Избранное [Франтишек Кубка] (fb2) читать онлайн

Избранное

МАСТЕРСКОЕ ВОССОЗДАНИЕ ПРОШЛОГО

Исторический жанр имеет в чешской литературе богатую традицию, и линия его развития идет от творчества Алоиса Ирасека вплоть до наших дней, когда историческая проза переживает новый расцвет. Среди чешских мастеров художественного воссоздания прошлого мы по праву называем и Франтишека Кубку.

Известно, что автору, берущемуся воскрешать в своих произведениях прошлое, требуются большие знания, основательный культурный багаж. Но для современной исторической прозы, пронизанной размышлениями не только о прошлом, но и о настоящем и будущем человечества, этого недостаточно, и ее успех во многом зависит от позиции писателя по отношению к современности. И богатые знания, и высокая культура, и не менее богатый жизненный опыт, и активная прогрессивная позиция, так же как и незаурядный талант, обеспечили Кубке то почетное место, которое он занимает в чешской литературе.

Франтишек Кубка (1894—1969), участник первой мировой войны, попадает в плен в России и становится свидетелем великих революционных событий. Эти впечатления во многом определили дальнейшее духовное развитие писателя.

По возвращении на родину он заканчивает философский факультет Пражского университета и в дальнейшем отдает много сил изучению и пропаганде русской классической и советской литературы. Известен Кубка и как переводчик с русского — в его переводе выходит в Чехословакии ряд произведений Л. Толстого, Н. Островского, «Слово о полку Игореве». В 20—30-е годы Кубка работает журналистом-международником, позже, в конце 30-х годов — он сотрудник Министерства иностранных дел, затем — в конце 40-х — Министерства просвещения; в 1946—1948 годах — Посол Чехословакии в Болгарии.

Кубка побывал во многих странах Европы и Востока, неоднократно приезжал и в нашу страну.

Выступив на литературной арене еще перед первой мировой войной в качестве поэта, Кубка пишет в послевоенные годы новеллы и драмы, однако творческой зрелости писатель достигает в 40-е годы, во время немецко-фашистской оккупации Чехословакии, когда обращение к прошлому родной страны стало для чешских писателей как бы якорем спасения и источником надежды на будущее. С интересом были встречены его сборники новелл «Скифский наездник» (1941), «Пражский ноктюрн» (1943), «Карлштейнские вечера» (1944).

Ф. Кубка писал по поводу своих исторических романов «Улыбка Палечка» (1946) и «Слезы Палечка» (1948): «Впервые я всерьез обратился к историческому жанру, когда в Чехии свирепствовал террор оккупантов. Мои друзья умирали в тюрьмах и концлагерях. Незваные пришельцы и коллаборационисты пытались затемнить национальное самосознание чешского народа и разорвать все его связи с отечественной культурной традицией. Я считал своим долгом, насколько это было в моих силах, распахнуть окно в чешскую историю, в отрезанный от нас мир». О своем герое, легендарном шуте Палечке, мудром и смелом, противостоявшем мраку и варварству умным словом и ясной мыслью, Кубка пишет: «…Мой Палечек XV столетия стал для меня родным братом чешского прогрессивного интеллигента периода фашистской неволи». Такое «братство» изображаемого прошлого и актуальнейших чаяний современности характерно и в дальнейшем для исторической прозы Кубки.

Он принадлежит к числу тех чешских писателей старшего поколения, которые в послевоенные годы всей душой приветствовали новую историческую судьбу своей родины, вставшей на путь построения социализма. В это время он пишет ряд значительных произведений — семитомную серию романов «Великое столетие» (1950—1951), в которой воссоздает на широком фоне общественной жизни Чехии судьбу нескольких поколений одной семьи, и дилогию «Его звали Ячменек» (1957) и «Возвращение Ячменька» (1958).

Современный исторический роман отличается большим жанровым многообразием. Наряду с романом-хроникой создаются романы-параболы, романы строго документальные соседствуют с фантастикой на историческом материале, с таким, например, построением, когда автор пытается иначе «переиграть» исторические события и осмыслить их возможное влияние на дальнейший ход истории, уже не говоря о множестве романов, особенно в западных литературах, в которых действуют вполне современные герои, только облаченные в исторические костюмы.

Кубка пошел по пути создания реалистического романа, опирающегося на богатый исторический материал. Он осмысляет происходящее с позиций глубоко материалистического понимания хода истории, вскрывая те ее тенденции, которые помогают глубже понять настоящее. Впрочем, традиционную форму исторического романа Кубка обогащает приемами, отличающими его повествование, например, от романов Вальтера Скотта или Ирасека.

В романах об Ячменьке воссоздана широкая и яркая картина бурной и трагической истории Чехии XVII века, когда чешские земли становятся своеобразным эпицентром сложнейших общеевропейских конфликтов. Подобно многим историческим романистам, Кубка ставит своего героя в центр важнейших исторических событий эпохи; таким образом, вымышленный персонаж попадает в общество подлинных исторических фигур того времени.

Герой обоих романов чешский дворянин Иржи из Хропыни, прозванный Ячменьком, почти мальчиком попадает ко двору в пражский Град в качестве пажа Елизаветы-Альжбеты, жены Фридриха Пфальцского, ставшего чешским королем в 1619 году. Избрание главы союза германских князей-протестантов, Фридриха, на чешский трон явилось результатом антигабсбургского восстания в Чехии (1618—1620), когда из страны были изгнаны иезуиты и восторжествовали приверженцы протестантизма, требовавшие свободы вероисповедания, а также восстановления былых вольностей, которые пыталась уничтожить в чешских землях австрийская корона. Однако правление Фридриха продолжалось всего лишь год — за это он был прозван «Зимним королем». В ноябре 1620 года войска протестантов были разбиты в битве на Белой горе под Прагой, Прага капитулировала, король бежал из страны, где наступила жесточайшая феодально-католическая реакция. Чехия утратила свою национальную независимость на целых триста лет.

Эти события ярко и увлекательно изображены в романе «Его звали Ячменек». Перед читателем проходят эпизоды недолгого правления Зимнего короля и его крушения, причины которого анализируются особенно основательно. Автор в согласии с чешской марксистской историографией видит их в узкодворянском характере восстания 1618—1620 гг., не поддержанного «четвертым сословием», чьи требования не учитывались. Недостаток средств не позволил Фридриху набрать более многочисленное войско из наемных солдат, тогда как Габсбурги располагали значительными финансовыми поступлениями от католической Испании и папы римского, заинтересованного в сокрушении протестантского союза. Расчеты на помощь английского короля Якова I, тестя Фридриха, тоже не осуществились. Собственно говоря, белогорское поражение было предрешено.

Положение пажа и доверенного лица королевы позволяет герою, Ячменьку, близко наблюдать события, предшествующие белогорской катастрофе, и сам ход битвы, в которой он участвует.

Роман «Его звали Ячменек» делится как бы на две части. Первая посвящена недолгому пребыванию на престоле Зимнего короля и королевы и белогорской битве. Вторая повествует о том, что произошло с героями романа после белогорского разгрома. В Праге начались аресты и казни, последние остатки гуситских вольностей и религиозных свобод были безжалостно выкорчеваны. Среди чешских протестантов, покинувших страну, мы находим и Иржика, бежавшего вместе с одним из вождей протестантов Генрихом Матесом Турном. Кстати, образ этого экспансивного, несколько хвастливого, полного жизни человека, имеющий свой исторический прототип, принадлежит к удачам романа.

Во второй части романа, создавая колоритные картины придворной жизни в Стамбуле, куда попадает герой, автор также не упускает из вида исторические события в Европе и сложную дипломатическую игру европейских держав в период после Белой горы. О происходящем читатели узнают из переписки и бесед Иржика с людьми, с которыми сталкивает его судьба. Здесь преобладает авантюрная струя — изображаются приключения Иржи, который сначала является вместе с Турном к трансильванскому князю Габору Бетлену, союзнику чешских дворян-протестантов, а потом оказывается членом дипломатической миссии в Турции, любовь героя к трагически погибающей затем греческой девушке Зое и многие другие похождения Ячменька. Постоянный лейтмотив романа — неугасимая тоска изгнанников по далекой родине, боль из-за ее страданий и унижений и надежда вновь вернуться в освобожденную Чехию.

Как и многие авторы исторических романов, начиная с Вальтера Скотта, Кубка связывает исторические события с личной жизнью героев и прежде всего с любовной интригой. Юный паж без ума влюбляется в свою красавицу-королеву и встречает у нее взаимность. Эта не раз обыгрывавшаяся в литературе ситуация оказывается в романе Кубки живой и исполненной драматизма благодаря глубокому раскрытию сложного и противоречивого характера королевы — «леди Бесси». Дочь английского короля Якова I и внучка несчастной Марии Стюарт, Елизавета одержима честолюбивыми устремлениями; они принимают у нее характер мании и оттесняют и ее чувство к Иржи, и любовь к своим детям. Ради призрачной мечты об утраченной короне она готова рисковать всем и отдается любому, в ком ей хочется видеть надежного политического союзника. При этом леди Бесси полна женского обаяния; она умна, образованна, а к тому же красива, — и все это непреодолимо привлекает к ней людей. Королева презирает своего мужа, Фридриха Пфальцского, — пустого, трусливого человека, совершенно не пригодного для выпавшей на его долю исторической роли. Она не прочь устранить Фридриха, чтобы самой возглавить борьбу за корону, а Иржи ей представляется будущим вождем всенародного движения в свою поддержку. Иржи, поначалу нашедший в прекрасной королеве свой идеал, постепенно начинает постигать ее коварство, верит и не верит, когда она сообщает ему, что он — отец одного из ее сыновей, и эта постоянная смена веры и недоверия, упоения и разочарования становится источником настоящей жизненной трагедии Иржи, когда он в своих скитаниях пытается изгнать из сердца образ леди Бесси и когда он в конце концов приезжает к ней в Гаагу, где королевская чета находит убежище после бегства из Чехии. В изображении любви Иржи и королевы несомненна та тонкость и глубина психологического анализа, которая, пожалуй, отсутствует в раскрытии отношений героя с Зоей или в дальнейшем с фрейлиной королевы Яной, ставшей его женой, хотя в образе лукавой, живой Яны, прозванной феей Мэб, много обаяния.

Некоторые чешские критики упрекали Кубку в известном упрощении образа главного героя — Иржи из Хропыни. Конечно, не стоит искать в нем той, свойственной скорее современным людям, психологической переусложненности, которой нередко наделяют героев авторы исторических романов в западных литературах. Однако этот образ по-своему сложен прежде всего потому, что в романе раскрыто изменяющееся и постоянно углубляющееся понимание героем жизни, и это углубившееся миропонимание определяет и изменяет взаимоотношения Иржи не только с людьми, но и с историей, можно даже сказать, что прежде всего оно подводит героя к верному постижению им исторических событий.

В начале романа «Его звали Ячменек» все происходящее показано сквозь призму восторженного восприятия юного пажа, потрясенного роскошью королевского двора, плененного обаянием королевы, за которую он готов не задумываясь отдать жизнь. Не случайно, что именно в этой части так красочно и детально воспроизводится обстановка торжественных приемов при дворе, пиров и дворцовой роскоши. Это радостное восприятие изображаемого гармонирует с теми большими надеждами, которые чешское общество связывало с правлением избранного короля Фридриха, знаменовавшего восстановление чешской независимости и полное освобождение от Габсбургов.

Путь героя к духовной зрелости в дальнейшем неотделим от исторической судьбы его родины в трагический для нее период. Ячменек в изгнании в Стамбуле — это уже другой человек, и отчаянная удаль его стамбульских похождений — результат растерянности, утраты почвы под ногами после белогорской катастрофы и вынужденной разлуки с родиной.

Иржи кажется, что его возвращение ко двору Фридриха, обитающего в Голландии, — это начало пути обратно на родину. Но этот путь оказывается долгим и полным препятствий. Обстановка нереальных замыслов, беспочвенных интриг и туманных слухов, которыми живет королевский двор в изгнании, чужда деятельной натуре героя, жаждущего принять участие в борьбе за возвращение утерянной родины. Он отправляется в качестве посла для переговоров со шведским королем и участвует в высадке шведских войск на немецкой земле. Иржи, а вместе с ним читатель — снова в центре бурных и запутанных событий европейской истории.

В интервью по поводу романа «Возвращение Ячменька» Ф. Кубка сказал: «Его героем является Тридцатилетняя война». Действительно, трагические события одной из самых длинных, кровавых и опустошительных войн в истории Европы неотделимы от рассказа о дальнейших приключениях героя.

Подавление чешского восстания против Габсбургов стало прологом Тридцатилетней войны, и в ее ходе Чехия не раз становилась ареной борьбы противоборствующих сил. Прага несколько раз переходила из рук в руки, война причинила стране неисчислимые потери, ее жителей грабили то те, то другие войска, религиозный гнет сопровождался обнищанием и вымиранием населения.

Как и многие чешские эмигранты, вынужденные покинуть родину после поражения на Белой горе, Иржи сражается в войсках антигабсбургской коалиции, на стороне которой выступали шведы, многие немецкие князья протестантского вероисповедания, Франция и Дания; эту коалицию поддерживали не участвовавшие в военных действиях Англия и Голландия.

Снова взяв в руки меч, Иржи переживает новый период восторга и радостной веры в скорое освобождение родины. На этот раз он связывает свои надежды со шведским королем Густавом Адольфом.

В обоих романах об Ячменьке выведено много исторических персонажей, изображение которых представляет значительный интерес, потому что Кубка сочетает историческую достоверность с художественной выразительностью. К удачным историческим портретам относится образ Фридриха Пфальцского, графа Турна, о котором уже говорилось, трансильванского князя Бетлена Габора и савойского герцога Карла Эммануила, союзников чешских протестантов. Порой введение исторических личностей не всегда оправдано, например, неубедительна встреча Ячменька во Франции с герцогом Ришелье, который неведомо почему раскрывает проезжему чеху свои сокровенные политические планы. Зато чрезвычайно выразителен образ шведского короля Густава Адольфа, энергичного и талантливого полководца, одержавшего ряд блистательных побед над войсками Католической лиги. Его резкий незаурядный характер принадлежит к несомненным удачам романа. Кубка делает Ячменька свидетелем гибели Густава Адольфа в битве при Лютцене (1632). Эпизоды битвы при Лютцене, как и битвы на Белой горе, наиболее яркие и красочные в романе; как и Стендаль в «Пармской обители» и Толстой в «Войне и мире», Кубка показывает поле боя через восприятие неопытного и удивленного всем происходящим молодого героя, что позволяет автору особенно впечатляюще дать картину сражения.

После Лютцена, когда Иржи едет через разоренные войной немецкие земли обратно к королевскому двору в Гаагу, все больше накапливается у него горечи, все меньше остается веры в освободительную миссию «святых шведских полков», в которых до этого он видел спасителей своей родины. Рушатся и упования Иржи на то, что овдовевшая Елизавета решится стать его женой и возглавит дело освобождения Чехии. Недолгим оказывается и счастье, обретенное Иржи в браке с Яной, — он берет ее с собой, отправляясь снова на войну, но она вскоре погибает. И все более настойчиво звучит лейтмотив родины, далекой Чехии, образ которой возникает в воспоминаниях, в поэтических грезах и видениях, в мечтах героев о будущем.

Страшные картины бедствий, причиненных Тридцатилетней войной, также принадлежат к сильнейшим страницам романа. В ходе этой бесконечной войны все более затемняется ее цель, все более необузданной становится жестокость и жадность распоясавшихся ландскнехтов, чей путь отмечен бесконечными пожарами и бесчинствами, творимыми над мирным населением. Опустевшие города, черные провалы улиц, из которых доносится только вой оголодавших псов, остовы домов и храмов на фоне багрового неба, покинутые деревни, жители которых скрываются в лесах, — такие картины преследуют Иржика на всем его боевом пути. И когда герой снова попадает на родину, куда вторглись шведские войска, свидание с родной землей не приносит ему той радости, о которой он так долго мечтал. Народ, измученный войной и бесконечными притеснениями, с недоверием относится к новым завоевателям. Католические священники успели охладить религиозный пыл бывших протестантов, и чешское население встречает шведов отнюдь не как единоверцев и спасителей, а как новых захватчиков. Тем более что шведские солдаты ведут себя ничуть не лучше, чем прочие вояки, побывавшие на этой многострадальной земле. Да и чехов-эмигрантов, прибывших в составе шведских войск, никто не воспринимает как долгожданных соотечественников, вернувшихся на освобожденную родину. Путь по родной земле становится все более мучителен для Иржи.

Знаменательно, что в этих главах гораздо меньше исторического реквизита, глубже раскрыты переживания героя, безуспешно пытающегося напомнить опьяненным возможностью безнаказанного грабежа шведским командирам об их миссии — принести чешскому народу освобождение от габсбургского ига, добиться религиозной свободы. Тоска по родине, мучившая Иржи в изгнании, как будто не иссякает по возвращении домой, отравленном двусмысленным положением чужака-завоевателя, на которое обрекает его роль офицера шведской армии. И совершенно органично рождается решение Иржи покинуть эти войска, когда они приближаются к родным ему моравским краям, и вернуться в родную Хропынь.

То, что происходит с героем дальше, сам автор называет сказкой, добавив, впрочем, что точно так же можно назвать сказкой все трагедии и комедии Шекспира. Для того чтобы понять смысл этой сказки, надо вспомнить еще один лейтмотив обоих романов.

История Иржи из Хропыни связана со старинной моравской легендой о короле Ячменьке, рожденном когда-то на ячменном поле королевой, которую выгнал муж из-за ее мудрых и добрых советов, раздражавших загордившегося властителя. Король потом смягчился, но жена и наследник, рожденный в ячмене, так и не нашлись. А в народе сохранилось поверье, что король Ячменек вернется в свою страну, когда наступят наиболее тяжкие времена. И Иржи был рожден на ячменном поле деревенской девушкой, которую в гневе выгнал из дома сделавший ее своей любовницей владетель замка. Отец Иржи тоже был охвачен раскаянием и добился впоследствии, чтобы Иржи, мать которого умерла во время родов, стал его законным наследником. Но Иржи не забыл своего происхождения и легенды, связанной с ним. В романе «Возвращение Ячменька» этот все время повторяющийся мотив приобретает особое значение.

Последняя часть романа значительно отличается от предыдущих и по тону и по содержанию. В ней изображен некий полусказочный «остров блаженных» посреди ужасов нескончаемой войны. Когда Иржи возвращается в родную Хропынь, отбившись от шведских войск, то крестьяне принимают его за легендарного короля Ячменька, вернувшегося, как было предсказано, в родной край в самую тяжелую годину. Иржи образует нечто вроде патриархальной коммуны, в которой крестьяне работают на себя и сами обороняют свой край и от габсбургских правителей, и от шведских войск. Может быть, эта светлая идиллия процветающей крестьянской общины под мудрым правлением короля Ячменька похожа на утопию, но она опирается на такие реальные ценности, как общая собственность, дружный коллективный труд, мудрое народовластие, обращенные по своему существу к будущему. И по стилю эта часть отличается от предыдущих: она выдержана в духе народного сказа, окрашенного, впрочем, легкой иронией.

Однако действительность тех страшных лет враждебна самому существованию подобного патриархального рая. Иржи тоже хорошо понимает, что в мире реальном, раздираемом противоречиями, в разгар нескончаемой войны не может быть места для подобной идиллии. И в самом деле, для усмирения крестьян, отказавшихся работать на господ, власть имущие обеих воюющих сторон временно объединяются, и шведская королева и австрийский император как бы подают друг другу руки; произошло то, чего не удавалось достигнуть с помощью искуснейших дипломатических маневров. Ячменек смертельно ранен в бою, хропыньской идиллии наступает конец. В заключительной сцене романа снова громко звучат фольклорные мотивы. Символична смерть героя на том самом ячменном поле, где он родился. Там нашли потом его окровавленный камзол и закопали под вековой липой. Последняя фраза романа о том, что они сошьют ему новый камзол, когда он снова вернется к ним во всей своей славе, проникнута светлой надеждой.

В романе «Возвращение Ячменька», как и в первой части дилогии, содержится яркое изображение многих исторических событий, выдержанное в духе верности фактам и смыслу эпохи. И здесь тоже психологически убедительно показаны человеческие чувства, особенно взаимоотношения Иржи и леди Бесси. Но наряду с тем в этом романе гораздо сильнее ощущается поэтическое начало, еще напряженнее выражен пафос любви к родине и к миру, достигает апогея кошмар бесконечной и ненужной народу войны, а мир выступает как величайшая из доступных человечеству ценностей. Полусказочная утопия в последних главах озарена глубокой верой в безграничные возможности народа и личности, сосредоточившей свои силы на служении ему.

Романы Франтишека Кубки «Его звали Ячменек» и «Возвращение Ячменька» принадлежат к лучшим произведениям видного чешского писателя и к значительнейшим явлениям чешского исторического романа, одного из ведущих жанров в чешской прозе. Они являют собой не только увлекательное чтение, но и помогают составить исторически верное представление о бурной и сложной эпохе европейской истории и о переломном моменте в истории чешского государства. Они проникнуты глубоким чувством патриотизма, любви к родине, ставшей особенно острой у людей, оторванных от нее, озарены идеей ненависти к войне и необходимости сознательной борьбы за достижение и сохранение мира.

Франтишек Кубка вошел в чешскую литературу не только как романист, но и как мастер новеллистического жанра. Его высшее достижение в этом жанре — книга «Карлштейнские вечера», написанная во время фашистской оккупации Чехословакии, когда интерес к воскрешению прошлого был в чешской литературе особенно силен. Впрочем, новеллы Кубки нельзя прямо отнести к жанру исторической прозы, хотя тут и идет речь о прошлом.

«Карлштейнские вечера» напоминают нам многие книги эпохи Возрождения и прежде всего знаменитый «Декамерон» Боккаччо. Новеллы Кубки, как и повествования итальянского мастера, имеют особое литературное обрамление. У Боккаччо компания друзей спасается в загородном замке от эпидемии чумы, и каждый, чтобы развлечь остальных, рассказывает какую-нибудь историю. У Кубки рассказчики тоже оказываются в уединении, — чешский король Карл IV (1316—1378) после болезни отдыхает в новом замке Карлштейн под Прагой. Само обращение к образу короля Карла IV, с чьим именем связана славная эпоха в истории чешского государства, было, конечно, не случайно, и много говорило читателям в тот период, когда книга вышла в свет. Придворный врач короля предлагает ему как необходимое условие для выздоровления покой в загородном дворце, а чтобы настроить его на лучший лад и отвлечь от мрачных мыслей, решено, что присутствующие там каноник Ешек, старый друг короля Бушек и сам врач магистр Витек будут поочередно рассказывать ему занимательные истории. Несколько историй рассказывает и сам король. Всего в книге их двадцать одна, и каждая посвящена женщине, чье имя и фигурирует в заглавии рассказа.

Они стилизованы в духе новеллистики Возрождения, во многих использованы так называемые «бродячие сюжеты», известные в европейской литературе средневековья и Возрождения. Основу произведений Кубки также составляют острые сюжетные коллизии, занимательное действие, тайны и их разгадки, удивительные приключения героев. Однако рассказам Кубки свойствен и тонкий психологический рисунок, в этих небольших по объему произведениях автор раскрывает сложные и противоречивые человеческие чувства. Как и мастера эпохи Возрождения, Кубка стремится всякий раз преподнести поучительные выводы, а о моральном смысле рассказа потом обстоятельно рассуждают все собеседники.

В большинстве новелл книги повествуется о силе и верности женской любви. В «Инес» любовь заставляет отступить даже чуму и помогает девушке преодолеть болезнь. Верная жена Бьянка отвергает ухаживания Франческо Петрарки, когда тот приезжал в Прагу, хотя великий поэт и вызывал ее восхищение. Новеллу о безграничной любви к нему его первой жены, французской принцессы Бланки, рассказывает король Карл. Мавританская девушка Гафиза помогает чешскому дворянину бежать из дворца вельможи в Гранаде, где его держали на службе в гареме. Король Карл повествует трогательную историю о поразившей его встрече с Безымянной в день смерти его отца, погибшего в битве при Креси.

В «Беате» мы находим своеобразную обработку «бродячего сюжета» о том, как мадонна много лет служила в монастыре вместо бежавшей оттуда грешницы монахини, пока та, раскаявшись, не возвращается назад.

Многие новеллы «Карлштейнских вечеров» насмешливы, полны юмора. Забавно повествование об Алене — из серии историй о неверных женах. Даже черт, с которым муж, уезжая из дома, заключил договор, что он будет караулить жену, не в силах помешать хитрой Алене изменять супругу, — в конце концов и с самим чертом, а в довершение всего еще и убедить мужа, что она спасла его душу, не дав черту выполнить условия договора. Грустным юмором проникнута история Моники — о том, как «ненормально» сочетание редкой женской красоты и столь же незаурядной добродетели и к каким печальным последствиям оно приводит. Полна юмора и в то же время светлой мудрости вполне земная история, рассказанная каноником, о любви двух молодых людей, цирюльника и сироты — дочки мельника; безуспешно уговаривая влюбленных покориться воле тетки девушки и расстаться, он в конце концов сам же тайно венчает их («Анежка»).

Известный чешский критик Франтишек Гётц писал, что лучшие рассказы сборника «являются поэтическим гимном жизни и человеческой природе, воспевающим любовь, жизнеутверждающую, здоровую и свободную, словно песнь вечно обновляющейся жизни». Действительно, радостное, поистине ренессансное восприятие жизни характерно для большинства новелл этого сборника. Их привлекательная сторона — также и ясная, лаконичная, изящная форма.

На русском языке изданы книга Кубки «Улыбка и слезы Палечка» (1963), четвертая часть эпопеи «Великое столетие» — «Мюнхен» (1981) и сборник «Маленькие рассказы для мистера Трумена» (1952), раскрывающие дипломатические ухищрения империалистических государств и борьбу прогрессивных сил планеты за мир.

Знакомство с произведениями такого талантливого мастера, как Франтишек Кубка, обогатит знания советского читателя о чешской литературе XX века.

И. Бернштейн

ЕГО ЗВАЛИ ЯЧМЕНЕК Роман

Říkali mu Ječmínek

Praha, 1965

КНИГА ПЕРВАЯ

1

В тот октябрьский вечер заходящее солнце окрасило небо кровавыми зарницами. Одни увидели в этом дурное предзнаменование. Другие говорили:

— Смотрите, вот грядет заря нашей славы!

Фридрих, пфальцграф рейнский, снова впал в меланхолию, на которую последние месяцы в письмах лондонским друзьям так сетовала леди Бесси. Остановив карету, где он отдыхал от самого Гейдельберга, он велел подать ему серую в яблоках кобылу, вскочил в седло и поскакал вперед к тяжелым пфальцским ротам, что вышагивали во главе бесконечной свиты, — ведь только один багаж венценосной четы размещался на ста пятидесяти повозках.

Пфальцграф даже не подъехал взглянуть на супругу, лежавшую на заднем сиденье своего экипажа с распухшим коленом. Недалеко от Ансбаха внутрь кареты попал камень, отброшенный передним колесом, и сильно ударил пфальцграфиню по ноге. Она испугалась, но, несмотря на боль, лекаря вызвать не позволила. Говорливая толстушка леди Эпсли перевязала ссадину мокрым платком, поохала немного над принцессой и вернулась в свой экипаж, где ее заботам был препоручен маленький Хайни.

И леди Бесси осталась наедине со своим неразлучным спутником — обезьянкой Жаком. Тот некоторое время с жалостливым любопытством поглядывал на постанывающую хозяйку, потрогал нетерпеливой лапкой шелковый чулок, свисающий с подлокотника, а потом отвернулся и, фыркнув, прыгнул к кучеру на козлы.

Зябко поежившись, леди Бесси устроилась поудобнее и вздохнула. Странное путешествие! Один бог знает, какая участь уготована им за этими чешскими лесами которые ей и ее черноволосому Ясону предстоит миновать на пути к золоту чешской короны.

А сам черноволосый Ясон, пфальцграф рейнский, избранный королем чешским, молодой предводитель Протестантской унии{1} германских князей, «Dear^[1] Фредерик» леди Бесси, с разрумянившимся лицом скакал навстречу резкому ветру, задувшему с окутанных тучами гор. На холмистые равнины и деревянные домишки за Миттертайхом, на черную гладь прудов и возделанные поля, на низкие перелески и извилистую речку, серебрившуюся над опавшими вербами, опустилась серая беззвездная ночь. Сквозь мглу пробивался один-единственный огонек. Это стража у въезда в Вальдсас{2} разожгла костер, чтобы указать путникам дорогу.

Ветер хлестал всадника по лицу и глазам. Черные и мечтательные, они так нравились леди Бесси, и Фридрих сознавал это. Он натянул на лоб широкополую шляпу с ослепительно белыми страусовыми перьями, чтобы защитить глаза. Еще позавчера из них в самом деле едва не брызнули слезы. Только хлесткий ветер с чешской стороны был тогда совершенно ни при чем!

В жарко натопленной зале амбергского замка, той самой, где двадцать три года назад Фридрих появился на свет, прямо перед ним сидел в кресле граф Вратислав Фюрстенберг{3} и стегал его словами, звучавшими как удар узловатого бича. Сам император Фердинанд II послал Фюрстенберга к Фридриху с последним настоятельным призывом тщательно взвесить свое намерение отправиться в Чехию и отказаться удовлетворить просьбу взбунтовавшихся чешских сословий. Посланец Фердинанда говорил на австрийском диалекте, которого Фридрих терпеть не мог. Речь Фюрстенберга с виду была любезной, а по сути злобно угрожающей. И пугал он не только войной и императорской анафемой, но еще и вечным проклятьем, которое неминуемо обрушится на всякого, кто осмелится посягнуть на законы светские и божественные.

— Великий Цезарь, — наставлял граф, — трижды отвергал подносимый ему венец! А вы, вы сразу же поспешили дать согласие, едва вам предложили! Но не надейтесь на посулы этого турецкого прихвостня Габора Бетлена{4} и не обращайте напрасно свой взор к тестю Якову английскому, этому льстивому Соломону! С моим повелителем, императором и королем Фердинандом Вторым, сам господь бог!

Однако перед лицом столь грозных предостережений Фюрстенберга пфальцграф Фридрих показал себя одновременно и прекрасным Адонисом, и храбрым Ахиллом, и мудрым Одиссеем, то есть именно таким, каким воспевали его стихотворцы во время торжественного венчания в Лондоне. А было ему тогда всего шестнадцать лет. Теперь же, уставившись на собеседника обольстительными и немного насмешливыми глазами, этот Адонис, подобно Ахиллу, возразил, что рыцарю пристало держать слово, данное перед рыцарями, и, проявив Одиссееву мудрость, солгал, что не дал еще согласия принять чешскую корону, но направляется всего лишь для встречи с депутацией чешских сословий:

— …что и соблаговолите передать вашему эрцгерцогу!

Фюрстенберг потрогал эспаньолку. Он предпочел не расслышать неуважительного тона в обращении «эрцгерцог» — тут уже не было ни изысканности, ни благородства, ни мудрости, а прозвучало всего лишь спесивое пренебрежение. Пожав плечами, граф поднялся и, расшаркавшись, по-иезуитски неслышно выскользнул из залы. Но едва за ним затворились двери, смертельная тоска навалилась на юного Адониса-Ахилла-Одиссея. В духоте жарко натопленной залы его бил озноб. Грудь теснили рыдания, в носу запершило, глаза увлажнились. Да стоит ли в конце концов чешская корона страданий земных и мук вечных? Не придется ли ему потерять в погоне за ней и свой Пфальц и шапку курфюрстов? И удастся ли закончить заложенный в Гейдельберге дворцовый парк?

Но леди Бесси, укладываясь на ложе в мрачном амбергском замке, увещевала супруга:

— Выбрось из головы бредни этого кривого рыжего из Вены! Верь в предначертанное! Из лилии чешской короны взрастет корона другая! Тебе суждено стать первым протестантским императором! Разве ты не потомок Карла Великого?

По мостовой звонко зацокали копыта конной хоругви. Дорога возле Вальдсаса была вымощена брусчаткой.

Фридрих подъехал к полковнику, возглавлявшему свиту, и спросил по-французски, не случалось ли ему бывать в чешских лесах раньше. Полковник не понял.

— Euer Gnaden, ich bin aus Schwaben! — объяснил он. — Я родом из Швабии!

Фридрих повторил вопрос по-немецки, но в нетерпении так и не дождался ответа. Усатому швабу, видимо, привычнее было размахивать саблей, нежели ворочать языком. Он собрался было добавить, что за всю жизнь не покидал рейнского края, но прежде чем выдавил из себя хотя бы слово, Фридрих уже скакал вдоль кортежа к экипажу леди Эпсли. Коротко осведомившись, чем занят маленький Хайни, Фридрих подъехал к леди Бесси и засмотрелся на спящую жену.

— Она прекрасна, словно светлый лик луны, — меланхолически процитировал он Вергилия. Будить ее Фридрих не стал, но ехал шагом вслед за ее каретой до самого Вальдсаса.

2

В ночь на 24 октября 1619 года в Вальдсасе спали разве что древние старики да малые дети. Остальные жители высыпали на узкие улочки и булыжную мостовую городской площади или же, высунувшись из окон, глазели на повозки пфальцграфского кортежа, на рейтар и пеших, что уже суетились повсюду, покрикивая и перебраниваясь на разных языках у дверей веселых домов и трактиров. Наконец хозяева открыли-таки свои заведения, и уже через час отовсюду неслись песни.

Только у бывшего цистерцианского монастыря{5} было тихо. За двойной шпалерой выстроенных на нидерландский манер солдат под бело-голубыми знаменами молча и почтительно топтались любопытные. Ожидали чешских, моравских, силезских и лужицких вельмож, которые на восемнадцати каретах должны были прибыть из Хеба. Под предводительством пана Ахаца из Донина{6} они как раз подъезжали к монастырским воротам.

Время близилось к полуночи, но светло было, словно днем. По четырем углам громады монастыря пылали огромные костры. Светились бойницы в стенах замка, окна похожего на неприступную крепость аббатства, и дозорная башня, у основания каменная, а выше срубленная из бревен и крытая тесом. У широких въездных ворот горела в чанах смола, а монастырский двор освещали факелы. Багряные сполохи озаряли уходящую ввысь стену собора, увенчанного уже где-то под облаками четырехгранной башней в виде островерхого шлема. Сиявший некогда на вершине башни золоченый крест сбросили лет шестьдесят назад, когда были изгнаны монахи-цистерцианцы и новая вера повела борьбу с распятиями, образами и прочими атрибутами католичества.

За два часа до этого под робкие приветственные возгласы вальдсасских горожан через ворота проехал пфальцграф Фридрих с супругой. Они расположились в собственном доме, поскольку после изгнания цистерцианцев монастырь со всеми своими службами отошел пфальцграфскому двору.

Два нидерландских гвардейца, скрестив алебарды, встали на страже у дверей, за которыми избранный король чешский впервые принимал депутацию сословий, что назвали его своим государем, отвергнув двух других претендентов — курфюрста саксонского Иоганна Георга{7} и герцога Карла Эммануила Савойского{8}.

В это же время в бывшей аббатской опочивальне, куда только вчера доставлено было из гейдельбергских кладовых свежее постельное белье, подушки, кресла, столики, ковры и портьеры, камеристка причесывала пфальцграфиню на ночь.

Она распустила ее волосы цвета золотистого меда и заплела их в две толстые косы, похожие на колосья. Подбросила поленьев в гаснущий камин. По распоряжению леди Бесси внесла клетку с попугаем, которого из девственных лесов Ориноко прислал в дар принцессе сэр Томас Роу. Крылья у попугая были зеленые, и принцесса назвала его «Мистер Грин»^[2]. Мистер Грин грустил. В дороге он простудился и сейчас кашлял. Бесси просунула в клетку пальчик, но мистер Грин не соизволил, по обыкновению, клюнуть его на сон грядущий.

— Укрой клетку, чтобы мистера Грина не раздражал свет, — велела камеристке леди Бесси.

И вспомнила о сэре Томасе, с которым в пору девичества играла в теннис в парке ричмондского замка. Воспоминание об умном, склонном к рискованным выходкам сэре Томасе навеяло ей образ любимого брата Генри, принца Уэльского, который умер как раз тогда, когда она стала невестой пфальцского курфюрста Фридриха. Его последние слова были:

— Где моя сестра?

В память о брате она назвала своего первенца Генри; при крещении его нарекли Фридрихом-Генрихом, но он не был похож ни на ее брата, ни на саму нее, ни вообще на кого-либо из Стюартов. Темноволосый младенец был как две капли воды похож на смуглого пфальцского курфюрста.

Леди Бесси поднялась и прошла в соседний покой, бывшую келью настоятеля, взглянуть на спящего сына. Возле его постели дремала с Библией на коленях леди Эпсли. Она проснулась, протерла глаза, встала и, вздохнув, произнесла:

— Бедняжка, последний раз спит на родной земле!

— Надеюсь, мы задержимся здесь еще на день. Меня охватывает ужас при мысли о путешествии через эти чешские чащобы, — сказала леди Бесси и, указав на разметавшегося во сне сына, спросила:

— Он хорошо себя вел? Не дергал вас за нос?

— Нет, нет, что вы, — поспешно возразила леди Эпсли, — эта дорога так его утомила!

— Хорошо, что остальные дети остались с бабкой Юлианой в Гейдельберге.

Она погладила чернокудрую головку мальчика, расправила одеяльце и приказала леди Эпсли:

— Прошу вас, распорядитесь позвать моего нового чешского пажа!

Возвратившись в спальню, леди Бесси поискала было какую-нибудь книгу. Но тщетно. Все они были упакованы в ящики и лежали в повозках. Подошла к окну. Оттуда видны были только колышущиеся тени на непомерно высоком фасаде храма.

«Видно, здешнего настоятеля не занимали красоты природы, — подумала она. — В Праге я выберу себе спальню с видом на парки и леса. Как в Гейдельберге. Вот только Неккара там нет. Пожалуй, я буду скучать о нем».

В дверь негромко постучали. Оставшись у окна, принцесса повелительно произнесла:

— Войдите!

В комнату вошел юноша лет семнадцати, светловолосый и голубоглазый, стройный, с красными обветренными руками и румянцем во всю щеку.

— Подойди ближе, — приказала Бесси, — как тебя зовут?

— Иржик из Хропыни, — ответил юноша по-французски, на том же языке, на котором был задан вопрос, — Georges de Khropynyé.

— Я буду называть тебя Жорж.

Юноша поклонился.

— А что, у вас тут все говорят по-французски? — спросила принцесса, направляясь от окна к креслу и заметно хромая.

— Не все, — последовал ответ.

Принцесса села в кресло, движением головы перекинув косы на грудь. На ней был пеньюар из светло-зеленого шелка, перетянутый в талии широкой белой лентой.

— Подойди ближе, — велела она. — Ты родом из Праги?

— Нет, я из Хропыни — это в Моравии. А сейчас приехал из Кромержижа.

— Что такое Кромержиж?

— Это прекрасный город, окруженный пшеничными и ячменными полями.

— Кто обучил тебя французскому?

— Месье де Сен-Обен. После варфоломеевской ночи он бежал из Парижа и нашел приют у нас, в Кромержиже.

— Я приглашу месье де Сен-Обена в пражский замок.

— Ваше величество, он умер в прошлом году от тоски по родине. Шестидесяти шести лет от роду.

— А сколько лет тебе, Жорж?

— Семнадцать, ваше королевское величество!

Обходительность Иржика понравилась Бесси. Он был первым человеком, который назвал ее королевой. И она обласкала его тем взглядом, которым с детства очаровывала всех подряд — своего брата Генри, его юных друзей, лордов — независимо от возраста и положения, лорда-мэра города Ковентри, — куда ее перевезли из Комбского аббатства, опасаясь католического заговора, — адмиралов, старых пиратов, архиепископа Эббота{9} и всех его приближенных, своего рассудительного отца — короля Якова, Фридриха, называвшего ее за этот взгляд своей «herzallerliebste»^[3], и даже его мать Юлиану, которую она боялась, как все молодые невестки страшатся свекровей.

Иржик посмотрел в эти глаза и склонил голову. Глаза были изумрудные, как вода в глубине. Пеньюар тоже был зеленого цвета, и он вспомнил, что видел такую женщину раньше, давно, еще в детстве, но та была вырезана из дерева — с рыбьим хвостом и покрытым чешуей телом — украшение над прилавком аптекаря в Кромержиже — таинственная русалка, всегда пугавшая его своимвидом, что несказанно веселило самого пана аптекаря Кришпина Крайчиуса. У русалки из Кромержижа были зеленые глаза Бесси.

— Отчего ты загрустил? — спросила принцесса.

Пунцовые щеки Иржика вспыхнули еще сильнее.

И тут из-под широкого настоятельского ложа, прикрытого медвежьей шкурой и устланного белоснежными перинами, выползло, семеня ручками и ножками, странное существо. Выбравшись оттуда, оно вспрыгнуло на ложе. Иржик едва сдержал восклицание. Но, рассудив как истый ганак{10}, что испугаться и на третий день не грех, только сжал зубы и изумленно вытаращил глаза.

Принцесса позвала:

— Жак, aux pieds^[4].

Чудище соскочило с ложа, но к принцессе не подошло, а залезло обратно под постель.

— Не бойся, — проговорила принцесса, — это младшая из моих обезьянок. Лорд Дадли{11} прислал мне их в Гейдельберг из Венеции в подарок на свадьбу. Старшая умерла в позапрошлом году от чахотки, а эту я решила взять с собой в Прагу. Тебе не нравится мой Жак?

— Признаться, мне доводилось видывать божьих тварей и покрасивее! — ответил Иржик.

— Красиво все, что создал господь! — возразила Бесси, — спроси у капеллана Скультетуса{12}. Уж не думаешь ли ты, что создатель повелел бы Ною принять на ковчег обезьян, если бы не видел в них творений совершенных?

Иржик промолчал.

Леди Бесси встала и, подойдя к камину, стала греть руки. Потом спросила:

— А можжевельник у вас растет? В Гейдельберге мне всегда подкладывали в камин можжевеловые ветки — они приятно пахнут. У вас всегда так холодно?

— Мы пока еще в Верхнем Пфальце, ваше королевское величество. У нас теперь тоже зима, но вскоре на смену ей придет самая прекрасная весна из всех весен. В нашем Кромержиже вас окутает море чудесных ароматов. А топить будем можжевельником!

— Ты полагаешь, мне стоит взглянуть на этот твой Кромержиж?

— И не только на Кромержиж, но и на Хропынь тоже!

— Что ж, там будет видно, — промолвила принцесса и, прихрамывая, возвратилась в кресло. Потрогав больное колено, она уселась поудобнее, помолчала с минуту, потом вдруг весело крикнула:

— Лови, Жорж! — и кинула Иржику белый платок. Тот ловко подхватил его.

— Там, за альковом, есть рукомойник. Перевяжешь мне рану.

Иржик вернулся с мокрым платком. Принцесса сидела в кресле, подвернув подол накидки.

Ее длинная стройная ножка была белей «рыбачки» — так у них дома называли чаек, что несметными стаями собирались осенью и по весне на хропыньском пруду. Колено принцессы украшал синяк.

— Тот камень у Ансбаха мог убить меня прямо в карете. Завяжи платок потуже, еще туже. Не бойся, я сильная! Когда родился мой первый черноволосый ребенок — он спит теперь в соседнем покое, и я долго не могла поправиться, то изгоняла боль верховой ездой.

За свою жизнь Иржику уже не раз приходилось видеть женщин без одежды. В реке Бечве и в хропыньском пруду служанки купались нагими. И он плескался с ними вместе. Но ножка принцессы! Позолоченная отсветами огня в камине, она была словно крыло чайки в предзакатный час.

— Твои руки нежнее, чем у доктора Румпфа из Гейдельберга, который помогал мне при первых родах. А повязка получилась даже лучше, чем у леди Эпсли, — заметила Бесси, пряча ногу под зеленый шелк пеньюара.

Мерси, Жорж, — поблагодарила она, — доброй ночи и покойных сновидений!

Иржик поклонился и вышел.

Было уже далеко за полночь. Внизу в трапезной сидели за кубками с рейнским вином чешские, моравские, силезские и лужицкие паны — всего двадцать один человек — с пфальцграфом Фридрихом. Звучали здравицы в честь нового короля. Все были веселы и беззаботны. В том числе и старый граф Шлик{13}, несмотря на шутливый упрек Фридриха, что тот хотел видеть своим королем не его, а саксонского курфюрста Иоганна Георга.

— Слишком уж много времени, любезный граф, провели вы в Йенском университете и при дрезденском дворе.

Шлик только поглаживал свою длинную бороду и растерянно кивал:

— К достоинствам высочайших особ относится и способность забывать прошлое!

— Попытаюсь овладеть этим искусством, — ответил Фридрих и протянул Шлику руку через стол. — Я ведь гожусь вам во внуки, граф.

А Иржик метался по постели как в горячке. Так тоскливо было ему, волею моравских сословий оторванному от родных мест и заброшенному в этот мрачный монастырь среди туманов, слякоти и грязи спущенных на зиму прудов. За что обрекли его на эту придворную службу у чужестранки, которая, похоже, считает его чем-то вроде своей обезьяны, что вылезает из-под кровати и после окрика «К ноге!» прячется обратно? Неужто некому больше перевязать ее высокую, белую, стройную ногу под зеленым шелковым пеньюаром? Что же вы делаете с сиротой?

А сердце его сладко щемило…

3

Когда Иржика разбудили крики первых петухов, багровое осеннее солнце уже продиралось сквозь туман, окутавший леса Чехии.

Вскоре за дверью послышался детский голосок. Иржик вышел взглянуть, кто это поднялся в такую рань, и увидел смуглого мальчугана в черном камзольчике и большом кружевном жабо. Мальчик носился вскачь по монастырскому коридору, из которого за долгие годы запустения все еще не выветрился запах ладана и восковых свечей. Малыш что-то напевал, шумел и топал, но, увидев Иржика, затих, на цыпочках подошел к нему и спросил по-немецки:

— Ты кто? Меня зовут Хайни.

— А меня — Жорж, — ответил Иржик.

— Давай, кто быстрее добежит до лестницы? — предложил мальчик.

— Ладно, — согласился Иржик, и они пустились наперегонки. Мальчик очень веселился и радостно вопил. Наконец, утомившись, он попросил:

— Покатай меня на спине, Жорж!

И Иржик, изображая бродячего торговца, таскал его из конца в конец коридора с криком «Соль! Купите соль!».

Соль покупать было некому, но мальчуган все равно смеялся и болтал ножками.

Наконец появилась толстая женщина в белом чепце и позвала:

— Генри!

Веселье кончилось. Мальчик послушно соскользнул со спины Иржика и сложил перед собой руки:

— Beten^[5], — объяснил он. Пора было идти к утренней службе.

«Наверняка этот Хайни — ее сын», — сказал себе Иржик.

Он вернулся в келью, присел на монашеское ложе и уставился взглядом в стену. С упертыми в подбородок руками Иржик был похож на рыболова у реки. Не хватало только удочки, блеска воды, стрекоз и мошек. Вместо всего этого была лишь облупившаяся голая стена и ощущение тревоги на сердце. Чувство это было болезненным и острым. Сидел ли он с закрытыми глазами или открывал их — виделось ему одно и то же: две косы цвета меда, зеленый пеньюар и под ним стройная ножка, белоснежная как крыло чайки.

Потеряв счет времени, он сидел до тех пор, пока с улицы не раздался возглас:

— Приготовиться к началу аудиенции!

Коридор был заполнен людьми. Мимо выстроившихся двумя рядами придворных, легкая и воздушная даже под тяжестью парчи, браслетов, жемчужных ожерельев и бриллиантовых звезд, шла, приближаясь к нему, та, чей облик неотвязно чудился ему на потрескавшейся стене его монашеской кельи. Хромоты ее как не бывало.

Улыбнувшись Иржику, принцесса приказала, будто попросила:

— Возьми мой шлейф, Жорж! — И на миг задержалась.

Иржик поднял конец шлейфа. Руки его дрожали.

Но она уже сходила с лестницы сквозь ряды салютующих шпагами капитанов и полковников, мимо двойной шеренги разряженных дам и рыцарей, что, сняв шляпы, склонились до самого пола в глубоком реверансе.

Она вступила в залу, украшенную бело-голубыми стягами. Прошла по ковру к похожему на трон креслу под малиновым балдахином и села. Пальцем указала Иржику место слева от кресла. С правой стороны встала леди Эпсли.

И тотчас в торжественно убранную залу потянулись чередой придворные дамы из пфальцской и английской свиты, супруги и дочери дворян, полковников и капитанов, расфранченные жены амбергских и вальдсасских коншелов{14} с высокими прическами и в чепцах, величавые и смиренные. Они встали по обеим сторонам дверей, через которые вступили в залу. На лестнице затрубили герольды.

Принцесса поднялась с места. Леди Эпсли отвесила низкий поклон. И вслед за ней в глубоком земном поклоне склонились все дамы и девицы, приветствуя принцессу английскую, графиню пфальцскую и будущую королеву чешскую.

Снова пронзительно запели трубы. Танцующей походкой в залу вошел пан Вацлав Вилим из Роупова{15}, низенький, с круглым брюшком, моложавое лицо его украшала эспаньолка и бравые усы. За ним шествовал высокий, степенный и величавый пан Яхим Ондржей Шлик, тот самый, кто незадолго до этого от имени посольства приветствовал избранного короля чешского Фридриха I и передал ему приглашение прибыть в Прагу, дабы оттуда править страной. За ними следовал и третий глава посольства Ян Альбин Шлик{16}, в облике которого военная выправка сочеталась с высокомерием придворного, а затем и остальные чешские, моравские, силезские и лужицкие паны в великолепных костюмах, украшенных цепями и кружевом, со шпагами на боку, держа в руках шляпы, все торжественные и чинные.

В третий раз прозвучали трубы, и снова дамы склонились ниц по знаку леди Эпсли, а за ними и вся депутация, подметая страусовыми перьями шляп блестящие плитки пола. Принцесса ответила легким кивком.

Когда же все снова выпрямились, вперед выступил пан Вацлав Вилим. Сняв с правой руки красную перчатку с жестом, достойным легендарного Цицерона, он взял слово. После приветствия чешской королеве от лица сословий короны святого Вацлава{17} он покорнейше поблагодарил ее королевское величество за благосклонную настойчивость, возымевшую влияние на милостивый ответ его величества короля Фридриха, соизволившего удовлетворить покорнейшую просьбу чешских, моравских, силезских и лужицких сословий, соблаговолив принять чешскую корону.

Пан Вилим весьма искусно владел французским.

Королева, слегка зардевшись, встала и ответила:

— Господа! Все, что ни содеяно мной ко славе господней и для распространения нашей праведной веры, совершено с искренним помышлением о благе, и впредь господа сословия на мою добрую волю и заботу могут рассчитывать твердо!

Она отступила на шаг и подала пану Вацлаву Вилиму руку, которую тот церемонно поцеловал.

Затем по очереди подходили послы чешских сословий, оба пана Шлика и все остальные, до земли склонялись дамы пфальцской и английской свиты, супруги и дочери дворян, полковников и капитанов, жены амбергских и вальдсасских коншелов, целуя руку принцессе, к которой впервые столь торжественно и официально обратились: «Ваше королевское величество».

Когда же церемония поклонов закончилась, принцесса повернулась к своему пажу и произнесла:

— А вы, месье из Хропыни?

И Иржик, опустившись на колено, тоже поцеловал руку королевы. Однако, к удивлению всех, рука эта весело растрепала ему волосы.

— Возьми шлейф, — приказала королева и двинулась из залы, сопровождаемая звуками труб, звонким эхом проносившимися под сводами лестниц и монастырских коридоров.

И все они — король Фридрих и королева Елизавета, их сын Фридрих Генрих, маленький Хайни, который на аудиенции депутатов стоял по правую руку короля, Людвиг Пфальцский{18}, брат короля, Христиан Ангальтский{19} со своим сыном, толстая леди Эпсли, пан Ахац из Донина, пфальцские канцлеры, полковники и капитаны, фрейлины и пажи, дамы и кавалеры, присутствовавшие на приеме послов, и сами послы, — словом, все отправились в храм и расселись по скамьям слушать проповедь.

На ступени бывшего алтаря, теперь походившего на обычный стол, взошел главный проповедник пфальцского двора доктор Абрахам Шульц из Силезии, переименовавший себя в Скультетуса, рыжий бородач с конопатым лицом.

Чешских послов удивила непривычная пустота свежевыбеленного храма и его голые стены. Единственная фреска сохранилась на потолке, да и то, видно, лишь потому, что туда не дотянулись кистью.

Фреска изображала сцену основания монастыря в стародавние времена: рыцарь на здоровенном мерине въезжал в лесную чащу. Впрочем, лица рыцаря видно не было, только его плечи да мощный конский зад с развевающимся хвостом.

Проповедь Абрахама Скультетуса была на слова псалма: «Едущие в повозках и едущие верхом несут надежду в сердце, что Имя Господне мы не забыли. И когда, согбенные, падут они, мы восстанем и стоять будем твердо…»

Говорил он хотя и витиевато, но страстно:

— Господин наш, чье имя мы чтим, ведет нас к благословенной земле Ханаанской. И на престоле, с коего низвергнуты супостаты, тщетно искавшие спасения под защитой конных полчищ и колесниц, воцарится помазанник божий Фридерикус, благочестивый король чешский…

Все прилежно вслушивались в слова проповеди, но их взоры невольно притягивало безбожное изображение конского зада на своде, вид его изгонял все праведные мысли. Иные просто не смогли сдержать смешки и, когда Скультетус наконец умолк, вздохнули с облегчением.

За обедом, накрытым на тридцать персон — в том числе и для двадцати одного чешского посла, — Иржик наливал вино королеве. Молодой король в веселом застолье походил на Ясона у берегов Колхиды накануне обретения золотого руна.

К вечеру послы отправились назад в Хеб, увозя с собой revers^[6], в котором Фридрих, божьей милостью избранный король чешский, торжественно клялся чтить привилегии, права и вольности, блюсти древние и достохвальные обычаи чешского королевства и подтверждал нерушимость «Грамоты величия»{20} о свободе вероисповедования, дарованной в свое время еще императором Рудольфом II.

При отъезде послов случился курьез. Некто Кунрат, писарь пана Яна Альбина Шлика, бог весть какими судьбами тоже оказавшийся уроженцем Кромержижа, драл глотку у монастырских ворот на своем ганацком говоре:

— Цельный час на конскую ж… глаза в потолок пялили! Ну, так я вам скажу, как пить дать — сидеть нам всем в этой самой ж… вместе с вашей аглицкой бабой, помяни мое слово!

Иржик подошел к нему и спросил:

— Эй, малый, ты что это тут несешь?

— Я говорю, скоро в ж… окажемся с этой аглицкой бабой!

Иржик повернулся к забору, выдернул кол и треснул им писаря по голове. Кунрат еще успел выдохнуть:

— Ах ты байстрюк, Ячменек! — и свалился без чувств.

Не оборачиваясь, Иржик пошел назад к воротам. И все расступались перед ним.

4

В тот вечер королева долго и весело смеялась, расспрашивая Иржика о происшествии у монастырских ворот при проводах послов. По ее мнению, мужчина, способный подтвердить свое слово крепкой рукой, достоин уважения. Не так давно в Гейдельберге молодые английские и шотландские лорды учинили между собой на улице побоище и у дверей веселого дома пролилось немало крови. Чтобы избавить их от домашнего ареста, королеве пришлось вступиться, хотя повод для драки был довольно неблаговидный. Зато Иржик, напротив, по заслугам наказал дерзкого писаришку. Просто удивительно, как это господин Ян Альбин Шлик терпит в своей свите паписта.

— Теперь меня уже не так страшат чешские леса, — говорила она, — ведь у меня такой храбрый паж! Кстати, Жорж, говорят, писарь, которого ты проучил, назвал тебя Ячменек. Это твое имя?

— Вовсе нет. Меня прозвали так, поскольку я родился на ячменном поле.

— Ну, об этом ты мне еще расскажешь в Праге. Скажи только, скоро ли мы доедем до моря?

— У нас нет моря, ваше величество.

— Как, неужели метр Шекспир напутал, и моря у вас нет?{21} — огорчилась леди Бесси.

— Но чайки к нам прилетают, — утешил ее Иржик, — у нас в Хропыни на пруду их тьма-тьмущая, — и покраснел, представив себе ножку леди Бесси, не уступающую своей белизной крылу чайки.

При виде его смущения королева отпустила Иржика, напомнив, что путь предстоит далекий и завтра рано вставать.

Пятьсот солдат королевского войска остались на земле Верхнего Пфальца, чтобы от границы возвратиться в Амберг. С двумя сотнями своей нидерландской гвардии, охраняющей повозки с багажом, с драбантами{22}, аркебузирами, трубачами и кирасирами, а также пятьюстами чешскими конниками, ожидавшими на чешско-пфальцской границе, процессия в тысячу двести лошадей пересекла рубежи Чешского королевства в надежном и удобном месте, где не было дремучих лесов, и никто не успел толком разобраться, когда кончился Верхний Пфальц и началась Чехия. Король Фридрих въехал в город Хеб на серой в яблоках кобыле.

Торжественной была церемония встречи в Хебском замке, главная башня которого, по утверждению старейшины общины, сложена из кусков застывшей лавы.

Королевской чете впервые по старинному обычаю преподнесли хлеб-соль.

— Земля, на которую вы въезжаете, происхождения вулканического, — говорил у ворот Хеба пан Яхим Ондржей Шлик, — и хотя огонь этот уже не виден, искры его превратились в гранатовые камни и в теплые воды подземных источников. И сердца людей горят здесь радением к истинной вере. А ныне они воспылали и любовью к вам, ваше королевское величество!

Сам пан Яхим Ондржей Шлик, несмотря на преклонные годы, был тоже полон огня и рвения. Он переводил на немецкий со своим саксонским выговором приветственные речи коншелов города Хеба, произносимые по-чешски, начало и окончание которых сопровождалось салютом из мортир и ружей.

Долиной, где петляла река Огрже, процессия в тот же вечер достигла города Фалькнова. Никаких особенных событий на ухабистых лесных дорогах, пролегавших вдоль ручьев и рек от Хеба до Фалькнова, не произошло. Дороги здесь были такие же каменистые и покрытые грязью, как и проселки Верхнего Пфальца, а стоявшие на росчистях деревни отличались той же бедностью и безлюдьем. Напуганные непривычным обилием лошадей и повозок, крестьяне попрятались по домам, и лишь чумазая детвора решалась подойти поближе, изумленно тараща голубые глазенки.

Королева любовалась высоченными елями, из которых, по словам леди Эпсли, вышли бы прекрасные мачты для новых английских фрегатов. Она радовалась виду рощ цвета охры, журчанью горных ручьев, сбегающих по скалам вниз к еще зеленеющим лугам и вливающихся в прелестную речку, струившуюся под голыми вербами. Ее взгляд привлекали золотистые дубравы и тронутые багрянцем буковые леса, низкие холмы, окутанные осенними туманами, и стада овец на крутых косогорах. Королева спросила, можно ли в этих краях охотиться на медведей, и обрадовалась, услышав утвердительный ответ.

Ночлег для королевской четы был устроен в замке Фалькнов. Весь вечер его владелец пан Ян Альбин Шлик развлекал гостей рассказами о своих приключениях во время испанской кампании. Королеве пришлись по сердцу истории храброго рыцаря, и, указав на хозяина и его старшего однофамильца, пана Яхима Ондржея, она заметила:

— Похоже, что все лучшие рыцари в Чехии носят фамилию Шлик.

Но, увидев, как помрачнел при этих словах пан Вацлав Вилим, примирительно добавила:

— Если при этом они случайно не происходят от славного рода из Роупова.

И Фридрих восхищенным взглядом отметил остроумную находчивость супруги.

Уже в Хебе, а позднее в Фалькнове и в Ангельском замке в Кисибле{23} король с королевой узнали, что народ, которым они собираются править, имеет не только две веры, но и два языка. В замках обитали господа, нравы и язык которых были вполне немецкими, а жившие окрест замка горожане немецкого языка не понимали и приветствовали нового государя с помощью писаря, изъяснявшегося на латыни.

В древнем Жатце, который согласно надписи на возведенной триумфальной арке гордо именовал себя истинно гуситской общиной{24}, трепетали на ветру красно-белые чешские и пфальцские белые с голубым флаги. Братство стрелков возглашало здравицы на чешском и латинском языках, и вместе с лютеранскими пасторами пришел воздать почести и католический священник в черной сутане и камилавке. Королевскую чету препроводили в дом пана Максимилиана Гоштялека{25} на рыночной площади, где для государя и его супруги были приготовлены покои. Однако хозяину пришлось прибегнуть к помощи толмача — писаря Тобиаша, знавшего латынь, поскольку сам он не силен был в немецком. Упомянутый Тобиаш Штястны, то бишь Феликс Счастливый, в тот день снискал славу мужа велеречивого и ученого, ибо в произнесенной от лица общины речи пожелал королю набожности Давида, мудрости Соломона, предусмотрительности Иосифа, силы Самсона, величия Помпея, богатства Креза, славы Карла Великого, воинских успехов Александра, спокойного царствования Августа и долголетия Мафусаила.

В городе Лоуны жены видных горожан явились воздать почести миловидной королеве, но поскольку ни одна из них не разбиралась в латыни, то для произнесения приветственной речи пришлось пригласить питомца Карлова университета{26} — юношу, уроженца Жатца, переодетого для этой цели в женское платье и с венком на голове. Королева сразу признала в накрашенной красавице юношу и, пока тот вел свои речи, все время улыбалась. Однако потом серьезно и ласково поблагодарила благородных дам. И вдруг молодой человек в женском платье возвысил голос и громко проревел:

— Vivat regina!^[7]

Тут уж королева, не удержавшись от смеха, быстро отвернулась. По счастью, грохот очередного залпа из мортир развеял общее смущение, чему все несказанно обрадовались.

Король с королевой благосклонно приняли незатейливые дары — оброк и вино, присланные в Лоуны мостецкой общиной. Им было приятно видеть, что их путь усыпали осенними цветами, а слух услаждали игрой на скрипках, флейтах, свирелях, барабанах и литаврах искусные музыканты. Кроме того, их очень веселило изумление, которое вызывала у всех обезьянка Жак.

Край, по которому они проезжали, был покрыт холмами, походившими на перевернутые чаши, а пашни хорошо возделаны. На всех домах и башнях развевались флаги. Гремели трубы.

Но тем не менее все с облегчением вздохнули, когда леса наконец кончились и стало ясно, что они приближаются к Праге.

Еще одну ночь провели в Буштеграде, где король долго беседовал после ужина с младшим графом Коловратским{27} об охоте на зайцев, которой он с удовольствием занимался до обеда в полях за Сланым, к недоумению всех чешских господ и к вящему удовольствию прислуги, потому как заяц — зверь глупый и королям охотиться на него не пристало.

В Буштеграде королевский кортеж догнал пан Криштоф из Донина, брат пана Ахаца — посол, возвращающийся из Лондона, где по приказу Фридриха должен был встретиться с королем Яковом, отцом ее королевского величества. Не будь в тот вечер молодой король так разгорячен ранней охотой и старым вином, он наверняка снова впал бы в меланхолию. Пан Криштоф вернулся от английского тестя ни с чем. Десять дней он следовал за ним по охотничьим угодьям, а когда же наконец добился аудиенции, то король Яков весьма неодобрительно высказался о вояже Фридриха в Чехию. Столь же категорично отозвался он об избрании того чешским королем, коль скоро здравствует законный государь Фердинанд. Яков предостерегал зятя от участия в этой чешской авантюре.

Впрочем, по словам пана Криштофа, на лондонских улицах ликовали толпы жителей. Когда лондонцы узнали, что Елизавета станет королевой, над Темзой рассыпались фейерверки и засияли греческие огни.

— Не осталось в те дни, — продолжал пан Криштоф, — в Англии солдата, офицера или рыцаря, который не испрашивал бы дозволения выступить на помощь чешскому королю. Но Яков запретил даже молитвы те здравие короля чешского и королевы, своей родной дочери.

Пан Криштоф привез и другие неприятные вести. Императору обещал помощь Максимилиан Баварский{28}. Испания также с радостью согласилась направить свои войска в Нижний Пфальц и захватить исконные земли Фридриха. Но все это Фридрих пропустил мимо ушей, заявив, что желает перед въездом в Прагу хорошенько выспаться.

В ту ночь пан Криштоф говорил своему брату Ахацу:

— В Гейдельберге Фридрих был всего лишь подкаблучником у своей жены. Но чтобы занять чешский престол — этого явно маловато.

Пан Ахац в свою очередь зачитал данный Фридрихом в Вальдсасе реверс.

— Даже и без этого обязательства Фридрих останется марионеткой в руках директоров! Интересно, действительно ли это руки мужей мудрых и храбрых? — выразил сомнение пан Криштоф.

Об известиях, привезенных паном Криштофом, Фридрих ничего не рассказал супруге. Умолчал он также о небывалом влиянии, которое начинает приобретать при английском дворе молодой Джордж Вильерс, новоиспеченный лорд Бекингем{29}, красавец и дурак, пользуясь необычайным и необъяснимым действием своей двадцатипятилетней красоты на пятидесятилетнего короля. Пан Криштоф лишь в общих чертах намекнул Фридриху об этих событиях. Зато пану Ахацу изложил все в мельчайших подробностях.

— Эти Стюарты, — говорил он, — талантливы и распутны. Они если не погрязают в разврате, так кончают жизнь на эшафоте. Да хранит господь чешскую королеву из рода Стюартов!

Утро, однако, рассеяло вечерние печали, и кортеж двинулся по направлению к Праге при ясном свете холодного солнца.

Около пяти тысяч копыт, тысяча колес и восемьсот кованых каблуков избороздили и перемесили болотистую дорогу. Всполошились вороны в липовой аллее, разлетелись во все стороны и растерянно каркали, опустившись на пашню.

Королевская нидерландская гвардия следовала в арьергарде, построившись в две конных хоругви. Они распевали свои странные песни, гулкие, как морской прибой во время прилива.

Песни эти совсем не походили на чешские, да и вообще чешская речь редко раздавалась среди приближавшейся к столице королевства свиты.

5

На Выпихе весь кортеж остановился.

Король и королева сели вместе в карету и подъехали к воротам заповедного леса. Впереди и сзади галопом скакали нидерландские гвардейцы с бело-голубым знаменем и королевские кирасиры с красно-белым прапором. Полковник — тот самый неразговорчивый усатый шваб — подал саблей команду, и всадники выстроились лицом к воротам.

Король вышел из кареты и сиял шляпу.

Он рукопожатием приветствовал членов директории, панов и рыцарей, с раннего утра ожидавших возможности первыми воздать честь избранному королю при въезде в город, где согласно реверсу он обязывался править до конца своих дней. Едва ли не курьезом прозвучало обращение на чешском языке главного камергера двора, переведенное на немецкий паном Вацлавом Вилимом из Роупова, главой директории. Король выслушал его с умильным выражением на лице.

Потом с приветственными речами директора обратились к королеве.

По окончании церемонии король, королева, их царственный отпрыск и брат короля, все иноземные князья и целая толпа секретарей, канцлеров и придворных направились к летнему дворцу «Звезда»{30}, не имевшему себе подобных в Европе.

Широкая, посыпанная желтым песком дорожка, окаймленная искусно обрезанными грабами, была ровной и прямой, словно вычерченной архитектором по линейке. Такие же совершенно прямые дорожки, обрамленные живыми изгородями, отходили от каждой из остальных вершин шестиугольного здания дворца.

В зале первого этажа, украшенной затейливой лепниной с изображением пухлых ангелочков, увесистых виноградных гроздей и цветов, подали обед. Немало было съедено жареного мяса и дичи, выпито чешского и рейнского вина.

К концу обеда все пришли в веселое расположение духа, и король с королевой смогли убедиться, что чешские паны вовсе не угрюмые молчуны, какими изображает их молва, а спутницы их отнюдь не всегда смущенно молчат, не зная, как вести себя в обществе и что делать со своими руками и ногами.

Королева, желая еще пуще всех развеселить, распорядилась послать за попугаем в золотой клетке, оставшимся в карете на Выпихе, и представила дамам мистера Грина. При этом королева объяснила, что зеленая птица родилась на берегах заморской реки Ориноко, но сегодня она не в духе, поскольку в последнее время приболела и кашляет.

Все дамы наперебой любопытствовали, говорящий ли это попугай, и если это так, то на каком языке он говорит. Королева ответила, что пока он выучился по-английски и по-немецки. И, дескать, только от чешских дам зависит, будет ли он разговаривать на их языке.

— А посему вам следует почаще навещать меня, — говорила королева, — я привезла с собой еще и обезьянку.

Конюший отнес клетку с попугаем обратно в карету, и вскоре король торжественно двинулся по направлению к Праге.

Повозки с багажом остались пока на пустой равнине, охраняемые стражей.

Однако, упреждая короля, под звуки труб и итальянских барабанов к Праге направился конный отряд малостранских ратников в голубом облачении. За ними следовали новоместские всадники, одетые в белое с красным. Над их головами колыхался алый прапор с изображением белого двухвостого льва{31}, высунувшего из пасти язык: Далее, за группой трубачей и барабанщиков, рысью двигались староместские рейтары, также одетые в белое с голубым, дабы выказать уважение королю, чьей родиной был Пфальц. Двести вооруженных кнехтов и иной панской челяди замыкали почетный эскорт пражского троеградья{32}.

За ними, вскидывая ноги, печатала шаг нидерландская королевская пехота в белоснежной униформе и двигались верхом одетые в голубое королевские аркебузиры.

Следом вышагивал голубой строй придворной челяди, ведя под уздцы королевских коней. Далее звонко гарцевали тридцать три королевских рыцаря во всем голубом и с золотыми перевязями через правое плечо.

Трубачи и барабанщики возвестили прибытие чешских, моравских, силезских и лужицких панов и дворян, а следом — директоров и генералов. В пятидесяти шагах, за ними ехали брат короля и оба Ангальта, старый и молодой.

Сто шагов отделяли сих достойных мужей от высочайшей особы. Молодой король Фридрих в темно-коричневом, расшитом серебром костюме, в легких серебряных латах ехал на белом скакуне английских кровей под голубым седлом с серебряной отделкой. Двадцать четыре бело-голубых драбанта шагали по бокам от королевского коня. Король приветствовал толпу, стоявшую по обе стороны дороги, и улыбался вежливо и просто.

За ним, в экипаже, отделанном изнутри бархатом и украшенном жемчугами, ехала королева с сыном в сопровождении леди Эпсли. Наряд королевы был тот же, что и во время встречи в Вальдсасе. Только прическа была менее затейлива, а голову украшала не бриллиантовая диадема, а коричневая шелковая лента. И на душе у нее уже было не так радостно, как во время обеда в «Звезде». Рука, которой королева отвечала на приветствия, едва заметно дрожала. На лице, однако, светилась любезная улыбка.

Хайни был словно во сне. Слишком долго таскали его в свитах, возили по бездорожью, беспрерывно целовали и трубили над ухом. Вот и сейчас толстушка леди Эпсли крепко держала его за плечи и беспрестанно втолковывала шепотом по-английски, чтобы он сидел благовоспитанно, да еще приветственно махал ручкой. Хайни нехотя повиновался, но поминутно оглядывался на восьмерку английских скакунов королевы. Самого красивого, каракового, с белой звездой на лбу и под золотой попоной, вел Жорж, новый друг Хайни.

Замыкала свиту рота кирасир, опять же с белым стягом, а последними в шествии следовали две сотни ощетинившихся пиками нидерландских конников королевской гвардии. Тех самых, что поутру распевали свои песни, напоминавшие шум морского прибоя.

Сейчас, впрочем, не пел никто: ни нидерландцы в арьергарде, ни шедшие за пражскими ратниками пфальцские пехотинцы — они только с изумлением разинули рты, когда из мглистой дали за пашнями, пожухлыми садами и безлюдными крестьянскими дворами, за силуэтами ветряных мельниц и красными виноградниками перед ними встали, словно поднявшиеся из глубины, башни и крыши домов города, чья красота пленяет душу так, что нельзя не прослезиться.

Нидерландцы, да и пфальцские аркебузиры, прошли уже немало городов, стоящих на разных морях и реках, видели Амстердам и Гаагу, Кельн-на-Рейне, Вормс и Ксанти, прелестный Гейдельберг и каменное величие Нюрнберга, но город, который предстал перед ними сейчас, был похож на распустившийся цветок или на влюбленную девушку.

И пфальцские рыцари, и лорды с островов Британии совершенно оторопели от этого зрелища. Им и прежде доводилось слышать о Праге — по великолепию храмов и красоте старинных зданий, а также по количеству собранных здесь сокровищ ее сравнивали с Флоренцией. Другие же говорили, что Прага — город скорее восточный, обилием и плодородием своих садов напоминающий Исфахан. Глядя на встававший перед ним город, король думал о родном Гейдельберге, а королева о своем шотландском Эдинбурге. Объяснение тому было простое — каждый находил в облике Праги то, что ему всего дороже, частицу родины. Прага становилась человеку близкой с первого же взгляда.

Свита неторопливо приближалась к городским воротам у Страговского монастыря. Из всего города, с холмов и из низин доносился перезвон колоколов. Не звонили только на Страгове. Но никто не обратил внимания на эту непочтительность католического духовенства, и лишь немногие знали, что несколько дней назад за стенами монастыря укрылся капитул собора святого Вита, подчинившись требованию директоров, чтобы пробст, настоятель, каноник и другие духовные лица докинули пражский Град прежде, чем туда прибудет протестантский король.

И словно в пику всем господам каноникам встала у страговских ворот толпа числом в добрых полтысячи человек из поденщиков, лодочников, подмастерьев, каменщиков, плотников, батраков с виноградников и землепашцев, собравшихся под багряным прапором с изображением золотой чаши и размахивающих цепами, зазубренными мечами, копьями, сулицами, самострелами и раскрашенными щитами. Они начали было гуситский гимн, но после первых трех слов вперед выступил их гетман Микулаш Дивиш, старший писарь староместского магистрата, в гуситской рубахе и с булавой в руке. Указав на себя, на толпу и на знамя с чашей, он воскликнул зычным голосом:

— Задержитесь, ваше величество! Поглядите на нас! Мы и есть то самое четвертое сословие, о котором никто и знать не хочет! Мы вытащили из погребов и сундуков старое оружие, потому что никто не дал нам нового, чтобы мы могли защищать слово божье, наше славное королевство и тебя, наш избранный король!

Господа директора нахмурились, гневно замахали руками и велели продолжать шествие. Но король выехал из рядов, остановил своего белого коня перед самой толпой и снял шляпу. Тогда вознесся ликующий голос гетмана Микулаша:

— Gaudete omnes, quia vivit rex! — Возрадуемся все, ибо жив и здрав король наш!

После этих слов в толпе снова загомонили, закричали, загремели мечами, сулицами и булавами. Гомон этот перерос в тот воинственный рык, что в давние времена обращал в бегство крестоносцев.

Король сначала развеселился от этих громыхающих и лязгающих звуков, но, быстро поняв, что смех здесь неуместен, снова обрел серьезность и, протянув правую руку гетману Микулашу, громко поблагодарил:

— Gratias! — Благодарю!

Когда же процессия снова двинулась в путь, в третий раз зашумела толпа и послышался чей-то молодой голос:

— Да здравствует четвертое сословие!

От воинственного рыка толпы и вида ржавого крестьянского оружия королеву пробрал озноб. Она поняла, что эти люди нарядились не ради маскарада и не просто так сошлись они под этим алым полотнищем с чашей. Ее перестало лихорадить, только когда ужасный рев заглушили новые приветственные возгласы.

Это выкликали здравицы венценосным супругам на пути от Погоржельца, к Градчанам стоящие под одиннадцатью красно-белыми флагами жители пражского троеградья, вышедшие с хлебом-солью.

Путь был недалекий, но процессия двигалась медленнее, чем за городскими воротами. Причиной тому был поднявшийся под хмурыми небесами злой ветер. Заметались знамена, желтые листья посыпались на свиту, свист и завывания смешались со звоном колоколов собора святого Вита и пронзительным верещанием труб над кровлей градчанской ратуши. Король низко пригнулся к седлу, придерживая левой рукой шляпу с белыми перьями.

И вдруг со стороны градчанской площади вылетел терзаемый ветром, похожий на черный клубок пчелиный рой. Жужжанием своим заглушая шум ветра, он мчался прямо на короля. Фридрих бросил поводья и, защищаясь, вытянул руки.

Кто-то закричал:

— Ловите их! Это счастье покидает Град!

А рой уже пронесся над головой короля.

Иржик вмиг позабыл про всю эту торжественную церемонию и, словно дело было в полях за Хропынью, вскочил на коня, которого вел за каретой королевы, и стиснул ему каблуками бока. Сорвав с головы шляпу, он ринулся за пчелами, которых несло по ветру в сторону Погоржельца. И как некогда ловил бабочек-капустниц на полевых межах, так и теперь промчался он, провожаемый смехом толпы, вслед за пчелиным роем, настиг его, поймал шляпой и зажал ее в руке.

— Куда их теперь? — спросил он невольных зрителей, с удовольствием наблюдавших за необычной охотой.

— В Град! Они же оттуда!

Обогнав кортеж, Иржик въехал в ворота, построенные не так давно королем Маттиасом, и возвратил рой в пчельник сада, называемого Королевским{33}.

Так что в пражский Град он прибыл раньше всех по причине того, что взялся изловить и поймал-таки мимолетное счастье.

6

Когда утром следующего дня королева осведомилась у Иржика, что вынудило его покинуть свиту и мчаться на ее коне вдогонку за пчелиным роем, тот ответил:

— Пчелы — это счастье хозяина дома. Рой летел из Королевского сада. Это от вас убегало счастье. Я поймал его и вернул туда, где ему следует быть!

— У вас верят в такие приметы?

— Мы просто знаем, что так оно и есть. Ведь счастье берет свое начало от соков земли, из трав и цветов!

Королеве пришелся по душе такой ответ.

Леди Бесси выбрала себе покои, из окон которых открывался вид на Прагу. Ставшего ей привычным Неккара здесь не было, но подножие холма, на котором стоял Град, омывала Влтава. Ее пересекал шестнадцатиарочный, как ей объяснили, серого цвета мост{34}, по обоим концам которого стояли красивые башни со стрельчатыми сводами. Под мостом проплывали по течению плоты и суда. У пологого берега вращалось высокое колесо водяной мельницы. Мост соединял три города, расположенные на двух холмах и в прибрежной низине, которую окаймляли холмы, покрытые лесом и виноградниками. Справа вдали высились руины Вышеграда{35}. Над домами и дворцами, над серыми, красными и зелеными крышами монастырей, коллегий и соборов в осеннем небе вырисовывались стройные, высокие башни, увенчанные золочеными шпилями и крестами. Зубчатые стены окружали город с его садами и кладбищами.

— Тот, кто основал Прагу, наверняка был поэтом, — заметила королева.

— Легенда гласит, что основательницей города была женщина, — возразил Иржик, — княгиня Либуше{36}.

— Что означает это имя?

— Оно произошло от старинных слов, означающих милость, любовь.

— Чрезмерной склонностью к любви грешат женщины и поэты.

— У нас говорят: «Не бойся сильно любить, бойся зло сотворить».

— Ваш народ мудр.

Уже свершилась коронация, весьма пышная, как поговаривали в Праге, даже чересчур пышная. Слишком много войск было выстроено во внутреннем дворе Града, слишком много речей было произнесено паном Вацлавом Вилимом из Роупова, словно сословия желали играть первую скрипку, предоставив королю возможность всего лишь подыгрывать. Слишком много говорилось о славных событиях минувших дней, будто это от них, а не от мудрости нынешнего правителя и его советников зависела будущая судьба королевства. Слишком много читалось псалмов и посланий апостолов в храме святого Вита, да и вера эта была не новая, не старая, а какая-то мешанина из обеих. Особенно необдуманным было решение облачить двух старших проповедников пражской консистории, венчавших монарха короной святого Вацлава, в фелони из бархата и дамасского шелка фиолетового цвета, как у католических епископов, да еще окружить их сорока проповедниками в белых одеяниях и стихарях. Помнившим историю пришел на ум пример Иржи, также избранного короля{37}, который для совершения обряда коронации призвал венгерских прелатов. Разве нельзя было, коли уж королева английского происхождения, пригласить по такому случаю англиканских епископов, чья апостольская преемственность неоспорима?

Им возражали, и таких было много, дескать, все это папистские штучки, и теперь-то, мол, в Чехии воцарятся наконец строгие принципы кальвинизма, за которые так радеет старый пан Вацлав Будовец из Будова{38}. Но и ярые блюстители кальвинистской веры вынуждены были признать, что даже их утомил своими бесконечными словоизлияниями силезский немец Абрахам Шульц, непременно желавший устроить все по-своему. Пришлось показать ему книгу законов, чтобы добиться его согласия провести коронацию по старинному обычаю. Но все же он настоял на том, чтобы из обряда опущены были воззвания к святым князьям земли чешской — Вацлаву и Людмиле{39}, а также святым заступникам — Прокопу{40}, Зигмунду, Норберту, Екатерине и другим святым мужьям и святым женам, почитание которых установил сам «отец родины» король Карл IV{41}.

Но как ни верещал своим петушиным голосом доктор Скультетус, не удалось ему помешать обряду посвящения пятерых человек в рыцари святого Вацлава{42}, которое совершил король, сидя перед алтарем с короной над головой.

Не вызвало ничьих нареканий лишь общее песнопение, исполненное под звуки труб и грохот барабановвсеми присутствовавшими в храме в один голос так, что стекла дребезжали. По-латыни и по-чешски славили господа за окончание смуты и воцарение порядка.

Больше всех торжества по случаю миропомазания пришлись по душе послам трансильванского князя Габора Бетлена, которые приехали пожелать доброго царствования королю Фридриху от имени сего верного ревнителя протестантской веры и привезли богатые дары. Все усатые, румяные, в ментиках и с кривыми татарскими саблями, они пировали в Судной зале с королем и королевой за самым большим из четырнадцати столов, а затем вышли на улицу к простому люду, который веселился, распивая во внутреннем дворе белое и красное вино, льющееся из фонтана вместо воды.

С тем же странным сочетанием симпатии и недовольства судачили в Праге и о коронации королевы. И ей возлагали на голову венец пражские проповедники в одеяниях, напоминавших епископские ризы. Затем в излишне затянувшейся речи асессор пражской консистории пожелал ей набожности Сарры, плодовитости Ревекки, храбрости Юдифи, разума Эсфири и искренности царицы Савской. И снова слишком обильно текло из фонтана на дворе вино, слишком много было стрельбы из мортир, песнопения, музыки и иных пустых увеселений.

— Скажи, как оценили чешские дамы мой наряд? — спросила королева Иржика.

— Ваше ожерелье, золотой корсет и пышная юбка вызвали удивление. И еще было много разговоров о вашей высокой прическе.

— Ты знаешь Писание, Жорж?

— В моей стране, — ответил Жорж, — уже гуситские женщины знали Священное писание лучше итальянских священников.

— Стало быть, ты знаешь, что во время коронации асессор читал проповедь на слова из Первого послания апостола Павла к Тимофею, где он призывает молиться «за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте». Но он почему-то не продолжил дальше.

Иржик заметил в ответ:

— Это потому, что далее в стихе девятом сказано, «чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами…».

— Выходит, его смутил мой наряд? — рассмеялась королева.

На что Иржик возразил:

— Вы были прекрасны!

— Луноликой называет меня мой супруг, знающий на память и Библию и Вергилия. Так пусть возводят на меня хулу как им заблагорассудится, лишь бы воздавали почести королю!

Иржик зарделся от смущения.

— Как, он им тоже не понравился? Ну отвечай!

— Они смеялись, что цирюльники сделали его курчавым, как молдаванина.

— Им не по нраву его черные волосы?

— Ваш черноволосый сын пришелся им по сердцу. Про его глаза говорят, что они похожи на ягоды терновника.

— Придется нам приноравливаться к здешним обычаям. Ну, а что еще говорят?

Иржик выпалил:

— Что ваши английские фрейлины не прикрывают груди.

— И еще, что у меня попугай и обезьяна?

— Про это не слышал. Но говорят, торжественный въезд и коронация, дескать, стоили больших денег. А деньги нужны на войну, про которую со всеми этими празднованиями, мол, совсем забыли. Кое-кому не по нраву пришлось посольство Бетлена. Поговаривают, что князь Габриэль на самом деле мусульманин.

— Жорж, объясни всем, кто так говорит, что в нашем положении мы бы черта взяли в союзники! А что еще слышно, Жорж?

— Больше как будто ничего.

— Сегодня после обеда будешь меня сопровождать. Я хотела бы с Хайни взглянуть на оленей. Гон у них уже кончился?

— Да, ваше величество.

— Порой на зверей смотреть приятнее, чем на человека. — Она задумалась, затем продолжала: — Вчера ко мне явились жены пражских горожан. Просили разрешения поздравить меня. Я не поняла с чем, но, оказывается, вчера были именины Елизаветы. Елизаветы Венгерской, разумеется, а не матери Иоанна Крестителя! Впрочем, чьи бы они ни были, у нас ведь именины не празднуют. Я предложила пану Вацлаву Вилиму принять их вместо меня. Но он доложил, что по мосту едет целых восемь карет. Уж не собирались ли они устроить женский сейм? Пришлось пригласить леди Эпсли и всех придворных дам. И пфальцских фрейлин тоже. Чешских у меня пока ведь нет. А Жак явился без приглашения, — она рассмеялась, — но я была ему рада. Как мне было с ними беседовать, если я не понимаю их языка? Я и подумала, что мы просто позабавимся с Жаком — время и пройдет. И вот их слуги внесли восемь корзин, поставили их рядком и удалились… Самая старшая из этих милых дам поклонилась и завела речь: мол, сегодня день святой Елизаветы, и я тоже Елизавета. Я заметила ей, что у нас именины не празднуют, а она возразила, что теперь я живу у них и буду праздновать вместе с ними! Пан Вацлав Вилим выразил им за меня благодарность. Потом они принялись вытаскивать из своих корзин круглые золотистые пироги с начинкой из творога и повидла…

— …и с маком, — вставил Иржик.

— …да, и с маком. Они покрыли стол белой скатертью и разложили пироги, украшенные вензелями «А», «Б» и «П» и белыми голубками из глазури.

— Голубка у нас служит символом любви, — объяснил Иржик.

— А буквы?

— «А» — это, видимо, вы, а «Б» — король.

— Елизавета и Фридрих?

— Нет. Альжбета и Бедржих. Так вы зоветесь по-нашему.

— Господи боже мой, — все «по-нашему», «по-нашему»! Я предложила всем присутствующим отведать пирогов. Жак решил, что к нему это тоже относится: забрался на стол, на весь этот творог, повидло и мак. Ухватил самый большой пирог с буквами «А», «Б» и «П» и принялся эту красоту уписывать. Дамы вытаращили глаза. Тут же раскланялись и все разом повернули ко мне спины, а следом за ними грустно поплелся господин Вацлав Вилим. Вот ужас, если об этом начнут болтать!

— Они, наверное, испугались Жака? — предположил Иржик.

— Не хватало еще лишиться из-за него престола!

— А знаете, что означает буква «П»?

— Нет, Жорж.

— Пршемысл, вот что! Они бы хотели, чтобы сын, которого вы носите под сердцем, был назван этим именем.

— Да, Жорж, я снова жду ребенка. Но будет ли это сын и назовут ли его Пршемыслом — этого я не знаю. А что это за святой, ваш Пршемысл?

— Пршемысл — не святой. Это был первый чешский князь, Пахарь и муж Либуше.

Королева угрюмо покачала головой. А Иржик от этого разговора совсем упал духом.

Даже прогулка по садам пражского Града не отвлекла его от мрачных дум. А Хайни недоумевал, отчего это его новый друг не веселится, как тогда в монастырском коридоре в Вальдсасе.

7

Вечером Иржик сидел в ногах королевы и, глядя на ее освещенное отблесками пламени из камина лицо, рассказывал, отчего его прозвали Ячменьком.

— Жил-был на Гане не бог весть какой богатый земан{43}, но за ум и справедливость избрал его народ королем. Став королем и разбогатев, он загордился и передался пирам и забавам. Супруга же его, королева, пеняла ему за то, что не заботится он о благе своих подданных, а притесняет их наборами. И вот, когда надоели ему эти беспрестанные попреки, выхватил он меч и прогнал ее из своего замка Хропынь. Королева убежала на поле зреющего ячменя, и колосья сомкнулись над ее головой. Там она и родила сына. Деревенские женщины нашли ее и спрятали у себя вместе с ребенком. Но король, узнавши про то, приказал отвести мать и дитя подальше в дремучий лес.

Вскоре, впрочем, затосковал он по жене и сыну, которого народ прозвал Ячменек. И приказал найти их. Но королева с сыном исчезли бесследно. Король отправил воинов на их поиски, искал и сам, но тщетно. Тогда попробовал он забыться в похмелье. А вскоре совсем помешался рассудком, бросился в глубокий колодец замка, и тело его унесла вода в горное ущелье.

Однако народ на Гане верил, что Ячменек, сын короля, непременно появится на родной земле в пору лихолетья.

Вера эта жила в моравском крае и тогда, когда Хропынью владели земаны из других родов.

А хлеб в нашем ганацком крае вкуснее вкусного и поля пшеницы, ячменя и ржи разливаются у нас, как золотое море, посреди которого возвышается видная отовсюду гора святого Гостына.

При императоре Рудольфе Втором сидел на Хропыни пан Вилим Пражма из Билкова и на Биловце. Был у него замок и двор, мельница, городок и застава, деревни Заржице и Бокорж с хутором, Влкони, Бржест и Жалковице. Но не было у пана Вилима не только что детей, но даже и жены. Слишком долго воевал он в Туретчине и привык там обходиться на турецкий манер чем-то вроде гарема. Так что ни одна подруга надолго у него не приживалась. Выгонял он их скопом и поодиночке, а себе набирал новых без разбору — хорошеньких и уродин, какие подвернутся. Только одна, последняя, застряла у него и в доме и в сердце. Звали ее Маржи, а была она простой служанкой родом из Жалковиц.

Эта Маржи любила пана Вилима — не то что ее предшественницы. Не позволяла ему пьянствовать и проматывать поместья, как когда-то та самая королева своему супругу, заступалась за крестьян, стонавших от непосильного ярма, заставляла его платить, если приходилось крестьянам мять для барина коноплю, чесать хмель и справлять извозную службу далее, чем га милю. Еще настояла она, чтоб на пасху пан Вилим не взимал с каждого двора в городке свиной окорок, курицу и восемь яиц, потому как и без того каждый праздник бывало ему худо от обжорства. А на святого Мартина, мол, хватит с него и пяти гусей из собственного птичника. И еще приглядывала Маржи, чтоб не зарился он на сиротские деньги, к чему тот давно уж пристрастился самым безбожным образом.

А пан Вилим сегодня Маржи слушает, а назавтра за такие же речи изобьет кулаками и палкой добавит, хоть и чувствовал к ней сильную любовь.

Ну а больше всего доставалось ей, когда был пан Вилим во хмелю.

И случилось так, что в июле лета 1602 — было это, когда полоумный император Рудольф Второй в тоске по своей умершей в Испании матушке принялся за упокой ее души изгонять отовсюду пикартов{44} и кальвинистов, — пришла Маржи к пану Вилиму, а тот как раз уже принял внутрь бочонок из нынешнего урожая, и сказала ему, что сегодня пришло ей время рожать.

А пан Вилим, хоть и любил ее всей душой, взял да ни с того ни с сего кликнул легавых и на Маржи их натравил. Едва успела она выбежать во двор, потом за ворота и скрыться в полях. Там, за ручьем, у ячменного поля, «маркграфского» — так прозвали его у нас из-за пани королевы-маркграфини, которая в давние времена укрывалась там с новорожденным младенцем Ячменьком, — псы потеряли ее след. Налетела тут со склонов гор страшная буря, два раза подряд расщепила липу на подворье замка, и родила тогда Маржи в ячменном поле сыночка. Зубами перекусила пуповину, успела перевязать пупок новорожденного мокрым стеблем, но сама истекла кровью.

Лишь наутро услыхал пастух плач ребенка. Среди полегшего во время грозы ячменя отыскал он младенца и принес его в хлев.

В полдень пан Вилим выспался и стал звать Маржи. Ему сказали, что лежит она неживая средь ячменного поля, а ребенок жив и сейчас в хлеву. Пошел он поглядеть на ребенка.

Взял меня на руки — я и был тот ребенок — и заплакал. Потом велел разыскать по деревням молодую мать, чтобы кормила меня грудью. Такая нашлась. Похоронить Маржи он приказал в часовне замка со всеми подобающими почестями. Хропыньский проповедник произнес длинную надгробную речь. Когда тело Маржи в белом гробу опускали в склеп, хор учеников пел латинские псалмы.

Надо заметить, что в ту пору в главном крыле хропыньского замка была школа чешских братьев{45} для дворянских и мещанских детей, и обучали там не только наукам, но и пению, танцам, а также хорошим манерам, откуда и пошла поговорка: «Ты в Хропынь спеши-ка лучше, там манерам всех научат».

Я рос быстро, не по дням, а по часам, и ходил в эту знаменитую школу.

С ранних лет ездил верхом и обучался фехтованию. Отец во мне души не чаял. И крестьянам своим стал он вроде отца родного, перестал пьянствовать и сделался рачительным хозяином. Одно его мучило — сделать так, чтобы не смотрели на меня как на незаконнорожденного. Наконец дошел он до королевской канцелярии, за крупную мзду добился признания меня законным сыном, и я получил имя Пражма. Он стал совсем другим человеком! Это тень покойной Маржи направляла его.

Меня иначе как Ячменек не называют, и мне это вовсе не обидно, потому что напоминает старинную легенду о моравском короле. Ведь в моей истории все было точь-в-точь как в нашей ганацкой легенде о Ячменьке.

Мне минуло девять лет, когда умер отец. Стал я господином на Хропыни. Однако по закону управлял двором, деревнями, городком и заставой младший брат отца Шебор Пражма из Билкова и на Студенце со своей женой Маркетой. И так они хозяйствовали, что обветшал дом и двор, городок пришел в упадок и опустели сады, жучок пожрал леса, а крестьяне вырубили березовые рощи. В пивоварне уже не варили пиво, а виноградная лоза перестала родить. И без того времена в нашем маркграфстве были худые, земаны нищали, а паны день ото дня богатели. Разжирели и священнослужители, и больше всех кардинал Дитрихштейн{46}.

Было мне тринадцать лет, когда дядя продал Хропынь кардиналу. Тот заплатил тысячу золотых задатка при совершении сделки, и еще дядя, который перебрался в свой дом на площади в Кромержиже, мог до моего совершеннолетия пользоваться процентами от ста пятидесяти трех тысяч моравских золотых, уплаченных епископством за замок со всеми полями, лесами, прудами, мельницами и деревнями. Братскую школу в замке сделали иезуитской.

У дяди с тетей в Кромержиже я прожил четыре года. Тем временем дядя тоже скончался. Век ему буду благодарен за то, что и в Кромержиже не переставал он заботиться о моем образовании. Среди моих учителей был и французский дворянин месье Сен-Обен, он закрепил мои знания латыни и усовершенствовал в своем языке, ведь дядя вообразил, что когда-нибудь король направит меня послом в чужие страны.

Недолгой была радость кардинала Дитрихштейна от владения Хропынью. В прошлом году моравские сословия отобрали у него имение и замок, а епископские крестьяне освободились от личной зависимости. Теперь все знают, что Хропынь с окрестностями назначена в дар вам, ваше величество, а Кромержиж — королю. Вот почему именно меня сделали вашим пажом.

Королева поблагодарила за рассказ, который выслушала с большим вниманием. Потом спросила:

— А я могу называть тебя Ячменек?

— Как вашему величеству будет угодно, — ответил Иржик.

— Мне угодно тебя поцеловать, — произнесла королева и обеими руками обхватила голову Ячменька.

Плыл по небу скрытый седыми тучами месяц, и серебряный шлейф тянулся за ним по Влтаве. Великая тишина Стояла над Градом и городом.

8

В том декабре часто вспоминал Иржик хропыньское ученичество и Кромержиж. Коляды, что распевали школяры, полночный перезвон колоколов, голос караульщика с башни, возвещающий, что «розовый куст расцвел для нас», потешные огни на улицах во славу рождества Христова, а вслед за ним и Нового года.

Девушки по всем деревням, городкам и городам пекут к празднику пышные калачи и украшают их лентами и бумажными цветами, засахаренными фруктами и орехами. А их кавалеры приходят в дом, чтобы тот калач разрезать. Еще вспоминал он, как в ту пору ходят в деревнях ребятишки с порожним кувшином, затянутым пузырем. Натянув конский волос, они извлекают из этого инструмента гудящие звуки и под такой аккомпанемент поют своими чистыми звонкими голосами о деве Марии и младенце, о трех волхвах, что «увидали над Вифлеемом яркую звезду, и на конях в путь пустились, и младенцу поклонились, иудейскому царю…».

А теперь Иржик и сам состоял при короле с королевою, да только вот радости не было у него на сердце, не то что у тех волхвов. Все словно сговорились лишить его покоя. Королевская чета взяла в пражский Град для придворной службы восемь юношей, ведших свей род еще с гуситских времен. Но случилось так, что во время первого же обеда один из них опрокинул королеве на колени кубок с красным вином, другой так испугался обезьянки Жака, что уронил на пол блюдо с фазаном, а третий растянулся на ковре, споткнувшись о ногу леди Эпсли. Правда, короля с королевой все это только позабавило, но Иржик, который был среди пажей главным, очень переживал за плачущих от стыда недорослей.

Жены пражских горожан, оскорбившиеся проделкой Жака, который испоганил их пироги, тем не менее вторично испросили через пана Вацлава Вилима из Роупова аудиенцию и вручили королеве такой дар, который, как они были убеждены, поганый зверь осквернить не сможет. Они толпой устремились в Зеленую комнату, натопленную можжевеловыми ветками, и преподнесли королеве колыбельку из слоновой кости и эбенового дерева, украшенную драгоценностями и устланную шелковыми подушечками. И еще присовокупили к ней приданое для младенца из тончайшего полотна, чепчики и одеяльца с кружевами, какие некогда, еще во времена Рудольфа II, предлагал покупателям в Праге один купец из Камбре. Королева захлопала в ладоши и поблагодарила за подарки по-чешски, произнеся фразу, которую помог ей заучить Иржик. Потом пожала всем правую руку, зная уже, что таков здешний обычай.

Горожанки покидали Град довольные королевским угощением — легким вином и сладостями. Но, прощаясь, все же заключили про себя:

— Видали англичанку! Дорогой-то подарок ценит, а простое сердце не разумеет!

Так что для Иржика был омрачен и сочельник.

В середине декабря выпало много снега и мороз разукрасил окна Града хрустальными цветами. Королева рассказывала Иржику о своем друге, известном путешественнике сэре Томасе, и отравлялась у попугая мистера Грина, не грустно ли ему оттого, что ледяные кущи на окнах не зеленого цвета. Попугай да и сама королева заскучали, оттого и Иржик был невесел.

Но самым неприятным было то, что конопатый силезец капеллан Скультетус задумал отслужить рождественскую литургию для короля, королевы и протестантской знати в храме святого Вита, напрочь очищенном от икон, крестов и украшений якобы потому, что нельзя служить разом и богу и идолам. А посему проник Скультетус в ночное время в храм ж приказал нанятым для этой щели ремесленникам не только снять древние образа и распятия, но и выломать из алтаря украшения и раки со святыми мощами. При этом злодеянии вроде бы даже присутствовали и чешские паны, сторонники кальвинистской веры, и старший среди них пан Вацлав Будовец из Будова, человек достойный и мудрый, но в делах веры неумолимый. Перечить Скультетусу осмелился лишь один Генрих Матес Турн{47}, генерал королевских войск, ибо по его разумению поступок сей вызвать мог великий гнев всего народа на королевскую чету — поелику не подобает столь поспешно вырывать то, что жило в душах людей столетиями. Но Скультетус, которому до чувств чешского народа не было никакого дела, никого не хотел слушать и в спеси своей доходил до богохульства. Вот так за несколько часов храм святого Вита оказался оголенным. Будь у неистового проповедника больше времени, он приказал бы, верно, сокрушить ангелочков и кресты, сбить лепные розаны, а заодно и всех химер, украшавших водостоки на наружных стенах храма. Мало того! Ночью с моста исчез крест с фигурой распятого Спасителя. Поползли слухи, мол, сделано было то по велению англичанки, которая не пожелала видеть «голого цирюльника, прибитого к двум доскам».

Иржик спросил у королевы, так ли это. Она ответила, что ее не пугает вид нагого тела. Не мешал ей и Распятый на мосту, где она вообще редко появляется, поскольку у нее нет надобности ездить на другую сторону реки. Приказания снимать крест она не давала.

— Скультетус — человек усердный, — заметила она, — и хотел бы и в Праге завести гейдельбергские порядки.

— Гнев, однако, обращен против вас, ваше величество!

— Трудно быть в Чехии королевой, — со вздохом произнесла леди Бесси и улыбнулась. — Куда убрали образа из храма?

— В подвал и в другие храмы.

— А крест с моста куда подевался?

— Говорят, он уплыл по воде…

— Вот так и все уплывет, милый мой Ячменек…

9

Но гнев пражан не уплыл по влтавской воде и не охладился как покрывшая ее ледяная корка. Не занесло его и снегом, укрывшим город и Град, Поговаривали о разграблении храма, слухи о том разнеслись по Праге, дошли до Вены и Мадрида. По этому поводу распевались даже оскорбительные куплеты. И двух месяцев не прошло со дня торжественной встречи и еще более торжественной коронации, а пражане уже не обращали взора к Граду с радостной мыслью, что там — престол нового короля. Народ потерял к молодому Фридриху всякий интерес.

— Cucullus non facit monachum, — говорил какой-то школяр каролинской коллегии{48}, — et corona non facit regem! (Не клобук делает монаха, и не корона делает короля!) Что одно «Ф», что другое — Фердинандус ли, Фридерикус ли, — хрен редьки не слаще!

На рыночной площади школяру хлопали, а слова его разносили по всем трем городам пражским.

Про королеву начали болтать в трактирах, что по ночам, сев на ирландскую суку, ездит она по надворьям замка. Еще шушукались, будто привезенная из Англии обезьяна — ее любовник. Так что, мол, вернулись в Град времена разврата. Рудольф II, тот просто насиловал служанок и скотниц в дворцовых конюшнях под брюхами кобыл на мокрой соломе. Так то была по крайности мужская забава. А англичанке за такие ее дела прямая дорога на костер. И рыжего вонючку Абрахама Шульца пора заодно с ней изжарить, поди ж ты, сам дозволяет английским фрейлинам ходить с титьками наружу и отплясывать гальярду, задирая юбки выше пупка, а образа девы Марии из храма выкидывает! Короля называют черноглазым Адонисом, так ведь этого самого Адониса-то, дружка Венерина, растерзал все ж таки дикий вепрь. А королева-англичанка опять же никакая не Венера, а как есть сущая ведьма. А видно то, когда она разденется. Цирюльники из замка божатся, что у нее на всем теле родинки не найдешь, а уж это — самая верная примета. Сатана ведь любит кожу без единого пятнышка, потому как больно лакомый он!

В Новом Месте, в трактире «У пруда» толковали, будто отныне беднякам совсем худо придется. У этих кальвинистов, мол, милость божья — деньги, а богачи для них что богоизбранники:

— Яна Жижку{49} бы на них да монаха Желивского{50}! И из окон всех повыбрасывать! Тут недавно одни паны других в окна кидали{51}, правда, те все норовили упасть на мягкое. Мы бы ловчее их пристроили — прямо на копья!

Отголоски тех речей из занесенной снегом Праги доносились и до челядинских в Граде. Иржик про то королеве не сказывал. Но на первый же день рождества, ближе к обеду, сказал, что недоумевает народ, почему это король с королевой провели сочельник не в тишине и смирении, а пригласили к ужину прибывшее из Кошиц от Габриэля Бетлена новое посольство, с которым съели, по немецкому обычаю, невпроворот свинины, а по английскому — индюка, да еще пять жбанов вина выпили, что уж вовсе не пристало в такой святой вечер.

Леди Бесси только усмехнулась, а потом сказала:

— Я рада, когда Фредерик бывает весел. Не может же он вечно пребывать в меланхолии, подобно венецианскому купцу{52}!

Но Иржик-то знал, что в сочельник король вовсе не был в меланхолии.

Когда после девяти часов королева с фрейлинами отправились в свои спальни, что тоже было против обычая, ведь в такую ночь люди бодрствуют и даже выходят из дома к полночному богослужению, — король с обоими послами и с графом Турном, покинувшим по случаю праздника войско, принялись попивать то вино, то пиво. Дошло даже до шуток по поводу беременности королевы.

— Ее величество скрывает свое положение весьма искусно, — говорил Ладислав Борнемиса, старший из трансильванских послов, — однако наметанный глаз обмануть трудно.

— Что и говорить, — отвечал король, — с первенцем было и того хуже. Она так долго тянула с признанием, что английская повитуха, которую послал из Лондона тесть Яков, опоздала и приехала со своими десятью помощницами в Гейдельберг, когда нашему Хайни было уже семь дней. За три дня до родов Бесси ответила господину де Сен-Катрин, который по просьбе французской королевы приехал навестить ее: «Если у вас в Париже полагают, что я в тягости, то и мне придется в это поверить!»

Гости смеялись и возглашали здравицы в честь будущего королевского отпрыска, который, по словам младшего пана Борнемисы, Павла, был коронован уже в материнском чреве.

Все так развеселились, что, когда в полночь в Меншем Месте и с противоположного берега реки зазвонили в колокола, а на горе святого Вавржинца грохнул залп из мортир, они даже не подошли к окну, хотя Иржик, который прислуживал им за столом, торжественно провозгласил по древнему обычаю:

— Родился Иисус Христос!

Король просто не расслышал тех праведных слов и поднял кубок за здравие князя Габриэля Бетлена. Оба Борнемисы встали и по-мадьярски провозгласили славу своему государю. Глаза их при этом странно блестели: они ведь прекрасно знали и про другое посольство князя во главе с графом Форгачем{53}, которое направилось к Фердинанду для ведения в императорском дворце переговоров касательно перемирия и, само собой, денег.

Допив кубки, гости отправились в отведенные им покои.

За столом остались разгулявшийся Фридрих и толстоносый, с налитым багровой краской лицом, шумливый Генрих Матес, голос которого воскрешал в памяти трубные звуки вступающих фанфар. Так было и на сей раз:

— Этим легко говорить! Чего им стоит отойти в трансильванские леса, а то и вообще податься к турецкому султану! Нам бы тоже не мешало вести баталии подальше от своих рубежей, не то неприятель полезет сюда со всех сторон, оглянуться не успеешь — а он уже в Праге! Бетлену нужны от нас деньги, а у нас своим солдатам жалованье не плачено, как бы они, того и гляди, сами себя на довольствие не поставили разбойным делом. Пора бы уж милостивому государю, тестю вашему лондонскому, перестать раздумывать, стоит ли нам помогать, да и королю датскому и шведу тоже не худо бы о нас вспомнить. И нидерландцы, те, что съехались сейчас в Гаагу на свою ассамблею, могли бы позаботиться об укреплении святой веры в чешских землях.

Фридрих молчал. Он думал о своем: господа желают иметь либертатем^[8], но платить за нее не расположены. Так вот, он, Фридрих, тоже не собирается свои бриллианты ради такого дела закладывать.

Выпив кубки до дна, они встали. Догорали свечи. Иржик подошел к дверям, чтобы распахнуть их перед королем. Но тот вдруг направился к окну. Рождественская Прага, сама похожая на евангельский Вифлеем, лежала в звездном объятии небес.

— Я хочу покоя, — вымолвил двадцатитрехлетний король.

— Простите, государь, — возразил пятидесятилетний Турн, — но война только начинается.

— Принимать роды пригласим доктора Яна Есениуса{54}, — продолжал Фридрих.

Он отошел от окна и нетвердой походкой направился к дверям. Турн двинулся следом. Фридрих вышел, но Турн задержался. В горле у него захрипело. Он взял Иржика за плечо и подвел к столу:

— Как тебя величают?

— Иржи из Хропыни.

— Я слышал и по-другому тоже…

— Ячменек…

Граф Матес засмеялся.

— Герштель, стало быть. Давай-ка, Ячменек, выпьем. Ну, хоть за процветание турецкой веры, что ли. Какая разница? Поедешь со мной на войну, а, Ячменек? Молодцы вроде тебя, это как раз то, что мне подходит. В таких, как вы, еще жива вера, а про сундуки с червонцами вы не думаете. Ненавижу золото, Ячменек! И ныне и во веки веков! Не будь я немцем, вышел бы из меня Жижка! Вооружил бы рыбаков и смолокуров, да и прочую деревенскую голытьбу. И сказал бы им: «Мы идем сражаться за истинную веру господню, как некогда наши деды!» Уж они бы жалованья не потребовали! Дрались бы как черти! Чему ты удивляешься, а, Ячменек? Налей-ка мне еще вина, ганацкая твоя душа!

Граф Матес поднял кубок. Они выпили и улыбнулись друг другу.

— Все равно победа за нами, Ячменек!

И граф Матес утер щетинистый подбородок.

10

На рождество Христово доктор Абрахам Скультетус причащал короля, королеву и всех придворных у круглого стола в разграбленном храме святого Вита. Пришедшие посмотреть на этот обряд уходили с тяжелым чувством. Даже лютеране упрекали нового государя, который вздумал заводить иноземные нравы:

— Где это видано, чтобы король усаживался за простой стол и причащался тела господня, преломляя ржаной хлеб! А после отправлялся домой к трапезе и потреблял пиво и вино на первый и на второй день праздников без всяких последующих песнопений, коляд и колокольного звона!

Еще ходили слухи, будто король сожалеет об исчезновении распятия с Каменного моста, расследует, кем оно было снято, и якобы намеревается водрузить его обратно. Однако ни на рождественские праздники, ни позже этого не произошло, и люди, проходя по мосту, снимали шапки перед пустым местом.

В Праге также стало известно, что в праздник святого Стефана-первомученика случился в замке большой переполох. Виною тому был пфальцский канцлер Людвиг Камерариус{55}, который вдруг выдумал, что роды у королевы должны приниматься на бурбонский манер, в присутствии главных сановников всех земель королевства, дабы удостоверено было рождение истинного королевского отпрыска, хотя при самом пфальцском дворе в Гейдельберге такого обычая не придерживались. Камерариус, однако, утверждал, что рождение дитяти пфальцграфа и потомка королей — суть события ранга совершенно различного. Посему, дескать, и следует ввести подобные строгости по парижскому образцу.

Королю Фридриху, прослывшему нежным супругом, не хотелось отягчать королеву в такой и без того трудный ее час присутствием посторонних. Пан Вилим из Роупова рассудительно заметил, что незачем понапрасну вводить новые порядки, а коли уж речь идет об обряде, то стоит заглянуть в старинное чешское уложение и узнать, что говорится там о рождении королевских отпрысков. Дело, впрочем, решил пан Яхим Ондржей Шлик, который заявил, что во всяком обряде заложен свой глубокий смысл. Французский трон — наследственный в роду Бурбонов, там и впрямь необходимо присутствие при родах свидетелей, дабы не произошла преступная подмена истинного наследника неведомо кем! На трон же чешский и ныне и впредь возводят свободным избранием! И посему присутствие представителей чешских сословий при рождении королевских отпрысков — излишне. Сословия и без того поверят королеве, если она признает своим рожденного ею ребенка. Ведь ребенок этот не является наследником чешской короны, будь он даже первородным сыном, а в настоящем случае это совершенно исключено, поскольку королева еще раньше родила двух сыновей и дочь. Стало быть, высказывание трансильванского посла пана Борнемисы о том, что ребенок коронован уже в материнском чреве, лишено всяческого смысла. Дитя будет принцем или принцессой, но увенчать его короной сможет лишь свободный выбор сословий!

Камерариус скрепя сердце согласился, но на пана Шлика затаил обиду.

Много также было разногласий по поводу личности лекаря. Доктор Румпф из Гейдельберга, принимавший и первенца, и второго сына Фридриха, и принцессу, хотя и был уже со своими помощниками на пути в Прагу, но задержался в Смрчинах из-за снегопадов. Английскую повитуху на этот раз король Яков не прислал. Пан Яхим Ондржей Шлик уже неоднократно предлагал знаменитого доктора Яна Есениуса, ректора-магнификуса пражской академии{56} и профессора хирургии, который подыскал бы и здешнюю повитуху, умелую и чистую. Примечательно, что и на этот раз дело решил пан Шлик, отметив целый ряд благоприятных обстоятельств, свидетельствующих в пользу доктора Есениуса. Ведь несмотря на верхневенгерское происхождение и наличие у него в Венгрии недвижимости, доктор Есениус имеет в Праге многолетнюю практику, а также пользуется широкой известностью по всему королевству и за его пределами, к тому же он был представителем чешских сословий на переговорах с князем Бетленом, томился в венской тюрьме и ко всему прочему обладает даром пророчества. Известно, что на стене своей тюремной камеры он написал I. M. M. M. M., то есть Imperator Mathias Mense Martio Morietur — император Маттиас умрет в месяце марте — что и исполнилось впоследствии. Кроме того, наряду с родной чешской речью владеет он еще венгерским, немецким и латинским языками, так что сумеет объясниться с королевой.

Король дал согласие, и вечером дня святого Стефана доктор Есениус был доставлен в замок в королевской карете. Королева допустила его к своей особе, но осмотреть себя не позволила, заявив, что до срока еще далеко. А доктор, воспламенявший своими речами князей, королей и императоров, не нашел достаточных доводов, способных переубедить венценосную пациентку. Не позволив ощупать свой живот даже через четыре юбки, королева заметила, что от разговоров о беременности а родах ей делается дурно, поскольку все, связанное с телесными отправлениями, противно ее естеству.

Доктор Есениус погладил бородку и с улыбкой осведомился, известно ли королеве, каким образом она уже произвела на свет троих детей. Скривив рот в усмешке, королева надменно ответила:

— Carissime^[9] доктор, знаю и в то же время не знаю. Представьте, есть и такие женщины. Особенно в холодных северных странах.

Доктор покивал головой и прекратил свои расспросы.

Однако назавтра, в день святого Иоанна, в полдень, его снова вызвали в замок с настоятельным приказом пана Вилима из Роупова захватить с собой опытную повитуху и столько помощников и помощниц, сколько он сочтет нужным, ибо у королевы появились несомненные признаки близких родов.

Король с раннего утра охотился в брандысских лесах. А посему канцлер Камерариус все же настоял на приглашении в Град наиболее именитых сановников королевства: пана Вилима из Роупова, пана Берки из Дубы{57}, пана Вацлава Будовца из Будова, пана Яхима Ондржея Шлика и пана из Вхыниц{58}, церемониймейстера. Камерариус усадил их всех в передней опочивальни роженицы за богато накрытый стол, дабы скрасить сим достойным мужам часы ожидания. Двери в соответствии с распоряжением Камерариуса оставили открытыми, чтобы господа сановники слышали стоны и крики королевы, раз уж они не могут согласно парижскому обычаю присутствовать у ее ложа.

Впрочем, королева вовсе и не лежала, а прохаживалась по опочивальне. Прогнав доктора Есениуса, повитух и леди Эпсли, она велела позвать пажа Иржика и приказала ему снова и снова рассказывать, как рожала его мать в ячменном поле в грозу и дождь и по-звериному перегрызла пуповину.

Иржик говорил, но сердце его сжималось при взгляде на лицо королевы, то бледное, то красное от подступающих схваток.

К трем часам пополудни Иржик признался, что не в силах больше сносить ее муки, поскольку сам страдает даже больше, чем она. И более уместно, видимо, было бы присутствие короля-супруга.

Леди Бесси только махнула рукой:

— А может, в этот час ты мне милее отца будущего ребенка?

На глаза Иржика навернулись слезы. Она погладила его по волосам и отправила за доктором Есениусом в Зеленую комнату.

— Можешь не возвращаться, слишком уж ты впечатлительный!

И Иржик остался в зале прислуживать чешским сановникам, что несли свою караульную повинность. Изредка до него доносились стоны и голос доктора Есениуса, успокаивающего терпящую муки королеву.

К вечеру возвратился король, веселый, с раскрасневшимся на зимнем ветру лицом. Потирая озябшие руки, он потребовал бокал рейнского, побеседовал с вельможами, спросил, здесь ли доктор Есениус, и вошел в полуоткрытые двери к роженице. Вскоре оттуда донесся его беззаботный смех.

Недолго пробыв у королевы, он возвратился в Зеленую комнату и присел к столу. Подали ужин, и он завел беседу о нападении императорских солдат по Золотой тропе{59} в Южную Чехию и о селитровых рудниках, где с будущего года приступают к изготовлению пороха, запасы которого, по словам Турна, невелики. Поговорил о графе Мансфельде{60}, чей генерал Иоахим Карпизон вторгся через Чехию в Австрию и дошел со своими ландскнехтами до самых ворот города Кремса. Одни ворота Карпизон разрушил пороховым зарядом, но в город так и не вошел, потому что императорский гарнизон отчаянно защищался. Даже женщины участвовали в обороне, сбрасывая на Мансфельдово воинство вязанки горящего хвороста и поливая его кипятком.

Еще про одну весть с полей сражений с легким сердцем рассказал король. Деньги, которые чешские сословия наконец-то соизволили выслать войскам, укрепившимся в Австрии за Дунаем, те не получили, поскольку у перевоза вблизи Прешпурка{61} пошаливали мадьяры Бетлена. А чтоб деньги чешских солдат не попали к тем мадьярам, господа чиновники предпочли остаться в Бржецлаве. Так что, выходит, не заплатили ни королевским войскам в Австрии, ни самим мадьярам…

Король рассмеялся. Но никто за столом его не поддержал.

Скорее всего королю хотелось просто отвлечься. Или военное искусство недоступно ему от природы? Может, и впрямь не совладать ему, малосильному, с тяжелой королевской ношей, как, говорят, выразился про него в Лондоне лорд Чемберлен. Он и в седле не умеет держаться, а совсем недавно в кршивоклатских лесах чуть не сломал себе шею, свалившись с коня на лед.

Господа щурились от света свечей, которые уже дважды меняли в тот вечер. Они сытно поужинали, откушали вина́, но при мысли, что из-за прихоти пфальцского писаря им, возможно, придется сидеть тут до утра, их одолевала зевота.

Но тут стоны в соседней опочивальне стали громче, и наконец раздался приглушенный крик. Король вскочил с места и кинулся к роженице, захлопнув за собой дверь. В тот же миг Иржик выскочил из Зеленой комнаты, опрометью сбежал вниз по лестнице и вылетел вон.

Во дворе Града и над храмом стояла тишина, и звезды роняли на заснеженные крыши голубоватый отсвет.

Иржик глядел на безучастные светила и старался ни о чем не думать. Караульный протрубил девять часов. В челядинской девушки пели рождественские коляды.

«А вдруг она умирает, — кольнуло у Иржика сердце, — и зовет меня!»

Он снова поспешил наверх. Вбежал в Зеленую комнату. Сановники тем временем поднялись из-за стола и сгрудились у камина. Пан Вилим из Роупова дважды повторил:

— Только Пршемысл, если будет сын!

Камерариус качал головой. Пан из Будова жевал беззубым ртом твердые сласти. Пан из Вхыниц, церемониймейстер, на цыпочках прохаживался от окон к дверям. Слуга снимал щипцами нагар со свечей.

Тут распахнулись двери, которые вопреки воле Камерариуса захлопнул король, и показался доктор Есениус. Поглаживая руки, он торжественно провозгласил:

— Domini clarissimi, filius regis natus est, — и затем по-чешски: — Благословение господу, родился королевский сын!

Вышел побледневший король. По лбу у него стекал пот. Все обступили его с поклонами и поздравлениями.

— Герштель! — позвал король, впервые обратившись так к Иржику, — налей мне вина!

— Непременно Пршемысл, — скромно заметил пан Вилим из Роупова.

Король не расслышал.

— Камерариус, — приказал он, — пишите королю Якову в Лондон! И чтобы этой же ночью гонец был в пути!

Камерариус поклонился:

— Прежде всего надлежит составить протокол о рождении ребенка. А также надобно представить новорожденного для лицезрения присутствующим королевским сановникам.

Канцлер и пан из Вхыниц постучали в двери опочивальни, откуда не раздавалось ни звука. Через минуту они возвратились, при этом пан из Вхыниц неловко нес на обеих ладонях лежащего на пеленке ребеночка с перевязанным животиком и развернутого так, дабы все могли удостовериться, что чадо сие — пола мужского.

Вельможи отвешивали орущему младенцу глубокие поклоны. Весь обряд напоминал происходившее ровно тысяча шестьсот девятнадцать лет назад, когда волхвы с востока припали к ногам новорожденного Спасителя, только сценой здесь был не хлев, а королевская пиршественная зала. И Иржик, кланяясь, казался себе одним из пастухов в рождественском представлении.

Когда младенца унесли, пан Камерариус приказал подать перо, бумагу и чернильницу, и пан из Вхыниц составил краткий протокол о том, что «двадцать седьмого числа месяца декабря года от рождества Христова тысяча шестьсот девятнадцатого в день святого Иоанна Богослова господь бог сподобил разрешиться от бремени Альжбету, королеву чешскую, которая в Граде пражском вечером между часом девятым и часом десятым, согласно курантам немецкой работы{62}, благополучно родила красивого обличьем и доброго здравием сына, каковому событию его величество король, а с ним весь двор и особливо присутствовавшие при том высшие сановники королевские премного возрадовались».

И хотя уже на следующее утро личная королевская нидерландская гвардия трижды устраивала в честь новорожденного в Чешском королевстве принца великую пальбу из мушкетов, а также дала салют из пятнадцати пушек, которые выкатили из цейхгауза на плац, хотя все пражские храмы оглашали воздух торжественным колокольным звоном, хотя прозвучало «Тебя, господи, славим» и устроен был пир тридцатого декабря, когда младенцу исполнилось три дня, и другой, еще более торжественный, в новогоднюю ночь, Иржику было грустно. Не радовало его дитя, плачущее в королевской опочивальне. Также черноволосое, оно было как две капли воды похоже на Фридриха.

Крещение должно было состояться в марте, и к князю Габриэлю Бетлену отправились послы с просьбой быть принцу крестным отцом. Имени Пршемысл ребенок не получит, хоть и родился в Праге. Король пожелал назвать сына Рупрехтом, в честь далекого предка курфюрста Рупрехта III Пфальцского, избранного германским императором после свержения Вацлава IV{63}, сын Карла.

Так вновь обманулись в своих ожиданиях не только Прага, но и вся Чехия, Моравия и Силезия. Не по нраву пришлось чешскому люду имя принца, и произносили его с ухмылкой.

11

Зима в том году была суровая, но недолгая. Изгнанные из Чехии иезуиты всюду, где находилисочувствие, упорно поносили это еретическое государство. И даже придумали для Фридриха язвительное прозвище «Зимний король», уверяя, что это первая и последняя зима, которую тот проведет в пражском Граде. И что скоро, мол, будет он с позором изгнан вместе со своей неладно коронованной королевой.

Прозвище мигом облетело всю Прагу. А еще ходили издевательские толки, будто Альжбета и не англичанка вовсе, а род свой ведет от скоттов-шотландцев, посему, мол, и имеет эту скотскую повадку — приплод приносить всякий год, как корова, И притом аккурат зимой. Только вот, в отличие от доброй скотины, сама свое дитя не кормит. Этот младенец, Рупрехт, смахивающий на чертика без рожек, хоть и не получил имя Пршемысл, как того некоторые еретики желали, но без чешских титек наверняка бы пропал, потому как кормилица из Неметчины вовремя не поспела. А «скоттская» мамаша о своем новом темноволосом дитяти вовсе не заботится. Оставила его в люльке из слоновой кости и эбенового дерева, что подарили пражские горожанки, и позволила прийти поклониться колыбельке всем, кому было не лень, а потом повернулась к последнему гостю задом, вскочила на жеребчика и ускакала в поля за Мотолом стрелять кроликов, и был с нею только один паж, на которого англичанка насмотреться не может. Малый этот, как известно, пригульный, прижила его служанка от рыцаря по пьяному делу, разговаривает он со скотткой по-французски, а по-чешски как следует не выучился — без конца моравские слова в речь вплетает. Нет для него на свете города лучше своего Кромержижа, а называет он себя Ячменьком, хоть и наречен по-другому. Богохульно присвоил себе имя моравского короля, того самого, кто, согласно легенде, явиться должен в самую лихую для народа годину.

Королева и впрямь шесть недель очищения не блюла, высмеяв эти глупости, и в храм не ходила. Зато повелела комедиантам, что за ней притащились из Англии, разыграть в покоях замка для нее и английских фрейлин срамную комедию в масках, с ослом и голой феей. И так она над этими непристойностями смеялась, что из ее зеленых глаз текли слезы, а руки перебирали длинные волосы пажа. Паж этот целыми днями от нее ни на шаг. А может, и ночами тоже, потому как пан король снарядился в дорогу и отправился в Моравию, Силезию и в Лужицу, Верхнюю и Нижнюю.

Известия о том вояже уже дошли до Праги. Наряжается король французом, вертится, дарит улыбки и корчит рожи со всяким, будь то хоть пан, хоть земан, хоть священник или крестьянин из новообращенных. Промямлит пяток чешских слов и любому бродяге, стоит тому перед ним снять шляпу, подает руку. А в Брно и Вроцлаве щеголял он с таким бриллиантом на груди, каких в наших краях и во времена Рудольфа II не видывали. Мораване подарили ему Кромержиж, отобрав его у кардинала Дитрихштейна, а королеве — Хропынь, откуда родом этот ее красавчик паж.

Денег на это путешествие угробили столько, что превратилась эта поездка короля через моравские, силезские и лужицкие земли в самое что ни на есть триумфальное шествие. Сам папа на пасху и то не ездит по Риму с такой пышностью. Католики везде попрятались, зато уж тем, кто с королем и Скультетусом одной веры, — то-то был праздник! А этот самый Абрахам Шульц наконец-то, особливо в Силезии, откуда в свое время удрал в Неметчину, наговорился всласть, растолковывая всем и каждому, что вот, мол, какой радости сподобил его господь — вернуться в отчий край с протестантским государем. Можно подумать, будто всю эту музыку затеяли только для того, чтоб какой-то рыжий проповедник смог пожаловать во Вроцлав! Но вот о чем пан Скультетус перед силезскими панами и прочим людом в своих немецких проповедях не обмолвился, так это о том, что в то же самое время вторглись в Моравию из Польши казаки, мародерствуя, убивая и насилуя, а в Южную Чехию вступил генерал Бюкуа{64} и под угрозой смерти заставлял всех отречься от Фридриха и вероломных чешских сословий.

Сам же Фридрих, что ни день, шлет депеши своей herzallerliebste, живописуя славные подробности своего похода. Сама же herzallerliebste предпочитает играть с ирландскими барбосами, обезьяной, попугаем и кудрявым Ячменьком, осведомляясь время от времени, прибавляет ли в весе ее очередной черноволосый отпрыск, а потом расхаживает под руку с пажом по Рудольфовой кунсткамере и останавливается только у картин новомодных нидерландских и немецких мастеров, знакомых ей по Гааге и Гейдельбергу. Старинные же картины духовного содержания вроде «Праздника четок», написанной в 1506 году и по велению императора Рудольфа привезенной в Прагу через Альпы из самой Италии, а также прочие благочестивые творения мастера Дюрера обходит с молчанием. Зато восхищается Рубенсом и подобными голыми бесстыдствами. Стоит перед ними, будто хочет сказать этому моравскому юнцу: «Взгляни-ка, вот и я такая же розовая пониже пояса!» Рассматривает мраморы, все больше красавца Илиона и бронзовые статуи Адриана де Фриса{65}, а еще книги, драгоценности, резьбу, эмали, монеты, часы и камеи, а над диковинами природными, что собрал здесь старый Мизерони{66}, хранитель коллекции, смеется и уверяет, что всех этих двуглавых телят, трехглазых рыб, четвероногих цыплят и русалок надо бы выкинуть в Олений ров Королевского сада. И вообще насмехается над всеми богоявленными чудесами и знамениями. Только раз призадумалась, когда написал ей Фридрих, что проживает в силезских горах некая девица, у которой бывают видения{67}, и она, как и Христофор Коттер{68} из Вроцлава, утверждает, будто бы видела во сне на голове у Фридриха императорскую корону.

— Ишь ты, императрицей захотела стать, — шипели в Праге те, кто жил умом капуцинов и монахинь, — а быть тебе всего-навсего Зимней королевой!

Яков I ответил из Лондона на известие о рождении очередного младенца по-отечески ласково. Обращался к дочери в письме не иначе как «мое дорогое дитя», но вот «королевским величеством» опять не назвал ни разу. И Фридриха, даже по прошествии стольких месяцев, не признал законным повелителем Чехии, ибо хоть Фердинанд и служит антихристу, но все же остается миропомазанным королем чешским, и нет ничего более разрушительного для монархических устоев, нежели распри между священными царствующими особами! Хватит и того, что Нидерландские Генеральные Штаты провозгласили себя всеобщим народным правительством, а свой образ правления — демократией. Зариться на чужую корону — значит подрывать священный принцип помазанников божьих, и если Мария Стюарт{69}, родная мать Якова, из-за распрей за трон лишилась головы, не исключено, что и теперь кое-кто заявит о своем праве отделять королевскую голову от туловища.

Об этих заботах английского Соломона и миротворца написал Елизавете старый лорд Чемберлен, некогда гофмейстер принца Генри, и присовокупил к сему длинную жалобу по поводу испанских притязаний Якова. Тот во что бы то ни стало намерен женить принца Чарльза, еще одного брата Елизаветы, а после смерти Генри — наследника престола — на испанской инфанте, объединив тем самым английское могущество с испанским. Отсюда и эта предупредительность по отношению к Фердинанду, близость которого к испанскому двору всем известна.

Два дня королева была вне себя, но затем велела призвать старого пана Будовца и долго расспрашивала его о Турции и турках. Это Иржик поведал ей о сем многоученом и усердном в трудах муже, долгое время прожившем в султанской империи.

Будовец перекатывал в беззубом рту твердые леденцы и рассказывал обо всем, чего насмотрелся в Турции, а самое главное — о честности и высокой нравственности турок, что так выгодно отличает их от других народов. Говорил еще об их храбрости и мудрости, а также о неприятии образов и идолов, сближающих турецкую веру с обновленной протестантской религией Кальвина.

— Турки верят в единого бога, — вещал пан Будовец, — и тем самым стоят выше папистов, которые проповедуют многобожие. Ведь поклонение бесчисленным святым есть не что иное, как возврат к язычеству.

— Сэр, — торжественно провозгласила королева, — я готова припасть к стопам султана, если он пообещает свалить с трона кривого рыжего Фердинанда и разметать в пух и прах его империю. Утверждение, будто его империя вечна, — иезуитские бредни. Она разлагается на наших глазах. Чешская корона уже у нас на голове. Венгрию возьмет Бетлен, а заодно и Штирию с Каринтией. Если Максимилиану Баварскому хватит благоразумия, он получит обе Австрии с Веной. Эльзас отойдет к французам, а из Фландрии Габсбургов вышвырнут Генеральные Штаты. Тогда поглядим, императором чего окажется Фердинанд, этот безземельный владыка! Императором будет Фридрих, король чешский!

Она раскраснелась и сжала кулаки. Потом, улыбнувшись Будовцу, сказала:

— И вы, дорогой друг, станете одним из первых паладинов обновленной империи Карла Великого. Папу мы запрем в замке святого Ангела в Риме, пусть на досуге поразмышляет о делах духовных. Император Фридрих договорится с султаном о восточных границах, как некогда Траян{70} со скифами. Но прежде он поведет с ними рука об руку великую войну…

— Во главе каких войск? — тихо осведомился пан Будовец.

— Carissime baro^[10], я беседовала с господином Мизерони о сокровищах пражской кунсткамеры. Мы распродадим их всем, кто пожелает купить: Дюрера — Нюрнбергу, Кранаха — Иоганну Георгу Саксонскому, Брейгеля — роду Нассау, Рубенса — похотливым английским лордам, статуи — датскому королю, а на вырученные деньги купим еще трех Мансфельдов, а может быть, и испанского Спинолу{71}.

Пан Будовец грустно закивал.

— Я приказала господину Мизерони составить полную опись всего, что есть в кунсткамере. Я продам свои драгоценности. Султан купит мой жемчуг и английских скакунов. Догов продадим Бетлену. Турн снова двинется на Вену, и на этот раз кривому не уйти!

— Я подумал, — сказал Будовец, — о другом одноглазом{72}. Будь он с нами, вам не пришлось бы распродавать кунсткамеру!

— У каждой эпохи свои герои, дорогой друг! Возможно, мой паж — один из них…

Пан Будовец что-то невнятно бормотал. Потом вымолвил:

— Иногда и старики не прочь послушать сказки.

12

— У нас в Кромержиже, — рассказывал королеве Иржик, — мы катались на коньках по замерзшей реке. А в Хропыни спускались на санках с ледяной горы к пруду. Бегали по морозу без рукавиц. Наверное, потому у меня такие красные руки.

— Твои красные руки мне сразу приглянулись, Ячменек. Еще когда ты в Вальдсасе перевязывал мне колено.

— Вы это помните?

— Разве можно забыть твои изумленные глаза?

— Вы показались мне тогда русалкой. Такой, что висит над прилавком аптекаря у нас в Кромержиже. Прекрасная и зеленоокая дева, только без ног.

Она рассмеялась:

— Ну, а потом ты обнаружил у меня ноги.

— Да.

Они прогуливались по одной из аллей, разбегающихся от углов дворца, построенного в форме звезды. Коней они оставили у ворот на попечение конюшего. Во всем заповедном лесу не было ни души. Пахло весной. Был март, двенадцатое число.

— У нас в Кромержиже, — продолжал Иржик, — весна приходит уже на сретение. Снег, правда, еще лежит, и река Гана в белом наряде, как невеста. Да Гостын, седой и мудрый, не снял еще белую шапку. Матери пекут жаворонков с изюминками вместо глаз, потом идут с детьми в поле и разбрасывают этих жаворонков по меже за спиной у детей. А на обратном пути дети находят птичек и кричат: «Жаворонок весну несет!» То-то радости! Еще на сретение девушки прыгают, кто выше. Чтобы лен таким же высоким вырос. Вот так!

Иржик подпрыгнул.

— И я умею прыгать не хуже этих девушек, — сказала королева. Она сбросила накидку, развела руки и подпрыгнула так, что юбки взвились перевернутой чашей.

— Ты гляди, гляди, Ячменек! Видишь, я вовсе не русалка!

Стиснув Иржику локоть, она предложила:

— Пошли в лес. Интересно, что там поделывают белки.

Пробираясь сквозь заросли, она только смеялась, когда ветви стегали ее по лицу и трепали волосы.

— Расскажи, как выглядит ваш Кромержиж с приходом настоящей весны, такой, как сегодня.

— Снег оседает, лед на реках трескается с пушечным грохотом, звенят ручьи. Ночью выглядывают молодые листочки на липах, буках, березах, на сирени и орешнике. Под золотым сиянием солнца просыхает трава. В тени пахнет фиалками. Распускается белоцветник, голубеют перелески.

— Отыщешь фиалку, будет тебе награда!

Он бросился искать по впадинам, в болотистой низине ручья, в траве под деревянным мостком.

И нашел целых пять.

— Каждому пальцу по одной, — сказала она и сжала стебли в кулаке, — придется поцеловать тебя пять раз. — И подарила ему пять поцелуев — в глаза, в уши и в губы, считая при этом:

— Один, два, три, четыре, пять.

— У вас в Кромержиже так же целуются?

— Не знаю, — ответил Ячменек и убежал искать еще. Пусть не думает, будто он покраснел от ее поцелуев! Это просто кровь приливает к голове оттого, что он склоняется к земле.

— Белка! — закричала королева. — Она подглядывала! — и, поднявшись на цыпочки, захлопала в ладоши, как пастушка на гусей. — Убежала! Ишь, любопытная! Не ходи больше искать! Хватит целоваться! — Бесси снова взяла Иржика под руку. Заметив, что они одного роста, сказала: — Фредерик ниже!

Иржик нахмурился.

— Не буду больше о нем говорить. Ты ревнуешь напрасно, Жорж.

— Почему вы не называете меня Ячменьком?

— Напрасно, Ячменек, он всего лишь король!

— Но вы любите его.

— Я никого не люблю, запомни это!

Он отпустил ее руку. Отбежал подальше и запел жалобным голосом:

— Это у вас на Гане так весной причитают?

Королева швырнула в Иржика фиалки.

— За что вы меня мучаете?

Она ответила серьезно:

— Весна — это такое мучение, Ячменек!

И повела его за руку по охотничьей тропке между скалами, усыпанной ржавой хвоей и поросшей кустами черники. Они остановились перед заброшенной каменоломней.

— Здесь белый камень, поэтому и гора называется Белой, — объяснил Иржик.

— Берега Англии тоже белые. Если бы я не рожала каждый год детей, поехала бы сейчас взглянуть на эти берега.

Он снова помрачнел.

— Опять ревнуешь? Но ты ведь любишь Хайни!

— Он родился, когда я еще не знал вас.

Королева засмеялась.

— Вы разговариваете со мной как с ребенком!

— С детьми о таких вещах не говорят. — Она помолчала, а потом показала: — Смотри, снег!

Солнце просвечивало сквозь редкие пихты. А под их ветвями распустились тысячи анемонов, словно разлились серебряные волны.

— Цветы усыпали землю на радость тебе, Ячменек!

— Зато вам невесело.

— Кому не дано счастья любить, тот не радуется даже цветам.

И все же она не могла оторвать взор от залившего весь лес белого половодья цветов. Белые звездочки отражались в ее зеленых глазах.

— Белые морские звезды на зеленой траве и белые звезды в ваших глазах, — сказал Ячменек. — Как это прекрасно!

— Что же прекрасно, звезды на траве или я?.. — переспросила она.

Он опустил голову.

— Ты мечтаешь обо мне, Ячменек?

Он промолчал в ответ.

— Думаешь, я — это новая жена Потифара?

Он упал на колени, обнял ее ноги и с поцелуями припал к накидке.

— Осторожнее, иначе не твое одеяние останется в моих руках, а моя накидка в твоих. Чего ты ждешь от меня, Ячмене к?

— Не знаю… не знаю… боже мой… я не знаю…

— Оставь бога в покое, встань и иди.

Она подняла его и прошла рядом несколько шагов.

— Как говорят у нас в Шотландии — мартовское солнце опаляет сердца. У вас тоже? — Она всмотрелась в сверкающую белизной глубину леса. — В Ричмонде сейчас садовники стригут газоны. В это время ко мне обычно приезжал из Лондона сэр Томас. До того, как уехал ловить попугаев на Ориноко.

— Вы любили этого человека?

— Повторяю тебе, никого и никогда я не любила!

Он замолчал.

— Ты весь дрожишь, — заметила она. — Это не от холода. Сердишься на меня? Я не желаю тебе зла.

— Не понимаю.

— И никогда не поймешь. К моей свадьбе были приготовлены две ночные сорочки с широкими по испанской моде рукавами, украшенные вышитыми анемонами. Такими же, как вот эти звезды в траве.

— Не рассказывайте мне о вашей свадьбе.

— Разве я говорю о свадьбе? Только о сорочках и анемонах. Сто двадцать локтей серебристого шелка заказано было во Флоренции на платья для подружек и драпировку свадебных покоев… Серебристо-белого, как анемоны, которые мы топчем. Двести шестьдесят один локоть бледно-зеленого штофа и четыреста пятьдесят локтей зеленого бархата пошло на обивку моей опочивальни.

— Для чего вы все это рассказываете?

— Подушки на свадебном ложе были из миланского бархата. Вышитые шелком и набитые гусиным пухом. Две простыни миланской работы отливали перламутром. Два испанских покрывала поджидали невесту. Не хмурься, Ячменек, я говорю не о свадьбе, а только о постели. Потому что хочу сказать тебе, как жена библейского Потифара: «Ложись со мной!» Ложись со мной на ложе из анемонов, под солнцем и без испанских покрывал. Понял наконец, почему я тебе про это рассказывала?

«Что с нею?..»

— Я тебе нравлюсь, Ячменек? — прошептала она и, упав навзничь в цветы, с улыбкой раскинула руки…

Когда же они возвращались по дороге, продолжающей один из лучей «Звезды», Иржик услышал, как весь лес поет, ликует, источает запахи и щебечет. Он видел белочек, мелькающих в кронах деревьев и на лужайках и беззаботно пасущихся на солнечных полянах косуль…

Она тоже весело болтала:

— Как ты давеча назвал имя святого вашего храма в Кромержиже?

— Святой Мориц.

Он робко взглянул в ее безмятежное лицо.

— Ты любишь меня? — смиренно спросил он и попытался ее поцеловать.

Она отклонила лицо.

— Я не могу любить. Разве ты это не понял?

И приказала идти в трех шагах сзади.

У ворот заповедного леса они сели на коней и двинулись по дороге к виноградникам.

С часовни на крепостном валу, из которой Рудольф II по просьбе Тихо Браге{73} хотел изгнать капуцинов, ибо те вечным трезвоном мешали астрономам предаваться размышлениям, раздался бой колокола, возвещавший полдень. Никто не остановился поглазеть на августейшую всадницу, и никто не обнажил перед ней головы. На Погоржельце она пустила коня в галоп и уже ни разу не обернулась. Вскоре они доскакали до ворот Града.

На дворе подметали пыль. Во втором этаже служанки мыли окна. Гвардейцы протрубили приветствие. Затрещал и смолк барабан. Конюший повел коней в Рудольфовы конюшни. Из ворот Маттиаса навстречу им вышел сгорбленный астролог Симонетти и церемонно помахал остроконечным колпаком. Со стороны совсем обветшавшего Прашного моста доносились крики павлинов.

Все было как обычно. Как вчера. Как сегодня утром.

Но для Иржика мир стал другим.

13

Через день возвратился из славного похода король Фридрих. Королева протянула ему руку для поцелуя.

— Дети здоровы, Бесси? — был его первый вопрос. — Какие вести из Гейдельберга?

— Бабушка Юлиана пишет, что Карл Людовик и Елизавета растут как на дрожжах. Елизавета уже знает «Отче наш».

— Ты не скучала?

— Твои письма развлекали меня.

Она говорила беззаботно, и слова с ее уст будто уносил весенний ветер:

— Тебя повсюду так торжественно встречали!

— Я не расставался с твоим бриллиантом, носил его на груди. Мне завидовали. По всему пути были устроены триумфальные арки. Я привез тебе почитать речь, которой во Вроцлаве меня приветствовал славный Мартин Опиц{74}. В этом городе я каждый вечер танцевал куранту. Но тебе, наверное, было грустно.

— У нас давали представление английские комедианты. Иди взгляни на Рупрехта! — сказала королева и повела Фридриха в опочивальню.

Иржик, поникнув головой, удалился. У себя в покоях он раскрыл Библию: «Иосиф же отведен был в Египет; и купил его… Египтянин Потифар, царедворец фараонов, начальник телохранителей… И жил Иосиф в доме господина своего, Египтянина. И снискал Иосиф благоволение в очах его и служил ему… Иосиф же был красив станом и красив лицом. И обратила взоры на Иосифа жена господина его, и сказала: спи со мною… Когда так она ежедневно говорила Иосифу, а он не слушался ее, чтобы спать с нею и быть с нею, случилось в один день, что он вошел в дом делать дело свое, а никого из домашних тут в доме не было; она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мной. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал и выбежал вон…»

А вот он, Иржик, не побежал. Не побежал, потому что любит ее. Любит, и нет такого закона, который бы запретил ему любить. Любовь эта греховна, порочна, но нет ему от нее спасения. Он будет любить ее, пусть даже безответно, — она ведь любить не умеет. И коли так — он не пойдет и не признается Фридриху в своем грехе, ибо нет у Фридриха на нее прав бо́льших, чем у него.

«Он всего лишь король, были ее слова, я никого не люблю».

Но в нем, в Иржике, она зажгла любовь, потому что может ее только давать, брать же — не может.

Когда-то, еще в Хропыни, весенними вечерами он подкрадывался с другими мальчишками к зарослям кустарника под стенами замка. Пищали разбуженные ото сна птицы, среди сухих ветвей возились ласочки, и слышен был тихий смех и шепот. Случалось школярам и спугнуть воркующую молодую парочку. Но Иржик представить не мог, что сама королева способна вот так, как простая дворовая девка, лечь в лесу. Стало быть, она все же любит его, коли пошла на такое!

Потому и не побежал он, как Иосиф. И библейская фраза «Ложись со мной!» не оскорбила его слух, а прозвучала небесной арфой. И то, что она отдавала, не требуя ничего взамен, достойно жалости, благодарности и безмерной любви. Так рассудил Иржик и закрыл Библию.

Но в следующие дни ему стало казаться, что закрылось сердце королевы. Она глядела на него, как раньше, и словно не замечала. Он наливал ей за столом вино, а она не улыбалась. Он выходил за ней в сад, где в траве расцветали маргаритки, а она не оборачивалась. Она стояла с ним у фонтана, вслушивалась в звон капель, падающих на бронзу, и молчала. На львином дворе тоскливо выли последние из оставшихся после Рудольфа хищников. Пели дрозды на шпилях башен. На посаде звонили полдень, а она смотрела из окна, задумчивая, будто чем-то опечаленная, но чем — не говорила… Утешала попугая мистера Грина, едва тот начинал возиться, стуча золотой цепочкой. Велела запереть Жака в клетке в саду, однако каждый день его навещала. Сидела с Хайни и учила его латинским словам. Беседовала с леди Эпсли о Ричмонде и охоте на лис, которую в эту пору обычно устраивает ее отец. Только с Иржи не говорила ни о чем. Отправляла письмо за письмом отцу в Лондон, уговаривая Якова разрешить английским купцам выпустить в пользу Фридриха заем и поддержать вербовку в Англии наемников. Не получая ответа, она тем не менее без устали писала снова и снова. Старый лорд Чемберлен, всю свою жизнь занятый исключительно сочинением посланий знакомым в Англии и за границей, извещал ее о событиях при английском дворе. О растущем могуществе красавца Бекингема, об извечном страхе Якова испортить отношения с Испанией, о стараниях архиепископа Эббота раздобыть для Фридриха деньги, хотя бы у духовенства и у мелких дворян, о шотландцах полковника Грея, который раскинул свой вербовочный шатер в лондонском Вестминстере и в скором времени намерен отправиться с этим полком в Чехию. Ни словом не обмолвилась она Иржику и о том, что сон бежит от нее при мыслях о приближающейся к границам королевства армии Максимилиана Баварского, которая весьма скоро объединится с армией Бюкуа, о том, что нельзя доверять Мансфельду и что саксонский курфюрст, по примеру прочих князей Протестантской унии, готовит предательство. Нет надежды и на Францию, а отец Яков уже шлет послов к Фердинанду. Один помазанник божий старается договориться с другим, а Фридрих останется всего лишь ослушником!

Один Фридрих все еще верит, будто ничего не случилось, и носится по лесам.

Однажды она велела Иржику привести астролога и хироманта Симонетти, который со времен Рудольфа жил в Ирском переулке.

— И пусть поторопится, подлец, не то прикажу привести его под стражей! — пригрозила она.

Симонетти прибежал весь запыхавшийся. Она подставила левую ладонь:

— Читай!

Симонетти взял ее мягкую руку своими костлявыми пальцами и задумался. Потом произнес:

— Смею ли я сказать все, что вижу?

— Говори!

Симонетти погладил левой рукой седую с прозеленью бородку и начал:

— Согласно бессмертному Филону{75}, учителю всех хиромантов, толкование по руке основано на сопоставлении природных наклонностей со знаменьями, обозначенными в линиях ладони. Из сопоставления рождаются предсказания. Вот линия жизни или же сердца, огибающая ваш большой палец! Она непрерывна и сильна. Это обещает долгую жизнь. Она не слишком бледна и не слишком красна, как того и требовал еще в далеком прошлом мудрец Аристотель. Линия средняя, она же линия ума, — сморщена и цвет имеет светло-розовый, что является доказательством остроумия и легкого характера. Есть еще в соседстве с этой линией и другие, похожие на растрепанные волоски. Это значит, простите, безоглядную любовь и чрезмерную плодовитость у женщин. Тонкие линии, кое-где скрещивающиеся, означают тщетные поиски признания у особ царствующих. Однако я вижу и остроконечный прямой треугольник красного цвета, вершина которого находится как раз посредине между большим и указательным пальцами, у самого края, а это предвещает, что вы понесете или уже понесли мальчугана.

Она отдернула ладонь и горько рассмеялась.

— Я не ошибаюсь, госпожа, — сказал Симонетти и снова протянул свою руку к ладони королевы.

Она не отняла ее.

— От долгой любви, — говорил он, — особы тайной или явной взрастет младенец. Здоровый и крепкий. Ибо на кончиках среднего и безымянного пальцев вижу я скопление линий, доказывающих, что женщина с такой рукой способна рожать скорее сыновей, чем дочерей. Я вижу множество жестких рыжеватых волосков на тыльной стороне ладони, и они намекали бы на блуд, если бы ладонь была шире, а не такая узкая, что свидетельствует о равнодушии к разврату.

— Я не только женщина, любезный! — сказала королева. — И хочу услышать о моей королевской судьбе.

— Вы накажете меня, хотя моей вины тут нет!

— Не бойся.

— У вас слабые друзья и сильные враги. Самые злейшие ваши враги — равнодушие сородичей и клевета подданных. От корня большого пальца к линии жизни пролегли в беспорядочном хаосе ломаные черточки, что предвещает страдания и бедность. Но вам дана природой холодность, присущая рыбам, пресмыкающимся и русалкам, которая поможет мудростью преодолеть скорбь. Аминь.

— А что еще ты видишь?

— Это все, что поведала рука. Если я солгал, значит, лгала ваша ладонь, госпожа!

Она сняла с шеи золотую цепь:

— Возьми на память!

И, отвернувшись, подошла к окну.

В соседнем покое Хайни высоким детским голоском пел псалом. Симонетти с поклонами удалялся, обвив золотую цепь вокруг запястья наподобие четок.

Королева обернулась к Иржику, посмотрела на него с прежней улыбкой и сказала весело:

— Он думает, будто я не знаю, что у меня родится мальчуган, но не черноволосый.

Кровь бросилась к лицу Иржи. Ноги подкосились. Он хотел упасть на колени и поцеловать хотя бы край ее мантии. Но лицо королевы вдруг опять стало суровым. Она повернулась и вышла к Хайни.

И понял Иржик, что он для нее значит не более, чем попугай в клетке, кресло в углу, картина на стене, сверкающий на гранях радужными красками хрустальный бокал на столе.

14

В конце того же месяца марта года 1620 в храме святого Вита крестили трехмесячного принца Рупрехта.

Фанфары огласили прибытие королевской четы. Ребенка несла на руках супруга бургграфа, пани Беркова из Дубы, степенная, смущенная и раскрасневшаяся, в широких юбках, раскачивающихся на крутых бедрах. За ней — ментик внакидку, высокая медвежья шапка на бритой голове — шагал пан Имре Турзо{76}, представляя крестного отца, трансильванского князя Бетлена, которому не так давно мадьярские сословия воздали королевские почести.

Перед массивным алтарем пан Турзо взял дитя из рук пани Берковой и торжественно произнес имя Рупрехт. Чешские сановники, до последней минуты уповавшие, что рожденный в пражском Граде принц будет Пршемыслом, поникли головами.

Доктор Скультетус, еще более бледный, чем во время своего торжественного паломничества по Силезии, окропил голову принца водой из серебряного сосуда, произнеся при этом по-латыни:

— Нарекаю тебя Рупрехтом!

Ребенок не заплакал.

Королева шепнула леди Эпсли:

— Меня оговаривали за то, что я не плакала, когда сходила после венчания с алтаря. Теперь будут шипеть, что мои дети не плачут при крещении.

Пан Вилим из Роупова досадливо оглянулся на королеву. Зачем она портит и без того не слишком торжественный обряд? Однако он утешился тем, что на этот раз Скультетус обошелся без своего немецкого.

«Это мудро. Ни по-чешски, ни по-немецки, а по-латыни».

И пригладил свою бородку.

Пан Турзо, мгновенье подержав крестника, передал его другим кумовьям, панам земель чешских, моравских, силезских и лужицких, которые в блестящих латах и при мечах, но без шлемов обступили алтарь. Те в свою очередь передали дитя чешским, моравским, силезским и лужицким дамам, которые покачивали младенца, разглядывая его смуглое, утопающее в кружевах личико, и приговаривали:

— Благослови тебя, господи!

Довольно долго ребенок переходил из рук в руки. И пражские горожанки в высоких чепцах, наблюдавшие за обрядом из-за ограждающего красного каната, тоже протянули к нему руки. Им передали младенца, и они стали нянчить принца с материнскими улыбками, шепотом благословляя. В конце концов ребенок заплакал. Тогда паж королевы взял его и передал крестной матери, пани Берковой.

Все были умиротворены. На хорах запели:

«И, крестившись, Иисус сразу вышел из воды; и се отверзлись ему небеса, и увидел Иоанн духа божьего, который сходил, как голубь, и ниспускался на него. И се, глас с небес глаголющий: «Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение».

Убежденный, что слова Писания относились к его сыну, Рупрехту, получившему императорское имя, гордо выходил из храма Фридрих со своей венценосной супругой. Снова приветственно зазвучали фанфары. Солнце заливало светом собравшийся на дворе люд. Звонили колокола.

У ворот дворца вручал пан Турзо княжеские дары крестного отца Габриэля Бетлена. Королю — драгоценный камень и белого арабского скакуна под красным седлом и шитой жемчугами попоной, королеве — восточные шелка цвета радуги, а крестнику — украшенный сапфирами меч. Чешские, моравские и силезские сословия передали королю вышитые золотой нитью шкатулки, в которых хранились долговые расписки на двадцать четыре тысячи и два раза по восемнадцать тысяч талеров, подлежащие платежу в течение года, в то время как лужицкие сословия поднесли королю блюдо, наполненное золотыми флоринами на сумму в десять тысяч талеров. Дары эти выражали самое насущное чаяние чешских земель. Никто не хотел развязать мошну. Но не было ничего нужнее для ведения войны, подступавшей со всех сторон, чем деньги.

О деньгах для своего господина, князя Габора Бетлена, говорил с королем Фридрихом пан Турзо, о деньгах спорил сейм, созванный в те дни в Праге, денег просил с полей сражений в Нижней Австрии фельдмаршал Турн, а из Южной Чехии — граф Мансфельд, которому надоело воевать лишь ради вящей славы господней. О деньгах писала в Лондон своему скуповатому отцу королева, и о займе в пользу Протестантской унии для защиты Пфальца просил у дядюшки Кристиана в Копенгагене{77} король Яков. Родники золота, впрочем, увы, нигде не забили.

Несмотря ни на что, король приказал возвести в лесочке на берегу Влтавы новый деревянный павильон, где семь часов подряд пировали паны, дворяне и послы городов в честь новокрещенного принца, а потом еще долго до самой ночи при свете факелов не прекращались танцы перед шелковым шатром. Пригласили весь сейм с супругами и дочерьми. Танцевал и король.

Королева, однако, осталась сидеть в высоком кресле. Гости подходили по одному и, кланяясь, отвечали на ее вопросы. Переводил пан Вилим из Роупова. Только раз попросила она Иржика объяснить Катержине, жене писаря Старого Места Микулаша, что такое жаворонок. Пан Вилим не сумел вспомнить, как называется птичка ни по-французски, ни по-латыни, ни по-чешски. Он с раннего детства так был увлечен земными хлопотами, что ни разу не удосужился поднять взгляд к небу. Когда Иржик перевел на чешский французскую фразу королевы о жаворонках, которых она научилась любить только в Чехии, пани Катержина хлопнула себя по лбу:

— Ну, конечно, это та самая милая птаха в нашем небе, что поет на сретение. А я-то, глупая, думала, что пани королева смотрит только на попугаев и слушает одних соловьев!

В тот торжественный день королева опять вызвала всеобщую симпатию.

Сейм продолжил заседания, но денег раздобыть не сумел. Все разъехались, но заботы остались. Полки в Австрии возле Писека и на Золотой тропе роптали, угрожая перебежать к императорским или того паче к лигистам, которым платят испанским золотом из заморских стран. А сами тем временем промышляли разбоем по деревням, разжигая лагерные костры соломой с крыш. Наемные солдаты были хуже волков. Счастье еще, что королевских крестьян на Шумаве не пришлось долго уговаривать, и они валили вековые деревья, устраивая засеки против Максимилиана, собирающегося вторгнуться в Чехию с двух направлений — из Австрии и от Баварского Брода. Хоть кто-то пытался задержать нашествие врага.

Но пока что нагрянула в Чехию лишь весна, да такая прекрасная, какой давно не видывали.

В апреле, когда на далекой Гане святой Георгий красную весну начинает, в поле выходит, землю отмыкает, расцвел и осыпался цвет с груш и черешен, — значит, быть урожаю. Прага была прелестнее всех Ричмондов и Гейдельбергов, а Влтава серебрилась сильнее Исиса в Оксфорде, Рейна у Вормса и Неккара у подножия пфальцского парка в Гейдельберге. Пражский Град утопал в белом облаке цветов, цвели сады под Страговом, украсилась гора святого Вавржинца, Летненское поле и склоны Опиша. Окуталось розовой дымкой Еврейское кладбище по ту сторону реки и Виткова гора за крепостными стенами. За цветущими деревьями скрылись развалины Вышеграда. Готовились расцвести светло-зеленые виноградники в Коширжах, на Смихове и на косогоре близ кутногорского тракта. Потом сразу вдруг распустились яблони, буки, орешник, а после них раньше обычного — и липы.

Иржику хотелось в свой праздник поставить под окна тайной возлюбленной зеленый «май»{78}, красиво украшенный, с множеством лент и венком на верхушке, но он не смог, не посмел. А может, она вовсе и не была его милой и все, что случилось, только сон.

Прошла пасха, за ней — троица, но Прага их словно не заметила.

Не слышно было звуков органа, не пели песни, а храм святого Вита стоял больше на запоре и охранялся гвардией, видать — чтоб не разворовали сокровищницу и не унесли корону святого Вацлава.

Зато король Фридрих приказал устроить во Владиславской зале пышный турнир на старинный манер. Народ только диву давался, откуда это извлекали чешские паны древние доспехи, дротики и щиты и откуда взялись эти здоровенные мерины, на которых красовались они друг перед другом. Призом была кружевная перчатка королевы, и выиграл ее, к великому неудовольствию пражан, англичанин сэр Ньюмен, который еще недавно служил в Австрии императору Фердинанду и лишь месяц как появился при пражском дворе, рассудив, что не смеет сражаться против дочери своего государя. И маленький принц Фридрих Генрих, приветствуемый рукоплесканиями собравшихся, тоже выехал в залу на маленьком пони. На нем были детские латы и шлем, увенчанный черным страусовым пером. Молодой Мизерони отыскал эти доспехи в кунсткамере короля Рудольфа. Они принадлежали прежде юному тирану Малатесте из Римини. Король, глядя на сына, прослезился и впал в меланхолию.

А дабы его величество из этой меланхолии вывести, решили сословия, собравшиеся на сейм, по совету пана Берки из Дубы избрать принца Фридриха Генриха чешским престолонаследником. Многие, правда, желали отдать предпочтение рожденному в Праге Рупрехту. Пан Вилим из Роупова, однако, со всем красноречием отстаивал выбор королевского первенца:

— Как все мы смогли убедиться на турнире, исполнен он рыцарских доблестей, ловок на охоте, прилежен в учении, говорит по-латински, по-английски и по-немецки, а недавно в присутствии чешских сановников произнес по-чешски с правильным выговором: «Богобоязненность — есть начало мудрости».

Сословия умилились и поддержали предложение пана главного бургграфа, тем более что, по слухам, английский дед Яков больше всего благоволил к старшему внуку. Господа депутаты все еще не теряли надежды на проявление родственных чувств и верили, что протестантскую веру в Чехии на произвол судьбы Яков не бросит. Во время голосования над Градом пронеслась недолгая, но бурная гроза, в чем кое-кто усмотрел дурное предзнаменование. Впрочем, тут же и распогодилось.

Когда же паны большой толпой явились покорнейше сообщить отцу и сыну о своем решении, Хайни выказал такое благородство манер и столько разума в речах, что король Фридрих принялся от радости скакать по зале, перейдя от мрачной меланхолии к шутовскому веселью.

Пан Вилим из Роупова, глядя на эти курбеты, так взъярился, что схватил Фридриха за рукав и прошептал ему в ухо:

— Опомнитесь, ваше величество! Ведь вас видят не только наши очи! Негоже на чешском престоле ни плакать, ни плясать!

15

И вправду, тяжела оказалась чешская корона, но король Фридрих никак не хотел в это поверить.

Целыми днями гонял он зайцев в заповедном лесу у Влтавы и со сворой псов, доставленной из Гейдельберга, травил лис в кршивоклатских лесах. Нынче ночует в брандысском замке, а назавтра — в Кунратицах. Послезавтра распивает вино в подвалах Мельника, а днем позже — в Буштеграде. И повсюду таскал за собой сына, а выезжал всего с одним конюшим, будто в краю царил полный покой и нечего было опасаться.

А в то же самое время королевские войска, стоявшие в Южной Чехии, грозили бунтом, не получив до сих пор ни гроша, один из полков Турна отказался повиноваться пфальцскому уроженцу Зольмсу{79}, королевскому любимцу и новоиспеченному полковнику, ангальтские отряды бунтовали и грабили нижнеавстрийские села, конница земского ополчения готовилась разъехаться по домам в случае неуплаты жалованья в двухнедельный срок, а Жеротинский полк в Штокераве избрал полковником рядового мушкетера, притом еще и католика, объявив, что с сего дня не выпустит ни одной пули по императорским войскам. Когда же к жеротинцам у Зноймо, куда они отошли, прибыл новый полковник пан Павел Каплирж из Сулевиц{80}, а Турн, назначенный фельдмаршалом, велел строить виселицы, им пришлось уступить. Присмирели они еще и потому, что пан Каплирж приказал им построиться в каре и, подъехав на коне, объявил:

— Радуйтесь, други мои, из Праги выехали курьеры с жалованьем за три месяца и двадцатью бочками вина!

Ясное дело, что такое известие встретили восторженными криками.

Все это Фридрих знал. Однако твердил, что вера его крепка, за что господь бог его не покинет. Ни по вечерам, ни даже на охоте Фридрих не расставался с Библией. Звал он и королеву на травлю лис или поохотиться на зайцев и пернатую дичь, но та с некоторых пор стала отказываться. Усевшись за бюро, писала в Гейдельберг свекрови Юлиане и детям, сэру Чемберлену, Бекингему и королю Якову. Извещала их, что чешская земля, благодарение господу, защищена высокими горами, а потому подобна твердыне, однако есть в этой крепости открытые ворота, и перед ними стоят настороже императорские полки и войска Католической лиги. Если бы граф Бюкуа не был так ленив, а упрямством своим не напоминал осла, то давно бы уже напал и разбил чешские войска, которые, вообще-то говоря, никакие и не чешские, а просто стадо разного отребья, набранное по всему свету. Еще интересовалась королева, верно ли, что полк Грея навербован в Хоттон Гарденсе по тюрьмам из грабителей и карманников. А если это правда, то пусть лучше остается он в Англии, потому как подобного воровского сброда в Чехии и без него предостаточно. Просила отца не оставить в беде Пфальц, против которого за Рейном готовится в поход Спинола, ведь в Гейдельберге осталась не только мать Фридриха, Юлиана, при ней живут внук и внучка его британского величества.

Король Фридрих, писала она сэру Чемберлену, уповает на бога и стреляет куропаток, а еще предполагает поохотиться на косуль, которыми изобилуют чешские леса. Но ни вера, ни забавы его не спасут и не остановят ни Максимилиана, ни этого пьяницу, саксонского лютеранина Иоанна Георга. Фридрих заверяет старого лиса Камерариуса, что Максимилиан и Иоганн Георг Саксонский собирают войска у чешских границ, лишь заботясь о своей безопасности. Как будто Фридрих со своими ненадежными солдатами может им чем-то угрожать! Один только Габриэль Бетлен верен чешской короне, а его венгерская конница не бьет баклуши по деревням, но, где только может, беспокоит Бюкуа и казаков, которых послал императору против чехов польский король. Но сэру Томасу, верному другу, вернувшемуся из Индии от Великого Могола{81}, она написала откровенно:

— Если не подоспеет помощь от христиан, я сама призову турка, ибо на этой земле нам с Фердинандом тесно. Или мы, или он!

Но вскоре к императорскому полковнику дону Маррадасу{82} подоспели в подкрепление итальянцы из Пассау, и он осадил Собеслав, Бехынь и Водняны, разорив и спалив все деревни от Будейовиц до самогоЗвикова, и вот тогда взорвался как пороховая бочка крестьянский бунт.

— Рассказывай, что тебе известно о мятеже! — приказала королева Иржику.

— Мансфельд занял город Табор, однако императорский гарнизон отпустил с миром. Зато граф Бюкуа в открытом поле напал во главе тысячи валлонских кирасир и нескольких казачьих сотен на войско Мансфельда, многих положил и угнал повозки с провиантом, а также захватил письмо, из которого следует, что Мансфельд вступает в сговор с изменником Максимилианом и испанцами.

— Мансфельд — блестящий воин. Да не все то золото, что блестит. Вернемся, однако, к крестьянам! — приказала королева.

— Они числом до четырех тысяч сошлись в поселениях неподалеку от Табора и на гуситских повозках выехали с цепами в поле. Разыскали оружие предков…

— Вроде того, что было у гетмана Микулаша, когда он приветствовал нас в Праге с четвертым сословием… — припомнила королева.

— …булавы и мечи, что ржавели по сундукам да по ригам, извлекли, наточили и двинулись на всех скопом — и на савойских наемников Мансфельда и на Маррадаса с его испанцами да итальянцами, до того им и те и другие поперек горла встали. Библейский завет «Око за око, зуб за зуб!» стал их боевым кличем. Бряцая оружием, под старинную песнь божьего воинства{83} направились они прямым ходом в Прахеньско с возгласами: «Смерть Маррадасу! И Мансфельду тоже смерть!»

— И императору и нам! — прошептала королева. — Чего же они хотели?

— Три вещи. Чтоб все войска покинули эти края — и императорские и наши. Чтобы их освободили от личной зависимости. А в-третьих, — возмещения убытков, понесенных от солдат.

— От императорских и от наших, — заметила королева. — Но сердца их с нами?

— Их сердца с протестантской верой, но никоим образом не с господами-протестантами. Эти господа послали к крестьянам депутацию с обещанием выполнить первую их просьбу и третью. А насчет второй, дескать, должен решать сейм. Крестьяне поверили обещаниям, и голод разогнал их по домам.

— Что же, этим все и кончилось?

— Похоже, так. Покамест.

— Ты как думаешь, Ячменек, выиграли бы мы войну, будь с нами четвертое сословие?

— Возвратились бы времена Жижки!

Подойдя к Иржику, она поцеловала его в губы.

Иржика затрясло.

Королева рассмеялась, совсем как в тот раз в Вальдсасе, когда бросила ему платок, чтобы он перевязал ей ушибленное колено.

Июньское солнце золотило залу. Мистер Грин в золотой клетке позвякивал цепочкой и что-то бормотал.

Елизавета сказала серьезным голосом:

— Посмотри на меня внимательно и запомни, какой я была, когда носила в лоне твоего сына.

Взяв Иржика за руку, она приложила его ладонь к своему животу. Сказала:

— Можешь поцеловать меня, — и стала перебирать его локоны, как когда-то после торжественной аудиенции в вальдсасском монастыре.

— Не могу больше видеть твоих страданий, — призналась королева под его поцелуями. — Не то ты взбунтуешься, как крестьяне под Табором.

Мистер Грин в клетке выражал свою ревность хлопаньем крыльев.

Второй раз королева и паж оказались в объятиях при ярком свете дня.

16

Они обнимались беспрестанно и повсюду.

Для любви всегда находилось и время и место.

— Всему виной ты, Ячменек, а не я! — говорила королева, загадочно улыбаясь. — У русалок холодная кровь. Успокойся, не береди свою совесть, никого я не предаю. Любовь Фридриха не принесла мне счастья, но ведь и с тобой я тоже несчастлива.

— Но ты же… — Ячменек хотел сказать, что это она соблазнила его, и запнулся. Однако Бесси поняла:

— Русалки всегда соблазняют. На то они и русалки.

И ему пришла на память красавица в чешуе над прилавком аптекаря в Кромержиже.

Они скакали рядом по безлюдной белогорской равнине. Ярко светило июньское солнце. За деревней Гостивице кони вошли в созревающий ячмень. Он наливался и темнел, а в небе исходили песнями жаворонки. Иржик соскочил с коня и подал королеве букет клевера и васильков, который она положила перед собой на седло.

— Любовь царствует везде, ей подвластны и цветы, и бабочки, и всякая козявка, — сказала королева, — в ваших краях любовь не таится и не страшится божьего гнева, как у нас на островах. И в этой откровенности ее целомудрие. Ведь ты тоже непорочен, Ячменек!

— Я родился в поле!

— Потому-то я так тебя люблю и еще всех тех, кто родился здесь и живет среди полей. До приезда сюда меня пугали чешскими лесами. Но покамест эти леса ко мне приветливы и великодушны, как и вся ваша земля. Меня пугали вашим народом, но я его не боюсь. Может, потому, что не боюсь тебя и твоих обветренных больших рук.

Они ехали по пыльной дороге. Мимо деревенских домишек с соломенными крышами, похожих на воробьиные гнезда. Из хат с криками выбегали полуголые загорелые дети и, оробев, умолкали, испуганно провожая взглядом благородную даму на коне. Пастушата, приглядывая за гусями, сидели на цветущих межах, плели венки из клевера и ромашек. Женщины стирали в пруду белье, разложив его на камнях и колотя вальками. Они напевали за работой и на всадницу с ее спутником даже не оглянулись.

— Ваша земля словно создана для мира, — заметила королева.

— Но ее никак не оставят в покое, — возразил Ячменек.

Будто подтверждая его слова, издалека донесся звук выстрела.

Королева прислушалась и ударила шпорами коня.

Они поскакали к Унгошти, откуда прозвучал выстрел. Еще не доехав до городка, они увидели над крышами домов дым. Не пожар ли? А со стороны городка, поднимая клубы пыли, под мерное бряцание железа приближалась по дороге серая толпа.

Толпа росла на глазах, в такт шагам слышалось пение и громкие возгласы. Над головами щетинились копья.

— На Прагу! На Прагу! — восклицал юноша в шлеме. Он сидел верхом на гнедом мерине, размахивая старинным мечом, и обликом своим походил на архангела со святого образа.

— На Прагу! На Прагу! — вторила ему толпа и гудела, гремела, лязгала и ревела, как совсем недавно народ на Погоржельце, встречавший нового короля от имени четвертого сословия. Судя по лицам и одежде, это были ремесленники с единственной унгоштьской улицы и посадский люд, чьи поля теснил город. Одеты они были в полотняные рубахи и короткие кожаные порты, в дырявой обувке на крепких загорелых ногах. Но почти у всех на головах красовались старые шлемы, как у того архангела, что ехал впереди. На плечах они несли цепы, била которых сплошь были утыканы гвоздями. Некоторые тащили длинные мушкеты. Все были с бритыми лицами, словно хотели показать, что четвертому сословию незачем прятать лицо. А вот волосы на головах были у них длинные, по самые плечи.

Не спеша, но и не замедляя шага, они двигались вперед, неумолимо, подобно водяному валу.

— Останови кого-нибудь и спроси, откуда они и почему идут на Прагу, — приказала королева.

Пришпорив коня, она свернула на луг и встала лицом к дороге, по которой подходили крестьяне.

Ячменек выехал навстречу толпе. Сняв шляпу, он поднял руку. Ангелоподобный всадник остановил коня.

— Почему ты встал на нашем пути, юноша? — разгневанно спросил он.

— Именем королевы приказываю ответить, зачем вы идете на Прагу?

— Ты видишь затухающий пожар в Унгошти? Это наши дома! Их подожгли кнехты полковника Стырума{84}. Они убивали тех, кто сопротивлялся, насиловали наших жен и сестер. Мы идем жаловаться, а если нас не услышат, мы сами найдем на кнехтов управу.

Ячменек поблагодарил за ответ, склонив непокрытую голову. Воротясь к королеве, он передал ей услышанное.

И тут мятежные холопы, тяжелой воинской поступью проходившие мимо королевы, которая с приветливой улыбкой оглядывала мрачную толпу, подняли цепы, сулицы и мушкеты и прокричали:

— Будь нашей заступницей!

Когда этот невиданный парад на унгоштьской равнине закончился, королева, обогнав толпу, поспешила в Прагу. У городских ворот она отдала страже приказ беспрепятственно пропустить унгоштьских жителей, которые идут в Град по ее, королевы, приглашению. А въехав в Град, она тотчас направилась к королю:

— В Унгошти солдаты Стырума убивают жителей и жгут дома. Тамошние обыватели идут к тебе с жалобой. Я пригласила их в Град.

Фридрих побледнел:

— После Табора еще и Унгошть! — ахнул он. — Это же бунт!

— Выслушай их и дай все, что они попросят.

— Сначала я созову совет. Мне нужно переговорить с паном из Роупова.

— Не жди от него дельного совета. Решай сам.

От Погоржельца, где четвертое сословие в лице писаря Микулаша приветствовало нового короля, приближалась унгоштьская толпа. С лязгом и пением поселяне ввалились в Град, заполнив сперва первый, а за ним и внутренний дворы, и стали вызывать короля. Им приказали выслать депутацию.

Депутация предстала перед королем и королевой. Речи их не были бранными, но не слышно было и униженных просьб. Они требовали, и Ячменек, паж королевы, переводил их слова:

— Прикажите вывести войска из Унгошти и накажите виновных в бесчинствах. А ежели хотите выиграть войну с императором — гоните прочь иноземных наемников. Оружие есть и у нас. Дайте нам новое оружие и вы станете вторым Иржи Подебрадским! Вызволите нас из неволи! Освободите себя и нас от панов!

— Я отзову этот полк. Он покинет Унгошть. В Праге я проведу ему смотр и пошлю в Южную Чехию навстречу врагу.

— Не пустим головорезов в стольный град! Мы останемся здесь! На страже!

— Вы мои гости, — увещевал король, — об остальном мы договоримся.

— Соберите сейм и дайте на нем слово четвертому сословию!

— Други мои, идет война! Не время сейчас витийствовать. Враг у нашего порога.

Долго еще король вел переговоры с депутацией. Потом прибежал пан Вилим из Роупова и главный бургграф Берна. Они тоже клялись и божились. Король приказал выкатить во двор бочки с вином. А сам взошел с королевой на балюстраду и снял шляпу, как в тот раз у Погоржельца. Пан Берка убеждал:

— Пейте за здоровье короля! Солдаты из Унгошти не войдут в Прагу! Король видеть их не желает! Они будут наказаны! Мы жалуем вам право защищаться от насильников с оружием в руках! Скажите об этом всем родным! Король заново выстроит ваши сожженные жилища! Он оплатит все ваши убытки! Слава королю!

— Слава гуситскому королю! — орали во дворе, где уже начались пляски.

Снова после долгого перерыва в пражском Граде ликовал народ. Весть о том донеслась до Меншего Места, и тамошние жители тоже явились поглазеть. Все так веселились, что осторожности ради была поднята бело-голубая нидерландская гвардия, чтобы встать шпалерами вдоль Унгоштьского тракта, когда крестьяне ночью поплетутся назад.

Расходились все уже затемно, веселые и довольные. Слишком долго плясала по их спинам господская плетка. И были они уже не лихие молодцы гуситской поры, да и не нашлось среди них Жижки с Желивским!

На рассвете король выехал в Брандыс, прихватив с собой супругу, которая вздумала вмешиваться в дела управления государством. Ему не хотелось объяснять пану Стыруму и его конникам, отчего их не пустили на дворцовый плац, а приказали двигаться маршем на Збраслав и там перейти вброд Влтаву. Пражане читали расклеенные на столбах патенты, дававшие населению право обороняться от солдатского разбоя, а виновных в разбое хватать и препровождать на суд в Прагу. Когда же стало известно, что король покидает столицу, прошел слух, будто дела стали хуже некуда, раз Фридрих со своей англичанкой бежит из страны.

Однако, добравшись до Брандыса, король отправился охотиться на перепелов, а королева с пажом снова принялась миловаться, вопреки ее уверениям, будто радость любви чужда ей.

С тем наступило жаркое и грозовое лето года тысяча шестьсот двадцатого, когда королевская чета вновь пришлась не по нраву пражскому люду. Король — потому что купался нагишом во Влтаве на острове под мостом вместе с другими жителями Меншего Места, а королева — потому что с удовольствием наблюдала эти забавы, стоя неподалеку от мостовой башни.

В Праге поговаривали: «Нагого Спасителя на кресте видеть не пожелала, кобыла аглицкая, а на голых мужиков в воде пялится! Была у нас иезуитская Гоморра, а станет Кальвинов Содом!»

17

В тот год весь июль каждый день под вечер разверзались над Прагой небеса с великим громом и молниями. Потоки дождя залили долину Лабы и поле на Бероунке. Влтава вышла из берегов и поглотила острова. Мутные воды покрыли Каменный мост у мостовой башни и разлились по нему до того самого места, откуда в царствование короля Вацлава был сброшен в волны капеллан Ян Непомуцкий, духовник королевы{85}. Многие утверждали, что видели в реке пять плавающих красных звезд. Другие рассказывали, будто в разграбленном и запертом на три замка храме святого Вита по ночам раздавались латинские литании и играл орган. Слухи эти, как выяснилось, разносили монашки из обители святого Иржи. Они никак не могли снести оскорбление своему благочестию, которое нанес король во время посещения монастыря: при осмотре келий он насмешливо пообещал найти каждой рослого молодца из королевских гвардейцев, дабы скрасить их девственное затворничество.

Король с домочадцами возвратился из Брандыса в Прагу, опасаясь разлива Лабы и крестьян из некогда богатых деревень, бунтовавших теперь от голода и гнева на панов, потерявших всякую меру в своих бесчинствах.

Была и еще одна причина — со дня на день король ждал своего пфальцского канцлера Камерариуса. Тот с мая месяца вел в Германии переговоры с главой Католической лиги Максимилианом Баварским и с князьями Протестантской унии.

Камерариус прибыл в самую грозу.

Едва обсушившись и переодевшись, он вступил в Зеленую комнату, где за столом сидели король с королевой, пан Вилим из Роупова, пан Будовец, пан Шлик и главный бургграф Берка.

Исхлестанный ветром Камерариус, смущенно улыбаясь, спросил прежде чашу вина:

— Я пробирался через болота. На Амберг, родину вашего величества, с неба падали звезды, шипя, будто змеи. Я уж думал, что больше не увижу ни вас, ни своей жены. Перед трактиром в Жатце молнией убило моего конюшего…

— Что в Ульме? — прервала его сетования королева.

— Нынче Ульм — это город меж двух военных лагерей, которые разделяет разлившийся Дунай. На вюртембергском берегу стоит войско Унии, на баварском — полки Лиги. Лигистов — двадцать четыре тысячи. Уния набрала едва ли половину. Весь месяц в Ульме сидело французское посольство. За это время ангулемский герцог соблаговолил говорить со мной дважды.

— Переговоры закончились? — задал свой первый и единственный вопрос пан Вилим из Роупова.

— Не мог же я уехать, не дождавшись их окончания, — ворчливо заметил Камерариус.

— Да говорите же! — нетерпеливо произнесла Елизавета.

— Французы поддержали Фердинанда. Против нас.

— А Уния? — перебила его королева.

Фридрих сидел с задумчивой улыбкой, словно речь Камерариуса не имела к нему отношения.

— Уния сначала долго препиралась по пустякам. Но договор с Лигой все же заключила.

— Какой договор?

— Договор о мире в германских землях.

— Каким же будет этот мир?

— Лига обязуется не нападать на Пфальц.

— Я так и знал, — неожиданно заявил Фридрих.

— Ну а на Чехию? — выпалила королева.

— В договоре про это ничего не сказано. — Камерариус забарабанил пальцами по столу.

Лицо королевы стало белым.

— Нас предали! — закричала она, — И вы с ними заодно!

Камерариус вскочил с оскорбленным видом. Но потом произнес с расстановкой:

— Истинная правда, ваше величество! Предали! Предали и продали Чехию. Но предали также и Пфальц. В договоре ничего не говорится об обязательствах Унии не допустить нападения на Пфальц испанских войск Спинолы, находящихся во Фландрии. Лига Максимилиана пойдет на Чехию. А император отправит Спинолу в Пфальц. Мне оставалось лишь взирать на все это. Но я, как мог, умолял и заклинал их.

Королева резко поднялась, из глаз ее брызнули слезы:

— Полюбуйтесь, чешский король все улыбается! — И указала пальцем на Фридриха. Затем окликнула пажа: — Проводи меня, Иржи!

Все растерянно повскакивали с мест. Фридрих подошел к плачущей Бесси.

— С нами бог! — произнес он и дотронулся до ее руки.

Она отдернула ее и прохрипела:

— Зовите турка, трусы! Сообщите в Англию! Скажите отцу, что я опять понесла!

Фридрих посинел. И снова опустился на стул. Схватив со стола кусок вареного мяса, она накинулся на него, будто век не ел.

— So ist es, so ist es… так-то вот, — давясь, всхлипывал он.

Старый пан Будовец с Иржиком увели королеву в опочивальню.

— Зовите турка! — стонала она сквозь слезы. — У меня будет ребенок, у меня будет ребенок…

Такой ее не видели никогда.

Прибежала леди Эпсли. Попугай в клетке проснулся и злобно забормотал что-то под нос.

— Зовите турка! — вскричала королева и сжала кулаки. Потом выпрямилась: — Сэр, — обратилась она к Будовцу, — вы будете первым сановником королевства, если сумеете добиться помощи от турок.

Отвернувшись от старца, стоявшего с поникшей головой, она бросилась ничком на ложе.

Будовец и Иржи вышли на цыпочках.

Возвратившись в залу, они застали Камерариуса, спокойно рассказывающего королю, пану Вилиму из Роупова, панам Берке и Шлику подробности ульмских переговоров. Как держал себя Баден, как Вюртемберг и Ансбах, как изворачивались французы и во сколько обошелся этот договор императору:

— Нас продали!

Король слушал молча. Будовец сел за стол и, попросив слова, прошамкал беззубым ртом:

— Случалось и прежде, что императоры и папы в минуту крайней нужды обращались за помощью к турку. Христиане оставили нас, и я предлагаю начать с Высокой Портой переговоры о союзе и привлечь к ним представителей сословий Австрии.

— Королеву с детьми я незамедлительно отправлю в безопасное место!

— На это еще есть время, — проворчал пан Будовец и подергал себя за седую бородку.

Король умолк. Притихли и остальные. Затем он встал и произнес:

— Утро вечера мудренее, господа!

Все разошлись. По окнам снова хлестал дождь. Где-то внизу вспыхивала отраженьями голубых молний Влтава. Нетвердым шагом Фридрих направился в опочивальню. Елизавета уже не плакала, но и не спала. Он присел на спинку ее ложа:

— Бесси, ты снова утаила от меня, что ждешь ребенка. Когда же он родится?

— Не знаю…

— А когда он был зачат?

— Об этом знает только дух святой! — сказала она с усмешкой. Но тут же вскочила и воскликнула:

— Если будешь трусить, я прикажу холопам убить тебя и сама сяду на трон! Ты еще не знаешь женщины, с которой спишь!

Он покачал головой, отошел к окну и принялся раздеваться.

— На этот раз твоя беременность проходит неспокойно, — проронил он, глядя в окно на бушующую непогоду.

Она снова рассмеялась и зарылась лицом в подушку.

Он лег рядом.

Град содрогнулся до самого основания. Это молния угодила в Белую башню. Но Фридрих ничего этого не слышал — он уже спал.

18

Проснулась Елизавета с румянцем на щеках и в веселом расположении духа. Потребовала завтрак в постель и потом еще долго занималась прической. Осведомилась у попугая, хорошо ли тому спалось.

— How are you this morning^[11], мистер Грин? — и просунула ему свой палец, чтобы тот клюнул. Велела принести маленького Рупрехта и немного с ним поиграла. Леди Эпсли привела Хайни.

— Хайни, а что, если я отправлю тебя ненадолго к дедушке в Англию? Побегаешь по королевским паркам, постреляешь из лука на белом морском песочке, и пони у тебя там будет не один, а хоть целый десяток, и еще увидишь фрегаты и галеры. А я приеду потом…

Хайни захлопал в ладоши.

— Хочешь поехать с леди Эпсли?

— Непременно с леди Эпсли!

Бесси поцеловала мальчика в лоб.

— Что Фредерик, молится? — осведомилась она у леди Эпсли.

— Заперся у себя в комнате с доктором Скультетусом.

— Уведите ребенка. Постучитесь к королю и передайте, что я желаю с ним говорить.

— Прикажете одеваться?

— Нет, я еще полежу.

Вошел Фридрих, бледный и усталый.

— Ты плохо спал? — спросила она, широко улыбнувшись.

— Нет… Но я тревожусь… За тебя…

— Из-за ребенка? У меня детей будет по числу планет на небосклоне. Что тебя беспокоит?

— Когда он должен родиться?

— Я же сказала, что не имею об этом представления.

— Он уже шевелится?

— Нет.

— Тебе надо заблаговременно уехать в Англию.

— Я не поеду. Только Хайни отправлю к деду.

— Что, неужели так плохо? — прошептал Фридрих.

— Малая война перерастет в большую. Они отберут у тебя Пфальц и вторгнутся в Чехию.

— Я отрекусь от чешской короны.

— Попробуй, Фредерик, но знай, тогда я прикажу тебя убить!

Эти слова она произнесла с улыбкой. Фридрих тоже рассмеялся:

— Прямо по Шекспиру… — и добавил: — Это всегда успеется. — И склонился к ней для поцелуя.

Но Бесси, отстраняясь, уперлась руками в его грудь:

— Только после войны!

Он встал и зашагал по опочивальне. Поглядел на попугая и снова повторил:

— So ist es…

И поник головой:

— Бесси, мы одни!

Глубокая складка, словно шрам, пересекла ее лоб. Бесси приподнялась на постели и, указав пальцем на дверь, воскликнула:

— Уходи!

— Куда?

— Прочь с глаз моих! Я хотела говорить с правнуком Карла Великого, а явился Адонис. Можешь удалиться!

Разгневанный, он вышел вон.

А королева приказала приготовить костюм для верховой езды и позвала Иржика:

— Едем в «Звезду»!

Покачиваясь в седле, она напевала. Но Иржику не сказала ни слова. Лишь ближе к полудню, уже на обратном пути обронила:

— Недолго мне осталось ездить верхом. Распорядись, чтобы Симонетти убрался из Града. Не желаю его здесь видеть.

На третий день в Прагу прибыл пан Ковачич, посол князя Бетлена. Вместе с ним пожаловал Мехмед-ага, посланный султаном Османом на сейм во Зволене. Великий визирь направил его в Прагу, чтобы удостовериться, действительно ли Фридрих удерживает власть в Чешском королевстве или правдивы слухи, которые разносят по Стамбулу резиденты императора, поляки и испанцы, будто Фридрих и не король вовсе.

В пражском Граде заметно приободрились.

— Господь указует нам выход из западни, — заявил Фридрих и приказал устроить две аудиенции: приватную — для посла Бетлена и торжественную — для турецкого чауша{86}.

Ковачич говорил только по-латыни и по-чешски, и королю потребовался толмач. Сначала Ковачич повел речь о сейме в Зволене, куда еще в мае прибыл князь Бетлен с супругой в сопровождении свиты, магнатов и двух тысяч наемных солдат. Послы всех дружественных держав поклонились князю, который особенно приветливо принял legatos regis Bohemiae^[12]. Магистр и доктор Ян Есениус произнес свою речь по-венгерски. Присутствовали на сейме и послы австрийских сословий. Всем было ясно, что сейм примет решение об окончании перемирия между князем Габриэлем и императором Фердинандом, однако прошло шесть недель, но ни один из ораторов этого вопроса не затронул. И хотя он, Ковачич, отбыл в Прагу, не дождавшись окончания сейма, он готов со всей определенностью заявить, что князь выполнит обязательства, которыми связал свою федерацию с чешским королем, и поднимет свой меч в защиту протестантской веры. Князь обязуется расположить на Дунае против Вены лагерь в сорок тысяч воинов и флотилию числом в тридцать военных кораблей и будет досаждать Вене до тех пор, пока Фердинанду поневоле не придется спасаться бегством. А затем князь намерен объединить свои двадцать тысяч кавалерии и пехоты с войсками князя Ангальтского, расположенными на Моравском поле{87} и в Нижней Австрии.

Но для обеспечения этой acti militaris^[13] потребуется 800 000 золотых, из них первые 200 000 князь даст из собственных средств, другие 200 000 поступят в качестве дани из угорских земель, а остаток в сумме 400 000 золотых должен обеспечить наш брат, кум и союзник, король чешский Фридрих.

Пан Ковачич заключил свою речь так:

— Мой князь и господин не желал бы слишком полагаться на волю провидения, но он убежден, что эти условия обеспечат чешскую победу и все наши дела с божьей помощью придут к благополучному завершению.

Аудиенция была тайная, присутствовали на ней лишь самые близкие чешские советники, а из пфальцских — один господин Камерариус. На радостях король Фридрих готов был обнять Ковачича. Он поднялся с кресла и взял со стола золотой кубок византийской работы, сохранившийся еще со времен Рудольфа — дар венецианского дожа.

— Возьмите на память о сегодняшнем дне! — сказал он, вручая кубок Ковачичу. — А если вы любите охоту, то я дарю вам еще четырех щенков ирландской породы здешнего помета.

Пан Ковачич благодарил и кланялся до земли.

— «После Авимелеха восстал для спасения Израиля Фола, сын Фуи, сына Додова…» — начал король из Книги Судей, словно читая проповедь, и, обняв удивленного и растерянного пана Ковачича, тем и закончил аудиенцию.

В тот вечер на горе святого Вавржинца давали залп из мортир всякий раз, когда король поднимал кубок за здравие князя и короля Бетлена, мужа, носящего имя божьего архангела, провозвестника победы и мира Гавриила. Вино лилось рекой, а поварам пришлось попотеть над приготовлением салатов, индюков и гусей для пана Ковачича и пряной баранины для чауша Мехмеда-аги, который все более убеждался в том, что Фридрих крепко держит бразды правления в Чехии.

Назавтра его убеждение переросло в уверенность, особенно когда на дворцовом плацу король показал ему своих бело-голубых нидерландцев, которые высоко печатали шаг и со свирепыми лицами бряцали надраенным оружием.

— Это янычары вашего короля? — спросил по-турецки Мехмед-ага пана Будовца.

Пан Будовец отрицательно покачал головой, что означало «да».

Мехмед-ага удивленно зацокал языком.

И снова потянулись чередой обеды и ужины в честь обоих послов, и было немало хлопот с этикетом, поскольку пан Ковачич был послом дорогого брата, кума и союзника Габриэля Бетлена, а Мехмед-ага представлял великого, могущественнейшего султана, потомка пророка Магомета.

Пан Ковачич, уроженец Трнавы и воспитанник школы чешских братьев в Угерском Броде, чувствовал себя в Праге как дома, в то время как Мехмед-ага твердо знал, что приехал в Прагу не как глава посольства, а всего только в сопровождении одного-единственного драгомана, и к тому же не привез даров, а имел при себе лишь простое послание. Поэтому обо всем договорились быстро, особенно после того, как в присутствии именитых вельмож, дворян и посланцев из городов под звуки труб и барабанный бой была устроена в честь турецкого посла торжественная аудиенция в земской канцелярии.

Фридрих восседал на троне. На груди его сверкал бриллиант, а под правое колено он прикрепил орден Подвязки, пожалованный английским тестем в день свадьбы с принцессой Бесси.

Мехмед-ага, облаченный в парадную форму, в белом тюрбане и при кривой сабле, самодовольно потел. Это был его первый визит к иностранному двору, и хотя он не имел полномочий посла, пан Вацлав Будовец называл его эльчи и реис эфенди, словно пашу или начальника верховной канцелярии Османской империи. А вслед за паном Будовцем то же повторяли и другие чешские сановники и даже сам король. Мехмед-ага блаженствовал. Его драгоман, грек из Перы, с гладким лицом, обличьем напоминавший Илиона из Рудольфовой кунсткамеры, никак не мог разобраться в титулах, которыми его господин награждал бургграфа, канцлеров, главного писаря и президента палаты, и, обращаясь к ним, называл попеременно то «пашой», то «агой», и даже употребил для фельдмаршала фон Турна титул чорбаджи, что соответствует всего-навсего янычарскому полковнику.

Во время аудиенции Мехмед-ага повторял то, что и раньше доводил до сведения каждого, имеющего уши, будто приехал он в Прагу, — этот райский город, подобный Стамбулу, дабы собственными глазами, которые для этого случая сподобились стать глазами султана, убедиться, что король Фридрих воистину держит власть в этой и остальных четырех землях своего королевства и что послы императора в Стамбуле лгут, утверждая, будто королевство распалось. Султан — да ниспошлет ему аллах долгих лет жизни и да будут радостными дни его — по совету своих пашей и самого муфтия завязал дружественные сношения с владыкой британских островов, с Генеральными Штатами Голландии и с Венецианской республикой. Отчего же султану не включить в этот круг друзей и короля Фридриха и с сего времени видеть врага в каждом, кто на него клевещет, а потому принять решение наказать польского короля, ворвавшегося со своим войском в Силезию и Венгрию. К тому же невозможно допустить, дабы другу и вассалу султана князю Габриэлю Бетлену угрожали смертью и разорением.

Мехмед-ага наконец умолк и с достоинством оглядел собравшихся. Обратившись к драгоману, он повелел тому зачитать вместо себя по-латыни послание султана. И все с радостью и гордостью услышали, как султан называет Фридриха милым другом и королем, а также дружески обращается к депутатам сословий земель Чешских, Моравских, Силезских, Верхней и Нижней Лужиц и обеих Австрий, которые соединенными усилиями противоборствуют тирании Фердинанда, а посему вышеупомянутого Фердинанда с престола свергли, а Фридриха, курфюрста и пфальцграфа Рейнского, избрали королем. Султан признает их правомочность и одобряет эти действия, ибо не сдержал оный Фердинанд данного им слова.

— Да и что иного можно ожидать от особы, меченной аллахом: кривого и хромого, каковым он, Фердинанд, безусловно является?

При этих словах Фридрих соскочил с трона, засмеялся и захлопал в ладоши. А за ним начали смеяться и хлопать все собравшиеся. Ухмыльнулся и чауш и огладил свою черную бородку.

Однако ко всем вернулось серьезное настроение, когда они услышали о том, что Мехмед-ага был послан в Чехию, чтобы воочию убедиться в нежелании чешских земель возвратиться под иго Фердинанда. И снова поднялось ликование, когда прозвучал призыв к королю Фридриху тотчас и без промедления направить послов от всех своих земель в Высокую Порту, уполномочив их обсудить с великим визирем условия соглашений, могущих быть заключенными к чести и на благо договаривающихся сторон и на погибель супостатам.

Заключительные слова султанского послания все встретили приветственными возгласами. А Мехмед-ага добавил:

— Я привез и второе письмо, а именно от великого визиря Али-паши, скрепленное печатью Высокой Порты. Из сего послания высшие советники вашего королевства смогут узнать, каким надлежит быть посольству и какими путями следовать в Стамбул. Вам же всем, сподобившимся услышать посредством меня голос самого султана — да ниспошлет ему аллах мудрости и долголетия и да продлится род его до скончания света! — желаю, чтобы уберег вас аллах от телесной немощи, бедности и рабства. Да исполнится воля владыки мира. Аминь.

Затрубили трубачи, и загремели барабаны. Король Фридрих сошел с трона и обнял за шею, начисто позабыв об этикете, турецкого посла, оглушив его ласковыми речами, из которых Мехмед-ага не понял ни слова.

На дворе в это время собрался народ. Все потешались, указывали пальцем на турка, удивляясь его кафтану и острым туфлям, и кричали ему ура.

Мехмед-ага торопился к королеве. Она убедила Фридриха разрешить ей разговор с послом с глазу на глаз, в присутствии лишь двух толмачей — драгомана и пажа Иржика из Хропыни. Она собиралась вести беседы не от лица чешской королевы, а как дочь короля Англии и Шотландии.

Королева сидела в высоком кресле, расправив свои юбки вокруг ног как лепестки розы. Она была туго затянута в корсет, чтобы сторонний глаз не заметил ее благословенного положения. Из-под глубокого выреза платья выступали ее ослепительно белые маленькие груди. Шею королевы троекратно обвивали нитки жемчуга. Бриллиантовая диадема в виде звезды украшала ее волосы. Королева напоминала Титанию{88}, зеленоокую повелительницу эльфов из пьесы Шекспира, которую в месяце марте, когда Фридрих был в отъезде в Лужице, давали в Граде английские комедианты.

Бесси спросила у Иржика, как она ему нравится.

Тот ответил восхищенным взглядом.

Но в это время сам чауш Мехмед-ага, сопровождаемый толмачом, вступил в залу и троекратно пал ниц.

Королева произнесла:

— О делах нашего королевства вы имели беседу с королем и его советниками, я же хочу поговорить с вами о вашей прекрасной стране и ее могущественном повелителе. Скажите, султан Осман молод?

Драгоман с лицом и статью Илиона перевел слова Мехмеда-аги:

— Мой господин молод. Когда два года назад он взошел на падишахский престол, ему не было и четырнадцати. Но уже тогда сердцем и умом он походил на самых великих мужей своего рода — Мухаммеда Второго и Сулеймана Первого{89}. Он прекрасен обличьем и храбр душой, он непревзойденный наездник и меткий стрелок из лука. Султан обладает всеми воинскими доблестями, но стремится к миру. Он предпочитает жить в походном шатре из ковров и полотен, цвета которых выбирает сам. Ненавидит трусов и лжецов. И по этой причине ему крайне противен низложенный с чешского престола Фердинанд.

— Посмеете ли вы передать своему господину слова дочери английского короля? Его жены не будут ревновать?

— Почту за честь передать слова вашего королевского величества и присовокупить описание вашей несравненной красоты.

— Не будь я чешской королевой, то ничего бы не имела против стать одной из жен султана.

Это прозвучало столь неожиданно, что чауш не сразу нашел подходящий ответ. Но, подумав, сказал:

— Среди жен султанов бывали прекрасные россиянки, гречанки и венецианки. Отчего бы не записать в османскую историю красавицу с британских островов?

— К сожалению, мне придется удовольствоваться лишь дружбой, которую ваш повелитель обещает моему супругу, — печально сказала королева.

— Дружеское расположение султана подобно лучам солнца — тот, кто удостоится его, — богатеет и крепнет, от кого же он отвернется, — будет жить в вечной ночи, — вещал чауш, с удовольствием всматриваясь в глаза Елизаветы.

— Скажите своему господину, что дружба с королем чешским — это мост к дружбе еще более крепкой и полезной для его державы. От нас ведет дорога к моему отцу, повелителю островов, обладателю кораблей и пушек, повелителю заморских владений от холодных морей до жарких стран. Возможно ли представить себе что-то прекраснее союза двух столь могущественных владык!

Она понимала, что лжет и не имеет права выступать от имени своего отца. Но преподнесла свою ложь ласковым и напевным голосом по-французски, а на турецкий ее слова переводил греческий драгоман. Зачем она призвала на эту беседу Иржика? Тот стоял за ее креслом и хмурился.

Королева продолжала:

— Моим извечным искренним желанием было видеть опору вашего могущества и славы вашего властелина нигде иначе, как на Дунае, Влтаве и Одре. Я счастлива слышать, что бесчинства, совершенные Фердинандом на этих землях, ваш господин считает тиранией. Но число семь приносит удачу. Семь богатых и славных земель — Венгрия, Чехия, Моравия, Силезия, Лужицы, Австрия и Трансильвания — воспряли духом и в гневе своем сокрушают господство вероломного габсбургского рода. Повторяю, все это я говорю не как королева. Но нет сил совладать с охватившей меня ненавистью, и я от души рада услышать слова вашего повелителя и господина, о ком известно, что и он всем своим юным и храбрым сердцем также ненавидит кривого рыжего из Вены.

Чауш восхищался лукавством и красноречием Елизаветы. Заверяя, что говорит не от лица королевы, она обвораживала и опутывала, лгала и льстила не хуже самого искушенного визиря.

Ему оставалось только молча кивать.

— Я обратилась за советом к другу моего отца, великому паше нашего королевства, пану из Будова, знающему ваш язык, поскольку он имел удовольствие пребывать долгое время у Высокой Порты, и просила его вместе с иными чешскими сановниками и чаушами в узком кругу, Прежде чем канцлеры составят официальный ответ на благородное послание вашего повелителя и господина, высказать все, что вам надобно знать о богатстве и могуществе нашей земли, о войсках, которые мы сами, а также с помощью моего венценосного родителя можем выставить, о сокровищах, которые можно извлечь из недр земли, когда придет время. Я готова снять с себя все до последней нитки и отдать на военные нужды все свои драгоценности, шелка, полотна и кружева.

Она сделала движение рукой, как бы срывая с себя одежды, но лишь улыбнулась и, сняв с шеи нитку жемчуга, протянула ее чаушу.

— Примите в залог дружбы и на память о нашей беседе.

Мехмед-ага нагнулся было, чтоб облобызать подол ее накидки, однако королева, встав, повернулась к чаушу спиной и, указав рукой на свою шею сзади, где еще остался след от жемчуга, произнесла:

— Я разрешаю поцеловать вам то место, где покоились жемчуга, которые с сегодняшнего дня ваши!

Мехмед-ага подступил ближе и прижался бородой и губами к шее королевы.

«На сто лет вперед хватит мне об этом рассказов!» — подумал он в эту минуту.

На этом аудиенция была закончена. Трижды поклонившись до самой земли, посол султана попятился к дверям, которые распахнул перед ним красавец драгоман.

Королева повернулась к Иржику и громко рассмеялась:

— Он будет ратовать за мои интересы перед великим визирем и самим султаном. А ты не ревнуй. Приходи нынче ко мне.

19

Прием устроили в Граде, в покоях пана бургграфа Берки, но главным на нем был старый пан Вацлав Будовец, который приехал в собственной карете с Тынской улочки, где проживал с детьми и внуками. По правую руку турецкого гостя сидел пан Вилим из Роупова, а по левую — пан Яхим Ондржей Шлик. Возле пана Будовца — так, чтобы через стол вести беседу с пашой, — занимал почетное место Генрих Матес Турн, двоюродный брат пана Берки. Все приглашенные были добрые друзья и родственники, одинаково усердные и в вере и в ненависти. Пан из Роупова предложил, чтобы в соответствии со своим высоким положением на приеме занял подобающее место и главный гофмейстер двора пан Вилим из Лобковиц{90}, однако тот весь вечер сидел с такой миной, словно глотал лягушек, чем портил остальным гостям все удовольствие от яств, напитков и приятной беседы. Сам он ни разу не открыл рта и, похоже, старался удержать в памяти все, что говорилось за столом, чтобы при случае нашептать посторонним ушам.

Мехмед-ага вопреки законам Магомета осушал кубок за кубком и утешался тем, что Генрих Матес фон Турн, бывавший в молодости в Турции и знавший, каким образом мусульмане успокаивают свою совесть, раскатисто смеясь, провозгласил, что текущая из кувшинов в кубки жидкость не что иное, как чистая вода, которую подцвечивает отделанное золотом чешское рубиновое стекло.

Чауш согласно кивал головой. Здесь он был один среди чешских господ, даже без своего толмача, так что свидетелей его грешных увеселений не было, а посему он бесстрашно нарушал запреты.

Поначалу разговоры велись благоразумные, и пан Вацлав Будовец, едва пригубив вино, отдавал предпочтение сладостям, вспоминая о своей жизни в Стамбуле, когда он был там с посольством императора и выучил турецкий.

Манеры чауша напомнили ему так приглянувшуюся в свое время турецкую обходительность, что, однако, не помешало пану Будовцу позже написать объемистый труд, изобличающий магометанство.

— Ах, это были лучшие годы моей молодости! — разливался пан Будовец, но, увидев, как вытянулась при этих словах физиономия чауша, лукаво добавил:

— Мне кажется, пора эта снова вернулась!

Мехмед-ага, уставившись на пана Будовца мутным взором, заметил:

— Было бы чрезвычайно полезно для нашего общего дела именно вашей милости стать главой будущего посольства в Стамбул.

— Уж больно сильно эта глава нынче трясется, — со вздохом возразил пан Будовец.

Громогласно вспоминал о своих турецких похождениях и граф Турн. Он тоже посетил Стамбул с императорским посольством двадцать пять лет тому назад, и тоже во времена бурной молодости. Настолько бурной, что он едва не утонул в реке Иордан. В отличие от способного к языкам Будовца турецкому он так и не обучился, зато посетил святую землю и Египет.

— А Турн-паша не смог бы возглавить посольство? — рассуждал вслух чауш.

— Кому же тогда командовать королевскими войсками? — воскликнул граф Генрих Матес. — Мне уготована смерть в седле!

Пан Вилим из Лобковиц, не поднимая глаз от тарелки, только усмехнулся в усы.

Еду, что было в обычае у чехов и мораван, запивали вином. Пан Берка почему-то вспомнил слова доктора Томаша, лекаря из Трансильвании, прибывшего недавно в Чехию с послами Бетлена: «Тучная земля щедро одаряет вас своими плодами и тем вынуждает предаваться излишествам. И вина вы пьете больше, чем тому должно. А чтобы есть и пить еще больше, приглашаете друг друга к трапезе, где на стол подается мясо и рыба, приготовленные с пряностями для возбуждения аппетита. Все это скоро доведет вас до недуга».

— Воду пристало пить поварам и служанкам, — хохотал пан бургграф Берка, повторивший слова лекаря, и подливал всем вина, поскольку слуги, принеся блюда, тут же удалились, чтобы ни слова из сказанного здесь не вышло за эти стены.

И все же до слуха императора дошли бранные слова про кривого вруна из Вены и обещания вечной дружбы султану Осману, буде тот поможет войсками. Кроме того, было провозглашено, что нет большой разницы между учениями Магомета и Кальвина и что свирепость иезуитов не идет ни в какое сравнение с янычарской. Кончилось тем, что пан бургграф Берка встал и под рукоплескания графа Турна, а также Вилима из Роупова, который уже не мог усидеть на месте, произнес речь:

— Благородный ага! Вот вы сейчас подняли бокал за то, что почли бы за честь считать меня своим родным отцом и быть моим почтительным сыном во веки вечные. Я же хочу сказать, что недостоин высокой чести быть отцом столь замечательного легата. И могу лишь просить вас считать меня вашим покорным слугой!

Однако захмелевший ага упорно желал быть его сыном. Пан Берка дал себя уговорить изаверил, что отныне он турку — родной отец.

Затем завязался спор, какая вера благодатней — в Христа или в Магомета, и тогда ага (это пан из Лобковиц хорошо запомнил) произнес, подняв кубок:

— Хоть я по происхождению турок и правоверный мусульманин, каким и желал бы окончить свои дни, но думаю, что всех, верующих в Христа ли или в Магомета, ждет вечное блаженство.

При этом он настаивал, чтобы все поднялись и выпили за примирение христианства с магометанством. Но тут здоровенный Матес фон Турн во весь голос заорал на продолжавшего сидеть малорослого пана Лобковица:

— Вставай, шайтаново отродье! Думаешь, ежели верзила — так и дурак, а я тебе скажу, как говорится у турок, — всякий коротышка зловреднее мартышки!

Но пан Вилим из Лобковиц, однако, и после этого не встал. Граф Матес хотел было огреть его кулаком, да опомнился.

— Черт в человеке — сам человек, — закончил он турецкой поговоркой. Все рассмеялись, в том числе и пан Будовец.

На том и разошлись.

Но королева призвала потом к себе пана Будовца и полюбопытствовала, чем все-таки закончился торжественный прием.

— Ели, пили, — сообщил пан Вацлав, — только и после этого войска Османа навряд ли выступят в поход.

— Не поедете ли вы, сэр, главой посольства в Стамбул?

— Нет, ваше величество, я стар и беззуб. Турецкие бараны не пошли бы мне впрок.

И членами посольства к султану были названы пан Ешин из Бездеза и Когоут из Лихтенфельса — оба пражане, а также силезский рыцарь Ян как главный краснослов. Без промедления они двинулись в путь. Сначала к князю Бетлену на сейм в Зволен. Там к ним присоединились венгерские послы и представители мятежных австрийских сословий, так что в конце концов набралось их человек сто. И Фридрих снова поверил в свое предназначение стать первым протестантским императором. Королева опять заговорила с ним ласково, а он, как и прежде, называл ее «meine Herzallerliebste», а Иржик со слезами на глазах ворочался без сна в своей комнате.

Как же хотелось ему сбежать в Кромержиж, который опять стал казаться ему самым красивым городом на всем белом свете. В эту пору звонят там во все колокола, идет жатва. На дорогах поскрипывают телеги под золотистым грузом. Поют девушки. Веселится народ на празднике урожая. Нет там ни обезьяны Жака, ни ворчливого попугая. Нет короля с его вечной меланхолией. И русалки над прилавком аптеки, слава богу, нет. С живой-то он впал в такой грех, которого не избудет до своего последнего часа.

Иржик начал молиться. Но скоро перестал, поняв, что просит благословения своему греху. Молится, чтобы тот длился. Чтобы никто и ничто не могли его отнять. Аминь.

20

Королевская чета принимала в ту пору в Граде и других гостей. Король пригласил коншелов пражских городов, а королева — их супруг. Угостили всех на славу. Попугая на этот раз не показывали, и Жак остался в клетке в саду, грустный и одинокий. Леди Эпсли со своими подопечными, заморскими фрейлинами, убралась с глаз-долой.

Королева появилась в Зеленой комнате одетая в скромное платье без бриллиантов и золотых украшений. На руках она держала маленького Рупрехта, словно дева Мария Иисуса.

— Мне так хотелось назвать его Пршемыслом, — начала она, и Иржик переводил ее слова, — ведь он родился в этом славном Граде. Но я верю, что когда-нибудь он примет имя Пршемысл. Пусть вырастет и рассудит сам, как ему поступить. Невестке не пристало перечить свекрови. Во всех спорах — пусть хоть и об имени для внука — последнее слово всегда остается за свекровью, не так ли, благородные дамы?

Она заведомо лгала, зная, что пфальцскую свекровь Юлиану ничуть не занимал выбор имени для ребенка. Это Фридрих приказал назвать мальчика Рупрехтом. Но благородным супругам коншелов слова ее пришлись по душе.

Понравилось им и угощение королевы — калачи с творогом, повидлом и маком, какие пекут на святого Вацлава.

Дамы восторгались маленьким принцем. Затем королева сама отнесла ребенка, изображая заботливую мать, хозяйку и няньку одновременно. Вернувшись, она вздохнула:

— Трудно с детьми. Особенно если, вроде меня, рожаешь каждую зиму.

Дамы сочувственно кивали.

Оживившись после вина, королева предложила всем усесться запросто кружком возле камина, как на посиделках.

— Кто нынче не нуждается в деньгах? — начала она с улыбкой. — Но больше всего их поглощает война. Мой супруг отдал на войну все, что имел. Двести тысяч золотых одному только войску в Нижней Австрии. Мне уже начинает казаться, что он готов пожертвовать на чешскую войну всем Пфальцем. Лишь бы еретик испанец не обрушился на Чехию. Довольно нам Бюкуа с Максимилианом и предательского удара Иоанна Георга Саксонского, лютеранина! Наемным войскам нужно платить. Не то они, не дай бог, взбунтуют и перейдут на сторону неприятеля. Что тогда! Страшней беды не придумать! Мы пока еще не призывали к оружию земское ополчение. Берегли кровь ваших сыновей и братьев. Но потому и просим вас — дайте нам хоть сколько-нибудь денег, чтобы заплатить солдатам! Кто любит своих детей и не желает видеть их растоптанными пятой тирана, тот должен услышать нас. Вот я перед вами без золота, жемчугов и бриллиантов — все отдала на войну. Отец прислал денег на военные расходы. Лондонские купцы, викарии и сам архиепископ Эббот собрали для нас деньги, датский король Кристиан, мой дядя, тоже послал деньги на военные нужды. Весь протестантский мир стал храмом, где приносят лепту свою на благое дело нашей святой веры.

Она снова заведомо лгала, но сладкозвучной сиреной пропела последнюю фразу:

— Вдова положит на блюдо грош, купец — три талера, его жена — свое золотое украшение, а дочь — серебряную ложку из приданого. Да воздастся дающему! Вы даете не императору или королю. Вы даете самому богу!

Благородные дамы долго молчали. Потом спросили, собираются ли и дворяне расставаться со своими сокровищами.

Королева вспыхнула, словно заря. Сжала кулаки:

— Не отдадут добром, отберем силой!

Дамы одобрительно загалдели.

Тут встала Катержина, жена писаря Микулаша, и сказала:

— Первое сословие, давая, дает от избытка, второе — тоже не от бедности, третье — от достатка, ну а четвертое пожертвует последним грошом и в придачу своей кровью. Призовите четвертое сословие!

— Призовем, — пообещала королева.

Скрепив свое обещание рукопожатием, они посулили дать все необходимое. Королева не преминула заметить:

— Это всего лишь ваша ссуда королю и мне. Как только придут деньги, посланные моим отцом окольными путями, чтобы не перехватил неприятель, мы возвратим все, и с процентами.

Упоминание про проценты также пришлось купеческим женам по сердцу. Только Микулашова Катержина, уходя, не сдержалась:

— Жены гуситов воевали не за проценты! Уж если вы захотите нашей помощи, мы не пожалеем последней капли крови!

— Я хочу вашей помощи, — сказала королева.

И отдала приказание развезти всех по домам в каретах.

Точно так же часом позже распорядился и король, аудиенция коншелов у которого продлилась несколько дольше, Коншелы сильно обижались на алчность и произвол панов, которые знай выгребают деньги, изводят народ барщиной, продают войскам и в город пшеницу и фураж по дорогой цене, а в своих замках пьянствуют, объедаются и предаются разврату, словно поджидают пришествия антихриста, и загодя спешат потешить плоть обжорством и беспутством.

— Толкуют о святой вере, а сами тешат беса, — жаловались коншелы на панов. И обещали, что сами они, пражские протестанты, пожертвуют животы свои и имущество, ибо понимают, что настал последний час и антихрист воистину стоит у врат наших.

Как обещали, так и сделали.

Недели не прошло, а они приходили по одному и сообща, неся в ратуши Меншего, Старого и Нового Места золотые, серебряные и оловянные кубки и кувшины, золотые кресты, украшения и столовую посуду, жемчуга и цепи. Прощались со своим достоянием когда с улыбкой, когда со слезами, и слова говорили мужественные и решительные — о святой протестантской вере, о свободе и славе. Писари выдавали на каждую вещь расписку с указанием стоимости по весу и в деньгах. И тут обнаружилось, как же богаты пражские горожане и как искусно потрудились местные и иноземные мастера над их тарелками, чашами, поясами, цепями, пряжками, заколками и другими украшениями. Немало отдали пражские протестанты, но еще больше осталось у них в сундуках. Один магистр Каролинума, по имени Влчек из Тршемшина, сложил об этом балладу, подписав ее Lupulus Boemus^[14], в которой сравнил мужей и жен трех городов пражских с защитниками Карфагена. В балладе этой восхвалял он и короля, ни словом не обмолвившись о том, что король отдал часть своих гейдельбергских столовых приборов в заклад еврейским торговцам и тут же послал к ним стражников, чтобы вернуть назад заложенные вещи.

Таким образом и собрал король сто тысяч золотых для Бетлена. Остальные сто тысяч евреи сами с причитаниями принесли в свою старую ратушу.

В эти же дни фельдмаршал Генрих Матес Турн принял решение поднять боеготовность пражского ополчения и принялся за его обучение, которое проходило на крепостном валу, покамест, правда, без оружия, поскольку господа из вновь учрежденного военного совета опасались вооружать четвертое сословие. Пан из Роупова с неудовольствием наблюдал за учениями на крепостном валу, а пан бургграф Берка запретил впускать ополченцев в пражский Град, куда они приходили по вечерам, желая видеть королеву, ибо пронесся слух, будто бы она самолично понесет стяг иерусалимский против Вавилона. Нидерландскую гвардию, вместо того чтобы послать на границы, расставили во всех воротах. Они расположились на замковом плацу и туда же притащили две пушки.

Королевская чета вновь отбыла в Брандыс. Туда же после долгого пути добрался в конце концов английский полк под командованием Грея. Король пригласил бывалого вояку с офицерами на обед, а затем устроил на площади смотр полку; солдаты криками приветствовали королеву, одетую в широкое кружевное платье, скрывавшее беременность. Среди офицеров был и молодой сэр Эдвард Гоптон, известный своим искусством верховой езды. За обедом он напомнил королеве о ее детстве в Ричмонде:

— Когда я после каникул возвращался в Оксфорд, вы всякий раз плакали, расставаясь со мной.

— Не припоминаю, — молвила королева, и сердце пажа, который наливал ей вино и подавал чашу с водой для омовения рук, возликовало.

Но стоило на смотру сэру Гоптону выехать из рядов и заставить коня опуститься перед королевой на колени, как Иржик снова приуныл. Королева с улыбкой бросила всаднику шелковую перчатку, которую тот поймал на лету и спрятал на груди.

В тот же вечер полк Грея — а с ним и сэр Гоптон — отправился в Южную Чехию на подмогу Мансфельду.

21

Один англичанин уехал, но объявился другой.

В брандысский замок прибыл некто рыжебородый и тощий с водянистыми глазами. Он привез письмо от короля Якова. Из письма следовало, что сэр Френсис Нетерсол{91} является с сего времени агентом английского короля при пражском дворе и секретарем Елизаветы, принцессы английской и графини пфальцской.

Отец так и не признал свою дочь чешской королевой!

Сэр Френсис Нетерсол отрекомендовался магистром Кембриджского университета. Приезжий обладал незаурядным ораторским даром. Сперва он посетовал на трудности дальней дороги, — путь его пролегал через Гамбург и Лейпциг.

— Кому даны глаза, чтобы смотреть, тот не может не видеть, как саксонский курфюрст готовится к открытому предательству дела святой веры. К лужицким границам подтягиваются многочисленные войска. Сам курфюрст находится при них, вот почему, вопреки приказанию, полученному в Лондоне от его величества, я не мог с ним встретиться. Я ехал в сопровождении английских волонтеров, догоняющих полк Грея. Саксонский курфюрст послал за нами конный разъезд, чтобы стеречь каждый наш шаг. Я боялся, что на меня нападут и отнимут мои грамоты. Саксонские всадники вступили следом за мной и на чешскую землю. Счастье еще, что дечинские коншелы отрядили сопровождать меня двенадцать мушкетеров. С ними мы позавчера доехали до Праги. Я отправил протест саксонскому канцлеру: отношение саксонцев ко мне, как к послу британской короны, не соответствовало моему статусу. И вот я здесь, к вашим услугам!

— Я и сама владею грамотой, — холодно заметила королева. Но отделаться от Нетерсола было не так-то просто. Он вкрадчиво ответил:

— В ясную погоду по чешским лесам можно ходить на прогулку вовсе без свиты или же в сопровождении одного пажа. Но в мрачную пору, ваше величество, важно, чтобы кто-нибудь близкий подал вам руку.

Она поняла, что толки про Иржика уже достигли Лондона. И гневно воскликнула:

— Я отослала в Англию всех придворных бездельников и английских писарей. У меня нет денег содержать большой двор. И мне не нужен секретарь. Я живу своим умом, сэр!

— Лондон все еще влюблен в свою принцессу Бесси, — не сдавался англичанин. — Вспоминает о ней и Ричмонд. За нее молится Ковентри. Лондон вербует для нее волонтеров. Барабаны вербовщиков снова грохочут. Король Яков тревожится за вас.

— Из Англии прибыл один-единственный полк! Нам нужна большая армия и много денег. А эти посольства совершенно ни к чему.

— Мой милостивый государь, ваш отец поможет вам в вашей великой нужде.

— Какая нужда, сэр? Наши армии стоят в австрийских землях!

— А войска Лиги наступают с двух сторон. С третьей же стороны угрожает саксонский курфюрст. Куда вам бежать, ваше величество?

— Никуда. Я чешская королева.

— Но император не допустит, чтобы ваш супруг остался чешским королем. У императора могущественные союзники. Испания направила ему войска и предоставила заморское золото. С оружием и с деньгами Спинола захватит Нижний Пфальц. На подмогу императору выступит Католическая лига. Очень силен и Максимилиан Баварский. Императору помогают поляки, саксонцы и Тоскана. Папа открыл для императора «грош святого Петра»{92}.

— Вы явились в Брандыс скулить, сэр?

— Ни в коем случае, только наблюдать.

— Для кого вы собираете ваши наблюдения, сэр?

Он не позволил себе оскорбиться. Лишь улыбнулся, заметив:

— За мной следуют другие послы его британского величества. Его величество не допустит, чтобы с вами или с вашими детьми случилась беда. Он найдет пути к миру!

— Не бывать миру между Фридрихом и Фердинандом!

— Пфальцграф должен отречься от чешской короны.

Она вскочила и вскричала:

— Не забывайте, что я из рода Стюартов, которые предпочитают положить голову на плаху, нежели позволить снять с нее корону!

На что последовал спокойный ответ:

— Я восхищаюсь вами в вашем несчастье.

Королева закончила словами:

— Сразу видно, что вы проводили время за партой школяра, а не в военном лагере. Извольте представиться королю.

И отпустила его в немилости.

Иржику же сказала:

— Когда понадобится, вырвешь кол из ограды!

— Как прикажете, — кивнул Иржик.

Нетерсол был представлен королю. Встречался в Праге с графом Турном и имел беседу с паном Вилимом из Роупова. Ездил верхом по пражским улицам. А в Лондон написал следующее:

«Поразительно, но в этом городе Праге, так слабо укрепленном, не чувствуется ни паники, ни страха. Никто не верит в угрозу из Саксонии. Король убежден, что не только не потеряет Чехию и Моравию с Силезией, но и станет господином обеих Австрий, с сословиями которых он заключил конфедерацию. Фридрих уверяет, что принял чешскую корону только для того, чтобы защищать святую веру, и что союзником его является сам господь бог. Пан из Роупова и фельдмаршал Турн надеются на турецкого вассала Бетлена. Они окружены, но даже не подозревают об этом. Петля у них на шее затягивается все туже, а они при этом еще пируют. В Австрии и императорские и чешские войска творят бесчинства. Австрийские крестьяне бегут в леса. Но и в самой Чехии императорские и чешские войска тоже убивают и грабят. Испанец Маррадас сжигает пограничные деревни. Мансфельд закрывает глаза на грабежи и насилия. Крестьяне бунтуют, но их бунты вспыхивают и гаснут. Люди покидают родной кров, ропщут, грозятся, но потом все же умолкают. Королева мечтает о священной войне. Думает стать новой Жанной д’Арк. Она нашла себе молодого моравского дворянина, бастарда, которому доверяет больше, нежели послу своего царственного отца. Я ей не удивляюсь. Юноша с мужицкой смекалкой научился вызывать ее сострадание, хотя внешне выглядит он вполне бесхитростно. К слову сказать, я не знаю народа, который за столь непродолжительное время столько бы выстрадал, сколько чешский народ. Но все же непокорство его должно быть сломлено, ибо нельзя стерпеть, чтобы после победы нидерландского восстания добилось успеха еще и восстание чешское. Что стало бы тогда с principium monarchicum? Rex est lex»^[15].

Так писал сэр Нетерсол королю Якову и лорду Бекингему.

И королева в те дни трижды отправляла послания Бекингему. Но ни на одно так и не получила ответа.

Зато она узнала, что в Брюссель по дороге в Чехию прибыли два новых посла британского короля.

22

Господа заливали страх вином и бились друг с другом об заклад: двинется Спинола из Фландрии в Нижний Пфальц или на Чехию?

В трактирах спорили ремесленники и бакалавры:

— Баварец только пугает или впрямь хочет напасть на чешскую землю? Он что же, покушается на корону святого Вацлава? Хо́ды{93} не пропустят его через горные перевалы. Слова быть битве у Домажлиц{94}! Битва? Да кому тут биться-то? Мансфельду со своими наемными ордами? Прокопа бы на них Голого{95}! Он показал бы баварцам, где раки зимуют!

Бранились, наполняя утробу пивом, но страха у них не было.

— Прага от границы далеко. Пока это они сюда доберутся, остановит их твердым словом англичанин. Ну может ли он смолчать, когда эти вавилоняне поднимут руку на Иерусалим? Прикрикнет — и рыжий в Вене сразу хвост подожмет. А мадьяры разве не за нас? И не с нами ли Венеция и Протестантская уния? Король Фридрих — ее избранный предводитель.

— Уния-то затаилась и носу не кажет!

— А турок?

— Вот когда совсем невмоготу станет, тогда и турок двинется. Да и почему бы нам не позвать на подмогу турка? Турок — он ведь тоже человек. И в Иисуса Христа верит.

— Ты что болтаешь?

— А чего мне врать? В Илию, в Моисея, в Иисуса Христа и в Магомета. И образа тоже не признает, как доктор Скультетус и пан Будовец.

— Ну, значит, мог бы он с нами против немцев пойти.

— Ха-ха, против немцев? А король разве не немец? А Скультетус, по-вашему, не немец? А Мансфельд кто? И Ангальт с Турном?

— Смейтесь, смейтесь, как бы слезами не умыться! Мы-то знаем, тут не чех с немцем воюет, а Христово воинство с антихристом!

— А турок?

— И турок против антихриста.

— Сам он антихрист.

— Ну никак до вас не дойдет! Вот папа — антихрист и император — антихрист…

— А турок?

— Этого кликнем, когда уж совсем не от кого помощи будет ждать. Придет турок, вытащит нас из дерьма и уберется восвояси. Пускай забирает себе мадьяров. А сюда мы его не допустим!

Так они и пререкались. С легким сердцем и спокойной душой. Верили, что со всего света придет им подмога. Только вот клеймо гуситского прошлого крепко на них держалось. Оттого и боялись их все пуще турка.

— Попались мы, братцы, и кончим свою жизнь на виселице, — заключил портной Адам и расхохотался до слез.

И пошли они смеяться над виселицами, такими возможными и в то же время невероятными, а потом разбрелись в пекло августовской ночи с бездумной верой, что ничего с ними не случится, да и не может случиться, ибо хотят они жить в мире со всеми, а для себя ничего иного не желают, кроме свободы и правды.

И ведать не ведали они, что ни мира, ни свободы, ни правды им не будет.

23

Высокие небеса озарялись сиянием звезд. С башен ночные сторожа славили господа. В Граде светились несколько окон. Король Фридрих впервые совещался с новым военным советом. Он представлял его своим высшим сановникам. Входили в тот совет представители обеих Австрии, Силезии и Моравии.

Мирный свет в окнах не выдавал бурных страстей, сотрясавших военный совет. Поводом к перебранке послужили слова господина из Верхней Австрии, которого назвали вслед за ученым философом Эразмом{96}, а фамилия у него была получешская, полунемецкая — Чернембл{97}. Так вот, господин Чернембл заявил, что необходимо повысить налоги, удешевить монеты, сократить траты на пиры и торжества, скостить жалованье генералам и силой потребовать ссуды у богатых дворян, в том числе у присутствующего тут пана бургграфа Берки и отсутствующего пана Вилима из Лобковиц. Но прежде всего необходимо отменить крепостную зависимость. И тогда четвертое сословие, получив свободу, пойдет в бой за истинную святую веру.

Пан Берка воскликнул, что негоже австрияку Чернемблу соваться в дела чешского королевства.

Пан из Роупова произнес речь — краткую, но гневную:

— До сего дня спины поселян сгибались перед нами. И с божьей помощью не бывать тому, чтобы завтра мы им кланялись! У австрийских господ, видать, хребет податливее!

Но тут граф Генрих Матес Турн прогудел:

— Ищите золото где хотите, но чтоб жалованье солдатам было выплачено! И выставьте ополчение из освобожденных от барщины крестьян!

Остальные молчали. Король попросил высказаться пана Будовца.

Пан Будовец пригладил бородку, встал и начал:

— Все сущее — от бога. И грядущее — в деснице его. Довольно мы уже грешили. Не след и далее нарушать богоустановленные порядки! И имения наши и деньги — все от бога! И судьбы наши предопределены: одним — вечная жизнь, другим — вечные муки. Стар я, отпустите меня с этого совета.

Он поклонился и, распрямившись, вышел.

Так — ни этим советом, ни другими — не увеличили налогов и не уменьшили расходов на пиры и военные смотры. У генералов — Ангальта, Гогенлоэ{98} и Мансфельда осталось высокое жалованье, чешская монета не стала дешевле, и крепостная зависимость отменена не была. Паны и земаны предпочитали по-прежнему видеть своих бунтующих холопов под бичами стражников, чем дать им в руки оружие и послать воевать вместо иноземных наемников.

И напал антихрист с трех сторон в самую жатву, которая во многих местах более походила не на жатву, а на собирание крох, кому что достанется. Враг вырубал рощи, разорял сады и огороды, поджигал соломенные крыши. Корчилась, стонала и смирялась земля. Валлонцы, испанцы и неаполитанцы, французы, швейцарцы, каталонцы и польские казаки поднимали во имя святой католической веры пыль на дорогах, вытаптывали луга, забирали из хлевов скот, пекли на вертелах ягнят, крали коней и варили в медных котлах кур и гусей. А во имя святой веры протестантской точно так же брали на измор беспредельный край фламандцы, пфальцы, англичане, шотландцы, савойцы, мадьяры, силезцы, мораване и чехи. Генералы и офицеры из императорского и королевского лагеря изъяснялись между собой по-французски, но на солдат покрикивали чаще всего по-немецки, потому как язык этот наиболее приспособлен для команд.

Но команды и окрики слышались все реже. Чаще солдат увещевали, обещая богатую добычу при взятии городов, посадов и замков.

Замки от императорского воинства не оборонялись вовсе. Посады и города, едва начав оборону, тут же сдавались. Колокола на храмах, еще ночью яростно призывавшие к сопротивлению, наутро покорно приветствовали победителей. Победитель требовал выкуп, а получив его, все равно пускал по крышам красного петуха. Каждая победа сопровождалась веселыми попойками. Скоро повозок с трофеями стало столько, что не хватало лошадей. Свои тащили добычу в одну сторону, враги — в другую.

Крестьяне из Волар занялись возведением укреплений. Но никто в те шанцы с мушкетами не пошел. И за лесными засеками у Домажлиц никто не подстерегал неприятеля с чеканами. Ходы и жители Краловецкого края знали, что враги — порядочные негодяи, но и свои тоже хороши. Те и другие шлют друг другу курьеров и послов, чтоб договориться о цене предательства. Король не доверяет Мансфельду и Ангальту, Дампьер{99} доносит императору на Бюкуа. Бюкуа не подчиняется Максимилиану. Гогенлоэ не признает Турна, а Мансфельд, благородный бастард, всегда поступает как ему заблагорассудится. Еще со времен императора Маттиаса, когда под знаменем с девизом «Pro religione et libertate»^[16] он подошел к стенам Пльзени, спалил три предместья, разграбил окрестные деревни и пытками вытягивал из крестьян талеры.

Матес фон Турн разъезжал из Чехии в Моравию и из Моравии в Прагу, устраивая смотры полкам и эскадронам, бранился с Гогенлоэ и с Ангальтом, но был храбрее обоих этих генералов вместе взятых, еще и с пражскими панами в придачу. Те пришли в ужас при известии о том, что Верхняя Австрия потеряна, ибо Максимилиан принудил взбунтовавшиеся сословия присягнуть на верность императору. Не успевшие, подобно господину Чернемблу, удрать в Чехию, покорно смирились.

Прага готовила отряды земского ополчения. От каждого дворянского дома полагалось выставить одного работника. Мастера и подмастерья всех цехов должны были получить оружие, а восемьсот евреев подрядились в пожарные. Приказы были объявлены устно под стук барабанов и развешены на всех углах. Кое-кто подчинился, а другие поспешили укрыться. Католики роптали. Стражники обыскивали их жилища, проверяя, не спрятано ли в подвалах оружие. Найденное тут же конфисковывалось для передачи протестантам.

Чешские войска расположились в конце концов между Веселим и Индржиховым Градцем. Турн выехал в Брно вербовать моравских ополченцев.

— Мы окружены, — пенял королю пан Вилим из Роупова, утратив присущее ему красноречие Цицерона, — с севера и с юга.

Фридрих полагался на помощь небес — бог милостив!

— С юга мы защищены. Нам помогут Бетлен и будинский паша. А Иоганн Георг не двинется из Саксонии. Он ведь лютеранин!

Надежности ради он послал все же в Дрезден пана Берку из Дубы, чтобы тот разведал, против кого изготовились саксонские войска на лужицких границах.

Иоганн Георг, «буколический князь», чтобы разогреть кровь, накачался перед аудиенцией пива и ответил пану Берке, что готов выполнить свой долг.

— Произвести экзекуцию в Чехии?

— Господа сословия в Чехии, Моравии и в Силезии, — благоразумно ответил саксонец, — могут последовать примеру верхних австрийцев. И тогда они наверняка смогут надеяться на милость императора.

— А святая вера?

— Император, безусловно, не забудет о «Грамоте величия», дарованной Рудольфом Вторым. Присягните императору и тем избавьте свою землю от опустошения.

— А избранный король?

— Не мое дело давать советы пфальцскому курфюрсту.

Пан Берка вернулся в Прагу. В воротах он чуть не столкнулся с саксонским послом, который тайком удирал домой в Саксонию.

— И на севере безнадежно, — причитал пан Вилим.

Турн направил из Табора послание, в котором называл пана из Роупова и иже с ним трусами и маловерами. «Господь бог наш есть крепкая наша защита», — закончил он свое послание. «А с меланхолией не будет нам победы!» Он имел в виду короля.

Но меланхолия одолевала не только короля. И его ближайшие пфальцские советники тоже пребывали в сильном страхе. Сам господин Камерариус до того перепугался, что отослал свою супругу из Праги в Бранденбург. Отъезжали и другие пфальцские семьи — Плессены, Зольмсы{100}.

Сэр Френсис Нетерсол прожужжал королю все уши:

— Спасайте супругу и детей!

Он писал Якову в Англию:

«Я решил ex officio^[17] позаботиться о безопасности дочери и внуков вашего королевского величества».

— Я прикажу, — негодующе кричала Нетерсолу Елизавета, — выкинуть вас, по здешнему обычаю, из окна, если вы будете вмешиваться в мою судьбу. Если боитесь, — убирайтесь, а в мои дела не лезьте!

Леди Эпсли, собрав Хайни в далекий путь, привела его проститься с родителями. Фридрих прослезился. Королева улыбалась:

— Хайни, ты поедешь с леди Эпсли и дядюшкой Луи к кузену в Голландию. Там ты увидишь поля цветущих гвоздик и сотни ветряных мельниц, что машут крыльями под морским ветром. Я скоро приеду за тобой, и мы поплывем на галере к дедушке в Англию. Тебе надо знать, как выглядят английские корабли.

Хайни обрадовался и наскоро попрощался. Но тут вдруг вспомнил про Иржика, с которым давно уже не играл:

— А Жорж поедет со мной?

— Он скоро к тебе приедет!

Позвали Иржика.

Хайни бросился ему на шею и расплакался.

На дворе стояла рота нидерландской гвардии и легкие экипажи для принца Людвига и для Хайни с леди Эпсли. А также тяжелые повозки с багажом. Из опочивальни королевы слуги снесли во двор закрытые на замки сундуки. Молодой Мизерони собственноручно упаковал в них украшения и иные ценности из кунсткамеры Рудольфа.

И прежде чем Прага пробудилась ото сна, принц Генри, семилетний наследник престола, отбыл через Горские ворота в сторону Градца и далее в Силезию.

— Мы остались одни, — причитал Фридрих.

— Ты сам этого хотел, — твердо сказала королева.

— Остался еще Рупрехт, — всхлипнул он.

— И еще один сын здесь, во мне! — Она показала на свой живот. — Ты отправишься к войскам!

— Почему?

— Потому что ты все еще король!

Да, он еще был чешским королем. Но пфальцграфства уже лишился. Третьего дня пришло известие, что Амброзио Спинола, маркиз де лос Бальбарес, занял Нижний Пфальц. Вдова Юлиана, забрав двух отпрысков Фридриха и Елизаветы, сынка и дочурку, бежала в Вюртемберг.

Фридрих напился допьяна и распевал псалмы. Проспал целый день, а вечером призвал господ Камерариуса и Нетерсола и принялся диктовать Нетерсолу послание для тестя Якова:

— Сэр, благодаря столь долгому вашему промедлению пала твердыня на Рейне, как вы называете Нижний Пфальц. Вашим внукам пришлось бежать. Вы приказали своим солдатам, посланным в июле в Пфальц, не атаковать Спинолу и его испанцев. Они так и сделали. Но Спинола не внял миролюбивым устремлениям вашего величества. Итак, Пфальц потерян. Неужели ваше величество будет бесстрастно взирать на гибель Чехии?

Нетерсол промолвил:

— Для его британского величества ваша Чехия — терра инкогнита.

— Молчать, не то я укорочу вас на голову, — выкрикнул пьяный Фридрих.

Вырвав у Нетерсола недописанное письмо, он разодрал его на клочки и топнул ногой.

— Этот ваш Соломон более не услышит от меня ни слова! Камерариус! Будем писать султану!

Нетерсол ушел, торжественно заявив, что больше оскорблять себя не позволит. Фридрих не написал и султану:

— Вот получу весть, что Хайни благополучно добрался до Бранденбурга, тогда и буду думать о войне.

Через две недели прибыл курьер:

— Маленький принц благополучно прибыл в Берлин!

Король с королевой отправились в храм святого Вита, где бледный от волнения Скультетус отслужил молебен. Он воздал благодарение за счастливую дорогу наследника престола и признался в молитве, что опасался похищения.

Нетерсол писал Якову:

«Я спас жизнь вашему внуку, сэр. С божьей помощью попытаюсь спасти вашу благородную дочь, другого внука и ожидаемого ею, как всегда снова к зиме, ребенка. Для здешней королевской семьи будет великим счастьем, если ваши послы, сэр Конвей и Вестон{101}, подоспеют вовремя. До меня дошли сведения, что они уже выехали из Майнца. Лучшее, что можно предпринять для спасения Пфальца, — это заставить пфальцграфа отречься от чешской короны. Утверждают, будто это слова архиепископа Кельнского. Ваше величество прочло бы эту мысль и в моем сердце, не будь Пфальц уже потерян. Но и теперь пфальцграфа нельзя оставлять в покое. Пробуждаясь и смежая веки, он должен слышать одно: «Отрекись от чешской короны!» Это единственный путь к восстановлению мира. Сам я проживаю здесь, в пражском Старом Месте. Местные жители поражают своим хладнокровием. Мой повар — чех, особенно хорошо он умеет готовить дичь. Король Фридрих посылает мне ее из своих припасов. Я советовал королю не ездить в войска. Не исключено покушение на его жизнь».

24

Но король все же отбыл к войскам — так решил военный совет.

При расставании он рыдал сильнее малолетнего Хайни тремя неделями раньше. А до этого приказал разоружить всех католиков, не присягнувших ему на верность, и закрыть все монастыри. Три веймарские роты он поставил на охрану Града, а трем ротам нидерландской гвардии поручил надзор за веймарскими солдатами.

Фридрих отправлялся на войну без всякой охоты. Но поскольку оба его неприятеля, которым император поручил усмирение непокорной Чехии — Максимилиан Баварский и Иоганн Георг Саксонский, — находились при войске, то и ему волей-неволей пришлось покинуть Прагу. Ходили слухи, что на это его сподвигнул своей насмешливой речью член военного совета, австриец Чернембл. Канцлер Камерариус до последней минуты противился отъезду короля, убеждая, что может произойти все, что угодно, вплоть до наихудшего. Фердинанд способен подослать наемного убийцу, который нанесет вероломный удар. И вообще, на королевское войско положиться нельзя. Глядишь, потребуют от короля невыплаченное жалованье, а там бог весть чем дело кончится.

При прощании маленький Рупрехт разревелся. Но у Елизаветы глаза были сухие и гневные.

Король подал руку Иржику:

— Хочешь поехать со мной? — робко спросил он.

Но королева отрезала:

— Паж останется тут охранять меня!

Используя отъезд для поднятия пошатнувшегося престижа короля, советники устроили подходящие к случаю торжества. Отъезд был назначен на день святого Вацлава — большой праздник. В храмах раздавались старинные песнопения, призывающие всевышнего не допустить истребления нашего и колен грядущих{102}. Под звон колоколов лютеранские священники служили торжественные молебны. Свита короля остановилась на Староместской площади и вслед за Фридрихом вошла в заполненный народом храм, где их встретил тот самый священник Дикаст{103}, который некогда возложил на его голову корону. По лютеранскому обычаю, он преломил хлеб и отпил из кубка вина.

Затем по улицам Праги, шумевшим праздничными толпами, король подъехал к городским воротам, где чешские вельможи расстались с ним. В карете остался один герцог Гольштейнский{104}. Бог знает, какими ветрами занесло к нам этого немца. Военный кортеж короля, бело-голубой, пышный и шумный, двигался по дороге на Табор к частям под командованием Ангальта-старшего. Первую ночь Фридрих провел в замке Конопиште.

Его войска в те дни располагались в междуречье Отавы и Влтавы. Были там пехота и конники из Чехии, Нижней Австрии, Силезии, Моравии, а также мадьяры Бетлена, подошедшие из Австрии. Вот уже три недели не видели они неприятеля. Мадьяры разместились в посадах и деревнях, незадолго до этого покинутых Мансфельдом, который отправился охранять горные перевалы в Чешском Лесу, поскольку баварские полки были замечены возле Коубы и Брода. И неизвестно было, собирается ли победоносный Спинола напасть из Верхнего Пфальца на Чехию.

Странная это была война. Полки короля уклонялись от встреч с императорскими войсками, и обе стороны были рады, если удавалось избежать столкновения. Никто не имел понятия, куда направляется Максимилиан, какой маневр предпримет Турн. Король ночевал в покинутых замках и стрелял в лесу тетеревов. Особенно ему понравилось в замке Орлик. Не забывал Фридрих и королеву — писал ей о любви, о погоде, о том, что съел вчера на ужин.

Войска Лиги тем временем захватили Водняны. Городок сдался. Ополченцам из крестьян, защищавшим Водняны, было обещано, что их беспрепятственно отпустят по домам. А когда они сложили оружие, их всех перебили.

Бюкуа штурмом взял Прахатице, город разграбил и сжег. Маррадас стер с лица земли Тын-над-Влтавой. Писек захватили по одну сторону моста императорские вояки, а с другой — баварцы. Город сгорел.

Ангальт остановился под Табором и препирался с Турном, куда повернуть королевские войска. Почему баварец с Бюкуа не идут на Прагу? Ведь не оставят же они за спиной Мансфельда, который до того стоял лагерем между Клатовами и Домажлицами, а сейчас под напором конницы Маррадаса отходит к Пльзени?

Ангальт убеждал, что принудит войска императора и Лиги к битве в брдских лесах. Турн возражал, мол, Бюкуа боя не примет. Уж он-то Бюкуа знает. Тот наверняка уклонится, даст деру и укроется в лесах.

Король слал королеве депешу за депешей. О том, как и на поле брани несет он бремя королевских обязанностей. Прежде чем начнутся переговоры о мире, императору придется отозвать из Чехии свои войска. Иезуиты раззвонили во все колокола, что Фридрих стакнулся с турками. Это ложь, о чем прекрасно известно Бесси. И еще он был огорчен до слез известием о пожарах и убийствах в Писеке. Ведь там стоял полк Грея. Кто знает, уцелел ли тот красивый юноша, которому в Брандысе Бесси бросила перчатку. Мировице, где он провел ночь, — весьма гостеприимный городок, а в Бельчицах он купался в пруду, хотя вода была довольно холодная. В королевских войсках много недужных. Люди кашляют, их трясет лихорадка. Но еще более ужасные болезни свирепствуют в войске Максимилиана. Лазутчики доносят, что армия Лиги тает, словно снег на весеннем солнце. Высшие сановники курфюрста, канцлер двора и президент парламента, двое стольников и еще некоторые уже уехали в Мюнхен. Максимилиан собирается отложить поход до весны. А весной? Весной все будет по-другому!

А пока войска короля и их неприятеля, не удаляясь и не приближаясь друг к другу, тащились с юга страны на северо-запад. Генералы зорко следили, чтобы колонны нигде не столкнулись. Турн называл этот поход «прикрытием Праги». Ангальт вообще молчал. Фридрих принял решение более ему не доверять. Ведь не исключено, что он имеет переписку с Максимилианом. А если и не он, найдутся в армии и другие предатели.

В замке Лнарже Фридрих изволил танцевать. Устроил бал для своих офицеров. В партнершах не было нужды, «куранту», скажем, можно танцевать без дамы. Верещали свирели, а итальянские барабаны грохотали так, что их, должно быть, услышал сам Бюкуа у себя на Зеленой Горе, вот и послал в Лнарже казаков, которые захватили и разграбили замок. На столах они еще нашли недопитые кувшины с вином. Фридрих между тем был уже на пути к Бржезнице, а через день после того отдыхал в Рокицанах.

За всех отдувались бившиеся в арьергарде с казаками конники Бетлена, усатые, обветренные и храбрые воины. За каждого пленного они брали выкуп — три дуката и потому дрались за них самозабвенно. Казаки тоже научились брать выкуп за взятых в бою пленников. Для обоих сторон это был хороший «гешефт».

На стене храма в Рокицанах солдаты обнаружили надпись: «Проваливай в пекло, Зимний король, вместе со своей английской сукой!» Турн велел забелить слова известкой. А затем распорядился схватить десять католиков и повесить их на липах перед храмом. Палач вез на своей повозке виселицу, но в Рокицанах приговоренных было десятеро, и потому он воспользовался липами.

Под этими десятью липами с повешенными на них католиками солдатам читались проповеди на слова Писания. За редутами, под занятой Мансфельдом Пльзенью, монахи-августинцы трясли четками и благословляли во имя отца, и сына, и святого духа оружие Максимилиана.

Бюкуа в розовом камзоле, розовых панталонах и розовых чулках нежился на медвежьих шкурах в своем желтом шатре, увенчанном золотым крестом, и вел переписку с Максимилианом. Тот хотел или отойти домой в Баварию, или же принять сражение. Бюкуа отговаривал от сражения, но заклинал курфюрста военный поход не прерывать.

Войска императора и короля стояли между Пльзенью и Рокицанами, хотя и напротив, но в отдалении друг от друга. Мансфельд не убирался из Пльзени.

Королевским солдатам доставили из Праги камзолы, плащи и сапоги. Отличились пражские пекари: за неделю они напекли десятки тысяч караваев хлеба. Но солдаты в первую очередь желали денег! Если императору дает в долг испанец, почему бы англичанину не одолжить чешскому королю?

Мистер Нетерсол знал, что его господин, миротворец Яков, не пошлет ни гроша. Но все же писал из Праги в Лондон о деньгах, вопрошая:

— А что, если вспыхнет солдатский бунт?

Король Фридрих от нечего делать поехал осмотреть замок Жебрак. Ему приглянулось это каменное чудо, окруженное лесами: там были башни, с которых открывались привольные виды на окрестности и подземные казематы для осужденных на голодную смерть, где для собственного спокойствия неплохо было бы разместить Мансфельда, а может быть, Ангальта или еще кое-кого из изменников. Королеве он написал:

«Вчера ночью с большим отрядом кавалерии я выступил в поход, намереваясь напасть на лагерь баварского князя. Но небо было такое пасмурное, дороги столь грязные и узкие, что до рассвета нам удалось проехать не более мили. Пришлось возвращаться ни с чем. Лазутчики донесли, что баварский князь вместе с господином графом Бюкуа прождали нас целую ночь, изготовившись к бою, хотя мы предполагали напасть внезапно. Наш лагерь кишмя кишит изменниками… Meine Herzallerliebste, — закончил он меланхолически, — целую твои уста, ручки и перси. Позаботься, ради всего святого, о своем здоровье и не поддавайся грусти!»

Прибывший курьер не доставил ответа королевы, а привез лишь письмо от Нетерсола.

Нетерсол в первых же строках сетовал на то, что королева приказала бургграфу поручить охрану Града пражским стрелкам под командованием староместского писаря Микулаша.

Затем сообщил благую весть — шведский король посылает в Прагу восемь пушек.

А в конце приписал, что в Прагу через Нюрнберг и Дрезден прибыли послы его британского величества, господа Конвей и Вестон. Иоганн Георг Саксонский отказал им в аудиенции. Просто дал знать из Будишина{105} вДрезден, что намерен продолжать усмирение восставших Лужиц, ибо таково решение совета курфюрстов. И вообще, отношение его к послам нельзя назвать благосклонным. Он даже велел осмотреть их багаж, исходя из предположения, что там могло оказаться английское золото для чешских бунтовщиков. На это его склонил доктор Хоэ, придворный проповедник.

Фридрих горько рассмеялся.

Королева выслала навстречу послам кареты, а также пана Вилима из Роупова. Нетерсол тоже доехал с этими экипажами до самых Литомержиц. Королева дала послам аудиенцию. При этом она торжественно заявила протест по поводу обращения «пфальцграфиня». Те извинились, разъяснив, что поступают в соответствии с категорическим приказом своего повелителя, короля Якова.

Обо всем этом известил Фридриха сэр Нетерсол, покорнейше присовокупив совет — соизволить пожаловать в Прагу.

25

Господа Конвей и Вестон не пожелали остановиться в Граде. Королева только приглашала их на обеды. Они разместились в доме Лобковица. Там им было проще беседовать с теми, у кого они хотели выяснить, дозрело ли чешское яблоко и не пора ли ему упасть. Нетерсол просиживал у них дни и ночи. Убеждал, что Фридрих — человек весьма милый, королева — храбрая женщина, а чешская земля богата и прекрасна, но спор между Фердинандом и чехами неразрешим.

Послы осведомились о судьбе солдат из полка Грея.

— Одни погибли в Писеке, другие лечатся в пражских лазаретах. И сэр Гоптон тоже.

— Ведь он друг детства пфальцграфини!

— Она не слишком-то печется о нем. И совсем забыла о родине.

— Мы навестим наших соотечественников. Из христианского милосердия, а также для того, чтобы узнать правду о положении в чешской армии.

— Многие из них шляются по пражским трактирам, побираются, не брезгуют воровством и поносят своих офицеров. Другие уже сбежали из Чехии.

— Да, мы встретили их в Нюрнберге.

— Вот как обстоят дела в армии. Чешские лорды скупы.

Конвей рассмеялся:

— Наш король не щедрей.

— У Фридриха дурные советники.

— И у нашего короля не лучше! — сказал Конвей.

Нетерсол живописал нравы чешских панов и генералов:

— Бургграф Берка — интриган, который понимает, что запутался в растянутой им самим паутине, и теперь трясется, как паук при виде веника. Пан из Роупова — скряга и краснобай. Турн — человек честный, но бездарный и слишком много говорит. Пан Будовец не политик — скорее проповедник, и кроме того — слишком стар. Старший из Шликов — истинный рыцарь, но бессилен поправить дело. Другой Шлик — крепкий вояка, но за добрую мзду готов служить хоть дьяволу. Христиан Ангальтский — темная лошадка, его не поймешь. Гогенлоэ — спесивый щеголь. Камерариус уже помчался вслед за своей женой и сундуками денег, отправленных с ней в Германию. Вилим из Лобковиц готов предать хоть завтра и пасть на колени перед императором, а Мансфельд — бастард и смельчак, но в сущности старомодный рыцарь, готовый биться где угодно ради власти и славы. Есть здесь один талантливый человек — доктор Есениус, но трудно сказать, столь же остер его ум, как и язык. Ему под силу поднять на бой третье сословие — горожан, а может, даже и четвертое сословие — тех, кто бунтует в селах против бесчинств, творимых солдатами всех армий, но дворянство на это не пойдет. Оно скорей согласится присягнуть Фердинанду вслед за австрийцами. Есть тут в Праге один сбежавший из Австрии, Эразм Чернембл — не человек — порох!

— Мы могли бы с ним переговорить?

— Едва ли он захочет.

— А другие паны?

— Те придут. Но по одному. И чтобы их никто не видел.

— Мы вынудим пфальцграфа отречься от чешской короны!

— Самое время. Но дочь нашего короля не позволит ему этого.

— Мы сломим ее!

И они пытались сломить королеву, но тщетно. Целых три дня вели беседы о небезопасной чешской затее, из которой оставался единственный выход — покинуть Чехию и тем сохранить Пфальц.

— Ни потеря Пфальца, ни захват врагом Чехии не заставят Фридриха отречься! — отвечала Елизавета. — В Чехии никто и не помышляет о перемирии с антихристом. За моей спиной вы вели переговоры с чешскими да пфальцскими вельможами. А вы поговорите со стрелками, которых я призвала для охраны Града. Они засмеются вам в лицо. Спросите у моей челяди. Поезжайте в окрестности Праги. Поговорите с простым людом, ведь их большинство.

— Его величество король Британии, ваш отец, невысокого мнения о сообразительности простого народа. В противном случае он бы чаще советовался с парламентом. Мы не можем действовать иначе, чем предписал наш король, пославший нас с целью добиться мира в этом раздираемом на части уголке Европы за Рейном, на Эльбе и, Влтаве.

— Ваши старания напрасны, господа!

Возвратился Фридрих.

Скультетус долго молился. Затем начались переговоры с английскими послами. Прага снова окуталась густым серым туманом. Совещание проходило в покоях Елизаветы. Из ее спальни было слышно, как попугай терзает прутья своей клетки.

Фридрих, не выспавшийся после ночного путешествия из Рокицан, уставший от тряской дороги и озябший, вел себя как не выучивший урока ученик перед строгим учителем. На «чрезвычайно серьезное требование послов в соответствии с депешей его британского величества от 23 сентября сего года» он ответствовал, что не имеет для тестя иного сообщения, кроме того, что не отречется от чешской короны и королевского титула, никому не уступит чешские земли и не подумает возвратить Лужицы. Мало того, он требует, чтобы ему вернули отобранный Пфальц. Он готов признать за Фердинандом пожизненный титул короля, оставить ему Австрию и выплачивать дань, если тот захочет удовлетвориться этим на манер султана, но дань эта не будет являться контрибуцией.

Конвей, старый солдат, при этих словах усмехнулся. Купец же Вестон, напротив, нахмурился и ответил:

— Мы еще не забыли дальнюю и многотрудную дорогу по морям и городам, захваченным неприятелем. Кое-где война уже побывала. В других местах идет сейчас или будет вскорости. Со всеми ее ужасами. Государь, пославший нас, призывает: «Beatus pacificus — блажен миролюбивый!» Мы не можем предложить другой стороне столь неприемлемые условия. А упоминание о веревке в доме повешенного, то бишь, простите, сэр, слова о султане из ваших уст по меньшей мере — неосмотрительны.

Фридриха трясло. Чтобы скрыть дрожь, он судорожно сжимал поручни кресла.

Нетерсол тоже собрался что-то сказать. Но не успел он раскрыть свой рот под рыжими усами, как королева выкрикнула:

— У нас нет желания выслушивать ваши нотации о правилах хорошего тона!

Сэр Вестон склонил голову. Но тотчас передумал:

— Ведь мы же находимся при дружественном дворе. И говорим от имени его величества британского короля, отца, тестя и деда здешней фамилии. Вы хотите войны? Хотите большой европейской войны? Пока еще мы предлагаем вам мир. Но если вы не проявите благоразумия, грянет война. И в ней английский король окажется по ту сторону! — И он даже притопнул ногой.

Фридрих побледнел еще сильнее. Он собрался было возразить, что у него тоже есть союзники. Однако сэр Вестон не дал ему говорить. Как будто предвидя слова Фридриха, он гневно начал:

— Для нас непонятна эта ваша конфедерация с вассалом султана и бунтовщиком Бетленом. Но этот хоть христианин! Если же вы вздумаете призвать на помощь стамбульского султана, знайте, сударь, — вы потеряете все. И эту корону, и свои наследственные земли, и голову, и вечное спасение! Но вы не сделаете этого, потому что не посмеете! — и притопнул снова.

— Это приказ из Лондона — топать в Праге ногами? — осведомилась Елизавета.

— Никогда еще кровь так не ударяла мне в голову, миледи, как в эту минуту. Мы любим вас, миледи и сэр, и мне больно пробуждать ваш гнев. Простите…

Конвей поклонился Елизавете и Фридриху, поправил воротник, согнул правую ногу, будто хотел опуститься на одно колено, и торжественно произнес:

— Я не допускаю мысли, что это ваше слово было последним, сэр! Мне понятно ваше желание сохранить верность чешским сословиям, которые избрали и короновали вас. Но они не заслуживают вашей верности. Бросьте им под ноги варварскую чешскую корону и спасите свою благородную шапку курфюрстов.

— А кто даст гарантии? — подавленно спросил Фридрих.

— Любовь его британского величества к вашей семье.

— Я скорее поверила б в наступление английских войск на Спинолу в Пфальце, — заметила Елизавета.

— Итак, это ваше последнее слово, сэр?

— Мы обязаны обсудить этот вопрос с сословиями, — пролепетал Фридрих.

— Но мы не депутация английского парламента к чешским сословиям. Мы принесли зятю советы его тестя. Другой посол отправился в Вену к императору, чтобы выслушать его условия. Если обе стороны придут к согласию, мы подготовим мирное соглашение. Но правомочным чешским королем, без сомнения, является Фердинанд Второй Австрийский. Так полагают и Франция и Испания, а также большая часть германских курфюрстов, папа римский, король польский и прежде всего тот, от чьего имени мы выступаем, — король Англии и Шотландии. Так что взвесьте все хорошенько. Для раздумий нет времени. Если вы не придете к разумному решению, то восстановите против себя альянс государей всей Европы. В таком случае нам просто жаль вас.

Наконец сумел вставить слово и Нетерсол:

— Вероятно, его величество британский король предпочел бы письменный ответ.

Фридрих воспрянул духом:

— Да, да, я отвечу письменно, господа. Благодарю вас!

Аудиенция закончилась.

Король пригласил послов на обед. Они остались вчетвером — король с королевой и оба британских посла. Даже Нетерсол не удостоился приглашения. Елизавета еще ни разу не приглашала его к столу.

На следующий день после завтрака Фридрих отбыл в войска. При расставании он снова плакал.

26

Послы и дальше продолжали жить в доме Лобковица, и Нетерсол тайком водил к ним чешских вельмож. Чаще всего засиживался там пан Вилим из Лобковиц. Королева теперь приглашала послов на обеды и ужины. Но больше не беседовала с ними ни о войне, ни о мире. Показывала сокровища Рудольфовой кунсткамеры. Водила в Рудольфовы конюшни. Жеребец короля, подарок Бетлена, был нездоров. Он грустно стоял перед доверху полным мраморным желобом. Королева поинтересовалась — не желают ли господа послы осмотреть залу для турниров, похожую на английские рыцарские залы.

— А над этой залой этажом выше есть комната, откуда были сброшены в ров замка императорские наместники, — добавила она. — Не желаете ли взглянуть?

Послы отказались. После этого королева не показала им даже Владиславскую залу.

Неприветливо выглядела Прага из окон Града. В тумане ее башни походили на останки тонущего корабля.

Замирая от страха, к королеве явился пан Вилим из Роупова. Холопы бунтуют повсюду, где только прошли войска. Край в тех местах превратился в пустыню. Деревни сметены с лица земли. И так везде — от Пльзени до дальних рубежей, а также между Влтавой, Отавой и Мжой. Бунтуют и жатецкие хмелеводы. За этими восстаниями чувствуется чья-то рука. Не иначе как это дела монахов и священнослужителей.

— Ваши это дела, ваши! Все это ваша жадность, пан Вилим, и произвол вельмож! — отрезала королева. — Вы попробовали вкус богатства, как спутники Одиссея отведали сладко-медвяный лотос, и позабыли о родной земле! — Пан Вилим ушел согбенный, как старик.

Она призвала Иржика. Схватила его за руку и поцеловала в губы:

— Ты хотел бы стать отцом чешского короля, Ячменек?

Тот не нашелся что ответить.

— А пошел бы ты ради меня на смерть?

— Только прикажите…

— А если бы я повелела, сбросил бы Нетерсола в ров замка?

— Сбросил.

— И господ Вестона и Конвея?

— Само собой.

— Хорошо, время у нас еще есть. А пока приведи мне доктора Есениуса, но только ночью, тайно.

Он перепугался:

— Разве уже…

Она спокойно продолжала:

— Нет, это не то, о чем ты думаешь… Пока еще он резвится во мне как козленок.

Она провела рукой по волосам Иржика. Поцеловала еще раз.

— Холопы бунтуют, Ячменек. Смог бы ты повести их на бой против Фердинанда и иезуитов?

— Можно попробовать. Иржи из Подебрад отправился на битву, когда ему было всего тринадцать.

Прощаясь, она подала ему руку:

— Приведи ко мне завтра ночью доктора Есениуса, но никто не должен его видеть!

Когда Иржик вышел, Бесси присела к окну и взяла книгу. Это была «История мира» несчастного сэра Рэли{106}. Но читать она не могла. Из глаз ее покатились слезы, и она гневно их отерла.

Потом Бесси встала и нашла гравюру с изображением своей бабки Марии Стюарт. У Марии были большие глаза, и смотрела она молодо. У Елизаветы глаза такие же. Как и у короля Якова, сына Марии и савойского музыканта Риччо{107}, который приехал в Шотландию погостить и прижился у Марии в постели. А потом события чередовались, словно в дьявольской литании, — лорд Дарнлей, супруг Марии, убил Риччо; граф Босуэл, новый любовник Марии, убил Дарнлея, а саму Марию казнили в Лондоне. Но это уже спустя двадцать лет.

Якову было всего несколько месяцев, когда он стал королем Шотландии, и тридцать восемь лет, когда он вступил на английский престол. В лице Якова — незаконного потомка савойского музыканта — идея монархического самовластия нашла страстного приверженца. Он не задумываясь пожертвовал бы жизнью, лишь бы ни одна живая душа не знала, что он родился три месяца спустя после насильственной смерти лютниста Риччо, а убили этого Риччо за то, что он спал с Марией Стюарт. И чтобы вытравить все это из памяти людей, Яков глумится над парламентом и всеми простыми смертными. Пытаясь доказать, что его отец не простой музыкант, а лорд Дарнлей, он пресмыкается перед испанскими и австрийскими Габсбургами и жертвует ради этого собственной дочерью.

Но когда грядет лихая година, подойдет Елизавета к окну и объявит взбунтовавшемуся люду, что в жилах у нее тоже течет кровь четвертого сословия и потому хочет она быть их королевой:

— Сыграйте мне на волынках и свирелях! Мой дед Давид Риччо был такой же простой человек, как вы! — крикнет она из окна, и они придут за ней наверх и вынесут ее на плечах, громыхая оружием. Они вышвырнут в ров не только послов английского короля, но и пана Берку, пана из Роупова и всех Лобковицев, Шликов, Ангальтов и веймарского принца, и поведет их за собой взъерошенный рыжеволосый Турн и молодой король Ячменек! А Фридрих? Фридрих сбежит. Что ему делать в восставшем городе, где не останется никого, с ком можно будет поплакать?

27

Ян Есениус de Magna Jessen, Rector Magnificus^[18], не надел свою докторскую мантию. На нем был голубой бархатный балахон, наглухо застегнутый под горло. В свои пятьдесят четыре года он не имел ни единого седого волоса, а борода его была черна как смоль. Обличьем он напоминал дьявола. И только очи его светились по-отечески ласково, когда он поклонился королеве и осведомился о ее здоровье.

— Я здорова, доктор, — ответила та весело. — Именно поэтому я и пригласила вас. Но прежде чем сказать, зачем я призвала вас тайно и ночью, поднимите правую руку и поклянитесь!

Он удивился. Потом доброжелательно улыбнулся:

— Возможно, то, что вы мне хотите рассказать, не так уж и опасно. Женщины обожают тайны. В особенности молодые и красивые. Но я уже стар и храню тайны без присяги.

— Поднимите руку, доктор, и поклянитесь! Ваша королева требует от вас присяги!

Он недоверчиво покачал головой, но все же поднял правую руку.

— Клянитесь, что пока в устах ваших есть язык, вы никому не выдадите того, о чем мы будем беседовать этой ночью. Клянетесь?

Он ответил почти раздраженно:

— Клянусь.

— Нет, не так, — приказала она. — Громко и радостно. Клянетесь?

Он громко повторил:

— Клянусь!

Тогда Бесси указала ему на кресло, а сама расположилась напротив. Совсем близко. Их колени соприкоснулись. Она удовлетворенно вздохнула:

— Вот теперь можно говорить. Открыто и чистосердечно.

И разлила по бокалам вино.

— Вы были озорным студентом виттенбергского университета?

— Я изучал науки во Вроцлаве, в Виттенберге и в Падуе, — ответствовал он серьезно.

— Вы были личным лекарем саксонского курфюрста? — это прозвучало укоризненно.

— Двадцать лет назад. Но я был также и личным лекарем императоров Рудольфа и Маттиаса.

— Вашим покровителем являлся господин Тихо де Браге? Вы имели общение с алхимиками? Интересовались ли алхимики порохом?

Он не ответил. Впрочем, королева и не ждала ответа. Она взяла его за руку.

— Доктор, — сказала она, — в истории моего рода порох сыграл заметную роль. Любовник моей бабки, сэр Босуэл, сгубил при помощи пороха супруга моей бабки, лорда Дарнлея. Позже, когда мне исполнилось девять, стражники схватили в подвале парламента солдата Фокеса, только что возвратившегося из Фландрии. Тот стоял над бочками с порохом, держа в одной руке фонарь, а в другой — фитиль. Этого человека по наущению иезуита Гарнета подкупили католики, чтобы одним махом избавиться от короля Якова, моего отца, принца Уэльского, моего брата, и всех шотландских лордов, собравшихся в ту пору в парламенте. Они хотели сделать меня английской королевой, обратить в католичество и выдать замуж за дворянина-католика. Если бы этот заговор удался, то и ваша история могла бы повернуться по-другому. А уж здешней королевой я бы никогда не стала.

Доктор Есениус молча слушал. Она выпустила его руку.

— Одним махом… — повторила Елизавета, пристально вглядываясь в непроницаемые глаза гостя. — Я снова жду ребенка, сэр!

— Я уже заметил, — ответил он, и в глазах его мелькнуло оживление.

Она встала, подошла к дверям, приоткрыла их и позвала:

— Иржи!

Вернувшись, снова села и показала рукой на Иржика, который вошел и остановился у дверей, молодой, красивый, голубоглазый, с крупными обветренными руками, потупившись от смущения:

— Это мой паж, господин Иржи Пражма из Хропыни.

Иржи подошел ближе. Доктор Есениус пожал ему руку:

— Я встречал вас прежде, но не было случая познакомиться.

Иржи поклонился.

— Иди спать, Иржик, час поздний! — приказала королева.

Иржи вышел.

— Этот юноша — сын дворянина и служанки. Скорее всего именно он отец ребенка, которого я ношу под сердцем.

Доктор Есениус и бровью не повел.

— И сама я внучка королевы и музыканта. Лорд Дарнлей не был моим дедом.

И теперь ничто не дрогнуло в лице доктора Есениуса. Она снова взяла его за руку:

— Вы слышали о приезде в Прагу послов моего отца, господ Конвея и Вестона?

— Да.

— Цель их миссии — заставить моего мужа предать чешские сословия. Они принуждают его покориться Фердинанду, отречься от чешской короны и поменять Чехию на Пфальц, который в таком случае, быть может, ему вернут испанцы.

— И что же король? — спокойно спросил доктор Есениус.

— Он не ответил.

— Король в армии, — заметил Есениус.

— Да, но он возвратится и тогда подпишет ваш смертный приговор!

Есениус встал и принялся ходить по зале. Подойдя к камину, он долго смотрел в огонь. Молчал и думал.

— Садитесь, доктор, и послушайте…

Она говорила словно в бреду:

— Я прошу вас, помогите мне своим пламенным красноречием, убеждавшим императоров и королей! Обратитесь к восставшим холопам! Обещайте им волю! Свяжитесь с писарем Микулашем, предводителем четвертого сословия в Праге. Я поручила ему охранять с отрядом стрелков пражский Град. Даже если Фридрих дрогнет и согласится на условия послов моего отца, все равно я не приму их! Пороха у нас довольно. Одного бочонка вполне хватит на Судебную залу, где король в присутствии гостей и сословий будет отрекаться от короны. А потом мы поведем войну снова — цепами и булавами!

Ее глаза были широко раскрыты. Сжав кулаки, она вещала свои пророчества:

— Почему у чехов не может быть королевы? Чешский король в эту минуту шевелится у меня здесь, внутри, во мне! — Она показала на свой живот.

Доктор взял королеву за подбородок, словно отец неразумное дитя. Всмотрелся мудро и грустно в ее глаза. И наконец сказал:

— Это ваша тягость терзает вас. Ложитесь и дайте отдохнуть измученному телу. Я пропишу вам снадобье. Когда вы ожидаете?

— Зимой. Как всегда.

— Хочу пожелать вам легкого разрешения от бремени. Пусть вам благоприятствуют звезды.

Она глядела в его голубые мудрые глаза и ничего не понимала. О нем говорили, как о человеке светлого ума и разящего слова, самом проницательном и сильном духом из всех предводителей пражского восстания. Утверждали, что он храбр и честен, словно Брут, и непримирим в своей ненависти. Что он презирает золото и превыше всего ценит свободу.

— Вы хотите кончить жизнь на виселице? — выкрикнула она, побледнев от гнева.

— Женщин в таком положении часто изводят неисполнимые желания и плохие видения. — Он произнес это как с кафедры. — Вам необходим покой. Возьмите принца Рупрехта и уезжайте к старшему сыну. Где он сейчас?

— Во Фризии.

— А другие дети?

— Бежали из Гейдельберга со свекровью Юлианой.

— Не хочется ли вам яблок, клубники или капусты?

— О чем вы говорите, доктор?

— О вашей беременности. Женщина в тягости похожа на херувима. Подгоняемая ветром в крыльях, она возносится между пеклом и небесами. В такое время женщине необходим покой. Над нашей землей сгущаются тучи. Дожди несут свои воды с гор. Звезды восстали. Бегите от пражских звезд!

— Вы покидаете меня, доктор?

— Нет, не покидаю, я остаюсь возле вас. Биение вашего сердца учащено, а дыхание поверхностно. Я с вами и пришлю вам снадобье. Принимайте по три ложки каждый день. И уезжайте, пока не поздно. Недалеко время, когда поездки в карете станут для вас небезопасны.

— Я рожу в поле!

— В этом нет нужды, ваше величество.

— Я хочу остаться королевой.

— Утоляя свое честолюбие, вы рискуете потерять душу!

— Я призвала к себе мятежника и оратора. А со мной говорит проповедник?

— Всего лишь лекарь с немощной женщиной! — ответил он грустно.

Королева поняла, что и под пытками другого он не скажет.

— И для этого-то я связала вас присягой?

— Я не хотел присягать, — ответил он. — Но так уж получилось. Свою клятву я сдержу.

Он встал.

— Я исчезну так же, как появился. Если вам не угодно будет меня еще видеть, то, наверное, я в Граде последний раз в жизни. Даже в Белую башню меня не заточат. Я живу в Старом Месте, и посему мне уготована тюрьма староместская. Я устал, миледи. Отдохну в тюрьме. И разящий язык, который уже не тот, что прежде, скоро вырвут палачи. Так предрекают звезды. Благодарю вас за доверие. Завтра же мой помощник доставит снадобье.

— Ничего мне не нужно!

— И в самом деле, — кивнул он. — Ни от вашей, ни от моей болезни лекарства нет. Мы жаждем чистилища.

Он засмеялся, но тут же серьезно сказал:

— Я призываю вас, как призывал Елисей оную женщину: «Встань и пойди, ты и дом твой, и поживи там, где можешь пожить».

Он церемонно откланялся, и двери захлопнулись за ним.

Королева побежала вслед. Остановилась, заламывая руки, и пронзительно позвала:

— Иржи! Иржи!..

Но никто не пришел.

Она задула свечи. В темноте добралась до спальни и рухнула на постель.

Слез не было.

В ту же ночь обезьянка Жак сдохла в своей клетке в королевском саду. Королева приказала зарыть ее под папоротниками, похожими на маленькие пальмы.

28

Король Фридрих во мгле разыскал свое войско, увязшее в грязи у Раковника.

В первую ночь он призвал к себе Ангальта, Гогенлоэ и мадьяра Борнемису. Они играли в новую испанскую игру — примеру. Королю шла карта, и он увидел в этом хорошее предзнаменование.

В проходе между палатками солдаты танцевали с девками. Цыгане, отчаянно звеня цимбалами, пели. Капитаны попивали вино, захваченное в подвалах Пласского монастыря.

Неприятель был совсем рядом. Уже которую неделю он уклонялся от встречи, держась в стороне, но теперь пути их и Фридриха наконец скрестились. Ангальт решил остановить продвижение Максимилиана и Бюкуа к Праге. Накануне он приказал вырубить деревья и кустарники, снести хаты и хлевы и окопать лагерь шанцами. И теперь поджидал неприятеля. Максимилиан послал в авангард баварскую конницу. У разлившегося ручья те схватились с мадьярами. Было много криков, звона сабель и стрельбы из мушкетов, но к самим укреплениям баварцы подобраться не смогли. Их отпугнул один-единственный пушечный выстрел. Развернувшись, они погрозили назад кулаками и показали хвосты своих коней. Мадьяры ревели как бесноватые.

— Виктория!

Эта-то победа и праздновалась теперь возлияниями под звуки свирелей, цимбал и скрипок, с картежной игрой и плясками. Девки разошлись не на шутку, так что фельдфебелю пришлось в полночь загонять их палками в палатки и рвы.

Только к полудню сонный Фридрих собрался пройтись по лагерю. Капитанам с трудом удалось согнать солдат в кучу. Никто не кричал королю «ура». Король и его генералы брели по грязи, среди вони и помоев.

«Pro fide et deo — За веру и бога», — гласила золотая надпись на бело-голубом знамени, венчавшем самый высокий редут у леса. Знамя намокло и висело тряпкой.

— Что поделывает Мансфельд в Пльзени? — спросил Фридрих у продрогшего Ангальта.

— Создает императорским войскам угрозу с тыла.

Больше Фридрих ни о чем не спрашивал.

В Прагу был отправлен курьер. Фридрих сообщал королеве в письме, что носит на шее желтый платок, который она подарила ему в прошлом году ко дню рождения. Но ему все-таки холодно, и он кашляет. От всего сердца он советует ей уехать с маленьким Рупрехтом хотя бы в Нимбург или в Градец:

«Если не удастся разбить Максимилиана здесь, у Раковника, нам предстоит сражение за Прагу. Я никак не мог предположить, что враг подойдет к городу так близко. Думаю, будет лучше, если вы уедете из Града сейчас, без спешки и суеты, нежели позже, когда неприятель подойдет совсем близко и ваш отъезд станет похож на бегство. Прошу вас, не упрямьтесь!»

А в письме к Нетерсолу он приказал отправить багаж, гардероб и часть мебели в пункт «43», где королева могла бы в покое разрешиться от бремени.

Неприятель тем временем словно прирос к Раковнику. Максимилиану не терпелось атаковать. Он торопился. Ему уже виделся Мюнхен, куда он мечтал вернуться до первого снега. Но Бюкуа некуда было спешить. А потому стояли императорские и королевские войска — укрепления против укреплений — и перебранивались, как герои времен Троянской войны. Императорские солдаты обзывали королевских еретиками, бунтовщиками, разбойниками, вшивыми деревенскими канальями, косоротыми апостолами, убийцами, шутами и чешскими свиньями. Те, в свою очередь, награждали супостатов кличками вроде папистов, антихристов, иезуитов, разбойников, поджигателей, испанских кобелей и немецких свиней. Даже швырялись друг в друга конскими «яблоками». Гоготали и изощрялись в остроумии — одни от безудержного веселья, другие — от отчаяния.

Фридрих перечитывал Ветхий завет и готовился к смерти. Война — дело серьезное. Совсем рядом — в какой-нибудь миле — одни падали замертво, а другие корчились от ран, нанесенных железом.

Мадьяры и Бюкуа устроили стычку за Раковницкое кладбище. Генерала Борнемису ранило в бок, и он остался лежать в луже крови. Его сменил полковник Корниш. Но все же мадьяры снова победили. Ангальт возгордился и послал к Мансфельду в Пльзень герольдов с просьбой приказать части его гарнизона и артиллерии двигаться на Раковник.

Бюкуа обстреливал мадьярские шанцы из двух пушек. Максимилиан поджег Раковник. Но и тут настоящего боя не получилось. Ангальт укрепил свои позиции, приказал спустить пруд и затопил лагерь Бюкуа. Валлоны Бюкуа оказались по горло в ледяной воде. Впрочем, они умели плавать. Самого Бюкуа ранили в промежность выстрелом из мушкета. С него стащили его розовые панталоны, пропитавшиеся кровью. Фельдшеру он сказал с ухмылкой:

— Отчего человеку начало, оттого и конец.

Но сесть в седло уже не смог. Лежал на перинах в повозке и теперь уже советовал Максимилиану плюнуть на Раковник и двинуться на Прагу:

— Мы преследуем друг друга уже столько месяцев. Так пусть эта погоня продолжается. Всякую сволочь, девок и прочий сброд бросим тут, а к Праге подступим налегке. И закончим войну на пражском мосту.

Было это в четверг, 5 ноября, в день святого Эмериха.

Перед выступлением Максимилиан не позволил даже отслужить мессу. Полковник Валленштейн{108} еще на рассвете выехал со своими рейтарами по направлению к Лоунам. Они бранились, горланили, и каждый втайне надеялся на богатую добычу.

В тот же день перед обедом Нетерсол писал из Праги в Лондон донесение лорду Бекингему:

«Над пунктом «3» сгущаются тучи. Те, кто могут, готовятся к отъезду. На дворах лордов стоят в ожидании отъезда кареты. Пункт «3» полон беженцев. Я приказал отобрать из кунсткамеры самое ценное. Все упаковано вместе с платьем и наиболее ценной мебелью, принадлежащей лицу «1+1». Лицо «1+1» неожиданно распустило по домам пражских стрелков, и теперь Град охраняет одна нидерландская гвардия. Лицо «1+1» пришло в себя и рассуждает разумно. Большинство драгоценностей я уже отправил в пункт «43».

В этой шифрованной депеше «3» обозначало три объединенных пражских города, «1+1» — беременную королеву, а пункт «43» — четвертую столицу в третьей земле чешской короны — Вроцлав в Силезии.

Для лорда Бекингема это еще могло быть секретом. Но Прага уже давно знала, что приближается конец царствования Зимнего короля и его англичанки.

Над Прагой сгущались тучи, но в трактирах по-прежнему пили вино и распевали песни. По утрам люди просыпались со страхом, прислушивались, нет ли на улицах стрельбы. Но чем выше поднималось солнце, тем народ все больше успокаивался. В полдень уже поговаривали:

— Ну, сегодня-то, глядишь, обойдется!

А вечером все смеялись и веселились. Еще день пережили во здравии! На вопрос, что нового, обычно отвечали — благодарение богу, ничего. Новое сулило лишь беду, а потому ничего нового никто не хотел.

Горожане сделали все, чего от них требовали. Отдали свои украшения и деньги. Сшили тысячи курток и сапог. Выпекли сотни тысяч буханок хлеба для солдат и отправили все это из Праги на запад, на поле боя. Большего сделать они не могли и не желали. Остальное — это уж забота панов! Но паны попрятались, и неспроста. Неспроста и крестьяне бунтовали, разоряя монастыри и замки.

29

Фридрих еще раз пересел в карету и поспешил в Прагу. Якобы потому, что Ангальт настоятельно советовал ему как можно скорее подготовить укрепления на Белой горе.

Перед ним тянулся полк пехотинцев и сопровождавший его с несколькими эскадронами чешской конницы красноносый всклокоченный Матес Турн. Его послали в авангард, ибо он, будучи карлштейнским бургграфом, должен был охранять чешскую корону.

За ним по грязи и дождю, мимо покинутых деревень поспешали Ангальт и Гогенлоэ с основными силами. Это был тот самый бег наперегонки, до которого додумался Бюкуа. Всякую сволочь, девок и прочий сброд они действительно оставили в Бероуне, чтобы те там попрятались в долине между холмами.

Мадьяры наткнулись в лесу на казаков. В темноте засверкали кривые сабли и снова раздались неистовые вопли. Пленные казаки открыли, что в авангарде неприятеля бодро маршируют полки Максимилиана, а за ними, чуть отстав, движется валлонский забияка генерал Тилли{109}, замещающий раненого Бюкуа. Императорские войска тащились по большаку. А Ангальт удирал от них по проселкам, все же опережая их на полдня. Солдаты роптали. Они сбили себе ноги, и многие предпочли идти босиком, хотя холод пронизывал до костей. Дождь и ветер иссекли лица. Их гнали вперед по черным топям, лесным вырубкам и вымоинам. К вечеру они вышли к полям и потащились по раскисшим пашням. В деревнях не было ни души. Не то что коров или коз, — не осталось ни единой курицы. Все сбежали, угнав за собой и весь скот. Хорошо еще, что не засыпали колодцы. И солдаты одной рукой черпали воду, утоляя жажду, а другой поджигали соломенные крыши. И зарева пожаров окрасили седые небеса, по которым медленно ползли рваные тучи. Горели хаты и хлева, заборы и голые липы на деревенских площадях.

Когда же Ангальт доплелся до Унгошти, то спалил и этот мятежный городишко. За Унгоштью он выслал вперед лазутчиков из отряда графа Стырума, и те донесли, что дорога на Прагу свободна. Перед полуднем прошел тем путем граф Турн со своим полком.

Ангальтово воинство представляло собой армию хромых. Многие засыпали на ходу. Капитаны дремали в седлах. Это было шествие теней под багровыми небесами, походившее на настоящее отступление. Ангальт и Гогенлоэ вышли из карет и уселись на лошадей. Они ехали рядом, покачиваясь как пьяные. И о чем-то переругивались по-французски. К ним подъехал молодой Ангальт{110} и спросил, из чего устроены пражские шанцы.

— Из грязи и дерьма, — ответил старый Христиан Ангальт и махнул рукой.

Молодой сказал о Тилли и Вердуо, что они настоящие солдаты.

— Главное, им платят настоящие деньги, — пробурчал Гогенлоэ. Он презрительно скривил рот и показал назад на согбенных под тяжестью длинных мушкетов солдат.

— Это стадо свиней разбежится при первом же выстреле, клянусь богом!

Ангальт выругался и пришпорил коня. Эти беседы ему надоели.

— Турн уже в Праге видит сны, — сказал молодой Ангальт.

— А Фредерик уже в постели у Бесси, — засмеялся Гогенлоэ. — Может, там он хоть что-нибудь сможет.

Они приближались к каменоломням под Белой горой. Те розовато светились в отблеске багряных небес.

— Расположимся между Мотолом и «Звездой». Может, там уже строят шанцы. Поглядим, — говорил молодой Ангальт. Гогенлоэ опять отмахнулся, будто хотел сказать: «Мне уже все равно. Хочу спать».

Была ночь с субботы на воскресенье 8 ноября. После многих темных ночей снова ясно светила луна.

30

Фредерик спал, но Бесси рядом с ним не было.

Она сидела за широким столом в Зеленой комнате перед двумя свечами, за которыми следил осунувшийся Иржик. В окнах на страговскую сторону было видно огненно-красное небо.

Королева говорила спокойно и тихо:

— На Белой горе расположилось на отдых чешское войско. Ангальт и Гогенлоэ лежат в постелях эрцгерцога Фердинанда и Филиппины Вельзер{111}. Отцвели анемоны. Опали желтые листья. Солдатам скорее всего не позволят разжечь костры. Они трясутся от холода, озлоблены. Лондонские карманники из полка Грея давно уже разбежались. С нами остались лишь вечные искатели приключений, чей хлеб — война. Сэр Гоптон поправляется от раны, которую получил у Писека. Я велела позвать его на обед. Будет воскресный прием для господ Конвея и Вестона, которые все еще не получили ответа от Фридриха. Это я запретила ему отвечать, покуда наш спор не решит оружие. Оно еще может перевесить чашу весов в нашу пользу.

— Прага должна выстоять, — неуверенно заявил Иржик.

— Я хотела быть чешской королевой, — вымолвила Бесси.

— Вы и так чешская королева.

— Возможно, еще день или два, — сказала она. — А я хотела быть вдовой Фридриха, как Мария Стюарт, которая была вдовой лорда Дарнлея и правила сама. Я хотела родить чешского короля от тебя, Ячменек! Ты мог стать моим Босуэлом, только более счастливым, потому что ты не такой бесноватый. Но теперь я вижу, что все это несбыточные мечты. Холопов нам не поднять, и никто не сделает из них новых гуситов. Паны не хотят, земаны не могут, а горожанам все безразлично. Королевство гибнет, раздираемое изнутри. Один турок мог бы помочь. Но все боятся турка. Даже пан Будовец. Ты боишься турка, Ячменек?

— Если он за нас, то чего бояться?

— Почему ты не ложишься, Ячменек?

— В такую-то ночь?

— А Фредерик спит… И потому я не с ним, а с тобой. Ты и только ты помог мне выстоять в этом замке. Меня не страшили ни чары, ни грехи, ни следы засохшей крови, которой обагрены все здешние камни. Даже покойного Рудольфа я не боялась, когда ночью ходила по длинным коридорам. А ведь я видела, как он подкрадывается на цыпочках и колет шпагой свою тень на стене. Сто лет созревала здесь война, вести которую пришлось нам. Двести лет вас ненавидят, боятся, презирают и преследуют. За то, что вы восстали против всего света. Двести лет терзает вас ваша злая судьба. И вот теперь, глядишь, и кончилась бы эта буря. Вы могли бы выплыть в тихую заводь. Но у вашего корабля нет кормчего. Вы искали его на чужбине. Вот он спит рядом и верит, что находится под охраной десницы господней. Так бы спокойно он лежал, если бы был мертв. Но никто его не убьет.

Иржик грустно посмотрел на нее.

— Доктор Есениус, — продолжала королева, — сказал, что на этот раз беременность протекает тяжело. Наверное, так оно и есть. Потому что я ношу в себе внука служанки, которая рожала в ячмене и зубами перегрызла пуповину. Тебе на радость зачала я этого ребенка на покрывале из белых цветов. Я не знала любви, но это дитя люблю какой-то странной любовью, первого из всех моих детей.

Зарево над Страговом угасало. Это догорели сожженные деревни. По небу плыла ясная луна.

В Зеленую комнату шумно вошел граф Генрих Матес Турн. Не извинившись за вторжение, он с грохотом сел за стол.

— Не могу спать, миледи, — загудел он. — Я искал вас. Знаю, вы как вино будоражите кровь. Вы тоже ждете завтрашнего дня? — Он грохнул кулаком по столу. — Мне хотелось увидеть вас перед завтрашней битвой. Мы выиграем ее, потому что нам надо ее выиграть. Императорские войска остались без вождя. Лазутчики донесли, что Бюкуа ранен. Позади них пустой и сожженный край. Без хлеба им нельзя, а когда отгоним их от Праги, они опрометью побегут на север к Лабе искать полные амбары. Но крестьяне скорее спалят зерно, чем отдадут им, не позволят они антихристу напечь из него хлеба. Скотину крестьяне побьют. А потом по пояс навалит снега. Максимилиан надеется до рождества поспеть в Мюнхен. Он отойдет, и тогда — конец второй войне. Первую мы, можно сказать, выиграли, когда я ворвался в Вену, и только этот проклятый Дампьер спугнул моих вояк. Впрочем, дьявол уже унес его в пекло. Потом будет третья война, когда мы вторгнемся в Баварию и разгоним Лигу. Бетлен захватит Штирию и Вену. Турок пошлет в Буду своих янычар. И будет четвертая и пятая война, а потом — победа! Вы станете императрицей, королева!

Она рассмеялась.

— Не верите? Даже вы перестали верить? А король?

— Спит…

— Пусть спит. Пускай проспит хоть весь завтрашний день. Завтра в храмах прочтут слова Евангелия: «Итак, отдавайте кесарево кесарю, а божие богу».

Мы разгромим императора и возблагодарим господа. Пока король спит, мы выиграем битву. Пойдешь со мной, Ячменек?

У Ячменька загорелись глаза. Он перевел вопрошающий взгляд на королеву.

— Иди, иди, Иржик! — радостно вскричала она.

— «Наш господин бояться не велит…» — запел Турн. Чешские слова он коверкал, но мелодию выводил верно.

Медленно отворились двери. Вошел Фридрих, босой, в ночной сорочке. Протерев глаза, он спросил:

— Что, уже утро, Бесси?

— Идите спать, сэр, — сказала королева.

Турн непочтительно засмеялся.

— Мне показалось, я слышу торжественный марш моих войск, — объяснил Фридрих.

— Идите спать, сэр, чтобы завтра в здравом уме отвечать английским послам на вопрос — не угодно ли вам отречься от престола, — сказала королева.

— Ни за что, — прошептал Фридрих. Он вышел и притворил за собой двери.

Светало. От Влтавы снова поднимался туман и, словно вуаль, стлался по мокрым крышам.

С грохотом отодвинув стол, крупноголовый, с большим красным носом и взъерошенной бородой, Турн встал и взял Иржика за плечо.

— Пойдем… Конь у тебя есть?

— Я дам ему своего, — сказала королева и впервые обняла и открыто поцеловала Иржика.

31

Но пока Турн с Иржиком собрались и выехали из ворот, прошло немало времени. Туман рассеялся.

На звоннице страговского монастыря монахи звонили к утренней службе. Всадникам встречалось много безоружных солдат. Это были дезертиры, сбежавшие из заночевавшей на Белой горе армии. Они бродили под арками, но, завидев генерала, бросались к стенам, будто вспомнив о неотложных делах.

Всадники выехали через ворота в безлюдную местность, изрытую ямами и ухабами. Слева от них неподвижно торчала ветряная мельница. На косогоре, заросшем пожелтевшими виноградниками, краснели кровли давилен. До самого Бржевнова они не встретили ни души. Зато в Бржевнове перед храмом стояли молчаливые толпы празднично одетых людей. Если бы Иржик не знал, что отправляется на битву, он не отличил бы это воскресенье от многих таких же. Только лица стоявших перед храмом смотрели серьезнее, и не слышно было разговоров. В лощине за храмом валялся конский труп и опрокинутая телега.

Совсем близко грянул пушечный выстрел. И тут же еще один.

Иржик в недоумении остановил коня. Тот настороженно прядал ушами и дрожал. У Иржика по спине пробежал холодок. Он почувствовал, что бледнеет.

— Это наши стреляют! — воскликнул Турн и захохотал, плутовато покосившись серыми глазами из-под лохматых бровей.

— Не трусь, Герштель!

Иржик и не трусил — ему только показался странным этот ни на что не похожий близкий глухой звук. Но Турн ехал себе дальше, как ни в чем не бывало. Тогда Иржик тоже пришпорил коня и вскоре догнал генерала, подумав: «Отчего это Турн едет в бой один, ведь у него целый полк пеших и конных, трубачей, полковников и капитанов?»

Вдруг Турн приподнялся в стременах и из-под руки поглядел на восток, в сторону Праги.

— Едут, — сказал он весело. — Пыль клубится.

К костелу святой Маркеты приближалось низкое облако белой пыли.

— До чего ж это славно — иметь храброго сына! — произнес Турн, топорща усы. — Я всегда говорил, хоть Бернард невелик ростом и собой неказист, — да и я ведь тоже не красавец, — зато сердце у него не заячье! Смотри-ка, сподобил господь — даровал сына, который не посрамит честь нашего рода! Почему это перестали стрелять?

Они перешли на галоп.

И вот поле битвы. Груды распряженныхповозок, спящие ездовые и венгерские драгуны на мерзлой траве. Они жарили на кострах сало, а их кони щипали среди камней чахлую траву. Венгры не выразили никакого почтения при виде подъехавшего генерала. Турн хотел было выяснить, где фельдмаршал Ангальт, но только махнул рукой. Все равно никто не поймет. Даже их усатый капитан не разберет, о чем его спрашивают.

И вдруг за гребнем невысоких холмов их взору предстала вся чешская рать, в лучах утреннего солнца, ощетинившаяся копьями и сверкающая палашами и шпагами, с мушкетами и ружьями, изготовленными к пальбе, с бело-голубыми поясами и ленточками на шляпах и левых рукавах, с полной боевой выкладкой, все наизготове, словно на параде. Ржали кони. Рыцарь в блестящей кирасе, с развевающимся на шляпе страусовым пером гарцевал между двумя колоннами рейтарских эскадронов и пеших рот, сопровождаемый на почтительном расстоянии эскортом столь же великолепных всадников. Это был сам Христиан Ангальт-старший, надменный и благоухающий, в пышном жабо, самоуверенно прищуривший маленькие глазки. Чуть поотстав от хвоста его лошади, несся на вороном жеребце грузный и краснолицый генерал Гогенлоэ, и сразу за ним, затерявшись в свите, следовали Ян Альбин Шлик, которого Иржик не видел с самого Вальдсаса, штириец Мелихар Кайн и Стырум из армии Мансфельда. Граф Христиан, гневно нахмурив брови, высказал Турну недовольство за слишком поздний приезд:

— À la fin… mon cher comte!^[19]

Не удостоив того ответом и даже не поздоровавшись, Турн направил коня к свите Ангальта.

— Komm mit^[20], Герштель, — приказал он Иржику.

Так что Иржик с генеральской свитой объехал обе шеренги от правого фланга, почти упиравшегося в ограду заказника, и до левого, растянувшегося по косогору над Мотолом, — тридцать пеших рот и пятьдесят четыре эскадрона конницы, все три шанца, в которых до сих пор неспешно орудовали лопатами и кирками, и все шесть медных пушек, одна из которых обстреливала деревню Ржепы. Когда в клубах порохового дыма они подскакали к левому флангу, со стороны Праги прибыл молодой Бернард Турн со своим полком, ночевавшим в казармах святого Иржи. При его появлении Ангальт тотчас послал туда поручика девятого эскадрона графа из Бубна{112} с приказом незамедлительно занять позицию на левом краю поля, флангом к Мотолу.

Не громыхай тут единственная пушка, заволакивая синеватым дымом левый фланг построенных в колонны войск, зрелище это сошло бы за военный парад. Да и сама пальба казалась веселой и беззаботной, даже артиллеристы посмеивались, глазея на высокое пламя пожаров над Ржепами и разбегавшиеся в разные стороны как муравьи серые фигурки насмерть перепуганных конных и пеших антихристов.

Не таким представлял себе Иржик поле брани. Ему думалось, что сквозь огненные врата попадет он в ад и сумятицу боя. Что небеса над полем битвы всегда хмуры и исторгают молнии. А между тем мирно светило холодное осеннее солнце, и на голых деревьях заповедного леса каркали вечно угрюмые вороны. Они даже не соизволили разлететься. Бряцание оружия и гомон голосов напоминали суматоху, которая предшествовала торжественному смотру английского полка на площади в Брандысе, когда сэр Гоптон заставил своего коня опуститься перед королевой на колени. Правда, все три маршала — Ангальт, Гогенлоэ и Турн — были возбуждены и поглядывали друг на друга с неприязнью. То, что казалось правильным одному, вызывало насмешки остальных. Но говорил только Ангальт, он распоряжался и приказывал, а Гогенлоэ и Турн молчали. Смолчали они и когда при виде мушкетеров Гогенлоэ Ангальт раздраженно бросил:

— Я слышал, что ваших кнехтов не приводили к присяге. Но это не дает им право так ломать строй. Разбрелись тут, как коровы на лугу!

Гогенлоэ с радостью бы возразил, что полк Бернарда из Турна не ознакомили даже с артикулами военного уложения, но перед полковниками и капитанами решил промолчать.

Если уж в такую минуту генералы заботились прежде всего о равнении в строю, то что уж говорить о полковниках и капитанах! Да и могла ли волновать пфальцских, штирийских, австрийских и савойских баронов судьба города и всей страны? Ведь это был не их город и не их страна! Что за дело им было до этой самой Белой горы? Для них это не были распахнутые ворота к дорогой сердцу Праге с ее величественными дворцами, с красавицей Влтавой и священным Градом. Для них это была всего лишь местность, удобная для баталии, с хорошим обзором и преимуществами для обороняющихся, в то время как неприятель, вынужденный подниматься в гору, оказывался в невыгодной диспозиции. Для них это было обычное сражение, каких они много провели на службе у испанцев, нидерландцев и австрийцев, а выиграют они его или проиграют — это уж как сподобит господь бог — вершитель всех сражений. Все равно они получат свое жалованье и положенную долю трофеев. И снова отправятся в путь. Неважно под чьими знаменами.

Это не говорилось вслух, но было написано на их жестоких и бесстрастных лицах.

Откуда-то из заповедного леса донесся треск итальянского барабана — к летнему дворцу «Звезда» подходили части королевской гвардии, чтобы вместе с веймарской пехотой залечь в засаду под деревьями и на болотистых обочинах дороги.

— Для чего их там прячут? — проворчал Турн. — Чтобы с ними ничего не случилось?

Но когда Ангальт-старший поинтересовался наконец мнением Турна о диспозиции войск, тот весело загудел:

— Сами небеса не нашли бы более удобного места для битвы. Город — за спиной, позиция — на горе, образцовый ordre de bataille^[21], неприятель там, внизу, совсем должен потерять голову, чтобы решиться принять бой. Они отойдут на север.

Турн все еще не допускал мысли, что именно сегодня быть решительной баталии.

Но изменил свое мнение, узнав о ночном побоище в Рузыни, где было перебито немало мадьярских драгунов, и еще, когда ему показали мост через Шарецкий ручей и болото вдоль него, уже занятые войсками Лиги, которыми, как донесли лазутчики, командовал валлонский генерал Тилли.

В сопровождении Иржика Турн поскакал на правое крыло, к мадьяру Корнишу, который силами трех эскадронов своих драгунов стоял у самого леса за моравскими рейтарами полковника Штубенфолла. Корниш, хмурый как черт, грыз сырую свеклу и даже не привстал, когда маршал остановил перед ним коня.

— Gruß von Bornemisza^[22], — звучно гаркнул Турн, но Корниш продолжал глядеть в землю.

— Борнемиса лежит в лазарете Святого духа и уже вылечился от лихорадки, — объяснил Корнишу Турн.

— Nem tudom^[23], — не понял Корниш.

— Sag’s ihm auf welsch^[24], — приказал Турн Иржику. Но Корниш не понимал и по-французски. Подскакал полковник Штубенфолл, который во время турецких войн довольно долго прожил в Венгрии. Он доложил маршалу о прибытии и предложил свои услуги в качестве переводчика.

Услышав, что его генерал, раненный в стычке у Раковницкого ручья, выздоравливает, Корниш пощипал себя за усы. Но продолжал молчать. Тогда Турн ласково и дружелюбно объяснил ему, что, дескать, он, генерал Корниш, — командующий столь знаменитого и славного войска, присланного королем Габором (Турн сознательно величал Корниша генералом, а Бетлена — королем), — имеет точно такое же право, как и остальные присутствующие здесь генералы, обозреть и одобрить ordre de bataille. Корниш ответил, что не он здесь играет первую скрипку. Этой ночью главные силы его полка понесли изрядные потери. И теперь он не желает ничего иного, кроме как позиции, где бы вражеские орудия не превратили его в гуляш.

Турн даже не улыбнулся:

— Вы опытный генерал и сами выберете наиболее удобную позицию, откуда ваши драгуны наилучшим образом смогут досаждать неприятелю. Не хотите же вы, чтобы ваши герои мерзли в бездействии в тылу армии? Едемте, я вам кое-что покажу.

Корниш покачал головой, но все же тронул коня и вместе со Штубенфоллом выехал на левое крыло, к самому склону горы. Турн указал мадьяру на ровную, спускающуюся к деревне Ржепы пашню:

— Выстроив своих драгун полумесяцем, вы сможете отсюда врубиться в ряды неприятеля и рассеять его как стайку воробьев, когда он будет карабкаться снизу.

Корниш кивнул головой, но заметил:

— Надо бы дождаться подкрепления.

Подкрепление это, как хорошо было известно Турну, вот уже три дня стояло у Черного Костельца.

Корниш молча снял шляпу и, пришпорив коня, снова вернулся на правое крыло. Только когда сам Ангальт-старший явился с просьбой поддержать левый фланг, он отдал приказ стоявшим в поле в тылу драгунам перегруппироваться полукругом за второй линией. Корниш не подчинился ни Турну, ни Ангальту.

Между тем Иржик уже позабыл про свое утреннее намерение проливать чужую кровь. Он лихо скакал на коне, внимая громогласным раскатам Турна и дивясь про себя его терпению.

— Небось тебе и невдомек было, Ячменек, — говорил Турн, — сколько приходится потрудиться ради такого вот ordre de bataille.

Но никакого боевого порядка в войсках уже не было, они копали шанцы. Ангальт-старший хотел как можно скорее выстроить укрепленный лагерь по старинному нидерландскому образцу, как неделю назад у Раковника, и беспрестанно ворчал, что не хватает лопат и кирок, а король, которому надлежало обо всем этом позаботиться, ничего не прислал и посылать не собирается.

Медная пушка перестала стрелять.

И тотчас же в тишине над мирно трудившимися солдатами закружили вороны. Над недостроенными шанцами развевались на ветру бело-голубые знамена, и на воткнутых в землю пиках мягко трепетали ленточки. Усатый Стырум в седле курил по новой испанской моде набитую индейским табаком прямую трубку. Табак он получил от Мансфельда, а тому эти дурманные листья презентовал какой-то валлонский капитан.

32

В это время доктор Скультетус закончил предтрапезную молитву, возблагодарив за хлеб и воду, которые господь в неизреченной благости своей дарует жаждущим. Слуги начали обносить яствами. Посредине длинного стола сидели друг против друга король Фридрих и королева, а по правую руку от них — послы Конвей и Вестон. Слева от короля сидел, впервые приглашенный к столу, сэр Нетерсол, а рядом с королевой — бледный сэр Гоптон, только что возвратившийся из лазарета. Его соседом был сэр Джон Раскин, секретарь английских послов. Рядом с Нетерсолом занимал место капитан Сидней Пойнтс, брат которого, поэт Роули, в эту минуту с отрядом королевской гвардии готовился к бою у летнего дворца «Звезда». Единственным неангличанином среди гостей был проповедник Скультетус, но и тот молился по-английски и на этом же языке пытался поддерживать беседу.

В тот момент, когда гости намеревались приступить к трапезе, стекла на всех окнах задрожали от отдаленного выстрела.

Гоптон в волнении вскочил:

— Орудийная пальба!

Но король Фридрих улыбнулся.

— Самое большее — перестрелка! Бюкуа ранен и не примет сражения. Приятного аппетита!

Он принялся за еду. Но королева побледнела. Лицо ее стало белее мрамора, ложка в руке задрожала. Чтобы успокоить королеву и показать себя героем, привыкшим к звукам баталий, сэр Гоптон спокойно осведомился у леди Бесси, знакома ли ей местность у Белой горы.

— Весьма хорошо. И сама гора и тамошний заповедный лес. Мне нравится это место, особенно весной.

— Говорят, будто Бельведер был задуман как приют грешной любви, — сказал Гоптон.

— Весь этот лес создан для любви, особенно весной, — ответила королева.

Снова зазвенели окна.

— Это стреляют наши, — заметил Нетерсол.

— Обстреливают отступающего противника, — разъяснил всем Фридрих, продолжая спокойно есть.

— Я весьма рад, — громогласно начал сэр Вестон, чтобы слышно было всем сидящим за столом, — что дело не дойдет до сражения. Все же кровь людская — не водица. Мы приехали вести мирные переговоры. Договоримся сначала о перемирии, а затем и о мире.

— Какой мир? — спросила королева. — Вы что, не слышите?

Разумеется, Вестон слышал, как и все остальные. Орудийные залпы теперь звучали по-другому. Это отвечала императорская артиллерия. Вслед за тем сначала недружно, а потом все более слитно защелкали мушкеты.

— Ночью валлоны дрались с мадьярами за деревню Рузынь, но ничего не было слышно, — сказал Фридрих.

— Вы спали, сэр, — засмеялась королева. — Но даже я ничего не слышала, хотя и бодрствовала. Было видно лишь зарево.

— Сражение началось! — торжественно произнес старый воин сэр Конвей, указав на окно толстым пальцем. — Решается судьба города и всего государства. Эта битва была не нужна. Сэр! Вам следовало вернуть корону тому, кому она по праву принадлежит, и удалиться. Чешские сословия покорились бы, и этой войне наступил конец.

Королева беседовала с Гоптоном, но слова Конвея мимо ушей не пропустила.

— Доколе же будет тянуться этот обед? — закричала она на слугу.

— Вам нехорошо, Бесси? — с деланной любезностью поинтересовался Фридрих. — Потерпите, стрельба наверняка скоро затихнет.

Но стрельба не стихала.

Королева поднялась, оглядела застолье. И вдруг воскликнула:

— Если вы, господа, не отправитесь тотчас на поле боя, я поеду туда сама!

Звякнули ножи. Недоеденные куски остались на тарелках. Гоптон вскочил и заорал как на плацу:

— По коням!

Встали мистер Пойнтс и сэр Раскин, который вообще никогда не был солдатом. Поднялся и король. Испуганным взглядом проводил супругу, покидающую трапезную. Доктор Скультетус длинными шагами спешил за ней. Весьма неохотно вставали из-за стола Нетерсол и Конвей. Последним поднялся Вестон и уже на ходу отхлебнул напоследок вина. Зала опустела. Подоспевшая прислуга быстро убрала полные тарелки и недопитые кубки. Закончилась последняя королевская трапеза в пражском Граде.

Шум битвы вдали усилился. Потом смолк и опять отозвался, но уже шепотком.

33

В эту битву, столь скоро завершившуюся, Иржик бросился, как пловец в воду.

Целых два часа разъезжал он вместе с маршалом чешской армии Генрихом Матесом Турном между первой и второй колоннами войск. На миг задержавшись возле недостроенных шанцев, они вступили в беседу с солдатами землекопной команды, сетовавшими на нехватку лопат и кирок. Турн заговорил с полковником Штрайфом, командиром рейтар, стоящих в резерве и готовых вмешаться в случае отступления чешских войск. Штрайф похвалил сегодняшний ordre de bataille и сказал, что ему еще не случалось видеть местность, столь красивую и удобную. Он, мол, с нетерпением ждет боя. Турн подъехал к левому флангу навестить сына Бернарда. Невзрачный юный полковник был недоволен позицией, которую Ангальт приказал занять его полку:

— Да не придут они снизу, — горячился он. — Бой начнется на правом фланге! Баварцы выступят от Рузыни, откуда палят их пушки, слава богу, пока что в никуда, — и тогда мои канальи зададут стрекача. Да и чему тут удивляться? Три месяца им не плачено.

— Твои три эскадрона ничего не изменят, — легкомысленно ответил Турн-отец. Он знал, что их не три, а четыре, и что от них зависит многое, поскольку они защищают левый фланг, но не хотел еще больше тревожить сына.

— Пригрози им пистолетом и виселицей, — крикнул он громко, чтобы услышали мушкетеры, и, пришпорив коня, заехал в тыл венгерской конницы. Мадьяры, хотя и не расседлали коней, вели себя как на отдыхе. Цыган играл им на скрипке.

Поскольку Турн не умел объясняться с венграми, пришлось скакать к ограде леса на самый край правого фланга. Хмурый Стырум все еще курил там длинную прямую трубку. Теперь он сидел на меже в бурьяне и своим воякам тоже приказал лечь на землю и дать отдых ногам.

Тем временем у недостроенного танца, над которым развевалось королевское знамя с девизом «Diverti nescio» («Не ведаю отступления»), препирались Ангальт и Гогенлоэ. Только что сюда прибыли оба командира моравских рот и эскадронов, молодой лейтенант Индржих Альбин Шлик с Ганнесом Штубенфоллом, и заявили, что теперь самое время атаковать неприятеля, сначала конницей, а потом и пехотой. Баварцы перешли балку с мостиком через ручей Шарку и строятся в ряды под Рузынью, а императорские войска только-только выползают из Ржеп. Между обоими флангами неприятельского войска образовалась широкая брешь. Местность — сплошные холмы, так что им друг друга не видно.

— Атаковать, разбить и разогнать в разные стороны, прежде чем они успеют соединиться! — просил молодой Шлик.

Старому Ангальту самому не терпелось атаковать.

Но тут Гогенлоэ, черт бы его побрал, принялся тараторить, что, мол, нельзя оставить выгодную позицию и броситься в бой с неизвестным исходом. Да и что это за атака с усталыми и нерадивыми солдатами? Всеми движет азарт! Согласно raison militaire^[25] рекомендуется, mon cher prince^[26], в таких случаях закрепиться на занятом плацдарме!

Он вещал как проповедник, ссылаясь на голландский устав, требующий беречь живую силу.

Турн с Иржиком подъехали как раз в тот момент, когда Ангальт внял аргументам Гогенлоэ, а разъяренный Шлик, знакомый Иржику еще по Вальдсасу, поворотил коня, выругался неизвестно почему по-итальянски и вернулся к своим мораванам. Штубенфолл двинулся следом. Остановив его, Турн поинтересовался, по какому поводу перебранка. Штубенфолл обозвал Гогенлоэ рогатым чертом, и Турн засмеялся. А Иржику сказал:

— Если мы тут задержимся, эти господа передерутся между собой!

Между тем Гогенлоэ приказал обстрелять из трех орудий зарядами в полкартуза баварцев Максимилиана, стоявших под холмом у Рузыни и, видимо, ожидавшим, пока справа к ним подойдут императорские войска. Они не двигались с места. Только какие-то рыцари в блестящих латах гарцевали взад-вперед, словно не зная, чем заняться. Турна снова потянуло поближе к сыну Бернарду. И Ангальт с трубачом тоже оказался в это время на ловом фланге, как вдруг, — будто вырастая из белой каменистой земли, — на косогоре объявились во весь рост валлонские всадники, а за ними два каре пехоты. Людей было что муравьев! Нет, пожалуй, они напоминали громадного ежа, который, пыхтя, спешит, карабкается на гору, ни на минуту не останавливаясь, фыркает и хрипит, и вот он уже здесь! Уже слышалось ржание коней, стук железа и протяжные, почти радостные вопли всадников: «Sancta Maria!»^[27] Но пешие колонны шли сомкнутыми рядами, появляясь снизу молча, и только зловеще гремел итальянский барабан. Валлоны полковника Вердуо четким каре вышли на равнину и выпустили первый залп по чешской пехоте Бернарда фон Турна, по тем самым канальям, которые не хотели помирать ни за понюшку табака.

Дым окутал передние ряды валлонов и мушкетеров Турна. Пахнуло адским пламенем пекла.

На колокольне храма святой Маркеты в Бржевнове прозвонили полдень. Это прозвучало словно погребальный звон.

И тогда скрестились палаши и пики солдат императорских войск полковника Ламотта и чешских эскадронов. На императорских пиках затрепетали белые ленточки, на чешских — бело-голубые. Это были кавалеристы главного вахмистра Яна из Бубна и графа Зольмса, пфальцского дворянина. Оба они пока еще не соизволили прибыть на ноле боя, более того, они даже не покинули своих пражских жилищ, где провели ночь.

Турн подъехал к первому ряду чешских рейтар. Крикнул Иржику: «Komm, und zwar scharf!»^[28] — и обнажил шпагу. Иржик вытащил свой палаш.

Это и был тот самый прыжок Иржика очертя голову. В горле у него пересохло.

Но гнедой жеребец королевы резво понес его вперед, и тут в клубах мушкетного дыма Иржик заметил бородатого рейтара на серой в яблоках кобыле, нацелившего в него тонкое острие пики. Иржик пригнулся и рубанул рейтара палашом, как учили его на занятиях фехтования в хропыньской школе. Тонкое черное острие пики опустилось, а человек, державший ее, открыл рот, простонал что-то невнятное и выпал из седла.

Иржик, забыв про жажду, бил палашом направо и налево, закусив губы, пот заливал ему глаза, а шляпа с пажеским пером где-то потерялась. Наконец он вылетел вон из свалки и огляделся. Вокруг было пустынное истоптанное поле, а над головой светило солнце. Трубачи трубили со всех сторон. Размеренно ухала пушка.

Всадники с белыми ленточками на пиках поворачивали коней и ретировались по разбитому полю. Кони под ними приплясывали. Каре пехотинцев тоже дрогнуло, они уже не палили из мушкетов.

Иржик осматривался вокруг в поисках Турна. Но того не было видно. И снова протрубила труба: кавалерийская атака!

С криками гарцевали на своих коротких меринах бело-голубые всадники. Чей-то зычный голос поносил папистов, антихристов и сучьих детей. Это был Турн.

На поле, в тот миг пустое и безлюдное, с топотом и ревом вылетели три эскадрона. Вел их не молодой, а старый Турн.

Он крикнул Иржику:

— Gut, Gerstel, vorwärts, scharf!^[29]

Иржик тоже пустил коня в галоп, но всадники, с которыми предстояло сразиться бело-голубым, исчезли. Вместо них выросла стена пехотного полка. Три терции валлонских верзил. Они стояли неподвижно в угрюмом молчании. И вот наконец дали залп. По брюхам лошадей и по головам наездников. Кони валились наземь. Из седел падали на землю седоки. Кто-то вопил:

— Стой! — Halt!

Но разве так остановишь коней! Они поднимались на дыбы, пятились и поворачивали назад. Разбитые чешские эскадроны рассеялись как стайка воробьев…

— Hundesöhne! — Сукины дети! — ревел старый Турн, вытирая перчаткой окровавленную шпагу.

— Komm, Gerstel!^[30] — окликнул он Иржика. И они неспешно последовали за удирающими кавалеристами.

— Поезжай за мадьярами, пусть встанут на левый фланг! — приказал Иржику Турн.

Иржик объехал первую и вторую линии пешего полка Бернарда фон Турна. Вот он и выбрался из воды. Только весь промок. Иржик подъехал к мадьярам. Те как раз садились в седла. Нашелся и их ротмистр, мрачного вида молодой человек в островерхом шлеме и золоченой кирасе. Перекрывая гомон, глотая пороховую гарь, Иржик прокричал ему, чтоб тот собрал своих драгун и двинулся на подмогу левому флангу. Однако ротмистр указал саблей направо, в сторону леса:

— Корниш! — сказал он. — Корниш tábornok! — Я подчиняюсь только генералу Корнишу!

Иржик поскакал к лесу, где находился Корниш. Сзади, за второй линией, стояла тишина. Только вороны каркали над головой. За плотными клубами желтой пыли не видно было дороги. Конь спотыкался о камни. Вдруг тишину разорвал хриплый крик. Иржик остановил коня и обернулся, привстав в стременах… Он был уверен, что этот крик, разнесшийся над равниной, — победный клич мушкетеров Бернарда Турна. Но нет — роты Турна не атаковали, они постыдно ретировались. Некоторые мушкетеры, оборачиваясь, стреляли назад, по сторонам и в землю. Другие просто побросали сошки вместе с мушкетами.

Весь левый фланг королевского войска был смят. Канальи Бернарда Турна беспрепятственно расползались сквозь бреши между ротами и эскадронами второй линии, стоявшей пока еще неподвижно. Бернард бросил поводья и схватился за голову. Медная пушка перед первой линией умолкла.

Иржику во что бы то ни стало нужно было найти полковника Корниша!

Наконец он разыскал его у ограды заповедного леса. Подскакав, Иржик приветствовал венгра поднятой саблей. Полковник Корниш сидел верхом на черном коньке. Сняв шлем, он утирал со лба пот. Иржик передал приказ Турна. Мадьяр задумчиво поглядел на взмокшее лицо Иржика, затем указал пальцем ему на грудь. Теперь Ячменек и сам разглядел, что весь забрызган кровью. Он взмахнул рукой и крикнул:

— Ala sinistra! — Левый фланг!

Корниш понимал латынь. Он добродушно улыбнулся Иржику. Глаза у него были такие же черные, как у его степного конька. Корниш сказал с мадьярским акцентом:

— In profundis…

Что, должно быть, означало — левый фланг испекся, черти его унесли, дело худо.

— Cito, cito!^[31] — кричал Иржик, хрипя от натуги.

И тут возле Корниша объявился какой-то рыцарь, прекрасный, как девушка, белокурый и голубоглазый, в непомерно больших белых перчатках, — это был герцог Веймарский{113} собственной персоной, который вот уже целый год болтался в Праге и потому был хорошо знаком Иржику. Рыцарь поднял правую руку и торжественно произнес: «Nolo esse Germanus hac, die, ero Hungarus. Maneas tantum nobiscum!» — то есть, что сегодня, в случае если Корниш со своими драгунами не покинет поле боя, он предпочтет считать себя не немцем, а мадьяром.

Но Корниш показал подбородком куда-то в пространство и проблеял козлиным голосом:

— Currunt! — Удирают!

И в ту же минуту исчез.

Куда-то подевался и веймарский герцог, наверное, их обоих поглотило облако пыли.

Вдруг Иржик услышал серебряный звук трубы и крик. Кто-то вопил:

— Ангальт, Ангальт! Vorwärts!^[32]

Вдоль ограды, размахивая бело-голубым знаменем, мчались без лат, с криками и бряцаньем эскадроны аркебузиров Ангальта-младшего. Они завернули влево и ровными рядами, словно паря над землей, выехали в открытое поле, оказавшись перед шанцем с королевским штандартом, где теперь лежали трупы тех, кто, отступая, упал лицом на землю. Аркебузиры дали залп, и всадники Маррадаса, которыми командовал какой-то другой испанец, спешно ретировались.

— Виктория! — завопил, как пьяный, молодой Ангальт.

Иржик и сам не заметил, как поскакал вместе с ними, с сотнями молодого Христиана, и снова оказался в гуще боя.

Кто-то приказал всадникам остановиться и выровнять ряды. Те остановились, с трудом сдерживая лошадей. И снова атака. Молодой Ангальт, без шлема, белокурый, был далеко впереди. Словно меч врубились эскадроны в пехотные каре. Строй баварцев смешался. Многие попрятались в известковый карьер. Иные удирали, оглашая воздух воплями, словно роженицы. Всадники Ангальта гнали в тыл к лесу толпу пленных. Среди них был даже полковник.

— Виктория! — кричал молодой Ангальт.

В мгновение ока поле усеялось трупами.

Но из рузыньской лощины, как медведи из берлоги, лезли все новые ряды баварцев. Проделывали они это без особого желания. И вылезали так медленно, что казалось, вот-вот упадут и улягутся на землю.

Группы драгун Корниша все же зачернели на мотольском косогоре. И роты мораван быстрым маршем двинулись от леса на подмогу Ангальту-младшему. Наконец-то и молодому Шлику со Штубенфоллом довелось идти в атаку! С ними подъезжали Ангальт-старший, Гогенлоэ и Турн. Они призывали к себе и отдавали распоряжения, приказывали и поощряли, велели бить в барабаны, трубить в трубы и палить из пистолей, мушкетов и медных пушек. Копыта их лошадей попирали живых и мертвых коней и людей, пики и сабли, вымпелы и ружья. Со всех сторон слышались разноязычные проклятья, стоны, брань и вопли, даже можно было расслышать «Мария» и «антихристы». А над всей этой кутерьмой, смрадом и гарью, над кровью и разодранными знаменами светило холодное ноябрьское солнце.

Сцепившись, как олени во время гона, бились бело-голубые с белыми. Бились так долго, что баварцам подошло подкрепление. Так долго, что стала кровоточить рана на груди молодого Ангальта. И все вдруг поняли, что атака отбита и двигаться дальше нет возможности.

Сверкая яркими, как блеск бриллиантов, глазами, слева выехал во главе своих терции великолепный и неистовый Вильгельм Вердуо.

Мадьяры под откосом горы словно оцепенели, когда из ложбины на них вылетели всадники из резерва императорских войск. Польские казаки, держа зубами поводья и размахивая саблями — в каждой руке по одной, — стаями врезались в толпы мадьяр, без строя и команд, завывая по-волчьи:

— Och, wy szelmy luterańskie, kurwy syni, grom was bil!^[33]

Как ветер метет по земле сухие листья, погнали перед собой казаки вояк Корниша. А за ними устремились все, кто еще оставался на поле боя. Молодой Христиан Ангальт упал с коня. Его разбитые эскадроны обратились в бегство, удирая от новых шеренг баварцев, которые под грохот барабанов приближались, как шагающая гора, вздымая лес копий.

Весь залитый кровью, Иржик повернул коня назад. Невидящим взором искал он в опустевшем поле Турна. Но того нигде не было видно. Зато он заметил другое лицо. Как во сне мелькнул перед ним знакомый облик, припомнивший что-то давно забытое.

— Ну что, ублюдок, вот ты и очутился в ж… вместе со своей англичанкой, — донесся до него насмешливый голос.

Он обернулся. И сразу вспомнил Вальдсас. Но головы, по которой в тот раз он треснул колом от забора, уже не было видно. Иржик пришпорил коня. Задержался ненадолго у груды мертвых. Взглянул на опрокинутую пушку. Из ее жерла еще несло пороховой гарью.

И вдруг — удар. Будто камнем по спине.

Иржик судорожно натянул поводья. Конская грива перед ним закачалась. Не было сил смотреть на эту колышущуюся гриву. Он закрыл глаза…

И понял, что падает, быстро проваливается в теплую серую мглу…

34

Солнце стояло еще высоко. Король Фридрих выезжал из Града. Он отправлялся на битву в сопровождении сэра Гоптона, сэра Раскина и мистера Пойнтса. Охрана состояла из пятидесяти одетых в бело-голубое гвардейцев. В воротах замка его приветствовали пфальцский дворянин граф Зольмс и пан из Бубна. Он приветливо поздоровался с ними и спросил:

— Вы тоже едете?

Те ответили утвердительно и присоединились к свите.

— Все стихло, — сказал король. — Бог милостив.

Между Градом и страговскими воротами они не встретили ни живой души. Ворота были на запоре. Однако снаружи доносился людской гомон, словно шумел прибой. Король спрыгнул с коня и поднялся на монастырскую стену. Свита последовала за ним. Внизу у ворот они увидели около сотни солдат, пытавшихся проникнуть в город. Несколько десятков повозок, запряженных и без лошадей, стояли вокруг. Солдаты занимались грабежом.

Король осведомился у близстоящих, что там происходит. Ответа не последовало. Снизу кто-то заорал:

— Заплатите нам!

Послышался хохот.

— Отворите ворота! — Они колотили, кричали, стреляли в воздух из пистолей.

— А не откроете, — мы побежим на речку за мадьярами!

Не полагаясь на караул стрелков, Зольмс приказал гвардейцам короля удерживать ворота. По-военному вытянувшись перед мертвецки побледневшим королем, он доложил:

— Сражение окончено. Надо оборонять Прагу.

Король сошел со стены. Взобрался на коня. За ним последовали остальные. Градчанские стрелки ухмылялись.

Тут ворота с треском распахнулись, и через них с ревом и проклятьями, давя друг друга, повалили пешие и конные, кирасиры без кирас и мушкетеры без мушкетов. На взмыленных лошадях, размахивая саблями и шпагами, в толпе появились старый Ангальт с Гогенлоэ, и бог его знает, кто там еще из важных и менее важных господ. Старого Турна среди них не было, зато был молодой Бернард Турн, поздоровавшийся с господами Зольмсом и Бубной.

Бубна взял за уздечку королевского коня.

— Вернемся, ваше величество, — сказал он по-чешски.

Беспорядочной толпой возвращался по Погоржельцу король со своими генералами.

Ангальт остановился перед галереей возле входа в дом под названием «У золотого шара». Приказал королю, словцо конюшему:

— Halt! — И только после паузы добавил: — Eure Gnaden^[34].

Король послушно остановился.

И старый князь Ангальтский принялся — бог весть почему именно перед этим домом — рассказывать королю о проигранной баталии.

Он говорил спокойно и не жаловался. Даже не похвалил собственного сына, что остался лежать раненый на поле брани. Не сказал, что Турн отказывается покидать поле боя и плачет. Не рассказал, что все мораване под стенами заповедного леса перебиты, а Шлик взят в плен, что они стояли не на жизнь, а на смерть, зато отряд королевских гвардейцев, вылощенных и откормленных, на коленях просил у баварцев пощады. Не рассказал он обо всем этом потому, что отбыл прежде, чем произошли эти события. Но он рассказал о мушкетерах Турна, отомстивших за невыплаченное жалованье, и о мадьярах Корниша, которые удрали к Коширжам, чтобы спасти награбленное.

— Битва проиграна. Но мы сойдемся снова. В Моравии, в Силезии.

— А как же Прага? — испуганно пробормотал король.

— Она скверно укреплена. Грязью и дерьмом. — Ангальт засмеялся, а за ним и все остальные.

Король выдавил:

— Gott hat mich verlassen?^[35] — Он все никак не мог поверить, что господь его оставил.

— Ну… во всяком случае пока… — сказал Ангальт с ухмылкой и снял шляпу с запылившимся страусовым пером в знак того, что беседа закончена.

Они ехали по направлению к Граду. Погоржелец был запружен отступающими войсками. Толпы валили по Градчанской площади. Шум и галдеж постепенно стихали. Фельдфебели с белыми палками снова принялись командовать. Офицеры, размахивая пистолями, сгоняли солдат в строй. Те, опустив глаза, молчали. Скрипели длинные телеги с провиантом. Под драной парусиной повозок стонали раненые. Никто не обращал внимания на короля и его генералов. Мистер Пойнтс расспрашивал раненых про своего брата Роули. Но никто не видел его на поле битвы.

Разбитая армия как мутные воды разлива стекала по руслам улиц вниз, к Меншему Месту.

Король потрогал свое колено. Ордена Подвязки, который он прикрепил перед обедом, там не оказалось. Тесть Яков будет гневаться! А Бесси, она же беременна! Ее нужно немедленно отправить из Града и вообще из города, неважно, будет Ангальт защищать этот мерзкий, лживый и грязный городишко или нет. И из-за этого-то города он потерял свой Гейдельберг и весь Пфальц.

В окнах виднелись равнодушные лица.

«Издеваются», — подумал Фридрих и опустил глаза.

Что же теперь скажут Конвей и Вестон? Даже обед не доели! Опять будут вынуждать его своими притворными и льстивыми речами послать пана из Донина или Берку к Максимилиану и отречься от чешского трона. С кузеном Максимилианом Фридрих, возможно, и начал бы переговоры, но перед императором он не склонит головы! Не хватало еще чествовать Бюкуа! И почему здесь нет Грея с английским полком? А что Бесси? Бесси меня ненавидит. По целым неделям не допускает к себе в постель! Такая же глупая шлюха вроде своей бабки Марии Стюарт. В бога не верит. Вмешивается в дела управления государством! Вот дождусь, когда она разродится, и отлуплю ее, наподдам, как кучер кухарке. Тогда она у меня заткнется, кобыла английская, бесчувственная тварь! Четверых детей выродила, пятого ждет, а что такое любовь, понятия не имеет.

— Ох, Бесси, herzallerliebste! — выдохнул Фридрих.

Процессия въехала в Град.

Гвардия трубила в трубы и отдавала почести, как и прежде. Но все это было уже сплошным лицемерием.

— Бежать, бежать! Грузить повозки! — выкрикнул Фридрих и соскочил с коня. Ангальт, Гогенлоэ и английская свита его совершенно не волновали. В проеме ворот Маттиаса стояли Конвей и Вестон, в плащах и при шпагах, готовые к отбытию. Он и не взглянул на них. Они не удостоили его приветствием, правда, улыбались достаточно учтиво. С криком «Бесси, Бесси!» он взбежал по лестнице.

Бесси сидела на постели и причесывалась.

— Бесси, Бесси! Бежать, бежать! Собирайте вещи! Все драгоценности, каждую цепочку забираем с собой!

Сообразив, однако, что в такой серьезный момент следует сказать нечто значительное, он сделал широкий жест и изрек:

— Hannibal ante portas!^[36]

Бесси прыснула.

И тут Фридрих зарыдал, всхлипывая, будто малое дитя.

Бесси встала.

— Уйдите, — сказала она, — мне нужно переодеться.

Обо всем уже позаботились сэр Нетерсол и граф Зольмс, пфальцский дворянин. Вот только забыли попугая, Библию королевы, «Историю мира» Рэли и комедии Шекспира. И еще забыли про принца Рупрехта, и ревущего младенца в последнюю минуту принес королеве в карету пан Криштоф из Донина. Зато хорошо помнили о золотых крестах, кубках и браслетах. В кунсткамере выхватили из рук молодого Мизерони шкатулку с камеями. Сорвали со стены гравюру Дюрера с изображением Нюрнберга. Приказали уложить в повозку Рубенса, но картина выпала из рамы и осталась валяться в коридоре.

В ранних сумерках по Каменному мосту пронеслись конные нидерландские гвардейцы, карета королевы, экипаж короля и множество других экипажей и повозок с пфальцскими и английскими дворянами, не успевшими покинуть Прагу, с проповедником Скультетусом и доктором Румпфом, с остатками гардероба королевской четы и принца и вообще со всем, что еще осталось от зимнего царствования. Они прихватили также корону святого Вацлава, меч, державу и скипетр. Господин бургграф карлштейнский, граф фон Турн, не давал на это разрешения, ибо покамест не возвратился.

Не вернулся и паж королевы. Бесси расспрашивала про Иржика еще в Граде, но никто ничего не знал.

— Он пал за меня на поле брани! — воскликнула Бесси так громко, что слышали все присутствующие.

Сразу же за Каменным мостом король с королевой вышли из экипажей у дома на Иезуитской улице. Повозки под охраной гвардейцев они отправили к Горским воротам. Оставили при себе одну лишь карету, да и та проехала дальше к Малому рынку, потому что через мост сюда двигалась процессия других экипажей — Ангальта, Гогенлоэ, пана из Роупова и бургграфа Берки. Чешскую корону и все коронационные драгоценности слуги внесли в дом в ящике, прикрытом куском парусины. Войдя в просторную прихожую, освещенную единственным фонарем, королевская чета остановилась, ожидая, что их кто-то встретит. Но никто не вышел. Королева присела на ступеньки лестницы. Фридрих изрек, как с амвона:

— Теперь я знаю, где, я. Мы, князья, не знаем правды, покуда не вразумит нас несчастье…

Никто не обратил на его слова ровно никакого внимания. Он оперся о стену и, стоя, задремал.

Вдруг из темноты с криком:

— Здесь небезопасно! Нужно ехать дальше в город! Где корона? — появился старый Турн.

Ему указали на ящик в углу под лестницей.

Турн рассвирепел:

— И это место для чешской короны? Немедленно перенести в ратушу! — И принялся раздавать приказания и распоряжаться, как на поле боя. — Вы оба поедете со мной! — не допуская возражений обратился он к королевской чете, и Фридриха прямо затрясло.

«Ну да, этот мятежник Турн, один из тех, что вышвырнули в окошко императорских наместников, свергли Фердинанда и призвали его, Фридриха, на трон, теперь хочет заточить меня в темницу!» — подумалось королю.

Королева же встала и осведомилась у Турна:

— Где мой паж?

— Он там, куда вас отвезут.

— Иржик жив? — В ее голосе прозвучала неподдельная радость.

— Ранен, но живой.

— Ведите нас туда!

И поспешила по коридору к воротам.

— Разве можно в такую ночь оставаться без стражи? — негодовал Турн.

И в самом деле, караула у ворот не было. Слава богу, хоть закрытый королевский экипаж, запряженный четверкой лошадей, был на месте.

— Садитесь! — приказал Турн.

Они ехали по узким темным улицам. Впереди скакал на коне Турн. Не светилось ни одно окно. Мостовая была разбита сотнями тяжелых колес и солдатскими каблуками. Напротив трактира «У святого Ильи» солдаты дрались с дворней Гогенлоэ, ибо те не позволяли растаскивать то, что вывозил из Праги их господин. Им хотелось оставить кое-что и для себя. Солдаты палили в воздух.

Короля бил озноб.

— Куда нас везут? — пролепетал он.

— В каземат, — хмыкнула королева, — для нас там самое подходящее место.

Наконец карета остановилась перед освещенными воротами. Прислуга с факелами проводила их в роскошный дом. Навстречу вышел с приветствием староместский примас. По винтовой лестнице он проводил их на второй этаж. По левую сторону коридора была отведена комната для короля, по правую — для королевы.

— Мы арестованы? — спросил король у Турна.

Турн не ответил. Староста грустно покачал головой.

— Где мой паж? — спросила королева у старосты.

— Он лежит внизу под лестницей.

— Я иду к нему!

Турн помог ей спуститься и толкнул дверь. В небольшом помещении горела одна-единственная свеча. Королева вошла первой. Турн — за ней.

На постели лежал Иржик и спал.

— Он ранен в спину, — сказал Турн, — но не при отступлении. Герштель дрался как лев.

Так вот отчего Иржик лежал на боку. Она осторожно приподняла покрывало. Спина и грудь Иржика были обмотаны повязкой. Он горел в жару.

Королева прикрыла его и спросила, обращаясь к Турну:

— Он будет жить?

— Доктор Румпф надеется. Я отыскал его благодаря вашему коню, ваше величество. Герштель лежал на земле без сознания, вот как теперь, но держался за повод. Вашего коня я тоже привел. А сейчас мне надо вас покинуть. Но у вас есть стража. Ничего не бойтесь. Солдаты на улицах — кроткие как овечки. Мародерствуют, правда, помаленьку…

— Благодарю вас, — проговорила королева.

Вдали послышалась пушечная пальба и продолжала громыхать, не переставая всю ночь. Это из шанцев вели огонь по скоплениям валлонов, которые разожгли костры у Бржевнова.

Турн вышел.

Королева опустилась перед кроватью на колени и замерла возле раненого, кричавшего что-то в бреду.

Поставили новые свечи. Кто-то входил и выходил из комнаты. По деревянной лестнице постоянно громыхали шаги. Сменялась стража. Слышалась чешская, немецкая и английская речь, хрипы и кашель. Пришел пфальцский лекарь Румпф и осмотрел грудь раненого, где под повязкой и побледневшей кожей билось сердце Ячменька.

А она продолжала стоять на коленях. Стояла и прислушивалась к учащенному дыханию раненого…

Вот он лежит здесь, потому что это она послала его на смерть. Но могла ли она лишить его этого великого счастья? Радости битвы? Разве может быть отцом будущего короля тот, кто не познал упоения боем? Он пошел на смерть. На смерть за нее. И она возьмет его с собой. Будет ухаживать за ним, лечить, целовать! Отдаст ему в руки их ребенка, которого родит. И пойдет с ним по белу свету, только с ним и с ребенком, будущим чешским королем. Может, им даже придется просить милостыню…

Она стояла на коленях, между тем как пан Криштоф из Донина носился всю ночь из Езберовского дома, в котором проходил военный совет, сюда, в дом примаса, где во втором этаже сидел в задумчивости король и все не мог решиться, что же делать: просить курфюрста Максимилиана о перемирии или драться за Прагу? Она продолжала стоять на коленях, пока дважды за эту ночь господа Вестон и Конвей посылали сэра Раскина к Максимилиану с просьбой о восьмичасовомперемирии, но ответа так и не получили. Она стояла на коленях, пока на военном совете оба Турна, старший и младший, настаивали на обороне Праги, а Ангальт с Гогенлоэ уверяли, что ее невозможно удержать, потому что укрепления не достроены, а войска ненадежны и вероломны. Она все стояла на коленях, пока австрийский вельможа Эразм Чернембл метал громы и молнии, требуя вооружить простолюдинов — и чехов и австрийцев, поднять их на борьбу против антихриста за святую веру, а прежде дать всем волю, как то подсказывает разум и указует Священное писание!

Грохот пушек перемежался с речью Чернембла, словно салютуя его словам, а господа сановники только посмеивались. Один Турн, старый мятежник, вторил ему, говоря, что блеск золота застит глаза, а свет правды — в истинной вере, и за веру эту пришел наш черед умирать, как некогда у Липан{114}, про что рассказывают летописи. Но ни пан Берка, ни старый пан Каплирж{115} и пан из Роупова даже не думали отдавать свои жизни, как те у Липан. Не хватало еще мирволить этим деревенским канальям, которые разбежались у Белой горы, потому как у них одно на уме — красть да разбойничать. А когда в залу, где шел совет, вошел без приглашения писарь Микулаш Дивиш и предложил завтра же утром собрать пять тысяч мужей и жен четвертого сословия и занять этими силами все укрепления и улицы, они прикрикнули на него и погрозили стражниками и плетями. Оба Турна горячо запротестовали, заявив, что поддерживают Дивиша. Но Микулаш Дивиш в негодовании ушел и, чертыхнувшись, хлопнул дверьми…

Она стояла на коленях, когда сюда, на второй этаж дома примаса явился сэр Нетерсол и заклинал короля письменно отречься от трона и послать отречение с господами Конвеем и Вестоном в руки курфюрста Максимилиана. Фридрих на это возразил, что будет думать и до завтрашнего полудня даст ответ. Время, дескать, еще есть, много времени, ибо одна битва никогда еще не решала исход войны.

Потом к королю пришел пан Криштоф из Донина и сообщил, что молодой Турн занял Погоржелец и собирается повести новую битву за страговские укрепления силами своего чешского полка, мушкетеры которого раскаялись в собственной трусости и готовы идти в бой, хотя им все еще не заплатили.

Засевшие в укреплениях продолжают яростно обстреливать императорские войска. Ничего еще не потеряно.

— А Ангальт-старший?

— Не пойму я Ангальта, — сказал пан Криштоф. — Но вот Гогенлоэ — тот наверняка предатель.

— Предательство за предательство! — вздохнул Фридрих.

Занимался рассвет, а королева продолжала стоять на коленях. Иржик уже трижды открывал глаза и всматривался в стоящую на коленях женщину, но не узнал ее и бормотал что-то невнятное.

Королева тихонько заплакала.

Пушки еще грохотали, но с восходом солнца и они затихли.

35

На ближней башне пробило девять.

В полусумраке комнаты, где у изголовья раненого провела ночь королева, появился лекарь. Он пришел со своим помощником сменить повязку. Разбудил Иржика. Королева молча поднялась. Лекарь осмотрел рану.

— Рана чистая, — сказал он. — Будет жить.

Он перевязал рану и вышел.

— Пить, — попросил Иржик.

Она подала ему воды.

— Благодарю, — сказал Иржик.

— Тебе больно? — спросила королева.

— Нет. — Просто ему хотелось спать.

Она взяла его горячую руку. Ей хотелось бы не выпускать ее, пока юноша не выздоровеет.

Комната наполнилась людьми, зазвучали голоса. Вошел бледный, невыспавшийся Фридрих, мрачный и всклокоченный Турн в своем поношенном плаще, пан Криштоф из Донина, сэр Гоптон.

— Что вам угодно? — холодно спросила королева.

— Мы уезжаем, — сказал Фридрих.

— Куда?

— Покидаем Прагу.

— Нужно ехать, — сказал Турн. — Карета готова. Вас зовет принц Рупрехт.

— А этот раненый? — Она показала на открывшего глаза Иржика.

— Некогда ухаживать за раненым. Вам надо бежать!

— Он дрался за меня и поедет со мной!

— Ни в коем случае, — возразил Турн. — Он отправится домой!

Она подошла к раненому. Поцеловала его в лоб и уста. Спросила по-французски:

— Мой друг, решайте сами. Желаете ли вы следовать за мной или хотите остаться дома.

— Вы уезжаете? — спросил он. — Зачем? Куда?

— В никуда. Мы убегаем. Ну так что, едешь со мной или остаешься дома, Иржик?

Тот молчал. Взгляд его выражал раздумье. Потом он прошептал по-чешски:

— Остаюсь дома!

Она подошла и растрепала ему волосы со словами:

— Отправляйся! И выздоравливай ради меня!

У дверей она пошатнулась. Сэр Гоптон подхватил ее под руку. Она ступала грузно, как ходят беременные.

Иржик закрыл глаза. Но он уже не спал, когда под окном раздался топот копыт.

Это впереди и позади кареты Зимней королевы выстраивались гвардейцы. Короля пришлось подсадить в седло. Турн-старший снял шляпу.

Прозвучали слова команды.

Было уже десять часов. Но куранты на Староместской площади{116}, остановившиеся полвека назад, молчали. Не вышли апостолы. Не прозвонила смерть. Богач не замахал мошной и не завертел головой, отказываясь умирать. Не прокукарекал петух.

В толпе, глазевшей на отъезд короля, послышались женские всхлипы. Зубцы тынских башен пронзали туман.

В тот день солнце так и не выглянуло.

А после обеда выпал снег. Много снега.

Перевод Т. Чеботаревой.

КНИГА ВТОРАЯ

1

Не попав домой, в Хропынь, Иржик оказался в Брашове, замке, надежно затерявшемся в лесах Трансильвании, и готовился ехать в Турцию. Там вместе с графом Генрихом Матесом Турном они явятся на поклон к самому султану послами от трансильванского князя, верного вассала Габора Бетлена, чтобы тайно просить подмоги для Фридриха, короля чешского, чей след затерялся на дорогах чужих далеких стран…

Но прежде о том, как паж Зимней королевы попал в Брашов.

Девятого ноября тысяча шестьсот двадцатого года, в то самое утро, когда Зимний король с королевой пустились в путь, а вернее сказать — в бегство, Генрих Матес Турн велел уложить раненого Иржика на сено в крытую повозку для провианта и, заявив, что пора домой, сел на коня. Лишь гнев да второй скакун — тот, что был под ним в белогорской битве, — вот и все, с чем двинулся Турн по кутногорскому тракту в направлении Иглавы и Брно.

У Польной их догнали заметно поредевшие венгерские отряды, с богатой добычей направлявшиеся от Праги и Черного Костельца на родину, за Малые Карпаты. Венгерский фельдшер разделял мнение пфальцского лекаря Румпфа, что Иржик скоро оправится, ибо рана, полученная в спину, чиста. Турн обрадовался, точно битву выиграл.

К началу декабря тысяча шестьсот двадцатого года по бездорожью заснеженной Высочины путники напрямик добрались до окрестностей Брно, в турновское имение Власатице. Перепуганная хозяйка Сусанна Элишка не знала, плакать ей или радоваться приезду супруга, не преминув, однако, справиться не только о его здоровье, но и о судьбе пана Бернарда, домой пока не вернувшегося. Других вопросов она не задавала, дабы лишний раз не тревожить собственную совесть. Не потому ль столь безропотно взяла она на себя заботы о раненом королевском паже, которого Турн называл Герштлем — Ячменьком, ганацким удальцом, моравским богатырем и доблестным протестантом?

И недели не погрелся Турн у родного очага — поспешил в Брно, объехав по пути поместья напуганных, носу не казавших из дому моравских панов, пытаясь нащупать в беседе с каждым хоть какую-то лазейку из тупика, в котором все они оказались после поражения на Белой горе. Попытки оказались тщетными. Зато он почувствовал на себе пристальные взгляды сотен глаз: всевидящее око венского антихриста зорко следило за моравскими землями.

Антихрист жаждал мести: за пыл Турна, когда выбрасывали из окон пражского Града королевских наместников, за его вторжение в императорские покои в Вене и неучтивое обращение с императором («Nandl, unterschreib!»^[37] — прикрикнул он тогда на Фердинанда, как на жалкого слугу), за все те бунты, участием в которых с 1618 года провинился он перед его величеством.

После рождества Турн оказался уже за Вагом, на пути к Габору Бетлену. Промерзшими дорогами вез он с собой и бывшего королевского пажа — того самого молодого, все еще не пришедшего в себя моравского богатыря, преданного протестантской вере, что так пришелся ему по сердцу.

Яростную, разбойничью войну, развязанную Бетленом летом 1621 года (а что дала она, кроме гибели Бюкуа у Новых Замков!), Иржи переждал в Кошицах, в доме Имре Турзо на площади. Выздоровление шло гораздо медленнее, чем надеялся доктор Румпф и предсказывал встреченный по пути к Иглаве венгерский фельдшер.

До Кошиц, города шумного и кипучего, отовсюду было далеко, будто стоял он за семью горами. И хотя князь Бетлен разбил тут военный лагерь и держал пышный двор, известия из мира доходили сюда с опозданием на недели, если не месяцы.

От новостей этих больному легче не делалось. В буран прискакал к Турзо посыльный из Берлина с подробной депешей от канцлера Камерариуса, в которой живописались мытарства по горам Чехии и Силезии короля Фридриха и его беременной жены. Камерариус похвально отзывался о молодом англичанине, сэре Гоптоне, который в метель под Жацлержем доблестно извлек королеву из опрокинувшейся кареты и дальше вез ее на своем коне, усадив перед собою. Ходили слухи, будто по следу королевской свиты скачут польские казаки, а потому страх и ужас владели всеми. Одна лишь королева не боялась ничего. Обняв сэра Гоптона за шею, она объясняла ему, как поведет войну, вернувшись в Чехию, с которой она не прощается, а лишь на время расстается.

На чешской границе Фридрих свернул в Моравию, надеясь найти там друзей. Таковых не оказалось. В беде одиноки даже короли. Оставалось поспешить во Вроцлав к Бесси.

Бесси же тем временем перебралась в курфюршество Бранденбург, в Кюстрин. Силезские сословия во Вроцлаве приняли Фридриха как нежеланного гостя. Уступив уговорам и разрешив им переговоры с императором о покорной капитуляции, Фридрих проследовал в Кюстрин. Там, в мрачном замке над слиянием Одры и заболоченной Варты, в нетопленой горнице королева родила сына, нареченного Морицем. Роды оказались тяжелыми, и пфальцский лекарь Румпф, сопровождавший ее на протяжении всего пути, оказался здесь как нельзя кстати.

Вести, полученные от Камерариуса, свалили Иржика в постель. Всю ночь его трепала лихорадка, лишь к утру он пришел в себя. Хотелось сейчас же написать в Кюстрин, но он не осмелился. Снедаемый ревностью к сэру Гоптону, доблестно служившему королеве в ее странствиях, он желал бы выплакаться, как тогда, в Вальдсасе. Но сил достало лишь крепким солдатским словцом помянуть Кунрата, писаря Яхима Шлика, который в отместку за кол из монастырского забора коварно ранил его на белогорском поле.

А еще позже, в июле 1621 года — как всегда с месячным опозданием — до Кошиц дошла весть, вновь разбередившая ему душу. С поля боя у Новых Замков Турн написал Имре Турзо о страшной расправе в Праге, призвав его устроить всеобщий молебен за упокой души мучеников святой веры.

До самой ночи просидел Иржик с Турзо, вспоминая обоих стариков — Будовца и Шлика, доктора Яна Есениуса и всех, кого Турзо не так давно видел веселыми и полными надежд на празднестве по случаю крестин принца Рупрехта в Праге. И вот все они либо мертвы и опозорены, либо разлетелись по белу свету как осенние листья…

Вспомнил Иржик и писаря Микулаша Дивиша, которого в Праге подвесили за язык к виселице и высекли: не избежал Микулаш расправы, сбылись угрозы роуповского пана, прозвучавшие в ночь после битвы.

Имре Турзо созвал к себе всех венгерских дворян-протестантов, по каким-либо причинам не ушедших воевать и оставшихся в Кошицах. Громкие причитанья раздались на вечерней трапезе под высокими сводами дома Турзо, когда священник Петр Голациус закончил свою проповедь словами из Первой Книги Царств: «Отошла слава от Израиля».

Осенью 1621 года князь Бетлен еще раз пытался примириться с императором. Он послал ему корону святого Стефана. В железном ларце, обернутом в красный бархат, она была доставлена в Шопронь на сейм и торжественно водружена на голову новоиспеченной супруги Фердинанда, Элеоноры из Мантуи, неуемной дочери старого пьяницы Гонзаги. Что и говорить — Матес Турн, бывший бургграф карлштейнский и хранитель святовацлавской короны, был удручен тем, что за какие-то несколько месяцев венский антихрист завладел обеими утраченными коронами. В прочность мира Турн не верил и готовился пытать военного счастья в новых битвах.

Тем временем пфальцграф Фридрих, стремясь вернуть свои исконные земли, нашел сразу трех союзников: молодого Христиана Брауншвейгского, ландграфа Гессен-Кассельского и маркграфа Баден-Дурлаха{117}, полных решимости поддержать графа Мансфельда, уже проникшего с полками в Нижний Пфальц и припугнувшего испанские гарнизоны в наследных землях Фридриха. Хоть и не воин по натуре был Фридрих, а все же понимал, что сидеть в Гааге, держась за женину юбку, королю не пристало. Отпустив для солидности небольшую бородку, переодетый, добрался он к Мансфельду как раз в момент, когда этот неверный воитель уже начал переговоры с испанским послом о переходе своих войск на службу Испании. В этот раз счастье улыбнулось бедняге Фридриху: в начале апреля он уже вернулся в гейдельбергский замок, где мог полюбоваться собственной статуей, установленной им перед тем, как он двинулся за чешской короной. Сладко спалось ему над серебристыми водами Неккара в окружении подданных, безграничная преданность которых не вызывала сомнений. Бочки в подвалах замка были полны лучшего вина.

Вести о возобновлении войны за Пфальц, долетевшей наконец до Кошиц, Турн обрадовался, как ребенок одинокой ласточке, принятой им за вестницу весны, хотя бедняжка всего лишь заплутала в леденящих облаках. Поспешив тотчас к Бетлену, он принялся горячо убеждать его в наивыгоднейшем положении антигабсбургских сил: король Фридрих обрел союзников в лице сразу трех немецких князей; Мансфельд из Пльзени через Верхний Пфальц проник в Пфальц Нижний; голландское дворянство сочувствует королеве Елизавете, да и Англия не посмеет бросить ее в беде, хотя проклятый торгаш Яков всячески добивается союза с Испанией, а для отвода глаз послал Фридриху на Рейн горстку английских солдат… На северо-востоке Европы все пришло в движение, восторженно рассуждал Турн, чего же ждать юго-востоку? Пришел и турку черед!

Снисходительно улыбаясь, Бетлен выслушал его и прожект передал на рассмотрение советникам: для возмущения спокойствия рыжего венца все средства хороши!

Советники Бетлена объединили усилия с генералами Лаубом и Борнемисой. Главенствовал старый Штефан Корлат, барон сибинский. Совет держали сначала в Кошицах, а когда князь со всем двором перебрался в Брашов, в крепость Капелленберг, основанную немецкими рыцарями, совет перенесли туда, придя в конце концов к мнению, что недурно было бы еще раз напустить самого турецкого султана на немецкого императора, главу гяуров.

Бетлен призвал Турна, чтобы огласить ему решение совета. Турн запросил, дозволено ли будет явиться вместе с моравским рыцарем Иржи из Хропыни. Изволение было получено.

Канцелярия назначила оглашение на полдень — с утра князь бывал не в духе.

Иржи к впервые стоял перед самим Габором Бетленом. Принял он их не в тронной зале брашовского замка, а в своей спальне. Лежа в халате на рысьей шкуре, князь попивал красное вино. Грузный, с продолговатым лицом и окладистой бородой, мясистым носом, ярко-красными губами, он разглядывал их, и черные выпуклые его глаза были налиты кровью. На висках набухли жилы. Гостям предложили наполнить свои бокалы.

— В Турцию собрались, граф? — обратился он к Турну. — Помнится, вы там когда-то всякого повидали. Не хуже моего. Славное было время! Все в руки само шло. Я ведь люблю их, турков этих, да так, что многие меня за магометанина считают. И первые — иезуиты: ишь, по всему свету разнесли из своего Мадрида, что я в Стамбуле сделал обрезание! — Громко засмеявшись, Бетлен отпил: — Да ведь это хорошо, когда о тебе россказни ходят, хоть бы и не было такого! Молчат только о людях неприметных. А уж меня — и старым пройдохой называют, и черной лисой…

Потянув себя за бороду, он снова усмехнулся:

— Я правлю землей, которая для иезуитов и их монархов так же загадочна, как Турция. Да ведь и это хорошо! Загадочность страх нагоняет. А что, как с гор моих да со степей припустят стаи волков, да как взвоют, — Дунай кровью вспенится, вытоптанные виноградники двадцать лет не поднимутся! За веру стоять надо. Мечом и словом. Слово, конечно, не всегда держать должно. Так ведь и враги его не держат! Договоры подписывают, а сами хитрят. И мы такие же! Войну не только на поле боя выигрывают. Поедете, граф, с посольством от меня в Стамбул. За все плачу — езжайте, живите, сколько надо. Даров не посылаю. И удальца своего берите. Вспоминайте, глядя на него, бывший пражский двор. Я же понимаю: хоть и на мои деньги едете, но по делам бедного союзника Фридриха! Не спорьте, граф! Я человека насквозь вижу. Но я не в обиде. Преданность превыше всего чту. Предан евангелической вере и народу венгерскому. Да, послал я королевскую корону кривому рыжему Фердинанду. Но свое чело украсил короной ненависти…

Турн поблагодарил за слова доверия, коих не ожидал:

— Время смутное. Турцию терзают собственные распри. Осман Второй, молодой и решительный, был большим другом всех врагов венского антихриста, а теперь кто знает — куда заведет турецкую землю великий визирь Мере-Хюсейн, послушный султанскому гарему.

Князь промолчал. Приказав принести еще кувшин с вином, он встал и, босиком проследовав к двери, крикнул:

— Жужана!

На зов покорно, как служанка, тотчас прибежала его жена, урожденная Каройи, внучка Миклоша Зрини{118}, толстая, с равнодушным лицом и черными усиками над верхней губой.

— Пусть подают обед на троих! — приказал князь.

Поклонившись, она поспешила уйти. По-детски тонкие ноги тяжело несли ее тучное тело.

Снова улегшись, Бетлен продолжал рассуждать вслух:

— Чем больше загадок, тем лучше. Не будь сама Турция так загадочна — даром что вдоль и поперек кишит шпионами, коих именуют и послами, и гонцами, и резидентами, — духу б ее в Европе уже не было! Но ее не разгадать ни Вене, ни Парижу, ни Мадриду, ни Лондону. Венецианцы о ней знают чуть больше. Я и сам в Турции достаточно прожил, чтобы изучить тамошние язвы. Назрело время! Янычары бунтуют. Осман проиграл войну с Польшей, которую — захоти я — завтра же поставил бы на колени. И был бы королем польским! Их протестанты зовут меня… Да, так о чем бишь мы? Янычары удавили Османа, нашего друга, а на трон посадили безумца, не способного быть ни другом, ни врагом. Будь короли-христиане умней, от одного удара вся Османская империя рухнула бы как карточный домик. Но они не знают или не хотят об этом знать. Грызутся между собой. Убивают, казнят друг друга. Пусть, зато черная лиса пошлет своего седого генерала к великому визирю и новому султану, и тот зальет их уши сладким ядом: найдется, мол, дело для янычар и за пределами Турции: так, мол, и так, султан, вели своим пашам в Буде и Боснии собираться в поход… Остальное, граф, вам доскажет мой канцлер. От него вы получите все указания. И дары повезете — по векселям получите деньги у греческих купцов в Галате. Как и я, турецкие паши больше всего на свете любят деньги!

Бетлен долго хохотал.

Обедали до сумерек. Княгиня Жужана собственноручно приготовила острый соус, который ее супруг поглощал ложкой. Сама же сесть за стол не посмела и обедала с придворными дамами.

Турн просидел в Брашове целый месяц, пока тимишоарский паша не прислал ему охранную грамоту. Зато дождался он и очередной депеши из Гааги от Камерариуса, вновь ставшего канцлером Фридриха. К депеше было приложено небольшое запечатанное письмо: королева Елизавета писала сэру Томасу Роу, новому послу короля Якова при стамбульской Высокой Порте.

Грустно было Турну покидать Брашов. Ему нравился этот город в долине среди гор, напоминавших родной Инсбрук. Нравилось с высоты замка обозревать крутые крыши домов, прислушиваться к немецкой речи на улицах, внимать проповедям в древнем храме, недавно освобожденном от пышного убранства. Он часто прогуливался по бастионам, где зацветали акации. Хоть и был уголок этот удален от шумного мира, не играли тут цыганские скрипки, не плясали чардаш ландскнехты, но все же тут было веселее, чем в Прешове или Кошицах. Протестантские пасторы по-прежнему величали князя королем Саулом, народным избранником, отступали от обычных библейских выражений и называли Брашов — вслед за Вергилием — городом буколическим. Поистине и был он таков: аромат чистоты, покоя, достатка витал в здешнем воздухе.

Если Турну вид на Брашов напоминал Тироль, Инсбрук, то воображению Иржика рисовался Кромержиж — только горы мешали, заснеженные на южном горизонте даже летом. Мечты уносили его на просторы родной Ганы, туда, куда не довелось вернуться из Праги, потому что его Гана снова принадлежала теперь кардиналу Дитрихштейну. Только в Брашове Иржик почувствовал, что потерял родину. Она осталась лишь в блаженных воспоминаниях.

И вот с единственным человеком из той, прошлой жизни — громогласным, головастым, вечно взъерошенным Турном — он уедет еще дальше от родины, к туркам. Возлюбленная королева никогда не говорила с ним по-чешски, так и не научившись ни одному слову, кроме имени его: «Ячменек!» А Турн и того больше — даже в самим благом расположении духа кличет его по-немецки — «Герштель…».

2

На сей раз князь принял Турна с Иржиком в тронной зале. Рядом с ними поставил сына княжеского советника, молодого Штефана Корлата, уже трижды побывавшего с посольством в Стамбуле.

Сегодня Бетлен не пил и не шутил. Он вручил Турну послание Высокой Порте, где рекомендовал его как человека наидостойнейшего, ближайшего своего друга, словам которого следует верить, как если бы они исходили из уст самого князя. Но и графу вменялось принимать на веру все, что от имени султана объявит ему Высокая Порта.

Князь напутствовал:

— Не знаю, граф, что еще добавить к моим напутствиям, переданным вам моими советниками и генералами. С молодым бароном Корлатом живите согласно, он послужит вам толмачом в Стамбуле. И да направит всевышний стопы ваши по праведному пути!

Все трое поклонились князю до земли. Рук им жать Бетлен не стал, чтобы не нарушать торжественности момента.

Едва за полночь отправились в дорогу. Взяли двух конюших да охрану — трех вооруженных слуг в касках — брашовских сасов{119}, знавших по-турецки. Турн спешил, и потому уже во втором часу посольство выехало за ворота Брашова и поскакало полями, лугами, потом лесами.

По старинной дороге, построенной еще рабами римских легионеров, крутыми склонами они въехали в горы. Справа высились заснеженные скалы, слева зияла пропасть, на дне которой бурлил и пенился горный поток.

Дорога была пустынна. До самой вершины, откуда начинался спуск в южную равнину, они не встретили ни души.

Лишь пели птицы, радуясь жаркому августовскому дню, да ветер звенел в верхушках елей, да вороны каркали под низкими, рваными облаками, да стадо оленей перебежало дорогу, раскисшую и размытую частыми дождями.

Вскоре показались черные срубы, возле которых гайдуки{120} толковали о чем-то с дровосеками. Вдали стучали топоры, со стоном падал вековой дуб. Дымили костры углежогов.

За поворотом их остановили вооруженные рейтары: куда направляются иноземцы? Уж не купцы ли они, не в Валахию ли едут, где ждут их подводы с товаром? Барон Корлат предъявил охранную грамоту с подписью султана — тугрой. При виде священного знака рейтары замахали руками, пропуская путников в Валахию.

В тот день четырнадцать часов провели они в седле, миновав еще много поворотов, переехав не один пенистый поток, прежде чем выбрались из лесов на болотистые луга. Горы остались позади. По эту сторону вид на заснеженные вершины в лучах заходящего солнца был еще прекрасней, чем из Брашова. Казалось, горы увенчаны венком из роз.

Ночевали они в хижине валашского пастуха. У чауша — начальника янычар — остановиться не захотели, хоть и звал. Отговорились тем, что вставать им спозаранку и не след будить хозяина в неурочный час. Это Корлат посоветовал Турну: у чауша лучше не ночевать, иначе никто не знает, доживут ли они до утра. В этом глухом краю янычарам ничего не стоило ограбить и убить даже княжеских послов. Но и в пастушьей хижине ночь прошла беспокойно. В сенях кудахтали куры, петух еще затемно принялся драть горло, плакали дети, где-то блеяли овцы, а дед пастуха все жаловался на кого-то во сне. В каморке этой без окон, без трубы стоял едкий дым. Спавшие постанывали от жары и духоты. Куда лучше спалось слугам и конюшим, расположившимся под открытым небом.

В три часа ночи Турн приказал седлать лошадей. Чауш дал им двух янычар — кратчайшим путем сопроводить по валашскому княжеству к переправе через Дунай.

Каким угодно можно было назвать этот путь, только не кратчайшим! Они тащились за проводниками мимо невспаханных полей, сожженных деревень, где чудом уцелевшие дома зияли страшной пустотой. Дважды прошли здесь полчища султана Османа II: сначала к Днестру на поляков, потом тем же путем возвращались восвояси.

Проводники спешили в места, где не ступало турецкое войско. Где богатые земли, ласкающие глаз изобилием, напомнили Иржику родную Гану. Дорога вела вдоль полей кукурузы и ржи, где как раз собирался урожай. Женщины в пестрых платках задорно окликали всадников. То и дело встречались высокие телеги, груженные снопами, рядками шагали жнецы с поблескивавшими на солнце серпами. Под вечер на деревенских площадях играли цыгане, приглашая поплясать.

Янычары не замедлили показать иноземцам, какая власть дана им на этой земле. Размахивая плетками, гонялись они за крестьянами по полю, с гиканьем раскидывали аккуратно сложенные снопы, бесстыдно трогали девичьи груди, заставляли крестьян тащить им вино, хлеб, мед. Опорожненные крынки и кувшины тут же били, кулаком метили каждого, кто подвернется под руку.

Вторую ночь спали все под открытым небом. Шатра не ставили — так приветен был теплый, благовонный воздух. Им казалось, что лежат они на поду огромной печи, сводом которой служит густо усыпанное звездами небо. Поставили стражу, видя, что и янычары бдят, сменяя друг друга. Так и караулили проводники гостей, а гости, выходило, сторожили проводников.

На третий день янычары повернули назад, сдав их на руки троице новых проводников, галопом прискакавших невесть откуда. Беспрестанно кланяясь, они именовали послов трансильванского князя «агами» и «пашами». Кроме этих слов, понять ничего было нельзя, хотя говорили они много, всё прикладывая руку к сердцу, губам, лбу. Может, были это арнауты или курды, не умевшие или не желавшие говорить по-турецки.

Какой-то невидимый и сильный властелин направлял княжеских послов, не давая им сбиться с пути, сменяя стражу и следя за каждым их шагом.

Новые янычары повели их глухими тропами. Густо сплетались ветви кустарников. Провожатые гарцевали в некотором отдалении, порой их темные фигуры пропадали за горизонтом, точно уходили под воду, а затем выныривали вновь. По солнцу путники определили, что вместо юга их вели на юго-запад. Кое-где в селах тянулись к небу, выцветшему от зноя, стройные минареты. Несколько рек текущих на юг, они перешли вброд.

Посольство разбило шатер в чистом поле — теперь он был необходим, чтобы уберечься от туч комарья и поденок. И эта ночь выдалась звездной, прохладной.

Проснувшись, они увидели стадо черных буйволов, жутко сверкавших бельмами грустных глаз. Голый до пояса мальчишка с прутиком в руке объезжал стадо на ослике.

Все чаще на пути встречались дубовые и буковые рощи. Влага все больше чувствовалась в воздухе, земля прогибалась под копытами лошадей. На южном горизонте вилась зеленая лента ивняка. Потянуло болотом, гнилью. Путники поняли, что впереди большая река. С приближением всадников всполошились утки, цапли, аисты. Ивы зазвенели птичьим гомоном.

Они стояли на берегу широкой реки. Темно-зеленые воды ее были тихи. Перед ними лежал Дунай.

На том берегу лениво желтело на солнышке большое селение с мечетями и минаретами. Выстрелами в воздух и громкими криками янычары стали подзывать паромщика.

Пока по изумрудной глади неслышно шел паром, янычары подставляли ладони, требуя бакшиш. Немного поторговавшись, Корлат отсчитал им пиастры — половину запрошенного.

Раскаленные улочки селения полнились оборванными детьми, орущими ослами и арбузами — снаружи темно-зелеными, как дунайские воды, внутри кроваво-красными. Путникам встретились первые турецкие женщины — в черной чадре, вскидывающие лукавые, полные любопытства глаза. Но не остановились они ни на пустынной по такой жаре площади, ни в мейхане, ни в караван-сарае: еще на том берегу янычары предупредили, что совсем недавно тут буйствовала чума. Галопом пронеслись всадники по узким улицам.

Наконец они оказались в краю, где говорили на языке, созвучном Иржикову — в стране христиан-болгар. Никто не останавливал их. Не видно было янычар. Попутные деревни были разорены, изголодавшиеся, их жители ютились в глиняных хижинах, крытых соломой. Труб на крышах не было — дым из очага валил прямо через дверь. Виноградники, где вызревали огромные гроздья, сравнимые разве что с ханаанскими, заросли сорняками. Лоскутные поля за гумном были кое-как скошены, а дальше лежала под паром бескрайняя черная земля. Непонятно было, кто вспахивал поля, кто засевал их, кто сажал на огородах арбузы и подвязывал виноградные гроздья. Унылое это было зрелище — дивная, плодородная земля, брошенная хозяевами. Тоска сжимала сердце.

Заночевали в буковом лесу. Над головами чернели гнезда горлиц, без умолку ворковавших всю ночь. Утром вместо привычных зябликов их разбудили крики удодов. Трещали напуганные сороки. Где-то на лугу жалобно кричал ослик. Из прокопченной лачужки неохотно вышел старик и лохматой бараньей шапке и испуганно перекрестился, завидев чужаков, хотя они и не думали обижать его.

В скалистом ущелье вдоль пересохшей речки дымились небольшие костры. Это был военный лагерь, еще спавший.

Вдруг на равнине выросла цепь серых гор, на которых не видно было ни лесов, ни трав.

Молодой Корлат обвел вокруг рукой:

— А это Гем, воспетый Вергилием! Когда-то земля эта истекала молоком и медом. Счастливые и довольные, люди плясали здесь в хороводах под звуки древних флейт и лютен. Теперь же бегут они в большие города. Деревни гибнут — от налогов, грабежа, насилия и войн.

— Та же судьба ждет Чехию и Моравию… — скорбно добавил Турн.

— …если мы тому не помешаем! — закончил Иржик.

3

Невесело въезжали они в большой город у подножия огромной двугорбой горы.

вспомнил Корлат строки Вергилия.

В этом городе, называемом Средец, или София, была резиденция бейлербея{121}, которого уже оповестили о прибытии послов.

У ворот их обступили всадники в зеленых тюрбанах, с кривыми саблями на боку. Их начальник, усатый, бородатый чауш, учтиво кланялся Турну, угадав в старшем главу посольства.

Под громкие крики этого отряда посольство въехало в караван-сарай, похожий на пчелиные соты. Завтракать и ужинать пришлось сидя на подушках, а спать — на турецких лежанках, покрытых пестрыми коврами.

С утра за ними явился чауш. Под военным конвоем проследовали они мимо разоренной христианской церкви в резиденцию бейлербея, стоявшую средь шумного базара. Пришлось въехать в гущу прямо на арабских скакунах, присланных бейлербеем.

В этом конаке Турн уже бывал когда-то с императорскими послами проездом в Стамбул.

У входа их встретил грохот барабанов. Вдоль лестницы выстроились янычары и сипахи. В покоях бейлербея стоял запах баранины с чесноком. Стены первой залы были голы и неприютны.

Бейлербей, молодой, пузатый, восседал в кресле посреди следующей залы, сплошь устланной и завешанной персидскими коврами. На голове у него красовался тюрбан, украшенный сверкающим бриллиантом и плетеницей из конского волоса. По бокам стояли два ич-оглана.

Турн, глава посольства, заговорил, Корлат переводил на турецкий. Бейлербею было вручено послание трансильванского князя и серебряный кубок в придачу, посланный, однако, не князем, но купленный самим Турном, о чем Турн умолчал.

Недолго пробыв у бейлербея, посольство, отвесив поклоны, удалилось и в сопровождении чауша направилось обратно в караван-сарай. Прохожие, разинув рты, таращили глаза на иностранцев.

В тот день они пешком пошли в новую баню. Горячие ванны полагалось чередовать здесь с ледяными. Распаренные послы уселись на подушки по мраморным скамьям вдоль стен. Мраморная зала с многочисленными фонтанчиками освещалась через отверстие в потолке. Черные рабы, в которых Корлат определил кастратов, подали им варенье и кофе в крошечных чашечках. Так сидели они, нагие среди нагих, наблюдая ленивый нрав молчаливо дремлющих завсегдатаев.

Один из них привлек внимание: полный, краснолицый, светловолосый, он решительно не походил на турка. Вдруг он поднялся со своего места и, подойдя к Турну, представился: Адриан Мюллер ван Маасбрее, голландский купец. Только что вернулся из Стамбула, где сторговал много кружев султанскому гарему, а назавтра отправляется в Белград, Буду и Вену.

Говорил он громко и торопливо. Выяснив цель их приезда, сразу перевел беседу на короля Фридриха, королеву Елизавету и их двор в Гааге. Он рассказал, что два дома на западном конце улицы Ланге Форхаут, где живут король с супругой, называются Хоф те Вассенар. Сам Мюллер не раз бывал там. Полтора месяца назад он продал Зимней королеве — он назвал ее именно так — кружевное приданое для ее новорожденного ребенка.

— Для ребенка? — вскрикнул Иржи.

— Ну да… А для кого же еще? Для золотоволосой малышки-принцессы.

— Вы ее видели? — взволнованно спросил Иржик.

— Своими глазами. Она родилась в начале апреля и была названа Луизой Голландиной. Крестным отцом был Христиан Брауншвейгский, новый фаворит чешской королевы.

— Новый фаворит! — в отчаянии воскликнул Иржик, разбудив своим возгласом нескольких дремавших. — Вы в этом уверены?

— Уверен — не уверен… Все дети у этой англичанки темноголовые, а их у нее, слава богу, пятеро. Эта же, шестая — золотоволосая, вся в отца, в Христиана, «рыцаря без страха и упрека». Он выступил на подмогу курфюрсту Фридриху, объединился с бастардом Мансфельдом и, где ни проходил, — всюду разрушал монастыри и грабил церкви. А все из любви к красавице Елизавете. Ее перчатку он заткнул за ленту шляпы и кинул боевой клич: «За бога и королеву!» А вы говорите — не фаворит…

Корлат хихикал. Турн рассердился:

— Не пристало судачить пустое о несчастной беженке.

— Надеюсь, судачить о господине Христиане вы мне не запрещаете? — рассмеялся купец. — Нет, что ни говори, Христиан весьма жизнерадостный молодой человек. Может, именно этим он и взял королеву; ведь супруга ее, как известно, точит черная меланхолия. Христиан грабит, ест и пьет. Любит, когда его называют «божьим наперсником» и «грозой попов». А вот с кем он в дружбе — так это с монашками. Они прислуживают ему на пирушках в завоеванных им монастырях. Но прежде он заставляет их раздеться догола, чтоб они были вроде нас с вами сейчас… Каков генерал, такова и армия. Чего же ждать от войны за Пфальц!

— А как там Фридрих? — спросил Турн.

— Фридрих всюду следует за Христианом, разъезжает по епископствам Верхнего Рейна. Лечится от меланхолии. В июне Христиана разбил Тилли под Хейстом-на-Майне. Фридрих наблюдал за битвой издалека, как и за белогорской. Разбитые войска добрались до другого берега реки, но тут же двинули с Мансфельдом на Эльзас! Снова ели, пили, грабили. Больше мне ничего не известно. Из Амстердама я отплыл в Стамбул.

— Скажите, вы католик? — спросил Иржик.

— Почему — католик? Я протестант, как и вы, господа. Но мне такая война не по душе.

— Откуда вам все это известно? — поинтересовался Турн.

— Вся Голландия только и говорит, что о пфальцской войне. Люди боятся, как бы она не перекинулась к нам. Плакала тогда наша торговля. И в Стамбуле об этом поговаривают. Англичане, которые хотели помочь Фридриху отвоевать Пфальц, просто в панике. Яков отозвал свои полки с Рейна.

— Яков не первый день выслуживается перед испанцами, — заметил Турн.

— Скорее всего вы правы, — равнодушно кивнул купец. Звонко похлопывая себя по ляжкам, он допивал очередную чашку кофе и мурлыкал себе под нос какую-то песенку. Весело журчали фонтаны. Турн дал знак уходить.

Иржик наклонился к самому уху голландского купца:

— Вы видели всех детей королевы?

— Видел старшего, того, которого называют чешским принцем. Рупрехта — нет, Рупрехта не видел. Как ни приду с товаром ко двору на Вассенар, вечно он хворает. А вот младшенькую, для которой кружева покупали, мне даже показать принесли. Леди Бесси носа не задирает, она и с простым купцом любезна.

— А Морица?

— Морица я видел.

Иржик зашептал:

— Ну и что: черненький он или беленький?

— А вот это, господин хороший, не скажу. Не приметил.

Встав, Иржи подал купцу руку. Но, прежде чем уйти, задал последний вопрос:

— Что говорят у вас о чешских землях? Я ведь оттуда, из Моравии, понимаете?

— А что — чешские земли? Ничего о них не говорят. Будто и не было их никогда…

Иржик похолодел.

— Смотрите, рыцарь, вы уж мурашками покрылись, — заметил купец.

Ничего не ответив, Иржик пошел одеваться.

— Сам черт подсунул нам этого голландца, — ворчал Турн. — Врет как сивый мерин. Все врет. Наверняка шпион.

— Граф, а вы знаете Христиана Брауншвейгского?

— Не знаю и знать не хочу. Сыт по горло всеми Христианами. Ангальтскими и прочими.

Барон Корлат привел какую-то латинскую пословицу.

4

Турн спешил в Стамбул.

Вести из Пфальца, полученные от купца, огорчили его. Поверить ему до конца он не мог, но доля правды в сказанном наверняка была. В Стамбуле Турн собирался сразу же явиться к английскому послу при Высокой Порте, сэру Томасу Роу, вручить ему письмо королевы и узнать обо всем подробно.

Иржик скакал с убитым видом. А вот Корлат не унывал. Он то и дело останавливал сотоварищей, показывая им местные достопримечательности. Селения превратились в военные лагери. На пути им не встретилось ни одной христианской церкви. Корлат объяснил, что болгарские христиане предпочитают строить свои молельни под землей, чтобы они не были видны.

— Та же участь ждет у нас протестантскую веру, — заметил Турн.

Зато повсюду красовались мечети с полумесяцем на минаретах. В Ихтимане Иржик впервые услышал крики муэдзина: «Ла-ила-а-ил-ла-лах!», похожие на протяжные стоны. На рынке в Пазарджике евреи продавали чорбаджиям, наделенным за военную службу щедрыми румелийскими землями, черных рабов из Египта.

Впереди выросла цепь родопских гор. Всадники скакали по старой римской дороге, окаймленной тутовыми деревьями. Прямо на голову им сыпались черные плоды. Над рекой, которую Корлат, следуя латинской традиции, назвал Гебром, а по-болгарски Марицей, кружили орланы, вылетавшие из зарослей серебристой ольхи, окаймлявших реку и притоки. Кругом буйствовала зелень, земля так и дышала свежестью. Цветущие луга лежали пестрыми коврами. Караван верблюдов брел к городу Филибе. На убранных полях виднелись фракийские курганы. На перекрестке путников остановил греческий монах и, спросив по-турецки, откуда они, предложил переночевать в монастыре.

Но они предпочли караван-сарай неподалеку от деревянного моста в Пловдиве — городе, раскинувшемся на трех холмах над рекой Марицей. Впервые за долгое время путники вновь услышали звон колоколов. Пять греческих церквей с позолоченными куполами созывали на вечернюю службу. Церковками город напомнил Иржику Кромержиж, холмами — Прагу. Чем дальше был он от родной земли, тем чаще вспоминал о ней. Глаза светловолосых греческих женщин, не носивших чадры, были цвета моря. В их лицах искал он черты любимой и находил их. Но рассказ голландского купца не давал ему покоя.

По мере того как посольство продвигалось к цели, новые, неведомые дали все больше манили его. Голубели в солнечной дымке горы, а у их подножия, точно игрушечные, светились новые желтые городки. На красноватых склонах зрел виноград, черный и золотой, хозяйки сушили красный перец, увешивая им деревянные терраски, за оградами лежали арбузы, тыквы, дыни, тянулись заливные полоски риса, кукурузные нивы. Крестьяне снимали второй урожай ржи и пшеницы — налитые темно-желтые колосья.

Корлат декламировал латинские стихи о гибели Орфея, растерзанного в этих краях фракийскими женщинами за то, что, верный усопшей жене, он отверг их любовь:

И его, Иржика, возлюбленная ушла в неведомый мир. «Эвридика!» — шептал он ночью, полной соловьиного пения. «Эвридика!» — взывало неспокойное сердце к южным звездам, сверкавшим над верхушками черных кипарисов, и горек был аромат мяты и роз, и серая дымка закрывала дали, ждущие впереди…

Равнодушные слова купца заглушали все, что приятной новизной ласкало его слух и взор.

Он не стал делиться с Турном своей печалью и почти возненавидел Корлата за то естественное вдохновение, которое переполняло его при виде здешних красот. На печальной болгарской земле Иржику было покойное, ибо Болгария, подобно ему самому, лишена была живительных соков. Атут… Звенят фонтаны, журчат ручьи. Тут поют соловьи и благоухают розы. Сладкой прохладой веет из оливковых рощ. Крики ослов не надрывны, ибо здесь они веселы как козлята. Греческие девушки пляшут вокруг костров, подобно дриадам, обитающим в кронах деревьев, а полунагие юноши походят на молодых фавнов. Но… дриады были подругами Эвридики, и зов их вечным эхом отдается в оливковых рощах, под шатрами кипарисов и серебряных тополей, по всему берегу: «Эвридика!»

«Зачем, зачем я покинул ее!» — день и ночь корил себя Иржик.

Тем временем верный адепт лейпцигских школ, убежденный гуманист Корлат воздавал хвалу созвездию Гиад, предвещающему дожди, и семи Плеядам, сулящим плодородное лето. С утра он выискивал на виноградниках непристойную фигурку божка Приапа, приветствовал пинии, охранявшие покой ульев на пасеках; в полдень восторгался коровами на лугах, утверждая, что они и не изменились со времен Вергилия, что у них те же крутые лбы, стройные бока, могучие шеи и подгрудок; под вечер же, наблюдая за любовными играми бабочек, он вслух вспоминал стихи о любви людей, животных и птиц, а узрев стадо овец, затемно бредущих в хлев, декламировал:

В конце концов Турн, которому порядком надоели поэтические разглагольствования, даже прикрикнул на него.

Но случилось это уже в Эдирне, где Корлат из латиниста превратился в знатока Турции и принялся превозносить мудрость турок. Он показывал сотоварищам, как чауши, беи и аги в цветных кафтанах и шелковых тюрбанах сидят на траве под шелковицами, где рабы расстелили для них пестрые ковры. Как небольшими глотками пьют они кофе и дремлют в дурманящем цветочном аромате. Не то что в западных странах, где люди суетливо снуют по улицам и утруждают конечности ездой на коне. По его словам, не составляла исключение и Трансильвания…

— Негоже превозносить лень! — рассердился Турн.

— Лень не мешает им быть ловкими воинами. Разве найдешь солдат лучше, чем…

— …чем янычары, — оборвал его Турн, — родившиеся христианами!

Пререкания не утихали до самой ночи. Провели они ее в караван-сарае.

Утром Корлат поскакал в конак огласить паше приезд послов. Паши в Эдирне не оказалось, потому аудиенция не состоялась. Эфенди, бывший глава канцелярии, сам явился в караван-сарай к Турну, и они выпили по чашечке кофе. Пожелав Турну счастливого пути, он справился, не нужен ли проводник. Турн отказался, высказав надежду, что дорога в этих местах особой опасности не сулит. Эфенди все же посоветовал объехать стороной военный лагерь, разбитый у ворот города. Там пребывает султан, и вокруг полно патрулей. Эфенди прекрасно владел латынью.

Они миновали южные ворота Эдирне и, помня совет эфенди, обогнули военный лагерь. Даже издалека зеленый султанский шатер с золотым полумесяцем на верхушке был великолепен.

Из лагеря выехало несколько всадников на верблюдах. Сойдя с дороги, они направились прямо по лугам и огородам, безжалостно топча их.

Возмущенный Корлат пришпорил коня и поскакал их вразумлять…

Чем ближе был Стамбул, тем прозрачнее становилось небо над головами, пестрее луга, на которых паслись стада овец и буйволов. Миновав городишко Чорлу, где утопал и кипарисах один из летних дворцов султана, они свернули к морю. Иржик впервые в жизни оказался на берегу бескрайних вод. В эти знойные дни Мраморное море, зажатое между Европой и Азией, было серебристо-голубым и невозмутимым, как хропыньский пруд. Чайки носились над ним с криком, похожим на плач голодных младенцев; и ровно в двенадцать зазвонили колокола греческой церкви — в точности, как на башне храма святого Морица, возвещая полдень. На белом песке галдели стайки голых ребятишек, как на реке Бечве. А издали пахло свежескошенным сеном — совсем как дома, за гумном…

Еще три дня скакали всадники морским берегом, ночуя в летних дворцах греческих богачей, охотно открывавших двери чужеземцам из христианских стран.

А одну ночь они провели в доме зажиточного еврея, поставлявшего сено в Стамбул, в конюшни самого султана. Он полюбопытствовал, не в Иерусалим ли они держат путь. А когда Турн сказал, что был там много лет назад, обрадованный хозяин Хаим бен Иосиф долго рассказывал о земле своих праотцев. Спросил он своих гостей и о языке, о людях их страны и нахмурился, услышав слово «Прага», хотя все евреи почитали пражского раввина Леви{122} за пророка. Хозяину было доподлинно известно, что Фридрих не слишком церемонился с евреями в Праге, потому и навлек на себя гнев господень, да будет славен господь! Короля-изгнанника Хаим вспомнил недобрым словом, а Чехии и того не досталось.

— Чехия? Кто о ней теперь говорит… Будто и не было ее никогда, — только и сказал он.

Иржик побагровел от гнева, как в тот раз в Софии, услышав слова голландского купца.

— Ты ведь и сам лишился родины шестнадцать веков назад, — пытался вразумить он хозяина. — Так неужели судьба нашей родины не вызывает у тебя никакого сочувствия?

— Такова была воля всевышнего. Его месть.

И это говорил еврей у Мраморного моря… «Будто и не было ее никогда»… — Это о Чехии-то!

Ночь благоухала виноградом, мятой и гвоздикой и еще чем-то южным, душным. Мошкара билась в зеленые ставни, распахнутые в невидимое море. Желтая луна за кипарисовой рощей опускалась в воду. Трещали цикады в высоких травах сочных лугов. Беззаботно покрикивал ослик, а девушки пели ту же песню, что и служанки Пенелопы на Итаке, — это отметил за ужином восторженный Корлат.

Но ни в Хропыни, ни в Кромержиже, ни в Праге в эти дни было не до песен.

А поет ли королева на улице Ланге Форхаут в Гааге колыбельную своей светловолосой малышке?

5

Утром первого сентября всадники затемно въехали в Стамбул через западные ворота. Путь до столицы они преодолели быстро. Заслуга в том принадлежала неугомонному Турну, хотя Корлат упорно повторял турецкую мудрость: терпение — ключ к вратам рая, и аллах, пребывающий в горных пределах, всегда на стороне терпеливых.

Корлат привез их в тот самый караван-сарай, где обычно останавливались послы императора, а позже — посольства выступивших против него чешских, венгерских и австрийских протестантов, последние из которых покинули Прагу летом 1620 года и прибыли в Стамбул уже после трагической битвы на Белой горе: однако, даже попав на аудиенцию к султану Осману, помощи бежавшему королю они добиться не смогли.

Дворец караван-сарая был частым пристанищем иностранцев; жил здесь много лет назад и Турн. Корлат напомнил, что тут останавливался тот самый посол императора Рудольфа Креквиц, которого султан приказал замучить до смерти, а свиту долгие месяцы продержал в кандалах.

Вечером Корлат, покинув спутников, отправился на розыски своих турецких друзей.

При свете мерцающей свечи старый Турн с Иржиком долго обсуждали предстоящую миссию. Габор Бетлен советовал им обратиться к голландскому послу и к сэру Томасу Роу, послу английскому, в надежде, что они помогут проложить путь к сердцу великого визиря, а там, глядишь, и самого султана.

Иржик рассказал Турну, что болтун-попугай, развлекавший дам в пражском Граде, был подарен королеве именно сэром Томасом: в свое время, служа интересам короля Якова, он побывал в Индии и Южной Америке, где нажил немалое богатство.

По словам королевы, сэр Томас был человек знающий и в отношениях с людьми искушенный: достаточно ему раз взглянуть на человека, чтобы увидеть его насквозь. К тому же сэр Томас обладал даром красноречия, позволившим ему снискать на берегах Ориноко особое расположение вождей краснокожих, а в Индии — Великого Могола. Не имея всех этих достоинств, он вряд ли получил бы назначение ко двору султана.

— Письмо королевы Томасу Роу как нельзя кстати, — обрадовался Турн. — Пока неясно, что представляет собой голландский посол, — задумчиво добавил он. — Будем надеяться, он не окажется вторым Мюллером, от болтовни которого у меня до сих пор звенит в ушах…

— Как по-вашему: война за Пфальц проиграна?

— Надеюсь, что нет, Герштель. Военное счастье переменчиво. Сегодня оно улыбается тебе, а завтра мне…

В полночь Турн велел подать ужин с вином и даже начал шутить:

— Я и без Корлата ученый: nunc est bibendum^[41], — смеялся он. — У каждого своя латынь — и у меня, и у тебя, Герштель! Выпьем за здоровье короля и королевы! За красоту ее младшей дочери!

Они выпили, Ячменек разгорячился и заговорил о Кромержиже:

— Конечно, он поменьше Стамбула, зато там нет такого ужасного шума…

В самом деле, с улицы беспрестанно доносились пение, крики, лязг металла, ржанье, лай и топот. Даже сейчас, ночью, торговцы назойливо предлагали пешим и конным связки инжира, деревянные четки, ковры, корзинки винограда. Ржали кони стражников, блеяли стада по дороге на базар, лаяли бродячие собаки.

В ту ночь путешественникам вновь спалось тревожно даже на мягчайших постелях, коврах и подушках, с вечера приготовленных слугами. Сердца их отчаянно бились. От выпитого ли анатолийского вина, от пряной ли еды, а может, от жары и шума за окнами или неизвестности того, что ждет впереди?

Турн во сне выкрикивал военные команды.

Голландский посол Минхер де ла Хайе принял послов трансильванского князя с почтением и доброжелательством, приказав подать всем по чашке кофе и блюдцу сливового варенья. Он справился, как их здоровье после столь долгой дороги и что привело их к нему. В переводчике нужды не было — герр фон Турн и Минхер говорили между собой по-немецки. Мрачный Иржик и невыспавшийся, но оживленный Корлат лишь прислушивались к беседе. Человек открытого сердца, Турн имел привычку говорить все, что думал. Вот и голландскому послу он откровенно выложил, почему война за Пфальц, начатая Фридрихом, навела Бетлена на мысль послать их к турецкому султану. Не скрыл он и того, что князь намерен просить у султана военной помощи для борьбы с императором. Удар, нанесенный из Венгрии войсками Бетлена и султана, перебьет хребет габсбургской змеи, прежде чем та смертельно ужалит несчастного короля-протестанта.

Турн говорил не громко и очень сдержанно. Голландец невозмутимо слушал его, сидя на ковре, заваленном подушками. Глаза его, лишенные ресниц, были полуприкрыты. Он открыл их — и точно холодком повеяло в душной комнате.

— Но, друг мой, с какой стати вы пришли с этим ко мне?

Турн повысил голос:

— По приказу своего господина, трансильванского князя, именно к вам и прежде всего к вам, ваша милость. Вы представляете страну, которая приютила изгнанника Фридриха, а еще раньше оказывала ему помощь военной силой и деньгами. Страна ваша протестантской веры, а сейчас начинается большая война протестантов против сторонников папы. Ваш голос ласкает ухо султана. Прошу вас замолвить слово…

Господин де ла Хайе и это выслушал спокойно, прикрыв глаза голыми веками. Наконец он открыл их и спросил, не желают ли гости по бокалу вина. Турн отказался за всех троих. Тут голландец начал:

— Я тронут вашей преданностью протестантской вере. Вы правы, к Турции и туркам мы не испытываем никакой ненависти. Точно так же немецкие протестанты, сторонники Мартина Лютера, предпочитают турок императору и иезуитам. И наши союзники венецианцы относятся к Турции с почтением. Помнится, совсем недавно здесь побывала депутация чехов, австрийцев и венгров, просившая помощи у покойного султана Османа II в борьбе с венским императором-папистом. Увы, она опоздала.

Помолчав немного с закрытыми глазами, он одного за другим окинул взглядом гостей:

— Вам не кажется, что и вы приехали слишком поздно?

Турн даже подскочил. Но Минхера было трудно вывести из себя:

— Насколько мне известно, пфальцский конфликт разрешился не в пользу пфальцграфа!

— Быть того не может! — рявкнул Турн.

Минхер снисходительно хмыкнул:

— Это уж как вам угодно считать, любезный. Мною получены точные сведения, что войска, бившиеся за Пфальц, были разбиты императорской армией под Хёхстом и бежали в Эльзас. В сей час король Фридрих гостит у герцога Бульонского{123} в Седане, в Арденнах вместе с Христианом Брауншвейгским без гроша в кармане. Только что королева Елизавета заняла для них деньги у амстердамских купцов. Мансфельд потакает мародерству своих солдат в Эльзасе, чтоб не взбунтовались. Вы вольны считать, как вам угодно, но у меня особых надежд на благополучный исход нет.

Турн даже растерялся…

— Из-за этих проклятых далей… — только и проворчал он.

— Вот-вот, — откликнулся де ла Хайе, — служба ваша не из легких. Мы едем на край земли устраивать дела, уже полностью утратившие смысл на другом краю. Европа в огне. Погасишь на севере — снова вспыхивает на западе или на юге. Пожары иссушают землю так, что пересыхает даже мирная вода в ушатах. Не откажитесь отобедать со мной. Мы могли бы поговорить о «королеве сердец», как называют у нас в Гааге вашу бывшую госпожу.

Поблагодарив, Турн отказался, не пожелав слушать новые сплетни. И Иржик был рад, что у голландца не будет случая перемывать косточки обитателям нассауских домов на Ланге Форхаут.

Господин де ла Хайе любезно пригласил всех членов посольства отобедать в другой раз, ни дня, ни часа, однако, не назначив.

Уходили они удрученные.

— Эмигрантов не принято жаловать, — бурчал Турн, покидая дворец, — будьте довольны, что не гонят в три шеи…

6

Турн послал Иржика в Перу, где английское посольство занимало дворец и несколько пышно обставленных домов, взятых внаем у греческих купцов, чтобы справиться, когда изволит их принять посол, сэр Томас Роу.

Иржика встретил молодой драгоман, грек Басилидес, говоривший по-французски. Он поинтересовался именами, национальностью и титулами всех членов прибывшего посольства и на каких языках они говорят. Затем Басилидес, ненадолго удалившись, вернулся с известием, что сэр Томас сейчас чрезвычайно занят и просит трансильванского посла, о котором немало наслышан, пожаловать через неделю, а пока нанести визиты в другие места, чтобы никто не заподозрил английского посла в том, что лишь он должен знать истинную причину прибытия послов в Стамбул. Последнюю фразу Басилидес произнес шепотом, озираясь по сторонам.

Иржик протянул ему письмо королевы Елизаветы. Драгоман кивнул, добавив, что Турн и Иржик — граф и рыцарь — могут прийти без переводчика: присутствие барона Корлата совсем не обязательно.

Турн выругался, как последний ландскнехт, когда Иржик доложил о приеме в английском посольстве. На чем свет стоит честил он английского Соломона, короля Якова, кляня без разбору его послов и полковников, парламент и английскую церковь со всеми ее священниками и епископами, всех Тюдоров и Стюартов за одним исключением, именуемым Елизаветой, да и та, ворчал он, уже на пути порока. Черт ее знает, что она там написала этому Роу…

— Что значит по-английски «роу»? — спросил он Иржика.

— Косуля.

— Я бы эту косулю с одного выстрела… — кипятился Турн.

Проклятьями, как известно, делу не поможешь, поэтому не оставалось ничего другого, как ждать.

— Кому я должен наносить визиты, черт его возьми? Французу? Венецианцу? Австрияку? Или, может быть, муфтию? Никуда не пойду! А Корлат пускай хоть Стамбул тебе покажет…

Они колесили и бродили по Стамбулу, побывав в Галате и Пере, в храме Божьей мудрости и мечети Сулеймана. Не раз обогнули дворец султана по суше и по морю на лодке, своими: глазами убедившись, как красиво раскинулся на холмах большой город («Как Прага!» — вздыхал Иржик), омываемый морскими водами: узкая бухта, называемая Золотым Рогом, соединяла два моря — Черное и Мраморное, напоминавшее гигантскую серебряную купель.

Явившись к греческим купцам в Галату, они предъявили вексель князя Бетлена и получили пиастры — деньги, весьма необходимые для визитов к турецким пашам.

Потом снова катались на лодке, дивясь заморским кораблям, в большинстве венецианским, заходящим в порт и выходящим из его чистых вод.

Корлат был отличным проводником и по новому, «турецкому» Стамбулу, но с куда большим жаром показывал город древний, основанный Константином{124}, и помнивший византийских императоров. Его воображение захватывали развалины стен с обитыми фигурами василевсов и их придворных. Часами он мог стоять перед высокой колонной, которую некогда венчал Аполлон, позже — скульптура императора Константина, затем Феодосия{125}, а ныне оголенной. Железные обручи предусмотрительно стягивали красный плитняк. А когда они вдруг оказались на большом открытом поле, много рассказывал о древнем ипподроме Атмейдане, где когда-то состязались арабские и берберские скакуны. Корлат не уставал приводить строки Вергилия, Овидия, Катулла и Тибулла, видя кипарисы и смоковницы, пинии и туи, росшие в этих краях столь же привольно, как на его родине сосны да ели. Иржик испытывал к туркам нечто вроде зависти, любуясь плантациями тюльпанов, нарциссов и гиацинтов, и заявлял даже, что при такой любви к цветам плохими турки быть не могут…

— Вот если бы рядом с клевером, колокольчиками, донниками, маргаритками, фиалками и одуванчиками на моей Гане цвели и эти капризные цветики! — мечтательно говорил он. Но тут перед ним возникало белое снежное море анемонов — и он восклицал, что нет цветка красивей… Вспомнил он и пять фиалок, сорванных в то мартовское утро, когда за каждую был он одарен поцелуем…

Иржику да и Турну нравилось, что турки приручают птиц еще птенцами, кормят их, но в клетках не держат. Корлат давно рассказывал об этом, теперь же они убедились своими глазами. Так вот почему сады вокруг дворца султана и Пере, куда Иржик ездил к сэру Томасу, морские бухты, облюбованные женщинами для купания, и Принцевы острова в серебряной купели Мраморного моря столь обильно населены радужнокрылыми стаями пернатых, которые просто щебечут, поют, заливаются и выводят дивные трели, особенно в месяц любви. Словно в раю земном жили в своих домах французские, венецийские, дубровницкие послы; не хуже их жили по ту сторону пролива богатые итальянские и греческие купцы, но и этого им казалось мало: они любили выезжать далеко за город, на морское побережье, в роскошные дома, где воздух днем и ночью полнился мягкой соленой влагой и ароматами трав.

Все это время Турн и его товарищи обедали и ужинали в Галате, у греческих купцов — друзей Корлата. От них узнали много жестоких подробностей о бунте янычар в Стамбуле, которые смели с трона умного, но беспокойного султана Османа — к великой радости иезуитов, чуявших в нем непримиримого врага. Султан рассчитывал прославиться войной с поляками, но, потеряв не одну тысячу солдат и лошадей, не добился даже заключения договора о мире. Только приготовился он к очередной войне с ливанским эмиром, надумав заменить янычар новыми войсками из курдов, как янычары и сипахи общими усилиями удавили владыку. Страшные были те дни.

Новый султан, Мустафа-хан, умом не блистал, но христиане были довольны, ибо торговля процветала. Оставались лишь заключить договор с Польшей, за что и взялся английский посол сэр Томас Роу, человек ума необыкновенного, под покровительством которого по обе стороны Босфора преспокойно жили немцы, французы, голландцы и греки. Ему предстояло решать — быть или не быть новой войне с Польшей.

Его имя не сходило с уст хозяев. Говорили, что был он из простых купцов, разбогатевших при Елизавете Тюдор{126} торговлей тканями. Дед его был мэром Лондона, а сам сэр Томас воспитывался в Оксфорде, был близким другом Генри, покойного принца Уэльского, и совсем тогда молоденькой принцессы Елизаветы, позже чешской королевы. Целью его первых заморских странствий было индейское золото. В Индостан, к Великому Моголу, он поехал уже послом короля Якова. И вот теперь здесь, в Стамбуле, пользовался славой одного из самых влиятельных иностранцев. Если до сих пор с послами христианских стран обходились не слишком деликатно, с его появлением при Высокой Порте все изменилось.

Нет, ни о ком греческие купцы и их жены-щебетуньи не наговорили путешественникам столько, сколько о сэре Томасе. Турна это раздражало, Иржика снедала ревность. Томас Роу только что получил письмо от его королевы. А до этого Томас Роу писал ей в Прагу, Томас Роу подарил ей попугая. А вдруг Томас Роу спросит его, любила ли она эту птицу? А вдруг не спросит? Любила ли королева Томаса Роу до замужества? Сэру Томасу сейчас как будто бы сорок. Женат на малокровной племяннице лорда Грандисона, которая так и не родила ему наследника, зато принесла большое богатство. Все это рассказывал золотых дел мастер, грек, у которого Роу приобрел иконы в свою коллекцию картин и скульптур.

— Скажите, а волосы у него какие — темные? — спросил Иржик и поймал на себе удивленные взгляды.

— О да, — ответил купец, — и у него большие черные глаза, немало повидавшие на своем веку…

— Любит женщин?

Этот вопрос был уже нескромным. Однако хозяйка дома ответила:

— Мне кажется, он к ним неравнодушен. Особенно к блондинкам.

За столом все рассмеялись.

В саду журчал фонтан, заливались соловьи. Гости в сопровождении хозяев вышли на воздух освежиться.

В садовой беседке служанки подавали кофе. Их свободные, ниспадающие одежды сияли белизной.

— Они похожи на подружек принцессы Навсикаи{127}, — не преминул заметить Корлат, глядя на них влюбленными глазами. Девушки порхнули в разные стороны, точно бабочки-капустницы.

7

Турн тщательно готовился к встрече с сэром Томасом. Он нанял самую богатую карету, закрытую от любопытных взоров.

Устроившись с Иржиком за шелковыми занавесками (поистине — одалиски из гарема!), они разглядывали потолок, расписанный цветами абрикосового дерева, пока карета везла их «на ту сторону» — на другой берег бухты. Там жили дипломаты, а с весны этого года — и сэр Томас Роу.

Их проводили в приемную залу, уставленную дубовой мебелью английской работы и украшенную коврами. В углу белел торс древней статуи.

Появился уже знакомый Иржику грек Басилидес и просил гостей подождать: время раннее — господин посол с утра, как обычно, играет в теннис. Вошла ли в моду эта игра в Венгрии?

Не получив ответа тотчас, драгоман исчез.

Они ждали.

— Англичане всегда заставляют себя ждать, — отметил Турн. — Ждали мы их перед Белой горой и во время сражения. Ждали их войск, денег. Не дождались, зато набежало послов их да секретарей, хотя их-то мы и не думали ждать…

В открытые окна из садов-террас веяло ароматом созревающих олив. Пели птицы. Где-то на кухне звенели посудой. Уличного шума здесь не было слышно. Лишь изредка доносился цокот конских копыт: богачи ехали в город, в Стамбул, «ис тин полин»^[42], — сказал бы Корлат, будь он здесь.

Наконец двери распахнулись — вошел маленького роста человек, черноглазый, с аккуратной бородкой и длинными черными волосами, одетый в камзол светлого шелка, с кружевным воротником, светло-коричневые, в тон, панталоны, светлые, как и камзол, шелковые чулки и коричневые башмаки на высоких каблуках. Он быстрым шагом приблизился к гостям и, поздоровавшись за руку, предложил им сесть. По-немецки сэр Роу говорил с погрешностями и заметным английским акцентом, но бегло. В кресле с высокой спинкой он принял позу фараона, вытянув руки на коленях. Впрочем, скоро скрестил ноги и руки сложил на груди.

— Рад вас видеть. Добро пожаловать в Стамбул! Чем могу быть полезен трансильванскому князю?

Если бы со времени своей первой поездки сюда с императорским посольством Турн не забыл, как должно вести дипломатический разговор или, по крайней мере, вспомнил неудачное начало своей недавней беседы с голландским послом, он непременно справился бы о здоровье сэра Томаса, поговорил о погоде, оценил убранство дома или хотя бы проявил интерес к греческой статуе в углу. Но Турн, оставаясь солдатом, сразу ринулся в бой:

— Если бы вы знали, сэр, как я и мой секретарь, вот этот Ritter von Chropyň^[43], ждали этой встречи, которая, увы, оказалась возможной лишь теперь! По поручению своего господина, князя трансильванского и короля венгерского, мы прибыли обсудить с вами, сэр, вопрос о расстановке сил в христианской церкви и о позиции Турции, занимаемой ею по отношению к враждующим сторонам.

Сэр Томас молчал.

— В январе сего года наш князь заключил в Вене мир с императором, — продолжал Турн, — но у него нет уверенности, что мир этот будет прочным. Нельзя верить иезуитам, подчинившим императора своему влиянию. Мир может рухнуть в любую минуту.

— И чем, вы полагаете, в данном случае могу служить вам я? — сухо осведомился сэр Томас.

Турн все больше распалялся:

— Идет война за исконные земли пфальцграфа, короля чешского Фридриха. В этой борьбе симпатии английского народа на стороне королевы, пфальцграфини Елизаветы, дочери английского короля, и ее супруга. Английский парламент…

Сэр Томас махнул рукой:

— Господин посол, вам, наверное, известно, что король Яков не склонен прислушиваться к мнению парламента. Кроме того, всюду, где можно, он поддерживает мир, а не войну!

— Мы испытали это на себе, — кивнул Турн.

Сэр Томас улыбнулся:

— Так от чьего же имени вы говорите — графа пфальцского Фридриха, у которого вы служили генералом, или князя трансильванского, султанского вассала Габора Бетлена?

— Фридрих и Бетлен — союзники! — вспыхнул Турн.

— Были, господин посол, увы, они были союзниками. Ныне Фридрих — король без королевства, пытающийся вернуть себе хотя бы графство, отвоевав его у императора и испанцев. И мог бы отвоевать, если бы хоть немного был приспособлен к военной жизни. А пока мне известно лишь о поражении под Хёхстом. Фридрих же отдыхает в Седане. Там он рос, изучал французский, там кругом леса, где можно чудно поохотиться…

В черных глазах маленького человека сверкнула усмешка.

У Турна даже нос покраснел. Он метнул гневный взгляд на этого франта, невозмутимо покачивающего изящной ножкой, но, взяв себя в руки, спокойно произнес:

— Тем более друзья не должны оставлять его в беде.

— Кого вы имеете в виду под словом «друзья», господин посол?

— Князя Бетлена, королей — датского, шведского, английского, венецианскую синьорию…

Сэр Томас поглядел на него с сочувствием и, усмехнувшись, погладил бородку:

— В их числе султана?

— И султана, сэр?

Некоторое время все молчали.

— В таком положении приходится рассчитывать и на помощь султана, — повторил Турн.

— Но султан живет в мире с императором, — возразил сэр Томас. — Когда покойный Осман Второй заявил злополучной депутации чешских, венгерских и австрийских протестантов, прибывших сразу после белогорской битвы, что остается их другом и в случае необходимости поддержит их войска, он имел в виду не войну с императором, а борьбу против испанцев, флорентийцев и прочих папистов, состоящих в императорском войске и неугодных Турции.

— Все это малодоступно пониманию простого горца, — сказал Турн, имея в виду свою скромную особу, и даже закашлялся от негодования. Его осенило: нет сомнений, что этот надменный человек, восседающий в кресле, успел переговорить с голландским послом. Турн поднялся и решил закончить переговоры: — Если вы и в самом деле считаете так, как говорите, это лишь означает, что мы неверно представляли ваше отношение к чешской королеве, сэр, равно как и к вере протестантской. Да, мы изгнанники. Но мы, как прежде, верны трансильванскому князю, уполномочены им переговорить с султаном, но, насколько я понял, нам придется выполнить свою миссию без вашего участия, сэр!

Встал Турн, за ним Иржик. Сэр Томас, продолжая сидеть, улыбнулся:

— Не спешите, господа! Наш разговор не окончен. Выслушана лишь одна сторона. Британскому же послу слова пока не дали, а ему есть что сказать. Сядьте, пожалуйста.

Они сели.

Англичанин заговорил как по писаному: его британское величество строго наказал ему способствовать не только сохранению мира между императором, князьями-христианами и Высокой Портой, но и препятствовать, елико возможно, всему, что могло бы посеять раздор между правителями. Король настоятельно напоминает об этом в каждой депеше, заверяя султана, что мир в христианских землях ему дороже любых его собственных интересов.

Размеренно и строго говорил сэр Томас, на последних словах закатив глаза в потолок. И Турн понял: король Яков презрел интересы своей дочери, зятя и всей протестантской веры, бросив их на произвол судьбы, как мертвеца кидают в море. Слава богу, если при этом он прочел хоть несколько строк из Библии… От посла такого правителя изгнанникам нечего ждать помощи…

Поглядев на Иржика, Турн сказал подчеркнуто:

— Мой секретарь, рыцарь Иржи из Хропыни, был пажом чешской королевы Елизаветы.

— Паж… — повторил сэр Томас. — По-турецки «ич-оглан». Значит, вы и есть тот самый ич-оглан, о котором писала мне леди Бесси?

— А о вас, сэр, королева рассказывала мне, как о своем друге с детских лет.

— Так и есть. Я и сейчас ей друг.

— Однако вы не спешите доказывать свою дружбу делом.

Посол снова перевел взгляд на потолок:

— Мой повелитель, его британское величество, приносит в жертву европейскому миру родную дочь, подобно Аврааму…

— Но ангел отвел его руку…

— Вы хотите быть этим ангелом, молодой человек? — добродушно улыбнулся Роу. Вдруг переменившись, он встал, прошелся по комнате, позвонил слуге и снова сел.

Слуга принес кофе в фарфоровых чашечках. Сэр Томас завел рассказ об Индии, где ему нравилось гораздо больше, чем в Стамбуле; о войне султана Османа и бунте янычар; о своей миссии примирителя Турции с Польшей, возложенную им на себя добровольно; о великом визире Мере-Хюсейне, не склонном к союзу с Англией.

— После недавних потрясений вам нелегко будет подвигнуть правителей этой страны на новые военные походы, — объяснил он Турну. — Попробую замолвить за вас слово. Предварю ваш визит к султану Мустафе, который — увы! — глуп, как пятилетнее дитя. Вы захватили с собой дары, господа?

— Деньги, — ответил Турн.

— Я вижу, ваш князь опытный человек. Лично мне хорошо понятны ваши тревоги. Мои дружеские чувства к принцессе Елизавете неизменны, поверьте. — Чуть подумав, он добавил: — Судя по всему, великому визирю Мере-Хюсейну вот-вот дадут отставку, и к власти придет старый Гюрджю. Гюрджю Мохаммед-паша ненавидит императора, как собака кошку. Вот с ним-то я и потолкую.

Турн просиял. Он поблагодарил сэра Томаса, про себя подумав, что вовремя прибегнул к имени королевы: оно возымело действие волшебной палочки.

Сэр Томас повел гостей по залам дворца. Он владел большой коллекцией древних монет, икон в серебряных и золотых окладах.

— Монеты я собираю для герцога Бекингема. Кое-что, разумеется, оставлю себе. А иконы — все мои. Лорд Бекингем умоляет меня каждый раз посылать ему старинные папирусы, монеты и медали, статуи и даже целые колонны. Моим купцам досаждает некий мистер Перри, агент лорда Эрандела{128}. Сколько бесценных вещей перехватил он у них из-под носа! Но я перенес поиски в Азию, а туда мистеру Перри без меня доступа нет. Представляю, как обрадуется лорд Бекингем, получив от меня половину льва из белого мрамора. Лично мне он не нравится, морда у него отбита. Пока он хранится в порту. Сейчас я покажу вам негритянку из Александрии.

Он провел их в следующую залу, где стояла статуя женщины из черного мрамора с позолоченным лицом.

— Добыча французского консула, — пояснил сэр Томас, — но он уступил ее мне. А вот эту богиню тащили из Ангоры на шести мулах. Дорого обошлась… — и он показал статую Артемиды в развевающемся плаще. — Богиня охоты. Эту я никогда никому не подарю. Я и сам страстный охотник, вроде этой красавицы…

Он повернулся к стене, где висел небольшой портрет. Лицо Иржика залило краской. Это была его королева! Внизу на металлической пластине была выгравирована подпись — витиеватая, но четкая и решительная: Elisabeth^[44].

Сэр Роу пояснил:

— Ее подарок, — она прислала мне его сюда, в Стамбул. Портрет кисти Михиля Янса Миревельта{129}, прозванного Михилем Делфтским. Как видите, художнику удалось передать чудную усмешку ее глаз, которыми она покоряла всех, еще будучи совсем девочкой. Даже свалившиеся на нее беды не погасили этой улыбки! Посол императора, узнав о подарке, пришел удостовериться своими глазами, но сделал вид, будто не узнал модель. «Что за особа на портрете?» — спросил он. Я ответил: «Чешская королева Елизавета. Не правда ли, женщина, достойная королевского трона?» Императорский посол быстро удалился с таким видом, как будто сломал себе зуб…

Иржик задержался перед картиной дольше, чем приличествовало. Взяв его под руку, сэр Томас повел гостей дальше…

— Вот видишь! — ликовал Турн, когда они вернулись в караван-сарай, и, хлопнув Иржика по плечу, добавил:

— Ай да рыцарь! Одной фразой сразил сэра! Теперь можно отправляться и к великому визирю…

8

Великому визирю Гюрджю-Мохаммеду, который, как и предсказывал Роу, через несколько дней возглавил Диван вместо Мере-Хюсейна, Турн подробно изложил все, что приказал Бетлен, назвав число солдат, нужное князю, и объяснив, что Бетлен рассчитывает на турецкую помощь для осуществления своих намерений в Польше, которая желает видеть его своим королем.

Во время первого же визита английского посла к новому великому визирю, Гюрджю посвятил его в планы Бетлена, изложенные устами Турна.

Роу негодовал: как, изгнанник, на вид столь добропорядочный, не открыл истинных целей своего приезда! Скрыл то, о чем в первую очередь должен знать именно Роу, возложивший на себя миссию примирителя Турции с Польшей! Оказывается, за его спиной Турцию подстрекают к войне не только с императором, но и с Польшей, которой жаждет владеть Бетлен!

— Осторожность, осторожность и еще раз осторожность, — повторял разгневанный Роу. — Если он еще раз явится с таким прошением, гоните его со двора! У Бетлена чистой рубахи отродясь не бывало, а все туда же — хочет в большую политику. Прирожденный вымогатель!

Роу хлопнул по подлокотникам кресла.

Но старого Гюрджю голыми руками не возьмешь. На всякий случай он обещал помедлить с ответом Турну. Мол, поглядим, как пойдут дела в Пфальце. А вот Польша…

Дело в том, что Гюрджю свято ненавидел императора, а заодно и его союзника, польского короля. Ему вовсе не хотелось заключать с Польшей мир, за который ратовал английский посол.

Роу застал Турна в караван-сарае. Англичанин держался необычайно любезно. Ни словом не обмолвившись о совете гнать со двора послов князя, у которого «отродясь чистой рубахи не бывало», данном им великому визирю, он уверял Турна, что мечтает побывать в Праге, где дочь его королевского величества Якова прожила год, будучи королевой.

Турн нахмурился:

— Если вы любитель бродить по красивым кладбищам, нет нужды ехать для этого в Прагу. По ту сторону Босфора, в Азии их предостаточно. Каждый, кто бывает сейчас в Праге, не может сдержать слез. В Стамбуле говорят о жестокостях янычар во времена бунта против Османа, но только говорят. А в Праге на мостовой башне любой зевака может поглазеть на головы чешских панов, казненных на Староместской площади…

— Мы молились за упокой их души в Лондоне, король с королевой — в Амстердаме. Мы скорбели вместе с вами.

— На этом чешский вопрос был закрыт, — горько сказал Турн.

Гость пропустил эти слова мимо ушей. Он спросил Иржика, кто живет теперь в его родовом замке. Раз он рыцарь — ведь есть же у него замок?

— Замок, в окрестностях которого я родился, наверное, снова перешел в собственность кардинала Дитрихштейна. Кто живет там, мне неведомо. Скорее всего он пустует. В Чехии не только замки остались теперь без хозяев. Вам, сэр, этого не понять. Сытый голодного не разумеет. Что об этом говорить…

— Право же, все это мне любопытно… — возразил Роу.

Пообедав, они разошлись на долгие недели. Не бывал Турн больше у великого визиря — тот пообещал позвать его, да не позвал. Посулили аудиенцию у султана, но и она не состоялась.

Зато турецкий владыка принял императорского посла Курца фон Занфтенау, поздравившего его со вступлением на престол и осыпавшего богатыми дарами. В честь Занфтенау английский посол устроил в своем доме в Пере пышный прием.

— Неужто и ему показывал портрет Елизаветы? — полюбопытствовал Иржик.

— А мне почем известно, — отвечал Турн, — меня туда не звали. Знаю только, что за обедом много говорили о божественном провидении, о том, что самое время открыть глаза князьям-христианам на всю суетность их усобиц, ибо смуты в Турецкой империи так и зовут их объединиться и играючи разделить добычу… — Эту опасную речь сэра Роу французский и императорский послы выслушали и поддержали, а венецианец промолчал да и рассказал потом мне. Он намерен сам донести эти слова до сведения великого визиря, а меня просил написать Бетлену. Но куда же денешься, если и Бетлен в глубине души того же мнения…

Незадолго до полуночи Турн постучал в дверь Иржику. Зайдя, присел на его постель.

— Не пугайся, Герштель, я должен тебе кое-что сказать… Гейдельберг пал! — в глазах Турна стояли слезы, как тогда, после Белой горы. — Нет больше дома у нашего короля!

— Пора ехать отсюда, — мрачно сказал Иржик. — По мне, так лучше воевать с мечом в руке.

— Да, но где воевать? Я напишу в Брашов. И в Гаагу напишу…

Князь Бетлен на письмо ответил, что Турн должен оставаться там, где ему приказано, и ждать новых указаний. Корлату надлежало незамедлительно вернуться.

Корлат отправился в путь так же бодро, как и прибыл сюда.

Из Гааги ответа не пришло. Видно, Камерариусу своих забот хватало.

А Фридрих все занимал деньги у голландских евреев, по-королевски транжиря их в Седане.

9

«Ваше величество, светлейшая королева и принцесса! — писал Турн Елизавете в Гаагу. — Близится рождество, и сердца наши все больше сжимает тоска по родине. Здесь нет ни одной протестантской церкви, где можно было бы в наш большой праздник посвятить свои мысли богу. Нет здесь и снега. Стоит вечная весна. Колокола звонят иногда на греческих церквах в Пере, но вера эта — почти языческая, во многом близка папской с роскошью ее икон и статуй. Я, ваше величество, простой солдат, мне не понять красоты древних развалин, египетских колонн, арок ипподрома, называемого здесь Атмейданом, скульптур из коллекции досточтимого сэра Томаса, который, впрочем, отнесся к нам по-братски взыскательно и радушно. В его доме я видел ваш портрет. Он взволновал меня. Беды бессильны перед вашей красотой!

Я солдат, лукавить мне не пристало, а потому чувствую себя здесь неловко. Жизнь посла — это добровольное изгнание. Вечно вокруг него скопище заговоров, отвратительного человеческого тщеславия. Ложь звучит и день и ночь — за завтраком, обедом и ужином. Во лжи находят особый изыск, а уж пьют и едят тут до изнеможения. За столом выслушивают, выпытывают, что удастся. Чего посол не выведал за бокалом — выведают у падших женщин. Чего не знают и они — наверняка известно слугам, писарям, сводницам, греческим купцам или торговцам-евреям. Мило беседуя с послом, знай, что все услышанное он использует против тебя же. Грустно все это, особенно теперь, когда фортуна повернулась спиной к нашему оружию. У мира короткая память. Не много воды утекло во Влтаве с тех пор, как мы покинули Прагу, однако мир уже не помнит или не желает помнить, что славилось когда-то среди прочих и чешское королевство… О нем молчат, словно и не было его никогда…

Да, я человек крепкий, но меня это ранит в самую душу. Хорошо еще, что рядом молодой рыцарь, верящий в свою родину и в вас, королева! Я имею в виду Иржи Пражму из Хропыни, вашего бывшего пажа, Edelknabe, или, как здесь говорят, ич-оглана. Когда грусть одолевает меня, он рассказывает мне о своем Кромержиже, о Гане, о Праге, но чаще всего о вас, чтимой им превыше всего. Речи этого юноши, обстоятельного и рассудительного, задевают за живое. Роль вашего посла он сыграл бы не хуже моего. И образование получил — не то что я. Иржи просил меня передать Вашему Величеству нижайшие поклоны, сам же он писать не отваживается. Если это доставляет вам хоть малое удовольствие, вспоминайте о нем иногда. Я называю его так же — Герштель, помните?

День здесь короток, но климат много теплее, чем у вас, в Голландии. Надеюсь, еще до получения моего письма вы дождетесь своего супруга, его величества, из похода в Пфальц, Эльзас и Седан, где, как нам известно, он оправлялся от тягот военных походов. Горько слышать, что войска князей-протестантов, а именно Христиана Брауншвейгского недостойно вели себя в городах на Рейне. Мне ли не помнить, как трудно управляться с наемными солдатами: остается лишь скорбеть, что народы не воюют за себя сами, как во времена Жижки.

Простите за столь грустное письмо вашего впрямь невеселого, но и в невзгодах до смерти преданного Вашему Королевскому Величеству

Генриха Матеса Турна».

В том же духе Турн написал и королю Фридриху, вспомнив рождество 1619 года в пражском Граде, появление только что прибывших в Прагу послов Бетлена, рождение под заснеженной крышей королевского Града принца Рупрехта.

Третье письмо — на этот раз зашифрованное — было адресовано Камерариусу. Турн жаловался на английского посла и обещал несмотря ни на что выпросить у турок хотя бы двадцать тысяч солдат в помощь Бетлену, если тот начнет новую войну с императором, на этот раз, надеялся Турн, победную.

Еще не кончился сочельник, а он уже снова писал королеве: о невеселом рождестве в стамбульском караван-сарае, о том, как не хватает ему, старику, и юному Иржику друзей, которые хотя бы отчасти заглушили бы тоску по родине. Турн сдержанно посетовал, что сэр Томас и голландский посол, будучи протестантами, не соблаговолили в эти праздничные дни пригласить к себе одиноких изгнанников. «Волей Всевышнего да будет Новый годсчастливей старого и у вас, и у нас!» — закончил он.

Написав всем, кому хотел, Турн почувствовал облегчение.

На Новый год, который турки не праздновали, они с Иржиком уехали на острова. Засев в мейхане, они вдоволь напились анатолийского вина, что слаще девичьих уст.

Вернулись повеселевшими.

— Хорошо посидели, ровно у дядьки в Кромержиже! — шутил Иржик.

— Или у дражайшей моей супруги Сусанны во Власатицах. А может, и нет ее уже там… Подалась неведомо куда…

Воспоминания о родине будили грусть, но сегодня ничто не мешало им веселиться, и оба хохотали до упаду, сами не зная почему.

Перевод Н. Зимяниной.

10

— Поднимайся, ты, сын шайтана, — будил Турн Иржика. — Нас призывает Гюрджю-паша.

Гюрджю был маленький, сморщенный, будто сушеная слива, человечек с бородкой, торчавшей как клок пакли. Его черные глазки лукаво поблескивали.

Пять недель назад он получил от графа Турна немалый куш. В то утро паша пребывал в благом расположении духа, а посему не позволил господину Турну и его секретарю кланяться слишком усердно. Гюрджю восседал на горе подушек. Евнух принес и еще — для гостей. Паша покуривал кальян, прихлебывал кофе и угощал графа Турна с Иржиком. Наконец он полюбопытствовал, долго ли они изволят пребывать в Стамбуле.

— Полгода, — ответил Турн и вздохнул.

— Вам не нравится у нас? Стамбул — прекрасный город. А что вы на это скажете, юный господин? — обратился он к Иржику.

— Город красивый, но Прага и Кромержиж тоже красивые города. Красивые, но с несчастливой судьбой. И потому они нам милее.

— Похвально, мой юный господин. Свою страну должно любить. Я пригласил вас сюда, чтобы сообщить о своем решении не отлучать вас от своего порога, ибо вы являетесь здесь просителями. Поступая так, я внял совету одного посланника, который полагает себя покровителем всех обездоленных. Великий муфтий помянул вас в своих молитвах, и сам аллах — велик престол его в небесах — ниспослал мне эту правильную мысль. Мне доподлинно известно, что вы прибыли к нам с двумя миссиями — одной явной, а другой — тайной. Их возложил на вас наш друг и вассал князь Габор Бетлен. Он просит у нас вооруженной помощи на случай войны между ним и венским королем. Диван принял решение оказать ему эту помощь. Еще он просит дать двадцать тысяч воинов. И он получит двадцать тысяч воинов. Их пошлет ему боснийский паша. А будинский, тимишоарский и канижский паши подготовят на случай необходимости резервные войска.

Турн, прижав руки к груди, молча кланялся.

— Сефер дивани, то есть военный совет, решился на этот шаг. О аллах, повелитель всех войск, теперь ты поведешь нас к победе, — зашептал старик, и глаза его засверкали. — Но вы просили еще и о другом, и это была ваша тайная миссия. Так вот, вторая ваша просьба удовлетворена не будет. Мы не станем помогать вашему господину, князю Габору, в его притязаниях на польскую корону. Пусть удовольствуется тем, что имеет. Мы заключим мир с королем польским, хотя делаем это без особой охоты.

Турн снова поклонился, и все долго молчали. И вдруг Гюрджю неожиданно обрушился на своих гостей:

— Сколько еще войн намеревается проиграть этот Фридрих, за которого вы радеете более, чем за нашего друга и вассала Бетлена? Не довольно ему было бегства из Чехии? А сейчас он удрал и из Пфальца. Мало ему было письма с выражением покорности венскому королю? Как мы узнали недавно, он писал еще и Тилли-паше, умолял того не нападать на Пфальц и разрешить ему проживать там. Тилли-паша даже не соизволил ответить. И как это вашему Фридриху не стыдно! Христиан Брауншвейгский, тот хотя бы потерял в битве руку, как нам стало известно. А ваш Фридрих, вцепившись в фалду Мансфельда, позорно бежал. Говорят, он снова в Гааге, мне рассказал об этом господин нидерландский посол. Но император сделал пфальцским курфюрстом Максимилиана Баварского. Теперь ваш Фридрих потерял и корону и шапку курфюрстов.

— Всему виной злой рок, — вымолвил Турн.

— Вы хотите подольститься ко мне, господин посол, — упомянув о судьбе. Да, мы верим в судьбу, мы, сыновья Магомета, чье слово будет жить вечно. Потому-то мы и не свяжем судьбу своей империи с судьбой Фридриха! Он отмечен несчастьем. Обходите этого неудачника стороной, не то он и вас увлечет в пропасть!

Они не нашлись что возразить. Наконец Иржик вымолвил:

— Да, но как же рыцарское слово!

Старец улыбнулся:

— Вы еще слишком молоды!

— Моей страны не стало! — сказал Иржик.

— Без воли аллаха — да возвеличится слава его на небесах — даже волос не упадет с головы. Вы согрешили перед аллахом! Но об этом мы не желаем говорить. Вы, господин посол, будете допущены к аудиенции у султана Мустафы. Облобызаете его руку, а потом можете возвращаться к своему князю с доброй вестью. Высокая Порта, как и прежде, ненавидит кривого, который правит в Вене, и поддержит любых его врагов, пожелавших и способных скрестить с ним оружие. И Чехии мы поможем, если вы подниметесь на войну.

Великий визирь дал знак рукой. Аудиенция окончилась.

Наконец-то Турн вырвал у турок обещание! Пускай ему пришлось выслушать лестные слова о Бетлене и гневные о Фридрихе, но война будет, и турки придут на помощь. Турн выиграл у Томаса Роу. Выиграл для Фридриха.

— И для королевы, — сказал Иржик.

— Невеселое у нас ремесло, — заметил старый Турн. — Оно пахнет кровью. Но кровь за кровь. Только через кровь доберемся мы до Праги.

— И до Кромержижа, — улыбнулся Иржик.

— Конечно, Ячменек, — перешел на чешский Турн и с той минуты снова повеселел.

Прошел еще месяц, когда наконец было получено приглашение на аудиенцию к султану.

В Сераль они с Иржиком отправились в карете султана. До самых ворот сопровождаемые своей челядью и конюшими, сасами из Брашова, гарцевавшими в пестрых нарядах на лошадях, взятых на время у чауша, начальника султанских конюшен. Перед воротами они вышли из кареты. Стража на карауле ударила в барабаны и дважды протрубила, ибо князь Бетлен был всего лишь вассалом султана, а никоим образом не самодержавным владыкой, чье посольство полагается приветствовать тройным пением труб.

Они вошли в первый двор, где под аркадой располагались мастерские придворных ремесленников. Новая стража провела их через вторые ворота во второй двор, обсаженный кипарисами.

Миновав третьи ворота, они оказались на третьем дворе, где справа жили евнухи, а слева находился гарем султана.

Здесь они увидели Мехмеда-агу, который был торжественно принят в Праге три года назад, и весело пировал там с Турном. Того самого агу, что получил в подарок от королевы жемчужное ожерелье.

Но теперь Мехмед-ага, любезно улыбаясь и раскланиваясь, почему-то не расспрашивал о здоровье короля Фридриха и королевы Елизаветы. Учтиво поздоровавшись с господином Турном, он сразу узнал ич-оглана Иржика. Затем неожиданно исчез и больше не появился.

Чауш янычаров провел гостей по белой лестнице в Диван. В этот миг с третьего двора донеслось бряцанье оружия. Это заступил на караул отряд сипахов.

Парадная зала Дивана была отделана розовым мрамором. Журчали три фонтана, в высоких вазах благоухали розы. Граф Турн расположился на шелковой подушке. Иржик остался стоять рядом. Чауш поклонился до самой земли и вышел.

Приковылял старый Гюрджю, а с ним вошли еще два паши, бородатые, но молодые. Гюрджю Мохаммед-паша, скрестив ноги, уселся на подушку напротив Турна. Поклонившись, он начал:

— Падишах осведомлен обо всех просьбах вашего князя. Поэтому вы просто скажете, что ваш князь желает султану доброго здоровья. Султан поблагодарит, вы облобызаете его руку и удалитесь. Это все. Как видите, ничего трудного здесь нет, — добавил он с улыбкой.

Повинуясь взмаху его правой руки, молодые паши вышли, чтобы возвестить приход послов. Через минуту они возвратились. Великий визирь встал и произнес:

— Пора. Идемте!

Они шли по коридору, сверкавшему белизной и позолотой. С одной стороны коридора выстроилась шеренга янычар, с другой — сипахов. Они склонялись до самой земли.

Перед высокими дверьми в конце коридора стоял начальник черных евнухов в золотой салте{130}, белых шальварах и красных остроносых туфлях. Он поклонился со скрещенными руками и отворил двери в высокую залу, мраморный пол которой и стены до самого свода были покрыты коврами, а в середине горел зажженный светильник. Встав возле него, молодые паши поинтересовались, нет ли у гостей под одеждой кинжала или ножа. Те ответили, что ничего такого у них нет. Тогда один паша взял за правую руку Турна, а другой — Иржика. Они выступали как в танце. Два вооруженных евнуха распахнули следующие двери, и оба паши пали ниц, увлекая за собой Турна и Иржика. Великий визирь преклонил колени. Стоя на коленях, послы увидели, как раскрылся зеленый занавес, за которым восседал в бело-золотом кресле с подушками под ногами по-мальчишески юный султан Мустафа, облаченный в мягкий белый шелк, в белом же тюрбане с тремя павлиньими перьями над челом. Бритый Мустафа, похожий на девушку, улыбался как восковая кукла. Его лицо с мелкими чертами было желтым, а руки по цвету напоминали увядшие листья. Он глядел не на тех, кто пал перед ним ниц, а куда-то поверх них в пустоту.

Великий визирь выпрямился и приказал подняться остальным.

Турн решил, что теперь самое время приветствовать султана. Он открыл рот и начал:

— Votre Majesté…^[45]

Но тут же возле него появился молодой мужчина, по виду грек, в турецкой одежде и тюрбане. Это был драгоман султана, который начал говорить вместо Турна. Из всей его речи Турн с Иржиком поняли только два слова «Бетлен» и «аллах».

Когда отзвучали слова драгомана, султан ответил своим высоким голосом всего одной фразой. Однако драгоман перевел ее целой речью:

— Всесильный властелин приветствует послов своего верного и любимого вассала, князя и короля Бетлена, и передает ему свое пожелание самого крепкого здоровья. Пусть владычествует он в мире и покое многие лета, пусть будут плодородными его пашни и изобилуют его сады, пусть богатеют его города и слава о них обойдет круг земли. И да продлятся его дни, пока не наполнится сосуд его судьбы.

Посол его, Турн-эльчи, присутствующий здесь, пусть передаст ему слова султана: «Все, что обещала эльчи Высокая Порта, обещал султан! Аллах наиблагороднейший, Творец, Создатель, Защитник и Помощник всего сущего, да ведет в мире и в войне пути нашего любимого вассала и князя…»

После этого первый паша взял за пальцы Турна. Султан протянул руку, и Турн поцеловал ее. Потом второй паша подвел Иржика. Иржик тоже облобызал руку султана. После него приложились к руке великий визирь и оба паши. Драгоман во время этой церемонии отсутствовал.

Пятясь задом, послы покинули зал приемов в сопровождении обоих пашей.

На званый обед в Диване, обычно устраиваемый после приема послов, Турн с Иржиком приглашены не были, таким образом им указали на разницу между послами иностранных держав и обыкновенных вассалов. Но через два дня их пригласил отужинать великий визирь.

Во время ужина Гюрджю Мохаммед-паша, названый отец Бетлена, подтвердил все то, что уже было сообщено Турну в письменном ответе, а также назвал турецкие гарнизоны в Боснии, Тимишоаре, в Буде, в Каниже, указав численность войск, которые в случае войны с «венским королем» выступят в поход. Он объяснил, почему Высокая Порта называет императора «венским королем». Единственным преемником римских цезарей является султан в Стамбуле, под власть которого перешла от побежденных наследников Константина Восточная Римская империя. Вот почему Фердинанд является всего лишь венским королем.

Во время этого рассказа Гюрджю лукаво улыбался.

Турн даже не предполагал, что добьется такого успеха, и теперь радовался как дитя! Чуть ли не прыгал от счастья!

Он отправился в Перу поблагодарить за участие сэра Томаса, но про обещание турок Бетлену не проговорился. Сходил попрощаться с голландским, французским, дубровницким и венецианским послами, посетил всех греческих и еврейских купцов в Галате и Пере, которым был обязан ссудами и гостеприимством. Еще раз съездил с Иржиком в мейхане на острове, где подают такое приятное вино, и уже собрался было седлать коней для себя и Иржика, с не меньшим удовольствием собиравшегося покинуть этот город, как прибыли две депеши из Гааги. Одна от господина Камерариуса — господину Турну, а вторая — от сэра Нетерсола — сэру Томасу. И обе относительно Иржика.

Господин Камерариус просил господина Турна от имени пфальцского двора в Гааге оставить Иржи из Хропыни, бывшего пажа чешской королевы, в Стамбуле в качестве агента по чешским делам при английском посольстве. Господин Иржи из Хропыни для видимости будет числиться драгоманом у сэра Томаса.

На самом же деле он будет представлять интересы чешского короля. Лорд Бекингем выделяет сэру Томасу средства на содержание этого агента вплоть до его отзыва.

Вторую депешу получил сэр Томас Роу. Английский секретарь пфальцской канцелярии сэр Нетерсол сообщал, что в ближайшие дни поступит депеша от лорда Бекингема, в которой сэру Томасу будет сообщено о назначении господина Иржи из Хропыни драгоманом английского посольства в Стамбуле, принимая во внимание чешские интересы. Из средств посольства разрешается выделить сумму на содержание нового драгомана. Господин Иржи из Хропыни поступает в распоряжение английского посла, однако может непосредственно переписываться с пфальцской канцелярией в Гааге и с ее величеством чешской королевой.

Первым сообщил Иржику о его новой судьбе Турн. Иржик заупрямился. Он не останется в Стамбуле. Никто его не спрашивал, и он не позволит распоряжаться собой господину Камерариусу, который надоел ему еще в Праге. Пусть пошлет кого-нибудь другого. Иржик поедет с Турном в Трансильванию, а потом выступит в военный поход в Моравию, в Кромержиж и в Прагу. Не желает он, чтобы интриги стали его ремеслом.

Турн выслушал сетования Иржика. Он и сам не рад был расставаться с Ячменьком, этим моравским молодцем, храбрым и упрямым пикартом. Но вот депеша Камерариуса, сплошь состоявшая из цифр. Смысл этих цифр Турн расшифровал с помощью ключа. А в конце письма было приписано in claris^[46] рукой, которую Иржик сразу узнал.

«В случае неповиновения со стороны моего пажа прочтите ему две строки старинной шотландской баллады:

Кто любит свою королеву,

тот молча идет умирать.

Под припиской стояло: «Елизавета».

Иржик склонил голову и не посмел ослушаться.

Он останется, если того пожелает сэр Томас. Но сэр Томас собственной персоной прибыл в караван-сарай к Турну и изложил Иржику содержание послания Нетерсола. Он поздравил Иржика, даже не поинтересовавшись, согласен ли тот с решением пфальцской канцелярии в Гааге. Турн прослезился, а за ним и Иржик.

По истечении сего месяца апреля лета 1623 граф Турн отбыл из Стамбула в сопровождении своих сасов. Только одного Ганнеса, лучше других говорившего по-турецки, он оставил Иржику.

Иржик проводил Турна за большие Западные ворота. Турн был полон самых радужных надежд. Он смеялся и горланил:

— Мне сообщили, что князь Бетлен снова перебрался в Кошице. Я еду к нему. Мы выступим к Прешпурку, затем в Моравию. Турчишки двинутся с нами. Впереди, сзади и по обеим сторонам. И наберется их не меньше двадцати тысяч. Вперед, Ячменек, на Прагу! К празднику святого Вацлава я уже буду там. С запада подойдет однорукий Христиан Брауншвейгский, а с ним и наш король. Мы еще полакомимся в пражском Граде праздничным гусем! И ты приедешь к нам, ты, молодец моравский, пикарт ты мой любезный!

Одному богу известно, верил ли сам Турн тому, что говорил!

Прощание за воротами было невеселым.

Сас Ганнес забрал из караван-сарая вещи Иржика и отвез их в загородную резиденцию посла в Пере. В тот же день Иржик предстал перед сэром Томасом.

Сэр Томас дал ему «Историю мира» Рэли, ту самую книгу, которая была в Праге у королевы Елизаветы и которую потом, убегая, она забыла вместе с многими другими безбожными, как уверяли в своих памфлетах иезуиты, сочинениями.

— Учитесь по этой книге английскому, — сказал сэр Томас. — Вот и все ваши дела, сэр!

11

Но Иржик жаждал дела. Жаждал и не находил. Со скуки он сочинял послания Турну в Кошице. Тот отвечал, что не сегодня-завтра будет в Праге. Кавалерия князя Бетлена, пополненная янычарами будинского и тимишоарского пашей, уже заполонила всю Верхнюю Венгрию до самого Прешпурка. Сразу после жатвы князь Габор двинет на Моравию. Однорукий Христиан Брауншвейгский выступит против Лиги в Германии. Императору придется отбиваться с двух сторон.

Иржик сообщал пфальцской канцелярии в Гааге известия, полученные от Турна. С равным успехом он мог писать их на воде: письма шли неделями и месяцами. В Кошице их доставляли турки, в Гаагу — венецианцы. Некоторые письма до Кошиц вообще не дошли. Из Гааги не отвечали. Время тянулось однообразно, словно в заточении.

Случалось, сэр Томас не соизволял обмолвиться с Иржиком ни словом. Он общался с ним лишь через греческого драгомана Басилидеса, того самого юноши, который когда-то принял Иржика в Пере и попросил его и графа Турна отложить на неделю встречу с сэром Томасом. В тот раз сэр Томас был занят. Теперь он был занят еще больше. Устраивал мир между турками и поляками. Ссорился с русским послом, который хотел помешать заключению этого мира. В конце концов мирный договор был подписан. Но он не пошел на пользу ни туркам, ни полякам. Выиграл только сэр Томас, прославившись на весь Стамбул. И с чувством выполненного долга уехал отдохнуть на Принцевы острова, где в то время жила его супруга. Басилидес высказался о ней так:

— Она отдыхает, умащивает щеки и руки бальзамом из Мекки, изводит служанок и спит. Сэр Томас не очень-то к ней привязан и навещает ее, конечно, только приличий ради. У него достаточно других женщин.

В разгар знойного лета сэр Томас вернулся с Принцевых островов в Перу и пригласил Иржика к себе на ужин. Он посвежел и загорел. Когда Иржик вошел, сэр Томас стоял у окна и любовался розовыми крыльями голубей, круживших над далекой мечетью Баязида в лучах заходящего солнца.

— Как дела? — спросил он. — Денег хватает? Вы поддерживаете переписку с Гаагой? Из Лондона запрашивают, доволен ли я вами. Доволен. Главное, ничего не предпринимайте и не водитесь с турками. Не ищите связей с иностранными послами. Высокая Порта не любит этого. Вы, наверное, знаете, что Гюрджю смещен с поста великого визиря. Главой Дивана временно назначили Мере-Хюсейна, у которого я в немилости. Но он недолго пробудет у кормила власти. Султан Мустафа тоже уберется к чертям. Не пройдет и недели.

— Его убьют?

— Нет. Турки считают слабоумных святыми, но править собою им не позволяют. Как вам нравятся турчанки?

— Я еще ни с одной не разговаривал.

— Вас смущает их чадра? Они с удовольствием ее сбрасывают. Все делается очень просто. Вы отправляетесь в какую-нибудь еврейскую лавку. Скажем, к антиквару, чтобы купить на память сарацинский кинжал. Скорее всего кинжал этот вовсе и не из Дамаска, а сделан в Венеции или в Дубровнике. И тут входит дама в чадре. Хозяин исчезает. Вы обращаетесь к даме, и по ее глазам вам сразу станет понятно — понравились ли вы ей. Тут появится хозяин и укажет на ковер, прикрывающий стену, отвернет его, и за ним вы увидите стеклянную дверь. Дама проследует в эту дверь, вы — за ней, подниметесь по винтовой деревянной лестнице, таинственно поскрипывающей. Наверху будут двери с цветными стеклами. За ними дама откинет чадру, и вы будете ослеплены ее красотой. Она обратится к вам по-хорватски, по-гречески или по-грузински. В последнее время в Стамбуле появилось много полячек. Возможно, вы и не поймете ее, но тут она скинет и прочие покровы.

Обитательницы гаремов ничуть не добродетельнее парижских, лондонских или римских дам.

Сэр Томас улыбался. Слуга подавал закуски и вина. Солнце опускалось за кипарисы. В гостиной стемнело.

— Надо любить жизнь, мой юный друг, — говорил сэр Томас, — она проходит так быстро. А в этой стране вы сможете познать всю прелесть и многоликость жизни. Я немало побродил по свету и знаю, как любят дочери краснокожих вождей и какова любовь в Индостане! В определенные моменты все женщины одинаковы, поверьте мне, хотя отличия все же есть. Так сказать, до и после всего. И в этих-то отличиях таится все то очарование, о котором я говорю. А в Стамбуле для вас собраны все женщины света. Целый калейдоскоп — Фатима, Хабиба, Айше, которые — поскольку родились они в Афинах, в Тифлисе, в Сараеве или Венеции — Фатимой, Хабибой или Айше вообще никогда не были. До сей поры только у двух султанов жены были турчанки. У Османа Первого и Османа Второго. Остальные брали в жены гречанок, албанок, черкешенок, армянок, сербиянок. Вот почему чадра обитательниц гаремов скрывает женщин из всех стран, с которыми Османская империя воевала или которыми владеет — от Африки до Дуная, от Персии до Черного и Адриатического морей. Выбор богатый. Настоящий рай, созданный аллахом на земле! Вам повезло, молодой человек.

Иржик не понимал, куда он клонит.

— Больше всего мне нравится, что здешние женщины подкрашивают кончики пальцев на руках и ногах. Как в Индии. Но самое интересное, когда вы увидите их безо всех покрывал. Они подобны статуям, тела их гладки, словно мрамор. В бане они избавляются от волосков на всем теле — кроме головы. Я так и не проник в гарем, зарешеченное окошко не открылось даже для меня. Но есть другие места, которые не сторожит ханым — главная жена, свекровь! Земля была пустынна, говорится в Коране, но аллах сотворил на ней воду. С той поры она зеленеет, цветет, поет и рождает многоликую красоту. Женщины в Турции любят купаться в морских бухтах еще и потому, что ощущают за прибрежными зарослями глаза мужчин. Вам тоже стоит полюбоваться на эти купания. Турецкая вера свободна от запретов, которыми нам отравляет жизнь христианство. Турецкую женщину ничто не страшит так сильно, как угроза остаться девственницей или вдовой. Она хочет доставлять удовольствие и рожать детей.

После ужина сэр Томас принялся рассуждать о радостях, которые человек черпает в вине. Слуга снова и снова наполнял бокал.

Иржик вдруг вспомнил о Турне и сказал:

— Мой старый друг Турн спит в эту минуту на сырой земле в палатке где-нибудь на Житном острове{131}, а завтра, быть может, он отправится походом в Моравию и далее на Прагу. Как бы мне хотелось быть вместе с ним.

Сэр Томас засмеялся.

— Что здесь смешного? — удивился Иржик.

— Ваша мечта о страданиях и смерти, молодой человек.

— Для чего вы держите меня здесь? — вырвалось у Иржика.

— Так приказала ваша королева, — сказал сэр Томас, насмешливо взглянув на него.

— Не верю!

— Тогда я бессилен.

Сэр Томас смерил Иржика холодным взглядом и поднялся.

— Пройдемте в соседнюю комнату. Там прохладнее.

И снова Иржик увидел статую чернокожей женщины и беломраморную Артемиду. А ни стене висел портрет королевы Елизаветы. В слабом свете светильника черты лица проступали неясно. Зато улыбка так и лучилась в широко раскрытых зеленоватых глазах. Слуга разложил подушки и придвинул низкий столик с металлической столешницей, затем принес кофе. Они уселись на пол по-турецки.

— Свечи, — приказал сэр Томас.

— Этот семисвечник из александрийской синагоги. Тоже добыча французского консула.

На портрете Елизаветы ожили краски. Волосы приобрели медовый оттенок, а жемчужное ожерелье в глубоком декольте стало прозрачным. Зеленая накидка королевы походила на листья кувшинок.

Иржик старался не глядеть на портрет. Но сэр Томас сказал:

— Вы любите эту женщину. Вы любите ее, — повторил он. — Почему же вы стыдитесь этой любви? Все, кому она хоть раз улыбнулась, любят ее и готовы ради нее на смерть. Вместо оторванной снарядом руки позволяют прикрепить себе железную, как Христиан Брауншвейгский, чтобы снова драться за одну только ее улыбку. Или убегают от нее в леса Ориноко. А может быть, в Индию. Возвращаются и сопровождают ее в свадебном путешествии по Рейну. И на другой день слушают, как ее приветствуют колокола собора в Вормсе. А вечером передают ее в объятия черноволосого пфальцского принца.

— Вы тоже ее любите, — сказал Иржик.

— На площадках в Ричмонде я играл с ней в теннис. Вместе с нами играл принц Генри. Он умер, когда она, пятнадцатилетняя, стала невестой Фридриха. Ее сына зовут Фридрих Генри. Сэр Уолтер Рэли, — надеюсь вы уже прочли его «Историю мира», — сидел в это время в заточении в Тауэре, но все же и он протестовал против того, чтобы ее в четырнадцать лет выдали замуж за герцога Савойского. Он писал, старый пират и поэт, что нельзя отдавать католическому принцу самую ценную жемчужину королевства. Но на самом деле просто не хотел, чтобы она покинула Англию. Рэли с радостью увидел бы ее на английском престоле, именно поэтому он присоединился к заговору против ее отца Якова. А ведь ей тогда не было еще и девяти, и в детстве она была не так красива, как позже. Тогда Елизавета походила на свою бабку Марию. У нее было круглое лицо. Но позже сходство со Стюартами изгладилось. В глазах ее светится южная страсть. Но сердцем она северянка.

Сэр Томас описывал королеву как статую, вазу или икону.

— Вы любите ее, — повторил Иржик.

— Ей двадцать семь, а мне сорок. У нее семеро детей. А может, уже и восемь, я не успеваю считать. Вот это загадка. При ее-то рыбьей холодности!

— У нас в Кромержиже в аптеке над прилавком висела русалка. Она возносилась, как ангел над рождественскими яслями. Ребенком я боялся ее.

— И я боялся ее… — вторил сэр Томас.

Оба они невольно исповедовались в любви к этой женщине на картине. Исповедовались, и ненависть их друг к другу росла.

— Вы любили ее до того, как она стала невестой Фридриха, — прошептал Иржи.

Сэр Томас вскочил и выбежал из залы. Иржик остался наедине с портретом. Он не глядел на стену, но чувствовал, что женщина на картине насмешливо улыбается. Кто ей смешон? Оба они? Или она смеется над собой? Над своей великой печалью? Над тем, что она при всей своей бедности раздала?

Сэр Томас бродил в потемках по саду. Звенели фонтаны. Стрекотали цикады. Где-то далеко шумел город. Завеса тумана возносилась над Золотым Рогом. С неба падали августовские звезды.

Иржик задул свечи. Горел один лишь светильник. Картина на стене снова помертвела. И только зеленоватые глаза продолжали искриться.

Он вышел из залы и покинул этот спящий дом.

Янычар на карауле отдал ему честь.

12

День был как день, самый что ни на есть обычный. Шумели базары, с минаретов кричали муэдзины, дервиши плясками и выкриками прославляли аллаха и Магомета, пророка его, собаки бродили по улицам и дворам, жены пашей возлежали у фонтанов и в тенистых беседках под сенью олив и кипарисов в дворцовых садах, евнухи в Диване ставили в вазы свежие тюльпаны и взбивали подушки, голуби кружили над мечетью Баязида, на ступеньках у колонны Константина спали на солнце нищие, караван верблюдов тянулся на север к Эдирне через ворота в укреплениях, подходили и отчаливали корабли под разноцветными парусами. Мраморное море блестело как серебряное блюдо. Женщины под чадрами семенили мелкими шажками, направляясь к лавкам зеленщиков, караулы стражников недвижно стояли на перекрестках улиц. Великий муфтий совершал молитву в мечети Сулеймана. Продавцы фиников и инжира протяжными криками нахваливали сладость и свежесть своего товара, пекари пекли плоские лепешки, а сапожники чинили обувь. В садах султана ликовали птицы. По мосту через бухту Золотой Рог сновали кареты и деревенские арбы, всадники гарцевали на стройных конях, в храме Божьей мудрости толпы анатолийских крестьян глазели на колонну, покрывавшуюся капельками воды. В порту цыганки гадали по руке кандийским морякам, рыбаки, кляня судьбу, тащили из воды черные сети, на холме в Галате случился пожар, и теперь усатый ходжа заклинал огонь.

Был день как день, но Иржи и грек Басилидес не остались в прохладных комнатах канцелярии посольства в Пере, а поспешили на Атмейдан, чтобы увидеть собственными глазами, как великий визирь Али-паша, занявший место свергнутого Мере-Хюсейна, возбуждавшего всеобщую ненависть, низложит с трона султана Мустафу I.

На Атмейдане бряцали оружием полки янычаров и сипахов. Кто-то обращался к ним, поднявшись на ступени лестницы. Ему отвечали боевым кличем. Потом воины двинулись строем, впереди с обнаженными саблями шествовали аги. За ними отряды во главе с чаушами. Тюрбаны сияли белизной на солнце. Чернели дула мушкетов. В такт шагам гремели барабаны, пищали волынки, звенели горны.

Отряд за отрядом янычары, сипахи и снова янычары, те самые, что свергли и задушили Османа II, а теперь шли искупать свой грех — выходили из-под мраморной арки ипподрома и двигались к Сералю. Не видно было зевак, только случайные прохожие и бродячие собаки спешили уступить дорогу, чтобы не быть затоптанными. Войска пронеслись как вешняя вода в половодье, и ущелья улиц снова заполнились людьми. Был день как день.

Иржик и Басилидес подозвали свой экипаж, поджидавший у ворот караван-сарая, и велели везти их к Сералю. Все пространство перед Сералем было занято войсками, окружившими дворец с трех сторон, а с четвертой по воде сновали лодки с матросами капудан-паши.

В это время в Диване Али-паша предложил самым знатным людям империи призвать султана Мустафу на первый двор Сераля, чтобы тот держал ответ перед войсками за свои действия, ущемляющие интересы храбрых янычаров и сипахов. Но Мустафа I передал, что во двор не выйдет, отвечать не станет, а предпочитает отречься от трона.

Тогда к войску вышел Али-паша. Воины подняли его на плечи, и он провозгласил имя четырнадцатилетнего Мурада, сына султана Ахмеда I. Войска прокричали славу Али-паше и Мураду. После этого Али-паша назвал падишахом Мурада IV, как то и было часом ранее решено на совете сефера{132} и Дивана.

Войска расположились лагерем перед Сералем и провели там ночь, следующий день и еще одну ночь. И только потом, — когда низложенный Мустафа I навсегда перебрался в самые дальние комнаты гарема, — разошлись по казармам. Прежний султан не был убит, поскольку слабоумные здесь считаются святыми, как объяснил Иржику сэр Томас.

В этот вечер сэр Томас пригласил Иржика в свою загородную резиденцию на Принцевых островах. Он отвез его на лодке с английским флагом.

— Расскажите леди Роу обо всем, что видели сегодня утром. Подтвердите, как легко сменяются правители в Турции. Леди Роу ваш рассказ об этом бескровном перевороте непременно понравится. Она не выносит вида крови. И еще расскажите ей, почему вас прозвали Ячменьком. Наш драгоман уже перевел ваше прозвище на турецкий. В разговоре он называет вас Арпаджиком.

Лицо леди Роу было испещрено мелкими морщинками. Как видно, бальзам из Мекки помогал мало. Перед ужином и после оного она читала из Библии. Пила воду из серного источника в Брусе. Ела сырые овощи и без остановки говорила. Она почти не слушала, что рассказывал Иржик о войсках на ипподроме и у Сераля. Но янычаров обозвала порождением дьявола и добавила, что господу давно уже пора растереть их в пыль. Свергнутого Мустафу назвала горемыкой и утверждала, что всякий бунт против законного владыки — это гвоздь, забиваемый в гроб монархии. Есть у короля разум или нет, милостив он или жесток, правит хорошо или плохо, но король есть король! Господь покарал тех, кто поднял восстание против Фердинанда, законного чешского короля.

— Я тоже сражался против него с оружием в руках, — сказал Иржик.

— Такое несчастье, такое несчастье… — запричитала она. Потом спросила, где находится город Прага, в котором дочь его британского величества была Зимней королевой, и обрадовалась, узнав, что город этот расположен не в Азии. Расспросила Иржика о происхождении и значении его прозвища. Тому пришлось рассказать о своей придворной службе.

— Вы любили свою королеву? — спросила она и тут же сама ответила: — Разве можно в нее не влюбиться?

Она отложила салфетку, поспешно встала и удалилась в свои покой. Сэр Томас остался сидеть. Он приказал убрать со стола и принести вино:

— Выпьем за здоровье нового падишаха.

Они молча выпили.

Потом сэр Роу сказал:

— Я точно предсказал день и час этого события.

Иржи не ответил.

— Жаль, что меня не было в Праге с леди Бесси. Я предсказал бы и ваше поражение. — продолжал бахвалиться сэр Томас. — Ей не пришлось бы удирать в последний момент. Нетерсол больше заботился о драгоценностях и мебели, чем о ней. Беременная, она бежала через горы и долы. А где были вы в это время?

— Я лежал раненый.

— Вы пролили за нее кровь. Скажите, Арпаджик, при вашем дворе были звездочеты, как во времена Рудольфа?

— Нет. Королева сама выгнала последнего хироманта. Она не хотела ему верить!

— Она верила только себе?

— Она верила и вам. Так она хотела.

Иржик снова промолчал. За столом долго стояла тишина.

Шумело за окном море. Над островом сияли звезды. Сэр Роу заговорил снова:

— Наверно, в ней играет кровь ее бабки Марии Стюарт. Та сидела в Тауэре, вышивала чепчики и все же оставалась королевой, пока палач не отрубил ей голову. А леди Бесси еще несмышленышем собиралась занять английский трон вместо своего отца. С той поры Яков ее и боится. И с пфальцским жеребчиком она сошлась вовсе не потому, что он хороший жеребец. Ей хотелось стать императрицей. Это она втравила его в чешскую авантюру. Нетерсол сообщал из Праги, что Фридрих ей разонравился. Никоим образом не как партнер, а как король, и Бесси готовила против него заговор. Вы-то наверняка об этом знаете. Ей пришлось кое с кем переспать, чтобы натравить того на Фридриха. Это сущая правда! Теперь она ждет в Гааге смерти Якова. А что, если внезапно скончается ее второй брат, нынешний принц Уэльский? Тогда она станет английской королевой…

— Пойдемте спать, сэр. Вы пьяны, — сказал Иржик вставая.

— Нет уж, пожалуйста, останься, Ячменек. Я вовсе не пьян. Я просто открываю тебе глаза!

— Я не просил вас об этом.

— А что же этот рыцарь из Хальберштадта — Христиан Брауншвейгский? Он должен помочь ей снова завладеть пфальцским и чешским троном, который профукали другие Христианы. Брауншвейгский Христиан потерял из-за нее руку и теперь обнимает ее одной рукой из железа, а другой — из плоти и костей. Окажись поблизости Бетлен либо султан и пообещай ей кто-то из них трон, она отдала бы свое холодное лоно и им. «Развратница, любимая многими, — как говорит пророк, — искусница чародейств, предает она народы разврату своему и обольщает людей чарами своими…»

Сэр Томас поднял бокал:

— Выпьем же за ее холодное лоно!

Иржик схватил бокал и треснул им по завитой голове собеседника. Бокал не разбился. Но красное вино, смешавшись с кровью, потекло по лбу и щекам сэра Томаса.

Тот встрепенулся:

— Проклятый Арпаджик, куда же ты уходишь? Постой! Я тебе еще не то расскажу!

Но Иржик ушел в тихую звездную ночь.

13

На третий день с поклоном от господина посла к нему пришел грек Басилидес. Еще он передал Иржику письмо с печатью в виде головы консула. Сэр Томас Роу извинялся. Дескать, в ту ночь он всего лишь шутил. Во всем виновато вино! В том, что он наговорил, нет и крупицы правды. Иржик повел себя как настоящий рыцарь. Сэр Роу извиняет его горячность. Повязку с головы он уже снял. Но какое-то время не сможет выезжать, так как лекарь остриг ему волосы.

— Я уеду, — сказал Иржик.

— Куда? — улыбнулся Басилидес. — К янычарам? Больше ведь некуда. Вы состоите при английском посольстве. А английское посольство — не проходной двор! Вы уедете, когда вас отзовут. И уедете туда, куда вам прикажут. У вас нет родины!

— Это заточение! Я пожалуюсь королеве. Поеду к ней в Гаагу.

— Туда путь не близкий. У вас есть средства на морское путешествие? Или вы побежите пешком? Через земли императора? Подумайте!

Басилидес смотрел жестко.

Сэр Томас спросил у грека Басилидеса, что говорил Иржик.

— Он хочет уехать. К чешской королеве в Гаагу.

— Придется поручить вам этого молодого человека, — сказал сэр Томас. — Я не желаю, чтобы он уезжал. Он останется тут. Что ему искать в Гааге? Здесь в Стамбуле он живет на английские деньги. А ему, видите ли, хочется ко двору изгнанника Фридриха. Если у него нет разума, то я его еще не лишился. Арпаджик — резвый козлик. Ему скучно без игр. Чтения, морских прогулок и стрельбы из лука ему уже мало. Дайте ему женщин! Я отблагодарю вас. Хоть бы он даже совсем отуречился. Пусть перестанет думать о войне! В Гаагу он не поедет!

Иржик глядел из окна британской резиденции на море, на гавань и блеклые горы на азиатской стороне. Смотрел и ничего не видел. Он размышлял над словами сэра Томаса. Сэр Томас «открывал ему глаза». Зачем? Может, он хочет осквернить его воспоминания о королеве? Он говорил о ней хуже, чем нидерландский купец Мюллер в софийских банях. Говорил как о падшей женщине. Потом отрекся от всего сказанного, сославшись на опьянение. Все же что-то за всем этим кроется. Ведь королева действительно говорила с Иржиком в Праге о заговоре против короля. И об убийствах рассуждала так, будто это вовсе и не убийства были. И про будущего чешского короля, которого носит под сердцем, тоже говорила. Про его сына Морица, которого потом окрестили по имени храма в Кромержиже. Получается, что все это была неправда. Всего лишь ловушка, чтобы заманить Иржика. Когда же родился этот Мориц, которого она выдает за его сына? В январе 1621-го, в Кюстрине. Об этом господин Камерариус писал Турну. А когда он был зачат? В марте 1620-го, в заповедном лесу на ложе из анемонов? Это произошло 15 марта, до возвращения Фридриха из Силезии и Лужицы. Тогда не выходит. Мориц не его сын! Это была ложь! Все было ложью! Но сэр Томас и купец Мюллер не лгали. Можно еще сходить к господину де ла Хайе и расспросить его про однорукого Христиана, этого хальберштадского разбойника. Может, господин де ла Хайе лучше знает, откуда взялась эта куча детей. Ведь не все они дети жеребчика! Не все чернявые! Но говорят, Мориц черноволос. Так что все точно. Как вернулся Фридрих из Лужицы, так сразу же и лег с ней! Попугай что-то болтал. Но не могла птица выболтать, что и недели не прошло, как королева любила Иржика, Ячменька, ич-оглана, Арпаджика! Ему бы и слов-то не хватило! А потом родился Мориц. И назвали его вовсе не в честь храма в Кромержиже, куда ходят на богомолье ганаки, а в честь Морица из Нассау{133}! Черт бы побрал этого Морица из Нассау! Надо бы написать Турну и расспросить о подвигах этого немца из Нассау. И Христиан Брауншвейгский, чтоб его черт унес. В какое же змеиное гнездо ты попал, Иржик, сын хропыньского земана и служанки Марии. Нет, хватит! Ни в какую Гаагу он к ней не поедет! И драться за нее не будет — ни мечом, ни колом из забора, ни бокалом! Выкинет ее из головы, и баста!

«Отчего бы мне не радоваться жизни?»

И тут явился искуситель в лице грека Басилидеса. Он пришел и позвал Иржика вкусить прелестей «Тысячи и одной ночи», ибо молод человек бывает только раз, а Стамбул — самый прекрасный город на свете.

Но сначала прекрасного было мало. Они спустились на пристань. Разглядывали галеры, баркентины, шхуны, лодки и рыбацкие сети. Сверкающую чешуей свежепойманную скумбрию. Дохлых медуз, похожих на слизь. Арабов, мавров и греков.

Черных как эбеновое дерево суданских негров. Коричневых египтян. Дубровницкие и венецианские корабли. Шхуны из Корфа и Кандии. Турецких стражников и таможенников. Белые парусники греческих купцов из Галаты. Лодки с грузом изюма, баркентины с арабскими финиками, военные галеоны, похожие на брюхатых птиц! С баркентины, пришедшей из Смирны, босоногие рабы родом с Кавказа и из Крыма с заунывным пением таскали по узким сходням на склад мешки с мукой.

Да, красивого было мало. А в мейхане так и вовсе ничего. Там громко спорили и пели на разных языках. Тускло мигали свечи. Пахло чесноком, жареной бараниной, пряностями и кислым духом пролитого вина.

— Чего мы здесь ищем? — спросил Иржик у Басилидеса.

— Забвения! Пей! Ешь! Пой!

И они стали есть, пить и петь. Загрохотал барабан, заныла зурна, пронзительно запели дудки. Мужчины поднялись из-за столов и принялись скакать, вопя, словно дервиши. Женщин тут не было. Матросы обнимали в танце накрашенных юношей, которые надрывно выкрикивали слова песни. Потом вспыхнули красные лампионы и фонари. Засияли бенгальские огни и зазвенела лютня. Все притихли. Женский голос запел старинную греческую песню о любви. Но она продолжалась недолго. Мейхане снова наполнилась шумом. Опять послышалась многоязычная перебранка. Сверкнул нож, раненого вынесли на двор.

И вдруг Иржик заметил белую ладонь — на ней лежали несколько миндалин.

— Хочешь горького миндаля? — спросил по-гречески глуховатый и грустный женский голос. Ладонь приблизилась к губам Иржика.

— Ешь с руки, ягненок! — снова услышал он глухой и грустный голос.

Иржик взял с белой ладони миндаль. Кончики пальцев были подкрашены хной. Голая женская рука обвилась вокруг шеи Иржика. Он почувствовал твердые яблоки грудей. К нему склонилось лицо чужестранки. Полные губы грустно улыбнулись, сверкнули белые, влажные зубы:

— О чем задумался, ягненок?

Грек Басилидес лукаво улыбался, переводя слова женщины.

— Откуда ты забрел сюда, ягненок?

— Издалека. Из Чехии.

— Где это?

— Посреди света…

— А я родом с гор.

— Ну, а я с равнины…

— Не будь ты такой грустный, я бы тебя поцеловала.

— Ты и поцелуй меня за то, что мне невесело.

— Ты потерял свою любимую?

— Уже давно. А у тебя есть возлюбленный?

— Много, ох, много было их у меня. А теперь у меня ты.

И поцеловала его в губы. Засмеялась и встала. Он продолжал смотреть на нее. Но женщина отошла и затерялась между мужчинами, как ручеек средь камней.

— Зачем ты привел меня сюда? — спросил Иржик у Басилидеса.

— Ты жаждешь… А я искушаю тебя.

— Уйдем отсюда.

— Как хочешь…

И он повел его на один из самых высоких холмов и оттуда показал Иржику город, над которым простиралось звездное небо. Но Иржиксмотрел и не видел ни города с его серебристыми крышами и башнями, ни сверкающую чашу моря, ни огня маяка, а видел только белую ладонь с горьким миндалем и ощущал горький вкус поцелуя.

— Приведи ко мне ту женщину, — попросил он.

— «И женщина вышла навстречу ему в облаченье свадебном»… Ты уже не грустишь?

— Приведи ее!

Басилидес пообещал. Прошла ночь, день и еще ночь.

— Почему ты не приводишь ее, ведь ты обещал?

— Нельзя. Она жалеет тебя. Говорит, что ты ягненок.

— Приведи ее!

— Это падшая женщина. Берегись ее.

— Она не более грешна, чем та, которую я утратил и о которой скорблю.

— Ты жаждешь еще при жизни испить воды из Леты?

— Приведи ее.

На четвертую ночь она пришла, закутанная в чадру. Потом она сияла покрывало, и он лежал рядом с ней и пил воду из Леты. Она не знала, где течет Лета. Но хорошо знала, что такое любовь. И лоно ее не было холодным.

Далеко за полночь в ворота вдруг забарабанили.

Он вздрогнул.

— Это пришли за мной. Они ищут меня! — Ее шепот прерывался от страха.

— Отдай женщину, гяур! — взывали голоса. Кулаки грохотали по воротам.

— Она наша! Мы выломаем ворота! Отдай нам женщину, которую ты украл.

Она дрожала, сжавшись в комок на ложе:

— Не отворяй им! Они разорвут меня на куски!

Он заметался по комнате, не зная, что предпринять.

Снизу ревели голоса:

— Взяли! Еще взяли!

Они налегли крепкими плечами, ворота затрещали.

— Прогони их, — умоляла женщина, закутавшись до подбородка.

Он открыл окно и крикнул:

— Пошли прочь!

Они не понимали. В подоконник ударили камни. Иржик подошел к дверям.

— Не впускай их, они убьют нас! — Женщина соскочила с постели, пала перед ним ниц и умоляюще сложила руки.

Он открыл дверь комнаты. За ней в углу у стены стоял янычарский топор. Он взял его и вернулся к окну.

Рев под окнами нарастал как морской прибой. Лаяли собаки.

Он размахнулся и метнул топор в ревущую толпу. Раздались крики, и толпа рассеялась.

Воцарилась мертвая тишина. У порога дома, лицом вниз, будто срубленное дерево, остался лежать человек.

Иржик закрыл окно и глубоко вздохнул.

Она спросила:

— Ушли?

— Один остался лежать, — ответил он. — Давай спать.

До утра проспал Иржик глубоким сном рядом с женщиной, которая не сомкнула глаз.

На следующий день грек Басилидес сказал:

— Ты делаешь неожиданные успехи. За одну ночь ты преступил сразу две заповеди. К счастью, ты убил всего лишь бербера-язычника. Труп уже убрали, а поскольку ты состоишь при английском посольстве, расследования не будет. Но закон не запрещает родственникам жертвы преследовать убийцу. Братья этого бербера кочуют в пустыне. Сэр Томас смеялся до слез, когда ему рассказали о ночном происшествии у дома посольства. Он был доволен.

— Я защищал женщину! — сказал Иржик.

— За эту ночь ты научился еще и лгать. Ты просто боялся за свою голову! — возразил Басилидес. — Тебе все еще грустно?

— Нет, мне уже хорошо.

14

Но в мейхане на пристань Иржик больше не пошел. Забыл и про белую ладонь, угощавшую его горьким миндалем. Сэр Томас был ласков и щедр.

— Вам уже не хочется бежать из Стамбула? — спросил он у Иржика.

— Куда мне ехать? У меня никого нет.

— Так выпьем!

Они пили вино, и сэр Томас рассказывал о старом пирате, поэте и заговорщике Уолтере Рэли. О золоте индейцев и краснокожих принцессах, косы которых заплетены наподобие конских хвостов. О сэре Дрейке{134} и английских купцах, торговцах пряностями, проливших ради этих пряностей больше крови, чем во всех войнах в истории Римской империи.

— И я тех же кровей, — говорил сэр Томас. — Ост-Индская компания мне дороже двора святого Якова. Люблю золото, серебро и рубины. Хотите, я сделаю из вас пирата и купца? Ну что за будущее ждет страны без выхода к морю? Они высохнут, обедняют и исчезнут. Морские же державы обновляются вечно. Моя затаенная мечта — это обновленная Восточная империя Константина. Подобно рыцарям Балдуина Фландрского{135}, которые хотели переделать ее в империю Латинскую, я желал бы отдать ее компаниям английских купцов. Как вторую Индию!

Иржик махнул рукой.

— Суета сует, думаете вы, как сказано в Библии, — продолжал сэр Томас. — Вы слишком чтите Библию, мой друг! То, из чего струится золото, — не суета. Золото и наслаждения! Только миг, время, которое мы провели с прекрасной женщиной, — не суета. Эпикурейство — вот высшая философия.

— В Гаагу я не поеду, — сказал Иржик. — Я напился из Леты. И все забыл. Я мертв. Мне очень хорошо в царстве теней.

— Вы ошибаетесь — это и есть жизнь! Попы захлопывали перед нами ее ворота и называли ее смертью. Они закрывали нам глаза и залепляли наши уши воском, чтобы скрыть эту восхитительную наготу и ее влекущий голос. Но попы обманывали нас, как и Моисей. И апостол Павел. Нет никакой радости в бедности, самоотреченье — это медленная смерть. А смерть — это конец, а вовсе не начало, как утверждает пророк Галилейский.

Иржик больше не просил Басилидеса привести ему женщину, вскоре он сам нашел ее. Госпожу Мадлен, супругу мистера Перри, того самого купца, которого граф Эрандельский послал в Стамбул скупать в Турецкой империи древние греческие скульптуры. И лорд Эрандел, как и сэр Томас, сопровождал когда-то принцессу Бесси в ее свадебном путешествии по Рейну. Мистер Перри был в той свите экономом и финансистом. Сейчас сэр Эрандел приказал ему не скупиться. Все, что отыщут агенты сэра Томаса для Бекингема, должно быть перекуплено. Мистер Перри отсутствовал долгими месяцами, объезжая Аттику, Морею и острова. Госпожа Мадлен скучала. Ее внимание привлек чешский рыцарь, о котором рассказывали, будто он был пажом леди Бесси.

Она изыскала возможность познакомиться с ним. Как и леди Роу, расспрашивала его о придворной службе. Но при этом она проявила больше любопытства. Госпожа Мадлен рассказала Иржику, что по пути в Стамбул остановилась со своим супругом в Гааге в доме те Вассенар и передала леди Бесси подарок лорда Эрандела — черного пуделя.

— Королева улыбалась как нимфа, — добавила госпожа Мадлен.

Иржик заметил:

— Она всегда была прекрасна — и в радости и в печали.

Госпожа Мадлен сообщила, что королевская чета вовсе не бедствует. Голландцы выплачивают им десять тысяч золотых в месяц, а из Англии они получают остальные двадцать шесть тысяч. Так, по крайней мере, уверяет мистер Перри, а уж он в этих делах разбирается. Впрочем, на эти деньги кормится почти две тысячи человек. Английские и пфальцские секретари, семья канцлера Камерариуса, чешские дворяне, слуги, повара, портные, учителя, брадобреи, кучеры, содержится псарня и большой двор. Двор этот расселился по всей маленькой Гааге, но состоит на довольствии в доме те Вассенар.

Госпожа Мадлен старалась утешить его этими рассказами. Он, правда, не признался в своей любви к королеве Бесси, но госпожа Мадлен нисколько в этом не сомневалась: возможно ли избежать ее чар?

И гордилась тем, что заняла место королевы в сердце Иржика.

Но Арпаджик оказался в любви настоящим варваром. Мадам Мадлен, уроженка Камбре, была нежней тончайшего кружева. Он чуть не разорвал ее. Любовь продолжалась до возвращения из Аттики мистера Перри.

Муж, не говоря худого слова, вызвал Иржика на дуэль, хотя купцам всегда претили поединки. Впрочем, мистер Перри считал себя почти что дворянином. Поглазеть на этот поединок во дворе британской резиденции в Пере явилось все английское посольство, от сэра Томаса до конюха-шотландца. Дуэль длилась всего полчаса, чуть меньше, чем битва на Белой горе. Иржик проткнул оплывшее жиром сердце мистера Перри острием своей шпаги. «Удивительно, но каждое мое любовное приключение кончается смертью», — подумал он. Грек Басилидес поздравил Иржика словами:

— Ты дважды преступил пятую заповедь, дважды — шестую и один раз — девятую. Тебе весело?

— Странно, — ответил Иржик, — но после грехопадения человеку порой бывает весело, а порой и грустно.

Сэр Роу устроил торжественное погребение мистера Перри на греческом кладбище в Галате и самолично читал погребальную речь над его могилой. Он был весьма доволен, что теперь-то мистер Перри не сможет перекупать у него древние статуи. Госпожу Мадлен он отправил в Англию к лорду Эранделу первым же венецианским кораблем вместе со всем добром, что ее супруг привез с Пелопоннеса и Крита.

Отъезду госпожи Мадлен предшествовало горькое расставание с рыцарем Арпаджиком, как теперь все величали Иржика.

Мадлен уехала, а рыцарь Арпаджик убил на дуэли барона Хаугвица, который прижился в Стамбуле со времени визита императорского посольства во главе с господином Курцем фон Занфтенау, прибывшего в свое время поздравить султана Мустафу со вступлением на трон. Барон и Иржик встретились на одном из приемов, где коротали время члены иностранных посольств. Французский консул пригласил Иржика, дабы продемонстрировать, что короля Франции начинает интересовать судьба чешского государства. Барон Хаугвиц, агент императора, тоже удостоился приглашения, поскольку французский король хоть и не испытывал симпатий к династии Габсбургов, но как католик не пожелал портить отношений со своими единоверцами.

Хаугвиц заявил, что не сядет за один стол с мятежником, поскольку не знает даже, дворянин ли тот.

Иржик подошел и влепил барону звонкую пощечину, добавив при этом по-чешски:

— Твои предки правили в Хропыни, откуда я родом, и были настоящими воинами. А ты — папистская свинья!

Они покинули дом французского консула и на следующий день дрались.

Кардинал Клесл{136} лишился последнего агента в Стамбуле.

Рыцарь Арпаджик стал знаменит.

Великий визирь Али-паша спросил о нем у сэра Томаса и поинтересовался происхождением Иржика.

— Этот чешский рыцарь приехал в Стамбул с посольством трансильванского князя, а затем поступил ко мне на службу. Он был ич-огланом Зимней королевы.

— У него турецкое имя — Арпаджик?

— Так его прозвали в шутку. Он родился в ячмене.

— Захватите его как-нибудь с собой ко мне.

Так Иржик предстал пред великим визирем.

— Если собираетесь писать в Гаагу, молодой человек, сообщите, что сердце наше печалит судьба вашей королевы, которая сказала нашему послу Мехмеду, что предпочла бы стать наложницей султана, нежели женой императорского вассала. Я рад, что вы не стерпели оскорбления императорского писаря. Арпаджик красивое имя. Многие наши паши тоже родились в ячмене. А сейчас заседают в Верховном Диване.

Сэр Роу внимал с гордым видом.

Тайный агент изгнанной в Гаагу чешской королевы стал агентом гласным. Он писал письма господину Камерариусу и получал ответы. Сэр Нетерсол кланялся ему в посланиях к сэру Томасу. Но королева ни разу не приписала ни строчки.

Зато пришла весточка от графа Турна. Тот сообщал, что покидает князя Бетлена и тайными путями пробирается в Гаагу. Повсюду его подстерегают императорские шпионы, чтобы отправить на эшафот. Войска Бетлена вместе с турецкой кавалерией ворвались в Моравию, осадили Годонин и разорили весь край. Больше всех пострадала беднота. Турки увели в плен много молодых парней и девушек. Императорский капитан Блекта пытался перебить охрану у ворот на Градиште и сдать осажденный город мадьярам. За это он был взят под стражу генералом Мероди и препровожден в Брно, в Шпильберг{137}. Там его казнили, а голову повесили в железной корзине на старобрненских воротах. Он погиб за верность моравской земле.

Князю Бетлену ничего не стоило перейти реку Мораву и двинуться со своей кавалерией на Прагу. Перепуганный Лихтенштейн{138} приказал возводить новые укрепления для защиты Праги со стороны Кутной Горы. Но тут Бетлен узнал, что этот разбойник Христиан Брауншвейгский, светский епископ хальберштадтский, был в очередной раз побит в немецких землях у Штаде генералом Тилли, так что теперь у императора высвободилось много войск, которые готовы к выступлению против Бетлена. Все же в разоренной и разграбленной Моравии многие печалились, когда войска Бетлена и турки начали отступать в Словакию. Их кони проваливались по брюхо в снег, и много турок погибло от холода. Бетлен собирается заключить с императором перемирие, а в Моравии паписты начнут вешать и рубить головы, как пану Криштофу Блекте из Утеховиц.

«Теперь наше дело в руках господних, а посему здесь в Трнаве, куда мне пришлось вернуться из Моравии, рождество прошло еще печальнее, чем в прошлом году с тобой в Стамбуле, Ячменек. Молись и надейся, покуда дышишь. Следующее письмо отправлю тебе из Нидерландов, где, даст бог, найду короля с королевой в добром здравии. И да будут прокляты все Христианы».

Так закончил граф Турн свое письмо.

Для Иржика слова Турна словно донеслись из беспредельной дали. Он едва понимал их смысл. И прочел письмо сэру Роу.

— Вы любите верховую езду? — спросил сэр Роу.

— Наша Гана славится наездниками.

— Тогда мы будем состязаться на Атмейдане. Султан Мурад обожает верховую езду. И мы добьемся его благосклонности.

Таков был ответ сэра Роу на жалобы Турна.

Как некогда императорский посол Креквиц, сэр Роу приобрел себе арабских скакунов. Одного из них он одолжил Иржику. На другом ездил грек Басилидес. Пять оставшихся сэр Роу раздал своим английским секретарям и лекарю-еврею. Для себя он приберег самого красивого, черного с белой звездой на лбу. Все ежедневно выезжали на ипподром и соревновались с турецкими наездниками, красуясь перед прекрасными дамами из иностранных посольств. Победитель устраивал званый ужин, во время которого турки, презрев заповеди Магомета, упивались допьяна.

Эти игрища часто посещала супруга венецианского посланника. Бывала синьора и на пирушках. Она стала возлюбленной чешского рыцаря потому, что уважала хороших наездников и отдавала предпочтение светловолосым мужчинам. Синьора была умна и не афишировала эту связь. Про чешскую королеву она не расспрашивала и рассталась с Иржиком так же легко, как и сошлась, обратив свое внимание на вновь прибывшего секретаря французского посольства родом из Нормандии и имевшего волосы еще светлее, чем рыцарь Арпаджик.

Иржик разъезжал верхом, роскошно одевался, вырядил в пух и прах своего конюшего Ганнеса из Брашова и научился играть не только в примеру, но и в кости. Ему везло, и он выигрывал.

В один прекрасный день он объявил:

— Я желаю турчанку!

И Басилидес ответил, что нет ничего проще. Только вот в гаремах высокопоставленных турок настоящих турчанок не бывает.

— Желаю даму из гарема, и непременно в чадре!

— Поищем, — обещал драгоман.

Поиски затянулись, но наконец он пришел и сказал, что Лейла, первая жена мимар-баши, главного надзирателя над строительными работами, — настоящая турчанка из Ангоры{139}, и, кроме турецкого, она не знает других языков.

— Как же я объяснюсь ей в любви?

— Ты выкажешь ее на деле, — ответил грек Басилидес.

И все произошло, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи». На берегу Черного моря у мимар-баши был небольшой дворец, обнесенный высокой стеной. Через заднюю калитку Лейла вышла на прогулку в платановую рощу. Возвращаясь, она забыла в калитке ключ. Иржик явился и открыл калитку. Все оказалось очень просто. Только вот светлячков носилось столько, что они освещали все вокруг, хотя луны в ту пору на небе не было. Лейла без чадры как мотылек опустилась на подушки в беседке, где ее поджидал Иржик.

Он так и не услышал ее голоса. Не видел, какого цвета у нее глаза. Но его губы и руки были очарованы ее молодостью и красотой. Она любила его тихо и покорно. Потом встала, низко поклонилась, вымолвив одно лишь слово:

— Domani, — что по-итальянски значит «завтра».

Иржик подивился, услыхав из ее уст итальянское слово.

Он поцелуем обещал ей прийти завтра и отдал ключ.

Лейла послушно следовала за ним, провожая к калитке. Там она еще раз обвила руками его шею и увлекла за собой в высокую траву, распугав цикад. Попрощавшись еще раз, она заперла калитку. Он остался стоять за стеной, прислушиваясь к скрипу ключа. Ему так хотелось услышать шелест ее шагов по песку дорожки. Но из сада не донеслось ни звука.

Он пришел назавтра, потом «завтра» повторялось еще и еще «domani».

Иржик спросил у грека Басилидеса, не из Италии ли родом Лейла.

— Вовсе нет, — последовал ответ. — А слово «domani» она знает от драгомана дубровницкого посольства. Он же назвал мне ее имя и объяснил, как к ней попасть. До последнего времени он был ее любовником. Мы — драгоманы — занимаемся не только переводом! Да, все было так просто, что на следующее «завтра» Иржик уже не пришел.

Сэр Томас Роу спросил однажды, не передать ли в письме к леди Бесси привет от Иржика.

— Это необязательно, сэр! — ответствовал Иржик.

15

Приехал господин Корлат. Он остановился в караван-сарае и на другой день нанес визит Иржику. Его удивила перемена, происшедшая с ич-огланом:

— Вот какой вы стали! Настоящий Адонис или, вернее, Ахиллес! Прониклись ли вы очарованием дриад?

— Да. А где граф Турн?

— Он покинул двор князя. Император не мог смириться с его службой у князя и настойчиво домогался его выдачи. Верный своему слову, Габор, правда, не выдал Турна, однако посоветовал ему уехать в Гаагу. Князь намеревался переждать суровую зиму, а затем начать переговоры с императором.

— Граф Турн уже в Гааге?

— Если его не перехватили по дороге, наверняка он уже прибыл в Гаагу. Он отбыл из Банской Быстрицы в январе, а теперь март.

— С чем вы снова прибыли в Стамбул?

— Князь послал меня к великому визирю Али-паше с объяснениями…

— Какими?

— Мне предстоит объяснить, почему мы ушли из Моравии в Венгрию.

— А почему же вы ушли?

— Турки и татары воевали кое-как, а на святого Димитра собрались и двинулись домой, потому что, дескать, привыкли вести войну только с мая по октябрь. К тому же у нас не было пушек. А император после поражения Христиана Брауншвейгского бросил против нас войска из Германии. Мне придется растолковывать туркам, что войну надо вести всерьез. У вас есть вести от Фридриха?

— Нет.

— Турн наверняка вам напишет.

— Дорогой Корлат, меня это не интересует.

— Не верю.

Иржик не стал объяснять, что сердце его остыло. Корлат все равно бы не понял.

— Что вы можете сказать о султане Мураде Четвертом? — сменил тему разговора Корлат.

— Это толстый четырнадцатилетний подросток; ездит верхом, стреляет из лука лучше Одиссея, как сказали бы вы, и пробивает стрелой железный лист толщиной в четыре дюйма. Искусный охотник. Пьет крепкие вина и водку. Любит женщин и шашки. Слагает стихи на персидский манер. Захватив в плен черноморских казаков, он велел их обезглавить, а головы положить к своим стопам. Побаивается янычаров, но подкупает их деньгами, которые добывает, расправляясь с пашами. Астрологи предрекают ему короткую жизнь. Больше мне о нем ничего не известно.

— Он будет воевать против императора?

— Не знаю.

— А что ваш сэр Томас?

— Мой?! Он вовсе не мой. Это шпион. Он подкупил половину Стамбула — от визирей до базарных торговок — и шлет депеши. Бекингему и принцу Уэльскому в Лондон, королеве в Гаагу. Его мечта — создать великую коалицию, а Турцию разделить и, как и Индию, раздать лондонским купцам. А в свободное время он дает мне уроки эпикурейства.

У Корлата загорелись глаза:

— Разве можно жить в Стамбуле и не стать эпикурейцем? Поняли ли вы, что Стамбул остался, по сути, древней Византией? Это греческий город, и не только потому, что здесь есть ипподром и стоят древние греческие храмы, водопровод и колонны. Турки переняли от греков не только многие слова, но привычки и чувства.

— Мать султана, валиде, — гречанка. Теперь ее зовут Махпейкер.

— Женщина, подобная луне, — перевел Корлат. — Селена…

И принялся разглагольствовать о красоте турецких имен и о поэзии цветистого турецкого языка. А также о византийских императорах, «самодержцах во Христе», которые были христианскими султанами, потому что греки в Константинополе уподобились народу восточному. Даже кожа и волосы у них потемнели.

— Лучше расскажите мне, дорогой Корлат, о графе Турне!

— Турн вернулся из Стамбула полный надежд, как юноша, вступающий в жизнь. В Венгрии и в Моравии он воевал как истинный муж. А в Гаагу уехал уже совсем стариком. Говорил, что плачет третий раз в жизни. Первый раз он плакал после битвы на Белой горе, второй — после падения Гейдельберга, а третий — когда увидел разоренные татарами моравские деревни.

— Моравия — это моя родина, господин Корлат! А я торчу в Стамбуле и наблюдаю, как малолетний султан убивает старых визирей, чтобы заполучить награбленные ими сокровища и заплатить обесцененными пиастрами янычарам, которых он посылает на Багдад. А я торчу в Стамбуле и слушаю английского посла, который твердит, будто Турция уже никогда не оправится, и сейчас самое время для христианских самодержцев начать крестовый поход на Стамбул. Сидя где-то в Венгрии, Турн оплакивает разоренные моравские деревни, а я состязаюсь на ипподроме с турецкими чаушами, весело пирую и пью за победу турок над персами. Сэр Томас проживает деньги, которые выручают в Турции английские купцы, и из этих же денег выдает мне от имени королевы столько, чтобы я мог ездить верхом, фехтовать, играть в карты и спать с женщинами. Если из Гааги придет известие, что Мансфельд или Христиан, а значит, и мой король снова разбиты, я махну на все рукой, потому что больше не верю в нашу звезду. Сэр Роу говорит мне, что я должен покорять мир, если действительно хочу жить. Он рассказывает о золоте индейцев и об Ост-Индской компании. О пиратах, которые стали адмиралами и лордами. О женщинах, которые продают себя, мечтая о тронах и власти. О философах, раскрадывающих, как Бэкон{140}, государственные финансы. О боге, который спрятался от человека на небеса, когда выяснилось, что не Солнце крутится вокруг Земли, а наоборот. О новых божествах и идолах. О королях, императорах и султанах, которые дерутся за богатства этого мира, чтобы разделить его после самой страшной из всех войн, которая вскоре грядет. Мы сами начали эту войну и проиграли ее. К концу этой войны нас уже не будет среди живых. О нашей стране никто и не вспоминает. О ней умалчивают, будто ее не было вовсе. А я — тайный агент этой страны в Стамбуле. Я даже имя свое потерял. Рыцарь Арпаджик, так называют меня визири и женщины, с которыми я сплю. Сэр Томас Роу держит меня в заточении. Нет, он не бросил меня в подземелье Семибашенного замка, где когда-то томился молодой Вратислав из Митровиц{141} из посольства господина Креквица, но я не могу уехать к графу Турну в Гаагу, потому что сэр Томас этого не желает, а я — нахлебник сэра Томаса. В Гааге на улице Ланге Форхаут есть усадьба, хоф те Вассенар называют ее. Туда отправился Турн. Там живут нищие. Пока что они получают деньги от голландских евреев и лондонских купцов. Но мне хотелось бы, чтобы люди, живущие там, никогда не нищенствовали и жили не в Гааге, а в Праге. Ради их возвращения в Прагу я готов умереть. Но сэр Томас не позволит мне умереть! Он твердит, что я должен жить, и жить весело. Вот я и веселюсь… До слез!

— Поехали со мной к Бетлену Габору! — сказал господин Корлат.

— Чтобы меня вынудили уехать, как графа Турна? Я хочу домой, господин Корлат! Хочу в Хропынь. Может, окольными путями вокруг земли, ведь как выяснилось, к радости одних и ужасу других, — она круглая!

— Вы заболели меланхолией!

— Сэр Томас иногда называет меня Гамлетом.

— Кто это?

— Человек здравого ума, который превратился в безумца, оттого что жил в больном мире. Метр Шекспир написал о нем пьесу.

— Я не слыхал о метре Шекспире. Я руководствуюсь Вергилием, мой друг! Верно, закончу свои дни учителем латыни.

— Вы счастливый человек, господин Корлат.

В тот вечер Иржик и Корлат играли в кости с какими-то незнакомцами в купеческом доме в Галате. Иржик выиграл и затем три дня и три ночи кормил всех подряд. Колотил кулаком по столу. Швырял деньги нищим под окнами. Танцевал гальярду и танец мечей, улюлюкая при этом по-ганацки и требуя от всех подряд правильно произнести звук «рж» в слове Кромержиж. Расхаживал по зале гоголем.

Кто-то принес весть, что только что по приказу султана шелковым шнурком был задушен бывший визирь Мере-Хюсейн. Греки в зале пили за здоровье султана. Патриарх Кирилл{142} молился за него во время воскресной службы в церкви Божьей матери всеблаженнейшей. Патриарх симпатизировал английскому послу сэру Томасу Роу после того, как тот убедил его в богословском диспуте в близости кальвинизма и православия, что подтверждается готовностью кальвинистов содействовать расцвету греческой церкви в Турции. Потому патриарх молился и за успехи английского торгового дома, дабы господь уберег английские корабли от турецких пиратов и испанцев.

Близилась пасха.

На рассвете греческие девушки выходили на зеленые луга. Мыли в росе глаза, чтобы яснее был взгляд, и щеки, чтобы уберечь от морщинок. Собирали в траве первоцветы и плели из них венки. Танцевали на восходе солнца ромайку.

И вот настал праздник крашеных яиц. На всех греческих церквах и церквушках гремели и заливались большие и малые колокола. «Христос воскрес!» — взывал патриарх на все стороны света и на всех языках Стамбула.

Янычарские полки на кораблях и каиках переправлялись через Босфор на азиатскую сторону. Молодой султан Мурад IV устраивал им смотры на параде войск в Кадыкёй, древнем Калхедоне. Он сидел на мраморной террасе и весело улыбался. Зеленые знамена склонялись перед ним. Гремела музыка.

Войска отправлялись в Персию.

16

У священника Исаакиоса было семеро детей. Пять сыновей и две дочери. Старший сын был монахом на Афоне. Двое других жили в Ускюдаре и торговали изюмом и финиками. Еще один служил писарем в Фанаре. А самый младший рыбачил на Черном море в деревушке Белград. Старшая дочь была замужем за отцом Феодором и жила в предместье Топхане, а младшая дщерь Исаакиоса, семнадцатилетняя Зоя, оставалась пока дома, утешая родительскую старость.

Хотя сам священник и его жена, молдаванка Марика, были когда-то, пока не поседели, черноволосы и смуглы, Зоя лицом вышла розовой, как цветок черешни, с глазами голубыми, словно ясное небо, и волосами цвета меда. Губы ее так походили на клубничинки, что вводили в заблуждение пташек, спешивших вкусить их сладость.

Господин Корлат, который в ночь на пасху привел Иржика в маленькую церквушку Айя Кирияки, что значит Святое Воскресение, где отец Исаакиос служил всенощную, когда увидел ее, не сдержался и процитировал Горация, но, правда, тут же умолк, ибо в такие святые минуты неуместны были даже латинские вирши. Прихожане держали в левой руке свечи, а правой осеняли себя крестным знамением. Хор на клиросе ликовал. Отец Исаакиос обходил алтарь, клал поклоны святым образам, взмахивал кадилом и, подобно патриарху в церкви Божьей матери всеблаженнейшей в Фанаре, благовествовал из открытых царских врат за алтарем своей пастве, что восстал Христос из мертвых, смертию смерть поправ.

— Христос анести! — Христос воскрес! — возвышенно и радостно звучал голос отца Исаакиоса.

Все обнимались под песнопения с клироса и христосовались. Почти до рассвета длилась служба, но оба пикарта, сас и чех, оставались там до конца, хотя церквушка до самых сводов прокоптилась кадильным дымом и свечи догорели в руках молящихся. Только перед образами дьякон все время зажигал новые свечи, и потому никто не заметил, как за горами над Босфором взошло солнце.

Молодые люди поджидали в садике у церкви, когда же выйдет розово-золотая девушка с букетом первоцветов в руке. Господин Корлат собрался было даже бежать за ней, когда она стала удаляться, подобная святой, сошедшей с иконы. Но Иржик только снял шляпу и с независимым видом остался стоять на месте.

Господин Корлат разузнал у выходящих из храма и радующихся окончанию поста прихожан, имя девушки — Зоя, она дочь священника. Появился сам отец Исаакиос, бородатый, высокий и широкоплечий, с большим крестом на груди. Он тоже торопился к праздничному столу. Иржик приветствовал отца Исаакиоса, почтив его сан и отметив красоту его дочери. Отец Исаакиос поклонился с достойным видом.

— Я люблю ее, — сказал Иржик господину Корлату.

— Я тоже, — отозвался тот.

Они задумались, что же предпринять, а потом направились к дому священника. Постучались. Госпожа Марика в большом белом фартуке открыла двери и, поздоровавшись с нарядно одетыми незнакомцами, пригласила войти под их скромный кров.

— Мы недостойны такой чести, — добавила она.

Иржи с Корлатом извинились и объяснили, что они иностранцы, приехавшие из далеких краев, и вера у них иная. Но они были на всенощной и ныне исполнены благодати. А потому им хочется пожелать отцу Исаакиосу и его семье счастливых праздников.

— Христос воскрес! — ответила с улыбкой госпожа Марика и прямо на пороге расцеловала гостей в щеки. А потом ввела их в дом, где пахло ладаном. За накрытым столом под почерневшей иконой сидел сам отец Исаакиос. Под образами краснел огонек лампады.

— К нам гости, отче, — объявила госпожа Марика. — Какая радость! Из семерых детей дома осталась одна дочь. Пусть же они будут нашими детьми!

— Христос воскрес! — торжественно произнес отец Исаакиос, встал из-за стола и похристосовался с гостями. Потом пригласил разделить с ними утреннюю трапезу. Возила Зоя и залилась краской.

«Она словно kyzyl kiras, алая черешня», — сказал сам себе Корлат, будучи наполовину турком. Он встал и со словами «Христос воскрес!» поцеловал девушку в обе щеки.

Та приблизилась к Иржику, улыбнулась, взяла с блюда на столе красное яйцо и подала ему со словами «Христос воскрес!», поцеловав Иржика в правый и в левый края уст. Потом она дала господину Корлату синее яйцо и села за стол, пригласив гостей разговеться, если они постились.

— Нет, мы не соблюдали поста, это наш грех, — признался господин Корлат. — Но мы молились с вами всю ночь.

Отец Исаакиос выспросил гостей, какого они вероисповедания.

— Мы пикарты, — сказал Иржик.

— Ну, значит, христиане, — обрадовался отец Исаакиос и выпил за их здоровье чару вина.

Было теплое праздничное утро. На клиросе шелковиц, платанов и олив радостно пел хор зябликов и дроздов, возвещая о том, что воскресло из небытия утро.

— Вы словно kyzyl kiras даже после ночного бдения, — обратился господин Корлат к Зое, покручивая свои черные усы.

— В пасхальную ночь мы всегда бодрствуем, — ответила та.

Господин Корлат поднял чару за красоту Зои. Она нахмурилась и возразила:

— Истинна лишь красота Девы Марии.

И Иржик подумал, что вот так же о бесподобности облика богоматери говорят у них на Гане.

— Из какой страны вы прибыли? — спросила Зоя у обоих гостей, но глядела при этом только на Иржика.

— Господин Штефан из Трансильвании, а я из Моравии.

— О, ведь это уже на самом краю света. — Она в изумлении сложила руки и снова стала похожа на веселую алую черешенку.

Отец Исаакиос спросил, когда гости праздновали пасху.

— Три недели назад. А праздничная трапеза у нас приходится на страстную пятницу.

— Вы веселитесь, а мы постимся, — удивилась госпожа Марика. — Сколь разнятся обычаи людей!

Они ели, пили, отвечали на вопросы отца Исаакиоса и сами узнали все о его сыновьях и дочерях. Рассказывал Исаакиос и о патриархе Кирилле, который ищет друзей православной веры среди кальвинистов и пикартов, и просит Высокую Порту не допускать иезуитов в страну.

— Но сегодня не стоит вспоминать про это! Восстал спаситель! Христос воскрес!

Только к полудню они расстались.

— Она прекрасна, — сказал Иржик. — Я весь пылаю.

— Я тоже! — вскричал господин Корлат.

Они молча спускались в Галату. Снова слышался колокольный звон.

— Хотя солнце и не вертится вокруг земли, — говорил Иржик, — но вокруг дочери отца Исаакиоса оно крутится наверняка!

И они стали приходить в дом отца Исаакиоса чаще, чем это позволяли приличия.

Мать Марика отправила Зою в Топхане к зятю, священнику Феодору, и к дочери Анне. Но они все равно приходили, хотя Зои уже не было. Ходили прямо как к себе домой. И всегда только вместе. Один караулил другого. Частенько у них доходило до ссор. Иржи ругал князя Бетлена предателем и корыстолюбцем, господин Штефан обзывал короля Фридриха трусом. Иржик уверял, что битву на Белой горе чехи проиграли из-за мадьяров, господин Корлат приписывал причину поражения чешскому полку младшего Турна, который одним из первых пустился наутек. Корлат утверждал, что Турн — плохой генерал, а Иржик назвал Корниша разбойником. Но истинной причиной этих споров была их любовь к алой черешенке, Зое.

Господин Корлат все еще не удостоился предстать перед великим визирем. Им был уже не Али-паша, которого султан Мурад тоже отправил к праотцам, а снова старый Гюрджю.

Но Гюрджю гневался на своего приемного сына Габриэля Бетлена за то, что тот заключил мир с императором. Гюрджю не пожелал выслушать объяснения Корлата, и тот пожаловался Бетлену в Кошице. Разозлившись, Бетлен велел Корлату возвращаться. Так что уезжал Корлат не по своей воле. На прощание он решил еще раз взглянуть на алую черешенку и без ведома Иржика отправился в Топхане к отцу Феодору. Отец Феодор сказал ему, что Зоя уехала с сестрой Анной в Белград, селение на берегу Черного моря. Господин Корлат поспешил в Белград. Но и там девушки не оказалось. Тогда он пришел в дом к отцу Исаакиосу. На скамье открытой галереи с деревянными столбиками сидела Зоя и беседовала с Иржиком. Корлат быстро распрощался с отцом Исаакиосом и матушкой Марикой, поцеловав ей руку, словно принцессе. Правда, куда с большей радостью прильнул бы он к губкам Зои. Корлат обещал скоро возвратиться, ведь Трансильвания отсюда близко. Зоя смеялась.

С Иржиком господин Корлат расстался не по-доброму.

— Не будь ты моим другом, я убил бы тебя, Арпаджик, на поединке.

— Я готов драться, если вам охота умереть, — последовал заносчивый ответ. Иржик был спесивей любого ганацкого мужика.

Иржик проводил Корлата до Адрианопольских ворот. Корлат сманил у Иржика конюшего Ганнеса, уговорив того уехать из Стамбула в Брашов. Это была его маленькая месть! Но Иржика это ничуть не задело. При желании он найдет таких сколько угодно! И вовсе не нужны ему сасы.

Домой Иржик возвратился в веселом расположении духа.

С той поры не проходило и дня, чтобы он не объявился поблизости церкви Святого Воскресения. И если Зоя не показывалась из дома, он простаивал под забором церковного сада до поздней ночи.

Призвав на помощь Басилидеса, он снова стал ходить в дом отца Исаакиоса, хотя причин для таких визитов не было. Он возобновил дружбу с отцом Исаакиосом и матушкой Марикой. Но когда он беседовал с ними и с Басилидесом в увитой виноградом беседке, Зоя оставалась в своей девичьей каморке. Когда же он вел с ними разговоры за столом в доме, она уходила к соседям и пела с девушками, сидя на крылечке.

Но вот отец Исаакиос, боясь за свою дочь, попросил Басилидеса больше не водить к нему чужеземца, который давно приглянулся Зое, отчего отец с матерью совсем потеряли сон. Кто этот юноша? Никто не знает. Его называют то рыцарем Арпаджиком, то Жоржем. Он убил на дуэли двух соперников. У него ясный взгляд, но что такое ясные глаза франков? Он ходит с грустным видом, но что такое грусть франков? Он, Исаакиос, не позволит соблазнить Зою, которая не станет алой черешенкой для сладострастных уст турка, франка или генуэзца.

Господин Басилидес успокоил отца Исаакиоса. Рыцарь Арпаджик никакой не франк, не генуэзец и не турок. Он чешский рыцарь, ставший изгнанником из-за своей веры. Его тяжело ранили в битве за чешского короля. В Чехии владычествует иезуитский султан — кесарь. Рыцарь Иржик — бездомный страдалец, а поединки — удел рыцарей. И он защищал свою честь. Человек, лишенный родины, Арпаджик тянется к людям, которые напоминают ему о родном доме. Он сильно огорчится, если двери отца Исаакиоса закроются перед ним. Но уговорить отца Исаакиоса было не просто.

— Он зарится на мою дочь!

— Отче, вы забыли, что такое любовь?

— Нет, не забыл, потому и боюсь. Передайте ему, что я с удовольствием принимал бы его, не будь у меня дочери.

— Если мне нельзя приходить к ней, тогда она придет ко мне сама! — заносчиво пообещал Иржик.

Прийти она не пришла, но весточку послала. Белую гвоздику, которая на языке влюбленных означает: «Я давно люблю тебя, а ты ничего не замечаешь!»

Грек Басилидес посоветовал Иржику послать ей сухой стебель, что значит: «Я хочу быть твоим рабом».

Это было так таинственно и прекрасно! Она расцвела и похорошела, если может стать красивее сама красота. Зоя зачастила в Топхане к отцу Феодору. Но в гавани у Рыбного базара встречалась с Иржи, и они садились в каик — наемную лодку, которая отвозила их в Кандили. Там под платанами сада, зовущегося «Волшебной лампой», она теряла голову от его поцелуев. Опьяненная, возвращалась она к вечеру домой, напевая по дороге.

А по ночам Зоя плакала в страхе, что любовь, укрывающаяся за ложью, не принесет счастья. Ей хотелось признаться, что она ездит вовсе не к сестре, сказать хотя бы матери о любви к чужеземцу, который пришел к ним в то пасхальное утро. Но она молчала, потому что Иржик не велел ей говорить.

Он не стал ее рабом, как обещал сухой стебель, это она стала его рабыней, потому что любила его, и он знал об этом. Она была ему послушна и не посмела отказать ни в чем.

Однажды в сумерки к Иржику пришел отец Исаакиос. Оглядевшись и не увидев нигде святого образа, он перекрестился на восток. Потом сел и долго молчал. Его рука, касаясь креста на груди, дрожала. Он начал:

— Юноша, вы опозорили мою дочь и весь наш род. Будь проклят тот день, когда вы с нечистым сердцем вошли в мой дом в святой праздник. Если бы я призвал своих сыновей отомстить за бесчестье сестры, они приехали бы все, кроме монаха с Афона, и забили бы вас кулаками. Но я не зову их, ибо мне стыдно. Чем вы искупите свой грех?

— Я уеду, отец Исаакиос.

— Вы не боитесь бога? — вскричал отец Исаакиос.

— Бог покинул меня, отче.

— Вы тяжко согрешили.

— Так было предопределено, отче.

— Вы еретик!

— Да, отче. Простите меня или прокляните.

— В вас вселился дьявол?

— Наверное, отец Исаакиос. Я хотел бы любить вашу дочь, как любят мужья своих жен. Но не могу, отче! Я жажду мести, потому что оскорблен и обманут. Убейте меня! Вот вам кинжал. Это хорошее сарацинское оружие. Пронзите мне грудь. Никто не знает, что вы здесь, и никто не дознается, кто убил меня. Как просто было соблазнить вашу дочь. И вам будет легко убить соблазнителя.

Он протянул кинжал отцу Исаакиосу:

— Я жду, — и искривил презрительно рот.

Отец Исаакиос встал, взял кинжал, мгновение думал, потом спрятал оружие в складках своей ризы и, повернувшись на восток, перекрестился. Больше он ничего не сказал и, сгорбившись, исчез в темноте.

Дома отец Исаакиос вошел в комнату дочери и спящей пронзил ей грудь.

Твердым шагом вышел вон и направился во дворец патриарха в Фанаре. Упав перед ним на колени, он признался во всем. Патриарх помолился с ним вместе и, призвав янычарскую стражу, охранявшую его дворец, приказал заковать отца Исаакиоса и поместить в подземелье соседних с дворцом казарм.

17

В Галате и Пере взбунтовались греки.

Они объявили день похорон убитой девушки днем гнева и мрачной процессией потянулись к погосту за церковью Святого Воскресения. Над открытой могилой они рвали на себе волосы и плачем заглушали молитвы отца Феодора, который в богатом облачении приехал из Топхане с тремя дьяконами и с хором певчих. Матушку Марику они подняли на плечи и двинулись с ней от могилы к дворцу патриарха, требуя освободить из темницы отца Исаакиоса, отмстившего за оскверненную честь дочери. Они призывали патриарха показаться в окне и обратиться к народу со словами утешения. Янычары разогнали толпу. Но бунтовщики сошлись снова и направились в Перу, где забросали камнями газоны английского посольства. Они были уверены, что соблазнитель несчастной девушки — англичанин. Некоторые из них перелезли через ограду, истоптали газоны, вырвали кусты и хотели было проникнуть в посольский дворец. Янычарская стража обнажила сабли. Кто-то выкрикнул, что соблазнитель юной гречанки живет в другом доме. Они стали искать его, но не нашли в густых садах. Тогда толпа повалила вниз в Галату. Они разнесли два итальянских веселых дома и мейхане, где завсегдатаями были моряки из Дубровника. Выбили окна и здании Левантинской компании{143}, выломали двери и избили в конторе греков, агентов английских купцов, обзывая их предателями и разбойниками. Затем потянулись по улицам Стамбула, выкрикивая проклятья всем франкам, итальянцам, евреям и требуя от Высокой Порты изгнания из страны всех чужеземцев.

На базаре разгромили лавку голландского торговца кружевами и в кровь избили еврея, торговавшего кошерным мясом. Разграбили магазин итальянского ювелира. Затем пошли на Атмейдан, где слушали речи греческих монахов и какого-то армянского лекаря. На Атмейдане к толпе присоединились армяне. Чауш-баша послал на ипподром роту стражников. Они въехали в толпу на конях и обрушили на головы людей свои окованные железом дубинки. Пролилось немало крови. Был убит греческий мальчик, сын вдовы — торговки рыбой. Возмущенные торговцы рыбой покинули свои вонючие лавчонки и вышли на улицы. Перестали плавать в Ускюдар каики. Гнев овладел всеми стамбульскими греками — богатыми и бедняками. Какие-то неизвестные подожгли синагогу. Всю ночь были слышны крики на греческом и еврейском языках. Зажиточные испанцы вывозили своих жен и детей в каретах на север за пределы городских стен.

Три дня слышалась греческая и армянская брань — проклинали франков, итальянцев и евреев. Никто уже не помнил, с чего все началось. Всякий раз, как янычары обнажали оружие, толпа вопила:

— Да здравствует султан Мурад Четвертый! Султан,прогони иноземных убийц! Спаси наших жен и детей!

Кто-то выкрикнул:

— В темницу английского посла! Он хочет править у нас вместо султана!

Они снова пришли в Перу к британскому посольству, окруженному тройной цепью янычар.

— Господин посол в отъезде, — сообщил им драгоман Басилидес с балкона посольского дворца. В него стали швырять камнями, но не попали. Янычары теперь били только плетками. Кровь не пролилась. Толпа повеселела и потащилась в гавань. В мейхане мужчины упивались вином. Женщины танцевали ромайку.

Волнения закончились.

Гюрджю Мохаммед-паша приехал к сэру Томасу в простой карете без янычарского караула. Он вошел в салон, где в кресле, подобно фараону положив ладони на колени, восседал сэр Томас. Грек Басилидес переводил.

— Уже давно не приходилось мне видеть его превосходительство господина посла в столь прекрасном здравии, — начал великий визирь.

— И мне столь же приятно лицезреть просвещенную особу великого визиря Гюрджю Мохаммеда, — ответствовал сэр Томас.

— Какая великолепная осень снизошла на Босфор, — заметил Гюрджю Мохаммед. — Уже созревают персики.

— Я желаю богатого урожая фруктов на всех землях падишаха, — ответил посол.

— Позвольте принести извинения за слова и действия, которыми некоторые подданные султана провинились перед послом его величества британского короля, друга и брата падишаха, — сказал великий визирь.

— Я принимаю ваши извинения и передам ваши слова его величеству. Тщу себя надеждой, что из средств падишаха будут возмещены убытки всем пострадавшим, а в особенности Левантинской компании, чью контору разгромила чернь, — провозгласил сэр Томас уверенным голосом.

— Непременно, — согласился Гюрджю Мохаммед, склонив голову. — Я же, в свою очередь, надеюсь, что вы изгоните со службы виновника учиненных злодейств, рыцаря по имени Арпаджик, который не является подданным его величества британского короля. В свое время вы посоветовали мне, — великий визирь посмотрел прямо в глаза сэру Томасу, — прогнать прочь всех послов Габриэля Бетлена, поскольку они доставляли много хлопот Высокой Порте. Вы были правы. Наш вассал изменил нам, заключив без нашего ведома мир с венским королем, а до этого злоупотребив нашими войсками, посланными ему на подмогу. Мы отозвали свои войска. Я не стал вести переговоры с новым послом Бетлена, господином Корлат-агой, который приехал давать объяснения по поводу предательства Бетлена Габора, некогда почитаемого мною за сына. Но вы приютили одного из слуг Бетлена. Он сотворил столько зла, что, если вы не уволите его со службы, нам придется заточить его в Семибашенный замок.

Только теперь сэр Томас пошевелил руками.

— Мне неизвестна его вина, — заметил он.

— Тем хуже, — выдохнул Гюрджю Мохаммед-паша.

— У меня есть инструкции от его величества привечать по мере возможности врагов венского короля, а рыцарь, о котором вы упомянули, принадлежит к таковым.

— Вероятно, это какая-то новая инструкция, — ухмыльнулся старик. — Уж не собираетесь ли вы объявить войну венскому королю и Испании?

— Не исключено.

— Разве принц Уэльский уже не просит руки испанской инфанты и собирается взять в жены французскую принцессу? А может быть, ваш благородный господин желает протянуть руку помощи курфюрсту Фридриху, и даже Бетлену Габору, и создать тем самым антигабсбургскую коалицию? Возможно, в этом новом союзе примут участие и Венеция, а также король Франции?

— И это возможно!

— Но разве не вы сами разгневались на поляков, которым в свое время желали успеха…

— Я действовал на благо мира! — твердо сказал сэр Томас.

— А теперь вы решили поставить на войну. Прекрасно. Посмотрим, что скажет падишах. Да ниспошлет ему аллах вечного здоровья! Но Арпаджика вы все же прогоните. Это пожелание и патриарха Кирилла, а ведь он ваш друг? — Старик лукаво посмотрел на драгомана.

— Так и быть. Если это приказывает Кундуз-Кале…

Великий визирь помрачнел:

— Мне не может приказывать греческая чернь из Кундуз-Кале. Так повелевает справедливость и мудрость! Слишком много крови было пролито ради утех этого чужеземца, которого вы приняли на службу, а теперь будете столь любезны отослать за границы Османской империи.

— Решено, — сказал сэр Томас и пожал гостю руку, словно купец скрепляя сделку.

Аудиенция окончилась.

18

Но визирь говорил одно, а чауш-баши — другое.

Чауш-баши послал отряд стражников в домик в Пере, где проживал рыцарь Арпаджик. Начальник стражи зачитал постановление на арест. Рыцарь Арпаджик спустил начальника с лестницы, выгнал и его солдат за ворота и заперся. Стражники стали осаждать дом. Стреляли по окнам из мушкетов. Рыцарь Арпаджик открыл ответную пальбу и ранил двоих. Тогда начальник стражи отдал приказ поджечь дом. Стрельба прекратилась. Толпа зевак с удовольствием глазела на попытки стражников закинуть на крышу пук горящей соломы. Наконец им это удалось. Толпа ликовала, крыша занялась! Но рыцарь Арпаджик выпрыгнул из окна с задней стороны дома. Размахивая обнаженной саблей и рассыпая ганацкие проклятия, он убежал, петляя между деревьями, через заборы и межи. По нему стреляли, но мимо. В доме сгорела чешская Библия, «История мира» Рэли, с десяток нарядов рыцаря, все его парадные шляпы и туфли. Мешочек с выигранными золотыми он прихватил с собой.

Перемахнув через стену британской резиденции, Иржи без доклада вошел к послу его величества.

Сэр Томас помрачнел:

— Наконец-то я вижу вас, сэр! Вы вызвали в Стамбуле настоящий бунт черни. Поздравляю вас. Мне до сего времени этого не удавалось.

Иржик сел и спросил:

— Вы желаете, чтобы я поджег Сераль?

— Ни в коем случае, сэр! Достаточно того, что вы уже натворили. Вам придется покинуть Стамбул.

— Мне начинает здесь нравиться.

— Вы переигрываете, молодой человек.

— Или — или, говорят у нас дома. Мне еще не приходилось вам рассказывать о своем покойном отце, рыцаре Вилеме Пражме. Он либо дрался где-нибудь с турками, либо валялся дома за печью. Либо содержал на Хропыни целый гарем жен, либо запирался в комнате и размышлял о мирской суете. Ел и пил, как Гаргантюа, о котором вы мне когда-то соизволили рассказать, либо постился, как монах. Я унаследовал его характер. Такая у нас, ганаков, натура!

— Меня радует, сэр, ваш рассказ. Но ваши авантюры приносят мне слишком много хлопот. Пока вы любили женщин и убивали мужчин, пока вы преступали законы, изменилась политика его британского величества.

— Простите, сэр, но я сыт по горло этой вашей политикой еще с Праги!

— Допускаю. Но кое-что в этой политике для вас могло быть небезынтересным. Мы подружились с Францией. Принц Уэльский берет в жены французскую принцессу, а не испанскую инфанту.

— А мне-то что до этого, сэр?

— Полагаю, и вам до этого есть дело. Король Яков решил воевать с Габсбургами.

— Ай-яй-яй! — ухмыльнулся Иржик.

— Будь вы не агент чешского короля, а мой секретарь, я приказал бы выпороть вас за эту ухмылку.

Иржик снова рассмеялся и заметил:

— Вы только что произнесли забытые слова — чешский король. Что, разве опять заговорили о чешском короле?

— Не столько о короле, сколько о королеве.

— Вы отсылаете меня в Гаагу?

— Нет, в Гаагу я вас не отправлю.

— Не хотите?

— Не хочу! — Сэр Томас топнул ножкой. — Во Франции пришел к власти кардинал Ришелье, человек замечательных способностей. Не за горами союз Франции, Савойи, Венеции и Англии. К ним присоединятся короли датский и шведский. Турция тоже не останется в бездействии, и снова выступит Бетлен Габор. Что вы на это скажете?

— А король чешский?

— Поговаривают и о чешском короле.

— Граф Турн давно не писал мне, — сказал Иржик.

— Но сэр Нетерсол сообщал мне о графе Турне. Некоторое время он был генералом у Мансфельда. А теперь отправляется в Венецию.

— Что же он собирается делать?

— Командовать войсками в будущей войне с императором.

— А я только что разогнал стражников чауш-баши, которые явились, чтоб арестовать меня. Сгорело мое жилище и весь дом. Жаль, — сказал Иржик.

Сэр Томас побагровел. Вскочив, он забегал по комнате.

— И вы говорите об этом с таким спокойствием?

— Мне пришлось отстреливаться.

— Только что у меня был великий визирь с требованием выслать вас за пределы Турции.

— И вы меня увольняете?

— Да. Я не могу больше держать вас у себя. Вы поедете к графу Турну в Венецию.

Иржик пожал плечами.

Еще до полудня сэр Томас отправился к великому визирю с протестом против действий чауш-баши:

— Как же можно полагаться на слова турецких властей, если ваша правая рука не ведает, что творит левая?

Гюрджю Мохаммед снова рассыпался в извинениях. Он обязался возместить убытки за сгоревший дом и испорченный гардероб рыцаря Арпаджика. Сэр Томас, в свою очередь, подтвердил, что Арпаджик уедет:

— И весьма скоро. При первой же возможности.

— Жить вы будете, сэр, — заявил сэр Томас Иржику, — пока что в здании посольства, здесь, у меня. О вашей отправке в Венецию я позабочусь. Мне наконец удастся вздохнуть спокойно, только когда я избавлюсь от вас.

— Мне тоже, сэр. Благодаря вам я узнал, что такое сплин. Но дома я сидеть не собираюсь. Не люблю темниц. Потому я и разогнал людей чауш-баши, которые хотели арестовать меня.

— Поступайте как вам угодно, но я за вашу безопасность не ручаюсь.

И рыцарь Арпаджик начал прощаться со Стамбулом.

Прощание это вышло таким, что даже грека Басилидеса охватил страх. Арпаджик играл в примеру, обыгрывая в пух и прах купцов. Бросал кости с янычарскими чаушами, обчищая их до последнего пиастра. Поил вином каждого встречного. В караван-сарае снял целую залу и угощал там званых и незваных. Танцевал гальярду на накрытом столе, круша блюда и бокалы.

Неделями пропадал в портовых мейхане, спаивая матросов и грузчиков. А ночью отправлялся на кладбище Церкви Святого Воскресения и стоял на коленях у могилы Зои. Отца Исаакиоса патриарх отослал в Афонский монастырь. Матушка Марика уехала в Ускюдар к сыновьям. Могила Зои осела. Иржик нанял людей подсыпать холмик и украсить его цветами. А потом танцевал в армянском борделе с голыми девками, швыряя им золото. В ответ на замечание сэра Томаса обозвал его вонючим лицемером. Написал в Гаагу графу Турну, спрашивая, действительно ли тот собирается в Венецию. Ответа не было. Тогда он написал Корлату в Брашов и сообщил, что убил Зою своей любовью и ничто на земле его больше не радует. Спрашивал, не собирается ли тот снова в Стамбул, потому что тут подули новые ветры. Господин Корлат не ответил.

Иржик заявился к старому Минхеру де ла Хайе, голландскому послу. Минхер принял его дружелюбно. Расспрашивал о Трансильвании. Признался, что ему надоело долгое пребывание в Стамбуле, а домой как-то не тянет. Князь Бетлен зовет его в Сибинь. Предлагает имения и графский титул. Минхер мечтает о покое. Голландия вступит в войну. А Минхер уйдет на отдых в Дакию на манер древних римских полководцев.

Иржик спросил, нет ли у Минхера каких-либо известий о пфальцском дворе в Гааге.

— Они делают долги, — сказал господин посол, — и плодят детей. Впрочем, вам ли этого не знать, вы же их агент. Или вы уже не служите им?

— Я уезжаю в Венецию.

— Вот и хорошо. Над Фридрихом тяготеет злой рок. Избави нас боже от несчастливцев.

Иржик посоветовался с греком Басилидесом, не стать ли ему янычаром. Вроде бы стоит признать, что нет бога, кроме аллаха, а Магомет — пророк его, — и все в порядке. Турецкая вера ему понравилась.

Басилидес ужаснулся:

— Какой дьявол вселился в вас?

— Мне тоскливо, и я ищу смерти.

— Почему же вы не позволили чауш-баши заточить вас в Семибашенный замок? Там ваше желание исполнилось бы весьма скоро.

— Я хочу умереть с честью.

— И потому надумали податься в янычары?

Иржи отдал Басилидесу пригоршню выигранных денег.

— Пошлите их в Ускюдар матушке Марике, но так, чтобы она не знала от кого.

На этом разговоры о принятии турецкой веры закончились.

Великий визирь возместил Иржи стоимость сгоревшего гардероба. Иржик заказал себе новый. Да такой, что ему завидовал сам сэр Роу. Жабо Иржика были самые пышные и из самых тонких кружев. Камзол сшит из драгоценных шелков, а туфли — из тончайшей кожи. Иржи купил себе кобылу арабских кровей и гарцевал на ней по городским улицам в самые людные часы, красуясь перед женщинами в чадре и без оной, но сам даже не взглянул ни на одну. Уверял, что они ему надоели.

Он побледнел, но похорошел. И знал это.

— Я красивее трех Христианов вместе взятых, — говорил он сам себе. — Не будет в грядущей войне ландскнехта красивее меня. И любить я буду только королев… Господи! Спаси меня и помилуй…

Иржик посмотрел на себя в зеркало и заплакал. Потом взял ножницы и остриг свои длинные локоны. Теперь снова он выглядел ганацким молодцом, добрым малым, пикартом. Ячменьком…

Три недели просидел он дома, читая Библию на латыни — его-то, чешская, сгорела.

Прошло какое-то время, и он снова начал выходить. Наняв двадцать носилок, он сел в самые первые и велел носить себя по Новому мосту с берега на берег. А тридцать восемь носильщиков шагали следом с девятнадцатью пустыми носилками. Это вызвало и смех и возмущение. Про него судачили на базарах и на приемах у иностранных послов. Сэр Томас выразился словами Шекспира:

— «Век расшатался…»^[47]

В субботу вечером Иржик пошел в греческую церковь святого Димитра и слушал службу. Потом истово крестился, стоя на коленях, и бил поклоны о плиты пола. На него указывали пальцами:

— Вот кающийся грешник!

Когда же один человек окликнул его и сердито спросил, не он ли тот чужестранец, виновник смерти дочери приходского священника церкви Святого Воскресения, он выхватил шпагу, пригрозив выпустить дерзкому кишки.

Иржик искал повода подраться в банях, мейхане и дешевых караван-сараях. Раздавал оплеухи и получал сдачи, но обходился без лекаря. Ложился спать и наутро просыпался здоровым.

А Басилидесу говаривал так:

— Нет земли краше моей Моравии! Нет на свете людей лучше моих земляков! Будь нас больше, мы бы перевернули мир! Столько в нас задора! Сейчас только я понял это. Цепи проповедников я сбросил, и вот видите, теперь мне удержу нет! У вас жидкая кровь. У нас — густая. На нас плохо действует жара. Вы даже не представляете, до чего я тоскую по снегу. Когда выпадал снег, нам, ребятам, было самое раздолье. Санки, коньки… Да что там, вам этого не понять! Не понять вам нашего дьявола. Это другой дьявол, не такой, как у вас. И он что-то против меня затевает. Но это веселый черт!

Он говорил весело, а про себя плакал, как плачут в его краю, когда хотят скрыть боль души.

В те дни он подолгу стоял у моря и глядел в безбрежную даль. Ему хотелось сесть на корабль и уплыть далеко-далеко к чужим гаваням.

Наконец его вызвал сэр Томас:

— Скоро сюда прибывает фрегат «Святой Георгий». Мне стоило большого труда договориться о его визите в Босфор. Это первый английский военный корабль, который после долгого перерыва снова увидят в Стамбуле. Надо, чтобы турки воочию убедились в силе и могуществе английского флота. Это трехпалубный фрегат, и на каждой из его палуб стоят пушки, отлитые в фламандском Мехельне. Король Яков послал этот корабль в Венецию, похвастать перед дожем. Я настоял, чтобы сначала он зашел в Стамбул. Вы отправитесь на этом корабле в Венецию к графу Турну.

Иржи молча поклонился.

Время для визита корабля было необычным — зима. Море волновалось, и обычно спокойные воды бухты Золотой Рог пенились волнами. Долгими неделями дул ледяной норд из фракийских степей. Потом, однажды ночью, ветер сменился на южный и принес бурю с молнией и громом. В ту бурю на вершину азиатского Олимпа выпало много снега. На турецких галерах готовились к приходу английского корабля. Капудан-паша, великий морской адмирал, призвал своих офицеров в арсенал в Галате и держал совет, как достойно встретить фрегат «Святой Георгий» и его адмирала. Церемония должна была начаться салютом из пушек, парадом войск и музыкой. На пристани будет разбит парадный шатер. Английского адмирала будет встречать сам капудан-паша, а также почетный караул из чиплаков — баши-чаушей, морских офицеров. На церемонии встречи и на пиру предполагается также присутствие британского посла. Английский адмирал будет принят великим визирем и султаном Мурадом IV.

Визит продлится только два дня. Турецкие военные галеры выйдут навстречу британскому кораблю к крепости Кум-Кале. И до этого же самого места будут сопровожу дать корабль на обратном пути.

Сэру Томасу было не до рождества. Новый год он также не праздновал. Все его помыслы были о прибытии британского корабля и о почестях, которые будут ему возданы.

Вот почему, когда в один из последних дней тысяча шестьсот двадцать пятого года перед желтым шатром, разбитым на набережной неподалеку от арсенала, он стоял возле капудан-паши, явившегося в адмиральской феске, украшенной золотым шнуром, в бобровой накидке с четырьмя рукавами и с золоченым жезлом в руке; когда прозвучал издалека гром батарей, приветствующих английский фрегат из всех крепостей и фортов Босфора; когда у широко разведенного Старого моста засновали каики и ялики, поджидающие гостей; когда, украшенный флагами, медленно и торжественно подплывал огромный трехпалубный корабль под раздутыми на трех мачтах парусами, а следом за ним — вся стамбульская эскадра каравелл и галер; когда фрегат бросил свои якоря посреди военной гавани у арсенала, — тогда сэр Томас ощутил себя полководцем после выигранного сражения. Он снял шляпу и поклонился кораблю и флагу.

Прогремели залпы батареи на холме Кассим-паши и турецких корабельных пушек. И тогда открыли пальбу все пушки на всех трех палубах фрегата «Святой Георгий». Резкий ветер, снова налетевший в тот день с севера, быстро разогнал облака порохового дыма.

От пристани к английскому фрегату отплыла шлюпка капудан-паши, крытая на корме зеленым балдахином. Она отправилась за адмиралом, поджидавшим ее на верхней палубе. Играла музыка, гремели барабаны.

Капудан-паша низко кланялся адмиралу сэру Эрнсту Брауну, его офицерам и штурманам. Сэр Томас тоже подошел и облобызал усатого адмирала в обе щеки. Снова зазвучала музыка. Ветер трепал полотнища шатра, в котором гостей ожидала леди Роу, морщинистая, нарумяненная и надменная. Матросы подавали на блюдах куски горячей баранины и наливали всем вина, ибо гостям сам Магомет позволяет предлагать этот напиток.

Небо нахмурилось, и волны обрушивали свои удары о пристань. С шипением разбивались они о мраморные ступени, разливаясь до самого шатра.

Иржика не было среди встречающих, да и в толпе любопытных его тоже не было видно.

19

Выйдя из опустевшего дворца британского посла в Пере, он бродил по безлюдным улицам. Ветер загнал всех под крыши. Иржик шел по той самой дороге, по которой пасхальной ночью вел его господин Корлат в церковь Святого Воскресения. Церковь была на запоре. Платаны в саду давно уже опали, и с шелковиц ветер срывал последние листья. Было холодно и промозгло. Песок на дорожках потемнел. Где-то за некогда бунтовавшей деревней Кундуз-Кале горестно заревел буйвол. И как бы в ответ ему снизу, со стороны моря, прозвучали орудийные залпы.

Куда он идет? Где должен еще побывать Иржи, прежде чем взойти на корабль, который встречают сейчас орудийной пальбой? Прежде всего он должен пойти к дому священника Исаакиоса, куда так смело вошел в то праздничное пасхальное утро. Теперь он не сможет туда войти. Отец Исаакиос и матушка Марика уже не живут здесь. Дом прибран и выглядит как прежде. Окна блестят. Подоконники свежевыкрашены. Из трубы тянется седой дым. Здесь живет теперь другой священник с женой и детьми. Но ни священника, ни его семьи не видно. Наверное, он сидит сейчас за столом и молится, как молился перед трапезой отец Исаакиос: «Отче наш, благослови хлеб наш насущный и питие!»

В тот день отец Исаакиос, поднявшись из-за накрытого стола, приветствовал гостей торжественным и радостным известием: «Христос воскрес!» Глаза его сияли, и бородатое лицо озаряла улыбка. Он поцеловал гостя, пришедшего в его дом в день праздника. А теперь нет у священника Исаакиоса ни дома, ни детей, ни жены, и сам он заточен в подземелье горного монастыря.

Снова заревел буйвол. На платан села ворона, встряхивая мокрыми крыльями. Иржи найдет могилу, где лежит та, которую он погубил своей любовью, как сам написал о том Корлату. Была ли это любовь? Нет. Только она любила его. Он же любил в ней другую. Ту, другую, он никогда больше не хочет видеть! Напрасно сэр Томас удерживал его в Стамбуле. Никогда он не поедет к ней, ибо она лгала ему. Ту, которая не лгала, он убил, а лгунья продолжает жить. Почему он думает о ней по дороге к могиле другой? «Век расшатался…» Он вывихнулся из своих суставов и потерял разум. Ему легко будет умереть. Как умирают ландскнехты — во хмелю и с проклятьями на устах.

— Пан Турн, возьмите меня с собой на новую битву! Но теперь не подбирайте с земли раненого! Я хочу изойти кровью, черт вас подери! — скажет он старому мятежнику.

Иржик вошел на кладбище. Вокруг одни кресты с двумя перекладинами и надписями затейливыми буквами. Здесь покоятся бедные люди. Греческая чернь из Кундуз-Кале, по выражению сэра Томаса Роу.

Грустные, но прекрасные чувства охватили Иржика.

Он побрел по высокой увядшей траве. Не играют на своих скрипках цикады, и не поют птицы. Ветер гнет стволы кипарисов и шуршит сухими листьями. Со стороны Олимпа приближается лиловая туча — словно стая саранчи летит по небу. Туча грохочет. Уж не землетрясение ли?

Иржик идет, всем телом преодолевая напор ветра. Вот и могила, которую он велел украсить цветами. Но над могилой виднеется черная фигура. Что это — надгробие? Или монахиня? А может, кающаяся грешница? Нет, это матушка Марика. Она стоит со скрещенными на груди руками, опустив голову. Матушка Марика приехала из деревни Топхане, где доживала оставшиеся дни своей разбитой жизни.

Иржик медленно приближается к ней, твердя про себя: «Подойду к матушке Марике и попрошу ее простить меня, если сможет. Скажу, что ни о чем худом и не думал. Я вообще тогда ни о чем не задумывался. Меня просто свела с ума прелесть ее дочери. Вот и все. Благоухающий аромат ее красоты приманил меня, как шмеля цветок черешни. Я не желал ей зла. Ведь она была счастлива и сама говорила мне об этом. Зачем только вы, матушка, впустили меня под свой кров? Прогнали бы и все! Неужели вы не видели, что я был не в себе? Простите меня, матушка, если сумеете это понять!»

По мокрой траве добрел он до самого холмика. На черной доске под крестом виднелись белые буквы «Зоя». А ниже — «1607—1624».

Он замер возле креста. Матушка Марика подняла на него взгляд. Ее исхудавшее лицо было серым, как лист оливы. Глаза застили слезы, и она не узнала его. Иржик открыл рот и робко вымолвил:

— Матушка Марика, простите меня!

Она широко раскрыла глаза. Схватилась за лоб, и губы ее перекосились от ужаса.

Повернувшись, она опрометью бросилась прочь по траве, мимо платанов и могил, по почерневшей дорожке. Ветер сорвал ее черный платок и растрепал поседевшие волосы. Она убегала от Иржика, как от прокаженного.

— Матушка Марика! — закричал ей вслед Иржик. Но она не остановилась.

Из лиловой тучи засверкали молнии, и буря принесла снег. В мгновение ока она осыпала кресты, деревья, могилы, траву и дорожки. И убегающая женщина исчезла за его завесой.

Закоченевший Иржик стоял недвижно, глядя ей вслед. Потом упал на колени и сложил руки, как делал это на кладбище в Хропыни у могилы своей матери, служанки Марии.

И быть может, потому, что впервые за все время, пока он был в Стамбуле, выпал снег, а заснеженный холмик на могиле девушки стал похож на последнее пристанище служанки Марии, из глаз Иржика полились тихие, облегчающие душу слезы. Он плакал, как в детстве, и, как в детстве, от этого становилось легче.

Снег перестал. Ветер тоже утих. Над Босфором засияло солнце.

Он встал и вытер глаза.

Потом медленно пошел по дорожке вслед за убежавшей матушкой Марикой.

Стая чаек парила на серебристых крыльях высоко в побледневших от усталости небесах. Птицы перекликались. Так же кричат чайки-рыбачки на хропыньском пруду. Иржик вернется в Хропынь! И очень скоро.

Та, что лежала на кладбище в Кундуз-Кале, наверное, простила его. То ли на счастье, то ли к печали выпал снег.

Он спустился к пристани. На черных волнах качался фрегат «Святой Георгий». Якорные цепи чуть не лопались от напряжения.

Толпа зевак глазела на зеленый шатер, охраняемый караулом матросов.

Реяли просохшие на солнце флаги.

20

В эти два дня дел у сэра Томаса было больше, чем за весь минувший год.

Он принимал у себя сэра Брауна в те дни, когда адмирал не был гостем капудан-паши. Сопровождал его во время визитов к великому визирю, к Истанбул-агаши, губернатору Стамбула, и к бостанджи-баши, начальнику гарнизона бухты Золотой Рог. Он присутствовал на приеме у миловидного султана Мурада в Серале. Восседал вместе с адмиралом на званом обеде, устроенном старым Гюрджю Мохаммед-пашой, куда были приглашены также велеречивый посол французский, церемонный венецианский баило, осторожный голландец, господин де ла Хайе и рыжий барон Лёвен, молодой агент шведского короля. Это были представители новой коалиции, которые, восседая на шелковых подушках, сперва повели беседу о красоте и размерах фрегата «Святой Георгий», хотя надвигающаяся война занимала их гораздо больше. Французский посол посылал сэру Томасу улыбки более соблазнительные, чем принцесса Генриетта своему жениху Карлу, принцу Уэльскому.

Но позже Минхер де ла Хайе все же не преминул похвастаться подвигами голландской эскадры, которая, согласно последним донесениям, атаковала испанские форты на западном берегу Южной Америки, а сэр Томас, в свою очередь, одобрительно отозвался о восстании кубинцев и пуэрториканцев против испанского владычества.

— Так пусть же грядет свобода мореплавания и свобода вероисповедания! — торжественно провозгласил он.

Адмирал Браун, сам в молодости бывший пиратом, только ухмыльнулся этим речам. Драгоман переводил старому Гюрджю каждое слово. Тот быстро сообразил, что неверные собираются учинить очередную дележку света, а турок на какое-то время оставят в покое. И потому сказал:

— Я приеду посмотреть, когда двуглавая орлица будет распотрошена не только словом, но и мечом. От Буды до Вены — расстояние полета стрелы.

Все рассмеялись, а Гюрджю до самого конца пира больше уже не открывал рта и только внимал оживленным речам гостей.

У сэра Томаса было много забот. Он написал для адмирала Брауна все его спичи и тосты, ибо Браун — это не Рэли, и политику он понимал по-своему, по-моряцки. От всего этого уже к вечеру следующего дня сэр Томас порядном утомился. Но тем не менее незадолго до полуночи призвал к себе Иржика. Он поджидал его в комнате, где на стене висел портрет леди Бесси.

— Завтра в полдень «Святой Георгий» отплывает из здешней военной гавани в Венецию. Вас возьмут на борт фрегата. Венецианский баило простил ваше не в меру рьяное ухаживание за его супругой и дает вам сопроводительную грамоту. Вы можете сойти на берег в Венеции и разыскать там графа Турна. Баило получил известие, что господин Турн недавно прибыл в Венецию, — говорил сэр Томас, вручая Иржику конверт, скрепленный печатью с изображением льва святого Марка.

Иржик поблагодарил.

— Официально вы едете в Венецию в качестве члена пфальцской канцелярии. Господин Камерариус возместит британскому адмиралтейству расходы на ваше путешествие. Но все это — те же британские деньги, которыми господину Камерариусу вменено распоряжаться. Вы вступите в венецианское войско. Мне пришлось поднять на ноги пол-Европы, чтобы устроить ваши дела.

Сэр Томас испытующе взглянул на Иржика.

— Надеюсь, это соответствует вашим желаниям?

Он ожидал возражений. Иржик молчал. Тогда сэр Томас продолжил:

— Вам представилась великолепная возможность. Вы многому научились при пражском дворе в Трансильвании, наконец здесь, у меня в Стамбуле…

Иржик улыбнулся.

Сэр Томас предпочел не заметить этой улыбки и продолжил:

— Насколько мне известно, вы сражались с оружием в руках в битве под Прагой не более часа. Правда, вас ранили. Теперь вы можете посвятить военной деятельности месяцы и годы. Вы станете молодым полковником в старой армии венецианского дожа. Вы вторгнетесь в земли императора, который лишил вас родины и опустошил их. Ваш меч проложит протестантскому королю дорогу к чешскому престолу.

Иржик взглянул на стену. Тускло светились жемчуга и глаза леди Бесси.

— В Голландию вы не поедете! — почти выкрикнул сэр Томас.

— Почему? — удивился Иржик.

— Туда вас никто не приглашал!

— Отчего именно вы так печетесь об этом?

— Я? Я — слуга английского короля, а леди Бесси — английская принцесса. Она содержит свой двор в Гааге на английские деньги. А кто платит, тот и приказывает. И я приказываю вам покинуть Стамбул, где до сего времени повелевал находиться. Мы приказываем вам уехать, ибо ваше присутствие мешает нам установлению новых отношений с Турцией. Мы приказываем вам уехать в Венецию, куда на наши же деньги отправился граф Турн. Среди ваших соотечественников и без вас полно нахлебников у английской принцессы в ее голландском изгнании. Это мы содержим ее, и не хватало еще и вам пополнить ряды ее челяди. А если не желаете подчиниться, ступайте в янычары!

— Господину Турну известно, что я еду к нему?

— Не знаю.

— А королева знает, что вы отсылаете меня в Венецию?

— Я уведомлю ее.

— Вы осквернили мои воспоминания о королеве, сэр. Не беспокойтесь, к ней я не поеду! У меня нет никакого желания видеть вашу леди Бесси!

Лицо сэра Томаса просветлело. Он торопливо проговорил:

— Вот и хорошо. Давайте прощаться. Надеюсь, денег у вас достаточно. До встречи где-нибудь в этом мире!

— Будет лучше, если мы больше не увидимся, — ответил Иржик.

— Вы чересчур откровенны, сэр! — Господин Роу легонько стукнул ногой.

— Действительно, лгать вы меня так и не научили.

— В вас много варварского, сэр!

— Меня родила в ячмене простая служанка!

— Жаль, — сказал сэр Томас и протянул Иржику руку.

Но Иржик сделал вид, что не заметил этой холеной белой руки. Поклонившись, он последний раз взглянул на темный портрет на стене и вышел.

Когда на другой день утром он поднялся на палубу «Святого Георгия», корабельный писарь Джон, приютивший его в своей каюте, спросил, где же поклажа рыцаря. Иржик расхохотался.

Писарь тоже засмеялся и весело хлопнул его по плечу, воскликнув:

— Ты мне нравишься, парень, мы с тобой поладим! Я тоже нищий!

И в то время, когда матросы поднимали якоря, а фрегат «Святой Георгий», описав под пушечный салют красивый полукруг, поворачивался носом к разведенному Старому мосту и боковой ветер расправил все его паруса, так что мачты заскрипели, пока адмирал Браун с капитанского мостика благодарил за приветствия собравшуюся на берегу толпу, а сэр Томас Роу у зеленого шатра стоял, сняв шляпу перед флагом святого Георгия, писарь Джон со своим гостем сидели в каюте за бамбуковым столиком и играли в кости. Вместо денег они расплачивались ракушками, которых за время своих странствий писарь Джон насобирал целый мешочек.

Иржику снова везло.

Поэтому он так и не попрощался с Мраморным морем и на следующий день не увидел мыс, за которым когда-то пристали корабли с ахейскими воинами, в течение десяти лет осаждавшими Трою. Господин Корлат определенно его бы не одобрил.

21

Иржик впервые плыл на корабле в открытом море. Фрегат был недавней постройки, трехмачтовый, адмиральский, оснащенный множеством парусов, которые матросы под громкие команды поднимали и спускали в зависимости от направления ветра. Море было неспокойно. Команда говорила про него: суровое. Сначала фрегат держался вдоль берега. Вода там была цвета зеленой травы, и даже пена на разбивающихся о желтые скалы волнах была зеленоватого оттенка. Фрегат то возносился, то тяжело проваливался вниз. Покачивал бортами, будто танцовщица бедрами. Ветер дул с севера, из Фракии. Острова и островки, среди которых проплывал корабль, зеленели, подобные сапфирам. Матросы, облокотившись о фальшборт, изумленно восклицали при виде таких красот:

— Зеленые, совсем как наши английские луга, — повторяли они.

— Вы довольны, что возвращаетесь домой из плавания? — спросил Иржик.

Те лишь осклабились и сами спросили:

— А вы куда едете, молодой господин? На родину?

— У меня нет родины, — сказал Иржик.

— Это плохо.

Джон передал просьбу его превосходительства — адмирал пожелал беседовать с рыцарем.

Иржика долго вели по каким-то скрипучим проходам и трапам. Наконец отворилась узкая дверь. За столом сидел старик с усатым лицом. Он был без камзола и курил трубку. Каюта оказалась просторной, светлой, стены украшали штандарты и старинное оружие. Иллюминаторы выходили на нос и оба борта. Фрегат покачивало, и через них было видно то небо, то вода. Слышались крики чаек.

Сэр Браун указал Иржику на стул.

— Как ваше самочувствие, сэр? — спросил он. — Здоровы? Не кружится ли у вас голова? Что вы предпочитаете — сушу или море?

— В открытом море я впервые.

— Откуда вы родом?

— Из деревни возле Кромержижа.

— Это что — край, страна, город, остров?

— Это самое красивое место на свете.

— Гм… А кто ваш король?

— Мой король на чужбине, а того, который правит нынче в моей стране, я королем не признаю.

— Так вы мятежник? — процедил старец в усы.

— Да.

Сэр Браун сказал:

— Выпейте со мной.

Он налил Иржику джина. Вдруг ударил ладонью по столу и закричал:

— Самая красивая в мире страна — это Англия! Отчего вы не едете с нами в Англию, если уж вступили на борт нашего корабля?

— Я еду в Венецию. Она готовит войну против императора. А вы не ведете войны.

— Вы заблуждаетесь. Мы всегда с кем-нибудь воюем, — усмехнулся сэр Браун.

Они немного помолчали.

— Нам благоприятствует ветер, — начал адмирал. — Дует в борта и в корму. Среди этих островов можно отлично лавировать. Вы не хотели бы стать моряком? Сэр Томас сказал, что вы дворянин. Мой капитан и штурман — тоже дворяне. И сам я. У нас теперь каждый может стать дворянином.

— Мне нужно на родину, ваше превосходительство.

— Ну что же, жаль! Сэр Томас говорил, что вы были пажом английской принцессы. Вы едете к ней?

— Я еду домой.

— Тысяча чертей, да признайтесь же наконец, куда это вы собрались!

— В Прагу!

— Где это?

— Посредине чешской земли.

— Я знаю Виргинию и обе Индии, а вот где эта ваша чешская земля, понятия не имею. Скажите, туда можно приплыть по морю?

— Нельзя.

— Ну тогда вам дьявольски не повезло. Не сердитесь, но лучше бы вам туда не ездить. А эта принцесса… Это она Зимняя королева?

— Так прозвали ее иезуиты.

— Не люблю я этих ваших иезуитов. На одном испанском острове в устье Амазонки я приказал поджарить кое-кого из них на костре. И чего они всюду лезут? Мы-то добиваемся всего лишь свободы мореплавания и вероисповедания. А вы, юноша, можно сказать, уже проговорились. Вы что, собираетесь погибнуть в бою за вашу принцессу?

Иржи молчал.

— И чего ради вам погибать? Жизнь так прекрасна. Суши на свете гораздо больше, чем мы предполагали. И она не вся еще открыта. Море беспредельно! Повсюду есть женщины. А в новых странах найдется немало золота. Оставайтесь с нами. Пусть другие погибают в битвах!

— Не могу, сэр. У нас на родине беда.

— Одни бегут домой, потому что там хорошо, а вы спешите туда, потому что там беда. В ваших краях есть золото? Или рубины? Редкие пряности? Вы накупите там рабов, сколько пожелаете? Что вы будете делать дома?

— Сначала мне надо вернуться, а потом будет видно. Пять лет я не был дома. Бывало, что мне хотелось забыть родину. Я смеялся и танцевал, чтобы поскорее забыть. Плакал, чтобы забыться. Сорил деньгами, чтобы забыть обо всем. Кощунствовал и молился. Но ничего не помогало…

Сэр Браун встал. Протянул руку к полке и достал книгу в черном переплете. Уселся и стал ее перелистывать. А потом принялся читать напевным голосом:

— «И станет так, когда я возьму их в плен, что ворочусь я, и смилуюсь над ними, и снова приведу каждого из них к наследству его и каждого из них в страну его…»

Он закрыл книгу. Вгляделся гостю в глаза и спросил:

— Вы это хотели сказать?

— Да, я хотел сказать именно это!

Старик встал и поставил книгу на полку:

— Я рад, что мне удалось понять вас, сэр.

Иржик понравился старому адмиралу, капитану сэру Эдварду, штурману Стронгу и Джону. Он понравился матросам в голубых блузах, загорелым и усатым, которые поднимали и опускали паруса на мачтах, стояли на марсах вахту и крепили шкоты под яростным ветром и солеными брызгами высокой волны. Он сиживал с ними в кубрике, ел и пил, пел и играл.

Так он и плыл среди островов и в открытом море, где не видно берегов, и путь этот был похож на сон.

Целые стада дельфинов показывались из вод, и моряки как дети радовались, глядя на их прыжки, даже не подозревая, что животные эти когда-то считались священными. Они и понятия не имели, что плывут по священному морю, мимо священных островов. Трою капитан сэр Эдвард назвал Эски Истамбулом, старым Стамбулом. О Лесбосе ни адмирал, ни его капитан со штурманом не знали, что некогда там жила Сафо и родился Орион. Не было на судне господина Корлата, который при виде лимонных рощ Хиоса вспомнил бы Вергилия. У Наксоса никто не произнес имя Ариадны и не задрожал от восторга при виде очаровательных островов Киклады, сгрудившихся зеленым кольцом вокруг Аполлонова Делоса.

За кипарисами и оливами на тех островах часто виднелись блеклые руины древних храмов, боги которых умерли в памяти людей. Новому богу другие люди поставили новые храмы. И на них сверкали золотые кресты. Тут же высились стройные башенки минаретов, с которых взывали к другому богу и к другому пророку. Турецкие крепости поднимали зеленое знамя пророка, приветствуя военный корабль, который не заходил ни в одну гавань, поскольку ветер был благоприятный и в бочках под палубой хватало питьевой воды. На этом море царил покой.

«Такой же покой и у нас дома, — думал про себя Иржик. — Крестьяне пашут землю, деревья покрываются листвой, цветут и приносят плоды. Люди рождаются, живут и умирают. Они говорят на том же языке, что и много веков назад. Но их родина не принадлежит им, города — это уже не их города, и они сеют и жнут не для себя. И люди чахнут. Многие из них нашли свой конец от рук палача. Другие бежали, как я. Третьих изгнали. А многие ушли в горы и стали разбойниками. Кто владычит на Гане, кто сидит в пражском Граде? Какие молитвы возносит народ в храмах? Какому богу молятся в Тыне{144} и на каком языке там поют? Пройдет время, и совсем разграбят и разорят мою землю. Погаснут многие очаги. Быльем порастут сады и пашни. И земля моя потеряет свое имя, как потеряли его эти острова. Не будет Трои, а только Эски Истамбул, Адрианополь станет Эдирне. Как назовет поработитель Прагу и Кромержиж? Моя земля будет жить как трава. Ее будут топтать. Она поникнет, но выпрямится снова. Однако придет пора, и она никогда уже больше не оправится, а только завянет и погибнет. И улыбаться будет моя земля, и женщины ее будут дарить любовь, а мужчины — пахать, сеять, строить дома и писать книги, только жизнь эта будет робкой и пустой.

Зачем вы, женщины в ярких цветастых юбках, выбегаете из ваших хижин в Кефалонии и Итаке и машете рукой, радостными возгласами приветствуя наш корабль? А вы, рыбаки, для чего встаете в своих двухвесельных лодках под залатанным парусом и, прикрыв от солнца глаза, смотрите на нас как на видение? Думаете — это плывет освободитель? Нет! И не к вам он приплыл, а прибыл с визитом к тому, кто разрушил ваши дворцы и храмы, кто поверг вас в нищету и рабство! Вы вот поджидаете чужие корабли, а в моей земле, — граф Турн писал мне об этом, — точно так же дожидались ландскнехтов Мансфельда и венгерскую конницу Габора Бетлена. Ландскнехты разбежались, а венгерские драгуны грабили и убивали, а потом убрались на зимовку в свои лагеря. Валахи{145} в горах и ганаки в Хропыни надеялись на помощь ландскнехтов Мансфельда, венгров, турок и татар, верили, что они помогут им защитить то, что не удалось защитить мне. Но я пойду и прикончу дракона, который измывается над праведными, ибо я — Георгий, а под знаменем сего святого рыцаря плывет этот корабль, несущий его имя!

Так бредил он и грозился в разговорах с адмиралом, капитаном, рулевым и матросами.

Когда же берега Турции остались позади и корабль по темно-зеленым водам зимней Адриатики взял курс на Венецию, сэр Браун пригласил офицеров фрегата «Святой Георгий» на званый ужин. Стол накрыли на корме в кают-компании. Был там и Джон. Они ели и пили на прощание с Иржи и за счастливое прибытие в Венецию, где собирались пришвартоваться завтра утром и до троицы оставаться гостями Венецианской синьории. Все хвалили новый корабль, который без труда преодолел трудный путь.

Когда же трапеза окончилась, сэр Браун встал и произнес речь в честь молодого рыцаря, уходящего в бой за свою землю, куда он может вернуться только с мечом в руках. И попросил адмирал рыцаря Георгия взять в правую руку обнаженную шпагу, а в левую — кубок с вином. Когда это было исполнено, он предложил Иржику выпить кубок до дна и поцеловать эфес шпаги. Все присутствовавшие провозгласили рыцарю славу.

— А теперь извольте передать шпагу мне! — обратился адмирал к Иржику.

И вслед за ним осушил кубок до дна и поцеловал шпагу Иржика. То же сделали и все остальные.

Это был рыцарский обряд.

22

Иржик сразу заметил на молу графа Турна. Закончилась первая часть торжественной церемонии встречи. Отгремели венецианские пушки с военных галер, выстроившихся полукругом между островом Сан-Джорджио и морской таможней. Развеялись тучи едкого дыма на мраморной набережной. В предполуденном солнце розовели белоснежныекружева Дворца дожей и золотились белые флаги. Отгремел последний залп из форта. В ответ рявкнули пушки «Святого Георгия». Голоса их походили на рев голодных львят.

И последнее действо походило на церемонию в стамбульской гавани, только вместо капудан-паши адмирала сэра Брауна приветствовал дож в пурпурной накидке и княжеской шапке на длинных волосах. У дожа было смуглое лицо и усталые глаза, грустные, даже когда он улыбался.

Сэр Браун и его офицеры переправились с фрегата на «Букентавре», искрящейся золотом гондоле дожа. На пристани они расцеловались с дожем. Затем принимали поклоны от сенаторов, одеяния которых напоминали римские тоги, а также от их разодетых в шелка супруг в жемчугах и драгоценных каменьях. Их встречали адмиралы военного флота, генералы и полковники сухопутных войск. Им кричали «ура» купцы, менялы, судовладельцы, ювелиры и стекольных дел мастера. Осенял крестным знамением венецианский архиепископ, во главе свиты кардиналов и священников. Приветственно разносились серебряные голоса труб, и у собора Сан-Марко звучал хор певчих. Трезвонили колокола на площади Сан-Марко, на острове Сан-Джорджио, на соборах Святой Марии и Христа Спасителя, на всех храмах этого города, многочисленным святыням которого завидовал сам Рим. Сотни разукрашенных гондол сновали по водам канала Сан-Марко, Гвидечи и по Большому каналу, но больше всего их собралось в море, окружив «Святого Георгия». Фрегат был похож на дельфина, вокруг которого носятся встревоженные птицы.

В одну из этих гондол сошел по спущенному трапу Иржи. Он пристал к молу как раз в тот момент, когда дож, сопровождаемый сенаторами, повел между двумя шеренгами алебардщиков адмирала Брауна и его офицеров в свой дворец. К сэру Брауну подошел лорд Кларендон, британский посланник, и приветствовал адмирала от имени его величества короля Якова, который, пребывая в отдалении, все же зорко наблюдал за плаванием «Святого Георгия» во славу короны по чужим морям и дружественным городам, среди которых Венеция занимает далеко не последнее место. Сэр Браун учтиво подал послу руку и удалился с дожем во дворец.

В толпе сверкающих золотом и шелками офицеров стоял Генрих Матес Турн. Его наряд отличался простотой. Только панцирь на груди да белое страусовое перо выдавали его генеральское звание. Как и всегда, он имел взлохмаченный вид и влажные, как обычно, глаза, а вот нос его стал краснее и волосы белее, чем прежде. Он как раз раскланивался с госпожой Катериной, супругой бывшего дожа Франческо Контарини, который пригласил графа Турна в Венецию, но несколько недель назад был смещен новым дожем из рода Корнери — Джиованни Корнери Первым. Иржи выждал, пока Турн закончит свою галантную беседу. Потом подошел ближе и окликнул его:

— Я здесь!

Турн от удивления открыл было рот, но тут же спохватился и во весь голос завопил:

— Ячменек!

Они обнялись и на глазах у всех прослезились, а вокруг звонили колокола и толпа кричала так, что они не слышали собственных слов. Наконец до Иржика дошел смысл вопроса:

— Ты что здесь делаешь, молодец моравский, дорогой ты мой пикарт?

— Я приплыл с англичанами из Турции!

— Это хорошо, юноша, но чего тебе здесь надо?

— Я приехал к вам!

— Ко мне? А кто тебе сказал, что я в этом Венедиге?^[48]

— Господин Роу.

— Почему же ты мне не написал?

— Хотел устроить вам сюрприз!..

— Вот уж действительно сюрприз! Вдруг на тебе — чешская речь! Эх, ну и разнесло же нас ветрами…

Турн заговорил спокойнее.

— Вспоминали вы хоть изредка обо мне? — спросил Иржик.

— Да ведь мы писали друг другу.

— Это было так давно!

— Я за это время объехал изрядный кусок света!

Они уходили с мола, обнявшись за пояс, как дети. Но Иржику показалось, что Турн чего-то недоговаривает.

— Давно вы здесь, отец? — спросил он, и Турну понравилось такое обращение.

— С рождества. Я приехал из Гааги через Кале и всю Францию. Здесь меня хорошо приняли. Платят много денег. Шесть тысяч дукатов. На одну только экипировку выдали целых четыре тысячи. У тебя есть деньги, сынок? Я дам тебе сколько нужно.

— У меня есть, отец. Но скажите, вы довольны?

— Я всякого насмотрелся за это время. А как ты? Ты вырос, похорошел, но побледнел. Тебя донимали женщины?

— Донимали, отец, и я их…

— Все бывает, сын. И что ты делал?

— Я ел, пил, ездил верхом, играл в карты. Дрался на дуэли. Выслушивал поучения сэра Томаса. Против меня поднялись все христиане в Стамбуле, а турки собрались заточить в темницу. Вот почему сэр Томас выгнал меня. Он отправил меня к вам, отец! Я уехал с радостью. И вот я здесь!

Они сидели у таверны над каналом, а мимо них торопливо сновали монахи, рыбаки, писари, торговцы, стройные и толстые женщины. Нищие выкрикивали молитвы и попрошайничали. Гондолы скользили по мутной воде. Из какого-то окна тренькала мандолина. Со звонниц храмов били полдень, и ласточки низко носились над водой, издавая звуки, похожие на гудение струны.

— Будешь жить со мной. У меня роскошное логово, генеральское, — говорил Турн. — Отродясь так не жил. Кресла высокие кожаные, шелковая постель, стены обиты штофом, на полу ковры, витражи на окнах, кубки из Мурано, камердинер в красных чулках, голубиный помет на карнизах, комары, колокола на башне святого Моисея и процессии — на море, процессии — на суше, и суета сует день и ночь, и ко всему этому еще воняет рыбой… Будь я лет на тридцать моложе, может, мне все это и понравилось бы. Женщины тут красивые, высокие, волоокие, крутобедрые, а самые красивые из них — золотоволосые. Говорят, что они с лангобардской кровью.

Значит, женский пол не давал тебе покоя там, в Стамбуле? А королеву ты что же, забыл?

Иржик покраснел, как в былые времена.

— Сэр Томас своими речами заставил меня забыть ее.

— Ревновал, старый шут! Королева еще больше похорошела.

— Вы говорили с ней?

— Часто и подолгу.

— Как ей живется в изгнании?

— Как королеве…

— Сколько у нее детей?

— Пять, шесть… семь… Не знаю. Они не все в Гааге. Дом, в котором она живет, это тебе не пражский Град, а Гаага не Прага. Старшего сына она отправила учиться, кажется, в Лейден.

— Хайни?

— Хайни уже совсем не Хайни. Это серьезный юноша с меланхолическим взглядом, который не шалит и не капризничает. Коли хочешь называться чешским принцем, так и учись чешскому! А у него пфальцский гувернер!

— Много в Гааге чехов?

— Хватает…

Турн помолчал. И снова Иржику показалось, что он чего-то недоговаривает.

— А вы, отец, что делали в Нидерландах?

— Письма писал. Карла, принца Уэльского, убеждал, что Англии непременно надо воевать с Габсбургами. Бетлену предлагал готовиться к новому походу против императора. Мансфельд в ту пору был в Лондоне и набирал войско. Он снова стал знаменит. Король Яков его не жалует, но принцу Карлу он нравится. Тот поселил Мансфельда в королевском дворце, в тех самых покоях, что были приготовлены для испанской невесты, которая, слава богу, не приехала.

Мансфельд писал мне из Лондона в Гаагу, звал к себе на службу. Я набрал роту кавалеристов, отряд кирасир, обучал их. Какое-то время пробыл у Мансфельда генерал-лейтенантом. Как вдруг прибывает ко мне здешний посол и приглашает сюда вот в Венедиг. Дескать, сенат Венецианской республики собирается снарядить войско против императора. И мне, стало быть, нужно это войско набрать и обучить! Вот я и поехал, повинуясь приказу короля Фридриха и любезной улыбке королевы…

— У вас достойное поручение!

— Это только так кажется, сынок. Ведь я ровно ничего не делаю. Думал — буду весь в трудах, а сам пока только сижу сложа руки да расхаживаю на приемы. Я вызвал в Венецию пана Каплиржа, Павла, да ты его знаешь! Этот, конечно, не полководец, но вербовать солдат умеет неплохо. Он сколотил тут полк ландскнехтов и сделался полковником. Теперь он муштрует солдат в Брешии. Еще приехал ко мне пан Ян из Бубна. Но вот какое невезение, — дож Контарини хотел войны, а Корнери — нет. Да еще императорский посол встал в позу — почему это, мол, в католическом Венедиге генералом стал этот гнусный еретик Турн. Дож струсил, стал оправдываться, что хотя Турн и генерал венецианского войска, но против австрийского дома его не поведет. Мне запретили нанимать офицеров из чешских изгнанников.

— Почему же вас все-таки сделали генералом?

— Здесь какой-то сплошной маскарад. Все ради денег, сынок! Буду я, стало быть, получать от них деньги, бить баклуши по военным лагерям и ждать, когда выйдет срок договора.

— И долго еще вам держать свое слово?

— Два года, черт бы их драл!

Турн посмотрел на Иржика, и слезы навернулись ему на глаза.

— Будь моя вера чуть послабее, сынок, уехал бы я отсюда подальше, хоть к черту в пекло!

— А как же я?

— Ты молод, Ячменек!

— Я останусь с вами, отец!

— Избави бог! — Турн погрозил пальцем.

— Вы меня гоните?

— Гнать не гоню, но в войско зачислить не имею права. Прятать мне тебя негде. Торговать ты не умеешь. Могу поделиться с тобой своими талерами, но ты ведь не за тем приехал.

Не такой представлял себе Иржик встречу с Турном.

Они съели обильный обед, поданный со всякими церемониями на Риве, откуда была видна башня Пресвятой Девы Марии. После обеда поехали кататься на гондоле. Но им было не до здешних красот.

— Сюда бы горы! Леса, дубравы, поля! — взгрустнул Турн. — Легче бы дышалось. Вот они все носятся со своим морем. А у нас тоже есть море — море трав и колосьев. Но с нашим морем ихние бургомистры ни за что не обручатся. Шуты гороховые они все, куклы в масках! Видал я тут ихнюю масленицу: один одет турком, другой лекарем, третий палачом, четвертый монахом. Хохот, крики, бенгальские огни, шутихи, беспутство и танцы. Как будто нет у них других забот. И нищие туда же — пускаются в пляс, а лодки на канале трутся боками друг о дружку, точно рыбы. А между тем — все это одна мишура и никакого настоящего веселья. То ли дело у нас на престольный праздник!

Невеселой была их прогулка по воде.

Возвратившись к Турну, они уселись за стол в высокие кресла, подперев руками подбородки, и, уставившись в стену, долго молчали.

Наконец граф Матес проговорил:

— Не люблю я моря. В Нидерландах я с ним хорошо познакомился. Оно отнимает у человека землю. Заставляет защищаться от него дамбами и вечно их чинить. Только сумасшедший поверит, что этот Венедиг простоит века. Либо вода его смоет, либо поглотит земля и морской твердыни будто и не было. А потом любой ландскнехт пройдет здесь, не замочив ног, и никаких воспоминаний не останется! Корабли я тоже не люблю…

Они просидели так час-другой и снова вышли из дома, в котором их ничто не удерживало.

Ночь стояла теплая. На низко нависших небесах перемигивались звезды. Босоногие девчушки продавали фиалки.

Перед домом дожа потрескивали факелы, а с лодок пускали петарды. Вокруг было светло как днем. На молу толпился народ, глазея на английский корабль. «Святой Георгий» покачивался на расцвеченных огнями волнах как громадная птица. Все сорок пушечных портов ярко светились на всех трех палубах.

Иржик показал рукой на фрегат.

— Там я узнал много благородных людей.

— Пошли пить вино, — позвал Иржика Турн. Похвалу англичанам он пропустил мимо ушей.

Они зашли в таверну, где пели песни и играла музыка. Угощал и платил Турн. Сначала он был весел, но после полуночи вдруг расчувствовался и заплакал. Сетовал всевышнему, что проводит дни в праздности и что в этом Венедиге ему торчать еще целых два года, а войны нет и не будет!

Возвращались они в гондоле. Иржик помог отяжелевшему от вина Турну подняться по винтовой лестнице на второй этаж и уложил его под шелковым балдахином. Потом улегся сам. Впервые после долгого перерыва он снова спал на суше. Под окнами тренькали струны — кто-то наигрывал бесконечно длинную серенаду.

23

Турн проснулся рано. Прохаживался он на цыпочках, но пол под ним все-таки скрипел. К тому же он громко кашлял.

Иржик открыл глаза.

— Спи-спи, сынок, — сказал Турн, но Иржик понял, что старику не терпится поболтать. Он сел на постели и спросил:

— О чем вы печалитесь с самого утра, отец?

— Мне стыдно перед тобой. Я тебя обманул. Ты думал — старый Турн отправится в поход из Венеции на Прагу. Переправит войска на лодках в Далмацию, перейдет боснийские горы и наведет ужас на Венгрию. В мадьярской пуште к нему присоединится будинский паша, а на Дунае у Прешпурка — Бетлен Габор. И тогда мы хлынем как настоящее половодье. На Прагу! Ты надеялся, что пойдешь со мной. Молодой полковник! А между тем старый Турн командует войском, которое бьет баклуши в папских городах и никуда не смеет двинуться. Я стал много пить, Ячменек! Ты сам видел…

— Мы же праздновали нашу встречу, — успокаивал его Иржик.

Турн облачался в парадную форму.

— Сегодня дож посетит английский корабль. Я тоже должен идти. Опять торжества!

Внизу кто-то забухал в ворота.

— Это что, ко мне?

Турн выглянул из окна. У лестницы покачивалась гондола. Кого это несет в такую рань? Не иначе что-то случилось! По лестнице топали шаги. Вошел пан Ян из Бубна, седой, осунувшийся и невыспавшийся. Он извинился за ранний визит. И вдруг заметил молодого незнакомца.

— Это пан Пражма из Хропыни, бывший паж королевы. Да вы его знаете. Он сражался на Белой горе. А вчера прибыл из Стамбула, — объяснил граф Турн.

— Да? — Ян из Бубна нахмурил брови и холодно пожал Иржику руку. Ему неприятно было напоминание о Белой горе, где сражался его полк, в то время как сам он только-только поднимался в Праге с постели.

— Что у вас за новости, господин верховный вахмистр? — Турн обращался к пану из Бубна, именуя по званию, которое тот носил в чешском войске.

Пан из Бубна присел к столу. Осмотрел комнату и наконец торжественно произнес:

— Король умер!

— Фридрих? — в один голос вскричали Турн и Иржик.

— Нет, король Англии Яков Первый.

— Ох, и напугали вы меня, пан Ян! — загудел Турн.

— Я не напугать вас пришел, а обрадовать!

— От кого вы это узнали?

— Вы не были, господин генерал, на приеме у дожа?

— В самом деле! Я совсем забыл, пробродил со своим молодым гостем по тавернам.

И Ян из Бубна принялся рассказывать, как во время приема у дожа лорд Кларендон едва успел закончить свой тост за вечную дружбу Англии и Венеции, как к нему подошел незнакомец и попросил его выйти. Тогда поднялся адмирал сэр Браун, желая поблагодарить за торжественную встречу дожа, сенат и город Венецию. Но лорд Кларендон тут же возвратился. Сэру Брауну не удалось произнести свою речь, поскольку посол сообщил: только что прибыл курьер с печальной вестью — восемнадцать дней назад его величество король Яков Первый почил в бозе. На трон вступил его сын, принц Уэльский, с сего времени король Карл Первый. Ныне английские подданные пребывают в трауре.

Дож тут же выразил сочувствие от имени сената и венецианского народа и встал из-за стола.

— Торжества отменяются. Парадная форма вам не понадобится. Визит дожа на корабль также не состоится, — закончил свою речь пан из Бубна.

— Вот и хорошо, — вздохнул Турн.

Он отправил камердинера Беппо принести завтрак посытнее и четыре бутылки разного вина, объявив при этом:

— Мы должны справить тризну! Ничего лучшего этот английский rex pacificus^[49] сделать не мог! Наконец-то умер! Долго же он продержался. Все трясся, что его скинут с трона. Теперь же его свергла смерть! Наконец-то он нас приятно порадовал, — смеялся Турн.

Пан из Бубна тоже засмеялся.

— Он никому не доверял, — вспоминал Турн, — даже родной дочери. Еще в прошлом году до него дошли слухи, что наша королева желает женить принца Хайни на дочери Бекингема и посадить своего сына на английский трон. Трудновато было переубедить короля, что все это ложь. Фридриха он ненавидел за то, что тот согласился стать чешским королем, и тем самым разгневал испанцев, которым Яков лизал задницу. Не удивляйтесь, но Фридрих говорил, будто для него лучше иметь женой скотницу, нежели дочь английского короля. Вот будет радость для наших в Бранденбурге, в Трансильвании и в Нидерландах! Да и англичанам печалиться не о чем. Вот Фердинанд в Вене, тот будет его оплакивать.

Камердинер Беппо подал завтрак.

— Вставай, Иржи, и выпей с нами! — приказал Турн, сбрасывая брыжи и камзол. Он сидел в одной рубашке и пил за наступление лучших времен.

Пан Ян из Бубна рассказывал:

— Как только англичане ушли, дож тут же заявил, что теперь Англия вступит в войну с Испанией, да и в Германию тоже пошлет войска. К войне готовятся Дания и Швеция. Даже Франция зашевелилась. Но вот о намерениях Венеции дож почему-то не сообщил.

— Пусть делают что хотят, а у нас сегодня праздник! — разошелся Турн.

— На фрегате «Святой Георгий» с двух часов пополуночи приспущен флаг. Они наверняка скоро отплывут.

— Вот это радость, большая радость! — повторял Турн. — Теперь можно и в гости к ним сходить, к англичанам, на корабль! Послушаю, что они там говорят. Тоже небось радуются.

К полудню пан Ян из Бубна откланялся. Он отбыл в лагерь под Брешией.

А Турн обнял Иржика за пояс и зашептал на ухо:

— Поедешь к королеве!

Он улыбался, и даже нос на его лице весело сиял. Усы и бородка его курчавились от влаги. Иржик испуганно переспросил:

— К королеве?

— А куда же еще?

Иржик, опустив голову, подошел к окну. Гондола с паном Яном из Бубна отплывала к мосту ди Риальто. На храмах звонили колокола. Все было, как прежде. Но для Иржика многое изменилось.

— Садись, Ячменек. Отчего ты не хочешь ехать к королеве? Молчишь? Ладно. Тогда я сам тебе скажу. Наговорили тебе про нее всякого. А королева тебя любит. Думает о тебе. — Старый Турн стукнул себя в грудь: — Слово дворянина!

— Она вам сама об этом сказала?

— Как это умеют только женщины. Вроде да и вроде — нет. Мне не по себе было, когда мы расставались в Стамбуле. И здесь, в Венеции, я за тебя боюсь. Да и что тебе здесь делать? Шляться по монастырям и храмам? Разглядывать тернии с венца Иисуса Христа, череп святого Иакова Младшего, челюсть святого Георгия вместе с его левой рукой? А может, желаешь поглазеть на мощи святой Елены или Луки Евангелиста? Захочешь — и тебе покажут зуб святого Христофора, а узнают, что ты чех, так и голень святого Прокопа. Хочешь полюбоваться украшениями — иди на площадь. Ярмарка там целый год не кончается. Хочешь искупаться в море — отправляйся на Лидо. Здесь, в Венеции, даже песок золотой. Хочешь отведать гранатов — иди в монастырь святого Франциска на виноградниках. Только ты туда не пойдешь, да и я не ходил. От всего этого их торгашества и галдежа тоска как в могиле. А в Гааге ты найдешь частицу родины. Там по всему этому городку живут наши люди. Хорошие и дурные, глупые и мудрые, но они свои. Ничем они тебя особо не порадуют, но, по крайней мере, отведешь душу — поговоришь по-чешски. Несладко им живется, так же, как и самой королеве. Они скандалят и ссорятся меж собой. Валят вину друг на друга за поражение восстания. Пфальцские советники злятся на чехов, а чехи ненавидят Зольмса, Плессена и Домини. Английские секретари пока еще суют свой нос во все дела, но теперь, со смертью Якова, этому придет конец. Там у них все так же, как было и в Праге, когда ты служил пажом в Граде. Та же неразбериха, только размером поменьше, поскольку Гаага меньше Праги, да и король без королевства — невелика птица. Но поверь мне, теперь все изменится, пойдет в рост! Будет война, Иржик, и за нами пойдет весь мир! Иди и сражайся за свою королеву! За веру! За Хропынь и Кромержиж! За наши горы, леса и поля! А я приеду к тебе.

— Сами-то вы во все это верите?

— Иначе не стоило бы и жить. А ты просто обязан верить, ты ведь так молод!

— Мне тяжело вас покидать, отец!

— Тебе тяжело. Но я отпускаю тебя с легким сердцем…

Иржик крепко пожал руку Турна, скрепляя этим пожатием общие надежды.

— Пойдем к адмиралу, он доставит тебя в Нидерланды, я заплачу. Не тащиться же тебе вроде меня через Францию? Да и папистов лучше остерегаться. Тебя ведь тоже разыскивают, потому что ты убил их агента в Стамбуле.

— Откуда вы знаете?

— Сэр Роу написал об этом королеве, а королева сказала мне. Еще и похвалила тебя.

24

Пан Турн в полном генеральском облачении и Иржик в шляпе и при шпаге стояли навытяжку перед сэром Брауном. Турн начал вполне по-генеральски:

— Я явился не в качестве командующего венецианской армией, от чьего имени мне посчастливилось приветствовать вашу светлость позавчера на пристани. Я прибыл со своим бывшим адъютантом, господином Иржи Пражмой из Хропыни, дабы засвидетельствовать сочувствие по поводу кончины вашего государя.

Сэр Браун поблагодарил словами:

— Долго правил король Яков. Ему не было и года, когда он стал королем Шотландии. В тридцать семь лет — королем Англии. А умер он в возрасте пятидесяти девяти лет.

Других слов о покойном короле у адмирала не нашлось. А посему он пригласил гостей к столу.

— Послезавтра мы отчаливаем, — сказал он. — Известие о смерти короля сократило срок нашего визита. Мне не удалось даже хорошенько полюбоваться Венецией. Ведь вы не уроженец Венеции, генерал?

— Я изгнанник, ваше превосходительство, бывший слуга чешского короля и королевы, английской принцессы.

Сэр Браун задумался. Потом потянулся через стол и взял Турна за руку:

— Скажите честно, вас и вправду печалит смерть короля Якова?

— Нет, — не задумываясь, ответил Турн.

— Да и мне не хочется плакать, прости меня, господи, — сказал адмирал, усмехнувшись, и велел принести вина.

— Выпьем за здоровье молодого короля!

Зазвенели бокалы.

— И за парламент, господа! — Второй раз провозгласил тост адмирал.

— Если б в тысяча шестьсот двадцатом году дела решал парламент, мы не оказались бы здесь изгнанниками, — сказал Турн.

— Еще не все потеряно, — изрек адмирал. — Парламент будет решать вопросы войны и мира, налогов и торговли. За ошибки короля будут наказывать министров… А потому министры побоятся давать королю плохие советы. У вас похожие порядки?

Турн опустил голову.

— Ах, простите, я забыл, что вы потеряли родину. Вы ее обретете, это так же верно, как то, что мы сидим на адмиральском корабле.

— Я пришел к вам с просьбой, адмирал.

— Она уже выполнена, — сказал сэр Браун. — Я к вашим услугам.

— Доставьте по назначению господина Иржика.

— В Англию? С удовольствием.

— Нет. Всего лишь в Нидерланды.

— А почему не в Англию? Мы сделаем из него моряка.

— Ему нужно к своей королеве в Гаагу! Я оплачу путь.

— Паж английской принцессы мог бы рассчитывать на мое гостеприимство, но я не могу взять его на борт своего корабля.

— Но ведь в Венецию он прибыл с вами?

— Я обещал нашему послу в Стамбуле сэру Томасу, что доставлю рыцаря Ячменька в Венецию или же в Англию, если он того пожелает. Но никуда больше. И ни в коем случае — не в Голландию! Мне искренне жаль!

Они поблагодарили адмирала хотя бы за участие.

— Значит, придется идти пешком, — весело сказал Иржик.

И адмирал перевел разговор на предстоящее ему утром посещение церкви святого Эустакио у моста Джиованелли. Там он возложит венок на могилу сенатора Фоскарини, которого обезглавили три года назад по обвинению в разглашении тайны Республики Анне, супруге английского маршала графа Эрандела. Фоскарини принимал английскую чету в своем доме в городке Местре. Только год спустя выяснилось, что обвинение было ложным.

— Я хочу почтить память синьора Фоскарини в знак того, что мы забыли о нанесенном нам оскорблении. Между Англией и Венецией не должно быть тайн, разглашение которых карается смертью, — говорил сэр Браун.

— Вы убеждены в этом? — спросил Турн.

— Честно говоря, не очень! — ухмыльнулся адмирал. — Мой визит к могиле Фоскарини задумал сэр Кларендон, а конечный пункт путешествия рыцаря Джорджа придумал сэр Томас. Лично я не разбираюсь в политике.

Когда они уходили, Турн спросил у Иржика:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Нет… Но зато я убил на поединке господина Перри, который скупал для лорда Эрандела в Турции старинные скульптуры. Господин Перри хотел проучить меня за то, что я увлекся его супругой.

— Ну, Ячменек! Об этом я не знал! Сэр Томас ничего не сообщил королеве.

Они возвратились на пристань. День был хмурый, и по небу ползли рваные тучи. Белые громады дворцов походили на призраки. Ветер трепал паруса судов. Гондольер торопливо греб к берегу. Над площадью потерянно кружили голуби, переворачиваясь в порывах ветра.

Вдруг Турн и Иржик услышали из-под арки чей-то голос:

— Муранское стекло, Eccellenza^[50].

Они решили взглянуть. Зазывала отворил двери в освещенную лавку. На длинных столах они увидели сверкающие ряды бокалов, рюмок и блюд, прозрачных словно вода, зеленых как трава, золотых и красных, радужных и черных. С высокого потолка свисали гроздья люстр с зажженными в них свечами. На стенах блестели зеркала, умножая блеск стеклянного королевства. Зазывала и продавец вели их из залы в залу. Называли имена муранских мастеров: Боровин, Тозо, Бриати и самого знаменитого среди них — Сегузо. Показывали лилии и розы из стекла, бабочек и птиц с разноцветными крыльями. Давали подержать в руках, чтобы рассмотреть получше, вазы из стекла позолоченного, посеребренного и расписного. Ангелочки на кубках и бокалах парили вокруг герба Венеции. Дева Мария возносилась в небеса. Обнимались влюбленные. Греческие храмы прятались в лавровых рощах. Были здесь выгравированные и выписанные виды разных городов. Замок Сан-Анжелико в Риме, Святая София в Константинополе, парижский Нотр-Дам и гейдельбергский замок.

— О, — воскликнул Турн, — а Праги у вас нет?

— Нет, — расстроенным голосом ответил продавец. — Но я принесу вам кое-что другое. Специально для тех, кто приехал в Венецию из Германии. — И, достав позолоченный бокал, он подал его Турну. На бокале был изображен чешский лев с вцепившейся в него когтями двуглавой орлицей. Лев защищается, хотя и опрокинут навзничь, а орлица выклевывает ему глаза. Под изображением надпись на немецком:

Турн побагровел. Вернув купцу бокал, он широкими шагами направился к выходу, так что задребезжало стекло на столах и дрогнули под потолком люстры.

— Eccellenza, Eccellenza! — кричали вслед купец и зазывала. — Мы вас чем-то оскорбили? Вы ничего не купите? Ведь это самое лучшее на свете стекло из Мурано!

Не отвечая, они вышли под дождь.

— И ты хотел тут остаться, Иржик? — рявкнул на всю площадь Турн.

— Я же сказал, что уйду отсюда хотя бы и пешком! — прозвучал ответ Иржика.

25

На седой от времени площади, по обе стороны которой тянулись увитые плющом стены, а посредине стояла древняя церквушка в окружении трех платанов за железной оградкой, — играли дети. Турн и Иржик пришли на звук их голосов от моста ди Риальто.

Дети были черноволосы, а их темные глазенки походили на вишенки. Все они были чумазые и босоногие, словно цыганята. Девчонки — в красных как мак юбочках, а мальчуганы — в драных рубахах и коротких штанах. Но играли дети чинно, подражая церемонным господским танцам: покачивали бедрами, приседали, держались за руки, выпрямлялись и кланялись до самой земли. Двигались в хороводе то вправо, то влево и при этом напевали похожими на звук падающих на стекло золотых дукатов звонкими голосами. Песенка была веселая, но звучала негромко.

Впервые в Венеции Турн воспрял духом. Он с удовольствием смотрел на играющих детей, на эту седую маленькую площадь и манящую тень платанов. За оградой он увидел каменную скамью. Калитка была открыта.

— Присядем, — предложил Турн Иржику. Ему уже нравилось отдыхать.

Этой каменной скамье было — как и церкви — не меньше тысячи лет. Тысячу лет отдыхали на ней люди. Поэтому сиденье ее истерлось.

— Совсем как у нас дома, — умиротворенно сказал Турн.

— И у нас танцевали дети, — вспоминал Иржик.

Не только каменная скамья, но и сама песня детей была стара как мир.

Дети загалдели, захлопали немытыми ручонками и — как воробьи от выстрела — рассыпались во все стороны.

На площади наступила тишина. Детские голоса звенели вдали.

Но вот ребятишки снова появились.

Они пришли гуськом, держа в руках прутики и деревянные мечи. На головах — бумажные шлемы. Впереди с гордым видом вышагивал барабанщик. Палочки в его руках так и мелькали. А командовал всеми долговязый парнишка в зеленой чалме.

— Стой! Раз-два! — приказал он.

— Кажется, начинается игра в войну! — улыбнулся Турн и пригладил взлохмаченную бородку.

И война началась. Дети разделились на две стайки: одна встала напротив церкви, а другая — справа у стены. С криками они ринулись в бой. Хлестали прутиками, бились деревянными мечами, шлепались в грязь и махали кулаками. Но вдруг паренек в зеленой чалме закричал:

— Королева! Королева!

Верхом на лохматом псе прибыла королева. Пес лаял, спотыкаясь под босоногой наездницей в красной юбчонке. Лицо ее закрывала черная полумаска, а волосы были украшены бумажными цветами. Со звонкими восклицаниями она посылала по сторонам воздушные поцелуи. Наконец псу удалось выбраться из-под девочки, он отбежал в сторону и стал отряхиваться. Всадница шлепнулась попкой прямо в лужу. А обе стайки ребятишек смешались в кучу и принялись колошматить королеву, пока та не расплакалась. Со смехом и воплями они сорвали с нее маску и дергали за косичку.

— Отступление! — подал команду мальчишка в зеленой чалме.

Дети с победными криками послушно зашагали прочь, оставив в грязи черную маску. Королева вытерла слезы, схватила пса за ошейник и, прихрамывая, побежала за остальными.

Игра окончилась.

Дрозд, усевшись на карниз церквушки, завел свою песню.

— Они играли в Зимнюю королеву, — вымолвил Турн.

Глаза его увлажнились, а нос побагровел. Он ударил кулаком по каменной скамье, так что вздулись жилы.

Помолчав минуту, он скорбно произнес библейские слова:

— «И повержены в прах ворота ее, король и князья ее взяты в плен неверными…»

Иржик погладил его жилистую ладонь.

Они собрались было уйти. Но долго еще удерживало их своей тихой грустью это место, где даже дети, сами того не зная, смеялись над их несчастьями.

Но этим неприятности не кончились.

На ступеньках собора Христа Спасителя сидел одноногий нищий. Постукивая клюкой о камень, он громко читал «Отче наш», выпрашивая у прохожих милостыню. Турн подошел к нему и бросил в шапку монету.

— Это наверняка солдат, — сказал он Иржику.

Но калека при этих словах вдруг перестал молиться, погрозил Турну палкой и громко воскликнул:

— И не совестно вам, господин генерал-лейтенант!

— Я что, мало дал тебе? — спросил Турн.

— Заберите свой грош назад, только верните мне мою ногу!

— Как же я верну тебе ногу? Я не умею творить чудеса.

— Ой-ой-ой! — завопил одноногий, схватившись за бок. — Все нутро у меня жжет, как вас увидел, господин фельдмаршал!

— Ты меня знаешь?

— Как же мне не знать господина генерала? На Белой горе с вашей вот помощью у меня оторвали эту ногу, с вашей да господина графа Стырума.

— Это не я, солдат, а императорские канальи лишили тебя ноги.

— Все вы сбежали, господин генерал, — и вы, и господин граф Стырум, и король ваш, а меня оставили подыхать на поле боя.

Турн удрученно спросил:

— Но ведь тебя отвезли в госпиталь?

— Черта с два меня отвезли, господин генерал. Я сам туда добрался. А ногу мне цирюльник отрезал, аж в самом Линце, господин генерал. А отблагодарить его за эту работу я смог только своим спасибочком. Так что вы у меня в должниках, господин генерал.

— Тебе не заплатили?

— Разве что палочным битьем, господин генерал! Полковник Стырум был строгим командиром и коня ценил больше рейтара. Только и я за своей лошадкой хорошо присматривал. Потому она и вынесла меня к самому Дунаю. А сюда, в Венедиг, я прискакал уже на одной ноге. Стало быть, задолжали вы мне мое жалованье, господин генерал!

— Сколько тебе причитается, братец?

— Я уже и забыл, господин генерал. Будь трижды прокляты те, кто не платит долги. Так сказано в Писании.

— Не сердись, солдат, то были плохие времена.

— Слышал я о вас, господин генерал, что теперь вы здесь, в Венедиге, снова войско набираете. Вот я и ждал, когда вы пройдете мимо, спросить хотел, им-то вы платить собираетесь или как? Ведь без солдат и генеральского звания вам никак не прожить. Ну а мне, выходит дело, без ноги жить можно!

Своими криками нищий собрал целую толпу. Люди глазели, смеялись, бранились и грозили Турну кулаками:

— А ну заплати ему за оторванную ногу!

Турн в раздумье опустил голову. Потом сказал:

— В тот раз у меня не было. Теперь есть.

И высыпал содержимое своего кошелька в шапку нищего. Зазвенели золотые. Калека хотел встать и по-военному отдать честь. Зеваки от удивления разинули рты.

Но Турн сказал:

— Лучше подай руку этому рыцарю, братец, — он показал на Ячменька. — Он тоже пролил свою кровь на белогорской равнине. И пойдет проливать ее снова.

Они пожали друг другу руки, нищий и рыцарь, а толпа кричала им «ура!».

После всего этого Турн с Иржиком наняли гондолу и бороздили каналы до самой поздней ночи.

26

К голландскому послу граф Турн и Иржик отправились вместе. Минхер ван дер Флит жил в старинном палаццо над Гвидечи. Деревянная лестница была вся увешана турецкими флагами.

Посол сидел за огромным черным столом, а на стене за его спиной висел большой темный портрет. Камердинер принес вино.

— Чем могу быть полезен, генерал? Вероятно, вы пришли не для того, чтобы выразить соболезнование по поводу кончины короля Якова? — ухмыльнулся он.

— Никоим образом. Скорее следует поздравить Генеральные Штаты. У меня к вам просьба. Я прибыл из Гааги в Венецию. А своего адъютанта хочу послать из Венеции в Гаагу. А посему прошу у вас охранные грамоты для дворянина Иржи из Хропыни, бывшего пажа чешской королевы, нашедшей ныне убежище в Гааге.

— Ох уж эти мне пфальцские интриги, — засмеялся Минхер ван дер Флит. — Знаете, я поддерживаю все интриги, которые идут на пользу Генеральным Штатам. Дорогу господин из Хропыни оплатит сам?

— Нам нужны только охранные грамоты.

— Вы их получите вместе с рекомендательными письмами к нашим друзьям во Франции. И векселя к голландским купцам в Лионе и Булони, если передадите моему секретарю венецианские дукаты.

— Благодарю вас. Деньги будут вручены.

— Это все? А когда вы собираетесь в поход, генерал? Против австрийского дома, я имею в виду.

— Мы готовы, — солгал Турн.

— Желаю удачи, господин генерал. Ваш адъютант следует в Гаагу, будучи на венецианской службе?

— В качестве моего полковника.

— Желаю вам приятного пути, господин полковник. Избегайте в пути встреч с испанскими шпионами! Из Булони во Флиссинген добирайтесь морем. Во Фландрии испанцев больше, чем комаров.

Они откланялись.

— А сенат выправит мне документы?

— Я скажу им так: вам дороже обойдется принять рыцаря Иржи Пражму к себе на службу. Если я захочу, то добьюсь этого, как добивался назначения для господина Каплиржа и господина из Бубна. Так что мое предложение будет стоить вам дешевле. Они поймут, — сказал ему Турн.

В тот день он снова был весел.

Так Иржик стал венецианским полковником, следующим и качестве курьера из Венеции в Голландию. Турн приобрел векселя голландских купцов в Лионе и Булони. Он был счастлив избавиться от своих дукатов. А турецкие пиастры Иржик обменял на французские золотые у менялы на площади Мерканти и еще купил себе новое платье.

Беппо попросил господина полковника взять его с собой в дорогу.

— Поезжай с богом, вот тебе мое благословение, — согласился Турн, и таким образом Иржик обзавелся камердинером.

Фрегат «Святой Георгий» отплыл, сопровождаемый грохотом пушек. Прощание с Турном снова было на пристани. Венецианским генералам он представил дворянина Иржи из Хропыни как своего полковника.

Море было подобно улыбке госпожи Катерины Контарини.

Но взгляд дожа был невесел. Вчера перед полуднем его посетил барон Гаусс, императорский посол, и поинтересовался, что означает визит фрегата «Святой Георгий». Дож вынужден был отговориться, будто этот визит придумал сэр Кларендон просто от скуки. И более ничего. Венеция не имеет намерения нанести императору удар в спину.

— Подобное невозможно даже представить. Католический город не посмеет скрестить оружие с католическим императором. Это было бы противно божественным установлениям, — заявил барон Гаусс.

— Разумеется, — печально ответил дож.

Западный ветер выгибал паруса отплывающего фрегата. Когда он покинул лагуну и скрылся за горизонтом, сопровождающие его венецианские галеры возвратились к набережной Сан-Марко. На лицо Иржика снова вернулась улыбка. Он почувствовал, будто с него упали какие-то путы. Сэр Томас больше не властен над ним! Он свободен как ласточка, как чайка над водой! И отправится куда пожелает! Но он понял, что не сможет поехать ни в какое другое место, кроме Гааги, и пусть так оно и будет!

На душе у него стало весело.

Его бумаги были выправлены на имя месье Жоржа д’Орж. Это имя придумал граф Турн. Оно значило не Ячменек, а скорее Ячмень. Но звучало достойно. Все в этом городе — от святого Марка до Тициана и Тинторетто, взглянуть на которых во дворцах и соборах Иржи с Турном так и не удосужились, выглядело достойным и было скрыто под маской.

27

Под стенами старинной Брешии генерал Турн прощался с полковником д’Оржем, который в качестве венецианского курьера следовал в Генеральные Штаты Голландии, а прежде того в Савойю. У него и впрямь имелись письма в напечатанных конвертах, только половина их была написана понятным латинским языком, а остальное составляли сплошные цифры. Что писал Сенат савойскому герцогу Карлу Эммануилу и что он хотел сообщить голландским Генеральным Штатам, о том господин Жорж д’Орж не ведал. Было у него и длинное послание генерала Турна ее величеству королеве Елизавете, но это письмо было вложено в другой конверт, скрепленный венецианской печатью — крылатым львом — и адресовано «Domino Camerario», что было не понятно никому, кроме тех, кто знал, что этот самый Камерариус^[51] вовсе даже не камердинер, а канцлер пфальцского двора в Гааге. На имя господина Камерариуса писал Турн и королю Фридриху, перемежая свои верноподданные словоизлияния целым рядом цифр, понятных одному лишь королю. Из этих цифр король должен был узнать, что нельзя надеяться на синьорию в этом Венедиге, который не собирается вступать в открытую войну против Кривого — под коим подразумевался император Фердинанд в Вене, — а что более вероятна помощь со стороны Габора Бетлена, с которым нижеподписавшийся граф Генрих Матес Турн ведет переписку посредством голландского посла в Венеции, господина ван дер Флита. Сам же господин ван дер Флит состоит на тайном содержании у трансильванского князя, а в корреспонденции с ним оказывает посредничество некий меняла иудейского вероисповедания, имеющий жительство в городе Задаре.

Месье Жорж и в самом деле являлся самым настоящим курьером, хотя и не подозревал о том.

В генеральском шатре под Брешией в последний раз пировали граф Турн с Иржиком. Стояла лунная, наполненная горькими ароматами, ночь. Лагерь спал.

Затих многоязычный говор, и не слышно было итальянских, французских, немецких, мадьярских и далматинских проклятий. Только изредка доносилось конское ржание. За столом вместе с Турном и Иржиком сидел полковник Павел Каплирж, который только что вернулся из истрийской Паренцы, где завербовал в венецианское войско тысячу молодых безземельных крестьян и портовых грузчиков, а также множество венгров, удравших из турецкого войска. Другой гость Турна, пан Ян из Бубна, был мрачен и томился завистью к Иржику из-за того, что тот покидает эту гористую и коварную страну, которая дает пищу телу, но душу оставляет алчущей.

Граф Турн был щедрым хозяином, и вино лилось рекой. Сидящие за столом дворяне беседовали не о красотах и достопримечательностях Венеции, Падуи, Вероны, Брешии и Кремоны, не о римских башнях и театрах, не о фресках на алтарях и сводах соборов, которые казались им всего лишь папистским идолопоклонничеством. Зато в итальянских винах они разбирались прекрасно и со знанием дела обсуждали их цвет, игру и вкус. Об итальянках они тоже были хорошего мнения, и Турн не ставил им в вину то, что они держат их в своих палатках, уподобляясь тем самым ландскнехтам Мансфельда. Во всех венецианских военных лагерях было полно женщин легкого поведения, которые варили и стирали белье, спали с наемниками и рожали им детей.

Турна серьезно беспокоило, как бы Иржик не попался врагам. В Миланском герцогстве любая неосторожность может привести его в лапы императорских ищеек. Пан Каплирж и пан из Бубна попали в Венецию через Женеву и неприступные горы. Но Иржику канцелярия синьории определила другой путь, доверив ему кроме письма Генеральным Штатам в Нидерландах еще и послание савойскому герцогу в Турин. Без соответствующего случаю маскарада в дороге не обойтись! Роскошный экипаж, пара быстроногих коней, два кучера и камердинер Беппо — этого явно недостаточно, чтобы усыпить подозрительность испанцев. И тут Турна осенило! Нужно отправить с Иржиком женщину! Та поедет с ним до Турина как его супруга, и Иржик будет рассказывать всем интересующимся, будто он француз, который сопровождает свою супругу к савойским родственникам на воды в Экс за Альпами.

Все одобрили эту идею, а пан Каплирж тут же решил, что такой супругой для месье д’Оржа может быть только прекрасная Олимпия, комедиантка из Брешии, недавно приехавшая к молодому капитану Карлу Паволини. Сам Паволини как раз отлучился в Венецию за жалованьем для своих кавалеристов, и Олимпия скучает. Турн поблагодарил Каплиржа за хорошую мысль, потребовал разбудить Олимпию и привести в шатер. Здесь Турн приказал перепуганной Олимпии облачиться утром в самое лучшее платье и со всем своим скарбом явитьсяк нему. Ей придется сыграть роль супруги полковника д’Оржа и прокатиться с ним до Турина. Оттуда она может вернуться обратно или остаться. В Турине тоже есть комедианты.

Олимпия прикрыла свои прекрасные очи, и губы ее дрогнули.

— А что скажет мой Карло, когда вернется? — покорно спросила она, и из глаз ее покатились крупные слезы, точно она была на сцене.

— Успокойся, — сказал генерал Турн. — Твоим Паволини на время станет месье Жорж д’Орж, которого ты видишь за столом. Для тех, кто будет интересоваться, ты — его законная супруга, которая занедужила и посему нуждается в лечении на водах в Эксе.

Олимпия взглянула на Иржика, и слезы ее мгновенно высохли.

Но тем не менее она продолжала упрямиться:

— Я ведь здорова!

— Тем лучше, дочь моя, — засмеялся Турн и голосом, привыкшим командовать, приказал:

— Завтра в шесть утра. А теперь можешь удалиться.

Она поклонилась и вышла.

Вот так получилось, что в шесть часов утра месье Жорж д’Орж отправился в просторном экипаже графа Турна в свое новое путешествие. За шелковыми занавесками никого не было видно. Стража у ворот лагеря даже не заметила его спутницу, так тщательно она была упрятана. На правой пристяжной ехал вооруженный кучер, второй сидел на козлах, а возле него с торжественным видом восседал камердинер Беппо. И ему Турн приказал поверить в то, что прекрасная Олимпия — супруга француза месье д’Оржа.

Прежде чем лошади тронули, Турн и Иржик, прослезившись, крепко обнялись и долго стояли так, не в силах расстаться.

— Да поможет тебе бог, Ячменек! — сказал Турн, глядя вслед удалявшемуся экипажу, покуда его не скрыло от глаз облако красноватой дорожной пыли. Стрижи мелькали над лугами и виноградниками, как черные молнии. А в карете щебетала прелестная Олимпия. Она была блестящей и стройной в своем черном шелковом платье, а грудки ее светились снежной белизной. На подушках роскошного экипажа хватало места и для нее, да и для месье тоже, но почему-то при каждом толчке Олимпия клонилась набок, припадая плечом и прелестной головкой к своему мнимому супругу, как к настоящему, и нисколько его не стесняясь. Но Иржик был уже не тот, что в Стамбуле, когда он мстил всем женщинам за то, что обманулся в единственной. Олимпию он не замечал.

Более трудное испытание ждало ее вечером, когда они подъехали к постоялому двору еще на венецианской территории и трактирщик выделил комнату с двуспальным ложем для месье и мадам д’Орж, каморку под крышей для его слуги и полати в конюшне для обоих кучеров. Правда, месье д’Орж и синьорина Олимпия, ставшая с того часа «эччеленцей», поужинали в полном согласии, при этом «эччеленца» так сыграла новую для нее роль, будто в жизни не играла других. Но на лестнице Иржик с ней расстался и ушел спать в каморку под крышей, поручив Беппо дальнейшие заботы о синьорине.

Беппо благодарно осклабился.

Утром за завтраком Беппо продолжал обслуживать мадам и месье, и никто при этом не подозревал, что ему вменены и другие обязанности. А на сердце прекрасной Олимпии лежала печаль, поскольку месье д’Орж был рыцарь красивый, учтивый и молодой и в течение дня он окружал ее знаками внимания, за которые ночью она с ним с радостью расплатилась бы.

Дороги были пыльные и разбитые, но генеральские кони легко их одолевали.

Под проливным дождем с громом и молниями на третий день перед полуднем путники въехали через городские ворота в селение Лоди в герцогстве Миланском. Никто не остановил их, потому что промокшие стражники засмотрелись на личико хорошенькой чужестранки, выглядывающей из-за занавесок, словно яркая картинка.

— Комедианты едут, — обрадовались они. — А до чего хороша у них в этот раз карета!

В трактире благородный месье д’Орж, изрыгая французские проклятья, потребовал, чтобы стол ему накрыли в отдельной комнате для именитых гостей, потому что он-де не привык сидеть в вонючем общем зале вместе с торговцами, монахами и потными гулящими девками.

— От запаха чеснока моя супруга может упасть в обморок! — бушевал он, и потому их тотчас же отвели в соседнюю комнату с двумя столами.

Дворянина с супругой усадили за большой стол, а за столом поменьше одиноко сидел нездешнего вида юноша с приятными чертами лица.

Юноша учтиво поздоровался с вошедшими. Месье д’Орж едва кивнул в ответ.

За обедом Беппо помогал трактирщику прислуживать. Юноша поклонился и молча вышел.

Однако Беппо, вернувшись из кухни, шепнул Иржи, что молодой человек выпытывал у него, откуда они и куда направляются.

— Наверняка испанец, — сказал Иржик. — Что ты ему ответил?

— Как было приказано.

Через час Иржик велел запрягать. Возницы сперва заартачились, но все же подчинились. Непогода развеялась, и плодородный край, ровный как ладонь, напомнил Иржику омытую дождем родную Гану. Над речушками раскинули свои пышные кроны ольхи, колоннады тополей отмечали дорогу к маленьким деревушкам, где в садах зеленели жесткие листья шелковиц. Возле одной из деревень они остановились и послали Беппо разведать, можно ли там переночевать. Он возвратился и сказал, что в деревне нет постоялого двора, но переночевать они смогут в риге у старосты. Синьорину удобно устроили на сиденье экипажа, поужинали хлебом с овечьим сыром, выспались на соломе и ранним утром, когда угомонились комары, тронулись в путь.

Переправились вброд через пересохшую речку Тичино. На постоялых дворах они не останавливались, а еду и питье покупали на рынках. Остерегались любопытных босоногих монахов, которые как насекомые роились и на сухих местах и в болотах.

Но недалеко за Павией их остановил конный разъезд рейтар. Старший спросил у возниц, кого они везут такими окольными путями, когда кругом полно хороших дорог с севера на юг и с востока на запад.

Иржик вышел и по-французски принялся бранить рейтар, уяснив себе, что этот язык в Миланском герцогстве пользуется наибольшим уважением. Из-за занавески выглянула прекрасная Олимпия и начала ругаться по-итальянски. Итальянские проклятья обрушил на рейтар и камердинер Беппо.

— Мой господин везет свою немощную супругу на воды, — орал он.

— Пусть мадам покажется!

Олимпия вышла из кареты.

— Вам повезло, — сказал Иржику старший рейтар. — Вот уже десятый день мы гонимся за шпионом, который сбежал от нас из Казаверде. Но похоже, вы не тот человек. С тем не было женщины. А вы кто такой?

Иржик показал им свитки с печатями. Читать они не умели, но над печатью покачали головами.

— Венеция? — сказали они. — Садитесь в карету и следуйте за нами.

— Не смейте прикасаться к венецианскому послу! — прохрипела Олимпия.

Иржик вытащил шпагу. Беппо взял в руки пистолет. Рейтары отъехали и стали совещаться.

— Черт с вами! Везите свою красавицу куда хотите.

— Мы едем в Экс к моим родственникам! — надрывалась Олимпия.

— Ну, как-никак, а за нашу работу какой-никакой грош нам причитается! — прокричал издалека один из рейтар.

— Пусть ваш старший подъедет ближе, но только один! — был ответ Олимпии.

Старший подъехал и принялся усердно благодарить за полученный дукат.

— Поделишься с остальными!

Он поблагодарил еще и еще раз, а потом предложил проводить их со своими двумя рейтарами к перевозу на реке По. Там, у старой мельницы, они смогут найти паром, на котором поместятся оба коня, карета и возницы, сами путешественники с камердинером и еще кое-кто.

— Если выдашь нас испанцам, я тебя убью, — предупредил Иржик. — Что за человек поедет с нами?

Рейтары поклялись святой мадонной, что этот некто — синьор Лоренцо, миланский купец. Он уже месяц ожидает у перевоза, чтобы кто-нибудь взял его с товаром на паром и доставил по реке до Турина.

— С каким еще товаром? Да от этой тяжести может потонуть лодка.

— Нет-нет, господа, этот товар легок как перышко, вы вообще его не увидите.

— Что же такое синьор Лоренцо везет в Турин?

— Всего лишь сапфиры и еще рубины! Он купил их у испанцев, а те привезли из какой-то Америки…

— Значит, синьор Лоренцо — контрабандист?

— Нет, он купец.

— Так и быть, — решил месье д’Орж. Он подумал: «Если сэру Томасу и графу Эранделу можно обирать Турцию, то почему бы синьору Лоренцо не возить драгоценные камни из Милана в Турин?»

Так что вскоре на переправе у мельницы месье д’Орж и Олимпия познакомились с мельником Джиованни и разместились на солидных размеров пароме, каких Иржик не видывал даже на Дунае, не говоря уж о Влтаве в Праге! Карету поставили посредине, усталых генеральских коней поместили на носу у охапки соломы, а на корме приютилась похожая на курятник будка, где предстояло ночевать на пахучем сене месье и мадам д’Орж и где устроил себе гнездышко синьор Лоренцо, миланский купец. Четверо загорелых верзил гребли веслами или толкали судно шестами против течения, а пятый стоял у руля. Ветер был попутный, и стояли прелестные, теплые дни. Из камышей по обоим берегам вылетали — совсем как на Хропыни — дикие гуси, только чаек не было видно. Ветерок волновал на полях колосья. Вдалеке пестрели красным, белым и темным какие-то городишки с четырехгранными башнями древних замков и высокими колокольнями, а синьор Лоренцо рассказывал об иезуитах и иных монахах, правящих в Милане и в Генуе, и еще про испанцев, которые в этих краях перерезали путь между Савойей и Венецией, продвинулись к самим альпийским озерам до реки Адды и Валтелины, откуда уже рукой подать до австрийских владений и Германии. И стали в этих краях испанцы большими господами, а если бы их самих не трепала золотая лихорадка, то они смогли бы овладеть всей Италией. Только ничего у них не выйдет, потому что всем известно, как идальго падки на золото.

Иржик те речи слушал, но ни о чем не расспрашивал, потому что не доверял синьору Лоренцо. Впрочем, тот был человеком непривередливым и научил Иржика играть не только в ланскенет, но и в ломбер, о котором рассказал, что французский король Франциск I{146} привез эту игру из Испании, где ее распространили мавры. Таким вот манером играли месье и мадам д’Орж с утра до вечера с синьором Лоренцо в карты, и Иржик проигрывал, что должно было значить везение в любви. Мадам д’Орж даже на пароме не спала рядом со своим мнимым мужем и скрывалась от ночной прохлады в карету, куда за ней следовал Беппо, ее слуга. Гребцы, конечно, удивлялись, но только недоуменно покачивали головами над чудными французскими обычаями.

Нередко им встречались лодки под белыми парусами, и господин Лоренцо дрожал от страха, воображая, что это испанцы. Среди них действительно попадались испанские лодки, но никто не собирался отнимать у синьора Лоренцо драгоценные камни. Гребцы наловили сетью рыбы, и все устроили веселый пир, зажарив ее на вертеле и запивая здешним виноградным вином. Девице Олимпии вдруг захотелось танцевать под звуки волынки, на которой играл Беппо.

Господин Лоренцо с восторгом принялся живописать подробности званых ужинов, попоек и разврата при миланском дворе Висконти двести лет тому назад. Но месье д’Орж попросил его оставить мертвых в покое, поскольку живые ничуть не лучше. Поэтому синьор Лоренцо перевел разговор на богатых шелководов в Милане, а пуще того в Генуе, утверждая, что город этот — настоящий разбойничий вертеп. Однако в такую теплую ночь и эти мрачные речи были сочтены лишними, и Иржик предпочел спеть песню о звездах и любви, песню вагантов, про которую он за эти долгие годы ни разу не вспомнил. На сердце у него было так хорошо, как некогда в Кромержиже во времена учения и первого пушка на подбородке. Олимпия благоговейно внимала и даже не ушла спать в карету за занавески. Беппо задумчиво наигрывал на волынке.

А когда рассвело, синьор Лоренцо вскочил, прищурившись, оглядел берега и воскликнул:

— Савойя!

Он потянулся всем телом и с улыбкой произнес:

— Мы спасены!

Иржик надменно ответил:

— Ты говоришь, вероятно, о себе, купец. Нам бояться было нечего!

Он, конечно, кривил душой, поскольку и сам радовался, что так легко выбрался из испанских силков, присутствие которых ощущал постоянно. Впрочем, синьор Лоренцо не оскорбился, но за завтраком заметил:

— Мне совершенно ясно, что вы еретик, месье. Вы ни разу не перекрестились. И никакой вы не француз, а скорее всего шведский агент или голландец. Но теперь это уже неважно. Ведь мы в Савойе, и светит раннее солнце!

Синьор Лоренцо даже помолодел. Вычистил свою ветхую одежду. Подровнял седоватую бороденку. И постоянно крестился, благодаря святую мадонну, защитницу странствующих.

Все оставалось прежним — и вода, и земля, и небо было таким же синим.

Но вот к ним подплыли несколько лодок с красными флажками, на которых сиял белый крест.

— Ibi Sabaudia, ibi salus. — Где Савойя — там благо! — радовался синьор Лоренцо и, когда одна из лодок ударилась бортом о паром, представил своих спутников:

— Это добрые друзья!

Солдаты в сторожевых лодках ничуть не удивились, когда месье д’Орж объяснил, что едет в Турин к их герцогу. Они поверили, потому что в их страну многие стремились, не разбирая дорог, и редко кто въезжал прямым путем. Миланцы не любили Савойю, а испанцы на каждом шагу подстерегали путников в Милане и Генуе. Увидев на пароме роскошный экипаж, стражники ничуть не усомнились, что чужеземец приехал с добрыми намерениями, и к тому же в сопровождении прекрасной женщины. Они даже не стали смотреть бумаги Иржика, объяснив, что Савойя так мала, что сбежать отсюда можно только в горы, а там путника ждут ледники да медведи.

— А ты, купчишка, не иначе как везешь блестящие камушки? Что ж, торгуй на здоровье! Савойские модницы любят украшения!

Это была приятная встреча, и паром весело поплыл дальше по широкой и тихой реке к Турину.

С южной стороны подступали холмы с кипарисовыми рощами, напоминая Иржику берега Босфора и греческие острова. По северному берегу тянулся холмистый край олив, шелковиц, виноградников и древних замков, о которых синьор Лоренцо сказал, что они помнят времена Рима. Иржик улыбнулся, подумав про господина Корлата.

Но тут к нему подошли, держась за руки, Беппо с Олимпией. Беппо поклонился и спросил:

— Благородный господин, мы у цели нашего пути. В Турине много часовен и церквей. Вы позволите нам обвенчаться?

Иржик засмеялся. Он поздравил их и благословил на еретический лад. Синьор Лоренцо только промолвил:

— Я так и знал.

Впрочем, он не объяснил, что именно ему было известно — то ли, что Иржик — еретик, или же, что Беппо с прекрасной Олимпией спали по ночам в карете, пока супруг, не бывший супругом, спокойно храпел на сене.

Но Олимпия, облобызав месье д’Оржу руку, спросила, не будет ли ей позволено поблагодарить его и поцелуем в уста. Ее губы были слишком прелестны, чтобы месье д’Орж смог отказаться от этого сладкого поцелуя.

За изгибом реки выплывали из-за виноградников, оливковых рощ и персиковых садов башни Турина, а за ними серые кружева альпийских предгорий.

28

Герцог Карл Эммануил был рачительным хозяином своей страны. Он был осведомлен обо всем и всегда принимал решения сам. Правда, делал вид, что полностью следует пожеланиям трех своих сенатов — в Турине, в Шамбери и Ницце, но предпочитал сам принимать решения, с которыми сенаты всего лишь соглашались. Главного канцлера в Турине он уполномочил скреплять печатями свои декреты, а законы передавал канцлерам сената на регистрацию, без которой они не могли вступить в силу. От его имени главный канцлер писал послания синьории в Генуе, венецианскому дожу, герцогам в Мантуе, Модене, Урбино и Флоренции, ну а с французами и испанцами герцог переписывался лично, ибо любое постороннее вмешательство могло испортить всю его политику. Савойские канатоходцы славились по всему свету. Карл Эммануил и сам танцевал на веревке, протянутой между Парижем и Эскориалом, и тем самым охранял свою страну от француза, который с превеликим удовольствием насильно оставил бы Савойю без порток и рубах, и от испанца, который с еще большей радостью содрал бы с нее и кожу.

Когда ему доложили о прибытии венецианского курьера месье д’Оржа, который привез главному канцлеру Савойи послание от канцелярии дожа, герцог пригласил господина д’Оржа в свой дворец.

Иржика обрадовало приглашение, ему приятно было познакомиться с этим человеком. Он, как и все, знал, что в свое время в Лондоне Карл Эммануил просил руки юной принцессы Елизаветы, а позже баллотировался на чешский трон у пражских господ директоров. Иржику хотелось собственными глазами увидеть католического владыку, который, хотя и был в хороших отношениях с папой римским, не преследовал вальденсов{147} и чтил завещание своего отца Эммануила Филиберта{148}, который отменил личную зависимость, решив, что его подданные навсегда останутся свободными и вольными, liberi e franchi.

Нрава герцог Карл Эммануил был нежного и тихого. Он восседал не на троне, а за столом с бокалом вина, и гостю тоже предложил испить нектар савойской земли. Он поинтересовался, как получилось, что тот служит Венецианской республике, ведь служба французскому королю — не менее почетна. Иржик поведал всю правду. Он не француз, а чех, и не состоит на службе у венецианцев, а держит путь к чешскому королю, пребывающему в данное время в голландской Гааге. Ему нужна была маска — прикрытие, чтобы пробраться через Миланское герцогство, укрываясь от глаз испанских шпионов.

Герцог улыбнулся:

— Вы правильно поступили, месье, что перестали таиться в Савойе.

Смех герцога был беззвучен, а речь нетороплива и окрашена легкой грустью. Лицо его было почти детским. Сам великий Нострадамус{149} стоял у изголовья его матери Маргариты Французской, ибо роды ожидались тяжелые. Обратившись к светилам, Нострадамус определил, что она счастливо разрешится от бремени ребенком мужского пола. Так оно и произошло, но дитя родилось хрупким, как безвременник на осеннем лугу. Однако мудрость его была безгранична. Наследник престола обучился всем языкам, на которых изъяснялся его отец Эммануил Филиберт, — французскому, испанскому, голландскому и латинскому, но больше всего любил говорить по-итальянски. Когда он взошел на трон, то и его непритязательный двор в Турине начал говорить по-итальянски. Любовь герцога к женщинам была столь же велика, как и его мудрость. Десять детей имел он от супруги Екатерины Испанской, из которых только самый последний умер при рождении, послужив причиной смерти своей матери. Вторично он не женился, но его тайной возлюбленной была Маргарита из Руссильона, и от нее, а также от иных придворных дам, он имел одиннадцать незаконнорожденных детей мужского и женского пола, о которых нежно заботился как любящий отец. Но самым большим его достоинством была любовь к савойской земле, чье могущество он пытался укрепить и защитить на этом небезопасном перекрестке среди бесплодных гор, куда господь бог поместил ее как форпост итальянского народа, раздираемого междоусобицами. Ради усиления мощи Савойи, для которой он тщетно пытался добиться королевской короны, он в свое время претендовал на чешский трон, там, далеко за горами.

Вспомнив о тех временах, герцог сказал:

— Для моей страны оказалось счастьем, что мятежные чешские сословия решили иначе. Они не объяснили, почему не я был избран королем, я узнал это позже и признал их доводы разумными. Хотя я и саксонского рода, но, как и все в моих владениях, говорю по-итальянски и потому не смог бы стать курфюрстом в германской Священной Римской империи. Ну, а как известно, с чешской короной связано курфюршество. По вероисповеданию я католик, и как короля протестантской страны папа отлучил бы меня от церкви. Во избежание этого я, став чешским королем, должен был бы возвратить духовенству отнятые у церкви имения, а в связи с этим многие дворяне, разбогатевшие на конфискациях, снова впали бы в бедность. Их также остановило то, что у меня много отпрысков, законных и побочных, а это требует больших расходов.

Герцог рассмеялся:

— Они убоялись моего многочисленного потомства. Но Фридриху Пфальцскому, если б ему не пришлось бежать из страны, тоже пришлось бы немало тратиться на содержание детей. Они были умные и все обсудили, ваши директора, но их конечный выбор все-таки не был удачным…

Иржик хотел было защитить Фридриха Пфальцского, но герцог замахал тонкой ручкой:

— Все в руках божьих, и я не в претензии к чешским сословиям. В конце концов мне повезло — иначе теперь вместо Фридриха скитался бы по свету я…

— Но времена переменились, — сказал Иржик.

— Знаю, знаю, и это меня радует. Во Франции правит Ришелье. Видит бог, я желаю вам всего наилучшего. Желаю вам всем и вашему королю с почестями возвратиться домой! Нет дома, кроме родины. В детстве мне прочили быть кардиналом или даже папой, как Амадей Третий{150}, один из моих предков. Вместо этого я стал воином и обращаю свой меч во все стороны, чтобы, моя земля разрасталась вокруг каменного ядра гор. И это прекрасное предназначение.

Герцог пригласил Иржика на обед. Они сидели вдвоем за столом и вели дружелюбную беседу. Герцог расспрашивал о Стамбуле и британской политике в Турции, о Венеции и ее войске, а также о намечающемся альянсе. По всей вероятности, слухи о нем уже разнеслись по Стамбулу и Венеции. Он внимательно выслушивал ответы Иржика. Было видно, что его интересует и рассказ о фрегате «Святой Георгий», военном корабле, которому не нужно дожидаться попутного ветра, потому что он может плыть и против встречных ветров.

— Голландия, куда вы держите путь, очень близка мне, — сказал он. — Я даже умею говорить по-голландски.

И вдруг его выпуклые карие глаза засветились, белокурый ус ощетинился и губы почти прошептали:

— Еще немного — и я стал бы мужем вашей Зимней королевы. Но, слава богу, Яков Первый не отдал ее за меня. Скажите, месье, разве ваша Зимняя королева не колдунья? Вы ничего не замечали, ведь вы были ее пажом? Не беспокоилась ли она в первый майский день, радуясь тому, что скоро вылетит на козле из пражского Града на одну из девяти гор, где в присутствии дьявола происходит шабаш ведьм? Это горы — Блоксберг, Хорсельсберг, Штаффельштайн, Векнингштайн, Бённингсберг, Феллерберг, Хойберг, Крайдеберг и Пфанненштил.

Он перечислил названия гор, словно бакалавр имена девяти муз. Иржик молчал.

— Не разъезжала ли она иногда по надворьям Града на безгласной суке? Не было ли у нее дома жира новорожденных? Нет ли на ее прекрасном теле дьявольского знамения, которое не кровоточит, даже если его проткнуть булавкой, или у нее вообще нет родинок? Я всегда был чрезвычайно осторожен в таких делах. Кроме своей покойной супруги, которую я, естественно, не мог целиком рассмотреть перед свадьбой, поскольку она была испанка, да к тому же дочь Филиппа Второго{151}, я был вынужден всех женщин, с которыми имел связь — а было их, хвала всевышнему, достаточно, — прежде всего рассмотреть в одеянии праматери Евы. Это очень важно. И в наших горах есть места, куда слетаются ведьмы. Сто сорок лет назад в Цоме над озером сожгли сорок одну женщину, которые сознались, что на шабаше они целовали дьяволу руку и зад. А если выглянуть из окна, то можно увидеть гору Кенис, вокруг которой ведет дорога в долину Роны. И там до сего дня собираются ведьмы.

Молчание гостя выводило его из себя, и он язвительно заметил:

— Похоже, вы не верите в дьявола, даже несмотря на то, что его воочию лицезрел ваш Мартин Лютер.

— Я верю в бога, как и ваши подданные вальденсы.

— Ну-ну, тогда вам лучше не встречаться с моими иезуитами!

— Я постараюсь их избежать. Но чары чешской королевы только в ее красоте.

— Это вы хорошо сказали, рыцарь. А теперь расскажите мне о своей стране, королем которой я чуть было не сделался.

Значит, он все-таки огорчен, что был отвергнут чешскими сословиями! Ведь и в его мечтах чешский трон был ступенью к императорской короне, и савойская династия, давшая миру пап, по праву могла претендовать и на корону Карла Великого.

И Иржик рассказывал о Моравии, о Чехии и Праге, благороднейшей среди красивейших городов земли.

— У меня целых три столицы, а у Фридриха всего одна, — сказал герцог. — Так он и ту не сумел отстоять. Вот вы едете к нему и надеетесь, что он поведет вас в бой. А я сомневаюсь в его храбрости. Воля его надломлена. Слишком долго вкушал он французскую отраву. А она — любовница сатаны, клянусь вам.

Иржик покинул герцога, сославшись на головную боль.

Но вечером получил следующее послание:

«Если месье д’Орж пожелает отбыть из Турина послезавтра, он может присоединиться к кортежу герцога, отправляющегося на кабанью охоту. Герцог предоставит дворянину хорошего коня и любое потребное число провожатых и вьючных животных».

Посланец, принесший записку, ждал ответа. Иржик поблагодарил и принял приглашение герцога.

На следующий день в боковом притворе туринского собора он был свидетелем на венчании Беппо с прекрасной Олимпией. Стол был накрыт в покоях Иржика. С молодоженами он отправил графу Турну письмо, в котором сообщил, что благополучно добрался до Турина, сдал венецианскую почту и был принят герцогом, до сей поры гневающимся на чешские сословия, которые в 1619 году не избрали его королем. Кроме того, он выразил Турну благодарность за карету и лошадей, которых возвращает под охраной Беппо и его молодой жены Олимпии. Капитана Паволини, понятно, не обрадует такой поворот дела, но так распорядилась судьба и ничего нельзя поделать! Иезуитская клевета на королеву достигла даже ушей савойцев и их герцога. А герцог совсем не так умен, как о нем говорят.

29

Ранним утром в сопровождении шумного эскорта герцог Карл Эммануил двинулся в горы. Будучи хилого телосложения, он путешествовал в носилках, в то время как свита сопровождала его верхом. Триста всадников, пешие загонщики, отряд музыкантов, лошаки и ослицы, навьюченные тюками, посланные далеко вперед трубачи под хоругвями с гербом савойской династии тянулись по лугам, где голубели энцианы и золотисто светились калужницы. Они переходили через речки по каменным мостикам времен древнего Рима, останавливались для короткой молитвы у часовен на перепутьях, проходили по деревням, где их встречали загорелые горцы в островерхих шляпах на курчавых головах и их нескладные жены, повязанные черными платками. Полуголые дети бежали за ними вслед далеко за деревню, а с ветхих колоколен несся приветственный перезвон. Выходили священники с кадилами, осеняя проезжающих крестным знамением и желая герцогу удачной охоты. Холодными ночами они по приказу герцога разбивали лагерь под открытым небом, и загонщики отплясывали вокруг костров танец с мечами. Вдали на северо-западе, словно алмазы, сияли ледники горы Кенис, на которой, по убеждению герцога, в первую майскую ночь собираются ведьмы служить мрачную мессу дьяволу.

Иржик впервые оказался в столь суровых и негостеприимных краях. Ему еще не приходилось ходить по таким горам, по сравнению с которыми святой Гостын казался кротовым холмиком. Во время одного из частых привалов герцог подозвал Иржика и с гордостью указал ему на заснеженные вершины, назвав свою страну гранитным сердцем мира. Иржику ничего не оставалось, как ответить придворной улыбкой — не мог же он признаться в своей неприязни к горам и камню, которыми не насытишь тела. Глядя на исполинские громады скал, снега и льда, он мысленно восхвалял свою Гану, прелестную и ровную, будто девичья ладонь.

Но дворяне из свиты и простые охотники веселились, и было приятно смотреть, как они общались между собой без заносчивости и раболепия, говорили друг с другом на одном языке и в такт шагам распевали общие песни. Дворяне были в дорогих ярких одеждах, и на их шляпах под порывами ветра развевались перья редкостных птиц. Загонщики были в простых куртках и шляпах, похожих на шляпки мухоморов, но разговаривали, ходили, весело пели и держались так же свободно, как и господа на конях. Иржик позавидовал обитателям владений герцога.

Они долго тянулись по узкой горной тропе над долинами под нависшими утесами, слушали тоскливый посвист сурков, наблюдали за полетом соколов и орлов в вышине, карабкались по голым скалам в поисках эдельвейсов и вдыхали все более холодный и разреженный воздух. Навстречу им попадались двуколки, запряженные лошаками, везущими в долину хворост и сено с горных лугов. Все восхищались тучными стадами на зеленых пастбищах и в конце концов добрались до пихтовых лесов, от которых, как уверяют французы, Савойя получила свое название — Sabaudia.

— Per vaginam — женщинам обязана империя Габсбургов своим расцветом, — сказал герцог Иржику. — Вот и Чехию Габсбурги получили в приданое, но савойский род утвердил в горах свою мощь per gladium, мечом!

Они приближались к самым высоким бастионам савойской твердыни на западе, но никоим образом не к ее границам. Богатая и прекрасная часть Савойи простиралась и на склонах этих гор до самой Роны, куда и держал свой путь Иржик.

У водораздела, откуда дорога резко шла вниз, в долину реки Изер, Иржик распрощался с герцогом и его свитой, поблагодарив за оказанное гостеприимство, а герцог подарил ему коня. Сняв с шеи золотую цепь с медалью, на которой был изображен савойский крест с надписью «Fert»^[52], он попросил Иржика передать это украшение королеве Елизавете в дар от ее давнего почитателя, который верит в меч, мудрость и чары.

— Объясните ей, что я имел в виду чары женской красоты. Не вздумайте обмолвиться о колдовстве!

Долго еще до Иржика доносились звуки труб и охотничьих рогов. Это герцог въезжал в чащу леса, чтобы с копьями и ножами охотиться на кабанов. А Иржик на своем коротконогом коне спускался к водопадам порожистой реки Изер, название которой было столь же древним, как и у реки Изеры в чешской земле.

Он снова стал для всех месье д’Оржем, направляющимся по делам Венецианской республики в столицу Генеральных Штатов Голландии, Гаагу. Он был совершенно одинок среди чужих ему людей. Один лишь Бруно, бывший камердинер герцога Эммануила Филиберта, знал дорогу в Шамбери и говорил по-французски. Печально потерять родину, забыть ее язык и жить под маской, да к тому же немым. Сейчас Иржик был ближе к родным краям, чем в Стамбуле, зато там жил человек, знавший королеву, — сэр Томас Роу. В Венеции был граф Турн. В Турине и до самой горы Кенис с ним был герцог Карл Эммануил, незадачливый претендент на руку чешской королевы и чешский трон. Теперь же не было никого, с кем Иржик мог поговорить о родине, куда он спешил такими окольными путями на своем коротконогом коньке по горам, лесам, ледникам, водам, полям и морям. Долгий путь проделал он, и далека еще была дорога впереди. Но она ведет домой!

Он громко заулюлюкал, как пастух в Хропыни, погоняя гусей с выпаса.

И горы ответили ему эхом.

30

Господин Симон ван Вийк жил в приземистом доме возле самого собора.

Лион был многолюден, как и Стамбул. Повсюду что-то продавали и покупали. От городских ворот до площади и дальше от площади до пристани по обеим сторонам тянулись лавочки ремесленников и маленькие мастерские, хозяева которых зазывали горожанок и бородатых крестьян полюбоваться выставленными товарами. Расхваливая свои белые хлебы и пироги, шелковые платки и цветные юбки, конскую упряжь, рыбацкую снасть и сети, яблоки, персики, сливы, маслины и шелковицу, продавцы напевали и гомонили на всех наречиях Оверна, Лиона, Дофине и Бургундии. Лион был богатый город, и в трактире, где остановился Иржик, было настоящее вавилонское смешение языков. Сколько же чужестранцев приезжало сюда!

Господин Симон ван Вийк выплатил Иржи по векселю, выданному господином ван дер Флитом в Венеции, и поинтересовался, чем еще может быть полезен рыцарю.

— Вы, конечно, не венецианец и не француз, — сказал он, — и торопитесь побыстрее покинуть французскую землю, которая в наши дни меняет свое лицо так стремительно, что очень скоро мы ее вообще не узнаем.

Иржик не видел причин, почему бы ему не назвать этому господину свое настоящее имя и родину:

— Я чех и служу своему королю, который является гостем голландских Генеральных Штатов.

— Приветствую вас, брат в вере, — сказал господин Симон ван Вийк. Он обнял Иржи и пригласил его к обеду. За стол уселась жена купца, белокурая, румяная и полногрудая, трое его детей и сосед мастер Эсташ, учитель и гугенот, который долго возносил молитвы к богу от лица всех присутствующих, а после обеда принялся жалобно сетовать на мрачные времена, наступающие для святой протестантской веры, особенно после того, как почил ее верный защитник герцог Бульонский, а его сын лишен изворотливости покойного маршала и своей откровенной неприязнью к кардиналу может только навлечь беду на протестантов.

— Для вас будет лучше, брат в вере, — говорил мастер Эсташ, — если на своем пути по французским землям вы не будете вмешиваться в споры и стычки, которые во время правления кардинала разгорелись с новой силой. Свободы французских сословий — как не бывало. Правда, они еще противятся железной воле кардинала, но их отпор слабеет. Не был ли ваш король, месье, воспитан при дворе нашего славного маршала и герцога Бульонского?

— Разумеется. А совсем недавно он отдыхал в его замке в Седане, оправляясь от похода на Пфальц.

— Будьте осторожны, месье, и опасайтесь вездесущих ушей кардинала. Даже в Венеции нет такого числа явных и тайных соглядатаев, как в этом королевстве.

— Как это тяжело вечно прятаться под маской! — заметил Иржик.

— Такова наша участь, месье.

— Моим учителем французского был гугенот — месье де Сен-Обен, который бежал к нам в Моравию.

— К сожалению, мы не знали его. Слишком много наших единоверцев рассеялись по всему свету.

Они долго молчали, и гостиная голландского купца походила в то время на молельню.

Наконец господин Симон ван Вийк сказал:

— Я снаряжу для вас, брат в вере, парусное судно, на котором вы сможете отплыть вместе с вашим конем. По воде путешествовать быстрее. Капитан парусника одной с нами веры. Деньги у вас есть. Это главное. Избави вас бог заезжать в Париж! В Булони обратитесь к купцу ван Толену. Он живет на набережной у гавани. Ван Толен переправит вас судном во Флиссинген, а оттуда вы доберетесь до дома.

— У меня нет дома, — от волнения Иржик даже покраснел.

— Да, — сказал мастер Эсташ, — сорок лет скитался в пустыне народ Израиля, но все же дошел до земли обетованной. Наш дом — в наших сердцах. И он будет жить, даже когда перестанет биться сердце. Это святое таинство родины.

За все это время хозяйка дома не проронила ни слова, и даже детей не было слышно. Теперь она встала, поцеловала гостя в лоб и призвала детей последовать ее примеру.

Иржику хотелось проехать по французской земле открыто и гордо, но снова приходилось таиться. Камердинер Бруно возвратился в Шамбери, на землю Савойи, где Иржику было так хорошо. Шумный и богатый Лион не пришелся ему по душе. Он торопился в плавание.

На пристани у слияния Роны и Соны он взошел на судно вместе со своей лошадкой, оставшейся ему как живая память о стране за Альпами. Он молча заплатил вперед месье Лотортелло, корабельщику и гугеноту, молча наблюдал, как привязывали к мачте его коня, спутав тому передние ноги, чтобы он не испугался и не прыгнул в воду, молча уселся на деревянную скамью возле низкого кубрика, где ему приготовили постель на коврах, и ждал, когда парусник отчалит. Никто его не провожал. Никто из матросов ни о чем его не спросил, ибо они сразу признали в нем человека, который скрывается от чужих глаз. А такие люди в те годы повсюду могли рассчитывать на помощь.

Дул зюйд-вест, и парусник три дня и три ночи лавировал между берегами до Макона и столько же дней до Шалона. Они нигде не приставали, хотя всюду по берегам были деревни и церквушки, и люди подбегали к воде, приветствуя распущенные паруса и рулевого на корме. Шелковичные рощи и виноградники, аллеи вязов и ветряные мельницы на крутых откосах по левому берегу придавали краю приветливый и мирный вид. А развалины замков напоминали о былой славе Бургундии.

И Иржик просидел и проспал все эти дни и ночи, не произнося других слов, кроме слов благодарности, когда ему учтиво приносили только что пойманную и зажаренную в масле над костром рыбу и запеченных на вертеле рябчиков. Матросы с парусника набили их целую стаю. Стреляли они также диких гусей и уток и прыгали за ними в покойные воды реки. Только перед Шалоном, городом, хорошо укрепленным и мрачным, чей замок и кафедральный собор торчали над тучной равниной словно огромные зубы, люди на паруснике завели с гостем беседу, но Иржик плохо понимал их, поскольку речь их была не такой, как пишут в книгах.

— Наверно, это французские ганаки, — решил Иржи.

Матросы объяснили ему, где найти в городе ночлег и как выбраться через Лангрскую равнину в долину Сены, а если нужно, то и в Париж.

Но Иржик не остался в Шалоне на ночь, а тут же отправился дальше, впервые нагрузив на лошадку свою поклажу — два перекинутых через седло тюка. В полном одиночество он ехал вперед и вперед, по дорогам среди жнивья, по лугам и через селения. Крестьяне удивленно глядели ему вслед:

— Знать, не перевелись еще на свете бедные идальго? — говорили они и качали головами.

Но Иржик не обращал внимания на любопытных деревенских жителей, устраивался на ночлег в уединенных фермах и щедро платил за овес для лошадки, за хлеб, мед и кувшин молока для себя. Вставал он с первыми петухами, здоровался со встречными, но в разговор не вступал. Завидев монаха, прибавлял шагу, военные лагеря объезжал стороной. Край, по которому он ехал вдоль реки Йонны, неторопливо петлявшей меж берегов, был ему по душе, потому что на лугах цвели такие же ромашки, колокольчики и васильки, как в чешской земле, а на межах благоухал чебрец. Такие же белые, золотые, перламутровые и пестрые бабочки сидели, сложив крылышки, по влажным местам, и такие же «павлиньи глаза» летали над золотящимся ячменем. А когда с холмов и виноградников Шампани он спустился на равнину, то снова услышал жаворонков, и хотя они славили землю господню по-французски, все-таки это были такие же жаворонки, как на Гане и в полях за Прагой.

Так что к вечеру он даже перебросился шутками с девушками и парнями, танцевавшими в тени липы под звуки волынки, и беззаботно выпил кувшин вина, прежде чем уйти спать в каморку под крышей. Чем ближе он подъезжал к Парижу, тем оживленнее становились дороги и плодороднее поля. Издалека он видел каменные замки с круглыми башенками, припомнившими ему Конопиште, где он когда-то провел с королем и королевой три дня, охотясь на зайцев и косуль. Но к замкам этим Иржик не подъезжал, ибо изгнаннику лучше не показываться на глаза сильным мира сего. Правда, он слышал, что кардинал, который с недавнего времени правит во французской земле, — повел борьбу против укрепленных замков, угрожая снести все твердыни, — он-де не потерпит, чтобы их стены защищали дворянскую строптивость, ибо самодержным владыкой в государстве является один король. Но Иржик твердо усвоил, что ворон ворону глаза не выклюет, а чужеземец всегда не прав, и потому предпочитал держаться простых людей, никогда не расспрашивающих, откуда ты, куда путь держишь и какой ты веры. Просто накормят голодного и приютят уставшего.

Так доехал он до лесов у слияния Йонны и Сены и спросил у дровосеков, нет ли дороги в объезд Парижа, в сторону севера и моря. Они покачали головами и посоветовались меж собой, — не Пикардию ли путешественник подразумевает под севером, затем вывели его из хвойного леса в буковые рощи и березняк, а там показали деревянный мост через Сену, за которым белела извилистая проезжая дорога.

Поблагодарив дровосеков, он одарил их так щедро, что те перепугались. Иржик рассмеялся и сказал:

— Никакой я не сказочный рыцарь, а просто еду домой, и потому от всего сердца хочу разделить с вами свою большую радость.

Распрощавшись, он пришпорил коня, галопом въехал в луга, и тут перед ним открылось золотое, широкое, безбрежное поле с серой полоской леса вдали. Большие облака, круглые и белые, как коровьи вымена, висели над раскаленными небесами. Воздух искрился и дрожал. У распятия на холме он дал отдохнуть себе и коню. Снял шляпу. Если б кто-нибудь увидел его в ту минуту, непременно решил бы, что это рыцарь былых времен возвращается из крестового похода в святую землю. Так стоял он, опоенный запахом созревших нив, и счастливо сияли его глаза, глядя на благодатные пажити. Иржик приветственно замахал шляпой, восславляя грядущий урожай.

В мгновенье ока вылетел он на равнину и утонул в море колосьев.

31

До него донесся скрип колес и конское ржание. Дорога повернула. Он въехал на луг и словно очутился в раю. Перелески над косогором зеленели свежестью, и глаз различал, где растут пихты, где начинается ельник, а где развеваются русалочьи волосы берез. Он увидел убранные поля и стога на них. Снопы ячменя, расставленные по жнивью, напоминали светлые и темные фигурки на шахматной доске. Одно поле было коричневым, другое — красноватым, а прочие — желтые с зелеными полосами. У самого леса еще продолжалась жатва, а рядом снопы из крестцов укладывали на телеги. Груженая телега, тяжело раскачиваясь, отъезжала, а ее место занимала новая, запряженная парой сивых меринов.

— Поеду посмотрю поближе!

И конь понес его полем по дороге. В канавах благоухали ромашки. Куропатки разлетелись из-под копыт.

— Э-ге-гей! — громко закричал Иржик.

Жницы в длинных синих юбках выпрямились и замахали руками:

— Иди помогать!

Он подъехал к жнивью и остановился у телеги. Похлопал меринов по бокам и заявил, что желает грузить снопы.

— Коли справишься, так мадемуазель, наверное, позволит.

Кто из них мадемуазель, можно было угадать по двум надетым одна поверх другой красным юбкам и золотому крестику на загорелой шее.

Иржик соскочил с коня, поклонился и спросил мадемуазель, позволено ли будет рыцарю д’Оржу приложить свои руки к делу. Та кивнула, сверкнув в улыбке белыми зубами. Но тут же отвернулась и, размахивая белокурыми косами, убежала к жницам на нескошенное поле.

Иржик сбросил камзол и отстегнул шпагу. Взял вилы. И, как умел еще с детских времен, стал широким взмахомподавать сноп за снопом на телегу. Руки стоящих на возу девушек не поспевали укладывать снопы. То была сноровистая, настоящая мужская работа.

— Ну как, получается? — удовлетворенно спросил он.

— Хорошая работа, — похвалил наблюдавший за ним управляющий.

— Ничего парень! — захихикали жницы.

Он даже не заметил, как снова подошла мадемуазель.

Дело быстро шло к концу, и вскоре был загружен последний воз. Иржик воткнул вилы в сноп, огляделся, вытер со лба пот и улыбнулся мадемуазель.

Та подошла ближе:

— Смею ли я, месье, пригласить вас к нам в дом? Виконт д’Арки, мой отец, будет рад вашему визиту.

Она была так мила, что отказаться было невозможно. Мадемуазель засмеялась и радостно захлопала в ладоши:

— Мы тут месяцами не видим новых людей, а я так люблю гостей!

Она залезла на воз и по-крестьянски уселась на уложенные снопы, расправив сборчатую красную юбку и став похожей на маков цвет.

Иржик надел камзол, прицепил к поясу шпагу и расположился возле кучера. Жнецы и жницы забрались на воз, облепив его, словно осы спелую грушу. Кони тронулись, воз заскрипел, работник повел коня Иржика на поводу. Запели песню. Иржик и мадемуазель пели со всеми. Как похоже это было на песню жнецов на Гане!

Они въехали в березовую рощу, показавшуюся им зеленой триумфальной аркой на стройных белых колоннах. Дорога была сухой и неровной в негустой тени берез. Воз раскачивался, и ветви выхватывали из снопов пучки колосьев.

А за рощей взору Иржика предстала хропыньская усадьба с прудом под липами, низкой башенкой и косым фронтоном, с ригами, конюшнями и хлевом. Кукарекали петухи. Но это была не Хропынь, а имение виконта д’Арки, и сам виконт, краснолицый и пузатый, со шпагой на перевязи и в шляпе, стоял, расставив ноги, и, размахивая руками, кричал, будто командовал целым полком мушкетеров.

Когда воз остановился перед ригой, виконт уже был тут как тут. Грозя кулаком, он завопил:

— Ленивое отродье, я из вас кишки выпущу! А ну, живо разгружайте!

Иржик спрыгнул на землю.

— А это что еще за непонятная фигура? — спросил виконт, указывая на Иржика пальцем.

— К нам гость, — отозвалась с воза барышня в красном. Она привстала, развела руки и, крикнув Иржику «ловите!», прыгнула вниз.

Тот легко, словно перышко, поймал ее за талию, засмеялся, снова подбросил ее вверх, — есть на Гане такой танец, и поймал опять. Опустив мадемуазель на землю, он подошел поклониться сердитому господину. Но виконт отступил назад и обнажил шпагу.

— Вон с моего двора! — рявкнул он. — Кто позволил тебе касаться моей дочери?

Все прыснули врассыпную. Осталась только причитавшая мадемуазель:

— Не сердись, отец! Это я виновата, папочка!

Но пузатый виконт подпрыгнул как мяч и заревел:

— Защищайся, чертов сын!

Гость и виконт сражались по всем правилам. Иржик проткнул хозяину правое плечо. Тот выронил шпагу и выругался.

Полученная рана явно не охладила его пыл, и он не успокоился. Рана кровоточила, но виконт отогнал дочь, которая с плачем успокаивала и обнимала его. Изрыгая проклятья, он призвал управляющего и работников и, указав левой рукой на гостя, который и не думал спасаться бегством, приказал:

— Схватить этого убийцу, задиру и разбойника!

Не тут-то было. Иржик и не думал отдавать шпагу, отчаянно защищаясь. Только когда мадемуазель, умоляюще сложив на груди руки, обратилась к нему с просьбой не проливать больше крови, он прошел с ней к калитке в воротах. Господина виконта между тем перенесли по винтовой лестнице в спальню, где его раздели и перевязали. Рана была неглубокой. Но виконт, страшно бранясь, послал гонца в Мелён за стражниками, чтобы схватить чужестранца, нарушившего мир и покой. Те вскорости явились вдесятером, вросшие в своих коней как кентавры, и, окружив Иржика, громогласно приказали следовать за ними.

Таким образом, месье Жорж д’Орж, состоявший на службе Венецианской республики, ночевал в подвале ратуши городка Мелён на реке Сене недалеко от Парижа.

Судья и первый городской советник начали допрос чужеземца только к обеду следующего дня. Поскольку тот уверял, что подвергся нападению и не мог не защищаться, ибо, как дворянин, готов сразиться с каждым, кто покусится на его шпагу, они убеждали его войти в их трудное положение, ведь он нарушил эдикт монсеньора кардинала, согласно которому запрещены все дуэли и поединки среди дворян и всех других сословий. Но поскольку он господина виконта только ранил, то не будет повешен, а всего лишь изгнан из города.

— Меня хотят выгнать? — разбушевался Иржик, снова обнажая шпагу.

Те Христом-богом принялись заклинать его убрать оружие и лучше рассказать, каким образом он попал в поместье к виконту.

— Дайте мне есть и пить, иначе вы от меня ни слова не услышите, — ответил Иржик.

Когда его накормили, Иржик выложил все начистоту. Рассказ его настолько походил на роман господина д’Юрфе{152}, что судья и первый городской советник никак не могли взять в толк, почему этот чешский дворянин носит французское имя, и как это венецианский посол имеет голландские сопроводительные грамоты, и каким образом все это связано с савойским крестом на цепи, который чужестранец везет какой-то королеве в голландской республике. Это можно принять за чистую правду, а можно и за ложь, и могло выйти так, что вместо чужестранца запросто могли бы вздернуть мелёнского судью и первого советника, если б они отпустили незнакомца, а потом оказалось, что он, например, габсбургский шпион из Испании или Германии или черт его знает откуда еще. Скорее всего их отблагодарят за поимку под самыми стенами Парижа опасной персоны. Ведь еще свежа в памяти судьба покойного короля Генриха IV, который счастливо избежал тридцати пяти покушений на свою жизнь, пока его не отправил на тот свет ударом ножа человек по имени Равальяк.

Поэтому они, сдвинув головы, долго шептались, пока задержанный допивал свой кувшин вина.

Наконец судья произнес:

— Месье, мы не смеем задерживать вас в этом городе, который не может предоставить столь редкому гостю надлежащее гостеприимство. Мы бедны и живем скромно, радуясь, что пережили свои междоусобицы и войны с чужими королями. Мы отправим вас с надежными людьми в Париж, где сам кардинал решит, нарушили ли вы его эдикт о поединках и иных спорах. Мы только просим вас подчиниться нашему горячему желанию и выехать на своем коне из наших ворот! Поступок ваш пойдет на благо и вам и нам в эти трудные времена, когда правители меняются, а подданные не знают, как избежать пеньковой веревки.

— Ведите меня куда хотите, — ответил Иржик. — Я стоял перед султанами и великими визирями. И с вашим кардиналом как-нибудь договорюсь.

От радости, что хлопоты так счастливо разрешились, они, потирая руки, переговаривались на бургундском и арманьякском наречии, похваляясь собственной сообразительностью.

32

Стражники, которые поутру привели Иржика в Париж, не решились отвести его в Бастилию, потому что он бранил их, как подобает истинному дворянину, да еще на языке, которого они не понимали. А потому они привели его в трактир «У пронзенного стрелой сердца», расположенный на улице Фероньер, как раз на том месте, где в свое время убили короля Генриха IV, когда он в карете ехал в Арсенал на встречу со своим министром Сюлли{153}. Дом был небольшой, с узкими окнами и низенькими дверями. В лавке напротив торговали ливерными и кровяными колбасами, а также печеными курами, ароматы которых вмиг развеяли весь гнев Иржика, особенно когда начальник стражи объявил, что Иржик будет проживать тут вплоть до нового распоряжения. Коня поставят в конюшню. Выходить из трактира запрещается. Караулить его будут днем и ночью.

Трактирщик учтиво кланялся иноземному дворянину, объяснявшемуся по-французски. Постель была широкой и чистой, зала уютной и прохладной, и Иржик тут же велел принести сначала цыплят, а потом колбасы из рубленой свинины с ливером и кувшин вина. Стражника, который слонялся по трактиру, он тоже пригласил к столу, потом подсел и хозяин, и пошел пир, каких в этом трактире в столь ранний час давно уже не бывало. Однако когда после завтрака Иржи захотел выйти из-за стола и поглядеть в окно, что делается на улице, перепуганный стражник бросился закрывать окно, боясь, как бы узник не сбежал.

Тот посмеялся и отправился спать, заметив, что при таких обстоятельствах нет ничего лучше сна. Стражник расположился на скамейке у дверей его комнатушки.

Иржик проспал до вечера и продолжал бы спать всю ночь, если бы стражник не постучал в дверь, чтобы спросить, нет ли у месье каких-нибудь просьб. Месье пожелал ужин, и непременно наверх в комнату, потому что ему неохота была одеваться. Он опять пригласил своего стражника разделить трапезу, а потом они играли при свече сначала в ланскенет, а потом в ломбер. Но ломбер оказался для стражника чересчур сложным, и они снова перешли на ланскенет. Так продолжалось целых пять дней, и за это время сменилось пять стражников. Все они спрашивали, не желает ли месье позабавиться по женской части, ибо на вид он весьма здоров и бодр, а сами стражники знают в этом квартале немало девиц, которые за приличное вознаграждение с удовольствием бы скрасили его одиночество. Но месье неизменно отвечал, что ему довольно хорошего ужина и карт. А для других игр время еще впереди. Те удивлялись, но не настаивали.

На шестой день явился их начальник, капитан городской стражи Сен-Жери, и провозгласил, что месье выпала необыкновенная честь. Сам кардинал желает побеседовать с рыцарем. Король с соколами и сокольничими как раз отбыл охотиться на зайцев, потому что охоту предпочитает собственной жене. Монсеньор кардинал примет гостя в королевском дворце Лувре, ибо свой собственный дворец он еще не достроил.

— По мне соколиная охота куда интересней, — сказал Иржик, — чем беседа с кардиналом!

— Не дай бог кто-нибудь услышит ваши слова! Кардинал не любит шутить, — испугался господин де Сен-Жери. — Он строг, как генерал, и не будь он священнослужителем, наверняка стал бы воином, а вернее, он из воина стал священником, оставшись при этом воином. Он суров еще и потому, что его мучают постоянные боли в руках, ногах, животе и голове, но он превозмогает боль, стискивая зубы. Это великий человек, и вам надлежит поцеловать ему руку.

— Я целую только то место в Библии, до которого дочитываю. И иногда уста женщин, — был ответ Иржика.

Капитан удивился.

Иржик прицепил шпагу:

— Мы едем верхом?

— Нет, в моей карете.

Занавески в карете были опущены, и потому Иржик не видел, что впереди и сзади их экипажа скачет вооруженная стража. Они ненадолго остановились перед чугунной оградой, миновали украшенные бурбонскими лилиями ворота и проследовали сквозь строй мушкетеров, которые, впрочем, не отдали им честь. Два кирасира стояли у застекленных дверей, широко расставив ноги и скрестив алебарды. Следующая лестница была широкая и белоснежная, застеленная посередине красным ковром. Затем снова кирасиры с алебардами, опять высокие двери и длинный коридор, увешанный захваченными в битвах знаменами, и снова кирасиры. Месье де Сен-Жери остановился у белых дверей; двери отворились.

В большой светлой зале стоял один-единственный стол, и за ним в кресле сидел человек в кардинальской шапочке, у него была острая темная бородка, по-военному подстриженные усы и прищуренный взгляд. Он писал на желтой бумаге гусиным пером. На столе лежал ягдташ из красной кожи. Человек поднял голову и отложил перо.

Иржик троекратно поклонился.

— Подойдите ближе, — сказал кардинал и указал костлявой рукой на пустое кресло справа от стола.

Иржик снова поклонился и сел.

— Кто вы? — сухо произнес кардинал.

Иржик начал свой рассказ. Кардинал слушал, прикрыв глаза. Левой рукой он гладил голову черного кота, свернувшегося на подоле красной накидки у его ног. Иржик заметил, что тонкая кожа на виске у кардинала подрагивает и он ежеминутно стискивает зубы и покусывает усы. И все же видом он напоминал сидящую статую. На его груди блестел большой золотой крест на голубой ленте. Время от времени он правой рукой поигрывал этим крестом, будто взвешивая его. Рассказ Иржика он не прервал ни словом. Когда тот закончил, кардинал сказал тихим голосом:

— Вы нарушили эдикт о поединках. Подобное преступление карается во Франции тюрьмой или смертной казнью. Вас, правда, извиняет то, что вы чужестранец и незнакомы с нашими законами. Поэтому я буду милостив к вам. Ибо вы были воином и снова собираетесь на войну, как и я. Но, кроме военного дела, у вас, возможно, есть и другие интересы. Что вы намеревались разведывать во Франции?

Иржик показал бумаги господина ван дер Флита для передачи в Голландию и запечатанные послания Турна господину Камерариусу в Гаагу.

— Депеши венецианского дожа я вручил ранее герцогу Савойскому в Турине.

— Вы состоите на венецианской службе? — спросил кардинал.

— Нет. Дорогу в Гаагу я оплатил из своих средств. — Иржик рассказал, что собирался вступить в венецианское войско, но Венеция только для видимости готовится к войне с императором.

— Кто вам это сказал? — Ришелье поднял худой палец, и глаза его засветились.

— Генерал Турн.

Кардинал хмыкнул:

— Вот видите, вы только что выдали мне секрет Венецианской республики.

— Да, это так, — сказал Иржик и улыбнулся.

— Что вы намереваетесь рассказать в Голландии о французских делах? — спросил кардинал, делая вид, что шутит.

— Я не шпион, ваша светлость.

— Но вы путешествуете под чужим именем!

— Это имя — перевод моего чешского прозвища. Я родился в ячмене.

— Понимаю, — сказал кардинал. — Вы скрывались от шпионов императора.

— Главным образом, в Миланском герцогстве, где полно испанцев.

— Вы гугенот?

— Я того же вероисповедания, что и король Фридрих.

— Мне нравится ваш ответ. Вам повезло, что вы попали во Францию именно сейчас, когда я являюсь советником его величества. Год назад вас просто повесили бы на первом же суку. Вы упомянули имя пфальцграфа Фридриха. Я простил Фридриху Пфальцскому его связь с маршалом Бульонским. И не желаю вспоминать, что совсем недавно он, несмотря на запрет, пробрался в Париж и не явился выразить свое почтение моему королю. Вероятно, он поступил так из трусости. Я не желаю также вспоминать, что его злополучный тесть, Яков английский, просил руки испанской инфанты для своего сына и искал расположения Эскориала. Может быть, я сумею забыть, что фаворит Якова — Бекингем — вел себя при парижском дворе, в Лувре, где вы сейчас находитесь, словно в заведении с девками и покушался на честь французской королевы. Времена как будто изменились. Яков, хвала всевышнему, в могиле, а брат вашей пфальцграфини, которую вы по-прежнему величаете королевой, женат на французской принцессе. Тучи по-иному расположились на небесах. Солнце уже не светит императору. Ему угрожает опасность с востока, севера и запада. Приехав в Голландию, вы найдете там среди пфальцских беженцев людей, исполненных надежды. И надежды их оправданны. Император имеет врагов в лице датчанина и шведа. Грядет новая война, месье, и если вы хотите воевать, то поле боя найдется! Желаю вам удачи! Не потому, что вы того же вероисповедания, как и ваш король без королевства, а потому, что вы хотите сражаться за свое королевство. Я люблю воинов. Вы, наверное, слышали жалобы на меня, что я ограничиваю власть французских сеньоров. Да. Одно право я у них отнимаю, зато даю другое — право сражаться за Францию! Почему я говорю это вам, неведомому мне иностранцу? У меня ведь есть и иные возможности распространять по свету известия о своих намерениях! Я говорю это вам, потому что не желаю беседовать с пфальцскими изгнанниками и их чешскими соратниками через своих послов. Но, поскольку вы не посол по долгу службы, можете сказать каждому, кто захочет узнать, что я укрощу габсбургскую гордыню и буду поддерживать всех, кто поднимет оружие против Габсбургов, хотя бы и турок! Я сказал, что вам повезло, ибо верю, что вы не шпион. Поэтому письма, которые вы везете пфальцскому интригану Камерариусу и, возможно, кому-то еще, не будут вскрыты. Расскажите ему, а также господам из голландских Генеральных Штатов, венецианскому послу в Гааге, своей умной королеве, а может, и бастарду Мансфельду, что прошли времена, когда Франций было столько, сколько было во Франции герцогов, графов, баронов, епископов и городов, и что твердой рукой я утверждаю одну Францию — единую и неделимую. И эта Франция не потерпит возле себя ни испанских, ни венских Габсбургов и растопчет их!

Кардинал сжал кулаки, широко открыл глаза и тяжело задышал. Трясла ли его лихорадка или давали себя знать старые недуги? Этого Иржик не знал. Он сидел, уставившись взглядом в пол. Помолчав, кардинал снова заговорил:

— Вы еще здесь? Можете отправляться куда угодно. Вы свободны, месье. Я дам вам экипаж и провожатых до Булони. Там вы сможете нанять голландскую галеру. И передайте, прошу вас, своему королю, что лично мне он весьма противен, ибо у него заячье сердце. А своей королеве передайте, что она могла бы стать императрицей, если бы вместо Камерариуса ее канцлером был Ришелье.

Он наконец рассмеялся, но смех этот был почти безумен.

Тут Иржик вспомнил, что господин Эсташ в Лионе говорил ему о Ришелье:

— Его мать была помешанной, а брат временами утверждал, что он — бог-отец.

Иржик встал и попятился к выходу из залы, кланяясь кардиналу, снова взявшему в руки перо. Внезапно он услышал его голос:

— Это он?

Иржи обернулся. За его спиной стоял молодой человек в мундире королевской гвардии. Ришелье встал из-за стола.

— Чтобы вам было понятно, месье, мы следили за вами от самого Шамбери до Парижа. Нам известно, где вы спали и с кем говорили, куда ходили и ездили. Мы приняли вас за испанского шпиона, который одновременно с вами направлялся из Савойи вдоль Роны на север. Мы следили за вами обоими, и в конце концов мои люди вас спутали. Постарайтесь как можно быстрее оказаться за пределами Франции! Будьте здоровы!

За дверями его поджидал господин де Сен-Жери.

— Можете оставить меня, — сказал ему Иржик. — Я хочу осмотреть Париж.

— Сожалею, месье, но у меня приказ препроводить вас к границе еще сегодня!

Иржик сел в карету.

Занавески оставались опущенными.

После обеда он выехал в сопровождении пяти всадников из Парижа на запад в другом экипаже, но также с занавешенными окнами. Возле него расположился месье де Сен-Жери, старавшийся быть вежливым. Конь Иржика бежал за каретой на длинном поводу. Иржик так и не увидел ни строящегося дворца кардинала, ни Бастилии, ни собора Нотр-Дам на островке, ни часовни Людовика IX. Не повидал он также недостроенного Тюильри и древних ворот святого Мартина и святого Дени. Не купил духов и кружев в лавках у ратуши и не полюбовался на прекрасных парижанок, гуляющих под платанами на берегу Сены. Не довелось ему увидеть мощные стены с круглыми башнями, окруженные зловонным рвом, и пройтись по новым гранитным мостовым на площадях и широких улицах. Так и не побывал он ни в одном из многочисленных соборов и монастырей на южном берегу Сены и не перешел реку по Новому мосту. Он только слышал веселый шум города: цоканье копыт, шаги прохожих, крики торговцев и смех женщин. Он только чувствовал запах бойни, аромат свежей зелени и душистой пудры. Он вдруг возмутился, что из него сделали слепца, и попытался отдернуть занавеску, но месье де Сен-Жери не побоялся оказаться невежливым. Иржик махнул рукой, утешив себя тем, что бессмысленно разговаривать с безумцами, особенно если ими правит безумец с холодным рассудком. Он вытянул ноги и заставил себя заснуть.

Спящего вывезли его через городские ворота мимо двойного изгиба Сены в окрестные поля. Ничего этого он уже не слышал и проснулся только к вечеру перед постоялым двором, где его осторожно разбудил месье де Сен-Жери.

33

Хотя месье де Сен-Жери подружился с Иржиком и охотно пользовался его щедростью во всех трактирах, где они останавливались, тем не менее он не позволял ему выглядывать из окна кареты и прогуливаться по деревенским площадям и улицам городов.

— Не дозволено, я не имею права, меня накажут… — извинялся он.

— За кого вы меня принимаете? — спрашивал Иржик.

— За того, кто вы есть. Но кардинал не доверяет даже самому себе. К тому же вы гугенот.

Это путешествие нельзя было назвать приятным. Иржику хотелось взглянуть на реку Сомму и город Амьен. Но реки он так и не увидел, хотя по стуку колес и копыт понял, что карета миновала деревянный мост. Собор он увидел мельком, входя в трактир «У трех лилий». Окно комнатушки, где он ночевал, глядело на крыши, по которым разгуливали коты. Потому Иржику пришлось довольствоваться видом стрельчатых крыш с лежащей на них седой тенью башни, ставшей при луне черной. Ему хотелось посмотреть на места, где от английского меча пал чешский король Ян{154}. Еще в Праге королева рассказывала ему о своем первом знакомстве со словом «чех». Ей было двенадцать лет, когда в Оксфорде ее привели в церковь. Там, в нише за алтарем, она заметила каменное надгробие с фигурой лежащего рыцаря в доспехах. На надгробии была латинская надпись: «Сей славный рыцарь, благородный и храбрый, пал от меча чешского короля в битве при Креси Р. Х. 1346». Имени его королева не запомнила, но в душе ее остался ужас перед древним чешским королем, который явился, чтобы убить английского рыцаря в этот самый Креси, о котором она думала, что он находится где-то в Англии. Но месье де Сен-Жери не позволил Иржику, рассказавшему эту историю, посмотреть на поле битвы при Креси.

— А если вы все-таки испанец и приехали шпионить, сколько войска собрал кардинал у границ с Фландрией? Могу вам только рассказать, что в эту пору тут цветет столько маков, что луга становятся похожими на озера крови. Деревни здесь богатые и народ веселый. Тут много едят, пьют и танцуют. Девицы здесь белокурые и пышногрудые. Кардинал возводит в этом краю мосты и крепости, и вам тут нечего смотреть. Занавески на окнах кареты колышет соленый ветер с моря. Завтра вы его увидите. Вам доводилось видеть океан? Ваша родина лежит у моря?

— Нет. Первый раз я увидел море под Стамбулом.

— Нас учили, что граф Фландрский был византийским кесарем. Вы уже плавали по морю?

— Да, из Стамбула я попал в Венецию на английском фрегате.

— Значит, вы все-таки шпион, месье?

— Вам приказано допрашивать меня до самого конца пути?

— Нет. Это просто привычка, месье, прошу прощения.

— Жизнь изгнанника тяжела, — вздохнул Иржик.

— Действительно, — согласился месье де Сен-Жери, но выпытывать не перестал.

Наконец они прибыли в Булонь.

Несмотря на ясную звездную ночь, моря видно не было. Трактир гудел от разноязыкого говора гостей из разных уголков земли. Многие были пьяны. Трактирщик знал купца ван Толена и обещал послать за ним. Живет он не в порту, здесь находится только его склад, а дом стоит у ворот Дюн.

Месье де Сен-Жери попросил Иржика не выходить из комнаты и там же поужинать.

— Народ в трактире буйный, как бы не вышло драки. А ваша шпага, месье, и без того наделала немало хлопот.

— Тысяча чертей, вы решили стеречь меня до последней минуты…

— Ну вот, вы уже ругаетесь! Я серьезно опасаюсь за благополучный исход вашего путешествия.

— Черт вас подери вместе с вашим кардиналом! — отозвался Иржик и пригласил месье де Сен-Жери наверх в свою спальню. — Но окно мы все же откроем — хочется подышать соленым морским воздухом.

Месье де Сен-Жери собственноручно распахнул створки, уселся к столу и произнес:

— Хорошее было путешествие!

— Только не для меня, черт вас побери!

— Я исполнял свой долг, месье. У кардинала — красная мантия, и у его палача — тоже. Я не очень-то расположен к близкому знакомству с ними обоими. С меня хватает одного кардинала.

— И с меня тоже, — заключил Иржик.

Рано утром явился тщедушный и рыжеволосый господин ван Толен. Он раздраженно поинтересовался причиной приглашения, ведь расстояние от трактира до ворот Дюн точно такое же, как и от ворот Дюн до трактира. Иржик показал ему вексель господина ван дер Флита из Венеции. Купец повеселел и склонился в глубоком поклоне, заявив, что он к услугам дворянина и готов выплатить золото в своем доме. Месье предпочитает французские экю или голландские золотые?

— Я отправляюсь в Голландию на вашем корабле!

— Месье удачно подгадал, как раз сегодня после полудня будет корабль во Флиссинген. Это каботажный галиот «Сен-Морис». Под его палубой три каюты.

— Морис? — повторил Иржик. — Прекрасно. Он возьмет меня и моего коня. Святой Мориц — так называется храм в моем родном Кромержиже.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Кромержиж — самый красивый город на свете.

— Покорнейше прошу простить, но я смею не согласиться. Самый красивый город — это Амстердам, откуда я родом.

— Красивейший из городов — Париж, — вежливо вступил в беседу месье де Сен-Жери, продолжая этот невинный спор.

— Откуда вы знаете господина ван дер Флита? — спросил ван Толен.

— Мы познакомились в Венеции.

— Вы венецианец?

Месье де Сен-Жери ответил за Иржика, что тот чех и прибыл во Францию через Стамбул и Венецию.

— Вам понравится в Голландии, — говорил господин ван Толен, — если у вас много денег. Если же их нет — то даже в Голландии плохо, хотя это поистине райская обитель.

— Я еду в Гаагу к чешскому королю и королеве.

— Вы, верно, что-то напутали. У нас нет ни королей, ни их наместников. Мы их свергли. Не припомню, чтобы у нас жил хоть какой-нибудь король.

— Король Чехии!

— Мне не хотелось бы показаться невежливым, но я, ей-богу, не знаю, где находится земля, о которой вы говорите. Это что, в Венгрии?

Иржик горько рассмеялся.

«Ее словно бы и нет», — так сказал про Чехию один чересчур разговорчивый нидерландец в софийских банях. То же самое утверждал и еврей в вилле на Мраморном море, а месье де Сен-Жери о ней и вовсе не слыхал, решив, что Иржик приехал из Испании. А между тем неподалеку от здешних мест чешский король поразил некогда своим славным мечом английского рыцаря и в той же битве сражался великий государь Карл IV, наполовину француз{155}. Еще совсем недавно Чешское королевство было таким богатым и могущественным, что обладание им служило предметом ожесточенных споров.

И вот нет больше этого королевства. Как глиняный кувшин разбили его, а осколки бросили в мусорную яму», — думал про себя Иржик, перестав поддерживать беседу.

Господин ван Толен расстроился:

— Я огорчил вас, месье? Простите мое невежество. Нам тоже приходилось несладко, и никто не знал о нашем существовании, покуда нами правили чужеземцы. А теперь поглядите, мы сами себе господа на своих морях и в своих землях! Вот вы, например, отправитесь в Генеральные Штаты на галиоте, который принадлежит мне, голландскому купцу! Придет время, испанцы покинут и Фландрию, а все потому, что у нас нет королей, зато есть деньги. Деньги, месье, сильнее любых королей! У нас каждый сам себе король, и господь бог с нами!

— Голландские аркебузиры охраняли замок моего короля в Праге, — сказал Иржик.

— Видите, как мы сильны? — обрадовался господин ван Толен и даже покраснел от удовольствия.

Месье де Сен-Жери с любопытством прислушивался к этой необычной беседе.

Они пришли к воротам Дюн, которые своим видом напоминали Иржику Далиборку{156}. Господин ван Толен выплатил деньги по векселю, отсчитав подорожные от Булони до Флиссингена, а потом пригласил Иржи и месье до Сен-Жери на обед. Он оказался старым холостяком: ни супруги, ни детей за столом не было. За обедом хозяин расхваливал Голландию и ее богатство, утверждая, что могуществом она превосходит Англию и ее корабли скоро завоюют все моря мира.

Неожиданно он сказал:

— Голландия готовится к войне. С нами Англия и Дания, а может быть, и Швеция. Наш флот вооружается. Войска из Англии двинулись на Германию. Ведет их генерал Мансфельд.

— Опять этот Мансфельд, — сказал Иржик. — Я знаю его по Праге.

— Похоже, что вы знакомы со всеми, — заметил месье де Сен-Жери.

— Да, именно Мансфельд, — подтвердил господин ван Толен. — Кардинал Ришелье одобряет войну против императора. И Бранденбург тоже. Говорят, что поводом к войне послужила какая-то реституция{157} пфальцского графа.

— Этот пфальцграф и есть мой король, месье, тот самый, о котором вы никогда не слышали, — радостно воскликнул Иржик.

— Простите, о вашем пфальцграфе я ничего не знаю, но война — дело верное. И победит святая вера!

Иржик едва сдерживался, чтобы не выразить перед господином де Сен-Жери своего ликования, но все же заявил:

— Именно на эту войну я и еду!

Месье де Сен-Жери покачал головой, но присоединился к тосту Иржика и поднял бокал за победу в новой святой войне, за союз всей Европы против кривого венца, испанцев и иезуитов:

— Даже турки, и те за нас! Слава кардиналу!

Снова и снова поднимал Иржи свой бокал, пока наконец не сказал:

— Расступятся колосья, и сквозь них в силе своей явится в доспехах воинских король Ячменек! Слава!

Смысла сказанного никто из сидящих за столом не понял, но тем не менее все дружно выпили.

Потом они спросили, что это за король такой. И тогда Иржи рассказал, что в давние времена сын маркграфа, рожденный в ячмене, ушел бродить по свету и вернется, когда для его народа наступят тяжкие времена — разверзнется земля, расступятся колосья, и он выйдет, чтобы освободить страну свою и народ свой от войны и горя. Так гласит старинная моравская легенда, а по другому поверью, чешскому, в тяжкую годину выйдут рыцари, спящие в горе Бланик{158}.

Господину ван Толену и месье де Сен-Жери легенда понравилась. Но дотошный месье де Сен-Жери напоследок все же попытался выяснить:

— Уж не вы ли тот самый Ячменек, если судить по переводу вашего имени на французский? Господин кардинал должен знать об этом прежде, чем вы покинете Францию!

— Не беспокойтесь, неусыпный страж, — рассмеялся Иржик. — Ячменек — король, а я сын дворянина и простой служанки. Ячменек всего лишь мое детское прозвище.

Месье де Сен-Жери удовлетворился таким объяснением и вопросов больше не задавал.

В сумерках Иржик взошел на галиот «Сен-Морис». Коня его тоже привели и привязали к мачте. Месье де Сен-Жери оставался на пристани, пока судно не отчалило от берега. На прощание он дружески помахал рукой.

34

Галиот был двухмачтовый и узкий, словно рыба, чтобы плавать по голландским каналам. В трюмы вели створки люков, а на корме располагались две каюты: одна — капитанская, а другая — для пассажира. Трюм был загружен товарами. Ровными рядами стояли тут ящики из Лиона и плетеные корзины с виноградом из Шампани. Свернутые парижские гобелены следовали в Амстердам. Туда же галиот «Сен-Морис» вез и ящик с духами, и кружева из Камбре. Другой ящик, с фландрскими кружевами, был спрятан под кучей лионских ящиков, потому что господин ван Толен купил его у контрабандиста в Брюгге.

Капитан завязал разговор с молодым путешественником, про которого знал только, что тот не купец. Капитан радовался предстоящей войне, в которой голландский флот наверняка хорошо заработает на перевозке солдат и оружия — ведь за такую работу платят золотом. Канал между Дувром и Флиссингеном совсем недавно кишел судами, перевозящими в Голландию наемников, навербованных Мансфельдом в Англии и Шотландии. Ни один испанский корабль так и не появился. «Сен-Морис» всего лишь маленький галиот, в прошлом — рыболовное судно. Но он вооружен. Капитан отвел Иржика на нос и показал укрытую парусиной пушку.

— Нам надо быть начеку, особенно перед Зеебрюге, где гнездятся испанские хищники, — объяснил он.

Ночь была ясной, и море спокойным. Серебряный месяц терялся в зеркале вод. Совсем близко голубели песчаные берега Франции и светился красноватый глаз маяка. Паруса трепетали под легким ветерком, как серые крылья гигантской птицы. За окнами прибрежных городишек гасли огни восковых свечей, словно человеческие жилища смежали усталые веки. Засыпала близкая земля, и дремало море под плывущим месяцем и кружащимися созвездиями. Веяло соленым морским запахом.

Утро было солнечным. Вдали розовели башенки церквей и звонили колокола.

Был ли это славный портовый город Кале или Дюнкерк со своим собором над песчаными дюнами, а может быть, Остенде, Иржи не знал, а капитан ему не сказал. Со своего мостика он неотрывно смотрел на восток, где сновало множество больших и малых парусников, и пытался разобраться — голландские это корабли или галеры испанцев. Корабли держались на расстоянии, и только промышляющие рыбой чайки образовали как бы воздушный мост между ними и галиотом «Сен-Морис». Иржи пошел задать овса своему коню, который уныло стоял свесив голову, утомленный дальним путешествием.

— Осталось немного, — утешал его Иржик.

Все белее становились берега, прибрежный песок слепил глаза. Море вздулось волнами с развевающимися гривами. Над плоской, словно поверхность стола, землей поднималось солнце, и на этом столе как детские игрушки были разбросаны крыши, башни и дозорные вышки городов. Галиот качался на волнах, будто в танце, и они то вырастали над бело-зеленой равниной, то исчезали в ней. Матросы подбирали паруса. Прибой, накатывающийся со стороны английского берега, теснил корабль в левый борт. Засвистел в такелаже ветер, заскрипела палуба, застонали свернутые паруса.

— Вот так нас всегда встречает родина, — торжественно произнес капитан и, как бы благословляя эту землю, поднял руки.

И Иржика охватило неудержимое желание скорее покинуть корабль и ступить на твердую землю, желание, которого он не испытывал даже после долгого морского пути, приближаясь к Венеции. На этой, теперь уже совсем близкой земле, у него не было дома, но ему вдруг неистово захотелось увидеть женщину, которую он любил, еще не зная, что такое любовь, но иной любви он так и не ощутил никогда. Эта женщина уже совсем рядом — только протяни руку, до нее можно доплыть, добежать! Она не знает, что он спешит к ней. И что этот долгий путь из Стамбула был к ней. Не знает, что он искал ее, блуждая среди других женщин как в лабиринте. Она не знает, что он любил ее даже в ненависти, убивал и грешил ради нее. Завтра, может, послезавтра он увидит эту удивительную женщину. Но он не явится к ней просителем, не падет перед ней на колени, не спросит, любит ли она его, не поддастся очарованию ее диковинных глаз. Он только скажет:

— Я пришел! Иди за мной вслед! Ты хочешь королевство? Я добуду тебе его! Хочешь узнать, что такое любовь? Я научу тебя. Покажи мне моего сына, ты — прекрасная, ты — жестокая, ты — милосердная, ты — коварная! Долгие годы ношу я в себе твой образ. Тысячи миль ты странствовала вместе со мной, и ни разу я не засыпал в одиночестве, всегда только с тобой. И потому я не пойду к тебе, я не хочу видеть тебя в твоих драгоценностях, шелковых одеждах, перчатках и с высокой прической над белым лбом! Я не хочу видеть тебя рядом с твоими детьми, с твоим чернобровым пфальцграфом, который откликается на прозвище «король», я не пойду за тобой, лучше я стану ландскнехтом у кого угодно — у Мансфельда, у датчан или у шведов, я не возьму тебя с собой на свою родину, ты недостойна ее — такой чистой, такой святой, ты — чистая, ты — развратная, ты — колдунья, аминь!

Теперь голландские берега, к которым гигантскими прыжками приближался галиот, не казались ему такими заманчивыми, а потому он с трудом добрел по шаткой палубе до темной каюты и рухнул на койку. Долго лежал он, уставясь в потолок, где, поскрипывая, смыкались полукружия балок. Взгляд его остановился на ржавой скобе, и он долго, до рези в глазах разглядывал ее, пока не понял, что плачет. Уткнувшись головой в подушку, пахнущую морской травой, он уже не пытался сдерживать слезы.

Вошел капитан и удивился — отчего гость плачет, ведь корабль вот-вот пристанет к голландскому берегу в гавани Флиссинген, на самом большом из многочисленных заливов, которыми море врезается в пески Нидерландов.

Иржик сел на край койки и попытался объяснить слезы, не желая признаваться постороннему в своих смятенных чувствах:

— Это у меня после долгой и опасной дороги.

Но капитан сказал:

— Будет вам! Я слишком стар, чтобы не заметить любовного недуга. — Он достал из кармана сюртука книгу: — У нас дома, когда становилось тяжело, обычно открывали наугад Библию! Куда упадет взор, там и ответ.

И ржи грустно улыбнулся, но все же открыл Библию, и взгляд его остановился на стихе:

«Поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе. Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный».

Он читал вслух, и лицо его прояснялось.

Капитан сказал:

— Вы прибудете в счастливый миг! Я же говорил, что вы мучаетесь от любви!

Иржик молча пожал ему руку.

Наконец парусник вошел в гавань Флиссингена, забитую галерами, фрегатами и лодками, и вот — о, счастье! — они причалили!

Своего коня, верного спутника от самой Савойи, Иржик на радостях подарил капитану «Сен-Мориса».

— Капитаны не ездят верхом, — сказал он, — но, может, у вас есть сын, который с удовольствием покрасуется в седле перед своей подружкой.

— Сын у меня есть. А подружка его и вправду живет вдали от города, — сказал капитан, с благодарностью принимая подарок.

Корабельщикам Иржи раздал все, что еще оставалось в его мешках. И взошел на деревянные мостки с одной-единственной котомкой за плечами.

На берегу он разузнал дорогу на Гаагу. Из-за оград рыбачьих домишек доносился приятный аромат яблок, а на клумбах цвели цветы.

35

Боже, в каком же благословенном краю очутился Иржик, и как близок был он его сердцу! Все здесь напоминало Гану, только это была Гана, пронизанная сетью каналов с заросшими камышом заливами, где вербы купали в воде свои ветви. Богатая и благоухающая равнина была так похожа на его родные места, только без горы Гостын в отдалении! Зато деревни здесь были богаче и вид имели более веселый. Домишки были сложены из красного и серого кирпича, а крыши круче и наряднее. Чистотой сверкали узкие окна с занавесками и цветочными горшками, свежестью благоухали луга, и на удивление чистые черно-белые коровы паслись на зеленых травах. В белоснежных чепцах на аккуратных белокурых головках по подметенным мостовым чинно шествовали опрятные женщины в деревянных башмаках или стояли у отмытых до блеска порогов своих домов. Лица их были бело-розовыми, кровь с молоком, а голубые глаза сияли словно отражение неба в воде.

Сотни ветряных мельниц махали над лугами крыльями, и паруса лодок — белые, коричневые и желтые — нес как бабочек ветер над открытыми и спрятанными от глаз каналами.

Иржик шагал пешком по этому прелестному краю, потом ехал в наемной повозке от деревушки к деревне, от городка к городу, он всходил на пузатые лодки с веслами и без весел, с парусами и без них и плыл по водам каналов вдоль дорог, под мостами и над дорогами, вдоль лугов и садов, холмов, мимо канав и дамб. Над головой проплывали разноцветные мостики. Другие мосты со скрипом расходились перед ним, пропуская лодку. Он плыл по аллеям тополей и ольхи, через березовые рощи и дубравы, мимо болот, где гнездились дикие утки, мимо стай задумчивых аистов, занятых охотой в камышах, мимо молчаливых рыбаков и стаек голых детишек, с визгом резвящихся на мелководье.

Сойдя на берег в каком-то городке, он был оглушен стуком молотков и звонким пением пил. Здесь жили кузнецы, плотники и корабелы. В другом городке усатые землекопы нагружали тачки каменьями и глиной, вывозя их за ворота к ближнему болоту. Стучали лопаты и кирки — в дюнах строились новые дамбы, отгораживающие сушу от моря. В следующем городке каменщики возводили на ровной площади новую ратушу, чтобы она множеством своих маленьких, в одно окно, этажей вознеслась над остальными домами. Очередной городок был погружен в задумчивую тишину, но за его окнами сотни женщин ткали и пряли, а сотни мужчин складывали их работу в ящики, относили в лодки и везли в морские гавани.

Отрадным было зрелище занятых работой людей в городах и деревнях, рыбаков и лодочников, радовали взор тучные черно-белые стада, гордые петухи, куры, индюки и всякая другая живность, но больше всего ласкали взор виды беспредельных полей гвоздик, маков и других цветов, одноцветных и пестрых, веселящих сердце красками и благоуханием. Сады за желтыми и зелеными оградами поражали разнообразием цветов и ароматов, а цветы, выставленные на окнах в горшках, распространяли благоухание. Перезвон колокольцев сопровождал бой часов, возвещающих с башен неторопливый бег времени, а в тени арок с достоинством прогуливались мужчины в широкополых черных шляпах и черных одеждах с белоснежными кружевными воротниками. Через открытые окна кухонь по улицам распространялись запахи жареного мяса, соусов и приправ, дынь, яблок и домашних настоек.

В трактирах путника ждал пышный стол: суп и рыбу подавали там в серебряных мисках, а хлеб резали ножом с серебряной ручкой. Расплачивались золотой монетой, и золото звенело на столах игроков. Они покуривали длинные трубки, радуясь выигрышу или печалясь над проигрышем сытыми, возбужденными от крепких напитков голосами.

Много было шуму и разговоров в трактире большого города, куда Иржик приехал, приплыл и дошел, разговоров о заморских странствиях, о Батавии, городе на далеком острове Ява, и о золоте, которое где-то у самого экватора гребет лопатой Ост-Индская компания, установившая себе привилегии на всех землях за мысом Доброй Надежды. Поговаривали о новом союзе с соседней Англией, могущество которой в последние годы росло на глазах, но вреда голландскому флоту пока еще не приносило. Если Голландия с Англией объединятся против испанцев и прочих папистов, будет совсем неплохо. Заговорили о близкой войне, о Дании и Бранденбурге, и тут Иржик вмешался в беседу и сказал, что он тоже собирается на войну, чтобысделать людей своей земли такими же свободными, как здесь, в Голландии. Дознавшись, что приезжий господин родом из Чехии, они кликнули трактирного слугу, в свое время побывавшего в тех краях.

Явился рыжий верзила и спросил, в чем дело. Да, был он на той, чешской, войне и еле ноги унес с этой Белой горы, про которую было произнесено столько слов и написано всякой всячины.

Иржик предложил ему стаканчик:

— Расскажи, друг, как дело было?

И рассказал Яан, — так звали слугу, — о заповедном лесе под Прагой, куда бог знает почему поставили их роту, а первая и третья роты остались в Граде стеречь короля.

— У нас тоже через грудь были бело-голубые ленты — цвета короля. Листья опадали, от земли тянуло сыростью, люди кашляли и бранились, отчего именно их выбрали мыкаться тут за оградой. На поле боя уже вовсю шла пальба, слышались крики и конский топот, как вдруг из-за деревьев выскочили баварцы и с ревом ринулись на резерв, что стоял у летнего замка, построенного в виде звезды. Кололи и рубили всех, кого ни попадя, как мясники скотину, да тут еще припыхтели неаполитанцы.

В общем, кабы не императорский капитан, что разогнал их своей французской руганью, так эти чернявые дьяволы вырезали бы всю королевскую роту до последнего человека. Но капитан крикнул, чтобы рота сдавалась. Ну, мы, конечно, сдались, только наших-то осталось всего ничего. Неаполитанцы тут же кинулись тащить с мертвецов что могли.

Ну, а я в суматохе улизнул в лес. Набрел на каменоломню, да и затаился в яме. Ленту сорвал, кирасу и шлем выбросил, только саблю себе оставил и потащился один-одинешенек по горам и долам. Думайте что хотите, но и в сожженных дотла деревнях люди последним куском со мной делились. Я долго шел вдоль какой-то извилистой речки, пока наконец не наткнулся на англичан. Те улепетывали в Верхний Пфальц и в Нюрнберг, Побирался я до самого дома, а все ж таки не сдался, господа!

Иржик обрадовался, что наконец-то встретил человека, бывавшего в Праге и дравшегося за нее. Он заказал еще стопку водки для Яана и кувшин вина на весь стол, а потом спросил, не знает ли Яан, куда после того злосчастного сражения делся король, которого нидерландцы охраняли, да не уберегли.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Яан. — Война что буря — разносит людей в разные стороны. Или вроде моря. Может размыть дамбы самого что ни на есть могучего королевства. Да уж, сильное было Чешское королевство, и Прага пришлась нам по душе, да и жилось там не худо. Нам, голландцам, хорошо платили.

— Значит, вы не знаете, что теперь чешский король нашел приют под голландской крышей?

Оказалось, они этого не знали, хотя жили в Роттердаме, откуда рукой подать до Гааги.

— Как же так, про Батавию вы знаете, а кто у вас в Гааге гостит, не слыхали! — удивился Иржик.

На что один из посетителей заметил:

— Батавия насыпает золото, любезный господин, а короли тащат его из мешка. Так-то вот! А пуще всех — короли без королевства! Ну да ладно, уж коли он нашей веры, пускай себе ест от нашего пирога, не обеднеем!

Кругом засмеялись, согласно кивая.

На столах позвякивали золотые монеты. Золотисто светилось терпковатое вино, и золотым блеском отливали волосы хозяйской дочки. Золотым дукатом катилась по небу луна.

В ту ночь Иржику снились золотые сны.

А поутру его разбудил золотой голос, напевно читавший из Соломоновой «Песни песней»: «У дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный…»

Но это был всего лишь малый колокол на церковной башне. Огненно-красный в первых лучах восходящего солнца, ее стройный силуэт возносился над кружевом роттердамских крыш.

36

В экипаж, нанятый из Роттердама до Гааги, Иржик пригласил некоего преклонных лет господина, по имени ван Остерхоут. Они познакомились в трактире за завтраком, а поскольку до Делфта им было по пути, Иржик предложил старику место рядом. В благодарность за любезность дворянина господин Остерхоут рассказывал Иржику подробности из гаагской жизни чешского короля и его супруги-англичанки, которую он называл «королевой сердец».

— Я хорошо ее знаю, — говорил господин Остерхоут. — У меня фарфоровая мануфактура в Делфте. Еще до того, как они приехали в Гаагу, принц Нассауский попросил меня изготовить для их дома красивую посуду, настенные тарелки и вазы для цветов. А потом меня пригласила сама леди Бесси. Это когда к ней приплыли через Па-де-Кале английские дамы и королеве срочно понадобились для них подарки. Только с оплатой она никогда не торопилась. Но я подумал: «В крайнем случае мне заплатят Генеральные Штаты!» А вообще-то я ее люблю. Совсем не гордячка и без этих женских причуд. И никогда не лжет. Не будь она так красива и не имей столько детей, я бы сказал про нее, что она мужского склада. Но в отличие от подобных женщин у нее золотой голос! Вы ей подчиняетесь, даже когда она требует от вас невозможного, например, сделать за ночь целый набор расписных чашек. И художникам с ней трудно. Она не желает позировать, но любит, когда ее рисуют. Одну или с детьми.

— А почему вы называете ее королевой сердец?

— Наверное, из-за безумного Христиана Брауншвейгского.

— Он ее любовник? — робко спросил Иржик.

— Не думаю. Говорят, она верна своему мужу. Ну а тот, прямо скажем, особой добродетельностью не отличается. Недавно отправился в сопровождении двух пфальцских дворян — будто бы полюбоваться на новые ветряные мельницы в Схевенинген. Пути туда часа три. А он вернулся через четыре недели. Застрял у амстердамских шлюх. Матросы привезли туда туземок с Явы. На них-то король и отправился полюбоваться. А еще он как-то раз уехал в Париж и пробыл там бог знает сколько времени.

— Королева, наверное, грустит? — сказал Иржик.

— Не похоже. Собак и обезьян она любит больше, чем господина короля. В саду своего дома на улице Ланге Форхаут королева устроила целый зверинец.

— Она ездит верхом?

— Как амазонка! И ко мне в Делфт приезжает в мужском седле, часто одна, без конюха.

— А чехи есть в Гааге?

— Да. Дворяне, их семьи и слуги, что притащились за ними. Большинство служит в войске принца Нассауского. Я слышал, что Спинола схватил кое-кого из них в Бреде и тут же повесил.

— Нас по всему свету ловят и вешают.

— Попадись папистам пфальцграф, они бы и его повесили. У нас творится то же. Все переругались из-за какой-то предестинации{159}. Те, кто верит в предестинацию, убивают тех, кто в нее не верит! Знать бы, что это за штука. Я разбираюсь в фарфоре, а теология меня не интересует. Но я слыхал, что недавно дядя Фридриха, Мориц, велел казнить семь голландских дворян и выставил их головы в железных корзинах на башне в Гааге. Может, вы их там еще увидите.

— На мостовой башне в Праге тоже висят головы казненных панов.

— Гм… Мориц Нассауский — крестный отец сына королевы. Того, которого она понесла в Чехии.

У Иржика кровь ударила в голову.

— Я сказал что-то неприятное для вас, господин? — озабоченно спросил старик.

— Нет, нет! Рассказывайте. Сколько я скитаюсь по свету, но еще не встречал никого, кто столько знал бы о семье моего короля. Я видел только двух его детей — Фридриха Генриха и Рупрехта, которого должны были назвать Пршемыслом, потому что он родился в Праге. Королева бежала из Праги перед самыми родами… — Иржик умолк. Потом продолжил: — Юность я провел в городе Кромержиж на Мораве. Там есть храм святого Морица.

— Мориц был христианским воителем, как я слышал, — сказал старец. — Он командовал римским легионом, в котором солдаты-христиане не желали приносить жертвы идолам. За это император Диоклетиан{160} велел их всех убить. Много крови было пролито по таким вот неразумным причинам. Я верю только в свой фарфор.

И он принялся на все лады нахваливать фарфор, хотя Иржик его уже не слушал.

А за окном экипажа мелькали луга с черно-белыми коровами, деревенские дома с узкими фронтонами, каналы с пузатыми лодками на них, разноцветные мостики, дамбы, поля гвоздик и маков, аллеи тополей и ольхи, вербы на болотах, все то, что он видел и день и два назад.

— Моя земля похожа на вашу, но в ней больше разнообразия! — сказал Иржик.

— Вашу землю создал бог, а нашу — люди, — заметил господин Остерхоут. — Все люди занимаются делом, которое кто-то когда-то начал. Особенно мы, голландцы.

Так за разговором они добрались до Делфта, который оказался миниатюрным Роттердамом, с точно таким же собором, узкими и аккуратными домиками на площадях и с цветами на окнах.

Господин Остерхоут пригласил Иржика к себе на ночлег.

— Люблю гостей, — сказал он, — не выношу одиночества. Всех моих родных унесла чума. Это мне наказание за грехи, которых я не совершал.

За столом прислуживала глухая старуха в длинной черной юбке, в белом чепце на лысой голове и деревянных башмаках на босу ногу.

— А я пока что еще не наказан за грехи, которые уже совершил, — сказал Иржик.

— Бог несправедлив, — заключил старик. — Впрочем, что такое грех, а что — нет? Сто лет назад во времена Рабле люди задумывались об этом меньше, чем сейчас.

После ужина господин Остерхоут спросил:

— Хотите поглядеть на королеву? У меня есть ее портрет на фарфоре, сделанный в моей мастерской.

Он принес тарелку и протянул ее Иржику.

— Это сделано по рисунку делфтского мастера ван Миревельта. Вы только посмотрите поближе!

Иржик узнал портрет, украшавший кабинет сэра Томаса в Пере. Это из-за него он натворил в Стамбуле столько грехов!

— Она все так же красива? — спросил он как можно равнодушнее.

— Еще красивее! — восторженно воскликнул мастер Остерхоут. — Она как весточка из прошлых веков.

— Для кого вы сделали эту тарелку?

— Для королевы. Это был ее подарок Христиану Брауншвейгскому. Двенадцать тарелок с золотым ободком, а на дне — портрет леди Бесси. Я велел изготовить тринадцать штук. Двенадцать я продал ей, а тринадцатую оставил себе.

Иржик отвел глаза от тарелки и протянул ее мастеру.

Но то ли рука у него дрогнула, то ли тряслись сухие пальцы мастера Остерхоута, но тарелка выскользнула, упала и разбилась вдребезги.

Оба вскрикнули. Расстроенный Иржик просил прощения, предлагал расплатиться и проклинал самого себя.

Господин Остерхоут побледнел.

Иржик, ползая на коленях, подобрал с пола осколки. А старик, с трудом склонившись над столом, попытался их сложить, обронив при этом:

— Красивый фарфор разбивается на красивые куски. Я склею их. Отрубленную руку господина Христиана не приставишь к туловищу. Но вы, молодой человек, будьте настороже! Не то вас настигнет кара за ваши грехи!

Мастер Остерхоут не верил в бога, зато он был суеверен. Поэтому утром он не повел Иржика в свою мастерскую чудес, как хотел раньше. Да и самому Иржику было как-то не по себе.

37

С’Графенхаге, то есть графский заповедник, или Гаага, была попросту большой деревней. Чтобы пересечь ее, Иржику не потребовалось много времени. Найти здесь что-либо было несложно. Гаага с ее садами, прудами и дамбами в плане напоминала крест. Песчаные пригорки с трех ее сторон люди превратили в пастбища, поля и сады. С четвертой стороны через луга вела дорога на Схевенинген, рыбачий поселок у моря. Там крутились новые ветряные мельницы. В лучах солнца золотился прибрежный песок.

Экипаж остановился перед трактиром у Рыбного рынка на единственной площади города с ратушей и постоялым двором для приезжих дворян. Там, в маленькой комнатушке, Иржик бросил свою котомку. Нетерпение не помешало ему тщательно умыться и причесаться, быстро преобразившись в пригожего молодца в бархатном черном камзоле, черной шляпе с коричневым пером, с белым кружевным жабо и шпагой на боку. Цепь, которую послал савойский герцог королеве Елизавете, он повесил на шею. Юностью веяло от его длинных белокурых волос. Он спросил у трактирщика, где расположился двор чешского короля.

— А, Зимний король? Он живет на Лейденской стороне. Улица Ланге Форхаут, Хоф те Вассенар. Вы сразу найдете, улиц в Гааге немного. Спросите, где Бинненхоф — там парк с фонтанами.

Иржик вышел на провонявшую рыбой площадь. Торговка указала на широкую улицу, ведущую к Бинненхофу, и спросила, не собирается ли господин полюбоваться на лебедей. Иржик кивнул.

В полуденном зное дремали в садах дома горожан, сложенные из красных и желтых кирпичей. Окна прикрывали зеленые ставни. Дикий виноград карабкался по стенам вверх к зеленым крышам и высоким трубам. Улицы были пустынны. Изредка ему встречались нарядные кареты со спящими на козлах кучерами.

На незастроенной поляне женщины в белоснежных чепцах, деревянных башмаках, цветастых фартуках и ярких юбках развешивали на просушку белье. Они были белокурые и голубоглазые, с молочного цвета кожей и румяными щеками.

Он спросил у них, правильно ли идет к Бинненхофу. Все хором защебетали, что Бинненхоф отсюда уже виден. Вон та железная ограда за тополями.

Он подошел к серому дому. Во дворе за железной оградой в бассейне плавали лебеди. Из бассейна била невысокая струя фонтана. Два тощих долговязых солдата в шлемах и кирасах недвижно торчали у ворот, расставив ноги и обнажив сабли.

— Хоф те Вассенар? — спросил Иржик молодого мужчину в докторской шапочке, выходящего из ворот.

Мужчина ответил по-французски:

— Двести лет назад здесь стоял охотничий замок графа Голландского, а теперь — эти два дома с двумя дворами. Бинненхоф и Бюитенхоф. Хоф те Вассенар, да и прочие дома дворян из свиты графа Голландского, тут неподалеку. Там два дома. В одном живет бывший чешский король, а в другом — Зимняя королева.

— В котором из них живет чешская королева?

— В правом, за красной стеной.

— Она в Гааге?

— Полагаю, что да…

Иржик поблагодарил и зашагал в конец улицы Ланге Форхаут, где она пересекается с улицей Кнётердейк.

Только сейчас ему пришло в голову, что королевы может попросту не оказаться в Гааге, она могла уехать и вообще никогда не возвращаться. И тогда все его скитания окажутся напрасными: вот мне и кара за мои грехи. И за самый страшный грех — за Зою. Почему он вспомнил именно Зою?

Но Зоя явилась и не думала уходить. До двора те Вассенар оставалось не больше сотни шагов. Вот и красная стена, увитая диким виноградом. Но Зоя продолжала стоять рядом. Она протягивала ему раскрашенное пасхальное яйцо и христосовалась с ним. Именно Зоя шла сейчас с ним рядом, а никакая другая из женщин, которым он мстил за обманутую любовь к той, что скорее всего уже не живет в доме те Вассенар, а уехала за море с Христианом Брауншвейгским.

«Христос воскрес!» — говорит ему печальная Зоя с лицом бледным, как асфоделии — цветы, что растут на лугах подземного царства. Но в руках у нее первоцветы и примулы с зеленых полян над Босфором. Пан Корлат, бог знает где он теперь? — восторженно декламирует Гомера или Вергилия. А Зоя торжественно повторяет «Христос воскрес!» и быстрыми шагами удаляется к кладбищу. Парит, не касаясь ногами земли. Иржик спешит за ней, а она ведет его за руку, как мать ребенка. И вдруг задает вопрос: «Куда это ты так нарядился, милый, уж не на нашу ли свадьбу? А свадьбе-то не бывать…» Господи, господи!

Зоя плывет по воздуху, на ветру колышется ее белый саван. Она похожа на статую из собрания сэра Томаса. Вот они: с одной стороны — скульптура в развевающемся одеянии, с другой — портрет. Сэр Томас говорит: «Вот это леди Бесси», — и показывает на стену. Все. Иржик идет один по улице Ланге Форхаут, а Зоя удаляется на кладбище!

За желтыми заборами цветут белые, розовые и желтые цветы. Стены домов и домишек из красных и желтых кирпичей утопают в зелени, на сонной улице — ни души. Нет здесь греческой церквушки, увенчанной золотым куполом, и никто не звонит полдень.

Еще пятьдесят, еще сорок шагов… В Турции сорок — счастливое число!

Иржик невольно замедляет шаги и останавливается. Через сорок гор прошел он и переплыл сорок рек, сорок сортов вин перепробовал, сорок радостей познал и сорок раз согрешил! Сорок лет прожил на свете сэр Томас, и сорок пушечных портов было на фрегате «Святой Георгий».

После такого трудного и долгого пути надо немного перевести дух. Дорога из Брешии в Гаагу длилась сорок дней. И осталось у него сорок дукатов, из тех, что подарил взлохмаченный и изверившийся граф Турн.

Может быть, леди Бесси вспоминает о нем в эту минуту. А может, ее нет дома — ускакала верхом в песчаные дюны.

Его уста ни разу не произнесли ее чужестранное имя. А она выучила чешское слово «Ячменек!». Долгие годы он не слышал чешскую речь. Турн говорил по-немецки, на этом же языке разговаривали пан Каплирж и пан Ян из Бубна, чтоб Турн мог их лучше понимать. Будто и не было ни чешской речи, ни чешской земли! Чешская речь смолкла, чешская земля погибла! Вот он идет сейчас в те Вассенар, но это чужой дом, а до его родного дома куда больше сорока шагов, дальше, чем сорок раз по сорок миль, и потому идти туда нужно окольными путями, чтобы тебя не схватили и не повесили. И прийти туда он должен с мечом в руке. Но прежде надо переплыть сорок рек и моря крови.

А сейчас, сейчас он еще не дома, хотя все эти сорок дней ему казалось, что он спешит домой.

Да что же это за сонное царство, словно заколдованный город? Зачем они построили этот город на морском песке, среди воды и заповедных лесов? Неужели для того, чтобы спать здесь? Он дойдет до красной стены. В ней есть ворота с затейливой решеткой, к которым надо подняться по ступенькам.

Иржи идет, но ноги отказываются служить ему. Да и к чему торопиться? Все равно в доме те Вассенар никто не живет!

Господин Остерхоут сказал, что Хоф те Вассенар был поместьем голландского вельможи, который не верил в предестинацию и потому должен был уехать в чужие края. А из чужих краев явился король, верящий в предестинацию, и поселился в этом доме. Кто живет на Хропыни? Кто живет в домах казненных панов, в покинутых владельцами замках? Кто жал этим летом ячмень на Гане? Куда отвезли урожай на скрипящих телегах? Плясал ли народ на дожинках?

Чешская королева живет теперь в чужом доме.

Иржик идет в этот чужой дом, чтобы снова увидеть ее и сказать: «Я здесь!»

А мудро ли поступает тот, кто, однажды уйдя навсегда, возвращается? Но ведь они расстались без ссор и обид. Это она послала его в бой, не могла же она знать, как несчастливо этот бой завершится. Уходя, не возвращаются: ведь уже оборвано то, что связывало. Но он возвращается не для того, чтобы остаться здесь. Это просто передышка перед дорогой домой. Он должен вернуться на родину, хотя бы для того, чтобы умереть на пороге родного дома!

Сколько же всего передумал Иржик, пока прошел эти сорок шагов!

Большие белые облака плыли по небу с востока. Там, на востоке, его родина. Несколько часов назад эти огромные белые облака проносились над скошенными полями на Гане, над реками Моравой и Бечвой, над речушками и ручьями, лесами, полями и садами, над святым Гостыном и Хропыньским полем, откуда много, много лет назад унесла на руках маркграфиня новорожденного короля Ячменька, того самого, кто обязательно придет в самую тяжкую годину. Жил-был король… и будет жить! Может, пришла уже та година? Иржика прозвали Ячменьком, как и того короля, только родила его не маркграфиня. Его мать — служанка Мария. Но и он, сын служанки, вернется! Если нет того, настоящего Ячменька, — что ж, явится другой, чтобы крикнуть разоренным полям, сожженным домам и голодным людям:

— Я здесь и не покину вас до самой смерти!

Она должна, эта леди Бесси, — боже, до чего же чужое имя у этой женщины! — должна назвать его Ячменьком!

Улица вышла на аккуратную, мощеную, безлюдную площадь. Слева — красная стена, справа — серая, между ними — небольшие ели. Два дома из серого кирпича под зелеными крышами. Двое решетчатых ворот. Отчего же перед королевским дворцом не стоит стража? Где штандарт? Где же кареты, запряженные четверней, и где нидерландская гвардия с алебардами, в шлемах и с лентами через грудь? Да она разбежалась по свету, эта нидерландская гвардия, сорвала ленты! Но где тогда солдаты чешских полков со львами на знаменах? И почему не стоит в карауле писарь Микулаш Дивиш с дружиной из четвертого сословия? До чего же печален этот спящий замок. И вообще никакой это не замок! Серая стена, красная стена. Сейчас выйдет кто-нибудь и спросит, кого я ищу и что мне здесь надобно? Впрочем, кому тут спрашивать? Здесь же никого нет! Только решетка, пустой двор и серый дом в глубине…

В куче песка играет маленькая девчушка. Она лепит куличики. Соломенные волосики стянуты сзади в косичку, у нее вздернутый носик и длинное платьице. Она совсем не похожа на детей, виденных Иржиком перед голландскими домами. Такие платьица он видел где-то совсем в другом месте. Это было так давно. Неужели дома?

Иржи подошел к куче песка и стал разглядывать девочку. Ей годика три. Платьишко на ней ветхое, и на ногах нет деревянных башмаков. Она обута в рваные туфельки. Из одной торчит розовый пальчик. Девочка вся перепачкалась в песке, даже лицо замарала.

Она подняла голову, тряхнула косичкой и уставилась своими голубыми глазенками в голубые глаза Иржика. Потом встала и с любопытством спросила:

— Дяденька, вы куда идете?

Спросила не просто по-чешски, а чисто по-ганацки! И сделала к нему несколько шажков.

— Вот сюда! — показал Иржик на решетку перед домом те Вассенар.

Девочка молча покосилась на шпагу Иржика и покачала головой. Потом повернулась и снова присела возле кучи песка:

— Дяденька, хотите я вам пирожок сделаю?

Иржи подбежал и поднял девочку. Та и не думала возражать.

— Как тебя зовут?

Он не мог оторвать от нее взгляда! Не мог насладиться родной чешской речью из ее детских уст!

— Так ведь я же Маржка! — удивилась девочка.

— Маржка, поцелуй меня!

И сам принялся целовать ее лобик, соломенные волосенки, чумазое лицо и веснушчатый носик.

— Ну, хватит! — весело крикнула девочка и спросила: — Вы к нам идете, дяденька?

— К вам, — ответил Иржик, опуская девочку на землю.

И все-таки он дома! Сорок рек, сорок гор, сорок дней, четыре ступени.

— Постойте, я отворю, — сказала она, взбежала по ступенькам и повисла на запоре решетчатой калитки. Калитка открылась.

— Заходите, дяденька! — Девочка вбежала во двор, тряхнула косичкой и показала перепачканной ручонкой на серый дом.

Иржик улыбнулся ей и вошел…

Перевод Т. Чеботаревой.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЯЧМЕНЬКА Роман

Ječmínkův návrat

Praha, 1965

КНИГА ПЕРВАЯ

1

В первые шесть недель после родов даже отъявленная грешница — и та похожа на ангела.

А в сером доме усадьбы те Вассенар в городе Гааге на шелковых перинах, укрытая медвежьей шкурой, присланной Густавом Адольфом шведским еще в Прагу, лежала женщина, по мнению многих — наидобродетельнейшая — Елизавета Стюарт, злосчастная чешская королева, — красоты поистине ангельской. На щеках ее еще не погас румянец горячки, а лоб и обнаженные руки были как из слоновой кости.

Неделю назад она родила девятого ребенка — дочь. Роды были тяжелые. Прежде, бывало, не успеет королева разродиться — и болестям конец. Гейдельбергский доктор Румпф, муж многоопытный, упрекал ее в легкомыслии. Но такой она была уже в Гейдельберге, где родила принцев Фридриха Генриха, Карла Людвига и принцессу Елизавету, и после, в Праге, где увидел свет шустрый Рупрехт. Не изменилась она и во время бегства из Чехии, когда в Кюстрине, в замковой зале, похожей на мрачное подземелье, родила сына Морица. И в Гааге, где появились Луиза Голландина и сыновья Людвиг и Эдуард.

Людвиг умер семнадцати месяцев. Изо всех детей Елизаветы он единственный был светловолосым, да еще у Луизы Голландины были каштановые волосы и голубые глаза. Тогда в Гааге, а особенно в Брабанте среди испанцев, злословили, будто эти двое потому светленькие, что королева влюбилась в своего неунывающего рыцаря Христиана Брауншвейгского, который вербовал войска «Во имя бога и королевы» и вышел в бой против Спинолы, прикрепив на шляпу вместо перьев ее перчатки. Кое-кто утверждал, что и перевязь на панцире у герцога — из ее красных чулок. Был ли это поклеп иезуитов, преследовавших королеву и в изгнании, или неистовый рыцарь и «светский епископ Хальберштадтский» на самом деле служил изгнанной чешской королеве с бо́льшим усердием, чем допускали нравы, правда заключалась в том, что у шестерых старших детей Елизаветы была смуглая цыганская кожа и волосы цвета воронова крыла, как у Фридриха Пфальцского и всех Виттельсбахов. И Эдуард, родившийся через год после белолицего Людвига, снова был «black baby» — черное дитя, как говорила королева.

Новорожденная, пока еще безымянная девочка, тоже появилась на свет с густыми черными волосами. Наречь ее были должны Генриеттой Марией. На этом настаивал английский посол в Гааге сэр Дадли Карлтон. Он уже добился английского имени для принца Эдуарда, родившегося еще при жизни отца Елизаветы, короля английского и шотландского Якова I. Супруга Карла I, сына Якова и брата Елизаветы, Генриетта Мария, хотя и была, по смелому выражению сэра Дадли, «молодой, вульгарной француженкой», однако влияние ее на короля Карла I становилось все сильнее. Поэтому оказать ей уважение и попросить стать крестной матерью было разумно. Двору изгнанников в Гааге приходилось рассчитывать не только на голландские субсидии, дружба с англичанами могла пригодиться в трудную минуту.

Юная супруга Карла I, получив известие о новом ребенке Елизаветы, скривила губы и обронила: «Как, опять?», но согласие быть крестной в поздравительном письме выразила.

«Как, опять?» — восклицали и многие другие.

Елизавета Стюарт что ни год рожала детей. С весны была в тягости и разрешалась от бремени в декабре или в январе. Один болезненный Людвиг родился летом, да вот сейчас принцесса Генриетта Мария — осенью. Плодовитость королевы изумляла и друзей ее, и врагов. Многие считали, что это бог вознаграждает ее за все страдания.

Доктор Румпф, хорошо осведомленный о физических особенностях королевы, под старость пристрастился к вину и в подпитии, нарушая этику врачей, болтал, что, мол, пфальцский петух Фридрих нашел себе покорную подружку из английского курятника, которая «more gallino» — «по куриному обычаю» терпит его любовь. Фридрих раз в год в начале весны жалует любовью красавицу жену, а к зиме на его родословном древе вырастает новая веточка. Так спьяну сплетничал придворный лекарь королевы, гейдельбергский изгнанник доктор Румпф. И только сама королева была убеждена, что милосердная природа вознаграждает ее радостями материнства за отсутствие наслаждения в любви.

Королева впервые недомогала после родов. Нечего было и думать, что через две недели она сядет на коня и выедет на болота Харлема пострелять водяную дичь. Придется лежать и ждать, пока исцелится лоно. Собственная слабость выводила ее из себя. Королева рассеянно слушала новый французский пасторальный роман, который читала ей Яна, чешская фрейлина, дочь пана Богухвала Берки, в прошлом бургграфа пражского Града. Даже ее она не называла сегодня «дорогая Мэб» по имени королевы фей, о которой маэстро Шекспир сложил такие прекрасные и дразнящие стихи в пьесе о веронских любовниках Ромео и Джульетте. Роман не занимал ее; не думалось ей ни о новорожденной, ни о прочих детях, отданных в Бранденбург, живших в Лейдене или препорученных заботам благородных английских семей в Гааге. Не вспоминала королева и меланхолического, скучного Фридриха, который подошел на минутку к ложу роженицы, поблагодарил за новое дитя и, конфузясь, извинился, что не смог купить ей бриллиантовую диадему, а дарит лишь жемчужное ожерелье.

Когда он открыл футляр, королева горько улыбнулась, но промолчала. Она узнала жемчуг. Его подарила новорожденной Луизе Голландине пани Катержина Беркова за три года до своего отъезда из Гааги.

Королева смотрела в потолок на богатую лепнину, розовевшую в лучах послеполуденного солнца. Ей хотелось встать с постели и убежать из этого жарко натопленного дома на холодный свет мечтательного осеннего дня.

Кто-то постучал в дверь и позвал фрейлину Яну. Та поднялась и вышла. Королева услышала приглушенные голоса. Вскоре дверь отворилась, появилась Яна и сообщила, что пришел молодой, светловолосый и статный незнакомец, утверждающий, что был пажом королевы в Праге, а нынче прибыл в Гаагу прямо из Стамбула.

Королева вспыхнула до корней волос. В животе кольнуло, но она, не обратив на это внимания, села на постели и перекинула свои медово-золотистые косы на грудь.

— Впусти его, Мэб, — шепнула она, — я хочу говорить с ним наедине.

Яна взяла книгу и удалилась.

Вошел Иржи и остановился на пороге.

Королева молча протянула обнаженные руки, словно призывая гостя в объятия. Иржи тихо прикрыл за собой дверь. Розовый лучик солнца сполз с потолка на лоб королевы, на ее лицо, шею, медово-золотистые косы, белую рубашку на груди и затерялся в кружевах.

И ржи подошел к постели, строго и испытующе глядя в лицо женщины, простирающей к нему белые руки.

— Ячменек, — прошептала королева.

Он опустился перед ней на колени, и она стала целовать его после пяти лет разлуки.

— Ты нездорова? — спросил он между поцелуями.

— Нет, уже нет, — ответила, улыбаясь, королева.

Он присел к ней на постель. Ее колено, которое шесть лет тому назад он перевязывал в Вальдсасском монастыре, коснулось его через медвежью шкуру.

Королева взяла его руки в свои. Они молча смотрели в глаза друг другу. В окна вползли сумерки, а они все сидели не шевелясь. Постучала Мэб, они не слышали, потом она вошла, подбросила в камин дров и вышла. Солнце погрузилось в недальнее море и наступила ночь, а они все сидели молча, глядя один на другого.

2

«Dear Frederick»^[53] давно уже был не тот мягкий, капризный юноша, каким его знали в Праге, и улыбка его не была чарующе застенчивой. Глаза Фридриха по-прежнему были печальными, печали в них, пожалуй, даже прибавилось, но они утратили беспомощность. Взгляд приобрел твердость, но стал недоверчивым, и оливково-смуглое лицо его не было больше по-юношески гладким и открытым. Он отрастил острую бородку. Волнистые черные волосы теперь падали ему на лоб, покрывали плечи. Фридрих стал более заносчивым, чем в те времена, когда был курфюрстом и королем. Тогда, где бы он ни появился, в Чехии ли, в Моравии, Силезии или Лужицах, он мог подать руку любому нищему. А сейчас рыцарю Иржи из Хропыни, который пролил за него кровь на Белой горе и, служа ему, отправился на край света в далекую Турцию, он небрежно протянул руку для поцелуя и не сразу предложил сесть. Сам Фридрих так раскинулся за столом, словно управлял оттуда огромными землями. Но на столешнице из синего камня не было видно ни государственных, ни каких-либо других бумаг. Правда, какие-то бумаги держал на коленях доктор Людвиг Камерариус, канцлер Фридриха, сидевший за столом справа. Господин Камерариус делал вид, что впервые видит Иржи, хотя знал его в Праге и первым читал его донесения из Стамбула.

— Вы верно служили интересам Пфальца при дворе нашего брата князя Бетлена в Брашове, — сказал Фридрих, глядя на синюю поверхность стола. — И из Стамбула сообщали много интересного, наш английский друг сэр Томас Роу в своих реляциях также отзывался о вас с похвалой.

Иржи не сразу заметил, что Фридрих говорит по-французски.

— Я служил чешскому королю, но плохо, — ответил он. — Мне хотелось бы исправиться, служить лучше. Прошу ваше величество послать меня на поле боя.

Доктор Людвиг Леберехт Камерариус заерзал и сказал по-немецки:

— Да, добрые генералы нам нужны…

— Я еще слишком молод, — ответил Иржи.

— Не вас, юноша, я имею в виду, — засмеялся господин Камерариус, — а графа Турна или пана из Бубна, которые отправились в Венецию… Впрочем, они не бог весть какие военачальники…

— Сударь, не стану спорить с вами о достоинствах чешских генералов, — выпалил Иржи. — Но знаю, что ушли они на службу к венецианцам с соизволения его величества. Не мне судить о чешских полковниках и генералах, но и не вам судить обо мне!

— Не желаю слушать препирательств своих слуг! — вспылил Фридрих. — Всякого, кто оказывает помощь моему роду, я приветствую. Нас мало. Не хватало еще вам избивать друг друга!

Господин Камерариус сощурился, поджав тонкие губы, Иржи промолчал тоже. Гнев его прошел. Фридрих продолжал небрежно:

— Как обстоят дела у нашего друга сэра Томаса в Высокой Порте?

— Хорошо, — ответил Иржи не слишком учтиво.

Фридрих сделал вид, что не заметил этого, и спросил:

— Готовится ли Высокая Порта к войне с венским эрцгерцогом?

Фридрих, как и Гюрджю Мохаммед-паша, не называл Фердинанда II императором. Иржи ответил:

— Политика Стамбула еще хитроумней, чем английская…

Но Фридрих его не слушал. Опершись ладонями о край стола, он посмотрел на желтое лицо Камерариуса, затем откинулся назад, коснувшись головой высокой спинки кресла, и поднял взгляд на золоченую люстру под потолком.

— У Габсбургов, — сказал он, — появился новый враг в лице человека, с которым вы, сударь, как нам известно, встретились не случайно и при обстоятельствах для вас неприятных. Я говорю о Ришелье, противнике дуэлей. — Фридрих бросил взгляд на Иржи, но тут же снова уставился в потолок. — Благодаря присутствующему здесь господину Камерариусу, которому вы только что столь непочтительно возражали, мы вступили в славный Северный союз, заключенный здесь, в Гааге, между протестантскими Нидерландами, королем Дании Кристианом Четвертым, сословиями Нижней Саксонии и Бетленом Габором. Мой шурин Карл Первый английский поддерживает коалицию своей дружбой, а Франция оказывает ей негласную помощь. Этот мощный альянс окружает австрийских Габсбургов с запада, севера и востока. Мой генерал Эрнст фон Мансфельд вкупе с датчанами вторгнется в чешские земли, соединится с князем Бетленом, и тогда, возможно, поднимутся Венеция и турки, которые всегда, даже если и не прямо, стоят за своего трансильванского вассала. Господин Камерариус, однако, рассчитывает не только на нашу дружбу с датским домом, связанным узами крови с моим верным соратником Христианом Брауншвейгским, но стремится расширить Северный союз, привлекая в него нового союзника — моего дальнего родственника — короля Швеции Густава Адольфа. Он, правда, гневается на датчанина, но с нами уже сблизился настолько, что прислал в минувшем году богатые подарки: чешской королеве новгородский горностаевый плащ и к нему серебристую лису, а мне — этот стол из ляпис-лазури.

И Фридрих показал на свой обширный стол.

— Когда настанет час, швед двинется в немецкие земли. Овдовевший князь Бетлен ищет невесту. Он обретет ее в Екатерине Бранденбургской. Под натиском шведа, повинуясь узам родства, Бранденбург присоединится к великой коалиции. Недавно ваш моравский земляк Комениус{161} напечатал здесь в Нидерландах карту своей родной страны, чтобы войска князей могли избрать наиболее благоприятный путь от Одера к Дунаю. С нами бог, любезный рыцарь, и нас с вами ожидает столько полей сражений, что и представить трудно! Только выбирайте!

Фридрих встал. Встали Камерариус и Иржи. Но Фридрих дал им знак, чтобы они сидели, а сам принялся ходить по зале. Иржи заметил, что Фридрих пополнел и икры у него стали толстыми.

Наконец Фридрих остановился перед Камерариусом:

— Если я отвлекаю вас от трудов, любезный Людвиг, вы можете удалиться.

Камерариус поклонился Фридриху, встал, поклонился еще раз и вышел.

Когда двери за ним закрылись, Фридрих подошел к большой картине на стене. Там была изображена жена Лота, застывшая соляным столпом при виде пылающего Содома.

— Хотел бы я знать, где эти голландцы, — сказал он, — видели такие дикие леса, горы, скалы, пропасти. От этих скрученных деревьев просто веет ужасом! Откуда они? Художники-то из своей плоской Голландии и носа не высовывали! Да-да! Впрочем, на их месте я тоже не писал бы пейзажей Голландии. Мне они не по душе. Но уж если вы взялись изображать леса и горы, пусть это будет пейзаж хоть и холмистый, но гармоничный, как, скажем, у нас в Нижнем Пфальце или в Чехии. Ведь в таких лесах и горах, как на картинах у голландцев, рыщут разве что рыси да барсы. А я люблю живность более нежную — серн, оленей, фазанов, куропаток, зайцев, диких уток, бекасов. Поедемте со мной на охоту, Герштель, хотя бы с подсадными на реку Иссель. Компанию нам составит королева и сэр Френсис Нетерсол…

Тень пробежала по лицу Иржи. Фридрих это заметил.

— Вы не любите Нетерсола? У вас одинаковые вкусы с ее величеством королевой. Она тоже не выносит Нетерсола, который не покидает нас только потому, что не смеет. Здесь его хлеб. Он, конечно, предпочел бы стать послом в Париже или Дрездене. На свою беду он чересчур усерден. Послу это не подобает. А не стать ли вам секретарем леди Бесси и писать письма ее родственникам? Нетерсол охотно перешел бы ко мне. Леди Бесси не любит секретарей англичан. Она, подобно вам, не жалует и Камерариуса. Не понимает, какой это замечательный человек. Одно его происхождение чего стоит: дед Камерариуса Иоахим был знаменитым ученым, отец — Филиппус Камерариус — врачом, творившим в Нюрнберге подлинные чудеса. А господин Людвиг — гений в политике, может быть, более хитроумный, чем сам Ришелье! Но леди Бесси упорно советует ему отправляться в Швецию к Густаву Адольфу. Выпроваживает. А ведь если он уедет, я останусь без канцлера.

— Я хотел бы служить в войсках, — сказал Иржи.

— У меня, сударь, войска нет! Мне самому время от времени приходится служить в чужих войсках. Я воевал за Пфальц вместе с Христианом Брауншвейгским, с покойным Морицем Нассауским — в оранской армии. Я потерял Чехию, мой Пфальц оккупирован, мои чешские дворяне разбежались — кто в Бранденбург, кто — в Саксонию, а то и в Венецию или Данию. Одни стали капитанами в нассауских ротах. Иные пали под Бергеном-оп-Зоомом или в других местах, сражаясь с испанцами. У меня есть для вас кое-какие деньги из Англии. Но только пока служите мне не шпагой. Королева желает, чтобы вы остались в Гааге. Я исполню ее желание. Нетерсол с удовольствием избавится от должности секретаря королевы. С Камерариусом вы сталкиваться не будете. Характер у него неприятный, мне это известно еще по Гейдельбергу и Праге. Мне нужен при дворе молодой мужчина из чешских земель, у которого дома больших имений нет и, следовательно, тосковать ему не о чем. Были здесь пан Берка, пан Вацлав Вилим из Роупова, пан Розин из Яворника и как их там еще… Все они ушли со мной из Чехии, но ушли и из Гааги, потому что голландских субсидий и моей благосклонности им было недостаточно, а из Бранденбурга или Саксонии ближе к чешским землям. Мне нужен кто-то, и королева с этим согласна, кто не был бы сосредоточен на благах земных и хотел бы служить только богу и королю. И это вы! Вы были ребенком, когда мы вас узнали. Сами мы тоже были молоды. Годы уходят…

Фридрих сел в кресло и нетерпеливо забарабанил пальцами по синей доске стола.

— Принимаете? — спросил он Иржи так торжественно, словно предлагал ему орден Золотого Руна.

— Я хотел бы домой, — ответил Иржи.

Фридрих горько рассмеялся:

— Я тоже.

— Ваше величество, вы изложили мне план великой войны против императора. Верите ли вы в этот план? — спросил Иржи.

— Я верю в бога, Герштель, — сказал Фридрих по-немецки.

Он второй раз назвал Иржика Герштелем, полагая этим польстить ему.

— Пошлите меня на войну, — упрямо повторил Иржи.

— Это еще успеется, — нахмурился Фридрих и топнул ногой в острой французской туфле. — Дождетесь! Настанет день, когда вы будете служить в войсках протестантского императора Фридриха Четвертого. — Фридрих указал на грудь: — Вы верите пророчествам? Слышали о них?

— Слышал.

— Звезды в этом году к нам благосклонней. Будьте послушны нашей воле, Герштель. Приветствую вас на нашей службе.

Фридрих встал, поправил воротник и величественным движением руки отпустил Иржика.

3

Иржик не сумел сказать королеве то, что намеревался, когда, уже преодолев сорок гор и сорок рек, у старика Остерхоута разбил тарелку с ее изображением. У него задрожали руки, когда Остерхоут заговорил о Христиане Брауншвейгском.

Иржи не сказал королеве:

— Любимая и ненавистная, я пришел взглянуть, по-прежнему ли ты прекрасна! Бог свидетель, ты стала еще прекрасней, и поцелуи твои еще слаще, чем прежде. Скажи, где твой сын Мориц, которого ты называла и моим сыном? Я хочу его видеть!

Иржи избегал королевы. Знал, что она поправилась и выезжает в карете к леди Карлтон и леди Верей, которая вместе со своими пятью дочерьми воспитывает Луизу Голландину. Он не шел к королеве, хотя она дважды звала его через фрейлину Яну. У фрейлины были большие синие глаза и худенькие плечи. Почему королева зовет ее «дорогая Мэб»? У фрейлины эллинские глаза.

— Не придете? Вы больны? — Яна лукаво улыбнулась ему и стремительно убежала.

Он вышел из дому прогуляться по Гааге. Город бы солидным и сонным. Улицы прямые, много старых деревьев, дубов, грабов, ольхи, которые выросли здесь, когда города еще не было. В серых каналах отражались косматые ветлы. Город был скучный и чопорный. В нем, казалось, жили только богатые и серьезные люди. И мужчин здесь было больше, чем женщин. Они ходили в черной одежде и широкополых шляпах.

Иржи увидел дом со шведским флагом. Зайти бы туда и спросить, не поможет ли ему кто-нибудь добраться до Швеции? Он вступит в шведскую армию! Что ему делать в сонной Гааге, зачем ждать, пока Фридрих станет протестантским императором? У Густава Адольфа есть армия. Туда и пойдет служить Иржи. Но он все не решался зайти в этот дом.

Рассеянно и торопливо пробегал он по Гааге и возвращался домой. Садился в кресло к столу и начинал разглядывать карту, присланную ему Фридрихом. Это была карта Моравии, составленная Яном Амосом Коменским и отпечатанная в Лейдене. Моравия на этой карте была подобна кораблю с полными парусами. Корабль несся, но не по воде, а по небу, как облако. К палубе корабля тянулись нити извилистых рек и речек. Ослава, Иглава, Свратка, Свитава и Дыя и самая красивая из них, в виденатянутого лука — Морава. В Мораву впадают Бечва и Русава. А Одра бурным потоком течет прочь с моравской земли в Силезию. Всюду горы, холмы и холмики, стоящие в строгом порядке как мушкетеры в строю. Только по берегам Моравы нет холмов, получаются как бы ворота с севера на юг, через которые войска и могут устремиться на Вену и дальше в Венгрию, а то и в Турцию. Как тщательно вырисовывал Ян Амос именно этот путь! Все города и все деревни обозначил, все крепости, все препятствия и открытые места, все водотоки, мосты, мельницы. На этой карте есть и Хропынь с небольшим замком и костеликом и Гана, ровная как ладонь, широкая и плодородная. В тех местах Ян Амос Коменский нарисовал тучные колосья. Комениус, муж святой, словно хотел внушить воинам божьим, как они должны идти на антихриста и где вдосталь насытятся перед последней победной битвой.

Руководствуясь этой картой, пойдет с ними и Иржик. С датчанином, Мансфельдом или шведом — ему все едино. И будет показывать генералам путь, если они не разберутся в этой карте. Что делает Турн в Венеции и Брешии, что делает Иржи из Хропыни в Нидерландах, если эта карта указывает, куда они должны идти, чтобы безошибочно дойти до цели?

Иржи не мог оторвать глаз от карты. Зачем Фридрих копит жир в Нидерландах, зачем сидит за столом в доме те Вассенар, а не выедет на коне биться за свое маркграфство, герцогство, королевство?

Иржи сложил карту и запер ее в стол. Встал и без приглашения вошел к леди Бесси. Так он в мыслях называл ее теперь, чтобы она стала ему более чуждой и далекой, чтобы устоять перед ней. Она была одна. Возле ее ног лежала золотистая такса Цорги. У собачки были слишком кривые лапки, чтобы запрыгнуть на какое-нибудь из высоких кресел. Песик насторожил уши. Королева сказала спокойно:

— Это ты, Ячменек? Садись. Я хочу на тебя смотреть.

Он сел, опустив голову, в горле у него пересохло. Но он задал вопрос, который не выходил у него из головы:

— Мориц мой сын? Где он?

— У бабушки Юлианы в Бранденбурге.

— Ты женщина или кукушка?

Она промолчала.

Он повторил:

— Мориц — мой сын?

Она ответила:

— Если ты не забыл, посчитай.

— Я считал, — возразил Иржи, — он родился в январе двадцать первого года в Кюстрине. Так сообщил господин Камерариус в Кошице. Твой муж вернулся из Лужиц в марте тысяча шестьсот двадцатого года. Мориц — сын Фридриха!

Она слушала тихо и смиренно, потом взяла Иржика за руку:

— Я сказала тебе тогда, что ношу твое дитя. Большего мне знать не дано, Ячменек.

— Зачем ты лжешь? Мориц вылитый Фридрих.

— Кто тебе сказал?

— Голландский купец в софийских банях. Он утверждал, что видел его собственными глазами в этом доме.

— Голландский купец не мог видеть Морица в этом доме. Он с малолетства живет в Бранденбурге. Я и сама не знаю, на кого он похож! Мне хотелось бы, чтобы он был твоим сыном. Но если он не твой, ничего не поделаешь. Фридрих — мой законный муж.

— А я?

— Ты? Ты Ячменек.

У него выступили слезы. Он стер их ладонью. Она встала и склонилась над ним. Ей хотелось поцеловать его влажные глаза, но он оттолкнул ее. Она со вздохом снова опустилась в кресло. Цорги отковылял к дверям и встал, опустив нос к ковру, словно вынюхивал лисью нору.

Вошла Мэб, зажгла свечи и упорхнула как мотылек. Фитиль мигал и потрескивал.

Королева сказала:

— Я могу рожать по ребенку каждый год и кроме болей при родах, иногда слабых, иногда более сильных, ничего не испытываю. Понимаешь?

— Нет…

— Увы! А то, наверное, пожалел бы меня.

Теперь заплакала и она. Но Иржик остался глух к ее слезам.

Свеча разгорелась ровным пламенем. Такса улеглась возле двери на бок и делала вид, что спит. У королевы слезы капали на колени, Иржи молчал и не двигался. Если бы он заговорил, то начал бы упрашивать ее не плакать и ему пришлось бы сказать, как он любит ее.

Наконец она подняла голову и прошептала:

— Ты мне не веришь?

Он ответил жестко:

— Нет… Не верю тебе. Если ты не знаешь, черноволосый у тебя Мориц или нет, может быть, ты припомнишь, чьи у тебя светлые дети, Людвиг и Луиза Голландина?

Глаза королевы гневно сверкнули.

— О Людвиге не вспоминай! — крикнула она. — Он был самым красивым из моих детей. Он был слишком красив для этого мира и потому умер. Но если уж ты хочешь знать, то Людвиг и Луиза — дети Христиана Брауншвейгского! Он герой, в бою за меня он потерял руку! Где ты был, когда Христиан шел за меня на смерть?

— Щедро ты награждаешь своих солдат! Меня тоже наградила. Заранее. Я ведь тоже пролил кровь за вас, так что мы в расчете!

— Если тебе так угодно, Ячменек, — сказала она тихо и умолкла.

Он не ответил.

— Если тебе так угодно, — повторила она после долгой паузы, — можешь уйти. Я потеряю друга, только и всего. Королевство я уже потеряла.

— Ради королевства ты отдавалась. Ради королевства хотела убить…

— Может быть… в тот раз… Но я повторю и сегодня, что недостоин жизни тот король, который не в силах отстоять свой трон.

Слова из ее уст падали, как кусочки льда.

— Ты не женщина, — сказал Иржи и встал.

— То же самое говорят иезуиты. Быть может, они правы. Ты пришел ради меня. Уходи.

Иржи ушел сам не свой, словно выпил хмельного вина.

4

Но перед полночью, когда оба дома усадьбы те Вассенар уже спали, она постучалась в его дверь. Иржи еще сидел у стола, изучая карту Моравии. Королева была в зеленой шелковой накидке с широкой белой лентой вокруг талии. В той, что и тогда в Вальдсасе, когда позвала его перевязать ей раненое колено.

Она села на разобранную постель Иржика. В свете свечи глаза ее блестели зеленым блеском. Чтобы не видеть этих глаз, Иржи погасил свечу, но они светились и в темноте как светлячки.

Оттого ли, что в годы странствий Иржи стал жестоким любовником, оттого ли, что недавние тяжелые роды изменили ее тело, а может, просто потому, что так предопределили звезды, она впервые в жизни ощутила небывалую радость от мужских объятий.

Эта ночь стала для двадцатидевятилетней женщины и многодетной матери ночью свадебной.

Как Одиссей в гроте нимфы Калипсо или как поэт Тангейзер{162} в Венериной горе, мужчина, которого звали Ячменек, остался пленником любви у королевы в голландском городе Гааге, и мелькали месяцы и годы, но не гасили их превеликих радостей.

Словно наевшись плодов лотоса, забыл Иржи о доме и не стремился туда вернуться.

Такой сладкой была любовь женщины.

Но и его любовь завладела женщиной настолько, что она стала его служанкой, не знавшей ничего более прекрасного, нежели брать у него и давать ему наслаждение.

5

Грек Одиссей жил в пещере у нимфы Калипсо на острове Огигия.

Иржик жил у королевы Елизаветы в Гааге в комнатах первого этажа серого дома те Вассенар.

Дому было уже три столетия, и первым владельцем его был господин Гендрик те Вассенар, сенешаль графа Голландского. Сын Гендрика Ян выстроил рядом с серым домом такой же дом, но из красного кирпича и обнес оба здания вместе с их конюшнями и хлевами невысокой стеной. Так возникла усадьба те Вассенар, которая двадцать лет назад была приспособлена под резиденцию Великого Пенсионария Барневельта{163}, прославившегося в борьбе за свободу нидерландских соединенных провинций. Барневельт продал усадьбу своему зятю Корнелиусу ван дер Милю, а сам кончил дни на плахе в мрачном Бинненхофе. Это подстроил принц Оранский, Мориц, дядя Фридриха Пфальцского и крестный отец Морица, четвертого сына Зимней королевы. Голову Барневельта палач вынес на башню ратуши в Гааге и там вывесил ее в железной корзине. Корнелиус ван дер Миль, зять Барневельта, бежал из страны. Красный дом остался без хозяина. В сером же доме на первом этаже осмелилась остаться жена Корнелиуса. Когда короли-изгнанники через Силезию и Бранденбург добрались до Голландии, принц Оранский отдал им вассенарскую усадьбу. В красном доме разместился Фридрих. Во втором этаже серого дома поселилась Елизавета.

Леди Бесси распорядилась, чтобы в первом этаже поместили ее нового секретаря.

Иржик жил не как Одиссей в гроте, где пылал костер, но из камина в его спальне и изо всех каминов в доме разливался теплый дух горящих можжевеловых веток. Как и нимфа Калипсо, королева любила дыхание леса. Как в гроте нимфы Калипсо на Огигии стояли в жилище Иржика роскошные и блестящие кресла. И ложе у него было богатое и мягкое. А постель королевы на втором этаже была и того мягче и роскошней.

Снаружи оба дома казались простыми, но внутреннее убранство их было великолепным. Генеральные Штаты приказали обставить их мебелью из конфискованных домов Барневельта. В покоях королевы и детских комнатах стены были обиты розовым, а в ее спальне — бледно-зеленым штофом. Полы устланы коврами. Дубовая облицовка каминов украшена маркетри. С деревянных стропил свисали люстры из венецианского стекла. Двери комнат были украшены эмблемами из геральдического оружия и шлемов. Цветные стекла узких окон искусные руки расписали головами богинь и лентами с латинскими изречениями. Но королева приказала заменить цветные стекла прозрачными, потому что не любила сумрака.

На стенах двух самых больших покоев, где королева принимала гостей из Гааги и Англии, висели фламандские гобелены. Гобелены украшали и так называемый зал аудиенций в красном доме, где по торжественным дням король и королева обедали в кругу друзей. Эти гобелены за несколько недель перед Белогорской битвой заботливый сэр Френсис приказал увезти из пражского Града сначала во Вроцлав, а потом в Голландию. В спальне Фридриха висела копия портрета леди Бесси кисти Михиля из Делфта, оригинал которого Иржи видел в стамбульском дворце сэра Томаса. В сером доме у королевы портрета Фридриха не было, хотя король не раз позировал мастеру Хонтхорсту{164}.

Перед гротом нимфы Калипсо на Огигии шумел буйно разросшийся лес кипарисов, ольхи и осин. На ветвях деревьев гнездились птицы с широкими крыльями — ушастые совы, сычи, морские вороны с длинными языками, ловцы рыб. Вход в пещеру был увит виноградом. На зеленом лугу, где струились четыре источника с кристальной водой, круглый год цвели фиалки.

Между домами усадьбы те Вассенар теснились несколько молоденьких елочек. За домами раскинулись не луга, полные фиалок, а мощеный двор с конюшнями, сараями и домиком Шимона, бранденбургского садовника, его жены ганачки и их дочери Маржены. За этим двором Шимон разбил цветничок, где весной и летом цвели гиацинты, тюльпаны и гвоздики, высаженные на голландский манер рядами. В дальнем углу усадьбы находился зверинец королевы. В одной клетке жалась друг к дружке зябкая парочка львят, в другой скакали три смешные обезьянки. Королева без этих зверей жить не могла и ежедневно их навещала, вспоминая последнего льва из Рудольфинского зверинца в Оленьем рву Королевского сада и обезьяну Жака, смерть которой когда-то стала знамением конца ее чешского правления. Рядом с клетками была псарня королевы. Там держали ирландских гончих, а Цорги Пемброк, пес с золотистой шерстью и кривыми лапками, бегал по обоим домам.

На елочках усадьбы те Вассенар осенью птицы не пели. Хотя в сумерки здесь раздавались крики сычей и над крышами каркали вороны, живущие на башне недалекой тюрьмы и в черных чердачных окнах Бинненхофа, где шесть лет назад погиб от руки палача Великий Пенсионарий ван Барневельт.

Изгнанные король с королевой, живущие в доме казненного ван Барневельта и окруженные его дорогой мебелью, никогда не сравнивали его судьбу со своей. Не вспомнили они о нем и при известии о пражской экзекуции в июне двадцать первого года{165}. Даже Иржик, который знал, в чьем доме он обрел крышу, не задумывался о Барневельте.

И о многом другом не задумывался Иржи, уподобляясь Одиссею на Огигии и Тангейзеру в Венериной горе.

6

Как-то в добрую минуту герцог Бекингем исполнил пожелание Елизаветы и назначил к английскому послу в Стамбуле, сэру Томасу Роу, чешского секретаря.

Чешскому секретарю, однако, пришлось из-за своего буйного нрава покинуть английское посольство в Стамбуле. Теперь герцог не возражал, чтобы Георг де Хропин стал секретарем королевы Елизаветы в Гааге. Вообще в последнее время из Лондона в Гаагу дули теплые ветры. Начали даже поговаривать о скором восстановлении курфюршества Фридриха. Канцлер Фридриха Камерариус прилагал все усилия для заключения союза против венских Габсбургов. Это он сумел убедить принца Генриха Оранского{166} в том, что хотя жизнь Соединенных нидерландских провинций — это мореплавание и торговля, как записано в уставе Вест-Индского общества, но торговля с Германией им тоже весьма выгодна. А император ставит ей препоны на Везере и Эльбе.

Когда генерал Мансфельд успешно навербовал английских и шотландских солдат, господин Камерариус явился к нему и внушил ему необходимость безотлагательного похода на Эльбу, в Силезию и Моравию, где генерал сможет воссоединиться с Бетленом и взять Вену. Тот же самый Камерариус убедил Кристиана IV датского, что его миссия — разбить Католическую лигу, овладеть северными епископствами в Германии и поделить с Голландией Северное море. Кристиан объединился с Нижнесаксонскими сословиями и вооружился на голландские и английские деньги. Так, в конце 1625 года зародился голландско-датско-нижнесаксонский Великий Северный союз, к которому на юге должен был примкнуть трансильванский князь Бетлен. Ришелье, конечно, предпочел бы вместо датчанина видеть шведа, но тем не менее ссудил деньгами Мансфельда для вербовки войск.

Члены новоявленного союза провозгласили своей единственной целью возвращение Фридриху Нижнего Пфальца, завоеванного испанцами.

Мысль, что о делах Фридриха князья договариваются без него самого, угнетала Елизавету. А сам Фридрих только ораторствовал перед домашними, уповая на бога и ни о чем не заботясь. Милее всего ему была охота на коростелей на острове Горее. Да еще поездки в Амстердам, где он пил и распутничал. Деньги на это ему давал в долг амстердамский купец генуэзец Календрини.

Леди Бесси не желала сидеть сложа руки. Она рассылала письма во все концы. Чаще всего — «благородному сэру Томасу», английскому послу в Стамбуле.

Она хотела сосватать Бетлена Габора, сорокачетырехлетнего князя Трансильвании, с девятнадцатилетней Екатериной Бранденбургской. Пусть только князь подстрижет свою лохматую бороду и волосы. Да выпишет к себе из Италии лекаря, скрипачей, танцмейстеров, портных и ювелиров, чтобы принцессе понравилось в Брашове. Сэр Томас Роу должен позаботиться об этом. И сэр Томас обещал.

Принцу Генри Оранскому королева писала на Зееланд, в его загородную резиденцию, убеждая не сомневаясь взять в жены Амелию Зольмс, свою бывшую пфальцскую придворную даму. Хотя она и не богата, зато манеры ее полны очарованья.

Свекрови Юлиане в Бранденбург она писала о необходимости повлиять на курфюрста Георга Вильгельма. Твердая позиция Бранденбурга заставит одуматься «пьяного зверя» Иоганна Георга Саксонского, который, хотя и лютеранин, по-собачьи льнет к Габсбургам. А виноват в этом придворный проповедник доктор Хоэ.

Элеонору, супругу Густава Адольфа, она называла в письмах своей возлюбленной кузиной и намекала ей на некое побережье, откуда мужественный Густав Адольф мог бы победно пройти до самой Вены и избавить мир от кривого рыжего Фердинанда.

Английского посла в Венеции, сэра Кларендона, она просила в пространном письме выманить у профессора Арголи в Падуе гороскоп Валленштейна. Валленштейн — по ее мнению — воин, политик и купец в одном лице. Его охраняют знаки Марса, Юпитера и созвездия Весов, поэтому судьба его должна быть исключительной. Его отношение к женщинам также не лишено значения. Тилли — холостяк, а Валленштейн равнодушен к женщинам; странная пара во главе католических армий. Быть может, гороскоп скажет, какой конец ожидает Валленштейна? Старик Тилли интереса не представляет. Посол отвечал, что профессор Арголи отдаст гороскоп Валленштейна не иначе как за большие деньги. Можно было бы попытать счастья у господина Кеплера{167}, который составил более новый гороскоп Валленштейна. Однако Кеплеру Елизавета не написала, опасаясь, что письмо может быть перехвачено Валленштейном.

Королева переписывалась со старыми и молодыми английскими придворными. Посылала всевозможные поздравления герцогу Бекингему, его противникам в парламент — тоже. У леди Бесси были друзья в Шотландии и Дании. Ее письма в Копенгаген Кристиану IV были полны лести.

Христиану Брауншвейгскому, который отправил ей перед разлукой длиннейшее письмо, словно готовился к смерти, тоже пришлось написать. Он послал ей на память алмазный браслет с надписью «Tant pour Dieu et ma très chère Reine»^[54] и монограммой С. В. Христиан просил королеву, чтобы она завещала браслет своей дочери Луизе. Королева положила браслет вместе с другими драгоценностями, а Христиана сдержанно поблагодарила. Письмо Христиана и свой ответ она прочла Иржику, клянясь, что никогда не любила герцога.

— За руку, которую он потерял, служа мне, я выхлопотала для него в Англии орден Подвязки, — смеялась она.

Лорду Сесилю в Лондон королева писала о крестинах новорожденной Генриетты Марии, сожалея, что из-за отсутствия денег они прошли не особенно торжественно.

Писала итальянским купцам Бурмалачи в Лондон и Календрини в Амстердам, выражая свое неудовлетворение доходами с пая в Вест-Индской компании, жалкой восьмушки, которую отказал ей в своем завещании покойный Мориц Оранский. Пай просто необходимо увеличить, поскольку Генеральные Штаты уменьшили субсидии пфальцскому двору. Хитрый генуэзец Бурмалачи получение письма подтвердил, но об увеличении пая не обмолвился. А второй хитрый генуэзец, Календрини, обратил внимание королевы на то, что супруг королевы — его должник. И посоветовал обратиться в Нюрнберг к Чезаро Календрини. Возможно, тот будет рад что-то одолжить под пфальцские владения в Альцее, которые, бог даст, скоро будут возвращены ее супругу. Королева разгневалась и больше Календрини и Бурмалачи не писала. В конце года ей, однако, предложил ссуду благочестивый амстердамский богач Людвиг ван Гир. Дескать, за то, что, благодаря ее молитвам, он поставляет оружие Густаву Адольфу.

Королева расцвела от радостей любви и надежды на близкую войну, которую она всячески старалась ускорить. Она писала во все концы, подогревала страсти, сватала невест, льстила сильным и, главное, причитала насчет своих несчастных детей, которые имеют подлинное право быть пфальцграфами и принцами! Нельзя допустить — хотя бы ex principio monarchico^[55], чтобы властители утрачивали троны! Так убеждала она английского короля, короля датского и курфюрста бранденбургского. А голландцам писала совсем по-республикански. Это были хитрые и умные письма. А подпись «Елизавета» в конце письма, украшенная такими завитушками, какими разве что итальянские архитекторы украшали тимпаны новых замков, была просто бесподобной.

После той ночи Иржи стал ее секретарем. Она диктовала ему, а иной раз и поручала самому составить послание: особо важные письма он зашифровывал. Ключ от шифра, о котором она договорилась с Юлианой в Бранденбурге, с Элеонорой в Стокгольме и Кристианом Четвертым в Копенгагене, она передала Иржику. В своих письмах она сообщала под секретом, сколько войска навербовал Мансфельд, какую сумму обещает дать на войну Голландия, сколько фунтов посылает Бекингем. По ее сведениям, у Франции тоже попросят деньги на войну. Леди Бесси выведала, сколько солдат Католической лиги состоит под командованием Тилли и сколько навербовал с мая по октябрь двадцать пятого года Валленштейн. Она была убеждена, что наемники родом из Чехии будут у него самыми ненадежными, потому что каждый чех — будь то бродяга или дворянин — гусит и бунтовщик.

Она сидела то в кабинете у Иржика на первом этаже, то звала его к себе. Быть без него она просто не могла. Он — тоже. Все это время он был как пьяный.

7

Леди Бесси любила кататься на коньках. Иржи сопровождал ее на эти ледяные забавы. Привязывал и снимал коньки, плавно, выписывая восьмерки, кружил с ней по льду. Этому искусству он обучился еще в Хропыни, на пруду. На замерзшем канале было весело и шумно. Юноши в черных плащах ласточками носились за разрумянившимися девушками, другие возили своих дам на санках, а некоторые пары танцевали на коньках новомодный французский танец с поклонами и приседаниями. Все смеялись и галдели. Это было богатое общество в бархате и мехах, сыновья и дочери гаагских купцов, юные оранские корнеты, юноши и девицы из семей английских лордов Бедфордов, Карлтонов, Дигбей и Верей, живущих в Гааге. Говорили все только по-французски и на французский манер кланялись прекрасной и остроумной леди Бесси, «королеве сердец».

В сочельник утром из Лейдена в дом те Вассенар с господином Плессеном и его женой приехал Фридрих Генрих, стройный, бледный и большеглазый. Поцеловал матери руку. Иржика не узнал до тех пор, пока королева не сказала ему, кто это.

Тогда Хайни вспомнил Вальдсас и веселую игру «купите соль».

Катаясь на коньках, леди Бесси не вспоминала о Хайни.

Многолюдье на льду быстро ее утомило.

— Поедем к морю, — сказала она, — там мы будем одни.

Они сели на коней и поскакали сквозь ветер, стужу, тьму. В глаза им летел песок.

На побережье было светлее. Волны вздымались белыми гребешками. Брызги обдавали лошадей снизу, Они дрожали от холода. Далекий свод небес был усеян звездами, тонущими в глубинах.

— Бежим в Вест-Индию! — воскликнула леди Бесси.

Долго стояли они словно статуи, врытые в песок. Потом конь королевы дернул узду, повернулся и помчался прочь от гудящих вод. Грива его развевалась. Осаженный, он вскинулся на дыбы. Королева прижалась лицом к его шее и оглянулась на Иржика.

Тот был рядом. На островке твердой земли, поросшей чертополохом, они снова повернулись лицом к морю.

Она крикнула воде:

— Merry Christmas!^[56] — и помахала плетью.

Дорога к Гааге сначала была сыпучая, потом каменистая, в выбоинах, припорошенная снегом, потом шла вдоль дамбы, похожей на крепостную стену. Всадники снова останавливались над разбушевавшимся морем, усеянным звездами, изборожденным серебряными гребнями. Ветер нес им на губы соленые капельки.

Королева захлопала в ладоши радостно, как дитя.

— Вот оно счастье, Ячменек! — ликуя, сказала она и нагнулась в седле. Они поцеловались.

— Возьми меня к себе, — попросила королева, соскочила с седла, и он посадил ее перед собой на лошадь.

— Едем! Быстрее, быстрее… — говорила королева, обнимая возлюбленного.

Иржик пустил лошадь галопом. Лошадь, оставшаяся без всадницы, бежала следом.

Сбоку выросли причудливые тени неподвижных ветряных мельниц, черных и высоких. Крылья их были подобны перевернутым крестам, воткнутым в звездное небо.

Это были новые мельницы Схевенингена.

Иржик попытался освободиться от объятий королевы.

Сейчас, когда они возвращаются на люди, ей лучше сесть на свою лошадь, — шептал он ей.

— Нет, поезжай дальше, — приказала она.

Лошадь замедлила бег. Они въехали на улицу с низенькими домами. Из труб подымался дым. Окна светились.

На дороге, в полосе света стоял человек без шапки с длинной белой бородой. Лысина его блестела.

— Аминь, аминь, узнаю тебя, Елена, навлекшая бедствия на ахейскую землю! — обратился он к королеве на латыни. — За твои грехи была сокрушена Троя! Узнаю тебя, жена Потифара! Ты сидишь на кобыле и обнимаешь Иосифа Египетского, надеясь, что ночь укроет твой блуд. Но сказал господь: «С женой ближнего не согреши и не допусти, чтобы кто из семени твоего был проведен сквозь огонь идола Молоха!»

Королева разжала руки на шее Иржика и соскользнула на гальку дороги.

Как кошка подкралась к обличителю и остановилась, ощетинившаяся. А старик все возвышал голос:

— Ты оскверняешь святой вечер! Иезавель была чище тебя!

Она подождала, пока он договорит.

Старик выкрикнул:

— Проклятие роду твоему!

Она прошипела:

— Ты кончил?

Старик ответил:

— Да.

Тогда она взмахнула плеткой и хлестнула его по лицу. Старик с криком отшатнулся, закрыл лицо руками, пальцы его залила кровь.

Королева громко засмеялась и вскочила на свою лошадь.

— Поехали! — приказала Иржи и прижалась к нему боком.

— Беглый католический священник, — сказала она брезгливо. — Стал протестантским проповедником, снова бежал, а теперь вот бродит здесь как нищий, ждет смерти и проповедует покаяние. Я могла бы бросить его в тюрьму. Сегодня же! Но не сделаю этого. Нынче канун рождества сына божьего!

До самого дома те Вассенар они не сказали больше ни слова. У ворот она позвала Иржика на рождественский ужин. Будут гости, которых нельзя было не позвать: господин Плессен с супругой, доктор Габервешл{168}, чех, доктор Румпф, болтливый и пьяный, противный Камерариус и еще более противный Нетерсол. Она хочет, чтобы Иржик сидел против нее. И Хайни это будет приятно.

Но Иржик попросил разрешения остаться одному.

— Сердишься? — спросила она.

Он промолчал.

Она приказала отвести коней в конюшню и ушла, похлестывая себя по ноге плеткой.

8

На новогодний ужин Иржик пришел. Стол был накрыт в зале аудиенций.

Там был Хайни, который завтра уезжал с Плессеном в Лейден. Он не знал по-чешски ни слова, хотя его и именовали принцем чешским. Хайни жаловался на раннее вставание и строгую дисциплину в лейденском училище. Мальчик просил, чтобы родители вызвали к нему в Лейден из Бранденбурга братьев Карла Людвига с Рупрехтом и сестру Елизавету. Мориц еще маленький, но с тремя старшими ему было бы веселее, раз уж они не могут быть все вместе у отца с матерью.

Это было ему обещано.

За столом сидели старшие Плессены, пфальцский доктор Румпф и чех Габервешл, рассказавший Иржи о хронике чешской войны, которую он пишет на память потомкам. Иржи поведал соотечественнику о том, какие мысли навеяла ему карта Моравии, составленная Яном Амосом Коменским.

— В вас говорит солдат, — возразил доктор.

Лорд Карлтон, сидевший рядом с Фридрихом, который много ел и пил, поднялся с бокалом в руке и произнес тост за присутствующего чешского короля. Фридрих поблагодарил и предложил тост за своего шурина и друга, короля английского Карла Первого. Френсис Нетерсол в своем тосте вспомнил умерших в минувшем году покровителей — короля Якова и принца Морица Оранского. Все встали в знак почтения к их памяти. Леди Карлтон прослезилось. В залу привели принца Эдуарда, который поцеловал отца и мать. Принесли и принцессу Генриетту Марию. Свечи сияющей люстры испугали малышку, и она громко расплакалась. Ее унесли, вслед за ней ушел и Эдуард.

Иржи сидел в самом конце стола, лица королевы он не видел, но чувствовал, что она не в духе.

Когда разговор возобновился, долго было слышно одного канцлера Камерариуса.

Он говорил о счастливом начале нового года. Конечно, распалась Уния немецких протестантских князей, но отжившее пусть умирает, ибо там, где догнивают корни старого, пышнее взрастет новое. И вот, несколько дней назад, в этом самом городе Гааге, в приличествующей случаю тайне родился Северный союз. Король чешский и курфюрст пфальцский Фридрих — среди участников договора. Бог даст, и в грядущем году он вернется на оба трона, которые ему пришлось покинуть в ожидании более счастливых времен.

Камерариус ораторствовал по-латыни, и Карлтоны его не понимали. Сэр Нетерсол на ухо переводил английскому послу речь канцлера, и Карлтон кивал головой, как китайский божок. Когда Камерариус кончил речь и Нетерсол перестал переводить, у леди Бесси вырвался вздох облегчения.

В полночь выпили шипучего французского вина. Когда подняли первый бокал, заговорил доктор Габервешл. Он напомнил присутствующим, что он, доктор Габервешл, и его юный сосед, пан из Хропыни, представляет за этим столом Чехию и Моравию. Что над всеми здесь сияет англо-шотландская красота королевы и пфальцская слава короля и за столом собрался цвет наций, борющихся во славу божию — англичане, пфальцские немцы, чехи. Дом, под крышей которого они собрались, — голландский. Французское вино, которое они пьют, сделано гугенотами, братьями по вере. Фаршированного индюка привезли из протестантского Амстердама. Тунец, с которого начался пир, пойман в водах Северного моря, омывающего Соединенные нидерландские провинции, Англию, Данию и Нижнюю Саксонию. Устрицы привезены торговым судном из дружественной Венеции. Оттуда же и фрукты, украшающие их новогодний стол. А сладости — из Фландрии, в этом знак того, что в недалеком будущем на радость собратьям по вере и Фландрия станет Нидерландской.

Все дружно захлопали красноречивому оратору.

Он кончил тостом за великое сообщество справедливых, которых соединила вера в христианского бога, ненависть к антихристу и крепкая надежда, что мир будет разделен на благо народам, а дорогая чешская земля достигнет свободы.

Потом говорили о счастливом расположении звезд, о канатоходцах, которые в эти праздники, невзирая на трескучий мороз, показывают свое искусство на площади в Гааге. Это те же самые, которые выступали при собрании курфюрстов несколько лет назад во время заседаний имперского сейма в Регенсбурге. Для канатоходцев нет границ.

— И для Мансфельда тоже, — сказал вдруг Фридрих, славно пробудившись от сна. — Он пробьется к Эльбе и через Силезию пройдет в Чехию.

Сравнение генерала с канатоходцами повергло всех в недоумение.

В час пополуночи гости и хозяева поднялись из-за стола.

Королева пробыла в первом этаже серого дома у Иржика до самого рассвета. Фрейлина Яна сегодня ночевала у леди Верей Тилбор. Елизавете всегда было спокойнее, когда Яна отсутствовала.

Вся Гаага осуждала постоянного спутника королевы, ее бывшего пажа. Появился, мол, в городе и прилип к леди Бесси как липучка.

— Она без него жить не может, — говорили люди, а поскольку с осуждением рука об руку идет сводничество, звали рыцаря из Хропыни всюду, куда приглашали королеву: к принцу Генри Оранскому, к Бедфорду и Карлтону, к госпоже Софии ван Нассау-Дитц и купцу Гиру, гаагский дом которого был рядом с усадьбой те Вассенар.

Иржика сажали далеко от королевы, но за тем же столом в сумрачных комнатах с дубовыми панелями, лепными потолками, фламандскими гобеленами, венецианскими зеркалами и люстрами. Слуги несли на стол горы паштета, блюда с мясом, дичью, устрицами, соленой рыбой, фруктами и конфетами. В бокалы наливали вина и водки. Гости сидели в креслах с высокими спинками, мужчины — в черном бархате, туго накрахмаленных сборчатых воротниках, женщины — в шелках, драгоценностях, с полуобнаженной грудью. Мужчины пили понемногу, но не переставая, до полного опьянения. Упившись, забывала французские манеры и французский язык. Бранились по-голландски, немецки, английски, шотландски. Ругали и кляли ростовщиков. Кроме дворян, на такие пиры были званы купцы из Ост-Индского общества, обосновавшегося в Делфте, и из амстердамской Вест-Индской компании. Эти набожные и богатые люди беседовали либо о святой вере, либо о деньгах, уничтожая при этом столько мяса и выпивая столько водки, что смертельно бледнели и уходили с ужина, шатаясь и отвратительно рыгая. Многие до головокружения курили в трубках английский табак.

Разбогатев, они еще не привыкли к благопристойной, богатой жизни.

Пиры тянулись до рассвета, пока через узкие окна в душную залу не заглядывало зеленоватое утро. Тогда все расходились к каретам, ожидавшим на ветреной улице.

— Не выношу их, — говорила леди Бесси. — Но мы живем на их деньги.

После таких ночных бдений королева спала до самого обеда.

Потом садилась с Иржиком в карету и выезжала в солнечный мир.

— Pro amore cubiculum, pro amore curriculum^[57], — повторяла она старинную поговорку.

Она всегда бывала оживленной и веселой, когда они оставались одни, и ни о чем, кроме любви, не говорила. Не вспоминала о своих честолюбивых замыслах, замышляемых интригах, о меланхолическом супруге и детях, раскиданных по свету. Забывала тогда о родной Англии, о Пфальце и Чехии и даже о Голландии, где на лугах пробуждалась весна. Казалось, земля эта была для нее только страной их любви. Казалось, она и Иржика хочет заставить забыть обо всех и вся, кроме нее.

Жизнь Елизаветы была двойственной. Одна ее половина была насыщена тревогами из-за войны, жажды власти, богатства и славы. Она поверяла Иржику свои потаенные мысли. Говоря о брате, Карле английском, королева частенько повторяла, что случись ему вдруг умереть, — она его законная наследница. Грязная француженка до сих пор не подарила ему наследника. А королей нередко постигает внезапная смерть. Она в этом случае стала бы английской королевой, а если умрет Фридрих, то она может стать и протестантской императрицей, потому что конец власти Габсбургов близок.

Иржик улыбался ее мечтам. Он не хотел видеть, что они кровавые.

В эти месяцы она продиктовала ему тайные послания господину Оксеншерне{169} и королеве Элеоноре в Швецию, преподобному Жозефу, советнику Ришелье в Париже, великому визирю в Стамбуле и Валленштейну. Впрочем, последнее письмо она разорвала. Королева с нетерпением ждала вестей о датском походе в Германию и о действиях Мансфельда. Но курьеры все не приезжали, а письма свекрови из Бранденбурга были отнюдь не утешительными. Об успехах в войне за Пфальц и Чехию — так она называла новую войну — было не слышно. Англия денег не слала, ван Гир заботился об одном Густаве Адольфе, который увяз в войне с Польшей. Венеция — и та отмалчивалась. Турция колебалась и вела переговоры с Веной. А на Эльбе происходило что-то зловещее.

Тилли был генерал способный, у Валленштейна — армия огромная. Чешские солдаты, вопреки надеждам, от них не перебегали.

Известие о пышной свадьбе Бетлена Габора с Екатериной Бранденбургской в Кошицах вызвало у королевы бурную радость. Отныне, думала она, Бетлен неразрывно связан с антигабсбургской коалицией, и венгерская конница наводнит обе Австрии. Радовала королеву и крестьянская война на Эннсе, она прославляла ее вождя, таинственного Фадингера{170}, который поразил баварского наместника Герберсдорфа. Королева даже утверждала, что Фадингер лицом и фигурой — вылитый Иржик.

Голландский проповедник преподнес ей немецкие стихи о бурном восстании крестьян и победной битве у Вельса. Сражавшихся крестьян осеняло черное знамя с черепом; под Герберсдорфом убили в этом сражении двух лошадей, и он, обливаясь кровью, хлеставшей из двух глубоких ран, едва унес ноги… Так написал поэт и так было напечатано.

— Я тоже хотела поднять чешских крестьян, — напомнила Елизавета. — И сегодня была бы королевой в Праге! Говорят, восстали какие-то валахи в Моравии, да и в Чехии крестьяне бунтуют. Не поздно ли?

Но никто не приносил добрых вестей ни от Мансфельда, ни от датского короля. Известно было только, что идут они не вместе, а порознь. Королева кляла Мансфельда, коварного бастарда, который, дескать, не генерал, а просто старый разбойник.

Наконец по пути в Дувр к ней забрел капитан из полка Рутвена и сообщил, что на Эльбе у дессауского моста полегли четыре тысячи голландских, английских и нижнесаксонских солдат Мансфельда. На виселичном холме за Дессау такая гора трупов, что об их христианском погребении нечего и думать. Чумы не миновать! Мансфельд стянул остатки войск под Бранденбург, к великому огорчению бранденбургского курфюрста. Генерал теперь пьянствует и вербует солдат на землях Георга Вильгельма, который хотел бы остаться нейтральным.

Капитан передал Камерариусу шифрованное письмо от бранденбургского советника Беллина. Тот сообщал, что Бетлен требует от голландцев обещанных сорок тысяч талеров, грозясь в противном случае заключить мир с императором. Камерариус тотчас доложил об этом Фридриху.

Фридрих отправился к Елизавете.

— Почему вы не с Мансфельдом, сир? — крикнула королева. — Почему вас не было под Дессау? Вам надлежит отправляться в Бранденбург! Ваше место там, а не в Гельдерне у куропаток. Впрочем, к Мансфельду я пошлю Хайни. В его душе больше чести, чем в вашей.

Фридрих побледнел и начал оправдываться тем, что он, курфюрст и король, не может подчиняться графу Мансфельду.

— Вам не хватает мужества, сударь!

С тем Фридрих и вернулся в красный дом.

Леди Бесси всю неделю проплакала.

— Я так надеялась, — причитала она, — так верила! Это конец! Теперь я сама поеду в Дрезден к пьянице Иоганну Георгу, проберусь к Валленштейну, паду перед ним на колени, хоть пешком пойду к султану! Мне тридцать лет! Когда же я вернусь на трон?

Королева написала Кристиану IV в его лагерь в Брауншвейге. Приказала Иржи подготовить письмо графу Турну в Брешию, призывая его покинуть службу в Венеции, ехать к Мансфельду и не спускать с него глаз! Он, Турн, единственный, самим богом поставленный командующий войсками, которые освободят Силезию, Моравию и Чехию!

Отправив письма, королева слегла в изнеможении и позволила Яне ухаживать за собой, словно была больна.

Такой была одна сторона ее жизни.

Другая была тихой, полной неги. Они с Иржиком ездили верхом в Делфт, каменным кружевом окаймляющий горизонт с юга, в чопорный Лейден, навестили Фридриха Генриха в его строгом жилище и переночевали в доме напротив академии, слушая звон колокольчиков в курантах. Когда они возвращались, все кругом цвело. Елизавета и Иржик любовались полями тюльпанов, белыми облаками на небе и их светлыми отражениями в воде каналов. Смеялись, глядя на пузатые челны и потрепанные паруса барж. Королева гонялась по межам за бабочками, заходила в лавки, справлялась у торговцев, нет ли новых картин голландских мастеров, которые она так любит за сочность красок и детскую простоту. Сидела с Иржиком в сельских корчмах, слушая ссоры и смех скотоводов.

— Какой прекрасный край для нашей любви, — вздыхала она. — Обещай, что никогда не покинешь меня!

Иржи обещал.

А в это время в болота, окаймлявшие Эльбу, валились тела убитых солдат Мансфельда. Генерал с остатками нижнесаксонцев, англичан и датчан выступил из Бранденбурга в Силезию. Силезские города с ликованием приветствовали его. Чешские изгнанники устремлялись за ним из Дрездена и Перна. Силезские проповедники радостно вещали о приходе избавителя, и в церквах звонили во все колокола. Впервые в истории пришел датчанин на земли под Крконошами и божий воин граф Мансфельд привел войска Давидовы.

«И, — повторяли проповедники слова святой Библии, — Сирияне побежали от Израильтян и истребил Давид у Сириян семь тысяч колесниц и сорок тысяч пеших…»

Но Мансфельд со своими саксонцами, голландцами, англичанами и датчанами, никого не поразив, стремительно прошел дальше в Моравию до самого Липника.

Известие об этом пришло в Нидерланды. Королева радовалась, король расхорохорился, как петух, кукарекающий во славу восходящего солнца. В доме те Вассенар стало веселее. И Богухвал Берка прислал из Дрездена первое радостное письмо своей семнадцатилетней дочери Яне.

А Иржи ведь обещал никогда не оставлять королеву и всюду следовать за ней. Лучше всего, конечно, было бы отправиться в Хропынь, а потом и в Прагу.

— Еще до первого снега ты будешь со мной в своем раю, — твердила ему королева.

Эти слова отдавали богохульством, но Иржик ей все прощал.

9

Год тысяча шестьсот двадцать шестой оказался не столь благодатным, как надеялись силезские проповедники.

Первый удар был нанесен в битве у дессауских мостов. Другой удар обрушился на голову верных в разгаре лета. Погиб Христиан Брауншвейгский, светский епископ Хальберштадтский.

Королева с Иржиком возвращались в дом те Вассенар с морского купания. У решетки ограды на тумбе сидел солдат с оранской лентой на шлеме. Он встал и спросил, имеет ли он честь видеть чешскую королеву. Елизавета заметила, что правая рука у солдата на перевязи.

— Ты пришел из Силезии от графа Мансфельда? — спросила она.

— Нет, ваше величество, — ответил тот, — меня к вам послал герцог Христиан.

— Ты привез письмо от герцога?

— Нет, только устное поручение.

Она велела посланцу следовать за ней в покои.

— Что за поручение ты принес?

— Печальное, ваша милость. Последние слова герцога были: «Умираю в той же зале замка Вольфенбюттель, откуда два года назад я выгнал императорских послов, предлагавших мне помилование. В этой зале я присягнул, — сказал потом герцог, — что до самой смерти буду защищать права курфюрста Фридриха и его жены на Пфальц. Расскажи королеве в Гааге, что Христиан Хальберштадтский любил ее до последнего вздоха!» — так сказал мне господин герцог перед самой кончиной.

— Сядь, — сказала королева. — Ты устал от долгого пути. Родом ты из Гааги?

— Никак нет, Мансфельд завербовал меня в Гронингеме.

— Прежде чем отправишься туда, — продолжала она спрашивать гонца, — скажи, от каких ран умер твой герцог?

— Он не был ранен в бою, хотя мы с датчанином долго стояли против Тилли у Нордхейма. Огонь сжирал его внутренности. Многие считали, будто его отравили иезуиты. Но иезуитов и близко не было, когда под Нордхеймом у герцога начало жечь изнутри. Сгорел он, ваше величество.

Елизавета встала.

— Возьми за свое посольство! — и протянула солдату золотой. — В людской тебя накормят.

Солдат взял монету левой рукой и удалился.

— Жаль герцога Христиана, — сказала королева. — Он умел драться. Фридрих будет лить слезы. Сколько они вместе с ним выпили, скольких пленных монашек приласкали! Будь добр, сообщи о смерти Христиана Нетерсолу. Пусть он передаст эту весть Фридриху. Он подходит для этой роли. Потом поднимись ко мне. Сегодня пообедаем вместе.

За столом королева говорила о прелестной летней погоде, о новой идее Фридриха переселиться из Гааги в Ренен.

— Нам с тобой будет там лучше. Спрячемся от людей.

Только раз она вспомнила о покойном Христиане.

— Одному тебе, Иржи, япризналась, что Луиза его дочь. Поклянись мне сегодня, когда его уже нет в живых, что ты дашь вырвать себе язык, но не выдашь эту тайну!

Она через стол протянула ему руку, и он пожал ее.

Больше о Христиане она не обмолвилась.

В разгар августовской жары появился лорд Карлтон.

— У меня вести из Англии…

— Умер мой брат Карл? — перебила его королева.

— Упаси господь, леди Бесси… В Портсмуте убит лорд Бекингем.

— Без него брату будет легче договориться с парламентом. Сказать, чтобы вам принесли вина?

— Нет, благодарствую. До обеда я не пью… Есть и другие известия. Тилли разбил Кристиана датского у Литтера. Восемь тысяч датских солдат погибло, две тысячи сдались в плен. Кристиан отступил в Голштинию.

— Камерариус будет рвать на себе волосы, — ответила леди Бесси. — Остается только швед. А он, как вам, наверное, известно, отплыл в Пруссию.

— Однако воюет он не с Габсбургом, а с поляком.

— Это дело поправимое.

— Мне приятно, что вы, миледи, в хорошем настроении.

— Я верю только в шведского короля! Известно ли вам что-либо о Мансфельде?

— Он вторгся из Силезии в Моравию, прошел ее до Верхней Венгрии. Валленштейн гонится за ним, как волк за барсуком.

— Мансфельд предатель, — сказала королева.

— Уж скорее Бетлен, — возразил лорд Карлтон и покивал головой, как китайский божок.

— Если бы под гаагским договором не стояла подпись Фридриха, у меня еще теплилась бы надежда. Но — где Фридрих, там несчастье. Он уже осведомлен обо всем?

— Нет, сначала я пошел к вам.

— Уеду я от Фридриха.

— Куда?

— В Англию.

— Карл не пожелает вас видеть…

— Тогда в Швецию.

— Еще успеется, миледи!

Она крикнула:

— У меня нет времени! Стюартам не дано жить до старости!

Глаза ее наполнились слезами.

Карлтон погладил ее по голове:

— Успокойтесь, дитя!

— Я наследница английского престола!

И снова Карлтон покивал головой и тихонько сказал:

— Пока что, Бесси!

— Почему пока что?

— Кажется, вульгарная француженка беременна. Она родит Карлу наследника!

— Задушите француженку! Бекингема убили! Убейте и ее… Ради господа, прошу вас!

Карлтон заткнул уши.

— Я не смею слушать вас, миледи!

— Будете иметь на троне паписта!

— Не смею вас слушать… не смею!

Лорд встал, поклонился раз, второй, третий и вышел за двери.

Королева спустилась на первый этаж. Иржик сидел над картой Моравии.

— Уезжаем в Швецию! — объявила она с порога.

— Кто?

— Ты и я!

— Почему?

— От прокаженных надо бежать. Фридрих прокаженный. Он приносит несчастье… Мы проиграли и эту войну! Датчанин разбит. Мансфельд скитается по Моравии.

— По Моравии? Где? — Иржик схватился за карту.

— Не знаю… Может, в твоем Кромержиже… Удирает от Валленштейна, спешит соединиться с Бетленом. Не верю я ни Мансфельду, ни Бетлену. Пора начинать новую войну, шведскую!

— Почему ты не отпустила меня к Мансфельду?

— Потому что ты должен быть со мной.

Королева села в кресло и заплакала.

Плакала она до тех пор, пока он не упал перед ней на колени и не обещал, что пойдет с ней, куда бы она ни захотела, и останется с ней до конца, до последнего их вздоха. Ее и его.

— Ты будешь королем, Ячменек, — шептала она, — королем Моравии и Чехии. Есть ли на свете корона прекрасней? Я дам ее тебе, Ячменек!

10

Печалям в этом году не было конца.

Под Трепчином на Ваге армии Мансфельда и Бетлена соединились. Немцы, датчане, англичане, голландцы и чехи обнимали саксонцев, венгров и турок. Валленштейн, вступив с ними в бои, начал тайные переговоры с Бетленом. Мансфельд занемог и, бросив своих солдат, уехал в карете в Боснию, чтобы оттуда перебраться в Венецию и найти там хорошего врача. Но в боснийском сельце Раковице умер, не выпуская из рук меча. Бетлен замирился с императором, пообещав изгнать из Венгрии мансфельдские орды.

Император к концу зимы был почти что победителем. С помощью баварца удалось разбить отряды взбунтовавшихся крестьян австрийских земель. На старых липах, что росли на деревенских площадях, на каждой ветке висело по крестьянину. А лип тех было много сотен.

В Чехии крестьян вешали сторонники Валленштейна. Собиратели мандрагоры пожинали богатый урожай.

Только у моравских валахов да под Оломоуцем было весело. Там стояли датчане, их командиры — чешские полковники-эмигранты — знатно пировали, когда в лагере появлялся кто-то из соседних панов.

Валахи плясали вокруг костров, на которых сжигали чучело Дитрихштейна.

Густав Адольф все бился в восточной Пруссии с поляками. Зимовать он остался в Кенигсберге.

В сочельник в Англии было объявлено, что королева Генриетта Мария родит через три месяца.

Вести, принесенные Карлтоном, всегда были верными.

В канун Нового года за столом Генриха Оранского Фридрих, приглашенный с королевой, сэром Френсисом Нетерсолом и Камерариусом, произнес пространную речь, впервые употребив выражение «raison d’état»^[58], которое стало модным в Европе. Raison d’état призывают всех протестантских князей неустанно стремиться к возрождению libertatis^[59] и отдавать свое имущество и жизни за дело святой веры. Пусть померанский князь Богуслав попивает свое кислое пивко, пусть Иоганн Георг Саксонский продолжает заискивать, добиваясь императорской дружбы, пусть Бранденбург и впредь сохраняет гнилой нейтралитет. Настанет день, когда в Померании, Бранденбурге и Саксонии услышат рык шведского льва. Грядет Гедеон{171}, снежный король севера! Речь Фридриха понравилась бы всем, не заключи он ее тостом за наследника английского престола, который шевельнулся в материнском чреве. Принц, рожденный паписткой-француженкой, не радовал никого.

Оратору почти не аплодировали.

А в это время в сером доме усадьбы те Вассенар у камина сидели Иржи и фрейлина Яна, принц Эдуард и маленькая Генриетта Мария с пфальцской няней. Когда детей отправили спать, Иржи с Яной остались вдвоем. Растопив кусок олова в серебряной ложке, они опускали ее в таз с водой и гадали о будущем. Иржи рассказывал, какие новогодние обычаи сохранились у них на Гане, а Яна — о том, как встречали Новый год на Белой под Бездезом. Яне было весело, глаза ее улыбались Иржи.

Потом оба притихли, задумчиво глядя в потухающий камин, и так просидели долго за полночь.

11

Новый год был не счастливее минувшего.

Когда в Верхней Силезии у валахов и под Оломоуцем началась оттепель, Валленштейн ударил по датчанам и взял в плен всех чешских полковников и сразу вернул им всем свободу, кроме пана Битовского, которого отдал на суд и расправу Дитрихштейну. Валахи убрались в горы и продолжали там разбойничать.

Тем и кончилась война за чешские земли.

Кристиан датский начал вербовать новое войско в Голштинии. Ему нужны были генералы. И он, подобно королеве Елизавете, написал графу Турну в Венецию.

Венецианская синьория была рада избавиться от Турна. Дож преподнес старому военачальнику золотую цепь ценой в три тысячи дукатов и отпустил, облобызав в обе щеки перед всем собранием в самой большой зале Дворца дожей. Под звон колоколов на башне.

«Вот Иуда», — подумал Генрих Матес, цепь принял и отправился из Брешии через Альпы во Францию, а оттуда в Гаагу. Ехал не скрываясь, без переодеванья. В Париже попытался получить аудиенцию кардинала Ришелье, но тот видеть его не захотел, а велел передать ему привет и пожелание счастливого пути.

Так нежданно-негаданно появился в усадьбе те Вассенар граф Турн и со слезами на глазах припал к руке Фридриха. Зимний король сидел в позолоченном кресле, а по бокам стояли господин Камерариус и сэр Нетерсол.

У графа Турна, когда он склонился к холеной руке Фридриха, с лысины градом катился пот.

— Mein Gott, mein Gott…^[60] — шептал он, выпрямляясь, а нос у него стал красным, как перезрелая земляника.

Фридрих попросил его рассказать о Венеции.

И Турн принялся расписывать хитрых итальянцев, которые куда хуже испанцев, потому что никогда не знаешь, то ли они с антихристом, то ли против. Денег у них куры не клюют, а сила хоть и не та, что прежде, но все же еще большая. Стоит им захотеть, и они смогли бы наводнить войсками Тироль, Штирию и обе Австрии до самого Дуная. Но он, Турн, готов служить туркам, только бы не этим адриатическим лавочникам, черт его дернул связаться с этой вонючей Венецией!

— Они же там ласточек едят, ваше величество!

Фридрих благосклонно улыбнулся.

— Сущая правда, ваше величество, грех-то какой! Женщины у них очаровательные, только старику Турну уже не до них. А так хорошего мало. Bei meiner Seel’ und Gott…^[61]

— Что собирается предпринять наш друг Бетлен? Вы с ним, как нам известно от господина Камерариуса, все время поддерживали связь?

— Бетлен? Бетлен другого поля ягода. Хитер, как Люцифер, но в вере крепок. Деньги любит, да они ему и нужны. Не для себя даже, вино-то ему ничего не стоит, и объедаться он тоже, если захочет, может каждый день задаром. Золото ему необходимо для подкупа турецких пашей. Присылали бы побольше денег из Голландии, так ему и не пришлось бы то и дело вступать в переговоры с императором. Ведь все его осенние соглашения о мире — пустой звук. После святого Димитра турки из его войска уходят в свои лагеря, вот он и замиряется. А весной, как они появятся снова, так и война начинается с новой силой.

Я уверен, что Бетлен вскорости вторгнется в Австрию. Если датчанин будет наступать с севера, Бетлен нажмет с юго-востока. Не будь я Матес, если ошибусь.

— У вас есть от него поручения?

— Обещания, ваше величество. Сносился я с ним через голландского посла в Венеции, который передает Бетлену голландские субсидии и сам получает от него за это нидерландские гульдены. Нынче все на свете продается, ваше величество.

— О делах политики побеседуйте с господином Камерариусом. Вы отправляетесь в Данию? В каком качестве?

— Генерал-фельдмаршала, ваше величество.

— Поздравляю вас, — Фридрих протянул Турну руку. Тот снова ее поцеловал.

На этом аудиенция закончилась. Господин Камерариус удалился, сэр Нетерсол — вслед за ним. А Турн все не уходил.

— Подагра меня замучила, ваше величество, — сказал он. — Ноги стали никудышные.

Он взял кресло, придвинул его и уселся поудобней. Громко, точно отдавая команду полку, спросил:

— А что супруга с наследниками? Здоровы?

Фридрих кивнул.

— Рад слышать, — улыбнулся Турн. — Я там по всех вас так скучал. А как мой Герштель, усерден ли?

— Да, спасибо, — сухо ответил Фридрих, негодуя на Турна, пренебрегающего придворным этикетом. Королю отвечают: «Да, ваше величество, нет, ваше величество», но задавать вопросы не дозволено.

А тот зорко оглядывал Фридриха. Его бородку, подстриженную à la Генрих Четвертый, завитые волосы, панталоны с прорезями на цветной подкладке, камзол и жесткий складчатый воротник, шпагу и башмаки со шпорами. Турн зажмурился, словно ослепленный.

— Одеты по всей французской моде, ваше величество, — сказал он. — То-то в Праге бы удивились! А ее величество королева все такая же красавица? Сколько у вас теперь деток, смею спросить?

— Восемь… Один умер.

— Бедняжка… А Хайни?

— Принц чешский обучается в Лейдене.

— А Рупрехт?

— Принц Лужицкий гостит в Бранденбурге.

— Ох, и дорого же обойдется когда-нибудь бранденбуржцу его нейтралитет! Ну да мы все это поправим! Только вот господина Камерариуса вам надо гнать, а с ним и Нетерсола. У вас своего ума хватит, а ее величество королева стала, наверное, еще хитроумней, чем прежде.

— Нам выпало немало испытаний.

— Все за правду божию.

Турн встал.

— Теперь пойду, навещу королеву и моего Герштеля. А уж какое зло меня взяло, когда я услышал, что в Чехии и Моравии поднялись крестьяне. Это теперь — без нас! Пока мы там были, они валялись на печи. Королева ведь мечтала увидеть Ячменька нашим Фадингером. И была права!

— Как нам стало известно, австрийские крестьяне уже разбиты.

— А валахи держатся. Им бы перерезать глотку Дитрихштейну да поддеть на вилы Клесла. Тоже мне, кардинал! Пекарский сын. Даже брюха у него нет. Мужик мужиком. Второй дож венецианский. Ох, пришлось мне повозиться с этими мерзавцами! А что скажете, ваше величество, о смерти Мансфельда? Добрый был вояка…

Турн болтал бы еще долго, но Фридрих встал.

Они простились.

— Oh, meine schöne Liesel^[62], — приветствовал граф Генрих Матес королеву и попытался упасть перед ней на колени. Она удержала его и расцеловала в обе щеки. Он прослезился.

— Вот радость так радость, — лепетал граф, — с такой радости напьюсь сегодня самого лучшего вина, какое только найдется у ваших постных голландцев в их мелких погребках. Приятно, что его величество супруг в хорошем настроении. Меланхолии и следа нет.

Королева взяла Турна за обе руки и усадила против себя в кресло.

Вошла Яна с серебряным кувшином вина. Турн вскочил и расцеловал ее.

— Хороша, что правда, то правда. Настоящая Берковна. Вся в мою почтенную свояченицу. Девушка, девушка, ты уже невеста… Хе-хе-хе.

Яна вспыхнула и убежала.

— Словно в Прагу вернулся, bei meiner Seel’ und Gott! Черт бы побрал это вечное скитанье. Хотел бы я наконец где-то осесть. Лучше бы всего дома во Власатицах. Может, когда-нибудь туда и доберусь.

Королева спросила, много ли дел у него было в Италии.

— Да я ничего не смел делать, schöne Liesbeth, gute Königin!^[63] Синьория не разрешала. А шпага у меня так и просилась из ножен, ей-богу! Теперь снова начнется! Походы, маневры, на самого Валленштейна ударим…

— Вы его знаете?

— Как не знать этого архиренегата… Но в его узколобой башке ума хватает. Ландскнехты о нем поют: «Ein Kujon, der zum Fürsten wird»^[64]. А уж деньги любит, как все плуты. Королем стать задумал.

— Каким королем?

— Чешским, ваша милость.

— А вы что на это скажете?

— Скажу, что у меня есть король Фридрих и королева Елизавета.

— Это вы хорошо сказали, граф.

Он одним духом выпил кружку вина. Узнал рейнское, похвалил. Королева велела позвать Иржика. Они обнялись.

— Ячменек, Ячменек, каким ты стал красавцем. Вылитый архангел! Назначаю тебя полковником моей кавалерии. Боже мой, какое странное время. Прага, Брашов, Стамбул, Венеция, Гаага и снова Прага! Пошли, Ячменек, со мной. На конь, на конь!

Он не дал Иржику рта раскрыть.

— Весь мир стал полем боя для войска божьего! От Зунда до Адриатики, от Голландии до Чехии… Погарцуем, Герштель! Мне скоро шестьдесят, тебе двадцать пять. Если сложим да поделим, будет чуть побольше сорока на каждого, а это лучший генеральский возраст. И на женщин еще есть аппетит, простите, прекрасная дама, — и ума на двух молодых да на трех стариков, рука не дрожит, и колени не подгибаются, mordsblitz^[65], вот это война! Пойдешь со мной, Иржик, к датчанину в Голштинию?

Королева усмехнулась:

— Он поедет со мной, граф Матес, в Чехию, вслед за вами!

Граф Турн понял.

— Проложу вам дорогу! — подхватил он быстро.

Обедали за столом у королевы. Граф Турн упивался радостью свидания.

— Старички post coenam^[66] засыпают, — сказал он под конец. — Где бы я мог вздремнуть?

Иржик уложил Турна на своей кровати. Засыпая, граф Турн бормотал:

— Не знаю, что и сказать, Герштель. О том, как ты теперь живешь, рыцари в старину говорили: «sich ferliegen»^[67]. Залежался ты, брат, под боком у этой красивой женщины, умеющей приворожить. Был бы я на твоем месте, может, и я бы тоже…

Тут он уснул и не досказал, что бы он сделал на месте Иржика.

12

Граф Турн остановился не в заезжем дворе, а в доме доктора Габервешла на площади. Доктор был известен в основном среди иностранцев, которых в Гааге жило предостаточно. Но и голландские купцы тоже лечились у него с охотой, потому что доктор умел поговорить с больным о делах веры и о вечном спасении.

Заезжий двор не устраивал графа, он не хотел, чтобы замечали, куда он ходит, кто приходит к нему, с кем он ведет беседы. Он вовсе был не так прост, как прикидывался.

В Гааге Турн посещал многих голландцев, шведов и англичан. Побывал у принца Оранского Генри, говорил с лицами духовными, с купцами и военными, ездил в Амстердам и разыскал господина Календрини в новом доме Ост-Индского общества на Остграхте, посидел у английского посла сэра Карлтона, побеседовал со шведским послом господином Адельсвертом, выспросил у датского посла Кнудсона о придворных нравах в Копенгагене, написал длинное письмо господину Людвигу ван Гиру, который в это время жил в Роттердаме, живо интересовался вопросами купли и продажи оружия, а еще больше — положением дел на море. Граф предостерегал голландцев от распрей с Англией, мощь которой на морях росла день ото дня, и настойчиво советовал им побольше знать о замыслах Валленштейна относительно Немецкого моря. Он втолковывал, что, воюя с датчанами, Габсбурги стремятся на самом деле овладеть водными путями и уничтожить Ганзу{172}. Валленштейн хитер и любит золото. Венецианцы, которых не проведешь, говорят, что герцог — плут, он хочет завладеть всеми портами от Штральзунда до Амстердама.

Фридрих диву давался, чего это старый Турн так засиделся в Гааге. Но тот на такие вопросы не отвечал, а начинал весело болтать о светлом будущем да целовал ему руку. Граф сиживал и у королевы, внимательно слушая ее речи. Если к Фридриху он относился как к ребенку, которого он любил отеческой любовью, хотя и знал все его недостатки, то с schöne Liesel разговаривал серьезно.

Он с ней поговорил и об Иржике. Ему хотелось выяснить, глубоко ли тот засел в ее сердце. Королева сказала, что настолько привыкла к своему секретарю, что просто не может без него обойтись.

— Дайте срок, он еще станет канцлером Чешского королевства!

И граф Матес понял, что schöne Liesel любит Иржика. Он позвал Иржи в трактир «Под рыцарским домом».

— Хочу потолковать с тобой о политике, — сказал он. — Конечно, мы могли бы прогуляться к морю и затеряться на часок в дюнах. Но о политике приятнее беседовать под крышей, за столом и с кружкой.

Начал он с самого главного. Дескать, любит Фридриха и королеву. Однако времена тяжелые. Вчерашнего дня в политике тоже не вернешь. Рубашка к телу ближе, чем камзол, говорят поляки, а поляки чтут честь. Наша честь — Чехия, Моравия, Силезия и Лужицы. У него, Турна, в жилах тирольская и итальянская кровь, но чувствует он себя чехом, как любой мужик из-под Часлава. Речь, однако, не о нем, а о славном Чешском королевстве. Что, если вдруг королем чешским заделается Валленштейн?

— О чем вы говорите, граф? — забормотал Иржи.

— Прежде ты звал меня отцом, Герштель.

— Как это такое могло прийти в голову пану отцу? Ведь коронованный чешский король жив.

У графа Турна взъерошились усы, он выпил и сказал с усмешкой:

— Живы, положим, два чешских короля. Первый — Фердинанд, второй — Фридрих. Оба венчались короной святого Вацлава. Но король тот, у кого в руках власть. Что, если власть окажется в руках Валленштейна?

— Паписта?

— Не такой уж он и папист. Родился он протестантом, для вида протестантов преследует, а на самом-то деле спасает! В Моравии сколько чешских дворян забрал он в плен у датчанина! И что сделал? Всех, кроме одного, отпустил. Как бы это объяснить?

— Это очень странно.

— А он — странный человек.

— Королеву интересует его гороскоп.

— Вот видишь, Ячменек, — граф Турн помолчал. — Валленштейн строит в Праге дворец, — продолжал он. — Прямо-таки королевский. В Ичине возводит другой, не хуже этого. Валленштейн — хозяин. Людям в его поместьях живется припеваючи. Фридрих страну опустошил, а этот ее возрождает. Вот кому бы служить была радость!

— А королева?

— А что королева? Господи боже мой! Как приехала в Прагу, так и уехала. С нами ее ничего не связывает. Языка нашего и то не знает. Как ты с ней объясняешься? По-французски. Она — Стюарт. Ей, видишь ли, хочется править в Праге. А кому бы не хотелось? С таким же удовольствием она бы правила в Лондоне. И все еще питает надежду на это. Француженка на английском троне только прикинулась, что собирается рожать, да никого королю не выродила. Вся Англия над ней смеется. Нашу Лизель можно было бы уговорить и на Стокгольм. Она бы и там правила, если б ей позволили.

— Наверное…

— А я вот, где бы ни был, в Турции, Трансильвании, Венеции, теперь вот занесет меня в Ютландию или в Данию, всюду буду думать о Чехии. Ты тоже. А она — нет!

— Зачем вы, отец, бросаете тень на ее образ? Вы же сами послали меня к ней, когда я не хотел этого?

— Времена меняются, и мы с ними. Неизменна только наша чешская земля и наша тоска по ней. С прекрасной Лизель в Чехию тебе не вернуться!

— Хотелось бы, чтобы вы ошиблись!

— Кто знает, кто знает… Я собирался говорить с тобой о политике, а не о женщинах. Пока что и эту войну мы проиграли.

— Для чего же вы вступаете в датское войско?

— Да я бы и дьяволу пошел служить, кабы знал, что он хочет уничтожить императора, как хочу этого я. Датчанин не сложил оружия. Вот потому я к нему иду. Конечно, с большим удовольствием я отправился бы к Густаву Адольфу.

— Королева тоже.

— Mein Gott! Еще бы, она же у нас умница.

Старый Турн засмеялся и поднял кружку.

— За ее красоту! Ты попался, как Самсон, Ячменек! Пропал. Оставайся пока при королеве! А я отправлюсь к датчанину, к шведу, а не то и Московии продамся. Французы говорят, в политике друг — сосед моего соседа. Московия соседствует с поляком. Поляк теперь наш враг, потому что заодно с Габсбургом. Вот я и отправлюсь хоть в Московию, только бы насолить Фердинанду. Политика — искусство нападать сзади.

— Этому вы научились в Италии?

— Человек учится до самой смерти.

— Сейчас вы идете воевать, хотя война уже проиграна?

— Иду… У меня будет достойный противник, Валленштейн. Это стоит испытать. Но война родит войну. Дождись, сидя возле королевы, настоящей войны, той, что придет из Швеции. Тогда побежим вместе к Густаву Адольфу.

— А Валленштейн?

— Посмотрим, пусть только у тебя пройдет охота сидеть в Гааге. Послушай, куда подевались твои красные руки?

— Королева…

— Дала тебе мазь… Так… Сначала эти деревенские руки возбуждали ее любовь, а теперь она сделала из них барские руки. Гм… А Яна из Берки тебе не нравится?

Иржи не ответил.

— Зато ты ей по душе… Она не сказала мне ни словечка, дядьям о таких вещах не говорят. Но у стариков глаз наметанный. Она тебя любит. Все о тебе и о прекрасной Лизель знает. Не слепая. И все-таки любит. Как приятно говорить с ней по-чешски, тебе не кажется?

— По-чешски я говорю и с маленькой Марженкой.

— Знаю, знаю. И с садовником Шимоном, и с доктором Габервешлом… Но речь Яны тебе приятнее, не отпирайся. Уж не знаю, кто такая Мэб. Яна никакая не Мэб, а кусочек Чехии в этих самых Нидерландах. Ах, Иржик, как жаль, как жаль…

— Чего вам жаль, отец?

— Да ничего, Иржик, это я так. Если хочешь знать, старик Турн так же боится Валленштейна, как и ты… Брось ты мазать руки этой дрянью! Пускай себе у Фридриха руки будут белые, а тебе не пристало. Твои держали шпагу и уздечку коня. В Гааге-то ты еще никого не проткнул?

— Нет, отец.

— И это жаль, — сказал граф Турн и расхохотался так, что задребезжали кружки, расставленные по полкам.

13

У датчан граф Турн не задержался. В июле приехал, а к зиме снова появился в Гааге. Валленштейн прижал его к границе Нидерландов. Турн распрощался с армией, которая окопалась около Бремена, и снова поселился у доктора Габервешла.

Пока Камерариус, вконец расстроенный, что его дитя — Северный союз — разваливается из-за эгоизма Англии и бездарной политики Оранского дома, сидел в своей канцелярии и причитал, Турн, имевший привычку к интригам, плести которые кому-то надо было, всю зиму втолковывал принцу Генри и лорду Карлтону, что Голландия и Англия должны помочь датчанину и военной силой, и деньгами, иначе с Валленштейном не справиться. Война-то идет не только за реституцию Фридриха Пфальцского. Император проникает туда, куда раньше не пытался и носа сунуть. Ганза трясется от страха. Штральзунд в панике, Любек подумывает, как бы сговориться с Валленштейном. Герцог Мекленбургский бежал из страны, а Валленштейн требует себе у императора Мекленбург в ленное владение. Новый герцог Альба{173} спустится к устью Рейна, и тогда горе голландскому флоту. О чем думает Карл английский? Почему перестал заботиться о делах веры? Разве в Лондоне не знают о новом эдикте, изданном в Чехии, по которому все дворяне-протестанты должны либо перейти в паписты, либо покинуть страну? В Чехии идет ужасающий грабеж. А скоро таким же манером начнут грабить имущество протестантов в Германии и Голландии, тогда не будет ни полных мисок, ни золотых пуговиц на камзолах. Что, голландцам тоже захотелось отправиться в изгнание, как чешским дворянам? Или хотите, чтобы и в Лондоне у святого Павла снова закаркали по-латыни иезуиты?

Его слушали, но ничего не предпринимали. Сытый голодного не разумеет.

А Фридрих опять оживился, перед ним мелькнула надежда на возвращение Пфальца. Датчанин требовал этого в своих условиях мира, и император согласился бы, обещай Фридрих хотя бы старшего сына воспитать католиком. Раз дело зашло так далеко, решил Фридрих, — буду тверд:

— Наш род останется протестантским, пусть я до самой смерти останусь изгнанником во имя Христа.

А чтобы паписты не похитили сына Хайни, он забрал его из Лейдена и поселил у себя в красном доме усадьбы те Вассенар.

Увидев Хайни, Турн изумился. Принц чешский был красив и крепок, глазами и цветом волос в отца, а в остальном — вылитая Елизавета. Принц сидел на коне, как истый кавалерист, разговаривал по-немецки, английски и французски. В лейденской школе его приучили рано вставать, читать Библию, умеренно есть, мало пить, в беседе ссылаться на Цицерона и даже сочинять латинские и французские стихи.

Когда Фридрих открыл своему первенцу, какие планы в отношении его лелеет император, принц сказал, что этому кривому антихристу он ответит мечом.

— Теперь мне и смерть не страшна, — ликовал Турн, — потому что есть ты, будущий король!

Настроение у Фридриха улучшилось еще и оттого, что Камерариус, — хоть и упрямился для вида, — собрал много сведений о раздорах среди папистов. Войска Валленштейна грабят повсюду, где ни расквартируются, равно в землях протестантских и в княжествах Католической лиги. Князья просят императора, чтобы он наконец заставил Валленштейна уйти с их земель. Но император не решается что-либо приказывать Валленштейну. Господа курфюрсты и князья Католической лиги уповают на Максимилиана Баварского, который дважды выручал императора в трудные времена. Первый раз — в Чехии, второй — выступив против крестьян Верхней Австрии. Максимилиан для вида присоединяется к жалобам Лиги, а сам намекает императору, что, если тот вознаградит его наконец за долголетнюю верность и обещает ему вакантное пфальцское курфюршество, он не поддержит протестов Лиги против Валленштейна. Фридриха это не волновало. В Пфальце он все равно не сидит. Но все курфюрсты, католики и лютеране, все князья, паписты и протестанты, все amici libertatis Germanicae^[68] рассердятся на императора, что он позволяет себе жонглировать курфюрстскими шапками, нарушая старые имперские установления.

Из всего этого Камерариус делал вывод, что коль скоро двое — император и Лига — рычат друг на друга, третий — Фридрих — может смеяться. Граф Турн тоже радовался сварам из-за пфальцского яблока Эриды{174} и все ходил от одного к другому, призывая не дать погаснуть огню датской войны, которая императору — пусть он ее в военном отношении и выигрывает — очень досаждает. Граф Турн не только по-фельдмаршальски пил на ужинах, куда его приглашали вместе с королевской четой, но и со всей страстью призывал к борьбе за истинную христианскую веру. Антихрист ничего не выиграл, изгнав верных деток господа с чешских земель. Если князья будут едины и доведут войну до конца, ему с ними не совладать. Хайни с восхищением слушал Турна и заявил, что перепояшется мечом, как Зигфрид{175}, и выйдет против римского дракона.

После таких ужинов Турн забирал Иржи к себе, в дом доктора Габервешла. Там они просиживали до утра. Граф строил планы, а Иржи рассеянно ему внимал.

— Где бродят твои мысли, Герштель, — вопрошал он время от времени. — Прекрасная Лизель сейчас, скорее всего, спит с Фридрихом. А ты ради нее готов забыть даже Хропынь.

— Простите меня, отец, вам этого не понять.

— Да мне и вдова не нужна, не то что мужняя жена, чудак-человек!

— Вы ее оскорбляете.

— Прости за нескромность, но как ты ее называешь, — леди Элизабет?

— Как я ее называю?

Иржик и сам этого не знал. Он не называл ее никак!

— Вот видишь, чужая она…

Одиссей тоже не называл нимфу Калипсо ласковыми прозвищами и все же долго не мог ее покинуть. Рыцарь Тангейзер вернее всего не придумал для Венеры нового имени, хотя пробыл у нее целых семь лет. Иржи клялся, что любит королеву, как никто никогда не любил женщину и любить не будет. Это, наверное, адское наслаждение, но тогда и ад этот — рай.

О любви вообще говорить трудно, в особенности молодому со стариком.

Граф Турн задумчиво смотрел в разгоревшиеся глаза Иржи. И ему пришло на ум спросить:

— Зоя к тебе во сне не приходит?

— Нет, никогда!

— Еще придет…

— Зачем вы мучаете меня, отец?

— Вижу, что ты еще не совсем пропащий.

14

Граф Турн не уговорил Иржика отправиться с ним в Данию.

Пришлось ему плыть на голландской галере в Копенгаген одному. В пути они чуть было не разбились у Фризских островов, но в конце концов все же доплыли до Эльсинора. Турн написал оттуда, что король Кристиан устроил ему торжественную встречу. На рейде даже из пушек палили. В остальном Дания ему не понравилась. И армия не была такой хорошей, как должно, и Валленштейн сидел напротив в Мекленбурге, приказав титуловать себя «адмиралом Балтийского моря и Океана». Он, как того желал, стал герцогом Мекленбургским и начал, как и в Праге, строить дворец в Гюстрове. Обосновывался на вечные времена. Черт его знает, чем ему этот паршивый Мекленбург так полюбился. Может, могилами ободритов{176}?

Турн писал, что собирается в Швецию.

«Приезжай ко мне», — призывал он Иржика.

Воды в голландских каналах поднялись. И когда Фридрих с Хайни охотились на курочек в Утрехте, королева с Иржи ездили среди дюн по морскому берегу, заезжали и в города. Побывали в Лейдене у Карла Людвига, Елизаветы и Рупрехта, которых по просьбе Хайни переселили туда из Бранденбурга. В Бранденбурге остался один Мориц.

Никто больше не удивлялся влюбленной паре. К греху явному люди относятся терпимей, чем к тайному. Но однажды вечером леди Бесси сказала со своей безмятежной улыбкой:

— Я беременна.

У Иржи засияли глаза, но он тут же помрачнел.

— Что скажет Фридрих?

— Ничего. Это его дитя.

— Значит, граф Турн говорил правду.

— Не знаю, что говорил граф Турн. Он говорит больше, чем знает. Фридрих явился ко мне два месяца назад, а перед этим два года я его избегала. В этот раз избежать не могла.

— Почему?

— Речь шла о тебе.

— Лжешь! — Иржи поднял руку, словно хотел ее ударять.

— Избей меня, как девку, если я лгу, но выслушай!

Она просительно сложила ладони, глядя на него покорно и робко.

— Знать ничего не хочу.

— Ты все должен знать, — возразила она. — Он пришел ко мне в полночь. Потихоньку, как вор. Схватил за плечо и разбудил. Глаза у него были злые. Сказал: «Хорошо ли вам спится в одиночестве, мадам? В другое время вы прячете под одеялом гостя. Вот велю выпороть вас кнутом за городскими воротами!» — «Убирайтесь, месье, из моего дома! — крикнула я ему. — Вы пьяны! Как вы смеете меня подозревать!»

Он захохотал как дьявол.

«Я давно за вами наблюдаю, мадам. Вы, мадам, полеживаете со своим пажом», — сказал он злобно.

Я ему ответила, что он сошел с ума.

«Нет, мадам. Два года я на вас смотрю. Два года вас избегаю».

«У вас вдоволь других женщин, — возразила я. — Тому свидетели все амстердамские грахты. Оттого вы меня и избегаете! Я долго молчала. Королеве не пристало признаваться даже самой себе, что король ее обманывает. Вы виттельсбахский безумец. Какое несчастье, что я ваша жена. А могла бы быть герцогиней савойской или шведской королевой! Но меня отдали за вас. Разве, месье, вы никогда не замечали, как мне противны ваши объятия? Вы что же, не видели, как мне отвратительны ваши комплименты, ваше herzallerliebste, из которой вы сделали кобылу, ничего больше — кобылу, которая рожает вам детенышей. Я вам лгала, называя «дорогим Фредериком». Что может быть мне дорого в вас? Вы не муж, не друг, не советник, не король! Что вы хотите от меня?»

Он выслушал меня и сказал:

«Хочу, чтобы вы со мною спали. Если вы не будете со мной спать, я прикажу без всяких проволочек проткнуть вашего моравского мужлана. У меня еще достанет золота, чтобы нанять кого-нибудь, кто пырнет его в спину и бросит в канал. Я хочу облегчить вам задачу. Если желаете, чтобы я поверил, что вы не прелюбодейка, — спите со мной! Мне стыдно людей, что вы мне изменяете. Но пока я сам не застал вас с ним в постели, пусть помалкивают. Сейчас на тронах много беспутных женщин. Я не так глуп и, когда я брал вас в жены, знал, что женюсь на дочери Стюартов. По закону божескому и человеческому я являюсь господином вашего тела, и мне стыдно, что я не сплю с вами. Пфальц, Чехию и Моравию, Силезию и Лужицы я потерял, у меня нет ни золота, ни славы, ничего. Даже о детях, рожденных вами, я не могу сказать с уверенностью, что они мои. Я хорошенько их всех рассмотрел, хотя вы и раскидали их по свету. Но то, что принадлежит мне по праву, я возьму — это ваше тело, которое я люблю и ненавижу!»

Чтобы спасти тебя, мне пришлось ответить ему так:

«Поклянитесь, что не тронете Иржи из Хропыни».

Он поднял руку и поклялся.

Тогда я сказала:

«Я же любила вас и не полюблю. Можете лечь со мной».

Он лег. Вот и все, Ячменек. Я снова беременна. Так же, как и раньше, из года в год. Так же, как и раньше, без любви. Если хочешь, можешь меня убить.

Что мог ответить на это Иржик?

15

В эти дни глаза королевы стали еще больше и прекрасней, чем обычно, и смотрели они вопросительно-печально, как у всех беременных женщин. Потянулись недели, месяцы. Иржик любил беременную женщину.

Беременность на этот раз была тяжелой. Королева страдала, страдал и Иржи.

Из Амстердама выписали доктора Румпфа. Он пускал ей кровь, прописал лечебные отвары. У нее болела голова, ей стало трудно ходить, трудно сидеть и трудно лежать. Началась бессонница. Лицо осунулось, покрылось синеватой бледностью. Королева перестала читать книги и писать письма, выгнала леди Бедфорд, пришедшую ее утешить, не отпускала от себя Карлтонов до самого их отъезда в Лондон, не скрывала своей ненависти к фрейлине Яне.

— Мэб, — как-то спросила она ее, — о ком тебе мечтается по ночам, когда ты лежишь на спине?

Оставаясь одна, королева напевала сентиментальные песенки, а потом плакала в платок, взятый у Иржи. Спрашивала его вдруг, почему у него теперь не красные руки.

— Были мужские руки, а теперь — женские.

Она забыла, что недавно сама же дала ему мазь из Мекки, чтобы руки у него побелели. Но как целовала она его красные руки, так целовала и белые, «женские». Когда он рассказывал ей, что происходит в мире, она смотрела на него, словно не понимая.

И только спрашивала:

— Ты не бросишь меня, Ячменек? Никогда?

Мистер Дадли Карлтон, заменивший отозванного английского посла, рассказывал ей, что Валленштейн грозится сровнять с землей осажденный Штральзунд, даже если этот проклятый город цепями прикован к небесам!

— Штральзунд? — спрашивала она. — Какое мне дело до Штральзунда? У меня голова кружится. Такого со мной никогда не бывало. Гаага провоняла морской рыбой, я этого не вынесу…

— Штральзунд устоял перед бешеным штурмом, — в другой раз говорил мистер Дадли Карлтон.

— Штральзунд… А брат мой, король Карл, перед чем он устоял? Перед моими просьбами выплачивать субсидии! Сколько уж лет он ничего нам не посылает. А может, в Лондоне крадут мои деньги? Мы нищие, сэр. Я рожу дитя бедняка. Чего ради ваш парламент распространяет портреты чешской королевы и ее многочисленной семьи? Уж не для того ли, чтобы восстановить против нас Карла и Генриетту Марию, у которых нет детей? Если господа из парламента так меня любят, пусть пошлют моим несчастным детям что-нибудь на пропитание!

— Кристиан, король датский, помогает Штральзунду. На его кораблях в Зунд переправлены датско-шотландские войска. Ваши земляки, миледи.

— Под Прагой шотландцы ничем не сумели нам помочь. Валленштейн выиграет эту войну и станет датским королем. Где Скультетус, там беда. Какое счастье, что этот рыжий больше не читает нам Библию. Я знаю, Кристиан послал его в Австрию к крестьянам, чтобы поднять их на восстание. Что из этого вышло, мы с вами знаем. Фадингер потерпел поражение. И Кристиан, если не прогонит Скультетуса, тоже будет разбит. В пражском Граде Скультетус творил одни безобразия. То же самое наверняка и в Копенгагене.

— Войска Валленштейна, осаждающие Штральзунд, страдают от приморских дождей. Лагерь затоплен. В шатер Валленштейна хлынула вода. Подмок порох.

— О порохе лучше не вспоминайте! Я хотела взорвать английских послов, которые явились к нам в Прагу и советовали сдаться Фердинанду! Никто из чехов не пожелал пускать в дело порох, а я с ним обращаться не умею. Где эти господа, Конвей и Вестон, которые измучили меня в Праге?

— Я наведу о них справки в Лондоне.

— Не трудитесь! Ваш дядя знал все. Из вас никогда настоящего посла не получится. Посол обязан все знать и ни о чем не спрашивать. Говорите, Кристиан датский послал корабли к Штральзунду? С ним был и граф Турн?

— Нет, граф на шведском корабле отплыл в Эльбинг.

— Где это?

— В Пруссии.

— Кому принадлежит Пруссия?

— Сейчас шведу.

— Он отправился туда, куда следует перебираться всем нам. К шведам. Вот только рожу и тут же поеду в Швецию. Но мне не разродиться. Умру с младенцем во чреве… Оставьте меня, сэр, насколько мне был приятен ваш дядя, настолько вы мне противны. Напишите лорду Карлтону, что его покорная слуга Бесси шлет ему поклон.

— Король Кристиан намеревался овладеть Ругеном, в котором перед самым Штральзундом стоят войска Валленштейна. Но ему не удалось.

— Что не удалось?

— Кристиану не удалось овладеть Ругеном. Тогда он занял остров Уздом. Но под Вольгастом Валленштейн разбил его войска и загнал обратно на корабли.

— Ему повезло больше, чем фараону. Это счастье ему вымолил Абрахам Шульц Скультетус. — Помилуй, господи, короля нашего Кристиана Четвертого, не дай ему погибнуть в водах, как фараону египетскому… — так, наверное, он молился. — Оставьте меня, сэр, умоляю вас!

Так она говорила со всеми и всех прогоняла.

Но вспомнила о своих детях, тех, что были рядом, и тех, что были вдали. Целыми днями играла с маленькой Генриеттой Марией, которая жила с ней в сером доме Вассенар. Брала ее за ручку и водила смотреть на львов и охотничьих собак. Четырехлетнему Эдуарду письменно завещала — на случай, если умрет родами, — своих гончих — Аполлона и Баблера… Золотистый Цорги по ее завещанию должен был быть убит у ее смертного ложа и сожжен. Подписывая сей странный документ, она плакала.

На дворе усадьбы те Вассенар она учила Эдуарда стрелять из лука. Целовала его, называла сироткой. Часто навещала леди Верей, чтобы поболтать со светловолосой, длинноногой Луизой, девочкой смышленой и задумчивой. Писала в Лейден своему второму сыну Карлу Людвигу, дочери Елизавете и Рупрехту, рожденному в Праге. О Морице, который оставался до сих пор в Бранденбурге, не поминала ни словом.

Встречаясь за столом с Фридрихом, здоровалась приветливо и учтиво. Но в иное время с ним не разговаривала. Фридрих теперь частенько прихварывал. Снова появился доктор Румпф. С видом самым озабоченным он запретил Фридриху ездить верхом и в экипаже, охотиться на болотах и сидеть на земле. Но Фридрих не послушался. Гаагу с ее «сбродом» он ненавидел, то и дело удирал из города, захватив с собой Хайни.

Усадьба те Вассенар уподобилась пустынному острову. Мало кто посещал Фридриха и его жену, и мало кто приглашал их к себе. А когда стало известно, что пфальцским курфюрстом стал Максимилиан Баварский, многие решили, что вокруг Фридриха надо ходить на цыпочках. Разве что только не выражали ему соболезнования.

Праздничные ужины с попойками случались теперь не часто.

Наконец и господин Камерариус отправился на службу к шведу, а сэр Френсис Нетерсол возвратился в Лондон. Камерариус — прельстившись большим вознаграждением, Нетерсол — чтобы получить место настоящего посла, хотя бы в той же Гааге. Нетерсолу приказали оставаться у Фридриха. Денег, однако, прибавили.

16

Лето в этом году стояло жаркое. Елизавета, угнетенная беременностью, изнемогала от жажды. Доктор Румпф запретил ей много пить. Она не выходила из дома. Лежала, глядя в потолок. Если Яна пыталась читать ей вслух, она выгоняла ее и посылала за Иржиком, чтобы диктовать ему письма свекрови Юлиане в Бранденбург. Но писем не заканчивала. Приказывала Иржику сжигать черновики, хотя ничего секретного они не содержали. Королева все же отправила несколько писем банкиру Календрини с просьбами о новом займе. Твердила ему о несчастных детях, о святой вере, за которую эти дети страдают, о том, что для старейшины валлонской церкви господина Календрини помощь изгнанникам-протестантам — долг, что богатство, мол, — это милость божия и скупость — большой грех. В конце концов Календрини деньги выслал, но с указанием выплатить их дочери английского короля, а не бывшему курфюрсту Фридриху, присовокупив, что субсидия эта будет последней. У него, дескать, обязательств — несть числа. В первуюочередь перед королем шведским, который за веру рискует жизнью и на суше и на море. «Отдай — и тебе будет воздано, — писал Календрини, — но курфюрст Фридрих не отдает ничего. Купите на эти деньги приданое для дитяти, которого носите под сердцем». Леди Бесси послала Календрини в подарок свой портрет кисти Михиля из Делфта, написавшего недавно королеву по памяти; самому художнику за работу заплачено не было.

Осенью она обратилась с вопросом о своем состоянии к лондонскому придворному лекарю сэру Теодору Майерну. Тот ответил, что заглазно судить не может, но подчеркнул, что умеренность в еде, кровопускания и частые очищения желудка улучшают самочувствие. «Доктор Румпф, — писал дальше английский медик, — врач выдающийся, а буде понадобится консилиум, то в Гааге имеется еще и пражский врач Габервешл. Они, безусловно, дадут любезной пациентке необходимый совет».

Королева разгневалась на старого Майерна. Поди-ка, лебезит перед яловой француженкой на английском тропе, нет, чтобы проявить заботу о несчастной жене изгнанника.

Чем ближе были роды, тем она становилась угрюмее и злее. Допускала к себе одного Иржика, его требовала к себе постоянно и, когда только могла, судорожно, со слезами целовала и, обнимая, спрашивала, не бросит ли он ее в тяжелый час.

— Умирать, так вместе, — вздыхала она с безумной усмешкой.

Наконец зимним вечером легко и быстро разрешилась слабенькой девочкой. Фридриха дома не было, он уехал смотреть на вылов пруда в Харлеме.

Иржи ожидал в прихожей. Она позвала его сразу после родов. Он приложился к ее горячей руке и вышел.

В прихожей доктор Румпф, словно насмехаясь над Иржиком, сказал:

— Опять вылитый Фридрих!

— Она скоро поправится? — спросил Иржик пфальцского доктора.

— Наверное… Но детей, пожалуй, с нее хватит…

— Да, конечно, — заторопился, словно извиняясь, ответить Иржик. Все это был какой-то перевернутый, сумасшедший мир, и впервые Иржику захотелось сбежать из него в мир разумный. Но где он был, этот разумный мир?

Поздно ночью приехал Фридрих и, как был, забрызганный грязью, вошел в спальню родильницы. Взглянул на девочку и громко засмеялся:

— Будь у нее козья бородка, никто бы не отличил ее от меня. Велика сила Виттельсбахов! Как ее назовем?

— Не знаю, — Елизавета закрыла глаза.

Даже крестную они подобрали с трудом. Многие владетельные дамы уже крестили кого-нибудь из их детей. Фридрих придумал для новорожденной модное тогда имя Шарлотта. Крестной матерью записали курфюрстину бранденбургскую. Карл английский прислав поздравление, и ничего более. Его супруга, вульгарная француженка, запретила одаривать детей этой стюартовской крольчихи.

Фридрих навещал королеву каждое утро. Однажды в горячке она услышала, как он сказал:

— А будущей зимой снова будет сын.

Королева с трудом приподняла голову и попросила мужа выйти.

17

Вскоре после нового 1629 года в Амстердам с победой воротился из плавания вице-адмирал Питер Питерсон Гейн. Он захватил испанские галеоны, везшие серебро для испанских Нидерландов, и караван судов, груженных бразильским сахаром. Добыча принадлежала Ост-Индскому обществу, которое снарядило и отправило флотилию вице-адмирала. Господа и купцы в Амстердаме, Гааге и Соединенных провинциях ликовали. Добыча была огромной, и паи Ост-Индского общества поднялись в цене. Питер Гейн и его матросы получили щедрое вознаграждение.

Однако принц Оранский Генри желал, чтобы и люд амстердамский порадовался победе деток святой веры над папистами и торжеству голландской свободы над испанской тиранией. Были сочинены и отпечатаны праздничные листовки, организованы шествия, на грахтах и побережье Северного моря, где стояли на причалах голландская флотилия и оранская эскадра, целую неделю жгли фейерверки. Был назначен день, когда испанские моряки пройдут в позорной процессии по Амстердаму, а принц Генри будет смотреть на своих моряков и их пленников с деревянного помоста возле фасада дома Ост-Индского общества, утверждая сим единство голландской свободы и голландской морской торговли.

Дни стояли сверкающе-солнечные, Амстердам сиял светлыми цветами оранского дома. Военные галеры украсились гирляндами флажков. Площади, улочки и грахты заполнила праздничная толпа, музыка гремела, и певцы под звуки лютен, свирелей и бубнов распевали новую песенку об адмирале Питере Питерсоне, приплывшем с двояким серебром — твердым и растворимым.

С утра до вечера с крепостных стен палили пушки. На освещенной факелами ратуше показывали из окон фигуры бога Нептуна и Нереид, покрытых зеленой чешуей. Народ ликовал, глядя на них, хотя и не ведал, что сии фигуры означают. Послы дружественных стран, в особенности Дании, Швеции и Англии, катались на разукрашенных лодках по грахту Принца и махали платочками во все стороны. Их приветствовали так, словно и они были причастны к нежданной победе. Ост-Индское общество давало обеды и ужины для богатых и устраивало благодарственные богослужения для бедных.

Королевская чета из усадьбы те Вассенар на эти торжества приглашена не была.

Королева сказала:

— Они слышали, как тяжко я носила, вот и решили, что я больна.

Такое объяснение Фридриху не понравилось.

— Но ведь есть еще я и мой старший сын! Ну так мы поедем в Амстердам без приглашения. Раз они почитают нас сбродом, мы как сброд и вотремся с черного хода!

Взяв с собой Хайни, Фридрих сел в карету с одним камердинером на козлах. Даже не попрощавшись, они покинули усадьбу те Вассенар в шесть часов утра. К полудню по промерзшей дороге добрались до Харлема. Фридрих нашел небольшую парусную лодку, но решил, что не станет нанимать ее для себя, сына и лакея, а поплывет в Амстердам вместе с другими мужчинами, женщинами и детьми, которые тоже стремятся увидеть амстердамское торжество. Не ради экономии, а чтобы сесть на одну деревянную лавку с обыкновенными смертными, продемонстрировать тем свою простоту. Все в лодке и на пристани будут его приветствовать. Тогда и в Амстердаме узнают, что среди зрителей есть чешский король.

Переполненный парусник отплыл из Харлема в полдень. Пассажиры узнали Фридриха и его сына, окружили их вниманием. Впрочем, скоро все запели. Поющая лодка плыла по широкому каналу спокойно и беспрепятственно. Ветер дул с запада, и парус слегка раздувался. Они плыли мимо заснеженных берегов, аллей голых тополей, ветряных мельниц и белых верениц гусей, вылетающих из заиндевелого камыша. Хайни вскакивал, радуясь незнакомому зрелищу. Остальных пассажиров привычные окрестности не интересовали. Они ели и пили, с криком опорожняя корзинки и бутыли. Чернь веселилась, потчуя благородных спутников кусками запеченного мяса и уговаривая их выпить с ними домашней водки. Но Фридрих и Хайни отказывались, дескать, сыты и пить не желают.

Чем ближе к Амстердаму, тем больше лодок заполняло канал. Скоро они очутились в длинной беспорядочной веренице. Лодки перегоняли друг друга под пьяную перекличку команд.

На весь край, на канал и Харлемское море уже в пятом часу спустился сумрак. До Амстердама оставалось всего три четверти мили, вдали уже виднелся огонь портового маяка. Пассажиры пытались танцевать. Места между лавками для танцев не было, они с визгом и хохотом раскачали лодку. Испуганные дети подняли плач.

Берега погрузились во тьму, и лодку уже не надо было раскачивать, ее и без того качало. Матросы, а их было только двое, под руководством пьяного кормчего свернули паруса, повторяя со смехом:

— Нам только этого не хватало!

С неба на воду спустилась синяя мгла, подобная синей занавеси, раздуваемой и разрываемой ветром. Лодка въехала в нее, как в пещеру. Всех охватило холодом. Люди приумолкли. Держались за лавки, потому что лодка качалась уже не только с боку на бок, но и с носа на корму. Стало не до песен, веселья и танцев.

Все же кто-то с хохотом выкрикнул:

— Господин король, вам бояться нечего, с вами ничего случиться не может, вы же миропомазанник божий, масло удержит вас над водой. С нами вот дело хуже!

Фридрих начал сожалеть, что связался со сбродом. Он робко улыбался Хайни. А Хайни ничуть не робел. Ему даже нравилось это приключение в тумане.

Вдруг из мглы выплыл высокий нос грузовой баржи. Раздался скрежет. Люди с парусника закричали, стали звать и ругаться. После был слышен только крик тонущих детей. Парусник, пробитый сбоку, набирал воду и со всем и вся погружался в черную холодную пучину.

Фридрих был добрым пловцом. Плавал он даже лучше, чем ездил верхом. С баржи кинули спасательный канат. Он вцепился в него, и его вытащили на палубу. Трясясь от холода, промокший до нитки, он побежал в трюм. И тут среди всхлипов, плача и проклятий тонущих раздался молодой, отчаянный голос:

— Отец, помоги! Помоги мне, отец! Помоги!

Это звал сын. Фридрих содрогнулся от ужаса, но в воду не прыгнул. Он только выкрикнул срывающимся голосом:

— Спасите принца! — и, вбежав в каюту, упал на чью-то койку, прикрылся одеялом и закрыл глаза.

Леди Бесси ожидала мужа и сына, не проявляя нетерпения. Она уже привыкла к их долгим отлучкам, не прощалась с ними при отъезде и не здоровалась по возвращении. У нее были свои заботы. Слабенькую новорожденную она решила кормить сама и испытывала при этом неведомую ей доселе радость. Девочка сосала жадно, захлебываясь.

День клонился к вечеру, нянька только что унесла девочку. За окном чуть снежило. У ворот остановился экипаж. Доложили о визитере. Старый друг лорд Донкастер просил королеву его принять. Леди Бесси знала его еще по Гейдельбергу. Сейчас он совершал поездку по городам на континенте, чтобы ознакомиться с деятельностью английских послов. Леди Бесси слышала, что он недавно прибыл в Гаагу, чтобы выяснить, может ли племянник лорда Карлтона остаться там или нужно послать другого посла. Визита Фридриху и Елизавете лорд Донкастер пока не нанес.

— Пусть войдет, — сказала королева небрежно.

Но поздоровалась радостно, сидя в кресле и держа на коленях золотистую таксу Цорги. Справилась о здоровье леди Донкастер. Вспомнила о счастливых временах в Гейдельберге. Не упомянув, конечно, что тогда за спиной она из озорства называла лорда Донкастера «Верблюжьей мордой».

«Верблюжья морда», однако, был сегодня очень торжественным. Леди Бесси спросила:

— С чем вы пришли ко мне, сэр?

Лорд Донкастер сел в кресло. Усаживался долго. Был он высокий и тощий. Наконец он подобрал ноги, сцепил ладони и склонил голову:

— Мне была поручена печальная миссия, — начал он.

— Я привыкла к горестям, — усмехнулась она. — Кто вас ко мне послал?

— Принц Генри Оранский.

— Как прошли торжества в Амстердаме?

— Конец был печальным…

— Пожар?

— Нет. Потопление лодки. Небольшой парусник налетел в тумане на баржу, груженную пивными бочками. Пассажиры лодки погибли. Все, кроме чешского короля, его камердинера и одной женщины из Харлема.

Леди Бесси слушала, не понимая смысла слов. «Верблюжья морда» стянулась в соболезнующую мину. Как будто издалека долетало до слуха королевы:

— Его королевское высочество принц чешский был найден только сегодня утром. Ветер угнал перевернутый парусник далеко в Харлемское море. Рука принца Фридриха Генриха судорожно вцепилась в проломленный борт лодки. Его лицо под водой примерзло к свернутому парусу. Тело его было бездыханным. Он скончался в жестокой борьбе с враждебными стихиями. Господь послал юному герою геройскую кончину.

— Хайни мертв! — выкрикнула она.

— Вечная ему память, — сказал лорд Донкастер. Встал. Низко поклонился и, выпрямившись, ушел.

Через минуту послышался жалобный лай Цорги. Он лаял и лаял.

Яна нашла королеву на полу в беспамятстве. Цорги стоял рядом с ней и обнюхивал лужицу крови на ковре. Яна побежала за Иржи и нянькой. Они подняли бесчувственную королеву на кровать и послали за доктором Габервешлом. Доктор привел больную в чувство, остановил кровотечение и запретил кормление грудью.

А Фридрих тем временем лежал в Амстердаме в горячке в доме какого-то купца.

Известие принес камердинер, приехавший в Гаагу со свитой принца Генри. Всем, кто хотел его слушать, он рассказывал о катастрофе и о своем чудесном спасении.

Как спасся Фридрих, он не знал. Не знал также, как погиб принц Хайни. Все произошло непонятно и с быстротой молнии. Видно, на то была божья воля!

18

На третий день из Амстердама приехал Фридрих в платье, которое дал ему принц Оранский. Фридрих тоже повторял:

— Божья воля!

— Вы не могли спасти Хайни?

— Клянусь… Не мог… — Фридрих заплакал.

На четвертый день из Амстердама привезли гроб с набальзамированным телом чешского принца. Гроб выставили в зале приемов красного дома усадьбы те Вассенар. В ногах усопшего были два герба: чешский лев и пфальцская шахматная доска. Елизавета долго стояла у гроба, преклонив колени. Она не причитала и не плакала. Сказала только:

— Он будет погребен в Клоостеркерке, чтобы я видела из окна крышу его последнего прибежища.

Фридрих согласился.

Но в дело вмешался «Верблюжья морда». Лорд Донкастер воспротивился погребению потомка Стюартов в простой церкви. Он, дескать, запросил Карла I английского, не желает ли тот, чтобы принц Фридрих Генрих был захоронен в Вестминстерском аббатстве, где ему и надлежит почивать. Ответа из Лондона пока не получено. Когда ответ пришел, лорд появился снова. Король писал, что он был бы рад, если бы принц после смерти вернулся в Англию и почил среди своих предков. Но расходы на такие похороны едва ли посильны для его родителей. Поэтому он советует захоронить принца в Делфте в усыпальнице принцев Оранских, а впоследствии перевезти его прах в Вестминстер или собор Святого Духа в Гейдельберге. А пока он посылает тысячу фунтов на траурные костюмы для отца, матери и всех их детей.

Эту тысячу, присланную ему, как нищему, английским шурином, Фридрих проклял. Он заявил, что у него нет денег даже на погребальный кортеж от Гааги до Делфта. Да он, мол, никогда бы и не допустил, чтобы принц чешский почивал среди столь незнатных дворян, как графы нассауские, получившие титул принцев Оранских. Вестминстер же подобает Хайни только по материнской линии. Но, как видно, в Англии не хотят принять чешского принца даже мертвым. А Гейдельберг — в руках испанцев.

— Принц будет погребен в Клоостеркерке в Гааге и торжественно перенесен в Гейдельберг, когда мы туда вернемся.

Так, без торжественных церемоний, в присутствии ближайших родственников, Хайни был временно погребен в монастырской церкви, башенка которой виднелась из окна усадьбы те Вассенар.

Семья, которая приняла участие в погребении, была, впрочем, многочисленной. Членами ее считались принц Генрих с супругой и все Нассау-Дитцы. Родственники английские, датские, шведские, бранденбургские и, наконец, трансильванские были представлены послами во главе с «Верблюжьей мордой», лордом Донкастером. Елизавета приказала вызвать из Лейдена в Гаагу и нового наследника, принца Карла Людвига, лужицкого принца Рупрехта и принцессу Елизавету. Она распорядилась, чтобы на погребении присутствовали Луиза Голландина, Эдуард и Генриетта Мария. Если бы мороз не был трескучим, она велела бы принести в церковь и новорожденную Шарлотту. Морица на погребение в Гаагу не позвала, только написала ему письмо о злосчастном конце старшего брата.

Она стояла высокая, похудевшая и бледная, окруженная своими детьми, у гроба первенца, и ее мрачная красота терзала сердце.

Отныне, заявила она Фридриху, она не разлучится с детьми. Беднякам достанет и тесного жилища. Все дети переселятся в усадьбу те Вассенар, и об их образовании мать позаботится сама. А если усадьба окажется недостаточной, она с детьми переберется в Ренен.

Вся Гаага дивилась героической скорби королевы.

После долгих недель она призвала к себе Иржи, с которым со дня смерти Хайни ни разу не говорила с глазу на глаз.

Она попросила его сесть, поцеловала в лоб, тихо спросила:

— Любишь меня, Ячменек?

Он взял ее за руку, но она высвободила руку.

— Если любишь меня, отрекись от греховной любви. Будь отныне моим другом.

Королева говорила строго, словно на исповеди:

— Было суждено, чтобы я соблазняла тебя в Вальдсасе и соблазнила в саду пражской «Звезды» на ложе из анемонов. Нам суждено было расстаться и встретиться вновь. Ты пришел ко мне, в твоих объятиях я стала женщиной. Нам была суждена божественная любовь, и мы предавались греху, как ведьма с нечистым. Грянуло возмездие. У меня отнят мой первенец. Отныне мне суждено покаяние. Я стану холодной как лед. И к тебе, мой любимый. Если хочешь, можешь уйти. Я отпускаю тебя с болью, но в этой боли — тоже мое покаяние. Попытайся перестать меня любить, попытайся меня возненавидеть! Я заслуживаю ненависти. Я — грешница, прелюбодейка. Люблю тебя всей душой. Но только душой. Ты имеешь право с презрением отвернуться от меня.

Он не знал что и ответить.

Она продолжала:

— Если ты тоже чувствуешь вину, предайся покаянию вместе со мной.

— У меня нет сил тебя оставить!

— Останься и будь моим братом! Но говорю тебе, отныне я буду верна супружеским обязанностям, хотя не люблю Фридриха и презираю его. Я должна снова стать его женой! Бог — судия суровый! Нашу любовь он осудил на смерть.

Он опустил голову и заплакал.

— Ты уже давно любишь не меня, тебе дорого только мое тело, — сказала королева и ушла.

Золотистая такса недовольно заворчала, Иржи погладил ее. Он подошел к окну и стал смотреть на черную крышу Клоостеркерке.

Вошла Яна, зажгла на столе свечи.

19

На правом берегу нижнего Рейна раскинулся маленький старинный городишко Ренен. Рейн в этих местах желт как янтарь, а дороги к нему обсажены тополями. Окрестные деревни, как и все гельдернские деревни, чистые, светлые и трезвые даже после разгульных сельских ночей. Красные церквушки не отличишь друг от друга. Все одинаково пыжатся как индюки, стоят ли они на площади в Вийке, Доорне или в Эдо. А могли бы стоять и в Барневельте, не будь этот город таким спесивым и не имей своего, еще более спесивого храма. Грязи всюду по щиколотку — и на дорогах, и на площадях, — так что деревянные башмаки здесь — обувь мужчин и женщин и в будние дни и по воскресеньям. На каждом холмике крутится ветряная мельница. Вот каналов здесь поменьше, чем в других уголках Нидерландов, и местные господа еще не помешались на тюльпанах. Но самое главное — тут нет моря.

Фридрих и Елизавета однажды провели в Ренене ночь. Было это во время их свадебного путешествия. У городских ворот молодоженов приветствовал Генри, тогда еще граф нассауский. Он поджидал их со свитой разряженных дворян. В воротах им кланялся бургомистр и советники — все с золотыми цепями. Принц Генри и свита устроили в честь гостей на монастырском дворе турнир в средневековых масках. Вечером Елизавета любовалась на Рейн, волны которого серебрила полная луна.

Рядом с ней стоял, однако, не молодой супруг, еще пировавший с голландскими дворянами в монастырской трапезной, а сэр Томас Роу. Он нараспев читал стихи из «Сна в летнюю ночь», мечтательно глядя на нить жемчуга, обвивавшую шею Елизаветы. Юная женщина в лунном свете казалась ему Титанией, сам он представлялся себе Обероном.

В тысяча шестьсот двадцать третьем году, когда Фридрих уже лишился престола и жил изгнанником в Гааге, он позаботился о будущем детей. Продал герцогу Лотарингскому пфальцский пограничный городок Ликсгейм за сто тридцать тысяч талеров. Император тут же забрал половину. Другую половину, однако, Фридрих положил в голландский банк для своих детей. Деньги приносили проценты. На них Фридрих задумал построить дом в Ренене, потому что был сыт Гаагой по горло, и уж если жить в деревне, то в настоящей, и пусть среди обжорливых и пьющих мужиков, но не среди гаагского сброда.

Фридрих долго мечтал о будущем «Palazzo Rhenense»^[69] с многочисленными окнами и анфиладой комнат, со спальнями и столовыми, с огромной кухней в подвальном этаже — такой, как он высмотрел в лондонском Тауэре, — и с итальянским порталом на южной стороне.

Наконец приступили к разборке старого монастыря. На его фундаменте начал расти новый дом. Фридрих, взяв с собой Хайни, часто уезжал в Ренен, где ночевал в деревянном домике по соседству со стройкой, и целыми днями бродил по лесам.

Каменщики строили не спеша, мастера всегда хотели от Фридриха денег вперед, потому что знали его привычку должать. А банк выплачивал проценты осенью. Так что только весной того года, когда погиб Хайни, дом был подведен под крышу. Это был не «палаццо», а дом внешне весьма простой, как и большинство голландских домов. Да и внутри Koningshuis^[70], как прозвали дом короля-изгнанника, роскошью не отличался, но в нем разместилась вся семья, а если случалась надобность, то и гости. Фридрих сообщал всем, что велел построить его как летний дворец для королевы, на самом же деле этот дом отвечал его вкусам, удаленный от мира и окруженный почти немецким лесом и людьми, говорившими на нижнесаксонском наречии, которое Фридрих понимал лучше жесткого говора голландцев. Фридрих мог здесь предаваться меланхолии, глядя на неподвижные черно-белые стада на лугах и на зеленые свечи придорожных тополей. Из Ренена ему удобно было ездить с визитами к голландским дворянам и беседовать с ними по-французски о большой политике, которая скоро вернет ему оба утраченных трона. Здесь он мог излить свою печаль тяжелым облакам, плывущим по небу как пузатые ладьи, и иногда присмотреть себе крутобедрую трактирщицу или грудастую служанку и забыть с ней жену-красавицу, а может быть, и изменницу.

Поэтому он удивился, что и королева желала бы насовсем покинуть Гаагу и переселиться в рененский дом. Она сказала, что видит в этом перст божий. Святая Кунера, именем которой названа кирха в Ренене, была княгиней оркнейского островного княжества. Останки ее погребены в Гельдерланде. И она, Елизавета, островитянка, хочет бежать в сельское уединение. Хочет, как святая Кунера, быть только матерью своих детей.

Год смерти Хайни был для изгнанников в Ренене спокойным. Но это был покой омута. Счастливы они не были. Страдала кающаяся Елизавета, она все тверже верила в то, что смерть Хайни — кара за ее грехи. Страдал Иржи, который любил Елизавету по-прежнему. И Фридрих страдал тоже. Ему казалось, что мир между императором, Лигой и датским королем, только что заключенный в Любеке, — мир прочный. Между тем в договоре не было ни единого слова о восстановлении Фридриха в Пфальце, либо, наконец, в Чехии. Князья Лиги были столь дерзки, что даже сошлись в Гейдельберге на торжественную встречу.

Фридрих причитал во время трапез. Причитал и в спальне.

Наконец леди Бесси не выдержала:

— Плач вам не поможет. Поможет Густав Адольф. Граф Турн сейчас в Швеции. Почему бы и чешскому королю не стать одним из командующих шведскими армиями?

— Вы говорили об этом с Нетерсолом?

Она сказала смиренно:

— Нетерсол нас не любит. Мы должны найти к Густаву Адольфу свой путь.

— Но голландские субвенции?

— Я убеждена, что Чешское королевство является достаточным залогом для шведской субсидии.

— Может быть, — сказал Фридрих. — Но я предпочел бы дожить свои дни в Ренене.

— Вы должны посоветоваться с врачом, боюсь, что вы больны.

Фридрих помрачнел.

Скоро, однако, приехал якобы просто в гости доктор Румпф. Вместе с ним явился и сэр Френсис Нетерсол. Он привез Фридриху сообщение о мирном договоре в Любеке. Кристиан датский не выиграл и не проиграл. Было много шума из ничего. Император сейчас сильнее, чем когда бы то ни было. Англия это все предвидела, поэтому она и не послала денег Кристиану.

— А почему мой шурин не посылает денег нам? Чувствует, что и наш конец близок? — спросил Фридрих Нетерсола.

Лорд покраснел.

— Англия — изменница, — продолжал Фридрих.

— Но англичане хранят верность, — возразил Нетерсол.

— Знаю, знаю, — поспешил ответить Фридрих. — Особенно вы, сэр. Вы продали собственную серебряную посуду, чтобы заплатить наш долг мяснику и рыбнику. Мы этого не забудем.

Сэр Френсис что-то забормотал о старинных обычаях оксфордских студентов.

После Нетерсола к Фридриху вошел доктор Румпф, с похвалой отозвавшийся о свежем цвете его лица, однако тут же спросил, — как Фридрих себя чувствует.

— Плохо, — сказал Фридрих, — нет аппетита. Иногда бьет озноб. Под мышками — чирьи.

Доктор Румпф попросил показать чирьи, пошутив, что от этого, мол, не умирают. Но спросил о пищеварении. Хорошее, но вот горло что-то побаливает. Доктор прописал слабительное, пустил Фридриху кровь и обвязал горло платком. С веселым смехом ушел к королеве. Принесли Шарлотту, он ее осмотрел. Покачал головой.

На обратном пути доктор сказал англичанину, что опасается за Фридриха. Отец его умер в тридцать шесть. Фридриху сейчас тридцать четыре.

— Не уверен, проживет ли он столько, сколько отец.

— Напишу его величеству в Лондон, чтобы он позаботился о леди Бесси и детях, — сказал Нетерсол.

— Напишите, — сказал доктор Румпф. — Самое время. Всякое может случиться. Quod deus avertat!^[71]

— Леди Бесси пора бы перестать рожать, — сказал Нетерсол.

— Пора бы, хотя английская кобылка крепче пфальцского жеребчика.

20

Невесело было в Ренене. Горожане начали называть королевский дом «домом печали».

Но в июле, когда Фридрих отправился к принцу Оранскому, осадившему испанцев в Хертогенбосхе, леди Бесси навестил сэр Томас Роу с супругой. Они ненадолго приехали в Нидерланды из Англии, куда не так давно вернулись из Стамбула.

Леди Бесси было обрадовалась, но очень скоро ее вновь охватила печаль.

Борода сэра Томаса поседела, хотя живость характера осталась прежняя. Он выразил соболезнование по поводу кончины чешского принца. Леди Роу прослезилась. Через минуту сэр Томас уже рассказывал о своем путешествии из Стамбула в Смирну, из Смирны в Дувр. В Средиземном море на его корабль напала мальтийская галера. Начался грабеж, в перестрелке были убиты двое английских матросов. Потом пираты спустили черный флаг и уплыли с добычей.

Леди Роу сказала:

— Так закончилось наше семилетнее изгнание в страну неверных. Нагими мы туда отправились, нагими вернулись.

— Счастье еще, что ваш портрет, миледи, я послал предыдущим кораблем, который избежал нападения, — вздохнул сэр Роу.

Он не упомянул, что на трех кораблях, отправленных ранее, послал в Лондон ящики с мраморными статуями, золотыми монетами, иконами, сарацинским оружием, большую часть которых уже продал лондонским купцам.

Леди Бесси посочувствовала бедному послу.

Леди Роу горько усмехнулась:

— Мы живы, и это уже прекрасно. Судьба герцога Бекингемского горше нашей.

Все трое погрустнели. Леди Роу собралась произнести проповедь на слова из Библии относительно праха, в который обратишься, но в эту минуту в зале появилась такса Цорги и улеглась у ног леди Бесси. Ее появление прервало печальное течение беседы. Глаза леди Роу засияли.

— Какое прелестное животное, — сказала она, — этой породы я не знаю.

— Это потому, дорогая, — сказал сэр Томас, — что в доме лорда Грандисона, где ты выросла, держали только ирландских борзых. Если бы нынешняя королева Генриетта Мария была расположена к нам, как мы того заслуживаем, и дала бы нам аудиенцию, ты, возможно, увидела бы у нее тоже замечательную собаку этой породы, выведенной в южноуэльском Хаверфордвесте.

— О, как обширны ваши познания, сэр, — вздохнула леди Роу, и лицо ее сжалось в тысячу ласковых морщинок.

Сэр Томас воодушевился.

— Взгляните, мадам, на лисью голову этого песика и изумитесь! Полюбуйтесь на его золотую, волнистую шерстку! По этим признакам сразу можно определить его уэльское происхождение. Я сказал бы даже, что этот Цорги похож на сэра Френсиса, который тоже является золотым уэльсцем. Только у Цорги выражение мордочки более просвещенное и доброжелательное.

Сэр Томас засмеялся.

Наконец кто-то смеялся в присутствии леди Бесси. Цорги встал и подковылял к сэру Томасу, словно хотел поблагодарить за комплимент. Сэр Томас погрузил в его шерсть руку и продолжал:

— Собака этого племени понимает человеческую речь. Но не пользуется ею, потому что мудра. И глаза у нее блестят больше, чем у людей. Рыжие скалы полуострова Пемброк, в морском заливе которого лежит местечко Хаверфордвест, лоснятся на солнце столь же дивно, как и шерсть этого песика. Это собака королевская, и в его родословной наверняка есть прославленные имена Фалькон Флам, Богот Гроу, Ред Драгон. Держу пари, миледи, вам эту собачку подарил сэр Дадли Карлтон…

Леди Бесси печально покачала головой. Ей пришло на ум, что золотистый Цорги своими блестящими глазами спокойно глядел на все ее грехи и был немым свидетелем ее радостей.

Неожиданно у нее сорвалось с языка имя «Георг». Леди Роу удивленно взглянула на нее, и леди Бесси поспешно сказала:

— Полуостров Пемброк выходит в пролив Святого Георга.

— Да, — сказал сэр Томас. — Пролив Святого Георга соединяет Ирландское море с океаном… Во времена, когда Ричард Львиное Сердце томился в плену, неизвестный рыцарь скрестил там лисицу с таксой. Потомки этой пары и есть знаменитые охотники на лис. Некоторые, однако, возвысились настолько, что не предаются безумию охоты. Они стали компаньонками королев. Рыжая шерсть их предков превратилась в красно-золотое руно. Марию Стюарт развлекал в Тауэре золотистый Цорги. Она вышивала шелком райских птиц, а Цорги следил за движениями ее нежных рук. Не знаю, счастлив ли Цорги, который сопровождает нынешнюю английскую королеву. Золотистый Цорги любит характеры задумчивые и не выносит шума. Француженка для него слишком земная.

Видимо, Цорги не понравилась длинная речь. Когда вошла фрейлина Яна, чтобы спросить королеву, в какой столовой накрывать гостям обед, пес неторопливо встал и вышел из залы.

— Кто эта девушка? — спросил сэр Роу, чтобы перебить впечатление от обидного ухода Цорги.

— Несчастливица между других еще больших несчастных. Чешская изгнанница Яна из Берки. Я зову ее Мэб.

— Действительно, у нее глаза королевы фей Мэб, — сказал сэр Роу.

— Она бедна и станет еще беднее, когда я не буду иметь возможности держать ее при своем дворе, — сказала леди Бесси, словно Яны не было в зале.

— А зачем вам с ней разлучаться?

— Говорить о деньгах неприлично, — сказала леди Бесси.

— Когда я вернусь из поездки к шведам, напишу его величеству королю Карлу, чтобы он принял участие в судьбе этой девушки.

Он смотрел на Яну с восторгом, как на чужеземную статую. Она была высокая, стройная, с каштановыми волосами. И глаза у нее были синие.

— Мэб, — сказала леди Бесси, — а что, если тебе поехать посмотреть Англию?

Яна побледнела.

— Не пугайся, дитя, — сказала леди Роу.

— Она умеет ездить верхом, стрелять из пистолета и танцевать. Французский знает с детства, английский выучила здесь, в усадьбе те Вассенар.

— Где ваши родители, мадемуазель? — спросил сэр Томас.

— В Саксонии, — ответила Яна, забыв, что надо было бы назвать сэра Томаса милордом.

— Ничего не бойтесь, мадемуазель, ни нас, ни Англии… — сказал сэр Томас и принялся ходить по зале.

— Мы еще об этом поговорим, — сказала леди Бесси и погладила Яну по волосам.

Яна ушла.

— Она влюблена, — сказала леди Бесси с улыбкой.

— В вашего супруга? — спросила невинно леди Роу.

— Нет. В нашего теперешнего канцлера… в господина Георга из Хропыни.

— Ах, вот оно что! — воскликнул сэр Томас, сразу поняв все.

После обеда гости с королевой выехали в лесок к Рейну. Иржи сопровождал их верхом. Леди Роу задремала в карете.

Сэр Роу сказал:

— Месье Георг приобрел придворные манеры. Со мной в Стамбуле он расстался не по-доброму. Но мне кажется, он хочет, чтобы я об этом забыл. Приветствовал меня, как должно. Научился уважать старость.

Леди Бесси усмехнулась:

— Все мы постарели. Однако ваше сердце, дорогой Том, молодо, как и прежде.

— Этому молодому сердцу выпало много страданий, леди Бесси. Годы разлуки, печаль, ревность…

— Ревнуете, Том, — прошептала королева. — К кому?

— К этому изгнаннику тоже.

— Напрасно.

Леди Роу проснулась, выглянула в окно кареты и сказала:

— Какое счастье, миледи, жить в таком божественном краю… — и снова уснула.

Сэр Томас церемонно поцеловал руку леди Бесси.

Кучер остановил лошадей в тополевой аллее. Сэр Томас помог королеве выйти. Они прогуливались по берегу Рейна. Леди Роу осталась в коляске. Иржи поил коня.

— Как мне хотелось бы бежать из Голландии, — сказала леди Бесси.

— Куда?

— Не знаю. Да хоть под землю.

— Вы похожи на Прозерпину.

— Я наказана за свою любовь к мирской жизни.

— Как странно, что вы говорите о наказаниях.

— Вы язычник, дорогой Том.

— Я знаю женщин, дорогая Бесси… Георга из Хропыни мы заберем с собой в Швецию, чтобы он вас не искушал. А малютку Яну пока оставим в Ренене. Георг опасен не Яне, а вам. Но мы уберем его и от вас и от Яны. Если вы выдержите разлуку — хорошо. А не выдержите — тоже ничего страшного. Я верну вам его, скажем, через год. А там увидим.

— Вы говорите что-то непонятное, дорогой Том.

— Позвольте мне поцеловать вашу смиренно склоненную шею, — сэр Томас вытянулся слегка, чтобы поцеловать эту самую шею.

— Вы изъясняетесь, как во французском романе.

— Роман и жизнь часто пересекаются. В конце концов надо же что-то говорить, чтобы скрыть свои мысли.

— Я научилась скрывать и мысли и поступки.

— В основном от Фридриха. Неужели я настолько стар, что вы исповедуетесь мне? Впрочем, я и так знаю все. Знаю также, что вы предаетесь покаянию. Спите с законным мужем. Но любовника, которого избегаете, удаляете даже от фей. У меня, несмотря на мою старость, глаз зоркий. Другие тоже видят и знают. В Лондоне тоже об этом говорят. Вы живете в сумраке, в тумане. Дайте срок, снова прояснится. Я видел Фридриха в лагере под Хертогенбосхом. Лагерь расположен вдали от городских стен. Туда, наверное, даже канонада не доносится. У него печальный взгляд, у вашего чернявого селадона. Он рассказывал мне, как любит вас. Я ему верю. Кто бы вас не любил, леди Бесси?

— Не злоупотребляйте, дорогой Том.

— Жизнь жестока, а смерть еще жесточе. Просто мне жаль, что я так стар.

Она зажала ладонями уши, чтобы не слышать его.

Но он продолжал:

— Я беседовал о вас и о Фридрихе с сэром Френсисом. Сэр Френсис в последнее время много говорит и много пишет. Граф Турн тоже. Я читал его реляции из Швеции. Лорд Сесил дал мне на них взглянуть. В них он упоминает и о своей последней встрече с вами. Пишет, что вы перестали интересоваться политикой. Якобы потому, что вас слишком отвлек рыцарь из Хропыни. Насчет него граф Турн хорошо придумал. Он, однако, интриган. Советует, чтобы было приостановлено субсидирование вашего канцлера из английских фондов. Так что вашему рыцарю волей-неволей придется искать свой хлеб в другом месте. Якобы вам он не нужен. Хватит одного Нетерсола. Турн выбалтывает все. И даже то, что хотел бы на пражском престоле видеть Валленштейна. Мне пришлось в Стамбуле помучиться с графом Турном, да и с господином Георгом тоже. Но они хотя бы мылись и ходили в чистых рубашках, что у послов Бетлена вовсе не было правилом. Желаете ли вы, чтобы Георг из Хропыни на время оставил этот дом?

— Не желаю, — сказала леди Бесси злобно, — вы занимаетесь сплетнями, любезный Том!

— Значит, я угадал. Понимаю. Устрою. Вам хотелось бы знать, будет ли ваш канцлер любить вас в разлуке. Хотите побыть Пенелопой. Это тоже интересно. Ждать и ждать. Кое-кто ожидает уже долгие годы. Я жду уже…

— Вы-то чего ожидаете?

— Вашей улыбки, миледи.

— Вы навязчивы, сэр. Так говорить с женщиной, добродетель которой общеизвестна…

— О да…

— Не насмехайтесь над моим больным мужем!

— Мне не до смеха, Титания!

21

Иржи сидел на дубовом пне. Она стояла перед ним на коленях, словно молилась.

— Иржик, Ячменек, мне страшно. Я боюсь себя. Мне не выдержать. Ты сильнее меня. Ты тоже страдаешь, но ты выдержишь. Ты сильнее меня, Ячменек, помоги мне! Это будет испытанием моей силы. Расстанемся хотя бы на время. Когда вернешься, мы узнаем, погибли мы безвозвратно или нам суждено спасение. Сэр Томас поехал в Лондон за письмами английского короля к королям шведскому и польскому, а потом отправится устраивать мир на востоке, чтобы открыть Густаву Адольфу все пути в Германию. Я говорила с сэром Томасом, он возьмет тебя с собой в Швецию. Ты его недолюбливаешь, это не удивительно, но клянусь, между нами никогда не было той близости, которую ты подозреваешь. Сэр Томас англичанин. Англичане не знают, что такое любовь.

Поезжай к Густаву Адольфу и передай ему поручение, о котором не будут знать ни сэр Томас, ни Фридрих. Через тебя я попрошу Густава Адольфа, чтобы он всех нас, всю семью, пригласил в Швецию. Из Швеции мы пробьемся — и ты с нами — в Чехию. Я не могу смотреть, как чешский король чахнет в бездействии. Otia sunt vitia^[72]. Чешский король должен воевать обок со шведским королем. Если он падет в бою — воля божья, а победит — так сядет на чешский престол, принадлежащий ему по праву. Ты скажешь это Густаву Адольфу от моего имени. Он поймет.

Заручись его обещанием! Может быть, он даст тебе письмо. Намекни ему, что я не совсем доверяю чешским и моравским дворянам, которые служат в его войсках. Они надеются, что Густав Адольф поможет им вернуть власть и имения, но подумывают и о Валленштейне, граф Турн тоже, да-да! Я верю только тебе и твоей любви. Если любишь меня — поезжай в Швецию, уговори шведа. А я за это время, может быть, переборю себя. Помоги грешнице совершить покаяние. Во мне ведь есть итальянская кровь, которая велит мне каяться. Спаси меня от греха, Ячменек!

Она заплакала.

— Хорошо, — сказал он, — я поеду.

Леди Бесси вскочила и начала осыпать его поцелуями, как в те времена, когда о покаянии не было и мысли. Дубовая роща беспокойно шумела над их головами, кони паслись на сочной летней траве. Вдруг они заржали.

— Чуют дождь, — сказала королева. — Ох, ненавижу я голландское вёдро. Отвезешь нас в сырую Швецию?

— Отвезу.

— На обратном пути заедешь в Бранденбург, за нашим сыном.

— Почему ты называешь Морица нашим сыном? — нахмурился Иржи.

— Хочу, чтобы это было так.

Вдали загремело.

— Привезешь мне Морица?

— Привезу.

— А твой он сын или нет, узнаешь сам.

Она взяла Иржика за руку, и они пошли к обеспокоенным лошадям. До «королевского дома» в Ренене они доехали под дождем. Королева зашла в комнату Иржика и стала перебирать бумаги на его столе.

— Где твоя карта Моравии?

— Здесь ее нет, она осталась в Гааге.

— Скажи Густаву Адольфу: «Сир, путь с севера на юг вернее всего приведет вас к победе и славе! Это говорит вам Елизавета, которая могла бы стать протестантской императрицей, если бы счастье сопутствовало ей так, как оно сопутствует вам. Поход по Одеру в Силезию, Моравию и Чехию будет просто увеселительной прогулкой. Вы и оглянуться не успеете, как вступите в Прагу. Навстречу вам двинется Бетлен Габор, и Фердинанду не устоять. Вы возложите себе на голову императорскую корону. А потом, сир, только после этого идите в Баварию, Пфальц, на Рейн, где, как вы считаете, княжества более богатые. Но не соблазнитесь контрибуциями и добычей. Не возбуждайте недоверия Франции. Пусть она останется вашей союзницей и дальше. Amicus Gallus non vicinus!^[73] — Франция может быть другом, только не являясь вашим соседом! Идите к Влтаве и Дунаю. А Рейна остерегайтесь». Повтори еще раз, что это говорит женщина, которая могла стать его женой. Пусть шведский король не пренебрегает советами женского разума. Скажи ему, что мне не нужен Пфальц ни для Фридриха, ни для моего второго сына Карла Людвига. Мне нужно Чешское королевство! Скажи ему это. Он поймет. Только протестантское Чешское королевство сломит мощь антихриста!

Так ему и скажешь! Сэр Томас об этом разговоре с Густавом Адольфом знать не должен. Он-то будет звать и манить шведского короля на Рейн. Еще мой отец любил повторять, что английская граница проходит по Рейну. Вот и пусть стережет английскую границу на Рейне сам английский король. Шведские границы идут не по Рейну. Они в Чехии. Понимаешь меня, Ячменек?

— Понимаю.

— Остерегай шведского короля перед Валленштейном.

— Все сделаю! Ради вас.

— Ради Праги, ради Кромержижа и Хропыни! Давненько ты о них не вспоминал.

— Ты заслонила их от меня.

— А теперь я отступаю в сторону. Вглядись, ты снова их увидишь.

Над рененским замком бушевала гроза. В окна хлестал дождь. Королева по-сестрински поцеловала его в лоб и ушла.

Иржи остался один. Липа на монастырском валу стонала от ветра. Но скоро солнце снова засияло, и летний день был сверкающим и благоуханным. Над башней красной церквушки святой Кунеры, княгини Оркнейских островов, кружили аисты.

Назавтра из Хертогенбосха воротился Фридрих. Жизнь на биваке была не по нем. Но когда укрепления были взяты приступом, каждый мог увидеть Фридриха и леди Бесси вместе перед взятым Хертогенбосхом. Леди Бесси сняла траур и смеялась как девочка, протягивала руку для поцелуя голландским дворянам. После триумфа состоялся прием в крепости, основанной еще римлянами.

Вернувшись в Ренен, королева решила снова отправить Карла Людвига и Рупрехта в Лейден. Она воспитает их не солдатами, а просвещенными властителями. Если Фридриху Генриху не было суждено взойти на трон, чешским королем станет Рупрехт, рожденный в Праге, а Карл Людвиг — курфюрстом. Елизавета будет матерью короля и курфюрста.

Фридрих устроил в Ренене большую охоту на лис по-английски. Королеву сопровождали Иржи и фрейлина Яна. Яна упала с лошади, Иржи кинулся ей на помощь, но девушка поднялась и сама вскочила в седло. Она потеряла шляпу и мчалась по лугам с развевающимися волосами, действительно подобная королеве фей Мэб.

— Поезжай в Англию, — сказала ей леди Бесси по возвращении с охоты. — Кружи там головы лордам и выбери себе в мужья самого красивого. Тебе уже пора…

Яна оскорбленно потупилась.

В июле в Ренен сноваприехал сэр Томас, снабженный золотом и письмом к шведскому королю. Он привез бумаги для Иржи.

Иржи уезжал, как в бреду. Сэр Томас был полон оживления. Фридрих и Елизавета проводили их до ворот рененского замка.

Яна, стоя у окна, смотрела, как карета, удаляясь, покачивалась на высоких рессорах, словно плыла по волнам.

Через неделю пришлось срочно посылать человека за доктором Румпфом. Он приехал слегка подшофе и сразу был отведен к ложу леди Бесси, которая лежала в горячке. Больная твердила, что у Эдуарда, мол, была корь и она от него заразилась, но сыпи у нее не было и она перенесла болезнь на ногах.

— Без осмотра не обойтись, — буркнул доктор Румпф, — покажитесь.

— Вы снова беременны, — сказал он после осмотра и подергал себя за бородку, пожелтевшую от табака.

22

Сэру Томасу было все едино, — плыть Бельтом или Зундом, мимо Фризских островов или Каттегатом и что там на море — штиль, буря, волнение. Он был уверен в английской каравелле «Единорог», на которой плыл, в ее пушках, торчавших с двух палуб, в ее капитане.

Ветер дул благоприятный, пиратов не опасались. Датская война кончилась, голландцы снова плавали в Копенгаген, в Швецию, в Ригу и Ревель; шведы — в Амстердам, гданьские, ростокские и ревельские суда — в Англию, а датчане курсировали между Ютландией, Зеландом и Лоландом. Их вооруженные пинасы патрулировали у Скагенс Горна и возле Ааргусема.

Летнее небо было раскаленным, дни — долгими.

Сэр Томас Роу, снабженный двумя грамотами, по одной. — лондонский купец Якоб Грандисон, а по другой — чрезвычайный посол его величества короля Карла I английского к его величеству королю Густаву Адольфу шведскому — сидел или лежал на палубе «Единорога», вдыхая соленый воздух, наблюдал за чайками, сопровождавшими корабль от самого Амстердама, почитывал французский роман и болтал со всяким, кто хотел его слушать, а больше всего — с Иржиком, своим помощником, с которым делил и каюту в носовой части корабля. Иржик был по одной бумаге купеческим приказчиком, по другой — секретарем английского лорда.

Настроен он был отнюдь не так безоблачно, как его патрон. Воды и продовольствия на «Единороге» было маловато, зато много английской шерсти, сложенной в трюме, и шотландского виски, а еще больше времени для разговоров. Сэр Томас этим пользовался. Он не предавался воспоминаниям о стамбульских временах, о Хюсейне и Гюрджю-паше, о слабоумных султанах, об Атмейдане и о Принцевых островах. Это ушло в прошлое, двери за которым закрылись. Он выполнил то, что требовала от него королевская канцелярия в Лондоне. Обогатился настолько, насколько ему предоставила для этого возможность Левантинская компания в Стамбуле. Накупил столько статуй, монет и старинных ваз, сколько можно было погрузить на корабли и, привезя, не возбудить зависти лордов королевской канцелярии, которые всегда об этом проведают и все обсудят.

Сейчас он отправлялся с новой миссией, в новые страны, где еще никогда не бывал. О том, что будет там делать, он ни с кем не говорил. Ему было сказано, что в интересах Англии надо развязать шведскому королю Густаву Адольфу руки для войны против императора, иными словами, прежде всего надо освободить его от пут войны с Польшей. Вот сэр Томас Роу и ехал на восток, чтобы способствовать заключению мира между Швецией и Польшей. Недавно к шведу из Копенгагена прибыл месье Эркюль де Шарнас, посол Франции у Кристиана датского, с поручением от Ришелье, который также был заинтересован подбить на войну против императора шведского короля и даже был готов финансировать это предприятие. Сэру Томасу вменялось в обязанность следить за французом и доносить в Лондон обо всех его действиях.

Вот пока и все, что было ему сказано. Но такая миссия была ему по душе. При успешном ее исходе венскому Габсбургу будет нанесен удар, от которого ему и с двумя Валленштейнами не подняться. Чешская корона вернется к Фридриху, который долго не протянет, значит, престол достанется прекрасной леди Бесси, английской принцессе. Леди Бесси была давней слабостью сэра Томаса, и ради нее он был готов бороться, чтобы хоть теперь, на старости лет, дождаться награды. Его любовь была героической, печальной и самоотверженной, не то что любовь этого моравского мужлана, который хотел всего и все получил, а сейчас уезжал, чтобы не искушать предавшуюся покаянию леди Бесси. Это было как-то не совсем понятно. Может быть, когда-нибудь ему удастся выведать у Иржика его тайну. Любопытство — эта необходимая принадлежность его профессии — снедало сэра Томаса.

Шутки ради сэр Томас назвал как-то Иржика Арпаджиком. Тот покачал головой:

— Это было так давно.

Сэр Томас спросил, не вспоминает ли он греческую бурю в Кундуз-Кале.

Иржи рассердился, но сказал только:

— Вы живете вчерашним днем. Стареете, сэр.

Сэр Томас не обиделся и спросил Иржика, знает ли тот, что леди Бесси могла стать шведской королевой.

— Знаю, — ответил Иржи. — Она сама мне об этом рассказывала. Она и герцогиней савойской тоже могла стать.

Сэр Томас заметил, что в отличие от Тилли и Валленштейна Густав Адольф знает толк в женщинах. Иржи промолчал.

— Слышал ли ты о любви Густава Адольфа к Эббе де Браге{177}?

— Нет. Знаю только, что во времена Рудольфа Второго в Праге жил звездочет Тихо де Браге. Меня не интересуют чужие романы.

— Романы монархов, генералов, министров, кардиналов, королев и их канцлеров чрезвычайно важно учитывать для политики, — сказал сэр Томас.

— Я занимался политикой по воле случая.

— Но путешествие в Швецию, — сказал сэр Томас, — это не воля случая.

— Я послан передать поручение, и ничего больше.

— Леди Бесси тайно переписывалась со шведской королевой. Одно шифрованное письмо шло из Гааги в Стокгольм, а другое — из Стокгольма в Гаагу. Но, еще не дойдя до адресата, они лежали дешифрованные на столе некоего лорда Сесиля в Лондоне, и переписчик изготовлял десять копий для министров, послов и секретарей. В Стамбуле я читал письма леди Бесси шведской королеве Элеоноре, послу Кларендону в Венеции и даже великим визирям.

— Вероятно, вы читали и любовные письма Густава Адольфа к Эббе де Браге?

— Нет… Но знаю о переговорах по поводу брака между Густавом Адольфом и английской принцессой Елизаветой. Когда старый Иоганн Скитт приехал послом в Англию, он отправился в Ричмонд нанести визит и дочери короля Якова. Ей тогда было четырнадцать, она очень мило сказала ему: «Я симпатизирую Густаву Адольфу больше, чем какому бы то ни было другому принцу на свете».

Это я читал в одном из донесений тех лет. Было оно, помнится, датское. Датчанам удалось расстроить свадьбу, и маленькая принцесса была весьма опечалена. Она мечтала о светловолосом муже. Судьба дала ей черноволосого Виттельсбаха. Она мечтала о доблестном воине, а получила Фридриха, который на войну предпочитает смотреть издалека.

— Ох, и злой у вас язык, сэр!

— Ничуть. Бросать тень — самый любимый спорт послов.

Сэр Томас громко засмеялся.

— А вы, Арпаджик, себе на уме, помалкиваете.

— Молчание — золото, говорят у нас.

— Значит, вы богач, Георг.

Море было необыкновенно тихим. «Единорог», подняв паруса, плыл вдоль мекленбургских берегов. Между небом и землей они казались желтым поясом с зеленой каймой. Береговые ласточки, гнездившиеся в прибрежном иле, залетали даже на палубу корабля. Рыбачьи парусники неподвижно стояли на зеленоватой воде, которую несла в Балтику река Варнов. Острые шпили башен Доберена и Ростока торчали над равниной, одинокие ветряные мельницы выныривали из дозревающих хлебов и погружались в них. Вот показался редкий сосняк и лепящаяся к желтому склону, дремлющая в солнечных лучах деревушка.

На песке у Барта светился маяк. Ночи были звездные, дни безоблачные. Они обогнули с севера Руйяну, остров священных буков и золотой пшеницы. Курс держали не на Швецию, а на Пруссию, где в Эльбинге, в шведском военном лагере, сэр Томас Роу надеялся застать не только короля Густава Адольфа, но и месье Шарнаса.

Померанские воды были неспокойными, но благоприятный ветер с запада позволил плыть быстрее. Долгое время шли в открытом море. Кораблей попадалось так мало, словно их смел ветер. Лишь у Гданьской крепости повстречались с ганзейской флотилией, скорее всего везущей хлеб в Швецию и кожи в Англию. Поприветствовали друг друга флажками.

Даже самый опытный актер дрожит от волнения перед поднятием занавеса. Вот и сэр Томас волновался перед вступлением на прусское побережье. Он знал, что Густав Адольф сердцем с Англией и остерегается Франции. Но Ришелье, пославший в Пруссию мужественного воина и искушенного дипломата месье де Шарнаса, дал ему оружие, которым Карл английский сэра Томаса не снабдил. Золото! С ним месье де Шарнас достигнет больших успехов, чем сэр Томас, везущий шведскому королю только орден Подвязки, который приказано вручить королю, когда тот высадится на немецкой земле.

— В варварском краю, к которому мы приближаемся, у нас много знакомых, — сказал сэр Томас Иржику. — Граф Турн, другие чешские дворяне и, разумеется, проповедники. А меня подстерегает месье де Шарнас, чтобы подставить ножку. Смешно, везу секретаря, секрета которого не знаю.

— И вы не посвятили меня в свои заботы.

— Я еду устраивать мир между Швецией и Польшей.

— А я еду говорить о войне против императора. Вы едете к Густаву Адольфу от английского короля, а я с просьбой изгнанной королевы.

— Значит, будем помогать друг другу.

— Да будет так, — сказал Иржи заносчиво.

Наконец, столько времени спустя, они подали друг другу руки.

Вдали выступали из моря башни Гданьска. За зеленой косой Гела море было словно полито маслом. Масса кораблей всех народов и флагов стояли на якоре вдали от берегов. Шведский фрегат среди них был самым большим и роскошным. Но «Единорог» не бросил якоря в Гданьске, а вошел в мелкий залив, за которым, как гнездо чайки, прятался Эльбинг. Густав Адольф после короткого совещания решил разместить свой гарнизон в Эльбинге, превратив купеческий городок в военный лагерь. В ратуше на площади поселился Аксель Оксеншерна, правитель завоеванной Пруссии. Оксеншерне было известно, что на «Единороге» в Эльбинг прибывает чрезвычайный посол английского короля. В его честь он приказал салютовать с укреплений двадцатью одним орудийным залпом.

Сэр Томас был изумлен. Он ехал с секретной миссией, и вдруг такие почести! Не иначе это дел рук графа Турна!

Сэр Томас в своем самом роскошном платье и при шпаге стоял у борта судна до той самой минуты, когда «Единорог» бросил якорь и группа шведских офицеров подплыла в шлюпке к кораблю, чтобы встретить посла и проводить его в заезжий двор. Во главе их действительно был граф Турн, военный советник шведского короля. Он приветствовал сэра Томаса от имени канцлера Оксеншерны.

Уже в заезжем дворе на площади перед храмом Девы Марии — на Балтике нет города, в котором не было бы церкви святой Девы Марии, — граф Турн обнял и своего еретика, ганацкого молодца Герштеля.

23

Сэр Томас опоздал.

Месье де Шарнас все сделал сам. Посетил Густава Адольфа в Упсале и вернулся в Эльбинг. Съездил в польский лагерь и передал командующему генералу письмо кардинала Ришелье на имя канцлера Кшиштофа, епископа Хелмского. В письме кардинал приветствовал польского короля, защитника святой католической веры, и благословлял его на славные победы на прусской земле, но одновременно предостерегал от союза с императором. Франция не смогла бы спокойно смотреть на продолжение шведско-польской войны.

Месье де Шарнас добавил к этому и ряд собственных соображений. Конечно, польские войска дерутся мужественно, но во главе шведов стоит непобедимый герой. Поляки хорошие воины, и перед их тактикой можно только преклоняться. Их конница ястребом обрушивается на неприятеля, наносит удар и так же стремительно исчезает среди болот, словно над ней смыкается камыш. Но побеждает в конце концов всегда Густав Адольф. Ведь шведы-то дошли до Мазовше. К чему длить кровопролитие? Сигизмунд{178} считает Густава Адольфа узурпатором. Но за этим узурпатором стоит весь шведский народ, который о Сигизмунде знать не желает и от всей души ненавидит иезуитов, капуцинов и латинское пение. Эта война бессмысленна. Ваза{179} на польском троне воюет с Вазой на троне шведском. А радуются Фердинанд и габсбургские принцессы, из которых, к своему несчастью, Сигизмунд уже вторую назвал своей женой. Королю польскому выгоден только мир. Потому что совсем недавно турки обосновались на Днестре. Не исключено, что Густав Адольф уговорит их напасть на Польшу с юга. А ведь есть еще Московия, с которой швед замирился. Она, того и гляди, всадит Сигизмунду меч в спину. Тогда никто на свете не поможет Сигизмунду. Шведский трон он уже потерял, потеряет и польский.

Месье де Шарнас вернулся в Эльбинг и объявил, что мир близок. Поляк сыт войной по горло, в его войсках свирепствует чума, в битвах и стычках с генералом Врангелем они порядком обескровлены. Кроме того, у Сигизмунда, как и у всякого польского короля, нет денег. Господин Оксеншерна на это усмехнулся и погладил бороду.

Сэр Томас Роу тоже хотел поехать к Густаву Адольфу в Упсалу, но господин Оксеншерна отсоветовал. Король, мол, до тех пор не пожелает говорить с Англией, пока та не докажет доброй воли в качестве посредника.

Сэр Томас решил конфиденциально переговорить с месье де Шарнасом. Месье Шарнас поблагодарил его за визит. Он, конечно, будет приветствовать сэра Томаса в качестве посредника, хотя работы будет немного.

Сэр Томас устраивал в Эльбинге приемы, посещал господина Акселя Оксеншерну, генерала Врангеля и английских купцов, которые роились в городе как пчелы, в общем, делал хорошую мину, но свет ему был не мил. С Иржиком он не разговаривал по целым неделям.

А Иржи проводил время с графом Турном. Рассказывал ему, что поручила королева передать Густаву Адольфу.

— На этот раз у прекрасной Лизель дело не выгорит. Густав Адольф нашего Фридриха не жалует. Он не приносит счастья. Но просить короля ты, конечно, можешь, — размышлял граф.

— А будет король со мной разговаривать?

— Он говорит со всяким. Кроме того, ты выполняешь поручение Елизаветы, которая могла стать его женой.

Граф Турн рассказал о своих делах. Они были невеселыми. В Эльбинге встретился он со своим сыном Францем Бернардом, снохой и двумя внуками. И вскоре сын погиб от чумы, Турну даже на его похоронах не пришлось присутствовать…

— Потеряешь дитя, потеряешь себя… — Несчастный отец заплакал. — Я отведу тебя к его могиле, неподалеку от храма святого Николауса. В Эльбинге похоронено много наших. Много наших пало на штумской равнине, где Густав Адольф потерял коня и шляпу. Молодой Ян из Жеротина был там тяжело ранен. Здесь его отец Ладислав Велен{180} с женой и множеством детей. К ним не пойдем. Он будет стыдиться перед незнакомым своей бедности. Много наших знатных и простых прибежало к шведскому королю из Дании, от Мансфельда, от Христиана Хальберштадтского из Бранденбурга и Саксонии. Что с ними делать? В Эльбинге всех не разместишь. Король хотел их расселить на просторах Ингрии, далеко на востоке, у моря. Поручил это мне. Но наши хотят оружия и домой! Теперь пойдут воевать, если их не сразит чума. Густав Адольф в Швеции. Он тоже иногда должен побыть дома. А кроме того, чума, — она и короля не милует.

— В Эльбинге все еще чума?

— Была, есть и нет. Ее скрывают. Весной начался сильный мор в военном лагере, да и в городе тоже. С больными поступали жестоко. Может, так оно и нужно было. Одних убивали, других кнутами и палками гнали за городские ворота. Потом полегчало. Но сын мой погиб… — старый Турн снова прослезился. — Ох, тяжела судьба земли чешской! Как усмирим мы гнев господень? Одни думают — покорностью и молитвами, а другие уверены — только мечом! Объединимся вокруг Гедеона Севера! Я не встречал человека более прекрасного, мужественного и любезного богу! Час настал. Многие знамения на земле и в небесах предвещают его славу!

— Отец, вы уже не надеетесь на Валленштейна?

— Думаю только о войне, сын мой…

Но он не звал Иржика остаться с ним и идти на войну, не возвращаясь в Голландию. Только однажды он спросил:

— От любви-то ты наконец излечился?

— Нет, — вздохнул Иржи.

— Жаль, — сказал Турн и больше об этом не заговаривал.

К пану Велену из Жеротина в его бедное жилище граф Турн Иржика не повел. Но отправился с ним к пану из Вартенберга, к пану Кохтицкому и к Зденеку из Годиц{181}, которые были полковниками и генералами, жили в городе и каждое утро уезжали в лагерь. Да еще с Тейффелем, австрийским чертиком, повидался Иржик, и с полковником Штубенфоллом, который сражался на Белой горе, выкурив во время битвы три длинные трубки.

Все радовались близкому концу войны с Польшей, превозносили месье де Шарнаса и смеялись над сэром Томасом, который, как истый англичанин, явился слишком поздно. Со времен чешской войны никто из них англичан не любил. Граф Турн избегал разговоров с сэром Томасом.

— Он все выспрашивает о силе шведского войска и, по-моему, готов пересчитать в Элфснаббне шведские корабли! Я советовал господину Оксеншерне не пускать его в Швецию…

Сэру Томасу Роу не везло, чем дальше, тем больше… В Вест-Индии он нашел золото! В Индостане склонил Великого Могола! В Персии своим красноречием заморочил голову шаху. В Стамбуле был могущественнее самого Великого визиря! Это может подтвердить Иржи из Хропыни, — но здесь, в зачумленном Эльбинге, его никто знать не желает, к своему Гедеону в Швецию его не пускают, толкая в объятия коварного месье де Шарнаса. Что скажет король Карл, когда узнает об этом в Лондоне? Карл не любит тех, кто преданно служил Якову. Он завидует и своей сестре Елизавете, которая нарожала столько детей, когда его супруга бесплодна! Карл попрекнул сэра Томаса, что он в большей мере служит Елизавете Пфальцской, нежели английской короне. Сказал, что хотел бы услышать когда-нибудь, как тот в парламенте говорит в пользу английской короны. И в Эльбинг-то он его отправил, чтобы молчаливый депутат свернул себе шею. Сэру Томасу еще нет пятидесяти. Что он, так стар, чтобы не проплыть по шведским шхерам?

Но в заезжем дворе снова появился месье де Шарнас. Дела, мол, зашли так далеко, что пришла пора поехать в польский стан и определить место, где поляки со шведами могли бы встретиться и договориться о мире.

Сэр Томас Роу поехал. В качестве секретаря он взял с собой Иржи из Хропыни, чешского рыцаря на английской службе.

Наконец он сможет сообщить в Лондоне, что ему удалось избрать место и день переговоров. Это не будет полной правдой, сделал это де Шарнас и Оксеншерна, но дело не в правде. Король Карл и так ему не поверит.

24

У дороги из Тчева в Остероде лежит деревня Старыгрод или Альтмарк. Сейчас она сожжена, от нее остались костел и кладбище, которое разрослось после весенней эпидемии чумы. На холме расположился шведский лагерь, на равнине — польский, на расстоянии пушечного выстрела друг от друга. Правда, последнее время стрельбы не вели.

Посредники договорились, что на деревенской площади Старыгрода будут поставлены два шатра. Один — желто-голубой, другой — белый с малиново-красным. Потом по жребию выпало, что совещаться начнут в польской ставке, во второй день перейдут в шведскую и так будут чередоваться до конца переговоров. Сотня казаков и рота шведской кавалерии будут охранять покой договаривающихся сторон. Звоном колокола на колокольне будут извещать о начале и конце заседания. Переговоры начнутся девятого августа в полдень.

Сэр Томас приободрился.

По возвращении в Эльбинг оба посредника поехали к Оксеншерне и генералу Врангелю. Шведы их поблагодарили и одобрили порядок ведения переговоров. Девятого августа перед полуднем в польский лагерь в колясках и верхом прибыли великий канцлер Кшиштоф, епископ Хелмский, граф Веселовский, маршалек Литвы, граф Якуб Собесский, граф Ежи Оссолиньский и пан доктор Магнус Доёнхоф. В шведскую ставку вошли канцлер Аксель Оксеншерна, маршал Герман Врангель и полковник Йохан Банер{182}, представители короны шведской.

Когда прозвучал старыгродский колокол, месье де Шарнас вошел в польский шатер, а сэр Томас — в шатер шведский, прося послов, чтобы те вышли из шатров и поприветствовали друг друга.

Послы вышли, и войска отдали им честь. Но ни поляки, ни шведы не желали поклониться первыми. И те и другие как в танце сделали шаг и потом остановились как вкопанные. Колокол отзвонил, настала великая тишина.

Наконец толстый епископ Хелмский сказал с усмешкой:

— Господа, я думаю, мы сядем одновременно. А чтобы показать себя более вежливыми, желаю вам доброго дня! — И слегка поклонился. Поляки, сэр Томас и де Шарнас сняли шляпы.

Тогда Аксель Оксеншерна снял шляпу и поклонился, а за ним поклонились все шведы.

— Господа поляки, — сказал он гордо, — чтобы не остаться перед вами в долгу, мы тоже желаем вам доброго дня.

Затем все вошли в польский шатер и сели друг против друга вдоль стола. По концам его заняли места с одного края месье де Шарнас, а с другого — сэр Томас Роу. Польская и шведская свита стояли за спиной ведущих переговоры. Иржик из Хропыни встал за спиной сэра Томаса. Месье де Шарнас, к его досаде, был без секретаря.

Открыл переговоры месье де Шарнас, сказавший длинную речь и представивший посольства друг другу.

Епископ Кшиштоф был человек веселый. Когда месье де Шарнас представлял его шведам, он прервал оратора:

— Если бы у меня под сутаной не было такого тяжелого брюха и слабых ног, стоять бы нам до сих пор на солнцепеке.

Все развеселились и заговорили наперебой. Но господин де Шарнас воззвал к порядку. Нужно было еще выбрать председателя на сегодня и на завтра, а также того, кто бы все записывал.

Последнее возложили на секретаря английского посредника рыцаря Иржи из Хропыни.

Епископ Кшиштоф заявил, что на сегодняшний день с него хватит, он желает отобедать в шведском шатре, где тем временем шведские повара накрывали стол.

Обед у шведов был по-солдатски простой, но всем, несмотря на жару, он пришелся по вкусу. Вина и водки было в изобилии, а перед шатром на трубах и дудках играли военные музыканты.

Хотя участники переговоров еще не подали друг другу руки, inter pocula^[74] быстро подружились.

Руки подали через неделю, после долгих споров. Мир так и не заключили, однако подписали перемирие на шесть лет, в честь которого палили из мушкетов в обоих лагерях, польском и шведском, а также был дан залп из пушек со стен Эльбинга.

Поляки делали вид, что удовлетворены, но знали, что король будет недоволен главным образом потому, что в договоре Густав Адольф, этот узурпатор, признавался «могучим королем шведов, готов и вандалов, а также великим князем Финским и прочая, и прочая». И все «милостью божией». Кроме того, по договору Густав Адольф до конца перемирия сохранял все взятые им города в Ливонии, включая Эльбинг, Мемель, Пиллау. Остальные города, до войны бывшие польскими, польскими и остались.

— Патер Ламормайни будет плакать, — сказал канцлеру Оксеншерне епископ Кшиштоф, — но патер Жозеф в Париже будет смеяться.

И хитрый господин Оксеншерна заключил:

— Выходит, мы пролили столько крови назло одному и на радость другому патеру…

— Да-да, — согласился епископ Хелмский, — но, между нами, мне больше по душе капуцины, нежели иезуиты.

— Мне тоже, — поддержал его господин Оксеншерна.

Кто бы сказал, глядя на такое единодушие, что один из них — папист, а другой — лютеранин?

Когда расходились с прощального ужина, господин Оксеншерна взял Иржи из Хропыни под руку:

— У вас, молодой человек, за спиной трудная неделя. Настало время послать вас к нашему королю. Господин Турн сказал мне, что у вас есть к нему поручение от чешской королевы. Король будет рад вас выслушать, а вот удовлетворит ли — не знаю.

«Чешский канцлер» готовился ехать в Швецию. Сэр Томас Роу ему завидовал: его пока не приглашали.

Но прошла еще не одна неделя и не один месяц, пока эта поездка осуществилась. В Эльбинге вновь вспыхнула чума, и смерть косила людей. Умер сын Оксеншерны, генерал Врангель потерял жену.

Граф Турн спасался от заразы вином: он ходил провожать в последний путь чешских изгнанников, над каждым гробом произносил прощальное слово и горько плакал. Так похоронил он шестерых дочерей пана Велена из Жеротина, похоронил проповедника общины чешских братьев брата Вамберкского. Бедный Турн говорил, что после смерти своего сына он полюбил похоронный обряд и был бы сам не прочь почить вечным сном в храме Девы Марии или у Николауса, только не смеет: его ждет Чешская земля.

Во время чумы корабли из Эльбинга и Гданьска в Швецию не ходили. Потом мороз сковал воды пристаней, а вместе с ними коббы, шкунеры и каравеллы. Выпал снег, и Иржи был словно в плену.

— Возьмите меня в лагерь к солдатам, — просил он графа Турна.

— Ты же на английской службе, Ячменек! Подожди, выполни сначала то, что тебе было приказано.

В Эльбинге жилось как на краю света, куда люди сбежались, спасаясь от потопа, но где их постигли другие страшные напасти. Только купцам было раздолье — они нажились на той войне, которая кончилась, и ждали поживы от той, которая близилась. Самыми оборотистыми были голландцы. Но в богатых домах обосновались здесь и английские купцы, сэр Томас Роу все время вертелся среди них. Торговал, как в Стамбуле. На этот раз мехами из Московии. Он воспрял духом, снега с морозами ему были нипочем. Ездил в Гданьск, нашел там других английских купцов, был в Штральзунде и Штеттине. Продавал, покупал и разведывал.

Но однажды ему удалось показаться во всем своем посольском великолепии перед городом Эльбингом, а главное, перед шведскими офицерами на траурной церемонии по умершему трансильванскому князю Бетлену Габору, несколько раз избиравшемуся венгерским королем и столько же раз свергавшемуся с трона.

При выходе из храма святого Николауса, где три проповедника — два лютеранских и один кальвинист — произнесли торжественные речи, граф Турн заметил сэру Томасу:

— Пожилому мужчине не след жениться на молоденькой. Она сократит ему век. Бетлен был человек мужественный и мудрый. С его смертью мы многое потеряли. Одна у нас осталась надежда — Гедеон Севера.

Слеза застыла на покрасневшей щеке старого Турна.

Сэр Томас, однако, возразил:

— Покойник при жизни не раз изменял своему слову.

— Но в вере был крепок… И в любви к Венгрии тоже, — ответил Турн. — Надеялся на победу над антихристом. А это, если не ошибаюсь, три богоугодные добродетели…

Трансильванский посол у шведского наместника в Пруссии господина Акселя Оксеншерны созвал иностранцев и именитейших людей Эльбинга на поминальную трапезу, во время которой пировали, как на свадьбе. Упились не только граф Турн и шведские полководцы, но и месье де Шарнас. Один сэр Томас не захмелел. К утру, однако, он предложил выпить за близкую войну и взятие Вены — и без Бетлена.

Трансильванский посол, граф Эрдеди, оскорбился.

На поминках нашлись и такие, что говорили и пели по-чешски. Пан Зденек из Годиц, только что получивший генеральский чин, голосил как фельдфебель, бранился с господином Тейффелем, выясняя, кто кого предал в тысяча шестьсот двадцатом году, австрияки — чехов или чехи — австрияков, и согласились на том, что всех предал мадьярский выродок Бетлен. Граф Эрдеди оскорбился вторично.

Так помянули изгнанники покойного князя.

Граф Турн подвел Иржика к пану Ладиславу Велену из Жеротина.

— Посмотрите на него, — бормотал он. — Это Ячменек. Вы еще о нем услышите.

Пан Велен, бледный, синеглазый, с кругло подстриженной белой бородой и торчащими усами, пожал Иржику руку.

— Вам тоже грустно, пан брат? — спросил он тихим голосом.

— Мы все ждем спасителя… — невесело усмехнулся Иржи.

— Но ожидание коротаем не одними молитвами, — сказал пан Велен, — нет ничего хуже жизни без родины.

25

Когда наконец Иржи из Хропыни ввели в бельэтаж нового королевского дворца в Стокгольме, он лицом к лицу встретился с мужчиной, которого знал и по Праге и по Гааге. Желтолицый господин Людвиг Камерариус, советник шведского короля по делам Пфальца, загадочно улыбаясь, протянул ему руку.

Иржи поздоровался и подумал невольно: «А, вот почему я ждал так долго».

Но господин Камерариус сказал приветливо:

— Его величество готов с вами побеседовать. Пожалуйте!

Они вошли в длинную галерею. Окна на озеро Меларен замерзли. Стены украшали знамена, взятые в русских, польских и датских походах. Вооруженной стражи нигде не было видно. Господин Камерариус растворил невысокие двери и пригласил гостя войти первым в залу с золоченой люстрой под деревянным потолком. Вдоль стен, обитых штофом, стояло несколько кресел, по виду — венецианских, с высокими кожаными спинками. Портретов не было.

В следующей зале за столом сидел король Густав Адольф.

— Ваше величество, рыцарь Иржи из Хропыни, советник чешской королевы, — возгласил господин Камерариус.

— Salve^[75], — сказал король и указал на кресло.

Иржи поклонился, шляпа в его руке коснулась ковра.

В королевском кабинете висел только один портрет. Иржи узнал волевое лицо Густава Вазы{183}. Левая стена была закрыта гобеленом в желтых и бледно-зеленых тонах. Два нагие великана уносили нагую девицу с полной грудью и мускулистым животом. На заднем плане другие хватали и уносили обнаженных женщин. Похищение сабинянок.

В пылающем камине потрескивали поленья. Пахло можжевельником, как когда-то в комнате королевы в пражском Граде.

Стеклянная люстра под потолком сияла множеством свечей.

Король сидел за столом в мягком кожаном камзоле польского покроя с твердым воротом, безо всяких брыжей. Руки его лежали на столе, тонкие пальцы были сжаты, словно при молитве. Вытянутая, овальной формы голова, откинутая назад, опиралась на спинку кресла. Нос у него был орлиный. «Густав-Клёст» звали его солдаты. Лицо у короля было розовое, волосы — коротко стриженные и светлые, усы и острая бородка — янтарно-желтые. Из-под светлых бровей смотрели, прищурясь, небольшие, светло-синие и близорукие глаза.

— Вы приехали из Голландии, — начал король.

— Из Гааги от королевы Елизаветы с ее личным поручением, — доложил Иржи.

— Господин Камерариус рассказал мне, что в Праге вы состояли пажом при королеве, сражались на Белой горе и были ранены. А затем вместе с моим теперешним военным советником господином Турном были на службе у моего друга и свойственника, покойного князя и короля Габриэля. Были в Стамбуле сначала членом трансильванского посольства у Высокой Порты, а позднее — секретарем по чешским делам при посольстве сэра Томаса, который сейчас пребывает в нашей Пруссии, куда и привез вас с собой. Вы на английской службе?

— Да, еще со времен Стамбула.

— Английский хлеб не сладок, — улыбнулся король. — Но какой-то хлеб есть надо. Чешская королева тоже кормится английским хлебом. Если бы вы расстались с ней недавно, я спросил бы вас о ее здоровье. Но сейчас я знаю сам и могу сказать, что она и ее муж в добром здравии. Так что же поручила мне передать ваша королева?

— Ее величество просит убежища в Швеции для короля Фридриха и его семьи. В Нидерландах они несчастливы.

Густав Адольф шевельнулся в кресле.

Глаза его еще больше прищурились, как у священника, который мысленно обращается ко всевышнему.

— Мне жаль, — сказал он, помолчав, — что я не могу удовлетворить эту просьбу. Король Фридрих и его супруга, да и вы, рыцарь, знаете, что Швеции предстоит война с императором. Невозможно более терпеть высокомерные оскорбления, которыми осыпает нас Фердинанд Второй уже многие годы. Невозможно мириться с угрозой шведской державе на Балтийском море. Невозможно оставаться в бездействии, когда преследуют приверженцев протестантской веры в соседней Германии. Ваш король и королева тоже стали жертвой гонений… Несомненно… Но если я приглашу в Швецию пфальцское семейство, создастся впечатление, что я намерен воевать лишь за его реституцию. Но я собираюсь воевать не только за возвращение Фридриха Пфальцского на его престолы, но и за восстановление всех прав немецких протестантских сословий. Что сказали бы князья мекленбургские, которых Валленштейн выгнал из их владений? Разве меньше причин жаловаться у правителей магдебургских и хальберштадтских, князей ангальтских и всех прочих, кого жестокость императорских декретов лишила их тронов и владений? Я не могу связывать себя заботой лишь об одной пфальцской семье. Если Фридрих желает воевать лучше, чем раньше, он может сделать это и из Нидерландов, которые ближе к Пфальцу, нежели Швеция.

Король замолчал и пристально посмотрел на Иржика.

— Тогда мне ничего не остается, — сказал Иржи, — как промолчать о следующей просьбе королевы.

— Говорите, прошу вас. Мне интересно услышать, чего желает чешская королева. Я читал ее письма, которые она писала ее величеству королеве Элеоноре, моей супруге. Но уже довольно давно она не пишет. И мне хотелось бы знать ее суждения.

— Королева надеется, что если бы король Фридрих мог приехать в Швецию, то со шведским войском он кратчайшим путем вернулся бы в Прагу и на чешский трон!

Густав Адольф громко засмеялся.

— Она все еще остается амазонкой… Несомненно, из Швеции в Чехию путь короче, чем из Голландии. Но кто сказал королеве, что я хочу вторгнуться в немецкие княжества? Война-то еще не началась. Если император примет мои условия, я буду вести переговоры. От господина Камерариуса я знаю, что королева жаждет войны с императором и в ее планах отведено место не только мне, но и турецкому султану, и патеру Жозефу в Париже, и еще бог весть кому. Немалая роль в этих проектах отводилась и покойному Бетлену. Хорошо. Все мы одинаковы! Господин Турн, прежде всего господин Турн и прочие чешские дворяне мечтают возвратиться домой с мечом в руках и под развевающимися знаменами! Но вы-то хотя бы готовы лечь костьми. А вот готов ли сражаться не на жизнь, а на смерть король Фридрих, я совсем не уверен. Передайте, сударь, своей королеве, что я не знаю, как развернется будущая война, не знаю, куда заведет нас военная фортуна — то ли в Силезию и Чехию, то ли в Пфальц. Если Фридрих намерен воевать, пусть ищет меня! Где-нибудь да найдет. Если я вторгнусь в Германию, пусть ищет на Одере, Эльбе, а может быть, и на Рейне. Пока не знаю где. Но найти меня — забота Фридриха… Сожалею, что не могу дать иного ответа. Я с удовольствием обрадовал бы вашу королеву, но, к сожалению, не могу. Вы разочарованы, рыцарь?

— Иного ответа я и не ожидал. Смею ли я, ваше величество, откланяться?

— Подождите. Скажите лучше, почему вы не вступаете в нашу армию? Что вас удерживает в Гааге?

— Я приду к вам с королем Фридрихом.

— Вы так уверены в моей победе?

— Как в том, что господь над нами.

Глаза Иржика сверкнули, и король улыбнулся ему ласково и приветливо.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать восемь.

— Вы дождетесь возвращения на родину. А почему вас называют Ячменьком?

— Я родился в ячмене, как король из нашей старинной сказки, который исчез и вернется в самую тяжкую для нашей земли годину…

— Для вашей земли тяжкая година уже настала…

Король встал и подал Иржи руку, но не позволил, чтобы тот ее поцеловал.

— Не спешите уезжать из Швеции, — сказал он на прощанье. — Я хотел бы, чтобы вы были с нами, когда мы отправимся на Голгофу, на этом крестном пути и вы обретете спасение. Полюбите нас, прежде чем вступите вместе с нами на этот тяжкий путь. Мы не раз остановимся под тяжестью креста и будем распяты. Но воскреснем из мертвых в день третий. Мы и вы, рыцарь Ячменек.

Густав Адольф остановился под люстрой, освещенный ее светом, как венцом нимба.

— Я пробуду здесь столько, сколько вы прикажете, ваше величество, — сказал Иржи.

— Вы мой гость, — приветливо улыбнулся король.

26

Господин Адлер Сальвиус, глава королевской канцелярии, передал Иржику, чтобы он переселялся из трактира «У сокола» в трактир «У трех корон», где жили королевские гости: пан Иржи из Хропыни отныне и до своего отъезда будет гостем короля.

А что делать королевскому гостю?

Ждать и бдительно наблюдать.

Что же видел Иржик? Серое небо, вечный сумрак, сгущавшийся по ночам до синевы. Каменные и деревянные дома города на островах между озером и морем. Гранитные набережные. Корабли, лодки, баржи и челны, замерзшие во льдах фиордов и покрытые толстым слоем снега. Снег на улицах, на крышах, на башнях. Этих высоких и узких башен, как он насчитал с холма над озером Меларен, было семь. Каменный королевский замок сам был пятибашенным; самая высокая из башен, увенчанная королевским гербом в виде трех корон, возвышалась в середине. Густав Адольф был королем шведов, готов и вандалов. Его королевство возникло из трех старинных княжеств. Другой город, если бы его так занесло снегом, погрузился бы в спячку на всю зиму. Жители попрятались бы в жарко натопленных каменных и деревянных домах и домишках, потому что дерева в Швеции испокон века было в избытке, больше, чем хлеба. Столько, что его вывозили на кораблях в Голландию и Испанию. Но жители Стокгольма не дремали. Тысячи их сновали по набережным, улицам и по льду. Все двигались проворно, вили канаты, крутили валы, пилили, строили, складывали, переносили бревна, ящики и мешки. Жили на вмерзших в лед судах. Из трюмов барж через железные трубы поднимался дым. В северном предместье пекари пекли тысячи хлебов, в южном мясники забивали несметное количество скота и складывали мясо в снег и в лед. На улице, за королевским замком, громыхали оружейники и поясники, украшавшие кожаные пояса металлическим набором. Солдаты маршировали на плацу и обучались по новому способу, напоминавшему нидерландский, но более ловкому и свободному. Командиры на солдат не орали, и брани слышно не было. После строевых учений роты, обступив проповедника и греясь у костров, пели псалмы.

Все эти подвижные люди были степенными и рассудительными. А самыми степенными из них были финны, которых можно было сразу узнать по невысоким фигурам и длинным волосам, подстриженным, как у московских купцов. В этом городе были серьезны и немецкие подмастерья, столяры, позументщики и слесари; голландские плотники не напивались здесь, как в Заандаме и Гоорне, и русские в своих занесенных снегом лавках на Зёдермальмё не пререкались с покупателями.

Частенько стреляли пушки, стоявшие на балюстраде замка. Это происходило, когда король в простой коляске выезжал в Элфснаббн или отправлялся в старую Упсалу или Никёпинг, резиденцию вдовствующей матери, Кристины датской. Он любил там встречаться со своими министрами, генералами, а чаще всего с Иоганном Скиттом, учителем и другом. В такие поездки он отправлялся всегда один. Королева Элеонора с фрейлинами сидела в стокгольмском замке, зябко кутаясь в соболя.

С каланчи часто звонили и трубили пожарные. В деревянных кварталах, что ни день, где-нибудь да горело. Тогда небо над городом розовело заревом, а днем было затянуто едким дымом. Пожары явно устраивали католические монахи, переодетые ремесленниками. Немало их было схвачено и изобличено в шпионаже, убийствах и поджигательстве. Иезуиты не ленились и, где могли, всячески мешали приготовлениям шведов к войне. И большой корабль господина ван Гира из Амстердама сгорел и затонул перед Мальмё.

Но вместо одного потопленного корабля в Швецию прибыл десяток других, вместо сожженного дома строились новые дома и мастерские, и с приходом весны, поздним, внезапным и полным благоухания и света, загрохотал, загремел и взволновался город на воде, а с ним вместе и воды, пресные и соленые. По Меларенскому озеру заскользили парусники, баржи, галеоны, коббы и фрегаты. На всех мачтах моряки подняли паруса. Солдаты топали по каменным набережным перед дворцом, строясь для громкозвучных и красочных смотров.

Деревенские лица солдат были не свирепыми, а румяными, свежими и сытыми, потому что король хорошо кормил свое войско и, вложив мужчинам вместо цепа в руки мушкет, обеспечивал им покой и сон. Обмундирование у них было добротное, и под бараньими шубами, которые они сняли по весне, обнаружился новый и веселый мундир без лент и мишуры, но прочный и спасающий от дождей. Генералы и офицеры были разряжены, как девицы, но король запретил им безбожное высокомерие. Шотландцы не смели напиваться, и сам старый полковник Рутвен протрезвел. Англичане перестали биться об заклад и играть в кости. Немцы не хвастали, не покрикивали, а чешским офицерам было запрещено спорить с другими насчет первенства в мужестве и хитрости.

На склонах, где зимой молодежь каталась на санях, из молодой травы высунулись тысячи первоцветов. В воскресенье после обеда народ отправлялся в березовые рощи. Дудари проходили по улицам, созывая юношей и девушек к приличествующим танцам на чистеньких деревенских площадях. Многие выплывали в лодках к соленому морю, солнце бросало на землю жгучие лучи, небо и море светились волшебным светом, леса истекали смолой, и казалось, что близится огромная радость и долгий праздник.

И все знали, что путь к этой радости лежит через врата новой войны, но старались не думать об этом и на короля не сетовали. Он обещал им землю Ханаанскую, а о Ханаанской земле им проповедовали и пели священники в городах и селах, от Треллеборга до Лапландии и от Лулеа до Гельсингфорса, а также в завоеванной Ливонии и на берегах Пруссии. На этот раз это будет священная война, говорили старики. Желанная война! Во имя величия и славы Швеции, ради добычи, которая достанется людям. Деревянные города мы превратим в города из гранита и мрамора. Каменный Стокгольм позолотим снаружи и изнутри. И при этом война будет справедливой, потому что ее велит нам вести господь, сделавший нас орудием своей воли.

Господин Сальвиус передал Иржи письмо из Гааги, пришедшее в замок с почтой генерала Фалькенберга, посредника Густава Адольфа, объезжающего сейчас ганзейскиегорода, немецкие дворы и Соединенные провинции. Королева Елизавета спрашивала, когда пан из Хропыни вернется и привезет принца Морица из Бранденбурга. Письмо было коротким, но оно привело Иржи в смятение.

— Я не знаю, когда наш король собирается вас отпустить, — сказал господин Сальвиус, — но пока он желает, чтобы вы еще побыли у нас. Я позабочусь, чтобы вы встретились с принцем Морицем и отвезли его матери.

Ответное письмо королеве вместо Иржика написал господин Сальвиус.

Кровь Иржи давно уже не кипела так, как в стамбульские времена. Наверное его до дна исчерпала любовь королевы в доме Вассенар. Он разучился сопротивляться и защищаться. Турки заразили его верой в судьбу. Кальвинистская Голландия научила полагаться на предопределение. В муравейнике Швеции он покорился воле человека, какого до сих пор не встречал. Хотя первый его разговор с королем был и последним, он все время думал о нем, с утра до вечера тот стоял у него перед глазами. Густав Адольф был вездесущим. Он и об Иржике не забыл и приказал ему не уезжать, и Иржи остался.

Конечно, от Стокгольма до Чехии и Моравии было далеко. Но там, где в поход отправится Густав Адольф, будет уверенность, что все дойдут. Королева звала его в Голландию, и он обещал, что вернется. Тосковал по своей возлюбленной, потому что память о ней была в нем жива. Он пойдет за ней, он вернется! Но сначала хочет увидеть войска Израилевы, отправляющиеся в поход против Вавилона. Поход будет долгим. Король сказал, что Фридрих, если он хочет воевать, должен прийти ему навстречу. Если Фридрих не захочет, Иржи пойдет один и присоединится к войскам Осиевым. Этим летом, на будущий год, или через несколько лет, пусть даже десять… Но это будет, будет непременно!

Генрих Матес Турн послал из Эльбинга в Стокгольм Иржику чешскую книгу. Писал, что сам ее не читал, но слышал о ее мудрости. Она не была новой. Лет шесть-семь тому назад ее написал брат Ян Амос Коменский. «Скорбящий»{184} называлась она и возникла для утешения рассеянного божьего стада чешского. Том начинался словами:

«Вернись к нам, о боже, отрекшийся от нас, и окажи нам помощь перед лицом врага, потому что на тебя одного все наше упование, ибо тщетна вся помощь человеческая, в в тебе находим мы свою доблесть, ты победишь врагов наших…»

Но, гляди, близится и помощь человеческая.

27

Двадцатого мая тысяча шестьсот тридцатого года с галереи зала сейма Иржи видел того, от которого близилась помощь человеческая, видел, как он взошел на сцену, украшенную только шведским флагом, держа на руках четырехлетнюю принцессу Кристину — свое единственное дитя. Король поднял темноволосую и темноглазую девочку высоко над головой, показывая ее собравшимся представителям сословий.

День был солнечный. За открытыми окнами пели дрозды и зяблики, чирикали стайки воробьев и покрикивали жирные стокгольмские чайки, вылавливая рыбу из вод Меларена и пожирая ее.

Король обратился к залу:

— Если по воле божьей мне не суждено вернуться на шведскую землю, признайте наследницей престола дочь мою Кристину. Присягайте Кристине, как моей наследнице на шведском престоле!

Сейм встал. Обнажили оружие господа Браге, Стур, Лейонгуфвуд, Гилленштирн, связанные узами родства с Вазами господа Горн{185} и Банер, Оксеншерна, Скитт и Снарр. Присягнул на верность сводный брат короля, адмирал Гильденхильм, и мудрый Штенбок. Клялись в верности землевладельцы из Уппланда, Гетеланда и с далеких норвежских границ. С поднятой десницей присягали профессора Упсалы и пасторы лютеранской церкви из Стренгнеса, Калмара, Вестерааса и Линкепинга в черных камзолах и в пышных крахмальных брыжах.

Присягали города от Карлскрона и Мальмё до Эстерзунда и Лулса, богом клялись крестьяне из Далекарлии и Зёдермальмё. Встала со своего почетного места и присягнула королева Элеонора, бледная, взволнованная и униженная тем, что не ей, королеве, а этому ребенку и регентам доверяет муж королевский скипетр. Аплодисментами и приветственными криками славила короля и его дочь толпа народа, призванная в этот раз к участию в заседании сейма.

Шотландские, английские, голландские, немецкие и чешские генералы и полковники на королевской службе — а среди них и господин военный советник Генрих Матес Турн, прибывший вчера из Эльбинга, — замахали с галереи оружием и засверкали панцирями. На всех башнях города звонили в колокола. Многие в зале плакали.

На улицах, в лавках и мастерских люди тоже плакали, слыша, что настал час железа. Народ немногочисленный, бедный и миролюбивый, но — сколько помнят отцы и деды — всегда проливавший кровь, вступал в войну. Народ, воевавший с Московией, Данией, Польшей, одерживавший победы и терпевший поражения, голодавший и страдавший. Лет сто назад бог отогнал сельдь — пропитание и богатство страны, из шведского моря в норвежское, датское и голландское. Скудны шведские поля, и хочешь не хочешь — надо сражаться за Ливонию, Эстляндию и Пруссию. Шведские земли расширились за счет заморских. От берегов Балтики были отогнаны московиты; многие члены сейма получили поместья в Ингерманланде и Финляндии, но у себя-то дома люди не могли грызть камни или питаться мохом и водой. Вот король и решил вести их на войну бедных. Как же это он сказал?

— Простому человеку и крестьянину желаю, чтобы вечно зеленели их луга и поля родили сам-сто. Пусть будут полны их амбары и богатство растет и поднимается, как опара, чтобы без тревог и с радостью могли они исполнять свои обязанности и использовать свои права!

Иржи слышал эти слова. Так не говорили паны из Роупова, Каплиржа и Шлики. Не говорил такого и избранный король Фридрих. Воинственным окриком и бряцаньем оружия домогалось четвертое сословие — этот черный сброд, как сказал покойный Турн-младший на Белой горе, — своих прав и не получило их!

— Вам, горожане, — сказал дальше король, — я пожелаю, чтобы маленькие домишки вы заменили большими каменными домами, ваши маленькие лодки — большими парусниками и кораблями. Пусть дно ваших пивных кружек никогда не будет сухим!

Никто в Праге не говорил таких слов горожанам, от них только требовали золота, серебра и драгоценностей на ведение войны.

Старый Турн снова прослезился.

— Слышишь, Герштель, глас справедливого?

— Господь мне свидетель, — клялся король, — что войну я начинаю не по своей воле и не по прихоти. Император помогает нашим врагам, преследует наших союзников и братьев по вере. Стонущие под игом папы молят и призывают нас освободить их. С божьей помощью да будет так!

На набережной грянули пушки.

— Сейчас он скажет и о чешской земле, — шепнул граф Турн.

О Чехии они не услышали ничего, но канонада грохотала и сейм ликовал.

— Не может он перечислять все страны, которые собирается освободить, — утешался Турн. — Ведь теперь-то наверняка ему быть протестантским императором!

Графу Турну уже виделась на голове короля императорская корона, и он аплодировал и провозглашал славу этому призраку.

— Я сознаю опасности, которые нас ожидают, — тихим голосом продолжал король. — Мне не раз случалось попадать в трудные обстоятельства, и я не жалел живота своего. Бог вывел меня невредимым из кольца врагов и исцелил на пороге смерти. Но придет мой час, я останусь на поле боя. Поэтому, оставляя вас, я поручаю вас охране всевышнего, обращаюсь к нему с молитвой, и да пребудет его благодать над всеми вами и ныне, и присно, и во веки веков. Я прощаюсь с вами с нежной любовью и, наверное, навсегда.

Король умолк и обратил взгляд к балкону, где сидела испуганная и бледная его супруга Элеонора с девочкой Кристиной на руках. На глазах его выступили слезы, но он совершенно не старался их скрыть. Громко зашмыгали, утирая слезы ладонями, крестьяне, сидевшие на задних скамьях. Орудия молчали. Только птицы пели за открытыми окнами да чайки покрикивали над водами.

Король выпрямился и, прикрыв глаза, сцепил пальцы рук. Как всегда в важные моменты, он откинул голову и стал читать псалом, который часто повторял перед сеймом или перед битвой:

— Господь, ты всегда наша защита от народов и варваров. Сжалься над рабами своими. Насыть нас милосердием своим ныне утром, чтобы мы могли петь и веселиться во все дни. Пусть будет при рабах твоих дело твое и красота твоя при сыновьях их… И дела рук наших подтверди среди нас. Дела, прошу, рук наших подтверди! Аминь.

Помолившись, он открыл глаза и весело улыбнулся собравшимся.

И всем стало легко и радостно.

После этого он пригласил всех в самую большую залу дворца и пировал вместе со всеми, пил и ел, как подобает мужчине. Прохаживаясь вдоль столов, он беседовал с графами и крестьянами. Остановившись возле Иржика, он обратился к нему особенно ласково и сердечно:

— Недалек час, когда вернется король Ячменек в венце из колосьев. Верьте мне!

Король пожал ему руку и пошел дальше по зале, в которой шумели и пели песни до поздней ночи. А далекарльские крестьяне пустились танцевать с таким топотом и гиканьем, что задребезжали окна и в домах, что стояли неподалеку, проснулись те, что осмелились лечь спать в такую ночь.

28

В порту Элфснаббн, спрятанном за зелеными шхерами, собрались толпы народа из недалекого Стокгольма, всей близлежащей округи и даже с гор. В экипажах и верхом прибыли высшие королевские советники, все сословия. С королевой Элеонорой и маленькой принцессой король простился в стокгольмском дворце, обещав вызвать супругу к себе, как только наступит передышка от боев.

Флот ждал короля, подняв все флаги. Уже несколько дней на суда грузились солдаты, перевозили кавалерийских лошадей, подводы и пушки. Король стоял на набережной и принимал рапорты генералов. Здесь были господа Густав Горн и Браге, Банер и Баудиссен, Фалькенберг, Книпхаузен и Голл, Гогендорф, Витцтум и Монро, Генрих Матес Турн и Максимилиан Тейффель, полковник Рутвен и многие другие командиры конных и пеших полков, артиллеристы, офицеры, моряки. Докладывали о численности кавалерийских рот, эскадронов и орудий, военных кораблей и грузовых барж. А было всей их силы общим числом только пятнадцать тысяч.

Армия небольшая. Когда в Вене из донесений шпионов узнали секретную цифру численности шведской армии, императорские советники смеялись и сам император Фердинанд сказал:

— Значит, еще одна маленькая война.

Но не к маленькой войне готовился Густав Адольф.

И знамения предвещали не маленькую войну. В тучах виделось огромное войско, готовящееся к битве. В Нюрнберге слышали железный скрежет оружия. В Магдебурге женщина родила дитя в высоких сапогах со шпорами и в шлеме на голове. Уродец тут же умер и рассыпался в прах. Солдат из войск Тилли потел кровью, которая промочила ему рубашку и камзол. В Регенсбурге с моста увидели сразу три солнца, заходящие за башню храма. В Бранденбурге небо осветилось заревом пожара, хотя на земле ничего не горело. Астрологи предрекали кровавые битвы, потому что наступило противостояние Марса и Венеры. Подобных предзнаменований было много и на земле и в небесах.

Между тем в Мамминге в доме бургомистра Валленштейн читал сообщения своих шпионов с регенсбургского сейма, где князья дружно жаловались на императорского генералиссимуса, ходатайствуя, чтобы фридландский самозванец был лишен власти за то, что он истребляет города и деревни и грозится положить предел княжеским вольностям.

— Бог ослепил их, — твердил Валленштейн, имея в виду князей. — Они намереваются отнять у императора его меч. Кто, кроме меня и моей армии, выступит против Густава Адольфа? На императора идет враг не слабый, а мощный и многочисленный. Стоит ему коснуться немецкой земли, силы его умножатся во сто крат, как у Антея.

Том временем эскадра во главе с флагманским судном «Меркурий» плыла к южным берегам. Король стоял на палубе рядом со своим сводным братом адмиралом Гильденхильмом. Среди матросов были финны, даларняне, голландцы и готы. Корабли носили имена древних богов, а также зверей и птиц. В эскадре были «Юнона», «Нептун», «Черный пес», «Скорпион», «Аист», «Ястреб», «Ласточка», «Дельфин», «Щука», «Змей». Были они по большей части новые, с белоснежными парусами, щетинились новыми пушками — грозная сила. Граф Турн и Иржик плыли на «Белом льве», и им виделось в этом доброе предзнаменование.

Ветер не благоприятствовал плаванию. Едва вышли из шхер в открытое море, подул мощный зюйд-вест. Адмирал приказал укрыться в Миддельстене под Стокгольмом и выждать.

Король, адмирал и генералитет нетерпеливо, но покорно разместились в деревянном домишке на скалистом берегу, коротая время за воспоминаниями о минувших походах и плаваниях. Граф Турн рассказывал о своей службе венецианской синьории, сетуя на Венецию, что она до сей поры не воюет с императором. Граф сожалел о смерти Бетлена, но выражал надежду, что любой его преемник, даже и Дьёрдь Ракоци, будет противником венского антихриста.

Погода переменилась только через несколько дней. Задул сильный норд.

Многие приписывали эту перемену громкой молитве короля вечером предыдущего дня.

Утром морякам и солдатам на всех кораблях флажками был передан приказ короля запеть хорал. Песнь мощно понеслась над взволнованным морем. После этого якоря были подняты.

Кренясь и покачиваясь на темно-зеленых волнах, корабли мчались, как стая вспугнутых лебедей. Многие кавалерийские и обозные лошади в этом плавании повредили себе ноги. А люди маялись морской болезнью. Граф Турн клял час своего зачатья, Иржи, сам страдавший, стирал пот с его пожелтевшего лица.

Над морем сияло жаркое летнее солнце, чайки радовались нежданной поживе, весело и сердито шипела за кормой пена, в канатах, как тысяча волынщиков, гудел борей и рвал флаги.

Справа показались зеленые леса и золотые поля Руйяны. Кто-то предположил, что ветряная мельница на холме — это Берген, но другие, более опытные, возразили, что город с моря не виден. Зато указывали на известняковую скалу, с которой, сидя на камне когда-то, какой-то король — то ли датский, то ли шведский — наблюдал морское сраженье. Кто с кем сражался — никто толком не знал.

К ночи море утихло, и флотилия бросила якоря в мелких водах у острова Ругена.

Но на берег не высаживались. В темноте были видны костры императорских гарнизонов на холме — сигнал померанскому берегу, что неприятель приближается. Адмирал Гильденхильм приказал дать по кострам залп.

На рассвете флотилию разбудили звуки горна. За багряной каймой седых туч — ночью палубы смочил первый померанский дождик — подымалось солнце этого славного дня. Проповедники вспомнили, что день в день ровно сто лет тому назад императору Карлу V{186} был представлен текст «Аугсбургского исповедания», но рассказывать об этом возможности не было, потому что корабли готовились к маневру высадки на открытый берег.

Фрегаты построились для охраны транспортных судов и зарядили пушки. Развернутым строем, как войско перед битвой в поле, приближался шведский флот к зеленому острову Уздому, или Уседому, разделенному надвое широким устьем реки Пены.

Плоский и песчаный берег шагов через сто от линии прибоя подымался, зеленея яркими кронами дубравы. Солнце озаряло деревья и прибрежный песок, и всем казалось, что их здесь ждут с радостным нетерпеньем, что земля принарядилась, чтобы достойно принять гостей.

— Вот такой же в один прекрасный день мы увидим родину, — сказал граф Турн Иржику, — только смотреть будем с гор на самые прекрасные поля, леса и луга на свете!

Корабли приблизились к берегу настолько, что простым глазом можно было различить среди песка крупную гальку. Прилетели ласточки-береговушки и с щебетом облепили реи и канаты. Был отдан приказ бросить якоря и приготовить шлюпки. Адмиральский корабль «Меркурий», рискуя сесть на мель, выплыл дальше всех вперед. Генералы, офицеры, солдаты и моряки смотрели со всех палуб на этот маневр Гильденхильма, говоря, что не иначе к нему побудил адмирала король, пожелавший первым вступить на землю Померании.

Но король все не высаживался.

Так прождали целый день.

Только в ту минуту, когда сплющенный круг солнца коснулся на западе серой земли, с палубы «Меркурия» спустили шлюпку, в которой к берегу вместе с адмиралом Гильденхильмом отправился Густав Адольф. Это послужило знаком для всех кораблей спустить шлюпки и начать высадку. В сумраке море почернело. Весла рассекали длинные волны, набегавшие с севера на юг, от Ругена к реке Пене.

Высадка была неслышной и быстрой.

Еще до полной темноты войско построилось и двинулось к низким холмам, прочесывая дубравы. При этом солдаты сообщали друг другу, что король, не дожидаясь, пока нос его шлюпки коснется твердой земли, выскочил на песок и сразу упал на колени.

— Так сделал Цезарь, пристав к берегам Британии, — объяснил полковник Лейонгуфвуд, учившийся когда-то в Упсале, обращаясь к проповеднику Фабрициусу.

Фабрициус возразил:

— Юлий Цезарь на британском берегу взывал не к господу. А наш король молится!

За лесом полк Лейонгуфвуда натолкнулся на пустые императорские окопы. В темноте раздалось несколько выстрелов, и снова все стихло.

Часть войск расположилась лагерем в чистом поле, воткнув в песчаную почву с четырех сторон хоругви с такими надписями: «Если бог с нами, кто против нас?», «Густав Адольф — защитник веры», «Марс владеет мечом, Фемида — жезлом», «Жребий брошен». Солдаты не понимали, что означают письмена на хоругвях. Читать они не умели, а если кто и умел, то все равно не знал латыни. Но они верили, что эти стяги священны и под их охраной первый сон на твердой земле будет ненарушимым и спокойным. Вместе с ними посреди лагеря спал и их король.

Спал и граф Турн, военный советник короля, и Иржик заснул сладким сном. Между лагерем на померанском берегу и чешской землей больше не лежало моря!

29

Король не поехал в Штеттин, хотя его приглашал в свой замок померанский князь Богуслав{187}.

— Мое место в военном лагере, — ответил король князю, который за одну ночь, поглядев перед сном на широкие жерла шведских пушек, превратился из союзника Валленштейна в друга короля, и продолжал спокойно попивать свое пиво. Шведский король обещал не лишать его трона и по окончании войны убрать свои гарнизоны из померанских городов и населенных пунктов, а главное — из Штеттина.

Шведские вербовщики вербовали в Померании солдат, а князь Богуслав наблюдал из окон замка в Штеттине, как шведские унтера на площади обучают деревенских парней обращению с оружием.

— Вчера они с голодухи траву ели, — говорил Богуслав, — вот до чего довела нас моя верность его императорской милости. Сейчас-то они поотрастят брюха. Валленштейн ведь все подчистую вывозил из страны, а швед пригнал стада овец и коров. Против такой войны я ничего не имею. Пусть — in Gottes Namen^[76] — швед делает здесь, что ему нравится.

Когда из Гданьска к шведскому королю приехал сэр Томас Роу, чтобы вручить ему орден Подвязки, князь Богуслав хотел провести эту церемонию в своем замке.

Но король приказал сэру Томасу явиться в лагерь. Он холодно принял английский орден и не подумал поблагодарить сэра Томаса за посредничество при заключении мира, похвалив в то же время месье Эркюля де Шарнаса, который вернулся в Данию.

Сэр Томас в полном унынии отбыл в Гданьск.

Королевские солдаты, отобранные из бывших фалунских рудокопов, укрепляли штеттинские валы. Из донесений явствовало, что из Бранденбурга, Лужиц и Чехии быстрым маршем близятся императорские войска. В Гарце и Гриффенхагене, по обоим берегам Одера, будто бы возведены укрепления, преграждающие королю кратчайший путь в Чехию, о котором через Иржика сообщила королю леди Бесси из Гааги.

Да и господин военный советник Турн неустанно твердил об этой самой короткой дороге, и пан Велен из Жеротина послал в штеттинский лагерь маршалу Горну целую инструкцию о походе в Чехию.

«Пусть, — писал пан Велен, — отправят по Одеру в Силезию восемь или десять тысяч ландскнехтов, за ними пойдет чешский, моравский и силезский народ, бежавший под шведские знамена. Если это войско займет Силезию по Кросно, Загань и чешскую границу, то польский сейм, который можно было бы созвать во Вроцлаве, конечно же, вынесет решение о союзе с королем, как это уже получилось в Померании. Тогда не трудно будет поднять Моравию и Чехию».

Пан Велен предлагал свои услуги в силезской акции, а Турн мог бы быть полезен в Чехии. Валашские пастухи ждут этой минуты.

Маршал Горн писал канцлеру Оксеншерне в Эльбинг и говорил с королем.

Король сказал:

— Дождутся и они… Дойду и до Чехии. Но прежде я должен услышать, что скажут в Бранденбурге и Саксонии. Будь у моих солдат орлиные крылья, я поднялся бы с ними в поднебесье и опустился бы со всей стаей на чешские горы. Но пока я должен думать, как обеспечить тыл. Неверный друг за спиной хуже открытого неприятеля в поле.

Широкий и быстрый Одер уже замерз, на лагерь под Штеттином, где король приказал вместо палаток срубить деревянные избы, навалило снегу, когда из замка сообщили, что прибыло бранденбургское посольство и остановилось у князя Богуслава. Посольство не было многочисленным. Всего-навсего один советник курфюрста Петер Бергман со своим служащим. Третьим в санях был пфальцский принц Мориц.

Иржи с волнением ожидал момента встречи с ним. Ведь мальчик был принцем и не мог прибежать к незнакомому рыцарю, взять его за руку и сказать:

— Я здесь… Вези меня к матери!

Первым в королевскую избу вошел краснощекий мужчина в шубе, господин Петер Бергман. Приехал он в своих санях, и личный конвой короля из даларнян отдал ему честь.

Трубач протрубил громкое приветствие. Граф Турн узнал, что разговор между румяным господином и королем был неприятный. Посол был ну вылитый господин Камерариус. Льстивый и дерзкий. Якобы он начал высокопарно, что приносит-де приветы курфюрста Георга Вильгельма Seiner Liebden^[77], шведскому королю и дорогому зятю. Курфюрст-де просит дорогого зятя, чтобы он не предпринимал похода в Германию, который мог бы стать началом большой войны. Но если Seine Liebden во что бы то ни стало пожелает предпринять поход, пусть минует Бранденбург. Курфюрст всем сердцем за протестантскую веру, но в этой affaire militaire^[78] предпочитает сохранить самый строгий нейтралитет.

— Наш король спокойно слышит любые слова, латинские ли, немецкие, французские или шведские, — рассказывал Турн, — снесет и дерзкое словцо и крепкое солдатское и сам их употребит, но от слова «нейтралитет» кровь у него вскипает. Он закричал на посла так, что слышно было на крыльце, где стоял караул.

«О нейтралитете, — кричал он, — не желаю ни слышать, ни знать. Пусть его милость господин курфюрст будет либо другом, либо врагом. Настало время войны господа с антихристом. Если его милость собирается держаться заодно с чертом, ему придется вступить со мной в войну. Tertium non dabitur^[79], запомните это! Нейтралитет? Это тьфу, и больше ничего, растер — и нет его».

«Это ваше последнее слово?» — спросил румяный советник курфюрста дерзко и почти угрожающе.

Король будто бы засмеялся и похлопал Бергмана по плечу:

«Вот так и скажите своему господину и добавьте, что за короткое время, что я здесь, моя армия утроилась! И из Бранденбурга ко мне тоже бегут. Те, кто лучше его милости господина курфюрста знают, что император не остановится, пока не задавит протестантов окончательно. Слезами и жалобами ничего не добьешься. Вы разбираетесь в пушках? Пойдемте посмотрим на них!»

Король сел в сани господина Бергмана и поехал показывать ему свои пушки и повозки с амуницией. К нему вернулось хорошее настроение. Он угостил посла и спросил, когда тот собирается ехать назад.

«Вот передам пфальцского принца, как было договорено с господином Адлером Сальвиусом, — и отправлюсь восвояси».

«Поезжайте, дело не ждет».

Все это узнал Турн, а от него — весь шведский лагерь.

Шведский лагерь, штеттинский замок и господин Петер Бергман услышали и еще кое-что.

Генералиссимус императорских войск, адмирал Балтийского моря и Океана, самый могущественный муж императорского стана, герцог и князь Альбрехт фон Валленштейн по настоянию Регенсбургского рейхстага, католических и протестантских князей и курфюрстов отрешен от командования. Якобы он угрожал libertatem Germanicam^[80] и ставил себя над курфюрстами и князьями. Его чудовищные орды ландскнехтов разоряли немецкие земли и вели себя на квартирах как в завоеванном краю. Во главе императорских войск и полков Лиги отныне поставлен старый маршал Тилли. Турн ликовал. С покрасневшим носом, смахивая с глаз слезинки, бегал он от одного к другому, сообщая эту новость. Пригласив маршала Горна на торжественный ужин, он заявил:

— Был у нашего короля единственный соперник, почти равный ему славой и разумом, да и того черт побрал. Путь открыт…

Маршал Горн усмехнулся в усы и сказал:

— Недавно был слушок, господин Генрих, что в Валленштейне вы видите будущего чешского короля…

— Tempora mutantur^[81], — ответил граф Турн. — Утопающий за соломинку хватается. А теперь мы ухватились за шведскую скалу. Не тонем. Идем в поход…

— Ох, и красноречивы же вы, господин Турн!

— Кто читает Библию, умеет и слово сказать кстати. Ваш король тоже наделен ораторским талантом.

Господин Горн выпил с графом Турном за отставку Валленштейна.

— То, что Георг Вильгельм Бранденбургский глуп, это я знал. Знал, что пьяница Георг Саксонский еще глупее. А вот что Максимилиан Баварский глупее их обоих и устроил отрешение, это у меня в голове не укладывается, — кричал, разгорячившись, Турн.

— Trahit sua quemque^[82], — начал маршал Горн, но недосказал стих Вергилия.

В шведском лагере все, подражая королю, старались говорить по-ученому.

Иржи ждал приглашения в штеттинский замок. Но князь Богуслав был господином ленивым. Ночь напролет он просидел с Петером Бергманом за пивом, выспрашивая, как обойдутся в Берлине со шведом, которого не выгонишь. С ним пойдут или против него? А каковы, по мнению господина советника, истинные замыслы шведа? Хитер больно, рыжий дьявол. Двинет ли он вверх по Одеру в Силезию и Чехию или сначала заграбастает Мекленбург, как уже прибрал к рукам Померанию? Если он захватит Мекленбург, то оттуда рукой подать и до Бранденбурга. А что потом? Пойдет ли его милость курфюрст войной против собственного зятя?

Господин Бергман только плечами пожимал. Откуда, мол, ему знать такое? Однако перед шведом устоять непросто. Многое опять-таки зависит и от курфюрста Саксонского, от его позиции.

— Всех нас зажали в кулак, — вздохнул князь Богуслав. Казалось, его утешало, что в кулак зажимали не его одного. — А что этот пфальцский отпрыск? Швед берет его на воспитание?

— Нет, отправляет к родителям в Нидерланды.

— Выходит, что в Бранденбурге пфальцскому принцу грозит опасность?

— Понятия не имею, — увертывался румяный господин советник.

— In Gottes Namen… — провозгласил князь Богуслав, принимаясь за новый кувшин пива.

Назавтра господин Бергман уехал в Берлин.

30

Иржика провели в башенный зал штеттинского замка. Стены его были пропитаны сыростью. Пол покрывали медвежьи шкуры. Этих медведей князь Богуслав убил в молодые годы по финскому способу палицей.

В высоком кресле сидел мальчик в бархатном платье. Темно-каштановые волосы покрывали ему плечи. У мальчика было узкое, худое лицо и большие карие глаза. Может, они были и зеленоватого оттенка, но главное — суровые и гордые.

Мальчик протянул руку незнакомому рыцарю.

Иржи подошел, чтобы поцеловать принцу руку. Она была красная и шершавая. Ему захотелось крикнуть: «Сыночек! Не я тебе, а ты мне должен целовать руку!» Но он наклонился и поцеловал. Эта рука была его рукой! Когда он был ребенком. Когда был пажом в пражском Граде.

Принц заговорил по-немецки:

— Вам поручено отвезти меня в Нидерланды. Зачем?

— Таково желание вашей матушки, принц.

— Мне интересно, какая она. Красивая?

— Матери всегда красивы.

— Но моя — самая красивая. Вы пфальцский рыцарь, сударь?

— Нет, моравский.

— А где находится ваша земля?

— Отсюда на юг, за горами.

— Почему вы не дома?

— Мне пришлось бежать из-за моей веры. Так же, как и вам, принц.

— Я не бежал. В Бранденбурге я был дома. Я родился в крепости Кюстрин.

— Вы любите Бранденбург?

— Люблю. И не хочу в Нидерланды. У меня дома в Берлине лошадка, я зову ее Герцхен и езжу на ней по лесу. Люблю охотиться на белок. Вы тоже охотитесь на белок?

— Я ездил с вашей матушкой на охоту.

— Вы знаете моего отца?

Иржи хотелось сказать:

«Знаю, сыночек, знаю. Ведь это я!» — но он сказал:

— Короля Фридриха я узнал много лет тому назад. Вы встретитесь с ним в Нидерландах. С братьями и сестрами тоже.

— Рупрехта и Елизавету я помню. Но это было давно. Рупрехт меня колотил. А Елизавета была со мной мила. Бабушка рассказывала, что я будто бы плакал, когда ее увозили. Ее я тоже увижу?

— Увидите… И всех остальных…

— Больше всего мне хочется увидеть самую младшую, Софью!

— Софью? — изумился Иржи.

— Мою новую сестричку зовут Софьей. Это мне сказала бабушка Юлиана в Берлине, когда я собирался уезжать.

Сердце Иржи забилось прямо в горле. Но принц продолжал расспросы:

— В Гааге у меня будет лошадь?

— Конечно. И собаки, и еще львята. Впрочем, наверное, они уже стали взрослыми львами.

— Тогда можем ехать, только надо попрощаться с дядей Богуславом… Он сейчас пьян и спит, так что поедем завтра. Я вас не задерживаю.

И снова протянул свою шершавую руку, а Иржи ее поцеловал.

В ту ночь Иржи не сомкнул глаз, не уснул он ни на другой день, ни на третий — у кающейся грешницы родился новый ребенок.

Уехать, не попрощавшись с королем, было нельзя, а король его принимать не спешил. Наконец приглашение было получено.

Король встретил его неприветливо и сурово.

— Хорошо, хорошо… Поезжайте с ребенком. Мне его видеть совершенно необязательно. Одним положено заботиться о детях, другим о мужчинах. Если немецкие князья будут заняты только заботами о своих детях, о своих богатствах, собаках и лошадях, если бранденбуржец будет изворачиваться, саксонец — напускать тумана, я сниму лагерь и уйду. Пусть император сдерет с них шкуру. Пусть их живьем сожрут иезуиты. С меня хватит! Бабы они. Не хватало еще, чтобы швед учил их порядочности! Поезжайте и скажите господину Фридриху, чтоб подождал, пока я шведской кровью добуду ему Пфальц. Если увидите своего сэра Томаса, остерегите его, чтоб он не вздумал являться ко мне. Пусть торгует чем угодно, а меня оставит в покое. Если вся их помощь — орден Подвязки, так мне, милее господин де Шарнас со своими расчетами… Если в Англии нет денег, нечего заниматься политикой, пусть найдут себе другое занятие. Рутвенов, Гоптонов и всех прочих шотландцев и англичан, которые пришли под мои знамена, я люблю. Они умеют драться. А повиноваться я их научу. В остальном я на Англию не рассчитываю. Если когда-нибудь я создам морскую империю от Финляндии до Исландии и если к этой империи присоединится Германия septemtrionalis^[83], так или иначе мне придется сразиться с Англией, и я прихлопну ее. Это, конечно, не касается вашей Стюарт в Гааге, ее я пощажу, — засмеялся король.

Иржи изумленно смотрел на отекшее лицо короля, на его припухшие близорукие глаза, отяжелевший стан. Не шло ему впрок штеттинское сидение в лагере.

— Мое дело повиноваться, — сказал Иржи.

— И советую вам никогда не говорить о вещах, в которых вы in incerto^[84], как делает господин Турн и многие ваши publici boni promotores et in causa communi patrones^[85]. Они хотят поучать, наставлять и давать consilia^[86] другим. А свою собственную страну положили in sepulcrum^[87]. Мне рассказывал один брабантский купец, который был в Праге, когда там в прошлом или позапрошлом году расположился венский двор и Валленштейн был на вершине vanitatis suae^[88], что город подобен трупу удавленника в позолоченном саване. А господа Турн и Велен, да и вы тоже учите меня, как мне проливать за вас кровь моих крестьян. К сожалению, кровь их будет литься! Но не за вас, за детей ваших! Теперь ступайте. Возвращайтесь ко мне с Фридрихом. Он хоть бы постыдился своих обнищавших дворян, которые на коленях умоляют меня, чтобы я разрешил им умирать в шведской армии. Знаю, сейчас у Фридриха nec manus, nec pedes^[89]. Но он получал деньги от английского короля и получает субсидии от голландцев. А ваши дворяне за несколько талеров готовы отдать себя, свои manus et pedes^[90], и, главное, кровь.

Король поднялся. Аудиенция кончилась. Иржи поклонился.

— Я написал господину Оксеншерне, — сказал король, — чтобы он перевел шведской комендатуре в Штральзунде столько талеров, сколько понадобится на ваше путешествие оттуда до Гааги. Поедете на шведском корабле. Не желаю, чтобы вас содержал англичанин сэр Томас… безбожник! Передайте привет королеве Елизавете. И еще — я завидую ей, что у нее столько сыновей. Не знаю, удачные или неудачные те из них, что остались живы. Но это сыновья! Я прикажу упаковать с вашими вещами соболью шубу. Для королевы… Прощайте!

31

Иржи предстояло еще проститься с графом Турном, который собирался в Берлин, чтобы от имени шведского короля увещевать курфюрста. Иржи сказал Турну, что у королевы родилась дочь.

Тот расхохотался:

— Кажется, она не скучает. Ну, что ты на это скажешь?

Иржи сказать было нечего.

Он слушал Турна, снова исполненного воодушевления. Пан Велен, мол, пишет из Эльбинга, что в городе множество чешских дворян, горожан и простолюдинов, желающих стать солдатами. Никто больше не думает о землях среди болот Ингерманланда, и сам господин Оксеншерна оставил эту идею. Молодые и старые — все хотят взяться за оружие. Из Женевы прибыл пан Павел Каплирж, пробравшийся через польские земли в Эльбинг, и друг полковника Тейффеля, пан апелляционный советник Розин, приехал пан Ян Влк из Квиткова и ученый Павел Скала из Згоржи{188}, и все они стремятся попасть к его милости в Штеттин с искренними пожеланиями победного похода против врага человечества, Фердинанда. Все изгнанники в Польше, в Мейсене и Бранденбурге с надеждой обращают взоры ad leonem septemtrionalem^[91]. Пан Ондржей Кохтицкий уехал вербовать солдат, а господин Оксеншерна получил чешский меморандум, в основу которого легли мысли пана Велена и его, Матеса Турна. Из Лешно в Эльбинг пришло письмо от брата Яна Амоса, уповающего ныне на помощь человеческую.

— На господа надейся, — кричал Турн, — но сам бей и убей и никого не щади. Поезжай в Нидерланды, Герштель, пади к ногам Фридриха и заклинай его всем святым, чтоб он стряхнул с себя проклятую меланхолию и принимался за дело! Хочет он быть чешским королем — так пусть стреляет не одних зайчишек, а берется за меч!

А ты сам скажи vale^[92] англичанам и давай к нам! Мы с тобой должны встретиться прежде, чем придем в Прагу. А не то я и знать тебя не желаю. А пфальцскому отпрыску лучше бы остаться с нами в лагере, чем ехать к папе с мамой. Ничего хорошего его там не ждет…

В санях померанского князя и под охраной шведских кирасир Иржи с юным принцем наконец отбыли в Штральзунд. Кирасиры должны были охранять их от голодных волков, от померанских крестьян и банд императорских дезертиров, которые бродили по морозу и снегу вокруг Малого Гаффа, в лесах у Анклама и в болотах у Грейссвальда. Сани и всадники спешили поживей миновать сожженные местечки и деревни. Холодно было в разграбленных трактирах, принцу и рыцарю приходилось спать прямо на каменном полу, потому что императорские наемники унесли хозяйские перины, а постели порубили и сожгли. Трактирщица могла сварить гостям разве что жесткого тетерева.

Деревни и местечки между Штеттином и Штральзундом носили странные названия, произношение которых, однако, легко давалось Иржику: Торгелов, Духнов, Косенок, Цицов, Кисов и Мильцов. Жители, правда, говорили только по-немецки, на особом, малопонятном наречии, хотя себя считали потомками славян-венедов. Иржи смотрел на этих людей с тоской, говоря себе, что так может стать и в Чехии и в Моравии, если гнев божий не иссякнет.

Мальчик, утомленный долгой дорогой, спал в кузове саней под тулупами. Его узкое лицо было совершенно непохоже на лицо Иржи! Сына ли он обрел или везет чужого ребенка? Действительно ли этот мальчик был назван матерью Морицем в честь святого покровителя кромержижского храма или все это обман, пустая мечта? Вот только руки, спрятанные под меховой полостью, пожалуй, свидетельствовали, что бабкой принца была служанка из Хропыни.

Мальчик во сне бормотал какие-то немецкие слова. Проснувшись, он сказал:

— Я видел во сне мать… Опишите мне, сударь, ее лицо, чтобы я узнал, она ли это была в моем сне.

Мальчик коснулся теплой рукой холодной ладони Иржи и крепко сжимал ее, пока Иржи рассказывал о зеленоватых глазах, белом лбе, маленьком рте и медово-золотых волосах королевы.

— Это была она! — радостно закончил мальчик.

Шведский комендант в сером доме на штральзундском Старом рынке еще не получил для принца и рыцаря денег на дорогу в Нидерланды и в гавань Зунда, пока не вошел корабль, который должен был отвезти их в Амстердам. Полковник, однако, знал, что ожидалась старая, но величественная каравелла «Юпитер», на которой в тысяча шестьсот двадцатом году король Густав Адольф приплыл в Руйяну. Он с шестью дворянами переправился в Штральзунд и поселился «У золотого льва» под именем Адольфа Карлсона Гарса, вместо Gustavus Adolphus Rex Sueciae^[93]. Из Штральзунда король ездил в Берлин, чтобы взглянуть на Элеонору, дочь курфюрста, свою будущую супругу и шведскую королеву.

Теперь «Юпитер» вез в трюме груз кож для Амстердама. Каюта для пфальцского принца и чешского рыцаря помещалась на носу корабля. Прибытия каравеллы ждали долго, долго ждали и отправки ее в дальнейший путь.

Иржик и принц, как когда-то король, жили «У золотого льва» и бродили по городу. Им показали укрепления, которых не смог взять штурмом Валленштейн, и бастионы, которые он разрушил, но тоже не взял. В Штральзунде, как во всех остзейских городах, имелся храм святого Николауса и храм Девы Марии, а также бывший монастырь на валах. В гербе города были крест и стрела, а Иржи знал, что эта стрела — Стрела, пролив под стенами, откуда выстрел из мушкета достигает до Руйяны.

— Расскажите мне о маме, — часто просил мальчик, и Иржи вспоминал дом те Вассенар и палаццо в Ренене. Рассказывал он и об умершем Хайни.

— Меня море не страшит, — говорил Мориц. — Я стану адмиралом!

Близилась весна, и пруды под франкским валом освободились от льда, когда «Юпитер» вышел из гавани.

— Больше всего я люблю воду, — говорил мальчик. — А учить латынь и говорить по-французски не хочу. Стрелять и ездить верхом я умею, я отправлюсь в плаванье, на море буду искать свое счастье. Было бы в Бранденбурге море, ни за что бы я оттуда не уехал. Я еду в Голландию, чтобы быть ближе к морю. Никто меня не удержит, даже мать. Я не утону, потому что умею плавать! Возле Потсдама много прудов и озер, у меня была там своя лодка. Ее милость бабушка Юлиана умоляла меня не убегать от нее на воду. Но я не слушался. Я никого не слушаюсь! Шести лет я провалился под лед, и меня еле-еле вытащили. Я вцепился в кромку льда и звал на помощь, пока не прибежали. Ладони у меня примерзли ко льду. Вот с тех пор у меня красные руки… Чего это вы вдруг испугались?

— Чего мне пугаться? Разве у тебя руки не были красными от рожденья?

— Как могут у принца быть красные руки? Бабушка Юлиана созвала врачей. Пришли и знахарки и продавцы мазей. Нашли женщину, о которой шла молва, что она знается с дьяволом, пригрозили ее сжечь, если она не поможет, и озолотить, если она выбелит мои рачьи клешни. Но ничего из этого не вышло. Мне-то все равно, а вот бабушка плакала. Она до сих пор боится, как бы мать не стала ее попрекать. Как вы думаете, будет мама сердиться на меня?

— Не знаю… Вашей матушке нравились красные руки.

— Чьи красные руки?

— Мои.

— Но ведь у вас руки не красные.

— Ваша матушка дала мне мазь из Мекки, и краснота сошла.

— А мне она даст эту мазь?

— Наверное.

— Красные руки бывают у служанок и рыбаков.

У Иржи даже слезы выступили, не совладав с собой, он крикнул:

— Пошел ты к черту со своими руками!

Но тут же спохватился и хотел погладить мальчика по голове.

— Вот как, сударь, вы разговариваете с принцем? — закричал в гневе принц Мориц. — Я пожалуюсь на вас маме. А когда я вырасту — мы будем драться. Я этого не прощу!

И убежал. Напрасно Иржи звал его, мальчик по трапу забрался на мачту.

— Вот сейчас возьму и прыгну вниз, — грозился он.

— Я прошу у вас прощенья.

— А я не прощаю. С сегодняшнего дня я вас больше не слушаюсь.

Матросы смеялись. Мальчик раскачивался на веревочном трапе, зависая над водой.

— Перестаньте, принц!

— Я не утону, даже если упаду. Хотите, я отпущу трап?

Матросы уже не смеялись и позвали капитана. Тот бранился по-шведски, немецки и голландски.

— Слезай, не то отлуплю!

Мальчик продолжал раскачиваться над водой и над палубой. Трап поймали и строптивца схватили за руки и ноги.

— Все вы будете наказаны, — шипел он, стараясь освободиться, — вы оскорбляете принца, пираты, разбойники, турки!

Капитан приказал отнести мальчика в «королевскую каюту» и запереть. Мориц колотил в дверь ногами, разбил иллюминатор. Потом утих. Вечером двери отперли. Он заявил Иржику:

— Спите, где хотите, больше под одной крышей с вами я не живу. А то мне ничего не остается, как задушить вас спящего.

С того вечера Иржи пришлось спать в капитанской каюте вместе с капитаном.

Они плыли тихими датскими водами. Но возле нижнесаксонских берегов море разбушевалось. Мальчик принялся скакать по палубе.Его снова пришлось отнести в каюту.

— Я велю связать тебя, — пригрозил капитан. — Откуда вы его взяли, проклятого кальвиниста? И это пфальцский принц?

Мальчика утихомирила морская болезнь. Он корчился от головокружения и тошноты. Иржи за ним ухаживал. Когда между Фризскими островами волнение успокоилось, мальчик обнял Иржи за шею и прошептал:

— Вы добрый… Ах, какой вы добрый! Как отец! Я еще никогда не видел отца!

И заплакал.

— Это ее сын… Но не мой, нет… Хотя, кто может знать… В Стамбуле и я был таким!

Они помирились.

«Несчастное дитя. Родился во время бегства. Не знал матери… Скитался по свету. Из Берлина в Кросно, из Кросно в Потсдам. Спасался от императорских солдат… Теперь тоже бежит от войны. Он видел горящие города и деревни. На его глазах сжигали колдунью… Сыночек, не удивительно, что ты так одичал…» — думал Иржи.

— А будет мама целовать мне руки, как это делала бабушка? — спросил мальчик.

— Она всего тебя расцелует. Для этого я тебя к ней и везу.

— Но матросов и капитана я прикажу повесить, — сказал мальчик и затопал ногами. — Имеют они вообще представление, что такое princeps Palatinus^[94]?

«Нет, это не мой сын. С этим всем кончено», — решил Иржи.

Ранним утром, когда «Юпитер» входил в залив Зейдерзе, а мальчик в каюте еще спал — на палубу пришла в облаке тумана Зоя и протянула Иржику красное пасхальное яйцо. Но вдруг выронила его. Яйцо не разбилось, а, подкатившись к борту, через щель упало в воду и исчезло.

Зоя сказала:

— Куда ты плывешь на корабле, любимый? На нашу свадьбу в Кундуз-Кале? Свадьбы не будет и быть не может… Я умерла, любимый, и никогда не воскресну.

Так сказала Зоя и ушла по воде.

Остался туман. И чужой мир… Не было сына, не было любви. Ничего не было.

На палубе лежал забытый кем-то молоток. Иржи его поднял и швырнул им в чайку-рыбачку. Чайка улетела в туман и посмеялась над ним.

32

Иржи не нашел королевской четы в усадьбе те Вассенар и поехал с Морицем в Ренен.

Бледная и взволнованная, без жемчугов и золота, обнимала мать сына.

Со слезами на глазах благодарила она Иржика, что он привез ей самое дорогое дитя. Потом заплакала снова, сообщая Иржи, что умерла, не прожив и двух лет, «мадам Шарлотта» и похоронена в Клоостеркерке в Гааге, рядом с милым Хайни. Но бог вознаградил ее новым ребенком, принцессой Софьей. Королева повела Иржи за руку к колыбели Софьи и сказала радостно:

— Снова black baby!^[95]

Фридрих восторженно приветствовал Морица и хвалился Софьей.

В доме было полно детей. Здесь бегал Эдвард, была Генриетта, Луиза Голландина и старшая из девочек, Елизавета.

— Рупрехта и Карла Людвига я отправила назад в Лейден. Дом тесен для такой семьи… Может ли быть что-то радостнее материнства? Пришло время и вам, любезный друг, найти себе жену, — сказала Елизавета мудро и отчужденно.

— Наконец-то родился наследник английского престола, — сказала королева за столом. — В той же спальне, во дворце святого Якова, где семнадцать лет назад стояло наше свадебное ложе…

Она произнесла это так, словно никогда в этом доме и не говорили о вульгарной француженке на английском троне и об упованиях Елизаветы на то, что Карл умрет бездетным.

Фридрих улыбался удовлетворенно:

— Меня попросили быть крестным отцом. Мы устроили празднество в честь принца Уэльского.

— Какое счастье для Англии, что у короля родился сын, — сказала Елизавета.

Назавтра Фридрих пригласил Иржика в свой кабинет. Это был самый большой зал в рененском замке. Там висел портрет Фридриха и Елизаветы со свитой голландских дворян перед гаагским Бюитенховом. Королева ехала на белом коне, Фридрих — на вороном.

Фридрих и Елизавета сели под этой картиной, как будто на торжественном приеме.

Иржи стоя давал отчет о своем пребывании в Эльбинге и в Швеции.

Фридрих выспрашивал «чешского канцлера» о Густаве Адольфе, называя шведа своим возлюбленным братом. Иржи описал заседание сейма в Стокгольме и высадку войск в устье реки Пены. Доложил о Богуславе Померанском и своем последнем разговоре с Густавом Адольфом. Вручил королеве соболью шубу, дар Густава Адольфа.

— Какие просьбы ко мне у нашего шведского брата? — спросил Фридрих.

— Он призывает вас идти ему навстречу.

— Я пойду, но не один. Мой английский шурин, король Карл, разрешил навербовать шесть тысяч англичан и тысячу шотландцев, которые под предводительством маркиза Гамильтона выступят на помощь Густаву Адольфу.

— Густав Адольф не одобряет английской политики. Он холодно принял сэра Томаса.

— Нам жаль, но мы не можем полагаться на одного шведского короля.

— Передаю вам нижайшие поклоны от графа Генриха Матеса Турна и других чешских господ. Все они умоляют вашу милость принять участие в шведском походе.

— Чешские дворяне бегут за каждой новой звездочкой, которая покажется на горизонте. Вот увижу успехи шведского оружия, тогда и решу, что делать…

Королева за все время визита не вымолвила ни слова. Наконец она сказала:

— За королевский подарок мы передадим благодарность через господина Камерариуса.

Аудиенция окончилась.

На другое утро супруги уехали в Гаагу, взяв с собой Морица и всех детей, кроме младшей Софьи. Иржи оставили в Ренене. Фридрих передал ему целую груду писем, полученных в его отсутствие.

В саду сидела Яна, держа на коленях маленькую Софью. Иржи спустился к ней. Она подала ему руку так, словно они расстались только вчера, но зарделась от смущения.

— Вот я и вернулся, — сказал Иржик.

— Знаю, — сказала Яна. — С принцем Морицем. Теперь в Голландии собрались все живые и мертвые. Только у нас никого нет.

— Есть известия из Саксонии?

— Нет. Все меня бросили.

— Вам грустно?

— Мне было грустно, но теперь веселее — можно с вами поговорить по-чешски.

— В Эльбинге и Штеттине я наслушался чешской речи…

— Меня больше не посылают в Англию. Да я бы и не поехала, сбежала.

— Куда?

— Да хоть в лес. — Она засмеялась.

— Королева изменилась, — заметил Иржи.

— Наверное, — вздохнула Яна и ушла с ребенком на руках.

После обеда он снова увидел ее из окна. Она верхом выезжала из ворот монастырского двора.

Весна была горькая и одинокая.

Иржик составлял ответы на все письма и готовил их Фридриху на подпись. Супруги все не возвращались. Иржи узнал, что они в Гааге вздорят с английским послом из-за лондонских субсидий, которые никак не могут получить. Гаагские заимодавцы останавливали карету королевы на улице, требуя выплаты долгов. И снова их выручил принц Генрих Оранский. А Карл не послал ни гроша.

Наконец супруги вместе с Елизаветой, Луизой, Эдуардом и Генриеттой вернулись. Морица оставили у леди Верей в Гааге. Она будет воспитывать его как Ахилла вместе со своими пятью дочерьми. Научит его говорить по-английски, утихомирит его буйную натуру.

— Как вы сумели подружиться с нашим Морицем? — спросила за столом Елизавета у Иржика, словно между ними никогда не было речи об этом самом мальчике.

— Он непостоянен, как море, — ответил Иржи.

— Хочет стать адмиралом, — продолжала она. — В Чехии нет моря. Придется Морицу служить на чужбине.

— Мы еще не в Чехии, — съязвил Иржик в отместку леди Бесси.

Она нахмурилась:

— Если захотите, поедете туда с нами очень скоро.

— В эту женщину вселился новый бес, — сказал себе Иржи. — Я ее не понимаю. И все-таки она прекрасна.

Но прекрасной она оставалась недолго. Вскоре на лбу у нее проступило коричневое пятно, она начала полнеть в талии, походка стала тяжелой, она перестала ездить верхом и с предосторожностями садилась в карету. Она снова была беременна! Фридрих крутился вокруг нее, как жених вокруг невесты. Поглаживал ее округлившийся стан и с улыбкой повторял:

— В этот раз Зимняя королева родит Зимнего принца. Его мы назовем Густавом Адольфом.

Иржи просил Фридриха отпустить его в шведскую армию.

— Спрошу у королевы, — ответил Фридрих. — Вы ее паж, — и загадочно усмехнулся. На другой день он сообщил:

— Ее величество разгневалась, она сказала, что ваше место подле меня. Мы с вами вместе пойдем на войну.

Иржи начал подумывать о побеге. Но она, словно читала в его мыслях, сказала при нем однажды:

— Все нас бросили, и только один преданный остался с нами. Мы вам бесконечно благодарны, Ячменек!

Это снова были нежные слова.

— Северный король близится, — разглагольствовал Фридрих. — Есть радостные вести. Знаете, что написал нам Камерариус, господин канцлер? Письмо Камерариуса лежит в моем кабинете на столе, принесите, — обратился он к Иржику.

Фридрих прочел письмо Елизавете и Иржику. Оно было написано из Бервельда в Бранденбурге и почти все было зашифровано, так что королю приходилось переводить по памяти:

— Господин Эркюль де Шарнас приехал к Густаву Адольфу в Бервельд. Франция предоставляет шведу на войну миллион талеров ежегодно. Шведские войска заняли всю Померанию, большую часть Мекленбурга, и Бранденбургский курфюрст разрешил поставить гарнизон в крепостях Кюстрина и Шпандавы.

— В Кюстрине родился Мориц, — сказала королева и со значением посмотрела Иржику в глаза.

Фридрих читал дальше:

— Тилли взял Магдебург и разрушил город. Во время штурма на улицах погиб шведский генерал Фалькенберг, которого Густав Адольф послал с небольшим отрядом на помощь городу. Неясно, — писал Камерариус, — почему Густав Адольф не вышел к Эльбе, ведь он был так близко. Дорога на Чехию еще не открыта, маршал Горн, которому покоя нет от чешских дворян, приготовился к походу на Чехию, но Тилли смешал карты. Густаву Адольфу придется разыграть партию по-другому. Взять Саксонию и разбить Тилли. Тилли воюет старым нидерландским способом. Густав Адольф — его имя Камерариус обозначил тремя звездочками — воюет новым, своим собственным способом. К тому же у него новые пушки, поставленные господином ван Гиром. Они короче и более легки для перевозки. Тилли стягивает силы в Саксонию. Густав Адольф будет его преследовать. Сэр Томас Роу поспешил за господином де Шарнасом в Бервельд, но на пути был остановлен английским курьером и отозван в Лондон. Сейчас он в пути где-нибудь в море. Сетует на английскую политику и убежден, что впадет в немилость у короля Карла, который очень заважничал после рождения наследника. Граф Турн уехал в Берлин вести переговоры, сидит при бранденбургском дворе и вошел в сношения с друзьями Валленштейна. Король Густав Адольф приказал ему выяснить в Берлине замыслы Валленштейна, оскорбленного и разгневанного. В интересах Пфальца, чтобы переговоры между тремя звездочками и Валленштейном расстроились.

— Господин Камерариус обозначает Валленштейна одной большой звездой, — сказал Фридрих и сложил письмо. — Час настал, — добавил он.

— Когда же мы отправимся в поход? — спросил Иржи.

— Когда нас пригласит Густав Адольф.

— Густав Адольф ваше величество не пригласит.

— Тогда поеду без приглашения! Как только у нас родится сын Густав Адольф!

33

Приглашение так и не было прислано.

Ни летом, ни осенью.

Фридрих уехал в Гаагу и взял с собой Иржика. Они вместе посетили принца Генри. Тот рассказал им о валленштейновском генерале Арниме{189}, перешедшем на саксонскую службу, о шведско-саксонском договоре и о торжественной встрече шведских и саксонских армий у Лейпцига. Рассказал под конец и о битве под Брейтенфельдом.

— Тилли, — сказал принц Генри в заключение, — ни разу не коснулся женщины, ни разу не выпил вина и ни разу не терпел поражения. Сейчас он впервые побежден и ранен. Для восстановления сил ему пришлось выпить чашу вина. Женской любви ему, правда, не узнать, для этого он слишком стар; Иоганн Георг, — продолжал принц Генри, — встретился с Густавом Адольфом и во время застолья за пивом, которого выпил больше, чем обычно, пил за здоровье будущего протестантского императора. Густав Адольф из скромности возражал. Как бы швед не зазнался. Не поверил бы Иоганну Георгу. Он питает к нему слабость, как лютеранин к лютеранину. И совершенно напрасно!

Битва у Брейтенфельда перевернула все вверх дном. В Вене поняли, что надвигается отнюдь не маленькая, а большая война. И перепугались. Пожалели, что отставили Валленштейна от командования. До Фридриха дошли вести, что под Брейтенфельдом в битве участвовали чешские полковники, а граф Турн командовал бригадой, которая билась с особым мужеством. Он договорился в Берлине обо всем, о чем можно было договориться, и примчался в армию. Отличился старик! Под Брейтенфельдом Саксония была на стороне шведов — хотя сражалась и не слишком славно! А ведь от Саксонии до Чехии — рукой подать.

— Сейчас самое подходящее время, — нажимал на Фридриха Иржи.

— Приглашения пока нет, — возражал тот, — я должен дождаться лорда Гамильтона. Не могу же я появиться с пустыми руками.

— С вами пойдут голландцы.

— Не пойдут. Они дают деньги Густаву Адольфу, и этого им кажется достаточно… Десять тысяч дукатов ежемесячно. Им же надо, мол, защищать свои границы от испанцев в Брабанте. Почему Густав Адольф не зовет меня?

— Он сердится на вас за ваш уход из Чехии.

— А чем он нам помог тогда? Дал восемь старых пушек. Уж не собирается ли он отдать Чехию в качестве лена Валленштейну? От господина Камерариуса вестей нет. Может, он меня предал? Таскается за шведом по Германии? А Пфальц уже приготовили для кого-нибудь из шведских генералов? Виданное ли дело, чтобы швед был «главой и директором протестантского устройства в Германии», как Густав Клёст себя называет. Он взял в руки всю Oberherrlichkeit^[96] над нами, немецкими князьями. Бранденбург его слушается, пьяница Юра к нему подольщается, веймарские герцоги падают перед ним ниц, но меня, ради которого вся эта война началась, он не зовет и не зовет! Принц Генри рассказывает, что не только в Магдебурге, но и в Альтбранденбурге убивали и жгли. Сначала разбойничал Тилли, а потом и шведский король. А меня он все не зовет…

Фридрих плакал от злости.

— Я нездоров… Поеду отдохнуть в Ренен. Сейчас сезон охоты на куропаток.

И уехал в Ренен.

Все дороги засыпало желтой листвой. Ветер гудел в увядших кронах буков. Янтарный Рейн потемнел, и в ригах шла молотьба. Крылья мельниц весело крутились.

— Я устал, — твердил Фридрих. — Я не рожден царствовать. Пусть Чехией и Пфальцем правит королева. Или мой брат. Я попрошу шведа позволить мне управлять самым маленьким имением в Пфальце. Несколько коровок, лошадей, рига, хлеб и погреб, хотя бы с тремя бочками вина. Два охотничьих ружья. И все. Я никого не хочу видеть. Даже своих детей. Знаю, что они меня не любят. Все ложь! Ложь, что земля кружит вокруг солнца, ложь, что наша судьба предопределена богом. Я сам предопределил свою судьбу, когда послушался и протянул руку к чешской короне. Нельзя было делать этого! Зачем мы летим на крутящемся земном шаре по небесным просторам, вместо того чтобы твердо стоять и вокруг нас кружилась бы вселенная. Утром бы солнце вставало, а вечером заходило и все было бы спокойно. Все это козни дьявола против меня! Дьявол выдумал мою судьбу и внушил ее астрологам и их князьям! Терпеть не могу астрологов. Ни разу они не сказали мне правды. Вот я вернусь в Пфальц, выгоню всех астрологов и сожгу всех колдуний. И буду смотреть, как они корчатся в огне…

Он говорил как помешанный.

— Густав Клёст разъезжает по Германии, как по манежу. Вольные города падают перед ним на колени. Вся Германия вдруг смиренно склонилась перед ним. Епископы удирают из своих резиденций, и аббаты покидают монастырские трапезные. А он садится в их кресла под балдахинами и произносит заносчивые речи. Разбил Тилли и издевается над императором, одно слово которого лишило меня двух корон и изгнало из двух столиц. Откуда его сила? Говорят — от бога. Но был ли когда человек набожнее меня? И что сделал для меня бог? Погубил и разорил. Я назову сына, который родится, Густавом Адольфом, чтобы сыскать дружбу Клёста. Но он меня не зовет, он мне не пишет. И Камерариус, тощий черт, мне не пишет. Попадись он мне в руки, я прикажу отравить его мышьяком. Потому что и он отравлял мне жизнь. Послал меня в Чехию, терзал в Праге, сидел на шее в Гааге, выдумал Союз северных князей, а когда и этот союз развалился, удрал к шведу. Как мое доверенное лицо. Ничего я ему не доверял. Мне самому надо идти к шведу. Но швед меня знать не желает!

Леди Бесси приветствовала Фридриха в Ренене, словно не видела его годы. Окруженная детьми, которые там были, она встретила его у ворот и даже поцеловала ему руку.

«И это ложь», — подумал Фридрих, но, робко улыбаясь, целовал свою herzallerliebste в лоб.

Ночью он метался на постели, как в горячке.

— Я нездоров, herzallerliebste, — шептал он, — а он, рыжая шведская шельма, меня не зовет.

Назавтра Иржика позвали в зал, где висел портрет Фридриха и Елизаветы со свитой дворян перед Бюитенховом. Супруги снова восседали на высоких креслах и держались по-королевски.

— Я пригласил вас, господин канцлер, — торжественно произнес Фридрих, — чтобы передать свое пожелание…

Голос Фридриха дрогнул, и тогда заговорила Елизавета:

— Дорогой чешский друг, — начала она, — королю трудно произнести свою просьбу. Но вы поймете. Мы бессильны. С нами нет никого, кроме вас. Один вы храните нам верность. Час настал. Наш друг, король шведский, кажется, о нас забыл. Слава одурманила его. Он берет города, курфюрсты ему покорны. Наверное, он думает, что мы живем счастливо под охраной голландских Генеральных Штатов и безразличны к тому, что происходит в наших землях. В Чехию ворвался саксонский курфюрст. Мы получили сведения от голландского посла в Дрездене, что за саксонским маршалом в Прагу следует находящийся на шведской службе граф Турн и что в саксонских войсках есть другие чешские дворяне. Густав Адольф спокойно смотрит на то, как саксонец, его новый союзник, забирает страну, которая принадлежит нам! Густав Адольф снова разбил императора. Сначала у Брейтенфельда, а теперь под Лейпцигом. Но он не пошел в Чехию. Повернул в Тюрингию и к Майнцу. Соблазнился добычей в богатых западных землях. Он уже во Франкфурте-на-Майне и скоро вступит в Пфальц. Без нас. Этого не должно случиться. Вы отправитесь к королю с приветом от нас. Заставьте его позвать нас к себе… Поняли ли вы, какую тяжкую задачу мы на вас возлагаем?

— Понял.

— Тогда поезжайте и возвращайтесь с добрыми вестями.

Она кивнула. Фридрих робко поблагодарил. Иржи вышел.

34

В этот вечер она пришла к нему, прижалась всем своим тяжелым, деформированным телом и обняла Иржи покорно и страстно, как во времена давно минувшие.

— Это грех, но я не могу иначе, — шептала она. — Мориц — твой сын, клянусь… Никогда никого я не любила, кроме тебя! Софья — твое дитя. Дитя, которое ношу, зачато с тобой. О тебе я думала, тебя видела, когда меня обнимал тот, кого не люблю. Я хотела совершить покаяние, но вместо этого грешила еще больше. Я буду наказана… Умру. Меня ждет страшная смерть. Но я буду счастлива, благодаря любви к тебе…

35

Всадник, пробиравшийся на лошади, подаренной королевой, под дождем, в тумане, рейнской долиной от Гельдерланда на юг, чтобы найти лагерь Густава Адольфа и передать ему письмо Фридриха Пфальцского, задачу имел нелегкую. Край был в руках католических епископов и курфюрстов. Они трепетали перед армиями шведского короля, но одинокого всадника могли бросить в тюрьму и замучить без всякой жалости. К тому же шатались дезертиры из войск Тилли, которые грабили деревни, забирая продовольствие и все, что под руку попало. Время было тревожное и страшное. Поэтому Иржи был переодет в платье английского купца и снабжен охранной грамотой, подписанной сэром Генри Вейном, который собирался предпринять из Гааги подобное, хотя и более безопасное путешествие к шведскому королю, куда Карл английский посылал его вместо сэра Томаса.

Так что для епископов, бургомистров и стражников Иржи был мистером Джорджем Грейном, купцом, который едет напомнить английским суконщикам в Нюрнберге о задолженности в платежах. Англия с католическими курфюрстами не воевала, не воевала она и с императором, шведскому королю поддержки не оказывала, хотя в шведском войске были полки английских и шотландских добровольцев. В трактирах перед путешественником радушно открывались двери, потому что в это лихое время проезжих иностранцев было мало. Путник нигде долго не задерживался. Чужеземная одежда и неразговорчивость во спасали его от любопытствующих, но избавляли от необходимости отвечать на все вопросы. Притворяясь, что плохо понимает по-немецки и по-латыни, он отвязывался от назойливых монахов. Где мог, объезжал стороной города и остерегался ночной езды по лесным дорогам. Нигде и ни с кем не пировал, ссылаясь на скудость кошелька. От случайных попутчиков спешил отделаться. Если кто-то хвалил светлейшего князя, господина здешних мест, и его семью, он согласно кивал головой. Встречаясь с набожным католиком, старался внушить ему, что хотя англиканская церковь и не признает папы, но в остальном, по происхождению и порядкам, — апостольская, соблюдает обряды и имеет те же церковные облачения.

Какой, мол, веры властитель края Клеве — он понятия не имеет, в вестфальских спорах не разбирается, знает только, что в Кёльне-на-Рейне властвует архиепископ, а Нассауское графство — земля древняя, откуда пошел род герцогов Оранских. Путник высказывал удивление могучими крепостями над рекой, желал всем мира и хорошего урожая, одобрял рейнское вино, намекая, что не может, мол, пить столько, сколько хотел бы, из-за больной печени. Хвалил колбасу из свиных потрохов и свиные окорока, дескать, в Англии таких нет. Говорил, что самые красивые девушки, по его мнению, здесь, на берегах Рейна, но он, мол, из уважения к их добродетели не может сам им об этом сказать.

Так говорил Иржи в тех случаях, когда от разговора нельзя было уклониться, а поскольку он путешествовал только днем, ему счастливо удалось избежать встречи с разбойными бандами, число которых все увеличивалось. В дневное время вооруженные патрули из городов и местечек разъезжали по дорогам, оберегая покой края. Если они останавливали одинокого всадника, он показывал бумагу с большой печатью. Патрули не понимали, что там написано, но печать внушала им почтение, и удивляло только — что в осеннюю непогоду кому-то не по необходимости, а по собственной охоте вздумалось разъезжать по белу свету.

На берегах Рейна было еще относительно спокойно, хотя в деревнях курфюрстские лейтенанты вербовали солдат, а на площадях и у часовенок в честь Девы Марии устраивались крестные ходы и служились молебны об изгнании шведов. Лето было засушливое, земля истощилась, но виноград уродился хорошо. По реке плыли нагруженные плоты и челны. Кто не хотел, тот мог не думать о том, что в нескольких милях отсюда на запад пылают деревни и солдаты грабят как одержимые.

Иржи проехал полосой опустошенных земель, где недавно прошел полк кёльнского архиепископа, посланный пополнить разбитую армию старого капрала Тилли, бежавшего после битвы под Брейтенфельдом до самого Везера… Так же как Тилли наказывал селения на Везере и Фульде за приверженность лютеранству, так и кёльнские солдаты опустошали огнем и мечом горные селения Ротхаара. Скоро повозок с награбленным добром стало больше, чем солдат. И еще не соединившись с остатками армии Тилли, кёльнские вояки выжгли край вокруг Фритцлара. В Гессене войска Тилли перебили всех проповедников вместе с семьями. С этого времени вошло в привычку насиловать жен и дочерей протестантских пасторов, так что пастор перед смертью еще должен был увидеть надругательство над своей семьей. В эти же дни в долине реки Фульда и предгорьях Рёна была устроена охота на ведьм. На голгофе под Гомбургом было сожжено шестьдесят женщин, о которых шла молва, что они грешили с дьяволом.

Вскоре после этого к Тилли присоединились отряды герцога Лотарингского, который отважился дерзко испытывать бога и шведского короля. Лотарингские парни, с бритыми лицами, наряженные в смешные курточки с яркими позументами, пьянствовали с утра до вечера. Тилли, ненавидевшему вино, пришлось повесить нескольких солдат за то, что они, пьяные, ворвавшись в костел в Ротенманне и убив католического священника, пировали на алтарном столе с гулящими девками.

Иржи проехал через опустошенное графство Нассау и оказался в Гессене в тот момент, когда шведский король, встретившись в Эрфурте с супругой Элеонорой, весело брал один франконский город за другим. Король заключил договор с епископом Бамбергским, покорив перед этим мирной речью и угрозами прекрасный Ильменау в Тюрингенском Лесу, Швейнфурте и Вюрцбурге. Города один за другим вручали ему свои ключи, замок за замком открывали ворота, и он вступал под звон колоколов, и даже иезуиты вставали перед ним на колени. В эти победные дни пришло известие, что шведский посол в Париже подписал новый договор с Францией. Христианнейший монарх Франции и Наварры вновь подтвердил союз с главой еретиков и предоставил ему новые кредиты…

Все это услышал английский купец в Гессене, где ему, впрочем, уже не было нужды изображать английского купца. Теперь он мог кому угодно сказать, что является чешским дворянином на службе у своего короля, живущего в Нидерландах, и едет к шведскому королю с поручением от своего властелина. Разоренный Гессен подымался как выздоравливающий после тяжкой болезни. Люди улыбались, и на бледные лица возвращался румянец. Крестьяне, как ласточки, чинили свои разоренные гнезда. Буря пронеслась, тучи разогнало, и солнце светило снова.

В разграбленных трактирах царило веселье, в корчмах танцевали. Ландграф Гессенский вербовал солдат для шведского короля, который в Оффенбахе готовился к походу на Франкфурт. В Ганау, разграбленном и спаленном, ландграф делал смотр солдатам под торжественные залпы шведских пушек. Лютеранские священники давали им на площади святое причастие, и толпы людей пели вместе с солдатами старый псалом «Господь, твердыня наша».

В Ганау Иржи услышал, что саксонцы почти без боя вступили в Прагу и граф Турн, чешский фельдмаршал и шведский военный советник, приказал снять со Староместской мостовой башни и торжественно похоронить отрубленные головы чешских панов. Одновременно услышал Иржи, что Валленштейн снова будет генералиссимусом имперских войск… Но Прага была далеко, а Густав Адольф близко. Почему Густав Адольф не двинулся на Прагу, а предоставил сделать это саксонцам? Валленштейн выгонит Арнима и Турна из Праги! Пан Велен из Жеротина сейчас, наверное, проливает слезы. Что осталось от его военного плана? И что скажет королева в Гааге?

Но рассуждать времени не было. Надо было, пока не поздно, найти шведского короля.

Шведов было всюду как муравьев.

В Оффенбах к королю из Франкфурта отправилась депутация с просьбой освободить город от постоя. Город, дескать, связан присягой с императором, которому это будет неугодно. И как устраивать знаменитые франкфуртские ярмарки, если в городе будет стоять чужой гарнизон?

— Король над депутацией посмеялся, — рассказал житель Ганау. — Есть, мол, вещи поважней ваших ярмарок. «Не желаете понять мирных речей — с вами поговорят пушки», — сказал он в ответ. Они, мол, стоят наготове совсем недалеко, можете сходить и посмотреть. Сам он, мол, давно отказался от всех мирских радостей, живет в лагере вместе с солдатами. А у него, между прочим, есть красивая жена. Вот пусть и господа франкфуртские купцы ненадолго поступятся своим покоем. От этого особого вреда ни их ярмаркам, ни их женам не будет.

— Пошлите плотников и поставьте мост через Майн, — закончил свою речь король.

Франкфуртцы обещали и с тем вернулись восвояси.

Иржи, снова под видом английского купца, ждал вступления короля во Франкфурте. Мост королю не понадобился. Он появился в предместье Заксенхаузен, как из-под земли. Трубач протрубил магистрату требование отворить ворота. Франкфуртцы высыпали на улицы, как в дни самой большой ярмарки. С тревогой ждали они, что же будет.

Ночью дождь перестал, и Густав Адольф вступал в город, залитый солнцем. Двадцать шесть полевых орудий, десять пеших рот и двенадцать кавалерийских сотен открывали шествие. Как у ангелов небесных, сверкали на воинах доспехи, но херувимом был шведский король в посеребренном панцире и на белом коне. Он ехал шагом, сняв шляпу, и делал легкий поклон головой, увидев в окне дома красивое девичье личико или достойного старца.

Под охраной алебардников из шести немецких графств, в сопровождении гвардейского полка и артиллерии, въезжал он в город, где в последние столетия совершалась коронация императоров… У браунсфельдского дворца, где останавливались императоры, перед королем, сошедшим с коня, склонились посланцы доброй половины Европы и среди них сэр Генри Вейн, приплывший из Арнема во Франкфурт на вооруженном корабле. Герцоги и князья, министры и советники протестантских князей Германии кланялись так низко, что сверху видны были лишь их парики, брыжи и спины. В церквах звонили во все колокола.

К Иржику, наблюдавшему это торжество, сзади подошел господин Камерариус и, забыв поздороваться от волненья, сказал:

— Бог справедлив! Во Франкфурт вступил истинный император.

Король, сопровождаемый советником города Франкфурта, входил в ворота браунсфельдского дворца, а господин Камерариус, держа Иржика за плечо и называя дражайшим другом, начал выспрашивать его, что привело господина чешского канцлера сюда именно в эту незабываемую минуту.

— Я привез письмо чешского короля его милости королю шведскому.

— Вы будете приняты королем раньше, чем рассчитываете. Пойдемте со мной. Его величество сожалеет, что в кругу немецких князей он не зрит лица пфальцского курфюрста. Но примет благосклонно хотя бы его письмо.

Иржик действительно ждал недолго.

Король спускался с высокой лестницы. Он стал еще шире в поясе.

В прихожей под лестницей было сумеречно. Король близоруко щурился. Из верхней залы доносился гул голосов, там магистрат давал торжественный обед, который уже подходил к концу.

Иржи встал.

— Я ищу вас, — сказал Густав Адольф и указал рукой на нишу под окном. — Вы привезли письмо?

Иржи подал королю письмо. Король читал сосредоточенно, не торопясь, потом сложил и подержал его в руке.

— Передайте своему господину, что я благодарю его за добрые пожелания. Я жду его и буду приветствовать его приход. Я должен подтвердить это письменно? Впрочем, нет, вы — его посол. Где вы остановились?

Иржи назвал трактир.

— Я пригласил бы вас в свой шатер… На обратную дорогу я дам вам пол-эскадрона для охраны, если у вас ее нет. Путешествовать в сопровождении шведской кавалерии безопасней. Скажите своему господину, что я не давал согласия на поход саксонцев в Чехию.

Король протянул Иржи руку для поцелуя. Прежде он этого не делал. Или хотел сейчас подчеркнуть этим, что говорит с послом?

Король удалился.

У ворот его ждала позолоченная карета. Эскадрон, отсалютовав, построился впереди кареты и за ней.

Прихожая наполнилась разряженными участниками пира, которые тоже покидали дворец.

Иржи вышел вместе с ними. Улицы кишели народом. В трактирах пели.

Обратная дорога прошла быстрее и легче. Эскорт кавалерии проводил чешского рыцаря, которому больше не требовалось изображать английского купца, до самых границ у Эммериха-над-Рейном. Через два дня он был в Ренене. В этом году он увидел первый снег только в Голландии.

36

Фридрих и Елизавета снова сидели, как на тронах, в креслах под картиной и величаво смотрели на своего посла. Они ничем не выдали, что ожидали его с тревогой.

— Король беседовал с вами только в нише окна под лестницей? Неужели Камерариус не мог устроить иначе? Сэр Генри Вейн вас опередил. Видимо, он раньше вас встретился с королем и наговорил ему бог весть что.

— Король был ласков и приветлив.

— И ни словом не обмолвился о Пфальце! Он хочет отобрать его у меня. Сэр Генри Вейн твердит об этом давно!

— Но о Чехии он сказал, правда, всего одну фразу. Что не давал согласия на поход саксонцев в Чехию.

— Однако Арним все-таки пошел на Прагу! И без его согласия.

Они не благодарили Иржи, но глаза их сияли. Они были счастливы, что Густав Адольф приглашает Фридриха, но старались скрыть это. Королевская чета отпустила Иржика, подав ему руки. Елизавета крепко стиснула ладонь Иржи и заговорщически улыбнулась.

Когда Иржик выходил, Фридрих бросил ему вслед небрежно:

— Приготовьте все в дорогу.

Но так скоро они не поехали. Фридрих еще ждал рождения ожидаемого сына, которого собирался назвать Густавом Адольфом.

— Выли бы живы все, у меня было бы детей как апостолов, — шутил Фридрих.

Они вернулись в усадьбу те Вассенар. У королевы не нашлось времени поговорить с Иржи, ее беременность снова была тяжелой.

Но доктора Румпфа не звали, обходились доктором Габервешлом.

Иржи готовился к отъезду. Он сопровождал Фридриха, отправившегося к принцу Генри, чтобы попросить денег на дорогу. Генри пообещал именем Генеральных Штатов пятьдесят тысяч франков и от себя добавил двадцать тысяч на экипировку и свиту, на конюших, новые коляски и лошадей. В счет процентов с суммы за проданный Ликсгейм Фридрих взял в Голландском банке еще двадцать тысяч. Все он заплатит, когда вернется в Пфальц! О Чехии он уже не помышлял. Чехию у него перехватил саксонец, и если даже саксонец уберется оттуда, все равно король Карл английский не позволит ему вернуться в Прагу! Карл не хочет сердить императора, которого он вслед за своим отцом Яковом-миротворцем считал законным властителем Чехии. Этой точки зрения придерживался и сэр Генри Вейн. Может быть, он убедил в этом и Густава Адольфа, дескать, Фридриху хватит Пфальца. Это прекрасная страна, честная, немецкая, и ее сословия никогда не бунтовали. Уж хоть бы и ее не присвоил себе Густав Адольф, «директор протестантского устройства», лютеранин! Фридрих не намерен был ехать к Густаву Адольфу каким-то там полковником наспех навербованного полка. Ему не хотелось походить на герцога веймарского или гессенского Вильгельма. Он поедет как представитель Пфальца.

В усадьбе те Вассенар появился молодой сэр Уильям Грейвен, целовал руки леди Бесси, раздавал сласти детям и предлагал деньги, много денег! Сэр Уильям был наследником огромных поместий. У леди Бедфорд он купил комское аббатство, где в детстве жила леди Бесси. Сэр Уильям бил себя в грудь, дескать, хочет умереть за внучку Марии Стюарт. Он привел две кавалерийских сотни англичан и шотландцев, которые сам навербовал. Среди них были ветераны из полка Грея, сражавшиеся одиннадцать лет назад в Чехии. Сэр Грейвен собирался сопровождать Фридриха в шведский лагерь, чтобы искать славы на поле брани.

— Во мне есть что-то от Христиана Хальберштадтского. Вообще-то, наш род не такой уж старинный. Дед был крестьянином. Но все, что имею, я сложу к вашим ногам, королева! Дайте мне свою перчатку, чтобы я носил ее на шляпе вместо пера, как и Христиан Хальберштадтский.

Она улыбнулась своей обворожительной улыбкой и подарила ему обе перчатки.

К обеду королева вышла тяжелым шагом, утомленная, с одутловатым лицом. Справа она усадила лорда Грейвена, слева — Иржика.

— Не знаю, что во мне находят молодые мужчины, — сказала она, когда лорд Грейвен целовал ей руку.

Двенадцатое дитя леди Бесси родила уже после нового года. Это действительно был сын, которого нарекли Густавом Адольфом. При крещении его держал на руках лорд Грейвен. Доктор Габервешл сказал, что ребенок будет склонен к эпилепсии. Иржи на крестины не позвали.

Но его позвала роженица, еще не вставшая с постели. Она подставила ему для поцелуя лоб и зашептала:

— Возвращайся ко мне, Ячменек!

— Если и не вернусь, то здесь будет новый Христиан Хальберштадтский, — сказал Иржи.

— Я старая женщина, Ячменек! Я постарела от любви к тебе. Вспоминай обо мне. А Фридриха не пускай туда, где стреляют. Он человек болезненный. Что я буду делать с такой оравой детей? Твоя королева — нищенка…

— Не бойтесь, Фридрих избегает пуль.

— Вернись ко мне, Ячменек, — повторила она и сжала его руки. — Вернись к старой женщине. Густав Адольф скоро умрет…

— Что вы говорите?!

— Я говорю о моем маленьком Густаве Адольфе. — Королева заплакала. — Мне не вернуться ни в Чехию, ни в Пфальц. Все это сон — vita somnium. С богом, Ячменек! Я прощаюсь с тобой здесь. Не то мне пришлось бы при всех броситься тебе на шею. Будем лгать до конца.

Иржик вышел.

На лестнице его ждала Яна. Он поздоровался с ней. Она подняла к нему сердитые глаза.

— Прощались? — прошептала она. — Я с вами прощаться не стану! Я вас знать не желаю! — И убежала.

Он крикнул:

— Почему вы убегаете, Яна?

А потом искал ее по всему серому дому те Вассенар. Зашел к Шимону-садовнику и его жене. Яны не было и там. Спросил о Марженке.

— Ее давно здесь нет. Уехала к проповеднику Гаю нянчить его детей. Она тут и речь родную стала забывать, мы этого не хотели, — объясняла мать.

Иржи так и не нашел Яны.

Прошло еще какое-то время, прежде чем они отправились в путь. Фридрих съездил в Лейден, посидел вместе с лордом Грейвеном в большой университетской аудитории, где Карл Людвиг и Рупрехт сдавали экзамены за полугодие. Фридрих простился с ними. Побывал с Иржи на заседании Генеральных Штатов в Рыцарском доме в Гааге. Поблагодарил Штаты за помощь и охрану, поручил их заботе свою жену и детей. Нанес еще один визит Генри Оранскому, просил принца и его супругу Амелию, чтобы они остались друзьями его рода, если он не вернется из дальнего путешествия, — заверяя их, однако, что заплатит все сполна — и с процентами, когда вступит в Гейдельберг. Принц Генри сообщил ему, что в знак того, что вся Голландия в душе идет с ним, из города его будут сопровождать две тысячи солдат. Фридрих возрадовался, что ему будут устроены истинно королевские проводы.

— Где вы намереваетесь провести первую ночь?

— В Ренене. Этот город всегда был мне дорог воспоминаниями о нашем свадебном путешествии.

— А где предполагаете встретиться с Густавом Адольфом?

— Во Франкфурте скорее всего… — Фридрих не удержался и сообщил: — Густав Адольф не давал согласия на поход саксонцев в Чехию.

Генри усмехнулся:

— И Ришелье, быть может, не согласен с его походом на Рейн… И боги могут ошибаться!

— Ma chère reine^[97], — назвал Фридрих госпожу Амелию, когда на прощанье целовал ее руку.

Толстая и румяная дочь пфальцских Зольмсов вспыхнула от удовольствия.

Все притворялись. Все что-то играли.

Theatrum Europaeum^[98] был куда более безумным, чем пьесы Шекспира или Бена Джонсона{190}.

Фридрих снова вышел на подмостки. В сердце его гнездился страх, но на его осунувшемся лице застыла гордая усмешка. Он превозмог свою меланхолию.

37

Елизавета не встала с постели, когда Фридрих рано утром оставлял дом те Вассенар.

Все дети, жившие в Гааге, собрались у ее ложа: Елизавета, Мориц, Луиза, Эдуард, Генриетта и Софья. Принесли и новорожденного Густава Адольфа. Фридрих при прощании разрыдался. Он благословлял одного ребенка за другим, старших наставлял быть послушными воле божьей и матери, младших целовал. Лишь десятилетнюю Луизу холодно погладил по светлым волосам. Король прощался так, будто шел на смерть, хотя знал, что везде и всюду останется далеко от выстрелов и сверкающих клинков. Ни панциря, ни шлема он с собой не брал. Уезжал, не опоясанный оружием, как свой собственный посол. В шубе, в парчовом камзоле, французских брыжах, в сапогах без шпор.

На улице между тем построились даже не две тысячи, а две тысячи пятьсот нидерландских солдат. Музыканты играли марш. Перед входом стояли готовые коляски и повозки, крытые парусиной. На них слуги грузили гардероб Фридриха, походный письменный стол, посуду и приборы, сумку с картами Пфальца, Гессена и Баварии, Франконии и порейнских земель, портрет королевы и портрет вдовствующей пфальцграфини Юлианы.

Впереди королевской кареты и позади нее построились кавалеристы лорда Грейвена. Когда никем не приветствуемый Фридрих вышел из ворот, он не сел в карету, а вскочил на коня. Иржи ехал на лошади, которую перед поездкой к Густаву Адольфу ему подарила королева.

Из окон выглядывали дети, но королевы среди них не было. Иржи увидел в окне бледную Яну.

Полковник прокричал команду, и колонна двинулась. Впереди лорд Грейвен со своими кавалеристами, за ними король, а в пяти шагах от него — Иржи. Дальше полковник верхом на коне вел две с половиной тысячи верзил, — голландцев, которые маршировали под грохот итальянского барабана. На утреннем ветру развевались оранские и пфальцские штандарты. Снежная пороша таяла под подошвами пеших, под копытами коней и колесами тяжелых повозок. Множество любопытных сбежалось на улицу Кнеутердийк. Но никто не кричал приветствий и не снимал шляп. Представителей Генеральных Штатов и членов Оранского двора среди собравшихся не было. Не было никого и из членов магистрата города Гааги в мантиях и с цепями.

Король Фридрих уезжал — хотя это ему и было не по душе — как солдат.

За восточными воротами города Фридрих устроил смотр голландцам и кавалеристам лорда Грейвена. Голландцы под барабанный бой вернулись в город. Кавалеристы окружили коляску короля. Фридрих сел в нее, прикрыл глаза и смахнул перчаткой слезу.

Лорд Грейвен подъехал к Иржи. Вместо лент и перьев его шляпу украшали перчатки королевы!

— О, как я рад, — воскликнул он по-французски.

— За что вы идете сражаться, сэр, может быть, ваша страна в руках врага? — спросил его Иржи.

— Я люблю войну, — ответил сэр Уильям.

— У нас так ее ненавидят…

После долгих лет Иржи снова сказал «у нас». У него чуть не сорвалось с языка «у нас в Кромержиже». Королева, пока не разучилась смеяться, потешалась этому выражению. «У нас в Кромержиже» над аптекарским прилавком висело изображение русалки. У русалки только что родилось новое дитя. Русалка сказала о себе: «Я старая женщина…» «У нас в Кромержиже» есть костел святого Морица. Старая женщина ещенедавно утверждала, что ее сынок — разбойник Мориц — дитя Иржика. А ведь это неправда!

— Вы любите женщин? — спросил Иржи сэра Уильяма.

Юноша ответил с воодушевлением:

— Только одну, но должен скрывать кого.

— Я тоже, — сказал Иржи.

— Так будем друзьями, — предложил сэр Уильям. Он выехал вперед и приказал петь балладу о старом короле, его прекрасной жене и молодом рыцаре. Громкое пение разнеслось в утреннем морозном воздухе. С паром, который выдыхали, несся протяжный вздох в конце куплета:

— Oh, my Queen, oh, my Queen^[99].

Ночевали в Ренене. Фридрих написал оттуда первое письмо в дом те Вассенар. Лорд Грейвен без устали рассказывал о битве за Бред и Хертогенбосх. Было сомнительно, что он участвовал в этих битвах, однако рассказывал он о них весьма красочно. Упившись, он шлепнул Иржика по спине:

— А здорово придумал ваш король. Едет, имея по правую руку солдата, по левую — писаришку.

«Где те времена, когда я за такие слова обнажал шпагу?» — вздохнул Иржик и отошел от стола.

На другой день они на плотах переправились через Рейн.

Снега не было, но лошади и повозки вязли в грязи и лужах. Фридрих хныкал, как ребенок. Ночью он не спал, прислушиваясь к шорохам под окнами спальни. Он боялся нападения — в здешних местах слонялись дезертиры из войск Тилли. Успокоился он только в Гессене. В лесах Вестервальда и Тауна он ночевал в охотничьих замках Вильгельма Гессенского, своего княжеского друга и соседа. Эти маленькие замки были разграблены, но солдаты Гравена все же топили камины и расстилали на полу попоны. Даже во время бегства из Чехии он не переживал таких неудобств, как теперь, по дороге к Густаву Адольфу.

Когда под проливным дождем они приехали в Ганау, горожане и их жены приветствовали Фридриха.

— Der König von Böheim, vivat!^[100] — кричали они из окон.

Город был католический, и жители предпочитали называть Фридриха Пфальцского чешским королем.

Туманным утром колонна остановилась у ворот лагеря, который разбил Густав Адольф перед укреплениями города Хёхста. На том самом месте, где в тысяча шестьсот двадцать втором году Тилли разбил Христиана Брауншвейгского. Вдали виднелись башни костелов могучего Франкфурта.

В лагере трубили сигнал к утренней молитве.

Фридрих подождал у ворот окончания молитвы и въехал в лагерь по самой широкой дороге, так называемой королевской. Солдаты маршировали, сменялись караулы, ржали кони. Никто не обращал внимания на знатного гостя и его свиту. Начальник караула, молодой фельдфебель, провел Фридриха и его свиту в королевский шатер.

Густав Адольф встал с кресла. Улыбнулся Иржику, как старому знакомому, и, глядя Фридриху в глаза, воскликнул радостно:

— Voilà, mon frère Frédéric^[101].

И спросил, как гости доехали, как их здоровье и что поделывает ma belle sœur Élisabeth.

Фридрих сообщил, что у него родился сын Густав Адольф. Швед поздравил, не обратив внимания, что новорожденный носит его имя. Однако сказал:

— Если бы зависть не была тяжким грехом, я бы завидовал вам, господин брат мой!

Подали плотный, солдатский завтрак, и он принялся болтать с Фридрихом обо всем подряд. Восхищался, отвергая похвалы, благодарил Грейвена за подкрепление (каждый обученный кавалерист нам сгодится!), спросил у Иржика, добром ли он вспоминает шведскую зиму, сообщил, что к нему во Франкфурт приехала королева Элеонора, но об освобождении Пфальца даже и не вспомнил.

Только раз сказал:

— Вы стоите перед дверьми своего дома, господин брат!

Король пригласил гостей на обед в замок Хёхст.

— Магистрат будет рад предоставить вам кров, — сказал он, давая понять, что не желает, чтобы Фридрих оставался у него в лагере.

В общем, Густав Адольф встретил его как брата, но не как короля. Не было почетного барабанного боя и труб, не было церемониального марша.

Фридрих поселился в замке Хёхст и имел возможность меланхолически разглядывать из окна замковый ров, наполненный мутной водой. С башни ему был виден весь городок, построенный квадратом и обнесенный стенами, с единственным костелом и двумя небольшими площадями. Если бы он остался в Ренене, он бы делал то же самое, что и в Хёхсте, напоминавшем ему о Христиане Хальберштадтском.

Во время обеда в замке, когда ландграф Георг Гессен-Дармштадтский обратился к Фридриху Euer Liebden^[102], Густав Адольф гневно оборвал его, призвав называть Фридриха «Его величество король».

Это были великие слова! Их произнес сам «директор протестантского устройства», победитель, который отбирал и раздавал троны!

Фридрих почувствовал удовлетворение.

Был он доволен, вступая вслед за победоносными шведами в Пфальц, где его приветствовали города, испанские гарнизоны которых бежали в Лотарингию. С отдаленного холма он наблюдал штурм Крейцнаха. Во время штурма сэр Уильям Грейвен был ранен в руку и потерял шляпу с перчатками королевы.

Фридрих был рад и этому куску своей земли, хотя Густав Адольф не разрешал ему там вербовать солдат и до сих пор не добыл ему ни Гейдельберга, ни Франкенталя.

Во Франкфурте, а позже в Майнце, где Фридрих поселился вблизи от шведского короля, он снова держал совет с Камерариусом, который убеждал его, что нет на свете силы, которая могла бы отвратить Густава Адольфа от реституции пфальцского курфюршества. Даже обида на Карла английского, который устами сэра Вейна лгал Густаву Адольфу о дружбе, а сам при этом заигрывал с испанцами и императором, не отвратит короля от этого намерения.

Густав Адольф с Фридрихом был очень мил, во время обедов приказывал передавать себе блюда только после того, как их предложат Фридриху, всегда называл его чешским королем, хотя однажды сказал Вейну:

— Шурин английского короля прибежал ко мне в одном камзоле. Если ваш король не может послать ему на помощь солдат, я введу его в его наследственные земли без вашего войска.

Слова были обидные, но обнадеживающие.

Камерариус утверждал:

— В империи, властителем которой станет Густав Адольф, ваша милость будет чешским королем и двойным курфюрстом — чешским и пфальцским.

Иржи явился к Фридриху в полном вооружении:

— Разрешите мне вместо раненого лорда Грейвена командовать нашими сотнями! С англичанами и с шотландцами я договориться сумею, ведь некоторые из них были в Чехии.

— Ни в коем случае! — рассердился Фридрих. — Мне нужен чешский канцлер! Камерариус на шведской службе. Кроме того, леди Бесси, meine Herzallerliebste, убеждена, что со мной не случится ничего дурного, пока вы будете рядом, Герштель!

В Майнце ничто жизни Фридриха не угрожало. Он не пошел с Густавом Адольфом за Рейн и не участвовал бок о бок с королем в битве с испанцами и лотарингцами.

Хотя в архиепископском дворце было теплее и уютнее, чем в браунсфельдском дворце во Франкфурте, но Фридрих жаловался, что временами глохнет на левое ухо и в голове у него как будто гудит водопад. Он писал письма в Гаагу и слушал рассуждения Камерариуса о скором поражении императора и о Лиге, у которой еще остались кое-какие земли на Рейне и которая хочет, подобно Максимилиану Баварскому, объявить нейтралитет.

— От Балтики до французской границы вся империя в наших руках, — тонким голосом декламировал доктор Камерариус, словно это он был отцом этой победы. — От Северного моря до Франконии все свободно от войск антихриста. Курфюрст майнцский, епископ вюрцбургский и бамбергский бежали. Франция готовится вторгнуться в Трир. Герцог Лотарингский разбит и вынужден отказаться от союза с императором. Максимилиан Баварский в замешательстве, потому что мы вот-вот отнимем у него Баварию. Испанцы скоро будут изгнаны из Верхнего Пфальца, и мы вступим во Франкенталь и Гейдельберг. Турки готовятся объявить войну императору, а наследник Бетлена, Дьёрдь Ракоци, бунтует в Венгрии. Швейцарцы позволяют вербовать у себя солдат в шведскую армию.

— А Чехия?

— Валленштейн выгонит оттуда саксонцев, а мы изгоним из Чехии Валленштейна… Чего большего нам желать?

— Ничего, — ответил Фридрих. — С нами бог!

И он отправился во Франкфурт покупать подарки для леди Бесси и детей.

«К сожалению, это не прежний Франкфурт, — писал он в Гаагу. — Война развратила и франкфуртских лавочников. У них превосходные драгоценности, но они не желают продавать мне в долг. К счастью, мода изменилась и драгоценностей теперь носят все меньше. Густав Адольф заводит спартанские нравы. Сэр Вейн не соглашается одолжить мне денег. Да и Нетерсол тоже. Но скоро все образуется. Я увижу наш замок в Альцее. Надеюсь, испанцы не все там разграбили».

Но Густаву Адольфу, было неугодно, чтобы Фридрих в это время появлялся в Пфальце… Поэтому Фридрих курсировал, как и другие немецкие князья, между Франкфуртом и Майнцем и убивал время на обедах. Сэр Вейн не переставал порочить Фридриху короля Густава Адольфа. Швед, мол, намерен отобрать у вас Пфальц и превратить его в вассальное государство. Посадит туда, кого захочет, а властвовать будет сам. Швед объясняет свою позицию тем, что Англия, мол, ему не помогает и замирилась с императором. Но если он сердит на английского короля, почему наказывает Фридриха? Фридрих-то всего-навсего шурин его величества Карла Первого, он получает из Англии на жизнь в изгнании и, конечно, не может принудить Англию вступить в войну на континенте!

Денег из Англии поступало не слишком много, но Фридрих постоянно жил ожиданием, так что предпочитал не возражать и помалкивать. От речей сэра Вейна у него голова шла кругом.

Он не уставал твердить Иржику, что оказался в тупике, что по вине Камерариуса, который затянул его в чешскую войну, «in die verfluchte böhmische Aventure»^[103], он отщепенец среди немецких князей.

Теперь, у порога своих владений, он причитал как нищий. Если бы Клёст-Кривонос, как за глаза он называл короля, обращался с ним как со слугой, но при этом добыл для него Пфальц с Гейдельбергом и Франкенталем, было бы лучше. Но шведу не до него, он готовится к походу в Баварию, да еще зовет его с собой, вместо того чтобы дать ему горсть солдат на завоевание Пфальца.

— Вам, конечно, будет приятно выспаться в Мюнхене так, как Максимилиан спал в Праге, — сказал Густав Адольф Фридриху.

Лорд Грейвен уехал лечиться во Францию. Денег у него было достаточно.

Иржику предстояло ехать с Фридрихом следом за войском шведского короля во Франконию, где прятался Тилли.

— Затравлю старого капрала, как лисицу, из самой глубокой норы его выкурю, — грозился Густав Адольф. — Найду его, среди каких бы причудливых скал Франконии он не спрятался. А если он убежит от меня в Альпы, я дойду за ним. Надо будет, так перейду и Альпы и вторгнусь в Италию. А уж если я окажусь там, то войду в Рим и скину с престола папу.

Никто не знал, шутит швед или думает так всерьез. Никто ничего не знал.

Но все, кого Густав Адольф позвал в свой весенний поход, должны были ехать. Поехал и Фридрих.

В немецких ротах пели: «Fleuch, Tilly, fleuch» — «Беги, Тилли, беги!» Шведы распевали псалмы. Финны задумчиво молчали. Иржику свет был не мил…

Густав Адольф сидел на коне. Все заметили, что он надел белую шляпу с зеленым пером, как в битве у Брейтенфельда.

Иржи снова упрашивал Фридриха разрешить ему ехать вперед, к войску.

— Останься со мной, — чуть не плача, приказал Фридрих. — Меня от всего этого жуть берет!

— Мне стыдно перед шведским королем, — упорствовал Иржик.

— Ты у меня на службе, — выкрикнул Фридрих, — так что служи и охраняй меня.

По грязной дороге рядом с коляской Фридриха неслась гессенская конница и пела: «Fleuch, Tilly, fleuch!»

38

Господин Камерариус был убежден, что уж теперь-то Густав Адольф предпримет поход в Чехию.

Но Густав Адольф в Чехию явно не стремился. Французы остановили его на Рейне, и он мог бы повернуть и двинуться к Влтаве. Но его тянуло в Мюнхен. Трудно сказать, почему. Франция, которая ссужала ему все новые суммы, не хотела погубить Лигу и католических князей Священной Римской империи германской нации. Ей хотелось поприжать императора, а легче всего сделать это было на его же собственной территории, нанести ему удар в Чехии, Моравии или в Австрии. И Оксеншерна, конечно, предпочел бы видеть своего короля на Влтаве и на Эннсе вместо Донаувёрта-на-Лехе, под Ингольштадтом, Ландсгутом и Аугсбургом. Но Густав Адольф был упрям, как его дед Густав Ваза, и, двинув на Тилли, он должен был его добить. Если уж он нагнал страху на Максимилиана Баварского, который почти объявил о нейтралитете, то должен был его доконать.

— Мало ему одной короны, баварской, захотелось и второй — вашей, господин брат! Так я сорву с его головы обе! — говорил король под Донаувёртом Фридриху после торжественного протестантского богослужения в католическом костеле. — Без Максимилиана и Тилли император будет все равно что без рук.

Да, успехи вскружили голову Густаву Адольфу.

Но в эту весну он действительно творил подлинные чудеса. Города покорялись ему один за другим. Нюрнберг приветствовал его как союзника и старого Друга. В Донаувёрте он перешел Дунай. Оставалась еще река Лех, за которой укрепился Тилли. К нему бежал и перепуганный Максимилиан.

В Тирольских Альпах таял снег, и Лех был переполнен талыми водами. В черных воронках реки крутились льдины. Тилли нацелил на воду все пушки, еще оставшиеся у него после отступления от Брейтенфельда и сражений во Франконии.

Маршал Горн, который когда-то составил дневник похода из Померании в Чехию, атаковать не советовал. Что нам делать в Баварии? Да стоит ли Бавария хоть капли шведской крови? Чем мы будем кормиться в горах? Половина армии потонет во взбаламученном Лехе, а другая половина будет побита артиллерией Тилли.

— Балтийское море мы переплыли, через все реки Германии переправились, — раскричался Густав Адольф на Горна, — а этот ручеек вас пугает? Разнесем Тилли из своих пушек и под их охраной наведем мост.

Свет еще не слыхивал такой канонады, какую устроили в том месте шведы. Король сам шестьдесят раз выстрелил с укрепления над рекой.

Фридрих отсиживался в Донаувёрте и трясся от страха.

— Держи меня за руку, — просил он Иржи, — у меня лихорадка.

На степе спальной под распятием светилась негасимая лампада.

— Погаси этот языческий огонь, — просил Фридрих. — Этот распятый напоминает мне того, что я видел на пражском мосту! Перед домом стоят караульные? В городе осталось много папистов. Хоть бы один из них припожаловал на лютеранское богослужение в костел, а ведь колокола звонили все утро до полудня и швед всех звал в знак примирения… Меня могут убить!

— Неужели вас не призывает гром пушек? — спрашивал Иржи Фридриха.

— Я боюсь, милейший господин канцлер.

Окна дребезжали.

— Это поистине страшный бой, — шептал Фридрих. — Что надо шведу в Баварии?

К утру канонада утихла, и Фридрих уснул.

Вошел господин Камерариус и сообщил Иржику, что на той стороне Леха войска Лиги перед рассветом снялись и отступили. Когда финская кавалерия на правом фланге форсировала реку, траншеи Тилли были пусты. Недалеко от леса шведы нашли кучи кирас и оружия, которые побросали отступавшие. Тилли, по словам перебежчиков, будто бы тяжело ранен.

Фридрих вдруг проснулся:

— Надо бежать?

— Напротив, ваша милость, мы победили, — доложил Камерариус.

— Значит, движемся дальше?

— Может быть. Наверное.

— Боже, боже, — завздыхал Фридрих.

Он спустился в сад за домом, где пели зяблики и цвели фиалки. Фридрих почувствовал голод и велел подавать завтрак.

39

Швед призвал Фридриха на рапорт как простого полковника.

— Где вы прятались, господин брат, когда мы брали лагерь Тилли на Лехе?

— В Донаувёрте. У меня лихорадка.

— Отныне вы, несмотря на лихорадку, будете со мной… Разве вам не важна реституция Пфальца? Мы ведь и на Лехе бьемся за ваш Пфальц! Кроме того, я не могу поручиться за вашу безопасность, если вы не со мной. Бавария не Гельдерланд! Мы во вражеской стране. Крестьяне, настроенные иезуитами, видят в нас чертей. Они нападают на наши обозы, убивают патрули, поджигают дома, полные моих солдат. Если одинокий всадник съедет с главной дороги, они отрежут ему нос и уши, привяжут к лошади и пошлют назад. Они вешают моих солдат и заливают им в глотку навозную жижу. Вы хотите, чтобы вас замучили?

— Меня утомили долгие походы. Я с января в дороге, а сейчас уже март.

— И я утомлен, господин брат. А солдаты мои и того больше. Война — не охота на зайцев.

И Фридрих поехал в королевской свите в Аугсбург и прошел вместе с королем пешком от ворот до костела святой Анны. Там королевский проповедник Фабрициус прославил город, где вспыхнул пламень «Аугсбургского исповедания». Церемонию он закончил словами псалма: «Ради страдания нищих и воздыхания бедных ныне восстану, говорит Господь, поставлю в безопасности того, кого уловить хотят».

Потом все пели «Te deum»^[104] под грохот шведских пушек.

Фридриху не нравилось, что он должен был присутствовать при громогласном лютеранском молебствии. Но он с удовольствием смотрел из окна дома Фуггера{191}, как аугсбуржцы присягали шведскому королю, своему «законному господину». И послали самых красивых девушек в дом Фуггера танцевать с королем. Фридрих тоже танцевал. Во время обеда он сидел близко от Густава Адольфа, который в Аугсбурге веселился как мальчишка.

Перед Ингольштадтом, — где в городе умирал раненый Тилли, — соседство с королем было значительно менее приятным. На первый приступ Фридрих смотрел, стоя рядом с Густавом Адольфом на холме у деревни Мауеринг. Когда приступ был отбит, швед позвал Фридриха посмотреть укрепления вблизи.

— Издалека я плохо вижу, — усмехнулся Густав Адольф.

Тут у его ног разорвался снаряд, и осколком рассекло рукав его камзола. Фридрих трясся, судорожно вцепившись в плечо Иржика, и спотыкался, как слепой.

— Чему быть, того не миновать, — утешал его Иржик.

— Не искушай судьбу, — шептал Фридрих.

— Это было сказано в другом смысле, — возразил Иржи.

— Не будем спорить под жерлами пушек, — оборвал его Фридрих.

Снова упал снаряд и с грохотом разорвался. Молодому князю Кристофу Баденскому оторвало голову. Взрыв сбил Густава Адольфа с ног. Поднявшись, он сказал Фридриху:

— Вот, господин брат, ваше боевое крещение. Ах, как мне жаль Кристофа. Упокой, господи, его душу!

Король, сняв шляпу, стоял над мертвым, будто молился. И молитва эта длилась бесконечно. С ингольштадтских укреплений раздались мушкетные выстрелы. Король не двинулся.

«Если он хочет, чтобы его убили, пусть стоит хоть до завтра, — думал Фридрих, — но при чем здесь я?»

Однако Фридрих тоже вынужден был стоять, сняв шляпу. Под жерлами пушек, под мушкетным огнем! Стоять долго, пока не прибежали баденские ландскнехты и не унесли мертвого.

Неспешным шагом, будто сопровождая гроб, король шел за носилками в лагерь. У ворот лагеря он сказал:

— Вот мы и убедились, что мы смертны…

Снаряды ингольштадтских батарей долетали до самого шатра Фридриха. Но он не посмел перебраться подальше и только молился, чтобы бог послал ему конец. Отговорившись лихорадкой, он не пошел на солдатскую похлебку в шатер Густава Адольфа.

Шведы Ингольштадт окружили, но больше не штурмовали.

Однажды ночью Густав Адольф отдал приказ об отступлении. Ингольштадта он так и не взял, упрямец!

Это была его первая неудача. Только бы за ней не последовали другие! Было ли это наказанием за то, что он приказал Аугсбургу присягать на верность, словно хотел навсегда оставить этот город себе? Или предостережением? Франция тоже его предостерегала. Ей не нравились его маневры у французских границ. Посол Сен-Этьен высказал это, явившись от имени баварского курфюрста договориться о нейтралитете. Швед его прогнал. С Максимилианом он собирается разговаривать, только когда Бавария сложит оружие. Французский король, наверное, не понимает, что не следует останавливать его на пути к победе. Если французский король не желает этого знать, он, Густав Адольф, может разъяснить ему это под Парижем… Месье де Сен-Этьен учтиво удалился. Максимилиан бежал из Ингольштадта в Регенсбург, а Густав Адольф двинулся на Мюнхен.

Фридрих ехал следом. На ночь остановились в Фрейзинге.

Из окон епископского дворца Фридрих мечтательно наблюдал за сернами, щиплющими в парке весеннюю траву. В чистом утреннем воздухе на горизонте вырисовывались башни Мюнхена, а за ними — заснеженные Альпы. Все было так прекрасно! А Фридриху казалось, что он прикован цепями к шведской колеснице и она тащит и волочит его неведомо куда, не разбирая дороги.

«Что мне Мюнхен? Все vani gloriositas^[105]. Я хочу в Пфальц. Жить в Гейдельбергском замке, гулять по Палатинскому саду и смотреть на Неккар. Мой второй сын учился бы править княжеством, дочь Елизавету я бы хорошо выдал замуж, подрастали бы остальные дети и моя Herzallerliebste покупала бы драгоценности и понемногу начала бы стареть, оставив в покое политику. А этого чешского мужлана я бы выгнал взашей! А пока приходится возить его с собой на счастье… Сперва он разбил мое счастье, а теперь вот вроде его охраняет…» — размышлял Фридрих.

— Напишите, пожалуйста, письмо шведу. Я выскажу в нем все, чего не могу сказать ему в глаза. Пишите: «Великий король, брат мой, — диктовал он Иржи, — я желаю вам счастья и долгой жизни, императорскую корону и власть над всей землей. Но отпустите меня! Позвольте мне идти на Пфальц и дайте солдат, чтобы они могли добыть мне Гейдельберг и Франкенталь. Больше я у вас до самой своей смерти ничего просить не стану».

— Король разгневается, прочитав такое письмо, — заметил Иржи.

— Тогда не пишите, — сказал Фридрих, — но скажите мне, почему немецкие князья начали войну с Фердинандом? Потому, что он посягнул на libertatem — свободу! А теперь ее отнимает у них пришелец швед.

— Вас настраивает против шведа англичанин Вейн.

— Не знаю… Хочу в Пфальц. Или хотя бы в Ренен.

— Туда я с вами не пойду. Я тоже хочу libertatem!

Фридрих нахмурился:

— Вы слишком дерзки, сударь! На свободу имеют право только князья!

С ним было не договориться!

— Не понимаю, — снова начал Фридрих, — почему Густав не сжег — ну хотя бы Ландсхут. На его месте я не оставил бы в Баварии камня на камне. Что это за война? Максимилиан грабил и жег, куда бы ни пришел. И из Праги вывез богатства, какие ему раньше и не снились. А швед вешает солдата за украденную курицу либо за изнасилованную девку. То ли дело — Христиан Брауншвейгский! У него ни одна монашка девой не осталась. Надо подговорить шведа сжечь Мюнхен.

— Он этого не сделает.

— Противны мне его набожные речи, а если подумать, то не такие уж они праведные. Изображает из себя господа бога. Щедро награждает, жестоко карает, препирается с капуцинами…

Густав Адольф Мюнхена не разрушил и не сжег. Максимилиан бежал от него в Регенсбург, а свои сокровища велел отвезти в Зальцбургские горы. И курфюрстину отправил туда же.

Мюнхен отдал королю ключи от ворот.

— Я мог бы из вашего города сделать Магдебург, — заявил король перед воротами мюнхенскому магистрату, — но меня трогает ваша покорность. Не бойтесь, мы не причиним никакого вреда ни вам, ни вашим женам и детям. Не трону я и ваших церковных дел. Заплатите мне четыреста тысяч талеров контрибуции. И все.

Мюнхенцы ужаснулись сумме и жалобно запричитали. Король скинул им сто тысяч.

Он вступил в город в разгар весны. На лугу, где его солдаты разбили лагерь, цвели нарциссы. Гранит и золото города сверкали на солнце. Король разместился во дворце курфюрста, который понравился ему больше всех других дворцов, виденных им до сих пор. Его бы он с удовольствием целиком перевез к себе в Стокгольм. Король первым делом уединился с пастором Фабрициусом читать по-шведски Библию. Потом он созвал князей, генералов, полковников и советников в часовню, украшенную в этом году резьбой по мрамору и картинами из жития девы Марии кисти Дюрера. Король в задумчивости молился, благодаря бога за то, что сподобил его увидеть столько богатства и красоты. И Фридрих и пфальцграф зальцбургский, да и Вильгельм Веймарский{192} с неудовольствием наблюдали за умиленным королем. По их-то убеждению, все тут надо было бы разграбить, а что нельзя унести — сжечь.

Но Густав Адольф приказал им следовать за ним в другой католический храм. Это был храм «Нашей милой госпожи» с двумя башнями в виде итальянских шлемов, с гробницей императора Людовика{193}, которой швед поклонился, с органом, дивно рыдавшим и гремевшим так, что сердце сжималось. «Директор протестантского устройства» только что не крестился. Потом король прошелся по площади перед костелом, позволив разглядывать себя баварским антихристам, словно и вправду был Гедеоном.

Что это, конец войне? Или он уже император?!

Так бы все оно и шло, если бы не иезуиты, которые, видимо намереваясь расположить его в свою пользу, выдали ему, где Максимилиан закопал лучшие орудия своей артиллерии. А то пришлось бы шведу уйти из Мюнхена с пустыми руками. Теперь же он смог отправить в Аугсбург сорок пушек, поражающих своими внушительными размерами и красотой. Двенадцать из них носили имена апостолов. В картушах их было запрятано тридцать тысяч золотых дукатов.

Пушки эти Максимилиан захватил некогда у Христиана Брауншвейгского. Некоторые из них были шведского происхождения и попали сюда от датчан, после битвы у Люттера. Фридрих обнаружил даже пушки из Праги, на которых было вытиснено его имя. Их-то Густав Адольф не имел права увозить в Аугсбург, они принадлежали Фридриху и Пфальцу!

Но Густава Адольфа это не заботило. Он пригласил Фридриха на осмотр резиденции курфюрста и сказал:

— Красиво живет ваш кузен!

Неужто швед хотел этому самому кузену вернуть все так, как оно было?

По замку их сопровождал маркиз Гамильтон, командир тех англичан и шотландцев, которых Карл позволил навербовать и которые только сейчас присоединились к шведской армии. Гамильтон просто трясся от алчности при виде такого множества мраморных и бронзовых статуй, золотых люстр и столов из слоновой кости. Фридрих, тоже бледнея от жадности, тем не менее сказал:

— Увезти все это было бы трудно… Впрочем, даже если бы это было возможно, чешский король не крадет…

— Oh yes, indeed^[106], — подтвердил англичанин.

Наконец Густав Адольф разрешил своим солдатам разграбить дома тех горожан и духовных лиц, которые бежали из Мюнхена перед приходом шведов. Он приказал раздать своим солдатам зеленые, желтые и синие камзолы, обнаруженные в великом множестве в подвалах замка курфюрста. Теперь и шведы стали пестрыми как попугаи.

На подавление сильных мятежей, вспыхнувших не только в Баварии, но и в округе Бамберга, Вайнгартене и Брегенце и еще ниже в Кемптене, король выслал несколько эскадронов, чтобы навести порядок. Кого они не порубили саблями, тех вешали на деревьях. В этих местах на деревенских площадях росли липы, и казненные висели на них до тех пор, пока выдерживала веревка.

Но Фридриха и прочих князей это утешило гораздо меньше, чем, скажем, случись пожар Мюнхена…

В Мюнхене Густав Адольф узнал, что Максимилиан и думать забыл о нейтралитете, а бежит из Регенсбурга к Валленштейну, который отнял у саксонцев Прагу, выгнал Арнима из Чехии и идет от Хеба через Верхний Пфальц го свежей армией. Максимилиан забыл, что некогда он приложил руку к отстранению Валленштейна от командования императорскими войсками. Теперь, когда Валленштейн снова стал генералиссимусом и двинулся на шведа, он готов был ему хоть в пояс кланяться, а заодно и помочь плести интригу на курфюршеском саксонском дворе. Что, если пьяница Юра в Дрездене передумает? Чехию он потерял. Почему бы ему не переметнуться и не преградить шведу дорогу через Тюрингию и Франконию? Швед окажется в ловушке, и все изменится к лучшему.

Максимилиан торопился покинуть Регенсбург. Валленштейн, наверное, обрушится на него с бранью и облает его. Но все это надо вытерпеть и пережить. А там посмотрим. Будем молиться деве Марии, чтобы черт взял шведа.

Густав Адольф видел, что приходит пора схватиться с Валленштейном. Оставив гарнизон в Мюнхене, раздав угодной ему знати княжества и города в Швабии и Франконии, он приказал вывезти все продовольствие и фураж из Баварии и небольшой частью армии встал перед Нюрнбергом. Имея богатый и верный город в тылу, он будет сильнее Валленштейна вместе с Максимилианом. А саксонца он припугнет, и тот будет сидеть смирно.

Фридриху пришлось тащиться в Нюрнберг. В военном лагере он оставаться не хотел, а уж тем более не желал ввязываться в какие бы то ни было схватки с Валленштейном. В конце концов, Валленштейн его, Фридриха, подданный, а с бунтовщиками не воюют. Бунтовщиков вешают на липах!

— Я получил письмо от вашего военного советника и представителя в саксонской армии графа Турна, — сообщил Фридрих по дороге в Нюрнберг Густаву Адольфу. — Он был в Чехии; граф приказал снять с мостовой башни в Праге головы казненных дворян, открыл протестантские храмы. Но это и все. Курфюрст Саксонский вывез из города пятьдесят возов мебели, картин, драгоценностей и дорогого оружия. Арним — предатель, как и Иоганн Георг. Валленштейн выгнал Арнима из Чехии. Вернее, он начал его теснить, а потом Арним убрался сам, чтобы угодить Валленштейну. Что вы намерены предпринять?

— Разобью Валленштейна.

— А если он соединится с саксонцем?

— Разобью обоих.

Фридрих замолчал.

Но Густав Адольф продолжал:

— Ваш граф Турн тоже заигрывает с Валленштейном. Быть может, даже предлагает ему чешскую корону. Вашу, господин брат. Я не верю в преданность Валленштейна императору. А Турн, разгневавшись на саксонцев, писал и мне. Мол, такой войне грош цена. А ко мне посмел обратиться словами Христа: «Петр, вложи меч в ножны…» Но я не отрубал прислужнику первосвященника уха, я снес голову антихристу. Тело его еще бьется в судорогах, но скоро оно замрет. Вы — маловеры, господин брат, и ваше чешское дворянство тоже.

— А как же Пфальц?

— Отправляйтесь добывать его хоть вместе с вашим Гамильтоном… ко всем чертям!

Густав Адольф выругался по-солдатски.

Фридрих отправился за ним в Аугсбург, через Дунай и в Донаувёрт и дальше, к Нюрнбергу.

40

Нюрнберг — город большой, красивый и богатый.

И Аугсбург тоже красивый, и шведскому королю он понравился. Король танцевал и веселился в зале для игры в мяч. Многие полагали, что Аугсбург будет Капуей нового Ганнибала{194}.

Но Аугсбург не чета Нюрнбергу. Нюрнберг — вольный город вот уже несколько столетий. В городе мощная крепость и храмы такие, о каких в других городах и не мечтали. Живут там богатые купцы. Немецкие, голландские, итальянские. И один из братьев Календрини, которые ссужали Фридриха деньгами. Господин Тухер — тоже богач и варит славное черное пиво. В Нюрнберге нет большой реки и море далеко, а Пегниц — смешная маленькая речушка. Но нюрнбержцы разбогатели без реки и без моря. Они продают и дают деньги под проценты чуть ли не всему свету. Они спесивее венецианцев и хитрее генуэзцев. Нюрнберг славится художниками и искусными ремесленниками. Здесь настроено множество прекрасных домов и прелестных маленьких домиков. Сапожник тут был знаменитым поэтом{195}. Дюрер и еще многие другие писали здесь великолепные картины. Женщины — кровь с молоком, а теперь сюда съехались герцогини, княгини и супруги генералов шведского короля, они разъезжают по узким улочкам в огромных каретах, заходят в лавки золотых дел мастеров, кружевников и меховщиков, смотрят, покупают. И шведская королева тоже, она выбирает себе жемчуг. Густав Адольф ей не мешает. Пусть, мол, порадуется.

В Нюрнберге было весело, и Фридрих кланялся прекрасным дамам. Писал своей Herzallerliebste в Гаагу:

«Перед Нюрнбергом расположились два военных лагеря. Один — шведский, другой — герцога Фридландского. Нюрнберг готов для Густава Адольфа разбиться в лепешку. Город навербовал ему новые полки, помог укрепить лагерь, поит и кормит его солдат, удивляясь их дисциплине. Швед убежден, что побьет Валленштейна, если дело дойдет до сражения. Но Валленштейн избегает прямой схватки — либо боится шведа, либо собирается взять его измором. При этом посылает нам доказательства своего уважения. Жаль, что ты не со мной. Если бы армии сразились, это было бы как в рыцарские времена. Мы вместе наблюдали бы с укреплений за этим поединком и награждали бы победителя аплодисментами. Но я не могу позволить тебе отправиться в непосильное для тебя путешествие, пока мы не выиграли войну».

Но война выиграна еще не была, а в Нюрнберге началась дизентерия. В шведском лагере под городскими стенами смерть косила солдат тоже. Герцогини, княгини и жены генералов попрятались по домам. За городом в полях, где крестьяне не успели убрать урожай, фураж забирали шведы, веймарцы, гессенцы и валленштейновские хорваты и жгли деревни. По ночам раздавались выстрелы, но сраженья все не было. Один раз Густав Адольф попытался начать его в том месте, которое лазутчики сочли самым слабым в укреплениях Валленштейна. Немцы пошли на штурм первыми, но тут же бежали от обрушившегося на них огня валленштейновских солдат. Из окопов поднялись было финны, но пушки Валленштейна заставили их прижаться к земле. Шесть атак было отбито, самому королю осколком оторвало каблук с сапога. Две тысячи убитых остались лежать в поле между лагерями шведа и Валленштейна.

Валленштейн не сдвинулся с места. В Нюрнберге об этом предпочитали не говорить. Густав Адольф приехал в приунывший город, улыбался и преклонял колени во время богослужений в храме святого Лаврентия.

Фридрих перенес дизентерию, и жар еще не отпустил его, но Густав Адольф велел передать, что желает идти с ним в церковь. После службы Густав Адольф спросил Фридриха, позволит ли ему здоровье хотя бы ненадолго отправиться в лагерь.

— Мои дороги ведут только в Пфальц, — храбро начал Фридрих. — Покуда они не открыты, я жду. Когда лагерь снимется и отправится в поход на Гейдельберг, я пойду в первых рядах…

— Вам придется долго ждать, господин брат! — усмехнулся Густав Адольф и повернулся к Фридриху спиной. Это видели и слышали Вильгельм и Бернард Веймарские{196}, граф Зольмс и шведские военачальники Горн и Банер. Фридрих чуть не заплакал от злости.

Тогда Густав Адольф вызвал Иржика:

— Поедемте со мной в лагерь!

В королевском шатре их ждал крестьянин с лицом упрямца. Когда вошли Густав Адольф, а за ним Иржик, он вскочил и хотел упасть на колени, но король не позволил.

— С чем ты ко мне пришел? — спросил он крестьянина. — Сиди спокойно. Сидя удобней разговаривать. Как тебя зовут?

Король приказал принести кувшин вина.

— Я — Томас Экленер из Верхнего Эннса в Австрии. Меня к вашему величеству прислали мои земляки… Мы уже один раз бунтовали, да нас разбили, потому как вы были далеко. Мы тогда поверили датчанину и его проповеднику Скультетусу. Венский антихрист, которому помогал антихрист баварский, повесил тысячи наших. Сейчас вы близко. Вступите в Австрию, и мы снова поднимемся.

— Дорога с австрийских гор сюда в Нюрнберг нелегка. Тяжко, наверное, было пробираться мимо императорских постов?

— Вера двигает горами и окрыляет ноги.

— Ты ведь знаешь, что у меня на шее Валленштейн и я должен от него избавиться, прежде чем позабочусь о вас.

— Пускай Валленштейн бегает за вами, а не вы за ним, ваше величество! Мы пустим вас в свои горы, а Валленштейна задержим. Возьмите Вену. В Венгрии вас ждут и мадьяр и турок. В Чехии крестьяне тоже бунтуют. Вы — король шведских крестьян, будьте и нашим королем.

— Ах, Томас, Томас, прибавил ты мне забот! Я охотно пришел бы к вам. Но пока смогу послать с тобой только нескольких шведов, хороших солдат, чтобы они вам советовали, как лучше поступить, а чего не делать. Присылайте мне вести, а мы вас не забудем.

— И на том спасибо, ваше величество!

Экленер поцеловал руку королю и был ласково отпущен.

Густав Адольф обратился к Иржику:

— Слышали? Меня зовут! Господин Оксеншерна убежден, что полагаться можно только на немецких крестьян, а не на князей и пфальцграфов. Наверно, то же самое и у вас в Чехии. Ваш господин Турн вел переговоры с Валленштейном. А вы сами хотели бы, чтобы Валленштейн стал чешским королем?

— У нас есть король…

— Да, Фридрих. Но у него на уме только Пфальц. Всё ждет, что я завоюю Пфальц и отдам его ему… Ладно, придет час, все завоюю и все раздам господам курфюрстам, герцогам и ландграфам, но только после войны. А пока мои солдаты должны чем-то кормиться. Мне от Германии ничего не надо. Я пришел сюда не грабить, пусть у меня в Швеции будет одна конюшня, куда я смогу когда-нибудь поставить своего коня. Я все отдал на эту войну. Но мне никто не верит. Все думают, что я такой же, как они. Они грабят и разбойничают в своих же землях, а потом крестьянин скажет: «Наш друг швед хуже нашего врага Фердинанда». Можете передать Фридриху, что я пошлю солдат в Пфальц. Пусть он туда возвращается и правит им, как умеет. Я делаю это не из любви к нему, а потому, что дал слово. Иначе он, чего доброго, упадет на колени перед Валленштейном и начнет умолять его о реституции. У всех этих курфюрстов, этих господ, как я понял теперь, одна забота — воротиться в свои замки и жить, как жили раньше. До всяких бунтов, до войн, до эдиктов! Почему я вам это говорю? У меня здесь есть краткое сочинение, которое прислал мне чех Комениус{197}. Чешским я не владею. Кто такой Комениус, вы знаете. Один из ваших дворян, имени которого мне не выговорить, пытался перевести мне отрывки из этого сочинения. Но у него ничего не получилось. Все здесь переплетается в виде венка из библейских стихов. Сочинитель приветствует мой приход, видит во мне защитника святой веры. Меня это порадовало. Переведите мне… Хотя бы на латынь. Вы знаете латынь?

— Знаю.

— Времени у вас достаточно.

— К сожалению. Я бы с большим удовольствием его не имел и рубился с врагом.

— И это будет. Когда Фридрих отправится в Пфальц, вы останетесь у меня.

Иржи собрался уходить, но король остановил его:

— А это чтобы вам работалось веселее, — сказал он и подал ему янтарную звезду. — Возьмите за труд и на память Звезду Севера. Она досталась мне от Густава Вазы. Хотя звезда не драгоценность, но вы приколите ее на грудь, когда вступите на родную землю, Ячменек. Янтарный путь ведет от нас к вам!

41

Иржи вернулся из шведского лагеря в свое жилище в Нюрнберге. Положил янтарную звезду перед собой на стол и принялся за чтение:

«Труба лета, милосердного для народа чешского, возвещает печалящимся утешение, стенающим — радость, пленным — освобождение, рассеянным — съединение».

На сочинении подписи Яна Амоса не стояло, но это были слова его и божьи. Открывал их стих пророка Исайи:

«Я воздвиг его от севера и он придет;

от восхода солнца будет призывать имя мое и попирать владык, как грязь, и топтать, как горшечник глину».

Голоса рассеянных говорили с голосом трубы божьей.

Говорит труба: «Земля сотрясается от звука, слышен крик среди народа, что Вавилон взят. Поднял Господь знамя между дальними народами и призвал их к себе с края света. Чтобы шли сюда немедля и быстро. Стрелы их остры, и тетивы луков натянуты. Копыта коней их как кремень, колеса повозок их как буря, и шум их как море. Возбудил Господь собрание народов сельских из земли Северной на Вавилон, что ополчился против него. Стоит над землей шум битвы, и идет великое истребление. Настал день разрушения стен и крика до самых горных вершин. Ибо пришел крепкий сильный Господь, как ливень с градом, как ветр выворачивающий, как полые воды, стремительно обрушившиеся на землю. Руки у царя вавилонского опустились, страх и ужас объяли его, ибо пришел день, пробил час посещения его. Настиг меч Господень жителей вавилонских и князей его и мудрецов его, и лишились они разума, нашел меч сильных, и поражены были, нашел меч коней и повозки их, и сокровища их, и расхищены были. Потряс Господь небо, и сдвинулась земля с места своего, и стали безбожники как вспугнутые серны, как покинутое стадо. Побежали все, и кто попадется, будет пронзен, а кого схватит, тот падет от меча».

Голос рассеянных спрашивает: «Ныне ли будет Вавилон так разбит и разрушен? Этот молот мира сего?»

Труба божья отвечает: «За все беззакония, содеянные им Сиону, накажет его Господь, низвергнет твердыни его и сделает землю пустыней. Пробудитесь вы, повергнутые на землю, оживите, мои мертвые — и приидите! Познай утешенье, народ мой, взгляни, открой сердце мое!»

Голос рассеянных сетует: «Сможем ли мы увеличиться, ведь мы уничтожены, мы так уменьшились, что нас осталась горсть».

Голос трубы утешает: «Излил я гнев свой на вас, как воду, но ныне явлюсь, как тепло, осушающее дождь, как облако росное в тепле. И прорастете как трава, как ветлы у вод текучих».

Радуются рассеянные: «Мы как во сне. Уста наши полны радости, и язык наш полн ликованья, ибо великие дела содеял для нас Господь».

Но голос трубы гремит: «Обратитесь и вы, остатки! Пусть лежат истребленные, ныне пришло свершение умноженной справедливости, ибо настало лето милосердия нашего Бога, и вы почитайте его за святое. Да не обманете отныне ближнего, да убоитесь Бога своего. Оберегайте установления мои и суд мой сохраните и творите его, чтобы безопасно жить на земле… И принесет вам земля плоды свои, чтобы вы ели досыта и жили на ней в безопасности. Вы, властвующие, не обращайте своих обедневших братьев в рабов, ибо они тоже слуги мои, которым я дал свободу. Не правьте ими с жестокостью, сохраняйте страх пред Богом своим. И я обращу к вам лицо свое и дам вам взрасти, и умножим вас и утвердим договор свой с вами. И воздвигну дом свой среди вас, и в душе моей не будет ненависти к вам. И буду я среди вас, и буду богом нашим, и вы будете богом моим!»

Этими и подобными словами беседовала божья труба с рассеявшимся стадом, оглашая приход лета милосердия.

Иржи читал. Он взял латинскую Библию и с ее помощью подбирал слова для переводачешского сочинения. Но закончить работу не успел.

Густав Адольф поднял лагерь под Нюрнбергом. Опустошенным краем, сожженными деревнями, среди трупного смрада, под тучами отъевшихся ворон двумя колоннами потянулись королевские войска на запад.

Валленштейн не тронулся с места.

Через пять дней, однако, и он сжег свой лагерь под Нюрнбергом, а заодно еще и сто деревень вокруг и двинулся на север.

Гедеон земли Северной разошелся с наемниками вавилонскими. Но все знали, что скоро им предстоит сойтись и сразиться.

Вслед за армией Густава Адольфа по грязным, разъезженным дорогам тащилась карета Фридриха.

Пятьдесят тысяч вооруженных, двадцать пять тысяч коней, десять тысяч повозок и возчиков, пять тысяч женщин и детей, герцогов, ландграфов, королева шведская и многие благородные дамы ехали в этом длинном обозе. Финны охраняли обозы с боеприпасами, каретами и тяжелыми пушками.

— Мы как во сне! — говорил голос рассеянных словами псалма.

Как во сне слушал Иржи в Виндсхейме, где марш на запад пресекся, слова Фридриха:

— Я оставлю шведского короля и поеду в Пфальц. Он не может воспрепятствовать мне в этом.

— Позвольте мне не ехать с вами.

— Меня будут охранять мои верные подданные, — надменно ответил Фридрих.

Как во сне смотрел Иржи вслед карете короля Фридриха, сопровождаемой всадниками. Командовал ими граф Зольмс, уроженец пфальцского Оппенгейма. Господин Камерариус тоже не ехал с ними. Он остался в шведской канцелярии. Но Густав Адольф послал с Фридрихом врача — бранденбургского доктора из свиты королевы Элеоноры.

— Избегайте Франкенталя, — сказал на прощание Густав Адольф. — Там еще испанцы. Они и в Гейдельберге. Позднее мы их выгоним оттуда. Сейчас на это нет времени. Пойдет охота на валленштейнскую лисицу.

Швед смеялся, а Фридрих был смертельно бледен.

— Не забывайте, что вы у меня на службе, — крикнул Фридрих Иржику уже из кареты.

— Дорога будет безопасной, — проговорил господин Камерариус, когда кареты съехали на деревянный мост через реку Аишу. — Они поедут нашими землями. Жаль, что я не настолько верю в звезды, как Валленштейн. Я бы спросил их о звезде Фридриха — подымается она или заходит?

Голос рассеянных звучал в мыслях Иржика: «Но если мы снова согрешим, наказывай нас милосердно. Аминь».

Перевод Н. Замошкиной.

КНИГА ВТОРАЯ

1

Лютцен горел.

В карете, из которой выпрягли лошадей, сидел Густав Адольф с проповедником Фабрициусом. Фабрициус читал из Священного писания:

«Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы от волнения их.

Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего».

Фабрициус закрыл книгу.

От порывов ветра дрогнуло пламя свечи в фонаре.

Лютцен горел. Пылала уже храмовая башня. Подумать только, в таком маленьком городке — такая высокая колокольня! Теперь колокольня сгорит и, верно, рухнет. Или ее разрушат пушки Валленштейна. Герцог Веймарский, левый фланг которого упирается в Лютцен, не позволит стрелять по храму.

Короля знобило.

— Ночь холодная, — заметил он. — Ноябрь! Шведы, впрочем, к холоду привычны. А в Виттенберге уже выпал снег. Сын написал мне оттуда, и еще — что произнес торжественную речь при введении его в сан rector magnificus^[107]. Отец сражается с Валленштейном, а сын — с латинскими словечками. Ректором избрали семнадцатилетнего мальчишку, явно за то, что он сын Густава. Мол, он мудр и смел. Что же, сын похож на меня и лицом и фигурой. И дара речи не лишен. Жаль, что рожден он не в законном браке. Тогда после меня не пришлось бы править шведами женщине.

— Вы еще молоды, государь! У вас может быть еще десяток законных сыновей.

Король усмехнулся:

— Вчера мне приснилась Эбба Браге. Вот от нее бы мне иметь законного сына. У Элеоноры детей уже не будет. Она призналась мне при нашем прощании в Эрфурте и умоляла меня простить ее. Ее ли вина, что, живя со мной, она преждевременно состарилась? Да ведь она и не жила подле меня. Я все скитался по свету… Счастья со мной она и не знала… Значит, управлять шведами будет женщина! Кристина{198}, ребенок. У Кристины мальчишеская фигура.

— Жизнь полна тайн, — изрек Фабрициус.

Лютцен горел. Крыша храма с медным петушком на шпиле разваливалась. Горящая дранка разлеталась во все стороны фейерверком. Из города доносились вопли и вой. Это причитали лютценские женщины. Стражники выгоняли их на площадь, чтобы они не сгорели в домах. Наверное, хорваты и валлоны там насильничают.

Иржи стал на страже у королевской кареты. Король не позволил этой ночью разбивать палатки. Солдаты легли прямо на землю согласно ordre de bataille, чтобы утром можно было быстро поднять их на штурм. Им плохо спалось на размокшей и изборожденной колесами пашне. Все же многие уснули. Спали и кони, не закрывая глаз и стоя. Лишь подпруги седел им ослабили.

Шведская армия подтянулась сюда под покровом сумерек и тумана. В Риппахе им повстречались императорские кавалерийские части. Это были хорваты Изолани и молодые польские кавалеристы, еще не обстрелянные юнцы. Дав залп из пистолей, они исчезли в тумане. На колокольне в Риппахе сам священник бил в набат. Хорваты его повесили в проеме колокольни.

Сегодня 5 ноября. Через три дня исполнится ровно двенадцать лет с тех пор, как паж королевы вместе с графом Турном отправился на белогорскую равнину. Тогда паж прибыл на поле боя в утренней мгле. А сейчас вечерний туман окутывал равнину, унылую и серую.

Кони неспокойны. У них взмокшие гривы. Конское ржание походит на причитания насилуемых лютценских женщин.

Только что в зареве пожара видны были пять ветряных мельниц, стоявших рядом. Их крылья выныривали из тумана словно опрокинутые кресты. Такие уродливые кресты появились над черной дамбой в Схевенингене в тот день, когда королева так бесстыдно целовала своего пажа, а потом хлыстом ударила по лысине поносившего ее старика.

«Мы словно во сне», — произнес голос изгнанников слонами псалма. Утром туман осядет на землю, наступит конец снам. Поднимутся любимые королевские полки: финские, западно-готские, восточно-готские, уппландские и смааландские кавалеристы, которые ездят налегке, без кирас, словно на охоту. Проснутся и бригады пехотинцев, синяя, желтая, белая и черная, одетые во все новое со складов Максимилиана в Мюнхене. Теперь они много красивее, чем тогда, когда высадились в устье реки Пены. Они помолодели. Королевские полки пополняются молодыми солдатами, а старые полегли на полях сражений от Штеттина до Франкфурта, от Одера до Рейна и Дуная и до той речки Пегниц, на которой стоит Нюрнберг. Станет шумно в бригадах, зазвенят кирасы и сабли. Затрещат мушкеты. Железная свора батарей, больших и малых, тех, что ныне молчат в тумане за придорожными канавами, загрохочет, заревет, будет изрыгать огонь и серный смрад.

А Лютцен все горел.

Факелом вспыхнула крыша замка. Маленького замка из серого камня. Он не больше замка в Хропыни, только вот не растут возле него грабы. Уж наверное Лютцен не был веселым городком, а теперь и подавно никогда не будет. Но горит здорово. Так ярко, что видны полки герцога Бернарда Веймарского, батарея у проезжей дороги и Крыша домика мельника. И те самые пять опрокинутых крестов.

А где же лагерь Валленштейна? У ветряных мельниц? Под виселицей на холме за ними, за серым, едким туманом… Впереди в темноте кто-то чихнул и выругался. В лесу раздался выстрел из мушкета. Проповедник Фабрициус, черный, с круглым белым воротником, какие носят лютеранские священники в ганзейских городах, вылез из королевской кареты и очутился в кромешной тьме, взмахивая руками, как нетопырь крыльями.

Во вновь наступившей тишине слышно, как шумит поток. По воде плывут бревна. Течением несет их в реку Заале, которую мы форсировали сегодня в полдень. Но вот бревна остановились и сгрудились у корней верб. Остановилось и время.

Только Лютцен горит. Не утихает лишь огонь, и вода не стоит на месте.

— Месье д’Орж? — прозвучал голос в темноте.

Что это, сон?

— Вы размышляете, месье д’Орж?

Это был король. И ржи не видел его лица.

— Я думал, что на страже стоит молодой Лейбельфинг. Но я сразу вас узнал, месье д’Орж. Отсюда и до Праги рукой подать. Она ведь только за тридевять земель, не дальше. Вы мечтаете о Праге? — прозвучал из темноты вопрос короля.

— Мечтаю, ваше величество.

Рука короля протянула Иржи яблоко.

— Ешьте. Это из нюрнбергского сада. От Лейбельфингов. Я люблю яблоки. В Швеции они не такие сладкие.

Иржи стал есть. Он слышал, что и король откусывает яблоко и продолжает говорить:

— Обычно мне хочется есть после битвы. А вот сегодня ночью — наоборот. Если бы я разбудил повара, ему пришлось бы сварить мне фунт мяса, а то и побольше. Так я голоден! Завтра мы все наедимся досыта и спокойно. Обо мне говорят, будто я ем только бычье сердце. Это неправда. Я ем, как солдат, что придется. Больше всего я люблю говядину. Кусок мяса с солью. Это господин фридландский герцог привередлив. Он ест одних куропаток. И чтоб за ним следовала чуть ли не телега с пряностями.

Мгла поглотила огонь в Лютцене. Наступила тьма.

— Господин Камерариус говорил мне в Эрфурте, что Фридрих сейчас в Майнце, — продолжал король. — Наконец-то он может поглядеть на Франкенталь. Горн взял для него эту крепость. Три дня тому назад. Гейдельберг осажден. Фридрих сможет вернуться домой. С женой и детьми. Всем можно вернуться. И вы вернетесь. Только мне нельзя… Будь я завистлив, у меня разорвалось бы сердце. Но я рад, что они вернутся. Пусть сидят за печкой. А я не могу. Вы видели этих людей в Эрфурте и Наумбурге, в Вейсенфельсе и в деревнях и в лесах? Они падают передо мной на колени, целуют седло, сапоги, уздечку. Они приветствуют меня, как в Иерусалиме приветствовали Спасителя. Зачем? Это предвещает смерть. Распятие! Сегодня я существую, а завтра меня не будет. Что же случится с этими людьми, если меня в один прекрасный день не станет? В Кульмбахе Валленштейн объявил, что не пощадит даже ребенка в утробе матери. И не пощадил.

Вы уже говорили с господином Годицким и с молодым Бубной? Он у чешских кирасир, тех, что рядом с финнами. И еще один, Жеротин, тут имеется.

— Я видел их. Говорил с ними. В Эрфурте, в Наумбурге. Но они неприветливы со мной. Называют меня der Pfälzer^[108]. Захотелось в полковники, Ячменек? — посмеиваются они надо мной. — Опоздал! Они важные господа, богатые.

— Вы, чехи, народ вздорный, но храбрый. Ничего, ты привыкнешь к ним!

— Ваше величество, до Праги уже недалеко.

— Знаю, Ячменек, знаю! И Оксеншерна говорит то же самое. Но прежде всего надо разбить войска чешского короля, что стоят против нас. Валленштейна! Завтра, Ячменек.

— Выходит, у нас уже три короля, — засмеялся Иржи, — словно в колядке{199}.

— Да еще в придачу Ячменек со звездой!

Густав Адольф громко захохотал и по-солдатски грубовато хлопнул Иржи по плечу.

— Я пошел спать, господин из Хропыни. Кто вас сменяет?

— Молодой Лейбельфинг. В полночь.

— Желаю вам сладкого сна, Ячменек, на истоптанном поле близ Праги. Доброй ночи!

После уж Иржи не видел короля до самого полудня. Но он, конечно, не спал до самого полудня на истоптанном поле близ Праги. Сохрани боже! Никто долго не спал под покровом седого, липкого, густого тумана. Словно призраки, до самого рассвета носились, скакали, маячили и мелькали тени всадников, повозок и орудий. Впереди грохотали цепи батарей. Сзади в обозе мычал скот. Перекрикивались женщины. Вопили дети. Около дороги раздавалось звяканье лопат.

Потом полки молились. Восточно-готский, западно-готский, уппландский и все остальные. Финны не молились. Наверное, они еще язычники, как лапландцы. Черт их знает! Но шотландцы и французы-гугеноты молились. Немцы пели. Господин Годицкий, должно быть, генерал или только полковник, покрикивал, сидя на коне, по-немецки, по-французски и по-шведски на сине-белый полк Штенбока, а господин Книпхаузен, старик, похожий на обомшелый камень, стоял, увязнув в распаханной земле, и не двигался с места.

Генералы и полковники, собравшись вместе за облетевшим кустарником, пили из жестяных кружек натощак, словно охотники, шумели, размахивали руками. Они указывали на туман против них, на северном склоне, и говорили, что солнце, которое взойдет над Лютценом, будет слепить противнику глаза.

— У Бернарда наиболее силен левый фланг, — объяснял генерал Банер, а потом добавил: — Наше счастье, что Паппенгейм{200} удрал.

Все это происходило в сумерках, под сенью тумана, густого, как солдатская гречневая каша, которую варили себе финны.

Лейбельфинг, паж из Нюрнберга, бледный и невыспавшийся, нес куда-то вымокшее знамя на белом древке. Оно было красного цвета, с надписью золотыми буквами: «Виктория». Это знамя сегодня ночью взяли у хорватов!

Иржи вскочил в седло. Никто не обращал на него внимания. Никто ему ничего не приказывал. Он не принадлежал ни к одному из кавалерийских полков, ни к пехоте, ни к артиллерии. Он поедет вместе с королем. Поедет за ним и вместе с ним пробьется к большаку и дальше. До самой виселицы на холмике и еще дальше. Когда войска Валленштейна будут удирать, их шеренги будут смяты и хорваты побросают сабли и пики, Иржи будет их бить, как бил валлонцев Вердуо на Белой горе. Тогда он докажет королю свою любовь, а пан из Годиц и молодой Жеротин, прекрасный и гордый Бартоломей, увидят, что он, Иржи, не какой-то там пфальцский писарь, что и он мог бы командовать кавалерийским эскадроном, даже целым полком или бригадой, как они. И он таки поведет эти войска за тридевять земель на Прагу и на Кромержиж. Ведь для того, кто уже объехал полсвета, от Лютцена до Праги — рукой подать.

У него легко на душе, потому что он тут один! А королеву, оставшуюся в Гааге, он просто позабудет. Она и не знает, что Иржи отправляется с Густавом Адольфом в поход на Прагу — завтра или уже сегодня. Как легко на сердце у Иржика, и ни к кому оно не привязано. Мориц — не его дитя! У Ячменька нет имения, нет золота, нет ничего! Одна только янтарная звезда. Даже лошаденка не его, а королевина.

Впереди в тумане что-то загрохотало.

Это Бернард Веймарский ударил по валленштейновским окопам.

Почему так долго не встает солнце? Неужели придется продираться сквозь туман? Где же король? И что тут вертится Франц Альбрехт{201}, саксонско-лауэнбургский герцог, которому король — это было уже давно — сгоряча отвесил пощечину? А на чьей стороне, собственно, Франц Альбрехт — императора или шведов? Сейчас он со шведами. Куда же подевался король? Спит еще? При нем ли Лейбельфинг, этот ребенок с глазами серны?

В лесу Шкёльтцинг, направо за ручьем стреляют из мушкета и ругаются по-хорватски! Снова заявились гранить!

И опять загремела канонада в стороне Бернарда, а Валленштейн отвечает. Мы будем друг в друга стрелять во тьме из легких и тяжелых орудий.

— Что ж вы удираете? Стой! Стой! Не стыдно вам, кирасиры? Чего вы боитесь, кирасиры? Вперед! Марш, марш! Барабанщики, бейте в барабаны! Трубачи, трубите!..

Грянули трубы и барабаны.

А вот и трубы благодатного лета:

«Трубы повсюду провозгласят радость в седьмой месяц на десятый день…»

Но сейчас не лето, сейчас поздняя осень, месяц одиннадцатый, день шестой, и орудия грохочут, а в тумане сверкают молнии. Пахнет серой, и прибывают раненые, показывая обрубки кровоточащих пальцев!

— Что я буду делать без пальцев? — кричит раненый из желтой бригады и бежит к ручью.

Впереди в тумане, в полном грязи котле много раненых. Наверняка там много и мертвых!

Но не бегут ни кирасиры, ни мушкетеры, и восточно-готская кавалерия стоит словно окаменелая. Только фыркают взмыленные кони и грызут удила. Слюна их падает на землю.

Такая битва должна иметь смысл. Кто-то ею руководит. Кто-то ею командует. Но где же тот, кто командует? Куда девался король?

А чего тут шляется Франц Альбрехт? Он рыщет там и сям, видно, разыскивает королевскую карету. А карета ночью отъехала в обоз, и короля тут нет.

Но ведь он должен тут быть, на правом фланге, как гласит его ordre de bataille, а за ним во второй линии генерал Булах, черт его знает, кто он такой, а дальше за ними шотландцы.

Снова крики и выстрелы.

— Хорваты затанцевали караколу, — кричит кто-то. — Но мы взяли восемь пушек!

В тот момент стало светло и показалось синее небо!

Но поле битвы покрывали клубы дыма. В дыму сверкали огоньки выстрелов. Громыхали орудия. Кто понимал, отличал валленштейновские полки от шведских, а кто не понимал, видел только равнину, по которой перекатывались кучки пехотинцев и носились кони. Кто не понимал, видел только ощетинившиеся копьями толпы, блеск сабель и облачка дыма с огненными ядрами посередине.

Вот он и двинулся, молчаливый, косматый, низкорослый финский полк, он посредине равнины возле дороги на Лютцен, и вот солдаты побежали и бегут, бегут вперед, не обращая внимания на разрывы пушечных ядер над головой, никто не оглядывается, не замечает, что много косматых лежит на земле и уже не встает.

Раздался голос господина Нильса Браге, генерала, приказывающего полковникам и капитанам бригад, синей и белой, чтобы они скомандовали начало штурма.

Земля задрожала.

— Марш, марш, марш! — визжали сигнальные трубы. Топот кавалькад заглушал грохот пушек.

Тут появился на белом коне в светлом мундире с обнаженной шпагой Густав Адольф.

— Полк Штенбока, марш, марш! — закричал он.

И карьером поскакал к проезжей дороге.

Возле рва он остановился. Там шведы полковника Штальгандске, что значит Стальная перчатка, бились с кирасирами Валленштейна. Король заметил Иржика, который прискакал за ним вслед, сам не зная, разрешено ему это или нет. Но нельзя же оставлять короля одного с его конюшим, с этим ребенком Лейбельфингом и герцогом Францем Альбрехтом!

— Полк Штенбока! — кричал король и зажмуривал глаза.

Полк Штенбока все еще стоял на месте… Нет, не стоял, а метался. Разрывы ядер напугали коней. Завеса дыма покрыла полк Штенбока.

Король пришпорил коня и перескочил через окоп. Он объехал мушкетеров полковника Штальгандске и валленштейновских кирасиров, сплетенных в клубок, как сцепившиеся змеи.

Белый конь нес короля, освещенного солнцем, весь белый, он скакал во главе полка, распаленный и разгневанный. Из рощицы карьером выехали хорваты, пригнувшиеся к конским гривам. Они перескакивали через ручей и орали.

Иржи не понимал, куда едет король. Но он следовал за ним, не отставая ни на шаг. Позади он услышал топот кавалерии. Она приближалась как ураган. Конечно, это Штенбок! Разрывались снаряды. Запахло пеклом. Королевский белый конь, споткнувшись, упал на колени, но тотчас поднялся. За кучей щебня лежал на брюхе усач с пистолетом и, приподнимая голову, стрелял в воздух. Из пистолета вылетали облачка дыма.

Король снова остановился и улыбнулся Иржику, показав рукой на солнце.

— Bene, bene!^[109] — закричал он, но, увидев герцога Франца Альбрехта, резко скомандовал: — Vat-en! Cherchez les escadrons Stenbock!^[110]

Что ж король, разве не слышал их топот?

— Vite, vite! — Скорее! — гневно закричал король, но вдруг выпустил поводья и схватился левой рукой за правый рукав.

Иржик подскакал к королю. Правый рукав королевского мундира был в крови.

— Король ранен, — крикнул Иржи Францу Альбрехту, который оглянулся, направляясь к эскадронам Штенбока.

— Это ерунда, Ячменек, — улыбнулся король. Но зубы его были стиснуты. Конь под ним заплясал, и Иржик схватил королевского коня под уздцы. Справа приближался Франц Альбрехт. С ним Лейбельфинг, этот белокурый ребенок.

— Tâchez de me tirer d’ici!^[111] — попросил король. Франц Альбрехт яростно дернул королевского коня.

Конь поднялся на дыбы… Король медленно и легко опрокидывался назад, но Иржи подхватил его…

— Пошел отсюда! — по-чешски заорал Иржи на Франца Альбрехта, всовывающего окровавленную шпагу в ножны. Лейбельфинг плакал как младенец.

— Боже, боже! — простонал Густав Адольф. Из-под кружевного воротника по его спине, по белому мундиру потекла кровь. Король упал с коня. Лейбельфинг, это дитя, спешился, схватил падающего короля в объятья, но упал вместе с ним на землю.

— Mutter, Mutti!^[112] — закричал этот ребенок и схватился за грудь.

Но тут появились хорваты, и их кони перескакивали через тело короля. Иржи колотил хорватов по головам, они били его своими кривыми саблями. Он отскакивал и снова фехтовал с тремя усачами сразу. Франц Альбрехт мчался по пашне и орал во все стороны:

— Der König ist tot… tot…^[113]

Штенбоковские кавалеристы услышали его, стали останавливаться, чтобы повернуть назад, но полковник задержал их, изрытая страшные ругательства. Потом он взревел:

— Vorwärts!

Они оторвались от земли и подскакали к толпе солдат, дико веселившихся над трупом короля. Ликовавшие хорваты были изрублены саблями.

Что осталось от Гедеона? Окровавленный кусок белого мяса. С него сорвали мундир и сияли рубашку, стянули сапоги, изуродовали лицо, плевали на него, вырывали ему усы.

Мертвый Лейбельфинг лежал под королем.

Кавалеристы Штенбока подняли тело короля с земли; его конь вскидывал голову и надрывно ржал от боли. Тело покойного перекинули через опустевшее седло. Голова короля свешивалась по одну сторону, а босые ноги болтались с другой.

— Отвезти его в храм в Менхене! — приказал Штенбок. По лицу его текли крупные слезы.

Франц Альбрехт стал во главе процессии. Подскакал Банер, снял шляпу.

— Боже, боже, — горестно вздохнул он. — Куда вы везете покойника?

— В Менхен.

— Поезжайте. — Банер снова надел шляпу и крикнул трубачам: — Трубите наступление!

Иржи проводил взглядом мертвого короля.

«Я не отдал ему «Трубы благодатного лета» на латыни», — подумал он.

— Кто вы? — закричал Иржику Банер.

Иржик ответил.

— Вы участвуете в штурме Штенбока… Марш!

В этот момент возле виселицы взорвалась от шведского снаряда повозка с валленштейновской амуницией. За ней взорвалась вторая, третья. Эти взрывы были слышны даже в Мерзебурге, как потом рассказывали жители. Валленштейновские солдаты, стоявшие близ мельниц, решили, что на них напали с тыла, и бросились врассыпную. Фульдский аббат был застрелен с распятием в руках.

Железным вихрем понесся на врага Бернард Веймарский, подобный юному Цезарю, от лютценского редута к дому мельника. Дико ревела веймарская конница, гудела земля, ухали пушки, и был там ужас и вопли, смятение и крик, дым и смрад, словно в геенне огненной.

Не было никакого ordre de bataille, никто не командовал и не посылал полки, эскадроны и роты в бой.

Солдаты шли сами. Штурмовали сами. Стреляли сами.

Вместе с незнакомыми ему всадниками полка Штенбока Иржи пробивался сквозь гущу паппенгеймовых войск, которые сначала бежали, как утром говорил Банер, а потом все же вернулись, разыскивая шведского короля, чтобы убить его. Но король был уже мертв, и Паппенгейм ругался словно бешеный дьявол и стрелял из пистолета по своим же солдатам, удиравшим в сторону холма с виселицей. Он получил рану в бок и свалился с лошади. Но где-то тут был сам сатана Валленштейн, седоволосый, в алом плаще с палицей в левой руке и с пистолетом в правой, в мягких сапожках на распухших ногах. Кавалеристы синей бригады чуть было не схватили его живым, да он, сатана, вдруг провалился сквозь землю! Его уже держал за ворот уппландский кавалерист и тряс, черта такого… Может, его унесли на золотых носилках? Или его прикрыло дымом? Поглотила волчья яма? Одно известно точно — там, где он стоял, пахло серой и была тьма…

«Мы словно во сне…» — звучали в ушах Иржика слова псалма. Голос изгнанников.

Был то кровавый, железный, грохочущий сон.

— Прага! Прага! — кричал Иржи неведомо почему. Никто этого призыва не понимал.

Волосатый лапландец с раскосыми глазами усмехнулся Иржику, обнажив желтые зубы.

— Иисус, Мария! — только и охнул валлонский кирасир, которого Иржик проткнул. А может, он по-чешски призывал Иисуса и Марию, ведь в этом самом валленштейновском войске немало было чешских молодцов.

Иржи был с головы по пояс в крови.

Сам он не был ранен… А чья это была кровь, он не знал. С кем он теперь пойдет на Прагу? Не с кем. Все, конец.

А поэтому бейте, убивайте, никого не щадите! Прага, Прага! Удушенная, мертвая, труп, иезуитами принаряженный. Наша Прага!

Что ты вылупил на меня свои черные глазенки, паршивый антихрист?! Вот и закрылись глазенки… Похоронный звон, звон похоронный… умер, умер король… нет короля, нет короля на истоптанном поле… Лютцен все еще горит. Девки вопят в валленштейновском обозе… Повозки скрипят, грохочут, едут. Куда они едут? Едут в Лейпциг. Что скачет там за блестящая кавалькада? Ударить по ней! Вперед… марш!

— Полк Штенбока! — кричит Иржи, будто он имеет право командовать этими неизвестными, растрепанными, окровавленными, мокрыми от пота, грязными, бородатыми и усатыми рейтарами. Все это немцы, шведы. Есть ли среди них хоть один мораванин, ну хотя бы из Кромержижа?

— Штенбок! — бормочет кто-то возле него… — Vielleicht tot… mort, mort!^[114]

Все умерли, и все живут. Вот и Иржи мертв, а все-таки живет… Он жив и твердо сидит в седле, подаренном королевой.

— Вот посмотрела бы ты на все это, леди Бесси! О, как же я тебя ненавижу!

— Пить, пить! — стонет раненый у канавы.

Никто не подаст ему воды! Все мы пьяны от крови.

С неба на землю опустилась тьма. Но Лютцен все горел.

Кто-то поднял с земли золотое распятие, размахивает им над головой и смеется как безумный. И удирают хоругви и эскадроны, бегут роты, скрипят повозки, а итальянские барабаны гремят вдалеке… Гремели и до-гремели. Полки Валленштейна бежали, рассеялись облаком пыли.

«Встрепенулся голос труб…»

— Всем собраться возле пяти мельниц… — возглашал всадник с большим желтым шарфом на панцире.

Старый Книпхаузен стоял посреди трупов, по щиколотку в мягкой распаханной земле, похожий на плакучую вербу. Его черный плащ развевался по ветру.

— Виктория! — возглашали трубачи.

Но ликования не было.

Битва у Лютцена кончилась.

2

Герцог Бернард Веймарский на совете князей, генералов, полковников и всех дворян, которые — шведы и немцы, шотландцы, чехи и французы — признали его своим командиром и подчинились его воле, подал пану Иржи Пражме из Хропыни руку и поблагодарил его за службу истинной вере в этой славной битве. Расспросив его о подробностях гибели короля, он велел Иржи отправиться к Фридриху Пфальцскому, своему господину, и убедить его, чтобы теперь, когда уже взят Франкенталь, пфальцская крепость, он больше не мешкал и срочно вербовал в Пфальце солдат. И чтобы он обратился к голландским Штатам и к своему шурину, королю английскому, и получил от них новых солдат и новые субсидии. Нельзя вести войну, надеясь только на короля французского, сказал Бернард, в ней должны участвовать все сословия и князья, не предавшие дело божье, за которое умер Густав Адольф, герой из героев.

— Поднимем меч, выпавший из его рук. Густав Адольф умер также и за реституцию Фридриха! Скажите ему об этом!

— А нет ли для меня места в войске?

— Есть и будет…

Герцог Бернард говорил как юный Цезарь. У него был могучий лоб и стальные глаза.

— Я сражался за Прагу, — ответил Иржи и вскинул голову.

— И мы за нее сражались, — сказал Бернард приветливо. — Пусть ваш король напишет господину Оксеншерне в Ганау или лучше всего приедет к нему. Близится зима. Мы победили в этой битве. Утомленные пусть отдыхают. Голодных мы накормим. Мертвых предадим земле. Тело короля отвезем в Швецию. Укрепим дружбу с Саксонией. Посмотрим, что делается в Силезии. Утро вечера мудренее. Нас ждет еще не одно утро после вчерашнего вечера. Поезжайте сначала в Ганау. Возьмите с собой доктора Камерариуса, который находится у господина Оксеншерны. Короля вы найдете в Майнце. Ваша королева в Гааге. Передайте им, что со смертью Густава Адольфа война не кончилась. Ведь мы еще живы, не так ли, господа?

Раздался звон оружия, поднятого в знак согласия.

Иржи поклонился.

Но Бернард уже отвернулся и обратился к герцогам, князьям, генералам и полковникам:

— Где же Франц Альбрехт из Лауэнбурга?

— Он покинул поле боя. Теперь он в Вейсенфельсе… — ответил господин Книпхаузен.

— Велите его позвать, — распорядился Бернард. Однако никто из герцогов, генералов и полковников не шелохнулся.

Иржи ушел.

На поле боя падал снег. Пленные закапывали мертвых. Со всех сторон слеталось воронье.

Иржи сел на коня, подаренного королевой.

Со стороны Лейпцига к небу поднимался дым горящих деревень. В Лютцене снова раздавались крики. Там бесчинствовали победители. Голый остов виселицы накренился к земле. Земля под ней была разворочена шведским снарядом.

Иржи не торопился. Ему не хотелось быть злым вестником.

Но злая весть обгоняла его, словно огонь, бегущий по стерне. Всюду о ней знали. В Вейсенфельс ее привез Франц Альбрехт. Смеркалось, толпы на рыночной площади стояли застывшие от ужаса. С колокольни доносился похоронный звон. Проповедники взывали к небу:

— Что же ты сотворил, господи? Цветок растоптал, липу молнией поразил, храм разрушил, который за три дня не воздвигнешь… Зачем караешь ты нас в гневе своем за несовершенные грехи? Господи, жесток твой суд!

На холмах пылали костры, зажженные в память усопшего.

В Наумбурге перед храмом стоял castrum doloris^[115], окруженный горящими смоляными факелами. Шел снег. Колокола рыдали. Женщины рвали на себе волосы и бились лбами о камни мостовой.

— Кто нас накормит, пригреет, кто прикроет щитом своим? — причитали они.

В корчмах мужчины и старики пили без криков и споров. У каждого был свой траур.

То же было и в деревнях.

Под Веймаром Иржи встретил эскорт всадников, охранявших карету королевы. Элеонора сидела за спущенными занавесками, ее никто не видел. Говорили, что она бьется в судорогах, похожих на родовые муки. Элеонора ехала к мертвому из Эрфурта в Вейсенфельс.

— Я не позволю погребать его, — кричала она и до крови раздирала себе лицо.

В Шмалькальдене до смерти забили кулаками купца-паписта, продававшего брабантское кружево. Это случилось перед самым храмом, где служили панихиду. Потом растоптали его тело, разгромили его лавчонку в гостином ряду, а жену его и детей бросили в тюрьму. Проповедники во время богослужения теряли сознание, и у них выступала на губах пена.

— Радуйся, блудница вавилонская, — возглашали они, — пляшите, распутные девки, настал ваш день! Рассеялось стадо господне.

Они срывали с себя облачение и убегали в леса.

В тюрингских горах крестьяне зловеще молчали и не хотели продать чужому корма для лошади или подать ему чарку вина.

— А может, ты антихрист, — говорили они. Смягчились только, когда Иржи рассказал им, как умер король.

— Все покинули его, дорогого нашего! Продали его Иуды! Один-одинешенек остался он в чистом поле! Что натворили они, псы господские, пьяницы, лгуны и воры! — так поносили они своих герцогов, князей и графов. — С цепами на них, да с вилами!.. А ты чей? Из Богемии, вон оно что! А едешь куда? В Майнц, значит. Не уезжай, оставайся у нас. Поздно уже. Ведь ты видел нашего короля, императора нашего, Гёсту златокудрого, архангела господня! Расскажи нам о нем! Хочешь стать нашим командиром? Пошли вместе убьем тех, кто предал его и оставил. Эх, жизнь наша проклятая…

В Ганау, в городе, жители которого когда-то приветствовали Фридриха, славя его как чешского короля, возвратившегося из изгнания, Иржи услышал в трактире весть, что Фридрих заболел чумой и лежит в Майнце. Кто-то даже знал, что он умер три дня тому назад. Он заразился в Цвейбрюккене, куда ездил навестить двоюродного брата. Иржи искал господина Оксеншерну, но Оксеншерна со всей своей канцелярией и со всеми писарями куда-то уехал.

И доктор Камерариус, который должен был быть в Ганау, там не был. Говорили, будто через Мюльхейм проезжал худощавый мужчина, который утверждал, что он пфальцский канцлер Оксеншерны. Он очень спешил. Его карета была запряжена четверней.

— Куда он ехал?

— В Пфальц, что ли, а может, и в Майнц, не знаю. Столько здесь всяких упряжек мельтешило, что мы уж лучше и не спрашиваем, кто куда едет. Гейдельберг еще испанцы держат, сказывал тут один из проезжих. Видать, сам француз либо шотландец. Курил трубку и за каждый кусок хлеба платил золотом. Растолкуйте, господин, это конец войны или война только начинается? Скольким еще деревням гореть, пока все не сгорят? Только потоп может загасить эти пожары. По весне нахлынет вода из южного моря, затопит Альпы… Самые высокие горы в целом свете… а папой в Риме будет в ту пору Петр Второй, еврей родом, и это уж будет конец света.

Во Франкфурте Иржи поспешил к шведскому коменданту Риттеру. Он снова очутился в браунсдорфском доме. Швед прослезился, когда речь зашла о Густаве Адольфе. А Фридриха он видел в последний раз месяц тому назад, когда тот делал, как обычно, покупки у них во Франкфурте. Он побывал также в Оппенгейме и в замке Альцей. В Оппенгейме он рыдал, как пророк Иеремия над развалинами Иерусалима. Город наполовину сожжен. А в Альцее дворец остался без окон и дверей. Испанцы все забрали. Фридрих боялся, как бы испанцы не схватили его в Пфальце и не увели в плен. Он поспешил в Майнц. Поселился там в замке архиепископа. Там и умер.

— Чума его прихватила. Все тело было в шишках, когда его бальзамировали. При нем был бранденбургский доктор Спина и Людвиг Филипп, брат Фридриха.

— Я его знаю по Праге.

— Это никчемный человек, — сказал швед. — Вот и все, что я знаю. Говорят, будто Фридрих умер от горя, узнав о смерти нашего короля под Лютценом. Это неправда. Он и до того был в горячке. Просто некоторым требуется больше времени, чтобы их взял черт.

— Проезжал через Франкфурт доктор Камерариус?

— Кто это?

— Пфальцский советник шведской короны.

— Не знаю такого. Черт побери всех советников! Посоветовали б нашему королю, чтобы в бою оставался позади. А теперь у нас в Швеции будет править малый ребенок.

— Как дела в Гейдельберге?

— Наверное, Горн его уже взял. Не знаю… Снег идет, холодно, и все боятся чумы. Во Франкфурте уж не до ярмарок! Вчера тут били евреев, как всегда бывает, когда надвигается беда. Пока еще мне не приходилось объявлять тревогу по гарнизону. Ох, смерть Гёсты великое горе! Для всего света!..

Полковник пригласил Иржика на обед. За обедом он напился и плакал как малый ребенок.

Франкфурт тонул в тумане и липкой грязи.

За Рейном светило солнце. Крыши майнцской крепости сверкали, точно рыбья чешуя. Сияли золотые кресты на храмах. У ворот архиепископского дворца стояла шведская стража.

Бургграф, который помнил Фридриха мальчиком, когда он бывал со своим отцом у архиепископа Швейкгарда, повел Иржика в часовню. Внутри она была — как и во времена Швейкгарда — черная с золотом. Перед алтарем горела лампада. Бургграф опустился на колени и перекрестился. Затем повел Иржика за алтарь. Там на каменных плитах пола стоял черный гроб…

— Der König von Böheim…^[116]

Бургграф показал рукой на гроб и снова перекрестился.

Иржи глядел на гроб, и глаза его были сухи. Гроб был маленький, будто детский. Иржи поклонился, как обычно живые кланяются мертвым. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Только чего-то ему было жаль. Он сам не знал чего. Может быть, того, что этот гробик за алтарем был такой маленький и всеми покинутый. Даже не стоит он на постаменте и нигде не написано, что в этом гробу лежит чешский король.

А жалко ему было чешской земли, которая выбрала для себя этого короля.

И земля чешская тоже лежит в гробу. Был человек, который мог бы ее воскресить, как дочь Иаира. Но его уж нет. Давно нет. Три недели, как нет его в живых…

Иржи поклонился еще раз и отошел. Бургграф запер часовню на ключ.

— Чешский король будет покоиться здесь? — спросил его Иржи.

— Конечно нет, — ответил бургграф. — Но сейчас не время для торжественных похорон. Придется их устроить позднее. Наверное, его перевезут в Гейдельберг. Кто-то должен похороны оплатить.

— Как умер король?

— Спокойно. Ему дали выпить настоя из касатика, который успокаивает боли. Он еще написал в Нидерланды детям и своей англичанке. Препоручил их богу. В бреду он твердил, что ему нельзя умирать. Он был уверен, что князья и курфюрсты поставили его во главе дела протестантской церкви после смерти Густава Адольфа. Доктор Спина был при нем до конца… Мне жалко его, этого маленького пфальцского принца, пожелтевшего и седого. Перед смертью он велел побрить себе бородку, чтобы выглядеть красивее.

— Где бы мне переночевать?

— Оставайтесь у нас в замке… Господин архиепископ еще не вернется, — усмехнулся бургграф. — В городе, правда, его уже ждут. Говорят, к приезду его преосвященства воздвигнут триумфальную арку.

Жена бургграфа подала ужин и принесла кувшин вина.

— Пейте, вино прогоняет чуму, — сказала она весело. — Пусть вам приснится что-нибудь приятное.

Утром Иржику показалось, что теперь все повернется к добру. Почему так, он не знал.

Но солнце светило, Рейн сверкал словно серебряный панцирь. Под мостом тихо плыла лодка, и на берегу реки прогуливалось много людей в праздничных нарядах. Они, конечно, и не знали, что жил да был на свете чешский король…

3

Иржи не стал разыскивать ни Оксеншерну, ни Камерариуса.

— Королева в Гааге, — сказал ему герцог Бернард.

Иржи знал, где королева. Он поехал к ней.

Зала для аудиенций в красном доме усадьбы те Вассенар была затянута черным сукном.

Елизавета встала с кресла и протянула Иржику свою бледную руку. Ее лицо казалось восковым. Медового цвета волосы были на висках пронизаны белыми нитями. Она была во вдовьем платье. В талии она раздалась. И руки ее пополнели. И вся она будто обмякла. Иржи поцеловал ее мягкую руку.

Он не знал, что сказать.

Она заговорила:

— Я вдова, Иржик! Ты не спас своего короля от смерти, не был с ним до конца!

— Я сражался под Лютценом.

— Хорошо еще, что Фридриха там не было, а то сказали бы, что это он принес шведам несчастье. Садись.

Она указала на кресло рядом с собой. Там сидел обычно во время приемов ее супруг.

— Мне жаль, что я не мог служить королю до конца.

— На твоем месте я бы тоже осталась при Густаве Адольфе. Я чувствую себя и его вдовой.

— Война еще не кончилась.

Оба долго молчали.

— Куда ты отправишься? — спросил Иржи.

— Никуда не поеду. Меня приглашает к себе мой брат Карл. Сэр Нетерсол привез мне письмо от него. Лорд Эрандел был тут два дня с визитом соболезнования. Его сопровождало сто двадцать особ. Был снаряжен корабль — будто в насмешку — под названием «Виктория», чтобы переправить меня через море. Я отказалась ехать в Англию. Это значило бы, что я покидаю поле боя.

— Что же, ты останешься в Голландии?

— Мой второй сын — наследник пфальцского трона. Пфальц ведь свободен от неприятеля. Камерариус мне писал из Франкенталя!

— Трудно говорить с тобой в этой траурной зале… мне кажется, я в склепе… — заметил Иржи.

— А что ты хочешь сказать мне, друг мой?

— Что вы не одиноки…

— Я знаю, у меня дети. Генрих Оранский обещал, что Голландские Штаты по-прежнему будут нам выплачивать субсидию…

— Я думаю не об этом.

— О чем же, Иржи?

— О чешском королевстве! Мы пойдем с тобой завоевывать Чехию.

Она усмехнулась:

— Без Густава Адольфа?

— Со шведами! Со мной! — Иржи встал. — Если бы твое горе было таким же черным, как эта зала, я не произнес бы ни слова. Но я думаю, что смерть Фридриха не разбила твое сердце. Ты вдова. Ты свободна!

Он взял ее за руку. Она не шелохнулась.

— Я был у гроба Фридриха в майнцской часовне. Его запрятали за алтарь. Мир ему! Когда я — признаюсь тебе — на другое утро после этого подумал о твоем вдовстве, мне стало легче на душе. Я люблю тебя! Будь моей женой и перед людьми! Мы вместе освободим чешскую землю! Ты много раз об этом говорила. Час пробил…

Он хотел поцеловать ее. Она выскользнула из его объятий, вскрикнула:

— Вы с ума сошли? — И отскочила, будто увидела змею. Потом добавила спокойнее: — Вы забыли, что я принадлежу к королевскому роду?

Он отшатнулся.

Королева встала. Она заговорила, и в черной зале гулко отдавались ее слова:

— Убейте меня, но я не могу. — Она застонала. — Пусть я умру от голода, но этого я не могу!

Он немного потоптался. Потом сказал только:

— Будьте счастливы! Передайте привет нашему сыну!

— Мориц — сын короля! — ответила она.

Больше он не произнес ни слова.

«Мы словно во сне…» — звучали в его ушах слова псалма.

4

Как пришел он сюда семь лет назад, с котомкой странника, так и ушел из усадьбы те Вассенар.

Коня королевы он поставил в конюшню.

И ушел к доктору Габервешлу. Доктор долго распространялся о Густаве Адольфе, о конце героя, призванного господом из полночной страны, и о горе всех протестантов. О смерти Густава Адольфа он сочинил стихотворение:

так звучал первый гекзаметр длинного похоронного гимна.

Габервешл говорил словно проповедник на похоронах.

Фридриха не помянул ни словом.

Пришлось Иржи начать самому. Он рассказал доктору о маленьком гробе за алтарем в Майнце.

— Ему надо было дать камень безоард, растущий в желудках животных Азии, растерев его и смешав с молоком, — сказал доктор. — А впрочем, все к лучшему. Без Фридриха у нас руки свободны. Он связывал нас. Избранный чешский король! Теперь мы можем найти себе короля, где захотим. Граф Турн не будет очень уж горевать. И Оксеншерна сообразит, что делать. У нас рядом Валленштейн! Lapide esse dictum^[117], Франция не пойдет по пути мира, пока Габсбург не будет уничтожен. Говорят, под Лютценом погибломного чешских дворян. Вам известны их имена?

— Я мало кого знал. Армия была огромная. Полки размещались в разных городах и деревнях. Только у Лютцена стянулись вместе, да и то не все. Я находился близ Густава Адольфа. Там был только один чех — пан из Годиц.

— Такого я не знаю… Но дело не в чешских дворянах, а в славном королевстве! Оно будет восстановлено!

Пан Габервешл пустился пророчествовать, но потом сухо заключил:

— Голландцы будут по-прежнему давать субсидии леди Елизавете.

— Я оставил службу у нее, — сказал Иржи.

— И все оставят, — ответил доктор. — Нельзя взлететь с гирей на ноге. Вы написали графу Турну?

— Нет еще.

— Напишите ему… Я буду на днях в Амстердаме и поговорю о вас с господином Вольцогеном, представителем де Гира в Нидерландах.

— Пусть меня пошлют в Саксонию на чешскую границу.

— Прежде всего нужно выспаться. Вы осунулись, как после болезни.

Иржи спал под крышей Габервешла крепко и долго.

Пробудившись, он обрадовался, что покинул дом те Вассенар.

И заснул снова… точно воин после битвы, точно жнец после жатвы.

— Вы лучше выглядите, — заметил доктор Габервешл. — Прокатитесь-ка к морю. Соленый воздух вам принесет пользу. У меня на конюшне есть для вас лошадка. Это не боевой конь, но вы же не на битву поедете. Я назвал его Брунцвиком{202} в честь легендарного рыцаря из наших старинных сказаний.

У доктора Габервешла была, несомненно, душа поэта.

Зимнее солнце было холодным, но воздух искрился. Иржи ехал на спокойном Брунцвике куда глаза глядят. Он выехал из города. Пересек замерзший канал. До него доносились крики детей, катающихся на салазках. Все было, как на Кампе{203} в Праге. Вскоре он приблизился к песчаным насыпям. Конь сам находил тропинку среди заиндевевшего чертополоха. Над ближайшей плотиной носились чайки. Они были в точности такими, как чайки над хропыньским прудом.

Неужели только что прошло рождество? Не было его. Он забыл о нем. Новый год был? Нет. Ничего не было. А денек сегодня все-таки прекрасный.

За покрытой снегом равниной возвышается холм, серый, точно дым. На нем белая шапка. Это Гостын.

Он поедет прямо до самого подножия Гостына. Какая радость увидеть его там вдали! Здесь, в Голландии, таких холмов не бывает. Поэтому он уедет из Голландии и вернется на Гану. Где она скрывалась от него столько лет? А вот вдруг вернулась… Он видит ее перед собой, а за нею Гостын. Но Гостына нет, а за суровой плотиной шумит море.

Подняться бы к плотине. Пришпорить Брунцвика…

Но Брунцвик уперся, насторожив слух, раздув ноздри, и вдруг заржал.

Кто-то едет по тропинке между чертополохами. Копыта стучат по заснеженному песку.

— Ах, доброе утро, Яна, Яничка, что вы тут делаете?

Яна смеется, манящая, смущенная и веселая, в белой шапке, как Гостын. У нее розовые щеки, большие синие глаза, маленький влажный рот, чуть приоткрытый, словно у ребенка, но она уже давно не ребенок. Как случилось, что он ушел из дома те Вассенар и даже не попрощался с ней? Как он мог забыть о ней? И вовсе она не фея Мэб, кто называл ее так? Это Яна!

— Прощаетесь с морем? — спросила она.

Все же это был дразнящий голос феи Мэб, которая приходит к людям во сне и пробуждает в них скрытые желания.

— Я уезжаю, — сказал Иржи.

— Вам не жаль уезжать? — спросила она.

Ему хотелось сказать, что нет. Но это была бы неправда. Пришлось ему признаться:

— Минуту назад было не жаль. А сейчас жаль.

— Почему же? Кого вы теряете?

Просто невероятно, что ему хочется ответить, но он все же говорит:

— Вас теряю, Яна!

— Нельзя потерять того, чего не имел, — засмеялась она. — Прощайте, пан Иржи! Мы больше не увидимся!

Она подала ему руку. Рука ее была не слишком мягкой, не слишком твердой. Это была девичья рука. А Иржи было грустно, что он не может подержать эту руку хотя бы часок.

— Я уезжаю не сейчас, — сказал он. — Мы еще попрощаемся.

Она дернула уздечку и поднялась на плотину.

— Море смеется! — крикнула она сверху.

Он поднялся за ней.

Вода была спокойной и золотилась. Чайки-рыбачки носились над водой и падали вниз хлопьями снега. А может, это чайки так смеялись? Яна сказала:

— Я не хочу, чтобы вы уезжали. Знаете, меня отправляли в Англию, а я не поехала. Сэр Роу собирался принять меня как родную и выдать замуж. Но я только посмеялась над ним. Мною нельзя торговать только потому, что я бедна! Я ждала, что вы приедете за мною. А вы все не ехали. Вам старались разбить сердце так долго, пока оно не разбилось. А я все смотрела и ждала. Я все знаю о вас. Вы не обращали внимания на маленькую Яну. А Яна выросла. Яна вам приказывает: возьмите меня с собой!

— На войну?

— На войну и домой!

Они поехали рядом по широкой плотине. Море смеялось. Воздух искрился. Над головой было прозрачное небо.

Еще минуту назад Иржик удивился бы, а сейчас он уже не удивлялся ничему. В ее словах была доброта и мудрость. Он заговорил:

— Я прошу вас, Яна, поедем со мной домой! Я не могу вас тут оставить. Потерять вас было бы большим несчастьем для меня. А вместе мы будем счастливы. Я так жажду счастья. Вы моя радость, вы для меня родина!

— И вы для меня, — сказала она.

— Вы будете моей женой?

Яна не ответила, она пришпорила коня и ускакала. Иржи помчался за ней, догнав у больших ветряных мельниц. Их крылья вертелись, мельницы мололи зерно.

Они были в Схевенингене. На том самом месте, где когда-то в пасхальную ночь Иржи видел опрокинутые кресты под звездным небом. Но он не узнал это место, потому что все позабыл…

Она остановилась и прислушалась к резкому скрипу мельничных крыльев.

— Будет хлеб, — сказала она и рассмеялась, как ребенок, увидевший игрушку. — Правда, Ячменек, ведь наш хлеб вкуснее. Нам надо домой!

— Вы ничего не ответили мне! — настаивал Иржи.

— На Гане люди любопытством не отличаются, — посмеивалась она. — И не такие они прыткие!

Он хотел сказать, что давно любит ее. Но ему было стыдно произнести такие слова.

— Завтра в это же время у мельниц, — сказала она и показала хлыстиком на вертящиеся крылья, на заиндевелый чертополох, на суровые очертания плотины… И на море, которое смеялось…

5

Доктор Габервешл уехал в Амстердам. А Яна и Иржи встречались ежедневно. На дороге, ведущей в Лейден, и за делфтскими воротами. Иржи больше не спрашивал, согласна ли она стать его женой.

И Яна не проронила об этом ни слова. Не говорила она и о том, что делается в доме те Вассенар. Словно и не существовало вдовы короля Фридриха. Только однажды Яна обмолвилась:

— Я не поехала в Ренен. Сказала, что вообще ухожу. Меня выслушали благосклонно. «Иди, — было сказано мне, — все теперь уйдут прочь».

И Яна снова заговорила о будущем, о возвращении домой.

— У меня умер отец, — рассказала она. — Когда тебя тут еще не было. В Пирне в Саксонии. А мать не умеет писать.

— А что, твой отец был с саксонским войском в Праге?

— Был. Он думал, что его снова сделают бургграфом в Праге. Они с графом Турном погребли останки казненных панов… Отец все ходил в церкви, возвращенные лютеранам. Он поссорился с генералом Арнимом, уж не знаю из-за чего. Недолгое время отец хозяйничал у нас в Белой. Ему не хотелось оттуда уезжать. Кое-что он увез с собой в Пирну. И только приехал туда, как тут же и умер. Сердце у него разорвалось от горя. Он готов был просить прощения у императора.

— У вас нет братьев, Яна?

— У меня никого нет, кроме вас, Иржи.

Она улыбнулась ему.

— Мы пробьемся в Хропынь, — сказал Иржи. — Уже от Лютцена было недалеко до дома. Не погибни Густав Адольф, он был бы уже в Чехии, взяли бы Моравию. У нас в Кромержиже его встретили бы пирогами и торжественными салютами. Гана бы расцвела, Дитрихштейн бежал бы в Вену, а оттуда ему пришлось бы удирать вместе с императором, хотя бы в Испанию.

Он верил тому, что говорил:

— Меня нисколько не беспокоит, что мы будем бедны. Дома и бедность легка.

— Вы будете в Хропыни королем, Ячменек!

— Гана — это земной рай, Яна!

— Мы вернемся в рай, — откликнулась она. — Я не буду вам в тягость на пути в рай?

— С войском идут и женщины… иногда их набираются тысячи. В лагере рождаются дети…

— Вы думаете о детях, Иржик?

— Я хотел бы иметь много детей, Яна, сколько зерен в колосе.

— Я тоже, — прошептала она.

Им обоим стало весело. Она сказала:

— Возьму с собой деревянные башмаки. Буду ходить в них по двору в Хропыни. Как у вас на Гане скликают домашнюю птицу?

— Не знаю, забыл. Как позовете, так и будет.

— Не удивляйтесь, что я спрашиваю. Птиц всюду кличут по-своему. — И она стала изображать, как пронзительным голосом сзывают своих кур голландские крестьянки, а потом вспомнила ласковые словечки хозяек в Белой.

Оба беззаботно рассмеялись.

— Когда будет свадьба? — спросил он. — Только в Хропыни?

Она погрозила ему пальчиком:

— Еще чего! Свадьба будет здесь, в Голландии!

Она снова походила на фею Мэб.

6

Господин Луи де Гир, собиравший милостыню со всей Европы, уже несколько лет тому назад перебрался в Швецию. Он жил в каменном дворце в Норркёпинге, но свои мастерские мушкетов и пушек он поместил у водопада в Финспёнге. Его кузнечные и сталелитейные мастерские были чудом света. Пушки, большие и малые, замки к ружьям, подставки к мушкетам, патроны и пули, которые там отливали и ковали под руководством валлонских и шведских мастеров, отправляли на кораблях в Штеттин и Гамбург. Оружие плыло по Одеру и Эльбе в Силезию и Саксонию. Шведское железо и оружие господина де Гира помогало Густаву Адольфу разбивать вражеские укрепления и поражать войска противника. Это оружие было лучше испанского.

Господин де Гир богател и не знал, на что тратить твои талеры. Поэтому он стал благотворителем для изгнанников во имя веры. Богатым он добавлял деньги на жизнь, бедных вербовал в войска, поэтам платил за хвалебные оды, проповедникам — за ораторское искусство, ученым — за их книги, князьям — за военную помощь. Его конторы в Амстердаме, в Нюрнберге и в Гамбурге, в Любеке и Ростоке поддерживали близкие отношения с голландским банком, с Фуггерами, с Календрини и с другими знаменитыми банкирами, а также с владельцами кораблей. Шведские вербовщики сидели в этих конторах и раздобывали вместо погибших в битвах генералов и капитанов новых генералов и капитанов. Господин де Гир был другом английских и шотландских лордов со склонностью к авантюрам. Он заботился о чешском рассеянном стаде и посылал талеры в Пирну, в Лешно и Эльбинг.

Так, по ходатайству доктора Габервешла он узнал через своего доверенного в Амстердаме, господина Вольцогена, о пане Иржи из Хропыни, чешском рыцаре, принимавшем участие в битве под Лютценом, и помог ему. Иржи получил аванс за свою будущую службу в шведском войске. Он поедет вместе с двумя вновь набранными ротами из Голландии в Виттенберг, а оттуда на корабле по Эльбе, когда сойдет лед. Ему следует направиться к шведскому легату Николаи в Дрезден.

— Но прежде всего я буду свидетелем на вашей свадьбе, — сказал пан Габервешл, когда Иржи начал его благодарить за посредничество.

В Кампене, в устье реки Иесель, впадающей в Зейдер-зе, в богатом ганзейском городке, обнесенном со стороны суши крепостной стеной с тремя воротами, проживал вместе со своей женой-чешкой, двумя детьми и няней Марженой Шимону проповедник Ян Гайус, происходивший из Тына-над-Влтавой. Недавно он перевел на голландский «Трубы благодатного лета», ту книжку Яна Амоса, которую Иржи перед лютценской битвой получил от короля Густава Адольфа, просившего перевести ее для него на латынь. Иржи эту работу не докончил. Гайус докончил, но «Трубы благодатного лета» прозвучали как погребальный звон над мертвым Героем полуночных стран. Пан Гайус посвятил свой труд благородным бургомистрам, коншелам и магистрату свободного города Кампена и получил от них в награду за работу двадцать золотых. Он послал книгу и доктору Габервешлу в Гаагу и получил от него десять золотых.

Теперь доктор Габервешл, обладавший проницательным умом, решил, что Иржи и Яну будет венчать именно этот священнослужитель в городке, отдаленном от Гааги. Лучше не давать повода для разговоров!

Однажды утром в начале марта доктор Габервешл отвез Иржи и Яну в Кампен. Яна написала перед этим письмо с благодарностью королеве в Ренен. Она прощалась с ней и сообщала, что едет к матери в Саксонию. Но с кем она туда едет, не написала.

Ян Гайус торжественно благословил жениха и невесту, а свидетелями при обряде были доктор Габервешл и Мария Гайусова, которая пребывала в блаженной задумчивости, она ждала третьего ребенка. В светлом доме Гайусов над морем щедрый доктор Габервешл задал пир для новобрачных. Он был счастлив, что мог произнести возвышенную речь и прочитать подходящую к случаю свадебную песнь римского поэта Катулла с припевом:

Но общество собралось столь благочестивое, что никто из пяти присутствующих не ликовал, кроме доктора Габервешла, захмелевшего и от стихов и от вина.

Пир продолжался, и Маржена Шимону все подливала вина. Дети Гайусов пришли пожелать счастья и вскоре отправились спать.

Доктору захотелось потанцевать. Он стал спрашивать, умеют ли дамы танцевать новый танец «Fiamme d’amor», «Пламя любви», — который можно исполнять даже на ступеньках, и рассердился, когда они не пожелали танцевать ни «Пламя любви», ни другие танцы.

Все-таки доктору удалось заставить всех хотя бы петь, в самом деле, ведь и Давид певал охотно.

И все принялись петь хором, а доктор громче всех. Они едва услышали, что внизу кто-то колотил в дверь.

Человек, не пожелавший войти в дом, отдал на пороге Маржене, дочери садовника Шимона, тщательно упакованную коробку, сказав, что это свадебный подарок пану Иржи из Хропыни от чешской королевы. Посол не принял за свою службу денег, отказался и от бокала вина. Вскочил на коня и ускакал во мрак. В коробке не было письма, но доктор Габервешл, любопытный как всегда, вынул из нее портрет принца Морица. В правом углу стояла подпись художника Хонтхорста.

Принц Мориц был изображен на портрете в темной одежде, с французским кружевным воротником. У него были печальные глаза, узкая тень над верхней губой обозначала чуть пробивающиеся усики. Кудри падали принцу на плечи. Через плечо была повязана алая лента. Остальные краски на портрете были такими темными, что нельзя было разобрать, черные глаза у принца или карие, брюнет он или шатен.

Иржи покраснел, как мальчик, пойманный на лжи.

— Вылитый покойник «dear Frederick», — воскликнул доктор Габервешл.

Иржик, опомнившийся при этих словах, сказал:

— Я не смогу взять с собой этот драгоценный портрет в дальнюю дорогу. Прошу вас, преподобный отец, сохраните подарок королевы в вашем доме до лучших времен.

Проповедник осторожно отнес портрет в свой кабинет.

— Значит, в Гааге все-таки дознались, куда мы скрылись праздновать свадьбу, — удивился доктор Габервешл и покачал головой. — Интересно, заплатила ли леди Бесси этому художнику.

Наверху в мансарде, где Маржена постелила молодым и по-ганацки напевно пожелала им доброй ночи, Яна спросила Иржи:

— Что ж, тебе не понравился портрет твоего сына?

Иржи хмуро молчал.

Но брачная ночь была лунной. Чайки с веселыми криками облетали дом над Зейдер-зе. Лукавая Мэб превратилась в простую и целомудренную невесту Яну.

7

Две роты голландцев, англичан и шотландцев, бежавших после недавних боев на Рейне и в Пфальце в Голландию, собрались в Амстердаме и вместе со своими лошадьми, каретами и возами двинулись под командованием старого прапорщика Гендерсона, бывшего фельдфебеля, распевая песни ландскнехтов в городок Зволле. Молодожены приехали вслед за ними из Кампена. Поздоровавшись с Гендерсоном, они сели в дорожный экипаж и на другой день пересекли голландскую границу.

В Вестфалии и Люнебурге дороги были мокрыми и грязными, деревни опустошены, поля выглядели уныло, а люди напуганными и голодными. Один городок был в руках шведов, другой — в руках императорских войск. Но войска отдыхали на зимних квартирах. Иногда из лесных зарослей выезжали всадники, которые, завидев вооруженные части, тотчас скрывались в кустах. Чем дальше продвигался отряд Гендерсона по вересковым лугам Люнебурга, тем чаще попадались им части шведской кавалерии, скакавшие от деревни к деревне, отнимая у крестьян скот и домашнюю птицу. Имя шведского генерала Книпхаузена произносилось несчастными крестьянами с ужасом. Но особые проклятья доставались на долю графа Гронсфельда, командира императорских полков.

И прапорщик Гендерсон не платил денег за фураж и мясо, — его солдаты с оружием в руках грабили амбары и конюшни. Повсюду в те времена господствовало право сильного.

Люнебургские вересковые луга и весной представляли собой печальное зрелище. Земля еще не покрылась цветами, кусты не зазеленели. Деревьев там не было. Зато много виселиц с повешенными. Бог весть, откуда на эти два столба с перекладиной бралось дерево. Вокруг виселиц летали вороны. И волков бродили целые стаи, а мушкетеры Гендерсона устраивали на них облаву, деля потом волчьи шкуры.

Иржи участвовал в военных действиях в Баварии, во Франконии, Тюрингии и Саксонии, но нигде война не выглядела так страшно, как в этих местах, где пустоши были еще больше опустошены войной.

Повешенные, скелеты павших лошадей, каркающие вороны, молчание беззвездных смутных ночей, кровавые сумраки, тусклые утра, сожженные избы, стада, бродящие без пастухов, хлевы с коровами, ревущими от боли, потому что никто их не доил, и другие хлевы, пустые, неприбранные, вонючие, разрушенные церквушки, залитые дождями, истощенные, оборванные дети на грязных деревенских площадях, городки, на которые голод и зловоние трупов навлекли чуму, — такова была страна, по которой солдаты Гендерсона тащились на новую войну.

Часто они разбивали бивак под открытым небом вокруг костров. Иржи сидел подле своей спящей жены в коляске с дырявым навесом и охранял ее неспокойный сон. Куда он везет ее? Домой… А где их дом? Она верит, что он проведет ее через ад в рай, поэтому она спит и ни на что не жалуется. На кого он ее оставит, когда пойдет со своим полком в бой? На ее мать, если она найдется. Но Яна едет не к матери. Она едет с ним, потому что любит его. И все-таки он оставит ее у матери. Не потащит с собою, как многие полковники, капитаны и солдаты, везущие с собой жен в арьергарде.

В сожженном Виттенберге их ожидали два баркаса со спущенными парусами — «Алцион» и «Алцест». Роты Гендерсона погрузились на них вместе с повозками, каретами и упряжками. Яна с Иржи получили место сзади, на корме, они улеглись на соломе, укрывшись парусом, а Яна смеялась над этим путешествием и мечтала о приключениях, которые их ждут. Плаванье по широкой реке, несшей свои мутные воды с юга, было медленным и трудным. Порой баркасы садились на мель, и все солдаты из рот Гендерсона должны были их вытягивать на более глубокие места. Иногда не помогали ни весла, ни шесты, чтобы направить баркасы против течения. Тогда приходилось ждать, пока утихнет волнение.

— Эти воды текут в Эльбу от нас, — говорила Яна. Ей нравился солдатский хлеб и соленая похлебка, она радовалась солнцу и не боялась дождей. Только на Магдебург она не пошла поглядеть, на город, который умер несколько лет назад и не хотел воскресать. Не вышел там на берег и Иржи. И лишь издали смотрел на остовы высоких храмов, тянущиеся к небу среди развалин и пепелищ. На подгнивших балках росла трава. Повсюду стаи ворон, а из черных ущелий улиц раздавался собачий вой. Мертвым было лучше, чем живым.

До поздней ночи рассказывали солдаты гендерсоновых рот, что они видели в этом страшном городе. И о борделях они рассказали, устоявших, несмотря на весь этот ужас, о грудастых молодицах из Нидерландов, о толстозадых баварках, о померанских дылдах и о грустной чешке с ямочкой на щеке.

Город пьяницы Юры, курфюрстский Дрезден, война до сих пор пощадила.

Господин Николаи, шведский легат, жил неподалеку от дворца курфюрста, а канцелярия господина Нильса Карлсона, шведского полковника, находилась в нижнем этаже дома легата. Роты ждали на берегу Эльбы, и солдаты мыли опухшие ноги в ледяной воде, пока господин Нильс беседовал с прапорщиком Гендерсоном.

Иржи с Яной сели на деревянную лавочку под молодой липкой, на которой начали распускаться листочки. Они глядели на горы. На них еще лежал снег. Это были чешские горы. Они не сказали об этом друг другу ни слова, но у обоих выступили слезы.

Из дома вышел прапорщик Гендерсон. Он сказал:

— Мы двинемся завтра дальше в Силезию. Вам, сударь, надо побывать у полковника Карлсона.

Они пошли к Карлсону вдвоем.

Полковник Карлсон был очень приветлив.

— Вас, сударь, обогнало письмо из Гааги. Легат Николаи извещен господином Вольцогеном из Амстердама о вашем прибытии. Я еще не знаю, куда вас послать. Поищите ваших соотечественников. Их тут много и в Дрездене, и в Пирне. Из Пирны ближе до Чехии. А мы пока не ведаем, куда нас ветер занесет. Саксонцам мы уже не ко двору. Канцлер Оксеншерна курсирует между Дрезденом и Берлином. Курфюрст Иоганн Георг утверждает, что etiam nomen pacis suave et amabile est — даже само слово мир ему, видите ли, сладко и любезно. Охотно верю. Вы везете с собой жену?

— Я разыскиваю мать, — сказала Яна. Она первый раз упомянула о матери.

— У вас достаточно времени для этого, — сказал полковник Карлсон. — Пока вы свободны, господин из Хропыни. Нового Лютцена сейчас не ожидается. Наш король погиб как Самсон. Все зданье войны он обрушил вместе с собой. Но шведы до сих пор никогда не отступали и, надеюсь, отступать не будут.

8

Яне и Иржи не пришлось долго искать. Вскоре они разузнали, что мать Яны, Катержина Беркова, вдова пражского бургграфа, живет не в Пирне и не в Дрездене, а что ей, по ходатайству придворного проповедника доктора Хоэ, предоставил приют в своем деревенском доме господин Корнгубер, юстиции советник. Дом находится посреди виноградников за Эльбой в деревне Лошвицы. Пани Катержине прислуживает старушка, которая управляет летним домом Корнгуберов.

Еще на пороге старушка в лужицком фартуке и широкой юбке сообщила, что пани бургграфша плохо видит, можно сказать, почти слепа. Она выплакала себе глаза после смерти мужа. И в речах ее нет смысла. Раньше она говорила, что у нее есть дочь где-то в Нидерландах, но в последнее время все твердит, что у нее нет ни одной родной души на всем белом свете.

Они вошли в бедно обставленную комнатку. В ней было много света. Вдали за рекой горизонт окаймляло каменное кружево Дрездена. В кресле сидела старушка, одетая в обветшавшее шелковое платье. Казалось, она спала. Да, это была совсем не та крутобедрая, румяная и кудрявая пани бургграфша, кума, державшая на руках новорожденного принца Рупрехта при его торжественных крестинах в храме святого Вита. Она сильно похудела, лицо было в морщинах, а от каштановых локонов остался только седой пучок на полысевшем темени.

Яна в Гааге привыкла ходить на цыпочках. Она и сейчас подошла очень тихо и сказала:

— Маменька!

Старушка открыла глаза, пошарила рукой в воздухе, выпрямилась, но потом снова откинула голову на спинку кресла.

— Маменька, это я, Яна.

Старушка снова выпрямилась и пробормотала:

— Яну мы отдали в услужение англичанке. Яна обиделась на нас. А мы хотели устроиться получше и пошли за саксонцем. Но нам пришлось худо. Пан бургграф умер. Что вы хотите от меня?

— Маменька, это я, ваша дочь Яна!

— Пан бургграф был в Праге. Его прогнали проклятые саксонцы. Он и умер. Я все глаза выплакала. Вы что, пришли посмеяться надо мной?

Лужичанка всхлипнула и сказала по-лужицки:

— Ваша дочка приехала, и зять ваш с ней.

— Моя дочка сейчас в Нидерландах. А сперва мы все трое вместе были. Последнюю драгоценность отдала я новорожденному этой самой англичанки. Тогда я продала свою дочь. Саксонцы куда жаднее нидерландцев. А самый жадный — император!

— Маменька, разве вы не узнаете мой голос?

— Я тоже хочу умереть, — вскрикнула старуха, закрыла свои невидящие глаза и глубоко вздохнула.

— Я останусь с вами, маменька! — сказала Яна.

— Зачем вы меня искушаете? Рези, выведите искусительницу!

Теперь уже плакали все. Только пани Катержина поднялась, высокая и костлявая, и погрозила пальцем:

— Ты пришла, женщина, словно совесть? Нет у меня совести. Я слепая. Я нищая. Подайте мне монетку. Курфюрст жадный… Он обобрал кунсткамеру в пражском Граде и все себе присвоил. Ничего нам из этого не отдал… Подайте мне монетку, пани, и не говорите, что вы Яна!

Дочь снова усадила мать в кресло, целовала ее и плакала.

— Я привел к вам дочку, маменька, — заговорил наконец Иржи.

— И мужчина здесь? Я не желаю, чтоб сюда заходили мужчины, Рези. Они все у нас отберут и утащат с собой!

Иржи втиснул старухе деньги в руку. Она зажала монетку в кулаке и засмеялась:

— Не воображайте, что я верну вам деньги! Пану бургграфу тоже ничего не вернули. Ни в Праге, ни в Белой, ни в Лоуковце. Он удирал от Валленштейна. Я знаю все, не так уж я глупа. Валленштейн грабитель и поганый пес. Хуже пса! Пес не боится петушиного крика, Валленштейн боится. И пан из Роупова грабитель и поганый пес. Все грабители и псы. Господи, прости меня грешную.

Из слепых глаз старухи текли слезы. Лужичанка прошептала Яне на ухо:

— Она вспомнит вас. А пока уходите, придите позже.

— Я помогу вам ходить за матерью. Я буду тут жить с вами!

— На это надо разрешение господина советника Корнгубера.

— Я попрошу его… Или возьму мать к себе, куда-нибудь в другое место.

— Никуда вы меня не возьмете! — закричала старуха, — Я останусь здесь, здесь и умру!

Господин юстиции советник позволил Яне с Иржи поселиться в доме на виноградниках у слепой матери.

— Как я тебе благодарна, что ты взял меня с собой из Гааги. Я не смела тебе сказать, до чего мне было тоскливо без матери, — сказала Яна Иржи.

Лишь через несколько недель слепая пани Катержина поверила, что приехавшая женщина — ее дочь. Как великую тайну открыла она ей, что пан бургграф собирался просить прощения у императора.

— Ведь я — Славатова по рождению. Он писал Славате{204}, но ответа не получил. Твой отец, доченька, был добрый христианин и императора ненавидел. Но он страшился бедности. Если б ему вернули Лоуковец и Белую, он бы снова стал богатым. При саксонцах он ездил смотреть, как идут дела в Белой. Даже начал там хозяйничать. Но потом саксонцы снова увезли его с собой в Пирну, тогда, когда Арним бежал из Праги. Арним — грабитель и поганый пес. И курфюрст — тоже грабитель и поганый пес.

Она спросила у Яны, что поделывает та англичанка в Гааге, королева. Она не знала, что Фридрих умер.

— Выходит, нет у нас теперь короля, — вздохнула старуха. — И мы никогда не вернемся домой. Если бы я вернулась домой, я бы снова прозрела.

Грустные велись между ними разговоры. И все же Яна была счастлива и боялась одного… Разлуки с Иржи.

Нильс Карлсон твердил Иржи, что время еще есть.

— Дождетесь, дождетесь своего, не бойтесь. Еще навоюетесь так, что не рады будете… Господин Оксеншерна измыслил tres variationes^[118] будущей войны. Или будет одно войско во главе со шведским командованием, или два войска — одно немецкое, протестантское, во главе с саксонским курфюрстом, а второе шведское. Третий план — шведы уйдут, а немецкие князья им за это заплатят чистым золотом. Но пока они не в состоянии этого сделать. Значит, увидим, когда мы снова отправимся в поход.

— А Чехия?

— Господин Оксеншерна, конечно же, думает и о Чехии. Если бы покойный король слушался его советов, Чехия давно снова была бы чешской. Пока этого нет. Но будет. Чешских директоров в Дрездене вы уже имеете, — усмехнулся Нильс Карлсон. — Вы уже говорили с ними?

— Нет… Я не такой важный господин.

— Наш король больше любил не очень важных господ. И господин Оксеншерна думает так же. И много простых людей присоединилось к нашим войскам. Их будет все больше. Они называют себя гуситским четвертым сословием{205}. О вас я писал господину Турну, сообщил ему, что вы у нас, в Дрездене. Ведь вы знаете господина Турна?

— С давних пор. А где же господин Турн?

— Во Вроцлаве.

9

Господин Николаи, шведский легат при дворе курфюрста в Дрездене, говорил на изысканном французском языке. Он сидел за письменным столом и улыбался Иржику. Господин Николаи пригласил еще двух гостей. Полковника Нильса Карлсона и графа Вилема Кинского{206}. Иржи был знаком лишь с полковником Карлсоном. О пане Кинском, величественном и томном, Иржи знал только, что он был взят в плен Арнимом в Праге, отвезен в Дрезден и принят с распростертыми объятиями чешскими изгнанниками, хотя он и не участвовал в восстании 1618—1620 годов.

Речь шла о войне и мире, о господине Оксеншерне, который разъезжает по Германии и ведет переговоры с немецкими князьями, о верности Оксеншерны и о колебаниях Иоганна Георга, саксонского курфюрста. Он и не прочь повоевать, но все же охотнее помирился бы с императором, потому что боится валленштейновской армии.

Как только было произнесено имя Валленштейна, рассеянный граф словно пробудился. Его черные глаза заискрились.

— Валленштейн занял всю северную Чехию, — сказал он. — Он может напасть и на Верхний Пфальц и на Силезию, а оттуда послать свои войска в Саксонию и в Мейсен. Не очень-то приятно иметь Валленштейна врагом, но он опасен и как друг.

Господин Николаи ласково улыбнулся пану Кинскому.

— Вы говорили с Валленштейном? — спросил он.

Николаи хорошо знал, что граф Вилем был недавно с тайным визитом в Чехии.

— Разумеется, — ответил Кинский. — До меня с ним говорили пан Ян из Бубна и полковник Рашин. Все это происходило с ведома графа Турна. А что известно Турну, знает и Оксеншерна.

Почему пан Вилем выражался так витиевато?

— Валленштейн снова генералиссимус императора, — заметил Иржи.

— Вы не ошиблись, — ответил Кинский свысока. — Но он сердит на императора. Весьма удачно выразился однажды о нашем отношении к Валленштейну граф Турн, ваш старый друг: «Полученные мною инструкции, мое сердце и мой ум требуют одного: отнять у императора все!» И если Валленштейн поможет нам все отнять у императора, мы должны идти за ним и только за ним! Руки у нас развязаны. Избранный нами король Фридрих умер.

— Я слышал, что в свое время вы за Фридриха не голосовали! — заметил Иржи.

— Я отдавал предпочтение саксонскому кандидату. Но это все в прошлом, которое, слава богу, давно позади. Мы полагаем, что в лице Валленштейна перед нами новый чешский король. Пан Ян из Бубна напрямик говорил с ним об этом.

— Я не очень-то жалую дворян, не сражавшихся в битве на Белой горе. Пана из Бубна там не было.

Граф Кинский не рассердился. Во всяком случае, не подал виду и сказал:

— Вы сторонитесь чешских дворян, которые составляют директорию и служат, как и вы, чешскому делу. Если вам не по душе пан из Бубна, то вы не можете не знать славных имен пана Зарубы из Густиржан, пана Рашина, Кашпара из Фельса, Мартина из Дражова и других. Они управляют causam bohemicam^[119] в согласии с канцлером Оксеншерной, что может подтвердить наш хозяин.

Господин Николаи подтвердил и добавил:

— И французский посол господин де Фекьер осведомлен об их деятельности.

— Для чего вы мне рассказываете все это? — резко проговорил Иржи.

— У меня к вам поручение от графа Турна, — ответил шведский легат.

Тут вмешался полковник Нильс Карлсон:

— Это поручение солдата солдату.

— Он что же, хочет, чтобы я поехал к Валленштейну? Не знаю, смогу ли я исполнить такой приказ! — произнес Иржи.

Господин Николаи заговорил снова и очень любезно:

— Как вы только что слышали, с герцогом Фридландским уже велись переговоры. Но ясного ответа от него не получили. Душа герцога темна как омут. Дна не видно. Но в нашем положении приходится учиться разгадывать тайны. Выражусь яснее: зима срывает листья с деревьев. Но всегда какой-то лист переживает зиму. А под весенним ветерком опадает и он. Валленштейн похож в настоящий момент на этот последний листок. Дуньте — и он отпадет от императорской ветви. Тут мы и подхватим его. А с ним, с его полками, с его богатством, с его имениями, чешское королевство…

— При чем тут я?

— Вы? Вы поедете в Силезию к графу Турну!

— Это приказ?

— Да, сударь! — строго произнес господин Николаи. — От графа Турна получите указания, как действовать дальше. У нас есть сведения, что войска Валленштейна уже вступили в Крнов. В наших руках силезские земли до самой Нейсе. Соседствуют с нами саксонцы под командованием Арнима. Граф Турн — шведский командующий в Силезии. Чешские дворяне служат у него полковниками. Его войско невелико, каких-нибудь восемнадцать батальонов и дюжина пушек. Но с этим войском он может пока защищать Одер и препятствовать продвижению Валленштейна на север.

— Граф Турн, значит, ведет переговоры с Валленштейном относительно чешской короны и при этом препятствует его продвижению на север?

— Да, вы поняли правильно.

Кинский вздохнул с облегчением.

— Вы достаточно долго служили при покойном короле Фридрихе и должны знать, что война ведется не только на полях боя с помощью оружия, — сказал полковник Карлсон таким тоном, чтобы Иржи почувствовал, что ему, полковнику Карлсону, война с помощью оружия нравится больше.

— Не бойтесь, — усмехнулся господин Николаи. — Вы будете рисковать жизнью!

— Вот это я и хотел услышать, — весело ответил Иржи.

— Узнаю героя Лютцена, — торжественно произнес господин Николаи и встал.

Иржи попрощался с Яной.

Она осталась со слепой матерью в домике среди виноградников в Лошвицах. Яна сказала:

— Я же знала, что выхожу замуж за солдата. А вот уж в Чехию я поеду с тобой вместе!

Был теплый месяц май. Им недолго оставалось быть вместе.

10

Старый Турн был страшно взбешен.

— Наконец-то явился, Ячменек! Но не смей проявлять свой характер, здесь ты не ганацкий житель, а шведский офицер! Раз Валленштейн по вкусу шведам, то и тебе придется его проглотить! Ты вот говоришь, что не веришь Валленштейну. Не дай бог, чтобы однажды Валленштейн не поверил тебе, — тогда тебе беда. Оксеншерна предложил Валленштейну чешскую корону. Директория с этим согласилась. Один пан Велен из Жеротина был против. Велен один, а директоров много. Теперь и я за Валленштейна, раз Фридриха нет. А ты все еще мечтаешь об англичанке?

— Не думаю я о ней. Но Валленштейн — католик. Что же скажут об этом в Чехии?

— Какой там католик! Валленштейн — это Валленштейн. Оксеншерна заявил: «Не будет мира без возвращения всех прав изгнанникам и без восстановления старых чешских свобод! Если император не способен на это, что ж, это сделает новый чешский король!» И этим королем будет Валленштейн. Ты останешься при мне в Силезии. Кем ты хочешь стать? Капитаном? Полковником? Никем не хочешь? Будешь моим советником! Я стал забывчив. Совсем старый дед! Будешь мне обо всем напоминать. Я не люблю писать, это будешь делать за меня ты! Я много пью, ты будешь меня удерживать! Тебя я люблю и буду слушаться. Я — шведский генерал-лейтенант, а ты шведский офицер. Мы должны делать то, что хочет Оксеншерна. У изгнанника могут быть свои желания, но собственной воли он иметь не должен. Счастье еще, что чешские желания и шведская воля не противоречат друг другу.

Граф Турн был красноречив, как всегда.

— А вы не ошибаетесь, отец? — спросил Иржи.

— Не ошибаюсь. Ровно через год мы будем дома! Ты в Хропыни, я во Власатицах. И наплевать, кто будет чешским королем, только бы не Габсбург! Этот нас домой не пустит. А Валленштейн позовет нас. Шведы заставят, коли сам не захочет.

Граф Турн объезжал силезские гарнизоны. Он вдохновлял свои части, муштровал их, много рассуждал, распоряжался. Он также много ел и пил вместе с полковником Дуваллем, ездил верхом и в карете. Из Вроцлава к Нейсе и из Свидницы в Легницу со слезами обращал свой взор на хребты Крконош, за которыми находится Чехия, слушал чешских и немецких проповедников, участвовал в попойках чешских дворян, тоже полных надежд и гордости, поругивал пана из Годиц, недовольного службой в качестве обычного полковника, после того как он командовал шведской королевской лейб-гвардией, — навещал саксонских военачальников, готовых в любую минуту примириться с Валленштейном, радовался, услышав от них, что старый Арним верит в восстановление порядков в Священной Римской империи, существовавших до 1618 года, был юрким, как жужелица, и крикливым, как скворец, и всюду таскал за собой своего канцлера, как он называл Иржика, этого моравского парня, пикарта упрямого. Его ганацкая голова работает хотя и медленно, но честно…

— Господин Валленштейн будет курфюрстом, — слышал Турн в Загани от пана из Годиц. Пан из Годиц проживал в заганском замке Валленштейна и имел одну заботу — сторожить замок, чтобы там ничего не пропало и не разрушилось. Когда Валленштейн появится, пан из Годиц преподнесет ему замок в целости и сохранности и извинится за то, что спал в постели герцога.

— Валленштейн будет курфюрстом ex titulo regis Bohemiae^[120], — радовался граф Матес. — Я знаю и еще больше: Валленштейн объединится со шведскими войсками, id est nobiscum^[121], и войсками Саксонии, id est^[122] с Арнимом, который никогда не переставал ему служить. Император бежит из Вены. По мирному договору ему останется Штирия, Каринтия и, вероятно, некоторые итальянские княжества. Шведы получат Мекленбург и Померанию. А Чехия, Моравия и Силезия будут иметь короля Альбрехта Вацлава! Что же станется с Австрией? Не знаю, скорее всего, ее разделят между собой баварец и Ракоци… Вот так все будет устроено!

Иржи только недоверчиво качал головой.

— Тебя испортила англичанка, — твердил Турн. — Верь мне! Я хорошо понимаю Валленштейна. Он наш!

— Он еще никем не объявлен…

— Это произойдет скорее, чем ты думаешь!

Но пока ничего не происходило. Валленштейн послал против саксонцев хорватов. Арним отступил вплоть до самой Саксонии.

— Почему же Валленштейн наступает на саксонцев? — спросил Иржи Турна.

— Чтобы скрыть свои планы от испанских шпионов. Они вьются вокруг него точно мухи.

У Валленштейна в Стшелине двор был прямо-таки королевский.

Турн тихонько сидел в Стинаве-на-Одере. Это был паршивый городок. Шведами командовал полковник Дувалль, но подчинялся господину военному советнику, генерал-лейтенанту Турну. Их гарнизоны прохлаждались в Ополе, Бжеге, в Легнице, в Глогуве, в Свиднице, в Гливице и черт знает где еще. Вроцлав защищало собственное войско. Задумано все было отлично. В случае настоящей войны все эти войска могли бы защитить подступы к Одеру. Но граф Турн хорошо знал, что это не настоящая война. Валленштейн воюет для отвода глаз! Валленштейн не даст и волосу упасть с головы у шведов, а поэтому Валленштейн и граф Турн заодно.

Маррадас изгоняет из Силезии последних саксонцев. Но шведов он не тронет! Валленштейн не позволит ему повредить Турну, шведскому генерал-лейтенанту!

— Мы слишком далеко зашли, — ворчал Иржи. — Ждем, чтобы нас пощадил Маррадас!

— Маррадас так же послушен Валленштейну, как я — Оксеншерне! — кипятился граф Турн. — Валленштейн маневрирует. Я получил приветы от Трчки{207}, господин канцлер! Вы знаете, кто такой Трчка? Самый приближенный к Валленштейну человек! Все было закручено уже в мае в ичинском замке, а потом в Стшелине. Я сам был там. И знаю, стало быть, побольше тебя, Герштель!

Турн беззаботно расположился за стинавскими окопами и попивал вместе с полковником Дуваллем тяжелое глогувское пиво.

В это время посол привез господину генерал-лейтенанту спешную шифрованную депешу из Легницы, гласившую, что императорская армия двинулась из Мальчице вдоль Одера, в северном направлении. Иржи принес депешу графу Турну.

— Объявим тревогу по гарнизону?

Турн засмеялся:

— У страха глаза велики. Я не боюсь валленштейновских маневров. И друг мой Дувалль тоже хорошо все понимает.

Пьяный Дувалль закивал головою.

Но утром граф Матес все же приказал занять стинавские укрепления и трубить тревогу.

Валленштейн приближался! И пусть это не был сам Валленштейн, который сидел в Стшелине и по ночам беседовал со звездочетом Сени, пусть даже не Маррадас, стоявший на саксонских границах, то была валленштейновская армия во всей своей силе и славе. Зарева над горящими деревнями указывали, куда она двигалась. Хорваты впереди, пушки посередине, а позади полки из Чехии и валлоны. Были среди них и ирландцы, главным образом офицеры. Хорватами командовал дикий Иллоу.

Но тревога тревогой, а в общем-то Стинава была чертовски дырявой плотиной и не могла удержать валленштейновский поток. Что же Валленштейн, спятил, что ли? Что он к нам пристает? Все это commedia maledetta^[123], как называли войну в Венеции, или этот ренегат и предатель все делает всерьез? Да что он, хочет нас переловить и повесить, что ли? Или думает отослать в Вену, где нам отрубят голову?

К утру полки Валленштейна обвились вокруг Стинавы, наполненной насмерть перепуганными силезцами, как змея вокруг крысы. Ох уж эти силезские немцы, вылитые Скультетусы. Рыжие, веснушчатые, большеротые и жадные до денег! Граф Турн деньги у них отбирал. В качестве контрибуции и тому подобное. Он отбирал деньги и у жителей Вроцлава, сам собирал таможенную пошлину.

А Валленштейн деньги обещает и иногда их дает. Конечно, он подкупил и магистрат в Стинаве! Значит, у Турна есть враги и внутри этого паршивого городишки, и перед его воротами!

Господин Дувалль начал стрелять из окопов. И хоть те несколько пушек, что были у него, здорово надымили, но хорваты только посмеялись над ними.

— Предположим, мы сдадимся. Что тогда будет? — вслух рассуждал граф Турн.

Дувалль ходил по окопам и непрестанно ругался. Ко всемуеще опустился туман, невозможно было разглядеть собственную руку.

Валленштейновские трубы слышны были перед самыми глогувскими воротами, а по Одеру подплывали под покровом тумана все новые лодки с валленштейновскими солдатами. Что нужно этому трубачу?

— Чтобы мы капитулировали!

— Никогда! — воскликнул Турн. — Турн мажет быть побежден в сражении, но никогда не капитулирует!

Все это происходило ранним утром.

Вечером граф Матес сидел в подвале магистрата за столом вместе с диким Иллоу, который отнюдь не выглядел диким, а, напротив, был тих как ягненок. Сидел с ними и канцлер Турна, Иржи из Хропыни, и два молодых валленштейновских капитана из полка Шафгоча.

— Если я в плену у герцога Фридландского, то я согласен быть пленником, но предателем я не буду! Я готов положить свою старую голову на плаху. Пусть меня пошлют в Вену. Но подписывать я ничего не буду, — раскричался Турн.

Дикий Иллоу проблеял что-то кротко, как ягненок.

Стольники в расшитой галунами одежде подавали жареных куропаток и венгерское вино. Господа принялись за еду. Начался настоящий пир. Иржи не хотелось есть. Господин Иллоу посмеивался над ним. Он сказал:

— У дукатов, вина и еды происхождение роли не играет.

Он хотел сказать, что деньги врага не пахнут, а вино пахнет одинаково, из чьих бы подвалов оно ни было.

Куропатки перебегают с одного поля на другое, а когда они на тарелке, не видно, кто в них стрелял, друг или враг.

— Куропатки — любимое блюдо нашего serenissima^[124] генералиссимуса, — заметил капитан Лёве из полка Шафгоча.

Турн не переставал хмуриться. Но пил все время большими глотками. Наконец он отер усы и сказал:

— Так что вы, собственно, от меня хотите, господа?

— Мы хотим, согласно приказу генералиссимуса, немедленно отпустить вас из плена.

— А другие офицеры?

— Другие офицеры не являются личными друзьями господина герцога.

— Что станется с полковником Дуваллем?

— Это мы увидим позднее.

— А чешские дворяне?

— Не так их уж тут много, как кажется. Пана канцлера мы отпустим с вами.

— Значит, я свободен. Спасибо. Я уезжаю, — Турн тяжело поднялся.

— Еще минутку, — сказал господин Иллоу. — Вам надо кое-что подписать!

— Я ничего не стану подписывать! Я не подпишу заявление, что впредь не буду сражаться против императора!

— Сражайтесь, сколько вашей душеньке угодно, господин генерал-лейтенант! Нам нужно от вас совсем другое. Это касается не вас, а ваших гарнизонов в Силезии. Прикажите им сдаться!

— Я должен им приказать капитулировать? Но ведь это насилие!

— Как хотите… Тогда мы повезем вас в Вену.

— Протестую, протестую! — кричал Турн, но уже брался за перо. Иржи умолял его не подписывать.

— Тебе что, мешает, что я еще ношу голову на плечах? — с бешенством проорал Турн.

Иллоу снова заблеял:

— Вы попались, господа! И вы тоже в ловушке, господин из Хропыни! Mitgefangen — mitgehangen!^[125]

— Ладно, я подпишу эту вашу бумажку, — произнес наконец Турн небрежно. — Все равно меня никто не послушается. Мои полковники будут сражаться! И я бы сражался, если б вы предательски не напали на меня. Обещали одно, а поступили по-другому! Иржи, успокой свою совесть! Все это маневр, все — ложь и каждый договор — это подвох!

Граф Турн снова выпил и подписал приказ, чтобы гарнизоны в Легнице, Глогуве, Ополе и в Бжеге, а также в Свиднице, во Вроцлаве и во всех других местах сдались Валленштейну, потому что нельзя зря проливать христианскую кровь, а саксонцы отступили, покинув нас и бросив на произвол судьбы.

— Позор неверным союзникам! Да здравствует мир!

— Теперь мы можем расстаться, — миролюбиво заявил дикий Иллоу. — Наши трубачи разнесут, господин генерал-лейтенант, ваш приказ по всем вашим гарнизонам!

— Мои полковники поймут, что я подписал приказ со связанными руками, — забормотал Турн.

В собственной карете выехал граф Турн на рассвете по лужицкой дороге. Он все говорил и говорил:

— Все это маневр! Теперь император поверит, что Валленштейн не предатель. Оксеншерна поймет, что капитуляция в Стинаве была разумным актом, политически правильным! Гарнизоны, попавшие в плен, перейдут на службу к Валленштейну и с ним вместе перебегут снова к шведам. Мы ничего не потеряли. Может быть, только на время — воинскую честь. Но что значит воинская честь, если мы таким образом заполучим чешского короля?

— Я многому научился за эти годы. Но этого понять не могу.

— Валленштейн — наш последний козырь, Герштель! Не будем спрашивать, какой он масти. Лишь бы он побил императорскую карту!

В Котбусе Иржи покинул Турна и направился в Дрезден. Граф Турн поспешил к Бернарду Веймарскому во Франконию. Оттуда он хотел снова начать переговоры с Валленштейном.

В одном Турн оказался прав: не все шведские гарнизоны перешли по его приказу к Валленштейну. Сдалась, правда, Легница и был взят Глогув. Но держалось Ополе, оборонялся Бжег и защищался Вроцлав. Еще целый месяц Валленштейн с пышной свитой пробыл в Лужице. Он занимал город за городом, вытесняя оттуда саксонцев. При этом он вел переговоры с Арнимом. Силезский маневр остался маневром, маневром был и лужицкий поход, кончившийся отходом валленштейновских войск в Чехию. Шведы были довольны, что Валленштейн не пустился за ними по Одеру на север.

Господин Дувалль бежал из валленштейновского плена. Собственно говоря, его также отпустили на свободу, как и Турна.

11

Иржика, чешского канцлера при Турне, допросил сперва полковник Нильс Карлсон. Он бросал на Иржика уничтожающие взгляды и без устали повторял:

— Что вы там наделали? Кто вам позволил? Господин Оксеншерна в ярости, и счастье вашего Турна, что он не попался ему на глаза.

Иржи чувствовал себя обязанным защищать Турна.

Полковник кричал:

— Военный советник Густава Адольфа, шведский генерал-лейтенант не сдает крепости врагу!

— Стинаву нельзя было защищать, — сказал Иржи. — Она никогда не была крепостью. Кроме того, граф Турн не считал Валленштейна врагом шведов.

— А кем же он его считал?

— Врагом императора!

— Все вы такие, чешские дворяне! Хотите делать свою политику за шведские деньги… — кричал Карлсон.

— Не знаю, только ли за шведские. Кое о каких деньгах знает и французский посол господин Фекьер…

Господин Карлсон засмеялся:

— Дорогой мой, я мог бы привлечь вас к суду. Но лучше пойдемте-ка со мною к господину Николаи!

Господин Николаи, как и в прошлый раз, говорил на изысканном французском языке:

— Я рад приветствовать вас, месье Жорж, дорогой мой собрат, в прекрасном Дрездене. Вы уже повидались с вашей молодой женой? Да?.. А как здоровье госпожи бургграфши? Пожалуй, сейчас счастье — не видеть того, что происходит. И вы были бы — я полагаю — много счастливее, если бы не видели своими глазами стинавского позора. Конечно, мы не можем во всем винить графа Турна. Граф Турн слишком сжился с тем, что называется raison d’état^[126]. А поскольку чешское государство пока что не существует, то и государственные резоны Турна неубедительны. Для всех чешских дворян важно прежде всего чешское государство, то есть те владения, которые у них конфисковал император. Так как король Альбрехт много поместий возвратил бы, включая и те, которые конфисковал сам, — он был бы желанным королем для чешских господ, хотя он и папист. Кроме того, известно, что у Валленштейна нет сына и сам он болен. Умрет он скоро. Для этого не надо знать его гороскоп. После его смерти будет избираться новый король, и господа сословия уж позаботятся о том, чтобы этот король не обижал чешских панов. Я понимаю вашу политику mon confrère^[127].

— Это не моя политика. Я беден…

— Именно поэтому я назначаю вас, с согласия высших инстанций, в шведскую канцелярию в Дрездене. Вы будете моим советником по чешским вопросам в той мере, в какой мне нужны будут советы. Взыскание за Стинаву вы не получите, поскольку ответственность за это несет граф Турн. Судя по всему, и Турн не получит взыскания от господина Оксеншерны.

Так Иржи снова стал писарем. Такие времена тогда были. Генералы выполняли обязанности писарей, а писари командовали войсками. Не написанное пером рубили саблей, саблей трактаты кромсали на куски, а с помощью пера снова собирали воедино. Это уже не была честная война! Господин де Фекьер покупал одного протестантского князя за другим. На съезде в Гейльбронне представился для этого первый случай, на съезде во Франкфурте — второй. Франция заплатила шведам за дальнейшее ведение войны. Она взяла также под свое покровительство детей Фридриха, обещав им возвращение Пфальца. Зимняя королева вдруг вспомнила, что в жилах ее детей течет кровь Бурбонов, и через свекровь Юлиану получила от господина де Фекьера деньги на содержание в Нидерландах. Господин Оксеншерна раздавал шведским генералам и полковникам поместья в немецких землях. Это делал раньше и Густав Адольф. И Матес Турн получил от него именьице в Вюрцбурге и еще другое близ Магдебурга. Господа поважнее получали имения и побогаче. Немецкий Цезарь, Бернард Веймарский, получил от Оксеншерны целое герцогство Франконию. Его упрекали в том, что он принимает подарки от шведов, но еще более ему завидовали.

Протестантских дворян подкармливала католическая Франция. Король испанский содержал императорский двор и всех сановников в Вене. Валленштейн раздавал чешские земли итальянским полковникам и генералам. А Иржи за деньги из шведской военной кассы приходилось делать то, что велят шведы.

— Пока мы не воюем, месье Жорж. Теперь зима. Ведутся переговоры. Арним заключил перемирие с Валленштейном. Валленштейн его нарушил, потом договорился о новом. Что касается саксонского курфюрста, то не ясно только время, когда он бросится императору в объятья. При этом он дает деньги чешской директории в Дрездене. Приходите утром ко мне в канцелярию, а вечером возвращайтесь к вашей супруге в Лошвицы. Это будет спокойная и приятная жизнь. Вы хотя бы отдохнете…

— А ваши инструкции?

— Никаких инструкций не будет, господин Иржи. Осматривайтесь пока.

Иржи начал осматриваться. Не очень-то он много увидел. Директория только называлась директорией, — это было собрание дворян, которые получали субсидии от шведов, от саксонцев, от французов, а также от Валленштейна. Валленштейн не забывал об изгнанной родне. В Дрездене поговаривали, что и Турн получил две тысячи дукатов за Стинаву в виде почетного подарка. В директории знали, что бывший паж Зимней королевы, сражавшийся вместе с Турном на Белой горе, и королевский сподвижник под Лютценом, Иржи из Хропыни, сидит у легата Николаи и занимается чешскими делами. Поэтому господа постарались, чтобы Иржи ничего о чешских делах не узнал.

К слепой пани Катержине Берковой заезжали в Лошвицы супруги господ директоров, но они-то и сами мало что знали, а ей и подавно ничего не сообщали. После Густава Адольфа Валленштейн был предметом их самых сладких мечтаний. Через Трчков, имевших в Дрездене и Пирне кучу родственников, и прежде всего пана Вилема из рода Кинских, было известно о явных и тайных намерениях Валленштейна, о его новых спорах с Максимилианом Баварским, о сети шпионов, которыми Валленштейн окружил императора, и об императорских шпионах, подслушивающих под дверьми Валленштейна в Ичине, в Праге и во время походов.

— Валленштейн играет с императором, как кошка с мышью. Валленштейн — это дьявол! Ох, до чего же это будет великолепно — дьявол на чешском троне! Он одевается в черные одежды на адской пурпурной подкладке! Если бы вы знали, какое богатство ему преподнес Люцифер, вы бы рассудок потеряли! Он засыпан жемчугами и смарагдами. А бриллиантами он мог бы покрыть пол в самой большой зале в своем дворце на Малой Стране, золота у него хватит, чтобы подкупить всех генералов вражеских армий. Если бы он хотел, то мог бы купить и Леммермана, исповедника императора, который называет себя Ламормаини… Но он его подкупать не хочет. Он презирает иезуитов…

Так беседовали жены чешских директоров, собравшись у пани Катержины, слепой вдовы бургграфа, а Яна их слушала. То, что ей удавалось запомнить, она передавала Иржи. Это была женская болтовня, но что-то из нее выуживали и полезного. Господин Николаи интересовался женской болтовней.

Из чешских дворян чаще всего приходил к господину Николаи черноглазый, рассеянный граф Вилем Кинский. Николаи приглашал в таких случаях и Иржика, хотя пану Кинскому это было не по вкусу.

Кинский расхваливал курфюрста Иоганна Георга за его мудрость. Он осуществлял связь между курфюрстом и Валленштейном, правда, эта связь не была слишком уж крепкой. Зато тем крепче были нити, связывавшие Валленштейна и чешскую директорию. Валленштейн обещал все, что директоры в изгнании от имени чешских сословий потребовали. Они же обещали наиторжественнейшим образом, что изберут Валленштейна своим королем. Кинский ездил в Ичин с охранной грамотой от курфюрста. Стало быть, курфюрст знал, о чем идет речь. Он знал об этом от Кинского и от Арнима. Валленштейн старался сговориться не только со шведами, но и с саксонцами. Шведские, саксонские и валленштейновские войска — это была такая сила, против которой император оказался бы беспомощным даже вместе с Максимилианом и с испанцами.

Время шло, и пан Кинский терял терпение. Валленштейн сидел в Чехии и расположился как король в Ичине и в Праге. Его армии, вместо того чтобы наводить порядок во вражеских землях и изгонять шведов, объедали Чехию, а император приходил в отчаяние. Предатель Валленштейн или не предатель? Ламормаини и испанский посол утверждали, что предатель. Максимилиану тоже не терпелось поскорее объявить Валленштейна предателем, но он пока что его побаивался. А Валленштейн старался, как мог, привести в ярость Максимилиана. Вообще не принимал его во внимание. Оставил его с носом. Не пришел ему на помощь против шведов. У Кинского это вызвало детскую радость. Будущий чешский король хитер точно змий!

Иржи составлял длинные реляции о чешских делах, которые Николаи посылал Оксеншерне в Гельнхаузен, Оксеншерне удалось сохранить союз протестантских князей во главе со Швецией. Бернард Веймарский взял Регенсбург, откуда он делал набеги на Баварию и Верхний Пфальц. Валленштейн после долгих уговоров и просьб, идущих из Вены, перешел границу возле Домажлиц и некоторое время стоял против Бернарда Веймарского под Кобургом, но потом снова вернулся в Чехию. Это было сверх всякой меры. Теперь уже всюду говорили о явном предательстве Валленштейна.

— Сместите снова Валленштейна, иначе будет несчастье! — требовал Максимилиан, нашептывал Ламормаини, советовали испанские послы, возглашал бывший друг Валленштейна князь Эггенберг{208}, писали в Вену валленштейновские генералы Галлас{209} и Пикколомини{210}.

Потом наступило непродолжительное молчание. Валленштейн покинул свой дворец в Праге и перебрался в Пльзень.

К нему приезжал Кинский. И один и другой раз, в самые трескучие морозы.

В Пльзени генералы и полковники присягали на верность своему генералиссимусу. Поклялись, что не оставят его, что бы ни случилось.

Валленштейн дожидался в Пльзени Арнима. Арним должен был привезти известие о вступлении Саксонии в союз с Валленштейном. Для вида это называлось заключением мира.

Но императора такой мир не устраивал. Через неделю после генеральской присяги в Пльзени он отдал приказ отстранить Валленштейна от верховного командования. Валленштейн, дескать, заявил, что пора, мол, окончательно сбросить маску. Вот император ее и сбросил: «Валленштейн, Иллоу и Трчка — предатели и изменники!»

И легат Николаи знал, что произошло в Пльзени и как отреагировала Вена. Эти вести быстро долетели до Дрездена. Но не пан Вилем Кинский писал об этом донесения. Кинский затерялся где-то между Прагой и Пльзенью.

— Что вы на это скажете? — спросил Николаи Иржика.

— У врагов вспыхнул мятеж, — сказал Иржик. — Это для нас хорошо.

— Для кого? Для директории?

— Нет, для шведов!

— Я слышал, что Галлас и Пикколомини, новые командующие императорских войск, осадили за спиной у Валленштейна Прагу!

— А что говорит Оксеншерна?

— Ждет. Ни слова мне не написал. Молчит.

Но дамы, навещавшие слепую бургграфшу, не молчали. Они ликовали. Им было известно, что Валленштейн предпринимает шаги, собираясь заключить союз со шведами и саксонцами. Что Арним едет к нему с ведома пьяницы Юры и что все идет согласно предначертаниям звезд. Альбрехт Валленштейн весной будет коронован в храме святого Вита и его приведут к присяге. Все привилегии сословий будут восстановлены. «Грамота Величия», данная Рудольфом, снова обретет силу, и главное — все конфискованные поместья и те, что отобрал Валленштейн, будут возвращены прежним владельцам…

— Скоро мы едем домой! — восклицали дамы хором.

— Тогда мои глаза снова увидят! — пани Катержина смеялась как девочка.

— Директоры заседают, — сообщила пани Рашинова.

— Тс, тс, не сболтните чего-нибудь лишнего, — предупредила пани из Фельса.

— Француз знает обо всем и заодно с нами, — тут же сболтнула пани Вхинская.

— А швед? — спросила пани Катержина.

— Швед уже никого не интересует. Он слишком много побеждал и пора бы ему убраться домой, — объяснила пани из Фельса.

Яна слушала. Сколько таких речей она слышала в Гааге! Но ее радовало, что мать пробудилась от меланхолии и не жалуется на судьбу, а полна надежды. К ней вернулась ее беззаботность молодых лет. Она уже давно перестала выгонять Яну и Иржи и беседовала с ними о будущем, о родине. Она была уверена, что на родине к ней вернется зрение.

— Я приложу чешской земли к моим слепым глазам, и они станут зрячими, — говорила она.

Иржи и Яна переживали недели и месяцы счастья. Яна мечтала об этом счастье еще в Гааге, и не только мечтала, но и наворожила его себе. Они выходили по вечерам на виноградники на лошвицких холмах. Любовались каменным кружевом Дрездена за Эльбой, но чаще всего их взоры обращались к заснеженным горам на юге. Чешским горам. Близким и таким далеким! За этими горами что-то происходило!

— Еще не время! — говорил Иржи. — Только с мечом в руках мы проложим себе путь на родину.

И все-таки они были счастливы.

— Валленштейна не будет и в помине, когда мы вернемся. Валленштейн не наш…

— Ячменек, скажи, когда же это будет? — допрашивала его Яна.

— Не знаю, — отвечал Иржи. — Я знаю только, что ты приедешь вместе со мною в Хропынь и мы пойдем рука об руку по тропинкам меж золотыми стенами колосьев. Будет мир!

На горе, покрытой виноградниками, в Лошвицах жили в то несчастное время трое счастливых. Слепая старуха, воскрешенная надеждами, и двое молодых людей, верящих в любовь… А слова этой любви были чешскими. Они жили на чужбине, но были уже дома.

12

Господин Николаи попросил Иржика взять бумагу и перо:

— Пишите, пожалуйста… «Господину Акселю Оксеншерне во Франкфурте-на-Майне…» Да, пишите по-французски… «Глубокоуважаемый господин канцлер, не знаю, первым ли я сообщаю вам нижеследующее известие, но я спешу верноподданнейше доложить вам, что в масленичную ночь 25 февраля года 1634 от рождества Христова был в Хебе убит Альбрехт Валленштейн. Вышеупомянутый генералиссимус прибыл со своей свитой из Пльзени в Хеб, получив известие о своем увольнении в отставку, скорее всего для того, чтобы быть поближе к Веймарскому герцогу Бернарду, находящемуся в данное время в Верхнем Пфальце. Здесь известно, что генерал-лейтенант Турн навестил перед этим герцога Веймарского, чтобы просить его объединить свои войска с войсками Валленштейна. Валленштейн в Пльзени напрасно ожидал генерала Арнима, чтобы договориться с ним о слиянии своих войск с саксонской армией. Я полагаю, что мы можем благодарить бога за то, что все дело окончилось так легко и без ущерба для шведской короны. В Дрездене много шума. Кричат и на улицах. Была опубликована «Relation von dem großen Mord zu Eger»^[128]. Члены чешской директории рыдают от огорчения, обвиняя во всем шаткую позицию шведов. Курфюрст Саксонский доволен, а доктор Хоэ публично молился за отвращение и в дальнейшем опасности от Саксонского дома, раз уж опасность со стороны Валленштейна счастливо миновала. Я имею проверенные сведения о том, что вышеупомянутый проповедник и советник курфюрста был только что подкуплен императорскими деньгами. Подпись… Datum huius…^[129]»

— Все? — спросил Иржи.

— Да. Точка… — усмехнулся легат Николаи.

13

Вот и все… И больше ничего.

Судьба Чехии свершилась. Директория чешских дворян в Дрездене не разошлась. Канцлер Оксеншерна во Франкфурте-на-Майне сохранил важную, хотя и равнодушную мину. Император в Вене прослезился, исповедался патеру Ламормаини и стал размышлять — как же вознаградить убийц Валленштейна. Максимилиан веселился. Немецкий Цезарь, Бернард Веймарский, заявил, что он и не собирался вступать в союз с чешским дьяволом. Ведь на самом деле за Валленштейном стояла не армия, а кучка заговорщиков. Саксонский курфюрст задумался о том, как бы договориться с императором. Арним утверждал, что Валленштейна погубила его гордость и что мир с ним был бы для Саксонии опасным. Что ни говори, а был он папистом и учеником иезуитов.

К пани бургграфше перестали ходить с визитами жены чешских директоров. Узнав, что Валленштейн мертв, пани Катержина сказала:

— Мой дорогой Берка тоже умер, а ведь он был всегда верен законам чести и святой вере. Почему же должен оставаться в живых предатель Валленштейн?

Яна рассказала матери, что вместе с Валленштейном был убит также пан Адам Трчка, у которого в Чехии не так давно умерла мать.

— Старая Трчкова была крепкой женщиной. Только от веры ей не надо было отступать. Это наказание господне… — рассуждала старушка.

— Вилем Кинский теперь тоже пропал, — продолжала рассказывать Яна.

— Я его недолюбливала. Он не был вместе с нами, когда нам было хуже всего после Белой горы, — ответила пани Катержина.

Даже и без дам, которые раньше приходили в гости, пани бургграфше не было скучно. Яна выводила ее посидеть на лавочке перед домом и описывала ей красоты весны, которая в этом году наступила уже в марте.

— Я чувствую запах тающего снега, — говорила старушка. — Повидать бы мне еще разок Бездезы. Это ведь не так уж далеко. Облака к ним отсюда долетают за минутку.

Иржи по-прежнему сидел в канцелярии легата и писал реляции о чешских делах. Согласно сообщениям, смерть Валленштейна не вызвала в Чехии никакого потрясения. Только управители в фридландских имениях переменились. Вот и все. Лишь в Силезии, в Опаве взбунтовался, узнав о смещении Валленштейна, гарнизон под командованием обер-лейтенанта Фрейберга. Там были арестованы жители-католики, и, провозглашая славу «герцогу Фридландскому, избранному королем чешским», гарнизон присягал на опавской площади в верности Валленштейну и всем врагам Габсбургов. Солдаты гарнизона были родом из Моравии. Какой-то проповедник появился в городе и потребовал ключи от всех храмов и часовен. Императорский генерал Гётц обложил возмутившийся гарнизон, который стал сопротивляться, укрепившись в домах горожан. Только 16 марта туда дошло известие, что Валленштейн убит. Фрейберг сразу сдался. Ему разрешили покинуть город вместе со всеми бунтовщиками. Солдаты тут же разбежались, а Фрейберг покончил с собой, приняв яд.

Граф Матес Турн находился при войсках герцога Бернарда. Но он уезжал на целые недели в Краутгейм, в имение, дарованное ему Густавом Адольфом. Оттуда он писал письма в директорию в Дрездене, убеждая чешских панов не прекращать борьбу против антихриста. В директории теперь частенько показывался Вацлав Вилим из Роупова, бывший чешский канцлер. Долгие годы он держался в стороне. Теперь он твердил, что любой ценой пробьется в Чехию, и повторял лозунг Бернарда Веймарского «per ignes et enses»^[130]. Пан Ян из Бубна, когда-то посол директории к Валленштейну, теперь перебрался в Галле-на-Заале и лежал больной. Вдова Вилема Кинского, урожденная Трчкова, снова вышла замуж, за Зденека из Годиц, бывшего командующего шведской королевской стражей, а теперь — генерала в шведском войске.

В донесениях господину Оксеншерне писал Иржи и о чуме. Сначала все надеялись, что чума в Саксонию не проникнет. Правда, было известно, что вымирают целые хоругви и эскадроны в лагерях Бернарда Веймарского, но они находились в Верхнем Пфальце и во Франконии. Потом дошли известия о множестве смертей в Нюрнберге. Купцы из Нюрнберга бежали вместе с семьями в тюрингские леса и оставались там на зиму в заброшенных деревушках. Под рождество вымерла вся Иерусалимская улица в городе Пирне. В день убийства Валленштейна разыгралась буря в Фогтланде, и старики уверяли, будто дьявол вылетел из трупа Валленштейна и поднял бурю. А ветер разносит черную смерть. В Плауэне жгли костры из деревьев, чтобы выгнать Морану{211}. Но в городе тем не менее умер бургомистр со своими пятью детьми. В Дрездене чума не показывалась. Масленица праздновалась буйно. Вдруг заболела дочка графа Вилема Кинского. Но не умерла. Граф Кинский, прежде чем он отправился в Пльзень к Валленштейну, накупил можжевелового хвороста и велел топить им во всем доме. И вот его дочка выздоровела. Несколько чешских семейств в Пирне вымерло в начале марта, как оттуда писали в Дрезден. Но с наступлением весны эпидемия начала затихать. Саксонии всегда везло, говорили старые, много видевшие люди. Если бы ушли иностранные войска да убрались бы беглецы из Чехии, Моравии и Австрии, чумы в Саксонии вовсе бы не было. В деревнях об эпидемии не было слышно, да и при дворе в Дрездене никто не заболел.

Наступило жаркое лето, когда распространился слух, что курфюрст послал в Чехию двух придворных, чтобы вести переговоры о мире с графом Траутманнсдорфом, императорским послом. Доктор Хоэ проповедовал в храме Девы Марии о необходимости всеобщего мира. Господин Николаи размышлял, что же теперь будет со шведско-саксонским союзом. Оксеншерна во Франкфурте перестал уповать на саксонскую верность и днем и ночью вел переговоры с французами. Господину Николаи в Дрездене он велел навестить курфюрста и пригрозить ему. Так как угрозы не помогали, он отдал приказ Банеру вторгнуться в Чехию. При этом господин канцлер преследовал две цели. Подействовать на переговоры в Литомержицах и вынудить нового генералиссимуса, императорского сына Фердинанда III, короля венгерского и чешского, отказаться от осады Регенсбурга.

Господин Николаи посетил курфюрста Иоганна Георга и призывал его письменно и устно принять участие в чешском походе.

— Не исключено, — сказал Николаи, — что Оксеншерна мог бы силой принудить Саксонию выполнять свои союзнические обязательства.

Иоганн Георг, однако, не отозвал свою мирную делегацию из Литомержиц, но приказал своим войскам двинуться в Циттау и перейти чешские границы.

— Разрешите мне отправиться в Чехию с вашими войсками, — просил Иржи господина Николаи, как когда-то просил Фридриха.

— Не могу отказать вам в вашей просьбе, — сказал господин Николаи, несколько раздосадованный. — Вы возьмете с собой в Циттау письмо к генералу Банеру.

Иржи снова прощался с Яной. Она хотела следовать за ним, но Иржи не разрешил ей.

— Скоро ты приедешь ко мне, — сказал он.

Яна заплакала:

— Ты уезжаешь весело, как на свадьбу.

— Я должен, — ответил Иржи.

Тяжело солдату иметь жену!

Пани Катержина благословила отъезжающего.

— Когда вы приедете в Белую, выгоните всех, кто там хозяйничает, и оставайтесь хозяйничать сам. Вы с Яной наследники покойного Берки, — напутствовала она Иржика.

Он выехал утром и к ночи уже стоял перед Банером в Циттау.

— Я уже слышал о вас, — сказал маршал. — Хотите вы вступить в полк пана Вацлава Вилима из Роупова или поступить в распоряжение господина квартирмейстера Павла Каплиржа?

— У меня только одно желание — вступить в Чехию!

— Вы останетесь при мне.

А потом все было снова точно сон. Ночью кавалерия Банера перешла через чешские горы. Утром они вступили в Литомержице. Вся мирная конференция разбежалась. Траутманнсдорф скрылся в монастыре в Доксанах. Так почтительно докладывал генералу Банеру литомержицкий бургомистр.

— Черт вас возьми вместе с Траутманнсдорфом! Я велю всю вашу берлогу разрушить и спалить, — кричал Банер. — Вы заплатите контрибуцию за то, что лизали задницу Траутманнсдорфу!

Иржи стоял на площади. Она была широкой и светлой и окружена аркадами. Народ толпился вокруг солдат. Многие спрашивали, почему сюда пришли шведские войска и что здесь в Чехии делают пан из Роупова и пан Каплирж. Или же пан Заруба из Густиржан, подписывающий приказы в качестве гражданского комиссара.

— Мы их не знаем. Не помним никого из них. Почему они не остались там, где были?

— Мы возвращаемся на родину.

— Нам хочется есть. Вы принесли нам хлеб?

— Мы пришли вас освободить!

— Тут уже были саксонцы, чтобы нас освободить… Арним тут командовал, все разграбил, а потом удрал. А мы остались. Император нас наказывал за то, что мы поддерживали саксонцев. Вы тоже принесете нам свободу, а потом уйдете?

— Мы-то уж останемся!

— Не верим!

Никто не радовался встрече со шведскими войсками и с чешскими дворянами. Не звонили колокола. Не было торжественных процессий в честь славного генерала Банера.

А чешские полковники и капитаны все разбежались. Хотя бы ненадолго взяли отпуска, чтобы посмотреть на свои замки и владения, находившиеся в пределах досягаемости. И там их никто не приветствовал. Хотя новые управляющие и старосты им кланялись, но в глазах их был страх. Над воротами замков были вытесаны из камня новые гербы. Эти гербы снова надо убрать!

— Доставайте денег, — приказывали паны управляющим и старостам. — Наши рейтары вам помогут.

По деревням пошел стон. Начался лютый грабеж. Священники выходили на площади и призывали свою паству к верности:

— Не давайте запугать себя! Откуда пришли, туда они и уйдут! Еретикам в Чехии не хозяйничать!

Там, где чешские паны привозили с собой проповедника, было еще хуже. Папист и лютеранин вели религиозные диспуты, а верующие побивали друг друга камнями.

— Что это с ними случилось? — изумлялись владельцы имений, глядя на своих бывших подданных.

— Мы боимся. Осторожность — мать мудрости.

— Вы что же, и в сердце своем изменили вере?

— До этого вам нет дела!

Ну а начальство распоряжалось по-хозяйски. Это была удивительная жатва! Кое-что свезли на телегах в амбары. Большую часть урожая отправили на кораблях по Лабе в Саксонию. Грабеж не прекращался.

— Мы не знаем, верят ли господа, что они тут останутся, или не верят? Как же можем им поверить мы?

Пока что пан Вацлав из Роупова издавал своей канцелярской властью за подписью генерала Банера приказания о десятинах, налогах, барщине и контрибуциях.

Банер был крикун, но все-таки имел сердце. Зато там, где осели саксонцы — в Мниховом Градиште, в Младоболеславском округе и в Кутной Горе, — все было похоже на ведьмовский котел. Банер хотел воевать с императором и оставаться в Чехии, пока не очистит ее от войск антихриста. А саксонцы знали, что их курфюрст хочет с императором помириться и пригласить Траутманнсдорфа в Пирну. Там должны были завершиться переговоры, которые Банер прервал в Литомержицах. Поэтому саксонцы беззастенчиво грабили. Чтобы увезти, пока не заключен мир, как можно больше.

Дни стояли жаркие и сухие. В Лабе было мало воды, В Дечине река возле замка обмелела до дна. В захваченном дечинском замке пировали чешские паны.

— Что произошло со здешними виноградниками? — спрашивали они старых слуг.

— Виноградники заброшены… Виноградари уехали вместе с бывшими господами на чужбину. Никто о виноградниках не заботится. Мы варим пиво…

В Мельнике было полно расквартированных там солдат. У слияния Влтавы с Лабой саксонская армия соединилась со шведской. В ратуше шведы спорили с саксонцами, кто будет командующим союзных войск, которые должны были наступать на Прагу. Банер грозил, что добьется верховного командования для себя силой. Саксонцы признали Банера главным и высшим начальником, но про себя решили, что не будут слишком уж стараться. Лучше всего было бы отделаться от шведа. Пусть император возьмет его в плен! Тогда у курфюрста был бы при переговорах с императором лишний козырь на руках.

До сих пор военных действий не было. Императорские гарнизоны отступали к Праге. Кое-где они сдавались, выговорив для себя право почетно отступить со знаменами, оружием и обозом. Иногда они начинали стрелять, а потом разбегались по деревням. Там они бесчинствовали так же, как саксонцы. Только изредка появлялись кавалерийские разъезды, чаще всего из хорватов, но тут же исчезали, не вступая в столкновения. Лишь однажды было совершено нападение на шведский обоз в лагере под Мельником и произошло кровопролитное сражение.

Банер расположился в старинном замке и из окна глядел на таинственный край, где прямо из равнины вырастают, словно кротовые холмики, горы. Иржи рассказал ему легенду о Ржипе{212}.

— Нынешний приход чехов не очень-то веселый, — оказал Банер.

— В Праге будет веселее, — ответил Иржи, сам не веря своим словам.

— Этот виноградник заложила княгиня Людмила, — рассказывал Иржи.

— Не знаю я никакой вашей Людмилы, — пробурчал Банер.

Иржи умолк.

Банер разослал быстрых послов собрать чешских полковников, обер-лейтенантов и капитанов, состоявших на шведской службе.

— Ну что ж, господа, порадовались своим именьицам? А теперь можно бы и повоевать!

Саксонцы о чешских панах не заботились. Пусть делают что хотят! Даже пан Вацлав Вилим из Роупова не вернулся в саксонский лагерь. Он засел в Младой Болеславе и делал вид, что управляет и будет управлять чешской землей веки вечные.

14

Такого возвращения на родину Иржи себе не представлял! Он был дома и не дома.

Банер приказал выступать на Прагу. Спереди шли шведские полки, сзади саксонские. По мосту, установленному на лодках, войска переправлялись через Влтаву, топтали окрестные поля и луга, нагоняли страх на жителей деревушек. Армия шла день и ночь. На следующее утро Иржи был у Белой горы, где когда-то вместе с графом Турном радостно устремился в атаку против валлонов Вердуо.

Ничего не изменилось на этой скалистой равнине. Даже трава там не выросла. Только часовенка с негасимой лампадой была построена. В память о сражении. А здесь было когда-то заброшенное здание монастыря сервитов. Банер подъехал осмотреть его и приказал ничего не трогать, а перед часовней поставил стражу. Кроны деревьев за оградой заказника сильно разрослись, так что теперь не было видно крыши бельведера, где свита короля Фридриха расположилась когда-то для первого пражского пира.

Иржи остался в лагере и в заказник не пошел. Ему не хотелось ничего и никого вспоминать.

И все-таки он не мог заснуть под этим жарким небом, раскинувшимся над Белой горой.

Завтра шведские войска пойдут на штурм пражских крепостных стен. На рассвете загрохочут знаменитые пушки, отлитые в мастерских господина Людвига де Гира, и будут обстреливать Прагу. Густав Адольф не пошел добывать Прагу. А вот теперь идет его генерал, сердитый и крикливый Банер. Армия, с которой он стоит на подступах к городу, давно уже не прежние святые шведские полки! И бог знает, сколько народа спит этой ночью в лагере под стенами Праги! Есть между ними и чехи. Мало простых людей, много дворян.

Нет, не будут нам рады в Праге. Не радуются нам в Чехии. Не жалуют императорских регентов, испанцев и итальянцев, иезуитов и капуцинов, но и на нас глядят грустными, недоверчивыми глазами.

Почему Банер не обратился с манифестом к чешскому народу? Иржи непременно пойдет к Банеру и напомнит ему, что надо объяснить людям, во имя каких целей ведется эта война. На погибель антихриста! За свободу и право!

Но с утра к Банеру было не подступиться. Орудия под Прагой уже грохотали. Банер ехал на коне во главе зеленого полка и грозил страшными карами всем, кто сегодня осмелится отступить:

— В Праге вы наедитесь и напьетесь вволю! Иезуиты припрятали там золото и бриллианты. Я отдам королевский Град и дворец Валленштейна в ваше распоряжение. Помните о королеве! Она из Стокгольма смотрит на вас. Победа здесь — это подмога нашим, тем, кто сражается в Баварии. Через Прагу ведет дорога на Вену!

Такую речь держал Банер.

Войска бросились в атаку как ураган. Поднялась такая пыль, что храм в Бржевнове вместе с яблоневой аллеей исчез из вида. Пеший полк — в красном — маршировал под звуки барабанов и труб вслед за зеленой кавалерией. На склоне над Коширжами мирно крутились крылья ветряной мельницы. Из лужи выступила стайка гусей, остановилась и испуганно загоготала. Солдаты, ломая строй, принялись ловить желтеньких гусят, а фельдфебели с бранью загоняли их обратно в шеренги.

Грохотали барабаны, ревели трубы. Иржи разглядел башни Страгова, крепостную стену и ворота. Через эти ворота он выехал тогда, ранним утром, вместе с графом Турном на бой. Где он теперь? Турн никогда не любил Банера, уверял, что он плохой военачальник, неосмотрительный и склонный к авантюрам. Вот Горн, тот получше: семь раз отмерит, а один отрежет. Может быть, Турн так хвалил Горна потому, что тесть Горна — Аксель Оксеншерна.

Перед укреплениями было уже оживленно. Так оживленно, что у Иржи закружилась голова. Пушки грохали без устали. Начался этот грохот теперь, когда Банер приблизился во главе всадников, или он слышал его еще тогда, давно, при битве на Белой горе? Но теперь пушки били и с крепостных стен.

Пока что ядра падали в кучи белого щебня. В промежутках между взрывами к стенам подступали пехотные роты с развевающимися флажками, желтыми, красными, зелеными. Гремели барабаны, надрывно гудели трубы, лейтенанты выкрикивали приказы по-шведски, по-немецки и по-французски.

Банер остановился, а за ним остановилась кавалерия. Кони ржали. Бряцали сабли и алебарды.

Банер не хотел осаждать Прагу — для этого ему недоставало войск и пушек. Ему хотелось взять город штурмом, прорваться через ворота, занять укрепления, быстро продвинуться по улицам, занять Град, а потом броситься с кавалерией через мост в городские кварталы за рекой.

Слева от ворот солдаты несли лестницы. Банер указывал на острую крышу и стрельчатую башню небольшого костела за городской стеной: крыша его начинала гореть. Банер кричал по-немецки:

— Kirche! Kirche, verdammtes Pack!^[131]

Иржи соскочил с коня, бросил поводья конюшему, а сам побежал к стенам. Он карабкался, срывался и снова вскакивал. В руке он держал обнаженную шпагу, а на груди его светилась янтарная звезда, подаренная Густавом Адольфом.

Солдаты с лестницами, с алебардами, мушкетами и кирками пробивали отверстие в крепостной стене, собираясь заложить туда заряд и взорвать укрепления. Иржи подбежал к ним. Слышалась шведская, немецкая, польская и речь, похожая на чешскую, — но кричали и по-чешски.

«Прага» — такой был пароль этой битвы.

— Прага, — закричал Иржи, — за мной!

Все вокруг обрадовались, что нашелся кто-то, готовый вести их.

Иржи кричал:

— Не бойтесь! Сюда пули не достанут! За мной! На укрепления!

Наверху на укреплениях возле костела капуцинов, не было никого. С шакальим завыванием проносились над годовой солдат пушечные ядра. Воняло порохом.

— Есть тут чехи? — закричал Иржи, указывая руками, что надо наконец приставлять лестницы к стене.

— Пршибыслав! — отозвался молодой усач.

— Иди сюда, — позвал его Иржи.

— И Силезия тут тоже есть, — откликнулся другой солдат и показал на грудь Иржи: — Что это у вас за звезда, капитан?

— Я получил ее от короля Густава Адольфа под Лютценом, — ответил Иржик, широко улыбаясь.

— Да и Моравия тут есть! — раздалось из толпы.

— Вперед! — закричал пршибыславец и полез вверх по лестнице. За ним двинулся Иржик, силезец и тот человек, который говорил вроде как по-польски, но все же не по-польски. Приставили к стене и вторую лестницу, а затем третью и четвертую. С воем проносились пушечные ядра, справа от ворот стреляли из мушкетов и кричали: «Прага!» Гремели барабаны, кирки стучали о камни и кирпичи. Фейерверкеры с ленивым достоинством орудовали длинным черным шнуром.

Воняло серой, и поднимался дым.

Иржи вместе с чехом из Пршибыслава уже взобрался наверх.

— Вашек меня зовут, — сообщил о себе пршибыславец, стоя наверху на стене и размахивая шпагой.

У костела палили из мушкетов.

— Пусть стреляют!

Костел горел, и пламя высоко взметалось к небу. Фигурки в коричневых облачениях суетились, словно муравьи, и лили на огонь воду из ведер.

— Капуцины, — засмеялся Вашек.

Но ни у Иржика, ни у всех остальных, кто влез вместе с ним на стену, не было времени разглядывать капуцинов. Быстро спустившись вниз с крепостных укреплений, они бежали по опустевшему проходу. Черт его знает, как называются такие укрепления: палисад, куртина или просто редут. Это были загородки из вербовых прутьев, засыпанные землей. Здесь вот их прорвали, и вот лежит убитый солдат. Императорский. Кто комендант Праги? Иржи не знал. Наверное, какой-нибудь Колалто{213}, Коллоредо{214} или Пикколомини. Ну да все равно. Иржи в Праге!

— Сколько тут нас? — Он огляделся. Маленькая кучка… Но у людей горят глаза. Они счастливы, что попали в Прагу.

Небо видно только через щель в стенах из прутьев и глины. Все застлано едким дымом пожаров. Горит монастырь капуцинов, это Иржи уже понял. Здесь, на этой вот улице, жил, как рассказывают, Тихо Браге, звездочет. Монахи мешали ему вечным звоном колоколов, и он попросил короля Рудольфа запретить монахам без конца трезвонить.

А там… там… впереди…

— Прага! Прага! — завопил Иржи, разглядев вдали ворота Града, а за ними над крышами башню храма святого Вита…

Сколько шагов надо еще пробежать? Тысячу? Тысячу пятьсот? Но ведь это пражский Град!Серый и белый в лучах летнего солнца. Дом направо — это градчанская ратуша, откуда короля Фридриха приветствовали звуки серебряных труб.

— Прага!

За Иржи в беспорядке следовала вся рота. Мушкетеры, аркебузиры, алебардники. В войске Банера царила суматоха. Все кричали: «Прага!», бежали, и никто им не препятствовал. Неужели Прагу не защищают?

Окна градчанских домов закрыты. В окнах не видно лиц. Никто нас не приветствует. Но никто и не стреляет! На нас просто не обращают внимания!

Ну и пусть! Все равно мы в Праге!

Иржи все бежал и бежал.

И чувствовал себя как в тот раз, когда он по этой же широкой площади гонялся за роем пчел, вылетевшим из Оленьего рва в Королевском саду. И было ему так же весело, как тогда, когда он поймал этот рой своей шляпой, чтобы у короля и королевы — главное, у королевы — не улетело счастье. Тогда он первым из всей свиты проехал через новые ворота, построенные королем Маттиасом. Тысячи миль прошел он с той поры, семь морей повидал. У него уже не резвые ноги пажа, а крылья!

Он бежит, летит, он бесконечно счастлив! Только сердце немного болит…

— Ох ты, город мой родной! Прага! Прага!

И вся рота кричала: «Прага!» — и беспорядочно бежала так долго, пока не начали — словно рассыпавшийся горох — стучать по камням мостовой свинцовые пули. Между Иржи и воротами Града стоял эскадрон хорватской кавалерии. Он хорошо знал их, этих усачей на легких конях, полуголых, диких, с пиками и пистолетами, с саблями и ятаганами…

— Вперед, на них! — скомандовал Иржи своим беспорядочно бежавшим солдатам и взмахнул шпагой.

Он не заметил, что падает, услышал только крики и пальбу.

Но крики умолкли, и пальба кончилась…

15

С левой рукой на перевязи шел Иржи по некошеным лугам к Эльбе. Дорога от Дрездена к Лошвицам была размыта осенними дождями. На лугах цвел безвременник. Пастух сидел на меже, оборванный, черный, будто цыган, и хмурый. Он спросил Иржи, нет ли у него щепотки табаку.

— Дым отгоняет чуму, — объяснил пастух. — Что делается в городе?

— Я не был в городе. С войны иду, — ответил Иржи.

— Господи боже, — вздохнул пастух. Он взял у Иржи вместо табака деньги.

— И в деревнях чума? И в Лошвицах?

— И в Лошвицах, — сказал пастух. Он встал и пошел за стадом.

Тоненько затявкала лохматая собачонка.

Хмурый был и перевозчик на реке.

— Что, в Лошвицах чума? — спросил его Иржи.

— Да, — пробурчал перевозчик. — Что ни ночь, кого-то хоронят. Чуму занесли нам из города господа, которые бежали сюда с женами и детьми. А вы-то откуда взялись, что ничего не знаете?

— Я с войны. Из Чехии.

— А там нешто чумы нет?

— Нет. Голод там, нищета и горе…

— И у нас голод, нищета и горе. Да чума к тому ж…

Иржи поднялся по склону, покрытому виноградниками. Виноград поспел, но его было мало. Больше, чем у Мельника или у Литомержиц, но все-таки мало. На виноградниках было тихо. Ни души. Иржи увидел холмик с деревянным крестиком. С каких это пор стали хоронить на виноградниках?

Вдали над Дрезденом клубился дым. Найдет ли он Яну в домике советника юстиции? Не уехала ли она отсюда, не бежала ли вместе со своею слепой матерью?

Сердце у него забилось. От быстрой ходьбы, но еще и от тревоги. И рана в предплечье заболела.

Здесь так же страшно, как на кладбище в Кундуз-Кале, где могила девушки Зои…

Почему он вспомнил сейчас о Зое? Она являлась к нему всякий раз, когда у него было тяжко на душе. Когда он приближался к дому те Вассенар в Гааге. Когда он плыл по морю с мальчиком Морицем, который не был его сыном. Чего хочет Зоя? Она не простила его, не успокоилась! Он обо всем рассказал Яне, во всем признался, только о Зое промолчал. Надеялся, что Зоя больше не придет, что простила. Хотя бы из любви. Она ведь так любила его! Уж конечно больше, чем мать Морица. И наверное, больше, чем Яна.

Зоя была бесхитростна, как первоцвет. Он любит Яну. Конечно. Но Яна не так проста и понятна. Все-таки она фея Мэб, которая подкрадывается на цыпочках и тревожит спящих. Зоя его во сне не тревожила. А Яна тревожит… Зоя умерла, ее погубила его любовь. Яна от его любви расцвела. Яна нередко добивалась от него, чего хотела, своей настойчивостью и упрямством. Зоя была податливой. Яна стала его женой, потому что она сама этого пожелала. Зоя ничего не добивалась. Любила, и все. Яна — господский ребенок. Она читает книги. Зоя была из бедной семьи. Она не умела ни читать, ни писать. Только любить. Она не умела роскошно одеваться. Не ездила верхом. Она жила словно бабочка, словно цветок… Яну он любил, но никогда не познал до конца. Нельзя любить Яну, а понять до самого донышка Зою!

Почему именно сейчас появилась Зоя и грозит ему пальцем? Нет, неправда! Вовсе она ему не грозит. Она улыбается. Значит простила… И ее здесь нет…

А Яна совсем близко… За поворотом этой бурой тропинки живет его жена, его насмешливая, милая, дразнящая, непонятная… Вон уже и крыша домика видна, где живет она с матерью.

Откуда тянет едкий дым? Может быть, и здесь жгут костры, отгоняя чуму?

Лужичанка Рези подкладывала ветки в горящий костер. Она посмотрела на Иржи отсутствующим взглядом и не ответила на приветствие ни по-саксонски, ни по-лужицки. Что ж она, — не узнала его?

— Рези, — крикнул Иржи, и сердце забилось у него в самом горле. — Я вернулся с войны. Пани Яна дома?

Лужичанка надвинула платок на лоб. Закрыла себе подбородок, рот и лоб. Только глаза были видны, грустные и испуганные.

— Пани Яна не уехала, спасаясь от чумы?

Рези снова ничего не сказала.

Иржи прошел через темные сени, поднялся по деревянным ступеням и зашел в бедно убранную комнату. В высоком кресле сидела пани Катержина, еще более старая, более морщинистая, более жалкая, чем тогда, когда он увидел ее впервые.

— Я вернулся. Где Яна, пани Катержина? Уехала?

— Кто вернулся? — спросила слепая.

— Я, Иржи. Я приехал из Чехии.

— Уходите, сейчас же уходите! — воскликнула старуха.

— Где Яна?

— Кто?

— Ваша дочь, моя жена, Яна!

— Яну похитили!

— Кто ее похитил?

— Не знаю. Я мертва, а Яна бежала. К вам в Чехию! Были вы в Белой? Выгнали самозваных хозяев из замка? А что соколы, все еще летают над Бездезами?

— Где Яна?

— Что вы все у меня выпытываете, сударь? Я вас не знаю. Уходите, или и вы умрете! У нас в доме зараза. Слышите, сударь, дом зачумлен! Чума добралась до Яны. А меня не тронула. Я хочу есть, сударь! У вас найдется кусочек хлеба? Хорошо бы и конфетку старухе дали. Я очень любила сладости. У меня от них все зубы выпали, словно у пана Будовца.

— Яна умерла?

— Ее похитили. Она даже вас не позвала. Только все о каком-то Ячменьке говорила. Не знаю, кто это такой.

Иржи зарыдал.

— Не ревите, словно баба! Это мне впору плакать! Нет у меня ни мужа, ни дочери. Никого. А вас я знать не хочу. Вы повинны в ее смерти. Оставалась бы она на месте, не умерла бы. Вы убили моего ребенка, сударь. Уходите.

Иржи вошел в соседнюю комнату, их с Яной спальню. Постели там не было. Очевидно, ее разобрали и сожгли.

Старуха кричала ему вслед:

— Она мертва, мертва, мертва! Все тут зачумлено… Зачумлено!

Иржи снова вошел к старухе.

— Я ухожу, — сказал он. — И больше не вернусь. Все, что у меня есть, я отдам Рези, чтобы она вам купила хлеб.

— Мне и мяса хочется, сударь!

— И мясо у вас будет… Но я уеду. Я не был в Белой. Не успел.

— Да ведь это вы обчистили замок! Хе-хе… Все вы обкрадываете замки, а потом убегаете.

Иржи молчал.

— Что вам тут еще нужно? — закричала старуха. — Ах… — Она вздохнула так же горестно, как матушка Марика у могилы в Кундуз-Кале.

Он опустил голову… Она права, эта слепая женщина. Вот и еще одна мать, у которой он отнял дочь.

— Я не хотел этого.

Конечно же, он не хотел убивать ее, свою Яну! Она сама пожелала пуститься с ним по белу свету. А свет злой и опасный. И жизнь похожа на горячечный бред.

Он побрел, нога за ногу, вниз по ступенькам и вышел из дома.

— Где похоронили Яну? — спросил он у лужичанки, все еще стоявшей возле тлеющего костра.

— Не знаю. Ее унесли люди в масках. Евреи! — сказала она. — На кладбище уже не хватает места… Где-нибудь ее закопали.

— Она тяжело умирала?

— Не знаю. Все умирают быстро.

— Звала меня?

— Не знаю. Я с ней не была. Мне было страшно…

Он отдал женщине все свои деньги.

— Ухаживай за слепой!

Она взяла деньги, не поблагодарив. Сказала только:

— Как ухаживала за ней до вас, так и буду дальше. Подите прочь… Будьте вы все прокляты, все солдаты. Аминь!

Видимо, и она помешалась!

Иржику казалось, что у него заходит ум за разум. Но ноги сами несли его по тропинке через виноградники в поля, к мутной, широкой Эльбе. По этой реке он когда-то привез сюда Яну.

Ему не суждено иметь жену, вернуться домой… Видимо, и он умрет от чумы…

Шведы Прагу не взяли и ушли из Чехии. В страшной битве на Дунае под Нордлингеном, где когда-то победил Густав Адольф, был пленен Горн, которого Турн так расхваливал и считал прекрасным командиром. Потерпел поражение молодой Цезарь — Бернард Веймарский. Банеру пришлось бежать из-под Мельника и Литомержиц, чтобы спастись от плена.

На каменных шпилях Дрездена повисла смрадная пелена дыма. Иоганн Георг, пьяный курфюрст, приказал повалить все леса и рощи вокруг города, чтобы огнем и дымом выгнать черную смерть.

Перевозчик бубнил:

— В Лошвицах тоже чума?

— Тоже, — ответил Иржи, и у него выступили слезы.

— Не плачьте, — сказал перевозчик. — Мертвым хорошо. Они не знают ни голода, ни боли. Мертвые ухмыляются. Они смеются над нами, живыми…

16

Год 1634 кончился плохо. Но еще хуже был следующий год. Саксонский Юра довершил дело измены. Начатое в Литомержицах и в Пирне, закончил он в пражском Граде: подписал с императором мир. Отобрал у чешской короны Лужицы, продал за них веру и честь.

Шведы бежали из Саксонии куда-то на север, где Юре их было не достать. Если б Ришелье меньше злился на императора, шведам пришел бы конец. Но Ришелье приказал французским полкам переправиться через Рейн, и немецкий Цезарь Бернард Веймарский стал французским наемником. К миру, заключенному Саксонией, присоединился и Бранденбург и много протестантских немецких государств. О восстановлении княжества Пфальц никто уже и не говорил.

Чешская директория осталась в Дрездене, но только из-за нечистой совести пьяницы Юры. Из саксонского войска чешские дворяне бежали к шведам и просили там должности. Банер их принял.

Они ходили с ним в походы бог знает куда — то к Гамбургу, то в Померанию, то обратно к Эльбе.

В шведских военных реляциях того времени мы не встретим имени господина Иржи Пражмы из Хропыни среди командиров эскадронов, рот, батальонов или полков.

Из документов следует, что шведскими полковниками были господа из Заблатиц и из Фельса. О графе Генрихе Матесе Турне известно, что он находился в осажденном Регенсбурге, но во время битвы у Нордлингена отдыхал в своем краутгеймском имении. Оттуда он бежал, спасаясь от императорских войск, в другое свое именьице под Магдебургом. Пан Зденек из Годиц во главе своих полков стоял лагерем в западной Германии, а храбрый Бартоломей из Жеротина, сын Велена, захвачен императорскими войсками в плен под Нордлингеном. Об Иржи из Хропыни в рапортах нет ни слова.

Однако в документах шведского легата Николаи в Дрездене можно найти упоминание о некоем дворянине Гёрзы, который вернулся с раненой рукой из чешского похода, тщетно искал в окрестностях Дрездена могилу своей умершей жены, долго бродил, словно потеряв рассудок, в городе, охваченном эпидемией чумы, и скорее всего, его тоже настигла черная смерть.

В октябре 1636 года в донесении маршала Банера канцлеру Оксеншерне мелькает упоминание о «ein böhmischer Monsieur»^[132] среди шведских офицеров, которые великолепным ловким маневром выманили объединенные саксонско-императорские войска из укрепленного лагеря у Виттштока в Бранденбурге. Этот маневр завершился сражением, в котором саксонский курфюрст Иоганн Георг потерял шесть тысяч солдат убитыми, восемь тысяч пленными, всю артиллерию и серебряный столовый прибор. Велики были потери и у императорских войск. Генерал Банер не преминул донести, что чешский monsieur в битве при Виттштоке с невиданной отвагой и ловкостью ринулся на саксонскую артиллерию. Солдаты были уверены, что его охраняет волшебная сила золотой звезды, подаренной ему покойным королем Густавом Адольфом, которая сверкала на его груди.

После битвы у Виттштока чешский monsieur снова пропал из виду. Неизвестно, участвовал ли он в походе Банера в Саксонию и во взятии шведским войском Эрфурта и Торгау, участвовал ли в отступлении к Штеттину и вернулся ли потом назад в Саксонию. Только весной 1639 года, как записано в истории шведских полков, под командованием Банера опустошивших Саксонию, уничтоживших под Хемницем всю саксонскую армию, гибель которой курфюрст Иоганн Георг горько оплакивал, словно ребенок сломанную игрушку, и осадивших Пирну: «Богемус Георгиус атаковал пиренские укрепления, как его каппадокский патрон{215}, отсекая саксонскому дракону одну голову за другой». Так докладывал Банер королеве Кристине.

«Этот чех» (Bohemus ille) помогал Банеру в стане под Фрейбергом при составлении маршальского манифеста к чешскому народу. В манифесте говорилось, что шведов ведут в Чехию не мирские замыслы, а исключительно мысли о духовном возрождении славного королевства. Чешский народ, замученный папистами, будет возрожден и получит свободу совести и веры. Никто из шведских солдат не смеет насильничать и грабить на чешской земле, это будет войско верных братьев и друзей! Так вещал манифест.

Полторы тысячи изгнанников, живших в Саксонии, простых людей и благородного звания, откликнулись на манифест и вступили в армию Банера. Многие из дворян стали у него полковниками и капитанами. Они двинулись в Чехию, надеясь снова вступить во владение своими имениями, которые были конфискованы императором.

— Королевские войска идут! — приветствовали их чешские крестьяне, завидев шведских солдат. Но радость их очень скоро остыла…

30 мая Банер во второй раз подошел к Праге. Иржик снова увидел белогорскую равнину. Но теперь она была укреплена палисадами, траншеями и волчьими ямами. Галлас, императорский генерал, отдал приказ тяжелой артиллерии палить из этих траншей по шведам. Горела Рузынь так же, как и в то ноябрьское утро 1620 года, когда паж королевы получил боевое крещение.

Банер созвал в монастыре сервитов на белогорской равнине своих полковников для совещания. Иржи высказывался за штурм Праги. Банер предпочел осаду.

Дни стояли ясные и сухие, предвещавшие засуху и голод. Банер рассчитывал взять Прагу измором. Виноградники на Летной покрылись цветом, луга вокруг Овенце и королевский заповедник благоухали свежей травой и черемухой. Шведские войска разбили там лагерь. С летненских виноградников они обстреливали через реку Еврейский Город. И с пустынных равнин возле виселицы за Горскими воротами артиллерия била по люнетам старого города за крепостными валами и стенами. Тяжелые орудия были размещены и возле костела святого Панкраца. Они обстреливали Карлов{216} и храм святого Аполлинария. Из города отвечали тем же.

— Не разрушайте Прагу, — просил Иржи.

Банер пришел в ярость:

— Я явился сюда не затем, чтобы, подражая Иеремии, оплакивать развалины Иерусалима. Прага — императорская крепость. Я мщу императору.

— И вам не жалко этого прекрасного города?

— Был уничтожен Магдебург. Сотни городов лежат пепелищами. Я пришел не храмы и замки охранять, а возродить веру.

— Вы знаете, что вокруг этого города все сожжено и разграблено на много миль?

— Что ж, это дело рук и наших и императорских солдат. Лютцен тоже лежит пепелищем, и там пал наш король!

— Финны сожгли збраславский монастырь.

— И к тому же разобрали мост через реку Бероунку, чтобы к императорским войскам в городе не пришло подкрепление.

— Была разграблена Стара Болеслав, памятная смертью князя Вацлава{217}.

— Сначала город разрушил императорский генерал.

— Солдаты бесчинствуют по всему краю вплоть до Табора и Будейовиц.

— Они подготовляют наше вступление в Вену.

— Монастырь в Доксанах разграблен.

— В Доксанах скрывали Траутманнсдорфа, который так ловко обвел саксонского курфюрста, что тот заключил мир с императором! Я не стану церемониться с монахами.

— В манифесте провозглашалось, что ваши войска вступают в чешскую землю как друзья!

— Друзья святой веры, но не друзья императора! Разве чешские дворяне не возвращаются в свои имения? Что сделал ваш рыцарь Фиктум в Жатце? Вырвал католическому бургомистру бороду! Вот как усердствуют чешские господа, возвращая себе свои имения! А что делают паны Рудольф и Петр Келбовы в Хлумце? Сидят там и распоряжаются, словно паши! Да и другие, о которых у меня пока что нет сведений.

— Я заклинаю вас памятью вашего короля, пощадите чешскую землю, не разрушайте Прагу! Бог вас накажет!

У Йохана Банера были большие синие глаза, смотревшие всегда немного удивленно. Банер любил деньги и молодых женщин. Но любил и свою жену, которую всюду возил с собой. Вот уже несколько дней супруга фельдмаршала хворала. А вдруг она умрет в наказание за то, что он позволил разрушать храмы, пристанища божьи?

— Иезуиты испортили ваш народ, — сказал он. — Я верил, что он восстанет и примкнет к нам. А пока что у городских ворот нас встречают лишь члены городских магистратов, трясясь перед нами от страха, и на коленях просят милосердия. Деревни опустели, а в лесах полно беглецов. В Праге никто ради нас пальцем не двинет.

— Боятся. Раньше приветствовали, а теперь разбегаются, едва завидят нас.

— Садитесь и пишите Галласу, что я предлагаю ему условие — сдать Прагу, и мы отступим повсюду, развернув знамена. Мне жалко Прагу.

Иржи написал длинное письмо генералу Галласу на латыни. Трубач поехал его вручать.

Галлас заключить договор отказался.

Банер поднял свой лагерь на Белой горе и двинулся в Брандыс. Там в замке он отдыхал. Жена его все еще была больна.

Войска Банера разграбили Брандыс и Стару Болеслав. В деревнях крестьянам пришлось отведать шведского питья. Это была моча, которую ландскнехты вливали в крестьянские глотки. Солдаты насиловали женщин на глазах их мужей и детей. На площадях висели босоногие парни, пытавшиеся оказать сопротивление бесчинствам.

Генерал делал вид, что ничего не видит. Но его канцелярия получала фельдмаршальскую долю с награбленного и из контрибуций. Не только Тилли суждено было разбогатеть. Теперь богател и Банер. Из Стокгольма он посылает так мало денег в королевскую казну. Он отвечал, что щадит Чехию из государственных соображений.

— Я не могу служить в вашем войске, — однажды доложил Банеру Иржи.

— За дезертирство полагается смерть! — усмехнулся Банер, уставившись на Иржи своими синими удивленными глазами.

— Я не боюсь смерти!

— Возьмите себе тоже какое-нибудь именьице, хотя бы на Лабе у Брандыса, и помалкивайте!

— Я не собираюсь набивать себе мошну.

— Что же вам, черт побери, тогда нужно?

— Мне нужно то, что вы обещали в своем манифесте, фельдмаршал!

— Тогда занимайте мое место, командуйте! Вот вам мое кресло! Нате! В конюшне стоит мой конь. Садитесь в седло. Выходит, я разучился командовать! Проклятая жизнь!

— Наведите порядок, расправьтесь с преступниками!!

— Ну да, стоит наказать одного, другого, третьего солдата или офицера, и вся армия разбежится!

— Когда маршал беспомощен, его солдаты сами сообразят, что предпринять. В Чехии императорские вояки одолеют вас. Наша страна — рай, но она же и ловушка. Мне вовсе неохота угодить в ловушку вместе с вами.

— Отправляйтесь и вершите суд на местах! Карайте! Око за око! Я даю вам полномочия.

Иржи выехал с господином Енсеном, профосом из Брандыса.

17

В Чешском Броде они нашли развалины вместо города. Голодные псы бродили среди руин.

В Коуржиме сгорели оба предместья, их подожгли императорские солдаты при отступлении. В Колине шведские ландскнехты торговали на рынке скотом из сожженных деревень. Профос Енсен по законам военного времени распорядился судить и повесил гессенского капитана, устроившего эту распродажу. В Чаславе до смерти был запорот фельдфебель, который увез и сбыл еврейским торговцам кожу из дубильни у пруда, а саму дубильню подпалил. В Нимбурке эскадрон кассельских рейтар выгнал всех жителей из домов и сам разместился в них. Весь скот и домашнюю птицу они побили. Насиловали женщин. Убили бургомистра и пятерых членов магистра, посмевших жаловаться полковнику на бесчинства солдатни, ссылаясь на манифест Банера. Полковник Шварцшильд был закован в кандалы и отправлен профосом в Мельник, где был заточен в подземелье. Пардубице подожгли отступающие императорские войска, и сразу же после этого они были разграблены померанским полком. Командир полка голландец Ян Горстен пропил золотые цепи, собственность магистрата. Профос отнял у него патент на офицерское звание. Высоке Мыто было обложено контрибуцией, которую присвоил себе обер-лейтенант Ленартсон. Пьяного коменданта Иржик и профос допросили. Из четырех тысяч талеров, полученных им в виде отступных, у него еще оставалось девятьсот. Его тоже отвезли в Мельник, но по приказу Банера выпустили и отправили в Швецию для дальнейшего расследования. Это был старый вояка, один из тех, кто в Лютцене штурмовал домик мельника.

Мезилеси, Слатиняны, Грохув, Тынец, Росице и Хрудим были разграблены дважды и дважды подожжены — сперва императорскими солдатами, затем шведами. В Хрудиме на площади был повешен лейтенант Бартон, англичанин, в прошлом карманный вор, а потом доброволец в полку Гамильтона. Он изнасиловал и убил восьмилетнюю девочку.

В Градце Кралове шведы разрушили и спалили полгорода. Комендантом разрушенного Градца был потом полковник Чабелицкий, который занял также Быджов и тоже сжег его. Эмигрант Вацлав из Сухой, вернувшись из Саксонии в Копидлно, опустошал деревни и, словно бешеный пес, кидался на крестьян, которые не хотели признавать его. Профос бросил его в подвал валленштейновского замка в Ичине — набираться ума-разума. Мудро правил в Милчевеси другой эмигрант, Боржек Догальский из Догалиц, который сумел вернуть подданных в лоно старой религии ласковым словом. К пану Зденеку из Годиц в Опочно заезжать не стали — на него жалоб не поступало. Да и беседовать с мужем овдовевшей пани Кинской Иржику не хотелось. Годиц вскоре после этого осадил Наход, стремясь завладеть замком и городом. Его отогнали городские мушкетеры. Но Находский край был опустошен и его полком и солдатами императора, которые сюда ринулись из Кладненского края… Иржи проехал вместе с паном Енсеном через Рыхнов-над-Кнежной, Брандыс-над-Орлицей и Литомышль, и повсюду видели одинаковое запустение и горе. В Литомышле была совершенно разграблена центральная часть города. Полковник Лафорж, французский гугенот, оправдывал свои действия упрямством бургомистра, мол, пока его не арестовали, он отказывался договориться об отступном…

И так было повсюду в чешской земле от Лабы до Крконош. И все же лютеране приходили в шведские гарнизоны, желая принять участие в борьбе против императора. А вокруг Табора восстали крестьяне, призывая проклятья на голову Фердинанда, оказавшегося ничуть не лучше своего одноглазого отца, который теперь-то уже поджаривался на адском огне. И все-таки в самой Праге солдаты восстали против Галласа, требуя, чтобы голодающий город сдали королевской армии, как называли шведов. На Шпитале мятежные офицеры были обезглавлены, солдаты повешены. В Младой Болеславе Иржи выпустил из-за решетки на свободу двенадцать молодых женщин, арестованных за шашни с дьяволом. Колдуньи, видите ли, привили скоту чуму. Когда Иржи с профосом отбыли, колдуньи снова были схвачены, а затем сожжены на костре. Солдаты Банера стояли при этом караулом.

Случаи сжигания колдуний были отмечены также в области Табора и Бероуна. Люди привыкли к пожарам, и нередко зрелище огня их радовало. При пожаре города Моста, устроенного по распоряжению самого маршала Банера, потому что магистрат нерасторопно собирал контрибуцию, женщины раздевались донага и со звериным воем бросались в огонь. Глядя на них, рейтары Банера вопили от радости и стреляли в воздух из пистолетов.

На Збирожи крестьяне покинули дома, которые предварительно подожгли, а сами ушли в леса, где подстерегали и императорских и шведских солдат. Нападали на них, убитых грабили, а деньги честно делили между собой.

Деревни горели, обезумевшие люди издалека смотрели на пылающие крыши своих домов и хохотали от ужаса. Они помешались с голода, потому что на деньги невозможно было купить и каравая хлеба.

Банер сидел в ратуше в Литомержицах, куда он перебрался из Брандыса, у ложа своей жены, плакал и кричал, что приказывает ей выздороветь, иначе он сам подожжет город и погибнет вместе с женой в пламени…

Пьяными глазами смотрел он на Иржика и Енсена и смеялся, когда они зачитали ему свою реляцию об увиденном в Чехии.

— Я немецкий король, — невнятно бормотал фельдмаршал. — Так меня называли в Хальберштадте. Моя армия на две трети немецкая. Какое мне дело до Чехии? Что мне до Швеции? Из Стокгольма пишут, что я посылаю мало денег королеве. А мне самому деньги нужны. Моя жена больна! Достаньте мне самые дорогие лекарства за чистое золото. Я за все заплачу?

— Почему вы не берете штурмом Прагу?

— Прагу? В Праге голод. Всюду голод, а я не желаю голодать! Да я ни крейцера не заплачу жалованья своим паршивым канальям! Пусть сами кормятся! Война — это наказание господне. Бог покарал саксонцев, бранденбуржцев и вас! Вы все одинаковы. Чего приставали ко мне, нанимались в мою армию? Хотели, чтоб я привел вас в Чехию. А тут вы разбежались по своим имениям. Сидите там и грабите. Собственных подданных обираете! Если жена умрет, я прикажу сжечь всю Чехию! Император боится меня и хочет мира, а я не уйду из Чехии, пока мне император не заплатит!

— А как же манифест?

— Плевал я на манифест! Почему чехи не восстали? Они против нас! За это я их и караю!

С маршалом невозможно было ни о чем договориться, ни с кем из его штаба невозможно было договориться. Госпожа Банер кашляла кровью. Из Доксан пришли монахи и кадили в ратуше ладаном. Они молились по-латыни и клали больной на грудь образки святых. Маршал не выгнал их и заплатил им золотом.

— Вы мне куда милее всех кальвинистских еретиков в Чехии вместе взятых, — говорил он. — Спасите мою жену, и я стану хоть капуцином.

Патер Сигизмунд сказал ему:

— В Праге живет известный и набожный доктор Освальд. Бог через него творит чудеса.

— Я возьму Прагу и заберу в плен Освальда! Я заставлю его сотворить чудо!

Маршал Банер терял разум. Он ходил молиться в католическую часовню в Литомержицах и осенял себя крестом. К пленным папистам, которые были в состоянии подсунуть ему подарки, он был более чем милостив. Граф Пухгейм послал шесть прекрасных кладрубских лошадей{218} госпоже Банер, поэтому маршал всего лишь выслал его в Эрфурт, где он свободно ходил по городу, а не отправил в Штеттин, в крепость, как других пленных.

Эта шестерка великолепных коней повезла госпожу Банер в Прагу.

— Я займу Прагу и возьму в плен Освальда, — заявил Банер.

Ночами он копался в сундуке с золотом и храмовой утварью.

Войско наступало на Прагу краем, охваченным чумой… В Праге чума тоже лютовала, правда, пока только в Еврейском Городе.

18

На третьем этаже летнего дворца «Звезда» Фердинанд II велел в 1623 году изобразить на потолке панораму битвы на Белой горе.

И вот теперь под этой картиной сидел на пустой бочке маршал Банер. У окна на позолоченной кровати, под медвежьей шкурой, лежала его прекрасная жена. Она кашляла и жаловалась на осенний дождь. Щеки ее горели.

Иржи стоял выпрямившись перед маршалом и молча слушал его громкую речь.

— Теперь вы довольны, кальвинистский бунтовщик? Я прогнал солдат императора от Белой горы за градчанские стены! Я занял это нелепое здание и мерзну тут как собака. Я мог переправиться через Влтаву и окружить Прагу с юга. Но я не стал делать этого. Я веду переговоры о мире! Аксель Оксеншерна дал мне все полномочия. Я веду переговоры с новым комендантом Праги эрцгерцогом, архиепископом и архиплутом Леопольдом Вильгельмом{219}! Это ваш личный враг, сударь. Он владеет Кромержижем… — Банер расхохотался. — Не угодно ли вам встретиться с вашим личным врагом? — спросил он Иржи.

Иржи не ответил.

— Хоть и не угодно, все равно придется встретиться!..

Иржи не понял. Какая-то пьяная болтовня…

Но Банер вовсе не был пьян. Вместо того чтобы морить Прагу, сохранившую лишь один выход — в сторону Табора, голодом, он слал в город письма и всевозможные воззвания с глашатаями-трубачами. В этих воззваниях он распространялся de facultate maxima pacis, — о неограниченных возможностях мира. Он обещал уйти из Чехии, если император примет некоторые его условия. Он перестал обстреливать пражский Град из сада у святой Маркеты, жалея покоренный город. Но без выполнения его conditionum^[133] он из Чехии не тронется и Прагу разнесет. Окружит со всех сторон и задушит. Он знает, что в городе голод и чума. Прага погибнет!

— У меня есть вести из Праги, — докладывал Банер, вращая мутными глазами. — Эрцгерцог и архиплут очень бы хотел вести со мной переговоры, а пока что ждет более подробного письма. И тогда даст мне ответ.

Иржи спросил:

— А как же манифест?

— Фердинанд Третий не похож на Фердинанда Второго. Все будет восстановлено до положения, имевшего место в 1618 году перед вашим проклятым восстанием! Это письмо вы лично отвезете в Прагу! А доктор Освальд передаст для меня письмо архиплута. Освальд вылечит мою жену, вернет ей здоровье. Я просил эрцгерцога разрешить доктору Освальду прибыть сюда в «Звезду». Эрцгерцог боится за доктора Освальда и требует заложника. Этим заложником будете вы. Заложником и послом.

Прекрасная госпожа Банер приподнялась на ложе, ее худенькие плечи обнажились. Она стиснула свои прозрачные ладони и прошептала:

— Прошу вас, имейте милосердие, бога ради…

— Я пойду! — сказал Иржи и взял у Банера запечатанный конверт.

— Кому отдать письмо?

— Тому, кто вам представит свои plenam potentiam^[134]. Может быть, это будет эрцгерцог, может быть, Галлас… Не знаю. Это, впрочем, и неважно. Мира все равно не будет и все ложь!

Банер снова захохотал и опрокинул себе в глотку кружку пива.

До самых Страговских ворот Иржи ехал верхом. Его сопровождал глашатай-трубач. В воротах он пересел в карету, в которой приехал доктор Освальд. Они обменялись с доктором рукопожатием. Доктор был худ, как и подобает иезуиту. Его встретил шведский доктор, и они отбыли в «Звезду». Иржику завязали глаза платком. Кто-то сел в карету рядом с ним. Незнакомец молчал.

Колеса загрохотали по неровной мостовой.

Потянуло смрадной гнилью. Иржи узнал этот запах: выносят умерших от чумы… Он прикрыл рукой нос. Но сидевший рядом с ним легонько дотронулся до него и сказал по-французски:

— Не трогайте повязку на глазах. Это не честно.

Иржи возразил:

— Я и так чувствую по запаху, что город погибает от чумы.

Незнакомец ничего не ответил.

Карета покатилась вниз. Скрипели тормоза. Иржи услышал шаг марширующих солдат и слова немецкой команды. Карета остановилась. Незнакомец взял Иржи за руку и сказал по-французски:

— Не трогайте повязку. Мы выходим!

У кареты была высокая ступенька. Она пружинисто качнулась и опустилась под ногами Иржика. Незнакомец повел Иржи за руку. Иржи услышал стук алебард о каменную мостовую. Стража отдавала честь.

Они поднялись по широкой каменной лестнице.

— Налево!

Теперь они ступали по коврам.

— Входите в дверь!

Снова стукнули алебарды, теперь по деревянному полу. Еще несколько шагов по ковру.

— Стой! — скомандовал незнакомец, отпустил руку Иржика и, подойдя сзади, снял с него повязку.

Иржи увидел на высоком потолке картину: Валленштейн на триумфальной колеснице. Зал был залит солнцем. Иржи стоял у торца покрытого лаком стола. У другого конца стола он увидел высокого мужчину в сверкающей кирасе. На шее незнакомца красовался орден Золотого Руна, у него была седая бородка клином, серые глаза и длинные волосы с проседью. Лицо его было свежим и розовым. Этого человека Иржи когда-то уже видел. Ясно, что перед ним не эрцгерцог и не Галлас!

Человек усмехнулся и сказал по-немецки:

— Я имел удовольствие, Herr von Chropin^[135], познакомиться с вами в пражском Граде… Я Шлик. Согласно договоренности, разрешите вам представить мои полномочия.

Иржи подошел и взял из рук Шлика бумагу. Грамота была подписана эрцгерцогом Леопольдом Вильгельмом.

Иржи вернул ее Шлику и подал запечатанное письмо Банера.

— В конверте вы найдете мои полномочия, — сказал он.

— Спасибо. — Граф указал рукой на кресло. — Присядем, — предложил он Иржику.

Они сели довольно далеко друг от друга, разделенные длинным столом. Иржи из Хропыни и императорский тайный советник генерал граф Шлик.

Граф погрузился в чтение письма.

Когда же Иржи видел его в пражском Граде? Да ведь не раз, — вместе с другими Шликами. Прежде всего он вспомнил старого пана Яхима Ондржея, который всегда давал дельные советы, как тогда говорилось, и Яна Альбина, несколько моложе его и более замкнутого. И вот этот, самый младший Шлик, который сидит здесь за столом, приходил целовать руку королю Фридриху и королеве. В качестве высшего офицера чешских и моравских сословий. В Вальдсасе он не был. Зато был на Белой горе. У «Звезды». Участвовал в сражении.

Этот Шлик сражался тогда у «Звезды», как лев. Потом он попал в плен вместе с молодым Ангальтом. Турн рассказывал об этом. В плену Шлик перешел на службу к антихристу. Вскоре он стал генералом, валленштейновским генерал-интендантом. Турн завидовал ему. Потом Шлик склонял императора сместить Валленштейна. И к хебскому убийству он приложил руку, как все знали. У него много денег…

Шлик поднял голову и посмотрел на Иржика, как будто хотел содрать с него кожу. Потом сказал:

— Его превосходительство маршал Банер пишет мне о возможностях мира. Он выдвигает условия. Эти условия мне не нравятся. Все, что пишет господин маршал, disputabile est^[136]. Но домой в Хропынь вы во всяком случае не вернетесь, месье! Ни вы, ни другие. Наследственные земли не будут возвращены!

— Я прибыл сюда как заложник за доктора Освальда, которого пригласили в шведский лагерь. Я привез вам письмо маршала Банера. Я не полномочен вести переговоры о наследовании или выборности чешского трона. Если же вас интересует мое личное мнение, то я заявляю, что борюсь за выборность чешских королей…

Шлик потянул себя за бородку.

— Вы можете передать его превосходительству господину маршалу, что его условия для нас неприемлемы. Можно на вас положиться в этом, обожатель королевы? И королева не вернется! Как и ее детки. Кстати, вам известно, чем они занимаются?

— Я больше не состою на службе у пфальцского дома.

— И поступил на шведскую службу, — ухмыльнулся Шлик. — Нам все известно, пан из Хропыни! С вашей стороны очень отважно вернуться в Прагу.

— Я был в Праге пять лет тому назад. С мечом в руке. И вступлю в нее снова. А сегодня я тут с полномочиями! Вы знали, что приеду именно я, и дали мне охранную грамоту.

— Нам хотелось посмотреть, идет ли вам янтарная звезда, Herr von Gerstenkorn^[137], и насколько вы изменились с тех пор, как королева гладила вас по волосам.

— Я не изменился с тех пор, как мы, ваше превосходительство, вместе сражались против императора.

Шлик снова ухмыльнулся:

— Расскажите, что поделывает королева? Говорят, у нее новый молодой любовник, у бедной вдовы! Помните ли лорда Грейвена? Он отправился с вами и с покойным Фридрихом к Густаву Адольфу и была ранен. Оправившись от раны во Франции, он не угомонился, а отправился сражаться за Пфальц в Вестфалию. В шотландском полку командовали сразу три дворянина: Карл Людвиг, старший сын Елизаветы, принц Рупрехт, родившийся в Праге, и лорд Грейвен. Карл Людвиг бежал с поля боя. Но Грейвен и Рупрехт были взяты в плен нашим Гатцфельдом. Что вы на это скажете?

— Я повторяю, что больше не состою на службе у пфальцского дома…

— Ваш приятель, сэр Роу, намерен отправиться английским послом в Вену. Своего сына Морица мамаша послала в Париж. В Гааге он был чересчур заметен. Дрался на улицах, убил трактирщика, проигрался в кости. Чудная семейка! Если они отрекутся от кальвинизма, то получат Нижний Пфальц. О Верхнем Пфальце не может быть и речи. Он принадлежит Максимилиану. Принц Рупрехт все еще в плену. В венском замке. Мы отпустим его, когда нам будет это угодно. Он пока что не желает отказаться от своей веры, поэтому посидит там еще немного. Грейвен откупился за двадцать тысяч фунтов. У него хватает денег… Хватит и для Зимней королевы…

Граф замолчал.

Иржи заметил:

— Я полагаю, что не хроника пфальцского двора — предмет наших переговоров…

— Ох, милый monsieur de Khropynyé^[138], о чем же нам вести переговоры? О мире? Миру не бывать…

Эти же слова Иржи слышал вчера из уст Банера.

Шлик сказал:

— Не хотите ли осмотреть этот дворец? Когда вы бежали из Праги, его не было и в помине. Этот дом построил для себя мой друг Валленштейн. Еще в Ютландии я воевал под его знаменами! Он меня любил. И я был к нему привязан. Это был замечательный человек. Слишком замечательный! Поэтому я советовал императору устранить его от командования войсками. Что об этом говорил мой приятель Турн?

— При чем тут мнение Турна?

— Мне очень хотелось бы повесить Турна. Уже в Регенсбурге мы почти схватили его… Но он сумел удрать, хитрец! Говорят, что его похоронили где-то на Балтике. Наконец отдыхает после долгой жизни предателя…

— Вы были у него полковником…

— Да, был. А затем генералом у Валленштейна. В молодости я служил в Нидерландах. Нидерланды живут и богатеют. А вот Валленштейн мертв, и Турн тоже. Мне бог дает здоровье… Дорогой друг, вы еще не поняли смысл этой войны? Это война одних землевладельцев против других, ваша англичанка называла ее «a war of landlords». Она поняла, в чем тут дело. Отнимают владения друг у друга. Сперва паны из протестантов отбирали именья у таких же панов, только католиков, а потом католики у протестантов. Больше всех набрал себе имений Валленштейн — в Чехии, в Силезии, в Мекленбурге. У неверного католика Валленштейна земли отобрали католики более крепкой веры. Теперь вернулись протестантские «лендлорды», и Банер разрешил им взять назад конфискованные у них владения. И так без конца. Захотите — и вы можете получить именье. В Чехии или Моравии. Вернитесь в лоно святой церкви, и для вас найдется замок и именьице с крестьянами… А?

— Вы полагаете, что маршал Банер таким же образом разговаривает сейчас с Освальдом?

— Вполне возможно… — засмеялся граф Шлик. — Но только Освальд — иезуит. Наполовину. Его царство — не от мира сего. Но я точно так же говорил бы и с Банером, если б встретился с ним. А он со мною. Банер богач. Говорят, у него миллионы. Для полного удовлетворения ему, видимо, не хватает только какой-нибудь из немецких земель, — не королевства, конечно, как он хвастает, а, скажем, княжества.

Можете ему это передать, если хотите. Император милостив. Хотя Фердинанд Третий не так щедр, как его отец — Фердинанд Второй, но Банер — это особая статья! Хотите взглянуть на дворец Валленштейна? На парк? Полюбоваться чучелом коня, на котором Валленштейн был под Лютценом? Вы ведь тоже были под Лютценом, храбрый рыцарь со звездой! Но в конце концов янтарь — это не золото. Хотите посмотреть, какой дворец построил для себя «чешский король»? Следует отметить, он не любил жить в чужих домах и строил свои собственные. А вот мы уже долгие годы мыкаемся по чужим домам и спим в чужих постелях. И вы тоже. Хотите посмотреть?

— Нет, не хочу, — сердито отказался Иржи.

— Этот дворец выстроен на фальшивые деньги. Можете мне поверить. У меня самого есть монетный двор.

— Нельзя ли попросить воды, — перебил его Иржи.

Шлик хлопнул в ладоши и велел лакею принести воду. Иржи пил с жадностью. Шлик смотрел на него, прищурив глаза.

— Если бы вас немножко попробовали пытать, вам было бы еще хуже, — сказал он.

— Вы мучаете нас уже больше двадцати лет!

— Мы взаимно мучаем друг друга. Мы вас, а вы нас, дорогой господин.

— Почему?

— Вы хотите пофилософствовать? Как illustrissimus ille Comenius?^[139] Разве в шведском лагере нет астрологов? Спросите их, что сулит теперешнее расположение комет? Спросите — вертится ли земля вокруг солнца или вокруг груды золота? Я — солдат. А у меня монетный двор. Есть имения в Чехии, которые вы опустошаете, и в Моравии, которые вы грабите. Вот я и веду против вас войну, и кого из вас поймаю — замучаю насмерть. Скажите Банеру, что иезуиты умнее его проповедников, и потому мира не будет. И никто из вас не вернется домой, все подохнете на чужбине, а после смерти вас заберут черти! Потому что это война, злая и не знающая милосердия, война между большими господами, а они — самые голодные и жадные.

— Чума вас всех побери! — закричал Иржи.

— Да ведь чума уже пришла!.. Если открыть окна, вы почувствуете смрад. И все-таки мира не будет, и все-таки вы, дворяне, домой не вернетесь! Прага смердит, — ладаном, трупами, дохлятиной. И кони падают. Да и у вас в «Звезде» тоже. Вы потащитесь пешком через зачумленный край прочь отсюда, в Саксонию, Бранденбург и дальше к морю. Броситесь в воду, чтобы спастись от наших мушкетеров и от чумы в вашей армии. Праги вам больше не видеть, мой маленький паж! Она как старая проститутка, которая тем только и занята, что исповедуется и кается. Капуцины, сервиты, кармелиты, босоногие августинцы и иезуиты расплодились тут, как клопы, и сосут у людей кровь. Архиепископ — генерал, а генерал под панцирем подпоясывается по-монашески веревкой. Гуситыобмусоливают ноги у деревянных Христов. Я — обвинитель и преследователь Валленштейна, сижу с вами за столом, за которым когда-то пировал Валленштейн. А в «Звезде» Банер проливает слезы над больной женой и умоляет меня послать ему кудесника доктора, паписта, потому что потерял веру в лютеранского господа бога. В мужских штанах по стокгольмскому замку бегает девочка Кристина и готовится сменить религию. На содержании кардинала Ришелье шведские войска, находящиеся в Германии, — Gallia ubique victrix!^[140] — а последний честный немец Бернард Веймарский был у него наемным солдатом и бесславно кончил жизнь. Он тоже прибирал к рукам латифундии. Грабит и князь Эггенберг, крадет и Траутманнсдорф и наверное… — Шлик оборвал фразу и некоторое время молчал. Потом договорил: — Будьте здоровы, сударь. Я пошлю вам обед.

И быстрыми шагами вышел из зала.

В зал вошли два алебардщика и встали у двери.

Явился лакей и спросил, что гостю угодно к обеду.

— Спасибо. Есть я не буду.

Лакей поклонился.

До трех часов пополудни ожидал Иржи под охраной солдат с алебардами в зале, где пировал Валленштейн. Потом ему завязали глаза и за руку отвели в карету. Он слышал звон с какой-то колокольни. На улицах страшно воняло. Слышен был и топот солдатских сапог.

У Страговских ворот с него сняли повязку. Он увидел доктора Освальда, возвращающегося из «Звезды».

Иржи вскочил на своего коня. В лагерь его снова сопровождал трубач.

19

Прекрасная госпожа Банер выздоровела. Доктор Освальд и в самом деле оказался кудесником. Он молился по-латыни, произносил заклинания по-древнееврейски, воздевал руки к небу, окуривал ее монгольскими и татарскими благовониями. Влил ей в горло столько вонючих лекарств, что ее рвало. Но в результате она поднялась с постели.

Потом доктор Освальд сидел с Банером в зале на первом этаже прямо под лепными ангелочками, нагими и пухлыми. Они рассуждали о мире и войне. Доктор Освальд имел plenam potentiam, говорить и о деньгах и о каком-нибудь княжестве, скажем, Померании.

— Она и без того принадлежит шведам, — пробурчал большеглазый Банер.

— Но не вам лично, ваше превосходительство…

— А манифест?

— Манифесты сначала издаются, а потом о них забывают. О наследственных чешских землях теперь появился новый статут, и к прошлому нет возврата. Представьте себе, какая наступила бы кутерьма, если б пришлось вернуть все конфискованные имения! Нам и не надо вовсе, чтобы чешские дворяне изменили веру и вернулись в лоно святой церкви! Они захотели бы тогда получить назад свои дома, замки, крепости и имения. Но там уже распоряжаются новые хозяева, получившие все это за преданную службу императору и церкви, — горячо защищался Освальд.

— Я разрешил чешским дворянам из моего войска управлять своими бывшими владениями.

— Не по праву, господин маршал!

— По праву войны…

— Это вопреки государственным интересам!

— У меня собственные интересы.

— Бог вас накажет, господин маршал.

— Неужели умрет моя жена?

— Media vita^[141] смерть держит нас в осаде. Не будем спорить, господин маршал!

— Останьтесь у меня!

— Еще час, не больше. Ваша жена здорова…

Банер вскочил и хотел поцеловать руку доктору. Рука Освальда пахла татарскими травами.

Два часа пировал маршал с кудесником доктором, опьянев, он пообещал:

— Я уберусь из Чехии. На кой мне она, эта страна? Ловушка! В Стокгольме мною недовольны. Сальвиус натравливает на меня Оксеншерну. Меня поддерживает де Гир. Гир не хочет мириться. Куда бы он девал свои пушки? Передайте привет господину эрцгерцогу.

Доктор Освальд внимательно слушал. Наконец произнес:

— В Праге чума. И в Брандысе чума. Уходите! Ваша жена здорова, но против чумы у меня лекарств нет.

— Передайте привет господину архиепископу! Пусть помолится за мою жену. Ведь и за врагов своих мы молимся?

— Ох, господин маршал, вы давно уже не наш враг! Правда ли, что ваша королева Кристина учит римский катехизис?

— Может быть, я не знаю. Она расположена ко мне. Меня поддерживает Оксеншерна, дай ему бог здоровья! Ее любимец — Торстенсон{220}.

— Везде свои трудности. Благодарю вас за доверие. Выпьемте еще напоследок за здоровье вашей красавицы жены.

Выпили.

— Но мира не будет, господин маршал! — сказал Освальд и встал, собираясь уйти.

— Черт побери мир, — закричал Банер и ударил кулаком по столу. — Что я тогда буду делать?

Оба засмеялись.

Вечером Иржи доложил обо всем, что видел и слышал в Праге.

— Всех их передушу, прислужников вавилонских! — Банер не объяснил, кого он имеет в виду: Шлика, эрцгерцога или доктора Освальда.

— Да я не оставлю от города камня на камне! В пепел обращу его. Он у меня погостом ляжет! Не бывать миру, никогда, никогда! Ни при жизни, ни после смерти!

Но прекрасная госпожа Банер все-таки выздоровела. Банер не вылезал от нее из-под медвежьей шкуры ни ночью, ни днем. И нисколько не заботился о своем лагере и заповедном лесу. Солдаты валили деревья и обогревались у костров. Палатки протекали. Осень выдалась холодной и туманной. Постоянно горящие небольшие костры должны были защищать и от чумы. Пока что падали только кони. В обозе офицерские жены и армейские шлюхи недовольно ворчали, что эдак придется отсюда убираться пешком. Почему Банер не идет на штурм Праги? Как было бы хорошо перезимовать под крышами.

Горничная целыми часами причесывала и румянила прекрасную госпожу Банер. Потом та отправлялась на прогулку, приказывая дамам из своей свиты:

— А вы оставайтесь дома! Я пойду сама. Не нужно меня поддерживать! Я совершенно здорова!

За замком в чаще стояли повозки маркитанток. Она ходила туда. Весело и запросто говорила с ними. Она купила себе новый яркий цветастый платок и набросила его на похудевшие плечи. Жены офицеров в дверях палаток церемонно приседали и кланялись прекрасной жене фельдмаршала, и она величаво им отвечала. Госпожа Банер инспектировала лагерь вместо своего супруга! Она шла по самой широкой генеральской дороге. Промокла, но не обращала на это внимания. В заповеднике были повалены все деревья аккуратным прямоугольником. Лишь вдоль ограды остались кусты и несколько старых лип и грабов. На них сидели вороны.

— Я здорова! Здорова! — кричала госпожа Банер воронам и солдатам, собиравшим в кустах грибы и приветствовавшим жену фельдмаршала, с восхищением поглядывая на ее накрашенное лицо. Она была похожа на детскую куклу. Золотоволосая госпожа Банер, прекраснейшая из женщин в лагере, настоящая графиня!

Дождь лил все сильнее, но госпожа фельдмаршальша воды не боялась.

— Я здорова! — крикнула она цыганке, которая ощипывала возле котелка ворону, и спросила:

— Ты умеешь гадать по руке?

— Нет, не умею и вам гадать не стану!

— Я тебе дам золотой.

— Не стану и за пять золотых! Если бы я сказала вам правду, вы бы велели меня повесить…

— Я хочу знать, долго ли я буду так здорова…

— До самой смерти! — И цыганка вытаращила глаза. Ох, и дурной глаз у нее!

Дождь лил на палатки, на генеральскую дорогу, на тропинки между палатками эскадронов и рот. У прекрасной госпожи Банер промокли волосы. Краска размазалась и стекала по лицу. Она дрожала от холода. Повернув назад, она побежала по генеральской дороге, пустой и размокшей, к летнему дворцу.

Кони в обозе жалобно ржали. Она бежала прочь от этих страшных воплей, затыкая себе уши. Около ворот перед «Звездой» мокла под дождем стража, покрывшись разноцветными тряпками. У прекрасной госпожи Банер сердце билось как колокол.

— У меня здоровое сердце! — воскликнула она и упала лицом в лужу. Изо рта у нее хлынула кровь.

Ее подняли и отнесли на постель, накрыли медвежьей шкурой. Она разглядывала потолок, панораму Праги на нем. Она видела ее сквозь дождь и туман. Дама из свиты держала ее за запястье:

— У вас горячая рука! Я позову господина фельдмаршала…

— Никого не зовите, я здорова, — прошептала жена фельдмаршала и начала задыхаться. У нее снова пошла горлом кровь, ярко-красная, жидкая, сладковатая кровь…

Банер рыдал.

— Позвать доктора Освальда!

— Не зови никого! Уйди от Праги! Мы в западне!

— Я сровняю Прагу с землей, а Освальда прикажу повесить! Я задушу эрцгерцога, архиплута этого! А страну обращу в развалины! Только ты будь здорова! Если ты умрешь, я умру с тобой. Кому тогда достанется наше золото?

И все-таки Банер поднял лагерь и отошел от Праги. Он сидел в позолоченной карете рядом со своей красавицей женой и целовал ее худую тонкую шею.

Он разрешил грабить, убивать и жечь все на пути.

— Жалованье я вам платить не буду, — заявил он солдатам. — Берите себе все, что попадется. Все ваше!

Войска откатились к Пльзени…

Нигде не записано, был ли в армии отступивших в Пльзень полковник Иржи Пражма из Хропыни или он находился в это время в замке в Брандысе. Во всяком случае, его не было в белом полку, который разорил Немецкий Брод, награбив на сто тысяч золотых драгоценностей, спрятанных в ратуше. Можно лишь с уверенностью утверждать, что он был в одном из шведских полков, обремененных награбленной добычей, среди пьяных и осатаневших солдат, которые, потеряв четыре тысячи мертвыми, ранеными и взятыми в плен, в конце марта 1640 года вступили под завывание снежной вьюги в Саксонию, откуда пришли когда-то.

К отступающей шведской армии прибились чешские дворяне, недолго хозяйничавшие в своих родовых имениях. Некоторые из них были во время бегства убиты императорскими рейтарами генерала Гатцфельда. Кое-кого прикончили крестьяне, которые по примеру збирожских хватали всякого, кто носил оружие. Более удачливые везли на телегах все, что удалось прихватить. Банер приказал погрузить на баржи, идущие по Эльбе, соль, зерно и бочки с пивом.

В хронике города Хальберштадта, записанной доктором Себастьяном Штробахом, бургомистром этого города, можно прочитать, что рядом с маршалом Банером был, как всегда, храбрый и верный чешский рыцарь (ein böhmischer Ritter tapfer und treu). Этот рыцарь, как повествует Штробах, бросился на фельдмаршала с обнаженной шпагой, когда тот хотел сжечь весной 1641 года славный чешский город Литомержице, а литомержицкие горожане стояли на коленях перед ратушей, где жил разгневанный маршал, и умоляли о милосердии. Банер потом со смехом рассказывал, что он тогда впервые в жизни испугался обнаженной шпаги, потому что этот дворянин походил на сатану. Банер отменил приказ. Зато чешский сатана больше не покидал его. Он был с Банером в Эрфурте, где маршал похоронил свою красавицу жену и сразу же во время поминальной службы воспылал любовью к княжне фон Баден-Дурлах, на которой вскоре и женился, потому что без красивых женщин жизни себе не представлял. Вышеупомянутый чешский дворянин поддерживал Банера в его бесчисленных спорах с немецкими князьями, но пытался удержать его всякий раз, когда тот проявлял своеволие и тиранство. При дворе Банера, — а у него был прямо-таки настоящий королевский двор, роскошный и чванный, — говорили, что чешский дворянин единственный, кто сохранил там здравый ум. И уж наверняка именно в его голове родилась мысль о походе на Регенсбург, где заседал имперский сейм. Там присутствовал и император, которого Банер намеревался захватить в плен вместе с императрицей. И действительно, Банер вступил во взаимодействие с генералом Гебриантом фон Гильдесгеймом и 3 декабря 1641 года вышел на Дунай. Вероятно, этот самый дворянин хотел таким путем снова заманить Банера в Чехию.

В Регенсбурге все были сильно напуганы, особенно император Фердинанд III, предпочитавший с того времени, когда он стал наследником покойного отца, сидеть за канцелярским столом, а не в седле. Пикколомини двинул против Банера большую силу. В городе Кобурге Банер смог ненадолго укрепиться и поглядывать с колокольни на Шумавские горы. Но он не просто любовался Шумавскими горами, а послал сильные воинские подразделения под командованием генерала Пфуля в Чехию, где они на какое-то время осели в Домажлицах, в Клатовах и во Влтавском Тыне.

Однако, имея в тылу войска Пикколомини, Банер все-таки вывел свои батальоны из Чехии и с юркостью змеи уполз в Мерзебург. Армия перестала ему повиноваться, потому что он заболел. В ту пору чешский дворянин обратился с речью к бунтовщикам, пригрозив казнить каждого десятого и проткнув шпагой зачинщика мятежа барона Форхбаха, адъютанта герцога Георга Люнебургского. Потом он принял командование над белым полком Банера и быстрым маршем двинулся с больным Банером, которого несли на носилках, в Хальберштадт, где маршал властвовал до 1639 года. По пути этот полковник велел повесить саксонского лазутчика, подстрекавшего банеровский полк на предательство. Он повесил двенадцать рейтар и тринадцатым капитана за убийство и грабеж. Этой ночью Йохан Банер умер в Хальберштадте в страшных мучениях. Никто при нем не остался, кроме того самого чеха (außer dem böhmischen Ritter), который и закрыл ему глаза. Молодая жена Банера, княжна из дома Баден-Дурлах, бежала от умирающего и скрылась на чердаке соседнего дома. В предсмертных судорогах Банер разодрал зубами шелковую рубашку своей жены.

При известии, что к Хальберштадту приближается Пикколомини, белый полк Банера разбежался; полк этот состоял не из шведов, а из ландскнехтов, которых согнали со всех концов Германии, а также из Чехии и Нидерландов. Самыми отборными были части Бернарда Веймарского, После его смерти, не желая принять нового командира, войско избрало себе совет из офицеров и мушкетеров, на манер разбойников. Такой вот стала славная армия короля Густава Адольфа, и если бы не новые вербовки в Швеции и Германии, она растаяла бы, словно снег под лучами солнца.

Вскоре после этого объявляется «der wilde Obrist aus Böheim»^[142] в списках офицеров Торстенсона. Нигде, правда, не говорится, что этот неистовый полковник был именно тот самый господин Герштенкорн, Ячменек, участвовавший в битве при Лютцене.

20

Но в битве при Свиднице в Силезии кавалерийский полковник Иржи из Хропыни был одним из тех, кто гнался по вересковому полю за удиравшим герцогом Францем Альбрехтом фон Саксен-Лауэнбургом, тем самым, на кого пало подозрение в коварном убийстве Густава Адольфа во время битвы при Лютцене.

Иржи, узнав его, ранил герцога в левую руку ударом шпаги и стащил его за рыжие волосы с коня. А полковник Штальгандске после этого пригвоздил саблей герцога к земле. Два дня спустя Франц Альбрехт умер в Свиднице, не признавшись ни в злодействе под Лютценом, ни в позднейшем предательстве Валленштейна. Комиссия, которая допрашивала умирающего врага, вызвала дворянина Герштенкорна в качестве свидетеля.

— И на Страшном суде я скажу, что ты убийца и предатель! А теперь можешь умирать! — сказал дворянин, согласно протоколу профоса. — Это провидение божье отдало тебя в руки именно мне.

Франц Альбрехт обозвал за эти слова свидетеля чешским псом и деревенским болваном.

Маршал Торстенсон велел после допроса поднести себя — его свалило приступом подагры — к ложу умирающего и, размахивая палкой, начал угрожать герцогу, что велит повесить его на площади в Свиднице, если он не признается в убийстве короля. Если же он настолько труслив, что даже на пороге преисподней не отваживается признаться, то пусть хоть помалкивает и не поносит человека, носящего на груди дарованную королем звезду.

— Плевал я на все ваши звезды, — сказал перебежчик.

Торстенсон взвыл от ярости и замахнулся, намереваясь дать герцогу по зубам. Однако не сделал этого, а только сказал:

— Ты злодей, светлейший, и как злодей предстанешь перед господом. — После этих слов он приказал унести себя от ложа герцога, и тот вскоре умер.

Такие ходили слухи в армии.

Эта армия опустошила Свидницу и подожгла все храмы в городе. И иезуитский монастырь превратился в пепел. Императорские полковники Фернемонт и Борневаль бежали с остатками своих полков через силезские горы в Моравию.

Торстенсон гнался за ними как смерч. Подобно туче саранчи налетело шведское войско на моравскую землю. Крестьяне покидали деревни и угоняли скотину и лошадей, располагались лагерями в лесу. Но пехотинцы Торстенсона безбоязненно входили в леса. Они прочесывали чащи, стреляя из пистолетов и убивая мужчин, женщин и детей. На дороге из Силезии в Моравию не осталось ни одного целого здания.

Голешов тоже был сожжен и разрушен. Близ города волосатые лапландцы потеснили отряд хорватских рейтар из арьергарда Фернемонта и насиловали женщин и девушек из застрявшего в болоте обоза. В это же время вестфальским полком полковника Гельмута Врангеля был сожжен и разрушен городок Штернберк, когда пеший полк императорского полковника Реббека разбежался, словно спугнутые овцы. Итальянские ландскнехты бежали в валашские горы. Там их разбили восставшие валашские пастухи, давно ненавидевшие императорских управителей.

Торстенсон прибыл со своими усталыми колоннами под Оломоуц 10 июня 1642 года. Горожане победнее получили оружие и заняли окопы для обороны города. А богатые горожане погрузились на телеги с мебелью, коврами, всякой утварью, дорогой посудой и драгоценностями. Больше всех были напуганы иезуиты. Они увозили чаши, дарохранительницы и книги. В погоню за ними отправился сначала полковник Рохау с брауншвейгскими ландскнехтами, а затем полковник Гельмут Врангель с тремя сотнями всадников. Они вернулись с несколькими подводами золота, изрубив тех, кто не сумел спастись.

Во время этого рейда полегло пеплом немало деревень между Оломоуцем и Брно. Копыта лошадей истоптали Моравское поле почти до самой Вены. Многие крестьяне отведали «шведского питья», многие из них висели на липах. Хотя летние ночи были ясными, рейтары Врангеля освещали их пожарами, чтобы, мол, и Моравия с помощью «огненных языков» училась говорить на разных языках. К тому времени, когда кавалеристы с тяжело груженными телегами возвращались в лагерь под Оломоуцем, эта плохо укрепленная крепость была уже взята шведами. Императорский комиссар полковник Миниати после четырехдневной осады сдал город Торстенсону, не полагаясь на преданность своих солдат из Верхней Австрии и Польши.

В боях за оломоуцкие укрепления Иржи из Хропыни не участвовал, не пожелав обагрять руки кровью своих соотечественников. Полковник Ванцке, немец из Касселя, смеялся над ним, говоря, что вот он, Ванцке, уже двадцать лет вспарывает брюха немецким папистам, и чем дальше, тем это занятие ему больше нравится. Он с удовольствием выпускает из этих брюх смердящих чертей, которые исчезают в воздухе.

Договор между маршалом Торстенсоном и комиссаром Миниати, старым женоподобным итальянцем из Фриули, оставался в силе ровно три дня. Миниати ушел из города под барабанный бой, с развернутыми знаменами, с тремя пушками. Пятьсот ландскнехтов маршировало под его командой. Но за Блажейскими воротами они тут же разбежались и перешли в шведскую армию. Миниати с несколькими итальянскими военачальниками был благополучно доставлен под шведским конвоем к стенам города Брно. Шведы захватили в Оломоуце пятьдесят пушек, три тысячи мушкетов, пять тысяч пистолетов, четыре тысячи фунтов свинца и восемнадцать сотен фунтов пороха.

Через три дня договор был нарушен, Торстенсон, волосатый, злобный маленький человек, скрюченный подагрой, отвел свои войска назад в Силезию, оставив в Оломоуце гарнизон. Пять шведских полков вопреки условиям договора расквартировались в домах оломоуцких горожан. Два полка вместе с обозом разбили лагерь за городом. Горожан сгоняли из их жилищ на строительство более надежных укреплений — шанцев и насыпей.

На шестой день были взорваны все десять предместий, вырублены все фруктовые деревья и сожжены папистские книги во дворе Градиштского монастыря. От костров занялась крыша монастыря, однако монахи пожар потушили.

С насыпи у Средних ворот ночью полковник Иржи из Хропыни наблюдал затухающий пожар монастырской крыши. Это был не единственный пожар. Догорали крыши Предмостья, Собачьей улицы и обоих литовельских предместий. Горели Клопорж и Заводи. Небо застилал едкий дым. С пепелищ доносился вой одичавших псов. Раздавался женский плач, приглушенный и горький. Мычали коровы. Шведские рейтары возвращались после ночной реквизиции. У Литовельских ворот раздавался грохот — это вколачивали колья, в дно реки. Торстенсон приказал построить в этом месте новый мост. Вдруг кто-то застонал. Может быть, он был ранен, может быть, падал в воду или его били…

Полковник Иржи прислушивался к ночным звукам.

После полуночи дым осел на землю и показались звезды. Печальные звезды родины. Один-одинешенек стоял Иржи на оломоуцких шанцах, смотрел на пожары и слышал плач. Горели Доланы, Быстржице и Штернберк. На Святом Копечке пылали солдатские костры. Там был лагерь финских стрелков…

Иржи спустился с разрушенной городской стены. Сошел в ров, побрел по болотистому дну. Он пробирался напрямик через некошеный луг и наконец вышел на тропинку. Снова послышались удары деревянных молотов. И снова кто-то застонал. Опять кого-то бьют! Меж двумя рядами ольховых деревьев он дошел до воды, черной как смола. Погрузившись головой в эту черную воду, лежал мертвый мушкетер. Видать, императорский. Башмаки с него уже стянули. Иржи узнал Якубскую мельницу, разрушенную во время осады. Под разломанным сводом мельничных ворот спал патруль стрелков Пайкуля, разинув рты и сжимая в руках длинные мушкеты. Иржи не стал их будить.

Когда глаза привыкли, Иржи при свете звезд разглядел деревянный мостик через речной рукав.

Он снова увидел огонь. На этот раз вдалеке. Пламя облизывало горизонт.

Может быть, горит Кромержиж? Хропынь? Потоптали всходы ячменя на Маркрабинах? Нет, это не Хропынь! Хропынь ведь маленькая. А это горит большой город с башнями и храмами. Значит, Кромержиж. Ночью не разберешь. Да и не был там Иржи уже более двадцати лет… Нет, не может сгореть Кромержиж, самый прекрасный город, о котором он рассказывал королеве, Бетлену Габору, Гюрджю-паше, Густаву Адольфу и Банеру. Королева уже не приедет в Кромержиж, не приедет ни в Кромержиж, ни в Хропынь и фея Мэб…

Кромержижа, наверное, давно нет и в помине. Вообще нет ни чешской, ни моравской земли, как утверждал голландец в софийских банях и еврей под Стамбулом. Отзвучали трубы благодатного лета. Он так и не перевел книгу Густаву Адольфу. Не успел! Гёсту убили…

Пожары погасли. Может, ему только почудилось а Кромержиж не горел?

Двадцать три башни и башенки в городе Оломоуц. Одна из них, самая крупная, как бы усечена сверху, — недостроена. Какая радость! Ни одну из этих башен при осаде не разрушили и не сожгли. В Оломоуце пожаров не было! Значит, останется хоть Оломоуц!

Он стоит и будет стоять! Лгали все те, кто говорил, что моей страны нет на свете!

Я на родине…

Во тьме слышны были два голоса — молодой и старческий. Они разговаривали на пороге разрушенной халупы, там, в темноте. Между стропилами сорванной крыши светили звезды.

Старческий голос причитал:

— Будь она тысячу раз проклята!

Молодой ответил ему вздохами.

— Ох, война, война! Я во время войны родился, во время войны и умру.

— Будь она тысячу раз проклята, грабительская, господская война! Что нам до них? Что нам до этой войны? Я засеял, а жать не буду. Кормил свинью — сожрут мою свинку! Разве я хотел войны? Не хотел. Чего ж меня тянут на нее? За что нас мучают?

Голоса смолкли, в темноте засветились огоньки.

Курят табак. Уж и на Гане люди курят?

Снова раздался голос старика:

— Ой, ой, король ты наш, Ячменек, что ты не идешь?

Он всхлипнул.

Молодой горько рассмеялся.

Старый сказал:

— Право слово, теперь-то ему бы и прийти! Уж так плохо, как никогда еще не было.

— Не придет он, — мрачно возразил молодой. — Повесили б его.

Старик всхлипнул еще раз, и все замолкло. Только красный огонек мерцал.

— Я иду! — крикнул Иржи в темноту…

Что-то зашуршало, затем послышался топот шагов. Они убегали от него! Он ждал, не вернутся ли они. Не вернулись!

Хата походила на уродливый валун. Никто не сидел на пороге, не курил трубку, не жаловался, не призывал короля Ячменька.

— Зовут меня, а сами от меня убегают!

И Иржик заплакал, как ребенок, проснувшийся ночью и испугавшийся, что он один. Ему стало стыдно. Он вытер слезы и зашагал назад.

Вернулся в лагерь под шанцами завоеванного Оломоуца.

21

Полковник Юрг Пайкуль, командир шведского лагеря под Оломоуцем, писал в донесении его превосходительству Леонарду Торстенсону, маршалу ее королевского величества, шведской короны и конфедерации, генералу кавалерии, магистру в Германии и генерал-губернатору Померании, который находился в Бжеге в Силезии:

«С болью в сердце сообщаю и докладываю, что минувшей ночью из своей палатки в лагере под Оломоуцем отбыл верхом с оружием полковник Гёрзы фон Герштенкорн, чешский дворянин, опытный в военном деле и не нарушавший до той поры своей присяги, прославившийся in pugna bei Lützen, item bei Wittstock, item bei Schweidnitz etc., etc.^[143], не доложив о своем отъезде, так что я должен был считать его дезертиром и вычеркнуть его имя ex lista der ganzen guarnison в Оломоуце, что в Моравии. Da solchen gestalt dieser teure und nicht nur in der armée. Suae Regiae Majestatis, sed etiam^[144] всем христианском мире, у друзей и врагов, прославленный герой покинул наши ряды, я решил послать за ним погоню во главе с капитаном фон дер Фогелау. Это решение укрепилось, когда герр полковник Ванцке, комендант гарнизона in der Festung^[145] Оломоуц, доложил мне, что вышеупомянутый полковник Гёрзы фон Герштенкорн не пожелал участвовать в наступлении на Оломоуц, заявив, что не поведет своих рейтар ни на штурм Литовельских ворот, ни contra allias portas oppidi^[146] и не обагрит свои руки кровью Hanacorum suorum^[147], как он называл защитников города.

Таким образом он нарушил свой долг, и это не было вашему превосходительству доложено полковником. Ванцке, поскольку ваше превосходительство было слишком занято mit tractation^[148] с комиссаром Миниати, а потому sofort^[149] изволило вместе с частью armatae nostrae^[150] отбыть за новой глорией в силезскую землю.

Господин фон дер Фогелау вернулся после преследования дезертира через три часа и доложил, что дезертир mit maxima furia^[151] сопротивлялся попытке arrestationi^[152] и был в схватке убит.

Я сделал замечание господину ротмистру фон дер Фогелау, почему он не привез труп полковника Гёрзы в наш лагерь, в город Оломоуц. Хотя господин фон Герштенкорн оказался дезертиром и его поступок est qualificare^[153] как große Meyterey^[154], но он был человеком достойного происхождения и к тому же любимцем defuncti regis nostri^[155] Густава Адольфа gloriosae memoriae^[156]. Он заплатил за свой проступок смертью в открытом поле и имел право на христианское погребение, разумеется, без всяких почестей. Тогда господин фон дер Фогелау снова пустился в путь, чтобы найти и привезти тело Георгия де Герштенкорна. Но трупа он на месте боя не обнаружил. Лошадь полковника при вышеупомянутой стычке тоже исчезла, так что она была записана в качестве equorum welche getötet wurden oder davon gestrichen sind^[157]. Герр Assistent-Rat^[158] Карл Эрскен составил протокол о происшедшем, каковой я со специальным курьером вместе с этим смиренным донесением Вашему превосходительству и с пожеланием здоровья и божьей помощи во всех Ваших начинаниях, с нижайшим почтением официально и gehorsamst^[159] имею честь послать».

Маршал Леонард Торстенсон, расположившийся лагерем под городом Бжегом, прочитав донесение полковника Юрга Пайкуля, покачал головою. Протокол советника Эрскена он читать не стал. Герр Герштенкорн был не первым, кто отбыл и исчез… И все же это дело verflucht und sakramentisch important^[160].

Перевод И. Бернштейн.

КНИГА ТРЕТЬЯ

1

Полковник Юрг Пайкуль, в голове которого за длительную военную службу перемешались все наречия, как и у многих других и даже у целых народов в ту пору, написал свое донесение маршалу Торстенсону о бегстве, смерти и исчезновении трупа того человека, которого называли Ячменек, уверенный, что все так и было. Он не знал, что ему наврал ротмистр фон дер Фогелау, который и не думал преследовать дезертира, а предпочел просто прогуляться со своим рейтарским патрулем в окрестностях Оломоуца, и два часа из трех, которые, согласно его донесению, были потрачены на преследование беглеца, просидел в корчме в Врбатках между Оломоуцем и Простейовом. Он поступил так, опасаясь всем известной отчаянной смелости полковника Гёрзы, способного в припадке ярости перебить половину полка.

Но Иржик в эту ночь не был в состоянии ярости. Сердце его скорее было размягченным и грустным.

Когда же он добрался по слякоти до лагеря возле сожженной деревушки Кршелина и лег на свежее сено в своей полковничьей палатке, он не мог уснуть и с открытыми глазами размышлял о жизни и смерти, о мире и войне, о женщинах, которых он любил, и о своей судьбе, бурной и тяжкой. Немало стран и еще больше людей перевидал он. Это была vita somnium^[161]. Для чего же бродил он по свету? Чтобы прийти на родину. Где бы он ни был, отовсюду он пробивался к утраченному родному дому. Бился он точно муха об оконное стекло. Бился головой об укрепления антихриста и вот пробился через них. Теперь он дома. Но те, с кем он пробивался на родину, прокладывал себе дорогу, направо и налево рубил саблей, с кем он столько спорил, — все они такие же антихристы, и он не хочет их больше знать! Они губят его родину, готовы извести ее, задушить. Не пойдет он с ними дальше по этой кровавой, зловонной, нечестной дороге. Он возьмет и ляжет среди ячменя на Маркрабинах, а дальше будет видно.

— Только не падать духом! — сказал он громко в темноту своей палатки и впервые за долгое время рассмеялся.

Он поднялся с душистого, прохладного и влажного сена. Вышел под звездное небо… Звезды были огромные, сияющие, летние и весело кружились над его головой. На дворе было светло, хотя луна еще оставалась ущербной…

Лагерь спал мертвым сном. Ряд палаток тянулся, точно могильные холмы. В тишине негромко перекликались стражи, прошуршала ласка в примятой траве. Низко над палатками, покачиваясь точно пьяный, пролетел нетопырь. Воняло портянками, потной одеждой и испражнениями. В обозе заплакал ребенок. Сонный женский голос, успокаивая его, запел колыбельную. Бог ее знает, что это была за песня — померанская, тюрингская, силезская, чешская? Все колыбельные песни одинаковы.

А меня мать не баюкала!

Им овладело страстное желание услышать тихую, прекрасную сонную колыбельную, которую ему никогда не пели.

Конечно, не раз женщины разных народов убаюкивали его поцелуями и песнями. Певала ему и королева на пышном ложе в усадьбе те Вассенар, пела и Зоя в Стамбуле из дома под шелковицами, перезревшие плоды которых тяжело падали на блестящую терпкую траву. И Яна пела ему на корабле, плывущем по Лабе, и в домике, увитом виноградом, в Лошвицах. Но все это были не те колыбельные, которые ему хотелось услышать сейчас.

Пахло спящим войском; пожалуй, еще и кровью. Пахло догорающими пожарами. Но благоухало и июньское скошенное сено и тимьян. Разве встречал он еще где-нибудь этот запах, напоминавший материнское дыхание? Нет! Он помнил бы такое!

Ребенок больше не плакал, не слышно было и колыбельной. Остался лишь запах тимьяна!

— Нно, Березка, поедем домой!

Он похлопал кобылку по шее, расчесал пальцами гриву. Лошадь довольно зафыркала.

Зачем он снял мундир, бросив его на сено в палатке, и прикрепил янтарную звезду к рубашке? Зачем он отбросил шляпу с пером и ленту своего полка через плечо? Кто его знает…

Вернется ли он за мундиром, брыжами, за шляпой и за зеленой лентой? Нет. Он не позовет и конюшего. Сам оседлает кобылку Березку.

— Нно, Березка, поехали! Марш, марш…

У ворот лагеря стоит солдат с алебардой.

— Подымай перевес! — крикнул полковник, забыв, что он без шляпы и без ленты.

Солдат удивленно вытаращил глаза, разглядывая развевающиеся волосы и янтарную звезду полковника. Куда это он отправляется в одной рубашке? О янтарной звезде знали все, особенно старые вояки. Солдат у ворот старый, бородатый и мрачный, нос редькой.

— Подыми перевес! — снова закричал полковник. — Hundesohn!^[162]

Немецкое ругательство чудотворно. Старый солдат поднял бревно и отдал честь алебардой.

— Березка, вперед! — гикнул всадник и пришпорил лошадь.

— Да уж, командовать господин полковник горазд, что ни говори! — проворчал швед себе в усы и опустил за ним перевес.

Полковник, не оглянувшись, поскакал галопом, словно от погони. Арпаджик на Атмейдане в Стамбуле. Чего он так мчится? Дорога раскисла, покрыта грязью, там и сям камни. Проклятые дороги, разъезженные, вязкие, болотистые, раздолье жабам. Стой! Смотри, виселица, на ней болтается повешенный! Он тоже в одной рубашке, еще и босой. Кто же оставит мертвому сапоги? А что там мелькает у него над головой? Ах, воронье носится!..

Не пугайся, Березка! Герцога Франца Альбрехта под Свидницей ты не боялась, предателя рыжего, а виселицы испугалась? Мужичка ганацкого повесили, Березка, потому что он схватился за вилы, когда они уводили у него корову. Не бойся, Березка!

Всадник скачет, скачет по ночному полю…

В Нидерландах он тоже ездил по такому ровному полю. С королевой. В кромешной тьме. Да и с Яной Берковой, феей Мэб, которая потом умерла от чумы и исчезла из этого мира. Наверняка вознеслась на небо. Сначала он любил грешницу. Потом святую. Эту святую он убил своей любовью и вернулся к грешнице. Бросил грешницу и полюбил другую святую. И ту тоже убил своей любовью. Она вознеслась на небо.

Он мчится, скачет, заглушая в себе воспоминания своей жизни. Ни о чем не помнить, ничего не слышать, одну лишь колыбельную! И ничего не чувствовать, — только запах тимьяна! И ничего не видеть — кроме ячменного поля на Маркрабинах.

Вот мы и у воды. Это река Морава. Черная как смоль. В ней отражаются звезды. Что, разве догорели все пожары? Догорели, дотлели, заглохли. Что ж, поскачем вдоль реки Моравы. Вниз по течению. Помнишь, когда король Фридрих прибыл в Гаагу, он дал карту Моравии… «Ее начертил Ян Амос Комениус», — сказал смуглый и растолстевший король. Долгими часами и днями разглядывал Иржи эту карту, когда еще верил, что вернется домой со священным войском, под развевающимися знаменами, как святой, пронзающий дракона! На той карте была и эта дорога вдоль Моравы.

— Вперед, Березка, вперед, да потише, не стучи так громко копытами. Точно воры возвращаемся мы с тобой домой…

Вот эти черные избы, это, верно, Григов. Тьма на гумнах, тьма на деревенской площади. И липовый аромат. А в темноте, жужжа, пролетают майские жуки. Видел ли он еще где-нибудь на свете майских жуков? Не видел! А если видел, то были это не те жуки, жужжащие, тяжелые, словно хмельные. Такие жуки бывают только у нас! У нас тут все попряталось, все спит. Или не спит? Прячутся от страха?

— Гей, Березка, поезжай через березовую рощицу. Я назвал тебя в ее честь. Тебя раньше звали Барбара. А я превратил тебя в Березку. Так красивее.

Березки, словно нагие девушки, выходят из пруда и танцуют в траве. Никогда прежде до нынешней ночи не видел я, как березки танцуют. Они кланяются осколку месяца, а месяц криво ухмыляется.

Мы за Григовом. Выходит, Григов уцелел! Но григовские жители боятся огня. Люди всюду боятся. Люди боятся людей!

— Надо нам, Березка, перейти вброд ручей. Не знаю, как он называется. Конечно, каким-нибудь красивым именем.

Ручей мелкий. Даже не забрызгало всадника. И снова ручей, и снова рощица, березовая, а там на склоне спит у потухающего костра пастух. Залаяла собака, и овцы заблеяли. Но ты, Березка, не поводи ушами. Поскорее отсюда, чтобы не испугать стадо! Пастух еще подумает, что едут реквизировать. А я не хочу, чтобы меня дома боялись! Хорошо ты ступаешь, Березка, тихо, даже пес больше не лает.

И снова брод, а может, и переправа, потому что у берега в камыше стоит паром. Только перевозчика не видать. Да и что ему тут делать? Кого перевозить? Все сидят по домам. Эта речка называется Бечва. Она мелкая, как мельничный лоток. Но черная вода в ней усыпана звездами. Большеголовая стрекоза села на мою уздечку и бесстрашно покачивается вместе с ней. Хороша собой, и глаза у нее русалочьи! И в этих глазах отражаются звезды.

Пахнет свежескошенным сеном. Выходит, кто-то тут все-таки работает! Под грохот шведских пушек у Оломоуца! Людвиг де Гир подивился бы, что под грохот его орудий здесь, на Бечве, спокойно идет сенокос. Спокойно косили, ворошили сено и сушили его на солнце… попивали молоко из кувшина и хлебушком заедали, а пополдничав, и вздремнули.

Вот перепутье. Дороги из Товачова на Пршеров и из Оломоуца на Хропынь. Эта деревенька называется Троубки. Вон совершенно новое распятье. Прежде его тут не было. Наверняка его велел поставить Дитрихштейн, господин кардинал! Все вокруг принадлежит ему, захочет господин кардинал — и снесет постройку, а захочет — и новую возведет. И храмы, и распятья. Нельзя сказать, что они некрасивы. Похожи на маяки.

И в Троубках темно. Как и везде. А может, Троубки покинуты? Крестьяне, верно, погрузили жен, детей и всякий скарб на телеги и уехали. В Кромержиж, предположим, где есть укрепления. Ни пес не залает, ни курочка спросонку не закудахчет…

Какое грустное, тихое возвращение. Ночное возвращение.

— Березка ты моя, куда же мы едем? Во тьму, в молчание. Наверное, люди из Троубок бежали в соседний лес. Вон справа — лес. Между Хропынью и Товачовом. Сотню лет из-за этого леса Хропынь вела тяжбу с Товачовом. Лес этот густой, всё буки да ели. Из него доносились на тысячи голосов птичьи песни до самой Хропыни. Отец, пан Пражма из Билкова, туда ездил на охоту. И косули тут водились, самцы и самки с молодняком, и тетерева, и совы. Нам надо теперь проехать через этот лес, Березка. Скоро мы будем дома.

За двадцать лет многое изменилось. Многое и не вспомнишь. В этих местах лугов не было, а вон там не было лесосеки. Зато торчал тут гнилой пень и ночью светился. Теперь пня уже нет. Там в ложбинке скапливалась, бывало, дождевая вода. Обогнем ложбинку, Березка!

Да ведь это не мой лес! Какие-то заросли терновника, всюду колючки. Интересно, зацвел ли уже шиповник? Но дорога через эти чащобы все же сохранилась, размытая, нерасчищенная, забытая. В Тюрингии крестьяне из такого кустарника строили заграждения, за которыми поджидали рейтар, едущих за фуражом. Но я ведь не за фуражом еду! И меня никто не подстерегает! Пахнет можжевельником. В Тюрингии голодные крестьяне питались можжевельником. Можжевельником велела топить печи королева и в пражском Граде, и в доме те Вассенар.

Трудно ехать по этой дороге. В Померании, Мекленбурге и Бранденбурге лесов нет. Разве их сосновые рощи назовешь лесом! Через них видно на две мили вперед и во все стороны. Трудно держать оборону в таких лесах. То ли дело — в наших лесах, таких, как у нас между Хропынью и Товачовом. Тут повсюду густые заросли.

В ветвях прошелестел ветер. Ганацкий ветер, вольный, озорной. Ветви бьют по лицу. Наперебой защебетали всполошенные птицы — чижик, пеночка и дрозд. Пролетела и сова, потревожили ее. Раньше тут не было лесосеки. Кто же распорядился валить тут ели да сосны? Кромержижский Дитрихштейн или товачовский Зальм? Для чего понадобились им такие великолепные деревья? У нас ведь не строят морские корабли.

Видит бог, я ничего не забыл, все помню. Даже дырявый котелок, валявшийся на корнях дуба, почерневший и забытый. Но дубок выворотили и увезли вместе с корнями и котелком.

В лесу снова зашумело, словно волна прокатилась. Как на море. Что там хрустнуло под копытами Березки? Зашуршали листья, опавшие, прошлогодние.

— Чего ты дрожишь, Березка? Мы в дубняке. За дубняком увидим поле, Заржичи, а там и хропыньские крыши.

Стоят ли в Хропыни караульщики днем и ночью, чтобы вовремя предупредить о приближении рейтар? Но я-то прибыл не с эскадроном рейтар, а совсем один, только с Березкой. Ночью меня никто не заметит. И молодой месяц — серебряный осколок, скрылся за тучей. Может, дело к утру идет? Скоро начнет светать за Гостынком?

— Березка, там, на востоке, Гостынек! Ты ведь не знаешь, что такое Гостын, Гостынек! Да и откуда тебе знать? Ты никогда не бывала у нас дома. И Пайкуль не знает, что такое Гостын, не знает этого и Торстенсон. Зачем же тогда они пришли к нам, когда даже не знают, что такое Гостын? Еще немного — и мы с тобой, Березка, увидим Гостын!

Пока что на востоке только сероватый полусвет, ничего больше.

Но вот заблестела вода. Это пруд Гетман?

— Тпру, Березка, приехали!

В Оломоуце на насыпи шанцев Иржи прослезился. Теперь глаза его были сухие. Не было тут ничего, что вызвало бы слезы.

— Вон там крыша замка, где меня учили хорошим манерам, а вот большая вековая липа. И избы в сумеречном утреннем свете серые и сгорбленные, точно старушки в чепцах соломенных крыш.

— Эй, Березка, айда через луга на Маркрабины!

Как же почва прогибается под копытами, и сплошь вода.

В самом деле, уже светает, но ему хочется вернуться в темноте. Чтоб никто его не видел!

Сначала я сам хочу их увидеть, а потом пусть посмотрят на меня. Они же не знают меня! А я их знаю!

Сердце у меня замирает или нет? Вроде нет. На душе покойно. Куда хуже мне было, когда я подходил к усадьбе те Вассенар.

Тут у меня никого нет. Никто мне не пел колыбельную. Батюшка был человеком невеселым и рано умер. Я даже не знаю, как он выглядел, молодой был или старый.

И все же я дома. Бог знает, сколько лет мечтал я об этом мгновении. А теперь у меня даже сердце не забилось громче.

Нет, Березка, мы не поедем с тобой к тем избам. Они какие-то мрачные. Может, плохо выспались? Мы объедем вокруг маленького замка.

«Кто теперь живет в вашем château?»^[163] — спросила меня однажды Амалия фон Зольмс, принцесса Оранская. Там вот он, мой château.

Всадникзасмеялся. Лошадь удивилась и взмахнула серым хвостом, умная кобылка, в серых яблоках…

— На Маркрабины!

Кобылка знает, где Маркрабины… Вот вековая липа, старушка, расщепленная ударом молнии и стянутая ржавым обручем, чтобы ветер ее не сломал совсем. А теперь по меже, через тимьян, маргаритки, мимо куста шиповника, где хозяйничает сорокопут, вот мы и приехали, Березка! Ячмень уже желтеет. Нигде на свете нет такого ячменя! Всадник спрыгнул на землю, потянулся, разминая затекшую спину. Березка с приятным хрустом пощипывала травку на меже.

Не отходи, Березка. Больше мы никуда не поедем. Никуда, Березка ты моя!

Она глянула на хозяина сбоку большим карим глазом.

Он сел на меже, разглядывая колосья. Какие тяжелые, полные наши колосья! Над ними вьется перламутровая бабочка. Может быть, это душа моей матушки, служанки Маржи. А здесь цветет дикий мак, словно ее пролившаяся кровь.

А вон там старый пруд! Над ним взлетают чайки-рыбачки, их сотни, больше, чем на море! На этот пруд я любовался, сидя в классе за партой, не слушая пана учителя. Смотрел я на этот пруд, на чаек…

Я дома.

Скоро рассветет.

Можно было бы подняться и смотреть, как восходит солнце.

Но колосья все в росе, а роса блестит в траве и в паутине.

Не буду я вставать. Лучше посмотрю вверх, на небо. Оно светло-голубое, почти серое, и плывет по нему одно-единственное облако с розовыми краями.

Иржи опустил голову в траву. Его рубашка стала мокрой от росы. Трава высокая, некошеная, и черная горихвостка ударилась о его лицо. Звенят синие колокольчики, стрекочет кузнечик.

Кто-то напевает колыбельную. Какой милый, милый голос…

— Березка, не уходи!

«Не уйду», — говорит Березка.

«Она научилась говорить, как в сказке…» — подумал Иржи. И снова запел такой милый голос:

2

Некая Пекаржова вышла нажать травы. На Маркрабины. Была она бабка не старая, державшаяся прямо, высокая и костлявая. Под утро доняла ее бессонница, вот она и встала, перекрестившись, ополоснула у колодца лицо, морщинистое, но теперь порозовевшее, и, как была босая, отправилась в путь. Шла она и сетовала на тяжкую жизнь, черт бы побрал все войны, и скорей бы уж упокоиться на том свете. Уж более двадцати лет идет здесь война; перебывали тут войска Мансфельда, и датчане, и польские казаки, и Валленштейн, да еще итальянцы — сперва тащили только кур да гусей, а потом и свиньи, коровы и кони пошли в ход, а к тому еще епископские разъезды из Кромержижа, а от них и подавно добра не жди, только и знают реквизировать, и уж сам господь бог устал на все это смотреть. Вот комету наслал, и молния спалила тополь на Рокоске у Бродка, но мне-то что за дело до Бродка? Это ведь далеко, аж у самого Пршерова, но сказывают, будто Оломоуц тоже сгорел, а теперь, мол, наш черед, захлестнет нас огненной водой, и все мы заживо сгорим в этом пекле…

Так и дошла до липы Пекаржова Кристина — вот какое звучное имя, точно у шведской королевы, было у костлявой бабки, но назвали ее не в честь королевы, боже сохрани, она ведь много раньше родилась, — дошла она до липы, грустно поглядела на нее, — как же хватило липу молнией, и пришлось ее опоясать ржавым обручем, а ведь цветет, да как пахнет, и пчелки на ней роятся. Липа-то насмотрелась всякого за всю жизнь! Как и бабка Кристина.

И все ведь это — только начало. «Конец будет хуже начала», — говорил пан проповедник Петр Маркварт, которого Дитрихштейн велел выгнать из городка.

Припожаловал к нам Шведа. Малых детей поедает, так господин управляющий Ганнес из замка сказывал. Сам-то он, пан управляющий, с утра до вечера колбасу знай лопает! Что б ему пушкарь сноп горящей соломы в глотку запихал! Пес проклятый наш пан управляющий, вот кто он!

Ишь ты, кобылка пасется, серая в яблоках! Откуда она взялась? Не здешняя кобылка-то. И седло на ней, седло-то какое красивое, а при нем сумка с пистолетом, гляди-ка. Что ж тут кобылка делает?

Ох ты, мать честная, чуть не споткнулась об него. Спит на меже длинноволосый солдатик. Золотоголовый, под носом усики, красавчик! И в одной рубашке. А рубашка-то дорогая! А сапоги? Скорей полусапожки желтые, голенища завернутые, а шпоры серебряные! Старухе, как я, впору глаза протереть, не снится ли мне все это?

Нет, не снится, красавчик солдатик храпит, а на груди у него, на рубашке звезда золотая.

Пресвятая дева Мария, да ведь это Ячменек!

Но бабка Кристина не всплеснула руками и не завопила, чтоб не разбудить Ячменька.

Она только посмотрела пристально, но так, чтобы на него не упала ее тень, перекрестила издали и на цыпочках убежала. Что ж она, испугалась короля Ячменька? Ничуть не испугалась. Ганацкие женщины не из пугливых.

Поспешила она к пану старосте в городок, под замком, на дороге в Заржичи, прямо через луг.

Пан староста спросил:

— Ты что так запыхалась, Кристина?

А Кристина как закричит:

— Вот и пришел к нам король Ячменек! — И плюхнулась на землю, прямо в пыль, рядом с навозной кучей, чтобы передохнуть.

— Ну, говори, — приказал пан староста.

— Своими глазами видела я его на Маркрабинах, у ячменя. Он в одной рубашке, на груди звезда золотая. Спит, будто дите малое.

— Так ты его сама видела?

— Да, чтоб провалиться мне на месте, коли вру! Это король Ячменек, он самый! И спит на том самом месте, где когда-то на свет появился. С той поры вырос, конечно, у него конь, и серебряные шпоры, и звезда!

— Пойду погляжу… — сказал пан староста. Обулся в башмаки и вышел за ворота. Бабка за ним.

— Слава богу, что проклятый пес Ганнес вчера уехал в Кромержиж! — проворчал староста.

— Почему? — спросила бабка.

— Да он бы забрал его у нас.

Кристина не поняла, но промолчала. А пан староста — Паздера его звали и был он мужик дюжий, огромный словно гора, мудрый как змий, — зашел по соседству к дядюшке Йозефеку Фолтыну, а Кристина ждала на дворе. Долго он не возвращался. У пана старосты времени всегда вдосталь. Кристина вся дрожала от нетерпения, боялась, чтоб солдатик на Маркрабинах не пробудился тем временем и не уехал на своей серой кобылке.

Наконец они вышли — пан староста и дядюшка Фолтын, и заспешили, молча и крадучись, как отродясь не ходили, к вековой липе, к Маркрабинам. Бабка за ними.

И в самом деле, разрази меня господь, на меже в высокой траве спал король Ячменек, и золотая звезда сияла у него на груди!

Он был ни молодой, ни старый. Волосы у него были длинные, золотистые и кудрявые, под носом маленькие усики, руки раскинуты, а кулаки сжаты, точно у спящего дитяти.

— Это он, — прошептал староста. — Слава тебе, господи!

Это было грешное, еретическое восклицание, вырвавшееся у потомственного старосты, но дядюшка Фолтын благочестиво ответил: «Аминь!»

И стоило дядюшке Фолтыну произнести «Аминь!», как спящий проснулся, кобылка заржала а где-то в лесу Скршене закуковала кукушка. Спящий сел, но тут же вскочил. Он стоял и приветливо улыбался, и золотая звезда светилась на его груди, а рубашка была дорогая, тонкого полотна, со сборчатым воротником.

И поклонились ему оба дядюшки и бабка Кристина, точно три волхва младенцу Иисусу, и староста Паздера, как главный среди них, заговорил первый:

— Добро пожаловать, пан король, добро пожаловать к нам в Хропынь! И дай тебе бог здоровья и счастья!

Иржи открыл рот от изумления, услышав такое приветствие, и хотел объяснить, что он просто вернулся домой, потому что… Но ему не дали сказать ни слова. Дядюшка Йозефек кланялся и целовал Иржику руку. Целовала ему руку и бабка Кристина, и пан староста поклонился, и хотя при его брюхе это было трудновато, все же он поцеловал руку и сказал:

— Ничего не скрывайте от нас, пан король, вы у вас, вы наш, вы пришли в самую лихую годину, как было написано в книге. Мы вас никуда не отпустим!

Старик Фолтын Йозефек привел кобылу, и все дальнейшее произошло очень быстро.

— Садитесь, пан король.

Они подержали ему стремя, готовы были чуть ли не спины подставить, и затем отправились в путь, но не прямой дорогой, а по-за гумнами, за прудом, луговой тропкой и так добрались до сельской управы, но вошли через заднюю калитку, и пану королю пришлось нагнуться, чтоб не стукнуться головой.

А во дворе управы собралось народу видимо-невидимо, и все в праздничной одежде, женщины в платках, завязанных узлом, с длинными, опущенными вниз концами, мужчины в красных портках, а дети, словно домашние птицы, пестрые и пепельные.

Иржи чувствовал себя точно во сне. Он хотел слезть с лошади и поблагодарить за торжественную встречу, но староста не позволил:

— Останьтесь-ка в седле, пан король, чтобы все могли вас видеть.

И староста начал держать речь:

— Я созвал вас, дядюшки и тетушки, и вас, молодые и детишки, чтобы вы тут же на дворе, где нас никто не видит, кроме чаек-рыбачек, воробьев, голубей и господа бога на небесах, приветствовали пана короля Ячменька, нашего, хропыньского, самого милостивого, прекраснейшего и мудрейшего, во веки веков, аминь!

Староста встал на колени, и за ним все остальные, а было там всего человек около трехсот.

Они кланялись, и у всех из глаз текли слезы.

— Пан король изволил прибыть к нам тайно, и мы эту тайну сохраним. Вставайте и присягайте… Встаньте и поднимите руки! Повторяйте за мной: «Никому, ни заржичским, ни жалковским, ни бржестским или скаштицким, правчицким, плошовским или гулинским, ни храштянским или биланьским, никому из коетских или кромержижских, будь то даже наши кумовья, шурины, сестры или братья, и особливо пану управляющему Ганнесу или, не дай бог, его кучеру, конюху либо прислуге из замка, и вообще никому на свете не расскажем и не выдадим, ни в корчме, ни на ярмарке, ни в воскресный день или на престольный праздник, что прибыл к нам здесь присутствующий пан король всей Ганы, с давних времен нареченный именем Ячменька в честь поля, тут у нас, на котором он родился. И да поможет нам господь бог. Аминь!

Все повторили за старостой эти слова и присягнули.

Иржи смотрел на них с высоты своего коня и думал: «Много чего повидал я на свете, но такого видеть не приходилось!»

Он хотел махнуть рукой, остановить присягу и сказать, что прибыл вовсе не тайно, что приехал к своим, из которых происходит и о принадлежности к которым всегда заявлял и королю и генералам. Но он видел, что пока следует молчать. Придет время, и скажет.

— Славьте короля Ячменька, — закричала бабка Кристина. — Это я его нашла на Маркрабинах!

И все закричали: «Слава!» А громче всех дети. Кой-кому клятва о тайне и присяга не понравились. Но староста снова взял слово, и все видели, что он не зря размахивает здоровенной палицей, которую вынесли ему из управы.

— Храните верность присяге, пока я вас от нее не освобожу! Мы ведь одна семья. И кому шкура дорога — это я говорю и детям, — будет молчать как могила. Сейчас война и творятся злые дела. И пана короля у нас могут утащить, только мы его не отдадим, не отдадим, и всё тут!

И все дружно закричали:

— Не отдадим!

Ждали, что скажет король. А Иржи всего и сказал-то:

— Мне у вас хорошо. Я вас люблю!

И больше ничего. Но всем это понравилось.

Пан староста снова поднял правую руку над головой:

— С сегодняшнего дня у нас все переменилось! У нас есть король! В Оломоуце сидит Шведа. Шведа обчистил Голешов и спалил пятьдесят деревень между Литовлем и Липником и между Штернберком и Пршеровым. Но к нам пришел король! Мы избранные! Радуйся, дочь иерусалимская, ибо явился…

На этом проповедь пана старосты кончилась. Но было ясно, что хотя и ходит он в Бржест на исповедь, а остался закоренелым еретиком… Другие были не лучше его, потому ничего и не заметили.

Наконец всадник слез с коня. Подошел ближе к собравшимся. Дети окружили его, взъерошенные и с косичками, веснушчатые и с удивленно вытаращенными глазами, и начали трогать его звезду. Он улыбался им и гладил их по волосам. Поднял на руках самую маленькую, которая прибежала в передничке, как когда-то Марженка перед домом те Вассенар, и расцеловал ее в обе щеки.

— А знаешь, Марженка, я есть хочу! — сказал Иржи.

Это он очень кстати сказал. Все рассмеялись, сгрудились вокруг него, чуть не прижали к калитке, где стояла Березка и ждала, вот сейчас после такого крика начнется пальба. Но ни битвы, ни свалки не началось, и пан староста громким голосом велел расходиться и лишь самым уважаемым дядюшкам и тетушкам дал знак идти в дом, мол, хозяйка зовет.

Когда двор опустел и остались там только гость, его кобылка, староста Паздера, дядюшка Йозефек и бабка Кристина, староста поклонился снова:

— Пан король, я, конечно, недостоин, но ведь, как вы изволили сказать, вам есть хочется. — Он показал палкой на дверь конюшни и добавил: — О лошади позаботятся. — И Йозефеку: — Пошли! — а бабке Кристине: — Раз уж ты тут подвернулась…

3

И был там не завтрак, а настоящее пиршество!

Хотел бы я знать, откуда жена Паздеры все достать успела! Но ведь у нее угощался сам пан король, а пану королю надо угодить, даже если завтра в доме ни крошки не останется.

На дубовом столе стояло молоко, мед, лежал белый и черный хлеб, колбасы и окорок, сладости и варенье, масло и сыр, настоящий, оломоуцкий, островатый, миски с говядиной, а кто был не прочь выпить спозаранку, получил и кружку кромержижского пива.

Гостей собралось много. Были тут не только богатые мужики, но и малоземельные крестьяне, а также пан мельник Вавра Стрниско, и рыбак Даниэль Худы, и все пришли со своими хозяйками.

Ели, пока всё не доели, пили, пока не допили. И женщины стали приносить на стол вареных и печеных кур, одному богу известно, когда они успели их зарезать, ощипать, опалить, выпотрошить и зажарить и где они это делали, потому что в старостовой печи не хватило бы на все места, и наверняка угощение готовили в нескольких избах.

За столом не разговаривали, известное дело: ешь больше, говори меньше. Раздавалось только чавканье и порой похвала вкусной еде, на что хозяйка отвечала: «Дай бог здоровья» — и улыбалась каждому, будто такое угощенье было сущей безделицей. Ведь на Гане было худо, очень худо и не в одной избе люди голодали.

Но пан король не должен был об этом знать. Пускай наестся, бедненький, ведь нигде на целом свете он досыта — по-ганацки — не наедался! Теперь он здесь, у нас, и все будет хорошо. Уж не побьет градом ячмень, как три года назад, когда посохли все хлеба — и рожь и пшеница, а епископские прислужники ни за что не соглашались сбавить десятину и так ведь и не сбавили. Теперь с нами король, значит, и погода переменится.

Ведь не только позапрошлый год, но и в прошлом был недород, а нынче урожай обещает быть хорошим, хотя война продолжается.

— Ешьте, пейте, пан король, — угощали соседи дорогого гостя. — Что в брюхо запрячешь, того и Шведа не отнимет!

А гость собирался было поговорить, как он привык при дворах в Праге, в Брашове, у турок и у шведов, но здесь за столом говорить, очевидно, не было принято, вот он молчал и ел. Все радовались его хорошему аппетиту и поднимали тосты, чтобы и ему пришлось пить.

— За здоровье короля Ячменька! Кувшин ячменного пива королю Ячменьку! — покрикивали то и дело, и Иржику приходилось пить.

Он пил сасское пиво у Бетлена Габора в Брашовском замке, пил нидерландское, шведское и баварское пиво с темно-коричневой пеной, пил в Хальберштадте сладкое пиво, которое маршал Банер приказывал варить специально для своего стола, но здешнее пиво ни с чем было не сравнимо!

— Ты у нас растолстеешь, пан король, — повторяла бабка Кристина. — Уж пора тебе. Сколько лет-то тебе стукнуло?

Но бабку одернули, чтоб не приставала. Задавать вопросы может только король.

— Ты, бабка, хоть и хропыньская, а вести себя не умеешь.

Но бабка не унималась:

— А золотая звезда, пан король, у тебя от рождения?

— Сами знаете, — ответил пан король.

— Так ведь я вас по ней и узнала.

— Ну вот видите, — усмехнулся король и сам спросил пана старосту: — А много ли от вас антихристы требуют провианта и фуража?

— Ох, король ты наш, третий год нас обирают, овса не найдешь даже полмеры, все сожрали антихристовы кони где-то в Чехии, когда там стоял Банер, а что не успели скормить коням, рожь, пшеницу да ячмень — сожрали кроваты распроклятые, когда двинулись мимо нас на Свитаву и Градец. Не успели мы дух перевести, а уж пан епископ грозился, что перевешает нас, коли не сдадим недоимки. А как отвезешь эти недоимки в Кромержиж, ежели амбары пусты, гороху и круп нету, кашу сварить не из чего, слив сушеных и тех нет. А рыбы? Что же нам разводить в прудах, коли рыбы нет, пан король?

Пан король назвал императорскую кавалерию полчищами антихристовыми, и староста это слово повторил! Все усмехнулись…

Но тут девушки принесли оловянные миски с жареными и печеными карпами, от одного запаха которых у всех потекли слюнки, точно у новорожденных.

— А эти рыбы откуда же? — удивился Ячменек.

— Они из мельничного садка, специально для вас, пан король! У нас на Гане ведь всегда что-нибудь найдется, пан король… — улыбнулась мельничиха Стрнискова.

И снова все принялись за еду.

— Дело тут вот в чем, пан король, — пустился в объяснения староста. — Хропынь, как и Кромержиж, принадлежит епископу. А епископ сам командует императорскими войсками и старается не позволять опустошать его владения. Если появится императорский полк, он натолкнется на архиепископскую гвардию и придется ему убираться отсюда. Нас обирает пан регент в Кромержиже, Берг зовут его, но он все ж таки сожрет меньше, чем целый полк… Ясно?

Пан король покачал головой.

— Мы пану регенту пошлем то тетеревка, то пятнадцать курочек, а то дюжину рябчиков. Вот он к нам и милостивее становится. Но вот здешний управляющий, Ганнес, вонючая гадина, пан король. Он утесняет, избивает нас, как Ровоам и Иеровоам{221} вместе взятые. Ирод поганый! Всех коней у нас увел, погнал на ярмарку в Кромержиж, а там продал их пану епископу для его лейб-полка…

— Но какие-нибудь лошади-то у вас остались?

— Да уж точно, есть у нас лошадки, пан король. Но немного их осталось. Для вашего лейб-полка не хватило бы!

— У меня есть своя Березка, — сказал гость.

— Да уж мы любовались на нее! — заметил дядюшка Фолтын, который знал толк в лошадях.

За такими разговорами наступил полдень, и над столом задымилась мясная похлебка. И снова все ели и пили. Король спросил:

— Сколько нас тут в Хропыни?

— Вы нас видели, пан король, во дворе. Все тут.

— Хватит этого… А ружья у вас есть, мушкеты, пистолеты?

— Пожалуй, кое-что по избам найдется, только бы управляющий не разнюхал. Оружие осталось от мансфельдовых солдат, с датских времен. И у валленштейновских рейтар мы кое-что отбирали, встречая их в одиночку. Порох и муницию мы держим сухими. Мало ли что…

Король рассмеялся, а за ним и все — староста, мельничиха, дядюшка Фолтын, дядюшка Вычитал и его жена, бабка Кристина, кузнец Буреш и его хозяйка, дядюшка Завадилик, старый Выметал и Паняк с Панячихой, Зборжилиха и оба Калужи, Вацлав и Аполена, а также Ян Кочирж, который сюда переселился — вернее, не он сам, а его прадед — из Жалковиц.

Посмеявшись, все принялись за еду вместе с паном королем и стали есть копченое мясо с капустой, а потом гуся с золотистой корочкой, и было этих гусей пять штук, и еще сегодня утром они весело гоготали на ручье у мельницы. Наконец присела к столу и старостова хозяйка, и пан король так учтиво поблагодарил ее за труды, что Паздерка расплакалась.

Но пан староста приказал принести вина, и королю Ячменьку пришлось пить из оловянного жбана.

Все дивились, как лихо он пьет… Они ведь не знали, как Арпаджик пивал анатолийское вино в Стамбуле и что потом вытворял. Не знали, что он пил с графом Турном в Венеции, а потом оба плакали. Неведомо было им и то, что пил он с герцогом Савойским, с князем Нассауским и с Гёстой-Кривоносом, прославленным шведским королем. Но черт знает почему, вот здешнее вино ему нравилось больше всего, хотя оно было терпким, как барвинок. Пусть терпкое, но здешнее, голешовское, епископское.

— За здоровье всех дядюшек и тетушек, сидящих за этим славным столом, — предложил тост король, но его уже не слушали — все смеялись, кричали и галдели. Начались уже и ссоры.

— И на свадьбе в Кане гости упились, — заметил пан староста, снова доказав, что он начитан в Священном писании.

Тем временем на дворе стемнело, а в доме было так жарко, что со всех пот катил градом и все были насквозь мокрыми, а дядюшка Завадилик уснул.

— Какой урожай ожидается? — спросил гость у старосты.

— Будет нынче урожай, но никто не должен знать какой. Вам я открою, потому что вы наш пан король: хороший будет урожай…

— Что ж, я рад, — был королевский ответ.

А потом снова только запивали пироги, с повидлом, со сливами, творожные, медовые, разукрашенные и благоуханные, словно спелое зерно, а также сладкие, золотистые ганацкие булки.

Было уже совсем темно, когда пан староста стукнул по столу палицей и сказал:

— Пора спать… Солнце зашло над Габаоном{222}…

Все встали, освободив проход пану королю, который благодарил и улыбался, поворачиваясь во все стороны. Да уж, это был король так король! И никто не сказал бы, что ему бог знает сколько сот лет.

— Мы приготовили для тебя, пан король, постель по соседству…. — Староста королю уже тыкал. Он тоже сильно подгулял.

Он повел гостя через темный двор к задней калитке, еще шагов тридцать по росистой траве к другой калитке в ограде, за ней шагах в десяти стояла крепкая каменная постройка. Его ввели в горницу, где была приготовлена огромная постель с пологом. Тут же была печь с плитой, у печки лавка, в другом углу дубовый стол, выложенный красивыми узорами, с двумя стульями и буфет. Над дверью даже и в темноте видны были раскрашенные тарелки, кружки и кувшины.

— Сюда, пожалуйста, пан король, здесь тебе будет пока что хорошо спаться. Это дом кожевника Якуба Франца, которому несколько лет назад пришлось уехать из-за своей веры в Польшу. Самый богатый человек был в нашем городе. Заведение его было у мельничной запруды возле Бечвы. Он был даже в той комиссии, что подносила однажды здешние изделия Зимней королеве.

Это постель супруги его Катержины. В доме все как при хозяевах было. Мы все сохранили в порядке. Здесь никто не жил. Нас поменьше стало, чем было прежде. А отныне здесь твой дом, пан король! Зажечь тебе свет?

На стене висел каганец с конопляным маслом.

— Не надо, — остановил его король, — в окна светит месяц…

— И то правда.

Староста поклонился раз, другой и третий и, пожелав:

— Доброй ночи, — ушел.

Иржи слышал, что его заперли с обеих сторон — с крыльца и задних сеней — на ключ.

Он подошел к окну, под окном стояли два парня с алебардами.

Стража…

Постель была постлана и пахла лавандой.

Иржи разделся и лег в постель. Он был королем. Его заперли на ключ. Он рассмеялся и, укрывшись тяжелой периной, заснул.

4

Когда король Ячменек пробудился, на столе уже стоял завтрак. Опять королевский.

Он поел, умылся — вода здесь тоже была приготовлена — и вышел во дворик. Парни приветствовали его; они были без алебард, но с валашскими пистолетами за поясом.

— Что вы тут делаете? — спросил пан король.

— Сторожим вас, пан король.

— Чтобы я не убежал?

— Чтобы вас не украли!

— А где моя кобылка?

— У старосты в конюшне.

— Пойду посмотрю на нее.

Парни испугались. Подскочили.

— Нельзя, пан король! Нам не велено вас пускать!

Иржи покраснел от гнева, но тут появился пан староста и, учтиво кланяясь, пожелал доброго утра.

— Пойдемте в светлицу, староста, — приказал король. — Садитесь за стол. Я хочу с вами поговорить!

Они уселись, пан король и староста.

— Вы что же, под стражей меня держите? — спросил пан король.

— Упаси боже, — воскликнул староста. — Мы охраняем вас.

— Вы в своем уме? — закричал пан король.

— В полном уме, именно потому вас и охраняем!

— Уеду я от вас! — сказал король.

— Этого-то мы и боимся! Целые столетья дожидались мы вас, пан король, а теперь, когда вы изволили прибыть, чтобы мы да вас потеряли?! Не будет этого, пан король! Ну что вам стоит посидеть у нас да выспаться? Устали вы с дороги. Отдохните.

— Сколько же отдыхать?

— Да смотря по тому, как дела пойдут… Война ведь. У нас в краю Шведа. Не дай бог, Шведа вас увезет либо епископ отправит в Кромержиж и там голову снесет, хоть вы и бессмертный. Слыхали небось, что творилось в Праге в двадцать первом году? Не знаем, какой вы веры, да и не спрашиваем, не суем нос, куда не след. Мы не любопытные. Задумали мы короновать вас на Гостынеке. Но время покамест не подоспело. Обождите, пан король, и опасайтесь людских глаз. Мы-то присягнули никому о вас не сказывать, а за чужих поручиться не можем. Не прибавляйте нам забот, пан король! Не гневайтесь на нас, не уходите от нас! Мы вас запираем из любви к вам. Нам хорошо известно, что вы одним махом можете перескочить через стену и взломать любые замки. Ведь у вас силушка, как у Самсона, пан король! Но не бросайте вы нас! С вами от нас уйдет и счастье, которое вернулось к нам в самый разгар войны. В Оломоуце горе, Голешов плачет, все деревни вокруг сгорели, только мы тут стоим, бедные, убогие, но счастливые, потому что к нам вернулся наш король…

Староста Паздера говорил как по писаному.

— Ну и делайте со мной, что хотите, — заявил пан король, как когда-то говорил Фридрих чешским, моравским, силезским и лужицким сословиям. Он сбросил одежду и тут же лег в постель: — Буду есть и спать.

Староста постоял у высокой кровати с пологом и влюбленно посмотрел на короля. Потом поклонился и на цыпочках ушел.

Ячменьку нисколько не было грустно. Он отдыхал по-ганацки. Беседовал с приносившими ему пить и есть и с теми, кто, сменяясь, стояли караулом во дворе. Он слушал пенье жаворонков высоко в небе, кудахтанье кур на соседнем дворе, узнавал уже голоса всех петухов и, как в древности авгур, наблюдал за полетом чаек.

Он попал в плен. Такое с солдатом случается.

Иржи порозовел и поправился. Не думал ни о прошлом, ни о завтрашнем дне… Пан староста навещал его. Они беседовали об управляющем Ганнесе, лютом псе, спущенном с цепи, о регенте Берге в Кромержиже, о барщине и жатве. Староста сообщил, что пана короля ночью навестит важная особа, пан Ахач, проповедник, который скрывается тут в Хропыни в одном подвале уже с двадцать восьмого года, а тому времени минуло, слава богу, тоже четырнадцать лет, столько же, сколько пан Франц, кожевник, находится на чужбине.

— Ахач здешний?

— Нет… Он вышковский, но мы его прячем, как и вас. Вы, наверное, соскучились по ученым речам…

— Не соскучился, — возразил пан король.

— Но мы его к вам все-таки пошлем…

— Кто это — мы?

— Я и члены управы.

— Вы так постановили?

— Да, пан король.

— Ну раз вы присвоили себе право все решать относительно меня, так приводите этого проповедника. Глядишь, время скорее пройдет…

Ночью пришел растолстевший, поседевший, бородатый преподобный Ахач Симиус и потряс королю руку. Они сели за стол, перед ними стояли кружки с пивом.

На стене мерцал каганец.

— Я священник Ахач Симиус, — отрекомендовался гость.

— А-а, обезьяна, — рассмеялся хозяин.

— Верно, ваша милость, обезьяна-самка — simia, обезьяна-самец — simius. Вы еще не забыли латынь, которой вас учили, — сказал проповедник. — Вы проходили учение в Праге или Гейдельберге?

На что последовал ответ:

— В разных школах…

— Так, так. Ваша милость, это по вас видно. Я учился в самом Виттенберге!

— Там ректором был побочный сын Густава Адольфа. Как раз во время битвы при Лютцене.

— Мы ничего не слыхали о побочном сыне нашего короля, — заметил пан Ахач.

— Густав Адольф был шведским королем, — пояснил Ячменек. — Выпьем по кружечке?

— Не откажусь, — ответил проповедник. Они отхлебнули. — Нашим королем я называю короля лютеранского. Вы тоже лютеранин?

— Я? — засмеялся Иржи. — Когда я родился здесь в ячмене под синим небом, лютеран еще не было. Тогда были только христиане и язычники, пан священник.

— Да, действительно, — вздохнул пан Ахач Симиус. — Сколько вам, собственно, лет, пан король?

— Я не считаю года.

— И вы все это время ходили по свету?

— Ходил, сидел, стоял или лежал, как когда. Поэтому меня не так беспокоит, что хропыньские члены управы меня тут запирают.

— И я тут скрываюсь, пан король. Целых пятнадцать лет.

— Четырнадцать, — поправил его пан король.

— Да, четырнадцать, ваша милость.

Они помолчали немного, прихлебывая пиво. Пан Ахач снова заговорил первый:

— Но вам все-таки известна разница между нашей верой и римским суеверием?

— Меня это не волнует, — сказал Ячменек.

— Очень огорчительно, пан король. Мартин Лютер нашел якорь спасения в учении Августина о человеческой греховности и об искуплении людских грехов божьей милостью. Вы замечаете, что я не считаю доктора Лютера каким-то чудотворцем и принимаю во внимание более древние истоки его учения. Человек от природы насквозь грешен, и воля его диктуется грехом, пан король!

— Это я испытал, — сказал хозяин.

Пан Ахач продолжал:

— Человек может достичь вечного блаженства с помощью божьей милости. Но божья милость будет уделена нам не за наши деяния, какими бы благородными они ни были, а единственно только за веру в Христа и его искупительскую миссию… Аминь!

— Эге, а как же с предопределением? — спросил пан король.

— Это, ваша милость, кальвинизм, и лучше о том не извольте говорить, если боитесь бога.

— Жалко, пан Ахач, а то мне хотелось устроить диспут…

— Лучше оставим это, пан король! Много бед принесла миру кальвинистская ересь. И нам, пан король. Кто такие были король Фридрих и его нечестивая супруга? Еретики. А к чему ведет ересь? К погибели вечной… Я счастлив, что ваша милость не ударились в ересь. А где вы изволили пребывать в те времена, когда ересь распространилась повсюду?

Иржи ответил:

— Всюду и нигде, пан Ахач! Может, в Индии, я уже не помню.

— В Индии живут язычники…

— Да, кажется…

— Как замечательно повидать свет, — вздохнул пан Ахач.

— Повидать свет и встретить стольких любознательных людей, — засмеялся пан король. — Выпейте, достопочтеннейший, кромержижское пиво напоминает хрен с медом.

— Я все дивлюсь, что на вас лета совсем не сказались… Мне нет пятидесяти, а полюбуйтесь на мою седую бороду и лысую голову!.. Патриархи израильские также были древними…

— Ну вот видите…

Пан Ахач снова начал:

— А есть у вас жена и детки…

Пан король не дал ему договорить:

— Я признаюсь вам, дорогой досточтимый отче, что у меня было за все эти годы много женщин, а также супруга… Может, и сыночек, не знаю.

— Ах ты, беда какая. Жалко, очень жалко, — запричитал пан Ахач. — Все мы сосуды греха… Поэтому, прежде чем мы разойдемся, вспомним слова Писания, пан король.

Пан Ахач воздел очи к темному потолку, потом перевел взгляд на каганец с конопляным маслом и наконец склонил голову к самой столешнице, молитвенно воздев руки:

— Возблагодарим ныне тебя, боже наш, и восхвалим имя славы твоей. От тебя исходит все сущее, и полученное из рук твоих отдаем мы тебе. Ибо мы только прохожие пред тобой и гости… гости… гости…

Дальше пан Ахач не знал.

Но Иржи докончил стих:

— Дни наши, точно тень, бегущая по земле без остановки…

Пан Ахач вскочил, глаза его заблестели, и он воздел руки к небу:

— Да, это ты, Ячменек, король наш, и господь благословил тебя!

Он хотел поцеловать Иржика, но все же не осмелился.

Утром он доложил старосте Паздере, который спустился к нему в подвал:

— Он мудр, как Давид, силен, как Голиаф, грешен, как Соломон, пьет, словно Ной, он ученый, словно пророк Исайя, красив, как Авессалом. Он знает Писание, как сам Мартин Лютер. Словом — это король Ячменек и никто иной!.. Сторожите его… Словно ковчег завета, перед которым скакал и плясал царь израильский, облаченный в льняные одежды. Сторожите его, как зеницу ока! Он настоящий ганак!

И возрадовался староста Паздера и все члены управы.

5

— Капитан Берг из Кромержижа послал к нам свой отряд лейб-гвардии из двенадцати мушкетеров. Они расквартировались в подвалах замка. Счастье, что они о вас ничего не знают, — доложил староста Паздера пану королю.

— А почему сюда прислали лейб-гвардию?

— Будет жатва.

— А зачем вы послали ко мне проповедника Ахача? На разведку?

— Он признал в вас короля Ячменька.

— А вы меня не узнали?

— Как же, узнали, но слуга господень будет помудрей нас.

— Стыдитесь, — сказал пан король без всякого гнева. — Так что же делается на свете?

— Шведы выезжают из Оломоуца грабить по всей округе.

— Вычистите оружие! — распорядился пан король.

— Императорские драгуны снова заняли Литовль. Шведы разграбили Товачов и осаждают тамошний замок. Они забирают в деревнях всех коней подчистую.

— Спрячьте коней! Вам они понадобятся!

— Шведа ловит крестьян и гонит их строить укрепления в Оломоуце.

— Что ж, укрепления — вещь хорошая, но леса и пруды — тоже.

— Валахи помогают Шведе. Возят ему соль из Польши.

— Соль — тоже хорошая вещь.

— Вы мудро судите, пан король, я приду к вам с членами управы.

— Заботьтесь об урожае! И держите порох сухим!

Староста Паздера откланялся и снова запер дверь на ключ.

Но наступил день, когда чуть свет в светлицу в дом кожевника Франца ввалился дядюшка Фолтын и, тряся спящего короля, завопил:

— Гей, пан король! Шведа здесь. Лейб-гвардия залезла в подвалы замка, управляющий Ганнес удрал в Плешовец, а Шведа увозит с поля снопы.

— Кто тебя за мной послал?

— Дядюшка Паздера.

— А где он?

— Собирает по городку мушкеты и сабли.

— Где мой конь?

— Я привел его к калитке.

— Сейчас я оденусь.

Пан король мгновенно оделся, подпоясался, пристегнул шпагу. На белоснежной рубашке — вчера бабка Кристина выстирала и выгладила ее — сверкала золотая звезда.

Березка заржала от радости.

— Вели бить в барабаны и трубить тревогу! Все за мной! У кого нет ружья, берите вилы. Женщины и дети пусть спрячутся в лесу Скршен. Где он, Шведа?

— На полях возле Гетмана.

Пан король смотрел грозно, словно генерал. Березка под ним танцевала. Пан король крикнул караульщикам во дворе:

— За мной! Кончай сторожить!

Неохотно идут ганаки в бой, но уж если пойдут, то всерьез. Молодцы вывалили со двора, вскинули алебарды на правое плечо и застыли как статуи. За ними Фолтын на гнедом и с пистолетом в руках. Завадилик с валашкой и Кочирж с саблей… На статном вороном прискакал верзила Розегнал, Микулаш, со старым копьем, сохранившимся со времен гуситских войн.

— Сколько их там? — крикнул Иржи Фолтыну.

— Да почитай две дюжины…

Пан король засмеялся. Светились его белокурые волосы, которые он не стриг больше месяца. Утреннее небо было пасмурным. Солнце поднималось за Бржестом.

В городке раздавались звуки барабанов и труб — объявляли тревогу.

— Все за мной к Гетману! Ни одного снопа они не увезут!

Он пришпорил кобылку и сразу превратился в того полковника, который под Лютценом пробился к самой виселице за мельницей, а под Виттштоком ворвался в обоз саксонцев.

По обе стороны запыленной дороги теснились избенки, и полковник на своем коне возвышался над их соломенными крышами. Из изб выбегали женщины и дети и бежали, как им было приказано, в лес Скршен. Женщины не хныкали, они даже улыбались, глядя на пана короля. Барабан грохотал, и трубач трубил.

— Две дюжины рейтар… Это две дюжины коней для нас! — прокричал пан король дядюшке Фолтыну, и тут прибежал пан староста Паздера и доложил:

— Пан король, мы седлаем коней и следуем за вами.

— Да пошевеливайтесь вы, черт возьми, — выругался король и поскакал галопом к гумнам.

Во всей своей золотистой красе тянулись перед ним поля ржи и пшеницы до самой зеленой Расины и волновались под утренним ветерком. Жаворонки распевали свою утреннюю песню высоко в небе, блестевшем серебром. А за лесом Расиной поднимался к небу черный дым. Иржи не раз видел такой дым. Наверное, горит в Киселовицах. Он остановил Березку. Погладил ее по гриве.

Пруд Гетман словно покрылся гусиной кожей от озноба. Впереди у Заржичи ржаное поле было уже сжато. Темные фигурки торопливо бегали по стерне, стаскивая в охапке снопы. Другие темные фигуры держали за вожжи лошадей, которые паслись, сбившись кучей на болотистом лугу возле Гетмана. На стерне стояли телеги с высокими колесами, наполовину уже нагруженные. Их было три, с пристяжными лошадьми. Еще лошади!

— Вперед! — вскричал пан король и, выхватив шпагу, птицей влетел на поле. От копыт Березки только комья отскакивали, поднимая пыль.

Хропыньцы побежали и поскакали за ним на конях с криком и галдежом.

А всадник с золотой звездой ругался на всех языках и поносил тех, кто таскал и складывал на телеги снопы, обзывая их паршивыми псами, грабителями и бессовестными поджигателями. Он бранился по-шведски, по-немецки, по-голландски, по-фински. Солдаты испугались и, побросав снопы на стерне, побежали по полю, полезли на возы, ни разу не выстрелив, даже за сабли не схватились, потому что этот всадник, свалившийся с неба, был страшен, как сам сатана, сатана в белой рубахе с золотой звездой.

— Бейте их! — вопил сатана и смеялся, пьяный от ярости.

Их били и кололи.

Люди из Хропыни вскакивали на коней грабителей и пустились вдогонку за бегущими, загнали их в пруд Гетман и тонущих расстреливали из мушкетов. Дикая то была охота!

Когда прибыл пан староста с дядюшкой Паняком, Калужа и Зборжил, бал уже был кончен.

Из ивняка боязливо вылезали Мартин Фила, Криштоф Млатец, Цоуфал, Брадач и женщины, спрятавшиеся там утром, успев все же известить старосту о появлении шведов.

Король Ячменек довольно улыбался. Все подошли к нему, обступили.

Король обратился к ним:

— Одних выгнали, другие остались.

Он по глазам их увидел, что его не понимают.

— Выгоняйте теперь отряд гвардейцев!

Тут они поняли.

Он расставил патрули на дороге в Заржичи, на случай если Шведа вернется, и снова велел бить в барабаны и трубить в трубы. Он ехал впереди, а за ним все мужчины из Хропыни — его войско.

Женщины с детьми, час назад убежавшие в лес, теперь возвращались.

Прибежали на площадь перед замком, где росла бузина, усыпанная ягодами, и пан мельник с Бечвы, Вавра Стрниско, и рыбак Худы Даниэль. Все приветствовали пана короля.

Гвардейцы сидели в подвалах замка и выпивали. Десяток бочонков хранил там управляющий Ганнес…

— Занимайте замок, он ваш! — воодушевлял пан король свое войско.

Все принялись кричать:

— Гей, антихристы, вылезайте!

Но поскольку антихристы и не думали вылезать, наступавшие опрокинули ворота. Король говорил, не слезая с коня, с паном старостой. О происходившем внутри снаружи не было известно. В замке раздавались выстрелы. Затем наверх поднялись по одному с поднятыми руками все епископские гвардейцы. Вылез оттуда и писарь Витек и Лойзек, слуга управляющего Ганнеса, весь взлохмаченный, с широкой улыбкой.

— Пан король, — доложил дядюшка Фолтын, — два епископских мушкетера остались в подвале. А этих повесить, что ли?

— Кто хочет остаться с нами, пусть остается. Остальных гоните за гумна к Плешовцу. Пускай объявят Ганнесу, что больше над нами не будет господином ни епископ, ни швед, здесь мы сами господа!

Тут началось такое ликование, как во время храмового праздника:

— Здесь мы сами господа! — кричали люди и бросали шапки в воздух. Трубач трубил, барабан грохотал.

Слуга Лойзек просил помиловать его: он здешний и хочет тут остаться.

— Оставайся, — сказал пан король, — но чтоб в замок не соваться!

Остальных вместе с писарем Витеком связали и погнали за околицу.

Дядюшка Шкралоупек, тоже Микулаш, подгонял их, сидя верхом на лошади, и вопил, пока не охрип:

— Здесь мы сами господа!

И повел пан староста Паздера короля Ячменька в замок. А с ним шли все члены управы.

— Теперь вы за меня не боитесь, дядюшки? — спросил Иржи, сидя за столом.

Все рассмеялись.

6

Они долго хохотали. Принесли из подвалов копчености и пиво. За едой люди веселились и пили за здоровье пана короля, который сидел между ними, ничего не говорил, а только усмехался в короткие усики.

На улице перед замком все пустились в пляс. Волынка стонала, а барабан вовсю грохал.

Наевшись досыта, члены управы начали сокрушенно вздыхать, переглядываться, лица у них были мокрые от пота. И тогда заговорил дядюшка Клабал:

— Вот мы и выгнали врага.

— А заодно и власть, — добавил дядюшка Паняк…

После этого все долго молчали.

— Кому же теперь отдадим десятину с урожая? — спросил дядюшка Клабал.

— Кому барщину отработаем? — вслух размышлял староста Паздера.

— Ну, ты-то, староста, барщины не нюхал, — засмеялся Паняк.

Все выпили и послали за новыми кувшинами пива.

Под окнами гремел танец.

Староста поерзал на стуле:

— Жатва только что началась, а мы уж дожинки справляем.

— И то правда, — пробурчал дядюшка Фолтын.

Тут пан король встал и заговорил:

— «И взял Самуил один камень, и поставил между Массифою и между Сеном, и назвал его Авен-Езер^[164], сказав: до сего места помог нам господь.

Так усмирены были Филистимляне, и не стали более ходить в пределы Израилевы; и была рука господня на Филистимлянах…»

Так гласит Святое писание… Коли будете вы мудрыми и смелыми, господь и далее поможет вам. Вы окружите себя водами прудов и лесными зарослями. Не впустите сюда ни шведов, ни епископских лейб-гвардейцев. Все поля здесь — ваши, все пруды ваши, и стада, и звери, и птицы, домашние и дикие, — все ваше. Весь скот, и крупный и мелкий, ваш, и лошади тоже ваши. С сегодняшнего дня не будет ни барщины, ни десятины…

Все смотрели на него с удивлением.

А Фолтын все-таки решился и спросил:

— А для тебя, пан король, барщину не будем отбывать?

— Не работали вы ни на мельника, ни на кузнеца, ни на плотника, нина сапожника, ни на кого из тех, кто земли не имеет. И на меня работать не станете. У меня тоже поля нет. Но я буду вашим судьей, как библейский Самуил.

Мужики все еще не понимали его. Поняли только, когда он сказал:

— Выходите, пан староста, к народу на площадь и объявите, что вернулись праведные времена, никто не возьмет сыновей их и не заставит их пахать борозды для господ и жать хлеб, делать для них оружие, утварь воинскую и чинить им колесницы. Никто не заберет у вас дочерей, чтобы сделать их кухарками и служанками в замке. Никто не отберет поля вашего и прудов ваших, чтобы отдать их своим прислужникам. И никто не будет взимать с вас десятину с засеянного, чтобы отдать ее своим лакеям и слугам. Никто не отнимет у вас цвет вашего юношества, чтобы использовать для своих замыслов, и не будете вы сами прислужниками господскими!

Все вскочили и радостно понесли пана короля на руках по ступеням наружу и просили его, чтобы он свою речь повторил всем, кто еще не слышал. Он заговорил снова, и все поняли, что исполнилось то, о чем никто из них и мечтать не смел.

Бабка Кристина крикнула:

— Пан король, ты нас охраняй и суди, а мы тебя будем кормить досыта и поить и в лучшие одежды наряжать.

Засмеялся счастливый король Ячменек.

— В замке ты будешь жить, — кричали ему, и пан король только молча кивал головой.

Было далеко за полдень, и тени удлинялись. Вдали голубел Гостын.

И был положен завет между королем и народом.

И снова присягали на верность — народ королю Ячменьку, а король народу.

Королевскими советниками стали староста Паздера и все члены управы. Шведских коней — числом двадцать два — разделили между молодыми крестьянами, досталось и Лойзеку, так же поступили и с захваченным оружием. Крупный и мелкий скот из епископского хозяйства крестьяне разделили, согласно количеству членов семьи и размерам хлевов. Что не уместилось в их хлевах, осталось в поместье под общим присмотром. И господская упряжь, повозки, все сельскохозяйственные орудия. До захода солнца за лес Скршен не осталось в Хропыни ничего, принадлежащего епископу.

Пана короля спросили, не послать ли послов к заржицким, жалковским и плешовским, чтобы и они у себя поступили так же.

— Пусть сами решают, как им быть. А известить их нужно!

Ночью пан король и члены управы заседали в маленькой замковой зале и совещались, как лучше закончить жатву и укрепиться против врага.

— Наш враг не только швед, — запомните это. Враг и епископ со своим братом-императором.

— Выходит, мы воюем и против императора? — озабоченно спросил Паздера.

— Император хочет извести нас, а мы должны извести его! — ответил Иржи, как говаривал покойный граф Турн.

Он встал, подошел к окну и указал рукой:

— Видите огни далеко в полях на севере по дороге к Заржичи, на востоке к Бржесту и на юге в Плешовцу? Это у костров на карауле наше войско, наши новые рейтары! Они сторожат спасенные снопы! Не отдадут их ни шведу, ни епископу. Настали новые времена!

Потом староста Паздера приблизился к пану королю и шепотом попросил прощения за то, что так долго держал его взаперти.

— Мы боялись, чтобы тебя не увели у нас, а теперь ты сам ведешь нас бог весть куда…

— По тому пути, который указан в Писании. А ведь ты, староста, как я приметил, искушен в Писании!

Они совещались до рассвета, у ворот их охраняла стража.

О таком восстании говорил когда-то на собрании чешских панов пан Эразмус Чернембл и писарь Дивиш, гетман четвертого сословия. Не захотели к ним прислушаться ни пан Вацлав Вилим из Роупова, ни пан Будовец, ни остальные. Не понял их и король Фридрих.

— Я не принес вам мир, — сказал король Ячменек. — Придется отбиваться с двух сторон. Но ваша земля будет родить, и Гана будет мирным островом в океане войны.

Он говорил подобно Яну Амосу Коменскому, чью пророческую книгу, должен был перевести когда-то Густаву Адольфу, но не успел, потому что король был убит в сражении.

Когда солнце снова взошло над лесом Расиной, он выехал на поле близ Заржичи. У пруда Гетман пан король наблюдал за жатвой. Он смотрел на несжатые и волнующиеся, подобно молодой женской груди, нивы. Росой сверкали луга под лесом, и пахло тимьяном. Кобылка Березка паслась в траве, и зубы ее поскрипывали, будто серп, срезающий стебли. Девушки в платочках, окрашенных в шафране, пели и рассмеялись, завидев пана короля с волосами цвета спелого ячменя.

— Гей, пан король, будем танцевать? — кричали они ему.

И он отвечал:

— Будем.

7

Никогда еще на хропыньских полях не было такой веселой жатвы. Но для танцев времени не хватало.

Пан король задумал превратить Хропынь в военный лагерь. Он сел за стол вместе с членами управы и принялся чертить на нем красным мелком линии, кривые и прямые, квадратики и кружки. И объяснял:

— Это вот замок, здесь усадьба, здесь мельница, а там гумна — на севере и юге, на востоке и с запада. Вот течет Бечва. Не просто течет, а растекается рукавами. Вот тут, видите, старый пруд, наполовину заросший камышом и рогозом, а вот Гетман. Но главное — леса. Леса и рощи! Они тянутся на нашей земле вдоль Бечвы до самой Моравы. Заржичский лес, рощи у Гетмана, Скршен, Спалена, Садки, Плешовецкий лес, Млынский и Верхний. До самого Товачова тянутся эти леса и до Вчелинок у Коетина. На востоке дело хуже. Там один расинский лес да за плешовским прудом лес бржестский.

— Придется корчевать деревья в заржичском лесу, у Скршена и в Спаленой. Устроим там засеки. На Шумаве за такими засеками держались немецкие короли и папские крестоносцы, как за укрепленной границей. Нет у нас тут гор, так мы их сделаем сами. Топором, лопатой, киркой и мотыгой. В лесах под Товачовом полно шиповника и других колючих кустов. Опутаем поваленные деревья колючками. А дороги завалим терновником, ежевичником и всякими такими кустами. Лошади боятся колючек, вот рейтары и не пройдут. То же самое в Расине и в плешовской роще. Все мосты и мостики разберем. На полях и лугах между лесами выроем рвы, напустим туда воды из Гетмана, из Бечвы и из ручьев, воздвигнем валы и поставим укрепления.

Все только дивились, откуда у короля столько познаний в ратном деле. А он едва не проболтался, что месяцы и годы служил в шведской армии полковником.

Люди не только дивились, но и сами советовали, особенно дядюшка Фолтын с его воинственным характером.

Они и принялись за дело.

Никто им не мешал, ни шведы, ни люди епископа. Тем хватало и своих забот.

Императорская армия подошла к Оломоуцу: немного постреляла по новым укреплениям из старых пушек, затем разбила лагерь под Градиско, оголодавшая и одичавшая. Кромержижский регент Берг заклинал в своих посланиях господ генералов Галласа и Пикколомини не размещать гарнизонов в Кромержиже, принадлежащем епископу и эрцгерцогу. А то расквартированные войска его погубят.

Немногие шведы, сидевшие в шанцах под Оломоуцем, носу не казали оттуда. Валахи тайно возили им сукна, кожи и соль из польской Велички.

Жители Хропыни трудились на строительстве укреплений не неделю и не две, а целый месяц. Пришли к ним соседи из Заржичи и спрашивали, как бы и им тоже отказаться от барщины на епископа и войти в союз с паном королем.

— Стройте укрепления, — посоветовал им пан король.

И заржичане воздвигли укрепления над Бечвой и в лесу у Плучиско. А потом заявились жалковицкие мужики и после долгих поклонов и восхвалений королю попросили его взять их под свою охранную руку.

— Насыпайте валы и ройте окопы, — наказал им пан король и отправился на своей Березке проверить, что делается в Жалковицах. И было там не меньшее ликование, чем в Хропыни, когда все узнали, что больше барщины не будет и король Ячменек будет управлять ими, как Самуил народом израильским.

Плешовец и Скаштице тоже передавали свои приветы и почтение пану королю, но идти на явный бунт против епископа не отважились, хотя от барщины они отказались.

А Хропынь превратилась в лагерь вооруженного народа, и осень, когда начали лить дожди и дуть ветры с запада, отгородила ее от всего света. Крестьяне жили за валами и укреплениями, упражнялись в стрельбе и в фехтовании и нападали на шведских и императорских рейтар, стоило тем приблизиться.

Безвременник на лугах и в болотах был окроплен кровью ландскнехтов.

Арсенал в замке пополнялся оружием. У пана короля было уже отличное войско.

Регент Берг из Кромержижа послал, однако, к палисадам у Плешовца глашатая-трубача с запросом — построили ли хропыньские подданные свои укрепления против шведов, что было бы богоугодным делом, или они затеяли бунт, который пан регент подавит вооруженной силой, а старосту, членов управы и этого их короля повесит. Ответа пан регент не дождался.

Тогда он послал глашатая вторично и призвал дорогих подданных из городка Хропыни жить в страхе божием и беречь от шведов овец, коров и коней из хропыньского имения. Пусть пригонят их в Кромержиж и поставят в хлева у Новой мельницы.

Снова никто не ответил.

Тогда пан регент направил послание в третий раз: он велел погрузить зерно из господских закромов на телеги и вместе с котлом паленки отвезти в Кромержиж.

Хропыньские жители посмеялись над послом:

— Нету тут господских закромов и господской паленки. Господа тут — мы сами!

Но писать в ответ ничего не стали.

Потом появились шведы. Шел снег, и была метель. Сам пан король выехал им навстречу и разогнал целый их эскадрон. Дядюшка Фолтын дрался словно турок, держа одну саблю в правой руке, а другую в зубах. Стрельба шла, как в битве при Виттштоке, и сынок дядюшки Паняка упал с пулей в сердце. Его со славой похоронили в часовне святого Ильи, и священник Симиус, который недавно вылез из своего подвала, произнес длинную проповедь.

В то время явился какой-то попик из Бржеста и стал звать всех добрых христиан прийти к ним в церковь на рождество. Собралось человек пятьдесят хропыньских жителей, мужчин, женщин и детей, и отправились по снегу в Бржест в день святого Штепана, на колядку. И в этот святочный полдень вторглась в опустевшую деревню со стороны Киселовиц рота финнов Пайкуля, — притащилась из самого Оломоуца и начала безобразничать на главной улице. Они забрали золотую чашу из часовни святого Ильи и убили на месте Яна Лазебника, Вондру Старого и их жен, потому что те пытались воспрепятствовать грабежу. Финны стреляли из пистолетов по окнам замка. Но потом выехал на коне пан король и собрал мужиков за двором. Они прогнали шведов выстрелами и страшным криком. А вместе с ними ушел из городка священник Симиус, неблагодарный! Лютеранин к лютеранам! А члены управы, следуя законам военного времени, постановили выпороть Ондру Билека и Яна Ржепу, уговоривших жителей вместо защищенных заграждениями Киселовиц идти на молитву в Бржест. И отобрали у них в общее пользование их наделы лугов — в наказание и для устрашения.

Пан король долго гневался на всех и говорил, что уйдет из этой паршивой деревушки, где люди предпочитают лизать ноги Христу, вместо того чтобы стоять на страже. Когда же пан староста в ответ на эту речь заявил, что Хропынь вовсе не деревушка, так как тут испокон веков была ярмарка, записанная в календаре, и стало быть, Хропынь — городок, пан король прогнал его от себя, сказав, что найдет другого старосту. Паздера пришел вместе со своей бабой просить прощения еще в тот же день.

Потом навалило снегу, и возле часовни перед замком кабаны начали по ночам рыться в корнях липы. Они прибежали с голоду из леса Скршен. Одного из них пан король прикончил рапирой. Тысячи ворон расселись на крышах и на голых ветвях грабов у старого пруда, а все, кто не стоял в карауле возле укреплений или на засеках, спали на печи. Женщины пряли. Настало время полениться, как умеют ганаки. Только пан король развлекался охотой, несмотря на глубокий снег, и только в корчме было шумно. Корчма уже не была господской, и когда кончилось кромержижское пиво, корчмарь Мартин начал разливать хропыньскую крепкую.

Котел с паленкой никто не повез, и водка была еще покрепче прежней.

Больше всего выпили, когда пришло известие о битве под Лейпцигом, где маршал Торстенсон так всыпал эрцгерцогу и епископу Леопольду Вильгельму, что сказать стыдно. Говорят, что наш пан епископ сражался как лев! Но кто ж этому поверит? Он ведь и в епископы пошел, потому что воевать не умеет! А если умеет, почему же потерял целую армию?

Пан король пришел к дядюшкам в корчму и выпил вместе с ними за поражение генерала и эрцгерцога-епископа.

Он сказал, что когда бьют пана епископа, так мы, хропыньские, ганацкие бунтари, можем только радоваться.

Раздались голоса, что, мол, пора бы и миру быть, говорят, что уж и шведам надоело, и императорским генералам и даже француз притомился. Но пан король им объяснил, что большие господа так быстро не договорятся и еще много крови прольется и у нас и всюду.

— А пока веселитесь, честной народ…

Пан король ходил уже без золотой звезды на груди и одевался как простой крестьянин. Это и было по душе жителям Хропыни, и не было. Он больше не позволял, чтобы ему целовали руки, а им этого тоже недоставало. В замке ему варила еду старая Кристина, а больше он ни с какими женщинами не виделся. Все удивлялись, ведь какой красивый мужчина! Они хотели принести ему в замок постель с пологом и раскрашенные тарелки из дома кожевника Франца, но он не разрешил, — спал на обычной кровати и ел с самых обыкновенных тарелок. Но был строг и справедлив, как и подобает настоящему королю.

После той битвы под Лейпцигом оломоуцкие шведы тоже зашевелились. Разослали свои отряды по всему краю и забирали все, что попадалось под руку. Их рейтар видели у Жалковиц и Заржичи. Плучиско они полностью разграбили и появлялись даже на гумнах за Бржестом. Но подойти к Хропыни не решались. Они обчистили Кельч, а из Кельчи люди прибежали в Хропынь в поисках убежища, пригнав штук двадцать свиней. Пан король выделил им жилище во дворе замка, а староста стал их посылать в дозор к Плешовцу. В Влкоше крестьяне обстреляли шведский отряд из мушкетов и заявили, что будут выгонять и шведов и императорских солдат, особенно кроватов. Так что и жители Влкоша тоже стали бунтовщиками, и пан король принял их в свое подданство, объявив им, что они с нынешнего дня свободны от барщины.

Еще лежал глубокий снег, когда в замок к пану королю явилась депутация из самих Сениц, что под Оломоуцем, которую пан король торжественно принимал, сидя среди своих советников с золотой звездой на груди.

Сеницкие рассказали, что и они уже долгое время со всех сторон окружают свое селение укреплениями, рвами и канавами, заполненными водой, и отгоняют шведов стрельбой. Поэтому им бы хотелось стать подданными короля Ячменька.

Пан король им ответил, что охотно примет их в союз с городком Хропынь и со всеми свободными деревнями на Бечве и на Моштенке так же, как он принял недавно и Влкош, но на Сенице, таким образом, падет новая обязанность: они должны оказывать сопротивление не только шведским, но и императорским солдатам, потому что враг не только пришлый издалека, но и тот, что сидит внутри страны. А они кто — барщинники или люди свободные?

Просители ответили, что покамест работают на барщине.

— В моем королевстве ни барщины, ни десятины нет, — объявил пан король.

Они обещали, что не станут ходить на барщину и будут бить всех кроватов и других рейтар. Пан король и члены управы угостили пришельцев на славу.

— Да, сразу видно, с голодом вы не знаетесь, — заметили сеницкие, сидя за столом.

— Свободные люди не голодают, — смеялись хозяева. — Все, что вы видите кругом, — все это наше. Тут мы сами господа.

Тут сеницкие рассказали, что шведы в Оломоуце день ото дня наглеют, а полковник Пайкуль гоняет иезуитов так, что у них уже дух вон. В храме святого Морица проповедуют на лютеранский манер, а попик служил утреннюю мессу у святых Кирилла и Мефодия. Шведы спалили на площади иконы и церковное облачение, заявив, что для маскарада будет время в будущую масленицу.

Снова хропыньские посмеялись над сеницкими. В Хропыни есть часовня, маленькая дитрихштейновская, но ее заперли на ключ и попа тут нет. Обойдутся и без него, а послом к господу богу от них летает в небеса жаворонок.

Сеницкие спросили, не богохульство ли это, но потом согласились, что и по их сеницкому разуму иезуиты поделом получили.

Сеницкие ушли, обещав хропыньским помощь и дружбу и ожидая того же от хропыньских. Королю Ячменьку они обещали на прощание свою верность и послушание.

— Я приеду посмотреть, как вы живете, — сказал пан король.

Пока что он туда не мог отправиться, потому что всюду за рекой Моравой стояли лагерем части императорских генералов Трауна и Борри, а также итальянские драгуны.

Переправиться через реку Мораву и Бечву они пока не решались, потому что пан эрцгерцог-епископ опасался отдать свои владения на произвол ландскнехтов. Он не позволил им даже расквартироваться и в Кромержиже. Пан регент Берг хвастался, что, если потребуется, защитит город сам, вместе с верными жителями. А коли будет нужда, тогда уж пан регент попросит поддержки.

И наступили тогда для жителей Хропыни тихие, спокойные времена. Они разбороновали и засеяли вспаханные в прошлом году поля, а пан король выезжал на Березке и бороновал и сеял вместе со всеми. Небо было синее, как детские глаза, а Гостынек и того синее. По всей Гане цвела сирень, цвели яблони, черешни, груши, ромашки, калужница и горицвет. Все расцвело, и рощи и луга, пришла весна, и сразу же за ней лето. Птицы пели и вили гнезда. Чайки-рыбачки на старом пруду носились над водой и камышом, точно белые молнии, а на крыше замка уселся аист, сулящий изобилие и счастье. Первоцветов было так много, что даже старые люди не запомнили, чтобы когда-нибудь их было столько. В лесу Скршене все было синее от печеночниц, а Расина была полна ландышей, в бржестском лесу подснежники не хотели отцветать, а Спалена благоухала фиалками. Вербы у Гетмана и у Бечвы были сплошь осыпаны сережками, белели березки в заржичском лесу и вдоль дороги, ведущей в Плешовец. Всеми оттенками зеленого переливались ольхи у мельницы, ясени за двором, дубы подле замка и грабы на поляне у Садков. Старая липа на Маркрабинах развевала ветвями на утреннем ветерке, точно молоденькая, и хоть она еще и не расцвела, но уже пахла медом.

Зеленеющие озими и проклюнувшиеся яровые выслали послом к господу богу на небо не одного жаворонка, а по крайней мере сотню. И кто знает, что было прекраснее — их серебряные голоски или звуки флейты, которые издавали дрозды, не говоря уже о ласковом щебете пеночек. И петухам было весело, и воришкам-воробьишкам, слетавшимся стайками на поля клевать прорастающие зерна.

Много чего повидал на своем веку король Ячменек, и турецкую землю, и шведскую, итальянскую и Нидерланды, был он в Германии и в Савойе. У каждого края своя прелесть и свой аромат. Но такой ликующей весны он еще не видел! И во всей Хропыни не было никого, кто бы запомнил подобные весенние дни. После нескольких лет засухи погода была влажной и прохладной. Все обещало богатый урожай. И все благодаря королю Ячменьку! В это верили все, и охотнее всех поверил бы в это сам пан король…

Но пан король знал больше, чем другие. Он знал, что идет война, которой нет конца и долго еще не будет. Отцветет боярышник, зацветет шиповник, опадет яблоневый цвет, цвет с груш и черешен, почернеют фиалки и пожелтеют ландыши, птицы выведут птенцов, поднимутся озимые и догонят их яровые, зазолотится ячмень и рожь, побуреет пшеница и отцветут липы. А война все будет идти, нагрянет она и сюда, страшней прежней, потому что чаша еще не выпита до дна.

Пан король многое знал и умел о том людям рассказать.

Они садились вокруг него, а он им рассказывал о том, что ему довелось повидать и пережить за долгие годы странствий по миру. Он говорил им правду, а иногда и выдумывал, потому что им этого хотелось. Он им рассказывал об Индии и о Дании, о Турции и Московии, о Швеции и Нидерландах, о королях и королевах, особенно об одной, о Зимней, о генералах и визирях, о разных верах, христианских и языческих, — все, что знал и чего не знал, потому что они охотно его слушали и ловили каждое его слово.

И всякий раз спрашивали его:

— Скоро ли будет мир?

И он неизменно отвечал:

— Погодите еще да точите оружие поострее.

Говоря им это, он улыбался, а сердце его сжималось от боли.

8

В конце мая скосили траву. Вдоль дороги на Заржичи черешневые деревья налились розовеющими спелыми ягодами. Пан регент Берг из Кромержижа не подавал никаких признаков жизни, но в Плешовце объявились итальянские драгуны и увезли на телегах все высушенное сено. Это был отряд, который направил в Кромержиж новый главный комендант, граф Матес Галлас. Эрцгерцог, он же епископ Леопольд Вильгельм, после проигранной битвы у Лейпцига вспомнил о своем духовном сане и отбыл в Пассау. Жители Плешовца узнали об этом от управляющего Ганнеса, который прибыл вместе с драгунами и грозил им самыми страшными карами, если они будут дальше отказываться от барщины и подчиняться самозваному королю в Хропыни.

— Висеть будет самозваный король Ячменек на площади в Кромержиже, так же как будет повешен и валашский гетман Коварж{223} в Гуквальдах. Валахию спокон веку населяли разбойники и язычники, но кто когда слыхал про бунты на Гане?

Поскольку деревенская площадь кишела драгунами, жители Плешовца опускали глаза и ничего не отвечали. Но своего бунта они вовсе не стыдились и жалели только об украденном у них сене.

— Мы поделимся с вами сеном, — передал им пан король. — А впредь стреляйте по драгунам и Ганнеса привезите ко мне, связанного «козлом».

Но пан управляющий Ганнес больше в Плешовце не показывался и драгун туда не посылал.

Потому что близился судный день города Кромержижа.

Вдруг откуда ни возьмись возле Оскола объявился фельдмаршал Торстенсон, который, переправившись через Свитаву, пришел сюда из Чехии со своими генералами Кёнигсмарком и Врангелем и с полковниками Ребенштоком и Платтенбергом. Под его командованием находилось много кавалерийских полков и почти триста пехотных батальонов. Он согнал эти войска не только со всей Германии, но также из Финляндии и Ингерманланда. Настоящих шведов в его армии было мало. Зато в это войско входили валахи из Всацка, старые враги императора, капитанами у них были старый и молодой Коваржи, Адамчик и Роман из Ясенице. Коварж был тем самым гетманом, которого пан управляющий Ганнес обещался повесить в Гуквальдах.

Граф Матес Галлас расположился неподалеку на холмике близ Литенчиц. При виде шведов он спрятался, словно суслик в норку, и не подавал никаких признаков жизни. И хорваты его тоже попрятались.

Рано утром — стоял конец июня, и воздух был чистый, как родниковая вода на Гостыне, — до Хропыни донесся грохот шведских орудий. Пан король вскочил на Березку и выехал из городка, а за ним все, у кого были лошади. На Старом пруду всполошились чайки-рыбачки и закружили с жалобными криками над водой и камышами. Хропыньская кавалькада проехала через Плешовецкий и Верхний лес. Грохот не прекращался.

— Они бьют по Коваржским воротам, — заметил дядюшка Фолтын.

— Кромержиж они не возьмут, — твердил староста Паздера.

Пан король молчал.

Пушки господина де Гира били по прекраснейшему городу. «А вот у нас в Кромержиже…» — хвастался, бывало, Иржи, когда еще не был королем. В Кромержиже есть аптека, где висит зеленоглазая русалка. В честь храма святого Морица назван один строптивый мальчик, которого он вез на корабле из Штральзунда в Гаагу. Из Кромержижа он отправился в Саксонию встречать королеву, раненое колено которой было белым, как крыло чайки-рыбачки. О Кромержиже он с гордостью рассказывал визирям и сэру Томасу, льстивому и недоверчивому. Кромержиж он расхваливал и в разговорах с Густавом Адольфом. И вот Кромержиж будет уничтожен! Сегодня же!

Епископский город с одним двубашенным костелом и с другим, Госпитальным, в котором есть два погребальных колокола. В них звонили и ночами, когда кто-нибудь умирал… Кромержиж погибнет… Вместе со своим замком и галереями на площади, с ратушей, откуда трубил в полдень Альбрехт, музыкант при замке. Кромержиж будет разрушен, как Иерусалим, хотя он окружен рвами и Морава течет под крепостными стенами, хотя его ворота охраняют крепостные башни и бастионы!

Они остановились на опушке леса перед распятьем. Поглядели на шпили кромержижских башен. Их было много, разных башен и башенок. Не меньше десяти. Одни похожи на иглы, воткнутые в шелк неба. И вдруг шелк загорелся.

— Подожгли! — закричали хропыньцы.

Орудия грохотали.

— Почему Галлас не идет на помощь городу? — заохал пан староста.

— Почему они не сдаются? — проворчал пан король.

— Жители Кромержижа — храбрые люди, — возразил пан староста.

— Не по душе мне храбрость на службе императора, — гневно произнес пан король.

Дядюшка Фолтын заметил:

— По Коваржским воротам бьют двенадцать пушек. Я их слышу…

— Я тоже, — сказал пан король. — Это орудия де Гира из Норркёпинга.

Его не поняли, решив, что он сказал по-латыни.

Пан король прислушивался к голосу битвы.

Голос вскоре смолк.

Жители Плешовца прибежали к королю Ячменьку.

— Что, шведы придут и в Плешовец?

— Защищайтесь! — Больше король не сказал ничего.

Потом снова орудия загремели и грохотали добрый час.

— Вместе со шведами идут валахи! — сообщил крестьянин из Плешовца, который еще вчера был у смотрителя прудов в кромержижской ратуше.

— Что ж, ладно, — ответствовал пан король.

— А ты, пан король?

— Я пойду с вами, — ответил он.

Издали донесся дикий рев. Так ревут солдаты-победители.

— Они прорвались через ворота, перелезли через укрепления! — закричал пан король, весь дрожа.

— Ты их видишь, пан король? — спрашивали его.

— Вижу, слышу… нашему Кромержижу конец!

Лицом король походил на Христа на распятье. Но он крепко сидел в седле и даже улыбался. Погладил Березку. Лошадь потряхивала головой.

— Кто так кричит, наши или ихние?

— Нет наших и нет ихних, милый староста, — перебил его пан король, сердито глянув на Паздеру. Староста замолчал. Замолчали и все остальные, разинув рты и вытаращив глаза…

Весь Кромержиж был охвачен огнем. Горел замок, горела крыша костела Девы Марии и храм святого Михала. Горела башня ратуши. Один храм святого Морица торчал среди пламени, стройный и весь серый. Потом все заволокло черным дымом. И этого черного дыма было столько, что он поднялся к небесам и закрыл солнце…

— Это началось в Новосадах, — говорили люди из Плешовца.

— Нет, в Осколе, — спорили жители Хропыни. — А теперь горит повсюду!

— Повсюду, — прошептал пан король, и когда они на него оглянулись со всех сторон, то увидели, что из глаз его текут слезы и он глотает их, точно малое дитя…

Всем жалко стало пана короля, даже больше, чем Кромержиж.

Но пан король сердито рассмеялся и строго приказал:

— Домой! И трубить тревогу! Всем на укрепления!

Все повернули коней и галопом поскакали в Хропынь.

В ту ночь в Хропыни никто не спал.

С укреплений у Расины был виден пожар в Скаштицах. Из болот возле Бечвы дозорные увидели огонь в Минювках за Моравой.

Пламя над Кромержижем не утихло, скорей даже пошло вширь, а огонь становился все более кровавым.

Пан король объезжал вместе с дядюшкой Фолтыном, своим генералом, как его называли, все дозоры на дорогах, в лесах и у водоемов. И женщины вышли с оружием в руках и стояли на страже в окопах за палисадами. А у Выметалов этой ночью родился здоровый мальчик, которому дали имя Страхота. Пан король утром пришел посмотреть на новорожденного и приказал бабке Кристине сварить куриный суп и отнести его роженице.

За этот день и ночь все похудели, особенно пан король.

— Ничего, после страстной пятницы приходит чистая суббота, — сказал он.

Все поняли, что он имел в виду. Вчерашний день, пятница, был днем распятия Кромержижа. Но Кромержиж воскреснет из мертвых.

Через Плешовец прибежали к ним бедняки из Оскола и Штеховиц с женами и детьми. Это произошло в субботу перед обедом. Пан король первым делом велел их накормить в замке. Дядюшка Фолтын роздал мужчинам мушкеты и патроны. Он показал, как надо стрелять, и послал их в дозор. Всех пришедших вместе с семьями разместили в амбарах на Подельцах.

Прибавилось голодных ртов, но зато и солдат. Пан король пришел с ними побеседовать.

Они рассказали, что полковник Пассеве, комендант города, шведов не боялся, так как был уверен, что Галлас отгонит их от укреплений. Но Галлас, стоявший у ветряной мельницы в Лоштеницах, только поглядывал оттуда на происходившее, а с места не двинулся со своим войском, сукин сын! Пан епископ его проклянет.

— Проклянет и валахов, да накажет их бог!

— Почему же? — спросил пан король.

— Они пришли вместе со шведами и раздели горожан донага.

— А вас не раздели?

— Мы и так начисто раздеты…

— Какое же вам тогда дело до богатых горожан?

— Ваша правда, пан король!

— А что поделывает пан регент Берг?

— Мы не знаем… Шведы увезли его с собой.

— Сгорел святой Мориц?

— Он устоял против огня. Это мы своими глазами видели. Но все вынесли из него… Все начисто ограбили!

— И вас тоже ограбили?

— А у нас ничего и не было, — засмеялись беженцы. — Только жены и дети.

— А их не тронули?

— Нет, этого не было, пан король.

— Значит, это была не ваша война.

— Нет, это была не наша война.

— А ваша только теперь начнется, тут у нас…

До самой ночи они обсуждали речи пана короля, златоволосого, красивого, но очень уж тощего.

— Могли б и получше его кормить, — ворчали женщины из Оскола. — Как-никак король!

Пан король вечером позвал к себе старосту Паздеру а всех членов управы и сказал им:

— Довелось мне повидать сожженный и разрушенный Магдебург. Видимо, и Кромержиж теперь выглядит не лучше. Жалко мне Кромержижа! Торстенсон идет на подмогу Оломоуцу. О нас он вряд ли вспомнит раньше жатвы. И с большой армией к нам ему идти незачем. Пошлет эскадрон-другой или батальон рейтар, чтобы отнять у нас урожай. Мы выгоним их! И раз, и два, и всегда будем выгонять! Они к нам не прорвутся! Будем топить их в прудах, бить на валах, загонять их в колючие кустарники и там ловить. Учите каждого обращаться с саблей и стрелять. А что вы скажете об укреплениях из телег в поле, где нет ни лесов, ни прудов?

— Телеги нужны нам для жатвы.

— Но и на поле боя, как при Жижке! Сражаться будете в пешем строю, — засмеялся король. — А в бой поедете на телегах!

Затею эту похвалил Фолтын, разбиравшийся в ратном деле, одобрили ее и остальные.

Хропыньцы приготовили коробы на телеги и запасные упряжки. Все приготовления велись во дворе и в конюшнях замка. Они учились драться дубинами и цепами. Выезжали на телегах на луга между Расиной и бржестским лесом. Это называли по-латыни «exercitiae»^[165]. Пан король назначил на каждые пять телег одного капитана, который носил шлем и палаш на поясе. Фолтын командовал всеми.

Потом пан король велел воздвигнуть валы перед замком, спереди возле часовни и сзади у пруда.

— Даже если они начнут палить из пушек, замком они не овладеют, — кричал дядюшка Фолтын. Он чем-то напоминал пану королю Матеса Турна.

Рыбак Даниэль и мельник Стрниско явились в советом:

— Хорошо бы все кругом затопить водой!

Пан король распорядился углублять водоотводы и канавы.

— Точно в Нидерландах, — сказал он.

— Вы и там побывали, пан король? — удивлялись все кругом.

— Был! Часть моего сердца я оставил там… Часть в Нидерландах, часть в Стамбуле, а часть в Дрездене…

— И ничего-то от твоего сердца не осталось?

— Осталось, и то, что осталось, болит, — усмехнулся Иржи.

9

Мартин Старжику захватил все то, что за зиму наткала его жена Стаза, завязал в платок, взвалил на плечо и отправился в Кромержиж. Он собирался продать это еврею Боруху. Но пошел он туда еще и потому, что был любопытнее других ганаков.

Вечером он вернулся с вытаращенными глазами, точно сыч на дневном свету. Еврея, он нашел, полотно продал, хоть и задешево, но то, что увидел, не дай бог увидеть еще раз! Все было разрушено и сожжено! Что не сгорело, разграбили. А крик, который слышен был в пятницу, — это издавали валахи, когда перелезали через городскую стену в погоню за испанскими рейтарами. Столетиями подавляемая злоба вдруг вырвалась у них наружу, и они ревели, точно безумные. Сам Торстенсон, въезжавший в это время в город через Коваржские ворота, подивился, откуда у них взялись такие страшные голоса.

— Было это точно у стен Иерихона, — сказал, еврей Борух, сын Арона.

Валахи преследовали каждого, кто еще держал в руках оружие, и перебили много кромержижских горожан. Драгунами и пехотой Пассеве занялись шведы. Они били их, убивали и брали в плен. Все едино — офицер ли, солдат ли, конный или пеший. Теперь по ночам будут кругом скитаться фейерверкеры, пылающие души мертвых пушкарей.

Всего един час, только часик забирали они в плен, грабили и убивали. Церкви и алтари познали в полной мере, что такое святотатственные руки грабителей. Храм святого Морица не тронул огонь, но внутри все разграблено и растоптано. Только колокола не обрушились, и за них шведский генерал потребовал пятьсот золотых выкупа.

Борух, сын Арона, показал Мартину серебряный крестик с хрустальными раменами и со святыми останками какого-то мученика. Крестик этот продал ему за один золотой шведский рейтар. У этого рейтара были раскосые глаза и плоский нос… Из храма святого Михала шведы утащили дарохранительницу и золотую чашу. У францисканцев из храма святого Яна ничего не пропало. Торстенсон взял их под свое покровительство. Зато иезуиты потеряли все и будут еще платить выкуп, чтобы Шведа выпустил их из плена.

Что произошло в епископском замке, перед тем как начался пожар, — толком никто не знал. Пан регент Берг сидел там еще после обеда и разговаривал с Торстенсоном. У этого самого Торстенсона скрюченные ноги и узловатые пальцы на руках. Подагра его так скрутила. Он вращает глазами, точно дьявол, и сперва позволяет грабить, а потом удивляется, как это его солдаты, лучшая армия в мире, могли так дурно вести себя. Хорош плут!

— Что же произошло с регентом Бергом? — спрашивали соседи Мартина Старжику.

— В плен его взяли. Покамест он находится в шведском лагере под городскими стенами. Полковник Пассеве вместе с ним сидит. Они-то живы-здоровехоньки, но улицы Кромержижа и, главное, площадь вокруг фонтана уже восьмой день завалены трупами, которых никто не погребает. От этого в городе жуткий смрад.

— Кара господня постигла Кромержиж. Морава — это Иордань, а Кромержиж — Иерусалим, — так мы всегда говорили. Очень уж мы загордились! А теперь в Иордани плавают трупы, а Иерусалим смердит, точно живодерня!

Мартина Старжику направили к пану королю, чтобы он рассказал ему об увиденном. К пану королю пришли из Скаштиц и Минювек, а также из Билан, Котоед и Гулина, чтобы рассказать о пожарах и грабежах.

— Дай нам оружие, пан король! — просили они.

— Так ведь у вас есть оружие, припрятанное с прежних времен, как и у нас было. Гана давно могла бы стать неприступным военным лагерем. А вы все выжидали да пироги с медом лопали.

— Эх, какие уж пироги, сколько там их было!

— Не подниметесь на свою защиту, пирогов вовсе не будет! Узнайте у дядюшки Фолтына, как воюют на крестьянских телегах.

Крестьяне уходили недовольные: что же это за ганацкий король, если на уме у него одни только хропыньские земли?

В корчме за житной водкой жители Хропыни поссорились с соседями из Скаштиц и Гулина.

По словам баб и мужиков выходило, что даже для фельдмаршала Торстенсона не нашлось в Кромержиже квартиры. Не осталось домов, где мог бы разместиться гарнизон. Ни хлевов, ни конюшен не осталось, ни винных погребов, ни амбаров. Кто сумел, удрал в монастырь к францисканцам. И тут уж было не до монастырских строгостей. В монашеских кельях ночевали женщины и дети. Торстенсон послал для этих людей немного провианта, собранного в Кельчи, чтобы они не умерли с голоду. Несмотря на голод, женщины в монастыре вели себя непристойно.

— А как аптека при ратуше? — спросил пан король очевидцев.

— Сгорела вместе со всеми своими мазями и травами, — рассказывали те.

— И русалка над прилавком?

— Конечно, — ответила тетка, которая пробралась в сгоревшую аптеку за ромашкой от боли в животе.

— Где Торстенсон? — спросил пан король, — Что о нем говорят?

— Он двинулся вместе со всей армией к Товачову. Пленных потащили за собой.

— А Галлас?

— Вроде бы отступил к Вышкову. Но перед этим его рейтары ворвались в город и похватали, что там еще оставалось. Не больно много им и досталось… И в сгоревшие дома они заходили, разгребали пепел, искали горшки с деньгами.

— Разбойник одесную, разбойник ошуюю Спасителя, — пробормотал пан король, глядя в окно на седой холм Гостына с белой часовней на вершине.

Хлеба желтели. Не было ни грозы, ни града. Наливались ранние сливы. Черешни созрели и, должно быть, стали слаще конфет.

— Урожай обещает быть хорошим, — говорил пан король.

— Лучший за все годы на нашей памяти, — отвечали ему.

— Это потому, что к нам пришел ты, обещанный нам богом Иаков!

— Не богохульствуйте, тетушка, — усмехнулся пан король.

— Пана короля очень огорчил Кромержиж, — рассказывал жене в постели староста Паздера.

Старостиха только заохала:

— Кромержиж за три дня не построишь, но пану королю нельзя без женщины.

— Мы, ганаки, не больно-то охочи до баб. Мы лучше поспим, — пробурчал Паздера.

— Я точно говорю, жену ему надо, — повторила старостиха.

— Все вы бабы сводницы! — пробурчал Паздера.

Паздерка засмеялась, но в подушку, чтобы муж не услышал.

10

Торстенсон со своей армией стоял укрепленным лагерем близ Товачова между Моравой и прудами. Галлас разбил лагерь у Попувек между Моравой и Ганой. Он упирался в Коетин. У Галласа сила была больше, но он боялся Торстенсона. Бесславному генералу страшно скрестить оружие со славным! Это стало ясно еще под Лейпцигом, где императорскими войсками командовал эрцгерцог Леопольд Вильгельм.

Галласа спрашивали, почему он не нападет на шведов, ведь они слабее по численности.

— У них артиллерия, — отвечал Галлас, — какой у нас никогда не будет. А кроме того, мне из Вены запретили вступать в бой. Надо беречь солдат.

Пока Галлас берег солдат, Торстенсон занимал города один за другим. Его кавалерийские части свободно прошли почти весь край — Пршеров, Липник, Новый Ичин, Фульнек, ворвались и в Остраву. Всюду они грабили и поджигали, но нигде не задерживались надолго. Разве что в Фульнеке. Оттуда отвозили провиант в Оломоуц. Торстенсон пришел в Моравию, чтобы помочь Пайкулю удерживать Оломоуц.

Оломоуц удержали, и он превратился в сильную крепость. Пайкуль прибыл с двумя ротами финских рейтар для рапорта в Товачов. Его адъютантом был господин фон дер Фогелау.

Торстенсон лежал на боку и проклинал свою подагру. Пайкулю он не предложил сесть. Они поговорили об укреплениях Оломоуца, о контрибуциях, о ненасытности и пьянстве офицеров. Торстенсон наставлял Пайкуля:

— Заботьтесь, чтобы в храмах проповедовали по лютеранскому обряду, а вот офицеры ваши скоро совершенно оскотинятся. Дезертируют, валяются в постелях оломоуцких шлюх, и город становится борделем. Не будь Галлас ослом, он давно бы отобрал у вас вашу крепость… Лошадей и то прокормить не можете. Мне пришлось обчистить Могельнице, чтобы послать вам фураж. Не полагайтесь только на валахов. Стыдно! Что вы докладывали мне о полковнике Герштенкорне? Убежал к валахам или куда там? Полковник со звездой, которой его наградил Густав Адольф, убегает от вас! Как не бежать из такого грязного хлева!

Полковник Юрг Пайкуль пытался держаться независимо, но тут покраснел, словно жареный поросенок:

— Полковник Герштенкорн был убит при попытке к бегству…

— Так всегда говорят. Не был он убит! Вы солгали, господин полковник!

— Я послал ему вдогонку господина фон дер Фогелау. Фогелау доложил мне о его смерти!

— Врет он все. Немчура проклятый!

— Он преследовал Герштенкорна.

— Все вы врете. Я-то знаю, где он! Мне открыл это лютеранский священник Симиус. Ваш священник, Пайкуль, это вы ему дали пребенду в Оломоуце! Герштенкорн где-то в здешних краях изображает из себя мужицкого короля! А я нигде никаких мужицких королей не потерплю! Что вам известно о нем?

— Симиус ничего мне не докладывал, — сокрушенно пробормотал Пайкуль.

— Я велю этого самого Фогелау повесить за вранье.

— Но ведь Герштенкорн мертв, это яснее ясного, — твердил Пайкуль.

— Увидим! Шагом марш! — скомандовал Торстенсон, и полковник Пайкуль в расстройстве ретировался.

Господин фон дер Фогелау клялся полковнику Пайкулю снова и снова, что полковник Герштенкорн был при погоне убит. Кто-то украл его труп, раздел, унес и закопал. Нет на свете полковника Герштенкорна, отличившегося под Виттштоком.

— И под Лютценом, и у Свиднице, еще когда командовал Банер, и вообще всюду! — кричал Пайкуль. — Если он жив, вам надо его прикончить, иначе Торстенсон велит вас повесить, и меня, старого Пайкуля, заодно! Герштенкорна нет среди живых, понятно вам?

Фон дер Фогелау не вернулся с полковником Пайкулем в Оломоуц. Он остался в товачовском лагере.

Товачов неподалеку от Коетина, а от Коетина рукой подать до Хропыни, — не успеешь трубку выкурить по дороге.

Господин фон дер Фогелау зашел в палатку, где содержали пленного регента Берга, в тоске дожидавшегося, пока его отправят в Померанию.

— Вы были регентом всех епископских владений в здешних местах? Не слышали вы о некоем мужицком короле Ячменьке?

Господин фон Берг так и взвился:

— Король Ячменек? Ну конечно! Он причинял мне много беспокойства в Хропыни. Отменил барщину, обнес свои владения укреплениями, обстрелял моих драгунов, выгнал управляющего Ганнеса.

— Кто же этот Герштенкорн?

— Он однажды пришел и там остался…

— Откуда пришел?

— Не знаю!

— Когда же он пришел?

— Прошлой весной. Крестьяне давно дожидались его. Это ихнийсвятой. Со звездой.

— Со звездой, говорите?

— С золотой звездой.

— А почему вы его не повесили?

— Крестьяне его охраняют и сторожат. Он у них командир. У него и войско есть.

— Гм, вы хотели бы освободиться из плена, господин регент?

— Ваш фельдмаршал потребовал за меня двадцать тысяч талеров. Но у нашего господина епископа лишних денег нет. Теперь уже господин фельдмаршал согласен получить всего пять тысяч, но это все равно много. Епископ далеко, в Пассау. Пока от него придет письмо, меня уже увезут. А я больной человек. Иезуитов я и сам никогда не жаловал, у меня жена и дети…

— Я замолвлю словечко за вас перед фельдмаршалом. Не надо меня обнимать! Мне от вас нужно другое. Кто сейчас занимает ваше место в Кромержиже?

— Гофрихтер Таронлог.

— Кто он такой?

— Ленный гофрихтер, мой бывший помощник, уроженец Пассау. Епископ его оттуда пригласил в Кромержиж.

— Напишите ему немедля, чтобы он со мной совершенно секретно встретился, ну, скажем, на перекрестке у Безмерова. Если он боится, пусть возьмет с собой шесть вооруженных слуг. И я приеду с шестью рейтарами. Ваше письмо я пошлю Таронлогу с трубачом. Если вы напишете и Таронлог встретится со мной, вас обменяют на шведских офицеров, которых взял в плен Галлас. И в Померанию вам не придется отправляться!

— Когда нужно Таронлогу приехать в Безмеров?

— Послезавтра в сумерки.

Господин регент Берг, безумно счастливый, написал, а трубач отнес письмо к Коваржским воротам, которые были уже вовсе не ворота, а скорей просто дыра в стене. Господин Таронлог письмо получил. Он трясся всем телом, этот сухонький человечек, когда приехал на сером иноходце к перекрестку у Безмерова. Там ждали семь рейтар. Один из них в брыжах до плеч и в серебряной кирасе отделился от них и поехал навстречу господину гофрихтеру. Господин Таронлог снял шляпу.

«Grüß Gott»^[166], — приветствовал его всадник в серебряной кирасе. И господин Таронлог радостно воскликнул! « Grüß Gott», поняв, что этот швед вовсе не швед.

Всадник представился:

— Фон дер Фогелау.

— Фон Таронлог, — назвал свое имя сухонький человечек.

Они соскочили с коней и отдали поводья слугам. Обменялись рукопожатием. Господин фон дер Фогелау, высокий и тучный, взял сухонького мужчину под руку и отошел вместе с ним с дороги в лес. Солдаты сбились в одну кучу и принялись болтать.

Еще год назад большие господа, император, швед и француз, согласились вести переговоры о мире в городах Мюнстере и Оснабрюкке. Но при этом они продолжали военные действия, не заключая перемирия. А вот на перекрестке у Безмерова состоялось перемирие.

Господин фон дер Фогелау совещался с господином Таронлогом о том, как справиться с крестьянским бунтом. Они быстро договорились. Ведь нет ничего хуже неповиновения подданных! Если крестьяне отказываются от барщины, то тут уж и враги должны подать друг другу руку помощи. Христианин тут вступит в союз с антихристом, швед с господином эрцгерцогом, епископ с лютеранским полковником, господин фон дер Фогелау с гофрихтером Таронлогом.

Была ночь, звездная летняя ночь, когда они расстались. Господин фон дер Фогелау уехал в лагерь у Товачова, господин Таронлог в разгромленный Кромержиж.

Господин фон дер Фогелау потирал руки — полковник Герштенкорн наконец исчезнет с лица земли, Торстенсон поверит, что он был убит уже во время бегства из Оломоуца.

Господин Таронлог радовался тому, что хропыньский бунт будет подавлен и хропыньцы снова пойдут на барщину.

11

Власть пана короля распространялась далеко за пределы хропыньских владений. Он властвовал по всей Бечве вплоть до болот при ее слиянии с Моравой. И на Моштенке. Его воле был послушен Бржест за березовыми рощами, — хотя попик в костеле святого Якуба Старшего метал громы и молнии в своих проповедях, утверждая, что дева Мария кровавыми слезами оплакивает разбойничьи деяния самозванца Ячменька. Жалковицкие жители слушались приказов короля, и киселицкие тоже. Ему подчинялись Заржичи, и Плучиско, что за лесом, Влкош, Кановско и Ржиковице, все там вооружились и отказались работать на барщине. Из Гулина пану королю доносили, что настанет час — и они тоже взбунтуются, вот только залечат раны от пожара, что случился весной нынешнего года, да после жатвы уберется лейб-гвардия, посланная сюда гофрихтером Таронлогом из Кромержижа. Плешовец был с самого начала верен пану королю, в верности поклялись ему и Биланы.

От Плучиско до Поступков расставил пан король по дороге пешие и конные дозоры за шанцами и палисадами, за валами и рвами, и дядюшка Фолтын гарцевал на своей лошадке и объезжал укрепления днем и ночью. До самого Бржеста — между Расиной и бржестским лесом — тянулись валы, на которых стояли дозоры с мушкетами. Дядюшка Фолтын мечтал и о пушках, но их не было даже в Кромержиже. Шведы оттянули их за Товачов и били из них по замку до тех пор, пока он не сдался. Ручьи у Киселовиц и Жалковиц были запружены таким образом, чтобы при наступлении неприятеля можно было все кругом залить. Каждый человек в Хропыни и по всему краю знал, что надо делать, когда на поле выйдут боевые повозки, и где устроить заграждения из этих повозок.

Пан король отправил послание также всацким валахам, призывая их обратить свой гнев, благословенный господом, против антихриста и гуквальдских панов и бить их всеми силами до тех пор, пока вся Моравия не освободится от императорских прислужников. Герцог Коварж послал пану королю в подарок боевой топорик с латинской надписью «Pro verbo Dei et patria!», что означает «За слово божие и за отчизну!».

Дядюшка Фолтын был недоволен королевским письмом к валахам и тамошними подарками, потому что валахи весной, после взятия Кромержижа, нехорошо себя показали в Скаштицах и в Гулине, где спалили шестнадцать усадеб. Но пан король писал, что хотел, и валахов в обиду не давал.

Когда же эти самые валахи однажды ночью привезли в замок воз соли, обувь для крестьян, прибежавших в Хропынь из Оскола босыми, и синее сукно для пана короля, сам строгий генерал дядюшка Фолтын примирился с ними и угостил их в корчме лучшей ржаной водкой.

Из синего сукна портной Индра сшил пану королю панталоны и камзол, потому что хропыньцы не могли смотреть на короля, одетого в деревенскую куртку. Но новые сапоги пан король сшить для себя не позволил, потому что его старые с серебряными шпорами еще были крепкими.

Собравшись писать послания, пан король не обошел своим вниманием и Сенице. Он спрашивал, как живется милым братьям за сеницкими валами. Те ответили, что послушались его мудрых речей и гонят теперь не только шведов, но и императорских солдат. А живется им хорошо.

Но уж так, как в этом году жилось хропыньцам, им еще не жилось никогда! Никогда прежде не было у них своего хропыньского короля и не была Хропынь золотым островом. Небо над хропыньской округой было в этом году яснее, чем где-либо на свете. С рассвета до заката оно сияло синевой, а ночью, будто луг цветами, было усыпано звездами, грозы обходили Хропынь стороной, ветер дул с юга от Хршибов, и Гостынек, обычно в пасмурную пору, перед дождем казавшийся таким близким, утопал в трепетном мареве и, зыбкий, висел над желтыми пашнями между небом и землей. На фруктовых деревьях почти не было майских жуков, над колосьями почти не летали капустницы, не было ни дождевых червей, ни гусениц, и кроты как будто вымерли. Дикий мак краснел только на межах, не засоряя полей. Уродилось множество слив, яблок, и собрали уже во время сенокоса целые корзины черешен, как и полагается. Пчел было тоже больше обычного, ни один рой не улетел, и на чеснок пчелы не садились. Рожь, высокая, усатая, быстро созрела. Пшеница позолотела до рыжины, на каменистых землях быстро дозрел овес, и волнился ячмень, невысокий, но богатый, и от одного его благоухания можно было опьянеть. Куры неслись так обильно, что женщины едва успевали собирать яйца из гнезд. Из каждых пятнадцати хозяйка непременно находила одно яйцо с двумя желтками, во дворах птица до того громко кукарекала, клохтала и кудахтала, что звенело в ушах, свиньи толстели так быстро, что им было тесно в хлевах, у коров вымена свисали до самой земли, гуси выводили стаи гусят, у женщин были округлые бока и высокие груди, детей родилось, как грибов, и все это походило на земной рай.

Из окон замка король Ячменек осматривал свое королевство, затем выезжал в поле. Только голова его была видна над рожью, хотя сидел он на коне. Такая она была высокая. Он объезжал вместе с дядюшкой Фолтыном патрули, дозоры и пикеты. Осматривал оружие, достаточно ли оно чистое и блестящее. Он всем очень нравился в своем новом синем камзоле. Вот таким они и представляли себе короля!

— Скоро ли настанет мир? — спрашивали его.

— Он настанет, когда крестьяне повсюду научатся стрелять так же, как вы, — отвечал он.

На лугу возле Гетмана он проводил с ними учения по ведению боя с применением деревенских телег. Приехав, они составляли стену из телег, выпрягали лошадей, отводили их в лес, забирались в телеги и с криком отбивали атаки противника, то есть тех хропыньцев, которые изображали вражеских рейтар.

Если б не учебные плацы на болотистых лугах и дозоры на валах и у ручьев, не дозоры в лесу у засек и в терновнике, никто бы не поверил, что лишь на расстоянии двух миль у Коетина стоит лагерем генерал Галлас, а рядом с ним в Товачове правит маршал Торстенсон, что шведы засели в Оломоуце, что они всюду, куда ни кинешь взгляд, и что большая часть моравской земли, Силезии и королевства сожжена, разрушена и изничтожена.

С той поры, как догремели пушки у Кромержижа, в Хропыни не слышали даже выстрела из мушкета. Было тихо, и песня жаворонка не нарушала тишину, лишь сладостно потрескивали зерна в колосьях и молодые люди целовались и обнимались, сидя на теплых межах.

Только пан король был один-одинешенек: не пришла к нему никакая Руфь, не легла ночью у ног его, как моавитская женщина в Святом писании. И все втайне влюбленные в него женщины побаивались короля, отчего улыбки их были робкими.

А вот пани старостихе одиночество короля не давало покоя.

Она знала, что у рыбака Даниэля по фамилии Худы растет дочка невиданной красоты, семнадцатилетняя Марта. И старуха про себя определила ее в жены королю. Выбор ее пал на Марту еще и потому, что происходила она не из крестьянского рода, пусть бы и богатого, не говоря уж о малоземельных, а была из рыбачьей хижины, и поэтому не могла родиться зависть между соседями.

Пани старостиха зашла к красавице дочке Даниэля и спросила напрямик:

— Ты хотела бы стать женой пана короля?

Марта покраснела до корней волос и всплеснула руками:

— Да что это вы выдумали, тетечка?

— Ничего я не выдумала! Пошла бы ты за него, если бы он тебя выбрал?

— Не знаю, тетечка, — прошептала Марта, и на глазах у нее показались слезы.

— Ты будешь крестьянской королевой, — сказала старостиха.

— Я ведь бедная, — всхлипнула Марта, — у меня, кроме сорочки на теле, ничего и нет.

— Ты будешь королевой бедных, — объяснила ей старостиха.

И она подстроила все так, чтоб пан король увидел Марту у пруда, когда она жала траву, и чтоб Марта улыбалась ему.

Она улыбнулась, а пан король заговорил с ней. Что вечер, мол, сегодня прохладный, а ночью, глядишь, и дождь пойдет. Что рыбы выскакивают из воды, а чайки-рыбачки уже отправились спать в камыши.

— Я тоже рыбачка, — сказала Марта, — но я не сплю в камышах.

Она назвала камыш по-ганацки, и пану королю понравилось это давно забытое им слово.

— Ты заботлива, Марта, — сказал он, — и не ленишься гнуться над травой.

Он подошел, поднял полную корзину, взвалил ее себе на плечо и проводил Марту до самой хижины. Пан король пожелал девушке доброй ночи и проводил ее взглядом, когда она поднялась на открытое крылечко.

Потом он увидел ее еще раз снова под вековой липой, где она сидела и плела венок из ромашек. Пан король соскочил с лошади и сел рядом с ней. Взял венок у нее из рук и надел ей на голову, на каштановые волосы.

— Тебе к лицу корона, Марта, — сказал он.

Она сняла венок с головы и расплела его, а цветы разбросала. Он смотрел на нее и молчал.

Один цветок она подала ему. Он хотел поцеловать ее в знак благодарности, но она убежала, сверкая босыми ступнями.

С того дня он больше ее не встречал.

Пани старостиха все подзуживала пана старосту:

— Долго вы будете мучить пана короля? Сперва запирали, чтобы никто у вас его не украл. А теперь не хотите привести к нему женщину. Думаете только о себе! Он нам принес счастье, а вы о его счастье нисколько не заботитесь! Позор вам, мужланы ганацкие, только о себе и умеете думать, а другим блага не желаете, неблагодарные!

— А ты, старуха, не здешняя, что ли?

— Здешняя я, да сердце у меня есть. Пан король женится на дочери рыбака Марте.

12

Старостиха так настойчиво убеждала, что в конце концов уговорила всех женщин из Хропыни, и Фолтынову, и Завадилову, и Млатцову, и Выметалову, и Войтехову, и Цоуфалову, и старую Кристину, которая вела хозяйство короля в замке, и Калужову, и Сырову, жен членов управы и нечленов, — так что в конце концов сошлись все советники в отсутствие пана короля и решили женить его. Король без королевы — не настоящий король, а где король, там должен быть и королевский род, чтобы славе не иссякать, а все расти и передаваться из поколения в поколение. Долго спорили, кого же ему привести в невесты. И Паздера сразу понял, что все члены управы, имевшие дочерей на выданье, готовы сосватать их пану королю. Поэтому он сказал:

— Пускай король выберет сам. Мы соберем к нему в замке всех девиц хропыньских, которым пора замуж.

На том и порешили, и городок заговорил о предстоящей ярмарке невест, один пан король ничего не подозревал, и бабка Кристинка не проболталась.

В воскресенье после обеда все члены управы явились в замок и попросили торжественную аудиенцию у пана короля.

— Ну, раз торжественная, так торжественная, — сказал пан король и прицепил к своему синему камзолу звезду.

Он вышел к членам управы с таким видом, как выходил, будучи канцлером и послом королей, и с некоторым озорством и кичливостью спросил:

— Чем могу служить вашим милостям?

Заговорил пан староста Паздера:

— Дорогой пан король, ты ученый, благоразумный, мудрый и храбрый. Ты наш король Ячменек, хропыньский уроженец телом и душой. Ты крепок, мы знаем, точно молодой дубок. Свяжи ты свою судьбу, очень мы тебя просим, с нашим городом (пан староста любил выдавать городок Хропынь за город, потому что ощущал себя скорее бургомистром, нежели просто старостой), — свяжи ты свою судьбу с нашей Хропынью еще и другими узами. Выбери себе невесту из хропыньских девиц и сделай ее своей супругой себе и нам на радость. Ты привел нас в рай Эдем, и мы по воле божией этот райский сад возделываем и подстригаем, плевелы и траву выпалываем, есть у нас всякие деревья, всякие звери домашние и птицы и звери дикие, но ведь сказал также господь бог: «Не хорошо быть человеку одному…» Мы приведем к тебе всех взрослых дочек из нашего городка — их всего двадцать пять, а ты выбери себе среди них законную жену.

Пан король задумался, а потом сказал:

— Вы всех сосчитали? Не забыли ни одной? Приведите ко мне не только крестьянских дочерей, но и дочек ремесленников, мельников и рыбаков, трактирщиков и писарей, и самых бедных людей.

— С тех пор как ты с нами, у нас в Хропыни нет бедняков. У мельника дочери нет, а дочерей трактирщика, рыбака и писаря мы приведем. И дочку портного, который сшил тебе новое платье из валашского сукна. Но приведем мы тебе только хропыньских девиц, а не тех, кто к нам переселился из Кромержижа и из сожженных деревень.

— Приведите их через три дня! — сказал пан король и звякнул серебряными шпорами.

Руку ему уже не целовали, как бывало, но на этот раз хотели поцеловать. Он нахмурился, и аудиенция на этом кончилась.

Все ушли довольные.

— Пока он был под замком, пан король у нас все толстел, а теперь отощал, словно Иоанн Креститель в пустыне. Ну, ничего, поправится, когда мы его женим, — смеялся Мартин Старжику.

— Дело сделано! — ликовала старостиха и превозносила до небес мудрость пана старосты.

Три дня матери наряжали своих дочерей, три дня они мыли их и купали и душили лавандой. То же происходило и у рыбака в его покосившейся хижине, только Марту мать искупала в пруду затемно, когда никто не видел.

Наконец настал момент, когда пану королю надо было выбирать среди хропыньских девушек себе невесту.

Двадцать пять невест прошли одна за другой мимо выстроившихся двумя рядами жителей Хропыни в замок. Вел их староста Паздера и дядюшка Фолтын, генерал. Каждая невеста шла в сопровождении мамаши. Они поднялись по лестнице и выстроились рядком в большой зале против окон, чтобы их лица были хорошо видны. Дядюшка Фолтын перестроил их двумя рядами. В первом ряду невесты, во втором их мамаши.

Невесты и мамаши не стояли спокойно на месте, все вертелись, дядюшке Фолтыну пришлось на них прикрикнуть. Все равно они не успокоились, хотя это был торжественный момент, куда более торжественный, чем конфирмация, когда играет орган, в храме пахнет кадилом и в золотой митре приближается епископ.

Жениха дожидались под наборным потолком в чистой и светлой зале двенадцать Марий, семь Аннушек, три Жофьи, две Енофевы и только одна-единственная Марта. На невестах были лейпцигские платки с длинной бахромой, вязаные воротники, короткие вышитые безрукавки, расшитые пышные рукавчики до локтя, белые блестящие юбки, отделанные кружевом, яркие банты у пояса с длинными концами, черные туфельки. Мамаши были в белых платках, в косынках, завязанных спереди на голове, в передниках до самой земли. У каждой — старой и молодой, в левой руке — кружевной платочек. Не будь платочки такими красивыми, они утирались бы ими. Лица от волнения перед предстоящими событиями были потные. Но несмотря ни на что, мамаши так тараторили, что дядюшка Фолтын вынужден был снова напомнить им, что они не на базаре, а в замке.

Пан король не заставил себя долго ждать.

Он вошел в залу и остановился как вкопанный. Так пленил его вид двадцати пяти невест. Он ерошил свои светлые кудрявые волосы. Все невесты заметили, что руки у него красивые, но красные. На нем был синий камзол и желтая звезда на груди. Она была не золотая, это все знали, но очень красивая. На ногах у него надеты были полусапожки с серебряными шпорами и с завернутыми голенищами.

Пан король приветливо улыбался.

Староста Паздера хотел выступить вперед, произнести речь и назвать каждую невесту по имени. Но пан король сказал:

— Я и так всех знаю!

И начал прохаживаться взад и вперед вдоль ряда. Он посмотрел на каждую, каждой улыбнулся, и шпоры у него позвякивали, как колокольчики министрантов, когда они опускаются на колени. Невесты клонили взоры, но все-таки поглядывали искоса на пана короля. Каждая видела его уже сотни раз, но теперь, в этой зале, в своем замке, в новой одежде и в качестве жениха он был еще красивее обычного. И руки его им нравились. Когда он в прошлом году появился в Хропыни, руки у него были белые, как у барина. А теперь это были руки крестьянские! Король Ячменек походил на их хропыньских парней! Одно удовольствие смотреть на него.

А что он худой и осунувшийся? Удивительно ли, — столько забот у него с нашей Хропынью! Он ведь воин, генерал, к тому же король! Бабка Кристина плохо кормит его. Кристина, не торчи в дверях, поди поставь лучше суп на плиту. Плохо для пана короля стараешься! Правда, тут чисто, выметено, но где, скажите, занавески на окнах? Ни единой ленточки, ни одного кружевца не видно в этой большущей зале. Бедняжка пан король!

Но бедняжка стал спиной к окнам, заложил руки за спину, прищурился и разглядывал невест так, как парни из чужой деревни разглядывают девиц на танцах. Когда ж он кончит разглядывать? Ей-богу, он смотрит только на Марту, дочку Даниэля, а эта Марта, босоножка, ведьма глазастая, скалится ему, будто между ними уже бог знает что было, будто она его уже сцапала.

И тут пан король спросил как ни в чем не бывало:

— Мартичка, возьмешь меня в мужья?

И Мартичка тоже как ни в чем не бывало ответила громко и без всякого жеманства:

— Возьму!

А пан король обвел взглядом остальных Марий, Аннушек, Жофий и Енофев и сказал:

— Я не могу взять всех двадцать пять, как великий визирь турецкий. Не обижайтесь. Я уже вообще не собирался жениться, староват я для этого. Если я гожусь Марте, она станет моей женой!

Безбожные были его речи, но ему простили. Ведь он выбрал самую бедную.

Пан староста поблагодарил короля. Но пан король на этом не успокоился. В знак того, что ни одна невеста на него не в обиде, каждая позволит ему поцеловать ее. Он тотчас же приступил к делу. Они стояли в ряд у стены перед своими мамашами, и он к каждой подходил и целовал ее с причмокиванием. Только Мартичку не стал целовать, отложив это до свадьбы.

— Ага, не охочи, значит, ганаки до баб, — заметила старостиха, когда муж все это ей рассказал.

На другой день члены управы решали вместе с паном королем, когда будет свадьба.

— После жатвы, — решил пан король.

— Где же будет свадьба? Здесь, в часовне святого Ильи, или в Бржесте?

Пан король возмутился:

— Попик в Бржесте готов призвать на мою голову громы и молнии. Не хочу я этого попика!

— Но проповедника у нас тут нет.

— Обезьяна Симиус удрал к шведам. Черт с ним! — раскричался пан король.

— Что же нам делать? Ведь не станешь же ты, пан король, жить с женой в грехе?

— Каждый может произнести слово божье, которое связывает неразрывно. Я попрошу пана старосту быть на моей свадьбе духовным лицом.

Все согласились, потому что были в глубине души еретиками. А пан староста был счастлив, и старостиха, узнав об этом, чуть не лопнула от гордости, ведь ее Паздера теперь не только потомственный староста, но и священник.

Насколько те лучше иметь собственного короля, чем жить под властью кромержижского епископа! Король может сделать старосту и священником!

13

Бржестский попик послал в Кромержиж Антона, церковного сторожа, с посланием, написанным по-латыни. Сторож должен был разыскать каноника Меркуриана, епископского администратора. Попик писал, что в Хропыни происходят невероятные вещи и что этот самый Ячменек, глава бунтарей, ко всему еще собирается осквернить таинство брака:

«Староста Паздера, ingratissimus hominum, — неблагодарнейший из людей, которого, точно змия, пригрел на своей груди еще господин кардинал Дитрихштейн, блаженной памяти, сделав его потомственным старостой в Хропыни, хотя он и принадлежал к еретическому отродью и только в двадцать восьмом году снова пошел к исповеди, — этот самый Паздера готов оказать самозваному королю Ячменьку, неведомо откуда появившемуся, гнуснейшие услуги и в самое ближайшее время собирается вместо настоящего священника языческим, или, что еще хуже, еретическим способом обвенчать самозванца с дочерью рыбака Даниэля, беднейшего в городке, о чем свидетельствует его прозвище «Pauper», или по-здешнему «Худы». Nihil peius odi, quam animi ingrati vitium^[167], поэтому я прошу вашу милость воспрепятствовать еретической свадьбе, на что я сам не имею достаточных сил, а скаштицкие подданные чем дальше, тем более откровенно выступают противниками святой церкви, каковыми они были и ранее. Конечно, и господина гофрихтера не могут порадовать факты явного бунта и он найдет способ искоренить поганое древо непослушания, которое растет и крепнет и протягивает свои корни из Хропыни по всей святой епископской епархии. Несомненно, швед в этой земле менее опасен, чем мужицкая сволочь, избегающая барщины. Сердце наше сжимается от боли потому, что из наших рук выскользнул не только хропыньский приход, где уже целых двенадцать месяцев часовня святого Ильи заперта на ключ, но и подведомственные нам приходы жалковский, влкошский, Бохорж и Киселовице, где яд еретичества и непослушания отравляет души подданных, которые похваляются тем, что к ним якобы вернулся их король, что у них оружие и телеги, как у Яна Жижки двести лет тому назад, и что они выгонят со святой Ганы всех епископов, эрцгерцогов и самого императора, спаси нас боже от такой напасти!»

Каноник Меркуриан посовещался с паном Таронлогом. Пан Таронлог поговорил с полковником, командиром нового императорского гарнизона, испанцем Монкадосом. Он спросил полковника, сможет ли тот в случае надобности прислать против хропыньских бунтовщиков эскадрон рейтар, чтобы сохранить там урожай для епископских житниц, из которых снабжается и военный гарнизон.

— Все отобрать! — лениво распорядился испанец и больше об этом деле даже не вспоминал.

Но господин Таронлог вспомнил и передал в лагерь под Товачовом: самое время совместно искоренить бунт в Хропыни и разделить собранный урожай, сено и солому, масло и сало, коней и скот, что имеется в хропыньской округе в изобилии, взывающем к небесам о возмездии.

Трубач отправился из Кромержижа в Товачов, затем из Товачова в Кромержиж и еще раз туда и обратно.

Попик в Бржесте узнал тем временем от господина гофрихтера, что его настойчивые просьбы господин администратор Меркуриан не пропустил мимо ушей и препоручил наказание сельских бунтарей светской власти, id est^[168] господину гофрихтеру и высокородному полковнику Монкадосу, большому почитателю святого Якуба, на починку костела которого в Бржесте, поврежденного еретиками-валахами, он посылает пять талеров.

Пока суд да дело, в хропыньской округе собирали такой богатый урожай, какого и самые старые люди не помнили, а в Жалковицах жила бабка, которой стукнуло ни много ни мало — сто десять лет. Она родилась при Фердинанде I и много чего на своем веку повидала, больше лихого. Но сейчас она благодарила господа за то, что дал он ей дожить до возвращения короля Ячменька, который выполнит то, что предсказано в восьми заповедях блаженства.

Пан король торопился с жатвой. Многие думали, что он просто ждет не дождется свадьбы. Но дядюшка Фолтын знал, что у пана короля повсюду имеются свои люди среди валахов и ганаков и те ему доносят: в лагере Торстенсона близ Товачова, в сыром месте между рекой и прудами, много солдат умирает от лихорадки, при которой гниют легкие. Поэтому фельдмаршал собирается перенести свой лагерь в более сухое место. Но ведь существует и Галлас у Коетина. А что, если он захочет неожиданно напасть на фельдмаршала? Если бои разыграются и в хропыньской округе?

Потом донесли, что Торстенсона под Товачовом уже нет. Однажды ночью, после дождя, когда от прудов и реки потянулся туман, темной вуалью накрыв весь край, Торстенсон поднял свой лагерь и двинул войска через Бохорж к Моштеницам, обойдя хропыньскую округу. Он разместил на холме у Моштениц свои пятнадцать полков и артиллерию, оставив тридцать восемь полков кавалерии на лугах, у подножия холма. Жителей Моштениц и Бохоржа согнали строить для шведов укрепления.

Матес фон Галлас остался под Коетином, но вел себя тихо, как мышка. Он боялся Торстенсона, хотя тот уже больше не мозолил ему глаза.

Пан король приказал:

— Собирайте пшеницу, рожь и ячмень. Только поле на Маркрабинах не трогайте.

— И там все созрело, пан король!

— Не хочу, чтобы там жали. Еще есть время!

Пан король никому не объяснил, что он задумал делать с этим ячменем. Да ведь это же его поле! Он там родился!

А Кристине была в эти дни с паном королем прямо мука мученская. Он не ел, не пил и не спал. Все ходил из большой залы в малую, смотрел из окон на пруд и туда, где горизонт частенько алел от зарева пожаров, устроенных шведами.

Бабка Кристина убеждала пана короля положиться на господа бога и верить, что в Хропынь никакие солдаты не придут. Но пан король вел себя все чуднее.

Жатва подходила к концу, и точно крепости, куда ни глянь, возвышались огромные скирды. Житницы замка были переполнены. Полны были амбары и закрома за избами.

На послезавтра члены управы назначили свадьбу, и во всех избах варили и пекли. Хропынь готовила пиршество в честь пана короля и его невесты.

— Пан король, не радует тебя твоя свадьба? — спросила бабка Кристина.

Он не ответил и в свою очередь спросил:

— Тетушка Кристина, вы не помните, был в здешнем замке пан Вилим Пражма из Билкова?

— Как не помнить! Пану Вилиму принадлежали здешние владения при полоумном императоре Рудольфе. Пан Вилим тоже был малость тронутый.

— А были у пана Вилима дети?

— Был у него сынок, да приблудный, пан король. От служанки Маржи, так ее звали. Она родила ребенка в ячмене на Маркрабинах, на том поле, где и вы родились, как мы знаем. Она умерла родами.

— Вы ее знали?

— У нее были золотые волосы, пан король, совсем как у вас. Ее похоронили в часовне, что была в замке. После уж кардинал Дитрихштейн снес ту часовню. Построил там сарай. Дескать, хватит новой часовни, той, дитрихштейновской, святого Ильи.

— Останки Маржи пропали?

— Пропали. Пан Вилим умер много позже. Его останки пан кардинал велел перевезти в Пршеров.

— А их сын?

— Он пропал, бог весть где. При пфальцском короле его послали в Прагу, а потом о нем никто уж и не слышал. Парни из Хропыни посмеивались над ним и называли его Ячменек. Потому что он родился в ячмене, как и вы, пан король!

При этих словах пан король прослезился.

Кристина подошла к нему и погладила его по голове. У нее была жесткая узловатая рука. Но рука эта пахла тимьяном.

— Почему вы плачете, пан король? — спросила она.

— Мне жалко служанку Маржи… — сказал пан король.

— Перед свадьбой невеста плачет, пан король, а жених веселится! — заметила бабка.

— Мне жалко девушку Марту! — сказал пан король. — Не принесу я ей счастья.

— Ты принес счастье всем нам, как же ты не принесешь счастья ей? Иди, выспись, пан король, утро вечера мудренее. А то шастаешь тут, ровно привидение!

Он сказал:

— Ну, я буду повеселее… — И улыбнулся бабке Кристине.

Но все равно продолжал шагать от печки к окнам и вокруг большого стола до самого рассвета. Он уже не плакал, но веселей не стал.

Рано утром за ним Кристина пришла и сказала:

— Эх ты, недотепа. Не послушался ты меня, сыночек! Скажи-ка, а не тот ли ты мальчик из замка, которого послали к королеве в Прагу и который уж больше не вернулся?

Пан король посмотрел на нее серьезно и ласково, но ничего не ответил.

— Старики про это шепчутся. Кажется им, будто узнали они тебя. И все ж таки хочется нам верить, что ты король. Я всю ночь продумала и говорю себе: «Ты спросишь его». Скажи, сынок, король ты или нет?

Как бы ему хотелось признаться, что он вовсе не король. Но время для этого еще не настало. Смеет ли он одним своим словом отнять у них веру в себя и всю их надежду? И он сказал:

— Я тот злак, который вырос из земли, чтобы насытить вас.

Он сказал так, словно был не только королем, но самим Иисусом Христом.

Лучи восходящего солнца позолотили большую залу, осветили измученное лицо пана короля, и оно прояснилось.

14

Когда пан король рука об руку с невестой вступил в большую залу, в глаза ему бросился прежде всего венок из ячменных колосьев на синей вышитой ленте, свисавшей с потолка. Под этим венком они встали вместе с невестой. За широким столом важно восседал пан староста Паздера. На блестящей поверхности стола лежала Библия. Дядюшка Фолтын стоял навытяжку позади невесты с видом генерала, а мельник Вавра Стрниско был свидетелем пана короля. Кроме них в большой зале не было никого.

Пан староста взял в руки Библию и открыл ее сразу же на второй странице, ветхой и пожелтевшей, потому что это была старая, чешскобратская Библия, которая пролежала пятнадцать лет, запрятанная в подвале дома старосты. Староста прочитал слова: «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему… Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут (два) одна плоть».

Затем Паздера спросил обоих, хотят ли они стать мужем и женой.

Оба они подтвердили свое желание и подали друг другу руки.

Тогда пан староста громким голосом торжественно изрек: «Вместо духовного лица, отсутствующего в этом городе, окруженном рвами и валами, водами и врагами, я сочетаю вас во имя божье. Аминь!»

Обряд был короткий. Окна были распахнуты настежь, и ласточка влетела в залу и заметалась под деревянным потолком. Она пролетела через ячменный венок, и ее испуганный голосок напомнил звук лопнувшей струны. Все следили взглядом за ласточкой.

Ничего они не подписывали и не целовались. Только крепко держались за руки. Пан король и его жена.

И подвели их пан староста, посаженый отец Стрниско и дядюшка Фолтын к окну, под которым собралась во дворе вся Хропынь и все переселившиеся к ним мужчины, женщины и дети в праздничной одежде, ожидая, когда они увидят пана короля и Марту Худых, которую он выбрал себе в супруги.

Их приветствовали долго не смолкавшими криками:

— Век живи, наш король Ячменек! Будь здорова, королевская супруга!

Многие прослезились. И двадцать четыре хропыньские невесты плакали. Плакала и бабка Кристина, так, как плачут в таких случаях матери, ведь это именно она увидела пана короля спящим на Маркрабинах. Плакала и пани старостиха, ведь она задумала эту свадьбу и посватала пану королю Марту Худы, заботливую и прекрасную.

Прежде чем король и его жена спустились во двор к народу, Марта повязала голову белой косынкой, потому что она была уже замужней.

Все кругом желали новобрачным счастья, здоровья и долгих лет жизни. Дядюшка Старжику за часовней выстрелил в воздух из мушкета, и многие женщины испугались. Грудные дети начали кричать.

— Нынче не стреляйте, дядюшка, — кричали на Мартина Старжику. Один Фолтын его похвалил.

А потом весь городок разместился перед замком за сколоченными из досок, положенных на пустые бочонки столами, на лавках, принесенных изо всех изб, пан король с женой в середине, и теперь они должны были на виду у всех поцеловаться. Много было веселья и смеха, пока хозяйки, подростки и девушки не начали разносить праздничное угощение.

Никто не записал, сколько кур тут съели, жареных и вареных, сколько серн, сколько телят, сколько поросят и гусей. Никто не считал пироги с медом и маком, ватрушки с творогом. Но угощение было очень обильно, и все чувствовали себя словно в раю, особенно потому, что вино лилось рекой, и трактирщик вкатывал все новые бочонки пива, здешнего, хропыньского, и разносил полные кружки водки, тоже здешней, хропыньской!

Все было свое, хропыньское — и куры, и цыплята, и гуси, и серны, и телята, и поросята, пироги и ватрушки, вино, пиво, водка, дети, девушки и парни, мужчины и женщины, бабка Кристина, пани старостиха, пан староста, дядюшка Фолтын, члены управы, пан король и его жена!

— Мы тут сами господа! — выкрикивали все, и это был прекраснейший из дней.

— На Гостынеке коронуем тебя! — кричали пану королю. — Наденем на тебя корону из ячменя! Но только после войны.

— Будет вам говорить о войне! — потребовали другие.

Потом отнесли и отвезли угощение с пиршества всем, кто караулил в лесах, на валах, у реки и у пруда, дозорным и лазутчикам, которых выслал дядюшка Фолтын.

Так они ели и пили целый день под открытым небом, слушая песни жаворонков и кваканье лягушек в обоих прудах, в Старом и в Гетмане. Над головами гостей носились ласточки и веселые белые чайки-рыбачки, а на вязах и грабах возле мельницы чирикали воробьи. Сладко благоухала бузина, ягоды ее, желтоватые, словно сливки, и деревья позади серебрились на солнце. Наелись досыта петухи и куры, коровы и свиньи в хлевах, кони в конюшнях, а главное — Березка, которой приносили и сладости. Насытились воробьи, и пчелы насосались сладкого сока и разлитого пива.

Ох, до чего же развеселились и раскричались мужики и парни! Как краснели девчата и багровели бабы! Всюду мелькали головные платки, белые, шафрановые и подкрашенные ромашкой, не топорщились уже кружевные воротники, смялись отглаженные рукавчики! За душистыми кустами бузины целовались молодые парочки, и деды подзадоривали пана короля, чтобы он покрепче прижимал к себе свою красавицу жену:

— Ты думаешь, пан король, ты ее выбрал сам? Нет, это мы все ее выбрали!

Все хохотали и понемножку распускали свои пояса.

Потом засвистели дудки и загремел барабан.

Мать пресвятая, это был танец! Сначала выступили соло пан король с новоиспеченной пани королевой, теплой, словно пирожок из печи, как маргаритка прекрасной и веселой — ну просто картинка!

Пан король танцевал как испанец. Видно было, что он походил по белу свету, пожил среди воспитанных людей. Шпоры у него позвякивали, а золотая звезда ярко светилась на синем камзоле. И камзол этот был здешний, хропыньский, хотя сукно и подкладку привезли валахи. Ведь мы сшили этот камзол пану королю.

Наевшись, напившись и натанцевавшись, хропыньцы раздулись от гордости и стали спорить, что древнее — Хропынь или Кромержиж.

— Хропынь древнее, но прекраснее всех городов на свете — Кромержиж!

— Был прекраснее, его уж нет! А Хропынь будет стоять вечно!

— Всюду беда. А в Хропыни вон какая еда! — начали гости говорить в лад.

Пили за здоровье пана короля и его молодой жены.

— Галушками да пряниками надо тебе мужа кормить, Марта, чтобы пан король поправился!

Бабка Кристина обиделась:

— А я, что ли, плохо кормила его?

— Может, пан король плохо спал. Теперь все будет иначе! С молодой женой спится сладко!

Так они подтрунивали над паном королем и его молодой женой. Марта то и дело заливалась краской до самого воротника.

Потом гости принялись за рыбака Даниэля и его жену, расспрашивая, как они себя чувствуют в качестве королевских родственников.

— Уж столько сидели у воды, что поймали в зятья короля!

— Пан король, ты чего глядишь великомучеником? — крикнул кто-то из далекого угла.

Пан король рассмеялся.

— Погоди немножко, скоро мы тебя с молодой женой в постельку отправим.

И много велось таких и им подобных речей, а тем временем зашло солнце за Старый пруд и тень от замка легла на пирующих.

Все притихли. Жалко было, что кончился такой славный день.

Но музыканты снова заиграли. Визжали дудки, и грохотал барабан, лихой, валашский.

— Скоро в кустах светлячки начнут светить, — сказала Марта пану королю.

— Как твои глазки, — ответил пан король.

Вдруг в бржестском лесу раздался выстрел из мушкета. Все насторожились. Кто-то сказал весело:

— Бржестские стреляют белок.

— Нет. Это у нас, — воскликнул пан король и побледнел. — Привести Березку. Трубите тревогу!

Пока приводили Березку и трубили тревогу, пан король поцеловал свою молодую жену в губы и сказал:

— Прощай! Я знал, что так будет!

Рыбака Даниэля и его жену он попросил:

— Спрячьте ее, пока все не кончится.

Гости разбежались во все стороны, точно воробьи от выстрела. Они вскакивали в темноте на коней и спешили по улице к Заржичи. Пан король, перегнувшись с седла, что-то наказывал дядюшке Фолтыну, своему генералу. Потом отдал приказ старосте:

— Защищайте замок!

Пан король и другие всадники исчезли во тьме.

За гумнами они встретили дядюшку Бртю Яна. Он кричал и махал мушкетом:

— Пан король, пан король! Измена! Вы слышали мой выстрел? Слышали? От Бржеста прискакали кроваты, целый эскадрон, за ним другой — драгуны. Кроватов вел попик из Бржеста, тот самый, проклятый! Над головой он держал золотой крест и кричал: «Не стреляйте в меня, а то угодите в пекло!»

— Почему стрелял ты один? — воскликнул дядюшка Фолтын, генерал.

— Двое других на перекрестке были те, кого вы тогда велели выпороть. Ондра Билек и Ян Ржепу, которые под новый год, вместо того чтобы сторожить, ушли в костел в Бржест. Они подняли руки, бросили ружья и стали креститься.

Он не договорил. В ночной тишине раздался топот копыт.

— Вперед, на них, — мощным голосом вскричал пан король.

Дядюшка Фолтын гарцевал на гнедом возле него, мрачный и страшный.

И вдруг ночной сумрак окрасился багрянцем — это горел стог у Расины. Там послышались выстрелы и крики.

— Грянул бой, — прошептал пан король и пришпорил Березку.

15

В полночь, когда пан король и его всадники прогнали императорских драгун с жнивья по дороге к Заржичи, а со стороны Гетмана на них напали болотные дозоры и многих чужаков сбили с коней наземь, вдруг раздалась стрельба в стороне Плешовца. Это были шведы, которые неслышно, по-кошачьи прокрались через лес Садки, подпалили смоляными факелами избы в Плешовце и стога на полях у леса Спаленого. А после этого построились и в боевом порядке, по всем правилам настоящей баталии двинулись вперед, выкрикивая проклятия и распевая песню, в которой поносили Тилли, давно мертвого: «Fleuch, Tilly, fleuch!»^[169]

У них были ленты шведских цветов через плечо, шведское оружие в руках, но то были ландскнехты из Гессена, Силезии и Померании, а командовал ими господин фон дер Фогелау, который пришел убить полковника Герштенкорна, чтобы тот исчез с лица земли и никогда больше не появлялся. А на вопрос Торстенсона, куда девался Георг фон Герштенкорн, полковник, сражавшийся у Лютцена, Виттштока, Свидницы, Пайкуль, не покривив душой, сможет доложить: «Убит как дезертир». И ни один лютеранский пастор не принесет известия, что он правит как король где-то тут на Гане.

Не потребовались даже повозки, в них не успели запрячь лошадей и вывезти их, пан король победил императорских драгун и хорватов, которых привел через Бржест господин фон Таронлог. Теперь они грабили Заржичи и Плучиско и силой заставили крестьян разбирать стога и крестцы и грузить при свете горящих домов снопы на подводы.

Пан король прискакал в Заржичи и в Плучиско. Он гнал хорватов ударами шпаги, а жители Заржича и Плучиско стаскивали их с коней вилами. Дядюшка Фолтын выгонял драгун из Киселовиц и там на площади наткнулся на господина Таронлога, который сидел на иноходце и трясся от страха, что господин фон дер Фогелау не подоспеет, как они условились, и ночная прогулка превратится в жестокую битву.

Дядюшка Фолтын взревел:

— Где прячешь бржестского попишку? — а дядюшка Клабал, Микулаш, проткнул Таронлогу горло алебардой.

В Киселовицах на площади хропыньские нашли и Билека, предателя, и богомольца Ржепу и забили их цепами. Драгуны стали было отбиваться саблями и даже ранили Якуба Хватала и Павла Хованцу, но потом поскакали в Бржест вслед за попишкой, иезуитом, который удирал впереди всех с золотым крестом.

Гляньте-ка, в Киселовице притащились жалковицкие мужики с вилами, цепами, а иные с валашскими топориками, примкнули к дядюшке Фолтыну и искали, куда делся пан король.

А пан король возвращался уже с большой толпой заржичских мужиков, взбешенный, точно Люцифер. Глаза его налились кровью. На стерне у сгоревшего стога он построил свое войско и приказал:

— За ними, в Бржест!

Дядюшка Фолтын прискакал из Киселовиц и донес о кончине господина Таронлога. Пан король пожал руку Клабалу Микулашу, который по-военному отсалютовал алебардой.

— Будь вас побольше да вам бы кирасы, я выгнал бы всех хорватов и шведов!

Но на эти слова, точно в насмешку, раздался крик из Хропыни.

Пан король привстал на стременах и скомандовал:

— В Хропынь! К черту Бржест!

Они вихрем неслись по стерне, конные и пешие. На хропыньских гумнах было пусто. Только псы во дворах злобно надрывались.

— Что происходит? — спросил дядюшка Фолтын пана короля.

— Не знаю, — ответил пан король. — Видать, еще один отряд хорватов с другой стороны!.. Ох, над Плешовцем пламя! Подожгли, прорвались!

Пан король ехал по широкой улице от Гетмана к замку.

— Там орудует староста Паздера, — засмеялся он.

У замка стреляли. Слышались вопли, стоны и проклятия.

Когда они приблизились еще на сто шагов, пули засвистели у них над головой, точно шмели. Раненый Ян Стазку вскрикнул и упал лицом на землю. Они увидели, что горит крыша замка и что толпа на площади — не хорваты и не драгуны, а шведские ландскнехты!

— Они объединились! — захохотал пан король словно дьявол. — Именем господа, дети мои! — провозгласил он вовсе не по-дьявольски.

Но дядюшка Фолтын разразился проклятиями:

— Дьявольщина! Их тут, что муравьев.

— На число их не глядите! — кричал пан король. Вот теперь он был похож на жениха, отправляющегося на свадьбу.

А свадебные гости скакали верхом и бежали за ним с мушкетами, саблями и алебардами, с вилами, цепами и косами. И сразилось войско господина фон дер Фогелау и войско фельдмаршала Торстенсона с войском безземельных и малоземельных крестьян и батраков, которые отказались идти на барщину, с войском голодных, которым только их бунт позволил досыта наесться, с войском нищих, которым бунт принес изобилие. Они поняли, что на них напали с двух сторон. Что император вступил в союз со шведами, а епископ с еретиком. Их окружили, чтобы забрать у них урожай. Они понимали, что надо прогнать, уничтожить пришельцев, иначе их самих загонят и убьют.

— Мы тут сами господа! — кричал король Ячменек.

— Мы тут сами господа! — кричали его воины вместе с ним, стреляли, рубили, кололи.

Ох, они дрались в июле, будто на храмовом празднике! Дрались так, как дерутся на свадьбах!

— Держитесь! — призывал их пан король, и они держались.

Сражались бешено, упорно, по-ганацки, посинев от гнева. Визжа от ненависти. Пар от них шел! Сердце их разрывалось! И женщины помогали им, вооружившись ножами и цепами. И женщины умирали на поле боя. Погибла старостиха от удара палашом, пала Полковская, вдова бедняка, затоптанная копытами шведских коней. Пронзили и старое сердце бабки Кристины, когда она прибежала с горшком кипятка и в ярости выплеснула его на шведского ландскнехта.

Потомственного старосту Паздеру, толстого и неповоротливого, шведы забили прикладами мушкетов. При этом они орали по-немецки: «Zetter und mordio!»^[170] Рядом с ним полегли Томаш Ганзарек, Микулаш Шкралоупек и Якуб Хватал.

Отступали то шведы, то хропыньцы и снова возвращались на прежние места. Пан король искал командира шведов и нашел его, а хропыньцы и шведы наблюдали, как он фехтует с толстым шведом, который, конечно, тоже оказался немцем, потому что кричал: «Du Hund, du Schwein, du Gerstenkorn!»^[171], — но недолго он ругался.

И после этого шведы не бежали, а строились снова и снова и атаковали дядюшку Фолтына, который слез с раненого гнедого и вместе с Плевой, Выметалом, Павлом Хованцу и Мартином Старжику, прислонившись спиной к стене замка, среди дыма и смрада бился, пока не рухнул на землю. Перевернуты были столы, за которыми сегодня пировали, повалены бочки, и шведы хватали оловянные кувшины и швыряли их в хропыньцев.

Пан король ненадолго выехал из гущи бойцов. И посмотрел сквозь тьму в сторону Киселовиц и на зарево пожара за Заржичи.

То, чего он ожидал, свершилось.

В ночной тьме раздался стук копыт хорватских коней. Вернулись и драгуны на помощь шведам! Королева и император вступили в союз на хропыньской площади, Торстенсон побратался с Галласом, черт с дьяволом!

Пан король пробился через ряды шведов к воротам замка.

— Откройте! — закричал он защитникам замка Завадилику, Вондре Фишмистру, Хытилу и Цоуфалу с молодыми парнями, не испугавшимися пожара.

— За мной! — крикнул пан король и соскочил с Березки.

— Беги, — похлопал он лошадь по спине, и Березка побежала, затем остановилась за часовней у забора, опустив голову, пока ее не увел под уздцы шведский ландскнехт.

Кто мог, побежал за паном королем. Лестницы и замковые коридоры были забиты людьми. Ворота завалили изнутри. Из замка стреляли по шведам, драгунам и хорватам.

До рассвета шведы, драгуны и хорваты осаждали замок. Они палили по замковым окнам из мушкетов. Крыша замка, подожженная намоченными в смоле пучками соломы, сгорела вместе с балками, ее поддерживающими. Сгорел и резной деревянный потолок, вспыхнул и венок из ячменных колосьев.

Пан король, дядюшки Фишмистр, Хытил, Цоуфал вместе с молодыми парнями, веселыми как всегда, бросали из окон тлеющие бревна и покрикивали при этом:

— Что, помирились господские прихвостни, шведские наемники с императорскими?

Но это была уже смелость отчаяния. У них не оставалось ни пуль, ни пороха. Они задыхались в чаду, черные от копоти, в прожженной одежде.

Вдруг левое плечо пана короля пронзила боль.

Ох, он хорошо знал эти тупые удары. Дважды они уже были нацелены на его сердце. И вот в третий раз.

Через дым и чад донеслись слова его команды:

— Прекратить бой! Хоть кто-то из Хропыни должен остаться в живых!

Он был бледен как мертвец.

— Ты ранен, пан король? — спросил дядюшка Фишмистр.

— Ранен, — ответил он.

Внизу проломили ворота, на лестнице затопали сапоги. Раздались крики:

— Куда ты уходишь, пан король?

— На Маркрабины! Сдавайтесь только шведам! — приказал пан король.

С детства он помнил деревянные ступеньки с черного хода в подвал. Он спустился вниз. Скрипнул замок, дверка отворилась, он вышел к пруду, на болото с камышами. Словно в тумане увидел он хижину Даниэля. Вошел через распахнутые двери в сенцы, где пахло сетями и рыбой. На земле валялся разорванный белый платок с прядью каштановых волос…

Он нагнулся, пошатываясь. Поднял платок. На нем была кровь. Еще не засохшая кровь невесты.

— Прости меня, — прошептал он. Взял окровавленный платок с прядью каштановых волос и ушел из хижины Даниэля.

А вот и солнце взошло! Стволы дубов у земли позолотились.

Левая рука его, вся мокрая, немела. Страшно жгла рана… Он потрогал плечо. Прижал к ране белый платок, который тотчас окрасился алой кровью.

Это не сон! Это кружится голова. Такое головокружение мне знакомо. Но надо добраться до ячменя, который я приказал оставить несжатым. Мне худо как никогда, так плохо было, пожалуй, только однажды, на кладбище в Кундуз-Кале во время вьюги. Но там не было этой вековой липы, расщепленной молнией и стянутой ржавым обручем.

Я ранен в третий раз. Трех женщин я убил. Четвертая жива. Но я уже мертв… Да, правда! Тень Ячменька ползет, ползет и растает, едва только солнце поднимется повыше.

Трех женщин я убил… Нет, не убил. Первую убил отец Исаакиос, вторую — чума. А третья жива. Ее просто похитили. Увезли в шведский лагерь, в Моштенице. Я убил и третью женщину! А это конец!

Ему хотелось заплакать над всеми тремя погибшими женщинами. Но он не мог. Глаза его были сухими. И горло пересохло, а в плече огнем горела третья рана. Огонь ширился, охватывая всю онемевшую руку и сердце тоже.

— Мы никуда больше не поедем, никуда, моя Березка!

Как тяжело подниматься на такую низкую межу! Но там вон на пригорке растет прекраснейший ячмень на свете. Без сорняков, с крупными зернами. Да какие же это колосья! Это гроздья винограда! Ячмень волнуется как море и пахнет хлебом.

— Мне надо отдохнуть. На меже среди тимьяна. Но если я сейчас сяду, я уже никогда не встану! Откуда столько крови в рукаве? И на платке! Не буду я прикладывать к ране ее платок. Жалко! А чего мне, собственно, садиться? Мансфельд умер стоя, когда его все покинули. Мансфельд был ландскнехт. А я не ландскнехт! И никто меня не покидал!

Он встал, возвышаясь над ячменем. Колосья были ему по пояс.

Но он их не видел. Неужто ослеп? Он вздохнул, как мать Марика над могилой в Кундуз-Кале:

— Ах!

Вздох вернул ему зрение. Волновалось, шумело поле на Маркрабинах.

А над Хропынью, над его разрушенным, погибшим родным домом, взвивались тучи дыма. Раздавались крики и лязг железа, стрельба и страшный вой. И сквозь рыдания донесся сдавленный вопль:

— Ячменек, Ячменек! Помоги!

Он хотел броситься на этот призыв, бежать, лететь через поле, через Маркрабины. Но его тянул к земле тяжелый камзол.

— Как трудно снять камзол одной рукой!

И все-таки ему удалось сбросить тяжелый, окровавленный камзол, и он схватился за шпагу. Закричал что было сил:

— Не бойтесь! Я к вам вернусь!

Но земля закружилась у него под ногами. Все заволокло серой, тусклой тьмой… И он упал лицом в колосья, которые сомкнулись над ним.

16

Фельдмаршал Торстенсон так никогда и не узнал, был ли чешский дворянин полковник фон Герштенкорн убит при бегстве из Оломоуца или он и потом правил в городке Хропынь.

Когда же управляющий Ганнес по приказу регента Берга, дернувшегося из шведского плена, велел работникам сжать поле на Маркрабинах, которое так и осталось стоять и колосья перезрели, там нашли окровавленный синий камзол пана короля. А тела его не нашли. Не нашли ни золотой звезды, ни шпаги. Камзол тайком закопали под вековой липой. Ничего, когда он снова вернется к ним во всей своей славе, они сошьют ему новый, еще красивее прежнего.

Перевод И. Бернштейн.

КАРЛШТЕЙНСКИЕ ВЕЧЕРА

Памяти отца посвящаю эту книгу, которую в рукописи он уже не успел прочесть

Karlštejnské vigilie

Praha, 1965

Пасха в тот, 1371, год была очень ранняя, почти под снегом. Затем точно зеленое половодье нахлынула весна. За одну ночь вся земля покрылась цветом, и Прага стала прекрасной, как никогда.

Люди повеселели, расцвели и девичьи лица. Сады вокруг Града вспенились белой черемухой.

А три недели спустя после пасхального разговленья захворал император Карл, похоже, отравился. Было ему пятьдесят пять лет тогда. Сперва из-за сухости в горле он не мог глотать, потом лицо его неестественно побагровело, а сердце колотилось, словно растревоженный колокол. Он вспылил, напустился было на придворных, а затем муж, правивший половиной мира, расплакался, как малое дитя. Чуть слышным голосом позвал он лекаря. Но уже не в силах был сказать о причине своего недуга: от резей в животе, за которыми последовала рвота, император, не дойдя от кресла до ложа, зашатался и упал. Он взывал о помощи, сжимая кулаки, бился в судорогах, точно безумный, наконец приказал лекарю пустить кровь, сделать компресс на пылающую жаром голову и велел позвать императрицу. В тот день императрицы Альжбеты, нареченной Померанской, в королевском Граде не было: еще накануне вечером уехала она в свой замок Карлик.

Когда Витек из Холтиц, магистр медицинского факультета университета, муж высокообразованный, врач опытный и лучший ученик прославленного Балтазара из Домажлиц{224}, приехал в Град, император страдал от страшных болей, изрыгая содержимое желудка. Магистр Витек понял, что властелину дали яд, и сделал все возможное, чтобы спасти его бесценную жизнь.

На следующий день к постели больного супруга прибыла императрица. Супруг не узнал ее. Императрица, женщина статная, красивая лицом, веселая нравом, разрыдалась так, что ее никак не могли успокоить. Сила, молва о которой облетела всю страну, оставила ее, Альжбета лишилась чувств прямо у постели императора. Ее унесли и привели в чувства. По Граду поползли слухи, что несчастная страна в одночасье потеряет и короля и королеву.

Когда же магистр Витек остановил судорожную тошноту и рези прекратились, Карл забылся долгим и глубоким сном. Он бредил во сне, но не пробуждался. Потом началась горячка, император в беспамятстве вскидывался и садился в постели, тараща воспаленные глаза; зрачки их расширились, и Карлу казалось, что он ослеп. Хотя сердцебиение утишилось, жестокий жар мучил его.

Магистр Витек, навестив королеву, с радостью убедился, что причиной ее обморока было всего лишь волнение, вызванное внезапной болезнью мужа, и велел королеве оставаться в постели и навестить мужа, когда тому полегчает.

Эта трогательная встреча состоялась спустя три дня. Целуя исхудавшую руку императора, Альжбета роняла обильные слезы радости и шептала слова любви.

Хотя было очевидно, что жизнь императора вне опасности, магистр Витек понимал, что здоровье Карла основательно подорвано; он не только исхудал лицом, но и все члены его тела ослабели. Губительно сказался нещадный приступ горячки и на крепком его сердце. Признаки слабости, появившиеся во взгляде, в движениях и речи императора, напугали магистра Витека, изучившего тело Карла лучше своего собственного. И он решил, как только состояние властелина позволит, отвезти императора в его любимый замок Карлштейн и окружить там покоем и дружеской заботой, которые поставят его на ноги и вернут ему силы. Карл с радостью принял предложение врача и торопил с отъездом; теплым майским утром, за две недели до троицы, они отправились в путь.

День был воскресный, и у бржевновского костела королевскую карету обступила празднично одетая толпа прихожан из окрестных деревень.

Дорога доставляла королю удовольствие. Карета весело катилась меж цветущих обок дороги груш и яблонь, в разливе пряных трав, мимо речных склонов, где солнечными брызгами светились золотые одуванчики, где на межах, радуя глаз, пестрели цветы, и тусклым сиянием вспыхивали кончики иголок на елях, а мох перекатывался зелеными, с золотым отливом, волнами, затоплявшими пробуждающийся лес.

Люди, встречая королевскую карету, останавливались, снимали шапки и улыбались или же громко приветствовали любимого властелина, ибо весть о его болезни разнеслась по свету со скоростью ветра, окутав землю черной тучей, которая теперь начала рассеиваться.

Магистр Витек ехал в карете вместе с королем и развлекал его веселыми историями из своей студенческой жизни в Болонье и в Праге. Впереди гарцевали паны из королевской свиты и рейтары с хоругвями. Лес откликался мощными перекатами рогов; чтобы потешить короля, трубачи то и дело наигрывали охотничьи песни. У реки, весело пенившейся и сбившейся о скалы, махали руками, приветствуя королевский поезд, перевозчики. Возвращавшиеся из костела крестьяне останавливались на краю поля, где зеленели залитые солнцем хлеба, и склоняли свои упрямые головы перед господином, под властью которого эти раздольные нивы зреют тучно и мирно.

Королева с королем не поехала. Эту мужественную женщину в последние дни перед отъездом супруга в замок Карлштейн словно подменили: взгляд ее, лицо и поступь были полны тревоги. Разговоров с королем она избегала и подолгу, вопреки своим привычкам, молилась. На вопрос Карла, поедет ли она с ним, ответила, что не станет своим присутствием нарушать его покой и снова уединится в замок Карлик: Карл распорядился построить этот замок для жен чешских королей, живших прежде в отдаленном Мельнике. Магистр Витек желание королевы одобрил.

Лекарь намеревался окружить Карла мирным веселием мужской компании. Он пригласил в Карлштейн друга Карловой молодости, пана Бушека из Велгартиц, мужа смелого и нравом приятного. В Карлштейне тем временем жил в одиночестве член коллегии замковых каноников, священник пан Ешек из Яновиц, человек разговорчивый, сердцем мягкий и верный приверженец короля. Его слово и доброе расположение духа сейчас наверняка придутся кстати. Никому более не дозволено будет входить к королю; а так, глядишь, до троицына дня воспрянет он и телом и духом.

Об этом своем замысле исцеления и поведал королю по дороге в замок магистр Витек. Король с радостью согласился провести несколько дней в столь приятном заточении. У этих чуждых скрытности мужчин, как и у него, седина посеребрила виски. Именно в таких чистосердечных людях нуждался он сейчас более всего. Всю свою жизнь радел он о счастье земли чешской, и так разувериться в самых близких людях, когда вместо благодарности он получил от них яд!

Король знал, что на третий день его болезни двух молодых писарей придворной канцелярии — Гинека Главача на Скалице и Ченека из Жумбурка, на которых пало подозрение в попытке убийства его королевского величества, бросили в темницу. Два года назад Гинек Главач сопровождал императора в итальянской поездке и во время бунта в Сиене поступил неблагородно, сбежав в Пизу и бросив короля в момент опасности. Вернувшись после победы императора, он объяснил свой поступок тем, что пизанцы якобы взяли его в плен и выспрашивали о планах короля относительно города Лукки.

Тогда император ему поверил и отпустил с миром.

Вместе с Главачем на Скалице и Ченеком из Жумбурка в темницу заточили и помощника главного повара: их видели вместе за пять дней до того рокового пиршества. Следов яда ни у кого из них не обнаружили, однако подозрение было такое, что всех троих отправили к судье, который приказал подвергнуть их пыткам.

На пытках они долго упорствовали, в конце концов повар не выдержал и с громким плачем признался, что писари якобы вынудили его подмешать в пищу короля какие-то черные семена, о ядовитости которых он и не подозревал. Оправдание это сочли наивным, поэтому и писари и повар в кандалах были брошены в еще более глубокую темницу. В тот же день свершился суд, который всех троих приговорил к смертной казни: обоим дворянам — отрубить головы, а повара — повесить. Король, однако, пожелал, чтобы казнь состоялась после дня святой троицы.

Он усиленно размышлял, за что дожил он до такого позора, за что люди, жившие с ним под одной крышей, сидевшие с ним за одним столом, пытались лишить его жизни. От слабости и обиды король готов был расплакаться. Магистр Витек нахмурился и посоветовал ему не думать о случившемся, а лучше послушать, как в деревне, к которой они подъезжали, весело трезвонят колокола.

Король отвлекся от горестных мыслей и постарался думать о приятном.

Вспомнил он о своей королеве, одарившей его столь сильной любовью, что сравниться может лишь с настоящей мужской дружбой. А как при этом по-женски нежна с ним, что даже не верилось, будто эта женщина способна согнуть в руках подкову и раздробить камень. Да, на старости лет бог послал ему в жены женщину самую сильную из всех.

«У нее ни одно дитя не умрет, и она, конечно же, переживет меня…» — подумал он.

Удивительной была его судьба! Такая мало кому выпадает. Четыре жены, и одна лучше другой! Все разные и все наделены прекрасными качествами. Да и прекрасными телами тоже! Карл довольно улыбнулся. В уголках его губ собрались веселые морщинки, а усы встопорщились. Быстрым движением он расчесал пальцами бороду и вдруг обратился к магистру Витеку:

— А вина в Карлштейне выпить позволишь?

— Позволю! — с лукавой улыбкой отозвался магистр, а про себя отметил: «Король поправляется».

И тут раздались приветственные крики из замка Карлштейн, который неожиданно появился за поворотом дороги, словно таинственный Монсальваж{225}, ослепляя белизной и великолепием, — гигантский каменный ларец, символ императорского величия, мудрости и славы. Целомудренный и горделивый, возвышался он на скале среди холмов, поросших с севера лесами, а на южных склонах — виноградниками. Королевская свита, завершив путь, поднялась на скалу и въехала в ворота замка.

В костеле святого Пальмаца, что в деревне под замком, и в самом замке звонили в колокола и трубили в трубы. Бургграф встретил короля, декан карлштейнского капитула благословлял прибывших, а рыцари, охрана замка, выстроились позади духовенства и восторженно смотрели на властелина, который с трудом выходил из кареты.

Магистр Витек сократил приветственную церемонию, и император в сопровождении обоих бургграфов проследовал во дворец, в опочивальню, где отошел к тихому и здоровому сну. Карлштейнский воздух был свеж и полон ароматов целебных лесных трав. В полуденном небе звонкими трелями заливались жаворонки.

Вечером магистр Витек, по правую руку от него — пан Бушек из Велгартиц, слева — святой отец Ешек из Яновиц — сошлись у королевского ложа.

— Три факультета готовы развлечь его милость, — торжественно произнес магистр Витек. — Богословы прислали вашего каноника, пана Ешека из Яновиц; факультет философский — вашего верного, многоопытного рыцаря пана Бушека из Велгартиц, а медицинский факультет — меня, вашего покорного слугу.

Пан Ешек, седовласый, худощавый священник с задумчивым лицом, на котором жизнь оставила свои следы, добродушно улыбался, с любовью и озабоченностью смотрел он на осунувшегося короля. Карл протянул ему руку, а когда спросил, как его любезному другу, канонику, живется здесь, в Карлштейне, пан Ешек спокойно ответил:

— Нынче уже хорошо, ваша милость. Да и всем нам. Мы тут истово молились за ваше здоровье. В храме Девы Марии и денно и нощно службу отправляли, а святую Екатерину просьбами и мольбами так засыпали, что, думаю, в эти дни на небесах у нее не было иных забот, кроме как хлопот о вашем здравии. А теперь, вместе с вами, ваша милость, мы хотим провести эти светлые вечера троицкой седмицы; да раскроет господь сердца наши, и развяжет нам языки, да ниспошлет на головы наши вдохновенье свое и благословенье. Жаждем радоваться вместе с вами. И не как посланники трех факультетов, а как три мужа с мужем, дружба которого нам столь дорога.

Король с довольным видом кивнул.

Но пан Бушек уже целовал короля в усы и больно пожал ему руку. Пан Бушек, правда, слегка прослезился, но тут же громко рассмеялся, признавшись, что как малое дитя радуется в предвкушении удовольствия от вина и паштетов, которые здесь готовятся.

— И главное, наконец-то поговорим без свидетелей. Хотя пан Милич{226} человек святой и ты, король, любишь его, да простит нас господь, если мы в этот пост будем молиться за обильной трапезой. Жизнь на земле столь прекрасна, мой дорогой король, так отчего же нам с тобой в кои-то веки не взглянуть на нее и народ наш через бокал с вином? Врач позволяет, а ты смолоду был весельчак! И позже не вечно пребывал в унынии. Да не оставит нас мудрость в эти семь дней до святой троицы, но поговорим-ка лучше о женщинах, как это и пристало мужской компании.

Карл улыбнулся своей лукавой улыбкой, при которой у него встопорщилась, как всегда, козлиная бородка.

— Поступайте со мной как вам будет угодно, я повинуюсь, — произнес он, но разговор утомил его, и он снова опустил голову на подушку.

Магистр Витек, пан Бушек и пан Ешек разместились за столом в высокой зале, прилегающей к императорской опочивальне, двери которой оставили открытыми. Стол ломился от яств, и перед каждым стояли знаменитые вина в тяжелых кувшинах. Императору еду принесли в постель. Он поел, а когда стемнело и зажгли высокие свечи, позвал врача и пожелал, чтобы господа наконец-то приступали к лечению. Врач велел королю оставаться в постели и пояснил, что они будут разговаривать так, будто его здесь вовсе нет, и пусть не гневается, если услышит что-то и о себе. Как только он поправится, он тоже расскажет им свою историю, да будет его на то воля.

Карл согласился. Пусть себе рассказывают, он будет слушать. А если вдруг заснет, чтоб они в свою очередь не обижались.

По пояс прикрытый черной медвежьей шкурой, король сидел, опершись на изголовье постели. Опочивальня погрузилась в задумчивую полутьму. Лишь перед образом святой Екатерины теплилась красным огоньком лампадка.

Из соседней залы слышно было каждое слово. Там за столом ненадолго воцарилась тишина, а затем заговорил старший из них, пан Бушек. Дело об отравлении Карла, сказал он, напомнило ему один давнишний случай, происшедший в городе Пизе. Достоверность случая подтверждается фактами, полученными им из рук судьи, который ныне расследовал преступление трех убийц. Только теперь ему стало ясно, что молодой Гинек Главач имел в Пизе встречу с Пьетро, племянником трех братьев Гамбакорти, которые шестнадцать лет тому назад подняли бунт против императора и были приговорены к смертной казни. А Пьетро, изгнанный из Пизы, как раз в 1369 году вернулся в город. Яд в пище короля — явная месть за давешнее наказание заговорщиков.

— Ну, пан Бушек, голова у тебя прямо судейская, — изумился магистр Витек.

— Тогда я готов представлять здесь и юридический факультет, — подхватил пан Бушек. — Но говорить буду все же о женщине, а не о римском праве.

И пан Бушек из Велгартиц первым начал свой рассказ.

ПАОЛА

Рассказ о том, как Паола, дочь Бартоломео, влюбленная в чешского дворянина Вилема Ванецкого из Емнички, вовремя раскрыла заговор против императора Карла, замышляемый в Пизе братьями Гамбакорти.

Когда наш король держал путь на свою римскую коронацию, остановился он в один из дней третьей недели месяца марта года 1355 в прекрасном городе Пизе, что лежит в устье реки Арно и славится мягким климатом и вечно синим небом. Город построен из белейшего мрамора, добытого как в местных Пизанских горах, так и сохранившегося здесь со времен языческих в виде колонн. В этом городе, окруженном садами и высокими стенами с шестью воротами и двумя крепостями, дождался король прихода чешского войска, с которым в Пизу прибыла и его молодая супруга Анна. Короля сопровождали архиепископы, епископы, каноники, князья и графы империи, бароны и рыцари, маршалы и бургграфы, гофмейстеры и камергеры, военный люд и королевские писари, — всего пять тысяч конников и несметное множество прочего статского люда.

Король пробыл в Пизе до конца марта, а затем двинулся через Сиену дальше, в Рим.

В королевской свите состоял тогда молодой и отважный пан Вилем Ванецкий из Емнички; некогда студент падуанского университета, на языке тосканцев он говорил прекрасно, познакомился с некоторыми знатными семьями и стал вхож в лучшие дома. Во время пребывания в университете пан Вилем повстречался с девушкой из рода Гамбакорти, которую впервые увидел еще ребенком в городе Лукке; Паола с отцом Бартоломео гостила там у своей тетки.

Появлению пана Вилема Паола так обрадовалась, что не удержалась и поцеловала его, когда он входил в дом Бартоломео, собираясь нанести визит хозяину, брату главы рода Франческо Гамбакорти. Об этом событии тут же заговорил весь город. Пиза никогда не отличалась монашеским целомудрием, — именно поэтому художники и ваятели в нравственных целях сюжетами своих работ нередко избирали темы, доказывающие суетность богатства и роскоши, все же поступок девушки из дворянского рода, которая на глазах прислуги и стражи целует чужеземца да еще обнимает за шею, сочли невероятным. Но девушке было всего шестнадцать лет. Поэтому ей многое простилось.

После этого случая пан Вилем каждый день приходил в дом Бартоломео и гулял в дворцовых садах с Паолой, которую все уже считали невестой чужестранца. За несколько дней до отъезда короля в Рим пан Вилем попросил руки Паолы. Его предложение приняли, а свадьбу назначили тотчас после коронации. По распоряжению короля пану Вилему предстояло на некоторое время задержаться в Пизе, ибо ему поручалось от имени императора и пана канцлера Яна из Стршеды разрешить спорные вопросы между городами тосканскими и императором.

Во главе своего войска с развевающимися хоругвями, где самой почетной персоной был пан архиепископ Арношт из Пардубиц{227}, король в канун пасхи прибыл к воротам Рима. Паола слышала в Пизе о христианском обычае коронации императора, а также о надеждах, которые итальянские патриоты возлагали на нового властелина. Но мысли ее были не об императоре и его славе, а о пане Вилеме Ванецком, который должен был вернуться к ней женихом.

Белокурая Паола не похожа была ни на кого из рода Гамбакорти. Ни на Андреа, деда, ни на дядьев — Франческо и Лотто, и менее всего походила она на своего отца Бартоломео. Все Гамбакорти были черноволосыми, с орлиными носами на толстых лицах, с надменно поджатыми губами; роста скорее низкого, чем высокого. Видимо, красотой она пошла в прабабку, которую Джамбатиста Гамбакорти, капитан пизанского флота, привез из Константинополя после захвата итальянцами Корсики, откуда они совершали набеги на далекие берега Геллеспонта. Вероятно, от нее унаследовала Паола и открытый взгляд и улыбку в синих глазах, которые Вилем не смог забыть все пять лет, и сейчас он вернулся сюда как рыцарь императорской свиты.

Паола с Вилемом разлучалась ненадолго. Император объявил, что сразу же после коронации он снова прибудет в Сиену и Пизу. Никто не предполагал, что путь его через итальянские города на коронацию окажется бескровным и мирным, что сопровождать его будет слава миротворца. Полагаясь на благоприятствие судьбы, он распустил войско, приказав всем возвращаться домой, а при себе оставил лишь тех, что несли службу при королевском дворе и получали за то плату. И в Пизу император вернулся лишь с тысячью двумястами конниками.

Свадьба Вилема и Паолы была назначена на двадцать первое мая в пизанском соборе, знаменитом своей падающей башней. Трезвон ее колоколов так полюбился чешским рыцарям, что они часами стояли под звонницей, недоумевая — отчего она все же не падает, и наслаждаясь приятным и слаженным звоном ее колоколов.

Пану Вилему в доме Бартоломео оказали достойный прием, однако в первый же день мать Паолы, важная и — что удивительно — по обыкновению, молчаливая, Мария, вдруг объявила, что со свадьбой придется подождать еще несколько недель, так как свадебные драгоценности, которые глава рода Франческо заказал в самой Венеции, еще не готовы.

Пан Вилем обеспокоился. Он насторожился еще больше, когда Бартоломео стал хулить императора за то, что он, мол, собрался принадлежащую пизанцам Лукку продать Флоренции, что император по совету плохих людей замышляет продать также и другие пизанские замки и вовсе лишить Пизу ее владений.

Пан Вилем как будущий член канцелярии, посвященный Яном из Стршеды в кое-какие тайные дела империи, возражал против подобных домыслов, заверяя, что император и король не купчишка, чтобы торговать городами и замками. Но Бартоломео лишь хлопал своими черными ресницами и упрямо качал головой.

В тот же день прежний синьор города Лукки, сторонник фамилии Распанти и не ладивший с родом Гамбакорти, был убит в момент, когда пытался поднять бунт против короля. Когда Карл распорядился осадить и взять штурмом его замок Агосту, люди Распанти и Гамбакорти объединились и открыто взбунтовались против императора, который тщетно пытался объяснить, что он и не думал продавать Лукку Флоренции.

Пизанский люд толпился под окнами императорских покоев в ратуше и громко поносил его свиту.

Вечером следующего дня Паола в маске и в сопровождении старой женщины пришла в дом Вилема, который стоял на другом берегу реки Арно. Ее появление, столь неожиданное и внезапное, взбудоражило мысли Вилема. Паола бросилась к нему в объятья и сквозь рыданья призналась, что замышляется страшное убийство и нынешней ночью подожгут ратушу, чтобы погибли в ней император и его жена. На вопрос Вилема — откуда у нее эти сведения, она ответила, что во главе заговора — ее дядя Франческо, а помогают ему ее отец Бартоломео и дядя Лотто, а она из любви к нему, Вилему, предает свой род, хотя знает, что за это ее ожидает смерть.

Вилем уговаривал Паолу остаться и не ходить домой. Паола, однако, решительно отвергла его предложение, пригрозив, что тут же наложит на себя руки, пустив в ход кинжал, если вдобавок к предательству семьи он вынудит ее совершить побег из родного дома. Вилем отпустил ее, а сам поспешил через мост к самой большой из десяти площадей города Пизы, где находилась ратуша. Стража узнала его, и он добился, чтоб его пустили в покои императора. Император с императрицей спали. Он разбудил их, и едва успел сообщить, что происходит в городе, как под окнами раздались отчаянные крики о пожаре.

Император и императрица набросили на себя самое простое платье и, никем не узнанные, выбежали на освещенную пожаром площадь, заполненную толпами горожан, которые кричали, глазея на огонь, однако пожара не тушили. Императорская чета вошла в дом, хозяин которого, видимо, не знал о заговоре и сейчас спокойно допекал утренний хлеб. Пекарь был счастлив при виде столь высоких гостей и предложил императрице поспать до утра в постели своей жены.

Император же в сопровождении пана Вилема и других рыцарей, спасшихся бегством из горящей ратуши, вышел на площадь и прислушался к разговорам толпы. Он узнал, что злодей император сам запалил ратушу с оружейными складами, чтобы в огне все уничтожить и тем самым обезоружить Пизу. Там гибнут тяжелые орудия и огнестрельное оружие, и теперь городу, если на него нападут флорентийцы, нечем будет обороняться. Такие слухи распускали люди Гамбакорти и Распанти, позабыв в эту злодейскую ночь о взаимной ненависти.

— Хватайте его, теперь он в ваших руках! Делайте с ним, что хотите! Этой ночью ему от вас не уйти! — выкрикивали они, не обратив внимания, что между ними ходит человек, отважный как лев, мирный словно голубица, проницательный будто змея.

Едва забрезжил рассвет, ратуша с грохотом рухнула, и руины ее покрылись пеплом, император же готов был поразить в бою каждого, кто осмелится посягнуть на его величество. Он успел отправить гонцов за реку Арно, чтобы призвать часть армии под предводительством епископа аугсбургского{228} и пана Индржиха из Градца; своей свите, разместившейся в разных кварталах города, приказал быть готовой выступить по первому же его зову и открыто в сопровождении свиты направился с королевой к дому, где остановился оломоуцкий епископ Очко из Влашими. Дом этот стоял близ храма, где покоился Карлов дед, император Генрих VII{229}; он умер в этой коварной Пизе во время своего итальянского похода.

Император прождал там до обеда.

А в полдень Франческо Гамбакорти с братьями Бартоломео и Лотто в сопровождении несметных толп вооруженных людей вышли на площадь и с криками:

— Да здравствует народ пизанский, смерть императору! — призывали горожан силой изгнать из Пизы императора и его войско.

Произошла жестокая битва, в которой пролилось много крови и множество отважных мужей было погублено и нагими сброшено в реку Арно. Смертельная схватка завязалась на мосту через реку, где пизанцы сражались с императорскими солдатами, подоспевшими с другого берега и пробившимися через перегороженные и заваленные улицы. Тяжелые мечи выполняли свою ужасную работу, колокола били тревогу, в нескольких местах вспыхнули пожары, мясные лавки вмиг были обобраны, а нищие тащили из домов дорогие кресла и, развалившись в них, во всю глотку горланили оскорбительные песенки об императорском троне, на котором сидит Горбатый, так величали они нашего короля.

Окруженный придворными, император с мечом в руке пробился к площади, и там, как и на мосту, куда чешские воины прорвались с победой, произошел небывало кровавый бой. Теснимые императорскими солдатами, бунтовщики отступали весьма неохотно, но в конце концов многие из них попрятались в собственных домах и, закрывшись там, стреляли из окон и лили кипяток на головы осаждавших. Сам архиепископ пражский Арношт пошел в бой и, как и епископ аугсбургский Маркварт, сражался с большим мужеством. Руки их, привычные благословлять, довольно быстро научились наносить удары. Немало вооруженных сторонников Гамбакорти были сброшены в реку, бурную от майских дождей в горах.

Бой продолжался до поздней ночи, когда вдруг от людей Гамбакорти отступились прежние их противники, нынешние союзники Распанти, возглавляемые Пафетой ди Монте Скудайо и Лодовико делла Рокка. Сгрудившись на одной из боковых улиц, они вдруг принялись кричать славу императору и кинулись на людей Гамбакорти. Бунтовщики, зажатые теперь с двух сторон, начали сдаваться и запросили пощады.

В ночи резко прозвучала императорская фанфара, и над горящими домами к тихим звездам поднялся радостный победоносный клич императорских солдат. Франческо, Бартоломео и Лотто Гамбакорти были схвачены в своих домах и брошены в темницы. К рассвету мир в Пизе был восстановлен. Догорающие дома гасили жители, высыпавшие на улицы, когда утихли схватки, радуясь, что пережили и эту страшную ночь.

Императорская чета, пражский архиепископ и епископ аугсбургский вернулись в дом епископа оломоуцкого, и император уполномочил судью города Ареццо судить Гамбакорти.

Франческо, Лотто и Бартоломео ни на какие вопросы не отвечали, поэтому их подвергли пыткам. На пытках они вели себя стойко, взяв всю вину на себя. Всех троих приговорили к смертной казни. Перед казнью их посадили в разные камеры, где им предстояло дожидаться исполнения приговора. Они пожелали исповедаться, причаститься и попрощаться с последним из рода Гамбакорти, племянником Пьетро, который по причине юного возраста в бунте не участвовал. С женской частью своей родни они не пожелали говорить.

Шестнадцатилетнего Пьетро Гамбакорти привели сперва к дяде Франческо, потом к Лотто, а затем к Бартоломео. Хотя братья и не имели возможности сговориться, однако все трое в один голос потребовали, чтобы Пьетро исполнил их единственную и последнюю волю — отомстил Паоле, которая — об этом неосторожно проговорился судья из Ареццо — предупредила императора, чем замысел рода выдала. Бартоломео, отец Паолы, требовал этого особенно настойчиво и вынудил Пьетро поклясться, что он свершит месть над Паолой, прежде чем как изгнанник покинет город. Пьетро обещал, поклявшись мадонной. Говорили они шепотом, так, чтобы стража не слышала ни единого слова. Затем Гамбакорти приняли причастие.

На третий день на площади перед храмом семи главарям заговора — трое из них Гамбакорти — были отрублены головы. Толпа молча взирала на казнь, и многие втихомолку плакали.

В это время Пьетро Гамбакорти вошел в дом Бартоломео, якобы навестить жену Бартоломео Марию и его дочь Паолу, которым не дозволено было присутствовать при казни. Но они слышали погребальный звон и звуки дудок, под которые маршировали на площади солдаты, окружая ее с четырех сторон. Жена Бартоломео плакала. Паола сидела у окна и уже сухими глазами глядела в полуденное небо, пасмурное сегодня.

Пьетро сказал, что пришел проститься, ибо, как последний мужчина рода, изгнан из города. Он выразил обеим женщинам соболезнование по поводу их сегодняшнего траура.

— Одно лишь будет терзать мне душу, — добавил он, — заговор не удался, хотя продуман был до мельчайших подробностей. Причиной тому может быть только предательство. Да и судья обмолвился об этом.

Паола растерянно посмотрела на брата. Вздохнула, и вдруг у нее затряслись руки и ноги, а губы, до этого плотно сжатые, задрожали так, что зуб на зуб не попадал, словно в лихорадке. Паола встала и попыталась уйти.

Пьетро схватил ее за руку и мягко заметил:

— Поторопись со свадьбой, Паола!

После этих слов Паола гордо выпрямилась и воскликнула:

— Смейся над собой, но не я и не отважный муж, который всех вас победил в честном бою, мы не будем тебе посмешищем! Свадьбе не бывать! Но знай: я люблю пана Вилема и любить буду, даже если весь этот город сгорит, а всех вас казнят!

Выговорившись, она зашаталась.

Пьетро, словно проявляя заботу, подхватил ее.

— Вина, скорей вина! — закричал он.

А сам уже наливал из кувшина вино и подносил бокал к Паолиным устам. Паола выпила. С последним глотком у нее широко раскрылись глаза, а лицо ее исказилось от боли. Она, сжав кулаки, набросилась на Пьетро.

— Отравитель! — крикнула она.

Пьетро, однако, уже спускался с улыбкой по лестнице. Перед домом он сел в экипаж и уехал из города.

Вскоре Паола умерла в объятьях матери.

Все это произошло между двенадцатью и первым часом. Вечером на Святом поле пизанском погребли тела троих Гамбакорти, а на следующий день к ним прибавился гроб с телом Паолы. На ее похоронах за гробом рядом со священником шли пан Вилем Ванецкий и несколько дворян из императорской свиты. Мария, мать Паолы, не провожала дочь в последний путь, ибо от бед, свалившихся на нее в последние три дня, занемогла.

Император Карл отправил свою жену с усиленной охраной в Пьетро Санти, где стоял его гарнизон, а сам вечером того же дня вместе с архиепископом Арноштом, паном Индржихом из Градца, паном Ченеком из Липего отправился на пизанское кладбище, о богатых склепах которого был много наслышан. Они миновали колоннаду с аркадами, осмотрели мраморные надгробья, изображения на них и остановились перед известной фреской с еще не выцветшими красками, законченной несколько лет тому назад. Кто-то промолвил:

— Вот «Триумф смерти»!{230}

На фоне невысоких гор было изображено избранное общество, весело направлявшееся в сопровождении ловчих и собак на охоту. Но внезапно охотники на картине остановились, пораженные видом трех раскрытых гробов с разлагающимися трупами. В ужасе взирали разодетые в шелк изолото господа, чем становится человек после смерти. Пустынник обращался к ним со словами о тщетности мирской суеты…

Долго рассматривал император и его свита фреску, напоминающую о конце земной славы. Перекрестившись, император велел проводить его к могилам Гамбакорти. Там он остановился у четырех свежих могил и заплакал.

Затем, сняв свою богатую накидку и венец с украшениями, золотой пояс, меч и цепь, отдал все пажу, а сам, опустив голову, пешком отправился через ночной город домой, где провел ночь в посте и молитвах.

Пан Вилем Ванецкий в Пизе не задержался и вместе с императором вернулся в Прагу. Он оставил канцелярию Яна из Стршеды и поселился в своем замке в Моравии. Умер он в возрасте тридцати лет, так и не женившись. В завещании, однако, распорядился, чтобы все девочки, родившиеся в его владениях в год его смерти, были названы необычным именем Павла.

* * *

Рассказ пана Бушека всем троим слушателям очень понравился. Магистр Витек, правда, несколько удивился тому, что обычно веселый пан Бушек начал их беседы столь печальным рассказом. Король, однако, казался довольным и сказал об этом магистру Витеку, когда тот подошел проведать его. Пан Бушек напомнил королю о славных делах чешских панов в Италии, о преданности, в которой именно в эти дни король засомневался, о рыцарской преданности и о верности двух любящих сердец.

— Жаль пана Ванецкого, — молвил король, добавив разочарованно: — Вы уже собираетесь спать?

— Ни в коем случае, ваша милость, — успокоил его магистр Витек, — трое из нас сегодня что-нибудь расскажут. Я поведаю вам о девушке, совершенно непохожей на преданную Паолу, скорей даже прямо противоположной ей, хотя муж любил Алену так же сильно, как и несчастный пан Вилем свою Паолу. Но ему не следовало связываться с чертом. Сами это поймете.

Подогрев любопытство присутствующих, пан Витек начал свой рассказ.

Перевод А. Севастьяновой.

АЛЕНА

Рассказ о том, как мастер латных дел Томаш из Праги поручил черту беречь от соблазна свою жену Алену и как даже черт с этим не справился, благодаря чему спасена была душа Томаша.

Во времена правления короля Яна бронник Томаш собрался на три месяца в портовый город Антверпен. Ему стукнуло пятьдесят, за военные годы он нажил изрядное состояние и задумал разбогатеть еще больше. В Антверпене у него были давние друзья, мастера дел латных и оружейных. Он надумал поучиться у них делать доспехи легкие и нарядные, которые не пробьет ни самый тяжелый меч, ни самое острое копье. Ему хотелось присмотреться, как из металлических пластин, тонких, словно пергамент, и податливых, точно шелк, там мастерят брони.

Он собирался в дорогу долго, старательно укладывал свою большую поклажу. Дальняя дорога его не страшила. Боялся он за свою жену.

Жена у мастера Томаша была прекрасна, как весеннее утро, и на двадцать лет моложе его. Пани Алена, которую господь в супружестве с паном Томашем не наградил детьми, была не только красива, но также беспечна и весела, точно жаворонок, заливающийся над молодыми всходами. Целыми днями она то пела, — куда бы ни шла, то танцевала, глаза ее лучились всеми цветами радуги, уста ее подобны были то ли ягодам земляники, то ли яркому дикому маку.

Трудно жилось пану Томашу с женой. Видно, на роду ей суждено было причаровывать к себе мужчин и увлекать все сердца. Чем виноват полевой колокольчик, что шмель залетает в чашечку его цветка, или река, — что путник утоляет жажду ее водой, и виновато ли солнце, что подсолнух поворачивается за ним?

Пани Алена была женщиной набожной, опрятной и усердной, женой умной и красивой. Но супруг ее не знал с ней покоя. Он не уходил из дома без тревоги в сердце, не мог уснуть, если не лежала она рядом с ним, под одним покрывалом. По воскресеньям он никогда не ходил в божий храм к обедне, а всегда торопился к заутрене, чтобы поменьше народу видело ее замечательную красоту. Когда шел он с ней по улице, то не смотрел на знакомых, раскланивавшихся с ним, а следил краем глаза за выражением лица жены, угадывая чувства, которые пробуждали в ней встречные.

Если она напевала, он досадовал — чему радуется, если печалилась — ломал голову, по кому же она скучает? Пан Томаш ревновал. Ни разу, однако, не довелось ему застичь жену на греховном деле. Тем не менее он выслеживал ее, подстерегал и потел. Но в конце концов всякий раз убеждался в том, что пани Алена следует по пути добродетели. Жена лишь посмеивалась над ним, и при этом за алыми лепестками ее губ сверкали такие прекрасные зубки, что пан Томаш едва не плакал от счастья. Случалось ему и всплакнуть, если вдруг приходила на ум такая мысль: «Вот точно так же час назад она, быть может, улыбалась кому-то другому».

А пани Алена и в самом деле улыбалась, — так уж, видно, на роду ей было написано. И ничего, к сожалению, поделать с собой не могла. Но пану Томашу было от этого не легче.

На улице Старого Места пражского, у реки, где жили супруги, всегда было шумно и весело. От костела святого Валентина до самого берега реки, по всей улице раздавался звон металла, резкий и ликующий, как походные трубы крестоносцев. Шумели и грохали мастера, изготовляя броню и латы, шпоры, мечи и другое оружие, люди бывалые, повидавшие света, такие, что не лезли за словом в карман, умели и песню спеть, и добрую вещь сработать. Приезжали к ним на горячих жеребцах и могучих конях рыцари и оруженосцы, под окнами домов прохаживались длинноволосые пажи, а однажды побывал здесь и сам король Ян с целой свитой, подобной хвосту предвестницы войны — кометы. Король Ян тогда и в самом деле снова ехал на войну в чужие края.

Пани Аленка глаз от них не могла оторвать, но с не меньшим, а может, еще и с большим восторгом смотрели на Аленку рыцари, и пажи, и сам король Ян. Она высунулась из окна, и все на улице в этот торжественный миг притихли и застыли в немом изумлении перед воротами ее дома и улыбались ей. И казалось, будто над покатыми крышами поднялось солнце, удивительное, невиданно яркое.

Мастер Томаш кланялся его королевской милости, а маленькие глазки его уже видели серебряные гроши, которые прибавятся к тем, что аккуратно уложены в сундучке в подвале. Прибавятся или не прибавятся? Король Ян порой забывал платить за работу.

Вскоре после того визита решился-таки пан Томаш отправиться в путь. Пани Аленка умоляла мужа не уезжать, твердила, что станет скучать без него. Пан Томаш не знал, что и делать. «Лжет, — думал он, — притворяется, ждет не дождется, когда уеду».

Потом пани Алена развеселилась и принялась напевать, как и всегда.

«Радуется, греховодница, — злился он. — Муж еще порога не переступил, а она уже не чает отправиться на гулянку».

Пани Аленка расплакалась:

— Не покидай меня надолго!

— Ага, — бормотал пан Томаш, — все-таки хочет, чтоб я остался. Дьявола боится и рада, что за ней присматривают. Без присмотра долго ли до греха!

Когда пани Аленка молчала, пан Томаш гневался, что она не говорит с ним о тяготах и опасностях его путешествия. Если она начинала болтать, Томаш надувался, что она радуется его отъезду.

День расставания приближался, и у пана Томаша становилось все тоскливей на душе. Не облегчали душу ни молитвы, ни ругань; от страха за то, что будет дома без него, сжималось горло. Томаш и рад был бы отказаться от поездки, но жажда денег была равносильна его ревности. К тому же вся Прага знала о предстоящем путешествии, все только и твердили, что мастер Томаш будет гостем самого графа антверпенского. Словом, назад пути не было.

Даже ученики его посмеивались, глядя на озабоченное лицо хозяина. Даже толстый живот пана Томаша опал и порой тряслись руки. Оружейник с трясущимися руками — слыханное ли дело! И все это из-за дивной Аленкиной красоты!

Предпоследнюю ночь сидел мастер Томаш один-одинешенек, размышляя, как бы уберечь свою жену от греха. Он был уверен, что, поддавшись соблазну, она непременно согрешит. Поэтому надо заранее остеречь ее от искушения. Он ломал голову, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, скреб пятерней голову, почесывал за ухом, нос, руки, но выхода не видел. Полжизни отдал бы он, лишь бы придумать, как в эти три месяца его отсутствия уберечь жену от греха. Ради этого можно и душу дьяволу заложить.

И вдруг в уголке его сознания шевельнулась мысль: «Чего стоит вечное спасенье против малой толики наслажденья тут, на земле? И я, клянусь господом, не позволю лишить себя этой радости и ни с кем ею не поделюсь! Провалиться мне ко всем чертям на этом месте!»

Не успел он договорить — черт был тут как тут и уселся на стул против него. Там, где обычно за обедом сидела пани Аленка. Черт был весьма учтив и обходителен. Он любезно спросил, чего пану Томашу угодно, и сказал, что охотно взял бы его с собой, но этот час еще не пришел; тем не менее он готов исполнить любое желание пана Томаша, но сперва тот должен заключить с ним некий договор. Словом, черт знал все, что творилось в несчастной душе Томаша, и куражился над ним — хохотал, барабанил пальцами по столу, отпил вина и раскрошил кусок хлеба. Он испытующе смотрел на Томаша, который, впрочем, не напугался, а просто не знал, как разговаривать с чертом.

Черт сам выручил его.

— Я осведомлен, мастер, о ваших хлопотах. Знайте, в вашу жену вселился черт. Это факт. Тут уж ничего не поделаешь. Не пойду же я против самого себя, к тому же просто так, за здорово живешь, только потому, что вам этого хочется! Короче! Что я получу от вас, если уберегу вашу жену?

Черт выговорил именно то, что пан Томаш как раз и собирался сказать. Томаш удивился:

— Откуда вам ведомо, чего я хочу?

— Откуда? Да это все знают! Мостовая под вашими окнами об этом бубнит, и камни от хохота сотрясаются. Да, мастер Томаш, в ревности ничего нет смешного, но люди над ней смеются. Люди злы.

— Помогите мне, дорогой гость!

— Помощь черта недешева, — сухо заметил любезный гость и насупил брови.

У пана Томаша мурашки по спине побежали. Восковая свеча на столе вдруг погасла.

— Ветер, что ли, поднимается, — равнодушным голосом протянул черт, и глаза его засветились в темноте.

Томаш оглянулся на дверь, посмотрел на окна. Все было на месте. Томаша охватил страх. Черт, однако, протянул ему через стол руку и с участием промолвил:

— Не обращайте внимания, дорогой друг. Так всегда бывает при моем появлении, — резко изменяется атмосфера. Но это не помешает нам, мастер Томаш, высказать свои пожелания! Итак, мы желаем, чтобы в течение трех месяцев нашего отсутствия добродетель пани Алены охранялась днем и ночью от любых соблазнов, а главное, от тех, что зовутся грехом. Мы желаем, чтобы никто, как говорится, не осквернил нашего ложа. Хотим в отъезде спать спокойно. Нам не страшны ни разбойники, ни чума, ни война, но мы беспокоимся о нежном, прелестном, дорогом нам теле пани Алены. Душа ее ведь не внушает нам беспокойства, не правда ли?

И черт провел рукой по подбородку. В тот вечер он был небритым, и из-под его ладони с треском посыпались искры.

Более глупой физиономии черту еще никогда не приходилось видеть. Мастер Томаш сидел, разинув от удивления рот. Если бы ласточка свила у него во рту гнездо и вывела птенцов — он не заметил бы.

Черт продолжал:

— Вы, надеюсь, не просто так меня позвали. Говорите все как есть, пожалуйста.

— Что ж, извольте, пан черт, — заикаясь, пролепетал Томаш, — во время моего отсутствия присмотрите за моей женой Аленой. Слезно умоляю, аминь!

— Молитвы оставьте на потом, — резко перебил его черт. — Рад услужить вам. Вы очень приятный человек, с вами можно иметь дело. Условие мое следующее и единственное: ваша душа! Я возьму вас, естественно, после вашего возвращения, как только пожелаю. Но сделаю все, чтобы ваша жена любила вас и на расстоянии.

Пан Томаш собрался поцеловать ему руку, но черт, уколов ногтем Томашев палец, подсунул ему лист бумаги и перо. Все было уже написано. Что мастер-бронник Томаш из Праги продает свою душу дьяволу за то, что дьявол в его отсутствие убережет добродетель его жены Алены. Томаш расписался.

В то же мгновение черт обернулся молодым мастером-латником, который якобы прибыл из Градца погостить у пана Томаша и в его отсутствие, чтобы дело не простаивало, заменить в мастерской. На том и порешили.

Томаш полагал, что обстряпал самое важное дело в своей жизни. Он развеселился, потирая руки и хитро подмигивая пану Ондржею. Так черт велел себя называть. Более он никаких разговоров не вел. Спрятал в карман бумагу с кровавой росписью, которая успела подсохнуть, встал, протянул для рукопожатия мастеру Томашу свою узкую и холодную руку и небрежно бросил:

— Завтра утром я приду работать.

Он взял шапку, и все окутала густая тьма, а под полом тихонько зашелестели крысы. Пан Томаш с облегчением вздохнул и твердой поступью вошел в спальню своей жены. Он прислушался к ее ровному дыханию, и безграничная нежность наполнила его душу. Он был счастлив.

На другое утро мастер Томаш представил своей жене пана Ондржея, пояснив, что тот будет замещать его в мастерской и временно поселится здесь, в доме, в нижнем чулане у входных дверей.

Пани Алена поздоровалась с молодым мастером весьма вежливо и отправилась готовить завтрак. Суп, заправленный поджаренной мукой, мастеру Томашу понравился сегодня как никогда. Потом они с паном Ондржеем съели по куску сала и выпили кувшин вина. Войдя в мастерскую, Томаш велел подмастерьям оставить работу и сделал последнее наставление: отныне все должны слушаться мастера Ондржея.

Ондржей лишь ухмылялся и делал вид, что дело его вовсе не интересует. Оба они вскоре ушли, но в мастерской молоточки застучали не сразу и не так чтоб очень уж усердно.

Еще одну ночь провел мастер Томаш возле своей жены. На третий день рано утром уехал. Пани Алена проводила мужа за порог, обняла, всплакнула и долго глядела ему вслед, пока широкий круп его коня не скрылся за поворотом к площади. Потом она вошла в дом и запела.

Пан Ондржей тем временем занялся работой, и пораженные ученики вытаращив глаза смотрели, как спорилось дело в его руках. Пластины лишь позвякивали, из-под молота огненным дождем летели искры, пан Ондржей грохал молотом, а при этом слышал, о чем болтают подмастерья; пан Ондржей, ставя заклепки, отчитывал одновременно ученика, сидящего в противоположном углу. Глаза у него были спереди и сзади, уши — повсюду, рук — не две, а все четыре; словом, не бронник, а одно загляденье.

Вдруг, не сказав ни слова, он исчез и очутился у ворот. Только что он раскланивался с соседом, а уже покрикивает во дворе на петуха, который под его взглядом нахохлился и злобно закукарекал.

В полдень он появился вдруг в доме и полюбопытствовал, не скучно ли пане Алене. Несмотря на ее нелюбезный ответ, он продолжал вести себя учтиво и мигом оказался в кухне, где голыми руками выхватил из кипящего супа кусок копченого мяса, не ошпарив рук. Пораженная кухарка на всякий случай предложила ему посыпать волдырь солью.

— Посоли-ка лучше мясо, мать, — рассмеялся пан Ондржей. — Волдырей у меня не бывает.

И, показав руку, тут же скрылся за дверью.

Старуха повела носом, нюхая воздух, будто лягавая. Она почуяла особый запах. Он шел не из горшков, не из печки, не от помоев. Покачав головой, она принялась усердно мешать заправку.

Вечером пан Ондржей встал у ворот и ждал. Ждал довольно долго, у него даже ноги затекли. Потом он взошел наверх и приблизился к покоям пани Алены. Ему показалось, будто там воркуют голуби. Он постучался. Внутри было тихо. Он затаился, выжидая. Ни звука. Приложив ухо к замочной скважине, он услышал нежное посапыванье.

«Почудилось», — решил черт, медленно спускаясь по лестнице вниз. Его одолевал сон. Но едва дошел он до чулана, как услыхал в темноте какой-то шум. Черт выскочил, но заметил лишь тень, проскользнувшую в прикрытую дверь. Над тенью в небе он увидел две маленькие шаловливые звездочки.

«Кто-то все же приходил, — подумал черт. — А черт над душой стоял! — посмеялся он. — Но пока я ничего не видел и не слышал».

Пришла вторая ночь, и все повторилось как накануне. Пану Ондржею мерещилось, будто в Аленкиной спальне кто-то был и с ней разговаривал, будто дребезжало окно и, когда он подбежал к задней калитке, кто-то вылезал из него, да еще и смеялся. Черт прыгнул в темноту и попал на ветку дерева. Она была влажная и грязная, вся в мышиных нечистотах. Забыл я сказать, что всегда, где черт, — там и летучие мыши, и с той поры, как пан Ондржей поселился в доме Томаша, эта тварь примостилась головой вниз тут, на ветвях старой липы, что росла во дворе. Там и висела днем, а ночью металась вкруг дома, точно безумная.

Ондржей разозлился и решил, что третью ночь с началом сумерек он проведет у дверей Алениной спальни. Прошел час, другой. Стояла глубокая и грустная тишина. Черт поскучал-поскучал да и заснул. Проснувшись, он взялся за дверную ручку, приоткрыл дверь и заглянул в спальню. Безмятежно светила луна на небе, и через комнату, по стене и по полу, протянулась серебряная лунная дорожка. Черт подошел к постели. Она была пуста.

Он выглянул в окно. И показалось ему, что внизу, под липой, сидят двое и одна из этих фигур, как разглядели его чертовы глаза, была пани Алена. Он вскочил на подоконник и спрыгнул вниз. На скамейке под липой, покрытой бледной вуалью лунного света, никого не было. Черт сплюнул на лунный след и кинулся в темноту, ударившись об забор так, что в голове его загудела Стикс-река. Он вбежал со двора в дом и, взобравшись по ступенькам, опять затаился у спальни Алены. Оттуда донеслось ровное, покойное посапыванье. Пани Алена спала.

Черт был сам не свой. Такого с ним еще не приключалось! Он поклялся, что положит конец всему, поймает это змеиное отродье на месте преступления. На следующую ночь он забрался под постель пани Алены и терпеливо лежал там, силясь не заснуть. Пробдел он до самого утра, но ни шороха, ни шагов, ни вздохов, ни скрипа, ни слова не слышал. На рассвете он выбрался из своего укрытия. Постель, как и вчера, была пуста. Он понуро поплелся в свою каморку.

Улегшись в постель, заметил, что она теплая. Оглядевшись, он обнаружил в комнате беспорядок.

— Решили выспаться в постели черта… — пробормотал Ондржей.

И так повторялось изо дня в день. Пан Ондржей рвал на себе волосы. Вскоре он приметил, что пани Алена гуляет не с одним мужчиной, а сразу с несколькими. Один уходит от нее вечером через окно, а другой уже поджидает ее сигнала в полночь под липой. Среди гостей ее были рыцари, мещане и лица духовного звания, и посещали они ее не только по ночам, но и днем, при всем при том пани Алена успевала ходить в церковь, вела хозяйство — подметала лестницу, стелила постель, стряпала, потрошила рыбу, поворачивала на вертеле утку; следила за собой — мылась в лохани, расчесывала волосы, ходила в баню и приглашала к себе соседок на пироги и разговоры, и всегда была румяна, бодра, нарядна и весела, и даже успевала всплакнуть, получив с оказией письмо от пана Томаша, в котором он сообщал, что свет божий велик и всюду живут люди… И что кланяется пану Ондржею.

Пан Ондржей изрядно устал, но все же хотелось ему договор выполнить. Чтоб провести самого черта, такого еще не бывало! И он решил напрямик поговорить с пани Аленой.

Он поднялся к ней в комнату сразу после обеда. Пожелал ей приятного отдыха и попросил разрешения присесть. Она любезно улыбнулась и тотчас спросила, отчего так редко видит пана Ондржея. Пан Ондржей нахмурился и выпалил:

— Зато я вас, пани Алена, вижу довольно часто. И всегда не одну.

Пани Алена недоуменно взглянула на него, но промолчала. Ждала, что пан Ондржей еще скажет. Возможно, он кое-что знает, а может, просто слова на ветер бросает.

Пан Ондржей продолжал:

— Пан Томаш, ваш супруг, поручил мне своих работников и попросил также присматривать краем глаза и за вами, пани Алена. Я смотрел и краем глаза и во все глаза. И вижу, что частенько, то есть ежедневно, даже ежечасно, забываете вы о своем супруге. И об этом, извольте знать, я доложу ему, как только он приедет. Предупреждаю вас. Два месяца ведете вы распутную жизнь. Если третий месяц будете вести себя достойно, я не скажу ему ни слова, пани Алена!

Пани Алена задумалась, и вдруг из глаз ее полились слезы, да такие крупные и красивые, что самому черту захотелось осушить эти глаза поцелуями. Но он превозмог себя и даже бровью не повел. Когда она выплакалась, пан Ондржей назидательно произнес:

— Слезы не плохое начало к лучшему. Ваш муж наверное зарадовался бы, увидев, как вы раскаиваетесь в своих грехах.

Черту в эту минуту показалось, что у него растут ангельские крылышки. Так трогательно он говорил и так всерьез мыслил. Но пани Аленка потянулась через стол, вложила свою теплую ладошку в холодные чертовы руки и, захлебываясь слезами, возразила:

— Ох, пан Ондржей, да не оттого я плачу, а от ваших слов, что такие слова говорите мне именно вы! Такой красивый молодой мужчина, а заставляете меня предаваться блуду, не ведая, что я лишь ищу забвения. Забвения от мук, на которые вы меня обрекаете тем, что вовсе меня не замечаете. Далеко ли от вас до меня? Одна лестница! А вы дороги не найдете. Что остается делать? Вот я и ищу забвения.

Пану Ондржею ее речь понравилась. Но еще больше — сама пани Алена, в отсутствие ревнивца Томаша столь похорошевшая, насколько красота может стать еще прекраснее, а солнце еще ярче. Он перегнулся к ней через стол, а она подставила ему губки — маковый цвет, чтоб он сорвал его. Он поцеловал ее, и ему сделалось очень хорошо.

Он быстренько снова сел на стул. Но пани Алена очутилась у него на коленях, обхватила рукой за шею и стала трогать мочку его уха. Мочка очень понравилась ей, хотя была не такой, как у других мужчин. Пани Алена поцеловала его еще раз, и очень долгим поцелуем.

Пока это длилось, черт решил не следить более за пани Аленой.

— Пани Аленка, — признался он, — нет большего наслаждения на земле и в аду, чем любить вас.

— А в раю? — спросила Аленка.

— Это не моя епархия, — возразил Ондржей. — Да и для вас, я полагаю, ворота его не откроются, пани Аленка.

— Ну и пусть, главное, что ты меня любишь! — нежно прошептала Аленка.

— Пани Алена, — торжественно произнес Ондржей, выпятив грудь, — и у нас, в преисподней, есть свои понятия о чести. Остерегаю вас, я — сам дьявол. И пришел по зову вашего мужа, чтобы приглядывать за вами, цену беру за это немалую — его душу. Уберегу вас от соблазна — его душа — моя!

Пани Аленка всплеснула руками:

— Несчастный, он так меня любит!

— А вы? — вопрошал черт тоном высшего судии.

— Я вас люблю, пан Ондржей. У вас такие красивые черные глаза!

И она упала в его объятья.

Так черт сам стал развлекать пани Аленку. И любил ее так, что у нее не оставалось ни одной минуты для других. Он готов был поклясться, что с того самого мгновения, когда она бросилась в его объятья, никто, кроме него, более к ней не входил. Это продолжалось одну неделю, две, три, — четыре недели!

На исходе четвертой возвратился из дальней дороги домой пан Томаш, пропыленный, опаленный солнцем, толстый и довольный собой. Пани Алена, встретив на пороге своего мужа, бурно обрадовалась. Пан Томаш пристально уставился на нее, пытаясь угадать, что без него произошло. Пан Ондржей наблюдал за встречей, поглаживая бритый подбородок. Черт сильно отощал.

Томаш сразу же, с порога, заперся с чертом в комнате и стал допытывать, что да как.

Черт был невесел. Он достал из-за пазухи бумагу, подписанную кровью, и молвил:

— Я проиграл, пан Томаш, вы — выиграли. Добродетель вашей супруги я не уберег. В первые два месяца мне ни разу не удалось застать ее с мужчинами, которые ходили сюда днем и ночью, тогда я решил усовестить ее. После этого разговора я сам стал ее любовником, пан Томаш. Я возвращаю вам обязательство. Вы спасены. Будьте счастливы, пан Томаш. У вас прекрасная жена.

И черт исчез, не оставив после себя даже духа адского.

Медленным и тяжелым шагом направился пан Томаш в комнату жены. Она сидела на постели и плакала.

— Чего ревешь? — спросил мастер Томаш.

— Оттого, что ты так сильно меня любишь.

— Это я-то тебя люблю? Да я проклинаю тебя и проткну тебя кухонным ножом.

— Зачем же, господин мой, задумали вы грех смертельный на душу взять? Вы, который любите меня так, что душу свою дьяволу заложили?

— А чем ты отплатила за мою любовь? Грехом и распутством! Не знала ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера! И пока душа моя была на пути в пекло, ты тут миловалась с самим чертом! Конец тебе пришел. Молись, я убью тебя.

Пани Аленка принялась причитать и вопить на весь дом и верещала так с добрый час. Мастер Томаш устроился поудобнее и точил нож. Устав плакать, Алена подступила к мужу и вымолвила:

— Поглядите на мое белое тело! Нате вонзите в него нож! Убейте меня! Вы убьете женщину добрую и богобоязненную! Томаш, миленький мой, я ведь знала о вашем соглашении с дьяволом. Подписать такой безрассудный договор?! Если б я не согрешила, гореть бы тебе в геенне огненной. Ведь, спасая тебя, я пожертвовала собой. Томаш, мой добрый муж, я ради того и предавалась распутству с самим чертом.

И зарыдала пуще прежнего и все плакала и плакала, и по щекам ее катились слезы, крупные, словно самые дорогие индийские жемчужины.

И простил ее пан Томаш, и поверил ей, как верят женам все рогоносцы.

* * *

Пан Витек из Холтиц рассмешил всех не только сюжетом своего рассказа, но и манерой повествования. Лицом своим он владел, как самый ловкий шут, менял голос, улыбался зловещей дьявольской улыбкой, вздыхал, словно отчаявшийся ревнивец, строил глазки, как соблазнительная Аленка. Король, к сожалению, не видел этого, но и он несколько раз засмеялся.

Настала очередь пана Ешека из Яновиц, и, ничего не сказав в упрек магистру за излишнюю вольность его рассказа, он словно бы невзначай бросил, что любви не всегда сопутствует черт, ибо порой дела и весьма добродетельные и самые благородные намерения приводят в ад. И все потому, что не пристало двух молодых людей надолго оставлять вместе одних, даже если один из них почти святой, а у другой все данные для того же.

Слушая рассказ пана Витека, он вспомнил историю одной удивительной любви, которая вспыхнула здесь, в деревне Буда, во времена строительства замка Карлштейн.

— Звали ее Катержина, — заметил пан Ешек. — А его творение, вдохновленное любовью, останется жить в веках…

Более пан Ешек ничего не добавил.

Король на ложе кивнул. Он знал историю, о которой упомянул пан Ешек. И все же ему было интересно послушать, как каноник поведет рассказ.

— Слово — факультету теологии, — произнес пан Ешек. — Повествование третье, хотя, не таюсь, повсюду и всегда пальма первенства принадлежит нам. Возраст, однако, в повседневной жизни пользуется уважением. Я среди вас самый молодой и красноречием перед риторами, которые говорили до меня, блеснуть не смогу. Но послушайте.

Они наполнили бокалы, и каноник Ешек начал свой рассказ.

Перевод А. Севастьяновой.

КАТЕРЖИНА

Рассказ о том, как святой отец Здик намерен был свою ученицу Катержину сделать праведницей и какие испытания выпали на долю магистра и его ученицы.

В деревню Буду над Бероункой новым священником маленького ветхого костела святого Пальмаца прибыл магистр Здик.

Лучший студент падуанского университета, он был внебрачным сыном кого-то из Люксембургов и дочери ключника, родом из моравского замка Босковице; манеры у него были благородные, а ум глубокий.

В год своей первой мессы под трухлявым куполом деревенского храма ему не исполнилось и двадцати двух лет, хотя выглядел он старше. Высокий и худой, изможденное лицо и глубоко запавшие черные глаза, выступающие скулы, низкий лоб, густые, по-монашески подстриженные волосы, небольшой рот и волевой подбородок, наконец, слабые и тонкие руки ребенка, — своим обликом магистр Здик напоминал тех святых, которых итальянская школа изображает коленопреклоненными и в истовой молитве перед, светловолосой мадонной и которые столь же набожны, сколь и влюбчивы. Знавшим Люксембургов он напоминал лицом не императора Карла и не его отца Яна, а скорее графа, а затем императора Генриха VII, который так любил итальянскую землю, что там нашел свою смерть.

Магистр Здик был из тех пастырей, на которых прихожане взирают со страхом и с почтением. Проповедник он был знаменитый. Его речи в пользу поста порождали в людях такой страх, что многие не могли заснуть по ночам, представляя себе ужасы, которые обрушатся на головы грешников, когда на страшном суде им будет произнесен приговор. На таких проповедях женщины теряли сознание, а дети ревели.

Наводили ужас не только слова священника, — сам звук его голоса был настолько необычен, что, завладевая слушателями, потрясал их, держал в напряжении и не отпускал, даже когда святой отец умолкал и отходил от алтаря. Начинал он проповедь всегда так тихо, что едва можно было различить слова. Но постепенно речь его набирала силу, словно вихрь, вздымающийся с равнины в горы; она перекатывалась высокими волнами, устремляясь ввысь, пока не достигала вершин, и громыхала уже где-то почти в поднебесье. Когда люди недоумевали, отчего, собственно, этот великий проповедник оказался в маленькой деревушке под Плешивцем, более мудрые из них указывали на скалу над деревней, где не по дням, а по часам росло чудо света, священный замок Карла, которому суждено стать жемчужиной этой земли.

Об этом знали все уже с родительского вторника года 1348, когда архиепископ пражский Арношт заложил первый камень замка, которому предстояло подняться в трехсот тридцати шагах вверх от реки, среди пяти холмов. Трудились здесь тысячи рук, державших молоты, заступы, долота, мотыги. Строитель Матиаш{231} с местными и чужеземными мастерами управлял работой. Внизу, в долине, в деревянных избах жили артели каменщиков и плотников; строили днем и вечерами при свете костров, словно именно это дело было самое спешное, словно создателю его не терпелось удивить страну невиданным чудом. Бывал здесь, и не раз, сам император, поднимался на верх скалы, пробирался среди куч глины и штабелей бревен, вступал в беседу со строителями и весело призывал их к усердию.

Указывая на поднимающиеся стены замка, кое-кто утверждал, что, конечно же, магистр Здик назначен сюда королем и со временем станет духовным настоятелем в замковой святыне, о величавой красоте которой говорили еще тогда, когда над ней не было ни стропил, ни крыши. Слухи эти подтвердились, когда в деревню прибыл будущий бургграф, пан Вит из Битова и поселился со своей четырнадцатилетней дочерью Катержиной в доме священника близ костела святого Пальмаца.

До тех пор жила Катержина в замке отца беззаботно, словно лесная птаха, росла здоровой, была нрава простого и открытого сердца. Что думала, то и говорила, кто ей не полюбился, тому она это, не таясь, высказывала, а те, кто нравился ей — понимали это по голубым глазам под густыми ресницами, трепетными, как крылышки птенцов ласточки. Кто однажды видел ее, испытывал покой и блаженство. Более всех, однако, любил ее молодой отец, ибо со временем все больше девочка напоминала ему давно умершую супругу, о которой он хранил верную память.

Пан Вит из Битова, прослушав одну проповедь хозяина дома, решил уговорить магистра Здика взять Катержину в ученицы.

Потупив взгляд, переступила Катержина — имя ее означает «Чистая» — порог комнаты священника. И был этот шаг роковым для учителя и ученицы. Ибо провидение, пути которого неисповедимы, взвалило на плечи святого отца и девушки испытания столь тяжкие, что люди помнили о них и спустя годы, когда замок наш был давно отстроен и немеркнущая слава его разнеслась по всему христианскому миру.

Магистр Здик обратился к Катержине с мудрыми словами о повинностях, которые с этого дня ложатся на нее. Он постарается сделать ее образованной, как это пристало дочери королевского бургграфа и внучке рыцарей, сражавшихся даже под стенами иерусалимскими. Манеры местных девушек — грубы и нелепы, ум ленивый, а речь лишь вызывает улыбки благородных дам, вхожих в пражский дворец Люксембургов, который сегодня уже не дом небольшой королевской семьи в маленькой стране, а очаг христианства. В Риме — папа, а в Праге — император, и столица его — к тому же средоточие наук и искусств. С божьей помощью он попытается, чтобы девушка хотя бы отчасти владела тем разумом, коим обладала ее тезка, святая Екатерина Кипрская{232}, более тысячи лет назад посрамившая пятьдесят философов.

Катержина внимала словам священника с мило разинутым ртом. Так дитя слушает сказку. Потом, погладив его по руке, вымолвила:

— Я буду стараться.

Магистр Здик руку отдернул и разгневанно взглянул на девушку.

— Я твой учитель, — строго напомнил он, — и призываю тебя держать свои чувства в узде.

Катержина залилась краской и более не сказала ни слова. А Здик стал объяснять, как произносятся латинские буквы. Это был первый урок, за ним последовали другие. Вскоре магистр заявил, что нашел в Катержине ученицу, разумом похожею на прообраз, святую Екатерину, и радовался. Пан Вит переселился затем в предназначенное ему помещение бургграфства в не достроенном еще замке, и учитель сам стал ходить к ученице, а иногда ученица спускалась к нему в деревню. Частенько они вместе прогуливались среди только что высаженных на южных склонах холмов виноградных лоз. Магистр Здик был необычайно красноречив, и Катержина внимала его словам, словно церковной музыке. Учитель вознамерился не только разбудить ум Катержины, но и покорить ее земную душу, наполнив ее небесной силой. Он истово молился, прося господа ниспослать ему твердость, закалить его волю и придать глазам его испепеляющее сияние. От слов его румянец на щеках Катержины должен был угаснуть, и появившаяся вместо него бледность должна была знаменовать отречение. Девушке, цветущей, словно цветок по весне, — яркий и душистый, — предстояло превратиться в летнюю белую лилию, лепестки которой подобны холодному снегу, запах невыразителен. Ум девушки, обладающий недюжинной силой, следует обратить к единственному источнику, к свету знания, к богу.

После уроков латыни и риторики, на которых Катержина блистала памятью и пламенным красноречием, учитель приступил к чтению житий святых. Он останавливал внимание ученицы прежде всего на примерах суровых и мрачных, где тела мучениц, четвертованных и распятых, чудом исцеляли немощных, где святые жены, устояв перед искушениями, с пением ступали на порог темницы, откуда стража языческих королей вела их под плети палачей и на колесование.

Спустя год учитель мог признать, что часть его замысла воплощена. Катержина больше ни разу с кокетливой улыбкой не взглянула на него, не касалась игриво его руки, очи ее были полны задумчивого блеска, а поступь, некогда легкая и задорная, приобрела твердость и достоинство. Катержина подросла, постройнела, щеки ее слегка опали, уста побледнели, а руки стали прозрачными.

В шестнадцать лет Катержина получила от магистра Здика подарок на пасху — книгу о жизни и смерти святой Екатерины{233}. Манускрипт латинских стихов был оформлен рисованными буквицами, а на одной из страниц был изображен лик святой в золотом ореоле. Ей показалось, что святая Екатерина похожа на нее. Она сказала об этом своему учителю.

— Твое лицо — воплощение суеты. Если хочешь стать добродетельной, забудь о своем человеческом облике.

Магистр Здик вопреки ожиданиям, что он тоже переселится в замок, по-прежнему оставался в деревне. Но он подолгу задерживался у своей ученицы, и их все чаще видели вместе на виноградниках и на опушках буковых рощ, особенно в летние дни. Вдвоем они читали легенды о жизни святых, вместе преклоняли колени перед картиной «Распятие» Томаша из Мутины{234}, которую император Карл распорядился поместить в часовню святой Екатерины, что была построена раньше более роскошной часовни Святого Креста. В этой часовне, которую император особенно любил и где бывал в дни поста, Здик признался своей ученице, что сам пишет легенду по латинским образцам. Глаза его при этом засияли, а когда они выходили из часовни, девушка услышала из уст священника:

При этом Здик глядел на нее в упор и вопрошающе. Ей хотелось узнать, о ком это он так мило и выразительно повествует. Но Здик промолвил:

— Это сон святой Екатерины.

Магистр Здик сочинял поэму о том, как замучили кипрскую святую. Стихи лились, словно бы он беседовал со своей ученицей. Течение их ни разу не прерывалось, образы складывались в яркие соцветия, чешские пейзажи чередовались с лицами людей, которых встречал он при дворе, в храме или в замке. Повествование о муках святой Екатерины переплеталось у него с событиями его учительствования, а дочь кипрского царя Косты приобретала черты и облик Катержины из Битова. Так в его стихи попали многие ее слова, и сам он безотчетно признавался строками стихов в своей тоске. Ибо его опыт с душой Катержины не удавался. Чем больше приближалась девушка к воплощению его мечты, образу святой, тем несчастнее становился учитель. Долгие часы проводил он в своей каморке за молитвой, на коленях просил бога о помощи. Но помощь не приходила. Он решился не встречаться более с Катержиной, но сил его на это не хватило. Как прежде одурманивала его свежая ее прелесть, так ныне сводил с ума аромат скорби, исходящий от ее побледневшего лица, когда она, склонившись над житием, читала о мучениях святого. Он истязал себя, спал на жестком ложе и неистово молился богоматери. Но всякий раз слова молитвы, будь то «Отче наш» или «Богородице, дево…», набожные слова куда-то девались, и пред его мысленным взором являлась она, ее красота. Вслед за вздохами и мольбами он видел глаза с длинными ресницами, трепетными, как крылышки птенцов ласточки. И ему хотелось целовать эти крылышки, чтоб они робко затрепетали от прикосновения его губ.

По вечерам он слагал стихи, думал о них у алтаря, нашептывал по дороге в замок и читал едва ли не со страхом своей ученице, которая подчас улавливала в них те нотки, которые были так милы ее сердцу в беседах с ним. Они и напоминали ей, что учитель ее родом из тех краев, откуда ныне столь много мужественных и веселых мужей пришло на службу при императорском дворе бывшего моравского маркграфа.

Борьба учителя с ученицей разыгрывалась под прикрытием набожной и жестокой добродетели. И все же довольно часто взгляды их встречались во взаимном мечтательном изумлении. Они любили друг друга уже много лет и притом ненавидели свою любовь как смертельный грех, хотя обоим этот грех доставлял беспредельное блаженство. Чем больше они любили друг друга, тем больше раскаивались в своей любви и просили бога избавить их от нее. Катержина обращалась в своих молитвах к Христу, небесному жениху девственниц, пытаясь заслониться Христом от Здика. Но когда Здик, читая свои стихи, называл кипрскую принцессу благородной царицей, которую никто не превзошел в учении, в мудрости, в красоте и в благородстве, она слышала в этих словах его признание.

Великое несчастье ниспослал бог на незаконного сына Люксембурга и на дочь карлштейнского бургграфа. Молитвы не помогали, пение не утешало, чтение об испытаниях, выпавших на долю великомучениц, лишь раздражало. Тогда Здик написал о любви Екатерины к Спасителю:

Карлштейн поднимался, словно пламенеющий букет из сосуда земли. Мастер Матиаш умер, достраивали замок другие. Пейзажи Италии работы Детршиха Пражского{235} украсили стены часовен, драгоценными камнями выложены были кладовые, где хранились драгоценности императорской семьи. Своды часовни Святого Креста превратились в ночное небо, усеянное тысячами серебристых звезд, бессчетными огоньками сверкали стены, окна, алтари. Аметистами, янтарем и горным хрусталем выложена была часовня святой Екатерины:

Святой отец Здик, заканчивая свою поэму, молился в часовне святой Екатерины и просил бога избавить его душу от сладкого яда Тристана. Рядом с ним преклонила колени ученица. На сводах куполов сияли звезды. В свете свечей переливались на стенах драгоценные камни в сети золотой оправы.

И приблизилась к нему Изольда, и в часовне, созданной в духе легенды об истинных рыцарях святого Грааля{236}, наделенных священной благодатью, поцеловала Тристана. Чары тяжких лет рассеялись, и они оказались во власти новых, более прекрасных и покоряющих. Выйдя из часовни, они поднялись на подворье замка. Над ними вместо свеч и дорогих камней сияла летняя ночь, окутавшая леса и виноградники. Где-то в долине, на крылечках своих изб, пели девчата.

Здик дописал последнюю строфу, в которой славил Христа Спасителя и Исцелителя души. Рукопись свою он послал императору Карлу, почитателю святой девы александрийской, зуб которой он совсем недавно приказал доставить в замок Карлштейн…

Той же осенью Катержина из Битова бросилась в колодец на карлштейнском подворье. Внутри еще не убрали леса, дочь бургграфа зацепилась платьем за балки, подпирающие стены колодца, и слуги, услыхав ее крики, спустились в колодец и вытащили девицу. Ее внесли в дом, и там, истекая кровью, потеряла она недозревший плод своей печальной любви.

Магистр Здик так и не стал духовным настоятелем карлштейнских храмов. Император лично разбирался в истории его учительствования и возникшей любви. По причине родства, а также за великуюмудрость и дар слова, который искусно проявил он в сочинении о жизни и смерти святой Екатерины, его наказали лишь заточением в Кладштинском монастыре августинцев.

Катержина из Битова вышла замуж — строительство замка к тому времени давно уже было завершено — за рыцаря Богуша из Доубравицы, отважно защищавшего в Пизе короля Карла от заговорщиков Гамбакорти, и родила подряд пятерых сыновей. Последнего из них нарекли Здиком.

* * *

Когда каноник Ешек закончил свой рассказ, намного превзошедший оба предыдущих, собеседники выразили удовольствие и подняли тост за здоровье рассказчика… Король уже склонил голову на подушки и, когда к нему подошел магистр Витек, признался, что очень доволен сегодняшним вечером и хочет спать, однако эти три женщины, из которых каждая хороша по-своему, нейдут у него из головы.

— За неделю их станет больше, ваша милость. Трижды семь — двадцать одна. А на двадцать одну историю, надеюсь, с вашей помощью нас хватит.

— Я должен подумать, о чем бы вам поведать. Пока не знаю, но попробую начать завтра же. Я чувствую себя гораздо лучше.

— Вы доставите нам только радость!

И, попрощавшись со своим королем и друг с другом, друзья отправились на покой. Воскресный день был благополучно завершен. Король — в Карлштейне, он в добром расположении духа, и лечение по рецепту магистра Витека идет ему на пользу.

Дай бог, чтобы так было до конца недели!

Замок спал. На крепостной стене раздавались шаги стражи, а на дворе кто-то тихо перешептывался. Это поварята обсуждали нынешний жаркий денек, когда на скорую руку надо было приготовить угощение для немногочисленных, но весьма привередливых в еде гостей.

— Кто бы подумал, что втроем они съедят столько вкусных блюд.

— Ты что, каноника не знаешь!

— Но тот, другой, ведь лекарь и должен понимать!

— Пан Бушек страшно любит майских цыплят!

— А пан Ешек — гусиную печенку…

— Король-то почти ничего не съел…

Потом все стихло. На дворе была майская звездная ночь.

Король хорошо выспался, Врач велел ему оставаться в постели, но разрешил почитать. Весь день опочивальню короля освещало солнце, и Карл был в добром настроении, с нетерпением дожидаясь вечера.

Когда опустились сумерки и три собеседника сошлись к столу за трапезой и для беседы, король уже бодро сидел на постели и радостно пожал руку каждому, приветствуя троих своих исцелителей. Пан Витек ничуть не ревновал к двум другим лекарям. Он ведь сам придумал эти карлштейнские вечера.

Пан Бушек из Велгартиц попросил дать ему слово первому; все согласились. Пан Бушек отпил глоток бургундского вина.

— За бургундским — о бургундцах… — начал он кратко.

Перевод А. Севастьяновой.

АПОЛЛЕНА

Рассказ о том, как пан Ян Ржебржик из Хоустника похитил в Бургундии Аполлену, жену винодела Кристофа Рамю-Лорана, и какая тяжкая участь довела их до самой смерти.

Когда прелаты, князья и паны узнали, что король Карл питает пристрастие к строительству церковных и светских зданий и что на эти цели он тратит много серебра из своей казны, они тоже начали строить и украшать наш славный город Прагу замечательными церквами и домами. Архиепископ Арношт построил себе дом возле пражского моста, епископ литомышльский приказал возвести в своей резиденции неподалеку от монастыря святого Томаша высокую красивую башню; чешские паны следовали их примеру. А поскольку Прага стала главой Римской империи, сооружали свои дома поближе к самому императору и иноземные князья и графы. Город наш рос и ввысь и вширь; очертания башен и крыш были словно пышные кружева на фоне неба, врата храмов увенчаны горделивыми шпилями, окна стали уже и выше, и все это, созданное из гранита и песчаника, стояло подобно окаменевшему лесу.

На шестом году царствования короля нашего выстроил в Праге роскошный дом и бургундский герцог Фредерик, которого король Карл любил как брата. Дом свой он поставил у самой стены старой Праги и соединил это мощное здание висячей галереей с церквушкой святого Мартина, Строительство и ведение дома доверил он пану Яну Ржебржику из Хоустника.

Этот верный управитель получал от бургундского герцога годовую плату и в придачу две бочки вина из тех, что присылались из Бургундии в дар нашему королю. Приезжая в Прагу, герцог Фредерик жил в своем дому на широкую ногу, и у него в гостях несколько раз побывал сам король и император. Пражане полюбили герцога за веселый нрав, бурно приветствовали его, когда он приезжал, и расставались с ним со слезами на глазах. Ибо на обитателей города расточались не только ласковые герцогские улыбки, — из дома у церкви святого Мартина обильно текло доброе золото, которым герцог оплачивал услуги мясников, пекарей, трактирщиков, шорников, оружейников, портных и сапожников.

Пан Ржебржик из Хоустника благословлял бога за то, что тот некогда внушил королю Карлу мысль посоветовать герцогу взять в управители именно его, бедного рыцаря; правда, усадьба бургундца месяцами пустовала, зато потом там вдруг сразу начинала бить ключом богатая жизнь. Пану Ржебржику нравился герцог и бургундские нравы, — так, к сожалению, некоторые из нас нередко перенимают чужие обычаи, видя в них отсвет далекого мира и ошибочно полагая, будто над тем миром светит иное солнце, нежели над нашим.

А потому он очень обрадовался, когда герцог Фредерик попросил его отдать ему в услужение своего сына. Молодой пан Ян Ржебржик из Хоустника — прелестный юноша благородного нрава. Он был одним из тех, кто уже слушал знаменитых учителей в новой пражской Академии, а в мальчишеские годы служил пажом при дворе; он соединял в себе удаль и изысканную веселость Люксембургов с серьезной рассудительностью последних Пршемысловичей. Молодой пан Ян из Хоустника никогда не видел родного замка в кудрявом южно-чешском краю, ни разу не проехал он на коне по могучим лесам, что разлились темным половодьем вокруг холма, на котором стоял замок его дедов. Не знал он, что даже Рожмберки{237} завидуют этому прекрасному месту, где на скалу, подобно птице-соколу, опустился замок Хоустник. Пан Ян родился и вырос в Праге, потому влекла его не тоска по родному гнезду, но страстное желание познать далекие края.

Пан Ян из Хоустника радостно и нетерпеливо расспрашивал о дне отъезда. И когда осенью того года он уезжал с герцогом Фредериком в Дижон и затем в соседний городок Бон-на-Соне — герцог попеременно живал то там, то тут, — не разлука то была для Яна: он был словно жених, едущий за невестой. Так он был счастлив.

Ах, не за невестой ехал он, а за тяжкой долей! Свадьба-то была, да странная…

Когда Ян привык и освоился при дворе, герцог Фредерик назначил его своим хлеборезом. Исполнял он эту должность с такой легкостью и изяществом, что им восторгались все гости.

Бургундский нрав — радостный и кипучий, характер — открытый, искренний и отличается постоянством, речь — легкая и образная, манеры — нынче сдержанно-изысканные, завтра пылкие; аппетит на славу, страсть к вину — не знающая границ. За пиршественными столами ведут беседы, преувеличивая и привирая; за вином поют старые песни о короле Гунтере{238}, после пира долго спят. Женщины в этом краю — полные и румяные, они столь же доблестны в любви, как и за бутылкой вина, а хорошие повара одинаково любимы и женщинами и мужчинами. Бургундцы любят жизнь и свою землю, самое прелестное место которой за богатство и солнечную красоту назвали Золотыми горами. Своим виноградникам, огороженным высокими каменными оградами, они дают звучные и ласковые имена, а праздник сбора винограда здесь подобен вавилонским оргиям.

Прелестный Ян из Хоустника был зван в дома дворян и горожан, причем в особенности городок Бон на извилистой Соне встретил бывшего пажа короля Карла с распростертыми объятиями. Когда собирали виноград в Кло-Сен-Жан, хозяин виноградника, горожанин и бонский староста Рамю-Лоран, представил Яна Ржебржика многочисленным гостям, мужчинам и женщинам; собравшись здесь с утра, гости, смакуя паштеты, приправленные пряностями, сидели до обеда; подавали суп из раков, золотистых фазанов и тушеную говядину с артишоками; затем танцевали до ужина, когда ели душистую свиную колбасу, ветчину и белый хлеб, пили до полуночи, после чего принесли куриный суп, и веселились до утра; тут упившихся стали поливать водой из ведер, а плясавшие потребовали завтрак. Весь день и всю ночь раздавалось пенье, женский визг, не одну девицу лишили чести, и многие жены не устерегли своих мужей. Под перевернутыми столами дремали, обнявшись, парочки, и трудно было понять, где чьи руки-ноги. От безудержного веселья на винограднике Сен-Жан Золотые горы слегка зарделись от стыда, как это бывало каждую осень. А быть может, это были всего лишь сентябрьские зори в прозрачном тумане… Благословен бургундский край; его буйная краса чарует и дурманит.

И случилось так, что герцогского хлебореза, как дорогого гостя, посадили возле жены бургомистра; и оба они до того полюбились друг другу, словно тайный яд отравил им кровь. Они чувствовали: этой ночью они будут вместе или умрут.

В то время как пьяные, шумные гости все больше распалялись от танцев, эти двое сидели за столом смертельно бледные и безмолвные. Прелестного пана из Хоустника била дрожь, и тем же трепетом отвечало ему благоуханное, розовое тело Аполлены, ни в чем не похожей в эти минуты на свою покровительницу, целомудренную мученицу из Александрии. Забыла она, что дома у нее трехлетнее дитя с полуслепой няней, забыла, что она — супруга благородного Рамю-Лорана, друга герцога, — и только не сводила глаз с золотоволосой головы и юного лица чужеземца. Ян не ел, не пил; после полуночи, когда Рамю-Лоран уснул над кубком под сенью красноватой виноградной лозы, он поднялся, взял Аполлену за руку и повел ее по склону виноградника на площадь, где храм и ратуша походили на зубцы, воткнутые в синий полукруг звездного неба. Перед постоялым двором Ян пожатием руки приказал Аполлене ждать, и вскоре вернулся со своим конем, и, обняв за талию, поднял ее и посадил перед собой в седло. Молча мчались они по лунной долине на север вдоль реки Соны, мимо города Дижона, бросив все — службу у князя, мужа и ребенка, дом, покой жизни временной и вечного спасения.

Переночевали они на постоялом дворе под Дижоном. Оттуда пан Ян послал герцогу Фредерику письмо, в котором просил простить его за то, что он покинул двор и поспешил на родину. На следующий день Ян с Аполленой скакали на север, объезжая города. Через несколько дней достигли Леманского озера и немецких земель. Там, недалеко от города Фрайбурга, предстали они перед капелланом горной церквушки, назвавшись женихом и невестой. И как все, что происходило с той ночи на винограднике, свадьба эта, свидетелями которой стали пастух и ризничий, была словно сон, дикий и мрачный, какие мучат тех, кто выпил отвару болиголова. Капеллан перекрестился, получив от жениха горсть золотых монет, в голове его мелькнула мысль о грехе. Но золото отогнало ужас пред огнем адовым.

После двух месяцев пути пан Ян Ржебржик из Хоустника с молодой женой добрался до Чешской земли. Но он не остановился у отца в Праге, а уехал в Хоустник и поселился там, избегая соседей. Счастье молодых людей было безмерно и не нуждалось в том, чтобы видеть свое отражение в глазах людей. И такова была их грешная радость, что они забыли, каким путем попали на супружеское ложе. И в радости этой позабыла Аполлена, что живет где-то на свете ее дитя. Упоение длилось много месяцев и не иссякло, даже когда родилась девочка, которой дали имя Яна в честь отца и в память о винограднике над рекой Соной.

Но год спустя, когда дочь вымолвила первые свои слова, упала Аполлена в обморок. Ибо грудь ее сдавило внезапное воспоминание о покинутом в Боне ребенке, который, наверное, так же зовет маму. Приведенная в чувство, она заплакала и проплакала много ночей. С этого момента перестала она быть женой своему супругу и на ее открытом бургундском лице, которое так полюбила вся челядь Хоустника, появилось выражение страдания. В душе зародилась мысль о побеге из этой страны, ставшей ей вдруг немилой и чужой. Опротивела ей речь пахарей и сеятелей в полях, опротивел крепкий, но бедный замок; она возненавидела леса, которые прежде всегда привлекали ее взор своей изменчивой зеленью; возненавидела она и своего прелестного супруга, который с такой уверенностью входил к ней в спальню и недоумевал, когда она внезапно и капризно отвергала его ласки. Уставившись в пустоту, сидела Аполлена одна с дочкой, которая уже начала кое-как ковылять.

Как-то весенним вечером она исчезла. Ушла с ребенком, без предупреждения покинув супруга. Тот погнал всадников во все концы, сам отправился по дороге к Усти-над-Лужницей, съездил в Прагу и вернулся в Хоустник, убедившись, что жену, которую он заполучил грехом, — грехом новым и не новым, — и потерял. И проклял он ее, и ожесточился в сердце своем, как только могут ожесточаться мужчины нашей крови. Он уехал в Италию, где поступил на службу к дожу города Венеции.

А Аполлена все же сумела добраться с ребенком до Бона. Трудным был этот путь. Шла пешком, ехала на чужих телегах и лошадях, дни и ночи, по незнакомым местам, горам и лесам, просила милостыню у богатых и улыбалась беднякам, смягчая сердца ландскнехтов видом ребенка. Священники и монахи кормили их, давали старые башмаки и обноски. Шла Аполлена и в дождь и в грозу, и глаза ее устремлены были к западу; платье изорвалось, истомились тело и душа. Но вот открылись ей светлые озера и ледники над ними, и прошла она краем зубчатых, причудливых скал со странным названием Юра́, перешла вброд две большие реки — первые из встретившихся ей на пути, которые текли к южному морю. И очутилась Аполлена в тот час в виноградном краю над рекою Соной.

И пришла она в город Бон, к дому, в котором так мирно жила всего несколько лет назад. Никто ее не узнал. Нищенкой вошла она в дом Рамю-Лорана и попросила ломоть хлеба. Служанка подала ей кусок пирога. Она не стала есть. Когда ее попросили уйти, она узнала, дома ли хозяин.

— Придет через час. Он на винограднике, — был ответ.

Но нищенка не ушла. Она села перед домом на тумбу, обтесанную в виде виноградной кисти, и тихонько стала ждать. Девочка уселась наземь и принялась играть в камешки, как играла дома, в Хоустнике.

Вскоре Аполлена увидела приближающегося к дому Рамю-Лорана. Он заметно раздобрел, и седины в голове прибавилось. Сердце ее не дрогнуло. Но следом за отцом бежал мальчик… Ее дитя, ее сын, к которому она вернулась.

Мужчина и ребенок ступили на порог дома. Женщина встала и сделала за ними несколько шагов. Споткнувшись, ребенок задержался и заметил нищенку. Он внимательно на нее посмотрел, вдруг испугался и хотел убежать, но Аполлена крикнула:

— Пьер!

Мальчик повернулся и с вопросительным видом приблизился к незнакомой женщине, позвавшей его по имени. Но тут Рамю-Лоран окликнул сына:

— Поторопись, скоро обед!

Мальчик убежал, но Аполлена бросилась за ним в знакомые ворота, из которых так часто выходила веселая и счастливая. Она схватила мальчика за руку. Прижала его к себе и начала целовать. Яна, впервые увидев, что ее мама целует чужого ребенка, дернула Аполлену за юбку и заплакала. Тут вернулся Рамю-Лоран. С минуту разглядывал он эту женщину с детьми — и узнал ее. Он побледнел, провел рукой по лбу, хотел что-то сказать… Аполлена умоляюще смотрела на него, а рука ее быстро и нервно гладила темные волосы сына.

— Чей это ребенок? — спросил бургомистр города Бона, показывая пальцем на маленькую Яну. — Мой?

Аполлена покачала головой.

Бургундец покраснел и поднял кулак:

— И ты осмелилась, прелюбодейка, войти в мой дом? Я давно оплакал твою смерть, когда ты исчезла ночною порой и все решили, что ты утонула в реке… А ты жива и свой грех таскаешь с собой! Уходи!

— Не уйду от своего ребенка! — вскричала Аполлона, ухватив мальчика за плечо.

Рамю-Лоран оторвал мальчика, которому вдруг стало так хорошо от прикосновения руки этой женщины, и сердито прогнал сына домой. Женщине же крикнул:

— Уходи, или я спущу на тебя собак!

Аполлена строптиво посмотрела мужу в глаза, собираясь пройти в дом. Он ударил ее в грудь. Аполлена вскрикнула. Муж ударил ее второй раз и, схватив за плечи, вытолкал за двери. А перед домом уже глазели лавочники, услышав шум, стояли какие-то женщины, которые под крик разъяренного мужа с радостью дали волю своим языкам, толкуя о грязных потаскухах, которых в эти военные времена множество развелось по дорогам; появились какие-то черные монахини, вслед за ними широким шагом приблизились два тощих монаха. Монахини пальцем показывали им на женщину, которая, пошатываясь, пятилась из дверей дома. Маленькая Яна громко плакала и звала маму на чужом языке, которого здесь никто не понимал.

Но тут уже бургомистр Рамю-Лоран, возвышавшийся надо всеми с порога дома своего, закричал, призывая стражников. Площадь замерла, тишина нарушалась только горестным плачем девочки. Сбежались стражники, что шатались по рынку среди пустых уже лавок, и бургомистр указал им на женщину с ребенком:

— Я, Кристоф Рамю-Лоран, супруг этой женщины, приказываю вам именем закона нашего города выгнать за городские ворота прелюбодейку, которая сбежала из моего дома и вернулась сегодня с чужим ребенком. Гоните ее!

Аполлена взяла девочку и хотела уйти. Но тут один из монахов преградил ей путь и принялся читать пространную проповедь о том, что грешной прелюбодейке негоже поручать дитя, ибо оно чисто сердцем и невинно душой. Стало быть, следует немедленно отобрать у нее ребенка и отдать добрым монашкам, чтобы девочка своим служением богу искупила грех распутной матери.

Выпрямившись, Аполлена крикнула:

— Заткни свой грязный рот, монах! Это мой ребенок, и я его никому не отдам, пока жива!

Монах глянул на бургомистра, монашки приблизились к ребенку, а стражники, которым Рамю-Лоран сделал знак, схватили Аполлену и нанесли ей первый удар. После чего под смех толпы удары посыпались градом на ее спину и голову. Монахини вырвали маленькую Яну из рук матери и унесли. Монах громко читал «Отче наш», повторяя слова об отпущении грехов наших, бургомистр Рамю-Лоран, упершись левой рукой в бок, правой сделал знак толпе расходиться. Под ударами стражников Аполлена бежала по улице к городским воротам. Платье ее сорвали со спины и с груди, кровь текла из рассеченной кожи, растрепанные волосы, мокрые от кровавых слез, закрывали ей лицо. За воротами она упала и так пролежала до рассвета следующего дня. Очнувшись, встала и поняла, что может ходить. И пошла — сгорбясь, волоча ноги, пошла по той же дороге, по которой несколько лет назад мчал ее на коне прелестный чужестранец.

Через много дней она дошла до той горной деревушки над городом Фрайбургом, где когда-то состоялась ее вторая свадьба. Капеллан, совершивший тогда обряд, стал настоятелем церкви, в которую она теперь не осмеливалась войти. Нищенка попросила в доме священника кусок хлеба и села на пороге, поджидая его возвращения. Увидев его, Аполлена встала на колени в пыль и, перекрестившись, попросила исповедать ее. Священник пригласил ее на послеполуденный час в церкви. Она вошла туда, где освящен был ее грех… На коленях проползла от дверей до самой исповедальни. И там призналась, что повинна в грехе двоемужества и что брак, положивший начало этому греху, благословил сегодняшний ее духовник. Припомнил священник бракосочетание, и страх заговорил в нем. Он не знал, что делать. А женщина молила его отпустить ей грех и предать светским властям. Она все расскажет судьям и будет рада подвергнуться наказанию за свое преступление. Ибо ничего не осталось на свете, чего бы она желала.

Священник позволил кающейся переночевать в своем доме и на другой день отвез ее во Фрайбург. Там перед судьями признала пани Аполлена свою вину, рассказала, как свершилось преступление, сколько несчастья из-за этого произошло, и просила наказания себе. Во время же судебного разбирательства, которое было кратким, ибо не было нужды в допросах и пытках, женщина тихо молилась богу и всемилостивой деве Марии.

Ей был вынесен приговор, и на третий день утром Аполлену обезглавили на большой площади Фрайбурга за прелюбодеяние и двоемужество.

Позже, когда весть об удивительной судьбе бургундки, что одновременно была законной женой двух мужчин, дошла до Праги, король Карл приказал разыскать своего бывшего пажа, главного виновника преступления. Но его посол в Венеции известил, что пан Ян Ржебржик из Хоустника убит ударом кинжала в спину во время одного из многочисленных заговоров, печально прославивших этот веселый и обольстительный город, возникший из морских волн и трясин.

* * *

Король и оба его собеседника похвалили пана Бушека за его рассказ. Магистр Витек хорошо помнил этого бургундского герцога, который выстроил в Праге большой дом: во время веселых наездов герцога в Прагу магистра приглашали к нему в качестве врача.

Магистр Витек тотчас вызвался рассказать очередную историю, заявив, что его глаз врача частенько проникает довольно глубоко в человеческие сердца. И так же часто ему приходится выслушивать вещи, о которых никто другой не знает. А потому с ним никогда не случится того, что произошло с жителями Домажлиц, когда в город явилась толпа флагеллантов или самобичующихся{239}.

И магистр Витек повел рассказ о кающихся Магдалинах.

Перевод Н. Аросьевой.

МАГДАЛИНЫ

Рассказ о том, как нахлынули в Чехию толпы самобичующихся и какую сумятицу произвел их приход в умах жителей пограничного города Домажлице.

В том самом 1348 году, когда вершились у нас столь многие славные дела{240}, случилось так, что в горах на западной границе стали появляться люди, которые с громкими молитвами и воплями проходили по деревням. Они несли перед собой деревянные кресты и развевающиеся хоругви. Были это мужчины и женщины из чужих краев. Говорили они на разных языках, и одеты были одни в городскую одежду, другие по-деревенски. Были среди них жители Италия, Арльского королевства, швабы, франки и баварцы, горцы с Альп и рыбаки с берегов южного моря. Жили они братством, имущество и еда были у них общие. Некоторые из них передвигались на конях, другие на телегах, но большинство странствовали пешком. Ночевали под открытым небом или в амбарах и хлевах; они не трогали ни скота, ни свиньи, ни зерна, но смиренно просили пропитания, ради Христа Спасителя и его благословенной матери.

Этих мужчин и женщин называли кающимися, а также бичующимися, или флагеллантами, ибо тело свое они истязали плетьми, раскаиваясь в своих грехах. По примеру апостолов оставили они свои семьи и ремесла, замки и дома, избы и лачуги, сохи и стада, поля и леса, реки и море; провозглашая тщетою земное богатство, они искали царствие божие в нищете. Босые и до пояса обнаженные, проходили эти люди по деревням и городам, выкрикивая:

— Святая дева Мария, взгляни на нас, грешных, и испроси у сына твоего, Иисуса Христа, милости для нас!

Их плач и сетования раздавались по всей округе. Где бы ни появлялись они в облаках пыли, их опережали вопли, как опережают дудочники погребальное шествие. В деревнях им выбегали навстречу, дивясь явлению, невиданному в этих краях и наполнявшему их ужасом.

Бичующиеся шли через баварскую землю, перейдя Альпы с юга. Толпа их разрасталась, как растет снежный ком, скатываясь с гор. В каждой деревне к ним присоединялись новые паломники. Особенно охотно встречали пришельцев те, кто тоже хотел предаться покаянию. После публичной исповеди к прежним кающимся примыкали новые, покидавшие свои хозяйства и семьи.

Поток флагеллантов перевалил через границу Чехии у города Брод, что лежит под самой горой Черхов. Их видели в деревнях и лесах — они не сторонились населенных мест, спокойно проходили через них с пением непонятных песен, в которых часто повторялось имя Иисуса.

В тех деревнях живет народ трезвый и доблестный, он чтит бога, как заповедано, в церкви благочестиво слушает проповеди, а в корчме — весело пьет. Податей они не платят, ибо обязанность их — расставлять караулы от Домажлиц до той горы, которая за прекрасные очертания свои получила название Груди богоматери. Поля в этих местах родят не слишком обильно, зато постоянно. Голода тут еще не бывало, да и многие болезни, косившие жителей соседних округов, будто растворялись в здешнем пряном воздухе, которым веет от лесов и лугов. Край этот мирный и веселый, как пиво, и благоухает свежескошенными лугами или весенним бором, когда цветущие ели роняют золотую пыльцу на лесные колокольчики, папоротник и мхи.

Бичующиеся шли по деревням быстро. Никто не мешал им, ибо людям приятно видеть кающихся, которые перечисляют свои грехи, исповедуясь принародно и вслух. Никто не ударил в набат, никто не поднял угрожающе топорика на странников, — поэтому большая толпа спокойно расположилась лагерем перед западными воротами Домажлиц. Стояла осень, в лесах начали желтеть буки, на дорогах лежали палые листья; поля давно убраны и вспаханы, так что путники могли свободно отдыхать, разжигая по ночам костры, как это делают пастухи в осеннее время.

Флагелланты прожили перед воротами города несколько дней и ночей. С городских стен на них глазели горожане, дивясь беспрестанному движению, — лагерь чужеземцев, казалось, сотрясает лихорадка, будто тело больного. Одни думали, что пришельцы пляшут на утоптанной лужайке. Другие считали, что они молятся. Третьи смеялись, полагая, что там собрались бродячие фокусники и шуты, которых созвал король, — ибо такому великому и могущественному властителю не пристало довольствоваться одним шутом, вот и зазывает он к себе целые толпы скоморохов. Но тут они разглядели деревянные кресты над толпой и хоругви с изображениями святых и разобрали, что крики в лагере — не что иное, как молитвы, бесконечные, как литании.

— В край наш пришли божьи люди, — сказали себе старцы, покачивая головами. — Да и пора бы уже! — И спустились со стен.

Три дня коленопреклоненно молился лагерь бичующихся в ожидании воскресенья.

А в воскресенье, когда в церковь потянулись мужчины и женщины из деревень, старшина флагеллантов попросил впустить в город и их, ибо они хотят предстать пред алтарем в праздничный день. И городской совет позволил чужеземцам войти в город, взяв с них клятву, что у них нет оружия. И вот пополудни в воскресенье, ближайшее после дня всех святых, в город вошла толпа паломников со своим старшиной, имя которому было Грегуар. Был он когда-то оружейником в городе Авиньоне, где пребывал папа римский и много было и святости, и греха. День стоял пасмурный, туман едва рассеялся, клочья его висели на башнях костелов. Дальние горы не были видны, а ветви деревьев торчали из тумана, будто руки скелетов. В церкви священник стоял на евангельской стороне, и все, кто был в храме, крестился, преклонял колени или склонял голову.

С улицы донесся шум. Священник обеспокоенно вскинул голову, но от требника не оторвался. Шум нарастал и наконец превратился в крик:

— Отыдите от алтаря, где в грехах поедаете тело Христово и в грехах пьете его кровь! Не оскверняйте престола господня! — Произнесено это было на швабском наречии, и тотчас кто-то крикнул по-латыни:

— Sancta Maria, ora pro nobis, peccatoribus!^[173]

Верующие в церкви оглядывались, но никто не выходил, чтобы посмотреть, что делается перед церковью.

Молящиеся дожидались в церкви, — и вот ввалилась толпа мужчин и женщин, босых, оборванных, их тряпье прикрывало лишь нижнюю часть тела. Женщины и девушки бесстыдно выставляли грудь всем на обозрение. Впрочем, грудь и спина у всех были покрыты кровавыми рубцами, синяками и кровоподтеками. Одни раны уже заживали, другие еще кровоточили.

Священник обернулся от алтаря, поднял перст и воскликнул на латыни:

— Изыдите из храма господня, богохульники и бесстыдницы! Что вам здесь надо?

Расступились тут верующие, и из среды отмеченных богом выступил огромный, подобный полуголому кузнецу за работой, Грегуар из Авиньона, взывая:

— Покайтесь! Близится час! Антихрист — пред вратами, бродит, аки хищник, подстерегая добычу! Покайтесь! Покайтесь в грехах своих! Ибо и праведный грешен семикратно! Горе тем, кто упорствует. Горе тем, кто не покаялся! Святой отец, сбрось облачение, сними одежды и взгляни!

Мужчина, следовавший за оружейником Грегуаром, водрузил у алтаря деревянный крест с фигурой распятого:

— Видишь, священник? Наг и иссечен висит на кресте твой Искупитель! Покорись господу! Сбрось златое одеянье, скинь все, бичуй себя, хлещи свое тело, как делаем мы, ради отпущения грехов!

Толпа полуголых чужестранцев завыла, кое-кто закричал, заплакал… И, взмахнув плетками, у которых было три хвоста, а на каждом хвосте железки в виде креста, начали эти люди хлестать и бичевать свои тела до крови. При этом они рыдали в один голос:

— Господи, согрешил я, согрешил, господи, воровством, убийством и распутством, имя твое повторял всуе, праздничный день осквернял, гордостью тебя унижал, завистью тебя объедал, гневом тебя возмущал, слюной тайных грехов оплевывал! Слышишь, господи, глас мой, вопиющий в земной пустыне, которой владеет антихрист, то бишь папа римский и кесарь, епископ и король, антихрист и дьявол в тысячах подобий! Аминь, аминь, кайтесь, выходите из домов и молитесь!

Священник сотворил крестное знамение и заговорил. Но никто его не слушал. Ибо крик в храме, плач и вопли бичующихся, их жалобные стоны были столь громкими, что люди не слышали собственного голоса, не то что священника у алтаря, где столпилось больше всего пришельцев.

Священник меж тем требовал:

— Прочь от алтаря, покиньте храм!

И он поднял над головой крест, словно изгоняя дьявола. Кающиеся разразились рыдающим хохотом, стали рвать на себе волосы… Священник, однако, не замолчал:

— Вот уже почти сто лет творите вы свои безобразия в христианском мире. Кощунствуете, и святой отец проклял вас и изгнал из страны. Уйдите, заклинаю вас, не добавляйте к грехам своим еще и грех святотатственного осквернения храма господня!

Священник сошел с алтаря, и толпа расступилась перед ним в стороны. Он прошел с крестом и остановился у дверей. Но тут увидел он, что флагелланты плачут и истекают кровью на глазах у всего города, что на площади образовался темный круг горожан, которые, вытаращив глаза, слушают вопли босых мужчин и обнаженных женщин, без устали голосящих:

— Пресвятая дева Мария, моли за нас, грешных! Кайтесь!

Священник хотел обратиться к людям с увещеванием, но никто его не слушал. Ибо уже появился тут оружейник Грегуар, а над ним колыхался лес крестов и хоругвей, влажных от тумана и забрызганных кровью кающихся.

Грегуар поднял руки, благословляя людей. Многие из них пали на колени, будто придавленные к земле. А Грегуар начал проповедь. Он говорил об антихристе, который грядет во всем своем величии на колеснице, и везут ее император и король, епископы и священники. О славе господней, что ждет грешников, которые сейчас, вот в эту минуту, еще сегодня обнажат свое тело и кровью смоют свои пороки:

— Исповедуйтесь гласно, да услышим, в чем вы согрешили! Исповедуйтесь, как мы исповедуемся в своих грехах!

Размахнувшись, хлестнул себя Грегуар по волосатой груди так, что тремя струйками потекла кровь. И вслед за этим снова поднялись крики и молитвы, пение и плач, а он все хлестал тело свое плеткой, наказывая себя болью и кровью.

Круг зрителей стоял неподвижно, но молчание их вдруг прорвалось горестными рыданиями. Заплакала жена угольщика Криштофа из леса под Милавчем, вслед за ней жена галантерейщика Шимона с домажлицкой площади. Кольцо, образованное жителями Домажлиц и окрестных деревень, заколебалось. Ибо то, что они увидели, было еще поразительнее прежнего. Чужеземцы, затянув протяжную песню, внезапно стремительно, как подкошенные, пали на землю и, раскинув руки, наподобие креста распластались, взывая к небесам, а те уже почернели от туч, которые пригнал ветер от Черхова.

Так лежала тут и пела в промозглый полдень толпа бичующихся, а вокруг стоял пораженный город, раскрыв рты и глаза на диво дивное — на людей, что сами себя истязают и, громко взывая к богу, признаются в грехах своих.

И вдруг все увидели жену Шимона: срывая с себя одежду и раздирая свои массивные груди, она вопила:

— Смотрите на меня, распутницу! Грешила я, грешу и грешила бы до скончания века, кабы не узрела сейчас господа нашего!

И, выхватив у одного из лежащих флагеллантов плетку, женщина начала при всех так себя хлестать, что кровь брызнула из белой груди и потекла извилистой струйкой. Рядом с женой Шимона очутилась вдруг обнаженная и плачущая Анежка, дочь коншела Конрада, рассказывая сквозь слезы о своих тайных грехах, о монахе-августинце, с которым, будто с дьяволом, милуется она в дневные часы и в часы вечерние, меж тем как все полагают, что она — сама добродетель.

К Анежке подбежал отец и схватил ее за руку. Она вырвалась и бесстыдно выкрикнула ему в лицо о своем позоре. Когда же он попытался силой увести ее домой, она в исступлении закричала, что отец ее городской вор, служит он антихристу, наживаясь на поте и крови вдов и сирот.

Тут рядом с ней встал кузнец Ян Габру, сбросил с себя рубашку и завопил, что из всех грешников он — самый грешный, ибо двадцать лет назад убил путника и на его деньги построил кузницу. Кузнец Ян ударил коншела Конрада в грудь и вытолкал его прочь за круг. Пошел дождь… Жена Шимона все причитала, плакала и Анежка, дочь Конрада, бичевал себя кузнец Ян Габру, и вот к ним присоединилось еще несколько женщин, которые, обнажившись, били себя в грудь и сознавались в грехах. В сыром туманном воздухе, под дождем крик их и плач, с которыми смешивались до смешного жалобные стоны кающихся мужчин, смахивали на вой голодных псов.

А дождь шел холодный. Нагие лежали в грязи и крови.

Потом явились стражники и с шумом разогнали горожан и деревенских, а лежащих заставили встать при помощи копий. В ответ на призыв старосты, чтобы местные, примкнувшие к богохульникам, опомнились и разошлись по домам, Анежка, дочь Конрада, начала рвать на себе волосы и вопить, что она спасена и не вернется в пекло, даже если ее убьют на месте.

Тут, побуждаемый копьями стражников, поднялся громадный, покрытый грязью и кровью, старшина флагеллантов Грегуар и, возвысившись надо всеми, подобный глыбе, принялся, стоя под крестами и намокшими хоругвями, читать «Отче наш». Потом он запел какую-то страшную песню, которую подхватили мужчины и женщины, дрожащие от холода и лихорадки, окровавленные и вымазанные мокрой землей с налипшими на нее осенними листьями, только что служившие им подстилкой.

Окруженные копьями стражников бичующиеся, гордо подняв голову, прошли к воротам. Их босые ноги шлепали по грязи, и голоса их захлебывались туманом.

Рядом с оружейником Грегуаром во всей своей молодой обнаженной красоте шагала исхлестанная, но радостная дочь Конрада. За нею — жена Шимона и жена трактирщика Имрама, дочь суконщика Вавржинца, кузнец Ян Габру, сын мельника Бушек и жена угольщика из Милавча и все те, что покаялись в грехах и о ком до той поры никто и не помышлял как об убийцах, ворах, распутниках и прелюбодеях, лгунах и грабителях вдов и сирот…

В ту ночь толпа флагеллантов двинулась дальше к востоку и добралась до Станькова, позже до Пльзени и Бероуна и уже приближалась к Праге, разрастаясь, как полая вода, которая подмывает непрочные берега. Одни ими восхищались, другие проклинали. Разваливались семьи, ибо всплыли на свет божий грехи мужей и жен, в смятении были города, потому что стали явными пороки до той поры почитаемых вороватых бессребреников.

Вскоре стало известно, что подобные толпы появились во всех странах: в Италии, в Неметчине, в Датском королевстве, в Венгрии и Польше; сам папа римский издал, как почти сто лет назад, строжайшую буллу против флагеллантов, гнездом которых был когда-то город Перуджа и которые снова тревожат мир, нарушая спокойствие городов и порядки церковные и светские. Король Карл приказал пытать их старшину, дабы тот раскрыл тайну сердца своего и правду мыслей своих. И тот сознался во многих неблаговидных поступках, как та целомудренная девушка и честный кузнец из города Домажлице. Позже король наш Карл приказал сжечь их как еретиков. Но архиепископ Арношт не допустил этого. И повелел король Карл изгнать их из страны.

* * *

Когда магистр Витек закончил и все перевели дух после его захватывающего рассказа, король Карл вышел из спальни. Улыбаясь, присел он к столу. Подбежавший паж налил ему вина и отошел. Магистр Витек закутал ноги короля в теплое покрывало. Король держал нож, которым принялся что-то вырезать на сухом куске дерева, что принес с собой из спальни. Это вошло у него в привычку. Так занимал он свои руки даже во время больших аудиенций и судебных заседаний.

«Выздоравливает мой король», — подумал пан Бушек. Та же мысль озарила лица и двух его приятелей.

Карл немного поиграл ножом, — и вот уже с озабоченным видом вырезает какие-то удивительные черты. Будет ли это морда невиданного зверя для украшения водостока в храме или голова сокола? Король и сам не знал.

Немного помолчали, и король приятным голосом повел искусный рассказ. Никто из трех собеседников даже и не подозревал, что Карл — умелый рассказчик, придающий содержанию аромат прекрасного слова.

Перевод Н. Аросьевой.

БЛАЖЕНКА

Рассказ о том, как семилетний королевич Карл, которого отец держал в замке Кршивоклат, воспылал детской любовью к Блаженке, дочери бургграфа.

Из смутных глубин самых ранних воспоминаний моего детства всплывает, подобно водяной лилии, фигурка Блаженки, дочери кршивоклатского бургграфа. Уж ни имени того бургграфа не помню, ни его лица. Только слышу еще, как разносится его голос по дворцовой площади, когда он садился на коня, отправляясь в лес на охоту. То был необыкновенный голос. Звучный и строгий. Ко мне он обращался очень редко. И за столом моим не сиживал. Трапезничал я с двумя пажами и бледнолицым рыцарем, который до того опасался за мое здоровье, что чуть ли не запрещал мне есть и выходить на воздух. Помню, он называл меня очень фамильярно — Вашичек{241}. Зато, входя или выходя от меня, всегда преклонял колено. Он напоминал мне служку у алтаря, — разве что не крестился, склоняясь перед семилетним королевичем.

Из обитателей Кршивоклата той поры я помню бородатого конюшего в бурых рейтузах, который то и дело вытирал нос рукавом и что ни слово чертыхался. Припоминаю и капеллана, наставлявшего меня в святой вере; он единственный позволял себе наказывать меня за невнимательность чувствительными затрещинами, хотя и вздыхал тяжко после каждого подзатыльника. Этот капеллан носил большие грубые башмаки, предоставлявшие полную свободу его острым пяткам. Однажды во время мессы он повернулся спиной, и я заметил, что его башмаки дырявые. Мне стало смешно. Капеллана звали Эустахий, и я очень уважал его за это таинственное имя.

В раннем детстве я дважды по нескольку месяцев жил в Кршивоклате. Первый приезд я вообще не помню. Но когда меня увозили в этот уединенный замок в дремучих лесах второй раз, расставаясь с мамой — тогда я в последний раз видел ее умное, волевое лицо, — я плакал и кричал так, что мне пригрозили поркой. Но и это не помогло. Лишь когда мне сказали — так приказано его величеством, я успокоился. В то время я боялся своего отца, хотя и любил его твердый мужественный шаг, его веселый смех и большие, ласковые, синие и немного выпуклые глаза. Я боялся отца, потому что знал, что и мама его боится и что в редких разговорах, которые они вели в моем присутствии, мама всегда умолкала, стоило отцу поднять руку и повысить голос.

И потом, в Кршивоклате, я тоже плакал, так и не примирившись с теми, кто был приставлен охранять меня; я считал их своими тюремщиками. Вскоре я узнал, что замок действительно тюрьма. В мое время тут был заточен князь Генрих;{242} позже мне рассказали, что, освобожденный на поруки, он уехал домой, чтобы просить братьев выкупить его. Они этого не сделали, и князь вернулся в Кршивоклат. Сам я его не видел.

Я знал только часть замка. Играл в его дворах, сиживал у колодца первого подворья, однажды попытался подняться на башню с южной стороны; бегал с пажами по дворцу, где был зал, украшенный оружием и шкурами, — его называли королевским, потому что у передней стены стояло золоченое кресло под изображением чешского льва. Кресло это подарил замку незадолго до своей смерти мой прадед Пршемысл Отакар{243}. Однажды я уселся на этот трон и приказал своим пажам встать на колени и целовать мне руку. Оба мальчика без возражений исполнили это, а потом хвастались, что склонялись перед настоящим королем. Такой-де был у меня властный тон.

Я любил смотреть на окружавший Кршивоклат со всех сторон лес. Мне казалось, будто я в огромном храме. Надо мной свод небес, вокруг колонны да зеленая стена — пихты, ели, дубы, березы и буки, а надо всем этим солнце — золотой алтарь. Неподалеку от замка работали углежоги, и я вдыхал этот дым, словно запах ладана. Когда же трубили в охотничьи рога и эхо перебрасывало этот звук с холма на холм, мое мальчишеское сердце ликовало от счастья.

В такую-то счастливую минуту, навеянную видом леса, я впервые поцеловал двенадцатилетнюю Блаженку, дочь бургграфа, Блаженку, худенькое и бледное дитя этого здоровенного, громогласного великана, чей звучный и строгий голос преследовал меня во сне.

Блаженку я полюбил сразу и как-то неожиданно. Мне тогда было без нескольких месяцев семь лет, эту робкую девочку я знал уже немалое время, не чувствуя к ней ни малейшего расположения. Она иногда приходила во двор поиграть со мной и моими пажами. Носила она длинные строгие юбки и лиф с кружевами, и волосы ее были искусно заплетены. По воскресеньям в часовню она приходила всегда в высоком белом чепце и в узких и остроносых красных туфельках. Во время молитвы она потупляла серьезные глаза, и темные ресницы отбрасывали на ее бледное лицо тени, похожие на маленькие темные полумесяцы. Мне это так нравилось, что я пытался ей подражать. Я считал, что у меня такие же длинныересницы, и скашивал глаза на свои толстые щеки, пытаясь увидеть темные полумесяцы. Глазам моим становилось больно, но я так ничего и не видел.

В играх Блаженка была неловкая, и мяч она ловила чаще своими широкими юбками, чем руками. Мы смеялись, и тогда Блаженка краснела так, что кровь заливала ее лицо от лба до самой шеи, и казалось — будто на белой шее сидит красная голова. Грустный это был вид, и мне становилось жалко ее.

Однажды, когда она снова залилась краской и на глазах ее выступили слезы, я так сильно ударил одного из мальчиков по спине — кажется, это был Зденек, — что он упал. Блаженка бросила на меня восхищенный взгляд и тотчас убежала.

Как-то она мне сказала, чтоб я держался прямо, — не годится будущему королю все время клонить голову, словно человек, которого посвящают в рыцари. Я рассердился. Мне не нравилось, когда мне делали замечания. Но несколько дней после этого я старался ходить уж до того прямо, что один из пажей — но не Зденек — начал смеяться над тем, что я выгляжу скорее как король, чем королевич. Этот юноша, уж не помню его имени, не любил меня. Он был умнее взбалмошного Зденека и молился благочестивее меня, зато за столом не предлагал мне кусочки побольше и пожирнее и не корил меня так ласково, как Зденек, любивший меня почти отцовской любовью.

Блаженка больше не поминала о моей осанке. Но теперь-то я знаю: она была права. Как и во всем. Она была очень умная. Умела обуздывать и мою пршемысловскую горячность и внезапные приступы беспричинной люксембургской веселости; Блаженка всегда внушала мне, что одновременно следует делать только одно дело и не надо беспрерывно играть во время разговора, учебы или молитвы.

Не знаю, что было во мне от буйного бесстрашия моего отца. Но помню, я часами рассказывал этой девочке о военных подвигах, которые я совершу по всему свету. Что подобно льву разорву врагов голыми руками и брошу их воронью. Я показывал ей этих мрачных черных птиц, — они сидели на башнях замка, вечно ссорясь меж собой и пожирая падаль. Она улыбалась и гладила меня по волосам, — они ей, видимо, нравились. Такие волосы и впрямь непривычны для здешних мест. В детстве они у меня были рыжеватыми, как волосы и борода моего отца. Причесывал я их особенно тщательно, чтобы понравиться Блаженке. Ибо в один прекрасный день я влюбился в нее. Впервые в жизни влюбился. Помню, как это случилось.

Мы шли по тропинке вдоль стены замка вниз, к деревне. Зденек, Блаженка и я. По дороге мы пели. Дело было до обеда, и нам захотелось есть. Тут мы увидели среди скудной травы, чуть ли не в придорожной пыли, крупные красные ягоды земляники. Зденек бросился за ними, я — следом. А Блаженка, опустившись на колени, собрала их целый букетик и, не вставая с колен, протянула мне. Я поблагодарил ее и предложил отведать их первой. Блаженка поднялась и тут заметила на своей белой юбке красное пятно: коленом она раздавила ягоду.

Она покраснела и расстроилась. Я наклонился, чтобы рассмотреть пятно поближе, и тут мне пришла в голову мысль высосать это пятно с ее юбки. Я попросил разрешения. Она подумала — вдруг мне и впрямь это удастся, и кивнула. Едва я коснулся губами пятна на белой юбке, как почувствовал сквозь ткань острую и теплую девичью коленку. И было это такое чудо, такая нежданная тайна и красота, такое волшебство, что я отпрянул и бросил на нее взгляд, по которому она наверняка поняла мое смятение. Она спросила, почему я не делаю того, что собирался. Ничего не ответив, я как полоумный помчался вверх по дороге к воротам.

С того дня я полюбил в Блаженке прекраснейшее творенье божье — женщину.

Я стал бояться ее взгляда, прикосновения, ее запаха волос, лифа, юбки, ее красных туфелек, ее ресниц… Я не хотел с ней разговаривать и даже бывал груб, когда она ко мне обращалась. Она не понимала, что со мной происходит, и становилась ласковее прежнего.

Потом наступили долгие зимние месяцы, и я стал благочестивее, чем был. Полагаю, бог простит мне, что в каждую молитву «Отче наш» я вплетал образ Блаженки, отчего постоянно путал слова. Бог, должно быть, понимал, почему во время обедни я смотрел на ее красивые длинные ресницы и забывал ударять себя в грудь. Мне велено было молиться за здравие отца, матери и за упокой души деда, которого мне надлежало именовать «его величество римский император Генрих VII, чьи кости покоятся в чужой земле»; но к этим просьбам я всегда присоединял имя Блаженки, за здравие которой я молился куда усерднее, чем за отца, мать и за прах деда-императора. И торжественно, хотя совсем тихо, я добавлял: «За Блаженку, будущую королеву…» Ибо я мечтал в ближайшее время назвать Блаженку своей супругой.

Этим замыслом я поделился со Зденеком. Он так хохотал, что чуть не задохнулся, и поспешил рассказать другому пажу. А тот сообщил обо всем бледному рыцарю, моему главному стражу. Но этот важный молодой человек не засмеялся, а сделал мне выговор за мысли, противные намерениям его величества короля, моего отца.

— Какие намерения? Когда я стану королем, то буду делать, что захочу! — возразил я и надменным взглядом смерил своего стража и вассала. Бледный рыцарь ни слова на это не сказал.

Однажды, — весна бурно пробуждалась в лесах, снег за одну ночь растаял, всюду журчали стремительные ручьи талых вод, сбегавших с холмов; стены моего величественного лесного храма были еще черными, но небо уже пахло фиалками, — мы с Блаженкой стояли на восточной сторожевой башне, любуясь открывшимся видом. Над нами узким клином пролетали большие птицы из теплых стран, они перекликались, и крики эти были похожи на звуки далеких охотничьих рогов.

Я взял Блаженку за руку и сказал:

— Если хочешь, я прикажу, чтобы тебя отдали мне в жены. Будешь королевой!

Блаженка покраснела и взглянула на меня с улыбкой. Она была на полголовы выше меня, да и старше на пять лет. Но в эту минуту словно каким-то чудом она сравнялась со мной и ростом, и возрастом, еще раз улыбнулась мне. А я обнял ее и поцеловал в губы. Словно соприкоснулись четыре лепестка роз…

Поцелуй не повторился. Быть может, потому он и был так прекрасен.

Мы уговорились, что Блаженка будет чешской королевой, как только я стану королем…

В апреле 1323 года мой отец отправился в Южную Францию, чтобы поклониться матери божьей в храме, воздвигнутом в лесах неподалеку от Кагора, над пещерой святого Амадура, где висел Роландов меч Дюрандаль;{244} со времен Карла Великого все знатнейшие рыцари мира являлись туда на поклонение. Одновременно с отцом приехал и французский король, и здесь, в этом священном месте, было решено, что чешской королевой в свое время станет отнюдь не Блаженка, а дочь Карла Валуа{245} Маргарита, по прозвищу Бланш. И что обряд бракосочетания детей будет совершен немедленно.

Отец выслал за мной рыцарей. Сегодня они явились, а назавтра меня увезли. Это случилось в апреле. На зубцах кршивоклатских стен цвели две тонкие черешни, пустившие корни в кусочке земли.

Я не знал, для чего меня увозят. Все произошло стремительно. Грохот подъемного моста, веселые голоса рыцарей в странных костюмах, крики ландскнехтов, повозка и четверка лошадей, красный от волнения бургграф, бледный рыцарь, еще более побледневший, Зденек, который заложил руки за спину и насвистывал, чтобы прогнать слезы, а под черешнями стояла Блаженка.

Я подбежал попрощаться с ней, просил помнить наш уговор — что она будет чешской королевой…

Но Блаженка лишь грустно улыбнулась мне, а на глазах у нее выступили слезы, две слезинки — крупные, тяжелые. Как градины… И тихо ушла с поникшей головой, а за моей спиной уже чужеземный рыцарь с громким смехом кричал, где же mon prince Vence… Vences… Venceslav?^[174]

С той поры я так и не видел Блаженку; не знаю и — видит бог — не хочу знать, что с нею сталось. В любом случае это меня опечалило бы…

* * *

Король не ждал особенных похвал. Он был тут мужчиной в мужской компании и все же обрадовался, когда рассказ всем понравился. Он даже рассмеялся, когда магистр Витек заметил, что сердце короля чересчур рано трепетно забилось при виде женской красоты.

— Моя ли вина, магистр, что предметом наших бесед ты избрал женщин? Если бы ты нашел другую тему, я, пожалуй, сумел бы доказать, что очень рано узнал и другие удовольствия.

С этими словами король встал и откланялся. Долгое повествование все же утомило его.

Простившись с ним и допив вино, отправились на покой и остальные. За два минувших дня было рассказано шесть историй, но вместо усталости они чувствовали, что в них пробуждаются все новые воспоминания и мысли.

Довольно основательно подготовились они к третьему вечеру, во вторник, когда первым начал пан Бушек. Пожалуй, у них начала складываться традиция, что начинал пан Бушек, а пан Ешек тотчас вслед за ним рассказывал что-нибудь благочестивое. Но священник хорошо умел и слушать, а это тоже искусство.

После ужина, разумеется, далеко не постного, пан из Велгартиц приступил к рассказу.

Перевод Н. Аросьевой.

ОЛЬГА

Рассказ о том, как пан Збынек из Тршебовле насмехался над флорентийским чародеем Скарабео и что ему пришлось из-за этого поневоле пережить.

Как-то мессер Скарабео, чародей флорентийского князя, держал путь из Италии во Францию и по приказу своего господина остановился по дороге при пражском дворе. Случилось это в третий год царствования Карла, король был очень молод и весел. После угощения показал Скарабео королю и архиепископу Арношту свое искусство, которому все дивились.

Например, Скарабео заставил исчезнуть вино из полных кувшинов, и оттуда вылетели голуби. У гостей вдруг полыхнул огонь изо рта, король же схватился за собственное ухо, превратившееся в язык пламени, похожее на огненное сияние, сотворенное Святым Духом над головами апостолов, но пальцы он не обжег. Два пажа поднялись в воздух и стали передвигаться по пиршественному залу в двух стопах над полом. Старый литомержицкий каноник, частый и желанный гость короля благодаря своей учености и рассудительным речам, вдруг громко заплакал и стал звать кормилицу…

Все смеялись и выражали свое восхищение флорентийскому волшебнику, лишь молодой пан Збынек из Тршебовле мрачно ухмылялся, приговаривая, что все это обман зрения и никакое не волшебство, а воплощенная ложь. Флорентиец до поры до времени терпел недоверчивые высказывания красивого молодого рыцаря, но потом приблизился к его креслу и, похлопав по плечу, спросил, не желает ли тот еще сегодня стать королем и не думает ли он, что нынче же его седую голову засыплет снег?

Пан Збынек посмотрел в окно. День был ясный, как родниковая вода, стояла благоуханная, теплая весна. Со стороны крепостного рва, где цвела черемуха, доносилось птичье пение. Пан Збынек встал и произнес:

— Метр, во-первых, сейчас поздняя весна и о снеге не может быть и речи. Во-вторых, я не хочу быть королем, ибо рядом с его королевским величеством, — при этом он глянул на Карла, слушавшего их разговор, — я выглядел бы как нищий перед архиепископом. И потом, я попросил бы вас заниматься своими фокусами и не вмешиваться в судьбы людей.

Скарабео только улыбнулся и сказал:

— Но попробовать вы могли бы, господин! Предлагаю вам небольшую прогулку, — прямо здесь, от вашего кресла к окну.

— Это можно. Это не так далеко. Я утомлен от изобилия королевских яств, да и вино превращается в гири, спускаясь к ногам.

Скарабео взял пана Збынека за руку и повел к окну. Перед ними в бледной голубой дымке лежала Прага. Отсюда они видели реку с ветхим Юдитиным мостом{246}. Крыши блестели в полуденном солнце. Купол святого Вавржинца и холмы, тянущиеся за ним до самого горизонта, были подобны зеленым волнам, средь которых высятся серые утесы. Влтава изгибалась в своих берегах, словно тоненькая танцовщица, и звала, манила…

— Идем! — сказал пан Збынек, и глаза его затуманились страстным желанием. Они вышли вместе из пиршественного зала, спустились по лестнице и очутились во дворе. Конюшие подвели им коней. Скарабео ласково улыбнулся пану Збынеку, они пришпорили лошадей и выехали из ворот замка. Потом, приветствуемые народом, который в этот день был весел и беззаботен, они достигли городских стен. За ними, в полях колыхались всходы, словно гладь зеленого пруда. Вдоль дорог цвели черешни, а цветов в траве было как ночью звезд на небе. Пан Збынек был молод и весел, будто юноша, впервые отправляющийся на охоту. Они подъехали к большой, поросшей камышами реке, что текла на север. От изобилия рыбы вода так и сверкала серебром. За равниной поднимались высокие остроконечные горы, и казалось, всадники едут по краю из детской сказки, где растут гигантские грибы, похожие на шутовские колпаки. Солнце заходило, и вершины гор пылали, как раскаленные угли.

Наступил вечер, замолкли птицы. Пала ночь, и в реке отразился месяц. Добравшись до леса, путники переночевали у углежогов; поднялись они с первой росой и первыми птицами, чье пробуждение столь сладостно.

Пан Збынек, со своим улыбающимся провожатым ехал весь второй день, и третий, и четвертый, и все — вдоль реки, не разбирая дороги, лесом и полем, по вереску и песку. Наконец они остановились на берегу моря. Пан Збынек видел море впервые. Но не удивился. Ему казалось, что он просто к нему вернулся. Так близко и приветливо оно было и манило к себе, как недавно, когда стоял он у окна пражского Града, манила его к себе Влтава, родная река.

Они взошли на корабль и плыли пять дней. Потеряв из виду землю, они носились по водяным гребням, будто птица, увлекаемая волнами. Ибо разразилась буря, воды вспенились, стоны и треск судна смешивались с молитвами гребцов и проклятиями рулевого. Но вот буря утихла, и пан Збынек стал отыскивать взглядом своего провожатого. Но того на корабле не было! Збынек спросил о нем у моряков. Те ответили, что он упал за борт и утонул.

Показался каменистый берег, на котором росли высокие деревья с темно-зелеными густыми кронами. Над ними с жалобными криками летали белые птицы. Пан Збынек сошел на берег и, встретив рыбака, спросил, где он находится. Рыбак засмеялся, почесал небритый подбородок и прошамкал беззубым ртом:

— Не знаешь разве, что ты в стране короля Дитриха Кровавого?

Пан Збынек поблагодарил и зашагал по дороге, усыпанной белым морским песком. На лужайке возле леса пасся белый конь с пышной гривой. Конь был оседлан, с нарядной уздечкой. Пан Збынек подошел к коню и погладил его по морде. Тот заржал, и из леса вышла белокурая девушка в синем платье с золотым поясом.

— Я — Ольга, дочь короля. Что ты делаешь, чужестранец, в моих садах?

Только теперь пан Збынек заметил, что он давно уже идет по местности, возделанной рукой человека. Впереди он увидел замок — воздушный, как мечта. Збынек назвал свое имя. Ольга попросила проводить ее в королевский дворец.

У короля Дитриха были длинные белые усы, и не было в нем ничего кровавого. Он приветствовал пана Збынека, спросил о его родной стране и короле. И когда Збынек сказал, что служит королю Карлу, старец поднялся и сердечно пожал Збынеку руку.

Кровавый нрав Дитриха проявился лишь на следующий день. Этот семидесятилетний старец отправился на войну. Так поступал он каждую весну и осень все пятьдесят лет своего правления. И всякий раз обращался в пепел какой-нибудь замок, сжигались корабли и на многие мили вокруг полыхали леса. Тогда алыми зорями возвращался король Дитрих в свой замок, улыбаясь, выпивал чашу вина и с благочестивой молитвой на устах укладывался спать.

На этот раз король Дитрих взял с собой на битву и Збынека. В бою пан Збынек убил неприятельского предводителя, за что был награжден золотой цепью, которую Дитрих повесил ему на шею, и назначен главным военачальником. Вечером за пиршественным столом король Дитрих сердечно смеялся, обнимал своего гостя и называл его самым храбрым из чужеземцев, когда-либо забредавших в его королевство.

Збынек стал воевать во главе королевской рати; он разорил двенадцать замков, семь городов и приказал сжечь триста тридцать три захваченных у противника корабля. После этого он отправился на остров в море, где солнце никогда не восходит и не заходит, а все время кружит по горизонту, показывая половину своего лика земле, а вторую, нижнюю, пеклу. Збынек захватил в плен короля этого Ледового острова и привел его связанным в замок Дитриха Кровавого.

В тот день в стране не было конца торжеству и веселью. Звонили все колокола, священники повторяли слова Священного писания: «Воздайте кесарю кесарево, а богу богово!», трубили трубачи. Дитрих решил ночью пойти пострелять сов. С факелами, на конях отправилось сопровождение короля в леса.

Пан Збынек остался в замке и провел ночь в спальне Ольги. Ибо он любил принцессу и страстно мечтал о ее ослепительно белом теле, которое было нежнее двухлетней березки на гранитном берегу… Но утром в спальню, где Збынек лежал в объятиях принцессы, вошел король Дитрих и, обнажив меч, сказал, что убьет обоих. Принцесса от страха взмокла, и ее белые очаровательные зубки застучали от ужаса. Но Збынек встал с ложа и как был, нагой и безоружный, вырвал меч из рук старца и рассек ему голову. Потом он оделся, опоясался королевским мечом и, поднявшись на лестницу, приказал трубачам созвать рыцарей и народ.

Когда рыцари по приказу своего военачальника выстроились, Збынек произнес речь, в которой объявил, что король Дитрих Кровавый убит своим собственным мечом. Теперь конец войнам, конец непосильным налогам, каждый может вернуться в свой дом и с сегодняшнего дня сам он, главный военачальник, — их король, а Ольга, дочь прежнего короля, — его жена. И если они не согласны, то их расстреляют лучники, которые стоят наготове в окнах замка, а все знают, как они умеют целиться и стрелять.

Тут рыцари прокричали Збынеку славу, и стал он с тех пор королем Северной страны, а женой его, пред алтарем в черном кафедральном соборе, стала Ольга, дочь Дитриха. Священник, благословив их, долго молился, и над челом королевы Ольги пылал кровавый рубин, подобный ее прекрасным устам. Звонили колокола, пели певчие. Збынек сидел на троне возле королевы, но лоб его бороздили морщины. Корона тяжела для головы, и коль ты король, не долго тебе веселиться.

Збынек отпустил из плена короля Ледового острова, заключив с ним вечный мир. Страна, где до сих пор правил кровавый король, стала страной тихой, ласковой и к своему народу, и к соседям. Збынек царствовал уже целый год, но счастлив не был. Он любил Ольгу, прекрасную королеву, и был ею любим, но советники открыли ему, что народу он ненавистен, ибо нет войн, нет и пиршеств после победоносных возвращений. Рыцари тоже недовольны тем, что вынуждены сиднем сидеть дома, при женах, отчего в членах их разыгрывается подагра. Королевский казначей сетовал, что налоги слишком низки, так что едва удается выкупить новые драгоценности для королевы, заказанные королем у купцов, посещавших даже Брабант и Италию.

Тогда Збынек решил двинуться против короля Ледового острова, который, хотя и был отпущен с миром из плена, ограбил здешние корабли, груженные янтарем. Король собрал войско, корабли и моряков, поцеловал свою супругу, которая почти в обмороке упала в его объятья, и обещал ей верность за ту вечную верность, о которой ему шептали ее красивые, но сегодня побледневшие уста.

Король Збынек провел на войне целый год. Он разрушил вражеский город, сжег его замок и убил на поединке вероломного врага, но сокровища его велел побросать в кратер вулкана, не желая запятнать себя грабежом… Возвращение его задержала такая долгая буря, что войска его обленились.

Потому он решил оставить их на острове, дабы вернулся к ним воинственный дух, а сам, переодетый, поплыл вместе с ловцами сельди в свою страну. Неузнанным ступил он в свой замок и вошел в комнату жены. Королева сразу узнала мужа и вскрикнула. Но это не был крик радости. Королева была беременна!

Король спросил, что это значит. Королева же ответила, что он, пан Збынек, — чужестранец и не имеет права ее допрашивать, ибо королем и ее супругом является Адамант, законный наследник трона, родной племянник умершего короля. А ему, Збынеку, она советует как можно скорее покинуть эту страну, иначе его бросят в тюрьму. Но один поцелуй она готова ему подарить в знак того, что не забыла счастливых часов, прожитых с ним в давние времена.

Тут пан Збынек изрыгнул проклятие на родном языке и пронзил сердце неверной супруги охотничьим ножом. Потом схватил полено, тлевшее в камине, взбежал по лестнице под крышу башни и поджег кровлю замка, который видел когда-то позади прекрасной принцессы и белого коня с пышной гривой. Крыша быстро занялась…

А король Збынек сбежал во двор и, прокладывая себе дорогу охотничьим ножом, через подъемный мост выехал за ворота и очутился в лесу, в долине, где когда-то встретил Ольгу.

Там он остановился и огляделся. Белый замок был охвачен огнем. Збынек вздрогнул от холода и ужаса. И вдруг он почувствовал жар в голове. На лбу выступил пот. Посмотрел на небо — оно было серое, как утесы на морском берегу этой удивительной страны, где он был королем — да, собственно, и сейчас еще король! Кто сказал, что его свергли, а королем стал какой-то Адамант? Он убил Дитриха, убил его дочь, он может убить и племянника!

Пан Збынек стиснул кулаки… Тут с неба посыпал снег, и пан Збынек ощутил влажный холод на темени. И заметил он, что облысел… Яростно выдернул он жиденькую прядку, взглянул на клок волос — они были седые!

Збынек сложил руки и начал молиться…

И вдруг — стоит перед ним Скарабео, флорентийский чародей, и спрашивает, не желает ли его королевское величество вернуться домой.

— Метр, богом прошу тебя и требую — верни меня домой, сегодня же…

— Сегодня же? — отозвался флорентиец с высокомерной улыбкой и подал пану Збынеку руку.

И пан Збынек отошел от окна в пиршественный зал к своему стулу — у него немного дрожали ноги. И очень он удивился, что тут сидит король Карл, беседуя с архиепископом Арноштом и старым литомержицким каноником, что пажи разливают вино и все, как прежде, сидят за столом, разве лица их немного краснее, веселее глаза да речи многословнее.

— Видишь, — сказал Скарабео, — они даже не заметили, что ты отходил к окну. Они пьют — и ты поторопись, пока не иссякло в кувшинах вино, нацеженное из старых бочек. И запомни: кто-то думает, что прожил всего лишь час, а между тем прошла вся его жизнь. Ты же решил, что прожил жизнь, а прошел всего лишь час. Садись и никогда не смейся над тем, что лежит за пределами твоего разумения!

Пан Збынек в тот день не проронил ни слова, хотя королевский пир длился до позднего вечера и после захода солнца король приказал подать на стол еще паштет, сдобренный пряностями, и соленую рыбу.

* * *

— Мы говорили о чарах, за которыми следуют заговоры, пожары и убийства, — произнес магистр Витек. — А я хочу поведать вам о более веселых чудесах. Хотя мое повествование и вторгается отчасти в сферы нашего уважаемого друга Ешека, ибо в нем говорится о святых, но все остальное — мое.

Он пригладил усы, как кот-лакомка над блюдцем молока, и начал рассказ.

Перевод Н. Аросьевой.

ИТКА, БАРЧА, АНДЕЛКА

Рассказ о том, как сын кузнеца Иржик убил семерых Маккавеев{247}, был любим всеми женщинами, кроме одной, и какие бедствия из всего этого получились.

Дьявол, понапрасну искушавший святого отца Прокопа{248} на Сазаве, рассвирепел и поплелся дальше. Сазава ему понравилась. Эта река так прелестна, так похожа на непорочную деву. А что может быть радостнее для дьявола, чем испортить девственницу?

Обосновался он возле замка Мечика, от которого ныне осталось всего лишь несколько камней: он был разрушен еще во времена первых чешских королей. В пору же доблестного Бржетислава{249} был этот замок по большей части деревянный, с башней, поросшей плющом, и воротами, похожими на широкую пасть хищника. По подъемному мосту выезжал владетель замка Ондржей, и цепи гремели, словно то тяжко вздыхал какой-то зверь.

Дьявол вселился в семерых негодяев, присвоивших себе имя семерых братьев Маккавеев. Эти мерзавцы терзали замок и всю округу невообразимыми муками: топили в реке малых детей, лишали девушек невинности, грабили гостей замка и иноземных купцов, пачкали белье, которое женщины стирали у реки, обсыпая его сажей, выпивали пиво, что привозил владетель и прятал в подвале, гадили в спальне Ондржея и комнате его дочери Блаженки, беспрестанно ссорили меж собой челядь, зазубрили острие меча господина, колбасу, приготовленную к ужину, набили испражнениями, срывали с крыш дранку, а в зимнюю пору отворяли окна, из-за чего у многих болели зубы и появлялась ломота в суставах. Такие пытки и страдания продолжались уже целый год.

От забот вокруг глаз владетеля замка залегли морщины, а прекрасная Блаженка плакала от страха, что опять случится что-то ужасное и отвратительное. Ондржей ругался языческими проклятиями, обитатели посада трепетали от ужаса, что не сегодня-завтра эти страшные братья Маккавеи подожгут у них крышу над головой. А вспыхнет одна, превратятся в пепел и остальные, — известное дело.

В конце концов нашелся человек, который решил пресечь дьявольские козни. Сын кузнеца Иржик точил меч уже пятый день. На шестой, ничего никому не сказав, вышел он из отцовской кузни и выследил семерых братьев. Был вечер. Старший спал у входа в разбойничье логово, хотя и нес стражу. Остальные, развалившись в пещере, потешались, вспоминая свои злодейства.

Смело подошел Иржик прямо к старшему Маккавею и, не сказав ни слова, как пристало христианам, отсек ему голову. Потом он пробрался в пещеру и обезглавил остальных, словно шесть налитых колосьев снес. Из обрубков шей текла черная кровь, из разинутых глоток вылезали серые мышки. Иржик сунул меч в ножны, вытер руки соломой, сплюнул и пошел домой спать.

Он думал, тем дело и кончится.

Но это было лишь началом. Самое тяжелое ожидало его впереди. Ему пришлось вытерпеть всю благодарность, что обрушилась на его голову. В замке ему готовили славную встречу, посад выказывал ему свою неуемную благосклонность. Иржик назван был достойнейшим сыном края сазавского, кузнец важничал, что породил такого замечательного отпрыска, и за три дня не подковал ни одного коня, а только пил, мельник торжественно пустил в ход скрипучие колеса, портные с утра до вечера распевали о юном герое. Владетель Ондржей пригласил Иржика к себе, подарил ему серебряную цепь, белоснежную сукницу и алый кафтан да шапку с длинным петушиным пером и опоясал Иржика новым мечом, сопроводив эту церемонию длинной речью. Потом Ондржей объявил Иржику, что с нынешнего дня ему разрешается жить в замке, как самому любезному его сердцу слуге, а отводится ему прямоугольный покой под самой башней, откуда видны берега серебряной Сазавы, вьющейся среди темно-зеленых лесов, и волны холмов, тянущиеся до самой голубой дали.

Потом был славный пир из двенадцати блюд, с медовухой, пивом и итальянским вином. Иржика посадили между Ондржеем и святым отцом Прокопом, прибывшим сюда на коне из своего сурового монастыря с золотыми башнями. Напротив Иржика сидела прелестная Блаженка, исполненная девичьей гордости. Такая гордость не относится к семи смертным грехам. Пировали долго, и всем было весело. Один Иржик мало ел и пил. Пан Ондржей спросил его о причине молчаливости, — тот ответил, что и сам не поймет, только вот немного покалывает в груди.

— Это от еды, — пояснил старый рыцарь Влк из Кацова. — Желудок растягивается и давит на внутренности. — И он отхлебнул большой глоток вина.

Иржик не ответил.

В полночь владетель замка произнес — наполовину по-чешски, наполовину по-латыни — хвалебную речь Иржику. Отец Прокоп хмурился, ибо латынь не почитал. Но он не смог удержаться от смеха, когда пан Ондржей предложил: пускай-де Иржик что-нибудь пожелает, и бог по просьбе сегодняшнего гостя, святого отца Прокопа, это желание безусловно исполнит. Святой Прокоп не настроен был творить чудеса, но, вспомнив дьявола, от которого и сам так долго страдал и с которым здесь, под Мечиком, Иржик столь мужественно расправился, решил похлопотать за героя перед господом богом.

Иржик недолго раздумывал. Оглядев пиршественный стол, он остановил взгляд на Блаженке и громко произнес:

— Хочу, чтобы меня любили все женщины!

Отец Прокоп покачал головой:

— Я помолюсь, чтобы в награду за истребление дьявольского семени господь исполнил твое желание. Но у каждой свечи своя тень. Ты же хочешь света без тьмы. Пусть исполнится твое желание. С сегодняшнего дня пускай тебя любят все женщины. Все, кроме одной…

Иржик презрительно скривил губы и обвел взглядом залу. Блаженка сидела потупив очи. Остальные женщины с нетерпением ждали, что же теперь будет.

Святой отец встал, осенил себя православным крестом и прочитал тихую молитву. Потом, коснувшись лба Иржика, повторил немного громче:

— Все, кроме одной…

А Иржик и не покраснел. Это был прирожденный герой. Не удивительно, что пан Ондржей взял его к себе на службу. Иржик только выпил немного вина. Тут музыканты загудели, задудели, кое у кого ноги сами пустились в пляс, и началось такое веселье, что достойный священник удалился, только запах ладана оставил за собой.

А Иржику уже признавалась в любви первая женщина. То была жена рыцаря Влка из Кацова, женщина в летах, мать восьмерых сыновей, старший из которых воевал в дружине князя Бржетислава в дремучих чешских лесах, где навсегда сгинул под тысячелетними папоротниками.

Эта дама упала перед Иржиком на колени и, простирая к нему руки, сказала, что он похож на святой образок и ей хочется поцеловать этот образок, чтобы получить отпущение грехов. Иржик галантно поднял женщину и пошел с ней танцевать. Смешно было смотреть, как кружилась в танце супруга рыцаря Влка, как блестели ее глаза, как подбирала она юбки и склоняла свою завитую голову то к одному, то к другому плечу. Пан Влк вытащил жену из круга, а так как он был слегка навеселе, то и приказал ей громогласно отправляться к повозкам, пока не вывихнула себе бока.

Вокруг Иржика закружился хоровод прочих женщин. Молодые и старые чарующе улыбались Иржику, во время танца многозначительно пожимали руку и обольстительно приоткрывали рот, желая показать хорошенькие зубки и форму губ, похожих на половинки свежего плода. Но Иржик не прельстился ни тем, ни другим. Он искал взглядом Блаженку, но ее уже не было в зале.

Смеркалось, когда закончился пир и танцы вокруг золотовласого героя. Меж тем сам он был грустен. Едва догорели факелы, он отправился в свой покой под башней — и нашел свое ложе устланным цветами. Только он собрался лечь, как дверь открылась и в комнату заглянула Анделка, жена конюшего. Она спросила, был ли он счастлив нынче вечером. Зевнув, Иржик ответил:

— Был.

Анделка ушла, но явилась Итка, дочь ключника. Боже, до чего эта девица была безобразна! Но теперь она так и сияла и томным взглядом ласкала Иржика, который готовился ко сну.

— Ах, позвольте поправить вам подушечку!..

Но Иржик уже храпел, и Итка удалилась на цыпочках, посылая спящему воздушные поцелуи.

Утром стало еще хуже. Мать Итки преградила Иржику дорогу, желая во что бы то ни стало расцеловать золотые волосики нашего миленького, избавившего нас от дьявольских чар. Повариха принесла ему к завтраку суп в три раза жирнее обычного и хотела поцеловать его хотя бы в лоб. Увидев ее потный подбородок, Иржик сразу потерял аппетит. Однако, будучи человеком добрым, он поблагодарил повариху и попробовал суп. Он был трижды посолен.

Напрасно Иржик избегал встречи с Анделкой; она назначила ему свидание сегодня вечером на самой верхней ступеньке башни. Иржик не ответил.

Потом снова приходила Итка, а когда он спустился в посад, женщины облепили его, словно осы спелое яблоко. Одна проталкивалась справа, вторая сзади, третья — слева, а четвертая — спереди. Одна гладила по голове, другая тискала, третья восхищалась его оружием, четвертая звучно расцеловала в обе щеки. Мельничиха притащила пироги ему на пробу, портниха цепляла на его кафтан ворох мелких ленточек, батрачки на мельнице ругались меж собой из-за Иржика мерзкими словами, знахарка Барча пустилась с ним в пляс, причем терлась своим усатым лицом о его безбородое личико, мужья поносили жен, а жены мужей, и никто не понимал, что это за наваждение на баб напало. Даже они сами…

А Иржик уж был таков — на весь день и всю ночь остался он в посаде и, напившись, позволил себя миловать множеству женщин. К утру от всего этого на душе у него стало тоскливо, он пошел в лес и там отоспался. И снилось ему, что его любит Блаженка. На самом деле это было не так — Блаженка не обращала на него внимания. Обронит словечко-другое, и никаких там улыбок.

Продолжалось все это довольно долго. Мужья из ревности поколачивали своих жен, матери ревновали Иржика к дочкам, те — к матерям, и из-за всего этого в замке не прекращались скандалы и ссоры в посаде. Пан Ондржей пока веселился — сам он был вдовцом, а дочь его волшебством задета не была. Иржик же, показавший себя героем перед Маккавеями, боялся подойти и сказать Блаженке, что сгорает от любви именно к ней одной. Он полагал, что и она должна его любить, что не она та единственная, о которой говорил в своей молитве благочестивый настоятель. Но похоже, именно она-то ею и была.

В конце концов Иржик в сердцах перестал обуздывать свои сомнительные желания. Теперь в его покое под башней сменялись вереницы беспутных женщин, будто у арабов или ветхозаветных патриархов. Пан Ондржей сначала терпел это, а потом велел Иржику ходить к женщинам в посад, ибо можно справиться с семерыми Маккавеями, но не с семью женщинами.

Иржик, ослабший телом и душой, переселился из замка на мельницу, где и жил на радость мельничихе. Сюда к нему приходили и Анделка, и безобразная Итка, и портниха со своими ленточками, и Барча, которая, правда, только стояла у окна да жадно облизывала свои бледные губы. В замке и в посаде началось невиданное падение нравов, а Иржик, виновник всего этого, по утрам уходил в лес, чтобы выспаться там на мху под молодой елью, и плакал во сне. По Блаженке…

Тяжко нести груз многодневной славы, еще труднее — много ночей выносить любовь. Иржик перестал есть и пить. А над Сазавой поднимались ссоры и свары, весть об удивительном чуде разнеслась широко-далеко, и из соседних селений сюда валили женщины взглянуть на юношу, которого любят все женщины, и тут же сами влюблялись в него и совершали те же безумства, что и женщины вокруг Мечика. Тогда местные женщины выставили караулы на дорогах и у реки, преграждая пути пришлым. И началась тогда женская война…

А виновник ее до того был удручен и измучен, что враг и тот прослезился бы… И тут снова втайне родилось в нем важное решение. Он собрался и, руки в карманах, отправился лесными тропами к настоятелю Сазавского монастыря. В лесу пели дрозды, зяблики прыгали прямо под ногами, и жуки сходили с ума от счастья видеть путника. А Иржик повеселел. Явившись к святому отцу, он без дальнейших слов пал на колени и от всего сердца попросил:

— Святой Прокоп, избавь меня от любви женщин!

Настоятель улыбнулся и спросил:

— От любви всех женщин?

Иржик кивнул и упрямо ответил:

— Всех!

Святой отец перекрестил его и в молитве попросил о чуде для Иржика и одновременно — об отпущении ему грехов. После этого Иржик встал с колен, с благодарностью поцеловал настоятелю руку и по дороге домой был веселее дроздов и зябликов и всех медных, зеленых и черных жуков вместе взятых.

Дома он отправился прямиком в свою комнату под башней, лег на кровать и проспал десять дней и ночей. Лишь изредка он просыпался, чтоб поесть хлеба. Хлеб приносила Анделка и всякий раз воротила носик от парня и при звуке его громкого храпа ворчала:

— Ну и оставался бы себе на мельнице!

На одиннадцатый день Иржик вышел. В мире снова царил порядок. Владетель Ондржей был к нему, правда, ласков, как и прежде, однако не было уже ни улыбок, ни пожатий, ни поцелуев женщин. Ему прислуживали, стелили постель, пекли пироги, поворачивали вертела, — но больше не беспокоили его ни Итка, ни мельничиха, ни Анделка с портнихой; его оставили в покое и жена рыцаря Влка из Кацова, и Барча, и служанки, и знатные женщины, и простые, а потому хорошо стало Иржику жить на земле.

Раз как-то уселась Блаженка своему отцу на колени и сказала:

— Отец, почему пан Иржик на меня даже не смотрит? Милый батюшка, а ведь я так его люблю…

Пан Ондржей рассказал об этом Иржику, тот поговорил с Блаженкой, которая улыбалась ему обольстительно и в то же время целомудренно. А потом сыграли свадьбу. С той, единственной. И стало Иржику еще лучше жить на земле.

* * *

Магистр Витек закончил свой рассказ под общий смех. Особенно громко смеялся пан Бушек, заметив, что магистр явно забыл, кто он по призванию. Его манеры, речи, жесты и гримасы были так разнообразны и шутливы, что рассмешили бы толпы зевак на масленичных гуляньях.

— Вам бы подошла роль знахаря{250}, — заметил пан Ешек.

— А разве я не знахарь? — возразил прославленный лекарь.

Тут засмеялся и король, затем, сев за стол и взяв в руки нож и кусок дерева, он спокойным голосом произнес:

— После масленичных комедий уместно обратиться к более печальным темам. А потому выслушайте рассказ, искренний и честный, о страданиях молодого человека, которого бог провел трудным чистилищем. Этим молодым человеком был я сам.

И король начал свой рассказ.

Перевод Н. Аросьевой.

ДИНА

Рассказ о том, как королевич Карл был в Лукке на свадьбе Роландо Росси, что приключилось с ним той ночью и как в страшном сне ангел господень предостерег его от порочной жизни.

Было мне чуть больше шестнадцати лет. За несколько месяцев до этого святая Катерина в свой праздник подарила мне победу над итальянскими городами у замка Сан-Феличе. Но радость сменилась печалью, победа — поражением. И поняли мы с отцом, что нужно заключить мир с правителями этих городов и, сохранив в руках Люксембургов что возможно, обратить свой ум и сердце к вещам более близким.

Король Ян вернул Парму семье Росси, Реджо — господам из Фольяно, Модену — Пиям и Кремону — семье Понцони. Когда же он захотел разделить Лукку, где я прожил особенно приятную весну и где заложил крепость, названную моим именем, уступив город за деньги или пизанцам, или флорентийцам, я уговорил отца не упразднять того, что уже сделали мои неопытные, но усердные руки, и сохранить Лукку в целости, передав ее под опеку рода Росси, уже правившего Пармой.

Однако благодарность Росси не принесла мне счастья.

Полагая, что самая большая радость для мужчин — это женщины и вино, они устраивали в Лукке и окрестностях для нас с отцом пиры, разнузданность которых превосходила все, что до той поры видели в этом городе. Самым изобретательным из трех братьев Росси был Марсилио.

Лукка — город, который я особенно любил за красоту окрестных пейзажей, за суровую строгость костела святого Мартина, за парчу, которую там производят. Я всегда больше любил золотое великолепие, чем само золото. И поэтому в Лукке мне было хорошо. Я отдыхал тут после битв, впервые был сам себе хозяином и судьей в спорах сторон, отстаивал интересы своего рода и ширил славу Люксембургов. Я вскоре понял, у кого здесь какое нутро, кто сторонник гвельфов{251}, а кто — гибеллинов{252}, и старался, чтобы город, который переходил, будто товар, от одного купца к другому, заимел хотя бы каплю рыцарской гордости. Росси отблагодарил меня по своему разумению.

Для меня, а позже и для моего отца он устраивал пиры, которые сначала привлекали меня своим блеском, но потом стали вызывать неприязнь. Правда, инициалы мои сверкали на каждой тарелке и украшали каждый торт. И музыка играла только для меня, и певцы прославляли мое мужество, особенно то, что у Сан-Феличе подо мной были убиты два боевых коня. Поэты декламировали сонеты, начальные буквы которых, прочитанные сверху вниз, прославляли меня как милостивого владыку города Лукки. Лесть достигла того, что куртизанка в подобранной тунике, с мечом в руке явилась передо мной в образе святой Катерины и возложила на мою голову лавровый венок. За это мне полагалось поцеловать ее в кроваво-красные крашеные губы и в красную полосу на шее, говорящую о том, что святая Катерина была казнена.

Все эти знаки внимания на какое-то время покорили мое тщеславие. Но вскоре я узнал, что для меня приготовлены ловушки еще более изобретательные и опасные.

Нравы этого города в ту пору частенько напоминали картины ада. Не могу сказать, что на пирах и во дворцах, в садах и у источников я встречал незамужних девушек. Их прятали за несколькими замками, и они попадались нам на глаза лишь в праздничные дни на богослужениях, которые больше напоминали торжественный смотр драгоценностей и туалетов, нежели благочестивое появление перед ликом господним. Зато на пирах бывало много замужних женщин, и в поздние ночные часы, когда вино ударяло в голову и раздавались то жалобные, то ликующие звуки лютни, уже нельзя было понять, кому какая женщина принадлежит. Речь их при этом отличалась остроумием, и каждая из них знала и бойко цитировала Платона и Цицерона. Но этих распутных жен, неверность которых была широко известна, признана и даже уважаема, затмевали на пирах другие женщины, которых у нас обычно содержат в домах терпимости. Но тут они были желанными гостями.

Женщины эти отличались красотой и умом. Любое их слово было как стих из поэмы, а смех столь соблазнительным и дерзким, что так бы и ударил их по лицу и тут же обнял. Я далеко не сразу понял, как мне вести себя, когда такая женщина, обычно любовница кого-то из гостей, подсаживалась ко мне и заводила глубокомысленные разговоры о делах военных, управлении государством, рыцарской чести или деньгах. Нередко мне чудилось, будто они — лишь обман зрения. Но держался я так, словно не знал, что они собой представляют. Благодарные мне за это, они отходили с глубокими поклонами, сделавшими бы честь королевским дочерям. А час спустя я видел их совершенно нагими, в одном лишь венке из роз на волосах, танцующих на коврах, расстеленных под кипарисами. Под звуки музыки и плеск фонтанов тела их, залитыесеребристым светом, казались в ночной сини видением.

Мой отец обожал такие пиры. Его веселая рыцарская натура любила праздники, поединки, турниры, женщин и вино. Так описывал его спутник в похождениях господин Гильом де Машо{253}: чешский король был лучшим судьей на состязаниях любви.

Поэтому люди плохие и испорченные, которые постоянно окружали моего отца, полагали, что и я найду радость в том, чему предавался в минуты отдыха между битвами король Ян. И для того, чтобы увести меня с пути праведного в обитель зла и разврата, в один из последних дней моего пребывания в Лукке пригласили меня жаркой ночью в сад под прозрачное и глубокое звездное небо, до которого здесь, в Тоскане, кажется, можно дотронуться рукой. Праздновали свадьбу Роландо Росси со вдовою родом из Пармы, имени которой я не знаю.

Помню как сейчас: торжество, начавшееся утром в церкви — среди свидетелей был и наш друг Симоне Филиппи, — продолжалось затем во дворце Росси в городке Лиме, а позже ночью перешло в сад. Как сейчас вижу мраморные колонны римских времен, освещенные факелами. И в свете факелов на фоне бледно-синей ночи рой мотыльков, бросающихся в огонь. Картина эта была столь захватывающей, что я забыл о пире и не мог оторвать взор от этих зачарованных, золотистых на свету насекомых, которые с такой радостью кружатся вкруг своей огненной могилы.

Вино было пьяняще сладким, а кушания имели аромат всех пряностей восточных стран. Отец мой удалился из сада, и я напрасно озирался в поисках повода к уходу. Не хотелось обижать хозяев и покинуть раньше времени торжество, где столько любезности было обращено к отцу и ко мне. Когда, однако, факелы догорели и сад превратился в черную колоннаду кипарисов, под которыми с развратным смехом и не скрывая своих поцелуев прохаживались парочки, когда стихли лютни и Марсилио Росси приказал и фонтанам дать ночной покой, я прошел несколько шагов в глубь сада, чтобы глотнуть свежего аромата, исходящего от еще не покрытой росой скошенной травы.

И услышал я щелканье соловья. А оно никогда не было безразличным моему сердцу.

Блуждая по саду, я шел за соловьем, как вдруг на меня набросилась женщина в парчовом платье и с красными розами в волосах. Я видел ее еще вечером: это была Дина, любовница господина Марсилио Росси, женщина уже немолодая, но красивая.

Если я говорю, что она бросилась на меня, то это не в оправдание себе. Притянув меня, женщина повалилась со мной на землю, и я вдруг будто потерял сознание, а от ужаса перед предстоящим у меня перехватило дыхание. Перед моим мысленным взором возник образ двоюродного брата дофина Гиго Вьеннского{254}, человека беспутного, который рассказывал мне о своих похождениях в годы грешной молодости при дворах французских вельмож. И я ударил женщину в грудь.

Она приблизила губы к ударившей ее руке и укусила. Я же чувствовал себя как всадник во время битвы, который вдруг очутился под брюхом лошади и напрасно тянет руки, взывая о помощи. Лошадь не может сама подняться и дергается, а тело седока придавлено ее тяжестью.

Страшна была та пьяная ночь. А рассвет застал меня спящим там, где на меня напала, где меня кусала и повалила ядовитая и бледная кобыла с седьмого круга ада. Надо мною стоял сеньор Симоне Филиппи и просил подняться, потому что перед дворцом на улице уже стояли кареты и ждали моих распоряжений.

Я проспал весь следующий день, а на третий уехал в Парму. Я с трудом сидел в седле. Вскоре за мной выехал мой отец, и в воскресенье 15 августа, в день вознесения девы Марии, мы въехали в селение Теренца на пармской земле.

Во сне мне явился ангел. Он встал слева от моего ложа и ударил меня в бок со словами:

— Встань и иди со мной!

Я ответил:

— Господин, я не знаю, куда идти с тобой.

Но ангел нахмурился, схватил меня за волосы на темени и поднял. Сперва я почувствовал боль, потом она прошла. Я не знал, что меня тащат за волосы, но чувствовал жгучую боль в паху. Я летел по воздуху и увидел много всадников в латах. Они выстроились рядами перед какой-то крепостью, и над головами их щетинились копья, как иглы ежа. Услышал я голос, обращенный к всадникам, и увидел мужчину в дорогом шлеме с перьями, который указывал обнаженным мечом на стены крепости.

Ангел, держа меня в воздухе над толпой, сказал:

— Посмотри и увидь!

Я увидел другого ангела, спустившегося с неба. Огненным мечом ударил он того всадника, что указывал на крепость, в пах и отсек ему мужской уд. Всадник еще оставался сидеть на коне, но он истекал кровью и умирал от раны.

Держа меня за волосы, ангел спросил:

— Знаешь ли ты того, кто был смертельно ранен ангелом?

Я ответил:

— Не знаю, господин, и места не узнаю.

Ангел сказал:

— Смотри: это дофин Гиго Вьеннский, который был так наказан богом за развратность. Остерегайся подобного греха и отцу скажи, иначе вас постигнет кара еще более страшная.

Тут я с ужасом вспомнил о той ночи в саду Лимы у города Лукки и то мгновение, когда в моем воображении мелькнуло лицо Гиго.

А затем на левом фланге войска я увидел множество мужей весьма достойного вида в белых плащах, они говорили между собой, поглядывая на копейщиков и на то, что сталось со всадником впереди. Но у меня не было сил спросить, кто эти достойные мужи, а ангел не говорил.

У меня закружилась голова, и стало больно, как в тот момент, когда ангел поднял меня за волосы с постели. Однако в паху боль прошла. По воздуху я вернулся туда, откуда был поднят.

Светало, и слышалось пение птиц на деревьях. Замок, где я заснул, стоял в густом саду в стороне от села. Запахло листьями оливы. Я хотел было встать, но вновь появившаяся боль и усталость, как после долгой дороги, заставили меня опять лечь.

Надо мной стоял Томаш из Вилленова, камергер моего отца, рыцарь из Лютыхи, и будил меня:

— Господин, почему вы не встаете? Ваш отец уже в полном снаряжении сел на коня.

— Куда я должен ехать? Этой ночью я столько пережил и не пойму, что со мной происходит.

Томаш из Вилленова удивился:

— Что случилось, господин?

Я ответил:

— Отец собирает войско, чтобы идти на помощь дофину Вьеннскому, который воюет с герцогом Савойским. Но наша помощь ему уже не нужна. Гиго умер.

Томаш, такой же неверующий, как и его святой патрон Фома, не поверил и даже посмеялся, что мне, мол, привиделось невесть что, хотя я даже не пробовал вина. С ним-то такое случается лишь после трех кувшинов. И, попросив меня поторопиться, он ушел и все рассказал отцу.

Когда мы в тот день прибыли в Парму, отец позвал меня к себе и спросил, какое видение мне было. Я ответил:

— Поверьте, господин, дофин умер!

Большего я не сказал. Ни господин Томаш из Вилленова, ни мой отец не узнали, какое мне было видение. Отец, однако, громко рассмеялся, дружески похлопал меня по плечу и сказал:

— Не верь снам! Ты от них бледнеешь.

А спустя несколько дней прибыл гонец с известием, что дофин Гиго Вьеннский, чья бабка была сестрой моей бабушки, а он сам был сыном сестры венгерского короля Карла I{255}, собрал большое войско, чтобы взять крепость герцога Савойского. Перед крепостью, еще до начала штурма, дофин был тяжело ранен из самострела и умер.

Отец, услыхав это в моем присутствии, повернулся ко мне и, поглаживая свою рыжеватую бороду, сказал полусерьезно, полушутя:

— Удивительно, что мой сын предсказал мне его смерть. Видимо, из моего сына выйдет святой провидец!

Но я больше уже не рассказывал о подобных вещах и терпел во время долгих поездок и на пирах, где нас потчевали вином. Мне опротивела эта порочная жизнь, полная опасностей для тела и души, и когда отец из-за недостатка средств не смог продолжать войну и захотел уехать, предоставив мне ведение войны с ломбардскими городами, я отказался.

Еще больше, чем прежде, заскучал я по стране на севере, где нет такого, как здесь, синего неба и звезды не стоят близко над головой, где из земли не растут тысячелетние мраморные колонны и никто не слагает звонких сонетов, где звуки речи напоминают дрожание копья и удары цепом на току, где люди неустанно что-то ищут и ропщут, потому что хлеб добывают в поте лица, где нет оливковых рощ и не красуются на перекрестках черные свечи кипарисов. Но там я хотел искать следы матери и хотел поднять эту землю, бедную и прелестную, к такой славе, чтобы коснулась она высоких и холодных звезд на небесах, в которых с утра над полями льется чистый голос жаворонка, зовущий к тяжелому труду.

* * *

Король рассказывал, а на лица его слушателей пала мрачная тень. Но при последних его словах мысли прояснились. Король, однако, остался невозмутимым и, подав руку друзьям, удалился в спальню. Все чувствовали, что боль и тоска, о которых он говорил, давно преодолены им и сегодня он смотрит на них с высоты своего умудренного жизнью возраста. Никто из собеседников не касался более случая с королем. На его откровенность они ответили почтительным молчанием.

Когда сошлись на следующий вечер, король уже сел с друзьями к столу ужинать. Магистр Витек обещал завтра разрешить ему выйти во дворик замка, а потому нынешний день он не проводил в постели. У Карла было хорошее настроение, он вспоминал с паном Бушеком о путешествиях в чужие края, о битвах, очаровательных прогулках и турнирах короля Яна, о славных рейнских и бургундских винах.

Пан Бушек говорил, что с особым удовольствием он вспоминает Авиньон{256}. Город веселый и красивый, где в молодости они порхали, будто бы у них были крылья на ногах. Так легко было от воздуха, приходящего с гор и от моря. Но в Авиньоне была и своя трудная пора. Это было, когда по миру шла черная смерть. И в те дни произошел случай, о котором он сегодня хочет рассказать. О любви во время чумы.

Перевод Т. Гачинской.

ИНЕС

Рассказ о том, как пан Дивиш из Петиржечиц, писарь канцелярии по делам Чехии при Святом престоле, пережил любовь в Авиньоне во время чумы.

На авиньонском мосту{257} уже не танцевали.

Зато по нему беспрерывно тянулись погребальные процессии, и этот знаменитый, восемнадцатиарочный мост, построенный святым пастухом Бенезетом, прогибался под ними. Поначалу хоронили днем. Потом, едва лекари поняли, что в город вошла черная смерть, стали хоронить только по ночам. Но когда в городе мертвых стало больше, нежели живых, трупы свозили к могилам с рассвета и до рассвета.

Сначала еще носили гробы в церковь и на кладбище на погребальных носилках. А потом мертвых, прикрыв покрывалом, укладывали на две жерди и сбрасывали с них прямо в ямы. Руки и ноги покойников при этом болтались, словно они махали живым на прощанье. И лица их скалились жутким смехом смерти.

Право, давно уж не танцевали на мосту в Авиньоне…

Кладбища святого Петра и святого Агриколы переполнены, не осталось мест на кладбище святой Клары, не служили заупокойных месс в папском храме Девы Марии. Мертвых сбрасывали во рвы или оставляли лежать на улицах. Без отпевания, без священника, без погребального звона.

Красивы и прочны стены Авиньона. Тридцать девять башен сторожат покой города, и папскую резиденцию охраняют мощно укрепленные ворота. Но чума не знает ни стен, ни запоров. Прыгает, перепрыгивает, проползает, сгорбившись в три погибели, взвивается в воздух, — и вот стоит уже на известняковой скале, у обиталища папы, и хохочет с самой высокой башни. По мнению одних, в руке у нее коса, другие считают, что ей и десяти пальцев довольно, чтобы разом задушить толпы людей. Впервые увидели, что нищие умирали так же, как и богатые. Впервые одни и те же пятна проступали на груди кардинала и дьякона, священника и корчмаря.

Прежде всего черная смерть помечала тело человека. От ее прикосновения вздувалась кожа. Или появлялись черные пятна. Потом из носа и изо рта шла кровь: это лопались легкие. И вот человек уже лежит желтый, с вылезшими из орбит глазами, судорожно стиснув кулаки. Многие съеживались, словно хотели уменьшиться и стать незаметными. Некоторые сворачивались в клубок, как перепуганная кошка. Кто-то забирался на чердак или в подвал, пытаясь спрятаться. Кто-то усаживался под деревья и слушал пение птиц. Им казалось, что они приближаются к раю. Лица их после смерти сохраняли блаженное выражение.

Страшен был вид тех, кого, будто ударом кулака, смерть разила прямо на улице. Так погиб молодой, красивый, полный сил кардинал Модест д’Авейрон, возвращавшийся от своей любовницы.

Странно, но многие даже не чувствовали боли. Людям это не нравилось. Каждый хочет заслужить свою смерть.

Чума не выбирала. Умирали люди во дворцах и лачугах, епископы и нищенки, умирали шелкоделы, шорники, портные и сапожники, виноделы и стражники, добродетельные матери в кругу детей и блудницы в объятиях юношей.

Очень скоро люди научились молиться. Молился папа, молились кардиналы и аббаты, молился народ на площадях. Процессии плачущих ходили от церкви к церкви, от одной деревни к другой. Но чума издевалась и над молитвами. Она убивала людей под крестами и хоругвями.

Прошел слух, будто мор накликали папы. Покинули, антихристы, могилу святого Петра и, воюя меж собой, сеют пороки в церквах. Другие считали, что корень зла следует искать в грехах монахов и монахинь. Большинство же верило, что близится конец света.

И, веруя в это, многие бежали из городов. Но умирать без лекарств и лекарей было еще страшней. Ведь если труп твой сожрет одичавший пес, у тебя не останется надежды, что тело твое целиком предстанет перед Страшным судом.

И люди возвращались в город, запирались в своих домах, пьянствуя дни и ночи напролет, уповая, что хоть перейдут в царство божье в бессознательном состоянии. Тогда были опустошены все винные погреба в Авиньоне и сам папа бывал нетрезв в вечерние часы.

Богатые сходились в своих домах и предавались пьянству и разврату. До поры, покуда одного из них не сразит черная смерть. Тогда разбегались, — собирались снова в другой компании, закрыв все окна, чтобы не проникал к ним из рвов приторный смрад от мертвых бедняков.

Никогда мужчины не были так похотливы, как в те месяцы, и никогда женщин нельзя было так легко совратить. Поистине ужасна любовь во время чумы!

Обычно черная смерть появляется зимой. Но на этот раз она нагрянула в разгар весны. Правда — и деревья не зацвели, и трава осталась низкой и чахлой. Словно во сне люди припоминали, что чуме предшествовала засуха и ощущалось далекое землетрясение, — лампада перед алтарем святого Агриколы так раскачалась, что из нее вылилось масло. Слепцу на паперти, узнавшему про это, было видение, и он предсказал бедствие, какого город не знал со времен своего основания.

— Близится час роковой! — твердил слепец, грозя пальцем.

Тогда над ним посмеялись, а теперь вспомнили… Но я хочу вам поведать об одном сыне земли Чешской, который в те поры служил писарем при святом престоле.

Дивиша, второго сына пана Вратислава из Петиржечиц, король Карл отправил в Авиньон служить кардиналу, которому была доверена забота о нашей земле. Юноша переводил на латинский язык письма и просьбы, которые приходили в папскую канцелярию из Чехии. В Праге Дивиш был рукоположен в низший духовный сан и со временем должен был стать одним из князей церкви. Голова у него была полна учености, сердце — доблести, и среди его дядей были самые могущественные в королевстве господа. Сам архиепископ Арношт приходился ему дядей по матери. Дивиш отличался веселым нравом, и никто не стал бы утверждать, что видел его на молитве хоть на часок дольше, чем того требовала необходимость. В остальном был он юношей добрым, а если и любил вино, песни да стычки, то никак не больше прочих молодых священников при папском дворе, где на сто грешников дай бог нашлось бы пять праведников, — зато уж таких, что за них не устыдился бы сам святой Франциск{258}.

К этим пяти принадлежал старый итальянский кардинал Симоне де ла Рокка, глава той канцелярии, где решались и чешские дела. Кардинал Симоне, как и Дивиш, жил в папском дворце. Шесть башен этого дворца смотрели не столько гордо, сколько сурово на город, унаследовавший величие Рима. Сурово взирал на мир и итальянский кардинал. Не любил он ни вина, ни женщин, ни ученых диспутов, ни любовных виршей; рассказывали, будто он ненавидел Петрарку, который, будучи священником, поклоняется дьявольскому семени, женщине, — правда, по заповедям Платона. Зато кардинал нежно любил свою племянницу, донью Инес, дочь его сестры и кастильского гранда, который погиб в Наварре, усмиряя диких басков.

Эту самую Инес любил и дьякон Дивиш из Петиржечиц, а во время чумы их любовь стала еще более пылкой и сладкой. Каждый поцелуй, соединявший их уста, мог принести смерть одному из возлюбленных, — и все же они пили наслаждение полными глотками. Нельзя сказать, чтобы они не боялись смерти. Но больше смерти они боялись того, что один перестанет любить другого. И поэтому неустанно доказывали свою любовь.

Черная смерть, поразившая Авиньон, уже на третий день добралась и до папского дворца. Скончался каноник — его похоронили с пышной церемонией, но на следующий день умер священник, служивший мессу по канонику. Папа приказал полить всю лестницу и коридоры замка святой водой, а у входа во дворец выставил стражу. Двое из стражников тут же заболели.

Кардиналы заперлись в своих покоях. Те из них, которые жили в городе, перестали являться во дворец. Дон Симоне де ла Рокка днем молился, а ночью спал сном людей, заключивших мир с богом. По утрам к нему приходила племянница, во время завтрака болтали о пустяках, будто по городу не разгуливала смерть. Дивиш являлся с бумагами и тоже улыбался. Все притворялись, будто чумы и нет вовсе.

Но когда на панском дворе умер двадцатый человек, а внизу, в городе, погибли тысячи, Дивиш уговорил донью Инес бежать. Он знал поблизости домик при винограднике, в котором жила вдова сторожа. В этом заброшенном винограднике он ее и поселит. Ночью Дивиш вывел переодетую девушку из замка.

Инес не задумывалась о своем поступке. Дьякон до того убедил девушку в необходимости спасаться, что она с улыбкой села на прогнутую спину ослицы и в сопровождении Дивиша доехала так до самого виноградника.

Первую ночь влюбленные провели под открытым небом, перед хижиной, рассказывая звездам и друг другу о любви. На следующий день Дивиш вернулся в Авиньон. Кардинал велел разыскать свою племянницу, но никто не соглашался отправиться на поиски. Страх перед смертью был сильнее, чем просьбы и золото кардинала.

Кардинал сначала бушевал, потом смолк. А Дивиш и на следующий вечер отправился на виноградник. Не дойдя еще до места, он встретил заплаканную вдову, поджидавшую его с известием о болезни доньи Инес. Дивиш вошел в комнату. Девушка сидела на постели и улыбалась, показывая себе на грудь, которую так любил Дивиш. На ней темнели синие пятна…

Пал на колени юноша и долго молился на родном языке. Инес молча смотрела на него. Потом сказала:

— Я хочу домой!

— Нельзя, — ответил Дивиш. — Твой дядя не знает, где ты.

— Завтра я умру. Иди и скажи дяде, что завтра ты станешь вдовцом его племянницы Инес.

— Он замучит меня пытками за этот грех. А тебя проклянет!

— Иди и скажи ему, что я всегда любила его. Но тебя я любила сильнее. Он пожмет…

— Не могу я уйти от тебя!

— Я тебе приказываю. И обещаю, что не умру, пока ты не вернешься. Но перед смертью я хочу примириться со стариком, который был мне вторым отцом.

Тут Дивишу пришла мысль: он уйдет и вернется как можно позже. А тем временем сам наложит на себя покаяние за грехи. И так будет молить бога, как еще ни один человек…

И Дивиш отправился в Авиньон — на коленях…

Камениста почва виноградников, тверды тропинки, ведущие в долину. Дивиш, громко читая молитвы, спустился на коленях к деревне, к реке Роне. На коленях прополз через две деревни. Никто не обращал внимание на человека в сутане, ползущего в дорожной пыли и взывающего к богу о помощи. Протекли бесконечные часы, прежде чем он достиг городских ворот. За это время он встретил пять похоронных процессий. Озаряемые факелами, спешили в ночи провожатые в масках. Во воротах его никто не остановил: стража привыкла к любым проявлениям отчаяния. Почему бы не впустить окровавленного человека, ползущего на коленях?

Всю ночь полз Дивиш по городу и к утру приблизился к ложу кардинала. Старец еще спал. Юноша окликнул его по имени. Прелат пробудился и спросил, что означает странное поведение Дивиша.

— Донья Инес заболела!

— Ты знаешь, где она? — вскричал кардинал, вскакивая с постели.

— Знаю.

— Веди меня к ней!

И Дивиш рассказал, как все было. Старик не произнес ни слова, только так ударил дьякона по лицу, что брызнула кровь. Затем кардинал приказал оседлать двух коней и вскочил в седло, словно юноша. Они поскакали галопом, выбирая дорогу среди зловонных трупов. У Дивиша текли слезы. Старик и не взглянул на него.

Домчались до виноградника, вошли в лачугу. Инес лежала на кровати и улыбалась дяде и любимому, словно не видела их. Кардинал взял руку приемной дочери. Она не была горячей. Жар не был признаком тогдашней чумы.

— Скинь сутану! — велел кардинал Дивишу. — На колени!

Дивиш опустился на колени, а кардинал вложил руку Инес в его руку и громким мощным голосом обвенчал их in articulo mortis^[175]. Закончив обряд, движением пальца велел Дивишу удалиться.

Дивиш вышел и упал лицом на землю. Столько крови он потерял и таким страшным был весь сегодняшний день… К нему подошла вдова и вытерла его лицо влажным платком. Дивиш очнулся и сел прямо на землю. И снова начал молиться.

Быть может, черной смерти расхотелось губить молодую любовь. И она сделала исключение. Потому что обычно ей по нраву было разбивать прекраснейшие сосуды, рвать крепчайшие узы… Инес выздоровела…

Через три месяца Дивиш со своей женой вернулся в Авиньон. Мор, погубивший в городе шестьдесят тысяч человек всех сословий и превративший все деревни в округе в безлюдную пустыню, прекратился столь же внезапно, как и начался. Чума продолжала свой путь — к Парижу и Лондону. Тогда же из-за нее обезлюдела и Флоренция.

Кардинал даже не прослезился, расставаясь с Инес. Слишком стар и утомлен он был.

Дивиш вернулся в Чехию с женой кастильского рода. Быть может, то была первая в нашей стране испанка. За три года у нее родились две дочери. Они были черноволосые и плясали уже во чреве матери.

Пан Дивиш из Петиржечиц сделался королевским послом, и ему очень часто приходилось ездить в чужие края. В том числе и в Авиньон, где опять толпы людей проходили по веселому мосту, словно никогда тут и не было чумы…

* * *

Когда пан Бушек закончил, все удовлетворенно вздохнули. Им было по душе, что жестокое начало истории обернулось мирным счастьем и снова пляшет народ на Авиньонском мосту.

Но вот уже просит слова пан Ешек. Слишком долго он отдыхал, и хочется ему снова повести рассказ об отчем доме, о людях, которым бог дал силу преодолевать слабости тела, соблазны мира и дьявола. Хочет он поведать историю о славном покровителе земли Чешской, святом Вацлаве; историю почти неизвестную, развеянную веками, но сохранившуюся в памяти стариков да в забытых летописях.

— Я расскажу вам о супружестве князя Вацлава…

Всех заинтересовало, что же прослышал и вычитал ученый богослов. И пан Ешек рассказал…

Перевод Н. Аросьевой.

ЗЕМНАЯ ЖЕНЩИНА

Рассказ о том, как наш князь Вацлав еще при жизни стал святым и как он по этой причине оставил свою жену.

Память наших дедов хранит предание о жизни славного наследника и защитника земли Чешской, святого князя Вацлава, которое стало забываться, и об этом не прочтешь даже в сочинении короля Карла{259}, где сей почитатель святейшего предка из рода своей матери вспоминает деяния и мученическую смерть Вацлава, принятую им в канун праздника святого архангела Михаила, архистратига небесного воинства.

Деды наши рассказывают о богоугодных делах Вацлава, о его благочестивой жизни, о горячих молитвах, с которыми обращался он к богу, о его доброте и о милостыне, которую он щедро раздавал неимущим и больным, о сладостных речах, струившихся из уст его, подобно чистому меду, о его смирении и доблести, о его просвещенном разуме и мудром правлении, об уважении его к труду, которое проявлялось в том, что он сам пахал и засевал поле, сам ухаживал за виноградниками и собирал виноград, о его желании удостоиться милости божьей, воздвигая величественные постройки, самой примечательной из которых был храм святого Вита, стоящий высоко над Влтавой, где у князя Вацлава был свой замок. Но того не знают они, что у святого Вацлава была жена и сын.

Уже целый год княжил Вацлав, и в его благословенное правление страна процветала. Все князья, которые прежде противились его власти, преклонили колени пред его троном и покорились ему. Владыки же и старейшины земли Чешской собрались на совет, чтобы решить, как сохранить род Вацлава. Опасались они его свирепого брата Болеслава{260} и наследников его, в случае если бы Вацлав умер неженатым.

Поэтому подыскали ему молодую красивую жену, и брак их благословил издалека сам епископ регенсбургский. Откуда была эта женщина и как ее звали — об этом не сказано даже в житии святого Вацлава, написанном письмом славянским{261} и хранящим единственное свидетельство о его женитьбе.

Княгиня переселилась в пражский Град и стала по закону и по зову сердца супругой юноши, в душе которого было столько любви, что она излилась и на женщину, с которой его соединили.

Свадьба была пышной, как и подобало княжескому двору великой и богатой страны. Гости прибыли из самого Мерзебурга, из Кведлинбурга, из Баварии, Франконии и Саксонии, а моравские князья прислали поздравление и отличную медвежью шкуру, чтобы молодым мягче спалось. Трезвонили колокола, народ ликовал. А Вацлав, стоя перед алтарем, вспомнил и бабку свою Людмилу, и отца Вратислава{262} и прослезился. Хмуро взирал на священный обряд венчания брат Вацлава Болеслав, но на свадебном пиру развеселился и он, отведав вина и сытных яств. Священник, который именем епископа регенсбургского соединил руки жениха и невесты, говорил за столом с иноземными послами по-латыни. Развлекался беседой с ними и князь Вацлав, вел он речь о божественных делах, расспрашивал о жизни монахов в монастыре Клюни, о новых храмах, воздвигнутых в Саксонии, в Баварии и Франконии, о святых мощах, погребенных в тамошних алтарях, и о желании папы примирить государства, раздираемые постоянными войнами между их правителями.

Когда поздно вечером, после трапезы, зазвенели струны и молодежь в пиршественной зале и во дворе перед замком, где росла липа, помнящая еще времена Неклана{263}, затеяла веселые танцы, князь попросил своего слугу Подивена, чтобы тот пригласил невесту на танец. Подивен, также любивший разговоры о божественном, но не пренебрегавший и земными развлечениями, весь залился краской и смущенно предложил невесте вступить с ним в круг танцующих.

После полуночи женщины отвели молодую в княжескую опочивальню и, по старому обычаю, сняли с нее одежды и оставили дожидаться супруга. А сами позвали князя, чтобы он в сопровождении старейшин направился к своей жене и взошел на супружеское ложе.

Сердечно простившись с гостями, которые продолжали пировать до утренней зари, лег князь рядом со своей женой, и стала она его супругой по воле божьей. А по прошествии срока родила княгиня сына, и нарекли его Збраславом.

Только князь Вацлав не радовался, как радуются обычно отцы рождению сына. Не ликовал он, что от его семени родилось дитя, похожее на него, как похожа капля дождя на каплю росы. Взором, обращенным в вечность, глядел он на жену и сына, размышляя о том, станет ли плод его достойным великой благодати — видеть свет земной и жить среди людей, чьи грехи искупил своей смертью Спаситель.

Когда муж уходил, княгиня еще сильнее обнимала ребенка, словно защищая от отцовского равнодушия. И не ведала она, что Вацлав в это время вступал в последний период своей жизни, превращаясь в человека, которому дивятся смертные и который любезен ангелам.

Благодаря молитвам достиг он такой благодати, что не совершал и невинных, повседневных грехов. Телом находился он на земле, но душою уносился на небеса.

Был он из тех мужей, что превращали жестокий облик земли в радостный рай. Это были воители с дьяволом в наших душах, мужественные люди, преодолевавшие себя, отрекавшиеся от всех благ и от обманчивого, но соблазнительного счастья, которым искуситель все время дразнит наше воображение, чтобы легче было ему завладеть нашими душами. Они соблюдали посты и жили в чистоте, подавая пример тем, кто видел смысл своего земного существования лишь в распутстве и чревоугодии. Они пребывали в монастырях или возле новых храмов в покаянной одежде, в обуви, надетой на босу ногу, с коротко остриженными волосами, и совершали добрые дела, переписывали священные книги и украшали их с небывалым великолепием и несли из города в город радостную весть о конце Рима нечестивого, за которым грядет другой Рим — великий и славный Рим спасенных душ.

И потому благочестие повелевало Вацлаву избавиться от последних уз, связывающих его с земной жизнью, и отказаться от жены, чья любовь постоянно ввергала его в грех.

Он только что возвратился от императорского двора, где был принят с большим почетом. В имперском совете он настолько превзошел всех своей мудростью, что был открыто провозглашен чудом из далекой чешской земли. Но однажды утром опоздал он в совет, ибо всю ночь провел в молитве. Император разгневался и приказал князьям не вставать, когда войдет опоздавший Вацлав.

Но лишь только чешский князь вошел, увидал император, а с ним и остальные, что впереди Вацлава идут два ангела в золотых доспехах, а у самого Вацлава сияет во лбу золотой крест. Страх объял присутствующих. Вацлав же, ничего не ведая, попросил прощения за опоздание. Император простил его и даже велел князю просить все, чего угодно. И попросил тогда князь частицу мощей святого Вита для храма, который он собирался построить в Праге, что и было ему дано. По всему этому видно, что Вацлав отдалялся от земной жизни и превращался в князя небесного.

И вот однажды вечером пришел он к своей жене, взял ее за руку и сказал:

— Мы много грешили, а отныне не будем и станем жить, заботясь о плоде нашем, который произвели мы по велению природы. Я буду тебе братом, а ты мне — сестрой.

Княгиня согласилась. Сила, исходившая от его слов, была так велика, что она и не поняла как следует, что обещает. Безмерна была радость князя. Он простился с женой и ушел. И так жили супруги в течение многих месяцев, и росло у них дитя, отец которого был святой, а мать — земная женщина.

Потому и случилось то, что и должно было случиться. Однажды, когда владыки и старейшины встали из-за стола, а слуги принялись за работу, княгиня села рядом с Подивеном, и Вацлав вдруг увидел, что жена его и слуга окружены сияющим нимбом, какой озаряет головы святых. Только было это совсем другое сияние. От него исходил запах свежих цветов и теплой земли.

Взглянул на них князь Вацлав и спросил:

— Почему вы не сказали мне, что любите друг друга?

Они упали перед ним на колени и горько заплакали. И признались, что испепеляет страсть их сердца и что тела их погибают от муки, которая жжет сильнее, чем жажда в пустыне.

Задумался князь Вацлав и велел им уйти. А сам написал епископу регенсбургскому и просил разрешения отпустить жену, ибо сам он отказался от плотской жизни и, имея наследника, больше детей у бога не просит. И хотел бы он только одного — чтобы жена его могла вступить в новый брак, который, по закону и обычаю, был бы благословлен потомством.

Через горы и реки нес княжий посол письмо в Регенсбург, а Вацлав ждал ответа. Ждала его и княгиня, ждал и верный слуга Подивен. Однако не осмеливались они показываться на глаза князю.

Но мученическая смерть, которой в роду Вацлава была уже отмечена бабка его Людмила, была суждена ему раньше, нежели пришел ответ от регенсбургского епископа. Вацлав, как известно всем христианам, был коварно убит на пиру своим братом Болеславом. Збраслава, его сына, удавили в пражском Граде, в тот же день был обезглавлен и верный Подивен.

Печальные события совершались в 929 году в Чешской земле. Пролитая кровь взывала к небу. Но наш князь, наш заступник перед престолом господним, вымолил прощение виновным.

* * *

— Удивил ты нас своим рассказом, пан Ешек. Мы и не знали, что у князя Вацлава были жена и сын. Теперь хоть будем знать, чьим именем назван столь близкий нам город Збраслав, где покоятся многие наши предки. Но после твоего рассказа я увидел в образе моего покровителя новые привлекательные черты. Благодарю тебя, — сказал король.

Пан Ешек был доволен, что королю понравилась его история.

А пан Бушек из Велгартиц, усмехнувшись, произнес:

— Ох, и умеешь же ты, пан Ешек, говорить о земных делах божественным языком.

— Небесное сближается с земным и в наши дни. А уж во времена Вацлава их близость была еще больше. Добродетель и грех — близнецы.

— Жаль мне жену Вацлава, — промолвил пан Бушек.

— И мне тоже, — откликнулся веселый каноник.

Но тут король прервал их беседу и сказал:

— Я уже дважды рассказывал о себе, а потому хочу продолжить. В твоем рассказе, пан Ешек, не было названо имя жены Вацлава, земной женщины, жены святого мужа. И я тоже хочу рассказать о женщине, которую я, слоено в жарком бреду, любил всего одну ночь.

Перевод Т. Алатырцевой.

БЕЗЫМЯННАЯ

Рассказ о том, как Карл, император римский, раненный в битве при Креси, ночевал в рыбачьей хижине на берегу моря и что ему привиделось тон ночью в бреду.

В ушах у меня еще гремела пальба, которая, сколько помнят люди, впервые в тот день огласила поле брани. Мой добрый конь тихо нес меня в сумерках по фландрскому краю. Позади осталось поле битвы у городка Креси. Городишко горел, и я ощущал спиной жар его пламени. Рядом со мной ехали пан Бушек из Велгартиц, еще два рыцаря и несколько оруженосцев.

Левая рука у меня была перевязана. Рана оказалась неглубокой, но воспалилась. Я хотел остаться с отцом и до конца вести явно безнадежное сражение. Мой отец не советовал затевать его, но французские сеньоры, бог весть почему, так и рвались в бой.

С самого начала было ясно, что битва будет проиграна и лучше бы начать переговоры о мире. Король Филипп противился сражению, но его брат, мой разудалый друг герцог Алансонский, все бранился, понукая короля. Такой крик подняли эти французские господа, что волны пошли по Сомме. Ободряли они себя этим или в самом деле не ведали, как обстоит дело? Тысячу раз слышал я в то утро слово «честь» и еще одно, весьма излюбленное там, — «слава»… Я не уставал удивляться, до чего же нестройные шеренги стоят за этими крикливыми рыцарями; пешие стрелки голодными взглядами искали возы с хлебом, которые все не появлялись; рейтары грабили деревни, выходя из дома с зарезанной курицей в руке, да еще и поджигали, — видимо, в знак благодарности к ограбленным крестьянам — соломенные крыши…

К северу от Абвилля собралась пестрая толпа: немцы, генуэзцы, французы, жители Наварры, Савойи, Швейцарии и не на последнем месте — чехи, подданные моего отца, короля Яна, примерно пять сотен шлемов. Эти опытные воины скрестили оружие с войсками Эдуарда III{264} еще в Реми, на мосту через Сомму. Теперь же они расположились позади войска короля Филиппа, которое бросилось в бой безо всякого порядка, воображая, что англичане отступают и надо поскорее напасть на них, не то удерут за море. Но англичане и не думали отступать. Они стояли у стен Кресчака — так чехи называли Креси — и выжидали.

Индржих из Рожемберка в тот день был в дурном настроении. Еще утром ему не понравился кровавый восход солнца. Потом, ближе к полудню, он вспомнил, что нынче день святого Руфуса, а это для чешских рыцарей недобрый святой. Пан Индржих загрустил и сел писать письмо своему сыну, в котором наказывал ему чтить мать. Я беседовал с ним за час до битвы. Позже я видел его возле моего отца. Его шлем украшало розовое страусовое перо. Рожемберки всегда питали слабость к этому цвету, геральдическому цвету любви. Розовое перо пана Индржиха развевалось рядом с черными — моего отца, который велел привязать своего коня меж лошадей чешских воинов, дабы не потеряться во время боя. Ибо отец был слеп. Так, незрячим, он и вступил в царство небесное…

Я не видел, как он погиб. Вместе со мной и герцогом Савойским он выехал в передние ряды; мы пробились к самому Черному принцу{265}, сыну английского короля. Тут грохнули огромные пушки, и кони наши, непривычные к такой музыке, остановились. Мой отец спросил, что означает этот гром — не гроза ли? И если гроза, то почему нет дождя? Ему ответили, что это англичане затеяли такой грохот, от которого кони пугаются, а люди падают.

— Прекрасно! — молвил король. — Но наши сердца им не испугать!

И он весело похлопал своего коня по шее. Индржих Рожемберк и рыцарь королевской свиты, по прозвищу «Базельский монах», вместе с Гендрихом из Клингенберга окружили моего отца и, когда конники Черного принца отбросили их, с кличем «Прага!» снова ринулись в бой.

Тут я был ранен стрелой в руку, но не покинул сражения. Кто-то сказал отцу, что я ранен. Отец крикнул повелительным тоном, и эхо разнеслось далеко вокруг в грохоте битвы:

— Выведите из боя римского императора! Король чешский от битвы не бегает, но римский император должен быть спасен! Это мой последний приказ, сын. Ты ранен, богом заклинаю тебя — уходи!

Я пожал железную рукавицу на его левой руке, ибо правая не выпускала меча. Король махнул мне на прощание. Как сейчас вижу его удивительно молодое лицо с угасшим взором, обращенное ко мне. Только теперь я понял, что этот беспокойный воин видел во мне надежду нашего рода, и каким торжеством был для него, неудачливого императорского сына, тот день, когда его собственный сын всходил по ступеням трона Священной Римской империи.

Пан Бушек схватил под уздцы мою лошадь и вытащил меня из свалки. Кроме тех, кому было приказано сопровождать меня, никто не покинул строй. Мы повернули на юго-запад.

— Куда вы меня везете? — спросил я, почувствовав, как треплет меня лихорадка и горит рана.

— К морю, — улыбнулся пан Бушек из Велгартиц. — Посмотрим, не найдется ли там жареной рыбы да кувшина вина. Во Фландрии славно едят. Глядишь, и сала раздобудем. С удовольствием съел бы сейчас перченую кровяную колбасу с куском белого хлеба! Такого тонкого, длинного, какой тут пекут. Здешние — большие любители хорошо поесть. Черт их знает, почему они заодно с англичанами? Хорошо бы это понять…

Пан Бушек говорил, и меня усыпляла его негромкая речь и неторопливый шаг коня. Встречались нам стада коров. Красивые пестрые животные, короткорогие, с полными выменами. Они были крупнее наших коровок. Наверное, тут трава лучше или влажный морской воздух благодатней.

Потом мы проехали мимо ветряных мельниц. Они стояли на пригорке по обе стороны и работали. Здесь никому не было дела до того, что где-то за Соммой идет великая битва, что привезли сюда новое, дотоле невиданное оружие. Вдалеке гремело. Стоял август, — значит, это могла быть и гроза. Так думали пастухи, так полагал и чешский король.

К сумеркам мы добрались до холмистого бедного края. Вместо травы — дюны. Желтый песок со ржавым оттенком. Далеко в море, открывшемся нам сразу, садилось солнце этого недоброго дня.

За спиной послышался топот копыт. Это был гонец, сообщивший нам по приказу короля Филиппа, что произошло при Креси после нашего отъезда. Земля досыта напиталась дворянской крови. Алые ручьи текли по руслам дорог. И всюду лежали тела поверженных князей, графов, имперских баронов…

Чешское королевство тоже потеряло немало отважных воинов из числа панов и рыцарей, и среди них Индржиха Рожемберка, который утром писал сыну прощальное письмо. Пал граф Ульм, и Ян Лихтенберг, и пятьдесят других рыцарей из свиты моего отца, и с ними сам Ян Люксембургский, король Чехии, который, не видя врага, направлял удары меча туда, где слышал шум боя; так прорубил он себе дорогу в царство небесное… Тело его соскользнуло с седла на землю. Конь, склонив голову, стоял над хозяином, покуда его не увели… Вот что рассказал нам гонец. И поскакал дальше, в Кайо.

Я снял шлем. Сложив ладони, мы оплакали смерть стольких прославленных мужей, и прежде всего моего отца, короля Яна. Прочитав «Отче наш», пан Бушек обнажил меч и торжественно приветствовал меня:

— Да здравствует Карл, король чешский!

Необычным было оно, это первое оказание почестей новому чешскому королю. На берегу моря, на песке, изборожденном западными ветрами, на скудной траве, под гул далеких волн… Я протянул руку Бушеку.

Мы отправились дальше. Наконец добрались до рыбачьей деревушки, пан Бушек первым подъехал к хижинам и остановился перед самой большой. Соскочив с коня, он вошел в нее, а вскоре вернулся и предложил мне следовать за ним. Свита моя разошлась по хижинам. Перед моим жилищем выставили стражу.

В хижине нас приветствовал человек лет сорока. Его седая борода росла снизу подбородка до самых ушей, лицо же было выбрито; глаза, окруженные бесчисленными морщинками, ласково улыбались. Потом появилась его жена — дородная, крепкая, с босыми ногами и большегрудая, в домотканой рубахе.

Нас с паном Бушеком пригласили располагаться в горнице. Очень чистая, она пахла морскими водорослями. Нас угостили похлебкой и прочей привычной для хозяев едой, как недавно и представлял себе пан Бушек. Затем хозяева расспросили, кто мы и откуда едем. Они слыхали, что идет война, и пан Бушек кое-что рассказал им о ней. Я не прислушивался, занятый мыслями о погибшем отце. Где его тело, были ли отданы ему подобающие почести и выдадут ли его мне, его наследнику?

И тут кровь бросилась мне в голову. Я вдруг осознал, что сижу здесь, чужеземец в чужой стране, один-одинешенек, лишь с несколькими верными соратниками, на морском берегу, что я владею двумя коронами, но нет у меня никакой власти. Если неприятель захочет, он может меняубить или взять в плен. Где моя родина? Знает ли она меня, а я ее? Когда я вернусь? Гонялся за короной Римской империи, а собственной не завладел… Дарю папе пол-Италии, а сам не знаю, что со мной будет завтра.

Перед окнами прохаживался часовой. Стояла непроглядная тьма, даже море не искрилось, потому что на затянутом тучами небе не проглядывала ни одна звездочка. Целый день собирался дождь. Пожалуй, к ночи разразится гроза. Такая, как вчера, когда генуэзцы сетовали, что от дождя намокли тетивы их луков и невозможно было стрелять.

Я попросил указать мне место для сна. Вместе с паном Бушеком и рыбаком мы поднялись по скрипучей лестнице в мансарду. Там оказалась крошечная светелка — такую вы не увидите в наших деревнях: всюду кружева и белоснежное полотно. Я подумал, что рыбак приобрел такое богатство в обмен на рыбу. Но кто тут питает склонность к кружевам? Уж не его ли пышнотелая женушка?

Тем временем пан Бушек промыл и заново перевязал мою рану. Мне хотелось спать. Свечу унесли, и я, раздевшись, лег под чистое покрывало. Только золотую цепь не снял с шеи. Меч прислонил к постели.

Выл ветер, и протяжно шумело море.

Потом шум утих, над морем взошло солнце, и в его сиянии я увидел могучий замок, простиравший к небу свои стройные башни. Меж холмов, окружавших замок, к опущенному подъемному мосту вела единственная дорога. А над замком сияло небо, каким его изображают восточные христиане. Небо было золотое. Даже глазам больно.

Я пощупал свой пульс: опять началась горячка. Откинув покрывало, я встал, чтобы рассмотреть замок поближе. И поднялся по дороге к подъемному мосту, и через богато изукрашенные ворота вошел в замок. Во дворе меня встретил белокурый рыцарь.

— Это замок Монсальваж. Что ты хочешь, чужеземец? — осведомился рыцарь.

Я сказал, что я римский император и король Чехии и хочу осмотреть замок. Рыцарь лишь усмехнулся и молвил:

— Ступай прочь и твори покаяние!

И указал на ворота. Печальный, покинул я замок и опять очутился в долине. На холме светился замок, а небо над ним золотилось все ярче и ярче. Ослепленный, сел я прямо на траву — она была прохладной, и отвел взгляд.

Запахло морем, и этот запах соли и водорослей был так силен, что одурманил меня. Я лег в постель, которая и в темноте светилась белизной, ибо вышла луна. Должно быть, дождь перестал.

Тут раздался женский голос:

— Болит рука?

И я заговорил с женщиной, которая почему-то оказалась рядом со мной в постели. Я признался, что одинок на чужбине. Что душа моя разрывается. Что я большой грешник и, искупив свои грехи покаянием, снова начинаю грешить. Что борьбу эту я веду с самого детства, а сейчас мне тридцать лет. Столько же, сколько было Христу, когда он отправился учить. Еще сказал, что меня страшит грядущее… Я исповедался ей, она же ничего не отвечала. Только гладила меня по голове, а потом молвила:

— Видишь, лихорадка прошла. Голова остыла. И рука не болит?

Рука и вправду не болела. Женщина улыбнулась.

— Теперь можешь меня поцеловать, — сказала она и прижалась ко мне всем телом.

Я поцеловал ее, и поцелуй этот был как волшебный сон. А голос ее все звучал:

— Не знаю, кто ты, но ты мне нравишься. Почему ты не целуешь меня?

Тут я вспомнил, что сегодня умер мой отец. Мысли об этом отвлекли меня, и я умолк. А девушка произнесла:

— Ты рассказываешь о вещах, которых я не понимаю. Но поцелуи твои мне понятны. Ты человек благородный и похож на волхвов со святых образов, где волхвы поклоняются богоматери. Почему ты мне не поклоняешься?

Кощунственная бессмысленность этих слов испугала меня — уж не дьявол ли, воплотившийся в женщину, лежит рядом со мной? Но у дьявола был такой нежный голос и такие горячие губы, что я перестал думать о печальных событиях дня и отогнал прочь боязнь дьявольского искушения.

Женщина та оказалась девственницей…

«В девственниц дьявол не вселяется», — подумал я радостно и вдруг стал рыцарем, который служит своей даме сердца. Я целовал ей руки, слагал стихи на языке, которого она не понимала, говорил с ней о тайной любви, самой сладкой, и наконец спросил, зачем она ко мне пришла.

— Потому что ты мне нравишься, господин! Все равно через неделю я выхожу замуж. Господь бог простит мне, что я пришла утешить тебя в твоей печали. У тебя такие мудрые глаза.

От этих простых слов я очнулся. Тотчас заныла рана, и я, похоже, снова лежу в горячке. Поэтому я сказал:

— Не открывай мне своего имени. И я не скажу тебе своего. Но возьми это на память… и уходи!

Я снял с шеи золотую цепь и обернул ее вокруг левого запястья девушки. Несколько раз. Приняв подарок, она поцеловала меня, и мне показалось, что она плачет. Но я разом сделался бесчувственным и твердым и отвернулся к стене.

В моей голове зазвонили колокола и чей-то голос трижды повторил: «Монсальваж». И опять я увидел золотое небо, но замка под ним уже не было. Мне стало стыдно во сне. Меня не приняли в рыцари святого Грааля, потому что я согрешил с женщиной.

Проснулся я на следующий день около полудня. Рыбак и его жена накормили нас, я чувствовал себя уже достаточно крепким, чтобы продолжить путь. Жара не было. Рана не беспокоила.

Мы вышли из хижины, нам подвели коней, и тут я заметил красивую девушку-рыбачку. Простоволосая и босая, она была в чистейшей рубахе и яркой юбке. Девушка весело и беззаботно смеялась, глядя на меня. Потом подошла и сказала:

— У старосты говорили, что ты сын короля, павшего вчера в битве при Креси. Значит, ты действительно король. Я это знала.

И, отступив на несколько шагов, подняла левую руку. Рукав спустился, и на ее запястье я увидел золотую цепь.

Значит, это было не в лихорадочном сне!

* * *

Рассказом короля закончился этот вечер. Пан Бушек был рад, что король упомянул и о нем, но молчал, пока не заговорили другие.

— Сегодня мы были чересчур серьезны, — заметил магистр Витек. — Больше я этого не допущу. Властью врача предписываю на завтра хоть одну историю повеселее.

— Не знаю, не знаю, — протянул пан Бушек. — У меня наготове рассказ просто страшный. — Он повернулся к королю. — Помнишь, король, как однажды в Праге нас перепугали недопитые бутылки, летающие по трапезной, где мы уснули, одурманенные вином?

— Истории о привидениях я люблю, — сказал король.

Итак, на другой день — то был четверг перед духовым днем — собеседники, полные внимания, уселись за стол. Днем несколько раз принимался накрапывать теплый дождь. После обеда король вышел прогуляться по двору в сопровождении магистра Витека, теперь он был бодр и в хорошем настроении. Ужин закончили уже в сумерках, Карл был разговорчивее обычного, поэтому блюда подавали на стол медленнее, чем всегда.

Но потом король заторопился. И когда принесли свечи, он попросил пана Бушека начать рассказ о привидениях.

И пан из Велгартиц повел речь…

Перевод Н. Аросьевой.

ДОРА

Рассказ о таинственной истории, в которой участвует ученый юноша, прекрасная трактирщица и утопленник, вернувшийся на землю, чтобы отомстить за свою смерть.

Это произошло в Праге в первые годы существования Карлова университета, когда в нашем городе поселились тысячи магистров и учеников со всего света и молодежь с увлечением отдавалась не только наукам, но и порокам.

Явился тогда в Прагу и записался на факультет свободных искусств и пан Ярослав из Ральца, восемнадцатилетний сын рыцаря, носящего то же имя, который в сражениях и страхе божьем дожил до шестидесяти лет. Ярослав приехал в Прагу в сопровождении одного слуги. В замке Ральско на реке Плоучнице плакала его мать, сорокапятилетняя пани Магдалена; отец же после отъезда юноши замкнулся и целыми днями молчал. У обоих сердце замирало от мысли об опасностях, которые подстерегали их сына в городе, прослывшем после основания нового университета не слишком добропорядочными нравами.

Ярослав был хрупкого телосложения, с девичьим лицом, непохожий на отца и деда. Его не влекли ратные подвиги, меч в руки не брал ни разу, даже мальчишкой, не стрелял он из лука, никогда не пробовал примерить отцовские доспехи. Зато он отличался светлым умом и невиданной любовью к книге. Он рано научился говорить и читать по-латыни, в диспутах побеждал своего учителя, старого капеллана, а сведениями о чужих странах, вычитанных из книг, он превосходил и своего отца, который за время службы у короля Яна много повидал на белом свете. Соседи сочувственно качали головами и советовали отцу запретить сыну читать, ибо от этого слабеет зрение, а мозг разлагается, как падаль на солнце.

— Не собирается же потомок панов из Ральца стать священником?

Но в хрупком теле Ярослава жила твердая воля. Он стремился достичь такой учености, чтобы самому писать трактаты о делах божьих и человеческих. Он говорил, что не будет счастлив, пока не удостоится шапки магистра. Мать с тяжким сердцем благословила его. Отец отпустил. И Ярослав уехал, оставив родителей в тревоге.

Год учился Ярослав в Праге. Слушал лекции магистров в частных домах и в монастырях, год читал книги, внимая спорам, год жил в мансарде, где прислуживали ему чужие люди, — своего слугу он отослал домой, не имея средств на его пропитание. Все, что присылал ему отец, Ярослав тратил на покупку редких сочинений.

Этого-то юношу и завели однажды приятели в трактир Доры, прозванной «Гей, гей!».

Дора была молдаванка, явившаяся в Прагу с неким рыцарем, состоявшим на службе венгерского короля; она открыла притон на том берегу Влтавы, где в нее впадает илистая речушка Брусница. Берег здесь почти не виден за низкими рыбачьими лачугами, за изгородями, на которых сушатся сети, за вербами, образующими над лачугами зеленую вуаль, за трухлявыми мостиками и брошенными лодками, великое множество которых встретишь в любом городе у любой реки.

В этом трактире, где школяры и бакалавры со всех концов света играли в кости и пили терпковатое вино, плясала Дора удивительные танцы — с обнаженной грудью, в короткой юбке, босиком, сладострастно покачивая красивым животом и вскидывая над головой маленькие смуглые руки, выкрикивала: «Гей, гей!» — слово, значения не имеющее, но доводившее мужчин до мрачного исступления. Дудки дудели, пели скрипки, глухо постукивал барабан, вино текло из кувшинов в глотки и ударяло в голову, а мужчины прислушивались к музыке, пялились на плясунью и, затаив дыхание, ждали момент, когда черная молдаванка прогнется в поясе, выбросит вперед правую ногу, а левую согнет в колене и, трепеща пальцами рук, выкрикнет свое дикарское слово…

В такие моменты мужчины беспокойно ерзали на лавках, вытирали пот со лба, высовывали, сами того не замечая, кончики языков, снимали и надевали шапки, приглаживая волосы. После своего выкрика Дора обычно падала в объятья ближайшего посетителя, и нередко дело чуть ли не доходило до драки. Но Дора удерживала в своем трактире порядок с помощью стражников, своих постоянных клиентов. Поговаривали, что сам староста Меньшего Места — покровитель трактирщицы, и потому тут дозволено играть в карты, пить и танцевать от заката до рассвета, хотя рыбаки по соседству возмущались постоянным шумом, нарушавшим ночной покой. Священник-затворник из храма святого Томаша проклинал с амвона вертеп, расположившийся у подножия королевского замка, под самой Опышей, что совращал школяров, находившихся под покровительством канцлера университета, — таким утверждением монах рассчитывал уязвить самого пражского архиепископа.

И в тот раз, когда в трактир впервые заглянул молодой ученый пан из Ральца, Дора выкрикнула свое «Гей, гей!» — и то ли случайно, то ли по наущению бессовестных повес упала в объятья Ярослава. И выкрик этот, и падение нагого женского тела на руки, которые еще боялись обнимать и сжимать, определили судьбу и юноши и женщины. Ибо пана Ярослава до глубины души пронзила красота трактирщицы, и с этой минуты для него потеряло смысл все, что он с детства любил и почитал.

Теперь каждый вечер проводил в Дорином трактире в ожидании мгновения, когда она вскрикнет и упадет в объятья близсидящего; он терпел муки ревности, если спасителем ее в умышленном падении оказывался не он сам, а другой. Молодой человек перестал учиться и выглядел постаревшим. Глаза его поблекли, лицо осунулось, а руки начали дрожать. Он предавался пьянству и игре в кости. Все деньги он пропивал в трактире Доры. Давно не писал отцу с матерью о себе, об успехах в учебе, давно не ходил в церковь и на ученые диспуты, и напрасно учителя искали взглядом юношу, еще недавно не пропускавшего ни одной лекции и жадно ловившего каждое их слово.

Он стал одним из самых близких Доре «Гей, гей!», воображая, что был единственным. Но Ярослав был еще неопытен. Дора выказывала ему нежность и покорность, садилась за один с ним стол, а иной раз и просто рядышком на лавку, когда посетители расходились. Вскоре она позвала юношу в чуланчик, где стояла ее кровать, прикрытая на восточный манер шкурами. Дора и не подозревала, какое пламя зажгла она в груди молодого человека.

Какое-то время Ярослав не замечал, что другие гости позволяют себе неприличные шутки с прекрасной трактирщицей. Потом стал негодовать на них, желая, в рыцарской своей любви, оградить женщину от непристойных слов и прикосновений. Так он рассорился со всеми — с молодыми и старыми, со школярами, бакалаврами, магистрами, стражниками и с самим старостой. Теперь он сидел и пил в одиночестве. Или молча играл, нуждаясь в деньгах для уплаты ростовщикам. Но он проигрывал, ибо взглядом неустанно следил за каждым шагом и движением Доры.

Все лето провел Ярослав в трактире, пока другие студенты проводили каникулы дома или веселыми вагантами странствовали от замка к замку. Потом и осень минула. Ярослав любил Дору любовью, наполнявшей его сердце, душу и мысль тяжким ядом.

В разгаре осени ревность Ярослава приобрела отчаянный характер: Доре уже не удавалось скрывать от влюбленного юноши, что ее благосклонностью пользуются и многие другие. Ярослав хотел проводить с Дорой и дни и ночи. Этого прекрасная молдаванка не позволяла. Он стал приходить в часы, когда она его не ждала, и сталкивался с мужчинами, которых знал по ночным попойкам. Встречал он тут и таких, кого до сих пор еще не видел. Он начинал расспросы, на которые Дора отвечала раздраженно, что ремесло трактирщицы требует от нее покладистого и приятного обращения со всеми. Ярослав поплакал в своей комнатушке и решил было снова засесть за книги, — но не смог. Он вернулся в трактир, пил, играл и пожирал глазами Дору «Гей, гей!».

На исходе осени к Ярославу приехали гости: отец с матерью. Посыпались вопросы: почему сын не пишет, почему не приехал летом домой, почему его не видят ни в церкви, ни на лекциях, что же он делает в городе, если не занимается науками, и где проводит ночи? Ярослав не отвечал, — лицо его было страшно. Родители испугались сына! Старого рыцаря, закаленного в боях, впервые охватила дрожь — такими дикими стали глаза его нежного, его юного сына.

Рано утром отец и мать пошли в трактир. Дора еще спала, когда старики вошли в помещение, пропитанное винными испарениями; от пустых кувшинов поднималась кислая вонь опивков.

Отец и мать христом богом умоляли Дору отказаться от их сына, предлагали деньги, только бы она отвадила Ярослава от трактира.

— Я не могу оскорблять будущего магистра, — заявила Дора. — Я его не звала — сам пришел, сам пусть и уходит! Я не ворожея, не заманивала его, а потому и прогонять не могу. Сами посудите!

И она отвернулась от стариков, которые сидели на грязной, исписанной мелом лавке и тяжко вздыхали. Пани Магдалена вытерла слезы, а ее муж хрипло проговорил:

— Пойдем отсюда, мать! — И тихо закрыл за собой дверь.

Тем вечером Дора льнула к Ярославу нежнее прежнего. Позволила даже молодому рыцарю остаться у нее до утра.

Старый рыцарь из Ральца уехал с пани Магдаленой, написав сыну, чтобы тот заплатил учителям и возвращался домой. Но у Ярослава не было денег для уплаты, а домой возвращаться он не хотел.

Приближалась зима. Теперь Ярослав проводил у трактирщицы дни и ночи. Над ним смеялись, но правды не говорили. Он все еще полагал, что любят его одного, что сердце Доры пылает к нему такой же любовью, какую он испытывал сам. Но по утрам, когда он уходил от Доры и шел на рынок поискать охочих ростовщиков, Дора принимала клиентов. Сегодня одного, завтра другого.

Однажды Ярослав вернулся раньше обычного — стоял мороз, он продрог — и вошел в трактир. Тут он услышал вкрадчивый, бесстыдно-разнеженный голос Доры. Ярослав заглянул в ее каморку: на кровати, под шкурами с Дорой лежал мужчина. Один из тех, с кем Ярослав играл в кости…

Ярослав схватил нож со стола, на котором Дора потрошила рыбу, и всадил его лежащему прямо в сердце. Потом глубоко заглянул Доре в глаза и спокойно вышел. Только услышал вопли Доры: она кричала, что в ее доме — убийство, что она вернулась с базара и нашла в своей постели труп.

Ярослав пошел к замерзшей реке. Его следы на снегу были словно огромные черные четки. Он стал кружить по льду, будто что-то искал и не находил. Но вот он остановился, пристально вглядываясь в замерзшую гладь впереди: там ворон клевал мертвого голубя. Теперь следы Ярослава уже не описывали круги: они повели по прямой — к ворону.

И снова был вечер, и школяры, бакалавры, магистры, стражники и староста сидели у Доры «Гей, гей!». Говорили об убийстве, и кое у кого было неспокойно на душе. Другие же смеялись, пили и играли в кости. А Дора опять танцевала свой молдаванский танец с обнаженной грудью, поднятыми трепещущими руками, снова из уст ее вырвался крик «Гей, гей!». И как всегда упала она в объятья ближайшего гостя, но тут же и вырвалась из них.

Это был Ярослав. Мокрый, холодный… С него капала вода, и на полу образовались лужи. Мокрые следы вели от двери, мимо лавок и бочек, до того места, где он остановился.

— Ты весь промок, Ярослав. Но дождя-то ведь нет! — промолвила Дора.

— Снег идет. На мне растаял, — ответил Ярослав.

— И руки какие холодные!

— Я замерз — стужа, — сказал Ярослав.

Он схватил Дору и обнял ее — на сей раз иначе, чем всегда. Она задрожала.

— Ты как-то не так меня ласкаешь, Ярослав, — сказала она.

Но он сжал ее еще сильнее. По ее нагому телу пробежала дрожь. Тут Ярослав взял у одного из музыкантов флейту и сам заиграл. Гости вставали из-за столов — такой странной, дикой и жуткой была эта мелодия. И барабан гремел иначе, и струны скрипок зазвучали гневными тонами.

— Быстрей, быстрей! У меня нет времени! — вскрикнул Ярослав. — Дора! Дора! Гей, гей!

И Дора начала танец — совсем новый, такого никто из гостей еще не видел. Движения Доры были замедленны, чуть ли не опасливы, было в них что-то крадущееся, умоляющее, а флейта Ярослава высвистывала тихие звуки, похожие на крысиный писк. Бубен гудел, как на похоронах.

— Гей, гей! — властно воскликнул Ярослав, и Дора пала нагим телом ему на грудь. Он швырнул флейту на пол, растоптал ее.

Потом взял Дору за руку и двинулся с ней к выходу — мимо бочек, в степенном, галантном танце. За ними тянулись мокрые следы… Двери отворились, Ярослав поманил всех рукой и вышел с Дорой на улицу. За ними на лютый мороз вышли все гости со своими собаками, и странная процессия двинулась. Поначалу над ними поднимался пар, но постепенно люди коченели от мороза и лишь еле-еле могли следовать за Ярославом и Дорой, которые все танцевали… Так вышли на реку. Светил месяц, снег был бледно-голубым. На той стороне Влтавы в перламутровой дымке выступала молочно-белая башня новой, будто с иголочки церкви.

Ярослав дошел с Дорой до середины реки. Полуголая, она даже не дрожала от холода. Ярослав не оглянулся на тех, кто за ними следовал. Одни пиликали на скрипках, другие били в барабан, вот у флейтистов от мороза перехватило дыхание — они смолкли…

Под конец над этой серой толпой на льду слышался лишь бой барабана…

Тут Ярослав с Дорой одним прыжком отделился от прочих. Замолчал и барабан.

И в этот миг изменилось лицо Ярослава. Озаренное изнутри каким-то желтым светом, оно оскалило зубы, и щеки провалились еще больше, чем, бывало, проваливались от Дориных поцелуев. Все тут поняли: перед ними — Смерть. И Смерть топнула по льду. Все отскочили, ибо лед затрещал и разошелся посреди реки, обнажив черную водную гладь. В этой проруби и исчезли плясун с танцовщицей. Лед над ними сомкнулся. А толпа, замирая от ужаса, бросилась к берегу.

Потом пошел густой снег, месяц скрылся за серой тучей, которая тяжело нависла над темным городом у зимней реки…

* * *

В тот день дул резкий северный ветер, и в королевских покоях стало холодно. Поэтому магистр Витек приказал развести огонь в итальянских каминах. И все же от повествования пана Бушека слушателей слегка знобило. Его рассказ напомнил им истории, которые зимними вечерами рассказывают детям няньки. В этих сказках фигурируют покойники, призраки всадников, коварные русалки и жестокие водяные, заколдованные принцессы и сама Смертушка, посетительница буйных пиров, осклабившееся напоминание, что прах есме и во, прах обратимся. Карл помнил картину в Пизе, которая называется «Триумф смерти». В рассказе пана Бушека Смерть танцевала — с распутной женщиной, которая совратила и довела до могилы неискушенного юношу.

Пану Ешеку не хотелось портить впечатления, которое произвел на всех троих слушателей рассказ пана из Велгартиц, все же через некоторое время он промолвил:

— Я поведаю вам сходную историю, правда, более благочестивую, как того требует мой духовный сан. Я тоже расскажу о человеке, совращенном дьяволом. Только этим человеком была женщина, более того — монахиня.

Магистр Витек удовлетворенно улыбнулся: тема ему понравилась. Однако пан Ешек предупредил:

— Не слишком радуйтесь! Мой рассказ в духе сегодняшней погоды: в нем тоже будет ветер далекого неприветливого мира. И трепещет на этом ветру жалкая девичья душа, подобная листу, уносимому суровой и неразумной силой.

Король проявил интерес нетерпеливым кивком. Его руки трудились над сухой липовой чуркой, но глаза, обращенные к возникающим образам, были полны ожидания. Король любил истории, в которых за человеческую душу ведет борьбу небо с адом.

А когда и Бушек нетерпеливо заворчал, пан Ешек повел рассказ…

Перевод Н. Аросьевой.

БЕАТА

История о том, как школяр-чужеземец совратил сестру Беату и какое чудо произошло в монастыре, основанном в Праге королевской дочерью, блаженной памяти Анежкой{266}.

Поистине опасно иметь в женском монастыре красивую ключницу. Но подобного беспокойства не было у аббатисы пражских кларисок{267}, когда эту обязанность она возложила на совсем молоденькую сестру Беату. Сестра Беата была не только самой красивой, но и самой набожной во всей обители, и ключи от монастырских ворот доверили рукам, прижимавшим к груди только крест и ладанку. У сестры Беаты были небесно-голубые глаза и алые губы здоровой девушки. Но веселость ее была нездешней, и блаженной памяти Анежка, основательница монастыря, взирая с небес, несомненно радовалась василькам и вишням в облике Беаты. Ибо ведала — то цветы и плоды целомудрия.

Сердце сестры Беаты было пречистым. Говорили, что у нее чудные уста, и не потому, что отличались они ягодной свежестью, а потому, что от них, подобно сладкому благоуханью, так и веяло негой. Каждая ее улыбка была целительна, как те травы, что она раздавала немощным у монастырских ворот. Ее маленькие руки, узкие и белые, протягивали хлеб и горсти черешни нищим детям с такой любовью, что те даже не испытывали необходимости благодарить. Когда сестра Беата выходила из ворот, казалось — то пришла сама весна. Лужи вспыхивали радугами, и угрюмые стены покрывались кустами цветущего шиповника. Ее походку можно было сравнить с церковной музыкой. И вся она была похожа на деву Марию.

Не было никакой опасности держать столь прекрасную ключницу в монастыре блаженной памяти Анежки Пршемысловны. Целомудрие пражских кларисок славилось во всем мире, а среди них самой добродетельной слыла сестра Беата. Потому ей и доверили ключ от монастырских ворот.

Однажды в лазарете францисканцев, что неподалеку от монастыря кларисок, появился чужеземец, который обучался в Праге лекарскому мастерству. И стал этот школяр приходить то в полдень, в толпе нищих, то на воскресные мессы, стоя за колонной в часовне пресвятой Девы Марии; по вечерам он прятался в тени недалеко от монастырской калитки, поджидая, когда сестра Беата ее откроет, чтобы впустить монахинь, возвращавшихся парами после посещения недужных. Чужеземец, в лице которого различались куманские{268} черты, пожалуй, и христианином-то не был. Быть может, ему и жаль было такую святую девушку, какой на первый взгляд казалась сестра Беата.

И в самом деле, в начале царствования короля Яна каких только странных пришельцев со всех концов света не появилось в нашем городе, порой и не понять было — люди они или дьяволы. Говорили они на разных языках, ходили в одеждах разных народов, драться умели и по-христиански и по-сарацински, и всюду, куда они вторгались, множилось насилие. Вспомнить страшно! Из этих-то был и тот подлый студиозус.

Что делалось той зимой, никто не знает. Но когда наша река Влтава, освободившись ото льда, начала с новой, юной силой биться о берег пенными волнами, где стоял монастырь с церквами и часовнями кларисок, когда звучнее стали голоса людей, легче шаги, когда зажелтели в траве одуванчики, а липы распустили первые бледные листочки, похожие на молитвенно сложенные ладони, когда под ликующий щебет птиц пришла стремительная, буйная весна, — сестра Беата стояла на коленях перед каменной статуей девы Марии в своей привратницкой; она молилась долго, страстно и вдруг выкрикнула в слезах:

— Не могу, не могу, золотая моя, дорогая дева Мария!

Тут она положила ключи к ногам девы Марии и, ломая руки, вот что сказала матери божьей:

— Дева Мария, не могу я служить тебе ни минуты дольше. Тело мое горит, и душа полна испепеляющего огня. Дева Мария, я не смею обижать тебя, тебя оскорблять. Я ухожу. И отдаю тебе ключи, вручаю их тебе, ибо моя грешная рука уже не смеет отворять врата этого дома. Прощай, дева Мария, никогда я не забуду твоей доброты ко мне с самого раннего детства. Прощай и не плачь обо мне. Не заслужила я ни единой твоей слезы.

Сестра Беата перекрестилась, еще раз взглянула на изваяние богоматери, на ключи, которые передала ей, и быстро вышла из монастырских ворот в звездную ночь. Шпиль костела Барборы был в эти минуты как грозящий перст.

В ту ночь сбросила с себя сестра Беата монашеское облачение и положила крестик и ладанку на окно комнатки, в которой спала с молодым чужеземцем, в чьем лице различались куманские черты. На следующее утро она уехала с этим человеком, оставив в его комнате монашеское платье, крестик, ладанку и невинность.

Ужасна была участь Беаты!

Сначала любовник увез ее в маркграфство, где поселился с ней гостем в замке вечно пьяного рыцаря, который добывал богатство, грабя купцов на большой дороге. Каждый день школяр обещал Беате, что вот придет капеллан, отпустит ей грехи и сочетает их по закону. Однако капеллана все не было…

— Поедем к нему сами, — предложил Беате любовник.

Они выехали в экипаже в сопровождении десяти всадников. За лесами, за морями повстречали ночью другую ватагу, в которой говорили на незнакомом языке. Среди тех людей у школяра были знакомые. Они поздоровались и заночевали на постоялом дворе в темном деревянном городе, где в ту ночь случился пожар. Беата выбежала босая из комнаты и, сложив руки, смотрела на пламя вдали, на багровое небо над колокольней, с которой ночной сторож трезвонил, взывая о помощи.

Школяр увел Беату назад в комнату, приказал лечь в постель и ждать его возвращения, или он ее задушит. Глаза его от злости страшно побелели, а пальцы так и впились в плечо Беаты. Но она даже не пикнула, только с той ночи стала бояться его.

Наутро к Беате вошла усатая старуха и объявила, что ее муж — так она назвала подлого любовника — ранен в ночном бою и увезен в ближайший город. И он якобы просит Беату приехать к нему под охраной чужеземных ландскнехтов. И будто при них едут еще две женщины, в повозках же много сена, так что ехать будет удобно. Беата послушалась.

На ночь они, однако, остановились в лесу, не входя в город. Две женщины, о которых говорила усатая старуха, стали смеяться над Беатой за то, что она была монашкой. Беата поняла, что любовник о ней все рассказал. Ей дали немного поесть и утешили — мол, у ландскнехтов венгерского короля вволю едят и пьют. Беата спросила о своем соблазнителе. Девки, захохотав, рассказали, что ее продувной супруг продал ее за звонкую монету капитану венгерских ландскнехтов и тот, конечно, явится за ней.

Беата не ответила, но как только спутницы ее занялись едой, отошла в сторону, а затем пустилась бежать по разъезженной дороге куда глаза глядят. Но не прошло и часа, как ее догнали рейтары.

— От нас не улетишь, голубка! — смеялись они, насильно целуя ее. — Нашему капитану любопытно, как любят монашки…

Отвезли они ее назад в лес, и там Беата стала жертвой пьяного капитана диких ландскнехтов. Рок свершился! Из невесты Христовой превратилась бывшая сестра Беата в потаскуху Беатку.

Чего только Беата не испытала с той ночи. Привезли ее в венгерское королевство, потом она очутилась в публичном доме приморского города Дубровник. Здесь ее увидели венецианские моряки и увезли на корабле в Италию. Два года она жила в Венеции и Падуе, где ее дружками, то богатыми, то бедными, были студиозусы университета. Она говорила уже на нескольких языках и могла с закрытыми глазами узнать, какой сорт вина пьет и школяр какого факультета ее целует.

В Падуе она понравилась канонику из города Монпелье, который в тот год читал в университете лекции о догматике. У Беаты появился свой дом и богатые одежды, прислуга и дорогие покрывала на широкой постели, где она бодрствовала ночами, отсыпаясь по утрам и проводя за едой дни. Когда же каноник, поссорившись из-за ее милостей с капитаном городских стражников, испугался, что будет в наказание изгнан из города, Беата уехала с ним в его родной Монпелье, расположенный на морском берегу недалеко от того места, где небольшая, но бурная речка Лез впадает в бледно-голубые воды Львиного залива. Там у каноника был собственный дом, знакомый епископ и множество друзей среди известных врачей города.

Второй год жила там тучная и мечтательная сожительница каноника, когда вдруг однажды услышала она на улице звуки родного языка. То рыцари из свиты короля Яна, который приехал сюда лечить глаза, болтали о томном очаровании здешних женщин. И Беату охватила тоска по родине.

Она пыталась найти провожатого из окружения чешского короля, но не нашла. Тогда она как-то ночью одна, пешком вышла через городские ворота на север. Долгие месяцы длился ее путь. Она исхудала и опять стала похожа скорее на сестру Беату, чем на потаскуху Беатку из дома каноника в Монпелье. Она переходила вброд реки, карабкалась по горам, продала последние драгоценности, последнее дорогое платье, разбила башмаки, оставила трактирщику последний свой грош.

Через десять лет со дня своего бегства из монастыря блаженной памяти Анежки Беата снова очутилась в Праге. Стояло начало лета, и Влтава вольно текла в своих берегах. Беата вновь увидела костел святой Барборы и по соседству с ней костел святого Франциска, и часовню Девы Марии, и запертые ворота монастыря. Беата бродила под его стенами, со слезами на глазах, озирая святое узилище юности своей, где жила она веселая и красивая. И захотелось ей опять запеть песнь в честь святого Вацлава{269}, которую она не слышала столько лет. Беата закрыла глаза ладонями. Ибо услышала пение монахинь и звон колокола.

Тут кто-то отвел ее руки от глаз, и Беата увидела перед собой старую монахиню; та спрашивала — не голодна ли незнакомка или плачет она по иной причине. Сначала Беата испугалась, а потом ответила:

— Я вспомнила о своей давней знакомой, сестре Беате из этого монастыря. Что с ней сталось после стольких лет?

— Сестра Беата, — тотчас откликнулась старая монашка, — здорова и по-прежнему добра и весела. Если вы с ней знакомы, зайдите навестить ее. Вы найдете ее в привратницкой. Она исполняет все ту же службу, богоугодную и важную. Оставайтесь с богом!

И монахиня засеменила к монастырю, чтобы не опоздать на обед.

Беата сделала несколько шагов, но вдруг остановилась.

— Что это сказала старая монашка? С ума она сошла?

Все же Беата пошла дальше. Словно кто-то приказывал ей, подняла она руку и дернула колокольчик у калитки. Заскрипел ключ, дверь приотворилась, и чей-то палец поманил ее внутрь.

Беата вошла. В привратницкой стоял старый, знакомый запах ладана, кухни и женского одиночества. Беата на цыпочках прошла в каморку, где когда-то спала. Там никого не было, только на кровати лежало монашеское облачение. Юбка, плащ, чепец, крест и ладанка. Она потрогала эти вещи — и вдруг, упав головой на постель, горько заплакала. Вскоре услышала Беата голос:

— Смилостивилась я над тобой. Ступай, облачись в монашеское одеяние, а свое мирское платье подари бедным. Возьми ключи. Они лежат там, где ты их оставила десять лет назад. Исполняй по-прежнему свою обязанность. Молись и кайся! Никто не знает о твоем позоре. Все считают, что ты не покидала монастыря. Твою работу исполняла я. За тебя я работала, за тебя молилась, с тобой старела. В воздаяние за одно-единственное слово, которое ты тогда произнесла, — что не можешь служить мне, будучи грешной. Потому я простила тебя и служила за тебя.

Сестра Беата поняла, что это голос девы Марии. Она встала и быстро переоделась. Взглянула на изваяние богоматери. У ног ее лежали ключи — так, как их положила Беата. И ей показалось, что никуда она не уходила, всегда оставалась в этой привратницкой, что в церкви всегда так пели сестры монахини и что нищие у ворот голодны и уже чуть ли не ропщут. Поэтому она взяла ключи, с улыбкой посмотрела деве Марии в глаза и сняла с полочки три каравая хлеба и корзинку спелых черешен.

— Пора, — сказала она и вышла за ворота. Там кучкой стояли старики, дети и болтливые бабки, они принялись громко благословлять сестру Беату, как делывали постоянно. А Беата все улыбалась своими чудными устами, и ее маленькая, белая, тонкая и справедливая рука раздавала нищенствующим хлеб и черешни с такой ласковостью, что они, как и прежде, не чувствовали потребности благодарить.

Лужи засияли радугой, и весь свет покрылся цветами шиповника.

* * *

Когда пан Ешек умолк, любопытно было взглянуть на лица собеседников. Король был серьезен, он даже перестал работать. Беспокойными пальцами сметал он со стола липовые стружки. Пан Бушек до того растрогался, что едва не прослезился от радости, что у сестрички Беаты все так хорошо закончилось. А магистр Витек засмеялся и сказал:

— Ей-богу, эту же историю мне рассказывали в Болонье. И ту сестру тоже звали Беатой!

— Допустим, магистр, — сказал пан Ешек. — И я когда-то слышал о женщине, которую сам черт не усторожил, и о молодце, бежавшем от любви многих женщин. А ведь то были и ваши рассказы, магистр! Но ничего. Беата была и есть! Если не в Праге или в Болонье, то в Нюрнберге или Париже! Я сказал это вовсе не для того, чтобы умалить вашу историю. Я рад, что она случилась у нас в Праге, как вы рассказали.

Тут молвил король:

— Простите мне, что я превратил в исповедальню этот стол, за которым мы так приятно проводим время. Я и сам поведал вам о себе много такого, о чем знают далеко не все. И хочу продолжить. Мы уговорились вести речь о женщинах и выполняем уговор. Сегодня я вам расскажу сказку о Бланке Валуа, женщине, которая стала королевой на свое несчастье…

Перевод Н. Аросьевой.

БЛАНКА

Рассказ о печальной любви королевы Бланки, в семилетнем возрасте выданной за королевича Карла, а потом неустанно богом от него отторгаемой.

Помню, как мне впервые указали при парижском дворе на белокурую синеглазую девочку с необычайно белой кожей. Я сперва подумал, что это Блаженка, дочка бургграфа из Кршивоклата. Потом моя тетушка, французская королева Мария{270}, сказала мне, что девочка эта предназначена мне в жены. Я ответствовал, что жену себе уже выбрал. Мария рассмеялась звонко, как смеются Люксембурги, и легонько ударила меня перчаткой по щеке.

В день коронации королевы Марии я вместе с торжественным шествием был введен в храм; меня подвели к алтарю и связали мою руку с рукой Бланки из дома Валуа, племянницы короля. При этом долго читали молитвы. Был май месяц, и день стойл жаркий. Я весь испарился и не знал, что думать, когда наконец мне велели поцеловать как свою супругу эту девочку, которая мне нравилась, но которой я немножко побаивался, потому что глаза ее глядели чересчур проницательно. Я сказал себе, что поцелую ее, как будто это Блаженка, и исполнил то, что мне было приказано, с церемонной учтивостью.

Я полагал, что теперь я со своей женой удалюсь в отдельный дом, где мы и будем с нею жить. Я рисовал себе один из тех парижских домов с узким фасадом, из красного кирпича, возведенным под перекрещенными балками. Меня восхищали высокие крыши этих домов, цветные стекла в окнах. Вот там-то и собирался я поселиться со своей женой.

Однако сразу же после свадебного угощения, которое было составной частью коронационного пиршества, мою жену у меня забрали. Ей было семь лет, и мне тоже семь. Нам надо было учиться. Ей — всяким женским искусствам, мне же — рыцарским доблестям и мудрости государственной. Король Филипп не умел ни читать, ни писать. Между тем он был расположен к людям ученым. Он хотел, чтобы я как можно раньше научился латыни. Сначала моим учителем был придворный капеллан Жан. Главный предмет — девять раз в день «Отче наш» и «Часы Девы Марии» на латинском языке. Вскоре я стал хорошо говорить и по-французски. А поскольку я при парижском дворе утратил свое имя Вацлав и стал называться Карлом, как и Маргарита превратилась в Бланш, добродушный король Филипп начал смотреть на меня как на преемника Карла Великого, которому следовало привить все рыцарские науки. Мой отец тоже сии науки жаловал.

Когда же попал я в нежные руки Пьера Роже{271}, аббата Феканского, мужа выдающейся учености и благочестия, началась борьба за мою душу между небом и землей. Небесами были церковь, вера, благочестие, землей — мое юное стремление к владычеству, боевой дух, любовь к роскоши. Проявлений власти, боевого духа и роскоши было вокруг меня сколько угодно, истинно благочестивым был только мой учитель Пьер Роже. Позднее он стал папой, а я императором. Мы оба достигли тех вершин, к коим стремились. Мечты иногда сбываются.

Бланку спрятали в местах для меня недоступных. Ее жизнь проходила на женской половине мрачного парижского замка. Я видел ее лишь урывками во время пиров, торжеств и в церкви, когда королевский двор на виду у всего народа шел в церковь молиться и меня сажали рядом с Бланкой. Мы с ней даже особенно и не разговаривали. Ее взгляд был по-прежнему ясен и полон достоинства, а походка легка и благородна. Только однажды она сделала мне замечание. И в точности то же, как некогда Блаженка в Кршивоклатском замке:

— Не горбься, Шарль!

Я помню точно, как я скривил рот и сел выпрямившись. Но на Бланку я уже в течение всей службы не взглянул. Когда мы поднимались со скамеечек для коленопреклонения, Бланка улыбнулась мне так прелестно, что я поцеловал ей ручку, увязался за ней и сел в ее карету, приказав камеристке пересесть на козлы. За это мне позднее было сделано внушение, на что я возразил, что могу же я со своей супругой проехаться вместе из церкви.

Аббат Пьер преподавал мне закон божий и историю папства. Господин Рене де Мильфлёр приобщал меня к тайнам военного искусства. При этом я читал подряд всех французских поэтов той поры и самые разнообразные хроники. Бланку я не видел. Пока не случился парадный прием в честь савойского посольства. Во время угощения, когда она помыла руки и слуга с сосудом для омовения подошел ко мне, она, смеясь, плеснула мне водой в лицо и тотчас отвернулась как ни в чем не бывало. Потом она взяла большое желтое яблоко. Откусила от него, а остальное с серьезной миной подала мне. И это райское выражение симпатии было для меня огромной радостью.

И снова потянулись дни, недели и месяцы. Бланки не было ни на пирах, ни во время турниров, ни на церковной службе. Говорили, что она болеет. Это была девушка хрупкого сложения, и ее белоснежная кожа была продернута голубыми жилками на висках и под глазами. Я подумал, что будущая королева будет очень нежна телом…

Потом я увидел ее, когда она ехала верхом по ослепительной летней аллее. В ту пору место господина из Мильфлёра заступил при мне господин Ланселот из Невера, фламандский рыцарь. Он не отличался строгостью нравов и с удовольствием рассказывал мне о женщинах. А меня разбирало любопытство.

Тот раз наездница до того мне понравилась, что я охотнее всего поехал бы за ней и никогда бы уже с ней не разлучался. Господин де Невер громко хохотал и назвал меня ухажером за собственной женой.

Теперь мне снились сны о Бланке. В самом длинном я видел, как она сходит с коня, а я подставляю ладонь под ее маленькую туфлю.

Потом настал день, когда мой отец приказал, чтобы нас с Бланкой доставили в Люксембург. Но ехали мы порознь. Нам было по четырнадцать лет. Она была робкой девочкой, а я — диким мальчишкой с преждевременно пробившимися усами. В Люксембурге наше воспитание было доверено трирскому архиепископу Балдуину{272}. На самом же деле никто о нас не заботился. Мы жили в разных частях замка и виделись только во время ужина, за которым председательствовала старенькая тетушка Балдуина, люксембургская прародительница швабской крови. Мне из Чехии прислали моего бывшего пажа Зденека. Теперь он называл себя рыцарь Зденек Рулик. И он любил меня по-прежнему. Я был счастлив и на какое-то время забыл про Бланку. Я был поглощен Зденеком. Но говорить нам приходилось по-немецки, потому что по-чешски я разучился. Когда он рассказал мне, что Блаженка после моего отъезда долго плакала, я выслушал сие сообщение без сердечного трепета.

В конце концов я своюжену, с ее согласия, умыкнул из Люксембурга в замок Дурбуи. Зденек мне помогал. Он признавал мое священное право. Архиепископ Балдуин был осведомлен о моем поступке курьером, тотчас отправленным к нему в Трир. Волей-неволей ему пришлось одобрить случившееся и разрешить нам, Бланке и мне, с того дня быть вместе днем и ночью.

Дурбуи — богатый замок. В окрестных садах растут огромные развесистые липы и кусты глога. Среди колючек устроили свои гнезда соловьи. Они пели всю ночь напролет, и сердце мое было преисполнено счастья. Ночь несла в себе волшебство. Бланка называла меня Тристаном, а я ее — Изольдой.

Но корабли с черными парусами уже показались на горизонте. Подходила минута прощанья.

Останься я тогда с Бланкой, я не был бы, наверно, сейчас императором. Она слишком любила меня и не отпускала от себя. Стоило мне открыть книгу, как она подходила, и я должен был с нею говорить. Стоило мне взяться за перо, как она отнимала его, и я должен был рассказывать ей о книгах, которые не мог прочитать. Она не пускала меня на охоту, а турниры презирала, говоря, что это карнавальная имитация войны и потому они смешны. Я удивляюсь, как такая светлая голова не могла понять, что у меня есть обязанности. Женщина, которой предстояло стать королевой, была всего лишь нежной возлюбленной.

Отец настойчиво призывал меня в Италию. И я оставил Изольду на долгие три года. Через хмурый Метц и благовонную Лозанну я спустился по приветливой долине Роны к синему-синему морю и дальше по его теплому побережью добрался до итальянских владений люксембургского дома.

Жизнь моя в Италии была столь разнообразна, что мне было некогда вспоминать о том, что где-то на свете есть город Люксембург, а в нем белокурая бледная девушка, которая с благословения самого папы стала мне в мои семь лет законной супругой, а несколько месяцев назад — моей женой. Писем мы друг другу не писали.

После бурной и полной опасностей жизни в Италии я вернулся в Прагу, будучи уже маркграфом Моравским. Вскоре после того, в июне 1334 года, французское посольство доставило мне в Прагу мою жену. Маркграфиня Бланка вступила в пражский Град, который тогда напоминал руины. Пражское духовенство, сопровождаемое народом, вышло встречать ее к воротам города. Она приехала и была так же мила и тиха и так же разумна и белокура и бледнолица, как всегда. Глаза ее впились в мои долгим, тоскующим взглядом. Она была одета в прекрасное пурпурное платье, да и все посольство было разодето с невиданной роскошью. Пражане не могли надивиться на все это золото, парчу и кружева, на узкие штанины мужчин и вуали дам. С той поры в Праге начали одеваться по парижской моде.

С Бланкой прибыл и мой старый знакомец Ланселот из Невера. Он тут же влюбился в трех дам моего двора и в одну трактирщицу на том берегу Влтавы. Бланка на другой же день образовала в Граде свой собственный двор по парижскому образцу. И при этом дворе мне была уготована роль Тристана, который служит Изольде. Целый месяц длились без перерыва эти любовные игры. Град шумел как молодое вино. Вид из окон напоминал Бланке море. Больше всего ей нравились леса на горизонте. Она говорила, что они как далекие острова. Она была счастлива. Все ее любили, всем она была мила, никто о ней не молвил худого слова. Я же целые дни сидел у ее ног, и мы любили друг друга, как рыцари и их дамы в «Романе о розе»{273}. Бланка ездила верхом на лошади, что нашим не нравилось. Но больше всего им не нравилась стая чужаков, занявших лучшие покои дворца, по воскресеньям громко читавших мессу на непонятном языке у святого Вита, а по ночам пьянствовавших в городе, распевая иноземные песни. Народ зароптал.

Посему я поблагодарил французских дворян своей супруги и через месяц отправил их с щедрыми дарами восвояси, в Париж. Господин де Невер оторвался от своей трактирщицы только к осени. У меня он бывал редко. Прощаясь, он сообщил мне, что утратил здесь свое сердце не менее десяти раз. Но я не мог вечно терять свое сердце.

Я посоветовал Бланке выучиться по-чешски и по-немецки и дал ей двух учителей, мужей большого терпения, но Бланка в изучении иностранных языков особых успехов не показывала.

Когда в Прагу прибыла новая королева — это была Беатриса Бурбонская{274}, на которой отец женился после смерти моей матери, — у маркграфини появилась подруга по крови и языку. Но вскоре начались слезы. Я уезжал на Мораву, а королева отталкивала ее от себя.

Я брал приступом замки мятежных феодалов, вел переговоры, заклинал всеми святыми и строил сызнова до основания разрушенную страну. Бланка жила в тоске, ожиданием разговора со мной. Она одна-одинешенька, никто ее не понимает, и все ее ненавидят. Я видел, что она прямо упивается своей печалью. А ей нельзя было этого делать. Она ждала ребенка.

Бланка ребенка боялась. По ночам она плакала, закрывая себе глаза моими ладонями, и говорила, что умрет прежде, чем ребенок появится на свет, что она стала некрасивой и я уже ее не люблю, как прежде. Она ненавидела свое обезображенное тело и не верила, что нравится мне и в таком виде. Не помогали даже примеры из Священного писания, она сердилась, когда я просил ее быть покорной воле божией. Ведь она будет королевой и матерью рода. Она отвечала, что ей достаточно, чтобы я ее любил, и насколько она помнит, у Изольды не было детей. Я увез ее в замок Кршивоклат.

Там уже обосновался новый бургграф. Я привез к ним Бланку да и остался с ней. Моравские дворяне ликовали, что маркграф держится за юбку своей жены. Бланка часто кричала во сне, ее одолевали кошмары.

Когда подходил май — месяц свадьбы двенадцать лет назад — и близился час рождения младенца, я пожелал немного утишить ее страданья воспоминанием о соловьях в Дурбуи. Я приказал Зденеку Рулику, чтобы он дал команду всем птицеловам в округе изловить лучших певцов и поселить их в долине, повсюду, даже на скалах. В мае соловьев можно переселять. В мае они поют лучше всего, потому что собираются гнездиться. То ли чудом, то ли благодаря ловкости моего Зденека соловьи поселились вдоль тропы. И они пели, вступая друг за другом, а то и хором гремели, когда Бланка рожала.

Ночью начались у Бланки схватки, а утром родилась девочка, которой было дано имя Маркета. Роды прошли так легко и так быстро, что опытные женщины немало тому дивились, а лекарь качал головой. Бланка, лежавшая рядом с младенцем — прелестная, аккуратная и слегка порозовевшая, с благодарностью на меня поглядела и сказала спасибо за соловьиную песнь:

— Мне сказали, что это ты сделал. Ты великий и нежный рыцарь. И теперь ты навсегда останешься со мною, раз у тебя родилась дочь.

Но она не спросила, нравится ли мне дитя. И не сказала, что сама счастлива. Я обещал, что останусь с нею. Она поцеловала мне руку.

В конце концов я вернулся в маркграфство, но Бланка с ребенком приехала ко мне. Она сказала, что теперь между нами стоит не только моя власть, но и дитя. Что это конец нашей любви. Бланка никогда не была матерью.

Так возник между нами холод, который заморозил наши сердца. Она любила меня, я знаю. И я ее любил. Но она осталась Изольдой, тогда как мне нельзя было оставаться Тристаном. Бланка жила в Праге, я же ездил в Рим, в Германию, в Литву. Я основал в Праге архиепископский престол, был избран римским королем, я боролся с Людовиком{275}, который объявил себя императором, вел переговоры с авиньонским папой, я созидал и правил. Я ездил с отцом во Францию и воевал с королем Англии. Между тем родилась у нас вторая дочь, Катержина. И ее Бланка родила будто во сне. Я так и не узнал, любила ли она своих дочерей. Обе были вылитая мать. Обе рано ушли с нашей земли.

Потом между нами стала наша первая и последняя ссора. Причиной ее опять было мое отсутствие.

Когда по моему приказу златокузнецы и ювелиры изготавливали новую чешскую корону вместо утраченной старой, я перед отъездом передал золото и драгоценные камни королеве. Златокузнецы взялись за работу. Когда же они сообщили королеве, что золота мало, Бланка не долго думая велела взять золотую диадему, что покоилась до той поры на челе святого Вацлава в храме Сватовитском. Иноземка, разве она могла понять, что совершает святотатство!

Испуг мой был велик, когда узнал я, что́ сотворила моя жена. Я увидел в том дурное предзнаменование для короны чешской. Только архиепископ Арношт смирил мой гнев, сказав, что корона сия будет поистине короной сватовацлавской, потому что еще до своего возникновения она отчасти уже покоилась на челе князя, которому будет посвящена. Бланка всю ночь проплакала и сказала, что никогда не будет королевой в этой грубой и суеверной стране и просит меня дать ей развод и отправить домой, раз мне кусок золотой пластинки дороже, чем она.

В тот вечер я должен был поклясться Бланке, что не оставлю ее и изыщу возможности, чтобы никуда не уезжать.

Вскорости состоялась наша торжественная коронация, которую совершал первый архиепископ пражский, мой храбрый и благочестивый друг Арношт. Во время народного гулянья перед храмом святого Гавла, где, как вы помните, чешские паны прислуживали нам верхом на конях, а толпы народу, которым я поставил угощенье, глядели на торжественный пир, Бланка последний раз была счастлива и весела. В тот год я никуда не уезжал от нее, поняв, что без меня она сохнет, как цветок без дождя.

В следующем году в нашу страну пришла черная смерть, опустошившая к тому времени уже многие земли. Мы с обоими детьми жили в Кршивоклате и не принимали гостей. В это страшное время Бланка была довольна. Я был с нею. И пусть гибнет весь мир! Лишь в июле воротились мы в Прагу, откуда мне предстояло ехать в маркграфство. Мы с Бланкой даже не простились как следует: ведь я ехал на несколько дней. И за эти несколько дней Бланка умерла после краткой болезни, вовсе перед тем не хворая. Детей своих перед смертью она к себе не призывала, а только повторяла мое имя, с горечью и укоризной. Священнику она сказала, что она бы не умерла, если бы я любил ее и не покидал. Никто не сказал мне, какою смертью она умерла. Может, то была черная смерть, пришедшая за ней в пражский Град, не заставши ее в Кршивоклате.

И погасла, как ясная свеча, горевшая только для меня.

Разные женщины живут на земле. И по-разному любят они. Бланка любила по-своему, с болью в душе. Она была, что хмель, погибающий, если отнять у него дерево, вокруг которого он обвился. А дерево этого бледного растения было королем.

Надо ли королям быть любимым своими женами?

* * *

На королевский вопрос дал ответ пан Ешек:

— Перед богом все люди равны. Перед женщиной мужчина — король ты или не король — всегда остается мужчиной. Поэтому вопрос нельзя задавать так, как его задала его милость. Следует спрашивать так: есть ли у женщины право отвлекать мужчину от выполнения обязанностей, возложенных на него богом? Отвечаю: нет! Но есть ли у нее право на то, чтобы мужчина посвятил ей хотя бы часть своей жизни, коль скоро она отдала ему свою целиком? Я говорю: есть! А это ваша милость выполняли. И посему вам не за что упрекать себя.

Так молвил пан Ешек. Ему-то легко было судить. Он был священником и не имел жены. Так, по крайней мере, думали пан Бушек и пан Витек. Но они промолчали…

Была уже глубокая ночь, когда наши рассказчики разошлись. Но Карл не лег. Он преклонил колена перед образом святой Екатерины и долго молился. От печей исходило тепло, ветер завывал в лесах, будто играл на гигантской волынке, свечи догорали, и под красной лампадой у иконы было сладко вспоминать ту, о которой он сегодня рассказывал. Бланку, первую, самую дорогую.

И он помолился еще за ее душу…

В пятницу солнце снова залило королевскую опочивальню и залу, где он давал малую аудиенцию, и в переднем покое, где они сидели по вечерам, в фонаре, где стояла часовенка, которую он велел освятить в честь святой Елизаветы — в память матери.

Карл погулял под деревьями во дворе, поговорил с бургграфом и несколькими священниками капитула, зашел в часовню святой Екатерины и в переднем покое настоятеля заглянул к художникам, которые по указанию пана Петра Парлержа{276} трудились над цветными эмблемами на деревянных гербовых щитах. Это были знаки замковой стражи, принадлежавшей к сословию панскому и рыцарскому, которые должны были украшать рундуки, где хранилось их оружие. Потом король наведался к пану Бушеку, но не застал приятеля дома. Сел на коня и поехал к реке и дальше, в луга.

Довольный, возвратился Карл в свои покои. После обеда вздремнул часок, потом к нему явился с разговором пан Витек, который заявил, что назавтра король может пойти ко всенощной, которую в тот вечер будет служить пан Ешек из Яновиц. Король развеселился:

— Ты думаешь, я уже здоров?

— Надеюсь, ваша милость. Вы были послушны доктору, и бог вас не оставил.

Когда они вновь собрались вечером — была пятница, поэтому пищу подали постную, — весело бранился пан Бушек, что, мол, неделя как-то быстро кончается, он бы предпочел лечить его милость в три раза дольше. Но магистр Витек покачал головой.

— Все хорошо в меру! — сказал он. — И беседы тоже.

— Но сегодня-то еще можно?

— Разумеется. Мы уже предвкушаем ваш рассказ.

— Вы будете радоваться еще более, узнавши, что сегодня я опять расскажу вам о великой верности.

— Любопытно, — усмехнулся магистр Витек.

Но пан Бушек уже начал свое повествование.

Перевод Н. Беляевой.

БЬЯНКА

Рассказ о том, как пан Ольдржих из Врата, королевский посол в Пизе, привез себе из Рима жену Бьянку и как в Праге встретился с прекрасной римлянкой знаменитый итальянский поэт Франческо Петрарка{277}.

Ольдржих из Врата, младший брат того знаменитого рыцаря Лингарта, что сражался бок о бок с королевичем Карлом и победил под Сан-Феличе{278}, был послан королевским послом в неспокойный город Пизу. Было это в тот год, когда король наш собственноручно положил закладной камень Нового Места пражского. Исполнив в Пизе, что следовало, пан Ольдржих пожелал увидеть Рим, который когда-то осаждали его предки и где находится гробница святого Климента, в честь которого был наречен отец Ольдржиха. В Риме он пробыл десять месяцев, и его резиденция на улице Санта-Мария напоминала небольшой княжеский двор. Столько золота отвалил он за свой стол, одежу и прислугу. У пана Ольдржиха собирались отпрыски лучших родов римских, да и сам пан Ольдржих приглашался в их дома, где его представляли их сестрам как молодого и пригожего иностранца из чешской земли.

Потому никто не удивился, когда в один прекрасный день пан Ольдржих из Врата попросил у семидесятилетнего Паоло Манфреди, чьи ближайшие родственники правили в Реджио и который сам мог похвалиться тем, что из его рода много лет назад произошел святой Вит, руки его дочери Бьянки. Старец, недавно потерявший жену, что была его на тридцать лет моложе, с охотой согласился выдать свою шестнадцатилетнюю дочь за чешского рыцаря. Он был убежден, и то была истинная правда, что она достанется храброму, мудрому и достославному мужу.

После нескольких месяцев свадебного веселья в Риме и находившихся неподалеку от него Нептуновых морских банях молодожены отбыли в Чехию. В Праге пан Ольдржих из Врата поселился со своей женой в новом доме на Малом рынке. Он стал членом придворной канцелярии Яна из Стршеды и вскоре прославился быстротой ума и красноречием, а также вечерними приемами, которые он устраивал для пражан и иностранцев.

Пани Бьянка была очаровательной хозяйкой, но при этом разумной матерью двух своих сыновей и доброй супругой. Ибо она любила своего мужа, а потому полюбила и народ его, и страну. И вскоре эта женщина, статная фигурой, с маленькими грудями на широком торсе, очень хорошо стала говорить на родном языке своего супруга. Она одевалась так, как это принято у пражанок, и только в том, как она причесывала свои темно-каштановые волосы, проглядывал вкус римлянки. И походка ее, плавная и чуть колеблющаяся, осталась поступью римлянки. Так же величественно и в то же время скромно предступила когда-то мать Гракхов пред очи сенаторов. Но более всего те, кто был знаком с римлянкой, ценили в ней ее супружеские добродетели. Многие завидовали Ольдржиху, развязному и бойкому придворному. Некоторые говорили, что он такой жены не заслуживает.

Шли года, и хотя Бьянка иной раз могла повидаться с каким-нибудь итальянцем, приехавшим ко двору Карла, перемолвиться словечком на родном языке с кем-нибудь из этих людей, все равно каждый год опускал новую завесу на воспоминания ее о родной земле. Ища в прошлом образ родного Рима, она скорее видела внутренним взором очертания Праги, венчаемой новым храмом святого Вита, нежели город своего детства, то серый, то белоснежный, что лежал когда-то перед ней, залитый солнцем, окаймленный печалью ржавой равнины.

Она медленно забывала его и уже почти забыла. Как вдруг приехал в Прагу мессер Франческо Петрарка, увенчанный лаврами певец Италии, друг нашего короля.

В ту пору Франческо Петрарка служил архиепископу Джованни Висконти и от его имени путешествовал от одного княжеского двора к другому, ища своему господину союзников и защиты против недругов. Миссия Петрарки была во многом подобна видению римлянина Кола ди Риенцо{279}, изгнанника и блаженного, который за несколько лет до того пришел в Прагу, чтобы поклониться королю Карлу, и в речи, превосходившей речи самых знаменитых проповедников, изложил свою идею о воскрешении Рима руками Карла.

Но Кола ди Риенцо был проклят папой, а наш король был слишком мудр, чтобы доверить ведение своих дел бездомному страннику. Пан Ольдржих часто наведывался к божьему трибуну, как называл себя Кола, в месте его заточения в роудницкой крепости, куда гость был препровожден самим архиепископом Арноштом. Тот же пан Ольдржих из Врата стал теперь хозяином, принимавшим Франческо Петрарку, который прибыл в Прагу с той же целью, но имея более высокие полномочия и будучи давним другом короля.

Еще у всех на памяти был тот прелестный случай в Авиньоне, когда Карл во время угощения, минуя целый сонм именитейших и владетельнейших дам, приближился к Лауре, которую любил Петрарка, и поцеловал ее в глаза и лоб, исполнив поэта духом ревности.

Все знали слова Петрарки о Карле, которыми он в стихе звучном и содержательном восхвалил его королевский нрав, его ангельский разум, ясную душу, быстрый взгляд, проницательный взор и ум, возвышенный и прозорливый. Все знали, что за этими словами стоит не низкопоклонство, а восхищение великого поэта великим владыкой.

Петрарка, живший половину срока в Граде пражском, а другую половину — в доме пана Ольдржиха из Врата, повторил нашему королю то, что уже в присутствии пана канцлера Яна из Стршеды говорил два года назад. Чтобы он, король Карл, покинул Прагу и переселился в Рим и оттуда, от престола святого апостола Петра и Капитолия, восстановил империю римских цезарей. И снова король Карл лишь слегка усмехнулся, давая понять приятелю, что пока что Рим передвинулся на север от Альп и что оттуда поднимается в новом обличье империя, которая над Тибром изжила свою славу.

Петрарке было тогда за пятьдесят. Лицо его стало слегка одутловатым, а глаза, когда-то мечтательные, как у девушки, уже утратили несколько искр от былого блеска. Но все равно это был еще мужчина прекрасный и статный.

А поелику поэты уже в силу своей натуры нуждаются в ком-то, кто внимал бы их слову, а зачастую и мыслят только в минуты, когда слышат переливы своего голоса, Франческо Петрарка вел беседы с пани Бьянкой.

Этот человек из Ареццо, проведший бо́льшую часть своей богатой событиями жизни вне пределов Италии, а лучшую ее пору проживший, подобно Горацию, вдали от суеты и наслаждений, в долине Воклюз{280}, нес в самом себе образ своей родины, и каждое его слово отдавало запахом горьких трав римских пастбищ, над каждой фразой стояли в строгом молчании римские пинии, над каждой мыслью веял особый, насыщенный испарениями болот и морской солью ветер Рима. Он начинал свои беседы, подобно Катону, произносил свои речи, как Цицерон, сравнения же черпал из Вергилия, из его военных, сельских и пастушьих стихов. В каждом движенье подвижных рук, в каждом кивке благообразного подбородка, в каждой интонации и вздохе узнавался потомок древних римлян, хотя с тех пор, как он получил первый духовный сан, поэт носил на груди священнический крест.

Долгими часами сидел Петрарка с пани Бьянкой, рассказывая ей об Италии. И укором звучали его описания южного неба, крутых утесов, лавровых рощиц, виноградников и замков. То ли случайным, то ли намеренным. Петрарка вдохновенно укорял пани Бьянку за то, что она соединила свою судьбу с представителем народа варварского, что ее римское лоно плодоносит не для римского народа, что итальянский язык в ее устах медленно погибает под натиском грубого скрежета здешней речи, а ее божественное тело сдавлено платьем этой холодной страны, тогда как оно могло бы свободно развиваться под древними одеждами, которые вновь будут введены для римлянок в новой Римской империи.

Познакомившись с сыновьями Бьянки, семилетним Вацлавом и трехлетним Лингартом, поэт почти зарыдал, потому что говорить с ними не мог: они не знали языка своей матери. Мучительно напрягаясь, пытался он произнести их имена. Когда же это ему не удалось, а пани Бьянка только смеялась над его усилиями, показывая, как легко она сама их произносит, Петрарка впал в гнев и стал упрекать ее в легкомыслии.

И тут же вновь потоком лились слова восхищения ее красотой. Его речи лились как медовый ручей, вытекающий из улья, разогретого полуденным солнцем. И от этих слов поэта сердце Бьянки трепетало в блаженстве, никогда ею до того не испытанном. Ей чудилось, что она должна броситься гостю на шею и целовать седину на его висках. В первый день Бьянка ненавидела своего гостя за его укоризненные беседы, на второй она стала его бояться за волшебство его речей, на третий же полюбила его за тайную силу, источаемую им.

Она спросила его про Лауру. Но Петрарка не хотел о ней рассказывать. Все, что он мог сказать, написано в его стихах, сказал он. Его Лаура умерла, и теперь он хочет, чтобы долгое молчание окутало его любовь, которая была не от мира сего. И когда он так говорил, взгляд его упал на Бьянку, и глаза его будто говорили, что она-то — от мира сего и в мире сем радостно жить.

Бьянка содрогнулась с головы до пят. Холод, мурашками пробежавший по ее коже, был подобен прикосновению руки господина. Она принесла свои извинения гостю за то, что не может продолжать разговор: ее старший сынок заболел и ей надо пребывать у его постели.

За столом Петрарка в присутствии пана Ольдржиха был покоен, весел и говорлив, и пани Бьянка смеялась немало его рассказам о Фландрии и Брабанте, где гость любил общаться с простыми селянами и богатыми кружевниками, большими любителями поесть и выпить.

Пребывание Петрарки в доме пана Ольдржиха было не столь уж продолжительным, но Бьянке оно казалось бесконечным. Всякий раз, увидев поэта, она краснела от корней волос до выреза платья. Ее единственной заботой было не остаться с ним наедине, потому что в ту же минуту гость неузнаваемо менялся, его взгляд становился ускользающим, потом молящим, то загадочным, то более красноречивым, чем признание. Потому она звала своего младшего сына и была рада, что он поминутно прерывал их разговор. Если он во время рассказа гостя задавал ей какой-нибудь детский вопрос, она отвечала на него поцелуем. А потом она вдруг заметила, что Петрарка глядит на нее так, будто поцелуи, данные ребенку, предназначены собственно ему.

Потому решилась она прямо спуститься во львиный ров и пригласила гостя выехать с нею верхом за ворота города. Она хочет показать ему Прагу с южных холмов, где в лесах стоит кундратицкий летний дворец.

Без провожатых, Петрарка и Бьянка оставили за собой ворота города после полудня. Они молча ехали полями, где созревали хлеба, а высоко в небе висели жаворонки. Пастухи дремали возле стад овечек, ветряные мельницы стояли недвижно, опустив крылья, лес был уже недалек, и от него на поля тянуло запахом смолы и прохладой. Внезапно Бьянка повернула коня, и Петрарка, вовсе дурной наездник, остановил своего так, что морды лошадей столкнулись. Кони заржали и вздрогнули, и брызги белой пены окропили узду.

— Вот он! — промолвила Бьянка, указывая Петрарке на город вдали.

За холмами, залитыми лучами полуденного солнца, за лугами, бедными деревеньками с домами, крытыми соломой, за ветряными мельницами, пастухами и овечками, за монументальными строениями Вышеграда, окруженный седыми стенами, лежал город. Его башни купались в красноватом сиянии, крыши были серые и резко врезались в горизонт, над которым в невиданной на свете красоте раскинулся град Карла с храмом Сватовитским, но башня храма, еще не достроенная и в лесах, имела форму усеченного конуса. И все-таки зрелище этого града и храма в виде хоть и незавершенном, и зрелище города с такого расстояния было столь покоряюще, что в глазах Петрарки вспыхнул огонь восхищения почти священного.

— Я люблю этот город… — промолвила Бьянка.

И в такую минуту Петрарка сделал один из своих обычных жестов, поражавших воображение дам во всем мире:

— А я люблю вас… А этот город, может быть, лишь потому, что в нем живете вы…

— Вам нельзя было так говорить, сударь! — ответила женщина. В ту минуту она была обольстительно прекрасна в своей длинной пурпурной юбке, в кружевах вокруг ворота и на корсаже шафранного цвета, в остроугольной шляпе, с которой на спину наездницы спускалась белая вуаль. Лицо ее при этом горело, как у юной девушки этого края, которой иностранец прошептал на ухо непристойность. Глаза ее помрачнели, и на ресницах повисли две маленькие, но отчетливо видные слезинки.

— Здесь, в этом краю, с любовью не шутят, сударь, — сказала она затем и пришпорила лошадь.

Молча ехали женщина и поэт обратно в город, не остановившись на отдых в лесу, не полюбовавшись королевским летним замком.

Когда пан Ольдржих из Врата вошел в опочивальню своей жены, Бьянка не спала, и первые ее слова были:

— Если ты любишь женщину, которую взял ты не силой, но которая по своей воле последовала за тобой в эту страну и родила тебе потом двух сыновей, обратись к мессеру Петрарке с просьбой обходить наш дом стороной.

Пан Ольдржих не стал допытываться причины. Он поцеловал пани Бьянку в уста и пожелал ей приятных снов. Это было счастье для него и его детей. Выдай он хоть словом, что чует опасность и не намерен преграждать ей путь, пани Бьянка оставила бы дом. Но она не сделала этого, потому что пан Ольдржих из Врата был муж мудрый и осмотрительный и к тому же разбирался в женщинах.

Все случилось так, как она пожелала.

Франческо Петрарка прислал пани Бьянке на прощание сонет. Он источал чувства и потому был лишен их. Эпизод был исчерпан. Поэты часто бывают жестоки. Служа видениям своей фантазии, они ступают по живым сердцам.

* * *

Когда пан Бушек замолчал, взял слово магистр Витек:

— Много тут говорилось о любви к женщинам. А я вам расскажу кое-что о любви к пище, которая иногда бывает столь же сильна. Кроме того, рассказ о еде очень хорошо сочетается с пятничным постом. И если его милость позволит, я расскажу историю, которую я собственными ушами слышал от покойницы королевы Анны Пфальцской. И буду, опять же с позволения его королевской милости, говорить о короле, как если бы король не сидел здесь среди нас.

Король дал согласие.

И стал рассказывать магистр Витек, и все его слушали.

Перевод Н. Беляевой.

АННА ПФАЛЬЦСКАЯ

Рассказ о том, как голодный живописец Индржих выбирал между уставленным яствами столом и поцелуем королевы.

Мастер Теодорик, живописец и придворный короля нашего Карла, более всего любил село Моржину, где король подарил ему дом, а также хлева и конюшни, поля и лес; там он писал свои картины и разводил толстых поросят, овечек и разную птицу, и хвастался, что у него на дворе самый боевой петух во всем королевстве, там принимал он гостей из художнической братии, — и жил здесь с весны и до осени. До Карлштейна — рукой подать, его радовал легкий и звонкий воздух лесов, но главное — и это радовало его более всего — он жил среди людей, чьи лица писал. Ибо мастер Теодорик крепко стоял на том, что будет живописать человеческие лица, а не деревянных кукол, как делали в подражание иноземным образцам другие. Он приходил к этим людям и смотрел, как они идут за плугом и как сидят в корчме и как — в церкви, и у него все время были перед глазами их низкие лбы и выдвинутые вперед подбородки, складки около губ, могучие загривки и живые глаза. Потом уж он одевал их в королевские одежды и церковные облачения, украшал их золотом и серебром. И все дивились, до чего же по-человечески правдиво выглядели его святые в часовнях Карлштейна, и сам мастер Парлерж долго тряс пану Теодорику руку, говоря, что воистину из чешской земли выросли эти мученики в образе и подобии человека.

— Это все от воздуха, коим я дышу, — скромно ответствовал мастер Теодорик.

Однако ж не о нем хочу я вам рассказать, а об его любимейшем ученике пане Индржихе. Пан Индржих рода был отнюдь не панского и не рыцарского. Мастер Теодорик встретился с ним в моржинскои корчме в престольный праздник. За столом меж крестьянами сидел добрый молодец могучего сложения. Щеки его зарумянились, а маленькие глазки на толстом лице сверкали от удовольствия. Индржих был сын корчмаря. Однако отцу своему вовсе не помогал. Не ходил он за плугом и бочки не катал. С самого нежного возраста только и делал, что рисовал картинки. На стенах, на заборах, на столах и на деревянных досках, которые сам себе готовил. Рисовал, ел и пил. Причем ел в таких количествах, что пошла о нем молва, что однажды съест он и отца с матерью.

Мастер Теодорик залюбовался молодцем, который как раз покончил с третьей кровяной колбасой и допивал пятую кружку пива. Во рту его исчезали последние остатки каравая хлеба. Индржих ел и при этом рисовал мелом на столе. Рисовал пьяных крестьян, беззубую старуху, рыбака, сидевшего в углу и прилежно трудившегося даже в праздник над починкой сетей. Одному крестьянину он пририсовал шлем, бабке надел на голову монашеский чепец, рыбаку же придал взгляд проповедника и приделал капюшон. При этом не переставая жевать и причмокивать.

Мастер Теодорик подсел к нему и заказал себе кружку пива. А потом пошел такой разговор между мастером и молодцем:

— Ты где рисовать научился?

— А бог его знает. Рисую. Только сегодня колбаса больно пресная. Вот в субботу мамаша купила в мясной лавке в Бероуне…

— Ты очень хорошо рисуешь. Как тебя звать и чей ты сын?

— Индржих. Тутошний я, из корчмы. И пиво вот тоже сегодня не того. Разве ж это престол? Вот о прошлом годе, ей-бо…

— Пойдешь ко мне в ученики?

— А вы кто будете? Хотите кусок колбаски?

— Я первый мастер братства живописцев в Праге, Теодорик, еще меня зовут Детршихом. Я могу научить тебя писать красками. Любишь краски?

— Люблю. Нет, вы только полюбуйтесь, какая перчина застряла у меня в зубах. А потом говорят, что к нам сюда, в Чехию, купцы не возят пряностей!

А потом, напившись и наевшись, Индржих сказал маме «до свиданья» и, прощаясь с отцом, пробурчал, что будет он художником, и до того знаменитым, что однажды придет и купит у них эту корчму и устроит тут новый курятник. Что идет он от них недалеко, в дом мастера Детршиха, но домой вернется лишь тогда, когда станет богат и вместо кровяной колбасы будет есть дроздов-рябинников. И вывалился за двери вслед за мастером Детршихом.

Через пять лет был Индржих из Моржины лучшим учеником Теодорика, зрение которого ослабело с годами, и он не мог уже много работать. На шестой год Индржих уже стоял вторым в новом списке пражского братства живописцев. Тотчас за мастером Детршихом. Многие уже и не различали, где кончал писать мастер Теодорик и начинал мастер Индржих. Разве что лица писал Индржих пожирней и улыбки радостней, а в одеждах меньше золотого. Но цвета у него были светлей, и в сочетании красок был он более дерзок и в композиции превосходил всех прочих учеников Детршиха.

И сам Индржих очень изменился. Носил он богатые одежды, короткий меч, атласный берет, пальцы его пухлых рук стали тоньше, и глаза искрились. Говорил он теперь на трех языках, а с иноземцами даже по-латыни. Манеры у него были теперь придворные и дух рыцарский. Хоть и любил он деньги, но с большей радостью принимал он похвалу тех, кто знал толк в его искусстве. Однако превыше всего он ставил пищу. Он был самым толстым живописцем во всей Римской империи. Его прежний аппетит не шел ни в какое сравнение с нынешним. Но теперь Индржих стал разборчив. Зимой он любил дичь, и говорили, что ему, чтобы наесться один раз, надо было ставить не одну западню. Он пожирал косуль, зайцев, копченую кабанину, диких уток, куропаток и дроздов-рябинников, пахнущих можжевеловой ягодой и горькими травами.

По весне он отдавал предпочтение мясу говяжьему, а летом устраивали ему угощение гусиное, утиное, куриное, включая цыплят и каплунов. В поисках неизведанных удовольствий он, пожалуй, велел бы пристрелить и карлштейнского павлина, если бы не боялся наказания. Кушанья свои он густо перчил, подкрашивал шафраном, а масло на хлеб мазал в палец толщиной. Был он великим знатоком пива, медовухи, соков и вина, и в Меншем Месте пражском в своем доме под Градом имел он глубокий подвал, а на холме над Моржиной завел виноградник — с лозой, привезенной из Мельника и с Рейна.

Мастер Индржих так и не женился, потому что был ленив, чтобы свататься. Женщин он, правда, любил, но так, как их любят толстые мужчины. Добродушно, со смаком, но и с некоторым самоотречением. В доме у себя он терпел их лишь для того, чтобы они стряпали и накрывали на стол. В Праге их у него было несколько. Все отличные поварихи и аккуратные хозяйки.

Работая, он ел. Если не было чего поесть, не работал. Когда он путешествовал, за ним везли, навьючив на животных, тюки с колбасами и хлебом. Что ни час, останавливал он коня, выставлял караул и кормился из своих запасов. Так путешествовал он из Праги в Тршебонь и в Вышши Брод, но и на Карлштейн тоже. Главная его забота была, чтобы не умереть с голоду. И печаль его была безмерна, когда дошел до него слух, что где-то в иноземщине засуха, а потому ну нас голод неминуем. Там, мол, уже и коровы не телятся и куры яиц не несут, у зайцев мор, а куропатки померзли, гусям травы нет, и не будет рыбы в мелкой воде. И прослезился мастер Индржих, услышав, что дохнут в Бероунке щуки, рыбы ему самые разлюбезные…

Королева Анна Пфальцская, вторая жена нашего короля Карла, была женщина веселая, но притом и разумная. Очень она любила поговорить с людьми простыми, но умела вести беседу и с мастерами. Захотелось ей испытать Индржихов аппетит, поглядеть, куда заведет его пристрастие к хорошей пище.

По ее просьбе заказал король Карл пану Индржиху портрет Анны. Индржих был счастлив. Это было первое ему приглашение от его королевской милости.

— Ты получишь щедрое вознаграждение, — промолвил король.

Но Индржих лишь склонил голову на толстой шее и отвечал, что высшая для него награда — королевская милость. Тут вошла королева. Она была высокая и розовая, и улыбка светилась в ее глазах.

— Если вы меня хорошо напишете, получите в награду поцелуй королевы.

— В таком случае, ваша милость, не требую никакой другой награды, — сказал Индржих и попытался отвесить глубокий поклон.

— Сколько раз мне придется вам позировать? — спросила королева.

— Трижды, ваша милость.

И явился пан Индржих в пражский Град. В просторной зале, окна которой выходили на Прагу, расположился он со всем своим живописным хозяйством. Ученик его установил в нужном месте кресло для королевы, чтобы правильно падал свет, и королева вошла.

Индржих принялся за работу. Но не успел он закончить и мелового контура лица, как начал нетерпеливо посматривать по сторонам. Увы, нигде не было и следа какой-нибудь пищи. А мастер Индржих уже проголодался. Тогда он стал рассказывать королеве о том, что вельможи в Германии, во Франции и в Италии, позируя художникам, всегда угощаются самыми изысканными блюдами. Королева улыбнулась.

— У нас едят только после полудня, — промолвила она.

— Но вам, наверное, хочется чего-нибудь поесть, ваша милость?

Королева Анна молчала. Мастер Индржих потянулся к своим волшебным краскам и, обмакнув кисть, начал писать. Солнце поднималось над Прагой, прозвонили полдень, а он все работал. Взгляд его был спокоен, но вот левая рука, которой он обычно отправлял в рот пищу, работая, судорожно сжималась и дрожала.

Королева спокойно сидела. Потом взяла лютню и заиграла. Музыка была чарующая, но мастеру Индржиху она была ни к чему.

— Пожалуй, полдень уже прошел? — сказал Индржих.

— Должно быть, — промолвила королева.

— Вы уже не можете позировать, вы голодны, — твердо сказал Индржих.

Тут отворились двери, и камердинер подал королеве стакан молока и хлеб с медом. На другом подносе другой служитель подал мастеру Индржиху такой же стакан и такой же хлеб.

Индржих выпил молоко и проглотил хлеб.

И снова работал до самых сумерек. В угнетенном состоянии духа, хмурясь, положил он кисть и сказал, что ее милость явно утомилась и на сегодняшний день хватит, а завтра он продолжит работу в ту же пору. Королева подала ему руку и простилась с ним.

Мастер вышел вон. И остолбенел. В переднем покое в сиянии свечей стоял накрытый стол. На нем — свиной окорок, с золотистой корочкой, запеченный на вертеле, вокруг него на блюде — цыплята, зажаренные до цвета меда, а в горшочках темные и светлые соуса и подливы, от которых шел дух, как из врат рая, приборы на две персоны и две мисы для умывания рук. Мастер разинул рот, и из него медленно потекли слюни.

Но слуга, указывавший ему дорогу, шел дальше. Несчастный Индржих последовал за ним. Сойдя по лестнице, он опрометью бросился домой, где вперемежку с бранью приказал своим бабам готовить ужин.

— Да, не знал я, что у нас король такой жадина. И что он мучит людей, об этом тоже не рассказывали, — ворчал он.

Через час, наевшись-напившись, удалился он на покой.

На следующий день мучение повторилось сызнова. Вновь подали хлеб с медом и стакан молока, и вновь стоял накрытый на двоих стол, и вновь его выпроводили вон.

На третье утро промолвила королева:

— Сдается, ты чем-то недоволен, пан Индржих. Все-то ты хмуришься, будто и не счастье для тебя писать чешскую королеву.

— Великое счастье, воистину великое, ваша милость!

— А ведь какая награда ждет тебя!

— Ваша милость, — молвил Индржих, — великая честь для меня живописать чешскую королеву и радость для меня взирать на ваш прекрасный лик и сохранить его на доске на вечную память людям. Но не могли бы вы покушать чего-нибудь еще, кроме как ломоть хлеба с медом? Вам бы легче было позировать, ваша милость!

— Ты сказал, что не хочешь никакой другой награды, кроме моего поцелуя.

Снова нахмурился мастер Индржих.

— Я отказался от золота… — И углубился в работу.

И опять пробило полдень, и Индржих прямо корчился от голода.

Тут вошел в залу король Карл. Поглядел на портрет, похвалил мастера, сказал, что хорошо присоветовал ему канцлер Ян из Стршеды, чтоб позвал он именно пана Индржиха для живописания королевы, и ни с того ни с сего начал смеяться. Индржих грыз деревянную ручку кисти.

— Отдохни маленько, — сказал король.

И отворились двери, и опять увидел Индржих накрытый стол. На этот раз свечи еще не горели, но в бокалах сияло текучее солнце вина, а серебряные блюда отливали туманным блеском, как лунные серпы. От каждого было видно немножко. Остальное закрывали роскошнейшие в мире яства. Боже ты мой, тут были даже две щуки, и косуля с винным соусом, индейка, начиненная миндалем, целый гусь, а еще его разлюбезные рябинники, и голова вепря, и прекрасный бледно-розовый язык, и яблоки, и груши, и…

— Ваша милость! — заикаясь, промолвил Индржих. — Уже полдень, и портрет готов, ваша милость.

— Нет, не готов, — сказал король, — я вижу в этом углу пустое, не тронутое кистью место. И где твоя знаменитая золотистая тень в глубине?

— Ваша милость, — застонал Индржих, — я умираю с голоду!

Тут встала королева, взяла Индржиха за руку и повела к уставленному яствами столу.

— Ты же знаешь, пан Индржих, какой был уговор! За мой портрет ты, как сам того пожелал, получаешь единственную награду — поцелуй королевы!

— Да, пани, — печально промолвил Индржих.

— Выбирай! — И она указала на стол, а потом на себя. — Вот полный стол, а вот я. Или стол, или мой поцелуй.

С минуту Индржих раздумывал. А потом торжественно произнес:

— Отрекаюсь от обещанной награды и прошу, чтобы меня допустили к столу.

Тут королева повернулась и пошла к дверям.

— Ваша милость оскорбились? — в трепете воскликнул Индржих.

Королева Анна остановилась и промолвила строго:

— Ты, пан Индржих, как говорят, из-за пристрастия к еде отрекся от радостей супружества. Говорят, ты вообще отрекся от любви. Но то, что ты отказываешься и от поцелуя королевы, — крайне прискорбно.

Тут хотел пан Индржих стать перед королевой на колени и просить прощенья. Но живот ему помешал в этом. Он опустился на одно колено, глубоко вздохнул, упал на другое и повалился на бок.

Так лежал он некоторое время, подгребая обеими руками. Король хохотал, смеялась и королева. Потом подняли они, владыки земли Чешской, своего подданного, и, когда он встал, поцеловала его королева в уста.

— Иди за стол, голодный Индржих! Это я проверяла, что в нас сильней. Ты прав, Индржих, сначала мы учимся есть, а потом уже целоваться.

И сели король с королевой и с художником за стол, и мастер Индржих ел, так что пот градом катился у него по лбу…

После обеда он закончил портрет. Это один из его самых удачных. Только во взгляде королевы есть что-то горестное, чего в нем никогда не было на самом деле. За портрет получил мастер помимо поцелуя королевы и золото. И был гостем их милостей еще целую неделю, да и потом к ним не раз приходил, чтобы, как говаривала веселая королева, показать и местным и чужеземным, как у нас едят.

* * *

— Ладно ты это запомнил, пан Витек, — сказал король и громко рассмеялся.

Рассмеялся вместе с ним и пан Ешек с паном Бушеком. А потом сказал Карл такие слова:

— Вот тут говорили уже про самых разных женщин, про всякую-разную любовь и ревность. Хочу и я в дополнение к вашим картинкам добавить небольшую историю о ревности, которую испытал император, когда один монах похвалялся в присутствии его супруги. Императором тем был я, а супругой — юная Анна Свидницкая, пошли ей господи мученический венец. Ведь умерла она, вместе с младенцем, на шестой неделе после родов. Не было у меня жены прелестней ее, а ведь я уже, слава богу, женат в четвертый раз… Не прогневайтесь, что я все о себе рассказываю: нет у меня таланта задумываться о судьбах других. И кроме того, это мой последний рассказ. Завтра я буду только слушать.

И стал рассказывать.

Перевод Н. Беляевой.

АННА СВИДНИЦКАЯ

Рассказ о том, как прославленный путешественник итальянец Мариньола{281} был гостем короля в пражском Граде и какие беспокойства причинил он своему державному хозяину.

Когда в 1353 году на сретенье умерла моя вторая жена, Анна, которую я всего четыре года как привез из Пфальца, очень я скорбел тогда и не хотел уже более жениться. Но Анна не оставила мне детей, единственный ее ребенок не дожил и до двух лет. Был это мой первый сын Вацлав.

А брак мне представился весьма заманчивый. При дворе венгерского короля воспитывалась племянница князя Болека Свидницкого, тоже Анна. Когда-то думал я посватать эту девушку для своего сына Вацлава. Но раз он помер, решил я посвататься к ней сам, а было ей четырнадцать лет.

Впервые я трепетал перед женщиной, увидя Анну в королевском замке в Буде: стройна и русоволоса, щеки округлые, губы полные, вся розовая, то весела и беззаботна, а то вдруг задумается и будто ее нет с вами. Мне в ту пору было под сорок. Конечно, было бы естественней, если бы я стал ей свекром. А я, король чешский и римский, стоял перед юной княжной и просил ее руки.

До этого времени взоры мои были обращены к странам и народам западным. А теперь вот повстречался с людьми иных свычаев и обычаев. И здесь я тоже нашел гордыню, великолепие и красоту. Но все это было иное, чем во Франции или Италии. Здесь дули ветры обширных равнин и люди были на вид суровей, а сердцем нежней. Буда напоминала мне Прагу, и я сказал Анне, что жить она будет в Граде, что тоже стоит над рекой и правит городом прекрасным и богатым. В городе этом, ей обещанном, много старинных храмов, и много новых я в нем строю, так что над крышами вырастает целый лес стройных башен и малых башенок. Будет она оттуда править миром, потому что мы с ней поедем в Рим за древнейшей и могущественнейшей короной и она станет супругой сотого императора римского.

Анна, которая уже дала согласие на брак моим послам, прежде чем мне приехать самому, спросила меня, можно ли ей взять в Прагу своего коня. Она любит ездить верхом, любит вольный ветер, играющий травою полей. И еще спросила, не лежит ли мой город в горах, потому что горы пугают ее. Она видела их лишь однажды и издали, когда плыла из Вены на корабле под большим желтым парусом по Дунаю в Буду. Я поспешил развеять эту ее тревогу.

Был месяц май, и со всех сторон обступали Буду цветущие сады, по мелководью гуляли аисты, и кисловатой свежестью тянуло от болот. Мы поехали с ней верхами за город, и в этой первой прогулке я был робок и учтив, как двадцатилетний юноша. Анна хотела похвалиться передо мной своим искусством верховой езды; она сидела в седле по-мужски, как это принято в восточных странах, на высоких сапогах — золотые шпоры, и звон их приятно ласкал мой слух. Она ехала рысью и, далеко обогнав меня, подняла руку с хлыстиком и раскрутила его над головой, а потом вдруг резко осадила коня у лугового источника. Русые кудри выбились из-под белой горностаевой шапки и падали ей на лицо, она улыбалась торжествующе и соблазнительно. Я понял, что она в свои четырнадцать лет уже взрослая женщина и мне не надо бояться приблизиться к ней. Ко мне пришла уверенность, что из лона этой девушки выйдет наследник моего дома, третий император люксембургского рода.

После торжественной свадьбы я с супругой отправился в Свиднице, где она простилась со своим дядей и где князь Болек передал ей в наследство все свои земли, так что теперь ей могли воздавать почести города баварские и свидницкие.

В Праге нам была приготовлена торжественная встреча.

Когда нас в еще далеко не оконченном Сватовитском храме приветствовал двор, я впервые увидел человека, которого пригласил, перед тем как уехать за невестой, и назначил своим капелланом. Это был Джованни Мариньола, итальянец-минорит, на которого я собирался возложить обязанность написать историю Чехии, введя ее в общее русло событий, происшедших на земле от сотворения мира.

Джованни Мариньола был поселен мною во дворце Града, и было ему дано освобождение от всех обыденных обязанностей, кроме обедни, которую он должен был служить для меня и самого узкого круга приближенных.

Вы, конечно, помните этого удивительного человека. Он был несколькими годами старше меня. Высокий и стройный, с выдающимися скулами, с черными волосами, постриженными по-монашески, щеки — иссиня-черные, губы узкие, а глаза — какие бывают только у итальянцев. Формой миндалевидные, цвета темно-карего, почти черного, они таят в себе какое-то волшебство, они то мечтательные, то лихорадочные, — это глаза риторов, владык, проповедников и обольстителей.

Итальянец Мариньола был приглашен к нашему столу. Его манеры выдавали в нем одновременно духовный сан и знатное происхождение. Когда его руки подносили пищу ко рту, казалось, будто он совершает священный обряд. И чашу с вином он поднимал, как потир перед алтарем.

Он прибыл в Прагу после длительных колебаний. Но все же согласился, предчувствуя здесь авантюру. Я знаю, что в те поры о нашем городе по всему свету шла молва как о чуде. Про меня говорили, что мне дана власть превращать пустыни в плодородные угодья, а руины — в золотые дворцы. Зодчие, художники и стихотворцы валили ко мне толпами. Вы тут вспоминали итальянца Петрарку и бродячего трибуна Колу ди Риенцо. Вы сами были знакомы с паном Матиашем из Арраса, который, к нашей великой печали, не закончил постройку храма Сватовитского, ни постройку замка Карлштейнского, и с паном Петром Парлержем, с честью завершившим его дело и придавшим Праге тот облик, который она будет иметь во веки веков. Вы видели, как в драгоценных каменьях и золоте возрастала Сватовацлавская часовня и сей, мною столь любимый Град. И восхищались вы писарским искусством и красноречием моих канцлеров, особливо же пана Яна из Стршеды, что вел наши дела с осмотрительностью державного властителя и рассудительностью Цицерона. Здесь был пуп земли. И Джованни Мариньола сам хотел удостовериться, правда ли, что здесь, за альпийскими горами, происходит нечто примечательное.

Я просил этого человека приходить ко мне каждый вечер и рассказывать о своих путешествиях — мне, моей супруге и нескольким гостям, из которых чаще всего пребывал у нас пан архиепископ Арношт из Пардубиц. Мариньола был величайшим путешественником всех времен и своими глазами видел больше, нежели прочие смертные все вместе когда-либо читали в книгах.

В бытность мою в Италии поднесли мне в Венеции книгу Марко Поло, в коей описываются дальние странствия этого купца в восточные страны сто лет назад. Все потешались над этой книгой, не доверяя ее рассказам. Я не разделял этого мнения и прочитал сочинение венецианца не переводя дыхания. И вот теперь, когда рядом со мной оказался человек, совершивший такое путешествие, как некогда Марко Поло, когда человек этот мог самолично подтвердить правдивость рассказа Марко, мне захотелось привлечь его на службу к себе и на благо своей страны.

И Мариньола рассказывал. Его повествование было столь богато, насыщено такими поразительными событиями, что мы сидели с ним все ночи напролет при угасающем очаге в ту холодную весну 1353 года.

Мариньола был послан святым престолом как чрезвычайный легат к китайскому императору. Пятнадцать лет провел этот храбрый и умный монах в Азии. Он прошел через все страны, о которых сообщает Марко Поло, и видел в них даже больше, ибо был снабжен папской буллой и государи принимали его как посланца главы христианского мира. Путь из Авиньона в татарскую империю не был ни краток, ни легок. Мариньола плыл морем, ехал на лошадях и на верблюдах, видел богатство и роскошную зелень необъятной Индии и коралловые острова в океане. Видел пустыни и кочевников в земле монгольской и татарские города, заключенные — будто заколдованные — в каменные четырехугольники. Бури преследовали его в песках и на море. Он беседовал с ханами и царями, с языческими жрецами, с мусульманами и идолопоклонниками. Он видел мужчин и женщин, принадлежащих к цветным народам, коих кожа подобна эбеновому дереву и слоновой кости, научился их языкам, и всем он нес привет от папского престола, представляющего на земле Спасителя, о котором до той поры никем еще не было возвещено тем народам.

Мариньола рассказывал, и в глазах его играли и переливались все приключения, выпавшие на его долю. Мы внимали речам монаха с бьющимися сердцами… И постепенно стало мне казаться, что цели, которые я себе ставлю, смешны и ничтожны, что привести к покорности строптивые итальянские города, присоединить два-три малых государства — мелко, что бесполезно воевать за крепости разбойных рыцарей в Чехии, когда перед истинным и великим императором встают цели более значительные. Казалось мне, что мой светлейший тезка Карл Великий совершил дело куда более великое. Что мне не сравниться даже с Эриком Датским{282}, ни с пресвитером Иоанном и что Марко Поло или вот этот тощий монах, сидящий тут передо мной, этот меланхолический Мариньола, прожили жизнь более полезную, чем я.

Поглядев на свою жену, что вместе со мной слушала рассказ монаха, как ребенок слушает сказку, я понял, что и она думает так же. Я почувствовал, что Мариньола ближе ее сердцу, чем я, что в этом сердце рождается огонь, какой никогда не пылал ради меня.

Когда после сих бесед мы удалялись на покой, на ложе, Анна еще долго говорила со мной о своих мыслях, и я заметил, что потом она долго не могла уснуть. Ее юная душа была растревожена. Я вдруг увидел некое таинственное родство между ней и теми людьми и странами, о которых повествовал монах. Это было то дыхание степей, что взметнуло ее волосы над болотами под Будой, то была ее любовь к верховым лошадям, ее тяга к равнинам и открытым горизонтам. Ее дурманил взгляд очей Мариньолы, очей, видевших так много из того, что она несла в себе.

И я взревновал. Мариньола был мужчиной иной породы, нежели я. Хотя и старше меня, он был красивей на вид. В своих рассказах он с охотой говорил о женщинах Востока. О магометанках под паранджами, о нагих индианках, об узкобедрых татарских княжнах, одетых в голубые шелка и отдыхающих на верблюжьих шкурах. О женщинах, что носят золотые браслеты над щиколоткой, и о других, что помечают цветными пятнышками подбородок и танцуют под звуки дудок танцы, похожие на волнение моря или движение налитых колосьев при легком ветре. Он говорил это так, что я понял, что он не отвергал любви этих женщин и его приключения были несколько обширнее, чем просто превратности путешествия. Не только глаз его получал наслаждение, обильно дарованы были ему и другие радости. Папский легат заходил в своих желаниях достаточно далеко, он домогался расположения женщин царского рода. Правда, это всё были татарки, индианки, представительницы народов, о которых мы привыкли думать как о диких. Но ведь и мы здесь были для этого гордого итальянца дикарями, которые хотя и совершают чудеса, чтобы выйти из пустыни, в которую поместил их господь, но и под парчовыми одеждами и золотыми башнями соборов все равно остаются, какими были.

Джованни Мариньола в скором времени снял свою монашескую одежду и оделся по придворной моде. На бедре у него висел кривой ятаган, подаренный ему татарским великим ханом. Королеве он преподнес, с моего разрешения, ожерелье из индийских жемчугов, которые, как он сказал, ловили в его присутствии на одном из сказочных островов в Индийском море. Я разрешил ему сопровождать мою жену в ее верховых прогулках. Но я уже размышлял, как бы мне убрать с дороги этого человека, при этом не выдав себя.

Итальянец Мариньола был, однако, дерзок и откровенен. Однажды случилось, что он сидел со мною за трапезой один. Закончив обед, мы встали и смотрели в окно на город. Прага была в тумане. Со стороны леса надвигался широкой полосой дождь, и синеватый дым из печных труб стелился по крышам. Ветер бил в окна…

Гость с минуту глядел на серый город, а потом вдруг яркими словами принялся живописать мне красоту моей собственной жены. Он говорил, что, сколько он ни путешествует, еще никогда не встречал женщины свежей, проще и мудрее одновременно и что, по его мнению, жалко, что такая девушка должна жить в нашем вечно хмуром климате, который погубит ее розовую кожу с оттенком червонного золота.

Я выслушал его речи спокойно, а потом спросил, не желает ли он получить в котором-нибудь из итальянских городов епископский престол. Что я на днях отправляю письмо в Авиньон и хочу просить у папы епископство для него, Джованни Мариньолы.

Мариньола нахмурился и, казалось, что-то обдумывал. Потом ответил, что он поразмыслит и даст ответ послезавтра. Его гордыня возмутила меня, и я сказал, что на размышления нет времени и я хочу ответ тотчас же.

Тогда Мариньола промолвил с презрительной усмешкой:

— Если разрешит королева, я уеду хоть завтра!

— Королева слишком молода, — отвечал я, — чтобы ей решать в подобных вопросах. Судьбу синьора Колы ди Риенцо покойница королева тоже не решала.

Пан Мариньола понял. Он поглядел на меня, и глаза его стали жесткими и враждебными. Он знал, что я велел заточить его земляка в Роуднице.

И тогда я взглянул на монаха в придворной одежде с веселой улыбкой, с беззаботной улыбкой, свойственной люксембургскому роду.

— Когда прикажете отбыть? — сказал теперь Мариньола.

— Когда найду для вас епископство!

Это был наш последний разговор до моего отъезда в Ахен, где Анна была коронована римской королевой. С ней я не говорил о своем намерении. От папы же я получил извещение, что монах ордена миноритов Иоанн Мариньола назначается епископом калабрийским и посему должен незамедлительно прибыть в Авиньон.

Перед моей поездкой в Рим, куда позднее должна была последовать за мной и моя жена Анна, я еще раз пригласил пана Мариньолу к столу. Он знал уже, что покидает Прагу. Мы говорили о его работе. Он обещал, что напишет историю Чехии, как только вступит в должность и обретет необходимое душевное равновесие. Что он позднее и выполнил.

За столом сидела со мною и гостем королева Анна. Она изо всех сил старалась не показать вида, что расставание с ним для нее мучительно. Но только мой опытный и подозрительный глаз мог заметить по ее девичьему лицу, которое лишь через несколько лет, когда она подарит мне сына и наследника, превратится в лицо женщины, что ей очень хочется заплакать.

Легкой рукой я разрушил воздушную девичью мечту. Я спустил королеву на землю, где она жила и где бог указал ей место рядом со мной. Я принял решение делать малые дела. Усмирять, созидать, быть королем малого королевства, собирая для него и в нем все сокровища мира, пока они находились в моей власти. А она должна была идти со мной.

Плач облегчает девичьи страдания. Выплакавшись, королева вновь обрела свое ясное лицо, на котором играла улыбка, это лицо чужестранки, которое я любил.

Она радостно ждала путешествия в Рим и короны императрицы.

Я отнял у нее детское самообольщение, и за это она подарила мне сына. Она была достойной и добродетельной женой…

* * *

Откровенный рассказ короля вновь подтвердил, что король Карл любит с пристрастием допытывать свою совесть, что он мудр и осмотрителен и твердой рукой умеет направить бег событий. Он показал себя государем и в этом тайном деле, о котором даже непосредственные участники не знали ничего…

В тот вечер друзья расходились с неохотой. Следующий день был последним днем их собраний. Они вернулись каждый в свой покой, и когда поглядели в окна на небеса, очень грустными показались им звезды, светившие над лесом, пригорками и над водой…

Субботний день — наполовину праздник. Замок украсили зелеными ветками над воротами и вокруг окон, священники здешнего капитула все утро усердно молились, дьяконы готовили кадила, во внутреннем дворе царило праздничное оживление, ибо было известно, что в вечернем богослужении примет участие сам император и король. Впервые после пасхальной ночи.

Потому-то Карл попросил своих гостей собраться к обеду и последние свои истории рассказывать после полудня. Магистр Витек согласился.

И пришли они все трое к королю в полдень. Обед был хоть и на постном масле, без яиц и без мяса, но рыба была отменная, а когда пан Ешек торжественно провозгласил, что «питие поста не рушит», пили они с веселием вино, и с веселием потекли их рассказы.

В этот день должны были выступить все три королевских гостя. Пан Бушек, по обычаю, первым, за ним пан Витек, вторым, ну а пан Ешек, с которым, пожалуй, поступили немножко несправедливо, должен был завершить черед историей двадцать первой. Усевшись на солнце, стали слушать пана Бушека.

Перевод Н. Беляевой.

МОНИКА

Рассказ о том, как красота королевы Наваррской стала ей проклятьем.

Когда король Наваррский Тибо — родившийся уже после того, как отец его перешел в мир иной, и потому царствовавший со дня своего рождения, — подрос и возмужал, советники его решили, что пора подыскать ему невесту. Однако же король объявил, что возьмет в жены лишь девушку великой красоты и великой добродетели. Тут все согласно заметили, что сочетание таких свойств в одной женщине встречается реже, чем белые перья у вороны. Посему и отказались от поисков такой невесты, предложив молодому королю поискать ее самому. Король обрадовался, что ему не надо жениться на ком-то, кто придется по вкусу его советникам, и стал искать себе девушку великой красоты и великой добродетели.

В ту пору прослышал он, что в замке, доставшемся ей от предков, живет девушка-сирота и имя ее Моника. У девушки той волосы темной меди и зеленые глаза, как у лесной вилы, из тех, что ночами приходят попить из луговых колодцев и завораживают пастухов, и они долгие годы не могут найти дорогу к дому. Однако эта девушка столь добродетельна, что ни один мужчина не видел ее зеленых глаз, ибо в присутствии мужчин она прячет их за опущенными веками. Не один монастырь приглашал в свои стены сироту, чтобы вместе с нею унаследовать и ее великое богатство, оставшееся Монике от предков. Но Моника отвечала, что в монастырь она не пойдет, ибо хочет стать матерью сыновей, которые восстановят ее угасший род.

Король Тибо расспрашивал мужчин по всей Монтане, прося засвидетельствовать красоту и добродетельность Моники. Они сделали это без колебаний. Король спросил женщин. И подумать только, в этом одном-единственном случае все женщины согласно подтвердили, что Моника не только добродетельна, но и прекрасна. Прекрасней, нежели те, которых он спрашивал. Такой ответ граничил с чудом. Потому решил король Тибо послать своего маршала, чтобы тот от его имени просил руки девицы и доставил невесту в Памплону.

Поначалу маршал успешно справился с данным ему поручением. Он прибыл в замок Моники с небольшой, но великолепно разубранной свитой. Все рыцари ехали на черных конях с желтыми чепраками. Лишь один конь, на котором никто не сидел, был белый как снег, и его украшенное золотом седло покоилось на розовом чепраке с вышитым инициалом М. Этот конь предназначался невесте.

Маршал, который звался граф д’Арга, предложил Монике стать королевской невестой. Моника предложение приняла и велела приготовить королевским сватам угощение. И был дан такой пир, что на нем подавали павлинов с золотыми головами, а в глазницах их сверкали настоящие рубины. Сама же невеста вышла к гостям в белоснежных одеждах, схваченных золотым поясом, и в золотых башмаках, с ниткой индийского жемчуга на шее. За трапезой играли лютнисты, трубадуры исполняли песни о прекрасной госпоже, у которой волосы подобны заходящему солнцу, а глаза — морю на рассвете.

Так прекрасна была в тот вечер Моника, что вся королевская свита перепилась от страстной любовной тоски и уснула прямо за столом. Один лишь граф д’Арга не пригубил чаши. Его натура не терпела двойного опьянения. Он был опьянен любовью.

Когда Моника удалилась от стола и отправилась в свою опочивальню под замковой башней, маршал прокрался за ней и подбежал к двери в ту минуту, когда она уже собиралась запереть ее за собой. Он ворвался в покой, схватил деву в объятья и стал целовать, приговаривая, что хочет помочь ей раздеться и что он предпочтет умереть этой ночью, нежели оставить ее. Красота ее такова, что жизнь без нее не имеет смысла, и потому он на коленях умоляет ее сжалиться над ним, прежде чем он отвезет ее в Памплону к королю и затем навсегда покинет землю, где она будет жить женою другого мужчины.

Так говорил граф д’Арга пламенными словами, целуя край девичьей одежды.

Моника выслушала его слова и потом сказала:

— Удались, неверный слуга! Как, ты хочешь запятнать честь своего короля и сломить верность, которой я обязана ему с той самой минуты, как приняла его предложение?!

Но граф д’Арга не удалился. Он задул свечу, что освещала опочивальню Моники, и бросился на девушку, как бросается во тьме барс на отбившуюся от стада овечку. Но Моника, которую граф д’Арга, опрокинув навзничь, вдавил всей тяжестью своего тела в разостланное ложе, стеная от муки, сомкнула пальцы рук вокруг его шеи и сжимала их все сильней, пока тело графа не обмякло и не расслабило объятья. Но в тот же миг его голова упала на ложе, а затем все тело скатилось на пол. Только теперь девушка пришла в себя. Она поняла, что случилось непоправимое.

Она на цыпочках вышла из покоя и темным коридором пошла в помещение для слуг. Позвала своего камердинера Иеронима. Они были однолетки, он вырос с нею вместе в том же замке и был когда-то участником ее детских игр. Последние годы он сопровождал ее как конюший на охоте и при поездках в горы.

Этому человеку Моника приказала взять свечу и идти за ней. Когда они вошли в опочивальню, Моника указала Иерониму на мужское тело, лежавшее на полу.

— Это маршал, граф д’Арга. Он пытался совершить надо мной насилие.

— Он мертв… — ужаснулся Иероним.

— Я задушила его, — промолвила Моника.

— Что ты будешь делать? — спросил Иероним, дрожа всем телом.

— Мы отнесем мертвеца на берег реки, где нависла скала. И положим его так, будто, пьяный, он упал из окна. Его покой находится под этой моей спальней, и окна обоих выходят на реку. Тогда всякий поверит, что он погиб так, как я говорю.

Иероним согласился. Потом они подняли мертвое тело и понесли его по винтовой лестнице внутри башни вниз и с края скалы сбросили в глубину. Тело маршала прокатилось немного, несколько раз перевернувшись; было слышно, как под его тяжестью дробятся камни и комья земли, затем настала тишина глухой, беззвучной ночи.

Моника и Иероним стояли еще недолго, вслушиваясь в звуки в глубине, а потом повернулись и молча пошли обратно в замок. Моника шла впереди, Иероним за нею.

Когда они поднялись до половины лестницы, Иероним остановился.

— Не могу дальше идти, сердце мое гнетет меня. Я пойду подниму людей из королевской свиты. Пусть найдут тело мертвого и достойно его похоронят.

Моника подбежала к Иерониму и закрыла ему рукой рот.

— Что такое ты говоришь? Или ты лишился рассудка? Никто не должен узнать, что граф погиб от моей руки. Никто бы не поверил моим словам, особенно теперь, когда тело его лежит, покалеченное, внизу у реки.

— Иди наверх, — Иероним вздохнул тяжко. — Я хочу тебе кое-что сказать.

Снова вошли они в опочивальню. В комнату глядела луна. Моника подошла к окну и отворила его. Будто хотела выгнать из этой чистой светлицы смрадный дух смертного греха.

— Что ты мне хочешь сказать? — спросила Моника Иеронима.

Иероним сел на постель Моники, чего никогда не случалось с ним прежде, и сказал:

— Нет мне с этим сладу. Я молил бога, чтобы научил он меня, как найти мне из этого другой выход. Но нет его, есть только один. Либо ты отдашься мне сию же минуту, либо я объявляю всем, что ты убила королевского посланца.

Испуг на мгновение лишил Монику дара речи. Но потом она вымолвила:

— Вы что, все ума решились?

— Отнюдь, — сказал Иероним. — Но ты слишком хороша. Это не наша вина. Мне же надо благодарить нечистого, что он мне подкинул такой козырь. Сам бы я никогда не осмелился сказать вслух о том, о чем мечтаю со дней моего отрочества. Семь уже лет тому, как я тебя люблю.

И служитель Иероним бросился на Монику так же, как час назад это сделал граф д’Арга.

В отчаянии Моника не знала, что делать. Она любила Иеронима за его доброе сердце, за их прежние детские игры, за приятный голос, которым он разговаривал с ее конем, за твердую руку, которой он в лесу пускал стрелу в зверя, за то, что он знал все тропинки в горах, крутые и пологие, за верную службу, которую он нес при ней в течение стольких лет.

Но Иероним вел себя как потерявший рассудок. Единственные слова, которые она могла разобрать, были:

— Ах вы мои роскошные, ах вы распроклятые, ах вы мои ненаглядные волосы…

Когда же она ударила Иеронима кулаком в лицо, он замолк и начал одолевать ее в упорной и жестокой борьбе. Это длилось порядочное время. Моника не кричала, Иероним лишь громко сопел. Он не был так силен, как маршал. В какую-то минуту он зашатался. Моника прижала его к окну.

В ту минуту Иеронима осенила странная мысль.

— Умрем вместе! — вскричал он, обхватил ее стан и, наклонившись из окна, пытался увлечь ее с собой в пропасть:

— Вон там лежит маршал! Иди за ним, идите за ним, зеленые глаза!

И уже он оторвал ее от земли, уже перегнул пополам, чтобы перевалить головой вперед вниз. Но тут у него подкосились ноги. Моника подхватила его падающее тело под мышки и толкнула на подоконник. И будто зачарованный зрелищем глубины, открывшейся его взору, Иероним подался вперед грудью и головой. Моника же ударила его в спину с такой силой, что он не удержался, тело, его перевесилось, и он рухнул вниз. Моника глядела, как он падал. И опять послышался стук осыпающихся камней и удары о землю перекатывающегося тела. Иероним падал так же, как граф д’Арга. И видимо, упал на то же место.

Моника затворила окно, погасила свечку, разделась, заперла двери и легла в постель.

Утром ей было доложено, что королевский посланец разбился при падении со скалы. Наверное, он, будучи навеселе, прогуливался под башней. Вместе с ним разбился и конюший Иероним, который, наверное, пошел предупредить гостя, что не следует там ходить. Моника распорядилась, чтобы маршалу устроили торжественные похороны, а слугу Иеронима положили в их родовой усыпальнице.

Все это задержало на несколько дней отъезд Моники в Памплону. Когда же собралась она уезжать из своего замка, чтобы взойти на престол, плакали все челядинцы, плакал и замковый капеллан дон Балтазар. Он обещал ей молиться за нее и за короля. И просил не забывать его, якоже и он будет вечно помнить самую прекрасную и самую добродетельную из всех верующих во всем краю… Моника пообещала, что не забудет никого из людей, живущих в замке, и замолвит за них словечко у короля, чтобы он не оставил своими милостями это ласточкино гнездо в скалах, из которого она вылетела…

При ее отъезде торжественно зазвонили в замковый колокол. Она слышала его еще долго, когда кавалькада уже приближалась к долине. С юга ее приветствовала наваррская равнина Рибера, с широкими реками и солончаками. Из вечнозеленого царства вступала она в землю, где все было желтым и серым. И синее небо, которое она привыкла видеть над головой, сменилось раскаленным белесым туманом. Вдали уже были видны башни и крепостные стены Памплоны, где ей предстояло стать королевой.

Король Тибо, который вышел ей навстречу, был так очарован ее красотой, что в тот же день отпраздновал свадьбу, без гостей и без застолья, при свете свечей в седом костеле, где были лишь два свидетеля. Но жену он получил самую красивую и самую добродетельную из всех, что когда-либо рожала земля. Главное ведь не свадьба, а невеста.

И они любили друг друга нежно и сладостно целый год. И даже мысли не было у них о детях, до того они были счастливы вдвоем, молодой король и его красавица жена, рыжеволосая и зеленоглазая королева Наварры Моника. Молва о ней разнеслась по всему свету, и многие короли и князья приезжали из соседних стран, чтобы взглянуть на нее хоть глазком. Но король оберегал ее ревниво, отговариваясь перед гостями ее нездоровьем.

Год спустя решила Моника, что пора ей очиститься от своих грехов. Две человеческие жизни лежали на ее пути к престолу. Она знала, что совершенное ею было совершено лишь для защиты ее добродетели, но грех все равно грех, хотя господь и справедлив. Однако она не хотела исповедаться у обыкновенного священника.

А потому просила она своего супруга, чтобы он призвал на как раз освободившееся епископское место в Памплоне ее замкового капеллана дона Балтазара. И король сделал так, как она просила.

Когда же юный епископ дон Балтазар прибыл в Памплону и был введен в должность, Моника попросила его исповедать ее. Во время этой исповеди она призналась во всем, что сделала с той самой минуты, как граф д’Арга именем короля Тибо просил ее руки. Исповедалась королева не в храме, а в своих покоях, и было это в день большой осенней охоты, в отсутствие короля Тибо.

Королева окончила свою исповедь и ожидала, что священник даст ей отпущение грехов. Но епископ Балтазар скривил лицо в дьявольской усмешке и сказал:

— И ты думаешь, что я дам отпущение убийце? Мой долг — выдать тебя светским властям для наказания. Это и будет твое покаяние… Но если вы хотите избежать смерти под мечом палача, вы сделаете то, о чем я мечтаю долгие годы, Моника! Я люблю вас, вы должны быть моей, пусть за это я буду вечно гореть в геенне огненной! Я люблю ваши рыжие волосы, ваши зеленые глаза, ваши благовонные уста, ваш нежный нос, ваши маленькие уши, ваш подбородок, вашу грудь, ваши руки, ваши ноги, я люблю вас всю целиком, я люблю вас отчаянно и скорее умру, чем уйду отсюда, не вкусив вашего тела!

— Это ваше последнее слово? — спросила Моника.

— Да, покарай меня бог! — торжественно проговорил епископ.

— Тогда приблизьтесь ко мне, — молвила королева и раскрыла объятия.

И когда епископ приблизился к ней и желал ее обнять, рухнул он тут же наземь. Кинжал, полученный королевой в подарок от мужа, пронзил ему сердце.

Королева и не обернулась, чтобы взглянуть на мертвого. Она подошла к зеркалу и тем же кинжалом перерезала свое лицо сверху донизу. Кровь хлынула ручьем, и она лишилась чувств и упала рядом с телом убитого ею епископа.

Когда король воротился с охоты, ему было доложено о страшном деле, случившемся в его отсутствие в замке. И он вошел к королеве, которая лежала, уже перевязанная, на ложе, и вопросил, что она может сказать о смерти епископа и о своей ране. И королева призналась ему, что совершила три убийства, защищая свою честь.

— Я поняла, что то, что люди называют моей красотой, — только проклятье. Я чувствовала, что мое лицо еще долгие годы приносило бы горе мне и тебе. И потому я решила положить конец своей красоте. Гляди!

И она сорвала повязки. Большая, открытая рана зияла на ее лице. Ото лба и до подбородка раскрылась плоть, рассеченная одним ударом.

Король побелел. С минуту он глядел на изувеченное лицо самой прекрасной и самой добродетельной женщины в мире, потом пошел к дверям. Там он остановился и молвил:

— Простите, что я говорю с вами так, как велит мне сердце. Как король, я простил бы вам ваши грехи. Но как муж, я не могу простить, что вы украли у меня свою красоту. Я не знаю, смогу ли я вас любить.

И вышел.

В тот же вечер она была изгнана декретом, переданным ей через канцлера.

Той же ночью Моника покинула королевский замок и город и возвратилась к себе домой. Лишившись своей красоты, она стала жить в мире своей добродетели.

Народ же той земли, прослышав о ее подвигах, еще при жизни называл ее благословенной.

* * *

Когда пан Бушек закончил свой рассказ, все захлопали в ладоши. Очень им понравилась история женщины, пострадавшей за то, что была красива и к тому же добродетельна. Особенно хвалил пана Бушека пан Витек.

Однако же время бежало, рассказ пана Витека был не из коротких, потому он сразу же приступил к делу:

— Расскажу я вам историю почти медицинскую, причем взаправдашнюю. Приключилась она в стране иноземной, с людьми иностранными, иных нравов, иной веры и цвета кожи. Надеюсь и я заслужить вашу похвалу.

И поведал пан Витек о злоключениях чешского рыцаря в стране мавров.

Перевод Н. Беляевой.

ГАФИЗА

Рассказ о том, как пан Гинек из Жеберка попал на службу к жене мулея в Гранаде и как просто чудом избежал позора и верной смерти.

Когда король Ян приехал в Монпелье, чтобы полечить у тамошних знаменитых лекарей больные глаза, был в его рыцарской свите и молодой Гинек из Жеберка. Он вырос, с детства служа королю среди других пажей, повидал, разъезжая с ним, многие страны и приобрел, в дополнение к своей приятной наружности, знания и мудрость и рыцарскую отвагу.

Гинек из Жеберка был не из тех, кому суждено сиднем сидеть в родовом гнезде, выезжать верхом лишь на охоту, а зимними вечерами греть иззябшие ноги у дымного очага. Жажда приключений кидала этого юношу в самую гущу боев и стычек, чужие страны манили его тайным призывом, за возможность окинуть взглядом широкие дали с неведомыми горами на горизонте он отдал бы двадцать лет спокойной жизни, брачное ложе и стайку детей. Он был из породы тех, кто некогда храбро переплывал италийские реки, брал приступом города, воздвигнутые на скальных уступах южных стран, кто, прикрепив к одежде крест, плыл через море в Святую землю. Это люди, которые хоть и умирают раньше, зато дольше живут в памяти потомков.

Пану Гинеку из Жеберка судьба даровала ко всему прочему и короля, в лице которого к нам возвратились витязи Каролингов и рыцари короля Артура. И потому любил Гинек короля Яна. И остался бы он с ним, наверное, до конца его дней, не встреть он в Монпелье посольства властителя арагонского, что возвращалось из Парижа.

На постоялом дворе, где жили люди из свиты короля Яна, рассказывали послы арагонские о своей земле, о красоте ее женщин, и о лютости быков, о королевстве мавров за горами Сьерра-Морена, о битвах с язычниками, и о сладких плодах в желтой как золото кожуре, вобравших в себя солнце и запахи испанской весны, самой волшебной из всех весен мира.

Пан Гинек из Жеберка послушал хвастливые речи арагонских идальго и в следующую ночь бежал из Монпелье вслед за посольством, которое направлялось в Сарагосу. В Арагонии пан Гинек попал в отряд, который был под командой сеньора Лафуэ́нте-и-Каспе́. В этом отряде было несколько дворян арагонских, пятеро юных кастильцев и примерно сотня всадников из Эстремадуры — люди без дома и семьи, но зато великой дерзости, что натачивает меч и удлиняет копье.

Сеньор Лафуэнте поклялся, что будет на свой страх и риск воевать против мавров — псов и язычников, день за днем выкорчевывая их королевство, загородившееся горами и построившее свое разбойничье гнездо в Гранаде.

Сеньор Лафуэнте обещал богу и своему королю, что, проехав горы Сьерра-Морена, пересечет границы Валенсии и Андалузии, будет совершать набеги на мавританские земли и с гор и с моря, не даст ни минуты покоя гранадскому мулею и его лучникам, будет сжигать школы, дворцы и библиотеки, разграбит сокровищницы султана и подорвет веру мавров в то, что их господство в Испании вечно. Сеньор Лафуэнте воевал как одинокий мститель, ибо у него с маврами были давние личные счеты: когда-то давным-давно его род наполовину был истреблен султаном Магометом из племени Насера.

Гинек из Жеберка присоединился к отряду Лафуэнте. Он быстро свыкся со своей ролью арагонского мстителя. Он видел в маврах своего кровного врага, и гнев его против неверных пылал так ярко, что воспламенял и старых бойцов. Юный Гинек начал думать на языке арагонцев. Его родным домом стала Сарагоса, его сюзереном — его величество король Арагонский. Когда в пожаре гибли мавританские города за Сьеррой, он чувствовал себя счастливей, чем при взгляде в девичьи глаза. Видя, как течет мавританская кровь, он будто присутствовал при богослужении. Это был юный рыцарь твердых нравов — и неистовством превосходивший все, что сеньору Лафуэнте довелось видеть до сей поры в своем храбром отряде, с которым он ездил по стране уже восемь лет.

Незадолго до того, как совсем ослепший король Ян пал на французской земле у ветряной мельницы в битве при Креси, отряд сеньора Лафуэнте проник в самоё Гранаду.

Султан Юсуф в ту пору отстраивал свой город заново. Со всех сторон он воздвиг прочные крепостные стены с башнями, построил дворец на ржавых почвах, некогда бывших под виноградниками, и нарек его Красным дворцом, или Альгамброй, он устраивал на площадях турниры по христианскому образцу, а себя окружил такой роскошью, золотом, драгоценностями и коврами, что его подданным стало казаться, будто небеса пророка спустились на землю, чтобы потешить мулея и его жен.

Всадники отряда Лафуэнте ворвались в город с севера в ночное время. Перебили стражу, подпалили малый базар и проникли в мечеть у Подковообразных ворот. В мечети они напачкали, священные надписи на стенах заплевали, ковры оросили кровью мавританских священнослужителей, а потом, убивши муэдзина, с минарета взывавшего о помощи, подожгли храм, хохоча и ругаясь.

Город пришел в нехорошее движение. С минаретов понесся крик, султаново войско проснулось и заняло позиции на стенах, ворота мгновенно закрылись, и с бешеным ревом двинулись мавры на рыцарей и всадников Лафуэнте. Запели в ночи стрелы, выпускаемые из луков, и казалось, будто то звонят колокола с высокими плачущими голосами, кривые сабли как молнии сверкали в извилистых улочках, над белыми стенами, в проездах ворот, на площадях и в садах, река Дарро вскипела, вот уже убит сеньор Лафуэнте у Подковообразных ворот, а с ним двадцать рыцарей и всадников. Сдержали они свою клятву до самой смерти не давать покоя мавританским собакам. А теперь эти собаки стояли победно над их трупами, и их ликующий вопль был подобен лаю.

Лишь пяти всадникам и одному-единственному рыцарю удалось уйти. Остальные были схвачены, связаны и брошены в подземный каземат в стенах гранадской крепости. Там, по приказу самого султана, который так карал за осквернение святыни и убийство храмовых служителей, оскоплены. Каленым железом прижгли им кровавые раны и приложили коровий навоз, чтобы лучше заживало… Так лишились эти идальго своего мужского достоинства, по обычаю мусульман, которые более всего в жизни ценят оплодотворяющую силу.

Пан Гинек из Жеберка, бывший среди пленников, лежал одним из последних в длинном ряду, когда при свете факелов в подземелье гранадского каземата начала производиться эта ужасная операция. Рев тех, кому нож впивался в тело, был намного страшней плача во время избиения Иродом вифлеемских младенцев. Но черные ироды не знали пощады. Неспешно и будто выполняя священный обряд, терзали они захваченных в плен христиан. Когда очередь дошла до пана Гинека, в подземелье сквозь стоны мучимых проник голос муэдзина, призывающий на молитву. И, оставив работу, мавры уселись на коврики и молились. В эту минуту пан Гинек начал медленно ползти вдоль голов оскопленных пленников и потихоньку втиснулся между двумя, лежавшими без чувств. Он прикрыл свое лоно кровавым платком, об который мучители вытирали руки и бросили на полу; удивительное дело — даже здесь, в подземелье, он был украшен цветными каменьями, образующими сложные узоры. Гинек лег и замер. Закрыл глаза и старался не дышать.

Помолившись, мавры довершили свое дело, обработав тела трех оставшихся христиан, и ушли, выставив стражу. На другой день оскопленных перенесли в светлый и солнечный зал, где им дали хлеба и воды. Пан Гинек из Жеберка был среди них. Никто не догадался, что он единственный избежал мусульманской кары. А поскольку смелым благоприятствует удача, Гинек вместе с остальными попал в тюрьму, где их держали еще несколько дней после выздоровления. Ему удалось увильнуть от осмотра мавританского лекаря, который проверял результаты своего вмешательства. После выздоровления скопцов развели по разным местам. Им развязали руки, одели в мавританские одежды и обильно накормили.

Пан Гинек вместе с тремя арагонцами был приведен в султанский дворец и поставлен перед начальником евнухов. Сей начальник, человек тучный и лицом одутловатый, со взглядом насмешливым и в то же время немного болезненным, велел им переодеться в платье султанской дворцовой стражи. Говоря это, он засмеялся и добавил, что дворянам полагается нести высокую службу.

Три арагонских скопца и Гинек были отправлены затем под присмотром мавританских стражей во дворец Хенералифе, где, как им было сказано, они станут служить гранадской королеве и прочим женам мулея.

Когда же вступили они во дворец, окруженный высокой стеной из красных и белых камней, за которой по кругу располагался сад, где вторым цветением цвели деревья, а фонтаны били так высоко, что брызги поднимались над вершинами пальм, своими серебряными веерами повторяя их очертания, — они были встречены другим евнухом, мавром гигантского роста, с губами толстыми и почти фиолетовыми. Мавр приказал Гинеку с товарищами раздеться и идти искупаться в бассейне первого дворцового двора. Гинеку и тут удалось скрыть от своих спутников и от мавра, который остановился неподалеку от бассейна, что его миновал нож. Мавр, с удовольствием взиравший на юношу, прекрасного лицом и сложением, по-своему истолковал его стыдливый жест, полагая, что тот хочет скрыть следы еще недавнего надругательства. Остальным же и в голову не приходило, что Гинек избежал того, что постигло их.

После омовения все четверо были введены в просторную залу, где на лежанках отдыхала гаремнаястража, состоявшая из евнухов. Все они были вооружены и вели между собой веселый беспечный разговор. Некоторые играли в арабскую игру на доске, поделенной на клетки, по которой они передвигали фигуры из слоновой кости: главные изображали персидского царя и царицу, а прочие войско, всадников, боевые башни и бог знает что еще. Многие спали, некоторые напевали.

Евнух, самый старый и самый почтенный, сделал знак Гинеку, чтобы он сел, и велел ему есть и пить. Пища была изысканная и обильная. Подобно другим мусульманам, эти мавры тоже ели баранину. Гинек поел мяса и хлеба и запил водой; потом ему дали фруктов и винограду, большие грозди, золотисто-желтые и черные, он поговорил с несколькими евнухами, которые знали по-испански, и сидел молча в ожидании дальнейшего.

— Ты будешь прислужником королевы! — молвил старший евнух; произнося последнее слово, он поклонился в ту сторону, где, по-видимому, пребывала главная супруга султана. Гинеку было приказано следовать за старшим евнухом.

Они вступили в высокую залу, где вокруг бассейна на разноцветных подушках возлежала группа женщин. Лица их были открыты, и красота их оказалась не такой, какой ожидал Гинек. Старший евнух преклонил колени перед пожилой женщиной, которая лениво поглядела на него, но лицо ее осталось неподвижным. Евнух сдавил плечо Гинека, давая знак, что надо стать на колени и склонить голову.

Потом евнух что-то пространно и нудно объяснял. Королева не отвечала. Евнух встал и удалился. Гинек остался стоять на коленях. Тут королева засмеялась, а за ней громко и бесцеремонно захохотали остальные. Королева подала знак Гинеку, что он может встать. Гинек поднялся, но не знал, что ему делать. Женщины снова принялись хохотать, и было очевидно, что их веселье вызывает вид этого христианского горемыки, стоящего перед ними как пленник в зачарованном раю Хенералифе, в оазисе любви, и не знает, куда деть свои глаза, руки и ноги. Никогда еще не был королевский паж в таком смущении, а ведь он, пан Гинек, служил и на таких празднествах, когда за столами сидели короли и даже сам римский император!

Потому пан Гинек повернулся и пошел и уселся на ступеньке лестницы, ведшей в другую, еще бо́льшую и роскошную залу. Там он сидел и глядел на женщин, рассматривая их странную, похожую на мужскую одежду, их туфли, загнутые как клювы, их черные волосы, их лица, которые нельзя видеть никому, кроме их собственного супруга. Свет падал на них сверху, с потолка, своды которого напоминали ледяную пещеру. Арки и арочки, подковы и подковки — все из цветных камней, из цветных камней были сделаны и колонны, поддерживающие этот свод, подобный разрубленному пополам осиному гнезду, и пол в зале. Свет же, шедший сверху, был красноватым, как вечерняя заря, предвещающая недоброе бойцу в день перед битвой. Пан Гинек чувствовал, что для него начинается битва всех битв, ибо ложь была ему противна. Рыцарю недостойно любить это оружие слабых. Но здесь ложь и притворство будут для него единственным способом выжить. Или ложь, или смерть.

Служба у Гинека была удивительная. Он приносил султанше и другим женщинам кушанья и напитки на золотых и эбеновых подносах, сидел и ждал, когда ему прикажут принести веер из павлиньих перьев, смотрел, как женщины раздеваются перед ним и входят в воду, ждал, когда они разойдутся по своим покоям, спал перед входом в гарем, сменяя в этой службе то более старых, то совсем еще юных евнухов. Многие евнухи были искусны в пении и игре на лютне — умение, которое они, видимо, переняли от христиан. Про этих юных скопцов он узнал, что их лишили мужской силы задолго до того, как они ее обрели. В играх и разговорах они вели себя как молодые женщины, и, войдя к ним, можно было подумать, что это людская, где перебраниваются и смеются толстые и крикливые служанки.

Когда жены султана рассаживались перед зарешеченными окнами, выходившими во двор, где устраивались бои с дикими зверями и турниры наподобие рыцарских, и, невидимые народу, наблюдали за происходящим, Гинек с другими скопцами стоял при вратах в Хенералифе, сам не смея выйти во двор, но преграждая путь каждому, кто пожелал бы войти в дом королевы. Как и все прочие пленники, он был узником и стражником одновременно.

Его товарищи несли свой крест с тупой покорностью тех, для кого земная жизнь потеряла смысл и единственной надеждой остается надежда на радости мира иного, Гинек же страдал безмерно. Его мучила мысль о грехе, которым он оскорбляет этих язычников, находясь, будучи мужчиной, в их неприступной женской твердыне. Его терзала уверенность, что однажды его тайна будет раскрыта и он погибнет позорной смертью. Даже меч не потребуется для его казни. Но самой большой пыткой для него было находиться среди этих женщин, не знавших стыда. Перед ним они одевались и раздевались, делали прически и наводили красоту, перед ним признавались друг другу в разных женских делах и при этом касались его, словно он был вещью, улыбались ему, как улыбаются зеркалу, лишенному чувств.

Конечно, большая часть этих женщин была уже в годах и утратила свои прелести. Их тела, заросшие жиром, были прорезаны глубокими складками. Их груди висели как зрелые плоды, а животы с трудом удерживались ослабевшими мышцами. Лица были в морщинах, а на верхней губе росли черные усы. Порой было очень грустно смотреть на их колыхающиеся бока, встречаться с их безучастным взглядом и при этом вдыхать воздух, насыщенный одуряющими запахами, от которых рождались похотливые желанья.

Но некоторые из жен султана были прекрасны. Их красота была столь велика, что одна мысль о них лишала сна. А они присутствовали во плоти, все время, и никакие завесы не скрывали их. Странно, но именно эти женщины более всего хвалили между собой Гинекову пажескую прелесть и соревновались в приветливости к этому невольному свидетелю их игр. Гинеку казалось, что иногда этими женщинами овладевает дьявольский дух злорадства и бесчувственности. На все лады одаряя его вниманием, они мучили мнимого скопца, требуя от него услуг, при которых он был будто голодный перед блюдом, до коего он не смеет дотронуться.

Самой капризной была Гафиза, одна из юных жен султана, женщина из Йемена, которую гранадскому королю подарил великий шейх Аравии. Гафиза была почти белая арапка с очаровательным лицом. Глаза ее, миндалевидные, а цветом — как вороново крыло, горели обольстительным огнем, а губы, родник наслаждений, никогда не забывали, что улыбка еще увеличивает их притягательность. Гафиза вела с Гинеком игру изощренно и всякий раз по-разному. Услуги, которых она от него требовала, были таковы, что любовник расцеловал бы за них эту женщину с радостью и благодарностью. Но Гинек, вынужденный подавлять свою мужскую силу, страдал, как дикий зверь в клетке. Гафиза играла в любовь. Ее голос менялся, когда она обращалась к Гинеку, ее рука ласкала его волосы и щеки, ее глаза целовали его и при этом мысленном поцелуе сладострастно жмурились. Эти взгляды были то мимолетные и украдкой, то долгие и испытующие. Он чувствовал их, будто каленое железо, приложенное к сердцу. Короткое, обжигающее прикосновение и потом долгая, не скончаемая мука.

Эту женщину Гинек мыл, одевал, ему велела она сопровождать ее в спальню и подавать себе пищу в постель, с ним она разговаривала, играя его светлыми волосами, как дитя, что надевает себе на пальцы золотые колечки.

Мучительница рассказывала мучимому о делах любви. О своем томлении по объятиям мулея, который неделями не вступает к ней, своей самой красивой жене, даря свои ночи другим, более старым и менее красивым женщинам. Мучительница с ликованием рассказывала ему о приходе мулея, который посетил ее прошлым вечером, и о нежностях, которыми он ее осыпал. Она нашла в Гинеке исповедника, который не хотел ее исповеди слушать, хранителя тайн, которого ее тайны приводили в отчаяние.

Она видела в нем мужчину, лишенного мужской силы, игрушку своих капризов, жертву своей природной нецеломудренности. Так кобыла в пустыне тоскует по благородном жеребце, а увидя мерина, мчится прочь с громким ржаньем.

Гинек заметил, что старшая жена мулея и некоторые из прочих жен неодобрительно относятся к Гафизиным штучкам, и догадался, когда именно об этом шел с ней разговор. Но в ту же минуту послышался ее громкий, бесстыжий смех, вызвавший бурное веселье среди прочих женщин. Оно проявилось в том, что они катались по подушкам, подбрасывая вверх свои чувяки, извиваясь в сладкой истоме.

Гинек, более не в силах переносить это мучение, решил, что нужно воспользоваться симпатией Гафизы и бежать. Он полагал, что эта женщина знает, как выбраться из дворца мулея, и надеялся, что она ему поможет.

Однажды утром он открылся Гафизе. Рассказал ей при этом о своей тоске по родине, о скорби своих родных и о страдании, которое вовсе незаслуженно стало уделом его юности. Гафиза удивилась, что он, человек, который никогда не сможет стать основателем рода, хочет вернуться на родину, где женщины, конечно, будут преследовать его насмешками, узнавши, что он не мужчина. Гинек сказал, что к женщинам он равнодушен, Его тянет домой так, как, наверное, и ее притягивает аравийская пустыня. Она задумалась, и ее глаза на мгновение затуманились.

Он повторил свою просьбу дважды и трижды. А потом вдруг поцеловал в губы. Этот поцелуй вызвал ужас в ее глазах. Она смотрела на Гинека как на чужого, дерзко ворвавшегося в ее дом.

«Кто ты?» — вопрошали ее глаза. Но при этом они выдавали наслаждение, которое миг назад эта женщина испила с его поцелуем. И в то же время в них был страх. Страх перед тем, как целовал его рот… И тогда она ответила на поцелуй. И обещала, что сделает так, как просил Гинек.

Прошло еще много дней, и еще много раз целовал мнимый скопец мусульманскую женщину.

И вот однажды вечером, когда над Гранадой зажглись крупные звезды южной ночи, которые не разливают свой свет по земле, но как стрелы пронзают сердца людей, вывела Гафиза Гинека, который вооружился мечом, из дворца, провела садами к крепостным стенам, где на ажурных башнях и башенках дремала стража. И под этими стенами в тени деревьев, глубоко вздохнув, показала Гафиза Гинеку низкий свод подземного хода, который, как она сказала, выводит, по словам главного евнуха, к роднику, что бьет в розовых садах султана. Лишь оттуда для султанского дворца во время осады, когда дорога к реке перекрыта, могли брать воду.

Гинек поблагодарил Гафизу. А Гафиза вдруг упала к нему на шею и впервые стала целовать его так, как целует женщина любимого юношу. И он прижал ее к себе, и, стоя под кустом сирени, они сплели свои тела, как сплетаются ветки этого дерева, укрывающего своей мирной зеленой завесой дела живых и мертвых. И в этом объятии, в котором Гафиза постепенно теряла память о том, кто она и что делает, она вдруг поняла, что обнимает и целует мужчину.

Она вырвалась, и глаза ее в ужасе раскрылись так широко, что в темноте светились белки.

— Да, — шепнул Гинек, — я…

Он не успел договорить, женщина принялась звать на помощь. Она кричала так, что у нее оборвался голос. Она звала стражу.

Гинек понял, что эта минута решает, быть ли ему живу. Одной рукой он сжал Гафизе горло, а другой бросил ее на землю, в траву. Гафиза задыхалась. Гинек опустился над ней на колени и смотрел, как в ее приоткрытом рту умирает голос. Гафиза уже хрипела. Она лежала плашмя в мокрой траве. Над мужчиной и женщиной роилось несколько светлячков.

И, держа еще пальцы на ее горле, Гинек учинил над ней насилие…

Когда же он отпустил ее, Гафиза сказала:

— Возьми меня с собой… Я пойду с тобою.

Но Гинек только поцеловал еще раз ее дикие глаза, ее страхом и негой измученный рот и ушел, пригнувшись, в отверстие крепостной стены и после блужданий в темноте, ободранный в кровь и в разорванной одежде, вышел к роднику, о котором говорил Гафизе главный евнух.

Так спасся пан Гинек из Жеберка и вернулся в чешскую землю из мавританского плена. Как уже говорилось, это был юноша твердых нравов и неистовством своим превосходивший все, что в те поры можно было увидеть при княжеских дворах и в отрядах бродячих рыцарей, которые пересекали землю от севера и до юга, и от восхода солнца до самого западного края света.

* * *

После окончания рассказа пана Витека со всех уст слетели похвалы, выражавшие радость и удовлетворение. Сегодня магистр, впрочем, не строил гримасы и руками не махал, а рассказывал как чародей Вергилий. Все выпили за его здоровье. Король был весел.

— Прекрасные бдения приготовили вы мне, друзья, — сказал он.

И тут взял слово пан Ешек из Яновиц:

— Выпала мне великая честь завершить наше сидение своим безыскусным рассказом. И я думаю, вы согласитесь, если я опять поведаю вам о нашей земле и о людях обыкновенных. После стольких благородных рыцарей, королев и королей пусть скажут свое слово и люди происхождения низкого. А раз уж я священнослужитель, то да позволено мне будет закончить наши беседы, по обычаю церковному, проповедью.

Перевод Н. Беляевой.

АНЕЖКА

Рассказ о том, как добрый пастырь показал своим прихожанам царство небесное и как Лукаш и Анежка его речь по-своему истолковали.

Когда я был еще совсем молодым священником и служил в старой церкви святого Войтеха, вокруг которого еще и в помине не было Нового Места, я любил людей совершенно так же, как люблю их сейчас. Ведь как бывает? Сначала человек любит своих ближних. Потом он в этой любви разочаровывается и начинает их ненавидеть. Но потом приходит к мысли, что ошибался не в людях, а в том образе, который он себе из них создал, и опять начинает любить их. Но рассказать вам сегодня я хочу не об этом, а о своих трудных хлопотах по делам прихожан, среди которых я жил как сосед среди соседей и о которых заботился со всем пылом юности.

А они приходили ко мне по всякому поводу. И насчет своих долгов, и с жалобой на сварливую тетку и на взяточника коншела, со сплетнями о соседях, за советом вроде: надо ли покупать новый кафтан при такой дороговизне? Или: стоит ли отправляться в путь в такую плохую погоду, которая никак не исправится? Они спрашивали, кто прав: этот чудак Людовик, что называет себя императором, или наш король? Они хотели знать, долго ли еще папа будет сидеть в Авиньоне и может ли корова при хорошем корме и мудром обхождении приносить в год больше телят. Они жаловались, что слишком долго идут дожди, и как это господь бог допускает, ведь от этого хлеба в полях гниют, в городе голод, а пекари пекут хлебы меньше, чем положено. Они сердились, что на улице ночью можно провалиться в яму, а днем не знаешь, куда деваться от пыли, которую поднимают тележки дубильщиков, едущих к реке. И, само собой разумеется, они приходили ко мне со своими сердечными делами, когда дела эти шли плохо. Отец с матерью, муж с женой, жених с невестой, парами или друг за дружкой. Мне приходилось их утихомиривать, подавать советы, предостерегать и в конечном счете разгадывать загадки, о которых я не имел никакого представления.

Тогда я понял, что людей, довольных жизнью, на свете нет, и в соответствии с этим знанием стал действовать…

Однако я забыл про цирюльника Лукаша и его Анежку с мельницы.

Цирюльник есть цирюльник. Ремесло это в высшей степени веселое и требующее велеречивости. Цирюльник честным трудом зарабатывает свой медный грош, он бреет бороды, стрижет волосы, лечит и перевязывает, стоит у бочки, в которой вы моетесь, и прикладывает вам к голове мокрое полотенце, от которого идет дым, как от курящейся жертвы. Потом он вас заворачивает в белоснежный балахон, улыбаясь вам приветливо, и не смотрит, хороши вы собой, как князь Бржетислав, или страшны как смертный грех. Цирюльник есть цирюльник. Но мельникова Анежка очень его любила. Ей было все равно, что он без денег, а попить-поесть любит как богатый.

— Ничего, он еще деньгами разживется! — говорила она себе.

Не пугало ее и то, что Лукаш любил посидеть в корчме и выпить.

— Ежели б он был рудокопом, то пил бы еще больше, — говорила она.

Когда над ней подтрунивали, что ее милый бреет тупой бритвой, она отвечала, что зато у него острый язык. А когда ее однажды спросили, правда ли, что он и ей пускает кровь, она сказала как отрезала: зато у тебя, ты, бледная немочь, крови не дорежешься!

Анежка любила Лукаша, но ее тетушка Альжбета, которая вместо несовершеннолетней сироты заправляла мельницей, не обращала внимания на Анежкины речи и не разрешала ей водиться с Лукашем. Приходилось прелестной Анежке и находчивому Лукашу пускаться на разные хитрости. Сначала Лукаш спрятался за мельничным колесом и Анежка пришла к нему туда. Потом Анежка залезла на дерево в саду и Лукаш обнимал ее там. Третий раз Лукаш прохаживался в темноте перед мельницей, а в четвертый Анежка в сумерках за мельницей. Один раз Анежка стояла в костеле за столбом, а другой раз Лукаш под хорами. А еще бывало, что Анежка все воскресное утро прогуливалась, разодевшись, по лавке, что ведет к амбару через боковое русло мельничного ручья, а потом, опять же, Лукаш проплывал победоносно в лодочке мимо мельницы, поднимая веслами крутую волну. А под конец они вообще сидели вдвоем в Анежкиной светелке. Это было, когда пани Альжбета ходила на проповедь к каноникам у святого Ильи. Они там проповедовали с кафедры. Я предпочитал говорить от алтаря. Ей больше нравились духовные речи с высоты. Она думала, что такие слова падают прямо с неба.

Но ко мне она все-таки пришла. И с плачем поведала, что ее Анежка, это кроткое дитя, это милое созданье, доверенное ей покойником братом, чтобы она ее вырастила и выпестовала и в один прекрасный день выдала замуж за честного мельника, ходит на свиданки к распаренному в вечно склабящемуся брадобрею, стыдно подумать, и даже вчера поздно вечером не было ее дома, и когда она, Альжбета, позапирала все двери и стала ждать, так эта бесстыдница влезла в дом через окно и при этом зажала юбку между ног, чтобы удобнее лезть было. И что она ни за что не позволит и скорее этими своими натруженными мозолистыми руками ее удушит, нежели даст согласие на то, чтобы подлый цирюльник испортил ее прекрасную родственницу, которая ей дороже собственной дочери.

«Господи боже, — сказал я себе, — что мне делать?»

Я спросил у тетки, не поговорить ли мне с девушкой. Она стала передо мной на колени и пообещала заказать десять обеден: за своего покойника брата, за его покойницу жену, за его и ее родителей, за короля Яна Люксембургского, который когда-то на их мельнице выпил стакан молока и похлопал отца-батюшку по плечу, за его обеих жен и еще за кое-кого, если я смогу сломить упрямство Анежки, которая не поддается ни на какие уговоры и знай твердит свое: что от Лукаша она не отступится и лучше утопится в реке Влтаве, которая и так течет здесь лишь для того, чтобы унести на волнах ее белое тело далеко-далеко…

— И при этом так плачет, что сердце разрывается, но я разрешить не могу, и не разрешаю, и на брак своей Анежки с этим брадобреем согласия не дам, и с тем дойду хоть до папы и до пана архиепископа!

Я успокоил бедную женщину и пообещал усовестить Анежку.

Анежке я сказал в церкви, чтобы пришла ко мне на двор, это рядом, мне надо кое о чем с ней поговорить. Она пришла, настороженная, приготовившаяся, чувствуя, о чем будет речь. Я стал ее увещевать. Что, мол, надо послушаться тетушку и уйти от греха, что любовь, проклятая родителями, счастья не приносит, а тетушка тут у нее вместо родителей, а тем самым и на месте божием. И пусть она мне пообещает отступиться от цирюльника.

— От Лукаша? — невинно спросила Анежка.

— От кого же еще? — отвечал я вопросом.

— От него, извините, святой отец, я отступиться не могу! — молвила Анежка и поцеловала мне руку.

— Уйди, бесстыдница, — сказал я, повысив голос, — и знай, что тебя ждет адское пламя за непослушание!

Тут у нее из глаз выкатились две слезинки. А когда я эти слезы увидел, я молча указал ей на дверь. Не выношу, когда хорошенькие женщины плачут. Когда плачут некрасивые, это еще невыносимей, но уже по другой причине.

Тогда я призвал к себе цирюльника Лукаша. Это был симпатичный парень, и глаза у него были милые, голубые. Словом, красавец брадобрей. И я понял, почему Анежка влюбилась.

Лукаш объявил, что ничего дурного не делает, если любит Анежку. Что он будет ей верным супругом, если ее дадут ему в жены. Но тетка ее злая женщина, и любовь их ей не нравится. Так что не может он Анежку оставить, когда у нее такая злая тетка. Я сказал, что Лукаш нарушает божью заповедь, соблазняя и вводя человека во грех, и потому достоин жернова ослиного. Но Лукаш нимало не огорчился, я видел по его глазам, что он с охотой взвалил бы на себя и три жернова, если бы мог без помехи любить свою Анежку. Но все-таки он мне пообещал, что попытается задавить свою любовь в груди, и с тем ушел.

Выполнил он это обещание, как через два дня с рыданием поведала мне Альжбета, таким образом, что явился к ним на двор и заиграл на каком-то струнном инструменте, извлекая из оного инструмента, равно как из своего горла, звуки скрипучие и вводящие в соблазн. Анежка выглянула из окна, послала ему воздушный поцелуй, и он тут же полез в окно. Он бы и в светелку влез, да работник его стащил вниз да так огрел по хребтине веселкой, что тот взвыл от боли. Брадобреи — люди не храброго десятка, поэтому наш милый цирюльник тотчас убежал. А на другой день убежала Анежка и до полночи отсутствовала. Тетушка Альжбета заклинала меня пригласить Анежку на исповедь.

Так я и поступил. Что сказала мне Анежка на исповеди, я выдать не могу, ибо это тайна таинства исповеди. Но ничего дурного в ней не было. Я ей положил покаяние: хотя бы попытаться отойти от Лукаша. Что, мол, тетушка найдет ей жениха более разумного.

— Но более красивого — нет! — сказала мне дерзкая девица в исповедальне. Я не нашелся что ответить. Лукаш в самом деле был пресимпатичиый парень.

А дальше пошло хуже. Опыт с покаянием не удался. День ото дня Анежка становилась мятежней и наглей. Она теперь ходила через окно не только домой, но и из дому. Она грозилась, что убежит и подастся в шлюхи или уйдет в монастырь. Она разбила два кувшина и пять раз спалила мучную заправку, не носила положенный чепец и причесывала волосы как замужняя женщина.

Это рассердило и меня, и я решил, что в воскресенье после Евангелия обращусь со словом к пастве, а главное — к этим двоим, чтобы пронять их души. И проповедь моя была удивительная. О ней я и хочу рассказать, потому что, видит бог, я говорил в ней совсем не то, что приготовил и должен был сказать.

Начал я с грехов против двух заповедей, которые так часто нарушают юноши и девы. Это заповедь четвертая, что велит детям чтить отца своего и матерь, и заповедь шестая, где говорится о грехах плотских. Я метал громы и молнии, обличал и призывал, и уже полцеркви рыдало, и я уже думал, что и мои двое грешников, которые и в церкви стояли рядом, пожирая друг друга глазами, тоже должны сокрушиться сердцем и воскликнуть согласно, что они больше не будут.

Ни боже мой! Пока вся церковь рыдала, Анежка улыбалась Лукашу, Лукаш — Анежке, они утопали в блаженстве…

И тут случилось то, чего не должно было быть. Стало мне вдруг этих двух людей очень жалко. Знал я, что тетка не разрешит, что, будь ее воля, цирюльник никогда не вступит на мельницу. Но знал я и то, что эти двое ни за что не отступятся друг от друга, хоть их убей. И тут я начал произносить ту странную проповедь, за которую меня пан Милич из Кромержижа назвал бы антихристом или подручным диавола:

— Не думайте, мои дорогие, что бог лишен милосердия, — начал я. — Он в высшей степени справедлив и потому в высшей степени милосерд. Аминь, аминь, глаголю вам: он глядит в наши лядвия и читает в них как в раскрытой книге. И потому уготовал он тем, кто уверовал в Христа, сына его единородного, и тем избавлен смерти, не такой рай, как вы себе в своей неотесанности представляете. Сей рай не просто общение святых, пение хоров серафимских и вечное лицезрение господа, там, на небесах, исполняются и будут исполняться вечно все ваши мечты тех из вас, кто добр и справедлив.

Представьте себе, что там, на небесах, стоит такой же город, как ваш. Такая же улица, только без пыли и грязи. На каждом углу горит там смоляной факел целую ночь, чтобы всякий, идучи домой, видел, где что надо обойти. Но и ям и ухабов нет на той улице, только зеленая трава проросла сквозь прекрасный округлый булыжник. И дома там высокие и чистые, и у каждого свой дом, и каждый ставит его, как хочет и где хочет, а строят ему дом каменщики и плотники из чистой любви, без денег. В том городе и на той улице нет невозвращенных долгов, нет соседок, что заглядывают в ваш горшок с похлебкой, а потом раззванивают, что она пересолена, потому что вам в голову лезет всякое безобразие, а до стряпни вам дела нет. Там нет ни коншелов, ни стражников, ни старост, ни судей, потому что люди там управляют собою сами и не совершают дурных поступков. Там пекарь печет хлеб строго по мере и весу и мясник не обманывает, там сапожник не продает сапоги, что жмут в пальцах, и портной не кидает под стол бархатный лоскут, там все пьют пиво, сваренное на совесть, и как цыпленок, когда пьет, головку к небу поднимает, так и выпивающий, сделав глоток, возводит очи горе и славит господ пивоваров. Там цирюльники — тут я посмотрел на Лукаша — не оставляют на ваших щеках глубоких порезов и не шпарят вас при купанье. Там кузнец не превращает коня в хромую клячу, там каждый получает то, о чем мечтал здесь, на земле. Кто хотел быть судьей, будет там судьей, а не священником, кто хотел быть архиепископом, будет архиепископом, а вовсе не дубильщиком кож, кто хотел шить сапоги, будет сапожником, а не писарем, кто любил делать пояса, будет их производить во множестве, кожаные, с золотым набоем. Та, которую здесь выдали за немилого, в небесах будет отдана своему избраннику, а кто свою избранницу любил, будет с ней вечно, когда двое на земли разлучены, они будут связаны на небеси и будут пребывать там вместе, счастливые, во веки веков. И будет там их любовь безоблачна и беспечальна, потому что блаженные на небесах не знают ни печалей, ни облаков. А потому терпите, дорогие прихожане, овечки мои любимые, на этом свете, ибо ждет вас блаженство небесное и радость бесконечная. Вся ваша здешняя радость, если какая у кого есть, кончится быстро, ох как быстро, со смертью. Радость же небесная вечна. Господь наш справедлив и милосерд. Итак, повторяю: если кому выпало здесь любить друг друга, но любовь их оказалась несчастна, воздастся им радостью на том свете, ибо — и тут я посмотрел на Анежку и Лукаша — бог любит страждущих и обремененных, и воздаяние их на небесах сладостное и к тому же вечное. Аминь.

Когда я кончил, все мои прихожане улыбались и облизывались в упоении. Потому что каждый думал о своей заботе, которая на небесах превратится в удовольствие. Только Лукаш с Анежкой нахмурились. И уже не глядели друг на друга, а мрачно уставились в землю.

После обедни подошла ко мне тетушка Альжбета в своем воскресном чепце, приложилась к руке и сказала:

— Знаешь что, святой отец, мое желание — чтобы провалилось в тартарары это бесстыжее милованье Анежки с ее цирюльником. Оно как, тоже исполнится?

— А другого желания у вас нет? — спросил я, расстроившись. — Что, если Анежка с Лукашем желают как раз наоборот?

— Про это я не думала, но только он не должен получить ее и на небесах! — сказала старуха и, кашляя, ушла. Я был рад, что другие прихожане не расспрашивали о подробностях моего «Видения Иржика»{283}, потому что тут бы я совсем погорел.

Во-первых, своей проповедью я нарушил церковный устав, а, во-вторых, говорил о том, что на сердце накипело. А это духовному пастырю не положено. Разум должен вести его окольными путями, даже когда сердце требует идти напролом.

И все-таки я был уверен, что убедил Лукаша и Анежку. Они так печально глядели в землю. Верно, прощались друг с другом мысленно. А прощались потому, что знали, что получат сторицей на небесах то, что им было недодано на земле. Моя проповедь била прямо в цель. Набожная Альжбета будет удовлетворена, а церковь получит солидный взнос, если мне удастся отвести Анежку от ее соблазнителя.

Но в тот же воскресный день, поздно вечером, шел я по берегу реки, поросшему ивняком и камышами, любовался отражением молодого месяца в волнах, окликнул задумавшегося рыболова в челноке над омутом и молился господу богу благодарственной молитвой за этот святой покой, за плеск волны, за темные ракиты над водой, за птичье сонное посвистывание. Звезды двигались над моей головою вместе со мной, и я чувствовал себя в ту минуту немножко святым Франциском Ассизским…

И тут я споткнулся о чьи-то длинные ноги. А приглядевшись, увидел милого Лукаша и милую Анежку в самом нежном времяпрепровождении. Я прошел еще немного вперед, чтобы опомниться, а потом позвал:

— Лукаш, Анежка!

Они поднялись, два несчастных грешника, подошли ко мне и опустили головы.

— Так-то вы поняли мою проповедь? Ради вас я вел эту речь, вам я открывал рай, если вы проявите послушание и перестанете грешить!

И тогда заговорила Анежка:

— Святой отец, — сказала она кротко, — мы с Лукашем все как следует обдумали после вашей прекрасной проповеди. И решили: если бог так милосерден, что дарует исполнение всех желаний мертвым, то, значит, эти желания не так уж плохи, чтобы им не исполниться еще при жизни здесь, на земле.

Это была бесстыдная речь. Я рассердился. Я схватил Анежку и Лукаша за шиворот и погнал их перед собой. Прямиком через трясину и камыши, через пни и колоды, потом по улице и прямо к костелу. Слава богу, никого по дороге не встретили, а то бы люди подумали, что это стражник ведет двух воришек. И так я приволок эту парочку к церковным воротам, кликнул сторожа, тот вышел, я велел ему отпереть храм, он отпер, зажег пред алтарем две свечи, стал позади этих двух молодых людей как шафер, и я их, этих неисправимых грешников, благословил во имя отца и сына и святаго духа, без исповеди и причастия, чтобы уж наконец покончить с этим делом и отвязаться… И они пошли вместе домой, смеясь как сумасшедшие.

Я сделал это властью своего пастырского сана, а Альжбету чуть удар не хватил, когда я на другой день пришел к ней с этим сообщением. Анежка же глядела на нее гордо, как молодуха, которая знает, что такое жизнь.

Цирюльник повесил салфетку на гвоздь, но бритву взял с собой, чтобы каждую субботу самому бриться, и кадку привез на мельницу, чтобы со знанием дела купать свою прекрасную жену. Альжбета записала мельницу на Анежку, но мельником все равно был Лукаш, а не Анежка.

Отродясь я ни до, ни после таких проповедей не говорил. Но что из этой проповеди взошло добро, хоть и не так, как я думал, знаю верно. И Анежка с Лукашем тоже это знают.

* * *

Во время этой речи пана Ешека — а проповедь свою он произносил гласом велиим — зазвучали на вышке трубы и возгласы. Приближался гость… Но сидевшие за столом слышали только священника, который с прихотливым красноречием вел своих слушателей с мельницы на реку, а с реки в церковь, а из церкви опять на мельницу, и его любвеобильное слово ласкало ланиты молодых людей.

Король поблагодарил пана Ешека, а потом сказал:

— Спасибо вам, други, всем троим за эту предпраздничную неделю. Спасибо тебе, магистр Витек, за братскую заботу о моем здравии. Спасибо тебе, пан Ешек, за дружеские беседы и за слова, исцеляющие душу, когда тело уже исцелилось. Тебе же, пан Бушек, что каждый день приходил ко мне с новой историей и тем к своей рыцарской славе добавил славу повествователя, спасибо за множество прекрасных воспоминаний, которые ты во мне пробудил… Вот настал день пятидесятый после пасхи Христовой, и собрались мы и сели единодушно вкупе. И явились нам разделенные языки, яко огненные, и каждый почил на одном из нас. Может, кто-нибудь захотел бы над нами посмеяться, сказав, упились, мол, они вином. Но не упились мы вином, ибо только пятый час идет после полудня. Но мы указали на чудеса на небеси горе и на знамения на земли низу, на кровь и огнь и курение дыма. А были мы радостны и покойны в этом бдении пред сошествием святаго духа.

Так молвил король, что сердцем своим уже славил день праздничный. Они поняли его слова и почувствовали, что он хочет остаться один и уже готовится к службе церковной.

И они поочередно приложились к руке своего владыки и простились с ним и разошлись по жилищам, отведенным им в карлштейнском путевом дворце.

Карл удалился в свою опочивальню. К нему приблизились два пажа, неся его праздничное платье и золотую цепь. Король облачался и, радостный сердцем, пел псалом.

Солнце стояло еще высоко над лесами и склонами, где были виноградники.

Король оделся и подошел к окну. Перед ним раскинулся милый край, дорогой его сердцу кусок чешской земли, который он так полюбил, что поставил здесь этот святой и гордый замок. И тут он мысленно пожелал себе быть таким же чистым, плодоносным и красивым, как этот край, и вместе с тем таким же крепким и неприступным, как этот замок. Он знал, что сейчас к нему устремлены взгляды со всех концов страны и что завтра на него будут устремлены глаза потомков.

— И соберут в него честь и славу народов… — промолвил он про себя. Такова жизнь королей. Их труд велик, и ответ за все лежит на их плечах.

Король вышел из своей опочивальни и направился, свежий и крепкий, к дверям залы, где стоял еще не убранный стол, за которым пан Ешек из Яновиц произнес сегодня свое трогательное пророчество о царствии небесном.

Но не дошел король до дверей, как они распахнулись, и перед ним стояла и пала на колени жена его, Альжбета Померанская, та, о которой он знал, что она любит его любовью сильной и нежной.

Альжбета стояла на коленях и с плачем обнимала ноги Карла.

Король стал поднимать ее, но она не захотела подняться, а, рыдая и плача, сказала так:

— Господин мой, прости меня, не ведала я, что творю. Не пан Гинек Главач, и не Ченек из Жумбурка, и не твой верный повар, а я, я сама подала тебе яд… Господин мой, во имя бога милосердного прошу тебя и заклинаю, выпусти всех троих из заключения! Я грешна, я сделала то, за что они пострадали, я молчала, когда их пытали, слова не промолвила, когда они под пыткой признавались в том, чего не делали!

Карл силой поднял свою жену с пола. Велел ей сесть и объясниться толком.

И вновь упала королева Альжбета к ногам Карла и, краснея и плача, сказала, что в тот день она подложила ему в кушанье любисток, думая, что он ее разлюбил, и желая вернуть себе его любовь.

Карл слушал и не верил своим ушам.

— Ты хочешь обелить виновных? — спросил он строго.

— Клянусь, что я это сделала сама.

Карл серьезно покачал головой.

— Ты не веришь, что я люблю тебя? — чуть дыша, спросила королева.

Тут король засмеялся и поцеловал ее в губы. Королева же бросилась на шею своему супругу и повисла на ней и обняла его изо всех сил, а сила в ней была великая.

Король Карл был в эту минуту счастлив.

— И ты, Альжбета, страдаешь от того, что я король? Обещаю тебе исправиться в ближайшие дни и месяцы. Не хочу, чтоб ты думала, будто я тебя не люблю.

И тут же велел кликнуть к себе бургграфа и приказал ему немедля отправить в Прагу гонца с указом, что именем короля узники Гинек Главач на Скалице, Ченек из Жумбурка и помощник главного повара тотчас же должны быть освобождены от оков и выпущены на свободу.

После чего они вместе с супругой отправились в храм, где шла торжественная всенощная в канун дня святого духа. Служил ее каноник Ешек из Яновиц.

Когда король с королевой и всеми рыцарями стражи и замковым капитулом вышли из храма, то дальше пошли по зеленому ковру из травы и свежих цветов, насыпанных народом, что жил на Карлштейне.

Над землей уже горели святые звезды, и воздух был чист как алмаз.

Перевод Н. Беляевой.

ПРИМЕЧАНИЯ

ЕГО ЗВАЛИ ЯЧМЕНЕК. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЯЧМЕНЬКА

Над дилогией «Его звали Ячменек» и «Возвращение Ячменька» Франтишек Кубка работал в 1956—1957 годах. Однако замысел ее начал складываться значительно раньте. «В 1922—1923 годах, — вспоминает писатель, — я несколько месяцев жил в Оломоуце и узнал Гану, самую очаровательную равнину на свете. Там я придумал историю о ганацкой деревне, которая во время Тридцатилетней войны долгие годы успешно оборонялась против шведов»^[176]. Этот рассказ-легенда «Свадьба в Кане Галилейской» вошел в сборник новелл Ф. Кубки «Семь остановок» (1931).

Среди произведений, поразивших Кубку еще в детстве и впоследствии не раз привлекавших его внимание, была немецкая «Народная книга о Тиле Эйленшпигеле». В 1930—1931 годах он набросал несколько глав романа, который должен был называться «Эйленшпигель в Праге». Действие первой главы развертывалось на Карловом мосту в Праге в момент, когда по нему проезжал Фридрих Пфальцский (1596—1632) с женой Елизаветой (1596—1662) и свитой, поспешно покидая королевскую резиденцию Град. В следующей главе описывалось опустевшее поле битвы на Белой горе. Одна из глав этого романа («Размышления под Тыном») была в виде самостоятельной новеллы включена автором в книгу «Скифский наездник» (1941), но снята цензурой и увидела свет лишь во втором издании сборника (1946). В этой главе, а также в рассказах «Майские ночи» и «Пражский ноктюрн» (сб. «Пражский ноктюрн», 1943) впервые выступают персонажи, которые впоследствии будут фигурировать и в романах о Ячменьке.

Роман «Эйленшпигель в Праге» Кубка не дописал. Характер героя немецкой готической легенды, хотя он и был бунтовщиком и утешителем угнетенных, не соответствовал чешскому национальному духу. К тому же в 30-е годы Кубка прочел роман бельгийского писателя Шарля до Костера «Легенда об Уленшпигеле» (1867) и увидел, что здесь уже выражено все, что «можно сказать о мудром бродяге, который вырастает в символ народного восстания». Но героев двух своих будущих исторических романов — королевского шута Палечка и рыцаря по прозвищу Ячменек, образы которых тоже подсказаны народными легендами, — Кубка воспринимал как родных братьев Уленшпигеля.

«Когда после второй мировой войны, — рассказывает писатель, — я продумывал смысл и фабулу романа о Ячменьке, то посетил ганацкую землю, Кромержиж, Оломоуц, Хропынь, Гулин, Скаштице, прочел много исторических, летописных и архивных материалов о Гане и Тридцатилетней войне и узнал, что моравские сословия даровали Зимнему королю Фридриху доходы города Кромержижа, а Зимней королеве Елизавете хропыньскую землю в качестве приданого. Так в моем сознании Хропынь — легендарное место рождения сказочного ганацкого «короля» Ячменька — связалась с представительницей рода Стюартов на чешском троне. Почему бы ганацкие сословия не могли послать сироту, внебрачного потомка владетелей хропыньского замка, которого служанка родила в ячменном поле, в качестве пажа чужеземной властительнице и почему бы не могла вспыхнуть и долго продолжаться любовь между моравским рыцарем и чешской королевой?

Я принялся сочинять сказку о похождениях героя, которого «звали Ячменьком»^[177].

В Тридцатилетней войне, начавшейся и закончившейся в Чехии, писатель видел аналогию второй мировой войне. Как перед мюнхенской катастрофой в Праге появился «дружеский посредник» лорд Ренсимен, так перед поражением чехов на Белой горе в 1620 году в пражском Граде объявились английские послы Вестон и Конвей, с помощью дипломатических ухищрений отдавшие чешские земли и чешский народ в руки австрийского императора. События трехсотлетней давности оказались актуальными, поскольку сущность обеих трагедий одинакова: крах политики господ, ориентировавшихся на Запад.

По собственному признанию, Ф. Кубка писал свой роман так, как писались романы в эпоху Тридцатилетней войны и после нее. «Это цепочка новелл, связанных сквозным действием и фигурой главного героя»^[178]. Формальным образцом для чешского писателя были «История Жиль Блаза из Сантиньяны» Лесажа, «Дон Кихот» Сервантеса и «Затейливый Симплициссимус» Гриммельсхаузена. Как исторический беллетрист, Кубка опирался и на традиции классиков чешской исторической прозы Алоиса Ирасека и Зикмунда Винтера. «От Ирасека я научился понимать демократический героизм»^[179], — утверждал он. «Поучительным примером» в работе над «Ячменьком» стало для него описание белогорской битвы в романе З. Винтера «Магистр Кампанус» (1909). Учился он и у своего соавтора по переводу на русский язык либретто оперы Бедржиха Сметаны «Проданная невеста» Алексея Толстого, роман которого «Петр Первый» хорошо знал и высоко ценил.

Первое издание романа Ф. Кубки «Его звали Ячменек» вышло в издательстве «Чехословацкий писатель» в 1957 году, романа «Возвращение Ячменька» — в 1958 году. При подготовке второго издания 1965 года оба романа были объединены под общим заглавием «Романс о Ячменьке».

В дилогии Кубки очень мало вымышленных героев. Помимо исторических лиц, о которых даются сведения в постраничных примечаниях, мы встречаем здесь имена многих общеизвестных исторических деятелей, а также десятки второстепенных персонажей, прототипы которых также реально существовали. В романах Кубки фигурируют многочисленные сиятельные особы: австрийские эрцгерцоги и императоры «Священной Римской империи» Фердинанд II (1578—1637) и Фердинанд III (1608—1657), английские короли Яков I (1566—1625) и Карл I (1600—1649), турецкие султаны Осман II (1605—1622), Мустафа I (1599—1632) и Mурад IV (1609—1640), шведский король Густав II Адольф (1594—1632), князь Трансильвании Дьёрдь I Ракоци (1593—1648); бранденбургский курфюрст Георг Вильгельм (1595—1640), герцог брауншвейг-люнебургский Георг III (1582—1641), ландграф гессен-кассельский Вильгельм V (1602—1637) и др. Мы находим здесь государственных деятелей и дипломатов: например, английского дипломата Томаса Роу (1581—1644), польских политических деятелей и дипломатов Якуба Собесского (1588—1646) и Ежи Оссолиньского (1595—1650); здесь действуют военачальники, сражавшиеся на стороне протестантов: немецкий полковник Ганнес Штубенфолл, шведы — фельдмаршал Герман Врангель (1587—1644), генерал Нильс Браге (1604—1632) и др.; и на стороне католиков: генералы Йоахим Карпизон, Вильгельм Вердуо, Мельхиор фон Гатцфельд (ум. 1658) и др.; представители различных слоев чешского общества: таковы староместский гетман, выразитель взглядов демократических низов Микулаш Дивиш, чешские эмигранты — Бартоломей из Жеротина(ум. 1644), Боржек Догальский из Догалиц и др.; духовные лица: Хоэ (Ху де Зупех), Ян Гай (Гайус); врачи (доктор Румпф) и т. д. Все это усиливает историческую достоверность произведения Ф. Кубки.

КАРЛШТЕЙНСКИЕ ВЕЧЕРА

13 ноября 1939 года прямо в приемной больницы, где Франтишек Кубка ждал рождения своей будущей дочери, его арестовали и отправили в Берлин, в центральную тюрьму гестапо. Сто двадцать дней он провел в одиночке. Подозревали его в организации покушения на Гитлера. Обвинение было настолько необоснованным, что 30 марта 1940 года Кубку выпустили на свободу. «Я вернулся в Прагу, — вспоминает писатель. — Начал по-новому любить жизнь. Начал писать. Так возникли «Скифский наездник», «Пражский ноктюрн», «Божена Немцова», «Нунка», «Карлштейнские вечера»^[180].

Уже в сборник новелл «Скифский наездник» вошел рассказ «Соловьиная тропка», повествующий о юности короля Карла I (1316—1378), который правил Чехией в 1346—1378 годах, а с 1355 года стал императором «Священной Римской империи» под именем Карла IV, и рассказ «Королева» — о матери Карла IV, жене чешского короля (1310—1346) Яна Люксембургского (1296—1346) Элишке, происходившей из древнего чешского княжеского, а затем королевского рода Пршемысловичей (правили с IX в. по 1306 г.).

Настольной книгой Кубки стал сборник «Проза эпохи Карла IV», вышедший в 1938 году и подготовленный к изданию профессором Яном Виликовским. «В годы неволи… — поясняет писатель, — собрание «Проза эпохи Карла IV» обрело совершенно иной смысл. В свете древнечешской письменности прежде всего выступила во весь рост фигура великого государя, который был горд своей кровной связью с родом Пршемысловичей, любил язык матери, сладостную почву чешской земли и королевство чешское, «благороднейшую часть Римской империи». Этот правитель основал в Праге для сынов чешского народа первый университет в Центральной Европе и украсил свой стольный град дворцами и храмами. Там, где чужеземный завоеватель в XX веке трубил на всех перекрестках о нашей неполноценности и несамостоятельности, Карл IV и его ученые паладины в XIV веке прославляли могущество и славу древнего государства»^[181].

«Карлштейнские вечера» или, точнее, «Карлштейнские вигилии» были третьей частью новеллистического триптиха, начатого «Скифским наездником» и продолженного «Пражским ноктюрном». «Вигилии» — в католической церковной традиции день и ночь в канун больших религиозных праздников. В предпраздничную неделю перед троицей 1371 года и собираются в новом королевском замке Карлштейн, построенном в 1348—1367 годах, герои-повествователи книги Ф. Кубки.

«Карлштейнские вечера», — вспоминает он, — я писал летом 1943 года. Весной этого года умер мой отец. Забавными рассказами я пытался разогнать мрак, которым окутало меня его долгое, болезненное умирание. Но и иное событие, причем мирового масштаба, определило оптимистический характер этого цикла новелл… Это была славная победа у Сталинграда в начале февраля 1943 года. На берегах Волги военной машине немецкого фашизма был нанесен уничтожающий удар. Это был рассвет нашего освобождения. Я уже давно мечтал о более крупном сочинении. Но мне еще недоставало дерзости и душевного спокойствия для того, чтобы взяться за роман. Я обратился к форме, которая в XIV столетии так прославила «Декамерон» мессера Боккаччо, к циклу новелл. Как у Джованни Боккаччо мужчины и женщины сошлись во время эпидемии чумы, чтобы рассказать о жизни и о любви, так и герои-рассказчики в моих «Карлштейнских вечерах» подавали читателю… сладкое противоядие любви к женщине и любви к родине. На мотивах любви был построен этот цикл, восхваляющий героизм чешского человека и его славное прошлое, его мужественную красоту, его тоску по веселым приключениям и подвигам. Весь мир открывался здесь читателю, скованному границами обкорнанной родины. О всех странах тут рассказывалось, кроме одной, той, которая насилием, кровью, ложью а жестокостью навязывала нам себя. Карл IV, которого у нас отнимали и трактовали как немецкого властителя, остался в моих «Вечерах» патриотом чешской земли и выступал великим государем отнюдь не потому, что был кровно связан с Пршемысловичами и сделал из Праги сердце Европы. Читателю, который ежедневно проходил мимо низвергнутых памятников и над оскверненным пражским Градом видел развевающееся знамя нашего унижения, моя книга напоминала о величии и красоте прошлого Чехии… Я украсил ее всеми драгоценными дарами чешской земли»^[182].

В сборнике — 21 рассказ. Пять из них представляют собой обработку бродячих средневековых сюжетов. Остальные — плод авторской фантазии, опирающейся на исторические труды Франтишека Палацкого (1798—1876) и Йозефа Шусты (1835—1914), на произведения средневековой литературы, на литературоведческие изыскания чешских и зарубежных медиевистов. Рассказ «Катержина» навеян так называемой «большой стокгольмской» «Легендой о святой Екатерине», написанной в стихах во второй половине 50-х годов XIV века и найденной в 1850 году в Стокгольмской королевской библиотеке (в ноябре 1939 года Кубка опубликовал в газете «Лидове новины» эссе «Хвала «Легенде о святой Екатерине»). В новелле «Безымянная» Кубка, по собственному признанию, «избавился» от того впечатления, которое произвело на него описание битвы при Креси в рассказе Ирасека («Битва при Креси» в сборнике «Из давнего и недавнего», 1913).

Как автор цикла рассказов о Карлштейне, Франтишек Кубка имел предшественника в лице одного из зачинателей чешской исторической прозы Вацлава Бенеша-Тршебизского, написавшего книгу «Рассказы карлштейнского ворона» (1882), а также повести «Масленица на Карлштейне» (1874) и «Под Карлштейном» (1877) и рассказ «В тени Карлова Тына» (1875). Естественно, Кубке была известна и комедия выдающегося чешского поэта Ярослава Врхлицкого «Ночь на Карлштейне» (1884).

Новеллистическому мастерству Кубка учился у Бальзака (как раз после возвращения из тюрьмы он перечитывал его «Озорные рассказы»), Анатоля Франса, швейцарского писателя Конрада Фердинанда Мейера (1825—1898). Знал он в эти годы и австрийского прозаика Адальберта Штифтера (1805—1868), автора исторического романа «Витико» (1865—1867).

Чешская критика единодушно относит «Карлштейнские вечера» к лучшим образцам чешской исторической прозы начала 40-х годов. Книга продавалась из-под полы и разошлась в течение недели. Читали ее и в концентрационных лагерях. В июле 1945 года к Кубке пришел известный словацкий писатель-коммунист Петер Илемницкий (1901—1949), незадолго до этого вернувшийся из концлагеря в Дессау, и попросил экземпляр «Карлштейнских вечеров» взамен сгоревшего у него в марте 1945 года во время налета американской авиации. «Твою книгу, — говорил он Кубке, — мне тайком переслали в заключение, я прочел ее, а на рождество 1944 года читал вслух товарищам. Видел бы ты их глаза! Мы читали ее, пока она не рассыпалась на страницы». Подтверждение этого воспоминания Кубки можно найти в корреспонденции Илемницкого. 18 ноября 1944 года Илемницкий писал о своем интересе к новой книге Кубки жене Ружене, которой за три года до этого подарил на рождество «Скифского наездника». А 26 декабря он уже делился с нею своими впечатлениями от чтения: «Это книга необычайной целомудренности и красоты. Больше всего на меня подействовали чистейшие, пастелью писанные истории-исповеди самого Карла IV. Что может быть более нежного, чем рассказ о Блаженке? И можно ли прекраснее высказать любовь к своей земле, чем выражает ее Карл в концовке рассказа о Дине?»^[183] 7 января 1945 года Илемницкий сообщал своему другу Йозефу Дворжаку, что накануне читал «Карлштейнские вечера» вслух товарищам по заключению.

Первое издание книги вышло в 1944 году в пражском издательстве «Фр. Боровы». Второе пересмотренное издание в издательстве «Чехословацкий писатель» в 1954 году.

В «Карлштейнских вечерах», так же как в дилогии о Ячменьке, выступает множество реальных исторических лиц. Это прежде всего четыре жены Карла IV: Бланш (Бланка; при крещении Маргарита) де Валуа (1316—1348), чешская королева с 1347 года; Анна Пфальцская (1329—1353), чешская королева с 1349 года; Анна Свидницкая (1339—1362), чешская королева с 1353 года; Альжбета Померанская (ок. 1347—1393), чешская королева с 1363 года; две его дочери — Маркета (1335—1349) и Катержина (1342?—1386). К числу реальных исторических лиц относятся и участники карлштейнских вечеров, доверенное лицо Карла IV, его камергер и маршал двора Бушек-младший из Велгартиц (ум. 1371), а также другой близкий друг короля — его канцлер Ян из Стршеды (ок. 1310—1380), епископ, дипломат, выдающийся знаток античности.

О. Малевич

Примечания

1

Дорогой (англ.).

(обратно)

2

«зеленый» от англ. green.

(обратно)

3

душенькой (нем.).

(обратно)

4

к ноге (фр.).

(обратно)

5

Молиться (нем.).

(обратно)

6

обязательство (лат.).

(обратно)

7

Да здравствует королева! (лат.)

(обратно)

8

волю, свободу — от лат. libertatis.

(обратно)

9

Дорогой (ит.).

(обратно)

10

Дорогой хитрец (ит.).

(обратно)

11

Как дела сегодня? (англ.)

(обратно)

12

легатов, послов чешского короля (лат.).

(обратно)

13

военной операции (лат.).

(обратно)

14

Чешский Волчонок (лат.).

(обратно)

15

основами монархии? Король есть закон (лат.).

(обратно)

16

За веру и свободу (лат.).

(обратно)

17

по обязанности (лат.).

(обратно)

18

из Великой Есени, знаменитый ректор (лат.).

(обратно)

19

Наконец-то… любезный граф! (фр.)

(обратно)

20

За мной (нем.).

(обратно)

21

боевой порядок (фр.).

(обратно)

22

Вам поклон от Борнемисы (нем.).

(обратно)

23

Не понимаю (венг.).

(обратно)

24

Скажи ему по-французски (нем.).

(обратно)

25

соображениями военного порядка (фр.).

(обратно)

26

мой дорогой князь (фр.).

(обратно)

27

Пресвятая дева Мария! (лат.)

(обратно)

28

Вперед и решительно! (нем.)

(обратно)

29

Прекрасно, Ячменек, вперед! (нем.)

(обратно)

30

Поехали, Ячменек! (нем.)

(обратно)

31

Незамедлительно (лат.).

(обратно)

32

Вперед! (нем.)

(обратно)

33

Ах вы, шельмы лютеранские, сукины дети, разрази вас гром! (искаж. пол.)

(обратно)

34

Ваше величество (нем.).

(обратно)

35

Господь оставил меня? (нем.)

(обратно)

36

Ганнибал перед вратами! (лат.)

(обратно)

37

Давай подписывай, Нандл (Фердик)! (нем.)

(обратно)

38

Вергилий, Георгики, книга 2, с. 101, строки 488—489. Здесь и далее стихи Вергилия приводятся в переводах С. Шервинского по изданию: Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., Художественная литература, 1979 г.

(обратно)

39

Вергилий, Георгики, книга 4, с. 133, строки 523—527.

(обратно)

40

Вергилий, Георгики, книга 3, с. 114, строки 394—395.

(обратно)

41

«Теперь — пируем» (лат.). Гораций, кн. I, ода 37, пер. С. Шервинского.

(обратно)

42

в город (греч.).

(обратно)

43

хропыньский рыцарь (нем.).

(обратно)

44

Елизавета (англ.).

(обратно)

45

Ваше величество (фр.).

(обратно)

46

четко (лат.).

(обратно)

47

Шекспир, «Гамлет». Пер. М. Лозинского.

(обратно)

48

Венеции (нем.).

(обратно)

49

король-миротворец (лат.).

(обратно)

50

ваше превосходительство (ит.).

(обратно)

51

Камерариус по-латыни: камердинер.

(обратно)

52

Возносит (лат.).

(обратно)

53

Дорогой Фридрих (англ.).

(обратно)

54

Во имя господа и моей возлюбленной королевы (фр.).

(обратно)

55

во имя принципов монархизма (лат.).

(обратно)

56

Счастливого рождества! (англ.)

(обратно)

57

Для любви спальня, для любви экипаж (лат.).

(обратно)

58

государственные соображения, государственные интересы (фр.).

(обратно)

59

свободы (лат.).

(обратно)

60

Боже мой, боже мой… (нем.)

(обратно)

61

Клянусь душой и господом… (нем.)

(обратно)

62

О, моя прекрасная Лизель (нем.).

(обратно)

63

Прекрасная Елизавета, добрая королева (нем.).

(обратно)

64

Плут, который князем будет (нем.).

(обратно)

65

смерть с одного маха (нем.).

(обратно)

66

после обеда (лат.).

(обратно)

67

вылеживаться (о сыре) (нем.).

(обратно)

68

друзья свободы Германии (лат.).

(обратно)

69

рененском дворце (ит.).

(обратно)

70

королевский дом (гол.).

(обратно)

71

Когда бог отвернулся! (лат.)

(обратно)

72

Праздность — порок (лат.).

(обратно)

73

Друг Галлии — не ее сосед! (лат.)

(обратно)

74

за чашей, во время пира (лат.).

(обратно)

75

Привет тебе (лат.).

(обратно)

76

во имя божье (нем.).

(обратно)

77

Вашей милости (нем.).

(обратно)

78

военной авантюре (фр.).

(обратно)

79

Третьего не дано (лат.).

(обратно)

80

свободам Германии (лат.).

(обратно)

81

Времена меняются (лат.).

(обратно)

82

Всякого влечет своя страсть (лат.).

(обратно)

83

северная (лат.).

(обратно)

84

не разбираетесь (лат.).

(обратно)

85

вожди хорошего общества и заступники в общем деле (лат.).

(обратно)

86

советы (лат.).

(обратно)

87

в могилу (лат.).

(обратно)

88

своего тщеславия (лат.).

(обратно)

89

никаких средств (лат.).

(обратно)

90

руки и ноги (лат.).

(обратно)

91

к северному льву (лат.).

(обратно)

92

прощай (лат.).

(обратно)

93

Густава Адольфа, короля Швеции (лат.).

(обратно)

94

наследник престола (лат.).

(обратно)

95

черный ребенок (англ.).

(обратно)

96

полноту власти (нем.).

(обратно)

97

Любезная государыня (фр.).

(обратно)

98

Европейский театр (лат.).

(обратно)

99

О, моя королева, о, моя королева (англ.).

(обратно)

100

Да здравствует чешский король! (нем.)

(обратно)

101

А вот и мой брат Фредерик (фр.).

(обратно)

102

Ваша милость (нем.).

(обратно)

103

в проклятую чешскую авантюру (нем.).

(обратно)

104

Тебя, господи [хвалим] (лат.).

(обратно)

105

пустое тщеславие (лат.).

(обратно)

106

О да, безусловно (англ.).

(обратно)

107

достопочтенного ректора (лат.).

(обратно)

108

жителем Пфальца (нем.).

(обратно)

109

Хорошо, хорошо (лат.).

(обратно)

110

Отправляйтесь, ищите эскадроны Штенбока (фр.).

(обратно)

111

Попробуйте извлечь меня отсюда! (фр.)

(обратно)

112

Мама, мама! (нем.)

(обратно)

113

Король мертв… мертв… (нем.)

(обратно)

114

Может, он умер (нем.), умер… умер! (фр.)

(обратно)

115

траурный стан (лат.).

(обратно)

116

Король Богемии… (нем.)

(обратно)

117

Коротко говоря (лат.).

(обратно)

118

три варианта (лат.).

(обратно)

119

чешскими делами (лат.).

(обратно)

120

с титулом короля Богемии (лат.).

(обратно)

121

то есть с нами (лат.).

(обратно)

122

то есть (лат.).

(обратно)

123

проклятая комедия (ит.).

(обратно)

124

сиятельного (лат.).

(обратно)

125

Вместо поймали, вместе повесят! (нем.)

(обратно)

126

государственный интерес (фр.).

(обратно)

127

мой собрат (фр.).

(обратно)

128

Известие о страшном убийстве в Эгере (немецкое название Хеба) (нем.).

(обратно)

129

Дата сего… (лат.)

(обратно)

130

через пламя и тернии (лат.).

(обратно)

131

Церковь! Церковь, проклятье! (нем.)

(обратно)

132

чешском господине (нем., фр.).

(обратно)

133

условий (лат.).

(обратно)

134

полномочия (лат.).

(обратно)

135

господин фон Хропин (нем.).

(обратно)

136

подлежит обсуждению (лат.).

(обратно)

137

Господин фон Герштенкорн (Ячменек) (нем.).

(обратно)

138

месье де Кропынь (Хропынь) (фр.).

(обратно)

139

знаменитый Комениус (лат.).

(обратно)

140

Галлия всегда выигрывает! (лат.)

(обратно)

141

Посреди жизни (лат.).

(обратно)

142

дикий полковник из Богемии (нем.).

(обратно)

143

в битве при Лютцене, а также у Виттштока, а также у Свидницы и т. д. и т. д. (лат., нем.).

(обратно)

144

из списка гарнизона… Так как этот герой, прославленный не только в армии ее величества, но и во (нем., лат. искаж.).

(обратно)

145

в крепости (нем.).

(обратно)

146

на другие ворота (лат.).

(обратно)

147

своих ганаков (лат.).

(обратно)

148

переговорами (нем.).

(обратно)

149

тотчас же (нем.).

(обратно)

150

нашей армии (лат.).

(обратно)

151

со страшным гневом (лат.).

(обратно)

152

арестовать (лат.).

(обратно)

153

надо расценивать (лат.).

(обратно)

154

страшное предательство (нем.).

(обратно)

155

нашего покойного короля (лат.).

(обратно)

156

славной памяти (лат.).

(обратно)

157

убитых или исчезнувших (нем.).

(обратно)

158

помощник советника (нем.).

(обратно)

159

покорнейше (нем.).

(обратно)

160

проклятое и дьявольски важное (нем. искаж.).

(обратно)

161

жизнь точно сон (лат.).

(обратно)

162

Сукин сын! (нем.)

(обратно)

163

замке (фр.).

(обратно)

164

Камень помощи.

(обратно)

165

учения (лат.).

(обратно)

166

Здравствуйте (нем.).

(обратно)

167

Ничего нет хуже неблагодарных душ (лат.).

(обратно)

168

то есть (лат.).

(обратно)

169

Беги, Тилли, беги! (нем.)

(обратно)

170

немецкие ругательства.

(обратно)

171

Ты собака, ты свинья, ты Герштенкорн! (нем.)

(обратно)

172

Здесь и далее перевод стихов В. Корчагина.

(обратно)

173

Святая Мария, молись за нас, грешных! (лат.)

(обратно)

174

мой принц Венце… Венцес… Венцеслав? (фр.)

(обратно)

175

пред лицом смерти (лат.).

(обратно)

176

Kubka F. Romance o Ječmínkovi. Praha, 1967. Záložka.

(обратно)

177

Там же.

(обратно)

178

Kubka F. O Ječmínkovi a Mnichovu před třemi sty léty. Lidová demokracie, 9.5.1958, s. 3.

(обратно)

179

Kubka F. Setkání s knihami a lidmi za mladých časů. Praha, 1963, s. 45.

(обратно)

180

Kubka F. Kniha o knihách. Praha, 1964, s. 136.

(обратно)

181

Kubka F. Kniha o knihách. Praha, s. 139.

(обратно)

182

Kubka F. Karlštejnské vigilie. Praha, 1957, s. 242—243.

(обратно)

183

Jilemnický Peter. Spisy, X. Z korešpondencie. Bratislava, 1957, s. 385.

(обратно)

Комментарии

1

Протестантская уния — союз немецких протестантских государей, созданный в 1608 г. пфальцским курфюрстом Фридрихом IV (1574—1010), отцом Фридриха V Пфальцского, Зимнего короля.

(обратно)

2

Вальдсас (Вальдзассен) — поселение, в древности и в 1385—1524 гг. принадлежавшее чешской короне; затем перешло во владение немецких государей (пфальцграфов рейнских, герцогов баварских), ныне — в ФРГ.

(обратно)

3

Вратислав Фюрстенберг (ум. 1631), ландграф — президент имперского придворного совета в Вене.

(обратно)

4

Габор Бетлен (1580—1629) — князь Трансильвании, король Венгрии (1620—1621); 14.10.1618 г. заключил конфедерацию с восставшими против Фердинанда II чешскими сословиями; активный участник антигабсбургского движения и Тридцатилетней войны, союзник антигабсбургской коалиции.

(обратно)

5

…цистерцианского монастыря… — Цистерцианцы — католический монашеский орден, основанный в 1098 г. в Сито (лат. — Цистерциум) во Франции.

(обратно)

6

Ахац (Ахаций) из Донина, Абрахам (1579—1631), представитель силезско-прусской ветви феодального рода, происходившего из Донина — чешского ленного владения на границе с Саксонией. Вместе со своим братом Криштофом стремился создать сильный союз протестантских государств.

(обратно)

7

Иоганн Георг I (1585—1656), с 1611 г. курфюрст саксонский (в романе фигурирует и как «пьяница Юра»); несмотря на то, что был лютеранином, в 1619 г. отверг предложенную ему чешскими протестантами корону и голосовал при выборах императора за Фердинанда Штирийского, эрцгерцога Австрии (впоследствии императора Фердинанда II); воевал на его стороне в Лужице и Силезии; во время шведских войн сначала пытался сохранить нейтралитет, затем воевал на стороне шведов; в 1635 г. заключил мир с императором Фердинандом II и в союзе с ним воевал против французов и шведов.

(обратно)

8

Карл Эммануил I Великий (1562—1630) — с 1580 г. герцог Савойский; в 1619 г. претендовал на императорский престол и хотел быть избранным чешским королем, способствовал отправке в Чехию вспомогательного корпуса под командованием Мансфельда; покровительствовал наукам и искусствам.

(обратно)

9

Эббот Джордж (1562—1633) — с 1610 г. архиепископ Кентерберийский; доверенное лицо и советник английского короля Якова I; при Карле I впал в немилость и удалился от двора.

(обратно)

10

Ганак — житель долины вдоль реки Ганы в Моравии.

(обратно)

11

Дадли Роберт (1573—1639) — лорд, английский архитектор, физик и литератор; бо́льшую часть жизни провел в Италии.

(обратно)

12

Скультетус (Шкультет), Абрахам Шульц, фанатичный кальвинист, придворный проповедник Фридриха V Пфальцского.

(обратно)

13

Шлик Яхим Ондржей (1569—1621) — один из лидеров оппозиции чешских сословий против власти Габсбургов; в 1606 г. возглавил чешскую протестантскую консисторию; в 1609 г. был избран «защитником веры» («дефенсором»), во время антигабсбургского восстания чешских феодалов и горожан-протестантов — член временного правительства Чехии (25.V.1618—4.II.1619) — директории; был сторонником избрания на чешский трон саксонского курфюрста Иоганна Георга, но после избрания Фридриха Пфальцского перешел на его сторону; был главным судьей королевства и управителем Лужицы; после белогорской битвы бежал в Дрезден, был выдан императору, предан в Праге суду и казнен.

(обратно)

14

Коншелы — городские выборные.

(обратно)

15

Вацлав Вилим из Роупова (ум. 1631) — чешский феодал, с 1608 г. один из лидеров чешской сословной оппозиции; во время антигабсбургского восстания возглавил временную директорию и предложил низвергнуть Фердинанда II; после битвы на Белой горе бежал из Чехии; в 1627 г. был прощен Фердинандом II и вернулся; в 1631 г. во время саксонского вторжения в Чехию примкнул к саксонцам.

(обратно)

16

Ян Альбин Шлик (1589—1627) — один из руководителей антигабсбургского восстания чешских сословий; после его поражения бежал в Силезию.

(обратно)

17

…сословий короны святого Вацлава — т. е. чешского королевства (см. примеч. 39).

(обратно)

18

Людвиг Филипп Пфальцский (1602—1655) — брат Фридриха V Пфальцского, пфальцграф рейнский; принял участие в походе в Чехию.

(обратно)

19

Христиан Ангальтский (Анхальтский) — Христиан I, князь Ангальт (Анхальт)-Бернбургский (1568—1630) — видный политик евангелической партии, наместник Верхнего Пфальца; в Чехии — главнокомандующий войсками Фридриха V Пфальцского; один из виновников поражения протестантов в битве на Белой горе; бежал из Чехии, был проклят императором, но уже в 1624 г. прощен. Его сын Людвиг не сыграл в истории сколько-нибудь значительной роли.

(обратно)

20

«Грамота величия» — рескрипт, изданный в 1609 г. императором «Священной Римской империи» и королем Чехии в 1576—1611 гг. Рудольфом II (1552—1612) в качестве уступки чешским протестантам — феодалам и бюргерам за поддержку в его междоусобице с братом Маттиасом (Матвеем) (1557—1619), с 1611 г. провозглашенным чешским королем; протестанты получили право свободно отправлять религиозные обряды, иметь собственные школы и т. д.

(обратно)

21

…Шекспир напутал, и моря у вас нет? — Речь идет о пьесе Шекспира «Зимняя сказка» (поставлена в 1611 г.), действие которой происходит частично в Сицилии, частично в Богемии (Чехии), причем последняя изображена здесь приморской державой.

(обратно)

22

Драбанты — телохранители.

(обратно)

23

…в Ангельском замке в Кисибле… — Ангельская Гора — городок в Чехии и замок под ним; Кисибл — деревня, принадлежавшая владельцам Ангельской Горы (позднее в Кисибл была перенесена и их резиденция); барон Лингарт Колон из Фельца, владевший Ангельской Горой и Кисиблом, принял участие в антигабсбургском восстании.

(обратно)

24

В …Жатце, который… именовал себя истинно гуситской общиной… — Жатец принадлежал к числу первых городов, примкнувших к антифеодальному и национально-освободительному гуситскому движению (от имени национального героя чешского народа, идеолога чешской Реформации Яна Гуса, 1371—1415, сожженного на костре по решению духовного собора в Констанце); в 1421 г. Жатец героически сопротивлялся крестоносцам, отразив все их атаки.

(обратно)

25

Максимилиан Гоштялек из Яворжице (ум. 1621) — городской советник в Жатце, в период антигабсбургского восстания член директории, после поражения восстания казнен.

(обратно)

26

Карлов университет. — См. примеч. 48.

(обратно)

27

Граф Коловратский. — Имеется в виду Альберт из Коловрат (ум. 1626), владелец замка Буштеград.

(обратно)

28

Максимилиан Баварский (1573—1651), герцог, друг детства Фердинанда II, правил с 1597 г., в 1609 г. создал и возглавил Католическую лигу светских и духовных князей «Священной Римской империи».

(обратно)

29

Джордж Вильерс, лорд Бекингем (1592—1628) — фаворит английских королей Якова I и Карла I.

(обратно)

30

Летний дворец «Звезда» — шестиугольный ренессансный дворец, построенный в 1555—1556 гг. неподалеку от Белой горы.

(обратно)

31

Белый двухвостый лев. — Изображение льва входит в чешский герб.

(обратно)

32

Пражское троеградье. — С середины XIV по конец XVIII вв. Прага состояла из трех самостоятельных в административном отношении городов с собственными магистратами (Менши Место пражске, — позднее Мала Стра́на; Старе Место; Нове Место) и управляемого королевским бургграфом городка Градчаны.

(обратно)

33

…ворота, построенные не так давно королем Маттиасом, и возвратил рой в пчельник сада, называемого Королевским. — «Маттиасовы ворота» в пражском Граде (Кремле) построены в 1614 г. по приказу короля Маттиаса (Матвея). Королевский сад (заповедник) был заложен в середине XIV в. при короле Яне Люксембургском (см. преамбулу к «Карлштейнским вечерам»), ныне Парк культуры и отдыха им. Юлиуса Фучика.

(обратно)

34

Шестнадцатиарочный мост — Карлов мост, построен в 1357—1503 гг.

(обратно)

35

Вышеград — древняя крепость на левом берегу р. Влтавы, служившая княжеской резиденцией.

(обратно)

36

Либуше — легендарная правительница древней Чехии, предсказавшая великое будущее Праги и основавшая королевский род Пршемысловичей, выйдя замуж за простого крестьянина Пршемысла Пахаря, к которому привел княгиню ее конь.

(обратно)

37

…пример Иржи, также избранного короля… — Имеется в виду Иржи Подебрад (1420—1471), избранный в 1458 г. чешским королем.

(обратно)

38

Вацлав Будовец из Будова (1547—1621) — видный чешский протестантский деятель и литератор, член директории, после подавления восстания сословий казнен; главный герой рассказа Ф. Кубки «Размышления под Тыном» из сборника. «Скифский наездник».

(обратно)

39

…князьям земли чешской — Вацлаву и Людмиле… — Вацлав (907—935), чешский князь с 924 г.; Людмила (ум. 921) — чешская княгиня, его бабушка. Умерли насильственной смертью, став жертвами религиозной и политической вражды. Причислены католической церковью к лику святых. Вацлав считается святым патроном Чехии.

(обратно)

40

Прокоп (ум. 1053) — основатель Сазавского монастыря, где служба отправлялась на церковно-славянском языке. Был причислен к лику святых.

(обратно)

41

Карл IV — см. преамбулу к «Карлштейнским вечерам».

(обратно)

42

…рыцари святого Вацлава… — т. е. рыцари чешской короны, присягающие на верность королю.

(обратно)

43

Земан — представитель низшего слоя дворянства; свободный землевладелец.

(обратно)

44

Пикарты (от Пикардии во Франции, очага еретического движения в средние века) — представители левого крыла гуситов-таборитов; здесь в значении еретики.

(обратно)

45

Чешские братья — религиозная секта, возникшая в Чехии в середине XV в.; члены ее выступали против сословного и имущественного неравенства, отвергали всяческое насилие; способствовали развитию национальной культуры, прежде всего образования; после поражения чешского восстания 1618—1620 гг. были разгромлены.

(обратно)

46

Дитрихштейн Франц (1570—1630), епископ оломоуцкий, кардинал; глава католической партии в Моравии; короновал Фердинанда Штирийского в Чехии и Германии; во время чешского восстания 1618—1620 гг. бежал в Вену; в 1621 г. был назначен губернатором и верховным комиссаром императора.

(обратно)

47

Генрих Матес Турн (1567—1640) — австрийский дворянин, купивший владения в Моравии; воевал с турками; первый главнокомандующий войсками чешских и моравских сословий, в 1620 г. был смещен с этого поста; после битвы на Белой горе бежал за границу и всю жизнь боролся против Габсбургов.

(обратно)

48

Каролинская коллегия — пражский университет, основанный в 1348 г. Карлом IV; с 1383 г. его здание Каролинум служило общежитием 12 магистрам свободных искусств; ныне здесь проводятся торжественные университетские акты.

(обратно)

49

Ян Жижка (ок. 1360—1424) — национальный герой чешского народа, выдающийся полководец гуситского движения, отразил три крестовых похода феодально-католической реакции; с 1420 г. — гетман таборитов, революционного, антифеодального крыла гуситов.

(обратно)

50

Желивский Ян (?—1422) — организатор и руководитель восстания гуситов в Праге 30 июля 1419 г., вождь городской бедноты, в 1419—1422 гг. осуществлял в Праге революционную диктатуру, казнен.

(обратно)

51

…одни паны других в окна кидали… — Речь идет о такназываемой дефенестрации 23.V.1618 г., когда представители чешских сословий выбросили из окна канцелярии в Граде императорских наместников.

(обратно)

52

…подобно венецианскому купцу… — Имеется в виду герой комедии Шекспира «Венецианский купец» (1596) Шейлок.

(обратно)

53

Форгач Жигмунд (ок. 1560—1621) — венгерский феодал, командовал войсками Г. Бетлена, защищал братиславский Град.

(обратно)

54

Ян Есениус — Есенский Ян (1566—1621), словак по происхождению (тогда словацкие земли назывались Верхней Венгрией), ученый-гуманист, врач и философ, личный врач императоров Рудольфа II и Маттиаса, ректор Карлова университета; казнен за активное участие в чешском восстании 1618—1620 гг.

(обратно)

55

Людвиг Камерариус (1573—1651) — канцлер и министр Фридриха V Пфальцского, главный идеолог антигабсбургской коалиции; с 1626 г. — на шведской службе.

(обратно)

56

Пражская академия — т. е. Карлов университет.

(обратно)

57

Берка из Дубы Богухвал — один из ведущих деятелей сословной оппозиции, член временной директории, в 1620 г. эмигрировал из Чехии.

(обратно)

58

Пан из Вхыниц, Вхинский (Кинский) Ольдржих (1583—1620) — участник дефенестрации; во время битвы на Белой горе командовал конницей восставших, посмертно приговорен к смерти и проклят.

(обратно)

59

Золотая тропа — дорога, соединявшая Чехию с Баварией (иначе — прахатицкая тропа).

(обратно)

60

Мансфельд, Петер Эрнст фон (1580—1626) — родился в Люксембурге; наемный военачальник, с 1610 г. на службе у Протестантской унии; в 1618 г. прибыл с войском, навербованным на деньги савойского герцога Карла Эммануила, в Чехию, взял г. Пльзень; впоследствии после поражений от Бюкуа (см. примеч. 64) и Тилли (см. примеч. 109) отступил в Нижний Пфальц.

(обратно)

61

Прешпурк (нем. — Прессбург, венг. — Пожонь) — ныне Братислава.

(обратно)

62

Куранты немецкой работы… — куранты с 12 цифрами на циферблате; до конца XV в. на циферблатах чешских курантов обозначались все 24 часа.

(обратно)

63

Рупрехт III Пфальцский (1352—1410), с 1398 г. пфальцграф рейнский, в 1400 г. был избран германским (римским) королем вместо чешского короля Вацлава IV (1361—1419), низложенного курфюрстами.

(обратно)

64

Бюкуа Шарль Бонавентура де Лонгваль, барон де Во, граф де Бюкуа (Карл Буквой) (1571—1621), один из лучших габсбургских полководцев, главнокомандующий императорскими войсками в Чехии.

(обратно)

65

Адриан де Фрис (ок. 1560—1626) — нидерландский скульптор и мастер по художественному литью, маньерист.

(обратно)

66

Мизерони Дивиш — управляющий дворцовой ювелирной мастерской и хранитель коллекций при императоре Рудольфе II, сын выходца из Италии.

(обратно)

67

…проживает в силезских горах некая девица, у которой бывают видения… — Вероятно, имеется в виду Кристина Понятовская (1610—1644), дочь польского шляхтича, перебравшегося в Чехию и ставшего священником общины чешских братьев.

(обратно)

68

Христофор Коттер (ум. 1647) — немецкий кожевенник; его пророчествам поверил Я. А. Коменский (см. примеч. 161) и перевел их в 1625 г. на чешский язык; в 1629 г. вышла книга «Видения и пророчества Христофора Коттера».

(обратно)

69

Мария Стюарт (1542—1587) — шотландская королева (1542—1567) (фактически с 1561 г.); претендовала на английский престол; ревностная католичка; восстание протестантской знати вынудило ее отречься от трона и бежать в Англию; по приказу английской королевы Елизаветы I была заключена в тюрьму, а затем за участие в ряде католических заговоров предана суду и казнена.

(обратно)

70

Траян (53—117) — римский император (98—117), расширил границы Римской империи, в частности покорил Дакию.

(обратно)

71

Спинола (Шпиньола) Амброзио (1571—1630), маркиз, генуэзец по происхождению, полководец на испанской службе, в 1620 г. занял Нижний Пфальц.

(обратно)

72

…о другом одноглазом… — т. е. о Я. Жижке (см. примеч. 49).

(обратно)

73

Тихо Браге (1546—1601) — выдающийся датский астроном, с 1599 г. жил в Праге при дворе Рудольфа II.

(обратно)

74

Мартин Опиц (1597—1639) — немецкий поэт и теоретик литературы.

(обратно)

75

Филон Александрийский (ок. 25 до н. э. — ок. 50 н. э.) — иудейско-эллинистический религиозный философ.

(обратно)

76

Имре Турзо (1598—1621) — венгерский феодал, приверженец Г. Бетлена, весной 1620 г. вел переговоры с чешскими протестантами и Фридрихом V Пфальцским.

(обратно)

77

…у дядюшки Кристиана в Копенгагене… — Имеется в виду Кристиан IV (1577—1648), король Дании и Норвегии (с 1588 г.); в 1625—1648 гг. участвовал в Тридцатилетней войне на стороне антигабсбургской коалиции.

(обратно)

78

«Май» — разукрашенное лентами дерево, которое 1 мая и в храмовые праздники молодые парни ставят перед окном возлюбленной.

(обратно)

79

Зольмс (Зольмус) Иоганн Георг фон (1591—1632), граф — представитель видного феодального рода, обер-лейтенант в войске Мансфельда, затем полковник.

(обратно)

80

Павел Каплирж Востерский из Сулевиц — квартирмейстер сословного войска, полковник, позднее служил в саксонской (1631—1632) и шведской армиях.

(обратно)

81

Великий Могол — член династии феодальных правителей Индии (1526—1858).

(обратно)

82

Маррадас и Винь, Бальтасар де (1560—1638) — испанский дворянин, полковник на императорской службе, жестокий грабитель, получил владения в Чехии.

(обратно)

83

Песнь божьего воинства. — «Божьими воинами» называли себя табориты, в частности, в своей знаменитой боевой песне «Божьи воины…», едва заслышав которую крестоносцы порой обращались в бегство.

(обратно)

84

Стырум (Штирум-Лимберг) Отто Герман фон — командир одного из двух полков, посланных на помощь чешским протестантам из Нидерландов; его солдаты, несмотря на хорошее снаряжение, больше грабили, чем воевали.

(обратно)

85

…Ян Непомуцкий, духовник королевы. — Ян из Помука (ок. 1345—1393) — викарий пражского епископата; как приверженец клерикальной партии, вступившей в конфликт с королем Вацлавом IV, был подвергнут пыткам, не выдержал их и был утоплен в р. Влтаве; впоследствии в распространявшихся церковью легендах был отождествлен с фиктивной фигурой духовника королевы Софии Яна Непомуцкого, якобы брошенного в реку по распоряжению Вацлава IV за отказ открыть тайну исповеди.

(обратно)

86

Чауш — начальник янычар (турецк.).

(обратно)

87

Моравское поле (Мархфельд) — равнина в северной Австрии при впадении р. Моравы в Дунай.

(обратно)

88

Титания — персонаж комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» (1596).

(обратно)

89

Мухаммед Второй (1430—1481) — турецкий султан, правил с 1451 г.; Сулейман Первый, в европейской литературе Сулейман Великолепный (1495—1566) — турецкий султан в 1520—1566 гг., при котором Османская империя достигла наивысшего политического могущества.

(обратно)

90

Вилим Попел из Лобковиц (старший) — крупный чешский феодал, член директории, после подавления чешского восстания 1618—1620 гг. был приговорен сначала к смертной казни, а затем к пожизненному заключению.

(обратно)

91

Френсис Нетерсол (1587—1659) — английский дипломат, политик, поэт.

(обратно)

92

«Грош святого Петра» — добровольная дань в пользу папы и церкви.

(обратно)

93

Хо́ды — этническая группа на юго-западе Чехии, объединившая крестьян ряда деревень в округе г. Домажлице; ходы несли пограничную службу («ходили» вдоль границы) и пользовались привилегиями до второй половины XVII в.

(обратно)

94

Битва у Домажлиц — произошла 14 августа 1431 г.; во время ее табориты во главе с Прокопом Голым обратили в бегство участников пятого крестового похода против гуситской Чехии.

(обратно)

95

Прокоп Голый (Прокоп Великий) (ок. 1380—1434) — гетман таборитов; поддерживал их левое крыло — пикартов; с 1426 г. главный военный и политический руководитель гуситского движения, одержал ряд крупных побед над войсками германского императора и феодально-католической реакции; погиб в битве при Липанах (см. примеч. 114).

(обратно)

96

…вслед за ученым философом Эразмом… — Имеется в виду философ-гуманист Эразм Роттердамский (1469—1536), по происхождению — голландец.

(обратно)

97

Чернембл Георг Эразм (ум. 1620), барон — австрийский кальвинист, член военного совета протестантских сословий Австрии, командовал сословным войском, в 1619 г. заключил союз с чешскими протестантами; бежал в Чехию от Максимилиана Баварского, участвовал в битве на Белой горе; предлагал освободить крепостных и дать им оружие; умер в изгнании, в Женеве.

(обратно)

98

Гогенлоэ — Георг Фридрих фон Гогенлоэ и фон Голах (1569—1645), граф, в молодости служил в войсках французского короля Генриха IV, в Англии и в Нидерландах; на австрийской императорской службе воевал против турок; вместе с Турном и Мансфельдом возглавлял войско чешских протестантов; фельдмаршал Фридриха V Пфальцского; существует подозрение, что он сознательно предавал интересы восставших в пользу императора.

(обратно)

99

Дампьер Анри Дюваль де (1580—1620), граф, генерал, командовал габсбургскими войсками в Моравии и Нижней Австрии.

(обратно)

100

Плессены, Зольмсы… — Плессен Вольраб — пфальцский дипломат, сторонник компромисса между Протестантской унией и Католической лигой. Зольмс И. Г. — см. примеч. 79; его брат — граф Генрих Вильгельм фон Зольмс-Лаубах, доблестный офицер.

(обратно)

101

Конвей Эдвард (ум. 1631) — английский государственный деятель, военный, дипломат; посетил Прагу в 1620 г., в 1623—1625 гг. посол в Праге. Вестон (Уэстон) Ричард (1577—1635) — английский морской офицер, коммерсант, политик и дипломат; в 1620 г. побывал в Праге.

(обратно)

102

…старинные песнопения, призывающие всевышнего не допустить истребления нашего и колен грядущих. — Имеется в виду древнечешская (старославянская по языку и письменности) духовная песнь «Господи, помилуй нас» (X в.).

(обратно)

103

Дикаст Миржковкий Иржи — чешский протестантский проповедник.

(обратно)

104

Герцог Гольштейнский — Фридрих III, герцог Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский (1597—1659), правил с 1616 г.

(обратно)

105

Будишин — лужицкий город; ныне Бауцен (ГДР).

(обратно)

106

«История мира» несчастного сэра Рэли. — Рэли Уолтер (1552—1618) — английский мореплаватель, военачальник, политик; фаворит королевы Елизаветы I Тюдор (1533—1603); в 1603 г. после вступления на трон Якова I как заговорщик был приговорен к смертной казни, замененной тюремным заключением (до 1610 г.); в тюрьме написал «Историю мира»; в 1617 г. возглавил неудачную экспедицию в Гвиану, вновь попал в немилость и был казнен.

(обратно)

107

…у короля Якова, сына Марии и савойского музыканта Риччо… — Распространявшаяся политическими противниками Стюартов версия, согласно которой Яков I был внебрачным сыном Марии Стюарт и музыканта Риччо, недостоверна.

(обратно)

108

Валленштейн (Вальдштейн) Альбрехт (1583—1634) — полководец, вырос в семье последователей чешских братьев, перешел в католичество, был на службе у императора, благодаря выгодному браку стал членом моравского дворянского сословия и полковником сословного войска; в 1619 г., похитив в Оломоуце казну сословий, доставил ее в Вену императору; с 1626 г. — имперский главнокомандующий; одержал ряд побед над войсками датского короля Кристиана IV и немецких протестантских князей; при Лютцене (1632) потерпел поражение от шведов; когда его честолюбивые намерения начали представлять угрозу для императора, был обвинен в сношениях с неприятелем, отстранен от командования и убит собственными офицерами.

(обратно)

109

Тилли Иоганн Церклас (1559—1632), граф, валлонец по происхождению, полководец германской Католической лиги; командовал императорским войском во время битвы на Белой горе; в 1630 г. сменил А. Валленштейна на посту главнокомандующего имперскими войсками.

(обратно)

110

…молодой Ангальт… — Людвиг фон Ангальт (Анхальт), сын Христиана фон Ангальта (Анхальта)-Бернбурга (см. примеч. 19).

(обратно)

111

Филиппина Вельзер (1527—1580) происходила из богатой патрицианской семьи; в 1557 г. на ней тайно женился эрцгерцог Фердинанд Тирольский (1529—1595), второй сын императора Фердинанда I, наместник Чехии; в 1576 г. брак стал открытым; жила в замке Кршивоклат.

(обратно)

112

Граф из Бубна… — Имеется в виду Ян Варлейх младший, рыцарь из Бубна (1570—1639), чешский протестант, императорский полковник, в 1609 г. перешел в сословное войско; участвовал в чешском восстании 1618—1620 гг., в переговорах с Бетленом; позднее генерал-майор на шведской службе, вел тайные переговоры с Валленштейном.

(обратно)

113

…герцог Веймарский… — Иоганн Эрнст, князь саксонско-веймарский (1594—1626), полковник на службе Фридриха V Пфальцского, затем — на датской службе.

(обратно)

114

…у Липан… — В битве у Липан 30 мая 1434 г. гуситы, сторонники компромисса с феодально-католической реакцией (дворянство и городской патрициат), объединившись с феодалами-католиками, нанесли поражение таборитам.

(обратно)

115

…старый пан Каплирж… — Кашпар Каплирж из Сулевиц, советник императора, бургграф Карлштейна, член директории, после подавления чешского восстания 1618—1620 гг. казнен в восьмидесятилетнем возрасте.

(обратно)

116

…куранты на Староместской площади… — уникальные куранты с движущимися фигурами, созданные в 1490 г. магистром Карлова университета Ганушем; когда после его смерти они остановились из-за нарушения работы механизма, их длительное время никто не мог отремонтировать.

(обратно)

117

Христиан Брауншвейгский (Христиан младший) (1599—1626) — немецкий военачальник; в 1621—1622 гг. воевал на стороне Фридриха V Пфальцского, с 1625 г. — на службе у датского короля Кристиана IV; авантюрист, предводитель наемных отрядов, занимавшихся мародерством и грабежом, заслужил прозвище «дикий Христиан». Ландграф Гессен-Кассельский Мориц (1572—1632), правил с 1592 г. Маркграф Баден-Дурлах Георг Фридрих (1573—1638), правил с 1595 г. Гессен-Кассель и Баден-Дурлах были на стороне Протестантской унии, Гессен-Дармштадт и Баден-Баден — на стороне Католической лиги.

(обратно)

118

Каройи — старый венгерский феодальный род, сыгравший значительную роль в истории Венгрии. Миклош Зрини (Зрински) (ок. 1508—1566) — бан Хорватии, герой войн с турками, погиб при обороне крепости Сигетвар.

(обратно)

119

Брашовские сасы — потомки немцев (саксонцев), переселившихся в XII в. в Трансильванию по приглашению венгерского короля.

(обратно)

120

Гайдуки — здесь: венгерские пехотинцы.

(обратно)

121

Бейлербей — управитель провинции или края.

(обратно)

122

Пражский раввин Леви. — Иегуда Леви (Лёв), сын Безалеля (ок. 1520—1609) — еврейский ученый, астроном и астролог; по преданию, имел глиняного слугу Голема.

(обратно)

123

Герцог Бульонский Фредерик Морис де ла Тур д’Овернь (1605—1652) — французский генерал и политический деятель.

(обратно)

124

Константин Великий (ок. 285—337) — римский император с 306 г.

(обратно)

125

Феодосий I, или Великий (ок. 346—395) — римский император с 379 г.

(обратно)

126

Тюдоры — королевская династия в Англии (1485—1603).

(обратно)

127

Навсикайя — одна из героинь «Одиссеи» Гомера.

(обратно)

128

Эрандел Томас Говард (1580—1646), граф, английский маршал; покровительствовал искусствам и наукам, коллекционер предметов античной культуры.

(обратно)

129

Миревельт (Миревелт) Михиль Янс (Михиль Делфтский) (1567—1641) — голландский художник-портретист.

(обратно)

130

Салта — турецкий кафтан.

(обратно)

131

Житный остров — обширная низменная равнина, часть Придунайской низменности в юго-западной Словакии; славится своим плодородием.

(обратно)

132

Сефер — военный совет.

(обратно)

133

Мориц из Нассау — граф Мориц Оранский (1567—1625), главнокомандующий вооруженных сил северных Нидерландов в их борьбе против испанских Габсбургов.

(обратно)

134

Дрейк Френсис (1540—1596) — английский мореплаватель, вице-адмирал, руководил пиратскими экспедициями в Вест-Индию; фактически командовал английским флотом при разгроме испанской «Непобедимой армады» (1588).

(обратно)

135

Балдуин Фландрский (1171 — ок. 1205), граф, возглавил четвертый крестовый поход, в результате которого крестоносцы создали на завоеванной части византийской территории Латинскую империю (1204—1261); был первым ее императором.

(обратно)

136

Клесл Мельхиор (1552—1630) — венский епископ, кардинал, канцлер эрцгерцога Маттиаса (Матвея); заклятый враг Реформации; в 1618 г. по приказу Фердинанда Штирийского был заключен в тюрьму; выйдя на свободу, отошел от политики.

(обратно)

137

Шпильберг — крепость в г. Брно, в XVII—XIX вв. — тюрьма.

(обратно)

138

Лихтенштейн Карел (1569—1627), князь, феодал-католик из Моравии; занимал высокие должности при венском дворе, обогатился на конфискациях владений и имущества чешских протестантов.

(обратно)

139

Ангора — старое название г. Анкара.

(обратно)

140

Бэкон Фрэнсис (1561—1626) — английский философ-материалист; автор утопии «Новая Атлантида»; был лордом-канцлером при короле Якове I, в 1621 г. посажен в лондонскую королевскую тюрьму Тауэр и приговорен к штрафу за взяточничество; позднее помилован; Стр. 233. Бэкон Фрэнсис (1561—1626) — английский философ-материалист; автор утопии «Новая Атлантида»; был лордом-канцлером при короле Якове I, в 1621 г. посажен в лондонскую королевскую тюрьму Тауэр и приговорен к штрафу за взяточничество; позднее помилован; умер в опале.

(обратно)

141

Вратислав из Митровиц, Вацлав (1576—1635) — чешский дворянин, вместе с императорским послом Фридрихом Креквицем в 1591 г. был брошен в тюрьму, описал свои путешествия и злоключения в книге «Приключения» (1599).

(обратно)

142

Патриарх Кирилл. — До 1591 г. Стамбул был резиденцией патриарха греческой православной церкви.

(обратно)

143

Левантинская компания — английская компания, созданная для торговли с Левантом (историческое название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря).

(обратно)

144

…в Тыне… — Здесь имеется в виду Тынский храм (костел Девы Марии перед Тыном) на Староместской площади в Праге; в эпоху гусизма первый по значению храм в городе.

(обратно)

145

Валахи — здесь: этническая группа, возникшая на востоке Моравии (моравские валахи); в диалекте, образе жизни, обычаях и одежде обнаруживают черты, с одной стороны близкие чехам, с другой — словакам; название свое получили от семей, переселившихся сюда из Валахии — исторической области в Румынии.

(обратно)

146

Франциск I (1494—1547) — король Франции с 1515 г.

(обратно)

147

Вальденсы — приверженцы средневековой ереси, зародившейся в конце XII в. в Лионе (зачинатель — Пьер Вальдо); призывали к аскетизму, выступали против католической церкви.

(обратно)

148

Эммануил Филиберт (1528—1580) — герцог Савойи в 1553—1580 гг.

(обратно)

149

Нострадамус (Мишель Нотрдам) (1503—1566) — французский врач и астролог, лейб-медик короля Карла IX, в стихотворном сочинении «Столетия» (1555) «предсказал» грядущие события европейской истории.

(обратно)

150

…папой, как Амадей Третий… — Правильно: Амедей VIII (1383—1451), в 1391—1416 гг. — граф савойский, в 1416—1440 гг. — герцог Савойи, в 1439—1449 гг. — антипапа под именем Феликса V.

(обратно)

151

Филипп Второй (1527—1598) — король Испании с 1556 г.

(обратно)

152

Д’Юрфе Онорэ (1568—1625) — французский писатель, представитель прециозной литературы, автор романа «Астрея» (1607—1618).

(обратно)

153

Сюлли Максимильен, герцог де Бетюн, барон де Рони (1560—1641) — французский политик и полководец, в 1596—1611 гг. — министр финансов.

(обратно)

154

…места, где от английского меча пал чешский король Ян. — Имеется в виду Креси — селение во Франции; в битве около Креси 26.8.1346 г. пал чешский король Ян Люксембургский (см. преамбулу к «Карлштейнским вечерам»), сражавшийся на стороне французов против одержавших победу англичан.

(обратно)

155

…Карл IV, наполовину француз… — Ян Люксембургский, отец Карла IV, считал себя французом, мать — Элишка из династии Пршемысловичей — была чешкой.

(обратно)

156

Далиборка — башня в пражском Граде, в которой был заключен перед казнью (1498) чешский рыцарь Далибор из Козоед, взявший под опеку восставших крестьян своего соседа.

(обратно)

157

Реституция — восстановление в имущественных правах.

(обратно)

158

…рыцари, спящие в горе Бланик… — Согласно древнему чешскому преданию, рыцарское войско, спящее в горе Бланик, придет на помощь родине в самую злую для нее годину.

(обратно)

159

Предестинация — предопределение к вечному блаженству (на небе) или на вечные муки (в аду); по вопросу о том, насколько абсолютным является это предопределение, существовали разногласия между кальвинистами и лютеранами.

(обратно)

160

Диоклетиан (243 — между 313 и 316) — римский император в 284—305 гг., в 303—304 гг. предпринял гонение на христиан.

(обратно)

161

Комениус — Коменский Ян Амос (1592—1670) — великий чешский педагог, основоположник дидактики, философ-гуманист, писатель; родился в Угерском Броде в Моравии.

(обратно)

162

Тангейзер (ок. 1205—1270) — немецкий поэт-миннезингер, ставший легендарным героем.

(обратно)

163

Великий Пенсионарий Барневельт. — Пенсионарий — высшее должностное лицо в Нидерландах XV—XVIII вв. Так называемый Великий Пенсионарий (пенсионарий провинции Голландия) в Республике Соединенных провинций замещал статхаудера (штатгальтера), руководил внешней политикой. Барневельт (Барневелт), Ян ван Олденбарневельт (Олденбарневелт) (1547—1619), с 1586 г. — Великий Пенсионарий; боролся за гегемонию Голландии в Республике, был главой купеческой олигархии, вступил в конфликт с Морицем Оранским (см. примеч. 133), казнен.

(обратно)

164

Хонтхорст Геррит ван (1590—1656) — голландский живописец.

(обратно)

165

…о пражской экзекуции в июне 1621 года. — 21 июня 1621 г. на Староместской площади в Праге были обезглавлены 27 предводителей чешского восстания 1618—1620 гг.

(обратно)

166

Генрих Оранский — Фридрих Генрих (Хендрик Фредерик) Оранский (1584—1647) — с 1625 г. статхаудер Республики Соединенных провинций.

(обратно)

167

Кеплер Иоганн (1571—1630) — выдающийся немецкий астроном, с 1600 г. был помощником Тихо Браге в Праге, а затем его преемником в должности «императорского математика».

(обратно)

168

Габервешл из Габернфельда Ондржей (ум. после 1622 г.) — чешский врач, офицер сословного войска; после поражения чешского восстания жил в Гааге; автор исторического труда о событиях 1618—1620 гг.

(обратно)

169

Оксеншерна Аксель (1583—1654) — с 1612 г. шведский канцлер, в 1632—1644 гг. регент, фактический глава государства.

(обратно)

170

Фадингер Стефан (?—1626) — вождь крестьянской войны 1626 г. в Верхней Австрии.

(обратно)

171

Гедеон — библейский герой, с небольшим числом соратников одержавший победу над вторгшимся в древний Израиль вражеским полчищем.

(обратно)

172

Ганза — торговый и политический союз северонемецких городов в XIV—XVI вв. (во главе с Любеком).

(обратно)

173

Альба Альварес де Толедо Фернандо (1507—1582), герцог — испанский полководец, правитель Нидерландов в 1567—1573 гг., пытался подавить Нидерландскую буржуазную революцию.

(обратно)

174

Эрида — древнегреческая богиня раздора. «Яблоко Эриды» — яблоко раздора (из-за яблока, брошенного Эридой, разгорелась, согласно преданиям, Троянская война).

(обратно)

175

Зигфрид — герой «Песни о Нибелунгах», немецкого героического эпоса XIII в.

(обратно)

176

Ободриты (бодричи) — славяне, жившие на нижнем течении Лабы (Эльбы) (VIII—XII вв).

(обратно)

177

Эбба де Браге (1596—1674) — возлюбленная шведского короля Густава II Адольфа; заключению брака помешала его мать.

(обратно)

178

Сигизмунд III Ваза (1566—1632) — король Речи Посполитой с 1587 г., король Швеции в 1592—1599 гг.

(обратно)

179

Ваза — королевская династия, правившая в Швеции в 1523—1654 гг. и в Польше в 1587—1668 гг.

(обратно)

180

…Ладислав Велен из Жеротина (1581—1638) — богатый феодал, стоял во главе моравских протестантов, в 1619 г. избран моравским гетманом, после поражения восстания эмигрировал, заочно приговорен к смертной казни, находился на службе у Г. Бетлена, датского короля Кристиана IV, Густава II Адольфа.

(обратно)

181

Зденек из Годиц (ум. 1641) — чешский дворянин-протестант, в 1628 г. эмигрировал, пал в битве под Вольфенбюттелем.

(обратно)

182

Йохан Банер (1596—1641) — шведский полководец, в 1631 г. — верховный главнокомандующий шведской армии, в 1634 г. — фельдмаршал шведских войск в Германии; в 1639—1640 гг. его армия оперировала на территории Чехии.

(обратно)

183

Густав I Ваза (1496—1560) — король Швеции с 1523 г.

(обратно)

184

«Скорбящий» (1623) — аллегорическое сочинение Я. А. Коменского, в котором он пытался найти выход из послебелогорской трагедии.

(обратно)

185

Горн Густав Карлсон (1592—1657), граф — шведский полководец и государственный деятель, фельдмаршал.

(обратно)

186

Карл V (1500—1558) — император «Священной Римской империи» (1519—1556), испанский король (Карлос I) (1516—1556) потерпел поражение в борьбе с немецкими князьями-протестантами и после заключения с ними Аугсбургского религиозного мира 1555 г. отрекся от престола. «Аугсбургское исповедание» (1530) — изложение основ лютеранства, составленное Ф. Меланхтоном.

(обратно)

187

Князь Богуслав XIV (1580—1637), герцог Померанский (с 1620 г.). В Поморье (Западнопоморском княжестве, позднее Западной Померании) правила славянская княжеская, позднее — герцогская династия.

(обратно)

188

Павел Скала из Згоржи (1583—1640) — чешский историк, противник габсбургско-клерикальной реакции, эмигрант; автор десятитомной «Церковной истории» (до 1623 г.), из-за огромных размеров никогда полностью не печатавшейся.

(обратно)

189

Арним Ганс Георг фон (1581—1641) — немецкий полководец и дипломат, служил на шведской, польской, австрийской, саксонской службе, с 1638 г. командовал соединенным войском саксонского курфюрста и австрийского императора.

(обратно)

190

Джонсон Бенджамин (1573—1637) — английский драматург-гуманист.

(обратно)

191

Фуггеры — в XV—XVII вв. крупнейший немецкий торгово-ростовщический дом (в Аугсбурге); снабжали деньгами Габсбургов.

(обратно)

192

Вильгельм Веймарский — Вильгельм IV, герцог Саксонско-Веймарский (1598—1662) — ловкий политик, сумевший защитить свою небольшую державу от притязаний императора и его противников.

(обратно)

193

…с гробницей императора Людовика — то есть Людовика IV Баварского (1287—1347), германского короля с 1314 г., императора «Священной Римской империи» с 1328 г.

(обратно)

194

…Аугсбург будет Капуей нового Ганнибала… — Падение ранее занятой карфагенским полководцем Баркой Ганнибалом (247 или 246—183 до н. э.) Капуи в 211 г. до н. э. знаменовало перелом в его походе против древнего Рима.

(обратно)

195

Сапожник был тут знаменитым поэтом… — Имеется в виду немецкий поэт Ганс Сакс (1494—1576), уроженец Нюрнберга, с 1520 г. — мастер сапожного цеха.

(обратно)

196

Бернард Веймарский (ум. 1639) — выдающийся полководец антигабсбургской коалиции.

(обратно)

197

…краткое сочинение, которое прислал мне чех Комениус. — Речь идет о прокламации «Трубы благодатного лета для народа чешского» (вероятно, 1631 г.).

(обратно)

198

Кристина Августа (1626—1689) — королева Швеции в 1632—1654 гг. (самостоятельно правила с 1644 г.); отреклась от престола и перешла в католичество.

(обратно)

199

Выходит, у нас уже три короля… словно в колядке. — В чешских народных колядках выступают три библейских волхва-короля: Кашпар, Мелихар и Балтазар.

(обратно)

200

Паппенгейм Генрих (1594—1632) — немецкий полководец, генерал в армии А. Валленштейна, был смертельно ранен в сражении под Лютценом.

(обратно)

201

Франц Альбрехт, герцог Саксен-Лауэнбургский (1598—1642) — немецкий наемный военачальник, служил в войсках Валленштейна, у шведов, саксонцев, затем вновь вступил в императорскую армию, потерпел поражение от Торстенсона и умер от ран.

(обратно)

202

Брунцвик — герой чешской поэтической хроники (вероятно, XIII в.).

(обратно)

203

Кампа — небольшой остров на Влтаве в центре Праги.

(обратно)

204

Славата из Хлума и Кошумберка Вилем (1572—1652) — чешский феодал-католик, императорский наместник в Праге; во время так называемой дефенестрации (см. примеч. 51) был выброшен из окна канцелярии в Граде, но остался жив, после подавления восстания осыпан милостями, разработал план восстановления императорской власти в Чехии, наказания восставших, конфискации их имущества; автор мемуаров и исторических сочинений.

(обратно)

205

Гуситское четвертое сословие — то есть городская беднота и крестьянство, не пользовавшиеся правами трех высших сословий (панского, рыцарского, бюргерского).

(обратно)

206

Вилем Кинский (Вхинский) — чешский феодал, главный королевский ловчий; с 1619 г. друг А. Валленштейна, в 1634 г. убит вместе с ним.

(обратно)

207

Трчка Адам Эрдман (ум. 1634) — чешский дворянин, офицер в армии А. Валленштейна, убит вместе с ним в Хебе.

(обратно)

208

Эггенберг Ганс Ульрих фон (1568—1634), князь, герцог, приближенный императора Фердинанда II, гофмейстер, министр; длительное время поддерживал А. Валленштейна.

(обратно)

209

Галлас Матес (1588—1647), граф — австрийский императорский генерал, противник А. Валленштейна, обогатился во время конфискации его владений.

(обратно)

210

Пикколомини Оттавио (1599—1656) — австрийский генерал, итальянец родом, приобрел значительные владения в Чехии.

(обратно)

211

Морана — по представлениям древних чехов и других славян — богиня смерти.

(обратно)

212

…легенду о Ржипе. — Согласно старинному чешскому преданию праотец чешских племен Чех привел их к горе Ржип, и здесь они осели.

(обратно)

213

Колалто Рамбоальд (1575—1630), граф — итальянец, императорский полководец, с 1624 г. председатель придворного военного совета.

(обратно)

214

Коллоредо-Вальзее — графский род, представители которого состояли на императорской службе и приобрели значительные владения в Чехии (с 1636 г.).

(обратно)

215

Каппадокский патрон… — Имеется в виду Георгий Победоносец, христианский святой; согласно церковной легенде происходил из Каппадокии, служил в римском войске, казнен в 303 г. за исповедование христианства; в средневековой Европе считался покровителем военного дела.

(обратно)

216

Карлов — монастырь св. Карла Великого в Праге.

(обратно)

217

Стара Болеслав, памятная смертью князя Вацлава — см. примеч. 39.

(обратно)

218

Кладрубские лошади — древнейшая чешская порода лошадей, выведена в селе Кладрубы близ г. Пардубице на конном заводе, созданном в XVI в.

(обратно)

219

Леопольд Вильгельм (1614—1662) — брат императора Фердинанда III, епископ в г. Пассау.

(обратно)

220

Торстенсон Леннарт (1603—1651), граф — шведский полководец, в 1641—1646 гг. главнокомандующий шведской армией.

(обратно)

221

…Ровоам и Иеровоам… — После распада Израильско-Иудейского царства (ок. 928 г. до н. э.) Ровоам согласно Библии стал царем Иудейского царства, Иеровоам — царем Израильского царства.

(обратно)

222

Габаон (Гибеон) — город в древней Палестине.

(обратно)

223

Валашский гетман Коварж… — один из предводителей крестьян Валашской Моравии, восставших в 30-е гг. XVII в. против Габсбургов и поддерживавших шведов (движение это было подавлено императорскими войсками лишь в 1644 г.).

(обратно)

224

Балтазар из Домажлиц — первый профессор медицины в пражском университете.

(обратно)

225

Монсальваж — согласно поздней немецкой версии предания о святом Граале (см. примеч. 236), неприступная гора, на которой находится храм, где хранится Грааль.

(обратно)

226

Милич из Кромержижа Ян (ум. 1374) — чешский проповедник, реформатор церкви, многократно преследовался за критику духовенства.

(обратно)

227

Арношт из Пардубиц (1297—1364) — первый пражский архиепископ (1344—1364).

(обратно)

228

…епископ аугсбургский… — в 1348—1365 гг. Маркварт фон Рандегг (ум. 1381), политический сторонник Карла IV.

(обратно)

229

Генрих VII Люксембургский (ок. 1275—1313) — с 1308 г. германский король и император «Священной Римской империи», умер от малярии в Пизе.

(обратно)

230

«Триумф смерти» — фреска на стене аркады, окружающей кладбище Кампосанто в Пизе; авторство ее ошибочно приписывалось итальянскому художнику, скульптору и архитектору Андреа Орканья (?—1368).

(обратно)

231

Матиаш (Матье) из Арраса (ум.1352) — французский архитектор, в 1344—1352 гг. возглавлял строительство кафедрального собора св. Вита в Праге.

(обратно)

232

Екатерина Кипрская — христианка, дочь кипрского царя Коста, бежавшего в Александрию, жила ок. 300 г. н. э.; отвергла любовные притязания сына языческого императора Максентия, а затем самого императора, за что тот приказал ее обезглавить; в XI в. была причислена к лику католических святых. Карл IV перенес ее культ в Чехию (см. главу «Легенда о св. Екатерине» в «Книге о книгах» Ф. Кубки, 1964).

(обратно)

233

…книгу о жизни и смерти святой Екатерины. — Большая стокгольмская «Легенда о святой Екатерине» (ныне ее называют «Жизнь святой Екатерины»), анонимного автора которой Ф. Кубка сделал героем своего рассказа, была создана на основе одной из латинских легенд, творчески переработанной чешским поэтом.

(обратно)

234

Томаш из Мутины — Томмазо Барсини да Модена (ум. 1379), итальянский живописец, выполнявший заказы Карла IV.

(обратно)

235

Детрших Пражский — мастер Теодорик, придворный художник Карла IV, глава пражского цеха художников (с 1365 г.).

(обратно)

236

Рыцари святого Грааля — герои рыцарских романов французского писателя Кретьена де Труа (ок. 1130 — ок. 1191) «Персеваль, или Повесть о Граале» (ок. 1190) и немецкого писателя Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170—1220) «Парцифаль» (ок. 1198—1210), основанных на бретонских легендах о короле Артуре и 150 его рыцарях, обычно пиршествовавших за Круглым столом (чтобы никто не был обижен). Святой Грааль — символ божественной благодати, на поиски которого отправляются рыцари короля Артура.

(обратно)

237

Рожмберки — богатый чешский феодальный род, владевший почти всей южной Чехией (вымер в начале XVII в.).

(обратно)

238

Гунтер (Гундагар) (ум. 436), король древней Бургундии с 413 г., пал в битве с гуннами; в германском эпосе выступает под именем Гунтера (в «Песни о Нибелунгах») и Гуннара (в «Эдде»).

(обратно)

239

Флагелланты, или самобичующиеся (бичующиеся) — религиозные фанатики XIII—XIV вв. Преследовались папами и другими властями, которые видели в них проявление народного протеста против существующих порядков. В подавлении движения флагеллантов в Чехии активную роль сыграли Карл IV и архиепископ Арношт из Пардубиц. Против флагеллантов издавали буллы римские папы Урбан IV (в 1261 г.) и Климент VI (в 1349 г.).

(обратно)

240

В… 1348 году, когда вершились у нас… славные дела… — В 1348 г. Карл IV, вернувшись из военного похода по своим юго-западным германским владениям, занялся укреплением чешского государства и предпринял ряд шагов, направленных на утверждение его независимости и безопасности. В том же году в Праге, ставшей резиденцией римского (германского) короля, был основан университет и заложено Нове Место (Новый Город).

(обратно)

241

…называл меня… Вашичек. — При рождении будущий король чешский Карл I и император «Священной Римской империи» Карл IV получил имя Вацлав, в честь своих предков из династии Пршемысловичей (30.V.1316). Имя Карл он принял при конфирмации (вероятно, 8.V.1323) в честь французского короля в 1322—1328 гг. Карла IV Красивого (1294—1328), присутствовавшего при этом обряде.

(обратно)

242

…был заточен князь Генрих… — Имеется в виду Генрих Габсбургский (1299—1327), герцог австрийский в 1308—1327 гг.

(обратно)

243

Пршемысл Отакар II (1233—1278) — чешский король в 1253—1278 гг.

(обратно)

244

Дюрандаль (от «дюр» — прочный, твердый) — меч героя французской рыцарской поэмы «Песнь о Роланде» (XII в.).

(обратно)

245

Карл Валуа (ум. 1325) — граф, младший брат французского короля Филиппа IV Красивого (1266—1314) и отец французского короля Филиппа VI (правившего в 1328—1350 гг.).

(обратно)

246

Юдитин мост — древнейший каменный мост через Влтаву в Праге; построен около 1170 г. по приказу чешского князя и короля Владислава II (ум. 1174), назван в честь его жены Юдиты; провалился и был разрушен в 1342 г.

(обратно)

247

Маккавеи — Иуда Маккавей (ум. 161 до н. э.), вождь народного восстания в Иудее, и его братья, успешно завершившие в 142 г. до н. э. борьбу за освобождение страны от чужеземного владычества.

(обратно)

248

Прокоп — см. примеч. 40.

(обратно)

249

Бржетислав I (ум. 1055) — чешский князь с 1034 г., завоевал Силезию, Моравию и часть Словакии.

(обратно)

250

…подошла роль знахаря. — «Знахарь» (XIV в.) — первый дошедший до наших дней образец древнечешской драмы (сцена из пасхального действа о трех Мариях).

(обратно)

251

Гвельфы — сторонники папы римского в Италии XII—XV вв. (выразители интересов торгово-ремесленного городского населения).

(обратно)

252

Гибеллины — сторонники императора «Священной Римской империи» (отражали интересы феодалов).

(обратно)

253

Гильом де Машо (ок. 1300—1377) — французский поэт и композитор, был секретарем чешского короля Яна Люксембургского, автор стихотворного романа «Суд чешского короля» и др.

(обратно)

254

Гиго Вьеннский VIII (1310—1333), дофин Вьеннский. (Дофин — с XII в. титул феодальных владетелей графств Оверни и Вьеннуа.)

(обратно)

255

Карл I Роберт Анжуйский (1288—1342), венгерский король с 1308 г.

(обратно)

256

Авиньон (Франция) в 1309—1377 гг. — местопребывание римских пап. В 1340 г. Карл I, будучи в то время еще наследником трона и маркграфом моравским, посетил Авиньон вместе с Яном Люксембургским, где встретился с папой Бенедиктом XII и своим учителем и другом кардиналом Пьером де Розьером (1291—1352), будущим папой Климентом VI (в 1342—1355 гг.).

(обратно)

257

На авиньонском мосту… — «На авиньонском мосту пляшут…» — старинная французская народная песня.

(обратно)

258

Святой Франциск — Франциск Ассизский (1181—1226), итальянский проповедник, основатель монашеского ордена францисканцев.

(обратно)

259

…в сочинении короля Карла. — Имеется в виду «Легенда о святом Вацлаве», записанная Карлом IV.

(обратно)

260

Болеслав (ум. 967) — чешский князь с 935 г.; причастен к убийству своего брата князя Вацлава в 929 г. (см. примеч. 39).

(обратно)

261

…в житии святого Вацлава, написанном письмом славянским… — Имеется в виду так называемая первая старославянская легенда о святом Вацлаве (X в.).

(обратно)

262

Вратислав I (ум. ок. 921 г.) — чешский князь, вероятно, с 905 г.

(обратно)

263

Неклан — легендарный князь из рода Пршемысловичей.

(обратно)

264

Эдуард III (1312—1377) — английский король с 1327 г.

(обратно)

265

Черный принц — Эдуард, принц Уэльский (1330—1376), английский полководец, старший сын Эдуарда III (прозвище — по цвету лат).

(обратно)

266

Анежка (Анна) Пршемысловна (1290—1313) — дочь чешского короля Вацлава II (1271—1305), сестра Элишки Пршемысловны (см. преамбулу).

(обратно)

267

Клариски — женский монашеский орден (основательница — Клара, сестра Франциска Ассизского).

(обратно)

268

Куманы — половцы, проникшие в XIII в. на территорию Венгрии. Были поселены королем Белой IV (1206—1270) по среднему течению Тисы и наделены привилегиями; составляли особые полки венгерской конницы.

(обратно)

269

…песнь в честь святого Вацлава… — Имеется в виду один из древнейших чешских духовных гимнов «Святой Вацлав, воевода Чешской земли» (XII в.).

(обратно)

270

Мария (1304—1324) — сестра чешского короля Яна Люксембургского, жена французского короля Карла IV Красивого, с 1322 г. французская королева.

(обратно)

271

Пьер Роже — Пьер Розьер (см. примеч. 256).

(обратно)

272

Балдуин Люксембургский (1285—1354) — трирский архиепископ (1308—1354), имперский курфюрст; брат Яна Люксембургского, политический советник своего племянника — чешского кронпринца, а затем короля чешского и германского Карла I.

(обратно)

273

«Роман о розе» — средневековый французский роман в стихах (первая часть написана в 20-е гг. XIII в. Гильомом де Лоррисом, вторая — в 60-е гг. XIII в. Жаном де Мёном).

(обратно)

274

Беатриса Бурбонская (ум. 1383) — вторая жена Яна Люксембургского, чешская королева с 1334 г.

(обратно)

275

Людовик (V) Бранденбургский (1316—1361) — бранденбургский маркграф, имперский курфюрст.

(обратно)

276

Петр Парлерж (1330/1333—1399) — уроженец Швабии, архитектор, с 1356 г. возглавил строительство храма святого Вита в Праге.

(обратно)

277

Франческо Петрарка (1304—1374), итальянский поэт и мыслитель-гуманист, в 1346 г. воспел будущего чешского короля в одном из сонетов, посвященных Лауре, в 1355 г. был гостем Карла IV в Праге.

(обратно)

278

Сан-Феличе. — В битве под Сан-Феличе 25.XI.1332 г. шестнадцатилетний чешский королевич Карл одержал победу над войсками Лиги ломбардских городов.

(обратно)

279

Кола ди Риенцо (1313—1354) — вождь антифеодального восстания в Риме в 1347 г. и глава Римской республики (май — декабрь 1347 г. и август 1354 г.); оратор, политик, юрист, знаток античности; в июне 1350 г. приехал в Прагу, стремясь увлечь чешского короля, носившего к тому времени и титул римского (германского) короля, планом создания новой Римской империи; по настоянию папы Климента VI был арестован и содержался в заключении, в 1352 г. выдан папе.

(обратно)

280

…подобно Горацию… в долине Воклюз. — Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65—8 до н. э.) — римский поэт, с 33 г. до н. э. часто жил и работал в подаренном ему небольшом поместье. В 1337 г. Ф. Петрарка купил близ Авиньона поместье Воклюз, где уединялся для работы.

(обратно)

281

Мариньола Джованни ди (ум. 1358 или 1359) — капеллан Карла IV, путешественник и историк.

(обратно)

282

Эрик Датский — Эйрик Рауди (Эйрик Рыжий, Эйрик Торвальдсон), норманнский мореплаватель X в.; в 981 или 982 гг. обследовал южное и юго-западное побережье Гренландии и основал первое поселение на этом острове.

(обратно)

283

«Видение Иржика» — средневековое прозаическое сочинение, повествующее о видении венгерского рыцаря, которому представились ад, чистилище и рай.

(обратно)

Оглавление

МАСТЕРСКОЕ ВОССОЗДАНИЕ ПРОШЛОГО

ЕГО ЗВАЛИ ЯЧМЕНЕК Роман

  КНИГА ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

  КНИГА ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЯЧМЕНЬКА Роман

  КНИГА ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

  КНИГА ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  КНИГА ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

КАРЛШТЕЙНСКИЕ ВЕЧЕРА

  ПАОЛА

  АЛЕНА

  КАТЕРЖИНА

  АПОЛЛЕНА

  МАГДАЛИНЫ

  БЛАЖЕНКА

  ОЛЬГА

  ИТКА, БАРЧА, АНДЕЛКА

  ДИНА

  ИНЕС

  ЗЕМНАЯ ЖЕНЩИНА

  БЕЗЫМЯННАЯ

  ДОРА

  БЕАТА

  БЛАНКА

  БЬЯНКА

  АННА ПФАЛЬЦСКАЯ

  АННА СВИДНИЦКАЯ

  МОНИКА

  ГАФИЗА

  АНЕЖКА

ПРИМЕЧАНИЯ

*** Примечания ***