Первая любовь Густава (СИ) [Shairen] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. В радости и горе ==========

На сороковом году жизни Густав впервые встретил ангела.

До этого поистине поворотного момента биография скромного стряпчего при одном из ушлых петербургских адвокатов не пестрела разнообразием — католическая школа, приемлемое для хорошего мальчика из небогатой немецкой семьи образование, бойкий дядя, взявший на небольшую должность по судебному ведомству, мессы, почтение к родителям и ежемесячные отчисления во всевозможные фонды призрения. Еще в юности Густав смирился с тем, что не интересен никому — ни сверстникам в школе, ни преподавателям в университете, ни дамам, ни даже родной семье. Светловолосый, зеленоглазый и несколько тщедушный, он слыл человеком в высшей степени ответственным, послушным, исполнительным, непритязательным — но не более. Лишенным огонька, как выражался дядя, с громким хохотом хлопавший худосочного племянника по спине каждое утро, проходя мимо. Густав на это всегда лишь почтительно кланялся и возвращался к работе. Коллеги и не помнили, слышали ли от него хоть раз что-то, кроме общепринятых слов приветствия и благодарности.

Но однажды дядюшка, пребывая в явном подпитии, вручил Густаву билет в оперу и напутствие покинуть рабочее место поскорее, дабы своей постной рожей не сбивать приглашенных генералов с правильного настроя. Порой дядя брался за дела крайне сомнительные, и не желавший знать подробностей Густав покорно направился подальше от звона шампанского и дамского смеха.

Каково же было его удивление, когда выяснилось, что и того, и другого в опере было в избытке. Испуганной тенью метался он из угла в угол, совершенно не понимая, как вписаться в полностью противоположный ему мир. Коря свою манеру приходить загодя, он никак не мог дождаться, когда же двери зала откроются и появится шанс спрятаться в партере, подальше от ярких люстр и смеющихся компаний. Наконец боги сжалились, Густав занял свое место — крайне дурное, в самом углу — и несколько успокоился. Сцена практически не просматривалась, но на фоне всех переживаний это казалось благом — получилось привычно затеряться среди толпы. Густав уже почти пришел в себя, как откуда-то сверху и сбоку расслышал звонкий смех и родную немецкую речь, свободную от привычных петербургских акцентов. Он поднял глаза и увидел статного молодого человека и ангела, сидящего подле него.

Объяснить произошедшее стряпчий не мог. Покатые белоснежные плечи, восхитительно обрамленные роскошным вечерним туалетом, остановили дыхание. Глубокие черные глаза, аккуратно уложенные локоны, неповторимый по своей изящности профиль — юная дева в ложе над ним была изумительно идеальна, неотвратимо чарующа, той красотой, что разрушала империи и заставляла землю крутиться. Густав и не заметил, как закончился первый акт и зажегся свет, но стоило ангелу встать, тут же вскочил сам и чуть ли не выбежал из зала с единственной надеждой — увидеть даму еще раз. Крайне поспешно подойдя ко входу в её ложу, он никого не обнаружил и было расстроился, но тут его внимание привлек странный шепоток с примесью возмущения. С верха витой лестницы, откуда Густав и две дамы в летах взирали сейчас на её подножие, открывался недвусмысленный вид на то, как перед ангелом склонился кавалер. Мысленно стряпчий застонал. По всему выходило, что юноша тверд в своих намерениях, а значит, прими незнакомка его ухаживания — а отчего не принять, если тот молод, богат и хорош собой? — Густав в ту же минуту лишится даже права смотреть на это великолепие. Но дальше случилось невероятное. Коленопреклоненный юноша протянул даме руку, но та, вместо смущенного румянца и прочих принятых условностей, вдруг со всего размаха залепила ему пощечину и ушла прочь, к выходу.

На второй акт ангел не вернулась, но разыгравшуюся сцену видело достаточно людей, чтобы остальную часть представления зал только о ней и шептался. Густав сидел с совершенно каменным лицом и жадно, словно губка, впитывал слова и недомолвки. Оказалось, что шанс увидеть ангела еще раз у него был. Для этого достаточно хоть изредка ходить в оперу.

Матильда. Отныне Густав просыпался с этим именем, с ним же он и засыпал. Повсюду, куда бы ни упал взгляд, мерещилась ему черноокая красавица со строгим взором и неулыбчивым лицом. В опере, где с некоторых пор бывал он практически еженедельно, она всегда сидела в одной и той же ложе, и всё представление он мог любоваться идеальностью и совершенством. Судачили о ней много. Молодая, богатая, единственная наследница крупного промышленника, причем еще и с дворянскими корнями по матушке. Поговаривали, что та, несмотря на разницу в происхождении, выскочила замуж за приезжего польского буржуа наперекор и родителям, и вере, а воспитанием дочка вышла точная маменькина копия: вопиюще прямолинейная, не терпящая ни лести, ни охотников за её состоянием, каковых находилось преизрядно. Как выяснилось, опера — чуть ли не единственное место в свете, которое Матильда посещала, и посему именно в опере к ней и пытались прорваться неугомонные толпы кавалеров, коих она с неукротимостью лесного пожара раз за разом отбривала колким словом или, когда те наивно полагали причиной отказа смущение, хлесткой пощечиной. Даже маленький шанс, что именно на него она посмотрит в толпе, именно к нему обратится, пусть и с целью отругать, казался Густаву стоящим самой его жизни. Быть замеченным Матильдой — предел мечтаний. Но подойти не решался. Каждый раз покупал букет ирисов, стоял подолгу, глядя на одинокий силуэт в строгом черном платье, и не находил в себе сил на последний рывок, словно приблизься он — как мотылек сгорит в её свете.

Дядюшка лишь добродушно посмеивался — шутка ли, похоже, набожный племянничек влюбился в артистку! — и даже чуть повысил жалование, намекнув, мол, будущему семьянину это пригодится. От одной подобной мысли Густав оторопел настолько, что за день, кажется, перепортил вообще всё, до чего дотянулся, и был отправлен домой с подозрением на болезнь.

Происходившее и вправду с каждым часом всё более смахивало на лихорадку. Его буквально колотило и пробирал озноб, но закрыть окно не давал идущий откуда-то изнутри, плавящий жар. Густав метался по комнате, из угла в угол, и снова и снова проигрывал в голове слова дяди. Семьянин. С ней. Стать семьей. Быть рядом, поддерживать, иметь право видеть, слышать, говорить с ангелом. Положить к её ногам весь мир, если потребуется. Что угодно, любое условие готов он был осуществить, лишь бы её взгляд задержался на нем хоть на секунду. Вероятность счастливого исхода была сродни чуду, но, в конце концов, она всё-таки была. Измотав себя донельзя, Густав повалился на кровать.

Матильда. Закрыв глаза, он видел её так же ясно, словно она стояла рядом. Эти сводящие с ума покатые плечи, эти руки, которые хочется целовать в забытьи, глаза, отразиться в которых предел мечтаний любого… Не считавший ранее себя способным хоть на какие-то эмоции, сейчас Густав сгорал от любви в разы сильнее, чем от лихорадки. В какой-то момент сознание помутилось настолько, что он схватил перо и принялся изливать душу бумаге, восхваляя, обожествляя, умоляя о встрече. В бреду запечатал письмо, написал адрес, спустился и передал его с мальчонкой при стороже. Поднялся в комнату, упал на диван и, закрыв глаза, крепко заснул.

Завтра решится его судьба. Завтра они встретятся.

Сидя у фонтана и сжимая в руке букет ирисов, Густав смотрел в одну точку. За последние полчаса эйфория ожидания сменилась паническими атаками. Решимость, которой казалось преисполнено письмо, тем быстрее покидала его, чем явственнее замечал он происходящее вокруг. Прогуливались пары. Молодые юноши с молодыми девушками, пожилые семьи. Людей его возраста почти не было. В голову лезли неприятные вопросы. Чего ради ангелу соглашаться на этот брак? Что стряпчий мог предложить ей? Сватовство стало бы понятно, будь он богат. Но финансовое положение оставляло желать лучшего, и даже взятый лишний раз в аренду фрак прожигал дыру в его бюджете. И ко всему этому Густав был и не молод, и не знатен, и не красив. А она — состоятельная, хорошенькая юная наследница влиятельной семьи.

Что он затеял? В какую авантюру пытается заманить красивую молодую женщину?

Букет ирисов жег руки. Желание увидеть Матильду, узнать ответ жгло сердце. Но реальность неотвратимо кричала, что даже если на секунду представить положительный исход — это будет худшим из возможных решений в её жизни. А приди сюда ангел, дабы ответить «нет», — при всём Петербурге — сможет ли он после этого встать? Сохранить лицо?

Читала ли она вообще его письмо? Неужто из тысяч посланий поклонников именно ему выпала честь удостоиться её взгляда? Не слишком ли самонадеянно ждать личных объяснений? Готов ли он сидеть до конца под усмешками молодых? Придет ли она ради единственной цели — сказать «нет» зарвавшемуся выскочке?

Вряд ли.

А «да» — недопустимо. Это было бы крахом её жизни.

Густав встал, дрожащими руками положил букет ирисов на краешек фонтана и быстрым шагом поспешил домой. Холодный ветер в лицо стал желанным спутником — им проще всего было объяснить внезапно навернувшиеся слезы.

Лишиться первой и единственной мечты оказалось мучительно больно.

Сбросив фрак и накинув на плечи старый сюртук, Густав старательно умыл лицо ледяной водой и надолго уставился на свое отражение. Господи, на что он надеялся? Седина в голову, бес в ребро. Самоуничижение прервала хозяйка, аккуратно постучавшаяся в дверь. Обычно эта женщина не церемонилась, и нехарактерное поведение несколько удивило. Еще больше удивил её шепоток: «К вам дама, и очень просит принять». Время было близкое к полуночи, и уж кто-кто, а ругавшаяся на любого посетителя старуха точно не питала теплоты к ночным визитам. Непонимающе кивнув — не ошиблась ли? — он открыл дверь, и с ледяным взглядом в комнату вошла его ангел. Матильда.

Со знакомым букетом ирисов в руках.

Густав оторопел. На автомате запер дверь за хозяйкой, скованно поклонился гостье и каким-то каркающим, явно не своим голосом поинтересовался, чем может помочь. Матильда и ухом не повела, стоя в центре комнаты и внимательно оглядываясь по сторонам. Стряпчий не сомневался, что она не пропустила ни бедность обстановки, ни скудность ужина, ни печальное состояние самого дома. Вспомнив свое облачение, он смутился еще больше. На рукаве видны следы неумелой штопки — финансы не позволяли отдать сюртук швее. Восхитительной же партией он выглядел сейчас в её глазах.

Конечно, за прошедшие три часа он уже смирился с тщетностью своих надежд, но разница в том, чтобы и вовсе не предстать пред её очами либо же предстать в виде самом жалком, была крайне ощутима и била по достоинству.

И вот это он хотел ей предложить? Серьезно?

Она что-то спросила, и Густав подпрыгнул, словно ужаленный. И, конечно же, пропустил вопрос мимо ушей.

— Простите?

— Полагаю, разговор будет долгим. Могу я присесть?

— Да! Конечно!

— Чудесно. И куда же?

Стул со сломанной ножкой или скрипучая кровать. Восхитительный выбор.

— Сюда, пожалуйста, — он всё-таки не решился предложить даме сломанный стул и указал на кровать. Пусть лучше сочтет грубияном, но не идиотом. — Чем обязан визитом?

— Желаю знать, почему вы ушли.

Холодок пробежал по спине Густава, а сердце словно сжала ледяная рука. Но он попытался сохранить лицо:

— Не уверен, что понимаю, о чем вы…

— О встрече у фонтана, — стряпчий молчал, не в силах поднять эту тему. — Как я и полагала, разговор выйдет не быстрый. Неужели вы сочли меня настолько глупой, чтобы без подготовки прийти на рандеву с незнакомцем? Конечно же, нет. Вы, сдается мне, в нетерпении, были на месте за час до встречи, но я была там за два. Выбрала столик с хорошим обзором и спокойно пила кофе, покуда на вашем лице эмоции сменялись одна за другой. Признаюсь, несколько удивилась. Манера и тон письма настроили на встречу с очередным пылким юнцом, грезящим о великой любви, а вместо этого на условленное место пришел джентльмен в возрасте. Конечно, я тут же навела о вас справки. И узнала довольно интригующие вещи.

Густав молчал, глядя в пол. Таким дураком он не чувствовал себя со времен воскресной школы, когда старый пастор отчитывал его за шалости.

— Оказывается, девицы Петербурга давно потешаются над вашей робостью и одержимостью. Вы не пропускаете ни одной оперы, упорно покупаете букет, но всякий раз робеете отдать его понравившейся артистке. Только вот незадача — вы берете исключительно ирисы. А места в зале — недорогие и прескверные, в углу, откуда сцена и не видна почти. Забавно, но с этих мест идеально просматривается ложа, в которой обычно представлением наслаждаюсь я.

Густав молчал, не поднимая головы. Матильда продолжала:

— И длится ваша неуемная страсть к неизвестной артистке уже полгода. Фрак в аренду, ирисы, места в углу зала, ни единой попытки заговорить ни с одной из выступающих, даже когда они над вами сжалились и сами пригласили за кулисы. Почему, кстати, ирисы?

Всё так же не поднимая головы, Густав ответил:

— Они кажутся мне похожими на вас.

Матильда с удивлением посмотрела на букет в своей руке, а после — в зеркало у умывальника. Хмыкнула:

— Меньше всего я ожидала, что в меня и вправду влюбится романтик. Итак, вы уже несколько месяцев всячески ищете со мной встречи и всячески же её избегаете, двадцать лет помогаете вести дела своему дядюшке и треть зарплаты отправляете в фонд помощи сироткам. Еще и ревностный католик, не пропускающий ни одной воскресной службы и ни разу не уличенный в визитах к дамам полусвета. Признаться, чем больше я слушала о вас, тем меньше верила в существование подобного человека.

— Прошу меня простить.

— За что? Вы странный. И вот, решившись написать столь пылкое послание и прождав около часа на морозе, вы сбегаете. От чего же?

— Я осознал всю порочность моего желания.

Ответ её определенно не удовлетворил.

— Объяснитесь.

— Полагаю, всё и так очевидно. Мне нечего вам предложить.

— Даже себя самого?

— Я и так всецело ваш.

— О.

Матильда побарабанила было пальцами по кромке стола, но остановилась и не без удивления стерла с них пыль платком.

— Так вы меня любите?

— Всем сердцем.

К его удивлению, она не только не злилась, она даже не выказывала отвращения, несмотря на полную нелепость ситуации. Какое воспитание!

— Но при этом вы отказались даже от самой идеи просить моей руки?

— Будь на то моя воля — уже бы стоял на коленях перед вами. Но мне хватило ума понять, что я не смогу составить ваше счастье.

— А ума дать право выбора мне самой у тебя не хватило?

Она осеклась. Это внезапное «ты» пронзило самое сердце Густава и звонким эхом застучало в висках. Он почувствовал, как щеки его налились румянцем.

— Я счел, что ни жалость, ни доброта не должны толкнуть вас на путь лишений.

— Так есть у меня право выбора или нет?

— Конечно, есть, meine Liebe.

Ответ сорвался с губ быстрее, чем Густав успел оторопеть от своей наглости. Видимо, переход на «ты» всё-таки выбил остатки здравомыслия. Он не просто признался. Она смотрела на него и слышала о его чувствах в тех словах, что он шептал по ночам и не грезил когда-либо сказать вслух. Большего и желать нельзя.

Матильда чуть наклонила голову. В опере она делала точно так же, когда внезапно переставала скучать и заинтересовывалась какой-то партией.

— Во сколько вы должны вернуть завтра фрак?

— До вечера. Хозяин достаточно добр, чтобы простить час-другой задержки, но я стараюсь не злоупотреблять.

— Чудесно. Мы говорим уже минут пятнадцать, однако ни вы всё еще не выскочили в ярости из комнаты, ни мне это не наскучило. Сочту за добрый знак. Завтра приходите к нам к девяти. Я предупрежу папеньку о своем желании брать уроки немецкого. Обсудите с ним всё за завтраком.

— Но, позвольте, у вас и так идеальное произношение, зачем вам… — он осекся, поняв, что случайно признался в подслушивании.

На Густава вновь протяжно посмотрели, чуть склонив голову. Ему показалось, или дама откровенно забавляется?

— Мой папенька, как и все домашние, ни словечка по-немецки не разумеет, а я хочу узнать вас лучше. Окажете мне эту любезность?

— Почту за честь.

— Тогда до завтра. И не смейте передумать — этим вы меня обидите.

— Боюсь, обидеть вас по злому умыслу я не в состоянии. Обязательно буду к девяти. Благодарю за визит, — он открыл было дверь, но, проходя мимо, она внезапно остановилась, протянула руку и поправила выбившуюся из-за его уха прядь. Пахнуло цветочными духами.

— Спокойной ночи.

— И вам, — прошептал совершенно сбитый с толку Густав, прекрасно осознавая: сон ему сегодня вообще не грозит.

Отпросившись с работы — дядя настолько сочился пониманием и подмигиванием, что совершенно очевидными делались чудовищное заблуждение и превратное толкование ситуации с его стороны, — Густав прибежал к дому Матильды аж на полчаса раньше. Решив по привычке побродить вокруг, был замечен бдительными слугами и немедленно препровожден к хозяину. Почему-то отец семейства долго и шепотом извинялся за беспокойство и неуемный нрав доченьки, прося потерпеть пару уроков, пока кровинушке не наскучит, и обещая чуть ли не в шесть раз больше, чем оно того стоило, при этом совершенно игнорируя попытки Густава объяснить, насколько ему далеко до профессионального домашнего учителя. Потом, когда к ним спустилась Матильда, сраженный её красотой стряпчий и вовсе поплыл, практически перестав осознавать происходящее. Вопреки ожиданиям их посадили рядом, и подобная близость к хозяйке дома — мать ангела, как выяснилось, умерла несколько лет назад от чахотки — явно не шла на пользу ни манерам Густава, ни его умению поддержать беседу. Сидящая подле Матильда самим фактом своего присутствия заставляла сердце стучать в ушах и не давала сконцентрироваться. Стряпчий не чувствовал ни вкуса еды, ни её температуры, и даже будь на кону его жизнь, не смог бы ответить, чем же его потчевали. За разговором он тоже не поспевал. Кажется, обсуждали жалование и часы уроков. Матильда настаивала: её учитель — человек занятой, и, следовательно, занятия будут по выходным у них, а в будни — у него дома. Представить её в ужасной комнате еще раз Густав не мог и слабо запротестовал, мол, условия у него не самые подходящие для обучения. Его тут же смерили внимательным взглядом темных глаз, утонув в которых, он немедленно смолк.

— Я была там и считаю их вполне подходящими.

Стряпчий обомлел. Перед родным отцом признаться в визите к мужчине? Со страхом перевел он взгляд на хозяина дома и увидел не менее испуганное лицо.

— Доченька, милая моя, зачем же сразу бедного господина запугивать осведомленностью о его адресе? Густав, мы ничего такого в виду не имели. Правда-правда.

Вот теперь стало еще непонятнее. Матильда повернулась к нему с улыбкой и спросила:

— Так вы откажете мне в уроках в будни?

Силы воли у Густава нашлось только на слабый кивок головой, но он вовремя спохватился и энергично замотал. Нет, не откажет, конечно. Когда ангел улыбалась, даже вздумай она спалить его дом, он бы с радостью подержал спички.

— Чудно, тогда решено. Первое занятие назначим на эту пятницу, там и решим, когда следующее. Папенька, спасибо большое! Распорядись расплатиться за десять вперед.

Полученные деньги жгли карман, а паника всё нарастала. Пятница была уже через два дня. Предстояло столько всего сделать. Но перво-наперво — сдать фрак, купить пусть недорогой, но новый сюртук, подыскать подходящие учебники, тетради, приличную писчую бумагу и стул. Хотя бы один не сломанный и удобный стул.

Дома, попытавшись засесть за грамматику, Густав поймал себя на полной потере контроля над собственными мыслями. Снова и снова возвращались они к ангелу, снова и снова разрывали сердце, будоражили, заставляли закрывать глаза и вспоминать голос. Поняв, что унять жар не получается, он схватил несколько листов поплоше и начал жадно строчить на них стихи, которые, казалось, сами рождались в сердце. На какое-то время это помогало, облегчало работу, но потом восторг накатывал снова, стряпчий вновь хватался за перо и пытался спасти свой рассудок рифмами.

Бумагу за вечер он исписал всю, и только половину — подготовкой к уроку.

Шел второй час их занятия. Он кое-как сумел совладать со своим заиканием, но не с косноязычием в присутствии Матильды, и общался в основном, протягивая очередной исписанный примерами листок. Его ангел старательно выполняла все упражнения, которые подсовывал ей Густав, но делала это несколько удивленно. Волнение стряпчего лишь нарастало, и когда на исходе второго часа он выдал ей маленький текст для чтения, написанный собственноручно, а она, бегло глянув, и вовсе изменилась в лице, Густав решился спросить:

— Я что-то делаю не так?

— Будем честны: вы и вправду взялись учить меня немецкому, чему я несказанно удивлена.

Стряпчий смутился:

— Поймите, я не совсем подхожу на эту роль ввиду своего образования и в целом вашего уровня владения языком… — под её взглядом он постепенно смолк.

Матильда хмыкнула и, вновь пробежавшись глазами по тексту, заметила:

— О, у вас тут ошибка.

— Простите. Готовился впопыхах…

— Вот именно это меня и поражает. Учебники, явные попытки понять грамматику родной речи, еще и тексты сами сели составлять. Вы готовились! Мы договорились об уроках немецкого, и вы и вправду учите меня немецкому!

Густав растерялся совершенно. Ангел определенно потешалась, но причина неуловимо ускользала от него. Очень хотелось быть полезным, но сознание подсказывало: прока от столь незадачливого учителя Матильде немного.

Видя его растерянность, она вдруг улыбнулась.

— Подумать только, сударь, это же уму непостижимо!

— Что именно?

— Ваша наивность!

— Простите? — Густав не до конца был уверен, в чем именно он не прав, и одно лишь это мешало ему рассыпаться перед ней в извинениях.

— Я полагала, вы поведете меня гулять. Ну или сядете читать стихи, будете пытаться взять за руку и прочее в этом духе. Да, в конце концов, хотя бы в своих упражнениях какие-то намеки вставите! Но всё, что я вижу, — оды ландшафтам Баварии и склонения неправильных глаголов. Ни малейших попыток сблизиться!

— Простите?..

— И вы еще и извиняетесь! — Матильда не выдержала и рассмеялась, оставив Густава в совершеннейшем недоумении.

— Но ведь вы четко сказали, что я — ваш преподаватель…

— И не менее четко — всё это для того, чтобы узнать друг друга лучше.

— В моем представлении именно учеба и качественная подготовка материала помогут вам сформировать мнение обо мне, и впоследствии, когда мы привыкнем друг к другу, — на этом месте Густав вновь почувствовал, как его щеки залились краской, а Матильда, явно заинтересованная, придвинулась поближе, — где-то через полгода-год я бы, наверное, отважился предложить вам променад…

— Полгода-год! — ангел аж всплеснула руками. — И это от автора строк «ни минуты не проживу вдали от вас» и «ваш отказ сей же момент убьет меня»!

Густав опустил взгляд, покраснев до кончиков ушей. Матильда была юна и явно не разделяла его странной осторожности, он же, в свою очередь, меньше всего хотел разрушить её звонкую молодость.

— Поймите меня правильно… Ни единым словом в письме я не погрешил против истины. Но в первую очередь я должен заботиться о вашем добром имени, и наслышан неоднократно об историях, как юным барышням кружили головы и разбивали сердца. И не считаю себя вправе…

Она уже откровенно зашлась смехом, чуть ли не всхлипывая каждый раз, когда надо было вздохнуть.

— Головы… кружили… ой… всё, я не могу…

Густав сделал то единственное, что делал все эти годы, когда не понимал собеседника, — вежливо ожидал, пока тот успокоится. Матильда отсмеялась, утерла навернувшиеся слезы и совершенно счастливая подытожила, беря в руки очередную стопку бумаг со стола:

— Знаете, я давно уже так не веселилась. Это точно лучший урок немецкого в моей жизни. Продолжим? Снова Бавария, или дальше меня ждет крайне опасная для столь юных девиц сценка в венской опере?

Густав побледнел — рука дамы несколько промахнулась мимо учебных материалов и ловко выхватила его жалкие попытки писать стихи. Пока он раздумывал, как повежливее их изъять, она вчиталась. Брови поползли вверх. Взяла лист с глаголами. Сравнила почерк. Уставилась на стряпчего с немым вопросом.

— Ну, у меня не получилось посвятить должное количество времени подготовке во многом именно потому, что я помнил, кому собираюсь преподавать… И пытался как-то унять мысли. Итог вы видите. Простите.

Она снова посмотрела на стихи. На него. На стихи.

— Однако. Напишите тут что-нибудь.

— Где?

— Тут, на листе. Любое слово.

Неуверенной рукой он вывел под стихотворением «Матильда». Почерк совпадал.

— Как у вас это вообще получается? В эпистолярном жанре ваша горячность буквально сбивает с ног, а по факту вы стараетесь держаться от меня на столь почтительном расстоянии, что я уж ждала, когда и вовсе из комнаты выйдете.

— Простите. Я просто впервые… Впервые влюблен. И несколько растерян.

Она снова протяжно на него посмотрела.

— Вот как? Знаете, я начинаю подозревать, что вы даже не кривите душой, — она кивнула на стихи. — Могу взять их с собой?

— Боюсь, они недостаточно хороши для ваших глаз…

— И кто так решил?

— Простите. Конечно, если желаете — они ваши.

— Чудесно. С вашего позволения, ознакомлюсь дома. Что дальше?

Когда Матильда ушла, Густав закрыл дверь и чуть ли не съехал по ней вниз. Руки тряслись, а сердце билось где-то в горле. Кажется, сударыне понравился урок? Уходила она явно в хорошем расположении духа. На секунду мелькнула мысль, что теперь, имея на руках его бессвязные попытки стихоплетства, Матильда может высмеять беднягу стряпчего прилюдно. Но и эта идея не столько пугала, сколько грела: для подобного поступка их придется прочесть. Густав попытался собраться и взяться за учебники снова — второе занятие назначили на утро воскресенья, — но стул, на котором сидела ангел, аккуратно отставил в сторону: даже коснуться его пока было чрезмерным переживанием.

========== Глава 2. В бедности и богатстве ==========

Утром воскресенья стряпчий застал Матильду в некоторой задумчивости: та взглянула словно сквозь него и хмуро велела слуге выйти. Но стоило створкам дверей сомкнуться, как лицо ангела преобразилось, будто оттаяло, и она, хихикнув, за руку потянула своего незадачливого учителя к трюмо.

— Смотрите, что я сделала!

Густав несколько оторопел. Перед ним лежал красивый, переплетенный лентами альбом, на первой странице которого был вклеен высушенный ирис. На остальных — старательным округлым почерком переписаны его вирши, щедро сдобренные милыми виньетками.

— Стихи мне понравились. Вы забавный. О, сядьте к окну, попробую набросать ваш профиль.

— Но урок…

— Это не займет много времени.

Густав послушно опустился на предложенный стул и принялся гипнотизировать окно, отвернувшись от Матильды. Та что-то чиркала на листах, пока наконец не удовлетворилась.

— Готово. Посмотрите, как вам?

На бумаге виднелся его портрет, набросанный явно умелой рукой. И длинноватый нос, и вечно всклокоченная бородка с усами, и не желающие лежать спокойно волосы — всё оказалось выхвачено мелкими деталями и всё напоминало о его несовершенстве. В особенности глаза. Глаза были печальные.

— Так, взгляните на меня. Хм, совсем не похож. И за что мы только учителям платили? Давайте еще раз.

Густав вновь покорно отвернулся и повернулся по зову. Теперь портрет словно сделался старше, напомнив ему о возрасте. И опять Матильда осталась недовольна. Попеременно глядя то на стряпчего, то на бумагу, хмуро свела бровки, совсем как малыши, которыми Густав порой залюбовывался на улице. Он чуть улыбнулся, и это от неё не укрылось:

— Да что ж такое! Совсем другой человек. Ну-ка, отвернитесь ненадолго.

Он повернул голову.

— Хммм, странно. Смотрю так — вроде даже похоже. А потом — будто и не вы вовсе… О, секунду!

Ангел вспорхнула, открыла трюмо и вернулась к стряпчему, протянув ручное зеркальце. Густав непонимающе его взял.

— Кажется, я догадалась, в чем дело. Глядите не в окно, а как бы на меня. Хорошо?

Он кивнул и взял зеркало в руки. Отражение ангела буквально сияло, и Густав всю жизнь мог бы любоваться теми эмоциями, с которыми она рисовала. То набрасывала легко, почти не глядя. То над чем-то корпела. Порой хмурилась, а порой расплывалась в улыбке. Он засмотрелся и не сразу сообразил, что его зовут.

— Простите?

— Можно поворачиваться, — повторила его ангел и, сравнив портрет с оригиналом, удовлетворенно отдала лист Густаву. — Наконец-то похож. Я уж начинала подозревать себя в полной бездарности.

Глядя на получившийся итог, согласиться с ней стряпчий не мог. У мужчины на листе тоже были взъерошены волосы и всклокочены усы с бородкой, но на этом сходство и заканчивалось. Взгляд, эмоции… Он не казался ни старым, ни уставшим. Наоборот. Мужчина на портрете чуть улыбался довольной улыбкой человека, в жизни которого всё ровно так, как должно. Он источал странное спокойствие и уверенность, которых Густав ранее в себе не обнаруживал: совсем другое он видел в зеркале и полагал о собственной персоне. Но Матильда улыбалась, улыбалась довольно — улыбнулся и он.

— Вам нравится?

— Конечно.

— Тогда перерисую вечером в альбом! Будет очень миленько. Ну ладно. Что у нас сегодня? — и, бросив беглый взгляд куда-то в угол комнаты, с жаром поинтересовалась: — Кстати, не хотите ли кофе?

В целом Густав являлся скорее сторонником чая, и охватившая Петербург кофейная лихорадка практически его не коснулась. Но на невысоком столике наблюдался явно новый самовар-кофейник, кажется, с Золотаревской фабрики, а глаза ангела так светились, что вопреки и вежливости, и пристрастиям Густав кивнул:

— Буду рад отведать.

Пока стряпчий раскладывал сегодняшний урок, Матильда суетилась вокруг кофейника, и к моменту, когда он закончил и выжидательно повернулся к ней, уже стояла с милой маленькой чашечкой кофе в руках. Беря чашку, Густав, несмотря на все старания, всё же коснулся руки дамы, и сердце тотчас запело. Кофе, сваренный для него ангелом… Пригубить сразу он не решился и, лишь дождавшись, когда красавица примется за задание, поднес напиток к губам. Аромат был яркий и почему-то отдавал жжеными желудями. Справедливо предположив, что вряд ли в полном достатка доме могли оказаться дурные зерна, списал это на свое безвкусие и непривычку. Влюбленно глядя на Матильду, с легкостью расправлявшуюся с одним упражнением за другим, он отпил.

Не сказать, чтобы кофе Густаву был совсем не знаком, — пару раз сей напиток он всё-таки пробовал. Прескверного качества, как водится, ибо откуда взяться иному в его жизни, и терпкий вкус с горчинкой стали вполне ожидаемы. Однако та какофония чувств, что завладела нынче его сознанием, проявила себя не в пример ярче и чудовищней. Кофе вышел не просто плохим. Он словно служил эталоном ужасного вкуса, чем-то вроде универсальной меры, после которой ты понимал ценность жизни. С превеликим трудом Густав проглотил, смутно надеясь, что напиток не обладает даром разъедать внутренности. На глазах тут же навернулись слезы, дыхание перехватило, и содержимое чашки захотелось поскорее вылить. Но Матильда уже повернулась к нему, и стряпчий постарался взять себя в руки. С полным восторгом она поинтересовалась:

— Как вам?

Это всё еще был кофе, приготовленный ангелом для него. Надеясь, что лицо не выдает ощущений, Густав поспешил заверить:

— Спасибо, безмерно польщен вашими стараниями.

Ну, по крайней мере, он не покривил душой. Матильда вернулась к упражнениям, а стряпчий, скрепя сердце, снова сделал глоток. Абсолютный кошмар. Наверное, будь в напитке яд, он и то стал бы слаще. Желание отодвинуть чашку подальше и никогда больше не брать в руки практически завладело сознанием, но… Но он смотрел на своего ангела, вспоминал нежное касание рук, горящие энтузиазмом глаза и просто не находил в себе сил так поступить, даже будь это и вправду ядом. Густав отпил вновь. И еще. Закончив, наконец отставил чашку и перевел дух. Испытание позади. Он выдержал. И тут же поймал на себе оценивающий взгляд:

— Вам понравилось? Хотите добавки?

Чувствуя, что настал его смертный час, Густав кивнул.

Пожалуй, на второй чашке стряпчий уже начал смиряться. У напитка нашлись свои плюсы — он прекрасно прояснял сознание, выдергивая из сладких грез. Заставлял задуматься о Матильде с новой стороны — по всему выходило, что в приготовлении кофе, пусть и посредством самоварного кофейника, она была не сильна. Отчего тогда пыталась? Старалась проявить гостеприимство? Или, наоборот, давала понять, что ему тут не рады? Ставила на место? В любом случае главное оставалось неоспоримым — этот кофе был сварен специально для него, передан нежными ручками и с улыбкой. Отказаться от секунд счастья, когда на него столь лучезарно смотрят, подавая напиток, Густав не мог.

Еще две чашки и шесть упражнений спустя Матильда попросила перерыв и налила кофе и себе. Отпив, тут же выплюнула, не заботясь о манерах, и выхватила кружку из рук Густава. Принюхалась. Попробовала. Плюнула снова. Воззрилась полным возмущения взглядом:

— Почему вы не сказали, что получилась несусветная дрянь? Его совершенно невозможно пить!

— Но вы сварили его для меня…

— И что? Это же гадость!

Густав молчал, глядя в пол. Она подошла ближе, наклонилась и заглянула ему в глаза.

— Было очень невкусно, так? Зачем вы пили? Не надо такое терпеть, я вас прошу.

— Но вы предложили…

— И что? А если бы я вас в окно прыгнуть попросила?

Он поднял голову, выдержал долгий взгляд и честно кивнул:

— Прыгнул бы.

Матильда лишь покачала головой в задумчивости.

— Вы очень странный.

Оставшееся время урока Густав переживал, не разгневал ли сударыню, и внутренне уже ожидал, что в конце ему прямо скажут — в услугах более не нуждаемся. Заметив волнение своего учителя, Матильда ненадолго прервалась, протянула руку и поправила в очередной раз выбившуюся из-за его уха прядь. Посмотрела с наигранным укором.

— Ваша исполнительность меня, конечно, радует. Но давайте всё-таки не во вред себе, хорошо? А то обижусь.

— Конечно.

— И не грустите. Я придумаю какую-нибудь мелочь, пустячок, в качестве извинения. Вы, главное, в пятницу обязательно приходите, хорошо? Я буду очень-очень ждать.

Тем же вечером лакей доставил коробку. В ней были изумительной работы горчичные перчатки тонкой замши и записка знакомым округлым почерком: «Раз уж вы собрались делать всё, чего бы я ни потребовала, обратим это в пользу. Примите мой подарок. В противном случае крайне меня обидите». Густав вновь подивился её тонкому вкусу — цвет и вправду ему шел, но, примерив, вернул пару в коробку: такое сокровище надлежало не носить, а хранить.

Еще две недели спустя, когда уроки настолько вошли в жизненную рутину Густава, что руки его почти перестали трястись при передаче подопечной бумаг, неожиданно возникла заминка с выбором даты следующего занятия.

— Вторник не подходит, — покачала головой Матильда, задумчиво глядя на него. — Во вторник мы идем в оперу.

Стряпчий мысленно застонал. Как мог он забыть о главном увлечении своей возлюбленной, которое и позволило им встретиться? Конечно же, во вторник опера! И тут он похолодел. По всему получалось, что в этом месяце он несколько поиздержался и в следующий раз сможет увидеть её только в конце недели…

Сколь, однако же, странно устроен человек! Еще недавно право хотя бы пару раз в месяц лицезреть Матильду на расстоянии, пусть и без малейшего шанса заговорить, казалось ему подарком богов, а теперь, когда по три, а то и четыре вечера в седмицу он может видеться и слышать её ангельский голос, и день расставания оборачивался пыткой.

Коря себя за неуемные аппетиты, Густав чуть поклонился:

— Простите великодушно, виноват, позабыл-с. Надеюсь, представление вас порадует. Удобен ли будет урок во второй половине четверга?

На него испытующе посмотрели.

— Обсудим это во вторник. Вы пойдете в оперу со мной, и ваша задача сделать так, чтобы представление меня не разочаровало.

Стряпчий встрепенулся. Раз она так хочет, то конечно… Денег можно занять у дяди, он, скорее всего, не откажет. Или у коллег с работы.

— Если такова ваша воля — обязательно. Обещаюсь в каждом антракте составлять компанию и непременно развлечь… — на него вновь протяжно посмотрели, и Густав смолк.

— По-моему, вы чего-то недопонимаете. Я хочу, чтобы вы были со мной в ложе и сопровождали меня в качестве кавалера весь вечер. Билеты уже куплены, и я не потерплю отказа.

Густав окончательно растерялся. Иметь возможность сидеть подле ангела и любоваться её профилем всё представление казалась наградой, которую он не заслужил. Но Матильда уже приняла решение… Он поклонился.

— Как пожелаете.

Арендованный фрак, букет ирисов и она — в очередном модном платье, величавая, живая. Рука, которую Густав протянул, помогая сесть в карету, снова тряслась, и Матильда это заметила. Спокойно расположилась напротив, спокойно взяла у него букет, который он, вопреки всем правилам приличия, заробел отдать сам, спокойно улыбнулась. В эту минуту Густав почувствовал себя тем юношей, в чьем обществе имел честь впервые видеть Матильду и на чьем месте и не чаял никогда оказаться. Почти смирившееся с близостью ангела сердце вновь зашлось в бешеном беге, при этом всё равно умудряясь пропускать удары, и Густав был рассеян, нерасторопен и откровенно бесполезен большую часть времени. Ангел же его и терпение имела воистину ангельское, мягко намекая каждый раз или осторожным касанием возвращая в сознание. После первого акта стряпчий очнулся от забытья с четким непониманием, какую оперу они изволили смотреть. Постаравшись стряхнуть наваждение, поинтересовался, не жарко ли даме и не хочет ли она прогуляться в фойе. Ему с благодарностью подали руку.

Но куда бы пара ни направилась, повсюду следом плыл шепот.

— Господи, вы это видели?

— Воистину ужасное зрелище! А я говорила, если эта чертовка не образумится, максимум, на который сможет надеяться, — какой-нибудь плешивый старичок.

— Вы его знаете?

— Напротив. А посему полагаю, что общества он самого низкого.

— Вот как?

— Да-да. Представляете, насколько она пала? Уму непостижимо, чтобы такая дама — и с подобным ничтожеством!

— Ой, я о нем слышала! Это её учитель немецкого.

— Ба! С учителем в оперу! Да где это видано?!

Покуда они прогуливались, Густав держался отстраненно и вежливо, как и приличествует кавалеру, но стоило вернуться в ложу — постарался сесть глубже в угол, подальше от посторонних глаз, чувствуя, что силы на исходе. Публика была права, и сейчас, глядя на ангела, с интересом ожидавшего продолжения представления, он всё более и более понимал, до чего же смешон рядом с ней. В глазах защипало, дышать стало трудно, и Густав отвернулся от сцены.

— Что с вами? — она поймала его за руку и потянула к себе. Он покорно — когда дело касалось его ангела, иначе и не выходило, — подчинился, и не заметить слезы Матильда не могла. — Вы расстроены? В чем причина?

— Простите. Я вас недостоин.

— Вот глупости говорить не надо, — нахмурилась она. — Кто так решил?

— Свет. Общество. Все. Я… Я безмерно благодарен за то счастье, которым вы меня одарили. Но люди правы. Ничего более жалкого подле вас и вообразить нельзя.

В негодовании Матильда сложила руки на груди.

— Вы добрый, у вас большое сердце и вы искренне меня любите. Не придуманную меня — времени было достаточно, чтобы присмотреться, — а настоящую. И любите, как никто другой не умеет. И что же тут плохого?

— Больше ничего я не могу вам дать.

— Всё остальное у меня и так есть.

Он замолчал, пытаясь утереть слезы, но вдруг маленькие дамские пальчики в перчатках скользнули по одной его щеке и по другой, и от внезапной нежности чувства, напротив, хлынули лишь сильнее. Матильда утирала его слезы, что-то нежно щебеча, а с ними уходили и детскиеобиды. Густав всегда всех любил, но никому и никогда не было до того дела. А ангелу было. Здесь и сейчас она заботливо утешала его, озаряя светом своего совершенства, и это сделалось чуть ли не высшим переживанием из всех, что он мечтал когда-нибудь испытать.

— Признаюсь, поначалу я оказалась до крайности сконфужена. Вы выглядели немного… нелепеньким. Совсем не таким, как я представляла. Но вы очень трогательный. И хороший. Терпеливый. Серьезный. С вами я сама становлюсь гораздо мягче к людям, чем обычно. И вы… закройте глаза.

Он послушался, смиренно сомкнув веки. В темноте шуршали платья, пели на сцене, послышался звук задвигаемой портьеры. Он ждал. И вдруг что-то нежное, благоухающее чуть ощутимо коснулось его прически, поправляя выбившуюся прядку. Он боялся не только пошевелиться, даже вздохнуть. Затем почувствовал такое же легкое прикосновение с другой стороны, а потом её дыхание у своего лица и мягкие, пухлые губки на своих сухих. Они соприкоснулись. Мельком, словно видение, скользнул острый язычок, и Густав податливо приоткрыл рот. Матильда целовала его и целовала, а он пытался отвечать — неумело, невпопад, только учась это делать. В какой-то момент оторвался, тяжело дыша, и в забытьи открыл глаза — она смотрела прямо на него, очень странно, красиво смотрела, и, облизнув чуть распухшие губы, скомандовала:

— Хочу еще.

Он повиновался. Всё оставшееся время второго акта они целовались, неспособные напиться друг другом, словно завтра никогда не наступит.

С того дня воспоминания о жарких поцелуях буквально преследовали его. Мужская плоть бунтовала, сны снились просто вопиющие, а Густав уже и не знал, что думать. Сегодня у них должен был состояться урок, но в том смятении дум, в котором он пребывал, не теплилось ни малейшей надежды на адекватное занятие. Он пытался отвлечься работой, но возмутительные непристойности мерещились даже в обыденных записях городового о том, как пьяный кучер на телеге въехал в столб. Стряпчий понимал: дело дрянь. В таком состоянии он сделался буквально опасным для своего ангела.

Вечером Густав прибегнул к решительным мерам и малодушно притворился больным. Отправил соответствующее послание домой к Матильде, на всякий случай пару раз кашлянул при хозяйке и взаправду лег в кровать. Он уже не помнил, как проводил вечера ранее, до появления любимой — это слово разорвалось в голове словно пушечный снаряд, — и совершенно не желал ничего на свете, за исключением этих сладких и мягких девичьих губ, что умели так нежно ухмыляться…

Очередную непозволительную мечту оборвал стук в дверь. Чуть привстав на локтях, он поинтересовался, кто там, но ответа не последовало. Стук, однако же, повторился. Не желая прерывать прекрасные грезы, Густав попытался просто накрыть лицо подушкой, но постучали еще раз, третий, гораздо настойчивей и, кажется, ногой. Поняв, что от внезапного визитера так просто не отделаться, стряпчий решительно встал и как был — в панталонах, сорочке и совершенно взъерошенный — пошел открывать, лишь накинув сверху сюртук. Распахнул дверь и немедленно наткнулся на знакомый пытливый взгляд черных глаз. Опешил.

— Но… Я же писал письмо, мне нездоровится… Вы не получали?

— Я здесь именно потому, что получила. Разрешите войти?

Он побледнел:

— Вам категорически нельзя этого делать.

— Вот так новость. И почему же?

— Я… очень странно себя чувствую. И боюсь, что текущие обстоятельства в целом крайне предосудительны.

— Я всё равно хочу войти.

— Как пожелаете.

Он отошел, плотнее запахивая сюртук, и заметил в её руках корзинку со всякой снедью. Его нежный ангел решила позаботиться о своем больном старичке, а он… Густаву хотелось выть от того чудовищного предательства, которое он мысленно совершал раз за разом. Стряпчий сглотнул.

— Право, не стоило беспокоиться…

Его прервали, властно притянув к себе и поцеловав. Густав ответил страстно, жадно, с желанием и опомнился далеко не сразу. С трудом отстранился, переводя дыхание.

— Вот теперь вам точно стоит уйти, я не… Ой! — он не просто запнулся, он аж подскочил, когда женская ручка скользнула по его животу вниз и наткнулась на предательский элемент мужского естества.

Матильда нахмурилась.

— Больно?

— Нет, просто неожиданно и… и лучше отпустите. Христом богом прошу.

В ответ она лишь выгнула бровь и внезапно крепче обхватила ладонью. Воображение сработало резвее, чем попытка вспомнить стоимость извозчика от оперы до канала, и предельно сконфуженный Густав поспешил руку дамы убрать.

— Простите, пожалуйста. Не подумайте дурного, досадное недоразумение, и я…

— Это было быстро, — довольно флегматично отметила Матильда, глядя на его попытки найти платок.

— Виноват, простите.

— Вы так сильно меня любите?

Вопрос повис в воздухе. Густав не нашел ничего лучше, как сказать правду:

— В сто крат сильнее, чем вы думаете. Простите.

Она отвернулась. Закрыла дверь, щелкнула замком, отбросила ключ куда-то в противоположную сторону комнаты и, чуть толкнув в грудь, усадила Густава на кровать.

— Я хочу увидеть, насколько.

Он онемел. Матильда села подле, медленно провела по его лицу, щеке, губам, нежно притянула его к себе и поцеловала так же страстно, как тогда, в ложе. Он ответил. Еще и еще. Она пьянила, и в какой-то момент Густав осознал, что они уже давно лежат рядом, целуясь, что его руки гуляют по ее телу там, где им не стоило бы быть, а она хихикает, наслаждаясь, и целует, целует, целует…

Он не знал, сколько часов продолжался этот пир близости, не помнил, о чем они шептали друг другу, но утром, когда проснулся, а она лежала на его плече, почувствовал себя абсолютно счастливым. Его строгий ангел оказалась невыразимо нежна, воздушна и страстна, а эта ночь стала одновременно и предосудительной донельзя — казалось, он обнимал всю её, каждый миллиметр кожи Матильды успел погладить или поцеловать, — и в то же время вопиюще невинной: жар, сжигавший их обоих, так и не был выпущен на свободу, но лишь распален более, до невозможности, нестерпимости ощущений. Они не стали единым целым телами, но души их сплавились в этом огне, и когда его ангел открыла свои восхитительные черные глаза, Густав проиграл окончательно.

— Разрешите мне просить у батюшки вашей руки?

Она приложила свои хорошенькие пальчики к его губам, и стряпчий принялся их целовать, словно были они сахарные.

— Разрешу. Но только в одном-единственном случае — если исполните мою волю.

— Ради вас я готов на всё…

Матильда хмыкнула, вновь поправила выбившуюся у него прядь и с хитрой улыбкой проговорила:

— Тогда отныне не «вы». Ты, и только ты. Понятно?

— Как скажешь, любимая… — он потянулся было поцеловать её, но наткнулся на ладошку и хитрый прищур.

— Пожалуй, еще одно требование. Почаще называй меня любимой.

А вот теперь она поцеловала его сама.

Густав был практически уверен, что за попытку сватовства его спустят с лестницы. Вместо этого папенька Матильды чуть ли не в ноги ему кинулся, распорядившись обручить молодых поскорее и немедленно начать приготовления к свадьбе. Всего через три недели Густав и его ангел сочетались узами брака, а поскольку супружеское ложе игнорировать никто не собирался, отец невесты пришел в неописуемый восторг: он уже смирился с норовом дочки и нежеланием заводить внуков, и внезапная благосклонность, пусть и к нищему стряпчему, казалась ему чуть ли не манной небесной.

Первая брачная ночь подарила море открытий. Густав словно боготворил тело своей жены, целуя и целуя, пока Матильда не начала царапаться, изнывая от страсти и требуя решительных действий. Он старался двигаться нежно и аккуратно, но ей всё равно было больно. Но счастливо. Потом они целовались, очень много, и вставали только для того, чтобы провести время вместе, а вечерами на глазах совершенно счастливого отца уходили спать пораньше. Через несколько месяцев абсолютное счастье стало бесконечным — однажды утром, жутко краснея, Матильда поведала, что скоро Густав станет отцом. Он носил её на руках, радовался и смеялся, как никогда.

Из конторы дяди Густав ушел, целиком отдавшись управлению делами семьи, и тесть сделался приятно удивлен неожиданной деловой хваткой, казалось бы, невзрачного жениха. Теперь, когда любимая находилась в положении, тот старался щадить её, изливая весь жар на проекты и финансовые коллизии. Предприятие, и ранее не бедствующее, пошло в гору, о семье вновь заговорили, и заговорили с удивлением — где это видано, чтобы явный охотник за легкими деньгами по факту вышел примерным семьянином и верным сыном? Папеньку Матильды теперь наперебой хвалили за проницательность, а он, гордо кланяясь, лишь подмигивал новоиспеченному зятю. Оба знали, кому обязаны своим счастьем.

Но через несколько месяцев жизни, полной радости, в дом вернулась та тьма, что однажды уже лишила его солнца.

Чахотка.

========== Глава 3. В болезни и здравии ==========

Первым умер отец. Сгорел буквально за три месяца, быстрее, чем ожидали врачи, а ближе к его кончине тревожные симптомы появились и у Матильды. Когда диагноз подтвердился, та почувствовала себя чуть ли не предательницей собственного мужа. Так кичиться молодостью и богатством. Так мучить беднягу, испытывая и забавляясь. И так быстро подвести сразу после свадьбы…

Однако Густав встретил дурные вести с неожиданной стойкостью. Здоровье изменяло Матильде всё чаще, окружающие только и могли, что причитать да волноваться, а Густав — мягкий, впечатлительный Густав, которого, в отличие от себя, она полагала настоящим ангелом, — внезапно стал её главной опорой. Муж, вопреки или же, напротив, благодаря своей любящей натуре, не опускал рук и не сдавался: спокойно и рассудительно выслушивая докторов, изучая предлагаемые схемы лечения и консультируясь с профессорами, он не унывал и продолжал так же влюбленно смотреть на неё. Работал Густав тоже с жаром: наращивал капитал, чтобы хватало на любые медицинские изыски для жены, а после, когда она поправится — а он ни на минуту не допускал обратной мысли, — чтобы в наследство детям досталось приличное состояние. Пожалуй, не будь Густава рядом, Матильда сошла бы с ума.

Прогнозы, однако же, делались исключительно печальные. Чахотка прогрессировала нехарактерно быстро, кашель становился лишь страшнее и кровавее, но любящее лицо мужа ни разу не исказилось ни напрасной жалостью, ни отвращением. Он словно не боялся ничего — ни болезни, ни собственной смерти. Всё так же засыпал, уложив любимую на плечо и гладя волосы, с вниманием и заботой кормил, хоть аппетит и давно покинул её, а по ночам сам обтирал бьющуюся в лихорадке супругу мокрым полотенцем и менял ей рубашки. Как будто боги решили испытать Густава, прогнать по всем кругам ада, а он не замечал этого, безоговорочно и просто любя.

В один из дней Матильде особо нездоровилось — не получалось даже встать с кровати, ужасные боли крутили нутро, и врача вызвали незамедлительно. Поняв, к чему идет дело, она велела Густаву выйти из комнаты — и он покорно согласился, преданно ожидая позволения вернуться.

Когда всё было кончено, Матильда хотела прийти к супругу сама, но даже на это не нашла сил. Власть её более не простиралась дальше собственной спальни, и оставалось только одно — велеть доктору молчать и позвать мужа. Густав влетел быстрее ветра. Испуганно всмотрелся в её лицо — бледное, еще бледнее, чем в последние дни, покрытое испариной — и улыбнулся, по-прежнему робко и влюбленно:

— Тебе лучше, любимая? Что-то принести? Почитать?

Очень хотелось сделать вид, будто ничего не произошло, расслабиться и спрятаться за повседневными глупостями. Но Матильда всегда желала правды для себя, а потому и от себя требовала её для других. Закрыв глаза и боясь взглянуть в лицо супруга, она прошептала:

— Прости. Я потеряла нашу радость. Прости.

Молчание Густава было недолгим. Взяв её руку в свою, поцеловал. Потом снова, и снова, и целовал так, покуда она не открыла глаз.

— Всё хорошо, любимая. Главное, что ты жива. Мы еще заведем детей.

— Я не смогу.

И эту новость он тоже встретил стойко.

— Тогда возьмем из приюта, целую ораву, а то и две, всех возрастов. Чтобы скакали на лестницах, крушили папенькины сервизы и радовали нас.

— Но они же будут… не твои?

Неужели он не понимает? То немногое, что женщина могла дать любящему её мужчине, Матильда более была не в силах исполнить. Но Густав смотрел с прежней нежностью. Снова поцеловав руку, прошептал:

— Конечно, не мои. Наши. Наши с тобой детки. Не волнуйся, любимая. Всё будет хорошо.

Последующие несколько дней он работал из дома, гладя, заботясь и ни на шаг не отходя от жены — лишь бы та не замкнулась в себе, а не покидавшая отныне постели Матильда постепенно понимала, что Густав не кривит душой. Она еще может сделать его счастливым. Только бы поправиться…

Вердикт вынесли безнадежный: пара недель, максимум — месяц. Матильда ужасно похудела и походила сейчас скорее на бледного призрака, карикатуру на себя прошлую. Густав по-прежнему оставался рядом, полон любви и, несмотря на неутешительные слова врачей, искал выход. Это удивляло. Там, где сама она давно бы отчаялась, он не только не смирялся, но и не позволял этого делать ей. Муж не хватался за любое предложение, но рассматривал каждое с предельной критичностью, отметая всё, что не относилось к передовым научным решениям или же было откровенно шарлатанским. Но однажды он пришел в её спальню с очень странным лицом. Задумчивым и одновременно таящим надежду. Густав ждал совета.

— Любимая… Кажется, я нашел выход. Но он очень спорный. И крайне опасен. Прежде чем решиться на такое, мы должны взвесить за и против. Вместе.

Он крутил на пальце обручальное кольцо — с некоторых пор это стало выражением максимальных его волнений. И куда только исчез тот робкий, нелепый стряпчий? С каких пор превратился он в солидного джентльмена, готового на любые безумства ради своей супруги? Пожалуй, встреться она с ним впервые сейчас — оробела и влюбилась бы уже сама.

Матильда кивнула, показывая, что готова к разговору.

Он сел было на краешек кровати, но вдруг, как в самом начале их семейной жизни, завалился набок, к ней, уткнулся лицом в её руку и, когда жена начала по привычке перебирать его тонкие, нежные волосы, заговорил:

— Не сочти меня сумасшедшим, но упыри существуют.

Движение дамской ручки прервалось, и на него посмотрели с некоторым скепсисом. Густав робко улыбнулся:

— Не пил.

Его продолжили гладить, давая выговориться.

— Около месяца я выслеживал, изучал, пытался понять и намедни удостоился получить полное подтверждение своим теориям. В Россию после Наполеона двинулось много нового. В том числе — и подобного толка фигуры.

— Ты сам их видел?

— Да. И это не оптический обман. Двое мужчин. Оба не стареют уже много лет — собственно, слухи о сей странности меня к ним и привели. Оба способны изменять свое тело по желанию, обоим не страшны ни кинжал, ни пуля. Проверил лично.

Рука снова замерла.

— Да, и стрелял, и всадил кинжал чуть ли не по самую рукоять. А как иначе, если на кону твоя жизнь? В таком вопросе я предпочту стопроцентную уверенность.

Его продолжили гладить.

— Они пообещали рассмотреть мою просьбу и сегодня ответили согласием обратить нас обоих. Сказали, это сразу излечит тебя от недуга. Святая вода и распятие, кстати, не причиняют им вреда. Да, тоже проверил. А насчет рациона… По их словам, вампиры не питаются кровью, не разрывают могил и христианским младенцам тоже никоим образом не угрожают. Самое страшное, что случится, — перестанем выносить лучи солнца и не сможем завести детей. Но мы и так не можем, и это я не считаю большой потерей.

— Ты можешь, — внезапно тихо вставила Матильда.

Густав накрыл её руку своей.

— Без тебя? Не могу.

Она молча гладила его по голове, закрыв глаза. Потом спросила:

— А душа?

Набожность мужа по-прежнему вызывала легкую оторопь даже у святых отцов. И этот непримиримый католик рвется в вампиры?

— Ты — моя душа.

— После такого ты точно попадешь в ад.

— Без тебя любое место — ад.

Матильда снова остановилась, обвила его шею руками и чуть потянула к себе. Он с готовностью привстал, поднялся выше и лег рядом, подперев голову и глядя в её глаза. Всё так же — с нескончаемой любовью. А ведь саму её собственное отражение пугало…

— Ты упомянул опасность.

— Да. Я абсолютно уверен в природе сих господ — настоящие монстры. Но у нас банально нет времени выждать и убедиться в исключительной честности намерений с их стороны. Придется рискнуть.

— Есть ли в этом смысл? Оставь всё на божью волю. Я умру, но тебе-то ничего не угрожает.

— Любимая, если ты умрешь, я не смогу назвать то, что мне предстоит, жизнью. Ни при каких условиях.

— Но подобный риск…

Он поцеловал её, заглянул в глаза и нежным голосом напомнил.

— Всегда вместе. И в горе, и в радости.

— Пока смерть не разлучит нас?

Густав еще раз поцеловал её и обнял покрепче:

— Даже смерти я такое не позволю.

Путь в карете до ухоженного поместья неподалеку от реки занял порядка четырех часов. Вопреки всем приличиям, Матильда ехала на коленях мужа, закутанная в мягкую перину, словно драгоценная ваза. Весила она уже опасно мало, настолько, что Густав, хоть и не слыл образчиком силача, легко мог нести жену на руках. Супругов встретили двое джентльменов. Один — невысокий, плешивый и тучный — представился Иваном Карловичем, второго — огромного, сильного, более походившего на мордоворота, чем на достойного гражданина, — представили Маратом. Смерив его взглядом, Матильда в очередной раз подивилась отваге Густава: окажись эти люди банальными грабителями, шансов у него было бы немного, но муж всё равно пошел на риск, дабы подтвердить свои предположения. Что ж, храбрость должна сохранять и она.

Покуда двое странных джентльменов стояли в тени, слуги, вполне способные выходить на солнце, а значит, по всей видимости, бывшие людьми, поспешили разгрузить карету. В глаза Матильде бросилась чрезмерная тучность всех виденных ею обитателей поместья, словно некоторая дородность особо пестовалась, но это наблюдение она решила оставить при себе.

Дежурно поинтересовавшись, как прошла поездка, Иван Карлович всю дорогу до их покоев, куда хозяева милостиво вызвались проводить супругов, обсуждал привычные петербургские слухи: графиня такая-то изволила распорядиться об учреждении журнала для юношества, генерал такой-то прескверно повел себя в опере — ничего примечательного. Но стоило паре дойти до дверей, как вкрадчивый голос, еще недавно вещавший о падении нравов среди художественных школ запада, словно между делом добавил:

— Ну-с, прошу располагаться. К сожалению, сотворить должное мы сумеем лишь под покровом ночи — первое время с непривычки вы можете позабыть о солнце, а подобного рода ошибки совершаются исключительно раз в жизни. Ждем вас в десять на трапезу. До тех пор дом в полном вашем распоряжении.

Господа откланялись и ушли. Матильда обратила внимание, что Марат так и не сказал ни слова и в целом вид имел скорее задумчивый, и это тоже несколько удивляло.

Намиловавшись всласть — и откуда только в Густаве бралась решимость целовать настолько подурневшую женщину? — муж задумчиво посмотрел в окно и повернулся к Матильде с самой лучезарной улыбкой из своего арсенала:

— Любимая, раз уж через несколько часов нам обоим будет претить солнечный свет, быть может, устроим напоследок пикник?

Она задумалась. Боль и усталость брали свое — как и каждый день в последние недели, но, с другой стороны, Густав был прав — уже много месяцев пара не проводила время вот так, спокойно, на природе, а Матильда и не помнила, когда в последний раз могла позволить себе любоваться голубым небом не из окна спальни. Она кивнула, и супруг поспешил заняться приготовлениями. Менее чем через час слуги помогли расстелить покрывало на мягкой траве неподалеку от спуска к реке, установили зонтик, разложили припасы с подушками и, шутя и смеясь, удалились. Густав осторожно усадил жену — никому другому нести её он не доверил, хоть путь от поместья и был крайне неблизок, — и, поправив подушки, улегся ей на колени. Она чуть улыбнулась. В их доме не было котов, и порой Матильде казалось, что заведи она одного и осмелься его погладить — крайне чуткий до нежности муж заревнует. Почему-то больше всего на свете Густав любил, когда Матильда играла с его волосами, и в страсти своей походил вовсе не на степенного взрослого мужчину, но на игривого котенка. Он блаженно жмурился, теплое солнце целовало кожу, ветер нежно обнимал, шуршали листья и трава, всё вокруг жило, стрекотало, свиристело и пело, и Матильда поняла, как сильно хочет продлить этот миг. Наверняка дети Густава так же любили бы ласку…

Внезапный порыв ветра — слишком сильный и неожиданный — сорвал с неё шляпку и играючи покатил вперед. Матильда дернулась, муж встрепенулся, вскочил и побежал ловить. Догнал, поднял, отряхнул. Постоял немного, раздумывая, и вернулся к жене. С совершенно каменным лицом произнес, присев перед ней на колено:

— Покуда ловил непоседу, имел честь заметить двух прогуливающихся мужчин. Всё бы хорошо, но это были господа вампиры, и солнце явно им не вредило.

Матильда замерла, непонимающе глядя на мужа.

— Я тоже несколько удивлен. Повторюсь, нож не причинил им обоим ни малейшего дискомфорта, даже кровь не проступила. Но вред от солнца — очевидная ложь, по крайней мере для этих двоих. Я хотел бы проследить за ними и попробовать понять происходящее.

— Да, конечно. Можешь сходить.

Густав помолчал еще немного.

— Учитывая обстоятельства, заявляю со всей серьезностью: последнее, что нам стоило бы делать сейчас, — разделяться.

Она ненадолго задумалась, кивнула и протянула руки. Муж легко поднял её, она же, опасаясь кашля, зажала рот платком, и вместе они двинулись по следам хозяев поместья.

Густав нес её на руках, тихо-тихо ступая и тщательно вслушиваясь в окружающую обстановку. Полянка сменилась небольшим леском с узкой тропкой, которая, в свою очередь, вывела их к крутому берегу реки. Здесь был спуск, довольно опасный, и дорожка — скорее угадывавшаяся, чем протоптанная — к небольшой пещере, дойдя до которой, Густав осторожно заглянул внутрь, во тьму. Длинный ход и ни единого следа вампиров. Супруги переглянулись, Матильда кивнула, и муж, крадучись, понес её вглубь.

Скоро раздались голоса, и пара ненадолго замерла. Поняв, что ближе звуки не становятся, внимательно вслушались в разговор и осторожно двинулись вперед — неизвестно, как далеко были владельцы поместья.

— Ограничение на деление точно никак не снять? — это явно говорил Иван Карлович.

— Да, — второй голос Матильда слышала впервые и не без оснований приписала его Марату. — Я проверил неоднократно и всеми возможными способами. Один укус — причем четко выверенный — максимум. Вторая попытка размножиться — летальна.

— И долго ждать этого «четко выверенного» укуса?

— Как и умственного взросления особи в целом. Лет пятнадцать-двадцать.

— Ты хоть понимаешь, сколько придется возиться с такими темпами?!

— Сами посудите, нам не к чему спешить. Пока наука достигнет нужного уровня, пока накопим необходимое состояние — как раз успеют достойно расплодиться. Тем более, вспомните, насколько непросто оказалось найти хотя бы тридцать слуг подходящей массы. Замечу, что поиски денежного мешка нужной комплекции так и не увенчались успехом.

— А не проще их скопом, не предупреждая, заставить дважды укусить? В сухом итоге же удвоение будет.

— А коим образом вы будете полученную ораву обучать и растить? Иван Карлович, с тридцатью бы совладать. Во время полной замены клеток нейронные связи между ними по понятным причинам нарушаются, полученные в результате особи банально не помнят и не понимают ничегошеньки. Да, они сохраняют свои склонности и повадки, но не разумность. Первые годы жизни крайне опасны — велик шанс непредумышленного вреда самим себе или прогулки на солнце, со всеми вытекающими.

Густав приблизился настолько, насколько позволяла пещера, чтобы не выдать их. В конце обнаружился довольно просторный грот без единого источника солнечного света или огня. Но своды его обильно поросли светящимся мхом и грибами, и этого хватало, дабы различить несколько деревянных столов по центру, множество контейнеров, большие пустые клетки и двух господ, ведших дискуссию. Покуда Марат изучал какую-то жидкость в бутыли, стоявший подле Иван Карлович продолжал спорить:

— Можно сохранить нескольких, для обучения и присмотра за молодняком, а остальных заставить…

— Поползут слухи. Всё живое боится смерти, подумайте сами — если вдруг выяснится, что ради некоей цели вы приносите в жертву им подобных, никто не даст гарантий покорности живущих в тени вашей милости «учителей». Если их накопится достаточное количество — даже нам не устоять.

Иван Карлович определенно был недоволен — так яростно начал ходить из угла в угол. Однако тему перевел:

— Он мог надышаться отравой от жены или тестя. Не помешает?

— Нет-нет. Для заражения я использовал местные возбудители, а они так же уязвимы к получившемуся продукту, как и родные клетки организма.

— Да, идею с болезнью ты реализовал быстро и хорошо. Заслужил возвращение домой.

Марата буквально передернуло от этих слов: по его лицу пошла странная рябь, словно на поверхности воды от брошенного в неё камня, но Иван Карлович разглядывал ящики, стоя к нему спиной, и ничего не заметил. А вот сам Марат внезапно встретился глазами с разгневанным Густавом и продолжил разговор совершенно тем же тоном, словно между прочим спросив:

— А если бы сей благоверный муж не нашел нас?

— Тогда он бы не стоил мороки, и мы бы искали другого. Приятно, однако, знать, что мой выбор — лучший. Послушный, умненький мечтатель при деньгах, да еще и легко внушаемый! Заставить такого работать на себя, убедить в добровольности произошедшего — плевое дело. С твоей сывороткой и его деньгами мы сможем создать прайд и прочно обосноваться. В конце концов, чтобы вернуться, нам понадобится еще много топлива.

Несмотря на прекрасное образование, Матильда понимала далеко не все произнесенные вампирами слова, однако улавливала общую суть — супругов обманули. Но как эти монстры собирались манипулировать Густавом? Он же не может просто взять и…

Словно прочтя её мысли, Марат распрямился и повернулся к Ивану Карловичу со странным приспособлением в руках.

— Готово. Один укол — и носитель напрочь забудет всё, что с ним было, а клетки полностью заменятся адаптивной формой между топливным и управляющими элементами. Дальнейшее размножение — самовпрыскиванием посредством укуса. И еще раз напоминаю об осторожности: субстанция чрезвычайно нестабильна, малейший солнечный отблеск приведет к возгоранию. Подготовить второй, для дамы?

Тот отмахнулся:

— Глупости какие. Ты её видел? Кожа да кости. Этого хотя бы в реактор потом спихнуть можно будет, а на ней в буквальном смысле далеко не уедешь. Умрет себе спокойно, похороним — и делов.

Густав медленно и тихо попятился, аккуратно унося жену прочь. Матильда боялась дышать, чтобы не спровоцировать приступ, и лишь смотрела и смотрела на лицо мужа. Да, последняя надежда явно не оправдалась. Весь путь обратно они хранили молчание, думая каждый о своем.

Добравшись до их комнаты, муж усадил Матильду на кровать, а сам начал переодеваться, причем явно в первую очередь думая об удобстве, а не о приличиях. Затем сменил наряд и ей и, завернув в перину, вновь взял на руки. Матильда тихо прошептала:

— Что мы будем делать?

— Спасаться. Хотелось бы добраться до города и сделать всё, дабы эти господа более нас не тревожили, но понимаю малую вероятность подобного исхода. Прости, любимая. Если бы не я, у нас была бы еще пара недель на то, чтобы как полагается попрощаться друг с другом. Эти твари…

Густава буквально трясло от злости. Она впервые видела мужа таким и невольно удивилась. Послушный, говорите? Ну что ж, пусть будет сюрпризом. Супруг продолжал, чуть ли не рыча:

— Они решили обворовать тебя!

— Не они первые, не они последние. Вспомни всех тех наглецов, которые терлись вокруг в девичестве…

Густав чуть улыбнулся, покачал головой и нежно поцеловал её в лоб.

— Ты не понимаешь. Дело не в деньгах даже. Они либо уже отобрали, либо собираются отобрать у тебя всё — отца, ребенка, имущество, жизнь, мужа и даже самую память о тебе! Не прощу. Никогда не прощу!

Она обняла его покрепче, а Густав продолжил:

— Не собираюсь я тебя забывать. И делать то, чего этим господам хочется, тоже. Вряд ли мы уйдем далеко, но даже попытка спасения лучше покорного жертвоприношения. Или рискнем и попробуем несколько расстроить их далеко идущие планы? Так сказать, усложним задачу, если они захотят использовать кого-то в следующий раз.

Он ждал ответа, и Матильда вдруг с удивлением поняла: он послушается, как бы она ни распорядилась. Велит остаться — останется. Велит бежать — побежит. Велит убить себя — убьет. Густав отдавался на милость её решения.

— А можем ли мы как-то помешать этим господам? Ведь они бессмертны…

— Еще светит солнце. По их же словам, хранимое в пещере его боится, и чем бы это ни было — его мало и оно им необходимо.

Матильда внимательно смотрела на мужа. Что ему важнее — призрачная надежда спасти свою жизнь или реальный шанс отомстить за семью? Тот же влюбленный взгляд, всё та же вечно выбивающаяся прядка… Но на дне его болотных глаз горел огонь. Она поняла главное — даже если они спасутся, после её смерти Густав непременно вернется мстить. И вряд ли сможет — его будут ждать. Принимая последнее важное решение в своей жизни, Матильда улыбнулась:

— Давай испортим хозяевам вечер.

Густав бодро шел мимо вампирьих слуг — интересно, знали ли те о сути своих хозяев и уготованной им судьбе? — с женой на руках, спокойно объясняя происходящее желанием моциона. Заодно справился, не возвращались ли Иван Карлович со спутником, и, получив отрицательный ответ, как будто бы безразлично пожал плечами.

Выйдя из поместья, он поначалу шагал крайне степенно и важно, словно и впрямь прогуливался с безнадежно больной супругой, но стоило дому скрыться с глаз, как быстро побежал прочь и, несмотря на усталость и ношу, сохранял темп до самого края реки. Они снова вышли к пещере, но уже с другой, противоположной приведшей их когда-то сюда тропке стороны. Ступал Густав осторожно, тщательно прислушиваясь к окружающим звукам. Погони не было слышно.

У пещеры они затаились. Матильда не могла сказать точно, сколько прошло времени, — не обратила на это внимания, стремясь насладиться последними минутами с любимым, и, обняв его и прижавшись к груди, слушала, как всё спокойнее и спокойнее стучит сердце. Вскорости раздались голоса, и из пещеры появились вампиры. Иван Карлович разглагольствовал о полной самодостаточности, которой они достигнут, Марат же был мрачен и нес в руках какой-то странного вида чемодан. Господа ушли, не заметив супругов. Сколько пройдет времени, прежде чем их хватятся?

Густав выждал немного, осторожно посадил жену на землю и пошел к пещере. Внимательно осмотрелся. Воткнул что-то в песок у входа и направился дальше, вглубь. Его не было около получаса, как вдруг внезапно повалил густой, темный дым, а следом за дымом, весь испачканный, в каком-то подобии сажи, выбежал и сам Густав. Подхватил жену на руки и побежал вдоль реки. Сзади раздался оглушительный грохот — похоже, пещера обвалилась. Матильда удивленно посмотрела на мужа. Тот победно улыбнулся:

— Система зеркал.

— Но откуда столько?..

— Одно твое, ручное — признаюсь, позаимствовал без спросу, и порядка шести моих.

Матильда удивилась еще сильнее:

— Шести?..

— Дорогая, первейшей моей обязанностью в качестве твоего мужа было научиться хоть как-то соответствовать. Без надлежащего внешнего вида я бы тебя опозорил. Замечу, вынужденный дендизм сыграл нам на руку, и я смог достаточно успешно расставить зеркальца, чтобы, открыв коробки, направить луч прямо на одну из них. Хорошо, что устройство пещеры позволило сделать это с безопасного расстояния. И что хоть в чем-то эти монстры не покривили душой — загорается их творение и вправду от малейшего солнечного зайчика.

— То есть… ты всё уничтожил?

— Насчет всего — не факт, но большую часть — точно. И лишь вопрос времени, когда наши добрые друзья это заметят.

Не прошло и десяти-пятнадцати минут, как на горизонте появились и стремительно начали приближаться оба чудовища. Не скрывавшиеся от солнца вампиры бежали в разы быстрее любой лошади, шансов уйти от погони не было, но Густав всё равно старался достигнуть леса. Матильда заметила в руках Марата тот самый чемоданчик, и стоило супругам оказаться под сенью крон, как силач немедленно остановился, открыл его, достал что-то и поспешил следом, вытянув руку с непонятным оружием. В них целились.

Матильда предупреждающе вскрикнула, и Густав среагировал мгновенно, прикрыв собой жену. В шею его тотчас вонзилось странное приспособление, похожее на дротик, какие рисуют у дикарей. Он пошатнулся, морщась. Понял: непоправимое случилось. Быстро огляделся, уложил Матильду на клочок земли между деревьями, куда пробивалось солнце, и как можно быстрее побежал в чащу — пытался увести монстра, которым он делался, подальше от любимой. Вдруг резко остановился, ощетинился, глядя на солнечный луч перед собой, и вихрем взлетел на ветви близстоящей сосны. С трудом понимавшая происходящее Матильда услышала рядом с собой крик Ивана Карловича:

— Скорее лови его, ну! Чего застыл? И так всего пять вакцин осталось!

Вампиры пробежали мимо, не обратив на неё никакого внимания. И вправду, чем может навредить чудовищам женщина при смерти? Но как бы ни хотелось закрыть глаза и не слышать звуков погони, не видеть происходящего, Матильда не могла просто сдаться и умереть. Болезненное тело отказывалось подчиняться, но разум, всегда превосходивший его по силе, постепенно возвращал себе бразды правления. Чтобы решиться на действия, надо было сперва понять, что стало с мужем. Если от Густава сохранилась хоть крупица, место Матильды — рядом.

С огромным трудом она встала и побрела в чащу леса вслед за монстрами.

========== Глава 4. И смерть не разлучит нас ==========

Догнать Густава не получалось даже у вампиров. Они постоянно перекрикивались, обсуждая, как его изловить, и совершенно игнорировали путавшуюся под ногами женщину, словно та была частью леса, навроде какого-нибудь куста. Но Матильда не отчаивалась, продолжая плестись на звуки борьбы, хоть они порой и успевали трижды сменить направление за то время, что она делала шаг.

Вдруг её схватили за руку, и воспаленные глаза больной женщины встретились с испуганными Марата.

— Господи, вы-то сюда зачем лезете?! Если способны ходить — уходите, а лучше сядьте на солнце и не шевелитесь. Вы тут словно подбитый голубь посреди кошачьей свадьбы.

Несмотря на всю усталость, а то и вовсе благодаря её способности притуплять боль, Матильда смогла усмехнуться. Он обратил её мужа в чудовище и в то же время пытается изобразить заботу? Вот это наглость.

— Не нравится — убейте. Других способов остановить меня нет.

Откуда-то справа раздались голос Ивана Карловича и страшные громкие звуки, словно нечто — или некто — выдирало деревья вместе с корнями и швырялось ими. Марат отпустил руку, и Матильда направилась прямиком туда. Вслед прозвучало паническое:

— Вы не понимаете, чем рискуете. После сыворотки пропадает вообще вся память. Ваш муж сейчас — безмозглое животное!

Она лишь хмыкнула:

— Тоже мне, удивили. Не открою секрет, если скажу, что большую часть жизни все мужчины — безмозглые животные.

Наткнулись друг на друга они внезапно. Он выскочил откуда-то с деревьев — страшный, рябящий, расплывающийся, неуловимо похожий на дурную фотографию себя. Сбил с ног — Матильда больно ударилась головой о землю — и принюхался. Вгляделся. Замер. Смотрел странно — совершенно не узнавая и в то же время словно в их первую встречу. Она улыбнулась.

— Ну чего ты, чего? Не бойся, это же я. Хороший мальчик. Хороший…

Густав прижался к руке, требуя, чтобы его погладили. Стоило Матильде едва коснуться волос, как он завибрировал весь, тыкаясь головой в её руку и прося еще. Не чудовище. Она знала, её Густав никогда бы не стал чудовищем. Однако шаги вампиров приближались. Матильда поцеловала мужа в лоб и хотела было высвободиться, но не смогла — хватка оказалась железной. Он недоуменно хлопнул пару раз глазами и лизнул в лоб её саму — видимо, пытался повторить поцелуй.

Топот слышался в опасной близи, раздались крики: «Лови! Ну же, держи!», и Густав, прихватив Матильду, рванул в противоположную сторону. «Его пугают громкие звуки», — с некоторой оторопью догадалась она. Он словно ребенок, ничего не понимающий, испуганный ребенок, который тащит сейчас с собой то единственное, что не стало повышать на него голос и пожалело… В сердце защемило. На скорости, которую развил новообращенный монстр, сделать это было непросто, но у неё получилось вытянуть руку и снова начать гладить его по голове. Постепенно Густав замедлился, покуда и вовсе не встал, зажмурившись и завибрировав. Хотелось не разлучаться с ним, но она тут же, пусть и с жалостью, отбросила эту идею. Жить осталось от силы пару дней. Даже если они сейчас спасутся, что почувствует бедняга, когда она перестанет шевелиться?

Продолжая гладить, Матильда показала рукой направо, и молодой вампир старательно понес её в нужном направлении.

На границе между лесом и рекой он замер, с опаской глядя на солнце. Матильда нежно провела по его плечам и рукам, и Густав аккуратно их разжал, опустив её на землю. Вампиры не причинят ему вреда, он им нужен. А вот она, напротив, самой своей смертью сделает ему больно. Матильда взяла лицо мужа в ладони, посмотрела в глаза и постаралась сказать максимально четко:

— Что бы ни случилось — живи. Понял? Живи. Это твоя главная задача. Мы связаны, помнишь? Я обязательно вернусь и найду тебя, понимаешь? Не оставлю одного в плену у этих монстров. Главное — живи. Живи, любимый. Ты обязан мне жить.

И, обняв, добавила:

— Их привело мое наследство. Прости. В конце концов, как и ожидалось, ты получил от нашего брака сплошные проблемы.

Он смотрел очень жалобно и вряд ли осознавал происходящее, но она, поправив его вечно выбивавшуюся прядь, отвернулась и пошла по берегу. Дети мало что понимают. Самое время этим воспользоваться.

Дойдя до реки, Матильда в задумчивости остановилась. Прежде чем соваться в логово вампиров, муж провел тщательное расследование, а она сейчас намеревалась совершить довольно безумный с точки зрения прогрессивного человека поступок только на основании пары сказок, слышанных в детстве. И, кажется, вампиры не могут пересечь текущую воду? Неизвестно, правда это или выдумка, но других вариантов не было. Внезапно из леса раздался звук ломаемых веток, кто-то — явно не Густав — выскочил на берег, и она изо всех сил рванула вперед.

— Подождите!

Снова Марат. Матильда и не подумала послушаться, вошла в воду по пояс и развернулась. Кажется, он не преследовал. Просто замер на берегу и смотрел.

— Не глупите! В вашем состоянии попытка провернуть подобное — смертный приговор.

Она выгнула бровь. Вампир осекся.

— Мое состояние и так смертный приговор. Но здесь у меня будет шанс осуществить должное.

— Вы еще и делать что-то собрались?!

— Выполнить обещание. Вернуться к мужу и спасти его из ваших лап.

— У вас ни единого шанса. И здоровому человеку с таким потоком не справиться, а вы буквально отхаркиваете собственные легкие!

— Кому надо сказать за это спасибо?

Он замялся. Взволнованно начал ходить туда-сюда по песку, явно не спеша лезть в воду.

— Поймите, мне не оставили выбора…

— Выбор есть всегда.

— Выслушайте же меня, наверняка ситуацию еще можно исправить! Я… я мог бы вас вылечить. Помочь…

— А если твой хозяин об этом узнает?

То, как скривилось лицо бугая, всё сказало и ей, и ему.

— Вот именно. Не пытайся усидеть надвух стульях. Если хочешь помочь — просто береги моего Густава, пока не вернусь. И не кричи на него. Он любит ласку.

— Богдан. Его будут звать Богданом.

Матильда начинала свирепеть.

— Он вам что, бастард?! В любом случае — знай, я буду мстить. Защитишь его — пощажу. Обидишь — возненавидишь собственное бессмертие.

Он посмотрел в её глаза — да, такая будет. И почему-то ему казалось, что и вправду вернется.

— Хорошо. Хорошо, я присмотрю за Бо… Густавом.

— Тогда до встречи.

Отвернувшись, она снова задумалась. Если тело вынесет на берег и его найдут… В людей Матильда не верила — когда, конечно, речь шла не о Густаве — и, легко сняв с пальца обручальное кольцо, проглотила. Это немного успокоило — теперь её последнее сокровище точно не украдут. Бросив взгляд на опустевший берег и лес, в котором скрывалось то немногое, что осталось от её мужа, Матильда сделала еще несколько шагов и целиком скрылась в воде.

Заключительная часть плана Ивана Карловича прошла не в пример легче. Официально крупный промышленник и его дочь умерли от чахотки, а зять, не выдержав утраты, сошел с ума, предварительно переписав всё имущество на своих знакомых-немцев. Далеко не первая и не последняя подобная история в свете. По иронии судьбы заверил дарственную его же собственный дядя. Густав, звавшийся теперь исключительно Богданом, совершенно не помнил ничего из прошлой жизни, оказавшись и впрямь таким покладистым, прилежным да усидчивым, как Иван Карлович и ожидал. Уже через десять лет плотных штудий — а ничего иного, кроме учебы, новый отец ему и не позволял — он начал помогать в компании, а еще через семь — смог её возглавить, освободив Ивана Карловича от вечной головной боли. Предприятия вампиров быстро набирали обороты, но, конечно же, об истоках капитала, коим Богдан ныне управлял, не говорилось ни слова, как, впрочем, и о прошлом свежеиспеченного патриарха. Лишь Марат нет-нет да и озирался в толпе.

Примерно через полстолетия Богдан Иванович начал смотреть на приемного отца несколько задумчивее.

Еще через двадцать лет завел привычку повсюду носить с собой зонт, мотивируя это врожденным страхом перед солнцем.

А еще столетие спустя…

Выбрать смерть всегда проще всего. Умер — и тебя больше не волнует несправедливость, а совесть не грызет денно и нощно. Но покончи он с собой, никто и никогда не сможет свидетельствовать против капитана. Марат точно знал, зачем жил.

Как всё-таки забавно устроен мир. Ваша раса достигла неслыханных высот и давно распрощалась со смертями и опасностями, научившись переносить сознание из естественных тел в специально выращенные динамичные клеточные структуры, коим не страшны ни старость, ни повреждения — да почти, в сущности, ничего. Космические просторы стали вашей песочницей, и даже само время не смело причинить вреда. В команду отважных исследователей набрали лучших из лучших. Вы бороздили вселенную, проверяли её на прочность, но в какой-то момент это с вами сделала уже она. Вынесла на свои задворки, туда, где даже структура мироздания отлична от всего виденного, словно о колено разбила ваш корабль и не оставила ни единой лазейки для возвращения. Но вам помогли. Вас спасли, эвакуировали обратно, на ту сторону, что знакома и не так дика. Вам дали дом и нехитрый свод правил в нем живущих, и вся команда готовилась стать колонизаторами этого дивного нового мира. Но только не капитан. Капитан хотел домой. Играть дальше.

Он требовал хотя бы попытаться вернуться, и с трудом, из уважения к его заслугам команда согласилась. Не хватало топлива и материалов для ремонта, в этом мире представленных крайне скудно. Отсутствовали не только фабрики, но и даже примитивнейшие пародии на них. Вечная жизнь помогла бы дождаться прогресса, главным условием возвращения стало затаиться до поры до времени и следить за аборигенами, подталкивая в сторону нужных открытий.

Но бессмертие не означает терпеливость, и вечный капитан не хотел ждать. Распорядился начать выращивать живое топливо — главный ключ к освоению вселенной — немедленно. Первые три попытки унесли жизни пятерых членов экипажа. Вечная жизнь и исцеление ран возможны, только пока рой клеточного тела не распался. Если взрывом его разметало на много километров, восстановиться нельзя. Ты исчез словно песчинка в море.

Потери шокировали команду, но больше всего — самого капитана. Он так сильно испугался смерти, что начал толкать на неё других.

Без живого топлива нет ни малейшего шанса вернуться. Нет и надежды, что местные формы жизни сами когда-нибудь его откроют или начнут производить, — излучение звезды слишком сильно, и на этой планете состав крайне нестабилен. Капитану в голову приходит идея — топливные клетки не сильно отличны от клеток управляющих, от того роя, в который пересаживают сознание космонавтов для долгих перелетов. Что будет, если их скрестить? Если бы топливо могло само о себе позаботиться… Конечно, кого-то придется пустить на эксперименты, но это поможет остальным. Пусть всё будет честно. Используем тех, кто не критичен на обратном пути. К примеру, этнографа. А потом лингвиста. Ботаника. Зоолога. Хранителя законов. Старпома. Связиста-жену.

В конце остались только сам капитан, его инженер-биолог и море нового, разумного топлива, которое сам капитан разумным или, упаси боже, имевшим хоть какие-то права ни в коей мере не считал. В отличие от Марата, внимательно присмотревшегося к своему детищу и против воли начавшего ему сочувствовать.

Всего тысячу лет назад он полагал себя благородным страдальцем, обреченным на испытания. Но приходит безумный тиран со смелыми идеями, берет под свое крыло молодого глупца, верящего, что цель оправдывает средства, — и вуаля, вокруг уже десятки тысяч представителей нового народа. Радостным роем они трудятся во имя общего процветания и столь размытой цели, что просто диву даешься, почему в неё вообще кто-то верит. И решение с топливом налицо — теперь его не только выращивать проще, теперь оно само следит за тем, чтобы не сгореть на солнце раньше времени. Только и надо было, что смешать два типа клеток — команды и топливных бактерий — и подвести под это удобоваримую объяснительную базу из мифов о происхождении и сказок о будущем. Угу, и всего-то почти весь экипаж для этого вырезал его добрый капитан. И как будто ради дела, а не потому что чем больше живых представителей своей расы, тем больше должна быть масса ракеты и тем больше топлива придется потратить.

Марат не боялся взглянуть правде в глаза: наверняка на обратном пути и его самого пустят в расход. Больно велика разница между возвращением домой чудовищем, перебившим ради билета обратно всю команду, или жертвой обстоятельств, которая смогла затаиться, свергнуть безумного ученого и, ничего не поделаешь, воспользоваться его разработками в целях предотвращения повторения трагедии. Биолог ни на секунду не сомневался, какую из двух карт разыграет Иван Карлович.

Черт, Марат ведь уже даже не помнил их настоящих имен.

Из раздумий его выдернул ненавязчивый звук открывшегося лифта — Богдан Иванович, ради уединения утром покинувший головной офис компании, вернулся. И, что было крайне непривычно, не один, а со спутницей — какой-то развязной девицей с суровым взором и полной безвкусия одеждой. Секретарь вежливо поклонился, ожидая указаний, как вдруг осознал: картинка отдавала чем-то знакомым.

— Марат, будьте добры, позаботьтесь, чтобы нас некоторое время не беспокоили. Я обещал угостить даму кофе.

Тот кивнул, стеклянными глазами разглядывая посетительницу. Она. Никаких сомнений — она. Неужто вернулась с того света? Марат помнил, сколь мало уцелело от найденного в реке тела. Даже хоронить не стали, сбросив обратно. Но, вопреки виденному, Матильда во плоти стояла перед ним — живая, неумолимая и… и снова рядом. Патриарх приблизился и прошептал на самое ухо:

— И я предпочел бы, чтобы Иван Карлович остался не в курсе визита.

— О, поверьте, ни словечка. Ни в коем случае.

Удовлетворенно кивнув, Богдан Иванович повел развязную девицу дальше. Та скользнула по Марату глазами — совершенно не узнавая — и прошла следом. Секретарь медленно осел за свою конторку, попытался вернуться к работе, но в итоге откинулся в кресле и уставился в потолок.

Планы капитана были всем хороши. Кроме того момента, что всегда учитывали только самого капитана. А этот мир, хоть и походил на холодную вселенную разумных законов природы, из которой они прибыли, имел внутри странную червоточинку. Нет-нет да и находила в нем виноватого кара, любовь сметала препятствия, а вера оказывалась не слабее силы притяжения — и случалось это гораздо чаще статистической погрешности. Настолько чаще, что даже Марат — прагматичный и верящий в науку — в свое время предпочел перестраховаться, и неприметный мужской перстень — свадебное кольцо Густава — лежал сейчас где-то в глубине архивов прайда. Прямо на альбоме с высушенным ирисом, переписанными дамской рукой стихами, несколькими набросанными её же рукой шаржами и милым портретом молодой семьи. Чахоточная барыня и робкий набожный стряпчий. Учитывая, сколько жару задала эта парочка двум бессмертным существам еще в прошлую их встречу, теперь, когда Густава обратили, а Матильда явно стала кем-то непростым, Марат никаких иллюзий насчет будущего не строил.

Он предупреждал? Предупреждал. Он устал? Он устал. Врач он, в конце концов? Врач. За столько лет капитан мог бы и заметить, что аборигены вовсе не глупые зверушки, каковыми он их считает. Иван Карлович вообще многое мог бы заметить, к примеру — другие правила игры в мире, так опасно граничащем с магией. Но не стал. А значит, хоть в этом совесть Марата чиста.

И, будем честными, последним из живых членов экипажа он был исключительно благодаря способности чувствовать момент, когда наконец пора примкнуть к победителю.