========== Заклинатель Встреч ==========
Вот бы случилось так,
Чтоб на мгновенье замедлило время бег!
В дни, когда лётное поле слишком далёко,
К тебе, спасаясь, бежать бы смог.
Стоя на краю болот, Вит услышал вой: холодный, одинокий, грустный — он продирался сквозь заросли чернобокой бузины, тренькал над головой вместе с выбеленными беспокойными звёздами. Дальше — ближе, выше — ниже; вой этот обхватывал застывшего юношу коконом из переплётшихся мшаных жгутов до тех пор, пока сердце его не поддалось манящему зову, и Вит, поставив наземь фонарик, не сделал навстречу ему первый неуверенный шаг.
Потом — ещё два.
Ещё три…
Когда же, едва уговаривая себя продолжать вдыхать, он выбрался на опушку раскинувшего сосновые корни мрачного леса, из сгустившейся синей темени, сверкая лунным огнищем выстекленных глаз, выбрели две собаки: большие, чёрные, легконогие, охваченные среним с прозеленью свечением. Шерсть, отросшая на их загривках, вилась тяжёлыми космами, пасти пускали капающую с клыков слюну.
«Идём…»
Вит оторопело оглянулся, но никого, кто мог бы с ним заговорить, поблизости не обнаружил.
«Идём с нами…»
«Не смотри. Не ищи. Ты и так хорошо знаешь, чей слышишь голос».
Вит виновато улыбнулся, ухватился за ветку раскинувшей листву молоденькой осинки, будто та могла оплестись по пальцам серебряной лесой и удержать его там, где он стоял.
«Почему ты медлишь?»
Собаки смотрели грозно, с оскалом жёлтых оскоплённых зубов. Смотрели опасно, но покинуть мшистого островка опавшей хвои, кажется, были не властны.
«Иди за нами вдогон».
— Я… не могу… — юноша вяло, убито, рассеянно качнул белокурой головой. Сердце его, обуянное тоненькой птичьей тоской, жалобно забилось. — Не могу я никуда отсюда уйти…
«Это не так».
«Наши зубы порвут преграду».
«Выпустят тебя».
«Ты сможешь уйти».
Одна из собак, начавшая светиться талым угольным золотом, подошла на шаг ближе. Ударила когтистой лапой о невидимое отразившее препятствие, скребнула кремнем выбивших искры когтей.
— Я не могу… я правда не могу этого сделать… — в отчаянии повторил Вит, заломивший занывшее правое запястье. — Это невозможно… Не могу я уйти!
Собаки предостерегающе наклонили матёрые головы, блеснул огонь похолодевших зверовых глаз.
— Прочь… Уходите от меня прочь! Ай-я!
Псы, клацнув челюстями, грозно зарычали. На ветку треснувшего неподалёку коряжистого тополя опустилась накрытая чернотой странная птица, завращавшая вытаращенными дикими глазами. Кликнула, щёлкнула клювом, распушила веерище косматых перьев, распугивая тут же давшее скважину сплетающееся колдовство.
Вит, тряхнув начавшей подкруживаться головой, испуганно попятился. Отгородился от застывших перед прыжком собак руками, выбросив те перед собой ладонями наружу, и, надорвав внутренности болью с трудом пробившегося хриплого голоса, бросился через ухабистые заросли обратно туда, откуда начался ныней ночью его запретный стёршийся путь.
Стылый собачий вой, с лёгкостью рассёкший незримую преграду, рокочущей морской волной гнался за ним следом.
🜹🜋🜹
— Ты кто…? — недоверчиво спросил высокий чёрный мужчина, глядящий на худенького запыхавшегося юнца сверху вниз. Глаза его были красны, кожа бледна, но куда как более румяна, нежели полумёртвое лицо скитающегося без дела найдёныша.
Златовласый мальчишка с голубыми, кажется, глазами — мужчина точно не понимал из-за кривляющихся сумеречных игр — продолжал, приоткрывая и снова закрывая рот, таращиться на него так, будто это не он, а к нему на тихий домашний порог налетел всклокоченный чёрт знает кто, расшугав воду, псов, взбеленившихся птиц да чадящие ночные тени.
— Эй, ты слышишь меня вообще? Говорить не умеешь, что ли?
Не то чтобы происходящее его волновало. Не то чтобы мальчишка так уж прям не имел права бродить там и тогда, где и когда ему вздумается. Не то чтобы стоять здесь, смотреть на него и неторопливо перетасовывать в голове сплошь дурные сдающие догадки — было такой уж хорошей идеей, но…
Отчего-то так просто отпускать того, найденного на стыке опасных нелюдимых топей и смолкшего сонного пастбища, спускающегося в еловую пустошь отлогим папоротниковым склоном, не захотелось.
— Да умею… умею я всё… — взяв, наконец, себя в руки, проговорил набедокуривший, как пить же дать где-то и в чём-то набедокуривший, малец. Голос у него оказался тягучий, певуче-бархатистый, байховый почти; пересушенные губы, облизанные нервно двигающимся языком, дрожали, дыхание срывалось, ветрилось, посвистывало.
— Бежал, значит? Просто так или кто-нибудь за тобой гнался? — в лоб спросил тот, кого звали Кристианом.
Юноша от слишком прямолинейного вопроса, которого он, судя по всему, поймать не ждал, удивлённо вскинул голову, распахнул пошире глаза — ясные, чистые, однозначно голубые. Покатал на языке холодный ночной воздух, осевший капельками тревожной росы.
Кристиан заметил, что одет тот был небогато, но на редкость, чего в этих краях встретить особо не получалось, опрятно: алавастровая сорочка из батиста, льняные штаны цвета молоденькой ланьей шкурки. Волосы чуть выше лопаток и, что попадалось гораздо реже выстиранной одежды, тоже чистые, шелковистые, дышащие да шевелящиеся на покорных ветровых кистях.
— С чего ты взял, что я бежал? По мне — так это сплошные твои выдумки и ничего больше.
В стекляшках рассиних глаз плеснулась синичья настороженность. Потом — соловьёвое опасение. По правде, полночный чудак, явно чувствующий себя в обществе незнакомого мужчины скованно, опасливо и неуютно, уже вовсю переминался с ноги на ногу, задумчивой украдкой поглядывая себе за спину.
— Если хочешь сбегать — сбегай. Следом не погонюсь, будь уверен, — мрачно заверил его Кристиан. — Но, сдаётся мне, заниматься на болотах в полночный час можно только тремя вещами: колдунствовать, блуждать, сбившись с дороги, или нестись сломя голову, пытаясь замусолить плутоватые следы. А ты занимаешься именно третьим, как по мне. Или я не прав, и ты всё-таки заблудился?
Юнец, задумчиво покусав губу, неопределённо повёл головой.
— Не совсем, — сказал уже чуть более дружелюбно и хитро, будто утирающий усищи лис. — Я сам толком не знаю… Просто гуляю, думается.
— Гуляешь? — Чёрные брови, похожие на взлёты крыльев замазанных сажей воронов, хмуро взметнулись наверх. Лицо, исказившееся в острых скулах, залегло морщинками нехорошей подозревающей хмари. — Чудны́е у тебя места для прогулок, однако.
Мужчина ему не верил. Ни разу, ни на единый скудный напёрсток — это юноша видел отчётливо.
— Я — Вит, — вертляво и снова по-лисьему пытаясь избавить себя от неприятного разговора, протянул он, натягивая на губы совсем не искреннюю лучащуюся улыбку. Лунную. Вовсе никого — даже саму себя — и никак не греющую. — А как мне называть тебя, раз уж Заклинатель Встреч столкнул нас друг с другом в эту дивную ночь?
— «Заклинатель Встреч», говоришь…? — ещё более мрачно переспросил мужчина. — А ты точно не волхвун какой-нибудь? — впрочем, помявшись немного, махнул на это рукой, недовольно, но назвав своё имя: — Кристиан я.
В здешних местах колдунов и схожую с теми нечисть сильно не жаловали — слишком уж много в своё время от тех приключилось бед. Говорили, будто самый страшный из них, тоже зовущийся некогда Кристианом, однажды стащил с небес звёзды и луну, перекрыл простым людям реки, забрал себе облака и дожди, а всех, кто приходил поквитаться с ним, оборачивал в собак — огромных чёрных собак, рыскающих с тех пор по лесам. И хоть те не были ни на згу виноваты, но собак здесь вот уже как много-много лет не любили тоже: травили, швырялись камнями, поджигали уши да хвосты.
Именно поэтому Кристиан в любом случае сторониться мальчишки не собирался — что терять тому, кто сам приютил и вырастил двух здоровенных чёрных псов, повольно бегающих сейчас где-то по пустошам да оврагам?
Но сторониться — это сторониться, а вот не опасаться и относиться с преждевременным доверием не получалось — да и у кого бы получилось, верно? — всё равно.
— Кристиан, значит…? — задумчиво проговорил Вит, распробывая на языке новое незнакомое словцо. — Какое забавное, ты подумай, имя, с целый век его не слыхивал, чем хочешь поклянусь… И длинное-длинное же какое… Хочешь, я буду звать тебя просто «Кристи»? Или «Аном»? Или… — здесь дурашливый скоморох пакостливо хохотнул, будто задумал паясничающую детскую шалость, блеснул хитрым прищуром блудливых глаз и, не стесняясь, выдал: — А ещё, если чуть-чуть поиграть, почти «Кристина» получается… Кристина! Как тебе, а?
Кристиан резко помрачнел, оглядел мальца уже с полутенью отразившегося в каждой гримасной морщинке разочарования.
— Никак, — скупо бросил. — Пожалуй, зря я вообще к тебе выходил. Тебе и одному тут неплохо, как погляжу.
Сказав это, он быстро отвернулся. Поправил тяжёлую заплечную сумку, привешенный к одному из ремней резной фонарик, покачивающийся одуванчиковыми светочами из сторонки в сторону́, и на полном серьёзе вознамерился уходить, приминая стопами упрямую мокрую траву, когда юнец с острым языком вдруг сделал то, чего мужчина от него не ждал.
Бросившись с какого-то перепуга следом, тот тихо его окликнул, ухватился пальцами за локоть, умудрившись практически полноценно на том повиснуть лёгкой костлявой былинкой.
— Подожди! Подожди же ты! — вскрикнул так напуганно, точно с внезапного удара уверовал, что самостоятельно здесь не протянет и пары утлых часов. Поймав на себе вопросительный, но сердитый взгляд, заметно приутих, с неуклюжим оттенком стыдливости опустил глаза, куснул скривившиеся податливые губы. На сей раз лицо его выражало смятение, глубокую растерянность и всё-таки, как себя ни обманывай, откровенный и бессильный… страх. — Не уходи от меня никуда, ладно…?
Это, последнее, вытолкать из горла ему было особенно трудно — Кристиан видел, поэтому, наверное, и не смог отказать да заставить упрямо упёршееся тело сдвинуться с места.
— Видишь ли, я не то чтобы заблудился… — прошептал себе под нос замявшийся белобрысый чудак. — И не то чтобы бегу. И даже не то чтобы, как ты подумал, колдую. Просто… — подавившись свистящим вдохом, юнец не договорил, запнулся, поднял вот голову и без предупреждения уставился Кристиану в глаза, чаруя странным лилейным светом, струящимся через частички крохотных кроветворительных пор. Тонкие длинные пальцы на перехваченной в локте руке стиснулись крепче, обречённее. — Можно я с тобой погуляю немного?
Кристиан, ожидавший, в общем-то, чего угодно, но только не подобного поворота событий, так и остался тупо молчать, не отыскав для ответа ни одного подходящего слова.
— Дело всё в том, что я давно никого не встречал, — поспешно затараторил Вит, расценивая чужое молчание за непременный и печальный отказ. — И ещё мне почему-то кажется, будто я уже однажды видел тебя где-то. Не знаю где, но… Так всё-таки можно я побуду с тобой?
Просьба была удивительной, непривычной, с запахом чабреца и пролитого на ладони орехового молока. Нелюдимый Кристиан не привык исполнять чьих бы то ни было просьб, нелюдимый Кристиан не привык к обществу вообще, но…
— Можно, — сам не понимая почему, сказал он. Сутуло повёл плечами, перевёл сбитый с толку тёмный взгляд на высокие бледные звёзды, протираемые платком позднего летнего луностояния… — При условии, что никакими «Кристинами» ты меня называть не будешь.
Вит, сморгнувший этими своими белыми соломенными ресницами, призадумался. После — заговорщически улыбнулся…
И слишком быстро, слишком бездумно кивнул, воспринимая небрежно брошенное предупреждение очередным глупым да скучным правилом, чьи бестолковые прописи приучился старательно обходить с самого своего детства.
🜹🜋🜹
Вит, игриво вышагивающий рядом, как будто бы совершенно беззаботно насвистывал незнакомую мглистую мелодию, за которой неуловимой прозрачной магией то раздавались шорохи крыльев охотничьих сов, то плясали листвой чайные ромашки и выбивающиеся из-под земли горные корни.
Из тряпичной котомки, болтающейся на худом плече, веяло плотно запертым сургучным запахом, а ещё там хранился незрелый упругий тутовник — юнец, продолжая улыбаться и напевать, то и дело выуживал из нутра новую горсть чернеющих плодов, отправлял ту в рот да принимался неторопливо жевать.
— Хочешь?
За недолгое время их бесцельного блуждания Кристиан уже успел пообвыкнуться, что этот чёртов вопрос, очевидно, продолжит преследовать его до тех пор, пока он не надумает согласиться — глупый пшеничный мальчишка попросту не понимал и не принимал с тысячу раз отрезавших отказов. Поэтому, бросив на того — воодушевлённого и улыбчивого — очередной хмурый взгляд, мужчина лишь опустил плечи да устало выдохнул:
— Бес с тобой. Давай сюда, что ты там ешь.
Вит, обрадованный просто-таки донельзя, полез в сумку с довольным снегирёвым щебетанием. Выудил оттуда аж с целых две пригоршни и, подождав, пока Кристиан протянет руки, от сердца принялся засыпать те чёрными блестящими ягодинами, продолжая делать это, пока мужчина запоздало не усёк, что две горсточки Витовых ладошек должны были легко и спокойно уместиться в одной его ладони, но ягоды, нарушая все законы и порядки, всё сыпались, сыпались и сыпались, переваливаясь уже откровенно через край.
— Эй-эй! Погоди! Хватит мне уже! — с уколовшей его самого настороженной опаской вскричал Кристиан.
Вит, увлёкшийся процессом настолько, чтобы, кажется, напрочь обо всём остальном позабыть, сиюсекундно стушевался, вытаращил на содеянное глаза. Ловким движением пальцев перекрыл своему непостижимому волшебству путь и, поспешно высыпав ягоды в сумку, с виноватой улыбкой воззрился на заметно побледневшего спутника.
— Прости-прости! Я немножечко перестарался, каюсь. Только… что же ты так смотришь на меня, Кристидруг?
Мужчина нахмурился. То есть он всегда-то бывал хмурым, но сейчас — сделался таковым по-особенному.
— Так ты всё-таки колдун, получается? — неприветливо бормотнул, внимательно наблюдая за переменчивым живым лицом.
Живым-то, впрочем, живым, но ощущение, что на том за всё время их знакомства не промелькнуло ни единой правдивой эмоции — упрямо не отпускало.
— Не совсем, Кристидруг, — уклончиво ответил юноша.
— Тогда кто?
— М-м-м… — Белобрысый скоморох задумчиво почесал переносицу кончиками двух пальцев, покосился в сторону обступивших чёрных елей, впитывающих колючими мохнатыми лапами каждое оброненное слово. — Ученик… колдуна, Кристидруг.
— Да хватит уже повторять это, черти же тебя забери!
— Что — «это»?
Синие глаза удивлённо захлопали пухом пушистых светлых ресниц: почти искренне, если приглядываться не слишком внимательно, да всё равно не очень.
— «Кристидруга» твоего, непонятно, что ли? Я же сказал, чтобы ты не смел!
— А что такого страшного-то? — Поганец, на всякий случай отодвинувшись на расстояние трёх незаметных шажков, растянул губы в пьяной, шальной и совершенно безумной улыбке. — Ты запретил мне называть тебя Кристиной, вот я и прекратил. Сейчас-то что? Ты ведь и Кристи, и друг мне теперь. Разве нет?
От столь наглого, нисколько не смущённого заявления Кристиан неведомым, но нечестным образом смутился сам, в итоге только и сумев, что открыть да закрыть рот, потереть виски и, мысленно плюнув, обречённо выдохнуть:
— Вот что. Мне нет разницы, чем ты занимаешься и кому служишь, но при мне чтобы ведовство это своё не трогал, ясно?
— Почему?
Гладь речных глаз затянуло рассеянной дымчатой рябью, и мужчина, потерянно на ту смотрящий, но должного ответа не знающий, раздражённо рыкнул:
— Просто так. Просто оставь это. Не колдуй, главное, при мне, а что ты делаешь, пока я не вижу — меня не касается.
Теперь настал и черёд Вита хмуриться.
— А если я прекращу на время кудесничать… — вытянувшееся блёклое лицо загорелось нехорошей хитринкой ярмарочного лицедея, — тогда ты станешь для меня Кристидругом? Чтобы по-настоящему?
Кристиан вновь вздохнул утомлённым, проехавшимся по ночным холмам на взмыленной кобыле стариком из пожитого Зелёного Народца.
— И на что я тебе сдался…?
Мальчишка на этом хотел было вставить некое весомое, но абсолютно ничего не объясняющее словечко, да Кристиан, окончательно сдавшийся и новую свою участь принявший, не позволил, быстро и в зародыше того перебил:
— Бес с тобой. Ещё раз. Буду, кем тебе в голову взбредёт. Но никаких зелий-обманок-приворотов при мне. Понял?
Вит, невыносимая солнечная бестия под ликом сошедшего со сказочных картинок неповинного ангела, ответил радостным кивком.
Они бродили по лесам, весям и пустошам так долго, что Кристиан прекратил понимать, куда лежит их путь, сколько прошло часострелок с мгновения их встречи, почему он продолжает покорно играть в зыбкие игры лунного чудака вместо того, чтобы оборвать это всё и возвратиться домой.
Мимо порхал ветер-душитель, на небе собирались буграми провалистые меланитовые тучи. Ели и сосны, поскрипывая пернатыми ветвями, сшивались навесом из тёмной игольчатой зелени; позвякивали побрякушками смолистые шишки, пахло мёдом и жидким янтарём. Иногда сквозь повесу воздуха и перемешанных на котле запахов отчётливо прокрадывалось веяние влаги, сырости, ягоды-морошки и настоянного клюквенного ила — где-то поблизости зачинались владения мрежных болот.
— Эй, послушай-ка, Кристидруг…
Мальчишка Вит, что уже долгое время брёл рядом, сохраняя несвойственную его летучей породе тишину, поднял вдруг лицо, на котором сияющим ярким факелом тут же зажглась ослепительная улыбка, напрочь перекрывшая скромный да талый свет песочного фонарика.
— Чего тебе?
Белокурый травознай качнул, как будто и не звал его только что вовсе, головой, взметнул переменчивый взор к небу. Полюбовался завихрениями надвигающихся туч, вслушался в гул далёкого ещё грома, где-то там, в неведомом краю, распугивающего прыткую лесную птицу, и, наконец, помешкав, спросил:
— А ты знаешь, откуда берётся дождь?
Кристиан недоумённо приподнял брови.
— Ясен пень, — фыркнул. — Оттуда и берётся, куда ты сейчас глазеешь. С неба, стало быть.
Вит, нахально хлопнув мужчину по руке так, точно они с добрый десяток лет пробыли славными друзьями-товарищами, снисходительно хохотнул.
— Вот я и думал, что ты так ответишь. Но нет же! Вовсе нет. То есть да, но… Я имею в виду, знаешь ли ты, откуда он берётся на самом деле?
Кристиан мрачно качнул головой — подобные разговоры ему не шибко приходились по душе.
— И знать не хочу.
— Ну как же это так? — Притворное расстройство было вязким на ощупь и горьковатым на вкус. Правда, мнение нового знакомого Вита интересовало не то чтобы особенно сильно. — Думаю, ты просто упрямишься, потому что стеснительный или гордый. Или стеснительный и гордый… В общем, смотри. В чудесных восточных странах, которых я никогда не видел в глаза, рассказывают, что…
— Откуда ты знаешь, что они там рассказывают, если сам в них не бывал? — угрюмо спросил Кристиан, тут же, впрочем, поняв, что спросил зря, потому что напоролся на ещё более снисходительный и раздражающе неприятный зрак, задевший внешнюю оболочку сердца острой осиновой занозой.
— Книги я читал. Книги. Штуки такие, в которых чёрным по белому о всяком разном на свете написано, — усмехнулся Вит. — Их у него много-много, ты даже не представляешь, сколько! И книги эти, как известно, говорят сущую правду, даже если иногда ту и приукрашают слегка.
— Да знаю я, что такое эти твои книги, балбесище… Ты мне лучше скажи, у «него» — это у кого именно? — вопреки безмолвно даденной самому себе клятве больше ни о чём мальчишку не спрашивать, Кристиан продолжал старательно ту нарушать.
— У моего учителя.
Ему показалось, или юное синеглазое лицо при этих словах побелело, покрылось мертвецким восковым лоском, а глаза будто разом запали, очертив мятыми синюшками нижние веки?
Вит же уже отнюдь совсем не радостно, не так бодро и гораздо более отрешённо продолжил торопливо говорить:
— В книгах этих рассказывается, что где-то на Луне живёт некий Ворон. Он очень добрый, очень мудрый и очень-очень одинокий, поэтому, дабы не погибнуть от разрывающей денно и нощно сердце тоски, он разводит там сады.
— Что, прямо на Луне? На той самой, которая висит тут над нами?
— Да. Ворон о-очень-очень большой и носит воду для полива из лунного родника в клюве. Когда же он начинает выливать её на цветы, вода просачивается и падает на нас тем, что мы принимаем за дождь… Забавно, правда?
Колдун, по-кошачьему прищурив ресницы, перевёл взгляд на своего попутчика; в озёрных кувшинках загадочных глаз качнулась тонкотелым зёрнышком проклюнувшаяся в стебельке надежда, но…
— Нет. Ничего забавного в этом нет, — отрезал вишнеглазый мужчина, насупившись, кажется, только сильнее. — Выходит, у нас тут дождь льётся исключительно потому, что где-то терзается тоской большая унылая птица?
— Да, вроде бы всё именно так и есть. Но от этого он ещё более ценен, не правда ли? Дождь, я имею в виду.
— Да плевать я на его ценность или не ценность хотел. Что, если однажды ему просто надоест сидеть со своими немыми цветами и он улетит, этот твой ворон? Что будет тогда? Мы тут все помрём, получается, от засухи и жажды, или… — Кристиан, и без того не привыкший говорить того, что зачем-то говорил сейчас, резко и болезненно запнулся да с концами потемнел лицом, краем глаза увидев, как бесноватые губы смеющегося над ним мальчишки обрисовала ласка светящейся ландышем улыбки. — Что ещё? Что я не так тебе сказал и что ты так на меня смотришь?
— Да ничего же совсем. Правда. Просто ты, оказывается, очень ранимое существо, да, Кристидруг? А с виду вот и не скажешь.
Колдун над ним не издевался, не насмехался — Кристиан хорошо это чувствовал, но всё равно вспылил, отвернулся, рыкнул нечто невразумительное и звереватое…
И там же вдруг наизнаночно остановился, с непониманием и заклокотавшей под горлом тревогой уставившись на огромного крапчатого ястреба, без всякого страха опустившегося на ветку ближайшей сосны.
Ястреб этот вывернул голову, прищёлкнул хищным медным клювом, моргнул желтизной дальнозорких глаз. Кликнул протяжной ночнующей ведьмой с танцующих вереском пустырей, распушил окрылённые перья, а после взял и спрыгнул на пригорок из поваленных сучьев, устремив на двух застывших странников внимательный осмысленный взгляд. Хотя, пожалуй, даже не столько на них обоих, сколько на одного лишь…
Вита.
Проследив за этим и запнувшись на впалых подснежных щеках, Кристиан с глухим запозданием сообразил, что юноша всё минувшее время являл вполне себе здоровый оттенок — сейчас его бледность стала сравнима разве что с гулкой ледовой зимой, разлитой по пустошам бочонком растоптанных сливок.
Вит под не отпускающим птичьим взглядом попятился. Оступился, едва не полетев спиной навзничь. Ухватился пляшущими туда и сюда глазами за Кристиана — на долю секунды мужчине почудилось, будто в тех натянулась тугими медвежьими жилами упрашивающая мольба, но ястреб тут же кликнул снова, и мольба эта сменилась кошмарным красным страхом, беспробудной обречённостью…
Потом — ошеломляющим повальным смирением.
Подёрнувшиеся мальчишеские губы, выглядящие так, точно от них отобрали все животворящие соки, обрисовал изгиб виноватой лживой улыбки. Пальцы, подрагивая из самого окостеневшего нутра, вынули из сумки странный мелкий камушек — вроде бы простой, гладкий и по-речному чёрный, он вдруг разгорелся приглушённым мышьяковым сиянием, распугивая по елям да соснам насторожившую уши темень.
— Я знаю, что обещал не колдовать при тебе, Кристидруг… — тихо-тихо пробормотал незнакомо изломанным голосом юноша, стремительно потупив взор, — но иначе я не смогу возвратиться этой ночью домой…
Сердце Кристиана, растопившееся в выплеснутом кедровом соку, болезненно и встревоженно ударилось о сдавившие кости, сжалось.
Шагнув навстречу отпрянувшему волхву, мужчина, сам не понимая, что и зачем творит, попытался схватить того за руку и удержать, никуда от себя не отпускать, тем более что и феи атласных серёжек, парящие звоном невидимых бубенчиков и летучих цветов, нашёптывали, что никакого «дома» у юнца нет. Того настоящего дома, в который он сам бы захотел хоть когда-нибудь вернуться.
— Где ты живёшь? — хрипло спросил он. — Где оно, то место, куда тебе нужно нынче от меня уйти?
Вит, склонивший к плечу голову грустным жестом маленькой пташьей зарянки, мягким хорьком ушёл от проскользнувшего совсем рядом соприкосновения.
— Далеко. Я живу очень-очень далеко. Тебе нельзя туда ходить, Кристидруг…
Чёртово прозвище, прежде раздражающее, а теперь напетое и запетое тысячью ветров старых сундучных сказок, неожиданно принесло ощущение впервые познанной пустоты, облизанной холодом неполности, задутого сыростью некогда жаркого абрикосового костра; получилось только пьяно тряхнуть головой, пытаясь выбросить из той вползшее в уши наваждение, но сильно легче от этого не сделалось.
— Позволь мне хотя бы проводить тебя…!
Вит, на миг замерший от чужой нежданной просьбы, замялся, растерянно оглянулся на выжидающе скрипящего ветками ястреба. Тот взъерошил в загривке кольцующие перья, переступил с одной мохнатой лапы на другую. Ударив с несколько раз мощными крыльями, взлетел в синеющий воздух, маленькой размытой точкой уносясь в накрытое звёздными брызгами небо.
— Нельзя. Прости меня, прости, правда, но тебе совсем нельзя со мной, Кристи.
Кристиан хотел, всем своим сухим искренним сердцем хотел поймать его, хотел заставить остаться, чтобы…
Чтобы юнец рассказал ему больше. Чтобы скрасил чудаковатым своим присутствием ещё одну незваную ночь, ещё один брусничный рассвет и следующий за тем земляничный закат.
Он хотел, он правда этого хотел, но…
Вит, тихо и бессильно сомкнув похолодевшие губы, попятился, окинул тревожным взором тлеющий на ладони речнушный камень и, оленьей опрометью бросившись в заросль густых чёрных кустов, с шумом неслышимых кошачьих шагов скрылся в заколыхавшемся ду́хами ночи замшелом лесу.
========== Лунатик двух тёмных лун ==========
Во снах, не закрывая глаз,
Я вижу кристиановых собак;
В сей час мне нужно отправляться на луговые болота,
Собирать блуждающие огоньки.
Перенести их все в дом
И заключить в клети,
Чтобы смело бродить по топям,
Пока солнышко не проснулось.
Стены дома, ковры, постель, каждая склянка, каждое одеяло и каждый свиток сухого коричневого пергамента пахли камфарой, миррой, миртом и загадочным безымянным деревом, приплывшим эфирными капсулами с далёкого Востока. Курились маслистые благовония, позвякивали на ветру собранные по днищам ракушки и застеклённые мёртвые цветы, подвешенные под низкими потолками. Сено, разбросанное по углам, источало привкус прелого лета, что ложился на язык, щекотал ноздри, навевал сердцу давно истончившиеся сладко-грустные воспоминания.
Вит, мурлыча под нос сочинённые и собранные по лугам мелодии, разливал по бутылкам пойманный солнечный свет, попутно откусывая кусок от чуть зачерствевшей марципановой пышки. Колдун повесил на него самую тяжкую работу — ловить Болотные Огоньки, закупоривать те пробкой, развешивать светильниками вдоль стен, сажая в зачарованные клетки. Смотреть на тех было тоскливо, и со временем у Вита выработалась привычка не обращать внимания ни на что из творящегося под кровлей ведовской хижины.
Именно поэтому он, должно быть, и не заметил большого крапчатого ястреба, мягко влетевшего сквозь окно и усевшегося на вколоченную в стенку жердь из мшаных лосиных рогов. Ястреб покрутил головой, прищурил опасные желтявые глаза…
И, наконец, спрыгнул, поджав под себя крылья, на пол, плавно перекинувшись высоким черноволосым мужчиной.
Мужчина тот был бледен, прям, худ; длинные пряди, спадающие каскадом до пояса, сменялись потоком таких же длинных одежд, шлейфом тянущихся следом. Несмотря на принятое поверье, будто колдунам должно запахиваться во всё чёрное, точно воронам на чумном пиру, господин любил цвета снежные, с морозным инеем витиеватых рисунков, которые сам сшивал да накладывал на очередное платье или плащ.
Вит, занятый проверкой пойманных накануне Огоньков и утолением настойчивого голода очередной булкой, понял, что находится здесь уже больше не один, лишь в миг, когда заслышал нагоняющее бряцанье древесных и металлических подвесок. Резко застыв, побледнел напрягшимся лицом, осунулся, с трудом проглотил застрявший в пересохшем горле сдобный кусок.
— Доброе утро, мой мальчик, — ласковым шелестом пропел почти над самым его ухом колдун. Дождался, пока юноша обернётся, выжимая из себя робкую потерянную улыбку, и ответил улыбкой куда более искренней, пусть и пустой, что нутро проеденного небесной грозой дуба.
— Доброго утра, господин, — Вит кротко склонил голову. Выпрямился, точно застывший в полёте лебедь, ожидая новых распоряжений на грядущий зачинающийся день.
Обычно колдун не заговаривал с ним без дела. Отдавал поручения, придумывал новые уловочные трюки, окутывал горячим степным сахилом и, ударившись оземь прищёлкнувшей клювом всевидящей птицей, улетал до следующего утра.
Сегодня же что-то пошло не так.
Колдун приглядывался, хранил покалывающий кожу тревожный мрак, обходил его по медленному изучающему кругу; под статной чеканкой шага шуршали одежды, звенели кольца, цепи и браслеты. Потом, обойдя смеркающееся затейное полнолунье, он остановился, убрал за плечо волосы и неторопливо наклонился, втягивая чуткими ноздрями окутывающий юнца дух. В серых глазах при этом блеснуло опасно накалившееся железо, распустилось бутоном отравленного волчьего ягодника.
— Я вижу, у тебя сегодня хорошее настроение, Вит?
Юноша, чувствуя всё ближе и ближе подступающее неладное, рассеянно кивнул. Натянул на губы успевшую спрыгнуть обратно под ноги улыбку.
— Должно быть, что так, господин. Вчера у меня был хороший улов. Если дева-удача и сегодня благоволит мне, то я соберу уже целенький девятый мешок.
Он улавливал, каждой наголовной волосинкой и каждой ресницей улавливал, как при этих словах вспыхнуло нетерпение скривившегося из своего нутра господина, как в том заклокотала злость бьющегося бивнями о сосну вепря, как вздыбилось колкое раздражение пламенного побега, пробившегося сквозь наваленные в городе свиные помои.
— Вот как? — всё так же ласково вопросил колдун, никогда не показывающий истинного лица. Покружив ещё немного, остановился за спиной Вита, обхватил ладонью прядь нежных озимых волос. Склонившись, коснулся тех тонким бледным ртом. — Ты так истово ждёшь часа, когда сможешь покинуть меня?
— Вовсе нет, господин, — с видимым усилием выдавил Вит, продолжая безмятежно улыбаться. — Я жду часа, когда сам смогу слыть колдуном. И иже смогу обрести долгожданную свободу.
— Ты талантливый ученик и прелестный мальчик… — посвистом околдованного горного соловья, спускающегося в людскую нишу в полночный час, пропел мужчина с серью глаз. Оставил волосы Вита в покое, подошёл к столу, поднял и надкусил припорошенное на том луковое перо. — Тебе плохо живётся в моём доме?
— Нет, господин, — мягко, прозрачно, вышколенно и медово проговорил Вит. Склонил в знак почтения голову, но ногтями убранных за спину рук непроизвольно впился в блёклую плоть похолодевших ладоней.
— Быть может, я уделяю тебе недостаточно внимания?
— Предостаточно, мой господин.
— Что же мне сделать, чтобы ты переменил своё пожелание? Я не вправе задерживать тебя и нарушать даденное слово, но скажи, мальчик, что светит тебе в том мире, куда ты так жаждешь убежать? Разве есть у тебя место, куда стоило бы возвратиться? Разве есть там хоть кто-нибудь, кто откроет перед тобой дверь своего дома? Таких, как мы, простой люд никогда не жаловал…
— Я делаю всё это совсем не ради людей, поэтому не имеет значения, как они станут ко мне относиться. Я…
— Ты погибнешь, едва окажешься там, мой дорогой. Запомни это хорошенько.
Вит, накрепко стиснув зубы, опустил голову ниже, пытаясь скрыть от цепкого колдуньего взгляда выдающую чернь, пролёгшую на его лице.
— Я предлагаю тебе ещё раз поразмыслить на досуге, Вит, — будто бы и в самом деле ничего не замечая — или, может, наоборот замечая, и замечая слишком хорошо, — продолжил мрачный чародей. Поиграл, разрисовав стены волшебной шкурой лесного зверя, световыми пятнами, заточенными в холодные самородки потренькивающих перстней. Одарил юношу, которого день за днём умело и алчно выпивал, заботливой паучьей улыбкой. — Но пока — твоё новое задание. Прошлое, как погляжу, показалось тебе чересчур лёгким? Раз у тебя после его выполнения осталось столько свободного времени, дабы затевать ненужные и опасные игры.
Вит хотел было возразить, но не смог даже разлепить губ — магия, насланная чёрным волхвом, намертво сковала плоть и кровь, заставляя беспрекословно подчиняться лживому хозяину и властелину.
— Не спорь. Ночные прогулки идут тебе во вред, Вит. Я должен обезопасить тебя от общения со всеми, кто не похож на нас. О чём ты только думал, шатаясь по лесу с тем… мужланом?
Вит дёрнулся, напрягся, силясь хоть как-то, хоть сколько-нибудь перебороть чужие чары, да только тщетно, всё это было тщетно, потому как те держали крепко, впивались уздой в подчинённую кожу, заставляя всё ниже и ниже склонять разрывающуюся в темени и висках бессильную голову.
Колдун вновь приблизился к нему. Провёл кончиками холодных пальцев по щеке, огладил шёлк переливчатых кудрей.
— Кроме обычной ловли Болотных Огней, ты должен будешь отыскать для меня ещё кое-что… Точнее, кое-кого. Найди мне портного, способного сшить умершему ангелу живые ладони.
Вит, обуянный лютой химерой из прыснувшего в мясо страха и высеченной кремнием злости, взвыл бы во весь надломанный птичий голос, не запечатывай его губы коварное крадучее колдунство.
— Я дам тебе на это три дня. Не справишься — лишишься своего маленького ночного безделья. К тому же, глупый непослушный мальчишка… вынужден будешь собрать не десять, а все тридцать болотных мешков. В твоих же интересах бросить все свои силы на поиски, а не на праздное шатание в обществе тех, кто не стоит и нашего с тобой общего мизинца.
Гневный липкий страх, обрушившийся на белокурого юношу вместе с грузом прогремевшего пожизненного приговора, пригнул к земле куском намагниченного компасного металла, вспорол спину, располосовал на бессильную белую труху кости, впился в горло длинной сталью зябких когтей, протиснулся между век и опалил ядовитым зелёным кострищем намокшие ослеплённые глаза.
Поначалу колдун обещал, что вернёт ему свободу, как только он соберёт три мешка беспризорно гуляющих по зыбким топям Огоньков. Всего-то три жалких мешка! После этого цифра возросла до пяти. Затем помножилась ещё вдвое. Снова юноша, почти дошедший до заветной десятки, верил, будто свобода достижима и как никогда близка, и снова…
Снова…
Огоньков с каждым годом становилось меньше; на долгие снежные зимы, рыжея от заставляющих хворать холодов, они уходили под землю, начиная прятаться с начала октября, поэтому на охоту оставалось приблизительно шесть или семь месяцев, и удача, если за это время удавалось наловить хотя бы половину одной-единственной банки.
На три же десятка мешков…
— Мне едва ли хватит моей жизни…! — кое-как разрывая нити ослабевшего колдовства, в заблестевших слезах вскрикнул Вит, но вскрикнул поздно: дом хлопнул на промозглом ветру опустевшими ставнями, крякнул голосами обращённых из людей деревянных утиц, рассевшихся по длинным лакированным лавкам, и ястреб-колдун, поставивший на душу пойманного снежного мальчика несмываемое теневое клеймо, растворился в брызнувших сквозь лесные верхушки полуденных лучах, гуляющих по полу перемигивающимися полосатыми котами.
🜹🜋🜹
Портной, способный сшить сгинувшему ангелу тёплые ладони, нависал над Витом пыльной хохочущей тенью, пока тот — рассеянный и печальный — брёл сквозь чавкающие болотные топи мимо заброшенной старой церквушки, оставившей от себя один лишь остов и порушившиеся купола, мимо брусчатого мостка через пересохший ручей, мимо сухих посеревших осин и дикой рябины, сбившейся в пёстрые топорные стайки. В зачарованном холщовом мешке за спиной покачивались пустые пока клети, крохотные ошкуренные коробочки, облицованные фресками кедровых сов и дубовых листьев, деревянные брусья для вспугивания заблудившихся Огоньков, излюбленные марципановые пышки, завёрнутые в листья лопуха, фляга с холодной ключевой водой и листом кислой малины.
Под ногами шуршала мокрая скользкая трава, уходящая всё глубже и глубже под стяг наваливающейся болотной жижи. Пахло солёным речным духом, протухшей пресноводной рыбой, разложившимся козьим навозом. На ветках искривившихся низкорослых деревьев, потерявших сок и листву, сидели тощие вороны, глазеющие лоснящимися бусинами глянцевых глаз.
Когда солнце лениво и боязливо поднялось к зениту, повисело там с недолгое северное время и, перевернувшись через свою же макушку, поплыло обратно вниз, чудодей с золочёными волосами прибрёл в сердце теплящихся дневным жаром болот.
Воздух здесь стоял тяжёлый, испаренный, как нагретое в котелке молоко; Виту постоянно мерещилось, что его даже можно потрогать ладонями, если как следует оттолкнуть от себя налипший вал, затрудняющий замедляющиеся потерянные движения.
От воды, покрытой мелкой чешуйчатой ряской и переваренными соцветиями жёлтого водореза, поднимался дикенький дух; в нём жужжали тучные чёрные мухи, жадные до крови раздувшиеся слепни, резвые любопытные стрекозы.
По берегам, теряясь в сочной зелёной траве, повылазили краповые шляпки сыроежек.
Шумели листвой уже обглоданные болотом слабеющие берёзки, не знающие, что вскоре так и погибнут здесь — спадут трухлявыми брёвнами, покуда ненасытный трясинный зверь не пожрёт и их, оставив лишь гнилую кору да редкие прутинные ветки.
Вит следовал старой изученной тропкой, проложенной ещё в те времена, когда он был ростом не выше половинки беспомощного саженя. Стопы, обутые в выструганные из дерева и обвитые кожей царвули, назубок знали каждый выступ, каждую выбоинку, каждый каверзный таящийся спуск; повторяя день за днём один и тот же маршрут, Вит давно прекратил гадать, куда подевались все Огоньки.
Упорхнули, наверное, куда-нибудь подальше, где не подстерегал невольничий охотник, упрятывая поначалу в темноту мешка или коробов, а после — в заговоренные клетки или банки, где маленьким весёлым духам приходилось томиться совсем недолго; три-четыре дня и ночи, а затем колдун забирал улов своего ученика да уносил с собой под крылом обортничающего ястреба.
Виту не было известно, как тот поступал с ними дальше. Не было известно ничего, кроме того, что ни один Огонёк никогда больше не возвращался на родные болота или в их передерживающий страшный дом.
Остальные же духи, улавливая запах исторгнутой смерти и сгораемого в холодном костре впитанного волшебства, один за другим покидали эти края, уносясь вместе с осенними клиньями красногрудых журавлей туда, где юноша, пленённый договором лукавящего мрачного волшебника, не мог и мечтать оказаться.
Сколько Вит ни бродил, сколько ни прятался в высокой шуршащей траве, терпеливо дожидаясь появления крохотных мерцающих духов — те не приходили.
Солнце, задумчиво покручиваясь в самой низкой лощине, привораживало подтягивающуюся навстречу землю. С иной стороны неба, залепленного глинистой дымкой скорого сумрака, всё отчётливее показывалась бледная краюха высокой луны.
Вит миновал низкогорье разыгравшегося леса, отлогие гривы буйных холмов. Полюбовался костерогим великаном-лосем, выдыхающим в вечер пары горячего дыхания; тот — одинокий, с крупицами тоски во влажных глазах — звал, звал и звал кого-то, кто никогда не собирался ответить, рассекая тишину звоном далёкого рожка, на его зов.
Заросли веха и клещевины между тем незаметно сменялись каменистой россыпью, а та, в свою очередь, вновь погрязала в кустах мокрого и прелого вздутоплодника.
Лес, обступивший Вита тугим беспокойным обручем, был пепельно-серым, грязно-бесцветным. По земле ползали туманы, рыскали в его клубах крохкие нечистые существа, оборачивающиеся то лозой, то вороньим гнездом на пике высохшего ясеня. Почвахрустела сухостью, воздух першил горло и слезил глаза.
В какой-то миг Вит, почти лишившийся обманутого зрения, углядел за цветком стойкой хохлатки знакомое голубоватое пламя шального Огонька, но ещё прежде, чем он успел сделать хоть шаг или потянуться за клетью — дух, окрасившись в тёмно-кубовые гневные цвета, пронёсся пламенной жилой, разгорелся костром и втянулся в принявшую землю, в очередной раз оставляя неудачного охотника с пустыми руками.
Загнанный в угол, теряющий веру в возможное спасение и постепенно смиряющийся с натянутым на задушенное горло собачьим ошейником, юноша слепо побрёл дальше.
Он шёл, шёл и шёл под сгустившимся померанцевым закатом, под последней вспышкой уснувшего солнца, под медленно и нерасторопно потянувшейся луной, занимающей место огнеликого брата, под крапинками смеющихся сквозь стекло пуговичных звёзд…
Шёл, пока не пришёл в конце всех концов к аспидной нитке неспокойного ручья, бьющегося шуршащими всплесками о грани шлифованных камней: поблизости от его берегов росла одна только горькая да дегтярная дягиль-трава — высокие заросли пригорюнившихся дичалых сорняков.
Вит, погружённый в заполошный шквал налипающих на спину уныний, не особенно разбирая дороги, отправился вслед за проглядывающим смолковым течением.
С несколько раз он оступился, с несколько раз провалился по щиколотку или колено в веющую холодом мутную воду. Единожды чуть не растянулся плашмя на земле, вовремя ухватившись за ветки здешних древесных умертвий.
Путь вёл его дальше и дальше, пока вдруг не оборвался остановившей сбившееся дыхание туманной стеной — сметанной, непроглядной, веющей зяблостью и стёртыми обрывками иных звуколетий.
Юный чародей с малолетства знал, что они такое, эти стены. Знал, потому что когда-то сам пересёк одну такую преграду, на веки вечные отдав себя на растерзание миру колдовства и ворожбы, да и в прошлую ночь он ведь тоже…
Проник туда ненадолго, где по ту сторону вечной мглы укрывался клетчатым одеялом обыкновенный человеческий мирок, в который путь был открыт лишь настоящим колдунам, но никак не их ученикам.
Никогда бы прежде Вит не ослушался наложенных запретов, никогда бы не пересёк запретную грань умышленно, а не случайно, как получилось в предыдущий раз.
Никогда!
Никогда…
Если бы только не удручающие призраки ангела да портного, щекочущие за пятки, плечи и вьющиеся от сырости локоны. Если бы не нехороший, обманывающий, заживо сжигающий огонь в серых глазах его господина, мечтающего поработить пока ещё светлую душу по глупости доверившегося мальчишки-ученика. Если бы не горькое отчаяние и не сладкие — чужие или всё-таки нет… — воспоминания, скребущиеся в юном перепуганном сердце.
Вдохнув пропитанный настоявшейся травой воздух, Вит нерешительно протянул подрагивающую от волнения руку. Коснулся пальцами раздутой стылой кромки, погрузил те чуть глубже, уходя на половину исчезнувшей с лика мира фаланги. Ощутил лёгкое незнакомое покалывание, как если бы рывком надел искрящийся языками свитер в особенно морозную зимнюю погоду…
Но ничего страшного, вопреки предосторожностям, прочитанным наветам и собственным ожиданиям, не происходило, и Вит, набравшись быстро иссякающей смелости, резко и резво просунул в туман руку по самый локоть. Сжался. Но снова не дождался попросту ничего — ни боли, ни грянувшего сверху проклятья, ни ощущения, будто магическая сила покинула его жилы.
Рука ушла в дымку полностью. За ней — рука вторая. Дело оставалось за малым — единым последним шагом, за которым…
За которым ждало нечто новое, неизведанное, может, хотя бы чуть менее обречённое, чем улетевшие Огоньки и безответная загадка о том, как же самого себя из новой захлопнувшейся клетки спасти…
Вит, накрепко зажмурив глаза, решительно шагнул в препону разделяющего миры переваливающегося тумана.
Короткое мгновение — и дымка, причмокнув, выплюнула его на округлые замшелые камни, хохлящиеся мягким зеленоватым пушком. Камней было много, а в расщелинах между ними, беззаботно журча, деловито тёк тот самый ручей; проводив сосредоточенный ток воды рассеянным взглядом, Вит обнаружил невысокую блокадку, сложенную из веток и сточенных коловидных брёвен — кажется, в этом месте вовсю орудовали бобры.
Далее, несколькими ярусными градусами выше, желтовато-бурая гладь разливалась отполированным, как стекло в руках у стеклодува, озерцом, а в изголовье его, что корона на венценосной макушке, стоял дом из тех, на который хватало бросить всего одного случайного взгляда, чтобы понять — дом этот уютный, тёплый. Живой.
Двухэтажный, каменно-деревянный, с удивительными пристройками вразнобой, покатыми крышами, крытыми еловой веткой и утрамбованной соломой, мхом и лапами царской ягоды — дом этот был воистину волшебным. Даже куда более волшебным, чем то колдовство, которым пользовался наставник юного чудодея.
Труба выкашливала застоявшийся мглистый дым, вокруг царили запахи чайной мяты, прелой ромашки, подсушенного вместе с тмином розмарина.
Передний фасад украшало огромное, но изумительно поворотливое деревянное колесо — жёрнов водяной мельницы, неприхотливо перекачивающий предложенный озёрный сок.
Из воды — то тут, то там — выглядывали замшелые лишайные валуны, облюбованные сонными илистыми лягушками.
Позади дома высился, раскинув воистину королевский шатёр, великолепный лес, окутанный магией стебельных и медовых оттенков. Древний, ароматный, заставляющий затаить дух и сидеть обездвиженным раболепным мальчишкой — он покорил сердце Вита одним своим шелестом, одним снисходительным свистом перекликающихся клестовых птах.
В мире, куда он попал, правила балом вовсе не ночь, а подходящий к кромке паточный летний день.
Вит, позабывший обо всём на свете, смущённо и неловко шевельнулся, намереваясь подняться на ноги…
И тут же, разодрав нетревожимую тишину остриями гранитных когтей, на водных валунах, будто вынырнув со дна русальего пруда, появились две собаки. Две большие чёрные собаки, оскалившие пасти в угрюмом и недовольном горлатном рыке.
Вит похолодел.
Глаза собак — молочноспелые карлики повторённых лун — налились предупреждающим гневом, затем — холодной звериной решимостью. Нагнув головы, они переглянулись и, опустив тугие плетни хвостов, лёгким водорезным шагом потрусили колдуну навстречу, играючи перепрыгивая с камня на камень или погружаясь в брызги разлетающейся во все стороны проточной воды.
— Эй-эй-эй! Постойте-ка! Погодите! Дайте я вам хотя бы… хотя бы же… — юнцу сделалось вконец дурно, и язык, намертво прилипший к нёбу, запнулся, ссохся и отказался, как Вит ни старался тот растормошить, говорить.
Отшатнувшись от приближающихся страшными прыжками животных, он припал на руки, болезненно ушибся о скол камней. Не обращая внимания на боль, задом пополз назад, к спасительной стене принёсшего его сюда тумана…
Правда, стоило лишь единожды мельком оглянуться, чтобы лучше лучшего уяснить — никакого тумана здесь не осталось и в помине.
Собаки же, щеря оскаленные зубы и дыбя на загривке тёмную, будто трубная сажа, шерсть, необратимо настигали; всколыхнутая вода, пошедшая на отмель, под их лапами звенела так, будто была вовсе не водой, а самым что ни есть тонким на свете стеклом.
Когда до столкновения со сплюнувшими пеной псами осталось всего несколько пар саженей, влекущих кошмарный кровавый исход, те вдруг резко замедлили шаг. Морды, всё ещё оголённые жутким оскалом, разгорелись странной неуверенностью, в лунных глазах заплескалось растревоженное беспокойство.
На один короткий миг Виту почудилось, будто он уже сталкивался с этими псами когда-то прежде, пусть они тогда и выглядели чуть иначе, но додумать он этого не успел: внезапно прозвучавший голос, громом поваленного дерева пронёсшийся над землёй и водой, отогнал все мысли прочь, и, вопреки плохо прикрытой злости, сквозящей в нём, он тоже померещился волхву однажды уже встречаемым да всецело знакомым:
— Кто здесь?! Что происходит? Кто…
Собаки, подняв морды, приветственно завиляли хвостами; Вит, щуря глаза, неверяще глядел и глядел на пробивающийся сквозь лес и густой предзакатный час чёрный силуэт, что постепенно приобретал новые и новые краски. Вот прорезалась смоль коротко отстриженных колючих волос, вот налились белизной перекатывающиеся под кожей мышцы, вот раскрасились птичьей кровью внимательно всматривающиеся твёрдые глаза…
— Кристи… друг…? — с тихим недоверчивым смешком прошептал Вит, разлепляя и слепляя трясущиеся холодные губы.
Мужчина, что вырос перед ним, одним движением руки остановив заластившихся к ногам собак, и впрямь оказался Кристианом — тем самым прошлоночным человеком, которого чудодей тревожил своими фокусами да пространной порожней болтовнёй. Единственным человеком, с которым за минувшие полтора десятка лет юноша по имени Вит заговорил.
— Откуда ты здесь взялся-то…? — севшим голосом прохрипел тот, тоже выглядящий удивлённым и не сильно доверяющим, но каким-то, наверное… совсем чуть-чуть… обрадованным, да…?
Ловко спрыгнул с камней, в сопровождении держащихся рядом собак последовав к раскинувшемуся среди валунов, мха и воды, опрокинутому навзничь бедокурному мальчишке…
И вконец поддался отразившемуся в зрачках смятению, когда на синих склянных глазах, блеснув в лучах прощающегося солнцеворота, разгорелись нацеженной пустотелой смолой капли просочившейся прозрачной влаги.
========== Баюльный час ==========
Паря над башнями и пустошами,
Я выпивал туманы, росы.
У меня были душистые волосы,
Безумные глаза, прохладные руки и
Босые ноги.
Но мир всё равно кружился —
Стоило только остановиться!
Через мост, налево, вдоль церкви…
Я встретил…
Встретил…
Его.
— Уютная у тебя норь, Кристидруг, — промурлыкал, смущённо оглядываясь по сторонам, Вит.
Бледный и как будто едва живой, он сидел на широкой тёплой постели, аккуратно забранной мохнатой медвежьей шкурой. Поджимал под себя длинные худые ноги, с любопытством осматривался на то и на это, попутно наблюдая, как Кристиан разжигает в чугунном фонарике отгоняющий сумрак огонёк. Такой же горел и в очаге — оцинкованный пеплом и лесным камнем, костёр трещал золой да сухими поленьями, размазывая по стенам повенчанную с сурьмою медь.
Огромные поджарые собаки, склонив головы, придавались безмятежным сновидениям, развалившись в плюше распластанной на полах бурой линялой шкурки. Вита, после согласия Кристиана, они приняли спокойно, даже радостно, попытавшись поделиться с тем замечательной пахучей слюной по вычесавшим ладоням, а после, насытив желудки брошенной хозяином кабаньей ногой, убрели в обогретый уголок, побрыкивая во сне лапами да шевеля гладкими хвостами.
— Они даже там куда-то бегут, да…? — тихо, так и не дождавшись ответа на предыдущую реплику, шепнул Вит, ни к кому особенно и не обращаясь — за последний десяток лет он привык разговаривать вслух, даже если поблизости не оказывалось способных внять да услышать душ.
Псы снова и снова мерещились волхву знакомыми, встречаемыми где-то прежде, хоть и непонятно, когда, почему да именно где…
— О чём ты там всё бормочешь? — хмуро спросил Кристиан.
Вит издрогнул, как будто напрочь позабыв, что был здесь не один, оробел, поднял глаза. Запоздало уяснил, что хозяин дома успел разобраться со своими делами и теперь возвышался над ним, очерчивая да изучая неторопливым и глубинным мрачным взглядом.
— Да так, ни о чём таком, о чём стоило бы переспрашивать, — с улыбкой выдавил из заволновавшегося горла юноша. — Всё чудится, будто я собачек твоих где-то уже видал, Кристидруг. Но такого же не может быть, верно?
Кристиан, задумавшись, уселся на кровать рядом с гостем, из-за чего матрасы скрипло прогнулись, а одеяло зашелестело сплетённой в узор шерстью.
— Может, и видал, — наконец, выговорил тот, потирая кончиками пальцев покатую переносицу. — Дурни эти шастают, где им вздумается, и домой возвращаются только когда хотят жрать или поспать в тепле. Глядишь, и в твои степи занеслись однажды…
Колдун отрицательно качнул головой.
— Не могло их занести, — сказал уверенно, твёрдо. — Туда никто не может попасть. Не обладая при этом хоть какими-то умениями, по крайней мере…
Кристиан какое-то время берёг не самую уютную, зато изрядно пахнущую смолой да хвоей тишину; трещало в очаге дубьё, бились в окна дикие ветки. Собаки, повиливая хвостами или щеря зубы, неспокойно поскуливали.
— Что это была за птица? Из-за которой ты сбежал ночью. Тот самый твой учитель, о котором ты говорил?
Вита перекосило. Невольно задохнувшись чужими словами, обладающими почему-то силой не меньшей, нежели знакомое ему колдовство, он вскинулся, не успев стереть с лица отпечатка примявшего отчаяния. Хватнул ртом воздуха, попытался хоть как-нибудь отдышаться, но, не справившись с собой и просто отведя в итоге взгляд, заговорил улыбчивым, насмешливым, но в корень жалким фальцетом:
— С чего ты это взял, Кристигосподин? С виду-то и не скажешь, будто у тебя такое хорошее вообра…
— Хорош уже прикидываться! — злостно рыкнул мужчина, оборвав поток очередной надуманной околесицы.
Вит от его рыка снова дрогнул, поёжился, сжал между коленями взмокшие ладони…
А потом вдруг, сам не заметив как, отлетел к бревенчатой стене по ту сторону кровати, болезненно ушибившись затылком, лопатками, плечами да хребтом. В следующее мгновение крепкие руки, похожие на крючья проснувшегося в середине зимы медведя, схватили его за предплечья, подмяли вниз и повалили плашмя на постель.
Кристиан, поблёскивая опасным багрянцем заузившихся глаз, склонился ниже, вжимаясь почти что лбом в лоб.
— Т-ты… что… чего это… ты…? — губы Вита слушались плохо. Глаза разбережённо бегали. Грудь вздымалась паникующим обескрыленным стрижом.
От Кристиана дохнуло жаром, непривычной человечьей силой, непоколебимой решительностью. Схватив чудодея за тонкие безвольные запястья, мужчина вжал в кровать чужие руки, налёг всем весом на впечатанные в одеяла-подстилки ноги, и Вит под этим его действом оказался полностью обездвижен. Обездвижен, пойман, лишён возможности высвободиться и хоть что-либо за себя решить.
— Заткнись, — злостно бросил Кристиан. — Не открывай рта и молчи до тех пор, пока не прекратишь мне лгать. Я не знаю, что за секреты ты хранишь и почему продолжаешь этим заниматься, но вижу, что тебе самому от них паршиво. Что возвращаться ты к ним не хочешь. Что смотришь на небо как псина, посаженная на короткую цепь. Никакой ты не ученик, а самый что ни на есть невольник у своего колдуна.
Он не спрашивал это всё, нет. Он утверждал. Так точно, так уверенно и так настойчиво, будто мог видеть душу Вита, привыкшего скрываться в вечных обманывающих сумерках, насквозь, под ярким лучом прямого и правдивого солнца.
— Я… я же… я не… — юноша попытался выдавить из горла хотя бы одно оправдывающее слово, хотя бы один-единственный жалкий звук; мысли, взявшие верх над всем остальным существом, хаотично носились по жилам, кусались маленькими острыми клещами, но вырваться наружу не смогли, потому что на губы, обдав солью засушенного песка, опустилась мозолистая ладонь и как следует надавила, оставляя на коже алеющие следы потревоженной крови.
— Я же тебе только что сказал: молчи, пока не будешь готов сказать правду.
Глаза Кристиана вспыхнули, ударились пеной страшного кровавого моря. В волооких омутах Вита, заискрившись примятой дождём травой, промелькнула странная, позабытая, несвойственная им проснувшаяся малахитинка.
Вдохнув терпкого нагретого воздуха, колдун приопустил ресничный олений пух, попытался успокоиться и хоть что-нибудь, в чём он признаться без последствий мог, сообразить…
И в тот же миг, потерявшись на грани между страхом, бессилием, изумлением и самовольно явившейся надеждой, ощутил, как ладонь на его губах мягко соскользнула на подбородок да сменилась губами другими — на удивление осторожными, в чём-то грубоватыми и ощутимо ничего подобного делать не наученными, но тем не менее старающимися дарить не боль, а такую редкую и такую не укладывающуюся в голове…
Ласку.
Не добившись реакции сгорающего на вешнем солнцепёке юнца через три пролёта утекающих сквозь пальцы секунд, губы эти, чуть отстранившиеся, попытались того было нехотя отпустить, обжечь нахохлившим шерсть холодком, да не преуспели: Вит, распахнувший ошалевшие лазурные глаза, разрумяненный и лохматый, неловко хохотнувший и почти-почти сгоревший со стыда, ощутив, что только-только сковывающая мужская хватка ослабла, высвободил извилистой гусеницей руку, ухватился за чужое плечо, вновь притягивая нависающего красноглазого человека ближе…
И, задев того неловким тёплым дыханием с привкусом сладкого малинового хлеба, прижался губами к губам Кристиана сам, касаясь тех ни разу не умелым поцелуем.
🜹🜋🜹
По комнате, обогретой заоконной ночью и внутренним чихающим огнём, лениво расползался густой чесночный запах. Следом за тем — привкус поджаривающейся лесной дичи да дурманная смесь диких подсушенных трав. Чёрные псы, тоже учуявшие аромат почти-почти готового съестного, подползли поближе к ногам Вита, бросая на того выпрашивающие робкие взгляды.
Кристиан, всякий раз корча в их сторону недовольную мину, фыркал, в шутку грозил сжатым кулаком:
— Знают же, гады такие, у кого можно выклянчить.
Вит на это виновато улыбался. Смущённо хохотал в поднятый воротник или в пустоту, когда мужчина с чернью волос отворачивался, чтобы проследить за сочащимся над полыменем мясом. Прихватывал пару кусочков тушёной оленины из той порции, которая успела приготовиться первой, воровато и сноровисто бросал тут же подхватывающим голодным псам.
Собаки раз за разом слизывали угощение быстро, даже не жуя. Пачкали слюной пол, подползали к ногам колдуна вплотную, принимаясь нежно касаться тех мокрыми носами и шершавыми языками.
Вит, отбрыкиваясь, уже совсем откровенно смеялся. Псы виляли хвостами и довольно, но тихо лаяли — новая игра явно пришлась им по вкусу; хозяин уделял внимание редко, игр не любил, прозябал день изо дня в одиноком трясинном безумии, за которым псам не всегда хотелось возвращаться домой.
Сейчас же хозяин, пусть и всеми силами пытался это скрыть, улыбался. Жил, как и весь проснувшийся дом со старыми жерновами, тронутый лёгкой танцующей рукой весёлого чудодея.
— Сам есть не забывай, дурило! — предупреждающе бросал Кристиан, вновь показывая зверюгам кулак. — А то эти всё сожрут, за ними не станется, не сомневайся.
Вит примирительно поднимал руки, послушно жевал сочащуюся кровью и пряностями еду, а когда мужчина отворачивался, чертыхаясь на шкодящий костёр — с безмятежной усмешкой бросал собакам ещё по кусочку, натягивая на губы самую непричастную из всех своих улыбок, и пусть Кристиан всё это видел, знал же, чувствовал и ловил в выдающем с головой воздухе, он всё равно…
Не ругался.
Кристиан впервые за долгое-долгое время просто был счастлив тому, что дышал здесь больше не один.
Когда с ужином было покончено, Вит вдруг спохватился, торопливо полез в свою сумку. Пошебуршал, позвякал, попыхтел под самый нос и, наконец, выудил на свет аккуратную стопочку неизвестного содержимого, завёрнутого в широкие зелёные листья, заботливо перевязанные верёвочкой из жил поймавшейся да пойманной куницы.
— Вот, — заявил с самым сияющим видом, протягивая мужчине странно пахнущий свёрток. — У меня тоже есть кое-какой лабаз, чтобы тебе предложить, а я и забыл совсем! Хочешь?
Кристиан, припоминая неудачный опыт с заколдованными ягодами, качнул было головой, отчего Вит, посерев на глазах, уныло опустил плечи.
— Почему…? — спросил раскисшим упавшим голосом. — Они хорошие, не отравленные, честно. Я их сам испёк. В дорогу брал, а дорога занесла к тебе, вот я и решил, что хорошо было бы в таком случае поделиться, тем более что ты меня своей пищей накормил…
Кристиану от этих его слов сделалось стыдно, даже в каком-то смысле гадко. Мучительно тошно. В груди засвербело, горло предательски подсохло.
— Ладно, давай сюда… — обречённо выдохнул он, пытаясь довериться, да справляясь с этим не то чтобы хорошо. — Попробую, что ты там наготовил…
Вит, ещё только что всецело и охотливо предающийся серому унынию, невозможным, ненормальным и откровенно настораживающим разом оживился. Воссиял, будто новенькая ярмарочная монета, растёкся в счастливейшей улыбке, сверкнул хитрецой голубых крокусов по проталой певучей весне.
— Они вкусные! На что хочешь поспорить готов, что ты не разочаруешься! — заверил с тонкой-тонкой чирикающей радостью. Поспешно развязал ниточку, развернул листья и протянул парочку мягких лепёшек, чудесным образом сохранивших былое тепло.
Кристиан сладкое не любил, но лепёшки эти, одурманившие безумными запахами диких ягод, яблока и намешанной с корицей сахарной сладости, повертев немного в пальцах, всё же надкусил и тут же, не веря тому, что у еды вообще может быть подобный вкус, выдохнул:
— И впрямь… вкусные…!
Вит, подтянув под себя ноги на мурлычущий кошачий манер, довольно прищурил глаза, из-под ресниц наблюдая, как мужчина уплетает нежную сыпучую сдобу.
— Я же тебе говорил! И колдовства я в них почти никакого не добавлял, Кристидруг. Совсем чуть-чуть разве что, чтобы они оставались тёплыми и…
Кристиан, поперхнувшись, резко прекратил жевать.
— И свежими… — с лёгким разнервничавшимся испугом стушёванно закончил Вит. — Кристигосподин…?
Мужчина, обдавший похолодевшим и почерневшим взглядом, с трудом проглотил застрявший в глотке кусок. С неприязнью покосился на лепёшки, зажатые в руке. Наверняка хотел было отбросить те куда подальше — Вит наглядно это по нему прочитал, — но отчего-то не решился, сдержался, передумал, не смог: то ли его обидеть побоялся, то ли что-то ещё. Зато, потемнев лицом, обвиняюще прорычал, глядя без прежней растворившейся мягкости:
— Ты же сказал, что никаких приворотов в них нет, лжец.
Вит, прикусив язык, расстроенно и несколько недоумённо качнул головой.
— Их и нет там, приворотов-то. Ничего такого нет — только толика простенькой безобидной магии, чтобы они подольше не портились. Я не лгал тебе, Кристи, поэтому совсем необязательно называть меня лжецом…
Тщетно. Кристиан ему однозначно не верил.
Прикусив губы, Вит помешкал, поглядел искоса на свою сумку. Затем, переборов скрытое сомнение, повторно полез в её пасть, доставая на свет чистый свиток свёрнутого в трубку пергамента. Развязав алую шерстяную верёвочку, бережно разложил тот на кровати, приглаживая ладонями топорщащиеся смятые края.
Кристиан, сумрачно наблюдающий за его вознёй с нехорошим прищуром, предупредительно спросил:
— Что ты собрался делать?
— Сейчас увидишь. Я докажу тебе, что волшебство может быть и безвредным, и приятным занятием, Кристигосподин.
— Эй… Не делай здесь ничего! Не смей! Я тебе не разрешал, а ты дал мне слово, помнишь?
Вит, неброско оглянувшись через плечо, обдал мужчину впервые самую капельку похрустывающим инеем взглядом, в котором явственно проглядывал горличный укор из тех, с которым глядели застреленные на охоте умирающие звери.
— Я отдал всю свою жизнь за право обучиться колдовству и стать однажды одним из тех, кого с трепетом назовут громким словом «колдун», пусть и колдун тот был бы светлым да добрым, — с горькой проскулившей смешинкой шепнул он. — Жизнь моя состояла из пяти лет, которых я не могу вспомнить, и пятнадцати последующих весён в хижине господина, и каждый день я старался чему-нибудь научиться, что-нибудь запомнить, чем-нибудь кого-нибудь удивить… Понимаешь, я больше совсем ничего кроме этого не знаю, ничего не умею, не понимаю, как могу прожить свою жизнь ещё… Магия — самая большая, самая важная часть меня. Поэтому, Кристигосподин, просто позволь мне кое-что тебе показать, ладно…?
Кристиан, впервые услышавший от прежде юлящего юнца такое вот откровение, болезненно саданувшее по сжавшемуся в грудине сердцу, не смог вымолвить ни единого слова против. Сдавшись, замолк, мрачно глядя, как волхвун вынимает из сумки баночку с чем-то красным, вязким. Окунает туда три пальца, начинает выводить по бумажной поверхности непонятные ему буквицы…
Запоздало он вспомнил, что юнец действительно упоминал вчерашней ночью о редком и ценном умении читать, в то время как сам Кристиан знал один только устный цифирь и во всех этих причудливых закорючках не разбирался.
Собаки, тоже по-своему заинтересованные происходящим, подтекли теснее, облепили ноги Вита тёплыми мохнатыми боками; одна положила на костистые колени тяжёлую голову, другая принялась покусывать подол выпростанной из штанов рубашки.
Вит, нарисовав настоящую неловкую улыбку, бывающую на его губах слишком-слишком редко, ласково потрепал зверюг по загривкам, после чего снова вернулся к своим письменам.
Буквы — ровные и витиеватые — ложились на жжёно-сахарную белоснежность плавными строками, будто дождь на талую апрельскую лужу. Впитывались, наливались глубоким карминовым цветом. Когда же Вит поставил последнюю летучую точку — красный вдруг вспыхнул, обернулся декабристо-синим, заклубился пазимковым туманом, пополз, шипя и извиваясь, по комнате.
Собаки, заворчав, отпрянули, внимательно уставились на незнакомые полупрозрачные пары, наливающиеся изнутренним сиреневатым свечением. Кристиан, позабыв обо всём, о чём собирался сказать мальчишке в этот неожиданный вечер, переводил потерянный, но настороженный взгляд то на волхва, то на творимое тем заклятие, то на покалывающие руку жаром лепёшки.
— Это всего лишь милая домашняя магия, Кристигосподин, — шепнул, поняв всё без лишних слов, Вит, а затем, прикрыв глаза, подул на высохшие буквы, и цветастое волшебство, слетев с бумаги вместе с письменной вязью, взметнулось к потолку разнокрасными картонными птицами.
Зашуршали сложенные из папируса крылья, закричали наперебой голоса невесть откуда взявшихся соек, горлиц, диких лесных голубей. Шипели озёрные лебеди, кричал охотящийся полевой сокол, чирикали скачущие по древесным брусьям синицы. Бились птичьи руки и пернатые рукава, светила окольцованным сиянием взошедшая под древесный купол луна; по стенам, перемежаясь с огнём и сине-фиолетовыми сумерками, метались тени травянистых звёзд, мерцающих огнями соцветных зверей из тех, которых никогда не улыбнётся встретить ни в глубоких безлюдных дебрях, ни на ранней весенней запруде.
Отдельная стайка, овеянная сладостным запахом забытого всеми богами папоротникового цветка, оторвалась от остальных мелких пичужек, сложила объявшие спину крылья. Мягким мельтешащим танцем упала к чудодею и замершему рядом с тем мужчине, обласкала нежным шёлком пальцы, ладони, плечи, волосы и щёки, и Вит, благодарно улыбнувшись, ловко да споро сложил пополам свой непостижимый пергаментный свиток, отчего птицы, луна, звёзды и загадочное щемящее свечение разом загорелись ярким колдовским фонариком, взметнулись к распахнувшемуся самим собой окну и, кликнув напоследок гвалтом бойких голосов, растворились в опустившихся с небес потёмках.
Вит нарочито долго возился с сумкой, убирал ингредиенты заклинания обратно, не решаясь поднять на Кристиана глаз. Мурлыкал что-то неуверенное под нос, чесал возвратившихся собак, искоса поглядывал за окно, наполняющееся опасной выдиченной ночью. Лишь только сильно потом, когда изображать иллюзию занятости стало попросту смешным и с концами неуместным, боязливо повернулся к мужчине…
Чтобы увидеть, как тот, хмуро глядя строго себе под ноги, старательно жуёт горячие осыпающиеся лепёшки, тоже не осмеливаясь заглянуть волхву в тронутое изумлённой улыбкой лицо.
🜹🜋🜹
Мальчишку что-то беспокоило — Кристиан видел это по живописным синим глазам, по необычайно бледному лицу, по кривляющимся угловатым теням, залёгшим под каждой осунувшейся ресницей. Вит дёргался и вздрагивал от любого шороха, будто ожидал увидеть на пороге самого Беспятого. Тревожливо косился за окно, умудряясь пугливо наклонять да вжимать в плечи голову, если вдруг проходил с тем рядом.
Когда дело зашло за полночь и дошло до абсурдного — знахарь-наговорник то и дело спускал с пальцев цветочные искринки сорвавшегося с цепи кудесничества, обложившие уже все стены и посветлевшую собачью шерсть, — терпение Кристиана, треснув да надорвавшись, познакомилось со своим хвостом.
Мужчина подобрался к юнцу, ухватил того за плечи и, как следует встряхнув, мрачно спросил, глядя прямо и точно в глаза:
— Что с тобой происходит?
Вит, казалось, выглядел удивлённым. Покусал губы, поводил в воздухе бесцельно болтающейся пятернёй, отчего зёрна магии вспорхнули молоденькой пятицветной радугой, и, отсчитав три или четыре вдоха, неуверенно поглядел на Кристиана, будто не в силах решить — стоит тому настолько довериться или же нет.
— Послушай, — мужчине это всё начинало надоедать. — Ты не обязан возвращаться назад, если не хочешь этого делать. Более того… — он замялся, свёл на переносице тёмные косматые брови. Посерьезнев ещё больше обычного, сказал: — Я не хочу, чтобы ты возвращался туда. Понятно?
Вит, моргнув, недоверчиво и испуганно отшатнулся, вжался затылком в бревенчатый стенной вал, попутно как следует о тот приложившись.
— Как по мне, то не похоже, чтобы этот твой порчельник заботился о тебе.
— Нет… нет, он… — Вит, будто пытаясь от чего-то своего откреститься, тряхнул туда и сюда головой, опустил веки, натягивая на губы неудачливую да тоскливую улыбку. — Ты не прав. Он заботится обо мне. Он вырастил меня, он научил всему, что я знаю. Он…
— Держит тебя в неволе. Так?
Вит, сглотнув, промолчал, попросту не отыскав достаточно сил, чтобы встретиться с Кристианом взглядом и облечь в слова самую большую, самую болезненно-страшную лживую тайну. Особенно тогда, когда красноглазый мужчина смотрел на него так, будто всё-всё-всё на этом свете безо всяких объяснений понимал.
Время между тем уходило: собиралось стаями чернокрылых нетопырей, выходящих на первую за ночь охоту, ложилось палой листвой на исхоженную лесную подстилку, тикало в огне накалённого очага, ползало кусающими блохами в шкурах почёсывающихся сквозь дрёму собак.
Где-то там, в совершенно ином мире, крапчатый ястреб с зоркими жёлтыми радужками огибал пустующий небесный склон, выискивая маленького заблудившегося ягнёнка, острым клёкотом обещая, что тому не поздоровится, если он не отыщется к предрассветному часу. Не поздоровится и новому его владельцу, когда ястреб узнает, в чей загон забежал глупый да бунтарский раскольничий барашек…
— Я… сам пошёл к нему в услужение когда-то… — закусив уголок меловых губ, измученно выдохнул Вит и, ощутив, как его слова отскочили от стен, коснулись сердца Кристиана да вылетели ворохом испуганных ласточек в оконную щель, сник, наполовину убито уставившись на мужчину; он даже близко не ведал, какая нечисть потянула его за язык, какая нечисть принудила открыться этому вот, по сути, полнейшему незнакомцу.
Кристиан, всецело обратившись во слух, замер, выжидающе глядя на потерянно мнущегося юнца; немая просьба и желание его были столь искренни и велики, что Вит, вопреки всем доводам сопротивляющегося рассудка, снова не сумел сдержать рвущихся на волю запретных слов.
— Однажды в детстве я увидел фею… — прошептал он с набегающей тенью грустной полуулыбки. — Маленькую такую, хрупкую, безумно прелестную и хорошенькую… Она порхала над лесными цветниками, а следом за ней тянулась чистейшая солнечная пыль. То была настоящая, действительно настоящая фея, Кристи, и видел бы ты, как прекрасна она была…! — Глаза юнца занялись, посветлели. — Но приблизиться к ней я не смог. Едва попытался — фея тут же взяла и испарилась. Все ведь знают, что старый Добрый Народец не водит дружбы с теми, кто всё равно не способен их по-настоящему разглядеть и понять… А потом в деревню как-то заглянул, проезжая мимо и остановившись на ночлег, господин.
— Этот твой ерестливый чернокнижник? — намеренно злобно уточнил Кристиан.
Вит, поморщившись, согласно кивнул.
— Я сам, хочешь верить или нет, увязался за ним. В коленях у него просил, чтобы он взял меня с собой и обучил магии, чтобы рассказал о языке фей и показал, как мне их найти, где найти, как уговорить не бояться и не убегать. Мне было нечего терять, толкового дома, как я помню, у меня не было, а господин… Господин в ту пору виделся мне очень хорошим, едва ли не восхитительным непостижимым божеством, спустившимся на грешную землю.
Погружённый в льющийся и льющийся рассказ, Вит не заметил, как исказились оскалом губы Кристиана. Как, наравне с вырвавшимся с клыков сиплым дыханием, выползло из горла низкое приглушённое рычание.
— В любом случае спустя несколько часов долгих уговоров он согласился и взял меня к себе под крыло. Только…
— Только…?
— Чародейству он учил, да. Но… На условие, что я должен буду принести ему взамен десять мешков жидкого солнечного света, если захочу хоть когда-нибудь обрести былую свободу, я по глупости своей не рассчитывал.
— Десять мешков… чего? — капельку скептически переспросил Кристиан.
— Солнечного света, — терпеливо повторил Вит.
— Звучит как-то… нелепо, ты в курсе? Ни дать ни взять одна большая околесица такого же большого опойцы. Как солнечный свет, по-твоему, можно заточить в мешки, а? Если он просто… свет.
— Я тоже поначалу удивлялся, поверь мне. И спрашивал что-то в том же духе, что как же, мол, мне это сделать, если — вот-вот — свет — он просто свет, да. А потом прочёл в какой-то книге, что сильнейшие колдуны умеют излавливать и его. Учитель пообещал, что если я принесу ему три мешка Блуждающих Огней — он обменяет мне те на десять мешков солнечного света. И тогда я буду волен идти, куда пожелаю.
— И что случилось потом?
Это было понятнее, потому что о Блуждающих — или Болотных — Огоньках Кристиан слышал и однажды даже повстречал одного такого сам.
— Да ничего как будто не случилось… — уныло выдохнул светлоголовый юноша. — Спустя пять лет я собрал их, только… он сказал, что теперь я должен донести ещё два, так как охота, понимаешь ли, заняла слишком много времени, о котором мы не договаривались. Мы вообще ни о чём, если подумать, не договаривались, и в этом, вероятно, и кроется вся проблема… Как бы там ни было, в ту пору Огоньков водилось пока ещё много, и через четыре с половиной года я добрал оставшиеся два мешка…
— И эта… погань вновь взрастила цену? — нисколько не сомневаясь, прорычал Кристиан.
Вит, не видя для лжи ни единой причины, разбито кивнул. Поёрзал под пристальным взглядом алых глаз, поднял к переливчатому огнивому свету измождённое несчастное лицо.
— Теперь их стало десять, верно. Хотя, говоря о верном… Десять было до этого самого утра. После того, как господин застукал меня с тобой прошлой ночью, их стало…
— Пятнадцать?
— Нет, не совсем. — Вит, хмыкнув, склонил голову к плечу, невесело хохотнул, поиграл пальцами в талом жёлтом свете и, не отводя от сереющего резкого лица блуждающих туда и сюда глаз, с ноткой тоски и толикой интереса выговорил: — Их стало тридцать.
— Тридцать?!
— Именно. За сегодняшний день, например, я не сумел поймать ни одного, так что он, по сути, прошёл с какой-то стороны совершеннейше зазря. Это ещё если не брать во внимание второе порученное задание, которое, поверь мне, во много раз сложнее и, должен признать, практически невыполнимее, Кристидруг.
— Да что за дьявольщина такая? — Выражение мужчины налилось отпечатком обнажённой в своей искренности животной ненависти. — Какого беса ты продолжаешь на это вестись, если и сам, я же вижу, ни во что уже не веришь? В обещанную им свободу, во всё, что эта сволочь тебе говорит?!
— Потому что, Кристи…
— Почему ты не можешь просто уйти, сбежать, взять и не возвращаться к нему?! Вот же чёрт, я…
— Да послушай же, Кристи…
— Я не позволю тебе уйти из моего дома, ты понял? Никуда ты нынче ночью не пойдёшь, и дело само собой как-нибудь разрешится! А если эта скотина заявится сюда за тобой — то там мы с ним и моими псами как следует и потолкуем.
— Да услышь ты меня уже наконец, Кристи! — Чародей, перехвативший его за запястье, оплётший пальцами и неуверенно на себя дёрнувший, глядел умоляюще, устало, с запавшими под глазами чернушными пятнами. — Я не… не могу я. Сделать того, о чём ты сейчас говоришь. Как бы ни хотел, не могу… я.
— Почему? — упавшим голосом спросил мигом сникший мужчина.
— Потому что. Потому… Пойми, если я нарушу договор — он отберёт у меня всё, чему успел обучить. Я больше никогда не смогу использовать колдовство, я забуду его так же, как другие, вырастая, навсегда забывают свои самые первые годы… — на дне тёмных-тёмных синялых зрачков увядающим осенним блеском промелькнуло эфемерное нежное существо с мотыльковыми крыльями за хрустальной спиной. — Я снова разучусь видеть их, слышишь?! Только на сей раз уже без надежды и возможности хоть когда-либо это исправить!
— И что с того? — Кристиан, как ни старался, не понимал. Схватив юнца за плечи, он чуть аккуратнее, чем до этого, приложил того головой о стену, злостно уставился в нездорово поблёскивающие влажнеющие глаза. — Да плевать мне на этих твоих пресловутых фей или по кому ещё ты здесь сохнешь, болван! И тебе тоже должно быть плевать! Зато останешься живым и вольным поступать, как пожелаешь сам! Что, по-твоему, это того не стоит?
— Да не знаю я! Не знаю, как ты не поймёшь? Я не привык к ней, к той жизни, которой живёте вы все, и я понятия не имею, чего же мне, как ты говоришь, пожелать! Я отдал всю свою жизнь этой самой магии, которая отныне заменяет мне привычную кровь. Я не могу лишиться её теперь, когда научился дышать самыми потаёнными её истоками, Кристи… Не могу я! И потом… ты прав, и он ведь наверняка придёт за мной. За мной, за тобой, без разницы… Без магии я уже ничего не смогу с этим сделать и ничем тебе не помогу, понимаешь? Он так или иначе заберёт меня и убьёт тебя… А я не позволю, нравится тебе или нет, этому случиться!
Кристиан, сверкнув промелькнувшими за линией губ клыками, взбешённо сжал кулаки и, не совладав с порывом, ударил одним из них в стену рядом с головой Вита, оставляя в дереве глубокую покорёженную вмятину.
Юный колдун, на чью макушку осыпалась горсть подпотолочной трухи, вздрогнул, закусил нижнюю губу, со смятением уставившись на обуянного яростью и неприятием мужчину.
— Ты думаешь, что я не смогу защитить тебя…? — наконец, хрипло выдохнул тот, придя к какому-то сплошь не тому выводу, на который рассчитывал растерявшийся Вит, попытавшийся приоткрыть рот, но так и не нашедший ни малейшего подходящего слова.
Синие глаза, насильно пытающиеся отвернуться куда-нибудь в сторону, но раз за разом неизбежно возвращающиеся к перекошенному серому лицу, разбито метались туда и сюда, дыхание колотилось пойманной в клетицу птахой, и белокурый волшебник никак не мог себе объяснить, почему он совершенно не ждал услышать этих слов. Почему они, всё-таки случившись и прозвучав, плеснули в нарисованную для него картину жизни незнакомой, но тёплой чёрно-красной краской, замазавшей все прежде знакомые улочки, холмы и прилесья?
Пытаясь сладить с разыгравшимся болезненным пульсом, Вит опустил ненадолго ресницы, глубоко вдохнул, медленно-медленно выдохнул и, всецело себя прокляв, упрямо растянув губы в дурной, пытающейся нарисовать бесконтрольное жизненное счастье улыбке, разрезавшей ему всю воспротивившуюся плоть отравленными охотничьими ножами, поверхностно проговорил споткнувшимся оседающим голосом:
— Как бы твои речи ни были сладки, мне, боюсь, всё равно пора возвращаться, Кристидруг. Ночь нынче необычайно темна, а я очень не вовремя потерял между нашими с тобой мирами единственный надёжный проход. Быть может, ты окажешься столь любезен и проводишь меня? Одному бродить там страшновато, а у тебя здесь имеются такие замечательные собачки. И сам ты, надо сказать, почудеснее любой, даже самой страшной, собачки…
Вит чувствовал, надрезно чувствовал, как выливается оглушающими волнами чужая бессильная злость. Как обхватывает его за сдавливаемое горло, как сковывает по рукам и ногам…
Правда, где-то там же Кристиан, кое-как с собой сладивший, пусть и, стало быть, далеко не до конца, просто взял и от него отстранился. Поднялся, отряхнувшись, на ноги, намеренно пренебрегая смотреть в оставленную за спиной запретную сторону, окликнул встрепенувшихся псов.
На миг Виту, всё так же сидящему возле кроватной спинки и бесцельнонаблюдающему за чужими молчаливыми сборами, почудилось, будто мужчина, пока надевал сапоги, размыто и странно склонился над его распахнутой сумкой…
Но уже в следующее мгновение видение это быстро растворилось, рассеялось и ушло, сменившись угрюмой обидой в кое-как обернувшихся красных глазах.
— Я готов. Пойдём, — хмуро бросил Кристиан и, рвано да угловато развернувшись на каблуках, направился, держа спину неестественно напряжённой и прямой, к двери, не дожидаясь вяло потянувшегося следом волхва.
…и всё было правильно.
Всё было так, как тому и должно было быть, потому что Вит не мог позволить себе рисковать ничьей больше жизнью.
Особенно, когда эта чья-то жизнь внезапно становилась по-своему родной и, шутливым проклятием играющих в непостижимые игры богов, слишком и слишком…
Важной.
🜹🜋🜹
— Любопытно, куда мы всё-таки направляемся? — бормотал себе под нос Вит. Он то и дело останавливался, прислушивался к чему-то, что мог слышать только сам, вглядывался в караковую глубину шелестящего лесного полога, ловил облизанным пальцем ветра, втягивал чуткими ноздрями запахи.
В лесной глуши цвёл сладковатым дурманом настоянный чубушник, вторил кроткой нежностью сверкающий росистый лунник. Под ногами хрустели обломанные высохшие ветки; чёрными тенями по чёрной мгле рыскали выпущенные на волю собаки, увлечённые новой захватывающей игрой.
— Эй, эй, Кристидруг! Ну же, ты что, всё ещё на меня дуешься? Да посмотри ты хотя бы сюда, Кристидруг! Я для тебя цветочек сорвал. Кристидруг? Кристигосподин…?
Сколько Вит ни лез вон из шкуры, мужчина внимания на него не обращал. Даже в сторону больше — очень и очень показушно и нацеленно — не смотрел.
С пару раз юнцу чудилось, будто ещё совсем чуть-чуть — и тот и вовсе развернётся да убредёт обратно под крышу тёплого обжитого дома, прихватив с собой и распугивающих мелкий нечистый дух пёсьих пастырей. Правда, сколько бы времени ни проходило, Кристиан продолжал упрямо брести следом за взбалмошным кудесником, не имеющим ни малейшего понятия, куда, собственно, следует держать путь.
В конечном итоге они миновали два тихих ручья, пологий спуск с мокрого шороховатого холма, поравнялись с отвесной скалой заброшенного посреди дебрей огромного валуна, что походил на молодую гору да упирался оленьими рогами в верхние ветки старых древ; у подножия его коврились сброшенные неизвестным растением стризовые лепестки и такой же расцветки листья, высушенная коряга, побелевшая от старости, да обглоданные кости умершей давным-давно косули.
В нижних каменных ярусах, вея холодом зачинающейся зимы, зияла пропастью узенькая неприметная пещерка, из которой задувал воющий волками ветер, поднимающий кручёные стайки встревоженной бордовой листвы.
— Жуткое, надо сказать, местечко… — прошептал, недоверчиво поглядывая на ведьмоватую лазейку, Вит. Передёрнулся так, будто старался сбросить с себя поналипший бурун, покосился с жалобной полуулыбкой на не проявляющего никаких эмоций Кристиана и, поколебавшись, отступил от гранёного камня на горсть семенящих шажков, кое-как приводя в порядок сбившееся осиплое дыхание.
— Неужели? — с хмурой, но едкой, неприятной, болезненной и намеренной ссадинкой отозвался мужчина, впервые подавая голос за долгие часы их бессмысленного, как ни посмотри, блуждания. — А я думал, что тебе не привыкать ко всякой там темени и прочей противной свету дряни. Ты же ученик чернокнижника, как-никак.
Вит ответил всё той же исковерканной усталой улыбкой, стараясь скрыть пронзившую сердце нарывающую трещинку, оставившую за собой крохотный кровоточащий шовчик.
— Я предпочитаю магию более… чистую, — вяло пробормотал он, тут же резко прикусив губы и оборвавшись: из-за спины послышался глухой предупреждающий рык, и Вит с Кристианом, дружно обернувшись, в растерянности уставились на догнавших их чёрных псов, склонивших головы, оскаливших каркас зубов, опустивших жгуты поджарых хвостов. В проблесках мутного света блеснули лунные ломти пожелтевших глаз…
И только тогда Вит, наконец, вспомнил.
Вспомнил, где встречал этих двоих прежде. Вспомнил, почему псы его нового странного друга казались такими знакомыми, понятными и необъяснимо… правильными.
— Послушай меня сейчас внимательно, Кристи… — непроизвольно дрогнувшим голосом позвал было он. — Я, кажется, уже видел их… всех вас… однажды… в своём сне, который сном получается назвать с очень и очень большой натяжкой…
Кристиан, обернувший к нему растерянное лицо, ответил непонимающим взглядом; собаки приподняли уши, оставаясь стоять на островке опавшей хвои, между той самой гранью, что когда-то уже как будто предлагали пробить, выпустив запертую птаху наружу.
Вит, задумчиво на тех поглядев, облизнул кончиком языка взволнованные губы, намереваясь сказать что-то ещё…
Да, к сожалению, не успел, и слова его сорвались протяжным испуганным вскриком, когда огромный буро-рыжий ястреб, вырвавшийся из волчащейся скальной расщелины, обхватил цепкими лапами его плечи. Острые серые когти впились в надорвавшуюся плоть, ударила струями упругая маковая кровь, похожая в темноте на густую древесную чернь.
Юноша закричал снова; лес, встревоженный явившимся по душу колдовством, загалдел голосами пробудившихся птиц, писком сорвавшихся в небо летучих мышей, копытным перестуком бросившихся прочь из пригретых рощиц косулей.
Собаки, брызнув опавшей слюной, бросились вдогонку бьющему крыльями ястребу, на половину надломленного прыгучего шага опережая кричащего, зовущего, тщетно пытающегося ухватиться за тонкие бледные пальцы хозяина…
Но не успели и они: ястреб, с лёгкостью втащив свою добычу в жерло заросшей травяным стеблем пещеры, уснувшим солнцем под набежавшей серой тучей скрылся из виду.
Промелькнула лишь короткая вспышка умоляющих голубых глаз, на миг показавшиеся горы и деревья недостижимого заколдованного иномирья…
После чего умершая пещера, дохнувшая углистой пустотой с терпким и слабым запахом высушенной малины, навсегда сомкнула стукнувшиеся друг с другом многопудовые створки.
========== Десять мешков солнечного света ==========
Вот бы случилось так,
Чтоб на мгновенье замедлило время бег!
В дни, когда лётное поле слишком далёко,
К тебе, спасаясь, бежать бы смог.
Бежать бы смог…
Напрасно чёрные скулящие собаки разрывали землю подле подножия горы — та оставалась неподвижно-мёртвой, безразличной к тем, кто ещё сохранял способность двигаться и страдать. Сверху, рассыпаясь дождём, продолжала падать отходящая красная листва, припорашивающая шкуры, волосы и плечи.
Кристиан, не замечающий, что делает и делает по кругу то же, что и его псы, думал, думал и думал, что мог бы уйти отсюда, оставить последнюю точку стоять на собственной выхоленной обиде и идиотском решении доигравшегося Вита. В конце концов, молодой колдун сам этого хотел, сам предпочёл свободной жизни — жизнь и последующую смерть в добровольном заточении, и можно было плюнуть, забыть и убраться восвояси…
Только мужчина, продолжая хвататься за эту чёртову ускользающую мысль разжимающимися зубами, бился кулаками и ногами о проклятую скалу, кусал в мясо губы, ревел голодным растравленным медведем, вышедшим на весенний гон. Кровь стекала по рукам, кровь шумела в голове, но все попытки, сколько и как бы он ни старался, оборачивались попросту ничем…
До тех самых пор, пока он не вспомнил кое о чём.
Порывшись в кармане, Кристиан вынул на свет в дрожащей ладони маленький округлый камушек, дышащий чернотой приглушённых красок. Камушек, что, подчинившись насмешливому зову грядущего преддверия, выкрал у упрямого кудесника из сумки. Камушек, с помощью которого тот в прошлый раз возвращался в тенистый свой мир.
Загвоздка оставалась одна — он понятия не имел, как пользоваться всеми этими магическими вещицами. Нужны ли были для тех особые заговорные слова, чудаковатые колдунские телодвижения или достаточно одной простой, но верной и сильной мысли? Или, может, каждый такой предмет из того пространства и вовсе был изначально заточен под прикосновения единственного человека, чтобы больше никто не осмелился к нему притронуться, воспользоваться да украсть?
В голове не складывалось, ни к чему, кроме липкого суеверного страха, не приходило, но отступать было некуда, как бы он себя ни обманывал, всё равно, поэтому, с трудом решившись да прикрикнув на затихших собак, мужчина сжал в пальцах обдающий холодом камень, до поры до времени остающийся обыкновенным не работающим кругляшом такой же обыкновенной речной гальки…
И, тщетно прождав да успев отчаяться, уже почти зашвырнул тем в глухую скальную стену, когда вдруг заметил, что камень этот засветился, наконец, мягким мышьяковым свечением.
В то же самое мгновение расщелина в горе зашевелилась, затолкалась наружу, будто детёныш в материнской утробе, пошла пузырями и оплавами сгорающего стекла. Расширилась, растрескалась, разверзлась, явив взору виденную мгновениями прежде пещерку. Правда, с малозначимым исключением — теперь отверстие разило не холодной липкой темнотой, а свежими запахами тревожливого рассвета, пением соловьёвых птиц да шелестом иномирной мокрой травы.
Кристиан, глядя туда и глядя, различил беглым мутным мазком крепкоствольные свечи смотрящих в небо без неба дубов, узловатую тропку сквозь чавкающие торфняком и брусникой болота…
— Пошли! Пошли этого болвана спасать… — тихо рыкнул он, угловато оборачиваясь к своим псам.
Те, заострившись глазами, переглянулись, проскулили, оскалили обнажившиеся в зубах пасти…
И, дождавшись, пока согнувшийся хозяин скроется в узком лазе колдовского перехода первым, верными неотступными тенями нырнули за тем следом, оглашая сдавливающую каменелую округу морозной песней заблудившихся в прошлых зимах волков.
🜹🜋🜹
— Мне думалось, что я был очень добр с тобой, Вит.
Вит, едва разобравший коснувшиеся слуха слова, но смысла их не понявший, устало поморщился — тело болело полученными кровавыми порезами, голова кипела протекающим парным молоком, во рту ползал да крошился иссушенный гиблый песок. С трудом отворив глаза, перед которыми мир начинал дрейфовать освободившимся ото льда речным лоном, обнаружил, что вовсе не сидит, как ему думалось, а почему-то лежит на боку. Господин, время от времени с ним говорящий, нашёлся неподалёку: чародей сидел за столом, убранным чистой скатертью, и, безотрывно глядя на юношу, отламывал кусочки от хрустящей краюхи, обмакивал те в красное вино, слизывал с пальцев капли, неторопливо пережёвывал пшеничную плоть.
Вит, так пока и не осознавший сущности всего произошедшего, со стонущей тяжестью сел и тут же оглянулся, заслышав настойчивый железный звон. Повернув голову, с недоумением обнаружил, что руки, ноги и шея его были стянуты вервистыми цепями, прикованными к стене.
В прежние времена учитель удерживал здесь пойманных диких зверей, занимаясь воистину чернокнижной магией, а сейчас, по прошествии нескольких лет, на место рысей и медведей угодил его глупый наивный ученик, столь отчаянно желающий обрести обещанную за роковую цену силу.
— Не удивляйся. И не пугайся, мальчик мой, — мягко проговорил господин. — Я всего лишь хотел убедиться, что больше ты не ослушаешься меня.
Вит, еле сдержав быстро прикушенные губы, нахмурился, кое-как подавляя продирающийся удушливый кашель, просачивающийся сквозь щель рта короткими рваными хрипами.
В глазах пристально наблюдающего за ним порчельника колыхнулось задумчивое поверхностное сочувствие.
— Ты, должно быть, хочешь пить? — вкрадчиво спросил он.
Протянув руку и сняв со стола выпотрошенную засушенную тыкву, наполненную пахучей аловатой жидкостью, бросил ту Виту; половина содержимого в полёте пролилась на пол, оросив тот похожими на кровь лужами, половина же осталась внутри, плещась вспененной пьяной волной в чреве погибшего овоща.
Вит, не находящий в себе сил ни на что решиться, растерянно поглядел на тыкву, на колдуна…
— Выпей, — велел тот. — Всё лучше, чем терзаться жаждой. Рук твоих я у тебя не отнимал. Или ты предпочёл бы, чтобы я напоил тебя сам?
Вита, испугавшегося мысли, что этот человек вот-вот приблизится к нему, непонятно что собираясь сделать в итоге, передёрнуло; пахнущее олениной и розмарином содержимое живота стремительно прильнуло к сократившемуся горлу, ошпарив то тошнотворно-горячим выжелченным касанием.
Вновь покорный чужим неминучим условиям, юноша, вяло качнув головой, потянулся за тыквенным бочонком.
Цепи от этого набрякли, болезненно впились в запястья и лодыжки холодным грубым железом, разрисовали шею двумя дужками отпечатавшихся красных полос. Пальцы кое-как ухватились за покатые рыжие бока, подтащили овощную флягу к тулову, несмело ту приподняли, скорчившись, когда оттуда пахнуло шальными парами, особой травой, терпковато-сладким ореховым мускусом…
— Там вино, — услужливо подсказал господин. — Не совсем такое, к которому ты привык, но отнюдь не дурное. Попробуй.
Вит, слишком отчаянно желающий утолить насланную на кости сумасшедшую жажду, подчинился.
Припал, отдышавшись, губами к покатому краю и, добела ухватившись за посудину ладонями, принялся жадно глушить слезящий глаза напиток, ощущая, как с каждым глотком в лёгкие возвращается новым потоком украденный воздух, а тело заполняет летучая свежесть затеплившейся жизни.
Отпив ещё с немного, чудодей через силу прервался, осторожно отодвинул тыкву, утёр тыльной стороной ладони губы и, несвязно теми шевеля, в ожидании неизбежного приговора воззрился на тёмного волхва, когда тот вдруг, не оставляя шанса собраться с духом, неожиданно озимо, меркло, молитвенно-нехорошо спросил:
— Так что же… Ты, стало быть, хотел убежать от меня, неразумный мой мальчик?
Теневые брови тучами опустились книзу, мелькнула молния не собирающихся мириться или прощать глаз.
— Нет, господин… вовсе… нет…
Вит не знал, говорил ли сейчас правду или нет. В конце концов, он же сам не согласился остаться в лишённом магии человеческом мире и пытался отыскать обратный путь в мир магический, разве не так?
Колдун на это промолчал.
Поднялся из-за стола, натянул на правую руку левую перчатку, поиграв в воздухе длинными привораживающими пальцами, точно придворный скоморох на струнах невидимой лютни. Медленным жестоким котом, загнавшим дикую полёвку в отрезанный от лугов да подземных нор каменный дом, приблизился к своему ученику, припал перед тем на колено. Обхватил кистью за острый изнурённый подбородок, вынуждая приподнять разбитое лицо и встретиться потерявшими в цвете радужками.
— Мне казалось, мой дорогой Вит, что ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что лгать нехорошо, — ласково проговорил чернокнижник.
Сердце Вита забилось возле самой бессильной кромки — быстрой-быстрой оттепелой капелью по сомкнувшимся тюльпановым чашечкам.
— Но я… я не лгу вам, я же… — лёгкие заговаривающие уловки и недомолвки, до этих самых пор пропитывающие каждое второе слово Вита, почти впервые отказались подчиняться, заползая в глубокую тесную яму и шипя оттуда разбуженной лесной коброй. — Я искал проход, который по глупости потерял! Вы же сами это видели! Слышали! Не могли не слышать! Я хотел, я пытался вернуться сюда, к вам…
— Быть может, так оно и было, — брезгливо и отрешённо пожал плечами мужчина, — но, как бы там ни было, делал ты это только из-за страха. Из-за своих собственных амбиций и не оставляющей тебя в покое ненасытности до всего, к чему тебе позволили под моим присмотром прикоснуться. Ты хотел вернуться к ним, к своим маленьким крылатым друзьям и неизученным пустышковым тайнам, но не ко мне. Я ведь прав, мой разбивающий сердце ученик?
Вит, слишком хорошо наперёд знающий всю бесплодность своих смехотворных попыток, тем не менее, заведомо принимая провал, попытался вывернуться. Напряг все подвластные магические силы, что успел накопить за долгие пятнадцать лет, и с удивлением уставился на сковывающие цепи, неуверенно, но окрасившиеся разгорающимся малиновым свечением, покрывающиеся мелкими рубцующими трещинками, приподнимающиеся в невесомости над отпустившим полом…
Первая глубокая скважина, прошившая и разломившая напополам случайное звено, сполохом Болотных Огоньков пробежалась вверх, разрывая следом и все остальные звенья; неожидаемо освободившийся от сдерживающих кандалов, почти полностью выпитый и едва живой, юноша ощутил вскруживший ликующий восторг, азарт самой первой давшейся победы…
И тут же, выкатив полопавшиеся в капиллярах глаза, зашёлся беззвучным удушающим криком — несравнимая по мощи магия учителя, вонзившаяся в ответ в его кровь, заструилась, разрывая и подчиняя, по венам, окутывая каждый внутренний орган невыносимой пронизывающей болью: сердце, лёгкие, почки, желудок. Воздух скоротечно закончился, взорвался, оставил за собой одну страшную и жгучую пустую сухоту; Вит, успевший усесться, пошатнулся, привалился спиной к стене, потёк по той вниз обездушенной соломенной куклой.
— Полагаю, ты и близко не догадываешься, как мне грустно смотреть на твои жалкие кривляющиеся попытки… — красивое белое лицо исказила презрительная гримаса. — Я смел надеяться, что за срок, минувший со дня нашей первой встречи, ты научишься чему-нибудь более… Более. Знаешь, что я умел делать в твоё время? — Холодные пальцы, поддев под подбородок, несильно, но стиснули тощее горло, не позволяя тому выдавить ни единого звука. Холодные губы, опустившись уголками вниз, приблизились к губам чужим, изрезанным полосочками неприкрытой сочащейся крови. — Варить зелье, отнимающее у любого, кто его вдохнёт, всякую волю. Добывать восхитительный в своём ужасе экстракт печени только-только родившегося на свет младенца. Изготавливать сыворотку из змеиного вымени. Молоть муку, процеженную сквозь лунное сито… А ты не можешь справиться даже с куском железа, не истратив на это всех своих сил? — последние слова влились в Витов рот вместе с накрывшим удушливым поцелуем, терзающим не столько телесной болью, сколько надломом заметавшейся в безвыходной коробке души.
Усыпляющее, незнакомое, заживо сжигающее кошмарное ощущение, казалось, уничтожало все кости: выворачивало наизнанку позвонки, разделяло хрящи, расщемляло волокна; останься при нём голос и воздух — Вит бы орал в два воющих белых горла, рыдая захлёбывающимися слезами, но даже это ему было более неподвластно.
Подвластно было только таращиться на вырисовываемую спятившим воображением оленерогую смерть с оскаленным серым черепом, что, склоняясь, пыталась притронуться костяной ладонью к его лбу, и слушать, не веря в истинность того, о чём кричали уши, как под ломким скрёбом, воем и рыком тонкая деревянная дверца ветхого колдуньего домишки покачнулась и мёртвым выбитым пластом повалилась на пол, подняв тучу трухи, листвы, сена да пыли.
Магия, сплетающая погребальное прощание, оборвалась; стрельнувший почерневшими глазами чернокнижник отпустил мальчишечий подбородок и нехотя отстранился, не доведя начатого до конца, и Вит, жадно ухватившись за заструившийся обратно через рот кислород, повалился навзничь, задыхаясь сдавившим глотку кашлем, в то время как в открывшемся дверном проёме, окропившись предупреждающим сиплым бешенством, выросли две чёрные как смоль собаки.
Напрасно Вит, отдающий последние силы, чтобы продолжать дышать, пытался прогнать их — собаки, такие же упрямые, как и их хозяин, слушаться не собирались, оставаясь стоять и с настороженным предупреждением смотреть, как возвысившийся мрачный колдун, не проронивший вслух ни единого слова, беззвучно и грозно поднялся на ноги; возле пальцев его, потемневших в костяшках, заиграли огоньки бесоватой червонной силы, клокочущей едва удерживаемой злостью.
От запущенного в них огненного копья, пронзившего воздух на мириады краплёных осколков, звери увернулись ловко; пока одна собака потрусила вдоль правой стены, отвлекая внимание колдуна, вторая, припадая на передние лапы, замыкала кольцо со стены левой, целясь мужчине в накрытую длинной гривой шею.
— Несчастные вы твари… Неужели вам не хватило того, что случилось с вашими предками в прошлом?! — исказившись в стеклянном уродстве, прохрипел волхв.
Второе копьё, блеснув вечереющим светом отловленных небесных зарниц, насквозь пробило стену, едва не задев круп чудом увернувшегося пса. К задымленному потолку взметнулись обломки камней, ворохи жжёного сена, ядовитые пары разбившихся колдовских склянок, растекающихся по полу пёстрыми зельеварными лужицами…
Когда один из псов, преследуемых очередной вспышкой беспощадной магии, успел очутиться с ним рядом — Вит не знал. Тот просто был здесь, просто смотрел мерцающими лунами слишком умных глаз, тщетно пытающихся сказать то, что глупый человек, вопреки всем своим умениям, так нелепо не мог расслышать. Не реагируя на слабые немые протесты, чёрный пёс ухватился зубами юноше за воротник и, одним взглядом заставив того прекратить препятствовать, мешать да сопротивляться, медленными шажками потащил прочь от удерживающей безрешетной клетки.
В тот же самый миг пёс второй, взвыв вышедшим на искомый след январым волком, прекратив петлять и загонять, бросился на колдуна. Мощные челюсти сомкнулись на перехваченной руке, прогрызли плоть до самых хрустнувших костей, пустили поток бурлящей горячей крови…
И не разжались даже тогда, когда сотворённый из чистого страха кровавый меч, выросший в уцелевшей кисти шипящего ледяной змеёй чернокнижника, настиг ненавистного рычащего зверя, прошив тому навылет шкуру, брюхо и кишки, добравшись до хребта, проламывая отдающую желтизной кость и выходя мерцающим остриём из брызнувшей багровыми лужами спины.
Пёс, разрываясь жалобным горловым визгом, взвыл, разнёсся по комнатам терзаемым ветреным криком…
Но, несмотря на ужасную добивающую рану, стремительными рывками выпивающую жизнь, челюстей не разомкнул.
Вит, трясущийся в подгибающихся локтях и коленях, видел, как костенели и каменели лапы второго пса, что продолжал упрямо тащить его отсюдова вон, как влажнели и выгорали его глаза…
— Дьявол… Дьявол, дьявол, дьявол! Умри уже, никчёмная ты тварь! Умри наконец, слышишь?! — Меч в руке мага колол, пропарывал, резал обращающиеся в жуткое месиво собачьи внутренности, кровь хлестала красным шквалом, на пол падали ошмётки освежёванной убитой плоти. — Умри, ты…!
— Это ты сейчас умрёшь!
Вит — обессиленный, проигрышно сражающийся с подступающим тёмным сном, хватающим под хрупкий кадык — непонимающе смотрел, как из проёма выломанной двери выскочил знакомый до боли чёрный человек. Почти до неузнаваемости изменённый яростью и злобой, он, помедлив лишь с долю не успевшего отсчитаться мгновения, набросился на сбрасывающего вцепившуюся собаку чернокнижного волхва со спины, перехватил тому горло, крепко стиснул, намереваясь, кажется, сломать ему шею. Бросил беглый кровавый взгляд в сторону продолжающего сжимать челюсти пса, пересёкся с протёкшими глазами остекленевшего на грани видимости Вита…
— За всё то, что ты причинил им обоим — жизни твоей будет мало, чтобы расплатиться, поганая ересь… — злостным шёпотом прорычал он, удерживая эфемерный призрак колеблющейся победы на кончиках надрывающихся пальцев.
Глаза колдуна подёргивались, светлели, покрывались бледной размазанной мутью, рот конвульсивно хватал воздух, кожа отдавалась проступающим из ниоткуда пепельным морщинам, волосы укорачивались, выпадали целыми комьями, безобразно седели. Колдун кривлялся, бился, колотил по пустоте конечностями до тех пор, пока свободная его рука не прошлась по рукам Кристиана, не оцарапала те длинными жёлтыми ногтями, а затем, на один короткий миг, не скрылась в складках провисшего бело-синего одеяния…
Сердце наблюдающего за этим Вита, наполнившись кошмаром подступающей тревоги, содрогнулось, конвульсивно сжалось, истово заколотилось о кости.
— Кристи… Кристи… — он попытался пошевелиться и податься вишнеглазому человеку на помощь, но тело наотрез отказывалось подчиняться; магия, влитая старшим волхвом в кровь, ещё долго обещала пожирать плоть, мучая ту ломкими бесконтрольными судорогами. — Пожалуйста, услышь меня, Кристи… Кристи!
Одинокая чёрная собака, остающаяся рядом придирчиво берегущим охранником, нехотя выпустила из пасти натянувшийся воротник, подняла уши. Чернокнижный колдун между тем вновь выпростал на свет накрытую длинным рукавом руку, в тонких испепелившихся пальцах блеснул матовый лоск полированного агата.
— Почему же ты ни в какую не слышишь меня… Ты! Ты, послушай! Хороший, славный, умный мой пёсик! — воззрившись с мольбой на обхваченного за морду ладонями зверя, Вит зашептал, закашлял, запросил с ещё большей поддушивающей паникой: — Прошу тебя, иди! Не стой здесь! Не пытайся ни от кого меня защитить! Иди, главное, иди к нему на помощь!
Чёрная собака, слабо, но ощерившись, показала волшебнику измазанные пеной зубы, поджала хвост, чайно-холодными глазами говоря: хозяин приказал сторожить тебя. Приказа хозяина я не нарушу.
В то же самое время колдун, танцующий в страшном смертельном танце, ловко извернулся гибкой оборотничающей спиной, подался назад, выиграл для себя половину локтя необходимого свободного пространства. Взвились кверху длинные журавлиные подолы, хвосты и юбки закружились снежными хлопьями да цветками опасной зимней калины, и нож со шлифованной рукоятью, выпростанный из рукава, вонзился в грудь загнанного врасплох оступившегося Кристиана, сплюнувшего по-детски удивлённой рудой кровью.
— Кристи… Кристи…! Кристи!
Вит, надрывающий разорванную глотку, отказывающуюся кричать так, чтобы голос поднялся над давящимся рыдающим шёпотом, тщетно бился, тщетно пытался подчинить отказывающее бесполезное тело. Хватаясь пальцами и ломающимися ногтями за трещины в дощатом полу, кое-как подтаскивая ноющие ноги, пополз, беспомощно распластанный на брюхе, навстречу, в замыкающей панике шаря взглядом по порушенным стенам, потолку, расколотым мензуркам и пробиркам…
Пока на глаза, наконец, не попались налипшие на стены соты слабо-слабо помигивающих зачарованных клеток, за хрустальными прутьями которых, трепеща, всплывая да погружаясь обратно на железное дно, сгорали волшебные болотные…
Огоньки.
Хрипящий ненавистью чернокнижник, сбросив с руки истекающую последними жизненными каплями собаку, развернулся к опрокинутому на колени Кристиану всем своим телом, с остервенелым рыком как можно глубже засаживая в раненную грудину входящий по рукоятку нож, мгновенно впрыснувший в заискрившийся воздух чадящие запахи погорелого костра, сушёной волчьей ягоды, сока вскрытой ночующей лягушки — так пахла магия, облизывающая заговорённый клинок, и простой, пусть и физически да духовно сильный человек, каким бы стремлением ни обладал, магии этой противостоять…
Не мог.
— Пожалуйста… я прошу тебя… прошу… Неужели ты не видишь, неужели не понимаешь, что сейчас… произойдёт…? — рваным хрипом закашлял Вит, из оставляющих сил хватаясь за жилистые ноги скулящей над ним собаки. — Ну же…! Сделай… это! Защити его, а не меня! Спаси… спаси… его…! Освободи… их… освободи… Огоньки… огонь… ки…
Воля покидала выпитое тело быстроногими разбегающимися рывками, отнимая способность мыслить, дышать и связно говорить, оставляя одни черношкурые страхи, скручивающую боль в тихо-тихо выстукивающем сердце, клубящуюся в разуме неназванную темноту. Покидающим его сознанием Вит ещё смутно видел, как собака, всё-таки подчинившись и кинув его, бросилась к подвешенным над потолком взволнованным клетям. Перемахнула через голову завывающего колдуна, попытавшегося перекрыть ей путь, оттолкнулась когтистыми лапами от покачнувшейся балки, взвилась вверх, врезаясь массивным боком в рядок плотно сбитых выстекленных клеток…
Вит, пусто и блёкло отмахивающийся от приближающегося пола трясущимися ладонями, не знал, сработает его гиблая, отчаянная затея или нет, потому как слишком хорошо помнил, что заклятие с заточенных духов мог снять лишь тот, кто сам обладал волшебными силами, независимо от того, был он человеком или же любым иным существом, но…
Где-то там, почти уже в самом усыпляющем конце, он всё-таки услышал — услышал, а не приснил… — встрепенувший, напитавший, наполнивший всё засмеявшееся тело кристально-звёздный звон опадающего железа и то, как, потрескивая бурным озлобленным нетерпением, на волю высыпались головешки верещащих огненных созданий, наливающихся поползшим над полом дымом отсвечивающей аспидной шкуры.
Чёрный колдун, непозволительно поздно понявший, что произошло, отпустил чужое надорванное тело, попытался переключиться на освобождённых клокочущих пленников, но…
Сейчас, именно сейчас, когда он был ослаблен, всклокочен, ранен и зол, было слишком поздно.
Огромные василисковые змеи, извивающиеся длинными и толстыми сложившимися телами, проламывали головой летящую вниз загорающуюся крышу, раскрывали пасти с иглами смертельных тонких зубов. Шевелили выброшенными синими языками, наливались про́клятым пламенем полыхающих глаз, хлестали хвостами, чинили вокруг набирающий обороты стрекочущий пожар.
Змеи крушили стены, сворачивались рычащими угрожающими кольцами возле забранного в тупик колдуна, ещё пытающегося, так глупо и безнадёжно тоскливо пытающегося рубить им головы кровавым своим мечом…
Более не понимая, снился ему незаметно настигший сон или то была всё ещё правда, Вит сумел отрешённо заметить, как, сотрясшись всем извергнувшимся телом, вернулся к выбравшейся из теневой завесы жизни Кристиан, схватившись непослушными почерневшими пальцами за рукоять оставшегося торчать из груди ножа. Как обернула в его сторону голову чёрная окровавленная собака со слабо тлеющими лунными глазами — один из последних потомков далёких кристиановых псов, несущих в своих венах след канувшей в прошлое необузданной магии. Одна из мечущихся в агонии змей, покинув сцепившееся гнездо, бережно вытащила из-под обломков собаку раненую, обхватила ту в кольцо хвоста, раскрыла клыкастую пасть, заглядывая в лицо уже ничего больше не соображающего Вита — единственного ученика злословного жадного колдуна, своего глупого маленького пленителя и чудаковатого мечтателя двух перекрещенных баюльных лун…
А дальше не стало уже ничего: краски, картинки, чувства, звуки — всё это покинуло уткнувшегося лбом и губами в красное загорающееся дерево юношу, в охолодевшую душу вполз густой, едкий, вороний туман, земля покачнулась, поменявшись местами с вершинами заглядывающих в прорези гор…
Согретый единственно уцелевшей мыслью, что мужчина с алыми глазами всё-таки оставался жив, Вит, прекратив сопротивляться обрывающему ниточки белому морозу, провалился в пучину пожирающего бессильного Ничего.
Во сне, сморившем юного чародея, наблюдающего всё это с далёкой отстранённой стороны, горел, полыхая угольями и поленьями, много-много лет ютивший его колдовской дом. Болота, на которых тот стоял, поднимались вскипевшей огненной волной, когда громадные блестящие аспиды погружались, уходя с головой, в пучины, унося с собой тело неподвижного порчельника. По опустевшему блёклому свету неслись палёные облака золы, толчёного чёрного камня, сажи, копоти, пыли, трухи…
Живой, дышащий, никуда от него не ушедший Кристиан, прихрамывая на обе ноги, тащил на себе и его, и черношкурую собаку в покрывающихся грубой коркой красных лепестках, и собака другая, с мольбой заглядывающая молчащему хозяину в глаза, трусила рядом, поджимая под брюхо опавший хвост, на что мужчина, всякий раз отводя угрюмый зрак, говорил, что не в силах больше никому из них помочь.
Вит, никем не замеченный и безгласый, витал там же, гладил ласковыми ладонями пёсьи бока и щёки, нашёптывал, что всё обязательно будет хорошо. Целовал горячий пересушенный нос, вдыхал в приоткрытую пасть свой собственный будущий воздух, вощёные частицы добровольно разделённой жизни. Целовал страшные рваные раны, наговаривая над теми слова всех заклинаний, какие только успел узнать, какие получалось вспомнить, какие прямо здесь и сейчас, в этом пространном мире без мира, создавал сам, пошивая вместе с осенью и вечной весною.
— Тебе ещё рано в твой добрый собачий рай, слышишь? — просил, шептал, говорил он, искорка за искоркой посылая в бездвижное, но продолжающее дышать тело, наполняя то новой кровяной росой. — Тебе ещё рано в твой рай, тебе пока нельзя, потому что ты нужен здесь, славный, дивный, красивый, умный, хороший мальчик…
Вит нашёптывал, напевал, колыбелил и баюкал, безвозвратно и безвозмездно отдавая этим троим всё своё сердце, плакал без слёз и без слов же прощался с догорающим огнём рушащегося под пальцами прошлого…
…и, покачиваясь в надёжных удерживающих руках, просто и прозрачно спал, бессильно досматривая свой заканчивающийся утихомиренный сон.
🜹🜋🜹
Спустя четверо с половинкой суток Вит наконец-то открыл глаза.
Горячий, истощённый, взлохмаченный и мокрый, он лежал в глубокой тёплой постели, заботливо накрытый несколькими слоями из накинутых сверху одеял, пледов, шерстяных шалей, даже грубого половичка на самом верху тяжёлого и пробивающего на смущённый смех сооружения, будто тот, кто соображал это всё, каждой своей каплей боялся, что тщедушное тело непременно сдастся, не поддержи в том насильно вскормленного огня.
В очаге, потрескивая свежим дубьём, горел жаркий костёр, по столам и полкам разместились зажжённые свечи, перемигивающиеся звёздами одинокого небосвода.
Вит, простонав от пробежавшей по пробудившимся жилам тягучей боли, с трудом повернул голову, кое-как приподнялся на локтях…
И тут же, забившись прытким обрадованным жаворонком, увидел рядом с собой на постели двух здоровенных чёрных собак — повизгивая во сне, они потешно дёргали лапами и хвостами, преследуя невидимую добычу, удирающую сквозь зализанные туманами утренние холмы.
— Проснулся, значит? — там же позвал непривычно бережный, но всё равно знакомый до поджавшейся сладости голос.
Вит, заробев из нутра, рассеянно и смущённо вскинул голову, встречаясь взглядом с пристальной парой чужих красных глаз, смотрящих с упоительным беспокойным волнением.
Кристиан, тоже обнаружившийся здесь, совсем-совсем близко, всего-то в изголовье одной на всех четверых кровати, протянул к нему руку, ощупал лоб и осунувшиеся влажные щёки, среагировав отчего-то безразмерно довольным кивком.
— Жар у тебя спал, значит, жить будешь, — сообщил он с до того облегчённым видом, что одним только этим выдал себя с поличным да со всей головой, когда сам даже близко не собирался обмолвливаться бедовому кудеснику и словом, что всё минувшее время практически не спал, сидел неустанно рядом, поил сваренными на скорую руку отварами, сбивал недуг, таскал из лесу травы, воду и до единого переместившиеся на кровать сугробики всех отыскавшихся в доме одеял.
Вит, суть уловивший, но уловивший пока смутно, ещё более смущённо улыбнулся в ответ, поморщился от ударившей по нервам телесной боли. Вновь, не зная, куда себя деть, поглядел на лягающихся во сне собак…
— Они в порядке. Оба, — верно истолковав его взгляд, тихо проговорил Кристиан. — Уж не знаю, что за ангел спустился к ним, но раны, на которых я успел поставить крест, затянулись за три дня. Думал уже, что неизбежно придётся хоронить, а тут вон какое чудо приключилось… — Здесь выкупанные в бузине глаза вдруг расширились, с тенью немой догадки уставились на споро отвернувшегося мальчишку. — Погоди… неужели… ты же сам всё это время не приходил в себя, тогда как… Но твоих ведь рук… дело…?
Чудодей нервно хмыкнул. Неловко и неуверенно, но с искренней радостью рассмеялся. С обогретой медовой улыбкой коснулся бархатных собачьих ушей, невесомо перебирая в пальцах длинную спутанную шерсть.
— Может, и моих, хотя знал бы я ещё сам… То есть я помню, что пытался ему помочь, но мне казалось, что всё это было просто-напросто сном, так что…
Кристиан молча посмотрел на волшебника, на спящего пса, на трещащий в жерле костёрный огонь… Потом всем своим телом перетянулся на постель, грузно развалился в тесности с застывшим кудесником, потревожил недовольно заворчавших псов. Сгрёб ошалело пискнувшего юнца в охапку, устраивая белокурую голову у себя на груди, небрежно перевязанной серыми грубыми тряпицами — Вит чувствовал, что и его рана почти полностью саму себя исцелила, оставив лишь напоминающее клеймо несгорающего шрама.
За окнами выл холодный чертополоший ветер, стучались поредевшие ветки, плескалась о древесные стенки озёрная вода…
— А ведь, знаешь, с какой-то чудаковатой стороны задание-то ты его, этого неладного порчельника, выполнил… — будто совсем ни к кому не обращаясь, пробормотал вдруг мужчина и, заприметив смурое удивление, проскользнувшее на синеглазом лице, выдавил на губы неумелую да горькую, будто настойка терновника, улыбку. — Не бери в голову. Поспи лучше. Рано тебе разговоры водить. Да и я с тобой заодно посплю, смаривает что-то чутка…
Он широко и с чувством зевнул, не трудясь прикрыть рта, поёрзал, поглубже зарываясь в покорную ласку сновидческого ложа, закрыл утомлённые глаза…
И уже через несколько шатких ударов взволнованного волхвующего сердца накрепко уснул, тихо посапывая в златокудрую макушку бездвижного чародейского юнца.
Вит ещё долго глядел в потолок, вслушивался в умиротворяющее дыхание красноглазого мужчины и его добрых косматых псов. Улыбаясь самыми уголками губ, лениво и обогрето думал о том, насколько всё-таки здесь уютная, тёплая, замечательная норь. Живая, светлая, упоительно солнечная, будто вечное лето, пойманное в грубый холщовый мешок из-под пыльной картошки, и уходить из такой нори больше никуда, никогда и ни за что не хотелось.
Юноша, сонно хватающийся за эти мысли, зевнул, уткнулся носом в духоту ароматных лесных одеял, придвинулся поближе к Кристиану…
И только тогда, уже почти-почти задремав, где-то на размытой переползающей грани понял — совсем по-своему и совсем не так, но… — вдруг, что тот имел в виду, ненароком обмолвившись про странно выполненное поручение.
Ведь действительно…
Единственный на свете портной, способный пришить погибшему было ангелу живые творящие ладони, был всё это время с ним рядом.
