КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дом на улице Четырех Ветров [Колетт Вивье] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Колетт Вивье Дом на улице Четырех Ветров

УЛИЦА ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ, 24

(Париж, 1943 год)


— Чем ты занят, Мишель? — спросила Эвели́на Селье́, входя в столовую с кухонным полотенцем в руках. — Все играешь? А задачки как же?

Мишель поспешно захлопнул крышку игрушечной наборной кассы и, вспыхнув, ответил:

— Одну я уже решил, мама! А вторая не получается. Я же не виноват, что она не получается!

— Не виноват? Больше стараться надо, сынок!.. Но сейчас мне нужна твоя помощь: сходи-ка за молоком для Фанфа́на.

— А Норе́тта на что?

— Норетта уже забегала в молочную в пять часов, а молока не было. Теперь твой черед! Вот, держи-ка деньги, а кувшин возьмешь на буфете. Смотри оденься потеплее, сейчас холодно.

Мать, легко ступая, вернулась на кухню. Худенькая, кроткая женщина с усталым лицом. Муж ее с 1940 года томился в немецком плену, и она с великим трудом кормила семью надомной работой — латала и шила одежду для мастерской в квартале Вожира́р. Она умело скрывала свое горе, а детям и в голову не приходило, что мама может устать или упасть духом. Да они об этом и не думали. Мать всегда была им надежной опорой — она жила только для них.

Мишель, ворча, накинул пальто, но, дойдя до порога, спохватился и вернулся за наборной кассой.

«Нельзя ее оставлять просто так, на виду, — подумал он. — Норетта вечно шарит по всем углам!»

А наборная касса между тем умещалась в самой что ни на есть обыкновенной коробке, с потертыми краями и в чернильных пятнах. Обвязав коробку толстой бечевкой, Мишель сделал три узелка и, с минуту постояв в нерешительности, задвинул ее под буфет. Потом, схватив кувшин, сбежал по лестнице вниз.

На улице в этот декабрьский вечер было совсем темно. Лишь слабо белел в темноте испещренный грязными следами снеговой наст. Желая согреться, Мишель разбежался и поехал по ледяной дорожке, но тут же поскользнулся и с трудом устоял на ногах — еще немножко, и он разбил бы кувшин! И с чего это маме вздумалось посылать его за молоком, когда в доме есть девчонка? Ребята его засмеют — разве это его дело? Из-за кувшина нельзя даже ладони растереть и подышать на пальцы… А вот и молочная! Витрина завешена черной шторой, но в дверную щель просачивается свет, и на краю тротуара жмутся друг к другу какие-то серые тени. Мишель буркнул про себя: «Какая уйма народу, ну, попал я!» — и угрюмо стал в конец очереди.

— По какому талону дают сушеные овощи — кажется, «Д-икс»? — спросила стоявшая перед ним маленькая женщина.

Она ни к кому не обращалась, но с другого конца очереди сразу откликнулся голос:

— «Д-икс»? Но ведь он уже аннулирован, милочка! Сейчас объявлен талон «Д-игрек»!

— Боже мой! — заволновалась маленькая женщина. — Вы уверены? Беда с этими талонами… Как тут не запутаться?

— Ничего! — откликнулся кто-то из стоявших рядом женщин. — От этих сухих овощей все равно никакого проку. Я фасоль двое суток в воде держала, а она даже не размякла! А мясные продукты? В прошлый раз дали ливерную колбасу; от нее такой дух был, что муж не стал есть — пришлось все кошке скормить… Вот беда! И когда все это кончится? Уж целых два месяца как нам обещали: «Погодите, вот наступит рождество!» Ну и вот оно, это хваленое рождество! Где же англичане?.. Где русские?..

— А все же, — робко вмешался третий голос, — сегодня утром радио сообщило…

— Какое радио? — спросил толстый мужчина, только что занявший очередь за Мишелем.

Робкий голос не ответил. Послышалось звяканье бидонов. Потом наступила тишина.

— Сейчас нельзя распускать язык, — зашептала маленькая женщина. — Говорят, повсюду шныряют шпионы. Вот, знаете, на той неделе…

Но Мишель уже не слушал. У самого входа в молочную он увидел своего одноклассника Муре́тта. Этот обжора всегда таскал у Мишеля его порцию витаминного печенья, стоило тому чуть-чуть зазеваться. Но на безрыбье…

— Простите, мадам, — обратился Мишель к соседке по очереди, — вы не разрешите мне отойти на минутку, только на одну минуточку?

— Пожалуйста, — ответила женщина.

Мишель пробрался к дверям молочной. При виде приятеля широкое лицо Муретта расплылось в улыбке.

— И ты здесь, старик? Небось тоже дали наряд?

— Как видишь… Холод-то какой собачий! Слушай, а ты решил задачки? Какой у тебя ответ во второй?

— Это в той, что с поездом? Подожди… У меня вышло что-то вроде 1327 километров в час… нет, кажется, 1387 километров.

— 1387? Да разве может поезд идти с такой скоростью?!

Муретт почесал затылок.

— Настоящий не может, — пробурчал он, — но это же не настоящий поезд, а из задачки.

— Какая разница, балда? Ты, видно, неправильно сосчитал!

— Ну, а у тебя-то какой ответ?

— У меня? У меня… Знаешь что, не стану я ее решать, эту задачку, пусть Туро́н лопнет от злости! О чем он только думает: дать такую задачку за три дня до рождественских каникул!

Из молочной вышли две женщины. Очередь качнулась, подтолкнула Муретта, и Мишель вместе с ним протиснулся в лавку.

— Эй ты, проныра, — крикнул ему какой-то мужчина, — ты же здесь не стоял!

Мишель бросил на него умоляющий взгляд.

— О, мосье, если бы вы знали, как у меня замерзли руки! И сколько задачек мне еще надо решить к завтрашнему дню! Правда ведь, Муретт?

— Еще бы! — убежденно подтвердил Муретт.

— Ну, если так, — улыбнулся мужчина, — придется тебя пропустить, но только смотри пошевеливайся, хитрюга!

— О, спасибо, мосье! — радостно воскликнул Мишель.

Он получил свою порцию молока и, расставшись с Муреттом на перекрестке, зашагал, посвистывая, домой.

— Долго же ты ходил! — сказала мать. — Надеюсь, не замерз? Беги скорей на кухню погрейся у плиты — я как раз ее зажгла, — да только прикрой хорошенько дверь, чтобы тепло не уходило!

В маленькой кухоньке сновала, накрывая на стол, Норе́тта, а Фанфан, сунув палец в рот, глядел, как варится в кастрюле капуста.

— Это будет овощной суп! — сообщил он брату. — Мама раздобыла целый кочан. Я очень люблю суп с капустой!

— Фанфан все любит! — со смехом сказала Норетта, доставая из ящика вилки. — Ой, Мишель, ну что ты делаешь? Зачем ты отодвинул кастрюлю?

— Мама велела мне погреть руки над конфоркой! Должен же я сдвинуть кастрюлю!

— Но ты ее чуть не перевернул!.. Ох уж мне эти мальчишки!..

— Ладно, раскудахталась тоже… Подумаешь, командирша! Сказала бы спасибо, что я за молоком бегал! А на второе что?

— Вчерашние макароны.

— Вот здо́рово! — сказал Фанфан.

— Совсем не здорово! — заявил Мишель. — Надоели мне макароны без масла!..

— Ничего, все съешь, — сказала Норетта. — И вообще — сейчас же поставь кастрюлю назад, а не то она остынет! Да нет, ну кто так делает, надо сперва убавить газ, а потом…

Тут в кухню вошла мать, и Норетта смолкла на полуслове.

— Скорей садитесь обедать, — сказала мать, — в восемь придут Моско́ — слушать английское радио, а сейчас уже… уже без десяти восемь. Хотя нет, будильник наш спешит… Тише, кажется, стучат!.. Кто бы это мог быть? Поди-ка, Норетта, погляди!

Норетта побежала к двери и тотчас вернулась назад, ведя за собой бледную худенькую девочку в непомерно коротком сером пальто, из-под которого выглядывал розовый фартук.

— Это Сола́нж! — радостно крикнула Норетта.

— Ах вот кто! — сказала мать. — Входи, Соланж, милочка. Ну, говори, что тебе нужно?

— Я пришла спросить, не дадите ли вы мне в долг немного соли, — робко ответила Соланж. — Я думала, что соль у меня еще есть, а вот, понимаете, ничего нет…

— Ну конечно, бери! А что ты будешь солить?

— Макароны.

— И у нас тоже макароны! — вмешался в разговор Фанфан, вынув палец изо рта.

Мать открыла банку с солью.

— Только смотри, соль крупная… А скажи, есть вести от Алена?

Соланж покачала головой, изо всех сил стараясь сдержать слезы.

Она была сирота и жила вдвоем с братом — борцом Сопротивления. Уже две недели он не возвращался домой. Соланж каждый вечер ждала, что он придет.

Мать взглянула на девочку.

— Знаешь что, — сказала она, — неси-ка сюда твои макароны. А супа у нас хватит на всех!

— Нет, что вы, — слабо возразила Соланж, — я вчера тоже у вас обедала и во вторник…

— Но раз мама тебя приглашает! — закричала Норетта, схватив подругу за руку. — Скорей неси свои макароны… Нет, знаешь что, лучше я сама с тобой пойду!

И обе девочки убежали.

Мать поставила на стол еще одну глубокую тарелку и начала разливать суп.

Мишель занял свое место рядом с Фанфаном. Сидя на высокой красной подушке, малыш внимательно следил за разливной ложкой.

— Хочу добавки! — заявил он, как только мать налила ему супа.

— Сначала съешь свою порцию, — ответила мать, — а дальше посмотрим… Только ешь поаккуратней… А вот и наши девочки… Мишель, принеси еще стул, а ты, Соланж, дайка сюда твои макароны: я их сейчас разогрею…

Все расселись за кухонным столиком и молча стали есть суп. Норетта то и дело оборачивалась к подруге и заговорщически улыбалась. Это была рослая темноволосая, довольно полная девочка, с упрямым подбородком и темно-синими глазами. Мишель походил на сестру, но казался более подвижным и нервным. Выражение его лица то и дело менялось: никогда нельзя было знать, о чем он думает. На правой щеке у него красовалась большая царапина, а свитер был продран у локтя.

— Ну вот, ты опять порвал свитер! — воскликнула мать. — Как же это тебя угораздило?

Мишель покосился на свой рукав, точно впервые заметив дыру.

— Как это случилось?.. Погоди… Да, вспомнил… Вот как… Мы играли в десант на большой переменке. Вместо немцев у нас были деревья. Вы бы поглядели, как мы их лупили!.. Бах, бух, трах… Здо́рово!

— Значит, дерево набросилось на тебя и порвало свитер? — насмешливо спросила Норетта.

— Да ну тебя! Просто мы потом играли, будто тонем в море, и этот дылда Бобе́н схватил меня за рукав, чтобы вытащить из воды, ну вот… свитер и порвался… Это же Бобен виноват, а не я!

Мать вздохнула.

— Опять мне придется сидеть допоздна и чинить твой рукав. Если ты, сынок, каждый день будешь играть в десант, от твоего свитера скоро останутся одни лохмотья. А нельзя придумать другую игру?

— Будто ты не знаешь, мама, что мальчишки всегда дерутся! — с важным видом заявила Норетта. — У них одни драки на уме!

— «Одни драки на уме»! — передразнил ее Мишель. — Ну, а вы-то во что играете?

Проглотив макаронину, Норетта степенно ответила:

— Сегодня утром мы играли в воздушную тревогу. Нам так весело было, правда, Соланж?

— Ой, да, очень! — воскликнула Соланж, и ее худенькое личико осветилось улыбкой. — Мы отнесли всех наших детей в убежище: моих — десять и Нореттиных — восемь!

— А кто у вас был за детей? — спросил Мишель.

— Камушки…

— Вот те на! — захохотал Мишель. — Подумать только: камушки! Ка-муш-ки!

Он так хохотал, что, поперхнувшись, закашлялся и уткнулся носом в салфетку.

— Подумаешь, какой умник: сам-то с деревьями воевал! — крикнула ему Норетта. — Вот и хорошо, что ты подавился! Так тебе и надо! Так и надо!

Она подтолкнула локтем Соланж, и та одобрительно улыбнулась. Один Фанфан невозмутимо следил за этой сценой.

— Да бросьте вы, глупыши, — проговорила мать. — Поторапливайтесь!.. Ну вот, что я вам говорила: уже стучат! Это Моско!

Ежась от холода, вошли супруги Моско и с ними их сын Жорж, одноклассник Мишеля, кудрявый мальчик с открытым лицом.

— Привет! — крикнул ему Мишель. — Видишь, мы еще не кончили ужинать! Может, доешь мои макароны, Жорж? Терпеть не могу макароны!

— Уступи свое место мадам Моско и не болтай вздора, — сказала ему мать. — А ты, Норетта, помоги мне убрать со стола.

Поднялась суматоха, которой воспользовался Фанфан, чтобы проглотить все макароны, оставленные братом. Затем, сытый и довольный, он принялся вылизывать тарелку.

— Сейчас же перестань, грязнуля ты этакий! — воскликнула мать. — А тебе, Соланж, спасибо за помощь! Поставь, детка, тарелки в раковину: я их сейчас сполосну. Садитесь, мадам Моско, пожалуйста, садитесь.

Маленькая мадам Моско устало опустилась на стул.

— Как у вас хорошо! — сказала она. — А на лестнице так холодно, впору простудиться насмерть. Какая ужасная зима!

— Да, — вдруг помрачнев, отозвалась мать, — представляю, как они там мерзнут, в лагерях для военнопленных… Муж, правда, в письмах никогда не жалуется, но разве им позволят написать правду…

— Говорят, там ужасно, — проговорил Моско, высокий худощавый мужчина, — лагеря-то в самой Германии…

Он вдруг умолк, встретив предостерегающий взгляд жены.

— Не слушайте его, дорогая, — торопливо проговорила мадам Моско, — он все видит в черном свете. Когда-нибудь эта война все же кончится, не может она вечно продолжаться!



Она бодрилась, но с волнением ждала ответа. Супруги Моско были евреи, выходцы из Польши. Полная их фамилия была Московиц. До войны они жили в Лионе, но уехали оттуда в июле 1942 года, когда в городе начались массовые аресты евреев. Переменив фамилию, они поселились в доме номер 24 по улице Четырех Ветров, на четвертом этаже, в квартире, которую уступил им друг, уехавший в Ора́нж. Они вздрагивали при каждом звонке. Эвелина Селье молча глядела на них. Вот кому еще хуже, чем ей самой: ведь супруги Моско с утра и до ночи в страхе! Собрав все свое мужество, она уверенно сказала:

— Ну конечно, война скоро кончится… Вот увидите, следующее рождество мы отпразднуем все вместе! Ну и пир же мы закатим по такому случаю!

— Вы в самом деле так думаете? — слабо улыбнулся Моско.

— Ну конечно! Глядите, как далеко уже продвинулись русские!.. Да, а ведь Фанфану пора в постель! Простите, я на минуточку… Пошли, Фанфан!

Фанфан для порядка немного поупрямился, но глаза его уже слипались, и он без сопротивления дал себя увести. Девочки убирали посуду, а Жорж подозвал Мишеля к буфету.

— Ну как, — шепотом спросил он, — ты кончил?

— Почти, — ответил Мишель, — всего-навсего две листовки осталось отпечатать, но мама помешала — послала за молоком. Знаешь, старик, здо́рово ты все это накатал! Ну прямо как будто из книжки! Недаром ты у нас лучше всех пишешь сочинения!

Жорж скромно потупил взгляд.

— Так ты думаешь, сойдет?

— Еще бы! Вся улица гудеть будет!

— Что вы там секретничаете, мальчишки? — спросила, подбегая, Норетта.

— Да ничего особенного, — ответил Мишель, — и вообще не лезь не в свое дело.

Вернулась мать. Она бесшумно затворила дверь.

— Фанфан уже спит, — сказала она, — он совсем уморился. Ну, а что же вы радио не включили? Мы пропустим передачу!

Включив радио, мать отыскала нужную волну. Послышался треск, потом чья-то речь и джазовая музыка.

— Опять глушат, — сказал Моско. — Хорошо, если мы хоть что-нибудь разберем!

Подойдя к приемнику, он приложил к нему ухо. Сквозь грохот прорвался далекий голос:

«Говорит Лондон… Сегодня — тысяча двести шестьдесят седьмой день борьбы французского народа за свое освобождение. Французы обращаются к французам…»

— Отлично, — сказала мать, — значит, они только начали! Ах да, будильник у меня спешит, а я и забыла!

Далекий голос продолжал, пробиваясь сквозь шум:

«На юге Италии англичане перешли в наступление. Генерал Эйзенхауэр назначен верховным главнокомандующим англо-американских войск. Западнее Москвы советские войска упорно продвигаются к Витебску».

Затем голос перечислил победы французских партизан за последние три месяца: 173 поезда пущено под откос, проведены 24 боевые операции против оккупантов. В Грено́бле уничтожен вражеский отряд численностью в шестьдесят человек.

Соланж, стоявшая у стола, вдруг рванулась вперед.

— Что это? — крикнула она. — Кажется, они сказали — Гренобль?

— Да, — подтвердила Эвелина Селье. — Сказали… Ну и что тут такого?

Соланж обратила к ней худенькое испуганное личико, губы ее дрожали.

— Но, наверное, там Ален! Он сказал мне, что отправляется в горы! А ведь Гренобль в горах, правда? Только бы с ним ничего не случилось! Только бы его не ранило в бою!

— Ну будет, будет… — сказала Эвелина, привлекая к себе девочку. — Что-то ты сразу много навыдумывала, детка! Горы — да где их только нет, этих гор! Почему твой брат непременно должен быть в Гренобле! Успокойся, милочка, постарайся быть мужественной!

— Да, — прошептала Соланж, — да, я стараюсь…

Она опустила голову, силясь подавить слезы. Мадам Моско наклонилась к Эвелине.

— Бедная девочка, — шепнула она, — разве это жизнь для ребенка! Все одна да одна, питается кое-как и вечно дрожит за брата. Наверно, она от страха и ночей не спит. Счастье, что хоть вы рядом!

— Да, — сказала Эвелина, — я ей помогаю чем могу, за этим дело не станет… Надо ведь помогать друг другу, верно?

— Да, конечно! И все же боюсь, как бы девчушка не заболела! Поглядите, какой у нее измученный вид! За детьми уход нужен. Я вот на моего Жоржа столько сил трачу…

Она с нежностью посмотрела на сына.

— Слышите! — сказала вдруг Моско, подняв руку.

Ночную тишину прорезал вой сирены. Усилился, затих, снова усилился.

— Воздушная тревога! — вздохнула мать Жоржа. — Опять! Что будем делать?

— Пожалуй, нам лучше спуститься вниз, — ответила Эвелина Селье. — Тут неподалеку, в здании сената, размещен штаб военно-воздушных сил — иначе говоря, военный объект. По-моему, вокруг него и кружат английские самолеты. В прошлый раз бомба упала совсем рядом.

— Вы правы, давайте спустимся вниз, — сказала мать Жоржа. — Как я от всего этого устала!

— Ура! Ура! — закричал Мишель. — Пошли в подвал! Эй, Жорж, старик, вот уж где мы с тобой не соскучимся!

— Одевайтесь! — распорядилась Эвелина Селье. — А я пойду разбужу Фанфана. Жаль, он так сладко спит.

— А я сбегаю наверх за нашими пальто! — торопливо воскликнула мадам Моско. — Пошли, Альфред?

Она выбежала из квартиры, увлекая за собой мужа. Дети остались одни. За окнами смолк вой сирены; теперь доносился лишь рокот самолетов. Послышалось несколько глухих ударов, и пронзительный голос с улицы крикнул:

— Эй вы, там, на пятом, погасите свет, черт вас возьми!

— Смотри, — спохватилась Норетта, — а где же Соланж?.. А ты, Мишель, куда это ты собрался? — спросила она, видя, что брат уже приоткрыл дверь.

Мишель переглянулся с Жоржем.

— Я оставил в столовой пальто, — торопливо пояснил он. Скоро он и в самом деле вернулся одетый. За пазухой у него был спрятан какой-то сверток, выглядывавший из-под воротника. Норетта насмешливо улыбнулась.

— Воротник порвешь, — сказала она спокойно, — лучше уж возьми ее под мышку.

— Кого — ее? Что это значит? — пробурчал Мишель.

— Ну, коробку! С твоей любимой наборной кассой!

Мальчики растерянно переглянулись, а Норетта звонко расхохоталась.

— Вы что же, воображали, будто я ничего не замечаю? Видел бы ты, Жорж, как важничает Мишель, как он все время прячет от нас коробку! Вот перед ужином он знаешь куда ее сунул? Под буфет!

— Коли знаешь, держи язык за зубами, понятно? — свирепо отрезал Мишель.

И сразу осекся: в комнату вошла мать, неся на руках спящего Фанфана.

— Он даже не проснулся, — сказала она. — А вы готовы? Скорей побежали вниз! А где же Соланж?

— Я здесь! — произнес тоненький голосок за ее спиной. Показалась Соланж; она крепко сжимала в объятиях свою куклу. Мальчики ухмыльнулись.

— Ха, ха, ха! — рассмеялся Мишель. — Дочку притащила! А может, это камушек? Ха, ха, ха!

— Оставьте ее, — тихо сказала мать. — Соланж, детка, идем с нами в подвал.

Соланж свободной рукой уцепилась за платье Эвелины и послушно пошла за ней вниз.

На площадке уже стояли, дожидаясь остальных, супруги Моско, и весь маленький отряд начал спускаться по лестнице, ощупью находя ступеньки. Хлопали двери квартир, в темноте перекликались жильцы, но все перекрывал пронзительный голос консьержки мадам Кэли́н.

— Скорей! Уже бомбят! — крикнула она, увидев наших друзей.

Раздался оглушительный взрыв, за ним — треск зенитных орудий.

— Да, это бомба, — кивнул Моско. — Осторожней, мадам Селье, еще одна ступенька! Ну вот мы и пришли.

Все обитатели дома сгрудились в тесном сыром проходе — самой безопасной части подвала. Жан Моризо́ со второго этажа (все звали его просто мосье Жан) принес с собой свечу и поставил ее на один из ящиков. Сам он сел на другой ящик, рядом с крепким седым мужчиной — папашей Лампьо́ном с первого этажа. Увидев вошедших, Жан сразу же встал и предложил свое место Эвелине.

— Здо́рово бьют! — сказал папаша Лампьон своим зычным голосом. — Право слово, мне это напоминает Арденны, 1917 год!

— Нечего сказать, приятное воспоминание! — усмехнулся Жан, тщательно приглаживая светлые волосы. — А меня так просто тошнит от всех этих сирен! Неужели нас не могут оставить в покое?

Мадам Кэлин неодобрительно покосилась на него. Два месяца назад ее сын бежал в Испанию, чтобы оттуда пробраться в африканскую армию союзников. И настроение у консьержки было воинственное.

— Хороши бы мы были, если бы все рассуждали, как вы! — резко сказала она. — Счастье, что мой сынок не из таких! Что ж, по-вашему, не надо бить Гитлера?

— Что вы! Конечно, Гитлер — чудовище, — слегка устыдившись, буркнул Жан. — Я вот о чем: все эти продовольственные карточки, воздушные тревоги — разве это жизнь? А конца не видно! Да еще в комнате стужа… и вообще…

Он хотел было привести другие доводы, но, не найдя их, умолк и начал старательно поправлять галстук. Мишель растерянно уставился на него. Какую чепуху несет Жан! А ведь прежде Мишель его уважал, потому что Жан служил в аптеке и всегда был подтянут и хорошо одет.

— Ну, что ты скажешь? — тихо спросил он Жоржа.

Жорж громко фыркнул.

— Жан просто трус! — сказал он. — Он боится бомб! Наверно, когда он был мальчишкой, его лупили в школе на всех переменках, а он даже не давал сдачи! Слушай, а ты не мог бы поаккуратнее с наборной кассой, а? Теперь вот твоя сестра обо всем догадалась! А вдруг она при Стефане что-нибудь сболтнет, не нарочно, конечно, а просто так… Если какой-нибудь вонючий шпик вроде него пронюхает о нашей затее, все мы попадем в тюрьму.

Мишель застыл на месте с разинутым ртом. Стефан был их одноклассник, старший сын супругов Гурр, живших здесь же в доме на третьем этаже и державших по соседству москательную лавку. Родители Стефана занимались спекуляцией: они вели торговлю с оккупантами. Говорили, будто они нажили миллионы на перепродаже меховых курток. Они часто принимали у себя немецких офицеров, и с обеденного стола у них не сходили окорока, паштеты, свежие яйца. Гурры были «позором дома», как говорила консьержка. В отместку она всегда вручала им письма с опозданием на три дня. Стефан и Луи, сыновья Гурров, во все совали свой нос, подслушивали у дверей, а когда их заставали за этим занятием, нагло усмехались. Впрочем, жильцы дома старались их просто не замечать, словно они были какие-нибудь невидимки, и никто никогда с ними не разговаривал.

Наконец Мишель очнулся.

— Ну что ты, — сказал он. — Норетта — смышленая девчонка, ничего такого она не сделает! И вообще она просто хвастает, как все девчонки. Где уж ей было догадаться! Просто она заметила, что у нас какая-то тайна, и ей не терпится ее выведать. Что я, Норетту не знаю, что ли!

И он бросил снисходительный взгляд на сестру, которая, присев у ящика, играла с Соланж в куклы. Норетта, перехватив его взгляд, покраснела.

— Кажется, мальчишки смеются надо мной, — сказала она Соланж. — А все из-за твоей куклы! Неужто они вообразили, что она мне нравится! Уродина, да еще одноглазая! И зачем ты взяла ее с собой?

— А если бы в нее попала бомба, — пылко заговорила Соланж, — если бы она умерла?! Разве я могу без нее? У тебя есть Фанфан, он все равно что кукла, а у меня никого нет. С кем мне говорить, когда я остаюсь одна? Вот… И вообще, если ты считаешь, что Мими́ уродина, отдай ее мне!

И Соланж так резко потянула к себе куклу, что у той оторвалась матерчатая ручка. Соланж заплакала.

— Что такое? — обернувшись, спросила Эвелина.

Увидев оторванную руку куклы, она улыбнулась.

— Ничего, Соланж, — сказала она, — дай мне твою дочку: сегодня я буду чинить свитер Мишеля и заодно починю ей руку. А теперь хватит плакать, высморкайся и вытри нос. Что, нет платка? Возьми мой, вон там в кармане… Я не могу пошевельнуться — боюсь разбудить Фанфана…

Взяв платок, Соланж вытерла слезы и прижалась к плечу своей защитницы.

Папаша Лампьон вышел на улицу «поглядеть» и тут же, тяжко волоча ноги, вернулся назад.

— Час от часу не легче, — сказал он, — еще сильней стали палить. А мне позарез надо выспаться: ну как я завтра к семи утра пойду в типографию?! Эх, кажется, махну я на все рукой и побреду к себе наверх — спать!

Консьержка повернула к нему худое, костистое лицо.

— А ну сидите на месте! — приказала она. — Раз уж вы сюда спустились, терпите и помалкивайте! Довольно с нас того, что сестры Минэ́ окопались в своей квартире! Уж как я барабанила в их дверь, но они заявили, что предпочитают умереть в собственной постели! Наверно, забились, бедняжки, в кровать, натянув одеяло до самого носа. Что ж, если случится беда, ничего не поделаешь, я свой долг выполнила: предупредила их!

— Хе-хе, — ухмыльнулся папаша Лампьон, — может, они и правы: по крайней мере, хоть выспаться успеют перед смертью!

Он громко зевнул раз, другой, потом вдруг затих, прислушиваясь.

— Смотри-ка, — сказал он, — кто-то сюда идет! Может, ваши жилички одумались, а, мадам Кэлин?

Но это оказались не сестры Минэ, а семейство Гурров, явившееся в полном составе, со своими стульями и корзинами. Отец и оба сына, все трое рыжие и тучные, были в дорогих меховых куртках. А мадам Гурр в своей пышной меховой шубе походила на косматую медведицу.

— Только этих не хватало! — сквозь зубы процедил Моско.

Невольно попятившись в глубь прохода, он с тревогой оглянулся на Жоржа. В подвале сразу воцарилась зловещая тишина, только Гурры с шумом расставляли в проходе стулья.

— Глубже вдвигай в проход стулья, Стефан! — зычно крикнула мадам Гурр. — Сам знаешь, там безопасней! А остальным придется потесниться!

Но остальные и бровью не повели. Казалось, они разом утратили и слух и речь. Консьержка уставилась в пустоту. Жан, достав из кармана книгу, сделал вид, будто читает, хотя в подвале было совсем темно. Папаша Лампьон начал старательно сморкаться, а мать Мишеля, высвободив одну руку, обняла Соланж.

Мадам Гурр поджала губы.

— Ну, Стефан, что ж ты стоишь? — крикнула она еще громче.

— Черт побери, — ответил Стефан, — куда же мне их ставить, твои стулья? Сама видишь, нет больше места!

— Нет места, говоришь! Ах вот как! Погоди, я сейчас отыщу место!

Мадам Гурр вплотную придвинула к ящикам все четыре стула и, плюхнувшись на один из них, толкнула консьержку.

— Прошу поаккуратней! — сухо сказала мадам Кэлин, не повернув головы.

— Вот и подвиньтесь! — злобно крикнула толстуха.

Консьержка ничего не ответила, но с места не сдвинулась.

— Да что ты, Берта, стоит ли волноваться, — с нарочитым добродушием обратился к жене Гурр. — Ну и ночка! — продолжал он, лениво потягиваясь. — И все из-за этих проклятых англичан! Видали, какую тучу самолетов они против нас послали? А еще выдают себя за друзей французов!

— Счастье еще, что у немцев хорошие зенитные пушки, — подхватила мадам Гурр, — хоть бы они сбили несколько самолетов! Я…

Трубный звук заглушил ее голос. Это сморкался папаша Лампьон. И тут, словно по сигналу, все жильцы вытащили платки и начали шумно прочищать носы.

— Я… — повторила толстуха.

Тут все наперебой принялись кашлять, чихать и сморкаться, и подвал загудел от шума. А Фанфан, проснувшись, громко крикнул:

— Ура! Да здравствует бомбежка!

Видя, что никто не хочет ее слушать, мадам Гурр решила сорвать злобу на сыновьях.

— Ну, чего раскисли? — налетела она на них. — Эй, Луи́, что это ты все чешешься?

— Есть хочу! — угрюмо ответил Луи.

— Гляди-ка, и я тоже! — поддержал его отец. — А ну, мать, доставай еду!

Отстегнув крышку корзинки, мадам Гурр достала груду толстых бутербродов, и весь подвал наполнился аппетитным запахом ветчины. Покашливание прекратилось: все жильцы с завистью вдыхали дразнящий, давно уже забытый запах.

— Погляди на мальчишек, как они уписывают бутерброды! — шепнула мадам Моско на ухо мужу.

— Да, признаться, от этого зрелища уж очень есть захотелось, — сказал Моско. — Жаль, ты ничего не захватила, Оде́тта.

— А что мне было брать, вчерашнюю брюкву, что ли?

Стефан с бутербродом в руке слез со стула и подошел к Мишелю. Непомерно большая куртка доставала ему до самых икр.

— Привет, — промычал он с набитым ртом.

И, не дождавшись ответа, спросил:

— Ты сделал задачки на завтра?

Поглядывая на Жоржа, который с трудом удерживался от смеха, Мишель начал насвистывать.

— Ты сделал задачки? — не отставал Стефан. — Ну хотя бы задачку про поезда?

Мишель повернулся к нему, словно только сейчас его заметил.

— Задачку… — повторил он, растягивая слова, — задачку про поезда… Какую такую задачку?

— Ты что, все позабыл? Были ведь две задачки!

— Две задачки? — повторил Мишель, словно не понимая, о чем речь. — Ах да, две задачки… Ты сделал задачки, Жорж?

— Какие еще задачки? — переспросил Жорж. — Ах да, две задачки, задачки…

Подмигнув друг другу, мальчики снова принялись насвистывать. Лицо Стефана вспыхнуло под веснушками.

— Значит, не хотите ответить! — сказал он. — Ну и пусть! Плевал я на вас! Плевал!

— Зачем тогда лезешь к нам с разговорами? — осведомился Мишель.

— Да я просто так… Эй, что это у тебя торчит из-под пальто? А ну дай сюда! Большущий какой сверток!

Прежде чем Мишель успел сообразить, в чем дело, Стефан выхватил у него коробку. Бумага порвалась, открыв крышку.

«Маленький наборщик», — прочитал Стефан.

— Эй, ты что, наборщиком заделался? А что ты набираешь? Ну-ка покажи!

Жорж побледнел. Мишель закусил губу.

— Отдай мою коробку, болван! — заревел он, налетев на Стефана.

Тот стал отбиваться одной рукой — в другой он по-прежнему держал бутерброд, и ему пришлось выпустить коробку. Бечевка разорвалась, на пол посыпались зеленые листки.

— Жорж! Норетта! На помощь! — завопил Мишель.



Норетта и Жорж кинулись к нему. Луи тоже поспешил на помощь брату, и все пятеро, опустившись на четвереньки, начали торопливо подбирать с пола бумажки. Как только зеленый листок попадал в руки к кому-нибудь из Гурров, остальные сразу же его выхватывали. В шум перебранки вплетались тихие увещевания Моско и зычные выкрики мадам Гурр:

— Эй вы, бандиты, оставьте моих мальчиков в покое!

Наконец шум улегся. Противники поднялись с пола, перепачканные сажей и пылью. Победу одержала партия Мишеля: у братьев Гурр не осталось ни одной бумажки!

— Нечего сказать, молодцы! — мягко укорила их Эвелина Селье. — Порадовали вы нас!

— Это Стефан виноват, — задыхаясь, ответил Мишель, — это он…

— Не ври! — закричала мадам Гурр. — Ты сам на него налетел, уж я видела!

— А зачем он взял мою коробку? — не глядя на нее, возразил Мишель.

— Не ври! Не ври! — вопила толстуха, размахивая бутербродом.

Ее вопли опять заглушил трубный звук — папаша Лампьон снова начал сморкаться. Все как ни в чем не бывало вернулись на свои места. Мадам Гурр с оскорбленным видом завернулась в свою роскошную шубу и позвала сыновей. Луи подбежал к ней, но Стефан не торопился.

— А я знаю, какие это бумажки! — сказал он с торжеством в голосе. — Это листовки!

Мишель вздрогнул.

— Листовки? Ты что, спятил? Слыхал, Жорж?

— Вот кретин! — сказал Жорж. — Ну и кретин!

Но было видно, что он не знает, как теперь быть. Стефан с ухмылкой взглянул на него.

— Это листовки! — злорадно повторил он. — Это листовки против немцев!

Норетта, до сих пор молча прислушивавшаяся к разговору, вдруг достала из своего кармана зеленую бумажку, с виду точно такую же, как и те, из-за которых только что была драка, и издали показала Стефану.

— Норетта! — закричал Мишель. — Ты что?..

— Отстань! — оборвала его Норетта. — Мне надоело слушать этот вздор! Какие еще «листовки»? А если я тебе покажу эту бумажку, Стефан, ты отстанешь от нас?

— Тогда… отстану, — согласился Стефан, жадно поглядывая на зеленый листок.

— Ну и бери его себе, пожалуйста! Да ну вас! — прикрикнула Норетта на Жоржа с Мишелем, кинувшихся было к ней. — Подумаешь, какой секрет!

Друзья растерянно застыли на месте. Воспользовавшись их замешательством, Стефан схватил бумажку и торопливо поднес ее к свечке.

По мере того как он читал, лицо его вытягивалось. Под конец он молча вернул листок Норетте.

— Ну что, доволен? — ехидно спросила Норетта.

— Ладно, — буркнул Стефан. — Ма-ам, я хочу еще бутерброд…

Мадам Гурр торопливо вынула из корзины новый бутерброд, и в эту минуту раздался вой сирен, возвещавших отбой.

— Наконец-то! — воскликнула консьержка.

Все встрепенулись, поднялись и начали понемногу разминать занемевшие руки и ноги. Потом жильцы, зевая, зашагали вверх по крутой лестнице.

— Допекли мы предателей! — отпирая свою дверь, шепнул папаша Лампьон. — У меня нос распух, так сильно я сморкался! Спокойной ночи всем!

А Мишель, переступив порог своей квартиры, кинулся расспрашивать сестру:

— Ну и перетрусил я из-за тебя! Я уж думал, ты хочешь отдать Стефану листовку. А что ты ему подсунула?

Норетта молча протянула брату зеленую бумажку. На ней было всего несколько строк, набранных чьей-то неумелой рукой:

Кто пляшет? Огонь
Кто дремлет? Вода в пруду.
Кто ворчит? Закипающий чайник.
Кто спускается? Ночь.
— Как? Когда ты успела это сделать? — оторопело пробормотал Мишель.

Норетта рассмеялась.

— Не угадаешь, — сказала она. — Уж больно ты важничал и напускал на себя таинственность! Противно было смотреть! Вот я и стащила твою коробку — хотела узнать, что в ней такое, — в тот раз ты спрятал ее в бельевом мешке. И я набрала загадки. Счастье, что бумажка была у меня в кармане: я прихватила ее, чтобы показать Соланж. А здо́рово я провела Стефана, а? Видел ты, какую рожу он скорчил? Вот уж чего он никак не ждал, правда?

— Правда, — сказал Мишель, — и все же, Норетта, ты нахалка! Не стыдно тебе таскать чужие вещи?

— Ну и что? Подумаешь, какое дело! Я же вас выручила!.. Скажи, выручила я вас или нет?

— Да, конечно…

Норетта спокойно взглянула на брата: в глазах ее плясали лукавые огоньки.

— Хватит! — отрезала она. — Я хочу спать! Сейчас пойду да и лягу! Спокойной ночи, заговорщик. Можешь поблагодарить меня завтра…

Мишель и слова не успел выговорить, как она со смехом умчалась.

«РЫЦАРИ СОПРОТИВЛЕНИЯ»

На следующее утро Мишель проснулся невеселый. Вставать не хотелось — он совсем не выспался и к тому же был сердит на Норетту. Правда, она здо́рово его выручила, но зато она узнала их тайну, и Мишель не мог стерпеть, что его провела девчонка. Где же теперь ему прятать наборную кассу? Вынув из нее зеленые листки, он рассовал их по карманам, затем, после недолгого колебания, спрятал коробку в буфет, за кульки с макаронами. Уж раз вчера на ужин были макароны, значит, теперь мама два-три дня не станет трогать кульки, а за это время он что-нибудь придумает. Мишель выпил свою порцию солодового кофе и, повеселев, ринулся на верхний этаж — звать Жоржа. Но Жорж еще спал. «Он очень устал от бессонной ночи и сегодня не пойдет в школу», — шепотом пояснила его мать. «Ну и слюнтяй этот Жорж, — подумал Мишель. — Нежен-ка!» Он вприпрыжку сбежал с лестницы и с портфелем под мышкой помчался по улице Месье Ле Пренс.

По мостовой медленным деревянным шагом маршировали немцы, горланя свои зловещие песни. Впереди шел офицер в узком мундире, чопорный и надменный, словно он проглотил собственный позвоночник. Поравнявшись с Мишелем, он поскользнулся на обледенелом снегу и упал.

— Доннерветтер! — выругался он.

Мишель незаметно покосился на него, ликуя в душе: «Поделом тебе, нацистская свинья, поделом! И вообще хорошо бы тебе упасть да больше не подняться, как тем, другим». Мишель вспомнил, что именно здесь месяца два назад на гитлеровцев напала группа франтиреров[1]. Норетта, выходившая из булочной, видела, как обезумевшие от страха немцы убегали, спасаясь от гранатных взрывов, и наугад палили в окна и в стены домов. Жильцы дома на улице Четырех Ветров радовались, глядя на бегущих немцев: оккупация оккупацией, а все же думать свое им никто не запретит — хоть в этом они свободны!

«Здорово! — подумал Мишель, лукаво следя из-под опущенных ресниц за немцем, который тяжело поднимался с земли. — Пойду расскажу ребятам! Что-то запоет дылда Бобен? Сам-то он все хвастает, будто видел, как немец потерял фуражку! А мой так просто шлепнулся задом — это будет почище какой-то фуражки!»

Мишель весело побежал дальше.

На повороте улицы Вожира́р его окликнул какой-то толстяк. Это был Планке́, краснодеревщик с улицы Эстрапад, у которого отец Мишеля до войны работал в помощниках.

— Привет, постреленок! — крикнул Планке хриплым голосом. — Ну что, какие вести от пленника?

— Не знаю, мосье, — ответил Мишель, вежливо снимая с головы берет, — от папы совсем нет писем. Но мама отправила ему к рождеству большую посылку… А я отдал свою порцию шоколада, — гордо сообщил мальчик.

— Молодец! А как дела в школе? Хорошо учишься?

— Не так, чтобы очень, мосье Планке. Задачки изводят…

— Ладно… Прощай, постреленок! Забеги как-нибудь на этих днях.

Планке торопливо зашагал дальше, и Мишель, рассеянно натягивая на голову берет, долго глядел ему вслед. Мальчик уважал Планке: во-первых, за высокий рост, во-вторых, потому что в мастерской у него был такой огромный рубанок, какого, наверно, никто никогда не видывал. Когда отец Мишеля — в былые времена — орудовал этим рубанком, стружка разлеталась в воздухе, словно под порывами ветра. Мишель собирал самые крупные щепки, мастерил из них кораблики и пускал их по водосточной канаве. Кораблики плыли по воде, иногда останавливались, снова плыли дальше и вдруг — бух! — исчезали в водосточной яме.

«Да, я непременно навещу Планке! — радостно подумал Мишель. — Может, он даст мне щепок?.. Да только… ох, уже без двадцати девять… Я опаздываю в школу!»

В самом деле, когда Мишель вбежал в класс, урок уже начался. Мосье Турон, толстенький и кругленький, с красным лицом и пухлыми губами, только что вызвал к доске Стефана. Мишель торопливо проскользнул на свое место — между Муреттом и Жилем Менаром. Но у мосье Турона был зоркий глаз.

— Опять опаздываешь, Селье! — сердито пробурчал он. — Уже второй раз на этой неделе!

— Виноват, мосье, — отвечал Мишель, — просто… я по дороге встретил знакомого… И потом… еще, знаете, эта ночная тревога. Мама велела нам идти в подвал, и сегодня утром я еле проснулся…

— Ну и что же, — сказал учитель, — не ты один сидел в подвале. А ну, ребята, кто из вас этой ночью спускался в убежище?

Весь класс заволновался, кверху взметнулся лес рук, а Стефан у доски начал махать мелом и завопил, силясь перекричать остальных:

— Я был в подвале, мосье! Я был в подвале!

— Вот видишь, — сказал Турон, когда страсти немного улеглись. — В другой раз не забывай заводить будильник. Но хватит болтать! Вернемся к нашим задачкам. Ну как, Гурр, решение готово?

У Стефана вытянулось лицо, он вяло нацарапал на доске несколько цифр, затем вытер их пальцем, взъерошил свои рыжие космы и засопел.

— Ну что? Это все?

— О нет, мосье, да только… я что-то забыл… у меня все было в тетради…

— «В тетради, в тетради»!.. Знаешь что: иди-ка на свое место. Моско справится с задачкой получше тебя. Моско!.. Где же Моско?

— Его нет! — раздалось несколько голосов.

— Это из-за тревоги, — сказал Мишель.

Учитель недовольно взглянул на него.

— Ты опять за свое? У тебя только эта тревога в голове…

— Что вы, мосье! Просто… я заходил к Жоржу перед школой, а его мать сказала, что он устал и что… что…

— Ну хорошо. Хватит. Барру́, к доске!

Маленький Барру, бледный, светловолосый мальчик, взяв мел из рук Стефана, крупным четким почерком написал решение задачи. Мишель глядел на цифры, не видя их. Он вспомнил, что вчера не успел кончить вторую задачу. Только бы мосье Турон его не вызвал!

«А в общем-то, тридцать восемь шансов из тридцати девяти, что пронесет!» — подумал он и съежился на парте, стараясь занимать как можно меньше места, Барру написал и аккуратно подчеркнул последнюю цифру — это был ответ задачки.

— Хорошо! — сказал учитель. — Теперь ступай ты, Селье! Будешь решать вторую задачу.

Мишель нехотя встал.

— Дело в том… Дело в том…

— Что такое?

— Понимаете, мосье, это все из-за тревоги. Я хотел решить задачку после ужина… а вот, понимаете, тревога…

Послышались сдавленные смешки. Турон постучал по столу.

— Ты что, издеваешься надо мной, со своей тревогой?!

— Да нет, мосье, честное слово, — забормотал Мишель, заливаясь краской, — честное слово, на этот раз все чистая правда.

— Что значит — на этот раз? — воскликнул учитель. — Выходит, раньше ты говорил неправду? Ставлю тебе единицу — вот так, и это тоже чистая правда!

Мишель сел, стараясь сохранить невозмутимый вид. Насмешливые голоса зашептали хором: «Тревога, тревога, тревога!»

— Болваны! — проскрежетал он сквозь зубы.

Менар подтолкнул его локтем.

— Не унывай, старик! Лучше скажи: принес?

— А как же! — ответил Мишель.

Он сразу забыл злосчастную единицу. Подумаешь, какая-то там отметка или еще дурацкие поезда из задачек — все это не имеет никакого значения. Он борется против немцев — вот что важно! Мишель с трудом дождался конца урока и, услыхав звонок, первым вылетел из класса.

— Во что будем играть? — закричал Муретт. — В высадку союзников, как вчера?

— Нет уж! — возразил Рюш, худенький курносый мальчишка. — Хватит с меня вашей высадки! Всегда только один Бобен командует!

Долговязый Бобен свирепо взглянул на него.

— Ну и что? — обрезал он. — Должен же кто-то быть командиром! А чем я виноват, если, кроме меня, никто не умеет «спикинглиш»!

— «Спикинглиш! Спикинглиш»!.. — передразнил его Рюш. — Нет, вы только послушайте! Да ты же, старик, ничего не знаешь по-английски, кроме «Хэлло, бойз!» Ты больше ничего и сказать-то не умеешь! Хвастун ты, и только!

— А ты умеешь? — огрызнулся уязвленный Бобен.

— Я-то! Ану-ка послушай: good morning, sir, the cat is on the moon, it’s a long way to Tipperary![2] Ну, что скажешь?

Бобен пожал плечами.

— Какой же это английский? Галиматья какая-то, видно, ты сам ее выдумал!

— Я выдумал? Нахал ты — и больше ничего! Меня двоюродный брат научил! Это же настоящий английский, английский, английский!

— Врешь!

— Сам врешь! Ты так говоришь, потому что ни одного слова не понял и боишься в этом признаться! Ну скажи, что это: «The cat is on the moon»?

Бобен молчал. Взгляды всех мальчишек — коварные, выжидающие — были устремлены на него. Он понял, что надо срочно восстановить свой престиж.

— Плевал я на твои штуки! — заявил он. — Вам же хуже будет: отменим высадку, и конец! Давайте лучше играть в тревогу! То-то обрадуется Селье!

Насмешники сразу же переметнулись на его сторону.

— Ура! — закричали они. — Да здравствует тревога! Знаменитая тревога, которая так подвела бедного Селье!

— Так что же, пошли? — торжествуя, крикнул Бобен.

Мишель скривился.

— Я не пойду! — сухо отрезал он. — Я в девчачьи игры не играю!.. Ну, а вы как, ребята, со мной или нет? — загадочно произнес он.

Задавая свой вопрос, Мишель ни на кого не глядел, а между тем Менар, Рюш, Муретт и маленький Барру тотчас отошли от остальных и, таинственно улыбаясь, побежали за ним.

— Ну и актер! — закричал разъяренный Бобен. — Он совсем сдурел со своим заговором! Интересно, кем это он себя вообразил?

— Может, он вообразил, что он уже генерал! — захохотал низенький чернявый мальчишка.

Стефан вытянул рыжую голову.

— А какой у них заговор? — невинным тоном осведомился он.

Чернявый сразу перестал смеяться, а Бобен уставился на свои ботинки.

— Тебе приснилось, — сказал он. — Никто и слова такого не произносил!

— Ну как же так! Ты же сам только что сказал!..

— «Сказал, сказал»!.. Ах, ты вот что подумал, а я сказал: «выговор»! Ну да, Селье-то занял второе место по языку, потому что у него хороший выговор! А ты, балда, что подумал?

Стефан не стал настаивать. Он никогда не настаивал, когда дело грозило принять скверный оборот.



— Бррр, — сказал он, ежась, — я совсем замерз! Давайте, что ли, в чехарду?

Пятеро заговорщиков между тем забрались в велосипедный гараж в глубине двора за высокими липами.

— Наконец-то! Ушли! — прошептал, тяжко дыша, Мишель. — Сюда, ребята, живей! Вот они, листовки!

Он начал лихорадочно рыться в карманах, охапками вытряхивая из них маленькие зеленые листки.

— Ой как много! — воскликнул потрясенный Рюш.

— А ты думал! — гордо отозвался Мишель. — Всего шестьдесят штук! Думаешь, легко было их отпечатать! Вот из-за всего этого я и не успел задачку решить.

— Бедный Селье, — сказал маленький Барру, — схватил кол!

— Ничего! Долг — прежде всего! А текст знаете кто сочинил — Моско. Вот послушайте! До чего здо́рово!

Он откашлялся, чтобы прочистить горло, и торжественно прочитал:


РЫЦАРИ СОПРОТИВЛЕНИЯ

ВЕЛИКИЙ СОЮЗ ФРАНЦУЗОВ ЗА СВОБОДУ


Парижане! Час освобождения близок! Английские самолеты прилетают теперь каждый день, русские войска приближаются к границам Германии, и немцы уже дрожат от страха, хотя и стараются не показывать виду. Будьте готовы к восстанию, присоединяйтесь к нашему Союзу, вливайтесь в ряды Рыцарей Сопротивления, которые совершат замечательные подвиги и не отступят ни перед чем, чтобы удостоиться чести промаршировать под Триумфальной Аркой в День нашей Победы!

Да здравствует Свобода! Да здравствуют рыцари! Да здравствует Франция!


Ну что? Здорово?

Ответом было восхищенное молчание. Четверо мальчишек зачарованно смотрели ему в рот.

— Здорово! — воскликнул наконец Рюш. — А ты правда веришь, что мы промаршируем под Триумфальной Аркой? Нет, скажи, правда?

— Конечно! Кто храбро сражался, тому и почет! Представляешь, старик, как мы вшестером пройдем по Елисейским полям!

— Ладно, — как всегда, спокойно проговорил Менар, — все хорошо, но одно плохо. В листовке сказано: «Вливайтесь в наши ряды!» А как же людям вливаться, когда они не знают, где нас найти?

— Смотри… — растерянно сказал Мишель. — Я об этом и не подумал!.. Как же быть? Знаете что? В следующей листовке мы все укажем! А сейчас самое главное — подготовить общественное мнение! Это мы и сделаем! Теперь глядите: у меня с собой шестьдесят листовок, а нас — шестеро; выходит, по десять листовок на каждого. Вот, разбирайте. А я уж передам Моско его долю.

Четыре жадные руки протянулись к Мишелю. Он раздал листовки.

— А ты написал «рыцари» через «а», — заявил Менар.

— Ну и что? Так и надо!

— Нет, надо «рыцори»!

— Ты уверен? Да ладно, подумаешь, какая важность — правописание! Самое главное — распространить листовки! Сегодня ночью я все обдумал. Надо будет рассовать их в почтовые ящики и еще… В общем, всюду, где только можно…

— Жаль, что нельзя просто выбросить их из окна! — с горячностью воскликнул толстый Муретт. — То-то все бы глазели! Представляете? Ведь я живу на верхнем этаже!

Мишель смерил его презрительным взглядом.

— Прекрасно! — сказал он. — Хочешь, чтоб твой дом сразу же оцепили гестаповцы? Времена «Трех мушкетеров» прошли, понял? Мы боремся, а не играем!

Муретт сконфуженно потупил взгляд.

— Знаешь, что я подумал? — вмешался Менар. — Нам всем следовало бы взять клички. Бойцы Сопротивления всегда так поступают!

— Да, да! Правильно! — закричали Рюш и Барру.

— Отличная мысль! — солидно одобрил Мишель. — Отныне меня зовут Геркулес!

— А меня Максимилиан, как Робеспьера! — воскликнул Менар.

Рюш решил, что отныне будет зваться Цезарем, а Барру выбрал для себя кличку Дональд, в честь знаменитой утки Уолта Диснея[3]. Муретт заявил, что его будут звать Козлом.

— Козлом! — засмеялись остальные. — Почему Козлом? Вот потеха!

Но Муррет упрямо стоял на своем. Козел — и точка.

— Ладно, Козел так Козел! — сдался Мишель.

— «Козел так Козел»! — передразнил его хор насмешливых голосов.

Ватага школьников во главе с Бобеном ввалилась в велосипедный гараж.

— Живо спрячьте листовки! — шепотом приказал Мишель.

Зеленые листки тотчас исчезли в мальчишечьих карманах.

— Эй вы, — закричал Бобен, — кончили шушукаться?! Кто тут у вас Козел? Не иначе, Муррет?

— Все равно кто, — отвечал Рюш. — Это просто такая игра.

— Они играют в загадки, — злорадно пояснил Стефан. — Помнишь, Селье, твоя сестра показывала мне загадку? А Козел — это разгадка, верно?

Почесывая затылок, он пристально глядел на Мишеля.

— От тебя ничего не скроешь, — холодно ответил Мишель, — мы только что кончили нашу игру. А ну, ребята, кто в штандер?

Вытащив из кармана платок, Мишель скатал его шариком. Мальчишки разбежались по двору. Бобен на бегу тронул Мишеля.

— Берегись, Гурра! — прошептал он.

Подмигнув Бобену, Мишель осалил его платком.

— Ура! Осалил! Тебе водить!

Бобен поднял платок, и игра продолжалась под крики ребят. Маленький Барру, не терпевший всей этой беготни, спрятался за дерево. Вдруг кто-то схватил его за плечо. Это был Стефан.

— Есть дело, — тихо сказал он. — Пошли в гараж.

И потащил мальчика за собой. Тот упирался, но Гурр был сильнее.

— Чего тебе надо? — испуганно спросил Барру.

— Ну так вот: хочешь получить трепку?

Барру растерянно оглянулся в сторону Мишеля и Менара, бегавших взапуски на другом конце двора.

— Н-нет, — пробормотал он, — н-нет, не хочу.

— Тогда отдай мне бумажки, которые ты спрятал в кармане. Те самые, зелененькие.

— Да ты что? Нет у меня никаких бумажек!

— Не ври! Слушай, дай мне только один листок, и я тебя не трону! И еще я принесу тебе из дому шоколаду! Правда, правда, настоящего шоколаду, такого, который едят немцы! Хочешь, целую плитку принесу или даже две? Пальчики оближешь!

Барру посмотрел на него в упор.

— Ничего я не знаю! — пронзительно закричал он. — Нет у меня никаких бумажек!

— Ах так! — сказал Стефан. — Ну что ж, поглядим!

И, выпустив руку мальчика, начал выворачивать его карманы.

Барру, стиснув зубы, старался оттолкнуть Гурра.

— Уйди! Ну что ты пристал! — вопил он.

Наконец его крики услышал Мишель и тотчас подбежал к дерущимся с платком в руке.

— Оставь его! — резко сказал он Стефану. — Что тебе надо?

— Так, ничего, — ухмыльнулся Стефан.

Заложив руки за спину, он продолжал молча ухмыляться. Поймав взгляд Мишеля, Барру торопливо сказал:

— Он требовал у меня бумажки, какие-то зеленые бумажки. Обещал за это шоколаду.

— Ну да, ваши листочки с загадками, — непринужденно пояснил Стефан, — хотел на них взглянуть: узнать, что там написано. Разве это секрет?

Стефан продолжал улыбаться с невинным видом. Мишеля охватила ярость.

— Шпион проклятый! — крикнул он. — Думаешь, мы не знаем, что́ ты вынюхиваешь!

Стефан залился краской. Он перестал ухмыляться.

— Ну и что? — завопил он. — Ну и что? Идиоты вы все, с вашими листовками и этой дурацкой возней! Отец так и говорит…

— Подумаешь, — засмеялся Мишель, — твой отец…

— Что — мой отец? Твой будто лучше! Он в плену, твой отец. Тоже нашел чем гордиться! Эх ты, битый щенок…

Стефан вдруг умолк, испугавшись, что перехватил. Но никто ему не ответил, и он снова начал ухмыляться, переминаясь с ноги на ногу.

Ребята не сводили с него глаз. Они смутно чувствовали, что случилось что-то очень страшное и мало просто обругать Стефана. Они задыхались от бессильной злости.

Мишель вдруг рванулся вперед и ударил Стефана кулаком в грудь, так сильно, что тот кувырнулся на землю, задрав ноги. Он хотел встать, но Мишель опять накинулся на него, и оба покатились по асфальту двора. Поединок начался. Силы противников были примерно равны: Мишель казался более подвижным и быстрым, Стефан — более крепким, выносливым.

Они молча боролись, а остальные так же молча наблюдали за ними. Только маленький Барру вдруг умоляюще крикнул:

— Селье! Ты должен победить! Ты просто обязан!



Все понимали, что Барру прав: Мишель обязан был победить! И вот уже Мишель повалил Стефана, и тот лопатками коснулся земли; вдруг сзади донесся голос мосье Турона:

— Эй, что здесь происходит?

Ребята не шелохнулись. Учитель быстро пробрался на середину круга и как вкопанный остановился перед дерущимися, которые все еще не отпускали друг друга.

— Так. Прекрасно! Ставлю обоим единицу за поведение! А ну живо все отправляйтесь в класс, только сначала приведите себя в порядок!

Ребята гурьбой двинулись к дверям школы. Мишель задержался, чтобы поправить свитер, лопнувший на спине.

Учитель вернулся назад и тронул мальчика за плечо.

— Селье, — сказал он, — я поставил тебе единицу, и ты это заслужил. И все же я тебя понимаю… Послушай, я знаю, что отца твоего сейчас здесь нет, и хочу с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной. Ты занимаешься глупостями, мальчик. Поверь мне, нельзя играть с такими вещами!

— Но, мосье Турон, это же не игра!

— Нет, игра, хоть ты, может, сам этого не сознаешь. Все это никуда не годится. Тебе сейчас нужно учиться, и притом как можно лучше. Вот что сказал бы тебе отец, будь он на моем месте. Понял? На той неделе ответишь мне задачки.

— Хорошо, мосье.

— Ну, тогда иди, Селье, иди к своим приятелям, дружок.

Мишель вернулся в класс. Сердце его лихорадочно колотилось, голова шла кругом. На уроке истории он не слышал ни слова и на уроке французского, который был после, тоже. Когда прозвенел звонок, Мишель, никого не дожидаясь, бегом ринулся домой.

«Учитель со мной говорил! — повторял он про себя. — Он говорил со мной, как мужчина с мужчиной!» Мишель одновременно чувствовал и обиду и гордость. Гордость от того, что с ним говорили всерьез, не как с ребенком, а как со взрослым. Обиду — от того, что мосье Турон так пренебрежительно отозвался о «рыцарях». «Как только он догадался о нашей затее?» — печально размышлял Мишель. Но все же гордость взяла верх, и любовь к учителю бурным пламенем вспыхнула в его душе. На углу улицы Месье Ле Пренс он восхищался Туроном; на перекрестке улицы Одеон — он уже его обожал. Да, конечно, он решит все задачки, он получит по всем предметам отличные отметки, он докажет учителю, что он настоящий мужчина! Весь во власти восторга, Мишель на какой-то миг задумался: а не порвать ли ему листовки? Но это значило бы предать товарищей. В конце концов он бросил все десять листков разом в первый же почтовый ящик. Затем, облегченно вздохнув, зашагал по улице Четырех Ветров. Вдруг он застыл на месте. А как же быть с сегодняшней дракой и с единицами? В драке ему здо́рово повезло — он одержал над Стефаном победу, пусть пока скромную, но ведь бо́льшая-то победа впереди. Оставались единицы. Что только скажет мама? Отец, уж конечно, отвесил бы ему оплеуху, но с мамой всегда можно поладить, если только с умом взяться за дело.

Поднимаясь по лестнице, Мишель старался подготовиться к разговору. С каким видом ему лучше войти — с трагическим, грустным или, наоборот, с дерзким? Под конец, придав своему лицу равнодушное и чуть печальное выражение, он решительно вошел в квартиру.

Мать, стоя на коленях, мыла кухонный пол.

— Мама… — начал он.

Мать, вздрогнув, подняла голову, и Мишель увидел, что она плачет.

— Что это? Ты плачешь? — резко спросил он, и в голосе его прозвучал упрек.

Мать торопливо и как бы виновато вытерла фартуком глаза.

— Да, — сказала она, — это пустяки, просто сегодня с самого утра одно невезенье! Фанфан захворал — видно, простудился вчера ночью в подвале. Только бы уберечь его от осложнений… С тех пор как у него было воспаление среднего уха, он все время болеет. Я хотела дать ему молока, и вот вчерашнее, как назло, скисло, а в лавке говорят, что молока сегодня больше не будет… И вообще… я так устала…

— Ах вот оно что! — сказал Мишель. И нехотя предложил: — Хочешь, накрою на стол?

— Да, пожалуйста, накрой.

«Прекрасно, — подумал Мишель, с трудом подавляя раздражение. — А чем же занимается Норетта? Бездельничает, наверно!»

— А Норетта где? — не удержавшись, спросил он.

Снова став на колени, мать домывала кухонный пол. Она ответила, не поднимая головы:

— Норетта кормит Фанфана, сынок… А как дела в школе? Хорошие у тебя отметки?

Мишель заколебался. Все складывалось совсем не так, как ожидал, и из-за этого он немного досадовал на мать.

— Я схватил два кола и разорвал свитер, — сердито буркнул он. — Вот, смотри!

Повернувшись к матери спиной, он показал ей дыру.

— Ох, — вздохнула Эвелина Селье, — опять дыра! Я же только вчера зачинила рукав! Как это тебя угораздило? Ну, а единицы откуда, Мишель? Тебе не стыдно?

— Но я же не виноват, это все потому…

— Тише, тише, не кричи! Фанфану нужен покой. Накрой-ка лучше на стол, обед вот-вот поспеет.

Мишель угрюмо повиновался. Что ж, выходит, теперь ему и слова сказать нельзя? Как-никак мать могла бы его выслушать! Он шумно раскрыл буфет. Но какие тарелки ставить — глубокие или мелкие? Он кинулся в мамину комнату, где стояла кроватка Фанфана. Склонившись над братишкой, Норетта поила его липовым отваром.

— Какие тарелки ставить? — спросил Мишель.

Норетта обернулась к нему с чашкой в руке.

— Ставь мелкие, — сказала она. — Но чего ты так орешь? И что ты наплел маме там, на кухне?

— «Наплел, наплел»!.. — передразнил ее Мишель. — Ничего я не наплел, хотя мне есть что порассказать! Я схватил две единицы, а потом подрался со Стефаном. Я уложил его на обе лопатки, — видела бы ты, старуха! Понимаешь, он сказал, чтобы я не задавался, раз у меня отец в плену, и назвал меня битым щенком! — Мишель добавил с торжеством: — Вот! Когда мама это узнает, она пожалеет, что раньше меня не выслушала!

Норетта поставила полупустую чашку на тумбочку.

— Вот тебе мой совет, — спокойно сказала она, — ничего не рассказывай маме про драку со Стефаном.

— Это еще почему?

— Потому, что тогда она опять начнет плакать. Ей будет очень страшно.

— Страшно? Да ты что!

— Ты совсем ничего не понимаешь? Не видишь, какие ужасные люди эти Гурры? Мама столько раз это говорила, и мадам Кэлин это говорит, да все это говорят, а ты вздумал драться со Стефаном!

— Но не мог же я позволить этому скоту говорить такое про нашего папу!

— Конечно, не мог! И правильно сделал! А все же послушай меня — ничего не рассказывай маме!

Мишель пожал плечами.

— Ну хорошо, — устало согласился он, — если ты так считаешь… Ладно, а как быть с тарелками?

— Сейчас я их расставлю, не то ты еще перебьешь всю посуду. А ты дай Фанфану допить отвар.

Норетта решительным шагом направилась в столовую. Мишель подошел к брату.

— Ну, — сказал он, — ты, значит, и вправду заболел? А с виду ты вполне здоров! У тебя что, жар?

— Не знаю, — важно ответил Фанфан, — я кашляю!

Он попытался изобразить кашель, но у него ничего не вышло, и тогда он достал из-под одеяла своего маленького плюшевого медвежонка, с истертой шерстью, в бесчисленных пятнах, с одним глазом и тремя лапками.

— Мишка простудился, — сообщил он, — он все кашляет, кашляет! У него тревога!

— Тревога — это же не болезнь! — со смехом возразил Мишель. — Но погоди. На́ вот, допей свой отвар.

Он схватил чашку, но в спешке выплеснул все содержимое на простыню. Фанфан покосился на него, и оба рассмеялись.

— Беда, — сказал Мишель, — смотри только Норетте меня не выдавай! Я мигом все улажу.

И Мишель прикрыл мокрую простыню одеялом. При этом он невзначай дотронулся до ручки Фанфана — маленькой, горячей и потной. «У него в самом деле жар, — подумал он, — бедный Фанфан!» Вся его обида куда-то пропала, и в приливе нежности он погладил братишку по голове. Фанфан сразу же поспешил воспользоваться его порывом.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросил он жалобным голоском, — какую-нибудь маленькую, совсем маленькую сказку.

— Ладно! Но что же тебе рассказать? Может, про трех медведей?

— Нет, не надо про медведей! Лучше расскажи мне про шоколадный эклер, как в то воскресенье! Ну, скорей рассказывай!

Мишель присел на край постели.

— Шоколадный эклер, — начал он, — продавался раньше в кондитерских, ну, знаешь, в лавках, где торгуют хлебом. Раньше там и пирожными торговали. Они лежали все рядком на железных решеточках, и так много их было, что мы не знали, какое выбрать: ромовую бабу, корзиночку с кремом или слоеное, а еще там продавались пирожки со сливами, с вишней, с клубникой… Но вкуснее всех был эклер с шоколадным кремом.

— Да, да, а какой он был, Мишель, расскажи?

— Знаешь, Фанфан, он был сладкий и прямо таял во рту, и крем тек из него отовсюду. Ты его зубами раз — и крем брызгал на твою куртку, а ты скорей подбирал его пальцем, а потом облизывал палец, чтобы ни одной капельки не пропало! Понимаешь, крем — это начинка, а снаружи был шоколад, но твердый такой, глазированный, застывший, и тесто тоже было такое вкусное, сладкое, ну вроде как у бриоши.

— А это что такое — бриошь?

— Ах да, верно, ведь ты и бриошей не видал! Это такие булочки — круглые, с шапочкой, ну вроде как снежные бабы, понял? И у них вкус, ну, одним словом, как у бриоши… Как тебе объяснить?

— Да, да, хорошо, Мишель, я понимаю, но вот скажи: значит, тебе разрешали съесть столько эклеров, сколько тебе хотелось?

— Нет, ну что ты, ведь они были очень дорогие. Но как-то раз — в воскресенье, когда мы выходили из кино, — папа купил мне три эклера. Я съел их сразу, без передышки. Вкуснота!

— Здорово! — мечтательно сказал Фанфан. — А как ты думаешь, когда папа вернется из плена, он мне тоже как-нибудь купит три эклера?

— Ну конечно, три, четыре… шесть… восемь, не меньше восьми!.. И мы станем их есть, и есть, и набьем полные рты, и вымажемся кремом, как клоуны в цирке! Нет, ты только представь! А потом…

— Мишель, иди обедать! — позвала мать из соседней комнаты.

Мишель весело спрыгнул на пол.

— Ура! Как мне есть захотелось от моего рассказа! Да здравствует обед!

Волна радости захлестнула его. Ему захотелось развеселить домашних. «Пойду утешу маму, — подумал он. — Правда, я был с ней неласков, когда пришел». Но мама не нуждалась в утешении; у нее снова было прежнее лицо — улыбающееся и спокойное. Так что Мишелю ни о чем не пришлось заботиться. Он накинулся на еду и начал быстро уминать земляные груши, слушая рассказ Норетты, перечислявшей события утра. Оказывается, ночью бомбы упали на окраинные кварталы: булочница рассказывала, что там живет ее двоюродная сестра, и она сильно за нее боялась. А Соланж получила весточку от брата: он передал ей через одного знакомого, что вернулся в Париж и в сочельник придет домой ее проведать.

— Соланж так обрадовалась, что сделала три ошибки в изложении…

— А ты, — спросила Эвелина, — у тебя-то какие отметки?

— Да что там, у меня все хорошо, сегодня был самый обыкновенный диктант.

— Эге, — сказал Мишель, — а ведь и тут ошибиться недолго. Ну вот, скажи, к примеру, как пишется слово «рыцарь»? Через «а» или через «о»?

— Через «а», конечно!

— Ну вот, а надо через «о»!

— Невежда, — засмеялась мать, — твоя сестра права: тут, конечно, должно быть «а»!

Мишель уронил вилку.

— «А»? Ну и нахал же этот Менар! Уверял, что надо «о» и еще требовал, чтоб я исправил!

— Чтобы ты исправил? В диктанте?

— Да нет, это… В общем… ладно. Но какой нахал! Да… И еще… Ох, мама, если бы только знала: мосье Турон говорил со мной, как мужчина с мужчиной.

— Что же он тебе сказал?

Мишель заколебался, потом торопливо повторил слова учителя — разумеется, только те, что его устраивали.

— Он сказал, что он меня понимает!

— Правда? — с улыбкой переспросила Эвелина Селье. — Если так, я ему завидую. Я, признаться, совсем перестала тебя понимать!.. Кстати, что это тебе вздумалось спрятать свою наборную кассу среди кульков с макаронами?

— С макаронами? — повторил Мишель, багровея от смущения. — Ах да, это я просто пошутил.

Мать вздохнула.

— Странная шутка. Постарайся быть поаккуратней, дружок. Я то и дело натыкаюсь на эту коробку. А что до единиц, — добавила она чуть ли не с робостью, — я не хочу тебя бранить, но ты все-таки старайся, учись как следует!

— Ладно, мама! Я все, все сделаю! — воскликнул Мишель.

Он кинулся обнимать свою маму и горячо ее расцеловал. Эвелина мягко отстранила сына:

— Ты меня задушишь, Мишель! Вот что, поди-ка надень другой свитер! А ты, Норетта, вымой посуду. Мне до двух часов нужно отнести срочный заказ… Я прямо сейчас пойду.

— А кто останется с Фанфаном? Может, мне не ходить сегодня в школу? — с надеждой спросила Норетта.

— Нет, нет, зачем же? Сейчас придут сестры Минэ, они еще утром мне предлагали… Ах, уже двадцать пять минут второго… Мне надо бежать!

Мишель сменил свой рваный свитер на чистый, заштопанный. Тем временем пришли сестры Минэ — маленькие, худенькие, сутулые, одетые в старомодные черные, но безукоризненно чистые и отглаженные платья. Сестры-близнецы были похожи друг на друга как две капли воды, к тому же они никогда не разлучались. Мадемуазель Алиса принесла лимон, а мадемуазель Мари — книжку с картинками. Эвелина Селье смутилась: «Что вы, зачем лимон? По нынешним временам это роскошь!»

— Ничего, малютке он освежит рот! — сказала тоненьким голоском мадемуазель Алиса.

А мадемуазель Мари точно таким же голоском добавила:

— Книжку с картинками прислала наша консьержка: она читала ее своему сыночку, когда он был маленьким.

— Как это мило с ее стороны! — воскликнула растроганная Эвелина Селье. — Вот, взгляните на моего Фанфана!

Мишель выскользнул за дверь и побежал к Жоржу, чтобы потом вместе с ним пойти в школу. Он задыхался от желания рассказать кому-нибудь о своих утренних приключениях — должен же кто-то его выслушать! Как только оба приятеля очутились на улице, Мишель стал говорить, захлебываясь и глотая слова. Жорж внимательно его слушал.

— Ну и сволочь этот Стефан! — сказал он. — Жаль, что меня не было, я бы тебе помог его излупить. А все же твоя сестра права, старик. Будь осторожен. Помни, что эти люди живут в нашем доме.

— Ну и что?

— Как — ну и что? Вечно у них околачиваются какие-то немцы. Кто знает, что может случиться… А если они нас обнаружат, меня и моих родителей, тогда нас ведь арестуют!

Мишель выпучил на него глаза.

— Тебя арестуют? За что?

— За то, что я еврей, — с горечью сказал Жорж. — Говорят, евреи не должны жить на свете! А почему, — задыхаясь, продолжал Жорж, — разве я не такой же человек, как другие? Разве я не хожу в школу, как ты? Разве я плохо учусь?

— Еще как хорошо учишься! — подтвердил Мишель. — У тебя всегда отличные отметки!

— Что там отметки!.. Да знаешь ли ты, что с нами сделают, если только нас схватят? Нас отправят в Дранси, а оттуда — в Германию! Как моего дядю Эжена. Мама сказала, что там… там просто ужас что творится. Людей бросают в лагеря смерти!.. Ты не думай, я не боюсь смерти, но мне бы очень не хотелось умереть…

— Умереть? — повторил Мишель.

Ему вдруг стало трудно дышать. Однажды он видел мертвого человека. Это был его дедушка. Он лежал на кровати, застланной одной простыней, хотя в комнате стоял холод. Его лицо было обвязано большим платком, глаза закрыты. И Мишель вдруг представил себе Жоржа, своего друга Жоржа, в той же постели и с тем же носовым платком вокруг лица. Он вдруг ощутил в груди какую-то пустоту, и у него заныло сердце.

— Да ты что, — сказал он, — не может этого быть!..

Он встряхнулся и, заставив себя рассмеяться, добавил:

— Знаешь что, если за тобой и вправду когда-нибудь придут, знаешь что я сделаю? Я спрячу тебя в моем шкафу, за игрушками, и да, вот еще что… наряжу тебя в мои штаны и куртку, и ты будешь выдавать себя за меня, и мы станем выходить на улицу по очереди, а вместе никогда — понимаешь? Вот здо́рово было бы!

— Да, очень здорово! — грустно повторил Жорж.

Мишель взял приятеля под руку и стал лихорадочно придумывать, чем бы его развеселить.

— Хочешь, я подарю тебе перочинный ножик? — вдруг предложил он. — Знаешь, мой красный ножик, который тебе так нравится?

У Жоржа загорелись глаза.

— Нет, правда? Ты хочешь мне его подарить? Какой ты добрый!

Радуясь восторгу приятеля, Мишель порылся в кармане и одновременно с ножиком нащупал в нем листовки.

— Твои листовки! — воскликнул он. — А я и забыл. Знаешь, я утром спрятал их для тебя, чтобы ты их распространил… Да, а еще, знаешь, подбери-ка себе кличку — у нас у всех уже есть клички!

— Отлично! — воскликнул Жорж. — Меня будут звать… ну… Леонидом[4]. А ты… какая у тебя кличка?

— Геркулес… Хотя, собственно, это уже неважно, раз Союз рыцарей приказал долго жить.

— Как это так — приказал долго жить? — переспросил Жорж, строго глядя на друга.

Мишель отвел глаза.

— Но я же тебе рассказывал: мне так велел мосье Турон, — возразил он слабым голосом. — Ведь он же говорил со мной, как мужчина с мужчиной!

— Он велел тебе хорошо учиться — вот и все. Но разве нельзя хорошо учиться и при этом состоять в Союзе рыцарей? А я-то все утро потратил, чтобы сочинить вторую листовку! Нет, слушай, ты же не можешь нас бросить, это было бы свинство!

Мишель растерянно опустил голову. Кого слушать — мосье Турона или Жоржа? Он подумал, что учитель в лучшем положении, чем Жорж, — ему что, его не преследуют, он-то не еврей, — и решил принять сторону друга.

— Ладно, — сказал он, — так и быть. Я вас не брошу.

— Прекрасно! — весело сказал Жорж. — Я был в этом уверен: рыцари продолжают борьбу! Но, знаешь что, меня беспокоит эта история со Стефаном! Лучше нам помалкивать обо всем таком в школе! Давайте собираться в Люксембургском саду: так будет вернее… Нет, подумать только, что ты хотел сорвать нашу затею… Ну и дуралей же ты, старик!

И он стал шутливо тузить Мишеля кулаками. Приятели рассмеялись.

— Да, — сказал Мишель. — Но мы с тобой прогуляли целый урок — кажется, естествознание. Плохо дело!

Взявшись за руки, друзья зашагали в школу.

В СОЧЕЛЬНИК

Фанфан болел недолго. На другое утро жар у него спал, и он потребовал, чтобы ему разрешили встать. Норетта как раз его одевала, когда в дверь постучала радостная консьержка. Она принесла детям письмо от отца, из немецкого плена. Отец писал, что по-прежнему находится в том же лагере, получил из дома посылку и открытку, здоров, не мерзнет, надеется летом быть дома. Вести весьма скудные, да и притом давние (письмо отправлено два месяца назад), но все же это, несомненно, был отцовский почерк, и Эвелина Селье воспрянула духом и даже решила отпраздновать рождество.

Мать прислала ей из деревни кое-какие продукты: жирного кролика, немного сала и две головки сыра. Эвелина решила пригласить Соланж и ее брата, если к тому времени он появится, а также Жоржа и сестер Минэ.

Мать Жоржа обещала испечь пирог без масла и яиц, по изобретенному ею способу, и потом прийти вместе с мужем — пить кофе. Будет настоящий рождественский пир, какого они за всю войну не видели.

Дети тоже приготовили сюрприз к празднику: рождество не бывает без елки, и ребята на свои сбережения купили деревцо. Не для себя, конечно, они-то слишком большие, чтобы забавляться такими вещами, но Фанфан никогда не видел елки, разве что на картинках. Каждый отдал все, что у него было. У Норетты, увы, нашлось всего 3 франка и 60 сантимов, у Мишеля — восемнадцать су да еще билет в метро, а у Соланж, которая получала деньги от брата, — лишь пять франков. Но зато Жорж оказался богачом: он торжественно вынул из кошелька — а у него был настоящий кошелек — стофранковую бумажку.

— Сто франков! — прошептал Мишель, остолбенев от удивления.

Норетта и Соланж с почтительным восхищением разглядывали бумажку.

— Итак, у нас 109 франков 50 сантимов, — сказал Жорж, сосчитав все деньги. — Эх, друзья, чего мы только не накупим! И прежде всего — огромную елку!..

Но «огромной елки» в продаже не оказалось; самые маленькие и те стоили так баснословно дорого, что детям пришлось купить крохотную елочку, которую хозяйка цветочного магазина на улице Бюси́ согласилась продать по дешевке, так как у деревца была сломана ветка. На оставшиеся 20 франков Норетта купила восемь розовых свечек, а из листа серебряной бумаги, которую она долго хранила вместе с другими сокровищами, девочка вырезала красивую звезду. Сестры Минэ, которых Мишель посвятил в свою тайну, вовремя вспомнили, что у них в сундуке хранятся елочные украшения. Там же они обнаружили Петрушку, красный мячик и — о, чудо из чудес! — золотой цветок, завернутый в шелковую бумажку.

Дети бурно радовались удаче. Ну и елка у них будет! Как она засверкает! Елку спрятали под буфетом, вместо наборной кассы, которая валялась, временно позабытая, на комоде. Гирлянды засунули за мешочки с макаронами, а золотой цветок Норетта спрятала у себя под подушкой, «чтобы глядеть на него ночью».

При появлении Эвелины Селье все умолкали. Она, улыбаясь, проходила мимо детей и делала вид, будто ничего не замечает, хотя, убирая квартиру, давным-давно обнаружила все спрятанные сокровища. А дел у нее было невпроворот, и утром 24 декабря она встала еще раньше обычного. Надо было раздобыть луку, чтобы приготовить кролика, раздобыть муки, картошки, порей для супа. Она легла спать на рассвете, чтобы закончить свое шитье и в день праздника быть свободной. И все же она почти не чувствовала усталости. Ведь, несмотря ни на что, это было рождество — светлый огонек в долгой непроглядной ночи.

В шесть часов вечера Норетта и Соланж накрыли стол.

Алена Кутюр все еще не было.

— Только бы он пришел! Только бы он пришел! — твердила Соланж.

— Ну конечно, он придет, — весело сказала Норетта, — ведь сегодня не обычный день. Он придет, я в этом уверена! Мы усадим его на почетное место — вот здесь, справа от мамы… Но давай, Соланж, пошевеливайся, а то мы вовремя не поспеем.

Подруги достали клетчатую скатерть и парадный сервиз. Одна из сестер Минэ притащила горсточку остролиста, и Норетта рассыпала его по скатерти вокруг тарелок с печеньем и с пирогом, который испекла госпожа Моско. Соланж сновала из столовой в кухню, где Эвелина Селье готовила к ужину кролика. Запах жаркого заполнил квартиру.

— Ух ты, до чего здорово пахнет! — воскликнул Мишель, входя в комнату вместе с Фанфаном и Жоржем. — Эй, девчонки, вы готовы наконец? Уже пора наряжать…

Взглянув на брата, он запнулся.

— А его куда деть? Нельзя же ему здесь оставаться, пока мы…

— Пусть он идет к нам, — быстро откликнулся Жорж, — вот я сейчас отведу его к маме. Пошли, Фанфан!

Фанфан заартачился. Он не хотел уходить из дома, к тому же запах жаркого пришелся ему по вкусу. Но Соланж его чмокнула, а Норетта сунула ему печенье, и он в конце концов позволил себя увести.

Как только за ним закрылась дверь, Мишель подпрыгнул от радости.

— За работу! И знаете: кроме елки, еще что-то будет!

— Ой, что? Что будет, скажи?! — вместе закричали Соланж и Норетта.

— Это секрет! Больше я ничего вам не скажу, потому что Жорж взбесится, если я все разболтаю, но вы рты раскроете!

— Ну скажи! Это подарок? — с любопытством спросила Соланж.

— Подарок… Что ж, пожалуй, что так… Это я придумал! А Жан молодчина, сразу согласился…

— При чем тут Жан? — проворчала Норетта.

— Как — при чем? Ух ты, да я чуть было не сказал!.. Нет, все, молчу… Сами узнаете, когда время придет… А мадам Кэлин обещала…

— Ты о чем тут рассуждаешь? — спросил Жорж, входя в комнату. — Надеюсь, ты ничего не разболтал?

Мишель с негодованием обернулся к нему.

— Я — разболтал? За кого ты меня принимаешь? Уж я умею держать язык за зубами!

— Еще как! — засмеялась Соланж. — «Молчу… молчу… Жан молодчина… мадам Кэлин обещала…»

— Вот болтун! — вздохнул Жорж. — А ну, за работу! Давайте украшать елку!

Все засуетились. Мишель вытащил елку из-под буфета. Соланж с Жоржем придвинули к камину низенький столик. Норетта принесла гирлянды и золотой цветок.

— Как же нам елку установить, чтобы она не упала? — спросил Мишель.

— Я уже думала об этом, — сказала Норетта. — Что, если мы возьмем суповую миску? Мама, — закричала она, — мама, можно нам взять суповую миску?

— Она мне нужна! — отозвалась мать. — А зачем она вам? Подождите, сейчас я сама приду!..

Норетта метнулась в кухню.

— Мама, мамочка, пожалуйста, не заходи к нам, ты не должна видеть!.. — Она горячо поцеловала мать и зашептала ей на ухо: — Мамочка, прошу тебя, ну притворись, будто ты ничего не понимаешь!

— Хорошо, хорошо, — ответила, улыбаясь, мать. — Я ничего не понимаю, ничего! Ладно, берите миску, я подам суп в кастрюле, вот и все!.. Глупостей только не делайте!..

Норетта бегом вернулась в столовую и достала из буфета суповую миску. Мишель установил в ней елочку, обернув ее кругом бумагой, чтобы она не упала. Жорж аккуратно подвязал бечевкой сломанную ветку; Соланж развесила серебряные гирлянды, а Норетта пристроила на елке Петрушку, красный мячик, свечи и золотую розу. Дети перешептывались, смеялись, весело сновали взад и вперед, но, по мере того как зеленые ветви исчезали под хрупкими сокровищами, смех становился все тише, шепот почти заглох. Когда Норетта, взобравшись на стул, укрепила на самой вершине елки блестящую звезду из серебряной бумаги, стало вдруг совсем тихо: чудо, сотворенное руками самих детей, потрясло и взволновало их.



— Замечательная елка! — сказал наконец Мишель. — Я и не думал, что она будет такой красивой! Слушайте, а что, если сразу зажечь свечи? Посмотрим, как это выглядит, а?

— Нет, — воспротивилась Норетта, — не надо! Они слишком быстро сгорят! Вот что мы сделаем: пригласим всех на кухню, и Фанфана тоже, зажжем свечи, потом откроем дверь. Ну, и вот… Ой, ну почему еще так рано? Где же сестры Минэ?

И тут же, словно по приказу, явились сестры Минэ, еще более чистенькие, чем всегда, в своих стареньких черных платьях, украшенных, по случаю праздника, гипюровыми воротничками. Мадемуазель Мари держала в руках большое блюдо с великолепным сливовым пирогом.

— Пригодились остатки варенья! — объяснила мадемуазель Алиса.

— Но в тесте нет ни капли жира, — вздохнула ее сестра.

— Хорошо, хорошо, спасибо! — воскликнула Норетта, подталкивая сестер к дверям кухни. — Только, пожалуйста, пройдите сюда, там вас мама ждет!.. А я побегу наверх, за Фанфаном, — добавила она, оборачиваясь к ребятам. — Теперь можно зажечь свечи! Спички на камине!

Жорж, Норетта и Мишель кинулись к камину за спичками. «Я зажгу… Я! Я!» — кричали они наперебой. Под конец условились, что каждый зажжет по одной спичке, и скоро вспыхнули одна за другой маленькие свечки, засверкали гирлянды и в самом верху — серебряная звезда.

— Вот и я! — крикнула Норетта, вбегая в столовую. — Ой, как красиво!.. Потушите электричество!.. Так… Ну, теперь входите все! — громко крикнула она.

Открылась кухонная дверь. Вошли Эвелина Селье, сестры Минэ и Фанфан.

— Что скажет Фанфан? Что скажет Фанфан? — зашептала Соланж, стискивая руку Норетты.

Малыш рванулся вперед, потом замер, широко раскрыв глазенки. Губы Фанфана задрожали, он весь побагровел от восторга и молча застыл на месте, созерцая чудо. Мишель не утерпел.

— Ну, Фанфан, — окликнул он брата, — скажи, нравится тебе елка?

Фанфан вскинул кверху руку и, показывая пальцем на вершину елки, звонко крикнул:

— Звезда! Хочу звезду!

Очарование нарушилось — все смеялись, но Фанфану было не до смеха. Он, все так же не отрываясь, глядел на елку и с мольбой в голосе повторял:

— Звезду! Я хочу звезду, мама!..

— Получишь ее, скоро получишь, — сказала Норетта, целуя брата, — и Петрушку еще получишь в придачу, и мячик… А сейчас звезду нельзя снимать — это испортит нашу прекрасную елку. Понятно?

— Давайте ужинать! — крикнул Мишель.

Жорж снова зажег электричество, и все сели за стол: мадемуазель Алиса рядом с Нореттой, Жорж рядом с Фанфаном. В самом конце стола осталось свободное место. На глазах Соланж выступили слезы. Эвелина с кастрюлей в руках наклонилась к ней.

— Он придет, милочка, не беспокойся, — сказала она. — Я оставлю ему горячего супа.

Соланж промолчала. Она старалась есть, но от огорчения ничего не могла проглотить. Она не смела проронить слова, боясь расстроить других, но ее мучил страх: а вдруг что-нибудь случилось, а вдруг Ален?.. Она чутко прислушивалась к каждому звуку за дверью: ей чудилось, будто она слышит шаги.

Уже доедали кролика, когда Соланж вся дрожа, вскочила с места:

— Слышите! — крикнула она. — Мадам Селье! Слышите?.. Это он!

Она метнулась из-за стола, опрокинув стул, и выбежала на лестницу. Все услыхали ее крик: «Ален!» — и спустя минуту Соланж вновь появилась в столовой, держа за руку высокого худого юношу в старом плаще. На его молодом лице лежала печать тяжкой усталости, а рыжеватые волосы странно контрастировали с бледностью лица.

— О, да вы стали блондином! — в изумлении воскликнула Эвелина Селье.

— Да, пришлось стать блондином, — сказал юноша, сбрасывая плащ, — только, по-моему, парикмахер перестарался. Вам не кажется, что это слишком заметно?

— Удивительно, вы теперь стали похожи на мосье Жана! — сказала мадемуазель Алиса. — Знаете, того жильца со второго этажа, напротив нас?

— Как же! — насмешливо отозвался Ален. — Помню, это ведь тот господин, который только и знает, что дрожит от страха. Он все еще продолжает ныть? Нечего сказать — приятное сходство.

— Что вы! Ведь вы куда лучше его! — восторженно крикнул Жорж.

Эвелина Селье рассмеялась.

— Что за вопрос — конечно, лучше! Но садитесь же, Ален. Наверно, вы проголодались? Я сейчас принесу ваш суп! Ну как, Соланж, довольна ты теперь? Погоди-ка, ты, кажется, опять собираешься плакать? — добавила она, уже стоя в дверях.

— Нет… мадам Селье… что вы… я не буду… — ответила Соланж, с трудом сдерживая слезы.

Она улыбнулась брату.

— Я не верила… не верила, что ты придешь… я боялась…

— Боялась? Чего ты боялась? — спросил Ален, обнимая сестренку. — Дурочка ты — ну что может со мной случиться? Я заколдован от бед, я отовсюду выбирался невредимым, а уж в каких переделках только не побывал!.. Ух ты, какая чудесная елка!..

— На ней звезда! — важно сообщил Фанфан.

— Это мы раздобыли елку! — добавил Мишель. — Но, послушайте, мосье Ален, пожалуйста, расскажите, какие у вас были проделки!

— Не «проделки», Мишель, а «переделки», и забавного в них ничего нет. Но дайте мне сначала поужинать! Какой вкусный суп, мадам Селье!

— Ну, пожалуйста, расскажите! — настаивал Мишель, нетерпеливо следя за тем, как гость опорожняет тарелку.

Ален начал резать жарко́е.

— Ну, так вот, — сказал он, — однажды нас подняли по тревоге, дело было весьма серьезное. Я был на одной ферме…

— Где это? — спросил Мишель.

— Где? На такой вопрос не полагается отвечать! Ну, короче, я ушел на боевое задание неподалеку, в окрестностях, а когда вернулся назад, то угодил прямо в руки фрицев — немцев то есть, да еще из гестапо: в мое отсутствие они заняли ферму. Я пытался отвертеться, но ничего не вышло: мышеловка захлопнулась!

— Тебя… взяли? — прошептала Соланж; ее глаза расширились от ужаса.

Ален сжал ее руку своей большой сильной рукой.

— Неужели ты станешь плакать, Соланж? Ведь все это уже позади, и я здесь, с тобой! Нет, этим молодчикам в зеленых мундирах я так легко не дамся!.. Ну так вот, слушайте: они накинулись на меня вчетвером или, может, даже впятером, втолкнули меня в свой проклятый серый автомобиль и повезли в соседнюю деревню. А в деревне было полно гитлеровцев! Они заняли все дома — от церкви до курятников. В здании школы меня допрашивал офицер. Я притворился дурачком и показал свои бумаги — понятное дело, фальшивые. Но на этот раз мне не удалось обмануть нацистов, и они увели меня в ближний лесок, как вы понимаете, под надежной охраной.

— А зачем? — спросила Норетта.

— Не догадалась, умница? Ну, а я-то сразу догадался, и, хотя старался высоко держать голову, на душе у меня было скверно, не стану от вас скрывать: так нелепо угодить в руки врага, да еще в самом сердце маки́! Немцы так торопились покончить со мной, что даже не связали мне рук. Войдя в лесок, они остановились, толкнули меня к какому-то дереву, навели на меня автоматы… «Конец, — сказал я себе, — спи спокойно Ален Кутюр!» И тут вдруг со всех сторон послышалась стрельба… Ну просто чудо! Стреляли отовсюду — из кустов, с дороги, — пули сыпались, как дождевые капли! Немцы, ругаясь на чем свет стоит, повернули кругом и с ружьями в руках помчались к опушке леса. Я, сами понимаете, не стал их дожидаться. Юркнувза дерево, я побежал как сумасшедший, не разбирая дороги. Пересек одно поле, другое, перепрыгнул забор, другой. Влетел прямо во двор какой-то фермы. Сзади по-прежнему слышалась стрельба: понимаете, партизанская атака — она подоспела как раз вовремя! Во дворе какой-то сухонький старичок разгребал навоз. «Спрячьте меня!» — крикнул я. Он меня оглядел… Наверно, я был не очень-то хорош на вид, весь избитый, в разорванной одежде. Вдруг вижу — он кивает мне и, не раскрывая рта, показывает на сарай, у которого стоит лестница. Вскарабкавшись наверх, я повалился ничком на сено. По правде сказать, я весь дрожал; я уже не знал, что и думать. Кто его знает, что у него на уме? Может, зря я доверился этому старику? Жду. Вдалеке стрельба уже затихла. Неизвестность бесила меня: я не мог понять, что же происходит.

Прошло полчаса. Слышу, лезет ко мне мой старик: принес два яйца на тарелке и кусок хлеба. Все так же молча поставил передо мной еду, потом слез на землю и убрал лестницу. Это мне не очень-то понравилось, и я подумал: не лучше ли убраться восвояси? Но куда деться? Я съел оба яйца и хлеб и снова стал ждать. Наверно, даже уснул ненадолго. Я ведь был совсем измучен: три ночи не смыкал глаз.

Вдруг я очнулся от какого-то звука — от топота сапог во дворе. Я вскочил (распрямиться в сарае было непросто) и услышал, как старик говорит: «Да, он здесь!» «Ну вот, — подумал я, — старикашка меня выдал, теперь уж мне не уйти». Я даже не стал прятаться — какой от этого был бы толк? Слышу, они уже и лестницу приставили. В дверях сеновала показалась голова, другая… Нет, подумать только! Это были мои товарищи!

Ален умолк, рассеянно поглаживая золотистые волосы. Ребята глядели на него с восторженным изумлением, словно перед ними сидел сказочный герой. Сестры Минэ взволнованно прижали к груди худенькие ручки, а Эвелина Селье, совсем бледная, не отрываясь смотрела в свою тарелку. Соланж вскочила, кинулась к ней и отчаянно разрыдалась. Эвелина посадила ее к себе на колени.

— Не надо было рассказывать все это при ней! — с мягким укором сказала она Алену. — Соланж такая нервная девочка!.. Но сделанного не поправишь. Ну что ты, милочка, успокойся: ведь все это позади и брат твой сегодня с нами, с тобой… Ну, Соланж, милочка…

— А что немцы? — крикнул Мишель. — Они бежали, да?

— Разумеется, — ответил Ален, — атака удалась, но мне пришлось покинуть эту местность, не дождавшись конца.

— Надеюсь, вы переменили свои документы? — живо спросила Эвелина Селье.

— Конечно. Теперь вам понятно, зачем мне понадобился парикмахер… Жаль только, что он меня изуродовал! А еще хуже, что завтра я должен ехать: так приятно побыть дома!

Соланж подняла заплаканное лицо.

— Неужели уже завтра?.. Ален!..

— Пустяки!.. Ты, Соланж, не тревожься! На этот раз я буду неподалеку!

— У вас такой измученный вид! — вздохнула мадемуазель Алиса. — Бедные дети, какая ужасная жизнь! Господи, когда же кончится этот кошмар?

— Э, — весело ответил Ален, — гораздо раньше, чем вы думаете! Увидите, что принесет нам 1944 год!.. Ну, а пока я здесь, с вами, мы сидим за роскошным ужином…

— Ой! — вскрикнула Эвелина. — Я-то совсем позабыла о нем!.. Ешьте салат, дети, вот он!.. А я сейчас принесу сливовый пирог!

Жорж с Мишелем переглянулись и отодвинули свои стулья.

— Сейчас мы сходим… в общем, еще кое-чего не хватает! — торопливо объявил Мишель.

Проходя мимо Норетты, он шепнул:

— Внимание! Сейчас будет сюрприз!

— Ну вот, куда это они помчались? — спросила Эвелина, когда друзья скрылись за дверью. — Сколько секретов, сил моих больше нет! Соланж, милочка, сядь на свое место, я должна заняться десертом. Норетта, поставь чистые тарелки!

В наступившей благоговейной тишине она начала торжественно разрезать сливовый пирог. Вдруг отворилась дверь, и вошел Дед-Мороз с белой бородой, в просторном малиновом халате, который он придерживал обеими руками. Жорж и Мишель, смеясь, прятались за его спиной.

— Здравствуйте, друзья, — низким басом проговорил Дед-Мороз. — Скажите, не здесь ли проживает мальчик, по имени Фанфан?

Услыхав свое имя, Фанфан выронил кусок пирога и так широко раскрыл рот, что сливовый сок потек у него по подбородку.

— Да, мосье, — пробормотал он, — это я!

— А хорошо ли себя вел этот мальчик? Довольна ли им его мама? Я принес ему леденец!

Дед-Мороз бросил конфету на стол.

— Это мосье Жан! — закричала Норетта. — Я узнала его по голосу!

— Мосье Жан, — повторила Эвелина Селье, — мосье Жан…

Она растерянно обернулась к Алену. Юноша ответил ей удрученным взглядом. Лицо его сразу стало суровым; он нервно покусывал губы.

— Ну что ж, — сказал своим обычным голосом Дед-Мороз, — кажется, я могу, наконец, снять мое облачение! Самое время: я уже думал, что задохнусь в нем!

Сбросив халат на стул, Жан точными, аккуратными движениями стал приводить в порядок свой костюм. Казалось, он чем-то смущен. Фанфан сердито наблюдал за ним.

— Плохой Дед-Мороз! — объявил он под конец. — Плохой! И я не хочу леденец! Хочу звездочку!

— Ах да, — всполошилась Норетта, — вот тебе звездочка! На, Фанфан, держи!

Сняв с елки звезду, она протянула ее брату.

Фанфан обеими ручонками схватил звезду и прижал к груди. Потом он робко потянулся за леденцом и, радостно взвизгнув, сунул его в рот.

— Эх жаль, не вышел номер! — вздохнул Мишель, прищелкнув пальцами. — Не думал я, что вы так быстро догадаетесь!.. Но мосье Жан здо́рово играл свою роль, верно? Халат сделан из красной шторы мадам Кэлин, из той самой, которой завешена ее дежурка. Узнаешь, Норетта? А бороду мы сделали из ваты. — Мишель расхохотался. — Она удалась только со второго захода. А в первый раз Жорж так перестарался, что разорвал бороду!

— Выйди со мной на кухню, — тихо позвала его мать.

Она тщательно закрыла кухонную дверь.

— Что такое? Что-нибудь случилось? — недовольно спросил Мишель.

— Замолчи! Разве ты не понимаешь, Мишель, что ты натворил? Как можно было приводить Жана, когда у нас Ален?!

— А почему нельзя?

— Да ведь Ален тайком пришел сюда — его же разыскивает гестапо, не понимаешь, что ли! Разве ты не слышал его рассказ? Ты что, хочешь, чтобы его и вправду расстреляли?

Мишель растерянно смотрел на нее, и она тут же поправилась:

— Да нет, я вовсе не хочу сказать, будто Жан — предатель, но уж очень он всего боится… Ален пришел к нам, зная, что здесь будут одни друзья, но вот этот Жан…

— Да что ты, мама, — сказал Мишель, — он очень хороший человек, уверяю тебя! Он сразу согласился сыграть Деда-Мороза!

— При чем тут Дед-Мороз? Дело идет о жизни и смерти, пойми ты, наконец! Ну почему ты не предупредил меня о своем сюрпризе? Я бы не пустила его сюда! А теперь поздно, но, по крайней мере, не болтай лишнего! Ни слова о Сопротивлении! Передай это, кстати, Норетте и Жоржу. Соланж и так будет молчать. Смотри, Мишель, будь осторожен!

— Хорошо, мама, — ответил Мишель, все еще не осознавая до конца, что произошло.

Они вместе вернулись в столовую. Жан тем временем подсел к Алену.

— Послушайте, — сказал он, — если уж говорить о сюрпризах, то самый лучший сюрприз устроили нам вы. Вот уж кого я не ожидал встретить!

— Да, знаете, — холодно ответил Ален, — дела…

— Ах да! Правда! Вы же по парфюмерной части. Видно, туго вам приходится! Не то что в нашей аптеке: лекарства всегда нужны людям, а вот духи… Куда же вы ездили с вашим товаром?

Ален заколебался. Мадемуазель Алиса заерзала на стуле.

— Ален только что рассказывал нам об этом — как раз перед тем, как вы пришли. Подумайте только, он объездил чуть ли не всю страну! Он говорит, что в клиентах недостатка нет, товара мало — вот что! Представляете, флаконы и то невозможно раздобыть!

— А мыло, — подхватила мадемуазель Мари, — Ален говорит, что мыло…

— Но как же так, — воскликнул Жорж, — ведь Ален совсем не…

Мишель дернул его за рукав и прошептал ему на ухо несколько слов. Жорж замолчал.

— Пора тебе привести к нам своих родителей, Жорж, — сказала Эвелина, — я сейчас подам кофе.

Жорж повиновался, но едва он приоткрыл дверь, как в квартиру влетела консьержка и, задыхаясь, метнулась в столовую.

— Немцы! — крикнула она. — У Кутюров в квартире немцы!

Эвелина Селье зажала рукой рот, чтобы заглушить крик, который чуть-чуть не вырвался у нее. Соланж кинулась к брату.

— Они пришли за тобой! — закричала она, цепляясь за него. — Они тебя уведут! Я не хочу, не хочу! На помощь!

— Замолчи! — сурово приказал Ален, высвобождаясь из ее рук. — Значит, немцы у нас в квартире, мадам Кэлин?

— Да.

— Если так, я смываюсь!

— Невозможно! Они оставили у входа своего шпиона, и машина их там стоит. Я говорила тем двум, другим, что у вас никого нет, но они мне не поверили. Тогда я решила, что пусть лучше они обыскивают квартиру, а я тем временем сбегаю вас предупредить, и я отперла им дверь моим собственным ключом — он и к вашей двери подходит. Что вы решаете, мосье Ален? Они придут сюда, уж это как пить дать, вот только обыщут вашу квартиру!

— Н-да, — стиснув зубы, ответил Ален, — решить не так-то легко. Хотел бы я знать, кто на меня донес! Я уверен, что за мной никто не шел!.. Погодите, а что, если в окно?.. Нет, с третьего этажа не спрыгнешь…

Эвелина Селье взяла его за руку. Она уже успела овладеть собой. Властным жестом она указала на красный халат, который валялся на стуле.

— Наденьте его, — сказала она, — и предоставьте остальное мне. Мальчики вам помогут. Мадам Кэлин, я думаю, вам лучше пойти к себе: нельзя, чтобы немцы вас здесь застали. А вы, девочки, подойдите к елке и притворитесь, будто вы ее украшаете. Мы все останемся за столом. Мосье Жан, займите место Алена. Я сейчас подам кофе.

Консьержка вышла. Эвелина Селье в последний раз оглядела комнату и начала разливать кофе — рука ее чуть дрожала. Ален прикрепил к своему подбородку белую бороду, а Жорж и Мишель, стоя на коленях, старались застегнуть на нем булавками красный халат.

— Согнитесь немного, Ален, — сказала Эвелина, — надо, чтобы вы казались меньше ростом. Я скажу, что вы мой деверь. Документы ваши на какое имя?

— Пьер Сенеша́ль.

— Хорошо. Нельзя допустить, чтобы…

В дверь постучали. Раздался грубый окрик:

— Откройте!

— Открой! — сказала мать Норетте.

Она продолжала разливать кофе. Вошли два немца, оба в военной форме. Один — толстый, с багровым лицом; другой — тощий, в очках. Они остановились на пороге комнаты.

— О господи! — воскликнула Эвелина Селье, изображая растерянность и словно бы в испуге ставя кофейник на стол. — О господи, что это?

— Ален Кутюр… — медленно выговорил толстый. — Знаете ли вы Алена Кутюра?

— Ну конечно, господа, конечно! Этот молодой человек наш сосед! Вы его разыскиваете? Господи, что же он натворил? А вы не звонили к нему в квартиру?

Она умело изображала растерянность и страх. Тощий немец шагнул к ней.

— Ваши документы! — приказал он.

— Да, да, господа, хорошо, одну минуточку… Ох, куда же это я дела сумку! Боже мой, я совсем голову потеряла от волнения! Понимаете, мы празднуем рождество. Мой деверь вот переоделся Дедом-Морозом, чтобы позабавить детей… А-а, вот и сумка… Пожалуйста, господа, вот мои документы…

Она протянула свой паспорт тощему немцу, который стал придирчиво его изучать.

— Хорошо, — сказал он наконец, возвращая паспорт. — А остальные?

Сестры Минэ, охая от ужаса, также вытащили свои документы.



— А ты, Пьер, — сказала Эвелина, оборачиваясь к Алену, — что же ты сидишь, покажи господам твой паспорт! Подходящее приключение для Деда-Мороза, нечего сказать! Уж верно, я всю ночь глаз не сомкну!

Ален, съежившийся под красным халатом, приподнял край шторы и достал из кармана бумажник. Дожидаясь его, толстый немец подошел к зажженной елке. Может, она ему что-то напомнила — на какое-то мгновение его взгляд задержался на ней. Но он тотчас вновь отвернулся от елки.

— Ну, что вы там возитесь? — прикрикнул он на Алена. — Давайте паспорт!.. Так, хорошо…

— А вот мои документы, — сказал Жан.

Толстый немец взял его паспорт, но почему-то не вернул сразу. Он долго его рассматривал, затем передал своему спутнику. Немцы шепотом обменялись несколькими словами. Можно было расслышать: «Groß, blond»[5]. Тощий немец вынул револьвер.

— Пойдем с нами! — приказал он, наставив его на Жана.

Жан побледнел и отпрянул назад.

— Я?.. — забормотал он. — Почему вдруг я? Ну и дела! Но я же ни в чем не виноват! Я…

Он испуганно оглядел комнату, посмотрел на Алена, затем на мадам Селье. Ален ответил ему суровым, холодным взглядом; на лице Эвелины он прочел горячую мольбу.

Жан весь подобрался и, стараясь овладеть собой, шагнул к немцам.

— Это ошибка, печальная ошибка, — сказал он, — но, если надо, я последую за вами. Что ж, пошли?

Он вышел вместе с двумя немцами, машинально поправляя галстук. Никто не шелохнулся. Все прислушивались к тяжелым шагам, удалявшимся вниз по лестнице, от этажа к этажу. Потом послышался шум отъезжающей машины. Соланж кинулась к брату так порывисто, что оторвала белую бороду.

— Они тебя не взяли! — зашептала она. — Как я боялась!.. Ален! Ален! Мой Ален!

Она громко рыдала от горя, от страха. Чтобы успокоить девочку, пришлось положить ей на лоб холодные примочки, но Соланж продолжала дрожать и прижиматься к брату, словно не верила, что он в самом деле с ней. Норетта целовала ее, сестры Минэ гладили ей руки. Жорж с Мишелем сердито поглядывали на Алена.

— Он же ни в чем не виноват, этот Жан! — решительно сказал Мишель.

— Разумеется, — сухо подтвердил Ален, — да только они приняли его за меня! Я же слышал, о чем шептались немцы: «Высокий, блондин…» А все из-за этого проклятого парикмахера, который выкрасил меня в огненный цвет… Бедняга! Да, неприятно, конечно, подставлять вместо себя другого, но что поделаешь, если нельзя иначе!

— Но ведь он ни в чем не виноват, — повторил Жорж, — они ведь искали вас, а не его!

Ален не ответил. Эвелина Селье знаком подозвала к себе мальчиков.

— Я знаю, что вы думаете, — сказала она, — но вы уже достаточно взрослые, чтобы понять: жизнь Алена не принадлежит ему — она принадлежит его боевой группе!

— Но ведь Жан ничего такого не сделал! — наверное, в третий раз повторил Мишель.

— Вот именно, Мишель! Раз он ничего не сделал, он скорее всего отделается легким испугом: проверят документы, установят личность и освободят… А вот Алену был бы верный конец. Да к тому же его стали бы пытать. А вдруг он что-нибудь сказал бы под пыткой?..

Она замолчала, а потом добавила, внушительно произнося слова:

— Ален не мог поступить иначе. Он обязан был молчать.

Друзья кивнули в знак того, что всё поняли.

— Я ухожу, — сказал, поднимаясь с места, Ален, — и без того я довольно доставил вам забот. Но вы сами-то остерегайтесь! Признаться, я не совсем уверен в этом мосье Жане. Чтобы только выпутаться из этой истории, он способен рассказать все немцам.

— Не думаю, — мягко возразила Эвелина Селье. — Если бы он захотел сказать, он сделал бы это сразу, а вы же сами видели: он ничего не сказал! К тому же мы успели обменяться взглядами, когда его уводили: бывают взгляды красноречивее слов. Нет, не думаю, что он на вас донесет… Но вы-то — куда вы решили идти?

Ален устало пожал плечами.

— Не беспокойтесь за меня. Найду где-нибудь пристанище. Я ведь привык — все время так живу. Почти никогда не приходится дважды ночевать в одной и той же постели. А чаще всего вообще никакой постели не бывает… Что это? — вздрогнул он. — Опять стучат?

— Три коротких удара, — сказала Норетта. — Это консьержка.

В самом деле, это была мадам Кэлин. Она поднялась наверх, «чтобы узнать, чем кончилось дело». Услышав, что Ален собирается уходить, она всплеснула руками.

— Нельзя вам идти! — сказала она. — Они же оставили на улице шпика. Можете на него полюбоваться, если хотите.

Подойдя к окну, Ален осторожно выглянул на улицу. В самом деле, на противоположном тротуаре, в тени одного из подъездов, прятался человек.

— Час от часу не легче! — в ярости сказал Ален. — Они воображают, что схватили меня, но этого им мало — устроили здесь засаду в надежде, что схватят еще моих сообщников. Черт меня дернул сюда прийти!

Он заметался по комнате, тяжело дыша. Мадемуазель Мари что-то шепнула на ухо сестре, та кивнула с улыбкой.

— Идите к нам! — в один голос воскликнули сестры.

— К вам? Куда же это? — спросил Ален, продолжая шагать по комнате.

— Да к нам, в нашу квартиру на втором этаже. Кто нас заподозрит: две тихие старые девы. А у нас в столовой есть диван, мы дадим вам зеленое одеяло…

— Матрац, правда, жестковат, но подушка отличная.

Ален задумался.

— Хорошо, — сказал он, — если вы позволите. Эту ночь я останусь у вас. А завтра посмотрим.

Сестры рассыпались в благодарностях. Можно было подумать, что Ален оказывает им огромную честь, соглашаясь укрыться в их квартире. Сияя от счастья, они торопливо увели своего гостя. У Алена скверный вид, заявили они, ему необходимо лечь как можно раньше.

Консьержка догнала их уже на лестничной площадке.

— А Гурры? — шепотом сказала она. — Вы, видно, забыли о них? А там как раз торчит немецкий офицер, с которым они водят дружбу. Небось хлещут сейчас шампанское! А мальчишки их только что шныряли по коридорам! Если они увидят Алена… Погодите, я сейчас посмотрю!

Консьержка перегнулась через перила.

— Нет, — сказала она спустя минуту, — как будто никого нет. Идемте, но только смотрите будьте осторожны, когда подойдете к третьему этажу!

Маленькая компания осторожно спустилась вниз. А Жорж побежал к себе наверх, рассказать обо всем родителям. Эвелина Селье осталась одна со своими детьми в опустевшей столовой, где все еще сверкала рождественская елка с петрушкой и золотой розой на ветках.

Фанфан задремал, уткнувшись носом в серебряную звезду. Норетта подняла его и отнесла в кровать.

— Норетта, — сказала ей мать, когда она вернулась, — Соланж останется сегодня у нас, она ляжет с тобой. Это ничего: в тесноте, да не в обиде!

— Ура! — закричала Норетта, радостно захлопав в ладоши. — Ты слышишь, Соланж, нет, ты слышишь? Мы с тобой будем играть, — прошептала она на ухо подруге, — до чего же весело будет!

— Да, конечно… — ответила Соланж. — А как вы думаете, мадам Селье, хорошо будет Алену у сестер Минэ? Думаете, ему там понравится?

— Еще бы ему там не понравилось! — сказала Эвелина. — Они будут ухаживать за ним, как за малым ребенком. Они ему и грелку в постель принесут, и липовый отвар, а утром станут ходить на цыпочках, чтобы он не проснулся! Ты что, не знаешь сестер Минэ?



— Ну как же! Конечно! — сказала Соланж.

Слабая улыбка осветила ее лицо; она взяла Норетту за руку.

— Значит, правда, — сказала она, — я остаюсь у тебя и мы будем играть? Пошли!

Эвелина Селье расцеловала обеих девочек, и они ушли вместе с Мишелем. Когда их шепот затих, она вздохнула и начала убирать со стола, чтобы потом вымыть посуду. Хладнокровие, которое она проявила, стоило ей огромного напряжения, и сейчас силы оставили ее, все тело ныло, она с трудом держалась на ногах. Но теперь она одна, можно дать волю усталости… По ее милому лицу тихо заструились слезы; они падали в лохань с посудой, а она и не думала их вытирать. «Ну хватит, — говорила она себе, стараясь успокоиться, — на сегодня Ален спасен и пристроен — это главное. Но что будет завтра? И этот бедняга Жан — как жаль, что он такой рохля!.. О господи, как тяжко все, невыносимо тяжко!..» А слезы все текли и текли по ее щекам…

Убрав посуду в кухонный шкаф, она вернулась в столовую и подошла к елке. Все свечки давно погасли, кроме одной; в ее дрожащем сиянье поблескивали гирлянды. Крохотное пламя то угасало, то вспыхивало с новой силой — казалось, оно вот-вот умрет. Прижавшись щекой к колючим зеленым веткам, Эвелина стала следить за свечой. Ей вспомнились другие елки — те, которым она радовалась в детстве, когда ей было восемь, а потом и двенадцать лет, — елки, которые она украшала для Мишеля, затем для Норетты, наконец, последняя елка, которую муж — это было в 1938 году — купил на Цветочном базаре. Она была слишком велика, и пришлось отпилить кусок. «Хорошо, если бы муж сам купил елку на будущий год! Неужели он не вернется?..» Она стояла не двигаясь, погруженная в свои мысли, пока крохотное пламя наконец не погасло. Тогда она тихонько выпрямилась и, в последний раз оглядев погасшую елку, вышла из столовой — пора было ложиться спать.

ДАНИЕЛЬ

Новый день принес новые заботы. Еще ночью у Соланж началась сильная лихорадка, она бредила, звала брата, и Эвелине пришлось взять ее к себе в комнату, чтобы Норетта могла выспаться. В семь часов утра жар все еще держался — термометр показывал 39,7. Эвелина, серьезно встревоженная, послала Мишеля за доктором Менаром, который сразу же поспешил на зов. Соланж тем временем перестала бредить, но была необычайно возбуждена: ее лицо, обычно такое бледное, горело лихорадочным румянцем, и она жаловалась на сильную головную боль.

— В горле чисто, и в легких тоже, — сказал врач, — кажется, у нее нервная горячка. Не перенесла ли девочка какого-нибудь потрясения?

Эвелина Селье пробормотала: «Да, вы угадали». Доктор не стал ни о чем расспрашивать, выписал рецепт и рекомендовал Соланж полный покой. Уже прощаясь, он задержался в дверях.

— Как учится ваш сын? — спросил он. — Мой лодырь ровным счетом ничего не делает, все возится с какими-то зелеными листками… Хотел бы я знать, что он выдумал!.. По правде говоря, я его понимаю: все эти мальчишки мечтают об одном — участвовать в Сопротивлении! Кстати, — продолжал он, кивнув в сторону Соланж, — какие вести от молодого Кутюра?

Эвелина Селье еле заметно покраснела.

— Вы же знаете, он разъезжает по стране: он ведь работает по парфюмерной части…

— Знаю, знаю… Кстати, хотел вам сказать: я пользую уголовников в тюрьме «Фрэн», и у меня есть тюремный пропуск. Так что, если когда-нибудь я смогу быть вам полезен, попомните обо мне… Ну, прощайте и не волнуйтесь: горячка скоро пройдет.

Эвелина Селье молча пожала ему руку. «Счастье еще, что на свете столько хороших людей!» — подумала она, чуть повеселев. Но что ей теперь делать с больной? Оставить ее одну в пустой квартире нельзя. И Эвелина решила поместить ее в комнате Норетты. Мишель с Жоржем притащили диванчик Соланж и с грехом пополам установили его между шкафом и кроватью. Потом уложили туда Соланж, уснувшую глубоким сном.

Норетта радовалась: теперь подруга все время будет с ней — и днем, и ночью.

— Тебе совсем не придется за ней ухаживать, мамочка! — воскликнула она. — Я все беру на себя. Я буду делать все, все, что надо!

— Прекрасно, — сказала мать. — Но прежде всего — перестань так громко кричать. Доктор рекомендовал нашей Соланж полный покой… Слышите, мальчишки? Фанфан, ты слышал, что я сказала? Уйдите-ка лучше отсюда, все трое.

— А доктор не велел Соланж пить липовый чай? — спросил, подбегая к матери, Фанфан. — А мне дадут чаю?

— Дадут, обязательно дадут… если ты будешь хорошо себя вести, — улыбаясь, ответила мать. — А сейчас, сынок, я должна убрать квартиру!

Эвелина Селье быстро навела в доме чистоту, затем вышла на улицу — купить хлеба и взять в аптеке лекарство. По пути она зашла к сестрам Минэ. Ален, умытый, причесанный, но небритый, мерял большими шагами крохотную гостиную под озабоченными взглядами обеих сестер.

— Он почти совсем не спал, — простонала мадемуазель Алиса, — а сегодня утром он выпил каплю ячменного кофе. От этого не поправишься! Ох, боюсь, как бы он не заболел!

— И побриться он не смог, — добавила мадемуазель Мари. — Скажите, где нам купить бритву?

— Ничего не надо покупать, — сказала Эвелина. — Я принесу вам бритву моего мужа… Но послушайте, Ален: что вы решили?

Юноша остановился посреди комнаты.

— Я в западне, — ответил он, пожимая плечами. — Шпик по-прежнему торчит в подъезде — тот самый или другой, кто его знает!.. Короче, дом под наблюдением. А меня ждут товарищи! Сегодня день сбора донесений. У меня всего две ночи, чтобы напечатать для группы сводку! А я сижу в ловушке… Но как это могло получиться, черт возьми? Кто меня выдал?

— Вы уверены, что за вами никто не следил, когда вы сюда шли? — спросила мадемуазель Алиса.

— Я же сказал, что нет! Уж поверьте, я не ошибусь! Хуже всего, что враги разыскивают меня под моим настоящим именем. А ведь я работаю под другой фамилией, и товарищи даже не знают, кто я такой… Дальше. Этого мосье Жана взяли за то, что он оказался блондином, вроде меня. А я был у парикмахера только вчера вечером. Не иначе, кто-то заметил, как я выходил из парикмахерской, или, может, меня видели перед тем, как я вошел в дом.

Женщины переглянулись. Всех троих осенила одна и та же догадка.

— А вы, случайно, не встретили кого-нибудь из Гурров, когда подходили к дому? — робко осведомилась Эвелина.

— Вы об этих самых, что торгуют красками? Нет… Мне попалась навстречу какая-то старуха да еще мальчишка… Погодите… А может, мальчишка и был одним из сыновей красильщика? Да, да, видно, так оно и есть, он еще обернулся и посмотрел мне вслед. Ах, негодяи!.. Подумать, что они живут всего этажом выше, над моей квартирой, — кажется, рукой достать!.. Но ничего, всем этим мы займемся потом. А сейчас есть более срочные дела.

Он тяжело опустился на стул, так что тот заскрипел под ним. Мадемуазель Мари вздрогнула.

— Я должен предупредить товарищей, — продолжал Ален, как бы разговаривая сам с собой. — Немцы не слишком хитры, но уж раз напав на след, они его не упустят, — кто-кто, а я это знаю! И еще: что бы вы ни говорили, мадам Селье, я не очень уверен в вашем Жане. Если на допросе они насядут на него как следует, он может все им выложить.

Эвелина вынуждена была с ним согласиться.

— Есть только один выход, — сказала она, — кто-то должен вместо вас сходить к вашим друзьям и все объяснить.

Ален как-то странно посмотрел на нее.

— Совершенно верно! И я так думал. Но кого послать? Понимаете, надо, чтобы этот кто-то не вызвал подозрений у шпика, что торчит внизу. А лучше всего — ребенка… Может, вашего сына…

— Нет! — закричала Эвелина. — Только не Мишеля!

Она протянула руки вперед, словно пытаясь отвести угрозу, и с ужасом взглянула на Алена. Юноша попытался улыбнуться.

— Ну, как хотите, — сказал он. — Тогда, может, послать маленького Моско?

— Жоржа? Что вы? Его родители и без того скрываются от нацистов! Можете поговорить с его родителями, конечно, но, на мой взгляд, нельзя посылать Жоржа… Ведь он… Ну, мне пора!..

Торопливо схватив свою продуктовую сумку, она убежала, точно спасаясь от врага. Свернув на знакомую улицу, она зашагала, не глядя, куда идет. «Все они одинаковы, эти борцы Сопротивления! «Товарищи… Боевая группа…» — другого они не знают. Поделом Алену! — чуть ли не вслух проговорила она. — Разве можно браться за такую работу, когда у тебя маленькая сестра, которую еще надо вырастить? Да что Алену сестра… А ведь я ничего не сказала ему про болезнь Соланж! Впрочем, какое ему дело до ее болезни, как и до того, что я с ног валюсь от усталости и мне нелегко ухаживать еще и за чужим ребенком? И что значит для него жизнь какого-то Жана или моего Мишеля? Недорого он ценит чужую жизнь, этот парень!» Она прекрасно знала, что все это неправда, но уж слишком накипело у нее на душе. В эту минуту она ненавидела Алена.

Покупая хлеб, Эвелина отдала булочнице два лишних талона, а придя в аптеку, обнаружила, что нечаянно порвала рецепт. С трудом собрав его по кусочкам, она получила лекарство и медленным шагом возвратилась домой. В столовой она застала Фанфана — он играл со своим мишкой.

— Где Мишель? — спросила мать, еще не успев положить сумку.

Мишель с книжкой в руке вышел из комнаты.

— Я здесь! — весело сказал он. — Что тебе, мама? Наверно, хочешь куда-нибудь меня послать?

Мать подвела сына к окну и смерила его долгим взглядом.

— Я что-нибудь натворил? — испуганно спросил Мишель.

Мать не ответила. Только покачала головой и затем твердым голосом сказала:

— Одевайся, сынок, и спустись к Алену, в квартиру сестер Минэ. Скажи ему: «Мама передумала. Она согласна отпустить меня с условием, что это будет в первый и последний раз». Ты понял, что я сказала? А ну, повтори!

— «Мама передумала. Она согласна отпустить меня — в первый и последний раз», — повторил Мишель.

— Хорошо, Ален скажет тебе, куда идти и что делать. Он даст тебе поручение к своим товарищам — ведь ему самому нельзя выйти из дома. Но будь осторожен: когда выйдешь на улицу, помни, что у дома напротив стоит шпик. А когда выполнишь поручение, возвращайся скорей! Я буду ждать.

У Мишеля радостно заблестели глаза.

— Я все понял, мама! Я буду связным бойцов Сопротивления, да? Спасибо, мамочка, спасибо, я так рад! Можно, я возьму с собой Жоржа?

— Нет, нельзя, и, пожалуйста, ничего ему не говори. Да… И вот еще что… — Мать показала на блюдо, стоявшее на буфете. — Возьми это блюдо; сестры Минэ забыли его захватить. Это будет хороший предлог, чтобы зайти к ним в квартиру, на случай если ты столкнешься на лестнице с кем-нибудь из Гурров.

Мишель хотел поцеловать маму, но она мягко отстранила его и с нежностью погладила сына по волосам. Потом помогла ему одеться, завязала на шее шарф и тихо сказала:

— Теперь иди.

Мишель ликовал. С улыбкой подумал он о «рыцарях Сопротивления». Насколько интереснее поручение, которое ему дали сегодня, — вот это мужское дело, помощь настоящим бойцам! Ему до зарезу хотелось встретить Стефана, чтобы его подразнить. Тут он услышал на лестнице чьи-то шаги. Но это был не Стефан, а его брат, Луи. Прежде Мишель никогда не вступал с ним в разговор, но сегодня день необычный…

— Хорошо встретили рождество? — спросил он.

— Еще бы, — ответил Луи. — Индюшку ели!

— Ты бы поостерегся, старик: индюшка, подаренная врагом, — это яд! Как у тебя сегодня, еще не сводит живот?

— Ничуть! И еще я пил шампанское, какого ты, верно, и не пробовал! Ну ладно, а вы-то как? Хорошо прошел ваш рождественский ужин?

Мишель понял намек, и рот его растянулся в улыбке.

— Замечательно! — сказал он. — Мы раздобыли елку, настоящую елку, и ели отличные пироги — ты о таких и не мечтал! Вот я сейчас бегу к сестрам Минэ: надо же вернуть им блюдо из-под пирогов! Ну, прощай, старик! Привет!

— Привет! — повторил Луи и разочарованно зашагал дальше.

— Что, съел? Немецкий прихвостень! — сквозь зубы пробормотал Мишель.

Он сильно нажал кнопку звонка. Ему открыла Мари. Мишель, не здороваясь, вбежал в квартиру. Ален при виде его широко раскрыл глаза.

— Мама передумала, — крикнул ему Мишель, — она согласилась меня отпустить — в первый и последний раз! Ну и молодчина же вы, мосье Ален! А это правда, что мне нельзя взять с собой Жоржа? Было бы гораздо веселее, если бы он пошел со мной!

Ален нахмурился.

— Веселье тут ни при чем… — сухо сказал он. — Кажется, друг, ты не совсем понял, что тебе поручают! Никакого веселья не будет, а если ты еще наделаешь глупостей…

Мишель залился густой краской и повернул к нему свое открытое мальчишеское лицо.

— Положитесь на меня, мосье Ален, — сказал он неожиданно серьезным тоном. — Я выполню ваше поручение, выполню как надо.

— Надеюсь, — все так же сухо ответил юноша. — Ну так вот… Скажи: ты часто ездишь на метро?

— Конечно! Когда отношу мамину работу, я выхожу на станции «Вожирар»…

— Ясно… Спустишься в метро, сделаешь пересадку на станции «Реомюр-Себастополь» и доедешь до станции «Вилье». Запомни мои слова, как урок. Понял?

— Да, конечно.

— Значит, выйдешь на станции «Вилье» и пойдешь по бульвару Батиньо́ль по направлению к площади Клиши́. Свернешь на улицу Бурсо́ — она будет у тебя по левую руку… Повторяю: улица Бурсо. Пойдешь по улице Бурсо, пересечешь две улицы, нет, три, и так дойдешь до угла улицы Бриде́н… Бриден… Повтори!

— Бульвар Батиньоль, улица Бурсо, улица Бриден, — старательно повторил Мишель.

— Хорошо. На углу улицы Бриден будет кафе «Добрая встреча» — ты увидишь вывеску. Войдешь в кафе, спросишь хозяина. Это толстый брюнет с красным носом, зовут его Карпо́. Повтори.

— Толстяка с красным носом зовут Карпо.

— Когда он к тебе подойдет, проверь, не подслушивает ли вас кто-нибудь, и шепни ему: «Я к вам от Этье́на». Только не смей называть мое настоящее имя! Хозяин отведет тебя в заднюю комнату. Там ты увидишь белокурую девушку. Расскажешь, что со мной приключилось, не вдаваясь в подробности. Скажешь, что я выберусь отсюда, как только смогу, но покамест пусть выпутываются как-нибудь сами. Добавишь, что завтра кто-нибудь придет в это же место и в тот же час, скорее всего я сам. Все. Вот тебе деньги на метро. Беги!

Мишель поставил блюдо на буфет, взял деньги и ушел. Холодный тон Алена немного его разочаровал; ему даже стало как-то не по себе. «Он мог бы как-никак меня поблагодарить, — подумал он. — И вообще мыслимо ли запомнить все, что он наговорил? Это еще похлеще «крупнейших рек Азии»! Вилье… Батиньоль… Бур… Бур… Как, бишь, ее?.. Забыл!» Ему захотелось вернуться назад, чтобы еще расспросить Алена, но он не посмел и, волнуясь, продолжал свой путь. «Бурд… Бурф… Бурл… — твердил он, спускаясь в метро. — Нет, не то!» Все перемешалось у него в голове. На станции «Реомюр» он вдруг спохватился, что позабыл, у кого должны быть светлые волосы — у толстого владельца кафе или у девушки. Он не помнил также, на кого он должен сослаться — на Этьена или Марселя. Но когда он добрался до станции «Вилье», забытое название улицы вдруг всплыло в его памяти: Бурсо! Улица Бурсо! Но тут он вспомнил, что, поглощенный своими мыслями, он совсем забыл про шпика у дома на улице Четырех Ветров. А что, если тот тип незаметно увязался за ним? Мишель пугливо оглянулся, но шпика не было. «Чепуха, — решил он, — я столько раз на день выхожу из дома, с чего бы ему бежать за мной именно в этот раз!» Мишель свернул на улицу Бурсо, которая была от него по левую руку, миновав несколько перекрестков; наконец, увидел кафе, о котором говорил Ален. «Добрая встреча», — прочел он на вывеске. Мишель остановился. Никогда еще ему не доводилось одному заходить в кафе! Если бы с ним был Жорж! Глубоко вздохнув, он с нарочитой развязностью распахнул дверь.

В углу зала две женщины пили липовый отвар, а за стойкой толстый брюнет мыл стаканы. На его бледном лице резко выделялся красный нос. Сомнений нет: это и есть хозяин! Ну и нос же у него — ни дать ни взять клоунский! Подавив смех, Мишель решительно направился к толстяку. Подойдя к нему, он приподнялся на цыпочки, чтобы казаться больше ростом, и прошептал:

— Вы мосье Карпо, да? Я с поручением от Этьена.

Хозяин положил тряпку на поднос.



— Привет! Это ты, малыш? — весело проговорил он. — Ну, как поживают родители? Вот жена-то обрадуется, что ты пришел! Она там, в задней комнате. Пойди поздоровайся с ней!

Он втолкнул Мишеля в длинную мрачную комнату, где пахло сыростью. Почти всю комнату занимал огромный бильярд, но в глубине за мраморным столиком сидела светловолосая девушка. Она курила сигарету.

— Вот паренек от Этьена! — быстро проговорил хозяин.

Он тут же вышел, закрыв за собой дверь. Мишель как вкопанный застыл на месте. Погасив сигарету, девушка недоуменно взглянула на него.

— Ну, что ты стал? Иди сюда? — нетерпеливо сказала она. — Что велел передать Этьен? Он что, не придет?

— Он не может прийти, — ответил Мишель. — Он в ловушке, его чуть было не взяли.

И он рассказал, как к ним в квартиру ворвались немцы. Ален предупреждал, чтобы он говорил покороче, но, увлеченный рассказом, Мишель невольно привел уйму подробностей, даже упомянул о елке, жареном кролике и Деде-Морозе.

Девушка раздраженно оборвала его:

— При чем тут твоя елка! Ты кончил?

— Нет, что вы! Ал… Этьен сказал еще, что вам придется одной провернуть всю работу по печатанию донесений. А сам он придет сюда завтра в то же время, если только сможет улизнуть.

— Беда, — сказала девушка, — и везет же мне! А тут как раз такая гора работы: придется верных двое суток не спать. В общем, передай Этьену, что все будет сделано, но завтра он встретит здесь не меня, а Даниеля… Запомнил?.. Да-ни-еля!.. Да, вот еще, захвати вот эти бумаги!

— Какие бумаги? — спросил Мишель.

— Не твоего ума дело!.. Спрячь их за пазуху!

Мишель взял пачку бумаг, которую протянула ему девушка, и сунул ее под свитер.

— Постарайся не угодить в лапы к немцам с этими бумагами! — поднимаясь, сказала девушка. — Ладно, теперь можешь идти! — Она вдруг улыбнулась и добавила уже более ласково: — Иди, иди, ты славный паренек!

Мишель бегом устремился к выходу, но у самой двери его окликнул хозяин:

— Эй, малыш, что ж ты так ничего и не выпьешь?

Мишель, краснея, вернулся назад. Хозяин достал с полки бутылку.

— Это вино, — сказал он, — урожая сорок третьего года, но не такое уж оно скверное.

Он налил две рюмки, залпом выпил свою и вытер рот краем рукава.

— За твое здоровье! — сказал он.

— За ваше, мосье! — ответил Мишель, разом опорожнил рюмку по примеру хозяина и, поперхнувшись, закашлялся.

— Э, — засмеялся толстяк, — да ты, малыш, я вижу, без привычки! Ну, ступай и не забудь поклониться от меня своим!

Мишель вышел на улицу. В висках у него стучало. Вино ударило в голову — его вдруг охватила такая радость, словно он получил в школе самую лучшую отметку. Да, он отлично справился с поручением; уж на этот раз Ален его непременно похвалит! Но что там, в этих бумагах? «Ладно, — подумал он, — поживем — увидим, в конце концов, это и правда не моего ума дело. А ведь хозяин сам захотел выпить со мной! Как со взрослым мужчиной!» Тут он вдруг вспомнил Турона. Что сказал бы учитель, увидев его в обществе белокурой девушки из кафе? Ведь он так настойчиво советовал Мишелю хорошо учиться, ничем больше не заниматься! «Он понял бы меня, — решил он, — он все понял бы и остался бы мной доволен». Мишель спустился в метро. Вагон был битком набит немцами, да и к тому же они повсюду, даже в ногах у пассажиров, расставили свои вещевые мешки. Люди угрюмо поглядывали на них, не разжимая губ, но Мишель не удержался и присвистнул от радости. Эх, где ж немцам знать, что спрятано у него на груди под рубашкой! Он потрогал свитер, прислушиваясь к хрусту бумаги. Ему казалось, что пассажиры следят за ним взглядом и читают его мысли. Гордость распирала его.

Подходя к дому, он стал искать глазами шпика. Он заметил его чуть поодаль; тот расхаживал по тротуару и дул на свои руки, стараясь их согреть. Значит, все в порядке, никто за ним не следил! Мальчик вбежал в парадное и скоро, весь красный от счастья, вошел в квартиру сестер Минэ.

— Ну что? — спросил Ален.

— Все в порядке. Я говорил с девушкой, и она сказала, что все поняла. Она ждет вас завтра — нет, завтра ее не будет, завтра вас будет ждать Даниель. И вот эти бумаги я принес.

Он сунул руку за пазуху и вынул пачку бумаг. Ален чуть-чуть не выругался.

— Вот идиотка! — крикнул он. — Что мне с этим делать? Где я возьму пишущую машинку?.. У вас здесь, случайно, нет машинки? — громко обратился он к хозяйкам квартиры.

Мадемуазель Алиса в огромном голубом фартуке вышла из кухни.

— Машинки? Нет… Какая жалость: нет у нас машинки! А, это ты, Мишель. Поблагодари маму за бритву. Пусть она нас извинит, что мы сами ее не вернули, но мы очень заняты — жарим блины для Алена!

«Блины для Алена!.. Подумаешь!..» — ворчал Мишель, поднимаясь наверх. В самом деле, этот Ален все принимает как должное, будто все обязаны ему помогать! Сдавленный возглас нарушил ход его мыслей. Перегнувшись через перила, мать поджидала его.

— Наконец-то! — сказала она слабым голосом. — Ну как, все… все благополучно?

— Замечательно! — крикнул Мишель, и глаза его заблестели. — Если бы ты только знала, мама! Я пил с хозяином! Он угостил меня настоящим вином! Ой, оно такое вкусное, только очень щиплет!

Стол был уже накрыт; на плите разогревались остатки вчерашнего кролика. Мишель забежал в комнату девочек. Соланж спала, закрытая до подбородка простыней; светлые пряди волос прилипли к влажному лбу; во сне девочка прижимала к себе куклу. Норетта сидела на низеньком стуле за уставленным лекарством столиком и штопала фуфайку.

— Соланж уснула, — прошептала она. — А отчего ты так поздно вернулся? Где ты был?

— Так, прогулялся, — небрежно ответил Мишель.

— Ах вот оно что! Все со своей наборной кассой?..

— Ошибаешься, старуха! Мои дела поважнее какой-то кассы! Хотя… м-да… в общем, ты угадала… Это связано с моей кассой…

— Известно, — снисходительно отозвалась Норетта. — От меня ничего не скроешь!

Мишель невольно улыбнулся. Ну и зазнайка его сестра! Знала бы она правду — вот позавидовала бы!

— А где Жорж? — спросил он. — Наверно, заходил за мной?

— Нет, куда там! Его родители боятся выходить из квартиры. И Жоржу тоже запретили. Понятно, что они встревожены после вчерашнего. Если только немцы узнают, что здесь евреи…

— А как они узнают? — резко оборвал ее Мишель. — Вечно ты какую-то чушь городишь! Ну что ж, если так, я сам поднимусь к Жоржу!

После обеда пришла мадам Кэлин. Гурры куда-то уехали. Они сами зашли к привратнице и предупредили, что вернутся только к полуночи. Значит, весь день их не будет!

Дом сразу заходил ходуном. Мать Жоржа, вся в слезах, вышла из своей квартиры, и Эвелина долго ее утешала. Наконец гостья успокоилась и даже сходила наверх за банкой консервов, которую Жорж тут же отнес сестрам Минэ. А сам Моско вдогонку послал Алену сигареты, Эвелина — пачку макарон, а консьержка — баночку варенья, которую берегла для сына. Сестры Минэ поблагодарили друзей, но сейчас, сказали они, им нужна только пишущая машинка, и ничего больше!

— Ален весь извелся, — зашептали они, — в обед он почти ничего не ел, второй блин и то не смог доесть, так мучит его забота. Но где раздобыть пишущую машинку? Вот у мосье Жана была машинка…

— Ах, так! — сказал Ален. — Надо ее взять!

— Но ведь его квартира заперта! — возразила консьержка.

— Подумаешь — заперта! Попробуйте моим ключом!.. Сумели же вы вчера отпереть нашу дверь!

Мадам Кэлин сбегала за ключом — и впрямь, ей удалось отпереть дверь квартиры Жана. Но когда принесли машинку, оказалось, что испорчен валик: он не двигался ни вправо, ни влево. Ален рвал и метал — время уходило! А ведь надо было закончить работу до возвращения Гурров — от этих машинок всегда стоит адский грохот!

— А что, если позвать папашу Лампьона? — предложила Эвелина Селье. — Уж наверно он знает толк в пишущихмашинках: он ведь на все руки мастер, да и к тому же работает в типографии…

Предложение все одобрили. Оно было связано с известным риском, но все знали папашу Лампьона как порядочного человека. Немцев он ненавидел… Мадам Кэлин сказала, что пойдет потолкует с ним. С первых же ее слов старик догадался, в чем дело.

— Можете дальше не продолжать, — сказал он, — я все понял. Вот что я вам скажу: ваше счастье, что вы обратились ко мне. Неужто вы думаете, что у нас в типографии печатают только эти нацистские пакости!.. Уж я показах бы вам один загородный домик, какие там творятся дела!.. Но — молчок!.. Пошли посмотрим вашу машинку.

Оглядев валик, он заявил, что на починку уйдет примерно полчаса. Через двадцать минут Лампьон принес машинку в квартиру сестер Минэ. Ален кинулся к ней, словно перед ним было сокровище, и впервые за все время, что он провел в родном доме, на его лице появилась улыбка. Но еще нужна была бумага. Отец Жоржа перерыл у себя все шкафы и нашел две стопки писчей бумаги, почти нетронутые. Алена перевели в комнату с окнами во двор, чтобы на улице не был слышен стук машинки, и юноша принялся за работу. Он печатал до позднего вечера, не поднимая головы, не притрагиваясь к ужину, который мадемуазель Мари принесла ему на подносе. Когда наконец около полуночи замолк стрекот машинки, жильцы облегченно вздохнули, — пусть теперь возвращаются Гурры!

В шесть часов снова пришел доктор Менар. После сна Соланж почувствовала себя лучше. Жар у нее спал. Она уже больше не бредила, но вместе с сознанием к ней вернулась ее тревога. Она озабоченно спрашивала про брата. Когда Эвелина уверила ее, что Ален в безопасности, лицо ее озарилось слабой улыбкой, и она умиротворенно закрыла глаза. Норетта всю ночь дежурила у ее постели и заснула только под утро. В восемь часов мать вошла в комнату и, увидев, что дочь спит глубоким сном, не решилась ее будить. Она быстро накормила завтраком Мишеля с Фанфаном и спустилась к сестрам Минэ. Шпик по-прежнему торчал перед домом, и Ален, как и вчера, шагал из угла в угол. Эвелина не стала ждать, пока он с ней заговорит.

— Хорошо, — сказала она. — Мишель еще раз сходит к вашим друзьям. Дайте мне бумаги, которые вы напечатали.

И Мишель снова направился в кафе. Но сейчас он думал не об Алене, а о Жорже. Еще раньше Мишель ему все рассказал. Тот с завистью поглядел на него, но когда Мишель под конец с пренебрежением отозвался о Союзе «рыцарей Сопротивления», Жорж возмутился.

— Ну вот, — сказал он, — так я и знал! Сперва Турон, теперь Ален! Не стыдно тебе, старик? Раз так, я сам буду руководить Союзом, и можешь быть спокоен. «Рыцари Сопротивления» не подведут! Но только учти: твой Ален уедет, и тогда тебе больше нечего будет делать, а я уже не уступлю тебе место командира!.. И еще вот что: отдай мне твою наборную кассу. Этого требует справедливость!

Мишель небрежно протянул ему коробку. Сказать по правде, теперь он жалел, что уступил Жоржу руководство Союзом. В самом деле, чем он займется, когда Алена не будет? Какими долгими, скучными покажутся ему дни! В задумчивости он добрался до кафе. На этот раз там не было белокурой девушки. Его встретил смуглый человек с суровым лицом, таким же усталым, как у Алена.

— Где Этьен? — резко спросил мужчина.

— У нас! — ответил Мишель. — Он все еще не может выйти из дома из-за того шпика… Но он напечатал все донесения.



Мишель непринужденно достал из-за пазухи бумаги: он уже начинал привыкать к новой работе.

— А ты ловкий парень, — сказал Даниель. — Видно, уже освоил наше дело! Ну так вот, передай Этьену, что он должен во что бы то ни стало улизнуть: он нужен мне позарез. Я буду ждать его завтра в десять часов в «Центре».

— Хорошо, — сказал Мишель.

Но он не мог вот так просто уйти. Даниель словно приворожил его: от него веяло такой силой, что один вид его воодушевлял на подвиги. Мишель чувствовал, что за этим человеком он пойдет в огонь и в воду. Его воображению представился день, когда он вот так же будет стоять перед Даниелем, только что выполнив опасное задание, и Даниель скажет ему: «Молодчина!» Мишель подумал: скоро Ален покинет их дом, и тогда он, Мишель, никогда больше не увидит Даниеля; тот вообще больше никогда сюда не придет… Дрожащим голосом он воскликнул:

— Скажите, мосье, я очень прошу: нельзя ли еще чем-нибудь вам помочь? Может, я вам понадоблюсь?

Даниель пристально посмотрел на него, потом кивнул головой и улыбнулся.

— А почему бы и нет? — сказал он.

— Спасибо вам! Спасибо! — крикнул Мишель. — А когда? Завтра?

— Нет, завтра не нужно, но, наверно, скоро. Ты и в самом деле можешь мне понадобиться.

— Да, правда? Я оставлю вам свой адрес.

— Этьен его знает, — сказал Даниель, — этого довольно.

Мишель раскрыл рот, пытаясь еще что-то сказать, но захлестнувшие его чувства были так сильны, что он не мог их выразить. И он стремглав выбежал из кафе, не слыша, как толстяк Карпо крикнул ему вдогонку:

— Ты что ж, сегодня не выпьешь со мной вина?

Поездка в метро показалась Мишелю нестерпимо долгой, и он прибежал к сестрам Минэ, измученный вконец. Он сбивчиво передал Алену слова Даниеля.

— Вечером я уйду, — выслушав его, заявил Ален.

— Это безумие! — воскликнули сестры Минэ. — Это безумие! Вас могут схватить! Господи, неужели вам у нас плохо?

— Вечером я уйду, — повторил Ален.

И в самом деле, он ушел в тот же вечер. Он сменил свой плащ на старое пальто отца Мишеля, а Моско дал ему берет, который он надвинул на самые уши, чтобы спрятать золотистые волосы. К тому же на улице стоял такой мрак, что было невозможно отличить блондина от брюнета. Шел снег. Ален уходил, как появился, — в ночь и туман. Пока Мишель, стоя на лестничной площадке, сторожил дверь Гурров, Ален торопливо простился с сестрами Минэ и предупредил Эвелину, что он не скоро вернется сюда: за домом следят немцы. У соседнего подъезда остановился грузовик. Воспользовавшись этим, Ален быстро выскользнул из парадного и юркнул за машину. Прильнув к оконным стеклам, жильцы долго провожали взглядом его сутулую фигуру, которая вскоре исчезла за поворотом. Шпика не было видно.

— Надеюсь, он не пошел за ним, — отвернувшись от окна, сказала Эвелина. — Странно, что больше не видно этого типа.

— Алену лучше бы остаться, — простонала мадемуазель Мари, — он совсем нас не стеснял, вы же сами видели, а он так измучен!

— Его ждут товарищи, — коротко ответила Эвелина, — и к тому же он прав: за нашим домом следят немцы. Раньше или позже они убедятся, что мосье Жан никак не связан с Сопротивлением, и, кто знает, может, они снова нагрянут сюда за Аленом. Кстати, как нам быть с машинкой? Ведь на ней печатали донесение. Если немцы обнаружат одну из этих бумажек и потом произведут в доме обыск, они могут опознать шрифт. Мы обязаны подумать обо всем… Куда же мы ее денем?

Посоветовались с консьержкой, и та сказала, что отнесет машинку к своей кузине, живущей неподалеку. А Жану она потом все объяснит… если он вернется.

Эвелина поднялась в свою квартиру. Она думала о Соланж. Что будет с бедняжкой, когда она узнает, что брат ушел, не попрощавшись с ней? «Как мне сказать ей об этом!» — вздохнула женщина.

Соланж поправилась, но была еще так слаба, что, встав в первый раз с постели, с трудом сделала по комнате несколько шагов.

Доктор Менар назначил ей уколы и делал их, аккуратно являясь для этого через день. Сколько работы врачу! Эвелина встревожилась. Как ей все это оплатить? Она робко заговорила с доктором о плате, но он прервал ее на полуслове.

— Никаких денег! — отрезал он. — Вы же вот не берете платы за свои хлопоты, за бдение у постели больной! Давайте будем считать, что мы с вами вдвоем ухаживаем за девочкой. И больше об этом ни слова!

В ночь под Новый год снова прилетели английские самолеты и бомбили завод в Курбевуа́. Соланж не вставала с постели. Эвелина осталась с ней, а детей отослали в подвал под охраной супругов Моско. Девочка слышала разрывы бомб, видела, как дрожали оконные стекла, и в страхе судорожно цеплялась за руку Эвелины. И тут, в адском шуме бомбежки, Эвелина Селье вдруг отчетливо поняла, что ей надо делать: она должна оставить у себя Соланж до самого конца войны. Другого выхода нет.

ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК

Только в середине января пришла, наконец, весть от Жана. Однажды утром к консьержке постучался невысокий бородатый мужчина, с худым, измученным лицом. Он сказал, что только что вышел из тюрьмы «Фрэн»: две недели он сидел в одной камере с Жаном. Молодой человек просил передать соседям, что немцы, убедившись в своей ошибке, обещали отпустить его на свободу. Но дни шли, а Жана все не выпускали. Нельзя ли прислать ему в тюрьму немного белья и продуктов?

Жильцы сразу засуетились. Мадам Кэлин починила все носки и рубашки Жана, и каждый из обитателей дома нашел в своем шкафу вещи, которые могли пригодиться арестанту. Скоро посылка была готова. Сестры Минэ, после ухода Алена долго грустившие, что теперь им не о ком заботиться, охотно взялись отнести посылку в тюрьму. Но самое слово «Фрэн» заставило Эвелину кое-что вспомнить. Ведь, кажется, доктор Менар ей говорил, что имеет свободный доступ в тюрьму? Когда доктор пришел, чтобы сделать укол Соланж, она спросила его об этом.

— Конечно, — ответил доктор, — я непременно навещу вашего соседа. Могу сделать и нечто более существенное. Между нами говоря, я знаком с немцем, у которого хранятся дела заключенных: негодяй чрезвычайно падок на деньги — это мне хорошо известно. Надо дать ему три тысячи франков — тогда он вытащит из общей груды дело вашего друга, и все будет в порядке. Поверьте мне: надо действовать, а не то ваш Жан останется в тюрьме до самого конца войны, если его не угонят в Германию!

— Но раз они убедились, что…

— Что им за дело! Пусть Жан не боец Сопротивления, все же он мужчина, человек, который в один прекрасный день может взбунтоваться против оккупантов, а так он у них в руках…

— Хорошо, — быстро проговорила Эвелина, — будет сделано.

Теперь надо было собрать три тысячи франков. Пятьсот дал доктор, тысячу — супруги Моско, восемьсот внесли из своих сбережений сестры Минэ, а Эвелина, как ни старалась, не смогла набрать больше двухсот. Остальные деньги доложили папаша Лампьон и консьержка.

Спустя два дня Жан был на свободе. Он вернулся домой под вечер — грязный, исхудавший, небритый — и сразу заявил, что не станет ни с кем разговаривать, пока не приведет себя в порядок. А приводил он себя в порядок очень долго; зато, когда он вышел из квартиры, вид у него был еще франтоватей прежнего — только бледность его выдавала. Поднявшись в квартиру Селье, где собрались для встречи с ним все жильцы, он раскланялся с каждым, заботливо поправляя галстук.

— Ну как? — закричали соседи. — Рассказывайте!

— Что уж тут рассказывать! Я там разыгрывал этакого дурачка, ну, понимаете, совершенного болвана. А им это даже понравилось: они глядели на меня благосклонно. «Вы — Ален Кутюр?» — спросили они. «Ален Кутюр? — изумился я. — Нет, что вы! Мое имя Жан-Феликс Паризо!» — «Но вы ведь знакомы с Аленом Кутюром?» — «Конечно, он мой сосед, мы часто встречаемся на лестнице… А знаете, у меня есть кузина, которую зовут Алина Вуатюр. Может, это вас и попутало?» Ну, тут взяли меня за бока: я, мол, участник Сопротивления, я сражаюсь против немецкой армии! Тут я скорчил дурацкую рожу: я сражаюсь против немецкой армии? Как можно такое говорить? Да и времени у меня нет! С меня вполне хватит моей аптеки! А что до Сопротивления — конечно, я слыхал, что есть такая штука, но больше я ничего не знаю. Они перемигивались, подсмеиваясь надо мной, потом сказали, что выпустят меня на свободу. Но вместо этого они просто-напросто отправили меня в тюрьму «Фрэн». Нет, вы не представляете себе, что там творится! — Мосье Жан чуть не захлебнулся от ярости. — Подумать только: какой-то долговязый немец начал срывать с меня галстук! «Selbstbinder!»[6] — вопил он, а сам чуть не задушил меня. Потом он стал бить меня по щекам. Тут появился другой тип и тоже заорал: «Галстук! Галстук сними!» Я взорвался: «Вы что, не могли объяснить толком, что вам надо? Зачем издеваться над человеком?» И я снял галстук. Нет, представляете?

— А что потом? — спросила консьержка. — Как было в камере?

— Что ж, в камере, пожалуй, было бы терпимо, если бы я не подыхал с голоду. Со мной сидело еще двое заключенных: один такой маленький, с бородой, который к вам приходил, а второй — бретонец, его вчера отправили в Германию. Знали бы вы, что только не изобретают заключенные! Они прячут в соломенных тюфяках и ножи и бумагу с карандашами. А по вечерам перестукиваются с арестантами из соседних камер… Самое тяжкое — это вечера. Света нет. Мы лежим в темноте, стараясь развлечь друг друга беседой, но скоро все умолкают. Засыпают — и точка… На второе же утро из камеры увели людей — втолкнули в грузовик и повезли на расстрел. И тогда мы все запели «Марсельезу»…

— И их расстреляли? — всплеснув руками, воскликнула мадемуазель Мари.

— Не знаю… Наверно, раз никто из них не вернулся… Каждые два дня кого-то вот так увозили, и мы всякий раз провожали их «Марсельезой». А потом выпустили бородача, и я попросил его вас известить. Премного благодарен вам за посылку, — вежливо добавил Жан.

Эвелина задумалась.

— Когда вас допрашивали? — спросила она. — Какой это был день?

— Погодите… Меня арестовали двадцать четвертого декабря и два дня держали в гестапо на улице Соссэ́… Значит, допрос был двадцать шестого. Почему вы спрашиваете?

— Двадцать шестое декабря… — повторила Эвелина. — В этот день исчез шпик… Все ясно… Немцы убедились, что вы не Ален, и перестали наблюдать за домом. Значит, когда Ален уходил, никто уже не мог его выследить.

— Какое счастье! — воскликнули сестры Минэ.

Жану рассказали про содействие доктора Менара, ни одним словом не упомянув о собранных деньгах.

— Значит, это ему я обязан свободой? — спросил Жан. — Славный он человек, непременно схожу к нему, поблагодарю. Но вот что я хочу вам сказать: больше я не намерен смирно сидеть в своем углу! Уж очень я зол на них, подлецов, которые каждое утро отправляют на смерть сотни людей! Нет, недаром я пел «Марсельезу», недаром… Да и как они смели оскорблять меня, бить, срывать с меня галстук?! Нет, больше я не буду тихоней: я хочу сражаться, помогать Алену…

— Сейчас вам прежде всего надо поправиться, — с улыбкой сказала ему Эвелина, — вечером будете ужинать с нами!

— Нет, с нами, с нами! — закричал отец Жоржа.

Жан ужинал у Селье, а на другой день завтракал у Моско и обедал у сестер Минэ. Все дружно за ним ухаживали, и мадам Кэлин сияла. Таким домом можно гордиться! Все ее жильцы против немцев: все — с первого до последнего этажа! Когда вернется ее сынок и заведет речь о своих боевых подвигах, она тоже сможет кое о чем порассказать.

Оставалось одно черное пятно — Гурры. Не они ли донесли на Алена? Это дело надо было расследовать! Мишель с Жоржем пытались незаметно расспросить Стефана. Но тот только отшучивался. Виновны были Гурры или нет — они держали язык за зубами.

— Это они, конечно, они! — твердил Жоржу Мишель. — Кто другой мог бы это сделать? По мне, так надо бы сказать им правду в лицо и выставить их из дома!

Жорж пожимал плечами: это невозможно, надо дождаться победы! Но уж тогда подлецы получат по заслугам, да!

Мальчики снова, как прежде, ходили в школу, и Мишель старался учиться как можно лучше. Он уступил Жоржу должность командира «рыцарей», а сам, как все рядовые бойцы, распространял листовки, рассовывая их по почтовым ящикам. Но Союз рыцарей, зеленые листовки — все это уже не захватывало его по-настоящему. Он все время думал только о Даниеле. С того самого дня, как Мишель расстался с ним в кафе «Добрая встреча», Даниель не подавал о себе вестей. Неужели он забыл свое обещание?



Как-то раз в феврале Мишель возвращался домой через Люксембургский сад, неторопливо ступая по талому снегу. Вдруг перед ним вырос Ален. Мишель с трудом его узнал. Ален был теперь не блондин, а брюнет и носил широкую фетровую шляпу и очки.

— Я тебя искал, — сказал юноша. — Мне не хотелось идти на улицу Четырех Ветров, а потому я поджидал тебя здесь… Меня послал к тебе Даниель…

Мишель вспыхнул от радости.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Скорей говорите, что я должен сделать!

Надо было в тот же день отнести записку хозяйке красильни на улице Генего́. Спросить мадемуазель Агату и сказать: «Я к вам от Мартена». Мишель сунул листок за пазуху, и этот привычный жест вызвал бурную радость в его душе.

— Это не все, — сказал Ален, — придешь сюда в будущий вторник в четыре часа, и я дам тебе еще одно поручение… Прощай… Значит, во вторник…

Он зажег сигарету и ушел, шлепая по лужам. Мишель задумался. Он не мог отправиться на задание, не сказав матери всей правды. «А вдруг она не позволит мне пойти на улицу Генего? — испугался он. — Нет, была не была, скажу все, как есть: не могу же я обманывать маму!»

Эвелина Селье выслушала сына и, подавив вздох, тихо сказала:

— Иди, сынок!

Без труда отыскав красильню, Мишель аккуратно исполнил все, что ему велели. Для этого ему пришлось пропустить занятия в школе, а через три дня он снова их пропустил, потому что на этот раз Ален послал его в более отдаленный район — Бельви́ль: там у станции метро «Пляс де Фэт» его ждала, читая газету, белокурая девушка, с которой он познакомился месяц назад.

Он побывал также в кварталах Терм и Порт-Майо, на улицах Вожира́р и Лафайе́т. Повсюду, на перекрестках, у входа в лавку, его дожидались люди, имени которых он не знал, но стоило ему сказать, что он от Мартена, как они устремляли на него пристальный взгляд. Постепенно он привыкал и, встречая по дороге немцев, уже не смотрел на них с прежним вызовом — теперь ему и вовсе нельзя попадаться: как-никак он боец Сопротивления!

В один из четвергов, после обеда, Мишель снова встретился с Аленом у Пантео́на.

— Сегодня тебе выпала работка потрудней, — сказал Ален. — Относить ничего не надо, зато ты кое-что нам доставишь: план, вернее, черновик плана, который мы должны сегодня же уточнить! А ехать тебе придется далеко — в пригород Сен-Реми-Ле-Шеврез. Я охотно послал бы кого-нибудь другого, но нет никого под рукой, а дело срочное. Как думаешь, справишься?

— Конечно, мосье Ален!

— Ладно. Сядешь в электричку на Люксембургском вокзале, сойдешь в Сен-Реми — это конечная станция. Отыщешь там галантерейную лавку госпожи Деви́нь — лавка выкрашена в зеленый цвет. Там увидишь старушку. Когда убедишься, что это и есть мадам Девинь, скажешь ей пароль. Она передаст тебе план.

— А дальше что?

— Отвезешь план Даниелю, который будет ждать тебя в кафе «Добрая встреча» до шести часов…

— Даниель… — прошептал Мишель. — Я увижу Даниеля?

— Ага, обрадовался?.. Неудивительно! Даниель… Он у нас знаешь какой!.. Да, друг, сегодня ты увидишь Даниеля! Деньги есть? Нет? Вот тебе сто франков… Я не успел их разменять. А теперь беги — в два часа отойдет поезд!

Было уже без двадцати два. Мишель едва успел предупредить мать и добежать до вокзала. Очутившись в поезде, он вздохнул с облегчением и весь отдался ощущению счастья. Он увидит Даниеля, тот будет его расспрашивать, и Мишель станет отвечать! Но как долго ждать встречи с Даниелем! И когда, наконец, стемнеет! Мишелю казалось, что и поезд тащится, как черепаха, и минуты тянутся нестерпимо медленно. Стоя в углу вагона, он глядел, как пролетают мимо дома и улицы, — глядел, не замечая, ничего не видя.

Он сунул руку в карман и вдруг ощутил в нем что-то мягкое. «Медвежонок! Медвежонок Фанфана!» — удивился он. Перед обедом Мишель повздорил с мальчиком: Фанфан стащил у него ластик и в отместку Мишель отнял у него мишку и спрятал в карман. И вот в спешке он увез медвежонка с собой! Как это глупо: он, посланец Даниеля, носит с собой детскую игрушку! Ему захотелось вышвырнуть ее в окно, но он подумал, что Фанфан будет горевать, и сердито сунул медвежонка в карман, под носовой платок.

Поезд подходил к станции Сен-Реми.

Мишель спрыгнул на перрон, быстро вышел из вокзала и стал искать зеленую лавку. Скоро он ее увидел — в самом конце узкой и длинной улочки. Он шел, напевая. Было холодно, то и дело налетал резкий ветер, приносивший запах полей. Мишель вспомнил бабушкин сад и лес, обступавший участок. Летом он обязательно выстроит себе в лесу хижину! Но на этот раз он ни за что не позволит Норетте залезать на крышу… А впрочем, что сейчас об этом думать? Мишель вошел в лавку.

У кассы сидела седая остроносенькая старушка в огромных роговых очках. Увидев Мишеля, она сняла очки и приветливо спросила, что ему нужно. Когда мальчик произнес обычный пароль, старушка нахмурилась.

— Хорошо, — сказала она, боязливо оглядываясь в сторону витрины, — хорошо, я сейчас…

Она выскользнула в низенькую боковую дверь и сразу же вернулась, держа в руках сложенный вчетверо листок папиросной бумаги.

— Бумажка совсем маленькая, — прошептала она, — но я нарочно ее так свернула, из осторожности. Мне кажется, что за мной следят. Предупреди Мартена — хорошо?.. Ну, и куда же ты денешь план?

— Гм, — сказал Мишель, — не знаю даже… Бумажка такая маленькая, что я боюсь ее потерять. Может, в кошелек положить?

— Вот-вот… Чтобы немцы сразу же на нее наткнулись? При обыске всегда первым делом отбирают кошелек! Помни: если тебя схватят, мне тоже не поздоровится, а я этого совсем не хочу! И без того я вся дрожу: вокруг все время слоняются немцы. Ну так как?

— Придумал! — воскликнул Мишель.

Юркнув за кассу, чтобы его не могли увидеть снаружи, он вынул из кармана медвежонка. Повертел его в руках.

— Есть у вас ножницы? — спросил он.

Кончиком ножниц Мишель расширил дырочку в том месте, где у медвежонка прежде был глаз. Затем он вытащил клочок шерсти, засунул внутрь бумажку и снова заткнул отверстие, примяв шерсть пальцем.

— Молодец! — одобрила старушка. — Только не потеряй своего мишку, хорошенько спрячь его в карман… А ты, должно быть, славный мальчик, — продолжала она со вздохом. — Зачем на тебя взвалили такую опасную работу? Погоди, дружок, у меня тут есть кое-что для тебя.

Она порылась в каких-то коробках, потом в ящике и протянула Мишелю синий карандаш.

— Спасибо! — радостно воскликнул мальчик. — Вот спасибо! Я буду раскрашивать им реки на школьных картах!

Он был так доволен своим карандашом, что, возвращаясь на станцию, заплутал и неожиданно очутился на грязной улочке, вымощенной неровными каменными плитами. Досадуя на самого себя, Мишель тут же повернул назад, и у него екнуло сердце: в конце улочки, преградив ему путь, стоял немец в зеленом мундире. «Если я побегу, — сообразил Мишель, — подумает, что я испугался. Вперед! Может, он уберется?» Но немец не тронулся с места и, когда Мишель поравнялся с ним, положил руку на его плечо. Мальчик вздрогнул.

— Куда… идти? — коверкая слова, спросил немец.

— Я возвращаюсь в Париж, — ответил Мишель, — мне надо к вокзалу.

— Откуда ты… ехать? Зачем ходить к мадам Девинь?

Мишель прикусил язык. Значит, немец все время шел за ним. А раз так, лавочница была права: за ней следили.

— Я покупал… — брякнул он наугад, — я покупал…

Он поспешно достал из кармана карандаш.

— Я покупал… карандаш!

Немец беззвучно рассмеялся, но ничего не ответил. Только взял Мишеля за руку.

— Пойдем, — сказал он, все так же смеясь, — пойдем mit mir… со мной!

Мишель отскочил назад, пытаясь оценить расстояние, отделявшее его от угла улицы. Пожалуй, метров пять будет, не больше, а уж там… Он хотел было метнуться в сторону, но немец схватил его и больно стукнул по голове.

— Mit mir… Со мной… Понял?

Мишель, не помня себя от ярости, пошел за ним. Он был так зол, что даже не испытывал страха. «Угодил прямо в руки немцам, болван несчастный! Болван, — повторял он про себя, стиснув зубы, — болван! А что скажет Даниель, когда узнает? Он будет ждать меня, ждать и решит, что я струсил… А что, если они станут меня обыскивать и найдут план? Да нет, на это им ума не хватит!» Он сунул руку в карман и судорожно стиснул в кулаке плюшевого медвежонка.

Немец шел рядом, чеканя шаг, не поворачивая головы. В окнах показывались встревоженные лица и почти сразу исчезали. Молодая женщина с ребенком на руках молча проводила Мишеля взглядом. Они пересекли площадь, прошли пустынную улицу и наконец остановились перед серым зданием, на котором черными буквами было выведено: «Kommandatur» («Комендатура»). Солдат открыл дверь и втолкнул Мишеля в тесную, жарко натопленную комнату с грязными стенами. За столом, загроможденным множеством папок, восседал офицер, высокий, жирный, с бледным лицом и лысым черепом, покрытым капельками пота; он курил сигару. Другой немец, стоя спиной к камину, что-то записывал в блокнот.

Солдат подтолкнул Мишеля к столу, щелкнул каблуками и неторопливо доложил о происшествии. Офицер поднял голову и уставился на Мишеля бесцветными глазами.

— Подойди ближе! — приказал он.

Мишель не сдвинулся с места.

— Näher treten! Ближе подойди! — закричал офицер, вынув изо рта сигару, а солдат пинком в спину подтолкнул мальчика вперед.

Мишель весь напрягся и, вскинув голову, вытянулся перед столом, силясь побороть дрожь…

— Как имя? Адрес?

— Селье Мишель, Париж, улица Четырех Ветров, дом 24.

— Кто отец?

— Мой отец в немецком плену! — с гордостью ответил Мишель.

— Ach, ja, ja… Дай, что у тебя в рука?

Мишель положил карандаш на стол.

— Это все? — спросил офицер.

Он сделал знак солдату; тот подошел к Мишелю, велел ему поднять руки и начал рыться в его карманах. Кошелек, носовой платок, медвежонок…

— Снять — как это? — свитер! — заорал лысый офицер.

Мишель снял свитер. Грубые, потные руки щупали его тело, срывали с него рубашку; он чувствовал их влажное прикосновение. Но сам он думал только о плане. Схватив медвежонка за лапку, офицер внимательно оглядел пустую глазницу… Прошла минута, две… Мишель, весь дрожа, ждал. Вдруг немец брезгливо отшвырнул медвежонка в другой конец комнаты. Он мягко упал на пол рядом с камином, у ног нациста с блокнотом. «Ура, — подумал Мишель, — этот кретин ничего не заметил!» Его стал одолевать нервный смех; сдержать его было не легко.

— Nichts! Ничего! — выпрямившись, отрапортовал солдат.

Офицер пожал плечами. Снова закурив сигару, он начал рассеянно катать по столу синий карандаш.

— Ты купить его у мадам Девинь? — спросил он наконец, показывая на карандаш.

— Да, — ответил Мишель, — я уже сказал.

— И мадам Девинь ничего тебе не дать? И ты тоже ничего ей не носить?

— Нет, ничего.

Прищурив бесцветные глаза, немец изобразил на своем лице добродушие.

— Очень некарашо врать, очень плоха. Ты не мог приехать в Париж, чтобы покупать один карандаш… Что скажет папа в Германии, когда узнает, что сын говорил неправда?

— Мой отец… — забормотал Мишель, красный как рак. Он осекся и уже более твердым голосом продолжал: — Я не только из-за карандаша. Я для того еще приезжал, чтобы купить мяса: на базаре ведь совсем ничего нет! Мама послала меня, потому что сегодня четверг и мне не надо идти в школу. Она дала мне сто франков, можете посмотреть в моем кошельке!

— Очень некарашо, — повторил офицер, словно ничего и не слышал.

Он выпустил кольцо дыма и добавил, четко произнося каждое слово:

— Ты знаешь, что делают с лгунами? Их стреляют! — Офицер вскинул воображаемое ружье на плечо и прицелился. — Ты не хотел, чтобы тебя стреляли? Нет? Очень будет плакать мама!

Мишель не ответил. Он глядел на губы офицера, красные, мокрые, стиснувшие сигару. «Не испугаешь меня, подлый фриц! — подумал он. — Болтай себе, болтай… Эх, жалко, сигара твоя не мышьяком набита!»

Немец погладил свой лысый череп.

— Не хочешь говорить правда? — спросил он. — Тогда надо стрелять!

Он продолжал добродушно улыбаться. Мишель вытаращил глаза. Неужели это правда? Неужели его сейчас убьют? «Но мне же нельзя умереть! — с отчаянием думал он. — Если я умру, Даниель не получит плана, а ведь я обещал Алену, обещал…» Слезы душили его. Ему хотелось попросить лысого немца о пощаде и в то же время измолотить кулаками это бледное жирное лицо с бесцветными глазками, насмешливо следившими за ним. «Сволочь, — прошептал он, — сволочь!» Но солдат, не дав ему опомниться, потащил мальчика за собой. Мишель в последний раз оглядел комнату, стол, медвежонка, все так же валявшегося у камина. «Нет уж, — решил он, — мишку я им не оставлю, чтобы они потом, после моей смерти, нашли план?» Он быстро пригнулся и, вырвавшись из рук солдата, кинулся к медвежонку и поднял его с пола.

— Ах, — сказал офицер, — ты забрал свой мишка? Хорошо, вас будут стрелять вместе!.. Марш!..

Мишель на этот раз позволил увести себя без сопротивления. Радуясь, что обманул немцев, он почти не думал о том, что его ждет. Но его вывели из дома, и он вспомнил, что сейчас его убьют. Солдат привел его в садик, заросший сухой травой и окруженный низкой оградой. Здесь стояли четверо немцев с ружьями в руках. Солдат что-то им прокричал, как-то странно взглянул на Мишеля и толкнул его к ограде. Короткий приказ. Четыре дула смотрят в лицо Мишелю. Мальчик выпрямился. «Мне не страшно… Мне не страшно…» — повторял он, стараясь приободриться. Но черные ружейные дула грозно маячили перед ним. Раз… два… три… четыре… Наверно, это очень больно… Он вспомнил случай, когда, оступившись на лестнице, упал и раскроил лоб. «Я не плакал тогда, — сказал он себе. — Вот только мама… мама…» — повторил Мишель. Он с трудом удержал слезы. «Но плана они не получат!» — прошептал он губами. Он закрыл глаза и изо всех сил прижал к себе медвежонка.

Прошла минута. Минута, которая показалась ему вечностью. Немцы не стреляли. Мишель медленно открыл глаза. Чего они ждут? И почему они не связали ему руки, как описано во всех книжках? От напряжения он старался стоять совершенно прямо, у него кружилась голова. «Ну, чего же они стоят? — яростно подумал он. — Пусть стреляют, черт побери! С меня хватит!»



В ту же секунду ружейные дула опустились; четверо немцев громко загоготали, а солдат, который привел Мишеля, подошел к мальчику и указал пальцем на крыльцо.

— Ach! — крикнул солдат. — Маленький француз… Уходить! Быстро!

Мишель медленно отошел от стены. В глазах у него потемнело, и он, как слепой, ощупью поднялся по ступенькам наверх. Ноги под ним подкашивались; его шатало из стороны в сторону. Но когда он прошел весь длинный коридор здания и, миновав парадное, очутился на улице, когда он наконец понял, что свободен, он вдруг задрожал всем телом и разрыдался как ребенок, всхлипывая и заливаясь слезами. «Мама, — зашептал он, — мамочка…» Он вдруг ощутил отчаянное желание поскорее увидеть мать, забраться к ней на колени и спрятать голову на ее груди. Но его ждет Даниель… Он вытер слезы, взглянул на плюшевого медвежонка и побежал к вокзалу.

Парижский поезд, почти совсем пустой, уже отходил от платформы. Мишель вскочил в один из вагонов и сел на скамейку в углу. Какая мягкая скамейка! Как славно идет поезд! Какие милые люди в нем едут! Все вокруг казалось ему прекрасным. Он увидел из окна садик, где маленькая девочка прыгала через веревочку. И ему захотелось с ней подружиться и поиграть.

Вдруг он похолодел от неожиданной мысли: а что, если лысый послал за ним вдогонку шпика, чтобы узнать, куда он пойдет? Он стал боязливо приглядываться к пассажирам. Толстый господин; молодой человек в сером плаще; одна дама в голубом костюме, другая — в черном. Толстый господин как будто настойчиво за ним следит… Да, да, точно: он не сводит с него глаз… Мишель удрученно отвел взгляд. Он вообразил, что спасся, а вот теперь все началось сначала.

Утомленный всем пережитым, он поначалу не мог сообразить, что ему теперь делать. Одно желание было у него: сидеть на этом мягком диванчике, не уходить из поезда. Но Даниель… Даниель… Он должен прийти на свидание с Даниелем до шести часов, а для этого надо сначала улизнуть от толстого господина. Мишель заставил себя обдумать положение и постепенно, ценой огромного напряжения воли, разработал план бегства.

Поезд уже подходил к Люксембургскому вокзалу. Мишель вышел из вокзала, пересек площадь Медичи, ни разу не позволив себе обернуться, и, только ступив на тротуар, осторожно оглянулся. Толстого господина не было и в помине, но за ним шел по пятам молодой человек в сером плаще. Тот ли, этот — не все ли равно, надо действовать. Мальчик чувствовал такую усталость, что больше всего ему хотелось пойти к себе домой. Честное слово, у него не было больше сил!

И все же он собрался с духом и торопливо зашагал к своей школе, на улицу Вожирар. Там он позвонил в парадное и объяснил привратнику, что вчера позабыл в парте задачник, а теперь он ему понадобился для домашних уроков. Он поднялся в свой класс и там, не шелохнувшись, просидел минут десять, не отрывая глаз от часов. Он решил, что подождет до пяти. Когда пробило пять, Мишель спустился вниз, торопливо пересек школьный двор и выскользнул в дверь с черного хода, которая выходила на другую улицу. На этот раз он вроде отделался от человека в сером! Сердце бешено колотилось, но больше всего ему сейчас хотелось, по примеру Жана, спеть «Марсельезу». И все же, добравшись до метро, он снова растерялся. Сколько здесь людей! Сейчас он очутится в этой гуще, и сотни глаз будут за ним следить! Нет, уж лучше пройти весь путь пешком! И он помчался к Сене, с пылающей головой, весь дрожа, не решаясь ни на кого взглянуть. Вот мост Карусель… Вот авеню Опера́… Вот Римская улица… Половина шестого… сорок минут… без пятнадцати шесть… Только бы не опоздать! На углу улицы Бурсо его вдруг охватила слабость, все вокруг закружилось. Однако Мишель неуклонно продолжал свой путь и, шатаясь и еле волоча ноги, наконец добрался до кафе. Он был так бледен, что, увидев его, Даниель встревожился.

— Ну и вид у тебя? Что случилось? Я уж думал, ты не придешь!

— Я… я… — пробормотал Мишель.

Он чувствовал, что сейчас разрыдается, если только разожмет рот, и лишь поднял на Даниеля взгляд, в который вложил все, что не мог выразить словами. Даниель пододвинул ему рюмку, стоявшую на столе и наполненную до половины.

— Пей, — сказал он.

Это был грог. Жгучий напиток сразу подкрепил силы мальчика: сердце успокоилось и дыхание стало ровным.

— Я чуть было не попался, — начал он, — когда вышел из лавки…

Даниель, наклонив голову, слушал его рассказ, как всегда не выказывая никаких чувств. Когда Мишель смолк, он коротко сказал:

— Так, еще одна явка провалилась… Надеюсь, госпожа Девинь поняла, что ей надо уходить. А тебе знаешь я что скажу, — уже ласковее продолжал он, — вряд ли немцы послали вдогонку за тобой шпика. Видно, они поверили твоему рассказу. Ну как, полегчало?.. Дай-ка мне план!

Мишель вытащил из кармана медвежонка и, просунув палец в пустую глазницу, вынул оттуда смятую бумажку. Даниель заботливо расправил ее и спрятал в бумажник. Потом устремил свой гордый и ясный взгляд на Мишеля.

— Молодчина! — сказал он.

И Мишель понял, что страшные минуты, которые он пережил, угрозы немцев, дула ружей, наведенные на него, его одиночество и страх — все это пустяки, раз он услышал похвалу Даниеля.

ЖОРЖ

Мишель не стал рассказывать матери о том, что с ним приключилось. Он не забрался к ней на колени, как мечтал тогда, у подъезда комендатуры. Вернувшись домой и увидев, с какой тревогой дожидалась его мать, он впервые понял, что эти волнения ей непосильны и ему лучше скрыть от нее правду. События этого дня останутся тайной, которую будут знать только он сам да еще Даниель. Эта тайна свяжет их навсегда, и он, Мишель, будет ревниво хранить ее в своем сердце. Прощаясь с Мишелем, Даниель сказал, что предпочитает на какое-то время освободить его от поручений, раз немцы узнали его адрес. Осторожность требует, чтобы Мишель временно порвал связь с боевой группой. Мальчик подчинился этому решению, но с нетерпением считал дни и недели… Настал март; на каштанах в Люксембургском саду уже распустились крохотные листочки, но никто больше не поджидал здесь Мишеля — ни Ален, ни белокурая девушка.

Соланж грустила еще больше Мишеля. Отчего брат ни разу ей не напишет? Эвелина сказала, что Ален скрывается в отдаленной деревушке, откуда нельзя писать. «Да, но он мог бы прислать мне хотя бы записку, — твердила Соланж, — маленькую записочку из двух слов: «Я здоров», и ничего больше. Я так бы обрадовалась!» Каждое утро у дверей консьержки Соланж подстерегала почтальона.

— Ну как, мадам Кэлин, нет ничего для меня?

Мадам Кэлин только качала головой, и Соланж печально уходила в школу. С каждым днем она все больше худела и бледнела, хотя доктор Менар и продолжал делать ей через день уколы.

Весна принесла великую новость: русские начали широкое наступление на врага — в Прибалтике шли жестокие бои. Немцев гнали отовсюду, и они отступали на дальние рубежи, одерживая, как твердило гитлеровское командование, «полный оборонительный успех». Со дня на день ждали, что на французском берегу высадятся англо-американские войска. Только где будет высадка — на севере, на юге? Каждый вариант имел своих сторонников, а враги окружали французские порты цепью укреплений, хоть и уверяли в своих газетах, что высадки никакой не будет.

Сквозь раскрытые окна фешенебельных ресторанов было видно, как немцы, навалившись локтями на стол, слушают радио, а перед ними стоят тарелки с горами сосисок, которые им уже не хочется есть. Прохожие украдкой кивали в их сторону и подмигивали друг другу, со злорадным весельем следя за черными точками английских самолетов, летевших высоко над облаками — пятерками — к югу. Бомбежки бывали все чаще; на рынках совсем не стало ни мяса, ни овощей, но французы не унывали, понимая, что конец войны теперь уже близок.

Каждый вечер в маленькой столовой Эвелины Селье собирались соседи. Папаша Лампьон, Жан, супруги Моско, сестры Минэ, консьержка — все хотели слушать английское радио. В тот вечер, когда узнали об освобождении Одессы, папаша Лампьон раздобыл бутылку белого вина, а по случаю высадки американских войск в Италии, к югу от Рима, сестры Минэ испекли сливовый пирог, точно такой же, как тогда, в сочельник. Да, многое переменилось с тех пор. Глядя на Гурров, жильцы посмеивались исподтишка, а Гурры, озабоченные и перепуганные, твердили всем, что они сроду ничего не имели против англичан. Немецкий офицер, который еще недавно дневал и ночевал в их доме, отбыл на русский фронт, но никто другой не занял его места. Чувствуя, куда дует ветер, Гурры хотели незаметно переменить курс. Но они не предвидели, что им помешает Стефан. Старший сын Гурров четыре года подряд орал «Хайль Гитлер» и восторженно отмечал на карте победоносное шествие немецкой армии, — такие вещи не проходят даром. Он стал фашистом и остался им со всей непримиримостью своих двенадцати лет. Он презирал родителей за их растерянность, ругал их про себя трусами и нещадно колотил своего младшего брата Луи, который не разделял его фанатизма.

В школе теперь вспыхивали беспрерывные ссоры. Ряды «рыцарей» множились. Длинный Бобен да еще с десяток других ребят примкнули к Союзу, и листовки за подписью «Леонид», восторженно повествующие о победах союзников, наводняли округу. Теперь никто уже не хотел держать язык за зубами, и ребята осыпали Стефана насмешками, то и дело справляясь, «как поживает Гитлер». Стефан, по обыкновению, холодно улыбался и отвечал, что он располагает верными сведениями и что «фюрер» (он выговаривал это слово с немецким акцентом) по-прежнему на высоте положения.

— Ну что ж, скорей хватай своего фюрера за портки да постарайся не скатиться вместе с ним с этой самой высоты: скоро его сшибут оттуда пинком! — кричал ему Жорж.

Ребята хохотали, а Стефан, весь бледный от злости, упрямо твердил, что «фюрер одержит верх».

Как-то в мае, после очередной ссоры в школе, Жорж с Мишелем весело бежали домой. Следом за ним на расстоянии нескольких шагов шел Стефан, и они нарочно громко смеялись, болтая о своих друзьях — Бобене, Менаре, о завтрашней контрольной по истории…

Мимо как раз проходил высокий разбитной парень с вздернутым носом; увидев их, он остановился.

— Эй, Московиц! — удивленно воскликнул он. — Ты что, переехал в Париж?

Жорж пристально посмотрел на него, кивнул и, не отвечая, зашагал дальше. Парень побежал за ним.

— Ты что, не узнал меня? Я же Дюло́н! Мы с тобой учились в Лионе в одном классе! Ну, не помнишь, что ли, папашу Трике и как мы дулись в стеклянные шарики, а потом ты стащил с меня берет?

— Да, да, конечно, помню, — холодно подтвердил Жорж, — но, извини, я тороплюсь. Будь здоров!

Парень нахмурился и разочарованно повернулся назад. Жорж ускорил шаг.

— Ты что, не узнал его? — спросил Мишель.

— Конечно, узнал! Ну и болван! Орет на всю улицу, что моя фамилия Московиц!.. Как ты думаешь, Стефан слышал?

— Ах вот оно что… — спохватился Мишель. — Я не сообразил… Погоди…

Он резко обернулся. Стефан стоял у витрины шляпного магазина, внимательно разглядывая головные уборы.

— Шляпки разглядывает! — со смехом шепнул Мишель. — Нет, представляешь, он любуется дамскими шляпками! Значит, он ничего не слышал.

— Гм, — сказал Жорж, — хотел бы я в это верить! Но как-то странно, что он вдруг заинтересовался этими шляпками. Главное, ничего не сболтни моей маме, а то она совсем заболеет от страха… Ну и болван же этот Дюлон!

Усилием воли Жорж заставил себя переменить тему разговора, и Мишель совсем позабыл об этом происшествии. Но на другой день, возвращаясь домой из школы, где только что с грехом пополам написал контрольную по истории, он увидел, что в парадном его поджидает младший брат Стефана — Луи.

— Я должен тебе кое-что сказать… — озабоченно прошептал Луи, — да только не здесь, лучше в другом месте…

Он увел Мишеля в соседний подъезд, вторично оглядел улицу и, прижав рот к его уху, быстро проговорил:

— Стефан донес на Жоржа!

— Что? — растерянно воскликнул Мишель.

— Не кричи, очень тебя прошу! Нас могут услышать! Если Стефан узнает, что я тебя предостерег, он такой шум подымет!..

— Не может этого быть! — пробормотал Мишель.

— Еще как может! Стефан донес на Жоржа немцам. Он сделал это в отместку всем вам за то, что вы изводите его в школе. Он говорит, всех бы вас так… Понимаешь, вчера он слыхал, как кто-то окликнул Жоржа и назвал его какой-то чудной фамилией, вроде как еврейской…

— Жорж не еврей! — отчаянно запротестовал Мишель.

— А Стефан говорит, что да и что фамилия унего еврейская, а Моско, значит, не настоящая его фамилия… Вот почему я тебя поджидал. Алена Кутюра мне не так уже было жаль, но сейчас-то дело идет о нашем товарище.

— Ах вот как! — скрипнул зубами Мишель. — Значит, это Стефан донес на Алена?

Губы Луи задрожали; казалось, он вот-вот разрыдается.

— Я нечаянно, — забормотал он, — я нечаянно, я не хотел ничего говорить, у меня как-то вырвалось само собой! Только не передавай этого никому, слышишь!.. Пожалуйста, никому не говори!

— Не бойся, — сказал Мишель. — Спасибо, что предупредил! Знаешь, постой-ка ты здесь. Не надо, чтобы нас видели вместе… Ну, я пошел…

Он бегом поднялся к себе в квартиру и, весь дрожа, сообщил матери страшную весть.

— Я этого ждала, — просто сказала она. — Несчастные люди! Что они теперь станут делать? Пойду предупрежу их!

Супруги Моско только что сели за стол, когда к ним вошла Эвелина.

Она была так бледна, что Моско-отец сразу обо всем догадался.

— Нас выдали… — прошептал он.

Эвелина кивнула и подошла к его жене, смотревшей на нее с ужасом.

— Это Стефан! — крикнул Жорж. — Я сразу понял, что он все слышал вчера… А Мишель уверял, что нет!

— Что он слышал? — спросил отец.

Жорж рассказал о вчерашней встрече.

— Жорж прав, — медленно проговорила Эвелина, — это сделал Стефан.

— Значит, нас арестуют! — в отчаянии простонала мать Жоржа. — Немцы схватят нашего мальчика!

Рыдания душили ее. Моско раздраженно махнул рукой.

— Замолчи! — крикнул он. — Сама понимаешь, сейчас не время реветь, надо срочно принимать решение… Но какое? — Прикрыв рукой глаза, он тяжко вздохнул. — Надо немедленно отсюда уходить… Но куда нам податься? Куда?

— Я уже подумала об этом, — сказала Эвелина. — Советую вам поехать в Аллье́, к моей матери. Это небольшая деревушка около Монлюсо́на. Думаю, что там вы будете в безопасности.

— В Аллье? — простонала мать Жоржа; ее по-прежнему душили слезы. — Но ведь туда надо ехать поездом! В дороге станут проверять документы, и нас арестуют!

Эвелина ласково сжала ее дрожащую руку.

— Нет, — мягко сказала она, — вас не арестуют. Я и об этом подумала. Конечно, вам нужны другие бумаги. Наверно, вам поможет папаша Лампьон. Он как-то намекнул, что у них в типографии изготовляют разные документы. Я сегодня же с ним потолкую.

— Если вы потолкуете с ним сегодня, документы, в лучшем случае, будут завтра, а за это время нас…

В самом деле: как спасти бедных Моско? В доме их спрятать нельзя — в любой момент могут явиться немцы и обыскать все квартиры, как это было в сочельник. Наконец, Эвелина придумала отослать Жоржа к Планке, бывшему хозяину ее мужа. Планке — человек верный. Кстати, дочка его гостит сейчас у тетки, и Жорж сможет занять ее комнатку. А супругам Моско лучше всего уйти к сестре консьержки — к той самой, что взяла пишущую машинку. Вряд ли она откажется приютить их на несколько дней.

— Что ж, раз вы так считаете… Ах, мадам Селье, вы всегда тут как тут, когда надо кого-то выручить! Сначала Алена, потом Жана, теперь вот пришел наш черед…

— Пустяки! — ответила Эвелина, силясь улыбнуться. — Разве вы не сделали бы то же самое для меня?

Спустившись к себе, она послала Норетту предупредить потихоньку консьержку. Мадам Кэлин тут же поднялась наверх, даже не успев опустить закатанные рукава, — она как раз затеяла большую стирку. Узнав, в чем дело, она стала ругать Стефана последними словами и тут же заверила, что ее сестра будет «счастлива помочь людям, которые попали в беду». Было решено, что Жорж уйдет первым, а Мишель его проводит и объяснит Планке, что от него требуется. Мадам Моско набила чемодан одеждой и бельем, но, когда все было готово и ей нужно было расстаться с Жоржем, ею овладело отчаяние. Она обнимала сына, осыпала его поцелуями, словно прощаясь с ним навсегда.

— Ну, мама, ну, перестань! — наконец сказал Жорж, вырываясь из ее объятий. — Что я, маленький, что ли! Мне уже двенадцать лет!

— Да и вся-то разлука на несколько дней! — добавил его отец голосом, дрожавшим помимо его воли. — Иди, Жорж, сынок, иди с Мишелем!

Жорж схватил свой чемодан и, не оборачиваясь, выбежал за дверь. Упав на стул, его мать прошептала:

— Никогда больше я его не увижу!

— Обязательно увидите! — заявила мадам Кэлин. — Что же мне-то говорить: я ведь своего сына целый год не видала! Но сейчас не время болтать… Дайте-ка я помогу вам собрать вещи.

Тут опять началась суета. Мадам Моско заметалась по комнате: то искала рубашку, то хватала какой-то галстук, не зная, что выбрать. Пришлось чуть ли не силой вырвать у нее из рук книги, которыми наградили Жоржа за успехи в школе, — она собиралась сунуть их в чемодан. Муж ходил за ней по пятам, умоляя поторопиться, потому что иначе они не успеют уйти и тогда она и в самом деле никогда больше не увидит Жоржа. Этот последний довод оказал свое действие. Мадам Моско вновь овладела собой и, поддерживаемая Эвелиной, наконец вышла на лестницу. А консьержка тем временем пошла вперед — удостовериться, что в вестибюле нет никого из Гурров. Было решено, что мадам Кэлин и Норетта проводят беглецов. Сестра консьержки, по счастью, жила совсем близко.

Когда маленькая группа вышла из дому, Эвелина вернулась к себе. Она накормила Фанфана и Соланж, а остатки обеда поставила на плиту — для Мишеля и Норетты. Сама она не могла есть. Сидя на своем обычном месте между младшими ребятами, она машинально накладывала им в тарелки еду, вздрагивая от любого звука. Наконец раздался звонок. Вся в слезах, вошла Норетта.

— Что с тобой? — воскликнула Соланж, подбегая к подруге. — Ты ушиблась?

— Нет, — всхлипывая, пробормотала Норетта, — я не… я не ушиблась… Ой, мама… мамочка… их увели!

— Да, — сказала мадам Кэлин, появляясь вслед за Нореттой, — их взяли, схватили в ту самую минуту, когда мы свернули на улицу Одеон! Боже мой, боже мой, какое горе!

Эвелина схватилась за голову.

— Несчастные! — сказала она, не в силах сдержать слезы. — Как это могло случиться? Ума не приложу! Откуда немцы могли знать, кто они такие? Что, у них спросили документы?

— Да что вы! — ответила консьержка. — Немцы ехали мимо на своем автомобиле. Вдруг машина остановилась у тротуара, из нее вышли двое и подбежали к нам. Они схватили бедных Моско и потащили их к машине; те и опомниться не успели… Только Моско-отец, когда его вталкивали в автомобиль, обернулся и попросту впился в меня глазами… О, я знаю, что он хотел мне сказать… Одно слово: «Жорж»…

— Но кто же их арестовал? Немцы? Или, может, это французы?

— Кто знает, эти типы были в штатском, больше я ничего не успела заметить. Конечно, я тут же подумала, не Стефан ли с ними. Только он один мог опознать бедных Моско в толпе. Я пыталась разглядеть, кто сидит в машине, но она тут же отъехала и на огромной скорости покатила к бульвару Сен-Жермен… Ах, — с отвращением продолжала консьержка, — как подумаю, что этот маленький негодяй живет в нашем доме! Нечего сказать, хороши гитлеровские прихвостни!

— Хватит! — закричал Мишель, который только что вернулся домой и узнал от Норетты страшную новость. — Мама, прошу тебя, не мешай мне! Сейчас я сделаю из Стефана котлету!..

Он бросился к двери, но мать удержала его, схватив за край свитера.

— Нет, — сказала она, — сейчас нельзя, как ты не понимаешь!.. Вспомни о Жорже!

— При чем тут Жорж? — крикнул Мишель. — Жоржу ничего не угрожает!

— Как знать? Я совсем не спокойна за него… И теперь, куда он денется один на свете…

— Но ведь его родители вернутся, правда? — умоляюще спросила Соланж.

Эвелина выпрямилась и, смахнув слезы, ответила:

— Да, они вернутся, и настанет день, когда мы наконец соберемся вместе, когда возвратятся домой все, с кем мы разлучены… Но вот что, ребята: дайте-ка я быстро схожу в квартиру наших Моско. Ведь комнаты арестованных опечатывают, а их вещи отправляют в Германию. Я соберу все, что смогу… Вы со мной, мадам Кэлин?.. Да, а как я к ним войду, где взять ключ?

— Ключ у меня, — ответила консьержка. — Моско отдал его мне, когда мы спускались с лестницы.

Женщины торопливо поднялись в квартиру Моско и спрятали в мешки самое ценное: столовое серебро, кое-какие украшения и, наконец, вещи Жоржа — те, что не вошли в чемодан.

Эвелина прихватила также книги, которыми школа наградила Жоржа, а Мишель, прокравшийся следом за матерью в квартиру Моско, забрал с камина свою наборную кассу. Все вещи снесли вниз и спрятали в комнате девочек, под кроватями. Мадам Кэлин с горестным вздохом заперла опустевшую квартиру. Все кончено — бедным Моско ничем теперь не поможешь.

Но у Эвелины Селье еще оставался тяжелый долг. Часам к шести, когда стало темнеть, она попросила Норетту разогреть ужин, а сама пошла к Жоржу, гостившему у Планке. Она нашла его в мастерской. Вооружившись огромной пилой, он изо всех сил старался распилить толстенную доску. Плотник с усмешкой наблюдал за ним.



— Мне надо с тобой поговорить, — сказала мальчику Эвелина.

Жорж отвел ее в комнатку, в которой его поселили. Он молча выслушал ее взволнованный, бессвязный рассказ. «Сейчас он заплачет», — думала Эвелина, и сердце ее сжалось от боли за Жоржа. Но мальчик не плакал. Он только отвернулся к стене и долго стоял недвижимо, точно окаменев от горя.

— Их убьют? — спросил он наконец, по-прежнему не оборачиваясь.

— Нет, ни в коем случае, — ответила Эвелина. — Теперь не сорок второй год! Вот если бы их взяли тогда вместе с другими… А теперь уже победа близка! Наверно, их даже не успеют отправить в Германию!.. Их оставят во Франции, в лагере Дранси, а в Дранси вовсе не так уж страшно, — добавила она, краснея от собственной лжи.

— Значит, они вернутся?

— Да, вернутся.

Еле слышно вздохнув, Жорж прислонился к стенке головой.

— Спасибо, — сказал он тихо.

Эвелина не ответила. Она не стала утешать Жоржа, чувствуя, что всякая ласка или поцелуй были бы неуместны. Спустя несколько минут она поднялась и ушла, обещав Жоржу, что завтра утром его навестит Мишель.

Но как дальше быть с Жоржем? Оставаться у Планке он не мог: ведь со дня на день тот ждал свою дочку. Да и вообще Жоржу лучше было бы покинуть эти места — не ровен час, здесь начнет рыскать Стефан… И Эвелина решила отослать мальчика к своей матери. Туда хотели ехать родители Жоржа; наверно, они порадовались бы, что их сын найдет там приют. Но нельзя допускать ни малейшего риска. Жоржу не нужен паспорт — ему нет и двенадцати лет, — но у него могут потребовать продовольственную карточку. Вернувшись домой, Эвелина тотчас забежала к папаше Лампьону — спросить, не поможет ли он.

— Э, — сказал папаша Лампьон, — я бы с радостью вам помог, да только мы в нашей типографии совсем другим делом заняты… Мы подпольные газеты выпускаем, вот что… Но, послушайте, знаете что? Сходите-ка к нашему Жану!

— Как! — изумилась Эвелина. — К Жану?

— А вы не знали? С тех пор как он вернулся из тюрьмы, он уже не мог сидеть сложа руки. Жан теперь с головой ушел в работу! Я почти уверен, что он вам поможет… Сходите к нему — кажется, он сейчас дома.

Жан явно обрадовался случаю оказать помощь соседке. Нужна продовольственная карточка? Да у него их сколько угодно! Боевой центр, к которому он примкнул, организовал настоящую подпольную мэрию: здесь даже регистрировали браки.

— Завтра вечером все получите, — сказал Жан, приглаживая свои светлые волосы.

Назавтра он принес продовольственную карточку да еще раздобыл уйму дополнительных талонов — на хлеб, мясо, жиры. Жорж получит все, что ему необходимо. Мадемуазель Алиса, у которой был на редкость красивый почерк, взялась заполнить карточку. Сохранив инициалы Жоржа, она записала его под именем Жерара Муано и пометила, что он родился в Алжире, а проживает в IX округе Парижа, по улице Льеж. Карточка была совсем новенькая, блестящая, — мадемуазель Мари потерла ее об пол, чтобы это не было так заметно.

Оставалось переправить Жоржа в Аллье. При мысли о том, что он должен ехать один, у Эвелины сжималось сердце. Ведь теперь Жорж, как и Соланж, стал ее ребенком, и она за него в ответе. С большим трудом она нашла наконец женщину, которая взялась его сопровождать. Это была сестра молочницы; через три дня она должна была ехать в Монлюсон по каким-то своим делам. Женщина согласилась взять с собой Жоржа и даже обещала достать ему билет — ее муж служил на Аустерлицком вокзале.

В день отъезда Мишель зашел к приятелю проститься. Дождавшись, пока улица опустеет, они устроили морские гонки, пуская по сточной канаве кораблики из щепок мосье Планке. Мишель нарочно старался проиграть и охотно уступал Жоржу самые крупные щепки. Когда третий кораблик победоносно нырнул в водосточную яму, Жорж внезапно сказал:

— Я нагрубил маме, когда мы прощались. Не хотел, чтобы она меня целовала… Слушай, а ты правда веришь, что она вернется?

— Конечно, вернется, — подтвердил Мишель. — Да и мама моя это говорит…

— Верно, — повторил Жорж, — она так говорила…

В тот же вечер Жорж уехал с сестрой молочницы. Всю неделю Эвелина Селье не знала покоя. Хорошо ли она поступила, отослав мальчика в дальнюю деревушку? А вдруг что-нибудь стряслось с ним в пути — как же она об этом узнает? Ведь письма теперь почти не приходят. И вот наконец в квартиру постучался пожилой человек в черном костюме, с приветливым лицом. Он пришел рано утром — Эвелина как раз дошивала рубашку. Оказалось, что он из Монлюсона: привез вести от Жоржа. Он рассказал, что женщина, которая ехала с Жоржем, воспользовавшись пересадкой в Шато́-Ру, решила в какой-то лавке сменять цикорий на масло. Ее поймали жандармы и при обыске нашли в ее чемоданчике одиннадцать пачек цикория, а также другие дефицитные вещи. Один из жандармов начал было допрашивать Жоржа, и бедный мальчик, совершенно потеряв голову, горько заплакал. Жандарм нахмурился, несколько минут разглядывал мальчика, потом добродушно сказал:

«Слушай, паренек, ты что ж не садишься в свой поезд? Не видишь разве, что он вот-вот отойдет?»

Ему не пришлось повторять эти слова дважды. Жорж вскочил в последний вагон и уже без всяких приключений доехал до Монлюсона.

— Какой молодчина этот жандарм! — заметила Эвелина за обедом, пересказывая историю детям. — Уж, верно, он догадался, в чем тут дело! Теперь наш Жорж в безопасности. Вот уж бабушка его набалует!

— Он будет есть курицу? — наморщив свой маленький нос, спросил Фанфан.

— Да, конечно, и курицу, и сметану, и кроличье мясо… А уж сколько яблок у бабушки в саду!

Соланж захлопала в ладоши. Норетта радостно улыбнулась, но Мишель продолжал хмуриться. Без Жоржа ему было совсем плохо. Путь от дома до школы и обратно, который он теперь проделывал в одиночку, казался ему унылым и долгим. А в четыре часа, возвращаясь домой после уроков, он невольно глядел на лестницу, которая вела на верхний этаж, где прежде жил Жорж. Но теперь там больше не было Жоржа; квартира его друзей опустела, даже мебель и ту забрали немцы. Правда, мебель принадлежала хозяину квартиры — приятелю Моско, но господа из гестапо не желали считаться с подобными пустяками. Сердце Мишеля сжималось всякий раз, когда он представлял себе эту пустую квартиру там, наверху. По ночам, лежа в постели без сна, он придумывал, как лучше отомстить Стефану. Но через два дня после ареста супругов Моско Стефан исчез. Его родители, напуганные последней выходкой сына, вдруг поняли, что этот законченный маленький нацист может причинить им немало хлопот. И хотя они сами воспитали его таким, все же они решили спокойствия ради отправить его к родственникам в Турень.

— Ничего, пусть его отсиживается, — говорил ребятам Мишель, — зато, когда он вернется…

Он не договаривал, но ребята и без того понимали, что он хотел сказать, и глядели сурово.

Уезжая, Жорж просил Мишеля вновь взять на Себя руководство Союзом «рыцарей», и мальчик старался выполнить обещание. Он подолгу пыхтел над листовками, стремясь сочинять их как можно лучше. Он горячо желал, чтобы листовки ни в чем не уступали прежним, подписанным «Леонид». Но как он ни старался, ему это не удавалось, и неудача всякий раз очень его огорчала.

К тому же он все время думал о Даниеле.

В середине мая мать как-то послала Мишеля отнести ее шитье в мастерскую, на которую она работала.

Подходя к станции метро, Мишель вдруг увидел на скамье у входа в сквер знакомую девушку… Нет, неужели это та самая? Девушка сильно исхудала и, сказать по правде, показалась ему совсем некрасивой с гладко зачесанными волосами и в старой жакетке, на которой болталась одна-единственная пуговица. «Может, я обознался?» — подумал он. Но тут девушка, увидав его, вздрогнула, и Мишель понял, что не ошибся. Она знаком пригласила его сесть рядом с ней на скамейку.

— У меня к тебе как раз дело, — сказала она.

Сердце Мишеля радостно забилось.

— Правда? — воскликнул он. — Они снова хотят, чтобы я им помогал?

— Нет, нет, — живо перебила его девушка, — совсем не то, да и дело у меня, собственно, не к тебе, а к девочке, которая у вас поселилась. Ее брат просил ей передать…

— Кто, Ал… то есть Этьен?

— Да. Девочке надо передать, что он в безопасности. Он сейчас скрывается от фашистов.

Мишель удивленно раскрыл глаза.

— Этьен скрывается? Значит, он больше не работает в группе?

— Да, на время. Нам не повезло. Немцы напали на наш след: один парень, которого они схватили, из страха начал болтать. Они обнаружили наш штаб и вообще всё раскрыли… Этьен еле ушел от них, а я спаслась чудом. Но они взяли многих других.

— А… Даниель? — чуть слышно прошептал Мишель.

Девушка опустила голову.

— Даниеля взяли вместе со всеми. Он как раз возвращался из того кафе и прямо угодил к ним в руки. А у них уже давно была его фотография… Боже мой, — глухо продолжала она, — отчего вместо Даниеля не взяли меня?! Я бы с радостью пожертвовала для него жизнью, да и все наши ребята тоже!.. И вот теперь он в руках у них…

— Но нельзя же оставлять его в тюрьме! — задыхаясь, выговорил Мишель. — Надо устроить ему побег! Пожалуйста, прошу вас, организуйте побег!

— А как ты думаешь! — вздохнула девушка. — Наши люди давно этим заняты, да только не так все просто! О, если бы только удался побег! Если бы мы спасли Даниеля!

Она снова замкнулась в суровом молчании. Мишель больше не смел ни о чем ее расспрашивать. И, подождав несколько минут, решил наконец уйти. Мальчик с трудом сдерживал слезы. Даниель арестован!.. Он вдруг представил себе Даниеля: скованный цепями, он томится в камере, откуда ему никогда не суждено выйти. Никогда! «И я, я тоже с радостью пошел бы за него на смерть!» — думал Мишель, сжимая кулаки. Нет, Даниель убежит. Даниель сильнее всех немцев, вместе взятых. Даниель победит!

Мишель пытался вспомнить побеги из тюрьмы, описанные в книжках. Обычно узники разрывали простыни и скручивали из них веревки, которые привязывали к оконной решетке. Интересно, есть ли у Даниеля простыни? А если у него их нет, он придумает что-нибудь другое. А потом, разве девушка не сказала: «Наши люди давно этим заняты»? Да, конечно, Даниель убежит, он выйдет на свободу, и Мишель непременно с ним встретится.

«Я ничего не скажу маме, — решил он, — только передам то, что велел Ален. А об остальном смолчу. Если я начну рассказывать про Даниеля, я обязательно заплачу, а я не хочу плакать. Ну почему со мной нет Жоржа? Будь он здесь, я бы все ему рассказал, и мне стало бы чуточку легче. И вдвоем мы ждали бы, когда вернется Даниель… А теперь… кто знает, когда я увижу Жоржа! Может, на летние каникулы?»

Глотая слезы, Мишель спустился в метро.

СВОБОДА

Летних каникул не было. В полночь 6 июля на французскую землю ступили первые десанты союзников. И вот уже взяты Шербур, Кутанс и Авранш. Повсюду, на востоке, западе и юге, в Италии и в Финляндии, идет разгром немецких войск. Вести о победах союзников распространяются с быстротой молнии, вызывая бурные взрывы веселья. С виду люди такие же, как всегда; точно так же, усталые и мрачные, толпятся они у дверей лавок, но теперь от одного к другому словно протянулись невидимые нити. Самые дикие слухи будоражат умы: партизаны окружили целую немецкую дивизию; в Ове́рни высадилась тысяча парашютистов; Гитлер покончил с собой. Все теперь кажется возможным и правдоподобным. Ожидание охватило всех, как лихорадка.

С 13 июня были закрыты все школы. Дети слонялись по улицам, удивленные тем, что больше не нужно учить уроки. Радостный порыв, всколыхнувший столицу, захватил и ребят. Изгнанные из Люксембургского сада, где немцы спешно строили укрепления, «рыцари» собирались теперь на берегах Сены, под мостом Карусель. Мишелю уже не приходилось в одиночку корпеть над листовками. Бобен, Менар, Барру вдохновенно исписывали страницу за страницей. А Муретт однажды развеселил всех: чуть заикаясь, он прочел друзьям составленное им воззвание, которое начиналось словами: «Парижане! Получены добрые вести! Русские взяли город Ева-с-Тополя!

— Да, Муретт, теперь мне понятно, почему у тебя двойка по географии! — засмеялся Менар. — Сам ты «Ева-с-Тополя»! А русские взяли Севастополь!

— Но мы же еще не проходили географию России! — возмутился толстяк Муретт. — И вообще слишком уж трудные у них слова, у этих русских! Почему они не называют свои города Сен-Сюльпис-Ла-Фёй или Бекон-Ле-Брюйер, как это делают французы? Куда бы проще!

Муретт тяжело вздохнул, а остальные продолжали громко смеяться. Рыбаки, сидевшие с удочками у воды, закричали, что так они распугают всю рыбу…

Эвелина Селье повесила в гостиной огромную карту полуострова Котантен. Карта заняла всю стену. Каждый вечер Соланж взбиралась на стул и переставляла на бумаге флажки, которые день за днем стремительно приближались к Парижу. Мишель с удивлением разглядывал карту. Котантен… Сколько раз мальчик в своем ученическом атласе обводил его контуры карандашом! С каким трудом он воспроизводил извилистую линию берегов от Кальвадоса до мыса Барфлёр! Карандаш снимался с якоря у Шербура, дрожал на волнах Атлантического океана и неожиданно устремлялся прямо на юг — в Авранш. И вот эти слова — Авранш, Шербур, — которые всегда представлялись Мишелю лишь черными буквами на розовом фоне карты, вдруг стали названиями сражений, о которых сообщало радио. Вот на этой дуге или вон еще на той пунктирной линии бросались в бой люди, чтобы дать свободу ему, Мишелю. Такие люди, как Даниель, как Ален. «А я?» — подумал Мишель. Его угнетало сознание, что другие воюют за его свободу, а сам он бездействует. Тогда он убегал в свою комнату и сочинял очередную листовку.

Но скоро в домах погас свет и смолкло радио. Сперва ток включали на пять часов в день, потом на три, на два и, наконец, всего на полчаса — перед наступлением темноты. Эвелина Селье спешила уложить Фанфана в постель и быстро включала приемник, чтобы не пропустить долгожданные вести. В десять часов к ней приходили сестры Минэ, консьержка, папаша Лампьон и под вой сирены слушали чудесные новости. Сирена теперь никого не пугала, да и тревога, казалось, была не настоящей: ни рокота самолетов, ни шума стрельбы. Трудно было вообразить, что где-то над окраинами города рвутся бомбы и умирают люди.



Как-то раз мадам Кэлин, возвращаясь к себе домой, увидела, что на лестнице ее поджидает сам папаша Гурр.

— Ну как, — заискивающе спросил лавочник, — радио слушали? Что новенького?

Консьержка смерила его презрительным взглядом.

— А вам что за дело?

— Что вы, меня все это очень интересует, уверяю вас! Право, американцы молодцы!.. Вы плохо меня знаете, мадам Кэлин. Между нами, я всегда недолюбливал Гитлера…

Худая, высокая мадам Кэлин, гордо откинув голову, величественно прошла мимо Гурра.

— Опоздали, господин любезный, опоздали! — бросила она в ответ.

Гурр хотел еще что-то сказать, но она захлопнула дверь перед самым его носом.

Спустя две недели, уже в середине августа, мать послала Норетту за салатом. Кормить семью становилось все труднее: то тут, то там вспыхивали забастовки, взлетали на воздух мосты, скатывались под откос поезда — Париж оказался отрезанным от страны. Овощи продавали тайком, в подворотнях, и за хлебом выстраивались длинные очереди. Норетта вернулась домой только к обеду. Запыхавшись, она вбежала в кухню:

— Мамочка!..

— Ну что, где салат?

— Мама, я слышала артиллерийскую стрельбу!

Мишель радостно подбросил в воздух книжку:

— Правда? Так, значит, наши уже на подступах! Ура!..

— Помолчи, Мишель, дай мне сказать! Знаешь, мама, немцы удирают! Бегут, бегут отовсюду! Я встретила мосье Планке: он видел, как они ехали по площади Оперы в машинах, груженных до самого верха. Такая длинная вереница машин — просто конца не видно! И мосье Планке сказал, что…

— Все это прекрасно! — весело перебила ее мать. — А все же, где салат?

Норетта всплеснула руками.

— Салат? Правда, мамочка, не знаю! Наверно, я его потеряла, выронила по дороге… Ой как жалко! Такой крупный, свежий салат!

— Норетта не виновата! — быстро проговорила Соланж.

Мать рассмеялась.

— Ну конечно! Ничего, в такой день все простительно!.. А ну, живо за стол!

Торопливо пообедав без салата, Мишель выскочил из дома. На углу улицы Одеон он встретил Бобена.

— И ты туда же? — спросил Бобен.

— Известно! «Рыцари» заслужили право первыми увидеть победу! Эх, жаль, Жоржа с нами нет!.. А ты слыхал пушку?

— Нет, но зато я слышал ночью пулеметную стрельбу! Уходя, немцы подложили бомбы в отель «Трианон»… Ну, знаешь, тот самый дворец, около нашей школы. Такой грохот был — представляешь, старик?.. А остальные фрицы здорово струхнули: думали, что на них напали! Я даже видел, как из окон валил дым! — гордо добавил Бобен. — Знаешь, когда живешь по соседству, все видно!

Мишеля охватила досада. И что это его родителям вздумалось поселиться на улице Четырех Ветров, где сроду не бывало никаких событий! Да, но зато у него есть Даниель! А Бобен никогда не видал Даниеля.

— Подумаешь, — небрежно сказал Мишель, — какой-то там дым! Я не то еще видал!

— А что?

— Не скажу! Это государственная тайна!

— Ну и помалкивай, раз так! И прибавь шагу! А не то немцы удерут без нас!

Мальчики как раз собирались пересечь бульвар, когда вдруг увидали солдат: они шли, растянувшись цепочкой, по обоим тротуарам. Немцы были в новых зеленых мундирах, с автоматами в руках.

Кругом невозмутимо сновали пешеходы, ехали велосипедисты. На террасах кафе сидели люди: они со злорадством наблюдали за немцами.

— Видишь того жирного фрица? — зашептал Бобен. — Ну и рожу он скорчил! Наверно, теперь хорошо понимает, что…

Он не договорил. Чей-то лающий голос проревел команду, и солдаты вдруг перешли на бег. Послышалась автоматная стрельба, застрекотали пулеметы. Посетители кафе разом вскочили на свои велосипеды. По улице, волоча за собой детей, заметались женщины.

— Ура! — закричал Мишель. — Началось! Эх, друг, ну и каникулы! Это тебе не у бабушки в деревне!

— Верно, — ответил Бобен, — только жаль, если нас убьют: тогда мы больше ничего не увидим.

Мальчики протиснулись в подъезд какой-то гостиницы. Там уже оказалось с десяток прохожих, и среди них папаша Лампьон.

— Эй вы! — сказал Лампьон. — Вы-то что здесь делаете, ребята? Сидели бы лучше дома!

— Да вы что! — возмутился Мишель. — Нам так все интересно!.. А ведь стреляли взаправду, да, мосье Лампьон? Это были настоящие пули?

— Ну конечно, настоящие, дурачок!

— Так я и знал! — упоенно воскликнул Мишель. — Веселая штука война — правда, мосье?

Папаша Лампьон покачал большой седой головой.

— Н-да, сынок. Если ты ищешь веселья, то, пожалуй, будешь доволен!

И правда, «веселья» было хоть отбавляй. На другой день немцы осадили префектуру, над которой развевался французский флаг. Здания Военного училища, палаты депутатов, сената были превращены в опорные пункты. Бойцы французских Внутренних сил строили первые баррикады. Народ Парижа, испивший полную чашу страданий и унижений, вступил в бой против немцев.

Улица Четырех Ветров волновалась. Жильцы больше не запирали своих дверей: им нравилось перекликаться друг с другом и делиться новостями — как верными, так и ложными. Сестры Минэ, вытряхнув из комода остатки белья, разорвали на куски лучшие простыни, и отважная мадемуазель Алиса отнесла самодельные бинты на пункт «скорой помощи» при Медицинском факультете. Мадам Кэлин зазывала к себе бойцов французских Внутренних сил и угощала их ячменным кофе в огромных кружках. При этом она на чем свет стоит поносила Гурров, которые боялись высунуть нос из своей квартиры, не решаясь даже выйти купить хлеба. Жан и папаша Лампьон с утра до вечера были на улице. Папаша Лампьон в самый первый день восстания торжественно извлек старый револьвер образца 1914 года, который он четыре года подряд прятал под полом в кухне.

— Повезло вам! — воскликнула консьержка. — За такие штуки вас запросто могли арестовать! А я-то ничего не подозревала!.. Нет, вы только подумайте, а если бы об этом пронюхали Гурры?

— Еще что! — отмахнулся папаша Лампьон. — Все женщины на один лад! Можете вы себе представить, чтобы я по своей воле отдал эту штуку немцам? Ни за что на свете я бы с ней не расстался — уж я-то знал, что она мне пригодится!

Лампьон любовно погладил револьвер своей большой морщинистой рукой. Жан глядел на него с завистью.

— Счастливец! — вздохнул он. — А я-то, как болван, остался с пустыми руками! «Нет оружия, нет!» — только это и слышишь от наших ребят. Сколько ни проси, они лишь отмахиваются. Вот вчера, например, зашел я в штаб французских Внутренних сил на улице Бюси́. Сидят там трое парней. «Вам что нужно?» — «Оружие мне нужно! Воевать хочу!» А старший как крикнет мне: «Оружия хотите? А вы знаете, где оно растет, оружие? Если вам нужно, так возьмите его у нацистов! Только это не очень-то легкое дело!» Ну и вот… Просто впору взбеситься!..

— Ну, если так, — посоветовала консьержка, — идите строить баррикады!

— Что баррикады!.. — проворчал Жан. — Баррикады не заменяют оружия… Но все равно: раз надо — буду строить баррикады!

— Мосье Жан, пожалуйста, возьмите меня на помощь! Возьмете? — закричал, дрожа от волнения, Мишель.

Жан сурово кивнул, и Мишель не помня себя от радости побежал предупредить маму.

Эвелина в последние дни почти не выходила из дому. Она понимала, что должна оберегать детей, и знала, что, если она выйдет на улицу, дети последуют ее примеру. Просьба Мишеля застигла ее врасплох.

— Нет! — крикнула она ему.

Но сын возмутился. Что скажет Ален, что скажет Даниель, если они узнают, что Мишель ничего не сделал для освобождения Парижа? Мать удивленно взглянула на него. Откуда у сына этот суровый взгляд взрослого мужчины? «Как он похож на своего отца!» — подумала она с гордостью. И почти против воли сказала:

— Ну что ж, ступай освобождай Париж!

Но тут начался другой спор: Норетта заявила, что она тоже хочет строить баррикады, и Соланж стала ей вторить, хотя до этого боялась даже выйти на улицу. Но Эвелина не отпустила девочек на баррикаду и в утешение обещала, что втроем они сошьют огромный флаг и вывесят его в окне, как только уйдут немцы. Норетта и Соланж захлопали в ладоши, а Мишель ушел с Жаном.

— Куда мы идем? — спросил Мишель, догнав Жана в вестибюле.

— На улицу Ансьен-Комеди, — ответил Жан. — Меня там ждут. Сегодня утром я записался во французские Внутренние силы… Вот, гляди!

Жан распахнул куртку, и Мишель увидел, что изнутри к подкладке приколота трехцветная лента.

— Синий, белый, красный — все три цвета французского флага! — воскликнул мальчик. — Красиво! А мне такую дадут? И где можно записаться во Внутренние силы?

— Еще чего! — весело рассмеялся Жан. — Слава богу, мы пока еще не мобилизуем сосунков! Хватит с тебя и баррикады!

Мишель покраснел до самых ушей. Как он сказал? «Мы еще не мобилизуем сосунков!..» Ему захотелось стукнуть Жана кулаком и убежать — пусть себе торчит тут один со своей лентой! Но ведь без него никуда не пристроишься! И Мишель пошел за Жаном, стараясь подавить свою ярость.

Когда они подошли к перекрестку, чей-то голос крикнул из окна:

— Осторожно! Немцы стреляют!

Жан поспешно заслонил своим телом Мишеля. И в этот же миг автоматная очередь прошила улицу Одеон, — эхо отнесло к самому бульвару.

— Черт побери, метко стреляют, гады! — продолжал невидимый голос. — Бьют по каждой мишени! Они засели на крыше театра! Оттуда виден весь перекресток — вот они и стараются!

— Спасибо! — крикнул ему Жан. — Что ж, придется вернуться назад и пробираться переулками. Зато выйдем к баррикаде живыми!

Но на бульваре Сен-Жермен их ждало новое препятствие: слева, у тротуара, стоял танк, похожий на большое мертвое насекомое.

Блестящие стальные дула грозно сверкали.

— Плохо дело, — сказал Жан, — а все же пройти надо! Как вы думаете: можно здесь пройти? — спросил он у парня в рабочей куртке, кого-то подстерегавшего на углу.

— Все можно, если захотеть, — сухо ответил парень. — Вот я, например, прошел и, как видите, остался жив… Впрочем, глядите!

Он пригнулся и выбежал на дорогу. Тотчас раздался грозный залп, и парень рухнул на мостовую.

— Скверное дело! — сказал Жан. — Но ничего не попишешь! Придется сделать огромный крюк, чтобы обойти этот проклятый танк!

— А он как же?.. — в ужасе пробормотал Мишель, показывая на раненого, который слабо шевелился.

— Пришлем за ним санитаров! Идем!

Они помчались к площади Сен-Сюльпис и почти сразу натолкнулись на отряд санитаров с носилками, которые, высоко подняв над головой знамя Красного Креста, торопливо спускались к Сене. Жан рассказал им про раненого паренька и увлек за собой Мишеля в лабиринт тесных переулков. Наконец, тяжко переводя дух, они вышли к баррикаде.

— Ну и крюк пришлось сделать! — вздохнул Жан. — Видишь, Мишель, баррикаду?

Да, Мишель видел, он только ее и видел. Баррикада шла через всю улицу поперек — от булочной до овощной лавки. Целый участок мостовой был разворочен, и булыжники уложены стеной, на которую были навалены мешки с песком, доски, стулья, кроватные сетки. На самом верху красовался детский тюфячок. Однако правый край баррикады оставался недоделанным, и здесь орудовали трое — низенький блондин, высокий брюнет и толстый бородач; все в рубашках с закатанными рукавами. Еще человек пять-шесть возводили песчаную насыпь у основания баррикады: двое сгребали лопатами песок с развороченной мостовой и кидали на насыпь; остальные, стоя на коленях, выравнивали его руками. Толстый бородач, который, по-видимому, был здесь главным, вскинув голову, посмотрел на вновь прибывших.

— Ах, вот и вы, значит! — окликнул он Жана. — Но здесь и без вас людей хватает… Вот что, сбегай-ка лучше на командный пункт! Уж верных четверть часа прошло, как я послал туда троих парней за оружием. Ума не приложу, куда они девались!

— У вас есть оружие? — спросил Жан, и глаза его загорелись жадным блеском.

— Есть автомат, пять винтовок, гранаты — вот и все! Самое главное — автомат! Поторопите там ребят, хорошо?

Жан кинулся исполнять поручение и скоро исчез за поворотом улицы Бюси. Мишель остался один. Никто не обращал на него внимания, и он не знал, куда ему деваться. Он с отчаянной завистью следил за мужчинами, орудовавшими лопатой; в эту минуту он отдал бы все, даже свою наборную кассу, за такую лопату… Чуть подальше крупная женщина с мускулистыми руками разворачивала ломом мостовую, тяжко вздыхая при каждом усилии.

Мальчишка в коротких штанах подносил булыжник к баррикаде. Это был Менар. Мишель радостно бросился к нему.

— Ура! — закричал Менар. — Да здравствуют рыцари! Ну и дела теперь пошли, старик!.. Бери булыжник, живо!

Сияя от счастья, Мишель поднял булыжник и отнес низенькому блондину, который уложил его на баррикаду поверх других камней. Потом он отнес второй, третий… — всего шесть. На седьмой раз он осмелел и прихватил сразу три булыжника, чтобы показать свою силу.

— Вы лучше передавайте камни по цепочке, — посоветовала женщина, смахивая пот, струившийся по ее щекам.

Встав посреди мостовой, мальчики начали передавать булыжники по цепочке.

Дверь булочной отворилась, и на порог вышла девушка в светлом платье. В руках у нее была корзина.

— Пить хотите? — предложила она.

— Не откажусь, — ответил бородач, — жара-то какая!

Девушка наполнила стаканы и раздала желающим.

— Э! — воскликнул высокий, прищелкивая языком. — У вас замечательное вино!

— Еще бы! — весело сказала девушка. — Вино урожая 1939 года! Мы сберегли его для победы!.. Слышите, — добавила она, вздрогнув, — вот опять начинается!

Со стороны площади Сен-Мишель послышался сухой треск; затем, уже совсем близко, — вторая очередь. В воздухе поплыл голубой дымок, запахло порохом.

— Вот беда! — пожаловался бородач. — А мы-то все ждем-дожидаемся! Что они там — заснули, что ли, на командном пункте? Ах, вот они, наконец!

Появился Жан с тремя другими парнями. Жан тащил автомат; остальные несли винтовки и еще какие-то тяжелые ящики, которые они осторожно опустили на землю.

— Не очень-то вы торопились! — буркнул бородач.

Но Жан, не слушая его, закричал:

— Я встретил парня, который шел с площади Мадлен! Там идет настоящий бой, наши палят из пушки! А в первом округе партизаны взяли мэрию! Немцы сейчас осаждают другую мэрию — в Батиньо́ле, а американцы уже в Аржанте́йе! Одна медсестра рассказывала, будто в больницу доставили одного из них… Ура, на этот раз фрицам крышка!..

Мишель глядел на него с изумлением. Что стало с элегантным мосье Жаном? Спутанные волосы прилипли к потному лбу, брюки помялись, а галстук, изящный галстук, висел как плеть на расстегнутой сорочке. Жан сорвал его и нетерпеливо отшвырнул куда-то в сторону. Мишель понял, что времена переменились.

Бородач схватил автомат.

— Наконец-то у нас оружие! — воскликнул он. — Самое время! Надо и нам свою лепту внести — прикончить хоть несколько гадов! За работу! Живо!

Зарядив автомат, он торопливо просунул дуло в бойницу, устроенную в баррикаде. Его бойцы расхватали винтовки и привязали к поясу гранаты. Потом все укрылись за баррикады. Мишель подсел к высокому брюнету.

— А нельзя ли и мне гранату? — робко спросил он.

Высокий рассмеялся.

— Нам и то не хватает, малыш!.. Гляди, не больше комара, а туда же — гранаты метать! Сиди-ка лучше в своем углу да постарайся не путаться под ногами…

Мишель сердито взглянул на него, но настаивать не посмел. Взобравшись на песчаную насыпь, он стал разглядывать бульвар — деревья и пустынные лужайки, по которым пробегали суетливые тени: санитары, сестры милосердия, редкие прохожие. Тишину то и дело прорезало щелканье пистолетов, тяжкое уханье винтовок, треск автоматов. Издали доносился глухой рокот пушки.

Проехали две машины французских Внутренних сил. На крышах лежали бойцы с ружьями наперевес. Один из них размахивал маленьким трехцветным флажком, развевавшимся на ветру.



— Ура! — грянули защитники баррикады.

Человек с флажком обернулся и что-то крикнул им, указывая на черную точку за своей спиной.

— Наверно, сзади немецкая машина! — сказал бородач. — Смотрите в оба, ребята!

Все напряглись, готовые к бою. Вдруг справа послышался громкий рокот мотора. Он становился все сильнее, и наконец показался серый автомобиль, весь ощетинившийся ружейными дулами. Застрекотал автомат, немцы дали ответный залп, и, просвистев мимо ушей Мишеля, пуля угодила в железную штору соседней лавки. Стрельба разгорелась не на шутку. Вдруг серый автомобиль замедлил ход и, точно раненый зверь, уполз за дома налево.

— Попали! — закричал высокий. — Машина…

Его прервал адский грохот. Серый автомобиль взорвался. Густой дым заволок бульвар; сквозь него взметнулись вверх языки пламени. Бойцы ликовали. Они кричали, пели, хлопали друг друга по спинам. Высокий брюнет восторженно стиснул руку Мишеля так сильно, что у того захватило дух.

— Вон двое бегут! — закричал Жан.

Обезумев от страха, двое немцев бежали по противоположному тротуару.

— Гранаты! — приказал бородач.

Одна граната, брошенная чьей-то сильной рукой, взорвалась под деревьями, метрах в десяти от беглецов; другая упала на мостовую. Немцы исчезли за поворотом улицы. Бородач выругался.

— Мимо! — сказал он с досадой. — Но ничего, зато других мы накрыли! Да, ребята, это мы неплохо сработали!.. Когда пламя спадет, мы соберем револьверы и вообще все оружие, которое осталось. Кстати, мой приятель обещал принести сюда револьвер. Куда этот парень запропастился, не пойму! А ну, малыши, сбегайте к нему. Наверно, он торчит у Мариуса, на улице Кане́тт. Такой маленький, с усиками, фамилия его Мерло́.

— Я сбегаю! — закричал Мишель.

— Нет, я! — завопил Менар.

— Ну, разберитесь сами, живо!

Толкаясь и обгоняя друг друга, ребята пустились бегом.

— Ну вот, — сказал Мишель, — наконец-то от нас хоть какая-то польза.

— Да ты что! А булыжники кто таскал? — возмутился Менар.

Улица Канетт оказалась совсем рядом. Когда ребята на нее свернули, навстречу им попались санитары. Они несли носилки, на которых лежала женщина, накрытая простыней. Из-под простыни торчали маленькие ножки в туфельках на высоком каблучке. Мишель на этот раз не дрогнул: он уже начал привыкать к подобным картинам, но Менар побледнел.

— Смотри, — сказал он, — раненого несут. Видишь?

— Это не раненый, — ответил Мишель, — а мертвец. Видишь, голову накрыли? Кстати, это женщина, взгляни на ее туфли…

Он вдруг резко обернулся. Машина с бойцами Внутренних сил, изрешеченная пулями, подъехала к бакалейной лавке; за ней тянулся длинный мокрый след. Один из бойцов соскочил с крыши на землю.

— Бензин течет! — завопил он. — Бак пробит! Спасайте бензин!

Послышался шум шагов, крики; из лавки выбежали женщины с кастрюлями и мисками, которые они торопливо подставили под бензиновый бак. Из заднего окна машины высунулась взлохмаченная голова.

— У нас тут раненый! Помогите вынести!

Две женщины, бросив свои кастрюли, устремились к машине; какая-то девочка побежала на медицинский пункт и тут же вернулась с санитарами. Раненого вынесли и осторожно уложили на носилки. Он был бледен как полотно; на рубашке, под левым плечом, расплылось кровавое пятно. Мишель подошел к нему и обмер: это был Ален. Плохо соображая, что он делает, Мишель начал трясти окровавленную руку своего друга.

— Ален… Ален… То есть, простите, мосье Этьен!.. — забормотал он, смешивая оба имени и запинаясь от волнения.

— Ты что, спятил? — прикрикнула на Мишеля одна из женщин,оттаскивая его назад.

— Но я же его знаю! — закричал Мишель. — Это же мой друг!

Ален с усилием приподнял голову.

— А, Мишель! — прошептал он. — Да ничего же не случилось, правда ничего страшного. Зачем шумишь?

Санитары подняли носилки; Мишель заколебался. Как же ему теперь быть — остаться с Аленом или бежать к Мерло за револьвером? Менар пришел ему на помощь.

— Оставайся с ним, — сказал он, — а я сбегаю к Мерло и там, на баррикаде, все объясню.

Мишель побрел за санитарами. Он все еще не мог опомниться. «А Даниель? — заволновался он. — Может, Ален скажет мне, где теперь Даниель…»

Над одним из подъездов развевался белый флаг Красного Креста: здесь был оборудован медицинский пункт. Санитары нырнули в коридор, а оттуда — в небольшую комнату, где стоял слабый больничный запах. На металлических подставках поблескивали какие-то пузырьки; молодой человек в белом халате вполголоса разговаривал со старой женщиной в очках, которая сшивала бинты. Он молча подошел к носилкам и, подняв рубашку раненого, начал ощупывать его плечи и грудь, то и дело справляясь:

— Больно?

Ален устало качал головой, потом вдруг вздрогнул и невольно застонал.

— Хорошо, — сказал врач, — вам повезло: чуть бы ниже — и крышка… Займитесь раненым, — сказал он полной женщине, только что вошедшей в комнату, — а потом отправьте его в больницу. Вызовите по телефону санитарный транспорт!

— В больницу? — переспросил Ален, силясь приподняться. — Нет, нет, не надо! Я хочу воевать!

Но врач уже вышел из комнаты. Ален со вздохом откинулся на носилки. Сестра стала разыскивать какой-то пузырек.

— А мальчишка зачем тут? — спросила она, заметив Мишеля. — А ну, живо убирайся отсюда!

— Нет, нет, — запротестовал Ален, — не гоните его… Останься, друг… Обожди…

Мишель отошел к окошку, а сестра тем временем ловко промыла рану и наложила временную повязку. Когда она кончила свою работу, Ален зна́ком подозвал Мишеля: ему не терпелось выговориться.

— Понимаешь, — сказал он, — как мне не везет! Я был на баррикаде у Порт д’Итали, и мы решили быстренько съездить на машине — установить связь с командным пунктом на Монетной площади… А на площади Сен-Мишель нас обстреляли немцы… Какая досада: теперь я вот выбыл из игры!

— Но ведь доктор сказал, что вам повезло! — горячо возразил Мишель.

— Повезло… Тоже мне!.. Ему бы самому так… Я теперь ничего не могу, а другие тем временем…

— А что с Даниелем? — не в силах дольше терпеть, спросил Мишель. — Вы устроили ему побег?

Ален внезапно закрыл глаза. Когда он снова поднял веки, взгляд его был суров и тверд.

— Они увезли его, — сказал он, — не знаю куда… В Германию, наверно. Я надеюсь, что он жив там, в Германии, — продолжал он, сделав ударение на слове «надеюсь». — Уж мы искали, искали, но так и не напали на его след… А я долго скрывался — у жены одного товарища, — потом заново организовал боевую группу…

Снаружи донесся шум автомобильного мотора.

Вбежала сестра.

— Приехала «скорая», — сообщила она. — Вы кончили болтать? Ну, тогда беги, сынок!.. Передашь родным твоего друга, что он в больнице Валь де Грас и рана у него не опасная. Понял? Рана не опасна!

Мишель в последний раз кивнул Алену и вышел. Сердце его сжалось. Значит, Даниель не смог бежать. «Искали»!.. — с яростью твердил он про себя. — Что ж, они не могли поискать получше? Чего они тянули, болваны несчастные! Только бы Даниель вернулся из Германии!»

Он брел наугад переулками, не обращая внимания на стрельбу. Неожиданно он вышел на бульвар Сен-Мишель и остановился как вкопанный. Повсюду валялись машины, обгоревшие, развороченные, с разбитыми стеклами. На краю тротуара — три немецких трупа. Слева, поближе к мосту, кипел бой. Мишель решил вернуться домой и помчался вдоль зданий, перебегая из подъезда в подъезд (в чем, в чем, а уж в этом деле он был мастер). Он пересек бульвар Сен-Жермен, едва не напоровшись на немецкий танк, свернул на улицу Дюпютрен и добрался, наконец, до улицы Четырех Ветров, весь взмокший, обессилевший от быстрого бега.

Сидя у окна, Соланж с Нореттой шили флаг, а Фанфан внимательно наблюдал за их работой.

— Флаг готов! — закричала Норетта при виде брата. — Посмотри, какой красивый! На синюю полосу пошли твои старые брюки, а на красную — мой купальник!.. А сейчас мы уже шьем флаги союзных государств, но только это потруднее — рисунки у них сложные.

— Где мама? — спросил Мишель.

Мать была на кухне. Она красила в алый цвет белое полотенце. Мишель торопливо рассказал ей о встрече с Аленом.

— Значит, он жив, — вздохнула Эвелина. — Какое счастье!

— Но ведь он ранен! — возмутился Мишель.

— Да, но врач сказал, что рана не опасна. Он именно так сказал, я не ослышалась? Я очень тревожилась за Алена, вы ведь давно не имели от него вестей. Я боялась, что его… что его расстреляли.

— Ну да! — удивленно буркнул Мишель.

Мать вытерла о фартук руки, выпачканные в краске.

— Пойду скажу Соланж, — объяснила она. — Все лучше, чем неизвестность…

Услышав новость, Соланж прижала обе руки к груди. Потом, стараясь подавить слезы, проговорила:

— Ну что ж, все-таки это лучше…

— Как, и ты тоже? — крикнул Мишель.

— Да, все-таки это лучше, — глухо повторила Соланж. — Он больше не сможет воевать, и его не убьют!

Мишель был возмущен. Как это похоже на девчонок! Трусихи они, мокрые курицы… Хотя вот Норетта — та ни за что бы такого не сказала! Но эта Соланж — ну и трусиха! Он презрительно улыбнулся. Но его мать все понимала. Она взглянула на Соланж: бедная девочка — она целых четыре года, день за днем, ждала, когда придет брат, боясь, что он может не вернуться. Для Соланж вся жизнь была в Алене. Эвелина ласково привлекла к себе девочку и, целуя ее, тихо сказала:

— Как только Париж будет освобожден, мы вместе навестим Алена!

Соланж еле слышно прошептала «да» и прижалась к доброй женщине, которая уже так давно заменяла ей мать.


В тот же вечер из уст в уста передавалась великая новость: союзники вступили в Париж, их уже видели в предместье Антони, в Круа-де-Берни, они ворвались в тюрьму «Фрэн», пробились к Версальским и Орлеанским воротам… Всю ночь над городом взлетали красные ракеты, звонили колокола, и то тут, то там звенела «Марсельеза». А утром, точно молния, разнеслась весть: «Солдаты идут по улице Сен-Жак! Это французы! Дивизия Лекле́рка!»

Жильцы выбежали на улицу; все завертелось в радостном вихре. Мадемуазель Алиса, как была в папильотках, целовалась с папашей Лампьоном, а консьержка, обняв Жана, отплясывала с ним залихватскую польку.

Дети бегали по комнатам, прыгали от радости, а Эвелина, с глазами, полными слез, укрепляла флаг в окне столовой и с тоской думала о муже.

— Мама, я пошел! — крикнул Мишель. — Жан уже ждет меня! Мама, а как ты думаешь: Жорж знает про победу?

— Конечно, сынок! Ведь у бабушки есть радио.

— Вот здо́рово! Ну, я побежал!..

И он умчался, весело прыгая с ноги на ногу.

Огромная толпа заполнила улицы и тротуары; она, колыхаясь, текла к бульварам под перекинутыми через улицы транспарантами, под флагами и знаменами, которыми пестрели окна, балконы и даже чердачные люки. От этой толпы шел не шум, а какой-то гул, глухой, горячий, волнующий, похожий на гуденье улья после грозы. Сгорая от нетерпения, Мишель пытался было бежать по тротуару, но из домов то и дело выходили люди, преграждая ему дорогу. Поневоле Мишелю пришлось идти в ногу с другими. На первом же углу он встретил молочницу, и она дружески помахала ему рукой; чуть подальше он столкнулся с длинным Бобеном, а потом и с Менаром, Муреттом, Барру и Рюшем. Все «рыцари» были в сборе: в славный День Победы они оказались вместе. Когда подошли к бульвару, Жан затерялся в толпе. Но какая важность! Вот уже перед ними улица Сен-Жак. Вдоль стен Сорбонны под крики «ура» ехали бронетранспортеры, а на них сидели бойцы — грязные, загорелые, великолепные, словно пришедшие из другого мира.

— Да здравствует Франция! — кричала толпа.

Какая-то старая дама бросила в воздух букет маргариток; девушка взмахнула флажком…

— Эх, жаль, нет у нас флажков! — крикнул Мишель. — Ну ничего… Да здравствует Франция!.. Ура! Глядите, вон едет танк! Ура!

— Ура! Ура! — подхватили «рыцари», изо всех сил размахивая руками.



Толпа все прибывала; скоро образовался затор, и машинам пришлось остановиться. Тотчас их обступили парижане; они залезали на колеса, кричали, плакали, протягивали солдатам руки.

— Эй, ребятишки! — вдруг крикнул с бронетранспортера высокий бородатый парень. — Залезайте-ка к нам! Есть место!

«Рыцари» переглянулись, красные как мак.

— Ведь это он нас позвал, — пробормотал Менар. — Пошли!

Высокий парень помог им взобраться на машину. Счастливый миг! Дрожа от счастья, Мишель разглядывал окружавшие его запыленные лица. Бородатый парень протянул ему плитку шоколада.

— Спасибо, мосье! — прошептал мальчик.

Он разделил плитку на шесть частей, а ту часть, что причиталась ему самому, еще раз переломил пополам и вторую половинку спрятал в карман — для Фанфана. Он-то знает, что такое шоколад, а вот братишке это все будет в диковинку.

— Извините, что мы молчим, мосье, — вежливо сказал Менар с полным ртом, — но уж слишком вкусно, тут не до разговоров!

Высокий парень расхохотался, и все его приятели тоже. Менар покраснел до ушей. Что такое он сказал?

— А мы ведь тоже не сидели сложа руки! — с вызовом заявил он. — Мы рыцари Сопротивления! Мы весь последний год печатали и распространяли листовки!

— «Рыцари»? — весело переспросил высокий парень и, смеясь, хлопнул себя по колену. — Отлично! Ура, друзья! Да здравствуют рыцари! — И все засмеялись еще громче, а Менар, весь багровый от смущения, чуть не подавился шоколадом.

Но в ту же минуту послышалась стрельба, заглушая возгласы ликования.

— Стреляют с крыши Сорбонны! — закричал кто-то. — Уж верно, это предатели из петэновской милиции!.. Ах, сволочи!

— Сволочи! — загремела толпа.

— Ложитесь, черт побери! — раздался другой голос.

Толпа заколыхалась. Несколько прохожих бросились ничком на землю; где-то заплакал ребенок. Но солдаты на бронетранспортерах все так же спокойно пересмеивались, и «рыцари» последовали их примеру — как-никак они ведь тоже бойцы!

Колонна тронулась, шум стрельбы отдалился и затих. Машины поползли к Сене сквозь веселую, ликующую, поющую и кричащую толпу. Мишель пробрался к водителю.

— Слушай, малыш, а не позвонишь ли ты по одному телефону? — спросил тот, отшвырнув недокуренную сигарету.

— Да, да, конечно! — воскликнул Мишель.

— Тогда позвони моей жене, передай от меня привет. Наберешь «Маркаде 16–53», спросишь мадам Дюпен… Запомнишь?

— «Маркаде 16–53», мадам Дюпен, — благоговейно повторил Мишель.

Он вспомнил тот далекий день, когда он точно так же заучил наизусть названия улиц, которые вели в кафе «Добрая встреча».

— Спросишь, значит, мою жену, — повторил боец, — скажешь, что мы пробиваемся дальше, в Париже не остановимся. Скажешь, что видел меня, что я совершенно здоров и скоро приеду в отпуск.

— Все передам, будьте спокойны! — воскликнул Мишель. — Слышите, ребята, я иду звонить мадам Дюпен, «Маркаде 16… 16…»

— 16–53!.. Смотри не перепутай номер!

— А ты, Буко, ловкач! — закричал шоферу бородатый парень. — Слушайте-ка, рыцари, если вы живете неподалеку, может, сбегаете ко мне домой, передадите привет моей матери?..

— Я сбегаю! Я! Я! Я! — завопили «рыцари», поднимая вверх руки, точно на школьном уроке.

— Ну что ж, сходите туда все шестеро! Чем больше, тем лучше!.. Адрес: улица Четырех Ветров, двадцать четыре… Мадам Кэлин…

— Мадам Кэлин? — оторопело переспросил Мишель. — Мадам Кэлин?..

— Не понимаю… Что с тобой, мальчик?

Мишель судорожно глотнул.

— Да, но если так… Вы, значит, вы ее сын, да? Это наш дом, честное слово! Я сам живу на улице Четырех Ветров!

Мишель пожирал глазами высокого бородача, и в его памяти вставал образ худого непоседливого подростка, который на него, Мишеля, в ту пору смотрел свысока. Сыну консьержки было тогда шестнадцать лет, и он уже работал в гараже. Но что общего у этого солдата, вернувшегося с победой домой, с тем щупленьким пареньком? Весело сдвинув брови, бородач с минуту разглядывал Мишеля.

— Знаю, — сказал он, — ты сынишка Селье, жильцов с четвертого этажа. Ну и вырос же ты за четыре года!

Он пожал Мишелю руку, как принято у мужчин, и на них с почтением глазели все «рыцари»; Мишель задыхался от гордости.

— Я побежал! — крикнул он.

— И мы тоже! — закричали остальные.

«Рыцари» одним махом спрыгнули с бронетранспортера.

— Не можешь же ты все делать один! — запальчиво крикнул Мишелю Бобен, когда ребята наконец с огромным трудом выбрались из толпы. — Ты сходишь к мадам Кэлин, а я побегу звонить по телефону!

— Да ведь просили-то меня! — возмутился Мишель.

— Ну и что? Все равно несправедливо!.. А ну, пошли, ребята! Будем звонить по телефону жене Дюпена!

Менар с Муреттом, Барру и Рюшем побежали за ним. Они надеялись отыскать телефон в ближайшем кафе. Но все кафе были закрыты.

— А что, если постучать, неужели нам не откроют? — воскликнул Бобен. — Надо же оказать услугу солдату Леклерка!

— Да нет, видно, все вышли на улицу, — возразил Менар. — Вот что, дома у нас есть телефон: я сам позвоню мадам Дюпен!

— Ну ладно… — нехотя согласились «рыцари».

А Мишель уже мчался на улицу Четырех Ветров. Он бежал, расталкивая прохожих, не оборачиваясь на окрики. На углу улицы Одеон он вдруг услышал шум. В жалком старомодном «форде» сидели, понуро опустив головы, пятеро немецких солдат без погонов и портупей. Толпа вопила, осыпала их проклятиями. Мишель рванулся было к «форду», но что-то заставило его отпрянуть. Он сдержал крик, готовый вырваться из его рта, отвернулся и медленно пересек улицу.

Подойдя к своему дому, он остановился перед ним в изумлении. Неужели это его дом? Весь фасад закрывали флаги — французские, английские, американские, русские — трехцветные или с белыми звездочками, пестрые, яркие. Все жильцы вывесили флаги; не украшены лишь окна квартиры Моско да еще Гурров. Гурры даже и ставни не раскрыли. Отыскав глазами свой балкон на четвертом этаже, Мишель полюбовался флагом — его синие брюки не подкачали! А на первом этаже, над окнами консьержки, висел огромный плакат, на котором красными и синими буквами было выведено:


ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФРАНЦИЯ!

ЖИЛЬЦЫ ЭТОГО ДОМА — УЧАСТНИКИ СОПРОТИВЛЕНИЯ!


Мадам Кэлин, облаченная в нарядное платье, удовлетворенно разглядывала свою работу. Мишель кинулся к ней на шею.

— Добрые вести! — крикнул он. — Скорей угадайте, какие!

— Да ты что! Смотри, изомнешь мне платье! — заворчала мадам Кэлин, высвобождаясь из его объятий. — Какие еще добрые вести? Кажется, их и без того довольно! Мне теперь нужно только одно — чтобы вернулся мой сын!

— Угадали! — закричал Мишель. — Он вернулся!

Длинное лицо консьержки покрылось красными пятнами; она пошатнулась, так что казалось, вот-вот упадет, и ухватилась рукой за плакат, который тут же разорвался с громким треском.

— Мой… мальчик, — произнесла она, — мальчик мой, сынок!.. Так ты его видел? Где он? — вдруг закричала консьержка, хватая Мишеля за руку. — Ну, что ты стоишь, будто язык проглотил!

Мадам Кэлин изо всех сил трясла Мишеля за плечи, так что у него самого закружилась голова, однако он со всеми подробностями описал ей недавнюю встречу.

— Так ты говоришь, он хорош, мой сынок? — восклицала мадам Кэлин. — И вид у него здоровый? И довольный, да?.. Ох, жалость-то какая: надо было мне самой поспешить на эту улицу Сен-Жак, вместо того чтобы торчать дома и малевать плакат! Смотрите, да он весь порвался! Ну ничего, невелика беда! А может, ты, сынок, что-нибудь позабыл? Нет, ничего? Ну, тогда расскажи еще раз все сначала!

Мишель в третий раз повторил свой рассказ. Когда он кончил, мадам Кэлин поправила прическу.

— Пойду объявлю новость всем жильцам! — радостно сказала она.

Но жильцов в доме осталось совсем немного. Даже Норетта и Соланж и те ушли гулять с папашей Лампьоном. Мадам Кэлин застала дома только сестер Минэ да Эвелину Селье, недавно вернувшуюся домой с Фанфаном. Но трех сердец, готовых разделить с ней ее счастье, консьержке было вполне довольно. Эвелина радостно вскрикнула, сестры Минэ засыпали консьержку вопросами, а Мишелю пришлось в четвертый раз повторить свой рассказ.

— Говорят, он так красив, просто великолепен! — твердила консьержка. — Меня это совсем не удивляет! Если бы вы видели его детские фотографии!.. Я обязательно вам их покажу, только не сейчас… Ох господи, я совсем голову потеряла!.. Счастье-то какое!.. Жаль, бедный мой муженек не дожил до этого дня!

Консьержка плакала и смеялась, и все три женщины плакали и смеялись вместе с ней.

— Я хотела вас спросить, — сказала мадемуазель Алиса, когда все немного успокоились, — а что поделывают Гурры? Несколько раз я проходила мимо их двери… Ни звука оттуда не слышно… Странно…

— Вы думаете, они… покончили с собой? — прошептала мадам Кэлин.

— Да что вы, станут они кончать с собой, да еще все трое! — возразила Эвелина Селье. — Не может этого быть!

— Почему? Наоборот, чем больше я думаю, тем больше мне кажется это возможным! Они все эти дни тряслись от страха… Может, нам постучаться к ним, узнать, что там происходит?

— Подождем до завтра, — сказала Эвелина Селье, — может, к утру они осмелеют и сами выйдут.

Но и на другое утро не было видно никого из Гурров, и сколько ни звонила к ним мадам Кэлин, никто ей не открыл.

На лестничной площадке состоялся совет жильцов, и папаша Лампьон, вооружившись топором, взломал дверь. Вслед за ним робко переступили порог остальные: квартира Гурров была пуста, в шкафах и комодах зияли пустые полки — все говорило о поспешном бегстве ее обитателей. На столе валялся недоеденный окорок.

— Сбежали! — воскликнула консьержка. — А поглядите-ка на этот окорок! Неплохо кормились изменники!.. Но как же им удалось сбежать? Я ведь ни на минуту не выходила из моей дежурки… Хотя… погодите… Сегодня ночью кто-то просил меня открыть дверь! Я думала, это Жан!

— Жан был на баррикаде, — сказала мадемуазель Алиса, — он вернулся только под утро… Да вы сами это отлично знаете!

— Какого дурака я сваляла! — простонала консерьежка. — Впрочем, это ваша вина, мадам Селье: если бы вы не советовали мне подождать до утра, я бы еще вчера вечером побывала у них… Подумать только, мы дали им удрать, не высказав всей правды в лицо! Нет, я просто сама себя высечь готова!

Консьержка побагровела от ярости. Чтобы ее успокоить, Эвелина заговорила с ней о сыне.

— Уж верно, он и впрямь был великолепен, ваш сынок! — сказала она ласковым голосом. — Представляете, как он стоял во весь рост на бронетранспортере и весь Париж ему рукоплескал! И скоро он приедет вас навестить… Вы лучше думайте о нем, мадам Кэлин, а насчет Гурров я вам скажу: где бы они ни спрятались, они еще долго будут дрожать от страха. Мы, наверно, никогда больше с ними не увидимся, и, правда, так даже лучше… Но вы, кажется, хотели показать нам карточки сына?

Все спустились вниз, в комнату консьержки, и пока сестры Минэ восторгались фотографией толстого бутуза, гордо восседающего на подушке, Мишель нащупал в кармане кусочек шоколада, который он приберег для Фанфана. Он бегом поднялся по лестнице и бросился к братишке.

— На, Фанфан, держи! — крикнул он. — Это шоколад, настоящий шоколад, тот самый, о котором я тебе рассказывал!

— А в нем нет крема! — заныл Фанфан, недоверчиво глядя на остаток плитки.

— С кремом будет после! — крикнул Мишель. — Ешь, Фанфан, ешь: шоколад отличный! Теперь, понимаешь, все будет по-другому: я свободен, ты свободен, Жорж свободен, все мы теперь свободны!

Он задумчиво посмотрел в сторону окна, где развевался на солнце огромный флаг.

ЭПИЛОГ

Скоро войска союзников освободили лагерь, где был заключен отец Мишеля. Он вылетел во Францию самолетом, и Эвелина вместе с детьми пришла встречать мужа на аэродром Бурже. Увидев в толпе его осунувшееся лицо, она словно застыла на месте: у нее не было сил броситься ему навстречу. Мишель и Норетта кинулись обнимать отца, то смеясь, то плача, но Фанфан надулся и, прижавшись к матери, закричал:

— Не хочу целовать дядю, не буду!

Но так или иначе, это было счастье. Ложась спать, Эвелина в первый раз за многие годы вздохнула свободно — тяжесть, которая камнем лежала на ее сердце четыре долгих года, словно рукой сняло. Теперь, что бы ни случилось, они с мужем вместе…

Супруги Моско не вернулись домой из концлагеря. И никто так и не знает, что с ними случилось, хотя отец Мишеля долго и упорно разыскивал их через Красный Крест. Жорж остался сиротой. У мальчика не было никакой родни — его единственный дядя Эжен погиб в концентрационном лагере. И родители Мишеля решили оставить Жоржа у себя и воспитывать, как родного сына. Соланж покинула семью Селье. После выздоровления брата она снова поселилась с ним в соседней квартире. Но она настолько привязалась к Норетте, что забегала к подруге по нескольку раз в день, и, если Эвелина забывала ее поцеловать, нежное личико девочки омрачалось, словно в былые страшные дни.

Не вернулся и Даниель. Его могилу нашли в каменоломне в окрестностях Амьена, где его расстреляли немцы. Даниель был преподавателем университета, и следующей весной в Сорбонне состоялся вечер, посвященный его памяти. Все жильцы дома № 24 по улице Четырех Ветров захотели на нем присутствовать — от Фанфана до папаши Лампьона, который по этому случаю надел свой парадный черный костюм. Мишель, сидя рядом с матерью, слушал все речи, не пропуская ни одного слова. Ораторы говорили о Даниеле — наставнике молодежи, о Даниеле — ученом, о Даниеле — герое Сопротивления, но за всем этим Мишелю виделся человек с твердым и ясным взглядом, тот, кто в бильярдной кафе «Добрая встреча» однажды сказал ему: «Молодчина!» И Мишель поклялся в душе, что всю жизнь будет верен этому человеку.

Спустя несколько дней Мишель зашел в мастерскую к Планке. Как и в былые времена, отец обстругивал доску, вооруженный огромным рубанком; как и прежде, от него во все стороны разлетались стружки. Схватив несколько щепок, Мишель побежал к водосточной канаве — пускать кораблики. Первый кораблик сразу же потонул, второй застрял в водостоке, а третий куда-то отнесло, и, внезапно потеряв к нему всякий интерес, Мишель оставил его на произвол судьбы. «Чудно, — подумал он, — меня это больше не забавляет… Может, потому, что я уже большой?..»

Он бросил остальные щепки на землю и в задумчивости зашагал домой.





Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Франтире́р (франц.) — вольный стрелок, партизан.

(обратно)

2

Здравствуйте, сэр, кошка на луне, долог путь до Типперери! (англ.).

(обратно)

3

Уолт Дисне́й — известный американский художник, создатель мультипликационных фильмов.

(обратно)

4

Леонид, или Леонидас, — спартанский царь, герой битвы при Фермопилах.

(обратно)

5

Высокий, блондин (нем.).

(обратно)

6

Галстук! (нем.).

(обратно)

Оглавление

  • УЛИЦА ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ, 24
  • «РЫЦАРИ СОПРОТИВЛЕНИЯ»
  • В СОЧЕЛЬНИК
  • ДАНИЕЛЬ
  • ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК
  • ЖОРЖ
  • СВОБОДА
  • ЭПИЛОГ
  • *** Примечания ***