Сердце и кнут (СИ) [Elle D. / Alix_ElleD] (fb2) читать онлайн

========== Глава первая ==========

Ветер гнал по поверхности озера быструю рябь, приподнимая и шевеля заросли кувшинок. Обычно Джареду нравилось смотреть на это, нравилось, как серебрится солнечный свет в колеблющейся воде. Это место всегда успокаивало его, и он часто останавливался здесь в конце своих прогулок, перед тем, как возвращаться назад. Иногда мог спустить на воду лодку и, сплавав к центру озера, нарвать кувшинок для миз Констанс. Или хотя бы просто посидеть немного на траве под большим раскидистым можжевельником, прячась от жаркого луизианского солнца, читая книжку или слушая, как тихо фыркает, пощипывая рядом траву, его любимая лошадь Ленточка. Это было место, где он мог обо всём хорошенько подумать или, наоборот, обо всём ненадолго забыть.

Но только не сегодня.

Вдоль берега по другую сторону озера ехал всадник. Неспешно, прогулочной рысью, оглядываясь по сторонам и явно никуда не торопясь. Джаред сразу узнал его, несмотря на разделявшее их расстояние — по тому, как непринуждённо он держался в седле и как легко, почти небрежно, правил Байярдом, самым большим и злобным жеребцом из конюшен Бель-Крик. Позавчера Джаред видел, как мистер Дженсен — так звали этого человека, — объезжал Байярда на заднем дворе, в тесном кольце слуг и домашних рабов, собравшихся поглазеть на молодого хозяина, который только-только приехал на отцовскую плантацию и сходу заставил всех говорить о себе. Миз Констанс тревожилась — она смертельно боялась Байярда с тех пор, как он сбросил мистера Эдвина, да так неудачно, что тот месяц пролежал в постели. Но молодого хозяина это, похоже, лишь ещё больше раззадоривало. И вот, двух дней не прошло, а он уже прогуливается на Байярде по округе так же непринуждённо, как Джаред — на своей ласковой и послушной Ленточке. Те из рабов, кто знали толк в лошадях, восхищённо перешёптывались, и только старая Миссури ворчала себе под нос, обзывая мистера Дженсена «позером» и «кривлякой».

Джаред не присоединялся ни к тем, ни к другим. Собственно, он вообще старался держаться подальше от хозяйского сына с той самой минуты, как тот въехал во двор семейного поместья и нежно обнял мать, с которой не виделся целых двенадцать лет. Миз Констанс долго не могла разомкнуть объятий и весь день проплакала, но Джаред знал, что это от счастья. Мистер Дженсен покинул Бель-Крик, когда ему едва исполнилось десять — мистер Эдвин, вопреки мольбам жены, отправил его в закрытый пансион военного типа, откуда мистеру Дженсену надлежало через несколько лет отправиться прямиком в Вест-Пойнтскую академию. Мистер Эклз желал видеть своего сына военным, по меньшей мере полковником, а лучше — генералом к тридцати пяти годам, и к вопросу этому подошёл с той тщательностью и жёсткостью, с которой решал и все иные вопросы. Слёзы миз Констанс, которую на долгие годы разлучали с сыном (ибо мистер Эдвин считал, что каникулы, проводимые в родном доме, будут расхолаживать и разнеживать сурового солдата, которого он вознамерился вырастить из своего отпрыска), — слёзы эти производили на него столь же мало воздействия, как крики рабов под кнутом надсмотрщика. Джареду было жаль её, тоже чуть не до слёз, хотя он знал, что сам он именно суровости мистера Эклза обязан тем положением, которое занимал в этом доме. Отняв у матери сына, мистер Эдвин, однако, позволил ей находить в Джареде хоть какое-то утешение.

И вот наконец мистер Дженсен приехал домой. Зачем — Джаред не знал, но сходу обратил внимание, что одет он был в штатское, с изяществом и лоском, вызывавшим большие сомнения, что последние годы он прожил в спартанских условиях учебной казармы. Скорее он походил на светского льва, причём уже пресыщенного, уставшего от бесконечной круговерти балов, приёмов, званых обедов и пирушек в злачных местах. В нём чувствовалась военная выправка, его рука, правившая строптивым Байярдом, была тверда, словно кремень, и в звуках его мелодичного голоса чувствовалась привычка отдавать приказы. Джаред из всего этого заключил, что по крайней мере некоторое время воспитание Эклза-младшего шло согласно планам отца. Но потом, видимо, в планы вкрался изъян… Во всяком случае, не оставалось сомнений, что мистер Дженсен — человек гражданский, что не могло не радовать его матушку, вовсе не желавшую, чтобы её единственный сын ползал на брюхе где-нибудь в техасских окопах под градом мексиканских пуль.

Джаред всегда завтракал, обедал и ужинал в большой столовой, вместе с миз Констанс — за исключением тех редких дней, когда мистер Эдвин приезжал в поместье из Нового Орлеана. Хозяин Бель-Крик не терпел Джареда у себя за столом — его милость к жене не распространялась столь далеко, — и Джаред решил, что, скорее всего, сын в этом вопросе окажется с отцом солидарен. Поэтому он не стал даже ждать, когда миз Констанс, смущаясь и краснея, попросит его некоторое время обедать в своей комнате. Он знал, что ей придётся сделать это против её воли, и, не желая причинять ей дополнительное неудобство, сам попросил разрешения есть у себя на то время, что мистер Дженсен пробудет в Бель-Крик. Миз Констанс так обрадовалась, что Джареду стало за неё больно. Конечно, ему не место за хозяйским столом, не важно, как относится к нему эта прекрасная, добрая женщина. Где его место, Джаред знал очень хорошо. И, быть может, только поэтому мистер Эдвин был так терпим к нему все эти годы.

В тот первый вечер, ужиная в одиночестве в своей комнатке на третьем этаже, Джаред принял решение. Самоустраниться из столовой — только половина дела; надо вообще постараться сделать так, чтобы как можно меньше попадаться мистеру Дженсену на глаза. Джаред не знал, как долго тот пробудет в поместье, но сомневался, что дольше нескольких недель — Бель-Крик слишком далеко от больших городов, слишком тих, слишком скучен; у них и соседей-то толком не было, не считая престарелой четы Голдисов, чья плантация располагалась в полутора днях пути от Бель-Крик. Это было самое дальнее от дома место, где Джареду приходилось бывать за всю свою жизнь — миз Констанс и миссис Голдис были старыми подругами, и изредка Джаред сопровождал хозяйку в гости к подруге или же ездил в поместье Голдисов один, чтобы передать очередное письмо. Блестящий молодой человек вроде мистера Дженсена истоскуется в этой глуши за неделю. Во всяком случае, Джаред на это надеялся, потому что… ох, просто — потому что.

Он сам не знал, почему, но решение держаться подальше от Дженсена Эклза казалось ему безусловно правильным. И в первые дни воплотить его удавалось без труда: достаточно было узнать, куда сегодня отправится молодой хозяин, и двинуться в противоположном направлении. Мистер Дженсен не сидел без дела — он пожелал осмотреть не только дом и парк, но и хлопковую плантацию, а также амбар, бараки для рабов и все прочие хозяйственные постройки в Бель-Крик. Он много беседовал с управляющим, мистером Розенбаумом, больше, чем со своей матерью, и совершал длинные прогулки верхом по окрестным землям, не принадлежавшим Эклзам. Возле любимого Джаредом озера он тоже побывал — Джаред в этот день отсиделся у себя в мансарде и решил было, что теперь, когда мистер Дженсен удовлетворил свой интерес, место у озера снова станет безопасным укрытием, каким было для Джаред столько, сколько он себя помнил.

Фатальная ошибка с его стороны.

Джаред выпрямился, глядя, как всадник понемногу приближается к краю озера. Оставалась ещё надежда, что он проедет дальше — эта дорога тоже вела к плантации, хотя и была окружной, так что ею обычно никто не пользовался. Но когда лошадь стала огибать озеро, направляясь прямиком к тому месту, где сидел Джаред, надежда растаяла без следа. Он успел бы ещё запрыгнуть на Ленточку и убраться подобру-поздорову, но его бегство уже не осталось бы незамеченным. Непременно пришлось бы объясняться, не сейчас, так потом… «Надо же, — думал Джаред с затаенной тоской, разглядывая приближающегося к нему хозяйского сына, — неужели я правда воображал, что смогу вообще ни разу не попасться ему на глаза?»

Он закрыл книгу, лежащую у него на колене, и торопливо поднялся, чтобы не сидеть, когда всадник окажется рядом. Книга упала в траву к самым копытам, но поднять её Джаред уже не успел. Чёрная, с белой звездой во лбу морда Байярда очутилась прямо перед ним, раздувая такие же чёрные ноздри, и Джаред, мельком глянув в выпученный конский глаз, невольно отступил.

— Не затопчет, не бойся, — раздался сверху насмешливый звучный голос.

«Я не боюсь», — хотел было возразить Джаред, но это была неправда — он в самом деле боялся. Не этого огромного коня, который, к слову сказать, действительно мог без труда затоптать человека. Дело было не в коне, а в наезднике. Джаред впервые видел хозяйского сына так близко. У него было красивое, холёное лицо с чуть поджатыми пухлыми губами, что придавало ему непреходящее выражение какой-то недоброй, холодной насмешливости, которое лишь усиливалось тоном его голоса и тем, как небрежно он поигрывал хлыстом, похлопывая себя по отвороту сапога. Он был похож на мистера Эдвина, своего отца — такой же изящный, собранный, обаятельный и в то же время неуловимо опасный. Хотя ведь у Джареда пока ещё не было никакого основания заподозрить его в последнем. Может быть, он вовсе не так жесток, как его отец.

— Кто ты такой? — спросил Дженсен, и по нескрываемому любопытству в его голосе Джаред понял, что молчание непозволительно затянулось.

Этот вопрос неизбежно должен был прозвучать — и заодно выдал, что миз Констанс за все эти дни не обмолвилась о Джареде ни словом. Он сглотнул и ответил, невольно опуская взгляд:

— Я Джаред, сэр. Раб вашего отца.

Байярд всхрапнул над самым его ухом, так, словно не меньше хозяина был изумлён таким ответом.

— Раб? — переспросил Дженсен и тронул поводья, заставляя коня ступить в сторону, обходя Джареда по широкой дуге. Джаред смотрел на его чёрные копыта, топчущие землю, и опять подался назад, накрывая ладонью морду встревоженной Ленточки.

— Надо же, раб… — повторил Дженсен Эклз, оглядывая его с опущенной головы до ног. — Да, теперь я припоминаю. Мать что-то такое писала. Так значит, ты и есть Джаред? Не думал, что ты всё ещё в Бель-Крик.

«Куда же мне отсюда деться?» — подумал Джаред и снова промолчал, потому что такой ответ прозвучал бы чересчур непочтительно, почти дерзко.

— Так ты всё это время был здесь? — продолжал Дженсен: похоже, такой своеобразное общение в виде монолога его вполне устраивало. — Почему я раньше тебя не видел? Ты что, прятался от меня?

«Прятался» — это ведь не совсем то же, что «избегал», да? И тем не менее Джаред знал, что, если станет отнекиваться, то солжёт. А лгать его никогда не учили.

— Я не хотел отвлекать вас от важных дел… Вы ведь только что приехали.

Он старался говорить спокойно и мягко, так, как говорил с миз Констанс. Но миз Констанс — совсем другое дело, и Джаред запоздало понял это, когда Дженсен сдвинул к переносице свои ровные светлые брови.

— Интересно, на этой плантации все рабы разговаривают с хозяевами таким тоном? Смотреть в глаза!

Последнее прозвучало отрывисто и резко, как команда на поле боя. Джаред поспешно выпрямился, но рукоять хлыста уже упёрлась ему в подбородок, силой вскидывая ему голову. Джаред покорно посмотрел молодому хозяину в лицо. В конце концов, тот имеет полное право осмотреть своё имущество, тем более столь необычное.

— И что, ты действительно черномазый? — после нескольких минут внимательного изучения с недоверием спросил Дженсен.

— Да, сэр. Моя мать была мулаткой, очень светлокожей, как говорят. Её тоже все принимали за белую, хотя она родилась здесь, на плантации.

— Как интересно… а твой отец? Кто он был?

— Этого я не знаю. Мне говорили только, что он был белым. То есть совсем белым… сэр.

— Ясно, — Дженсен наконец удовлетворился осмотром и убрал хлыст. — Какая-то белозадая рвань пробралась на плантацию и обрюхатила красотку-рабыню. Твоя матушка была красоткой, верно ведь?

— Не знаю, сэр. Я никогда её не видел.

— Точно была, — Эклз усмехнулся, на сей раз не насмешливо, а мягко, по-кошачьи. Джареда пробрал по спине холодок от этой улыбки. К счастью, хозяин тотчас переменил тему: — А что здесь делает лошадь?

— Я на ней приехал, — Джаред невольно покрепче вжал руку в бархатистую морду Ленточки, словно боясь, что её у него отнимут. — Она моя.

— Твоя? Вот как? С каких это пор рабам позволяется иметь собственность?

Ну вот, подумал Джаред, вот и нарвался. Он так и знал, что в конце концов ляпнет нечто недопустимое. Мистер Эдвин всё-таки прав, миз Констанс слишком его разбаловала… и теперь он являет неблагодарность, позволяя себе забываться с её сыном.

— П-простите, мистер Дженсен, — в раскаянии пробормотал он. — Я хотел сказать, миз Констанс, ваша матушка, была так добра, что подарила мне её на шестнадцатилетие… это было три года назад. С тех пор я езжу на ней, и… разумеется, она ваша.

— Так же, как и ты, — сказал Дженсен Эклз. — Что ж, посмотрим, насколько хороши вы оба. На коня!

Джаред к тому моменту был напуган уже достаточно, чтобы подчиниться беспрекословно. Он взлетел в седло одним махом, забыв о брошенной книге (ничего. потом вернётся и подберёт), и едва успел выпрямиться и взять поводья, когда Эклз указал хлыстом на рощу в полутора милях от озера, видневшуюся вдалеке.

— До тех деревьев. Раз, два — пошёл!

И сорвался с места в галоп, так, что клочья земли брызнули из-под копыт Байярда прямо в морду Ленточке. Джаред промедлил всего секунду и тоже понёсся вперёд. Чёрный круп хозяйского жеребца маячил прямо перед ним, и Джаред только теперь заметил, что к сапогам Дженсена приделаны шпоры, которые он безжалостно вонзал в лоснящиеся бока коня. Джаред шпор никогда не носил, так же, как не пользовался и хлыстом. Всё, что он мог противопоставить этой буйной силе — свою слаженную работу с лошадью, которую он принял ещё жеребёнком и которую очень любил. И это создавало на его стороне перевес — ведь мистер Дженсен, несмотря на мастерство наездника, несмотря на шпоры и хлыст, знал своего коня всего несколько дней, тогда как Джаред знал своего целых три года.

В нём вдруг проснулся азарт — верней, только слабая тень азарта, всего только желание показать самое лучшее, на что они с Ленточкой способны. И она, как всегда, почувствовала и переняла его желание. Её галоп был мельче и легче, чем тяжёлая поступь Байярда, но ею почти не требовалось править — она поняла, куда следует двигаться, и просто несла своего всадника к цели так стремительно, как только могла. Джаред бросил поводья и вцепился в гриву Ленточки голыми пальцами — в отличие от Эклза, он был без перчаток, и так ему было проще слиться со своей лошадью и направлять её. Очень скоро Ленточка поравнялась с Байярдом, потом вышла на полкорпуса вперёд, потом на корпус, и вот уже Джаред мчался, никого и ничего не видя перед собой, кроме раскидистой зелёной саванны и деревьев впереди, приближавшихся с каждым мгновением. Жеребец за его спиной гневно заржал — похоже, мистер Эклз выжимал из него все соки, — расстояние между ними сократилось, но не намного. Ленточка легко и уверенно финишировала первой, и Джаред успел развернуть её, прежде чем хозяйская лошадь и её всадник оказались рядом с ним.

Трудно было в такую минуту прятать глаза, очень трудно, и Джаред не сумел. Он глянул Дженсену Эклзу прямо в лицо, раскрасневшись, шумно дыша — и тотчас понял, какую ужасную ошибку только что совершил. Дженсен казался совершенно спокойным, хотя взмыленный конь под ним вздрагивал и сердился, и лишь напрягшиеся на трицепсах мускулы выдавали, что и Дженсену нелегко далась борьба со строптивым конём. Джареду захотелось сказать что-нибудь, что скрасило бы для него горечь поражения, но он вовремя прикусил язык. Выслушивать утешение от собственного раба — этого человек вроде Дженсена Эклза не смог бы перенести и никогда бы не простил.

С минуту они молчали, и Джаред воспользовался этим, чтобы перевести дух. Потом мистер Дженсен сказал голосом куда более ровным и весёлым, чем Джаред мог надеяться:

— А ведь тебе следовало бы поддаться.

— Да, сэр, — тотчас согласился Джаред — он уже и сам так думал.. — Следовало. Простите меня.

— За что простить — за то, что у тебя хорошая лошадь? Верх расточительства со стороны матушки отдать такую в пользование рабу. Из неё вышел бы отличный почтовик.

Джаред с ужасом подумал, что вот сейчас новоявленный господин отберёт у него Ленточку и продаст в ближайший город, где она до скончания своих дней будет таскаться в упряжке почтовой кареты. Мысли, видимо, отразились на его лице, потому что Дженсен Эклз вдруг громко расхохотался и шлёпнул затянутой в перчатку рукой по вздрагивавшему боку Ленточки.

— Да шучу я, шучу! Жаль было бы угробить такую прелестную лошадку. Тем более что ты её, очевидно, так любишь.

— Спасибо, сэр, — с облегчением сказал Джаред, и мистер Дженсен опять усмехнулся.

— Расслабься, парень, я умею достойно проигрывать. К тому же ты и впрямь забавный… Ты ведь до моего приезда ужинал с моей матерью?

— Да, сэр, но…

— Мне послышалось какое-то «но»? С сегодняшнего дня тебе будут накрывать в столовой вместе с нами. И только попробуй увильнуть.

Он казался сейчас вполне благожелательным, словно в самом деле не сердился из-за своего проигрыша, но… Однако он ведь сам только что сказал — никаких «но». Поэтому Джареду только и оставалось, что опустить голову и ответить:

— Да, сэр.

— Этот молодой мистер Дженсен — сущий дьявол!

Так заявила старая Миссури, энергично замешивая тесто, и её толстые чёрные руки столь глубоко и яростно вминались в белоснежную массу, что в этом можно было углядеть неприкрытую угрозу в адрес хозяйского сына. Миссури относилась к тем бойким старым негритянкам, которые могут позволить себе распускать язык уже ввиду того, что выкормили в этой семье не менее двух поколений. Поэтому её заявление никого особенно не удивило.

Руфус, однако, всё-таки сказал:

— Попридержала бы ты язык. Не поздоровится тебе, если он услышит.

— А и пусть слушает! Пусть к столбу меня поставит — поглядим, что на это скажет миз Констанс!

— Ну что ты, Миссури, — примирительно и немного испуганно сказала Кэсси, косясь на дверь в кухню: та была плотно закрыта, но чувства безопасности не вселяла. — Вовсе не такой уж он и плохой. Строгий, да, но мистер Эдвин…

— Мистер Эдвин взрастил себе достойного наследника, — сурово отрезала Миссури и плюхнула тесто из миски на стол. — Такую же хитрую злую лису. Только пусти такого в курятник!

— Ты всех благородных называешь лисами.

— Да, потом что они все такие и есть! Кроме нашей бедной миз Констанс, храни её Бог. Да и ту они с потрохами слопают и оближутся, людоеды проклятые.

— Ну что ты опять такое говоришь! — Кэсси не на шутку разгорячилась, так что даже притопнула ногой. — Мистер Дженсен очень почтителен со своей матушкой. Вот Джаред скажет, он с ними проводит много времени. Правда же, Джаред?

Джаред, до сих пор молча слушавший их разговор, неохотно кивнул. Он сидел на подоконнике, подобрав ноги, и собирал ржаным хлебцем остатки мясной подливки из простой жестяной миски. Пища домашних рабов — но он вовсе не брезговал ею, потому что, как и всегда в последние дни, возвращался из столовой голодным. Вот уже почти месяц он ел вместе с миз Констанс и её сыном, и всякий раз, когда он оказывался за столом в их обществе, кусок напрочь переставал лезть ему в горло. Так что он съедал немного для виду, а потом украдкой пробирался на кухню к Миссури, где сердобольная негритянка отваливала ему полную миску отрубей с мясной подливкой. Он наедался и успокаивался — до следующего раза, когда ему предстояло идти в столовую и просиживать час или полтора по левую руку от миз Констанс, напротив… напротив её сына.

Он понял, что его скупой кивок не удовлетворил Кэсси, и нехотя сказал:

— Он очень вежлив с миз Констанс, это правда.

— Ещё бы — как-никак родная мать, и не виделись столько лет, — фыркнула Миссури. — Да только ложь это всё. Глаза у этого мистера Дженсена лживые, вот что. И улыбочка гадкая, тьфу, так бы и плюнула в эту смазливую рожу!

— Миссури! — Кэсси испуганно подскочила к двери, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь за ней. Джаред тоже невольно покосился за окно, но там никого не было, только кучер, запрягавший лошадей в коляску — кажется, хозяева собирались поехать покататься.

— Вообще-то, Кэс, старуха права, — помрачнев, сказал Руфус. После Миссури он был самым старым из домашних рабов, так что остальные прислушивались к его мнению. Кэсси притихла. — Что-то в нём не так, в нашем мистере Дженсене. Слишком быстро он спелся с Рози. — Рози было негласное прозвище мистера Розенбаума, управляющего плантацией, которого ненавидели и боялись почти все рабы — кроме, разве что, Миссури и Джареда. — На днях я ездил на плантацию, отвозил ему ланч, когда мистер Дженсен пожелал провести там весь день, понаблюдать за работой рабов. Знаете, за чем я его застал? За поркой. Рози порол Кена, а мистер Дженсен стоял рядом. И, спорю на свою чёрную задницу, получал удовольствие от этого зрелища.

— Ну и что? Мистер Эдвин тоже порол рабов. Случалось, даже и сам, — сказала Кэсси, хотя голос её теперь звучал уже не так уверенно.

— Вот-вот, — вставила Миссури. — Яблочко от яблоньки недалеко падает. Особенно если яблочко с гнильцой.

— Но он же всё равно не останется здесь надолго. Тэмми говорила…

— Твоя Тэмми только и знает, что юбки перед мужиками задирать, — рявкнула Миссури. — А я так говорю: если б он не собирался задержаться, на кой бы рыскал по плантации целыми днями, на кой бы снюхивался с Рози? Ведь он тут не хозяин!

— Это пока, — Руфус покачал головой. — Он так и не закончил Вест-Пойнт. Бог знает, где он валандался последние несколько лет. Должно быть, прожигал отцовские деньги. А теперь, когда мистеру Эдвину нездоровится, он, может статься, возьмёт в свои руки управление поместьем.

— Поместьем управляет миз Констанс.

— Пока да. Но она ведь всего лишь женщина, и к тому же немолода. Если мистеру Дженсену вправду захочется заполучить Бель-Крик раньше срока, ему не составит труда это сделать.

Все замолчали. Джаред медленно водил хлебной коркой в опустевшей миске, представляя, на что сделается похожа его жизнь, если мистер Дженсен останется здесь надолго. Со временем Джаред, конечно, привыкнет к нему, и кусок ему не будет становиться поперёк горла под этим взглядом, который… которым… которого Джаред никак понять не мог, чёрт его побери. Знал только, что это плохой взгляд, недобрый, и он не сулит ничего хорошего. Нет, мистер Дженсен не был с ним груб, особенно в присутствии матери. Вернее, он вообще почти не замечал Джареда, хотя сам настоял, чтобы тот ел вместе с ними. Но за столом он никогда к нему не обращался, только к мастери, а если миз Констанс заговаривала с Джаредом первой, то устремлял на него такой испытующий, такой пронзительный взгляд, что Джаред предпочитал быстро пробормотать что-то невразумительное и опять уткнуться в тарелку. Он всё хотел попросить миз Констанс. чтобы разрешила ему снова есть у себя, но никак не мог набраться духу. Он никогда не видел её такой счастливой, как в этот месяц: её всегда бледные щёки покрылись лёгким румянцем, в глазах появился блеск, и даже спина распрямилась, как будто ей снова было двадцать пять лет. Она была счастлива собрать за столом двух молодых людей, каждого из которых любила всем сердцем. И Джаред не мог нарушить её душевного благополучия, потому что как никто другой знал, сколь мало радости она знала в своей непростой жизни.

Но, помимо этих тяжёлых минут за столом, Джаред не чувствовал никакого стеснения от присутствия Дженсена в доме. Он по-прежнему мог в любой момент взять Ленточку и уехать на ней куда глаза глядят, или, если погода не ладилась, хоть целый день просидеть в своей комнате над книгами, или даже, как в старые времена. провести часть дня с миз Констанс, читая ей газету и разговаривая обо всём на свете — обычно в те дни, когда мистер Дженсен надолго уезжал осматривать поместье. Миз Констанс, разумеется, беспрестанно говорила о сыне, и Джаред играл свою роль благодарного слушателя так, как делал это всю жизнь до того и надеялся делать и дальше. Для него мало что изменилось, и совершенно точно ему не на что было пожаловаться, хоть вслух, хоть мысленно…

И всё же Миссури была права, и Руфус тоже. В мистере Эклзе-младшем что-то было не так, что-то было очень не так, и то, как ловко он пока что это скрывал, чинно выполняя обязанности внимательного сына, только беспокоило ещё больше.

— Так что попомните мои слова — наплачемся мы ещё от него, — словно прочтя его мысли, зловеще предрекла Миссури, и Джаред невольно вздрогнул, ощутив, как окатывает его от этих слов невыносимо дурным предчувствием. Руфус покачал головой, а Кэсси только вздохнула и сказала:

— И всё-таки, он такой красивый…

Скрипнула дверь кухни, и все четверо обернулись. Вертлявая Тэмми сунула нос и сразу же попятилась, увидев Миссури: старая негритянка терпеть не могла развязную горничную и на порог её не пускала в свои владения.

— Джаред! — пискнула Тэмми под уничтожающим взглядом толстухи. — Иди сейчас же, тебя миз Констанс зовёт!

— Разве они не едут кататься?

— Ничего не знаю! Иди, иди!

Тэмми недолюбливала Джареда, как, в общем-то, и всех остальных рабов в доме, и никогда не упускала случая им помыкнуть, словно была над ним главной. Джаред отставил миску и слез с подоконника, поблагодарив Миссури за обед и получив в награду дружеский шлепок по заднице.

Тэмми не сказала, где сейчас миз Констанс, и Джаред наобум пошёл в гостиную, где она обычно проводила послеобеденные часы. Он застал её, к счастью, одну, и сразу улыбнулся, а она улыбнулась в ответ и протянула ему руку, глядя на него как-то до странного растроганно. Джаред смиренно поцеловал кончики её пальцев и привычно сел на табурет у её ног. Миз Констанс провела рукой по его слегка взлохмаченным волосам, чуть задержав пальцы, и глубоко вздохнула.

— Мальчик мой, я позвала тебя, чтобы попрощаться.

Джаред застыл. Улыбка примёрзла к его лицу. Хотя этого следовало ожидать. Мистеру Дженсену наконец надоело, что какой-то раб живёт в его доме на правах чуть ли не члена семьи, и его решили услать куда-то… он не представлял даже, куда, но определённо — с глаз долой.

— Сегодня я уезжаю в Новый Орлеан, — продолжала миз Констанс, не замечая его смятения. — Пока что не знаю, надолго ли… На какое-то время.

— В Новый Орлеан? — переспросил Джаред. — К вашему мужу?

Это вырвалось у него само собой — хотя он знал, он как никто знал, какую боль причиняет этой женщине упоминание о Эклзе-старшем. Мистер Эдвин вот уже шесть лет жил в Новом Орлеане, оставив плантацию на свою жену и управляющего. Это был компромисс, к которому они пришли в конце концов, оказавшись на грани развода. Седина в бороду, бес в ребро — это было словно нарочно придумано про мистера Эдвина, в котором к пятидесяти годам вдруг проснулся ненагулявшийся жеребец. Он заявил, что разлюбил жену и желает вновь попытать счастья в любви — что означало, на самом деле. всего лишь желание без помех предаваться утехам с новоорлеанскими актрисами и певичками. Как ни унизительна была эта ситуация для миз Констанс, та всё же нашла в себе силы бороться до конца и смогла спасти семью от скандала. Они с мистером Эдвином договорились разъехаться: ему отходил дом в Новом Орлеане, ей — управление плантацией, которое мистер Эдвин инспектировал не чаще раза в год, чтобы забрать доход от продажи хлопка и проверить, не слишком ли много ворует управляющий. Миз Констанс, будучи по факту брошенной женой, переносила своё соломенное вдовство с кротостью, отдававшим героизмом. Муж предал её, сына у неё отняли ещё мальчиком — так что Джаред все эти годы был единственным её утешением, и она вложила в него всю душу без остатка. Она даже освободила бы его, если бы юридически он принадлежал ей — но все рабы, так же как плантация и дом, находились во владении её мужа. Эдвин же не желал и слушать о каком-то там освобождении. Он люто ненавидел идеи аболиционизма, набиравшие всё больше силы на Севере, и полагал, что освободить одного раба — значит дать повод для пустых и опасных фантазий всем остальным. Так что Джаред даже и не мечтал о свободе — в общем-то, ему было хорошо и так, просто жить, как живётся, день за днём отдавая своей хозяйке внимание и тепло, на которые она сама была с ним так щедра.

И вот теперь миз Констанс, впервые за шесть лет, покидает своё добровольное заточение в Бель-Крик и отправляется к мужу. Джаред вспомнил слова Руфуса о том, что стоит Дженсену только захотеть, чтоб найти способ прибрать плантацию к рукам — и у него засосало под ложечкой.

— Да, я еду к мужу, — сказала, помедлив, миз Констанс. — Я давно не получала от него вестей, но Дженсен виделся с ним всего месяц назад и… он говорит, Эдвин очень болен. И… желал бы повидаться со мной. Возможно, я ему нужна. — «Я наконец снова ему нужна», — хотела, должно быть, она добавить, но не смогла, и Джаред лишь молча кивнул и тихонько пожал её руку, безвольно лежащую поверх платья, давая знать, что понимает. Миссис Эклз вздохнула и, накрыв ладонью его щеку, встревоженно заглянула ему в глаза. Джаред только теперь понял, что глаза Дженсену Эклзу достались от неё, от матери.

— Я долго не решалась ехать, но Дженсен меня уговорил. Пока что не знаю, сколько пробуду там. Но если он действительно болен, то, возможно, захочет передать управление плантацией Дженсену. Я боюсь, — она запнулась и неуверенно продолжала: — Боюсь, известие о том, что Дженсен провёл эти годы не в Вест-Пойнте, как мы думали, а в Ричмонде и Атланте, ещё сильнее подкосило его. Но, возможно, это и к лучшему. Дженсен не пойдёт на войну, он сможет остаться дома и присмотреть за всем. Он проявляет большой интерес к управлению делами, я даже надеяться не мола, что фермерство так заинтересует его после того, как он… — она запнулась, смутилась отчего-то и вздохнула снова. — Я заставила его пообещать, что он позаботится о тебе. Он знает, что ты не обычный раб. Я забрала бы тебя с собой в Новый Орлеан, но боюсь, это может не понравиться Эдвину… я не знаю, что ему может понравиться, а что нет. Джаред, я так долго ждала этого дня, — не выдержав, пылко сказала она, и Джаред заметил слёзы, блеснувшие в её болотно-зелёных глазах. Она любила своего мужа, своего неблагодарного мистера Эдвина, и годами терпела унижение лишь потому, что надеялась дожить до примирения рано или поздно. И кто такой был Джареда, чтобы рушить её надежды и смущать её радость своими смутными, безосновательными тревогами?

Джаред взял её руки в свои и поцеловал их, ничего не сказав. И через миг почувствовал ответное прикосновение её губ к своему темени.

— С тобой всё будет хорошо, Джаред. Я знаю, рабы побаиваются Дженсена. Он правда держится немного чопорно, но это оттого, что долго жил в свете. Мы для него такая деревня… Но ты сумеешь занять его разговором, ты ведь у меня умница. Может, даже что-нибудь подскажешь по управлению плантацией — что-нибудь из того, о чём мы с тобой говорили недавно. А потом, через какое-то время, посмотрим — может быть, я заберу тебя в город, а может, вернусь сама…

«Если вы полностью доверяете своему сыну, отчего же вы так взволнованы и оправдываетесь, миз?» — мысленно спросил Джаред, а вслух сказал, улыбнувшись как можно непринуждённей:

— Я уверен, что всё будет хорошо. Езжайте, миз, мистер Дженсен присмотрит за всеми нами.

— Сохрани тебя Бог, — вздохнула миссис Эклз и, поцеловав его в темя ещё раз, встала с кушетки. — Мне нужно собирать вещи. Дженсен хочет, чтобы я выехала на рассвете.

Дженсен хочет… И всё в этом доме теперь будет так, как того захочет Дженсен. Верно?

Так и только так.

========== Глава вторая ==========

Миз Констанс уехала с первыми лучами солнца, и Джаред, загрузив её чемоданы в карету и помахав вслед, вернулся в свою комнату, думая, что, по крайней мере, теперь сможет спокойно поесть у себя. Спуститься вниз и присоединиться к мистеру Дженсену в столовой ему и в голову не пришло: ясно же было, что его присутствие там было лишь данью уважения молодого хозяина к своей матери. И действительно, за ним никто не послал. Мистер Дженсен позавтракал один и уехал на плантацию, как и всегда в последние дни. Джаред взял Ленточку и провёл с ней на свежем воздухе целый день, пообедав под своим любимым деревом у озера сандвичами, которые ему утром сделала Миссури. Это был хороший день, самый спокойный за последнее время.

Вечером, вычищая свою лошадь в конюшне, Джаред краем уха уловил разговор двух рабов, кучера и плотника, переговаривавшихся во дворе. Они говорили о Дженсене, и Джаред невольно прислушался.

— Своими ушами слышал! Четырнадцать часов, и ни часом меньше!

— Да-а уж… Не позавидуешь теперь ребятам с плантации.

— Это точно.

— И что сказала бы на это миз Констанс?

— Кто её знает. Может, это она сама и велела..

— Э нет, брат, ты тут недавно, не знаешь нашей хозяйки. Она бы никогда такого не допустила. Нет, зуб даю, её сынок нарочно ждал, пока матушка уедет. Чуть она за порог — и вот он, гляди, уже наводит свои порядки.

— А ещё говорят, за попытку побега теперь сто ударов кнутом. Сто! Это ж всё равно что сразу насмерть.

— Оно и понятно. Бежать теперь чаще будут. Кто же долго выдержит вкалывать на плантации по четырнадцать часов в сутки? А так будут бояться. Это он ловко придумал.

Они говорили что-то ещё, но Джаред уже отвернулся, сосредоточившись на том, чтоб как можно тщательнее выскребывать щёткой бархатистую Ленточкину кожу. Лошадь всхрапнула и повернула к нему голову, словно заразясь его тревогой, и Джаред рассеянно похлопал её по морде. Может быть, это просто слухи? Или мистер Дженсен по неопытности не понимает, что создаёт нечеловеческие условия для рабов. Рабочий день на плантации составлял восемь часов зимой, и девять — летом. Это тоже было тяжело, но терпимо, к тому же миз Констанс требовала, чтобы с рабами хорошо обращались — хотя, по правде, ей не всегда удавалось проследить за этим, ведь на саму плантацию она ездила нечасто, слишком доверяясь пронырливому Рози. Впрочем, если управляющий уж слишком зарывался, раб всегда мог пожаловаться хозяйке, и она принимала меры. А теперь жаловаться некому… потому что новый хозяин, похоже, находил даже самые жёсткие привычки мистера Розенбаума излишне мягкими.

«Ладно. Это всё там. А я — здесь, в доме», — продумал Джаред. Ему было стыдно за столь малодушные мысли, но, в сущности, что он мог сделать? Он был точно таким же рабом, как и те бедняги, которым теперь придётся вставать до рассвета и заканчивать работу затемно. Солнце больше никогда не будет радовать их, потому что навсегда окажется связано с тяжёлым и неблагодарным трудом.

Джаред закончил возиться с Ласточкой, потратив на это больше времени, чем обычно, и, едва выйдя из конюшни, чуть не наткнулся на вездесущую Тэмми.

— Фу! — сморщив нос, протянула та. — От тебя кониной воняет!

— Ага, — простодушно ответил Джаред. — Я ещё не переоделся.

— Так переодевайся и бегом в столовую! Мистер Дженсен желает, чтобы ты с ним ужинал. И он очень сердит, что тебя не было за обедом!

У Джареда упало сердце. Всё-таки не судьба ему превратиться в незаметную тень перед лицом нового хозяина. Он поднялся к себе, наспех отёр подмышки и шею мокрым полотенцем, и, переодевшись в чистое, торопливо спустился в столовую, где Дженсен Эклз уже восседал на том самом месте, которое долгие годы неизменно занимала его мать. Справа от него стоял ещё один прибор. На столе горели свечи.

— Наконец-то их светлость соизволили почтить нас визитом, — выгнув бровь, изрёк он при виде запыхавшегося Джареда и указал ему вилкой на стул рядом с собой. — Прошу.

Джаред сел, пряча под скатертью взмокшие ладони. На улице уже смеркалось, портьеры были наполовину задёрнуты, и в столовой царил мягкий, даже несколько интимный полумрак, ничуть не добавлявший ему уверенности. Впрочем. в полумраке легче было прятать глаза.

— Ну, — как ни в чём не бывало сказал Дженсен, заправляя салфетку, — что там сегодня наготовила эта дерзкая негритянка, как её там — Миссури? Нет, не вставай, — остановил он Джареда, когда тот потянулся к блюду, накрытому фарфоровой крышкой-куполом. — Ты ведь не домашний раб, чтоб прислуживать мне за столом. Не обычный домашний раб, во всяком случае. Кэсси вполне с этим справится.

Кэсси, стоявшая тут же, робко улыбнулась и принялась хлопотать вокруг молодого хозяина. Джаред откинулся на спинку стула, глядя в свою пустую тарелку. Он не раз прислуживал миз Констанс во время трапезы, ему это было в радость, да и в тот месяц, что они ужинали втроём, случалось, разливал вино или передавал блюда, и ни разу мистер Дженсен не возражал против этого. Такая внезапная любезность с его стороны скорее настораживала, чем радовала.

— Ну, — вновь сказал Дженсен, когда жаркое оказалось разложено по тарелкам, а вино разлито по бокалам, — матушка обещала, что ты займёшь меня приятной беседой. Я жду.

Он впервые с того самого дня у озера обратился к Джареду прямо, недвусмысленно требуя ответа. Отмолчаться в этот раз не выйдет. Джаред, однако, немного помедлил, разглядывая вилку и нож в своих руках.

— Не уверен… — он прочистил горло и продолжал: — Не уверен, что знаю, какая тема вас могла бы заинтересовать, сэр.

— Да какая угодно. Кроме разве что болтовни о погоде, хотя, надеюсь, ты всё-таки не настолько туп, иначе решительно непонятно, отчего матушка так с тобой носится. Расскажи мне… ну, допустим… Мать говорила, ты много читаешь?

— Да нет, не так чтобы очень много, — сконфуженно отозвался Джаред. На самом деле скромную библиотеку миз Констанс он перелопатил вдоль и поперёк ещё лет пять назад, и с тех пор она нарочно выписывала для него из Атланты экземпляры тех книг, которые его интересовали. Но этого было мало и всё равно не хватало, так что всё, имевшееся в наличии, Джаред перечитал не менее дюжины раз.

— Вот и отлично. Расскажи, какую книгу ты читаешь сейчас. Какой-нибудь роман?

— Нет, сэр. Джеймс Милль, «Элементы политической экономии».

Как назло, именно в этот миг Дженсен поднёс к губам бокал. Услышав ответ, он весьма неаристократично прыснул вином на скатерть.

— Господи помилуй! На кой чёрт тебе сдалась эта… повтори-ка?

— Политическая экономия, сэр. Я читал этот трактат уже много раз.

— Надо же! Так и на кой чёрт?

— Так захотела миз Констанс. Сперва она учила меня сама, а когда мне исполнилось одиннадцать, наняла для меня учителя, мистера Элкинза. Он сориентировал меня относительно моих… моих способностей, — застенчиво добавил Джаред. — Простите, сэр.

— Не возьму в толк, за что ты извиняешься. Так, стало быть, у меня есть белокожий раб со способностями к политической экономии, к тому же превосходно ездящий верхом. Должно быть, ты стоишь целое состояние.

Последнее замечание мистер Дженсен сделал без своей привычной небрежной улыбки, так что Джаред не сразу понял, всерьёз ли он говорит или нет. Мог ли он продать Джареда, пока миз Констанс в отъезде?.. Разум говорил Джареду, что нет, никак не мог, но сердце снова ушло в пятки, как всякий раз, когда он оказывался с этим человеком слишком близко, и, особенно, когда говорил с ним.

— С другой стороны, — продолжал Дженсен, невозмутимо помешивая вилкой жаркое, — что полезного ты умеешь делать? Ровным счётом ничего. Так что, если взглянуть с этой позиции, ты не стоишь ни гроша.

И он с невозмутимым видом сунул вилку в рот, аккуратно промакнув затем салфеткой свои пухлые насмешливые губы.

Нужно было промолчать и позволить ему и дальше вести разговор в удобном для него тоне. Но последние слова сильнее остальных задели Джареда за живое.

— Кое-что я всё же умею, сэр.

— Правда? И что же? Танцуешь кадриль?

— Нет, но я могу ходить за лошадьми, прибираться в доме, прислуживать за столом, стирать, гладить и…

— Одеть и раздеть хозяина?

Джаред осёкся. Эклз отложил вилку и пристально смотрел на него, и Джаред, Бог знает, почему, ощутил, как на щёки медленно наползает румянец.

— Н-не знаю… Этого я никогда не пробовал. Миз Констанс всегда пользовалась услугами горничных, — сказал он и густо покраснел, вздрогнув от одной мысли, столь гадкой, что даже допустить её казалось кощунством. Да неужели этот Дженсен Эклз мог подумать, что Джаред и его мать… что…

— Знаешь, Джаред, что мне не нравится в чёрных? Даже в самых хорошеньких? Они никогда не краснеют. На редкость бесстыжее племя, — сказал Дженсен и подал знак молчаливо стоящей Кэсси, чтобы подлила ещё вина. — Ты наелся? Я — до отвала. Нет-нет, погоди, — остановил он Джареда, когда тот с плохо скрываемой готовностью хотел вскочить из-за стола. — Так быстро я тебя не отпущу. Мать уехала, а ты, по иронии судьбы, единственный сколько-нибудь достойный собеседник в округе. Я знал, что поместье моего любезного папаши — жуткая дыра, но даже предположить не мог, насколько. Никакого общества. Одни рабы, — он презрительно фыркнул и бросил салфетку на стол. — Играешь в шахматы?

— Немного.

— Так же немного, как и читаешь?Что ж, прошу к барьеру.

В шахматы Джаред и правда играл не очень — единственными его партнёрами были мистер Элкинз, утверждавший, что эта игра развивает логическое мышление, и, позже, миз Констанс, игравшая не лучше любой дамы, проживающей на плантации в сельской глуши. Но Дженсен, как выяснилось очень скоро, играл хуже их обоих. Он делал поспешные, броские, нелепые ходы, алчно охотился за пешками и слонами и гонял ферзя по всей доске, абсолютно не заботясь о том, чтобы выстроить оборону. К середине партии Джаред начал понимать, почему у него не сложилось с военной карьерой в Вест-Пойнте — тактика и стратегия определённо не была его сильным местом. Джаред, однако, учёл свою предыдущую ошибку с импровизированными скачками, и оттягивал неизбежное поражение хозяина так долго, как мог. Но совершить чудо было не в его власти — у Дженсена Эклза выиграл бы и ребёнок. Поэтому когда прозвучало неизбежное «мат», Джаред был так расстроен, словно проиграл сам, причём на кону стояла по меньшей мере его вольная.

— Так, — сказал Дженсен, щелчком сбивая своего короля на доску. — Вижу, ты по-прежнему не умеешь вовремя уступать. Весьма неудобная черта для человека в твоём положении. Знаешь, Джаред, чем отличается раб от, скажем, слуги?

— Чем, сэр?

— Слуга выполняет все прихоти своего господина. Раб же выполняет абсолютно все прихоти своего господина. И сейчас, мой маленький раб, я желаю выиграть. Понятно?

Джаред кивнул. Они вновь расставили фигуры. Джаред очень старался, изо всех сил, но в какой-то момент снова стал безнадёжно выигрывать. Это получалось само собой: он мог поддаваться до определённой черты, но когда давление противника становилось уж слишком жёстким, слишком наглым, учитывая их изначальный сговор, Джаред инстинктивно напрягался и почти невольно отвоёвывал утраченные позиции. Дженсен играл лучше в этот раз, и благодаря поддавкам, устроенными Джаредом в начале партии, в конце концов удалось свести к пату.

— Ещё раз, — раздражённо сказал мистер Эклз. — И не молчи, как пень, ты далеко не так глуп, как хочешь казаться. Расскажи мне что-нибудь… чёрт, ну, скажем, о политэкономии.

Джаред слегка улыбнулся, расставляя фигуры по доске — на сей раз и свои, и хозяйские, так как Дженсен явно не собирался этого делать сам.

— Это слишком общий вопрос, сэр. Миз Констанс всегда говорила, что теория ничего не значит, если не применима к насущной практике.

— Так примени, чёрт тебя подери. И кстати о матушке — что-то такое она говорила, будто у тебя есть какой-то план по повышению производительности плантации?

Вопрос прозвучал небрежно, но Джаред невольно замер на секунду. Где-то он чуял подвох, но где — не понимал, и это его испугало. Одно он знал точно: мистер Дженсен Эклз — не из тех, кто станет выслушивать рационализаторские советы от рабов.

— Это были всего лишь небольшие намётки, — осторожно сказал он, не отрывая глаз от доски. — К тому же я слышал, что вы, господин, уже предприняли некоторые… некоторые меры для повышения производительности.

И чёрт же потянул его за язык! Зелёные глаза Дженсена Эклза тотчас сузились, пришпиливая его взглядом к спинке кресла.

— А, слухи разносятся быстро? Черномазые не умеют держать язык за зубами. Да, я приказал увеличить рабочий день. К твоему сведению, это стандарт на большинстве южных плантаций, и многие мои друзья в своих владениях его придерживаются. Какие-то возражения?

— Только одно. Если позволите, сэр.

— Позволяю, — сказал Дженсен нетерпеливо, и Джаред, помедлив, заговорил:

— Введённая вами мера действительно повысит производительность примерно на одну пятую. Но эффект будет временным и очень скоро обратится убытком. Видите ли, человеческий организм не приспособлен для столь продолжительной ежедневной работы. Истощение наступит очень быстро. Формальная длительность труда рабов возрастёт, но уже начиная с восьмого часа его эффективность упадёт вдвое, что уменьшит и доход. Кроме того, часть рабов, в основном немолодых или больных, не выдержат такого режима долго. Вам придётся заменить их, то есть истратить часть вырученной прибыли на пополнение рабочей силы. И это придётся делать постоянно. В результате чистый доход будет значительно ниже, чем при изначальном подсчёте, а возможно, даже превратится в убыток. Эта модель кажется выгодной чисто математически, но… не на практике, сэр.

Он говорил всё это, расставляя по доске фигуры, а когда закончил и поднял глаза. увидел, что Дженсен Эклз наклонился вперёд и смотрит на него. И от этого взгляда Джареду захотелось отпрянуть, отшатнуться, а лучше — вскочить и бежать… только куда бежать, когда за побег теперь грозит сто ударов кнутом? Сто ударов, которых никто не выдержит.

— Матушка и впрямь тебя хорошо натаскала, — сказал Дженсен Эклз наконец, кривя уголок своего красивого рта в холодной улыбке. — Только кое-чего ты в своих рассуждениях не учёл. Ты говоришь, организм человека не способен на то, чтобы эффективно работать столько часов подряд. Вот только черномазые — не люди. Не вполне люди, говоря точнее. Они не такие, как… — Он чуть было не сказал «как ты или я», понял Джаред и закусил губу, тогда как Эклз продолжал: — Как белые. Лень у них в крови. Если их не подстёгивать, если не выжимать из них все соки, они не будут делать ничего. Даже не пошевелят своими чёрными задницами. Но если как следует надавить на них, они способны на настоящие чудеса. Ни один белый не соберёт за четырнадцать часом столько хлопка, сколько негр, если поставить их бок о бок. И наоборот, чем добрее ты к ним, тем больше они расхолаживаются. Вот этого всё в толк не может взять моя любезная матушка, а потом ещё жалуется, что доходы падают год от года.

Джаред вновь опустил глаза. Глупо было, конечно, говорить всё, что он сказал, но он не мог не попытаться — забыв, что для таких, как мистер Дженсен, мир выглядит совершенно иначе. И не только потому, что они — его хозяева.

— Думаешь, я не прав? — Эклз усмехнулся, когда Джаред искоса посмотрел на него снизу вверх. — Конечно. Ты ведь и сам черномазый. Уверен, на плантации ты бы себя проявил не хуже любого из них.

Что тут полагалось сказать — «благодарю, сэр»? Но слова застревали у Джареда в горле. Эклз, между тем, повеселел и отодвинулся от шахматного столика вместе с креслом.

— Не хочу сегодня больше играть. Сменим тему. О книгах мы поговорили, об экономике тоже… Давай, что ли, поговорим немного о женщинах?

Джаред поднял на него удивлённый взгляд.

— Женщинах, сэр?

— Да, женщинах. Знаешь, такие милые существа с волнующими грудями и сладкой дырочкой между ног. Что? — спросил он, когда Джаред опять залился краской. — Тебе не нравятся женщины?

— Н-нравятся, сэр…

— Отлично. И много их у тебя было?

Джаред в замешательстве посмотрел на Кэсси, всё это время неприметной тенью стоявшей в углу столовой в ожидании новых приказов. Кэсси глядела на него с жалостью, пытаясь хоть как-то подбодрить взглядом.

К несчастью, Дженсен перехватил его взгляд и обернулся.

— Та-ак, — протянул он. — Эта рабыня тебе нравится?

— Сэр… — пробормотал Джаред. — Мы… мы с ней выросли вместе, у нас была одна кормилица. Она мне как сестра.

— Вот ведь какая досада! А кто ещё есть на плантации подходящего возраста? Та вертлявая шлюшка — как её, Тэмми? Уж к ней-то под юбку ты точно забирался, а, Джаред?

Это был удар ниже пояса. Правда была в том, что Тэмми сама пыталась забраться Джареду в штаны — давно, ему было лет пятнадцать тогда, и он оттолкнул её в негодовании и замешательстве, зная, что иначе смертельно оскорбил бы миз Констанс. Тэмми с тех пор затаила на него зло, но Джаред до сих пор верил, что поступил тогда правильно.

— Нет? Хм-м, кто же остаётся… Ведь не Миссури? Конечно же, не Миссури, — сказал Дженсен, когда Джаред подскочил на месте. — Но на плантации нет других рабынь. Какая-нибудь бабёнка из поместья Голдисов? Или, — он вдруг сощурился, как недавно, пригвождая Джареда к стулу взглядом, — или, может быть, женщины тебя не так уж и вдохновляют?

Джаред сперва не понял, о чём он говорит. Просто не понял — мысли у него и так слишком путались, он устал от этого бесконечно длинного и опасного разговора, во время которого словно непрерывно ходил по натянутому канату. Дженсен в ответ на его замешательство широко ухмыльнулся и, повысив голос, сказал:

— Кэсси! Ну-ка, душенька, подойди на минутку сюда.

Кэсси подошла, неприкрыто робея. Дженсен схватил её за запястье и бесцеремонно усадил себе на колени, а потом — Джаред глазам своим не поверил — сжал ладонью её грудь, прикрытую только хлопком сорочки. Кэсси вздрогнула.

— Что такое, моя милая? Я знаю, что нравлюсь тебе. Ты ведь считаешь меня красавчиком.

Чёртова Тэмми, в бессильном отчаянии подумал Джаред. Всё-таки подслушивала тогда под дверью, как всегда.

— Ну что, Джаред? — спросил Дженсен, продолжая сминать в грубоватом объятии застывшую девушку. Голос у него вдруг стал низким и гортанным, словно он перекатывал в горле мягкие шарики. — Разве тебя не волнует эта нежная юная плоть? Такая мягкая, такая покорная… Разве не хочется взять её, оросить собой, растянуть, чтобы она билась под тобой и кричала от наслаждения? Ты когда-нибудь делал это? Хоть с кем-нибудь, хоть когда-нибудь? А, Джаред?

Джаред вскочил, чуть не опрокинув кресло. Эклз тотчас разжал руки, и Кэсси выпорхнула из его жёстких объятий, как испуганная птичка. Дженсен откинул голову и расхохотался.

— Что за невинное гнёздышко этот Бель-Крик! Развращать и развращать. Ты можешь идти, — сухо бросил он Кэсси, и, как только та выбежала за дверь, схватил за рукав Джареда, вознамерившегося было удрать следом за ней. — А ты так и не ответил на мой вопрос. Тебе не нравятся женщины? Или просто не нравятся негритянки? Или что, Джаред?

Он впервые прикасался к нему — не считая того раза, когда поднял ему подбородок рукоятью хлыста. Это не было прикосновением кожи к коже, и слава Богу, потому что даже от ощущение хватки его сильных пальцев на своём рукаве у Джареда чуть не подкосились ноги. Не отрывая глаз от его лица, Дженсен медленно потянул его к себе, и на какую-то безумную секунду Джареду показалось, что сейчас его сгребут в таком же грубом объятии, как Кэсси минуту назад. Но наваждение тотчас прошло. Эклз выпустил его, и Джаред шарахнулся, словно загнанный заяц от выстрела охотничьего ружья.

— Ступай, — отвернувшись, нарочито равнодушным тоном сказал мистер Дженсен, и Джаред подчинился этому приказу так охотно и быстро, как ни одному другому приказу в своей жизни. Ночью он долго не мог заснуть — сердце колотилось в горле, как сумасшедшее, и из памяти не шли сощуренные глаза цвета болотной зелени, от которых не было никакого, совсем никакого спасенья.

Утром его разбудил стук в дверь, столь громкий и грубый, что не оставалось никаких сомнений в личности стучавшего. В Бель-Крик был только один человек, позволявший себе колотить в дверь ногой. Джаред встал и, протирая глаза, поспешно открыл.

— Мистер Розенбаум… Доброе…

— Собирайся, — рявкнул управляющий, смеряя Джареда с головы до ног ненавидящим взглядом, в котором мерцали, однако, злорадные искры, вынудившие Джареда окончательно проснуться. Рози терпеть его не мог, в основном потому, что Джаред был единственным рабом на плантации, до чьей спины управляющий не мог дотянуться своим вездесущим кнутом. Под опекой миз Констанс Джаред был неприкосновенен. До сегодняшнего дня.

— Мистер Дженсен велел тебе перебираться вниз, — без труда прочтя замешательство на его лице, мстительно ухмыльнулся Рози. — Будешь теперь спать и есть с остальными рабами. И работать начнёшь, в кои-то веки. Для начала вычистишь в конюшне навоз. Чтоб блестело, как в бальной зале, понял? Лично проверю!

Что ж, подумал Джаред с упавшим сердцем, этого следовало ожидать. Он не знал, чем заслужил такую немилость, но, по крайней мере, неожиданной она не была. Он вздохнул и всё же спросил, хоть это не имело никакого смысла:

— Это мистер Дженсен приказал?

— А кто же ещё? Теперь у тебя нет другого хозяина, щенок. Привыкай!

Похоже, новая эра на плантации пришлась мистеру Розенбауму столь же по душе, сколь не по душе она была всем остальным обитателям Бель-Крик.

Подумав, Джаред не стал брать с собой никаких вещей, кроме того, во что успел одеться. С тоской глянул на книжную полку, но наверняка ему не позволят взять с собой никаких книг — скорее, совсем отберут, а он ими дорожил больше всего, не считая, конечно, Ленточки. Он вышел из комнаты в коридор, и Рози демонстративно запер дверь на ключ, показывая, что обратного хода нет. Джаред только пожал плечами. В общем-то, ничего страшного с ним не произошло. А если мистер Дженсен решил так наказать его за что-то — то он в своём праве.

Утро стояло раннее, рабы, жившие в доме, только-только собрались на завтрак. Завидев входящего Джареда, Руфус с Кэсси уставились на него, Тэмми довольно хихикнула, а старая Миссури громогласно выругалась на всю кухню. Розенбаум, шедший за Джаредом по пятам, услышал это и прикрикнул на неё из коридора, но во владения яростной кухарки вторгнуться не посмел.

— Вот же негодяй! Услал тебя таки, а? Ох, знала бы миз Констанс!

— Не причитай, старуха, — одёрнул её Руфус. — Мальчишка не сахарный, переживёт. Верно ведь, Джаред?

— Точно, переживу, — улыбнулся тот, подсаживаясь к ним за стол. У него всегда были хорошие отношения с домашними рабами — за исключением Тэмми, — и, хотя они немного сторонились его, сам он был расположен к ним всей душой. На самом деле, завтракать с ними, болтая и передавая друг дружке миску с горячей подливкой, было куда как лучше, чем просиживать за изящно сервированным столом под змеиным взглядом мистера Дженсена.

Руфус сказал, что в рабской спальне как раз освободилась лежанка — одного из рабов за какую-то провинность перевели на плантацию. Это было грозным предупреждением для всех, но Джаред решил не придавать этому слишком большого значения. Мистер Дженсен — хозяин, по крайней мере, на время отсутствия матери, ему и решать. Джаред поблагодарил Руфуса, доел и отправился на своё рабочее место — к конюшне.

Если мистер Дженсен хотел досадить ему грязной работой, то у него ничего не вышло. Замарать руки Джаред не боялся — он всегда сам убирал за Ленточкой, а иногда и за другими лошадьми, помогая конюху Виктору. Правда, до сих пор ему не приходилось вычищать всю конюшню целиком. Закончил он часам к десяти, извозившись в навозе и провонявшись от ушей до пальцев ног. Привычно подумал, что надо бы вымыться и сменить одежду — и запоздало понял, что другой одежды у него теперь нет. К счастью, Виктор, всё утро прохлаждавшийся в тенёчке и поглядывавший, как хозяйкин любимец вкалывает с лопатой в руках, любезно одолжил ему одну из своих рубах. Джаред попросил у Миссури кусок мыла и, отдраив заляпанную конским дерьмом одежду, развесил её рядом с одеждой других рабов, сушившейся на заднем дворе.

Едва он закончил, прибежала Тэмми. По её острому бегающему взгляду Джаред сразу понял, что за весть она принесла. Так и было: его звал к себе хозяин. Джаред отряхнул с рук мыльную пену и отправился к нему.

Мистер Дженсен был в спальне и стоял у зеркала, лениво одёргивая кружевные манжеты своей щегольской сорочки.

— Вот ты где, — недовольно бросил он, не оборачиваясь и глядя на Джареда через зеркало. Потом кивком указал на гору белья, сваленную на полу у кровати. — Ты вроде бы упоминал, что умеешь стирать. Этим и займись.

Джаред мог сказать, что никогда не замачивал ничего более тонкого, чем простая хлопковая сорочка (постольку, поскольку стирал в основном собственную одежду, а одевался он довольно скромно), но мистер Эклз явно не ждал от него оправданий. Джаред сгрёб тонкие батистовые сорочки, чулки и шейные платки, с тоской глядя на них и прикидывая, что с ним будет, если в его неумелых руках они порвутся или расползутся.

— И ещё одно, — остановил его Дженсен, когда Джаред уже был в двери. — Я сейчас еду на плантацию, пообедаю там. Но за ужином буду ждать тебя, Джаред. Посмотрим, так ли хорошо ты прислуживаешь за столом, как выгребаешь навоз.

Джаред опустил голову и молча вышел, прикрыв за собой дверь.

Его выручила Кэсси, подсказавшая, как правильно стирать и высушивать деликатную ткань. Когда со стиркой было покончено, Джаред обнаружил, что настало время обеда. Никогда прежде ещё часы не летели так быстро. Джаред наскоро перекусил и решил наведаться к Ленточке — утром она перебирала копытами и ржала, тянула морду к нему, требуя привычную утреннюю прогулку. А к обеду, бедная, совсем застоялась. Надо было выгулять её хоть часок, пока мистер Дженсен не вернулся с плантации.

Но у конюшни путь Джареду, к его удивлению, преградил Виктор.

— Извини, Джаред, — протянул он. — Тебе запрещено подходить к лошадям, если только не по приказу мистера Розенбаума.

— Но… — Джаред растерянно уставился на него. — Там же Ленточка. Надо её выгулять.

— Я выгуляю, не волнуйся. В конце концов, это моя обязанность — следить за хозяйскими лошадьми.

Ему почудилось, или в голосе Виктора прозвучало то же злорадство, какое Джаред уже видел сегодня в глазах Розенбаума и Тэмми?

— Я тебя чем-то обидел? — напрямик спросил он, и Виктор, слегка вздрогнув, бросил на него злобный взгляд.

— Ты тут ни при чём. Это приказ Рози, а я против Рози не пойду. Так что валил бы ты отсюда подобру-поздорову.

И Джареду ничего не оставалось, как последовать этому нелюбезному совету, даром что Ленточка, почуяв его, громко заржала из глубины конюшни.

Мистер Дженсен не явился к ужину. Уже совсем стемнело, наступило время, когда рабы отходили ко сну. Джареду тоже хотелось спать после этого длинного дня, но он боялся, что это будет расценено как неповиновение, и сидел на скамейке у входа в дом, клюя носом, пока вдалеке не послышался топот лошадиных копыт. Джаред на слух узнал тяжёлый галоп Байярда и вскинулся, щурясь в ночную тьму. Мистер Дженсен и Розенбаум подъехали к дому бок о бок и спешились, переговариваясь между собой и чему-то громко смеясь. Голоса у них были хмельные.

— А! — воскликнул мистер Дженсен, завидев неуверенно поднявшегося Джареда. — Ты здесь? Ступай, сегодня я не буду ужинать. Но завтра, — добавил он уже знакомым Джареду кошачьим тоном, от которого мороз продирал по коже, — завтра ты никуда от меня не денешься.

И эти его последние слова всё вертелись и вертелись у Джареда в голове, пока он ворочался на узкой жёсткой лежанке в спальне рабов, слушая низкое сопение Руфуса и раскатистый храп старой Миссури.

На следующий день он не стал дожидаться, пока хозяин вызовет его к себе. Когда мистер Дженсен вышел в столовую, стол уже был накрыт, а Джаред покорно стоял за спинкой кресла, готовясь отодвинуть его, как только хозяин приблизится. Мистер Дженсен чуть заметно улыбнулся, и это было единственное его обращение к Джареду за всё утро. Легко и непринуждённо Джаред превратился из «единственного достойного собеседника» в предмет обстановки, и, по правде, переносить это было намного легче, чем выдерживать прицельный огонь хозяйских издёвок и странных взглядов.

Днём Джареда снова загрузили работой — привлекли к уборке дома, подрезке кустов в живой ограде и прочим делам, которыми полнится день ото дня жизнь домашних рабов. За обедом и ужином Джаред опять прислуживал мистеру Дженсену, и едва нашёл время, чтобы поесть самому — грустить по миз Констанс и по Ленточке не оставалось ни времени, ни сил, и он был этому только рад.

Так прошло ещё несколько дней. Если мистер Дженсен таким образом пытался унизить Джареда, то и в этом не преуспел, потому что Джареду в голову не приходило счесть себя униженным; если же это было каким-то испытанием, то Джаред выдержал его с честью. Он не думал ни об унижении, ни об испытаниях — просто принимал происходящее сообразно своему положению. Ему не хватало своей воспитательницы, с которой он не разлучался, сколько себя помнил, и он жалел, что не может написать ей — но только и всего.

Наступило воскресенье, и мистер Дженсен на целый день уехал в Хиджброк, ближайший к Бель-Крик город. Оттуда он собирался заехать к Голдисам, чтобы обсудить с ними какой-то деловой вопрос — кажется, покупку участка земли, примыкавшего к владениям Эклзов. Похоже, он и правда взялся за поместье всерьёз; среди рабов ходили слухи, что миз Констанс вовсе не собирается возвращаться из Нового Орлеана, а мистер Эдвин уже подписал или вот-вот подпишет документы, отдающие плантацию в полное владение своего сына. Тревожные слухи, что и говорить, но Джаред от них отмахивался. Он вообще не любил сплетен — главного рабского развлечения среди бесконечной череды одинаковых дней, — и, даже если и слушал их волей-неволей, старался по крайней мере не придавать им значения.

Мистер Эклз заночевал у Голдисов и вернулся домой только в понедельник к вечеру. Он казался довольным, как никогда, улыбался рабам, потрепал по щеке Кэсси и даже похвалил за что-то Руфуса, в первый раз за всё время явив кому-то из рабов такую милость. На Джареда он даже не посмотрел, что тоже не могло не радовать. И только на пороге дома, словно вспомнив вдруг что-то, обернулся и окликнул его.

— Джаред! Сегодня я буду ужинать у себя, проследи, чтобы стол был накрыт вовремя. И приготовь мне ванну.

Джаред всё сделал, как было велено: стол сервировал сам, вместе с Руфусом притащил в хозяйскую спальню большую фарфоровую ванну, и заодно — несколько вёдер горячей воды. Он как раз заканчивал, когда дверь спальни распахнулась, и мистер Эклз вошёл внутрь, окидывая комнату цепким инспекторским взглядом, проверявшим, все ли его указания выполнены. Не найдя, к чему придраться, он фыркнул вполголоса и повалился в кресло, бросив на стол хлыст.

— Подойди-ка, — сказал он, поманив Джареда пальцем. Когда Джаред подошёл, мистер Эклз-младший вальяжно раскинул ноги, вытягиваясь в кресле. — Сними с меня сапоги.

Он был в своём дорожном костюме: чёрный сюртук с жемчужно-серыми бортами, льняная сорочка, облегающие брюки из оленьей кожи, и — высокие сапоги для верховой езды, заляпанные грязью от широких отворотов до шпор. Джаред опустился на колени и взял сапог за жёсткий каблук. Эклз нетерпеливо дёрнул ногой, чуть не задев грязной подошвой его щеку. Джаред подавил желание отстраниться и медленно стянул сапог, обнажив длинную изящную ступню в шёлковом чулке. Эклз тотчас вскинул перед ним другую ногу, снова чуть не ударив его в лицо. Джаред чувствовал на себе его взгляд, острый и жёсткий, словно булавка, пришпиливающая бабочку.

— На редкость удачная поездка, — сказал вдруг Дженсен, словно отвечая на невысказанный вопрос. — Голдисы, конечно, пара тупых овец, но дело с ними иметь можно. Я продал им несколько лошадей, — добавил он, и, когда Джаред, вздрогнув, вскинул голову, улыбнулся совершенно очаровательной улыбкой. — Конюшни Бель-Крик слишком забиты, это пустое расточительство — содержать столько коней без дела. Вполне достаточно Байярда и пары для коляски. И, разумеется, вьючных.

Джаред, так и не выпустивший из рук его заляпанный грязью сапог, смотрел на него во все глаза. Улыбка Дженсена Эклза стала вкрадчивой.

— Ты хочешь о чём-то спросить меня, Джаред? — мягко проговорил он, и Джаред, сглотнув, мотнул головой.

— Н-нет, сэр. Простите.

— В таком случае, — как ни в чём не бывало сказал Эклз, выдёргивая ногу из сапога, — корми меня.

Ужин на сей раз прошёл быстро, как никогда. Мистер Дженсен наскоро заглотил стряпню Миссури, выпил бокал вина, потом налил ещё полбокала и небрежно протянул Джареду. Джаред опять покачал головой, и Дженсен, фыркнув, осушил и второй бокал.

— Кстати, — вновь заговорил он, — я получил письмо от матушки. Подумал, тебе будет интересно. У неё всё в порядке. Похоже, они с отцом в самом деле помирились. Другого я, впрочем, и не ждал — с тех пор, как этот старый кобель захворал, все его столичные сучки бросили его и разбежались по своим конурам. Так что это сокровище теперь в матушкином безраздельном владении. — Он покосился на Джареда, заметил, как напряжённо тот слушает, и его неизменная усмешка стала тоньше. — В ответном письме я уверю её, что она может сколько угодно оставаться у его одра и ни о чём не беспокоиться. Ведь ей ни о чём не надо беспокоиться, не правда ли, Джаред?

Он смотрел на Джареда, требуя ответа. Так что пришлось отвечать.

— Да, сэр.

— Она и о тебе написала пару слов. Спрашивает, как у тебя дела. Что мне ей ответить, Джаред? Как у тебя дела?

Он закинул ногу на ногу и помахивал босой ступнёй над валявшимися посреди ковра грязными сапогами. Его пальцы рассеянно барабанили по столешнице рядом с отброшенным хлыстом.

— Всё в порядке. Всё… всё хорошо.

— Отлично! Очень рад это слышать. Так ей и напишу. Или можешь даже сам написать пару слов, я запечатаю в конверт вместе со своим письмом.

Он был само дружелюбие и сама любезность. Никогда ещё за все эти недели он не говорил с Джаредом так доброжелательно. Так почему же именно сейчас Джареду как никогда хотелось оказаться от него за тридевять земель?

— Вода ещё не остыла?

— Нет, сэр.

Эклз встал и поболтал пальцами в дымящемся ведре.

— В самый раз. Помоги мне раздеться.

Джареду раньше не приходилось раздевать господ, но, к счастью, в костюме мистера Дженсена не было никаких особых хитростей. Джаред снял с его плеч сюртук, аккуратно повесив на спинку кресла. Туда же отправились шейный платок и сорочка. Оставшись в брюках и чулках, Эклз задрал ногу, уперев ступню в сидение кресла, и взглянул на Джареда с молчаливой насмешкой в неясно поблескивающих глазах. Этот блеск не понравился Джареду, но он покорно освободил ноги хозяина от одного, а потом и от другого чулка. От мистера Дженсена остро пахло потом, как от любого, кто провёл в седле половину дня, и этот запах как-то странно будоражил Джареда… будоражил и почти пугал.

Ремень и брюки, к его великому облегчению, Дженсен соизволил снять сам, бросив их на пол. Пока Джаред их подбирал, его хозяин забрался в ванную и медленно сел, с расслабленным вздохом упираясь локтями в округлые бортики. Джаред взял ведро с кипятком и, избегая смотреть на мускулистое обнажённое тело, растянувшееся перед ним, осторожно вылил немного в подостывшую воду у мистера Дженсена в ногах. Тот слегка поморщился, и Джаред застыл, боясь его ненароком ошпарить. Мистер Дженсен послал ему нетерпеливый взгляд, и пришлось продолжать на свой страх и риск.

К счастью, обошлось без неприятностей. Ванная заполнялась горячей водой, комнату понемногу заволакивало густым паром. Дженсен пробормотал что-то, откидывая голову назад, и шевельнулся, так, что вода плеснула на пол через край. За окном уже было совсем темно, пламя нескольких свечей, расставленных на столе, помутнело и померкло за завесой стоячего пара.

— Ну? — сонно пробормотал Дженсен Эклз. — Так и будешь стоять столбом?

Джаред поставил пустое ведро на пол и, поколебавшись, взял загодя заготовленный кусок мыла и войлочную мочалку. Он не думал, что хозяин захочет… что он прикажет что-то подобное, но раз уж приказал, выбора не оставалось. Джаред зашёл к нему со спины и неловко тронул его мускулистое плечо войлочной мочалкой.

— Не так! — Эклз раздражённо выпрямился, так что вода полилась за край целым потоком, мигом намочив Джареду рубашку и штаны. — Ты что, никогда этого не делал?

— Не делал, сэр… простите…

— Вот же бестолочь. Брось мочалку. Намыль себе руки. И ладонями, вот так. Да.

Руки Джареда, скользкие от мыльной пены, чуть заметно дрожали, ложась на плечи его хозяина. Дженсен, однако, не выразил неудовольствия, наоборот, расслабился, снова откидываясь назад. Джаред принялся неуверенно растирать его плечи, опасливо подбираясь к шее, скользя по атласной коже намыленными ладонями. Он только теперь заметил, что кожа у его хозяина темнее, чем у него самого — красиво вылепленный торс был тронут персиковым налётом загара, а выступавшие над водой ореолы сосков были тёмными, как кофейные зёрна. И такие светлые глаза при этом, и волосы, русые у корней и более тёмные на концах… Джаред понял, что разглядывает его, и вздрогнул всем телом. Дженсен тотчас почувствовал это и, слегка повернув голову, улыбнулся ему — той самой мягкой улыбкой, которая была хуже всех его издёвок и оскорблений.

— Что такое? — вполголоса спросил он. — Не останавливайся. У тебя хорошие руки.

«Уходи отсюда сейчас же, убегай, спасайся от него, пока не поздно!» — завопил внутри Джареда инстинкт, слишком хорошо знакомый с детства всякому, кто родился рабом. Но куда он мог убежать? Он был в доме этого человека и принадлежал ему с потрохами. И миз Констанс далеко, она не сможет его защитить.

Джаред убрал дрожащие руки с шеи своего хозяина и отступил на шаг.

— П-простите, сэр.

Он не знал, за что извинялся — за то ли, что не мог как следует выполнить приказ, или за то странное, дикое чувство, смесь возбуждения и ужаса, которое прокатывалось по его венам, словно горячее вино, выпитое залпом. Чувство было непонятным, страшным, и ещё оно было отвратительным: Джаред знал это так же твёрдо, как то, что от этого чувства невозможно укрыться. Он мог только осудить его и отвергнуть, мог противиться, но отрицать не мог. И он впервые в жизни обрадовался, что является всего лишь жалким рабом и, в сущности, не имеет права на какие бы то ни было чувства.

Эклз опёрся о бортики ванной и развернулся, поворачиваясь так, чтобы видеть его. Тёплая вода застыла на его намыленных плечах крупными мерцающими каплями. Он смотрел на Джареда, как кобра смотрит на жертву, раскачиваясь над землёй и медленно раздувая капюшон.

— Раздевайся, — сказал он очень тихо. — И иди сюда. Ко мне. Пока вода не остыла.

Он зачерпнул гуляющую по воде мыльную пену в горсть и медленно вылил её обратно. Джаред смотрел на него, оцепенев, лишившись способности двигаться, думать, говорить — он мог только смотреть, как кролик смотрит на широко раскрытую пасть удава за миг перед тем, как его заглотит душная тесная могила. Он не мог. Он… не мог иметь в виду то, что сказал. Он бы никогда… если бы миз Констанс…

— Нет, — хрипло сказал Джаред, забыв себя настолько, что даже не добавил «сэр» и «простите».

Вода плеснулась громче. Мерцающие в полутьме болотно-зелёные глаза сузились, погасив опасный блеск.

— Что ты сказал?

— Нет, — Джаред наконец овладел собой, так что его голос прозвучал почти как всегда, даже немного громче, пожалуй.

Он ждал чего угодно — окрика, угрозы, пощёчины. Вместо этого Дженсен Эклз спокойно повернулся и вновь улегся в ванной. Он пролежал так несколько минут, а Джаред стоял позади него с засыхающей на руках мыльной пеной, и боялся двинуться с места. Наконец, целую вечность спустя, Дженсен Эклз поднялся, с шумом низвергая вниз потоки воды. Джаред кинулся было к полотенцу, но Эклз опередил его и взял полотенце сам, перешагнув через бортик ванной и наступая мокрой ногой на паркетный пол. Он неторопливо отёрся, промокнул волосы на затылке, и так же не спеша накинул бархатный халат. Лениво завязал пояс и, пройдя мимо в замешательстве наблюдавшего за ним Джареда, распахнул дверь.

— Розенбаум! — крикнул он так, что дом, казалось, содрогнулся — не только от силы этого крика, но и от страха перед тем, что он сулил.

После некоторого затишья внизу раздались торопливые шаги. Управляющий ночевал в хозяйском доме и, видимо, ещё не успел лечь, потому что вскоре вырос на пороге при полном параде — в сюртуке, широкополой шляпе и с хлыстом у пояса.

— Да, мистер Дженсен, сэр? Вы меня звали? — выпалил он, и Дженсен указал ему на Джареда.

— Поставь его к столбу. Пусть постоит до утра. А завтра в полдень всыплешь ему двадцать ударов кнутом. Быть может, — добавил он, устремляя на застывшего Джареда безжалостный взгляд, — хотя бы это наконец поможет ему понять, кто здесь хозяин.

========== Глава третья ==========

Столб — главное место наказаний в поместье Бель-Крик, — находился в дальнем конце плантации, между хлопковым полем и бараками для рабов. Обычно к столбу ставили рабов с плантации, если те плохо работали, не повиновались приказам или затевали драки между собой. Для домашних рабов это место было чем-то вроде ада для богобоязненных христиан: все знают о его существовании, никто там не бывал, но страх оказаться там за вольные или невольные грехи пронизывает всё твоё существование, даже когда ты не думаешь об этом. На памяти Джареда никого из домашних рабов никогда не ставили к столбу. Самым тяжёлым наказанием для них была ссылка — обычно временная, — на хлопковое поле. Поработав восемь часов кряду под палящим солнцем, самые дерзкие обычно присмиревали и всё готовы были отдать за возможность вернуться в прохладный и безопасный хозяйский дом.

Джаред моргнул, стряхивая с ресниц заливающий глаза липкий пот. Было около девяти утра, но жара уже становилась едва выносимой, и солнечные лучи резали спину не хуже ударов кнута. Джаред, впрочем, пока что мог только догадываться, каково это — когда гибкий ремень до крови пропарывает твою кожу, выдирая лоскуты плоти. Он старался не думать об этом, но у него было много времени — слишком много за эту длинную ночь. Ничто так не способствует размышлением, как двенадцатичасовое стояние босиком на голой земле с руками, закованными в железные кандалы и задранными над головой.

Джаред потёрся щекой о шершавую поверхность столба и в очередной раз пошевелил запястьями, пытаясь хоть отчасти возобновить кровоток. Руки саднило — он ободрал их о железо в первый же час, но Джаред едва замечал эту боль. Сильнее всего — кроме навязчивых мыслей, — его мучила жажда, но и это он должен был как-то перетерпеть. Он видел, как мимо него из бараков на поле идут рабы, ловил на себе изумлённые, полные сострадания взгляды. Он не был близко знаком с этими рабами, почти никого из них не знал по именам, но они-то, уж конечно, слышали о нём, о белокожем воспитаннике хозяйки Бель-Крик, который жил в господском доме, как у Христа за пазухой — и вот, вдруг оказался таким же, как они. На самом деле Джаред был гораздо хуже, чем они. Эти мужчины хотя бы собственным трудом и потом отрабатывали ежедневный кусок хлеба и своё право на жизнь, а всё, что требовалось от Джареда — это не труд и не пот, а готовность ублажить молодого хозяина… ублажить в самом прямом и самом мерзком значении этого слова.

Джаред закрыл глаза и снова потёрся мокрым виском о столб. Содомия. Это грязное слова снова и снова крутилось у него в голове в течение всей этой страшной ночи. Знала ли миз Констанс о пристрастиях своего сына, привезённых им из больших городов? Джаред был уверен, что нет — это наверняка убило бы её. Дженсену Эклзу хотя бы хватило порядочности удалить мать с плантации, прежде чем домогаться приглянувшегося раба. Джаред знал, что Дженсен позаботится, чтобы отец с матерью не узнали о его выходках, и это было единственным, что его утешало. О себе он не думал. Он сделал всё, что мог, сказал всё, что должен был сказать. Теперь его жизнь была в руках Божьих, и Джаред надеялся лишь, что Бог не позволит ему умереть, запятнав себя грязью.

Стоя к столбу лицом, он видел впереди часть хлопкового поля, раскинувшегося в южной части поместья. Некоторые рабы ещё оборачивались и поглядывали на него, но окрик Веллинга, помощника управляющего Бель-Крик, быстро отбил у них охоту пялиться. Джаред стоял один, изредка шевеля затёкшими плечами, чувствуя, как всё упорнее пробирается солнце под взмокшую от пота сорочку у него на спине. Веллинг, утомившись орать на какого-то особенно непонятливого раба, подошёл к большой бочке, стоящей на краю поля, и, зачерпнув из неё полный ковш воды, жадно напился, заливая себе подбородок и шею. Джаред закрыл глаза, а потом и совсем отвернулся от поля, к тенистой дороге, уводившей к дому. Мистер Дженсен сказал, что свои двадцать ударов кнутом он получит в полдень. И Джаред ждал полудня почти с нетерпением.

Три утренних часа тянулись дольше, чем целая ночь до того. Наконец вдалеке послышался конский топот и какая-то суета, словно к плантации приближалось одновременно много людей. Джаред не мог их видеть, и не попытался вывернуть шею — к тому времени он был так измучен, что утратил способность испытывать любопытство. Но он увидел, как надсмотрщик сгоняет негров на поле и что-то говорит им, указывая рукоятью кнута на место возле столба. Рабы, спотыкаясь, нестройной толпой побрели туда. Джаред не сразу понял, что вся эта суматоха — из-за него. Мистер Дженсен не просто велел наказать его, но и позаботился, чтобы свидетелями наказания стали все рабы Бель-Крик, включая и домашних.

Он услышал, как охнула и запричитала старая Миссури, услышал, как грубо одёрнул её Розенбаум. Домашних рабов заставили сгрудиться у него за спиной, он не видел их, но ему было неловко, что им пришлось из-за него пешком идти на плантацию в такой знойный день. И ещё он боялся, что не сможет не закричать, и этим огорчит их ещё сильнее. Он знал, что большинство из них любили его, им будет больно видеть, как его наказывают, и от этого ему самому тоже будет больнее.

Джаред не видел мистера Дженсена, но, услышав низкий храп лошади, узнал Байярда и понял, что хозяин лично явился проследить за тем, чтобы его приказание исполнилось в точности. Хотя уж за что, за что, а за усердность Рози в этом деле он мог быть совершенно спокоен. Почувствовав тяжёлую руку на воротнике рубашки, Джаред снова закрыл глаза и попытался дышать ровнее. Ничего. Двадцать ударов — это не так уж много. И чем скорее это начнётся, тем скорее закончится.

— Этот раб, — громко сказал Розенбаум, — наказан за неповиновение прямому приказу нашего господина. Он получит за это двадцать ударов кнутом, так, как получил бы любой другой раб на его месте. Пусть те, кто воображает, будто в этом доме у рабов могут быть какие-то привилегии, смотрят внимательно и запоминают. Любой из вас может быть наказан так же, если забудет, где его место.

Джаред услышал, как кто-то всхлипнул — наверное, Кэсси, — и тут Розенбаум рванул на нём рубашку сверху вниз, обнажая спину. В первое мгновение стало даже легче, слабый ветерок овеял липкую от пота кожу. Но Джаред не успел насладиться этим мимолётным облегчением, потому что Розенбаум уже отступил от него. В воздухе свистнул кнут, и первый удар обрушился Джареду поперёк спины.

Он не закричал потому лишь, что задохнулся, и крик застрял в горле. Но уже второй удар высвободил из лёгких весь воздух, вылившийся в громкий, отрывистый вопль, от которого у Джаред заложило уши. Он попытался сжать зубы, но это не помогло: боль была такой, что темнело в глазах, он даже представить не мог, что это может быть так больно. Он собирался считать про себя удары, утешаясь тем, что с каждым новым их остаётся всё меньше, но это рассудительное намерение вылетело у него из головы с первым же прикосновением кнута. Джаред не знал, сколько ударов успел получить, и сколько ещё осталось. Всё, что он знал — что кожа у него на спине горит и расползается, что пот струится вниз вместе с кровью, и что он готов сделать всё, всё, всё что угодно, только бы это наконец прекратилось. Он взмолился бы о пощаде, если бы только смог набрать воздуху в грудь и выдавить хоть одно связное слово. Но он не мог, и только корчился и всхлипывал под нескончаемым градом ударов, обвиснув в кандалах и не замечая, как впивается в изодранные запястья ледяное железо.

Он слышал, что некоторые рабы во время порки теряют сознание, но ему с этим не повезло. Он осознавал и чувствовал каждый удар из отпущенных ему двадцати, и, когда кнут просвистел наконец в последний раз, Джаред всё ещё продолжал коротко вскрикивать, и лишь через несколько мгновений, поняв, что всё кончено, окончательно обмяк и умолк, сорвав голос. Всё тело превратилось в одну болящую рану, и в то же время в нём чувствовалась странная невесомость, как будто всё, что в нём было — вся сила, все жизненные соки — ушло, и осталась только боль. Джаред почувствовал, как его руки высвобождают из оков, как кто-то поддерживает его, осторожно кладя на землю, и наконец потерял сознание. Но даже в беспамятстве у него всё болело, было нестерпимо жарко и очень хотелось пить.

А потом боль, лихорадка и жажда ушли, и осталась одна темнота.

Когда Джаред очнулся, первым, что он почувствовал, была снова боль, и он беззвучно застонал от отчаяния, не зная, как избавиться от неё и куда деться. Но через несколько мгновений он понял, что эта боль другая, целебная. Он лежал лицом вниз на кровати — на своей кровати, в своей старой комнатке под крышей, — и чья-то мягкая, осторожная рука бережно водила по его исполосованной спине влажной тряпицей, промывая раны. Прикосновение к свежим следам было мучительным, но потом, Джаред знал, должно было принести облегчение. Он слабо шевельнулся и зарылся лицом в прохладную чистую простынь. Губы были сухими, но горло уже не драло — похоже, его напоили, хотя он и не помнил этого. Он хотел обернуться и посмотреть, кто ухаживает за ним, но не смог. Наверное, это была Миссури или Кэсси. Только странно, что им позволили отнести Джареда в его прежнюю комнату. Знает ли об этом мистер Дженсен? Если не знает, то узнает наверняка, и им, глядишь, ещё попадёт из-за него…

Мокрая тряпка убралась, но Джаред не успел вздохнуть от облегчения. Что-товязкое легло ему на спину, размазываясь по ранам. В первый миг от этого было прохладно и даже приятно, но почти тотчас раны стало немилосердно щипать, и Джаред, застонав,. протестующе заворочался.

— Тише, тише. Лежи спокойно. Так надо.

Он инстинктивно расслабился, услышав негромкий воркующий голос, но потом его глаза широко раскрылись, и он снова попытался подняться, опираясь на дрожащие руки. И тогда чья-то сильная ладонь легла ему на шею, вынуждая оставаться на месте.

Этого не может… это не может быть он. Нет. Только не он. Или Джаред бредит?

— Эта мазь, — негромко сказал Дженсен Эклз, продолжая осторожно втирать вязкую субстанцию в израненную спину Джареда, — мне досталась от одной знакомой из Атланты. Ей нравились жёсткие любовные игры, и она часто просила, чтобы её пороли плетью в постели. Потом надо было сразу же нанести эту мазь, тогда раны заживали за несколько дней и не оставляли шрамов. Немного пощиплет, но потом станет легче.

Джаред слушал его, дрожа и стискивая в кулаках края подушки, на которой покоилась его голова. Он окончательно зашёл в тупик. Пытаться о чём-то думать и что-то понять было настолько бессмысленно, что он даже не попробовал это сделать, только лежал, вздрагивая всем телом и позволяя сильным ладоням втирать целебное снадобье в его истерзанную плоть.

— У тебя такая мягкая кожа, — продолжал Дженсен. — Такая светлая. И нежная, как у женщины. Никогда я не видел ни одной женщины с такой кожей. Как она сияла на солнце, я думал, что ослепну… — Его руки замерли у Джареда на пояснице, а потом вдруг исчезли совсем. — Джаред, зачем? Зачем ты заставил меня сделать это с тобой?

Джаред ничего не ответил и не шевельнулся, по-прежнему вжимаясь в подушку лицом. По спине понемногу разливалась блаженная немота. Он чувствовал на себе взгляд, слышал чужое дыхание над собой. «Может, — подумал он, — если я буду просто лежать так и не двигаться, он уйдёт».

— Ты меня обманул, — с упрёком сказал Дженсен Эклз. — Был таким смирным, таким послушным. Делал всё, что тебе ни прикажешь — и никакого роптания. Ты должен был сказать «да». Не должен был отказывать мне после того, как сам признал себя обычным рабом. Ты же не думал, — добавил он, проводя холодной от мази рукой по предплечью Джареда, — что чем-то отличаешься от других. Считал себя таким же, как все. Почему же тогда ты решил, что можешь мне в чём-то отказывать?

«Потому что есть приказы, которых никто никому не должен отдавать», — подумал Джаред, но вслух ничего не сказал. Он всё ещё надеялся своей неподвижностью и молчанием заставить этого человека убраться прочь.

Но тот вовсе не собирался никуда уходить.

— Я тебя недооценил. Слышишь? Я недооценил тебя, Джаред. Я тоже думал сначала, что ты такой же, как все, не считая цвета твоей кожи и тех глупостей, которыми тебе забила голову моя мать. Но я ошибся. Ты не такой, как все. И я… знаешь, я, наверное, понял это очень давно. Я понял это сразу. Просто это было так удивительно, что я не хотел в это верить.

В это голосе внезапно прозвучало такое страдание, что Джаред не выдержал. Что это — новое издевательство, ещё изощрённее всех предыдущих? Он с трудом повернул голову и едва не отпрянул. Лицо Дженсена Эклза было перед ним, совсем близко, и в нём не было даже тени той насмешки, той холодной надменности, которая неизменно сопутствовала ему всякий раз, когда он знал, что на него смотрят. Джаред смотрел и не верил своим глазам: во взгляде Эклза-младшего, его хозяина, его владельца, было такое отчаяние, какое ведомо только рабам. Джаред узнал это отчаяние, узнал это смятение, когда чувствуешь, что тебя сминает и увлекает неодолимая сила, перед которой ты — словно мошка в вихре торнадо. И ты ничего не можешь сделать, не можешь противиться, можешь только молиться, чтобы эта сила смилостивилась над тобой.

Джаред не знал, что увидел Дженсен в его лице, пока он осмыслял это ошеломляющее открытие. Только заметил, как взгляд его напрягся, словно он обнаружил себя голым посреди людной улицы, но напряжение тотчас ушло, унесённое всё тем же ураганом. И Джаред вдруг понял, что этому человеку страшно.

— Ты хоть знаешь, — задыхаясь, продолжал Дженсен, — чего мне стоило уговорить мать уехать отсюда? И что я вынес, пока она была здесь? Я ведь думал о тебе с того дня, как увидел впервые. Ты каждый проклятый день садился с нами за стол, молчал, смотрел в тарелку и ничего не ел — ты думал, я не замечаю, что ты ничего не ешь? Я всё замечал. И ты тоже всё замечал, правда, Джаред? Ты знал. И решил, что это будет очень забавно — посмеяться над своим господином, который влюбился в тебя, как дурак. Ну, что ты опять так на меня смотришь? Тебе нечего мне сказать? Нечего?

Джаред по-прежнему не отвечал. Дженсен поднялся с кровати и сел на пол у него в изголовье, так, чтобы видеть его лицо.

— Я думал, что смогу тебя переиграть. Что чувства не важны, это просто вожделение, и достаточно будет удовлетворить его, чтобы выкинуть тебя из головы. Ты же понимаешь, что я мог в любой момент взять тебя силой. Но я не хочу… проклятье, Джаред, я не хочу, чтобы тебе было больно.

Последние слова прозвучали беспомощно, почти обиженно — так ребёнок упрекает мать за то, что она отбирает у него игрушки и гонит в постель. Джаред внезапно ощутил дикое, чудовищное желание расхохотаться. Он ткнулся в подушку лицом, давя смех, грозящий вот-вот обернуться слезами. Всё это было так… так… нелепо и так ужасно.

— Ты победил, — безнадёжно и как-то отстранённо добавил Эклз, вновь не дождавшись какого бы то ни было ответа. — Я это понял, как только увидел тебя сегодня утром у столба. Я понял, что не хочу, чтобы Розенбаум порол тебя. Но было слишком поздно, собрались все рабы, я не мог отменить приказ. Ты ведь понимаешь? Не мог. Но я бы всё отдал, чтобы поменяться с тобой местами.

«Да замолчите же вы!» — чуть было не крикнул Джаред. Слушать всё это было невыносимо.

— Ты сам виноват, что это произошло. Если бы ты не дразнил меня своей покорностью, не смотрел на меня этими невозможно невинными глазами, я бы, может быть, удержался. Но теперь поздно об этом говорить. Я твой. Слышишь? — он тряхнул Джареда за плечо и издал короткий, почти безумный смешок, от которого у Джареда кровь застыла в жилах. — Слышишь, мой невозможно прекрасный раб? Твой хозяин отдаётся тебе на милость. Скажи, что ты хочешь? Я всё сделаю. Отец уже согласился переписать на меня своё имущество, дело только за оформлением бумаг. Как только всё будет сделано, я дам тебе вольную. Хочешь, завтра же прогоню Розенбаума и поставлю управляющим тебя. Или продам плантацию, и мы уедем куда-нибудь вместе, в Ричмонд, в Атланту, куда угодно. Никто ни о чём не узнает. Я покажу тебе весь мир, я покажу тебе такое наслаждение, какое и во сне не приснится. Ты ведь хотел меня, — умоляюще сказал он, проводя ладонью у Джареда по затылку. — Там, в моей спальне, когда мыл мне плечи. Я почувствовал. Ты тоже хотел — и испугался. Но в этом нет ничего страшного, Джаред, правда же, ничего. Забудь о ханжах. Обо всём забудь. На всё наплевать, я просто хочу, чтобы ты тоже любил меня.

— Господи, — прошептал Джаред в подушку. — Господи Боже…

Ему не следовало раскрывать рта, но он понял это слишком поздно. Дженсен внезапно вскочил и, схватив его за плечи, развернул к себе лицом. Джаред вскрикнул, когда простыни задели его израненную спину, но Дженсен не заметил этого и сдавил его предплечья с такой силой, что пальцы вонзились в мускулы до синяков.

— Скажи, что ты хочешь. Скажи! Проклятье, хватит уже молчать и смотреть на меня так, как будто…

— Я хочу, — хрипло прошептал Джаред, и Дженсен тотчас осёкся, глядя ему в лицо с жадностью смертельно оголодавшего человека, — хочу…

— Чего? Просто скажи!

— Чтобы вы… — выдохнул Джаред, — чтобы вы… оставили… меня… в покое!

Несколько мгновений Дженсен по-прежнему нависал над ним, стискивая его руки своими и шаря по его лицу тем же полубезумным взглядом. Да он и впрямь на грани помешательства, понял Джаред, чувствуя, как озноб волной прокатывается по телу. Всё, что он наговорил сейчас, всё это безумие было всерьёз. Все его насмешки, вся эта чопорность и спесь была маской, за которой он прятал больную, противоестественную страсть, разгоравшуюся в нём долгие недели. А Джаред был так наивен, что ничего не замечал. Да и мудрено ли было заметить? Мистер Дженсен Эклз превосходно владел собой — он не окончил Вест-Пойнта, но прошёл отличную школу лицемерия и порока в уличных университетах больших городов. Должно быть, подумал Джаред, первое время он даже презирал себя за то, что в нём растёт это чувство, пытался объяснить это скукой, игрой, чем угодно, только не тем, чем оно было на самом деле. «Он сумасшедший, — подумал Джаред, не в силах оторвать взгляд от его остановившихся глаз с расширенными зрачками. — Он сумасшедший, и его безумие заразно. Боже, помоги мне. Пожалуйста, помоги».

Дженсен так и не ответил ничего на его требование — или, вернее, мольбу. Молчание тянулось долго, а потом он медленно наклонился и поцеловал Джареда в губы. Джареда никто никогда не целовал раньше, он не знал, каково это — когда губы обжигает чьим-то дыханием, когда чужой язык проникает между зубов, осторожно ощупывая твой рот изнутри. Это было так… интимно, более интимно, чем растирать своими намыленными руками его плечи, скользя по золотящейся в полумраке коже. Это что-то значило. Что-то обещало. Что-то, чего Джаред не мог допустить, если хотел сохранить рассудок.

Он отдёрнул голову и забился, пытаясь сбросить этого человека с себя. Но он был слишком измучен, спину, которую теперь натирали простыни, снова пронзило огнём, и Дженсен без труда одолел его, стиснув покрытые ссадинами запястья и вжав их в постель по обе стороны от его головы. Его рот жарко вжался Джареду в шею, принялся целовать её, спускаясь к ключице. Губы его были горячими и такими мучительно нежными, что у Джареда вновь потемнело в глазах, как тогда у столба, при первом обжигающем ударе кнута. Нет, нет, нет! Ни за что. Ни за что.

Он рванулся всем телом с внезапной силой, которой сам от себя не ждал. Дженсен, видимо, не ожидал тоже, и невольно отпрянул, прервав свою насильственную ласку. Джаред вырвал правую руку из его хватки и толкнул его в грудь, садясь в кровати и задыхаясь.

— Это не любовь, — сказал он, глядя своему хозяину в расширившиеся глаза. — Это похоть. И грязь. И… властолюбие, сэр. Вы хотите обладать чем-то только потому, что не можете. А вы не знаете, каково это — не получить то, что вам угодно. Мне.. мне жаль вас, сэр. И это единственное, что я могу вам дать.

— Жаль? — переспросил Дженсен, отстраняясь от него. — Тебе меня жаль?

Он отодвинулся, больше не прикасаясь к Джареду, и наряду с неимоверным облегчением тот почувствовал, как могильный холод заползает ему в душу. Всё. Вот сейчас, только что — это была точка невозврата для них обоих. Если что-то ещё и можно было сделать, то они упустили шанс. И осознание этого наполнило Джареда такой горечью и тоской, каких он не испытывал никогда в жизни.

— Тебе меня жаль, — раздельно повторил Дженсен Эклз, поднимаясь с кровати. — Очень самонадеянно с твоей стороны. Жалеешь своего хозяина? Напрасно. Скоро тебе будет кого пожалеть… того, кто действительно будет достоин жалости. Но не получит её. Ясно тебе? Не получит!

Выкрикивая последние слова, он сгрёб Джареда пятернёй за лицо и, встряхнув, как щенка, с яростью швырнул на кровать. Джаред приподнялся, опираясь на руки, но не стал оборачиваться. Так и сидел, низко опустив голову и глядя на подушку сквозь спутанные волосы, упавшие на глаза. Дженсен отрывистым шагом подошёл к порогу, и, остановившись в дверях, сказал:

— Ты останешься здесь, под замком, на хлебе и воде, пока не оклемаешься достаточно, чтобы работать. Потом отправишься на плантацию. И помоги тебе Бог.

«Да, — подумал Джаред, опускаясь на кровать, когда дверь громыхнула у него за спиной. — Надеюсь, поможет. Я Его уже об этом просил».

Прошло три месяца.

Хоть Джаред действительно не считал себя чем-либо лучше всех остальных рабов, мысль о том, что он может однажды оказаться на плантации, никогда всерьёз не приходила ему в голову. Даже когда он стоял у столба, ожидая кнута, ему казалось, что это — самое худшее, что может с ним произойти. И это, как ни странно, отчасти придавало ему сил: он думал, что, раз вынес ту порку, то и всё остальное вынесет тоже. Он даже не очень боялся, что его выпорют снова — известная опасность и известная боль всегда страшат меньше неизвестности.

И тем не менее, жизнь на плантации оказалась чем-то новым, чем-то таким, что плохо укладывалось в его картине мира. Он знал, что рабы, живущие там, большую часть дня проводят за сбором и очисткой хлопка, который затем пакуют в тюки и отправляют на вьючных лошадях в Хиджброк для продажи. Одна из его идей, которые он в последние месяцы обсуждал с миз Констанс, заключалась в том, чтобы устроить прядильню прямо в поместье, что позволило бы продавать в город уже переработанное сырьё и значительно повысило бы доходы. Для этой цели Джаред предлагал миссис Эклз обзавестись не рабынями-пряхами, а специальной прядильной машиной, из тех, которые недавно начали производить на Севере. Конечно, такое оборудование стоило довольно дорого, не в пример ручному рабскому труду, но со временем должно было окупить себя, а потом и приносить стабильную прибыль. Миз Констанс колебалась, поскольку все денежные решения, касавшиеся плантации, по-прежнему оставались в ведении её мужа, а он вряд ли согласился бы использовать машины там, где можно было обойтись рабами.

И Джаред теперь понимал, почему. В самом деле, рабский труд почти ничего не стоил. Расходы на раба с плантации были впятеро меньше, чем расходы на домашних рабов. Их кормили два раза в день кашей из грубо помолотого зерна, без капли мяса, только по праздникам добавляя к ней немного топлёного жира. Пили они дождевую воду, отстоявшуюся в бочке, а если дождей долго не было, сами носили себе воду от мелкого ручья, когда-то давным-давно подарившего название поместью, а теперь почти пересохшего и еле струившегося в полутора милях от плантации. Спали все вповалку к одном бараке, и нельзя было повернуться во сне, чтобы не задеть соседа ногой или локтем, за что неизменно следовал болезненный тычок под рёбра и требование «подобрать грабли». Рабы с плантации были грубыми, озлобленными людьми с твёрдыми, как дубовая кора, ладонями, и такими же очерствевшими сердцами. Среди них не было негодяев, но не было и порядочных людей с благородной душой. Всё, что в них когда-либо было — любые таланты, желания, чувства и мечты — выжгло беспощадное солнце Луизианы, а что оно не выжгло, то выбил кулак надсмотрщика. Джаред смотрел на этих людей и с ужасом думал, скоро ли сам превратится в одного из них — в тупое, вечно загнанное животное, живущее только предвкушением кормёжки и недолгого отдыха у нагретой солнцем стены барака после окончания рабочего дня.

Впрочем, эти мысли терзали его недолго. Уже через несколько дней работы на поле, длившейся, по новому установленному стандарту, четырнадцать часов с одним коротким перерывом на обед, Джаред перестал думать о чём бы то ни было. Как и у любого раба от рождения, у него был обострён инстинкт выживания, и, оказавшись в новых условиях, он все свои силы тратил на то, чтобы приспособиться и выжить. Для раба с плантации это значило — работать как можно усерднее, собирать как можно больше хлопка и как можно реже вызывать неудовольствие надсмотрщика, который считал день неудавшимся, если не ставил к столбу хоть одного «ленивого негра».

Столб, как вскоре уяснил Джаред, использовался не только и не столько для порки, сколько для «отдыха». «Пусть отдохнёт у столба», — распоряжался время от времени мистер Розенбаум, пиная ногой очередного беднягу, свалившегося замертво от усталости. Раба приковывали к столбу — не так, как для порки, а лицом вперёд, — и оставляли на столько часов или даже дней, сколько мистер Розенбаум считал необходимым. Иногда несчастному вставляли в зубы толстую палку, которую вытаскивали лишь трижды в день, чтобы дать ему несколько глотков воды и корку чёрствого хлеба. Обычно одного-двух дней такого «отдыха» хватало, чтобы усмирить самых строптивых и заставить работать самых измождённых. По малейшей прихоти надсмотрщика столб мог обернуться медленной смертью на солнцепёке, в некотором смысле более страшной, чем смерть под кнутом. А умирать на плантации Бель-Крик никто не хотел. Жить — хоть как-нибудь, хоть сколько-нибудь, — хотят все, именно это и делает возможным существование рабства.

Джаред не знал, была ли миз Констанс осведомлена о том, насколько дорого обходятся рабам её доходы от хлопка. Она редко ездила на плантацию сама, и Джаред подозревал, что к её визиту рабов умывали, приводили в человеческий вид и кормили до отвала, чтобы хоть ненадолго изгнать голодный блеск из их запавших чёрных глаз. Но теперь, с приходом нового хозяина, не было нужды даже в таких редких маскарадах. Розенбаум со своим помощником Веллингом выжимали из рабов все соки, и до тех пор, пока урожай оставался на должном уровне, никто не собирался ставить им палки в колёса. Здесь можно было выжить, только вкалывая от зари до зари, не переча и не проявляя слабости. Слабых не любили ни надсмотрщики, ни остальные рабы — и те, и другие подозревали, что раб лишь притворяется слабым, чтобы отлынуть от работы. Джаред запомнил это и старался быть сильным. Старался изо всех сил.

Его раны, как и обещал мистер Дженсен, затянулись довольно быстро, не оставив даже рубцов. Но спина его так же скоро перестала быть белой и нежной, и вряд ли его хозяин теперь провёл бы по ней своей холёной ладонью с прежним трепетом. Кожа, натираемая полотном рубахи, загрубела. Однажды, когда рубаха промокла от пота насквозь, Джаред снял её, а так как, в отличие от остальных рабов, был светлокожим, то вскоре его плечи и спина покрылись солнечными ожогами. Он справился с ними, отлежавшись в прохладном ручье (к счастью, именно в тот день ему выпало идти за питьевой водой), и с тех пор старался не снимать рубаху без крайней необходимости. Волосы у него выгорели, став из каштановых почти рыжими, на предплечьях вздулись вены, а пальцы и ладони покрылись твёрдой коркой мозолей. Та же участь постигла и ступни, так как работали рабы большей частью босиком. Всё это, без сомнения, ужаснуло бы миз Констанс, которая холила и лелеяла своего воспитанника, словно нежную девушку. Но, будучи мужчиной, Джаред оказался куда сильней и выносливей, чем сам ожидал от себя. Он работал усердно, собирая за день столько же хлопка, сколько рабы, жившие на поле годами, и всего один раз, в самом начале, упал в обморок от теплового удара. Его облили водой и заставили вернуться к работе, и он так и сделал, не издав ни единого звука жалоб. Через несколько недель негры перестали коситься с подозрением и едва скрываемой неприязнью на этого белого, слишком явно выделявшегося среди них. Он чувствовал, что они даже начали его по-своему уважать — настолько, насколько могут уважать друг друга и самих себя люди, превращённые во вьючных животных. К счастью, Джаред ещё помнил, что такое быть человеком. Он помнил об этом особенно хорошо благодаря тому, что именно из-за своего нежелания превращаться в бессловесную тварь и оказался здесь. Постепенно он начал даже привыкать к такой жизни, и хотя она была, пожалуй, хуже любой другой, но все-таки это была жизнь.

И всё бы ничего, если бы не мистер Дженсен. Вопреки своему обещанию выполнить любой его каприз, — Джаред неизменно вспоминал об этом с горькой улыбкой, — он так и не пожелал оставить своего раба в покое. Он и раньше проводил на плантации немало времени — Джаред сперва не понимал, почему, а потом решил, что ему просто нравилось наблюдать за страданиями других. С тех пор, как на плантацию переселился Джаред, хозяин Бель-Крик стал бывать на полях чуть ли не каждый день. Он приезжал с утра, свежий, хорошо выспавшийся, в идеально белой сорочке с безупречно лежащим шейным платком, и подолгу прохаживался между грядками хлопка, с удовольствием озирая согнутые перед ним чёрные спины. Потом уходил к домику надсмотрщика, где, присматривая за рабами, ночевал Веллинг, и там, в тени, распивал с ним и Розенбаумом бутылочку сливовой наливки. Это были лучшие часы для рабов, потому что с них наконец спускали зорко следящее око, и можно было хоть немного сбавить темп работы, даже присесть на землю на пару минут и перевести дух. Впрочем, не приведи Бог кому-то быть пойманным за такой самовольной передышкой.

Джаред старался не обращать внимание на хозяина. Работы не станет от его присутствия ни меньше, ни больше, и, будучи рабом с плантации, он мог позволить себе полностью погрузиться в своё дело и не замирать при виде хозяина в ожидании приказаний, как это было заведено среди домашних рабов. Если бы это зависело от него, Джаред вообще делал бы вид, что никакого Дженсена Эклза не существует. Но Дженсен Эклз не хотел делать вид, будто не существует Джареда. Обойдя плантацию и поболтав немного с Розенбаумом, он подходил к Джареду, чтобы проверить его работу. И всякий раз находил, к чему придраться.

— Покажи руки, — мог приказать он, и, когда Джаред, выпрямившись, покорно вскидывал ладони, кривился и слегка шлёпал по ним концом хлыста. — Какие отвратительные мозоли. Что сказал бы матушка, если бы их увидела? Стыд и позор, Джаред, стыд и позор.

В другой раз ему казалось, что Джаред слишком небрежно работает, обдирая хлопок недостаточно низко или затаптывая уже сорванные побеги.

— Пять долларов, — отсчитывал он, тыча хлыстом в последствия этой «халтуры». — Десять, пятнадцать, двадцать пять. Ты принёс мне сегодня двадцать пять долларов убытка. С кого я должен их списать? Может, — добавлял он, задевая кончиком хлыста его бок, — с этой нежной белой спинки? Хотя нет, она уже не нежная и не белая. С неё не снимешь и двадцати пяти центов.

Джаред неизменно отмалчивался. Он слишком хорошо помнил, как дорого ему обходилось каждое неосторожное слово, сказанное в присутствии этого человека. Но Дженсену, кажется, и не нужны были его слова. В нём не осталось ничего от растерянного, мятущегося человека, который обрабатывал раны Джареда, а потом признавался ему в безнадежной любви три месяца назад. Только три месяца? Джареду казалось, с тех пор прошло по меньше мере три года. Люди не меняются так сильно за меньший срок. Если Дженсен Эклз когда-либо и вправду испытывал к нему какое-то подобие извращённого чувства, то это давно прошло, и он снова стал тем насмешливым, надменным и несгибаемо беспощадным рабовладельцем, каким предстал перед обитателями Бель-Крик несколько месяцев назад. И если он по-прежнему выделял Джареда среди остальных, то лишь в том смысле, как в самом начале — то есть больше всех к нему придирался, больше всех требовал и меньше всего прощал.

Джаред терпеливо сносил всё это до того дня, пока однажды мистер Дженсен не приехал на плантацию верхом на Ленточке. Увидев это, Джаред в первое мгновение безумно обрадовался (разом поймав себя на том, что успел совершенно забыть это чувство). Значит, Дженсен всё-таки не продал её, как намекнул Джареду в тот злополучный вечер. Джаред не подумал, что вряд ли ему ещё когда-нибудь удастся самому оседлать её — достаточно было видеть её и знать, что она ни в чём не нуждается. Но когда Эклз подъехал поближе, Джаред заметил на его сапогах шпоры, а на боках Ленточки — глубокие кровавые борозды. Она была нежной лошадью и не привыкла к такому обращению, поэтому еле шла, тяжело всхрапывая и роняя на землю пену. И ведь от дома до плантации ехать всего-ничего. Зачем было так её загонять?!

— Эй! Что такое? Остолбенел, что ли? До обеда ещё два часа! А ну, спину согнул и пахать! — заорал Веллинг, заметив, что Джаред стоит и смотрит на подъезжающего хозяина. Джаред не двинулся с места, и Веллинг занёс было кнут, но хозяйская рука в белой перчатке для верховой езды остановила его.

— Постой, Том. Кажется, Джаред хочет ко мне обратиться с какой-то просьбой. Я угадал, Джаред? Ну, что же ты молчишь?

Джаред стоял, сцепив зубы, с невыносимой болью и жалостью глядя на бедную лошадь. Она даже не узнала его, и лишь косила по сторонам налитыми кровью глазами. Такое же несчастное, бессмысленно загнанное животное, как они все.

— Вы ломаете всё, к чему прикасаетесь, — тихо, но ясно и чётко проговорил Джаред, и Дженсен вздрогнул так, словно до сих пор считал его немым. — И это ваше проклятье, сэр. Ваше больше, чем наше.

Раб, работающий с ним рядом, уставился на него в ужасе. Даже Том Веллинг лишился дара речи, а Эклз, криво улыбнувшись побелевшими губами, сказал:

— Вижу, три месяца чёрной работы не прибавили тебе ни почтительности, ни ума. Но ничего, моё терпение не знает границ. Розенбаум!

Так Джаред заработал свой первый «отдых» у столба — первый, но далеко не последний. Мистер Дженсен словно нарочно искал повод придраться к нему, провоцировал его — иногда грубо, и тогда Джаред вовремя замечал и не поддавался, а иногда так тонко и ловко, что Джаред слёту попадался в расставленную ловушку и вновь оказывался наказан за непочтительность. Вскоре у него сложилась репутация самого строптивого раба на плантации, и негры стали его сторониться — ведь слишком часто бывало так, что, огревая строптивца по спине кнутом,. надсмотрщик ненароком задевал и стоящего рядом. Так что вскоре Джаред остался совсем один. И он даже не знал, не было ли это тем, к чему Дженсен Эклз стремился изначально, не было ли заранее продуманной частью нескончаемой пытки, которой он подвергал Джареда день за днём, без конца.

Кнутом его, правда, больше не пороли. Вряд ли Дженсену по-прежнему было «больно» смотреть, как его калечат — просто кнут был наказанием для действительно серьёзных проступков, а таких за Джаредом не числилось. Видимо, Эклз — возможно, по совету опытного Розенбаума — опасался наказывать Джареда уж слишком жестоко безо всякой причины, чтобы не спровоцировать бунт среди рабов. Поэтому ему оставался только столб. Два, три, иногда четыре дня в одной и той же позе, с непокрытой головой под палящим солнцем, с деревянной палкой в зубах и с тем минимумом еды и воды, которая позволяла ему не умереть. Он по полдня отлёживался после этих наказаний, и вторую половину дня потом вынужден был работать с удвоенной силой, чтобы вновь не быть наказанным за «умышленное нанесение убытка». Веллинг, заправлявший плантацией в то время, как Розенбаум занимался администрированием или разбирал дела домашних рабов, очень любил разнообразить наказание мелкими пакостями. Например, мог нарочито упоённо вылить себе на голову целый ковш воды, фыркая от удовольствия, или спросить, не хочет ли Джаред глоточек-другой вне очереди, а потом столь же демонстративно выплеснуть воду ему под ноги. Это была мелочная жестокость мелкого тирана. Жестокости истинного владыки этого мирка носили соответствующий, куда более широкий размах.

Единственным, что скрашивало для Джареда тягостные дни наказания, были редкие визиты его старых друзей из поместья. Время от времени Миссури, Кэсси или Руфусу удавалось пробраться к нему ночью, когда рабов запирали и Веллинг заваливался спать. Тогда они поили его, смачивали водой его пылающее лицо или кормили чем-то более питательным, чем безвкусная каша или чёрствая корка хлеба. Миссури, прокрадывавшаяся к нему чаще других, неизменно при этом плакала.

— Зверь, он просто зверь, я всегда говорила, — твердила она плаксивым шепотом, торопливо всовывая Джареду в рот кусочки мяса. — Если бы только миз Констанс знала!

— Не приведи Бог, — отвечал ей Джаред непослушными губами, и она кивала:

— Да, да, мальчик, ты прав, это убило бы её. Но этот проклятый дьявол скорее убьёт тебя, если всё останется по-прежнему.

— Не причитай, Миссури, — просил Джаред, силясь улыбнуться. — Как там старина Руфус говорил? Я не сахарный, переживу.

— Да вправду ли переживёшь, миленький? Ты посмотри на себя… Ох, замучает он тебя в конце концов. Вот Богом клянусь, замучает до конца!

Умом Джаред понимал, что она говорит правду. Что бы он ни делал, как бы ни старался, мистер Дженсен никогда не будет им доволен, всегда найдёт повод наказать его. А жизнь раба на плантации и без наказаний чересчур тяжела. Пока что Джаред держался, но с каждым разом после очередного «отдыха» у столба ему было всё труднее подниматься с пучка соломы, служившего ему постелью. Розенбаум заметил, что он стал хуже работать, но, как ни странно, не нажаловался на него мистеру Дженсену, а перевёл Джареда в сарай, где стояла хлопкоочистительная машина. С виду эта работа была проще: только и делай, что крути ручку механизма, и так — четырнадцать часов кряду, ни тебе солнцепёка, ни беспрестанного ора Веллинга над головой. Но эта работа оказалась ещё более монотонной, и ладони от неё болели ещё больше. В какой-то момент Джаред вдруг обнаружил, что ручка в его руках стала скользкой и выпрыгивает из пальцев. Он не сразу понял, что происходит, поэтому не стал останавливаться, и тогда окровавленная ручка сама выскользнула у него из рук, а он ощутил, что падает, хотя вроде бы не потерял сознание. Кто-то над ним закричал, его потянули вверх, и тогда он наконец отключился и, как выяснилось позже, пролежал в горячке три дня. Кэсси ходила к хозяину и, плача, просила его хоть на эти несколько дней перевести Джареда в дом, но тот был непреклонен. После этого досадного случая мистер Дженсен целую неделю не показывался на плантации. Кэсси, пробравшаяся к Джареду, рассказала, что всю эту неделю он просидел у себя в спальне, не впуская никого, даже Розенбаума, и почти ничего не ел, только приказывал приносить себе всё новые и новые бутылки со сливовой наливкой.

Потом он всё же явился, небритый и осунувшийся, и опять наблюдал за работой Джареда, вновь переведённого на поле — на этот раз молча, без каких бы то ни было замечаний. И Джареду в этом затишье чудилась грядущая буря, о которой он не хотел думать и которую, вполне возможно, мог уже и не перенести.

— Бежать тебе надо, — сказал ему Руфус в одну из следующих ночей, когда Джареда снова поставили к столбу — на сей раз ненадолго, всего только до утра, что и вправду было почти что отдыхом по сравнению с тем, к чему он успел привыкнуть. — Я серьёзно говорю, парень. Мистер Дженсен и поначалу был крут на поворотах, а теперь, кажется, совсем тронулся умом. Уж не знаю, что там у вас произошло, но только он тебя ненавидит. Я долго живу, но никогда не видал, чтобы хозяин так ненавидел раба. Обычно они нас презирают, некоторые, как старый мистер Эдвин, просто любят помучить, но этот… Ты ему как в кость в горле, и ни вытащить, ни проглотить тебя он не может. Чего ты? — удивлённо спросил он, когда Джаред, уперевшись затылком в столб, издал тихий надрывный смешок.

— Ни вытащить, ни проглотить… Это ты хорошо сказал, Руфус. Ты даже сам не знаешь, как хорошо ты сказал…

— Беги, — ещё раз решительно сказал тот, оглянувшись на всякий случай по сторонам. — При первой же возможности. Куда-нибудь на север — с твоей кожей никто не примет тебя за беглого. К тому же, говорят, скоро начнётся война, и всех чёрных освободят. Но ты до этого можешь и не дожить. Так что беги.

И Джаред решился бежать.

Он делал это не потому, что боялся смерти (вряд ли в аду было что-то такое, чего он ещё не видел), и не потому, что хотел одержать над мистером Дженсеном какую-то эфемерную победу. Он бежал, потому что происходящее перестало иметь хоть какой-то смысл. Пока он него требовалось быть покорным рабом, он был покорен и старался до конца. Но теперь уже не имело никакого значения, будет ли он послушным или строптивым, станет ли во всём подчиняться или выкрикивать оскорбления хозяину в лицо. Руфус был прав: Дженсен ненавидел его, ненавидел так сильно, как, должно быть, когда-то любил. И приносить себя в жертву этой ненависти было тем более глупо, что он не захотел принести себя в жертву этой любви.

Потому он убежал.

Это оказалось гораздо проще, чем Джаред думал. В дальнем конце поля были густые заросли кустарника. За ними стоял старый пустой амбар, а дальше начиналась саванна, практически не просматривавшаяся со стороны плантации. Стоило незаметно добраться до неё, и он мог бежать, куда глаза глядят. Джаред ничего не планировал — просто однажды его поставили работать как раз в том дальнем конце поля. Веллинг, как обычно, прохаживался между рабами с кнутом, но тут его за чем-то позвал Розенбаум. Он сердился, размахивал руками, и Веллинг побежал к нему пугливой трусцой — как и все помощники надсмотрщиков, он был трусоват и лебезил перед начальством не хуже самого льстивого раба. Негры остались без присмотра — вряд ли надолго, да большинство из них и не заметили отлучки надсмотрщика, продолжая автоматически выполнять работу, которую их руки давно делали без участия головы. Джаред выпрямился и понял, что в его сторону никто не смотрит. Он бросил свежесобранный хлопок и тихо попятился назад, к кустам. Никто не остановил его, когда он нырнул меж тенистых зелёных веток и припал к земле. Ещё не поздно было вернуться, его выходка осталась бы незамеченной. Но вернуться он не мог. Поэтому тихо, стараясь не хрустнуть случайно веткой, пробрался через кусты и побежал к амбару, видневшемуся в каких-то ста ярдах впереди.

В амбаре было сумрачно, прохладно и свежо от запаха сена. Джаред прислонился к стене плечом и сполз на пол, слушая своё гулко колотящееся сердце. Ноги у него мелко тряслись, в голове не было ни единой мысли. Он только знал, что не должен останавливаться, нельзя, надо уходить сейчас же и как можно дальше. Но ему нужна была хотя бы минута передышки, иначе бы у него просто разорвалось сердце.

— Джаред? Ты?!

Тонкий голос Тэмми вонзился ему в уши острой иглой. Джаред сморщился и тут же вскинул на неё взгляд. Она стояла над ним, разинув рот и хлопая округлившимися глазами. За её спиной в сене встревоженно копошился чёрный мужчина. Джаред не сразу узнал в нём одного из рабов с плантации Голдисов.

— Ты? — повторила Тэмми. — Что ты здесь…

— Я сбежал, — сказал Джаред, глядя на неё снизу вверх. — Я не мог там больше оставаться. Просто не мог.

Она продолжала хлопать глазами. Джаред несколько мгновений помолчал и добавил еле слышно:

— Не выдавай меня. Не говори, что видела. Пожалуйста.

Тэмми наконец перестала хлопать глазами и закрыла рот. На её узком чёрном лице появилось задумчивое, почти мечтательно выражение. Потом что-то блеснуло в её глазах — тёмный, льдистый свет, но Джаред его не заметил. Он смотрел на неё с мольбой из-под упавшей на глаза чёлки, и ждал, что она ответит.

— Чего там? Кто такой? Тэмми? — беспокойно проворчал негр Голдисов из сена, и Тэмми, медленно наклонившись над Джаредом, положила обе руки ему на плечи и нежно поцеловала его в потрескавшиеся губы.

— Конечно, Джаред, — сладко сказала она. — Конечно, не выдам.

========== Глава четвертая ==========

Джаред знал, что при самом большом везении у него есть время до темноты. Всего на плантации трудилось около тридцати рабов, и дело уже шло к вечеру, так что его отсутствия могли и не заметить до вечерней переклички. К этому времени он мог успеть добраться до оливковой рощи и пересечь её, а дальше, в ночной тьме, затеряться было бы уже довольно легко. Главное — не останавливаться, и, выйдя из амбара, он бежал, не делая больше передышек, даже коротких. Что и говорить, его выносливость за последние месяцы существенно выросла, так что он мог пройти гораздо больше, чем смог бы некоторое время назад.

Но до рощи он не дошёл. Не миновало и часа после того, как Джаред покинул плантацию, когда со стороны Бель-Крик, пока ещё вдалеке, замаячили смутные фигуры всадников. Они стремительно приближались, и вскоре Джаред отчётливо услышал топот конских копыт. Он был посреди саванны, на полпути между хлопковым полем и спасительной рощей, где ещё оставалась надежда сбить преследователей со следа. Но до неё было ещё далеко, слишком далеко, а трава в саванне, выжженная солнцем и прибитая ветрами, стелилась слишком низко, и на целую милю вокруг не было никакого укрытия.

И всё-таки он не сдался. Он совершенно точно знал, что умрёт, если попадётся, и решил бороться до конца. Ветер донёс до него слабый крик, исполненный ярости и торжества — его заметили, и вся кавалькада, поднимая гигантские клубы пыли, разворачивалась, устремляясь прямо к нему. До этой минуты Джаред бежал почти на пределе своих возможностей; теперь он побежал ещё быстрее, изо всех сил, чувствуя, как горячий ветер обжигает лицо. Ноги путались в траве, словно сама эта земля не желала выпускать его из плена. Он споткнулся, упал, поднялся и побежал снова, слыша приближающийся гул погони. Деревья прыгали перед его помутневшим взглядом, и он внезапно с мучительной яркостью вспомнил, как несколько месяцев назад вот так же летел к этой роще верхом на Ленточке, слыша позади бешеный храп Байярда. Он мчался тогда так, словно за ним по пятам гнался сам дьявол, хотя и не мог тогда знать, что, на самом деле, так оно и было.

До рощи оставалось не больше полсотни ярдов, когда его наконец нагнали. Их было трое — Веллинг, Розенбаум и, конечно же, мистер Дженсен, несшийся впереди всех, низко пригнувшийся к холке Байярда, чей галоп выбивал из земли гром. Джаред услышал выстрел, но не остановился, хотя пуля взрыхлила землю всего в паре футах левее него.

— Не стрелять! — услышал он крик, полный неудержимой ярости. — Брать живым!

Этот крик придал ему сил для последнего отчаянного рывка. На мгновение ему даже казалось, что он успеет — до деревьев было рукой подать, и они росли достаточно густо, чтобы создать помехи для всадников. Но всё уже было кончено. В воздухе что-то свистнуло, над самой его головой, а потом верёвочная петля обхватила и туго стянула плечи, притягивая руки к бокам. Джаред кувыркнулся вперёд и кубарем покатился по траве. Земля ударила его в лицо, забиваясь в рот, он задохнулся, но всё же попытался выпутаться из петли лассо, хотя храп лошадей раздавался уже совсем рядом. Меркнущий свет дня ещё сильнее помутнел, когда Джареда обступили нервно переступающие кони, окончательно отрезая пути к бегству. Кто-то спрыгнул на землю, за ним ещё один, а третий, державший наперевес ружьё — это был Веллинг, — остался в седле, опустив ствол и нацелив его Джареду в голову. Джаред знал, что стрелять он не станет, но это уже не имело значения. Грубые руки схватили его, перевернули, вдавив лицом в землю так, что он задохнулся, беспомощно отплёвываясь от лезущей в рот травы. Петля на плечах затянулась туже, ещё несколько витков верёвки быстро обвили его торс, пока кто-то другой связывал ему запястья. Наконец его отпустили, угостив напоследок увесистым пинком под рёбра. Джаред скорчился на земле, жмурясь и пытаясь вздохнуть. Он не хотел на них смотреть. Не хотел.

Его ещё раз пнули под рёбра.

— Что разлёгся! Встать, падаль!

Это был Розенбаум, и, судя по его тону, повторять дважды он не собирался. Джаред кое-как попытался приподняться, заваливаясь на бок. Розенбаум помог ему, схватив за шиворот и за волосы и вздёрнув на ноги. Потом толкнул вперёд, к хозяйскому жеребцу.

— Прогуляешься пешком. Ну, пошёл!

Его дёрнуло вперёд, и он снова чуть не упал, не сразу поняв, какая сила тащит его на этот раз. Сморгнув с ресниц пот, Джаред понял, что свободный конец лассо закреплён на луке седла Байярда. Мистер Дженсен уже был в седле, спиной к нему, и нервно похлопывал хлыстом по взмыленному боку жеребца. Байярд взбрыкнул и пошёл вперёд бодрой рысью. Джареда потянуло следом, он запнулся, с трудом сохранил равновесие и, наконец, неловко побежал, пытаясь приноровиться к жёсткой поступи коня.

К тому времени он уже совершенно выбился из сил. Бежать от плантации прочь ему помогало отчаяние и то вспыхивавшая, то вновь угасавшая безумная надежда. Сейчас его вели обратно, и Джаред знал, что его не ждёт там ничего, кроме скорой и мучительной смерти. Ноги отказались слушаться его: они заплетались, сбивались с шага, и очень скоро он упал, не в силах поддерживать заданный безжалостный темп. Мистер Дженсен увидел это, но даже не заставил Байярда перейти на шаг, и несколько десятков ярдов Джареда попросту протащило по земле, задирая рубашку на животе и царапая ему лицо жёсткой травой. Из-под конских копыт в лицо ему летели комья земли; он закашлялся, судорожно пытаясь встать. С третьей попытки это ему удалось, и он опять побежал, но несколько раз снова падал, и к концу этого бесконечно долгого пути был весь исцарапан, покрыт синяками и перепачкан в грязи. Мистер Дженсен ни разу не обернулся к нему, ни разу не бросил в его сторону даже мимолётный взгляд. И если бы что-то ещё могло испугать Джареда, то он бы испугался так, как никогда в жизни.

Когда кони наконец остановились, Джаред измученно повалился наземь, но его тотчас встряхнули и подняли на ноги. Машинально оглядевшись, он увидел, что его привезли не на плантацию, а к хозяйскому дому. Было уже почти совсем темно, но слуги, без сомнения, прознавшие о случившемся, высыпали во двор, тревожно переговариваясь и ахая.

— Что уставились? Пошли вон! — крикнул Розенбаум и замахнулся кнутом. Толпа разом поредела, но некоторые остались, и Джареду показалось, что среди испуганных и расстроенных чёрных лиц мелькнула довольная усмешка Тэмми.

— Тащите его наверх, в мою спальню, — приказал мистер Эклз, и по его тону нельзя было сказать ровным счётом ничего о его чувствах и намерениях. Розенбаум с Веллингом подхватили Джареда с двух сторон и буквально поволокли вперёд — он ослабел настолько, что уже почти не мог перебирать ногами.

Хлопнула дверь, потом ещё одна. Лестница, коридор, снова дверь… и вот он в той самой комнате, где был лишь однажды и где мистер Дженсен попросил егоприсоединиться к нему в тёплой душистой ванне. Сейчас ванны не было, комната казалась нежилой, несмотря на мятую незастеленную постель.

— Возвращайся на плантацию к рабам, — велел мистер Дженсен Веллингу, когда Джареда бросили на пол. — А ты, Розенбаум, останься пока. Поможешь мне его привязать.

— Да, сэр, — ответил тот, и Джареду почудилась нотка удивления в его голосе. Что и говорить, он явно не ждал, что хозяин выберет для наказания беглеца такое странное место.

Его снова подняли на ноги, чтобы тотчас швырнуть на кровать. Верёвку, оплетающую торс, распутали и стащили, но запястья не развязали, а притянули к спинке кровати. Было так странно после всего ощутить под спиной мягкую постель, чистую, свежую. Джаред уже не помнил, каково это — спать на простынях, на подушке, набитой воздушным пухом. Но мимолётное физическое удовольствие тотчас обернулось новой душевной мукой. Он чувствовал себя таким маленьким на этой огромной кровати, таким ничтожным и грязным среди этих белых шелковых простыней, поскрипывающих под его истерзанным телом. Джаред беззвучно всхлипнул и закрыл глаза. Он не понимал, зачем оказался здесь, не мог даже предположить. Всё, чего ему хотелось — это потерять наконец сознание, и если повезёт, то никогда уже не просыпаться.

— Эй, — чья-то ладонь огрела его по щеке, потом сжала и встряхнула его подбородок. — Не вздумай вырубаться. Мы с тобой ещё не закончили.

Джаред подавил стон и открыл глаза. Мистер Дженсен нависал над ним, как скала. Его лицо было в тени, глаза заволокло чёрными тучами, так что Джареду страшно было в них смотреть. Розенбаум держался неподалёку, в другом конце комнаты, готовый в любой момент помочь своего господину.

— Значит, решил, что можешь сбежать от меня, — низкий. рокочущий голос накатывал на него, как приливная волна в преддверии шторма. — Решил украсть у меня то, что принадлежит мне по закону. По закону штата Луизиана, ты не забыл? Как ты только посмел подумать, что можешь сбежать?

— Зуб даю, сэр, его кто-нибудь надоумил, — подал голос Розенбаум. — Этот щенок слишком затравлен, сам бы он никогда не решился. Стоит провести расследование и…

— Может быть, — отозвался Эклз, не удостоив его взглядом. — Потом. Сейчас меня больше интересует, что мне делать с этим наглым неблагодарным рабом. Я ведь давно мог убить тебя, ты прекрасно об этом знаешь. За все те дерзости, за неповиновение, за… — Он остановился и несколько мгновений молчал. Джаред, прикрыв глаза, старался не смотреть ему в лицо. — Впрочем, что толку теперь говорить об этом. Ты сполна продемонстрировал, что даже не собираешься исправляться. Жаль. Очень жаль, Джаред. Моя мать возлагала на тебя такие надежды. И я тоже… возлагал…

Его ладонь, затянутая в перчатку, легла Джареду на шею. Джаред зажмурился, по его телу прошла дрожь. Большой палец мистера Дженсена лежал у него на кадыке. Эта рука могла свернуть ему шею одним движением, как котёнку. А ещё она могла… но нет, думать об этом было невыносимо, особенно теперь.

— Последний шанс, Джаред, — сказал мистер Дженсен так тихо, что Джаред едва расслышал его — и почти наверняка не расслышал Розенбаум. — Может, всё же подаришь своему хозяину немного ласки?

Его палец на горле у Джареда шевельнулся, проводя сверху вниз. Джареда затрясло, и он стиснул зубы, одновременно сжимая в кулаки запрокинутые над головой связанные руки. Глаза он так и не открыл.

Мистер Дженсен отстранился от него, убирая ладонь с его шеи.

— Что ж, так я и думал. Розенбаум, помоги.

Джаред почувствовал, как его переворачивают на живот. Он не знал, зачем, но его спина покрылась холодным потом, когда мистер Дженсен взялся за пояс его штанов и рывком стащил их ему на бёдра, оголив ягодицы. Они у него оставались белыми, такими, какими когда-то было всё тело, и он мучительно представил, как должны они выглядеть по контрасту с дочерна загоревшей, покрытой старыми и свежими синяками спиной.

— Сэр, — начал Розенбаум, — может быть…

— Заткни ему рот, — безо всякого выражения перебил Дженсен, и Розенбаум умолк, не договорив. Грубая рука схватила Джареда за подбородок, поворачивая ему голову на бок. В рот ему затолкали скомканный платок, и Джаред уронил голову назад на подушку, не смея выплюнуть его. Он знал, что так будет только хуже.

Тем временем мистер Дженсен стянул ему штаны до щиколоток, спутав ими его ноги, словно стреноженному коню. Его рука просунулась Джареду между бёдер, заставляя раздвинуть колени. Джаред не мог развести ноги широко — штаны на лодыжках мешали, но, видимо, большего мистеру Дженсену и не требовалось.

— Сэр, — снова начал Розенбаум. — Может, мне лучше вас оставить?

— Нет, отчего же. Побудь ещё. Научишься кое-чему новому. Особенным рабам — особенное наказание, Майкл. Этот мальчишка думает, что он особенный… Что ж, поглядим, правда ли это.

Он снял перчатки, небрежно бросив их на кровать у Джареда перед лицом. Потом два его пальца, средний и указательный, тронули Джареда между ягодиц, обводя сжавшееся отверстие заднего прохода. Прикосновение было таким осторожным, что у Джареда перехватило дыхание.

— Смотри, — по-прежнему обращаясь к Розенбауму, вполголоса проговорил Дженсен Эклз. — Какая нежная, девственная дырочка. Такая крохотная. Он никому никогда её не показывал. Берёг для этого вечера.

Его пальцы продолжали поглаживать кожу вокруг заднего прохода, не пытаясь проникнуть внутрь. Пока что он только рассматривал, как будто любуясь, и Джаред, беззвучно всхлипнув, вжался в подушку лицом. Дженсен разобрал его всхлип и погладил другой рукой его ягодицу.

— Такая жалость, что мне она не достанется, — с нарочитым сожалением сказал он, и Джаред вздрогнул. Так он… он не собирается… — Нет, нет, — сказал Дженсен, без труда прочтя его исполненные паники мысли. — Я не стану проламываться силой в эту нетронутую чистую плоть. Ведь ты этого не хочешь? Не хочешь, чтобы моё горячее естество оказалось в тебе, растянуло, заполнило тебя до конца?

Джаред замотал головой, снова всхлипывая, на сей раз вслух. Нет, нет. Он не хотел.

— Я и не собираюсь этого делать, — успокоил его Дженсен, и два его пальца вдавились в плоть Джареда сильнее, разводя в стороны и открывая отверстие. — Ты этого не достоин.

В его последних словах прозвучал такой лёд, что Джареда продрало по спине ознобом. Он не собирается… но что же он тогда… зачем он…

— Розенбаум, дай мне кнут.

Что-то было в этих словах — что-то более ужасное, ещё более тёмное, чем Джаред мог до сих пор вообразить. Зачем ему кнут? Изобьёт его, на сей раз собственноручно? Через это Джаред уже проходил. Будет болеть спина, и он опять впадёт в горячку, но в этом нет ничего такого, что бы… Он ждал, что мистер Дженсен вот-вот отстранится от него — для первого удара. Но тот не отстранился, и не убрал пальцев с его промежности. наоборот, развёл их шире, и…

И когда что-то твердое, толстое и холодное ткнулось в его насильно приоткрытый задний проход, Джаред понял, что сейчас будет. Так же, как и понял, почему Эклз приказал заткнуть ему рот.

— Нет! — выдохнул он, но протест тотчас потонул в захлёбывающемся вскрике, когда рукоятка кнута толкнулась, беспощадно проникая внутрь его тела.

— Так лучше? — поинтересовался Дженсен ничего не выражающим голосом, пока Джаред, задыхаясь, корчился на кровати, тщетно пытаясь вывернуться и вытолкнуть этот ужасный предмет из себя. — Так тебе больше нравится? Не захотел своего хозяина, так получай его кнут. Это всё, что строптивые рабы получают от господ. Нравится тебе? Нравится?!

Толстая, не меньше дюйма в диаметре, рукоять кнута ввинчивалась в его тело всё глубже, разрывая плоть. Джаред, совсем потеряв голову от ужаса, боли и стыда, уже не пытался вытолкнуть её, только дрожал всем телом, чувствуя, как бежит по ноге горячая тонкая струйка. Всего одна струйка, даже близко не сравнимая с потоками крови, которые кнут исторгал из его спины, будучи применённым по прямому назначению. И это было легче. Боже, это было настолько легче, что Джаред готов был молить, чтобы его выпороли, только бы прекратить это надругательство прямо сейчас.

Движения кнута в его теле становились тем резче, чем громче он всхлипывал, жуя затыкающий рот платок и невнятно постанывая в подушку. Потом вдруг всё прекратилось. Кнут замер, а потом его потянули назад — так бесконечно долго, что Джареду показалось, словно его выворачивают наизнанку. Кнут с глухим звуком упал на кровать, рядом с белоснежными перчатками. Джаред посмотрел на него помутневшим взглядом и увидел, что рукоять потемнела от крови — от его крови, — почти до середины. Он попытался сжать задний проход и с нарастающим — хотя куда уже больше, Господи?! — отчаянием и страхом понял, что не может. Растянутое отверстие не закрывалось, бессильно раскрытое для новых надругательств. Джаред теперь не сомневался, что они последуют, и каждое будет ещё ужаснее предыдущего.

Миссури была права. Это не человек, это дьявол.

— Вот теперь другое дело, — сказал Дженсен Эклз, просовывая большой палец в его задний проход — неглубоко, только на одну костяшку. — Теперь ты готов принять любого гиганта. Твои друзья с плантации будут очень рады, когда я отдам тебя им в награду за преданную службу. Да, Джаред, преданные рабы на этой плантации получают награду. А предатели вроде тебя ею становятся.

Джаред слушал, едва сознавая значение его слов. Розенбаум, всё это время неподвижно стоявший в стороне, неуверенно кашлянул.

— Сэр?

— О, Майкл, — как ни в чём ни бывало ответил тот. — Я чуть не забыл о тебе. Ты тоже хорошо мне служил. Хочешь?

— Н-нет, сэр, не думаю…

— Смотри, какой он растянутый, — палец нырнул в него на всю глубину, так легко, что Джаред всхлипнул от стыда. — Как заправская новоорлеанская шлюха. Уверен, с ним будет хорошо.

— Возможно, сэр, но нет, благодарю вас.

Рука Эклза наконец убралась от его тела. Скрипнула кровать — мистер Дженсен поднялся.

— Тогда убери его прочь с моих глаз, — с презрением сказал он, и Джаред услышал, как он подходит к столу. Горлышко бутылки звякнуло о край стакана.

Розенбаум отвязал верёвку, притягивающую запястья Джареда к кровати, и помог ему подняться. Джаред неловко вытащил у себя изо рта мокрый платок, а потом так же неловко натянул спущенные штаны. Задний проход пульсировал глубокой, горячей болью, но, к его удивлению, она была вполне терпимой. И каким-то непостижимым образом от этого было ещё более тяжело.

— Что ты там возишься? — нетерпеливый голос Эклза огрел его, заставив содрогнуться. — Убери его, я сказал! Сейчас же!

— Что прикажете с ним делать, сэр? — всё тем же странно неуверенным голосом спросил Розенбаум.

Эклз взглянул на него, как на полного идиота.

— А что мы теперь делаем с беглыми рабами? До утра — к столбу, а на рассвете — сто ударов кнутом.

— Но, мистер Дженсен… — Джаред качнулся, и Розенбаум придержал его за плечо, не давая упасть. — Вы уверены, что…

— Вполне. Хотя, пожалуй, ты прав. Ста ударов для него мало. Пусть будет сто пятьдесят.

— Но сэр! Он не выдержит. Никто бы не…

— Ещё одно слово, — в бешенстве закричал Эклз, — и я поставлю к столбу тебя! Заткнись и вон отсюда! Оба!

Розенбаум торопливо вытолкал Джареда в коридор. Дверь за ними с грохотом захлопнулась изнутри.

— Совсем рехнулся, — пробормотал Розенбаум себе под нос. Потом повёл Джареда вперёд. Тот тупо подчинился, с трудом перебирая заплетающимися ногами и неловко прижимая к животу связанные запястья. Каждый шаг отдавался рвущей болью, но теперь это уже не имело значения. Теперь уже ничто его не имело.

Снаружи к тому времени совсем стемнело. Двор был тих и пуст, только сверчки и цикады стрекотали в траве. Небо было ясным и высоким, его уже усыпали первые звёзды. Воздух был чист и наполнен свежей прохладой.

Розенбаум подвёл Джареда к своему коню и, без труда оторвав от земли, перекинул поперёк седла. Сам вскочил следом, и, придерживая Джареда одной рукой за пояс, пустил коня шагом. Джаред обмяк. Ночной ветер овевал его пылающую голову, конское тело под животом было тёплым и дарило покой. Джаред закрыл глаза.

Он не знал, сколько времени занял путь до плантации — Розенбаум, похоже, никуда не спешил. Веллинг заметил его приближение и вышел из своего домика. Вместе они стащили Джареда с седла.

— Что с ним будет? — полюбопытствовал Веллинг, и Розенбаум кратко ответил:

— Запорет. Утром.

Веллинг присвистнул — даже он со своим мелочным садизмом явно не ожидал такого поворота. Розенбаум тем временем продолжал:

— Мистер Дженсен приказал мне лично стеречь его до утра, чтобы опять не сбежал. Съезди в поместье, разбуди Миссури, пусть она приготовит мне галлон кофе покрепче. Я пока послежу за рабами. Они уже заперты?

— Да, сэр.

— Ну так шевели задницей.

Веллинг кивнул, вскочил в седло коня. на котором приехал Розенбаум, и неспешной рысью отправился прочь от плантации. Похоже, возможность совершить небольшую прогулку в такой приятный вечер его только обрадовала.

— Пошли, — грубовато сказал Рози, толкая Джареда в шею. Но повёл его не к столбу, как Джаред ожидал, а к краю хлопкового поля. Рабочий день кончился, поле стояло пустым и тёмным, только ветер тихо шуршал побегами хлопка.

У кромки поля Розенбаум остановил Джареда, взяв за плечо, и вытащил нож. «Сейчас он перережет мне горло», — подумал Джаред, и его окатило такой волной благодарности и облегчения, каких он уже не чаял испытать в отпущенный ему остаток его бесполезной жизни.

Но Розенбаум, вместо того, чтобы приставить нож к его шее, просунул лезвие ему между запястий и перерезал верёвку, стягивающую ему руки.

— К востоку от поля, — сказал он, пряча нож и указывая направление рукой, — в пяти милях отсюда, проходит железнодорожное полотно. Пойдёшь по рельсам на север, мили через полторы будет развилка. По четвергам около полуночи там проходит товарный поезд. У развилки он замедляет ход, так что если будешь расторопным, успеешь заскочить.

Джаред смотрел на него, машинально растирая занемевшие запястья. Он понимал слова, понимал даже их смысл. Не понимал только, зачем Розенбаум всё это ему говорит.

— К утру будешь в Хиджброке, — продолжал тот. — Не задерживайся там, сразу езжай на север, в Пенсильванию или Огайо. Вот, держи, — он вынул из-за пояса револьвер и сунул его Джареду в ослабевшие руки. Потом порылся в карманах и извлёк пару мятых банкнот, которые тоже вручил ему. — Если будешь держать нос по ветру, через два-три дня окажешься далеко. И никогда не возвращайся сюда. Забудь о Луизиане, для тебя её на карте нет.

— Что вы делаете? — спросил наконец Джаред. Его голос звучал хрипло и незнакомо.

Розенбаум сердито зыркнул на него исподлобья.

— Я спасаю тебе жизнь, идиот! Ты хоть умеешь стрелять?

— Да…

— Хорошо. Если не заберёшь оружие, не поверят, что ты меня одолел. Только не пали без повода! И купи себе одежду поприличнее, иначе примут за бродягу и посадят в тюрьму, а оттуда ты быстро перекочуешь снова сюда.

— Зачем вы это делаете? — спросил Джаред. Он понял наконец, что всё это не очередное издевательство, что это спасение, и оно пришло к нему оттуда, откуда он меньше всего мог его ждать. — Зачем? Ведь не по доброте же…

Он сказал это безо всякой насмешки, но Розенбаум осклабился.

— Да уж, точно, не по доброте. Просто… — он помолчал мгновение, а потом, отвернувшись, негромко договорил: — Он слишком хорош, чтобы погибнуть из-за такой бессердечной твари, как ты.

Джаред моргнул, по-прежнему не понимая. Это было слишком внезапно, слишком много всего. Видя его колебания, Розенбаум свирепо уставился на него и сгрёб рукоятку кнута.

— Я кому сказал?! Вон отсюда! Живо! Пока я не передумал!

Джаред попятился от него, споткнулся, повернулся и побрёл через поле. Бежать у него уже не было сил. Ему надо было пройти ещё более пяти миль, и успеть добраться до развилки за те несколько часов, которые оставались. Ноги едва держали его, он мучился жаждой, и голодом тоже, ведь он с утра ничего не ел. У него болело всё тело, и душа болела тоже. Он почти готов был сдаться, почти… только Бог всё-таки не оставил его. Так что он не имел права сломаться сейчас. Просто не имел такого права.

Он пробрался через кустарник. Оглядел тихую, безмятежную, залитую лунным светом саванну.

И побежал.

========== Глава пятая ==========

Ветер шуршал над поверхностью озера, но не гнал по воде рябь. Воды больше не было, как не было и кувшинок — озеро подёрнулось густой сетью ряски, заросло тростником и заболотилось вдоль кромки берега, так что земля неприятно пружинила под ногами. Тропинка, шедшая от озера к раскидистому можжевельнику, исчезла под бурьяном. Здесь давно никто не бывал, и место казалось не просто заброшенным, а совершенно диким, словно новые земли, исследуемые первооткрывателями на Западе.

Только оливковая роща по-прежнему шелестела вдалеке так же мирно, как семь лет назад.

Джаред постоял немного, оглядывая место, где когда-то, бесконечно давно, умел находить покой. Потом вскочил в седло и медленно пустил коня шагом. Дорога вокруг озера поросла травой, но по-прежнему была отчётливо видна среди деревьев, и чем дальше он ехал, тем больше запустения открывалось его глазам. Хлопковой плантации больше не было — поле, на котором когда-то с утра до ночи вкалывали рабы, исчезло, слилось с саванной, и цепкие стебли ползучей травы обвивали фундамент пустого барака, дверь в котором оказалась широко распахнута и держалась на единственной петле. Столб, который Джаред когда-то так щедро поливал своим потом и кровью, тоже стал жертвой жестоких объятий природы, железные кандалы, вделанные в его верхнюю часть, проржавели и уныло постукивали на ветру. Джаред не стал задерживаться здесь и поехал дальше, к поместью, смутно надеясь, что там картина окажется хоть немногим получше. Но увы. Парк зарос густым подлеском, живая изгородь превратилась в непролазную чащу, в которой нашёлся лишь один небольшой проём, через который могла пройти лошадь, но точно не проехала бы коляска. Впрочем, не похоже, чтобы хозяин Бель-Крик теперь часто ездил по округе кататься. Дом выглядел почти таким же заброшенным, как и окрестности: окна во всём восточном крыле были забраны ставнями, за исключением лишь кухни и единственного окна на втором этаже. Джаред помнил это окно — он часто видел его в ночных кошмарах, после которых просыпался, давясь беззвучным криком. Окно спальни мистера Дженсена.

Никто не вышел встречать его, хотя он уже подъехал к самому дому. Джаред спешился и отвёл своего коня в конюшню. Там стояла всего одна лошадь, тощая и понурая. Она покосилась на незваных гостей с удивлением, словно никогда прежде не видела себе подобных. Джаред поставил коня в то стойло, где стояла когда-то его Ленточка, налил воды в поилку и задал овса. Потом похлопал коня по боку и, прошептав: «Вычищу я тебя попозже, хорошо?», вернулся в пустующий двор.

В доме тем временем послышалось какое-то оживление — присутствие чужака наконец заметили. Скрипнула парадная дверь (облупившаяся краска на ней придавай ей, впрочем, отнюдь не парадный вид), и в проёме показалось суровое лицо Руфуса. За плечом у него маячили необъятные телеса Миссури.

— Кто там? — настороженно спросил старый негр, приоткрывая дверь шире. В руке он держал опущенное ружьё, и Джаред, примирительно вскинув ладони, ступил вперёд.

— Не грабители, честное слово.

Руфус остановился на крыльце, всё так же неуверенно держа ружьё на весу. Миссури вдруг ахнула и оттолкнула его с пути.

— Джаред? — проговорила она, глядя на него с недоверчивым изумлением.

Джаред слегка улыбнулся и качнул головой.

— Простите, мэм. Меня зовут Тристан Падалеки.

— Ох, — выдохнула старая негритянка, прижав пухлые руки к сердцу. — Прошу прощения, мистер. Вы так похожи на одно мальчика, которого я…

Она осеклась, а потом сбежала с крыльца и, обхватив Джареда за шею, с силой прижала его голову к своему плечу. Джаред обнял её за широкую талию и крепко сжал, вдыхая с детства знакомый запах апельсиновых коржиков и крепкого негритянского пота.

— Миленький мой! — всхлипывала Миссури, яростно теребя его волосы. — Как же так! Я уж и не чаяла тебя увидеть. Что ты стоишь, старый пень? — смеясь и плача, сердито крикнула она Руфусу. — Брось своё глупое ружьё! Не видишь, что ли, кто к нам приехал?

— Джаред, — пробормотал Руфус, растерянно глядя на него. Он почти безотчётно поставил ружьё на крыльцо, прислонив к стене, и его плечи вдруг затряслись. Он очень сильно постарел. Джаред обнял и его, и позволил им отвести себя на кухню, где жарко пылала печка и стоял сладостный аромат незамысловатой домашней еды.

— Как ты здесь оказался? И зачем вернулся? Ох, Джаред, мальчик мой дорогой, нельзя тебе было возвращаться. Если теперь…

— Успокойся, Миссури, — Джаред потёр ладонью её подрагивающую пухлую кисть. — Мне теперь никто тут ничего не сможет сделать. И вам тоже.

Он столько всего должен был рассказать им — и не знал, с чего начать. Более того, он не знал даже, что стоит, а чего не стоит рассказывать. Ночь удавшегося побега словно разрезала его жизнь надвое — до плантации Бель-Крик и после неё. Первые недели он скитался, прячась от ночных патрулей и соперничая за объедки с уличными собаками. У него было немного денег и револьвер Розенбаума, но ни то, ни другое Джаред пока не пускал в ход, оставляя до минуты крайней нужды. Его беда была не только в том, что он был беглым рабом, но и в том, что совершенно не знал внешнего мира, не знал жизни. Все его знания о мире и о людях ограничивались прочитанными книгами и общением с белыми, заправлявшими Бель-Крик. Последнее, что и говорить, не внушало особенного оптимизма.

Но ему наконец начало везти. Он без помех добрался до Кентукки — штата, входившего в Северный Союз. Там не было рабства, но, в соответствии с соглашением с южными штатами, местная полиция обязана была арестовывать беглых рабов и выдавать их прежним хозяевам. Поэтому Джаред, увы, и там не мог чувствовать себя в полной безопасности. Однако цвет его кожи и черты лица настолько мало напоминали о его происхождении, что выдать его могло лишь несчастливое стечение обстоятельств. Он использовал деньги Розенбаума, чтобы как можно приличнее одеться, и нанялся на прядильно-ткацкую фабрику в Луисвилле, самом большом городе Кентукки, рассчитывая, что там будет легче всего затеряться. Его опыт и познания как в теории, так и в практике хлопкового дела расположили к нему управляющего, и он сразу предложил Джареду место младшего надзирателя рабочей смены. Было почти дико превратиться из раба в надсмотрщика, хотя, конечно, здесь всё было совсем иначе, чем на южных плантациях. Джаред должен был лишь следить за качеством хлопкового сырья, поступающего на фабрику от южных партнёров. Ему было физически больно прикасаться к этим тюкам, зная, сколько чужой боли и слёз стояло за сбором этого хлопка. Но он пересилил себя и работал как можно лучше, выполняя всё, что от него требовалось, с максимальным усердием. В некотором отношении опыт рабства, как ни странно, пошёл ему на пользу.

Его усердие, как и высокая эффективность его работы, были замечены, и уже через несколько месяцев Джареда повысили до помощника управляющего. Здесь Джаред наконец смог применить все накопленные знания, которыми одарила его доброта миз Констанс. Видя, что его в кои-то веки готовы слушать, он действовал всё смелее и выдвигал предложения, бывшие по тем временам почти революционными. К счастью, владелец фабрики, мистер МакКой, оказался человеком передовых взглядов, и многие из идей Джареда нашли воплощение. Следующие несколько лет он накапливал опыт и репутацию, и через четыре года получил место управляющего, сменив своего старого учителя, ушедшего из бизнеса со спокойной душой, ибо дело его перешло к достойной молодой смене. С этого времени Джареду уже не надо было беспокоиться о том, чтобы заработать себе на хлеб. На фабрике ему платили больше, чем он мог тратить. Он мог уже купить собственный дом, но продолжал ютиться в крохотной съёмной квартирке на окраине Луисвилля. К нему редко кто-нибудь заходил, точнее, вообще никто, кроме квартирной хозяйки и, пару раз, Чада Мюррея — его единственного друга в этом огромном новом мире. Чад был юристом фабрики, на которой работал Джаред, и сошлись они, ещё когда Джаред был только помощником управляющего. Ему Джаред доверял больше всех, но всё-таки не настолько, чтобы объяснить, почему он живёт в этой «коробке», как называл его обиталище Чад, и почему совсем не выходит в «свет» луисвиллских капиталистов. Джареда не раз приглашали на всевозможные приёмы, званые обеды и балы, но он отнекивался то под одним, то под другим предлогом. Возможно, в нём всё ещё жил подсознательный страх быть разоблачённым. Хотя вряд ли бы эти люди осудили его, так как течение аболиционизма набирало на Севере всё больше и больше силы, как политической, так и военной. Всё больше говорили о войне, но Джаред не участвовал в этих разговорах. Он вообще замолкал всякий раз, когда речь заходила о Юге и его порядках, так что вскоре эта непреднамеренная таинственность привела к тому, что личность Джареда — звавшегося теперь, впрочем, не Джаредом, а Тристаном — обросла домыслами и легендами, которые с удовольствием передавал ему болтливый Чад. Кто-то говорил, что он бежал из тюрьмы, кто-то — что он взбунтовавшийся сын южного плантатора, отвергнувший рабовладение и не пожелавший продолжать отцовское дело. В каждой из этих сказок была доля правды, но саму правду Джареду рассказать было некому. Он даже исповедаться не мог, хотя и не знал, что именно его останавливало. Он был многим обязан Богу, но почему-то не был уверен, что даже самый добросердечный священник сможет его понять.

Время, между тем, шло. Капитал Джареда, который он практически не тратил, рос день ото дня. В конце концов мистер МакКой стал делать Джареду недвусмысленные намёки насчёт того, что у него есть все шансы стать самым молодым младшим партнёром в фабричном бизнесе, какого только знал Луисвилль за последние двадцать лет. Всё, что для этого требовалось — обратить более пристальное внимание на дочь мистера МакКоя, Сандру. Как и многие фабриканты тех времён, мистер МакКой был одержим идеей семейного бизнеса, и мысль о том, чтобы сделать партнёра ещё и зятем, тешила его самолюбие. Но Джаред, увы, решительно отказывался понимать даже самые прозрачные намёки. Не потому, что ему не нравилась мисс МакКой — она была очаровательна, и многие успешные коммерсанты Луисвилля желал видеть её женой своих сыновей, или даже своей собственной. И даже не в том было дело, что Джаред жил под чужим именем, и по существующим до сих пор законам являлся беглым рабом, которого в любой миг могли разоблачить и бросить в тюрьму. Дело было в том, что Сандру МакКой Джаред не любил. Но это была его беда, и только его.

Все эти годы он постоянно вспоминал о миз Констанс, ломая голову, как бы подать ей весточку. Но он просто не знал, как это сделать, не выдав ей хотя бы части ужасной правды о том, что заставило его покинуть Бель-Крик. Джаред надеялся, что мистер Дженсен смог придумать правдоподобную ложь и пощадил чувства своей матери. Хотя, скорее всего, ложь эта заключалась в том, что Джаред сбежал, явив чудовищную неблагодарность по отношению к своим милостивым хозяевам, которые были так добры к нему столько лет. Это наверняка причинило ей боль, но не такую. какую причинила бы правда. Поэтому Джаред боялся писать ей, боялся напоминать о себе. И, кроме того, всегда оставался шанс, что письмо попадёт не по назначению — например, прямо в руки мистера Дженсена.

О мистере Дженсене Джаред, разумеется, тоже думал. Постепенно, со временем, память о пережитом унижении и страданиях подёрнулась дымкой. Но его лицо Джаред помнил отчего-то так отчётливо, словно они расстались вчера. Милый, любимый, согревающий душу облик миз Констанс вскоре поблек, так что Джаред едва мог припомнить её черты. Но лицо Дженсена вставало перед ним раз за разом — то в ночных кошмарах, то в других снах, не менее мучительных и ещё менее ему понятных. Однажды, на исходе шестого года своей жизни в Кентукки, Джаред в разговоре своих помощников случайно услышал имя Эклзов. Не удержавшись, он стал расспрашивать. Оказалось, что это семейство, несколько лет назад бывшее одним из основных поставщиков хлопка для фабрики мистера МакКоя, не только вышло из дела, но и пришло в полный упадок. Мистер Эдвин Эклз умер несколько лет назад, а вслед за ним, меньше чем через год, умерла и его жена. Их единственный сын покинул страну незадолго до смерти отца, и, вроде бы, так и не вернулся — то ли переехал в Европу, то ли утонул по дороге туда. Джаред слушал всё это в полном смятении чувств. Удивление и любопытство сменились горем при известии о смерти миз Констанс. Когда горе утихло, на смену ему пришла глубокая задумчивость. Стало быть, семейства Эклз больше нет. Кто же теперь управляет поместьем? И что вообще произошло после его побега? Джаред впервые за шесть лет осмелился прямо задать себе этот вопрос. До сих пор он не думал, что его исчезновение существенно повлияло на жизни людей, чьим рабом он был большую часть своей жизни. Но что, если это не так?

С тех пор он не мог думать ни о чём другом. Он стал наводить справки, осторожно, через частных сыщиков, прося их во время поисков производить как можно меньше шума. Сведения, полученные вскоре, его потрясли. Мистер Дженсен действительно покинул Штаты, примерно через год после тех злосчастных событий. Мистер Эдвин к тому времени был совсем плох, так что миз Констанс не смогла его оставить и отдала плантацию в полное распоряжение управляющего, некоего мистера Свифта. Тот использовал чисто южную сноровку, чтобы за несколько месяцев обобрать своих хозяев почти до нитки. Мистер Эдвин умер, и миз Констанс, вернувшаяся в Бель-Крик, нашла хозяйство почти разрушенным. И с ней рядом больше не было сына, способного взять на себя дела. Трудности, потери и одиночество быстро свели её в могилу. Она до последнего писала своему сыну в Европу, но тот либо не получал писем, либо не счёл нужным на них отвечать. Когда миз Констанс умерла, поместье совсем захирело, сбор хлопка прекратился, рабы разбежались. Казалось, Бель-Крик пришёл конец. но тут, около года назад, наконец вернулся мистер Дженсен. Он поселился в поместье, но не стал его восстанавливать. Просто жил там, никуда не выезжая и никого не принимая, так что сыщик, нанятый Джаредом, даже не мог толком сказать, чем именно он занят в настоящее время. Известно было одно: поместье обросло чудовищными долгами, покрыть которых не могло даже наследство, полученное мистером Дженсеном Эклзом от отца с матерью. Если его пока ещё не пустили с молотка, то лишь потому, что кредиторов было слишком много, и ни один из них не мог собрать достаточное количество долговых расписок, чтобы единолично потребовать Бель-Крик во владение.

Получив этот безрадостный отчёт, Джаред тотчас же принялся действовать. Не раздумывая ни минуты, он вызвал Чада и выложил ему всё, включая и то, что он сам был рабом на этой плантации. Чад был потрясён, но сразу же согласился помочь, потому что тоже принадлежал к движению аболиционистов. Именно он подсказал Джареду довольно хитрую, но вполне законную схему, по которой тот мог осуществить задуманное. Они с Джаредом вместе отправились в Новый Орлеан, где в течение нескольких месяцев разыскивали кредиторов Эклза и скупали долговые расписки. Дело было в том, что юридически Джаред оставался рабом, так что не мог ничего купить или продать, а «Тристан Падалеки», являясь лишь фикцией, не подходил для такого сложного дела. Поэтому Джаред доверился Чаду и позволил ему действовать от своего имени, используя все доступные Джареду средства. Капитал Джареда оказался достаточен для этой, как говорил Чад, «безумной авантюры». Наконец, когда почти все расписки были собраны, Чад предъявил иск в муниципалитет Нового Орлеана, который вскоре был удовлетворён. Чад Майкл Мюррей стал законным владельцем поместья Бель-Крик, и в тот же день оформил вольную на имя Джареда. Следующим шагом он оформил дарственную, передававшую Джареду поместье со всем движимым и недвижимым имуществом, от плантации до рабов — то есть возвратил ему то, что купил на его же собственные деньги. Теперь Бель-Крик принадлежал Джареду — Джареду, раз и навсегда свободному от чьей бы то ни было власти, хоть любящей, хоть жестокой. И с этим, наконец-то, семь лет спустя, он мог вернуться в Бель-Крик.

Всё это он должен был рассказать Руфусу и Миссури, но не знал, с чего же начать. Да и они не особенно позволяли ему раскрывать рот, наперебой рассказывая о том, что случилось с поместьем за эти годы.

— Где остальные рабы? — спросил Джаред, оглядывая непривычно пустую кухню. — Где Кэсси, Виктор… Тэмми?

— Виктор сбежал одним из первых, тогда же, когда и большинство негров с плантации, — пояснил Руфус. — Сразу же после похорон бедной миз Констанс. Тэмми тоже убежала, с каким-то мексиканцем — тут после смерти хозяйки много валандалось всякой швали. Их задержал патруль у Хиджброка, они, говорят, оказали сопротивление. Словом, обоих застрелили. Тэмми потом привезли сюда — ты же знаешь, у нас рабов, даже мёртвых, принято возвращать хозяевам. Да только из хозяев никого уже не осталось. Мы её похоронили там, где всегда хоронили рабов.

Джаред, слушая эту историю, невольно вздрогнул. Бедная Тэмми. Ему было жаль её, несмотря на зло, которое она ему причинила — он-то как никто знал, каково быть беглым. Сколько ночей он сам провёл, прячась в канавах от патрулей, пока не добрался до Луисвилля…

— А Кэсси?

— А что Кэсси, — фыркнула Миссури. — Ты ж знаешь, она была влюблена в мистера Дженсена. Даже когда все остальные разбежались, не хотела уходить. Ни в какую. Боялась, бедняжка. И то верно — что ей, одной-одинёшеньке, делать в мире белых? В конце концов за ней пришёл один парень из поместья Голдисов, он давно на неё глаз положил. Сказал, что его хозяйка готова взять её в дом — пока вроде как во временное пользование, а если мистер Дженсен вернётся, то и выкупить насовсем. Так они с тем парнем могли пожениться. Ну, я её уговорила — что ей тут с нами, стариками, чахнуть? Так она и живёт теперь там, уже и детишки пошли.

— А что же вы с Руфусом? — спросил Джаред, переводя взгляд с одной на другого. — Почему остались?

Руфус и Миссури переглянулись, обменявшись взглядами, которых, должно быть, никто другой не смог бы постичь.

— Куда ж мы пойдём-то, миленький, — мягко сказала старая негритянка. — Я два поколения вынянчила в этой семье. Да и Руфус мистера Эдвина помнит ещё мальчишкой. Без нас бы этот дом совсем развалился. К тому же я знала, что этот дьявол, мистер Дженсен, рано или поздно вернётся. И хоть он и чёрт рогатый, а всё ж единственная кровинушка бедной миз Констанс. Я ей обещала на смертном её одре, что дождусь его и позабочусь, уж как смогу.

— Миссури, — набрав воздуху в грудь, наконец смог выговорить Джаред, — что было, когда я сбежал? Не потом, а сразу же после?

Старые слуги вновь переглянулись. Джаред видел, что они не уверены, что ему стоит рассказывать, а что нет.

— Ну, — начала Миссури, растерянно протирая передником и без того чистую тарелку, — перво-наперво мистер Дженсен, конечно, взбесился. Я думала, таким диким зверем, как накануне, он быть уж просто не может — ан, нет, могло быть и хуже. Поднял Голдисов, выпросил у них подмогу, даже собак взял. Дня три они прочёсывали округу, мы только и знали, что молиться с утра до ночи, потому что ясно же было, что если он тебя снова поймает, то теперь уж убьёт на месте. Но ты, слава Богу, больше им не попался. Мистер Дженсен, дай ему волю, ещё неделю бы носился по полям, но остальные отказались ему помогать — ясно было, что побег твой удался. Тогда он вернулся в поместье и запил. И раньше, знаешь ли, любил приложиться к сливовой наливке, но тут что-то прямо страшное на него сошло, аж почернел от пьянства. Мистер Розенбаум его кое-как вразумил, уж не знаю, как. Надоумил его дать объявления во все крупные газеты, что, мол, сбежал с плантации белый раб, все приметы твои, и награда — двадцать тысяч долларов! У него и денег-то таких отродясь не было, но ему главное было, чтобы тебя поймали и назад привезли, а там хоть трава не расти.

Джаред слушал с замирающим сердцем. Он знал, что опасность в первые недели была велика, но не подозревал, насколько. И счастье, что не подозревал — страх мог парализовать его и лишить воли. Только воля тогда помогла ему спастись, и теперь, слушая Миссури, он понимал это, как никогда.

— Он, видать, понадеялся на это объявление и успокоился чуток. Рози всё это время был при нём, они надолго вместе куда-то уезжали, а когда возвращались, часами просиживали у мистера Дженсена в спальне, всё говорили о чём-то. Вот уж не думала, что два зверя могут ужиться в одной клетке, — она пожала плечами, неодобрительно качнув головой. — А потом как-то вечером мы вдруг услышали, как они ссорятся. И страшно-то как ссорятся — крик стоял на весь дом, я думала, они там друг дружку поубивают! Потом Рози выскочил из дома как ошпаренный, вскочил на коня и дал дёру, и мистер Дженсен распахнул окно и стрелял ему вслед из ружья… До сих пор как вспомню, так содрогнусь!

— Жаль, что не пристрелил, — мрачно добавил Руфус. — Правда, с тех пор мы Рози не видели. И то хлеб.

— Не надо так про мистера Розенбаума, — покачал головой Джаред. — Он недобрый человек, это правда, но только благодаря ему я спасся. Он меня отпустил, дал оружие и денег. И сказал про поезд…

Руфус с Миссури уставились на него. Джаред наконец смог перехватить словечко и рассказал им про обстоятельства своего побега — умолчав, конечно, о том, что случилось в господской спальне.

— Надо же! — воскликнула Миссури. — Будь наш дьяволёныш красивой дамой, я бы подумала, что Рози был в него влюблён!

Джаред попросил её продолжать рассказ. Что же случилось после отъезда мистера Розенбаума?

— А после этого, миленький, всё пошло наперекосяк. Мистер Дженсен совсем забросил дела, да он уже давно ими не интересовался. Через несколько дней уехал куда-то, мы решили, что в Новый Орлеан к родителям. Но потом пришло письмо от миз Констанс, она тревожилась, что давно нет вестей из Бель-Крик. Пока мы разобрали это письмо — у нас-то тут никто читать не умеет, пришлось бежать к Голдисам и просить тамошнюю миз Эллен, — пока Руфус доехал до города и рассказал, как обстоят дела… Словом, мистер Дженсен был уже далеко — где-то за океаном. И потом целых пять лет от него не было ни слуху, ни духу. Миз Эллен ему написала, когда его родители поумирали, но он так и не вернулся. А потом, когда всё-таки приехал, пошёл к ним на могилки и на коленях там долго в грязи стоял и плакал… Да только крокодильи это слёзы, — добавила она сурово. — Я им вот ни на столечко не верю!

— Так, значит, — замирая, спросил Джаред, — сейчас он здесь?

— Здесь, миленький мой, а куда он денется? Как засел у себя наверху, так и торчит безвылазно. И вроде гадёныш, каких мало, а жаль его, как-никак Божья же тварь. Да и миз Констанс я обещала…

Джаред кивнул, закусив губу. Эти двое стариков, выходит, все эти годы тащили на себе старый, запущенный дом, продолжая служить своему беспутному хозяину. Заслуживал ли он такой преданности? Джаред не посмел бы об этом судить.

— Он и сейчас у себя?

— А то где же. Он же и не выходит целыми днями. Спился бы совсем, да только наливку ему брать негде, кроме как у меня. Я ему выдаю в день бутылочку-две — если меньше, он снова буянить начнёт, а больше — никак нельзя, совсем сопьётся и помрёт. Хотя порой я думаю, может, он только того и хочет, что спиться и помереть…

— Обо мне он в этот год не упоминал?

— Да почём же я знаю, миленький? Он ведь не говорит с нами совсем. Ест, что принесём, ещё и уговаривать приходится, а то вечно поднос так и стоит нетронутый. Руфус его иногда гоняет верхом прогуляться, но он редко когда соберётся, и то в самую какую ни есть мерзейшую погоду.

— И к нему никто не приезжал за всё это время?

— Были пару раз. Кричали, ногами топали, мы с Руфусом не поняли ничего — кто такие, что надо? Мистер Дженсен пальнул им под ноги из ружья через окно, так они и уехали. Ох, что мы всё о нём да о нём! Тьфу на него совсем! Ты-то про себя расскажи — как ты, что? Вон вырос какой! Я ж тебя едва узнала. Возмужал-то как, а плечи какие стали… — Миссури бесцеремонно пощупала его бицепс под тканью сюртука, и Джаред невольно рассмеялся.

— Да уж, на месте не сидел. Но я потом вам расскажу, хорошо?

После всего услышанного ему не терпелось подняться наверх.

— Что ж ты, — испугалась Миссури, когда он встал, — к нему хочешь пойти? Да может, ну его к чёрту? Он ещё в тебя из ружья пальнёт!

— Не пальнёт, — вставил немногословный, как прежде, Руфус. — Я у него ружьё на прошлой неделе совсем отобрал, когда он спьяну меня самого чуть не пристрелил. Да и прежде заряжал холостыми. Пусть ему будет игрушка, главное, чтоб другим без вреда.

«Они осуждают и презирают его, и всё равно нянчатся, как с ребёнком», — подумал Джаред, и у него вдруг перехватило горло. Двигаясь с каким-то лихорадочным нетерпением, он вышел в коридор.

— Не ходите наверх пока, — попросил он. — Я там долго не пробуду.

Миссури вздохнула и перекрестила его издали.Руфус послал ему тяжёлый взгляд, но ничего не сказал. Джаред смотрел на них ещё несколько длинных секунд, а потом отвернулся и стал подниматься по знакомой скрипучей лестнице.

На втором этаже не было ни пыли, ни грязи — несмотря на своё ворчание, Миссури всё же следила за тем, чтобы держать эту часть дома в чистоте. Джаред подошёл к двери в хозяйскую спальную, вытирая о брюки внезапно взмокшие ладони Запястье задело револьвер, засунутый за ремень — тот самый револьвер, который дал ему Розенбаум и из которого Джареда ни разу не приходилось стрелять. Джаред невольно потрогал его рукоятку, проверяя, легко ли оружие выскальзывает из-за пояса. Потом глубоко вздохнул и толкнул дверь.

Мистер Дженсен Эклз сидел в кресле перед холодным камином, закинув босые ноги на каминную решётку. В руке у него был стакан, до половины наполненный золотистой сливовой наливкой, которую всегда так мастерски готовила Миссури. Початая бутылка стояла рядом на столе, так, что он мог дотянуться до неё, не вставая. Услышав скрип двери, он повернул голову и взглянул Джареду прямо в лицо — без малейшего удивления, так, словно был прекрасно осведомлён о его прибытии.

— А, это ты, — сказал он рассеяно и почти равнодушно. — Что-то рано сегодня. Я едва откупорил бутылку. Похоже, — добавил он с короткой улыбкой, которую Джаред помнил чересчур хорошо, — дела мои уже совсем плохи.

«Он принимает меня за галлюцинацию», — понял Джаред, чувствуя, как по спине волной проходил знакомая дрожь. Мистер Дженсен изменился не меньше, чем он. Ему сейчас должно было быть около тридцати, но он выглядел старше — на висках поблескивала ранняя седина, а на лбу и возле рта залегли складки, какие оставляет глубоко пережитое горе. И всё же он по-прежнему был красив, и его губы кривились в полунасмешливой, полубезумной улыбке точно так же, как годы назад. Джаред ощутил прилив животного страха — слишком знакомым было это лицо, эти руки с обломанными ногтями, которые сжимали сейчас стакан так, как когда-то, давным-давно, сжимали шею Джареда и рукоятку кнута… «Он больше ничего не может мне сделать. Больше нет», — подумал Джаред, силой заставляя себя остаться на месте, а не рвануть прочь, как требовал поднявшийся внутри него полузабытый инстинкт. Беглый раб всегда остаётся беглый рабом, даже когда одерживает победу над бывшим хозяином.

— Сэр, — сказал он, стараясь не пустить в голос дрожь и слабость, на минуту овладевшие его телом, — я пришёл, чтобы сообщить вам известия, которые вас, вероятно, огорчат. Вы не являетесь больше владельцем этого дома. Хотел сообщить вам об этом лично, прежде, чем явится полицейский пристав с ордером на выселение.

Он прокручивал это заявление всё время, пока ехал из Нового Орлеана в Хиджброк, а потом из Хиджброка сюда. Он не хотел, чтобы в его словах прозвучало скрытое торжество, злорадство или гнев — потому что ничего этого Джаред не испытывал. Но прозвучало всё равно не так, как надо. Джаред умолк, переводя дух, не в силах оторвать взгляд от человека, расслабленно сидящего в кресле в трёх шагах от него.

— Выселение? — после бесконечно долгой тишины с недоумением повторил Дженсен Эклз. — Ордер? Что… я не понимаю…

— Бель-Крик вам больше не принадлежит. Теперь… — Джаред набрал воздуху в грудь. Спокойно, спокойно. — Теперь он принадлежит мне.

Дженсен заморгал. Его взгляд не был затянут винной дымкой — он был вполне трезв, по крайней мере, в том, что касалось алкоголя. Прошла ещё минута, прежде чем он рассудительно заметил:

— Ты раб. Рабам ничто не принадлежит. Даже их жизнь.

— Вы ошибаетесь, сэр. Я больше не ваш раб. Вот, — Джаред расстегнул сюртук и извлёк из внутреннего кармана сложенный пополам лист бумаги, — моя вольная.

Он протянул её мистеру Дженсену, не особо волнуясь — это была копия, настоящая вольная осталась в банковском сейфе в Новом Орлеане вместе с другими бумагами. Дженсен прочёл документ и, взглянув на подпись, спросил:

— Кто такой Чад Майкл Мюррей?

— Новый владелец Бель-Крик. Точнее, он был им до прошлой недели. Позвольте, сэр, я объясню, что именно произошло…

Он рассказал мистеру Дженсену обо всех обстоятельствах прокрученной им махинации. В конце он добавил:

— Юридически эта процедура достаточно чиста. Возможно, вам удалось бы оспорить её в суде, но для этого понадобятся очень хорошие адвокаты, на которых у вас теперь нет денег. Так что, боюсь, сэр, дела обстоят так, как я только что описал.

Дженсен посмотрел на него. Он всё ещё сжимал в руке вольную, и его пальцы вдруг задрожали и сжались так, что от костяшек отхлынула кровь. Он стиснул кулак, сминая бумагу, и Джаред хотел было сказать, что это бесполезно — уничтожение этой бумаги ничего не даст, — когда понял, что дело не в этом. Просто бумага была [i]реальной. [/i] Такой же реальной, как стакан, который Дженсен держал в другой руке. И он наконец понял это.

— Ты настоящий, — с бесконечным изумлением проговорил он, глядя на Джареда расширившимися глазами. — Ты… ты настоящий! Ты мне не мерещишься?

— Нет, сэр.

— Я должен был сразу понять, — прошептал Дженсен. — Когда ты начал нести эту околесицу про долги… во сне ты целовал меня или убивал, и никогда не… И ты выглядишь по-другому. Не так, каким я тебя…

Его бормотание становилось всё тише, и в конце концов он потрясённо умолк, пожирая Джареда вновь зажёгшимся взглядом. В глазах у него опять появился блеск, тот ужасный блеск, от которого Джаред никак не мог отыскать спасения. Но он почти тотчас погас, и Дженсен, приподнявшийся было в кресле, снова бессильно откинулся на спинку.

— Что ж, — сказал он тем бесцветным голосом, которым приветствовал Джареда, увидев его у двери, — так, значит, ты приехал, чтобы мне отомстить. Мог не стараться. Мне уже всё равно.

— Я не собирался вам мстить, сэр. Я узнал, что вы практически разорены, и решил выкупить поместье, пока его не продали с молотка. Я ведь тоже вырос здесь, как и вы.

«К тому же, — добавил он мысленно, — для меня это был наконец способ получить законную свободу».

— Вырос здесь… нет, я здесь не вырос. Почти не помню это место, каким оно было в детстве. Я больше жил в нашем доме в Новом Орлеане… он тоже пойдёт с молотка?

— Уже пошёл. Я узнал обо всём слишком поздно и не успел его перехватить.

— Надо же, какая жалость. Но ты и тут заживёшь неплохо. Если только не спалишь это проклятое место к чертям собачьим. Я бы спалил. Будь проклят этот поганый Бель-Крик.

— Не говорите так, — невольно повысив голос, потребовал Джаред. — Не смейте так говорить! Здесь жила ваша мать. Она любила это место и заботилась о нём и обо всех, кто здесь жил. Она похоронена здесь. И вы не имеете никакого права осквернять её память!

«Да, похоже, все они правы, и я изменился», — тотчас подумал он, когда Эклз вновь обратил на него изумлённый взгляд. Куда подевался безмолвный, безответный маленький Джаред, не смевший поднять на хозяина взгляд? Умер у столба, должно быть, в один из тех мучительно жарких дней. Тот, кто стоял перед Дженсеном Эклом сейчас, звался Тристан Падалеки. И ему было что сказать своему бывшему господину.

— Как вы могли, — задыхаясь, проговорил он, — бросить здесь всё, бросить миз Констанс, уехать Бог знает куда? Она нуждалась в вас! Всю жизнь её мужчины её предавали. Даже я её предал, и она умерла, считая меня неблагодарным лжецом и трусом. Я и был им. Я боялся ей написать, боялся, что убью её этим… но она умерла и так. И мы оба с вами в этом одинаково виноваты.

— Ты прав, — сказал Дженсен, дождавшись, пока он закончит. — Ты совершенно прав, Джаред. Может, тебя утешит, что правды она так и не узнала. Миссури сказала ей, что ты влюбился в белую девушку и бежал, чтобы на ней жениться. Тоже не слишком приглядно, но лучше, чем то, что было на самом деле. Так что она не сочла тебя трусом, нет. Если кто здесь и трус, так это я.

Он положил вольную Джареда себе на колени, потянулся к бутылке и спокойно наполнил стакан до краёв. Потом аккуратно поставил бутылку на место.

— Я должен был предупредить её, что уезжаю. Но после всего, что случилось, я не мог смотреть ей в глаза. Я даже написать ей не смог. Бросил всё и уехал в Европу, во Францию. Думал, раз тебе удалось сбежать от меня, может быть, я тоже смогу сбежать от тебя. И я сбежал, так далеко, как мог, на другой край света. Несколько месяцев жил в Париже, думал, смогу там забыться — знаешь, женщины, карты, вино… Но мне становилось хуже день ото дня. Ты не остался там, ты преследовал меня даже за океаном. Ты приходил ко мне и говорил… говорил мне ужасные вещи, и самым ужасным было то, что всё это было правдой. Я пытался покончить с собой несколько раз, но мне всё не хватало духу. Тогда я нашёл другой выход. Французский Иностранный Легион как раз объявил новый набор. Я вступил в пехотный полк рядовым. Отец бы меня проклял, он ведь надеялся видеть меня к двадцати пяти годам капитаном… Что ж, по крайней мере я хоть отчасти выполнил его мечту относительно моей военной карьеры. Пять лет провёл в Алжире. Всё время ходил на передовую — сам просился, надеялся, что убьют. Но, чёрт возьми, пули меня просто по дуге облетали. Другим солдатам возле меня отрывало руки, ноги, а на мне — ни царапины, ни разу за все пять лет. Про меня скоро стали говорить, будто бы я «заговорённый». А я знал, что это не заговор, это проклятье. Я тащил его за собой через океан, перетащил и через море. В каждом солдате из тех, в кого я стрелял, и кто стрелял в меня, я видел твоё лицо. И у моих товарищей, которые умирали рядом, пока я сидел в окопе — у них у всех тоже было твоё лицо. И потом ночью, когда я лежал в палатке, ты приходил, садился со мною рядом и рассказывал, как ненавидишь меня за то, что я с тобой сделал. То, что я с тобой делал…

Он вдруг замолчал и залпом осушил стакан. Джаред стоял молча. Какая-то часть его уверяла, что ему не следует этого слушать, нужно разворачиваться и уходить, вон из этого дома, от этого человека, раздавленного им же самим совершённым злом. Но другая его часть велела ему остаться. Та часть, которая подняла его с тёплого, насиженного местечка в Луисвилле и погнала в Новый Орлеан, в Хиджброк, и в этот дом, в эту комнату. Та самая часть, благодаря который Джаред так отчётливо помнил все эти годы его лицо.

Вот только что это было? Он по-прежнему не понимал.

— Я не знал, что мать умерла. И про отца ничего не знал, почта в Алжир не доходила. Через пять лет, когда кампания закончилась, вышел в отставку. А в Париже меня ждали письма — трёхлетней давности, о смерти отца, потом мамы… Но знаешь, прежде, чем предаться горю, я ещё раз перетряхнул всю почту и проверил, нет ли там хоть чего-нибудь о тебе. Что ты тоже умер — это бы объяснило, почему я тебя постоянно видел там, среди крови и смерти. Я тебя всё время носил с собой. Там, под пулями. Может быть, это меня тогда и спасало.

Он вдруг повернулся к Джареду и протянул ему руку с зажатой в ней вольной. Он всего лишь хотел отдать ему документ, но инстинкт в Джареде по-прежнему срабатывал быстрее разума. Он отпрянул и схватился за револьвер, откидывая полу сюртука. Через мгновение понял, что опасаться нечего, но было уже слишком поздно. Дженсен проследил взглядом его движение и опять улыбнулся своей ужасной кривой улыбкой.

— Хочешь убить меня? Давай. Слов нет, какую услугу ты мне этим окажешь.

— Я не собираюсь оказывать вам никаких услуг, — ответил Джаред и, вытащив револьвер из-за пояса, со стуком положил его на стол рядом с бутылкой вина. — Это револьвер Розенбаума. Я никогда из него не стрелял… и не собираюсь.

— Розенбаум, — медленно повторил Дженсен. — Как же… Он мне рассказал. Не сразу, но рассказал. Пожалуй, я был слишком крут с ним. Он думал, что помогает мне, когда позволил тебе сбежать.

— Возможно, в этом есть доля правды, сэр.

— Возможно.

Ещё какое-то время они молчали. Джаред смотрел на кровать, такую же мятую, как в тот вечер, когда его притащили сюда и бросили, привязав к изголовью. Он помнил это так остро, словно это было вчера. и, в точности как тогда, не испытывал ни ненависти, ни гнева. Только страх и… что же, что же ещё?

— Мистер Розенбаум сказал тогда кое-что, — не отрывая глаз от кровати, проговорил Джаред. — Он сказал, что у меня нет сердца. Я не понял тогда, что он имел в виду, но потом… за эти семь лет… Я работал, сэр, нажил некоторое состояние, положение в обществе, у меня есть друзья. Но я никогда никого не любил, ни разу. Я пытался понять, почему. Порой мне казалось, это из-за того, что вы сделали со мной… а иногда я думал, может, это оттого, что я сам сделал с вами. Но я не мог тогда сделать ничего другого, и вы не могли. Если бы мы вернулись назад, мы оба вели бы себя точно так же.

— Если бы мы вернулись назад, — хрипло сказал Дженсен Эклз, — я бы никогда не сделал то, что сделал. Никогда.

— Нет, сэр, это ложь, вы сами прекрасно знаете. Ваши сожаления — следствие того, что вы осознали сотворённое вами зло. Но если бы не было зла, не было бы и осознания. Вы бы ничем не отличались от себя прежнего, и мы не вели бы сейчас с вами этот разговор.

Дженсен покачал голевой, то ли отрицая слова Джареда, то ли изумляясь безжалостности этих слов. Но Джаред не мог не быть жестоким с ним сейчас. Это была жестокость хирурга, вскрывающего старый нарыв, и он не мог позволить, чтобы у него дрогнула рука.

И внезапно он понял, зачем приехал сюда — зачем на самом деле приехал и поднялся в эту комнату, в которой было так много боли и памяти для них обоих.

— Я хочу сказать, сэр, что прощаю вас. Во мне никогда не было к вам ненависти. Я вас простил ещё тогда, сразу, как только вы это сделали. Потому что иначе мне тоже пришлось бы носить вас с собой, повсюду… так, как вы носили меня. Но больше не надо, — с жаром попросил он. — Больше не надо, мистер Дженсен. Вы так же увлеклись, истязая себя, как когда-то чрезмерно переусердствовали со мной. Хватит. Не нужно.

Он поколебался, чувствуя, что надо сказать что-то ещё, но не находя слов. Дженсен смотрел на него снизу вверх странно прояснившимися глазами, как смотрит человек, очнувшийся от летаргического сна. И слушал, жадно ловя каждое слово.

— Я вас прощаю, — ещё раз тихо сказал Джаред и, развернувшись, вышел из спальни, прикрыв за собою дверь.

Он спустился на две или три ступеньки вниз, потом ещё на одну. В комнате позади него не раздалось ни звука. Он сказал всё, что мог сказать, сделал всё, что должен был сделать… Но почему на душе у него по-прежнему лежал камень? Почему было так тягостно, так темно — не от страха (больше не было страха), но от того непонятного чувства, которое жило в Джареде все эти годы на воле, не отпуская его, притягивая к этому месту, как цепь притягивает жертву к столбу. Он сказал Дженсену, что не носил его все эти годы с собой. И в каком-то отношении это было правдой, но в другом…

«Господи!» — внезапно поняв, чуть было не завопил он и, круто повернувшись, опрометью бросился назад.

Он успел вовремя — вернее, чуть было не опоздал. Дженсен стоял у стола, спиной к двери, прижимая к виску дуло револьвера, забытого Джаредом на столе. Он не слышал, как Джаред ворвался в спальню, или просто не обернулся — на этот раз ему, похоже, всё-таки хватило духу сделать то, о чем он мечтал все эти годы. И это Джаред, со своим проклятым, никому не нужным прощением придал ему сил.

— Нет! — закричал Джаред, бросаясь на него и ударяя его по руке.

Громыхнул выстрел. Джареду опалило лицо порохом, он отшатнулся, но всё же вырвал револьвер из разжавшихся пальцев Дженсена. Комнату заволокло дымом. Внизу раздались взволнованные возгласы старых рабов.

— Вы с ума сошли, — сказал Джаред, глядя в его остановившиеся глаза и задыхаясь. Впервые в жизни он испытывал к этому человеку настоящую злость. — Совсем спятили, что ли?!

Дженсен молча посмотрел на него, а потом опёрся о край стола и закрыл глаза ладонями.

В спальню ворвался Руфус с ружьём наперевес. Вряд ли он успел его зарядить, но вид у старого негра был устрашающий. Джаред вскинул ладонь.

— Всё в порядке! Руфус, всё в порядке, всё хорошо! Дай нам ещё минутку.

— Ты уверен…

— Пожалуйста!

Руфус, поколебавшись, вышел. Джаред плотно прикрыл за ним дверь, пытаясь унять дрожь в руках. Потом разрядил револьвер, высыпав пули к себе в карман, и засунул обратно за пояс.

Когда он обернулся, Дженсен уже убрал руки от лица и теперь упирался ими в стол, глядя на него ничего не выражающим взглядом.

— Вы всё-таки не меняетесь, — выдохнул Джаред. — Я проехал тысячу миль не для того, чтобы дать вам повод пустить себе пулю в лоб! О чём вы вообще думали? Вы попадёте в ад!

Дженсен свесил голову на грудь и беззвучно расхохотался.

— В ад! А где я, по-твоему, жил все эти семь лет? А если ты о геенне огненной и прочем, то я уже и так наделал достаточно, чтобы заработать билет. На тебе за это не будет вины.

— Нет, будет!

— Ты не отвечаешь за мои решения. И никогда не отвечал. Мне так нравилось винить тебя во всём, что со мной творилось, во всём этом безумии, во всём зле… Это было моим единственным утешением. Единственным, Джаред, понимаешь? — Дженсен Эклз поднял на него воспалённые, всё такие же убийственно ясные глаза, и твёрдо проговорил: — Но ты никогда не был ни в чём виноват. Это безумие было только моим. И закончить я хочу его сам. Я должен. И теперь смогу.

«Господи, да ведь и правда, — с нарастающим отчаянием подумал Джаред. — Что толку, если я отобрал револьвер. Стоит мне уехать, как он полезет в петлю. Или утопится в том болоте, которое теперь вместо озера. Раньше там было так красиво… И я ничего не сделаю, ничего. Боже, зачем я только приехал…»

Но ведь приехал зачем-то, Джаред Тристан Падалеки. Что-то влекло тебя сюда, в оставленную тобой жизнь. Бог спас тебя семь лет назад, так, может быть, Бог не без причины привёл тебя сюда снова? Может быть, есть причина, по которой ты так часто видел во сне этого человека, таким, каким помнил его, а он точно так же видел во сне тебя. Вы оба видели изломанные тени того, во что превратили друг друга. Но вот сейчас вы стоите друг перед другом во плоти, такие, какие есть. Какой в этом смысл, если он убьёт себя, едва ты переступишь порог? И сможешь ли ты просто вернуться в Луисвилль, жениться на Сандре МакКой… оставить всё это, перестать всё это нести?

«Не смогу», — ответил себе Джаред и, шагнув к Дженсену Эклзу, своем бывшему хозяину, взял в ладони его холодное лицо и поцеловал его в губы.

У него были женщины за эти годы — мало, но были. Он был одновременно и нежен и холоден с ними, стараясь убедить себя, что Розенбаум сказал неправду, что у него есть сердце, способное на любовь. Но ни одна из этих женщин не пробуждала в его теле ту глубинную дрожь, которую он испытал, стоя у своего хозяина за спиной и растирая ему плечи намыленными руками. И память об этом была цепью не менее крепкой, чем та, что протянулась между ними три месяца спустя, скованная из унижения и боли.

— Я ждал этого семь лет, — хрипло сказал Дженсен, когда Джаред от него отстранился. — Но мне не надо подачек. Уходите, мистер.

Джаред мгновение смотрел на него. А потом развернулся — но не к двери, а к окну, занавешенному тяжёлыми, давно не стиранными портьерами. В комнате много дней не проветривали, здесь стоял спёртый, душный воздух. Джаред больше не мог им дышать. Он не хотел.

Кольца на карнизах взвизгнули, разлетаясь в стороны. Джаред распахнул окно, впуская в комнату свежий воздух и солнечный свет. Вид внизу был ужасен — запущенный, дикий парк и заросшая дорога между поломанными бурей деревьями. Но это было место, с которого можно начать.

— Пора вам встряхнуться, сэр, — оборачиваясь к щурящемуся с непривычки Дженсену, сказал он. — Пора вам вспомнить, что вы Эклз из Бель-Крик. И что у вас есть долг.

Он говорил не о денежных долгах, и надеялся, что Дженсен правильно поймёт его. Тот недоверчиво смотрел на Джареда, не отходя от стола, словно боялся, что его подведут ноги.

— Ты сам когда-то сказал, — выговорил он наконец. — Я всё ломаю. Всё, к чему прикоснусь. Так и есть. Я всё разрушил, всё уничтожил. Одни руины.

— Бель-Крик сильнее, чем кажется. Это земля ваших предков. И она впитала много крови, а это всегда закаляет. Теперь, мистер Дженсен, сэр, это и моя земля тоже. Так что будем восстанавливать её из обломков, — сказал Джаред, а потом, подойдя к Дженсену Эклзу и сжав его плечо своей намозоленной твёрдой ладонью, добавил: — И её, и тебя.

========== Эпилог ==========

— Мастер Джаред! Мастер Джаред! Из города приехали!

Джаред отдёрнул занавеску и высунулся в окно по пояс, сгорая от нетерпения. Кричал Эббот — пожилой негр, которого Джаред купил в Хиджброке в прошлом году на сезонной ярмарке рабов. И в тот же день освободил, но старые привычки не изживаются быстро, и Эббот упорно звал Джареда «мастером», хотя знал его историю.

Предчувствие Джареда оправдалось: у ворот стоял громадный фургон, запряжённый шестёркой тяговых. Прибыла прядильная машина, которую Джаред пять месяцев назад выписал из Луисвилля. Ну наконец-то! Джаред радостно выбежал из комнаты и помчался вниз, чуть не столкнувшись с Эбботом, успевшим войти в дом, и еле удержавшись, чтобы не сжать старика в объятиях.

— Там из города… — снова начал Эббот, и Джаред быстро кивнул:

— Знаю! Я давно этого жду! Беги оседлай Ветерка, я поеду на плантацию.

Он сам обычно седлал своего коня, хотя ходить за лошадьми было обязанностью Эббота. Но сейчас Джаред был слишком возбуждён, и ему хотелось как можно скорее посмотреть на чудо-машину вблизи. Он видел такие на мануфактурах в Луисвилле и не раз мечтал, как здорово было бы обустроить мини-фабрику в Бель-Крик. Но на это долгое время не было денег — всё, что им удавалось заработать, шло на оплату труда наёмных работников и на медленное, но верное восстановление разрушенного поместья.

Теперь его мечта сбылась. Джаред так радовался, что не заметил странного взгляда, брошенного на него Эбботом — так и выскочил из дому, улыбаясь от уха до уха.

И не зря: машина оказалась красавицей. Клерк из конторы перевозок, сопровождавший груз, принялся что-то путано объяснять относительно сложностей транспортировки такого громоздкого механизма, но Джаред слушал вполуха, обходя своё приобретение вокруг и с трудом удерживаясь от искушения погладить сияющий железный бок. Эта машина могла заменить дюжину опытных рабынь-прядильщиц. Она могла работать день и ночь, без устали, без слёз, без страданий. Труд, который никому не приносит боли. Воплощённая мечта.

— …особенно теперь, когда янки взяли Самтер. Говорят, с моря введут блокаду.

— Что? — Джаред очнулся от своего счастливого наваждения и посмотрел на клерка, который что-то угрюмо бубнил себе под нос.

— Блокада, говорю, будет. Сволочь Линкольн объявил южан мятежниками. А у нас столько заказов с севера, как бы нашей конторе по миру не пойти.

— Подождите. О чём вы? Мятежниками? Это значит, что…

— Война, сэр, — мрачно ответил клерк. — Вот что это значит. Началась война.

Доставка машины на плантацию прошла как в тумане. Джаред ехал рядом с тяжело тащащимся фургоном верхом на Ветерке, сердито фыркавшем и порывавшемся в галоп. Часть его сознания прикидывала, где и как лучше всего разместить машину, но другая часть, куда большая, осмысляла то, что он услышал. Война. Северные штаты наконец бросили вызов Югу. Это был вопрос времени — ещё живя в Луисвилле, Джаред часто слышал разговоры об этом, и, говоря начистоту, верил, что война необходима, что только она сможет положить конец рабству. Не сказать, чтобы он мечтал о войне — он знал, что она принесёт боль и лишения тысячам людей. Но соглашался с теми, кто утверждал, что в сложившемся положении война будет равносильна действию скальпеля, взрезающего гнойный нарыв. Нарыв, уродующий облик юной, нарождающейся американской нации.

Так что нельзя сказать, что Джаред был удивлён или напуган. Скорее, он был очень серьёзно озабочен… сразу по множеству причин.

На плантации их шествие заметили издали, и работники, побросав поле, сгрудились у бараков, переговариваясь и глазея на невиданную машину. Дженсена не было видно, и Джаред неожиданно испытал облегчение — ему требовалась передышка. Он вызвал несколько добровольцев, чтобы они помогли сгрузить прядильную машину и установить в сарае. Это оказалось не так-то просто, и следующий час прошёл в криках, кряканье и суете. Наконец машину установили и запустили, проверяя её работоспособность. Джаред смотрел на мощные, тяжело поднимающиеся и опадающие спицы станка, и не чувствовал той радости, что час назад. Как будто это уже не имело значения. Как будто это осталось в другой жизни.

— Ого! Смотрю, тебе прислали наконец твою игрушку.

Джаред обернулся, не удержав смущённой улыбки. Дженсен, загорелый, показывающий в улыбке крепкие белые зубы, подошёл к нему и с силой хлопнул по плечу. Он был в пыли и ещё не выпустил из руки кнут — Джаред, как и всегда, на долю мгновения ощутил комок в горле при виде кнута в его руке, но это сразу прошло. Дженсен смотрел на его «игрушку» с интересом и даже долей восхищения, хотя прежде высказывал по этому поводу исключительно скепсис.

— Здоровенная! — сказал он, повышая голос — иначе его невозможно было бы услышать. — И грохочет!

— Ей так положено! — так же криком ответил Джаред. — Пойдём куда-нибудь, есть разговор.

Джаред отключил машину, попросив работников вернуться на поле. Те неохотно поплелись работать, подбадриваемые окриками старшего по смене, а Дженсен с Джаредом отошли к лошадям, оседлали их и поехали по тропинке к пустырю за полем. Джаред помнил этот пустырь. Десять лет прошло с тех пор, как Дженсен тащил его через этот пустырь за своей лошадью на верёвке. Джаред редко вспоминал об этом, но иногда всё же не мог удержаться. В воспоминании давно уже не было горечи. Оно просто было.

— Я даже не буду спрашивать, во сколько обошлась доставка, — проворчал Дженсен, подстёгивая коня. — Дороже самой этой махины, наверное.

— Ещё неделя, и её бы вообще не доставили, — отозвался Джаред.

— Что так?

Джаред помолчал. Ему не хотелось отвечать. Они ехали через поместье, которое он застал полностью разрушенным три года назад. За эти три года Бель-Крик преобразился, хотя и не вернул былого великолепия. Они были сильно стеснены в средствах: Джаред потратил почти весь свой капитал, чтобы выкупить долги Дженсена, а экономическая политика, избранная им при восстановлении заброшенного хозяйства (никаких рабов, только наёмный оплачиваемый труд), не способствовала быстрому приросту капитала. Дженсен говорил, что не стоило выкупать поместье только для того, чтобы загнать его ещё в большую разруху. И правда, первое время они ещё только больше влезали в долги. Но им повезло: в тот год и в следующий выдался богатый урожай хлопка. У Джареда были налажены контакты на Севере, и они продали весь хлопок очень выгодно, за одно лето выйдя из минусов. И дальше прибыль продолжала расти, хотя и медленно. Джаред экономил буквально на всём, кроме условий жизни работников — сам жил скромно и Дженсену сибаритствовать не позволял. Тот, впрочем, и не стремился к роскоши. В день приезда Джареда он бросил пить, и в то лето, когда из рабочих рук у них были только Руфус да Миссури, вкалывал на поле рядом с Джаредом, обдирая хлопок своими холёными белыми руками. Он делал это даже с каким-то остервенением — ему нравилось наказывать себя, несмотря на то, что Джаред каждый день повторял ему, что простил. И доказывал это не только словами. Со временем это подействовало, но… что-то ещё оставалось. Что-то, о чём Джареду было трудно даже думать. И поэтому он медлил сейчас с ответом на вопрос Дженсена, зная, что последует за этим ответом.

— Янки взяли форт Самтер, — сказал Джаред наконец.

Большего не понадобилось. Всё же Дженсен не зря учился в Вест-Пойнте.

— Вот дьявольщина! — выругался он, круто заворачивая коня.

Джаред вынужден был с ним согласиться.

— И ты мне не сказал!

— Почему не сказал? Вот, говорю. Я сам узнал только что, от курьера.

— Уже объявили мобилизацию?

— Я не знаю.

— Надо ехать в Хиджброк. Я поеду. Завтра… нет, сегодня. Сейчас.

— Дженсен, — Джаред подъехал к нему вплотную и ухватил под уздцы его коня. — Стой. Давай поговорим.

— О чём тут говорить? Джаред, война! Чёртовы янки! Ну ничего, мы зададим им жару.

— Во-первых, я и сам чёртов янки. Отчасти, — сказал Джаред, когда Дженсен бросил на него непонимающий взгляд. — Во-вторых, не пори горячку. Если бы объявили общую мобилизацию, мы бы уже об этом узнали.

— Общую, не общую, без разницы. Я всё равно поеду.

— Дженсен…

— Ох, не начинай! — вдруг взъелся тот. — Как я могу бросать тебя в разгар сезона, а ещё приехала твоя волшебная машинка, а кто же будет смотреть за полем… Ты не моя матушка, слава Господу Иисусу. Ты башковитый опытный мужик. Как-то управишься.

Джаред мгновение смотрел на него. А потом рассмеялся. Не удержался, несмотря на то, что на душе у него лежал камень — но всё равно, это правда было так забавно.

— Ты совсем не меняешься, — всё ещё смеясь, сказал он.

Дженсен выгнул бровь.

— Совсем?

Джаред выдохнул. Качнул головой.

— Совсем.

Дженсен вдруг протянул руку и провёл большим пальцем по его скуле под глазом.

— В мазуте выпачкался, — пояснил он, и Джаред, положив ладонь ему на запястье, заставил задержать руку.

Они старались не выдавать себя на людях. О них не знал никто, кроме Руфуса, умершего в прошлом году, и старой Миссури, которая если и осуждала их, то так, как осуждает любящая мать своих бестолковых детей. Они знали это и старались не оскорблять чувств женщины, вырастившей их обоих, поэтому всё, что происходило между ними, случалось или ночью при закрытых дверях и задёрнутых шторах, или, гораздо реже, в глуши на окраине их владений, где их могли видеть только птицы и Бог. О Боге Джаред первое время особенно переживал. Он знал, что поступает правильно, это убеждение шло изнутри и не могло быть неверным, потому что Джаред впервые в жизни делал что-то без малейших сомнений. Впрочем, нет, не впервые… Он точно так же верил в свою правоту, отвергая Дженсена в самом начале. И так же верил, что прав, принимая его теперь. Он не знал, как одно могло сочетаться с другим, как два таких разных чувства по отношению к одному и тому же человеку могли казаться такими правильными. Джаред только однажды заговорил об этом на исповеди, когда в их приходе сменился священник, и на место немолодого и сурового пастора Уоткинса явился юный, только что пришедший из семинарии пастор Уайт. Ему было не больше двадцати, и он напоминал Джареду его самого в те годы, когда Дженсен был мистером Дженсеном, а Джаред — его бесправным рабом. С тех пор утекло много воды, и все эти годы Джаред не ходил к исповеди. Но к пастору Уайту пошёл. Он говорил больше часа. Когда закончил, спросил: «Скажите, отче, я погубил свою душу?» Он готов был услышать и принять любой ответ. Священник долго молчал, а потом сказал: «Иногда нужно погубить свою душу, чтобы спасти чужую. Господь рассудит, вина это или добродетель». Он не отпустил Джареду грехи, потому что Джаред не смог пообещать не грешить больше. Но и того, что сказал пастор Уайт, было достаточно.

— Хочешь, — сказал Джаред, — я поеду с тобой?

Дженсен вздрогнул и резко отнял руку от его лица.

— Нет. Даже не думай.

— Ты только что сказал, что я не твоя матушка. И давно уже совершеннолетний, если ты не заметил.

— Не в этом дело. Кто-то должен остаться присматривать за поместьем.

— Да, как ты остался за ним присматривать, когда подался в Иностранный Легион.

— Это совсем другое!

— И каким же образом это другое?

Дженсен посмотрел на него в замешательстве. Он всё никак не мог привыкнуть, что они говорят на равных — Джаред видел это и не торопил его. Воистину, привычки, укреплявшиеся всю жизнь, не разрушаются в одночасье. Дженсен сжал губы, взгляд его на мгновение стал почти как прежде — пронзительным и злым. Только Джаред на этот раз не потупился и не отвёл глаза. И Дженсен сдался первым.

— Тебе не надо на войну.

— Почему? Это и моя земля тоже. Если янки дойдут сюда…

— Глупости! — фыркнул Дженсен. — Янки в Луизиане! Подумать смешно.

— Ничего смешного. Да. я знаю, сейчас кажется, что Конфедерация в более выигрышном положении. Но я жил среди янки. Я даже видел однажды Линкольна. На одном приёме. Когда он не был ещё президентом.

— Ты видел Линкольна?! Ты никогда не рассказывал!

— Повода не было. Мы с ним не разговаривали, но я слышал, как он говорит. Этот человек знает, что делает, Дженсен. И он не остановится. Он будет идти до конца, пока Юг не откажется от рабства. А Юг не откажется, пока его не поставят на колени. Это дело принципа… или, как вы это называете, дело чести.

— «Вы», — проворчал Дженсен. — Кто это «вы»?

— Вы, южные джентльмены.

— А-а. Ну, я-то давно не джентльмен. Если вообще им был.

— Был, — мягко сказал Джаред. — И я рад, что ты меняешься.

— Кто-то только что говорил, что не меняюсь?

— Ну, разве что немножко.

Дженсен резко подался вперёд — он почти всегда делал это резко, внезапно, Джаред до сих пор не мог привыкнуть, — и накрыл его губы своими. Джаред беззвучно вздохнул, отвечая на поцелуй. Под ними тихо фыркали и махали хвостами кони. Джаред первым разорвал поцелуй, но не отстранился, обхватив ладонью затылок Дженсена и не отпуская от себя.

— Тебе не надо никуда ехать, — тихо проговорил он. — Подумай. Прошу, просто подумай спокойно.

— Не о чем тут думать, — с тенью досады сказал Дженсен, отстраняясь от него. — Я умею воевать, это единственное, что я правда умею. Так что…

— И долго ты ещё будешь себя наказывать?

Дженсен вскинулся, собираясь возразить. Но Джаред смотрел ему прямо в глаза, и он осёкся, так ничего и не ответив.

— Хватит, — по-прежнему тихо, но твердо сказал Джаред. — Дженсен, это начинает напоминать болезнь. Ты и прежде был… почти сумасшедшим. От той болезни ты излечился.

— Ты меня вылечил.

— Нет. Ты сам это сделал, когда захотел по-настоящему. Но сейчас ты снова заболеваешь. Хватит себя наказывать. Если ты сейчас поедешь на фронт и тебя убьют, ты не станешь от этого счастливее. И я не стану.

— Да с чего ты взял, что меня убьют?

— А зачем иначе ты туда так рвёшься?

Дженсен промолчал. Отвернулся, глядя на пустырь — тот самый, на котором… Джаред с силой стиснул его плечо, буквально выволакивая из этого воспоминания. Он тоже помнил. Да. Они оба никогда не смогут забыть. Если бы забыли, всё было бы зря.

— Ты останешься, — сказал Джаред. — Мы оба останемся здесь. Если объявят всеобщий призыв, мы от него уклонимся. Это наша земля, Дженсен — Бель-Крик, а не штат Луизиана, сражающийся за право владеть рабами. Нам это право не нужно. Или тебе нужно?

Дженсен что-то пробормотал, и Джаред сжал его плечо крепче.

— Мы останемся тут, и если янки доберутся сюда, выйдем к ним с ружьями наперевес. Вот что мы действительно должны сделать.

— Ты предлагаешь нам сделаться трусами?

— Я предлагаю защищать то, что действительно стоит защищать. Предлагаю тебе отбросить наконец свою гордыню и подумать головой, а не самолюбием. Ты же сделал это уже однажды, так сделай снова.

Он не умолял, не просил — мольба была бы проявлением слабости. А с Дженсеном нельзя было показывать слабость, Джаред понял это когда-то и запомнил накрепко. Его жизнь, да и жизнь Дженсена тоже, зависела от этого. И тогда, и теперь. Всегда. Он мог спасти и Дженсена, и себя, только оставаясь сильным вопреки всему. И это было тем, что никогда не менялось.

— Нас осудят как дезертиров, — сказал Дженсен. — И повесят.

— Как же ты любишь из всего делать драму, — вздохнул Джаред.

— Неправда! — возмутился Дженсен. — Я не…

— Хватит строить из себя мученика. Просто будь мужчиной. Мне этого хватит. Правда же, Дженсен, хватит вполне.

Дженсен пытливо посмотрел на него. Джаред за три года привык к этим взглядам: каждый раз проверяющим его искренность, проникающим в самое нутро. Наверное, пройдёт еще много лет, прежде чем Дженсен до конца поверит ему. Но Джаред готов был ждать. Рабство учит терпению, но ещё больше ему учит свобода.

Джаред развернул коня обратно к плантации.

— Едем, — бросил он через плечо, — надо настроить машину. Если не получится, завтра поедем в Хиджброк за отладчиком. Вместе.

— Глаз с меня не спустишь, да? — усмехнулся Дженсен, пуская коня вслед за ним.

— Да, — отозвался Джаред через плечо.

Дженсен нагнал его, и они поехали шагом бок о бок. Ветер гнал по поверхности озера быструю рябь, приподнимая и шевеля заросли кувшинок.