КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Один плюс один [Генри Лайон Олди] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Генри Лайон Олди Один плюс один

От авторов

Двадцать лет мы вместе: Ол и Ди. В ноябре 2010-го разменяли третий десяток. Как ни крути — срок. Вместе пишем и публикуемся. Вместе выступаем на семинарах. Вместе приемлем хулу и похвалу, и гонорар опять же. Кто бы мог предположить в веселом 1990-м, когда мир трещал по швам…

Разные мы — очень. Один любит джаз, другой — хард-рок. Один — неплохой кулинар, другой отлично смешивает коктейли. Вот вам тайный смысл соавторства: и выпить, и закусить. Темпераменты разные, характеры, взгляды, привычки. Разные жены; разные дети. Квартиры разные, хоть и в одном подъезде. Помнится, давным-давно, еще в прошлом веке, медленная, как божья мельница, латышская пограничница, когда мы семьями ехали в Ригу, долго переходила из купе в купе, разглядывая наши паспорта, и выдала сакраментальную фразу:

— Ничего не понимаю! Купе разные, две семьи, фамилии разные… У одного — мальчик, у другого — девочка! Нет, ничего не понимаю!

И пропустила в Латвию.

Чего не понимала пограничница, мы так и не узнали. Зато поняли, что это судьба. Белобрысая судьба в форме. И все-таки, несмотря на то, что сэр Олди давным-давно вышел на первый план, Дмитрий Громов и Олег Ладыженский остаются сами собой. И, случается, пишут самостоятельно, без упрямого сэра.

Эту книгу составили ранняя проза Дмитрия, включая не издававшиеся прежде рассказы, и стихи Олега, в самой полной на сегодняшний день комплектации. Как сказала судьба на границе: у одного, значит, мальчик, у другого — девочка.

А вместе — глядишь, что-нибудь да получится.

Дмитрий Громов Путь проклятых Повести и рассказы

История повести, открывающей сборник, началась в далеком 1991 году, когда мы с Олегом засели писать «Живущего в последний раз». И даже написали примерно треть (если не половину!) этого небольшого романа (или повести?) — когда появилось множество новых идей, возник мир Девятикратно Живущих — и в итоге от первоначального варианта «Живущего…» в окончательной редакции осталась одна-единственная страница. Один Лист. Впоследствии рукописный черновик первой версии был утерян — но осталось некое ощущение, трудно выразимое словами. Видимо, это ощущение и не давало мне покоя все прошедшие годы. В голове бродили смутные образы, ночами приходили странные сны… На эти образы и сны постепенно наслаивались: непонятно чем потрясшая репродукция в журнале, случайно услышанный на улице обрывок стихотворения, музыка… Черно-багровые тона, желтый глаз Луны в небе… И наконец, в 1996 году, текст властно запросился на бумагу.

Писалась повесть трудно. Несколько лет. Не раз переделывалась, выбрасывались целые абзацы и эпизоды, возникали новые, вдруг проступали неожиданные для меня самого грани и ракурсы. Романтизм, лирика, ирония, трагедия и мистический боевик шли рука об руку, время от времени косясь на меня через плечо. Впервые я писал под музыку — раньше это мне никогда не удавалось. Садился по вечерам за компьютер, ставил на «бесконечный повтор» «Unforgiven» и «Nothing Else Matters» «Металлики»…

И только через четыре года я наконец поставил последнюю точку в «Пути проклятых». Очень надеюсь, что мне все же удалось передать то ощущение, которое двигало мной.

Впрочем, судить тебе, читатель.

Дмитрий Громов

Путь проклятых (апология некроромантизма)

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Лицам с неустойчивой психикой, склонным к суициду, читать эту повесть не рекомендуется.

…Когда я очнулся, было два часа ночи. Я лежал на диване в крайне неудобной позе: шея затекла и болела. Голова немного кружилась, и во всем теле была ленивая гулкая слабость, как после высокой температуры. И это еще называется «с меньшей затратой энергии»! Экстрасенс чертов, знахарь доморощенный!..

Я с усилием сел. Генриха Константиновича в комнате не было, а на столе у дивана лежала записка, в отличие от меня устроившаяся вполне комфортабельно и явно гордящаяся аккуратным, почти каллиграфическим почерком:

«Молодой человек, после сеанса вы соблаговолили уснуть, и я не стал вмешиваться в ваши отношения с Морфеем. Дверь я запер, спите спокойно, дорогой товарищ. После сеанса вы можете себя неважно чувствовать — поначалу такое бывает, потом организм адаптируется и привыкнет. Зайду завтра вечером, если вы захотите — проведем еще один сеанс.

Ваш Г. К.»

Ночь я проспал как убитый — и наутро самочувствие действительно улучшилось. Я пошел бриться, проклиная свою нежную, как у мамы, кожу — стоит на тренировке почесать вспотевшее тело, как потом три дня все интересуются девочкой с кошачьим характером или наоборот. Вот и сейчас, вся шея исцарапана, и воистину «мучение адово», да еще «Спутником» недельной давности!..

На работе все время клонило в сон, и я чуть не перепутал кассеты во время выдачи, но вовремя заметил. Раньше со мной такого не случалось. Надо будет сегодня воздержаться от сеанса. Хотя в этих «выходах в астрал» есть нечто такое… притягательное, что ли? Как наркотик. Попробовал — и тянет продолжать. Ладно, посмотрим…

15 мая. Только что звонил Серый. Нашу бывшую одноклассницу Таню Пилипчук нашли мертвой возле дома. Как раз после того дня рождения. Говорят, сердечный приступ. Это в двадцать семь лет… А у нее дочка, муж-кандидат… Надо будет на похороны съездить, неудобно. Куплю гвоздик каких и…

Генри Лайон Олди: «Живущий в последний раз», Лист Девятый.
Для наиболее адекватного восприятия этой повести следует перед началом или во время чтения несколько раз прослушать композиции «The Unforgiven»и «Nothing Else Matters» группы «Metallica»из «черного» альбома 1991 г. Если же у Вас имеется CD-проигрыватель, то вставьте в него соответствующий компакт-диск и в режиме программирования задайте максимально возможное количество повторов вышеуказанных композиций. После чего включите Ваш CD-player в режим воспроизведения — и наслаждайтесь повестью и музыкой: они отлично дополнят друг друга, создав неповторимое ощущение мрачной романтики СМЕРТИ!


Да, и не ищите тут положительных героев. Их здесь нет.

Что-то не так — но выключи свет,
Пусть темные мысли приходят к тебе;
Нет, они отнюдь не белы, как снег:
Сны о лгунах, сны о войне,
Сны о драконьем огне,
И о тех тварях, что норовят
Тебя укусить во сне!..
«Metallica», 1991
…Тебе знакомо это ощущение: ты просыпаешься среди ночи в холодной испарине, сердце бешено колотится, норовя выскочить из тяжело вздымающейся груди; слава Богу, это был сон, только сон! Ночной кошмар… Знакомо? Ну конечно, знакомо. Кошмар постепенно тает, исходя зыбкой дымкой нереальности; запредельный, туманящий сознание ужас отступает, оставляя лишь некое «послечувствие» — неожиданно щемящую грусть непонятной утраты. Да, ты успел проснуться на самом пороге Небытия, успел вырваться из реальности сна в реальность скрипучей кровати и смятых простыней — но все же одним глазом ты заглянул в Бездну! В ту жуткую и завораживающую Бездну, которая теперь так притягивает тебя.

В Бездну, имя которой — Смерть.

Нечто темное, подспудное, что таится в самом дальнем закоулке твоего подсознания, в глубине твоего сердца — некий «черный огонь» внутри тебя будет теперь вечно стремиться к той последней грани, из-за которой нет возврата; и всякий раз ты будешь замирать на самом краю, испытывая гибельный восторг в предчувствии неизбежного.

Но ты не сделаешь этого, последнего шага.

Твое время еще не пришло. Оно придет, рано или поздно, но, право, не стоит его торопить. Жизнь — все-таки чертовски интересная штука, чтобы до срока расставаться с ней.

И все же…

Почему нам так хочется заглянуть туда, за грань?

Узнать, что там, по другую сторону Смерти?..

Пролог

Лунный свет твой сон в земле нарушит,
Полночь бросит колдовской металл.
Пес завоет по усопшим душам,
Рухнет вниз могильная плита!
Группа «Ария», «Зомби»
…Дверца сейфа заскрипела так, словно специально задалась целью поднять на ноги даже мертвых: ржавчина зубов крошится о сиреневое стекло, вот-вот готовое пойти изломами трещин. Ну и ладно, мертвые нам не помеха, а живые авось не услышат.

Оба пистолета были на месте, завернутые в заскорузлые от засохшего за эти годы масла тряпки. Главное — не перепутать: «парабеллум» — с обычными пулями, а вот в «ТТ» — аргентум. Кажется, так. На всякий случай проверил. Нет, не забыл, все верно. Теперь — запасные обоймы: четыре к «парабеллуму», две к «ТТ». Все, что есть.

Серая паутинка шороха.

Там, на лестнице, ведущей в подвал.

«Если это Бессмертный Монах — то прямо сейчас и проверим, насколько он бессмертный!» — зловеще усмехнулся я, передергивая затворы на обоих пистолетах.

Я бодрился через силу. На самом деле я чувствовал себя загнанной в угол крысой. До сих пор никто так и не смог справиться с Бессмертным Монахом. А он год за годом, век за веком продолжал планомерно истреблять нас.

Нас, вампиров.


В пыльном проеме мелькнула невысокая угловатая фигура (сполох робкой зелени) — и я расслабился. Если бы я был человеком, я бы вытер пот со лба. И я действительно, спрятав пистолеты, провел по лбу тыльной стороной ладони. Вот только кожа осталась сухой: мертвые не потеют. За двадцать три года я хорошо усвоил эту истину — но привычка все равно осталась.

Ну и черт с ней, с привычкой.

Привлеченный сейфовым скрипом мальчишка испуганно озирался, и я подумал, что минуту назад сам выглядел точно так же. Только он ничего не видел в темноте, а я — видел.

— Кто тут? — испуганно выдавил паренек и на всякий случай вытащил из кармана нож-«выкидушку».

Я рассмеялся.

— Хреновый у тебя ножик, парень. Китайская штамповка. Спрячь лучше, не позорься.

Как и следовало ожидать, парнишка сделал все точь-в-точь наоборот: поспешно выщелкнул лезвие и замахал своим ножиком влево-вправо.

— Не подходи! — взвизгнул он.

— Фильмов насмотрелся, — констатировал я и потянулся к выключателю. — Ну куда ты машешь, я же здесь!

И вышел из темноты во вспыхнувший тусклый круг света от пыльной лампочки, чтобы он мог меня увидеть.

Увидел.

Попятился, выставив нож перед собой.

— Ну, и что дальше? — поинтересовался я.

— Вы… ты чего тут делаешь?

— А ты?

— Это наш подвал!

— Это ты так думаешь, — опроверг я его притязания.

— Вот я сейчас ребят позову… — неуверенно протянул он.

— Ребят — это хорошо, — одобрил я. — А то тебя одного мне, пожалуй, маловато будет. Я сегодня голодный.

Я сказал почти правду. Я действительно проголодался. Но… он — не мой «клиент».

— Чего? Ты — чего?

— Голодный я, говорю, — пояснил я и широко улыбнулся, продемонстрировав ему клыки.

Когда панический топот ног стих, я направился к другому выходу. Попугал — и хватит. Все равно ему никто не поверит. Впрочем… теперь уже действительно — все равно. «Nothing else matters». По нашему следу идет Бессмертный Монах. Если Генрих не врет, он находил наших всегда и везде. Находил и убивал. Редко кому удавалось от него скрыться. Сам Генрих тоже знал о Монахе только по рассказам других, и в первую очередь — своего Отца.

Моя посмертная «жизнь» стремительно рушилась, все летело под откос… «А может, это и к лучшему?» — вдруг подумал я, и внутри что-то сладко екнуло в предвкушении неизбежного, страшного — но при этом такого манящего, желанного…

Я помнил это чувство.

Впервые я ощутил его, когда понял, кто такой Генрих на самом деле, но ничего изменить уже было нельзя — я умирал, зная, что со мной произойдет, что это не конец…

И потом, когда лежал в гробу, уже очнувшийся, но еще не в силах пошевелиться, а собравшиеся в моей квартире дальние родственники деловито обсуждали, как со мной поступить: кремировать или похоронить так? А я лежал и ничего не мог сделать!

Хорошо, что хоронят только на третий день…

Ну а в третий раз… в третий раз я встретил Ее.

Глава I Nothing Else Matters

Trust I seek and I find in you
Every day for us something new
Open mind for a different view
And nothing else matters.
«Metallica», 1991

1

Это неправда, что у вампиров не бывает друзей. У меня, например, они есть. И не только среди таких же неприкаянных покойников, как я сам. Среди живых — тоже. В том числе и тех, кто знал меня еще при жизни. Как это может быть? — спросите вы. — Они что, в гробу меня не видели? Видели они меня в гробу, видели — ну и что? Трудно, что ли, было списать все на летаргию? Трудно, что ли, было обаятельно (без клыков, боже упаси!) поулыбаться, где надо, сунуть кому надо «на лапу» — и «воскреснуть» официально?

Нет, конечно, проблем хватало. Днем мне на улицу ходу нет, а вечером все похоронные конторы, ЗАГСы, паспортные столы, отделения милиции, ЖЭКи и т.д. закрываются, так что пришлось изворачиваться, выписывать доверенности, давать взятки, а иногда и рисковать своим посмертным существованием. Тем не менее за пару месяцев я все уладил, хотя крови эти паразиты из меня попили немало! Но я на них тоже отыгрался и попил их крови — уже в буквальном смысле. Так что в итоге парой наиболее закоренелых бюрократов стало меньше.

Только все это были еще цветочки. Те самые, которые поначалу приносят на могилу. (Извиняюсь за черный юмор, но какой еще юмор может быть у вампира?)

Самым худшим оказалось не это. Я до сих пор не знаю, какое проклятие для вампира худшее: совесть или скука? Наверное, все-таки совесть. По крайней мере, поначалу больше всего досаждала именно она. (Может, это я такой неправильный вампир?) …Или все же скука? Со скукой, конечно, можно как-то бороться, притворяясь живым, занимаясь тем, что и раньше: книги, музыка, фильмы, долгий, едва ли не до утра, треп с друзьями, анекдоты, карты, женщины… О да, женщины! Я находил в этом какое-то извращенное, садистское удовольствие: знали бы они, с кем ложатся в постель!..

Некоторые из моих партнерш обращали внимание на мои холодные руки, но я неизменно отшучивался: «Они и при жизни такие были». При этом я нагло врал: при жизни мои руки были куда теплее.

А потом, во время очередной бурной ночи, на меня нашло затмение, и очнулся я в окровавленной постели, и завыл от бессилия, глядя на разорванное горло и остановившиеся глаза еще недавно так страстно целовавшей меня женщины…

Совесть… Кто не был в моей шкуре, тот не знает, что это такое! Неоднократно я пытался наложить на себя руки, но всякий раз внутри подымалась властная темная волна, отшвыривая меня назад от той грани, за которой ждали покой и забвение. Прав Генрих: вампиры неспособны покончить с собой. Так что мне оставалось жить (если только посмертное существование можно назвать жизнью), мучиться от сознания того, что я — убийца, монстр, чудовище, оживший кошмар, бродячий труп, гнусный кровосос, урод гофрированный… как я только себя не называл в припадке самобичевания! — и продолжать убивать. Я ничего не мог с этим поделать!

Что? Выпивать человека не до конца? Оставлять в живых?

Ха-ха три раза! Не бывает!

…Почему?

Не спешите. Всему свое время.

Генрих при очередной встрече объяснил: лет за двадцать-тридцать это пройдет. Я привыкну и стану воспринимать людей не как равных себе существ, а как обычный скот, который изначально предназначен на убой. Успокоил, называется! Тем, кому я разрываю горло, от этого не легче…

Кое-что я все же придумал. В скором времени в городе заговорили о жестокой разборке между криминальными группировками, в результате которой то один, то другой местный мафиозо отправлялся в мир иной, а милиция не очень-то спешила искать убийц.

Так что отделу по борьбе с организованной преступностью я существенно помог и продолжал помогать в меру моих скромных сил до сих пор.

Правда, теперь местные «авторитеты» заметно улучшили конспирацию, и мне все больше попадалась мелкая сошка. В общем, я успешно вел борьбу с преступностью; кое-кто из перепуганных доморощенных гангстеров уже сам спешил отдаться в руки закона, дабы не разделить участь своих коллег. В итоге «криминогенная обстановка в городе значительно улучшилась» — как заявил начальник областного управления на одном из совещаний. Это, само собой, меня, как честного гражданина (пусть и вампира), не могло не радовать — но, с другой стороны, кушать-то хочется! Хотя на мой век отребья хватит. Они как тараканы: не успеешь одних схарчить — глядь, уже новые объявились! Иногда даже противно становится грызть всех этих моральных уродов, но зато совесть потом почти не мучает…

Почти?

Чушь все это! Сам ведь знаю, что чушь. Сказка для детей младшего школьного возраста, которую я сам себе сочинил для очистки совести и в которую сам не верю! А совесть у меня уже почти атрофировалась, одни очистки и остались.

Генрих снова оказался прав.

Теперь, по прошествии двух десятков лет, я это понимаю.

Вампир — санитар общества! Это надо же такое придумать! Гы!

Убийца я. Убийца и кровосос. И циник к тому же. Точка.

И не с совестью я воюю — со скукой! Надо быть честным хотя бы перед собой. Выслеживать бандитов, которые потом еще и пытаются сопротивляться, куда интереснее, чем просто выпить до дна невинную девушку или глупого доверчивого мальчишку.

Однако лет за двадцать охота на бандитов тоже приелась, и старая знакомая — скука — навалилась на меня с новой силой.

Пробовал рисовать (при жизни я этим увлекался). Кое-что выходило даже весьма неплохо — но меня хватило ненадолго. «Успею еще этим заняться», — думал я, с кривой ухмылкой вешая на стену свой последний кладбищенский пейзаж.

И я вновь начал искать, чем бы заполнить окружавшую меня тоскливую, засасывающую пустоту.

Теперь я уже был умнее. Сперва я отлавливал очередного рэкетира и утолял голод. Несколько раз потом приходилось менять одежду: мои «клиенты» взяли за моду палить в любую приближающуюся тень. Мне, конечно, на их пули наплевать (хотя и больно!) — но не идти же после на вечеринку или на дискотеку в простреленном в нескольких местах костюме?! И только после этого, сыт и благодушен, я отправлялся веселиться.

Наверное, мы, вампиры, действительно обладаем скрытой магией — хотя люди и сильно преувеличивают наши способности. Просто после смерти мы начинаем жить как бы в другом мире. Мы по-другому видим, по-другому слышим, по-другому чувствуем…

Но, кроме того, есть у нас и некий особый «магнетизм», некая необъяснимая притягательность. Генрих как-то назвал это свойство «некрообаянием». Очень похоже. Во всяком случае, мы чем-то притягиваем к себе людей — как притягивают хищники своей смертельно опасной грациозностью. Причем внешняя красота тут особого значения не имеет — это какое-то внутреннее свойство, которое мы приобретаем… умирая! Действительно, «некрообаяние» — хоть сдохни, лучше не скажешь!

Так что за последнее время у меня появилось множество новых друзей и знакомых, и я стал желанным гостем во многих компаниях. В одной из таких компаний совсем еще молодых людей, которым льстило общение со мной — столь взрослым и загадочным! — я и познакомился с Ней.

Это случилось совсем недавно — каких-то два месяца назад; по нашим (да и по людским) меркам — пустяки. А мне уже кажется, что мы знаем друг друга целую вечность, как ни банально это звучит.

2

Ты — невинный ангел,
Ангел поднебесья;
В этой жизни странной
Ты не моя!
За тобой тень зверя —
Вы повсюду вместе;
А теперь поверь мне —
Зверь этот — я!
Группа «Ария», «Зверь»
Ее я увидел сразу: разметанное облако рыжих волос, таких пушистых, что мне тут же захотелось зарыться в них лицом; загадочные зеленые глаза, большие, чуть раскосые; нежный атлас губ. Одета Она была, как одевались, кажется, в позапрошлом веке: атласное платье со шнуровкой — и в то же время вызывающее декольте, наполовину открывающее небольшую тугую грудь. Она напоминала очаровательно невинного и одновременно неуловимо порочного эльфа… Эльфийку? Эльфицу? Нимфу? Нимфетку?.. Не важно!

Блики свечей, негромкая музыка, шепот из темноты — все это было романтично и пошло, но сейчас я не видел ничего, кроме Ее приближающегося лица и этих огромных зеленых глаз, в которых отражалась, казалось, вся комната. Вся, кроме меня.

— Тебя можно пригласить на танец?

Малахитовый бархат, переливы золотых блесток — таким был для меня Ее голос.

Я не удержался, взглянул на Нее изнутри.

Серебристые сполохи — и за ними трепещет, бьется, складывая и раскрывая крылья, пурпурный мотылек.

Я смотрел, смотрел — и не мог оторваться.


— Конечно! — с опозданием улыбнулся я — и с трудом убрал клыки. Между прочим, Она первая в этой компании сразу назвала меня на «ты».

— Ты не знаешь, что это за песня? Мне она так нравится… — упругий стан под рукой, я прижимаю Ее к себе, и Она поддается, игриво улыбнувшись.

— «Metallica». «Nothing Else Matters», — не упускаю я случая блеснуть эрудицией. Тем более что эта песня — одна и из моих любимых, в черно-багровых тонах.

Trust Iseek and I find in you
Every day for us something new
Open mind for a different view
And nothing else matters, —
цитирую я куплет, кажется, довольно удачно подпевая вокалисту.

— А о чем это? — зачарованно распахнутые изумруды с золотыми искорками в глубине. — А то я на слух плохо понимаю.

Доверия ищу я — и нахожу в тебе;
Новое для нас есть в каждом дне.
Раскройся, взгляни на мир
Сквозь призму иного зрения —
И больше ничто тогда
Уже не имеет значения!
And nothing else matters…
Коряво и не совсем дословно, но по духу звучит именно так.

And nothing else matters… — задумчиво повторяет Она. — А почему ты не отбрасываешь тени? И в зеркале не отражаешься?

Она первая обратила на это внимание! Первая за двадцать с лишним лет моей посмертной «жизни»!

— Потому что я — вампир, — просто отвечаю я.

* * *
Этого нельзя было говорить, и нельзя было потом провожать Ее домой — но для меня уже не существовало «нельзя»! Я влюбился. Влюбился, как мальчишка, как последний дурак; я понимал, что выгляжу полным идиотом, что я не только выгляжу — я и есть полный идиот — но я уже не мог совладать с собой!

Оказывается, с вампирами такое тоже случается…

Тогда Она поспешила поскорее удрать со мной, неумело соврав, что Ей уже пора домой, но одна идти Она боится, так что не мог бы я Ее проводить?

— Одна — боишься, а вдвоем с вампиром — нет? — усмехнулся я, продемонстрировав на этот раз клыки.

Я все еще пытался удержать Ее и себя — отпугнуть, оттолкнуть… В глубине души (кстати, а есть ли у меня душа? впрочем, не важно…) — в глубине души я понимал, что добром это не кончится — ни для Нее, ни для меня.

— С тобой — нет! — улыбнулась в ответ Она. — Ты ведь меня не укусишь?

— Кусают собаки, — проворчал я. — А мы — целуем… Нет, не укушу. Я сегодня сыт.

И мы потихоньку выскользнули за дверь.

Ну конечно же, никуда Она не спешила, просто Ей не терпелось остаться со мной наедине. И засыпать меня вопросами.

А для начала мне пришлось дать Ей пощупать свои клыки — чтобы Она могла убедиться, что они — настоящие. Это было глупо, но я не смог отказать Ей.

Она убедилась.

И вот тогда Ее прорвало!

Я почти не врал — лишь иногда уклонялся от прямых ответов. По дороге я рассказал Ей многое из того, что в свое время сам узнал от Генриха, который тогда еще был для меня загадочным Генрихом Константиновичем. Впрочем, мне и сейчас далеко не все в нем понятно: бывший врач, психолог, весьма эрудированный человек, «вычисливший» тогдашнего старейшину городских вампиров и фактически спровоцировавший собственное Приобщение к не-мертвым. Зачем? Этого я не мог понять ни тогда, когда, захлебываясь последним хрипом и гибельным блаженством подступающей смерти, судорожно глотал густую черную кровь из вены Генриха — чтобы вместо смерти обрести мучительную Вечность — ни сейчас, когда походя раскрывал Ей наши сокровеннейшие тайны…

Интересно, а меня Генрих «приобщил» в порядке эксперимента, или по каким-то другим соображениям?

Нет, конечно, я не рассказал Ей всего, не настолько я все же сошел с ума, да и не успел бы я выболтать все за эти полтора часа блужданий по ночному городу. Но рассказал я более чем достаточно. Если бы об этом узнали наши, особенно Генрих…

А Она… Она была несколько разочарована! Маловато, видите ли, романтики оказалось в посмертной «жизни» вампира! Сырые, пахнущие землей и тлением гробы, грязь на помятом пиджаке и во всклокоченных волосах, безумные, горящие глаза — и вечный голод, терзающий тебя изо дня в день. Кровь на твоих губах, ее сладостный, пьянящий вкус — и отрезвление, которое приходит, когда ты видишь у своих ног мертвеца с развороченным горлом и остекленевшими глазами, в которых стынут ужас и отчаянный укор. Твоя первая жертва. Человек, который только что смеялся, шутил, считал тебя своим другом, таким же человеком, как и он сам — и вот теперь он лежит, холодный и мертвый, зато ты — сыт. Сыт на несколько дней, а потом голод вернется, и тебе снова придется отнять чью-то жизнь. И ты сходишь с ума от тоски и безысходности, ночной мрак течет вокруг вязкими пластами, и скалится с неба щербатый череп луны; а ты не в силах ничего изменить, не в силах даже положить конец собственному существованию!

Какая уж тут романтика…

Некоторое время мы шли молча.

— Так ты… мертвый? — неожиданно повернулась она ко мне и посмотрела прямо в глаза.

Мне показалось, что я сейчас утону в этих изумрудных озерах.

— Да, мертвый, — хрипло выдохнул я.

Дышать мне совершенно не обязательно, но когда разговариваешь или куришь — приходится. Одна радость для вампира — сигареты на здоровье уже никак не влияют! Пока жив был, думал бросить, а так — зачем? Рак мне теперь точно не грозит.

— Нет, ты… ты живой! — прошептала она. — И руки у тебя… они теплые!

Вот так новость!

— …Ничего, сейчас будут холодные!

Это ж надо было настолько забыться и потерять бдительность! Оказывается, за нами уже некоторое время шли двое крепеньких бритоголовых парней в дешевых кожаных куртках, явно дожидаясь, пока мы свернем в какой-нибудь глухой переулок.

Дождались.

Они были уже рядом и явно не рассчитывали на серьезное сопротивление.

Я — тоже.

Мне было совершенно все равно, что их интересовало в первую очередь: Она или содержимое моих карманов. Результат был ясен заранее. Ладно, сейчас повеселимся!

То, что вампиры обладают сверхъестественной физической силой — правда. Да и реакция у нас чуть получше, чем у людей. Так что я не стал применять никаких хитрых приемов (тем более что и не знал их), а просто-напросто схватил того, что был поздоровее, за горло и, как любят это показывать в фильмах ужасов, слегка приподнял над землей. Фильмы фильмами, а действует подобная штука действительно весьма эффективно. Если, конечно, у вас хватит силы приподнять одной рукой человека тяжелее себя и подержать его некоторое время в воздухе на вытянутой руке, с доброй улыбкой глядя ему в глаза.

Шея у парня оказалась крепкая — не сломалась сразу.

Второй «биток», или «урел», как у нас называют подобную мразь, сразу не сообразил, что происходит, и попытался пырнуть меня ножом. Я не стал ему мешать, подождал, пока нож войдет мне в бок — и наотмашь ударил «битка» свободной рукой по физиономии. Ударил не в полную силу, так, чтоб голова не оторвалась. Но ему хватило и этого: отлетев метров на пять, он врезался бритой башкой в стену и на некоторое время успокоился.

Первый «клиент» продолжал хрипеть и трепыхаться в моей руке, но я, не обращая на него внимания, обернулся к Ней. Кажется, Она даже не успела испугаться — и теперь завороженно смотрела на меня своими огромными изумрудами. Черт, они чуть ли не светились в темноте! Здорово!

— Сейчас я, пожалуй, немного перекушу, — сообщил я Ей. — Это не слишком приятное зрелище, так что лучше отвернись.

— Ой, нет, мне интересно! — Она чуть ли не подпрыгнула от радостного возбуждения. — Но если ты стесняешься…

— Это я стесняюсь?! Ну, тогда смотри! — не слишком вежливо буркнул я и впился в горло парня в кожанке…

Нет, обычно я ем куда аккуратнее, но сейчас я специально работал на Нее. Похоже, я подсознательно старался вызвать у Нее отвращение, ужас, гадливость — чтобы Она в страхе бежала от меня. Я понимал, что так было бы лучше — и в то же время не хотел этого! Я хотел быть с Ней…

Я исправно чавкал, булькал, сопел, разодрал парню горло чуть ли не надвое, вымазался в крови — и в таком виде обернулся к Ней.

Аттракцион «Упырь за обедом».

Смотри, смотри, девочка! Вот она, «романтика»!

— Ну, как зрелище? Впечатляет? — осведомился я, пуская кровавые слюни.

— Дурак ты! — неожиданно рассмеялась Она. — Меня испугался? А я тебя — нет! Ты мне все равно нравишься. Ты… не такой, как все! Другой.

— Конечно, другой. Упырь-кровопийца, — на сей раз я разозлился не на шутку. Да и вообще, разве Она не понимает, что происходит?! Я у Нее на глазах загрыз человека, стою весь в крови, а Она смеется! Или для Нее это всего лишь игра?

— Ну зачем ты так? — Она шагнула ко мне и провела ладонью по моей щеке.

Потом изумленно уставилась на свои вымазанные в крови пальчики — и только тут на Ее лице наконец-то появилось выражение растерянности и брезгливости.

— Вытри лицо… пожалуйста, — Она, потупившись, нервно комкала в пальцах платок, пытаясь оттереть быстро засыхающую кровь.

— Хорошо, — кивнул я, сжалившись. — Но сначала разберусь со вторым. Свидетелей я не оставляю.

И направился к начавшему приходить в себя второму «урелу».

Теперь я пил аккуратно, прокусив лишь две небольшие дырочки и не пролив ни капли крови. Впрочем, пил я уже через силу: как-никак, третий «клиент» за сегодня! Ничего, зато, считай, с неделю смогу не выходить на охоту. Наемся впрок, как удав…

Когда я понял, что больше в меня уже не влезет, и оторвался от горла парня, тот все еще шевелился. Но оставлять его в живых было никак нельзя, так что я одним коротким движением свернул ему громко хрустнувшую шею.

Он дернулся и обмяк.

Проверяю содержимое его карманов. Деньги всем нужны, даже вампирам. На одни новые костюмы, взамен простреленных, знаете, сколько уходит?!.

К Ней я намеренно не оборачиваюсь — пусть глядит, как я мародерствую!

Теперь — замести следы. На пару маленьких ранок у человека со сломанной шеей никто, скорее всего, не обратит внимания. А вот с первым «клиентом» надо что-то делать. Пусть решат, что над его горлом бродячие собаки поработали, а умер он, к примеру, от…

Раздумывая над тем, от чего мог бы умереть первый «урел», я кое-как отер лицо (дома отмоюсь как следует) и наконец повернулся к Ней — чтобы, бросившись вперед, подхватить Ее в последний момент: до Нее наконец-то дошло, что все это — всерьез, и нервы у девушки не выдержали.

На какой улице Она живет, я уже знал (сама рассказала по дороге), так что я легко подхватил Ее на руки и понес в сторону дома — Ее дома — справедливо рассудив, что приключений на сегодня явно хватит, а привести Ее в чувство я успею и на пороге родных пенат.

Ну и картинка небось была со стороны — просто классическая: вампир с горящими глазами и окровавленными клыками несет на руках лишившуюся чувств девушку! Скажи кому, что это я Ее домой доставляю, чтоб еще чего не случилось — ну никто б ведь не поверил!

Очнулась Она сама. Определил я это довольно просто: Она неожиданно обвила мою шею руками и плотнее прижалась ко мне. Потерявшие сознание обычно так себя не ведут!

— Извини меня. Я не думала, что будет так… страшно. Я понимаю, ты ведь меня защищал, и ты не мог по-другому… Ты не обижайся, я тебе очень-очень благодарна! Если бы не ты… А к этому я привыкну. Честно! Я просто с непривычки…

— К чему это ты привыкать собралась? — я даже остановился, продолжая держать ее на руках, а Она тоже не спешила высвобождаться, обнимая меня, и это было настолько приятно…

— Как — к чему? Мы ведь с тобой не в последний раз видимся? Ты же не исчезнешь?

— Не исчезну, — с обреченным облегчением, чувствуя, как рушится моя «жизнь», кивнул я.

— Ну вот! — я почувствовал, что снова тону в этих радостных зеленых озерах. — Я привыкну видеть, как ты… ешь!

Я чуть не уронил Ее. Мы были уже совсем недалеко от Ее дома, и я аккуратно поставил девушку на землю. Нет, Ее непосредственность меня когда-нибудь доконает!

— Да, ты прав, — спохватилась она, — мне пора. Мы увидимся завтра?

— Возможно, — попытался уклониться я от прямого ответа.

— Нет, если тебе со мной неинтересно, ты скажи, я не обижусь…

Она, кажется, готова была расплакаться оттого, что вампир не хочет с Ней встречаться. Да тебе не плакать — радоваться надо, девочка! И молить Бога, чтобы мы никогда больше не увиделись…

— Конечно, увидимся, — я говорил совсем не то, но остановиться уже не мог. — Скажи мне свой телефон — я позвоню. Завтра. Как стемнеет. Да, кстати, как тебя зовут? А то мы даже не успели познакомиться!

* * *
Ее звали Эльвира. «Повелительница Тьмы!» — чуть не брякнул я, вспомнив название соответствующего фильма. Везет мне на экзотические имена! Сначала Генрих, теперь — Эльвира…

— А тебя как зовут?

— Влад.

— Влад Дракула-Цепеш? — ее глаза округлились.

Стокера начиталась. Или тоже фильмов насмотрелась.

— Да нет, — криво усмехнулся я, — я не столь стар и крут.

— Ну ладно, — ей явно не хотелось расставаться, — до завтра. Ты позвонишь?

— Ну сказал же — позвоню!

— А завтра… завтра ты меня не укусишь?

Мне показалось, что последние слова Эльвира произнесла со скрытой надеждой — и мне это очень не понравилось.

— Нет, — пресек я ее надежды (если они и были) в самом зародыше. — Я на неделю вперед кровью накачался!

Пауза.

— Ой, у тебя в боку нож торчит!

— Правда?

Я легко выдернул засевшую во мне финку, о которой успел совершенно забыть. Неплохой ножик. Отер лезвие о траву и протянул ей.

— Дарю!

Испуганный взгляд то и дело возвращается к месту, откуда я извлек нож.

— Не волнуйся. Я ведь уже умер, так что подобной игрушкой меня не убить. Бери. На память о сегодняшней ночи.

На этих словах мы и расстались.

* * *
Ну разумеется, я позвонил ей, и мы почти всю ночь гуляли по городу, и я больше не корчил из себя чудовище, чтобы оттолкнуть ее; я нес всякую чепуху, рассказывал ей байки из вампирской жизни — а она слушала меня с широко распахнутыми глазами, иногда ойкала, зажимала рот ладошкой, смеялась моим неуклюжим мрачным шуткам, а потом грустно вздыхала:

— Я понимаю, это должно быть страшно — жить так… Но ведь ты убиваешь всяких… нехороших — вроде тех, вчера?

— Стараюсь, — буркнул я. Ну вот, та же сказка, что я придумал для себя когда-то. Только она, в отличие от меня, в эту сказку верит! — Но иногда попадаются и нормальные люди. Ты знаешь, как я потом себя чувствую?!

— Бедный… — она потянулась ко мне, провела ладонью по моей щеке.

— Ты лучше бы их пожалела! — отстранился я. — Тех, которых мне приходится убивать! Представь, что на их месте окажется… твоя мать, отец, брат! Представила?

— Представила, — серьезно кивнула она, и некоторое время мы шли молча. Неужели наконец дошло?!

— Но ты ведь не можешь по-другому?

Рано обрадовался!

— Не могу. Знаешь, когда мне совсем хреново, я стараюсь убедить себя, что правы буддисты. Что смерть — и не смерть вовсе, а лишь переход в новое тело. Человек получает другую инкарнацию и живет дальше — как одежду сменил. Тогда получается, что я никого не убиваю, а просто дарю им новое рождение.

— А это… правда?

— Не знаю. Очень хотелось бы верить. Так было бы легче мне. Да и им — тоже. Только это все теория, а на практике… сама видела.

— Я понимаю… (Ни черта ты еще не понимаешь!) Только это все равно здорово!

Я потрясенно остановился.

— Что — здорово? Быть мертвым, спать в гробу, бояться солнечного света и по ночам охотиться на людей?

— Нет… хотя и это… но ведь у тебя совсем другая жизнь!

— Ага, вернее — смерть.

— Нет, жизнь! Ты ведь ходишь, разговариваешь, шутишь, куришь вон даже! И руки у тебя теплые! Не веришь?

— Верю… — я с изумлением понял, что она говорит правду. Что же со мной происходит?!

— А еще ты влюбился. В меня! Скажешь, неправда?

— Правда, — невесело усмехнулся я. — Только лучше бы тебе держаться от меня подальше! А мне — от тебя. Смерть — штука заразная.

— Глупенький! Ты живой! Хотя и вампир. Но ведь это просто здорово! Школа, потом институт, работа, семья, магазины, телевизор — разве это жизнь? А вот у тебя…

— Ну да, чужие глотки рвать — отличная жизнь! — огрызнулся я.

— Ну почему ты опять… — на глазах у Эльвиры выступили слезы. — Да пусть даже глотки рвать! — вдруг выкрикнула она. — Все лучше, чем так… прозябать. Это по крайней мере — настоящее! Это — жизнь. Или смерть. Но — настоящая, а не та, что все себе придумывают, как в дурацких сериалах…

Она замолчала, всхлипнула.

— Ну что ты, милая, успокойся, — я обнял ее за плечи, и она вдруг вскинула голову, рванулась ко мне и припала к моим губам своими — такими нежными, такими сладостными…

Она чуть было не добилась своего. Ее шея была совсем рядом, она словно нарочно подставляла ее: белая бархатистая кожа и так соблазнительно, приглашающе трепещущая в ожидании жилка…

В последний момент я с невероятным усилием отшатнулся от нее, поняв: Эльвира действительно провоцировала меня! Она хотела, чтобы я ее укусил! А потом… потом у меня уже не будет другого выхода, кроме как сделать ее такой, как я. Просто убить ее я бы не смог, и она это знала.

— Нет, девочка, не выйдет! — прохрипел я, с трудом подавляя туманящее разум нестерпимое желание. — Ты сама не понимаешь, что делаешь! Ведь обратной дороги уже не будет — даже если кто-нибудь всадит мне в сердце осиновый кол до рассвета! Забудь про красивые сказки. Как оно на самом деле — ты уже видела. Неужели ты хочешь…

— Хочу, — очень серьезно ответила она, глядя мне прямо в глаза. — Это мой единственный шанс стать не такой, как все! Стать такой, как ты! Ведь я тоже люблю тебя, — тихо добавила она.

— И я люблю тебя, девочка, — я провел рукой по ее волосам. — Это ново и необычно для меня, вампира, ночного убийцы — но я люблю тебя! Мои руки и вправду теплеют, когда мы вместе! Я никогда никого не любил раньше… Но именно поэтому я не позволю тебе стать такой, как я! Я проклят, Эльвира! Я — мертвый, что бы ты ни говорила! А ты… тебе еще жить и жить! Лучше всего нам было бы расстаться, но… я уже не могу без тебя!

— А я — без тебя, — прошептала она. — Ну ладно, раз ты не хочешь — давай просто целоваться!

Мы целовались долго и самозабвенно. И в эти мгновения я на самом деле ощущал себя живым.

Потом, уже под утро, я спешил к себе и не успевал: небо на востоке занималось ослепительным жгучим сиянием, еще невидимым для людей, но причинявшим мне боль. В голове колокольным звоном гудела бешено пульсирующая кровь, мысли путались, и я бежал из последних сил, я мчался, летел… я на самом деле летел! Впервые в своей посмертной «жизни» я смог взлететь — и это спасло мне «жизнь».

Я успел.

Успел в последние мгновения перед испепеляющим рассветом.

Да, что-то со мной действительно происходило.

* * *
…Два наполовину погруженных в прозрачный студень тела на высоких, похожих на надгробия, постаментах. Под потолком — пригашенные бестеневые лампы, как в операционной. Разноцветные водоросли проводов, болотные огоньки индикаторов, бельма экранов… Голоса. Обрывки фраз.

— …по сценарию. Следующим… активация… экстремальные условия… градиент психической напряженности… — голос обволакивает серой ватой, в которой прячется отточенная хирургическая сталь.

— …очень любопытных эффектов. Клиническая смерть… замедление метаболизма; сердце почти не бьется, дыхание… изменение химического… — уверенный индиго, карминовые прожилки нездорового интереса.

Кто они — двое, залитые в студень, распятые на одинаковых надгробиях? Кто?!

Почему-то узнать это кажется очень важным. Но сфокусировать взгляд никак не удается, картинка плывет; последнее, что я вижу — чье-то лицо, склоняющееся…

* * *
Я уже видел этот сон, видел! Но он всякий раз ускользал, не давался, оставляя после себя только некие смутные, неясные ощущения — и лишь сегодня мне удалось удержать его в памяти, сохранить хоть что-то после пробуждения.

Я чувствовал: мне приоткрылось нечто большее, чем просто сон, игра причудливых образов. Иная, внутренняя реальность?

Или…

Что-то менялось во мне — впервые за двадцать с лишним лет посмертного существования.

* * *
…Разумеется, мы с Эльвирой (Эльвица, Элис[1], Девочка Эли[2] — я называл ее по-разному, и она каждый раз так искренне смеялась над очередным подобным прозвищем, что я не уставал выдумывать все новые) — разумеется, мы с Эли встречались с тех пор каждый вечер. Мы были уже не в силах расстаться, и я больше не предпринимал попыток оттолкнуть ее; я понял — это судьба!

Через несколько дней (вернее, ночей) я, окончательно убедившись, что теперь способен летать аки птица (точнее, аки нетопырь!), продемонстрировал моей Эльвице свое новое умение.

В тот вечер я специально надел длинный кожаный плащ с высоким воротником (мне все равно, во что одеваться: нам, упырям, при любой погоде ни жарко ни холодно; так что плащ я надел исключительно для драматического эффекта). В этом плаще я действительно походил на своего тезку Влада Дракулу-Цепеша — особенно когда начал медленно подниматься в воздух, воздев руки кналивавшейся лимонной желтизной полной луне!

Девочка Эли просто ахнула, а я, ободренный подобной реакцией, свечой взмыл вверх, потом спикировал обратно, продемонстрировал Эльвире несколько воздушных пируэтов, смерчем закружился вокруг нее, не давая опомниться — и бесшумно приземлился рядом. Я чувствовал себя прекрасно — словно летал всю жизнь (и не только «загробную»)!

А потом я посмотрел ей в глаза и без слов понял, чего она сейчас хочет больше всего на свете. Нет, конечно, она хотела другого, но сейчас…

— Welcome to Wonderland, Alice![3] — и, подхватив ее, я снова взмыл в воздух.


Мы плыли над ночным городом, и у нее просто не было слов, чтобы выразить свои чувства. А когда я дал ей вволю налюбоваться открывающейся с высоты панорамой, то решил немного похулиганить и ринулся вниз, со свистом проносясь мимо окон домов, не сбавляя скорости на виражах, в последнее мгновение сворачивая в сторону, огибая деревья и фонарные столбы. Мы неслись, словно черный вихрь, и на особо крутых виражах Эльвира визжала от восторга: она совсем не боялась!

Потом, когда наш безумный полет закончился на том же месте, откуда начался, она с сожалением высвободилась из моих объятий и посмотрела на меня снизу вверх.

— Было так здорово, Влад!.. Ну почему ты не хочешь, чтобы я тоже могла так?

Что я мог ей ответить?! Я уже рассказал и показал ей почти все — и это не произвело на нее никакого впечатления.

Она по-прежнему хотела стать вампиром!

Каприз ветреной девчонки?

Или — что-то большее?

Я не хотел этого.

Но я чувствовал: это — судьба.

3

Позволь, я коснусь тебя,
Войдет в кровь звериный яд,
И лунный священный свет
В тебе свой оставит след.
Ты будешь змеи быстрей,
Всех женщин земных нежней —
Позволь мне тебя коснуться — или убей!
Группа «Ария», «Зверь»
Разумеется, в конце концов она добилась своего, причем отнюдь не оригинальным способом. Я вполне мог бы предвидеть подобный исход — если бы любовная дурь не застила мне глаза! Это произошло через месяц после нашего знакомства.

Эльвица неоднократно пыталась набиться ко мне в гости, но каждый раз натыкалась на мой вежливый, но твердый отказ. Одно из главных правил вампира: никому никогда не выдавай своего убежища, если не хочешь, чтобы однажды к тебе заявились «гости» с осиновыми кольями! Даже «своим», таким же не-мертвым, не стоит показывать место, где ты спишь днем. А о людях и говорить нечего!

У всех нас имелось по несколько убежищ, и каждый, в основном из «спортивного интереса», регулярно пытался «вычислить» убежища других. Иногда нам это удавалось: я, например, знал пару мест, где прятался Генрих, и одно дневное пристанище Безумной Нищенки, которая извела в городе всех цыган — видать, уж очень насолили они ей при жизни! А Генриху наверняка известно о паре моих «схронов» — но обо всех тайных местах другого не знал никто. Я, к примеру, отсыпался днем отнюдь не в своей старой квартире, где время от времени принимал друзей, учиняя ночные посиделки, а то и разгульные оргии (нет-нет, только танцы, вино для гостей и женщины, никакой крови, боже упаси!).

В этой квартире Элис была уже несколько раз, но она хотела выяснить, где я прячусь, а узнать это я не мог позволить даже Ей. Мы, вампиры, немного «поведены» на собственной безопасности.

Не раз мы с Девочкой Эли гуляли по ночным кладбищам. Еще бы, романтика: ночь, серебрящиеся в лунном свете надгробия, чернильные провалы теней — словно разверстые могилы, а рядом с тобой — «живой» вампир! Благоухание сирени смешивается с запахом свежей земли и легким душком тления, адреналин бурлит в крови, жутковато-сладостная волна поднимается откуда-то из глубины души, все кажется сном, и в то же время ты понимаешь: все происходит наяву, с тобой, и в любое мгновение тот, кто идет рядом, может… О, как это возбуждает, как щекочет нервы! Я прекрасно понимал Эльвицу и немного подыгрывал ей, выбирая наиболее таинственные аллеи и рассказывая по дороге соответствующие (в основном, тут же выдуманные) истории. И все же в этих прогулках было нечто большее, чем просто поиск острых ощущений для симпатичной девчонки. ВЕДЬ МЫ НА САМОМ ДЕЛЕ ЛЮБИЛИ ДРУГ ДРУГА! Во время подобных ночных «экскурсий» Эли нередко просила показать мою могилу или склеп, но я обычно отшучивался. Пару раз мы проходили совсем рядом с убежищами Виктора или Безумной Нищенки, но я, естественно, ничего не говорил об этом Эльвире. В итоге Эльвина сообразила, что сплю я отнюдь не на кладбище, как положено вампиру (надо сказать, что так считала не только она, но и большинство «наших»).

А вот я этого никогда не понимал! Конечно, на старых кладбищах еще сохранилось некоторое количество склепов, где вполне можно переспать день, спасаясь от солнца. Но зачем спать в пыли и паутине, в жестком гробу, когда есть возможность обеспечить себе куда более комфортабельное и вполне надежное убежище? Помню, как-то пару раз пришлось отлеживаться днем в технических тоннелях метро (полезная вещь — подземка, когда не успеваешь затемно добраться до дому! хвала нашему мегаполису!). Но вот условия там… Бр-р-р! Конечно, когда выбора нет, и не в такую дыру забьешься, лишь бы спастись. Но спать в подобном месте добровольно… Благодарю покорно! А склеп ведь, по сути, ничуть не лучше!

Короче, Эли меня в итоге раскусила, и вот как-то раз она меня выследила!

Не знаю, как ей это удалось, но девчонка, у которой в голове гуляет ветер и которая влюблена в вампира, способна и не на такое! В чем я очень скоро убедился.

Проснувшись в очередной раз после захода солнца и отперев свои тройные бронированные двери со множеством замков, я обнаружил на лестничной площадке лукаво улыбающуюся Эльвицу.

— Так… — протянул я, бросил быстрый взгляд на лестницу, убедился, что, кроме Эльвицы, там никого нет — и одним движением втянул девушку в квартиру.

— Посидишь пока здесь, — сообщил я ей не терпящим возражений тоном, — а я иду на охоту. Часа через два вернусь. Можешь пока музыку послушать — комплекс вон стоит, компакты на полке над ним. Или на компьютере поиграй. Только не вздумай выходить!

— Я с тобой… — заикнулась было Эльвира, но я довольно резко оборвал ее:

— Сиди здесь, я сказал! Вернусь — поговорим.

Прихватив связку ключей, я захлопнул за собой дверь и тщательно запер ее снаружи.

Состояние у меня было еще то, так что я снова проморгал две пули, испортившие очередной костюм. «Когда-нибудь эти болваны все же додумаются до серебра», — с неприятным предчувствием подумал я, производя контрольный выстрел в голову неудачливого громилы из его же револьвера.

И поспешил домой, к ждавшей меня Элис.

Надо было серьезно объясниться с девчонкой — но когда, старательно заперев за собой дверь, я вошел в комнату, все заготовленные по дороге фразы мгновенно вылетели у меня из головы.

Эльвина ждала меня в кровати, совершенно обнаженная, приняв позу, явно высмотренную в каком-нибудь «Плейбое» или «Пентхаусе».

Она меня соблазняла!

И, надо сказать, делала это весьма успешно: я едва удержался, чтобы немедленно не сорвать с себя одежду и не прыгнуть к ней в постель.

— Хорошо смотришься, — с голосом я все же не совладал, и он прозвучал более сипло, чем обычно. — Некрофилией, значит, решила заняться? — я грубил ей намеренно, но ничего у меня не вышло.

— Думаешь, обижусь? — она подмигнула мне — знаю, мол, что у тебя на уме, и знаю, какой ты «целомудренный». — И не надейся! Лучше лезь в постель и займемся наконец тем, чем положено заниматься влюбленным.

— Чтобы спать с вампиром, надо хотя бы школу закончить! — строго заявил я, уже сдавшись, но все еще по инерции сопротивляясь. Ну не хотел, не хотел я ломать ей жизнь — но она сама сделала свой выбор!

Я заставил свое лицо посинеть, дал проступить трупным пятнам, обнажил в кривой ухмылке пожелтевшие клыки: когда я захочу, я могу выглядеть и так.

— А я как раз сегодня последний экзамен сдала! — ничуть не смутившись, сообщила мне с кровати Эльвира. — Ты еще о родителях моих вспомни. Я им до лампочки! Сказала, что замуж выхожу — так они даже внимания не обратили! Решили — пошутила! В общем, хватит меня запугивать — я тебя уже всяким видела. Прекрати этот маскарад и иди ко мне! — скомандовала она — и я, махнув на все рукой, подчинился. В конце концов, если она так хочет, то почему я должен сопротивляться? Видит бог — я сделал все, что мог!..

Я оказался у нее первым — но она была горячей и страстной, как будто уже знала толк в любовных играх. Ей было больно — но я мгновенно снял эту боль — уж на это-то моих способностей хватило! Я плыл в волнах ее тепла, купаясь в них, и я чувствовал, как бесконечная нежность к ней растворяет что-то в моем закоченелом и заскорузлом от крови мозгу, как я словно оттаиваю, и тело мое становится теплым… На мгновение мне даже почудилось, что у меня бьется сердце.

А потом все произошло само собой: знакомая, трепещущая в ожидании голубая жилка под бархатистой кожей, мой нежный, совсем легкий поцелуй, почти незаметная ранка…

Она понимала, что происходит, и глядела на меня сияющими, полными смертного блаженства, счастливыми глазами, постепенно подергивающимися мутной поволокой.

Она уходила, уходила из жизни — ко мне, в мой мир, и я уже ничего не мог сделать: так было назначено Судьбой…

Я чуть не упустил тот неуловимый миг, когда жизнь как бы зависает, покидая тело — но все же почувствовал его, спохватившись в последнее мгновение. Одним движением вскрыв жилу на своей руке, притиснул брызнувший багрянцем фонтанчик к ее губам, даря ей то, чего она так хотела, не понимая, чего лишается и что получает взамен. Она была еще совсем ребенком…

Потом я отнес ее — обмякшую, уже не живую, но еще не Восставшую, в соседнюю комнату, бережно уложил в стоявший там гроб. Из этого гроба в свое время восставал и я. Давно следовало его выбросить, но — дурацкая сентиментальность не давала! Ностальгия, понимаешь!.. Кто ж мог подумать, что он еще пригодится?

Аккуратно задвинул крышку.

Это — ритуал.

Спи, любимая.

До завтра.


Поцелуй был нежным и трогательным. Я заворочался, сладко потянулся — и открыл глаза.

Небольшие аккуратные клыки, блеснувшие во рту, когда она улыбнулась, отнюдь не портили Эльвицу. Моя ответная улыбка вышла грустноватой: все-таки мне было немного жаль ту жизнерадостную и непосредственную Девочку Эли, которая умерла вчера.

Впрочем, мне тут же представилась возможность убедиться, что характер Эльвиры ничуть не изменился:

— Вставай, соня! Пора на охоту! Я проголодалась! Кого мы сегодня будем есть?

Глава II The Unforgiven[4]

Как много девушек красивых —
Но слушай, друг, протри очки! —
У них зеленые глаза
И вертикальные зрачки!
Народное творчество

1

Как вампир, она была бесподобна! Лучшей подруги, напарницы и любимой я не мог себе и желать! Какой соблазнительной и доступной умела она казаться — так что я бы даже начал ревновать, если б не знал, что она всего лишь играет. Но играла она идеально, не сфальшивив ни разу! И когда сопящие от возбуждения парни устремлялись за ней в темноту проходного двора или глухого закоулка — там уже ждал их я. Конечно, еду выбирал я, придерживаясь своего старого, хотя, по большому счету, достаточно глупого принципа: употреблять в пищу исключительно бандитов, «гопников» и прочую «урлу». Да, конечно, охотиться на подобных типов довольно интересно, но…

А вот Эльвица с радостью приняла правила кровавой игры, доверив мне выбор жертв (которых мы все, с легкой руки Генриха, обычно называем «клиентами»).

Похоже, Эльвица действительно считала, что мы занимаемся благородным делом — очищаем город от всякой мрази. Я не стал разубеждать ее. Пусть «живет» этой иллюзией. На самом деле мы просто питались, а заодно искали острых ощущений, которые, пусть ненадолго, но дает такая охота. Что же касается совести, то она у меня давно стала весьма сговорчивой. Прав был Генрих…

Так вот, «клиенты» сворачивали в заранее облюбованную нами подворотню или иное укромное место, один из парней нетерпеливо подступал к Эльвире (обычно их было двое: одного нам с Эли не хватало, но мои «подопечные» в последнее время взяли моду никуда не ходить поодиночке, что оказалось нам только на руку!). Эльвира тут же сама прижималась к нему, обнимала, ее губы касались шеи «любовника», в глазах вспыхивали хищные зеленые огоньки…


Странно: у меня, насколько я знаю, глаза светятся красным. А у нее после смерти даже цвет глаз не изменился!

Никто ни разу не крикнул; как правило, «клиент» вообще не успевал понять, что умирает.

«Это было так приятно, когда ты пил из меня, — призналась мне как-то Эльвира. — Ты был так нежен… Я стараюсь с ними поступать так же — чтобы они уходили без боли».

Так что «клиент» обычно даже не пытался сопротивляться. А вторым, стоявшим чуть поодаль, тем временем занимался я. Я не был столь нежен, как Эли, но мои «клиенты» тоже не успевали крикнуть.

Эльвира очень быстро стала первоклассной охотницей — она схватывала все прямо на лету: принципы отбора «клиентов», приемы охоты, умение заметать следы, маскируя наши трапезы под «обычные» убийства. И одновременно она ухитрялась оставаться все той же непосредственной, наивной девчонкой, что и при жизни. Похоже, она просто не обратила внимания на собственную смерть — для нее это было несущественно! В душе она уже давно стала вампиром — с того дня, как познакомилась со мной и сделала свой безумный выбор.

А может быть, еще раньше?..

Нет, все-таки она была немножко crazy!

Например, ее уверенность, что вампир непременно должен спать в гробу. Даже в квартире. Я с удовольствием предоставил ей свой, поскольку давно уже прошел через эти глупости и предпочитал спать на кровати. Тройные черные шторы, глухие ставни и пуленепробиваемые жалюзи давали вполне надежную защиту от солнечного света, который для нас смертелен.

Один день Эльвица честно проспала в гробу; следующим утром забралась в него уже без особого энтузиазма; а посреди дня, когда всякий порядочный вампир должен спать мертвым сном, я вдруг ощутил: кто-то пытается забраться в мою кровать.

Разумеется, это была Эльвица. В тот день как следует выспаться мне так и не удалось: от объятий мы быстро перешли к ласкам, а затем и к их естественному продолжению; но одним разом мы оба не удовлетворились, и все повторилось снова, а потом еще раз… Короче, заснули мы только под вечер, а вскоре уже пора было вставать и отправляться на охоту…

После этого Эли больше не выделывалась и спала в кровати вместе со мной. И, надо сказать, спать с того времени я стал куда меньше: нашлось занятие поинтереснее!

А взять хотя бы ее попытку среди бела дня (когда вампирам, опять же, положено спать, но ей это было до лампочки!) — ее попытку раздвинуть шторы. В квартире, видите ли, слишком мрачно! Хорошо, что мои шторы так просто не раздвинешь: они закреплены намертво и закрыты сверху пуленепробиваемыми жалюзи — свое убежище я оборудовал на совесть. Но Эли это не остановило, благо сила у нее теперь была вампирская. Если бы я вовремя не оттащил ее от окна, то мы бы и пикнуть не успели, как превратились в две кучки пепла!

— Извини, я забыла! — виновато улыбнулась она — и при виде ее улыбки у меня сразу опустились руки. Я не стал ей вычитывать, а вместо этого отнес в постель и поспешил доказать, что не сержусь на нее.

Впрочем, повторно подобных смертельно опасных «проколов» она не допускала. Одного раза ей оказалось вполне достаточно.

А вообще это были самые счастливые дни в моей посмертной «жизни». Мне казалось, что я опять ожил, что мы с Элис снова стали людьми. Мы не чувствовали себя холоднокровными вампирами — мы жили, и наши тела действительно теплели, соприкасаясь. Но в глубине души я знал, что это — лишь иллюзия жизни. Очень опасная для вампира иллюзия. И что скоро невозможное, небывалое счастье, неположенное таким, как мы, проклятым, — кончится.

Я был прав.

Но беда пришла значительно быстрее и совсем не с той стороны, с какой я мог предполагать.

* * *
Конечно, мне не следовало разрешать ей идти на охоту в одиночку. Но она настолько хорошо усвоила мои уроки, вела себя так непринужденно и естественно, что я отпустил ее, даже не особенно упираясь. Разумеется, я ее как следует проинструктировал, предусмотрев практически все — кроме того, чего предусмотреть не мог! С другой стороны, что, если б я удержал ее тогда? То же самое произошло бы через неделю, через месяц — какая разница?! По-моему, она замыслила это, когда была еще человеком. А вышибить из ее головы какую-нибудь идею, пока она сама не убедится в ее бесперспективности — дело попросту безнадежное. Уж это-то я знал по собственному опыту!

Эльвира решила «облагодетельствовать» парочку своих приятелей! Я думаю, вы уже догадались, как именно. Ведь ей действительно нравилось быть вампиром, и она даже не могла предположить, что кому-то это может прийтись не по вкусу! Так что, ничуть не мучаясь сомнениями, она выбрала двоих, с ее точки зрения наиболее «достойных», и вполне грамотно провела с ними обряд Приобщения. Согласия у парней она, естественно, не спрашивала, считая это само собой разумеющимся. А когда такая соблазнительная девица, как Эльвица (прошу прощения за каламбур), сама вешается тебе на шею, возражать, понятное дело, никто не станет!

Так что вскоре в городе появились еще два молодых вампира.

То-то я еще обратил внимание, что Эли возвращается домой какая-то осунувшаяся. Конечно, Приобщение даром не проходит, крови и сил на него уходит порядочно, а тут — два приобщенных за неделю! Как у нее вообще еще оставались силы заниматься со мной любовью?! Впрочем, на это у нее сил всегда хватало.

Все раскрылось еще через пару дней. Элис предусмотрела почти все: перетащила своих «крестников» в темный подвал, куда не проникал солнечный свет, и потом забегала проведать их и «наставить на путь истинный». Одного она не учла, самого главного: парни не хотели быть вампирами! Но Эли уже не могла что-либо изменить — и она бросилась ко мне. За помощью.

2

Doomed to vanish in a flickering light,
Disappearing to a darker night,
Doomed to vanish in a living death,
Living anti-matter, living anti-breath[5].
Peter Hammill, «Van Der Graaf Generator» band.
Первый мальчишка неподвижно лежал на ворохе пыльного тряпья, брошенного на продавленный топчан у самой двери — и лишь слабо пошевелился, когда мы вошли. Один безучастный взгляд в нашу сторону, и снова — полная неподвижность. Пятно серой обреченности, исходящей по краям зыбкой дымкой, и лишь в самой сердцевине — тусклые багровые огоньки. Да, этот практически безнадежен.

Второй сидел в углу и чуть покачивался в обшарпанном кресле-качалке, закрыв лицо руками. Мрачная чернота, но в ней — нет-нет да и проглядывали яростные багровые сполохи. Этого еще, может, и удастся вытянуть. Только стоит ли?

— Да, Людоедка Эллочка, натворила ты дел, — пробормотал я.

Кажется, Эльвира впервые обиделась, но тут же поняла: да, сама виновата — и с надеждой заглянула мне в глаза.

— Им можно помочь?

— Сомневаюсь. Но попробую. Эй, парни, я понимаю, как вам сейчас хреново, но попытайтесь на некоторое время сосредоточиться и послушать меня. Ничего не обещаю, но вы, по крайней мере, сможете четко уяснить, что с вами произошло и какой у вас теперь есть выбор. Ну так что, будем слушать?

Лежащий слегка пошевелился и открыл глаза. Даже попытался сесть, и со второй попытки это ему удалось.

— А ты кто такой? Доктор? — неприязненно осведомился сидевший в углу, не отнимая рук от лица.

— Ага, — ухмыльнулся я как можно веселее, хотя на душе у меня скребли кладбищенские крысы. — Добрый доктор Айболит!

— Тогда вали отсюда своих зверей лечить, пока цел, — посоветовали мне из угла. — А от нее держись подальше, а то станешь таким, как мы. Хочешь?

— Ты опоздал, приятель, — оборвал его я, чувствуя, что парня вот-вот понесет. — Я уже такой, как вы — и именно поэтому знаю, каково вам! Только я с этим в свое время справился — а вы пока нет. И справитесь ли — зависит только от вас!

— Так ты… тоже?! — он наконец отнял руки от лица, и я увидел потеки от слез и тонкую струйку крови, засохшую в углу рта. — Вы?! — он наконец узнал меня. Виделись пару раз в компании, где я познакомился с Эльвирой.

— Я. А теперь заткнись и слушай! И ты слушай. Эльвира — вампир. И сделала вампирами вас. Не перебивать! Меня не интересует, верите ли вы в вампиров. Вы теперь сами одни из них, вернее, из нас, так что поверите, никуда не денетесь. Она не хотела вам зла — скорее наоборот, но она не учла, что вы совершенно не готовы к такой трансформации. Ведь вампир — это не просто живой труп, не просто изменение физиологии и еще кое-чего. Это прежде всего состояние психики, состояние души, если хотите! Это надо принять как данность, поверить — и все. Разглядеть «черный огонь» в глубине своего сердца — и постараться раздуть его. Никакого «научного объяснения» тому, что произошло с вами, у меня нет и не будет. Я и сам вампир. Вот, смотрите.

Я широко оскалился, продемонстрировав клыки, а потом медленно поднялся в воздух и некоторое время парил под потолком.

— Значит, все-таки правда, — обреченно выдохнул тот, что заставил себя сесть на топчане.

— Правда, — угрюмо буркнул парень в кресле. — Я уже и сам понял. Ты вот скажи лучше, раз такой умный, что нам теперь делать? Как жить дальше?

— Хороший вопрос, — кивнул я. — Только жить вам больше не придется. И мне тоже. Мы все — мертвые. Молчи, Эльвира, мне лучше знать! Мы — мертвые, и для поддержания своего посмертного существования должны регулярно убивать живых и пить их кровь. Вот так.

— А по-другому — никак нельзя? — робко подал голос парень с топчана.

— Можно. Осиновый кол в сердце — и все. Отмучился. Только сам ты этого сделать не сможешь — по себе знаю. Пробовал. А еще можно тихо загибаться тут без пиши. Ты будешь жить — хотя мы и не живем по-настоящему, но лучшего слова пока никто не придумал — так вот, ты будешь жить долго, очень долго. Но голод постепенно сведет тебя с ума, и ты уже будешь готов на все, будешь готов убить родную мать, чтобы только прекратить свои мучения — но у тебя не останется сил, чтобы добраться до чьего-нибудь горла… Ну как, нравится?

Они долго молчали.

— Значит — убивать или умереть самому? — подал наконец голос парень в кресле.

— Именно так, — кивнул я.

— А если — зверей? — на миг встрепенулся мальчик на топчане. — Мне кажется, я бы смог…

Кажется ему! Он даже не смог произнести слово «убивать»!

— Зверей — можно. Только это довольно противно, и все равно долго не продержишься.

— А может… консервированная кровь? С донорских пунктов? Как в том фильме…

— Забудьте! — одним взмахом перечеркнул я повисшую было в воздухе надежду. — Консервированная кровь — для плохих фильмов и комиксов! Кровь для нас скорее символ. Выпивая кровь жертвы, мы пьем ее силу, ее жизнь — и делаем ее своей! Вот за счет чего вампир поддерживает свое существование. А консервированная кровь — просто жидкость, не более. Забудьте о ней.

Она вам не поможет. И о том, что можно выпить кого-то не до конца, сохранив ему жизнь — тоже забудьте.

— Я… попробовал один раз, — глухо произнес парень в кресле. — Я думал — я его ненавижу. Он… а, не важно! — махнул он рукой. — Но когда я увидел его мертвым… Нет, я не смогу еще раз! — он снова закрыл лицо руками, содрогаясь всем телом.

— Ну что ж, тогда мне больше нечего вам сказать. Вы можете стать настоящими вампирами и регулярно убивать людей; вы можете долго и мучительно умирать здесь — но такой смерти я не пожелаю и врагу! И, наконец, вы можете разом прекратить свои мучения — но тогда нужен кто-то, кто поможет вам в этом. Я все сказал. Выбирайте.

И я повернулся к выходу.

— Постойте!

Мальчишка с топчана.

Я обернулся, остановившись в дверях.

Серая, с темно-лиловыми прожилками, обреченность. Но вместе с ней — и решимость.

— Вы… поможете мне умереть насовсем?

Да, чтобы принять такое решение, надо тоже обладать немалым мужеством! Недооценил я его.

— Помогу. Но я бы советовал тебе хорошо подумать.

— Я уже все обдумал. Я не смогу убивать других. И я не хочу мучиться — это уже начинается, я чувствую! Прошу вас…

— Хорошо. Я приду завтра, и если ты не передумаешь — помогу тебе уйти.

— Спасибо, — прошептал он серыми губами. — Только обязательно придите. Вы обещаете?

— Да, я обещаю.

* * *
Всю обратную дорогу мы с Эльвирой подавленно молчали.

— Влад, я не хотела. Я не знала, что такое может случиться! — подняла она на меня полные слез глаза, когда мы уже входили в подъезд. — Неужели ничего нельзя сделать?!

— Только для одного. У того, что сидел в кресле, еще есть шанс. Второй обречен. Теперь ты знаешь, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями?

Она молча всхлипнула, но я не обратил на нее внимания, потому что увидел: дверь моей квартиры приоткрыта. А я точно помнил, что тщательно запер ее, уходя!

— Заходи, Влад, заходи, не бойся! — я узнал голос Генриха и слегка перевел дух. Впрочем, радоваться и вздыхать с облегчением рано: если Генрих заявился ко мне вот так, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. К тому же, раз он не только «вычислил» мое место обитания, но и смог открыть дверь в квартиру — значит, грош цена такому убежищу! Надо срочно менять место дневки.

Мы вошли, и я тщательно запер дверь. Все замки были в порядке.

— О, да ты не один! — криво усмехнулся Генрих, вынув изо рта свою неизменную сигару. — Впрочем, я мог бы и сам догадаться. Что же ты? Представь меня даме!

— Это — Генрих Константинович, мой Отец, — обернулся я к замершей на пороге Эльвире. — А это — Эльвира. Моя «дочь».

— И любовница, — закончил Генрих. — Ого, да вы еще не разучились краснеть, леди! Не надо смущаться, я не хотел сказать ничего плохого. А у тебя прекрасный вкус, Влад. Впрочем, не могу сказать того же о вкусе твоей дамы. Ну да ладно, присаживайтесь. Есть новости, и очень нехорошие. Я не вполне понимаю, что происходит, но, подозреваю, кое-что сможете прояснить вы.

Мы с Эльвирой молча уселись в свободные кресла, и я потянулся к лежавшей на журнальном столике пачке сигар. «White Owl». Да, у Генриха губа не дура! Я вынул из пачки сигару, содрал с нее целлофановую обертку, с наслаждением понюхал и аккуратно прикурил от зажигалки Генриха.

— Итак? — я выжидательно посмотрел на него.

Посмотрел изнутри.

Однако Генрих «закрылся», так что кроме серой брони его внутреннего «щита» и чуть насмешливой улыбки, я ничего не увидел. И все же я почувствовал, что моему Отцу сейчас не до смеха.

— Пропали Безумная Нищенка и Виктор. Я подозреваю, что их ликвидировали.

— Может, они просто сменили убежища?

— Нет. У меня есть свои способы проверки. Их наверняка убрали. Или пытались убрать, и они ушли на дно; впрочем, это маловероятно — они бы дали знать об опасности.

— Ты подозреваешь, кто мог это сделать?

— Я не подозреваю — я знаю! Один из нас может погибнуть случайно, но сразу двое — никогда! Значит, Бессмертный Монах здесь и идет по следу.

Эльвира переводила растерянный взгляд с меня на Генриха и обратно — я ничего не успел рассказать ей о Бессмертном Монахе. Да и сам я мало что знал о нем. Мне всегда казалось, что это — легенда, «ужастик» для вампиров. Выходит, ошибался…

— Но это не все, Влад, — Генрих в упор посмотрел на меня. — Бессмертный Монах никогда не появляется просто так. Произошло что-то, вызвавшее его появление в нашем городе. Он чувствует наших, но не настолько, чтобы примчаться издалека, пока все идет, как обычно. А по моим сведениям, в последнее время он находился в Англии. Значит, был всплеск, который привлек его. Ее Приобщение? — Генрих посмотрел на съежившуюся в кресле Эльвиру. — Навряд ли… Значит, случилось еще что-то. Что? Я должен знать!

— Есть еще двое. Их приобщили за последнюю неделю, — тихо произнес я, глядя в сторону.

— Я так и знал! — Генрих ударил кулаком по подлокотнику кресла, и подлокотник жалобно хрустнул. — Это ее работа! — его желтый прокуренный ноготь на указательном пальце уперся в Эльвиру. — Ты бы до подобного не додумался! Ты, конечно, разгильдяй и пижон, но не до такой же степени!

— Да, моя! — с вызовом почти выкрикнула Эльвира. — И что теперь?

— Ничего, девочка, — Генрих как-то разом обмяк, глаза его потухли. — Просто ты привела сюда погибель для всех нас.

— Спокойно, Генрих! — я наконец справился с первым потрясением и постарался взять себя в руки. — Ты всегда знал больше нас всех. Того, что случилось, уже не изменить, но я не собираюсь сдаваться без боя. Да и бегство — тоже выход. Но чтобы противостоять Монаху, мы должны как можно больше знать о нем. Рассказывай.

— К сожалению, о нем известно не так уж много, — Генрих постепенно приходил в себя и вернулся к своей обычной повествовательной манере. — Год рождения — неизвестен, но, по всей видимости, он появился на свет где-то между 1410-м и 1435-м. Первая его достоверно известная акция по истреблению вампиров датируется 1456-м годом, Лион. По происхождению — француз, настоящего его имени я не знаю, но среди служителей церкви он известен, как брат Жан; кличку «Бессмертный Монах» дали ему уцелевшие лондонские вампиры после резни, которую он учинил там в 1611 году.

— Он действительно бессмертный?! — не удержалась Эльвира.

— Действительно. Чем это обусловлено — никто не знает. Говорят, он уже не вполне человек; но то, что он не вампир — это точно. Он явно не вполне нормален — нет, он не безумец, но истребление вампиров стало единственной целью его жизни. Возможно, он так долго отнимал жизни у бессмертных, что научился впитывать их силу и стал бессмертным сам. Впрочем, это лишь предположение, одно из многих.

— Его можно убить?

— Наверное, — пожал плечами Генрих, раскуривая новую сигару. — Только пока это никому не удавалось. Пять с половиной веков войны с вампирами — никто из нас не прожил столько! В итоге он приобрел такой опыт, что бороться с ним практически бесполезно. Он знает о нас почти все, прекрасно вооружен и подготовлен. Бессмертный Монах не пренебрегает ничем: от чеснока и Библии до автоматической винтовки с серебряными пулями. Кстати, особым человеколюбием он не страдает: нередко по его вине гибли не только вампиры, но и люди, но ему все сходило с рук. Похоже, он считает, что цель оправдывает средства. Так что заложником, к примеру, от него прикрываться бесполезно: он, не задумываясь, убьет обоих. На жалость его тоже не возьмешь — он лишен этого чувства в куда большей мере, чем, к примеру, ты, Влад, а может быть, даже в большей, чем я. И у него просто нюх на вампиров.

— Он действует один?

— К сожалению, нет. Насколько я знаю, лет семь назад при Интерполе было создано специальное секретное подразделение «Z», и возглавляет его некий майор Жан Дюваль. Думаю, не стоит пояснять, чем занимается это подразделение и кто этот майор?

— Не стоит… Хотя, подожди! Ведь Интерпол не военная организация, не спецслужба, даже, по большому счету, не полиция. Там сидят обычные чиновники, которые координируют деятельность полиции в разных странах. У Интерпола нет оперативных подразделений! Даже обычных…

— К сожалению, времена меняются, Влад. Теперь — есть. Возможно, Интерпол — только «крыша»… Впрочем, в данный момент это уже не имеет значения.

— Да, ты прав… Его люди подготовлены так же хорошо, как и он сам?

— Что касается экипировки — думаю, да. А вот насчет опыта… Они не бессмертны, и подготовка у них, конечно, похуже, но не стоит недооценивать и их: все они профессионалы и, кроме того, имеют духовный сан.

— Батальон Всех Святых! — хмыкнул я. — Кстати, сколько их?

— Точно не знаю, но, думаю, десятка три-четыре.

— И все они приехали сюда? — голос Эльвиры дрогнул, зазвенел испуганным серебром с черными переливами.

— Вряд ли. Но человек десять он с собой прихватил наверняка. Возможно, к ним подключился и кто-то из местных.

— Что-нибудь еще о нем известно? Как он выглядит, во что одевается, как предпочитает действовать?

— Вот, — Генрих протянул мне фотографию.

Крепкий широкоплечий мужчина лет сорока, с густой бородой и кустистыми насупленными бровями, из-под которых на меня глядели пронзительные, глубоко посаженные глаза. Сероголубая сталь холодного, нечеловеческого рассудка, облаченная в тело двуногого вепря. На человеке была незнакомая мне форма без погон, со множеством накладных карманов.

— Фотография сделана три года назад, — пояснил Генрих, когда я передал снимок Элис. — Форма — того самого подразделения. Но надевают они ее только на операцию. А так ходят в штатском. Действовать они предпочитают наверняка: долго «вычисляют» твое убежище, а потом являются днем, когда ты практически беспомощен.

— Но это подло! — воскликнула Эли, и мы с Генрихом не удержались от улыбок.

— Это война, девочка, — мягко, как ребенку, пояснил Генрих. — А на войне все средства хороши. Особенно когда они позволяют уничтожать противника без особого риска для своих. Хотя при необходимости они действуют и ночью. Вот, пожалуй, и все, что мне известно.

— Негусто. Сколько осталось в городе наших?

— Мы трое — и все. Ну, если не считать тех двоих, которых приобщили вы, Эльвира.

— Тех двоих можно не считать, — хмуро бросил я. — Ты намерен отсидеться или попытаешься скрыться из города?

— Еще сам не знаю, — он раздавил очередной окурок в пепельнице, — но вам я бы советовал перебраться в другое убежище.

— Спасибо. Об этом я и сам подумал. Если нашел ты — найдут и они. Может, нам стоит действовать сообща? Как нам тебя найти в случае чего?

— Я сам вас найду.

— У меня есть кое-какой арсенал. Могу поделиться.

— Спасибо. У меня — тоже. Ну что ж, я узнал все, что хотел, и предупредил вас. Теперь мне пора. Надеюсь, еще увидимся. И смените убежище — не тяните с этим.

— Ладно, понял. Земля тебе пухом!

— К черту!

Мы оба невесело усмехнулись нашей старой шутке, и я проводил Генриха до дверей.

— Кстати, Влад, — окликнула меня Эльвира, когда дверь за нашим гостем закрылась, — я понимаю, сейчас не до того, но у меня есть еще новости. Меня пригласили на банкет — как ты думаешь, к кому? — К Ахметьеву!

— Ого! Где ты успела подцепить этого босса мафии?

— Ну, не самого босса — его племянника.

— Понятно. И ты хочешь…

— Сделать то, о чем ты сам не раз говорил. Ведь мы — «санитары города»?

Да, Эльвица действительно восприняла мое высказывание слишком серьезно. Но к Ахметьеву и его людям я подбирался уже давно, и упускать такой шанс не стоило. Эх, поохотимся напоследок на крупную дичь, пока не началось сафари на нас самих!

— «Санитары»! И лучшие друзья гробовщиков, — усмехнулся я. — Вижу, что ты и делом тоже занималась. Что ж, Монах Монахом, а навестить Ахметьева надо!

Я с удивлением ощутил, что моя «жизнь» вновь обретает вкус и поблекшие за годы краски. Неужели я все время искал себе достойного противника, сам того не осознавая? Совесть, «санитарная миссия», жалкие попытки бандитов обороняться — ерунда и чушь собачья! Мне нужен был настоящий противник, настоящий риск, настоящий азарт!

Кажется, мне надоело бродить по игре под названием «жизнь», включив режим неуязвимости!

Или…

Или я неосознанно стремлюсь к собственной гибели, к окончательной смерти?!

Нет, только не сейчас, когда у меня появилась Элис!

* * *
Два тела, погруженные в прозрачный студень, на высоких, похожих на надгробия, постаментах, под мерцающим светом бестеневых ламп.

Голос.

— Эксперимент переходит в критическую фазу… сценарий предусматривает повышение… экстремальные условия… толчок… скачкообразных психофизиологических изменений…

Тревожные багровые сполохи, черный мрамор монумента дает трещину.

Никак не удается разглядеть лицо склоняющегося надо мной.

Надо мной ?!

* * *
Сон, который приходит вновь и вновь. Обрывки слов сменяются, голоса исходят разными цветами, сплетаются, текут, цепляются друг за друга шероховатыми краями — но основное остается неизменным: смазанное лицо, склоняющееся над двумя телами на высоких, похожих на надгробия…

Тела!

Два тела!

Я должен знать, кто эти двое!

Потому что у меня возникло одно очень нехорошее подозрение…

* * *
Прежде, чем идти «на дело», я показал Эльвире два из моих запасных убежищ. Конечно, они были не столь комфортабельны, как основное, но отсидеться в них некоторое время вполне можно.

— На случай, если мы разминемся, уходя, — пояснил я. — А уходить, возможно, придется с шумом. И помни, наша главная цель — сам босс. Если мы закусим кем-нибудь из его «шестерок», то он сразу уйдет на дно, и мы до него не доберемся. Мы должны первым же ударом отрубить им голову — остальные запаникуют, начнут метаться — и рано или поздно попадут в наше меню — никуда не денутся.

— Я поняла, Влад, — чуть улыбнулась Эльвица. — Если бы мы еще могли растекаться туманом, как в фильмах — было бы проще. А то я пока даже летать не научилась.

— Ничего, еще научишься. Значит, запомнила? Ты охмуряешь племянничка и потихоньку подкатываешься к дядюшке. Потом оступаешься, падаешь и «теряешь сознание»; они, конечно, малость переполошатся, начнут приводить тебя в чувство — и обнаружат, что сердце у тебя не бьется, и вообще ты уже окоченела — температуру регулировать ты теперь умеешь без проблем. Можешь даже «заморозиться» посильнее — чтоб у них совсем крыша поехала! Я тем временем под шумок «делаю» босса. А ты сможешь закусить тем, который останется возле тебя последним. Потом уходи в убежище № 2, что возле трамвайного круга.

— В эту конуру? — брезгливо сморщила носик Элис.

Ну что ты с ней будешь делать?!

— Да, в эту конуру! Скажи спасибо, что пока не приходится в могилке отлеживаться. Так вот, уходишь в убежище № 2. Я буду следить со стороны, как пойдет дело дальше; если возникнут проблемы — помогу уйти. Запасной вариант: если не удастся «сделать» Ахметьева сразу, я проникаю в дом и дожидаюсь, пока он отправится спать. В этом случае без меня никого не трогай — чтобы не спугнуть раньше времени.

— Информация к размышлению принята! — Эли приложила руку к своим пышным рыжим волосам. — Разрешите выполнять, мой генерал?

— Вольно, сержант. Выполняйте, — усмехнулся я. — Только запомните на будущее: к пустой голове руку не прикладывают!

3

В хрустальном шаре
Ты видишь этот мир,
Пороки в нем играют
Нелепыми людьми,
В хрустальном шаре
Ты видишь и себя —
То демон ты, то ангел,
И мечется душа твоя.
Группа «Ария», «Отшельник»
Я наблюдал за происходящим, удобно устроившись в развилке дерева неизвестной мне породы. Дерево росло в небольшом скверике через дорогу от особняка, во дворе которого разыгрывалось помпезное действо, именуемое «банкетом мафии». Многометровый стол, ломившийся от вин и закусок, белые плетеные кресла, скелетами выпирающие из темноты. Да и темнота-то была весьма относительной: гирлянды цветных китайских фонариков, матовые светильники рассеянного света на высоких ножках, похожие на светящиеся грибы или экзотические цветы, блики цветомузыки — все это изрядно разгоняло мрак и несколько беспокоило меня. При такой иллюминации не очень-то подберешься незамеченным. Разве что взлететь? Это мысль. Я тут же начал прокладывать маршрут возможного полета, одновременно наблюдая за вальяжно фланирующими по парку гостями, но беспокойство не проходило. Что-то здесь не так. Слишком много корректных вежливых мальчиков в безукоризненных черных костюмах прогуливалось по саду, как бы невзначай заглядывая по дороге во все самые темные уголки. Да и возле чисто символической ограды высотой всего в полтора человеческих роста постоянно торчали несколько коротко стриженных типов, время от времени переговариваясь друг с другом при помощи портативных радиотелефонов. Нет, глушить подобную технику я пока не научился, хотя Генрих утверждал, что ему это пару раз удавалось. Но на то он и Генрих. Вампир-исследователь! По-моему, он и вампиром-то стал, чтобы получше изучить их (то есть наши) возможности!

А вон и моя Эльвица. Игриво улыбается молодому хлыщу в лоховском малиновом пиджаке. (Ох, уж эти мне «новые русские»! Неужели дядя не мог привить племянничку нормальный вкус?! А еще мафия называется. Постыдились бы — вон, даже «шестерки»-охранники одеты с бóльшим вкусом!) Эльвица исправно крутит хвостом, племянничек уже явно готов на все, лишь бы затащить ее в постель — да, ты прав, парень, она того стоит! Только не про тебя она, лох ты мой малиновый с анкерным «болтом» девятьсот семьдесят шестой пробы на безымянном пальце!

В какой-то момент Эли поворачивается в мою сторону, и по лицу ее скользит тень озабоченности. Ну да, она заметила то же, что и я: слишком много охраны, и слишком тщательно осматривают они парк каждую минуту. Конечно, подобное сборище и должно неплохо охраняться — но не до такой же степени! И они явно настороже. Чего-то ждут? Чего? Уж во всяком случае не нас с Эльвирой! Ладно, будем действовать по плану. Меня мучают нехорошие предчувствия, но отступать поздно: там Эли, и отозвать ее я уже не могу. Придется рискнуть. Надеюсь, в обоймах у них не серебро — а на остальное нам наплевать. В крайнем случае — «вознесемся» на глазах у всей толпы — терять нам уже особо нечего, если Бессмертный Монах в городе. А с ним рано или поздно доведется встретиться — это я чувствовал.

Вот Эльвира обернулась к столу, небрежно взяла бокал с красным вином, поднесла к губам…

Это — условный знак. Пора! Я проверяю, надежно ли сидит отобранный у очередного «клиента»револьвер в наплечной кобуре — на этот раз я решил взять с собой оружие. Мало ли… Похоже, не зря я коллекционировал клиентские «стволы». Ох, не зря!

Эли, не торопясь, смакуя, цедит вино. Что-то не так. Что-то явно не так! Но понять, что именно, я не успеваю: Эли, оступившись, теряет равновесие и неловко падает, скользнув рыжей гривой по острому углу стола. Идеально сработано! Многие видели, как она падала, видели, как растрепались при ударе ее пышные волосы, а вот насколько силен был удар — не сможет сказать никто! От легкого касания до смертельной травмы. Молодец, Элис!

В следующее мгновение я бесшумно пикирую вниз и стремительно несусь к дому под прикрытием высоких кустов. Мой темный размытый силуэт сливается с их контурами, так что со стороны должно казаться: порыв внезапно налетевшего ветра прошелся по живой изгороди, всколыхнув упругие ветви.

Поворот.

Навстречу бьет свет фар, я прижимаюсь к кустам и со свистом проношусь мимо. Кажется, не увидели. А даже если увидели…

Еще поворот.

Главное — не сбавлять скорости. Даже если кто-то что-то заметил, он просто не успеет уследить за моими перемещениями.

А вот теперь — вверх, вдоль ствола старой липы — раствориться в кроне, проскользнуть меж густыми ветвями — и короткий рывок к самому дому, в узкую тень под коньком крыши.

Все. Можно ненадолго зависнуть, прижавшись к стене, и осмотреться.

Суматоха внизу уже в самом разгаре. Эльвира лежит без движения, лицо ее заливает молочная, даже с какой-то прозеленью, смертельная бледность — сверху мне это хорошо видно. Молодец, девочка, постаралась! Вот над ней склоняется пожилой мужчина в светлом костюме в тонкую полоску; на «мафиозника» не похож — скорее всего, доктор. То-то будет для него шок! Сердце не бьется, и уже окоченеть успела — меньше чем за минуту! А для полноты эффекта Эльвире следовало бы еще подмигнуть ему и продемонстрировать клыки — точно эскулапа инфаркт хватил бы! Но это так, мои шуточки, которые к делу не относятся. А вон и тот, кто мне нужен — сам Ахметьев. Плотный мужчина лет пятидесяти в дорогом, но строгом костюме, с весьма неприятным тяжеловесным лицом. Несокрушимость лилового постамента брезгливости с зелеными прожилками скуки все уже повидавшего хозяина жизни. Стоит чуть в стороне, недовольно морщится, наливает себе рюмку водки… Рядом — практически никого. Вот он, момент!

Нет, я спикировал не к нему; да и не спикировал я, а скорее просто рухнул вниз, в последнее мгновение затормозив у самой земли. Меня скрывал дальний край длиннющего стола; скатерть свисала почти до самой земли, охранники были заняты патрулированием вдоль периметра изгороди, гости и внутренняя охрана — моей Эльвицей — и я ничтоже сумняшеся нырнул под стол. Нет, ползти я, конечно, не стал, а довольно быстро полетел над самой землей в нужную мне сторону. Свисающая с обеих сторон скатерть скрывала меня полностью, так что заметить меня никак не могли.

Здесь. Перед самым моим лицом недовольно переминаются два черных лаковых штиблета, втаптывая в землю молодую траву. Ну, поехали!

Свечой выныриваю из-под стола. Перед глазами мелькает дорогой костюм со свисающей из кармана золотой цепочкой, разом побледневшее лицо господина Ахметьева; он раскрывает рот, но вскрикнуть не успевает: я зажимаю ему рот ладонью, крепко притискиваю к телу метнувшуюся за пистолетом руку… Теперь одним рывком увлечь «клиента» под стол, протащить несколько метров, быстро перекусить — и можно уходить. Пока они опомнятся…

— Стоять! Отпусти его — не то мозги вышибу! Руки за голову!

Высверки лязгающей стали на фоне торжествующей охры. Красивый голос. И очень опасный.

Они оказались куда расторопнее, чем я предполагал. И не спускали глаз со своего босса ни на секунду. На меня направлены сразу четыре ствола, и все четыре смотрят мне в голову. Это уж слишком! Я еще ни разу не получал пулю в голову, и проверять, что из этого выйдет, мне что-то не хочется. Подозреваю — ничего хорошего. Мозг — он и в Африке мозг, даже у вампира. Кажется, придется спасаться бегством.

— Спокойно ребята, спокойно. Я был не прав, — я медленно отнимаю руку ото рта главного мафиозо, и тот немедленно разражается нецензурной бранью. Отпускать его совсем я не спешу — в случае чего, я успею свернуть ему шею раньше, чем любой из парней нажмет на спуск — и они это понимают.

Сбоку ко мне подходит еще один человек, непохожий на «шестерку», хотя и одетый так же, как и другие охранники. Ох, не нравится мне он! Куда больше, чем те, что держат меня на прицеле. Хотя и из них один… Есть у них что-то общее — выражение лица, что ли?

Внутренний взгляд.

Они действительно — одинаковые! Золотистые сполохи на лиловом фоне, а в самой сердцевине — угольная чернота. И еще у них обоих на груди, под одеждой — ослепительно сияющие распятия. Истинные распятия!

— Кончай маскарад, упырь, — почти дружески советует подошедший. Говорит он с легким акцентом. — А чтобы у тебя не возникло желания выкинуть какой-нибудь трюк — смотри!

Он проходит сквозь расступающуюся перед ним толпу, склоняется над лежащей на земле Эльвирой и приставляет револьвер к ее голове.

— Думаешь, я не знаю, кто она? Если дернешься — вышибу ей мозги серебряной пулей. И для тебя серебро тоже найдется, не сомневайся! Радуйтесь, что пока нужны нам «живыми» — хотя вы уже давно мертвые! — усмехается он.

Я бросаю осторожный взгляд на револьвер второго охранника с распятием. Так и есть! Тусклое сияние в гнездах для пуль — так блестит только аргентум!

Влипли!

И тут вспыхивает свет. Настоящий. Не заманчивое мерцание китайских фонариков, не разноцветные блики цветомузыки — а несколько мощных прожекторов! Становится светло как днем. Охранники инстинктивно жмурятся, прикрывая глаза свободной рукой — и я понимаю, что у нас появился шанс.

— Всем бросить оружие и оставаться на своих местах! — орет мегафон. — Вы все задержаны по обвинению…

Нет, ну в кои-то веки блюстители закона объявились вовремя!

Да здравствует родная милиция, которая бережет всех нас, даже вампиров!

В следующую секунду происходит очень много разного, и я понимаю, что пришла пора действовать и мне.

Во-первых, раздается несколько выстрелов, и один из прожекторов гаснет. Это внешняя охрана решила выполнить свой долг и защитить «крестного отца» от суровой руки закона. Ладно, пусть пробуют.

Во-вторых, интерполовец на мгновение отвлекся и отвел револьвер от головы Эльвиры. И Эльвица не подкачала. Даже я не видел удара — но револьвер интерполовца, коротко блеснув в свете прожекторов, проворно улетел в темноту.

В-третьих, второй агент Интерпола, который целится в меня, не выдерживает и нажимает на спуск.

На остальные, менее существенные события, вроде падающих рядом мафиози, сраженных ответным огнем нашей доблестной милиции (вернее, ОМОНа), я уже просто не обращаю внимания. Не до того!

Реакция у агента была хорошая: он опоздал всего на какую-то долю секунды, за которую я одним движением успел свернуть шею «крестному отцу» и вместе с ним начал валиться набок. Так что серебряная пуля прошла впритирку к моей голове, обдав горячим ветром. Еще несколько пуль угодили в уже мертвое тело босса мафии, которым я прикрылся, как щитом. Пока мы падали, я успел сунуть руку под пиджак — и когда коснулся земли, наган был у меня в руке.

Первая пуля досталась расторопному интерполовцу, расплескав его мозги красным фейерверком на пышный цветник позади него.

За ним последовали двое охранников, на которых я истратил еще два патрона. Навряд ли и в их пистолетах был аргентум, но рисковать я не хотел.

Еще один охранник упал, срезанный автоматной очередью. Так что четвертый патрон я сэкономил.

Теперь я мог наконец посмотреть, что с Эльвирой.

Уцелевший агент, у которого моя Эльвица выбила револьвер, за это время успел выхватить из кармана нечто вроде ниндзевского сюрикена — явно тоже серебряного — и коротко взмахнул рукой. Но и Эльвица не теряла времени даром, успев дотянуться до пистолета одного из убитых охранников.

Выстрел отбросил интерполовца назад. Он пошатнулся, но устоял. Эльвира снова выстрелила, потом еще раз; каждая пуля отбрасывала агента еще на метр, разрывая в клочья его костюм, но он все никак не умирал и всякий раз пытался занести руку для броска.

Бронежилет!

Мой наган коротко плюнул свинцом, и у виска интерполовца появилась маленькая аккуратная дырочка. С другой стороны пуля вырвала полчерепа, и неудачливый борец с вампирами рухнул в вытоптанную траву, так и не увидев, кто его прикончил.

— Уходим, Эльвира!

Она вскочила, рванувшись ко мне — и тут же с каким-то испуганным криком упала.

— Нога!

Рядом сиренево взвизгнула пуля, и я каким-то шестым чувством ощутил: аргентум!

Стреляли сверху, откуда-то из дома, возможно, даже с крыши.

«Снайпер! Третий, — догадался я. — И хорошо, если последний!»

Палить по нему отсюда из нагана не имело никакого смысла, но надо было что-то делать, и притом делать быстро — иначе он пригвоздит нас обоих серебряными пулями.

Я перекатился на бок, еще раз — и оказался рядом с Эльвирой.

— Держись за меня!

Подхватываю ее на руки. А теперь — бегом к углу дома. Там — «мертвая зона». Снайпер — на чердаке. Наконец-то я определил его местонахождение. Взлетать было нельзя — снимет влет, это я знал наверняка.

Вокруг визжали пули, две или три из них даже попали в меня; к счастью, это были не серебряные, а обычные.

Прикрывая Эльвиру собственным телом, я зигзагами добежал до угла дома и только там, уже в относительной безопасности, опустил ее на землю.

Рана оказалась не слишком страшной, но все равно неприятной: серебро для нас хуже кислоты. Но главное — кость цела. Я смазал уже начавшую гноиться рану собственной слюной — чтобы не началась «серебряная лихорадка», когда вампир начинает гнить «заживо» — Генрих говорил, такое бывает — и поднял взгляд на Эльвиру.

— Это ему так не пройдет. Я убью его, — твердо сказал я.

— Не надо, Влад, летим отсюда! — она произнесла это таким умоляющим тоном, что я на секунду заколебался.

— Нет, Эли. Не поможет. Они уже «вычислили» нас. Нам не уйти. Так что остается драться. Сиди здесь, вот тебе второй револьвер, — я вытряхнул пустые гильзы из своего нагана, дослал на их место целые патроны и вручил оружие ей. — Жди меня. Время до рассвета у нас есть.

— Влад! — она поймала меня за руку, когда я уже делал шаг, чтобы уйти, и притянула к себе. — Если тебя убьют, я тоже не буду жить, — очень серьезно сказала она, глядя мне прямо в глаза.

И я не стал напоминать ей, что она и так не живет.


Омоновская группа захвата в бронежилетах и касках уже прорывалась к дому, но дела у атакующих шли далеко не так хорошо, как они, видимо, планировали. Из четырех прожекторов уцелел только один, за оградой полыхали две милицейские машины, и во дворе лежали трупы не одних только мафиози. Опомнившиеся гангстеры, ожесточенно отстреливаясь, организованно отходили к дому.

То один, то другой силуэт кроваво вспыхивал — и тут же начинал скукоживаться, чернеть, истончаться…

Над головой у меня чирикнула пуля, и по ее сиреневому свисту я снова угадал проклятый аргентум. Снайпер не дремал. Правда, для снайпера он был уж больно косоруким, так что мне еще повезло. Неужели у них получше стрелка не нашлось?!

Ладно, поиграем в «пятнашки»!

Я был зол и немного не в себе, а потому не допускал даже мысли, что он может в меня попасть. Прыжок, перебежка, кувырок — залечь. Прыжок, перебежка — и вот я снова под столом. Я быстро пролетел метров пять — и вовремя: кроша дерево, в стол впилась целая очередь серебряных пуль. Ага, он, значит, лупит из автоматической винтовки! А у нее точность не очень — потому и мазал.

А вот и то, что я искал, даже лучше: я-то рассчитывал на автомат или винтовку, а передо мной был одноразовый гранатомет «Муха». Заряженный. Сжимавший его мертвый «мафиозник» так и не успел выстрелить. Ладно, приятель, давай-ка сюда твою пушку…

— Не двигаться!

Яростный багрянец на голубом фоне.

Послушно не двигаюсь; только слегка поворачиваю голову — и вижу перед самыми глазами черную дырку пистолетного ствола, а за ним — злое прищуренное лицо, растрепавшиеся и упавшие на лоб волосы и съехавшую на затылок милицейскую фуражку. Потом я замечаю четыре звездочки на погоне и решаю, что для начала информации достаточно.

— Ты чего, капитан? Я ж с вами! Они меня тут угробить хотели, когда вы объявились! Вовремя, кстати. Спасибо!

— А, так это ты? — его явно сбил с толку мой дружелюбноблагодарный тон. — А ты кто? И вообще, какого черта ты тут, блин, делаешь?

Синяя дрожь сомнения в голосе.

Отвечать надо быстро, не важно, что — но быстро, иначе у него тут же возникнут подозрения.

— Долго рассказывать. Потом объясню, когда все это кончится. Снайпера на чердаке видел?

— Видел, — кивает капитан.

Все, его внимание уже переключилось, отвлекшись от моей персоны.

— Сейчас я попробую его снять. Прикроешь?

— Конечно! У меня «калаш».

Капитан убирает пистолет, втискивается под стол и втаскивает за собой автомат. Деловито отстегивает магазин, ругнувшись сквозь зубы, вставляет новый. Я тем временем проверяю, исправен ли гранатомет.

— Тебя как зовут?

— Василий.А тебя?

— Влад. Ну что, готов, Василий?

— Готов. Давай, Влад, с богом!

— К черту! — сплевываю я и рывком встаю, опрокидывая стол.

«Муху» — на плечо. Я чувствую, как снайпер наверху лихорадочно ловит меня в прицел. Вот он, скорчившийся у слухового окна фиолетовый силуэт! Трепещущее золото сердцевины заливает чернота мгновенного предчувствия, но он не сдастся до последнего! Я ощущаю перекрестье его прицела, сходящееся у меня на лбу, точно между глаз. Спокойно, Влад, мертвые не потеют! Рядом дергается, плюясь огнем и свинцом, автомат капитана. Василий не жалеет патронов, давая мне такие нужные мгновения, чтобы как следует прицелиться.

Все. Поймал.

Плавно нажимаю на спуск.

И тут же кувырком ухожу в сторону.

Сиреневые нити проходят так близко, что я, кажется, успеваю их увидеть и ощутить кожей.

В следующее мгновение слуховое окно взрывается огнем и дымом, вместе с обломками рамы из него вылетает человек, все еще сжимающий в руках автоматическую винтовку, и глухо шмякается оземь перед самым парадным входом.

На мгновение стрельба прекращается, все, как завороженные, наблюдают за этой картиной — и я слышу, как Василий орет мне в самое ухо, изо всех сил хлопая меня по плечу:

— Молодец, Влад! Так его, блин! Снял гада, ей-богу, снял!

Я устало улыбаюсь в ответ — и тут из дома раздается усиленный мегафоном голос:

— Немедленно прекратите огонь! Повторяю, немедленно прекратите огонь! С вами говорит сотрудник Интерпола лейтенант Джон Полянски. Повторяю: немедленно прекратите огонь!..

— Четвертый, — пробормотал я себе под нос, поднялся на ноги — благо огонь действительно прекратился — и стал осматриваться в поисках подходящего оружия.

* * *
— С вами говорит сотрудник Интерпола лейтенант Джон Полянски.

Неживое дребезжание равнодушной жести.

Собственно, говорит с нами не лейтенант, а коротышка-переводчик — не поймешь, мафиозный или интерполовский — а русоволосый громила-лейтенант стоит рядом и, время от времени наклоняясь к коротышке, что-то угрюмо бубнит ему в ухо. Похоже, единственного знатока русского языка в их группе мы с Эли недавно ухлопали.

— Капитан Василий Прохоренко, — Василий поправляет фуражку и коротко козыряет. — А ну-ка, предъяви удостоверение, лейтенант!

Картина напоминает сцену из классического боевика: перевернутые столы, трупы, звенящие под ногами гильзы; слуги закона с одной стороны, бандиты — с другой, готовые в любую секунду вновь открыть огонь. А два босса, видя, что силы примерно равны, решили вступить в переговоры.

Только интерполовец в роли заместителя убитого босса мафии и мы с Эльвирой не вписывались в общую картину, освещаемую несколькими чудом уцелевшими фонарями и двумя догорающими милицейскими машинами.

Прохоренко вертит в руках удостоверение: видно, что в английском он не силен. Но печать и фотография на месте, надпись «INTERPOL» тоже присутствует — и капитан кивает, возвращая удостоверение лейтенанту.

— Какого хрена ты делал среди этих бандитов, лейтенант? — Прохоренко все это явно не нравится, и я его прекрасно понимаю.

— Мы проводили здесь свою операцию, капитан, и ваше вмешательство все испортило. Погибли три наших сотрудника.

— Блин! Почему без нашего ведома?! Ты в какой стране находишься, лейтенант?! А людей и у меня полегло немало. Лезете, блин, не в свое дело!.. Короче: прикажи своим бандитам сложить оружие — и едем разбираться в управление. Подкрепление я уже вызвал.

Коротышка старательно переводит, лейтенант внимательно слушает, склонив голову.

— Господин лейтенант ничего не имеет против, — заявляет коротышка, — но эти люди ему не подчиняются, так что он может только посоветовать им сложить оружие — а никак не приказать. Кроме того, здесь присутствуют куда более опасные преступники, непосредственно виновные в гибели трех сотрудников Интерпола, а также во многих других преступлениях. Господин лейтенант требует их выдачи.

Ну конечно! Только заикнись он о вампирах — и никакое удостоверение не поможет — Прохоренко сразу санитаров из психушки вызовет!

— И кто же они?

— Один из них стоит позади вас.

— Влад? Да я тебя скорее арестую! Ты мне тут еще покомандуй, блин! Он нам помогал, понял?!

Правильно, капитан, так его! Помогал, помогал, еще как помогал — и не только сейчас, но и последние лет двадцать!

— Тем не менее, господин лейтенант ОФИЦИАЛЬНО ЗАЯВЛЯЕТ вам, что он — опасный преступник, который давно разыскивается Интерполом за совершение ряда тяжких преступлений.

Слова падают ржавыми чугунными отливками на мерзлую кладбищенскую землю.

— Ну, тогда покажь ориентировку! Или, может, у тебя и ордер есть, лейтенант?

На мгновение капитан оборачивается и незаметно подмигивает мне: ничего, мол, парень, не бойся, я тебя в обиду не дам!

Спасибо, капитан! Только, чую, добром это не кончится — и для тебя в том числе.

— Господин лейтенант не уполномочен предъявлять вам подобные документы, но он официально заявляет…

— Нет, это Я ОФИЦИАЛЬНО ЗАЯВЛЯЮ, — срывается вдруг на крик с трудом сдерживавшийся до того капитан, — что ты, лейтенант, мать твою, ЗАДЕРЖАН! Задержан за превышение своих служебных полномочий на территории нашего суверенного государства! А также за попытку ввести в заблуждение органы правопорядка, и еще по обвинению в клевете и по подозрению в связях с организованной, блин, преступностью! Сдать оружие!!!

Перевода не потребовалось. Мигом оценившие ситуацию гангстеры и омоновцы начали быстро оттягиваться назад и спешно занимать укрытия. Лейтенант вдруг резко вскинул руку. Но целил он не в меня, а в капитана! Он оказался подготовлен куда лучше, чем предыдущие трое: даже я со своей вампирской реакцией опоздал. Два выстрела почти слились в один. Прохоренко покачнулся и стал медленно оседать на землю, а интерполовец, выронив пистолет и зажав здоровой рукой правое запястье, из которого хлестала кровь, зигзагами бросился к дому. Я выстрелил ему вдогонку, но промахнулся. Со всех сторон уже трещали выстрелы, но я, не обращая на них внимания, склонился над упавшим капитаном.

Багровая, судорожная пульсация, и в самой сердцевине — медленно расползающаяся чернота.

Прохоренко получил пулю в живот. Рана смертельная — это я понял с первого взгляда. Но мучиться он будет еще несколько часов. Впрочем, выход имелся. Вот только согласится ли Василий?..

— Влад, не дай ему уйти! — прохрипел капитан. — Ах он сволочь! Интерпол его мать! Да я его…

— Он не уйдет, Василий, — кивнул я. — Я доставлю его тебе.

— Со мной все, Влад. Отбегался. А ты… не дай ему уйти! Слышишь, блин?!

— Слышу, капитан. Но с тобой еще не все. У тебя будет выбор. Но об этом после. Я пошел. Жди. Скоро вернусь.

Внутренний взгляд распахивается, охватывая все поле боя разом.

Изъязвленный чернотой пурпур. Но чернота уже не опасна, она медленно уходит.

Эльвира.

Охристый посвист пуль. Охристый, карминный, медно-желтый. Сиреневого нет. Кончился у них аргентум!

А на остальное — плевать.

Грязно-серые, бурые, лиловые с прозеленью силуэты. Черные вспышки.

Рядом — ждущий металлический взблеск оружия.

Я иду, лейтенант Полянски. Я уже иду.

Встать в полный рост. Тут нет ничего страшного — для меня, вампира! Мы играли на равных, лейтенант. У тебя был шанс. Но ты его не использовал. Все, господа, я разозлился всерьез. Теперь пеняйте на себя!


В первый момент «мафиозники» просто опешили от такой наглости и на несколько секунд даже прекратили стрелять, так что метров десять я прошел совершенно спокойно.

А потом на меня обрушился свинцовый ливень.


Короткая, привычная вспышка тупой серой боли. Еще. И еще.

Я шел. И чувствовал, как спереди на меня накатывают волны черного, животного страха. Их страха. Страх и Смерть — они ведь одного цвета. Но я их не спутаю, нет…

Только бы не попали в голову!

…Проклятье! Накаркал.

Мгновение растягивается жевательной резинкой — а потом начинает схлопываться. И на другом конце этой резинки ко мне стремительно несется огненный шарик, увеличиваясь в размерах.

Я знал, что увернуться не успею.

«Если бы мы еще могли растекаться туманом…»

Пуля прошла сквозь мою голову.

За какой-то неуловимый миг до того она была передо мной, готовая вонзиться в мой мозг — и вот она уже позади — а я продолжаю идти дальше!

«Если бы мы могли растекаться туманом…»

Я могу растекаться туманом!

Ага, бурые и серые силуэты пятятся. Некоторые уже бегут. От меня, что ли? А не надо было в меня стрелять! Больно, все-таки..

Что-то начинает ритмично колотиться на самой периферии сознания. Наверное, это автомат в моей руке. Иначе отчего бы бегущие начали дергаться, валиться на землю, чернеть, скукоживаться?

Вот уже и не дергается никто. Почернели, успокоились.

Только лилового с золотом лейтенанта по имени Джон Полянски среди них нет. Значит, он в доме.

Иду туда.

Позади уже бегут опомнившиеся блюстители порядка.

Багряно-вороная ненависть; охристая, с карминными потеками, злорадная радость.

— Как… как вам это удалось?! — надтреснутый, ярко-зеленый с уходом в аквамарин фальцет молоденького сержанта. — Бронежилет? — мямлит он, с ужасом глядя на мой изорванный в клочья пулями и окровавленный костюм.

— Не-а, — с ухмылкой мотаю я головой. — Рекламу смотреть надо. Быстрорастворимый аспирин УПСА — все зарастает, как на собаке!

Кажется, он принял меня за сумасшедшего. В тот момент он был весьма близок к истине.

Внутри было темно — но не для меня: я быстро отловил прятавшегося в боковом коридоре бандита, молча запрокинул ему голову, впился клыками в горло — мне срочно требовалось восполнить потерю крови: все-таки несколько десятков пуль не проходят бесследно даже для вампира.

Он и не пикнул.

Безумное, запредельное наслаждение. Когда чужая жизнь вместе с хмельным багряным напитком перетекает в тебя, становится твоей…

Утолив голод, иду дальше, но вскоре останавливаюсь. Сил просканировать все здание внутренним взглядом уже не осталось, несмотря на выпитого гангстера. Конечно, потратив пару часов на поиски, я найду лейтенанта и так — никуда он не денется. Но… до рассвета не так уж много времени, а у меня еще немало дел этой ночью. Умирающий капитан, несчастные мальчики в подвале, раненая Эльвира, наступающий на пятки Бессмертный Монах со своими людьми, которые, похоже, ведут еще какую-то двойную игру…

Надо уходить. Но я еще приду за тобой, Джон Полянски! Я вернусь! Слышишь? Я обещал капитану — и я сдержу слово! Я вернусь.

Во дворе пусто. Никого из живых. Если не считать моей вампирессы Эльвиры и умирающего капитана.

— Ну, вроде, все, — устало улыбнулся я Эльвире. — Пошли отсюда. Нам еще в подвал успеть надо. Вот только капитана заберем.

— «Клиент»? — как-то странно взглянула на меня Эльвира, прихрамывая позади.

— Нет, — отрезал я. — Надеюсь, что нет. Он может стать одним из нас. А если он не согласится… Тогда ты подаришь ему легкую смерть.

— Хорошо, Влад, — очень серьезно кивнула Эльвира. — Но лучше бы он согласился.

Она склонилась над лежащим на земле капитаном.

— Ну что, Василий, не возражаешь против небольшого путешествия?

— Куда? — с трудом прохрипел капитан. — В Преисподнюю? Кто ты, Влад? Я видел, как ты шел, блин!..

— Я? Ну… считай, что-то вроде ангела. Ангела Смерти. У тебя есть выбор: стать таким, как я, и воевать с этими сволочами дальше — или умереть. Впрочем, умрешь ты в любом случае.

— Я… таким, как ты! — выдохнул капитан. — Я их… всегда давил, гадов. Да я… зубами им глотки рвать буду!..

— Именно о том и речь! — не удержавшись, расхохотался я. — Он наш, Эльвира! Хватай его — и понесли. Ах, черт, у тебя же нога!..

— Ну и что? — искренне удивилась Элис. — Мы полетим!

— Мы?.. — наверное, челюсть отвисла не только у капитана, когда Эльвира, скромно потупившись, поднялась на метр над землей и зависла в воздухе.

— Просто по-другому у нас бы не получилось. Вот я и решила, что раз надо — значит, я тоже должна научиться летать. Прямо сейчас…

— Ладно, потом, — прервал я ее, — вот доберемся до подвала — там и расскажешь все. Хватай капитана — и полетели. Держись, Василий, сейчас будем возноситься!


Уже с высоты я в последний раз окинул взглядом поле боя и невольно поморщился:

— Черт, столько жратвы зря извели!

Глава III То Live Is то Die[6]

These агеthe pale of death
Which men miscall their lives[7].
«Metallica», 1988

1

Поначалу Эльвицу с непривычки заносило на виражах, да и наша ноша отнюдь не способствовала полету. Так что по дороге мы чуть не сшибли несколько фонарей, чудом избежав столкновения в последний момент, едва не «подключились» к злобно загудевшей на нас пронзительно-голубой линии высокого напряжения, а пару тянувшихся к нам веток мы таки снесли — хорошо еще, что я снял капитану боль, и он этого даже не заметил.

Добравшись наконец до места, мы ухнули вниз, и я едва успел замедлить падение. Все же посадка получилась не вполне мягкой. Капитан негромко застонал.

— Приехали, Василий. Сейчас «лечить» тебя будем, — сообщил я.

— От смерти не вылечишь, — прошептал Прохоренко.

— Верно мыслишь, капитан! — почему-то мне было весело, хотя ничего веселого не происходило. — Только мы тебя не от смерти, а от жизни лечить будем. Есть такое универсальное лекарство от всех болезней…

— Гильотина, что ли? Или цианистый, блин, калий? — через силу усмехнулся Василий.

— Вроде того. «Поцелуй вампира» называется. Элис, ты не находишь, что у капитана вполне наш юмор?

— Нахожу, — улыбнулась Эли. — Вы будете с нами, капитан! Мы еще знаете как повеселимся завтра, празднуя ваше воскрешение!

— Ребята, делайте, что хотите, — Прохоренко попытался махнуть рукой, но это ему плохо удалось. — Сдохну — не обижусь. Все одно я уже не жилец, блин. Ну а если оклемаюсь и смогу еще того лейтенанта достать — большое спасибо скажу.

— Сдохнешь, а потом оклемаешься и достанешь, — пообещал я Василию, который не нашелся, что ответить, поскольку от наших «пояснений» у него явно начала ехать крыша.

Так, развлекая по дороге уже почти мертвого капитана, мы осторожно спускались в подвал по выщербленным ступеням.

Жалобный скрип двери.

Последние две ступеньки.

Пришли.

— Это мы, ребята! — машу рукой в темноту.

Молчание.

Здесь что-то не так!

— Эльвира…

В следующее мгновение в дальнем углу вспыхивает кровавый глаз лазерного прицела. Смертоносная светящаяся нить с клубящимися в ней пылинками упирается в грудь Эльвиры — как раз под левым соском.

— С прибытием! — раздается в углу чей-то насмешливый, чуть картавый голос. — А вот и парочка влюбленных трупов. Стойте, где стоите, и продолжайте держать эту падаль. Скоро за вами приедут — подождите немного. И не вздумайте дергаться — в стволе у меня серебро!

Очень интересно. Второй раз нас пытаются взять «живьем». Что-то не похоже на Бессмертного Монаха, если верить рассказам Генриха. Его люди явно ведут какую-то свою игру. Если это вообще его люди.

Наконец мне удается их рассмотреть. Не его, а именно их. Второй засел в самом дальнем углу подвала. В руках у него точно такая же автоматическая винтовка «М-16», как и у первого, с посеребренным штыком и подствольным гранатометом. Только вместо лазерного прицела на ней установлен инфракрасный. И целится он в меня. А у того, что держит на прицеле Эльвиру — инфракрасные очки.

Да, ребята подготовились серьезно. Я бросаю два коротких взгляда налево и направо. Нет, их только двое. Но можно не сомневаться: скоро здесь появится целая бригада. Небось и способы удержания у них разработаны. Что там: распятия, пентаграммы, чеснок, серебро, святая вода, омела?.. Вполне достаточно, а есть наверняка и еще что-то. Эльвириных «крестников» в подвале, естественно, нет — успели увезти. Мальчишки небось и сопротивления не оказали. А этих двоих оставили караулить нас.

Да, времени у нас практически нет, тем более что и рассвет уже скоро. Но сдаваться им никак нельзя — независимо от того, зачем мы им нужны (могу себе представить — зачем!). Ну что ж, сегодня у нас ночь чудес — попробуем сотворить еще одно и вырваться отсюда.

— Интересно, а зачем мы вам понадобились? — бросаю я пробный шар. — Такие холодные, скользкие, можно сказать — замороженные заживо… (Пойми, Эльвира, ну, милая, ты должна понять! Ведь ты уже один раз проделывала подобный трюк сегодня!) Зачем мы вам? Будете держать нас в холодильнике и изучать? Так мы можем обойтись и без холодильника! (Есть! Она поняла!) Я ощущаю, как слегка касающаяся меня рука Эльвиры начинает быстро коченеть — и поспешно включаю свою собственную «криогенную установку». Дайте нам только пару минут, чтобы как следует понизить температуру — и мы еще посмотрим, помогут ли вам ваши инфракрасные приборы, работающие на тепловых лучах! Ну а лазер… доберемся и до него!

— Ты что, совсем умом тронулся, мертвяк? — интересуется тот, что держит на прицеле Эльвиру. — Или решил шизиком прикинуться? Прикидывайся-прикидывайся, недолго тебе осталось! У нас небось по-другому запоешь!

— У вас? — изумляюсь я. — Это где же? В Интерполе? А я-то думал, вы нас просто убиваете — без суда и следствия. Ошибался, выходит. Прошу прощения. Образцово-показательный суд над вампиром! Звучит. Правильно, Правосудие — оно для всех! And justice for all!

Ага, зашевелился; пытается перенастроить свои очки. И тот, второй, тоже явно забеспокоился. Главное, чтобы они не заподозрили раньше времени, в чем дело. Еще минута…

— Что-то больно разговорчивый ты, покойничек! По-моему, ты просто напрашиваешься на пулю. Для начала — в ногу — чтоб не был таким прытким. Следовало бы укоротить тебе язык, но он нам еще понадобится…

Нет, конечно, исполнить свою угрозу он не решается: ведь тогда ему придется на какое-то мгновение оставить «без присмотра» Эльвиру — а на такое он не пойдет… Ну, кажется, все — предел. В конце концов, физики уже давно установили, что Абсолютный Нуль недостижим!..

— Эй, вы что там творите? Стоять на месте!

— А мы и стоим, начальник. Разве не видите?

Не видят! Остался лазер. Ну что ж — лазер…

Я знал, именно знал: у меня получится! Откуда? Не важно!

Я мысленно потянулся к упирающейся в грудь Эли ниточке луча, скользнул по ней прямо к излучающему энергию кровавому зрачку, припал невидимыми губами… Отдай мне свою силу! Отдай!..

Жгучий поток хлынул внутрь — поток чужеродной энергии, которая вот-вот сожжет меня изнутри, испепелит, как солнечный свет…

Нет, врешь! Не выйдет! Я впитаю тебя, переварю, как кровь и жизнь очередного «клиента»! Я…

— Что за…

Лазер гаснет.

— Эли, падай!

Прости, капитан — но уложить тебя аккуратно нет времени.

Грохот выстрелов — отчаянный, суматошный. Аргентум противно визжит над нашими головами, рикошетит от стен.

Внутри, ища выхода, бурлит чуждая энергия. Черт, как бы у меня лазеры из глаз бить не начали! По ним ведь и засекут.

…Пора!

Распластываюсь в броске, не вполне понимая: кто я, что я? лечу, бегу, прыгаю? тело? туман? Мгновения смазываются, пространство подвала искажается под немыслимым углом; я вижу медленно поворачивающийся мне навстречу ствол, судорожно дергающий спуск палец — но выстрела нет! Молодец, парень — весь магазин с перепугу высадил!

Посеребренный штык проходит впритирку к моим ребрам — и я, приземляясь, просто бью интерполовца кулаком в висок. Не кулаком — короткой черной молнией. Такое ощущение, что в последний миг я успеваю увидеть удар его глазами. Вокруг взрывается темнота. Черт! Неужели убил?! Ведь он нам живым нужен! Ладно, потом.

Второй бросок, вдоль стены — стремительной тенью, размытым пятном без очертаний — наверное, так я выгляжу со стороны… И щелчок вставляемого в гнездо магазина похоронным набатом отдается в ушах. Я не успеваю, не успеваю!

Успел — не я. Успела Эльвира. Силуэт поднимающего винтовку человека на мгновение раздваивается. Короткий вскрик, хруст. Лязг металла…

Стон.

Странно! Почему он еще жив?

— Ты что, ему шею не сломала?

— Нет, только руку. Я же есть хочу! — почти детская обида в голосе.

Действительно, экая я свинья: сам закусить успел, а об Эльвице и не подумал!

— Погоди, сейчас посмотрю, что с моим. Кажется, я слишком сильно приложился.

Нет, ты гляди, уже шевелится! Живучий попался. Очень хорошо. А то второй, похоже, по-русски ни бум-бум. А мой английский, особенно разговорный, оставляет желать лучшего.

Перезаряжаю его винтовку, забрасываю за плечо. Инфракрасные очки тоже пригодятся. Ага, вот запасные магазины, гранаты, пистолет, нож… Ч-ч-черт! Жжется! У него не только клинок посеребренный!

Отбрасываю подальше опасную и бесполезную для меня игрушку.

Первое, что видит очнувшийся интерполовец, — это горящие угли моих глаз и дуло собственной «беретты», глядящее ему в лоб.

— Вот теперь и поговорим… покойничек! — сообщаю ему я.

— На себя посмотри! — огрызается он.

Плохо. Раз огрызается, да еще и острит — значит, быстро «расколоть» его не удастся. А времени у нас нет. Или он просто еще не понимает, что с ним случилось? Думает, я с ним шутки шутить буду? Они с такими, как мы, не церемонятся — и мы с ними не станем!

— Речь сейчас не обо мне. Эли, не трогай пока своего! Смотри только, чтоб не выкинул чего, — я коротко бросаю взгляд в ее сторону и тут же вновь сосредоточиваюсь на своем подопечном. — Твой приятель по-русски говорит?

— Нет.

— Очень хорошо. Эли, закусывай спокойно. Приятного аппетита.

— Спасибо.

— No! No! Please, no!..

Голос захлебывается; хриплый, булькающий вздох, негромкий стон; отчаянная багровая вспышка — и расползающееся чернильное пятно; исходит дымкой, истончается…

Все.

— С ним — все. А у тебе есть шанс. Понял?

— Упырем сделаете? — кривая усмешка. Вот только губы у тебя дрожат. Дрожат ведь? Да, я тебя понимаю! С бандитом или даже с маньяком-психопатом, приставившим тебе нож к горлу, есть хоть какой-то шанс договориться. Запудрить мозги, подкупить, обмануть, отвлечь внимание, выбить нож… В конце концов, и бандит, и психопат — тоже люди. А вот с вампиром, живым мертвецом… Я хорошо вижу кромешный мрак животного ужаса, который уже подступает к горлу парня. К горлу…

Мой острый ноготь почти ласково касается шеи интерполовца, и тот дергается, как от укуса.

— Поверь, это — ни с чем не сравнимо! Уж я-то знаю. Это стоит жизни, парень! Неужели ты не хочешь…

Молчит. Ладно.

— Можно и по-другому: когда нож входит тебе в кишки, медленно проворачивается…

Черт, самому противно — хотя уж я, казалось бы, ко всему должен был привыкнуть. Но на войне все средства хороши. Мне нужна информация — и я ее добуду! Если понадобится — стану резать его на кусочки. Вот только времени может не хватить.

— Поверь, мне очень не хочется так поступать — я ведь вампир, а не садист. Но ты можешь просто не оставить нам выхода. Пожалуй, я начну с того, что у тебя в штанах. Да, от этого ты можешь умереть — но не сразу, далеко не сразу!

Я сделал вид, что лезу за ножом. Пока — только вид. Но если он будет упрямиться…

Парень отшатнулся, вжался спиной в стену, инстинктивно пытаясь отодвинуться от меня подальше.

— Нет… не надо! Пожалуйста!

Все! Сломался. Он мой. Быстро, однако. Я думал, он покрепче окажется…

— Хорошо. Я могу не мучить тебя. И оставить в живых. Даже не делать таким, как я. Но ты должен мне кое-что рассказать. Мертвецы, они, знаешь, бывают довольно любопытны.

— Как я могу верить тебе на слово? И не говори мне, что мертвые не лгут!

— Ты прав. Лгут. Но у тебя нет выбора. Тебе придется поверить и ответить на мои вопросы — или умереть. Умереть такой смертью, какой я и врагу не пожелаю! Я тебя даже целовать не стану — слишком много чести. Ну так как?

— Что ты хочешь знать? — с трудом выдавил он. Хорошее воображение у парня. Небось, как представил себе, что может сделать с ним оживший покойник…

— Во-первых: почему ты так хорошо говоришь по-русски?

— Потому что — русский! — он даже фыркнул. Вот, мол, какой вампир недогадливый попался! Ничего, пусть расслабится немного — посмотрим, как тебе понравятся следующие вопросы.

— Ты работаешь в Интерполе?

— Да.

— В подразделении «Z»?

Пауза.

— Да.

Ага, значит, и до нас эта зараза добралась. Очень интересно!

— Вас придали в помощь майору Жану Дювалю?

— Откуда ты?!

— Можешь не продолжать. Следующий вопрос, и постарайся хорошо подумать, прежде чем ответить. Почему вы нас просто не убили? Зачем мы вам нужны?

На этот раз пауза была куда более долгой.

— Они… они хотят вас изучить.

— Они?

— Исследовательская группа при подразделении «Z». Я не знаю подробностей, — парень заспешил, словно боясь, что я ему не поверю, — знаю только, что это какой-то секретный международный проект. Минимум семь стран. Интерпол — «крыша», а кто там всем заправляет на самом деле — не знаю! Честное слово, не знаю! Мы только исполнители. Ловим таких, как ты — и передаем ученым. Я не знаю, что они с вами делают! Клянусь, не знаю!.. — кажется, у него начиналась истерика, так что пришлось слегка хлестнуть его ладонью по щеке.

Интерполовец пришел в себя почти сразу. Осекся на полуслове, мотнул головой, словно отгоняя наваждение, покосился на меня, отвернулся.

— Курить будешь? — почти дружески осведомился я, доставая сигареты.

Он только судорожно кивнул. Я дал ему прикурить, прикурил сам и подождал, пока он сделает несколько затяжек. Надо спешить, но сейчас нельзя перегнуть палку. Это ж надо: я — в роли вампира-следователя! Кто б раньше мне сказал…

— И много наловили? Таких, как мы? — поинтересовался я небрежно.

— У нас в городе — двоих. И еще двоих малолеток отсюда забрали. Сволочи! — неожиданно окрысился он, на миг забыв о себе. — Детей-то — за что?! Жечь таких, как ты, надо! Осиной! Каленым серебром!

— Вот и жгли бы. Как брат Жан.

Недоуменный взгляд.

— Ну, майор ваш. Жан Дюваль. Он так и делает. Убивает нас. Это, по крайней мере, честно. Он — нас; а мы — его, если достанем. А вы?!

Он промолчал.

— Никогда не задумывался, зачем они нас исследуют? Эликсир бессмертия ищут? Лекарство от рака? Или что-то другое? Молчишь?! — теперь уже завелся я. — Хочешь верь, хочешь нет — а сюда я шел, чтобы помочь этим детям! Упокоить. Они просили потому, что сами — не могли. А теперь ваши «ученые» опыты на них ставить будут! На детях — опыты! Ты понял?! На мертвых детях! Куда их повезли?! Говори!!!

— Исследовательский центр… при институте… институте биохимии.

— Знаю. Где именно?

— Экспериментальная лаборатория. Закрытая. Корпус номер семь. Самый дальний. За забором.

— Понял, — видел я это здание когда-то издалека. Так вот, значит, что там… — Теперь: что можешь сказать о майоре Жане?

— Ну…

Короткая тревожная вспышка на самом краю сознания. То самое чувство опасности, которое столь хорошо развито у нас, вампиров — да и кое у кого из людей.

Я прыгнул с места, как сидел — прыгнул, упал, поспешно откатился в сторону.

Очередь была на полмагазина, от души. Чтоб наверняка.

Полтора десятка серебряных пуль. Не среагируй я вовремя — со мной было бы все кончено.

Но пули не пропали даром. Я видел, как дергается в смертной агонии тело интерполовца, как сползает на пол, оставляя на стене кровавый след.

Я сдержал слово. Не мы убили тебя — свои.

Я не стал стрелять в ответ — просто швырнул в узкий прямоугольник входа трофейную гранату.

От грохота разом заложило уши, но я все же расслышал чей-то отчаянный крик. Вот только всех их граната навряд ли уложила. Как опомнятся — жди ответного «гостинца».

— Эли, тут есть другой выход?

— Нет.

Вляпались. Прорываться наружу? С умирающим капитаном — не прорвемся (да и без него — сомнительно), а бросить его здесь… Да, я убийца и вампир — но своих я не бросаю!

Черт, что же делать?!

— Мы влипли, Влад?

— Да, Элис. Но мы выберемся! Мы обязательно выберемся! Главное — очень захотеть! Главное — поверить!.. — я плохо соображал, что говорю ей, а на глазах уже каким-то образом оказались трофейные инфракрасные очки. Вампирское ночное зрение, помноженное на достижения техники — какое-никакое, а преимущество! А то внутренний взгляд забирает уж слишком много сил. Ну-ка, ну-ка, осмотримся… Мягкая пульсация серого и зеленоватого, видимость — как сквозь толщу воды, но предметы проступают куда отчетливей, чем даже при моем зрении. А это что за странный квадрат на полу — отсвечивает бледно-лиловым, переливается?.. Никак люк? Что ж я его раньше не заметил? Не вампир, а слепая тетеря! Нет, тетеря — она глухая… А, не важно!

Я явно перестарался — крышка люка едва не осталась у меня в руках.

— Элис, быстро — хватаем капитана — и ноги! Туда, влюк. Винтовку не забудь — пригодится!

— Влад! Он совсем плох! Как бы он…

— Выдержит! Держись, капитан, уже недолго осталось!

За шиворот сыплются целые пласты многолетней пыли, подошвы скользят на влажных скобах. Колодец теплоцентрали. Повезло!

Каким-то чудом спускаем вниз капитана, и я задвигаю крышку на место.

Вовремя. Гулкие раскаты выстрелов. Палят явно наобум, боясь сунуться внутрь. Но это ненадолго.

Над головой — толстые трубы в блестящей изоляции, с торчащей из стыков стекловатой.

Сгибаемся в три погибели, ползем по узкому тоннелю. Ничего, потерпи, капитан! Сейчас мы найдем другой колодец, выберемся отсюда — и Эли сделает все, что нужно…

— Влад… — я едва расслышал голос капитана. — Чего у тебя руки такие холодные?

Непонятно, бредит он или нет. А ведь мы и вправду все еще «замороженные»!

— На Деда Мороза тренируюсь.

Он слабо улыбается.

— Со мной все, Влад. Бросайте. Отхожу я. Спасибо… за все.

Мы с Эльвирой обмениваемся короткими взглядами, и я киваю. Осторожно опускаю капитана на пол.

— Нет, капитан. Не дадим мы тебе уйти просто так. Мы обещали. Так что приготовься к рождественскому подарку: поцелую Снегурочки!

— А что, скоро Рождество?

— Да. Твое рождество. Второе. Ну что, готов, Василий?

— Как пионер, блин, — сил на улыбку у него уже не осталось.

Я отступаю на шаг назад, и Эльвица, встав на колени, склоняется над капитаном.

Сейчас я почти завидую Василию. Испытать такое еще раз… За это действительно можно отдать все!

Отдать жизнь.


Как раз в тот момент, когда мы втаскивали бесчувственное тело капитана в найденный наконец колодец, в дальнем конце тоннеля блеснул свет фонаря. Поздно, господа! — злорадно ухмыльнулся я, водружая поверх люка кстати подвернувшуюся бочку с засохшим цементом. — Ариведерчи! Еще увидимся!

Дверь подвала была заперта, но я просто как следует пнул ее ногой, и висевший снаружи замок, отчаянно крякнув, с лязгом отлетел в сторону.

Несколько вытертых ступеней, дверь подъезда.

Вот оно — бледнеющее ночное небо, усыпанное умирающими блестками предрассветных звезд.

Мы успеем! Мы должны успеть!


Мы успели.

Это, конечно, была не моя прежняя квартира — старая хибара на окраине города, купленная мною за бесценок пару лет назад. Но светозащиту здесь я установил не хуже, чем в моем старом убежище, а удобства… хрен с ними, с удобствами! Тут вся «жизнь» летит под откос…

«Твой скорбный труп не пропадет», — пробормотал я, укладывая в гроб тело капитана и закрывая его крышкой — ритуал все-таки надо соблюдать!

Гроб — не тот, из которого я восставал; другой, поплоше — хранился тут в кладовке еще с тех времен, когда я только оборудовал это убежище. Тогда я отсыпался в нем днем, в подвале, дабы не мотаться на дневку через весь город. Конечно, на машине можно было бы обернуться быстро, но я еще до Приобщения недолюбливал автомобили, и в итоге за всю свою посмертную «жизнь» так и не научился их водить.

Зря, конечно — но есть некоторые привычки и предубеждения, против которых мы бессильны.

Я покосился на окровавленную серебряную пулю в углу. Ее мы извлекали из капитана каминными щипцами — ничего более подходящего не нашлось. Направился к кровати.

— И никакого секса! — строго заявил я плотоядно воззрившейся на меня Эльвице. — Спать! Нам завтра предстоит трудная ночь.

— Так-таки никакого? — наивно захлопала своими длиннющими ресницами Девочка Эли.

Ну что ты с ней будешь делать?!

2

На краю обрыва, за которым вечность,
Ты стоишь один во власти странных грез.
И, простившись с миром, хочешь стать беспечным,
Поиграть с огнем нездешних гроз.
Группа «Ария», «Ангельская пыль»
Два тела на ложах из прозрачного студня. Пригашенные лампы под потолком. Зеленоватый сумрак. Так выглядит мир сквозь прибор ночного видения. Откуда я это знаю ? Не важно. Негромкое жужжание. Лицо. Склоняется. Где-то я уже видел это лицо, видел, видел… Черты лица смазываются, разглядеть его никак не удается. Как всегда.

Как всегда ?!

Значит, так уже было? Было, и не раз?

Не раз… раз… раз…

Эхо звоном отдается в ушах.

Тот, что погружен в студень, не может ни видеть, ни слышать. Он — не здесь.

Откуда я знаю? Где я? Кто я? Это я лежу на студенистом ложе? Или кто-то другой? И кто лежит рядом? Кажется, женщина. Я хочу посмотреть, но не могу.

Не могу повернуть голову. Почему? Ведь я же гляжу со стороны! Почему я не могу просто повернуть голову и посмотреть? Почему?!

Может быть, потому, что у меня нет головы ? Нет тела ? Кто же я?!

Шепот в ушах (в ушах?!). Стоящий над ложем человек с кем-то говорит. Голос серый, с отливом в голубизну, на другом конце — антрацит. Слова смазываются, плывут; краски тоже расплываются, словно пьяный художник мазнул… нет, не так. Раздолбанный магнитофон тарахтит, тянет, жует пленку — наверное, садятся батарейки.

— …по сценарию? …хорошо. Результаты совершенно не… штампы! заезжено! За что вам платят ? За такие деньги могли бы… сценарий и пооригинальнее! Вам… фантазии? надо…

Шепот, шелест, скрип иглы по запиленной пластинке.

Другой голос. Темный пурпур, прожилки фиолетового, уход в багрянец. На самом краю — чернота хриплых трещин.

— …необходимы узнаваемые стереотипы …в книгах, фильмах. Иначе — отторжение. Нет базы… достраивать картинку… достоверности. Ведь конечный результат вас вполне устраивает ?

— Да, вы правы. Хорошо…

Голоса уплывают, комнату заливает молочной мутью, быстро переходящей в промозглую сырость болотного тумана, серую мглу, и вокруг смыкается чернота могилы…

* * *
Некоторое время я лежу с открытыми глазами.

Темнота не мешает. Я знаю, что снаружи — вечер. Уже почти стемнело. Еще чуть-чуть — и…

Я снова был там. В повторяющемся сне. И снова сон не хотел отпускать меня, он еще жил во мне, я слышал шелестящие голоса, видел погруженное в студень тело. На миг мне показалось, что стоит сейчас повернуть голову — и я наконец пойму…

Искушение было слишком сильным. Я повернул голову — и провалился в два изумрудных колодца, раскрывшихся мне навстречу.

— Ты опять был там?

— Да, Элис.

(Откуда она знает?!!)

— И я — тоже.

—  Ты?!!

— Я. Это уже не в первый раз. Только раньше я не говорила, потому что почти ничего не помнила. А теперь… Я знала, что ты рядом — но я не могла повернуть голову и посмотреть.

— И я — тоже! Значит, это ты — на том, втором ложе; как и я, залитая в студень?

— Да, Влад. Знаешь, иногда мне кажется… мне кажется, что там лежим мы-настоящие. В коме. Там мы, наверное, очень хотели жить — и на пороге смерти создали себе этот мир, мир посмертного существования — чтобы уйти сюда насовсем, когда врачи устанут бороться за наши жизни. Там мы еще живы — но нам осталось недолго.

Она помолчала.

— Когда я думаю об этом — мне становится страшно, Влад.

— Почему, Эли?

— Потому что я боюсь, что когда мы умрем тамздесь тоже все кончится. Навсегда.

— Ну, здесь мы уже умерли, — наигранно усмехаюсь я. — Но даже если все так и есть, и здесь мы — лишь беглецы от смерти, то когда наши настоящие тела там умрут, мы останемся здесь. Нам просто перестанет сниться этот сон.

— Я очень надеюсь, что ты прав, Влад, — Эльвира серьезна, как никогда. — Но еще больше я боюсь другого. Я боюсь, что там мы очнемся. И жизнь вновь станет серой и скучной. Как раньше. Как у всех них. А это все окажется только сном…

Вот как? Девочка моя, ты убежала от жизни — сюда, ко мне и теперь боишься вернуться?

Вот это — действительно страшно!

Я не стал говорить ей о своих подозрениях.

Нет-нет, мы всего лишь видим один и тот же сон! Просто сон. Один на двоих. Ну, может быть, не совсем сон. Прорыв в какую-то другую, невероятно искаженную реальность. Кто знает, на что способна извращенная, уже не человеческая психика немертвого?

Сон разума рождает чудовищ. А сон чудовища?..

Но если Эльвира все-таки права, и мы видим не просто сны — то там нас отнюдь не лечат, отнюдь не пытаются вернуть к жизни. Этого она может не бояться.

Все гораздо хуже.

Там на нас ставят какой-то эксперимент. Там нас ведут по сценарию, в конце которого может ждать только одно…

Так что пусть уж лучше наши видения окажутся просто снами, кошмарами для вампиров. Кошмарами, которыми мы пытаемся отгородиться от самих себя.

Да, отгородиться, защититься! Потому что если на самом деле мы лежим там, то все, что происходит здесь — сон, иллюзия! Чей-то идиотский сценарий, безумный эксперимент… Но ведь тогда на нас нет вины, нет ничьей крови! А значит… значит, мы, сами того не осознавая, хотим, чтобы кошмар оказался реальностью, встал между нами и нашей истерзанной, умирающей совестью, ее останками!

Но рано или поздно совесть умрет в нас окончательно.

И тогда мы проснемся.

Проснемся здесь.

Или…


«Еще немного — и я просто сойду с ума», — мысль была на удивление трезвой и отстраненной.

* * *
— Ну, ребята, у вас и шутки! Вы б еще крышку заколотили! Так же и задохнуться, блин, можно…

Эли не удержалась и хихикнула.

Крышка со стуком упала на пол, и капитан Прохоренко сел в гробу, являя собой живую (ну, скажем, условно живую) пародию на воскрешенного Лазаря. Встает из гроба Лазарь, оглядывается по сторонам и заявляет: «А вы, блин, кто такие? Почему здесь собрались? А ну-ка, предъявите документики!»

Вовремя капитан проснулся! Еще немного — и мы с Эльвирой утонули бы в дебрях психологии и самокопания, а там и до съехавшей крыши — рукой подать. Сумасшедшие среди вампиров встречаются куда чаще, чем среди людей. Взять хоть ту же Безумную Нищенку. Да и «нормальные» вампиры — не такие уж нормальные на самом деле. Пережить собственную смерть — не шутка! Посмотрю я на вас…

— А чего вы впотьмах сидите?

Та-а-ак. Кажется, сейчас придется объясняться.

Я выбрался из кровати и щелкнул выключателем.

Капитан сидел в гробу растрепанный, небритый, с синюшными трупными пятнами на лице, и ошалело моргал.

— С Днем Рождения, Василий!

— Спасибо… Только я зимой родился, в январе!

— То ты в первый раз родился. А сегодня — во второй, — как ребенку, объяснил ему я.

— А, ты в этом смысле…

Нет, он действительно ничего не понял!

— Посмотри на свою рану.

— А… — он осекся. Выбравшись из гроба, скинул заскорузлый от крови милицейский китель, сорвал продырявленную рубашку. Оторопело ощупал живот, колупнул ногтем корку засохшей крови…

— Охренеть! Даже шрама нет! — он замолчал, прислушался к собственным ощущениям. — И не болит ничего! Только сушняк жуткий, как с бодуна. И жрать хочется. Не, ну вы, блин, даете! Колдуны, блин! По небу летают, раны лечат… — некоторое время он пытается вспомнить какое-то слово. — Экстрасенсы, да? Ну я не знаю, как вас и благодарить! Вы ж меня прямо с того света… Я ж теперь по гроб жизни… — Василий споткнулся о гроб, в котором провел ночь, глянул себе под ноги — и резко умолк.

Нет, правду надо говорить сразу — какой бы страшной она ни была. Если отложить объяснения на потом — будет только хуже.

Я уже открыл рот, но Василий опередил меня — резво шагнул к примостившемуся в углу комнаты ветхому буфету, заглянул внутрь…

— О, да у вас тут вино! Ребята, можно глотнуть? Вы не подумайте, я не алкаш какой-нибудь, но такой сушняк…

Вино у меня стоит исключительно для интерьера. Вернее, для случайных гостей. Должна же у человека в доме водиться хоть одна бутылка вина?! Вдруг угощать кого-то придется? Я в этом смысле всегда гордился своей предусмотрительностью. Сами-то мы, вампиры, вина, понятное дело…

И снова меня опередили. На этот раз — Эльвица.

— Конечно! — мило улыбнулась она капитану, продемонстрировав белоснежные клыки — но Прохоренко не обратил на них внимания. Одним движением выдернув пробку, он жадно припал к бутылке «Каберне».

Черт, вот оно!

Жадно глотающий «Каберне» капитан. Подносящая к губам бокал Эльвица. Там, на банкете у Ахметьева. Подносящая к губам, делающая глоток, другой…

ВАМПИРЫ НЕ ПЬЮТ ВИНА! Вампиры вообще ничего не пьют и не едят, кроме крови!

Неужели и она, и капитан…

— Эльвира, а скажи-ка мне, тогда, на банкете — когда ты пила вино — что ты почувствовала?

— Ой, мне понравилось! А то мальчишки на вечеринки обычно всякую дрянь импортную покупали, а дома мне вообще не разрешали…

— А я тебе никогда не говорил, что вампиры не пьют вина?

— Нет. А что? — изумленно распахнутые изумруды.

— Да нет, ничего. Забудь, ерунда все это…

Вот так. Она не знала! И капитан не знает — вон уже полбутылки выхлебал — и ничего с ним не делается! И не сделается. Значит, главное — поверить? Поверить — или изначально не знать и быть уверенным?

Да! Именно так! И тогда нет ничего невозможного — скользить по лунному лучу, растекаться туманом, гасить лазерные прицелы, глушить радиотелефоны, пить вино, как при жизни, и получать от этого удовольствие… Что еще?! Что?! Что мы еще можем?!!

Голова кругом идет… голова… кругом… как во хмелю… во хмелю…

Я молча шагнул к капитану, отобрал бутылку.

В этом нет ничего особенного. Просто вино. Раньше я любил сухие вина. Хоть то же «Каберне». Что мешает мне выпить его сейчас? То, что я вампир? Чепуха! Эльвира — тоже вампир; и капитан. Да и по цвету оно похоже на кровь, и пьянит совсем как…

Терпкий, давно забытый вкус. Глоток, другой… Я отрываюсь от бутылки. Я сделал это! Я поверил, я убедил себя, я смог!!!

И что же дальше? В чем еще я могу убедить себя? Что мне теперь говорить капитану, а что — нет? А если… если не говорить ему, что он — вампир?!! — эта мысль настолько поразила меня, что я застыл с бутылкой в руке посреди комнаты, словно застигнутый солнцем горный тролль.

Застигнутый… солнцем…

Нет, слишком рискованно. Самовнушение — дело хорошее, но есть и банальная физиология.

Физиология вампира.

Восставшего мертвеца.

Проклятого.

Ему нужна свежая кровь, нужна чужая жизнь, чтобы сделать ее своей.

А стоит капитану выйти на солнце…

Или это тоже — условности?!! Тоже — вопрос веры, знания? Или незнания?!

Что, если…

Нет, слишком рискованно!

— …Хлебни еще, Василий. То, что я тебе сейчас скажу, на трезвую голову лучше не слушать. Да и на пьяную тоже.

Я достал сигареты и присел на край кровати.

* * *
— Проклятье! Блин! Что я теперь жене скажу?! Начальству?! — капитан мерил шагами комнату, как угодивший в клетку зверь. Убеждать его пришлось долго, но в конце концов, после нескольких весьма впечатляющих демонстраций, он все-таки поверил.

— Ты им ничего не скажешь. Их для тебя больше не существует. И тебя для них — тоже, — я чувствовал, какую боль мои слова причиняют капитану, но нарывы надо вскрывать сразу. Я не собирался ему лгать. — Забудь. Знаю, что не сможешь, но — забудь. У нас есть дело. И не говори, что тебя не спрашивали! Ты мог выбрать смерть — насовсем. Но ты выбрал месть. Ты ведь еще хочешь достать тех ублюдков? Того лейтенанта Интерпола, который тебя убил?

— Да! — капитан резко остановился. Его взгляд был подобен удару пули.

— Тогда надо спешить. У нас мало времени. Ночи сейчас короткие, и к тому же за нами охотятся.

— Это мы еще посмотрим, кто за кем, блин, охотится! — ощерился Прохоренко. — У тебя оружие есть?

— Есть, — я тоже оскалился в ответ. Таким мне капитан нравился куда больше. — Кое-что здесь, а кое за чем еще придется заехать. Должны успеть. Там, в шкафу, одежда. Переоденься. И умойся. А то вид у тебя, прямо скажем…

— …краше в гроб кладут, — закончила за меня Эльвица.

Да, кладбищенский юмор — тоже штука заразная!

Глава IV …And Justice for All![8]

Вновь и вновь я вижу сон:
Кровью залит горизонт,
И земля в огне на много миль.
Шесть минут до часа «X»,
Небо скоро рухнет вниз,
Ветер всех развеет, словно пыль!
Время убивать…
Группа «Ария», «Дух войны»

1

…Дверца сейфа заскрипела так, словно специально задалась целью поднять на ноги даже мертвых: ржавчина зубов крошится о сиреневое стекло, вот-вот готовое пойти изломами трещин. Ну и ладно, мертвые нам не помеха, а живые авось не услышат.

Оба пистолета были на месте, завернутые в заскорузлые от засохшего за эти годы масла тряпки. Главное — не перепутать: «парабеллум» — с обычными пулями, а вот в «ТТ» — аргентум. Кажется, так. На всякий случай проверил. Нет, не забыл, все верно. Теперь — запасные обоймы: четыре к «парабеллуму», две к «ТТ». Все, что есть.

Серая паутинка шороха.

Там, на лестнице, ведущей в подвал.

«Если это Бессмертный Монах — то прямо сейчас и проверим, насколько он бессмертный!» — зловеще усмехнулся я, передергивая затворы на обоих пистолетах…


…Когда панический топот ног стих, я направился к другому выходу.

* * *
Такси поймали здесь же. Все равно этим тайником я больше не воспользуюсь, а до моего убежища отсюда достаточно далеко. Транспортировать же капитана через полгорода по воздуху мы не собирались: силы нам еще потребуются — и во время самой операции, и потом, когда настанет время уносить ноги. Вот тогда и полетаем!

Водитель благоразумно не стал интересоваться содержимым тяжелых спортивных сумок, которые мы загрузили в багажник. Возможно, он и отказался бы нас везти, но теперь уже никуда не денешься. Не надо было останавливаться.

Несколько раз я перехватывал голодный взгляд Василия, так и сверливший мясистый загривок водителя. А неплохо держится капитан! Другой бы уже сорвался. Он ведь еще до Приобщения немало крови потерял…

— Здесь.

Мы остановились за два корпуса до объекта. Ни к чему обнаруживать себя раньше времени. Интересно, ожидают ли они нападения? Очень хотелось надеяться, что — нет, но рассчитывать всегда надо на худшее.

Я огляделся внутренним взглядом.

Зеленовато искрят воздушные потоки, спиралями закручиваясь вокруг молчаливых институтских корпусов. Рядом колышется другая, темная зелень с янтарными вкраплениями — это шепчутся между собой старые клены. В вестибюле ближайшего здания угадывался серый контур дремлющего вахтера. Редкие лазурные линии немногих задействованных электропроводов, неслышимый, едва ощутимый отсюда зуд бегущего по ним тока.

Красиво!

И все чисто. Поблизости никого нет.

Прежде чем перейти на обычное ночное зрение, оборачиваюсь.

Такси уже и след простыл… нет, не простыл еще — вот она, медленно гаснущая флуоресцентная дорожка. Рядом — двое. Пурпур и темный, переходящий в бурый, багрянец. Элис и капитан.

Все, хватит! На это уходит слишком много сил.

— Пошли.

Останавливаемся у предпоследнего корпуса, в зыбкой, скрадывающей очертания тени деревьев.

Трепещут, шелестят под теплым ветром кроны старых кленов, тянут к нам ладони-листья, словно пытаясь о чем-то предупредить. Спасибо. Я знаю, вы — с нами — а не с теми, кто ставит опыты на мертвых детях!

Может, еще свидимся.

Сухое вжиканье расстегиваемых молний. Масляные щелчки вставляемых в гнезда магазинов. Злорадный лязг затворов. Они тоже дождались своего часа!

На миг меня захлестывает ощущение, что где-то когда-то это уже было, было! Где? когда? со мной? с нами?

Не помню. Волна накатывает и уходит, оставляя лишь чувство ущербности, невозможности вспомнить. Ложная память? Что-то из прошлой жизни? Из предыдущих инкарнаций? Из того, другого, мира, где лежат под пригашенными лампами два погруженных в студень тела?

Может быть.

Сейчас это уже не имеет значения.

Ничто больше не имеет значения.

Nothing else matters!


— Возьми, капитан, — протягиваю ему инфракрасные очки, — у тебя пока с ночным зрением не очень. Значит, так: мы взлетаем, убираем охрану у входа, потом переносим тебя через ограду. Внутрь ты входишь через парадный вход, мы — через окна. И запомни: не жалеть никого! Невинных там нет. Они-то нас уж точно не пожалеют. Все. Мы полетели.

— Ни пуха!

— К черту!

С Эльвирой уже все оговорено. Земля, качнувшись, уходит вниз; в лицо упруго ударяет ветер. Мимо проносятся размазанные тени кленов, сливаясь в одну стремительно улетающую назад полосу. Сейчас я сам — такая же размазанная тень, темная молния, оживший кусок мрака…

You’ll see a darkness into my eyes;
I am a horror of crazy night![9]
Безумное, разметанное небо в переливах алмазной пыли. Желтый мистический глаз луны притягивает, манит.

Нельзя. Не сейчас!

Навстречу прыгает ломаная линия ограды. Ослепительная лазурь, нарастающее гудение — проволока-то у них под током!

Когда я успел перейти на внутренний взгляд?!

Не важно.

Почти невидимые нити сторожевых лучей проваливаются вниз. Ловлю поперечный поток и пускаю свой шершавый сиреневый шепот по его искрящему бледной зеленью краю:

— Эли! Выше!

Она услышит. Я знаю! Откуда?

Не важно.

Крона послушно расступается, принимая меня в себя. Мир смещается обратно, обретая нереальную четкость очертаний. Успеваю заметить темный вихрь с пурпурной сердцевиной, исчезающий в листве дерева по другую сторону от ворот. Мгновение назад я сам выглядел точно так же.

Так, где наружная охрана? Ага, вот один отливающий фиолетовым серебром силуэт, другой. Встопорщенные, ощетинившиеся металлом. А глубоко внутри пульсируют комочки черного страха. Они еще не знают — но предчувствуют. Они настороже, они…

Всего двое?

Нет. Третий… четвертый. За корпусом, с другой стороны. Сюда долетает лишь его слабый отсвет.

А вот здание прощупать не удается — густое переплетение лазурных линий режет глаза, надежно скрывая от взгляда содержимое корпуса — получше маскировочной сети! Хотя в окнах свет не горит. Странно…

Однако пора. Медлить нельзя. Времени у нас — до рассвета. И надо еще успеть вернуться. На миг я позволяю своим глазам вспыхнуть раскаленными углями. Короткий взгляд в сторону Эльвиры — и изумрудный высверк в ответ из приютившей ее кроны. До сих пор не могу привыкнуть к ее зеленым звездам!..

Ладно, вперед.

Мгновенное смешение. Листья разом обретают твердость камня, бритвами секут лицо. Плевать!

Корпус заваливается набок, небо — дыбом, звезды — врассыпную. И лишь совиный глаз луны остается прежним.

Удар. Упругий всплеск в ушах, разлапистый хриплый вскрик наждаком скребет по натянутым нервам. Миг неподвижности и сдавленной тишины. Клыки сами находят жилу. Пьянящее безумие сладостным потоком вливается в меня; я пью его силу, его жизнь, я делаю их своими! Я чувствую его отчаянный ужас, незаметно сменяющийся тоской обреченности, покорностью судьбе, и вот уже — гибельным восторгом, последним, смертным блаженством уходящего от поцелуя не-мертвого! О, если бы я сам мог испытать это вновь, наяву, а не в тех других, столь редких снах!.. Сны…

Ты знаешь, я завидую тебе, парень!

Честно.

Завидую еще и потому что, это — последнее, что ты чувствуешь!

Я бы тоже хотел уйти — так.


Рывком прихожу в себя — и с неожиданной ясностью понимаю, что все мы — мы, вампиры, — наркоманы. И наш наркотик — не кровь.

Хуже.

Много хуже.

Наш наркотик — смерть.

Собственная ли, чужая…


Ладно, проехали. Сейчас — не время для рефлексии. Мы здесь не за тем.

Внутренний взгляд.

Ухватываю картинку целиком, тут же вычленяя важное. Наружных охранников осталось двое. Эльвица уже «сделала» ближайшего — его силуэт на глазах блекнет, растворяется, исчезает. Да, именно так это выглядит, когда мы выпиваем из человека жизнь.

Одного надо оставить капитану — чтобы потом не отвлекался.

…Когда я поднялся, закончив связывать последнего охранника — «клиента» для Василия — я встретился с ней взглядом.

— Знаешь, Влад, — в ее голосе неожиданно прозвучала такая тоска, что меня невольно пробрал озноб, — мне кажется, еще немного — и я не выдержу. И попрошу тебя всадить мне осиновый кол в сердце. Кровь, все время кровь и смерть, ночь за ночью… И так — всегда, целую вечность?! Я не выдержу, Влад, я сойду с ума! Они же ЛЮДИ!

Черт! У нее «ломка»! Запоздалая — и оттого еще более страшная, чем у меня в свое время. Проклятье! Как не вовремя…

Отвечай же скорее, дубина, труп ходячий! Вспомни, что говорил тебе Генрих! Только жестко, жестко — как ладонью по лицу, с размаху!

— Ты сама знала, на что шла, Эльвира. Я тебя предупреждал. Помнишь? Так что теперь не жалуйся! Распустила сопли? Кол в сердце хочешь?! Будет тебе кол! Вот только разнесем на хрен этот гадюшник — и пожалуйста! А можешь на солнце выйти. Знаешь, как горят вампиры? Хочешь попробовать?!

— Влад… ты… ты что… — она в ужасе отшатнулась. Отчаянная обида плескалась в ее изумрудных колодцах, грозясь вот-вот вырваться наружу. — Это же… это же подло, Влад — то, что мы делаем! Это же все равно… все равно что воевать с детьми или с калеками!

Уж лучше бы она меня ударила.

— Мы не воюем с ними. Мы их просто едим. Как скот.

— Влад… но они же люди. ЛЮДИ! Мы ведь и сами были людьми! Опомнись!

— Опомнись — и что?! Что, я тебя спрашиваю?! Возьмем по пистолету и на счет «три» всадим друг другу по серебряной пуле в сердце?! Или будем загибаться в каком-нибудь подвале, воя от голода и сходя с ума — как твои «крестники»? Да?!

Она молчала потупившись. Кажется, ее понемногу отпускало, она приходила в себя.

Я шагнул к ней, обнял за плечи, заглянул в глаза.

— Ты ведь хочешь быть со мной? Быть не такой, как все? Купаться в звездном свете, скользить по лунному лучу, видеть мир таким, каким его видим мы? Хочешь, я научу тебя растекаться туманом? Хочешь?

— Да, Влад! Хочу! Я люблю тебя, я счастлива с тобой, я… мне нравится быть вампиром, но… если бы можно было никого не убивать! Мне страшно, Влад! Я схожу с ума от запаха крови, я наслаждаюсь, когда пью из них — но потом приходит отрезвление! Это… это как наркотик, Влад! (Ну да, несколько минут назад я думал о том же.) Я не хочу превращаться в зверя, в убийцу-наркоманку! Я только сейчас это поняла! Я не хочу больше убивать их — пусть они сами бандиты, убийцы — но они же беззащитны перед нами! Так чем мы лучше их?

— Ничем, Эли. Ничем. Мы хуже. Только те, к кому мы пришли сегодня, не беззащитны. Они запросто могут убить нас. Они уже убили многих таких, как мы, — я понимал, что мы теряем драгоценное время, но я должен был убедить ее, помочь окончательно прийти в себя, вытащить на поверхность ту, прежнюю, Эльвицу, которая… Иначе она действительно погибнет! Прямо сейчас. — Ты помнишь, что такое получить серебряную пулю? Так вот, здесь у них серебра на нас хватит с лихвой, я его чую! И серебра, и других сюрпризов. Не обольщайся, что мы так легко сняли охрану — внутри нам придется жарко!.. Ну что, согласна сыграть с ними на равных? Не побоишься? А потом… потом мы обязательно что-нибудь придумаем! Обещаю тебе, Эли! Думаешь, меня никогда наизнанку не выворачивает от того, что нам приходится творить? Думаешь, мне легко? Держись, девочка! Мы прорвемся! Все будет хорошо…

Я понимал, что несу чушь, что «хорошо» уже не будет никогда, что никакого выхода, никакой надежды для таких, как мы, не существует — но в тот миг я сам верил в то, что горячо шептал ей на ухо.

— Ты обещаешь, Влад?

— Да, я обещаю! — Потом ты поймешь, что я лгал для твоего же блага, но это случится потом, потом, а сейчас… — Мы что-нибудь обязательно придумаем! Верь мне! А сейчас… там твои «крестники», Элис. И другие наши. Им не дадут уйти насовсем. Они станут мучить их годами, изучать, исследовать… Там те, кто охотится за нами! Это уже настоящая война. Война на равных. Мы должны это сделать, Элис!

— Да, Влад, ты прав. Мы это сделаем. Но потом… ты обещал!

— Да, я обещал. А сейчас…

— …А сейчас стойте, где стоите! Нет, ну надо же — такого и в кино не увидишь! Парочка сентиментальных мертвецов! Продолжайте, продолжайте обниматься — так я вас обоих одной пулей упокою, ежели что. А насчет серебра ты прав, упырь, его у нас хватает. И все остальное найдется! Так что стойте спокойно, не дергайтесь — если хотите еще немного…

Голос режет сверкающей бритвой, бьет по голове тяжким обухом, темно-синим эхом отдается в ушах, уходит, возвращается.

Опять! Всего лишь на несколько минут мы потеряли бдительность — и снова влипли! На этот раз, похоже, крепко. «Заморозка» не поможет, нас прекрасно видно и без инфракрасных приборов — а даже если я уйду в туман, они убьют Эли! Да и поможет ли уход в туман от серебра? А у них наверняка и еще кое-что припасено!

— …а вы, ребята, осторожнее. Обойдите их. «Сбруя» готова? Забирайте у них оружие и вяжите. Обоих вместе! Вот ведь ушлые покойники пошли — скоро на танках заявляться начнут!

Вампиры на танках? Хорошая мысль! Жаль, поздно подсказал. Ничего, если выберемся…

Внутренний взгляд. Один — у меня за спиной, с автоматом в руках. Держит нас на прицеле, ни на мгновение не расслабляется. В магазине автомата тускло блестит аргентум. Не соврал.

Еще четверо обходят справа и слева, в руках у них переливаются золотом хитрые плетенки. «Сбруя». А ведь из такой действительно не выберешься!

Откуда-то я знаю, что «сбруя» и туманом утечь не даст. Что-то есть в ней такое… сверхъестественное, не от мира сего! Это что ж такое должно быть, чтоб вампиру показаться сверхъестественным?!

И вообще, откуда они взялись? Почему я их проворонил?

Ага, дверь, ведущая в корпус, приоткрыта. Оттуда выглядывают еще двое. Прикрытие.

Черт! Телекамеры! Как же я их раньше не заметил? Понадеялся на внутренний взгляд — а он, родимый, в электропроводке, как в масксети, увяз! А камеры — вот они, их и моим обычным зрением видно. Выходит, они за нами с самого начала наблюдали?! Видели, как мы их людей убирали — и на помощь не пришли?! Вот, значит, как. Мы, значит, по их мнению, нелюди, убийцы-кровососы (что, в общем, правда) — а они?! Они сами?!

Бессильная злоба копится где-то внутри, бурлит, но я понимаю, что ничего не могу сделать. Не успею. Даже с моей реакцией. И мне остается только крепче обнимать Эльвиру, словно пытаясь защитить ее, закрыть собой, растворить в себе, спрятать…

Темно-багровую вспышку на самом краю видимости я заметил за какую-то долю мгновения до того, как ворота с грохотом распахнулись. Стягивавшая их цепь не выдержала — лопнула, брызнула во все стороны стальными звеньями, раскатилась по асфальту победным звоном.

— Держись, Эли!

Пронзительная бирюза в ушах — визг не успевшей ничего сообразить Элис.

А внизу уже грохочет, захлебываясь в багровом бешеном припадке, автоматическая винтовка в руках капитана-вампира Прохоренко!

Черт, второй раз ты нас спасаешь, капитан!

— Элис, стреляй в них!

Она едва не рухнула вниз, когда я отпустил ее — но тут же в ней словно что-то включилось.

Это была уже совсем другая Эльвира!


— …А почему ты не отбрасываешь тени? И в зеркале не отражаешься ?

— …Я проголодалась! Кого мы сегодня будем есть?

— …Я не выдержу, Влад, я сойду с ума! Они же ЛЮДИ!..


Нет, это была другая Эльвира.

На миг я увидел ее лицо внутренним взглядом.

Решимость. Серая с голубым, как сталь. Жесткая собранность, плотно сжатые губы. И палец — на спусковом крючке. Я не успел ее толком научить стрелять, но сейчас это было не важно. Сейчас передо мной зависла в воздухе… нет, даже не яростная фурия — холодная боевая машина.

На миг я ужаснулся. Что же мы все сделали с тобой, девочка моя? Что я с тобой сделал?!

А потом ужасаться стало некогда.

То короткое мгновение, которое подарил нам капитан, вышло.

Совсем.

И к нам устремилась серебряная смерть.

* * *
Выгнутое горбом небо частой строчкой прошивают жадно тянущиеся к нам аргентумные нити. Они не жалеют серебра, и мы с Элис танцуем в небе безумный вальс в темпе speed-metal, кружимся, мечемся, плюемся старым добрым свинцом в ответ на сиренево визжащий вокруг аргентум.

Ночная тьма закручивается вокруг нас двумя скалящимися смерчами, обретает плоть и объем, укрывает нас собой, сворачивается жгутами, не давая серебру найти свои жертвы…

А потом в дверях корпуса огненным цветком распахивается смертоносное нутро гранаты — и разом останавливается бешеная карусель, распадаются окружившие нас вихри мрака.

Тишина. Пороховая гарь. Теплый ветер уносит прочь клочья дыма. Неодобрительно шелестят листвой израненные серебряными пулями клены.

— Спасибо, Василий!

— Не за что, блин! Действуем по плану. Пошли!

Мы с Эльвирой коротко переглядываемся. Подбирать оружие охранников нет времени. Не хватало, чтобы они еще подкрепление успели вызвать!

Летят вниз опустошенные обоймы. Щелкают вставляемые в гнезда магазины.

— Окна. Третий этаж. Я — справа, ты — слева.

И здание бросается нам навстречу.


Прозрачная чернота стекла на миг вспыхивает белой сеткой трещин от ударившей в нее пули — и тут же послушно осыпается, исчезает, открывая мне дорогу внутрь.

С детства не любил таранить стекла головой!

Коридор. По сторонам — два ряда одинаковых дверей с номерами. Лечу, вытянувшись в струну, выставив перед собой два пистолетных ствола. И вот тут-то двери едва ли не синхронно распахиваются, и начинается мясорубка! Пистолеты дергаются в руках, плюясь огнем, я взбесившейся торпедой несусь по коридору, ныряю в одну из комнат. Обе обоймы заканчиваются, перезаряжать некогда — и я просто-напросто выношу окно с возникшим у меня на пути человеком в белом халате. Он с истошным криком летит вниз, а я прижимаюсь к стене между окнами, вставляю новые обоймы…

Откуда-то из глубины здания дробно грохочут автоматные очереди, слышатся чьи-то крики.

Что, не ждали? Вы привыкли охотиться на нас, а лучше — приходить за нами днем, когда мы беспомощны и почти беззащитны. Но на этот раз мы сами явились к вам! И ночь на нашей стороне. Встречайте гостей!

Стеклянные брызги. Лица. Фигуры. Вспышки выстрелов. На одежде, на лицах расцветают кровавые звезды. Нестерпимая, черная с прозеленью боль обжигает бедро, и еще раз — ребра. Отчаянный, звериный вой на самой границе фиолетового. Неужели это мой вой?!

Мешанина стен, дверей, звенящих от напряжения голубых линий. Снова внутренний взгляд? Не важно!

Взбесившаяся торпеда пронизывает здание насквозь, осколки стекла фейерверком извергаются в ночь — а некротический снаряд уже ныряет обратно, плюясь огнем, закручивает немыслимым многомерным узлом лабиринт коридоров и комнат, вплетая в стены упругие жгуты мрака — и пространство послушно выгибается блудливой кошкой, ловит за хвост само себя, идет вразнос, кружится в разнузданном, визгливом танце.

Я словно размазываюсь между несколькими пластами реальности, между этажами и перекрытиями; у меня десятки рук, глаз, ушей, еще каких-то неведомых органов чувств, для которых даже нет названия — но все вокруг уже застилает кровавая пелена, в ушах нарастает далекий звон погребального колокола…

Что это? Сумасшествие взбесившегося, одуревшего от крови вампира? Боевое безумие? Или просто силы мои на пределе, сейчас они кончатся, и тьма, которой нет конца, наконец примет меня в себя?

Черный вихрь неохотно замедляет свое кружение, сквозь размазанное вокруг меня пространство начинают постепенно проступать очертания того, что меня окружает — и до меня не сразу доходит, что это я сам невероятным усилием воли пытаюсь затормозить свой полет, вернуться в нормальную, а не свихнувшуюся то ли внутри, то ли вокруг меня реальность!

Эльвира! Капитан! Что с ними?!

Резко затормозив, я зависаю в воздухе.

Горит грудь, горит бедро.

Горит что-то внутри здания, наполняя коридоры едким дымом и вонью паленого пластика. Но и сквозь эту вонь в ноздри бьет пьянящий, сводящий с ума аромат свежей крови.

Морщась от боли, опускаюсь на пол, перезаряжаю оружие. Черт, надо бы раны слюной смазать — как бы «серебряная лихорадка» не началась.

Нет! Сначала — найти Эли и капитана.

Смотрю изнутри.

Несколько поредевшая ярко-голубая сеть электропроводов по-прежнему сильно мешает. Прислушиваюсь. Вокруг — трупы и тишина. Серый, быстро чернеющий и истончающийся шершавый хрип умирающего.

Неужели мы сделали это?! Неужели все уже закончилось?!

Нет!

Где-то наверху мелькает багряный сполох. И тут же оттуда доносятся приглушенные выстрелы, крики.

Туда!

Лестница ломаной спиралью уносится вниз, мелькая ребрами ступенек.

Дымящиеся провалы дверей. Трупы, трупы, трупы… Никогда мне не приходилось убивать столько, как в последние два дня! Даже мне, вампиру, убийце, на миг становится тошно. Но, как говаривал незабвенный старина Рэмбо: «Не я пролил первую кровь!» Или все-таки я? Мы?..

— Осторожно, Влад!

Серебряный визг над ухом. Рука Эльвицы толкает меня на пол. Падаю, откатываюсь за угол.

— Привет! — капитан тоже здесь, деловито перезаряжает свою автоматическую винтовку. — Гранаты есть?

— Кончились.

— Жаль. У нас — тоже. Окопались, гады — никак их оттуда, блин, не вышибешь! Кажись, у них там этот… ну где они ваших держат.

— Наших, Василий. Теперь уже — наших! А если через окно, сзади?

— Я уже летала. Нет там окон. Кругом серебро, броня, и стены вдвое толще, чем везде.

— Понятно. Изолятор для вампиров. Упырятник. Инкубатор, блин!

— Чево? — не понял капитан.

— Инкубатор. Где инкубов выращивают.

Переспрашивать Прохоренко не стал, хотя по лицу его ясно, что об инкубах он никогда не слышал.

— Ну, и как их оттуда выковырять? Нельзя им наших оставлять — за тем и шли.

— На прорыв идти надо. Помню, брали мы одну банду — они вот так же засели…

— Погоди ты, на прорыв! — осадил его я. — Ты чего такой бледный, капитан? Уже весь трупными пятнами пошел! Ты что, так и не перекусил до сих пор?!

— Не до того было, — угрюмо буркнул Прохоренко, и я понял, что он просто никак не может решиться. Нет, я его понимал: капитан милиции, сосущий у кого-то из горла кровь… Но ведь деваться ему все равно некуда!

— Вот доберусь до этого… Полянского — ему глотку и перекушу! Там он, чую… Ладно, пошли, что ли? Убьют — так убьют, в первый раз, блин, что ли? — капитан криво усмехнулся.

— Учти, во второй раз — это уже насовсем.

— Ну и ладно! — бесшабашно махнул рукой капитан. — Если я все одно мертвый — чего уж теперь бояться? Вперед!

Я не успел его остановить. Коридор за углом взорвался автоматным грохотом. Мгновения облепили меня пыльной паутиной, и я не сразу осознал, что удерживаю за руку Эльвиру, рвущуюся туда, к капитану, в серебряное пекло.

Потом я опомнился. Стыд ударил в голову. Кто всегда твердил самому себе, что, даже став вампиром, не оставит своих в беде? Быть может, это и есть то немногое, что еще не дало мне окончательно превратиться в бездушное полуразумное чудовище, жаждущее только крови и готовое на все — ради сохранения собственного существования! Ведь это я привел их сюда, не дал отсидеться, выждать, все поставил на карту; и они приняли мои правила игры — а я…

— Я люблю тебя, Элис, — мой шепот коснулся ее ушей гиацинтовым бархатом. Кажется, теперь — все. — Вперед!

И в следующий миг из-за угла вырвались две воздушные торпеды с горящими глазами, изрыгая в коридор свинец и пламя.

Время остановилось. Мы летели, мы плыли в упругих воздушных коконах, откликнувшаяся на наш зов тьма закручивалась вокруг нас, стремясь укрыть, защитить свои порождения — а впереди расцветали кровавыми астрами человеческие лица, и плясали свой танец смерти огненные птицы на дульных срезах устремленных на нас стволов. Смерть клубилась рядом, вокруг, впереди и позади нас, мы сами были смертью и одновременно — ее мишенью, мы купались в смерти — и внезапно я ощутил какое-то безумное упоение; даже не азарт, не веселую ярость — хотя и это тоже…

Нет! Не так. Ощущение было сродни тому жуткому и гибельному восторгу, который я испытал, когда отдавал свою жизнь Генриху!

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю…
Фотовспышка. Знакомое лицо. Перекошенное, забрызганное чужой кровью — но я все равно узнал его!

«С вами говорит лейтенант Джон Полянски…»

Я обещал вернуться, лейтенант. Помнишь? А я привык выполнять свои обещания!

Ну-ка, как ты стреляешь левой, лейтенант? Хреново! Я так и думал.

Левая рука лейтенанта повисает окровавленной тряпкой. А правую я ему продырявил еще вчера. Что, убежать решил? Не выйдет! Штанина брызгает алым, Полянски с криком валится на пол.

— Он твой, капитан! Приятного аппетита!

Ничего нет слаще крови твоего врага! По себе знаю.

А ты куда?! Стоять! Врешь, не уйдешь!

Дверь отливает знакомым тусклым блеском — и она вот-вот захлопнется у меня перед носом. Не выйдет!

Влетаю внутрь в последний момент, жгучая боль пронзает бок, там, где пуля прорвала рубашку — зацепился-таки! Прыжок к запорному механизму. Позади грохочет автоматическая винтовка. Мимо.

Сим-Сим, откройся! Кнопку — до упора. Хорошо хоть ее не додумались из серебра сделать — палец бы до кости прожгло!

Разворот.

Да. Мы попали по адресу.

Я находился в одном из двух отсеков «инкубатора». Рядом возвышаются две похожие на надгробия мраморные плиты в серо-черных разводах; в соседнем отсеке — еще две.

На плитах, опутанные уже знакомой мне «сбруей», распяты вампиры. Вот они, двое несчастных мальчишек, приобщенных Эльвирой. А за перегородкой… я едва смог их узнать! Безумная Нищенка и Виктор!

Их обнаженные тела сплошь покрывали гноящиеся язвы; некоторые еще дымились; лица обезображены до неузнаваемости…

Мальчишкам досталось пока чтоменьше, но и у одного из них в боку дымилась ужасная рана. Или его прямо сейчас очередью зацепило? Точно. Вон, и «сбрую» покорежило…


…Два одинаковых высоких ложа. Два тела, наполовину погруженные в прозрачный студень, под пригашенными до поры бестеневыми лампами…


Неужели вот он — наш сон?!

Или нам снится все то, что происходит сейчас? А на самом деле…


Я медленно обернулся к человеку, который стрелял в меня. Стрелял в меня — а попал в мальчишку. В того, что в подвале сидел в кресле.

На человеке — стерильный белый халат и докторская шапочка. Однако в руках он сжимает не шприц или стетоскоп, а автоматическую винтовку «М-16». Небось у кого-то из убитых интерполовцев позаимствовал — наших-то «АКМами» вооружают. Только вот беда — заело винтовку. Или патроны кончились. «Доктор» лихорадочно дергал затвор, потом поднял на меня глаза и, уронив винтовку, быстро сунул руку в карман халата.

Я слишком поздно понял, что у него там.

Граната!

— Не подходи, упырь! Живым не дамся! Взорву на хрен и тебя, и себя, и все здесь! — он сорвался на визг; по ушам резануло ржавыми зубьями циркулярной пилы.

— А ты мне живым и не нужен, — оскалился я.

— Не подходи! Тут кругом взрывчатка! Вон, видишь ящики? Только сунься ко мне — тут все взлетит!

Ненавижу истериков. В таком состоянии он вправду способен взорвать и себя, и всех нас. Краем глаза замечаю в дверном проеме входящих Эльвиру и капитана с окровавленным лицом — и делаю им предостерегающий знак рукой: назад!

— Сейчас я выйду отсюда, а на прощанье просто пристрелю тебя. И гори тут огнем вместе с ними всеми, — сказал я как можно более равнодушно.

— Они все погибнут! Все! Сгорят! Их в клочья разорвет! Ты ведь за ними явился?!

— За ними, — кивнул я. — Я обещал их упокоить. Они не хотели никого убивать. И мучиться не хотели. Так что давай, выдергивай кольцо! Ты сделаешь за меня мою работу.

— Ты врешь, нелюдь! Ты пришел сюда убивать людей! Вы все — убийцы, кровососы!

— Не без того, — согласно кивнул я. — А вы?

— Мы?!! — он едва не задохнулся от совершенно искреннего возмущения. — Мы ловим… таких, как ты! И исследуем! Мы спасаем от вас невинных людей! Вы мертвы! мертвы! мертвы! Вас не должно быть!

— Мертвы, — бешенство уже подступало к горлу, и я сдерживался из последних сил. Если бы не граната… — Мы мертвы. И при этом живы. А такие, как вы, которые пытают мертвых — как назвать вас?! Тот, у кого в сердце горит темное пламя, может стать вампиром, ожить после смерти. А такие, как вы, мертвы при жизни! У вас нет души! Ну, давай, дергай за кольцо! Что ты пятишься? Страшно?! За жизнь свою поганую боишься? Зря боишься! Ты уже мертв! Мертвее, чем я, чем они!..

Он сделал еще шаг назад — и сквозь пелену кровавого бешенства я вдруг ясно понял, что он — мой. Я достану его раньше, чем он выдернет чеку! Да и не станет он…

В следующий миг произошло то, чего я предусмотреть никак не мог.

Мальчишка с раной в боку неожиданно рванулся — и покореженная пулями «сбруя» не выдержала! Паренек повис на плечах у «врача»; обнажились короткие, но острые клыки — и тут я услышал щелчок гранатной чеки.

— Прочь отсюда!!!

Эльвица и капитан замерли в дверях — и я просто сшиб Василия с ног, на лету уцепил его поперек туловища…

— Эли, помогай! Сматываемся! Сейчас все рванет!

Она очнулась вовремя. Подхватив капитана, мы понеслись прочь по коридору. Дверной проем. Ступеньки. Скорее, вниз, вниз, прочь отсюда…

Упругая волна ударила сзади, дохнула в спину жаром Преисподней. Заложило уши. Позади уже мчалось, догоняя, клубящееся, ревущее пламя, и оставалось только лететь, нестись вперед из последних сил, не оглядываясь и надеясь непонятно на что.

Спасла нас Эльвица. В какой-то миг она резко дернула нас вправо, мы ворвались в коридор неизвестно какого этажа, свернули за угол…

Здание еще тряслось, как в лихорадке, но я уже понял — пронесло. А неслабый у них запас взрывчатки там был! Видать, на случай, если пойманные вампиры попытаются вырваться. Что ж, покойтесь с миром, братья. Честное слово, я не желал вам такого ухода! Впрочем, говорят, огонь очищает. Может, это и правда…

«Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов».

Что ж, да будет по слову Его!

Я медленно поднялся на ноги.

— Все. Пора уходить. До рассвета — всего ничего.


И тут раздался Голос.


В первый миг мне почудилось, что ожили скрытые в стенах динамики. Но нет, Бессмертный Монах, он же майор Жан Дюваль, в подобной ерунде не нуждался.

— Это был хороший работа, — громыхнул сразу со всех сторон голос со странным гортанным акцентом. — Вы сделать ее за нас. Предатели умерли. Мертвые тоже умерли. Проект исследований… изучений не-мертвых теперь закрыть. Результаты — нет. Все сгорело. Люди погибнуть. Большие убытки. Вас изучать не будут. Больше. Только уничтожать. Закрыть проект. Все как задумано. Я говорить вам «спасибо»! Вы помогать мне. За это я дам вам легкий смерть. Есть способ. Оставайтесь на свой место. Я иду.

Ну вот, дождались.

Вздохнув, я достал «ТТ» и проверил обойму. Все верно. Серебро.

Аргентум.

Лучший аргумент в споре с теми, кто считает себя бессмертными.

* * *
Их было пятеро.

Вот это и есть настоящее подразделение «Z»,— понял я.

Они не станут пытаться взять нас «живьем», не станут «изучать».

Но и пытать не станут.

Они нас просто упокоят — быстро и без мучений. Я верил: им известен такой способ. Они не садисты и, на их взгляд, даже не убийцы. Они просто выполняют свою работу.

Работу гробовщиков, если угодно.

Мертвое должно стать мертвым.

Окончательно.

И в чем-то они правы…


Внутренний взгляд распахнулся сразу во все стороны расширяющейся сферой — и мгновенно наткнулся на три другие фигуры за поворотом коридора.

Обошли.

И еще один маячил где-то на самой периферии.

Итого — девять.

Против троих нас.

Сквозь пятнистую униформу без знаков различия ослепительным белым светом сияли спрятанные под ней истинные распятия, и золотое пламя неотвратимой Судьбы горело в груди каждого «святого отца» с автоматической винтовкой в руках.

А вот и сам Бессмертный Монах…

Мой внутренний взгляд уперся в него — и меня словно ожгло огнем! Удар был настолько силен, что я едва устоял на ногах. И все же я успел увидеть!

Увидеть внутреннюю сущность Бессмертного Монаха.

Он больше не был человеком. Не был — едва ли не в большей степени, чем мы, вампиры! Внутри него полыхало бесстрастным аквамарином ледяное полярное сияние — и это была даже не Судьба. Это было нечто выше. Нечто настолько надчеловеческое, неотвратимое, что сама мысль о сопротивлении или бегстве от него казалась нелепой и глупой.

— Я родился человеком, — синим холодом ноябрьского ветра ворвалось в мою голову. — Это вы сделали меня таким. Вы, исчадия Тьмы, ожившие трупы. Вы убили всю мою семью. Я выжил. Выжил и поклялся. С тех пор… Впрочем, не важно. Стой на месте — и не бойся. Я подарю тебе покой. Тебе и им. Может быть,

Он простит вас. Надейся на это — если ты еще можешь надеяться. Я иду.

Теперь я понимал, почему до сих пор никому из вампиров не удалось одолеть его. Единицы — бежали. Сотни — погибли, упокоились навсегда. Его невозможно победить, убить, уничтожить…

Что ж, так даже лучше. Только сейчас я ощутил, как устал за все эти годы, за годы бессмысленных смертей, призванных продлить мое бесцельное существование. Он прав. Мертвое должно стать мертвым.

Окончательно.

Я стоял и покорно ждал, глядя на приближающегося Монаха. Только и позволил себе, что чуть повернуть голову — и в последний раз взглянуть на Элис. Увидеть ее глаза. Ее волшебные изумруды, в которых я утонул с первого взгляда, которые стали началом конца для нас обоих.

Тоска стыла в ее глазах. Тень рока уже коснулась ее, и бежать было некуда, и сражаться бессмысленно — разве могла Девочка Эли противостоять этому… существу?!

…Она — нет.

А я?

Я?!!

Из-за меня она сейчас погибнет окончательно!

Ведь это я…

Я обернулся к Бессмертному Монаху — и ухмыльнулся ему в лицо, обнажив клыки.

— На этот раз — не выйдет, брат Жан!

Почти запредельным усилием воли я отшвырнул сковавшее меня оцепенение.

И нажал на спуск.

Пространство взорвалось, брызнув осколками неподвижности.

Время в очередной раз бешено рванулось вперед.

Падая и раз за разом остервенело давя на спусковой крючок, я еще успел сбить с ног Элис.

Капитана — не успел.

Я целил Монаху в лицо, но он легко ушел в сторону, опередив мой выстрел на долю секунды. Зато одному из его людей не поздоровилось.

Осталось восемь.

Оглушительный рев раздирает уши заскорузлыми от крови медвежьими когтями.

Капитан!

Прохоренко плавно, как в замедленной съемке, валится на спину. На его теле дымятся, исходя гноем и черной кровью, несколько ужасных ран — но Василий все продолжает давить на спуск своей «М-16». Пули с визгом мечутся по коридору, рикошетят от стен — и вот еще один «святой отец» опрокидывается на спину с развороченной грудью.

Осталось семь.

Мгновение передышки.

Щелчки сменяемых магазинов, лязг затворов.

Вот он, шанс!

— Эли, за мной!

Секунда — ухватить капитана под мышки.

Еще секунда — спиной выбить ближайшую дверь, вместе с капитаном ввалиться в комнату. Эльвица впрыгивает внутрь следом, и тут же коридор взрывается дробным грохотом выстрелов.

Хрен вам! Опоздали!

А вот и окно.

— Летим!

Кажется, с момента, когда мы вот так же несли смертельно раненного Василия — тогда еще человека — прошла целая вечность.

А ведь это было вчера!

Время стремительно сжимается, коллапсирует, того, что мы пережили за последние два-три дня, с избытком хватило бы на годы моего предыдущего посмертного существования.

Да и были ли они, эти годы?

Сейчас прошлое кажется подернутым туманом, зыбким, нереальным.

Есть только «здесь» и «сейчас», есть только Элис, я и раненый капитан — и идущий за нами Бессмертный Монах со своими людьми.

Или все вокруг — иллюзия, сон, бред гаснущего навсегда сознания, которое отчаянно ищет пути к спасению?..


Окно взрывается черным нарывом, брызжет бритвенными лезвиями осколков. Мы взмываем над полом — и словно натыкаемся на невидимую стену.

За окном нет ничего!

Бесконечная плотная мгла, непроницаемая и безразличная, ничего общего не имеющая с родной прохладой ночи, которая всегда укроет, овеет свежим ветром, подмигнет бесчисленными глазами звезд…

ТУДА БЫЛО НЕЛЬЗЯ!

Мы чувствовали — оттуда нет возврата! Там — не смерть, не вечное упокоение — но нечто во много раз худшее! Там…

Нет!

Этого не может быть! Такого не бывает.

Это…

«Но я не был никогда рабом иллюзий!» — очищающим электрическим разрядом полыхнули в мозгу слова слышанной когда-то песни.

Из глаз моих изверглось пламя и с треском разрываемой в клочья ткани ударило в ничто, поджидавшее нас по ту сторону окна.

Этого тоже не могло быть — но клин вышибают клином!

И мгла за окном лопнула, как мыльный пузырь.

Там все равно было что-то не так — но другого пути к спасению не оставалось. И мы вихрем вынеслись из окна в тот момент, когда я спиной ощутил, как меня нащупывает зрачок инфракрасного прицела.

Мы вырвались!

Но я знал: это еще не конец.

Теперь они не отстанут от нас, не сойдут со следа.

Травля началась.

2

Я бегу, чтобы жить,
А вокруг ликует паранойя!
Группа «Ария», «Паранойя»
Они прыгали позади нас из окна второго этажа, вскидывали оружие, ловя нас в прицелы. А мы с Эльвицей никак не могли набрать высоту — мы словно бились в невидимый серый потолок, сквозь который тускло светили далекие звезды.

Луна куда-то исчезла, вслед нам тянулись голые ветви вязов, словно пытаясь удержать… (Почему — вязы?! И почему ветви — голые?!) Пули противно выли идущей по следу стаей псов, вбивались в низкий потолок серебряными гвоздями, гвоздями в крышку гроба, до которого нам не добраться, не добраться, потому что рассвет вот-вот наступит и сожжет нас, ветер нас развеет, словно пыль…

«НО Я НЕ БЫЛ НИКОГДА РАБОМ ИЛЛЮЗИЙ!»

Молнии — уже не из глаз, из самого сердца.

Моего мертвого сердца.

Треск разрядов. Плавится серебро. Небо горит, и земля горит, потолок отшатывается прочь, пространство вокруг трескается, неохотно выпуская из себя знакомые здания, в испуге притихшие клены…

Врешь, брат Жан! Я не поддамся! Я теперь знаю, как! Пока ты сильнее, но если мы переживем наступающий день…

Институтские корпуса изгибаются, тянутся к нам оскаленными пастями выбитых окон.

«Это только иллюзия, всего лишь иллюзия, параноидальный кошмар, который он пытается внушить нам!» — твержу я себе.

Но я уже знаю — иллюзии могут убивать!

Сейчас остались только мы — я и Бессмертный Монах. Поединок двух разумов, двух воль. И если я проиграю — он уничтожит нас всех в одно мгновение.

Я тянусь в ночь, зачерпываю полные пригоршни бледнеющего, из последних сил сдерживающего подступающий рассвет мрака. Тьма, в который уже раз за сегодняшнюю безумную ночь, послушно закручивается вокруг нас бархатными жгутами. Укрывая от глаз преследователей, от лазеров наведения, от всевидящих зрачков инфракрасных прицелов.

И напрасно теперь тянутся к нам оскаленные пасти иллюзорных кошмаров, напрасно ищут нас в ночном небе огненные нити, напрасно поводят готовыми извергнуть потоки аргентума стволами твои подручные — Тьма сокрыла нас от очей незрячих!

Что, брат Жан, не попадались тебе еще такие вампиры? Мы уйдем от тебя, теперь уж точно уйдем, а потом…

И тут тупым ударом, болезненно отдавшимся во всем теле, пришел ответ! Окружавший нас спасительный кокон тьмы разлетелся в клочья.

— Глупый мертвый мальчик! Мне встречались Враги посильнее тебя. И я подарил им упокоение — как подарю его тебе. Ты хорошо сражался — но скоро рассвет. Тебе не уйти. Смирись. Смерть от солнца — страшная смерть для таких, как ты. Дай мне сделать это легко…

Я чувствовал, как мимо воли замедляется наш полет, как вновь наваливается сверху невидимый потолок, как сворачивается вокруг пространство, течет киселем, вязким студнем, сковывая движения, отнимая волю, надежду…


Два одинаковых высоких ложа. Два тела, наполовину погруженные в прозрачный студень, под пригашенными до поры бестеневыми…


И не осталось больше сил, чтобы извергнуть темный огонь из сердца, отшвырнуть прочь проклятые иллюзии.


Огонь пришел извне.

Огонь и гром.


— Сюда, Влад, — голос Генриха разрывает пелену кошмара. — Вы оторвались от них, но ненадолго.

— Как… как вы нашли нас? — радостная зелень плещет из глаз Эли.

Это она! Моя прежняя Элис!

— Я же говорил, мадмуазель: я сам найду вас, когда будет надо, — вальяжно улыбается Генрих, но я вижу, что на самом деле сейчас он серьезен, как никогда. В руках у него дымится короткий обрез помпового ружья.

Так вот что это был за гром!

— Возьми, — он протягивает мне оружие, достает из кармана горсть патронов. — Вам надо торопиться. А о нем, — короткий кивок в сторону исходящего хрипом капитана, — я позабочусь. Аргентум?

Ответ он знает и сам.

— Несколько минут у меня есть. Попробую извлечь пули и обработать раны…

Вот только обычной уверенности в голосе Генриха я что-то не слышу. Значит, плохи дела у капитана. Скорее всего не выкарабкается.

Жаль.

А Генрих-то все равно остался врачом, пусть даже и врачом-вампиром! Интересно, чем он раны обрабатывать собрался? Слюной тут уже не поможешь, а обычные антисептики нам — что мертвому припарки! От них только хуже стать может…

Добрый доктор Айболит, он на кладбище сидит: приходи к нему лечиться и упырь, и упырица, и вампиры, и зомбя с вурдалаками!

— А как же…

— Обо мне не беспокойтесь — я уйду. Если получится — вместе с ним. А теперь — главное, Влад. Я надеюсь, ты сможешь! Я понял это уже давно, вот только убедить самого себя до конца так и не сумел. Сейчас это — твой шанс! У тебя уже многое получилось… У вас получилось, — тут же поправляется он. — И вы должны сделать еще шаг. Вместе. Всего один шаг!

— Какой, Отец? — кажется, я понимаю, о чем он говорит! Неужели он знал обо всем с самого начала? Еще тогда, когда приобщал меня? Знал то, что только сейчас начинает доходить до меня?! Знал — но не мог воспользоваться сам?!

— Всего один шаг, Влад. Один шаг, Эльвира. Но его вы должны сделать сами. Сами, понимаете? Вам понадобится лишь вера. Вера, что у вас получится. Уверенность в себе. Я дам вам только одну подсказку. Ты слишком много «знал» о вампирах до Приобщения, Влад. Но кое-что тебе все же было неизвестно — к счастью для тебя! Секса для вампиров не существует, Влад! Они неспособны к соитию. Но тебе-то было невдомек!.. Знаешь, как я тебе завидовал?

Он хитро прищурился и подмигнул мне.

— Может, еще свидимся, Влад! У вас должно получиться!

— Земля тебе пухом, Генрих.

— К черту!


— Ну что, девочка моя? Последний парад наступает? Вломим им напоследок? — я старался, чтоб мой голос звучал веселее, но где-то глубоко внутри, обволакивая склизким студнем зароненное Генрихом зерно надежды, уже стыла смертная тоска обреченности.

— А почему бы двум благородным вампирам и не вломить этим грязным монахам как следует? — оскалилась она в ответ.

Но у нее на душе тоже скребли кладбищенские крысы.

— Тогда — вперед!


Грохот выстрелов расколол тишину предрассветной улицы.

3

Ночь короче дня,
День убьет меня,
Мир иллюзий в нем сгорает!
Группа «Ария», «Ночь короче дня»
Заряд картечи в клочья разрывает живот выскочившего из-за угла «святого отца».

Осталось шестеро.

Масляный шелест передергиваемого затвора. Кувыркается в темноту картонная гильза. Рядом плюется короткими очередями автоматическая винтовка в руках Эльвицы.

Ржавые вспышки в ответ. Серебряный ливень. Скорее прочь!

Улица плавно изгибается, уходит вниз. Эльвица со свистом рассекает воздух рядом. Сейчас свернуть в проход между домами…

Прохода нет! Дома сливаются в одну сплошную стену без начала и конца, и нет ни просвета, ни сил перемахнуть через крыши — потому что дальше здания громоздятся вплотную, все выше и выше, до самого бледнеющего неба, и в стенах нет даже окон, чтобы влететь внутрь, затаиться, укрыться от преследователей и встающего солнца.

Улица уносится назад бесконечной кишкой великана, но кажется, что мы висим на месте, а пули каким-то чудом мчатся следом за нами, огибая углы, вписываясь в повороты, настигая, ввинчиваясь в мозг сверлящим визгом!

Я уже не уверен, что это иллюзия! Да и какая разница: ведь иллюзии, в которые мы верим, убивают нас!

В последний миг успеваю растечься туманом, и тут же — антрацит слепящей вспышки боли! Во мне — черная дыра; еще немного — и я вытеку в нее весь, испарюсь, исчезну, как роса под солнцем!

Падение. Боль. На сей раз — тупая, серая, и от нее я прихожу в себя. Порыв ветра. Рядом — Элис.

— Влад! Что с тобой?! — в голосе любимой чернота моей боли мешается с фиолетовыми отблесками ее отчаяния.

— Ранили.

— Лететь можешь?

— Нет.

— Я… я понесу тебя!

— Не на…

Так она меня и послушалась! Ночь нашей встречи — только наоборот.


Мы пролетели совсем немного.

Кончились силы у моей Эльвицы.


— Идем, Влад! Скорее! Здесь… здесь кладбище! Может, удастся спрятаться…

Как там называются кладбища на казенном канцелярите? Места упокоения? Самое место для таких, как мы.

Кое-как перебираемся через ограду, бежим между надгробиями и обелисками. Негде здесь спрятаться, негде! Это вам не Западная Европа или Англия с их фамильными склепами и комфортабельными усыпальницами. Тут не укроешься ни от солнца, ни от Бессмертного Монаха!

Визг пуль, из ближайшей могильной ограды летят искры. Но стреляют не сзади, а откуда-то слева. Обошли!

Наугад палю из Генрихового обреза. Масляный шелест металла. Сколько у нас осталось патронов? Бежим в другую сторону. Ноги путаются в кладбищенской траве, увязают в жирной глине.

Рыжее пламя бьет спереди. Снова, не целясь, стреляю в ответ; падаем, откатываемся в сторону. Эльвира отбрасывает разряженную винтовку, достает пистолет.

Отползаем под прикрытие высокого гранитного надгробия с фигуркой возносящегося ангела наверху. Щелчки пуль. Нас они не достают — но попробуй только высунься!

И тут я отчетливо понимаю: вот он, конец. Здесь и сейчас. Горизонт уже начинает окрашиваться розовым, нестерпимое сияние проникает даже сквозь закрытые веки, все тело жжет разгорающимся огнем, мысли путаются, в ушах нарастает комариный звон.

Им даже нет надобности подбираться к нам, чтобы нашпиговать серебром. К чему? Достаточно просто не давать нам высунуться еще несколько минут. Остальное сделает восходящее солнце.

Говорят, огонь очищает…

Нет! — отчаянная, невозможная надежда вспыхивает внезапно.

Я заставляю себя открыть глаза.

— Эли, ты слышишь меня?

— Слышу, — слабый, истекающий прозрачной дымкой шепот. — Мы… умираем? Навсегда?

— Нет! Мы не умрем! Есть выход…

— Не надо, Влад. Не обманывай меня… и себя.

— Но я говорю правду! Ты помнишь, что сказал Генрих? Главное — поверить, убедить себя, что невозможное — возможно! И тогда невозможное станет реальностью, Эли! Вот он, наш шанс! Мы должны попытаться!

На миг ее затуманенные слезами глаза вспыхивают прежним шальным огнем изумрудов с золотистыми искорками.

— Скажи мне, что делать, Влад! Скорее! Я вся в огне!

— Это не огонь, Эли! Это всего лишь солнце. В нем нет ничего страшного, Эли! Разве ты не помнишь, как приятно касание солнечных лучей? Как золотистое тепло разливается по телу, даря силу, даря жизнь? Вспомни, Эли!

— Говори, Влад! Говори еще! Мне кажется, я…

— Ты сама знаешь, Эли: даже в самую жару солнце не убивает. От него лишь прячутся в тень — чтобы не напекло голову. А ранним утром, когда по низинам курится туман — его вдруг пронзают первые, еще робкие лучи, которые несут с собой тепло. Ты ведь помнишь, как здорово после промозглой сырости подставить обнаженное тело лучам солнца? Ощутить его древнюю, живительную силу, увидеть, как играет радуга в каплях росы. Солнце — это жизнь, Эли! И неправда, что мы — мертвые. Ты сама всегда говорила мне, что я — живой. Что у меня теплые руки…

— Говори, Влад! Говори еще…

— …Мы живы по-своему, Эли, и если нам не могут повредить сталь и свинец, которые убивают людей — то чем нам может быть опасен солнечный свет? Ведь мы не боимся его, правда, Эли? Конечно, мы не боимся! Мы с тобой ждем рассвета! А когда взойдет солнце, мы спокойно встанем ему навстречу, мы поприветствуем его, взявшись за руки — а потом уйдем отсюда, и майор Жан с его людьми ничего не смогут нам сделать! Их время заканчивается, ночь уходит, и с нею — все кошмары и страхи. И стоит только взойти солнцу…


Два одинаковых высоких ложа, похожих на надгробия. Два тела, наполовину погруженные в прозрачный студень, под пригашенными до поры бестеневыми лампами.

Теперь я знаю: это мы с Эльвирой. Мы лежим там, в склизком студне, с тянущимися к головам проводами.

Голос.

Темный пурпур, прожилки фиолетового, уход в багрянец. Иа самом краю — чернота хриплых трещин.

— Уже совершенно нечеловеческая физиология… просто поразительно! …к финальной стадии сценария. …уверены… вампиров… солнечный свет. …подопытные умрут.

— Приступайте.

И лампы над нами разом вспыхивают в полный накал!

Свет. Режущий, слепящий. Зажмуриваюсь.

Надо скорее что-то сделать. Что-то очень важное. Надо…

Это требует огромного усилия, как тогда, когда я безвольно стоял, ожидая Бессмертного Монаха.

Но все же я сделал это!

Я повернул голову.

И изумруды Эльвириных глаз полыхнули мне навстречу веселыми золотыми искорками.

Страх ушел.

Боль ушла.

Тело ушло, растворилось, исчезло.

Остался лишь свет, живой, теплый — мы плыли в его волнах, мы пили его, мы купались в нем…

…Когда взойдет солнце, мы встанем ему навстречу… Мы уйдем отсюда — стоит только взойти солнцу…

— Смотрите, что это ?! Смотрите!

— Что происходит ?!

Эльвира протянула мне руку (руку? у нас ведь больше нет тел!.. Не важно.) — и я протянул ей навстречу свою.

Маленькая теплая ладонь.

ТЕПЛАЯ!

— Пошли отсюда ?

— Пошли.

— Держите их, держите!

— Этого не может быть! Это невозможно!..

Два вплавленных в студень тела под сияющими лампами исчезали! Истончались, быстро становясь прозрачными, исходили дымкой, туманом, теплым светом…

Все. Тел больше нет.

Некоторое время мы, невидимые, с улыбкой наблюдали со стороны за мечущимися внизу людьми, слушая их бессвязные выкрики. Но пора было уходить. Теперь мы знаем «дорогу» сюда. Может быть, мы еще вернемся. Может быть.

— Нас ждут, Влад, — Эли смотрела куда-то вверх.

Потолка в комнате уже не было. Вместо него над нами дрожало, переливалось, звало радужное сияние; вот в нем начала проступать человеческая фигура.

Откуда-то я знал, что его следует называть Куратором.

И еще я понял, что нам действительно пора.

* * *
Два сияющих неземным светом силуэта взмывают в рассветное небо, скользя меж лучей восходящего солнца. Их сияние заставляет глаза слезиться, не давая толком рассмотреть возносящихся, и люди в камуфляже, что залегли меж кладбищенских обелисков, выпускают из рук оружие; преклонив колени, благоговейно осеняют себя крестом. Не каждому дано лицезреть…

4

Гордость — им имя,
Дух и Покой,
А за ними лишь высь,
Лишь холодная высь —
Ни Добра ни Зла.
Группа «Ария», «Рабство иллюзий»
— Ну вот вы и дома, — сказал Куратор и мягко улыбнулся.

Его лицо плыло золотистыми сполохами, так что разглядеть его никак не удавалось, он походил на костер: то вспыхивающий от порыва ветра, то вновь подергивающийся тонким слоем пепла, под которым рдеют раскаленные угли.

И все же мне отчего-то казалось, что где-то я уже видел это лицо!..

Интересно, мы со стороны выглядим так же?

Я обернулся к Элис.

Золотая сияющая богиня с кошачьими зелеными искрами в глазах — вот как она смотрелась здесь.

Здесь… Где — здесь? На небе, в нирване, в раю?

Переливающаяся волнами теплого, радужного света бесконечная равнина. Волны исходят алмазным туманом, скрадывающим очертания, навевающим сладостные грезы…

Но почему — мы? За что нам — неземное великолепие, ласковый свет, покой, умиротворение?! Нам — ночным тварям, исчадиям ада, демонам-убийцам?! Я не верю! Я боюсь поверить. Мы не заслужили!

«И каждому воздастся по вере его».

Но я никогда не верил в это!


Фотовспышка.

Мгновенный стоп-кадр.

Два скорчившихся на могильной плите тела. Уже мертвых, уже рассыпающихся сухим прахом под безжалостной лаской солнца.

И угасающая искра сознания, создавшая в последний миг этот мир света, который не убивает — но принимает в себя, баюкает, растворяет…

Упокоение.

Значит, вот оно какое. Ни боли, ни страха.

Только почему-то — щемящая тоска…

Два влюбленных мертвеца, рыщущих во тьме в поисках чужих жизней — чтобы сделать их своими.

Два погруженных в студень тела на высоких ложах, похожих на надгробия.

Два скорчившихся трупа на могильной плите.

Два огненных существа, возносящихся ввысь.

Двое на заполненной до краев светом равнине.

Что — правда? А что — лишь сон, иллюзия? И так ли это важно?

Нет, это важно! Мы должны знать!


— Мы хотим знать правду. Кто мы на самом деле?

Это произнесла Эльвира.

И твердо, без страха, взглянула в огненное лицо Куратора.

— Вы прошли Путь. Путь Проклятых. Почти прошли…

— Почти?

— Теперь вы займете мое место. А я… я уйду выше. В Свет. Насовсем.

— Значит, мы теперь — Кураторы?

— Почти. Вы скоро ими станете. Очень скоро. Вы уже почти готовы. Знали бы вы, как мне долго пришлось ждать! — он вздохнул почти по-человечески.

Или нам только показалось?

— Но… почему мы?! Или здесь — отдельный рай? Для вампиров? — через силу усмехнулся я.

— Сюда приходят те, кто освободился. Кто вырвался из плена собственных иллюзий. У вершины горы все пути сходятся. Путь Проклятых, Путь Праведников — какая разница? Путей много — но в конечном счете они сводятся к двум. И оба ведут сюда. Вы прошли свой Путь. Свет, Тьма, Добро, Зло, мораль, справедливость — все это входящие сюда оставляют за порогом. В мире людей и людских страданий. Вы теперь выше этого. Вы — свободны! Вы освободились ото всех предрассудков, от своих бренных оболочек, от пустых привязанностей — от всего!

Элис взглянула на меня — и глаза ее как-то странно, тревожно блеснули. Она протянула руку, кончиками пальцев дотронулась до моего плеча — но я не ощутил касания! Словно легкое дуновение ветерка, электрическое покалывание, слабое тепло… и все.

А потом ее рука двинулась дальше — и прошла сквозь меня!

— Мы умерли, Куратор?! Окончательно?!

— Что есть жизнь, и что есть смерть? Умирает ли гусеница, превращаясь в куколку? Умирает ли куколка, когда из нее вылетает бабочка? Вы прошли свой Путь. Приняв поцелуй Ухода, приобщившись к не-мертвым, вы стали куколками. Вы смогли переступить условность человеческой жизни — и перешли в новое качество. Сейчас вы прозрели окончательно, отринули те глупые условности, которым подчиняются вампиры — и превратились в бабочек. Цикл завершен!

— Так значит… всего этого могло не быть?! Крови, смертей, всего, что мы пережили?! Мы могли… прозреть сразу?!!

— Сразу? За все надо платить. Путь Праведников — более прямой, на нем человек минует стадию «куколки» — но и пройти его куда труднее. Путь Проклятых идет «в обход». В чем-то он легче — тот же вампир уже не совсем материален. Ему легче перейти следующую грань: ведь одну грань — между жизнью и смертью — он уже перешел. За это вы платите собственным и чужим страхом, тьмой, которая застит ваш разум — многим, очень многим! И очень мало кто из вас проходит Путь до конца. Люди хотя бы знают о Пути Праведников. Вы же о Пути Проклятых — нет.

— Но почему вы не открыли нам глаза? Нам и другим? Мы же были слепы! А другие — слепы до сих пор… Ведь вы — Куратор! Или вы не могли?

— Вижу, вы еще не совсем избавились от бремени страстей. — Его снисходительная огненная улыбка вдруг начинает меня раздражать. Тоже еще, Несущий Свет выискался! — Конечно, я мог бы вмешаться, подсказать, помочь. Но к чему? Вы шли своим Путем — и вы прошли его. Не надо мерить Вознесшихся человеческими мерками. Если бы вы погибли, не прозрев, и вновь влились в круговорот Сансары, я ждал бы еще. Других. Или вас. Не важно. Мы можем ждать долго. У нас впереди — Вечность.

Ох, что-то меня уже начинает тошнить от его бесстрастного безразличия ко всему. Если и мы станем такими…

— У вас? Или у нас — тоже?

— У нас. Вы теперь тоже — одни из нас. Я уже говорил — здесь нет Добра и Зла, нет «Я» и «He-Я». Когда вы поймете, ощутите это — вы тоже вольетесь в Свет. А пока…

— А пока будем болтаться тут бесплотными призраками, поджидая следующих? — нехорошо прищурилась Эльвица. — Так действительно, через вечность-другую не останется ни чувств, ни желаний… ничего! Одна пустота и скука. То-то вы так стремитесь в этот свой Свет!

Такой я ее еще никогда не видел!

— Уж лучше глотки рвать и в гробу отлеживаться, чем — так! Великая Пустота, чтоб ей пусто было! Я от этой пустоты еще там, внизу, не знала, куда бежать. Сбежала, называется! Влад, пошли отсюда!

Она решительно взяла меня за руку, и — о чудо! — я вновь ощутил ее прикосновение!

— Вам некуда идти! Ваш Путь окончен… — в голосе Куратора прозвучала растерянность.

И тут пронзительный холод очищающего ветра ворвался в мою голову, выдувая изнутри запорошившую глаза алмазную пыль небес! Я вспомнил наконец, где я видел это лицо!


Два тела, погруженные в прозрачный студень, склоняющееся над ними лицо, которое никак не удается рассмотреть…

Лицо Куратора!


Тела!


Синяя вспышка внутреннего взгляда с треском пробила сияющую равнину и устремилась вниз, к грешной земле.

У нас оставались считаные мгновения. Еще немного — и будет поздно: наши тела навсегда превратятся в прах. Но мы успеем, теперь мы успеем!


Я ощерился, выпуская призрачные клыки, и подмигнул Эльвире:

— Кто-то говорил, что отныне мы — свободны? Не ты ли это был, Куратор?! Ты был прав! Отныне мы свободны — свободны в своем выборе. Какими нам быть! Нам не нужна твоя Вечность, твоя равнодушная Пустота. Мы уходим.

— Вы… вы не сможете! Вам не хватит силы… энергии! Вы… — голос его сорвался, пустил визгливого, пронзительно-голубого «петуха».

Не так-то ты и бесстрастен, Куратор! Боишься остаться здесь в одиночестве еще на одну вечность? Ведь тут у вас тоже есть свои законы, что бы ты ни вещал нам о свободе. Если не придет смена, тебя не пустят в твой вожделенный Свет! А за нас… за нас не волнуйся!

— Ты забыл, кто мы, Куратор. Ведь мы — вампиры. Сила? Энергия? Да здесь ее навалом! И мы возьмем ее! Эли, делай как я!

И потоки света устремились внутрь нас, наполняя до отказа горячей, упругой силой, ищущей выхода, ищущей…


Эпитафия

Блаженство рая я оставлю для нищих:
У нищих духом должен быть Царь и Бог.
Я — тварь земная, и на небе я лишний;
И к черту вечность, какой в ней прок?!
Группа «Ария», «Ночь короче дня»
— Знаешь, Эли, а я должен сказать тебе «спасибо»! — я с трудом оторвался от ее губ, но больше ничего сказать не успел, потому что ненасытной Эльвице, как всегда, показалось мало, а говорить и целоваться одновременно не могут ни вампиры, ни даже ангелы!

— Эльвица! Но я все-таки должен сказать тебе «спасибо»!

— Должен! — охотно согласилась она, плотоядно косясь на меня своими лукавыми изумрудами. — А за что?

— Тогда… я бы не смог — сам. Но убеждая тебя, я и сам смог поверить! — поверить, что мы можем не бояться солнца, что мы… Мы оба живы благодаря тебе!

— Ну, ты тоже немножко поучаствовал! А что мы будем делать с майором Жаном и его людьми?

Я в очередной раз обласкал взглядом ее всю, с головы до ног. Да, это была она, моя Эльвица, живая, теплая, у нее билось сердце, и часто вздымалась маленькая упругая грудь… А какие у нее жаркие губы! Она — ЖИВАЯ! Мы оба — живые!

Мы вернулись! У нас получилось!

А Куратор пусть ждет других дураков в своей полыхающей пустоте. Пусть бродит там бесплотным огненным призраком и вздыхает о нас, отвергших его рай, и о своей горемычной судьбе небесного привратника, у которого впереди — не одна вечность!

А мы с Эльвицей — мы… слишком плотские, что ли? Мертвые, живые — какая разница?! Тут Куратор прав. Мы — плоть от плоти этого мира, и теперь, когда мы знаем

— А ничего. Не убивать же их? Это теперь все равно, что затеять перестрелку со слепыми и безрукими. Даже хуже. Они-то нам уже ничего не могут сделать! Да нам теперь все их серебро с осиной — что слону дробина!

«Несчастный, ты получил то, чего хотел! — злорадно усмехается кто-то в моей голове. — Вся твоя «жизнь» — кровавая игра; сейчас ты вышел на новый уровень, получив последний и окончательный код неуязвимости — и игра потеряла смысл. Раньше у тебя еще могли быть противники. Теперь их нет и быть не может. И что дальше? Скучная, безоблачная вечность? Вечная скука?»

«А вот хрен тебе! — оскалился я в ответ. — Теперь у меня есть Элис! И вообще, я больше не собираюсь ни с кем воевать».

Кажется, он не поверил, но, по крайней мере, заткнулся.

Ну и черт с ним!

Мы, обнявшись, пошли прочь, к выходу с кладбища — и никто не попытался выстрелить нам в спину серебряной пулей, и я даже не стал оглядываться, чтобы выяснить, почему. Не выстрелили — и ладно. Может быть, тоже что-то поняли. Нам было не до них. У нас имелись дела поважнее.

В первую очередь, разумеется, нам не терпелось забраться в постель. Ну да, да, такие вот мы с Эльвицей сексуальные маньяки! Наши бесплотные блуждания по небу требовали немедленной плотской компенсации.

Но до постели еще надо добраться. Можно, конечно, полететь — но как приятно просто идти вот так, обнявшись, никуда не торопясь, ни от кого не прячась, подставляя лица робкой ласке утреннего солнца!

Неужели это правда?! Неужели — не сон?!

От подобной непрошеной мысли сердце гулко екает, замирая в груди. В принципе, я могу его и остановить — ничего со мной не сделается. Но лучше пусть бьется. Так веселее.

На мгновение перед глазами вновь возникают два тела в студне, скорченные трупы на могиле…

Нет, нет!!! Это всего лишь фантом, причуда строптивой памяти, былой кошмар, ушедший в небытие, но все еще иногда скалящийся оттуда. Всего этого не было, не было!

А если и было? Какая разница! Теперь все осталось там, в прошлом.

Даже если мы сами создали мир вокруг нас, теперь он — реальность!

Единственная реальность.

Мы вырвались!

Я привлекаю к себе Эльвицу, чувствуя под рукой ее упругую талию — и мигом тону во взгляде волшебных изумрудов. С этого-то взгляда все и началось. И я ни о чем не жалею — как не жалел ни о чем никогда, с нашей самой первой встречи!

— Теперь мы сможем помочь другим, Влад! Теперь мы знаем, что Путь Проклятых — это совсем не обязательно Путь Крови!

Не удержавшись, скептически хмыкаю. Бодисаттвы из склепа! Но, тем не менее, она права. Мы не будем стоять в стороне, как Куратор!

— Конечно, Эли! И совсем не обязательно умирать… — я на миг осекаюсь, почувствовав какую-то неискренность в собственных словах. Но продолжаю говорить по инерции, — …не обязательно умирать, чтобы получить возможность парить под звездами, растекаться туманом и жить вечно. Путь на самом деле куда короче. Не нужны жертвы, не нужно прятаться в гробу от солнечного света — во всем этом просто нет необходимости!

Черт побери! А ведь мы действительно сделали немалый крюк на своем Пути — крюк, щедро политый кровью, устланный десятками и сотнями трупов! Если бы мы знали! Если бы мы знали сразу! Вера и уверенность, знание и незнание удавками захлестнулись вокруг наших шей; удавками, на которых повисли все те, кого мы успели убить, блуждая впотьмах.

Я ненавижу тебя, Куратор! Ты видел, ты знал — и не подсказал, не помог. Я никогда не мечтал стать убийцей — и не Генрих сделал меня им. Когда я впервые поднялся из гроба, на мне еще не было ничьей крови — ее могло и не быть! Я мог стать таким, как сейчас — сразу! Я и Эли. Мы оба. А теперь… теперь поздно, Куратор! Кровь Светом не отмоешь.

— …Надо лишь найти… найти тех, кто готов принять наш дар, — шепчет Эли, но в ее голосе уже нет прежней уверенности. — Принять, поверить — сразу, без оглядки! Ведь мы же смогли? — она смотрит на меня в поисках поддержки — а я чувствую, как внутри медленно поднимается сладостная темная волна.

Сколько волка ни корми…

Благими намерениями…

— Да, мы отыщем тех, кто сможет. Мы откроем им Путь! Мы…

Мы смотрим друг другу в глаза — и одновременно улыбаемся, слегка обнажая клыки.

Мы поняли друг друга.

Наверное, мы действительно сможем дарить людям тот мир, в котором живем теперь сами… Сможем? Дарить — без жертв, без необходимости убивать, а после безуспешно пытаться покончить с собой?

Сможем?

Ох, не уверен!..

Но… но мы попытаемся! Мы непременно попытаемся!

Да, сами мы уже не нуждаемся ни в чьей крови, ни в чьей жизни.

Да, мы больше никого не хотим убивать.

Но…

— Приобщение… Это ведь не убийство?

Мы снова понимающе улыбаемся друг другу и невольно оглядываемся по сторонам — словно в поисках… чего? Кого?

Мы оба знаем — кого.

Потому что изменить себя до конца мы уже не в силах.

Приобщение!

Мы можем сколько угодно обманывать себя, что делаем это ради тех, кого приобщаем.

Но…

Что может быть сладостней этого пьянящего глотка безумия, глотка Вечности и мрака?

Глотка свежей крови, когда чужая жизнь перетекает в тебя?!!


Разве что смертное блаженство, которое дарит умирающему поцелуй вампира!


1996—1999 гг.

Точка опоры (рассказы)

О себе, еще раз о себе и совсем немного — об этой книге

Обычно в авторских предисловиях принято писать о книге, которую ты, дорогой читатель, держишь в руках (щупальцах, клешнях, ложноножках; нужное подчеркнуть). Я нарушу эту традицию. Пару слов о книге я, конечно, скажу, но — потом. А для начала представлюсь.

Легко и приятно говорить правду, одну правду и ничего, кроме правды, о себе, любимом!

Родился я в Крыму, в Симферополе. Вскоре наша семья переехала в Севастополь, где моим любимым занятием стало откапывание в степи за городом взрывоопасных предметов и использование их по назначению. То есть подкладывание в костер. Повторять мои опыты никому не советую: остаться целым и невредимым мне удалось чудом — иного объяснения не вижу. Меня счастливо миновали осколки минометных мин, разрывные и трассирующие пули, пороховые ракеты, фрагменты ртутных конденсаторов и снарядных капсюлей… Под конец мы с приятелями противотанковой гранатой подорвали стоявший на отшибе деревенский сортир. Еще одно чудо — дело обошлось без жертв со стороны мирного населения поселка Грушевка.

После чего наша семья переехала в Харьков, подальше от Крыма.

В Харькове я продолжал трудиться на ниве подрывных работ: забрасывал в классы взрывпакеты и дымовые шашки, обстрелял школуракетами с магниевыми боеголовками. При помощи жидкого слезоточивого газа сорвал контрольную по физике. «Неуд» по поведению я имел стабильно, при том, что учился практически на «отлично».

Позже подоспели новые увлечения: преферанс и рок-музыка. Помню, на «балке», где менялись и торговали импортным «винилом», — милицейская облава. А я взахлеб торгуюсь с владельцем диска Rainbow «Long Live Rock ’n’ Roll». За нами погоня. Мы удираем. У меня в руках диск, у хозяина диска — конверт, у моего друга — вставка. И на бегу продолжаем торговаться: «Тут царапина! Сбрось пятерку — тогда возьму!»

…Убежали, конечно. А цену я сбил, и альбом купил.

Потом был Политехнический институт, факультет технологии неорганических веществ. На производственной практике наблюдал уникальное зрелище: летающие крышки от канализационных люков. Какой-то умник (клянусь, не я!) слил в канализацию полтонны отходов натрия и калия. Рвануло знатно! Все выжили, но директорская «Волга» таки накрылась. Крышкой от люка.

Четвертый курс, стройотряд. Новый Уренгой, северная романтика: тучи комаров, от которых с трудом спасал «Беломор» плюс жуткая смесь из десятка репеллентов. Диплом, бессонные ночи за экспериментальной установкой, азартные споры с шефом, кубометры папирос, декалитры чая, километры формул — интересно было до чертиков! Три авторских свидетельства на изобретения…

Работа по специальности, командировки в Бекдаш. Диалог в кафе: «А вилка где?» — «Тут вылок нэт, тут Туркмэния!» Знакомство с местными диск-жокеями и пиротехниками-любителями, дискотека с фейерверком на День молодежи. Пожар тушили лимонадом…

Театр-студия «Пеликан». Подозреваю, я единственный человек в мире, написавший пьесу для театра в стиле «космической оперы». С бластерами, звездолетами и инопланетянами. Пьесу мой будущий соавтор, он же режиссер «Пеликана» Олег Ладыженский, к постановке не принял. Но в студии я остался, параллельно с актерской игрой занимаясь «пиротехническим обеспечением». В «Обыкновенном чуде» сымитировал пистолетный выстрел за сценой: ахнуло так, будто пальнули из мортиры.

Ну, переборщил, с кем не бывает!

Там же, в театре, познакомился со своей будущей женой Брониславой. И соблазнил ее… заняться каратэ, которым сам к тому времени занимался года три. После свадьбы соседи могли наблюдать захватывающее зрелище: молодожены в экзотических нарядах, отдаленно напоминающих кимоно, азартно метелят друг друга ногами посреди двора. Приятели шутили: «У вас семейные разборки перешли на профессиональный уровень!»

Ах да, чуть не забыл: еще я писал фантастику. С первого класса. Время от времени. А с шестого — уже регулярно. Ну и читал, само собой.

Моя первая «сольная» книга «Путь проклятых» вышла в свет в 2005 году. На удивление, она выдержала ряд переизданий. И вот мы с Олегом снова вместе, под одной обложкой: его стихи и моя проза. Рассказы тех лет, когда фантастика была для нас Литературой Мечты — впрочем, как истинная возлюбленная, таковой она остается и по сей день. Только у меня Мечта обычно выходила не барышней в голубом платьице. Моя Мечта чаще оказывалась еще с теми кулаками! Или с тигриными клыками. Или с бластером наперевес. (Кстати, о тиграх: с детства мечтал стать оборотнем! Потому, наверное, и влезаю с удовольствием в чужие шкуры: на сцене, на страницах книг. Ведь каждый герой — это в какой-то степени я…)

Итак — заповедник рассказов образца 80-х — 90-х гг. прошлого века. Хотите поглядеть, какие «звери» здесь водятся?

Дмитрий Громов

Ангел-хранитель

Ангел-хранитель

Впервые я услышал этот голос неделю назад, когда торопился на работу и как раз собирался перебежать улицу на красный свет. И вдруг кто-то отчетливо и властно сказал: «Стой!» Я замер, в первую секунду решив, что меня остановил милиционер, которого я в спешке не заметил. В следующее мгновение из-за угла вылетел тяжелый «КрАЗ» и, обдав меня смрадом выхлопа, стремительно прогрохотал мимо. Оказывается, я был на волосок от смерти! У меня затряслись колени, и я обернулся в поисках своего спасителя, чтобы поблагодарить его. Однако рядом никого не оказалось. И кто же сказал «Стой»?

— А теперь иди, а то на работу опоздаешь, — сообщил тот же голос.

Действительно, впереди зажегся зеленый. Я был в недоумении, но все же внял дельному совету и, ускорив шаги, направился ко входу в институт.

Через десять минут я начисто забыл о странном происшествии — прибежал шеф, устроил разнос и пообещал лишить меня премии, если я завтра не выдам ему графики и расчет энергии активации. Конечно, можно было резонно возразить, что виноват тут совсем не я, а Сашка Кройдман, который вовремя не сделал анализы. Но Сашка, если разобраться, тоже не виноват, потому что у него накрылся масс-спектрометр, а наладчик, как всегда, куда-то пропал, и Сашка сам целый день сидел и ковырялся в подлом агрегате, вспоминая «незлым тихим словом» наладчика, изготовителей и наш отдел, давший ему заказ. Короче, я пошел к Сашке и объяснил ситуацию. Масс-спектрометр Сашка с грехом пополам починил. Вдвоем мы за четыре часа сделали все анализы, и я, облегченно вздохнув, пошел обедать.

В столовой, как всегда, голодной змеей извивалась очередь, но я все-таки достоялся, взял свой суп и котлеты с вермишелью и уселся за столик рядом с Федей Глазиным из соседней лаборатории. Федя уже поел и теперь с явным удовольствием пил лимонад. Я немедленно вознамерился взять и себе бутылку, но тут тот же голос, что и утром, произнес:

— Не бери.

— Почему?

Видимо, я сказал это вслух, потому что Федя с интересом уставился на меня и поинтересовался:

— Что — «почему»?

— Ничего. Это я о своем.

— А-а… — протянул Федя и пошел относить посуду.

Лимонад я брать не стал и в недоумении принялся за суп. Я даже не заметил, какого он был вкуса, да и котлеты тоже, и очнулся только за рабочим столом, узрев перед глазами результаты анализов.

За три часа я составил график, рассчитал энергию активации и отнес шефу результаты своей бурной деятельности. Наконец-то появилось время поразмыслить. Что это был за голос? Почему я раньше никогда его не слышал? Галлюцинации? На работе перегрелся? Шарики за ролики заехали? Ничего дельного на ум не приходило. В голове булькала неудобоваримая каша, из которой лишь периодически всплывали анекдоты про внутренний голос. Но что же это все-таки было?

— Я — твой Ангел-Хранитель.

Теперь я точно разобрал, что голос идет не снаружи, а изнутри. И это не голос даже, а мои мысли. Только мои ли?

— Нет, не твои.

— Понятно. И откуда же ты, Ангел-Хранитель, взялся?

Голос молчал.

— И что тебе от меня надо?

— Ничего. Я буду помогать тебе.

— Ну, спасибо. Да, ты ведь мне сегодня жизнь спас! Но кто ты? Откуда?

Голос молчал.

— Ну ладно. Не хочешь говорить — не надо. Все равно, спасибо тебе. Кстати…

Я выскочил в коридор и распахнул дверь соседней лаборатории.

— Федя есть?

— Нет. Отпросился. Живот у него схватило.

* * *
Итак, во мне поселился Внутренний Голос. Или, как он сам себя называл, Ангел-Хранитель. Отныне он вовремя предупреждал меня о малейшей опасности — не только угрожавшей жизни или здоровью, но даже грозившей просто испортить мне настроение.

Теперь меня не окатывали грязью машины, в столовой я безошибочно выбирал наименее несъедобные блюда, а когда появлялся шеф, чтобы дать мне очередное задание, оно уже было выполнено. Что и говорить: такая жизнь пришлась мне по вкусу! Коллеги, даже те, кто постарше, начали относиться ко мне с уважением; а Юра Тимохин, который, кроме Ломоносова и Менделеева, никаких авторитетов не признавал, однажды тихонько подошел ко мне и попросил помочь разобраться с особо заковыристой кривой десорбции. Вместе мы за час «добили»-таки строптивую кривую, и когда Юра ушел, я понял, что удостоился чести встать в один ряд с двумя великими умами прошлого. Ну и, естественно, с самим Юрием Тимохиным.

Поначалу Ангел-Хранитель вмешивался в мою жизнь лишь в наиболее критических ситуациях, однако постепенно он стал проявлять все большую инициативу. Но все его советы были действительно дельными, и я ничего не имел против. Я хорошо помнил прогрохотавший мимо меня «КрАЗ».

В пятницу рабочий день у нас заканчивается на четверть часа раньше, и уже в четыре я начал поглядывать на часы: на сегодня у меня было назначено свидание с Людой. Я искренне надеялся, что сейчас и она с нетерпением смотрит на циферблат.

— Не ходи.

Сначала, поглощенный сладостными грезами, я даже не понял, кто это сказал. Только через несколько секунд до меня дошло, что вновь проснулся мой Ангел-Хранитель.

— Почему?

Он молчал.

— Я все равно пойду.

— Не ходи.

Спорить или задавать вопросы было бесполезно, он просто не отвечал. Но на сей раз я не собирался его слушаться. В конце концов, кто здесь главный — он или я?! Пусть советует, пусть предупреждает, но решать-то я все равно буду по-своему!

«А вдруг там что-то должно случиться?! — мысль ударила меня изнутри, едва не подбросив со стула. — Ведь тогда опасность может грозить и ей!»

— Это опасно?

Он не отзывался.

Надо идти. Обязательно.

— Не ходи.

— Заладил: «Не ходи, не ходи»! Надоел! Все равно пойду!

— Не ходи.

Как испорченная пластинка. До звонка оставалось семь минут. Я поспешно сложил бумаги, защелкнул «дипломат» и выскочил за дверь, чтобы со звонком пересечь проходную. Голос молчал — значит, шефа я по дороге не встречу. Или он на меня обиделся? Ну и черт с ним! Может, там сейчас произойдет авария, или взрыв газа, или еще что-то — я должен успеть увести ее оттуда! Я уже почти бежал.

На часах было 16:40, но я пронесся через проходную так, что даже вахтер понял — надо.

Встречались мы неподалеку, в скверике, под фонарным столбом. Я шел быстро, по дороге соображая, какая в этом месте ей может грозить опасность. Может рухнуть фонарный столб. Или провалиться асфальт — скажем, прорвало водопровод, подмыло грунт, образовалась пустота… нет, ерунда все это! Хулиганы пристанут? Место людное, светло еще… Что же тогда, что?! Хоть бы подсказал, тоже, Ангел-Хранитель называется!

Но он молчал.

Когда я дошел, почти добежал до скверика, на часах было 16:51. Еще девять минут в запасе. А вон и Люда. Что-то она рано сегодня — обычно мне ее ждать приходится. И ведь под самым столбом стоит! Надо увести ее отсюда, пока… Стоп! А если ЭТО должно случиться не здесь? И почему с ней? Может, со мной? Наверняка со мной! А если она будет рядом… Эх, не надо было сюда идти! Зачем я его не послушался?! Лучше, пока не поздно, свернуть в боковую аллею…

Нет, поздно — Люда меня заметила. Тогда поговорить пять минут, сослаться на дела и уйти — авось обойдется. Но сначала все же увести ее от столба. Стоит здесь неизвестно сколько лет; наверное, ржавый внутри весь — того и гляди завалится.

— Привет. Давно ждешь?

— Нет. Что-то ты рано сегодня. И запыхался. Случилось что-то?

— Нет, ничего. Просто я к тебе спешил.

— А-а…

Что-то не понравилось мне в этом ее «а-а…»

— Ну что, пошли куда-нибудь?

— Подожди, я тебе хотела сказать…

— Сейчас скажешь, только давай отойдем.

— Куда? Я и здесь могу сказать. Так вот…

— Нет, давай все-таки отойдем.

— Ты что это сегодня? Я хотела тебе сказать — ты извини, конечно — но я больше с тобой встречаться не смогу.

— Почему?! — мир вокруг разом дал трещину, и я отчаянно цеплялся за ее края, тщетно пытаясь свести их вместе.

— Ну… Ну не могу, и все… В общем, прощай. Извини…

Я стоял и глядел ей вслед.

Так вот что имел в виду мой Ангел-Хранитель!

— Да, именно это.

Я повернулся и медленно побрел по аллее в противоположную сторону. Он, как всегда, оказался прав. Не надо было идти. Но… но ведь если не сейчас — она сказала бы мне то же самое потом, по телефону. Что бы изменилось? Он мог только оттянуть неприятный момент, но не предотвратить его… Да, а я-то думал — что-то должно случиться, бежал, хотел ее спасти… Вот и случилось. Только совсем не то…

На душе было тоскливо. Я полез в карман за сигаретами.

— Это вредно. Выбрось.

— Да иди ты… Сам знаю, что вредно. Мой организм, хочу — травлю.

— Не твой, а наш.

— Что-о?!

Он не ответил.

Значит, он считает себя равноправным хозяином моего тела?!

— Я хочу, чтобы твое тело сохранило здоровье и прожило как можно дольше. Все, что я советовал, всегда шло тебе на пользу.

— Ну и что? Хоть в мелочах ты можешь мне уступить?

— Это не мелочь.

— Надоел!

Я чиркнул спичкой и закурил. Первая затяжка, как всегда, доставила удовольствие, следующие три — тоже, на меньше, и дальше я курил уже по инерции, чтобы успокоиться.

— Осторожно!

Я резко остановился. Под ногами зиял открытый водопроводный люк. Безобразие! И даже крышки рядом нет.

Я обошел люк и двинулся дальше. Странное дело, но я уже не испытывал благодарности к своему Ангелу-Хранителю. Вот он сейчас опять, наверное, спас меня от травмы, а я не чувствовал ничего, кроме раздражения.

Позади раздался сдавленный крик. Я обернулся, но вначале ничего особенного не увидел, и уже собирался идти дальше. Но тут заметил, что возле открытого люка на асфальте лежит портфель. Кто-то туда свалился! Сначала я невольно усмехнулся, но тут же подумал, что, может, надо помочь человеку, и повернул обратно.

В полутемном колодце, на большом вентиле с маховиком, похожим на штурвал, сидел мужчина средних лет, в измазанном и помятом плаще, и осторожно придерживал левой рукой правую.

— Давайте руку, я вам помогу.

— Я, кажется, сломал руку.

— У вас вторая есть. Не будете же вы там сидеть! Залезайте на вентиль и хватайтесь.

Мужчина послушался совета, вскарабкался на вентиль и протянул мне руку. Запястье у него было грязным и скользким, я вцепился в него обеими руками, ободрал пальцы о металлический браслет часов — но в итоге, с грехом пополам, вытащил пострадавшего из люка.

— Большое вам спасибо! Не знаю, что бы я без вас делал.

— Ерунда. А руку вы действительно сломали?

— Кажется, да.

— До больницы дойдете?

— Дойду-дойду. Не нога ведь, — он улыбнулся и тут же сморщился от боли. — Спасибо вам еще раз. Не беспокойтесь, я дойду, — он поднял здоровой рукой лежавший у люка портфель и, прижимая больную к груди, прихрамывая, заковылял прочь.

Я проводил его взглядом, взял свой «дипломат» и медленно пошел по направлению к дому. Спешить было некуда. Люда на свидание больше не придет. Никогда…

И тут меня прошибла — да, именно прошибла мысль.

— Слушай, а ты знал, что этот человек упадет в люк?

— Знал.

— Так почему не сказал? Я бы его предупредил.

— Я ведь твой Ангел-Хранитель, а не его.

— Значит, что творится с другими, тебе все равно? Если начнется землетрясение, ты будешь говорить, куда мне стать, чтобы уцелеть, а другие будут гибнуть?

— Естественно.

Конечно, я в определенной степени эгоист и, случись то же землетрясение, в первую очередь буду спасаться сам, но — знать и не предупредить?! Такого типа внутри себя я не потерплю! Будь он хоть трижды Ангел-Хранитель!

— Слушай, тебе придется или думать о других, или уйти.

— Я не могу думать обо всех.

— Ну, хотя бы о тех, кто рядом.

— Все равно.

— И если за углом будут убивать человека, ты мне не скажешь?

— Нет. Ты пойдешь его выручать и можешь сам погибнуть.

— Все. Я тебя раскусил! Ты даже не меня — ты себя спасаешь! И откуда ты взялся? Я тебя не звал. Уходи.

— Не уйду.

— Я не буду тебя слушаться.

— Я заставлю тебя слушаться.

— Посмотрим.

— Посмотрим. Я стараюсь ради твоего же блага.

— Да пошел ты…

Я полез в карман за сигаретами.

— Брось!

— Не брошу!

Ага, он табачного дыма не любит, сейчас он у меня получит!

Я вставил в зубы сигарету и достал спички. И вдруг ощутил, что рука не желает открывать коробок. Словно кто-то мягко, но крепко перехватил мою кисть. Он начал действовать!

Я напрягся и медленно, с усилием открыл коробок. Несколько секунд пришлось бороться за вторую руку, которая не хотела доставать спичку — словно от этого зависела моя жизнь. Достал. Но в этот момент губы сами выплюнули сигарету. И тут же руки стали действовать свободно. Мне показалось, что он смеется.

— Ну, это уж слишком!

Он молчал.

Я достал другую сигарету, крепко зажал ее зубами и снова попытался прикурить. Наконец мне это удалось. Я с облегчением затянулся. Все-таки я его победил! Но тут мне стало страшно. Сегодня я победил. А завтра, через месяц, через год? Похоже, он постепенно набирает силу. Сейчас я уже с трудом с ним справляюсь. А завтра он может победить. И что тогда? Я превращусь в марионетку, которая будет двигаться, говорить, действовать по его воле.

— Не думай глупостей. Я только поправляю тебя, когда ты ошибаешься. А от курения я тебя все равно отучу.

Я почувствовал, что меня начинает тошнить, и поспешно сам выбросил сигарету. Тошнота мгновенно прошла.

Значит, он и это может! Это конец.

— Ничего, привыкнешь.

А ведь самое страшное, что он прав. Привыкну. Привыкну быть не самим собой, делать не то, что хочу, а то, что «надо», и буду делать это уже сам, по привычке. Я стану таким, как он. Только без дара предвидения.

— Стой!

Я не остановился.

— Стой!!

Ноги теперь двигались с трудом, словно я шел по пояс в воде, но я упрямо продолжал их переставлять, не обращая внимания, что иду по проезжей части.

— Стой!!!

Из-за угла вылетели синие «Жигули». Кажется, я еще мог увернуться, но не сделал этого. Раздался визг тормозов. «Ну вот и все», — почти с облегчением подумал я. В следующее мгновение передо мной мелькнуло что-то сине-блестящее, металлическое, меня отшвырнуло к тротуару, и все померкло.

* * *
Звуки наплывали постепенно, по мере того, как я возвращался из небытия. Шарканье ног по полу, звяканье инструментов, приглушенные голоса. Голоса. А мой Голос? Я прислушался к себе. Вроде ничего.

— Эй, ты еще здесь?

Тишина. И я почувствовал, что его нет. Совсем. Сбежал, как крыса с тонущего корабля. Все. Свободен!

Мгновением позже я ощутил боль. Болела левая нога и бок. И голова тоже. Я открыл глаза. Надо мной стояла Люда. Лицо у нее было очень испуганное, и на щеках виднелись дорожки от потекшей туши.

И я нашел в себе силы улыбнуться.

— У тебя вся тушь потекла, — выговорил я.


1987 г.

Ограничение

Воздух над космодромом задрожал, изображение на экране исказилось, расплылось и тут же приняло первоначальный вид. Только сверкающий шар М-космолета исчез.

— Седьмой, — констатировал Джордж, отходя от экрана.

Они помолчали.

— Если через неделю ни один из М-кораблей не вернется, я попробую сам.

— Зачем? Да тебе и не позволят — Родригес и так еле выбил разрешение на седьмой пуск.

— Мне разрешат. Я полечу с ограничителями.

— Ты по-прежнему считаешь, что это шутки подсознания?

— Да. В корабле космонавт надежно защищен от всего. От всего, кроме… самого себя.


…В самом начале двадцать пятого века был изобретен М-корабль, движимый посредством человеческой мысли. Такой звездолет мог мгновенно доставить астронавтов в любую точку Вселенной. Казалось, проблема космических путешествий решена раз и навсегда.

На первом М-корабле стартовал его изобретатель Тадеуш Качинский с экипажем из пяти человек. Они должны были вернуться через три месяца. И не вернулись. За это время стартовало еще три М-корабля. И тоже не вернулись.

Всемирный Совет хотел прекратить попытки, но под нажимом Ассоциации Космических Исследований дал разрешение еще на два старта. Эти звездолеты отправились на поиски первых четырех. С тех пор прошло почти полгода.

Вот тут-то и появился Джордж Спелл со своей теорией…


— …Вам никогда не хотелось прыгнуть с обрыва? — неожиданно спросил Джордж, поворачиваясь к Степану.

— С какого обрыва? — растерялся Солонцов.

— Ну, вот вы стоите на краю обрыва, смотрите вниз, вам страшно, сердце звамирает в груди — и в то же время что-то тянет вас туда. Вы знаете: там — смерть, и все же вам хочется прыгнуть, хоть на миг почувствовать себя птицей…

— …Да, Джордж, это ощущение мне знакомо. Со мной случалось подобное.

— Это бывает почти со всеми — прорывается подсознание. Обычно сознание легко подавляет такие порывы. Но генераторы М-кораблей, видимо, имели чуть сбитую настройку. И подсознание прорвалось наружу. Теперь никому не известно, куда их могло занести — в сердце нейтронной звезды, в фотосферу голубого гиганта, в антимир, в параллельное измерение — куда угодно. Боюсь, этого мы никогда не узнаем. Пожалуй, виновата даже не настройка, а отсутствие ограничителей. Это же вседозволенность, понимаете? Необузданная фантазия вполне способна забросить корабль туда, откуда нет возврата.

— Вы считаете, что у всех капитанов была подсознательная тяга к смерти?

— Не обязательно, хотя и вполне возможно. Но есть еще множество других патологий, фобий, комплексов, подспудных желаний, о которых мы сами не подозреваем.

— Но ведь все они прошли тщательный психический осмотр. Все абсолютно здоровы.

— На уровне сознания. А в подсознании почти каждый человек немного безумец. Кроме того, я собрал данные обо всех капитанах. Все они, и изобретатель М-генератора профессор Качинский в особенности — очень увлекающиеся, импульсивные люди, с буйной фантазией. Что лишний раз подтверждает мою теорию. Надо было посылать людей спокойных и рассудительных, да и то… В общем, я разработал ограничитель, который защитит генератор от воздействий подсознания.

— Защита от фантазии?

— Нет, от безумия.


…Они сидели в двух соседних креслах. Перед ними полукругом изгибался пульт управления. До старта оставалось несколько минут. На сей раз они полетят вдвоем — Спелл и Солонцов. На восьмом М-корабле были установлены ограничители Спелла. Джордж не сомневался в успехе. Он начал пристраивать на голове шлем с М-датчиками. Для начала совсем недалеко — к Альфе Центавра и обратно.

В этот момент включилось устройство связи с Космоцентром.

— Внимание! В стратосфере появился корабль «Мысль» профессора Качинского. С борта передают, что все живы и чувствуют себя нормально. Отбой трехминутной готовности. Повторяю…

— Ну вот, они возвращаются, — Степан улыбнулся и начал отстегиваться.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Спелл. — Как им удалось вернуться?

— Сейчас узнаем. Идемте, встретим их.

— Нет, вы идите, а я тут подожду.


Степан пожал плечами и направился к выходу из корабля.

— Вы все еще здесь, Джордж? Тогда слушайте. Вы отчасти оказались правы. Их забросило черт знает куда, в другую галактику; потом — еще дальше; швыряло по всей Вселенной. Они такого насмотрелись — да, впрочем, об этом потом. А сегодня вдруг разом оказались здесь. И я знаю, почему: ваше любимое подсознание! Только не то, что вы имели в виду — тяга к дому вернула их обратно. Она оказалась сильнее всех ваших комплексов.

Э-э, да вы никак стартовать пытаетесь? И не надейтесь! А если и вправду хотите взлететь — выключите сначала свои ограничители.

Хотя, боюсь, и это не поможет.


Вам ведь никогда не хотелось прыгнуть с обрыва.


1988 г.

Уничтоженный рай

1

…Далеко, на краю Галактики, есть планета Серал. Два солнца освещают ее — зеленое и голубое, и там стоит вечный день. На этой планете есть место, называемое Абсолютным Исполнителем. Всякий, кто достигнет сего места, может исполнить одно свое желание. Мы нашли эту планету. Но так и не смогли добраться до Абсолютного Исполнителя. Наша цивилизация угасает, и мы обращаемся к вам, Братья по Разуму: пройдите этот путь до конца! Ибо нет во Вселенной ничего, что недостижимо для Разума. Рано или поздно кто-нибудь достигнет этого места, и тогда…

2

…Сергей надавил кнопку звонка. За дверью отозвался мелодичный перезвон. Прошло с полминуты. В глазке мелькнула тень, щелкнул замок, и дверь отворилась.

— Привет, Стас.

— Привет.

— Знакомься, это Николай. Я тебе о нем рассказывал.

— Стас.

— Очень приятно.

Рука у Стаса была мягкая, аморфная.

— Заходите, все уже в сборе.

В комнате царил полумрак. Негромко играла музыка. На экране извивался накрашенный певец. Николай поморщился — опять эти «Блю Систем»!

На диване в картинных позах полулежали две девицы в почти прозрачных платьях. Высокий худой парень разливал по бокалам коньяк, смешивая его с шампанским. На столе дымилась пепельница, возле нее валялась начатая пачка «Честерфилда». Николай поздоровался и уселся в свободное кресло. Длинный подошел к нему с бокалом.

— Володя.

— Коля.

— Пить будешь?

— Давай. Спасибо.

Он сделал глоток. Сергей и Стас куда-то исчезли — видимо, у них были свои дела. Одна из девиц, отложив иностранный журнал с кинозвездой на обложке, подошла и уселась к нему на колени.

— Тебя как зовут?

— Коля.

— А меня Алиса.

— Красивое имя.

— Очень. Ты у Стаса в первый раз?

— Да, нас Сергей познакомил.

— Ну, теперь ты будешь сюда часто наведываться. Если, конечно, понравишься Стасу. Как тебе музыка?

— Я «Блю Систем» не люблю.

— А я от них просто балдею. А что ты любишь? — она отпила из его бокала.

— Хард и симфо.

— Нет, этого я не понимаю. А чем занимаешься?

Николаю уже надоела эта любопытная Алиса; кроме того, она отдавила ему ногу, но он мужественно терпел.

— Работаю. Инженером-химиком.

— И сколько получаешь?

Николай ответил честно.

— Ну, ты, наверное, еще кое-что имеешь? — понимающе улыбнулась Алиса.

— Нет, живу на одну зарплату, — с удовольствием отпарировал Николай.

— Но разве на это можно жить?

— Но живу же как-то. И другие тоже.

Алиса повернулась к своей подруге.

— Слышь, Аня, вот человек живет на одну зарплату. И «Блю Систем» не любит. Правда, оригинал?

— Напрасно, — обернулся Володя. — Красивая, легкая музыка, ни на что не претендующая, под нее хорошо отдыхать.

— Резина это, а не музыка. Жвачка.

Алиса взглянула на Николая с любопытством, как на музейный экспонат, не спеша встала и вернулась на диван. Николай вздохнул с облегчением, сделав глоток из бокала, дотянулся до пачки сигарет. Прикурил и продолжил:

— И сам этот тип, Дитер Болин, не музыкант, а чучело раскрашенное. С голубым отливом. А музыку за него компьютер пишет. У вас что-нибудь другое есть?

Никто не ответил. Николай почувствовал, что высказался слишком резко, но теперь было поздно сожалеть. Да он и не сожалел. Он подошел к столику и начал перебирать кассеты. «Блю Систем», еще один «Блю Систем», «Модерн Токинг», «Джой» — все одно и то же, — «Бэд Бойз Блю», Си Си Кетч… Одна жвачка. Ага, вот «АС/DC» — наверное, случайно сюда попал. Правда, тоже не лучшая музыка, но по сравнению с остальным — это вообще шедевр.

Николай извлек из аппарата кассету, вставил другую и с удовлетворением нажал кнопку.

Из колонок на комнату обрушился ураганный рев бас-гитары, грохот ударных и надрывные вопли вокалиста. На экране на дымящейся сцене орала, рычала, вопила, грохотала и сходила с ума пятерка музыкантов. Эта музыка вызывала хоть какие-то эмоции. Пусть звериные, но все же…

— Выключи сейчас же! — Алису почти не было слышно из-за грохота «металла».

Секунду помедлив, он все же с неохотой выключил аппарат. Алиса лениво поднялась с дивана и, даже не посмотрев на Николая, поставила на место кассету с «Блю Систем».

Николай снова уселся в кресло. Володя мельком взглянул на него и тут же отвел глаза. Так смотрят на неизлечимо больных или сумасшедших. Алиса с Аней вяло переговаривались.

— Ты те кроссовки взяла?

— Нет, Надька увела. А хорошие были, и всего за семьдесят баксов. Ничего, мне Стас другие достанет.

— Опять Стас? А как же твой Федя?

— А, надоел он мне. Пока что-нибудь купит — полгода пройдет. Я его Любке сплавила. Пусть она теперь крутится.

— А ты знаешь, вчера у Джона в заначке куртки были. Японские…

Николай встал и подошел к Володе, который продолжал методично смешивать коктейли.

— И у вас тут все время так? — осведомился он.

— Как — так?

— Ну, одна и та же резиновая музыка, разговоры о шмотках? Скука.

— А тебе чего еще надо? — вяло удивился Володя. Но тут же взгляд его стал многозначительно понимающим.

— Рано еще. Только пришел — и сразу. Подожди часа два, тогда и начинай. Нетерпеливый. Как в первый раз.

Николай не сразу догадался, куда он клонит, но тут до него дошло.

— Да я не об этом, — досадливо поморщился он, — Сергей мне говорил, тут у вас интересно, хорошая компания. Есть с кем поговорить, отдохнуть. А тут, я вижу… — у него чуть не сорвалось с языка «гадюшник», но он вовремя сдержался.

Володе явно не хотелось разговаривать. Кажется, он принял еще что-то, кроме вина.

— Ладно, — доверительно сказал он. — Хочешь расслабиться — на, — он сунул в ладонь Николаю что-то круглое. И отвернулся. Николай разжал кулак. На ладони лежала маленькая белая таблетка.

В этот момент в комнату вошел Сергей. Николай поманил его в прихожую.

— Ты куда меня привел?! Это же болото! Самое настоящее!

— Да ты что?! Ненапряжная музыка, приятная компания, коньяк, хорошие сигареты, девочки — чего тебе еще надо? Не нравится «Блю Систем» — так я сейчас сменю кассету.

— Нет, с меня хватит! Ты как хочешь, а я пошел. И больше я сюда не приду. У меня не так много свободного времени, чтобы вот так его убивать.

С минуту он возился с замками. Сергей молча наблюдал. Наконец дверь распахнулась, Николай выскочил на лестницу, с силой хлопнул дверью и, не воспользовавшись лифтом, стал бегом спускаться по ступенькам. Заметив, что все еще держит в руке таблетку, со злостью швырнул ее в пролет. «Только «колес» мне не хватало!»

«Болото! — думал он. — Засосет — и все. Будешь вечно дремать в этом сонном царстве. Приглушенные краски, приглушенные звуки, приглушенные голоса, приглушенные чувства — все мягкое, без острых углов, без контрастов — нет, это не для меня! И зачем я вообще сюда пришел? Я им чужой. И они мне — тоже. Сейчас бы подраться с кем-нибудь, или что-нибудь такое учинить — выбить из себя их сладкую вату!»

— В этом я могу вам помочь.

Перед ним стоял человек. Он был повыше Николая, в темном плаще и шляпе. Лица под шляпой не разглядеть.

— В чем?

— Вы хотели чего-нибудь необычного, встряски, стресса?

— Да, но…

— Я читаю мысли. Мы можем предложить вам нечто такое, о чем вы и не мечтали. Вы попадете в будущее. А потом — на другую планету. Там будет опасно, очень опасно, но я уверен — вы справитесь. Так как, согласны?

— Не знаю, может, вы меня разыгрываете, но… все равно, я согласен!

— Тогда следуйте за мной.

И они вместе шагнули в ветреную темноту осеннего вечера.

3

Длинное прямое шоссе уходило к горизонту. Его проложили миллионы лет назад, но оно по-прежнему сияло первозданной чистотой. Ни пылинки, ни камешка, ни единой трещины не было на идеально ровном золотистом покрытии, мягко пружинившем под ногами.

Николай шел уже третий час. Справа и слева от шоссе простирались непроходимые топи, заросли колючих кустов, переплетенных лианами; там тучами вилась мошкара, что-то рычало, пищало, чавкало, квакало. Пройти там было невозможно — ни пешком, ни на вездеходе. Все попытки заканчивались либо гибелью смельчаков, либо поспешным отступлением. К Абсолютному Исполнителю вел лишь один путь — шоссе, по которому шел Николай. Оно словно было огорожено невидимой стеной — ни зверь, ни птица, ни мошкара, ни даже пыль не могли через нее пробиться. Человек мог. Но там, за стеной, его ждала смерть.

Идти по шоссе было легко. Воздух только немного душноватый, как перед грозой. И желто-голубое небо висит над самой головой, давя на плечи. До сих пор Николай считал, что смесь желтого с голубым всегда дает зеленый цвет, но здесь небо выглядело именно желто-голубым, а не зеленым. Подобный феномен никто не мог объяснить. Как и причины, из-за которой на этом безопасном, прямом и ровном шоссе исчезали люди. Просто неожиданно обрывалась связь и больше не восстанавливалась. У Николая связи не было. За ним следили по пеленгу. Еще ему выдали универсальный индикатор опасности. Впрочем, у его предшественников индикаторы тоже имелись. В кобуре на поясе висел тяжелый дезинтегратор. У тех, кто шел здесь до него, тоже было оружие. И это не помогло.

Первые полчаса нервы Николая были напряжены до предела. Ладонь он держал на рукоятке, готовый в любой момент выхватить оружие. Но… ничего не происходило. Все то же ровное прямое шоссе, все та же буйная ядовито-зеленая растительность по сторонам. И низкое желто-голубое небо. Постепенно Николай немного расслабился, перестал оглядываться по сторонам, зашагал увереннее и, наконец, убрал руку с дезинтегратора. Ладонь вспотела. Николай вытер ее о штаны и, уже почти не беспокоясь, зашагал дальше. Но в подсознании все равно сидел страх. Маленький, вредный, не дающий покоя. Неведомая опасность страшнее вдвое. Здесь может случиться что угодно. Вплоть до того, что шоссе неожиданно свернется в трубку — почему-то пришло в голову.

Весь предыдущий год его готовили к этому дню. Тренировки и занятия отнимали у него все время — он даже не успел узнать, как живут люди в этом далеком, 2489-м году. Он знал, что они летают к звездам, что Человечеству теперь доступна почти вся Галактика; что люди уже встретили несколько других цивилизаций, но настоящий контакт установили только с одной из них. Он изучил кое-что из техники будущего — вот, пожалуй, и все. Нет, конечно, не все. Ведь были люди. Такие же, как и там, в его времени. Открытые и сдержанные, раздражительные и мягкие, напористые и нерешительные — разные. Но среди них не было ни одного, на чьем лице не лежала бы печать тревоги. Даже когда они шутили, в уголках глаз пряталась эта озабоченность. Какая-то угроза нависла над миром будущего. И теперь Николай знал, какая.

Около ста лет назад на Земле было принято сообщение из космоса об Абсолютном Исполнителе. Планету Серал нашли довольно быстро, но связь с экспедицией неожиданно прервалась. Вторая экспедиция, посланная на розыски, тоже не вернулась. В общей сложности на Серале пропали без вести уже более семисот человек. Возвращались только те, кто не покидал кораблей или, выходя, не отходил далеко. А все, кто шел к Абсолютному Исполнителю, бесследно исчезали. Сначала, судя по засечкам локаторов, связь прерывалась совсем недалеко от цели. Потом люди стали пропадать, успев пройти все меньшее расстояние. Как будто зона неведомой опасности постепенно разрасталась. На Земле стали бить тревогу. Пытались добраться до Абсолютного Исполнителя по воздуху, но все летательные аппараты разбивались примерно в километре от цели, и от этих попыток отказались. И вот тогда Галактический Исследовательский Центр предложил провести эксперимент с отправкой к Абсолютному Исполнителю человека из прошлого. Чем при этом руководствовались ученые будущего, какими такими особенностями психологии (или физиологии?) людей XX века, Николай так и не понял, да это его особо и не интересовало. Сейчас у него была одна задача — дойти.

Человеческую фигуру, маячившую впереди, Николай заметил довольно поздно. Он так привык к однообразию золотистой ленте шоссе, что глаз не сразу зафиксировал темный силуэт, появившийся на краю дороги.

До человека оставалось около двухсот метров. Николай вздрогнул. Рука сама опустилась на бедро, нащупывая рукоятку дезинтегратора. Но индикатор опасности молчал. Николай чуть замедлил шаги и осторожно приблизился к одинокой фигуре. Да, это был землянин. Он стоял, застыв с приподнятой для следующего шага ногой. В правой руке человек сжимал оружие, в левой — индикатор. На застывшей маске лица ясно читался страх, смешанный с недоумением. Он тоже шел к Абсолютному Исполнителю. И не дошел.

Николай не стал подходить близко, опасаясь какой-нибудь ловушки. Индикатор молчал, но тревога снова овладела Николаем. Вот она, «опасная зона». Теперь «это» может случиться в любой момент.

Николай двинулся дальше, изредка оглядываясь на темную фигуру, хорошо заметную на золотистой ленте шоссе. Как бы не ожил и не шарахнул из дезинтегратора!

Но человек был неподвижен.

Впереди показался еще один истукан, за ним еще и еще. Кроме людей, попадались еще какие-то чудища со свисавшей вниз бахромой щупалец; были и другие, похожие на землян, но пониже ростом и с тремя глазами; все они стремились туда же, куда и он, и все были остановлены какой-то непонятной и страшной силой, заживо превратившей их в памятники самим себе.

Николай перестал обращать внимание на каменные изваяния и ускорил шаги. Втайне он надеялся, что неведомая сила не затронет его и ему удастся проскочить «опасную зону». Судя по всему, до Абсолютного Исполнителя было уже недалеко. И тут Николай с ужасом почувствовал, как ноги наливаются многопудовой тяжестью; он двигался, словно в тягучей смоле, каждое движение стоило неимоверных усилий. Он сделал еще шаг и застыл. Тело окаменело. Краски померкли. Звуки ушли куда-то вверх и исчезли. «Это конец», — успел подумать Николай, прежде чем исчезли и мысли.

4

Но это был не конец. Первыми возникли звуки. Знакомая слащавая мелодия назойливо плескалась в мозгу, становясь все громче. Потом окружающая темнота начала постепенно сереть, расступаться; словно в дымке, появились очертания комнаты, лица людей. Постепенно все обрело четкость, законченность форм.

В комнате царил полумрак. Негромко играла музыка. На экране извивался накрашенный певец. Николай поморщился — опять эти «Блю Систем»! И тут до него дошло. Неужели это был сон?! Путешествие в будущее, подготовка, Абсолютный Исполнитель, золотистая лента шоссе, каменные истуканы? Нет сомнений — это квартира Стаса. Значит, он все-таки принял таблетку, и все дальнейшее ему просто привиделось! На нем были его старые джинсы, рубашка, кроссовки. На столике стоял недопитый коктейль. Николай машинально опустился в кресло, взял бокал.

— А вы быстро освоились, — голос был незнакомый, и Николай, вздрогнув, обернулся. Может быть, к Стасу зашел еще кто-то?

Говорившему было лет тридцать. Загорелое, веселое лицо, черные, чуть вьющиеся волосы; одет в серебристую куртку с какими-то значками и серые мешковатые брюки со множеством карманов и «молний».

— Да я сейчас посижу немного и пойду. Только приду в себя.

— Куда пойдете?

— Домой, понятное дело.

— Отсюда никуда не надо идти. Вы уже пришли.

— О чем это вы?

— Вы хотели сюда попасть — и попали. Теперь ваш дом здесь.

— При чем здесь мой дом? Это квартира Стаса. Вот посижу немного и…

Кто-то пьяно засмеялся. Человек, говоривший с Николаем, тоже улыбнулся.

— Значит, вы не знаете, где вы?

— Знаю. В квартире у Стаса.

— Здесь нет никакого Стаса. И вообще, это не квартира.

«Сумасшедший, — подумал Николай. — Или «колес» наглотался. Хотя нет, похоже, он трезвый. И глаза нормальные. Вот только лицо странно знакомое. Где-то я его уже видел».

— Тогда где же мы, по-вашему?

— Там, куда мы все стремились. В раю.

— Не понял…

— Вы шли к Абсолютному Исполнителю?

«Так это был не сон?! Или сон продолжается? Ничего не понимаю. Все перепуталось».

— Д-да… Кажется, шел.

— И дошли. Вот оно, ваше желание. Вы здесь.

Решив, что тема исчерпана, человек повернулся к Николаю спиной и вышел в соседнюю комнату.

Николай недоуменно поглядел ему вслед. Перевел взгляд на других сидевших в комнате. Похожие, ничего не выражающие лица. Кто-то пьет, кто-то листает журнал, кто-то спит, двое уставились на экран. Но ни Алисы с Аней, ни Володи, ни Сергея, ни Стаса в поле видимости не наблюдалось. Значит, правда? Значит, таково было его желание? Единственное желание?!

«Не верю!!!» Ведь он же сбежал из этой комнаты там, в своем веке, на Земле! А, может, где-то в глубине души, в подсознании?.. Нет, он не мог хотеть этого! Он и сейчас не желает оставаться здесь. Но почему тогда он сюда попал?

И тут Николай вспомнил. Лицо человека, заговорившего с ним. Это был первый каменный истукан, встреченный им на шоссе.

Страшная догадка, тут же перешедшая в уверенность, поразила его. Все эти люди стоят, окаменевшие, там, на Серале! И он в том числе. Это была единственная, но практически непреодолимая ловушка проклятой планеты. И никто даже не подозревает об этом! Надо рассказать им, объяснить… Но нет, они его не поймут, не поверят. Наверняка каждый видит здесь свое, пребывая в персональном маленьком раю. Им хорошо. Они просто не станут его слушать, как не хотели слушать там, на Земле, в квартире у Стаса. Но он-то понял! Надо скорее выбираться отсюда, пока эта трясина не засосала и его.

Вот только… Почему — Стасов гадюшник? Почему — не какое-нибудь другое место, откуда он, Николай, действительно не захотел бы уходить, решив, что его желание исполнено? Или инопланетная ловушка не может создавать иллюзии произвольно? Да, наверное, ей нужны какие-то зацепки, картинки из памяти жертвы… Что же тогда получается? Никто из людей будущего ни о чем не догадался, потому что все они хранят в памяти образы тех мест, где хотели бы остаться навсегда? Где им по-настоящему хорошо. Выходит, это он, Николай, видит в них всего лишь бездумных и праздных сластолюбцев. А сами они уверены, что находятся в других местах, видят совсем иное. И только он, чужак из прошлого, получил суррогат рая, из которого стремится вырваться. Не на это ли рассчитывали пославшие его сюда люди?!

«Что ж, в таком случае они рассчитали верно, — с горечью подумал Николай. — Я не знаю места, которое стало бы для меня настоящим раем. Его нет в моей памяти. И в этом моя сила».

Он решительно поднялся и направился к двери. Никто не обратил на него внимания. Дверь была такая же, как в квартире у Стаса. С минуту он возился с замками. Наконец, дверь распахнулась, и Николай невольно отшатнулся. За дверью не было ничего. Огромная, бесконечная, черная Пустота. Но пути назад нет. Он не останется в этом розово-приторном «раю». Это зараза, которая со временем может поглотить всю Галактику. Миллиардыкаменных истуканов, стоящих рядами, навечно погруженные в свои иллюзорные миры. Нет, этого не будет!

И, собравшись с духом, Николай шагнул в пустоту.

5

Он снова был на Серале. Впереди виднелась очередная группа истуканов — некоторые из них показались Николаю знакомыми — а за ними, примерно в полукилометре — небольшое возвышение. Подходя, Николай уже знал: это и есть Абсолютный Исполнитель. Банальный округлый холм высотой около десяти метров. Прямо перед Николаем темнело отверстие входа, и там, внутри, что-то светилось, мерцало, переливаясь всеми цветами радуги. Вот она, цель его путешествия; цель, к которой стремились тысячи разумных существ с разных планет и которой он один смог достичь.

И тут он услышал Голос. Казалось, он шел отовсюду — из пещеры, с неба, из-под земли.

— Да, ты пришел. Говори свое желание — я исполню его.

— Уничтожь тот «рай», в который попали все, кто шел к тебе!

— Это часть меня самого. Моя защитная система. Если я уничтожу ее, я тем самым уничтожу и себя. Тогда больше никто не сможет исполнить свое желание. Подумай об этом.

На секунду Николай задумался. Но нет. Что еще мог он попросить? Он знал теперь: Земля цела, ядерной войны, которой так опасались в его время, удалось избежать, люди уже летают к звездам, победили болезни, продлили в несколько раз свою жизнь; да и до всего остального Человечество дойдет рано или поздно. Само. Если только… если только его не поглотит эта манящая трясина, в которой он только что побывал.

— Нет, я не изменю своего желания.

— Твоя воля. Исполняю.

Николаю послышался вздох облегчения. Сияние в глубине пещеры вдруг вспыхнуло ярче и тут же погасло. Больше ничего не изменилось. Николай обернулся — и увидел. Каменные истуканы ожили, зашевелились и, как по команде, двинулись ему навстречу. Николай стоял и улыбался. А они шли. Они были уже совсем близко. И тут Николай увидел их глаза, и внутри у него все похолодело. Они шли к нему. Шли молча. Он отнял у них их рай. Николай хотел крикнуть: «Опомнитесь! Я же спас вас, освободил от дурмана!» — но понял: бесполезно. Машинально он перевел регулятор дезинтегратора на разряд полной мощности. Он не хотел этого и все медлил с выстрелом. И лишь когда увидел, что идущие впереди достают оружие, он поднял руку с дезинтегратором. В следующий момент перед глазами расплылась ослепительная вспышка, адская боль пронзила левую ногу, и все вокруг померкло…

6

…Звонил будильник. Николай открыл глаза и, еще не понимая, где он, оглядел свою комнату. Он был дома, на Земле, в своей квартире. Пора было вставать, завтракать и идти на работу.

«И приснится же такое!» — усмехнулся Николай и соскользнул с кровати. Взгляд его случайно упал на собственные босые ноги. Сердце на миг замерло. На левой голени виднелся косой шрам, которого раньше не было.

7

Сообщение Галактического Исследовательского Центра:

Эксперимент с отправкой к Абсолютному Исполнителю человека из прошлого завершен успешно. Объект, представлявший опасность для всей Галактики, ликвидирован. Исполнитель, Кравченко Николай Владимирович, возвращен в свое время.

22.05.2489 г..


1988 г.

Воин

— Три тысячи восемьсот сорок седьмой — в норме…


…Чья-то рука опустилась Игорю на плечо. Игорь недоуменно обернулся. Перед ним стоял прыщавый юнец в кожаной безрукавке и серебристых, уже вышедших из моды, штанах.

— Что вам нужно?

Юнец осклабился.

— Твою девушку.

— Вы что, знакомы?

— Сейчас познакомимся.

— Я вас не понимаю.

— Сейчас поймешь, — и парень наотмашь ударил Игоря по лицу.

— Вы что, с ума сошли?! Что вы себе позволяете?!

— Заткнись, козел. А то вообще убью, — юнец схватил Оксану за руку и грубо потащил в подворотню.

Игорь с изумлением и ужасом смотрел им вслед. По щекам его текли слезы.


— Три тысячи восемьсот сорок восьмой — в норме…

* * *
…Рой и его партнер застыли друг напротив друга, словно статуи — два иероглифа, образующие один, воплощение идеального соответствия…

…Противник не выдержал первым. Черная фигура с криком взлетела в воздух, но в этот же миг Рой легко скользнул в сторону и с разворота похожим на оплеуху ударом послал противника на татами.

Хлопок в ладоши. Поединок закончился.

— В следующий раз — послезавтра, в семь.

— Понятно, Учитель. До свидания.

Рой поклонился и, не снимая маски, вышел, в последний раз взглянув на висевшие на стенах запретные полотна Хокусая. Теперь — в тир.

* * *
— Четыре тысячи сто шестьдесят первый — в норме.

— Отключите ограничители обратной связи.

— Но ведь это запрещено Инструкцией, Командор!

— Вы же сами видите: здесь все чисто. Планету можно спокойно колонизировать — сопротивления мы не встретим.

— Но Инструкция…

— Мрак вас возьми, Воин вы или нет?! Отключите ограничители — и тогда оставшаяся часть проверки пройдет в три раза быстрее.

— Слушаюсь, Командор.

* * *
В кустах сверкнули два глаза, и тут же на тропинку выскочил волк. Это был крупный, матерый зверь, темно-серый, с черными подпалинами. Волк пристально следил за Джоном.

«И чего ему от меня надо? — подумал Джон. — Их что тут, не кормят в заповеднике? Впрочем, все равно, опасности нет никакой — агрессивность в них подавляют еще с детства».

Но что-то в поведении волка было не так. Джон попятился и споткнулся об увесистый сук. Инстинкт сработал раньше разума, и рука Джона непроизвольно метнулась к импровизированному оружию. Но тут включился разум, и Джон отдернул руку, словно от огня. Да как он мог?! Даже подумать о том, чтобы поднять руку на живое существо — преступление!

В следующий момент волк прыгнул. Джон дико закричал и бросился бежать…


— Четыре тысячи шестьсот сорок второй — в норме…

* * *
…Роя мучила бессонница — это случалось с ним довольно часто; он заново переживал сегодняшний вечер: тренировку, финальный поединок, стрельбу в тире, снова ощущал в руке тяжесть пистолета, этот восхитительный запах пороха, видел разлетающуюся в клочья мишень…

Рой чувствовал, что родился не в свое время. Он был Воин, боец, а ему приходилось довольствоваться скромной и абсолютно мирной должностью программиста.

На Земле не осталось места насилию, и чтобы исключить саму его возможность, из обихода и памяти людей постарались убрать все, что о нем напоминало. Не только оружие — исчезли почти все картины, фильмы, книги — все, что хоть как-то могло напомнить о том, что человек способен причинить кому-либо физический вред. Даже мысль об этом считалась преступлением, и виновные немедленно подвергались ментальной обработке с полной инверсией личности. Это тоже было насилие, но — в целях безопасности общества. Кроме того, ментальную обработку осуществляли киберы.

И все же на Земле еще сохранились те, кто не мыслил свою жизнь без подвига, без борьбы. Их было мало, очень мало, всего несколько тысяч из пятидесяти миллиардов. Ходячие анахронизмы, вынужденные вести двойную жизнь, втайне занимаясь совершенно бессмысленным делом, упорно готовившие себя — к чему? ради чего?..

…Наконец Рой заснул…

* * *
— Четыре тысячи девятьсот семьдесят четвертый — в норме…


— …Тихо! Не двигаться. Всем оставаться на местах.

Их было двое. У одного автомат, у другого — старый ржавый револьвер.

— Вы — заложники. За нами гонятся, но мы предъявим им ультиматум: или они дают нам вертолет, или мы убьем всех вас.

Две девушки и светловолосый парень с ужасом и недоумением смотрели на нависших над ними вооруженных людей.

Сердце Роя учащенно забилось. Вот оно! Значит, все-таки не зря… Только спокойнее, спокойнее. Помнишь, чему тебя учили? Ярость снаружи, спокойствие внутри. А не наоборот. Ты знаешь, что делать.

Рой знал.

Не вставая, он резко кувыркнулся вперед, обеими ногами выбив автомат у того, что стоял ближе. Второй обернулся, но автомат был уже в руках у Роя. Одна короткая очередь. Из груди бандита выстрелили четыре миниатюрных кровавых гейзера, и он, даже не вскрикнув, повалился в траву. Нажать на спуск он успел всего раз, и эта единственная пуля угодила прямо в сердце его же товарищу.

Весь поединок занял не более пяти секунд.

* * *
— …Четыре тысячи девятьсот семьдесят пятый — переход на тестирование второго уровня.


…Через лес ломились несколько человек, и это не сулило ничего хорошего.

— Быстро, бегите к трассе за помощью. Я их задержу.

Дважды повторять не пришлось — обе девушки и парень, не разбирая дороги, бросились бежать в нужном направлении. Рой подобрал револьвер, сунул его за пояс, пошарил по карманам убитых в поисках патронов. Нашел несколько револьверных и запасной магазин к автомату. Должно хватить. Он перебежал чуть правее и залег за небольшим бугорком, выжидая.

Бандиты высыпали из леса как-то разом; их было человек пятнадцать. Длинной очередью Рой срезал четверых. Хороший автомат, из последних разработок перед запретом. Ствол почти не ведет. Остальные поспешно залегли, открыв ответный огонь. Рой откатился в сторону, и тут же на бугорке, за которым он только что лежал, с грохотом разорвалась граната.

Рой затаился. Через минуту он увидел двоих с автоматами, бегущих к тому месту, где прогремел взрыв. Не спеша прицелившись, он плавно нажал на спуск и слегка повел стволом. Оба упали как подкошенные. Шестеро. Осталось еще девять.

Чуть в стороне виднелся полуразрушенный дом, и Рой по полз туда. Высоко над головой посвистывали пули. С опушки коротко и зло трещали автоматы, но Роя это пока не беспокоило: бандиты потеряли его из виду и палили наобум, по кустам. Это было неопасно…

* * *
— Что там такое, Оператор?

— Обнаружен потенциальный Воин, Командор. Он справился с тестом первого уровня, и система переключилась на второй.

— Включите на всякий случай ограничители.

— Но сейчас это приведет к сбою программы.

— Ладно. Следите за тем, как идет тестирование.

— Есть, Командор.

* * *
…Рой вставил в гнездо новый магазин и, оттянув затвор, отпустил рукоятку. Затвор масляно, сочно щелкнул, досылая патрон, и этот щелчок доставил Рою удовольствие. Он всегда любил оружие — эти смертоносные, но прекрасные в своем совершенстве инструменты.

Он осторожно выглянул в окно. Совсем близко крались двое, с автоматами на изготовку. Два одиночных навскидку. Патроны следует поберечь.

Тотчас же рядом брызнули осколки кирпича, и Рой отшатнулся от окна. Засекли.

«Кстати, а откуда тут банда?» — подумал вдруг Рой, прыгая к другому простенку. Над головой прошла очередь, посыпалась штукатурка.

«Ведь никаких бандитов, а тем более банд, на Земле нет! Террористы? Так и их давно не осталось! Хоть они и продержались дольше, чем обычные уголовники…»

Выскочивший из-за кустов бандит взмахнул рукой, но тут же горло его прошила пуля. Граната рванула глухо, но мощно, щедро осыпав все вокруг осколками, и из-за дерева рухнул еще один. Осталось пятеро.

«И, вообще, что это за место? Как я сюда попал? Что-то не припомню».

Где-то в доме послышались шаги. Рой, пригнувшись, бесшумно подкрался к двери. Ближе, ближе…

Очередь бьет почти в упор, автомат дергается в руках, из человека летят кровавые клочья, и он, судорожно взмахнув руками, валится на спину. В следующий момент Рой краем глаза успевает заметить черный яйцевидный предмет, который, шипя и дымясь, катится к нему. В отчаянном прыжке Рой перелетает через поверженного противника, катится по полу, и тут его с грохотом накрывает упругая волна горячего воздуха, камней и обломков штукатурки…

…Сквозь звон в ушах Рой все же услышал приближающиеся шаги и медленно, очень медленно нащупал за поясом рукоятку револьвера. Он лежал лицом вниз; в нос и рот набилась пыль, в голове шумело, перед глазами, постепенно замедляясь, крутились огненные пятна.

— Вроде готов. Сейчас садану в него на всякий случай. Контрольный.

Рой перекатился на бок и выстрелил. Говоривший на секунду застыл, в глазах у него отразилось изумление, но тут застыли и они, и он рухнул лицом вниз, так и не успев выстрелить.

— Ну что, добил? — осведомились из соседней комнаты.

— Добил, — отозвался Рой, хватая автомат убитого и прыгая вперед.

«Черт, да ведь я же сплю!»

Длинной очередью он срезал обоих, шагнувших ему навстречу — они даже не успели поднять оружие. Остался еще один. Где же он?!

«Точно, сплю! Это сон!.. Только слишком уж реалистичный. Не бывает таких снов. Или бывают? Нет, здесь определенно что-то не так…»

Рой ничего не увидел и не услышал, но почувствовал опасность каким-то шестым чувством, интуицией прирожденного бойца. Не раздумывая, он упал и, перевернувшись на спину, выстрелил. Очередь прошла над ним, зато пули Роя достигли цели — последний противник, согнувшись пополам, осел на пол…

* * *
— Четыре тысячи девятьсот семьдесят пятый — переход на тестирование третьего… переход на тестирование третьего… сбой системы… сбой системы… переключение на свободный поиск…

— …Командор, сбой в системе!

— Немедленно отключите комплекс!

— Сейчас… Не действует!

— Аварийное отключение!..

* * *
«…Нет, это не сон. Вернее, не совсем сон. Главное — не просыпаться; тогда есть надежда понять…»

Как-то разом навалились глухие сумерки. Потемнело почти мгновенно — но не до конца. Затем все окружающее начало искажаться, как в кривом зеркале, окуталось туманной дымкой и быстро исчезло. Рой ощутил, словно какие-то склизкие и тонкие щупальца роются у него в мозгу. Не выходя из сна, он крепко вцепился в эти щупальца — не руками — собственным разумом — чтобы проследить, откуда они тянутся. И неожиданно увидел большую круглую комнату, освещенную потусторонним голубоватым светом, широкий пульт с мигающими огоньками, голографические контрольные экраны, зависшие прямо в воздухе, чужие, бесстрастные лица… Да ведь это же космический корабль!

И тут же Рой почувствовал: ему необходимо попасть туда. В следующее мгновение перед ним в каком-то бешеном вихре мелькнули его комната, разрушенный дом, трупы бандитов, звездное небо, голубой шар Земли…

Рой открыл глаза. Перед ним изгибался неширокий коридор, освещенный потайными лампами; на стенах мерцали размазанные огоньки, похожие на кляксы флюоресцентной краски.

Он был на корабле.

* * *
— …Аварийное отключение!

— Сейчас… Есть!

— Поздно.

— Как — поздно?!

— Сработала телепортационная установка. Он на корабле.

— Так значит…

— Да, третий уровень, — голос Командора, несмотря ни на что, был спокоен. — Это моя ошибка — я недооценил их. Нельзя было отключать ограничители обратной связи — он перехватил контроль над телепортом. Но нас на корабле пятеро. Пять Воинов третьего уровня против одного. Кроме того, он безоружен. Возьмите излучатели. Начинается настоящая охота.

* * *
Рой медленно шел по коридору, стараясь запоминать повороты и боковые ответвления. Возможно, пришельцы и не хотят зла землянам, но надо быть готовым к худшему.

Коридор повернул в очередной раз, и Рой увидел пришельцев. Их было двое. Высокого роста, в полупрозрачных облегающих комбинезонах, с каменными мертвенно-бледными лицами. Несколько секунд землянин и хозяева корабля молча смотрели друг на друга. Потом один из инопланетян медленно поднял руку. Рой не успел разобрать, что тот держит в руке, но когда из короткого ствола ударил ослепительный луч, Рой был уже за углом. Позади вспыхнула, рассыпавшись искрами, переборка.

«Лазер», — догадался Рой, нарочито громко топая по полу. Он быстро замедлил шаги и бесшумно двинулся обратно. Сейчас они, скорее всего, разделятся — один пойдет за ним, а другой — в обход.

За углом послышался шелест шагов. Так и есть. Один.

Рой отступил чуть назад, выждал немного — он словно видел своего противника, крадущегося за углом — и прыгнул.

Краем глаза Оператор успел заметить мелькнувшую в проходе тень, но было поздно. В следующее мгновение короткий безжалостный удар проломил ему череп.

Один из красных огоньков на браслете Командора мигнул и погас.

Рой подобрал лазер и быстро и легко побежал в ту сторону, откуда появились враги. В дальнем конце прохода мелькнула долговязая фигура, но выстрелить Рой не успел — пришелец мгновенно скрылся. Рой даже не понял, видел тот его или нет.

Поворот, еще поворот. Кто-то выскакивает навстречу. Палец сам жмет на спуск. Огненная вспышка разрывает фигуру буквально пополам. Хорошая пушка. Рой подобрал второй лазер, сунул его за пояс широких, как кимоно, пижамных штанов. Пригодится.

Дальше, дальше. Надо найти их командную рубку, которую он видел во сне.

В последний момент Рой своим шестым чувством уловил какое-то движение за спиной и тут же кубарем покатился по полу. Ослепительный луч огненным веером прошел над головой. Рой выстрелил в ответ почти наугад, по вспышке. Посыпались дымящиеся обломки, и вместе с ними в проход со стоном упал пришелец, зажимая ладонью обожженное плечо.

«Одного надо взять живым».

Ногой отшвырнув лазер, к которому потянулся было инопланетянин, Рой аккуратно приложил пришельца рукояткой излучателя по темени. Противник обмяк, потеряв сознание — похоже, физиология пришельцев несильно отличалась от земной. Обрывками проводов Рой проворно связал руки и ноги врага.

«Потом с ним разберусь. Еще неизвестно, сколько их осталось».

…Лазер ударил из дверного проема почти в упор. Кувырок в сторону — но огненный луч все же задевает его правое плечо; жгучая боль отдалась во всем теле, излучатель выпал из ослабевшей руки.

На лице возвышавшегося над ним инопланетянина появилось некое подобие улыбки, когда он наводил свой лазер в лоб Рою. Мышцы сработали сами. Как недавно во сне, он обеими ногами ударил противника по руке с оружием и, перекатившись назад, вскочил. Здоровой рукой выхватил из-за пояса второй излучатель. Он жал на спуск до тех пор, пока тело пришельца не превратилось в бесформенную обугленную массу.

Еще одна точка погасла на браслете Командора. Теперь он остался один. Возможно, кто-то из экипажа и уцелел — но находится сейчас без сознания.

Командор поднял взгляд от браслета. В проеме входа в центральную рубку стоял голый по пояс человек с обожженной правой рукой. В левой он держал излучатель, и ствол его был направлен на Командора.

Командор с едва заметной усмешкой медленно поднял руки — он знал, что этот жест принят у землян — и вдруг резко прыгнул в сторону, перекатом скрывшись за блоком накопителя и еще в падении выхватив свой излучатель.

Рой не выстрелил — сообразил, что все равно не попадет, а портить оборудование рубки ему не хотелось. Он по достоинству оценил противника.

Луч ударил снизу, наискось, и, не упади Рой на пол, разрезал бы его пополам. Рой покатился по полу, а за ним, настигая его, мчалась дымящаяся полоса. В последний момент он отчаянным кувырком вскочил на ноги, перепрыгнул через метнувшийся к нему смертоносный луч и, почти не целясь, нажал на спуск. Огненный клубок взрыва вспух в углу, и все стихло.

Рой осторожно приблизился и увидел оторванную руку с браслетом, на котором гасла последняя красная точка.


Воин четвертого, неизвестного пришельцам уровня шагнул к пульту.


1990 г.

Скользкий поворот

Два черных «Форда» я заметил только при выезде из города. Без сомнения, это были люди Файкина. Не скажу, чтобы я очень испугался, но все же мне стало как-то не по себе. В памяти сразу всплыл вчерашний разговор.

— Тебе нравится твоя работа?

— Да, шеф.

— А ты хотел бы получать за нее вдвое, нет, втрое больше?

— Конечно, хотел бы!

— У тебя есть такая возможность. Но это связано с некоторым риском.

Я еще не понимал, куда он клонит.

— Дело пустячное и для тебя привычное. Перевезешь груз, куда надо, — тебе заплатят. Вот и все. Правда, груз не совсем обычный. С ним лучше не попадаться.

Тут я наконец понял. Наркотики. У нас давно ходили слухи, что Файкин промышляет перевозкой «травки», а то и «белой смерти», но я им не слишком верил. Зря, как выяснилось…

— Нет, шеф, это не для меня. Я буду возить для вас обычные грузы за обычную плату. А сегодняшнего разговора просто не было. Я ничего не слышал.

Файкин поднял на меня глаза. Нехороший у него был взгляд, тяжелый. Он как будто сочувствовал мне, но так, как может сочувствовать палач приговоренному к смерти.

— Ты свободен, иди, — только и сказал он.

Я вышел из его кабинета. Через час я встречался с Линдой, так что я действительно тут же забыл об этом разговоре. Не было его. Не было — и все.

А вот Файкин не забыл.

Я украдкой взглянул на Линду. Нет, она ни о чем не подозревает.

«Может, пронесет?» — мелькнула слабая надежда. Но я уже знал: не пронесет. Я не переоценивал своих возможностей. Их там не меньше четырех человек, и все с оружием. Да и моторы у них получше, чем у моего старенького «Пежо». Шансов нет практически никаких. Но главное не это. Линда окажется свидетелем, и они убьют и ее. Поэтому, хоть и знал, что это бесполезно, я прибавил скорость.

Серпантин горной дороги несся нам навстречу. На повороте машину занесло, но мне удалось вырулить.

— Не гони так! — испуганно вскрикнула Линда, когда край обрыва пронесся всего в нескольких дюймах от нас.

Я молча ткнул пальцем в зеркало заднего обзора. Два черных «Форда» неотступно следовали за нами, постепенно сокращая дистанцию.

— Кто это? — голос Линды задрожал.

— Бандиты. Если мы не оторвемся от них или не доберемся до полицейского поста — нам крышка.

Мотор уже надсадно выл. Мимо со страшной скоростью проносились столбики ограждения. Позади затрещали выстрелы. Заднее стекло мгновенно покрылось тонкой сеткой трещин. Пуля обожгла мне ухо, и в лобовом стекле рядом с моей головой появилась аккуратная круглая дырка.

Поворот. Я резко бросил машину влево. Задние колеса занесло. В какую-то долю секунды я увидел, что дальше дороги нет, она уходила в никуда, и там все было скрыто плотным мерцающим голубоватым туманом. Я не успел ничего подумать, не успел даже удивиться. В следующее мгновение мы влетели в этот туман, и все исчезло…

* * *
…Я не знал, сколько прошло времени, пока я очнулся. Мы были в нашей машине. Мотор не работал, и вокруг стояла мертвая тишина. Я никак не мог понять, где мы находимся. Крутом — темнота, но темнота какая-то фосфоресцирующая, словно в ней роилось множество слабых светлячков. Линда лежала на сиденье, откинув голову назад. Ее длинные волосы свисали вниз и слегка колыхались, как от дуновения ветра, хотя я не ощущал ни малейшего движения воздуха. Грудь Линды мерно поднималась и опускалась — она была в забытьи.

Я зажег спичку и взглянул на часы. Они стояли. Сколько же прошло времени? И, главное, где мы? Что с нами произошло?

Я помнил, как увидел, что дальше дороги нет, как мы влетели в голубой туман, а дальше — провал.

Я потянулся к ручке двери. Она щелкнула, и этот звук разбудил Линду. Я скорее угадал, чем увидел, что она открыла глаза. Села на сиденье.

— Где мы? — шепотом спросила она.

— Не знаю, — почему-то так же шепотом ответил я.

— Я помню, как мы въехали в туман — и все.

— У меня то же самое. Надо выйти и осмотреться.

Мы вместе выбрались из машины и сделали несколько неуверенных шагов вперед. Пол казался металлическим, но этот металл почему-то мягко прогибался под ногами. Но не весь, а лишь в том месте, на которое наступишь. Словно плотная резина. Вокруг по-прежнему стояла тишина. Свечение, казалось, раздвинулось, приобрело форму купола, как если бы роившиеся в воздухе светлячки уселись на его поверхность. Но каких-либо предметов или подробностей различить не удавалось.


Человек возник перед нами неожиданно. Он не вышел из какой-нибудь двери, не подкрался незаметно, даже не поднялся с пола — он проявился прямо из воздуха, как изображение на фотобумаге. Света сразу как будто прибавилось. Я разглядел, что человек одет в очень дорогой черный костюм, который к тому же прекрасно на нем сидит. Белая крахмальная рубашка, черный галстук, начищенные до зеркального блеска черные ботинки. На вид человеку было лет тридцать пять. Лицо вполне приятное, с немного крупными чертами; прямые черные волосы аккуратно зачесаны назад.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— Разрешите представиться: Томас Стрэнджерс, — голос неожиданно низкий, бархатистый — ему бы в опере петь! — А вы можете не представляться, — добавил он, заметив, что я открыл рот. — Я и так знаю: вы — Джеральд Бикс, а вы — Линда Мэйфорд.

— Но…

— Разумеется, вам не терпится выяснить, что с вами произошло и где вы сейчас находитесь. Отвечаю по порядку: мы спасли вас от бандитов, которые вас преследовали, и переправили в безопасное место. Здесь вам ничто не угрожает.

— Благодарю вас. Мы очень признательны. — Нечасто я выражаюсь столь изысканно, но сейчас на меня невольно нашел «высокий штиль». Да и было, отчего! Впрочем, долго его выдерживать у меня никогда не получалось. — Честно говоря, я уж думал — нам конец. Потом этот голубой туман — и вот мы здесь. Если бы не вы…

— Да, теперь мы оба в неоплатном долгу перед вами.

Ага, и Линду проняло.

— Ну что ж, если вы оба так считаете, то я могу предоставить вам возможность вернуть этот «долг». Тогда мы будем квиты.

Что-то не понравилось мне в его словах. В них таился некий подвох. Но, в конце концов, эти люди, кто бы они ни были, спасли нам жизнь, так что теперь мы просто обязаны помочь им, если это в наших силах.

— Разумеется, мы с удовольствием окажем вам любую услугу.

Линда согласно кивнула, но при этом инстинктивно придвинулась ближе ко мне. Она тоже почувствовала что-то неладное.

— Вот и отлично. Присаживайтесь — и поговорим.

Мы с Линдой оглянулись. Позади нас стояли два мягких кресла округлой формы. Стрэнджерс опустился в третье, в какое-то неуловимое мгновение возникшее за его спиной. Мы последовали его примеру.

— Итак, вы согласны оказать нам одну услугу?

— Да… но чем мы можем вам помочь?

— Дело в том, что нам нужно то, что вы называете любовью. Точнее, не сама любовь, а ее энергия. Но это почти одно и то же.

— Не понял… Да кто вы такие, наконец?!

— Ах да, с этого, конечно, следовало начать. Мы — это другая цивилизация. Наша звезда находится в Центральном Шаровом Скоплении, как вы его называете, с Земли она не видна. Но для вас это не существенно. Нам нужна энергия любви, и мы ее покупаем. На любых условиях.

— Но зачем она вам?

— Для межзвездных перелетов. Это единственный вид энергии, который может открыть выход в нуль-пространство и обеспечить мгновенную переброску звездолета в любую точку Вселенной. Вот зачем нам нужна эта энергия.

— И вы хотите использовать для этих целей нашу…

— Да. У вас и мисс Мэйфорд очень сильное поле, мы уже проверили. Такая его напряженность — большая редкость. Вы могли бы очень помочь нам.

— Но… это не отразится на нас самих?

— Нисколько. Мы берем лишь избыточную энергию. А ваше чувство не исчезнет.

От меня не укрылось, что слово «чувство» он произнес с некоторой долей сарказма.

— И мы должны будем покинуть Землю?

— Разумеется. Передавать энергию любви, или, как мы ее называем, эмфи-энергию, на расстоянии мы еще не научились.

— Навсегда?

— Да, навсегда. Корабль будет настроен только на вас двоих, и перестроить его будет очень сложно. Но вы увидите то, чего ни разу не видел ни один человек Земли. Вам откроются новые миры, звезды, планеты, галактики!

Прямо в воздухе перед нами возник полупрозрачный экран. На нем вспыхнули ослепительно-яркие звезды. Они заполнили все вокруг, надвинулись на нас. К нам приближалась багровокрасная планета. Огненные смерчи гуляли по ее поверхности, повсюду сверкали вспышки молний — это был дикий, еще только нарождавшийся мир.

Ее сменила другая. До самого горизонта простирался нежноголубой песок, в зеленоватом небе сияли два солнца. По песку проносились какие-то гибкие существа — не то змеи, не то ящерицы, а может быть, что-то совсем иное.

Экран погас.

— Это лишь немногие из тех миров, которые вы сможете увидеть. И вы будете всегда вместе. Никто и никогда не разлучит вас. Подумайте. Не смею вам мешать.

И он исчез — попросту растаял в воздухе.

Мы с Линдой молчали. Нам нужно было время, чтоб опомниться. «Может, это мистификация? Дурацкий розыгрыш?» — мелькнула мысль. Нет, руки коротки у наших шутников для таких розыгрышей.

Но что же тогда нам делать? Я инстинктивно не доверял этому Стрэнджерсу (у себя-то он наверняка носил другое имя) — была в его словах какая-то недоговоренность, что-то двусмысленное, недосказанное. А ведь, если разобраться, чего он хочет? Чтобы мы с Линдой превратились в двигатель звездолета! Чтобы мы своей любовью переносили его в любую нужную им точку пространства. Космические рикши! Нет, господин Стрэнджерс, или как вас там, не пойдет! И от смерти вы спасли нас только потому, что мы вам нужны. А были бы не нужны — лежать бы нам сейчас с простреленными головами на дне пропасти.

— Мир без любви.

Это сказала Линда. А ведь она права! Иначе не полетели бы они за своей драгоценной энергией к нам, на Землю… Нет, наверное, была у них любовь, но только растратили они ее на межзвездные перелеты, сожгли в двигателях кораблей — а теперь вот и до нас добираются.

— Нет.

— Нет.

Перед нами вновь появился Стрэнджерс.

— Итак, вы отказываетесь.

— Да.

— Да.

— Напрасно. Подумайте как следует. Второй подобной возможности вам не представится. Мы только отберем из вашего эмфи-поля лишнюю энергию — ну, как кровь для переливания. От этого ведь не умирают. И вы будете жить долго, намного дольше, чем на Земле, — мы и это умеем.

— Нет.

— Нет.

— Мне не хотелось говорить вам этого, но придется.

В воздухе снова возник экран. А на нем — дорога, по которой мы недавно (недавно ли?) мчались, спасаясь от людей Файкина. Шел дождь. Мокрое шоссе блестело в свете фар. Мы с Линдой снова были там, в моем стареньком «Пежо». В зеркале заднего обзора виднелись все те же два черных «Форда». Мы шли на предельной скорости, но они постепенно нагоняли нас. Поворот. Машину занесло. Я резко вывернул руль вправо, но было поздно — подвела мокрая дорога. На какое-то мгновение автомобиль завис над обрывом, потом мелькнул скалистый склон, усеянное звездами небо — и все исчезло.

— Вот что случится с вами, если вы останетесь на Земле. Beроятность — девяносто девять с половиной процентов. Наша машина не ошибается. Итак, выбирайте.

Мы с Линдой взглянули друг на друга.

— Нет.

— Нет.

В следующий момент все исчезло.

* * *
Мы снова сидели в машине. В небе сияло ослепительное солнце. На дороге — никого, кроме нас. Не сговариваясь, мы выбрались наружу и просто стояли, жадно глотая свежий, напоенный солнцем и запахом сосен воздух. Кошмар кончился. Нет громил на «Фордах», нет зловещего пришельца… Конечно, на самом деле они есть, но где-то далеко, настолько далеко, как если бы их и вовсе не существовало. Сегодня же мы уедем из города, а там пусть люди Файкина нас поищут.

За поворотом послышался шум мотора. Сердце сжалось от тревожного предчувствия. Мы взглянули друг на друга и, не сговариваясь, бросились к машине.

Да, это были они. Но я их больше не боялся. Сейчас день, в небе сияет солнце. Мы уйдем от них, обманем на развилке. Или доберемся до полицейского поста. Я был почти спокоен. Мы сделали правильный выбор. И все же… Ведь им там, наверное, очень плохо без любви. И не потому, что они не могут проникнуть в нуль-пространство. Без любви вообще плохо. И, может быть, мы смогли бы научить их любить?..

Нет, нас бы заперли в звездолете и не выпустили оттуда до конца жизни. Или нет? И почему в конце на экране мелькнуло звездное небо? Ведь шел же дождь, на небе были тучи… Выходит… они обманули нас?! Не будет дождя, обрыва и последнего полета в пропасть, навстречу смерти? Жизнь продолжается?!

Да! Теперь я уверен в этом!

И я выжал газ до упора.


1987, 1995 гг.

Разорванный круг

Оборотень

Этот полустанок ничем не отличался от других таких же построек, разбросанных на длинных уральских перегонах между крупными станциями. Заплеванный семечками бетонный пол, окурки под облупившейся и изрезанной ножами скамейкой; стены, испещренные надписями, начиная от «АС/DC», «Петя — дурак» и «Коля + Лена = любовь» и заканчивая импортными «факами». В самом темном углу — всегда закрытое окошечко кассы, и рядом — замазанное известкой расписание поездов. Еще на полустанке имелся буфет, и он, как ни странно, работал.

Полная розовощекая буфетчица в грязно-белом переднике налила мне стакан еще теплой бурды, которую во всех подобных заведениях именуют «кофе с молоком», выдала два свежих сметанника и, сделав вид, что не нашла сдачи, удалилась к себе в подсобку.

Кроме меня, в буфете был лишь один посетитель. Он расположился за столиком у окна и пил сок с теми же сметанниками.

— А соку у вас нет? — громко спросил я в темный проем подсобки.

— Кончился, — лаконично отозвались из глубины.

Я направился к окну.

— Разрешите?

— Да, конечно.

Мужчина подвинулся, уступая мне место, и переставил в угол умостившийся под столом черный «дипломат».

— И как вы это пьете? — осведомился он, указывая на мой «кофе».

— Да вот как-то пью, — усмехнулся я. — За неимением лучшего…

— Не следует довольствоваться худшим, — закончил он.

Я молча отхлебнул «кофе» и принялся за сметанник, изредка поглядывая на своего соседа. На вид ему было лет двадцать шесть — двадцать восемь, но чувствовалось, что он многое повидал за свою жизнь — обветренное, хотя и довольно интеллигентное лицо, прямой нос, ровные, немного насупленные брови. И какая-то отчужденность, притаившаяся в глубине серых, со стальным отливом глаз.

Незнакомец допил свой сок и достал из кармана пачку «Кэмела». Я молча указал на табличку «Не курить» в углу, но он, в свою очередь, указал на кучу окурков под этой табличкой и щелкнул зажигалкой. Дурные примеры заразительны, и я, покончив с «кофе» и сметанниками, тоже достал сигарету. Незнакомец предупредительно протянул мне горящую зажигалку раньше, чем я начал искать по карманам спички. С минуту мы молча курили. Молчание становилось тягостным.

— Вы куда едете, если не секрет? — поинтересовался я.

— Никуда.

— Что же тогда, простите за нескромный вопрос, вы здесь делаете?

— Курю.

— Ну, я тоже курю. И жду поезда.

— А я курю и не жду поезда. Хотя нет. Жду.

— Ну вот, а говорили, никуда не едете.

— Не еду.

— А, так вы кого-то встречаете?

— Почти угадали. Несколько странный у нас разговор, не находите?

— Пожалуй…

— Но, я вижу, вас заело любопытство.

— Ну, как вам сказать…

— А так и говорите. Я не обижусь. Я вообще разучился обижаться. К людям я или равнодушен, или ненавижу их.

— Ну зачем же так? По-моему, люди этого не заслужили.

— На моем месте вы тоже изменили бы свое мнение о людях.

— Ну… не знаю. Я, к счастью, не на вашем месте. И все же, что плохого сделал вам род человеческий?

— Именно что «к счастью». Это длинная история. — Он взглянул на часы. — Осталось чуть больше часа. Могу и рассказать, коль уж вам так интересно. Как раз успею.

Он достал новую сигарету, закурил. Я приготовился слушать. Судя по всему, ему страшно хотелось выговориться, пусть даже первому встречному — все равно кому. И пусть выговорится. Может, легче станет.

— Вы когда-нибудь слышали про оборотней? — неожиданно спросил незнакомец.

— Слышал, конечно. Читал, вернее. В сказках, в детстве еще. Ну и фильмы там, «жутики» всякие…

— Понятно. А вам никогда не приходило в голову, что эти сказки и «жутики» могут иметь под собой реальную основу? Пусть сильно искаженную, стилизованную, приукрашенную вымыслом, измененную тысячекратными пересказами, затасканную во второсортных фильмах, но — реальную?

— Нет, не приходило.

— А зря. Мне вот пришло. Давно, лет десять назад. И я начал собирать сказки, мифы, легенды, старинные трактаты, просто упоминания об оборотнях. И оказалось, что подобные поверья и истории, в разных вариантах, существуют практически у всех народов. На востоке это тигры и лисы-оборотни, у нас и в Западной Европе это обычно вервольфы; есть упоминания о медведях-оборотнях и так далее.

В большинстве сказок оборотни, как правило, персонажи отрицательные, вот они и превращаются в опасных для человека зверей, чтобы легче было убивать свои жертвы. А в конце приходит какой-нибудь добрый богатырь, убивает вовкулака, и — счастливый конец. Для всех, кроме перевертыша, разумеется. Так оно, по-видимому, и бывало на самом деле.

— В смысле — «на самом деле»? Вы что, хотите сказать…

— Да, да, именно это я и хочу сказать! Оборотни — не выдумка. Существовали люди, знавшие какой-то секрет, дававший им возможность превращаться в зверей. Естественно, их считали злыми колдунами, и, если узнавали об их способностях — убивали. Люди всегда боялись того, чего не понимали. И из страха старались уничтожить все непонятное.

— Но постойте! Это обычная мистика. Точно так же можно «вывести» существование леших, водяных, русалок, драконов и любой другой чертовщины!

— А кто вам сказал, что всей этой «чертовщины» нет и никогда не было? Может, и была. Может, и сейчас прячется где-нибудь в глухих чащобах, подальше от людей. Но тут я с вами спорить не стану — нет доказательств. А насчет оборотней доказательства у меня есть. Я сам оборотень.

«Сумасшедший!»

Как видно, эта мысль отразилась на моем лице.

— Что, испугались? — сейчас он должен был усмехнуться. Но он не усмехнулся. Только в голосе прозвучали едва заметные нотки горькой иронии.

— Не бойтесь. Я не сумасшедший, — голос его прозвучал устало. — Я и вправду оборотень. На мое несчастье.

Он замолчал. Я тоже молчал, чувствуя, что это только начало. Незнакомец снова достал сигарету, и я последовал его примеру.

— Да, я оборотень, — снова заговорил он. — Но не совсем такой, как в сказках. Понимаете, я изобрел средство, при помощи которого любой человек может менять свой облик. Вообще-то я нейрокибернетик. Слышали о такой специальности?

— Краем уха.

— Могли и вообще не слышать. Наука эта новая, и я попал в один из первых наборов на свою специальность. Есть такой институт биокибернетики под Москвой. Вот туда я и поступил.

Я был на четвертом курсе, когда наткнулся на эту идею. То есть, наверное, сидела она во мне уже давно, но окончательно оформилась лишь к тому времени. Вы не специалист, но я постараюсь кратко объяснить вам суть. В мозгу человека существует несколько центров, назначение которых до сих пор неизвестно. Они вроде бы не влияют ни на память, ни на мышление, ни на восприятие, ни на гормональную сеть — но зачем-то они все же нужны — природа ничего не делает зря. И еще. Где-то в человеческом организме запрятан огромный запас энергии. Иногда, в экстремальных ситуациях, он высвобождается, и тогда человек творит чудеса: женщина приподнимает самосвал, наехавший на ее ребенка, рабочий, испугавшись забежавшего в котельную кабана, запрыгивает на пятиметровую высоту, а потом не может слезть — я знаю десятки примеров.

Так вот, мне пришло в голову, что один из тех загадочных мозговых центров открывает «клапан» для высвобождения запаса энергии, а другой регулирует форму ее высвобождения. И одной из таких форм может быть трансформация человека в другое существо. Сознание и память при этом должны сохраняться — иначе «оборотень», один раз превратившись, не смог бы снова стать человеком.

Но для такой трансформации нужны еще некоторые условия. Во-первых, надо уметь управлять трансформационным центром. А мы не умеем. Я немного научился, да и то без стимулятора обойтись не могу.

А во-вторых, надо «знать», в кого превращаться. В мозгу должен быть записан генетический код зверя, которым ты хочешь стать. Он как бы, говоря языком кибернетиков, задает программу. Без нее «компьютер» — наш мозг — работать не будет.

И я нашел в мозгу нужный узел! В нем имелись «чистые» нервные клетки — они предназначались для записи кода. Но код мог быть записан только один — вот почему оборотни в сказках почти всегда имеют «узкую специализацию».

У колдунов из сказок всегда есть разные колдовские зелья. Я думаю, часть из них представляли собой препараты для генетического кодирования. Эх, раздобыть бы где-нибудь такого зелья на анализ! Но где его теперь найдешь — сейчас настоящих колдунов практически нет, одни шарлатаны…

Ну а я обошелся вообще без зелья. Современная наука располагает такими средствами, о которых и не мечтали средневековые колдуны. В частности, нейроволновыми излучателями. Простейшая модуляция на нужном мозговом ритме — и вся информация вводится прямо в мозг в течение нескольких секунд.

Но с этим я не спешил. Сначала нужно было научиться управлять трансформационным узлом мозга. Эксперименты я ставил на себе. Для начала досконально изучил, какие нервные окончания ведут к этому узлу. И оказалось: все они выходят в так называемые активные точки, известные восточной медицине уже тысячи лет. В частности, в эти точки производится иглоукалывание. Я нашел двадцать восемь таких точек, но теперь мне достаточно четырех, и пользуюсь я не электрическим разрядом, как в первый раз, а собственными пальцами.

Итак, способ кодирования найден, узел найден, способ воздействия на него тоже найден. Я предусмотрел все, в том числе и специальный стимулятор, повышающий чувствительность нервных окончаний.

В древности, я думаю, знавшие секрет обходились без подобных ухищрений. Что-нибудь вроде йоги, долгий путь совершенствования, в результате которого человек обретает контроль над своим организмом, включая мозг — в том числе и над трансформационным узлом. Не знаю, как онидобивались нужного результата, но знание это, без сомнения, зародилось на Востоке, а потом уже начало просачиваться в Европу, да так до конца и не просочилось. Во всяком случае, на Востоке легенд об оборотнях куда больше, да и сейчас, я думаю, там сохранились люди, знающие секрет превращений.

Но я отвлекся, — он взглянул на часы. — Осталось полчаса, а я не рассказал и половины.

Итак, все было готово, но оставалась последняя проблема — как потом снова стать самим собой? Я долго думал над ней, но так ничего и не придумав, решил положиться на русский «авось» — как-нибудь выкручусь. Имелась у меня одна мысль, и, как позже оказалось, я был абсолютно прав. Трансформированное состояние для человека, как системы, должно являться энергетически невыгодным, и при достаточном постороннем воздействии человек должен самопроизвольно возвращаться в исходное состояние. То есть вновь обретать человеческий облик. Я надеялся, что для этого будет достаточно новой порции нейростимулятора.

Из всех зверей я остановился на тигре. Почему? Сам не знаю.

Тиграм я всегда симпатизировал. Сходил в зоопарк, выбрал там понравившегося мне тигра помоложе и снял с него копию. Как? Очень просто. Под вечер, когда у клеток никого не было, я стрельнул в него иглой со снотворным из духовой трубки, какой до сих пор пользуются южноамериканские индейцы. Снотворное это действует почти мгновенно, и тигр свалился у самой решетки. А я быстро перелез через барьер, вытащил шприц и взял пару кубиков крови на генетический анализ. Это для меня дело привычное. Ну а потом закодировал полученную информацию и ввел ее в свой трансформационный узел. Я понятно объясняю?

— Ну… более или менее.

— Осталось двадцать минут. Ну ладно, постараюсь покороче. Вы представляете мое волнение, когда я впервые лег на «прокрустово ложе» с электродами, проглотил стимулятор, подождал, пока он подействует, и протянул палец к кнопке? То самое, что называется «и хочется, и колется». Но хотелось все-таки больше. И я нажал кнопку.

А вот этого вы представить себе не можете! Это надо почувствовать. Ощущение свободы, какой-то воздушной легкости, слияния со всем миром — нет, такое невозможно передать словами! Ради одного этого ощущения можно было навсегда остаться тигром, если бы эксперимент не удался.

Ощущение это длилось лишь какое-то мгновение, но я сумел растянуть его до… Нет, не могу подобрать слов. Нет таких слов в человеческих языках. А потом я почувствовал, что все стало, как обычно. Ну, думаю, — не сработало. Уже хотел встать, и тут взглянул в зеркало. А оттуда на меня смотрит тигр. Натуральный. Уссурийский. Совсем как тот, с которого я снимал копию. Получилось!!!

Пошевелил лапами — шевелятся. Хвостом — тоже. Меня никто не учил, как пользоваться хвостом — как-то само собой вышло.

И целая гамма новых ощущений. Звуки, запахи! Правда, цвета несколько тусклее, но к этому быстро привыкаешь. Я был на седьмом небе от счастья. Целый час носился по комнате, привыкал к новому телу. И на первых порах довольно неумело, потому что в конце концов в дверь стали звонить соседи. Была у меня мысль их попугать, но дверь лапами открыть не смог. В общем, ушли они. Я тогда к стимулятору. На всякий случай двойную дозу проглотил. Несколько секунд прошло, и вдруг — как толчок какой-то. Все вокруг поплыло, комната перед глазами кружится… Потом пришел в себя, глядь в зеркало — а это уже снова я. Стою, в чем мать родила, на четвереньках, глаза квадратные, и в зеркало смотрю.

Ну и пошло. Пристрастился я к этому делу, как к наркотику. Каждый вечер на несколько часов становился тигром. Был у меня большой соблазн в таком виде на улицу хоть на минуту выскочить — озорство играло — но все же не выскочил. Вдруг кого-нибудь инфаркт хватит, думаю.

Ну, недели через две я немного успокоился, написал, как полагается, заявку на изобретение и отправил в Госкомитет…

— Подождите! Извините, что перебиваю, — эта мысль только сейчас пришла мне в голову, — но тут у вас неувязочка получается. А закон сохранения массы? Вы ведь сколько весите? Килограммов семьдесят… ну, восемьдесят. А тигр — двести.

— До трехсот, — он посмотрел на меня, как на школьника. — И все почему-то забывают, что нет закона сохранения массы, а есть закон сохранения массы-энергии.

Я прикусил язык.

— Так вот, послал я заявку в Госкомитет, и тут-то начались неприятности. На заявку мне не ответили. Я послал вторую. После нее в деканат пришла бумага, в которой администрацию просили прекратить неуместные шутки с моей стороны. С меня сняли стипендию и влепили выговор. Но я не сдавался. Я понял, что словами здесь ничего не докажешь. Надо было продемонстрировать все на деле. И я продемонстрировал. После чего меня выгнали из института «за хулиганство с использованием гипноза». Видели бы вы лица этих «экспертов», когда я у них на глазах превратился в тигра! Как они лезли на деревья, как удирали в разные стороны! А потом все свалили на гипноз, а меня выгнали.

Вот тогда я действительно озверел. Уже собирался предпринять очередную трансформацию и заявиться в таком виде в институт, но потом махнул рукой. Мне вдруг стало все равно. Не хотите — не надо. А я буду жить в свое удовольствие. И не человеком, а тигром — как мне хочется.

И я уехал на Дальний Восток. Вышел на каком-то забытом богом полустанке вроде этого один, без вещей, с одной только коробкой стимулятора. И пошел в тайгу. Для верности шел двое суток, хотел забраться подальше. Потом разделся, закопал одежду, «настроился» и нажал на нужные точки.

Он немного помолчал.

— Вначале было очень трудно. Я попросту не умел охотиться. Не умел выслеживать добычу, бесшумно подкрадываться, часами лежать в засаде — пока всему этому научился, чуть не умер с голоду. Но все же не умер. И научился. И чем дальше, тем легче мне становилось, тем свободнее дышалось в лесу. Лес принял меня, я чувствовал себя здесь своим. У меня появилась настоящая тигриная походка, движения стали мягкими, упругими, я научился зря не тратить силы, а в нужный момент выкладываться в стремительном броске. Это приходило постепенно, само собой. Я открывал все новые возможности своего тела, и мне все больше нравилась моя жизнь.

А потом я встретил ее.

— Кого — ее?

— Кого? Ну, ее. Тигрицу. У тигров нет имен, но для себя я называл ее Грацией. Да, она и была сама грация. Куда мне до нее! Мы были счастливы. Ведь тигры — кто сказал, что у зверей нет разума? — он у них есть! У тигров, по крайней мере. Не смотрите на меня, как на психа. Я знаю, что говорю. Они не глупее нас. Да, они не делают орудий труда и не изменяют природу — но им это и не нужно. Они сами — часть природы. Разумная часть. У них есть свой язык — очень простой, я выучил его за месяц. Но мы с ней им почти не пользовались — нам он был не нужен. Мы и так понимали друг друга. Да, мы были счастливы. Я никогда не был так счастлив до того и никогда уже не буду после.

Но это длились недолго — всего полгода.

Он вздохнул и снова замолчал.

— В то утро мы охотились порознь. Я как раз подбирался к косуле, когда услышал выстрел. И сразу почувствовал — что-то случилось с Грацией. Не знаю как, но почувствовал. И бросился на звук. Я несся, не разбирая дороги, но опоздал. Видел, как по проселку проехала машина, и заметил за стеклом лицо человека. Сытое, самодовольное. Оно до сих пор у меня перед глазами.

Мой собеседник порылся в карманах, достал листок бумаги и молча протянул его мне. Я посмотрел на листок. Обрюзгшее лицо человека лет пятидесяти, с глубоко посаженными маленькими глазками и обвислыми «бульдожьими» щеками. Весь рисунок был истыкан ножом. Я представил себе, как незнакомец, привесив картинку к стене, остервенело и метко бросал в нее большой охотничий нож, и каждый раз лезвие с тупым звуком глубоко вонзалось в стену.

На рисунке было лицо Ляшенко.

Я поднял взгляд.

Незнакомец спрятал листок обратно в карман и с усилием произнес:

— Вот и все. Почти все. Грации я не нашел, но обнаружил следы крови. Вот когда я узнал: и тигры могут плакать… На следующий день я отправился к тому месту, где зарыл одежду и стимулятор. Месть. Единственное, что мне оставалось.

Я поступил работать на прииски. За год заработал достаточно, чтобы начать розыск. Дважды этот гад уходил от меня, но теперь не уйдет. Осталось десять минут.

Он помолчал.

— Теперь вы понимаете, почему я не люблю людей? Они отняли у меня все. Но я бы все простил, если б не Грация, — он застонал, стиснув зубы, и отвернулся. По-моему, он плакал.

Да, переубеждать его бессмысленно. Да и стоит ли? Но я обязан попытаться. Ляшенко, конечно, тип еще тот — но мы обязаны его защитить. И будет лучше, если дело обойдется без эксцессов.

Наши сведения частично подтверждали рассказ незнакомца. Два года назад Ляшенко действительно привлекался к суду по делу о браконьерстве, но каким-то образом выкрутился. А недавно обратился к нам с просьбой защитить его жизнь. Он был напуган до икоты. Якобы на него уже дважды покушались. Но ничего подобного мы и предположить не могли! Если только рассказ моего собеседника — правда…

— И не пытайтесь меня переубедить, — он словно читал мысли. — Или, тем более, задержать. Пистолет вам не поможет.

Он меня раскусил! С самого начала. Молодец! Но задержать его все же придется.

— Если вы обещаете не покушаться на жизнь Ляшенко, я не стану вас задерживать. С Ляшенко разберется закон. Я понимаю ваши чувства, но никто не имеет права… — ах, черт, слова не те, казенные какие-то… Осталось пять минут.

— Ни черта вы не понимаете! Не были вы в моей шкуре! — он уже кричал. — А Ляшенко я все равно убью!

— Ну что ж, тогда пройдемте со мной, — нас разделяет столик. Так, спокойно. Сейчас шаг назад, и достаю пистолет. Если что — стрелять по ногам.

— Послушайте, не дурите. Вы мне ничего плохого не сделали, но если вы попытаетесь мне помешать…

Я делаю шаг назад. Рука уже нащупывает рубчатую рукоять «Макарова».

Этого я предусмотреть не мог. На меня через стол метнулось что-то темное, бесформенное. Из глаз брызнули искры, и вокруг сомнулась тьма.

…Очнулся я почти сразу. Лежал на полу, сжимая в руке пистолет (успел все-таки вытащить). Незнакомца в буфете не было, а за окном грохотал поезд. Сильно болела голова и шея. По-моему, он ударил меня рукой, но ощущение было — что двухпудовой гирей.

В этом поезде едет Ляшенко!

Мысль обожгла меня и, как пружина, подбросила с пола. Поезд шел медленно, и когда я выскочил на перрон, то успел заметить, как захлопнулась одна из вагонных дверей. Он уже внутри!

Ноги слушались плохо, но я заставил их двигаться. Поравнялся с дверью, подпрыгнул, уцепился за поручень. Дверь поддалась и открылась — этого он все-таки не учел. Кстати, в поезде у него должен быть сообщник. Это я отметил мимоходом, вкатываясь в тамбур.

На ходу снимая «Макаров» с предохранителя, толкнул дверь. У самой двери в коридоре лежал Миша Беликов. Он был без сознания — видимо, получил такой же удар, как и я.

В каком купе едет Ляшенко?

Я подхватил Мишу под руки, усадил на откидное сиденье и встряхнул. Миша застонал и открыл глаза.

— А, Николай, — вяло сказал он и снова обмяк.

Я яростно захлестал его по щекам — надо было срочно привести его в чувство. Через несколько секунд Миша снова открыл глаза. На этот раз взгляд его был уже осмысленным.

— Где Ляшенко?!

— Четвертое купе.

Миша попытался подняться, но не смог.

— Достань пистолет и сиди здесь. Если он выскочит — стреляй по ногам, — я уже бежал по проходу.

— Там Сергей, — слабо крикнул мне вдогонку Миша.

Это не меняло дела. Сергей сейчас, скорее всего, находился в том же состоянии, что и Миша две минуты назад.

Вот и четвертое купе. За дверью раздается пронзительный крик. Так может кричать только человек, увидевший свою смерть. Успеть! Рывком отбрасываю в сторону дверь.

— Стоять! Руки за голову!

Но что это?! На меня бросается что-то черно-рыже-полосатое. Прямо перед собой я вижу усатую морду и оскаленные клыки. Тигр! Палец сам жмет на спуск. В то же мгновение меня сбивает с ног. Я стреляю еще и еще раз. Оскаленная морда плывет перед глазами. Кажется, это конец. Но нет, он почему-то медлит. Я с усилием поднимаюсь, держась за дверь. На полу в луже крови лежит незнакомец. Он совершенно голый и смотрит мне в глаза.

— Эх, ты…

Его голова бессильно откидывается назад. На сиденье обмяк Ляшенко. На другом безвольно раскинулся Сергей. Кажется, он жив, хоть и без сознания.

Но что это было? Галлюцинация? Гипноз? И зачем я стрелял?! Ведь хорошего, в общем-то, человека убил. Не повезло ему. Опять не повезло.

— Поторопился ты, оборотень. Не успел я тебе сказать. Жива твоя Грация. Тогда ее ранили только, а потом вылечили и в зоопарк отправили…

Снова галлюцинация?! Очертания человека на полу начали расплываться, он весь светился, внутри него что-то лилось, перетекало, меняло форму. И вот уже передо мной не человек, а… снова тигр! Целый и невредимый. Но на этот раз я выстрелить не успел. Одним движением высадив стекло, он выпрыгнул в окно.

В углу зашевелился Ляшенко. Он, похоже, просто потерял сознание от страха. И тут ни с того ни с сего я начал хохотать. Наверное, это была истерика, наверное, капитан милиции, от которого только что сбежал опасный преступник, должен вести себя несколько иначе, но я ничего не мог с собой поделать. Застонал, приходя в себя, Сергей.

Все было в порядке.

* * *
Вот, пожалуй, и все. Конечно, меня могут обвинить в мистике, в чертовщине, в банальной лжи, списать все на галлюцинации после удара по голове, на тот же гипноз — но все это я видел собственными глазами. Тот человек действительно был оборотнем. До сегодняшнего дня о нем больше не поступало никаких сведений. Если не считать известия, что из Владивостокского зоопарка сбежала тигрица и ее так и не поймали. А ведь ту тигрицу отправили именно туда…


Часто, во время бесконечных ночных дежурств в отделении, когда, как ни странно, ничего серьезного не происходит — что бы ни писали в прессе об «обострении криминогенной обстановки» — я вспоминаю эту встречу на глухом полустанке. Неподдельную радость, которую успел прочесть в желтых тигриных глазах, и мощное гибкое тело, мелькнувшее в воздухе…

Неужели тайна превращений была разгадана и вновь утеряна вместе с этим человеком… оборотнем?

Может быть, он еще объявится?

Хотя вряд ли.

Я бы на его месте не вернулся.


И в такие моменты мне хочется выть от тоски, выть на полную, равнодушную к нам, людям, луну.

Как равнодушны были к нему все мы.

Люди.

И лишь где-то на самом дне бездонной пустоты внутри меня теплится маленький огонек надежды…


1987, 1995 гг.

Точка опоры

Я оттуда, где реки водою полны,
Где пшеница в полях колосится всегда.
Там все люди имеют, что надобно им.
Но зачем я оттуда вернулся сюда?
(«Марсианский пейзаж», группа UFO. Пер. с англ.)
Игорь Симанков в очередной раз взглянул на часы. Без двадцати девять. Пора было выходить. На ходу дожевывая бутерброд с сыром, он сунул ноги в растоптанные львовские кроссовки на финской подошве, проверил, с собой ли пропуск, подхватил стоящий в прихожей «дипломат» и хлопнул дверью. Каждый раз ему казалось, что он опаздывает, и каждый раз он приходил за четыре минуты до звонка. Вот и сейчас Симанков спешил, хотя знал, что успеет вовремя. А купить сигарет все равно не успеет.

Правду говорят, что понедельник — день тяжелый. И что он начинается в субботу — потому что уже в субботу начинаешь с тоской думать, что в понедельник — снова на работу. Симанков не был лентяем или тупицей — он был вполне грамотным инженером, и работать он хотел — именно работать, а не создавать видимость, как почти все в его организации. То есть что-то эти люди все-таки делали, но результаты их труда потом аккуратно подшивались в папки, складывались на полки, пылились там лет десять или больше и в конце концов сдавались в макулатуру более молодыми и предприимчивыми сотрудниками.

При всем этом (что больше всего удивляло Симанкова) институт регулярно выдавал экономический эффект, сотрудники получали премии, ездили в командировки, защищались, и со стороны могло показаться, что институт и впрямь приносит немалую пользу.

Но Симанков-то знал, что это не так. Знали и другие, но молчали. И Симанков молчал.

Игорь свернул за угол, поднялся по ступенькам и толкнул дверь, на ходу доставая пропуск. На часах было без четырех девять. Как обычно. Он показал вахтеру пропуск и, не останавливаясь, прошел через проходную. Вахтер посмотрел на Симанкова с таким видом, будто он, Симанков, являлся шпионом иностранной разведки, и вахтер это знал, но не имел доказательств, чтобы тут же его арестовать. Впрочем, он на всех так смотрел. Кроме директора. На директора вахтер смотрел, как на шпиона, только со спины. А при встрече вскакивал и отдавал честь. А директор всякий раз добродушно хлопал вахтера по плечу и шел дальше.

Симанков поднялся на третий этаж, расписался в журнале, поздоровался с сотрудниками и уселся за свой стол. Прозвенел звонок. Рабочий день начался.

На столе лежала записка от шефа. Шеф уехал на неделю в командировку и на это время оставил Симанкову задание. Задание выглядело пустяковым — два дня работы, не больше. А потом до конца недели опять окажется нечего делать.

Игорь со вздохом достал последнюю оставшуюся в пачке сигарету и отправился курить. Он неоднократно пытался бросить, но в институте некурящие были обречены на вымирание — от скуки.


…Симанков в последний раз затянулся, метко бросил окурок в урну и поплелся обратно на третий этаж, мимо таблички с перечеркнутой сигаретой. На душе скребли кошки, работать не хотелось.

«Задание ерундовое, шефа нет, времени вагон, — думал он, снова усаживаясь за свой стол. — Можно часик и Саймака почитать. Как раз с собой прихватил. Как чувствовал, что шеф куда-нибудь умотает».

Игорь открыл «дипломат», достал оттуда аккуратно завернутый в газету небольшой томик, забаррикадировался тремя толстыми томами «Пособия по инженерной деятельности» Д.Н. Дубоглавского и раскрыл книгу.

Это чувство овладевало им всякий раз, когда он открывал новую книгу. Не чувство даже, а радостное предчувствие чего-то нового, неизведанного, захватывающего, того, чего в реальной жизни не бывает. А зря. Зря не бывает. Симанкова вдруг охватило непреодолимое желание очутиться где-нибудь за тридевять земель отсюда, в какой-нибудь сказочной стране, где все не так, как здесь. Где еще не перевелись благородные рыцари, прекрасные дамы, мудрые волшебники, бородатые пираты с ножами в зубах, космические пришельцы, великие ученые, гениальные сыщики и другие персонажи, которые на сегодняшний день в природе вымерли, а встречаются только в книгах. И где нет столов, заваленных бумагами, пыльных томов в шкафах и безнадежной канцелярской скуки.

В комнате что-то вспыхнуло. Все вокруг озарилось теплым розовым светом.

«Озонатор, что ли, опять барахлит?» — мимоходом подумал Симанков.

Свечение начало меркнуть. Игорь хотел обернуться, но вдруг почувствовал, что этого делать никак нельзя.

«А ведь это не озонатор! Это…» — додумать он не успел. Свечение мгновенно усилилось, раздался громкий треск, как от высоковольтного разряда, и все вокруг померкло…

* * *
…Симанков пришел в себя почти сразу. Обнаружил, что сидит на песке, и с интересом огляделся по сторонам. Пустыня, что ли? Похоже на то. Во всяком случае, вокруг сплошной песок, один песок, и ничего, кроме песка.

Вот только песок был голубым. А небо над головой — зеленоватым.

Игорь почти не удивился: ждал чего-нибудь подобного. Он понял это еще тогда, когда по комнате распространился мягкий розовый свет. Он оказался там, куда и хотел попасть. На другой планете, в ином измерении, в параллельном мире — какая разница? ЭТО — произошло! Свершилось! Теперь у него будет другая жизнь, полная приключений и опасностей, о которых он всегда мечтал.

Игорь улыбался все шире и шире по мере того, как до него доходила суть произошедшего. Наконец он вскочил и издал крик птеродактиля, впервые увидевшего паровоз — здесь его не связывали никакие условности.

Затем он снова сел и проверил содержимое своих карманов. Полкоробки спичек Борисовской фабрики, расческа, носовой платок, авторучка, записная книжка и кошелек с какой-то мелочью. Не густо. И солнце припекает. Симанков встал и уже внимательнее осмотрелся по сторонам. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась ровная голубая пустыня. И лишь на северо-западе (если он верно определил направление по солнцу) на горизонте виднелось темное пятно. То ли горы, то ли город. Надо идти. И Симанков зашагал на северо-запад, поднимая за собой фонтанчики песка и оставляя цепочку неровных следов.

* * *
Желто-зеленое светило висело уже над самым горизонтом, когда Игорь, наконец, подошел достаточно близко, чтобы рассмотреть, что перед ним.

Это была скала. Огромная, черная, как казалось вблизи, подпирающая небо скала. А вокруг — все тот же голубой песок.

Симанков медленно, все еще не теряя надежды, пошел в обход. Губы растрескались, во рту пересохло, сильно хотелось пить. Он шел, как заведенный. Негнущиеся, одеревеневшие ноги двигались сами собой, помимо его воли. Он хотел присесть отдохнуть, но ноги упрямо несли его вперед.

«Однако это не совсем тот мир, куда я хотел попасть», — невесело усмехнулся про себя Симанков. Он постепенно огибал скалу, одновременно приближаясь к ней. И тут, в последних лучах заходящего солнца, он увидел вход. Несколько грубых ступеней, высеченных в камне, вели к темному провалу, почти незаметному на общем черном фоне скалы.

Походкой зомби Игорь направился ко входу. Как в трансе, поднялся по ступенькам, на секунду задержался и шагнул внутрь. Мрачный узкий коридор вел в недра скалы. Через несколько шагов Игорь оказался в абсолютной темноте, но продолжал двигаться вперед, не оглядываясь, ведя рукой по шершавой стене.

Он не знал, сколько ему пришлось идти. Показалось, что прошло минут десять, прежде чем впереди забрезжил свет. Игорь хотел ускорить шаги, но не смог — силы были на исходе. Он дошел до выхода и остановился. В голубом небе над горизонтом вставало нежно-розовое солнце. Утренний ветер приятно обдувал лицо. А внизу простиралась цветущая долина, которую он не раз видел во сне еще в детстве. Но тут в глазах его потемнело, и Игорь мягко осел на землю. Это было что-то среднее между сном и обмороком.

* * *
Очнулся он от того, что кто-то лил ему на лицо холодную воду. Не открывая глаз, Игорь попытался поймать ртом плещущую на него струю. Поперхнулся, закашлялся и открыл глаза. Над головой раскинулась безоблачная небесная синь, и откуда-то оттуда, как показалось ему, прямо с неба, тонкой струйкой все еще сочилась вода, падала на лоб, на лицо, разбиваясь на сверкающие радужные шарики капель, разлетающиеся во все стороны. Игорь встряхнулся и сел.

Над ним, на широком уступе скалы, в ленивой позе лежал тигр; передними лапами он придерживал ржавое жестяное ведро, из которого капала вода.

Симанков несколько удивился, но не испугался — в здешней чудесной стране некого было бояться; он это чувствовал. Однако следовало что-то сделать, как-то отреагировать. Не зря же его привели в чувство, в конце концов?! В любом случае, проявить вежливость — не худшее начало для знакомства.

— Спасибо, — поблагодарил он полосатого хищника.

— Не за что, — ответил тигр.

Вот тут-то Симанкова наконец «пробило» по-настоящему! Видимо, у него был очень растерянный вид, потому что на морде тигра появилось нечто вроде улыбки.

— Не удивляйтесь. Это техника. Преобразователь биотоков.

Только тут Игорь заметил на шее у тигра небольшой серебристый медальон. Голос шел из него. Тигр же лишь слегка приоткрывал пасть, не издавая ни звука.

— Я вижу, тут вам все ново. У нас будет время поговорить. А пока давайте знакомиться. Тэрри.

— Игорь.

— Очень приятно. Для начала предлагаю спуститься к ручью. Вам необходимо помыться. Вы пришли из радиоактивной пустыни.

— Как?! — Игорь даже подскочил.

— Да. Та пустыня — это Земля после ядерной войны. Не бойтесь, фон там небольшой. Но помыться все же стоит.

Игорь и Тэрри начали спускаться вниз, к ручью. Тэрри двигался бесшумно, его мощные, но мягкие лапы как бы обтекали все неровности почвы, сливаясь с ними. Игорь видел, как играли мускулы под полосатой шкурой — Тэрри это явно доставляло удовольствие. Игорь перевел взгляд на долину, раскинувшуюся внизу. Оттуда тянуло тонким ароматом свежести, цветов и яблок. Что-то было в этой долине от саймаковского «Кольца вокруг Солнца», что-то от уэллсовской «Двери в стене», но было и что-то еше, неуловимо знакомое и родное.

— Что это за долина? — спросил он у Тэрри.

— Рай, — коротко ответил тигр.

Они подошли к ручью.

— Сперва искупайся сам, потом постирай одежду, — посоветовал Тэрри.

— А ручей?

— С ним ничего не сделается.

— Почему?

— Не сделается — и все тут. Его нельзя испортить. Ни химией, ни радиацией, ни грязью — ничем. Он восстанавливается.

— И здесь все такое?

— Кое-что.

Игорь поспешно стянул с себя одежду и прыгнул в воду. Вода была обжигающе холодной, и пару раз окунувшись, он быстро выбрался обратно. Выложив на камень все, что было в карманах, прополоскал одежду.

— Высохнет быстро, — заметил Тэрри, — а пока можем поговорить. Люблю потрепаться с новым человеком.

— А здесь кто-нибудь живет?

— Мы с Эмлин и две пары черных пантер.

— А из людей?

— Никого.

— А откуда тогда у вас этот… преобразователь?

— О, это длинная история. Вообще-то мы с Эмлин из романа ужасов.

— Не понял?..

— Из романа ужасов. Чего тут непонятного? Здесь все из разных книг.

— То есть как это?! Вы в этом уверены?.. Хотя… Эта долина мне показалась знакомой. Что-то от Саймака, что-то от Уэллса…

— Совершенно верно. И еще от десятка авторов. А сами-то вы откуда?

— Я? Я вообще не из книги. Я из реального мира.

— Значит, вы просто не знаете, из какой вы книги.

— Да нет же, я не из книги. Я это точно знаю.

— Мы тоже думали, что наш мир — единственно реальный, пока не узнали, что все мы — герои книг, что наших миров множество, и при желании мы можем относительно легко перемещаться из одного в другой.

Игорь был совсем сбит с толку. Ему требовалось время, чтобы собраться с мыслями.

— Я понимаю, как вы ошарашены, если не знали всего этого раньше. Пока вы будете приходить в себя, могу рассказать вам нашу с Эмлин историю. Для ускорения адаптации.

Тэрри явно хотелось потрепаться.

— Как я уже говорил, мы с Эмлин из романа ужасов. Называется он «Демоны ночи», и написал его Джон Стинфилд, американец. Там нас еще тигрятами поймал профессор Дейси, вырастил в своей лаборатории, обучил всем обычаям и привычкам людей, снабдил нас преобразователями — и одновременно внушил ненависть к людям. Фильмы, записи, беседы, книги — все было сделано для того, чтобы мы возненавидели род человеческий.

А когда профессор решил, что добился своей цели — он нас выпустил.

Первой нашей жертвой стал сам профессор.

Это продолжалось долго. Мы были неуловимы, потому что хорошо знали человеческие слабости и стереотипы мышления, психологию людей, ваше оружие, технику. Нас считали дьяволами, злыми духами. За нами охотились, но — безрезультатно. Но один раз, как это всегда случается в романах подобного рода, нас обложили со всех сторон. Мы уходили от погони несколько дней, а они все время висели у нас на хвосте… Извиняюсь за каламбур, — Тэрри помахал хвостом. — И вот — впереди отвесная скала, забраться невозможно, а преследователи уже близко. И тут Эмлин находит пещеру. Точнее, тоннель. Мы — туда. Бежим. И вдруг попадаем в другую страну! Там, у нас, был день, а тут — ночь. Там были джунгли — а здесь город. Мы растерялись. Примерно, как вы сегодня. Первая мысль: спрятаться! Мы прятались в каком-то заброшенном доме. Отсиживались недели две, по ночам таскали еду из мясных лавок и присматривались к городу. Ведь логика у нас благодаря профессору почти человеческая. И все это время мы читали. Профессор научил нас читать, а в том доме были книги. Целые груды, штабеля книг. И там мы нашли роман о нас. «Демоны ночи» Стинфилда. В книге все оказалось очень похоже на нашу жизнь, хотя и не совсем так. И в романе нас убивали. Возле той скалы.

Еще там было много других книг. Совсем не таких, как у профессора. Мы прочли их почти все и поняли: мы зря убивали людей. Да и сама жизнь все больше убеждала нас в том, что профессор внушил нам ложные представления о мире. И о Человечестве в частности.

Он был просто маньяком из романа ужасов.

А еще недалеко от дома, где мы прятались, располагался летний лекторий. Метрах в ста. Для человека многовато, но у нас-то слух лучше. Короче, мы слышали почти все лекции. Вот из них-то мы и узнали, что все мы — герои литературных произведений. Это определили несколько человек из разных книг почти одновременно. Потом они нашли входы в миры соседних книг, стали общаться, даже создали нечто вроде Совета для управления нашими мирами.

— Но кто все-таки первый об этом догадался?

— Точно неизвестно, но, по-видимому, Шерлок Холмс. Один из преступников сбежал от него в соседний мир, Холмс с Ватсоном последовали за ним и там наткнулись на книгу о самих себе. А дальше пошел чистый дедуктивный метод.

— А вы и Конан Дойля читали?

— Разумеется! Один из моих любимых авторов. Но я не закончил. Через несколько дней мы с Эмлин решили отправиться дальше и вскоре попали сюда. Здесь мы и решили поселиться. Мы больше не хотели жить так, как в романе.

— Да, как-то не укладывается все это в голове.

— Согласен, звучит непривычно. А вот и Эмлин.

Рядом бесшумно возникла грациозная бенгальская тигрица. На шее у нее блестел точно такой же «медальон», как и у Тэрри.

— Я вижу, вы хороший человек, — улыбнулась Эмлин. — Так что добро пожаловать в наш рай.

— Спасибо. Но почему вы решили…

— Очень просто. Вы не утонули в ручье. Для людей с черной душой это — непреодолимая преграда. И давайте на «ты».

* * *
Игорь медленно брел по райскому саду, вдыхая аромат цветов и время от времени срывая с деревьев спелые плоды. После городской какофонии негромкий звон цикад, щебет птиц, отдаленное журчание ручья лишь подчеркивали царившую здесь тишину, создавая умиротворяющий фон.

Тропинок в саду (в лесу?) не наблюдалось, но бродить здесь оказалось — одно удовольствие. Игорь давно скинул кроссовки и шел босиком. Ноги на каждом шагу зарывались в упругую, но на удивление мягкую траву, влажная почва приятно холодила ступни. Игорь утолил первый голод и теперь постепенно приходил в себя после неожиданного появления в этом мире, изнурительного путешествия по пустыне и лавины невероятной информации, обрушенной на него тигром. Ему не хотелось думать обо всем этом — ему просто было хорошо.

Игорь раздвинул ветки незнакомых ему тропических кустов с резными листьями, и перед ним открылась небольшая поляна, пестревшая желтками одуванчиков. На поляне четыре черные пантеры играли в мяч. «Да ведь это же… из «Двери в стене»!» Мяч был большой и разноцветный, и пантеры ловко посылали его друг другу точными движениями лап и головы. Несколько минут Игорь любовался этим зрелищем, поражаясь изяществу и точности движений огромных кошек. Потом не выдержал и присоединился к играющим.

Пантеры приняли его как своего, одобрив «улыбками» на мордах. Игорь считал себя неплохим волейболистом, но здесь у него создалось впечатление, что пантеры нарочно замедлили темп, чтобы он успевал следить за мячом и отдавать пасы. Но все равно это было здорово!

Через полчаса, слегка уставший, Игорь махнул рукой своим новым знакомым и пошел дальше.

— Я еще вернусь, — пообещал он.

Пантеры дружно помахали ему лапами и тут же вернулись к привычному для них темпу игры.

Под вечер Игорь снова встретился с Тэрри и Эмлин. Они немного поболтали. Рассказывали в основном тигры, а Игорь больше слушал. Да и что он мог рассказать?

— Здесь по ночам холодно? — поинтересовался он под конец, поднимаясь с земли.

— Нет. Чуть прохладней, чем днем. Выбирай место посуше и спи прямо на земле.

Игорь так и сделал. Собрал охапку сухой травы и улегся прямо под открытым небом.

Посреди ночи он проснулся от какого-то движения. Открыл глаза. Две пантеры устраивались на ночлег рядом с ним. Игорь погладил обеих и снова заснул.

* * *
Неделя пролетела незаметно. Игорь уже успел привыкнуть к этому чудному месту, к беседам с Эмлин и Тэрри, к пантерам. Дважды он выбирался в соседние миры — тигры показали ему выходы. Послушал лекции в мире, о котором рассказывал ему Тэрри — там все время читали лекции; побывал в будущем Азимова. Теперь он окончательно убедился, что попал в мир книжных героев. Он обнаружил библиотеку, собранную Советом. Здесь каждый, назвав себя, мог получить информацию, из какой он книги, и прочитать ее. Симанковых там было несколько, но ничего похожего на описание своей судьбы Игорь не нашел и вздохнул с облегчением: он уже начал сомневаться — действительно ли он из реального мира?

Но вот, через неделю, Игорь впервые всерьез задумался о своей дальнейшей судьбе. Как жить дальше? Остаться здесь, в благоухающей покоем и детством райской долине? А ведь, пожалуй, когда-нибудь надоест. Можно, конечно, перебраться в любой из соседних миров, выбрать, какой понравится. Да, это здорово! Побывать в будущем, в прошлом, слетать к звездам, сражаться с космическими пиратами, побродить по другим планетам — ведь это огромный, увлекательный мир! Или просто устроиться на работу в НИИЧАВО из «Понедельника, начинающегося в субботу». Уж там-то скучно не будет! Хочется, очень хочется. Но… это книжный мир. Его придумали другие. А что придумал, что сделал он сам?

Надо возвращаться назад, в свою реальность — как бы ни хотелось остаться. Иначе он никогда не избавится от ощущения, что живет здесь взаймы.

Взаймы? Ну и что?! Зато тут…

Нет, надо возвращаться. Может быть, когда-нибудь…

Возвращаться? Но как?

Обратиться в тот же НИИЧАВО — там что-нибудь придумают…

Опять «придумают»?

Другие?

А сам?!

И вдруг Симанков почувствовал, что может сам, без посторонней помощи, вернуться назад. И снова сюда. Может, и все. Обладает такой способностью. То, что получилось раз, получится и в другой, и в третий.

Ну что ж, неплохо. Очень неплохо! Значит, выход найден? Компромисс: работать там, а сюда переноситься на выходные и в отпуск?

Но почему его жизнь, его реальная жизнь, скучнее и однообразней здешней, книжной? Нигде и никогда он так хорошо и свободно себя не чувствовал, как тут!

А, может, открыть сюда дорогу людям? Симанкову казалось, что и это ему под силу.

Но нет. Это — мечта. Ее нельзя трогать грязными руками. Ведь ее так легко разрушить! И не спасет даже самовосстанавливающийся ручей, непреодолимый для «черных душ». Построят мост, перелетят на вертолете, просто забетонируют, наконец. Игорь тут же представил себе срубленные деревья, горы ржавых консервных банок и бутылок из-под пива, окурки, обрывки бумаги, корки хлеба — все, что оставляют после себя «любители природы».

Или повсюду — таблички: «Конан Дойль — налево», «Буфет — направо», «Наполеон принимает по пятницам с 14.00 до 18.00», «Осторожно, опасная зона — роман ужасов». Ему с трудом удалось отогнать от себя это видение.

Нет, не дам!

Тогда другой вариант — сотрудничество. Хотя, что им может быть от нас нужно? У них есть все — от звездолетов и дупликаторов материи до воплощенной мечты. Есть свои великие ученые, писатели, композиторы, свои города, горы, леса, реки, своя Вселенная, даже свой рай! Они уже встретили братьев по разуму, проникли в глубины нейтрино, нашли секрет бессмертия. Это только мы сможем брать у них, а не они — у нас. И еще вопрос, согласятся ли они делиться. А даже если согласятся — не разленимся ли мы, придя на все готовое, не выродимся ли? Ведь веши все еше довлеют над нами, даже над лучшими из нас.

Да, проблема сложная. Но, впрочем, есть еще один выход.

Пустить их к нам! Это… да, это должно получиться!

Пусть люди познакомятся во плоти с Шерлоком Холмсом, Соколиным Глазом, Паганелем, Горбовским. А сколько радости доставят детям Карлсон, Винни Пух, Крокодил Гена! Мечта превратится в жизнь, а жизнь — в мечту. А когда им надоест, они будут возвращаться обратно, а им на смену — приходить другие. Ведь это же будет огромный творческий стимул! Жизнь станет ярче, люди начнут стремиться догнать здешний мир — и не только в технике… Конечно, и тут возникнут проблемы — но они, по большому счету, решаемы.

Да, это выход. Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры — и я переверну Землю». Я нашел такую точку! Она — здесь. Надо только все как следует обдумать и договориться с их Советом. Они должны пойти навстречу. Они поймут.

Ну, держись, Земля! Переворот начинается!


1987, 1995 гг.

Разорванный круг

Вдалеке послышались шаги. Сначала едва слышные, они постепенно приближались, становясь все отчетливее и громче. Хрустнула под ногой сухая ветка.

Тигрица тревожно приподнялась, подалась вперед и вышла на поляну. И в этот же момент из-за поворота тропинки показался человек. Он был высокого роста, в голубой сверху и серой на ногах шкуре. Человек шел быстрым размашистым шагом, держа в правой передней лапе длинную прямую ветку, блеснувшую на солнце, когда он выходил на поляну.

Человек увидел тигрицу и остановился. Если бы он сейчас отвел глаза в сторону и отступил назад, ничего бы не произошло. Но вместо этого он приставил к плечу свою длинную ветку и направил ее на тигрицу. Тигрица припала к земле, намереваясь прыгнуть, но тут из ветки полыхнуло огнем, бабахнуло, и тигрица с глухим рыком опрокинулась на бок, несколько раз дернула лапами и затихла.

Пуля попала ей точно между глаз.


Тигрята не поняли, что произошло. Их оглушило грохотом, ослепило вспышкой выстрела. Когда дым рассеялся, они увидели, что тигрица лежит на земле без движения, а человек склонился над ней, положив рядом блестящую ветку. Потом человек поднялся, подобрал ветку и быстро пошел прочь. Пару раз оглянувшись, он скрылся за кустами.

Тигрята еще не ощутили: случилось непоправимое. Они все опасались вылезать из укрытия, надеясь, что мать сейчас встанет и вернется к ним. Но время шло, а тигрица по-прежнему лежала без движения. Когда тигрята совсем уж было отважились выбраться на поляну, вдалеке послышались приближающиеся голоса людей. Тигрята затаились. Вскоре на поляне появился все тот же человек в серо-голубой шкуре, а за ним и другие люди. Все они подошли к тигрице, разом загомонили, издавая непривычные для тигрят звуки, а потом склонились над распростертой на земле тигрицей и стали что-то с ней делать. Тигрята, конечно, не знали, что люди снимают шкуру с их матери, но на них наконец обрушилась черная тоска понимания: мать больше никогда не вернется к ним.

Братья смотрели на копошащихся на поляне людей, и взгляды обоих были прикованы к одному и тому же человеку. Оба, не сознавая этого, старались запомнить его запах, походку, звук голоса, фигуру, жесты, лицо. Они еще не знали, какое чувство движет ими. А чувство было одно: месть. Беспощадная, не знающая преград месть…

Провозившись довольно долго, люди наконец ушли, унося о собой шкуру тигрицы. Тигрята старались не смотреть на кровавое месиво на том месте, где только что лежала их мать. Они взглянули в глаза друг другу и поняли, что ими владеет одно и то же еще не осознанное чувство. Оба добились своего: образ человека в серо-голубой шкуре навсегда врезался в их память.


Со смертью матери началась самостоятельная жизнь тигрят. Тигрятам было без малого по два года, и они еще только начинали помогать матери на охоте. А теперь им предстояло всему учиться самим. Думаете, легко выжить в джунглях? Даже будучи тигром? Особенно — молодым и неопытным? Но они выжили. Братья всегда охотились вместе, и обычно удача сопутствовала им. Они жили трудной, полной опасностей жизнью. Человека в серо-голубой шкуре они больше не видели, но не забыли его. Месть временно ушла вглубь, затаившись до поры…


Минуло три года. Рэдж и Року стали окончательно взрослыми; молодые тигры заняли два участка по соседству и превратили их в свои охотничьи угодья. Но и после этого они часто охотились вместе.

О мести они как будто забыли.

* * *
…Рэдж выбрался из небольшой пещерки, служившей ему логовом, и огляделся по сторонам. Хорошо замаскированная кустами и лианами пещерка находилась почти на самой вершине довольно высокой горы, откуда открывался прекрасный обзор на несколько дневных переходов вокруг. Сразу у подножия горы начинались непроходимые джунгли — охотничьи угодья Рэджа. На север, на юг и на запад джунгли покрывали почти все видимое пространство. Только на востоке они вскоре обрывались. С вершины горы была хорошо видна небольшая индийская деревушка, состоявшая из нескольких десятков глинобитных хижин, крытых соломой. Чуть на отшибе стоял двухэтажный дом из белого кирпича, с черепичной крышей и двумя пузатыми голубыми балкончиками. Вокруг дома был разбит небольшой парк.

К деревне вела укатанная грунтовая дорога, по которой полз, поднимая целые тучи пыли, небольшой зеленый автомобиль марки Форда. День только начинался, но солнце уже припекало. На ярко-голубом небе — ни облачка.


Рэдж был еще очень молод — ему лишь недавно исполнилось пять лет. Однако опыта у него хватило бы на все десять. Как-то раз, около года назад, он едва не попался в ловушку. В тот день он впервые нарвался на охотников. Рэдж и Року тогда уже жили отдельно, каждый на своем участке. Утром Рэдж, как обычно, отправился на поиски добычи. Дважды чуткие антилопы уходили от него, и он уже собирался возвращаться ни с чем, чтобы переждать жару и вновь попытать счастья ближе к вечеру — как вдруг увидел неподалеку привязанного к дереву буйвола. Не подозревая об опасности, Рэдж направился прямо к нему. В последний момент он все же краем глаза успел заметить: что-то блеснуло в листве дерева. Рэдж припал к земле. В то же мгновение раздался грохот, и острая боль пронзила его левое плечо. Второй разохотник выстрелить не успел — Рэджа на поляне уже не было.

Рэдж поспешил прочь, однако идти становилось все труднее. Сильно болело плечо; кроме того, он потерял много крови. Рэдж чувствовал, что не сможет добраться до своего логова на вершине горы. Поэтому он вскоре нашел себе подходящее убежище под корнями вывороченного недавней бурей дерева и там залег.

Рэдж чувствовал, что последние силы покидают его. Очертания камней и деревьев расплывались перед глазами, все кругом застилала кроваво-красная пелена, в ушах стоял звон, плечо жгла нестерпимая боль. Но тут в нем вспыхнула страшная, всепоглощающая жажда жизни. Рэдж хотел жить. Он просто не мог умереть!..


Два дня пролежал он в полузабытьи под корнями вывороченного дерева, борясь со смертью. И жизнь победила. На третий день ему стало лучше. Плечо начало понемногу заживать, однако все сильнее чувствовались жажда и голод.

На четвертый день его нашел Року; он с первого взгляда понял, что произошло с братом. Вскоре он притащил только что убитого оленя. Немного поев, Рэдж смог добраться до протекавшего поблизости ручья. Силы прибывали к нему с каждым глотком.

Затем Рэдж снова вернулся в свое убежище. Року еще дважды приносил ему пищу, и через несколько дней Рэдж уже снова мог охотиться.

С тех пор Рэдж стал намного осторожнее. Он еще неоднократно встречался с охотниками, но научился всякий раз уходить от них, не давая возможности для прицельного выстрела. Привязанных к деревьям буйволов и коз он обходил теперь десятой дорогой, ни разу не попался в расставленные капканы и даже при охоте с загоном ушел целым и невредимым.


Все это проплывало в памяти Рэджа, когда ранним утром, стоя на вершине горы, он осматривал свои владения.


Шумный зеленый холм, двигавшийся по проложенной людьми тропе, тем временем остановился возле белой скалы с красным верхом. От холма отделились три человеческие фигуры. Рэдж вздрогнул и вгляделся внимательнее. Не может быть, этот человек просто похож на того, в серо-голубой шкуре! И шкура у него другая, и длинной блестящей ветки у него нет. Правда, Рэдж знал, что люди часто меняют свои шкуры, и все же… Но тут человек обернулся, и тигр издал глухой угрожающий рык. Несмотря на расстояние, Рэдж узнал его. Это был тот самый человек, который когда-то убил его мать.


Весь день Рэдж не спускал глаз с белой скалы — он обнаружил, что в ней есть пещера, и именно там живет его враг. Но человек не показывался. Рэдж знал, что по ночам люди спят; поначалу он хотел, едва стемнеет, пробраться в жилище своего врага и убить его, но потом решил, что всегда успеет это сделать. А днем, быть может, представится более удобный случай.

Так оно и оказалось. С утра Рэдж возобновил наблюдение и вскоре увидел, как человек вышел из пещеры в белой скале и направился к джунглям. У него не было даже блестящей грохочущей ветки — Рэдж торжествовал. Когда человек войдет в лес, убить его не составит никакого труда.

Вскоре человек скрылся под деревьями, и Рэдж поспешил вниз — время для мести настало.

Рэдж бесшумно скользил меж деревьями, предвкушая, как он разделается со своим врагом. Он не ожидал, что это будет так легко. Человек всегда представлялся ему хитрым и коварным существом, готовым убить в любой момент. А его враг шел легко и беззаботно, даже не подозревая об опасности. Тем хуже для него!.. Или здесь какая-то уловка?

Рэдж уже слышал приближающиеся шаги человека, когда какой-то посторонний звук привлек его внимание. Кто-то большой и тяжелый ломился через джунгли, круша все на своем пути. Вообще Рэдж не боялся никого, но сейчас и он испугался. Это мог быть только взбесившийся слон! А от него есть лишь одно спасение — немедленное бегство. Несколько мгновений Рэдж еще колебался: разделаться сначала со своим врагом, или сразу удирать? Но слон тем временем, судя по звуку, оказался между ним и человеком, причем в опасной близости, поэтому Рэдж развернулся и большими прыжками пустился наутек. Но он слишком долго выжидал — слон то ли учуял, то ли заметил его. Рэдж услышал позади ровный тяжелый топот и треск ломаемых сучьев — слон гнался за ним! Молодой тигр рванул еще быстрее, но слон не отставал, а, наоборот, сокращал расстояние. Только бы добраться до скал! Там слону его не достать.

Гулкий топот слышался уже совсем рядом, когда перед Рэджем наконец оказалась первая скала. Она была достаточно высокой, и за ней поднимались другие. Рэдж прыгнул, но сорвался и скатился вниз. Совсем рядом с треском упало дерево, и Рэдж увидел зловещую серую гору, выросшую над ним. В последний момент он увернулся от удара хобота и снова прыгнул. В этот рывок он вложил все свои силы. Если он не допрыгнет и в этот раз — ему конец. Но он допрыгнул и, откатившись подальше от края, распластался на уступе.

В этот миг далеко внизу он увидел человека. Тот, ни о чем не подозревая, возвращался в свою пещеру.

* * *
Человек медленно шел по тропинке, с наслаждением вдыхая влажный воздух, пропитанный ароматами джунглей. Он возвращался домой после прогулки по лесу. Он давно не был в родных местах, и сейчас, после трех лет отсутствия, ему доставляло удовольствие вспоминать полузабытые тропинки, поляны, косогоры и валуны. Все это время он жил в Дели вместе со своей семьей и вот, наконец, смог получить отпуск и снова вернуться в родные места.

Человек раздвинул кусты и, выйдя на поляну, остановился. Он помнил это место — три с половиной года назад он здесь одним выстрелом уложил тигрицу. Человек всегда гордился тем выстрелом, а шкура убитой тигрицы и сейчас висела на стене в его гостиной.

Неожиданно он почувствовал на себе чей-то взгляд. Быстро обернулся, держа наготове ружье, но никого не увидел. Все так же щебетали птицы в ветвях деревьев, все так же журчал неподалеку ручей. Все было спокойно.

«Показалось», — подумал человек, но все же на всякий случай взвел оба курка. Он пересек поляну и снова углубился в джунгли. Человек старался думать о чем-нибудь другом, однако смутная тревога уже не покидала его. Поминутно оглядываясь, он время от времени снова ощущал на себе все тот же тяжелый взгляд.

Однако опушка леса была уже близко. Человек почти выбежал на открытое место, и лишь оказавшись метров за пятьдесят от зеленой стены, опустился прямо на землю, переводя дух.

«Совсем нервы ни к черту стали. Так скоро и до привидений можно докатиться», — думал он, стараясь успокоить себя. Но смутная тревога не проходила. Человек встал, подобрал ружье, еще раз взглянул на джунгли, но так ничего и не заметив, направился в сторону дома.

* * *
Рэдж был очень зол на себя. Сначала все шло хорошо. Он видел, что человек, как и вчера, вышел из пещеры в белой скале и направился в лес. На сей раз человек имел при себе все ту же длинную блестящую ветку, что и три года назад. Рэдж знал, что этой ветки следует опасаться — она убивает на расстоянии. Нужно застать человека врасплох, чтобы он не успел воспользоваться своим оружием. Рэдж издалека следил за человеком, выжидая удобного момента, потом стал подбираться ближе. И тут молодого тигра что-то подвело. Человек почувствовал его присутствие, хотя Рэдж был уверен: тот не мог ни увидеть, ни услышать, ни учуять его. С этого момента человек был постоянно настороже, и удобный момент для нападения так и не представился. Снова все сорвалось. Но теперь Рэдж твердо решил отомстить сегодня же ночью.

* * *
Человек переступил порог гостиной и устало плюхнулся на диван. Он никак не мог понять, что случилось с ним сегодня в лесу. Действительно ли за ним кто-то следил, или ему померещилось? Пожалуй, действительно, там кто-то был. Но кто? Зверь? Человек? Он терялся в догадках. За обедом мужчина обо всем рассказал жене и сыну. На сына рассказ отца произвел большое впечатление; жена же склонялась к мысли, что ему просто померещилось, и виной всему — расшатанные нервы.

Человек постепенно успокоился и стал понемногу забывать о странном наваждении. Забот у него хватало: семья только два дня назад приехала, и дом, три года пустовавший, требовал приведения в порядок. Весь день человек занимался разными хозяйственными делами; в результате к вечеру дом имел уже вполне жилой вид. Когда стемнело, сын и жена отправились спать, а мужчина остался в гостиной — он любил немного поразмыслить перед сном. Свет в комнате был выключен; человек сидел на диване спиной к окну и, глядя невидящими глазами на висевшую на стене тигриную шкуру, думал о своем. Так прошло с полчаса.

Вывел его из этого состояния какой-то посторонний звук. Человек очнулся и внимательно оглядел комнату, но ничего особенного не заметил. Звук повторился. Как будто чем-то твердым царапали по стеклу. Мужчина взглянул в окно и вскрикнул от ужаса. На уровне его лица за окном виднелся темный силуэт головы тигра. Деталей из-за темноты видно не было, и лишь в каких-нибудь двух метрах от него горели два ярко-желтых глаза.

Дико вскрикнув, человек бросился прочь из комнаты. Задыхаясь, взбежал на второй этаж, схватил ружье и патроны и спустился обратно в гостиную. Однако тигра уже и след простыл. Зато человек теперь точно знал, кто следил за ним сегодня утром.

* * *
Рэдж с нетерпением дожидался темноты. Он понимал: о том, чтобы подобраться к жилищу человека незамеченным днем, нечего и думать. Он еще не знал, как попадет внутрь, но надеялся, что это ему удастся.

Наконец стали сгущаться сумерки, и вскоре стало совсем темно. Замолкли птицы, исчезли бабочки, вместо них лес заполнила иная, ночная жизнь. В воздухе замелькали светлячки, время от времени раздавались крики ночных птиц.

«Пора», — решил Рэдж и, выбравшись из пещерки, стал спускаться вниз, в долину. Вскоре он уже тенью скользил меж деревьев по направлению к деревне. Джунгли. Его джунгли. Тугие мускулы мягко перекатывались под полосатой шкурой, и Рэджу приятно было ощущать свою силу и превосходство над другими обитателями леса. Впрочем, Рэдж тут же вспомнил о своем недавнем бегстве…

Вот и конец джунглей. Рэдж остановился на опушке и внимательно осмотрелся. Впереди лежали жилища людей. Там уже все спят. А вон и скала, в которой живет его враг. Одно из отверстий в скале неярко светилось. Но вот и оно погасло. Можно было начинать — и Рэдж быстро направился к человеческому обиталищу.

Дорогу ему преградили переплетенные между собой прямые каменные лианы, но Рэдж легко преодолел это препятствие и прямо по тропинке пошел ко входу в пещеру. Вход оказался закрыт куском дерева. Рэдж потрогал его лапой. Нет, этим путем внутрь не проникнуть. Тогда Рэдж подошел к темневшему рядом отверстию и, положив лапы на его край, заглянул внутрь. Человек сидел совсем близко, спиной к нему. Прыжок — и ему конец.

Рэдж весь подобрался, но тут его лапа наткнулась на стекло. Рэдж не знал, что такое стекло; не знал, можно ли его сломать и попасть внутрь. Он попробовал стекло когтем. Это и был тот звук, который пробудил человека от задумчивости.

Рэдж видел, что человек пошевелился, и затаился. Но человек не оглянулся и не заметил тигра. Тогда Рэдж снова попробовал стекло когтем. Человек обернулся, и их взгляды встретились. Потом человек закричал и бросился прочь из пещеры. Рэдж сразу догадался, что он побежал за своей грохочущей веткой, и понял, что пора уходить. В три прыжка он пересек парк, перемахнул через ограду и был таков.

* * *
Убедившись, что тигр ушел, человек включил свет, бросил ружье и патронташ в кресло, устало опустился на диван, вытер холодный пот со лба, достал сигарету и закурил. Скрипнула дверь в гостиную. Мужчина с ужасом смотрел на нее, думая, что сейчас появится тигр. Но вместо тигра вошла жена.

— Что случилось? — испуганно спросила она. — Мне послышался крик, и я спустилась вниз.

— Нет, ничего. Тебе показалось. Я ничего не слышал. Иди спать, — и он поспешил прикрыть собой лежавшие в кресле ружье и патронташ.


За завтраком мужчина все же рассказал о ночном происшествии. Теперь он был уверен, что в лесу за ним действительно наблюдали, и не кто иной, как тот самый тигр.

— Он явно хочет убить меня, — закончил он свой рассказ. — Но ему это не удастся. Сегодня же я поговорю с людьми, и мы устроим на него охоту. Я должен его застрелить, иначе он не даст нам покоя.

* * *
На следующий день, рано утром, Рэдж снова занял свое любимое место на вершине горы. Вскоре он был вознагражден за свое упорство. Он увидел, что человек вышел из пещеры и направился в сторону деревни. За ним из пещеры выскочил юноша — его сын — и побежал вслед за отцом. Человек остановился. Оба о чем-то яростно спорили, размахивая передними лапами. Потом человек снова зашагал в сторону деревни, а юноша, понурив голову, побрел обратно домой.

Вскоре из деревни вышли несколько человек во главе с его врагом и направились в сторону джунглей. Почти у всех были длинные блестящие ветки, несущие смерть. Это несколько озадачило Рэджа — такого оборота событий он не предвидел. Однако он все же решил попытать счастья и начал быстро спускаться в долину.


Еще сверху Рэдж заметил, что охотники направились не в его владения, а на территорию Року. Обычно братья не нарушали границ своих охотничьих угодий, но для мести границ не существует.

Когда Рэдж, наконец, вышел на след охотников, они уже успели уйти далеко вперед. Рэдж не мог двигаться слишком быстро, так как боялся привлечь внимание врага, однако он постепенно догонял группу людей. След становился все свежее.

Неожиданно впереди, за поворотом тропы, раздался грохот блестящей ветки, крик Року и снова грохот. Забыв об опасности, Рэдж бросился вперед.

За поворотом в луже крови лежал Року. Людей поблизости не было. Рэдж в два прыжка оказался рядом с братом. Он был еще жив, но глаза его уже тускнели. Року умирал. Одна пуля попала ему в грудь, другая в бок. В тускнеющих глазах брата Рэдж прочел одну-единственную просьбу: «Отомсти за меня!» Року умер, зная, что его последнее желание будет исполнено.


Теперь к матери прибавился брат. Месть должна свершиться! И чем скорее, тем лучше. Рэдж забрался в густой кустарник и притаился в засаде. Он не прыгнет раньше времени, как Року; он не может рисковать, потому что мстить больше некому. Пусть его убьют потом, ему все равно — только бы успеть разделаться с ненавистным человеком! Сейчас появятся люди, и с ними — его враг. Они соберутся вокруг Року, и когда он наклонится, Рэдж прыгнет. Пусть это будет последний прыжок в его жизни, но месть должна свершиться!


За поворотом послышались голоса людей. Рэдж притаился, выжидая. Как Рэдж и предполагал, они возвращаются все вместе. Все равно. Это его не остановит.

Все произошло именно так, как Рэдж и предвидел. Люди обступили Року, издавая возбужденные звуки. Он был среди них. Вот он нагнулся. Но Рэдж не прыгнул. Потому что в этот момент один из охотников повернулся лицом к кустам, в которых притаился Рэдж, и принялся их внимательно осматривать. В лапах он держал знакомую Рэджу блестящую ветку. Кроме того, он заслонил его. Рэдж не был уверен в успехе, а рисковать он не мог.

Охотник, по-видимому, что-то почувствовал — он все время держался настороже, и Рэдж понял, что враг уйдет от него и на этот раз. Ну что ж, пусть уходит. Ему везет. Но все равно скоро он будет мертв.

* * *
Охотники вернулись домой вскоре после полудня, усталые, но довольные, неся с собой шкуру только что убитого тигра. Застрелил его сам организатор охоты. За обедом он подробно рассказал жене и сыну, как все произошло:

— Мы шли по тропинке, собираясь углубиться подальше в джунгли, а он, как оказалось, с самого начала следил за нами. На повороте я отстал — мне в ботинок попал камешек, и я остановился, чтобы его вытащить. Я уже снова надевал ботинок, когда услышал шорох в кустах позади себя. Я сразу повернулся, но тигр был уже в прыжке. Я выстрелил и успел откатиться в сторону. Пуля попала ему в грудь, и он рухнул на тропинку. Я тут же выстрелил второй раз, и он больше не поднялся. Теперь этот тигр не будет выслеживать меня. Можно спокойно ходить по джунглям, не ожидая нападения в любой момент.

Этими словами человек подписал свой смертный приговор.

* * *
Два дня Рэдж безрезультатно наблюдал за белой скалой. Человек время от времени ненадолго выбирался из своей пещеры, но далеко от нее не отходил и скоро возвращался обратно. Эти два дня Рэдж почти ничего не ел — ему было не до охоты, он боялся упустить малейшую возможность. Однако такой возможности все никак не представлялось.

Утром третьего дня Рэдж увидел, как человек вышел из пещеры и направился в лес. Грохочущая ветка была при нем. Рэдж подождал, пока человек скроется в джунглях, и стал спускаться ему навстречу. Он уже знал, куда идет его враг. Сейчас он по тропинке углубится в джунгли, пройдет мимо большого серого валуна, лежащего на повороте, поднимется немного вверх и выйдет на ту самую поляну, где убил мать Рэджа. Это самое подходящее место. Когда он будет пересекать поляну, Рэдж уже будет лежать в засаде на другом ее конце. И когда человек поравняется с ним, Рэдж прыгнет.

* * *
Человек, в прекрасном настроении, насвистывая популярную мелодию, шел по лесу. Отпуск его начинался как нельзя лучше. Он уже успел хорошо отдохнуть — свежий воздух и дикая природа оказывали на него самое благотворное действие. Три дня назад он убил второго в своей жизни тигра и теперь считал себя хорошим охотником. Сейчас человек вышел из дома, чтобы настрелять дичи на обед. Ружье, заряженное мелкой дробью, висело у него за плечом.

* * *
За поворотом послышались шаги. Сначала едва слышные, они приближались, становясь все отчетливее и громче. Хрустнула под ногой сухая ветка. Рэдж притаился в засаде, поджидая врага. Шаги звучали уже совсем близко. Кусты раздвинулись, и на поляну вышел человек. Рэдж старался не смотреть на него, чтобы тот не почувствовал его взгляда. Это ему удалось. Человек на мгновение задержался и направился к противоположному краю поляны. Рэдж весь подобрался, готовясь к прыжку. Человек был уже совсем близко. Вот он поравнялся с Рэджем…

И Рэдж прыгнул.

Человек успел только вскрикнуть и тут же повалился под страшным ударом тигриной лапы. Рэдж переступил через труп и, даже не взглянув на него, направился прочь.

Месть свершилась.

* * *
Рэдж лежал в своем логове на вершине горы. Он наконец отомстил за мать и брата. Он достиг своей цели, ради которой, собственно, и жил. Теперь жить стало незачем. Два дня Рэдж провел в полузабытьи; ему ничего не хотелось делать; он даже не выходил поохотиться, хотя давно уже ничего не ел. Однако на третий день его начала мучить жажда, и Рэджу волей-неволей пришлось спуститься вниз, к ручью, чтобы напиться. Он уже собирался подниматься обратно наверх, как вдруг услышал тихое призывное рычание. Рэдж обернулся. Неподалеку стояла молодая тигрица и смотрела на него. Сердце Рэджа учащенно забилось. Он снова возвращался к жизни! Теперь он наконец понял, чего, точнее, кого ему не хватало последние несколько месяцев; почему, отомстив, он не видел смысла в дальнейшем существовании. Рэдж мгновенно преобразился. Он снова почувствовал себя сильным и ловким. Жизнь продолжалась.

Наверх они поднимались уже вместе.


В тот день Рэдж и Грисс охотились вместе. Охота была удачной, и оба вернулись в пещерку в отличном настроении, сытые и довольные.

Проснувшись утром, Рэдж обнаружил, что Грисс нет с ним, и выскочил наружу. Грисс стояла на смотровой площадке и с тревогой глядела вниз. Рэдж взглянул туда же. Со стороны деревни к джунглям направлялась большая толпа людей; у многих были блестящие ветки. Впереди шел сын убитого врага.

Рэдж понял все. Они идут, чтобы убить его. Два дня назад он сам бы вышел под пули охотников. Но теперь у него была Грисс. Она наполнила жизнь Рэджа новым смыслом, новым, ранее неведомым чувством. Теперь Рэдж не хотел умирать. Но и отступать он не собирался. Конечно, он мог бы отсидеться в своем логове на вершине горы, но если люди заберутся сюда, то может погибнуть не только он, но и Грисс. И Рэдж принял вызов. Он взглянул из Грисс и стал большими прыжками спускаться вниз. Грисс поняла его и осталась наверху.

* * *
К обеду человек не вернулся. Жена и сын ждали его еще часа два, а потом стали не на шутку волноваться. Вечером человек двадцать крестьян, вооружившись кто ружьями, а кто, за неимением, мотыгами и кольями, отправились на поиски. Уже стемнело, когда они принесли изуродованный труп с головой, проломленной ударом тигриной лапы. Жена упала без чувств; сын только побледнел и быстро ушел в дом.

На следующий день он подошел к матери с отцовским ружьем в руках.

— Я должен отомстить за отца, — твердо сказал он.

— Иди, — ответила мать. — Но помни, ты у меня один остался.

И она благословила сына.


За три дня юноша договорился со многими крестьянами и вместе с ними разработал детальный план охоты. Этого тигра он решил убить во что бы то ни стало.

Утром четвертого дня более пятидесяти человек, вооруженных ружьями, выступили из деревни.

* * *
Охотники шли полукругом, держась друг от друга на расстоянии около двадцати метров. Они внимательно осматривали местность в поисках тигра, однако тот пока не показывался.

Юноша шел крайним слева, держа наперевес отцовское ружье. Он почему-то был твердо уверен, что первым увидит тигра. Так оно и случилось. Неожиданно метрах в тридцати впереди из-за камней появился тигр. Юноша мгновенно вскинул ружье и выстрелил, однако тигр уже исчез, и пуля лишь подняла облачко пыли над серым валуном. Бросившись вперед, молодой охотник увидел мелькнувшую в кустах полосатую шкуру и снова выстрелил. Однако Рэдж вовремя припал к земле, и пуля лишь сбила ветку над ним. Пока юноша перезаряжал ружье, Рэдж успел скрыться.

Юноша оторвался от остальных охотников, повернувших в его сторону, и стал преследовать тигра. Рэджу не составляло особого труда провести неопытного противника. Он показывался то там, то здесь, и юноша впустую тратил заряды, стараясь попасть в его голову, мелькавшую среди скал и кустарника. Рэдж постепенно уходил в сторону от горы, уводя охотников подальше от притаившейся на ее вершине Грисс.

Молодой охотник с разгону выбежал на поляну, переходившую в подножие невысокого холма, кое-где поросшего кустарником; по холму большими прыжками уходил тигр. Юноша поднял ружье, тщательно прицелился и нажал на спуск. Однако выстрела не последовало — он забыл в очередной раз перезарядить ружье. Быстро дослав патроны и уже не успевая прицелиться, он выпалил навскидку из обоих стволов по уходящему тигру. Пули подняли фонтанчики песка на вершине холма, за которой только что скрылся зверь.

Топнув ногой от досады, юноша взбежал на гребень холма. Тигра нигде не было. Молодой человек полез за патронами, но патронташ оказался пуст. Позади зашелестел кустарник. Юноша быстро обернулся. Перед ним, метрах в пяти, стоял тигр и смотрел ему прямо в глаза. Юноша медленно выпустил ружье, но продолжал стоять, глядя на тигра. Он знал, что это его последние секунды.

Но он ошибся. Тигр еще некоторое время внимательно разглядывал его, а потом повернулся и неторопливо пошел прочь. Вскоре он скрылся в густом кустарнике.

Только тогда юноша перевел дух. Он почувствовал, что у него подкашиваются ноги, и сел.

«А ведь он мог убить меня! Одним ударом лапы. Но не убил. Выходит, он… — мысли в голове путались, но он упрямо тянул за нить, — …он понял! Понял первым. И я теперь тоже понял. Это круг. Круг бессмысленных смертей. Его надо разорвать. И он его разорвал! А я?.. Я?! Я… помогу ему в этом!»

Послышался треск кустов, и объявились остальные охотники.

— Ты видел тигра?! — возбужденно крикнул первый из них, выскакивая на поляну.

Юноша не ответил, глядя сквозь охотника невидящим взглядом.

— Куда он скрылся? Да говори же!

— Куда бы вы все скрылись!.. — пробормотал юноша, поднялся, пнул ногой валявшееся рядом ружье и побрел в сторону дома.


А тем временем Рэдж уже поднимался по склону горы, на вершине которой ждала его Грисс. Он знал: погони не будет.

Он и человек поняли друг друга.


1980, 1988, 1990, 1995 гг.

(Первоначальное (1980 г.) название рассказа — «Сила мести».)

Координаты смерти

Координаты смерти

Связь с Ковальским оборвалась через сорок восемь минут после его выхода. Поначалу этому никто не придал значения — кислорода в скафандре хватает на двенадцать часов, а то, что передатчик барахлит — так подобное уже случалось.

Через четверть часа Андре попытался связаться с Ковальским на аварийной волне, но Криштоф по-прежнему не отвечал. Нас охватило беспокойство, и Андре включил пеленгатор. Криштоф находился рядом со своей бурильной установкой, на участке № 1, куда он и собирался, но не двигался и на вызовы не отвечал. С тяжелым предчувствием я распорядился выслать вездеход.

* * *
…Через полчаса доктор вышел из медицинского отсека. По его бледному, словно восковому лицу стекали капли пота; глаза смотрели куда-то мимо нас. Несколько секунд он стоял молча, и никто не решался задать вопрос.

— Очень странная смерть, — произнес, наконец, доктор. Голос его звучал непривычно глухо.

— Две колотые раны на шее. Одна задела сонную артерию.

— Но скафандр…

— Скафандр пробит. Последняя модель, которая выдерживает даже попадание микрометеорита. Но не это самое странное. В его организме не осталось ни капли крови. Его высосали, как лимон, — доктор отвернулся.

С минуту все молчали, ошеломленные услышанным.

— Но ведь до сих пор считалось, что на Луне жизни нет, — растерянно произнес Шутхарт.

— Жизнь?! — вздрогнул Андре. — У кого могут найтись зубы, способные прокусить термосиловый скафандр?!

— Может быть, вакуум? Разница давлений?

— Нет. Я читал много отчетов о гибели людей в космосе. В том числе и по причине пробоя скафандра. Вакуум, конечно, успевает «высосать» часть крови, но рана очень быстро замерзает или, наоборот, запекается, в зависимости от температуры, и большая часть жидкости остается в теле.

— Док, вы можете найти этому какое-нибудь объяснение? — спросил я.

— Правдоподобное — нет.

— А неправдоподобное?..

— Вампир, — коротко бросил доктор, повернулся и скрылся за дверью медицинского отсека.

* * *
…Сверкающий лунный пейзаж простирался за обзорным окном. Вязкие, непроглядно-черные тени резко контрастировали с сияющими на солнце гранями, на которые было больно смотреть. Словно гигантская друза причудливых кристаллов медленно плыла в необъятной бархатной черноте Космоса, усеянной яркими немигающими глазами звезд.

Но сейчас меня не радовало это застывшее великолепие. Где-то там, в расщелинах, в черных провалах теней, притаилась смерть. Непонятная и страшная, для которой не преграда даже сверхпрочный противометеоритный скафандр.

Смерть ждала.

Что это было? Какая-то жуткая лунная тварь, ископаемое чудовище давно минувших геологических эпох? Пришелец из другого мира? Или действительно нечто сверхъестественное, потустороннее, чему уже давно не осталось места на Земле?

Но все приходившие на ум предположения были чересчур фантастичны и попахивали дешевой романтикой и мистикой. На деле все обстояло куда проще и страшнее: погиб человек, причина смерти не ясна, и нам необходимо ее выяснить.

На Землю я уже обо всем сообщил, и теперь там, в Центре, пребывали в полной растерянности. Ничего более дельного, чем «Усилить осторожность, меньше, чем по двое, из купола не выходить, при передвижениях использовать вездеходы», они придумать не смогли. А до такого решения мы уже и сами додумались. Но теперь над всеми нами тяготела эта жуткая смерть, и каждый, помимо воли, пытался найти разгадку. Пока — безуспешно.

* * *
— Серж, можно тебя на минутку? — Андре поманил меня за собой.

Мы вошли в лабораторию, и дверь за нами бесшумно закрылась. Андре молча заблокировал замок.

— Зачем?

— Нам надо поговорить без свидетелей. Иди сюда.

Мы подошли к спектрографу. На экране застыли разноцветные кривые, обозначения химических элементов и ровные столбцы цифр.

— Что это?

— Спектрограмма соскоба с краев отверстий в скафандре Криштофа.

— Ты ведь знаешь, я не химик.

— Но тебе известно, что такое СТ-Супер?

— Конечно. Новый сверхтвердый сплав. Применяется в буровых работах…

— Так вот, скафандр Криштофа был пробит орудием из этого сплава.

— Ты уверен?! Но ведь тогда получается…

— Именно! Сомнительно, чтобы существовало чудище, а тем более вампир, с зубами из СТ-Супер. Это убийство. И совершил его человек.

* * *
До ближайшей станции не менее тысячи километров. Значит, убийца — среди нас. Кто же он? Все время погруженный в свои мысли, но исполнительный и добросовестный Шелдон? Вынашивает черные планы? Вряд ли. Мало ли о чем человек может думать!.. Мечтательный романтик Шутхарт? Нет, этот скорее потенциальный герой, чем злодей. Док? Врач, нарушивший клятву Гиппократа? Специально запугивает нас своим вампиром?.. Бред! Так ничего не получится. Можно подозревать с равной вероятностью кого угодно. Даже самого себя…

Стоп! Почему это — с равной вероятностью? Ведь тот, кто убил Криштофа, должен был выйти со станции!.. «Это же элементарно, Ватсон!» — Узнать, кто еще выходил вместе с Криштофом — и убийца изобличен!.. Слишком просто получается. Но, как говорится, все гениальное…

Так. Мы с Андре находились в центральном посту, в поле зрения друг друга. Значит, мы вне подозрений. Док. Что он делал в это время?

Я набрал код медотсека. Экран мигнул, и на нем появилось чуть полноватое серьезное лицо в старомодных круглых очках. Как говорится, «сапожник без сапог». Сам врач — а все никак не соберется пройти курс коррекции зрения.

— Скажите, где вы были вчера с одиннадцати до двенадцати?

— Вчера… Да как обычно, в оранжерее.

— Один?

— Нет, мне помогал Шелдон. А в чем, собственно… Ах да, понятно. Нет, я не верю, что такое мог сделать человек — это чисто физически невозможно.

— Ладно, спасибо. Я учту ваше мнение. Кстати, а вы не знаете, где в это время находился Шутхарт?

— Наверное, на складе. Он собирался проверить что-то из оборудования. Спросите у него.

— Понятно. Спасибо.

Я отключился.

В складе есть отдельный шлюз для выхода на поверхность. И если бы Шутхарт захотел незаметно выйти — лучшего варианта не придумаешь. Вся загвоздка состояла в том, что установить, выходил Шутхарт со станции или нет, было практически невозможно.

* * *
— Послушай, Серж, я думаю, стоит осмотреть то место еще раз. Может быть, остались какие-то следы. Надо найти убийцу. Я чувствую — опасность не миновала. Он не ограничится одним Криштофом.

— Ты знаешь, у меня тоже такое предчувствие. Я сам туда съезжу.

— Хорошо. Только не один. Давай, я поеду с тобой.

— Нет. Мы и так слишком часто уединяемся. Ни к чему вызывать у людей подозрения. Оставайся на станции. Заодно, кстати, присмотришь за остальными — ты здесь единственный, кому я полностью доверяю.

— Тогда езжай с Шутхартом — он лучше всех знает тот район, да и вездеход водит отлично.

Я слегка вздрогнул, но Андре, кажется, ничего не заметил. О своих подозрениях насчет Шутхарта я не сказал пока даже ему. Нельзя бросать тень на человека, не имея веских доказательств.

— О’кей. Возьму его.

* * *
Садясь в вездеход, я успел заметить, как Шутхарт что-то сунул под сиденье.

— Что там у тебя, Рауль?

— …Револьвер, — поколебавшись, ответил он.

— Во-первых, откуда он у тебя, а во-вторых, зачем? — мои подозрения усилились.

— Привез с собой с Земли. На всякий случай. А сейчас — сам знаешь, зачем.

«Романтик!.. Или убийца».

— Покажи.

Рауль нехотя вытащил револьвер и протянул его мне. Здоровенный восьмизарядный «кольт-ВК-1500-магнум» 54-го калибра, предназначенный специально для стрельбы в вакууме. Даже здесь, на Луне, я почувствовал его тяжесть. В гнездах барабана поблескивали серебром головки пуль. А ведь это, кажется, действительно серебро!

— Ты что, зарядил его серебряными пулями?

— Да. У нас было килограмма три для припоя — из него и отлил.

— Значит, ты считаешь, что это вампир?

— А кто же еще?

«Он или дурак, или умело прикидывается».

Поколебавшись, я все же вернул револьвер Шутхарту.

— Ладно, поехали.

Стена ангара поднялась, и вездеход выкатил на равнину. Несмотря на мягкую подвеску, тут же началась тряска. Впрочем, на Луне всегда так. Мимо проносились желто-белые срезы освещенных солнцем скал, в глаза то и дело били сверкающие блестки кристаллов, переливавшихся на свету всеми цветами радуги; в черных разрезах теней чудились бездонные пропасти, окна в другой мир.

Раньше мне казалось, что эта мертвая неземная красота не может наскучить, что ею можно любоваться снова и снова. Наверное, я тоже немного романтик.

«Романтик… Нет, уж слишком он наивен для своих двадцати семи лет. И только он мог тогда выйти со станции незамеченным. Да, но…»

Вездеход резко затормозил.

— Приехали.

Машина остановилась метрах в ста от буровой установки, возвышавшейся причудливым механическим деревом среди кристаллического лунного пейзажа.

— Оставайся здесь, а я осмотрю место, где нашли Криштофа.

«Нет, в меня стрелять он не станет. Даже если он потом выбросит револьвер — ему не оправдаться. А вот несчастный случай… Или ЭТО. Что все-таки ЭТО было? Ведь док прав: даже имея оружие из СТ-Супер, человек все равно не сможет пробить термосиловый скафандр! — дошло вдруг до меня. — Для этого необходимо просто чудовищное усилие!»

Подобные мысли отнюдь не способствовали улучшению моего настроения, но, тем не менее, я продолжал длинными скользящими шагами приближаться к буровой установке.

Вот и она. Криштофа нашли тут, в нескольких метрах от установки. Здесь поверхность Луны была засыпана ровным слоем перемолотой буром извлеченной породы, так что отпечаток тела хорошо сохранился. Вокруг было полно следов гермоботинок, но установить, кому они принадлежали, не представлялось возможным.

И вдруг я увидел. Совершенно невозможный, жуткий, невероятный след — и, тем не менее, он отчетливо отпечатался у самого края грунтовой площадки.

След стопы человеческого скелета!

Я почувствовал, как волосы у меня под шлемом встают дыбом. Такого просто не могло, не должно быть! Но след упрямо говорил об обратном.

Я несколько раз сфотографировал отпечаток и пошел в обход грунтовой площадки. Однако больше ничего интересного мне обнаружить не удалось.

Закончив обход, я напоследок подошел к буровой установке. И снова содрогнулся! Создавалось такое впечатление, что кто-то огромный и очень сильный пытался разорвать установку на куски: мотор сплющен, трубы погнуты и в нескольких местах проломаны; многие мелкие детали попросту оторваны и валяются вокруг… Я сделал еще несколько снимков, потом подобрал пару обломков и спрятал в сумку.

И тут в шлемофоне раздался вопль Шутхарта. В его крике звучал такой беспредельный ужас, что сердце у меня буквально ушло в пятки, и я, забыв обо всем, бросился к вездеходу.

Вот только о неровностях лунной поверхности забывать не следовало! Не пробежав и трех шагов, я споткнулся о камень и полетел кувырком. В шлемофоне тем временем слышались какие-то приглушенные хлопки, потом снова раздался крик Рауля, треск, металлический скрежет, резкий свист, сопровождаемый судорожным хрипом, какое-то странное бульканье — и все смолкло.

Я еще не верил, что произошло непоправимое. Поднявшись, я снова побежал к вездеходу, на бегу крича в шлемофон: «Рауль! Что с тобой?! Отзовись! Ты меня слышишь? Рауль!!!»

Но все было напрасно. Он больше не отвечал.

Я добежал до вездехода и остановился как вкопанный. Шутхарт лежал на земле у самой двери. Его револьвер валялся рядом. На абсолютно белом, без кровинки, лице Рауля застыло выражение смертельного ужаса, а в скафандре, у самого основания шлема, виднелись два аккуратных отверстия.

Теперь оправдываться придется мне.

* * *
— Значит, кроме нас с Раулем, со станции никто не выходил?

— Да. Я следил за доком и Шелдоном все время — если они и исчезали из моего поля зрения, то минут на пять, не больше.

— И, тем не менее, Рауль убит. Точно так же, как и Криштоф…

— Ну не верю, не верю я, что это оживший мертвец! — взорвался Андре.

— А я подобного и не утверждаю. Единственным, кто действительно верил в вампира, был Рауль. Он даже взял с собой револьвер с серебряными пулями. Но это не помогло — он расстрелял почти весь барабан, но его все-таки убили… Что с фотографиями?

— Док подтвердил: на снимках след стопы человеческого скелета. Только стопа увеличена раза в полтора.

— А те железки?

— Следы СТ-Супер и инструментальной стали. На скафандре — тоже СТ-Супер. Как и в прошлый раз.

— …Андре, мне страшно.

— Мне тоже. А дока, по-моему, вообще трясет…

— А Шелдон?

— Замкнулся еще больше.

— Понятно… Ладно, надо сообщить на Землю.

* * *
Через сорок минут с Земли пришел приказ: срочно законсервировать станцию и эвакуироваться в течение суток.

В последующие часы мы все были заняты до такой степени, что даже почти забыли о нависшей над нами опасности.

Через девятнадцать часов я доложил на Землю об окончании подготовки к консервации. Оставалась только система жизнеобеспечения, запрограммированная на самоотключение через двадцать минут после старта корабля.

Андре, док и я собрались в центральном посту. Отсутствовал один Шелдон.

— Куда он запропастился?! — док нервными шагами мерил помещение.

Медленно тянулись минуты; Шелдон не появлялся.

Наконец, потеряв терпение, я включил систему обшей связи, и мой голос загремел из динамиков, разносясь по всей станции:

— Инженер Стенли Шелдон, немедленно явитесь в центральный пост! Повторяю…

Прошло еще несколько минут. Шелдон не объявился и даже не ответил на вызов.

Андре, не дожидаясь моего разрешения, включил все видеомониторы. Шелдона нигде не было.

— Кажется, еще один, — голос Андре дрогнул.

— Значит, ОНО уже внутри?! — доктор не смог скрыть свой страх — да и мы с Андре, наверное, выглядели не лучше.

— Но мы его не видим!

С минуту мы, все трое, внимательно изучали мониторы, но ни Шелдона, ни неведомое чудовище так и не обнаружили.

— Ладно, надо уходить. Весь путь отсюда до корабля хорошо просматривается — думаю, дойдем, — я выключил пульт. — Быстро, за мной!

Мы бегом промчались по коридорам станции и, тяжело дыша, остановились у запертого люка корабля. Вбежавший последним Андре уже блокировал двери ангара.

Я повернул маховик, и крышка люка медленно отошла в сторону.

— Сначала ты, Андре, потом вы, док. Я последний.

Андре ловко нырнул в люк, за ним поспешно вскарабкался док.

— Сейчас, проверю стартовую автоматику — и присоединюсь к вам, — крикнул я внутрь, закрыл крышку люка и повернул маховик. Потом быстро направился к щитку на стене.

«Таймеры… система автоматического запуска… дистанционное управление… блокировка двери… Блокировка двери. Нет, я не сделаю этого! Это выше моих сил. Это…» — но руки, казалось, действовали уже помимо моей воли. Я отключил блокировку двери, поспешно раздвинул створки, выскользнул в коридор и быстро заблокировал замок снаружи. На внешнем щитке горел сигнал полной стартовой готовности. Я включил отсос воздуха; теперь они уже не смогут открыть люк — автоматика блокирует его. Система автоматического старта… Все. Через три минуты корабль уйдет к Земле.

Я повернулся и быстро пошел в центральный пост. Войдя, заблокировал изнутри дверь, снова включил пульт, отменил консервацию системы жизнеобеспечения и взглянул на мониторы. Как раз в этот момент пол слегка содрогнулся, и на экране я увидел, как раскрылись створки ангара, вспыхнуло ослепительное пламя, корабль оторвался от стартплощадки, на секунду завис на конце огненного столба — и рванулся вверх…

Я остался один. Или не один? Я вновь внимательно изучил мониторы. Нет, ничего подозрительного.

…В своей комнате я открыл ящик стола и извлек оттуда револьвер Шутхарта. В барабане оставался один-единственный патрон с серебряной пулей. Вот только серебро бессильно против того, с чем мне предстояло встретиться. И, тем не менее, я сунул револьвер за пояс и вышел из комнаты.

…Комната Шутхарта. Здесь все осталось так же, как и при жизни Рауля. Аккуратно застеленная кровать, на столике — стопка книг и небольшой стереопортрет симпатичной блондинки с доверчиво распахнутыми голубыми глазами. Жена. Вернее, уже вдова.

Прости меня, Рауль. Прости, что подозревал тебя, что посмеивался над тобой, что зашел в твою комнату и сейчас стану рыться в твоих вещах. Но это необходимо. Необходимо, чтобы все-таки найти убийцу и поквитаться с ним за тебя, за Криштофа… и за Шелдона.

…Я нашел то, что искал, в третьем ящике стола. Картонная коробка с патронами. А вот и то, на что я так надеялся — патроны с красными ободками на головках пуль. Бризантные пули. Пятьдесят четвертого калибра. Укладывают любую известную науке сухопутную тварь, до слона включительно. Вот только уложат ли ЭТОГО?

Таких патронов было всего два. Я вставил их в барабан и почувствовал себя немного увереннее.

…Мои шаги гулко разносились в тишине коридора; гладкие, серо-стального цвета стены тянулись по обе стороны, под потолком горели бледные, как белые черви, лампы. Интересно, кто додумался обозвать такой свет «дневным»? Точнее было бы назвать его «мертвым». Правда, это пришло мне в голову только сейчас…

Шаги… Или это только эхо моих собственных? Останавливаюсь и долго стою, затаив дыхание. Нет, показалось. Нервы на пределе — вот и мерещится…

Давящая, звенящая тишина, мои оглушительные шаги, мертвенный, стерильный свет… Если ОНО не появится в ближайшие часы, я просто сойду с ума…

…Центральный пост. На мониторах по-прежнему чисто. Снова выхожу.

…Комната Шелдона. Небрежно застеленная кровать, на столе — несколько книг по автоматике, робототехнике и программированию. Пролистываю одну из них, и тут на стол выпадает сложенный листок бумаги. Старый, пожелтевший от времени. Осторожно, чтобы не порвать, разворачиваю его.

Карта. Картанашего района Луны. Очень похожая, только большая и поновее, висит на стене в центральном посту. Ага, вот и наша станция — обозначена звездочкой.

И тут я увидел то, что заставило меня на мгновение застыть.

Год выпуска карты. Этой карте было более ста лет! Тогда еще не существовало даже проекта нашей станции…

А чуть ниже года стоял гриф: «Совершенно секретно».

Позади послышался едва уловимый шорох. Я резко обернулся — и у меня перехватило дыхание от ужаса.

Огромный, выбеленный временем и уже начавший трескаться череп оскалился в проеме двери, демонстрируя два отточенных сверкающих клыка. В темных глазницах, словно в бездонной черноте Космоса, мрачно горели два красных огонька. Медленно поднялись длинные суставчатые руки, заканчивающиеся костлявыми пальцами с кривыми когтями. Вампир пригнулся, готовясь к прыжку, и тут я увидел, что за ним в дверях стоит Стенли Шелдон.

Шелдон криво усмехнулся и сделал небрежное движение рукой. Чудовище замерло.

— Стенли, вы…

— Да, я.

— Так вот кто стоял за всем этим!

— Да, их обоих убил я. Вернее, мое детище, мой Вамп.

— Робот? — догадался я.

— Робот, — довольно усмехнулся Шелдон. — Я знаю, ты хотел во что бы то ни стало найти убийцу — можешь себя поздравить — ты его нашел. Вернее, это он нашел тебя. А теперь ты последуешь за своими коллегами.

— Подождите, Шелдон! — я сидел вполоборота к нему, и он не мог видеть револьвер у меня за поясом. Моя правая рука уже сползла со стола и теперь опускалась все ниже. Надо говорить — говорить до тех пор, пока она не нащупает рукоятку…

— Скажите мне только — зачем? Я понимаю, что все мы мешали вам — но в чем? Что здесь находится?

— Тебе все равно конец, так что могу сказать. Ты видел карту?

— Да.

— А звездочку на ней?

— Видел. Я сначала решил, что это наша станция — координаты совпадают — но потом увидел год…

— Это старая ракетная база. Здесь, под нами, целый арсенал. Общая мощность — тысяча двести мегатонн! Ты представляешь, что это значит!? Власть над миром — вот что! К ней стремились все великие люди прошлого — но только я смогу теперь получить ее!

Глаза его горели, на щеках появился лихорадочный румянец, он уже кричал, брызжа слюной. Он явно был сумасшедшим — только мозг параноика мог породить это кошмарное чудовище и воскресить безумную идею мирового господства.

…Моя правая рука легла на рукоятку «магнума»…

— Понятно. Вы нашли эту базу и собирались расконсервировать ее. Но Ковальский со своими буровыми работами подобрался слишком близко к вашей находке. Тогда вы создали робота-убийцу и выпустили его на Ковальского; а потом оставили охранять базу.

— Ты весьма догадлив. Все. С тебя достаточно. Ты знаешь все, что хотел, — Шелдон сжал что-то в правом кулаке.

В глазах робота снова вспыхнули зловещие огоньки, и в тот же миг я рванул из-за пояса револьвер.

«Но если в стволе не бризант…» — успел подумать я, нажимая на спуск.

Оглушительный грохот выстрела заложил мне уши; руку со страшной силой рвануло назад, но я успел увидеть, как разлетелся оскаленный череп. Перехватив револьвер обеими руками, я выстрелил снова. Вторая бризантная пуля разорвала робота на куски, швырнув обломки в коридор и сбив с ног Шелдона.

Шелдон приподнялся, сунул руку в карман — но он оказался недостаточно расторопен, этот несостоявшийся властелин мира. В следующее мгновение серебряная пуля Рауля Шутхарта вошла ему точно между глаз.


Ноябрь 1990 г.

Экзамен

«Кентавр» вынырнул из гиперпространства в заданном районе и тут же приступил к торможению. Работала противоперегрузочная система, и поэтому Командир спокойно рассматривал медленно приближавшийся шар красного гиганта, к которому они, собственно, и стремились. У этой звезды еще не было названия. В каталоге она значилась под номером RG 3713 и отстояла от Солнечной системы на семнадцать с половиной парсеков. «Кентавр» был послан сюда потому, что астрономы установили наличие у RG 3713 системы из четырех планет. Эти-то планеты и предстояло обследовать экипажу «Кентавра».

Командир и без исследования видел, что наиболее перспективной является вторая планета. Он произвел коррекцию курса, направляя звездолет к ней.

Результаты дистанционного анализа только подтвердили его предположение. Температура на поверхности колебалась около двадцати градусов Цельсия, в составе атмосферы преобладали гелий, азот и кислород. Кислорода было около шестнадцати процентов. При таких условиях вполне могла существовать белковая жизнь. Гарантий, конечно, нет, но в первую очередь необходимо исследовать именно вторую планету.

* * *
«Квант» вынырнул из гиперпространства в заданном районе и приступил к торможению. Капитан, не отрываясь, смотрел на полыхающий в черноте космоса огромный шар красного гиганта, к которому они приближались. Недавно у этой звезды, занесенной в каталог под номером RG 3713, была обнаружена система из четырех планет. Для их исследования сюда и направили «Квант».

Капитан сразу определил, что пригодной для жизни может оказаться только вторая планета. Анализ спектров и данные инфракрасного зондирования подтвердили его предположение. В атмосфере имелось не менее шестнадцати процентов свободного кислорода, температура на поверхности — около двадцати градусов Цельсия. Капитан произвел коррекцию курса, направляя звездолет ко второй планете.

* * *
Посадка прошла успешно. Когда клубы дыма и пыли, поднятые звездолетом, немного рассеялись, на экране проступил угрюмый пейзаж чужой планеты. Охристо-ржавая каменистая равнина тянулась, сколько хватало глаз. Редкие чахлые кустики с крючковатыми ветвями без листьев трепетали на ветру. Над равниной завис огромный, в четверть неба, багровый диск красного гиганта. Казалось, он вот-вот обрушится на видневшиеся на горизонте обломанные клыки гор.

— И все же здесь есть жизнь, — заметил неслышно возникший позади Командира Биолог.

— Да, есть. Но, по-видимому, только низшие формы.

— Ну, об этом судить еще рано.

Командир утопил клавишу селектора.

— Возьмите пробы воздуха и грунта. Весь измерительный комплекс — наружу. Параллельно запустите «сковородку» — пусть обследует местность в радиусе ста километров. И готовьте вездеход. Вы тоже готовьтесь, — обернулся он к Биологу.

— А вы?

— Я остаюсь. Я отвечаю за всю экспедицию. Будем держать радиосвязь. Старшим разведгруппы назначаю вас. О любых изменениях обстановки докладывать немедленно.

— Ясно. Оружие брать?

— Разумеется. Еще неизвестно, с чем мы здесь можем столкнуться. На вездеходе есть стационарный лазер, кроме того, возьмите суперлайты.

На экране появилась «сковородка». Так космонавты прозвали автоматический зонд, предназначенный для изучения других планет. Внешне он действительно напоминал большую летающую сковороду с короткой ручкой. Сейчас зонд запустили в автономном режиме, но при необходимости им можно было управлять и с корабля.

«Сковородка» медленно плыла над поверхностью планеты на высоте около ста метров.

Командир включил экран связи с зондом. Внизу проплывала все та же пустынная местность, кое-где покрытая огрызками невзрачной флоры.

— Все то же, — констатировал Командир.

На самом деле он прекрасно понимал: то, что здесь вообще есть хоть какая-то жизнь — уже редкая удача. Однако Командир до последнего момента втайне надеялся на большее. Буйная растительность, кишащее вокруг экзотическое зверье; возможно — ящеры, похожие на вымерших на Земле динозавров. А если совсем уж повезет — встреча с аборигенами. А вместо всего этого вокруг простиралась однообразная каменистая пустыня зловещего красноватого цвета. Низкорослые кустики, ломкие травинки — и ни одного животного, не говоря уже о разумной жизни.

— Смотрите, Командир!

Командир взглянул на экран. Внизу что-то двигалось, но с высоты полета «сковородки» не представлялось возможным разглядеть подробности. Командир уже протянул руку, чтобы переключить зонд на ручное управление, но тут «сковородка» сама пошла на снижение — это было предусмотрено программой. Зонд опустился до высоты в десять метров и завис на одном месте. Командир добавил увеличение и замер, прикипев взглядом к экрану. Внизу стоял маленький красный чертик и с интересом глядел на зависшую над ним «сковородку».

* * *
Посадка прошла успешно. «Квант» опустился посреди обширного плоскогорья, тянувшегося во все стороны до самого горизонта. На ветру трепетали редкие кустики с крючковатыми ветвями без листьев, ветер срывал с пригорков красновато-бурую пыль и уносил ее вдаль.

«Совсем как на Марсе, — думал Капитан, — жизнь есть, но какая-то скудная, вялая. Им не хватает энергии. Это умирающий мир. Ну а разумная жизнь… Может, она когда-то и была здесь, а, может, так и не смогла развиться. Но, в любом случае, планету надо основательно исследовать».

В кабину управления вошел Корабельный Врач.

— Ну что, Капитан, невеселая нам попалась планета?

— Посмотрим. Анализы готовы?

— Да. Грунт — осадочные породы с примесью железняка, ничего особенного. Состав воздуха — тот же, что и по спектрометрическим данным. Бактерий мало, но все равно выходить придется в скафандрах. Зонд уже запустили.

— Хорошо. Готовьте вездеход — через час первая группа отправится на разведку. Пойдут Второй Пилот, Биолог, Геолог и Лингвист. Старший — Второй Пилот.

— А я?

— А вы останетесь на корабле вместе со мной и Кибертехником.

Врач тяжело вздохнул и ушел. Разумеется, всем хотелось принять участие в вылазке. Но Врачу, как и Капитану, не полагалось покидать звездолет при первой разведке. Кибертехник тоже был нужен на корабле.

Зонд вскоре вернулся, не обнаружив ничего интересного. Его дисковидный силуэт промелькнул на экране и нырнул в открывшийся перед ним вход ангара. Через десять минут после возвращения зонда Второй Пилот доложил, что и разведчики, и вездеход к вылазке готовы. Капитан дал «добро» и включил радиосвязь. Через минуту открылся шлюз, и вездеход, прозванный космонавтами «лягушкой» за свою способность совершать длинные стремительные прыжки, выскочил на поверхность планеты.

— Все нормально. Грунт рыхлый, но достаточно прочный. Будем передвигаться на воздушной подушке. Идем на запад, в сторону заходящего светила.

— Согласен. Глубина поиска — двести километров. При любом изменении обстановки докладывайте немедленно.

— Вас понял. До связи.

— До связи.

Поднялся вихрь пыли — это Второй Пилот запустил компрессоры воздушной подушки. «Лягушка» приподнялась над землей и, постепенно набирая скорость, двинулась в сторону багрового диска RG 3713.

* * *
Вездеход шел на предельной скорости. Второй Пилот выжимал из машины все, на что она была способна. Существо, красовавшееся на экране, подключенном к «сковородке», переворачивало вверх дном все устоявшиеся представления земной теории эволюции, еще молодой ксенобиологии и нескольких других наук. Больше всего существо напоминало черта. Самого настоящего, с рогами и хвостом, покрытого редкой клочковатой шерстью. Двуногого, прямоходящего. Правда, копыт у «черта» не наблюдалось; вместо них имелись нормальные ступни, как у ребенка, только с шестью пальцами. На передних лапах (или руках?) — также по шесть пальцев. Чертик стоял на двух тоненьких ножках и, сложив ручки на груди, удивленно улыбался, глядя на зависшую над ним «сковородку». У него было круглое морщинистое личико, широкий сплюснутый нос и узкий рот, растянутый сейчас в какой-то задумчивой улыбке. Из головы торчали невысокие прямые рожки с утолщениями на концах. Довольно длинный хвост с кисточкой время от времени возбужденно подергивался. Чертик был глянцево-красный; Биолог определил, что рост его около шестидесяти сантиметров.

Вездеход шел по пеленгу, данному «сковородкой». Всем не терпелось поскорее взглянуть на существо вблизи.

— Я всегда подозревал, что черти существуют на самом деле. Особенно наглядно в этом убеждаешься после хорошей попойки, — заметил Второй Пилот, лихо огибая преградивший дорогу вездеходу скальный выход. — Но мы ведь все трезвые, господа? Ни в одном глазу? И даже не с похмелья? И видим одно и то же? Верно? — он немного помолчал. — Что ж, воистину: «О сколько нам открытий чудных…» Может, со временем отыщется и планета, населенная ангелами. Чертей вот уже нашли.

— Пока только одного.

— Ну не может же он быть один на всю планету?!

В следующий момент вездеход выскочил на пригорок, и Второй Пилот резко затормозил. Геолог чуть не вылетел из своего кресла и непроизвольно чертыхнулся.

— Ну, это ты к нему обращайся, — Лингвист с нервным смешком указал на маленькую фигурку метрах в пятидесяти впереди, над которой висел черный диск «сковородки». — Он и возьмет.

Биолог криво усмехнулся и полез из вездехода.

— Вы пока останьтесь, — предупредил он Геолога. — Будете держать связь с кораблем. Не расстраивайтесь, потом Пилот вас сменит.

Биолог, Лингвист и Второй Пилот направились к «чертику», поднимая ногами легкие облачка рыжей пыли. Длинные, причудливые тени волочились по земле, убегая далеко назад — красное светило уже клонилось к закату.

Они остановились метрах в двух от «чертика» и уставились на него. Он оказался действительно около шестидесяти сантиметров ростом и вблизи выглядел каким-то ненастоящим, игрушечным. Так и хотелось крикнуть: «Такого не бывает!» Но «чертик» был. Он стоял в двух метрах от людей и с интересом глядел на них снизу вверх, переводя взгляд с одного на другого. Так продолжалось около минуты. И вдруг раздался сухой треск электрического разряда, рожки «чертика» вспыхнули синеватым светом, и в грудь Лингвисту ударила короткая голубая молния. Никто не ожидал ничего подобного, и в первый момент Биолог и Второй Пилот растерялись. Лингвист пошатнулся и стал валиться на спину. «Чертик» с удивлением поглядел, как он падает, и повернулся ко Второму Пилоту. Но тот уже пришел в себя и рванул из кобуры суперлайт. Яркая вспышка на миг ослепила обоих. А через секунду стало видно, что маленькое тельце, обугленное, лежит на земле, и лишь одна ножка еще подрагивает, конвульсивно роя землю.

* * *
«Лягушка» стремительным прыжком взлетела на вершину холма, и Второй Пилот резко затормозил. За холмом открылась широкая ложбина, и на дне ее виднелось несколько десятков серых прямоугольных коробок, похожих на дома. Все, затаив дыхание, смотрели туда. Первым опомнился Второй Пилот.

— Видим прямоугольные серые строения, скорее всего, искусственного происхождения. Обитатели пока не обнаружены, — доложил он. — Даю изображение. Разрешите обследовать вблизи?

— Хорошо, — голос Капитана едва заметно дрожал от волнения, — но только осторожно. Держите связь.

— Есть держать связь. Идем на сближение.

Второй Пилот потянул на себя рукоятку, и «Лягушка» медленно двинулась вниз по склону. Все четверо молчали, разглядывая незнакомые сооружения и надеясь увидеть их обитателей.

До построек добрались быстро. Второй Пилот остановил вездеход возле крайней. Она имела метра два в высоту, метров десять в длину, около четырех в ширину и была сложена из крупных пористых камней, скрепленных чем-то вроде цемента серого цвета. Сомнений больше не оставалось — это искусственное сооружение!

— Останься в машине, — бросил Второй Пилот Геологу, — а мы выйдем осмотримся. Держи связь.

Он первым выбрался из вездехода, за ним последовали Биолог и Лингвист. Все трое медленно обошли вокруг постройки и обнаружили круглое отверстие диаметром около полуметра, расположенное у самой земли и, видимо, служившее входом. Внутри — темнота. Второй Пилот отцепил от пояса фонарик и посветил внутрь. Там немедленно что-то шевельнулось, и Второй Пилот инстинктивно отпрянул. Через секунду из отверстия проворно выскочило… существо. Трое землян застыли от удивления. У стены стоял маленький красный чертик, ростом чуть больше полуметра, с рожками и длинным хвостом, и с интересом разглядывал пришельцев.

Время натянулось стальной струной, по которой бежал стремительный ток секунд. В шлемофонах слышалось лишь тяжелое дыхание. А потом рожки «чертика» вспыхнули голубым светом, раздался треск, и прямо в лицо Второму Пилоту ударила короткая синяя молния. Второй Пилот пошатнулся и упал на спину. Стоявший рядом Лингвист схватился за оружие, но Биолог не дал ему выстрелить.

— Быстро в вездеход! — скомандовал он.

Подхватив Второго Пилота, оба бросились к машине.

* * *
— Умер, не приходя в сознание. Слишком сильный разряд.

— Так…

Больше Командир не сказал ничего. В кабине повисла тишина. За минуту напряженного молчания Командир привел свои мысли в порядок и наконец заговорил.

— Итак, на нас совершено нападение. Погиб Лингвист. Но исследование планеты должно продолжаться. Мы переходим на чрезвычайное положение. Выходить наружу только в скафандрах высшей защиты и строго по графику, не менее чем по двое. От корабля не удаляться более чем на двести метров, для более дальней разведки использовать вездеход повышенной защиты. Всем постоянно иметь при себе оружие. Но в основном будем использовать зонд. Лингвиста похороним завтра утром. У меня все.

— Да, в первый же день… Бедняга Лингвист, — Биолог отвернулся, помолчал. — Но работа есть работа, вы правы, Командир. Меня очень волнует один вопрос: на него… на нас напало животное или разумное существо?

— Это мы и должны выяснить. Через час перепрограммируем зонд и с его помощью начнем осмотр местности по расширяющейся спирали. Черт бы побрал эту планету!

— Кстати, а как мы ее назовем? Она ведь до сих пор безымянная.

— Преисподняя. Здесь и черти водятся. Электрические, — мрачно пошутил Второй Пилот.

— Принято. Возражений нет? Так и запишите в бортовой журнал: планете дано название Преисподняя.

* * *
— Умер, не приходя в сознание. Высоковольтный разряд.

Капитан встал. За ним поднялись остальные. Минуту длилось молчание.

— Вот он, враждебный разум, — нарушил наконец Лингвист скорбную тишину. — То, чего Человечество так долго опасалось.

— Может быть.

— Что значит «может быть»?! Ведь нападение не было спровоцировано!

— Этого мы не знаем. У них может быть другая логика, другая психология, другая этика, другая мораль, в конце концов, банальная физиология! Мы ничего о них не знаем!

— Враждебная логика и враждебная психология. Это и есть…

— Ну не верю, не верю я в «злой разум»! Скорее имело место недоразумение, нелепая случайность.

— Но Второй Пилот убит! Землянин убит существом из другого мира!

— Да, убит.

Капитан помолчал.

— Мы должны во всем разобраться. Надо понять, почему он это сделал! Ведь должны же быть какие-то причины.

— Предлагаю выслать туда зонд для наблюдения.

— Согласен. Мы должны понять их, прежде чем… судить.

* * *
— Смотрите, Командир!

На экране возникли приземистые прямоугольные строения, с высоты похожие на большие серые кирпичи. Зонд пошел на снижение.

— Неужели они разумны?! — с ужасом прошептал Биолог.

— Узнаем. Может, это естественные образования.

— Нет.

Но Командир уже и сам видел, что — нет. Возле построек суетились десятки красных «чертиков». Над одним из сооружений поднимался дымок, и «чертики» непрерывно таскали туда нечто бурое в небольших ящиках, попадая внутрь через круглое отверстие, расположенное у самой земли. Вдруг из отверстия на другом торце постройки выбрался «чертик», что-то таща за собой. Командир добавил увеличение и увидел, что это небольшая полоса блестящего, как будто только что выплавленного металла.

— Металлургический завод! — воскликнул позади Кибернетик. — Примитивный, но завод!

Еще несколько минут все, не отрываясь, смотрели на экран. «Чертики», не обращая внимания на зависшую над ними «сковородку», продолжали свою работу. Время от времени между аборигенами проскакивали короткие синие разряды, как при пробое конденсатора.

Наконец Командир оторвался от экрана и повернулся к остальным членам экипажа, столпившимся за его спиной.

— Итак, вывод ясен. Они разумны. Но мы уже имели трагическую возможность убедиться: это агрессивный, враждебный людям разум.

* * *
Зонд шел на снижение. Капитан, не отрываясь, следил за изображением на экране. Вот промелькнул пологий холм, и за ним открылась ложбина с серыми прямоугольниками построек. Вокруг них двигались маленькие красные фигурки «чертиков». Зонд опустился еще ниже и завис над селением.

Собравшись возле одного из строений, аборигены смотрели вверх, на зависший над ними зонд. На лицах «чертиков» (если, конечно, считать их мимику аналогичной земной!) было написано любопытство, смешанное с удивлением. И никаких враждебных эмоций. Но Капитан все равно не мог спокойно смотреть на эти маленькие сморщенные рожицы. Ведь несколько часов назад один из них убил его товарища по экипажу. У Капитана так и чесались руки нажать кнопку бомбосброса, но он не давал воли чувствам, продолжая наблюдать. И тут произошло неожиданное. Один из «чертиков» «выстрелил» молнией в другого. И пошло! В собравшейся внизу толпе замелькали электрические разряды, словно кто-то крутанул ручку невидимой динамо-машины. Но, самое главное: разряды не причиняли «чертикам» никакого вреда! Молнии попадали в головы, туловища, рожки аборигенов и исчезали без следа. Капитан смотрел, и из смутных догадок, роившихся в его голове, постепенно вызревало понимание…

Капитан утопил клавишу селектора.

— Срочно готовьте вездеход. У меня есть гипотеза насчет случившегося — но ее необходимо проверить. Поедут Лингвист, Кибертехник и я. Всем надеть скафандры высшей зашиты. Кибертехнику взять с собой электромагнитный анализатор с кристаллическим устройством памяти. Через десять минут доложить готовность. Врачу явиться в кабину управления — он остается за старшего в мое отсутствие.

— Настрой анализатор на дискретное запоминание зарядов со всеми их параметрами. Без суммирования. С синхронной записью всей информации на кристаллический носитель, — распорядился Капитан двадцатью минутами позже. Вездеход, в котором они сидели, уже на полной скорости мчался к селению.

— Без проблем. Сейчас… — Кибертехник споро забарабанил по клавиатуре, программируя нужный режим.

— А что ты задумал? — работая вместе, Капитан с Кибертехником обычно переходили на «ты».

— Понимаешь, я только что видел, как «чертики» обменивались разрядами друг с другом без всяких последствий. Возможно, это у них своеобразный способ общения. А если я прав, то выходит, абориген не собирался никого убивать! Он просто хотел что-то сказать. Задать вопрос…

— Сомнительно, — пробурчал Лингвист, — но проверить надо. Потом загрузим информацию в компьютер и посмотрим, что получится.

— Вот именно. Тогда и настанет черед вашей ксенолингвистики.

— Если только вы не ошибаетесь…

Вездеход взлетел на пригорок, и Капитан увидел уже знакомую лощину с разбросанными по ней постройками и зависший над ними черный диск зонда. Вездеход устремился вниз и вскоре затормозил у крайней постройки.

— Оставайтесь в машине, — предупредил Капитан своих спутников и, выдвинув приемную антенну анализатора, выбрался из вездехода. Несмотря на скафандр высшей зашиты, Капитану было не по себе, но он старался не подавать виду.

Аборигены не заставили себя долго ждать. Через минуту из-за построек высыпали несколько десятков «чертиков» и окружили Капитана. Несколько секунд землянин и аборигены молча смотрели друг на друга. А потом в Капитана ударила первая молния. Вернее, не в него самого, а в антенну анализатора, как Капитан и рассчитывал. И тут же со всех сторон затрещали разряды. «Чертики» выпускали их и друг в друга, и в Капитана, вспышки следовали целыми сериями, иногда сливаясь в непрерывный поток.

Скафандр держал разряды исправно. Капитан терпеливо ждал. Надо накопить как можно больший объем информации, чтобы компьютеру было с чем работать.

Через несколько минут «чертикам» надоело это занятие, и они начали потихоньку расходиться. Оставшиеся пять или шесть аборигенов обменялись разрядами, один пустил напоследок молнию в анализатор, и последние «чертики» тоже разбежались. Капитан вернулся к вездеходу.

— Ну, надеюсь, информации хватит, — сказал он, усаживаясь в кресло. — А теперь назад, к «Кванту».


Через час Капитан с нетерпением наблюдал, как Кибертехник с Лингвистом подсоединяют анализатор с накопленной информацией к бортовому компьютеру. Наконец Кибертехник скачал все данные с анализатора, и Лингвист запустил свою программу. Сначала на центральном дисплее мелькали какие-то цифры, значки, непонятные символы. Потом это мелькание начало упорядочиваться, в нем уже можно было заметить определенную систему. И наконец, после полуторачасового ожидания, на экране зажглась первая надпись:

«КТО ВЫ?»

* * *
— Итак, мы должны сообща решить, что нам делать. Мы встретились с агрессивным и явно враждебным людям разумом. Погиб наш товарищ. Я спрашиваю вашего совета: как нам теперь поступить?

— Надо продолжать исследования; скафандры высшей защиты для аборигенов неуязвимы, так что нам ничто не угрожает. Если бы мы знали это раньше…

— Ясно. Следующий.

— Продолжать исследования бессмысленно. Мы знаем, что столкнулись с агрессивной цивилизацией — и этого достаточно. Кроме того, возможно, у них есть и другие, неизвестные нам средства поражения. Мы не должны рисковать. Надо срочно возвращаться на Землю, а эту планету занести в списки запрещенных, как опасную для Человечества.

— Но одного-единственного… мм… инцидента, сколь бы прискорбен он ни был, явно недостаточно для столь категоричных выводов!

— Скажи это Лингвисту, Док! Или ты хочешь, чтобы погиб еще кто-нибудь?!

— Не порите чушь! Скафандры дают вполне надежную защиту…

— Я вижу, вы все недооцениваете опасность. Это агрессивная технологическая цивилизация. Они уже выплавляют металл из руды, строят каменные дома. И еще неизвестно, как быстро они прогрессируют. А если завтра они выйдут в Космос? Вы представляете себе, чем это чревато?! Я считаю, эта цивилизация должна быть уничтожена.

— Вы переоцениваете опасность…

— Все. Дебаты закончены, — оборвал всех Командир. — Второй Пилот прав. Мы должны их уничтожить. Старт через час. Надо засечь все их поселения и провести бомбардировку. Кибернетику приготовить термоядерные бомбы.

* * *
Через трое суток на карту были нанесены все поселения аборигенов. В бортовой компьютер ввели программу с курсом звездолета и местами бомбардировок. «Кентавр» шел на первый виток. Вот на экране показалось первое поселение «чертиков». Вспыхнул пурпурный огонек. Командир видел, как от звездолета отделилась и, на мгновение зависнув над планетой, устремилась вниз сверкающая капля водородной бомбы…

* * *
Капитан открыл глаза. Над ним склонился Профессор, положив руку на выключенный ситуационный имитатор.

— Поздравляю, молодой человек! — Профессор лично помог новоиспеченному выпускнику Академии Космофлота выбраться из капсулы. — Вы прекрасно выдержали экзамен. С этого момента вы допускаетесь к полетам.

* * *
Командир открыл глаза. Над ним склонился Генерал, положив руку на выключенный ситуационный имитатор.

— Вы немного погорячились, курсант. Следовало, конечно, сообщить на Землю. Но лично я вас прекрасно понимаю. Такие офицеры нам нужны. Безопасность цивилизации — превыше всего. Экзамен вы сдали и теперь допущены к полетам. Поздравляю!


1987 г.

Холод

Чиано очнулся от холода. Было темно. Все тело ныло после жестоких побоев. Чиано протянул руку и нащупал склизкую поверхность стены. Ну конечно, его бросили в яму. Но ведь он ни в чем не провинился перед тхунами! Каждый день выходил на работу, допоздна таскал тяжелые корзины с рудой, а потом возвращался домой и, поев, тут же засыпал. Он ни разу не ослушался надсмотрщика, ни разу не опоздал, никогда не говорил дерзких слов. И работал — ну, не то чтобы изо всех сил — но и не пытался притворяться больным, как некоторые. За что же его схватили?

Неужели Пино все-таки донес на него?!

Несколько дней назад Пино подошел к нему и сказал:

— Ты знаешь, что твой отец — бунтовщик? Он готовил заговор против наших господ — тхунов, и за это его бросили в яму и скоро сожгут.

— Знаю.

— И ты, наверное, тоже участвовал в заговоре?

— Нет! Как ты мог такое подумать, Пино?! Разве бы я осмелился…

— Ну, даже если ты сам не бунтовщик, ты все равно знал про заговор и не донес об этом.

Чиано задрожал. Однажды ночью, случайно проснувшись, он действительно слышал, как отец совещался со своими товарищами. Они что-то говорили об оружии, о восстании, а дальше Чиано не разобрал, но все равно понял, что отец готовит заговор. Чиано тогда очень испугался, но решил молчать. Ведь он мог и не проснуться, и тогда бы ничего не услышал. Кто об этом узнает? И Пино не мог знать — он только догадывался. И все же…

— Не бойся, я тебя не выдам, — улыбаясь, сказал Пино. — Десять пеко — и я буду молчать.

— У меня нет десяти пеко, — пролепетал Чиано, и тут же поспешно добавил:

— И вообще, я не знал про заговор. Отец мне ничего не говорил.

— Почему же ты тогда дрожишь?

— Холодно, — нашелся Чиано.

— Смотри, в яме будет еще холоднее. Ну так что?

— У меня нет денег. И вообще я ни в чем не виноват, — твердо сказал Чиано.

— Ну, как знаешь. Потом поздно будет, — и Пино ушел.

Прошло несколько дней, и Чиано почти забыл о том разговоре. Пино его небось просто запугивал. Хотел денег выманить. Ха! Нашел дурака!

Но сегодня утром, едва Чиано явился в карьер, его схватили и стали спрашивать, что ему известно о заговоре отца. Чиано кричал, что ничего не знает; тогда его стали бить. Били до тех пор, пока он не потерял сознание. И вот он в яме.

Холод пробирал до самых костей. В яме было сыро, на дне стояли лужицы воды. Чиано с трудом поднялся и стал приседать, стараясь согреться. Тело ныло, острые камешки царапали босые ноги. Вскоре Чиано устал и снова сел, привалившись к склизкой стене. Даже воздух здесь был затхлый, с кисловатым запахом. Чиано знобило. Может, рассказать тхунам правду? Отца все равно схватили, его уже не спасти. Нет. Тогда они станут спрашивать, почему он не донес сразу, и ему будет нечего ответить.

А может, сказать им про Пино? Что он вымогал у него деньги, а потом оклеветал? Да, так и надо сделать! Это единственный шанс. Если тхуны ему поверят, то его отпустят, а Пино не поздоровится. Он ведь их обманул! И тогда Пино самого бросят в яму. Чиано даже улыбнулся при этой мысли.

Вот только отца жалко. Но он сам виноват — зачем устраивал заговор против тхунов? Было уже много заговоров, и каждый раз тхуны все узнавали заранее, или просто побеждали — и заговорщиков сжигали. Тхунов нельзя победить. Их стальные панцири и прозрачные шлемы неуязвимы для пуль, и оружие у них сильнее, и вообще, они всегда были господами, а чики — их рабами и слугами. Правда, отец говорил другое. Он говорил, что тхуны прилетели на Чику с другой звезды двадцать лет назад. Тогда была большая война, но тхуны победили. И с тех пор властвуют над Чикой.

Но это, скорее всего, сказки. Сколько Чиано себя помнит, тхуны всегда были господами, а чики — их рабами. И ни одним заговорщикам не удалось победить тхунов. Значит, бороться с ними бессмысленно. Надо покориться и выполнять все их приказы. Тогда лет через десять тебя, возможно, сделают надсмотрщиком. А надсмотрщику и платят больше, и работа у него легкая — знай себе подгоняй других; и боятся его все… А заговоры устраивать — верная смерть. И зачем отец в это дело ввязался? И ему, Чиано, теперь тоже выкручиваться приходится. Только бы тхуны ему поверили! Только бы выбраться из этой вонючей ямы! А Пино — на его место.

Небо над головой начало светлеть, но теплее пока не становилось. У Чиано зуб на зуб не попадал; ступни ног посинели от холода и уже ничего не чувствовали. Наконец наверху послышался шум, и в яму спустили лестницу.

— Вылезай, — хмуро сказал сторож.

Чиано лез медленно, одеревеневшие от холода руки и ноги не хотели слушаться. Сторож обругал его, и когда Чиано наконец выбрался из ямы, дал ему хорошего пинка.

— Иди! Наши господа тхуны хотят поговорить с тобой.

Чиано побрел по каменистой, с выбоинами, тропинке, которая вела к укрепленному пункту тхунов. Сторож шел сзади, с винтовкой наперевес.

Из предрассветного тумана показалась увенчанная рядами колючей проволоки сырая бетонная стена укрепленного пункта. Из-под проволоки торчали черные стволы лучеметов. У пропускника стоял тхун в черном панцире (отец называл его почему-то скафандром) и прозрачном шлеме, с импульсатором у пояса.

— Господин, я привел его, — сказал позади сторож.

— Можешь идти, — голос тхуна был каким-то безжизненным, механическим, лишенным интонаций. — А ты следуй за мной.

Не дожидаясь Чиано, тхун скрылся за дверью. Чиано оглянулся. Сторож уже пошел обратно и успел скрыться в тумане. Вот сейчас можно прыгнуть в сторону с тропинки и убежать. Гнаться за ним вряд ли будут, а если и погонятся, то в таком тумане все равно не найдут.

Чиано сам испугался своих мыслей. Ну, убежит он — а потом что? Куда податься, где жить, где найти еду? Правда, говорят, в горах живут чики, которые не подчиняются тхунам, и даже иногда нападают на них. Но это, скорее всего, тоже сказки.

Чиано помедлил немного и вслед за тхуном вошел в караульное помещение. Здесь были грубые бетонные стены, такой же бетонный пол, железный стол, несколько табуретов. В углу, за решеткой — аккуратно выставленные в ряд лучеметы с длинными стволами. Под потолком горели резавшие глаза ярко-белые лампы. Их свет, казалось, проникал даже сквозь закрытые веки.

На табуретах сидели два тхуна, а тот, что вошел, стал у двери, рядом с Чиано.

— Итак, ты участвовал в заговоре? — спросил сидевший ближе.

— Нет, господин.

— Но ты знал про заговор?

— Нет, господин.

— Ты лжешь.

— Нет, господин. Отец мне ничего не говорил. Я сам узнал, что он заговорщик, только когда его арестовали.

— Почему же наш осведомитель назвал тебя заговорщиком?

— Вы говорите о Пино, господин?

— Неважно. Отвечай на вопрос!

— Пино требовал с меня десять пеко. А когда я отказался, он сказал, что сообщит вам, что я заговорщик, и меня бросят в яму. Но где я мог взять десять пеко? И я ни в чем не виноват! Пино сказал вам неправду, господин.

— Хорошо, мы разберемся с Пино. А как ты можешь доказать, что ты действительно не заговорщик и ничего не знал о заговоре?

— …Не знаю… Спросите моего отца! Он подтвердит: я ничего не знал. Он мне не доверял!

— Хорошо. Мы поверим тебе на первый раз. Завтра утром ты пойдешь на площадь и посмотришь, что бывает с заговорщиками. Ты будешь стоять в первом ряду и смотреть. Понял?

— Понял, господин.

— Вот и хорошо. А сейчас иди на работу.

* * *
Толпа собралась большая — присутствовать при казни должны были все жители поселка. Чиано, как ему и велели, пробрался в первый ряд. Посреди площади выложили длинный штабель дров, и над ним возвышалось девять столбов, к которым сегодня привяжут мятежников. В воздухе чувствовался запах бензина, которым один из тхунов поливал дрова. Еще четверо, в своих неизменных панцирях и шлемах, с импульсаторами у пояса, прохаживались по площади. Один налаживал установленный чуть поодаль огнемет.

По низкому серому небу ползли неприветливые свинцовые тучи. Было холодно. Порывы ветра пронизывали до костей, ветхие штаны и роба почти не защищали. Чиано переминался с ноги на ногу, тер ладони друг о друга, но это мало помогало. «Скорей бы уж!» — вертелась в голове единственная мысль.

Толпа справа зашумела и расступилась. Шестеро тхунов вывели на площадь заговорщиков. Их выстроили перед штабелем, лицом к толпе, и один из тхунов начал читать приговор. Читал он долго и нудно, монотонным, бесцветным голосом. Арестованных обвиняли в организации заговора, в хранении оружия, в подстрекательстве к бунту и во многом другом, и приговаривали к смертной казни через сожжение.

Пока тхун читал приговор, Чиано все время смотрел на отца. Чиано думал — отец будет раскаиваться, просить о снисхождении, и даже втайне надеялся, что его, может быть, помилуют. Но в глазах отца он не видел ни страха, ни раскаяния, ни сожаления — только горечь и бесконечная усталость. Казалось, он тоже ждал, когда же это все закончится.

Тхун дочитал приговор и, сложив лист вчетверо, спрятал в планшет. Приговоренных подвели к столбам. Но тут произошла заминка. Из толпы вырвалась женщина, вся в черном, и, плача, бросилась в ноги тхунам. Чиано узнал свою мать. Она умоляла тхунов пощадить ее мужа, плача, ползала на коленях, хватая их за руки. Один из тхунов пнул ее ногой, и она упала в пыль; попыталась подняться, но не смогла. Тогда, отчаявшись, она стала призывать проклятия на головы тхунов. Двое тхунов схватили ее и тоже поволокли к штабелю дров.

И в этот момент раздался выстрел. Никто не заметил, как молодой парень (его звали Фаре, Чиано знал его) выскользнул из-за угла и достал из-под одежды пистолет с толстым стволом. Наверное, пистолет был заряжен какими-то особыми пулями, потому что стоявший недалеко от Чиано тхун пошатнулся и грохнулся на землю.

Фаре продолжал стрелять. Он успел ранить еще одного тхуна, но тут пронзительно взвизгнул импульсатор, и Фаре упал на землю с развороченной грудью. Один из тхунов направился к нему, другой вышел на середину площади. Остальные уже привязывали приговоренных к столбам.

— В следующий раз мы казним не только заговорщиков, но и всех их друзей и родственников, — объявил тхун и направился к огнемету.

Чиано переступил с ноги на ногу и почувствовал под ногой что-то твердое. Он взглянул вниз и увидел импульсатор, вывалившийся из кобуры убитого тхуна. Еще не понимая, что делает, Чиано медленно нагнулся и поднял оружие. Тяжелый! Длинный узкий ствол, прицел… Рубчатая рукоятка пришлась как раз по руке.

«Надо выйти и отдать его тхунам», — по привычке подумал Чиано. Но тут же почувствовал, что его рука с импульсатором медленно, но неотвратимо поднимается вверх. Было страшно, но Чиано уже ничего не мог с собой поделать. «Убьют — так убьют. Чем так жить — лучше сдохнуть!» — мелькнула мысль. И сразу ему вдруг стало легко и свободно.

Он сделал выбор.

Чиано никогда не держал в руках оружие, его никто не учил стрелять, он действовал по какому-то наитию.

Импульсатор уже поднялся на уровень груди. Ствол его смотрел на тхуна, который возился с огнеметом. Повинуясь безмолвному внутреннему голосу, Чиано сделал шаг вперед и нажал на спуск. Импульсатор коротко взвизгнул, дернувшись в руках.

Тхун упал навзничь, опрокинув огнемет. Тхун, стоявший ближе других, обернулся к Чиано, но опоздал. Чиано выстрелил первым. Разряд ударил тхуну в живот. Чиано видел, как полетели во все стороны кровавые клочья, и тхун, сложившись пополам, повалился на землю.

И тут позади раздались крики.

— Что он делает?!

— Тхунов нельзя победить!

— Они сожгут нас всех!

— Заговоры устраивать — верная смерть!

— Он сумасшедший!

— Бейте его!

Чиано успел выстрелить еще раз, но тут в него вцепились десятки рук. Кто-то начал душить его, кто-то бил по ребрам, сразу несколько человек, мешая друг другу, пытались вырвать импульсатор. И тут Чиано увидел Пино. Отчаянным усилием ему удалось освободиться, и он, не целясь, выстрелил. Пино упал. Но в следующий момент у него вырвали оружие, сбили с ног и стали сосредоточенно топтать.


Чиано был еще жив, когда его привязали к одному столбу с отцом. Без сознания он повис на веревках. Ударило пламя огнемета. Политые бензином дрова вспыхнули сразу. Огонь уже трещал вокруг, а на губах Чиано застыла улыбка.

Наконец-то ему было тепло.

* * *
И никто не видел, как какой-то худощавый паренек в потрепанной робе нагнулся и быстро сунул под рубаху валявшийся в пыли импульсатор. Тан видел, что сейчас стрелять уже поздно. Но в другой раз… Это будет скоро, очень скоро. А если его тоже убьют — тогда кто-то другой подберет оружие.


1987 г.

Он не вернется

…Опрокинутая чаша Дорана-3 заняла весь экран. Внизу, за прерывистым покровом желтых облаков, уже можно было различить очертания материков и крупных островов. Наш челнок шел на снижение. Он должен опуститься в пустыне, милях в тридцати от города, чтобы не было свидетелей. Челнок высадит меня и снова уйдет к базовому звездолету, на орбиту. Там будут ждать сигнала. Я подам его, когда выполню задание.

Перегрузки нарастали. Меня вдавило в кресло. Кожа растеклась по лицу, по рукам, я словно сплющивался — хорошо, что мне не привыкать, другой на моем месте давно бы потерял сознание. Но у меня это уже восьмая планета. И там, внизу — Крэй. Единственный, кто смог добраться до Абсолютного Исполнителя. После чего Крэй исчез. То есть не совсем исчез. Его индикатор работает в режиме SOS. На звездолете все время держат пеленг, да и у меня в браслете — встроенный пеленгатор. Я должен найти и вытащить Крэя. На Альтанге хотят знать все, что узнал он. Но это для Центра. А для меня — для меня Крэй просто друг. Мы вместе замерзали на Сонтре, вместе отбивались от туземцев на Моранге-2, на Ингре он три дня тащил меня на себе, когда мне прострелили обе ноги, а на Киоте я шел ему на выручку, когда он один отбивался от целой банды фанатиков, узнавших, кто он такой. Помню, тогда пришлось поработать излучателем — они стояли до последнего.

А теперь меня снова послали выручать Крэя. И я его найду и вытащу, чего бы это мне ни стоило. Плевал я на то, что он узнал, и на Центр тоже — мне нужен Крэй, мой друг Крэй!

Челнок ныряет в мутную пелену облаков. Через несколько минут сядем. Точно: экран резко светлеет. Внизу, совсем близко, видно скалистое плато, наполовину засыпанное грязно-желтым песком. Это место посадки — мы вышли точно в заданный район.

На мгновение мы зависаем над плато. Штурман осторожно поворачивает ручку гравикомпенсатора, и наш челнок аккуратно опускается — ни шума, ни грохота, ни даже толчка — штурман свое дело знает.Несколько секунд мы молча сидим на своих местах. Потом я начинаю отстегиваться. Тяжесть здесь умеренная, чуть меньше, чем на Альтанге. Это хорошо — я люблю планеты с пониженной гравитацией.

И вот я стою у выходного люка.

— Счастливо вернуться.

— Пока, ребята. Ждите сигнала.

Я спрыгиваю на землю, и люк за мной мягко захлопывается. Приехали. Начинается работа.

Песок здесь твердый, слежавшийся. Идти по нему достаточно удобно. Я засекаю направление по пеленгатору и, не оглядываясь, двигаюсь туда, куда указывает красная стрелка. Размеренный, не слишком быстрый, но и не слишком медленный шаг. Через шесть часов я должен быть в городе.

Не выдерживаю и все же оглядываюсь. Грязно-желтый, под цвет местности, диск челнока мягко отрывается от земли, на секунду зависает в воздухе и стремительно уходит вверх. Снизу диск имеет цвет рваных облаков над головой и почти сразу сливается с небом.

Все. Я остался один.

* * *
Я открыл глаза. Звенел будильник; за окном вальяжно булькали голуби. Семь часов утра. Лучи теплого майского солнца мягко оглаживали кожу. Пора вставать.

Опять эти сны. Они начались около года назад. Четкие, логичные, как хорошие цветные фильмы. Там меня звали Влад, и я был косморазведчиком с планеты Альтанг. Передо мной по очереди проходили все планеты, на которые я высаживался. Я не только видел их, но и слышал грохот выстрелов, чувствовал пьянящий запах огромных цветов в джунглях Ингры и смрад горелого мяса на Киоте, у меня болели простреленные ноги, я ощущал вкус крови, когда, закусив губу, вытаскивал раненого Крэя из-под огня. Прямо хоть садись и пиши книгу — сюжет готов.

Это было тем более странно, что я не любил фантастику и почти не читал ее. Откуда тогда такие «космические» сны? Причем настолько подробные, словно я видел все наяву.

Я дважды ходил к невропатологу, один раз к психиатру, но ни тот, ни другой ничего у меня не нашли. Я был здоров. Я хорошо помнил всю свою жизнь — родной дом в Симферополе, учебу в школе, институт и все пять лет работы в НИИ Катализа… Ничего необычного со мной никогда не происходило, психическими расстройствами я не страдал — и вдруг год назад начались эти сны. Хотя, с другой стороны, даже интересно — вроде бесплатного кино, но еще лучше — с максимальным «эффектом присутствия».

Подобные мысли овладевали мной всякий раз после очередного сна, а сны в последнее время участились — я видел их почти каждую ночь.

Я закончил зарядку, наскоро ополоснулся под душем, поставил на плиту яичницу и быстро оделся. А вообще-то я бы для косморазведчика вполне подошел — и силы хватает, и здоровья, и реакция хорошая. Вот только в науке я что-то медленно продвигаюсь — до сих пор защититься никак не могу. И тема вроде перспективная, и результатов экспериментов накопилось достаточно, и выводы кой-какие есть — но что-то не клеится у меня с диссертацией.

Я проглотил яичницу, выпил кофе, поставил посуду под кран, проверил, не забыл ли ключ, и хлопнул дверью.

* * *
…Эти трое выросли передо мной словно из-под земли. В грязно-желтой маскировочной форме, бесформенных, похожих на булыжники, касках, с автоматами в руках. Они молчали. Я тоже молчал, тем более что в спину и в затылок мне ткнулись еще два ствола. В затылок — это правильно. Во-первых, для психологического эффекта, а во-вторых — на случай, если я в бронежилете. Молодцы, ребята. И маскироваться умеют. Только ведь я сейчас просто повернусь и упаду — конечно, очень быстро — и они перестреляют друг друга. Кто ж приставляет ствол в упор? Должны бы знать.

Но тут я вовремя заметил блеск оптического прицела на холме, метрах в ста впереди. Они и это предусмотрели. Я прикинул, успею ли я его достать из реактивной пушки, спрятанной в моем правом рукаве. Может, и успею. А может, и нет. Пятьдесят на пятьдесят. Можно, конечно, рискнуть, но что-то подсказывало мне, что сейчас не стоит. А я всегда верю своему «внутреннему голосу».

Я медленно поднял руки. Пока меня обыскивали, я с интересом рассматривал их. Несомненно, группа захвата — автоматы, ножи, гранаты, запасные магазины, у каждого еще и по пистолету. И действуют толково, слаженно. Чувствуется выучка. А вот руки вязать они не умеют. При необходимости я освобожусь за десять секунд. Ну что, все? Пистолет, обоймы, нож — все забрали. Только самое главное не нашли: рукавную пушку. А в ней, как-никак, шесть зарядов. Еще повоюем! А теперь — в город? Точно, в город. Ага, у них и машина за холмом стоит. Тем лучше — быстрее доберусь. Спасибо, ребята.

* * *
В последний момент я все же очнулся и успел отскочить на тротуар, чуть не сбив с ног полного гражданина в шляпе, тащившего два огромных торта. Такси с визгом затормозило на том самом месте, где я находился секунду назад.

— Ты что, ослеп?! Прямо под колеса лезешь! Вот я сейчас как выйду… — но тут он взглянул мне в глаза и осекся. Толстый гражданин тихо сказал:

— Наркоман. Милицию надо вызвать.

Он думал, я не услышу. Но я услышал.

— Вызывайте.

Гражданин испуганно шарахнулся в сторону и поспешно затерялся в толпе. Никого он не вызовет — его же, в случае чего, в свидетели потянут, а ему домой надо — торты кушать.

Я дождался зеленого света, перешел улицу и зашагал к институту. Однако, что же со мной происходит? Во сне — ладно, я за год привык; но сон наяву — это уж слишком! Так действительно недолго под машину угодить.

Рабочий день, как обычно, начался со словесного поединка с Генкой Зеленковым, которого все у нас звали просто Зеленкой. Гена, как всегда, начал клянчить трансформатор для своей установки (второй год не могут выписать!), а я, естественно, не соглашался, потому что мне тоже надо было ставить эксперимент. В конце концов мы сошлись на том, что в первой половине дня ставлю эксперимент я, и Гена дает мне свой осциллограф (осциллограф у Зеленки классный, «широкоэкранный», не то что мой), а после обеда я возвращаю ему осциллограф и трансформатор в придачу.

Гена отправился в библиотеку, а я отсоединил свой осциллограф, подсоединил Генкин, включил установку и начал «откачивать вакуум». В идеале, конечно, надо догнать его до одиннадцатого порядка, но мне и десятого хватит, тем более что на одиннадцатый придется качать почти весь день.

За час я вывел установку на режим, установил катодный ток, включил масс-спектрометр, самописцы и уселся за осциллограф. Кривая ползла, как ей и полагалось: маленький пик, провал, большой пик и медленный плавный спад с выходом на нулевой уровень. Можно снимать осциллограмму и считать энергию активации.

Я еще раз взглянул на экран осциллографа и замер…

* * *
…Выкрашенные в серый цвет бронированные ворота успели местами облупиться и проржаветь. Они со скрипом отворились, пропуская нас, и снова захлопнулись. Я услышал лязг задвигаемого засова. Приехали.

Меня вытолкали из машины и повели в дом. Мы поднялись по заплеванным ступенькам, прошли по узкому коридору и остановились перед высокой обшарпанной дверью без надписи. Старший из моих конвоиров вошел, а двое других остались караулить меня. Обезоружить их не составило бы особого труда, но я хотел посмотреть, что будет дальше. Возможно, мне удастся получить какую-нибудь полезную информацию.

Через минуту дверь открылась, и меня пинком направили внутрь. За столом сидел толстый майор в серо-зеленой полевой форме и листал бумаги. Когда я вошел, он оторвался от этого занятия и уставился на меня. С минуту он молчал, оценивающе меня рассматривая. Видимо, прикидывал, что делать с новым задержанным. Старший группы захвата, судя по знакам различия — капитан — стоял у меня за спиной. Наконец майор решил, что изучил меня достаточно, и разлепил недовольно надутые губы.

— Я знаю, что вы будете говорить, и знаю, что все это вранье, — от него сильно несло перегаром. — Поэтому давайте сразу начистоту. Правда — единственное, что вас может спасти. Итак, с каким заданием вы высадились?

Правду я ему, конечно, не скажу, но и прикидываться случайным прохожим тоже бесполезно. Особенно учитывая конфискованный у меня арсенал.

— Разведка.

— Что именно вы должны были разведать?

— Я получил приказ проникнуть в запретную зону.

(Так у них называется зона вокруг Абсолютного Исполнителя).

— Один ваш уже проник туда.

— Не знаю, о ком вы говорите.

Конечно, это он о Крэе. Значит, Крэй у них, как мы и думали. Уже легче. Им он нужен живым.

— Не врать! — он ударил ладонью по столу. — Вы все прекрасно знаете. Откуда вы прибыли?

— Вам не все равно? Из Серана.

— Не врать! Мы засекли ваш аппарат еще в стратосфере. И тот, на котором прибыл ваш сообщник — тоже.

Неплохо у них работает служба наблюдения! И все равно он дурак, хоть и много знает. В Центре давно догадывались, что им известно о наших визитах. Теперь догадки подтвердились. Ладно, скажу ему правду — это уже роли не играет.

— Хорошо, не буду врать. Я с Альтанга.

Майор был несколько удивлен.

— Что такое Альтанг?

— Планета, вращающаяся вокруг звезды, которую вы называете Клонг.

Майор вытаращил глаза. Кажется, я сказал лишнее. Или он за сумасшедшего меня принял? Впрочем, мне без разницы.

Однако он на удивление быстро взял себя в руки.

— Что вам было нужно в запретной зоне?

А вот этого говорить нельзя. У них полно легенд о запретной зоне, но точно они ничего не знают. Знаем только мы, да и то не все. Все теперь известно одному Крэю. Да и то не факт.

— Это наше дело.

— Послушайте, — майор с трудом сдерживался, — здесь вам не ваш Альтанг. Если вы будете молчать, мы все равно найдем способ вытащить из вас то, что вы знаете. А потом расстреляем. А если вы признаетесь сами, у вас есть шанс выжить.

Хватит. Пора заканчивать представление.

— Я расскажу вам все. Вы можете не поверить, но… — продолжая говорить, я незаметно проворачиваю внутри пут кисти рук. Веревка съезжает вниз. Готово. Руки свободны.

С разворота бью ребром ладони по шее стоящего сзади капитана и, пока он валится на пол, срываю с него автомат.

— Ни звука, или вы — покойник.

Майор ошалело хлопает глазами и постепенно белеет. Достать пистолет он и не пытается.

Решетки на окне нет — явный недосмотр. И прямо под окном стоит машина. Возле нее двое в военной форме курят и лениво переговариваются.

— Не двигаться.

Ногой высаживаю раму и выпрыгиваю в окно. Те двое не успевают ничего сделать — я бью одного автоматом в висок, другого ногой в пах и прыгаю в машину. На заднем сиденье лежит тяжелый пулемет и сумка, из которой торчат коробки с патронами. Очень кстати. Включаю зажигание и даю газ. Что-то засиделся я у них в гостях!

На меня быстро надвигаются запертые ворота. Вскидываю правую руку. Пушка работает безотказно. Ворота с грохотом окутываются дымом и распахиваются. Из будки выскакивает часовой. На автомат нет времени — я снова стреляю из пушки, и на его месте встает столб огня и дыма. Позади начинается суматошная пальба. Сейчас бы гранату, но гранаты нет. Ничего, прорвемся! Я проскакиваю ворота, но в этот момент пуля ударяет в заднее колесо. Машину заносит, ее ведет юзом, и я жму на тормоз. Приехали. Из ворот уже бегут солдаты в серо-зеленой форме. Я разряжаю в них автомат и переваливаюсь на заднее сиденье. Двое упали, остальные залегли.

Вот он, пулемет. Хватаю его в одну руку, сумку с патронами — в другую и выскакиваю из машины. Рядом полуразрушенный дом — вполне подходящее укрытие. Пригибаясь, бегу туда. Вокруг визжат пули.

Кажется, влип.

* * *
Я очнулся. Звенел звонок на обед. Передо мной поблескивал экран осциллографа с застывшей на нем зеленой кривой. Опять это наваждение! Да что же со мной происходит?! Поспешно переснимаю кривую, записываю в журнал параметры, выключаю установку и спускаюсь вниз, в столовую.

После обеда я принялся за расчеты. И чем дальше, тем больше приходил к выводу: эксперименты, которые я ставил уже третий месяц, наконец-то дали положительный результат. Активность образца была на порядок выше, чем в предыдущих опытах — дело сдвинулось с мертвой точки. Пожалуй, я все же закончу диссертацию до конца года! Я забыл про сны, про сегодняшние «отключения» — работа захватила меня, и когда прозвенел звонок, я поднялся из-за стола в самом радужном настроении. Ай да я! Кажется, за сегодня я сделал больше, чем за предыдущий месяц.

Взглянул на часы. До свидания с Таней оставалось еще полчаса. Сегодня она уговорила меня пойти на дискотеку. Вообще я не против современной музыки, но танцевать не умею, и на дискотеки поэтому не хожу. Но тут — особый случай. Только надо будет переодеться — не идти же на дискотеку в костюме.


— Ну вот, совсем другое дело! — приветствовала меня Таня, появляясь, как всегда, неожиданно и не с той стороны, откуда я ее ждал (а ждал я ее уже полчаса). — А то в костюме тебе можно дать лет сорок. Ты извини, нас в институте задержали…

— Ничего. Мы не опоздаем?

— Нет, как раз успеем. Я давно хотела посмотреть, как ты танцуешь.

Этого я и опасался.

— Боюсь, ты будешь разочарована.

— Тогда придется тебя учить. Пошли.

Когда мы вошли, в зале уже гремела музыка, мелькали разноцветные огни, по стенам метались феерические тени. Посреди зала несколько парней, стриженных «под панков», отплясывали брейк, а остальные, окружив их, хлопали в ладоши в такт музыке.

— Ты брейк танцуешь?

— Не знаю, не пробовал.

— Тогда смотри.

Таня выскочила в круг и присоединилась к «панкам». Движения у нее были гибкие, красивые, хотя, по-моему, не вполне соответствовали английскому «брейк» — «ломать». Но все равно танцевала она здорово!

Песня кончилась. Таня протолкалась ко мне.

— Ну что, понравилось?

— Очень.

— Теперь попробуй сам, а я посмотрю. А потом потанцуем вместе.

Вечно у нее подобные причуды. Но я привык. Мне даже нравится.

Пронзительно взвыл синтезатор. Из колонок застучал пульсирующий ритм ударных.

— Группа «Лайм», — объявил ведущий.

Эту песню я где-то слышал, и, помню, она мне понравилась. Теперь танцевали уже все. Я тоже пристроился к танцующим и, изредка поглядывая на Таню, постарался включиться в ритм музыки. И, как ни странно, — получилось! Тело стало гибким, упругим, руки и ноги сами находили нужные движения. Я взглянул на прожектора, вспыхивающие в такт музыке. В их мигании было что-то гипнотическое, засасывающее…

* * *
…Пулемет дергался в руках, с огромной скоростью выбрасывая горячие дымящиеся гильзы. Солдаты шли в атаку уже четвертый раз, и каждый раз огонь моего пулемета отбрасывал их назад. Между домом, где я засел, и покореженными взрывом воротами уже лежало десятка два трупов в серо-зеленых мундирах. Было жарко. Ударявшие рядом пули бросали в лицо грязно-желтый песок.

Солдаты снова откатились. Еще шестеро остались лежать на песке. На их месте я бы давно попытался обойти противника с тыла. Но они, кажется, до этого еще не додумались. Прут прямо на пулемет. Пьяные они, что ли? Я отсоединил пустую коробку и вставил следующую. Последнюю. В коробке сто патронов. Плюс четыре заряда в моей пушке. И все. Хватит минут на пятнадцать или чуть больше. А потом…

Позади послышался шорох. Я резко обернулся, вскидывая правую руку с пушкой.

Из приоткрытого люка, который я раньше не заметил, на меня смотрел человек.

— Не стреляйте! Мы из подпольной организации.

Действительно, из подпольной!

— Вылезайте, только быстро. Пока они опять в атаку не пошли.

— Лучше давайте вы сюда. Здесь подземный ход.

Совсем как в приключенческом романе. Но мне все равно. Это спасение.

— Сейчас.

Выглядываю в окно.

Солдаты, прячась за воротами, выкатывали пушку. Хорошо, что раньше не сообразили. Всыплю-ка я им напоследок, чтоб знали! И к дому не сразу сунулись. Я поднял руку и выстрелил. Со страшным грохотом пушка взлетела на воздух. Полетели какие-то обломки, солдат расшвыряло в разные стороны. Пока они опомнятся, мы успеем уйти.

Я схватил пулемет, выставил вместо него в окно подвернувшийся под руку обрезок трубы и, пригнувшись, бросился к люку. Передал ожидавшему меня человеку пулемет и соскользнул вниз сам.

Здесь было темно, но у моего нового союзника оказался фонарик. Внизу нас ждали еще двое.

— Канализационная труба, — поясняет мой спаситель. — Уже лет десять не действует. По ней можно выйти в старый город. Идемте.

Я не заставил их повторять дважды, и мы зашагали по трубе.

— Мы знаем, где ваш товарищ, — сообщил человек на ходу. — И поможем вам его освободить.

Ха! Если он не врет — мне крупно повезло!

— Спасибо. Я для этого и прибыл.

— Мы догадались. Но нам тоже нужна помощь.

— Какая именно?

— Оружие. Мы готовим переворот.

Похоже, не врет. Вот если бы он заявил, что от меня им ничего не надо — я бы насторожился. Не доверяю я террористам-альтруистам.

Однако подобные вопросы я решать не уполномочен. Вряд ли Центр захочет вмешиваться в здешние дела и снабжать оружием повстанцев. Но на Центр можно и нажать. Им до зарезу нужен Крэй с его сведениями об Абсолютном Исполнителе. Ради них Центр пойдет на все. Что же до меня, то эти люди спасают мне жизнь, да и Крэя обещали помочь выручить. Не знаю, каковы их политические взгляды, но вряд ли после их победы здесь станет хуже, чем при теперешнем режиме.

— Хорошо. Оружие будет.

— Какое, когда и сколько?

— Об этом поговорим, когда я спасу своего друга. Мы в долгу не останемся.

— Хорошо. Его держат в тюрьме, но там есть наши люди. Мы устроим побег сегодня же ночью.

— Отлично. Я, со своей стороны, сделаю для вас все, что смогу.

Сейчас я говорю правду. Эти люди мне симпатичны. Чисто по-человечески. Искренне надеюсь, что если их переворот удастся, никакого вреда, кроме пользы, для их страны не будет. Достану я им оружие…

* * *
…Песня кончилась. Кажется, я продолжал танцевать все время, пока находился там, и никто ничего не заметил. Я подошел к Тане.

— Ну вот, а говорил, что не умеешь. Это же был настоящий брейк! У тебя очень неплохо вышло.

— Правда?

— Конечно! Пошли танцевать.

И мы пошли танцевать. Как ни странно, у меня действительно получилось. А потом мы танцевали медленный танец, шептали друг другу разную чепуху, я чувствовал пьянящий запах ее волос, видел совсем рядом ее большие серые глаза — и мне хотелось, чтобы наш танец продолжался вечно.

Мы танцевали еще и еще, а когда дискотека наконец завершилась, мне даже не хотелось уходить. Я и не думал, что здесь окажется так здорово! Наверное, это потому, что рядом была Таня.

Мы вышли на улицу. Домой идти не хотелось, и мы отправились гулять в парк. Мы брели по полутемной аллее; по телу разливалась приятная усталость. Стало прохладно; я накинул ей на плечи свою куртку и обнял. Так мы и шли, ни о чем не разговаривая — нам просто было хорошо. И тут я опять «отключился».

* * *
…Мы спрятались в заброшенном сарае метрах в ста от тюремной стены. На вышках горели прожектора, освещая мертвенно-бледным светом невидимый для нас тюремный двор, а заодно и пространство на добрых пятьдесят метров вокруг тюрьмы. Наверху, по опутанной колючей проволокой стене, вышагивали караульные. Да, убежать отсюда не так-то просто. Но все же можно. Под утро из тюрьмы выезжает пустая машина — за продуктами. Вот в нее-то и должен забраться Крэй. Дежурить у ворот будет свой человек. План простой и, кажется, достаточно надежный. Дорога проходит мимо сарая, в котором мы засели. Через дорогу уже переброшена веревка. Стоит потянуть за нее, и из кустов выползут «ежики» с гвоздями. Дальше все просто: обезоружить и связать водителя и уйти через подземный ход, который ведет к сараю. Эта планета, кажется, вся изрыта подземными ходами.

Лязгнули ворота. Сидевший рядом со мной Анг взглянул на светящийся циферблат часов.

— Они. Пора.

Я аккуратно прислонил пулемет к стене и достал из-за пояса пистолет, который дал мне Анг. На ствол пистолета предусмотрительно навинчен глушитель. Бесшумно выскальзываем из сарая и втроем ползем к дороге. Водителя беру на себя я, Анг с напарником прикрывают.

Из-за поворота нарастает шум мотора. Едут. «Ежики» уже на дороге. Из-за бугра ударяет свет фар. Прижимаемся к земле. Лежим, не двигаясь. Ближе, ближе. Вот сейчас… Громкий хлопок; шипение спущенной камеры. И тишина. Водитель медлит. Почему он не выходит из машины — посмотреть, что случилось? Или он заподозрил неладное?

Металлический щелчок, скрип дверцы… Судя по звукам, водитель уже снаружи. Осторожно поднимаю голову. Вот он, возле машины. В одной руке фонарик, в другой автомат. Светит фонариком по кустам, настороженно осматривается. «Ежиков» он, кажется, еще не заметил. Вот повернулся ко мне спиной. Пора! Вскакиваю на ноги и перебегаю к машине. Осторожно выглядываю из-за капота. И в этот момент он оборачивается. В лицо бьет свет фонаря. Я стреляю и падаю. В ответ — длинная очередь. Пули щелкают по капоту. Переворачиваюсь на живот и стреляю по ногам. Он с криком валится на землю, и я всаживаю в него еще две пули. Автомат резко смолкает. Теперь надо уходить как можно скорее. Анг с напарником лезут в кузов. Через несколько секунд они выпрыгивают уже втроем. Вот он, Крэй! Живой!

Я сую ему в руку пистолет.

— Я знал, что ты придешь за мной. Спасибо, Влад.

— Не за что. Быстро уходим.

За бугром уже ревут моторы, по земле мечется луч прожектора. Неожиданно все вокруг озаряется ярким светом. Накрыли! Я вскидываю руку и стреляю. На вышке вспыхивает огненный клубок взрыва, и прожектор гаснет.

Из-за бугра вылетают несколько мотоциклистов. Сверкают вспышки выстрелов. Анг с напарником стреляют в ответ. До сарая уже рукой подать. Напарник Анга падает. Я на секунду задерживаюсь возле него. Убит. В следующий момент на бугор с ревом выползает бронетранспортер. Ну, этим нас не испугаешь. Стреляю из своей пушки. Навскидку. Мимо! Остался последний заряд. Останавливаюсь и стреляю уже прицельно. Есть! Взрывом бронетранспортер разворачивает поперек дороги, из него выпрыгивают солдаты. Я поспешно отстегиваю разряженную пушку и бегу к сараю. Сейчас я безоружен. Из двери выглядывает Анг.

— Скорее!

— Уходите, я прикрою. Их немного.

— Хорошо. Встреча на старом месте.

Солдаты в серых мундирах тюремной охраны уже бегут ко мне. Все вокруг озарено пламенем горящего бронетранспортера.

— Не стрелять! У него нет патронов! Брать живым!

Сейчас я им покажу «брать живым»! Вот только доберусь до пулемета.

Солдаты уже совсем близко. Я влетаю в сарай и хватаю стоящий у стены пулемет. Получите! Из ствола бьет яростное пламя, пулемет бьется в моих руках, изрыгая сплошной поток свинца. Я расстреливаю их почти в упор и вижу, как серые фигуры валятся, как подкошенные. Ага, повернули обратно! Бегут! Стреляю вдогонку до тех пор, пока не кончается коробка. Все. Можно уходить. Я нажимаю кнопку на браслете, подавая сигнал ребятам на звездолете, и ныряю в черный провал подземного хода.

* * *
— Слава!

Я очнулся. Навстречу нам по аллее двигалась компания явно подвыпивших парней. Огоньки сигарет время от времени освещали разгоряченные лица.

— Они мне не нравятся. Давай свернем.

Мне они тоже не нравились, но сворачивать было уже поздно. Да, в конце концов, что тут особенного? Может, ребята со дня рождения возвращаются. Ну, выпили — и что с того?

Они подошли вплотную и остановились. На всех — серые «варенки», такие же серые штаны со множеством змеек. И одинаковые стеклянные глаза. Совсем как солдаты тюремной охраны, которых я только что расстреливал из пулемета.

— Слушай, давай отойдем, поговорить надо.

Обычно даже у шпаны есть закон: если ты с девушкой — тебя не трогают. Но этим было все равно. Кажется, придется драться. А последний раз я дрался лет пять назад. И их пятеро. Исход тут однозначный. Если бы не Таня — съездил бы по роже ближайшего, и — ноги в руки. Но сейчас не тот случай.

— Ребята, мы торопимся.

— Торопиться не надо, а то не успеешь. Отойдем.

— Но я же не один.

— Она подождет. А кто-нибудь из нас покараулит, чтоб не убежала, — они засмеялись.

В следующий момент я снова «отключился».

* * *
…Все-таки они оказались упорнее, чем я ожидал. Я услышал позади топот ног.

— Брать живыми!

Ну, Крэя и Анга им уже не догнать. А меня пусть еще попробуют взять. В глаза бьет свет фонаря.

— Вот он! Сдавайся!

Ко мне бросаются сразу трое. Первого я тут же сбиваю с ног и прыгаю на второго. Его товарищ бьет прикладом, но я уворачиваюсь и подставляю под удар своего противника. Кажется, удар пришелся в висок, потому что он тут же начинает валиться на пол. А вот это тебе! Солдат складывается пополам. Срываю с него автомат. Кажется, что грохочет весь тоннель. Несколько бежавших ко мне фигур валятся на пол. Кто-то кричит. Еще очередь. И тишина. Вот теперь точно все.

* * *
…Рубашка на мне порвана, глаз заплыл, саднят содранные о чьи-то зубы костяшки пальцев. Трое «серых» лежат без движения, один пытается встать. Ничего себе! Как это я ухитрился?

— Слава, сзади!

От удара у меня из глаз летят искры, и я чувствую, что теряю сознание.

* * *
…Опрокинутая голубая чаша Земли заняла весь экран. Внизу, за прерывистым покровом белых облаков, уже можно было различить очертания материков и крупных островов. Наш челнок шел на снижение.

И тут что-то случилось. На пульте замигала красная точка. Я услышал встревоженный голос штурмана:

— Отказал генератор защитного поля. Разогрев корпуса нарастает. Заклинило рули высоты. Срочное катапультирование, — и он нажал кнопку.

Меня подбросило вверх. В следующую секунду волна пламени с оглушительным ревом ударила откуда-то снизу, и я провалился в темноту.

Когда я очнулся, надо мной плыли облака. Качались от ветра верхушки сосен. Я лежал на земле и смотрел в небо. Там, в вышине, расплывалось желто-бурое пятно. Меня катапультировали первым. Остальные уже не успели.

Я с усилием поднялся. Вокруг валялись обломки спасательной капсулы. Я чудом уцелел. Болела левая нога и правый бок. Ребро, кажется, сломано. Жаль ребят. Столько лет работали вместе…

Но их уже не вернешь, а мне надо как-то выкручиваться. Язык я знаю, биографию выучил под гипнозом, одет, как землянин, документы есть, деньги на первое время — тоже. А потом меня рано или поздно найдут. Возможно, я даже сумею выполнить задание. Хотя об этом пока думать рано. Сейчас у меня есть более насущные проблемы. Моего приземления, кажется, никто не видел. Надо идти, выбираться из лесу.

Я ступил на левую ногу. Острая боль пронзила все тело, и я снова провалился в небытие.

* * *
Я открыл глаза. На белом потолке плясал солнечный зайчик. С минуту я смотрел на него, соображая, где я. Потом вспомнил. Была драка, меня ударили по голове, и теперь я, по-видимому, в больнице. Потрогал голову — забинтована. И болит, но не очень сильно.

Но это не главное. Главное — я все вспомнил. Я действительно с другой планеты. С планеты Альтанг. Земля была моей девятой планетой. При посадке произошла катастрофа, из всего экипажа спасся один я.

Тогда меня подобрал лесник. Я почти полгода провалялся в больнице, и у меня начисто отшибло память. Я помнил только свою «земную» биографию, выученную под гипнозом. Я говорил и даже думал по-русски. Документы у меня были в порядке, и когда я выписался, то устроился на работу в НИИ Катализа — соответствующий диплом у меня имелся.

Но почему, почему мне здесь все кажется таким знакомым и родным? Как будто я все это уже видел. Опять шутки амнезии? Нет, тут что-то другое…

И тут я вспомнил! На Альтанге разведчиков набирали с других планет. Их похищали еще детьми, в возрасте до года, и воспитывали в Центре. Никому из нас не говорили, с какой он планеты.

Но теперь я знал, с какой я планеты.

Я землянин.


Я закрыл глаза.

* * *
…Было темно. Я шел по какому-то лабиринту без начала и конца, и никак не мог найти выход. Шел уже много часов и успел потерять счет времени.

Впереди мелькнул свет. Я ускорил шаги. Еще полсотни метров — и я остановился на пороге большой комнаты. Голые, шершавые стены; из узкого зарешеченного окошка под потолком пробивается серый предутренний свет. На скамейке в углу сидел человек. Он медленно повернулся, и я узнал его. Крэй!

— Ну вот, старина, мы снова вместе, — он поднялся мне навстречу. Мы встретились посреди комнаты и крепко обнялись. Сколько же лет мы не виделись? Пять? Шесть?

— Семь.

Семь лет. А он ничуть не изменился.

— Я рад, Влад, что ты все вспомнил. Пора возвращаться. Центр ждет тебя.

— Но ведь я же землянин!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Мы помолчали.

— Слушай, Крэй, я решил не возвращаться. Мне надоел Центр с его бесконечными заданиями; надоела кровь, вечные драки, погоня за чем-то ускользающим. Может, им это нужно. Но не мне. Я устал. Они думают только о знаниях. Им нужна информация. А о людях они забывают. Думаешь, они стали бы вытаскивать тебя тогда, если б ты не добрался до Абсолютного Исполнителя?

Он молчал.

— Молчишь. Я стал бы. А они — нет. Они и в разведчики берут только инопланетников. Думаешь, это случайность? А мне надоело. Надоело мотаться с планеты на планету, надоело убивать, надоел Центр, надоела моя жизнь разведчика — без дома, без привязанностей — только постоянная схватка со смертью в погоне за информацией. Я выхожу из игры. Я нашел здесь свой дом. Я не вернусь. Ты всегда был мне другом — ты поймешь. Прости меня, и прощай. Навсегда.

Крэй грустно посмотрел мне в глаза.

— Я чувствовал это. И они, наверное, тоже — потому они и послали меня. Но они просчитались. До встречи, — и он исчез.

* * *
Я открыл глаза. Надо мной склонилась Таня.

— Ну что, как ты?

Я улыбнулся и, приподнявшись, поцеловал ее в губы. В голове отдалась тупая боль, но я не обратил на нее внимания.

Все. Я сделал выбор. Я остаюсь. Здесь у меня есть все, чего мне так долго не хватало: любимая девушка, любимая работа, здесь у меня есть дом; в конце концов, у меня есть Земля — моя Земля.

А там… Там остался Крэй.

* * *
— Командор, мы нашли его.

— Наконец-то! Вы молодец, Крэй! Срочно готовьте переброску.

— Не торопитесь, Командор. Я связался с ним по Т-связи. Он знает, что он землянин. И он не вернется.

— Ерунда! Он не может этого знать! Готовьте переброску. Не захочет — мы его и спрашивать не будем.

— Командор, это же бесчеловечно. Он нашел свою планету, и он хочет остаться.

— Это не ваша забота. Готовьте переброску, я сказал!

— Я так и знал. Он был прав — вам нужна только информация. О людях вы не думаете. Но Влада я вам не отдам!

— Что это?

— Излучатель.

— Да как вы смеете?! Вы забываете, что я Командор! Сейчас я отдам приказ…

— Это вы забываете, что я косморазведчик. Я испепелю вас раньше, чем вы успеете открыть рот. А теперь слушайте, что я буду приказывать. Отдайте распоряжение немедленно готовить челнок.

— Д-да… Сейчас.

— Вот так. Отлично. Только я знаю, как найти Влада. Без меня вам его не отыскать. Ну а о том, чтобы вы не нашли меня, я позабочусь. Я не зря тринадцать лет работаю в разведке. Прощайте, Командор. Мы больше не увидимся.

Я ведь тоже землянин.


1987 г.

Эдем-2300

…Отрубился я только часа через два, когда розовые слоны перестали, наконец, носиться по каюте и попрятались где-то по углам. Пока они не успокоятся, хрен заснешь: бегают туда-сюда, пищат — покемаришь тут, как же! Очнулся я в двадцать два с чем-то. Только вот какой день — хоть убей, не мог вспомнить, а календарь у нас уже давно сломался. Голова с перепою гудела, как старый трансформатор, во рту явно ночевал еж, и я, с трудом передвигая конечностями, поплелся на камбуз. Когда я, наконец, оторвался от крана, наш бортовой запас воды заметно уменьшился. Ну и черт с ним — все равно завтра прибываем в систему Ориона, там и заправимся. Сейчас бы пива холодного — но я еще три дня назад прикончил последнюю банку.

Я снова вернулся в свою каюту и без сил упал на койку. Что за черт?! И время остановилось — по-прежнему двадцать два с чем-то… Только через полчаса до меня дошло: я смотрю на термометр. А часы у меня на руке — только они стоят. Ладно, на пульте-то часы точно в порядке — и я побрел в рубку. По дороге заглянул к Джеку, но тот валялся у себя на койке в полной прострации — отходил после очередной дозы порошка или травки — черт его знает, чем он на этот раз закинулся. В рубке часы действительно работали. И показывали они 22:17.

Значит, мы должны быть на подходе к Ориону — так почему его до сих пор не видно? Или до него еще сутки лету? Тут я взглянул на курсограф и, несмотря на свирепый бодун, разом все понял. Похоже, Джек, когда рассчитывал курс, был изрядно под кайфом, и теперь наш звездолет пер в мировое пространство хрен его знает куда.

* * *
Как и положено в таких случаях, я для начала помянул Обдолбанного Джека незатейливым восьмиэтажным посланием, а потом начал изучать приборы. За ту неделю, что я был в запое, а Джек под кайфом, нас успело занести довольно далеко, и ни одной цивилизованной планеты поблизости не наблюдалось. Горючее, вода и кислород на исходе. Но в данный момент меня больше волновало другое: у меня со страшной силой горели трубы, а на борту не осталось ни капли пойла. Сейчас сошел бы даже самый дрянной самогон — пресловутое «грызло» — но не было и его. Впрочем, найти бы только сырье — аппарат у меня есть. Трясущимися руками я включил локатор и начал шарить им по сторонам в слабой надежде отыскать пригодную для посадки планету. И вдруг — о чудо! — в окрестностях ближайшей звезды загорелась зеленая точка. Локатор нащупал планету!

* * *
…Руки у меня все еще дрожали, поэтому наш корабль болтало, как в миксере, несмотря на относительно спокойную атмосферу. Старая жестянка чуть не развалилась, пока с треском не впечаталась в поверхность планеты. Меня вышвырнуло из кресла (как обычно, забыл пристегнуться), и я влип лбом в панель компьютера. Выдав трехэтажный привет планете и пятиэтажный — компьютеру, я с трудом поднялся на ноги. Компьютер злобно замигал на меня всеми своими лампочками и выплюнул на дисплей что-то двенадцатиканальное в двоичном коде в мой адрес.

Судя по анализам, планета попалась вполне сносная. Так что скафандр я решил не надевать, только осушил перед выходом флакон «Галактического Чумобоя» (ну и гадость! могли бы и на спирту сделать) и прицепил к поясу бластер. Как обычно, метров на сто вокруг нашего корабля все было выжжено, дальше виднелась какая-то обгорелая трава, постепенно переходившая в зеленую, а приблизительно в километре начинался тропический лес. Так, посмотрим, нет ли тут сырья для моего аппарата? Вода здесь явно имелась, но сейчас меня больше интересовало сырье. И я направился к лесу.

* * *
…Первая стрела просвистела у меня над ухом, когда я нагнулся, чтобы рассмотреть один любопытный корешок. Несмотря на похмелье, мышцы среагировали мгновенно: бластер едва ли не сам прыгнул в ладонь. Но тут вторая стрела с силой ударила меня в ногу, глубоко вонзившись в бедро. Еще несколько стрел были уже в воздухе, когда бластер полыхнул огнем. Стрелы мгновенно превратились в пепел, так и не долетев до меня. Заодно обуглились и с треском рухнули несколько деревьев и полуголый тип, прятавшийся за одним из них. Целая банда таких же размалеванных идиотов с дикими воплями бросилась наутек. Я несколько раз выстрелил им вслед, но, кажется, не попал — они мгновенно исчезли в джунглях.

Чертыхаясь и скрипя зубами от боли, я попытался вытащить засевшую в ноге стрелу. С третьей попытки мне это, наконец, удалось. Хлынула кровь, я заревел от боли и тут же поспешил залепить рану бактерицидной замазкой из походной аптечки.

Черт, а стрела чем-то смазана! Разумеется, ядом. Ну вот, что ж теперь делать? Надо срочно возвращаться на корабль, сделать анализ проклятой отравы и отыскать противоядие. Если, конечно, успею.

Уже на ходу я осторожно понюхал стрелу. И тут же остановился. Стрела пахла спиртом!

Я развернулся и с удвоенной скоростью, прихрамывая, побежал вслед за скрывшимися туземцами.

Грызло!

* * *
До деревни я добрался часа через полтора. Состояла она из двух десятков глинобитных хижин с круглыми соломенными крышами. Посредине каждой крыши торчал длинный шест с каким-нибудь экзотическим черепом, рогатым или зубастым. Черепа на всех хижинах были разные. На частоколе, окружавшем деревню, тоже красовались черепа, на этот раз одинаковые, и весьма напоминавшие человеческие. Веселое место.

Все вокруг носило на себе следы поспешного бегства: двери многих хижин распахнуты настежь, в пыли валяется брошенная впопыхах утварь, какие-то палочки, бусы.

Чутье безошибочно привело меня к крайней хижине. Внутри оказалось полутемно. Тем не менее в углу я разглядел связку стрел; а посредине, на небольшом возвышении, стоял примерно полулитровый глиняный горшок с мутной жидкостью. И от него пахло спиртом!

Бросив бластер, я схватил горшок обеими руками и, припав к нему, сделал несколько судорожных глотков. Почувствовав, как приятное тепло разливается по телу, в голове проясняется и боль в ноге постепенно исчезает, я с облегчением вздохнул и уже не спеша допил жидкость. Более гнусного самогона мне пробовать не приходилось — недаром дикари использовали его в качестве яда. Но сейчас мне было все равно.

Постепенно я ожил и начал проявлять интерес к окружающим предметам. Например, что там за темная куча в углу? Ага, какие-то корнеплоды, немного напоминают нашу свеклу. Вот из чего они гонят свою отраву! Ничего, мой аппарат переработает их в чистый спирт, а не в эту мутную жижу.

Я нашел большую корзину и набрал в нее «буряков». Тут меня привлек странный блеск в противоположном углу хижины. Насколько я помнил, там лежали стрелы. Да, стрелы. Но их наконечники… Это было золото!

* * *
Когда я выбрался из хижины, держа в руках корзину с «буряками» и золотыми наконечниками, то сразу заметил несколько раскрашенных рож, выглядывавших из-за частокола между насаженными на него черепами. Вот-вот, там им самое место! Прямо близнецы-братья. Я погрозил дикарям кулаком, и рожи мгновенно исчезли. Еще бы! Нагнал я на них страху. Вместо того чтобы упасть замертво после их «отравленной» стрелы, я погнался за ними, метая громы и молнии, добрался до их деревни и выпил запас яда, наверное, на целый месяц! Теперь больше не сунутся. Я перехватил корзину поудобнее и зашагал к кораблю.

* * *
…Джек сидел посреди заросшего высокой травой луга и самозабвенно набивал очередную самокрутку.

— А, это ты, Фрэд! (Вообще-то мое имя Федор, но Джек зовет меня на свой лад.) Посмотри, что я нашел!

— Что?

— Да ведь это же конопля! Вроде нашей индийской. Тут целое море кайфа! На всю жизнь хватит. И никакой полиции, — на лице Джека блуждала мечтательная улыбка. Видимо, он уже успел выкурить пару косяков, и теперь пребывал в благостном расположении духа, сидя посреди огромного конопляного поля. Впрочем, после местного самогона мое настроение было примерно таким же.

— А я нашел сырье для своего аппарата и золото, — похвастался я.

— Слушай, Фрэд, давай поживем здесь недельку-другую. Я запасусь планом, ты — своим грызлом, а потом полетим дальше. Здесь, наверное, и уран есть — будет на чем лететь.

После недолгих раздумий я согласился. Не планета, а рай!

* * *
…Розовые слоны весело носились вокруг меня, сотрясая землю, и мешали спать. Наконец они все же угомонились, и я отключился.

Когда я очнулся в очередной раз, то почему-то не увидел ни зеленого солнца, ни розовых слонов, ни Обдолбанного Джека, ни нашей старой жестянки. Вокруг возвышались светившиеся сами по себе салатного цвета стены без окон, а я лежал на выдвижной жесткой койке, и сверху на меня лилась холодная вода.

Черт! Да это же альдебаранский вытрезвитель! Ну конечно, я опять надрался в «Межзвездном Алкоголике» у Колченогого Билла, и меня оттранспортировали прямиком сюда. Теперь штраф сдерут, и немалый — я к ним уже в третий раз попадаю.

Я выдал свое любимое сложносочиненное предложение и, дрожа, выбрался из-под холодного душа.

Только это был не просто сон. И даже не «белочка»! Со мной случился «прорыв», нечто вроде ясновидения. И я найду эту планету! Выберусь отсюда, отыщу Обдолбанного Джека, заправим нашу старую жестянку… Да, надо только не забыть, чтобы Джек как следует закинулся своей дурью перед тем, как составлять программу курса к Ориону!..


1990 г.

Ступень

Как известно, Генри Лайон Олди «родился» 13 ноября 1990 г. Именно в этот день был написан первый совместный рассказ Дмитрия Громова и Олега Ладыженского «Кино до гроба и…».

Рассказы же, представленные в этом разделе, родились раньше. Они написаны мной «соло». Позднее они (и ряд других) были совместно переработаны и на сегодняшний день знакомы читателю под авторством Г.Л. Олди. Но если в паре случаев потребовалась лишь легкая «косметическая» правка, то в остальных новеллах изменения затронули куда более глубинные слои. Ибо соавторство — не просто сумма слагаемых, а стереоскопический, бинокулярный взгляд, который видит новые ракурсы и нюансы, зачастую недоступные монокулярному зрению. Тексты под авторством Олди отличаются от «сольных» оригиналов не столько сюжетно или стилистически, сколько в смысловом и, не побоюсь этого громкого слова — идейном плане. Морально, этически, настроенчески. Сместились акценты. Тема большинства рассказов после переработки зазвучала иначе. По большому счету, это получились во многом другие произведения — что вполне естественно.

Данный раздел полностью составлен из таких рассказов — в их первоначальном, «сольном» виде.

Дмитрий Громов, август 2004 г.

Монстр

…Мы сидели за столом не больше двух часов, но в воздухе уже повисло сизое сигаретное облако «топорной» концентрации, стол был засыпан рыбьими костями и чешуей, а в канистре оставалось не более трех литров пива. Все находились уже в стадии легкого веселого опьянения, сыпали плоскими шутками и анекдотами, и каждый преимущественно слушал самого себя. Из обшарпанных колонок хрипел «ДДТ», на который, кроме меня, никто не обращал внимания. Песни хорошие, но ведь слышали их все уже по сто раз. Скукота.Пиво, рыба, полузнакомая компания и хрипение магнитофона — все то же. Есть, конечно, книги, есть друзья из рок-клуба, и еще есть нелюбимая работа. Про нее и вспоминать не хочется. И зачем я на экономический поступал? Надо было предков не слушать — идти на литературный. Ну не поступил бы сразу, ну отслужил бы в армии — так вернулся бы и все равно поступил. А так с этими бумагами… Предки теперь на два года в Венгрию укатили, а я тут сижу и дурею от скуки…

— Слышь, Серега, а что у тебя за повязка на руке? Металлист, что ли? Тогда почему клепок нет?

Если бы я еще сам точно знал, что это за повязка! Была там вроде какая-то родинка. Но как в шестнадцать лет перед днем рождения отец мне повязку на руку наложил, так я ее больше и не разматывал. И у самого, кстати, такая же. Говорит — наследственное. Болезнь какая-то, вроде рака. Не дай бог, свет на родинку попадет — все. Помереть можно. Пока ребенок — еще ничего. А после шестнадцати, и до самой старости — выход один: носить повязку и никогда не снимать.

Правда, что-то я про такую болезнь никогда не слышал. Но эксперименты проводить не хочется — уж очень серьезно отец тогда говорил. И сам повязку никогда не снимает. Даже когда купается.

— Серега, да очнись ты! Перебрал?

— Нет, я в норме.

— Так я тебя спрашиваю: что за повязка?

— Да ничего особенного. Упал когда-то, руку до кости об железяку разодрал. Шрам там жуткий. Лучше не смотреть.

— А мы не слабонервные. Покажи.

— Шрамов никогда не видел?

— И то правда, Стас, ну чего ты к человеку пристал?

— А мне интересно. Что за жуткий шрам такой, на который и посмотреть нельзя?

Черт бы побрал этого Стаса! Вечно, как напьется, ему дурь всякая в голову лезет. Может, действительно показать, чтоб отвязался? Да нет, отец же не зря предупреждал. Надо было правду сказать… Так все равно бы не поверили, на смех подняли!

— Слушай, Серега, ты меня уважаешь?

Ну вот, началось! Нализался-таки. Скажешь: нет — так еще и драться полезет. А драться я с ним не хочу.

— Да, уважаю.

— Тогда покажи шрам.

— Слушай, Стас, я тебя уважаю, но повязку снимать не буду.

— А, так ты меня не уважаешь?

— Я же сказал — уважаю.

— Тогда покажи.

— Да не хочу я!

— Почему?

— Ну, повязку разматывать неохота. Да и тебя самого наизнанку вывернет, если увидишь. Все пиво пропадет.

— Не пропадет. Я еще столько же выпить могу. Показывай!

Вот пристал! Как банный лист. Покажи да покажи. Меня понемногу разбирала злость.

— А вот это видел? — я показал Стасу фигу.

— Ах ты козел! Ты еще и дули крутишь?!

Стас полез ко мне через стол, опрокидывая бокалы с пивом; на пол посыпались остатки рыбы, зазвенело разбитое стекло. Сколько раз давал себе слово не пить с малознакомыми людьми! Так балбес Колька опять затащил!

Колька схватил Стаса сзади за штаны и стащил со стола обратно на диван. Стас сопротивлялся. Он был весь в пиве, в рыбьей чешуе, красный как рак, и отчаянно ругался. Но Коля все-таки его успокоил. Просто стукнул кулаком по башке, и Стас утих.

Вот, прошу любить и жаловать: компания интеллектуалов! Допились до свинского состояния. Особенно Стас. Музыкант, называется. Или кто он там. Да и я хорош. Все, пора завязывать. Больше никаких пьянок. Иначе добром не кончится.

— Спасибо, Коля.

— Да не за что. Кстати, шрам свой мог бы и показать. А если Стаса стошнит — пусть на себя пеняет.

— Не стошнит, — снова подал голос Стас. — Ну покажи, жалко, что ли? — вдруг заныл он.

— Не, и правда, Серега, чего ты ломаешься? — подал голос Саша — кажется, так его зовут.

— Точно! — отозвался кто-то из угла.

Тьфу ты! Теперь и все туда же. Достали! Или… хрен с ним?

Видимо, я тоже выпил немало, и во мне проснулась хмельная удаль — один раз живем! Покажу по-быстрому — и сразу обратно завяжу. Авось не облезу. Да и самому, в конце концов, интересно: что там? Ведь, считай, уже девять лет не снимал.

— Ладно, уболтали. Сниму, но на минуту, не больше.

— Об чем разговор!

— Только шрама там никакого нет. Наврал я все.

— А черт тебя разберет, когда ты врешь. Показывай.

Я с трудом расстегнул уже основательно проржавевшую металлическую застежку (тоже мне, нержавейка называется!) и стал аккуратно разматывать тонкую ленту черной кожи. Кстати, надо бы и вправду заклепок на нее насажать — пусть думают, что металлист. Приставать меньше будут.

Моя собственная кожа под повязкой выглядела неестественно белой, с синими и красными прожилками — словно полупрозрачная; и совсем без волос. Ну, однако, папа и намотал! Перестраховщик. Вот хохма будет, если там вообще ничего нет. Ага, краешек родинки показался. Ну, вот.

— Чего это у тебя, Серега? Татуировка? — все с интересом придвинулись к моей руке.

Я и сам с интересом разглядывал собственную руку. На месте родинки — две пересекающиеся окружности, каждая диаметром с двухкопеечную монету, перечеркнутые крест-накрест. Откуда они взялись? Сроду у меня на руке ничего похожего на было!

И тут руку словно ожгло огнем. Окружности вспыхнули горячим красным светом, как спираль электроплитки. Нестерпимый жар быстро распространялся по телу. Перед глазами все поплыло, в ушах нарастал звон, окружающее стремительно проваливалось в жаркую кровавую пустоту. «Ну вот, предупреждали же! — успел подумать я, выпадая из реальности и погружаясь в огненную геенну беспамятства. — Подохну сейчас ни за чих собачий…» Но частица моего сознания продолжала отчаянно цепляться за край разверзшейся бездны. Значит, я еще жив! Я смутно чувствовал: вокруг что-то происходит. Некое неуловимое движение, чуть слышные, размытые звуки. Время исчезло. Снаружи могли пройти секунды, могли — часы…

Повязка! Срочно закрыть проклятое пятно! Может, еще не поздно…

Я не ощущал ни рук, ни ног — вообще ничего. Не существовало даже головы, мозга — лишь потерянная крупица моего «я» плавала в окружающем расплавленном мире. Я постарался отдать приказ несуществующим рукам, но не знал, дошел ли он — обратной связи не было.

Но тут кровавая пустота начала постепенно темнеть, звон — затухать, и с последним его отзвуком сознание погасло окончательно. На этот раз я ничего не успел подумать, превратившись в абсолютное Ничто.


…Тишина. Нет, не совсем тишина. Чуть слышно тикают часы. За окном в отдалении прогрохотал трамвай. Стоп. За каким окном?

Да ведь я же думаю! Мыслю — значит, существую! Кто это сказал? Не помню. Да и не важно. Главное — я все-таки выжил.

Лежу на чем-то твердом, наверное, на полу. Глаза открывать не хочется, но — надо. И странно, почему так тихо?

Медленно приподнимаю веки. Надо мной — белый потолок с гонкими витиеватыми трещинками и знакомая люстра с единственным горящим плафоном. Ага, я все там же. И, кажется, ничего не болит. Даже голова. Может, мне вообще спьяну примерещилось? «Белочка» прошибла? Да нет, вроде не с чего. Подумаешь, какие-то три литра пива!

Ладно, разберемся. Пора вставать — хватит на полу валяться. Подтянул ноги, оперся руками о пол. Ладонь ткнулась во что-то липкое. Наверное, Стас бокал с пивом разбил — хорошо еще, на стекло не напоролся. Осторожно поднимаюсь. И тут же судорожно хватаюсь рукой за стену, чтобы снова не упасть.

Нет, подобное трудно передать словами. Такого не увидишь и в самом жутком фильме ужасов. Возле дивана на полу лежал окровавленный труп Стаса. Живот распорот, кишки вывалились наружу. Половины правой руки нет. Из оборванной культяпки продолжала сочиться кровь, к полу прилипли обрывки мышц и сухожилий. В углу лежал еще кто-то, но я не смог разобрать — кто. Вместо лица — сплошное кровавое месиво, череп проломлен, все тело забрызгано мозгами и кровью. Стол — в щепки. Из-под его обломков торчат ноги в кроссовках. Под ними медленно растекается красно-бурая лужица. Обивка дивана изодрана в клочья, все вокруг в крови, по полу разбросаны отвратительного вида куски мяса. Некоторые — с остатками одежды.

Так вот во что я влез рукой, когда вставал!

Тут меня вывернуло наизнанку. Да и кого угодно вывернуло бы! Минут через пять стало легче, и я в изнеможении прислонился к стене, стараясь не смотреть на творившееся в комнате. Что здесь произошло?! Просто в голове не укладывается. Человек на такое не способен. Убить — да; даже разрезать на куски. Но разорвать в клочья?! Зверь? Так и зверь не станет рвать добычу на части и разбрасывать во все стороны! Но кто тогда? За что? Откуда он… оно взялось? И как я уцелел? Наверное, лежал на полу пластом, вот за мертвого и приняли.

Надо звонить в милицию. Телефон, кажется, в прихожей.

Я с трудом отделился от стены и, обходя кровавые лужи, направился в прихожую. У порога лежал еще кто-то, со свернутой набок шеей и огромной рваной раной на спине.

Телефон, к счастью, уцелел. Я снял трубку и только сейчас заметил, что моя повязка на месте. Аккуратно закрывает предплечье левой руки. Как будто я ее никогда и не снимал.

Или действительно не снимал?

Домой я попал, только когда стемнело, в одиннадцатом часу. Милиция приехала почти сразу; вместе с ней две машины «Скорой помощи». Правда, помогать, кроме меня, было уже некому. А мне помощь, собственно, и не требовалась.

Одному сержанту тоже поначалу стало плохо, но потом он все-таки пришел в себя. Пока проводили осмотр квартиры, следователь, серьезный коренастый капитан, отвел меня в сторону и начал задавать вопросы. Когда собрались, сколько выпили, не было ли ссоры. Я, естественно, все честно рассказал. Лишь про историю со своей повязкой умолчал — не хватало еще, чтобы милиция этим заинтересовалась. Не из-за меня же они передрались! Да и вообще, какая драка?! Тут произошло нечто, куда более ужасное.

Потом меня еще долго мурыжили в отделении, в конце концов дали подписать протокол и отпустили.

Да, темное дело. Пять трупов. А я, как назло, в это время отключился. А, может, и к счастью — жив остался.

Стоп! Пять трупов. Да, так записано в протоколе. Ошибиться они не могли. Но нас было семеро! Кто-то один исчез. Кто? Стаса, Сашу, Андрея и Витю я опознал. А у одного оказалось так изуродовано лицо, что опознать его не удалось. Остаются Славик и Коля. Так, что на них было надето? На Коле — свитер, полосатый, сине-зеленый. И «вареные» штаны. А на Славике… на Славике — не помню. Да, но на трупе с разбитой головой «варенки» не было! Точно, не было. Значит, это Славик. А Коля исчез. Что же получается? Выходит, он их всех… Да нет, не мог Колька! За что?! Зверь, что ли? Я его лет пять знаю… Да и просто физически не смог бы! Хоть наизнанку вывернись — не смог. При всем желании.

Да, но Колька-то пропал! А я об этом как-то сразу и не подумал. И в милиции ничего не сказал. Надо им позвонить — следователь мне телефон оставил… Нет, сначала Кольке. Вдруг он дома?

— Алло, Коля?

— Да, я.

— Это Сергей.

Молчание. Может, он вообще ничего не знает? Ушел, пока я «в отключке» лежал?

— Ты знаешь, что у Саши произошло?

— У какого Саши?

— Ну, у которого мы сегодня пиво пили.

— А что?

— Держись за что-нибудь. Всех, кто там был, разорвали на куски. В буквальном смысле. Пять трупов, вся комната в крови. Я только из милиции.

— Кончай заливать!

— Да не вру я! И трезвый. Ужас — не то слово. Я как увидел, мне плохо стало.

— Так ты там был в это время?

— Был, только ничего не помню. Как размотал повязку на руке — сразу «отключился». Пришел в себя — смотрю — а они все в крови и мертвые. Ну, милицию, конечно, вызвал.

— Так ты ничего не помнишь?

— Нет. А ты-то куда исчез?

— Да «скорую» для тебя побежал вызывать. Ты как руку размотал — весь сразу посинел и грохнулся без сознания. Непонятно, с чего. А тут как назло телефон заело. Я и побежал с автомата звонить. Вернулся — смотрю, у подъезда уже «скорые», милиция. Ну, думаю, что-то еще случилось. Помощь теперь есть, а мне лучше убраться от греха подальше. И ушел.

— Слушай, ты бы в милицию сходил. Им свидетели нужны. Я-то без сознания валялся, а ты…

— А что я? Я еще меньше твоего видел. Это все, выходит, уже потом случилось, когда я ушел. Что я им расскажу?

— Ну, вообше-то верно, но лишний свидетель никогда не помешает.

— Нет, не пойду. И ты про меня им не говори. Еще подозревать начнут. А у меня аспирантура — сам знаешь. Зачем оно мне надо?

— Ну ладно, если не хочешь — не буду говорить.

— Не говори. Пока.

И он повесил трубку.


Неделя прошла, как в тумане. Я рассчитывал калькуляции, бегал с бумагами, составлял и корректировал сметы, а перед глазами у меня все время стояла залитая кровью комната и изуродованные трупы на полу. По ночам меня мучили кошмары — трупы начинали шевелиться, тянули ко мне окровавленные руки, из стен лезли жуткие чудища из фильмов ужасов… Я вскрикивал и просыпался в холодном поту.

Меня еще раз вызывали в милицию для уточнения кое-каких деталей, но ничего нового к своим показаниям я добавить не мог.

Время от времени мною овладевало ощущение нереальности происходящего. Мне просто снится кошмарный сон. И он вот-вот закончится. Но вызов в милицию лишний раз подтвердил: это не сон.

Приходя домой, я падал на диван, включал телевизор или видео и застывал, тупо уставившись в экран. Но там снова стреляли, резали, убивали, лилась кровь, и через несколько минут я выключал аппаратуру. После увиденного на самом деле я больше не мог смотреть боевики и «ужастики».

В субботу позвонил старый знакомый, Володя, и пригласил меня на день рождения, к нему на дачу. «Опять пить», — с тоской подумал я. Но отказаться было неудобно, тем более что Володя обещал заехать за мной на машине. Я согласился.

Так, теперь надо подумать, что бы ему подарить. А подарю-ка я ему одну из моих кассет. Меня от триллеров уже мутит, а ему нравится — точно знаю. Я выбрал кассету с фильмом поужаснее и отложил ее в сторону. Кассета новая, запись хорошая, да и фильм — что называется, «гора костей и море крови». Володе понравится.

Интересно, что там за компания соберется? Наверное, опять приятели-фарцовщики. Меня они считают за своего: у меня тоже есть видуха, фирменная аппаратура. Да и шмотки на мне, как правило, вполне приличные. Только мне все это предки из Венгрии прислали, а они здесь добыли, благодаря своим аферам. Ну, фарцовщики — так фарцовщики. Тоже люди. И среди них интересные ребята попадаются; взять того же Володю. Ладно, поеду. Хоть развеюсь немного.


Едва мы приехали, Володя сразу сунул кассету в свой видик и нажал кнопку «Рlау». На экран немедленно полезли упыри, демоны и прочая нечисть.

— Спасибо, Серега, — Володя, не отрываясь от экрана, протянул мне руку. — Я за этим фильмом уже третий месяц гоняюсь. Самый лучший подарок! Спасибо.

— Да не за что. Ты мне названивай, может, еще что-нибудь новенькое появится.

— Обязательно, — оторвать его от телевизора было уже невозможно, и я прошел в соседнюю комнату.

— О, Серега, привет! — ко мне со всех сторон потянулись руки. Меня усадили за стол, сунули бокал с шампанским.

— За именинника!

Шампанское оказалось отличным. Красное полусладкое. Мое любимое. Я закусил шоколадной конфетой из коробки и принялся за холодные закуски.

— А где наш именинник?

— Я ему новую кассету подарил, так он ее сразу смотреть уселся.

— Ладно, пусть смотрит. Хозяин — барин. А мы пока за него еще выпьем.

Выпили еще шампанского. Потом кто-то сбегал и достал из холодильника водку. Включили музыку. «Совдеп» здесь был не в моде, и из новеньких колонок фирмы «Перлос» застучал пульсирующий ритм «диско».

Кто-то танцевал, кто-то продолжал пить. Напиваться я не собирался, поэтому присоединился к танцующим. И случайно оказался возле двери, за которой двое довольно громко выясняли отношения.

— Я же сказал: я беру, — я узнал голос Коли. Ну конечно, и он здесь, без него ни один день рождения не обходится.

— Мало ли, что ты сказал? Пока ты телился, я их уже сам забрал.

— Слушай, Влад, я тебя предупреждал. Я из-за тебя на два куска пролетел!

Оба были уже изрядно поддатые и разговаривали на повышенных тонах.

— А что мне твои два куска? Сам виноват — надо было сразу брать.

— Ладно, Влад, отдай их мне за четыре — и разойдемся.

— Ага, раскатал губы. Я их уже за шесть сдал!

— Ты еще об этом пожалеешь. Я тебя предупреждал. Теперь пеняй на себя.

— Да пошел ты!.. Пугать меня вздумал. Не из пугливых.

— Ну, ты сам напросился…

Дверь открылась, и Колька с силой захлопнул ее за собой. Бросил быстрый взгляд в мою сторону, поспешно отвел глаза, чертыхаясь, пробрался между танцующими и вышел через противоположную дверь.

Опять чего-то не поделили.

Через минуту в комнате появился Влад и протолкался ко мне.

— Слушай, Серега, дело есть. Пошли, воздухом подышим и поговорим.

Сейчас опять будет просить что-нибудь достать. Для Влада любое подобное сборище — удобный случай провернуть очередное свое дело.

Мы вышли на лужайку перед дачей. Стоял теплый августовский вечер. Солнце еще не зашло за горизонт и огромным золотистым диском висело над подернутыми дымкой горами, освещая косыми лучами черепичную крышу дачи, ветки старых кленов, играя бликами на чисто вымытых стеклах. Невдалеке, за пригорком, начинался лес, уже темневший сумрачными провалами теней.

Влад достал пачку «Мальборо», угостил меня. Закурили. Сизый дым сигарет тонкими струйками поднимался и таял в прозрачном вечернем воздухе.

— Пошли пройдемся.

По тропинке мы поднялись на холм, перевалили через него и подошли к лесу.

— Слушай, Серега, ты видеокассеты достать можешь?

— Чистые или с записями?

— С записями. Чистых я и сам сколько угодно добыть могу. Интересует порнуха. Жесткая.

— Нет, ты знаешь, я этим не увлекаюсь. Фантастику, боевики, ужасы, комедии — пожалуйста. А порнухи у меня не водится.

— Ну, может, у кого-то из друзей каналы есть?

— Подожди, надо подумать.

Мы медленно направились к даче.

— Вспомнил. Есть один. Тебе как надо — на запись или купить?

— Можно на запись, можно — купить. Можно на обмен — как он захочет.

— Хорошо. Я с ним поговорю. Да ты его и сам знаешь! Федька Никаноров.

— Конечно, знаю!

— У тебя его телефон есть?

— Нет.

— А ручка и бумага?

— Есть.

— Тогда записывай.

Я продиктовал Владу номер Федькиного телефона, и мы направились обратно. Сигарета догорела, и я щелчком отправил «бычок» вперед, наблюдая за траекторией огонька. В месте, где упал окурок, на тропинке было что-то нарисовано. Я подошел, взглянул на рисунок — и сердце у меня замерло.

Тот самый знак! Две перечеркнутые окружности!

Меня обдало жаром. Окружающее поплыло перед глазами, все вокруг заволокла кроваво-красная пелена. Опять?! Но повязка же на месте! Что со мной происходит?! Словно издалека до меня донесся голос Влада:

— Серега, что с тобой? Перепил?

И тут я ощутил: передо мной враг. Его надо убить, иначе он убьет меня. Рука сама потянулась к Владу, и, словно в тумане, я увидел: это уже не рука, а чешуйчатая серо-зеленая лапа с огромными, слегка загнутыми когтями! Влад вскрикнул и развернулся, чтобы бежать, но было поздно. Когти впились ему в спину, разрывая рубашку, вырывая мясо и кости. Потом моя левая лапа обрушилась ему на голову, и Влад повалился на тропинку с раскроенным черепом. А чудище, в которое я превратился, продолжало в исступлении рвать на части уже бездыханное тело.

В какой-то миг все разом кончилось. Я пришел в себя. Земля вокруг была разбрызгана еще дымящейся кровью, а у моих ног, закрывая проклятый знак, лежало то, что осталось от Влада.

Теперь я все понял…


…Снова отделение милиции, протоколы, допросы. Я отвечал механически, не думая. Влад вернулся к даче, а я остался за холмом — хотелось побыть одному. Услышал крик, бросился на голос — и увидел изуродованный труп.

Не знаю, поверили ли мне. Окажись у меня хоть перочинный нож — наверняка бы арестовали. Но никаких улик у них не было, и меня снова отпустили. Следователь во время допроса смотрел очень уж нехорошо; сурово так смотрел, испытующе. Но оставил свои подозрения при себе.

Но я-то теперь знал, что произошло на самом деле! Значит, и в первый раз, у Саши, всех их убил я! Этот знак — проклятие, лежащее на нашей семье! Я — чудовище, монстр. В мистику и чертовщину я не верю. Что же тогда? Какой-то генетический атавизм? Мутация?.. Не знаю. Да и не это главное. Главное — что мне делать?! Как дальше жить?! Я — убийца! Я убил шесть человек. И что теперь — повеситься? Самому сдаться милиции?

Но ведь я не виноват! Их убил не я, а монстр, который живет во мне! Но им-то от этого не легче… И мне тоже.

Да, больше я никогда не сниму повязку… Но во второй раз знак был начерчен на земле! Кто-то знает мою тайну.

Кто?! Откуда?!! Стоп. Надо успокоиться (успокоишься тут, как же!) и попробовать рассуждать логически. В первый раз все произошло случайно. Но во второй кто-то специально нарисовал знак на тропинке. Зачем? Посмотреть, что получится? Нет, рисовавший наверняка предвидел результат. Значит, неизвестный «кто-то» хотел убить Влада. Что он и сделал. Моими руками. Вернее, лапами моего монстра.

Неужели — Коля? Я сам слышал, как он поссорился с Владом, и еще предупредил его. Сказал — пусть пеняет на себя.

…Нет, но убить?! Я понимаю — набить морду, сделать какую-нибудь гадость, но — убить?! Не верю. Хотя… Ведь только Коля мог знать мой секрет! Он — единственный, кто уцелел в первый раз. Тогда он сказал, что пошел вызывать «скорую». Но я не терял сознания и не валялся на полу! Вернее, потерял, но уже потом, когда все было кончено. Да-да, я еще помню: он стоял сбоку и чуть позади. И вместе с остальными смотрел на мою руку. Значит, он видел, как я превратился в монстра! И видел знак на руке. Но монстр-то Колю не видел! Потому что он стоял сзади. И успел убежать. А потом воспользовался моей тайной.

Да, все сходится. Это он. А я еще по телефону сказал ему, что ничего не помню! И он меня использовал…

Он не знает, что я его раскусил. Наверняка думает: у меня снова отшибло память, и я ни о чем не догадываюсь.

Но раз он проделал это один раз, то может проделать и во второй, и в третий. Фактически он — убийца. Причем — безнаказанный. Теперь он не остановится.

Разделаться с ним? Подкараулить в безлюдном месте и размотать повязку?

Нет! Не могу. На мне и так достаточно крови. Но что же делать?

Уехать! Уехать из города. Как можно дальше. Туда, где меня никто не знает. И начать жизнь сначала.

Да, это единственный выход. Уехать. И чем скорее — тем лучше. Пока не случилось еще что-нибудь.

Решено.

Я почувствовал некоторое облегчение. Кстати, а интересно бы взглянуть на моего монстра. Какой он из себя? В первый и последний раз. В квартире я один, так что можно попробовать. Не разорву же я на части сам себя!

Я задернул занавески на окне, на всякий случай вынес аппаратуру и все бьющиеся предметы в соседнюю комнату, запер дверь. Наверное, не стоит даже снимать повязку. Достаточно просто нарисовать знак и посмотреть на него.

Я уселся перед зеркалом, придвинул к себе лист бумаги, взял ручку. Аккуратно вывел две пересекающиеся окружности и крест-накрест перечеркнул их.

В первую секунду я ничего не почувствовал и уже решил, что опыт почему-то не удался. Но тут окружности засветились, на меня нахлынула знакомая жаркая волна, и перед глазами все поплыло.

Враг. Где враг? Почему я его не вижу? Его надо найти и убить! Во мне клокотала ярость, не находившая выхода.

Нет, это не я. Это он. А ну-ка, на кого он похож?

Боже! Изображение было немного размытым, но все же достаточно отчетливым. Из зеркала смотрел ящер. Плоская ухмыляющаяся физиономия, глубоко посаженные глазки, в которых словно горит адский огонь, покрытая чешуей голова, острые белоснежные клыки в розовой пасти. Тело, также покрытое серозеленой, с металлическим отливом, чешуей, опирается на мощные лапы с когтями и хвост. Передние лапы, как руки, сложены на груди. На вид они слабые, но я уже знаю их силу. Да плюс длинные, сантиметров по семь, когти — мощное оружие. Натуральный тираннозавр, только уменьшенная копия — роста ящер примерно такого же, как я. Вернее, это и есть я! Монстр. Живое ископаемое. Ходячая смерть. Такого увидишь — и от страху помереть можно раньше, чем от зубов и когтей.

Но тут изображение поплыло, у меня закружилась голова, и очнулся я на полу снова человеком.

Все. Прощай, монстр. Я, не глядя, скомкал лист бумаги и поднес к нему спичку.

На следующий день я подал заявление об уходе «по собственному желанию».

* * *
Уволить меня обещали через два месяца, а пока все оставалось по-старому. Я по-прежнему занимался осточертевшими расчетами, а дома валился на диван и брал в руки книгу. Видео с некоторого времени вызывало у меня отвращение.

Теперь я с опаской ходил по улицам — всюду мне мерещился проклятый знак и прячущийся за углом Николай. Я понимал, что это глупо. Если и есть у Николая еще враги, с которыми он хочет разделаться, то организовать нашу встречу в определенном месте и заранее нарисовать там знак, причем так, чтобы я его обязательно увидел, практически невозможно. И, тем не менее, я жил в постоянном нервном напряжении. Я старался возвращаться домой с работы каждый раз другой дорогой, делал неожиданные петли, круги, зигзаги по городу, чтобы мой маршрут нельзя было предугадать. Замечая кого-нибудь у своего подъезда, спешил поскорее пройти мимо, не глядя ни на дверь, ни на стены, ни себе под ноги. Иногда даже, входя в подъезд, на несколько секунд закрывал глаза, чтобы, не дай бог, не увидеть проклятый знак.

Но ничего не происходило, и я начал постепенно успокаиваться. Навряд ли за эти два месяца Николай попробует выкинуть подобный фокус еще раз.

А потом я уеду.

* * *
В тот вечер после работы я забрел в рок-клуб. Здесь, как всегда, царила вольная психоделическая атмосфера. Кто-то терзал гитару, извлекая из нее самые невероятные звуки. В углу бренчал разбитый рояль, на крышке которого художник, не обращая внимания на игравшего, рисовал афишу к предстоящему рок-фестивалю. За стеной грюкали, скрежетали и вопили какие-то металлисты. Повсюду бродили длинноволосые личности в потертых джинсах и с сигаретами в зубах. Это были музыканты, их друзья, знакомые, друзья знакомых и знакомые друзей.

Нужную мне группу «ЗЭК» — «Земля: Экология Космоса» я отыскал довольно быстро. Репетиция была в самом разгаре. Ударник, колошматя по своим барабанам, не забывал прикладываться к бутылке пива, и несколько раз, забывшись, бил ею вместо палочки по бас-тому; гитарист, извиваясь между колонок, выдавал плачущие трели, от которых хотелось завыть на луну. Что и делал вокалист, используя вместо луны прожектор. Клавишник, зажав в зубах «Приму», то самозабвенно воспарял к Баховским высотам, то скатывался в откровенный «гоц-тоц». И только басист, устало сидевший на колченогом табурете, меланхолически и методично играл свою партию. Короче, полная психоделика. Это и был их стиль.

Несмотря на внешнюю разболтанность, играли ребята хорошо, их музыка создавала атмосферу, полностью соответствовавшую текстам песен. А больше половины текстов для них писал я.

«ЗЭКи» доиграли песню и подошли ко мне поздороваться.

— Ну как, Серега?

— Хорошо, молодцы. Почти как я и хотел. Только немного больше злости. И ритм. Ритм держать. Темп чуть-чуть подвинуть. Да, она немного унылая, но злая. Унылость у вас есть, а злости почти нет.

— Точно. Что я тебе говорил, Вадик? Говорил, надо темп подвинуть, а ты — «психоделика, психоделика»!

— Ладно, пробуем.

Ребята снова взялись за инструменты. За час прогнали всю программу. Я сделал кое-какие замечания по своим песням; сначала меня дружно послали, потом кое с чем согласились, попробовали еще раз — короче, когда я стал прощаться, была уже половина одиннадцатого.

Улицы выглядели пустынными, фонари горели редко — и это, как ни странно, успокаивало. Черта с два в такой темноте увидишь проклятый знак, даже если Колька где-нибудь его нарисовал! Вот сейчас миную проходной двор с идиотским стишком про мусорный киоск и ехидной припиской «А.С. Пушкин» на табличке у входа, сверну направо — и я дома.

Я свернул в проходной двор, и тут впереди раздался крик. Кричала женщина, и кричала так, что я сразу понял — это серьезно.

В углу двое парней примерно моего возраста прижали к стене девушку, а третий уже задрал ей юбку. Еще один стоял чуть в стороне. Девушка пыталась вырваться, но у нее ничего не получалось. Когда я уже подбегал, она изловчилась и укусила одного из державших за руку. Парень отдернул руку, зло выругался и ударил девушку кулаком по голове. Та сразу обмякла и начала оседать на землю. Затрещала ткань.

В следующий момент я оказался рядом и с силой пнул каблуком в поясницу того, что бил девушку. Удар, кажется, пришелся в позвоночник, и парень, охнув, грохнулся наземь.

Тот, что стаскивал юбку, обернулся — и я от души въехал ему кулаком по роже. Получай, подонок!

Но тут я сам получил удар в ухо и отлетел к стене. Упал. Поднялся. Передо мной стояли двое. Я ничего не успел сделать — из глаз брызнули искры, и я снова упал, больно ударившись затылком о стену. Приподнялся и с усилием сел. Все. Сейчас станут бить ногами.

— Подождите, я сам его…

Подошел тот, второй; все лицо в крови — хорошо я ему врезал!

— Сейчас-сейчас. Салатик делать будем, — в руке у него блеснул нож.

Салатик, говоришь? Что ж, сами напросились. Я этого не хотел. Ну, выручай, монстр! Хоть раз послужи доброму делу.

Я расстегнул застежку, быстрым движением размотал повязку и впился взглядом в руку.

Я успел заметить, как блеснул занесенный для удара нож, но — поздно! Накатила знакомая жаркая волна, и нож, скользнув уже по чешуе ящера, отскочил, не принеся мне никакого вреда.

Вот они, враги! Настоящие. Впервые я был заодно с моим ящером — мы составляли с ним единое целое. На мгновение я ощутил торжество. Такое чувство, наверное, испытывает избиваемый человек, когда в руках у него вдруг оказывается револьвер. А это почище любого револьвера!

Один парень вскрикнул и бросился бежать, но мой монстр настиг его одним прыжком; когти впились в спину. Ящер коротко дернул лапой и вырвал из спины огромный кусок мяса, так что стали видны ребра. Тут же вторая лапа опустилась на голову жертвы, но соскользнула, сдирая скальп и обнажая череп. Парень упал, и монстр задней лапой разорвал ему живот. Брызнула кровь и клочья внутренностей.

Теперь те двое. Ящер развернулся, и я увидел матово блеснувший ствол пистолета. Вспышка, грохот выстрела. Пуля ударила ящеру в грудь и рикошетом ушла в стену. Больно, но не опасно. Чешуя выдержала.

Лицо несостоявшегося насильника исказилось от ужаса. Он поспешно выстрелил три раза подряд, но пули лишь разозлили и меня, и моего монстра. Мы прыгнули к стрелявшему и одним движением оторвали ему голову. Кровь ударила фонтаном, заливая двор.

Третий с криком «Не надо! Пощадите!» бросился бежать в арку. Но монстр был неотвратим, как сама смерть. А у смерти бесполезно просить пощады. Я наблюдал как бы со стороны: ящер в три размашистых полушага-полупрыжка догнал очередную жертву. На этот раз он обхватил парня лапами, впился когтями и, удерживая перед собой, откусил кусок руки. Хрустнули кости, я ощутил вкус крови и еще живой плоти. Проглотил, откусил еще. Парень был еще жив, но без сознания.

Ящер (или я?) — нет, все-таки ящер! — быстро отгрыз ему вторую руку; вырвал кусок мяса из спины. Насытившись, бросил жертву, предварительно размозжив ей голову.

Черт, я, наверное, весь в крови…

Да, но был еще один! Однако он куда-то пропал. Видно, на свое счастье, успел унести ноги.

Ящер чувствовал себя сытым и довольным. Враги убиты, желудок полон — самое время поспать. Очертания предметов начали расплываться. Я уже знал, что это означает, и ухитрился при обратном превращении удержаться на ногах.

Жестоко, конечно. Жестоко и страшно. Но они сами виноваты! У меня просто не оставалось другого выхода. Или я их, или они меня. Уж из-за этих подонков у меня совесть болеть не будет. Не будет!

Кстати, а где девушка? Хорошо, что я о ней забыл, а ящер — не заметил. А, вот и она — все еще без сознания лежит у стены. Тем лучше. Хорошо, что она ничего не видела.

Я, не глядя, замотал повязку и подошел к девушке. Хрупкая блондинка примерно одних со мной лет, с очень милыми, чуть детскими чертами лица, несколько испорченными ссадинами.

Я легко поднял ее; усадил, прислонив спиной к стене. Девушка глубоко вздохнула, открыла глаза и, увидев меня, вскрикнула.

— Не бойтесь! Я не из той компании. Тут мы с ними немного подрались… Короче, я их разогнал. Так что не волнуйтесь. Все в порядке.

— Спасибо! Не знаю, как вас даже благодарить. Ой, у вас лицо в крови! Это они вас?

— Они. Ничего, им больше досталось.

Знала бы она, насколько больше!

Надо поскорее увести ее отсюда, пока она не увидела трупы. Хорошо хоть, в темноте их не сразу-то и заметишь.

— Вы можете идти?

— Да.

Я помог ей встать.

— Большое вам спасибо. Я тут недалеко живу, я дойду.

— Ну нет! Одну я вас не отпущу. Да и куда вы — домой в таком виде? Идемте ко мне. Это совсем рядом. Приведете себя в порядок, а потом я провожу вас домой.

— Ой, да неудобно…

— Удобно-удобно. Я один живу, так что вы никому не помешаете. Обещаю не приставать. Я — не они.

— Хорошо, уговорили. Спасибо.

Мы вышли через другой конец двора, и я облегченно вздохнул. Она так ничего и не заметила.

— Кстати, как вас зовут?

— Люда.

— Очень приятно. А меня — Сергей.

— Взаимно.

— Вот здесь я и живу. Заходите.

Я выделил Люде нитки, иголку, мыло, полотенце и пузырек йода и отправил ее в ванную. Сам умылся на кухне, заклеил пластырем царапину на щеке, полюбовался на синяк под глазом и распухшее ухо (покойники бить умели) и, вернувшись в комнату, стал ждать, слушая доносившийся из ванной плеск воды.

Вскоре появилась Люда. Юбка на ней была аккуратно зашита — если не приглядываться, ничего и не заметишь. Правда, царапины на щеке остались, но Люда успела сделать другую прическу, которая почти полностью их скрыла.

— Ну вот, теперь совсем другое дело. Можно идти домой. Я провожу.

— О, у тебя видео есть. Можно посмотреть?

— Да, конечно. Только недолго — тебя, наверное, дома заждались.

— Да, Сережа, ты прав. Мне, пожалуй, пора.

— А ты заходи в другой раз, не так поздно. Тогда и посмотрим.

— Обязательно зайду! Спасибо.

— А пока я тебя провожу.

* * *
Люда пришла на следующий же вечер. Для начала я поставил ей комедию. Сам-то я смотрел ее раз двадцать, но Люда так заразительно смеялась, что и я не мог удержаться.

Она поразительно умела сопереживать тому, что творилось на экране — пугалась чудовищ, волновалась за судьбу попавших в беду героев, радовалась их удачам. И ее состояние передавалось мне — я волновался и радовался вместе с ней.

А потом мы танцевали с ней вдвоем в моей квартире, лихо отплясывали рок-н-ролл, и, устав, повисали друг на друге в медленном танце; и вот тогда, замирая от волнения, я впервые поцеловал ее. И она не отстранилась, не оттолкнула меня, а лишь прижалась крепче, и мы кружились, кружились по комнате, не замечая, что пластинка давно кончилась.

А потом я провожал ее домой, и мы снова долго целовались, стоя в лифте, и кто-то уже сердито громыхал в дверь, а мы все никак не могли оторваться друг от друга…

Больше мы не расставались. Мы оба поняли, что нашли друг друга. Я забыл про знак, про своего монстра, про Кольку, про то, что собирался уволиться и уехать — как мог я уехать, если у меня теперь была Люда?! Я забрал заявление, и даже начал находить кое-что привлекательное в своей работе.

Каждый вечер мы проводили вдвоем. Нам было хорошо везде — в парке, в кафе, в кино, у меня дома, у нее. Главное — вместе!

Как-то раз мы сидели в кафе, ели мороженое с орехами и болтали о какой-то ерунде. И тут к нам подсел Коля — я даже вздрогнул, когда он возник на стуле между нами. И Люда тоже запнулась на полуслове.

— Здравствуй, Серега. Привет, Люда. Давно мы не виделись, — Коля был сама любезность, но за этой любезностью скрывалась неприязнь, если не хуже.

— Привет, — хмуро бросил я.

Люда промолчала.

— Извини, Серега, нам с Людой надо поговорить. Выйдем?

— Мне не о чем с тобой разговаривать.

— Ты так думаешь?

— Ты тоже.

— Ну, хорошо. Запомним. Серега, тогда у меня есть разговор к тебе. Отойдем.

Я неторопливо поднялся.

— Подожди меня, Люда. Я скоро вернусь.

— Хорошо, Сережа.

Мы выбрались наружу.

— Слушай, Серега, оставь ее. Я ее давно знаю, и она мне нравится. Так что, пожалуйста, не мешай.

— Осталось только выяснить, нравишься ли ты ей. На этот вопрос она, по-моему, уже ответила. А у нас с ней серьезно. Так что не встревай. Пожалуйста.

— Серега, ты пожалеешь. Лучше уступи. По-хорошему. А то…

— А то — что будет?

— Сам увидишь. Пожалеешь.

Он думал, я ничего не знаю. Но я-то знал.

— Я могу тебе сам сказать, что тогда будет. Я встречу тебя в каком-нибудь безлюдном месте и размотаю вот эту повязку. Дальше продолжать? Ты все понял?

Получи, Колян, удар ниже пояса! Я впервые видел, как человек мгновенно бледнеет и на лбу у него выступает холодный пот. Подействовало.

— Да, я все знаю. И, не дай бог, ты еще раз выкинешь подобную штучку, как у Володи на даче. Я тебя из-под земли достану! Все. Уходи.

Я повернулся и стал спускаться обратно в кафе. На последней ступеньке не выдержал и оглянулся. Коля смотрел мне в спину, и лицо его дышало тупой звериной злобой. Где я уже видел такое выражение?.. Но теперь у него были связаны руки.

— А где… Николай? — порывисто поднялась мне навстречу Люда.

— Я ему все популярно объяснил, и он ушел. Кстати, а откуда он тебя знает?

— Да увивался вокруг меня с полгода назад. Сначала он мне даже нравился, но потом я его раскусила. Страшный человек. Подлец, каких мало. Но это не сразу замечаешь. Он очень хитрый.

— Да, я знаю. До недавних пор я считал его другом. Ну… почти другом. А теперь тоже… прозрел. Ничего, у меня против него есть один хороший козырь. И он это знает. Так что, я думаю, он воздержится от своих штучек.

— Ладно, не надо больше о нем.

— Все. Уже забыл.

— И я тоже. Пошли куда-нибудь погуляем.

— Пошли.

Однако настроение уже было подпорчено. Пытаясь избавиться от неприятного осадка, мы бродили по парку, мимо каруселей, игровых автоматов и аттракционов, пока не углубились в ту его часть, которая более походила на лес. Мы долго шли по тропинке, постепенно проникаясь щемящей красотой осени: желтокрасный ковер опавшей листвы, яркие пятна красок на фоне вечнозеленых сосен и елей, голубое, уже начинающее чуть темнеть небо — и последние лучи заходящего солнца, высвечивающие то ветку, то отдельный лист, то зайчиками ложащиеся на стволы деревьев. Неприятный осадок от встречи с Колей медленно испарялся.

Тропинка сворачивала вправо, в глубь леса.

— Еще немного пройдем, и возвращаемся. Поедем к тебе.

— Хорошо.

Я шагнул за поворот и замер. Нет, я не должен был смотреть на тропинку, но я стоял, как загипнотизированный, и не мог оторвать взгляд от двух крест-накрест перечеркнутых колец. Все-таки он решился!

— Не хочу! Не надо!! Нет!!!

Поздно! На меня накатила жаркая волна. Как сквозь вату донесся голос Люды:

— Что с тобой, Сережа? Тебе плохо?

Кажется, я еще успел крикнуть: «Люда, беги!» Понимая: она уже не успеет спастись бегством. Толчок. Я снова стал монстром.

Враг! Где враг? Это хрупкое создание? Слабый враг. Пища.

— Стоять! Не трогать ее! Не сметь!!!

Люда застыла с расширенными от ужаса глазами, не в силах сдвинуться с места. А тем временем мы с ящером боролись внутри черепной коробки. Меня захлестывали волны ненависти, тупой животной ярости и сводящего живот голода. Перед ним было существо другой породы, и его следовало убить. Кроме того, он попросту хотел жрать. И медленно надвигался на Люду. А я из последних сил держал его через потребность жрать, через злобу и ярость, держал, собирая всего себя в кулак, и наконец собрал, и этим кулаком — нет, не кулаком — чешуйчатой когтистой лапой…

Острая боль пронзила все мое существо, навалилась жгучая, черная пустота, и цепи, которые еще держали мой рассудок, растянулись и начали лопаться…

* * *
Что-то теплое текло по лицу. Я медленно поднял руку и провел ладонью по щеке. Кровь. Моя кровь… Малой кровью… Значит, все-таки могу. Могу…

— Сережа, что это было?! Мне показалось… ты превратился… в чудовище, в динозавра, в монстра какого-то!

— Тебе не показалось. Это мое проклятие. Но я победил его! До сих пор он убивал всех, кого видел. Но тебя он не убил. Я победил его! — не отдавая себе отчета, я уже кричал, давая выход непосильному нервному напряжению. Пока не заметил, что у Люды подкашиваются ноги, и вовремя подхватил ее. Она обняла меня за шею и всхлипывала на плече.

— Ну что ты, Люда, что ты, все кончилось, все теперь будет хорошо, — шептал я ей.

И тут я увидел Колю. Он быстро шел прочь. Один раз он оглянулся и… наконец я вспомнил, где видел похожее выражение лица! Вернее, морды.

В зеркале, в пустой комнате.


Это был мой монстр.


1988 — 1989 гг., доработка 1996 г.

Ничей дом

Это дом без двери,
Я в том доме живу,
Ночью холодно здесь,
Днем же — жарко внутри,
Даже крыши здесь нет,
И дождь падает вниз,
Он пронзает меня,
Я пытаюсь понять,
Сколько лет тут прошло…
(«Дом без двери». Питер Хэммилл, группа Van der Graaf Generator, nep. с англ.)
Интересно, кто придумал так неправильно укладывать шпалы: либо слишком близко, либо слишком далеко друг от друга? А то и вообще как попало, через неравные промежутки. Короче, шагать по ним совершенно невозможно. Или это специально так делают, чтобы не ходили? Так ведь все равно ходят.

Песок на насыпи был сырой после недавнего дождя, слежавшийся; идти по нему оказалось куда легче, чем по шпалам. Постепенно все последовали моему примеру и зашагали рядом с полотном «железки».

— Далеко еще? — осведомился Олег.

— С километр, — безразлично бросил Андрей — он один знал дорогу.

Помолчали. Песок мерно поскрипывал под кроссовками.

— Только смотрите, вниз с насыпи не спускайтесь. Там болото, — предупредил Андрей.

— Говорил уже.

— Ну и что? На всякий случай. Чтобне забыли.

Начал накрапывать мелкий дождик. Девчонки как по команде раскрыли разноцветные зонтики. У меня зонтик тоже имелся, но мне лень было его доставать, и я просто надел кепку. Глеб сделал то же самое, и только Андрей с Олегом продолжали идти, не обращая внимания на дождь.

Местность вокруг тянулась унылая: кочковатая серо-зеленая поверхность болота, кое-где поросшего осокой; в кювете валялись ржавые, полусгнившие вагоны; над головой проносились низкие рваные тучи, а выше все затянула сплошная серая мгла; мокро блестели рельсы, по которым уже давно не ходили поезда, а впереди дорога постепенно скрывалась за неясной пеленой дождя. Выбрались, называется, на вылазку! И место, и погода соответствующие.

— Ну, Андрюша, ну, Сусанин, — ворчал Олег. — Ну, если мы ничего не найдем — а так оно и случится — мы тебя там и оставим. Будешь жить в здешнем болоте. Станешь местным Водяным.

— А я не обещал, что мы там обязательно что-то найдем. Только ты же сам знаешь, что об этом месте рассказывают.

— Знаю, знаю. Посмотрим. Но местную прописку мы тебе все равно устроим. Будешь сидеть на кочке и петь: «Я Водяной, я Водяной!»

— Кстати, мы уже, считай, пришли, — сказал вдруг Андрей, чем сразу оборвал поток Олегова остроумия на тему водяных и прочей болотной нечисти.

— Вот спуск с насыпи. Там дальше сломанный шлагбаум и тропинка. Еще десять минут — и мы на месте.

Песок кончился. Ноги скользили по размокшей глине; чертыхаясь, спустились вниз сами и помогли спуститься «слабому полу». Впереди, метрах в тридцати, действительно виднелся сломанный шлагбаум с облупившейся и выцветшей от времени краской.

— Вот. Дальше я, правда, не ходил, но знаю — там должна быть тропинка. Надо идти по ней и придем на место.

— Ну, Сусанин… — Олег не закончил фразу и решительно двинулся вперед.

Теперь все мы находились в одинаковом положении — дальше никто из нас дороги не знал. Олег дошел до шлагбаума, пнул ногой обломок и, обернувшись, махнул нам рукой. Медленно, как бы нехотя, весь наш маленький отряд потянулся следом.

Да, вот и заросшая травой, но еще достаточно заметная тропинка. Вокруг туман, в двадцати метрах ничего не видно. Идем, как в белесом призрачном коридоре. В тумане мерещатся неясные тени, кажется, что вот-вот что-то жуткое выскочит на тропинку. Конечно, это просто клубы тумана плюс игра воображения; и все же — страшновато! Рука сама нащупывает в боковом кармане рюкзака ракетницу. Всего лишь самодельная однозарядка, которая палит максимум на пятьдесят метров. Но хоть какое-то, а оружие. Ага, вот и моя пушка. Она сразу придает мне уверенности. Да и вообще, чушь все это! Туман как туман, ничего особенного.

Тем не менее я продолжаю сжимать рукоятку ракетницы. С ней как-то спокойнее. Кстати, вон и Олег передвинул поудобнее свой любимый штык-нож, который до того все время хлопал его по одному месту. Тоже нервничает. Все идут молча. Туман скрадывает шаги, глушит звуки; ступаем как в вате. Слышно лишь тяжелое дыхание да изредка хлюпанье воды под ногами. Хотя нет, какие-то посторонние звуки тут есть. Временами из тумана слышится отдаленное чавканье, скрипы, хлюпанье — негромко, но отчетливо. Черт его знает, что там хлюпает и чавкает. Но страшно! Еще и эти россказни… Б-р-р!

Туман расступился как-то сразу, и мы увидели дом. Несомненно — тот самый дом. Обветшалая крыша, осыпавшаяся со стен штукатурка, в окнах тускло блестят осколки стекол.

— Ну вот, пришли, — хрипло выдыхает Андрюша.

Дождь прекратился, тумана тут почти нет, и все постепенно успокаиваются. Обычный заброшенный дом, и больше ничего.

— Ладно, раз пришли — посмотрим, что тут есть, — подает голос Олег.

Чуть поодаль вырисовываются еще какие-то строения, ржавые железные фермы, но нам сейчас не до них. Первым делом — обследовать дом.

Олег берется за ручку обшарпанной двери, и дверь со скрипом отворяется. В полутемных сенях — запах сырости и запустения. Олег толкает вторую дверь, и мы оказываемся в комнате. Здесь тоже осыпавшаяся штукатурка, на полу — обломки мебели, битое стекло. В углу — закопченная железная печка. С потолка свисают обрывки проводов.

— Так, тут ничего интересного, — констатирует Олег. — Пошли дальше.

В следующей комнате то же самое, только сохранилось несколько продавленных кресел да на стене висят старинные часы. Естественно, сломанные — колесики от них валяются по всей комнате. Отсюда лестница ведет на второй этаж. Осторожно поднимаемся по ней. Лестница громко скрипит под ногами, того и гляди рассыплется. Но нет, ничего, держит.

На втором этаже несколько светлее. Стены — в потеках сырости, один из углов комнаты закопчен — видимо, здесь жгли костер из остатков мебели.

Вот и последняя комната, маленькая, такая же заброшенная, как и все остальные. На потолке из-под обвалившейся штукатурки видна дранка. В углу — покрытый толстым слоем пыли старинный письменный стол с гнутыми ножками, и на столе — старая общая тетрадь с выцветшей обложкой. Олег сразу устремляется к ней.

Тетрадь исписана примерно наполовину, и в том месте, где кончаются записи, в нее вместо закладки вложен пожелтевший обрывок газеты.

— Ладно, думаю, стоит здесь сделать привал. Спустимся вниз, разведем огонь в печке и почитаем, что тут написано, — предлагает Олег.

Против такого плана никто не возражает, и мы снова спускаемся вниз. Да, обычный заброшенный дом. Ничего особенного. Хотя нет, одна странность все же есть: нигде не видно ни одной пустой бутылки или хотя бы бутылочных осколков. Обычно в заброшенных домах подобного добра хватает. Но, с другой стороны, какой дурак попрется выпивать в такую даль, на болото? Я прячу ракетницу обратно в рюкзак и достаю бутерброды и термос с чаем.

Глеб с Андреем уже суют обломки мебели в печку и пытаются ее растопить. С третьей попытки им это, наконец, удается. В печке разгорается, весело треща, пламя, она начинает гудеть, постепенно в комнате становится теплее и как-то уютнее. Мы с Олегом приносим из соседней комнаты уцелевшие кресла, стряхиваем с них пыль и рассаживаемся. Броня тут же принимается грызть яблоко, Глеб с Андрюшей дружно закуривают, я достаю бутерброд с колбасой и впиваюсь в него зубами.

— Ну, посмотрим, что здесь пишут, — Олег раскрывает тетрадь на первой странице. — О, интересное изречение: «Грешник, к тебе обращаюсь я: беги отсюда! Ибо праведник не придет сюда». Выходит, все мы грешники, как я в общем-то и подозревал.

— Ладно, чего там дальше? — осведомился Глеб.

— Сейчас. Ага, вот, разобрал. Тут дальше идет дневник. Только непонятно, какой год. Одни числа. Значит, так, начинается с 16 мая.

«16 мая. Пробовали выйти по той же тропе. Не можем пройти. Что-то не пускает… Зачеркнуто… Дальше неразборчиво… Ага, вот: Вернулись. Припасов хватит на три дня. Завтра обследуем другие выходы.

17 мая. Прошли ко второму дому. Кругом черви и еще какая-то дрянь. Пришлось вернуться. Пробовали через болото. Пашка чуть не утонул, еле вытащили.

18 мая. Пропал Степан. Пошел на разведку в сторону насыпи и не вернулся. Васе послышался крик, но он не уверен. Степана искали до вечера — никаких следов.

19 мая. Снова ходили к тропе. Но там что-то… Нет, не хватает слов. Но это что-то ужасное. Опомнились только здесь. Решили больше туда не ходить».

— Ну что, хватит? — усмехнулся Олег. — Хорошо запугивают? — Однако в его веселости явно было что-то наигранное. По-моему, дневник и на самого Олега произвел впечатление.

— Читай дальше, — отозвался Глеб.

— А может, не надо? — испуганно спросила Кристина.

— Ладно, потом дочитаем. Времени у нас хватает. Давайте жрать, — согласился Олег.

Намеренно грубоватые слова сделали свое дело — напряжение ослабло, все зашевелились, доставая еду и придвигаясь поближе друг к другу.

— Про это место вообще разные слухи ходят, — рассказывая, Олег не забывал жевать колбасу (впрочем, остальные, хоть и слушали, делали то же самое). — Один мой знакомый, после того как здесь побывал, в кришнаиты подался. А раньше ничем таким не интересовался — работал диск-жокеем, еще где-то подрабатывал, а в свободное время в основном бухал и по бабам шлялся. А сейчас все забросил, сидит дома, книжки по кришнаизму читает, медитирует и бормочет «Харе Кришна». Вот такие дела.

— А Петька-фарцовщик отсюда с японским магнитофоном вернулся, — сказал Андрюша. — Если не врет. Магнитофон-то он и в другом месте достать мог. Но говорит, здесь нашел. И ни в какие кришнаиты не записывался.

— Ну почему обязательно в кришнаиты? Это я так, для примера. Другие в православие ударяются, в баптизм, кое-кто — в буддизм, в философские разные изыски… Меняются здесь люди, вот в чем дело. Только никто не рассказывает, что с ним тут произошло. Ни один. Не хотят. Или не могут.

— Ну почему? Петька рассказывал. Ходил он тут, ходил, потом смотрит — магнитофон лежит. Он его взял, походил еще, больше ничего не нашел и вернулся.

— Сам же говоришь, что Петька твой — трепло. А магнитофон мог где угодно добыть — это для него не проблема, — заметил я.

— Может, и так. Не знаю.

— А кое-кто отсюда вообще не вернулся, — мрачно пробурчал Глеб. — Пропали — и все. Никаких следов.

— А ты таких знаешь? Из твоих знакомых тут кто-нибудь пропал? — набросился на него я. Тут девочки и так сидят, зубами стучат и дрожат, а он еще страху нагоняет.

— Из моих знакомых — нет. Но мне рассказывали.

— Мало ли что тебе рассказывали! Вон Андрею Петька тоже лапши на уши навешал. Про магнитофон.

Глеб обиделся и замолчал.

— Давайте дневник дальше почитаем, — предложила Дина.

— Давайте, — Олег снова взял в руки тетрадь.

— Ой, не надо. Я боюсь, — Кристина действительно вся дрожала. — Лучше уйдем отсюда.

— Ну чего ты, — попытался успокоить ее я. — Ничего тут страшного нет. Обыкновенный заброшенный дом. А Глебовы рассказки, или дневник… — я осекся, увидев побелевшее лицо и расширенные от ужаса глаза Брони. Она смотрела словно сквозь меня. Вернее, на нечто за моей спиной.

Реакция у меня, в общем, неплохая. Я резко опрокинулся назад вместе с креслом, рубанув рукой позади себя. Но рука лишь рассекла воздух, а я больно ударился затылком. Перевернувшись, я поспешил вскочить на ноги, чувствуя себя последним дураком — и невольно попятился. Из-под двери выползала, отблескивая черным глянцем, скользкая шевелящаяся масса, извиваясь отростками щупальцев. Дверь уже трещала под напором этой мрази. Хорошо еще, кто-то догадался запереть дверь на засов — чтоб не скрипела.

Я ощутил: волосы на голове встают дыбом. В дом вползало нечто ужасное, невозможное! И через несколько секунд оно ворвется сюда — дверь долго не продержится.

Дальше я действовал «на автопилоте». Прыжок к рюкзаку. Выхватываю из кармана ракетницу. Изо всех сил жму спусковую скобу. И с отчаянием понимаю: не убьешь эту тварь из моей самоделки!.. А тут еще и выстрела нет — что-то заело. Проклятие! Сейчас бы нормальное оружие…

В следующий миг я вдруг осознал, что в руке у меня никакая не ракетница! А… удобный, хищного вида, пистолет с длинным стволом! Я чувствовал его тяжесть, его масляную рубчатую рукоятку. Не игрушка — настоящее боевое оружие! Не раздумывая и почти не целясь, я нажал на спуск. Полыхнула лиловая вспышка, раздался треск, из двери полетели горящие обломки. Сжав пистолет обеими руками, я судорожно давил на спуск. Еще и еще. Дверь разлетелась в щепки, раздался жуткий хриплый вой, мелькнули извивающиеся щупальца, но в следующее мгновение все скрылось в потоке слепящего пламени. Вой продолжался, и я, не помня себя, жал и жал на спусковой крючок. Пистолет дергался в руках, плюясь огнем, и до меня не сразу дошло, что, кроме треска выстрелов и гула пламени, не слышно больше никаких звуков. Я убил это!

Только тогда я наконец опустил пистолет. От двери и косяка вообще ничего не осталось. Дверной проем увеличился чуть ли не вдвое — часть стены разнесло выстрелами. А в прихожей догорала черная спекшаяся масса — все, что осталось от жуткого существа.

Еще дрожа от ярости и страха, я обернулся к своим товарищам.

— Что это было? — прошептала Лариса.

— И откуда у тебя такая пушка? — добавил Глеб. — Ни фига себе! Натуральный бластер!

— А я знаю — откуда? Увидел эту мразь, глядь — в руке пушка. Вместо моей ракетницы. А что, как, откуда — у меня времени разбираться не было.

— Кажется, мы все-таки влипли, — констатировал Олег. — Надо отсюда выбираться. Не знаю, что здесь происходит, но подобные милые зверюшки мне совсем не нравятся. Хорошо хоть, оружие теперь есть. Только неизвестно, сколько в нем осталось зарядов.

Я повертел в руках пистолет и увидел сбоку прозрачное окошечко. В нем светилась цифра «815».

— Сейчас проверим, — я выстрелил в стену. Брызнули осколки кирпича и штукатурки, и в стене появилась дырка с неровными краями, величиной с кулак. Теперь в окошке горела цифра «814».

— Зарядов хватает. Осталось 814.

— Это радует, но уходить все равно надо.

— Сначала хорошо бы посмотреть, что творится снаружи. Вдруг там еще какая зараза… ползает? — справедливо заметил Глеб.

— Я пойду, — конечно, было страшно. Но у меня теперь имелся бластер. Значит, идти мне.

— Только не в одиночку. Возьми еще кого-нибудь.

— Глеб, пойдешь?

— Честно говоря, боюсь.

— А с оружием?

— А у тебя еще есть?

— Сейчас будет, — я уже начал догадываться, что здесь происходит. — Постарайся сосредоточиться, и представь: тебе угрожает нечто жуткое, вроде того чудовища. И тебе позарез нужно оружие.

— Попробую…

Глеб опустился в кресло, закрыл глаза, расслабился… Через минуту он вдруг напрягся, его правая рука начала подниматься, сжала невидимую рукоятку… Я не уловил момент, когда в руке Глеба появился большой пистолет с толстым стволом фаллической формы.

За спиной Глеба послышалось ехидное нервное хихиканье. Кто-то высказался насчет сексуальной озабоченности. Возник вопрос: а чем он у Глеба стреляет?

Глеб с удивлением осмотрел пистолет, подавился собственным смешком, но тут же, став серьезным, направил оружие на продырявленную моим бластером стену и выстрелил. Полыхнуло куда сильнее, чем у меня. С грохотом посыпались кирпичи. А когда осела пыль, стало видно, что в стене зияет пролом около двух метров в диаметре.

— Ого! Вот это пушка! — уважительно констатировал Андрюша.

Больше никто не смеялся.

— А теперь — пошли.

Старательно переступив через обугленные останки уничтоженного мной чудовища, мы выбрались наружу, держа наготове оружие.

Никого. Туман рассеялся, дождь закончился, и шагах в ста были хорошо видны развалины еще одного дома и ржавые железные конструкции, похожие на фермы моста.

— Посмотрим, что там?

— Пошли.

— Только давай сразу договоримся — я впереди, ты метрах в десяти сзади. И внимательно смотри по сторонам. Чуть что — стреляй, не думая. Только если будешь палить в мою сторону, кричи «Ложись!». А то еще меня зацепишь.

— Понял. Договорились.

Короткими перебежками, как под обстрелом, останавливаясь, чтобы осмотреться, под прикрытием очередного дерева, мы двинулись вперед. Пока вокруг было спокойно, но здесь могло случиться что угодно — я это чувствовал.

До развалин, вернее, до железных конструкций, которые оказались чуть ближе, добрались благополучно. Глеб догнал меня, и мы молча стояли, осматриваясь и переводя дух.

Действительно, фермы моста, и довольно большого. И откуда здесь мост? Тут и речки-то нет, одно болото. Непонятно.

— А ну-ка, Глеб, иди справа от этих железяк, а я пойду слева. Встретимся возле развалин.

Осторожно раздвигая высохший бурьян, в котором, кстати, может скрываться любая гадость, двигаюсь вперед. Нет, пока ничего подозрительного. Мост как мост, старый и ржавый, бурьян как бурьян, с капельками дождя на листьях. Ничего особенного.

Развалины уже совсем близко. Впереди из-за фермы моста появляется Глеб. Я успеваю заметить, что идет он как-то неестественно прямо, на негнущихся ногах, как робот. В следующий момент Глеб поднимает руку, и я инстинктивно отшатываюсь в сторону. Рядом вспыхивает бурьян. Я прыгаю за широкую стальную балку и падаю в траву. Надо мной вспыхивает огненный шар, вниз ползет плавящийся металл.

— Глеб, ты что, сдурел?! Это же я!

Рядом ударяет огненная струя. Я откатываюсь в сторону, поднимаю пистолет. Отсюда мне видна лишь голова Глеба и рука с пушкой, слепо двигающаяся из стороны в сторону. Вот сейчас как влеплю в него заряд из бластера — мокрого места не останется!

Стоп! Это же Глеб! Я что, тоже рехнулся?! Он же не в себе! Или это больше не Глеб? Все равно, стрелять нельзя! Надо попробовать подобраться ближе и выбить у него пушку.

Осторожно ползу в обход. Рубашка и брюки мгновенно промокают насквозь, руки все в грязи, но другого выхода нет. Поднимешься — тут же получишь плазменный заряд, или чем там Глебов пистолет стреляет.

Осторожно выглядываю из-за очередной балки. Ага, вот и Глеб, совсем рядом. Стоит вполоборота ко мне, поводя из стороны в сторону своей пушкой, как заведенный. Тихо кладу бластер на балку — чтобы не мешал, а главное, чтобы не было искушения выстрелить — и встаю. Глеб меня не видит — я захожу сзади, делаю два шага — и тут у меня под ногами звякает какая-то железяка. Глеб резко оборачивается, но я с перепугу успеваю раньше и ногой выбиваю у него оружие. Вторым ударом сбиваю Глеба с ног и прыгаю к его пистолету, но цепляюсь за что-то ногой и падаю. В следующий момент раздается хриплое шипение, я переворачиваюсь на спину и вижу нависшую над нами метрах в пяти огромную слюнявую пасть с кривыми желтыми клыками.

— Глеб, стреляй! — кричу я, забыв, что мы оба безоружны. Пасть быстро опускается, надвигаясь на меня. Глеб приподнимается, сует руку в карман и выхватывает что-то оттуда. Из его сжатого кулака ударяет тонкий прямой луч. Чудовище заходится в реве, дергаясь из стороны в сторону, сверху хлещет вонючая черная жидкость, и тут мне удается нащупать рукоятку Глебова пистолета. Получи, мразь! Очередь ослепительных вспышек сливается в один сплошной поток пламени. Горит все: развалины, железные фермы, земля, трава, оскаленная морда наверху…

…В себя я пришел через несколько минут. Глеб тряс меня за плечо:

— Очнись, Димон!

— А, что? Где этот монстр? Я его сжег?

— Сжег, сжег. От него почти ничего не осталось. Вставай, пошли. Кстати, где твоя пушка?

— Там, на балке лежит.

— А зачем ты ее там оставил?

— А чтоб тебя, дурака, ненароком не застрелить!

— Не понял?.. — на лице Глеба отражается искреннее недоумение.

— Ты что, не помнишь, как стал стрелять по мне ни с того ни с сего?

— Я?!!

— Ты! — передразниваю я его.

— Не помню. А что случилось?

— Вышел ты из-за вот этой балки, развернулся и начал лупить по мне из своей пушки. Хорошо, что ты известный мазила! Пришлось подкрасться к тебе и обезоружить. А тут как раз чудище вылезло. И, как назло, ни у меня, ни у тебя оружия нет. Кстати, из чего это ты в него стрелял?

— А черт его знает!

Я взглянул на до сих пор крепко сжатый кулак Глеба. Глеб перехватил мой взгляд и медленно разжал кулак. На ладони лежала старая, хорошо мне знакомая зажигалка Глеба. Мы оба удивленно уставились на нее.

— Ничего себе! Вот так номер!

— Как тебя угораздило палить из зажигалки?

— Не знаю. Услышал, как ты орешь, меня пробило, что пушка у меня в кармане — вытащил и выстрелил. Только сейчас дошло, из чего я стрелял!

Чудеса. Тут, оказывается, и зажигалки стреляют.

— Ладно, пошли отсюда. Надо возвращаться к нашим. Попробуем выбраться той же дорогой, что и пришли.

Я подобрал свой бластер, и мы, поминутно оглядываясь, направились обратно.

До дома дошли без приключений. В окне маячил Андрюша с тяжелой автоматической винтовкой в руках.

«Тоже вооружились, — подумал я. — Ну ладно, как-нибудь выберемся. С такими-то пушками — и не пробиться?!»

— А они в кого-то тоже стреляли, — заметил вдруг Глеб. — Вон выжженное пятно, и вон еще.

— Ага, и ветки на деревьях пулями сбиты.

Андрей в окне передернул затвор винтовки.

— Стой, кто идет?!

— Ослеп, что ли? Мы с Глебом.

— Стойте там.

— Сдурел, Андрей?! Может, ты еще и стрелять будешь?!

— Сунетесь — буду.

— Не понял?.. Вы нас в дом пускать не собираетесь?

— А какого черта вы в нас стрелять начали?

— Мы?! Когда?!

— Да минут десять назад.

Только тут я заметил, что в фасаде дома в нескольких местах зияют рваные дыры с обгорелыми краями.

— Да не было нас тут десять минут назад! Мы вон у того дома от какого-то чудища отбивались.

— А кто тогда в нас стрелял? Вы и стреляли!

— Двойники, — тихо сказал Глеб.

Я молча кивнул, соглашаясь. Значит, здесь и такое возможно.

— Андрей, это не мы в вас стреляли. Кто-то другой. Ну, хочешь, мы подойдем к дому с поднятыми руками?

Андрей заколебался. Из соседнего окна выглянул Олег.

— Пусть идут, — сказал он Андрею.

— Идите, но без фокусов! Вы у нас на мушке.

Сунув оружие за пояс и подняв, как дураки, руки, мы направились к дому.

У дверей нас поджидали Дина с Ларисой.

— Все в порядке, — возвестила Дина. — Это они.

Сверху спустился Олег. За поясом у него торчал длинный самурайский меч в золоченых ножнах с иероглифами. Вполне в его стиле — он у нас помешан на всякой восточной экзотике.

— Вы, ребята, простите, но десять минут назад нас обстреляли двое, в точности похожие на вас. Ладно, инцидент исчерпан, рассказывайте, что видели.

Я рассказал. И про наваждение Глеба (кстати, сам Глеб ничего не помнил), и про монстра, и про стреляющую зажигалку.

— Да, дело плохо. Пока нам все сходило с рук, но вечно так продолжаться не может. До темноты надо отсюда выбраться. У нас в запасе еще четыре-пять часов. Должны успеть. Все. Собираем шмотки и двигаем.

— Пробуем тем же путем, что и пришли?

— Пробуем. Хотя сам знаешь, что написано в той тетради.

— Ерунда. У них было так, у нас — по-другому. Здесь каждый видит свое. Кроме того, у нас есть оружие.

— Ладно, попробуем. Становитесь к окнам; Лариса и Дина — к двери; Броня и Кристина — собирайте вещи. Через десять минут уходим.

Я шагнул к окну — и увидел. Словно какое-то зыбкое марево двигалось вдалеке между деревьями, постепенно разрастаясь и приближаясь к дому.

— Олег, там что-то есть!

— Где?

— Вон, между деревьями.

— Вижу. Плохо дело. Быстро все на второй этаж!

Хватаем рюкзаки и вихрем взлетаем наверх. Броня чуть замешкалась, но мы с Олегом втащили ее за руки. Успели! Даже все вещи забрали.

Марево подобралось уже вплотную. Оно, как вода, струилось под окнами, а мы смотрели на него сверху. Неприятное ощущение — может, ничего страшного, а может, это смертельно. Ничего не известно!

Марево тонкими прядями вползло в дверной проем и за несколько минут заполнило весь первый этаж. К счастью, выше полутора метров над землей оно не поднималось. Струи марева, казалось, просачивались сквозь стены, и все оно, как поток, текло куда-то сквозь дом, на втором этаже которого мы засели.

Исчезло оно так же быстро, как и появилось; последние струи чуть светящейся, колеблющейся субстанции выползли из дома и втянулись в удалявшееся облако. Вскоре оно совсем исчезло из виду.

Только тогда мы с облегчением вздохнули. Пронесло!

— Мы с Ларисой спустимся вниз, посмотрим, что там, — спокойно сказала Дина, поудобнее перехватывая автомат с подствольником.

Обе, осторожно ступая по скрипучим ступеням, скрылись внизу.

Через пару минут мы увидели, как Лариса вышла из дома, осмотрелась по сторонам, оглянулась на нас и, уже не оборачиваясь, зашагала прочь.

— Стой! Ты куда?! Назад! — крикнул Олег. Но Лариса продолжала удаляться, так ни разу и не обернувшись.

По ступенькам, дробно стуча каблуками, взбежала Дина.

— Что случилось?

— Ты куда Лариску одну отпустила?

— Никуда. Она здесь. Сейчас поднимется.

Действительно, через минуту появилась Лариса.

— Что там?

— Мне стало страшно — словно какая-то стена, барьер из страха — стоит на дороге и не пускает. Я вернулась.

— А это тогда кто? — Андрей указал на удаляющуюся фигуру.

— Не знаю…

— Двойники, — отчетливо сказал Глеб.

Андрей поднял винтовку.

— С ума сошел?! Не стреляй! — я схватил ствол винтовки и отвел вниз.

— Но ведь Лариска здесь! Это двойник! Чужой!

— Все равно. А если он… она тоже человек?

Андрей нехотя опустил винтовку. Вскоре Ларискин двойник скрылся во вновь объявившемся тумане.

— Ладно, давайте думать. Итак, что мы имеем? Чудовища — раз, оружие — два, двойники — три. Марево можно пока в расчет не принимать — мы все равно не знаем, что это такое. Да, и барьеры из страха — в тетради о них тоже есть.

— И еще стрельба по своим, как под гипнозом, — добавил я.

— Да, и это тоже. Теперь посмотрим, что получается. По-моему, здесь имеет место быть избирательная материализация чувственных образов.

— А попроще нельзя? — взмолилась Кристина.

— Попробую. Когда мы сюда шли, мы подсознательно чего-то опасались — недаром здешние места пользуются дурной репутацией.

— Да, согласен.

— Так вот, в каждом из нас сидел страх, и в какой-то момент этот коллективный страх материализовался в первого монстра. Но тут же у всех появилось сильнейшее желание спастись, и оно пересилило — Дима сжег монстра бластером. Кстати, о бластере. Он появился в момент, когда был жизненно необходим — его материализовала концентрация желания и воли.

— Да, вроде похоже, — согласился Глеб.

— Вот с двойниками и «гипнозом» Глеба сложнее, — продолжал Олег. — Похоже, над нами проводят эксперимент. Эксперимент на выживание. Вернее, на человечность. Вот вам примеры: они отключают сознание Глеба и используют его, как автомат. Глеб стреляет в Диму, но, заметьте, не попадает! Если б нас действительно хотели убить, то не стали бы пользоваться такими странными и ненадежными способами. Убить человека можно куда проще и эффективнее. Но это не входило в их планы. По крайней мере — пока. Они ставили эксперимент, и Дима в данном случае играл роль подопытного. Станет он стрелять в Глеба или нет? Дима не стал, и выиграл — оба остались живы. В то же время от них отделяются двойники и приходят обстреливать нас — заметьте, опять ни в кого не попадая. Мы делаем то же самое — стреляем, чтобы их отпугнуть. Они уходят. Кстати, если бы мы убили тех двойников, то настоящие Глеб и Дима скорее всего погибли бы. Скажем, их сожрал бы монстр. Но все заканчивается благополучно — все живы, монстр уничтожен.

— А барьер страха? — спросила Броня.

— Эксперимент не окончен. Барьер нужен, чтобы мы не ушли. Должно произойти что-то еще. Но помните: главное — человечность. Если мы окажемся достаточно гуманными — мы выберемся отсюда; если же нет… Сами понимаете.

— Да, но если они (кстати, кто — они?) ставят эксперимент, то при чем здесь материализация страхов и оружие?

— Точно не скажу, но, думаю, это создает критическую ситуацию, в которой должны проявиться наши истинные качества. Они просто нагнетают напряженность. А вот кто они — не знаю. Можете считать их пришельцами, хотя лично я не стал бы спешить с подобным предположением.

— Если не пришельцы — то кто?

— Я же сказал — не знаю! Я вам излагаю рабочую гипотезу, а вы требуете ответов на все вопросы. Что думал, то и сказал. Может, я неправ. Подозреваю — скоро узнаем.

— Да, оставаться гуманистом, когда у тебя в руках бластер, а вокруг — монстры, довольно трудно, — заметил я.

— Вот именно. Это они и хотят проверить. По крайней мере, я так считаю.

— Двойники, — бесцветным голосом сообщил Андрюша.

Все разом замолчали. Действительно, из тумана выходили человеческие фигуры, приближаясь к нам. Их было восемь, как и нас. Вон Лариса, Дина, Олег, Глеб, Кристина, Андрей, Броня, — а вот и я сам, с точно таким же, как у меня, бластером. Двойники медленно приближались. Дойдя до какой-то невидимой черты, они одновременно остановились и подняли оружие. Я видел черную дырку ствола. Ствол был направлен мне прямо в лоб. Я инстинктивно отшатнулся в сторону, но ствол качнулся вслед за мной. На лбу у меня выступил холодный пот, рука судорожно нащупывала рукоятку бластера.

— Не стрелять, — тихо сказал Олег.

— А если они… — Кристина не закончила, судорожно сжимая обеими руками рукоятку пистолета.

— Не должны, — но в голосе Олега не было уверенности.

Вот он, последний эксперимент. Нет, стрелять действительно нельзя — и даже не потому, что мы у них на мушке. Это же мы сами! — понял вдруг я. — Наши зеркальные отражения. Если выстрелю я — выстрелит и мое отражение. Я убью сам себя!

Но бластер уже в руке, палец застыл на спуске. Вот она, самая изощренная ловушка! Оружие, казалось, сулившее возможность выбраться, обратилось теперь против нас. Очень трудно не выстрелить, когда в тебя целятся. Удержатся ли они? И, самое главное, удержимся ли мы?

…Краем глаза я успел заметить, как палец Андрюши, лежавший на спуске, начал выбирать слабину крючка. Забыв о своем двойнике, я рванулся к нему, хотя и понимал — не успею. Но успел не я. Сверкающим полукругом мелькнуло лезвие меча, и отрубленный ствол винтовки со стуком упал на землю.

На мгновение все мы застыли в оцепенении, уставившись друг на друга, а потом как-то разом обернулись к окнам.

Двойники исчезли. Вместо них сквозь редеющий туман начала вырисовываться железнодорожная насыпь. Она оказалась совсем рядом — за пять минут дойти можно.

Только тут я ощутил, что рука моя пуста. Бластер исчез вместе с двойниками. Эксперимент завершился.


Мы снова брели по мокрым шпалам. Впереди вышагивал Олег. Снова съехавший назад штык хлопал его по правой ягодице, а с другой стороны из-за пояса торчал меч — единственный предмет, который не исчез вместе с двойниками.

Олег чуть замедлил шаги и обернулся.

— Интересно, а за что Петька свой магнитофон получил? — сказал он.

— Да откупились от него! Чтоб только ушел оттуда, — отозвался Глеб.


1989 г.

Восьмой круг подземки

…Эдди скользнул в вагон в последний момент, и гильотинные двери с лязгом захлопнулись за его спиной. Взвыла стартовая сирена, и поезд со свистом и грохотом рванул с места, мгновенно набрав скорость. Кто-то непроизвольно вскрикнул, упав на шипастый подлокотник. Эдди только горько усмехнулся — этот или сойдет с дистанции на первом-втором круге, или погибнет. Попасться на такой ерунде! Вот растяпа! Подземка таких не терпит…

…Затормозил поезд еще резче, чем стартовал, однако на торчащие из торцевой стены иглы на сей раз никто не наткнулся. Мгновение Эдди раздумывал, стоит сейчас выходить или нет — и эта секундная задержка спасла ему жизнь. Высокий спортивного сложения парень в клетчатой ковбойке и синих, в обтяжку, штанах рванулся к выходу, и тут сработал брейк-режим. Створки гильотинных дверей без всякого предупреждения стремительно сомкнулись, и парня рассекло пополам. Хлынула кровь, но в полу распахнулась черная пасть утилизатора, и обрубки тела вместе с кровью ухнули вниз. Пол встал на место. Лишь несколько багровых капель напоминали теперь о неудачнике.

Брейк-режим срабатывает редко, особенно на первом круге. Значит, до следующей станции подвохов можно не опасаться. Но там уж точно придется выйти. Железное правило десс-райдеров: не больше двух остановок в одном вагоне.

Под потолком мертвенно-бледным светом мигали гост-лампы, и в их мигании все пассажиры вагона сильно смахивали на выходцев из загробного мира. «А ведь многие из нас в ближайшие часы действительно станут покойниками», — подумал Эдди. «Вернее, из них», — тут же мысленно поправился он. Эдди в покойники не собирался. Как, впрочем, и остальные; как и тот парень, которого срезал брейк-режим.

Поезд затормозил в дальнем конце станции. Однако их вагон остановился в таком месте, где еще можно было допрыгнуть до перрона. Эдди первым, едва раскрылись створки, выскочил на платформу, без труда преодолев семифутовый провал. Почти одновременно с ним приземлился молодой паренек с только начавшими пробиваться черными усиками. Эдди мимоходом успел оценить точность и собранность его движений. Сильный соперник. С ним надо держать ухо востро. Еще неизвестно, что у него в карманах. Правда, и у Эдди кое-что есть, и тем не менее…

…Эскалатор резко кончился, под ногами разверзлась пропасть, но Эдди был готов к подобной каверзе. На «обрыве» ловятся только новички. Он одним движением перебросил свое тренированное тело на соседний эскалатор, шедший вниз. Первый круг пройден. Но это так, разминка.

Ступенька под ногами ушла вниз, и Эдди остался висеть на поручне. Позади раздался чей-то крик и тут же оборвался — несчастного поглотили вращающиеся внизу шестерни. Эдди оглянулся с тайной надеждой, но чернявый парнишка был жив — висел на поручне, как и он сам.

Ступенька встала на место, и Эдди тут же отпустил поручень. Вовремя! По всей длине поручня с треском прошел электрический разряд, и несколько человек, не успевших отдернуть руки, в судорогах попадали на ступеньки. Но большинство среагировало вовремя — в том числе и чернявый.

Эдди ловко спрыгнул с эскалатора, благополучно миновал разверзшуюся под ногами «пасть дьявола» и побежал по перрону. Начался второй круг.

Поезд подошел почти сразу и остановился посредине платформы. Подозрительно! Но долго оставаться на одном месте еще опаснее, и Эдди, не раздумывая, прыгнул внутрь. Еще несколько человек, включая чернявого, успели вскочить в вагон, прежде чем гильотинные двери захлопнулись. Кому-то отсекло руку. Ну, этот, хоть и без руки, но жить будет — на втором круге раненых еще спасают. А вот после третьего…

…Пол разошелся, и Эдди, да и многие другие, повисли на поручнях. Кто-то, как всегда, зазевался и исчез под колесами. Да, не зря ему не понравился этот поезд. Вот сейчас еще как долбанет током по рукам! Хотя нет, не долбанет. В подземке так не бывает. Здесь шанс есть всегда. Пусть малый — но есть. Это только у русских, говорят, есть такие места, где вообще нет шансов. Но русские и там проходят. Если не врут.

До станции оставалось секунд двадцать-тридцать, когда висевший рядом здоровяк неожиданно ударил Эдди ногой в живот. От боли Эдди чуть не разжал пальцы, чудом удержавшись. Он знал: на помощь здесь рассчитывать нечего — но подобной выходки все же не ожидал. Дальше мускулы действовали рефлекторно. Ребром стопы Эдди отбил второй удар, и в следующий момент носок его ботинка глубоко вошел в солнечное сплетение здоровяка. Еще секунду здоровяк держался, но потом пальцы его разжались, и он с хриплым воем рухнул под колеса. Эдди предпочел бы обойтись без этого, но тут уж выбора не было. В любом случае из них двоих до станции доехал бы только один.

Поезд остановился; сверкающие отточенной сталью створки дверей разошлись, но внизу вместо пола по-прежнему чернел провал. Впрочем, Эдди предвидел такой вариант. Как-никак, в прошлый раз он добрался до седьмого круга. Правда, там его чуть не задавил «хохотунчик», и Эдди пришлось сойти с дистанции.

Эдди качнулся, в точно рассчитанный момент разжал пальцы и упал вперед, успев уцепиться за край платформы. Контактный рельс был совсем рядом, но Эдди предусмотрительно поджал ноги. Он легко подтянулся и перевалился через край платформы. Ага, третий круг. «Лабиринт». Скользящие дорожки ползли по платформе во все стороны, пересекаясь на разных уровнях, то и дело проворачиваясь, меняя направление. Несколько секунд Эдди наблюдал за, казалось бы, хаотическим движением дорожек. Пока интуитивно не уловил в нем систему. Он не смог бы сказать, откуда явилось к нему это знание, но он уже чувствовал, как надо двигаться. Не колеблясь, Эдди прыгнул на выбранную дорожку. Рядом снова оказался чернявый. Сзади, не отставая, ехали еще трое. Да, только трое. Итого, их осталось пятеро. А впереди еще большая часть пути. Быстро отсеялись. Вот только чернявый…

…Эдди инстинктивно перепрыгнул на соседнюю дорожку, и в следующую секунду на место, где он только что стоял, опустился тяжелый пресс. Эдди пригнулся, пропуская над собой очередную магистраль, перепрыгнул на следующую дорожку, потом еще на одну… За десять минут он благополучно добрался до противоположного края платформы, избежав нескольких не слишком опасных ловушек. Оглянувшись, Эдди обнаружил, что все четверо его преследователей тоже живы и невредимы.

Поезд уже ждал их. Все вскочили внутрь благополучно, только последнему оторвало каблук на ботинке. Повезло. Могло и ногу оттяпать.

Едва поезд рванул вперед, как в вагоне погас свет. Это не сулило ничего хорошего, и Эдди поспешно извлек из кармана инфракрасные очки. И вовремя! Из стен поползли извивающиеся отростки щупальцев, усеянные присосками. Вагон-спрут! Вот влип! Сразу четвертый круг! Эдди выхватил из рукава нож и принялся рубить тянувшиеся к нему щупальца. Остальные были заняты тем же. Вся битва происходила в тишине и полной темноте, слышалось лишь тяжелое дыхание яростно отбивающихся людей да изредка — свист ножа, рассекавшего воздух.

Одно щупальце все же добралось до Эдди, и он почувствовал, как присоски впились в его руку, прорывая одежду и кожу. Он, не глядя, махнул ножом, но отрубленное щупальце не отпадало, кровь хлестала из руки. С трудом Эдди удалось отодрать от себя ненасытное чудовище. Кое-как перевязав руку оторванным рукавом рубашки, Эдди перевел дух. Все-таки отбился! Хорошо бы хоть немного передохнуть, собраться с силами. Но такая возможность представится только на седьмом круге — там есть островок безопасности. А пока надо держаться. На сей раз Эдди намеревался пройти дистанцию до конца и не собирался отступать.

Как и остальные четверо. Вернее, уже трое. Четвертый неподвижно лежал на полу, обвитый со всех сторон жадно пульсирующими щупальцами. Кажется, он был еще жив, но помочь ему уже невозможно — даже если обрубить все щупальца, он умрет от потери крови. Тем не менее, высокий худощавый парень в очках — и как этот интеллигент до сих пор уцелел? — склонился над лежащим, пытаясь высвободить его из смертельных объятий. Это было совершенно бессмысленно, но Эдди невольно, сам не зная почему, почувствовал уважение к очкарику.

Перрон. Прыжок, перекат. Позади щелкает «прищепка», но поздно. Так, теперь куда? На другой край перрона, на пятый круг, или… Да, вот он, «адский тоннель». Если пройдешь его, можно сразу попасть на шестой круг, минуя пятый. Рисковать — так рисковать! И Эдди нырнул в тоннель. Он сразу заскользил вниз по абсолютно гладкому наклонному желобу. Здесь было темно, и Эдди снова надел инфракрасные очки. Он со все возрастающей скоростью несся внутри отполированной металлической трубы, то и дело полого изгибавшейся под разными углами. Благодаря очкам Эдди вовремя успел заметить выскочившее впереди из пола лезвие и, бросив тело к стене, промчался в дюйме от него. Поворот, еще поворот. Сверху нависают стальные крючья. Эдди вжался в пол, стараясь стать как можно более плоским. Крючья пронеслись в каком-то полудюйме над ним. Дальше, дальше…

И вдруг Эдди увидел впереди свет. Ему потребовалось меньше секунды, чтобы понять: это фары поезда. «Адский тоннель» выносил его прямо под колеса! У Эдди оставалось всего две-три секунды. Этих секунд ему хватило, чтобы выхватить вакуумную присоску и изо всех сил влепить ее в стену тоннеля. Эдди еле удержался — такую скорость он успел развить. Поезд грохотал в нескольких футах от него, а Эдди висел, вцепившись в спасительную присоску, и переводил дух. Он только успел подумать: «Пронесло!» — как на него со страшной силой обрушилось что-то (вернее, как он тут же понял — кто-то), присоска не выдержала, и Эдди вместе с тем, кто на него сверзился, полетел под колеса…


Очнулся Эдди почти сразу. Болел затылок и содранный бок, но в целом он легко отделался. Ему снова повезло — он рухнул в большой тоннель подземки через секунду после того, как поезд промчался мимо. Контактный рельс проходил в опасной близости, но Эдди его тоже не задел.

Рядом зашевелилось темное пятно и тут же приняло форму человека. Эдди скорее угадал, чем увидел: чернявый. Черт бы его побрал! Из-за него чуть не угодил под колеса!.. А он, оказывается, тоже живучий.

Перрон оказался совсем рядом. На этот раз Эдди взобрался на него с трудом — сказывалось падение из «адского тоннеля». Чернявый выбрался следом. Оглянувшись, Эдди с удивлением обнаружил: тощий очкарик тоже с ними. И откуда он взялся? А вот четвертого не было.

— А где еще один? — непроизвольно вырвалось у Эдди.

Очкарик молча показал на две скрещенные руки.

— Понятно.

Эдди повернулся и пошел по платформе, время от времени рефлекторно уворачиваясь от флай-брейкеров, то и дело пролетавших над головой. Голова соображала плохо, и Эдди шел «на автопилоте», что, впрочем, отнюдь не мешало ему избегать попадавшихся на дороге ловушек. Это все были мелочи. Эдди знал: на шестом круге есть кое-что пострашнее. Однажды он уже побывал здесь…

Вот оно! Прямо к Эдди мчалось устройство, более всего напоминавшее асфальтовый каток. Только двигалось оно, в отличие от последнего, с огромной скоростью. Эдди остановился, выжидая. Когда машина оказалась совсем рядом, он резко кувыркнулся в сторону. «Каток» пронесся мимо, но тут же затормозил и развернулся для новой атаки. Черт, где же поезд?! Словно в ответ на его немой вопрос, из тоннеля вынырнул поезд и встал как вкопанный у перрона. До спасительной двери было не менее пятнадцати футов, и она в любую секунду могла захлопнуться, а наперерез Эдди уже мчался зловещий «каток». Эдди сломя голову рванул к поезду. По перрону побежала трещина, пол начал оседать, уходя из-под ног, но он все же успел. Последним усилием оттолкнулся от рушащегося перрона и кубарем вкатился в вагон, чудом не напоровшись на торчавшие из пола в нескольких местах длинные иглы. Двери за его спиной с лязгом захлопнулись. По сравнению с перроном шестого круга даже этот смертельно опасный вагон показался Эдди чуть ли не родным домом. Он с трудом перевел дух.

Чернявый и очкарик были уже здесь.

— Спасибо. Вы отвлекли его, — сказал очкарик.

В ответ Эдди грязно выругался. Как же, отвлек! Просто проклятая машина погналась за ним, а не за этими двумя, хотя лучше бы она сделала наоборот…

Поезд рванул с места и помчался в темноту. Им предстояло пройти еще два круга. Вот теперь-то и начнутся главные испытания.

…Они выскочили на платформу почти синхронно и тут же упали, распластавшись на полу. Огромное двадцатифутовое лезвие со свистомрассекло воздух над ними и исчезло, словно его и не было. Дальше поезда не ходили. Седьмой и восьмой круги предстояло пройти пешком. Вагон, хотя и таил в себе немалую опасность, давал хоть какую-то защиту; здесь же человек был лишен даже ее.

Не дожидаясь остальных, Эдди вскочил и короткими перебежками, пригибаясь, как под обстрелом, побежал к другому краю платформы. Вокруг падали камни и стальные плиты, на него пикировали целые тучи флай-брейкеров, под ногами Эдди то и дело распахивались «колодцы» и «пасти дьявола», а он все бежал, словно оберегаемый неведомой, но могущественной силой.

Он успел добежать до пешеходного тоннеля, именуемого на жаргоне десс-райдеров «кишкой», как раз в тот момент, когда на платформе с разных сторон появились сразу три «катка». На несколько секунд Эдди остановился передохнуть, наблюдая за тем, что происходило на перроне. Очкарик бежал зигзагами, на удивление ловко огибая расставленные на дороге ловушки, а за ним по пятам, повторяя все его движения и постепенно настигая его, гнался «каток». Чернявый несся по прямой, но это не был панический бег загнанного зверя — парень нащупал знаменитую «линию жизни», о которой знает каждый десс-райдер! И все бы хорошо, но ему наперерез мчались сразу два «катка».

Очкарик в последний момент, как до того Эдди, прыгнул в сторону, и «каток» пронесся мимо, подмяв под себя несколько слишком низко спикировавших флай-брейкеров. Он тут же развернулся для новой атаки, но — поздно! Очкарик уже стоял в тоннеле рядом с Эдди.

— Молодец! — одобрительно кивнул Эдди, показывая большой палец.

— Я старался. — Очкарик смущенно улыбнулся. От его улыбки у Эдди сразу стало как-то легче на душе. Хорошо, что в нашем прогнившем мире встречаются такие люди! Еще повоюем, — Эдди сам не заметил, что думает уже во множественном числе.

Чернявый, казалось, был обречен, но продолжал упорно бежать по «линии жизни», не сворачивая ни на дюйм. Оба «катка» настигли его одновременно, и тут чернявый совершил невозможное: он взвился в воздух, подпрыгнув футов на шесть, сделал сальто и кубарем покатился по перрону, так и не отклонившись от «линии жизни». В тот момент, когда он был в воздухе, «катки» со страшным грохотом врезались друг в друга. Вспышка взрыва на миг ослепила Эдди. Когда через пару секунд он вновь обрел способность видеть, на месте смертоносных механизмов догорала, чадя копотью, груда покореженного металла, на перрон еще падали горящие обломки, а чернявый уже стоял рядом с ними, целый и невредимый.

Эдди молча пожал ему руку — наивысшая похвала во время десс-райда.

— Пошли, — сказал он осипшим вдруг голосом и, не оглядываясь, зашагал вперед по «кишке».

В «кишке» не было ловушек, но здесь десс-райдера поджидало кое-что пострашнее «пастей дьявола», гильотинных дверей, «колодцев», флай-брейкеров и «катков». И оно не заставило себя долго ждать. Впереди вспыхнул яркий свет, послышался нарастающий вой и грохот — так, наверное, хохочет дьявол у себя в преисподней, потешаясь над очередным незадачливым грешником. Потому-то эту штуку и прозвали «хохотунчиком». Огромный металлический цилиндр, через неравные промежутки времени проносящийся по «кишке» то в одном, то в другом направлении.

Первым побуждением Эдди было броситься назад, но он мгновенно подавил предательский порыв. Одно из основных правил десс-райдера: никогда не возвращаться. И Эдди побежал вперед. Кто-то из десс-райдеров в свое время рассказывал: если бежать навстречу «хохотунчику», не сворачивая, с криком: «Задавлю!» — он остановится и повернет обратно. Байка для новичков, скорее всего. Или злая шутка для дураков. Эдди не собирался проверять, так ли это. Он искал спасительную нишу в стене. Вот и она! Эдди нырнул в нишу и вжался в стену. В следующий момент его прижало еще сильнее, но это был всего лишь чернявый. «Хохотунчик» с воем промчался мимо.

«Эх, жаль очкарика, — подумал Эдди. — Не успел. А хоть бы и успел — все равно в нише места еле на двоих хватает».

Но тут вой неожиданно смолк, послышался чмокающий звук, и наступила тишина. Эдди и чернявый одновременно выглянули из своего убежища. При этом чернявый отпустил руку Эдди, которую прижимал к стене. «Черт, а ведь если б не он, я бы остался без руки!» — дошло вдруг до Эдди. Он совершенно по-новому посмотрел на чернявого. Но тот глядел в другую сторону, туда, где скрылся «хохотунчик». Эдди последовал его примеру.

«Хохотунчик» как сквозь землю провалился, а очкарик, целый и невредимый, стоял посреди тоннеля. Он бросил на пол почерневший пластиковый квадратик и зашагал к ним. Ну конечно! Очкарик высветил лайф-карту. Теперь на десять минут он в безопасности. За это время он должен либо добраться до финиша, либо сойти с дистанции, потому что на восьмом круге без лайф-карты — верная смерть.

Очкарик подошел к ним.

— Пойдешь дальше или сойдешь?

— Прогуляюсь с вами до островка безопасности, передохну немного и сойду. Пожалуй, седьмого круга с меня пока хватит. В прошлый раз я прошел до шестого.

«А, так он не новичок. Впрочем, мог и раньше догадаться».

— Тогда побежали, — предложил Эдди. — У тебя мало времени. Да и нам лучше поскорее отсюда выбраться.

Очкарик и чернявый молча кивнули, и они побежали. Позади снова послышался хриплый клокочущий вой «хохотунчика», но мигающая граница островка безопасности была уже близко. Все трое влетели на островок почти одновременно и тут же рухнули на пол — следовало максимально использовать передышку, чтобы восстановить силы и собраться для последнего броска. Минуту или две они лежали молча, отдыхая. Потом очкарик взглянул на свой лайф-таймер. У него оставалось почти шесть минут. Он снова лег и, чуть помедлив, заговорил:

— Подумать только, а ведь раньше подземка была обычным средством передвижения. Каких-нибудь тридцать-сорок лет назад.

— Ну да, ври больше, — лениво отозвался Эдди.

— Я не вру, — обиделся очкарик. — Я в книгах читал.

— А гильотинные двери? А «пасти дьявола», «колодцы», вагоны-спруты?

— Всего этого тогда не было.

— А что было? — заинтересованно спросил чернявый.

— Просто подземка. Безопасные вагоны, без шипов, без игл; на дверях вместо ножей — резиновые прокладки. Чтоб никого не покалечило. И эскалаторы обычные, без ловушек. И перроны тоже.

— Тогда какого черта напридумывали… все это?!

— Самоорганизующиеся системы… чтоб им пусто было! …И умники-программисты, — невнятно пробормотал очкарик. — Извините, мне пора. Осталось две минуты. Удачи вам! Я буду ждать вас у выхода, — очкарик подошел к спускавшейся сверху ржавой лестнице и начал ловко взбираться по ней. Вскоре он скрылся из виду.

— Еще немного отдохнем — и пойдем. Остался последний круг, — сказал Эдди.

Чернявый молча кивнул.

— Ну-ну, не торопитесь. Отдохните еще, — послышался из темноты чей-то глумливый голос.

Эдди резко обернулся. Перед ними стояли пятеро. У переднего, огромного верзилы за два метра ростом, в руке имелся пистолет, еще у одного — старый армейский револьвер, у остальных — цепи, ножи, стальные прутья.

— Ребята, вы обратились не по адресу. С нас и взять-то нечего, — сказал Эдди как можно дружелюбнее.

Верзила захохотал, а за ним и остальные бандиты.

— Так-то уж и нечего? — издевательски переспросил верзила, играя пистолетом. — А карточки? Маленькие такие, пластиковые? А? — и он снова захохотал.

Ну конечно, им нужны лайф-карты. На черном рынке лайф-карта стоит от трех до пяти кусков, так что и две карточки — неплохая добыча. Ограбленных они наверняка убивают — зачем им лишние свидетели? Да и не хватится никто — никому и в голову не придет искать человека, пропавшего в подземке. А телекамер на островке нет.

Все это пронеслось в голове Эдди в одно мгновение.

— Ребята, ну что вы, ей-богу? Мы без них и пяти ярдов не пройдем, — плаксиво заныл Эдди, подобострастно заглядывая в глаза верзиле и незаметно придвигаясь к нему поближе.

— Хватит трепаться! Гоните карточки! Живо!

— С-сейчас…

Словно невидимая пружина подбросила Эдди с пола. Пистолет отлетел в сторону. Верзила согнулся пополам от пинка ногой в пах. Следовало добить его, но не осталось времени — второй бандит направил револьвер Эдди в живот. Эдди кувыркнулся в сторону, в падении выбив ногой оружие. Выстрел все-таки раздался, но пуля прошла мимо. Конец стального прута чиркнул его по лицу, но в следующее мгновение Эдди поймал нападающего за руку и с ревом швырнул его за границу островка безопасности. Прямиком в разверзшуюся «пасть дьявола». Развернувшись, Эдди успел заметить, как чернявый в прыжке ударом ноги вырубил одного из бандитов и тут же схватился с другим; оба покатились по полу. На Эдди бросился тот, у которого он выбил револьвер, но Эдди встретил его серией точных коротких ударов, и бандит бесформенной кучей осел на пол.

Грохнул выстрел. Пуля угодила Эдди в плечо, швырнув его на пол возле самой границы островка. Над ним возвышался верзила с пистолетом в руке.

— Все. Поиграли — и хватит, — злорадно сообщил верзила, наводя пистолет в лоб Эдди.

Эдди ничего не успел сделать. Что-то негромко хлопнуло, рубашка на груди у верзилы неестественно вздулась и лопнула кровавым пузырем. Во все стороны полетели клочья мяса, и верзила рухнул, так и не успев выстрелить.

Чернявый медленно опустил руку. Правый рукав его куртки еще дымился. Он подмигнул Эдди, и Эдди сжал кулак в знак солидарности. В плече отдалась тупая боль.

Уже не скрываясь, чернявый вытащил из кармана небольшой цилиндрик и сунул его в дымящийся рукав. Его гранатомет снова был заряжен.

Эдди поднялся, отер кровь с лица, подобрал пистолет верзилы и револьвер; подошел к чернявому.

— На, — протянул ему револьвер, — пригодится.

Чернявый кивнул и сунул револьвер в карман куртки.

— Цел?

— Почти. Все-таки успел ножом в ногу садануть.

— А меня в плечо задело. Но это ерунда. Тебя как зовут?

— Макс.

— А меня Эдди. Идти можешь?

— Попробую. Вот только рану перевяжу. Если не смогу — иди один.

— Нет, мы дойдем! Вместе дойдем, — сказал Эдди неожиданно для самого себя.

Он помог Максу перевязать ногу, а Макс ему — плечо, и они вместе поднялись с пола. Макс шел с трудом, и Эдди приходилось то и дело поддерживать его.

А впереди их ждал восьмой круг.


Эдди плохо помнил, что было дальше. Они, шатаясь, брели по осыпавшемуся под ногами перрону; вокруг что-то горело, першило в горле, слезились глаза; оба то и дело, не думая, уклонялись от флай-брейкеров и шаровых молний, интуитивно обходили ловушки и шли, шли, шли…

Потом был момент просветления. Они снова оказались в «кишке», и с обеих сторон на них надвигались «хохотунчики». До ниши далеко — не успеть, да и не поместиться в этой нише двоим. Но бросить Макса Эдди уже не мог. И тогда он сделал то, что еще час назад даже не могло прийти ему в голову. Он выхватил запасную лайф-карту, чудом пронесенную мимо контрольного автомата (по правилам это было строжайше запрещено), и сунул ее Максу. Свою к тому времени Макс уже высветил. Обе лайф-карты вспыхнули одновременно, и «хохотунчики» с чмокающим звуком исчезли в стенах. Но здесь, на восьмом круге, лайф-карта действовала всего минуту, в отличие от десяти на других кругах десс-райда и получаса при обычной работе подземки.

Минуты им не хватило. На них снова мчался «хохотунчик», а до перрона оставалось еще добрых сто ярдов. И тогда оба развернулись и вскинули правые руки. Это тоже было строжайше запрещено правилами, но плевать они хотели на правила! Вспышки выстрелов следовали одна за другой, и им даже не приходило в голову, что заряды в гранатометах должны давно кончиться. Лишь когда вой стих, они опустили руки. «Хохотунчик» превратился в груду оплавленного металла.

Потом снова был провал. Эдди не помнил, как они дошли до перрона, как миновали последние ловушки. Помнил только, что Макс упал и не мог встать, и тогда он взвалил его на спину и потащил. Макс слабо сопротивлялся, вокруг трещали электрические разряды, их нагоняло зловещее фиолетовое облако, но Эдди все равно тащил Макса из последних сил, пока не увидел свет…

…Со всех сторон мигали вспышки, на них были открыто устремлены стволы телекамер, ранее искусно замаскированных в выступах стен, и какой-то человек в белом смокинге и с ослепительной улыбкой все говорил и говорил в микрофон, обращаясь к ним, а Эдци никак не мог понять, что он говорит. Он все еще не верил, что они дошли.

— Эдвард Мак-Грэйв… Победитель… Герой… Приз в тысячу лайф-карт… Народ приветствует… Поздравляю…

— Я дошел не один! Мы дошли вместе с Максом! Он тоже… — крикнул Эдди; тут он увидел в толпе улыбающегося и машущего им рукой очкарика и наконец потерял сознание…


…Они втроем сидели в маленькой квартирке очкарика (Эдди так и не удосужился узнать, как того зовут) и пили дешевый виски с синтетическим кофе. Очкарик что-то говорил, но Эдди думал о своем, почти не слушая его. Только одна мысль билась у него в мозгу: «Дошли! Дошли! Все-таки дошли!»

Постепенно сквозь эту мысль все же пробился голос очкарика.

— …Понимаете, они сами не знают, что создали! Это не просто система ловушек, не просто проверка на выживаемость. Тот, кто проходит все восемь кругов до конца, становится Человеком. Вы понимаете — Человеком! С большой буквы! Вот вы, Эдди, разве когда-нибудь помогали другим в ущерб себе? А тут вы чуть не погибли, но тащили Макса до конца, спасли ему жизнь, а потом отдали ему половину приза. И Макс тоже спас вам жизнь там, внизу. Вы стали Людьми, понимаете?!

«А ведь верно, — подумал Эдди, — он прав. Мы действительно изменились. Это как чистилище. Кто прошел его — очистился, кто не прошел — попал в ад».

Эдди протянул руку к стакану с виски — нет, хотел протянуть руку, но не успел — стакан сам скользнул к нему в ладонь. Он даже не заметил, как это произошло. «Так не бывает! Я пьян. Или сплю. Или…» — он вдруг вспомнил стрелявшие по несколько раз однозарядные гранатометы, чудом огибавшие его и Макса флай-брейкеры, свой безошибочный выбор пути в «лабиринте», «линию жизни» Макса… Да, они должны были давно погибнуть, но чудом остались в живых. Чудом ли?

«Вы стали людьми»… Да, людьми. Но не совсем людьми. Или, если угодно, более, чем людьми. Вот вам и самоорганизующиеся системы! Выходит, эти умники-программисты были не такими уж дураками…» — и тут Эдди заметил, что очкарик с улыбкой наблюдает за ним.


1990 г.

Поединок

…Тогда я выше гор, выше неба!..
Я неуязвим!
Ю. Эдлис, «Жажда над ручьем». Фрагменты из монолога Франсуа Вийона
Кадзияма проснулся и открыл глаза. Над ним покачивалась ветка дерева, слегка позолоченная восходящим солнцем. Сквозь листья виднелся клочок ярко-голубого неба. На секунду Кадзияме показалось, что он у себя дома, на Окинаве, лежит под ветвями старой сакуры, которую посадил еще его дед. Но тут же вспомнил: дом его далеко отсюда, а сам он сейчас на севере Индии, в глухой, забытой Богом и людьми деревушке, куда забрел в своих долгих странствиях.

Мимо прошел худощавый пожилой крестьянин в одних подкатанных холщовых штанах, с мотыгой на плече. Он с любопытством взглянул на расположившегося под деревом японца и пошел дальше. Кадзияма жил здесь уже неделю и вскоре собирался отправиться дальше — он нигде подолгу не задерживался. Японец поднялся, подошел к протекавшему неподалеку ручью, умылся, сделал несколько глотков холодной, вкусной воды и, вернувшись под дерево, уселся в позу «лотоса». Это утреннее время он всегда посвящал размышлениям. Вот уже несколько лет Кадзияма бродил по свету. Он пересек весь Китай, Тибет, Гималаи — и вот теперь оказался в Индии. Он не знал, что ищет. Ему нравилась кочевая жизнь — новые люди, новые города, горы, бескрайнее небо. И пока он шел, он чувствовал: что-то меняется внутри него; он постоянно обновлялся, приближаясь к еще неясной ему цели. Кадзияма чувствовал — цель близка. Быть может, завтра, или послезавтра, или через неделю он достигнет ее. А даже если понадобятся еще годы — что за беда? Он не знал, что это будет, но чувствовал: он придет именно к тому, что ему нужно…

…Кадзияма открыл глаза и вновь вернулся к окружающему миру. С площади слышался какой-то шум, возбужденные голоса, и Кадзияма отправился посмотреть, что там происходит. Он не отделял себя от других людей, не считал себя выше — он был одним из них. Наверное, поэтому его всегда принимали, как своего, хотя и знали, что он чужестранец.

Посреди площади стояли два пыльных джипа, и четверо индийцев выгружали из них тюки с палатками, чемоданы и другие вещи. Руководил разгрузкой толстый краснолицый европеец в пробковом шлеме и костюме цвета хаки. «Англичанин», — отчего-то решил Кадзияма. И был уверен, что не ошибся. Другой англичанин, высокий и сухощавый, не вынимая изо рта длинной трубки, разговаривал с деревенским старостой. Вокруг сгрудились местные, с интересом прислушиваясь к разговору.

— Да, разрешение у нас есть, — приезжий извлек из кармана некую бумагу.

Староста долго читал, шевеля губами, потом вернул бумагу сухощавому.

— Пожалуйста, располагайтесь. Может, вы хотите остановиться в одном из домов?

— Нет, у нас есть палатки. Кроме того, я думаю, мы здесь долго не задержимся. Нам потребуется два-три дня, не больше. Сегодня отдохнем с дороги, а завтра начнем охоту.

— Ну вот, а говорили, теперь на тигров охотиться нельзя. А им, значит, можно? — удивленно сказал пожилой крестьянин, стоявший рядом с Кадзиямой, и почесал в затылке.

— А им все можно. Иностранцы, — уважительно отозвался другой.

Кадзияма молча кивнул, соглашаясь, и пошел прочь. Все ясно. Эти двое дали взятку чиновнику в Дели, и тот выписал им лицензию на отстрел тигра. Японец вернулся под дерево и начал готовить свой немудреный завтрак. Он не любил шумных и нахальных европейцев, бесцеремонно вторгавшихся в чужую жизнь, всюду совавших свой нос в поисках развлечений, экзотики и острых ощущений.

«Что за радость охотиться, когда все преимущества на твоей стороне? — думал японец. — Обычно они стреляют, даже не выходя из джипа — к чему утруждать себя и подвергать хоть какой-то опасности?.. Охота — поединок на равных, а не кровавая забава, какой ее сделали в последнее время… Поединок. Один на один. Без оружия…»

…Был уже вечер, когда Кадзияма подошел к палатке англичан. Оба европейца сидели на раскладных походных стульях у небольшого столика, на котором стояли бокалы и бутылка виски. Толстый англичанин дымил сигарой, высокий курил неизменную трубку.

Кадзияма поздоровался, слегка поклонившись. Оба англичанина с интересом уставились на него.

— Вы японец? — осведомился наконец сухощавый.

— Да.

— Присаживайтесь с нами. Я был в Японии. Передовая, цивилизованная страна, не то что это захолустье. Не стойте, присаживайтесь. Эй, Заил, принеси еще один стул для нашего гостя.

— Спасибо, не надо. — Кадзияма уселся прямо на землю, подобрав ноги под себя.

— Ах да, я и забыл. Национальная традиция, — едва заметно усмехнулся англичанин. — Давайте знакомиться. Вот этого джентльмена зовут Томас Брэг, а я — Уильям Хэнброк.

— Очень приятно. Киеки Кадзияма.

— Хотите сигару? — впервые заговорил Брэг.

— Нет, спасибо, не курю.

— Тогда виски? Отличный шотландский виски, вы такого, наверное, давно не пробовали.

— Да, пожалуйста. Немного.

Кадзияма взял протянутый бокал, сделал глоток. Виски действительно был отменный.

— Я слышал, вы приехали сюда охотиться на тигров?

— Да. А зачем еще ездят в Индию?

— И завтра идете на охоту?

— Да, с утра пораньше. У нас есть проводник, так что, я думаю, за день мы управимся. Черт побери, после введения новых законов это стало стоить уйму денег! Но за такое стоит и заплатить.

— Если вы не против, я пойду с вами.

— Вы тоже охотник?

— Нет.

— Хотите посмотреть, как мы охотимся? С удовольствием предоставим вам такую возможность.

— Нет.

— Тогда, простите, я отказываюсь вас понимать…

— Я хочу сразиться с тигром один на один.

— Без оружия?!

— Без оружия.

Брэг от удивления выронил изо рта сигару.

— Но вы же погибнете!

— Вряд ли.

Несколько секунд англичане молчали, озадаченно переглядываясь друг с другом.

— Но мы заплатили деньги, чтобы самим охотиться! — нашелся наконец Брэг.

— Если я убью тигра, шкура достанется вам. Если я его не убью… Что ж. ваша лицензия останется в силе.

— Но… если вы все-таки погибнете?

— Это мое дело. Вы никакой ответственности не несете — несчастный случай на охоте.

Они снова помолчали. Постепенно лицо Хэнброка просветлело.

— Послушайте, Брэг, мистер Кадзияма предоставляет нам неповтормую возможность! У нас есть фотоаппарат — мы сможем заснять поединок человека с тигром. Второго такого шанса у нас не будет. А шкура все равно достанется нам. Как вещественное доказательство, в том числе. Я думаю, стоит согласиться на предложение мистера Кадзиямы.

Брэг, соображавший намного хуже своего товарища, некоторое время недоуменно смотрел на него, переваривая услышанное, но потом его толстое лицо расплылось в улыбке.

— Вы правы, Хэнброк! Мы можем заснять уникальные кадры! Будет о чем рассказать в Англии. Я согласен.

* * *
Они шли уже больше двух часов, постепенно углубляясь в джунгли. Впереди — проводник-индиец, за ним — Хэнброк с Брэгом; Кадзияма шел последним, думая о своем. Сейчас он не ощущал такой уверенности, как вчера. Ввязавшись в это дело, он уподобился шагавшим впереди европейцам. Самое лучшее сейчас — повернуться и уйти. Пусть англичане думают, что он испугался — ему все равно. Но что-то удерживало его от, казалось бы, столь правильного поступка. Он продолжал идти вслед за англичанами.

Проводник остановился.

— Следы. Он был здесь совсем недавно.

Действительно, на влажной почве виднелись свежие отпечатки тигриных лап. Следы вели в сторону от тропинки, к густому кустарнику метрах в ста впереди.

— Он там, — тихо сказал проводник, указывая на кусты.

Хэнброк деловито снял с предохранителя магазинную винтовку внушительного калибра. Брэг поспешно взвел курки двустволки. Кадзияма прошел между ними, отведя стволы ружей вниз, мимо уважительно посторонившегося проводника, и не спеша направился к кустарнику. Позади щелкнул фотоаппарат.

До кустов оставалось метров тридцать, когда они зашевелились, и из них выскользнул тигр, оранжевой вспышкой разорвав темную зелень. Кадзияма сделал еще несколько шагов и остановился. Сейчас дальше идти нельзя — он это чувствовал. Тигр чуть подался вперед и застыл в напряженном ожидании — тоже почувствовал серьезного противника. С минуту они молча оценивающе смотрели друг на друга. Потом Кадзияма медленно, не сводя глаз с тигра, опустился в позицию «сэйдзэн». Тигр припал к земле и… тоже замер, не решаясь прыгнуть.

Поединок начался.

Кадзияма полностью отключился от внешнего мира, как в момент глубочайшего сосредоточения. Их осталось только двое — тигр и он. И чтобы победить, ему нужно на какое-то время самому стать зверем. Сейчас он не думал о том, что может погибнуть, о том, как лучше напасть или защититься — не думал вообще ни о чем. Осталась единственная цель: когда противник окажется в пределах досягаемости — нанести решающий удар. Только один. Если он не достигнет цели, возможности для второго удара уже не будет. Кадзияма чувствовал, как внутри него все сильнее натягивается невидимая тетива, стрела на которой — он сам. Чтобы победить в молниеносной схватке, сначала надо выиграть этот немой поединок. Проиграет тот, кто не выдержит и первым бросится на противника…


— …Ну что он медлит?! Гипнотизирует тигра?

— Похоже на то. Но мне тоже надоело ждать. Если через пять минут они не сойдутся, я выстрелю. Я отлично вижу тигра и могу уложить его в любой момент.

— По-моему, у нашего узкоглазого друга не все дома.

— Вполне вероятно. Но подождем еще пять минут.

В этот момент японец и тигр одновременно поднялись и медленно двинулись навстречу друг другу.


…Тетива натянулась до предела, но Кадзияма чувствовал: навстречу ему выгнулся такой же тугой лук, готовый распрямиться в любой момент. Их силы были равны. Они или погибнут оба, или разойдутся, не тронув друг друга. Японец и тигр поднялись одновременно и медленно пошли навстречу друг другу. Две невидимые стены, окружавшие противников, соприкоснулись и… свободно прошли одна сквозь другую. Слились в единое целое. Поединок закончился, не начавшись. В нем не было победителя и побежденного. Каждый признал в другом равного. Они подошли вплотную и посмотрели друг другу в глаза. Они больше не были противниками. В это мгновение Кадзияма ощутил: он достиг цели, к которой шел долгие годы.

Через секунду раздался выстрел.


— …Ну, вот, сейчас… Смотрите, не пропустите момент! Получится великолепный кадр.

— Не сомневайтесь, не пропущу… Ага, подошли вплотную… Сейчас… Нет, они, кажется, оба ненормальные! Бред какой-то!

Щелкнул фотоаппарат.

— Все. Можно стрелять.

— Уступаю это право вам, Хэнброк. У вас глаз лучше. Смотрите, не зацепите японца.

— Не беспокойтесь.

Хэнброк тщательно прицелился и выстрелил. Но в этот миг тигр повернул голову, и пуля лишь оцарапала ему шкуру на загривке. Тигр взревел и бросился было вперед, но Кадзияма успел удержать его. Тигр рвался к своим обидчикам, но уступил японцу.

— Не стреляйте! — Кадзияма заслонил тигра собой.

— Он что, ненормальный? Эй, немедленно отойдите в сторону! Мы можем случайно вас задеть!

— Не стреляйте! — в голосе Кадзиямы послышалась угроза, и тигр, почувствовав ее, тоже угрожающе рыкнул.

— Отойди, кому говорят!

Кадзияма смотрел прямо в глаза Брэгу, и тот начал медленно опускать ружье. На лбу его выступил пот.

— Чертовщина! — прохрипел он. — Я не могу выстрелить!

Кадзияма чувствовал, что внутри него снова сгибается невидимый лук, который ему с таким трудом удалось расслабить. И на сей раз он выстрелит. Сейчас ему приходилось сдерживать и себя, и тигра. Долго это продолжаться не могло. Или англичане сейчас уйдут, или…


…Хэнброк быстро взглянул на своего товарища.

— Брэг, я сейчас выстрелю в узкоглазого, а вы стреляйте в тигра.

— Да вы что?! Это же…

— Ерунда! Несчастный случай. И, кроме того, я не собираюсь его убивать. В руку или в ногу. А вы не зевайте.

— Ну… хорошо.

Брэг снова поднял ружье.


— Не стреляйте!

Его заглушил грохот выстрела. Пуля обожгла плечо. В следующий миг натянувшаяся до предела тетива распрямилась. Тигр и человек рванулись вперед.

Сейчас он был таким же зверем, как несшийся рядом тигр. Его не смогла бы остановить даже пуля.


Брэг дико вскрикнул и выпалил из обоих стволов. Руки его тряслись, и он промазал. У Хэнброка оставалось четыре патрона, но в последний момент хладнокровие изменило и ему. Он поспешно выстрелил в тигра, но пуля снова лишь оцарапала тому шкуру. Второй раз он выстрелить не успел. Тигр и человек почти одновременно взвились в воздух. Хэнброк попытался защититься прикладом ружья, но сокрушительный удар отбросил приклад ему же в лицо. Приклад впечатался в переносицу, и Хэнброк, даже не вскрикнув, повалился на землю. Все было кончено в одну секунду. Брэг лежал, неестественно вывернув голову — он пытался спастись бегством, и удар тигриной лапы переломил ему хребет.

Проводник-индиец, парализованный ужасом, ждал своей очереди. Кадзияма подошел к нему и тронул за плечо. Проводник мелко задрожал.

— Не бойся. Иди домой, — сказал Кадзияма.

Он не жалел о случившемся. Эти двое заслужили постигшую их участь. Он подобрал свой узелок, и они вместе с тигром направились прочь. Сегодня он достиг своей цели. И, кроме того, обрел друга.

Проводник, не веря своим глазам, смотрел им вслед. «Это садху, святой!» — думал он.

Но Кадзияма не был святым. Просто сегодня он наконец увидел мир таким, каков он есть.


1988 г.

Ступень

Посвящается Йону Лорду, органисту рок-группы «Deep Purple», моему любимому композитору.

…Завершающий аккорд прокатился по залу и замер. Мгновение стояла полная тишина, потом раздались аплодисменты. Не слишком бурные, но и не вялые. Зрители просто выполняли свой долг перед музыкантами — ведь они пришли сюда не аплодировать, а слушать музыку.

Джон аккуратно закрыл крышку рояля, откинул волосы назад и вытер пот со лба. Сегодня он выложился до конца, но музыка не доставила ему полного удовлетворения. Нет, музыка не виновата; он хорошо чувствовал, что вложил автор в свою сонату, постарался максимально раскрыть замысел, но… Чего-то здесь все-таки не хватало.

Еще несколько секунд Джон отдыхал, полностью отключившись от внешнего мира, потом до него донесся шум зала, запоздалые хлопки, стук кресел, шарканье ног, обрывки фраз — публика устремилась к выходу. Джон поднялся со стула и отправился переодеваться.

Когда он уже застегивал свой повседневный пиджак, к нему вошел дирижер, он же руководитель оркестра, он же концертмейстер Малькольм Кейт.

— Вы хорошо сегодня играли, Лэкер.

— Спасибо. Но чего-то в этой музыке не хватает. Глубины, что ли?

— Возможно, вы правы. Мне тоже так кажется. Да и слушатели не в восторге. Думаю, через неделю придется снять сонату мистера Галлероди с репертуара. Да, Лэкер, я прочел то, что вы написали. Интересно. Весьма интересно. Но — не для нас. У нас симфонический оркестр, а ваше творение — оно скорее ближе к року. К симфороку, но тем не менее. У нас это не пойдет. Здесь нужны другие инструменты, да и сам стиль непривычен для нашей публики. Боюсь, нас не поймут. Хотя вещь весьма интересная.

— Но ведь кто-то должен быть первым.

— Безусловно. Но не забывайте, мы зависим от публики. Наши финансовые дела идут не так хорошо, как хотелось бы, и мы не можем допустить провала. Вашу музыку не оценят, а последствия отразятся на всем оркестре.

— Но вы же сами сказали…

— Да, я сказал, и повторю: вещь интересная. Более того, она мне понравилась. Но рисковать я не могу. А почему бы вам, в конце концов, не предложить свою сюиту какой-нибудь рок-группе? Достаточно хорошей и достаточно известной. Из этого может выйти толк. Я вам даже посоветую, к кому обратиться.

— Спасибо. Я подумаю.

— Подумайте. Если надумаете — скажите мне. Я познакомлю вас с нужными людьми. Вот ваши ноты. До свидания.

— До свидания.

Джон взял исписанные нотами страницы, рассеянно перелистал их, сунул в портфель. Кейт натолкнул его на новую мысль, и она все больше овладевала им.

Джон вышел на улицу. С неба сыпал мелкий дождь. В мокрой мостовой отражались огни реклам и автомобилей. Где-то играла музыка. Прохожих, несмотря на дождь, было много. Ночная жизнь города только начиналась.

Но Лэкер не замечал ничего вокруг. Ему требовалось взвесить все «за» и «против», чтобы сделать выбор. Так, думая о своем, он дошел до дома, открыл дверь, достал из портфеля ноты и уселся на диван. Он снова перечитал свою сюиту. Пожалуй, Кейт прав. Здесь ввести партию бас-гитары, переписать партию рояля для электрооргана, тут чуть изменить темп — да, это настоящий симфорок, как он сразу не догадался?! Правда, тогда исчезнут партии виолончели и флейты… Впрочем, если повезет с составом группы, флейту можно и оставить. А если… В общем, надо хорошо подумать. Но выбор он должен сделать в любом случае.

Итак, Кейт отказал ему. Сказал: его творения — не для симфонического оркестра. Значит — начать сотрудничать с какой-нибудь рок-группой? Джон начал перебирать в уме известных ему исполнителей. Но все они чем-либо его не устраивали. Одни — слишком жесткой манерой исполнения, другие — шокирующим, орущим вокалом, третьи были слишком знамениты, чтобы связываться с ним, четвертые принципиально играли музыку только собственного сочинения, пятые…

Все оказалось не так просто. Шел третий час ночи. Джон листал ноты, перебирал в уме фамилии музыкантов и названия групп и время от времени отпивал по глотку из высокого бокала, наполненного виски с содовой. Нет, всюду он натыкался на различные препятствия.

Мелькнула совсем уж неожиданная мысль: «А почему бы не создать свою группу?» Джон усмехнулся, но вдруг задумался всерьез. Действительно, а почему бы и нет? Он сразу вспомнил, что у него есть знакомый гитарист, Чарли Берком. Сейчас, после распада группы, в которой он играл, Берком остался не у дел. У Чарли наверняка сохранились нужные знакомства.

Конечно, нужны деньги. На инструменты, на аппаратуру, на рекламу, на аренду зала… На первое время его сбережений хватит, а потом… потом как-нибудь выкрутимся! Не бесплатно же они будут играть, в самом деле!

Но тут в голову Джона закралось сомнение. А что, если, как сказал Кейт, слушатели не поймут, не проникнутся? Что, если…

Проникнутся! — оборвал он себя. Кейт же понял. Даже хвалил. И другие оценят. А то, что его музыка не для симфонического оркестра — тут Кейт, пожалуй, прав.

Значит, своя рок-группа? Да. Решено.

* * *
…Джон взглянул на часы. Половина первого. Ну конечно. Вчера он заснул в четыре часа. Точнее, не вчера, а сегодня. Что ж, пора, не откладывая в долгий ящик, приниматься за дело.

А может, не стоит? — шепнуло на ухо предательское малодушие. Нет, стоит! Довольно он играл чужую музыку. Пора начинать играть свою. У него получится!

Джон набрал телефон Чарли.

— Привет, Чарли. Это Джон Лэкер, помнишь еще такого?

— Помню-помню. И зачем я тебе понадобился? — Чарли всегда был излишне прямолинеен.

— Раз ты сразу заговорил о делах, я тоже не стану ходить вокруг да около. Я хочу собрать рок-группу и тебе предлагаю место лидер-гитариста.

— Оп-ля! — Чарли был приятно удивлен. — Значит, ты все-таки забросил свой оркестр?

— Еще не забросил, но если соберем группу, то брошу.

— Ясно. Ну, спасибо, старина, что вспомнил обо мне. Я согласен. Весьма вовремя. А то у меня всюду облом, сижу дома, ничего не делаю, а денег все меньше и меньше. А кто еще с нами будет играть?

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Нужны еще басист и ударник и, возможно, вокалист.

— Вокалист нужен обязательно! Чистый инструментал сейчас не в моде. У меня как раз есть на примете подходящий человек.

— Ну, хорошо. Хотя, я полагал, мы будем играть в основном инструментальные вещи.

— Уж не твоего ли сочинения?

Джон слегка зарделся — благо Чарли не мог этого увидеть через телефонную трубку.

— Моего. Ты угадал.

— Это было нетрудно. И ты собираешься играть на клавишных?

— Само собой.

— Понятно. Но без вокалиста нам все равно не обойтись. Инструменталы — дело хорошее, но и песни с текстом тоже нужны. Без них мы не получим признания. Только знаменитости могут себе позволить играть, что хотят. Остальные играют то, что нравится публике…

Снова те же проблемы. Но отступать поздно. Он соберет группу, и они будут играть его, Джона, музыку! В конце концов, имеет смысл поступиться в малом, чтобы выиграть в главном. Вставить в программу несколько «заводных» вещей, чтобы понравиться публике, а потом, когда они приобретут известность…

— …Хороший парень, а басистом можно взять Ника Флетчера.

Джон очнулся. До известности еще далеко, если она вообще когда-нибудь придет, а решать надо сейчас.

— Хорошо, Чарли. Поговори с ними, и встретимся сегодня в восемь в кафе у Элма, на Кавентри.

— Кафе Элма? Знаю.

— Да, и еще прикинь, сколько денег потребуется на инструменты, аппаратуру и все остальное.

— Прикину.

— Тогда до вечера.

— До вечера.

* * *
Когда Джон вошел в кафе, Чарли уже ждал его, сидя в углу за столиком в обществе двух длинноволосых парней.

— Привет, Джон! — закричал Чарли на весь кабачок. — Иди к нам! Мы тебя давно дожидаемся.

— Бенни Байт, ударник. Ник Флетчер, басист. Я тебе о них говорил, — представил Чарли длинноволосых парней.

Бенни и Ник смущенно улыбнулись, пожимая руку Джона. Парни явно чувствовали себя не в своей тарелке, что никак не вязалось с обликом бесшабашных рок-музыкантов, каких Джон привык видеть на концертах. В жизни это оказались скромные и даже застенчивые парни.

— Вокалист прийти не смог, но я с ним уже договорился, — деловито сообщил Чарли.

— Надо бы его послушать.

— Послушаешь завтра. Я арендовал небольшой зал в Саутгемптоне, так что завтра можем начать репетировать.

— И за сколько?

— Пустяки. Пятьдесят фунтов в неделю.

У Джона екнуло сердце, но он постарался не подать виду.

— Ты подсчитал, сколько нам нужно денег для начала? — осведомился он.

— Приблизительно. Инструменты у ребят есть, у меня тоже. У тебя, я надеюсь, орган найдется?

— Да. Стоит дома.

— Отлично. Значит, остается аппаратура, синтезатор и еще кое-какие мелочи. Все укладывается в пять тысяч. Я знаю, где можно взять со скидкой.

Джон вздохнул с некоторым облегчением. Такие деньги у него были. Даже кое-что должно остаться.

— Хорошо. Столько у меня найдется.

— Отлично! Значит, завтра начинаем репетиции. Тебя какое время устраивает?

Секунду Джон колебался. Но нет, отступать поздно. Ему придется уйти из оркестра.

— Мне все равно. Давайте начнем с утра. Скажем, часов в десять.

— Идет. Слышали, ребята, что сказал шеф? Завтра в десять будьте на месте со своими инструментами. Где находится зал, знаете. Пока.

Бенни и Ник поднялись, неловко попрощались с Джоном и направились к выходу. Джон заметил, как Бенни, выходя, достал из кармана очки в дешевой оправе и нацепил их на свой длинный нос.

Лэкер огляделся по сторонам. Народу в заведении было немного — как правило, толпа набивалась сюда позже. Здесь собирались в основном люди, имевшие отношение к искусству, — актеры, писатели, музыканты, художники. Джон заметил несколько знакомых лиц.

— Ну что, ты доволен? — осведомился Чарли.

— Это я смогу сказать, когда услышу, как они играют. Кстати, почему ты назвал меня шефом?

— А, ерунда. Просто я сказал ребятам, что ты нас финансируешь. Может, они неправильно меня поняли и решили, что ты миллионер?

* * *
Зал оказался пустым и холодным. Половина ламп под потолком не горела, сквозь незаметные глазу щели проникал колючий ветер, крутя по полу пыль, конфетные бумажки и окурки. Правда, сцена имела вполне приличный вид.

Чарли, Ник и Бенни уже устанавливали аппаратуру. Оторвавшись на несколько минут от своего занятия, они помогли Джону втащить на сцену его старенький электроорган. Несмотря на устаревшую конструкцию и потертый вид, орган давал отличный звук, и Джон был им доволен.

В углу, уткнувшись в газету, сидел парень лет двадцати пяти, тоже длинноволосый, в потертой кожаной куртке с многочисленными «молниями», таких же потертых джинсах и коричневой шляпе, надвинутой на самый нос.

— Дэвид Тьюз. Вокалист, — представил его Чарли.

Вокалист вяло поздоровался с Джоном и снова уткнулся в газету.

Настройка аппаратуры заняла около двух часов. Наконец все было готово. Джон раздал музыкантам ноты и уселся за электроорган. Рядом поблескивал кнопками новенький синтезатор — концертный «Roland», только что доставленный из магазина по заказу Беркома.

— И это все? — осведомился Чарли, пробежав глазами ноты. — Тут всего на двадцать минут игры. И вокала нет.

— А ты хочешь репетировать сразу целую программу?

— Конечно! Но я это предвидел и прихватил кое-что из своих сочинений. Тут и слова есть.

— Ладно. Но сначала попробуем сыграть мою вещь. А через пару дней я напишу еще — у меня уже есть замысел. Начали! — Джон уселся поудобнее, дал отмашку и взял пробный аккорд. Переливчатый звук раскатился по залу. Инструмент звучал хорошо. Джон заиграл вступление.

Через несколько тактов к нему подключился ударник. Незаметно, исподволь в мелодию вплелась соло-гитара — Чарли был мастером своего дела; басист немного запоздал, но быстро сумел подстроиться.

Вокалист оторвался от газеты и с интересом слушал.

Джон играл, и ему все больше нравилась собственная музыка. Он находил в ней новое, ранее не слышанное им звучание, которое придали его произведению электрические инструменты. Когда замолк пропущенный через ревербератор последний звук, Джон ощутил тихую радость. Получилось именно то, чего он хотел. Вновь образовавшаяся группа играла еще не очень слаженно, но в целом впечатление осталось хорошее. Музыканты знали свое дело, более того, они почувствовали его музыку, поняли ее. А это — главное.

Несколько секунд все молчали. Потом Чарли отложил гитару, подошел к Джону и протянул ему руку.

— Ты написал настоящую вещь, — сказал он. — Не знаю, примут ли ее, но это — музыка.

* * *
Они сидели в заведении у Элма, где встретились накануне. По предложению Чарли они решили отметить создание новой группы.

— Итак, как мы обзовем себя? — спросил Чарли, когда им принесли выпивку.

— Я предлагаю назвать нашу группу «The Way То The Тор» — «Путь к вершине», — робко предложил Бенни, поправляя очки и беря в руку бокал. — Ведь именно это я уловил в вашей сюите, мистер Лэкер?

Джон с удивлением взглянул на ударника — парень понял все, что он хотел сказать своей музыкой! И играл хорошо — Бенни ему сразу понравился.

— Да, ты прав. Именно это я и хотел выразить. Мне название нравится. А как вам?

— Вполне прилично, — отозвался Чарли.

Ник и Дэвид согласно кивнули.

— Тогда поднимем бокалы за то, чтобы этот путь действительно привел нас к вершине! — провозгласил Джон.


За сегодняшний день они трижды сыграли сюиту, написанную Джоном, и несколько песен Чарли. Песни оказались очень даже неплохие, они брали за живое, и Джон согласился включить их в программу. В песнях Чарли жесткий ритм и рычание бас-гитары, пропущенной через фуз, сочетались с плачущим голосом соло-гитары и высокими переливами электрооргана, что вместе создавало сложную и глубокую мелодию, точно соответствующую словам песни. Причем песни Чарли весьма удачно сочетались с полифоническим звучанием музыки, написанной Джоном. Она как бы говорила о том же, но на другом уровне восприятия. В голове у Джона уже родилась мелодия, которой они должны были закончить программу, мелодия, подводившая итог всему концерту. Поэтому Джон не стал засиживаться в кафе, а, попрощавшись с новыми друзьями,поспешил домой, горя нетерпением поскорее перенести на бумагу звучавшую в нем музыку. Несмотря на мелкий противный дождь, на душе было светло и радостно — начало положено; теперь — вперед, вверх!

* * *
Начались репетиционные будни. С каждым разом Джон становился все более требовательным к своим коллегам, заставляя их проигрывать одно и то же снова и снова, добиваясь полного единства звучания. Написанная им музыка только с первого взгляда казалась простой для исполнения. Постепенно в ней открывались новые подголоски, полутона, тончайшие плетения звуков, похожие на серебряные паутинки. Сыграть все это мог лишь настоящий виртуоз. И Джон требовал от своих товарищей виртуозности.

Песни Чарли были намного проще, хотя и в них слышалось полифоническое звучание с довольно сложной структурой. Если воспринимать их поверхностно, они давали именно то, чего ждало большинство поклонников рока: жесткий ритм, плач гитары, рычание фуза. Но искушенный слушатель улавливал скрывавшуюся за внешним рисунком музыки более глубокую суть, другую, внутреннюю мелодию, которую вели орган и синтезатор.

В концертной программе вначале шли песни Чарли, а после них, развивая тему — две инструментальные композиции Джона.

Они репетировали около двух месяцев. Наконец Джон остался доволен. Музыка больше не разваливалась на отдельные партии, а звучала, как единое целое. Можно было выходить на публику.

За неделю до концерта они собственными силами привели зал в относительный порядок, за что практичный Чарли выторговал у хозяина уменьшение арендной платы до сорока пяти фунтов в неделю. Затем все тот же Чарли договорился со знакомым художником, и через день красочные афиши появились на улицах Саутгемптона, и даже кое-где в Сити. Правда, на Альберт-Холле Чарли афишу повесить не удалось. К нему с грозным видом направился полицейский, и Чарли поспешил унести ноги от греха подальше.

Накануне концерта Джон почти не спал. В голове его вертелись сумбурные вихри из обрывков музыки, фраз, мелькали лица музыкантов, расплывались яркие световые круги прожекторов — Джон не находил себе места.

Забылся он лишь под утро. В девять часов вскочил, как ужаленный. Концерт был назначен на пять часов вечера, но Джону не терпелось, и, наскоро перекусив и выпив для храбрости бокал чистого виски, он направился в зал. Там он бродил среди пустых рядов, нервно курил — впервые за многие годы. Потом уселся в одно из кресел, и сам не заметил, как заснул.

* * *
Они сидели в небольшой комнатке за сценой и ждали, пока соберется публика. До начала выступления оставалось пятнадцать минут, а народу пока набралось едва половина зала.

— Ничего, соберутся, — успокаивал всех Чарли. — А, в крайнем случае, для первого раза и ползала неплохо. Главное, чтобы им понравился концерт. Тогда завтра зал будет полный.

Все же к началу выступления зал заполнился почти на две трети. Дэвид вышел к микрофону, представил группу и объявил название первой песни. Джон поудобнее уселся за своим органом и весь ушел в музыку. Он не видел зала, не видел слепящих прожекторов, не видел даже своих товарищей; он не слышал, что объявлял Дэвид — он играл. Чувствуя, что играет сейчас лучше, чем когда бы то ни было раньше. Да и остальные — тоже. Мрачная, экспрессивная музыка Чарли с жестким ритмом, насыщенная до предела, подавляла зал, заставляла слушать, не давала возможности думать о постороннем. После последней песни Чарли зал взорвался криками и аплодисментами.

Тьюз объявил композицию Лэкера. Джон был в ударе. Густой, глубокий звук его органа заполнил зал; мелодия струилась, лилась, постепенно нарастая, поднимаясь вверх; изредка она словно срывалась, но затем снова выравнивалась, неуклонно стремясь ввысь. Джон закончил на самой высокой ноте, и ее отзвук еще долго висел в зале.

Послышались редкие хлопки, но и они вскоре замолкли. Тьюз объявил последнюю вещь. Джон снова заиграл. Но что-то было не так. Приподнятое настроение улетучилось. Джон играл через силу, и это передалось остальным. Когда они закончили, зал молчал. Почти половина слушателей ушла после первой композиции Джона, и остальные тоже спешили к выходу. Никто не аплодировал.

Джон устало откинулся на спинку стула. Он был разбит, подавлен. Провал, полный провал!

К нему подошел Чарли, положил руку на плечо.

— Не расстраивайся, старина. Твоя музыка — настоящая. Тебя просто не поняли. Но они поймут. Нужно только время. Мы еще будем выступать в Альберт-Холле, а не в этом сарае!

* * *
Еще неделю они выступали со своей программой. И каждый раз народу собиралось все меньше и меньше. И большинство слушателей покидало зал, когда начинали играть сюиты Джона. В игре Лэкера появилась несвойственная ему ранее ярость, одержимость. Он как бы мстил своей музыкой тем, кто не хотел его слушать. Но люди уходили, и группа завершала выступления в почти пустом зале.

А когда концерты закончились, они вновь собрались в кабачке у Элма, чтобы обсудить сложившееся положение.

— Так мы долго не протянем, — заявил Чарли. — Сборы едва покрывают арендную плату.

Чарли, как обычно, сгустил краски.

— Да что деньги?! — досадливо поморщился Бенни. — Проживем как-нибудь. Плохо, что музыка Джона до людей не доходит. А музыка классная — мы-то понимаем!

— Стоит поменять репертуар. Песни Чарли публика принимает — их и надо играть. До музыки Джона они просто не доросли.

— Слушай, Джон, у меня к тебе предложение: давай писать вместе, — заявил вдруг Чарли. — Я — слова, ты — музыку. У нас должно получиться. Мы хорошо понимаем друг друга.

Лэкер, который до сих пор сосредоточенно потягивал виски с содовой, не вмешиваясь в разговор, поднял голову.

— Попробуем, — безучастно проронил он.

— И еще. Я бы изменил название группы. А то о нас уже сложилось не очень хорошее мнение.

— А вот этого не надо.

— Почему?

— Джон прав. Название менять нельзя. Получится, что мы струсили, отступили, а потом, обманывая публику, появились под другим именем. Так не годится! — горячо возразил Бенни.

— Ну нет — так нет. Я же хотел, как лучше.

Лэкер словно очнулся.

— Да, Чарли, название менять не будем. А вот работать вместе — хорошая мысль. Но почему только мы вдвоем? А Бенни, Ник, Дэвид? Разве вы не хотите попробовать свои силы? Вижу, что хотите. Итак, попробуем начать все сначала.

* * *
На первых порах у них ничего не получалось. Они с Чарли спорили до хрипоты, доказывая каждый свое, а дело не двигалось. Примирил их Бенни. Однажды вечером он, никого не предупредив, зашел к Джону, появившись аккурат в разгар спора. И спор незаметно улегся сам собой. Бенни просто сидел и слушал, и лишь изредка подбрасывал вроде бы незначительные детали. Но эти мелочи и оказались тем связующим звеном, которого не хватало Джону и Чарли. Дело пошло на лад. За неделю они втроем написали несколько довольно серьезных композиций. Как позже выяснилось, и Ник с Дэвидом зря времени не теряли: они работали вдвоем и тоже сочинили несколько песен.

Когда через неделю группа собралась вместе, от прежнего уныния не осталось и следа. Опять появился творческий азарт, желание работать. Вместе они составили новую программу и начали ее репетировать.

Теперь дело пошло быстрее: группа была уже сыгранной. Поэтому хорошей слаженности и точного, правильного звучания они добились всего за десять дней.

Джон снял со счета последние деньги, чтобы оплатить аренду зала и афиши. Теперь на карту было поставлено все.

* * *
Народу набралось едва ли ползала. Видимо, Чарли не зря опасался, что прошлые выступления составили «Пути к вершине» плохую рекламу. Тем более следовало любой ценой завоевать симпатии слушателей — от них зависело, быть или не быть группе.

Когда музыканты появились на сцене, в зале послышались жидкие хлопки, но и те быстро смолкли. Дэвид, как и раньше, представил всех участников «Пути к вершине». Чарли взял пробный аккорд на гитаре, Бенни выбил «предстартовую дробь», и концерт начался.

Джон играл правильно, даже элегантно, но без особого вдохновения. Да, они с Чарли написали неплохие песни, но… Лэкеру хотелось, чтобы они играли несколько иную музыку. Однако для его, Джона, музыки требовалась подготовленная аудитория. Теперь он сам это понимал. В голове Джона уже начал выстраиваться план: пусть пока группа играет песни Чарли — они наверняка понравятся публике. Но постепенно они станут усложнять звучание музыки, вводить в концерты все больше инструментальных композиций — и в конце концов люди воспримут и его творения…

…Что-то разладилось в стройном звучании ансамбля. Слушатели пока ничего не заметили, но опытное ухо Джона сразу уловило возникший диссонанс. Через мгновение Джон сообразил, в чем дело. Бенни стучал в немного другом ритме, и все пытались к нему подстроиться. За несколько секунд это удалось. Песня разом приобрела другое звучание. Ритм несколько ускорился, в нем появилась пульсирующая напряженность. Джон чувствовал, что и слова песни, и музыка проникают прямо к нему в душу, заставляют ныть сердце, на глаза наворачивались слезы — сейчас Джон искренне сочувствовал несправедливо обиженному герою песни. По-видимому, со слушателями творилось то же самое. Некоторые откровенно плакали. Когда замер последний звук, в зале несколько секунд стояла мертвая тишина, а потом на музыкантов обрушились аплодисменты. Бенни устало улыбался, вытирая пот со лба.

— Завтра у нас будет аншлаг, — уверенно заявил Чарли.

* * *
Они снова сидели в заведении у Элма и пили виски с содовой. Все были довольны. Джон отозвал Бенни в сторону.

— Что ты такое начал стучать в последней веши? Мы еле успели к тебе подстроиться.

— А хорошо получилось? — с надеждой спросил Бенни.

— Не то слово — хорошо! Я чуть не заплакал. А в зале многие плакали. Да ты и сам видел.

— Не видел. Я очки разбил, — признался Бенни.

— Так ты играл вслепую?!

— Да. Последнюю вещь.

— Но она вышла лучше всех других! Хотя по музыке она далеко не самая сильная. Вот только не пойму, почему.

— Я очень разволновался, когда разбил очки, и, кажется, немного зачастил.

— Нет, тут что-то другое…

Джон задумался.

За соседним столиком уже изрядно выпивший грузный мужчина лет сорока что-то горячо доказывал своему собеседнику. Джон узнал его. Писатель-фантаст, рассказы которого время от времени печатались в одном из лондонских журналов. Совсем недавно Джон видел его по телевизору. Фантаст представлял свою новую книгу, которая должна была вот-вот появиться в продаже. Видимо, ее выход писатель сейчас и отмечал.

Джон невольно прислушался.

— Ты понимаешь, Том, Человечество остановилось. Мы совершенствуем технику, осваиваем океан, космос, окружаем себя комфортом, перекраиваем на свой вкус всю старушку-Землю… А мы, мы сами?! Мы остались такими же, как и пять, десять, сто тысяч лет назад! Но так не может продолжаться вечно. Рано или поздно Человечество должно сделать качественный скачок. Подняться на новую, более высокую ступень развития. Не технического — духовного. На новую ступень разума. Я не знаю, как это произойдет, но — произойдет! Уверен. Появится человек нового типа. Homo Cosmicus, я бы назвал его так. A Homo Sapiens вымрет, как вымерли неандертальцы. Все мы вымрем, — он налил себе и собеседнику. — Так выпьем же за новое Человечество и за погибель старого!

Джон отвернулся. «А говорит он лучше, чем пишет, — подумал Лэкер. — Может, из-за того, что пьян?»

* * *
Перед концертом Джон переговорил с Бенни с глазу на глаз.

— Ты помнишь, как стучал вчера? — спросил он.

— Конечно.

— Получилось просто здорово! Сегодня сделай то же самое.

— Хорошо. Сделаю.

На сей раз зал был почти полон. Слышались нетерпеливые возгласы — видимо, вчерашний концерт наделал шуму. Вот прошло традиционное представление группы, взвыла гитара Чарли, и первая композиция обрушилась на зал. Сегодня Джон получал от игры куда большее удовольствие, чем вчера. Быть может, он впервые по-настоящему поверил в себя и в своих товарищей, воочию убедившись: их музыка действительно чего-то стоит.

Джон с нетерпением ждал последней песни. Не забудет ли Бенни? Не собьется ли? Но Бенни не подкачал. Унылая и меланхолическая песня снова превратилась в яростную, пульсирующую мелодию, в которой слышалось не только сочувствие, но и злая боль. В зале снова плакали. И снова, как и вчера, после секундной тишины на музыкантов накатила волна аплодисментов.

— Эту программу можно давать месяца два: мы на ней хорошо заработаем, — заметил практичный Чарли, когда публика начала расходиться.

* * *
Эту программу они играли больше трех месяцев. Успев из холодного мрачного зала в Саутгемптоне перебраться в более просторное и новое помещение, находившееся ближе к центру Лондона. Аренда его стоила недешево, но расходы окупились с лихвой — зал всегда был полон.

В конце третьего месяца к ним на концерт явился представитель всемирно известной фирмы грамзаписи EMI. Когда музыканты завершили программу, он прошел к ним за кулисы и предложил записать альбом. Такой удачи они даже не ожидали. Разумеется, группа с радостью согласилась.

Альбом вышел через два месяца. Единогласно его назвали «Начало пути». Все пятеро верили: это действительно только начало. Впереди у них долгий и прекрасный путь к успеху и совершенству.

Чарли, Джон и Бенни усиленно работали над новыми совместными композициями. Ник и Дэвид тоже написали несколько песен — группа готовила новую программу. По общему согласию Джон включил в нее одну из своих инструментальных сюит. Теперь, когда группа уже получила некоторую известность, да и финансовый вопрос не стоял так остро, «Путь к вершине» мог себе это позволить.

Успех новой программы превзошел все ожидания. Композицию Джона не только не отвергли — она вызвала бурю оваций! Джон торжествовал. Они выпустили еще один альбом под названием «Вторая ступень», и Джон с новой энергией принялся за работу. В нем кипела жажда творчества, он был уверен, что сможет создать музыку, которой до сих пор не существовало, нечто новое, более возвышенное, открыть неизведанную страницу в музыке. Он чувствовал в себе силы для этого…

* * *
…Прошло два года со дня создания группы. К тому времени «Путь к вершине» записал уже четыре альбома, и в хит-параде занял третье место. У всех пятерых появились солидные счета в банке; понемногу звон денег начал заглушать голоса гитар и органа, музыка становилась все более однообразной. Болото шоу-бизнеса постепенно засасывало группу, как и многих их предшественников. Джон и Бенни еще пытались что-то сделать, но чувствовали, что и сами все глубже увязают в этой трясине.

В тот день они, как обычно, сидели в кабачке у Элма — это стало уже своего рода традицией. Сегодня на концерте они сыграли песню из своей первой программы, и публика снова плакала. Музыканты и сами находились еще под впечатлением, и потому почти не разговаривали.

«Ведь могли же раньше, — думал Джон. — Всего два года назад. Слушатели плакали от наших песен и ревели от восторга. Мы знали, что пишем настоящую музыку. А сейчас…»

Кто-то тронул его за плечо. Джон обернулся. Перед ним стоял человек в потрепанном сером костюме, сохранившем, однако, былой лоск. Под костюмом наблюдалась мятая рубашка без галстука. Джон с трудом узнал его: писатель-фантаст, которого он видел здесь последний раз около двух лет назад. Тогда он еще разглагольствовал о том, что Человечество должно переродиться внутренне. Или что-то в этом роде.

— Разрешите с вами переговорить, мистер Лэкер.

— Пожалуйста.

Джон махнул рукой остальным — мол, я вас покину ненадолго — и пересел за соседний столик. Он напряг память и припомнил: писателя зовут Эдвард Мак-Кейз.

— Я слушаю вас, мистер Мак-Кейз.

— Вам известна моя фамилия?

— Да, я читал несколько ваших рассказов.

— А я был на нескольких ваших концертах. Об этом я и хотел бы с вами поговорить — о вашей музыке.

— С удовольствием, — Лэкер чуть натянуто улыбнулся.

— Речь о конкретной песне. О той, от которой зал плакал. Я, признаюсь, тоже прослезился. Вы знаете, как вам удалось достичь такого эффекта?

— Честно говоря, нет. В свое время, когда мы только начинали выступать, наш ударник на концерте разбил очки, и от волнения застучал в чуть другом ритме. Мы все подстроились к нему — и вот что получилось.

— Я так и думал — вы нашли это случайно.

— Что — «это»?

— Нужный ритм и частоту. Вы знаете, что в мозгу существуют различные ритмы биотоков, соответствующие протекающим в нем процессам — альфа, бета и так далее?

— Что-то такое читал.

— Так вот, вы попали в резонанс с одним из мозговых ритмов. Причем с тем, который относится к высшей, духовной сфере — эмоциям, чувствам. Я понятно объясняю?

— Да, вполне. Весьма интересно. И что же дальше?

— А вот что. Вы сломали, точнее, проникли через некий защитный барьер, стоящий в мозгу. Потому ваша музыка и произвела такое впечатление. А теперь давайте рассуждать логически. Если б музыка оказалась плохой, искусственной, то даже проникнув через барьер, она не вызвала бы никаких эмоций. Значит, в вашей музыке действительно есть настроение, чувства, мысли — это уже хорошо. Но все-таки она далека от идеала.

— Идеал вообще недостижим — на то он и идеал.

— Но подойти к нему, говоря языком математики, сколь угодно близко — можно.

— Да, наверное. На мой взгляд, это музыка Баха, Бетховена, некоторых других классиков. Не вся, конечно.

— Возможно. Но их музыка не могла пробиться через предохранительные барьеры мозга. Их смог преодолеть только случайно найденный вами ритм, который совпал с одним из биоритмов мозга. Боюсь показаться вам наивным идеалистом, а то и просто психом — но музыкой можно непосредственно влиять на людей. Делать их лучше. Или хуже. Или просто — другими.

Джон задумался. А если писатель прав? Хоть он и фантаст, но в его идее что-то есть.

— Вижу, вы задумались над моими словами, — сказал Мак- Кейз, вставая. — Не стану вам мешать. Я верю: вы это сможете.

«Что — «это»?» — снова хотел спросить Джон, но Мак-Кейз уже направился к выходу. Лэкер вернулся за столик к коллегам по группе. Слова Мак-Кейза не давали ему покоя. «Что он имел в виду — «Вы это сможете»? Биоритмы, мозговые барьеры…» В памяти снова всплыла последняя песня. Джон попытался выделить из нее ритмическую основу. Ну-ка, ну-ка, что у нас получается? Мелодия и подголоски отошли на задний план и исчезли, в голове запульсировал четкий ритм ударных и ритм-гитары. И вдруг из этого ритма начала рождаться другая, новая мелодия! Явственно проступили переливы органа, стал слышен высокий и сильный голос соло-гитары и оттенявший ее бас, серебряной капелью отозвалось фортепьяно, синтезатор выводил свои неземные рулады. Джон отключился от всего — он сидел и внимал звучавшей в нем музыке. И вдруг он осознал: вот она, музыка, о которой он мечтал всю жизнь! Джон сорвался с места и, забыв шляпу, выскочил на улицу, в промозглую сырость осеннего Лондона. «Домой, домой, скорее домой — успеть записать рождающуюся внутри него симфонию!»

* * *
Джон работал всю ночь. Новая музыка стремительно распускалась подобно чудесному бутону, крепла, звучала в нем — а он только лихорадочно записывал. Но он зря торопился. Если он не успевал записать, мелодия повторялась снова, и лишь потом развивалась дальше. Менялся ритм, подключались новые инструменты, солировал орган, выбивали дробь ударные, а Джон писал, как одержимый.

Наконец, уже под утро, в голове Лэкера прозвучал последний аккорд, и все смолкло. Джон сидел словно в трансе, глядя на засыпанную исписанными нотными листами комнату. Он хотел кому-то позвонить, но тут же забыл, кому и зачем. Не раздеваясь, Лэкер рухнул на диван и провалился в сон.

Проснулся он в два часа дня и сразу принялся собирать разбросанные по комнате листы. Затем уселся за стол и стал расписывать партитуру для инструментов.

Когда он закончил, до концерта оставалось около часа. Джон отыскал в справочнике номер Мак-Кейза и набрал его. Писатель поднял трубку на третьем гудке.

— Добрый вечер. Вас беспокоит Джон Лэкер. Кажется, мне удалось это. Приходите сегодня на концерт.

— Приду обязательно. Спасибо, что позвонили. Я не думал, что у вас получится так скоро.

— Я работал всю ночь. До встречи.

— До встречи.

Джон положил трубку. Товарищам по группе он все скажет перед самым выступлением. Так будет лучше. А теперь наскоро перекусить — и на концерт. Взгляд Джона упал на пачку исписанных листов. Секунду поколебавшись, он взял ручку и размашисто написал на первом листе всего одно слово.

«Перерождение».

* * *
Последним, за пятнадцать минут до начала, появился Чарли. Джон поднялся со стула.

— Сегодня мы будем играть мою новую вещь, — без всяких предисловий заявил он.

— Ты с ума сошел? — осведомился Чарли, не успевший снять пальто и так и застывший с рукой в одном рукаве.

— Нет, не сошел. Мы достаточно хорошо чувствуем друг друга, чтобы сыграть ее с первого раза.

— Не верю, но — допустим. Тогда полетит вся программа. Она концептуальная, а новая вещь ее попросту развалит, даже если она гениальная. Да ты сам это не хуже меня знаешь!

— Никакой программы не будет. Я написал симфонию, которая идет около часа.

— Ты точно рехнулся! Ее надо репетировать, по крайней мере, месяц. Даже с такой сыгранностью, как у нас.

— Не надо. Вы все поймете. Вот партитура. Ребята, я прошу вас. Ради меня. Если случится провал — все убытки за мой счет.

— Да при чем тут деньги?! — возмутился Бенни. — Давай ноты. Раз Джон просит, надо сыграть. Верно, ребята?

Чарли наконец снял пальто и махнул рукой.

— Ладно, сыграем твою симфонию. Но если мы провалимся — что весьма вероятно — то это будет на твоей совести.

— Да разве вы не видите, куда мы катимся?! — взорвался Джон. — Мастерство совершенствуется, а музыка — ее нет! Нет того, что было у нас два года назад. Нет души. И я нашел ее! Мы должны вырваться из этого болота — сейчас или никогда! А теперь — на сцену.

Впервые Джон сам вышел к микрофону. На мгновение он заколебался. Поймут ли его? Должны понять. Ведь большинство сидящих в зале слышали их первые концерты. Все, что он до сих пор писал, было прелюдией к тому, что они сыграют сегодня. Даже если десять человек поймут, прочувствуют его симфонию, — значит, он писал не зря. Джон поискал глазами в зале Мак-Кейза, но не нашел. Все, хватит тянуть.

— Леди и джентльмены, сегодня мы даем необычный концерт. Сегодня вы впервые услышите мою симфонию под названием «Перерождение».

Джон уселся за орган. Взглянул на своих друзей — те в ожидании смотрели на него. Он осторожно опустил пальцы на клавиатуру. Музыка возникла незаметно из наступившей в зале тишины, и никто не мог бы точно определить момент, когда тишина перестала быть тишиной и стала звуком.

Музыка нарастала, она поднималась вверх, казалось, звуковым давлением она проникала в каждую трещину, каждую щель, физически наполняя зал. И когда нарастание достигло апогея, в музыку как бы исподволь влился четкий пульсирующий ритм ударных и ритм-гитары. С глаз слушателей словно спала пелена, из ушей вылетели ватные пробки, рухнули все преграды, и музыка заговорила с ними напрямую. В ней было все — серебряный звон весенней капели и свист осеннего ветра, шаги одинокого прохожего на пустынной ночной улице и радостный детский смех, печаль утраты, вой падающей бомбы — и перекрывающая его мощная и всепобеждающая симфония жизни. Ласковый шепот влюбленных и торжествующая поступь человека, освобожденного от оков, неземная мелодия космических странников, вечно скитающихся в безднах Вселенной, вспышки сверхновых и уверенное биение пульсаров. Музыка Космоса переплеталась с музыкой Земли, образуя единое целое, создавая мост, соединяющий Землю со всей Вселенной, и сердца людей — между собой. Но понемногу из общей полифонии выкристаллизовывалась одна, ведущая мелодия. Все остальные подголоски постепенно сливались с ней, и эта новая мелодия, словно чистый и светлый ключ, лилась в души слушателей. Мелодия обновленного человека, человека будущего, которому все подвластно. Человека с большой буквы. Вот он лежит на земле, постепенно пробуждаясь от долгого сна, садится, с интересом осматривается по сторонам. Он все видит заново — траву, цветы, лес, бабочек, птиц, облака в небе… Человек встает, осознав себя, расправляет плечи и… устремляется в небо, к звездам. Он должен познать весь огромный мир, планеты и звезды, галактики и туманности, всю Вселенную! Путь его бесконечен и прекрасен…

Джон не замечал, что уже не касается клавишей органа, заставляя инструмент играть одной силой мысли. С этими новыми невидимыми «пальцами» он мог творить, казалось бы, невозможное. Джон одновременно управлялся с органом, роялем, тремя синтезаторами и несколькими приставками. Он просто должен был успевать — и он успевал. Остальное его сейчас не интересовало.

На заключительных тактах полета обновленного человека Джон почувствовал, что поднимается вверх. Музыка продолжала звучать, а тело его поднималось все выше и выше. Когда замолк последний аккорд, Джон достиг потолка. Ему вдруг захотелось увидеть небо — и он немедленно оказался снаружи. В черном небе сверкали яркие россыпи звезд. Джон залюбовался ими, повиснув над крышей концерт-холла. Его непреодолимо тянуло туда, к звездам. Джон стал сначала медленно, а потом все быстрее набирать высоту. Он слышал симфонию Вселенной, слышал звучание квазаров и затухающие импульсы красных карликов, слышал тяжелый, засасывающий зов «черных дыр». Там, в Космосе, его ждали новые миры, ждали братья по Разуму. Но что-то все время мешало ему, не давая одним мгновенным скачком перенестись к ближайшей звездной системе. Джон прислушался. Мысленно он взглянул вниз, на быстро уменьшавшуюся Землю. Там, в покинутом им зале, он увидел Эдварда Мак-Кейза. Мак-Кейз звал его. А вместе с ним его звали так и оставшиеся на своих местах три тысячи слушателей, и его друзья-музыканты — его звали все люди. Да, прав был Мак-Кейз. Человечество должно переродиться, подняться на новую, высшую ступень развития. И он, Джон Лэкер, стал первым человеком нового типа. Первым Хомо Космикус. Но старое Человечество не вымрет — оно станет новым Человечеством. И в этом ему поможет он, Джон, и его музыка. Там, внизу, его ждали люди. Они тоже должны переродиться!

Джон завис в бархатной черноте Космоса и, секунду помедлив, повернул обратно, постепенно набирая скорость. Звезды подождут. Он будет играть еще и еще, пока его музыка (его ли?) не зазвучит в каждом, поднимая человека на новую, высшую ступень. Не оставляя места для подлости и лицемерия, жадности и хамства, для всех прочих пороков. Его друзья по группе, и Мак- Кейз, и кое-кто еще в зале уже внутренне готовы к этому. Еще только раз — и они тоже переродятся. А остальным он будет играть снова и снова, столько, сколько понадобится. Он нужен здесь, на Земле.

Джон возвращался к людям.


1987, 1995 гг.

Бессознанка

В предыдущих изданиях моей книги «Путь проклятых» сей раздел отсутствовал. Это своеобразный «бонус»: повесть и три рассказа, которые раньше или вообще не публиковались, или выходили небольшими тиражами в малоизвестных журналах и сборниках.

Честно предупреждаю: эти тексты — «хулиганские». Брутально-пародийный триллер с эротическим уклоном, безбашенно-сатирический рассказ по мотивам «бородатого» армейского анекдота, новогодняя психоделика — и миниатюра, написанная за пару часов на конкурс (да-да, именно на конкурс — но не сетевой, а проходивший «живьем»).

Итак:

«Новый друг комиссара Фухе». Межавторский цикл о похождениях великого и ужасного комиссара Фухе без малейшей надежды на издание писали в свое удовольствие два десятка авторов (включая Андрея Валентинова) в течение двух десятилетий: с 1976 по 1996 г. Непременными атрибутами цикла стали: зловещее пресс-папье главного героя, брутальность, черный юмор, детективная интрига, стилизация под полицейский протокол, море пива, доля здорового маразма и «коронные» изречения Фухе: «Лиминтарное дело» и «Потому что интуиция!». Я же, соблюдая правила игры, попытался внести в цикл новую струю — «эротическую». В итоге «эротика» получилась в духе цикла: с уклоном в наркотический бред и зоофилию. Повесть написана в 1995 г.

«Бессознанка» — рассказ по мотивам анекдота про бурбулятор. Пародия и сатира с легким налетом «перестроечной шизы». Этот рассказ я отправил другу в армию, где он служил срочную. В итоге рассказ долго ходил по рукам в «самопальных» перепечатках на пишущей машинке, попал в соседнюю часть… Офицеры же устроили безуспешную охоту за «деструктивным сочинением». Рассказ написан в 1988 г.

«Волна». Рассказ написан на конкурс на первом моем фантастическом конвенте «Зеленая планета», тема: «Один день пришельца на Земле». Конвент проходил на Алтае, в городе Бийске, в 1990 году.

«Я сохраняю покой». Новогодняя психоделическая миниатюра, отчасти вдохновленная песней Бориса Гребенщикова «Я змея, я сохраняю покой…». 1988 год. Как раз наступал (или уже наступил? — не помню точно) Год Змеи…

Резюме к данному разделу: «Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше…» Короче, я предупредил!

Дмитрий Громов, октябрь 2010 г.

Новый друг комиссара Фухе

В тот памятный день, ознаменовавший новую веху в его жизни, комиссар Фухе предавался своему любимому времяпровождению — послеобеденному отдыху. В канистре оставалось еще литра три пива, на столе валялась очередная пачка «Синей птицы», а сам Фухе, откинувшись на спинку старого кресла, уже начинал слегка похрапывать — когда что-то с изрядной силой ударилось в дверь его кабинета. Фухе перестал храпеть и недовольно приоткрыл левый глаз.

— Эй, кому там жить надоело?! — проворчал комиссар. — Пресс-папье захотели?

— Шеф, это я! — раздался из-за двери полузадушенный голос инспектора Пункса. — Помогите, шеф, он меня сожрет!

И в приоткрывшуюся дверь просунулась взлохмаченная голова инспектора, почему-то находившаяся не выше метра от пола.

— Ты что, опять напился? — поинтересовался Фухе, еще окончательно не решив, стоит ли пускать в ход пресс-папье. — Кто это тебя сожрет? И вообще, как стоишь перед начальством?!

— Он меня держит, — жалобно сообщил Пункс.

— Кто?! — Фухе начал понемногу выходить из себя.

— Ну этот… полосатый! Схватил за мундир — и держит! Сейчас сожрет…

— Кто — полосатый? Зэк, что ли? Этот, как его… комбинал из тюрьмы сбежал? Так тот бы тебя не держал — сразу б сожрал!

— Каннибал, — робко поправил шефа Пункс. — Только это не он! Тут этот, как его… лев!

В следующий миг Пункс с визгом шмякнулся на пол, расквасив нос — чем немало позабавил комиссара. «Пусть живет, — великодушно решил Фухе, — хватит с него и разбитого носа».

— А за «льва» ты еще ответишь! — послышался из-за двери чей-то рык, после чего в проеме объявилась усатая тигриная морда.

— Пррростите, я имею честь лицезррреть знаменитого комиссаррра поголовной полиции Ферррдинанда Фухе? — вежливо и даже с некоторой робостью осведомился тигр.

* * *
Надо сказать, что с Фухе случалось и не такое (хотя именно ТАКОГО с ним как раз не случалось!) — поэтому комиссар воспринял сие явление достаточно спокойно.

— Да, это я, — с достоинством подтвердил он. — А ты, Пункс, всегда был не силен в зверологии! Это не лев, а тигр — я в этом… зверопарке видел. И даже название на клетке прочитал! — не преминул похвастаться комиссар своей грамотностью.

— Зоологии… — жалобно хлюпнул Пункс с пола разбитым носом, но Фухе пропустил поправку мимо ушей.

— Пожалуйста, не напоминайте о клетке! — умоляющим тоном попросил тигр. — Вы ррразрррешите мне войти?

— Заходи, — милостиво разрешил Фухе, явно подкупленный вежливостью полосатого посетителя.

Тигр не замедлил воспользоваться приглашением, по дороге мстительно вытерев все четыре лапы о стонавшего на полу Пункса.

— Это тебе за «льва» — терррпеть их ненавижу! — процедил он сквозь клыки. — В следующий ррраз ррруку откушу! Или ногу…

— Но-но, тут тебе не зверопарк! — осадил зарвавшегося посетителя Фухе. — Ты мне Пункса не обижай — шкуру спущу! И на стену повешу… — комиссар погрозил тигру своим знаменитым пресс-папье.

Похоже, тигр уже был наслышан о страшном оружии комиссара и в ответ счел за благо промолчать. Неблагодарный Пункс тем временем поспешил ретироваться, оставив на полу кровавую лужицу.

— Ну, и чего тебе? — с некоторым интересом осведомился Фухе, извлекая из пачки сигарету. — Курить будешь?

— Спасибо, не курррю, — как можно почтительнее прорычал тигр. — А к вам, комиссаррр, я по делу. Только вы можете нам помочь…

— Ну это понятно, что только я, — самодовольно усмехнулся Фухе, выпуская изо рта квадратное кольцо дыма. — Пиво будешь?

— Спасибо, не откажусь. А то что-то в горррле перрресохло.

— И у меня тоже, — удовлетворенно кивнул комиссар, вытаскивая из-под стола канистру, после чего извлек из сейфа две пивные кружки. Тигр улегся прямо на пол и стал довольно ловко лакать из кружки, придерживая ее передними лапами.

— Не слишком холодное — но ничего, сойдет, — отметил посетитель, довольно быстро вылакав свою порцию.

— Ты гляди, он еще и перебирает! — изумился комиссар. — Ладно, говори, зачем пришел, а то я человек занятой… Постой-постой, — вдруг осенило Фухе, — да ведь тигры не разговаривают!

— Заговоррришь тут, когда две недели жрррать не дают! — мрачно буркнул тигр. Было ясно, что данная тема ему неприятна; однако Фухе это обстоятельство мало волновало.

— Так тебе, что же, специально жрать не давали, чтоб заговорил? — сей новый метод изрядно заинтересовал комиссара.

— Ну да. Чуть с голоду не сдох! Так что волей-неволей научился…

— Занятно, занятно, — пробормотал Фухе себе под нос, — надо будет на подследственных опробовать. А то я все больше пресс-папье. А после него они почему-то больше не разговаривают… Наверное, потому, что покойники. Вот недавно, допрашивал я этого бандюгу Леонарда… Кстати, а тебя как зовут? — очнулся вдруг от раздумий комиссар — ибо долго думать было не в его привычках.

— Вообще-то в Индии пррринцесса называла меня Рррамсатьюмасадом, но мне это имя не нррравится…

— Мне тоже, — согласился Фухе, — слишком длинное.

— Можете называть меня Ррреджинальдом — так, кажется, звали того терррроррриста в самолете, которррому я ррруку откусил, — предложил тигр.

— Тоже длинно, — поморщился Фухе. — Реджинальд… Джинальд… Джин на льду… Джин со льдом… Джин! Хороший напиток. Я буду звать тебя Джин!

— Не возррражаю.

— Попробовал бы возразить! Я б тебе больше пива не дал! — Фухе снова наполнил кружки.

— Ну а теперь — рассказывай…

— Я к вам по делу, господин комиссаррр… — снова начал Реджинальд, но тут зазвонил телефон, и Фухе, чертыхаясь, схватил трубку…

* * *
Рассказать комиссару о своем деле оказалось не так-то просто: Фухе дважды вызывал начальник управления поголовной полиции де Бил, один раз — заместитель де Била Конг, которого комиссар изрядно побаивался; звонили осведомители, полицейские, сантехники, дворники; бандиты, пытавшиеся угрожать Фухе; какой-то болван все время ошибался номером. Потом зашла уборщица Мадлен, весьма удивившись столь малой луже крови на полу. Заглядывал немного осмелевший Пункс в зашитом мундире и с пластырем на носу… В общем, рассказ Реджинальда все время прерывали, и тигру много раз приходилось начинать сначала, поскольку после очередного разноса у начальства у комиссара все вылетало из головы.

Тем не менее к концу рабочего дня Реджинальд поведал Фухе свою историю.

— Ты прав, приятель, что обратился ко мне, — заключил комиссар, дослушав рассказ и потрепав тигра по холке. — Думаю, смогу тебе помочь. Только вот мозги у меня что-то плохо варят. Заглянем-ка в «Крот», попьем пива — глядишь, и придумаем чего-нибудь. Кстати, а деньги у тебя есть? А то до получки еще далеко, а я малость поиздержался…

— Есть! — ухмыльнулся Реджинальд во весь тигриный оскал. — Тут, на шее, в мешочке. Пррринцесса дала мне несколько рррубинов и изумрррудов из папиной сокррровищницы. Стащила, понятно. Но у магаррраджи их много, не обеднеет.

Фухе со своим новым знакомым, определенно пришедшимся по душе комиссару, зашли по дороге в ювелирную лавку, где продали один из украденных принцессой рубинов. И в приподнятом настроении отправились в бар «Крот» пропивать вырученную — немалую, надо сказать! — сумму, не особо заботясь о том, что хитрюга-ювелир неплохо погрел руки на этой сделке. На самом деле рубин стоил раз в пять дороже.

По дороге комиссар попытался еще раз прокрутить в голове рассказ Реджинальда.

* * *
…Реджинальд (которого вообще-то звали Рамсатьюмасадом) родился в зверинце Рахатлукума Кагора, магараджи штата Раджастхан. Говорить его научили еще в детстве, регулярно прокручивая юному тигру магнитофонный курс английского языка какого-то Бонка («Поймаю этого Бонка — ррруку откушу! Или ногу…») и не давая есть. Пришлось заговорить, чтобы попросту не сдохнуть с голоду. Зато у магараджи теперь был говорящий тигр, которым он мог хвастаться перед гостями. Реджинальду пообещали пустить к нему в клетку молодую тигрицу Свамидаму, если тот выучит еще хинди, китайский, французский и русский — и Реджинальд усердно учил эти проклятые языки, надеясь не слишком состариться к моменту долгожданной встречи со своей невестой, клетка которой стояла рядом. Свамидама всячески его торопила, но помочь ничем не могла — языки давались туго…

Впрочем, эту часть истории Фухе прослушал вполуха — любовно-лингвистические терзания Джина его не слишком волновали. А вот далее тигр поведал уже кое-что поинтереснее.

Не так давно принцесса Рабиндрагурия — дочь магараджи, всегда с сочувствием относившаяся к Реджинальду — обратилась к тигру с неожиданной просьбой.

Почти год назад бесследно исчезла ее мать — махарани Юльчетай, некогда привезенная молодым магараджей из далекой Туркмении. Долгие поиски, в которые включились и люди магараджи, и вся полиция штата, и местное население, никаких результатов не дали. Видимо, махарани похитили туги-душители — жуткая древняя секта, все еще тайно действовавшая в Индии. Несчастную женщину, скорее всего, принесли в жертву зловещей богине Кали, которой поклонялись туги.

И вот недавно принцесса Рабиндрагурия стала замечать, что за ней следят. Похоже, она должна была стать следующей жертвой тугов — приближалось очередное празднество Кали. Принцесса рассказала о своих подозрениях отцу, но тот лишь отмахнулся. После исчезновения уже несколько состарившейся махарани Рахатлукум азартно утешался с молодыми танцовщицами и быстро забыл о потере. Магараджа только посмеялся над страхами дочери и посоветовал выкинуть весь этот «мистический бред» из головы. Дескать, никаких тугов нет, а пропавшая Юльчетай, скорее всего, стала жертвой известного разбойника Абдуллы во время очередной прогулки. (Махарани действительно любила гулять одна.)

Несчастная принцесса пыталась обратиться в полицию. Там ее вежливо выслушали — на том все и кончилось. («Ну да, слышал я про вашу полицию, — проворчал Фухе. — Небось пресс-папье никогда не нюхали!..»)

А к магарадже тем временем зачастили подозрительные личности с уголовными рожами — и в душу Рабиндрагурии закралась страшная догадка — уж не ее ли отец и является главой убийц-тугов?! Слишком уж быстро смирился он с исчезновением жены, слишком легко отмахнулся от слов дочери; да и эти постоянно толкущиеся во дворце мрачные типы с немытыми ногами…

(При этих словах комиссар обиженно засопел и пошевелил пальцами в заскорузлых до пуленепробиваемого состояния носках.)

Слуги наверняка были в сговоре с хозяином, так что бедной принцессе оставалось лишь уповать на помощь Рамы, Шивы и Вишну — да еще знаменитого комиссара Фухе из Великой, но Нейтральной державы. А Реджинальд должен был стать ее посыльным. Тигр любил принцессу, которая пыталась тайком подкармливать его во время обучения английскому. Он явно не состоял в сговоре с убийцами-тугами и терпеть ненавидел тирана-магараджу. А самое главное — Реджинальд умел говорить, и при этом его никто не брал в расчет, поскольку тигр сидел в клетке.

В скором времени магараджа собирался отправить одного тигра в дар центральному зоопарку Великой, но Нейтральной державы. Этим и решили воспользоваться заговорщики. Предназначенного к отправке тигра Рабиндрагурия усыпила при помощи изрядной дозы украденного у отца гашиша. Затем она отперла клетки, Реджинальд перетащил пребывающего под кайфом собрата в свою, и принцесса вновь ее заперла. Реджинальд перебрался в клетку, приготовленную к отправке, а замок на ней Рабиндрагурия подпилила ножовкой. Достаточно было одного хорошего удара лапой, чтобы дверь открылась.

Остальное оказалось несложно. Правда, в воздухе самолет, в котором везли тигра, захватили террористы и потребовали лететь в Парагвай — но Реджинальда, который прекрасно все слышал из багажного отделения, это не устраивало. Он сломал замок, ворвался в салон и первым делом откусил одному из террористов руку, в которой тот держал автомат «узи». Автоматом тут же завладел какой-то изрядно поддатый пассажир и успел застрелить второго бандита. В итоге трупов оказалось всего два, и оба — неудачливых террористов: тот, которому Реджинальд откусил руку, умер от болевого шока и потери крови. Четверо пассажиров отделались простреленными левыми руками. Досталось бы и Реджинальду, поспешившему присвоить имя убитого террориста — но в «узи» кончились патроны. Реджинальд, как мог, успокоил перепуганных пассажиров, самолет снова взял курс на столицу Великой, но Нейтральной державы, а поддатый стрелок, представившись Доном Санчесом, до конца рейса поил пивом нового полосатого приятеля.

В аэропорту Дон Санчес объяснил Реджинальду, как добраться до управления поголовной полиции, и отправился по своим делам. Реджинальд спрятался в подсобке аэропорта, дождался темноты, добрался до города, к рассвету разыскал управление поголовной полиции и решил отдохнуть до открытия оного в подвале дома напротив. Там послебурных событий в самолете и бессонной ночи его и сморил сон.

Проснулся тигр уже после обеда и направился прямиком в управление, выждав момент, когда у входа никого не было. Первым человеком, который попался Реджинальду внутри, оказался инспектор Пункс из отдела Фухе. («Хорошо, что Конга не встретил. Тот бы сразу — гантелей!.. А может, и зря не встретил — откусил бы ему руку, — задумчиво пробормотал комиссар, — больше бы своей гантелей не размахивал…») Но Реджинальду попался именно Пункс. При виде тигра инспектор побледнел и стал хвататься за револьвер, забыв, что в кобуре у него лежит соленый огурец. Когда же Реджинальд вежливо осведомился, как пройти к комиссару Фухе, Пункс вообще потерял дар речи и начал, крестясь, пятиться от тигра. Реджинальду пришлось повторить вопрос, а для ясности ухватить инспектора зубами за мундир на спине и как следует встряхнуть. Дар речи от этого к Пунксу не вернулся, но он, по крайней мере, попытался жестами показать дорогу, так что тигру пришлось тащить своего проводника в зубах, а инспектор лишь затравленно указывал дрожащей рукой в нужную сторону.

Этот эпизод весьма позабавил комиссара. «Эх, Конга бы так!» — мечтательно подумал он.

Дальнейшее происходило уже на глазах у Фухе.

Картина преступления была ясна. «Лиминтарное дело»! — слетать в Индию и посредством пресс-папье разобраться со всей шайкой. Но что-то все же смущало комиссара. Его интуиция подсказывала своему хозяину: не все здесь так просто. Но без дюжины кружек пива тут было не разобраться — и Фухе с Реджинальдом спустились по заплеванным ступенькам в бар «Крот».

* * *
В баре уже вовсю звенели бокалы, пиво лилось рекой — часто на столы или вообще на пол; кого-то выносили на улицу — еще не мертвого, но как того индейца, «уже очень хорошего». Маскировочная завеса сигаретного дыма окутывала столы; в углу громко визжали и ржали кобылами накрашенные девицы легкого поведения…

Короче, обстановка для непринужденного отдыха и раздумий была самая подходящая.

— Фред! — заорал изрядно поддатый доходяга из-за дальнего столика. — Я тебя уже заждался! Давай сюда! Кстати, а это кто с тобой? — поинтересовался, икая, субъект, когда Фухе с тигром подошли к его столику. И попытался сфокусировать взгляд на Реджинальде. — Он что, из тюрьмы сбежал?

— Нет. Это Джин, — комиссар счел данную информацию вполне достаточной. — А это мой друг Габриэль Алекс.

Тигр проворчал что-то вроде: «Ну у вас и дрррузья, комиссаррр!» — но, покосившись на оттопыренный карман Фухе, где лежало пресс-папье, поспешно умолк.

— А, так он моряк! — решил Габриэль Алекс. — То-то я смотрю, что у зэков полоски эти… вертикательные, а у этого — как их?.. — горизонтательные!.. Или наоборот… Моряк, как там тебя… ты пиво пьешь?

— Пьет, — ответил за тигра Фухе. — Эй, гарсон! Пива! Много!

— И мяса! — потребовал Реджинальд. — А то жрррать очень хочется!

— И мяса! — заорал комиссар. — И поторопись — а то пресс-папье схлопочешь! А Джин тебя потом съест! — и Фухе захохотал над собственной шуткой.

Все заказанное появилось с молниеносной быстротой — в баре хорошо знали, чем обычно заканчиваются шутки комиссара. Друзья принялись за пиво (тигру его налили в немалых размеров тазик), а Реджинальд — параллельно и за мясо, проворчав: «Лучше бы сырррое — но и так сойдет».

Фухе уже приканчивал первую дюжину, и в голове его забрезжили кое-какие мысли, когда обстановка в баре резко накалилась. Из угла, где веселились девицы, раздался истошный визг, с грохотом опрокинулся стол, зазвенели разбитые кружки… Несколько упившихся матросов не поделили девиц с местными парнями — и началась отменная драка. Поначалу комиссар взирал на это безобразие с философским спокойствием, но тут в их стол врезалась пустая бутылка, разбив Комиссарову кружку.

— Р-р-р!!! — взревел Фухе не хуже Реджинальда, выхватил из кармана пресс-папье и ринулся в самую гущу драки. Реджинальд последовал за ним, а Алекс остался прикрывать приятелей, швыряя кружки в головы хулиганов.

Драка закончилась быстро. Четверо матросов лежали на полу с проломленными черепами, рядом валялись откушенные руки и ноги местных хулиганов. Еще трое распростерлись под столом, сраженные меткими бросками Алекса. Фухе вытер пресс-папье об одежду одного из убитых и спрятал любимое оружие в карман. Тигр облизнулся. Алекс, допив восемнадцатую кружку пива, рухнул под стол.

И тут осмелевшие девицы, во время побоища затравленно жавшиеся в углу, с радостным визгом бросились обнимать победителей. Фухе поспешил отмахнуться пресс-папье, и девицы шарахнулись от него в разные стороны. А вот Реджинальд, не имевший еще опыта общения с местными представительницами древнейшей профессии, тут же попал в их цепкие объятия.

— Пошли с нами, полосатик! — наперебой кричали девицы.

— Уж мы тебя отблагодарим!

— Такую ночь устроим!..

— Комиссаррр, что мне делать?! — прорычал из-под груды женских тел полузадушенный Реджинальд.

— А ничего! — ухмыльнулся Фухе, переступая через лужи крови и расплесканных мозгов. — Они сами все сделают. Так что иди развлекайся. Но завтра к одиннадцати чтоб был у меня в кабинете!

— Слушаюсь, шеф! — долетел до комиссара осипший голос тигра.

* * *
На следующий день, с самого утра, комиссар явился в кабинет Конга и изложил тому суть дела.

— В Индию, говоришь, — задумчиво проговорил Конг, поигрывая боевой гантелей. — Ладно, отпущу я тебя, голубь шизокрылый, так и быть. Но ты мне смотри — опять международный скандал не устрой! Или, там, войну. А то я знаю, с тебя станется!

И вот еще что — дам я тебе попутно одно задание. Тут, по нашим сведениям, активизировалась одна банда торговцев наркотиками. Судя по всему, эта отрава поступает к нам из Индии. Так что туги — тугами, а эту наркомафию ты мне найди! Не найдешь — можешь не возвращаться. Лучше сразу к своему тигру на обед отправляйся!

— А… группу поддержки? — заикнулся было Фухе, но Конг тут же оборвал его:

— Никакой группы поддержки! Хватит и тебя с этим полосатым сексуальным маньяком!

— Как вы сказали? — не понял комиссар.

— Так и сказал! Сексуальный маньяк и есть! Весь город только об этом и шумит — как твой новый приятель с местными шлюхами всю ночь развлекался! Так что обойдешься без группы поддержки. Но оружие возьми. Можешь даже свое пресс-папье прихватить — только не переусердствуй! С Интерполом я свяжусь — в случае чего, помогут. Эта наркомафия по их линии проходит…

Реджинальд уже ждал комиссара в его кабинете, имея весьма помятый и несколько сконфуженный вид.

— Ты чего там вчера натворил?! — набросился на тигра Фухе. — Матрас полосатый! Этот… саксаульный маньяк!

— Сексуальный… — робко поправил комиссара Реджинальд. — Я дендрррофилией не стрррадаю!

— Дерьмо — чем? — не понял Фухе, но тигр не стал объяснять.

— Это не я сексуальный маньяк! — попытался оправдаться он. — Эти человеческие самки…

— Какие еще сумки?! — рассвирепел Фухе.

— Ну… бабы, — пояснил тигр. — Они меня всю ночь… ублажали. Еле вырррвался… под утррро… Чуть до смерррти не… отблагодарррили. Ну, вы меня поняли, комиссаррр.

— А, эти могут! — немного оттаял Фухе, закуривая «Синюю птицу». — Ни в чем меры не знают!..

— Вот-вот, — жалобно подтвердил Реджинальд. — Еще там, в Индии, эти танцовщицы… но те хоть по одной пррриходили… — продолжал жаловаться он. — Что я теперррь своей невесте скажу?

— А там что говорил? — поинтересовался комиссар.

— Ничего.

— Вот и теперь ничего не говори! — посоветовал Фухе.

— Вы как всегда пррравы, господин комиссаррр! — просиял Реджинальд. — Как это я сам не додумался!?

— Да где уж тебе! — самодовольно усмехнулся Фухе. — Ладно, хватит о саксаульных делах — говори, сколько до этого вашего празднества Колли времени осталось?

Тигр что-то прикинул в уме.

— Неделя, — сообщил он.

— Нормально. Успеем. Послезавтра и полетим.

— А до того где я жить буду? Только не у этих… самок! А то они меня совсем замучают! А еще тут один ваш, из полиции, в меня из гррранатомета целился. Чуть не выстрррелил. А я это огнестрррельное оррружие терррпеть ненавижу! Давайте полетим отсюда скорррее.

— А, это Дюмон, — сразу сообразил комиссар. — Надо было ему руку откусить! Или гранатомет его сгрызть…

— Так он железный и длинный — до ррруки не доберррешься! — резонно возразил тигр.

— Ну, это ничего — мы тебе титановые коронки на зубы поставим — как у меня — будешь железо грызть, что масло! — пообещал Фухе. — А поживешь пока у меня — жена как раз уехала, места хватит.

На том и порешили.

* * *
Вечером комиссар с Реджинальдом отправились к Фухе домой. По дороге к Реджинальду то и дело цеплялись какие-то девицы, наперебой предлагая тигру провести ночь у них. Реджинальд затравленно прятался за спину Фухе, а комиссар посылал девиц подальше — и они, завидев в руке Фухе роковое пресс-папье, спешили удалиться в указанном направлении.

Ночью комиссар проснулся от какого-то невнятного шума, стонов и рычания. Заглянув в комнату, где расположился тигр, он обнаружил Реджинальда в объятиях обнаженной особы женского пола. Комиссар плюнул в сердцах, пробормотал: «Смотри, чтоб не сперла чего!» — и закрыл дверь.

«И как она ухитрилась забраться в окно пятого этажа? — думал Фухе, снова проваливаясь в сон. — Одно слово — сумка!»

* * *
Следующий день прошел без особых происшествий, если не считать трех ограблений, двух убийств, полусотни карманных и десятка квартирных краж, взрыва бомбы на автобусной станции, небольшого землетрясения и группового изнасилования, жертвой которого оказался Реджинальд. Три давешних девицы в отсутствие комиссара умудрились пробраться в его квартиру и, шантажируя тигра («Вот сейчас повернемся и уйдем!»), заставили его заниматься с ними тем, что они называли «любовью».

Фухе спешно распорядился врезать в дверь два новых замка, поставить на окна стальные решетки — а сам тем временем заглянул с тигром к дантисту, где Реджинальд получил обещанные титановые коронки, что несколько приободрило осунувшегося за эти дни полосатого хищника.

* * *
Среди ночи Фухе снова проснулся от странного звука. Ругаясь на чем свет стоит и протирая спросонья глаза, комиссар подошел к окну и обнаружил пристроившуюся снаружи на подоконнике полуголую девицу, усердно пилившую оконную решетку ржавой ножовкой.

Комиссар молча отобрал у сексуальной взломшицы ножовку, затем заглянул в комнату Реджинальда и предупредил:

— Перекусишь решетку — шкуру спущу! И на стену повешу.

До утра в доме было тихо, только жалобно хныкала сидевшая на подоконнике девица. Под утро Фухе пожалел ее и столкнул вниз. Реджинальд, похоже, немного обиделся, но постарался не подать виду.

* * *
Наутро комиссар вместе с наконец-то немного отдохнувшим Реджинальдом зашли в управление поголовной полиции, где Фухе получил командировочные, а тигр, решив испытать новые коронки, перекусил пополам гранатомет Дюмона. Фухе и Реджинальд остались довольны результатом, в отличие от бессильно злобствовавшего Дюмона.

Загрузив в чемодан несколько запасных пресс-папье, дюжину гранат, именной «парабеллум» с цинком патронов, новенький «магнум», три блока «Синей птицы», пару упаковок баночного пива (больше в чемодан просто не влезло) и еще кое-какие мелочи, приятели отправились в аэропорт.

Здесь возникла некоторая заминка: у Реджинальда не было документов, и ему не хотели продавать билет на международный рейс. Однако Фухе быстро уладил это недоразумение, промокнув своим пресс-папье рыжую шевелюру кассира и лысину прибежавшего заместителя начальника аэропорта. Кассира увезли в реанимацию, замначальника — в морг, а Реджинальду немедленно выписали билет.

Заметив поднимающихся по трапу комиссара и Реджинальда, несколько подозрительных личностей с оттопыренными карманами и объемистыми спортивными сумками поспешили покинуть самолет — и были немедленно схвачены доблестными сотрудниками поголовной полиции. Так что полет прошел почти спокойно — комиссар и тигр пили пиво, по очереди читали свежий номер «Полицай тудэй» и болтали о всяких интересных вещах. Типа того, что эффективнее: откусывать конечности или бить пресс-папье по черепу? Впрочем, им тут же представился случай проверить оба метода: в самолете все-таки завалялась парочка террористов, прятавшихся в багажном отделении и не знавших, КТО летит этим рейсом в числе прочих пассажиров. Едва террористы ворвались в салон и наставили на пассажиров автоматы, как Фухе молодецким ударом пресс-папье раскроил череп одному из бандитов на две совершенно равные половинки.

— Джин! Откуси ему правую руку! — скомандовал комиссар, указывая на застывшего в проходе второго террориста. Тот в ступоре уставился на своего мертвого товарища.

— Я же сказал — ПРАВУЮ! — сокрушенно вздохнул Фухе через секунду.

— И я же сказал — РУКУ! — добавил он после очередного треска разгрызаемых костей.

— Ну да ладно, и так неплохо получилось, — философски заключил комиссар еще через несколько секунд, когда Реджинальд, чтоб уж точно не ошибиться, поотгрызал у несчастного террориста все конечности. — Вот тебе и закуска под пиво!

Дальнейший полет прошел без приключений, и вскоре приятели уже сходили по трапу в международном аэропорту Дели.

* * *
Таможню Фухе с Реджинальдом миновали на редкость легко — поскольку при виде тигра таможенники попросту разбежались.

— Меня испугались, — довольно усмехнулся комиссар.

— Скорррее уж меня, — не согласился Реджинальд.

— Ну да! Хочешь сказать, что какой-то там тигр страшнее великого комиссара Фухе?!

— Может, и не стрррашнее, но ведь они вас не знают, господин комиссаррр.

— Еще узнают! — пообещал Фухе, и оба двинулись на поиски вокзала, чтобы оттуда поездом добраться до штата Раджастхан.

Долго им не удавалось ни у кого узнать дорогу, поскольку все прохожие при виде этой парочки спешили спастись бегством. Наконец Фухе ухитрился поймать за шиворот какого-то не слишком расторопного старика в длинной белой одежде и как следует встряхнул его.

— Как добраться до вокзала? — без всяких церемоний поинтересовался комиссар.

— Моя-твоя англишки не понимай! — попытался отвертеться старик.

— Сейчас твоя будет все понимай и все рассказывай, — пообещал старику Фухе, — иначе вот он, — он указал на Реджинальда, — тебя поедай. Прямо тут. Понял?

Реджинальд при этом зарычал как можно страшнее — совсем как Фухе в баре.

— Понял-понял! — тут же заговорил старик на вполне приличном английском. — Я все скажу: и кто убил Индиру Ганди, и кто поставляет оружие сикхским сепаратистам в Кашмире, и кто в правительстве работает на пакистанскую разведку, и даже, — тут он понизил голос, — кто ворует финики у мамаши Нури! Только скажите ему, чтоб не ел меня, хорошо, саиб? У меня жена, дети, внуки, правнуки и еще родня в деревне…

— Заткнись! — прервал Фухе это словоизвержение. — Про Кошмар и Гондураса Инди ты расскажешь в другом месте. Финики у этой старой дуры ты же и воруешь, — Фухе выхватил из рук старика полотняный узелок, из которого действительно посыпались сушеные финики. — А нам нужно всего лишь знать, как пройти на вокзал. Ну, говори!

— А, так вы хотите взорвать вокзал и накормить тигра трупами пассажиров! — почему-то обрадовался старик. — Вам надо пройти по этой улице, в самом конце свернуть направо, пройти мимо сада царицы Кунти и еще чуть-чуть вперед — и вот он, вокзал!

— Спасибо, — поблагодарил вежливый Реджинальд, отчего у старика отпала челюсть, и он сел прямо на пыльную мостовую. Фухе решительно зашагал в указанном направлении, жуя на ходу конфискованные финики. Реджинальд последовал за комиссаром, оставив старика искать свои вставные зубы.

Поезд в Раджастхан отходил через час, в кассу стояла огромная очередь полуголых индусов с баулами, сумками, корзинами, базуками, пулеметами и прочей поклажей, но при появлении Реджинальда очередь мгновенно испарилась. Кассиру из окошечка тигра видно не было, поэтому он спокойно продал Фухе два билета и устало вытер пот со лба — наконец-то можно немного передохнуть!

— А ты иногда бываешь полезным спутником, — заметил Фухе. — Думаю, мы с тобой сработаемся.

— Рррад старрраться, господин комиссаррр! — расплылся Реджинальд в своей обворожительной ухмылке, сверкавшей теперь к тому же титановым оскалом.

Приятели еще успели купить пива в ближайшем ларьке с невразумительной вывеской «Бомбейплодоовощхоз» и погрузились в поезд, который должен был доставить их в Раджастхан к завтрашнему утру.

В вагоне по неизвестной причине никого, кроме них, не оказалось, и Фухе с Реджинальдом могли наслаждаться заслуженным покоем и, попивая пиво под стук колес, беседовать на разные интересные темы.

— Скажите, господин комиссаррр…

— Можно без «господина», — великодушно разрешил Фухе. — И вообще, можешь звать меня просто Фердинандом или даже Фредом.

— Хорррошо, скажите мне, Ферррдинанд, а как вы узнали, что тот старррик сам и воррровал финики?

Видимо, этот вопрос давно мучил Реджинальда.

— Как узнал? — с чувством превосходства улыбнулся Фухе, закуривая «Синюю птицу». — Это же лиминтарно, Джин! Интуиция!.. Кстати, а кто такой этот Гондурас Инди, о котором бормотал старикан?

— Не Гондурррас Инди, а Индиррра Ганди; и вообще, это женщина, — пояснил тигр.

— Ну? — не понял Фухе. — И кто она такая?

* * *
— …Может, стоило сдать дедугана в полицию? — наутро размышлял вслух Фухе, узнавший накануне от своего полосатого приятеля, кто такая Индира Ганди, а также прослушавший краткую лекцию о внешнем и внутреннем положении Индии. — Вдруг он и правда чего знает?

— Врррал он все, — сонно отвечал Реджинальд. — Чтоб только отпустили.

— Может быть, может быть, — задумчиво проговорил Фухе. — А может, и нет… А, черт с ним! — махнул рукой комиссар. — Старикан уже далеко, и вообще, Конг просил не учинять международных конфликтов. Пакистанская разведка, сепаратисты, убийство этой… Ганди; финики, опять же… Точно международный скандал был бы! Правильно мы его отпустили. Пусть местные сами разбираются. Только надо было напоследок его пресс-папье приложить — про наркотики и тугов он все равно ничего не знал.

Поезд тем временем уже замедлял ход, подъезжая к какому-то захолустному полустанку.

— Нам здесь выходить, — сообщил окончательно проснувшийся Реджинальд. — От этого полустанка до дворррца магаррраджи часа тррри ходу.

Вскоре оба уже стояли на совершенно пустой платформе; впрочем, тут никого не было и до их появления.

Дорога заняла несколько больше трех часов, и когда из-за поворота наконец показался белокаменный дворец с мраморными колоннами, террасой и разбитым вокруг парком, комиссар обливался потом и валился с ног от усталости. Жаркое индийское солнце к тому времени поднялось в зенит и явно задалось целью поджарить все, до чего могло дотянуться своими огненными лучами.

— Значит, так, — решил Фухе, — я иду во дворец и выкладываю магарадже цель своего визита — насчет наркотиков… Кстати, где их тут искать? А ты не вздумай показываться — а то опять в клетку засадят. Ты мне на свободе нужен. Встретимся в полночь возле вон той беседки в парке. Все понял?

— Понял. Только вы там поосторррожней, комиссаррр…

— Еще чего! — возмутился Фухе. — «На живца» ловить будем, — загадочно произнес он и уверенно зашагал ко входу во дворец, подобрав чемодан, который большую часть пути нес в зубах тигр.

Двое слуг в вышитых золотом одеждах с удивлением уставились на усталого саиба-европейца.

— Скажите, кто вы и по какому делу явились? — осведомился один на довольно чистом английском.

«Ну да, магараджа даже тигра говорить научил — а уж этих обезьян и подавно, — подумал Фухе. — Небось тоже жрать не давал».

— Доложи магарадже, что прибыл комиссар Фухе из Великой, но Нейтральной державы — по делу о торговле наркотиками. Да поживее, а то пресс-папье схлопочешь!

— Комиссар Фухе из Нейтральной, но Великой державы. Прибыл торговать наркотиками, — вслух повторил слуга, чтобы не забыть — и поспешно скрылся в недрах дворца. Фухе устало уселся на свой чемодан и достал «Синюю птицу». От комиссара не ускользнуло, что слуга то ли ошибся, то ли не так его понял. Что ж, это могло оказаться даже на руку.

Ждать пришлось недолго. Фухе еще не успел докурить сигарету, как в дверях дворца возник весь прямо-таки сияющий дородный бородатый мужчина в атласных одеждах, расшитых драгоценными камнями.

«Тьфу ты, вырядился, как попугай!» — подумал комиссар Фухе и сплюнул на чисто подметенные ступеньки.

* * *
Как оказалось, магараджа был весьма наслышан о делах великого комиссара и «счел для себя большой честью оказать гостеприимство столь знаменитому гостю». Комиссар тоже был отчасти наслышан о делах магараджи, но решил об этом пока не распространяться.

Гостю с дороги была немедленно предложена прохладная ванна с ароматной водой, затем — изысканный завтрак (или обед? — Фухе так и не понял), а после они с магараджей уселись на террасе, попивая из высоких бокалов охлажденный выдержанный кагор и заедая его рахат-лукумом.

— Я рад приветствовать вас в моем скромном жилище, — заговорил первым магараджа, — но я весьма удивлен тому, что сообщил мой слуга.

— И что же он вам сообщил?

— Он сказал, что знаменитый комиссар Фухе из Великой, но Нейтральной державы прибыл сюда торговать наркотиками!

«А он не так прост, этот магараджа, — подумал комиссар. — С ним надо будет держать ухо востро. Я-то надеялся, он тут же попытается всучить мне партию героина или гашиша! Или у него и вправду нет наркотиков? Но, в любом случае, он может быть связан с этими… тугами».

— Разумеется, ваш слуга все напутал! — елейно улыбнулся Фухе, вспомнив, как умел улыбаться Джин. — Я по линии Интерпола расследую дело о торговле наркотиками. Что я и сообщил вашему слуге.

— О, харе Рама, все разъяснилось! — просиял магараджа. — Да, но почему тогда вы явились ко мне? — снова нахмурился Рахатлукум Кагор. — Конечно, я рад принять у себя такого гостя, но…

— Все очень просто, — попытался усыпить бдительность магараджи комиссар, — по нашим сведениям, где-то в этом районе расположена тайная база торговцев наркотиками. Мне порекомендовали вас как честного и влиятельного человека, у которого я мог бы остановиться и получить необходимое содействие в расследовании. (Комиссар сам дивился, как это у него выходит так складно врать.) Мне надо будет осмотреть окрестности, опросить людей — может быть, кто-то что-то знает…

— О, Харе Кришна! — облегченно вздохнул магараджа. — Разумеется, я и все мои люди будем в полном вашем распоряжении. Я отнюдь не пуританин, но наркотики… Признаюсь, — магараджа перешел на шепот и наклонился к уху комиссара, — в молодости я и сам баловался этой отравой, но теперь — все! Завязал. В натуре! Раньше у меня во дворце и гашиш водился — так, немного, для себя — но сейчас я сжег всю эту гадость!

Кстати, если хотите, можете осмотреть дворец.

Последние слова магараджи несколько озадачили Фухе. Либо Рахатлукум вел весьма тонкую игру, либо и впрямь не имел отношения к торговле наркотиками. Но оставались еще туги и жертвоприношение Кали. В запасе у комиссара было всего два дня.

— Ну что вы! Разумеется, завтра я с удовольствием осмотрю ваш дворец — но только как прекрасный образец архитектуры и искусства древних мастеров. Помилуйте, какие наркотики? У вас во дворце?!

Оба рассмеялись и дружно допили вино.

— А теперь я, пожалуй, пойду посплю, — сообщил Фухе. — Устал с дороги. А делами займемся завтра.

— Как вам будет угодно. У нас действительно темнеет рано… Вот ваш слуга. Его зовут Мумак Сингх. Он говорит по-английски. Мумак Сингх покажет вам комнату. И вообще, если что понадобится — зовите его. Спокойной ночи, господин комиссар. И да поможет вам Шива в вашем благородном деле!

Фухе поблагодарил гостеприимного хозяина, пожелал ему спокойной ночи и отправился вслед за плечистым бритоголовым слугой по полутемным переходам дворца к своей комнате…

Когда слуга удалился, Фухе витиевато и многоэтажно выругался, вздохнул с облегчением и достал пачку «Синей птицы». «Нелегкое это дело — притворяться культурным человеком!» — подумал комиссар, закуривая и швыряя обгорелую спичку на пол.

* * *
…Прошло несколько часов. «Пора», — решил Фухе. За это время он убедился, что телефон в комнате не работает, зато в одной из стен имеется потайной глазок. Завесив глазок сорванной с окна занавеской, Фухе еще раз прислушался к безмолвию ночного дворца. Ничего подозрительного. Вооружившись пресс-папье и «парабеллумом» с запасной обоймой и прихватив с собой карманный фонарик, комиссар тихо открыл окно и спустился в сад, благо его комната располагалась на первом этаже.

«А принцесса так и не появилась», — отметил Фухе, пробираясь к условленному месту.

Реджинальд ждал его возле беседки.

— Ну что, невесту свою видел? — поинтересовался комиссар.

— Видел.

— Все такая же полосатая? Ладно, шучу. Что она говорит?

— Ничего особенного за вррремя моего отсутствия не пррроисходило, — доложил тигр. — Только слуги вчеррра таскали какие-то ящики.

— Куда? Во дворец?

— Нет, к опушке леса. Там есть забрррошенный хрррам.

— А вот это уже интересно. Пошли!

До храма оказалось не слишком далеко. Фухе мельком взглянул на старинные развалины и, включив фонарик, полез в темный провал входа. Узкий луч света выхватил из темноты кусок неровного каменного пола, затем какой-то жутковатый порнографический барельеф на стене — и почти сразу уткнулся в аккуратный штабель деревянных ящиков, сложенных в углу.

Комиссар молча отодрал доску от верхнего ящика, запустил руку внутрь и понюхал то, что извлек оттуда.

— А вот и наркотики, — удовлетворенно заключил Фухе. — Гашиш.

— Да тут вся ваша стрррана обдолбится!

— Это точно! Но меня интересует еще кое-что. Гашиш — это для Конга. Пусть хоть сам курит, хоть Интерполу сдает. А моя интуиция подсказывает… Слушай, Джин, ты ищейкой никогда не работал?

— Я, тигррр, — ищейкой?! — возмутился Реджинальд. — Да за кого вы меня деррржите, комиссаррр?! И вообще, тут так воняет гашишем, что и собака ничего не учует!

— Ладно, придется самому, — пробормотал Фухе и начал методично простукивать пол каблуком своего бронированного ботинка.

Услышав наконец долгожданный звук, комиссар негромко хмыкнул и, сунув фонарик в зубы тигру, принялся осматривать заинтересовавшую его плиту.

— Ты можешь стоять смирно?! — озлился Фухе, когда тигр в очередной раз мотнул головой и луч света ушел в сторону. — Сейчас я тебе самому такой фонарь поставлю — как прожектор светить будет!

— Комаррры, — пожаловался Реджинальд и уронил фонарик.

— Почему же они меня не кусают? — осведомился комиссар, подбирая с пола чудом уцелевший источник света.

— Потому что от вас «Синей птицей» несет. А здешние комаррры этого не любят.

Тут Фухе наконец нащупал то, что искал — умело замаскированное железное кольцо — и что есть силы потянул за него. Плита с негромким скрипом поддалась, и из открывшегося чернильного провала пахнуло холодом и плесенью.

— А вот и тайный храм поклонников богини Колли, — констатировал Фухе. — А все почему? Потому что интуиция!

* * *
Часа два комиссар и Реджинальд занимались перетаскиванием различных предметов из храма во дворец и обратно. Фухе успел как следует изучить подземный зал. Судя по покрытой засохшей кровью статуе богини Кали и горе черепов и костей в небольшой кладовке, тут с завидной регулярностью уже много лет приносились человеческие жертвы.

Фухе произвел в верхнем зале, где хранился гашиш, а также в нижнем, жертвенном, кое-какие мало заметные постороннему глазу манипуляции — и остался вполне доволен результатом. После чего он отпустил тигра, велев утром быть наготове, и с чувством честно выполненного долга отправился спать.

За завтраком комиссар пребывал в самом лучшем настроении, много пил, много ел, много шутил, а под конец поинтересовался:

— Скажите, а где ваша очаровательная дочь Рабиндрагурия? В Дели мне говорили, что другой такой красавицы не сыскать во всей Индии! Почему бы вам не представить меня ей?

— К сожалению… моей дочери сейчас нездоровится, — ответил магараджа, чуть запнувшись. — Но, надеюсь, вы погостите у нас достаточно долго и сможете с ней познакомиться.

— Она больна? Что-то серьезное? — проявил несвойственное ему участие Фухе.

— Да нет, ерунда, — излишне беззаботно махнул рукой Рахатлукум Кагор. — Так, застарелый сифилис… Ой, что это я, блин, говорю?! — спохватился магараджа. — Простите, господин комиссар, я еще не вполне проснулся и болтаю ракшасы знают что. У нее просто сибирская язва… Тьфу ты, опять на медицинском справочнике заклинило! Простудилась она, вот!

— В такую жару?

— Именно в такую жару легче всего простудиться, — заверил комиссара Рахатлукум. — Если не верите — могу показать вам медицинский справочник.

— Да что вы, я вам и так верю! — замахал руками комиссар. — С чего бы вам врать?! («С чего бы этому жирному брехуну говорить правду?» — подумал он при этом.)

— Кстати, вчера вы обещали показать мне дворец, — вспомнил вдруг Фухе. — Сейчас я как раз не отказался бы воспользоваться вашим любезным предложением.

— О, разумеется, господин комиссар! — магараджа облегченно вздохнул. — Я сам покажу вам все наиболее интересное. Идемте.

И они отправились осматривать дворец.

Проходя мимо двери одной из комнат на втором этаже, Фухе неожиданно поскользнулся на гладком мраморном полу и со всего размаху впечатался плечом в закрытую дверь. Дверь затрещала, но не открылась, зато из комнаты раздался испуганный женский визг.

— Кто это там? — поинтересовался Фухе нарочито громко.

— Моя дочь Рабиндрагурия, — с перепугу сказал правду Рахатлукум.

— Зачем же вы заперли больную? — еще громче спросил комиссар.

— Ее нельзя беспокоить, у моей девочки постельный режим… — залепетал магараджа.

Тут в дверь изнутри забарабанили кулаками.

— Выпустите меня! — услышал Фухе крик Рабиндрагурии.

— Вы слышите? Ваша дочь хочет, чтобы ее выпустили. Думаю, стоит выполнить ее просьбу — тем более что она уже все равно встала с постели.

— Не лезь не в свое дело, фараон! — зашипел Рахатлукум Кагор.

— Давно бы так, старый козел! — обрадовался Фухе. — Тут у тебя, кстати, еще и гашиш на полу рассыпан — так что теперь не отвертишься! — и комиссар шаркнул ногой по полу, подняв облачко коричневой пыли с характерным запахом.

— Мумак, Саид, Махмуд, Рамакришна, на помощь! — заорал магараджа, поняв, что разоблачен — но в следующую секунду прямо в его распахнутый рот ткнулся ствол «магнума», а над головой зависло зловещее пресс-папье.

— Давай, кричи громче, дворцовая крыса, — посоветовал комиссар. — Ты как предпочитаешь — чтобы мозги вылетели у тебя из затылка — или вообще разлетелись во все стороны? Выбирай. А то я сделаю и то, и другое сразу.

— Ой, блин, только не это! — не на шутку испугался магараджа.

— Тогда для начала открой дверь и выпусти свою дочь. А потом отведешь меня к телефону, который работает, и я вызову вашу полицию, Интерпол и похоронную команду.

— А зачем — похоронную команду?

Рахатлукум явно что-то заподозрил.

— Ну надо же будет кому-то трупы убрать. А вот будет ли среди этих трупов твой — зависит только от тебя самого. Понял?

— Понял, — хмуро кивнул магараджа.

— Тогда для начала выпусти дочь.

Фухе вынул ствол «магнума» изо рта Рахатлукума и приставил его к затылку магараджи.

— Не волнуйся, теперь твои мозги, в случае чего, вылетят через рот, — успокоил Рахатлукума комиссар.

Магараджа тут же успокоился и достал ключ.

— Извините, комиссар, у вас закурить не найдется? — послышалось сзади.

— Найдется, — ответил Фухе и машинально полез в карман за сигаретами.

В следующий миг на голову Фухе обрушился страшный удар, и свет в глазах комиссара померк.

* * *
— …И до часу ночи чтобы этот легавый стал жмуриком, — это были первые слова, которые Фухе услышал, очнувшись.

— А что делать с вашей дочерью? — поинтересовался другой голос, который, как понял комиссар, принадлежал Мумак Сингху.

«Замумачу!» — со злостью подумал Фухе, ощупывая здоровенную шишку на затылке.

— Облом, в натуре, но придется ее тоже кончить, — узнал комиссар голос магараджи. — Слишком много знает.

— Я понял, господин.

— Ништяк, что усек. В час клиенты подваливают. Все должно быть чики-чики.

— Яволь! — ответил Мумак Сингх почему-то по-немецки.

По коридору затопали удаляющиеся шаги, и все смолкло.

Фухе с трудом сел и огляделся по сторонам. Он находился в крохотной сырой камере без окон; под потолком горела вполнакала засиженная мухами лампочка без абажура. Дверь была окована толстыми листами железа и, как тут же убедился комиссар, заперта.

«Ну почему они никогда не забывают запереть дверь?» — с тоской подумал Фухе. Он исследовал содержимое своих карманов и убедился, что и пресс-папье, и «магнум» бесследно исчезли. На сигареты и спички бандиты, правда, не позарились, и Фухе немедленно закурил. Тут комиссар догадался посмотреть на уцелевшие часы. Было около половины одиннадцатого вечера. Времени оставалось совсем мало.

Не успел Фухе докурить сигарету, как в коридоре снова послышались шаги, и в двери открылось зарешеченное окошко.

— Ну что, господин комиссар, очнулись? — расплывшееся в довольной ухмылке лицо Мумак Сингха едва умещалось в окошке.

— Это ты меня приложил? — поинтересовался в ответ Фухе.

— Разумеется! — ухмылка Мумак Сингха сделалась еще шире. Фухе очень надеялся, что физиономия индуса сейчас треснет, но этого, увы, не произошло.

— Неплохо, — оценил комиссар. — Но слабовато. После моих ударов обычно не выживают. И ты не выживешь.

Мумак Сингх весь затрясся от смеха, но тут же взвыл, схватившись за левый глаз, в который угодил метко пущенный комиссаром окурок «Синей птицы».

— Первый раз сижу в вашей тюрьме, — сообщил Фухе. — Но должен отметить: окошки в дверях у вас хреновые. Решетка слишком редкая. Ты сам только что убедился.

— Спасибо, что подсказали, — ехидно ответил Мумак Сингх, обнаруживший, что глаз его, как ни странно, цел. — Только вам это уже без разницы. Сегодня у Кали будет в два раза больше пищи, чем обычно.

Фухе невольно вздрогнул, но постарался не показать, насколько его заинтересовали слова Мумака.

— Ага, дрожишь! — по-своему истолковал тюремщик реакцию комиссара. — Ты будешь дрожать еще не так, когда тебя введут в зал Посвященных. Магараджа, этот жалкий драг-дилер, приказал просто убить тебя и его дочь — но мы поступим лучше.

Сегодня — ночь Кали. Наша богиня вновь вкусит жертвенной крови — и благодать снизойдет на верных сыновей и дочерей Кали!

Но сначала ты у меня съешь этот «бычок».

Мумак Сингх подобрал с пола угодивший ему в глаз окурок и начал звенеть ключами в поисках нужного. Но тут, видимо, какая-то мысль пришла в голову тюремщику, и он на мгновение застыл.

— Что, испугался? — подзадорил его Фухе.

— А пусть даже и испугался, — неожиданно легко согласился Мумак Сингх. — Я понял, чего ты хотел! Чтобы я разозлился и открыл дверь — вот тут-то ты бы на меня и бросился. Да, у тебя был шанс. Но теперь его нет! Я не клюну на эту удочку! Все равно ты скоро отправишься на встречу с Кали.

Тут Мумак Сингха неожиданно заинтересовал окурок Фухе, который он все еще брезгливо держал двумя пальцами. Тюремщик осторожно поднес окурок к мясистому носу, шумно втянул ноздрями воздух…

— Э-э-э, да вы еще и наркоман, комиссар! — снова расплылся в улыбке служитель Кали. — Попросту говоря, торчок! Вот уж от кого — от кого, а от вас не ожидал. О, да у вас еще есть! — Фухе как раз извлек из кармана пачку «Синей птицы».

— А может, и мне дадите сигаретку? — вдруг перешел на заискивающе-просительный тон Мумак Сингх. — А я тогда вас совсем не больно зарежу!

— А может, выпустишь? — без особой надежды осведомился Фухе.

— Ну что вы, комиссар, как можно?! Всего за одну сигаретку с гашишем… Нет, не пойдет!

— Ладно, на, травись, — сдался Фухе, передавая через решетку Мумаку сигарету. — Только чтоб не больно резал!

— Да что вы, комиссар, — заулыбался Мумак, закуривая. — Вы даже не заметите ничего! Раз — и перед вами уже Кали.

— Ладно, там видно будет, — мрачно пробормотал комиссар, прикуривая в свою очередь.

— Правильно-правильно, покурите, комиссар, да побольше, — захихикал Мумак Сингх. — Тогда вообще ничего не почувствуете! Ну ладно, пора мне, а то главная жрица ждать не любит. До скорого, комиссар! — и по коридору забухали удаляющиеся шаги.

Фухе остался один. Докурив одну сигарету, он, немного поразмыслив, последовал совету тюремщика и достал следующую.

* * *
Из камеры Фухе, пребывавшего в состоянии полной абстракции, вынесли Мумак Сингх и Рамакришна. Комиссар лишь вяло шевелился и бормотал что-то невразумительное, вроде: «Мама мыла Раму, мама мыла Кришну, Кришна в харю Раме, Рама в харю Кришне!..» Это было отнюдь не удивительно: тюремщики насчитали на полу более десятка окурков, а в самой камере стоял ядреный гашишный дух, смешанный с табачным перегаром «Синей птицы».

— Ну вот, и вязать не надо, — заключил пребывавший в благодушно-гашишном настроении Мумак Сингх.

— Зато тащить всю дорогу придется, — мрачно возразил Рамакришна, которому гашиша не досталось.

— Харя Кришны! — подал голос Фухе. — Ну и харя!..

Комиссара действительно пришлось нести почти всю дорогу, поскольку на ногах он стоял плохо, а идти отказывался наотрез. Тем не менее без четверти двенадцать Фухе был доставлен в храм и на веревке спущен в потайной жертвенный зал.

Рабиндрагурия — стройная черноволосая девушка с широко распахнутыми от ужаса глазами — была уже здесь. Ее не связали — в зале находилось десятка два крепких полуголых мужчин, и бежать девушке было совершенно некуда. Когда из люка в потолке выпал Фухе, принцесса невольно вскрикнула.

— Господин комиссар?! Что они с вами сделали?! Накачали наркотиками?! Изверги! Палачи! Теперь мы погибли!

Рабиндрагурия узнала великого комиссара по фотографиям, которые давно собирала.

— Я сам-м-м н-н-накачалс-с-ся! — с трудом выговорил Фухе и вновь отключился.

Тут глухо застучали барабаны, выбивая какой-то первобытножуткий, засасывающий ритм, участники обряда расселись по местам и затянули загробными голосами:

— Кали-и-и, Кали-ма-а,

— Кали-и-и, Кали-ма-а!..

— Калин-ка-а, малин-ка-а, — попытался Фухе включиться в общий хор. Но комиссар все время сбивался с такта и потому вскоре бросил это занятие.

— Кого первого кончать сегодня будем? — спросил один из хористов у другого, очевидно, более осведомленного, не прекращая при этом петь.

— Мужика, — авторитетно заявил другой приверженец Кали, также не переставая петь. — Который комиссар. Он тут тутов искал, это нас то есть, а заодно наркотики. Нашел, однако. И нас. и наркотики — вишь, как обдолбился!

— А принцессу жалко, — вмешался третий туг.

— Теперь уж поздно жалеть. Если сюда попала — выход один…

Неожиданно в зале в одно мгновение наступила тишина. Никто не понял, откуда появилась одетая в серебро и чернь женщина с широким кривым ножом в руке.

— Главная жрица, — пояснил новичкам всезнающий туг.

— Мама! — вскрикнула Рабиндрагурия.

— Твою мать!.. — пробормотал Фухе.

— Теперь твоя мать — великая Кали! — просветила Рабиндрагурию женщина. — Скоро ты предстанешь перед ней.

— И ты меня зарежешь, мама?! — все еще не веря, всхлипнула принцесса.

— Всенепременно, доченька! А ты как хотела? Но сначала мой помощник Мумак Сингх зарежет вот этого дядю. Ты не бойся, дяде не будет больно — он под кайфом. И тебя я тоже не больно зарежу…

Рабиндрагурия заплакала.

— Кали слезам не верит! — наставительно изрекла главная жрица.

Тем временем Мумак Сингх подтащил вяло передвигавшего ноги комиссара к алтарю, располагавшемуся перед статуей богини Кали, и взял протянутый ему главной жрицей ритуальный нож. Обернувшись, Мумак Сингх обнаружил, что Фухе стоит на четвереньках над алтарем, обхватив его руками, и, похоже, собирается блевать.

— Обдолбился, скотина, — проворчал помощник главной жрицы.

— Убей его поскорее, пока он алтарь… тово… не осквернил, — посоветовала ему жрица.

Мумак Сингх схватил комиссара за шиворот.

— Ты готов к смерти? — спросил палач.

— А ты? — в свою очередь осведомился Фухе совершенно нормальным и к тому же весьма злорадным голосом.

— Я?! А мне зачем?

— А вот зачем, — охотно пояснил комиссар — и в руке его мелькнуло пресс-папье. Хрясь! — и голова Мумак Сингха разлетелась кровавым фейерверком.

— Я же говорил — после моего удара не выживешь, — несколько запоздало заметил Фухе. В другой руке он сжимал «парабеллум».

— Джин, сюда!!! — что было сил заорал комиссар. — Принцесса — ко мне за спину! Вот тебе нож этого придурка — в случае чего, отмахаешься. Пистолеты заряжать умеешь? Ну и отлично.

Джин, Шива тебя побери, где ты шляешься?!! Сейчас мы без тебя всех их перебьем!

— Убейте их!!! — закричала пришедшая в себя главная жрица.

— Как бы пробуйте! — злорадно ответил Фухе.

К Фухе и принцессе со всех сторон бросились туги, на ходу доставая ножи, кастеты, велосипедные цепи, нунчаки, «розочки» из бутылочных горлышек и индейские томагавки; к счастью, огнестрельного оружия у врагов не было.

Фухе хладнокровно разрядил в нападающих всю обойму «парабеллума», бросил пистолет принцессе на перезарядку, а сам тут же ударом пресс-папье проломил голову подбежавшему к нему тугу, вооруженному ржавой монтировкой.

— Это вам не англичане с их войсками и пушками, — заметил комиссар, успокаивая еще одного излишне ретивого туга. — Вы еще моего пресс-папье не нюхали!

Тут в дальнем конце зала раздался торжествующий рык, и во все стороны полетели откушенные руки и ноги.

— Я здесь, комиссаррр! — ревел Реджинальд, вгрызаясь в тела в ужасе вопящих тугов. — За ррродину! За свободу! Тьфу, какой гнусный тип попался! За Ферррдинанда Фухе! За пррринцессу!Что, это опять ты? Я ж тебя только что съел! А, это был твой брррат? Ну тогда отпррравляйся вслед за ним!..

Принцесса наконец перезарядила «парабеллум», и пистолет вновь оказался в руках комиссара. Опять загрохотали выстрелы, и несколько тугов упали как подкошенные, так и не добежав со своими удавками до комиссара и принцессы. Главная жрица, увидев, что в живых осталась она одна, бросилась к потайной двери в углу зала. Фухе прицелился ей в спину, но принцесса вцепилась ему в руку.

— Не надо, господин комиссар! Это же моя мать! Я сама!

И, коротко размахнувшись, принцесса метнула широкий ритуальный нож вслед убегавшей жрице. Сверкающим, бешено крутящимся колесом нож со свистом пронесся в воздухе и с хрустом срезал голову жрицы у самого основания шеи.

— Круто! — по достоинству оценил бросок Фухе.

— А вы как думали! — улыбнулась Рабиндрагурия. — Это мама меня и научила… На свою голову.

К ним подошел облизывающийся Реджинальд.

— И где тебя черти носили?! — пожурил его Фухе, снова перезаряжая «парабеллум».

Тигр виновато понурил голову.

Тут комиссар взглянул на часы и заторопился.

— Без четверти час. В час должны подъехать торговцы наркотиками. Надо успеть накрыть еще и их, — и он потащил принцессу к потайному ходу. Тигр не отставал.

Они долго шли по длинному темному тоннелю. Неожиданно впереди мелькнул свет. Фухе приложил палец к губам и на цыпочках подкрался к приоткрытой обшарпанной двери, откуда на пол тоннеля падала яркая желтая полоса. Комиссар заглянул внутрь и с удивлением обнаружил очередного бритоголового туга, сидевшего перед дисплеем компьютера и увлеченно давившего на клавиши. На экране мелькали разнообразные монстры, а туг упоенно расстреливал их то из пулемета, то из базуки, то вообще из бластера. Пару минут Фухе напряженно следил за игрой, забыв обо всем на свете. У него из-за спины выглядывали Рабиндрагурия и тигр. Наконец Фухе опомнился.

— Это чего? — озадаченно спросил он принцессу.

— Игра такая. «ДУМ-2» называется. В ней… — но комиссар прервал объяснения Рабиндрагурии. Он аккуратно отстранил девушку и шагнул в комнату. Увлеченный игрой туг так ничего и не заметил. «Это, значит, «ДУМ», а это — туго-дум, — заключил комиссар. — Был», — тут же поправился он, вытирая пресс-папье о шкуру вошедшего следом Реджинальда.

«Эх, и сам бы поиграл с удовольствием, — подумал Фухе, — но только чтоб дверь была бронированная и — не забыть запереть. А то будет, как с этим… туго-думом…» Комиссар с сожалением бросил последний взгляд на дисплей и поспешно покинул комнату. Времени до прибытия торговцев наркотиками оставалось совсем мало.

* * *
Все трое залегли в кустах неподалеку от развалин храма. Не прошло и пяти минут, как послышался шум подъезжающих машин, сверкнули огни фар, и возле развалин остановились два крытых армейских грузовика. Из них тут же выскочили несколько человек. В свете фар комиссар различил тучную фигуру магараджи, который отдавал распоряжения. Приехавшие один за другим нырнули в темноту входа. Рахатлукум Кагор немного помедлил, огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, последовал за остальными.

Фухе, чертыхаясь, зашарил руками по траве, наконец нашел то, что искал, и, намотав конец веревки на руку, дернул изо всей силы.

Через четыре секунды раздался оглушительный грохот, блеснуло пламя, и во все стороны полетели камни и части человеческих тел. Чья-то рука шлепнулась перед самым носом принцессы, и девушка испуганно вскрикнула.

— Вот теперь — все, — удовлетворенно заявил Фухе, поднимаясь с земли и отряхивая свой клетчатый костюм. — Хана гашишистам.

Но тут из-под обломков камней выбрался изрядно ободранный, но живой магараджа. Погрозив Фухе кулаком и выкрикнув что-то на неизвестном комиссару языке, Рахатлукум бросился наутек.

В руке Фухе тут же оказался «парабеллум», но Реджинальд опередил комиссара: в три прыжка он догнал убегающего магараджу и с хрустом перегрыз его пополам.

— Вот теперррь — действительно все, — заявил тигр, возвращаясь.

* * *
Все уцелевшие жители дворца и комиссар Фухе собрались в главном зале и теперь потихоньку приходили в себя, обильно угощаясь вином и пивом и обсуждая бурные события этой ночи. Освобожденная из клетки Свамидама тоже была здесь. Прислуживали до того непонятно где скрывавшиеся симпатичные танцовщицы — поскольку все слуги оказались если не тугами, так торговцами наркотиками, и теперь их останки покоились под развалинами храма.

— А твоя невеста очень даже ничего, — тоном знатока тихо проговорил комиссар, наклоняясь к Реджинальду.

— А ты как думал! — самодовольно ухмыльнулся тигр. После событий этой ночи он счел себя вправе обращаться к Фухе на «ты».

— А теперь, комиссар, расскажите нам, пожалуйста, что же тут на самом деле происходило и как вам удалось спасти нас всех? — попросила принцесса.

— О, это было лиминтарно, принцесса! — усмехнулся Фухе. — Ваш отец — на самом деле никакой не магараджа, а разбойник Абдулла из Туркмении. Настоящего магараджу он убил еще в Туркмении, когда тот приехал искать себе невесту, а сам заявился сюда под его именем. Он действительно похож на покойного Рахатлукума Кагора, но я почти сразу опознал его по фотографии из разыскной ориентировки Интерпола. Так что его я раскусил быстро.

— Это я его РРРАСКУСИЛ! — встрял было Реджинальд, но комиссар пропустил реплику тигра мимо ушей.

— Здешних слуг он частично переманил к себе на службу, частично перебил, и стал править здесь со своей женой Юльчетай. Однако Юльчетай, ваша мать, принцесса, здесь познакомилась с тутами, приняла их веру и со временем стала верховной жрицей богини Колли. Когда жреческие обязанности стали отнимать у нее слишком много времени, она инсценировала свое похищение, чтобы не объяснять и далее мужу частые отлучки.

Абдулла же занялся торговлей наркотиками, развлекался с молоденькими танцовщицами, и потому совсем не горевал о потере жены.

Когда я прибыл сюда, мы с Джином благодаря помощи его невесты (комиссар галантно поклонился внимательно слушавшей его тигрице) в первую же ночь обнаружили и хранилище наркотиков, и тайный храм богини Колли. После этого я решил обезопасить себе тылы и заминировал склад наркотиков, а в храме кое-что припрятал. Основной же мой план был таким: я рассыпал и спрятал во дворце часть гашиша со склада в храме, выяснил, что принцесса находится под замком на время операции по продаже наркотиков — и наутро хотел накрыть Абдуллу с поличным. Но тут мне не повезло: меня оглушили и бросили в камеру. К счастью, у меня не отняли мои сигареты, в которые я предусмотрительно добавил гашиш. В пару сигарет — как следует, а в остальные — чуть-чуть, для запаха. Так что потом я легко смог изобразить, что нахожусь под кайфом — и таким образом избежать веревок или наручников.

Дальше все было просто: под алтарем в храме Колли я спрятал свое пресс-папье и «парабеллум» с запасными обоймами — и с помощью Джина и принцессы перебил собравшихся приносить нас в жертву тугов. Потом мы выбрались через потайной ход и взорвали склад наркотиков вместе со всей местной наркомафией.

— А я РРРАСКУСИЛ Абдуллу! — напомнил Реджинальд на тот случай, если кто-нибудь об этом забыл.

— Совершенно верно, — подтвердил Фухе, — а Джин РАСКУСИЛ Абдуллу. Вот, собственно, и все, — и комиссар отхлебнул еще пива.

Некоторое время все молчали, переваривая услышанное и пиво.

— А у нас сегодня первая брачная ночь, — напомнил Реджинальд Свамидаме.

— Только я, как ваша, по крайней мере бывшая, хозяйка, — заявила принцесса, — требую себе право первой ночи. С Рамсатью… с Реджинальдом!

— Ну вот, опять началось! — вздохнул Фухе. — И что они к тебе. Джин, все так липнут? Может, ты и правда этот… саксаульный маньяк?! А тебе, девочка, — обратился комиссар к Рабиндрагурии, — еще не рано?

— Отчего же? — ничуть не смутилась принцесса. — У нас так принято. Кстати, для вас, комиссар, всегда найдутся танцовщицы…

— Да они тут все помешались! — пробормотал комиссар. — Нет уж, спасибо, у меня дома жена есть, и вообще, я устал — спать пойду. Всем приятной ночи — что спокойной она не будет, я уже вижу.

И Фухе удалился в свою комнату.

Но на этом сюрпризы сегодняшнего (или уже вчерашнего?) дня и ночи не кончились. Фухе устало опустился на кровать и достал из пачки «Синюю птицу».

Увы, комиссар совсем забыл, что это была сигарета, которую он сам от души начинил гашишем. После двух затяжек окружающее поплыло перед глазами Фухе, и комиссар стал проваливаться в омут, наполненный сладостными грезами…

* * *
…Наутро Фухе проснулся с тяжелой, как с похмелья, головой и, умываясь, попытался припомнить, что с ним происходило вчера ночью после злополучной сигареты с гашишем. Вспоминалось с трудом, и комиссар никак не мог понять, что из всего этого было реальностью, а что — гашишными галлюцинациями.

В самый разгар мучительных потуг к Фухе в комнату ввалился изрядно помятый Реджинальд с упаковкой баночного пива в зубах. Комиссар тут же вскрыл несколько банок, и они стали вспоминать вместе, потому что у тигра также наблюдались провалы в памяти.

— Сначала, помню, пришли эти… танцовщицы. В чем мать родила. Две или три… Нет, все-таки, кажется, две… А потом… Ой, вспомнить стыдно…

— А меня пррринцесса тоже чем-то таким напоила… До сих поррр вррремя от вррремени перрред глазами двоится… Пррринцессу помню… Или то не пррринцесса была? Вот танцовщиц точно помню! Тррри… нет, четыррре… или пять… И Свамидаму…

— А у меня так вообще… Женщины, женщины перед глазами… и все голые… Одна вроде тоже принцесса была… А одна того… полосатая, — понизил голос Фухе. — Может, твоя?.. Или это все глюки были? Не пойму…

Приятели еще долго пили пиво, но так и не смогли разобраться, что из вчерашнего происходило на самом деле, а что было плодом их разгоряченного гашишем воображения.

— И что я теперь жене скажу? — сетовал Фухе.

— А что ты ей обычно в таких случаях говоррришь? — поинтересовался Реджинальд.

— В каких — «в таких»? — передразнил тигра комиссар. — Обычно я на ночь гашиш не курю. И с принцессами — а тем более с тигрицами! — не сплю. Хотя это все, наверное, глюки были. Чертов гашиш…

— А в… дррругих случаях что говоррришь? — продолжал допытываться тигр.

— В других?.. Ничего.

— Вот и сейчас ничего не говоррри.

В этот момент дверь в комнату приоткрылась, и в нее заглянули принцесса и Свамидама.

— Спасибо, ребята, за вчерашнее, — сказали они хором. — Что б мы без вас делали? — И обе, хитро улыбнувшись, исчезли за дверью.

Для Фухе и Реджинальда так и осталось загадкой, на что намекали дамы: на вчерашнюю бурную ночь или на чудесное спасение из рук тугов и наркомафии?

* * *
Провожали комиссара все немногочисленные уцелевшие обитатели дворца. Местная полиция уже успела разобрать завал и увезти трупы; протоколы были подписаны, акты оформлены; принцесса вступила в законное право наследования. Фухе тактично умолчал, кем на самом деле были покойные родители принцессы. Рабиндрагурия на прощание подарила Фухе небольшой мешочек, туго набитый рубинами и изумрудами. Отказываться комиссар не стал — это было не в его привычках.

Молодая чета тигров осталась жить во дворце — но уже на воле — и Фухе сильно подозревал, что от такого обилия женщин Джину скоро придется туго.

— Приезжай, если надумаешь, — попрощался комиссар с тигром. — Мы с тобой хорошо сработались!

— Ловлю на слове, — осклабился тигр. — В случае чего — пррриеду!

Похоже, Реджинальд тоже подумал о возможных «саксаульных» проблемах.

Последние поклоны и слова прощания, последний поцелуй принцессы — и вот уже поезд уносит комиссара обратно в Дели.

* * *
— …Эй, Фухе, зайди ко мне в кабинет! — послышался в трубке голос Акселя Конга.

Через две минуты комиссар уже стоял по стойке «смирно» в кабинете заместителя начальника управления поголовной полиции.

— Тут твой полосатый приятель из Индии, маньяк этот сексуальный, телеграмму прислал, — рокотал, нависнув над комиссаром, Конг, поигрывая гантелей. — Хочет приехать. Да еще с женой — надо понимать, такой же полосатой. Там у него сексуальные проблемы! — хохотнул Аксель.

«Можно подумать, у него их здесь не будет», — подумал Фухе.

— Так это еще не все, голубь мой шизокрылый. Он к нам в поголовную полицию просится!

— Нам такие кадры нужны! — твердо заявил Фухе. — Вакансии у нас есть?

— Только на должность ищейки, — снова хохотнул Конг.

— Нет, на это он не согласится… — пробормотал комиссар, задумавшись. Но тут же лицо его просветлело. — Придумал! — воскликнул Фухе.

И он действительно придумал.

Но это была уже совсем другая история…


18–20 июня 1995 г. Авторская редакция 2010 г.

Бессознанка

КОМАНДИР ЧАСТИ (стоит перед строем солдат): …У нас в части намечается проверка из округа. Дисциплина у нас в порядке, боевая и политическая подготовка — тоже, территория части убрана, но — не хватает какой-то изюминки! Кто предложит что-нибудь толковое — получит десять суток. Отпуска.

РЯДОВОЙ ЛОПУХОВ (выходит на два шага из строя): Товарищ подполковник, рядовой Лопухов. Разрешите обратиться.

КОМАНДИР ЧАСТИ: Обращайтесь.

РЯДОВОЙ ЛОПУХОВ: Нам надо установить в части бурбулятор.

КОМАНДИР ЧАСТИ: Что вам для этого нужно?

РЯДОВОЙ ЛОПУХОВ: Новое ведро, молоток и большой гвоздь.

КОМАНДИР ЧАСТИ: Принесите.

(Приносят все указанные предметы. Рядовой Лопухов пробивает гвоздем отверстие в днище ведра, вбивает гвоздь в стену на видном месте, вешает на гвоздь ведро, наливает в него воду и становится рядом. Вода, булькая, капает из ведра.)

РЯДОВОЙ ЛОПУХОВ: Вот это и есть бурбулятор, товарищ подполковник.

КОМАНДИР ЧАСТИ (разозлен): Бурбулятор этот — на свалку! Рядовой Лопухов — три наряда вне очереди! И взыскать с него за порчу армейского имущества!

РЯДОВОЙ ЛОПУХОВ (подавленно): Есть три наряда вне очереди.

КОМАНДИР ЧАСТИ: Р-р-разойдись!

(Бурбулятор срывают со стены и выбрасывают. Солдаты расходятся. Появляется Проверяющий-Из-Округа.)

КОМАНДИР ЧАСТИ: Здравия желаю, товарищ полковник!

ПРОВЕРЯЮЩИЙ-ИЗ-ОКРУГА: Здравствуйте. Посмотрел я вашу часть. Все у вас в порядке — и дисциплина, и боевая и политическая подготовка, и территория убрана. Вот только одного не пойму — почему у вас новый бурбулятор на свалке валяется?

(Немая сцена.)

(Инсценировка старого армейского анекдота.)

* * *
…БУРБУЛЕНТНОСТЬ — способность жидкости истекать через глюкало бурбулятора дискретными порциями через строго определенные промежутки времени. Определяется бурбулятивным (глюкалометрическим) анализом.

БУРБУЛЯТИВНЫЙ АНАЛИЗ — см. Глюкалометрический анализ.

БУРБУЛЯТОР — емкостной аппарат, предназначенный для бурбуляции жидкостей. Различают одно- и многоглюкальные бурбуляторы, вакуумные, пресс-бурбуляторы и батарейные бурбуляторы.

БУРБУЛЯТОР БАТАРЕЙНЫЙ (Бурбуллер) — многокорпусная бурбуляторная установка.

БУРБУЛЯЦИЯ — истечение жидкости дискретными порциями через глюкало бурбулятора.

ВАКУУМ-БУРБУЛЯТОР — бурбулятор, в котором над поверхностью жидкости создается искусственное разрежение для замедления бурбуляции жидкостей с повышенной бурбулентностью.

ГЛЮКАГЕНТ (Бурбулируюший агент) — жидкость, заливаемая в бурбулятор.

ГЛЮКАЛО: 1. Портативный бурбулятор. 2. Отверстие в днище бурбулятора, через которое происходит бурбулирование жидкости.

ГЛЮКАЛОМЕТРИЧЕСКИЙ (Бурбулятивный) АНАЛИЗ — анализ жидкости на бурбулентность; производится по секретной методике № 0013-ы.

ПРЕСС-БУРБУЛЯТОР — бурбулятор, в котором над поверхностью жидкости создается искусственное избыточное давление для ускорения бурбуляции жидкостей с пониженной бурбулентностью.

РЕБУРБУЛЯЦИЯ — всасывание жидкости через глюкало обратно в объем бурбулятора. Это нежелательное явление иногда наблюдается при неграмотном использовании вакуум-бурбуляторов.

ХЛЮПАЛКА — …

Лейтенант с досадой захлопнул «Краткий справочник бурбуляторщика». Подобный шедевр человеческого идиотизма попадался ему впервые. Хорошо еще, что справочник был секретным, и, следовательно, от его прочтения могло свихнуться лишь весьма ограниченное количество людей.

Костенко отложил справочник и задумчиво обвел взглядом помещение. Вот они, бурбуляторы — два батарейных, по четыре столитровых в каждом, в углу — вакуум-бурбулятор, слышно еще, как он сосет воздух; у стен стоят зеленые ящики с походными глюкалами, а посередине возвышается громада пятидесятикубового Большого Бурбулятора, который солдаты уважительно называют Генералом. За перегородкой, в секретном отделении, таинственно хлюпала автоматическая хлюпалка…

Пока лейтенант оглядывался по сторонам, откуда-то сбоку воровато подкрался солдат, ухватил справочник и молниеносно скрылся. Почти тотчас же перед лейтенантом возник огромных размеров усатый старшина с золоченым изображением бурбулятора на пилотке.

— Товарищ лейтенант, старшина Бурботенко, главный бурбуляторщик. Предъявите ваш допуск.

— Какой допуск? — вяло удивился Костенко.

— Допуск второй степени к работе с бурбуляционными установками, — пробасил старшина.

— Нету у меня такого допуска.

— Тогда прошу покинуть бурбуляторную.

— На каком основании?

— Это секретное подразделение. Лицам без допуска здесь находиться запрещено, — старшина доверительно наклонился к уху лейтенанта и перешел на громкий шепот, от которого с потолка начала потихоньку сыпаться отсыревшая штукатурка. — Тут с полгода назад шпиона поймали. Успел-таки передать секретную информацию, гад. Правда, у них там потом над нашими бурбуляторами пять секретных институтов бились, человек десять свихнулись, да так ничего и не поняли. А что тут понимать: бурбулятор — он бурбулятор и есть, без него в современной армии — никак. Глюкало, опять же… Но все равно, — старшина снова выпрямился и перешел на бас, — тайна есть тайна, так что извините, но вам придется покинуть бурбуляторную.

— Ну, не положено — значит, не положено, — усмехнулся Костенко и стал подниматься по ступенькам.

Закрывая дверь, он еще слышал голос Бурботенко, распекавшего кого-то:

— У-у, бисовы глюкальныкы, лягушок у бурбуляторах поразводылы! — старшина резко перешел на «армейский украинский».

Лейтенант задержался у двери бурбуляторной, осматриваясь. Неподалеку двое новобранцев усердно красили зеленкой пожухлую траву газона — готовились к предстоящему визиту генерала-прапорщика. Часовой под грибком лениво швырял штык-нож в пожарный щит, целясь в висевшее на нем ведро, но, несмотря на небольшое расстояние, все время промахивался. Двое дембелей, разлегшись на свежепокрашенной траве, дымили «Беломором», уставившись в одну точку. На «сладкую парочку» наркоманов никто не обращал внимания.

Лейтенант остановился у объявления, извещавшего, что сегодня в клубе «Глюкальщик» состоится лекция на тему «Бурбуляторы и счастье Человечества». Лектором значился генерал-профессор спецНИИ «Бурбоглюк» Г.О. Лопухов. Свободного времени у лейтенанта оставалось еще много, и от нечего делать он отправился в клуб — лекция начиналась через десять минут. В клубе уже собралось с полсотни солдат (многие с нашивками глюкальщиков), штук пять прапорщиков и двое лейтенантов, державшихся особняком. Генерал-профессор опоздал на восемь минут, на ходу извинился и взгромоздился на кафедру.

— Итак, товарищи, сегодня я вам прочту лекцию на тему «Бурбуляторы и счастье Человечества».

Как вам известно, во всем нашем государстве идет животворный процесс обновления общества; коснулся он и нашей доблестной армии. Да, товарищи, все мы стоим за мир на планете, но наша армия должна всегда оставаться боеспособной, готовой отразить нападение любого агрессора, будь то…

Тут генерал-профессор продемонстрировал немалые познания в географии, перечислив с полсотни государств, включая Люксембург, Ватикан и Буркина-Фасо.

— …Поэтому к нам на вооружение поступает современная боевая техника, включая и принципиально новые системы. Я имею в виду бурбуляторную технику. Высокая бурбулентность повышает дисциплину личного состава, его боеготовность, политикоморальный дух войск. Примечательно, что бурбуляторы изобретены и применяются только у нас и в братских славянских странах. Здесь мы далеко обогнали западную военную технику. Правда, были попытки похитить секреты, связанные с глюкалостроением…

Далее генерал-профессор рассказал историю, которую Костенко уже слышал от старшины, и сделал из нее вывод, что, таким образом, бурбулятор является еще и психотропным оружием в борьбе с мировым империализмом.

— …Поэтому, — продолжал генерал-профессор, — необходимо скорейшее внедрение бурбуляторной техники во всех воинских частях и подразделениях. Ведь, как известно, в переводе с немецкого слово «глюк» означает «счастье». Так вот, товарищи, нами совместно с филологическим факультетом Института Армейской Нейролингвистики Министерства Обороны было проведено тщательное и всестороннее исследование…

Далее генерал-профессор углубился в происхождение слова «глюкало», убедительно доказал, что оно образовано именно от слова «глюк», затем снова перешел к бурбуляторам и, в конце концов, сделал вывод, что внедрение бурбуляторов способствует достижению всеобщего счастья Человечества. На этом лекция и завершилась. Под гром аплодисментов генерал-профессор вручил замполиту части последнюю карманную модель вакуум-бурбулятора с автономным питанием, включил встроенные в огромные генеральско-профессорские сапоги реактивные двигатели и, проломив головой крышу клуба, отбыл восвояси. В зале запахло серой. Многие тут же надели противогазы с красными масками и двумя рогами с поглотителем. Ремонтно-шабашная бригада с унылыми возгласами: «Шо, опять?!» — отправилась заделывать пробоину.

* * *
Разбитый армейский «уазик», дребезжа, катил по ухабистой проселочной дороге, поднимая за собой тучи медленно оседавших комаров. Костенко трясся на переднем сиденье рядом с водителем. На заднем были сложены коробки с гуталином, мылом, зубочистками и зубным порошком «Дисциплинарный». После четырех дней проволочек, оформления документов и прочей бюрократической канители лейтенанту, наконец, удалось получить указанные материальные ценности, и теперь он возвращался в свою часть. Но не только и не столько получение гигиенических средств было заданием Костенко. Завтра начинались крупномасштабные общевойсковые учения под кодовым названием «Облом-2». В этих учениях его части и части, в которой он пробыл четверо суток, предстояло быть условными противниками. Так что основным заданием Костенко была «разведка обстановки, месторасположения условного противника, его боеготовности и степени бурбулизации». В голове лейтенанта царил полный сумбур, вызванный, видимо, высокой бурбулизацией части, в которой он побывал. В памяти всплыл разговор, случайно услышанный в курилке:

С полгода назад некий прапорщик Хитрюк, вступив в преступный сговор с лейтенантом Похмеленко, предложил использовать в бурбуляторах в качестве глюкагента этиловый спирт — якобы ввиду его повышенной бурбулентности. Предложение было принято, все бурбуляторы заправили спиртом. А через месяц обнаружилось, что Хитрюк и Похмеленко, при содействии бурбуляторщиков и глюкалыциков, «выглюкали» восемнадцать с половиной кубометров спирта…

* * *
— Итак, подытожим план действий, — командир полка подошел к карте. — Первый батальон заходит с севера, со стороны деревни Пырловка, и атакует кухонно-хозяйственные склады, уничтожая их содержимое путем поглощения. Второй батальон выдвигается с юга, через деревню Глуховилье, выходит в тыл условного противника и, создавая максимум шума при помощи реактивных трещоток, отвлекает на себя внимание. Третий батальон наступает с запада, со стороны села Лоховое, прорывает слабую в этом месте оборону условного противника, врывается на территорию части и учиняет там полный разгром и пьяный дебош. Для выполнения этой задачи выдать по бутылке самогона на человека. Самогон мы скупили у местного населения заранее, так что боекомплект у нас имеется.

Но основная задача по полной нейтрализации и разгрому условного противника ложится на разведроту майора Федяева. Как только второй батальон отвлечет на себя внимание, разведрота скрытно просачивается в расположение условного противника со стороны деревни Колотун и внезапным ударом захватывает КП, штаб и всю бурбуляторную технику. Лишив условного противника центрального руководства и деморализовав его захватом всех бурбуляторов, мы одержим полную и быструю победу.

Выход на исходные позиции в 2 часа 00 минут. Начало операции — в 3 часа 00 минут 1 секунда. Да, и все подразделения, естественно, должны быть укомплектованы полевыми бурбуляторными установками. Но это уже дело замполита. Все. Вопросы есть? Выполняйте приказ.

Федяев и Костенко вышли вместе.

— Ну что, лейтенант, посоветуешь?

— Насчет чего, Федор Васильевич?

— Да вот как нам быть с этими чертовыми бурбуляторами? Ведь от них шуму не оберешься. Обнаружат нас, и вся внезапность пропадет.

— Так не брать их с собой!

— Эк ты хватил — не брать! А приказ на что? За невыполнение боевого приказа — сам знаешь…

— Ну, тогда… тогда взять, но не заполнять водой. И вообще, не понимаю, зачем они нам нужны?! Это же… ну глупость просто!

— Ну, зачем нужны — не нам с тобой решать. Раньше, правда, без них обходились, но теперь — времена не те. Вон, даже звание новое учредили — генерал-глюкалыцик. Говорят, и новый род войск скоро будет — бурбуляторные войска. Но вот в разведке они действительно мешают. Шум от них лишний. А насчет того, чтобы водой их не заполнять, это ты, лейтенант, здорово придумал. Правда, тогда всякий смысл бурбулятора теряется… Но ничего, как-нибудь выкрутимся. Скажем, что весь глюкагент израсходовали — в боевых-то условиях расход больше! Да, так и сделаем. Молодец, лейтенант, выручил. А там, как боевую задачу выполним — быстренько бурбуляторы эти заполним — и пусть работают. Авось пройдет. Только глюкальшиков надо предупредить, чтобы не проболтались.

* * *
Разведчики залегли в неглубоком овраге метрах в пятидесяти от колючей проволоки и вышек с часовыми. До начала атаки оставалось десять минут одна секунда. Костенко, рискуя выдать свое присутствие, шумно вдыхал влажный запах травы и ночной свежести, лежа за кустом боярышника. У лейтенанта уже созрел свой план. Сегодня представлялся, быть может, неповторимый случай покончить с этим детищем человеческой тупости — так называемыми бурбуляторами. Разведчики захватят штаб, командный пункт, а бурбуляторную не тронут. И когда операция будет закончена, эти болваны, наконец, поймут, что бурбуляторы никому не нужны — ведь, несмотря на их работу, операция пройдет успешно. А раз бурбуляторы не спасли положение, то их необходимо снять с вооружения. Доказательство, конечно, идиотское, но с идиотами только так и можно разговаривать.

На севере небо прочертила падающая звезда полосатой желто-голубой ракеты. И тут же с юга раздался безумный вой и грохот реактивных трещоток, почти заглушивший выстрелы и взрывы. Разведчики выждали еще несколько минут, прислушиваясь к шуму «боя». С запада послышалось нестройное многоголосое «Ура!» — это перепившийся самогоном третий батальон пошел в атаку. Вернее, учинять пьяный дебош и разгром.

— Пора! — шепотом скомандовал Федяев.

Около полусотни разведчиков разом выскользнули из оврага и по-пластунски поползли к заграждениям. За ними хлынула вторая волна, потом третья, тащившая пустые глюкала.

Проход прогрызли быстро — разведчики знали свое дело. Бесшумно повалили сонных часовых, заткнули рты, связали. Костенко сам ударом штык-ножа перерубил кабель. Прожектора разом погасли. Теперь вперед, к штабу. Полторы сотни пар сапог протопали по недавно покрашенному газону. («Завтра бедняг-новобранцев опять красить заставят», — мельком подумал Костенко.) Первый взвод во главе с майором рванул к штабу, второй — к КП, третий, под командой Костенко — к бурбуляторной. Где-то звенели стекла, что-то трещало, слышалась пьяная ругань, шум драки, крики — пьяный дебош проходил успешно. Вот и бурбуляторная. В окнах горит свет, но внутри тихо, слышно только бульканье. По всей видимости, бурбуляторщики спали мертвым сном, даже не подозревая, что творится вокруг.

— Занять позиции у окон и дверей, блокировать все входы и выходы, — распорядился Костенко. — Радист, ко мне!

Подбежал радист.

— Связь с майором Федяевым.

— Есть связь с майором Федяевым.

— Товарищ майор, докладывает лейтенант Костенко. Бурбуляторная блокирована. Прием. Как у вас дела?

— У нас все в порядке, — раздалось из наушников. — Штаб и КП взяты. Почему не взята бурбуляторная? Прием.

— Бурбуляторная полностью блокирована, товарищ майор. Они ничем не могут нам помешать. Условному противнику бурбуляторы не помогут. Прием.

— Хорошо. Я сейчас свяжусь с полковником. Ждите.

Пьяный дебош и разгром тем временем шел вовсю. Горел какой-то сарай, и в свете пламени было видно, как изголодавшиеся солдаты вытаскивали из склада ящики с продуктами, с готовностью выполняя приказ об их уничтожении. Перед учениями их специально три дня держали на голодном пайке.

Операция развивалась успешно.

— Майор Федяев на связи, — доложил радист.

— Лейтенант Костенко слушает. Прием.

— Полковник приказал немедленно захватить и нейтрализовать бурбуляторную. Пока она действует, часть считается боеспособной. Но бурбуляторы из строя ни в коем случае не выводить! Выполняйте приказ. Прием.

— Есть. Конец связи, — упавшим голосом пробормотал Костенко.

Весь его план рухнул. Теперь оставалось только выполнять приказ.

— Взвод, слушай мою команду! По сигналу ворваться внутрь и захватить бурбуляторную. Бурбуляторщиков связать, бурбуляторы выключить, но из строя не выводить. Вперед!

С треском и грохотом вылетела дверь, зазвенели разбитые стекла. Спавшие бурбуляторщики были мгновенно связаны. Глюкала бурбуляторов позатыкали подручными предметами. В основном, портянками бурбуляторщиков, благо оные портянки оказались заскорузлыми до полной водонепроницаемости. Автоматическую хлюпалку выключили. На стене замигала красная лампочка аварийной сигнализации.

— Докладывает лейтенант Костенко. Бурбуляторная взята, бурбуляторщики связаны, бурбуляторы выключены.

— Немедленно включить все бурбуляторы! Со мной связался полковник — ему только что звонил сам генерал-глюкалыцик Дубоглавов. Прекращение бурбуляции недопустимо! Это ставит под угрозу безопасность и боеспособность всего округа! Аварийный сигнал дошел уже до Главного Командования! Немедленно включите бурбуляторы!!! Вы пойдете под трибунал!

Костенко, уже не слушая, швырнул в стену наушники и, дико заорав, рванул с пояса противотанковую гранату…

ЭПИЛОГ

ПРИКАЗ № 001536
Ввиду несчастного случая, имевшего место при проведении общевойсковых учений «Облом-2» в воинской части № 15782 «г», в результате которого пострадали шестеро военнослужащих, был нанесен большой материальный ущерб, а лейтенант Костенко Н.М. был отправлен в психиатрическую больницу, что произошло вследствие выключения бурбуляторной станции вышеуказанным лейтенантом Костенко,

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Ускорить внедрение бурбуляторной техники во всех воинских частях округа.

2. Обеспечить непрерывность работы бурбуляторных станций и отдельных бурбуляторных установок.

3. Шире пропагандировать передовой опыт и достижения лучших бурбуляторщиков и глюкалыциков, всячески поощрять их.

4. Строго наказывать лиц, которые противятся внедрению бурбуляторной техники или проявляют халатность в ее использовании, допуская случаи ребурбуляции.

5. Выявлять и жестко пресекать попытки использования вместо бурбуляторной техники различных суррогатно-имитационных изделий: протекающих кранов и т.п.

6. Всемерно повышать бурбулизацию всех воинских частей округа.

Генерал-глюкальщик Д.Н. Дубоглавов
1988 г.

Волна

Писать по заданию Глеб не умел. Рассказы приходили к нему сами, они рождались в его голове совершенно неожиданно — во время поездки в метро, на работе, во сне. Во сне. Поспать, что ли? Да нет, когда нужно, чтобы что-то приснилось — никогда не получается. Хотя… Да, это выход! Медитация.

Глеб снял тапочки и опустился на коврик в позицию «сэйдзен». Закрыл глаза, волной расслабил мышцы — от лица вниз, вплоть до ступней, успокоил дыхание и, перестав его ощущать, начал медленно погружаться.

…Волна пришла какая-то необычная, но очень четкая. Глеб не был к этому готов, и едва не вылетел обратно «на поверхность». Кто-то, тоже в глубокой медитации, «работал на прием». Это был очень сильный телепат — он принимал мысли сразу нескольких человек. Глебу подобное никогда не удавалось; да и сейчас он мог это делать только через неведомого посредника.

«Черт, что же писать? Ну и тема! Заезжена до упора. День пришельца на Земле! Попробуй придумай здесь что-нибудь новенькое!»

Ясно. Это Серега с третьего этажа мается.

«Зеленые скользкие щупальца оплели спящего Андрея, он проснулся, хотел крикнуть, но не успел — рот ему заткнуло…» Это Мишка. Его стиль. Ужасы.

«Сун-Кирон выхватил бластер, но Кен-Сен опередил его, точным ударом ноги выбив у пришельца оружие».

Это Дима. Он из всего боевики делает.

Кстати, ни у кого ни одной интересной мысли. Впрочем, он еще не все «слышал».

Да, но кто это все принимает? И зачем? Глеб вынырнул из глубин подсознания и открыл глаза. Мысль работала быстро и четко.

Телепатический прием осуществляется только через верхнюю, носолобную чакру, или «третий глаз». А столь четкий контакт возможен лишь в том случае, когда передающий находится совсем рядом, и чакра обращена к нему. Значит, он здесь, за стенкой, в соседнем номере.

Глеб рванул в коридор, уже догадываясь, кто это может быть, но еще не веря в это. С грохотом снеся с двери задвижку, он вломился в соседний номер. Сидевший в кресле имел уже почти нормальный вид. Но Глеб успел заметить, как быстро обрела плоть лежавшая на подлокотнике рука, бывшая за секунду до этого полупрозрачной…


1990 г.

Я сохраняю покой

Утро началось с броуновского движения. Сначала ко мне пришло объявление. Оно сообщило, что сегодня в 16 часов 42 минуты 17 секунд по Гринвичу состоится футбольный матч между командами «Шаровик» шарикоподшипникового завода и «Половик» паркетного комбината. Но футболом я не интересуюсь, и объявление ушло. Я вообще не читаю объявлений. Зачем их читать?

Но тут в дверь снова позвонили по телефону. Я открыл крышку люка. На пороге стояли сапоги. Новые. Кирзовые.

Я предъявил им квитанцию об оплате счета за электричество, но сапоги не уходили. Тогда я показал справку, что я освобожден от военной службы. Сапоги явно смутились. Им очень хотелось забрать меня в армию, но они не знали, как это сделать. В армию я не собирался, а потому закурил и нахально бросил окурок в левый сапог. Сапог увернулся, затоптал окурок, и оба, поняв, что делать им тут нечего, удалились.

А потом пришли хулиганы. Они ругались по-английски, пили самогон и били морды всем, кто попадался под ногу. Мне хулиганы дали по паху. Было очень больно, и я поспешил закрыть дверь.

Но этого я так не оставил. Я достал из кладовки хранившееся там ведро ароматизированных помоев и вылил его на головы хулиганов, когда те выходили из подъезда. Эти помои я берег специально для соседского мальчишки, но он уехал на курсы повышения квалификации и не вернулся.

Ну, пожалуй, хватит визитов на сегодня. Я подошел к аквариуму и стал кормить рыбок железными опилками. Рыбки радостно замяукали, хватая корм, и завиляли хвостами. Когда рыбки насытились и начали светиться, я включил аквариум в сеть. Зазвучала песня Гребенщикова «Я змея, я сохраняю покой».

А ведь это он про меня поет! Сегодня Новый год. Год Змеи, и я, как Змея, сохраняю покой. Вот объявление приходило, сапоги, хулиганы — а я все равно сохраняю покой.

И тут пришел Новый Год. И сказал: «С Новым Годом!» Я пожал его крепкую свежемороженую ногу и сразу все понял. Я так и сказал ему об этом: «Новый Год? Понял. Наливай!»

Новый Год тут же превратился в Зеленого Змия с огромной медицинской чашей. На чаше было написано: «Касторка». Я понюхал жидкость и скривился. Это действительно была касторка.

Змий начал искушать меня отведать содержимого чаши, но я на искушения не поддался, а достал из шкафа бутылку коньяка «Четверговый». Но тут же вспомнил, что сегодня не четверг и этот коньяк пить нельзя. А другого у меня не было.

И тогда я начал бороться за трезвость, выгнал Зеленого Змия и проснулся.


1988 г.

ВСЕ!

Андрей Шмалько Тигры Дмитрия Громова

Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
Вильям Блейк
Послесловия подобного рода полагается начинать с шарканья ногой. Левой ли, правой — все едино, главное, чтобы отчетливо, да глаза потупив. Мол, дорогой читатель, поклонник творчества знаменитого харьковского дуэта Г.Л. Олди! Вот вы и познакомились с произведениями одного из равноправных соавторов оного дуэта — Дмитрия Евгеньевича Громова. Вы, конечно, понимаете, что все, вами прочитанное, создано много лет назад, можно сказать, начинающим еще писателем. Посему сделаем на это скидку, а заодно поразмышляем о том, как и что внес молодой литератор Дмитрий Громов в знаменитое двуединство Громов + Ладыженский. Так сказать, книга-исток, зеленый росток будущего древа. И снова ногой шаркнуть, носком ботинка по асфальту провести…

Начнем? Нет, не начнем. Ботинок жалко, а главное, незачем глаза прятать. И скромничать, оправдание себе и книге искать, тоже незачем. Нет причины. Иначе попробуем.

На меня бросается что-то черно-рыже-полосатое. Прямо перед собой я вижу усатую морду и оскаленные клыки. Тигр! Палец сам жмет на спуск. В то же мгновение меня сбивает с ног. Я стреляю еще и еще раз. Оскаленная морда плывет перед глазами…

Вот это уже ближе к истине!


Харьковский писатель Дмитрий Громов издавался до обидного мало. Немногочисленные публикации в прессе и сборниках, повесть в серии «Нить времен». Все! И только сейчас появилась возможность издать его сольную книгу. А между тем, самый ранний из рассказов данного сборника написан еще в 1980 году, четверть века назад. Грустно даже.

Знающие люди пояснят это просто. Уже много лет Дмитрий Громов работает в соавторстве с Олегом Ладыженским, а уж вещи Олди издаются и переиздаются более чем регулярно. Писатель Дмитрий Громов — прошлое, пусть ностальгически-приятное, стильное, но все-таки прошлое. Посему эту книгу все-таки придется оценивать именно как росток, точнее, один из ростков будущего Древа Олди. Том раннего творчества одного из соавторов, обычное дело!

Это не совсем так. И даже совсем не так.

Даже если просто изучить даты, проставленные аккуратным автором под произведениями, мы увидим, что многие из них были закончены (доработаны) не в легендарные 80-е, а в середине 1990-х. Это уже новейшее время, наша эпоха — и, между прочим, эпоха, когда тандем Олди работал в полную силу. Повесть же «Путь проклятых» закончена, по сути, только в 1999 году. Таким образом, перед нами не проба пера начинающего автора, а творчество достаточно известного писателя. Но даже не хронология главное. Дмитрий Громов, как один из авторов «тандема» Олди и Дмитрий Громов-соло — разные писатели. Не рискну сказать «очень» — но все-таки разные.

Удивляться нечему. Соавторство — не арифметическая сумма двух авторов, а сложнейший синтез. Поэтому Громова-соавтора и Громова-автора можно и нужно сравнивать, но ни в коем случае нельзя отождествлять. Так что отбросим эпитеты «ранний» и «начинающий», сотрем с физиономии снисходительную мину. Есть писатель-фантаст Дмитрий Громов. Есть его творчество.

Об этом и поговорим.


Начнем с пространства.

Действие художественного произведения всегда происходит где-то, и это «где-то» весьма показательно. Одной из основных перемен, произошедших в отечественной фантастике после рубежного 1991-го, стало принципиальное изменение именно пространственных параметров. Это видно даже невооруженным глазом, но если подойти тщательно, сравнить место действия повестей и рассказов «советской» и нынешней фантастики, то различие станет еще более разительным. Но — не станем спешить с выводами, ведь речь сейчас не о фантастике «вообще», а о Дмитрии Громове.

Сначала о рассказах, поскольку они хронологически предшествуют повести. Что мы видим? Основные пространственные сегменты включают в себя:

1. «Нашу» современную действительность, прописанную самыми общими чертами, почти без конкретики («Ангел-Хранитель», «Ничей дом»).

2. Еще более условный «Запад», где «ихними» являются разве что имена и марки машин («Скользкий поворот», «Ступень»).

3. Абсолютно более условный космический мир будущего, причем не в ефремовско-стругацком, а во вполне «западном» варианте («Ограничение», «Холод», «Координаты смерти»).

Иногда эти миры демократично совмещаются («Уничтоженный рай», «Он не вернется»), но по-прежнему остаются самими собой. Исключения есть. Скажем, в любимой авторской новелле (Дмитрий Громов возвращался к ней пять раз!) «Разорванный круг» имеется в виду вроде бы Индия, но очень уж условная Индия, в которой собственно индийской является только фауна. И то исключительно в тигрином облике. Но о тиграх потом — и подробнее, пока же можно констатировать, что пространство рассказов — это хорошо известное нампространство «старой доброй» советской фантастики. Конечно, не в полной мере и не абсолютно. В «нашей» действительности, которой по «старым» канонам положено быть уютной и доброй, появляются «нехорошие» спекулянты и даже бандиты («Монстр»). Да и «золотая» молодежь не слишком походит на граждан социалистического общества («Уничтоженный рай»), но в главном тенденция остается. И тут мы видим первое принципиальное отличие Дмитрия Громова от Громова — соавтора Олди. Даже доказывать не стоит: «пространство Олди» абсолютно иное. В этом смысле «миры» Дмитрия Громова куда более соотносятся с «мирами» его старшего современника Бориса Штерна (Штерна до «Эфиопа»), где мы можем увидеть практически то же самое. «Пространственно» Дмитрий Громов весьма традиционен. Это не в плюс и не в минус, ибо пространство — только сцена, на которую автор выпускает своих персонажей. Но и сцена о многом говорит.

Столь же традиционно время. Как и в большинстве произведений «старой доброй» фантастики практически отсутствует Прошлое. Есть Настоящее, опять-таки очень условное, с едва намеченными приметами (скажем, рок-музыка), есть условное, «обозначенное» Будущее. Как видим, и тут — дань традиции. Незачем подчеркивать, насколько это разнится с историко-мифологическим Временем Генри Лайона Олди!

Интересная особенность, характерная именно для «старой» фантастики. В случае, когда речь идет о Настоящем, место действия практически всегда неконкретно. Абстрактный город, абстрактный поселок, столь же абстрактная железнодорожная станция. Если вспомнить тщательно прописанные реалии из произведений Олди, сразу становится ясно: дело не в умении или неумении конкретизировать Пространство. Громову-соавтору такое вполне по плечу, но главное — это нужно. Громову-автору конкретика не требуется, его сцена — аскетична, почти лишена деталей.

Таким образом, пространственно-временной континуум Дмитрия Громова и традиционен, и оригинален. Громов-автор, в отличие от Громова-соавтора, предпочитает классические декорации.

Несколько иное мы видим в повести «Путь проклятых», завершенной почти на рубеже веков. Но и здесь реалии весьма условны. «Новейшее время» с его особенностями и приметами лишь обозначено. Вновь декорации, причем весьма абстрактные.


Отчего так? Если мы наблюдаем повторяемость приема, случайность, конечно же, отпадает. Остается подумать о задаче.

Та фантастика, которую мы теперь считаем «старой», порой привычно добавляя «советской», сложилась не в 20-е и не в 40-е годы прошлого века. Тогда от фантастики требовали прежде всего «научности», понимаемой обычно в узкотехническом аспекте. Утопии по вполне объективным причинам быстро сошли на нет (исключения весьма и весьма редки), и на долю фантастов осталось главным образом описание изобретений и открытий — опять-таки, прежде всего в техническом плане. Об этом писали не только бездари и конъюнктурщики; достаточно вспомнить ранние рассказы Ефремова. Многое из этой «научно-технической» фантастики и сейчас читается с немалым интересом, но… Но само направление выдохлось достаточно быстро. Уже в 1950-е годы на смену повестям и рассказам о Генераторах Чудес и тополе быстрорастущем пришли возрожденная Утопия и вечная Притча.

Однако Утопия, которая, казалось бы, и должна была стать магистральным направлением в фантастике, осталась явлением по сути маргинальным. Великое Кольцо Ефремова и Мир Полдня Стругацких лишь оттенили нежизненность остальных произведений такого рода. Уж больно несоотносимы были официально заявленные параметры Будущего и художественная правда.

Утопия исчезла. Осталась Притча. Именно притчами были самые известные произведения нашей фантастики 60—70-х годов. И не только нашей. Притчами были и лучшие из книг зарубежных авторов, издававшихся (и переводившихся) в те годы. А для Притчи конкретика не просто излишня, она даже вредна. Отсюда аскетичность сцены, условность декораций. Отсюда и обязательные «маски» на лицах героев. Сейчас можно сетовать на слабую индивидуализацию персонажей «старой доброй» фантастики, но в таком сетовании — явное непонимание. Герои Притчи в таком просто не нуждаются.

Можно, конечно, оспорить. По большому, «гамбургскому» счету притчей является всякое художественное произведение — и «Потерянный рай» Мильтона, и даже бессмертная «Курочка Ряба». Отчего же фантастике такое преимущество? Из любого текста можно вывести определенную мораль, значит…

Да, значит. Но с фантастикой случай все-таки особый, ибо кроме категорий Пространства и Времени, не менее важен и объект, так сказать, точка приложения сил. И в самом деле, что именно исследовала и отображала та самая «старая добрая» фантастика?

Научно-техническая направленность осталась в прошлом. Утопия не привилась. Изучать современное общество (или его аналоги в реальном прошлом) фантастика практически не пыталась — для такого фантастический метод не требуется. А что осталось? Человек? Да, конечно, человек, люди, человечество. Но о людях писала и пишет «серьезная» литература, зачем же фантастам стараться? А затем, что писать о Человеке можно по-разному. «Серьезная» литература, сильная прежде всего своим психологизмом, рассматривает личность в конкретных, вполне реальных обстоятельствах. Условно говоря, ее авторы «передвигают» героев по игральной доске, наблюдая за их трансформацией. Не то у фантастов. Сам фантастический метод подсказывает совершенно иные правила игры: авторы трансформируют и деформируют игральную доску, те самые, созданные ими «миры», заставляя героев реагировать в полную силу. А ведь это и есть Притча, практически в чистом виде. Некий человек в неких обстоятельствах… Отсюда и маски на лицах героев, и кажущееся отсутствие психологических глубин, и условность, «пунктирность» создаваемых «миров». Притче, повторюсь, не требуется тщательной прорисовки, иначе она перестает быть сама собой.

Об этом и писали фантасты в те, уже давние годы. Потом все стало меняться, Громов-соавтор, Громов-Олди сделал следующий шаг: от Притчи к Мифу. Место «пунктира» и маски заняли тщательно проработанные реалии, «миры» начали одеваться плотью. Но Громов-автор не спешил, его вполне устраивали привычные и традиционные Пространство, Время и Люди фантастики.

Итак, фантаст Дмитрий Громов в полной мере может считаться фантастом «старой» школы, той последней ее волны, которая вынесла на поверхность Бориса Штерна и Успенского. Даже тигры, те самые тигры, о которых так много пишет автор, и те…

Впрочем, о них, светлогорящих, в свой черед. Не станем спешить, а то спугнем.


Рассказы представлены небольшими циклами. Авторское ви́дение всегда отличается от читательского, поэтому не всегда можно с полной уверенностью определить принцип их построения. Но попытаться можно и нужно. Скажем, цикл первый — «Ангел-Хранитель» — притчи в самом чистом, кристальном виде. Более того, притчи, основанные не на пресловутых «общечеловеческих» воззрениях, а на серьезной религиозной догматике. Странно? Как сказать, Клайв Льюис тоже считался (и считал себя) фантастом.

Главный дар, доставшийся Человеку от Творца, — свобода воли. В этом, и именно в этом Человек — образ и подобие Его. Не кукла, не марионетка на невидимых помочах. Ему самому выбирать, самому прокладывать путь. И отвечать — тоже самому. С одной стороны — приятно, даже душу греет. Но с другой — опасно, очень опасно. И возникает порой мыслишка: помог бы кто, подсказал…

Вот и помог («Ангел-Хранитель»). Угнездился в черепе Внутренний Голос и принялся давать добрые советы. Добрые-добрые, правильные-правильные… Да так, что очень скоро герою пришлось делать выбор: остаться человеком или успешно превратиться в персонаж из театра Карабаса-Барабаса. Правда, Карабас-Барабас попался добрый, почему бы не согласиться? А то, что от этой доброты и от этой правильности другие пострадают, так что за беда? Ведь жизнь — она одна, единственная.

Притча — притча о выборе. Стать деревянненьким Буратиной на веревочках — или шагнуть под вылетевшие из-за угла синие «Жигули». Каждый выбирает по себе.

Остальные рассказы цикла — о том же, только выбор разный. Человек должен верить в себя, не бояться, и тогда раскрепощенная мысль и свободная воля унесут его на край Вселенной — и позволят вернуться («Ограничение»). Человек должен прожить свою жизнь, а не сдаваться в плен, дабы оказаться интернированным в очередном искусственном Раю («Уничтоженный рай»). Иное дело, рай, сконструированный злодеями с далекой планеты Серал, какой-то ущербный, непривлекательный. Но это для главного героя он такой, другие же охотно делают последний шаг — и застывают мраморными Лаокоонами. И не только на чужой планете, на родной Земле тоже. В том и беда, в том-то и опасность. Поэтому самое время перевести регулятор дезинтегратора на разряд полной мощности…

«Старую, добрую» фантастику (в первую очередь, конечно, «ихнюю») часто обвиняли в «стрелковом» уклоне. Бластеры, те же дезинтеграторы, лазеры всякие… Все это верно, но что делать? Чем и как противостоять? Ревнители морали-нравственности не замечали, что в самой «правильной» нашей фантастике (той, что про тополь быстрорастущий) ситуация почти аналогична. Герои с горящими от энтузиазма глазами тоже ведут борьбу, но — и в этом разница — не своим руками, а с помощью вовремя появившихся сотрудников из соответствующих ведомств, которые и достают из кобуры упомянутые бластеры. Так что честнее, в конце концов? Свистеть галактическому патрулю — или самому перевести регулятор дезинтегратора? Тем более если на раздумье и времени-то не остается. Впрочем, альтернатива тоже есть — «Воин» его девушку подонок тянет в подворотню, а он… «По щекам его текли слезы». Литературоведам-извращенцам, помешавшимся на Достоевском, такое определенно по душе. Но не нормальным же людям! И незачем в тысячный раз повторять фразу о необходимости подставлять вторую щеку. Тот, Кто сие сказал, в случае упомянутой необходимости брал в руку бич и шел вполне «реально» разбираться — один на толпу. Так что нечего! А кто именно в этой толпе — храмовый торговец или пришелец-экспериментатор, ставящий опыт над безвинными сапиенсами, не принципиально. «В следующее мгновение безжалостный удар проломил ему череп». Именно. И не надо про слезу ребенка, осточертело!

И, наконец, о главном — о жизни, о смерти и о любви («Скользкий поворот»). Конечно, поверить в двигатель, работающий на энергии этой самой любви, можно лишь в притче. Но все-таки можно, тем более обстоятельства не так и принципиальны. Какая разница — очередные, слегка сдвинутые «по фазе», пришельцы — или свои же земляки с чековыми книжками и револьверами? Выбирать все равно придется, и тогда станет ясно, что даже развилка между жизнью и смертью не так важна, как между Свободой и ее отсутствием. А нет свободы — нет и любви. Аксиома!

И я выжал газ до упора.

Но как же тигры? Где они, светлогорящие? Ведь если заявлено, обещано, то… Да вот же они, вот! Второй цикл рассказов («Разорванный круг») именно о них — о тех, которые из глубины полночной чащи.

Итак, тигры. А если точнее: итак, тигры?

И в самом деле, почему именно они? Тем более, совершенно очевидно, что появление этих усатых и полосатых отнюдь не случайность. Дмитрий Громов пишет о тиграх регулярно и с явным удовольствием. Далеко не все из созданного и изданного вошло в данный сборник. Можно вспомнить и написанное соло, Громовым-автором («Новый друг комиссара Фухе»)[10], и им же в Олди-соавторстве («Хоанга»). И всюду эти грациозные кошки вызывают явное авторское восхищение. Так почему?

Конечно же, на первом плане — эстетика. Даже тот, кто никогда не бродил по тропам Уссурийского края, кто и зоопарк обходит стороной, должен признать: красиво! Умная, сильная, бесстрашная полосатая молния. Даже лев, пусть он и царь зверей, на таком фоне невольно тушуется. Есть чем восхищаться, есть!

Все это так, но сквозь полосатую шкуру проступает нечто глубинное, но тоже вполне очевидное. Светлогоряший зверь для автора — прежде всего очень хороший человек. Именно человек, ибо добродетели его исключительно наши, сапиенсные. Можно даже уточнить: самые лучшие из нас, людей, — тигры.

Автор этого и не скрывает, даже провозглашает, причем прямо в лоб. Вот простой советский нейрокибернетик («Оборотень»), словно сошедший со страниц той самой «старой, доброй» фантастики. Но неизбежное в таких произведениях открытие дает результат, который эта «старая, добрая» не предусматривала. Нейрокибернетик получает возможность стать… естественно, тигром. И… И все остальное легко сводимо к уже упоминавшейся констатации. Да, тигры — лучшие из людей. Их жизнь интересна, они честны и преданны, бесстрашны и находчивы. Они готовы отдать жизнь за други, то есть, конечно, за тигры своя. И невольный свидетель происходящего, лишенный возможности стать этим светло горящим, быстро понимает, что он потерял. «…Мне хочется выть от тоски, выть на полную, равнодушную к нам, людям, луну». Впрочем, не все еще потеряно. А вдруг? «И лишь где-то на самом дне бездонной пустоты внутри меня теплится маленький огонек надежды…» В общем, тигром может стать каждый — каждый хороший человек. Только постараться придется.

Именно тигры — главные герои самого раннего из включенных в сборник рассказов («Разорванный круг»). Начатый еще в 1980-м, он потом, если верить авторским указаниям, неоднократно переделывался, но, уверен, смысл его ни в коей мере не изменился. А смысл очевидный и простой: перед нами действительно притча, более того — Притча. С прописной буквы. И не так важно, похожа ли упомянутая в рассказе Индия на подлинную, верно ли передана звериная психология (кто бы ответил?). Тигров легко заменить людьми (но только очень хорошими людьми), вместо условной Индии обозначить столь же условную Чечню или Боснию. Не о том притча, и даже не о них — людях и тиграх. Она о Круге, столь знакомом нам всем, кому понаслышке, кому, увы, в реальности, Круге ненависти и насилия. Великий обычай «за други своя» легко переходит в «око за око», гремят выстрелы, клыки вонзаются в живую плоть. Как остановить? И кто остановит? Да и возможно ли такое?

Автор уверен — возможно. И остановит, разорвет этот Круг, конечно же, очень хороший и мудрый человек. Тигр, если коротко. «Он знал: погони не будет. Он и человек поняли друг друга».

И здесь тигриная тема почти незаметно и весьма ненавязчиво переходит в иную плоскость — плоскость Утопии. Да, Утопия в ее чисто-рациональном виде была у «старой, доброй» фантастики не в чести. Не верили — ни авторы, ни читатели. Но тяга, так сказать, устремление оставались, и вместо тщательно выписанных мегаполисов Будущего с Нуль-Т-кораблями и звездолетами Прямого Луча возникала Сказка. Собственно, Сказка и есть Утопия в ее наиболее дистиллированном варианте. То, что находится где-то далеко, на острове Тапробан, на планете У, то, чему мы можем только завидовать… Впрочем, не только. Мечтать тоже можем. А вдруг попадем, вдруг окажемся там?

Далекая Индия, где помирились тигр и человек, и есть такая Утопия. Но автор предлагает еще один вариант, на этот раз откровенно сказочный («Точка опоры»). Именно сказочность ставит перед героем первую проблему. По сути, Сказкой его одарили, просто так, не за особые заслуги. А что дальше? Ведь всякая Утопия — хрупка, ей не выдержать удара о Реальность. «Это — мечта. Ее нельзя трогать грязными руками. Ведь ее так легко разрушить!»

Естественно, главный герой принимает верное решение. И, конечно же, не без влияния хранителей Сказки. Кого именно? Неужели трудно догадаться? «Над ним, на широком уступе скалы, в ленивой позе лежал тигр». А кто же еще? Впрочем, в наличии имеются еще и черные пантеры, но тигр все равно — первый парень на деревне. Но — не только. Он еще и Вергилий, тот самый проводник, помогающий заблудившемуся в сумрачном лесу найти верную дорогу.

Без тигров — никак. Кто бы спорил, я не стану. Но что, если их, светлогорящих, действительно нет? Не попались на пути? Тогда… Тогда проступают «Координаты смерти».

Пожалуй, именно начиная с этого цикла, фантастические маршруты Дмитрия Громова начинают уходить прочь от столбовой дороги нашей «старой, доброй» фантастики. Той не полагалось быть такой — жесткой и даже жестокой. Уходить, но — недалеко. «Координаты смерти» тоже очень традиционны, только традиция эта не «наша», а, если можно так выразиться, соседская — так сказать, пламенный привет «их» авторам. Тем, которые в переводах.

Собственно, деление это условно: читать в прежние годы можно было и «наших», и «ненаших». Несмотря на глобальную, порой даже тупую цензуру, переводили не так и мало. Причем старались переводить лучшее, сливки снимали, так что у читателей складывалось даже слишком оптимистическое представление о зарубежных авторах. То-то потом удивлялись, когда уже после все того же 1991-го стали переводить и печатать всех подряд! В «Координатах смерти» как раз и просматривается аллюзия на «сливки» любимых когда-то англо-американцев. Имена, антураж, обстоятельства… Шекли, привет! И тебе, Гаррисон, поклон! Но, повторюсь, только внешне, поскольку внутренняя логика остается прежней, авторской. Если тигр — лучший из людей, то кто тогда самый страшный из монстров? Увы, ответ ясен: человек. Он-то и задает эти самые координаты. Ведь не робот по имени Вамп (вот она, тень грядущих вампиров!) убивает ничего не подозревающих космонавтов (рассказ «Координаты смерти», заглавный в цикле). Их убивает собственный товарищ; робот же, железяка хренова — только оружие. И вновь — увы, уважаемые гуманисты. Против монстра-человека есть только один способ, все тот же. Поздно читать лекции, и беседы душеспасительные вести — тоже поздно. «Серебряная пуля Рауля Шутхарта вошла ему точно между глаз». Аминь!

Монстрами не рождаются, монстрами — становятся. Будущего монстра следует подготовить по полной программе, поднатаскать на тренажере, ему даже предстоит сдать экзамен («Экзамен»). И тогда все, словно по маслу. «Зависнув над планетой, устремилась вниз сверкающая капля водородной бомбы…» Аминь дважды.

И что делать?

Нашей «старой, доброй» фантастике был предписан оптимизм. Более того, тупые критики (ой, как мало их, не тупых!) всячески прокламировали отличие «нашего» оптимизма от «их» пессимизма. Иное дело, на практике (по крайней мере, у лучших авторов) оптимизма было примерно поровну, просто «они» имели возможность быть чуть откровеннее. Нет, не лучшее борется с хорошим, борьба идет взаправду, а значит, на войне как на войне. Не всегда получится, чтобы серебряной пулей — да между глаз. И не всегда вообще получится. Но не выйдет у тебя — на смену придет другой, тот, кто поднимет с земли оружие («Холод»). Странное, вообще говоря, дело! Советская литература всячески провозглашала героизм и самопожертвование (скажем, в военной прозе), но — не в фантастике. Героям «старой, доброй» оставалось лишь окучивать все тот же тополь быстрорастущий — или страницами рассуждать на высокоморальные темы. А если придется стрелять? Хуже того, если перед тобой не робот-вампир, а Система? И в этой Системе ты — обычный винтик, пусть и с острой нарезкой («Он не вернется»). Винтику свобода воли, та самая, извечная, Богом дарованная, не по чину. «Солдат, не спрашивай!..»

Такие вопросы «у нас» всерьез не ставились, разве что привычно ругалась «их» реальность, с загнивающим капитализмом-империализмом. Только братья Стругацкие попытались обозначить проблему, но в силу понятных обстоятельств лишь все тем же пунктиром. Винтику полагалось быть довольным, радостным (вот он, оптимизм!). «Йес, сэр!» «Так точно, товарищ Странник!»

И все-таки, что делать? Винтик может взбунтоваться, и тогда все премудрости, им изученные («Я не зря тринадцать лет работаю в разведке»), бумерангом ударят в Систему («Он не вернется»). Не уничтожат, конечно, но у винтика появляется шанс. А можно… Можно совсем иначе.

Еще одно отличие «их» «старой, доброй» от нашей. У нас в фантастике всегда было плохо с юмором. Нет, помню, конечно: Варшавский, ранний Штерн… Но если честно, то юмор был, так сказать, не особо высокого градуса. Скорее, остроумно, чем смешно. И опять-таки понятно, отчего. «Над кем смеетесь»? — не нами спрошено. У них — посвободнее. Зачем выбирать между веревкой и плахой, когда можно предпочесть морковный суп? У нас такое было возможно лишь на уровне анекдота. Помните великую притчу про деревянный ероплан? Построить — и улететь к бесовой бабушке подальше. Особенно если есть куда. Утопия — она не всегда героическая, и лирическая тоже не всегда. Не до жиру, любое сгодится! Особенно если на забытой богом планетке полно конопли с самогоном («Эдем-2300»), а дурни-аборигены стреляют в тебя стрелами с золотыми наконечниками. Чем не рай? Все лучше, чем винтиком. Неморально? Антиморально? Внеморально? А через семь гробов с присвистом на вашу «системную» мораль! Лучше свертывать самокрутку из местной конопли, чем бросать очередную водородную бомбу на беззащитную планету. Не лучше? Ну, каждому — свое.

Итак, кое-кому достается Эдем. Но только очень немногим, остальные же — и люди, и тигры, и монстры — остаются здесь, в нашем лучшем из миров. Но оставаться тоже нелегко. И, так сказать, вообще, по причинам уже помянутым (не все люди — тигры, не все люди — не монстры); главное же — слишком они нестабильны: и мир, и человек. «Все течет», — сказал Гераклит, а мы охотно сие повторяем, не всегда задумываясь над самым очевидным: куда именно течет? А стоит лишь задуматься, оглянуться внимательно, и ясно становится: неведомо куда! То есть в каждом конкретном случае сообразить можно, а вот вообще…

Об этом четвертый, последний цикл рассказов — «Ступень». Неустойчивый, меняющийся мир — и неустойчивый, меняющийся человек. Причем перемены столь молниеносны, что часто даже оглянуться не успеваешь. А это — самое опасное. Как верно подмечено, стулья за нашей спиной вполне могут превратиться в кенгуру. Эх, если бы только стулья, если бы — в кенгуру! А если в ящера-людоеда («Монстр»)?

Идея все та же: самый страшный монстр — человек, а победить его — это победить прежде всего себя самого. Но в этой очевидной истине уже сквозит странная амбивалентность, которая в полную силу проявится позже, в повести «Путь проклятых». Да, герой, злой волей очередного негодяя превращенный в ящера, сумел укротить себя самого. Хорошо? Само собой, хорошо. Заодно спас девушку (а как же без этого-то?) и, невиданное благородство проявив, даже не съел врага-супостата. Вроде бы полный аминь с хеппи-эндом? Для героя, пожалуй, да. Ну, приключение, ну, встряска. «Ящер … быстро отгрыз ему вторую руку, вырвал кусок мяса из спины. Насытившись, бросил жертву, предварительно размозжив ей голову…» Почему бы и нет, если все хорошо кончилось? Только вот для кого хорошо? Для героя, для спасенной героини, даже для злодея (не съели!). А я вот взял и подсчитал количество трупов. Их девять. Ладно, трое съеденных хулиганов-насильников, можно сказать, не в счет. А еще шестеро безвинных? Герой сумел укротить в себе ящера, но что он скажет собственной Совести, собственной Памяти? Их что, тоже укротить можно?

Пока герою не до этого, он еще даже не отдышался, не стер кровь с лица. Но что будет через час, через год, когда пляшущими человечками закружатся мальчики кровавые в глазах? Так что же? Не убий? Пожалуй, да. Причем не только ближнего своего, но и все того же монстра («Ничей дом»). И не только из высоких соображений, но чисто из инстинкта самосохранения. Меняется не только человек — мир тоже; и в одном из секторов этого измененного мира суждено выжить только тем, кто не замарает руки кровью. Тем более стрелять придется практически в самих себя. Так что серебряная пуля и острые клыки — все-таки не главный аргумент. Даже если ты тигр…

Опять тигр? Ну, конечно! Как же без него, светлогорящего? Все-таки тигр — лучший из людей! Поединок с ним — это поединок воли и мужества, а не когтей и свинца («Поединок»). И если ты сумел сравняться с тигром, то остальное не так уж сложно. Правда, опять трупы… Конечно, трупы очень-очень плохих людей, посмевших навести на светло горящего свои охотничьи ружья, но все-таки трупы. Добро, оно, конечно, посильнее зла будет, особенно когда оно не только с кулаками, но еще с тиграми. Но, как ни крути, очередная притча очень уж неоднозначна. Так и вспоминается знаменитый лозунг «зеленых»: «Убей бобра — спаси дерево!»

А под самый финиш — о самом серьезном. Рай и Ад, точнее, вначале Ад, Рай — потом, что по-своему очень даже логично.

Ад, конечно же, вполне научно-фантастический («Восьмой круг подземки»). Причем это НФ-Ад, можно сказать, в самом чистом виде. Строго по Норберту Винеру: техника, развиваясь по своим, ей одной ведомым законам, превращается из полезного и удобного способа передвижения в жуткое средство человекоистребления. Тут бы восхититься фантазией автора (Co-o-o-ol! Ye-e-е!) — и свернуть прочь от эскалатора, ведущего в преисподнюю. В конце концов, можно и на автобусе… Или нельзя? Ведь если Ад выдуман, значит, кому-то это нужно? Ведь прошел-таки Данте! А если пройти, если не испугаться, то тогда откроется главная Тайна. Смертоносная DOOM-подземка — еще вовсе не пекло. «Это как чистилище. Кто прошел его — очистился, кто не прошел — попал в ад». А пройти, и это, пожалуй, главная мораль, одному невозможно. Даже если твой напарник — слабак, даже если его придется тащить на горбу…

Умирают в одиночку, спасаются — вместе. Избито? Старо? А вот и нет! С нелегкой руки Говарда (и Берроуза, и тьмы их продолжателей) идея сверхчеловека-одиночки по-прежнему очень популярна. Но даже если согласиться, что Конан — боевая единица сама в себе — способен лично сокрушить всех (ну, вообще всех!), все равно останется вопрос: а дальше? Поле, которое ты усеял мертвыми костями — это ли дорога в Рай? Не скучно? Не противно? От смрада не воротит? А Рай по-прежнему так далеко!

В последнем рассказе («Ступень») автор все свел воедино — и то, что уже было, и то, что хранилось в резерве ради подобного случая. Новое — это прежде всего бессмертные аккорды «Deep Purple», звучащие прямо в эпиграфе (Дмитрий Громов среди прочего — автор монографии, посвященной «Темно-Пурпурным»). Вот она, дорога в Небо! Пройти, конечно, ее нелегко, ибо на пути, как и полагается в притче, громоздятся соблазны, а человек слаб… Интересно, что в качестве проводника по пути на Небеса выступает не кто-нибудь, а писатель-фантаст. Рок и Фантастика — дорога в Рай! Чем не слоган поколения, вступившего на стезю НФ в далекие 80-е?

И вот ты — почти в Раю. Почти. Под ногами — небо, дорога открыта. Но! Опять-таки, знакомое «но», уже звучавшее в сходной ситуации («Точка опоры», помните?). Спасаются вместе, да и скучно будет в Раю без компании. «Звезды подождут… Он нужен здесь, на Земле». Да, звезды подождут, есть у нас еще дома дела!

Притча окончена. И проще всего подвести вполне логичный и оптимистичный итог. Мол, автор, несмотря на несколько непривычный антураж, всецело остается в рамках столь любезных нам заплесневелых общечеловеческих ценностей; и даже светлогорящие тигры своим рычанием лишь подтверждают сию очевидную истину. И тот путь, который предлагает нам Дмитрий Громов, — это хорошо известная всем нам дорога, вымощенная желтым кирпичом, ведущая сквозь тернии к звездам…

Все так, но только до определенного этапа. Шажок, еще шажок — и дорога из желтого кирпича становится «Путем проклятых».


Автор предлагает читать свою повесть под музыку — и даже подробно расписывает, какую именно. Признаться, не решился; в результате, конечно же, кое-что потерял — прежде всего, в эмоциональном плане. Зато очень серьезно отнесся к иному совету, помещенному вначале: «…Не ищите тут положительных героев. Их здесь нет». На первый взгляд все понятно: честный совет честного писателя. А вот на второй…

Во времена давние, когда Голливуд еще только становился Голливудом, даже самые раскованные режиссеры были вынуждены считаться с очень жесткой цензурой. Да-да, именно цензурой, запрещавшей почти все, даже поцелуй в кадре. Ну, поцелуй — ладно, но все прочее тоже не рекомендовалось. Например, нельзя было снимать кино о гангстерах. Как можно, чтобы о таких негодяях — и фильм! А если дети увидят? Да, обидно, тем более времена были самые подходящие: Капоне, Диллинджер, Голландец Шульц. О таком — и не снимать! Выкрутились, конечно. Фильмы все-таки начали ставить, но с обязательным предупреждением на весь экран. Мол, уважаемые зрители, мы покажем вам фильм о мерзавцах, которые очень-очень плохие, поэтому подражать им ну никак нельзя! В общем, Минздрав предупреждает. Кадр кончился — и поехали! Все остались очень довольны.

Положительных героев нет? В принципе, да. Какие из вампиров положительные герои? Но вот притча (во всех смыслах)! Автор ведет рассказ от первого лица — и сразу все начинает выглядеть иначе. От первого лица — значит, мы видим происходящее глазами этого самого неположительного. Всякий же, о себе повествующий, делает сие с неизбежным сочувствием к объекту — к самому себе, ясное дело. И вот мы уже погружаемся в бездны его сознания-подсознания, чувствуем его боль, радуемся и печалимся вместе с ним. И, осуждая этого неположительного, мы вынуждены в какой-то мере осуждать и себя! Себя, такого любимого! Рационально, конечно же, сможем, а вот глубже, на уровне эмоций… С одной стороны, герой себя оправдывает (а как же иначе?), с другой — мы, безо всякого даже хотения, начинаем сами его оправдывать! Ведь привыкли, почти что слились, особенно если герой-рассказчик знает свое дело.

Ладно, согласимся. Положительных героев в повести нет. А кто есть?

Вампиры появились в фантастике не так давно, чуть более века тому назад — позже, чем космические ракеты и подводные лодки. Зато славу приобрели поистине ни с чем не сравнимую. Чуть ли не половина нынешней фантастики вышла не из пресловутой гоголевской «Шинели» (и даже не из его Диканьки), а из черного плаща графа Дракулы. И ничего поделать нельзя. Сколько авторов пытались, так сказать, переломить ситуацию, показать, что вампиры «не есть хорошо» (ну, точно как с гангстерами в раннем Голливуде!), но «старая романтика, черное перо» вкупе с тем же черным плащом по-прежнему влечет, тянет, заманивает. «…Неповторимое ощущение мрачной романтики СМЕРТИ» — как бы походя, роняет автор в предисловии. И — ставит восклицательный знак.

Не будем задумываться, отчего так. Примем как данность. Тем более повесть «Путь проклятых» — не случайный эпизод в творчестве Дмитрия Громова. Писалась много лет, переделывалась, шлифовалась. Значит? Если вампиры «зажигают» — значит, это кому-нибудь нужно?

Прежде всего о «мрачной романтике». Ее-то в повести, считай, и нет. Ну, вообще! Конечно, главный герой то и дело отмечает красоты ночного пейзажа — и прелесть нетопыриного полета под звездами. В этом виден его несколько эстетский склад характера, не более. Ничего специфически «вампирячего» в такой романтике нет. Выйди в полночь за полночь на улицу, вдохни прохладный воздух… Само же существование вампиров, если верить Дмитрию Громову, обыденно до крайности. Поесть, поспать, поспать, поесть, далеко убежать, хорошо спрятаться… Ну, кино, ну, поздние гости, ну, девица-вампирица. Жизнь как жизнь, скучновато, монотонно — что герой и констатирует. Раз в несколько лет — встряска с неопределенным исходом, как в старом фильме «Морозко» («Мы побьем… Нас побьют…»). В общем, быт, обыденная вечность, тянущаяся удавом по стекловате. Остается лишь посочувствовать герою… Или не стоит?

Вот тут-то рассказ, ведущийся от первого лица, необходимость глядеть на мир чужими глазами, начинают искажать реальность. Герой выписан выпукло, ярко, мы втягиваемся, невольно покрываемся его холодной кожей. И вот уже мы прячемся от солнечного света, ежимся от близости серебра… Но прежде чем апрельской льдиной растаять в море сочувствия, вспомним самое простое и очевидное. Вампир — это в первую очередь не любитель ночных полетов и рок-музыки. Это, извините, тот, кто нас кушает. Регулярно и с немалым аппетитом, «…и очнулся я в окровавленной постели, и завыл от бессилия, глядя на разорванное горло и остановившиеся глаза еще недавно так страстно целовавшей меня женщины». Романтика? А ведь автор предупреждал! И даже подчеркивал:

Я исправно чавкал, булькал, сопел, разодрал парню горло чуть ли не надвое, вымазался в крови — и в таком виде обернулся к Ней.

Аттракцион «Упырь за обедом».

Смотри, смотри, девочка! Вот она, «романтика»!

Конечно, герой на то и герой, чтобы сглаживать подобные «углы». Затмение нашло, понимаете ли, а вообще белый я и пушистый. И не просто белый и пушистый — почти Бэтмен, тот ведь тоже из нетопырей. И если кушаю, то, как правило, не доверчивых девушек (эксцесс! эксцесс!), а страшных и мерзких негодяев, которым туда и дорога. Чистильщик я, санитар городских джунглей! Почти тигр! А что? И охочусь ночью, и клыки похожи…

Преувеличение? Конечно, но не принципиальное. «Тигриность» вампиров (конечно же, «хороших» вампиров) так и проступает, причем не столько во внешности и повадках, сколько в самом авторском замысле. Тигры Дмитрия Громова — тоже не вегетарианцы и тоже не против, чтобы клыками в горло. Но кушают не положительных, а отрицательных. Эксцессы, они же затмения, конечно, случаются…

Мораль? Да какая у тигров мораль? Ясно какая — тигриная. Ну, а у вампиров — соответственно. Те же, кого кушают, едва ли поймут изыски подобной житейской кулинарии.

Значит? Значит, каждому — свое, человеку, тигру, вампиру. И если мы решимся принять правила страшной игры в не-мертвых (подобно главной героине повести), все становится на свои места. Вампир со «знаковым» именем Влад — конечно же, хороший вампир (без всяких кавычек). И ведет он себя правильно, порой даже героически — как вампир. А нравится ли это нам, как людям, не нравится… Вампиры нашего сочувствия не ищут, разве что чуть-чуть. Иногда. Порой. Как и тигры.

Впрочем, все еще сложнее. Головоломные и горлогрызные приключения героев, все дальше и дальше уходящих по Пути Проклятых, имеют неожиданный, «неклассический» финал. Неожиданный в смысле традиций вампирской литературы, но зато вполне в духе уже известных нам рассказов Дмитрия Громова. Победить монстра — значит победить себя самого. Вампиры (очень хорошие вампиры), сами того не замечая, перестают таковыми быть. И вот их уже и солнце не жжет, и серебро не убивает, а главное — кончился Путь, тот самый Путь Проклятых. Впереди нечто вроде Чистилища, а уж за ним!.. Даже теоретическая база подведена: «У вершины горы все пути сходятся. Путь Проклятых, Путь Праведников — какая разница?» Почти по Пелевину. «Сила ночи, сила дня…»

Герои остаются героями, как же иначе? Герои отворачиваются — и от сомнительной философии, и от врат, за которыми обеспечена райская карьера. На то и герои! Тем паче они вроде уже и не вампиры, и глотки перегрызать не надо… Хеппи-энд? Вставляем в CD-проигрыватель компакт-диск группы «Metallica» из «черного» альбома 1991 года и задаем максимально возможное количество повторов?

Стойте, стойте, надо же героев дослушать! Они же теперь совсем белые, совсем пушистые, абсолютно добрые, они сейчас нам истину изрекут! Ну?!

Что может быть сладостней этого пьянящего глотка безумия, глотка Вечности и мрака?

Глотка свежей крови, когда чужая жизнь перетекает в тебя?!.

Разве что смертное блаженство, которое дарит умирающему поцелуй вампира!

Все ясно? А теперь — дискотека!

Книга дочитана, герои ушли отдыхать, тигры прикорнули под сенью зреющего манго… Странно, но миры Дмитрия Громова, несмотря на вампиров, пришельцев и все тех же светлогорящих, по-своему очень уютны. Но это не уют гостиной с плюшевым диваном — скорее нестойкий покой пропахшего порохом окопа после танковой атаки. Отбились, победили, живы… Новый бой только завтра, значит, впереди целая бездна времени, целая Вечность. Можно не спешить, не считать затяжки, не давиться морковным чаем — и всласть беседовать. О чем угодно: о космосе, о маленьких и зелененьких, о том, чем бластер превосходит обычный лазерный излучатель. Да хоть о вампирах. Хорошо, лучше не бывает! Если бы еще гость на огонек заглянул, тот самый, из глубины полночной чащи! Ого, неужели он? Ну, спасибо, не забываешь!

— Не за что, — ответил тигр.

Олег Ладыженский Лирика

От автора

Это удивительно в первую очередь для меня самого. Пожалуй, я никогда не скрипел зубами по ночам от страстного желания увидеть свой поэтический сборник. Только стихи: одинокие, полузамерзшие бродяги на снежном поле бумаги. Обучившись трем знаменитым аккордам, я напевал их в компаниях и в спектаклях; бывало, читал, чтобы не сказать хуже — декламировал — милым барышням, любимой жене, друзьям, коллегам и почтенной публике, оказавшись в очередной раз на сцене; с удовольствием «точил рифмы» внутри прозаических книг, раздражая одних, других оставляя равнодушными — и, смею надеяться, радуя третьих…

Началось это странно, чтоб не сказать — комично.

Отчего люди, разумные, добропорядочные существа, вдруг начинают говорить стихами? От любви, взаимной или несчастной. В приступе безумия. Повинуясь возвышенным порывам, подчиняясь ревнивой владычице-Музе — или хотя бы из вредности, желая досадить сопернику рифмованной гадостью пасквиля. Так или иначе, я впервые съехал на поэзию «от ремонта». Мы перебрались в новую квартиру на улице Петровского, бывшей Бассейной — помните? «Жил человек рассеянный на улице Бассейной…»? — и, глядя на воцарившийся хаос, смешной семилетка-первоклассник вдруг разразился поэмой.

Поменяли мы квартиру,
Там везде зияли дыры,
Стали делать мы ремонт —
Блохи выгнали нас вон…
Вот такая вульгарная лирика. Вот такой лирический герой среди мешков цемента и кирпичной крошки. Мой отец, эстрадный артист и драматург, увидел в этом перст судьбы. Ну и я не подкачал: вскоре родились «Источник заразы» (о стае дворовых кошек, подкармливаемых добрыми соседками), «Мат» (о спортивном мате в палисаднике, а не о том, о чем вы подумали), «В зоопарке я и Вовка…» — и романтическая «Баллада о Робин Гуде», чудачка в зеленом плаще, чудом затесавшаяся в компанию пролетариев от сатиры.

Стоит ли удивляться, что спустя полгода «ужасное дитя» поступило в литературную студию Дворца пионеров и школьников им. Постышева? Студию вел замечательный поэт и мудрый учитель Вадим Левин. Мы говорили о странных вещах. Например, взахлеб обсуждали: «Что можно делать при помощи стихов?» Поверьте, это не тот вопрос, на который ребенок ответит с легкостью. Здесь пасовали взрослые: родители с удовольствием оставались на наших «посиделках», принимая живейшее участие. Один отрок, чье имя стерлось в памяти, выдал: «С помощью стихов можно зарабатывать деньги!» Что ж, в определенной степени он оказался прав. Мы бросали друг дружке мячики: кто скорее вернет с рифмой? «Палка-галка» быстро уступило месту вопросу «Кремль?..» Мячик дрожал в руке. Черт его знает, с чем этот Кремль рифмуется… Кремень? Ремень? Я выдал несусветное: «Крем ль?» Этот загадочный крем, который вызывает у стихотворца явные подозрения, преследует меня до сих пор.

На конкурсе «Стихов про зверей» я отметился в жанре психологической миниатюры:

На шкафу сидит жирафа,
А козел стоит у шкафа,
Потому что тот козел
На жирафу очень зол.
Вскоре после этого четверостишия в литературной студии очутился некий Дмитрий Громов. Символично, не правда ли? Громов, значит, грянул, Ладыженский перекрестился. Призрак шкафа по имени Олди тогда еще бродил по далекой Европе, собираясь вернуться в Харьков только в 1990-м, лет через пятнадцать.

Шли годы. Гормоны бурлили в крови. Борода уже выросла, седина еще не пробилась, но бес настойчиво тарабанил в ребро. Нашлось место и любовным стансам, и пародиям, и «хайямкам», и театральным зонгам из пьес, которые я ставил, в которых играл. Ничтоже сумняшеся, я сочинял «под Вийона», играя «поющего» Франсуа в «Жажде над ручьем» Юлиу Эдлиса, сочинял «Солдатскую» и «Песнь конторщика» в дипломном спектакле «Когда фея не любит» Феликса Кривина, где заодно присвоил роль Короля; работал с рок-оперой по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело»…

Но сольная книга стихов?

Это было едва ли не самым фантастичным из написанного мной.

Как правило, куда отчетливее я представлял рифмы и ритмы в общем потоке романа: песни из спектакля, действующие заодно с актерами, музыкой, освещением и декорациями. Да, разумеется: и со зрительным залом. Многие стихи так и рождались, многие по сей день ждут своей трагедии или комедии. Но однажды Его Величество Читатель начал слать к своему покорному слуге фельдъегерей с депешами: ласковыми, гневными, настойчивыми или вкрадчивыми. Его Величество требовали того, о чем редко задумывался скромный певец. Его Величеству захотелось песен вне спектакля. Актеры могли отдохнуть, декорации — на время лечь в хранилище, и осветитель уже готов был уйти пить водку, выключив прожектора и загасив свечи.

«Кроме того, — властно сказал монарх, — ведь есть же и неспетое?!»

«Кто я такой, чтобы спорить?» — подумал я.

«Ваше Величество, я счастлив», — подумал я.

И это чистая правда.

Восторженные речи? — пустяки.
Хулительные возгласы?! — пустое.
А что стихи?
По-прежнему стихи.
По-прежнему одни чего-то стоят.
И по ступеням
ритма,
не спеша,
С улыбкою к душе идет душа.
Искренне Ваш, Олег Ладыженский

Венок касыд

Гордому сердцу твоему,

Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби

Касыда о ночной грозе

О гроза, гроза ночная, ты душе — блаженство рая,
Дашь ли вспыхнуть, умирая, догорающей свечой,
Дашь ли быть самим собою, дарованьем и мольбою,
Скромностью и похвальбою, жертвою и палачом?
Не встававший на колени — стану ль ждать чужих молений?
Не прощавший оскорблений — буду ль гордыми прощен?!
Тот, в чьем сердце — ад пустыни, в море бедствий неостынет,
Раскаленная гордыня служит сильному плащом.
Я любовью чернооких, упоеньем битв жестоких,
Солнцем, вставшим на востоке, безнадежно обольщен.
Только мне — влюбленный шепот, только мне — далекий топот,
Уходящей жизни опыт — только мне. Кому ж еще?!
Пусть враги стенают, ибо от Багдада до Магриба
Петь душе Абу-т-Тайиба, препоясанной мечом!

Касыда о величии

Величье владыки не в мервских шелках, какие на каждом купце,
Не в злате, почившем в гробах-сундуках — поэтам ли петь о скупце?!
Величье не в предках, чьей славе в веках сиять заревым небосклоном,
И не в лизоблюдах, шутах-дураках, с угодливостью на лице.
Достоинство сильных не в мощных руках — в умении сдерживать силу,
Талант полководца не в многих полках, а в сломанном вражьем крестце.
Орлы горделиво парят в облаках, когтят круторогих архаров,
Но все же: где спрятан грядущий орел в ничтожном и жалком птенце?!
Ужель обезьяна достойна хвалы, достойна сидеть на престоле
За то, что пред стаей иных обезьян она щеголяет в венце?
Да будь ты хоть шахом преклонных годов, владыкой племен и народов,—
Забудут о злобствующем глупце, забудут о подлеце.
Дождусь ли ответа, покуда живой: величье — ты средство иль цель?
Подарок судьбы на пороге пути? Посмертная слава в конце?

Касыда о бессилии

Я разучился оттачивать бейты. Господи, смилуйся или убей ты! —
чаши допиты и песни допеты. Честно плачу.
Жил, как умел, а иначе не вышло. Знаю, что мелко, гнусаво, чуть слышно,
знаю, что многие громче и выше!.. Не по плечу.
В горы лечу — рассыпаются горы; гордо хочу — а выходит не гордо,
слово «люблю» — словно саблей по горлу. Так не хочу.
Платим минутами, платим монетами, в небе кровавыми платим планетами, —
нет меня, слышите?! Нет меня, нет меня… Втуне кричу.
В глотке клокочет бессильное олово. Холодно. Молотом звуки расколоты.
Тихо влачу покаянную голову в дар палачу.
Мчалась душа кобылицей степною, плакала осенью, пела весною, —
где ты теперь?! Так порою ночною гасят свечу.
Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую пролили,
жизнь моя, жизнь — богохульная проповедь! Ныне молчу.

Касыда о последнем пороге

Купец, я прахом торговал; скупец, я нищим подавал;
глупец, я истиной блевал, валяясь под забором.
Я плохо понимал слова, но слышал, как растет трава,
и знал: толпа всегда права, себя считая Богом!
Боец, я смехом убивал; певец, я ухал, как сова,
и безъязыким подпевал, мыча стоустым хором,
Когда вставал девятый вал, вина я в чашку доливал
и родиною звал подвал, и каторгою — город.
Болит с похмелья голова, озноб забрался в рукава,
Всклокочена моя кровать безумной шевелюрой,
Мне дышится едва-едва, мне ангелы поют: «Вставай!»,
Но душу раю предавать боится бедный юрод.
Я пью — в раю, пою — в раю, стою у жизни на краю,
Отдав рассудок забытью, отдав сомненья вере;
О ангелы! — я вас убью, но душу грешную мою
Оставьте!.. Тишина. Уют. И день стучится в двери.

Касыда отчаянья (написанная в стиле «Бади»)

От пророков великих идей до пороков безликих людей.
Ни минута, ни день — мишура, дребедень, ныне, присно,
всегда и везде.
От огня машрафийских мечей до похлебки из тощих грачей.
Если спросят: «Ты чей?», отвечай: «Я ничей!»
и целуй суку-жизнь горячей!
Глас вопиющего в пустыне
Мне вышел боком:
Я стал державой, стал святыней,
Я стану богом,
В смятеньи сердце, разум стынет,
Душа убога…
Прощайте, милые:
я — белый воск былых свечей!
От ученых, поэтов, бойцов до копченых под пиво рыбцов.
От героев-отцов до детей-подлецов — Божий промысел,
ты налицо!
Питьевая вода — это да! Труп в колодце нашли? Ерунда!
Если спросят: «Куда?», отвечай: «В никуда!»;
это правда, и в этом беда.
Грядет предсказанный День Гнева,
Грядет День Страха:
Я стал землей, горами, небом,
Я стану прахом,
Сапфиром перстня, ломтем хлеба,
Купцом и пряхой…
Прощайте, милые:
И в Судный День мне нет суда!
Пусть мне олово в глотку вольют, пусть глаза отдадут воронью —
Как умею, встаю, как умею, пою; как умею,
над вами смеюсь.
От начала прошлись до конца. Что за краем? Спроси мертвеца.
Каторжанин и царь, блеск цепей и венца — все бессмыслица.
Похоть скопца.
Пороги рая, двери ада,
Пути к спасенью —
Ликуй в гробах, немая падаль,
Жди воскресенья!
Я — злая стужа снегопада,
Я — день весенний…
Прощайте, милые:
Иду искать удел певца!

Касыда о путях в Мазандеран

Где вода, как кровь из раны, там пути к Мазандерану;
где задумчиво и странно — там пути к Мазандерану,
где забыт аят Корана, где глумится вой бурана,
где кричат седые враны — там пути к Мазандерану.
Где, печатью Сулаймана властно взяты под охрану,
плачут джинны непрестанно — там пути к Мазандерану,
где бессильны все старанья на пороге умиранья
и последней филигранью отзовется мир за гранью,
где скала взамен айвана, и шакал взамен дивана,
где погибель пахлавану — там пути к Мазандерану.
Где вы, сильные? Пора нам в путь по городам и странам,
где сшибаются ветра на перекрестке возле храма,
где большим, как слон, варанам в воздухе пустыни пряном
мнится пиршество заране; где в седло наездник прянет,
и взлетит петля аркана, и ударит рог тарана,
и взорвется поле брани… Встретимся в Мазандеране!

Касыда призраков

Ветер в кронах заплакал, берег темен и пуст.
Поднимается якорь, продолжается путь.
И бродягою прежним, волн хозяин и раб,
К мысу Доброй Надежды ты ведешь свой корабль —
Где разрушены стены и основы основ,
Где в ночи бродят тени неродившихся слов,
Где роптанье прибоя и морская вода
Оправдают любого, кто попросит суда.
Где забытые руки всколыхнут седину,
Где забытые звуки огласят тишину,
Где бессмыслица жизни вдруг покажется сном,
Где на собственной тризне ты упьешься вином,
Где раскатится смехом потрясенная даль,
Где раскатится эхом еле слышное «Да…»
Но гулякой беспутным из ночной немоты,
Смят прозрением смутным, не откликнешься ты —
Где-то, призраком бледным, в черноте воронья,
Умирает последней безнадежность твоя.

Касыда о лжи

Это серость, это сырость, это старость бытия,
Это скудость злого рока, это совесть; это я.
Все забыто: «коврик крови», блюдо, полное динаров,
Юный кравчий с пенной чашей, подколодная змея,
Караван из Басры в Куфу, томность взгляда, чьи-то руки…
Это лживые виденья! Эта память — не моя!
Я на свете не рождался, мать меня не пеленала,
Недруги не проклинали, жажду мести затая,
Рифмы душу не пинали, заточенные в пенале,
И надрывно не стенали в небе тучи воронья.
Ворошу былое, плачу, сам себе палач и узник,
Горблю плечи над утратой, слезы горькие лия:
Где ты, жизнь Абу-т-Тайиба, где вы, месяцы и годы?
Тишина. И на коленях дни последние стоят.

Касыда о взятии Кабира

Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
Пишет кровью и золою тростниковый мой калам,
Было доброе и злое — только помню павший город,
Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела.
Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
Грохот медного тарана войска левого крыла,
Помню: жаркой требухою, мертвым полем под сохою,
Выворачивалась площадь, где пехота бой вела.
Помню башню Аль-Кутуна, где отбросили к мосту нас,
И вода тела убитых по течению влекла,
Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат,
Помню горький привкус славы, помню вопли конной лавы,
Что столицу, как блудницу, дикой похотью брала.
Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
А со стен потоком черным на бойцов лилась смола —
Но рука Абу-т-Тайиба ввысь указывала, ибо
Опускаться не умела, не желала, не могла.
Воля гневного эмира тверже сердцевины мира,
Слаще свадебного пира, выше святости была.
Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила,
В нечистотах и металле жизнь копытами топтали,
О заслон кабирской стали знатно выщерблен булат!
Вдосталь трупоедам пищи: о стервятник, ты не нищий!..
На сапожном голенище сохнет бурая зола.
Над безглавыми телами бьется плакальщицей пламя,
Над Кабиром бьет крылами Ангел Мести, Ангел Зла,
Искажая гневом лица, вынуждая кровь пролиться —
Плачь, Златой Овен столицы, мясо бранного стола!
Плачь, Кабир — ты был скалою, вот и рухнул, как скала!
…Не воздам Творцу хулою за минувшие дела.

Касыда ночи

…Ночи плащ, луной заплатан, вскользь струится по халату,
с сада мрак взимает плату скорбной тишиной —
в нетерпении, в смятеньи меж деревьев бродят тени,
и увенчано растенье бабочкой ночной…
Что нам снится? Что нам мнится? Грезы смутной вереницей
проплывают по страницам книги бытия,
чтобы в будущем продлиться, запрокидывая лица
к ослепительным жар-птицам… До чего смешно! —
сны считая просто снами, в мире, созданном не нами,
гордо называть лгунами тех, кто не ослеп,
кто впивает чуждый опыт, ловит отдаленный топот,
кто с очей смывает копоть, видя свет иной!..
…Пес под тополем зевает, крыса шастает в подвале,
старый голубь на дувале бредит вышиной —
крыса, тополь, пес и птица, вы хотите прекратиться?
Вы хотите превратиться, стать на время мной?!
Поступиться вольным духом, чутким ухом, тощим брюхом?
На софе тепло и сухо, скучно на софе,
в кисее из лунной пыли… Нас убили и забыли,
мы когда-то уже были целою страной,
голубями, тополями, водоемами, полями,
в синем небе журавлями, иволгой в руке,
неподкованным копытом… Отгорожено, забыто,
накрест досками забито, скрыто за стеной.
…Жизнь в ночи проходит мимо, вьется сизой струйкой дыма,
горизонт неутомимо красит рыжей хной…
Мимо, путником незрячим сквозь пустыни снег горячий,
и вдали мираж маячит дивной пеленой:
золотой венец удачи — титул шаха, не иначе!
Призрак зазывалой скачет: эй, слепец, сюда!
Получи с медяшки сдачу, получи динар в придачу,
получи… и тихо плачет кто-то за спиной.
Ночь смеется за порогом: будь ты шахом, будь ты Богом —
неудачнику итогом будет хвост свиной,
завитушка мерзкой плоти! Вы сгниете, все сгниете,
вы блудите, лжете, пьете… Жизнь. Насмешка. Ночь.

Касыда последней любви

Ты стоишь передо мною, схожа с полною луною,
С долгожданною весною — я молчу, немея.
Дар судьбы, динар случайный, ветра поцелуй прощальный,
Отблеск вечности печальный — я молчу, не смея.
Пусть полны глаза слезами, где упрек безмолвный замер —
Я молчу, и мне терзает душу жало змея.
Заперта моя темница, и напрасно воля мнится, —
Не прорваться, не пробиться… О, молчу в тюрьме я!
Отвернись, уйди, исчезни, дай опять привыкнуть к бездне,
Где здоровье — вид болезни, лук стрелы прямее,
Блуд невинностью зовется, бойня — честью полководца…
Пусть на части сердце рвется — я молчу. Я медлю.
…ты лежишь передо мною мертвой бабочкой ночною,
Неоправданной виною — я молчу, немея.
Отливают кудри хною, манит взор голубизною,
Но меж нами смерть стеною — я молчу, не смея.
…я лежу перед тобою цитаделью, взятой с бою,
Ненавистью и любовью — ухожу, прощайте!
Тенью ястреба рябою, исковерканной судьбою,
Неисполненной мольбою — ухожу, прощайте!
В поношении и боли пресмыкалась жизнь рабою,
В ад, не в небо голубое ухожу. Прощайте.

Касыда случайной улыбки (дуэтом с Д. Громовым)

Миновала давно моей жизни весна.
Кто из нас вечно зелен? — одна лишь сосна.
Нити инея блещут в моей бороде,
Но душа, как и прежде, весною пьяна.
Пей, душа! Пой, душа! — полной грудью дыша.
Пусть за песню твою не дадут ни гроша,
Пусть дурные знаменья вокруг мельтешат —
Я бодрее мальчишки встаю ото сна!
Говорят, что есть рай, говорят, что есть ад,
После смерти туда попадешь, говорят,
В долг живем на земле, взявши душу взаймы,
И надеждами тщетными тешимся мы.
Но, спасаясь от мук и взыскуя услад,
Невдомек нам, что здесь — тот же рай, тот же ад!
Золоченая клетка дворца — это рай?
Жизнь бродяги и странника — ад? Выбирай!
Или пышный дворец с изобильем палат
Ты, не глядя, сменял бы на драный халат?! —
Чтоб потом, у ночных засыпая костров,
Вспомнить дни, когда был ты богат, как Хосров,
И себе на удачу, себе на беду,
Улыбнуться в раю, улыбнуться в аду!

Касыда противоречий

Ноет тело, ломит кости, и брюзжу по-стариковски:
Вместо спелой абрикоски — гниль повидла.
Змий зеленый ест печенку, ловкий черт увел девчонку,
И дает девчонка черту… Аж завидно.
По стране беднеет волость, на стерне желтеет колос,
И в ноздре колючий волос — вместо свиста.
Клонит в сон на шумном бале, гороскопы задолбали,
Мне бы бабу, но до баб ли?! — это свинство.
Зачерствело, скисло тесто, в тексте глухо без подтекста,
На вопрос ответишь честно — бьют по роже.
Плоски выдумки у голи, скучен хмель у алкоголя,
Гой ли, генерал Де Голль ли, — век наш прожит.
А у века в бронзе веки: «Поднимите, человеки!
Если гляну, так навеки быть вам прахом!..»
На горе «Червона рута» отпевает Хому Брута:
«Это круто! Ох, как круто! Свистнем раком?..»
Шито-крыто, жирно-сыто… Что брюзжишь, моя касыда?
Ох, достану до косы-то! Намотаю,
Об колено головою! — воешь, падла? «Нет, не вою!»
Был один, а стало двое. Значит, стая.
Значит, снова за добычей, львиным рыком, кровью бычьей,
Из тоски отраву вычел, — что осталось?
Что, усталость? Отлеталась? Рухлядь медный дядька Талос,
А у нас хребет и фаллос — звонкой сталью-с!
Черту вместо петли — четки, ни к чему чертям девчонки,
Спросим: «Деточка, почем ты? Хочешь песню?!
Хочешь слово? Хочешь снова? Черт не старый, я не новый,
Но завидная основа — поднебесье!
Мы на облаке с тобою, да с касыдой, да с любовью,
Да с проказницей любою в ритме вальса,
Да с рассвета до обеда: сальто, фляки и курбеты…
Эй, забытый гром победы! Раздавайся!
…раздевайся!

Касыда сомнений

Седина в моей короне, брешь в надежной обороне,
Поздней ночью грай вороний сердце бередит,
Древний тополь лист уронит, — будто душу пальцем тронет,
И душа в ответ застонет, скажет: «Встань! Иди..»
Я — король на скользком троне, на венчанье — посторонний,
Смерть любовников в Вероне, боль в пустой груди,
Блеск монетки на ладони, дырка в стареньком бидоне,
Мертвый вепрь в Калидоне, — в поле я один,
Я один, давно не воин, истекаю волчьим воем,
Было б нас хотя бы двое… Боже, пощади!
Дай укрыться с головою, стать травою, стать молвою,
Палой, желтою листвою, серебром седин,
Дай бестрепетной рукою горстку вечного покоя,
Запах вялого левкоя, кружево гардин,
Блеск зарницы над рекою, — будет тяжело, легко ли,
Все равно игла уколет, болью наградит,
Обожжет, поднимет в полночь, обращая немощь в помощь —
Путь ни сердцем, ни на ощупь неисповедим!
Здесь ли где-то, юный, старый, в одиночку или стаей,
Снова жизнь перелистаю, раб и господин,
Окунусь в огонь ристалищ, расплещусь узорной сталью,
Осушу родник Кастальский, строг и нелюдим, —
Кашель, боль, хрустят суставы, на пороге ждет усталость,
«Встань!» — не стану. «Встань!» — не встану.
«Встань!» — встаю. «Иди…»

Касыда о великой брани

Нет, не зверь ревет в берлоге, словно трагик в эпилоге,
Одичав в изящном слоге, впереди планеты всей, —
То, колебля дол пологий, собирает в ларь налоги
Городской инспектор строгий, злобный джинн Саддам Хусейн!
Будь ты молодец иль дама, будь инвестор из Потсдама,
Нет спасенья от Саддама, дикий гуль он во плоти,
Говорят, что далай-лама, филиал открывши храма,
Отчисленья с фимиама — весь в слезах! — а заплатил!
Знай, предприниматель частный, если хочешь быть несчастный, —
Целой прибылью иль частью, но сокрой ты свой доход,
И к тебе ближайшим часом, с полной гнева адской чашей,
Покарать за грех тягчайший джинн с подручными придет!
Но, на радость одержимым, есть управа и на джинна, —
О сказитель, расскажи нам, как был посрамлен Саддам?
Кто сказал ему: «Мы живы!», кто сказал ему: «Вы лживы!»,
Кто изрек в сетях наживы: «Мне отмщенье. Аз воздам!»?
Славу меж людьми стяжавши, горинспекция пожарных
Испытала джинна жало: обобрать он их решил!
К ним, забыв про стыд и жалость, он пришел, пылая жаром:
«Мол, налогов вы бежали, — заплати и не греши!»
Завтра утром, в жажде мести, главный городской брандмейстер
Объявился в темном месте, где сидел злодей Саддам,
И печатью, честь по чести, двери кабинетов вместе
С туалетом он, хоть тресни, опечатал навсегда.
Он воскликнул: «Вы грешите! Где у вас огнетушитель?
Плюс розетки поспешите обесточить, дети зла!
Ты, язви тя в душу шило, просто злостный нарушитель!
Думал, все тут крыто-шито? Отвечай-ка за козла!»
Джинн застыл в сетях обмана, под печатью Сулаймана,
Думал, жизнь как с неба манна, оказалось — купорос,
И сказал: «Герой романа, что делить нам два кармана?
Я, блин, был в плену дурмана. Подобру решим вопрос?»
С той поры узнали люди: не неси налог на блюде!
От Саддама не убудет, если малость обождет, —
Но пожарных не забудет, да, вовеки не забудет
И нести посулы будет благодарный им народ!

Касыда о правой руке

Восток жесток, Восток высок, и чья-то кровь уйдет в песок,
Чтоб вашей жизни колесо сломало обод,
«Подайте нищему кусок!» — взывает детский голосок,
Но ядовит анчара сок, и жалит овод.
Самум, песчаная пурга, взметнул разящий ятаган,
Галеры вертит ураган в огне зеленом,
Молись, глупец, своим богам, пади к Аллаховым ногам, —
Вернуться к милым берегам не суждено нам!
Восток хитер, Восток остер, и руку над тобой простер
Не скандинав — холодный Тор, а джинн багряный,
Шипит жаровнею простор, и дня пылающий костер
С песка шершавой дланью стер ночные раны.
Шипит кебаб, звенит рубаб, в гареме уйма знойных баб,
Но в сердце евнуха-раба тоска застыла:
Скажи, судьба, ответь, судьба, зачем Рустаму Рудаба,
Когда верблюжьего горба иссякла сила?
Восток — бамбуковый росток, клинка волнистый кровосток,
И над вознесшимся крестом — щербатый месяц,
Восток — барыш, один за сто, и указующим перстом
Фортуна тычет в твой престол: измерен? Взвесься!
О мир, где правая рука — взгляд беспощадного стрелка,
Седая мудрость старика, скопца пороки,
Где пыль — уснувшие века, где персик — женщины щека,
Где сколько смерть ни предрекай, махнешь в пророки,
Где право — красть, а правда — страсть, где любит власть
и губит власть, Где все равно — взлететь иль пасть, где вкус и запах,
Разинув ноздри, будто пасть, друг другом насладились всласть…
И зло глядит, готов проклясть, усталый Запад.

Газелла ушедшего

О, где лежит страна всего, о чем забыл?
В былые времена там плакал и любил,
там памяти моей угасшая струна…
Назад на много дней
мне гнать и гнать коней —
молю, откройся мне, забытая страна!..
Последняя любовь и первая любовь,
мой самый краткий мир и самый длинный бой,
повернутая вспять река былых забот —
молчит за пядью пядь,
течет за прядью прядь,
и жизнь твоя опять прощается с тобой!..
Дороги поворот, как поворот судьбы;
я шел по ней вперед — зачем? когда? забыл!
Надеждам вышел срок, по следу брешут псы;
скачу меж слов и строк, кричу: помилуй, рок!..
на круг своих дорог вернись, о блудный сын!..

Касыда об источнике жизни

Хлещут годы жгучей плетью, за спиной молчат столетья,
Собирался вечно петь я, не заметил, как допел —
Задыхаюсь в душной клети, сбит с пути, лежу в кювете,
Стар, гляжу — смеются дети; одинок, бреду в толпе.
Где надежда? Где удача? Ноги — бревна, сердце — кляча.
Спотыкаясь, чуть не плача, по извилистой тропе
В ночь тащусь, еще не начат, но уж кончен. Силы трачу,
На ветру, как флаг, маячу — ах, успеть бы!.. Не успел.
Скалясь с облучка кареты, что ж вы, годы, так свирепы?
На таком, как я, одре бы не лететь, плестись шажком —
Сбит стрелою пестрый стрепет, смолк травы душистый лепет,
Смутен жизни робкий трепет, хрупок прах под каблуком.
От тоски неясной млею, как овца худая, блею,
Сам себя, дурак, жалею, сам себя гоню бегом,
Сам болезнями болею, сам в гробу тихонько тлею,
Белыми костьми белею… Сам — и другом, и врагом,
Сам и птицей, и стрелою, и пожаром, и золою,
Долей доброю и злою, желтой осенью жнивья,
Сам — и нитью, и иглою, легкой стружкой под пилою,
Круглым блюдом с пастилою и изюмом по краям.
Что же, все мои невзгоды — тоже я? Капризы моды
Или шалости природы — я, и только? Только я?!
Оглянулся — где вы, годы? Глянул вдаль — не вижу коды.
Отмахнулся — хворей кодлы, будто стаи воронья,
Улетают с хриплым ором, черной тучею над бором…
Думал — поздно. Думал — скоро. Оказалось — ни фига!

Касыда умоляющего

Прими моленья, небосвод, гляди — в пыли влачусь,
Подбрось поленья, небосвод, гляди — в пыли влачусь,
Пускай сгорю в твоем огне, от дыма прокопчусь,
Ты — царь, я — пленник, небосвод, гляди — в пыли влачусь!
Даруй мне гибельный пожар, гляди — в пыли влачусь,
Даруй мне лезвие ножа, гляди — в пыли влачусь,
Отдай меня моим врагам и в руки палачу,
Когда-то я от них сбежал, теперь в пыли влачусь…
Приди на помощь, грозный рок, гляди — в пыли влачусь,
Отмерь мне день, отмерь мне срок, гляди — в пыли влачусь,
От боя я не уклонюсь, покоя не хочу,
Отмерь мне тысячу дорог — в доспехи облачусь!
Пади грозою, небосвод, гляди — влачусь в пыли,
Казни слезою, небосвод, гляди — влачусь в пыли,
Забрось меня в кромешный ад, сотри с лица земли,
Отдай на злое волшебство, гляди — влачусь в пыли!
Горевшему легко ли тлеть? Гляди — влачусь в пыли.
Презревшему сладка ли плеть? Гляди — влачусь в пыли.
«Да он гордыней обуян!» — хихикают врали. —
На плешь ему набрось-ка сеть! И камнем — целься! Пли!»
Завистников мне, не вралей! Гляди — влачусь в пыли.
Огня мне на душу пролей! Гляди — влачусь в пыли.
От входа в тесный мавзолей страж-камень отвали,
Верни простор родных полей, гляди — влачусь в пыли!
Верни мне милость, небосвод — в пыли влачусь, гляди,
Мне битва снилась, небосвод — в пыли влачусь, гляди,
Я утром встал, а битвы нет, и сердца нет в груди,
И никого, и ничего — в пыли влачусь, гляди!
Низвергнутому с вышины — в пыли влачусь, гляди! —
Ни боль, ни раны не страшны — в пыли влачусь, гляди!
Страшусь не бешеной судьбы — бескрылья и тоски,
Виски болят от седины, не излечусь — гляди!
Зачем тебе беда моя? — в пыли влачусь, гляди.
Зачем тебе ничтожный я? — в пыли влачусь, гляди.
Я буду дорог лишь в бою, где копья — впереди,
А сверху — туча воронья. Я в битву мчусь — гляди!

Касыда похвалы

Похвалите меня — я вам горы сверну,
Похулите меня — я вам шеи сверну,
Одолжите мне доброе слово, друзья,
Благодарный должник, я с лихвою верну!
Кто взаймы мне давал — разве я обманул?
Кто со мной враждовал, тот обрел сатану,
Всем сверчкам по шестку, куликам — по болоту,
Этим — мрачный подвал, тем — родную страну.
Я талантлив и мудр (не кричите: «Да ну?»),
Ногти как перламутр (возразишь — прокляну!),
А в глазах — свет души, а в душе — Божий дар,
Даже если не так, даже если в плену
Я у каверзной лжи — нет, с пути не сверну,
Мне нужна похвала, словно влага — зерну,
Я без этого слеп, я без этого зол,
Я без этого в ярости черной тону!
Что вам, жалко? — подайте подачку одну,
Спрячьте жало, не надо подначку одну,
Улыбнитесь, скажите: «И вправду хорош!»,
Подарите мне мир, прекратите войну…
Не хотите? Смеетесь? Хвалу, не моргнув,
Отмеряете скупо, как рыжую хну:
Мол, хулы сколько хочешь, а с этим проблемы,
Мол, у нас не приветность, а яд на кону?
Не вменяйте любовь к комплиментам в вину,
Я привык к ним, как пьяница — к зелью-вину,
Похвалите, султан, ободрите, ханум,
Я вам жизнь отдам и спокойно усну!

Касыда шута

Я боюсь писать трагичные стихи.
И не то чтоб потянуло на хи-хи,
Просто вижу, как вокруг с огромным кайфом
Все смакуют непрощенные грехи.
Я боюсь писать трагичные стихи.
Слишком много беззаветной шелухи
Облепило потаенную слезинку —
Все Захары стали Захер-Мазохи.
Я боюсь писать трагичные стихи.
Депрессуют — кто эстет, кто от сохи,
Кто совсем забыл, каков он и откуда,
Но любой к хандре согласен в женихи.
Я боюсь писать трагичные стихи,
Задыхаясь от трагической трухи…

Касыда вечера

Душа мудреет, а плоть стареет, и что-то реет, а что-то — так,
Лежит во прахе, глядит во страхе, как бабы-пряхи прядут не в такт.
И мне, о боже, налей того же, хочу итожить, хочу молчать,
Пока во мраке сцепились в драке ладонь и знаки, ключ и печать.
Текут чернила, как воды Нила, и крокодилы зевают всласть,
От их зевоты всем ясно: вот ты, и главный кто тут, и чья здесь власть,
И что по чести, а что — прочесть бы, да против шерсти рванет судьба,
По кромке бездны, и друг любезный споет для бесов: «…там правит бал!»
А как мечталось, и как леталось, но что-то сталось, а что-то — нет,
Как знать, где старость, а где усталость, где просто жалость, где звон монет?
И в реку с моста уже не просто, и струп-короста на миражах,
И что ни слово — укор былого, и что ни песня — укол ножа.
И мне, Всевышний, дай это дышло, чтоб боком вышло из-под ребра,
Чтоб там, где бьется, где тонко рвется — покой и солнце…
Спасибо, брат.

Касыда стиха

Первый стих выходит комом — неуютным, незнакомым,
А потом, глядишь, тайком он распускается цветком,
Облаком, флажком суконным, полутрупом, сбитым комой,
Варваром, который Конан, вашей правою рукой,
Стариком, гвардейцем конным, шаржем, росчерком, иконой,
Безгарнирным антрекотом, материнским молоком —
Знать бы, по каким законам можно вырасти драконом,
Или шустрым насекомым, или тихою рекой.
Первый стих выходит чудом, неваляшкою, причудой,
В никуда из ниоткуда, из зачем-то в низачем,
Ливнем, битою посудой, мартом, банковскою ссудой,
Днем, спасителем, иудой, тонким долом на мече,
Злой улыбкой, хлама грудой — знать бы, как прожить без блуда,
Без «Не пей вина, Гертруда!», без печати на плече.
Первый стих приходит рано — где-то мама мыла раму,
Где-то есть руины храма, где-то есть благая весть,
С лету, с пылу, с жару, странно, будь ты волком, будь бараном,
Хорасанским караваном, в Антарктиде или здесь,
Первый стих — рычаг стоп-крана, штиль в зенице урагана,
В сердце ножевая рана, непоруганная честь,
Знать бы, как удар тарана рушит стену невозбранно,
Знать бы, в чем удел тирана, и не знать, каков я есть.

Баллада судьбы

Обманутой виселице твоей, школяр Франсуа Вийон

Баллада ночного всадника

Изгибом клинка полыхая в ночи,
Затравленный месяц кричит.
Во тьме — ни звезды, и в домах — ни свечи,
И в скважины вбиты ключи.
В домах — ни свечи, и в душе — ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И врезана в руку ножом палача
Браслетов последних печать.
Забывшие меру добра или зла,
Мы больше не пишем баллад.
Покрыла и души, и мозг, и тела
Костров отгоревших зола.
В золе — ни угля, и в душе — ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И совесть шипит на углях, как моча,
Струясь между крыльев плаща.
Подставить скулу под удар сапогом,
Прощать закадычных врагов.
Смиренье, как море, в нем нет берегов —
Мы вышли на берег другой.
В душе — темнота, и в конце — темнота,
И больше не надо прощать ни черта,
И истина эта мудра и проста,
Как вспышка ножа у хребта.

Баллада призраков

Я — призрак забытого замка.
Хранитель закрытого зала.
На мраморе плит, испещренном запекшейся кровью,
Храню я остатки былого,
Останки былого.
Когда-то я пел в этом замке.
И зал в изумлении замер.
А там, у парадных ковровых — проклятых! — покоев
Стояла хозяйка,
Стояло в глазах беспокойство.
Я — призрак забытого замка.
Но память мне не отказала.
И дрожь Ваших губ, и дрожание шелка на пяльцах
Врезались звенящей струною
В подушечки пальцев.
Вы помните, леди, хоть что-то?
Задернута жизнь, словно штора.
Я адом отвергнут, мне райские кущи не светят,
Я — призрак, я — тень,
Наважденье,
За все я в ответе.
В прошедшем не призраку рыться.
Ваш муж — да, конечно, он рыцарь.
Разрублены свечи, на плитах вино ли, роса ли…
Над телом барона
Убийцу казнили вассалы.
Теперь с Вашим мужем мы — ровня.
Встречаясь под этою кровлей,
Былые враги, мы немало друг другу сказали,
Но Вас, моя леди,
Давно уже нет в этом зале.
Мы — двое мужчин Вашей жизни.
Мы были, а Вы еще живы.
Мы только пред Вами когда-то склоняли колени,
И в ночь нашей встречи
Вас мучит бессонница, леди!
Вокруг Вашей смятой постели
Поют и сражаются тени,
И струны звенят, и доспехи звенят под мечами…
Пусть Бог Вас простит,
Наша леди,
А мы Вас прощаем.

Баллада о кулаке

Шел монах за подаяньем,
Нес в руках горшок с геранью,
В сумке сутру махаянью
И на шее пять прыщей.
Повстречался с пьяной дрянью,
Тот облил монаха бранью,
Отобрал горшок с геранью
И оставил без вещей.
И стоит монах весь драный,
И болят на сердце раны,
И щемит от горя прана,
И в желудке — ничего.
И теперь в одежде рваной
Не добраться до нирваны
Из-за пьяного болвана,
Хинаяна мать его!
И монах решил покамест
Обратиться к Бодхидхарме,
Чтоб пожалиться пахану
На злосчастную судьбу,
И сказать, что если Дхарма
Не спасет его от хама,
То видал он эту карму
В черном поясе в гробу!
И сказал Дамо:
— Монахи!
Ни к чему нам охи-ахи,
А нужны руками махи
Тем, кто с ними не знаком.
Пусть дрожат злодеи в страхе,
Мажут сопли по рубахе,
Кончат жизнь они на плахе
Под буддистским кулаком!
Патриархи в потных рясах —
Хватит дрыхнуть на матрасах,
Эй, бритоголовых массы,
Все вставайте, от и до!
Тот, чья морда станет красной,
Станет красным не напрасно,
Не от водки и от мяса,
А от праведных трудов!
Лупит палкой тощий старец,
Восемь тигров, девять пьяниц,
Эй, засранец-иностранец,
Приезжай в наш монастырь!
Выкинь свой дорожный ранец,
Подключайся в общий танец,
Треснись, варвар, лбом о сланец,
Выйди в стойку и застынь!
Коль монаху плохо спится,
Бьет ладонью черепицу;
Коль монах намерен спиться —
Крошит гальку кулаком!
А приспичит утопиться —
Схватит боевую спицу,
Ткнет во вражью ягодицу —
И с хандрою незнаком!
У кого духовный голод,
Входит в образ богомола
И дуэтом или соло
Точит острые ножи,
Кто душой и телом молод,
Тот хватает серп и молот,
Враг зарезан, враг расколот,
Враг бежит, бежит, бежит!
Шел монах за подаяньем,
Нес в руках горшок с геранью,
В сумке — палку с острой гранью,
Цеп трехзвенный и клевец.
Повстречался с пьяной дрянью,
Ухватил за шеюдланью,
Оторвал башку баранью —
Тут и сказочке конец!

Баллада двойников

— Нежнее плети я,
Дешевле грязи я —
В канун столетия
Доверься празднику.
— Милее бархата,
Сильней железа я —
Душой распахнутой
Доверься лезвию.
…Левая рука — правою,
Ложь у двойника — правдою,
Исключенье — правилом,
Лакомство — отравою.
Огорчаю?
Нет! —
радую…
— Червонней злата я,
Из грязи вышедши —
В сетях проклятия
Доверься высшему.
— Святой, я по морю
Шел, аки по суху —
Скитаясь по миру,
Доверься посоху.
…Правая рука — левою,
Шлюха станет королевою.
Трясогузка — лебедью,
Бедность — нивой хлебною.
Отступаю?
Нет! —
следую…
— Возьму по совести,
Воздам по вере я,
На сворке псов вести —
Удел доверия.
— Открыта дверь, за ней —
Угрюмый сад камней.
Мой раб, доверься мне!
Не доверяйся мне…
…в зеркале глаза — разные.
Позже ли сказать?
Сразу ли?!
Словом или фразою, Мелом или краскою? Сострадаю?!
Нет! —
праздную…

Баллада песни под виселицей

Его три раза вешали,
Три раза отпускали,
Да ну поэта к лешему! —
До дырок затаскали.
О бабах, что ли, брешет он?
Так это ж вор в законе!
Ходили слухи грешные О Франсуа Вийоне.
Сто раз бывал под пыткою
По делу и без дела,
За душу слишком прытку
Ответ держало тело.
Гуляй, эпоха, веселись,
Рви с языка слова!
В тени высоких виселиц
Шатался Франсуа.
Поэту кушать хочется,
Поэту выпить хочется,
Поэты так же корчатся
От боли, как и прочие,
А как поэтов вешают
Под колокольный звон!
К чему потомков вмешивать?
Не правда ли, Вийон?!
Года средневековые,
Простые да хорошие,
Слова цепями скованы,
Слова в застенок брошены,
Была у инквизиции
Святейших подлецов
Почтенная традиция —
Плевать словам в лицо.
Наш век давно не каменный,
Труднее понимать его,
Одни Вийоны в камерах,
Другие — в хрестоматии.
К чему перемывать белье
Всемирного сортира?
Да ну ко всем чертям ее!
Изыди, сгинь, сатира!
Поэту кушать хочется,
Поэту выпить хочется,
А дуракам хохочется,
А головы морочатся,
Гуляй, эпоха, веселись,
Рви с языка слова!
Пока поют у виселиц, Считай, что ты жива!

Баллада опыта, или Будьте, как дети…

I

Ребенок любит фильмы про войну.
Команчи бьют ковбоев, те — шерифа,
Шериф схватился с рыцарем Айвенго,
Айвенго рубит шашкой Робин Гуда,
А Робин Гуд стреляет из базуки
В джедая, что свой лазер обнажил
И лазером наотмашь полосует
Трех Бэтменов.
Но позже, во дворе,
Ребенка лупит толстый одноклассник,
В песке и грязи густо изваляв,
Украсив синяками, — и ребенок
Бежит домой, сморкаясь и рыдая,
Чтоб целый вечер фильмы про войну
Смотреть.
Я, стоя за его спиной,
Печально улыбаюсь. Но мой опыт
Ему — ничто. Он любит про войну.

II

Гроза за горизонтом — немая.
В молчании небесных страстей
Не опытом, — умом понимаю:
Как больно умирать на кресте.
Когда уже не муки, а мухи
Жужжат над обезумевшим ртом,
Когда не серафимы, а слухи
Парят над одиноким крестом,
Когда ни упованья, ни веры,
А гвозди и терновый венец,
Когда не ангел — легионеры
Торопят равнодушный конец,
И больше ни апреля, ни мая,
Набат в виске взорвался и смолк…
Не опытом, — умом понимаю.
А опытом не смог бы.
Не смог.

Баллада средних лет

Увы! — где прошлогодний снег…
Франсуа Вийон
Ножки в тазик опущу
С теплою водой,
Всех обидчиков прощу, —
Добрый, молодой, —
Хлопну рюмку коньяку,
Тихо мудрость изреку,
Например:
«Кукуй, кукушка!
Скучно суке на суку!..»
Миру — мир, козлу — капуста,
Доминошке — «дубль-пусто»,
Ах, приди, моя Августа,
Разгони печаль-тоску!
Ножкам в тазе трын-трава,
В радио — Кобзон,
За окном в снегу трава,
Значит, есть резон
Хлопнуть бодро по второй,
Уяснить, что я — герой,
И отчалить по сугробам
Поздней зимнею порой.
Мы свои права качали
В романтической печали,
Где, Августа, локон чалый?
Где любовный геморрой?!
Ножки в тазик с кипятком,
 Душу — на ледник,
С симпатичным коньяком
В доме мы одни,
Что хандра мне? Что мне грусть?
Я от грусти этой прусь,
Я коньяк заем капусткой —
Ох, люблю капусткин хруст!
Мама стекла мыла в раме,
Звонки бубны за горами,
Нет — лоточникам во храме!
Свята Киевская Русь!
Допиваешь? Допивай!
Баю-баю-баю-бай…

Тихая баллада

Я плыву на корабле,
Моя леди,
Сам я бел, а конь мой блед,
То есть бледен,
И в руке моей коса
Непременно.
Ах, создали небеса
Джентельмена!
Нам не избежать молвы,
Моя леди,
Я ведь в саване, а вы —
В старом пледе,
То есть оба не вполне
Приодеты.
Я скачу к вам на коне:
Счастье, где ты?!
На крыльцо ступлю ногой,
Моя леди,
Вот для леди дорогой
В рай билетик,
Попрошу вас неглиже
В кущи сада…
Что? Ошибся? Вы уже?!
Ах, досада!
Расседлаю я коня,
Моя леди,
Не сердитесь на меня,
Мы не дети,
Над могилкою звезда,
Ночь покойна…
Ну, бывает. Опоздал.
Что ж такого?

Баллада судьбы

Я не знаю, какая строка обернется последней,
На каком из аккордов ударит слепая коса,
Это вы — короли; я — наследник, а может, посредник,
Я — усталое эхо в горах. Это вы — голоса.
Перекрестки дорог — узловатые пальцы старухи,
Я не знаю, какой из шагов отзовется бедой,
Это вы — горсть воды; я — лишь руки, дрожащие руки,
И ладони горят, обожженные этой водой.
У какого колодца дадут леденящей отравы,
Мне узнать не дано, и глоток будет сладок и чист,
Это вы — соль земли; я — лишь травы, душистые травы,
Вы — мишень и стрела, я — внезапно раздавшийся свист.
От угрюмых Карпат до младенчески сонной
Равенны Жизнь рассыпалась под ноги звоном веселых монет,
Вы — горячая кровь; я — ножом отворенные вены,
Вы — июльское солнце, я — солнечный зайчик в окне.
День котомкой висит за спиной, обещая усталость,
Ночь укроет колючим плащом, обещая покой,
Это вы — исполины; я — малость, ничтожная малость,
Это вы — гладь реки, я — вечерний туман над рекой.
Но когда завершу, упаду, отойду в бездорожье,
Замолчу, допишу, уроню, откажусь от всего,
Вас — великих! могучих! — охватит болезненной дрожью:
Это он, это мы, и какие же мы без него…

Баллада на троих

Жизнь шута
Прожита.
Бубенцом не спугнуть панихиды.
Ни меча,
Ни щита,
Нищета — и под сердцем змея.
Жизнь шута —
Чушь. И та
Не в тени Громовержца эгиды,
А под сенью
Креста.
Приглядись: это ты. Это я.
Жизнь царя —
Все зазря.
Оградит ли дворец от Курносой?
Скучен прах —
В янтарях,
В позолоте чудесной парчи.
Жизнь царя,
Говорят,
Хороша — ни пинков, ни разносов,
А заря
Сентября.
Если знаешь другое — молчи.
В чем печаль
Палача?
В том, что красный колпак не двуцветен.
В чем судьба
Палача?
В том, что плаха, увы, не престол.
И ночами
Свеча
Оплывает, не в силах ответить:
Что дрожит
У плеча?
Кукиш клоуна — царским перстом.

Баллада пятерых

На океанском берегу
Молчит вода,
И бьется в пене, как в снегу,
Медуз слюда,
Не пожелаю и врагу
Прийти сюда.
Здесь тихо спит в полночной мгле
Веков венец,
Здесь тихо дремлет на скале
Слепой дворец,
И в бельмах окон сотни лет —
Покой.
Конец.
Во тьме, безумнее, чем тьма,
Поет гобой,
И пятеро, сойдя с ума,
Сплелись судьбой —
Король, и дряхлый шут, и маг,
И мы с тобой.
В бокалах плещется вино —
Где чей бокал?
В глазах одно, всегда одно —
Где чья тоска?!
И каждый знает, что темно,
Что цель близка.
Что скоро встанет на порог
Седой рассвет,
И будет тысяча дорог
На сотни лет,
И будет каждому в свой срок
Вопрос,
Ответ.
И шторма ночь, и бури день,
И рев зверья,
И поношенье от людей,
И славы яд.
Где шут? где лорд? где чародей?
Где ты? Где я?!
На океанском берегу
Всегда отлив,
Границу свято берегут
Валы вдали,
Мы ждем, пред вечностью в долгу.
Дождемся ли?..

Хитрая баллада

Я шагаю бережком,
Джимбли-хэй, джимбли-хо,
За любезным за дружком
Хабл-бабл-хо!
Для любезного дружка —
Хоть сережку из ушка,
Хоть хаврошку из мешка
Я отдам легко!
Я шагаю вдоль воды,
Джимбли-хэй, джимбли-хо,
За красавцем молодым,
Хабл-бабл-хо!
За красавца-женишка
Пусть срамят исподтишка,
Пусть бранится матушка —
Все стерплю легко!
Я иду, полна грехом,
Джимбли-хэй, джимбли-хо,
За горластым петухом,
Хабл-бабл-хо!
За горлана-петушка
Хоть мясцо из пирожка,
Хоть изюм из творожка
Я отдам легко!
— Это, значит, для дружка,
Джимбли-хэй, джимбли-хо,
Сладость первого грешка,
Хабл-бабл-хо?!
Краля, что же за дела?
На словах все отдала,
А на деле не дала,
Бабл-хо-хо-хо!
— А дела идут на лад —
Ты не слушал бы баллад,
А глядел, куда вела,
И не хорохо!
Тут балладе и конец,
Раз явился под венец!

Страшная баллада о драконе

Один дракон любил принцесс И трижды
На день
Ел.
Но как-то раз, с усталых глаз,
Прекрасным летним днем,
Пищеварительный процесс
Дракону
Надоел —
Тоска жевать, тоска глотать,
Тоска дышать огнем.
И кто с драконом не знаком,
Тот счел дракона дураком.
Дракон на завтрак пил кефир
И кушал
Мармелад,
А на обед съел сто котлет
Из тертой черемши,
На полдник был «Chateau Lafite»,
Бриошь и пастила,
На ужин — бочка «Beaujolais»
И слойка для души.
Дракон с сомнением рыгнул:
«Пожалуй, славно отдохнул…»
Маразм крепчал, дракон мельчал,
Худел,
Хирел
И чах,
Он спал с лица, упал с крыльца,
Ударился ногой,
И редко-редко по ночам
В драконовых очах
Сиял, забыт не до конца,
Мечтательный
Огонь.
«Ваше Высочество, вкусное, сочное, —
Сладко обгладывать кости височные…»
Дракон оставил по себе
Один
Большой
Скелет,
Который отнесли в музей,
Чтоб помнила страна:
Драконы вымерли в борьбе,
Драконов больше нет.
Принцессы тоже не везде,
Но где-то есть одна.
Запомни, вымерший дракон:
Она питалась шашлыком.

Баллада примет, или Подражание Вийону (к спектаклю «Жажда над ручьем»)

Я знаю мир — он стар и полон дряни,
Я знаю птиц, летящих на манок,
Я знаю, как звенит деньга в кармане
И как звенит отточенный клинок.
Я знаю, как поют на эшафоте,
Я знаю, как целуют, не любя,
Я знаю тех, кто «за», и тех, кто «против»,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю шлюх — они горды, как дамы,
Я знаю дам — они дешевле шлюх,
Я знаю то, о чем молчат годами,
Я знаю то, что произносят вслух,
Я знаю, как зерно клюют павлины
И как вороны трупы теребят,
Я знаю жизнь — она не будет длинной,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир — его судить легко нам,
Ведь всем до совершенства далеко,
Я знаю, как молчат перед законом,
И знаю, как порой молчит закон.
Я знаю, как за хвост ловить удачу,
Всех растолкав и каждому грубя,
Я знаю — только так, а не иначе…
Я знаю все, но только не себя.

Баллада поэта, или Подражание Бернсу

Прошел я всю школу
У слабого пола
И много узнал по пути:
Улыбка и песня
Не стоят ни пенса,
За большее — надо платить!
Сбегаются взоры
К корсета узорам,
Милорд, не спешите за ней!
Важна для поэта
Не форма корсета,
Его содержанье важней!
Поэму ценю я
Лишь в три поцелуя,
Один поцелуй за сонет,
И, право, для дамы
Не жаль эпиграммы,
Когда она скажет мне «нет»!
И если вдруг, крошка,
Я стукну в окошко,
Не стоит тревожить родных.
Вдруг явится мама,
Почтенная дама,
А где мне взять сил для двоих?

Старая добрая балладка

Когда я был зелен, как виноград —
Пей, приятель, всю жизнь напролет! —
Слагал стихи я с утра до утра —
Еще стаканчик, и счастье придет!
Ах, рифма к рифме, строка к строке —
Пей, приятель, всю жизнь напролет! —
И билась жизнь у меня в кулаке —
Еще стаканчик, и счастье придет!
Затем я стал жгучим, как перца стручок —
Пей, дружище, всю жизнь напролет! —
И крепче сжал я свой кулачок —
Еще стаканчик, и счастье придет!
Остроты с насмешкой на много лет —
Пей, дружище, всю жизнь напролет! —
Сатира, фарс, фельетон, памфлет —
Еще стаканчик, и счастье придет!
Потом я стал крепеньким, как морковь —
Пей, красавчик, всю жизнь напролет! —
И зрелой взял я перо рукой —
Еще стаканчик, и счастье придет!
За словом я больше не лез в карман —
Пей, красавчик, всю жизнь напролет! —
Роман, роман, и еще раз роман —
Еще романчик, и счастье придет!
Теперь я засох, будто старый инжир —
Пей, дедуля, гуляй, душа! —
На лбу морщины, на брюхе жир, —
Еще стаканчик, и в гроб не дыша!
Но в ваших садах я увидеть рад —
Пей, дедуля, гуляй, душа! —
Мой перец, морковку и виноград —
Еще стаканчик, и жизнь хороша!

Баллада о красной смерти

Когда в Гималаи вползает тоска
Длинная, как удав,
И ветер трепещет у скал на клыках, —
Для скал и ветер — еда,
А снег превращается в пламя и медь,
И воздух от памяти ржав, —
Тогда в Гималаи приходит Смерть,
Красная, как пожар.
Запястья у Смерти, как шелк, тонки,
Тонки, как стальная нить,
В глазницах у Смерти текут зрачки —
Огни, смоляные огни,
А в пальцах у Смерти удавкой-змеей —
Надежд исторгаемых стон,
И алый тюрбан на главе у нее,
Каких не носит никто.
Когда в Гималаях закат, как плащ,
Где пурпур, кармин и яд,
И вечер над днем, как над жертвой палач,
Встает, безнаказан и пьян,
А звезды вершат свою кровную месть
Рогатым обломком ножа,
Тогда в Гималаи приходит Смерть,
Красная, как пожар.
Печаль на высоком ее челе —
Печать угасших лучей,
Она беспощаднее тысячи лет
Войны и звона мечей,
Багряный сапог шелестит меж камней,
Ступает в земной грязи, —
И в этот час ни тебе, ни мне
Встреча с ней не грозит.
Когда в Гималаи приходит Смерть
Как в чашу приходит вино,
Ты можешь решиться, рискнуть, посметь
Упасть и подняться вновь,
Восстать из праха, из гроба, со дна,
Но только в другом беда —
Когда в Гималаи приходит она?!
Никто не знает, когда.
И мы рискуем, встаем, идем,
Надеясь, что где-то там
Рыдает вечер над умершим днем,
А горы остры, как сталь,
Что небо в кудри втирает хну,
Что кровь снегов горяча,
Что Смерть в Гималаи пришла отдохнуть,
И мы угадали час.

Баллада о белой жизни

В декабрьских болотах царит тишина,
Густая, как молоко,
Звезда, тишиною оглушена,
Серьгою в небе дрожит,
Уходит день, и его спина
Скучна, как вечный покой,
Но каждый год,
В сердце болот
Вступает Белая Жизнь.
У Белой Жизни белая бровь
И белый зрачок в глазу.
Сугробы-веки, ресницы-снег,
Морщины — корявый наст.
У Белой Жизни белая кровь
И белый по телу зуд,
Один раз в год
Кого она ждет,
Кого она ищет? — нас.
Зыбун под слюдою намерзшего льда
Зевает и видит сны
О том, как растрескается слюда —
У солнца остры ножи —
И будет апрель, и будет вода,
И тень от кривой сосны…
Но смертен год,
И в дрему болот
Вступает Белая Жизнь.
У Белой Жизни седой висок
И пудреная скула,
Улыбка — мел, а рассудок бел,
Крахмальней, чем хруст белья,
А бледный лоб, как скала, высок
И холоден, как скала.
В глуши болот Кого она ждет,
Кто нужен ей? — ты и я.
Декабрьским болотам хвалу пою!
Звезде во мраке ночном,
Пурге, что в озябшем, глухом краю
Поземкой по кочкам вьюжит,
Бесстрашному дню, что в неравном бою
Сражен, уснул вечным сном.
Ты — наш оплот,
Стылый мир болот,
Где ждет нас Белая Жизнь.
У Белой Жизни есть белый лист,
Но нет ни капли чернил,
Перо в руке, как луна в реке,
Рука, как метель в ночи, —
Небесный свод равнодушно мглист,
Мерцают огни в тени,
За годом год
Она ждет и ждет,
А сердце болот молчит…

Баллада о желтом взгляде

В вечном отчаянье стонут барханы,
Знойной поземкой шурша,
Тени в песке, как казненные ханы,
Спорят: бессмертна ль душа?
Глаз раскаленный следит за пустыней,
Неотвратим и горяч,
Струйкой минут над равниной постылой —
Плач.
Так рыдает палач.
Но здесь и всюду,
Сейчас и вечно,
Закутан в жару, как в ад,
Лукавей беса,
Огня беспечней,
Присутствует Желтый Взгляд.
Он смотрит, любя.
Он смотрит, смеясь —
И в сердце вползает змея.
Сизым ручьем проструилась гадюка,
Росчерк стервятника тих,
Солнца лучи, будто стрелы из лука,
Небо сжимает в горсти.
Арфой Давид развлекает Саула,
Дивной струною блестя;
Возле изломанного саксаула —
Стяг
И солдата костяк.
Но здесь и всюду,
Вчера и завтра,
Желанен, как верный яд,
Как дом, приветлив,
Как жизнь, забран,
Присутствует Желтый Взгляд.
Он смотрит, смеясь,
Он смотрит, любя —
Он страстно желает тебя.
На горизонте верблюжья цепочка
Тащит звено за звеном,
Эй, караванщик?
Не слышит, и точка.
Спит в измеренье ином.
Тихо качает тюрбаном зеленым,
Тихо плывет к миражам.
И под лопаткой железом каленым —
Жар,
Как обломок ножа.
Но там и дальше,
До льдов, до снега,
Вне песен, стихов, баллад —
Прибит гвоздями,
Взирает с неба
Внимательный Желтый Взгляд.
Как жизнь, текуч,
Как предел, высок —
Чтоб помнили про песок.

Баллада обмена

Было трое отличных друзей у меня,
Трое верных друзей — ого-го!
Я друзей у судьбы на врагов поменял,
На отличных и верных врагов.
Было трое чудесных невест у меня,
Трое славных невест — это так!
Я сперва у судьбы их на жен поменял,
А потом на щербатый пятак.
У меня была уйма прелестных детей,
Может, десять, — а может, и сто!
У судьбы я детей поменял без затей,
Только, правда, не помню, на что.
У меня была куча несделанных дел,
И забот, и хлопот — это так!
Все дела у судьбы я сменял, как хотел:
На кабак, и табак, и коньяк.
Вряд ли я успокоюсь в дубовом гробу,
Закрывая предъявленный счет —
Хитроумный мой череп семь пядей во лбу,
Я и лежа сменяю судьбу на судьбу,
Доплачу, и сменяю еще!

Страшная баллада о поэте

У поэта что-то с горлом:
Вместо песни — громкий кашель.
У поэта что-то с сердцем:
Вместо сердца — твердый камень.
У поэта счеты с жизнью,
Как с прокисшей манной кашей.
Хочется в музей поэту —
Чтоб не трогали руками.
Вот стоит поэт в музее,
Застеклен для ротозеев,
Выделен поэту угол
Для прижизненных изданий,
На поэте — черный смокинг,
Пудрой-перхотью засеян,
Под поэтом — теплый коврик,
Чтобы мог стоять годами.
Ходят-водят хороводы
Критики вокруг поэта:
Ах, какое было сердце!
Ах, какое было горло!
Ах, как трогался руками
И за то он, и за это,
Мы бы чаще мыли руки,
Он бы дольше жег глаголом!
Нет глагола у поэта —
Отобрали для потомков,
И местоимений нету,
И наречий, и союзов,
И гипербол, и метафор
Наш поэт лишен жестоко —
Раз хотел стоять в музее,
Значит, расплевался с музой.
Лишь безлунными ночами
По музею бродит призрак —
Сумасшедший и печальный,
Неприкаянный и голый,
Бродит призрак и бормочет,
Отражен в стеклянных призмах:
«У поэта что-то с сердцем,
У поэта что-то с горлом…»

Баллада о Киплинге

Пас — это пас, а вист — это вист, и вместе им не бывать,
А я — обалденный постмодернист и Киплинга взял в кровать,
Я возбужден, как юнец весной, и свеж, как яичный желток,
А Запад — он, братцы, не хрящик свиной, и не бешбармак — Восток.
Увидел бур, и прицелился бур, и все, кранты буровой,
А я это дело видал в гробу, я — дворянин столбовой,
И в нашем дворе такие столбы, что хуже занозы в заду,
А ты, Томплинсон, не пугайся трубы, а то поймаешь звезду.
Баллада что, баллада — пустяк, сложу и швырну под стол,
А Киплинг — он у меня в гостях, и мы с ним хряпнем по сто,
За верный наган, за скверный Афган, за настоящих мужчин,
За буйвола, чьи могучи рога, за вой Акелы в ночи,
За двух пацанов, чей слог не хренов, за леди, которых мы
Любили, как сорок тысяч слонов, среди мировой кутерьмы,
За беспокойных Марфы сынов, за воду в палящий зной,
За добрый табак и хмельное вино, за жизнь с прикрытой спиной.
И снова по сто, и еще разок, и чокнемся через года,
Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда,
Но двум поэтам плевать на рок, на срок и на пару веков,
Поскольку нету таких дорог, чтоб встать на вечный прикол,
И ни гугу, и ни капли в рот, ни слова в ухо времен —
А на висках дрожит серебро, и тяжек шелк у знамен,
Звезда в тылу, и звезда впереди, и звездный отблеск вверху…
Налей-ка нам, братец Ганга-дин, пора смочить требуху!
О, рай — это рай, и ад — это ад, но арфа вилам сродни,
Когда ни вперед, ни вбок, ни назад, и кем-то исчислены дни,
А вечность — миф, и не бросят роз на гроб из пахучей сосны,
И только память весенних гроз, когда ни грозы, ни весны.
Но что есть запрет, и что есть судьба, и что есть от рая ключи,
Коль выпал час плясать на гробах и рыжих собак мочить,
И туже затягивать ремешок, и петь, как поет листва —
Давай, дружище, на посошок, нам завтра рано вставать!

Нулевая баллада

Д. Быкову

Да ладно, говорю я вам, презрение к моим словам, сомнение в моих правах и прочие занудства — они пути не сократят, обманут, как слепых кутят, а значит, всех вас запретят и не дадут вернуться. Да ну, мне отвечают, бред, тебе, приятель, веры нет, ты стар и сед, ты — глупый дед, а мы — гонцы рассвета, и значит, ты, дружок, молчи, мусоль беззубо калачи, грей тощий тухес на печи, к тебе доверья нету.
Да ладно, вам я говорю, я старый по календарю, а так с плевка зажгу зарю и разражусь потопом, тогда как вам, мои друзья, и свистнуть в простоте нельзя, и непроторена стезя — куда вам, плоскостопым? Да ну, они мне говорят, ты тонешь, дядя, как «Варяг», не дотянув до января, до снежного причала, тебе — прокуренный подвал, а нам — в ночи девятый вал, у нас — кудрява голова, короче, чья б мычала.
Да ладно, говорю вам я, не то чтоб мы — одна семья, но визг сопливого хамья давно мне не любезен, и если вежлив до сих пор, то под полой держу топор — он и увесист, и остер, и вообще полезен. Да ну, мне говорят они, смотри, козел, не обмани, спаси топор и сохрани, он скоро пригодится — мы выпьем и еще нальем, и топоришко отберем, и вставим деду острием в тугую ягодицу.
Да ладно, а в ответ — да ну, и не вмените нам в вину сей диалог, как страсть к вину, как социальность позы, поскольку вечность коротка, а жизнь уходит с молотка, и если нынче брань сладка, то завтра будет поздно; какие б ни были понты, а мы давным-давно «на ты», и если утром все скоты, то к вечеру — химеры, и каждый, свеж он иль устал, взбирается на пьедестал, где злато славы — как с куста, приятели-гомеры!
И снова, как последний лох, ты затеваешь диалог…

Баллада о короткой дистанции

А. Галичу

Извините, Александр Аркадьевич,
Что цитирую Вас слишком избыточно —
Из «Матросской», из «Поэмы…», из «Кадеша»,
Из изгнания, из водки, из пыточной,
Из прокуренного насквозь квартирника,
Из искрящего в ночи электричества…
Не закрыть на перерыв этот тир никак —
Ни на вечность, ни на день, ни на три часа.
Снежной вьюгою рубах — финиш-ленточка,
Пляшет на гробах судьба-малолеточка.
Сидит ворон на дубу,
Дует ворон во трубу —
Ой, не пыжься, черный ворон,
Не испытывай судьбу!
Над моею головой —
Белый шум да черный вой,
Я и сам не понимаю:
Кто здесь мертвый, кто живой?
Вы простите меня, Галич, постылого,
Вы поймите — я ведь к вам за случайностью,
За хрустящим февралем, за настырностью,
За улыбкой, за бедой, за отчаяньем,
За расстроенной до всхлипа гитарою,
За растерзанной до слез интонацией…
Слишком быстро мы становимся старыми,
Слишком часто облака ваши снятся нам.
Ах, Лепажевы стволы! — клювом щелкали…
Примеряйте кандалы, братцы-щеголи!
Сидит ворон на сосне,
Хрипло каркает во сне,
Ты не каркай, черный ворон,
От натуги не красней,
Для тебя, для воронья,
Есть икорка и коньяк,
Для меня, для рифмоплета —
Полграфинчика вранья.
Что мне делать, Александр Аркадьевич,
Если время вхолостую заверчено,
Если тайна — есть ли жизнь за МКАДами?
Если страшно — доживем ли до вечера?
Если пишешь, как с обрыва — да в облако,
Если смех дрожит салфеточным знаменем…
Вы ведь помните? Спеленутых — волоком.
Вы ведь знаете? Конечно же, знаете.
Кто нас ждет за роковой, за последнею?
Лучше б, если не конвой. Сам проследую.
Сидит ворон на трубе
Строго между А и Б,
Хошь не хошь, а выбрать надо,
Что обломится тебе.
Мак слетает с калачей,
Пляшет свора палачей,
И луна глядит в окошко:
«Чей ты, братец?»
Я — ничей.

Баллада струны

Посв. Д. К.

…а над струной, как над страной,
Распятой на кресте.
И вновь распахнуто окно —
Сквозит, и не спастись.
Который век в слепой Москве
Баюкают гостей
В железной колыбели лет,
В мозолистой горсти.
Обсело крыши воронье —
Толпою к небесам
Прорвались черные гонцы,
Неся благую весть:
Тебя, меня, его, ее
Берут в Эдемский сад.
Готовьтесь отдавать концы —
Сегодня, каждый, здесь.
Ах, хрупок лед, и переплет
Саднит на холода,
Друзья приходят по ночам —
Без тел и без звонка,
И то, что замок укреплен,
Что пушки в три ряда,
Неинтересно никому —
Привет, как жизнь, пока.
А над струной, как за стеной,
За крепкою стеной,
А над струной, как на ветру,
Не пахнущем людьми,
И вновь ковчег выводит Ной
По хлябям в мир иной,
Где вечен строй шести бойцов:
Ми, си, соль, ре, ля, ми.

Хайямки

Величию души твоей,

Гиясаддин Абу-л-Фатх Омар Хайям ан-Нишапури

Прости, красавица, и не вини поэта,
Что он любовь твою подробно описал!
Пусть то, о чем писал, не испытал он сам —
Поверь, он мысленно присутствовал при этом!

Вы считаете, рок безнадежно суров?
Но ведь нет ничего ни в одном из миров,
что избегло бы участи мяса парного:
стать жарким в полыханьи вселенских костров!

Раздавалась во мраке судьбы похвальба:
«Ради шутки на трон вознесла я раба,
а в придачу к венцу наградила проказой!» —
и смеются над шуткой скелеты в гробах…

Этот череп — тюрьма для бродяги-ума.
Из углов насмехается пыльная тьма:
«Глянь в окно, неудачник, возьмись за решетку! —
не тебе суждена бытия кутерьма!..»

Нет мудрости в глупце? И не ищи.
Начала нет в конце? И не ищи.
Те, кто искал, изрядно наследили,
А от тебя следов и не ищи…

В моих глазах — конец земного праха,
В моих глазах — судьбы топор и плаха,
И вновь пьянит украденная жизнь,
И манит терпкий дым чужого страха…

В мельканье туч, в смятенье страшных снов
Виденья рвали душу вновь и вновь,
И был наш день — запекшаяся рана,
И вечер был — пролившаяся кровь.

Когда-то был Аллах, и рай, и сатана,
И доброе вино… Но мчатся времена:
Аллаха больше нет, нет сатаны, нет рая,
И, что страшней всего — нет доброго вина!

Что за мир сотворил всемогущий Аллах!
Милосердье в сердцах, благолепье в делах!
Сколько добрых убийц и чудесных маньяков!
Сколько красочных дыб, эшафотов и плах!

Пускай на свадьбах плещется вино,
Оно для наших праздников дано!
Налейте жениху — ведь после свадьбы
Жена не даст напиться все равно!

О женщина, гордись законным мужем,
Корми его едой, храни от стужи —
Быть может, он не лучше остальных,
Но, может быть, он остальных не хуже?

Придет она — ты ей стихи, поэт, пиши,
Уйдет она — тогда тоску вином глуши,
Вот так и мне один остался в утешенье
Возлюбленной моей излюбленный кувшин.

Весной тесна учащемуся парта,
И правоверные полны азарта,
Все в марте распускается вокруг…
О женщины, к чему пример брать с марта?!

Боясь жены, друзей, боясь людской молвы,
Боясь назвать кривой ствол дерева кривым,
Ты все равно кричишь, что ты — венец Вселенной.
Как жаль, что под венцом не видно головы!

Хайяма поддержать нам всем давно пора,
Что умный — это друг, а глупый — это враг.
Яд, мудрецом тебе предложенный, прими,
Но пить его не смей, коль сам ты не дурак!

Иль я безмерно туп, иль все тупы втройне,
Когда кричат вокруг, что истина в вине —
В моем стакане дно частенько обнажалось,
Но истины, увы, не видел я на дне!

«Все в мире суета» — вот мудреца ответ
На все вопросы, что подсовывает свет.
Иегова иль Аллах, Юпитер или Будда —
Кто б ни был наверху, все суета сует.

Сколь тяжко на пути — тяжелом, длинном, долгом —
Скользить умело меж желаньями и долгом,
И коль погладят вдруг тебя по голове,
Зажав инстинкт в кулак, не огрызнуться волком.

От Архимеда цифр до ядерных оков
Проложен длинный путь, он — не для дураков.
От древних рубайят до песен современных —
Один короткий шаг через толпу веков.

О женщинах ответь, о Тора и Коран:
Как делал их Творец — из глины иль ребра?
Каков был матерьял, я не беруся спорить,
Не мне судить Творца за первый в мире брак.

Все, что ни делал я, ты втаптывала в прах,
Я вижу цель твою во всех твоих делах —
Создать меня опять по своему подобью…
Пускай я человек, но ты же не Аллах!

Ты шел по головам, сметая все подряд,
Тебе — восход, иным — стремительный закат.
Ты говоришь, что цель оправдывает средства?
Уж если грянет суд, то цель — не адвокат!

Принимая огонь, соглашаясь на тьму,
Забывая про все, обучаясь всему,
Мы становимся старше, — богаче? беднее?! —
И бессмысленно к небу взывать: «Почему?!»

«Не сотвори кумира!» — не творю.
«Будь глух к соблазнам мира!» — не курю.
«Возвеселись душою, я — твой пастырь!»
Паси другого, милый, — говорю.

Был пьяницей Омар — и я люблю вино.
Был вором Франсуа — и я залез в окно.
Взгляните на меня! Я соткан из достоинств!
А то, что не поэт — так это все равно…

Написал я роман, — а читатель ворчит.
Написал я рассказ, — а читатель ворчит.
Я все время пишу — он все время читает,
И — Аллах мне свидетель! — все время ворчит!..

Поиграем в слова? — я спрошу, ты ответишь.
В жаркой пасти у льва — я спрошу, ты ответишь.
Жизнь, дружок, трын-трава, смерть — лопух под забором,
Значит, что нам скрывать? — я спрошу, ты ответишь…

Зачем, пока живем, повсюду прибыль ищем
И все, что ни найдем, несем в свое жилище?
Пойди и заложи в кабак последний грош!
Ты нищим в жизнь пришел, уйдешь из жизни нищим.

class="poem">
Кричат, что человек не стоит и гроша,
Поскольку дня прожить не может, не греша —
Но если ты, мой друг, впрямь соткан из порока,
Тогда греши, пока жизнь наша хороша!

Эти люди жгут свечи с обоих концов,
Воспевают ханжей, поощряют скупцов, —
Нацеди мне в процессор хмельного нейтрино,
Чтоб не видел я несовершенства Творцов!

Мне приснилось, что я — муж большого ума,
Чужд греху, чужд пороку, серьезен весьма,
Не курю и не пью, честен, верен супруге…
Пощадите! Помилуйте! Лучше тюрьма!!!

Справедливости ищешь? Наплюй и забудь!
Богатей или нищий? Наплюй и забудь!
Захотелось весы привести в равновесье?
В одну чашу наплюй, про вторую забудь.

Не успеть, не сказать, не пройти до конца,
Не сложить, не разрушить, не выпить винца —
О Творец! Что мне делать с проклятой частицей?!
Всеблагой! Для чего научил отрицать?!

Не рубите, почтенные люди, сплеча,
Не спешите, друзья, осуждать палача, —
Если платят за каждый удар по динару,
Руки сами спешат к рукояти меча!

Кто живет с выдающимся носом? — еврей.
На вопрос отвечает вопросом? — еврей.
При рождении мира кто первый из первых,
При кончине — последняя особь? Еврей.

За вино и любовь всех на сковороду?
Вах, такое привидится только в бреду —
Если место в аду для влюбленных и пьяниц,
Мир взорвется от зависти к тем, что в аду!

Эту женщину люди хвалили не вдруг,
Сразу видно ее среди прочих подруг,
И супруг у нее всех супругов прекрасней…
Вы уже догадались, кто этот супруг?

О мудрец! Если тот или этот дурак
Проклинают в молитвах вино и коньяк,
Не вступай с ними в спор и налей себе спирта! —
Пусть растает, как дым, заблуждения мрак…

Не судите, друзья! Дни судьи нелегки,
Окружают сплошные судью дураки,
Он стоптал башмаки на дороге Закона,
Но Закон не починит судье башмаки!

У евреев с арабами плохи дела,
А у евнухов с бабами плохи дела.
Мир жесток даже в сказках! Сижу и рыдаю —
У царевичей с жабами плохи дела.

Я горести свои всегда топлю в вине
И смерти не боюсь — она известна мне.
Я был уже не раз до полусмерти пьяным,
И, значит, смерть придет, когда напьюсь вдвойне!

В этот мир я для добрых свершений пришел,
Претерпеть миллионы лишений пришел,
Ибо счастлив помочь, обогреть и наставить…
Не кричите так громко: «Мошенник пришел!»…

Вы — просто дети из других миров?
К вам, юным, этот старый мир суров?
А не хотите в мировое пламя
Подкинуть и свою вязанку дров?

Мы привыкли к потоку дурных новостей,
Мы привыкли к продажности наших властей,
Нас объяли привычные стылые воды
До души. До печенок. До глаз. До костей.

Я стрелял бы на звук, но кругом тишина,
Я упал бы в траву, но лишь пол да стена, —
О судьба! Раздаешь ты обильно желанья,
Но возможностей не раздаешь ни хрена!

Дни рожденья — чудесная вещь, господа!
В эти дни мы приходим сюда навсегда,
Чтоб узнать, как прозрачно осеннее небо,
Хлеб горяч, и прохладна живая вода.

Спасибо, мой Господь, на жребии таком —
Да, я не Госкомстат, не Центризбирком,
Не Криворож я сталь, не Минпромтрансэнерго…
Светла моя судьба, не быть мне дураком.

Поднимите мне веки — не вижу, ослеп,
Безутешен навеки — не вижу, ослеп,
Жизнь была, человеки, изюминкой в хлебе,
Но черствея, наш хлеб превращается в склеп…

Словно капли в тумане — мы были, нас нет,
Словно деньги в кармане — мы были, нас нет,
Нас никто не поймает, никто не поверит,
Нас никто не обманет — мы были, нас нет.

Распиши мою жизнь на аккорды, безумный слепой гитарист,
Распиши от начала до коды, безумный слепой гитарист,
Потому что не всякий подхватит на слух и сумеет
Повторить мои дни, мои годы, безумный слепой гитарист…

Нас здесь много в гробах, черепов и костей,
Нам не надо молитв, мы не ждем новостей, —
Приходите почаще к нам в гости, живые,
Или ждите ночами незваных гостей…

Мы становимся старше — воистину так,
Это глупо и страшно — воистину так,
Мы однажды уйдем и однажды вернемся —
Кто, встречая, нам скажет: «Воистину так!»?

Шакал однажды встретил ишака,
Шакал был весь в парче, ишак — в шелках.
«Салам алейкум, лев!» — ишак был краток.
«И вам садам, дракон!» — сказал шакал.

Задающий вопросы стоит на пороге,
Задающий вопросы в тоске и тревоге,
Он, бедняга, не знал, задавая вопросы,
Что вопросы — столбы, а ответы — дороги…

Здравствуй, друг мой ханжа! Что ж ты, милый, зачах?
Ни грозы на устах, ни сверканья в очах.
Говорил же тебе: мол, вино и красотки! —
Ну а ты мне: анализы, доктор, моча…

Умножающий зло обожает добро,
Умножающий зло уважает добро,
Как увидит, что где-то добро обижают,
Так обидчика хвать! — и ножом под ребро…

Вознаградим поэта за труды,
Пусть купит, бедный, хлеба и воды,
А больше ни гроша ему, мерзавцу —
У горькой жизни сладкие плоды!

В книге мудрости множество чистых страниц,
Журавлей в облаках и в ладони синиц,
Книга мудрости — тихие грезы ребенка,
Сны, которые утром упали с ресниц.

Ну и ладно, скажу, все, что было — пустяк,
Ну и ладно, скажу, разлюбила — пустяк,
Ну и ладно, скажу, и налью «Саперави»…
Разве я удержу воду жизни в горстях?

Сок прекрасной лозы наливаю в бокал,
Эхо дальней грозы наливаю в бокал,
Горечь темного сна, сладость первого снега,
Соль последней слезы наливаю в бокал.

Говорят, что вино — это символ, друзья,
Кудри крашены хной — это символ, друзья,
Символ — полный кувшин, символ — страсть на лужайке…
К черту символ! Живите красиво, друзья!

Я встречать научился — учусь провожать,
Этой горькой науки мне не избежать,
Где вы, сверстники? Мы, отвечают, с тобою,
Ожидаем возможности руку пожать.

Жизнь проходит, как скорый экспресс, за окном,
Исчезающий поезд мне кажется сном,
Там, в ушедших вагонах, давно уже спим мы,
Здесь, в идущих вагонах, сидим за вином.

Не вино виновато, что я захмелел,
Не жара виновата, что пруд обмелел,
Это просто судьба, а с судьбой не поспоришь —
Глупо спорить мишени с потоками стрел!

Мы лабаем для сердца — о да, это джаз,
Саксофон полон перца — о да, это джаз,
За роялем старик, первоклашки моложе,
Воздух свингом истерзан — о да, это джаз.

Эй, Харон, подгоняй-ка поближе ладью,
Я принес не монеты — портвейна бадью!
Хочешь, выпьем в пути, хочешь, здесь ее выпьем —
На любом берегу мы с тобою в раю!

Я пишу, как дышу, я все время спешу,
Я на белом листе занимаюсь ушу —
Спотыкаясь, луплю кулаками пространство…
Эй, подвинься, Творец, а не то укушу!

Шла по улице Нравственность. Смотрит — Мораль.
«Кто, — кричит, — об тебя только рук не марал!»
«А тебя, — отвечает, — пускают по кругу…»
Тут подъехал Барыш и забрал этих краль.

У моей госпожи миллион палачей —
Это взгляды ее беспощадных очей.
До утра палачи мою память терзают,
Умножая страданья жестоких ночей!
У моей госпожи миллионы ключей
От влюбленного сердца. Дрожи, книгочей!
Госпожа в твоем сердце — хозяйка в палатах,
До утра там горят миллионы свечей!
У моей госпожи миллионы мечей,
Кровь струится из ран моих — красный ручей,
Я от боли подобен злодею на дыбе,
Я от счастья пылаю огня горячей!
О моя госпожа! В миллионах речей
Прославляю тебя. Миллионы врачей
Не излечат влюбленного. Смерть — его лекарь!
О, позволь умереть у тебя на плече…
У моей госпожи миллион калачей
Для льстецов-подхалимов. Их хор все звончей!
Я, страдая, молчу, а ее воспевают
Миллионы бездарных, тупых рифмачей!
У моей госпожи — миллионы миров,
Под ногами ее — миллионы ковров,
Миллионы возможностей спят в каждом шаге…
Отчего же, Господь, ты ко мне так суров?
Я живу в окружении мощных умов,
В каждом мозге скрываются сотни томов,
Миллионы картин, мириады спектаклей…
Если б только оно родилося само!

Новорусский рубайят «Пацан Хайям»

Надо жить по понятиям — понял, братан?!
Если ты мне, то я тебе — понял, братан?!
А когда нас судьба разведет на мизинцах —
Ну и за ногу мать ее! Понял, братан?!

Пацаны, я торчу! Мы фильтруем базар,
Нас не вяжут менты и не косит шиза,
Но бугор наверху — еще тот отморозок!
Мне прислали маляву: он всех заказал!..

Бьют по почкам менты? Отчего ж им не бить?
Наступают кранты? Отчего ж им не быть?
Даже если мочить тебя станут в сортире —
Все в порядке вещей. Наплевать и забыть.

Я откинулся с зоны — и сразу в кабак.
У меня есть резоны явиться в кабак —
Не могу же напиться я в библиотеке?!
Вот пропьюсь до кальсон — и покину кабак…

Ты пальцы не топырь, заносчивый ханжа,
Когда мой «Мерседес» плывет из гаража —
Да, бедность не порок, но и не добродетель,
А значит, и в раю башлями дорожат.

Сколько было, пацан, до тебя пацанов,
Сколько будет потом! Вот основа основ:
Отвечаем по-всякому за распальцовку —
И уйдем, догоняя былых паханов…

Мне бы водки, братва! — и уже я Хайям…
Мне бы травки, братва! — и уже я Хайям…
Мне бы Люську-шалаву и теплую койку —
Но проси, не проси, а братве по х…ям!

Я спросил пахана: «Отчего нам хана?
Завяжи с анашой, откажись от вина,
Выкинь финку, пойди в стукачи — а в итоге…»
Не дождался ответа я от пахана.

Мы «поляну» накроем и «стрелку» забьем,
И в парилке оттянемся с клевым бабьем,
Рай — для вечнозеленых, как елки и баксы,
Ад — для нытиков, схожих с дубовым рублем!

Есть квартира, счет в банке, мобила и джип,
Этих ставлю «на счетчик», других — на ножи,
Но ночами мне снится: живу на зарплату…
Где, скажите, реальность, а где миражи?!

Ты родился в сорочке, я в джипе рожден,
Ты — семь пядей во лбу, я — в кармане семь тонн,
Ты качаешь права, я же мышцы качаю…
Кто по жизни наказан, а кто награжден?!

Развели, как шестерку, и дело — труба,
О Аллах, ну за что ты караешь раба?
Я налоги с наложниц укрыл, и в отместку
Сколько бед ниспослала мне злая судьба!

Я на Страшном суде озадачу Творца,
Рассказав про доходы, про дачу Творца,
Про уход от налогов, про рэкет, про взятки…
Что молчишь, господин? Опровергни истца!

Я пришел ненадолго, я завтра уйду,
Счет забытого долга, я завтра уйду,
Клык убитого волка, пустая обойма,
Без базара пришел, без базара уйду…

Угнали джип «Cherockee»? Наплевать!
Растут на зоне сроки? Наплевать!
Терпи, пацан! Зачтется терпеливым —
В раю из лейки астры поливать!

Гуляй, братва! Налейте пахану!
К чему слова? Налейте пахану!
Недолго нам гулять — дотянем сроки
И перейдем в другую чайхану!

Сплошь архетип, от крыши до штиблет,
Герои детских сказок новых лет,
Мы жили-были в тридевятой зоне —
Иван-Пацан и Дед-Авторитет…

Хлебнуть ли чайку, заварив от души?
Пройтись ли в мазурке? — эй, ухарь! пляши!
Отдаться ли сну? Перечесть ли Бодлера?
А может быть, просто курнуть анаши?!

Не воруй, говорят, и не пей натощак,
Возлюби не шалаву, а дуру в прыщах,
И тогда после «вышки» твою добродетель
Заберут в неразменный небесный общак!

Там вдали, за Госпромом, дома словно скалы,
Там рассветы в крови пиджаки полоскали,
Сто крутых пацанов на лихих BMW
На разборку с ГУБЭП поскакали…

Упиться в хлам шампанским от Клико
И дорого, братва, и нелегко —
Но трем лохам один пузырь за счастье,
А мне ништяк три тыщи пузырьков!

За баблосы в кармане — спасибо, Аллах!
За поляну в шалмане — спасибо, Аллах!
Так и вижу Аллаха — пацан из конкретных,
При болтах и наколках, понтах и стволах…

Мораторий на вышку? Фуфло, пацаны!
Эти хохмы давно никому не смешны —
Мы с рожденья пожизненный тупо мотаем,
Чтобы нас расстреляли у райской стены!

Мы гуляем по кругу, тюремная шваль,
Мы не верим друг другу, тюремная шваль,
«Что за чертово время?!» — спросил я у неба,
Мне в ответ: «Кали-юга, тюремная шваль!»

Три порока запретны: курить анашу,
Относиться небрежно к чужому грошу —
И отказывать мне, если я в переулке
Ваш любимый бумажник взаймы попрошу!

Братва тебя отмажет на суде,
Но кто тебе вернет вчерашний день?
Гудит клаксон на свалке в старом джипе
И вопрошает: где вы? где вы? где…

Мне плевать на хорей, амфибрахий и ямб,
Я бываю обкурен, бываю и пьян,
Мне по нраву распутство, по нраву бесчинства —
Я в натуре Омар и в натуре Хайям!

Где мой наколотый кинжал? — былого не вернуть.
Где мой малиновый пиджак? — былого не вернуть.
Тоскую в Каннах, чистый лорд, в костюме от Версаче…
Из зоны в зону я сбежал — былого не вернуть.

Не заречься, братва, от сумы да тюрьмы,
Не отречься, братва, от колымской зимы,
Не уйти от Костлявой в ментовском прикиде…
Попируем, шалава, во время чумы?

Что задумал, начальник? Ответь, не томи.
Что стоишь за плечами? Ответь, не томи.
Для кого я рубли разменял на копейки?
Изнываю ночами — ответь! Не томи…

Я теперь депутат — вознесли пацана,
Вся охрана в ментах — вознесли пацана,
Прокурор у меня на конвертном окладе…
Был я вором в законе, стал просто шпана.

Тем, кто зону топтал, Бог грехи отпустил.
Тем, кто пулю глотал, Бог грехи отпустил.
Тех, кто чешет шансон, как он гнил в
Магадане — Бог не фраер, таких он давно опустил.

Мы успели к раздаче литых кулаков,
Мы успели к раздаче крутых кабаков,
Вы же, толстые свиньи, успели к кормушке,
Но бадья — для свиней, а свинья — для волков.

Был когда-то я молод — гуляй, пацаны!
Был по зонам наколот — гуляй, пацаны!
Мог и в форточку влезть, и на пику поставить…
Ах, зачем вспоминать, если дни сочтены?

Одиссей, сын Лаэрта

1. Гимн кормчих

Вздымает море
Валы-громады,
Любая — чудо,
Любая — воин.
Лазурноруки,
Пеннокудрявы,
Драконьи шлемы,
Тритоньи гребни…
Вздымает море
Валы-громады,
Любая — диво,
Любая — дева.
И, горсть жемчужин
Пересыпая,
У нереиды
В глазах — томленье…

II. Гимн войне

Вам, герои микенские,
Саламина воители,
шлемоносные аргосцы,
Вам, спартанцы-копейщики
и мужи мирмидонские —
Песнь войны!
Видеть ахейцев душа горит
рати суровые!
Львы могучего Пилоса,
беотийские ястребы,
быкоглавые критяне —
под стенами троянскими,
честь и слава рассыпаны.
Собирай!
Любо взору считать, не счесть
тьмы кораблей!
Итакийские кормчие,
конеборцы-фокеяне,
локры-копьеметатели:
ваша гордость похищена,
ваша клятва взывает к вам —
смело в бой!
Где ни встретишь троянца ты —
там убей!
Встаньте, чада Пелопсовы,
вы, любимцы Зевесовы,
пряньте, гневно-неистовы:
гребни шлемов волнуются,
будто нива созрелая —
быть грозе!
Чую великий порыв легкокрылых судов
к Илиону!..

III. Прощальная

— Налей-ка, братец, вина мне в кубок,
Помянем прошлых, усопших пьяниц —
Пускай в Эребе теням безгласным
Легко икнется от нашей песни!..
Налей-ка, братец, не будь занудой,
Пока мы живы, помянем мертвых —
Когда отчалим в ладье Харона,
Пусть нас живые добром помянут!..

IV. Возвращение

Итак, Итака. Чудный каламбур
Дарован мне.
Я испытал на собственном горбу
Превратность дней.
Пришла пора допрашивать судьбу
Наедине.
Во сне мечталось: скребницей скребу
Родных свиней.

V. На смертном одре

Я стоял против Сциллы, теряя последние силы.
На бессмертное зло покушался со смертным копьем.
Мне сказали: мой милый! К чему торопиться в могилу?
Даже боги, и те… Я стоял, настояв на своем.
Как светло! Иногда хорошо умирать под луною…
Убивал женихов? — нет, не помню. Должно быть, не я.
Троя? море? циклоп?! Лишь одно возле ложа со мною:
Я стоял против Сциллы. Стоял против Сциллы. Стоял…

VI. Перечитывая Гомера

Не моей была Эллада
Одиссея и Паллады,
Олимпийцев и титанов —
И моей уже не станет
эта Древняя Эллада.
Ладно.
«Гнев, богиня, воспой, и любовь, и надежду, и ярость,
Злую тоску по ночам, горький смех, и веселье души.
Что же еще воспевать в этом мире, когда не мгновенья порывов,
Тех, что бессмертья взамен смертным в награду даны?!»

VII. Песнь гребцов

Остров Заката
Манит покоем,
Ручьями плещет.
Не пей, о странник,
из тех ручьев.
Покой опасен,
Покой обманчив,
Покой — покойным.
Ты жив, мой странник,
спеши уйти.
Остров Восхода
Манит лавиной,
Прельщает бурей.
Беги, о странник,
не жди обвала.
Жизнь человека
Посередине,
На тонкой нити
Между покоем
и ураганом…

VIII. Одиссей у Лаэрта

Папа, прости, что так долго.
Честное слово, спешил.
Камень бессмертного долга
Тяжек для смертной души.
Папа, я груб и циничен.
Сам понимаешь — война.
Словно микенский возничий,
Пью слишком много вина,
Женщин люблю равнодушно,
В силах убить малыша…
Знаешь, мне скучно, мне душно —
Я разучился дышать,
Путь мой усталостью мечен,
Словно рапсода строка —
Жду, когда снова на плечи
Ляжет родная рука.
Папа, мне жалко, что мама…
Ладно, давай помолчим.
Клочья былого тумана
Медленно тают в ночи,
Трепет уснувшего дома,
Вяжущий вкус черемши…
Папа, прости, что так долго.
Честное слово, спешил.

IX. Просто любить

— Опомнись, лучник!
Пусть счастье — лучик,
Но это лучше
Вселенской случки!..
— О нимфа, сжалься!
У пчелки — жальце.
Давно кинжал сей
Не обнажался…
— О лучник, полно!
Расплавлен полдень,
И зной наполнен
Истомой поля…
— Постой, о нимфа!
Вскипают нимбы,
Мы страстным снимся —
И нам бы к ним бы…
— Не надо, лучник!
Гроза над кручей.
Любовь. Разлука.
Стрела из лука.

X. Я был Одиссеем

Я знаю, что боги жестоко играют с провидцами,
Я знаю, Итака — замызганный остров в провинции,
Где ждут без печали,
И встретят, увы, без веселья,
Судьба беспощадна, твои измеряя провинности,
И смерти причина банальна: нехватка провизии, —
Но все же я был Одиссеем.
Я знаю, что к кручам Скамандра, конечно же, шли не мы,
Что Троя забыта, а после раскопана Шлиманом,
И суть не в Цирцеях,
Когда распадаются семьи,
Шуршит неизбежность по сердцу рифлеными шинами,
И дело не в страсти, не в памяти, даже не в имени…
Но все же я был Одиссеем.
Гомер одряхлевший в маразме скучает под липами,
Страдая склерозом: какими такими Олимпами
Мы грезили, братцы?
В итоге мы жнем, где не сеем.
Я знаю, риф прошлого мифа усеян полипами,
Забыты Аякс, Менелай, Агамемнон и Тлиполем,
Но все же я был Одиссеем.
Нас мало. Нас горстка. Быть может, лишь двое иль трое нас.
Мы плыли к Итакам. Мы насмерть стояли под Троями.
Нас жены дождались.
Мы в борозду бросили семя.
Вселенная, в сущности, просто и плоско устроена,
А странников участь — плыть к дому и брезговать тронами…
Я знаю. Я был Одиссеем.

XI. Диалог

1-й. Смотрю в окно и вижу дом…
2-й. Многоэтажный дом, не так ли?
1-й. Я — Одиссей. Плыву к Итаке,
К которой выплыву с трудом,
И долго будет Пенелопа
Внимать рассказу про циклопа.
А в брюхо старого челна
Устало тычется волна…
2-й. Давай еще раз. С ноты «до».
Начнем с начала. Это дом.
Он возведен из шлакоблоков.
Есть лифт и мусоропровод,
И все удобства.
1-й. Близок локоть,
Да не укусишь. Встань из вод,
Итака, мой блаженный остров,
Где все не свято, все не просто,
Но все мое, навек мое!..
2-й. Давай еще раз. Вон жилье
Стоит, возвысясь над дворами.
Жилец меняет стекла в раме,
Жиличка стряпает обед, Ребенок их…
1-й. Назло судьбе,
Наперекор слепому року,
Вернусь домой!
Пускай не к сроку,
Пусть с опозданьем на сто лет,
На тысячу, на злую вечность, —
Кипевший в Кроновом котле,
Циничный, суетный, беспечный,
Убийца, вор, любовник, бог,
Вновь обрету родной порог,
Взойду стопой на милый берег!..
2-й. Смотри еще раз. Окна, двери.
Подвал, подъезды. Гаражи
Скучают, красные от ржи
Или от сурика, которым
Покрыты стены их. Моторы
Автомобилей, скрытых там,
Ждут лишь приказа, чтоб места
Свои покинуть и рвануться
Вперед.
1-й. Вернуться! Ах, вернуться!
И больше в жизни ничего
Я не желаю. Моего
Удела нет нигде — лишь дома,
Где все привычно и знакомо!
Итака! Грежу наяву!
Мой дом!
2-й. Да, дом. Я там живу.
Закрой окно.

XII. Разговор с Лиссой

Лисса — дочь Ночи, богиня безумия…

Детка, прикинь, мы с тобою совсем непохожи!
Бритвы под кожей слегка холодят мои вены —
Это мгновенно, но девять ли жизней у кошки?
Это роскошно, но боги, увы, откровенны.
Детка, в нирване прикольно, поверь мне, я знаю!
Те, кто не с нами, от зависти локти изгрызли:
Липкие брызги слюны — о, я глухо стенаю!
Белые корни сознанья — чу! ветер! не бриз ли?!
Детка, в любви нету счастья, но нет и покоя!
Это такое нелепое чувство, что хочется плакать,
Падая в слякоть Итаки и сделав рукою
Жест — «А на кой мне?..» — но жизнь примитивней,
чем лапоть
Лыковый, детка, и всякое лыко не в строку,
Надо бы к сроку успеть, но минуты нейтральны.
Знаешь, мне странно, мне страшно препятствовать року,
Если душа оставляет на времени раны.
Детка, кифарная дека взывает к уснувшей звезде!
Детка, ты где?..

XIII. Монолог

Ты права:
Я вернусь стрелой под левою лопаткой
Алкиноя.
Ты права:
Я — давно уже не рыжий-конопатый,
Я — иное.
Ты права:
Над развалинами Трои в эту полночь
Плачут совы.
…Прочь засовы!
Ты права:
Я к тебе иду по трупам, не по морю,
Как умею.
Ты права:
В жилах плещутся Олимповы помои,
В сердце — змеи.
Ты права:
Я — мертвец, я — бог, я — память,
Я — убийца.
…Дай напиться!
Ты права.
Лунной пылью, мертвой грудой у двери
Пали нимбы.
Отвори!
Кто б я ни был!..

XIV. Мост над океаном

Мне вечно стоять на пороге,
Не смея войти.
Я — раб бесконечной дороги,
Я — пленник пути,
Мне вечно сражаться под Троей,
Не смея уснуть,
Мне надо удвоить, утроить
Убитых казну,
Мне вечно стрелу за стрелою, —
В двенадцать колец,
Мне вечно, скалу за скалою, —
На хрупкий скелет,
Надгробьем, плитою, курганом,
Чтоб мертвый не встал…
Мечтой над седым Океаном —
Пролеты моста.

XV. Мой выход

Я снова играю в знакомом спектакле:
Вернуться к Итаке прекрасно, не так ли?!
Проснуться нагим на ладони залива,
Где дремлет скала и трепещет олива.
Сегодня, конечно же, будет иное:
Не лук, не стрела в кадыке Антиноя,
Не меч, исторгающий душу с размаха,
Не страшное счастье в лице Телемаха.
Я снова дойду до знакомых ворот
И снова надежда последней умрет.

XVI. Одиссей у Алкиноя

— Здесь медовей вино, здесь и нимфы куда голенастей,
Чем у вас на туманной Итаке, в козлиной глуши, —
Ну зачем тебе снасти, корабль, приключенья, ненастья?
Ты умом пораскинь, хитроумный, куда ты спешишь?
— Да, ты прав, богоравный, у вас и пирушка, и нимфы,
И прекраснее жизнь, чем на сотне козлиных Итак,
А на мне гончей сворой повисли клыкастые мифы,
И пульсирует сердце не в такт: это так, это так…
Если я, хитроумный, настолько обижен судьбой,
Мне ль желать, богоравный, судьбой поменяться с тобой?

XVII. Лабиринт

Герои уходили на войну.
Бряцала медь, рыдали в спину жены.
Когда мечу судьба быть обнаженным,
Нелепо помнить желтую луну,
Навстречу расцветающие лица
И поцелуй, которому продлиться —
Лишь в памяти.
Я в памяти тону.
Герои уходили воевать.
Орел Зевесов плыл над головами,
Дым алтарей стоял над островами
Гигантом. Мне вдруг вспомнилась кровать,
Сработанная из родной оливы,
Где довелось когда-то быть счастливым.
Кров, кровь, кровать…
Слова, слова, слова.
Герои уходили навсегда.
Радушность рая и бездушность ада —
Вы так близки! Старушка «Илиада»,
Гекзаметр твой, как мертвая вода,
Омоет трупы — и, струясь потоком,
Врачуя раны, утечет к потомкам…
Мой Телемах!
Ты — здесь, и в том беда.
Герои уходили на войну.
Парад был славным, правильным и пошлым.
Живой, распят меж будущим и прошлым,
Я ощущаю странную вину
За выбор между долгом и любовью,
За невозможность быть самим собою
Без лишней крови.
Лабиринт минут,
Мечусь твоим увечным коридором,
И минотавры распевают хором:
— Герои! Ах, герои! Ну и ну!..

XVIII. Пенелопа

Он убил их всех. Рыжий, будто пламя,
Тетивой звенел и дождил стрелами,
Все полы в таламе устлал телами —
Мой герой, мой муж и мой бог.
Рядом бился сын, и копье с размаха
Уязвляло плоть. Руки Телемаха
Торопили смерть. О, седая пряха —
Бронзой ножниц кромсай клубок!
Двадцать лет ждала, не смыкая веки,
Двадцать лет текла, как ночные реки,
Об одном-единственном человеке
Умоляла я горизонт.
Два десятка лет — разве это много?
Лишь бы гладкой к дому была дорога,
Лишь бы у судьбы затупился коготь,
Лишь бы не накрыло грозой.
Он убил их всех. Каждый год разлуки
Умолял о жертве. Пою о луке,
О стреле и кольцах! Итакской суке
Довелось встречать вожака.
Умывайся кровью, моя Итака!
Двадцать лет войны — как монету на кон,
Двадцать лет пути стоят доброй драки,
После боя любовь сладка.

Поэма «Иже с ними»

I

И в моем дому завелось такое…
М. Цветаева
В начале было Слово.
А тираж Явился позже. Но — до Гуттенберга.
Ведь лозунг размножаться и плодиться
Был вывешен для всех. Для всех живых,
А значит, и для слов. Мой милый друг,
Взращенный на мейнстриме и портвейне,
Бунтарь кухонный, тот, который в шляпе,
С огнем во взгляде, с кукишем в кармане, —
Давай отделим зерна от плевел,
Козлищ от агнцев, быдло от эстетов,
Своих от несвоих, а тех и этих
Отделим от условно-посторонних,
Которым безусловно воспрещен
Вход в наш Эдем, где яблоки доступны
Любому, кто марал чело моралью,
Поскольку Зло с Добром есмь парадигма,
Влекущая лишь люмпен-маргиналов…
О чем бишь я? Ах да, о тиражах.

II

Дескать, впрямь из тех материй…
Б. Пастернак
Когда кипит, блистая глянцем,
Полиграфический экстаз,
То не филологам-засранцам
И не эстетам-иностранцам,
Халифам, избранным на час,
Слагать критические стансы
О низковкусьи пошлых масс,
Что любят пиво, баб и танцы,
А не оргазмы декаданса,
Столь угнетенные сейчас,
Как кофе угнетает квас,
Как геморрой терзает вас,
Иль как гнетет кувалда в ранце,—
Кликуши! Нет второго шанса
Для тех, кто клевету припас,
Вводя людей в подобье транса
Взамен лихого перформанса,
Чей взгляд — не пламенный топаз,
А близорукий отблеск сланца,
Чей брат — вокзальный унитаз,
Кому далек надрыв романса,
Кто не воскликнет: «Аз есмь! Аз!..»,
Испорчен Бахом и Сен-Сансом, —
Короче, всех бы их, зараз,
Сложить под движущийся КрАЗ,
Да жаль, нельзя…

III

А у меня особенное счастье…
В. Шекспир
Топча упругою стопой
Асфальт, не вереск,
Иду, распластанный толпой,
На книжный нерест.
За мной бушует бытие,
Блестя клыками:
«Куда ты прешься, е-мое!
Где брат твой, Каин?!
Взгляни, ты бледен! Жалок! Пьющ!
В кармане фига!..»
Но сладок ядовитый плющ,
И манит книга.
Меня терзал вагон метро,
Дыша миазмом,
Мир выворачивал нутро,
Крепчал маразмом,
Сулил прокладки, «Бленд-а-мед»,
Журнальный столик,
Массаж, бесплатный Интернет, —
Но нет! Я стоек.
Смахнув простуженно соплю,
Достав бумажник,
Я книжку новую куплю
О кознях мажьих,
О некромантах-королях
Роман иль повесть,
И у эстета-куркуля
Проснется совесть,
Он скажет: «Да! Пусть я, кощей,
Над Гессе стражду —
Но есть немыслимых вещей,
Которых жажду
Вкусить не скрытно, не тайком,
А в буйстве пира,
Вспоен духовным молоком,
Желаю пива!»
Есть упоение в бою
Назло гадюке-бытию!

IV

Ослы ему славу по нотам поют,
Козлы бородами дорогу метут…
К. Чуковский
Едут лорды с леди
На велосипеде,
А за ними гном
На ведре вверх дном.
А за ним бароны
На зубцах короны,
Феи на драконе,
Эльф на лепреконе,
Змей на василиске,
Пять грифонов в миске,
Зомби и вервольфы
В «Ауди» и «Вольво»,
Маги в колымаге,
Ведьмы на метле.
Глори аллилуйя,
Фэнтези ура!
Вдруг из подворотни
Великан,
Ушлый и чипастый
Киберпанк.
Быть беде! —
Весь в Винде,
И с дискетой кое-где.
«Вы из книжек для детишек,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую!»
Киберпанк, киберпанк, киберпанище,
Ох, братва, пропадай,
кто не пан еще!
Феи задрожали,
Грифоны́ заржали,
Леди другу-лорду
Оттоптали морду,
Гном от василиска
Оказался близко
И, вильнув бедром,
Скрылся под ведром.
А метла
Понесла —
Травмам ведьм нет числа!
Только маги в этой саге
Рады бою на бумаге,
Хоть и пятятся назад, —
Артефактами грозят:
«Нас на пушку не бери,
Нас на панк не кибери,
Пусть и мы, блин, не иридий —
Так и ты, блин, не берилл!»
И назад еще дальше попятились.
И сказал Владыка Зла:
«Кто ответит за козла?
Кто поборет силу вражью
В розницу и потиражно,
Я тому богатырю
Пять рецензий подарю
И рекламу в «Плейбое» пожалую!»
«Не боимся мы его,
Киберпанка твоего,
Мы отвагой,
Мы бумагой,
Мы обложками его!»
Но увидевши тираж
(Ай-ай-ай!),
У драконов скис кураж
(Ай-ай-ай!),
По прилавкам дрожа разбежалися:
Киберпаньих чипов испугалися.
Вот и стал киберпанк победителем,
Всех торговых лотковповелителем,
Вот он ходит, чипастый, похаживает,
Ненасытный процессор поглаживает:
«Отдавайте мне ваших читателей,
Я сегодня их за ужином скушаю!»
Фэнтези плачет-рыдает,
Фэнтези громко страдает:
Нет, ну какой же фантаст
Друга-читателя сдаст,
Чтоб ненасытное чучело
Бедную крошку замучило!
Но однажды поутру
Со страницы horror.ru
Правду-матку отмоча,
Так и врезали сплеча:
«Разве ж это киберпанк?
(Ха-ха-ха!)
Кто такое накропал?
(Ха-ха-ха!)
Киберпанк, киберпанк, киберпашечка,
Жидкостулая порнуха-графомашечка!»
Побледнели чародеи:
«Ах вы, жутики-злодеи!
Вам ведь слова не дают,
Вас и так не издают!»
Только вдруг из-за созвездья,
С лазерным мечом возмездья,
В звездолете, с кучей книг,
Мчится космобоевик:
Взял и грохнул киберпанка
Залпом лазерного танка.
Поделом самозванцу досталося,
И статей про него не осталося!

V Басня

Осел был самых честных правил…
И. Крылов, «Осел и мужик»
Один эстет
Начитан и прожорлив,
Среди издательств выбрав «Ad majorem»,
А не «ЭКСМО» отнюдь
Иль «АСТ»,
Решил,
Что от халтуры он устал,
И рылом подрывать у дуба корни стал.
Мораль проста: хоть интеллект не скрыть
Порою, —
Но рыло хочет рыть.
И роет.

VI Монолог скептика

И двинем вновь на штурм твоих ушей…
В. Шекспир
Что, принц, читаете?
Слова, слова, слова.
Мой милый принц! Мотивы для печали
Не в том, что ложь честна,
А правда не права — Они в другом.
Что слова нет в начале,
И нет в конце.
Поймите, милый принц —
Ваш дядя Клавдий правил очень долго,
В величии супружеского долга
Жену-Гертруду подсадив на шприц
Во избежанье ревности и сплетен.
И результат был хорошо заметен.
Полоний выжил — умница-хирург
Зашил дыру. В наш век пенициллина
Жизнь подлецов бывает слишком длинной,
И бравый плут вернулся ко двору,
Дабы довесть до брачного матраса
Офелию и зятя Фортинбраса.
Лаэрт, неукротимый датский тигр,
Стал чемпионом Олимпийских игр,
Фехтуя на отравленных рапирах,
Но запил, чем и посрамил Шекспира,
Скончавшись от цирроза. Вы же, принц,
Мой бедный гений, мой безумный Гамлет,
Отправились во тьму вперед ногами,
Меняя журавля на горсть синиц,
Надеясь обрести уютный дворик,
Где ждет любимца принца бедный Йорик, —
И то, что вас подняли на помост,
Как воина, четыре капитана,
Достойно Метерлинка и Ростана,
И Байрона. Но вывод крайне прост.
Его изрек почтеннейший Горацио:
В театре важно «психе»,
В жизни — «рацио».

VII Баллада о великой суете

Все создается второпях.
Миры — не исключенье.
Бегом, вприпрыжку, на ходу,
В заботах и делах,
Куда-то шел, спешил, летел,
Пил чай, жевал печенье,
Случайно сделал лишний жест,
Тяп-ляп, — и ты Аллах.
Мир неуклюж, мир кособок,
В углах и заусенцах,
Его б рубанком! Наждаком!
Доделать! Довести! —
Но поздно. Отмеряя век,
Уже забилось сердце,
И май смеется, и февраль
Поземкою свистит.
Кто миру рожицу утрет
Махровым полотенцем,
Кто колыбельную споет,
Дабы обрел покой?
Ты занят множеством проблем,
Тебе не до младенца,
И мир твой по миру пойдет
С протянутой рукой.
Подкидыш, шушера, байстрюк,
Готовый в снег и сырость
Бродяжить, драться, воровать,
Спать у чужой двери, —
А время в бубен стук да стук,
А мир, глядишь, и вырос,
И тоже наспех, в суете
Кого-то сотворил.
Мы миром мазаны одним,
Миры, мы умираем,
Смиряем, мирим, на Памир
Карабкаемся, мор
В муру мечтаем обратить,
И в спешке, за сараем,
Из глины лепим новый шар,
Как суете письмо:
«Спешу. Зашился. Подбери.
Авось не канет в Лету.
Твой Я».

VII

…а Цицерона не читал!
А. С. Пушкин
«Мейнстрим! — как много в этом звуке
Для круга узкого слилось…»
И, в меру счастлив, С.П. Ушкин,
Скребя бочок любимой тушки,
Ваяет левою ногой:
«Нет, я не Байрон, я другой!»
О да, другой. Отнюдь не Байрон,
Привыкший душу изливать,
Деля досуг меж знойным баром
И экзотичным Занзибаром,
Где не бывал, но побывать
Мечтал еще с времен детсада,
Он примеряет лавры Сада,
Который сволочь, но маркиз,
И щекотал приятных кис
Когда пером, когда пилою,
 Но, удручен судьбою злою,
Бурчит: «Нетленку сотворим!»
И продолжает про мейнстрим.

VIII Патриотическое

Поэт в России больше, чем поэт,
Прозаик также больше, чем прозаик,
Атлет в России больше, чем атлет —
Пьет больше пива, больше ест котлет,
И больший ревматизм его терзает.
Умом тебя, Россия, не понять!

IX Из джатак

Сутра,
Чтимая с утра,
Стоит вечером костра:
И сера,
И стара,
И писал ее сатрап
 И слова пора стирать…
А на завтрашнее утро
Вновь в почете эта сутра!
Ехал Будда на козе —
Это дзен!

X Кварта лимериков (с бонусом)

Литератор, живущий в Сарапуле,
Заявил, что его оцарапали, —
Не шипом, не ножом,
А большим тиражом
Той фигни, что коллеги состряпали!
Литератор, живущий в Васильеве,
Заявил, что подвергся насилию, —
Мол, свирепый маньяк
Под лимон и коньяк
Извращенный рассказ голосил ему!
Литератор, живущий в Женьшеньево,
Заявил, что пал жертвой мошенников, —
В их рекламе роман
Про любовь и обман
Назван «сагой о кровосмешении»!
Литератор, живущий в Америке,
Прочитавши все эти лимерики,
Возбудился, как зверь,
Эмигрировал в Тверь…
Что, коллега? И вы мне не верите?

Бонус им. главцензора: (совм. с Д. Громовым)

Литератор, страдающий в Питере,
Был разгневан почище Юпитера:
Прочитал он статью,
Блин, про книгу свою,
И в сердцах назвал критика пидором…

XI Романсеро «Славный рыцарь…»

Славный рыцарь дон Родриго
Поражает диких мавров,
Истребляет злых драконов,
Укрощает василисков,
Служит королю Алонсо,
Любит донью Изабеллу,
Андалузские пьет вина,
Заедает жгучим перцем.
Славный коммодор Мартинес
Поражает плазмой монстров,
Истребляет злых пришельцев,
Укрощает звездолеты,
Служит рейнджером в десанте,
Любит проститутку с Марса,
Пьет бальзам «Особый звездный»,
Заедает биомассой.
Славный богатырь Добрыня
Поражает всех, кто рядом,
Истребляет лютых змеев,
Укрощает Сивок-Бурок,
Служит Володимир-князю,
Любит пить по воскресеньям,
А в день будний — и подавно,
Заедая, чем придется.
Славный áгент федеральный
Поражает террористов,
Истребляет экстремистов,
Укрощает генералов,
Служит верно президенту,
Любит Андерсон Памелу,
Пьет лишь пиво, из закусок
Чипс сухой предпочитая.
Славный чародей Просперо
Поражает файерболом
Всех своих коллег по цеху,
Укрощает вражьи чары,
Служит Князю Преисподней,
Любит ясеневый посох,
Пьет на завтрак эликсиры,
Заедая мандрагорой.
Славный вурдалак Влад Цепеш
Поражает бледным видом,
Ему зомби верно служат,
Упыри в дверях толкутся,
Гроб — вампирское жилище,
Кол осиновый — награда,
Пьет он кровушку без меры,
Закусив красотки шейку.
Славный рыцарь дон Писатель
Пишет день про коммодора,
А второй — про вурдалака,
Третий день про чародея,
И четвертый — о Добрыне,
Пятый посвятив Родриго,
Агенту шестой оставив.
На седьмой же день недели,
На последний день творенья,
Вытирая пот усталый,
Озирая твердь и влагу,
Ход сюжетный и интригу,
Антураж и персонажей,
Скажет тихо дон Писатель:
«Хорошо же, блин, весьма!
Славный рыцарь дон Читатель…

XII Автор

Хотите, я вас напугаю?
Подобно злому попугаю,
Чужим фальцетом повторю,
Что жизнь ужасна и уныла,
Что каждый норовит без мыла
Пролезть в уютную ноздрю
И там сопеть в чужой дыре-то,
Пока сойдутся винегретом
Мор, глад, понос, педикулез…
Хотите, доведу до слез?
Хотите, я прожгу глаголом
Сердца? И вам, невинно-голым,
Внедрю понятие стыда?
Чтоб по ночам, набычась хмуро,
Язвить шашлык души шампуром
Туда-сюда, сюда-туда,
Покуда ветреная совесть,
Как острый — нож? да что вы! — соус,
Польется огненной рекой…
Хотите, украду покой?
Хотите сладостных печений
Из перемолотых мучений?
Хотите с кровью пирогов?
Враги сожгли родную хату —
Куда теперь идти солдату?
Жечь хаты дерзостных врагов!
Все принцы всех несчастных Даний
Утонут в озере страданий,
Дабы катарсис воссиял —
И в том пиита миссия!
…да минет чаша вас сия!

XIII Пушкину

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я литрой пробуждал…
(с) опечатка
Достали вечные морозы,
И я не русский, а еврей.
Читатель ждет уж рифмы «розы» —
На вот, бери ее скорей!
И горше меда лук-порей,
Как стих намного горше прозы…

XIV Творение

Психея, бабочка-душа,
Трепещет у плеча,
И черный клин карандаша,
Как острие меча,
Надрезал злые небеса,
Чтоб теплый дождь пошел.
Да будет здесь Эдемский сад!
И стало хорошо.
Лишь тонким шрамом у виска —
Неистребимая тоска.

XV Героическое

Героя пишут авторы с себя…

Герой — с себя?
Из паспорта прописан,
При бороде, очках и облысел?
Бежит смешная белка в колесе,
Сама себе мотор, чека и спицы,
И думают зеваки: оба-на!
Анфас — она!
А в профиль — не она…
Когда в штанах — она.
Когда в тунике —
Уж не она.
Когда с мечом в руке —
То точно не она.
А в парике?
Грубит? — она.
А если: «Извините…» —
Уж не она.
А полчаса назад?
А двадцать лет спустя?
Сегодня?
Завтра?!
Надень бегунья харю бронтозавра,
Иль покажись игривой, как коза —
Хор зрителей: «Другая! Эта! За!
Нет, против! Лик! Личина! Чудеса!
Мы без ума! Провал! На бис! Попса!» —
Наряд меняет многое для зала…
А для героев?
Белки?
Колеса?!

XVI

Уронили книжку на пол!
Автор — бездарь!
Автор — лапоть!
Все равно ее не брошу:
Дочитаю — и по роже!

XVII Из «Черной Веды»

Есть дней начала, есть веков концы, —
Но разве есть забытые Творцы?
Сумеем ли, осилим ты и я
Прогнать Творца за рамки бытия?
Велеть ему: не так, а сяк твори!
Вчерашнее — сегодня говори!
Сказать ему: «Состарился! Иссяк!»
Вскричать ему: «Ты — баба на сносях!
Иди роди для нас вчерашний день!
А не родишь — клянемся, быть беде!
Разжалуем навеки из Творцов,
Забудем навсегда твое лицо!..»
…и тихо глядя, как шумят юнцы,
Смеются незабытые Творцы.

XVIII Глас вопиющего

Давайте поверим в добро.
Позволим бедняге-герою
Спокойно докушать второе,
Допить валерьянку и бром,
И вместо похода на Трою
Чесать себе пятки пером.
А позже, вечерней порою,
Сыграть в преферанс вчетвером.
Давайте поверим в любовь.
Позволим, друзья, героине
Забыть анашу с героином,
И не амбразуру собой
Закрыть, а в садах Украины
С Солохой махнуться судьбой.
И те, кто доселе невинны,
Пусть ринутся в сладостный бой.
Давайте поверим себе.
Авось тот, кто ищет, обрящет, —
Сыграв на трубе, а не в ящик! —
Великое счастье в борьбе.
Пусть в будущем и в настоящем
Останется целым хребет,
Да сгинут водянка и яшур!
Даешь перерыв на обед!

XIX Крик души

Ах, великие поэты
Воспевают неустанно
Смерть Ромео и Джульетты,
Жизнь Изольды и Тристана,
Ах, Отелло с Дездемоной,
Ах, Гиневра с Ланселотом!
Крошка-сын бесцеремонно
«Хорошо» мешает с «плохо».
Нас измерив вечной мерой,
Что ж вы делаете, барды? —
Так же скоро все Ромео
Перережут всех Тибальдов!
На возвышенные чувства
Мы осмелимся едва ли,
Представители искусства,
Что ж вы всех поубивали?!
Классик, слезьте с постамента,
Мы не в школе бальных танцев,
Не даете хэппи-енда, —
Дайте хоть в живых остаться!

XX Оптимистическое

О нас сложат песни, баллады и оды,
Нам вручат меч славы и знамя свободы,
Нас сладостным гимном восславят народы,
Когда мы умрем.
Нас критик подвергнет внимательной лести,
А следом политик — сомнительной чести,
И верные всхлипнут: «Мы с вами! Мы вместе!»,
Когда мы умрем.
…и главная, вы уж простите, беда
Вот в этом вот самом треклятом «когда».
Едва крышка гроба отрежет нам небо
И «Был…», сомневаясь, откликнется: «Не был?..» —
Мы станем важнее и зрелищ, и хлеба,
Когда мы умрем.
Прекрасные девы с персями из снега
Сулить нам начнут вдохновенье и негу,
И нам посвятится «Евгений Онегин»,
Когда мы умрем.
Раввины в кипах, протодьяконы в ризах,
Имамы в чалмах и коты на карнизах
Взовьются великой, вселенскою тризной,
Когда мы умрем.
…и очи закрыли, как небо, крестами.
Зачем нас зарыли? Затем, чтоб не встали?!
Так знайте, мы встанем — сердитые! — встанем,
И все нам наличными выдать заставим:
Балладным стихом, оружейною сталью,
Любовной игрой,
Звездою Героя, восторженным гимном,
Бутылками пива — хоть «Гесер», хоть «Гиннесс» —
И критику скажем: «Паскуда! Не лги нам!»,
Нависнув горой
Над бронзой, над славой, над лестью-шалавой,
Над гробом с кистями, над слезною лавой,
Над бюста ухмылкой, смурной и лукавой,
Сегодня и здесь.
Строчат некрологи друзья-бандерлоги,
Но сердце не платит со стука налоги,
Хоть кстати, хоть нет, хороши или плохи —
Смотрите! Мы есть!

Ночные цикады

Вечному пути Мацуо Басе

I. Терция

Здравствуй.
Как жизнь?
Прощай.

Мощу пути словами.
Идите.
Я за вами.

Небыль?
Вечер?
Небо на плечи.

Ветер о шиповник
ночью —
в клочья.

Сколько стоишь ты,
душа?
Отблеск медного гроша.

Умирающего спасение —
в невозможности
воскресения.

Мне назначены судьбой
бой
и боль.

Я такого не хотела —
чтобы тело
улетело.

В руку пригоршню дерьма —
Вот вам
жизни кутерьма.

Дрожь
рук —
а вдруг?!

Дети,
солнце светит где-то.
Помните это.

Нерожденные слова горло теребят.
Я училась убивать —
начала с себя.

Небо
требует мзды
с каждой шлюхи-звезды.

Крики, лица, толкотня.
Застрелитесь
без меня.

Не кричите,
это я —
на изломе острия.

Отвечаю палачу:
— Я не плáчу.
Я плачý.

Можно сказать смело:
— Смерть, не сметь!..
Посмела.

Телами
гасили
пламя.

Ухожу.
Махните мне рукой.
По ножу — в покой.

Месть
Творцу
не к лицу.

К чему мне эти минуты,
Продлившие осенний дождь?..
Еще одна цикада в хоре.

Кажется: лишь миг — и я пойму,
почему
так трудно одному.

На том, последнем рубеже,
где мы — еще,
а не уже…

Хоть одной ногой —
но в огонь.
В огонь.

Шепчут листья
на ветру:
«Я умру…»

В клеточку плаха, в елочку дыба.
Сдохнуть бы от страха! —
видно, не судьба

Рубежи — стеной.
Пришли.
За мной.

Орган вскипает
Токкатой Баха.
Мечты о пиве.

Великое Дао,
Скажи, пожалуйста:
Какого хрена?!

Бурак в тарелке
Натерт на терке.
Душа в смятеньи.

Сосна над обрывом.
Думая о вечном,
Беру топор.

Мимо берега
Плывет лебедь,
Воняя тиной.

Рыбак одинокий
В челне надувном
Идет ко дну.

Несу свой дзен
С горы в долину.
Тяжелый, сволочь!

Лес осенью становится прозрачным.
И черепки октябрьских кувшинов
Хрустят под каблуком.

В толпе легко быть одиноким.
Жетон метро — ключ к просветленью.
Спускаюсь вниз.

Осень в лесу.
Косые лучи солнца,
Клены над оврагом.

…И, лентой траурной,
Заря
Течет к подножью алтаря.

Одолели вирусы.
Опустив в кефир усы,
Ночь провел у монитора.

Да, друзей бывает много.
Трое были у меня.
Третий — лишний.

Тихо умирает детство.
Неуменье
Оглядеться.

Пусть буфетчице приснится
Безразмерный
Чудо-шницель…

Для фанатика все — ересь.
Для упрямца все неправы.
Для слепца все — ночь.

У обнаженного меча
Из всех времен одно —
Сейчас.

Рама окна
На решетку похожа.
Случайность?

Задолго до созданья пистолета:
Контрольный выстрел —
Поцелуй Иуды.

Старею.
Учусь
Вспоминать.

Тили-бом!
Тили-бом!
Не талантом, а горбом!

Каково в аду?
Посмотреть
Иду.

Великий дар
Небесного Отца —
Уменье что-то сделать до конца.

Терпкий вкус вина на языке.
Мысли разбегаются,
Пьяны.

Тяжкие капли
Дробят отражение
В глади озерной.

На осине
Последние листья —
Дрожь Иуд ноября.

Есть некий высший смысл,
Невыразимый словом,
У чтения в сортире.

Треск сучьев.
Летят искры
В ночное небо…

Журавлиный клин
В вышине.
Возвращайтесь!

Река вскипает
Серебром форели.
Увидеть бы хоть раз!

Душа пастуха Онана
Себе доставляет радость,
Зажав синицу в руке.

У тернового венца —
Ни начала,
Ни конца.

Не в пещере горной
Постигаю дзен —
У дантиста в кресле.

Мне бы
Глоток неба,
И быль — как небыль…

Клен
Роняет семена:
Вниз…

Постигни дзен!
Ударь эстета
Ногой по яйцам.

Закончились money у Мони —
И
Гаплык всей вселенской гармонии.

Один малыш, ровесника заставший
За чтеньем «Колобка», спросил, напыжась:
Попсу грызешь?»

День рожденья.
Дали по жопе,
Чтоб закричал.

Сняв штаны, на площадь вышел.
Наклонился для удобства.
Нет, не пнули. Очень странно.

Лес в историю вошел
Знаменитой парой:
Шаолинь и Голливуд.

Аскет в тоске
Спешит к доске,
Лежащей на песке…

Козлы!
С рогами!
Уйду от мира.

Солнце всходит.
Свет и тень
Играют в жмурки.

У быдла есть особенность: оно —
Всегда не ты.
И это восхищает.

Чужое вдали пью пиво,
Красавиц чужих прельщаю
В мечтах о милой супруге.

Стал мнителен:
Все время кажется,
Что буду вечно жить.

Последний ветер
толкает в спину.
Иду к обрыву.

Шутят лучи солнца,
Смеются, косые.
Радуга на кончиках ресниц.

Гром хрипит
За холмом:
Жалуется…

Я уходил —
и я вернулся.
Какой пустяк!

С полувздоха, полувзгляда,
С полузвука, полусмеха —
В полумрак…

Циник в вольном переводе
С языка Эсхила и Софокла
Есть банальный сукин сын.

Грязь чавкает
Под колесом телеги.
Смеется ливень.

Тихо ползи, алкоголик,
По лестницы грязным ступеням
До самой своей квартиры.

Чем дальше,
Тем спокойнее
Люблю.

Кто же такой
Графоман?
Это Творец-импотент.

Ветер шумит
В кронах дубов.
Иду, спокойный.

Одним прекрасным утром
Понимаешь,
Что сердце — это тоже потроха.

Первой кровью
На снегу —
Лепестки тюльпана.

Когда нам изменяет
Чувство меры,
Мы — Гомеры.

Гром копыт —
Табун несется
Над рекой.

Монетка
на дне.
Мне?

Задворки Вселенной.
Звезда устала.
Коллапс.

Ночь холодна.
Венчик замерзшей антенны
Смотрит на спутник.

Я до сих пор не понимаю,
Как люди складывают звуки
В слова.

Первый снег
Исповедал
Землю.

Кельты в кильтах в клятой клети
Колют киллера в колете.
Фэнтези?

Рифма как рана —
Сквозная.
Слово навылет.

Сжал оставшиеся зубы,
Словно пальцы
В кулаки.

Очень часто Крибле с Крабле
Наступать могли на грабли.
Бумс!

В броне и шишаке, с мечом в деснице…
А если с ревматизмом в пояснице?
Романтика, останемся «на вы».

Вдоль русла высохшей реки
Навстречу западному ветру
Иду, смеясь.

Гуляй, душа! —
Подтекст
У панихиды.

Идите, дорогие!
Я останусь.
В веках.

Я в жизни ничего не понимаю
И не пойму. Вот в этом-то вся прелесть
Уменья жить.

Тихий, печальный
Снег.
Саван?

На детях гениев природа отдыхает.
Природа — тоже гений.
Наша мать.

Снег не остался без ответа.
Какая фраза, черт возьми!
А дальше — что?

Какое неожиданное счастье —
Внезапно стать
Предметом воровства!

Постигла страшная беда:
Постыла вкусная еда.
Мой бог! Ужели навсегда?!

В который раз уже за жизнь мою
Часы убили полночь?
Горе! горе!

Бесстрастный свет луны
Сочится
Сквозь туман.

Трагик косматый
Смеется украдкой за сценой,
Чтобы никто не заметил.

На старом фото, где еще все живы,
Один из всех, смеется крайний слева.
Он, верно, что-то знал.

Тихий пруд.
Прыгнула лягушка.
Знать, она сильна?

Горечь осенних листьев.
Хочется плакать
От счастья.

Самозабвенный хор лягушек.
Внимаю ночью
У пруда.

Скрип пера.
Летящие росчерки.
Птицы?

И вот живу,
Как старый анекдот —
Унылый, несмешной и с бородой…

Бродяжка-ночь.
О, лунный грош
В разрывах туч!

Зима достала на излете.
Простуда
В марте.

Мы, поэты,
Голы,
Как глаголы.

Роман, как кровяная колбаса,
С неделю пролежавшая на солнце:
И несъедобно, и с души воротит.

В лихом бою
Я, как в раю —
Ложусь и больше не встаю…

Если с утра голова не на месте,
Значит, вчера, выпив первые двести,
Ты за вторыми пошел…

А в Австралии евреи
И милее, и добрее —
Утконосей, кенгурее…

То не шум за стеной,
То не тень за спиной —
То удача идет стороной.

В порту смотрю
На клипера —
Ни пуха, ни пера!

Вот бы взять человечка
За любое местечко —
И начать выяснять, что к чему…

Былого тень
Я в памяти храню —
Хочу пришить к сегодняшнему дню.

Меж деревьев бродят тени,
И смущенные растенья
Шевелят корнями: «Как же так?»

Ты скажи, чародей:
Что ж так много людей,
Что ж так мало хороших идей?

Бред и бренд.
Одна буква разницы.
А какой эффект!

Развели мосты на тыщу баксов,
Беспредел царит над водной гладью,
С набережной фраера ликуют.

Иду на вы.
На выпад?
На выход?

В метро у людей глаза
Похожи на блюдца без чая.
Каждый — вещь в себе.

А осел Апулея
Буриданова злее.
Мне приятней ишак Насреддина…

Вызов себе-вчерашнему,
Глупому сопляку…
Семейные трусы.

Блоги, блоги, блоги…
В шерсти Интернета
Скачут не боги — блохи.

Прости им, Господи,
Ибо ведают
и не творят.

Поэт — не выборная должность.
Поэт — не папин капитал.
Поэтов назначают сверху.

Унылое говно
Сидит и плачет.
За что его?

Толпа на площади
Учит клоуна
Кувыркаться.

Будда жил в кипении страстей.
Это видно по его улыбке.
Просто вам те страсти незнакомы.

Мало радуюсь.
Очень мало.
Может, жизнь стерженек сломала?

Мимоходом был в аду.
Дудки,
Больше не пойду.

Любуясь цветущей вишней,
Не унижай сосну.
Она растет на вершине.

Сейчас и здесь:
Бог есть?
Бог весть.

Ветер севера
Борей —
Древнегреческий еврей.

Важно в поиске Пути
Каждый божий день
Идти.

Ох, и дырка
От верлибра
Сорок пятого калибра!

II. Кварта

Судьба ни при чем,
И беда ни при чем,
И тот ни при чем,
кто за левым плечом…

Прядет, не спит
Седая пряха:
Прах к праху,
Страх к страху…

Два конца — премудрым эльфам,
Два кольца — пещерным гномам,
Посредине гвоздик — людям…
Вот загадка Саурона!

Будет осень в Болдино
И для сэра Олди, но
Трудно, блин, кормить семью
Болдинскою осенью…

Иду, нагой.
В руках огонь.
Подставляй ладонь.
Поделюсь бедой.

Мы будущего даль и неизвестность
Вложить сумели в семь десятков лет.
Рассвет вставал, нам уступая место,
Закат краснел, садясь за наш рассвет.

В ожидании борща
Я, душою трепеща,
Мажу по сусалам
Чесноком и салом…

Луна
Больна.
В паутине окна
Истошно кричит тишина…

Богема-то в генах!
Чума в буйстве пира!
…вкус гематогена
Постыл для вампира.

Ну-ка, лягу на кровать,
Стану время убивать
И постигну, я-не-я,
Сущность недеяния!

И заклятому врагу не
Пожелаю сулугуни,
Потому что этот сыр
Набивается в усы!

Пройдя весь мир с Востока и до Запада,
Не все я видел и не всех любил,
Но не убил — я чтил благую заповедь.
…мне жалко до сих пор, что не убил.

Нет, в адрес деканата
Стихов писать не надо,
Ведь могут снять за это
Стипендию с поэта…

О мудрости спросите мудреца,
Чьи зрелым опытом убелены седины.
Он скажет: «Нет начала и конца
Ей, как и глупости. И в том они едины».

Путь пилигрима —
К вершинам, вдаль,
Где струйкой дыма
Течет печаль…

Все на свете прах и тлен,
Кроме мамы-лени —
Если лень вставать с колен
Уйме поколений.

Боги смеются нечасто, но смех их невесел для смертных,
Смертные плачут годами, но слезы смешны Олимпийцам,
Если земля засмеется, то может быть, небо заплачет,
Вот и смеюсь, весь в надежде, что люди поддержат — но тщетно…

Явилась как-то Золушка на бал,
А принц-красавец ей и говорит:
«Офелия! Ступайте в монастырь!..»
Мораль: ошиблась принцем.

Играй словами, сукин сын,
Мечи в зенит! —
Но ближе, ближе псы-часы,
И — извини…

Эх, кровь с молоком!
А пройдусь кулаком —
Молоко с кровью,
Пейте на здоровье!

В моем Отечестве
Дела честь по чести:
То гладят по шерсти,
То ладят к нечисти…

Гореть завистникам в аду! —
Где даже по ночам
Щекочут огоньком взаду
Шкодливым сволочам…

О, где бы денег накопить
На день вчерашний!
Когда друзья бросают пить —
Поверьте, страшно.

От Вифлеемских яслей до креста
Дорога удивительно проста,
За годом год из этой простоты
Растут дороги, боги и кресты.

Душе ни холодно, ни жарко,
Душа молчит —
И лишь роман на стыках жанра
Стучит в ночи…

Просто, деловито, без затей
Убивают нелюди детей.
И объяли ненависти воды
До души. До мозга. До костей.

…лентой похоронною,
вечною судьбой —
горький крест иронии
Над самим собой.

«КамАЗ» ударил колесом,
И мне досталось.
Из раны сыплется песок.
Наверно, старость.

Наш мир — надменен и суров
Зимой и летом,
Но это лучший из миров.
Узнай об этом.

Смотришь в книгу, видишь фигу,
Фига — смоква иль инжир,
Фрукт приятней и полезней,
Чем противный рыбий жир.

«Поэт в России больше, чем поэт» —
Вот закавыка!
Я б возразил, я б дал другой ответ,
Но — Дима Быков…

Приравнял перо к штыку,
Карандаш — к базуке,
К бомбе ядерной — строку…
Ну, держитесь, суки!

Первый порыв — злость,
Первый порыв — бой,
В стену каленым лбом…
Стукнул — не удалось.

Самсону иудейскому Далила
Все волосы однажды удалила.
Одни считают — поступила низменно,
Другие говорят, что феминизменно…

Художники, философы, поэты —
Мы инопланетяне, господа! —
Однажды прилетев сюда с иной планеты
И навсегда.

Прожигаю жизни половину,
Прожигаю целиком, насквозь,
Чтобы сунуть-вынуть, сунуть-вынуть
В эту дырку жизненную ось!

Мои нелепые стихи
Смешны, как детские грехи.
Когда приду на Страшный суд,
Мои стихи меня спасут.

Патологоанатом,
Хотя и был фанатом,
Но из любви к пенатам
Не брал работы на дом…

Ты бываешь к нам добра,
Наша матушка-хандра,
Если зла к нам та зараза,
Что из нашего ребра!

И без брачного венца,
И без мамки, без отца,
Без кроватки и без свечек
У нас вышел человечек…

Для чего стоять на крыше?
Для того, чтоб быть всех выше —
И точить, точить слезу
По оставшимся внизу.

За пядью пядь, за пястью пясть,
Всю жизнь прожил, не торопясь,
И вдаль по утренней росе
Не тороплюсь уйти совсем.

В крови гремит набатом залп мортир,
А пуля милосердия дешевле.
Мы веруем в тебя, великий тир!
Мы — бедные фанатики-мишени.

Они бились день,
Они бились два —
В головах трава,
По степи молва…

Берегись, пескарь —
На хвосте сыскарь,
Лихо под мостом
Повилять хвостом…

Все мы маги на бумаге,
Чародеи по идее,
А в кармане —
Вошь на мане!

Говорит ворожея,
Что не вышел рожей я —
Ах, фортуна ты, фортуна,
Подколодная змея!

Я люблю красавиц с пышной грудью,
Ибо спьяну есть за что держаться!
Волосат и грозен ствол у пальмы —
Ствол мой волосатей и грознее!

Закат стекает в море, как кровь моих врагов,
Смешались соль и сладость в багряной глубине,
Вчера я пил из чаши, сегодня — из ладоней,
А завтра выпью море, где плещется закат!

Снится хора дирижерам каждой ночью в каждом сне,
Будто людям пенье хором — свет единственный в окне,
Даже волки ночью воют, лапой угодив в капкан,
Про искусство хоровое, недоступное волкам!

Летят из имперьи
Им-пух и им-перья.
Пропала имперья —
И где же теперь я?..

Ах ты кукиш, ты мой кукиш,
Не продашь тебя, не купишь —
Разве только палачу
На дыбе тебя скручу?

Попал, как кур в ощип,
Но не желаю в щи —
Тащи меня в борщи,
Не то ищи-свищи…

Этим — больше, этим — меньше,
Эти — вовсе в пустоте,
Казанова любит женщин,
Каназава — карате.

На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату,
Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели,
Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты,
Подают манто путанам вместо китайчонка Ли…

Замочи кирпичом буржуинскую тварь!
Бизнесмена — ножом! Фирмача — на фонарь!
Ты завел скомороха? Паяца? Шута?!
Вот рассудка цирроз и души нищета!

Развелось непризнанных талантов,
Словно дистрофических атлантов,
Вместо мышц — слезящийся бекон…
Нет бы подпереть плечом балкон!

Ах, зачем же ты, козел,
Выбрал меньшее из зол?
Вот и пей теперь, скотина,
Седалгин и фталазол…

Вы уходите, мы остаемся,
Мы на ваших поминках напьемся,
Вас проводим, помянем — увы…
Мы уйдем и останетесь вы.

Мишура,
конфетти…
Да, вчера.
Да, прости.

Когда познаешь смысл бытия,
Планета станет маленькой, как шарик.
И все, что вознесению мешает,
Уйдет навеки, словно «ты» и «я».

Могу ли я попасть во власть —
Так, чтобы всласть и много красть?
И эхом на закате дня —
А сможет власть попасть в меня?

Ходит мальчик с девочкой,
Ходит бабка с дедушкой,
А по улице зигзагом
Ходит пьяный с белочкой.

Ах, не вышло у меня
Стих сложить на злобу дня,
Как ту злобу ни рифмую —
Получается фигня!

В надежде копится усталость,
В буране — дым замерзших сел,
Исчезнет все, а я останусь,
Исчезну я — исчезнет все.

III. Квинта

Жалко
палку —
бьет по псу.
Палка,
я тебя спасу.

В решетке окна —
Весна.
Снаружи заточена.
Уйди, удались, сравненье!
Осколок дурного сна.

Прорастают семена из пепла,
вскормлены углями и золой.
Это я, наверное,
ослепла,
стала злой.

Добра много?
Зла мало?!
Держись —
ногу сломала
жизнь.

Из гнилья
слова —
если я права.
Или век гнилья,
или я — не я.

Палый
лист,
не злись —
это жизнь.
Ложись.

Догорает свеча,
что-то тихо шепча
молчаливой
громаде
меча.

Вен небесных просинь
вторглась в мои сны.
Это просто осень
поперек
весны.

Ненавистны ты и я
мерзкой твари Бытия.
Потому что наши души
вне
ее разбухшей туши.

Я — зритель.
Сплю в объятьях зала
И вижу сон,
Как жизнь убитому сказала:
«Прости за все».

Разбито яйцо.
Опустела скрижаль.
Ржавеет под кленом обломок ножа.
И тайное жало терзает безумца:
«О, жаль…»

Зима скатилась к февралю
И, напоследок огрызаясь,
Вчерашний волк,
Сегодня — заяц,
Готовится почить в раю.

— Три кольца — премудрым эльфам,
Семь колец — пещерным гномам…
«Саурон», имперский крейсер,
У Сатурна на орбите
Вышел вдруг в эфир.

Ангел с огненным мечом
Подрядился палачом:
Этих — в ад,
Этих — в рай,
Кого хочешь выбирай!

На одного Вольтера — двадцать «вальтеров»,
На одного Рабле — полета рублей,
На «эго» сыщется полтыщи «альтеров»,
Как и на Граббе — дюжина граблей.
Статистика, будь проклята навеки!

Ем халву,
Пишу главу,
Не намерен брать Москву,—
Господи, как мало надо,
Чтоб держаться на плаву!

Осенняя пора!
Очей очарованье!
Гляжу
На Фудзияму —
Какая красота!

Тропа скупа.
Щедра дорога.
Зато дорога — недотрога.
Топчите, ноги! —
Пройти немногим.

Рука сжимает горло
Отраженья:
Одно неосторожное
Движенье —
И в зеркале оскалится не-я…

Утром проснулся
Живой.
Разве не повод для счастья?
Пусть выпадает не часто —
Хватит с лихвой.

Толпа слепа,
Не зная полумер
В забвенье диком.
Но слеп был и Гомер
С Эдипом.

Воспой метро, пиит!
Людская суета
Рекой течет в стеклянные врата,
И грош цена метафорам твоим
Пред гением безумного крота.

И нынче, и вчера, и завтра
Страшнее зверя нет,
Чем кроль,
Вошедший в роль
Тираннозавра.

Три звонка — пожарным храбрым для огнетушения,
Два звонка — ментам премудрым против покушения,
Девять — «крыше» с исполкомом, чтоб не стал мишенью я,
А один — всесильный — адвокату личному!
Как с ним созвонюся, сразу жизнь отличная!

О, Тяжмашмонтаж! Сокол, беркут наш!
Рухнет горный кряж, коль войдешь ты в раж,
Конь твой лучше ста,
Меч твой рубит сталь,
О, Тяжмашмонтаж, даль твоя чиста…

Сонет про «да» и «нет»

Неправильный сонет

Увы, чудес на свете не бывает.
На скептицизма аутодафе
Сгорает вера в злых и добрых фей,
А пламя все горит, не убывает.
И мы давно не видим миражи,
Уверовав в своих удобных креслах
В непогрешимость мудрого прогресса
И соловья по нотам разложив.
Но вот оно приходит ниоткуда,
И всем забытым переполнен кубок:
Любовь, дорога, море, паруса…
Боясь шагнуть с привычного порога,
Ты перед ним стоишь, как перед Богом,
И все-таки не веришь в чудеса.

Сонет N 155

Ушли во тьму поэзии года,
Года Петрарки, Данте и Шекспира,
Когда все споры из-за милых дам
Решала мигом шпага и рапира,
От комплиментов свадебного пира
Глаза невест блестели, как слюда,
И рыцарь добивался слова «Да!»,
Сразив в бою дракона иль вампира.
Герои уходили в никуда,
Дабы алмазы всех сокровищ мира
Сложить к ногам любимой. Господа!
Мы перед ними — пакостней сатира!
Но столь далекий век был нас умней —
В нем нет международных женских дней!

Сонет про «да» и «нет»

Никто, нигде, никак и никогда.
Заложник отрицательной частицы,
Я начинаю мерзко суетиться,
Оставшись на границе с «нет» и «да»,
Горит в огне закатная слюда.
Готовятся кричать ночные птицы.
Все беды спят. Моей беде не спится.
Беда идет, торопится сюда.
Ее шаги текучи, как вода,
И взгляд ее острей вязальной спицы.
Допив коньяк, жую остатки пиццы,
А в небе загорается звезда.
На склоне дня не удержать рукой
Предчувствие, надежду и покой.

Сонет о больном вопросе

Я — пасынок Большой Литературы.
Ропщу ночами и не сплю с женой.
Скажите, с кем вы, мастера культуры?!
Не знаю с кем, но только не со мной.
И критики стоят ко мне спиной —
Филологов высокие натуры
Не переносят мерзкой конъюнктуры
И брезгуют столь низко павшим мной.
Иов на гноище, вечно пьяный Ной —
Таков я есмь. Микстуры мне, микстуры!
Читатель глуп. Читательницы — дуры.
Поп? Попадья? Нет, хрящичек свиной.
И все же я живуч, как лебеда.
Не мне беда, ребята. Вам — беда.

Сонет о сонете

Восплачем же о гибели сонета!
Старик угас, стал дряхлым, впал в маразм;
Мешок костей — верней, костлявых фраз! —
Вчерашний день, истертая монета,
Фальшивый чек. Так мертвая планета
Еще летит, но гнусный метастаз
Разъел ей душу. Самый острый глаз
Не различит здесь тень былого света,
Не сыщет жизни: камень, лед и газ,
К дыханью непригодный. О, комета,
И та куда блистательней! Не раз
Мы сокрушались: был сонет — и нету…
Так муравьи, по-своему мудры,
Сокрушены морщинами горы.

Сонет Цурэна

Как лист увядший падает на душу…
Цурэн
Как лист увядший, падает на душу
Моя тоска. Изгнанник, я один.
Ушедших бедствий раб и господин,
Я счастий новых безнадежно трушу.
Судьба брюхата. Срок пришел родин.
Младенец криком мне терзает уши —
Дитя-палач, рок сотрясает сушу
Смеясь вослед: «Иди, глупец, иди!»
Ну что ж, иду. Я клятвы не нарушу —
Дабы перстами ран не бередить,
Сопьюсь, споюсь, оставлю позади
Друзей, отчизну… Сердце, бейся глуше!
Тоска, увядший лист, чей жребий — тлеть,
Ты рассекаешь душу, словно плеть!

Иерусалимский сонет

Я не узнал тебя, Иерусалим.
Две первых буквы слив в едином вздохе,
Твой древний рот жевал ломоть эпохи,
Насквозь его слезами просолив,
Но я был чужд. Так небу чужд залив,
В единой синеве лелея похоть,
А не любовь. Так ствол, поросший мохом,
Нимало не похож на свежий лист.
Ты не хотел спуститься, я — подняться,
Подозревая в вечности обман,
Боясь судьбой случайно обменяться —
Но почему теперь ночами снятся
Дневной жарой сожженный Гефсиман
И девочка с винтовкой M-16?

Сонет кликуши

Влез на престол злодей, урод и хам,
Горшки ночные — не горшки, а вазы,
Алмазами зовутся гордо стразы,
Завидует достоинство грехам,
К победе ложь идет по головам,
В почете не молитвы, а приказы,
Не избежать ни мора, ни заразы,
Когда гнилье на пользу потрохам,
А время зелье варит, раз за разом
Веля концам, началам и срокам
Кипеть в котле. Ликуй, король Маразм!
От нас в веках останется лишь фраза,
Которую я смерти не отдам:
«Я был рожден, и умер я не сразу…»

Шестистишья

Победитель

Что я скажу твоим богам,
Когда предстану перед ними?
Что знал лишь кличку, но не имя?
Что знал не друга, а врага?
И случай, вставший меж двоими,
Обоих поднял на рога…

Мессия

Пройдись по бездне аки по суху,
Живи с деньгами как без денег,
Прости предательство апостолу —
Оно из лучших побуждений,
И, перепутав смерть с рожденьем,
Одень листвой вершину посоха…

Погоня

Солнце грудью о стекло: отвори!
А за солнцем — декабри-короли,
А за солнцем — снежный плащ! — январи,
А за солнцем — вьюжный бич! — феврали,
А за солнышком — погоня! — зима…
Не сойти бы тебе, солнце, с ума!

Стрела

Стрела, достигшая мишени,
Тотчас становится дешевле
Стрелы в колчане,
Стрелы в начале.
Но если пропитаться хищной дрожью,
То может показаться, что дороже.

Вечный бой

Доспех тяжел, но в том вина доспеха:
Картонные доспехи не нужны.
Успех тяжел, и в том вина успеха:
Он — суть доспех, он создан для войны.
Увы, порой бывает не до смеха,
Когда мы, как мечи, обнажены…

Пастораль

Что нам надо от пейзажа?
Красоты.
Уголь? Сажа? — это лажа.
Пусть — цветы.
И овечки возле речки
Все ж скоты.

Ревность

Гитара, шалава, гетера,
Зачем ты ему отдалась?
Сатира над нимфою власть,
Смутив добродетель партера,
Взорвалась экстазной струной…
Скажи, отчего не со мной?!

Добро и зло

Виски покрыты серебром.
Краса? Уродство?
Зло состязается с добром
За первородство.
Ох, скоро на меня, козла,
Не хватит ни добра, ни зла…

В тишине

Киру Булычеву

Над ушедшими не голоси,
Не срывай сострадания куш —
И без нас слишком много кликуш
На истрепанной плачем Руси.
Что-то водка сегодня горчит.
Что-то сердце неровно стучит.

Секрет успеха

Неинтересно писать о счастье,
Счастливый скучен для книжной полки, —
Давай загоним счастливых в чащу
И пусть счастливых кусают волки.
А чтоб дела были в меру плохи,
То пусть волков искусают блохи.

Поэту

«Мир сер, мир — стертая монета…»
Окстись, поэт! Ты слеп, поэт!
Среди дряхления примет
Брюзгливость — страшная примета.
Запомни, стоя на балконе:
Вийон стоял на Монфоконе.

Клятва

Клянусь зарницей вечера
И тихим шагом дня,
Иных обетов нечего
Просить вам у меня.
Зачем другой мне клятвы власть?
Зачем мне клясться или клясть?!

Любовь

Я в любовь захожу — и ладно!
По колено.
По грудь.
По гланды.
Холодна ты, любовь осенняя…
Может, выплыву во спасение?!

Сладкое

Без лихачества, без риска,
Без бахвальства
Жизнь тянулась, как ириска
В детских пальцах.
Здесь конфетка, есть,
Только жалко съесть.

Генеалогия

Кто-то там, кое-где,
Выйдя по большой нужде,
Потерял приставку «де»
К собственной фамилии.
Ах, бурьян на борозде,
А на клумбе — лилии!

Sic transit gloria mundi

Так проходит мирская слава:
Ты — налево, она — направо,
И когда где-то крикнут: «Браво!»,
Это крикнут, увы, другим.
Братец, нервы побереги.
Пусть идет на панель, шалава.

Перекати-поле

Проживи жизнь, брат,
Перейди поле.
Встретимся на краю —
В тихом адском раю
Счастливой боли
И злого добра.

Яблоки познания

Мы — яблоки, надкусанные жизнью.
Мы — райские.
Любили, ненавидели, дружили
По-разному.
Для яблок нежеланье в гроб ложиться —
Заразное…

Буффонада

Безмятежен, безнадежен,
Безответен, наг и сир,
Рыжий клоун на манеже
Молит: «Господи, спаси!»
Тот не хочет.
Зал хохочет…

Усталость

На блюдце рюмка —
Пустая.
Яблоком хрумкну —
Устану.
Ночь тянет руку
Меж ставней…

Темная дорога

Глаза зарастают снами.
Ослепла.
Поблекла.
Кто движется вместе с нами —
Из пепла?
Из пекла?

Богема

Продается сцена.
На рампе — ценник.
С театром вместе.
Что?
Торг
Уместен.

На пороге

Отвори
Створы жил!
Скрип двери.
Мы внутри.
Кто здесь жил?
Говори!

Критикам

По сужденью «ляполова»
В книгах — сущая полова
От стерляжьего улова
И до рецептуры плова.
…у остывшего костра — се ля ви! —
Судит толстенький кастрат о любви.

Подобье

Не пир во дни чумы — чума во время пира!
Двенадцатая ночь? — нет! дюжина в ночи!
О, пушкинский хорей, ямб Вильяма Шекспира —
Легко вам подражать! Так в унисон мечи
С монетами звенят, так рыло у тапира,
Как хобот у слона, подобием торчит…

Хабанера

У любви, как у пташки, крылья,
Клыки пантеры, драконий хвост,
Бандерилья, Мадрид-Севилья,
Твоя мантилья, мерцанье звезд…
Половое грозит бессилье,
Коль неразборчив и в связях прост.

Зоофилология

Я знаю много умных слов,
От новых до старья,
Чтоб громко в обществе ослов
Реветь: «И я! И я!»
А длинноухие скоты
Ревут в ответ: «И ты! И ты!..»

Ветер

Ф.Г. Лорке

Бродит ветер по лимонным рощам,
Ищет эхо смолкнувшего крика.
Расстрелять поэта много проще,
Чем не расстрелять. Да, Федерико?
Бродит ветер с ночи до рассвета,
Ищет сердце мертвого поэта.

Театр

Повадка лисья закулисья,
На сцене беспредел и пьянка,
В партере лица, будто листья,
И в ложах лица, будто пятна.
Театр! Гляжу в тебя со дна,
Иначе вечность не видна.

Суламифь

Грозою летней, беспределом шмона,
Горбатым танком надвигался миф.
Прости меня, смуглянка Суламифь,
Прости меня, седого Соломона.
Любовь чумою бродит меж людьми
В безглазой маске вечного ОМОНа.

Sic transit

Когда пройдет мирская слава
Чеканным шагом лейб-гвардейца,
Наступят тишина и слабость,
И никуда уже не деться
От этой гостьи-тишины,
В которой трубы не слышны.

Рецепт бестселлера

Урони героя на пол,
Оторви герою лапу,
Умори героя папу,
Сунь ежа герою в шляпу.
И пускай сидит герой
В ж…пе, точно геморрой.

Антидепрессант

Депрессия, озвученная вслух,
Остра, как клык вампира, и внезапна,
Как кнопка, что вам мальчик подложил
Под зад. Затейник юный, он хохочет,
Он кнопкин нож, он клык вампирий точит, —
Колом его осиновым, колом!

Лето

Тополиный пух,
Жаркая зима.
Придавив лопух,
Умирает май.
Друга отпою —
Вот и я, июнь…

Эпитафия

С трагическою маской на лице
Он был рожден, с ней век недолгий прожил
И умер с той же маскою на роже,
Ужален хищной мухою цеце.
Когда б он улыбался, злая муха
Не села бы ему на кончик уха.

Автопортрет

Циничен в меру, в меру похотлив,
Местами грешен, не без покаянья,
Частично бел — архангельский отлив,
Частично черен — адское сиянье,
Фрагментами я червь, я раб, я бог —
Но целиком: шедевр или лубок?

Тьма

Нас однажды не будет. Понять это очень не просто.
Будет август и солнце, февраль и продавленный наст,
Возле дома взметнутся деревья саженного роста,
Будет день, будет пища… Но все это будет без нас.
Этих слов безнадежную, вялую, скучную тьму
Никогда не пойму. Хоть убей, никогда не пойму.

Одиссей — Пенелопе

Я скрою от тебя, как брали Трою.
Зачем терзать любимую жену
Рассказами про старую войну,
Где бились боги, люди и герои?
Когда ночами я кричу во сне,
Ты просто знай: я снова на войне.

Литература

На этой сцене у лжи — котурны,
У правды — пестрый колпак.
Мы все в прицеле литературы,
Литература слепа.
В кого ударит шальная пуля?
Давай, родная. Стреляй вслепую.

Осень

Когда окинет землю осень
Холодным взглядом живописца,
С нее мы многого не спросим —
Всего лишь заново родиться
Одним коротким словом: «мы».
Мечты в предчувствии зимы.

Октябрь

Спаси мою душу, прозрачный октябрь,
Хотя бы на час, на минуту хотя бы,
Иначе, беглец, я уйду без души
Туда, где сухие шуршат камыши,
И тихо до марта усну в камышах.
Будь ласков, октябрь. Пусть спасется душа.

Камень

Я такой же, как вы. Это кажется, будто иначе
Я хожу и дышу, и пишу, и смеюсь, и грущу.
Не сносить головы, раз в козлы отпущенья назначен —
Отпустите меня, или я вам грехи отпущу.
И как камень в руке, станет тяжкой пушинка стиха:
Кто здесь сам без греха? Ах, простите — здесь все без греха…

Выбор

…и манит зло. Уже в который раз
Готов поддаться, сдаться, соблазниться.
Кому из нас по нраву власяница?
Кому по нраву вытертый матрас,
А не перина? Но терплю: а вдруг
Матрас с периной — оба не к добру?

Лирика

Волшебна утренняя нега
В изящно смятых простынях,
А за окном летит в санях
Зима, кудрявая от снега.
В кровати нежится поэт —
Ах, сколько зим, ах, сколько лет!

Талант

«Мы пишем так, как дышим!» — часто слышится
От творчески настроенных мужей.
И все же непонятно: как вам дышится
Без запятых и верных падежей?
И тягостна до боли встреча с книжкою,
Где в тексте что ни строчка, то с одышкою.

Греки

Ох уж эти греки — Гомер их праху,
Ох уж эти Трои — Эней их стенам,
Ох уж эти сказки — помрешь со страху,
Если вдруг поймешь, что раскрыта тема,
Словно двери, настежь — входи, не медли,
Примеряй доспехи из красной меди!

Автопортрет

Всегда в сомненьях — сам себя достал,
Всегда на грани — жуткий человек,
Живу недолго — без семи полета,
Но и немало — скоро полувек.
Скажите мне, коллеги-старичье:
Я — образ и подобие… Но чье?

Мудрость

Настанет день, и нас убьют,
Настанет день, и мы воскреснем,
Поэтому цени уют
И мягкий плед в знакомом кресле.
Сквозь ледяную вечность лет
Нам греет ноги этот плед!

Кризис

Редеют кудри смоляные,
Висит унылая мотня,
И косо барышни иные
Глядят с презреньем на меня.
Господь, мою мольбу услышь:
Пошли мне с барышни барыш!

Эпитафия

Войдите в положение певца —
Он худ и бледен, сильно спал с лица,
И даже умер. Согласитесь — грустно.
Отдайте лютню, что вам проку в ней,
У мертвых вещи красть всего грешней…
А впрочем, лютню — вам. Певцу — искусство!

Бусидо

В самураев поиграем,
Хорошо быть самураем,
У меня в руке катана,
Я тебя сейчас достану!
Я достал, ты достал —
Холодна катанья сталь…

Жизнь

Не жили — доживали.
Пшеничный хлеб жевали.
Слегка переживали.
Не за себя? Едва ли…
А рядом рвали жилы.
Не доживали. Жили.

Финал сказки

Ах, Золушка, жизнь — это партия-блиц,
И мы ее проиграли,
Ах, Золушка, время садиться на шприц,
Года идут, трали-вали…
Но тут из кустов галопирует принц
Верхом на белом рояле.

Между нами

Ни весь я не умру, ни по частям,
Мой хладный труп в могиле — чушь собачья,
Не доверяйте мясу и костям,
Не сокрушайтесь, милые, не плачьте —
Я здесь. Я просто вышел покурить
И с небом о земле поговорить.

Время

Лихой подарок — бег времен,
Старт — жизнь, и финиш — труп,
Вот за спиною — век знамен,
Вот за спиною — век имен,
Вот прожит век, где я умен,
И начат век, где глуп.

Книга

Рассыхается Ноев ковчег в ожиданье потопа,
Каин с Авелем — братья такие, что жены ревнуют,
У Самсона седые власы и четырнадцать внуков,
У Юдифи роман с Олоферном закончился свадьбой,
А у Йова все живы — и овцы, и жены, и дети…
Это что же за книга, в которой все было иначе?!

Диалог с выводом

— Не в раю Канар ли я,
Словно сокол, гордо рею?
— От кого ж, канадия,
Похватил ты гонорею?
— Это вакханалия.
Я старею и мудрею.

Проблема

Хамоватый жлоб-брюзга
С накладной брадой пророка,
Нижнегубая лузга,
Матерочек ненароком,
Гений чистой простоты…
Где ни плюну — всюду ты!

Заповедальня

Уж сколько раз твердили миру
Во всевозможных интервью:
Не сотвори алтарь кумиру!
Да не убий, не то убью!
Но кто бы бисер ни метал,
А только воз и ныне там…

Конкуренты

Кричат, впадая в дикий раж:
— Какой, мол, у тебя тираж?
А мы, брат, столько нарожали,
Что закидаем тиражами!
Стою над пропастью во ржи…
Какие, к черту, тиражи?

Новый Рим

Муций Сцевола — редкая сволочь,
Гракхи пошли в олигархи,
Братья Горации дали просраться им,
Братья — плуты, не Плутархи.
Новый, какой-то-там-надцатый
Рим Хором благодарим!

Поэтам

Начинающих поэтов не бывает,
Начинающих поэтов убивают —
Похвалою, оскорблениями, ложью…
Те, кто выжили, об этом забывают.
Ах, кюветы, придорожные кюветы! —
В вас валяются небитые поэты.

Уверенность

Когда уйдет последний дождь,
По зябким лужам шаркая,
И гром ударит, как в бидон,
Над лающими шавками,
Мы победим всех, от и до,
И закидаем шапками.

Незнакомка

Когда трагичность бытия
Наращивает градус,
Усмешку про запас тая,
Стоит в сторонке радость.
Глядит на нас, на бытие —
И не окликнет, е-мое!

Искуситель

В берете с пером петушьим,
При шпаге и при плаще,
Его предпочтенья — души,
Не ваши, а вообще.
Налей-ка мне миску щей!
Не жирных, а вообще…

Свобода

Шаркаю по листьям не спеша,
Ни гроша в кармане, ни гроша,
Ни копейки за моей душою —
Нищая, свободная душа.
Клены и акации пусты,
Мы сегодня с осенью «на ты».

Последний

И жалили звездные осы, срываясь с чернильного августа,
И где-то молчала гитара, дыхание набирая,
Проблемы, ответы, вопросы, трава, как пустые слова, густа,
Я видел, я знаю, я старый; я помню изгнанье из рая.
Забьюсь в немоту, как в скворешник —
Последний оставшийся грешник.

Зеркало

Срифмуй вино-говно, напейся в хлам,
Богема ночью, утром стань амебой,
Завейся спирохетою флеш-моба
И жди опять пришествия бухла.
Ты типа бог, ты типа андегра…
А в зеркале все тот же хрен с бугра.

Сон разума

Мы снимся планете — со всем нашим визгом,
С тоннелемметро, с буровой установкой,
С рекламой, где киска, и миска, и Вискас,
С ухмылкой начальства, гнилой и сановной,
С буклетом святоши, с колготками шмар…
Мы снимся планете, как давний кошмар.

Седина

Тонет двор в снегах-снежищах,
Как богач в деньгах-деньжишах,
Оккупирован водой,
За ночь ставшею седой.
Утром гляну из окна —
Седина.

Дон Кихот

Кому охота
быть Дон Кихотом?
Оставлю мансы,
Подамся в Пансы.
На все умелец
Помимо мельниц.

Пятая графа

Для русских я — жид, для украинцев — жид,
И русский — для израильтян.
Родная планета, покрепче держи,
Не то провалюсь ведь к чертям.
Мой паспорт изучит рогач-погранец…
А я-то надеялся — это конец.

Сиеста

Когда я чувствую, что гений
Меня оставил на часок,
Я предаюсь безбрежной лени,
Изобретая колесо.
Да, я не первый с колесом,
И что с того? Я невесом.

Беллетрист

Одни говорят: больше экшн!
Другие: глаголом рази!
И будешь, писатель, успешен,
Иначе утонешь в грязи.
И экшн гоню, и ражу,
Дабы возрасти тиражу!

Завистнику

Мой завистник, мой красавец, мой бесценный благодетель,
Без тебя я — ноль без палки, щепка на лесоповале,
А с тобой я — бог в машине, дом богат, здоровы дети,
На красавице женился, годы сил не подорвали…
До тех пор, пока ты рядом, до тех пор, пока со мною,
Я зимой цвету и пахну, будто лилия весною!

Прага

Взрыв желтой листвы из-под Карлова моста,
По краю — святые, святые, святые…
Как будто евреи скитались в пустыне
И выбрели к Праге, построясь по росту,
И смотрят: туристы, менялы, вода…
Спасибо, Моше, что привел нас сюда!

Зарисовка

Эмигрирую в навсегда —
Обтекает с гусей вода,
В Вифлееме коптит звезда,
Под мостом у клошаров праздник,
Каждый — пьяный, и каждый — разный,
И у каждого — борода.

В сетях

О жисть, ты жесть!
О жисть, ты cool!
Молчи уже,
Закончи scool…
Рожая смысл под каберне —
Не все то мысль, что в Интернет.

Призрак

Я жлоб и жмот, я циник и прохвост,
Я — недостаток, возведенный в степень,
Мне не уйти в дымящиеся степи,
Мне не взорвать под эшелоном мост.
Но если я таков, каков же ты,
Глядящий на меня из темноты?

Вопрос

Не умеющие быть,
Не умеющие бить,
Не умеющие помнить
Не умеющих любить —
Как живется вам в миру,
На пронзительном ветру?

Сон

Ему снится троянский конь,
Но не тот, деревянный, мертвый,
Что внесли на руках в пролом.
Там, во сне, туман за рекой,
И тростник пожелтевший, мерзлый,
И Харон на ладье с веслом.

Похвальба

Ох, я скверен, ох, я вреден,
Им не верен, вам не предан,
Не хорош с любого бока,
Не Гаврош, не фрекен Бок я,
Ем руками, пью с рассвета…
Бросьте камень — сдует ветром.

Из давнего

Бить станут — живи, выть станешь — живи,
Гнить станешь — живи!
В нечистотах, в бездне горя, в штормовой пучине моря,
С молниями в небе споря, хоть подохни, а живи!
Сын мой, брат, мое подобье, моей прихоти отродье —
В прошлом, в будущем, сегодня, вой от боли, а живи!

Старая фотография

Трагичность дыханья,
Искуственность позы,
Осьмнадцатый год.
Все кажется — знаешь
И тему, и способ…
И это пройдет.

Братья

Где брат твой, Авель?
Безгласно тело.
Рассыпан щавель,
Закрыта тема.
Уходит Каин
Бродить веками.

Эхо старых легенд

Мне снилось…

I

Мне снился сон. Я был мечом.
В металл холодный заточен,
Я этому не удивлялся.
Как будто был здесь ни при чем.
Мне снился сон. Я был мечом.
Взлетая над чужим плечом,
Я равнодушно опускался.
Я был на это обречен.
Мне снился сон. Я был мечом.
Людей судьей и палачом.
В короткой жизни человека
Я был последнею свечой.
В сплетенье помыслов и судеб
Незыблем оставался я.
Как то, что было, есть и будет,
Как столп опорный бытия.
Глупец! Гордыней увлечен,
Чего хотел, мечтал о чем?!.
Я был наказан за гордыню.
…Мне снился сон. Я БЫЛ мечом.

II

Мне снился бесконечный путь,
Пронзающий миры.
И в том пути таилась суть
Загадочной игры,
Игры, чьи правила — стары,
Игры, чьи игроки — мудры,
Они не злы и не добры…
И я кричал во сне.
Мне снился обнаженный меч,
Похожий на меня,
И яростно-кровавый смерч
Взбешенного огня,
И бились о клинок, звеня,
Копыта черного коня,
Что несся на закате дня…
И я кричал во сне.
Мне снилась прожитая жизнь —
Чужая, не моя.
И дни свивались в миражи,
Как сонная змея.
И шелестела чешуя,
Купался лист в воде ручья,
И я в той жизни был не-я…
И я кричал во сне.

III

Стояли двое у ручья, у горного ручья,
Гадали двое — чья возьмет? А может быть — ничья?
Стояли двое, в дно вонзив клинки стальных мечей,
И тихо воды нес свои израненный ручей…
Стояли два меча в ручье — чего ж не постоять?
И отражал, журча, ручей двойную рукоять,
И птиц молчали голоса, и воздух чист и сух,
И упирались в небеса вершины Сафед-Кух,
Вершины Белых гор…
Но нет мечей, есть лишь ручей — смеясь и лопоча,
Несется он своим путем, своим Путем Меча,
Сам по себе, один из двух, закончив давний спор,
В глуши отрогов Сафед-Кух, заветных Белых гор…
Легенды — ложь, легенды врут, легенды для глупцов,
А сталь сгибается, как прут, в блестящее кольцо,
И нет начала, нет конца у этого кольца,
Как рая нет для подлеца и меры для скупца…
Мне снился сон. Спроси — о чем? Отвечу — ни о чем.
Мне снился сон. Я был мечом. Я был тогда мечом.
Я был дорогой и конем, скалою и ручьем,
Я был грозой и летним днем,
Прохожим и его плащом,
Водою и огнем…

Эпилог

…Стенанья роз колеблют небосвод,
Грустит вода, погрязшая в овраге,
Змея течет из-под гнилой коряги
И холм творит немое волшебство.
Пора слагать таинственные раги
О том, что было живо и мертво,
Трусливо и исполнено отваги,
Вставало твердью из предвечной влаги,
Считалось всем, взойдя из ничего,
Пора уйти в глубины естества
И научиться складывать слова,
Как складывали их былые маги.
Граница меж мирами — лист бумаги,
Последняя строка всегда права,
Вот двор, трава, и на траве дрова,
И не болит с похмелья голова,
Дурман осенних туч пьянее браги,
Засиженное мухами окно
Откроется меж буднями и сном,
И ты не вспомнишь: порванные флаги,
Огонь, тела… и черное пятно
Над нами.
Над тобой и надо мной.

Ересь свастики

Таинственны мудрости древней скрижали,
Сколь счастливы те, что ее избежали.
* * *
Бессмертна от века душа человека —
Но гибнет от старости тело-калека,
Страдая от хворей, напастями мучась.
Увы, такова неизбежная участь
Души, что, меняя тела, как одежды,
Идет по Пути от надежды к надежде,
От смерти к рожденью, от смеха к рыданью,
От неба к геенне, от счастья к страданью.
Дорога, дорога, дорога, дорога,
Извечный удел человека — не бога.
Ведь те, кто вкусили амриту благую,
Телами со смертью уже не торгуют,
Для плоти их тлена не сыщешь вовеки —
Завидуйте им, муравьи-человеки!
У тела бессмертного участь другая:
Оно не потеет, не спит, не моргает,
Не ведает боли, не знает старенья,
Достойно назваться вершиной творенья,
Вовек не знакомо с чумой и паршою —
Но суры за то заплатили душою,
И души богов, оказавшись за гранью,
Подвержены старости и умиранью.
Дряхлеет с веками, стара и убога
Душа всемогущего, вечного бога —
Становится пылью, становится прахом,
Объята пред гибелью искренним страхом.
Сухою листвой, что с деревьев опала,
Осыплется наземь душа Локапалы,
Сегодня умрет, что вчера шелестело —
И станет бездушным бессмертное тело.
О скорбь и страданье, о вечная мука! —
Коль в суре поселится серая скука,
Наскучат утехи, любовь и сраженья.
Наскучит покой и наскучит движенье,
Не вспыхнут глаза грозовою зарницей,
И мертвой душе станет тело гробницей!
О горы, ответьте, о ветры, скажите:
Куда подевался иной небожитель?
Ни вскрика, ни стона, ни слова, ни звука —
Лишь скука, лишь скука, лишь серая скука…
Но изредка ветра порыв одичалый
Доносит дыханье конца Безначалья:
«Мы жили веками, мы были богами,
Теперь мы застыли у вас под ногами,
Мы были из бронзы, из меди, из стали —
О нет, не мертвы мы… мы просто устали.
Ужель не пора нам могучим бураном
Приникнуть, как прежде, к притонам и храмам,
И к вспененным ранам, и к гибнущим странам,
И к тупо идущим на бойню баранам?!
Мы жили веками, мы были богами —
Но нету воды меж двумя берегами».
* * *
О знание темное Века Златого! —
Воистину зрячий несчастней слепого…
* * *
Менялась основа, менялося имя,
Один на престоле сменился двоими,
Менялись владыки, как служки во храме,—
И Свастики знак воссиял над мирами.
Их было четыре, а стало их восемь —
Чьим душам грозила холодная осень,
Кто плечи подставил под тяжесть святыни,
Не ведая, чем он поддержан отныне.
Назначено так на рассвете творенья:
Есть тапас и теджас, есть Жар и Горенье,
Есть дар аскетизма и пламенность сердца —
Последним поддержана суть Миродержца.
Когда подступает душевная мука,
Когда в Локапале поселится скука,
То смертный, чей дух воспарял, пламенея,
Чье сердце удара перуна сильнее,
Навеки покинув земную дорогу,
Отдаст свою душу уставшему богу —
Чтоб пламенность эта, чтоб это Горенье,
Мешало души Миродержца старенью,
Чтоб честь не линяла, чтоб совесть не слепла,
Чтоб феникс отваги поднялся из пепла,
Чтоб щедрость дарила, чтоб радость явилась…
Чужое Горенье своим становилось!
Вот так Миродержец с судьбою большою
Лечил свою душу чужою душою,
И крепла опять сердцевина больная —
Не зная, не зная, не зная, не зная…

Эхо древней клятвы

Клянусь я днем начала мира,
Клянусь я днем его конца,
Клянусь я памятью Мунира,
Божественного кузнеца;
Клянусь землей и синим небом,
Клянусь водой и теплым хлебом,
Клянусь я непроизнесенным,
Последним именем Творца;
Клянусь…

Чужая легенда

…То не буря над равниной,
То не ветер тучи гонит,
Не гроза идет, стеная,
Разрывая небо в клочья —
То вошел в туман проклятый
Тот, Кто с Молнией Танцует,
Десять дней бродил в тумане,
На одиннадцатый вышел.
Ай, иное —
обойди стороною!..
Что он видел в том тумане,
Что он слышал в черно-сизом —
Все осталось в сердцевине
Мглы томительно-бесстрастной.
Все осталось, где досталось,
Память, мука и усталость,
Да клинок остался в сердце,
Меч в груди его остался.
Ай, иное —
мир плывет пеленою!..
Был тот меч не из последних,
Жадно пил чужие жизни,
С Тем, Кто с Молнией Танцует,
Никогда не расставался.
Не ломался меч заветный,
Не засиживался в ножнах —
В грудь хозяина вонзаясь,
Пополам переломился.
Полклинка засело в ране,
В рукояти — половина.
Ай, иное —
смерть стоит стеною!..
Тот, Кто с Молнией Танцует —
С кем он бился там, в тумане,
Сам ли он с собой покончил
Или чьей-то волей злою —
Не узнать об этом людям,
Ни к чему им это знанье.
Только видел черный ворон,
Как упал он на колени,
На колени пал от боли,
Закричал в пустое небо.
Ай, иное —
Я всему виною!..
Я стоял у колыбели,
Где рождалася Зверь-Книга,
Я, Взыскующий Ответа,
Да Хозяин Волчьей Стаи,
Да Бессмертный Предок Гневных,
Да Пустой коварный демон
По прозванью Дэмми-Онна;
Вчетвером мы там стояли,
Лишь вдвоем домой вернулись,
За спиной своей оставив
Нерушимую Зверь-Книгу.
Ай, иное —
создано не мною!..
День за днем летели годы,
Поседели мои кудри,
Ослабели мои руки,
Подрастали мои внуки,
Умирали мои братья,
Одряхлело мое сердце;
За спиной моей молчала
Нерушимая Зверь-Книга.
Недочитанная мною,
Несожженная когда-то.
Ай, иное —
гром над всей страною!..
Ах, напрасно я вернулся,
Зря вошел в туман проклятый,
По краям белесо-сизый,
Черно-сумрачный с изнанки.
Не добрался я до Зверя,
Не достал клинком до Книги,
Не достал, не дотянулся,
Сам себя сгубил впустую.
Пополам мой меч разбился,
О мое разбился сердце.
Ай, иное —
тело ледяное!..
…Нет, не шторм бушует в море,
Пеня гребни волн могучих,
Не обвал в горах грохочет,
Не лавина с перевалов —
То Хозяин Волчьей Стаи
К умирающему другу
Шел сквозь штормы и обвалы,
Чтоб успеть за миг до смерти.
Ай, иное —
стань к спине спиною!..
Миг предсмертный не растянешь,
Не растянешь, не раздвинешь —
Много ль слов в него вместится,
Много ль взглядов можно сделать?
Слов они не говорили,
Только раз переглянулись,
Только раз сошлись их руки
В каменном рукопожатье.
Миг предсмертный — прах летучий,
Много ль слов для братьев надо?..
Ай, иное —
порванной струною!..
Взвыл Хозяин Волчьей Стаи —
Дрогнула луна на небе,
Звери спрятались в чащобы,
Побледнел туман проклятый,
За туманом черно-сизым
Вой услышала Зверь-Книга.
Оземь кулаком ударил —
Затряслись седые горы.
Зазвенел меча обломок,
Скорбным стоном отозвался.
Ай, иное —
лезвие стальное!..
Тут Хозяин Волчьей Стаи
Дело страшное задумал —
Кожу снял с руки у друга,
Ободрал меча обломком
И кровоточащей кожей
Обтянул по рукояти,
Меч, сломавшийся в тумане,
Меч, звенящий от бессилья.
Приросла сырая кожа,
Улыбнулся Волк-Хозяин,
Мертвеца смежились веки.
Ай, иное —
прахом все земное!..
Как песок, засыплет время
Все, что было, все, что будет,
Кто-то эту песню сложит,
Кто-то эту песню вспомнит.
Где-то меж людьми гуляет
Синего меча обломок
С кожаною рукоятью.
Где-то прячется Зверь-Книга
В переплете из тумана.
Где-то есть такие ноги,
Что пройти туман сумеют,
Где-то есть такие руки,
Что поднять тот меч решатся,
Как поднял его когда-то
Тот, Кто с Молнией Танцует.
Ай, иное —
встань передо мною!..

После сказки

Пережили все несчастья, разложили все на части, разобрали все по полкам — стали жить да поживать: на златом крыльце сидели, при венце и царском деле, ненароком проглядели, как закончились слова. Не уйти и не уехать — нас с пути сбивает эхо, голосит постыло в спину, хочет жаловать-любить… Странной болью мы болеем: так Иванушка жалеет, расписавшись с Василисой, что Кощеем не убит. Три дороги под ногами, на пороге — белый камень, три судьбы пророчит камень: смерть, богатство и жену. Мы женаты, мы богаты, нагребли ума палаты — смерть придет, а мы из хаты: «Ишь, косая! ну и ну!..» Жили-были, все забыли, долюбили и остыли, в пятнах скатерть-самобранка, Сивка-Бурка ожирел… наливай-ка миску щей нам, и видали мы Кощеев! — только что-то заставляет просыпаться на заре. Копоть комом бьется в горле, конский топот, злое горе — не заесть тревоги щами, не залить души вином! И за круговою чашей с каждым днем трезвеем чаще: три дороги под ногами, за спиною — ни одной…

Из мглы

…Откройте пещеры невнятным сезамом; о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам! — взгляните, взгляните, в испуге моргните, во тьму протяните дрожащие нити! Мы знойным бураном к растерзанным ранам приникнем, как раньше к притонам и храмам, к шалеющим странам, забытым и странным, и к тупо идущим на бойню баранам! Откройте пещеры невнятным сезамом, откройте — коверкает души гроза нам…

Памяти Антары Абу-ль-Фавариса

I. Монолог гордеца

О, меня счастливей нету! Я, как звонкая монета,
Как небесная планета, вечной славе обречен!
По отцу я — лев пустыни, племенных шатров святыня,
А на кличку «Сын Рабыни» отвечать привык мечом!
Веселюсь в горниле боя, хохочу, не чуя боли —
Пока я в земной юдоли, нет покоя мне ни в чем…

II. Диалог сильных

— Мой жребий высок, и ушла в песок
Кровь недругов Антары!
— Но жизнь — не кусок, подхваченный псом,
Не мяч для веселой игры…
— Прибежищу лжи бессмысленно жить,
Бессмысленно длить года!
— Но, мудрый, скажи: хоть мы — миражи,
Неужто уйдем без следа?!
— Пир сильного — бой! Рискуя собой,
Заслужим в веках хвалу!
— Но крови прибой утопит Любовь,
Наткнувшуюся на стрелу…
— К чему этот стон? Один или сто —
Позорно врагов считать!
— Но явь или сон, он определен —
Твой жребий, за пядью пядь!
— О, полно мечтать о том, чтобы спать! —
Придется когда-то встать…

Пан

Кому поет твоя свирель
В промозглом ноябре?
Вослед свободе и игре —
Мечты о конуре.
И ты согласен умереть,
Но перестать стареть.
Примерзли губы к тростнику —
Звучанье? Пытка?!
И эхо шепчет старику:
«Отбрось копыта…»
Пан?
Пропал?!
Ночь слепа.
Изо рта —
Сизый пар.
Ветер волосы трепал,
Успокаивал…
Пусты осенние леса,
Бесплодны небеса,
Ты не собака, ты не псарь,
Ты — битая лиса.
Метелка дикого овса
В курчавых волосах.
Ледком подернулась тоска —
вода в колодце.
Набухла жилка у виска,
коснись — прольется.
Пан?
Пропал?!
Ночь слепа.
Изо рта —
Сизый пар.
Ветер волосы трепал,
Успокаивал…
Кому нужна твоя свирель,
Когда умолк апрель,
Когда последний лист сгорел
На гибельном костре?!
И ты согласен умереть, —
Но только бы скорей…
Идет нелепая зима
В хрустальном платье.
У божества — своя тюрьма,
Свое проклятье.
Пан?
Пропал?!
Ночь слепа.
Изо рта —
Сизый пар.
Ветер волосы трепал,
Успокаивал…

Диана

Диана, Артемида, страсть охоты,
Копье в листве, разящая стрела, —
Зачем меня ты, дева, обрела
В поклонниках? Любовные заботы
Богине хладной не дано постичь.
Ты — меч.
Ты — бич.
Ты — ночь.
Я — плач.
Я — дичь.

Трое

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины…
О. Мандельштам
Увы, Елена бросила Париса,
Не покидая Спарты. Менелай,
Косматый и нелепый с похмела,
Провел гостей до пристани. Триера
Качалась на волнах. Был день багров.
Корабль не без помощи багров
Отчалил.
Что за странная манера:
Брак сохранять? Елена не права.
И с кем теперь велите воевать?
Ну, я уже не буду про Гомера…
Кассандра вышла замуж. У нее
Уютный дом и милый палисадник.
Муж ласково бормочет: «Мой Кассандрик,
Свари обед и постирай белье!»
На ложе из сосны и палисандра
Он любит по ночам свою Кассандру,
Но любит, как умеет — без затей,
Желая прибавления детей,
Которых у него и так без меры.
Ну, здесь совсем уж глупо про Гомера…
У Андромахи вырос взрослый сын —
Астианакс иль что-то в этом роде,
А Гектор признан гением в народе
И произведен в генеральский чин.
В хрустальной вазе расцветают маки,
В духовке поспевают пирожки,
И ночью, быстрокрылы и легки,
Кружатся сны над телом Андромахи,
Танцуя менуэт и хабанеру…
Привет многострадальному Гомеру!
Закат Эллады счастьем обожжен
Над тихой жизнью трех счастливых жен.
Любовь благословенна, быт устроен, —
Чего еще желать? Паденья Трои?
Приам с народом навсегда едины?
Разверзнитесь, пустые небеса!
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»
И список кораблей — как жизнь — до середины.

Малый народец

Это мы —
Ночным туманом
Тихо шарим по карманам
Зазевавшейся души.
Есть ли стертые гроши?
Это мы —
Благою вестью
Подбираемся к невесте,
Приближая срок родин.
Ты не с нами? Ты — один.
Это мы —
Листвой осенней
Догораем в воскресенье,
Размечтавшись о весне.
В понедельник — первый снег.
Это мы —
Без тени смысла,
Как пустое коромысло,
Упадем на плечи тьмы.
Не узнали? Это мы.

Эвридика

Наклонись, луна, над горбатым Стиксом,
Над безумием черной воды,
Заходи, весна, на часок проститься —
Тяжело умирать молодым.
Заходи, весна,
Посиди часок,
Прозвучи, струна,
Охлади висок.
Мне бы с кручи вниз,
Да обрыв высок.
Здесь ни мирных нив, ни войны трофеев,
Здесь лениво цветет асфодель,
И летит во мгле птичий клин Орфеев,
Отражаясь в стоячей воде.
Ах, куда ни кинь,
Всюду птичий клин,
Будто мне зрачки
Бритвой рассекли.
Берегли меня,
Не уберегли.
Вот и день прошел, вот и век, и больше —
Время сбора камней и теней…
Оглянись на нас, безымянный боже,
Оглянись и оставь в тишине.
Оглянись в ответ,
Там, где ты, там свет,
Там, где мы, в траве
Не оставлен след.
Мне немного лет,
Я была — и нет.

Орфей

Нет, Эвридика, не приду.
Не плачь.
Не жди.
Поспели яблоки в саду,
Идут дожди.
Запахла осенью трава,
Сулит беду,
Болит с похмелья голова.
Нет, не приду.
За Ахероном — тишина,
Теней полет,
За Ахероном не струна —
Судьба поет,
Там каждый день нелеп, как тень,
Как жизнь в бреду,
Как та, что греет мне постель…
Нет.
Не приду.
А наверху сплошной бардак,
Все как всегда:
Судьба — паскуда, кровь — вода,
Дерьмо — еда,
На бой толпу ведут вожди —
Гори в аду!..
Не помни.
Не люби.
Не жди.
Я не приду.
Я стал другим, оглох, ослеп,
Пришел мой срок,
Я выстрою чудесный склеп
Из звонких строк,
Ты в нем увязнешь навсегда —
Оса в меду.
Ни ты сюда, ни я туда…
Нет.
Не приду.
Зачем я сел?
Зачем я встал?
За что плачу?
Я исписался, я устал,
Я не хочу!
Не верь! не жди! не надо! пас!
Я — мертв! Я — не…
Орфей, зачем ты в сотый раз
Идешь за ней?!

Сестры

Клитемнестра тоже ждала Микенца,
Только все гордыня и нрав упрямый,
Ночью — плач в подушку, а днем — коленца
И ходьба вприсядку над волчьей ямой.
Ах, он, значит, Трою берет годами!
Ах, он у Ахилла подстилку отнял!
А у нас весна побрела садами,
А у нас любовник, один как сотня…
Он там шлемом блещет и выей крепок,
Мы здесь к шлему — рожки, а к вые — ножик,
Он там богоравный, прям с Зевса слепок,
Ну а мы в постели детишек множим.
Что? Вернулся барин? Несите вина! —
И велите, ванну чтоб наливали…
Да, у Клитемнестры была кузина. Рохля, мужнин хвост.
Пенелопой звали.

Зачин

I

А в лесной глуши — ни живой души,
Лишь змея спешит, да трава шуршит,
Да зеленый дуб, да пчела в меду,
Да коня ведет витязь в поводу,
Глохнет стук подков…
Этот лес таков.
Думает герой, голова горой,
Тяжкою стопой топчет мох сырой —
Гибнуть мне, как псу, во сыром лесу,
Лечь на меч-косу во ночном часу,
Не порвать оков…
Этот лес таков.
Как вода в горсти, протекает тишь,
Что ж ты, конь, грустишь, сушняком хрустишь,
Хвост — витая плеть, круп — амбара клеть,
Страшно околеть, под сосною тлеть,
Волк зайдет с боков…
Этот лес таков.
У коня печаль в налитых очах,
И герой зачах, тяжесть на плечах,
Да и мне, творцу, борзому писцу,
Грусть-тоска к лицу — с чем идти к концу,
Как спасать братков?..
Этот лес таков.

II

Я пишу, писец, добрый молодец,
Я — герою брат, я — коню отец,
Я им — тихий вздох, я им — в ножнах сталь,
Из машины бог, из кустов рояль,
В сапоге змея —
Это тоже я.
Мне ни пить, ни есть, мне ни встать, ни сесть,
Завершить бы песнь, только чем — Бог весть,
Про тропу в лесу, про чиряк в носу,
Во ночном часу всяку чушь несу,
Цельный ковш вранья —
Утомился я.
У меня, писца, красен цвет лица,
Для меня, писца, темен смысл конца —
То ль на дне ларца блеск кощей-яйца,
То ль во мгле дворца черт зайдет с торца:
«Где душа твоя?»
А душа-то — я.
Ах, душа, дыши, не спеша пиши
За алтын-гроши, маковы шиши,
У гнилого пня, на закате дня,
Витязя храня, сохрани коня,
Дай им свет жилья…
Свет ведь тоже — я.
Испокон веков
Этот свет таков.

Адам

Если руки заняты, хоть хвост подай,
Если нет хвоста, подай хоть голос!
Первый, образ и подобье Господа,
Помнишь ли, как небо раскололось?
Как, еще вчера — счастливый баловень,
Рыцарь без упрека и изъяна,
Не любимцем шел, а тварью малою,
Из Эдема прямо в обезьяны.
У плеча беззвучно Ева плакала,
Ангелы злорадствовали: «Поняли?»
Ты молчал и шел. Зеленым яблоком
Клялся: «Я вернусь. Однажды. Помните…»

Сегодня и сейчас

Исповедь

Проходите, садитесь. Ешьте. Пейте.
Это необходимость: спешка, песни,
Винегрет, водка с перцем, треп на кухне…
Нет, не бред. Просто сердце в пропасть рухнет
И о камни, о скалы — в брызги. В клочья.
Передай мне бокалы. Рысью, ночью,
В ад, в Везувий, — Орфеем, зверем диким,
За безумным трофеем, Эвридикой,
Прочь от века-садиста, вдаль, за снами…
Проходите, садитесь. Да, я знаю,
Что смешон.

Предновогодье

Бессмысленная, теплая печаль,
Часы стучат, как уходящий поезд,
Любите нас сегодня и сейчас,
Не потому, что завтра будет поздно,
А просто так.
Сегодня и сейчас.
Прозрачная тоска, смешная поза,
Нелепые стихи, зеленый чай.

* * *

Стареем, брат, дуреем, брат,
Весной в дубленках преем, брат,
И рад бы в небе реять, брат —
Да вот, не реется…
Вчера юнцы, сейчас отцы,
А завтра отдадим концы,
И внуки скажут: «Молодцы!»,
Устав надеяться.
Мы живы, брат, мы лживы, брат,
Мы в западне наживы, брат,
И ад глядит на наш канат —
Не время ль падать?!
Махнем рукой, найдем покой
И перемелемся мукой,
Укроемся сухой доской…
Душа, ты рада?
Не слушай, брат, бей в душу, брат,
Души меня подушкой, брат,
Стреляйся на опушке, брат,
Со мной, с проклятым!
Моя вина, что ночь пьяна,
Что бьет копытом Сатана,
Но встань со мной, к спине спина —
Останься братом.
Седы виски, горчат куски,
Белее мела кулаки,
Стоят в осаде старики,
Юнцов счастливей.
Гляди, пострел: я постарел,
Но я не сгнил и не сгорел,
И если снова ливень стрел —
Пусть будет ливень.

Мечта

Купить под старость запасную душу
И на нее грешить, как на сберкнижку,
Дабы потом, когда придет косая,
Послать покупку, всю в грязи порока,
Оплачивать кредит. В геенну. В пекло.
В дымящийся котел. На сковородку.
А самому остаться. Кофе пить.
Гулять с собакой. В шахматы с соседом
Играть на деньги. Так, для интереса.
И лишь ночами…

* * *

Нелепо из штанов выпрыгивать,
Из кожи лезть — наружу! вон!
Нелепо шелуху отрыгивать —
Ради чего?!
Ради кого?!
Перелистай блокноты заново —
Сезон гореть черновикам!
От Казановы до Хазанова
Прошелся с бритвою Оккам!
Смешно, лежа во гробе цинковом,
Скрипеть, как флюгер на ветру,
Смешно не быть вралем и циником.
Ты скажешь, вру?
Конечно, вру!

Собор

Когда, фрезой вгрызаясь в небо,
Передо мною встал собор,
Я понял, что собою не был
И лишь сегодня стал собой.
Усталый, веря и не веря,
С любою ересью на ты,
Отмеченный Печатью Зверя,
Сын поколенья суеты,
Я замер на брусчатке спуска,
Где утром ветрено и пусто.
Собор был дик и эклектичен,
Надрывен и аляповат,
И нимбом в тыщу киловатт
Над ним светился гомон птичий.
Скучая в городе убогом,
Заложник повседневных бед,
Он был Собором и Со-Богом,
Сам по себе и сам в себе.
Быль перекраивая в небыль,
Переплавляя дни в века,
Кресты закрещивали небо,
Как рот, открытый для зевка.

Осень

Заплатили
за любовь, за нелюбовь, за каждый выстрел.
Отстрелялись —
от мишеней лишь обрывки по углам.
Это осень.
Облетает наша память, наши мысли,
наши смыслы,
наши листья и другой ненужный хлам.
В одну кучу
все проблемы, все находки, все потери,
чиркнуть спичкой, надышаться горьким дымом и уйти.
Все, что было
не по нам, не по душе и не по теме,
не по росту,
не по сердцу и совсем не по пути…

* * *

Пустая комната и темное окно.
В пустую комнату вхожу, как входят в реку,
и все мне чудится — остановилось время,
а я иду, и время дышит за спиной.
Пустая комната и лампа в сто свечей,
и темнота, как стая птиц с осенних веток,
Но матерьяльность электрического света
Бессильна против метафизики ночей.
Пустая комната — знакомые черты.
Еще три дня, как ты придешь ее заполнить,
еще три дня отведено мне, чтоб запомнить
привычки ночи и улыбку пустоты.

Петергоф

Мы здесь ходили. Я, как пленник,
Молчал и слушал.
Фонтаны, лестницы, аллеи,
Покой нарушен.
И в память болью отраженной
Свежо и сильно
Врезалась крона листьев желтых
На небе синем.
Мы здесь ходили. Город мокнет,
В нем ты осталась.
Сменился неба цвет глубокий
Холодной сталью.
Картину, как бы ни просили,
Нельзя продолжить.
Тускнеет желтое на синем,
Ушел художник.
Мы здесь ходили. Листьев росчерк,
Пустая полночь.
Остановись, мгновенье! Впрочем,
Я все запомнил.
И неожиданным мессией
В ночи всесильной
Приходит желтое на синем.
За все — спасибо.

Морок

На небесных манжетах звездные запонки
Как-то неуверенно, робко светят.
Стрелки часов переваливают за полночь,
Время привидений, влюбленных и ветра.
Стекла дребезжат от далеких трамваев
Струной, сорвавшейся с колков гитарных,
Тени оживают и, оживая,
Начинают делиться на молодых истарых.
Покосившийся стол обступают стены,
Через плечо заглядывают по-соседски.
Садитесь к столу, не стесняйтесь, тени,
Мы так давно с вами не беседовали.
Луна дробится стеклянными призмами,
За каждым стеклом огорожен уют свой,
А вы постоянны, как, впрочем, все призраки,
Которые приходят и остаются.
Мебель громоздится размытыми валунами,
Ветки деревьев на ветер ропщут,
Когда привыкаешь встречаться с тенями —
С людьми становится значительно проще.

Исход

Дождь пробежался по перилам
И простучал по кирпичам.
Того, что ты наговорила,
Дождю за ночь не настучать.
А я молчу. Я, как свеча, привык молчать.
Нет мест в осеннем дилижансе,
Напрасно мухой в стекла бьюсь,
Ты навсегда переезжаешь,
А я, как мебель остаюсь.
И не пою, и не смеюсь — один стою.
Перечеркнув окно собою,
Я заслоню ночную дрожь,
И нет ни ревности, ни боли —
Есть только ты, и ночь, и дождь…
Уйдешь? Ну что ж… Чего ты ждешь?
Уже идешь?

Вальсок

Я вспоминаю о вас,
Прежних печалей аванс,
И на гитаре,
Разбитой и старенькой,
Тренькаю медленный вальс.
Кружится все — раз-два-три!
Тихо и пусто внутри.
Не обнаружено
То, что снаружи, но
Даже свеча не горит.
Гаснет ее фитилек,
Я от всего отдален,
В лапах безверия
В прошлого двери я
Бьюсь, как в стекло мотылек.
С пальца сорвалась струна,
Плакать не хочет она,
Я и гитара — мы
Кажемся старыми,
В этом не наша вина.

Вокзальное

Я не знаю, что будет после,
Я не помню, что было раньше,
Но уходит все дальше поезд,
Но и я ухожу все дальше.
Ах, как я бы хотел остаться,
Не глядеть на каркасы станций,
Не метаться меж поездами,
Не тянуться за проводами…
Но стук глухих колес,
Но звон далеких рельс,
Как шепот тихих слез,
Сопровождают рейс.
До встречи! Не скучай!
Пиши и не грусти!
…а слышится: «Прощай!»
…а слышится: «Прости…»
Мы себя за проколы судим
В вечной битве любви и долга.
Расстаемся едва на сутки —
Ах, как долго, как это долго!
Горизонт изогнулся луком
И простых поездов движенье
Вырастает уже в разлуку
На просторах воображенья.
И бьется о стекло
Замерзшая листва,
Я к Богу на поклон
Иду просить слова.
Чтоб все оборвалось
Комком забытых строк
Под маятник колес
На циферблат дорог.
…а слышится: «В свой срок…»

Три белые ступеньки

I

Говорят, что женщины взрослеют
Раньше, чем мужчины. Может быть,
Именно поэтому они
Из кокетства или же от скуки
Нас, юнцов, одергивают — будто
К яме подошедшего ребенка.
Иногда ребенок протестует,
Плачет, лезет драться, возражает
И ломает хрупкую игрушку
Под смешным названием «Любовь».
Говорят, от этого взрослеют…
Кто из нас игрушек не ломал?

II

Расставаться, в общем-то, не страшно:
Ты уходишь, от тебя уходят,
Все достойно, просто, современно, —
За последних полторы недели
Ты с ней о любви не говорил,
А теперь сказать и не успеешь,
Потому что не было любви —
Так, намек, мерцанье, полушепот…
Словно ты вертел в руках игрушку,
Надоевшую, в пыли лохматой,
А она упала и разбилась.
И теперь игрушку стало жалко —
То ли оттого, что свыкся с нею,
То ли наиграться не успел.
Кто из нас игрушек не ломал?

III

Кто посмел сказать: «Ломать — не строить!»,
Не умел ни строить, ни ломать!
Он не знал, как горло пересохнет,
И в виски ударит кровь, и сердце —
Бунтовщик! — не подчинится воле.
Но, зажав в кулак и пульс, и сердце,
Ты сведешь трясущиеся руки,
Ты сожмешь оплавленные пальцы,
И сломаешь все-таки игрушку,
Как бы там ее ни называли,
Преднамеренно и неслучайно,
Да еще, чтоб не хотелось склеить,
Хрустнут черепки под каблуком…
Пусть ребенок плачем протестует,
Пусть юнец уходит, чтоб вернуться,
Пусть они однажды вырастают —
Кто из нас игрушек не ломал?

Провожу ночь у монитора, размышляя о любви

Миледи, мы немы —
Как будто не мы.
О, Ваши фонемы
Лучом среди тьмы
Смущают умы.
Миледи, мы — свечи
для Ваших ночей.
Огарок не вечен,
Но, в блеске лучей,
он Ваш иль ничей.
И, в клетчатом пледе,
Под стук кастаньет —
О, где Вы, миледи?!
Молчит Интернет.
Неужто Вас нет?..

Молитва

Не умею молиться.
Вместо света и слова,
которые — Бог,
Вспоминаются лица.
Ваши лица.
Кувшины с хмельною судьбой.
Я счастливчик.
Мне вами дано похмелиться.
Здесь рассвет над заливом
И дождь
по проселку
вприпрыжку,
Страх остаться счастливым
И прошлые беды забыть,
Ощущенье зимы,
Изумленье хватившего лишку
И, грозой
над весенней,
цветущею сливой,
Над глазами —
заботой
сожженные лбы.
Я смотрю.
Я желаю измученным развеселиться.
Это все, говорю.
Это все, что я вам подарю.
Я, увы, не умею молиться.

* * *

Взволнован ветхий календарь
В преддверье встречи с Новым годом,
А за окном стоит декабрь
И недекабрьская погода,
Идет-бредет унылый дождь,
Топча асфальта грязный пластырь.
Кого ты ждешь?
Чего ты ждешь?
Неясно…

Перекресток

Игра не стоит свеч,
Париж не стоит мессы,
Глава не стоит плеч,
Да и романа, впрочем, —
«Не мир принес, но меч!..»
Стою на лобном месте
И думаю, что жизнь
Могла бы быть короче.
Всем сестрам по серьгам,
Беспечным по заботе,
Наивным по рогам,
Дидонам по Энею, —
«Прости своим врагам!..»
Стою на эшафоте
И думаю, что жизнь
Могла бы быть длиннее.
Иссохшему — вода,
Нелепому — подмостки,
Беспечному — беда,
Безрукому — две лапы,
«Аз есмь, и Аз воздам!..» —
Стою на перекрестке
И думаю, что жизнь
Могла бы быть.
Могла бы…

Двадцать лет спустя

Прекрасны прошлого картины,
Но времена давно не те,
И именитые кретины
Вновь при дворе на высоте,
Пред королем готов я гнуться,
Цветет Париж, как райский сад, —
Но я согласен в ад вернуться,
Коль ад на двадцать лет назад!

Лицейское

Чтоб закрутить строку хитро,
Необходимы слог и ясность.
Итак, беги мое перо,
Не конкурируя с метро:
Аварий нет — и то прекрасно!
А Муза где? Едва-едва
В окно, проказница, влетела,
Как сразу в ухо загудела:
Давай, мол, покидай кровать,
Берись за ум, берись за дело,
Садись пиши!.. Она права,
И мне в копеечку влетело
Уменье подбирать слова.
Идут привычные пути
По писем замкнутому кругу,
Отцу, любовнице и другу,
Мечты, раскаянье и ругань —
Все прячется, как ни крути,
В письма материи упругой.
А мне с чем выступить в игре?
О чем писать? Я б жребий кинул,
Но среди шумных арлекинов
Он будет публикой покинут
И затеряется в дыре…
Я гениям не конкурент.
И не любитель пышных фраз
О жизни, времени, погоде,
О Первом мая, Новом годе,
О тех вещах, что мучат нас
Не больше часа. Пробил час —
И все волнения уходят.
Кому нужны мои стихи?
И строки бедного поэта
Поглотит медленная Лета
Совместно с грудой чепухи.
…о шум студенческого моря!
Летя в залив аудиторий,
Ни бед не знающий, ни горя —
Где твой отхлынувший прибой?!
Идет задумчивое лето,
туденты затерялись где-то
Уйдя бродить по белу свету
Кто от судьбы, кто за судьбой.
Лишь я пустынный драю корпус,
Уныло над метлою горблюсь
И прошлогодних яблок корки
Гребу, дыханье затая.
Брожу один, тоской ведомый,
Мне город пуст и скучно дома,
Да плюс отъезд Твой — о, Мадонна! —
Последний минус Бытия.
Но весь избыток слезной влаги
Пора плеснуть ручьем в овраге
На голый белый лист бумаги
Волной эмоций и ума —
И все былые огорченья
Уйдут, как боль после леченья,
И тонкой ниточкой общенья
Мелькнет вдали конверт письма.
О чем писать? О вечной лени?
О ломоте в своем колене?
О чьей-нибудь подруге Лене?
Не все равно ль? Не в этом суть.
Лови удачное мгновенье,
И пусть в порыве вдохновенья
Слова несутся, как олени,
Куда их ноги занесут.

* * *

…капли стучат по стеклу,
Капли стучат по трамваю,
Я забываю, я все забываю,
Благодарю эту позднюю мглу.
Я забываю вчера,
Я забываю сегодня,
Дождь начинается, занавес поднят,
Новая пьеса начнется с утра.
Быть? Или, может, не быть?
Призрак банальных вопросов! —
Как это просто, убийственно просто:
Взять и забыть!
…Ночь убегает назад,
Струйками вычерчен город,
Что значит сердце и что значит гордость,
Если ты в силах себе приказать?
Отзвук затерянных снов,
Шум ускользающих капель,
Твердой рукою схватиться за скальпель
И по живому не дрогнет клинок…

Безумный блюз

Простите, маэстро, я пьян и слегка фамильярен,
И музой замурзан.
Давайте сыграем луной на полночном бильярде,
Эй, звезды! По лузам!
Сыграйте мне блюз на расстроенном вдрызг клавесине,
А я разовью вашу грусть бледно-желтым и синим,
Жонглируя Кафкой, кофейником, сном и Расином —
Я создан для блюза!
В тему,
В такт,
Примерно
Так:
«Скрип петель на воротах.
Ржа.
Грай — петлей на воронах.
Жаль.
Острием палец тронем,
Каплю крови уроним
С ножа…»
Маэстро, мы с вами — единственный гвоздь Мирозданья!
Хотите быть шляпкой?
Забьемся, забудемся, на эшафот опоздаем,
И кроличьей лапкой
Махнем на судьбу, потрясая редеющим хайром!
Пусть в мире, где каждый баран демоничен, как Байрон,
Мы — тряпки, но перед быками в борделях и барах
Мы — красные тряпки!
Я блюз
Люблю!
Я
Усугублю:
«Тополя остриями
В ряд.
Мы ль в ночи воссияем,
Брат?
Нож прольется ключами
В створ скрипящих ночами
Врат…»
Маэстро, рассвет тарабанит в окно кочергою!
Ум, прячась за разум,
По лестнице нервов ступает нетрезвой ногою…
Безумье заразно!
Допьем, допоем, досвистим, дорискуем впустую,
Запрыгнем на стол, оттолкнув колченогие стулья,
Игра не моя, но без страха и смысла вистую
Последнею фразой!
Хлещет
В шлюз
Вещий
Блюз:
«Мы останемся в прошлом.
Кровь
Малахитовой брошью
Скрой.
А за нами смыкают
Братья Авель и Каин
Строй.
Запекается рана
Белой коркой
Бурана.
Не убит,
Неприкаян,
Ты не первый — второй».

Убежденность

Когда мы разбежимся навсегда,
Уже все зная, но еще надеясь,
Когда я от тебя куда-то денусь
И растворюсь в безвидности; когда,
Качнувшись на ребре, — не в масть! не впрок! —
Мир упадет под ноги стылой решкой,
А небо распахнется рваной брешью,
И притворится рок кублом дорог;
Когда мы бросим мимолетный взгляд,
Как от барьера в лоб бросают пулю,
Когда мы проморгаемся вслепую,
Проселком неухоженным пыля,
И обнаружим, что пуста земля,
Что дух давно над водами не рыщет,
Удачлив Йов, роскошествует нищий,
Бастард в гербе рисует вензеля
Короны, и незыблем столп династий,
Срок жизни долог, изобилен дом,
Все хорошо, все в мире дышит счастьем,
И только мы друг друга не найдем,
Что, впрочем, пустяки…
Тогда — кричи.
Приду с утра. Нет, в полдень. Нет, в ночи,
В любое время суток, сквозь года.
В конце концов, что значит «навсегда»?!

* * *

Страшен поэт на исходе чернил.
Боже, зачем ты меня сочинил?!

Из подворотни

А я прощаться не умел, да и сейчас не смог,
А я и так не очень смел, а тут и вовсе взмок,
А я, чтоб не сойти с ума, решил закончить сам —
И уходил, и понимал: уже не встретимся…
И уходил, и не хотел, и все смотрел назад —
Не побежать ли в темноте искать твои глаза?
А ты была и не была, и улица темна,
Да только не было там глаз — была одна спина.
А со спиною говорить не по карману мне,
А то, что не родился крик — так тут обману нет.
Всю боль кричащую загнал в себя обоймой я,
Да только шла твоя спина, как бронебойная…
Я прошатался по дворам, вернулся к полночи,
А я за чаем до утра кричал о помощи,
И все глядело на меня стекло оконное —
Как уходящая спина твоя, спокойное.
А ты не думай сгоряча, стекло оконное,
А ведь неделю проторчал у телефона я,
А я тот номер отыскал как бы нечаянно
И постепенно привыкал к его молчанию…
А только стрелки у часов бегут-торопятся,
И покатилось колесом перо по прописям,
Давно разбитое перо, давно не годное —
А только встретились в метро через полгода мы.
Там что-то диктор говорил, а люди слушали,
А ты стояла у двери, скучнее скучного,
А ты увидела меня там, у разменного —
Я пятаки себе менял, монеты медные.
А разменял я серебро на грош с полушкою,
И не искал я в том метро чего-то лучшего,
Мы просто встретились в толпе уже в другом году —
И я пошел спиной к тебе, глазами к выходу.
А я пошел, я побежал, а ты была одна,
А на дворе была зима, и было холодно,
А на дворе белым-бело, мело по городу —
И было очень тяжело идти по холоду…

Амнистия[11]

Пью из Леты,
убегаю от тоски.
Пью из Леты —
чашку-память на куски.
Мы — поэты,
нам хреновее, чем всем.
Пью из Леты.
Насовсем.
…старые долги,
новые враги —
жизнь прошла, жизнь закончилась быстро так.
Я не стал своим
ни тебе, ни им:
не сумел, не посмел и не выстрадал.
На дворе трава,
на траве дрова,
на дровах пожелтевшие листья — и
ты была права,
что качать права
стало вдруг до смешного бессмысленно.
Пью из Леты —
злые капли по губам.
Кто ты? где ты? —
насмехается судьба.
Будто плети:
дни, мгновения, года.
Пью из Леты.
Вдрабадан.

Просыпаюсь

Женский профиль на фоне окна
Мою душу сомненьем отравит:
Это явь — продолжением сна
Или сон — продолжением яви?
И давно за окном не весна,
А осенних ветвей позолота,
Распростерта над сонным болотом,
Вниз роняет мои имена.
Жизнь конечна. Ликуй, сатана!
Мне не быть ни святым, ни весенним.
Но внезапным, случайным спасеньем —
Женский профиль на фоне окна.

* * *

А свиньи подбирали бисер,
Что я метал,
В их грозном хрюканье и визге
Гремел металл:
«Еще! Зачем остановился!
Горстями сыпь!»
И мрачно за окрестным свинством
Следили псы…

Февраль

Февраль. Достать чернил и плакать…
Борис Пастернак
А знаешь, я душу ни богу, ни дьяволу, —
Мне жалко души.
А знаешь, ведь Савлу достанется Савлово, —
Дыши, не дыши.
И белой поземкой февраль, будто саваном,
По насту шуршит.
Мы долго живем, нам судьбою отмерены
Не миги — века.
По краю плетемся, усталые мерины,
И в мыле бока,
Не Цезари, не Ланселоты, не Мерлины…
Не в лыко строка.
А знаешь, с тобой мне поземка февральская
Июня теплей,
А знаешь, сугробы расцвечены красками
В таком феврале,
Налей мне глинтвейну с корицей и сказками.
До краю налей.

Мэйлы русскому другу

Нынче ветрено, и волны с перехлестом,
Скоро осень, все изменится в округе…
И. Бродский, «Письма римскому другу»

X

Нынче холодно, и в доме плохо топят,
Только водкой и спасаешься, однако,
Я не знаю, Костя, как у вас в Европе,
А у нас в Европе мерзнешь, как собака.
Приезжай, накатим спирту без закуски
И почувствуем себя богаче Креза —
Если выпало евреям пить по-русски,
То плевать уже, крещен или обрезан.
Я сижу за монитором. Теплый свитер,
Уподобившись клопам, кусает шею,
В голове кишат мечты про аквавиту —
Лишь подумаю, и сразу хорошеет.

X

За окном в снегу империи обломки,
Пес бродячий их клеймит мочою желтой,
Знаешь, Костя, раз сидим на самой кромке,
То уж лучше бы в штанах, чем голой жопой.
И приличней, и не так страдает анус,
И соседи-гады сплетничать устали.
Никуда я не поеду. Здесь останусь, —
Мир и так уже до дырок истоптали.
Близко к вьюге — далеко от Кали-юги.
Как сказал мне старый хрен у ресторана:
«Все жиды и губернаторы — ворюги!»
Взгляд, конечно, очень варварский и странный.

X

Был в борделе. Думал, со смеху не встанет.
Дом терпимости эпохи Интернета:
Тот к гетере, этот к гейше иль к путане…
Заказал простую блядь — сказали, нету.
Поживем еще. А там и врезать дуба
Будет, в сущности, не жалко. Может статься,
Жизнь отвалит неожиданно и грубо, —
Все приятнее, чем гнить вонючим старцем.
Сядем где-то между Стиксом и Коцитом,
На газетке сало, хлеб, бутылка водки,
И помянем тех, кто живы: мол, не ссы там!
Все здесь будем. Обживемся, вышлем фотки.

X

Холод стекла заплетает кружевами.
В щели дует. Как всегда, забыл заклеить.
В старом скверике февраль переживает
И, ссутулившись, метется вдоль аллеи.
Календарь китайский с рыбками. Сардины
Или шпроты — жрать охота, вот и грежу.
Подоконник белый. Белые гардины.
В кресле — я. Еще бываю злой, но реже.

Авто-ода

Я тупо приближаюсь к сорока.
Я пью коньяк, страдаю от похмелья,
Закусываю пиво карамелью
И тупо приближаюсь к сорока.
Я мудро приближаюсь к сорока.
Я знаю Будду, Кришну, Моисея,
Я создал половину «Одиссея…»
И мудро приближаюсь к сорока.
Я лихо приближаюсь к сорока.
Лукавый бес в ребро стучит рогами
И, убежденный гений полигамий,
Я лихо приближаюсь к сорока.
Я смело приближаюсь к сорока.
Пускай из грязи нам не встать князьями,
Но, преданными окружен друзьями,
Я смело приближаюсь к сорока.
Я тихо приближаюсь к сорока.
Жена и дочь мое смягчают сердце,
Как водку улучшают медом с перцем…
Я тихо приближаюсь к сорока.
Я бодро приближаюсь к сорока,
Способный на поползновенья ваши
Ответить микацуки и маваши,
Плюс попаданье в челюсть кулака.
Я с кайфом приближаюсь к сорока.
Употребляя внутрь и наружно,
Я знаю, что душе и телу нужно,
И с кайфом приближаюсь к сорока.
Пусть нам судьба отмерила срока —
Так выпьем, чтоб и после сорока
Тверды мои остались атрибуты:
Рассудок, член, характер и рука!

Я никогда…

I. На балконе

Я никогда не напишу про них. Мещане, обыватели, бытовка, февральский переулок, лай собак (лохматый Тузик гадит у подъезда, и бабушка Анюта впопыхах уводит пса: не приведи господь, увидит отставной майор Трофимов — не оберешься криков, а убрать за Тузиком радикулит мешает…); мне не суметь увидеть эту жизнь, как ночью может видеть сны слепец, как дети видят небо, — всякий раз по-новому, в восторге, с интересом к трамваю, гастроному, муравью, дымящемуся летнему асфальту, мучительной капели в ноябре (балкон потек, и капли лупят в таз, подставленный внизу: зима, не медли!.. приди и заморозь…); нам кажется, что это серый цвет, дальтоники, мы сетуем, вздыхая, меняя суету на суету, сжимаем в кулачке тщету побега, горсть медяков, желая одного: купить хоть ненадолго новый мир, где будет солнце, звезды, смех и слезы, азарт погони, прелесть искушенья, друзья, враги, события, судьба… Вы ищете не там, где потеряли. О да, согласен, что под фонарем искать светлее, но монетка счастья упала из кармана не сейчас — вчера, позавчера, прошедшим летом, пять лет тому назад, давным-давно, и ваши фонари уныло светят, веля «Ищи!» — овчарке так велит ее хозяин.
Нет, не напишу.
Лишен таланта, скучен, не умею.
Могу лишь обмануть. «В доспехе латном, один на сотню, с палашом в руке…» Или иначе: «Звездолет «Борец», закончив гиперквантовый скачок, встал на орбите. Молодой десантник…» И будет мне почет. Тираж вскипит девятым валом, пеною обильной, с базара понесут мои творенья, и, надорвавшись, треснет Интернет от жарких писем: «Лапочка писатель! Не чаю уж дождаться продолженья великой эпопеи!» Я отвечу. Скажу, что продолженье скоро будет. Пишу для вас, любимых, дорогих…
Я никогда не напишу про вас.
Пожав плечами, ухожу с балкона.

II. Убить героя

Убить легко. Копьем — как авторучкой. Фломастер — меч. Яд — порция чернил. Толкнуть с обрыва, связанного, в спину, — как вымарать абзац. Убить легко. «За что?» — взмывает одинокий крик, чтоб кануть в Лету. Глупый. Ни за что. Ты виноват уж тем, что мной рожден: смешной, нелепый, лишний персонаж, и о тебе приятней сочинять успешный квест, чем встретиться однажды лицом к лицу. Да, хочется мне кушать, и вот: небрежно вымаран абзац по имени Содом, за ним другой, по имени Гоморра. Продолжать? Зачеркнуты жена и дети Иова. Зачеркнут ты. Не бойся. Ты умрешь не навсегда. Я воскрешу твой труп — драконьими зубами на снегу, метафорами, повестью о жизни, которая, подобно мотыльку, пришпилена к бумаге: не летай, сожженный лампой, солнцем, тем огнем, к которому опасно приближаться. И правде не открыться: ты убит. Я правду наряжу в одежды лжи — и ложь одену в правды наготу. Я напишу, как ты взрослел, как рос и вырос наконец, — героем став, свершил деянья, бросившие небу столь дерзкий вызов, что небесный свод зарделся от стыда; я расскажу, как великаны пали пред тобой, и сотни ослепительных красавиц пришли к тебе, и сотни мудрецов на твой вопрос ответа не нашли.
Убить легко.
Позволь тебя убить. Не укоряй. И не молчи — покорность доверчиво-безгласной немоты иль бунт немой равно бесцельны. Знаешь, мне очень больно убивать тебя. Ты чувствуешь: я ямбом говорю, как будто ямб сумеет укрепить мое решенье. Убивать легко. Ты чувствуешь, сочувствуешь, молчишь, без осужденья смотришь на меня и ждешь решенья. Жди. Сейчас. Сейчас…
Убить легко.
Кого? Тебя? Себя?!
Я никогда…

III. Баллада рыцаря

Я никогда не стану здесь своим.
Я — лжец, а люди вдребезги правдивы,
И если происходят рецидивы,
То лишь по наущению Змеи.
Я никогда не стану вам родней.
Я — пьяница, а вы воспели трезвость,
И если где царит хмельная резвость,
То лишь в беспутных, вскормленных Свиньей.
Мне никогда не быть одним из вас.
Я горд, а вы неизмеримо кротки,
И, где в почете цепи и решетки,
В опале грива честолюбца-Льва.
Давно пора мне на сковороду.
Домой. В геенну. Смейтесь! — я в аду.
Но если дом горит и плачут дети,
И псу подстилкой служит добродетель,
И кротость с беззаконьем не в ладу, —
Тогда зовите.
Мрачен или светел,
Как летний дождь, как ураганный ветер,
Лев, и Свинья, и Змей, за все в ответе, —
Зовите, люди!
Громче! —
я приду.

IV. Внезапное

Вспомнил, что сердце — слева,
Вспомнил, что печень — справа,
Вспомнил, что дни — мгновенны,
Вспомнил, что я — не вечен.
Думал забыть — не вышло.

* * *

Не пей, Ивашка, из копытца,
Не будь козлом!
Дана еще одна попытка,
Считай — свезло,
Иди домой. Там на полатях
Вольготно спать,
Там за работу деньги платят,
Где грош, где пять,
Там в праздник хорошо упиться,
Первак горюч…
Копытце, ты мое, копытце,
Кастальский ключ.

* * *

Остываю, забываю,
Ничего не успеваю,
От ушедшего трамвая
Понемногу отстаю,
Не прикрывши рта, зеваю,
Где ни попадя бываю,
Эту чашу допиваю
И другую достаю.
Стал слегка сентиментален,
Ночью сплю, дружу с ментами,
Не тираню милых жен
И не лезу на рожон.
Старость?!

Попытка прощания (1982–2002 гг.)

I

Мне, в сущности, и не больно, —
Какая тут, к черту, боль?! —
Я вышел живым из боя,
Из боя с самим собой.
От завтрака до обеда
Сижу, вспоминая бой,
Не хочется мне победы.
Не хочется, видит бог.
Прости, если сможешь, крошка,
За слабенькие стихи,
За горсточку дней хороших,
За сонмище дней плохих,
Ведь многого не итожил
И много не обещал…
Прости меня, если сможешь.
Прощаться — себя прощать.

II

От прощанья до прощенья —
Буковка одна.
Но дорога возвращенья
Больше не видна.
Не пройдешь обочиной,
Не махнешь в галоп,
Тропка скособочена.
Кончено.
Стоп.

* * *

Враждовали. Дружили.
Задыхались от счастья.
Вроде жили как жили,
Только жили не часто.
Бабка с дедкой — за репку,
Мышка с Жучкой — за хвостик,
К сожалению, редко
Жизнь ходила к нам в гости.
В остальное же время,
В ожидании жизни, —
Замерзали. Горели.
Враждовали. Дружили.

Национальный вопрос

Мне всегда попадались евреи
неправильной масти —
Оголтелые в драке,
Безудержные во хмелю,
С засапожным ножом
и особенным взглядом на счастье.
Я любил их, неправильных,
Я их поныне люблю.
Мне всегда попадались евреи
с дырою в кармане,
Без гешефта и пейсов,
Зато с ломовым кулаком.
Им ядреная Маня давала
без стимула «money», —
А с другими евреями, каюсь,
Я был незнаком.
Редко резали крайнюю плоть —
лучше уши Ван Гогу! —
Но под «Графскую» сальца
Нарезать любой был мастак.
И когда старый ребе просил
охранять синагогу,
То менты козыряли, гуляючи мимо поста.
Да, мы были плохими евреями, —
пасынки Торы,
Уклонисты Талмуда,
С веселостью злою в глазах,
Но в обиде, один на толпу,
взгляд впивался: «Который?..»
Я люблю вас, ребята.
Я это от сердца сказал.

Воин

Заковался в доспехи,
Укрылся в броне,
Но броня — не вовне,
А во мне.
Ощетинился сталью
Лихого меча,
Но клинок — в моем сердце.
Врача!
Убиваю во гневе,
Караю любя, —
Поражаюсь! —
Сражаю себя,
И, собой поражен,
Вновь на новый рожон
Опрометчиво лезу…
Пижон!
Подбоченясь, гарцую
На резвом коне,
Но и конь — не во сне,
А во мне,
И веселой подковой
По нервам звеня,
Конь несется,
Терзая меня.
Я покоя хочу!
Подарите покой!
…только эхо смеется:
«На кой?..» —
И прозрачной рукой
Далеко-далеко
Кто-то машет платком
За рекой.

* * *

Разбейся о ветер,
Раскройся в ответе,
Стань самой бессмысленной
Шуткой на свете,
А те или эти,
На трассе, в кювете,
В Сибири, в Кувейте —
Неважно.
Дурными вестями,
Пустыми горстями
Тряси, как скелет на погосте —
Костями,
А встанем, не встанем,
Замерзнем, растаем,
Прочтем или перелистаем —
Неважно.
Простые, как правда,
Как грязь на Эль Прадо,
Как утро похмельное
После парада, —
Мы с вами, мы рядом,
По сотне раз кряду,
А рады нам или не рады —
Неважно.
Разбейся о ветер,
Раскройся в ответе,
Стань самой бессмысленной
Шуткой на свете,
Вкус хлеба — в поэте,
Боль неба — в поэте,
А пренебрегут иль заметят —
Неважно.

* * *

О пощаде не моли — не дадут.
В полный голос, немо ли — не дадут.
Божья мельница, мели
Страшный суд!
Дайте сдохнуть на мели! — не дадут.
Хочешь жалости, глупец? — не дадут.
Хочешь малости, скопец? — не дадут.
Одиночество в толпе.
В ските — блуд.
Хочешь голоса, певец? — не дадут.
Разучившийся просить — не прошу,
Без надежды и без сил — не прошу.
Шут, бубенчиком тряси!
Смейся, шут!
Подаянья на Руси — не прошу.
Кто не с нами, значит, враг, — говорят.
Кто не плачет, тот дурак, — говорят.
Вольны соколы парят
По три в ряд.
Мне бы вскачь, да тут овраг, говорят…
Грязь под ногтем у Творца — это я.
Щит последнего бойца — это я.
Бремя сына, скорбь отца,
Выражение лица,
Смысл начала и конца — это я.

Мечта

Когда-нибудь я сделаюсь седым.
Как лунь.
Как цинк.
Как иней на воротах.
Как чистый лист мелованной бумаги.
И седина мне мудрости придаст.
Когда-нибудь морщины все лицо
Избороздят,
Как пахарь острым плугом
Проводит борозду за бороздой.
Я буду сед, морщинист и прекрасен.
Когда-нибудь я стану стариком.
Ссутулюсь,
Облысею,
Одряхлею,
И это время лучшим назову
Из всех времен моей нелепой жизни.
Когда-нибудь, потом, когда умру,
Когда закончу бунт существованья,
Я вспомню этот стих —
И рассмеюсь.
В конце концов, у каждого свои
Мечты…

Долги

С мира — по нитке,
С бора — по ели,
С меры верните,
Что не доели,
С дома — по дыму,
С жизни — по году,
Впрок, молодыми,
С пира — по голоду,
С морды — по хохме,
С детства — по Родине,
С крестного хода —
Выкрик юродивого,
Смертник, скотина,
Грешное крошево,
Дай десятину,
Дай по-хорошему!

* * *

Отрожайте свое —
относите, отмучьтесь, отплачьте!
Отражайте себя —
не друзей, не врагов, не меня!
Возражайте всегда —
несогласьем судьбу озадачьте,
И отстанет судьба,
крепколобых упрямцев кляня.
Бремя сильных — укол.
Нанести, отразить, сделать выпад.
Бремя слабых — укор.
Отступить, бросить взгляд, упрекнуть.
Бремя гордых — обрыв.
Чашу горькой над пропастью выпить,
Чтоб с хмельной головой
не упасть, а шагнуть в тишину…

* * *

Тех, кого считают сильным,
Почему-то не жалеют:
Дескать, жалость унижает,
Дескать, жалость ни к чему.
Им положена гитара,
Да еще пустой троллейбус,
Да еще… А впрочем, хватит,
Слишком много одному.
Те, кого считают сильным,
По привычке зубы сжали,
По привычке смотрят прямо
На любой пристрастный суд.
Слабым вдвое тяжелее —
Им нести чужую жалость,
Да еще… А впрочем, хватит —
А не то не донесут.

Мальчикам

Мальчики взрослеют, вырастают,
В угол их давно уже не ставят,
Надоело им играть в войну.
Начитавшись Брэдбери и Кларка,
Мальчики беседуют о кварках
И глядят в ночных аллеях парков
На большую желтую луну.
Мальчикам не занимать силенок,
Мальчики выходят из пеленок,
Мальчикам ветров набат соленый
Нужен в пресной жизни городской —
Им необходима доля риска,
Как вчера нужна была ириска,
И порой в глазах мелькает искрой
Предвкушенье зрелости мужской.

* * *

Нет людей неинтересных —
Скучных, равнодушных, пресных,
Слишком глупых, слишком честных,
Не было и нет.
Это просто мы ослепли,
Роемся в холодном пепле,
Ищем: океан ли, степь ли?
Россыпь ли планет?..

Мойры

Я не умею петь, как Паваротти,
И не умею пить, как дядя Сеня,
Я не мастак на скользком повороте
Сиять улыбкой, будто день весенний,
Моя нога короче, чем Ван Дамма,
А нос длиннее, чем Ален Делона,
И если дама в полном смысле дама,
Меня она изгонит из салона.
Живу взахлеб, нелепо, торопясь,
Убитый и убийца, Брут и Цезарь…
А Клото нить не успевает прясть,
Лахесис — проследить, Атропос — резать.

* * *

Боль — серебряный голубь.
Клюв его ярко-алый,
В черной бусине глаза —
Ночь, бессонница, бред.
В ране он копошится,
Тихо, томно воркуя,
Боль — серебряный голубь.
Не люблю голубей.
class='book'> * * *
Сгорело имя.
Живу с изъяном.
Беда.
Пожар.
Чужих — своими.
Врагов — друзьями.
Не ем с ножа.
Бью — холостыми.
Вослед — не взглянем.
Дыра — в холсте.
Сгорело имя.
Я безымянен.
Я — ваша тень.
Без имени —
Ни слова в простоте.
Пожар.
А жаль…

* * *

Воздастся по вере,
В молитве и в блуде.
Пускай вы не звери,
Но разве мы люди?
Вы — были.
Мы — будем.
Вы — стены и будни.
Мы — праздник и двери.

Пейзаж

Деревья плыли в фейерверк
Искусника-дождя,
А день распался и померк
Немного погодя,
И вечер встал на пьедестал,—
Но праздника он не застал
И в реку кинулся с моста,
Чтоб глупой гибелью вождя
Закончился четверг.

Верлибр первый

Когда умирает один поэт,
Одной песней в мире становится меньше,
Одной звездой в небе становится меньше,
Одним безумьем под небом становится меньше,
И становится меньше в полях и долинах
На один скромный цветок весной.
В этом, пожалуй, есть свой пафос,
Но нет утешенья.
Только песни звучат, сотрясая горы,
И звезды в небе не иссякают,
И рассудка под небом не стало больше
За счет сокращенья числа безумцев,
А цветы в долинах смеются над вечностью,
И хохочут над вечностью цветы в полях.
В этом тоже, наверное, есть свой пафос,
Но мало смысла.
Я не умею делать мудрые выводы,
Иначе я бы радовался великой радостью,
Поэтому я радуюсь просто так,
А выводы оставляю вам.

Верлибр второй

Зачем я делаю то, что делаю,
И то, чего можно было не делать,
И то, что сделали бы другие,
И то, о чем пожалею вскоре,
И всякое прочее, имя коему —
Легион?
Зачем я мучаюсь тем, чем мучаюсь,
И тем, что пыль, ерунда, пустяковина,
И тем еще, что серьезней вечности,
Костлявой вечности с улыбкой черепа,
И тем, смешным, но смешным для избранных,
И всяким мучаюсь, имя коему —
Легион?
Зачем я вздорен, тщеславен, мелок,
Талантлив, весел, печален и радостен,
Зачем прекрасен, зачем уродлив,
Зачем танцую в юдоли скорби,
И раздражаю случайных зрителей,
Имя которым, как ни крути —
Легион?
Зачем я спрашиваю, если не хочу,
Чтобы мне однажды ответили?

Эскизы

I

Лежит человек, сну доверясь,
Лежит тяжело, как строка.
Лучом, перерубленным дверью,
Упала, повисла рука.
А вена похожа отчасти
На чей-то неначатый путь,
И тихо в районе запястья,
Как цель, пробивается пульс.

II

Трамвай пустой, трамвай ночной
Идет себе сквозь снег,
Как будто вновь проводит Ной
По хлябям свой ковчег,
И светофора яркий зов,
Прорвавший хлопьев строй,
Мелькнет в окошечке часов
Рубиновой зарей.

III

Небо режется
красным,
Но останется
синим,
Небо грезится
страстным,
Но достанется —
сильным.

Кармен

Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
А. Блок
В вагоне пахло грязными носками
И пивом. День стоял, как часовой.
В окне пейзаж, нарезанный кусками,
Устал быть лесом, но не стал Москвой, —
Кармен! Пляши на стыках хабанеру,
Тираня рельсы гневом кастаньет!
Цыганская любовь — была и нет,
И бык настигнет гордого тореро,
Как поезд настигает горизонт,
Отвергнутый капризною грозой.

Апрель

Привет, апрельская зима!
Удар холодного циклона,
Идя под бритвенным наклоном,
Вспорол деревья и дома
Стрелою снежной Аполлона,
Когда бог мчит —
Скорей! скорее! —
В свинцовый рай Гипербореи.
О, краткосрочность холодов!
Теснит их солнце, топчут люди.
Пломбиром на весеннем блюде —
Беззвучный плач гонимых льдов,
Пассажи баховских прелюдий.
Но смолк орган
В тиши собора,
И снег растаял у забора.
Мороз не страшен, а смешон,
Как дьявол на подмостках фарса
Смешон и профилем, и фасом,
И надвигает капюшон,
Дабы из тьмы суровым басом
Пугнуть народ.
Народ в восторге
И в ожиданье майских оргий.
А на трамвайной остановке
Фонарь, слепой и одинокий,
Свивая время в тонкий жгут,
Все ждет, когда его зажгут.

Старая любовь

Девочка плачет, шарик улетел…
Булат Окуджава
Дерись, моя любовь,
Дерись за нас обоих,
За суету сует,
За пламя на мостах,
За ржавое пятно
На выцветших обоях,
За все, что я не смог,
За все, чем я не стал.
И старая любовь
С трудом влезает в латы,
Берет щербатый меч
И ржавое копье,
Ржет из последних сил
Твой Росинант крылатый,
А кажется — труба
Воинственно поет.
Ах, старая любовь!
Ах, бесконечный бой!
А шарик Окуджавы,
Как прежде, голубой…

Шелуха

Сдираю шелуху до горькой сердцевины.
За правдою — обман, и за витком виток,
За пролитым вином — несбывшиеся вины,
За пойманной мечтой — упущенный итог.
Сдираю шелуху — аллегро, престо, скерцо! —
Удачи и беды, аскезы и греха,
До одури боясь, что в центре вместо сердца —
Одна лишь шелуха, пустая шелуха…

Одиночество

Улетели птицы от меня,
Остываю сердцем на бесптичье.
То ли на судьбу теперь пенять,
То ли грош на гривну поменять,
То ли вслед за птицами.
Настичь их
И привет, как приговор, принять.

Пентакль (из книги «Пентакль», написанной совместно с А. Валентиновым, а также с М. и С. Дяченко)

I

Когда пентаграммы, иначе — пентакли,
Закружат дома в безымянном спектакле,
И демоны освободятся — не так ли? —
То вздрогнет асфальт под ногой.
И пух тополиный — волокнами пакли,
И с бурсы хохочет угодник Ираклий,
И глотка охрипла, и веки набрякли…
Ты — нынешний?
Прошлый?
Другой?!
Пройдись не спеша от угла до угла,
Дождись, пока в сердце вонзится игла.

II

Пентакли, динарии, звезды, монеты,
Вселенная — город, а люди — планеты,
Свернешь за аптекой, а улицы нету —
Исчезла, свернулась в клубок.
По позднему мраку, по раннему свету,
От старческих бредней к ребенка совету,
Иди, изумлен, и на участь не сетуй…
Ты — призрак?
Ты — путник?
Ты — Бог?!
Семь пядей во лбу, но ведь пядь — это пять?
Дождись, пока разум уляжется спать.

III

Пентакль — пять пальцев, пять чувств, пять сомнений,
Цвет солнца над крышей и нивы осенней,
Пожатье руки — связь пяти поколений,
Пять тусклых свечей по ночам,
Рассветные блики, вечерние тени,
Опять двадцать пять — и домашние стены
Укроют от странных, нездешних смятений…
Ты — завтра?
Сегодня?
Сейчас?!
Черти на асфальте таинственный знак —
Рубеж сопряжения яви и сна.

IV

Оконная рама сверкнет пентаграммой,
Брусчатка дороги от площади к храму
И дальше, к базару, направо и прямо,
Как губка, впитает шаги,
Клин ведьм журавлиный — скорее! пора нам! —
Пятеркою римской, клювастым тараном
Ударит в зенит над строительным краном…
Мы — спутники?
Братья?
Враги?!
У старого кладбища звякнет трамвай,
И в пенной сирени угаснут слова.

V

Пентакли, где вдавлены в центр ладони,
Незримо таятся в молочном бидоне,
В авоське старушки, в разрушенном доме
В витрине, умытой дождем.
Рогатый чертяка, тряся бородою,
Из тихого сквера поманит бедою,
И чад от машин, как туман над водою…
Мы — взвесим?
Измерим?
Сочтем?!
Войди со двора в незнакомый подъезд —
Пентакль не выдаст, пентакль не съест.

VI

Пентакль на погонах, пятерка в кармане,
Пятак неразменный кассиршу обманет,
A «Pentium» дремлет в двоичном тумане
И видит себя алтарем,
Где боги не рады дарованной манне,
Где люди запутались в пестром романе,
Где время течет не часами — томами…
Мы — скажем?
Не скажем?
Соврем?!
Присядь под часами, свернув с полпути,
Взгляни — на часах уже пять без пяти.

Весна

В проеме года високосного,
В свинцовом створе февраля,
Сухим ознобом мозга костного
Я чую близость корабля.
Фрегат идет по лужам к гавани,
Ныряет в старый водосток,
За ним несутся псы легавые,
Виляя радостно хвостом, —
Он скоро выплывет к окраине,
Где плоть зимы покрыта ранами,
И там, начало всех начал,
До лета встанет на причал.

Просьба

Положи меня, как печать на руку,
Положи меня, как тавро на сердце,
Положи меня, как сухарь в дорогу,
Как грозу на дол, как года на старца.
Положи меня — я уже не встану,
Я навеки здесь, я весь был и вышел,
Облака над кручей от счастья стонут,
Родники под кручей журчат: «Мы — ваши!»
Родники журчат, а вода все слаще,
Облака летят без пути, без ветра,
Если я зову, а меня не слышно —
Положи меня песней безответной…

* * *

Я жить хочу.
В любое время суток.
В ночи.
С утра.
Я жить хочу.
Не отбирайте, суки!
Не отбира…

Ноябрь

Мой любимый город тих и светел,
Догорают лип осенних свечи.
Кто мне шепчет в уши? Это ветер.
Кто идет за мною? Это вечер.
Зябко и просторно в старом сквере,
Зыбь тумана трепетна и нервна,
Если и воздастся, то по вере,
Если не воздастся, то поверь мне.
Вал листвы несется вдоль аллеи,
Пахнет небом, холодом и тленьем —
Осень. Встать с молитвой на колени,
И просить не счастья, а продленья…

* * *

Ах, осень — моветон!
Жонглировать печалью,
Как сорванной печатью,
Над пестрым шапито,
И в стареньком пальто
Идти пустынным сквером,
В мечтах, что было скверно,
Но будет лучше, что
В алмазах небосвод
Взойдет над нашим домом,
И ветру быть ведомым
Сквозь ночи волшебство,
А прочие приметы,
Как стертые монеты,
И крылья за спиной,
И старики в пивной…

* * *

Напиши стихи про меня,
Про того, кого променял
На щепотку строк, горстку рифм —
Напиши, прочти,
Повтори.
Напишу стихи про тебя,
Ненавидя, веря, любя,
Брошу жертву в пасть алтарю —
Напишу, прочту,
Повторю.
Заверстаем жизнь, как сонет,
Гороскопом строчек-планет,
Возведем стихом новый Рим —
Завершим, прочтем,
Повторим.

Изгой

Расставьте знаки препинанья
В ряд на стене
И, уходящему в изгнанье,
Махните мне
Платком, рукой ли, запятою,
Стальным тире —
Изгой, бастард, я вас не стою,
Я на заре
Уйду, оставив зябкой тенью
В стекле окна
Нерукотворный знак сомненья.
Мой вечный знак.

Одноклассники

Из дома в дорогу, из грязи в князья,
Из будней в затертые праздники…
Так Галич писал: мол, уходят друзья.
Да что там друзья! —
Одноклассники.
Не видел, не слышал, давно позабыл,
По встречам отнюдь не печалился,
И вдруг, как звонок от индейки-судьбы:
Машиной, инфарктом, случайностью…
У старого снимка потерты края, —
Углы деревянного ящика —
И в ужасе смотришь, как прошлое «я»
Смеется в лицо настоящему.

Зимняя сказка

Пади в объятья февраля —
Гуляки, пьяницы, враля,
Убийцы красноносого,
Шута седоволосого.
Теперь вас двое — феврали,
Метельной пляски короли,
С берлогами-утробами,
С коронами-сугробами.
Пляши, пляши, пляши,
Во тьме завьюженной души,
Пока не явится кошмар
Всех февралей на свете — март.

Сценарий

Пьяный и красивый,
На лихом коне,
Я скачу Россией,
Как в плохом кине.
Прянут злые тигры,
Упаду с коня —
И полезут титры
В небо из меня…

Эпитафия на могиле философа

Здесь я лежу, а мог бы ты лежать,
Постели этой нам не избежать,
И глупо ждать, когда придет пора —
Ложись сегодня, как я лег вчера.

О хандре

Мы, увы, не молодеем,
Не становимся бодрее —
Доктора и лицедеи,
Украинцы и евреи.
Мы живем и в ус не дуем,
Только ус, глядишь, седеет —
Мудрецы и обалдуи,
Арлекины и злодеи.
Что-то ночью скверно спится,
Кашель долог, нрав несносен,
И кружит, кружит, как птица,
То ли ангел, то ли осень.
А потом шальное солнце
Полыхнет в оконной раме,
Котофеев хор бесовский
Распоется меж дворами,
Бес в ребре ударит рогом,
Ангел в небе спляшет джигу,
И дорога-недотрога
Тихо спросит: «Эй, вы живы?»
Эй, мы живы? Смех, и только —
Платим смерти неустойку:
«Эй, мы живы!»
Эка малость —
Пополам хандра сломалась!

Лирика

Я не умею о любви.
Беру ненюханную розу
И романтическую прозу,
«Шерше ля фам» и «Се ля ви»,
Охапку вздохов на скамейке,
Мгновенья чудного итог,
Аплодисменты шапито
И ужин старенькой семейки,
Ансамбль курских соловьев,
Улыбку гладенькой мулатки,
Традиционные заплатки
Паяцев, кислое жнивье
С пейзажа, писанного маслом,
Которым кашу, милый друг,
Нам то ли портить недосуг,
То ль настроение угасло,
Затем беру вчерашний суп,
Пасть рокового чемодана,
Колоду карт, где дура-дама
Валета-блудня тянет в суд,
Крыжовник, от дождя рябой,
Немного страсти, много лени,
И столбенею в удивленьи:
Любовь! Гляди-ка ты! — любовь…

Мольба

Приснитесь мне таинственной и томной,
В колье из огнедышащих камней,
Приснитесь мне однажды ночью темной,
Приснитесь мне.
Приснитесь мне владычицей видений,
И неисповедимым колесом
Скрипичной лжи Вивальди — рыжий гений! —
Вкатитесь в сон.
Приснитесь мне нагой и беззащитной,
Вне страсти, вне томленья, в тишине,
Когда итог измерен и сосчитан —
Приснитесь мне.
Приснитесь мне в унылой тьме алькова.
О, легиона девственниц скромней,
Изнемогая в страсти, как в оковах,
Приснитесь мне.
Приснитесь мне нелепой, небывалой,
Невиданной нигде и никогда,
Предчувствием вселенского обвала
Шепните: «Да…»
Слова — оправа вечности резная.
Приснитесь мне, сама того не зная.

Дождь

За окном танцует дождь,
Теплый, благостный, нездешний —
Дурачок, куда идешь?
Глупый, камо ты грядеши?
Горстка радостных минут,
Смех над гибнущим Содомом,
А потом тебя распнут
На асфальте перед домом.
Встав зеркальною стеной,
Дождь смеется надо мной:
«Посиди, прикован к креслу,
Обожди, пока воскресну!»

Старость

Ощутите старость в сорок,
Как звонок.
Пусть в избе хватает сора —
За окно!
По сугробам ветер свищет,
Что ж, зима…
Время — деньги, время вышло,
Пуст карман!
Ах, нелепая свобода —
Скоро в путь,
От обеда до забора,
Как-нибудь,
К тем заоблачным высотам
Вдалеке,
Клюквенным забрызган соком,
Налегке.

Пожар

На Луне горят леса
И Луна мерцает красным,
А вокруг молчат, безгласны,
Небеса.
На Луне горят леса.
Лунный Заяц бросил спичку,
Как горящую жар-птичку.
Полчаса,
Полчаса гляжу в окно,
Царским пурпуром взволнован.
Век ли старый, миг ли новый —
Все равно.
Смейся, битый арлекин:
Век ли, миг ли, фигли-мигли,
Раз в овраге псы настигли —
Скаль клыки.
Потому что ночь темна,
Потому что очень жарко,
Потому что очень жалко,
И — Луна.

Пражский ангел

Тихий ангел с сигаретой,
Грустный ангел с дерзкой челкой,
В Праге осень дольше лета,
Поцелуй впечатан в щеку
Золотым листом осенним,
Знаком гибнущих вселенных.
В Праге осень — воскресенье
Из невинно убиенных.
Меж готических костелов
Улочка — тесней оврага,
В Праге осень бьется в стекла:
«Где ты, ангел?»
«Здесь я, Прага!»
На брусчатке параллелей
Солнца жирная сметана,
Как печать бен-Бецалеля.
В Праге осень — это тайна.
Ах, от тайны убегу ли?
Кровяным плющом увита,
В Праге осень — смех горгульи
На плечах святого Витта.
На часах — глухая полночь,
Ангел укатил в трамвае,
В Праге осень — это помощь.
К счастью, так еще бывает.

Правда

В тополином пушистом безумьи переулками шествует май,
Над Помпеей бушует Везувий, и как хочешь, его понимай,
Потому что весна на исходе, и вальсирует дева Земля,
А симфония близится к коде, где оркестр взорвут тополя —
Ах, фаготы, гобои, кларнеты, ах, пушинки вселенской гульбы,
То ли были мы, то ли нас нету,
То ли были вы, то ли не бы…
Дирижер в переулках смеется, тонкой палочкой режет углы,
А над городом яблоком — солнце, облака, как сугробы, круглы,
И цветущая вишня спокойна за грядущие чудо-плоды,
Потому что, скажите, на кой нам заметать за собою следы,
Уходить без остатка, без звука, без последнего хрупкого «до»,
Что висит, будто сладкая мука, над домами, над горной грядой,
Где антенны, и кошки, и хлопья уходящей до срока весны…
Я не верю, что сломаны копья.
Я не верю, что клетки тесны.

Молитва о смехе

Люди, признайтесь, что я вам сделал?
Встав за столом, не сказал тоста?
Заперт душой в темноте тела,
Тихо прошу, неуклюжий, толстый:
Господи, не обдели смехом!
Смехом не обдели, Вышний!
Милостью, счастьем, удачей, небом —
Это как выйдет, но смехом…
Слышишь?

Судьба

Мне судьба говорит: «Не лезь!»,
А я лезу.
И стоит судьба, словно лес
Из железа.
Мне судьба говорит: «Постой!»,
А я — ходу!
И судьба — осенней листвой
В непогоду.
Мне судьба говорит: «Дружок!..»,
А я — в лоб ей.
И горит судьба, как ожог,
Хоть ты лопни.
Мне судьба говорит: «Ложись!»,
А я спорю.
И течет судьба, словно жизнь,
Прямо к морю.

Терцины

Привет, Вергилий, хмурый проводник!
Сегодня я — ведущий, ты — ведомый.
На небесах — чужой, в аду — как дома,
Луч света в царстве тьмы, в песках — родник,
Чужой среди своих, сквозь слезы — смех,
Готов вести тебя я без помех
По всем гееннам мира. Друг мой милый,
Страх нас сопровождает до могилы,
А за могилой он уже не страх,
Сгорев дотла на гибельных кострах.
О, в пекле — тишь да гладь! Иное дело,
Когда душа — заложница у тела,
А тело хочет жить. И вопль души
Лишь подтвердит: все средства хороши
Для достиженья цели. Целься, друг мой,
Вздымай сиюминутные хоругви,
Освой архитектуру на песке,
Сегодня — весел, завтра же — в тоске,
Сейчас и здесь, где хоровод материй
Напоминает хоровод истерик
У дамочек нервических. Вперед,
Всегда вперед, кривя в улыбке рот,
За кругом кругом, за другом — враг, и снова
Опять, всегда, в начале было слово,
В конце был жест, а в середине — мы,
На хрупкой грани вечности и тьмы,
На острие ножа воздвигся дом…
Мы, впрочем, заболтались. Что ж, идем.

* * *

И никто не позовет.
Я и сам бы не пошел бы
С вашей развеселой шоблой
В обезумевший поход,
Я и сам бы ни за что
Никуда ни с кем ни разу,
В драном драповом пальто,
С неоконченною фразой,
Исказив ухмылкой рот,
Изваляв в опилках душу…
Я бы зов, как песню, слушал,
Но никто не позовет.

Вдвоем

Е.Л.

Давай поговорим о нас,
Какие есть, какие были,
Какими будем. Море пыли
Пригасит свет счастливых глаз,
Осядет в горле горьким комом,
Любимых превратит в знакомых,
Друзей — в приятелей. И все же,
Сквозь годы, сквозь мороз по коже,
Давай поговорим о нас.
Давай поговорим сейчас,
Не хороня нас в долгий ящик —
О самых-самых настоящих,
Без комплиментов, без прикрас,
Со смехом или со слезами,
Блестя счастливыми глазами,
Давай поговорим сейчас.
Давай поговорим не здесь
И не сегодня. В странном месте,
Где рубль легко пойдет за двести,
Где хлеб насущный даждь нам днесь,
Где нет ущерба нашей чести,
Где мы — вовеки, где мы — есть,
И сад, обещанный давно,
Стучится ветками в окно,
Цветет душистым белым дымом,
Где мамы вечно молодые,
Где в родниках течет вино,
Где всем воздастся по заслугам
Или по вере — свет и тьма
Узлы мирские вяжут туго:
Иному — посох и сума,
Иному — тихая тюрьма,
Иному — долгий путь за плугом,
Тебе — что выберешь сама.
Давай поговорим с тобой,
С тобой и только. Каждым словом
Делясь забытым, старым, новым,
Сиюминутностью, судьбой,
Сворачивая дни, как горы,
Ты знаешь, эти разговоры
И называются — любовь.

* * *

Цыганки трудились, цыганки гадали:
У каждой медали — четыре педали,
У каждой педали по две стороны,
У каждой страны по четыре войны,
У каждой войны десять тысяч героев,
У каждого — орден за взятие Трои,
И каждому ордену — тысяча лет,
А каждому году названия нет.
И каждой минуте — козырную даму,
И каждому времени — свой Нострадамус,
Чтоб каждый пророк — с бородой и в очках,
Со сказкой про белого чудо-бычка.
А чудо-бычок — он без левого рога,
А дом — он казенный, но в дальней дороге
Ты вспомнишь тот дом, и манящая даль
Вдруг звякнет надтреснуто, словно медаль,
Где родина — той и другой стороною,
Забытой страною, чужою войною,
Сутулой спиной да кирпичной стеной…
Бывают медали с одной стороной?

Пожар

Душа битком набита хламом —
Гори огнем!
Пусть суждено сгореть дотла нам
С тобой вдвоем,
Но слишком хочется простора,
Не здесь — внутри.
Коран ли, Библия ли, Тора,
Весь смысл — гори!
Пылай, душа! Стучится пепел
В щиты сердец.
Когда ни холоден, ни тепел,
Тогда — мертвец.
А так — взмахну себе крылами,
Живой, нагой,
Всегда — пожар, вовеки — пламя,
Всегда — огонь!

У зеркала

Надвигается гроза,
Фазу неба закоротит,
Что-то бегают глаза
У сидящего напротив,
А вокруг все гладь и тишь,
Даль пронзительно нагая…
Эй, напротив, что сидишь,
Подозрительно моргая?

* * *

У каждого свой бог — и в фас, и в профиль,
Нимб над главой,
Но, в сущности, лукавый Мефистофель —
Он тоже в доску свой
У каждого. То прямо, то кругами,
То «нет», то «да»,
Так и снуем меж нимбом и рогами —
Туда-сюда.

Выход

Когда мы выходим на сцену,
Когда мы вершим торжество,
Мы знаем и меру, и цену,
И смысл, и значенье всего.
Мы — древние мудрые боги,
Мы — юные чудо-цари,
С презреньем швыряя под ноги
Кумиров любых алтари,
Мы брезгуем адом и раем,
Мы славим свободу и пыл,
И вольной душой презираем
Соблазны нелепой толпы.
Когда мы выходим на сцену,
За нами идет благодать,
Вселенная — это плацента,
Отвергнутая навсегда,
Законы великим излишни,
Могучим смешны рубежи…
Но вот мы выходим.
Мы — вышли.
И каждою жилкой дрожим.
Минута — и занавес поднят,
Минута — и зал начеку.
И правда коварную подлость
Сорвет, как с гранаты чеку,
И мы оставляем гордыню
В кулисах, как сброшенный плащ,
И в сизом искрящемся дыме
Наш гимн превращается в плач,
Стихает дробящийся топот,
Скрываются в ножнах мечи…
А кто-то нас хлопнет по попе
И скажет: «Родился? Кричи!»

Откровение

У лихой каравеллы дырявое днище,
Затупились мечи, вместо ножен — труха,
Утомленные принцы завидуют нищим,
И глодают шакалы легенд потроха.
Пока тускнеют древние венцы,
И Белоснежка спит во гробе цинковом,
Еще один романтик вышел в циники,
Еще один тихоня — в подлецы.
Черный флаг с костяком на портянки разорван,
Белый флаг с алой розой сожжен по злобе,
Из избы не выносят ни мыслей, ни сора,
Ни детей, ни покойников — тихо в избе.
Пока торгуют грешным и святым,
И книги — нет, не жгут, но давят трактором,
Еще один философ стал спичрайтером,
Еще один поэт ушел в менты.
Ах, романтика, птица, попутчица, стерва!
Не даешь? — ну и ладно. Даешь? — за пятак.
И опять не хватает ни мысли, ни нерва,
И швыряешь монетку, как душу, с моста.
Пока слепые возятся во мгле,
И бес хромой, от счастья пьян, снует,
Еще одна Джульетта лесбиянствует,
Еще один Ромео на игле.
А в Париже — дожди. Громоздится над Сеной
Нотр-Дама ковчег (после нас — хоть потоп!),
И клошар с мощной челюстью Жана Габена
Пьет вино и, зевая, ломает батон.
Пока винцо свершает чудеса,
Пока его батон, хрустя, ломается,
Клошар вздыхает и склерозом мается:
Что видел он когда-то в небесах?

* * *

Когда хулили и хвалили,
Когда толкали и тянули,
И выпили, и вновь налили,
И опьянели, и заснули,
В том странном сне я понял вдруг,
Что значат крест, звезда и круг.
Потом вставали и спешили,
Опять хвалили и хулили,
Строгали, резали, пилили,
Нимб примеряли, дело шили,
И позабыл я навсегда,
Что значат круг, крест и звезда.
Однажды просветят и взбесят,
Возьмут, поднимут и уронят,
Заплачут, рассмеются, взвесят
И отпоют, и похоронят,
И я уйду из этих мест,
Туда, где круг, звезда и крест.
Там не хулят, но и не хвалят,
Не зашивают и не рвут,
Не поднимают и не валят,
Не умирают, не живут —
И я обратно убегу
Вертеться с вами на кругу,
С крестом — наградой и бедой,
Под путеводною звездой.

За городом

Дождь был гуляка и повеса,
Бездельник, баловень, босяк,
Он плел из галок сеть над лесом,
Ловя пустые небеса.
А лес был возбужден и пылок,
И так пронизан сентябрем,
Как будто в мире лесопилок
Еще никто не изобрел.

* * *

Романтический флер — как вуаль на стареющей даме.
Там морщины, и тени, и горькие складки у рта,
Что копилось годами и в ночь уходило следами
Этой жизни, которая, в сущности, вся прожита
Без остатка. Остаток — тщета.
Я люблю тебя, жизнь, как ты есть — без нелепой вуали,
С дорогой мне морщинкой, с усталым, измученным ртом.
Мы с тобою вставали, спешили, неслись, уставали,
И давно не нуждаемся в том, что случится потом.
Клен простился с опавшим листом.

Разговор

Я говорю, а ты не понимаешь,
Не то чтоб невнимательно внимаешь —
И шляпу с уважением снимаешь,
И смотришь, как колеблется гортань,
Но в смысл тебя конфеткой не заманишь,
И нет тебе в том смысле ни черта.
Я говорю, а ты не понимаешь,
Кусаешь губы, кулаки сжимаешь,
То вдруг по-украински: «Як ся маєшь?»,
То вдруг по-русски: «А пошел ты на…»
За сигаретой сигарету смолишь,
И все ж не понимаешь ни хрена.
Я говорю, а ты глядишь с укором,
Не понимаешь, и поймешь не скоро,
Своротишь горы и построишь город,
Но пониманье, мой искусный джинн,
Уже не ссоры, и еще не споры,
Когда мы каждой жилкой задрожим
От пониманья. Ты не понимаешь,
Тебя влечет пустая кутерьма лишь,
По кругу ты, как пони, ковыляешь,
Я в центре круга, будто столб, стою,
«Ешь, — говорю. — Вот хлеб. Он задарма. Ешь!»
А ты не хочешь хлеба, мать твою!

Снег

У снега — свои причуды,
У первого — вечный праздник,
Он необъясним и чуток
К дыханью рябины красной,
Коснется легчайшей кистью
Акации, дома, лавки,
И пахнет лимоном кислым,
А кажется — медом сладким,
И вот отступает небо,
И вот наступает нега,
Как будто живешь от снега
До снега, и вновь — от снега…

Зимняя ночь

Зима расцветает ночной хризантемой,
И кошки орут — мимо ритма, не в тему,
И знать бы — откуда мы, кто же мы, где мы,
А лучше не знать.
А лучше идти по скрипящей пустыне,
Нанизывать рифмы, как небо, простые,
На жаркую нить, что и в стужу не стынет,
В предчувствии сна.
Помойка-монблан во дворе громоздится,
Костер двух бомжей, как слепая жар-птица,
Белеет в незрячести крыш черепица…
Не зреньем, душой
Я вижу их — крыш черепичные плеши,
Помойные баки, где бомж, точно леший,
Угукает радостно: «Камо грядеши?!
Эй, брат, хорошо!»
Эй, брат, закуси золоченою шпротой,
Эй, брат, мы с тобой — арестантская рота,
Узнать бы — каков ты, откуда ты, кто ты,
Да мимо бреду,
И некогда остановиться в смятенье,
И некогда вспомнить: где люди, где тени,
Где стены, где склоны, где дуба кряхтенье
Под снегом в бреду.

Мы

Мы, поэты, редко святы,
Часто биты мы, поэты —
Если возлюбил себя ты,
Ближний станет мстить за это.
Мы, поэты, эгоисты,
Не аскеты, а заветы —
Если упованья мглисты,
То медлительны рассветы.
Мы, поэты, злы и хмуры,
Неприветливы и грубы,
Если снайперы — амуры,
То стрела не в сердце — в губы.
И с последним поцелуем
Удалимся в небо с крыши…
Если будет алиллуйя,
То ее мы не услышим.
Урони слезинку злую,
Или выметнись вприсядку,
Все приятней аллилуйи —
Сдачи с прожитой десятки.
Ах, десятка, центр мишени,
Изодрать тебя, заразу!
Мы желаем подешевле,
Это значит — хлоп, и сразу.
Под мотив из «Травиаты»
Ляжем в облака, как в склепы…
Мы, поэты, редко святы,
Мы поэты, часто слепы.

Сходство

Я становлюсь похожим на отца —
Походкой, жестом, образом, движеньем,
Не общим выражением лица,
Но лицевым необщим выраженьем,
Легчайшим ламца-дрица-оп-цаца,
Которым мы намек на сути женим,
Хлебнув винца.
Я становлюсь похожим на отца,
Не до мельчайших тонкостей похожим,
А отраженным в зеркале прохожим…
Лысей, цыпленок, на манер яйца!
Не сходство до победного конца —
Всего лишь силуэт, оттенок кожи,
Словцо в сердцах.
Я становлюсь похожим на отца
Неясно чем, неясно как, неясно,
Кому все это нужно.
Вол и ясли,
И небо наверху, и глас Творца:
«Рожден в тени тернового венца,
Иди, подобен, в жизни окаянство,
Раб, червь и царь!»
Я становлюсь похожим наотца,
Как на кумира — встрепанный пацан,
А если вам смешно, тогда иначе:
Как грек Гомер — на каждого слепца.

Радикализм

Хрустни попкорном —
Кровью накормим.
Если под корень,
Значит, в законе!
Вольному — волки,
Валенку — волны.
Во поле двое?
Значит, не воин.
Шуры-гламуры,
Новое племя,
Если лемур ты,
Значит, не лемминг!
Нищему — money,
Печени — финка!
…В новом кармане
Старая фига.

Я

Не спрашивайте меня о большой любви,
Такой чистой, что с ладоней ее можно есть,
Не спрашивайте меня, где идут бои,
Бои идут здесь.
Не кричите — ответь, мол, как бога зовут,
А когда он не слышит, то как клянут,
Потому что, низвергнутый, на плаву
Мой бог еще держится, и он тут.
Он рядом, как вы, кто вопросом жжет,
И ответа ждет, и молчит в слезах,
А я влюбляюсь в кротких соседских жен,
И крадусь к ним ночью,
И жены — за.
Не спрашивайте меня о заботах дня,
И о злобе дня, что довлеет — вам
Не поверить мне, не услышать меня
И не внять беззвучным моим словам.
Замолчите, вслушайтесь в тишину,
Прикусите язык и закройте пасть,
Чтобы рухнуть в искренность, как в волну,
И пропасть.
Я спрошу вас сам, ничего не сказав,
Я отвечу, ничего не произнеся,
И тогда, как жены, вы будете — за.
Это истина.
Вся.

Высокая э(о)легия

Не уйдете без награды:
Всем сверчкам — по шестку.
У кладбищенской ограды
Ходит грач по песку,
Птица-щеголь в черном фраке,
Он здесь свой, я — чужой,
Третий — лишний в честной драке
С засапожным ножом,
С золотой монеткой жизни,
Не пропитой дотла,
Между мной и мигом тризны —
Только грач да ветла,
Да ограда, да Шопена
Похоронка в руке,
Да клубящаяся пена
Облаков вдалеке,
Да привявшего нарцисса
Желтизна на плите,
Да заоблачных артистов
Хрипловатый квартет:
Скрипка, альт, виолончелька,
И в-четвертых — гроза,
Небеса жужжат, как пчельник,
Жмурят рысьи глаза,
Что хотят, не знают сами,
От меня-дурака,
Между мной и небесами —
Только эта строка.
Тают строки, будто сроки,
Длится рифм суета,
Добродетели, пороки,
Птичья тень от креста,
Две старушки — мимо, мимо,
Черный ангел анфас,
Монументов пантомима,
Песьей свадебки фарс,
Птица-память за спиною
Распласталась крылом…
Меж тобою, смерть, и мною
Встал горбатый залом,
Нерушимая минутка,
Неразменный часок,
Недосказанная шутка,
Непробитый висок.
Ехал Грека через реку,
Да на стрежне привстал:
Эй, какому человеку
Захотелось с моста?
Эй, которому бедняге
Вниз башкою с перил? —
Дескать, тошно, брат, от шняги,
Дескать, все, докурил,
Дескать, трескать не желаю
Ни рыбца, ни мясца,
Грека, брат, судьбина злая
Меня за руку — цап!
Ехал Грека на баркасе,
Хохотал: ой, дурак,
Взял и прыгнул мимо кассы,
Да забыл: в речке — рак,
Широка клешня у рака,
Как дорожка-стезя,
Прыгуна схватил за сраку:
Не сигай, где нельзя!
Не топись, живи всухую,
Нам башки не морочь,
Раком ставь судьбу лихую,
Хочешь — день, хочешь — ночь,
Хочешь, утром на кладбище
У оградки постой,
Где и рак фальцетом свищет,
Где и грош — золотой,
Где пылает клен осенний,
Как господня свеча…
Светел лик у воскресенья,
Черен фрак у грача.

Блюз для моей девочки

Говорят, у моей девочки дурной характер, —
Издеваются: у крошки, мол, дурной характер —
Слышишь, мама, эти парни только что из буцыгарни,
А горланят, что у девочки дурной характер!
А я все смеюсь над ними: дураки!
На себя-то посмотрите: золотой характер?
У самих-то, значит, сахарный, святой характер?
Слышишь, мама, эти дурни только что из винокурни,
И ворчат-бурчат, как старый заржавелый трактор,
И орут, как злые жабы у реки.
Говорят, у моей девочки собачий норов,
Справедливо, мол, у сучки — и собачий норов,
Слышишь, мама, эти шклюцы и пришлепнуты, и куцы,
А сочувствуют: «Как, брат, ты терпишь девкин норов?
Как ты только это терпишь, брат?»
Я в глаза им улыбаюсь: пусть собачий норов,
Крошка — гончая стрела, а ты — вонючий боров,
Слышишь, мама, это рыло всем нам истину открыло,
Эта туша в курсе споров про собачий норов,
Этот штымп желает мне добра!

Лестница в непарадном подъезде

На этих ступенях людские следы
Втоптали заветы в скрижаль,
Ни первой звезды, ни последней звезды
Ступеням не жаль.
На этих ступенях спит пьяный сосед
И гложет беспамятства кость,
Горячечной белкой в пустом колесе
Летя под откос.
У этих ступеней щербаты края,
Обгрызен подошвами бок,
Тут все побывали, от «вы» и до «я» —
И дьявол, и Бог,
Прошлись этажами, грустя и смеясь,
О странном желая спросить,
И следом ползла золотая змея,
Спеша искусить.

Случайный романс на ночной дискотеке

Танцы-шманцы-обжиманцы,
Телки с голыми ногами,
Боль старинного романса
Затерялась в сучьем гаме,
Мы по нотам канем в нети,
Неотпеты микрофоном…
Южный полюс на планете —
Будто маска с хлороформом.
Одичалый рев гитары,
Непохожей на гитару,
Твари шумно ищут пару,
Ах, поддайте тварям пару!
Не до жиру, быть бы живу,
Как бы впрямь не околели…
Если глобус вскроет жилы,
Опустеют параллели.
В обезумевшем ковчеге
Мы — чужие — допотопны,
Мы не молим о ночлеге,
Нам еще по хлябям топать,
С этим тихим романсеро,
С разговорами о разном…
Если в доме пахнет серой,
Значит, в доме — вечный праздник.

Кавардак

А потоп отменили. Ковчег рассыпается втуне.
Хоть по паре, а твари — друг дружку с усердием жрут.
Позабыт Арарат, намечается новый маршрут —
От Содома к Гоморре, с заездом к Восьмеркиной Дуне.
Дискотека, братва! — Ной танцует безумную самбу,
И соленого хочет, и клеится к Лота жене,
И меж несостоявшихся Рио-де-где-вы-Жанейр
Вечный Жид кочумает — кочует с тоской: «К небесам бы!..»
Это все кавардак, карнавал, и смешон, и жесток,
Это апофеоз, это вызов кипящему року,
И в отечестве нашем дадут всем сверчкам по пророку,
Куликам — пополам, по полям, по холмам,
и трем сестрам — комфортный шесток.
Я — ваш сын, я — ваш внук, я — ваш брат по несыгранной роли,
Я согласен пешком хоть от Белого моря к Голгофе,
Лишь бы зарево прожекторов, лишь бы литрами — кофе,
Лишь бы брань костюмеров в уборных, и вечно — гастроли.
Умирал и рождался бессчетное множество раз,
Уходил, возвращался — по кругу, по кругу, по кругу! —
Знал удачу и крах, бил врага, подавал руку другу,
Плоть от плоти я ваш — карвардак, карнавал, нам пора!
…и плевать, что похмелье с утра,
Что приблизился серп топора,
Что на лбу пропахались морщины —
Вот: идет к Магомету гора,
Вне реальности и без причины!
Значит, завтра танцует с вчера,
И мужчины до смерти мужчины,
А у женщин в глазах — блеск костра…
Потанцуем, сестра?

Желание

…так и жизнь пролетит, просквозит, отболит и окончится,
Отрыдает грозой, талым снегом в низины сойдет,
Ах, как много хотелось, и как же немного мне хочется
В этот день, где акации мокнут под сизым дождем,
Где лохматая псина вертит крендельком закурчавленным,
Где жирнющие голуби булькают в мокрой тиши,
И соседи зеленый борщец сотворили из щавеля,
И бурчит вдохновенье: «Не можешь писать — не пиши!»
Захотеть ли карьеры? — карьера курьером унесена,
И в карьере утоплена, подлая, курам на смех.
Захотеть ли богатства? — бумажник хохочет невесело,
И бурчит вдохновенье: «Не сметь, безобразник, не сметь!»
Захотеть ли друзей? — так по пальцам друзья пересчитаны,
И хватило их, пальцев, с избытком, с запасом, вполне,
Потому что друзья, словно книги, сто раз перечитаны,
А друзей одноразовых, право, не надобно мне.
Захотеть ли любви? — вот любовь, что-то моет на кухоньке,
И ворчит, что посуды скопилось — в реке полощи!
Захотеть ли гулянки? — калач улыбается пухленький,
И горилка в баклажке, и в миске — с говядинкой щи.
Ах, как много хотелось, желалось и в гору карабкалось,
Ах, какие мечтались гроши, ах, какие шиши!..
Скоро жизнь отчалит — «Титаник», корабль-колосс —
И бурчит вдохновенье: «Пиши, безобразник, пиши!»

* * *

Стихи смывают пыль с души,
Стихи срывают с нас оковы,
Пиши водою родниковой
И грязной тряпкой не маши.
Стихи спасают от тоски,
Стихи излечивают раны,
Но если мы с тобой — бараны,
Шашлык наш — бытия куски.
Стихи взмывают к облакам,
Днем — облегченьем, ночью — воем,
Да, бейся в небо головою,
Нет, не спускайся к дуракам.
Стихи — редчайшие дары,
Стихи — натянутые нервы,
И это все не во-вторых,
И даже, право, не во-первых…

* * *

А если уйду — это, право, не важно,
Оставьте унынье врагам,
Плывет по теченью кораблик бумажный
К иным берегам,
Газетою — парус, и спичкою — мачта,
И время — широкой рекой,
Не надо, прошу вас, не хнычьте, не плачьте,
Махните рукой.
Уйдите домой и без слез помяните,
В бокалы налейте вина,
Пока еще солнце над вами в зените,
Пока не луна.

Черный человек

Пройдись за мною по тротуару,
Упрись мне в спину тяжелым взглядом,
Мне нужно знать, что ты где-то рядом,
С петлей и мылом, ножом и ядом,
С недобрым словом — моей наградой
За те грехи, что считал товаром.
Я торговал врассыпную, оптом,
Себе в убыток, смешной барышник,
Купец наивный — но только, слышишь,
Осанна в вышних нас не колышет,
Как поцелуй золотой малышки,
Когда башмак до прорехи стоптан.
Шагай за мной, человек мой черный,
Криви в усмешке сухие губы,
Твои движенья смешны и грубы,
Тебе поют водостока трубы,
Тебе метали лещи икру бы,
Когда б икринки — размером с четки,
А так, по малой — сдувайте щеки,
Раз ты — не демон, а я — не Врубель.
В безумном вальсе дома кружатся,
В ночном тумане шаги поманят,
В седом дурмане меня помянут,
Огни зажгутся в небесной манне —
Мне б в эти стены всем телом вжаться,
Да жжется кукиш в моем кармане,
Да гибнуть рано — пора рожаться.
Шагай за мною, нелепый призрак,
Пока есть время, пока не тризна.

Холод

Глоток луны из чаши неба
Горчит,
Тяжелый, черный запах хлеба
В ночи,
Шаги обиды за спиною,
Наискосок меж всем и мною —
Огонь свечи.
Колючий иней звезд на окнах
Студен,
Куда идешь? — вернее, кто к нам
Идет,
Сминая годы, вехи, тени?
Курок ружья на мрачных стенах
Взведен.
Дома моргают вслед, не зная:
Мой? Твой?
Свисает облако, как знамя,
Над головой,
Наискосок меж всеми нами,
Унылым гибельным цунами —
Пса вой.
Оледенил весь мир потоп,
Оставив город на потом.

Отпущенье

Отпусти ты меня в соловьиную ночь
Ненадолго,
Я тебе принесу новой песни зерно
На ладони,
Я тебе приведу снов горячий табун
Некрылатый,
Я ума притащу на озябшем горбу
Хоть палаты.
Отпусти, не держи, я грызу свою цепь,
Кровь из десен,
На душе — паутина, тоска на лице,
В пальцах — осень,
Мне бы грошиком в ночь, мне — копейкой во тьму
Кануть в нети,
И остаться совсем-рассовсем одному
На планете.
На коленях стою, бью поклоны, чудак,
Умоляю:
Отпусти, изрони милосердное «да» —
Отгуляю,
Отплачу, отслужу, отбегу и вернусь,
Виноватый,
Словно коврик, тебе на рассвете приснюсь
У кровати.
Наступи мне на горло, на спину, на все,
Что подставлю,
Урони на меня, что ли, томик Басе,
Хлопни ставней,
Погляди в золотое спросонья окно —
В очи змею…
Я распробовал ночь, как хмельное вино,
Я трезвею.

Старая тема

Нас однажды не будет. Понять это очень не просто.
Будет август и солнце, февраль и продавленный наст,
Возле дома взметнутся деревья саженного роста,
Будет день, будет пища… Но все это будет без нас.
Нас однажды не станет. Судьба улыбнется другому —
И другие поэты рискнут залететь на Парнас.
На скамейке газетку разложат соседи по дому,
Будет хлеб, будет водка… Но все это будет без нас.
Нас однажды попросят: валите, мол, братцы, с планеты,
И без вас мало места, и дорог весьма кислород…
Мы кивнем и отчалим. Ведь спорить желания нету.
Есть желанье вернуться — такой мы упрямый народ.

Вера

Не верю я, что бог — косноязычен,
Что наплевать в запале божеству,
Как звать листву, весеннюю траву,
Каков у моря штормовой обычай,
Или какого черта я живу
На этом свете.
Верю в точность слова.
Оно и только — вечности основа.

Суета сует

Однажды приходит октябрь, а за ним — дожди,
И вместе с дождями — тоска, депресняк, хандра,
Все кажется, что на облаке кто-то сиднем сидит
И льет нам помои на голову — вон он, гляди! —
Из ведра.
Он вертит пригасшим нимбом, зацепленным за рога,
И курит бычок до фильтра, и смачно плюет в зенит,
И морось ему, мерзавцу, немерено дорога,
И в ухе его есть колокол, который — да сгинь же, гад! —
По нам звенит.
Однажды приходит ноябрь, а за ним — метель,
И скрип под ногами, и снег, и морозные витражи,
И кажется, что теплее нет рифмы нам, чем «постель»,
И двери срывает с петель, а может быть, и с петель —
Дрожи!
Однажды проходит жизнь, и приходит смерть,
И гроб, и поминки, и водка, и с ливером беляши,
И надо, брат, изловчиться, загнуться крюком, суметь
Остаться нелепой искрой, сварганить Костлявой месть —
Пляши!
Пляши до прихода марта, вприсядку беги в апрель,
Из сора, из груды пепла хоть как-то, а прорастай
Побегом, стрелою, кукишем — врежься, как в стену дрель,
Лай псом подзаборным, рыбой на зорьке плесни в Днепре —
С моста
Рыбак одинокий глянет, докурит святой бычок,
Надвинет поглубже кепку, светящуюся как нимб,
Копытом пристукнет в раже: мол, плаваешь, дурачок?
А я-то шагаю мимо, а я-то здесь ни при чем —
Тони!
И снова мелькает лето, и снова октябрь дождит,
И снова на зябкой туче скучает рыбак шальной,
И снова душе морока: не бойся, не верь, не жди,
Не спи — я, душа, замерзну! Расплескивай, береди —
За мной!

Печаль

Мельчаем, господа!
Какая там дуэль…
Залезешь в Интернет, в журнале сцедишь яду,
Прочтешь: и ты, мол, Брут? Ответишь: я, мол, Яго…
И — плюх, как в никуда,
В холодную постель.
Закисли в дураках,
Бухаем, а не пьем…
Спешим закончить тост, не дожелав до края,
Ширинку расстегнем у дряхлого сарая,
Сольем ведро пивка,
И каждый — при своем.
Здоровье, быт, среда…
Не шашкою сплеча-с —
Бананьей кожурой противника бичуем,
И памятью себя, как водкою, врачуем:
Мол, раньше, господа!..
А раньше — как сейчас.

Ночь

Звезды разговаривают басом,
Каждая — непризнанный Шаляпин,
Над горбом унылого лабаза
Ходит месяц с тросточкой и в шляпе,
У него серебряные пальцы,
У него латунные колени,
Он распялил ночь на круглых пяльцах,
И снует игла вселенской лени.
Громоздятся вековые липы
В облаках слепого аромата,
Может, до рассвета будет ливень,
Может, и не будет. Вся примята,
Росная трава блестит слезами
У обшивки старого карбаса.
Смотрит месяц желтыми глазами,
Звезды разговаривают басом.

Долги

Раздаю долги, только не берут,
Раздаю долги — не берут, хоть плачь,
Говорят: ты, парень, безмерно крут,
Битый волк, братан, тертый ты калач,
Ты не должен нам ни копья — увы!
Ты не должен нам ни полушки — бред!
Не сечет топор твоей головы,
Не берет коса твоих зрелых лет,
Не возьмем с тебя ни рубля, братан,
Не возьмем, и все, хоть пляши, хоть стой,
Богатеем ты век свой коротай,
И не зарься на наш карман пустой.
Я держу долги в потненькой горсти,
Я поклоны бью, умоляю взять:
Кредитор, прости, грех мой отпусти…
Почему — нельзя? Кто сказал — нельзя?!
Мы ж с тобой друзья, мы же не враги,
Чей такой указ, чтоб прощать долги?

Атлант

Что скажешь, приятель Атлант,
Расстроенно горбясь?
Что небо на плечи — талант?
Проклятие?
Гордость?
Что холка устало трещит
Не по-человечьи
И небо — трагический щит —
Так давит на плечи?
Подай мне подушку, Геракл,
И корочку хлеба.
Какой же я, братцы, дурак,
Со всем вашим небом…

Признание

Я вас люблю. Конечно, неуклюже.
Что ж, как могу.
Я вас люблю, как старый тигр из плюша,
И ни гугу.
Моя любовь не знает фейерверка,
Колец огня,
Гусарская расшитая венгерка
Не для меня,
Иным — хрусталь об пол, с Елены слепок,
К ногам — весь мир.
А у меня есть только я, нелепый,
И все.
Возьми.

Турнир

…оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание о четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались на «Н» и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели».

М. и С. Дяченко «История доступа»

Первый:

Наброском майской синевы,
Неразличимым — еле-еле —
Нежнейшим — так лежали вы
На черном бархате постели.
Немой, как пень, с недавних пор,
Нагой — в глубинах цитадели,
Не я схватился за топор
На черном бархате постели.
Над хризантемой взвился рок —
Нет!.. лепестки похолодели —
Не кровь, не смерть, но серебро
На черном бархате постели!
Ночь оловянных лошадей,
Ночь безъязыких свиристелей,
Надежда двух слепых людей
На черном бархате постели…

Второй:

…он пошел простым путем: каждая строка начиналась с «но».

Но если так, пускай. Финал.
Но если нет? — под шум метели.
Но если да? — я это знал
На черном бархате постели.
Но если ты? — свистит топор.
Но если мы осиротели?
Но если?.. — кончен давний спор
На черном бархате постели.
Но оловянен быстрый конь,
Но неподкупны в чаще ели,
Но не погас святой огонь
На черном бархате постели —
Но хризантемы отцвели,
Но саксофоны онемели,
Но вот он, самый край земли —
На черном бархате постели…

Призыв

Не надо плакать, господа, не надо плакать,
К чему нам лишняя вода — дурная слякоть,
К чему, дружок, точить слезу острее бритвы,
Когда на голубом глазу иные ритмы,
Иной фасон, иной пейзаж, размах особый —
Идет с окраины гроза, запахло сдобой,
Мальчишка гонит колесо крюком железным,
Собака тащится в лесок; десяток лезвий
Вспорол притихший горизонт. Раскаты грома
Напоминают, что резон остаться дома,
Пить чай, читать, глядеть в экран, любить кого-то,
Лежать в постели до утра, страдать зевотой,
Скучать, томиться, знать, что жизнь проходит мимо,
Что цели — просто миражи, что скорби мира
Остры, как летняя звезда, что очень скоро…
Давайте плакать, господа! Восплачем хором!

Дорога

Говорят, мы родом из детства.
Ерунда. Мы родом из действа.
Из носов — накладных и красных,
Из часов, где минутой — праздник.
Говорят, мы родом из детства.
Хорошо бы нам оглядеться.
Ах ты горький, горький чай
Поездной,
Как по лезвию меча —
Летний зной,
Как по вольной по степи —
Мерный стук,
Спи, дитя, не майся, спи —
В снах растут.
Говорят, что мы — человеки,
Что в конце уходим навеки,
Что за той могильной плитою
Сразу ясно, кто чего стоит.
По заслугам, значит, и баста.
И канючат дьяконы басом.
Ах ты горький, горький чай
Поездной,
Ангел трогает печать —
Все за мной,
Конь по вольной по степи —
Быстр и блед…
Спи, дитя, не майся, спи —
Вот билет.
Говорят, мы родом из мамы.
Это да. Ни капли обмана.
Золотая правда начала —
Относила и откричала.
Откричала — как от причала.
А потом все больше молчала.
Ах ты горький, горький чай
Поездной,
Не светла моя печаль —
Мрак ночной,
Ты гори в ночи, звезда,
Впрок гори…
Спи, дитя — не навсегда,
До зари.

Упрямец

Я напоминаю вам, что люди — свиньи,
Но не все.
Что цинику славно под любым небом,
но небу скверно над ним, и оно мутнеет.
Я говорю вам простые истины,
такие простые,
что вы бренчите ими, как детскими погремушками —
или мелочью в кармане,
что, в сущности, одно и тоже —
и раздраженно выбрасываете в окно.
В полете они продолжают бренчать —
о да, в полете,
пока вы всего лишь пьете коньяк.
Я предъявляю гамбургский счет
каждому встречному,
прекрасно зная, что несовершенен.
Вас умиляет мое несовершенство,
оно служит неиссякаемой темой для разговоров,
поводом для милых шуток
и злых розыгрышей.
А я все предъявляю счет,
как официант в ресторане.
Я говорю пьяной, распоясавшейся компании,
что однажды придется заплатить
и даже — хотите или не хотите —
дать приличные чаевые.
Не верите? Хохочете? Блюете на пол?
Ваше дело.
Я приберу — потом, когда вас увезут в кутузку,
где темно и сыро,
и спит грязный бомж,
в отличие от вас хорошо знающий жизнь.
Он точно выяснил, что небо мутно над циником,
что погремушки — это клево,
что люди — свиньи, и он сам — свинья,
но где-то есть ангелы.
Фото одного ангела он хранит в кармане
и плачет украдкой.

* * *

Несогласные хоть в чем-то
Несогласных по-любому
Чаще посылают к черту,
Реже посылают к Богу.
Мне их не переиначить,
Не осалить, не ославить…
Не туда послали? Значит,
Не хожу, куда послали.
Не иду в поход за Богом,
Не иду в поход за чертом…
Только что ж за мной, убогим —
Черный с белым, белый с черным?

* * *

Смеясь, прощайтесь с прошлым,
Хорошие мои,
Ведь вам, моим хорошим,
Не светит, не стоит,
Не пляшет, в перспективе
Не радужно блестит…
Когда хандра в активе —
Тогда песок в горсти.

Молитва

Б. Окуджаве

Господи, миленький, дай нам немногого,
Так, чтоб хватило чуть-чуть.
Кесарю — слесаря, Гогу — Магогово,
Чудо-рецептов — врачу.
К пиву — рыбешку, подлещика ржавого,
Выпьем, глядишь, и споем.
Мне — не Вийоново, не Окуджавово,
Маленькое, да свое.
Господи, сладкий, тебе ведь без разницы,
Вышней руке не скудеть,
Не перепутай: на улице — праздника,
Длинных волос — бороде.
Всех ублажи: неврастеника — стансами,
Лирика — хищным совьем.
Мне — не Самойлово, не Левитанское,
Маленькое, да свое.
Господи, лапочка, миленький боженька,
Глазом зеленым сморгни:
Книжнику — водочки, месяцу — ножика,
Хаму — случайной ругни,
Сломанной ветке — без боли отмучиться,
Ране — здоровый рубец.
Мне — это знаешь ли, как уж получится,
С памятником или без.

Неравнозначен

Как хочется быть лучше остальных,
Не прилагая к этому усилий!
Нас в этот мир на равных пригласили,
А мы неравнозначием больны.
О, препинанья знак — неравнозначье,
Ты говоришь: я — так, а все — иначе!
Как хочется стоять особнячком,
Снабдив себя особой упаковкой —
И хвост держать без допинга морковкой,
И без виагры хер держать торчком!
Неравнозначье — ты в конце строки
За нас, любимых, держишь кулаки.
Как хочется воздвигнуть пьедестал,
Не утруждая тело воздвиганьем,
Не утруждая душу содроганьем,
А так, чтоб к воскресенью взял и встал.
Неравнозначье — обалденный знак,
Когда его мы видим в сладких снах…
Как хочется с большого бодуна,
Когда в башке гуляют эскадроны,
Себе — икру, а прочим — макароны,
Себе — коньяк, а прочим — ни хрена.
Неравнозначье — прелестью маня,
Ты для меня, ты точно для меня!
Как хочется… Но вдруг чужой абзац
Возьмет да и начнется новым знаком,
И не на постамент тебя, а на кол,
И не в почетный круг тебя, а за,
За шкирку, за красивые глаза —
Давай, дружок, нагнись и полезай…

* * *

Научите смешить, научите смеяться,
А пугать и рыдать я умею и сам,
Научите носить оловянные яйца
И звенеть, чтобы гул к небесам.
Научите гаерской нелепой ухмылке,
Нацепите на темя дурацкий колпак,
Разбросайте под ноги огарки, обмылки —
Подскользнусь… Заливайся, толпа!

* * *

Финал провален. Был роман —
И нет.
Злодею — мрачная тюрьма,
Герою — свадьбы кутерьма…
Я лучше сунусь, как в карман,
В инет.
Там, в виртуальных шалашах
Иной роман.
Какие страсти тут шуршат,
Какие кролики спешат,
Какие мысли гоношат
В умах!
Шуми, безбрежный Вавилон
 Кипи! вари!
Мы, кто тобою взят в полон,
Вдыхаем твой одеколон,
Жуем твой сладкий поролон —
И до зари
Курлычем преданным хайлом,
Как сизари.
А за окном проходит жизнь,
Прошла совсем,
Вот двадцать пять тебе — держи!
Вот тридцать пять тебе — дрожи!
Вот сорок — сколько? подскажи…
Вот сорок семь.
И белка тощая бежит
В том колесе.
Был ночью весел и красив,
С утра узнал:
Не все акулы — караси,
И хоть проси, хоть не проси,
Хоть взятку Господу неси,
А слит финал.

Одиссей

Возвращаешься, зная, что скоро — дом,
Дети, жена, отец.
Мама.
Возвращаешься с некоторым трудом,
Нет, не прямо.
Зато упрямо.
Возвращаешься с орденом на груди,
Сильный, праздничный,
Загорелый,
Возвращаешься, зная, что впереди —
Лук
и стрелы.

* * *

Не готовьтесь ни к чему,
Все равно ведь не удастся
Дать Костлявой по мордасам,
Прежде чем уйти во тьму.
Не готовьтесь уходить,
Все равно ведь не случится
Встать оскаленной волчицей
С малышами позади.
Не готовьте гроб-жилье,
Не заначивайте места
На кладби́ще, как невеста
Копит юбки и белье.
Уходя без подготовки,
Не считая дней и дат,
Спустим жизнь, как солдат —
Спусковой крючок винтовки.

Смятение

То ли я, то ли ты, то ли в гайки болты,
Да, я помню, старик, не болты, а винты,
Или даже шурупы,
Но в конце этой всей суеты, маеты,
Тягомотины, скачки: дом, дети, понты —
Мы, как водится, трупы.
То ли ты, то ли я, то ли бочка вранья,
Да, я помню, старик, в этой бочке — коньяк,
Или даже варенье,
Но деревья стоят, херувимы парят,
В чаше выдохся яд; только мы — слышишь, брат? —
Мы закончим паренье.
То ли здесь, то ли там, плохо в гайке болтам,
Да, я помню, старик, всем котам по кустам,
И кто точен — тот прочен,
Но подбита черта, впереди темнота,
Мы лежим и молчим, и уже ни черта
Не хотим и не хочем.
То ли шаг, то ли швах, то ли пень в головах,
Да, я помню, старик, нас помянет молва
И парнишка с гитарой,
А пока дерн, трава, и старуха права,
Та, что ходит с косой и бурчит: черта с два,
Не уйдете от старой!
То ли свет, то ли тьма, едет в Гжель Хохлома,
Да, я знаю, старик, так и сходят с ума,
Не добравшись до Гжели —
Но хотя бы сума, или даже тюрьма,
И кричу тебе в самом финале письма:
Неужели, старик?
Неужели?

* * *

То ли звезды, то ли ангелы,
То ли перья из души…
Тридесятое евангелье
По-другому напиши,
Мол, не в яслях, а в роддомике,
Не волхвы, а акушер,
И горел на подоконнике
Апельсиновый торшер,
И сопел, пыхтел, причмокивал,
В рот забрав тугой сосок,
Тот, чей мир — пеленка мокрая,
Тот, чей жребий был высок,
Выше неба, выше синего,
Где закат зажег свечу…
Что же дальше, ты спроси меня,
Не отвечу — промолчу.
Ах, не пишется, не пишется,
Не выходит, хоть убей,
Занавеска не колышется,
Не пугает голубей,
И хоть начерно, хоть набело,
А к кресту судьба спешит…
То ли звезды, то ли ангелы,
То ли перья из души.

Пророк

Моя звезда загорается там, где столько звезд, что они — темнота,
Моя тропа начинается там, где ни земли, ни небес — ни черта,
Моя судьба строит всех по местам, как адмирал на мостике флагмана,
Мой взгляд пронизывает до костей, и в костях нет мозга — одна суета.
Моя строка длинна, как бессмертье, легион лошадиных сил в строке,
Мой аист в небе, мой колос в хлебе, моя синица спит в кулаке,
И мой кулак разбивает горы, которые стоят на чужом месте,
А мой удар поднимает мертвых, и те бредут без гробов, налегке.
Внемлите мне, ибо я глаголю, а что глаголю — какая вам разница, да,
Оденьте меня, ведь король голый, и вот вам грудь, а вот вам задница, да,
Воздвигните мне монумент на склоне, чтоб долго падал и красиво разбился,
И отмените время — чушь-понедельник, среда-чушь и чушь-пятница, да.
О братья и сестры, дяди и тети, тещи и тести, и кто еще есть на земле —
Мне выпал жребий считать песчинки, сечь море плетью, быть искрой в золе,
А значит, нечего махать руками, как ветряки в предчувствии бури,
И значит, необходимо строиться и маршировать навеселе.
Кого вы знаете, кто был бы подобен такому, как я, а не такому, как вы?
Кому вы доверите последний волос с вашей лысой, смешной головы?
Кем вы гордитесь, когда он умер, и презираете, пока он меж вами?
Спросите у бури и ветра, спросите у дня и травы.

* * *

Если могут понять неправильно,
Значит, точно поймут неправильно,
Стопроцентно поймут неправильно
Прямо в «яблочко» не туда.
Коль не могут понять неправильно,
Все равно ведь поймут неправильно,
И внесут на руках неправедно
В зал суда.
Я кричу: «Почему — неправильно?»
День кричу: «Как же так — неправильно?»
Два кричу: «Что же вы — неправильно?!»
А на третий смеюсь: пускай!
Понимают ведь — пусть неправильно,
Что-то думают — пусть неправильно,
Что-то чувствуют… Да и правильно —
Это как?

Зимнее утро

Флейта и фортепиано.
За окном царит зима.
Из небесного кармана
Сыплется седая манна.
Флейта. В этот раз — сама.
Послевкусие мелодий,
Терпкий и густой пассаж.
За окном, как Карл Коллоди,
Бродит ворон по колоде,
Черен ворон, бел пейзаж.
Он в священники не хочет,
Он желает, чтоб роман,
Чтоб с восторгом каждый кочет
Щелкал клювом и пророчил
Славы полны закрома.
Что ты бродишь, черный ворон,
Что пятнаешь белый снег?
Эхо глупых разговоров
Лезет в память наглым вором,
Не забыться и во сне.
Флейта — я, как эта птица,
Фортепьяно — да, и я…
Ни забыться, ни влюбиться,
Горькой водки не напиться.
Не пригýбить сладкий яд.
Дышит воздух ностальгией,
Строем клавиши бегут.
Ветви тополя нагие,
Словно корабли аргивян
На троянском берегу.
Скоро, скоро, ах, как скоро
Стихнет флейты робкий звук,
Улетит бродяга-ворон,
Снег растает под забором,
Вскроет жухлую траву,
Ту, что летом зеленела,
Ту, что осенью спала,
Ту, что дождалась, сумела —
В тишине белее мела,
В белоснежных куполах.
То ли поздно, то ли рано,
То ли солнце, то ли тьма…
Привкус дзенского коана.
Флейта и фортепиано.
За окном молчит зима.

Старая песня

…но как встарой песне,
Спина к спине
Мы стояли — и ваших нет!
А. Галич
Наяву ли, во сне, не в моей стране,
Трезвый или пьяней вина,
Только помню, что дрался спиной к спине,
Это помню — к спине спина.
С маху зубы считал воровской шпане,
Каждый выдох — не рвись, струна!
Мы держались, упрямцы, спина к спине
И не знали, где чья спина.
Два нелепых бойца на чужой войне,
На арене, на поле, на
Переломе сил, когда мочи нет,
А пощада и не нужна.
Хруст костей — так хрустит наливной ранет,
Взмах руки — так идет волна,
Ни имен, ни лиц — так спиной к спине
Образуют крепость, стена к стене,
И бессмысленны имена.
Я не помню, чем кончился этот бой,
Я не помню, кто — под, кто — над,
Я не помню, с кем дрался — с самим собой?
Я запомнил одно: спина.
Пусть кромешен ад, и спасенья нет,
Пусть не светит ни нам, ни им,
Но как в старой песне,
Спина к спине,
Мы стоим. Мы еще стоим.

За чертой

Они уходят, великие,
Они остаются ликами,
На стеклах оконных бликами,
Аккордом, мазками, книгами —
Но телом уже не здесь.
Мы их провожаем, малые,
Становятся дочки мамами,
Рассветы дымят туманами,
Качается медный маятник…
Мы — есть. Да, конечно — есть.
Мы в ночь уплываем с койками,
Мы пьем, если плохо, горькую,
Мы лет проживаем сколько-то,
Мы сумрак считаем днем,
Строкою, мазком, нелепостью
Мы прах воздвигаем крепостью,
Врачуем усталость дерзостью,
Бичуем огонь огнем.
А нам говорят: «Вы — малые,
Ничтожества вы карманные,
И ваши апрели — маями,
А ваш самолет — трамвай!»
Не споря, мы соглашаемся,
На прения не решаемся,
Окраиной жизни шастаем,
Все просим: «Не убивай!»
Все молим судьбу: «Пожалуйста,
Еще на денек нам жар оставь,
Иначе потом не жалуйся,
Когда мы сдадим ключи —
Ведь там, за чертою синею
Мы, слабые, станем сильными,
Безликие, станем именем,
Безмолвные, прозвучим».
Вот — вам оставаться малыми,
Вот — мучиться вам кошмарами,
Вот — вам становиться магами,
Бессонниц поводырем,
Но блики стекла оконного,
Но топот отряда конного,
Но холод лица знакомого…
Мы это не заберем.

* * *

А давайте закроем глаза?
А давайте посмотрим сквозь пальцы?
Неприятно в отбросах копаться,
Неприемлемо душу терзать.
Это он, а не я — я прекрасен,
Это вы, а не мы — мы тихи…
В оппозиции к матерной фразе,
Любим розы, детей и стихи.
Наши девочки носят оборки,
Наши мальчики носят очки;
Если ваши вульгарны — за борт их,
Пусть поплавают там, дурачки,
Все на дно — прохиндеи, паяцы,
Драчуны, грубияны, ворье…
А давайте посмотрим сквозь пальцы
И на жизнь, и на гибель ее?

Усталость

Я знаю, что время — змея с изумрудом во рту,
Я слышал, что люди сгорают, шагнув за черту.
Я видел ослепший огонь и прозревшую темноту,
И птиц, обездвиженных на лету.
О, что мне еще осталось?
Я встретил двух карликов, знавших большую любовь,
Я встретил младенцев, бессмысленно рвущихся в бой,
Я встретил пророка — он был и немой, и рябой,
И с заячьей, робкой губой.
Последней я встретил усталость.
Она мне сказала: «Я больше, увы, не могу.
Всегда на лету, на скаку, на бегу, на кругу,
В надежде хоть раз отдохнуть на морском берегу,
Да хоть на кровавом снегу —
И где эта дура-надежда?
Поэт, ты поджарист, как свежий ржаной каравай,
Поэт, ты свингуешь, как Дюк, заиграв «Караван»,
Поэт, ты дымишься дурманом, ты — чудо-трава,
Которая вечно права
Снаружи, в середке и между,
Ответь мне, зачем я нужна, если вы — бегуны,
Зачем я мешаю вам жить, если шансы равны,
Зачем я брожу, словно тень, от стены до стены,
Зачем протираю штаны
На теплой скамье подсудимых?
Зачем нам встречаться на зябком пороге души,
Зачем нам чеканить монеты ценней, чем гроши,
Зачем спотыкаться, бежать, торопиться, спешить,
Когда и в грозе, и в тиши
Все тропы неисповедимы?
Кому интересен мой жребий, мой век, мои терки с судьбой?
Ты помнишь пророка, который немой и рябой?
Он был моим братом, он джазовой вился трубой,
Он — в скалах ревущий прибой,
Я — change «рупь за двести»,
Возьми меня, брат, я от корки до корки твоя,
Дай мне отдохнуть у кастальского чудо-ручья,
Я в душу твою заползу, как слепая змея…»
Я внял монологу ея,
Отныне мы вместе.

* * *

У меня проблемы с ритмом,
Я иду по нити рифмы,
Как Тезей в глубинах Крита
По извивам Лабиринта —
Где-то всхлипнула гитара,
В шуме моря — слог Пиндара,
Рядом тихо бродит старость
С головою Минотавра,
Обещает съесть на ужин.
Я ей очень, очень нужен.
Я иду нагой Европой,
Я стопою плоскостопой
Попираю грудь и попу
Красоты, вошедшей в штопор —
Ритмобуги-вуги-боги,
Как развалины, убоги,
Ударенье лупит в бонги,
Безударность вышла боком
И танцует, приседая,
Как проказница седая.
У меня проблемы с ямбом,
У меня беда с хореем,
Я по кочкам и по ямам
Пру египетским евреем —
Бросив просо, что я сеял,
Пирамиду, что я строил,
За заикой-Моисеем
Неопознанным героем
Тороплюсь уйти в пустыню
Где за сорок лет остыну.
Я вздыхаю аритмично,
Я чихаю неприлично,
Если Бога встречу лично,
Зачитаю ему спич мой:
Боже-боже, будь ты грозен
Или милостив — не к прозе
Снизойди, а к нашей позе:
В поэтическом навозе
На карачках-четвереньках
Шутовской струною тренькать.

Вера

Пройду по миру,
Аки по суху,
Даже пяток не замочив,
Неприкаянный,
Неопознанный…
Кто не верит мне — тот молчи!
Пройду по миру,
Как по лезвию,
Не обрезав ни волоска,
Безответственный,
Безболезненный…
Кто не верит — не зубоскаль!
Пройду по миру
Силой-правдою,
Сталью прочною, листовой,
Без ущербинки,
Без царапинки…
Сам не верю — да что с того?

* * *

Ассоль семидесяти лет
Идет на берег,
Глядит на чаячий балет,
Тоске не верит,
И до полуночных часов,
Надежду грея,
Ждет — нет, не алых парусов,
Но мужа Грея.

Газелла странствий

Не тюльпаном в саду, не страдальцем в аду,
Не пророком, в чьем сердце — тоска,
А последним в роду по дороге бреду —
Словоблуд, виршеплет, зубоскал.
Бормочу, как в бреду, на бегу, на ходу —
Все слова, да слова, да слова —
Не боец, не колдун, и властителем дум
Не бывать мне. Хожу в дураках.
Не ходите за мной. За моею спиной
Не укрыться от бурь и дождя.
Я не ломоть ржаной, не гашиш, не вино —
Я — никто. Я — забытый рассказ.
Память снов, соль основ, трубный вопль ослов,
По стремнине несущийся плот,
Терпкий воздух лесной, уж, сверкнувший блесной —
Зубоскал, словоблуд, виршеплет.

* * *

Вагон поскрипывал цикадой,
Вагон выстукивал фламенко,
Закат, багровый и рукастый,
Вставал над дремлющей планетой,
Деревья втягивали тени,
Глотая темную бесстрастность,
Как будто в их древесном теле
На срезе что-то было красным,
Какой-то дом, почти не виден,
Казался до смешного близким,
И ветхий томик «Мартин Иден»
Раскрыт был на самоубийстве.
Теперь-то надо бы закончить,
Лечь спать в предчувствии таможни…
Но сердце ничего не хочет,
И память ничего не может.

Триалог

1. Принц:

Бедный Йорик! Скалься, череп —
Все ты знаешь наперед:
Пики-трефы, бубны-черви,
Кто сопьется, кто умрет,
Кто наткнется на рапиру,
Кто отравой будет пьян,
Кто о нас расскажет миру…
Кто угодно, но не я.
Над могильной черной ямой
Я стою, один из нас,
Мне бы плоскостопным ямбом —
Ямбом не достать до дна,
Разве что кривым хореем,
Да и то — опять не то,
Не датчанином — евреем,
В старом драповом пальто.
Поредели чудо-кудри,
Поистерся ветхий драп,
Много пьем и много курим,
Не к полуночи — с утра.
Где моя златая лира?
На неделе снес в ломбард.
Каждый третий — сын Шекспира,
Каждый пятый — плут и бард,
Каждый восемьдесят пятый
На сто первом редьку ест,
А кому — чесанье пяток,
Меч, отрава да инцест.
Скалься, череп! В зябком фьорде
Воет ветер, бьет волна.
Мне бы ямбом, бедный Йорик —
Ямбом не достать до дна…

2. Шут:

Как на деле, как на самом
Наведу блондинок-самок,
Да портвейну с круассаном
Пригублю.
Как на самом, как на деле
Бодрый дух в здоровом теле
Шибко скачет, мягко стелет…
Ах, люблю!
Как на деле, на веселом
Взяв баян, рвану по селам,
Шевелись в ребре бесенок,
Как в гнезде.
Матка — сало, млеко, яйки!
Подкачусь с финтом к хозяйке,
Подкручу, где надо, гайки…
Надо? Где?!
Не ходите с компроматом —
Обложу этажным матом,
Расщеплю горючий атом,
Дам леща!
С компроматом — это мимо,
Со ста метров пантомима,
А кто ближе — здравствуй, мина,
Жизнь, прощай!
Ой, селедочка кусками,
Ой, горилка приласкает,
Ой, блондинка зубы скалит —
Йес, беру!
Эй, ханжа, не лезь с советом,
Я навеки с этим светом,
Ветка меж соседских веток
На ветру.

3. Советник:

Я в это время стою за шторой.
Рапира — в печень.
Я — скверный малый, я тот, который,
Увы, не вечен.
Дочь канет в реку, наследник кончит,
Как я — рапирой.
Почтенный зритель трагедий хочет,
Бранит Шеспира:
Мол, мало трупов, и мало шуток,
И снова — трупов…
Стою за шторой, убит и жуток,
Один из труппы.

Сюжет

— Не плачьте, синьорита!
Все будет шито-крыто,
Разбитое корыто
Не склеишь, как ни плачь.
Вы остаетесь с мамой,
А я поеду прямо,
Туда, где пентаграмма,
И шпага, и палач.
— Ах, как же мне не плакать,
Когда вокруг клоака?
Синьору не до брака:
Прощайте, милый друг!
Вам слава ручкой машет,
А мне кнутом мамаша,
И в сердце — горя чаша,
И в животе — байстрюк.
Он вскоре был заколот,
С тех пор навеки молод,
Она его забыла
И сына родила.
А сын, узнав от мамы
Про шпагу с пентаграммой,
Сваял в трех актах драму…
Такие вот дела.

* * *

Каждый день я говорю банальности,
Плоские, пустые, общеизвестные.
Я живу в окружении мудрецов
И новаторов,
Тонких ценителей прекрасного.
Чуткость их совершенна,
Оригинальность выше любых похвал,
Взгляды на искусство сформированы традициями,
Изысканными, как ваза эпохи Мин.
Жаль, я не помню, когда была эпоха Мин,
И помню, что бывают ночные вазы,
Которые надо опорожнять,
Иначе в спальне будет скверно пахнуть.
Ценители морщат носы,
Мудрецы отворачиваются,
Новаторы изобретают сложный метаболизм —
Это значит питаться нектаром
И амброзией.
Тогда отпадет необходимость в ночных вазах
И можно будет любоваться прекрасным
Без перерыва.
Я собираю банальности, как ребенок —
Полевые цветы,
Как дурачок — речную гальку,
Как ворона — блестящие побрякушки.
Прогоните меня прочь,
От вашей мудрости и оригинальности,
И я уйду, играя своими фантиками.
Только не забудьте — вазы.
Ночные вазы в любую эпоху.

* * *

Сейчас принято писать верлибром.
Я бы сказал — модно,
Но «модно» — это обидно
И отдает попсой,
Поэтому ограничимся словом «принято»,
Не уточняя, кто именно принимал
И в каких дозах.
Верлибр — свободный размер.
Свободный от рифмы,
Свободный от ритма,
От изотонии, изосиллабизма и регулярной строфики,
Черт бы побрал все умные слова на свете;
Свободный от предшественников
И от последователей,
От папы и мамы,
Жены и детей,
Бабушек и дедушек с их нудными советами,
Друзей, приходящих не вовремя,
Врагов, прогуливающихся вокруг,
От необходимости дышать,
Есть, пить, спать, чесаться
И отправлять естественные надобности.
Это абсолютная свобода,
Когда ты — сферический верлибр в вакууме,
Наедине со своими куцыми страстями,
Лицом к лицу с духовным миром —
Не шире форточки, не уже щели под плинтусом! —
Гордый свободой,
Хвастающийся свободой,
Презирающий все эти ямбы и амфибрахии,
Не говоря уже о пеонах и пентонах;
Ты свободен,
Черт дери эту свободу
Вместе со всеми умными словами на свете,
Вместе с гордостью, чье имя — одиночество,
Пустое, нелепое, никому не нужное.
И ты, дитя вакуума, шепчешь белыми губами:
— Помню, мама мыла раму —
О, я помню эту драму! —
Взвизги тряпки по стеклу,
Словно глас иного мира,
Словно смертный хрип вампира
На осиновом колу…

Соль на раны

* * *

Внемли тоске в ночной тиши
Пустого сада.
Она — отрада для души,
Она — награда
За все смешные мятежи,
За все святыни,
За горечь лжи, за миражи
В твоей пустыне,
За ужас помыслов благих —
Щебенки Ада;
За трепет пальцев дорогих,
За боль распада,
За плач вблизи и бой вдали,
За соль на раны…
И слово странное «внемли»
Не будет странным.

* * *

И жизнь не прошла, и сирень не опала,
И воздух весною пьянит, как всегда,
И в вечере плещется млечность опала,
Но где-то — беда.
Огнем на плясунье сверкают мониста,
Шалеет рука на гитарных ладах,
Дороге вовек не бывать каменистой,
Но где-то — беда.
Как прежде, наотмашь, как раньше, азартно,
Продам, и куплю, и по новой продам!
Мерцает слюда на изломе базальта,
Но где-то — беда.
Еще не остыло, не вымерзло счастье,
И кровь не вскипела на остром ноже;
Еще! о, еще! не прощай, не прощайся!..
Но где-то — уже.

* * *

О, розы алые в хрустальных гранях вазы —
Закат в плену.
Меняю речи звук, меняю пошлость фразы
На тишину.
Меняю лепет дней, меняю гул эпохи
На краткий миг,
В который, как в ладонь, я соберу по крохе
Весь этот мир.
Меняю дар судьбы, удар судьбы меняю
На плач вдали.
О, я ли вас пойму? поймете вы меня ли?!
Поймете ли…

* * *

Промчалась жизнь, прошла, как сон —
Гаси свечу.
Молитвенное колесо
Кручу, верчу.
Подай мне, Боже, медный грош
От всех щедрот,
Подай мне, Боже, медный грош —
Его хочу.
Мне хорошо с моим грошом,
С Твоим грошом,
Уйти к святым в пресветлый рай,
В ад к палачу.
За все заслуги и грехи
Я заплачу.

* * *

Закат распускался персидской сиренью —
О, час волшебства!
И шкуру оленью, испачкана тенью,
Надела листва.
Река истекала таинственной ленью…
…пустые слова.

* * *

Мы — не соль земли.
Мы — соль на раны.
Плач вдали и старый плащ в пыли.
Мы уходим.
Мы почти ушли.
«Это странно, — скажете вы, — странно…»
Мы смолчим.
Валеты, Короли,
Дамы и Тузы — увы, пора нам!
И исход, как жизнь, неумолим.
Мы — не соль земли.
Мы — соль на раны.
Дворники проспекты подмели,
Грезят шашлыками стать бараны,
Учат Торы, Библии, Кораны,
Как копейкам вырасти в рубли,
А рублям — в червонцы.
Нежно, пряно
Под окном тюльпаны расцвели.
Басом распеваются шмели,
Будды собираются в нирваны.
Богословы рвутся в Иоанны,
Корабли
Скучают на мели.
Мы уходим,
Мы почти ушли.
Мы — не соль земли.
Мы — соль на раны.

Страсти-мордасти

Горечи улыбки Саши Черного

Розы, грезы, паровозы,
Дуры-козы, в мае грозы —
Жизни низменная проза,
Тополиный пух.
Нам осталась только малость —
Вялость, жалость и усталость.
И юродствует, оскалясь,
Повелитель мух.
Пережили все несчастья,
Разложили мастью к масти,
Это страсти, это сласти —
Будем хлеб жевать.
На салазках мчатся сказки —
Строят глазки в прорезь маски;
Да еще скрипят без смазки
Ржавые слова.
Жили-были, все забыли,
Долюбили и остыли,
Встретимся, воскликнем «Ты ли?!»
«Я…» — ответишь ты.
В прозе жизни, как на тризне,
Нету места укоризне —
Третий-лишний, братцы-слизни!
Слепнем, как кроты.

* * *

…значит, вскоре будет горе. Станем плакать.
Разведем беду руками. Обожжемся.
Под ногами искореженная слякоть
Обижает палый лист — багряно-желтый,
Он в грязи нелеп и жалок. Грай вороний
Пеплом рушится на голову. В овраге
Обезумевший ручей себя хоронит,
Захмелев от поминальной, смертной браги.
Значит, осень, — та, что ничего не значит,
Стертым грошиком забытая в кармане.
Если я еще не кончен — я не начат;
Если я не стану верить — не обманет.

Цыганочка

…ай, мама!
Догорели, сизым пеплом стали угли; ночь в степи бредет неслышно, чабрецом, полынью пахнет. Ветер гривы заплетает жеребцам, уставшим за день, ветер меж шатров танцует, ай, чявалэ, пляшет ветер… Там, за далью, вторит эхо: пой, гитара! плачь, гитара! смейся! И звенят мониста, рассыпаясь по простору…
Нынче утром встанет солнце.
Нынче утром я не встану.
…ай, нож!
Синей стали. Кони встали вдоль клинка. Видно, в скачке подустали и застыли на века. Бликом возле острия отраженье: я? не я?! — и мерцают «я-не-я» те, далеко от рукояти.
По изгибу ножевому режет солнце по живому.
…ай, пыль!
По дорогам, трактам, шляхам, под ногами, сапогами, — желтой змейкой, малым смерчем; под дождем назвавшись грязью, в летний зной назвавшись смертью, в зимний день назвавшись снегом, только эти все названья — ложь, обман, умов смущенье, ибо пыль осталась пылью, как судьба судьбой осталась, как жена со мной рассталась — пыль, сказала, ты дрянная! на зубах скрипишь паскудно!
Ай, ромалэ — одинок я!..
Пыль…
…ай, мама, грустно было, ай, тоска змеей по сердцу — ветром в поле, пылью в ветре, на заре лучом рассветным, я с тобой останусь, мама, я тоску заброшу в море!..

* * *

Мой бедный бес! Какие кружева
Плетет в аду твое воображенье,
Где грешников унылое движенье
Бессмысленно и скучно? Так слова
Теряют в мертвой хватке предложенья
Привычный облик, страсти и права.
И все-таки — страдавшие блаженны.
Мой мудрый бес! Скучая у котла,
Где всей утехи — вилы да смола,
Ты создаешь миры без сковородок,
И каждый житель — чистый самородок,
И каждый вечер — свечи на балах.
И каждый день — морковь на огородах
Гораздо лучше, чем вчера была.
Мой странный бес! Ты изгибаешь хвост,
Который, как вопрос, мохнат и прост,
Ты сатане готов лизать копыта,
Но в тишине, забыв про график пыток,
Упрямо через пропасть строишь мост
Туда, где обреченность на попытку
Старается достичь колючих звезд.
Наивный бес! К чему? к чему? к чему?!
Прими, как данность, славную тюрьму,
Где ты — не заключенный, а тюремщик,
Где строго пополам: орел и решка,
Порок и наказанье, бес и грешник.
Бессмысленно кому-то одному
Желать на крест приколотить скворечник,
Чтоб искупить птенцами боль и тьму!
Мне кажется: вот-вот, и я пойму…

Романс

Я Вам не снилась никогда.
Зачем же лгать? — я это знаю.
И с пониманием внимаю
Решенью Вашего суда.
О чувство ложного стыда! —
Тебя я стала ненавидеть,
Когда, боясь меня обидеть,
Вы вместо «нет» шептали «да».
Я Вам не снилась никогда.
Любовь? Я поднялась над нею.
Став и печальней, и сильнее, —
Но в этом лишь моя беда.
Рождая пламя изо льда,
Я жгла опоры сей юдоли,
Вы были для меня звездою —
Гори, сияй, моя звезда!
Проходят дни, пройдут года,
Я, может быть,
Вас вспомню снова,
Но пусть звучит последним словом:
«Я Вам не снилась никогда!»

* * *

Избавь, Господь, от зависти,
Избавь от зависти,
Позволь в мечтах о завязи,
Весною зацвести,
Даруй восторг цветения
Над суетой земли,
Даруй покой растения
В предчувствии зимы.

Сапоги

Любить не учился, и значит —
Любитель.
Профессионалом не стал.
Пошли мне, Всевышний, лесную обитель, —
От шума устал.
От воплей, от сплетен, от брани
И гимнов,
От окриков: «Нам по пути!»
О добрый Всевышний! Пошли сапоги мне —
Подальше уйти.
Хватают за полы, влекут
Из-за парты, —
И по полу, по полю: «Пли!..»
Господь, оглянись! Нам сапог бы две пары,
И вместе…
Пошли?

Болезнь

Я болен.
Мой взгляд двуцветен.
Я верю в добро и зло.
Я знаю: виновен ветер,
Когда на ветке излом,
И если луна не светит,
То волку не повезло.
Но если душу — узлом,
Так только морским, поверьте.
Я болен.
Мой мир двумерен.
На плоскости жить сложней:
Прямая не лицемерит,
Но верит, что всех важней,
Когда нараспашку двери
И виден узор камней.
Попробуй поладить с ней,
Как ладят с тропою змеи.
Я болен.
Мой крик беззвучен.
Я тихо иду в ночи.
Колышется плач паучий,
Бесшумно журчат ключи,
Замки открывая лучше,
Чем золото и мечи,
И дремлют в овраге тучи.
Я болен.
Неизлечим.

Пророчество

Н. Гумилеву

Седой колдун, мудрец, знаток проклятий странных,
Мне говорил: «Ты наш! Отмеченный клеймом,
Ты невредим пройдешь меж чудищ безымянных
И голову вовек не склонишь под ярмо
Насмешницы-судьбы, чей герб — ухмылка будней
На фоне кирпичей, щербатых и нагих.
Стальные на пути ты стопчешь сапоги,
Изменника простишь, любимую забудешь,
На троны возведешь, низвергнешь в бездну горя,
Надеждой одаришь, отняв последний грош,
Напомнишь тем, кто жив, что счастье — это ложь,
Усталость — это смерть, а горы — просто горы,
Безумен, одинок, днем слеп, во мраке зрячий,
Восторженной толпой растерзан на куски,
Ты дашь им яд в вине. И белые виски,
И отрешенный взор, и вой в ночи собачий,
И песня вдалеке, и демоны дороги,
Чей зов опасен всем, а проклятым — вдвойне,
Тебя найдут в любой забытой стороне,
Толкнув ладонью в грудь, огнем ударив в ноги,
Покой забрав, взамен дав счастье и беду!»
И я кивал: «О да! Я проклят! Я иду…»

* * *

Я — эхо чужого смеха,
Я — эхо чужого плача,
Я — эхо, смешное эхо,
Я сам ничего не значу.
Сомкнутся слепые веки,
Черты заострятся строго,
Уйдете во тьму навеки —
Останусь молчать до срока…

Благодарность

Благодарю тебя, судьба,
За неприкаянность и кротость,
За предоставленную пропасть —
Рай для строптивого раба,
Благодарю, суровый рок,
За мудрость тайного урока,
За то, что каждая дорога
Рекой впадает в мой порог,
Прими, Фортуна, мой поклон
За слепоту немого взора
И за январские узоры,
Что ночью пали на стекло,
Спасибо, Фатум, за обман
И за случайность поворота,
Где трижды новые ворота
Нас в сотый раз сведут с ума.
Ананке! Вечный твой должник,
Кричу нелепое спасибо
За неприкаянность Мессии
И за укатанность лыжни —
Спасибо тысяче имен,
Укрывших от людского глаза
Возможность навсегда и сразу
Понять, что слаб и неумен…

Медленное лето

Не изменю июльской ночи,
Глухой тоске не изменю,
Над старой липою хохочет
Луна — кокетка-инженю.
Она, плутовка, сыплет пудрой,
Безумным вальсом кружит сны,
Ей все равно, что будет утро,
Где не останется луны.
Укутана мантильей черной,
Сестра, насмешница, луна,
Ты никому не подотчетна
И ни в кого не влюблена.

* * *

Разбиты стекла в нашем витраже
И не помогут жалобные речи.
Пора учиться тверже быть и резче,
Пора учиться говорить:
— До встречи!
И знать, что мы не встретимся уже.

* * *

Так и живем. То платим, то не платим
За все, что получаем от судьбы,
И в рубище безмолвные рабы,
И короли, рабы в парчовом платье,
Так и живем, не слыша зов трубы.
Мы не хотим, не можем и не знаем,
Что дальше, что потом, что за углом,
Мы разучились рваться напролом,
А тот, кто мог — он быстро забывает
И прячет взгляд за дымчатым стеклом.
Все, как один — воспитанны, одеты
И даже (что греха таить?) умны,
Мы верим Фрейду и не верим в сны,
Какие-то в нас струны не задеты,
А в детях уже нет такой струны.

Мой мир — театр

За кулисами

От пьесы огрызочка куцего
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио —
То все еще только в начале.
Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его —
Как долго еще до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.
Нам много на головы свалится,
Уйдем с потрясенными лицами…
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами.
…У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом.

Последний спектакль

Финальному бою Гамлета —

В. Высоцкого
…Он умирал, безумец Девона. Наивный, гордый, слабый человек с насмешливыми строгими глазами — и шесть часов перебирал в горсти крупицы, крохи Времени, слова, стеклянные и хрупкие игрушки, боль, гнев и смех, и судороги в горле, всю ржавчину расколотого века, все перья из распоротой души, все тернии кровавого венка, и боль, и плач, и судороги в горле… Он умирал. Он уходил домой. И мешковина становилась небом, и бархатом — давно облезший плюш, и жизнью — смерть, и смертью — труп с косою, и факелы — багровостью заката; он умирал — и шелестящий снег, летящие бескрылые страницы с разрушенного ветхого балкона сугробами ложились на помост, заваливая ночь и человека, смывая имя, знаки и слова, пока не оставался человек — и больше ничего. Он умирал. И Истина молчала за спиною, и Дух, и Плоть, и судороги в горле…
…Он умирал, безумец Девона. Они стояли. И они смотрели. И час, и два, и пять, и шесть часов они стояли — и молчала площадь, дыша одним дыханьем, умирая единой смертью; с ним — наедине. Наедине с растерзанной судьбой, наедине с вопросом без ответа, наедине — убийцы, воры, шлюхи, солдаты, оружейники, ткачи, и пыль, и швы распоротого неба, и боль, и смех, и судороги в горле, и все, кто рядом… Долгих шесть часов никто не умер в дреме переулков, никто не выл от холода клинка, никто не зажимал ладонью раны, никто, никто, — он умирал один. И этот вопль вселенского исхода ложился на последние весы, и смерть, и смех, и судороги в горле…
…Он умирал, безумец Девона. Все было бы банальнее и проще, когда бы он мог дать себе расчет простым кинжалом… Только он — не мог. Помост, подмостки, лестница пророков, ведущая в глухие облака, дощатый щит, цедящий кровь по капле, цедящий жизнь, мгновения, слова — помост, подмостки, судороги в горле, последняя и страшная игра с безглазою судьбою в кошки-мышки, игра, исход… Нам, трепетным и бледным, когда б он мог (но смерть, свирепый сторож, хватает быстро), о, он рассказал бы, он рассказал… Но дальше — тишина.

Обстоятельства

Я умер где-то. Где — не знаю.
Мне точность места не важна.
И смерть была со мной нежна,
Как мать родная.
Я умер как-то. Как — не помню.
Возможно, со свинцом в груди.
Осталась ива впереди
И речки пойма.
Но, генералом иль солдатом,
Под солнцем или при свечах,
Не стану лгать: «Я пал когда-то».
Всегда.
Сейчас.

Из подслушанного

…Вот это, мол, гений!
Из нашего теста!
Вот это, мол, светоч,
Костер среди тьмы!
А рвань — это вызов!
А пил — в знак протеста!
А то, что развратник —
Не больше, чем мы!

Монолог

Разрешите прикурить?
Извините, не курю.
Что об этом говорить —
Даже я не говорю.
А ведь так хотелось жить,
Даже если вдруг бросали,
Даже если не спасали,
Все равно хотелось жить,
Все равно хотелось драться
За глоток, за каждый шаг…
Если в сути разобраться —
Жизнь отменно хороша.
Разрешите прикурить?
Извините, докурил.
Если б можно повторить,
Я бы снова повторил.
Я бы начал все сначала,
Я бы снова повторил,
Чтобы жизнь опять помчала
По ступенькам без перил,
Снова падать, подниматься,
От ударов чуть дыша…
Если в сути разобраться —
Жизнь отменно хороша.

* * *

…вновь перечитать — как в экипаже
Покатить назад, а не вперед.
Маршала заметить в юном паже,
Время раскрутить наоборот,
И себя увидеть в персонаже,
Зная, что чуть позже он умрет.

Он

…отдавал себе отчет
И в словах и в поведенье,
Но взаймы ни Бог, ни черт
Не давал ни разу денег,
Переигрывал судьбу,
Мог любить и ненавидеть,
В белых тапочках в гробу
Никого не тщился видеть,
Мог играть и без струны —
Дескать, вывезет кривая —
И терпеть не мог войны,
Потому что убивают.
…отдавал себе отчет
В сроках жизни и дистанций,
Выпал нечет или чет —
Все равно.
Он отчитался.

Прелюдия (к спектаклю «Когда фея не любит»)

На кресле вздрогнет старый плед,
И кресло накренится,
И лунный свет, как чей-то след,
Пройдется по странице,
Скользнет к чернильнице перо,
Луна отбросит маску,
Перешагнув через порог,
Заглянет в гости сказка.
Она присядет у огня,
Потянется за чаем,
Она начнет просить меня
Придумать ей начало,
Возьмет в шкафу ее рука
Пылившиеся краски,
И ляжет первая строка:
«Так начиналась сказка…»

О волшебниках (вспоминая премьеру спектакля «Обыкновенное чудо»)

Довелось волшебнику
Думать по учебнику,
Скалы не разбрасывать,
Львов не усмирять,
Вовсе не волшебные
Принимать решения
И в спокойной гавани
Встать на якоря.
А хочется повыше, ну чуть-чуть повыше,
А хочется подальше, ну чуть-чуть подальше,
Ах, как же это вышло, как же это вышло?
Ведь мы такого и не ожидали даже…
Довелось могучему
Мелочи вымучивать,
Довелось великому
Делать ерунду.
Королей и Золушку
Отложить на полочку
И у дачи с садиком
Жить на поводу.
И лишь в глазах на сто замков закрыта молодость,
Но что такое сто замков для этой молнии?
И вроде бы прошла гроза, и небо ясное,
И только прежние глаза взрывоопасные…

Бухара фильтрует базар (после премьеры спектакля «Султан с аукциона»)

— Халат, чалма, под чалмою брит —
Это называется «восточный колорит»!
— К шайтану колорит! Душа горит!
— Вай, люди! Что он говорит?!
— Чай-хана! Кофе-хана!
— Что пить правоверному, кроме вина?!
— На!
— А зачем настроили столько плах?
Вах!.. о Аллах!..
— А иранский падишах,
Пьяный, ходит на ушах!
Заявляет сотня жен:
«Он морально разложен!»
— Читайте газету «Бухарское время»!
Пойдет репортаж о эмирском гареме:
Долой привилегии, бани и лютни,
Даешь хозрасчет, отпуска и валюту!

Наивный монолог

Нравы низко пали.
Искренность в опале.
Стрельнули.
Попали.
Закопали.
И никто не вспомнил о покойной.
Мог любимый город спать спокойно,
Вот и спали…

* * *

Во дни сомненья,
В часы раздумья,
К чему рулады
Лже-соловья?
Прощай, дуэнья,
Прости, колдунья,
Моя вторая, —
Не первая.
В ночь перволунья
И в день затменья —
Дыра в кармане,
В руке — змея.
Прости, колдунья,
Прощай, дуэнья,
Моя вторая, —
Не первая.
Исчезну тенью,
Свечу задую,
Как воск нагретый,
Растаю я.
Прощай, дуэнья,
Прости, колдунья,
Моя вторая, —
Не первая.

Рок-н-ролл чудо-юдовой свиты (1983 г.) (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)

Правой веткой тонкий стан
Обовью,
По-заморски вам шепну:
«Ай лав ю!»
Ах, какой начнется пе-
Реполох —
В диск-жокеи метит черт-
Ополох!
Я очень невоспитан и по праздникам пьян,
На море-окияне я как остров Буян —
На море-окияне
Я сутками буяню,
В моем образовании допущен изъян!
Ну-ка чуду-юду,
Чуду-юду
Дружным хором скажем:
«Хау ду ю ду!»
Чтобы чудушко врагов
Поборол,
Чтоб могли мы танцевать
Рок-н-ролл!
Я в школе одноклассников портфелями бил,
Я папу-маму-бабушку совсем не любил,
Я папу звал: «Дебил!»
И деда звал: «Дебил!»
И старенькой учительнице дерзко грубил!
Наша жизнь не бесконечна
Пока,
А любовь — так и совсем
Коротка,
Покрасивше тонкий стан
Изгибай,
Отплясались, моя лав,
И гуд бай!

Дорожная песня Гонзы (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)

Песня со мною,
День за спиною
Пестрой котомкой висит,
В сказках герою
Грустно порою,
Так не всегда же грустить!
Я спешу за ветром,
А он спешит вперед, —
Солнце светит,
машут ветки,
жизнь идет!
Все начнется опять сначала,
Налегке, как талая вода —
И айда!
От былых причалов
я уже отчалил
навсегда!
Небо синéе,
Ветер сильнее,
Гордо стоят тополя,
Где бы я ни был,
Всюду есть небо,
Всюду кружится земля!
Все начнется опять сначала,
Налегке, как талая вода —
И айда!
От былых причалов
я уже отчалил
навсегда!

Королевский минор (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)

Жизнь короля тяжела,
Вечно дела да дела,
Я, словно рыба-пила,
Пилю придворных
И всем мешаю,
Давит корона и жмет,
Я же давлю на народ…
Жизнь моя, братцы, не мед,
А бочка дегтя,
Причем большая!
Тихо спивается двор,
Каждый министр — плут и вор,
Даже начать разговор,
Так просто не с кем,
И все напрасно!
Некогда, братцы, поесть,
Некогда, братцы, присесть,
Мне бы в историю влезть,
Хотя б в учебник
Для младших классов!

Бэк-вокал министров:

Ни копеечки не стоя,
Не умея ни черта,
Мы — державного престола
Три держальные кита!
Красота!

Романс Злючки-Колючки (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)

Передо мной склоняется толпа,
Воспета я в поэзии и в прозе, —
Пусть где-то без шипов бывают розы,
А я без розы, но зато в шипах!
Обидчиков мне просто наказать,
Нахалам — оскорбления припомнить,
Как говорил мой дедушка Шиповник:
«Чем дальше влез, тем дольше вылезать!»
Люблю быть первой, что ни говори,
Уж если жить колючей, так из лучших, —
Мою маман, Верблюжую Колючку,
Верблюд, и тот не мог переварить!
Шипастость мне в окне единый свет,
У нас в родне любой ребенок — практик,
Как говорил мой добрый папа Кактус,
А папа Кактус был в душе поэт!

Речитатив часов (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)

У сказки есть свои законы,
У жизни есть свои права.
Удар часов на колокольне
Преграду ночи разорвал.
Пусть все мы правильные люди,
Пусть мы не верим в чудеса,
Но, может быть, до встречи с чудом
У нас осталось полчаса.
У времени свои привычки,
Кружит эпохи колесо.
Часы — что может быть обычней?
Что необычнее часов?!
Короче дни, закрыты двери,
Тускнее наши голоса…
Кому-то — жить, кому-то — верить
Осталось только полчаса.
Полчаса — и змею нет прощенья,
Полчаса — и нет в живых Кощея,
Полчаса — стеной стоят леса,
Только надо их прожить,
Эти полчаса…

Зонт конторщика (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)

Жил конторщик.
Он жил не у самого синего моря,
Жил конторщик,
Не сети чинил на пустом берегу.
Жил конторщик.
Работал в обычной банальной конторе —
Ты так можешь,
И я так могу.
Он сросся со стулом
И сердце в нем пело,
Из окон не дуло
И дверь не скрипела,
За подвиг и подлость
Не нам отвечать —
Вы ставите подпись,
Мы шлепнем печать!
Жил конторщик
В ладу и с собой, и с начальством,
Жил конторщик,
За вредность бесплатно не пил молоко,
И незримо
Стояли стеной у него за плечами
Рядовые
конторских
полков.
«Мы встанем рядами,
Взойдем на котурны,
Мы всех вас задавим
Под макулатурой,
За подвиг и подлость
Не нам отвечать —
Вы ставите подпись,
Мы шлепнем печать!»

Декларативный мажор Попо (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)

Менять мировоззрение не стану я,
Чего я в вашей жизни не видал?
Аквариум с трехразовым питанием —
Вот это, понимаю, идеал!
А я себе
На уме —
В аквариуме!
А я в раю,
Не в тюрьме —
В аквариуме!
Свобода — ни работы, ни семьи!
Жирею на копченой колбасе!
Чего смеетесь? Мы же все свои!
У нас один аквариум на всех!
А я себе
На уме —
В аквариуме!
А я в раю,
Не в тюрьме —
В аквариуме!

Солдатская походная (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)

Средь чисел, событий и дат,
Принцесс, великанов и змеев,
По сказкам кочует солдат,
Своей за душой не имея.
И вновь от утра до утра —
Суровая лямка похода,
Солдаты, солдаты уходят,
Солдатам пора.
Победой закончился бой,
И званые нынче обеды —
Солдаты уносят с собой
Жестокую горечь победы.
И вновь от утра до утра —
Суровая лямка похода,
Солдаты, солдаты уходят,
Солдатам пора.
Пусть стерты его сапоги,
Дорога пусть кажется долгой —
Даруя свободу другим,
Солдат не свободен от долга.
И вновь от утра до утра —
Суровая лямка похода,
Солдаты, солдаты уходят,
Солдатам пора.

В 3.10 на Юму (1982—2002)

В три десять на Юму —
Таинственный поезд,
Там в окнах мелькают
Летящие тени
В кромешной ночной пустоте —
Застреленных вместе,
Повешенных порознь,
Не знавших при жизни,
Не знавших посмертно
Не знавших законов и стен.
В три десять на Юму
Отправится поезд,
И тени усопших,
И тени убитых,
И тени плюют на закон.
В три десять на Юму,
Пока нам не поздно
Забыть все, что было,
Забыть, что мы — быдло,
Забыться и прыгнуть в вагон.
Почетным конвоем
Несутся ковбои,
Кого убивали,
Шутя убивали,
И кто, не стыдясь, убивал.
Прислушайся, парень! —
Услышишь гитару,
Глухую гитару,
Ночную гитару,
Гитару и песни слова.
Мотивчик нестоек,
Он глохнет в тумане,
Но струны гитары,
Упрямой гитары,
Но струны звенят и звенят,
Что деньги — пустое,
Что друг не обманет,
А пуля шерифа,
А пуля шерифа,
А пуля быстрее коня.
Садись в этот поезд,
Садись без билета,
Садись наудачу,
Без долгих прощаний,
Садись и судьбу попроси:
«Пусть дикая помесь
Январского лета
Сожжет и остудит,
Даст путь и стоянку,
Убьет и потом воскресит!»
В три десять на Юму…

Красное и белое (1980—2002)

Небо становится ближе,
Осень кутит, как всегда,
Листья летят над притихшим Парижем,
Листья летят, господа.
Красные, белые, — карты
В клочья. Игра не моя.
Красный закат над Монмартром,
Белые ночи над Летним стоят.
Красные, белые, — тонет
Прошлое. Спать не могу.
Красный фонарь над парижским притоном,
Белые сани на невском снегу.
Красные, белые, — в вере
Первый не я. Я — второй.
Выстрел смертельно беззвучен в отеле.
Белый поручик и красная кровь.

Осколки памяти (после премьеры спектакля «Трудно быть богом»; конец 80-х)

«Быть иль не быть?» — конечно, сильно,
Мудрец был Гамлет.
За что его и выносили
Вперед ногами.
Стою за планками столетий,
Как за забором,
Раздел шестой, параграф третий,
Пора быть богом.
Будуаров немытых дам
Проза.
Мне отмщенье и аз воздам —
Поздно.

Еретический апокриф

I

Очень многие хотели б
Родиться позже,
Очень многие хотели б
Родиться раньше,
Но немногие хотели б
Не рождаться вовсе,
А немногие — ведь это
До смешного мало…
Очень многие хотели б —
За что, о Боже?!
Очень многие хотели б —
За что, я спрашиваю?!
Если сыты твои волки
И целы овцы,
Лишь для этого тебя
Родила твоя мама?!
Девять месяцев плод
Непорочно зачатого
Носила под сердцем
Божья лань,
Ну а если б она
Дожила до распятия,
А до воскресения
Не дожила?

II

Аве Мария!
Сколько крестов и костров воздвигалось во имя?
Между двоими, чужих нарекая своими,
Сына печать и на мать наложилась незримо —
Аве Мария!
Девочка из Назарета причислена к лику,
Трудно всеобщей заступнице в сонме великих,
Равно горят мусульманин, еврей и ариец —
Аве Мария!
Шли под удары клинков на ристалищах Рима,
Бились в агонии с криками: «Аве, Мария!»,
Встали с ристалищ, теперь у судьбы в фаворитах —
Аве Мария!
«…дети мои! Никогда никого не корила…»

III

Тринадцать апостолов — один Иуда.
Сто тридцать апостолов — Иуд десяток.
Тыща триста апостолов — Иуд сотня.
Такая статистика —
Как Страшный суд.
В стране с населением
Миллионов в несколько
Обязательно наберется
миллион Иуд.

А я, мальчишечка…

Ой, ходка новая,
А масть бубновая,
А жисть хреновая,
Дешевый фарт!
И с ночи до зари
Шестерки-козыри,
Шестерки-козырки
Крапленых карт!
…А кому маруха,
Кому смерть-старуха,
Кому мать-кутузка,
Прокурорский суд,
А меня, жигана,
Шлепнут из нагана
И вперед ногами
На погост снесут…

Лэ о королеве фей и Томасе-рифмаче

Я встретил королеву фей,
С ней был ученый котофей,
На пышно убранной софе
Красотка возлежала,
И огнь пылающей любви
Пронзил мне душу — се ля ви! —
Как острие кинжала.
Сказала дева: «Славный бард,
Пусть флиртовал ты с сотней баб,
Пусть воровал и нес в ломбард
Преступную добычу,
Но знает королева фей,
Что крепок в Томаса строфе
Талант, как фаллос бычий!»
Я спел: «Владычица моя!
Пускай ты норовом змея,
Душа чернее воронья,
Слова — порока сети,
Душой ты пара сатане,
Но губ бутон и персей снег
Прекрасней всех на свете!»
В ответ она: «Ты пьянь и дрянь,
Клещами рваная ноздря,
В беспутстве жизнь провел не зря —
Но свеж твой юный гений!
Пусть легких ты искал путей,
Бил вдов, насиловал детей, —
Поэт вне подозрений!»
А я: «Таясь в ночной тиши,
Бегут людские малыши
К тебе — кради их, бей, души,
Растли невинных деток!
Тебя отвергли небеса,
Но тела дивная краса —
Услада для поэта!»
Она: «Ты грязен и речист,
В грехах, как в саже трубочист,
Крадешься, аки тать в ночи,
Течешь гнилой истомой,
Убийца, блудодей и грязь, —
Ты царь словес и ритма князь,
Мой бард, мой добрый Томас!»
А я пою: «Беда и тварь!
Твои уста как киноварь,
Коли, дери, увечь, ударь —
Стерплю от милой крали!
Хотя, конечно, ночь и тьма,
 Недодав сердца и ума,
Красотку обокрали!»
Так пели мы наедине,
Вздыхая об ушедшем дне —
Будь он длинней вдвойне, втройне,
Из тысячи моментов
Составлен будь он, день проказ,
Сказали б больше в тыщу раз
Друг другу комплиментов!

Неаполитанская песня

Шумел камыш, деревья гнулись…
О dolce Napoli, о soul beato…
Под ветром гнется,
Шуршит осока,
Над темным морем
Луна высоко.
О ты, что душу
Мне излечила —
Санта-Лючия!
Санта-Лючия!
Ах, что ж ты медлишь,
Моя красотка!
Недвижны волны,
Надежна лодка.
Тебе от сердца
Отдам ключи я…
Санта-Лючия!
Санта-Лючия!
А если спросят:
Мол, где гуляла?
Ответь: «Стояла
Я у штурвала,
Искала к дому
Пути в ночи я…»
Санта-Лючия!
Санта-Лючия!

Кочевряка

Кочевряка, кочевряй!
Сучьим раком кочевряй!
Хошь — в ад,
Хошь — в рай,
Небу зраком козыряй!
Кочевряка, чур, я кочет! —
Чет подначит, чирей вскочит,
Чушка чешет,
Черт хохочет,
Во хмелю школяр стрекочет!
Кочевряка, кочевряй!
В полночь злаком вечеряй!
В четь святых,
В сычий грай, —
Буйных дракой усмиряй!
Кочевряка, чур, я кречет! —
Кости мечет чалый нечет,
Вечер чист,
Чихай на свечи! —
Сатана трещит о встрече!
Кочевряка, кочевряй!
Тощей сракой пузыряй!
Чай, ничей,—
Сто хрычей
Густо ерзают сарай!
Кочевряка, чур, я кляча!
Палачу — чердак для плача,
Череп конский,
Хвост свинячий,
Смачный чих ноздрю дурачит!
Кочевряка, кочевряй!
Путь подошвой ковыряй! —
Хоть во сне,
Хоть в весне,
Хоть в метели января!..

Вольница

В том краю, где бирючу —
Песни петь,
В том раю, где палачу —
Боль терпеть,
В той земле, где соль сладка,
В том аду,
Где калят сковороду, —
Пропаду.
В том краю, где бирючи,
В том раю, где палачи,
В той земле, где соль — не соль,
Ветра нет для парусов!
В том углу, где пауки
В кружевах,
На балу, где дураки
Треплют вальс,
На своих, на девяти,
На кругах,
Прикажу свече: «Свети!» —
И в бега.
В том углу, где пауки,
На балу, где дураки,
На кругах, на виражах,
Нету ножен для ножа!
В тех местах, где явлен страх
Во плоти,
На распутье, на ветрах,
На пути,
Где течет огонь смолы
По ножу,
Хоть закуйте в кандалы —
Ухожу.
В тех местах, где явлен страх,
На распутных на ветрах,
Где каленая смола,
Нет мне жизни в кандалах!
По следам пускайте псов —
Загрызу.
Киньте белкой в колесо —
Увезу,
Колесо пущу с горы —
Мчи быстрей!
Вы могучи, вы хитры,
Я хитрей.
По следам пускайте псов,
Киньте белкой в колесо,—
Натяну я шкуру пса
Да на обод колеса!
Не боец, не чародей,
Не герой, —
Распоследний из людей,
Под горой
Отдышусь, хлебну вина:
«Хорошо!»
Поминай, не поминай, —
Я пошел!
Не боец, не чародей,
Распоследний из людей,
Под горой хлебну вина —
Ухожу, ребята, на..!

Имя, сестра, имя!

Спи, сестра!
Я — твой страх.
На кострах
Боль быстра.
Спи, сестра!
Я и страсть —
Словно прах
На ветрах.
Пой, кастрат!
Дуй, мистраль!
Сталь остра —
Спи, сестра!
Зной с утра…

Диалог груди в крестах и головы в кустах

Начинает голова:
— В целом, я была права…
На груди звенят кресты:
— Ты?!
А вокруг молчат кусты
И трава.

Зачем?!

Во все года, времена и века,
На островах и на материках,
Перо и кисть, резец и строка
Один вопрос задавали.
Один вопрос — а ответа все нет!
Ушел во тьму за поэтом поэт,
Кто без следа, кто — оставив свой след,
Теперь попытка за вами!
Зачем
ты живешь, человек?
Зачем
ты живешь, человек?
Сквозь дождь и снег,
Сквозь слезы и смех —
Зачем
ты живешь, человек?!
Во все года, времена и века,
В монастырях и по кабакам,
Сердца и мозг, душа и рука
Один вопрос теребили.
Один вопрос — а десятки умов,
Один вопрос — а шеренги томов,
Как волны бьются о каменный мол,
Об этот вопрос разбились.
Зачем?..

Тоскливая

Скиталась осень в слепом тумане —
Дождь, и град, и пуста сума…
Тропа вильнет, а судьба обманет —
Ах, в пути не сойти б с ума!
Иди, бродяга, пока идется —
Дождь, и град, и пуста сума…
Луна упала на дно колодца —
 Ах, в пути не сойти б с ума!
Грехи черствеют вчерашним хлебом —
Дождь, и град, и пуста сума…
Хочу направо, бреду налево —
Ах, в пути не сойти б с ума!
Вкус подаянья горчит полынью —
Дождь, и град, и пуста сума…
Я кум морозу и шурин ливню —
Ах, в пути не сойти б с ума!
Монах стращал меня преисподней —
Мор, и глад, и кругом тюрьма!
Монаху — завтра, а мне — сегодня!
Ах, в пути не сойти б с ума…
Господь Всевышний — моя опора!
Дождь, и град, и пуста сума…
Приют неблизко, покой не скоро,
Ах, в пути б не сойти с ума!..
К чему скорбеть о судьбе бродяги?
Дождь, и град, и пуста сума…
Я гол и чист, словно лист бумаги —
Ах, в пути не сойти б с ума!..
Мне нет удачи, мне нет покоя —
Дождь, и град, и пуста сума!
Пожму плечами, махну рукою —
Ах, в пути не сойти б с ума!..
Мои две клячи в дороге длинной —
Дождь, и град, и пуста сума! —
Душа и тело, огонь и глина…
Ах, в пути б не сойти с ума!..

Обещание

Я обещаю вам сады…

Коран
Я обещаю вам сады,
Где пена белая жасмина
Так беззащитна, что костьми нам
Лечь за нее — блаженство мира
И нежность утренней звезды.
Я обещаю вам суды,
Где честь в чести, а добродетель
Не ждет — сорвутся двери с петель,
И явится ее свидетель
Развеять кривды лживый дым.
Я обещаю вам, седым,
Весь опыт зрелости отрадной,
Свободу рухнувшей ограды
И в небе ангелов парады,
На фоне облачной гряды.
Я обещаю вам следы
Девичьих ног на той аллее,
Что и печальней, и милее
Беспамятства рассветной лени
И счастья лопнувшей узды.
Я обещаю вам Содом,
Где страсть, горя в очах порока,
Равна огню в речах пророка,
Когда невинности дорога
Ведет детей в публичный дом.
Я обещаю вам стада
Благих овец, баранов тучных,
В костре горящем ропот сучьев,
И ежедневно хлеб насущный,
И утром — «Нет!», и ночью — «да…»
Я обещаю вам столбы,
Несокрушимые колонны —
Надежный выбор Вавилона,
Защиту слабых миллионов
От равнодушия судьбы.
Я обещаю вам судьбу,
Надежду, мир, войну и ярость,
Рожденье, молодость и старость,
И смерти тихую усталость,
И дальний шепот: «Не забудь…»
Я обещаю вам себя…

Дорожная

Расшибись о звездный купол,
Но взлети,
Осуши кастальский кубок
По пути,
Мы — инкубы и суккубы
Во плоти.
Пусть поэтам платят скупо,
Но не наши шепчут губы:
«Заплати!»
До колен сотри подошвы,
Но иди,
Да, ты прошлый, прежний, пошлый,
Но — един.
Бедный, блудный братец, кто ж ты?
Среди льдин
Мы — былого солнца крошки,
Ключ к замку, к обеду ложки,
Нож в груди.
Эй, в дорогу, сивый мерин!
За порог!
Ты сосчитан и измерен, —
Вне дорог
Кто тебе, дружок, поверит?
Только Бог.
Долог путь до Типперери,
Люди, птицы, песни, звери —
Все в свой срок.

Время

Время —
С кем тебя только не сравнивали!
Время —
Может быть, Хронос и вправду велик?!
Время —
Что для тебя люди, боги, миры?
Вредно
Знать до начала исходы игры.
На вечном, до скуки привычном пути
Сизиф рядом с камнем не виден почти.
Эпохи внушительное колесо
Толкает секундная стрелка часов.
Время —
В вечном параде шагают века.
Бренность —
Не оправдание для слизняка.
Бремя
Екклезиаста в руинах утрат.
Вредно
Камни разбрасывать и собирать.
Секунда — значительна участь твоя,
Песчинка, но дрогнут весы Бытия,
На сцену, времен полномочный посол,
Вступает секундная стрелка часов.

Причал

Отплываю от причала —
До свиданья!
Потянулись, закачались
Люди, зданья.
От причала, от причала,
От начала.
Память с пристани кричала
Вслед печали.
Мимо набережной Встречи
Проплываем,
Слез рука легла на плечи
Как живая,
И сползла. Пушинки легче
Плеск аккордов.
Там, на набережной Встречи,
Машет гордость.
Что ж ты, гордость, не крылата,
В самом деле?
Где твой щит, копье и латы —
Надоели?
Проверяют нынче твердость
По одежке.
Как любить умеет гордость?
Безнадежно.
Отплываю от причала,
Убегаю,
Огоньками, как свечами,
Помигаю.
Что на юте? Что поют там?
Взгляд опустим.
После спустимся в каюту.
В гости к грусти.
Постучались. Сели рядом.
Помолчали.
Погрустили для порядка
О причале.
Если б знать, что впереди там…
Слишком поздно.
Рядом с грустью посидите —
И на воздух.
Волны, как остатки бури,
За кормою.
Все, что было, все, что будет,
За борт смоет.
Море горсти лунной пыли
Закачало.
Жребий брошен. Мы отплыли
От причала.

Реквием

Умер
Смех
Как ромашка средь вздыбленных вверх колонн.
Отражение смеха —
Куда ты?
Задымлено зеркало.
На лице
Человека —
Оскал безулыбьего рта.
Пустота.
Умер
Смех.
Растоптали.
В чем скрыта его вина?!
Для усмешки
Последней,
Отчаянной —
В чем финал?!
Словно пасту из тюбика,
Выдавят губы оскал.
И ресниц огражденье трясет озверело тоска.
Умер
Смех.
Это много страшнее иных смертей.
Обалдело
Стою
Над потерей потерь.

Больной романс

Что стоишь в углу комнаты?
Что молчишь за спиной?
Уходящие, помните:
Первый выстрел — за мной.
Что притих за портьерою?
Выпад. Шпага в крови.
Приходящие, верою
Не искупишь любви.
Что тобой мне назначится?
Чей смертелен оскал?
Остаешься?
Не прячешься?
Выходи из зеркал.

Караван

…в четком ритме, в шлейфе пыли —
будто бритву вскользь раскрыли,
и притихшие места
оглядела сталь:
Где тут Север? где тут Запад?! —
все бесцельно. Но внезапно
Немоту песка порвал
пестрой лентой — караван.
Сквозь пустынь горячий снег
в затвердевшей тишине.

Тоска

Чет и нечет,
Черт и нечерт,
Темный вечер.
Грех на плечи
Прыгнет из кустов:
— Стой!
Зелье варю,
Вслух говорю:
Эй, ротозеи,
Кушайте зелье,
Слушайте речи!
До новой встречи!
Обозначена черта,
А за нею —
Ни черта.
И снова — зелье,
И снова — вечер.
И снова — злее
Клекочет кречет,
Что чет как нечет,
Что вечен вечер…
И нахохлились сычи,
Как над плахой
Палачи.
«Платить мне нечем,
Налей хоть каплю,
Скажи хоть слово…»
Как шило в печень:
Зачем лукавлю?!
И снова…
снова…

Империя

Аты-баты, шли солдаты,
Прочь от домиков горбатых,
Девок да перин.
Третий Рим. Четвертый. Пятый.
Вспомним имена и даты,
Хором грянем:
— Рим!!!
Аты-баты, шли солдаты,
Безбороды, бородаты,
Старики, юнцы,
Те непьющи, те поддаты,
Злы сержанты и комбаты,
Востры кладенцы.
Аты-баты, легионы,
Время наше, время óно,
Солнце на штыках.
Рим десятый. Миллионы
От Ташкента до Лиона
Славят старика.
Гитлеры, Наполеоны,
Субмарины, галеоны, —
Мы горды помочь
Амфибрахием, пеоном,
Воплем труб, фаготов стоном:
Сила! Слава!
Мощь!
Аты-баты… И незримо,
Словно мат среди мейнстрима,
Как огонь в руках,
Мудрость Рима, глупость Рима,
Вечность Рима, бренность Рима
Шествует неутомимо
Из руин — в века.

Цивилизация

Разбудили зимнюю ветку.
В вазу — воду, в воду — таблетку,
Ветку — в вазу, еще со сна,
И сказали:
— Цвети. Весна!
Что-то ветке весна не нравится.
Прерван сон у Спящей красавицы
Не губами прекрасного принца,
А иглою стерильного шприца.

Gloria mundi

Над опальной могилой поэта в ночи
Продавать его песни сошлись толкачи —
Стала дюжина лет
Километрами лент,
И червонцы мелькают, как в вечность билет…

Из трагедии «Заря» Томаса Биннори, барда-изгнанника

I

Что будет, если бросить тень на имя,
А тени имя дать? Между двоими,
Меж именем и тенью есть ли связь?
Игры судеб пугающая вязь
Мне чудится в понятиях без тела,
Без плоти, той, что жизни захотела,
И тень бежит по улице пустой,
По имени зовя меня: «Постой!
Остановись!..» Но имя отлетело
И стало незнакомым.

II

Я жил в тени имен. В тени великих,
Прекрасных, благороднейших имен.
От их лучей в глазах плясали блики,
В ушах плескался шелест их знамен,
И строго на меня взирали лики
Со стен, коря за то, что неумен.
Знать имена теней я начал позже.
Вот тень змеи. Тень чашки. Тень врага.
Тень-кучер крепко держит тени-вожжи,
Тень-кот ворует тень от пирога…
А вот тень-день. Он был сегодня прожит
И тенью-ночью поднят на рога.
В предчувствии движения племен,
Разломов тверди и кончины мира,
Пою не то, о чем мечтает лира,
А имена теней и тень имен.

III

По спине — холодный сквознячок.
Ночь свежа.
«Ну куда ты лезешь, дурачок?»
Тень ножа.
Полыхает в темноте жасмин,
Как пожар.
Тень спины, пожалуйста, возьми
Тень ножа,
Раствори в душистой темноте.
Вечно быть вам вместе — тень и тень.

Гамлет

Не правда ли, Гамлет, опасно встречаться с тенями?
Потом над дворцом нависает безумец-рассвет,
Горацио хмур, ибо жизнь измеряется днями,
А смерть бесконечна, и ты умираешь — в Москве,
Милане, Венеции — остро наточена шпага,
Отрава не знает пощады, — Берлин и Париж, —
Лаэрт сокращает дистанцию — Харьков и Прага.
Последняя реплика — выигрыш в этом пари.
Мы смотрим из зала — живые, живые, живые,
Домой возвращаясь, обсудим спектакль на ходу,
Но занавес поднят — рассвет, Эльсинор, часовые…
Идешь ли за призраком, Гамлет?
Не слышу!
«…иду…»

Занавес

Разбегается занавес — от середины
До краев авансцены.
Зал зевает, и взгляды плывут, словно льдины,
По теченью без цели,
Этим взглядам не сразу прорваться на стрежень,
Встать горбатым заломом.
А в кулисах несет табаком от помрежа
И цирюльным салоном.
Ничего не случилось еще, ну а если
И случится — пустое.
У неначатой песни ни смысла, ни чести,
Ни минуты простоя,
Ни оваций, ни позы, ни прозы, ни ритма,
Ни конца, ни начала…
Есть всего лишь у горла опасная бритва
И крупица печали.
Но как бурное бегство из Мекки в Медину,
Будто вызов рутине,
Разбегается занавес — от середины,
Чтоб сойтись — в середине.

Плясовая

Одичалый,
Ветер воет,
Душу мне терзает —
Ходи, чалый,
Ходи полем,
Умер твой хозяин…
Ходи летом,
Ходи в стужу,
Бей о наст копытом,
Было плохо,
Станет хуже —
Быть тебе убитым.
Грянет с ходу
Волчья стая,
Ненависть слепая…
А весною
Снег растает,
Из-под снега — память.
Как корабль
У причала,
Ветхий, всеми брошенный,
Ходи полем,
Ходи, чалый,
Ходи по-хорошему,
Или выйдет
По-дурному —
Во крови да в боли…
Ходи, чалый,
Мимо дома,
Ходи, пока воля!

Ланселот

— Ланселот, не убивай дракона —
Бесполезно.
Говорят, его хребет откован
Из железа,
Говорят, он вспоен жутким зельем —
Жидкой сталью,
Хоть ты вбей его на локоть в землю —
Прорастает…
— Колосится гордым беззаконьем,
Злыми снами?
Оживает вновь и вновь драконом? —
Да, я знаю.
Но и я, хоть брось меня в могилу,
Кинь в болото —
Прорасту из плесени и гнили
Ланселотом…

Разговор

— Скажи мне, молодой корнет:
Ты больше — да, иль больше — нет?
— Гусарам — пунш, а не вода!
Я больше — да!
— Скажи, полковник, на войне
Ты больше — да, иль больше — нет?
— Мы штурмом брали города!
Я больше — да!
— Скажи мне, полковой кларнет,
Ты больше — да, иль больше — нет?
— Мой кларнетист — девиц беда!
Мы больше — да!
— Скажи, в отставке генерал,
Ты убивал и умирал,
Тяжка военная страда…
Ты больше — нет, иль больше — да?
— Я стар и сед, я пьян с утра,
И что ни день, то день утрат,
Но память вечно молода.
Я — больше да!
— Скажи мне, прошлогодний снег:
Ты больше — да, иль больше — нет?
Скажи, над кладбищем звезда…
— Мы — больше да!
— Тогда скажи и ты, поэт,
Который есть и сразу — нет,
Который — раз и навсегда…
— Я больше — да!
Несусь кометой меж планет,
Где нет унынья… Больше нет!

Второй речитатив шута Юргена Леденца из трагедии «Заря» Томаса Биннори

Была борода черна, не седа,
Хей-хо, хей-трабл-хо!
Любила бардак моя борода,
Хей-хо, хей-трабл-хо!
Любой волосок был свеж и высок,
И в каждом играл полуденный сок,
Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,
Взгляни на небо — летят года!
Был левый ус прекрасен на вкус,
Хей-хо, хей-трабл-хо!
А правый был рус — мечта, а не ус!
Хей-хо, хей-трабл-хо!
Завей винтом, кудрявым притом,
И счастье близко — под каждым кустом,
Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,
Взгляни на небо — летят года!
Теперь я брит, и мой габарит —
Хей-хо, хей-трабл-хо! —
О сытой жизни вам всем говорит,
Хей-хо, хей-трабл-хо!
С дивана не встать лет эдак до ста,
И в тихий сон — как в воду с моста,
Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,
Взгляни на небо — темно всегда!
Цветут сады, да нет бороды,
Хей-хо, хей-трабл-хо!
В зеленой ряске стоят пруды —
Хей-хо, хей-трабл-хо!
Скажи, Господь, на кой людям плоть?
Зерно для мельниц — муку молоть…
Хей-хо, хей-хо-тирьямца-ца,
Взгляну на небо — там борода!

Колпак с ушами

Песенка за кадром

От чего умирают шуты?
От обиды, петли и саркомы,
От ножа,
От презренья знакомых,
От упавшей с небес темноты.
От чего умирают шуты?
От слепого вниманья Фортуны.
Рвутся нервы, как дряхлые струны,
Рвутся жизней гнилые холсты.
От чего умирают шуты?
От смертельного яда в кефире,
От тоски,
От бодяги в эфире,
От скотов, перешедших на «ты»,
От того, что увяли цветы,
От того, что становится поздно
Длить себя.
Умирают серьезно,
Лбом в опилки,
Как падают звезды…
А живут — а живут, как шуты.

* * *

Бьют паяца
Ногой по яйцам:
Не смей смеяться!
Учись бояться…

Тили-тили

Тили-тили, трали-вали,
Нас вчера обворовали,
Трали-вали, тили-тили,
А потом поколотили.
С голым задом и в крови,
Понимаем: «Се ля ви!»
Нам бы водки, нам бы сала,
Друг за дружкой, честь по чести,
Да судьба чтоб не чесала
Острым когтем против шерсти,
Да небрежного «Пока!»,
Да с ушами колпака!
Да пореже частый гребень,
Да почаще редкий случай,
Да удачи поскорей бы,
Да побольше и получше,
Да поднять бы за бока
Подкидного дурака!
Нам бы женщин, чтоб простили,
А потом поцеловали, —
Не желаем тили-тили,
Забирайте трали-вали!
Ах, валяй нас, не валяй, —
Вуаля!

* * *

Ходил мессия с миссией
По лесенке крутой,
Вьюном вертелся в миксере,
Бил пеной золотой,
Но под колеса — пни
И вопль: «Распни! Распни!»,
А трещины в трансмиссии —
Как суетны они…

В стиле барокко

I

На вальса третий тур
Маркиз де Помпадур
Опять был приглашен назойливой графиней.
И он сказал:
— Для Вас
Хоть в пропасть, хоть на вальс,
Но я бы предпочел вальсировать с графином.

II

Возле дуба, возле ели
Секунданты околели,
Так как ждали три недели
Двух участников дуэли.

III

Князь буркнул, что его камзол —
Вместилище всех бед и зол,
Поскольку граф (плут и козел)
Взял поносить его камзол.

Нетленка

Глухо в хлеве тоскует буренка,
Дед Матвей изучает Басе,
Распушистого стихотворенка
Стихотворец в кармане несет.
Представлять стихотворца не надо —
Это я! это я!! это Я!!!
Я иду, укрываясь от взглядов
Разношерстного стихотворья.
Замечали ли вы, сколько глаз к нам
С четырех лезут в душу сторон?
Я шагаю сквозь сонмище грязных
Голодающих стихотворон.
На афишу глазеют разини,
Хоть секретов она не таит.
Стихотвермут стоит в магазине,
Банка стихотваренья стоит.
У редакции критиков рота
Собралась, распугав воронье,
Про меня измышляя в блокнотах
Всевозможное стихотвранье.
Смейтесь, смейтесь над бедным поэтом,
Что не так, как другие, поет! —
Невдомек вам, что в стихотгазету
Стихотварево взяли мое!..

О вечном

Под спокойный гул метели
Хорошо лежать в постели,
Хорошо лежать в постели,
Слушать ветер над трубой,
Если стекла запотели
И снежинки полетели,
Хорошо лежать в постели,
Если ты не сам с собой.
Есть вино, она согласна,
Жизнь по-своему прекрасна,
Жизнь по-своему прекрасна,
Суть вещей обнажена.
Есть бутылка и тарелка
И сопит под боком грелка,
Чуть дороже, чем электро,
Чуть дешевле, чем жена.
Под спокойный гул метели
Хорошо лежать в постели,
Бодрый дух в здоровом теле,
Даже очень бодрый дух.
Если стекла запотели,
Если оба захотели,
Ты один в подобном деле
Заменить сумеешь двух.
Если есть на это время —
Представляй себя в гареме,
Представляй себя в гареме,
Не останься не у дел.
Тут не будет разных мнений,
Хоть предмет твоих волнений
Чуть побольше, чем казалось,
Чуть поменьше, чем хотел.

К национальному вопросу

I

С двух до семи
Я — антисемит!
А с семи я добрею
К еврею!

II

Фарисеи, Моисеи,
Одиссеи и Персеи,
окосевшие сэнсеи
Мне давно на шею сели!
Я добро и разум сею:
Бей жидов, спасай Расею!

О высоком

Муха села на Творенье —
Вот и все стихотворенье…

Консенсус

Обсуждая по дороге
У красотки бюст и ноги,
Мы сошлись на моногамии
Между бюстом и ногами.

Я алгебру гормонами поверил…

Бродит тангенс по аллее,
Мрачно синусом белея…

Добрый молодец

С похмела —
Ох, смела! —
Мне фортуна поднесла:
«Пей, фартовый, поправляйся…»
Как проказница мила!
Рылом вышел — весь в пуху,
В ряд калашный влез нахрапом
И кукую петуху,
Что его колода с крапом.
В детстве был смуглей арапа
И устойчив ко греху.
Я крутой,
Холостой,
Принцип жизненный простой:
Коль попался на дороге,
Хочешь — падай, хочешь — стой.
Центнер с гаком, но удал,
Наплевал врагам в колодцы,
Кто последний — пусть смеется,
Это, брат, не навсегда.
В огороде лебеда
Нетерпима к инородцам.
Ни кола,
Но кулак
Весом ровно в три кила,
Предо мной дешевый фраер
Граф Влад Цепеш Дракула!
Восемь девок, один я,
Были девки — стали бабы,
Безобиден, как змея,
И на передок неслабый.
Что евреи, что арабы, —
Жертвы обрезания.
Ах, рука!
Жми стакан!
Свят колпак у дурака.
Пусть не всяко лыко в строку —
Не для всякого строка!
Выезжаю на кривой, —
Вам бы выездку такую! —
И безбашенно рискую
Бесшабашной головой.
Если чувствуешь, что свой,
Сядь в галошу — потолкуем…

* * *

В жизни много случиться могло б,
В жизни много случиться могло бы —
Вот вчера что-то стукнуло в лоб
На восьмом этаже небоскреба.
Я сидел молчаливо в гнезде,
Не решаясь будить домочадцев…
Я-то знал: на такой высоте
Мысли умные в лоб не стучатся!

Два бейта задумчивого бедуина (по мотивам украинской народной песни «Чому я не сокіл, чому не літаю?»)

Я стою, уставясь в небо, всей душой мечтая: мне бы
Словно ястреб, словно небыль, птицей мчаться в небесах!
Но не птица я, не ястреб… Судный День! — коль грянул час твой,
Почему усердной пастве крыльев не ссудил Аллах?!

Воспеваю верблюдицу

Ты горбата и зобата, и меня гнетет забота:
Если будешь ты забыта — не моя вина, красавица!
Ты бежишь быстрее лани, ты бредешь, пуская слюни,
Предо мною на колени скоро встанешь ты, красавица!
О, бока твои отвесны, и соски твои отвислы,
Убежать смогу от вас ли, если я пленен, красавица?!
Ах, зачем я не верблюд,
Если так тебя люблю?!

Молю красавца-виночерпия

Тише, юноша, подобный блеску молнии во мраке,
Наслаждению в пороке, дивной пери на пороге,
Нитке жемчуга во прахе, сладкой мякоти в урюке,
Влаги шепоту в арыке, просветленью в темном страхе,
Башне Коршунов в Ираке, мощи буйволов двурогих,
Шелесту ручья в овраге, доброму коню в дороге,
Неврежденью в смертной драке — ведь невольницей в остроге
Ждет душа: зайдешься в крике, и придется гнить в бараке,
Шелк сменявши на дерюгу… тс-с-с…

Скороговорки

То ли шах я, то ль ишак,
То ли шум в чужих ушах,
То ли вышивка на шелке,
То ли щука в камышах…
Плакали по дэвам девы:
«Дэвы, где вы? Где вы, дэвы?
О, в воде вы! О, в беде вы!
В пекле на сковороде вы!»
Отвечали дэвы девам:
«Заняты мы, дэвы, делом:
Обещал полночный демон
Снять по утренней звезде вам!»

Кураж

Загулял я, загулял,
Заплутал в трех сосенках,
Начинаю от рубля,
Продолжаю сотенкой.
Был барыш, стал кураж,
День вокруг божественный,
Ах, возьму на абордаж
Что-нибудь поженственней!
Даль пуста и синь густа
Над Отчизной нищею,
Как с куста, начну от ста
И продолжу тыщею.
Все портки в петухах,
А рубаха — в горлицах,
Ах, погрязну во грехах
Во девичьих горницах!
Не пижон и не бастард,
Выпивший и нервный,
С тыщей выползу на старт —
Кто к мильону первый?!
День да ночь, — суки, прочь!
Надоел парад гостей…
Ах, суметь бы, ах бы смочь
Что-нибудь порадостней!

Мольба

Мой бодрый критик, друг сладчайший,
Приди в часы отдохновенья,
Когда я бодрствую над чашей,
Вкушая чудное мгновенье,
Приди, язвя меня глаголом,
Приди с цикутой и петлею,
Застань расслабленным и голым,
Парящим в неге над землею,
Взорви мой день глухим набатом,
Бичуй, титан, мои пороки,
Явись сутулым и горбатым
Пред мною, ласковым и кротким!
Что сделать, чтобы ты предстал?
Ну, хочешь старый пьедестал?

Любовь Арлекина

Я, Арлекин, влюбился —
Какая злая тема!
Ах, сердце у мужчины
Устроено хитро —
Паяц со дня рождения,
Я стал строчить поэмы,
И сделался от этого
Печальней, чем Пьеро…
Мадам, мужчина слева
Помнет вам скоро платье!
Что? Вы — его супруга?
Простите, ваша честь!
Шут в роли воздыхателя —
Нелепое понятье…
Я этой закавыки,
Увы, не смог учесть.
Она ушла, синьоры,
И ложа опустела,
Она ушла с другими,
С серьезными людьми.
Вы спросите — а ревность?
Вы скажете — Отелло!
А я тряхну бубенчиком
И счастлив, черт возьми!
Синьор и синьорина,
Вы что, свалились с Марса?
Нет, «Гамлета» не будет,
Ни нынче, ни потом —
Вы шли смотреть трагедию,
А я — участник фарсов,
Вы, как моя любимая,
Не любите шутов.
Простите, лорд и леди,
Не надо громко охать,
Не надо портить нервы
И будоражить кровь —
Как правило, комедии
Кончаются неплохо,
И разве не комедия
Подобная любовь?

Космочастушки

Моя милка — ксенофилка,
У ней черная дыра!
Пропадали в ейной дырке
Боевые крейсера!
Как у наших у ворот
Сел имперский звездолет!
Зададим-ка перцу
Злобному имперцу!
Как на Бете Лебедя
Я влюбился не глядя,
Рано утром поглядел —
Навсегда олебедел!
Мой миленок — алиенок,
Только-только из пеленок!
За любовь пришельца
Рада раскошелиться!
Ко мне в гости шлялся поп —
Экстремист и ксенофоб!
Полюблю-ка я попа —
Говорят, любовь слепа!

Первый контакт

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилось ты,
Как звездолетное виденье,
Как гений космокрасоты.
О, дивный блеск экзоскелета!
О, чудный гребень теменной!
И внешних ребер блеск стальной
Был колдовскому амулету
Подобен. Искуситель-змей
Твоим хвостом бы мог гордиться:
Когда, виясь от ягодицы,
То гибкий, то стрелы прямей,
Поток сегментов из хитина
На пол струился, шелестя —
Я выл в восторге, как скотина,
И даже плакал, как дитя.
А череп? Кивер гренадера
Ничто пред черепом твоим,
Где плавный выгиб гвоздодера
Сквозил в затылке. Херувим
Отдал бы все свои шесть крыльев
За твой улыбчивый оскал —
Там каждый клык любви искал,
Томился, мучась от бессилья,
Пел небу вечную хвалу
И заострялся на иглу.
Дитя созвездий незнакомых,
Перл в галактической дыре! —
Ты Дон-Кихот с гравюр Доре
В учебнике «Жизнь насекомых»…

Ребятам о зверятах (1971—1972 гг.)

Там, где солнце клонится вниз,
Мой Савраска выиграл приз —
Он примчался раньше других
И попал поэтому в стих.
Лев сказал подруге-галке:
«Обожаю догонялки!
Только надо, чтобы детки
Мне открыли дверцу клетки…»
На шкафу сидит жирафа,
А козел стоит у шкафа,
Потому что тот козел
На жирафу очень зол.
Мышка жаловалась в норке:
«Ах, как больно! Ах, как горько!
Как нужна мне масла ложка!
 Отчего же я не кошка?!»
Возражали попугаи:
«Всем дразнилкам вопреки,
Мы-то уж наверно знаем,
Что совсем не дураки!»
Бегемот глядит на пузо
И краснеет от конфуза:
«Я уже не бегемот,
А один сплошной живот!»
Горевал один щенок,
Осуждая свой порок —
Невзирая на диету,
Съел он Костину котлету…

Пастораль

Люблю июльские борщи,
Мясные, постные,
Люблю обгладывать хрящи
И ночью позднею
В кастрюле ложкой шуровать,
Заевши корочкой —
Не жди меня, моя кровать,
Вернусь не скоро я!

Паховые стансы

I

Толерантен ко греху,
Чешется вопрос в паху:
То ли там культурный фаллос,
То ли некультурный who?

II

Я ловлю в своем паху
Попрыгучую блоху:
Здравствуй, насекомое,
С детства мне знакомое!
Как поймаю, подкую —
Неча прыгать по!
Who you?!

III

У меня в паху заноза
Раззуделася с мороза:
Если мудр и обрезан —
Может, я Барух Спиноза?!

О попугаях

Жили-были попугаи,
Попугаи-молодцы,
Крали в стаде попугаи
Каждый день по три овцы,
Пили водку попугаи,
Заедали калачом,
Как их только не ругали —
Все им было нипочем.
Жили-были попугаи
За углом, где баобаб,
Всех любили попугаи,
Что ни день, меняли баб.
Все играли попугаи
В преферанс и в домино,
Чем их только не пугали —
Не боялись все равно.
Жили-были попугаи,
У планеты на виду,
Это было в Парагвае,
А быть может, в Катманду,
Их пилили, их строгали,
Критик, зол и толстомяс,
Бушевал: «Они рыгали
На иконостас регалий!
Стыд! На исповеди лгали!
Мудрых старцев избегали!
Изучали попу Гали!..»
…Мы стихи о них слагали,
Черной завистью томясь.

Из детских штанишек

Посвящается фильму «Приключения Электроника»

До чего дошел прогресс,
До невиданных чудес —
Павиан спустился с ветки,
А обратно не залез.
Появились хлопоты,
Потянулся век,
И из остолопа так
Вырос человек.

Стрелковая лирика

У тугого лука
Со стрелой разлука —
Плюнув на лишенья,
Та ушла к мишени.
Не горюй, тугой,
Потянись к другой,
Нам ли жить в печали? —
Много стрел в колчане!
Р. S. Вот пришла стрела к мишени,
А мишень ей тресь по шее:
Хоть кричи,
Хоть не кричи,
Раз попала, так торчи!

Будда

Когда я стану нереален
И в нашем общем ареале
Мой расточится ореол —
На золотом империале
Седой нахохлится орел,
И пылкий обретет креол
Измену в прежнем идеале.
Когда от ярости остынет
Мой вопиющий глас в пустыне,
И тишина сомкнет клыки —
Вобьют расстрельные полки
В стволы заряды холостые,
На кладбищах вздохнут кресты —
и Поникнут ивы у реки.
Когда меня поглотит Лета,
И дух поэта, мощь атлета
Погасит Леты кутерьма —
Лишится запаха котлета,
Весь мир сводящая с ума.
Уж лучше посох и сума,
Да участь «зайца» без билета!
Когда я убреду астралом
К иным, вечнозеленым странам,
Сухими звездами шурша —
Умолкнет шорох камыша,
Солонки наклонятся к ранам,
И тральщик удрученным тралом
Качнет: «Великая душа!»
О вы, слепцы и мизантропы,
Львы Африки, быки Европы,
Чей разум дурью омрачен —
Я б был карающим мечом,
Когда бы этот меч не пропил,
И запер бы людские тропы,
Когда б не скука быть ключом!
Пока я здесь, пока не вышел,
Пока не ниже и не выше,
Чем наше чудо-бытие, —
Двухточием над буквой «е»
Меня воздвигните, над крышей
Наденьте стягом на копье,
Продлив присутствие мое!
Меня цените и храните,
Но чу! — не в бронзе и граните,
А с человеческим лицом,
Крепите сталью и свинцом
Нас сопрягающие нити,
В цимбалы радостно звените,
Несите пиво и винцо,
Плов с барбарисом и зирою,
Ушаты с черною икрою,
Шашлык мочите у костра,
Пусть чья-то дочь или сестра
Меня любовною игрою
Утешит, пламенно быстра, —
А то, братва, базар закрою!
А то, козлы, уйду в астрал!

Вступление в поэму «Лукоморье»

Вежлив ли, груб,
в радости, в горе ли,
Вижу в предгорье,
у Лукоморья —
Дуб.
Кот, как мираж,
в желтых оковах
Вписан в витраж
веток дубовых.
Пенится аж.
Ажиотаж
Песен любовных.
В далях зрачка
брата пантер
Дышит тоска
по НТР.
Чахнет Кощей
над банковским счетом, —
а за каким чертом?!
Вотще.
Где соловей,
меж полюсами
В гуще ветвей
тонет русалка.
Грустно свисала
С сука:
Не бюст — сало.
Сука.
Самка.
В гипсе рука, —
видно, с утра болит,
Хвост сквозь века
мчит по параболе
Вяза ли, граба ли.
Раб ли Рабле? Не раб ли?
Вечные грабли.
Бумс-крибле-крабле.
Тоска.

Скороговорка

Обижали в детстве жабу:
Мама-жаба обижала,
Бабка-жаба обижала,
Папа-жаба обижал,
И родня над жабой ржала,
Жабью мерзость обнажала,
Словно в грудь ее вонзала
Сотню ядовитых жал.
Жаба, что ж ты не сбежала?
Никому тебя не жаль…

Сказки

Один дракон
Съедал героев
На первое и на второе,
Поскольку истинный герой
Вам облегчает
Геморрой,
Катар желудка и гастрит.
Но облегчает —
Изнутри.
Один йети
Сидел на диете:
Брал снег кипяченый,
Варил кофе черный
И пил возле спуска
Скользкого
С туристом вприкуску.
С пользою!
Один зомби,
Когда не сезон был,
Скучал в гробу
И пенял на судьбу,
Но зато в сезон
Он ровнял газон,
Чинил ограду,
И все были рады.
Пускай ты труп —
Да здравствует труд!
Один Ктулху
Потерял втулку
От этого самого,
Но выточил заново —
Того же диаметра,
Той же длины,
Да только намертво
Клинит штаны!
То ль во втулке песок,
То ли Ктулху усох…
Тусклая лампочка.
Красная шапочка.
В тулье — перо.
— Волк? Что ты, деточка!
Я же твой папочка!
Шарлик Перро!
Дело близилось к морали,
Когда детки заорали.

С новым годом!

I. Тост-2003

Да пройдет стороной гроза!
Да развеются тучи зла!
Год грядет, в котором Коза
Отвечает всем за козла.
Так ответим и мы Козе,
По счастливой пройдя стезе:
Что нам волк? Что вьюга-пурга?!
Другу — рог,
Врага — на рога!

II. Пожелание-2003

Все отжившее — на слом!
В новый день идти пора нам!
В год Козы — не будь козлом!
В год Овцы — не будь бараном!

III. Мизантропическое

Станем в Эру Водолея
Подозрительней и злее…

Встречая 2004 год

Один лишь настоящий самурай
Сумеет слабоградусным саке
Допиться до Зеленых Обезьян!

* * *

Пусть уносится время
Вскачь и нощно, и денно,
И горчит сигарета,
И счастью не сложишь цены —
Наша карма шикарна,
А судьба обалденна,
Это чисто конкретно,
И нефиг бухтеть, пацаны!

Два дома

Сердце мудрых — в доме плача,
а сердце глупых — в доме веселья.
Книга Екклесиаста
Мудрец унылый потому,
Что сердце — в доме плача.
Ах, изощренному уму
Представить посох и суму,
Зубовный скрежет, злую тьму,
Край бездны, эшафот, тюрьму,
Армагеддона кутерьму —
Привычная задача!
Но рассмеешься невпопад,
Глядишь — весь ум пропал.
Куда деваться мудрецу,
Лишенному ума?
Мир, значит, катится к концу,
Фортуна лупит по лицу,
Родной сынок хамит отцу,
Иван к Кощееву яйцу
Спешит — вольготно подлецу! —
А тут в мозгу туман,
И вместо скорбных, мудрых слов —
Веселый рев ослов.
Дом плача! Где ты, милый дом?!
Блесни окном в ночи!
Уже и плачется с трудом,
И не грустится над прудом,
И чем-то нравится Содом,
И по душе Армагеддон,
И покупается кондом,
И водка, и харчи,
И там, где был печали храм,
Разлили по сто грамм.
Былой мудрец, теперь дурак,
Напился пьяный в дым,
Стал королем кабацких драк,
Послал к арапам тьму и мрак,
Печаль — в кутузку, скорбь — в барак,
А к водке — сало, к пиву — рак,
И вот грядет любви пора:
Здоровья молодым!
Дурак в дом радости пришел,
И это хорошо!

Антиисламская фундаменталистская

В огороде — бузина,
Под горою — верба,
Объявился у Зейнаб
Хахаль правоверный.
Я в ушанке, он в чалме,
Третий лишний, пять в уме —
Перешли Медина с Меккой
Путь-дорожку Костроме!
На горе ерша обули,
С четверга свистели раки, —
Во дворце ли, во Стамбуле,
В Костроме ли, во бараке!
Он сосет кальян со сна,
Аж колдобится десна,
Он — султан, я — завснаб,
Не ходи к нему, Зейнаб!
У реки растет ольха,
За рекой идет джихад,
Ах ты, Зинка, егозинка,
Доведешь ведь до греха!

Флибустерика

В Карибском море плавал парусник
В двадцатипушечных бортах,
И много числилось на памяти
Его отчаянных атак.
И сокращалось население
Прибрежных доков и портов
От залпового сотрясения
Двадцатипушечных бортов.
Счастию не быть бездонным,
Счастие — не океан,
И с командой ночью темной
Не поладил капитан.
Был у капитана кортик,
Был кремневый пистолет,
Весь в крови помятый бортик,
А команды больше нет.
В Карибском море плавал парусник
В двадцатипушечных бортах,
На нем имеются вакансии
На все свободные места,
Больше нет костей на флаге,
Нету мертвой головы, —
Череп там бросает лаги,
Кости стали рулевым!
Все семьдесят пять не вернутся домой —
Им мчаться по морю, окутанным тьмой!

Версия

Он пришел навеселе,
Первый парень на селе,
Первый парень на Эдеме 
 К первой девке на земле.
— Здравствуй, Евка, я Адам,
Вот колбаска, вот «Агдам»,
Хошь, налью стакан портвейну?
Хошь, от страсти в морду дам?
Полюби меня, козла,
Отличи добро от зла,
Путь-дороженька кривая
От меня к тебе свезла!
Стали с выпивкой спешить
И колбаску потрошить,
На ромашке погадали:
Согрешить — не согрешить.
Тут явился в сад Господь,
Видят: тешат грешну плоть,
Гневен стал Отец Небесный,
 Сорну травку стал полоть.
Те — бежать, Он — угрожать:
«В муках будете рожать!
Чтобы знали, как без спросу
На двоих соображать!»
А от яблочка огрызок
Хитрый змей успел дожрать…

Сцена без балкона (из романа «Шутиха»)

Жена. Немного отдохну
И двину вновь на штурм твоих ушей,
Для моего рассказа неприступных.
Какой кошмар! И кто? Родная дочь,
Оплот моих надежд, отрада жизни,
Которую я сызмальства люблю,
Как сорок тысяч кротких матерей,
И сорок тысяч бабушек, и сорок
Мильонов безответственных отцов…
Муж (сонно). Нехама, делай ночь.
Жена. Оставь цитаты!
Постмодернизм нас больше не спасет.
А вдруг он будет злобный маниак?
Садист? Убийца? Сумрачный урод,
В тельняшке драной, с гнусным бубенцом,
В портках с дырой, с ухмылкой идиота,
С громадным несусветным гонораром
За выходки дурацкие его —
О, сердце, разорвись! И я сама
Должна купить для дочери шута!
Позор! Позор!
Муж. Вчера по TV-6,
По окончаньи буйного ток-шоу
«Большая стирка», но перед началом
Программы «Глас народа», что люблю
Я всей душой, от суеты усталой,
За пафос несгибаемый и мощь,
Крутили малый ролик о шутах.
Я внял ему. Когда б не здравый смысл
Да возраст, я бы тоже приобрел
Простого дурака. Как член семьи,
Комичный, резвый и трудолюбивый,
Ужимками забавными да песней
Он развлекал бы нас. Придя с работы,
Ты слышала бы оживленный смех,
И на твои уста, где деловитость
Давно сплела стальные кружева,
Сходила бы здоровая улыбка.
В том ролике, где выдумка рекламы
Сплелась в объятьи с веским аргументом,
Один профессор, — мудрый человек,
Чьи кудри убелили сединой
Не только годы, но и снег познанья, —
Вещал про положительный эффект
Общения с шутом.
Жена. О, продолжай!
Муж (оживляясь). Он говорил: мол, шут снимает стрессы
И гнет последствий их, что тяготит
Сограждан наших. Крайне благотворно
Влияет на сознание клиента,
А также подсознанье; альтер эго
От выходок веселых дурака
Приходит в норму. Кровообращенье
Становится таким, что зло инфаркта
Бежит того, кто водится с шутом.
Естественность и живость поведенья
Растет день ото дня. Да, наша дочь
Пошла в меня! Удачные идеи
Анастасию любят посещать.
Я думаю, что в частном разговоре,
Отец и друг, я смутно подтолкнул
Ее к решенью: мужа потеряв,
Обзавестись домашним дураком,
Весельем утешаясь. Это я,
Я надоумил! Кто ж, если не я?!
Жена. Конечно, ты! Ты в мире сделал все.
Возвел дома, разбил густые парки,
Сельдь в море изловил, летал в ракете,
Постиг ушу, цигун и карате,
Ходил в походы, покорил Монблан,
Играл в театре, Зяму научил
Писать стихи, и семистопный ямб
Придумал тоже ты. В том нет сомнений.
Ты гений «если бы». А я — никто.
Я — скучная подкладка бытия,
Фундамент для затей, что ты и
Настя Без устали творят. Я — фея будней,
Что Золушек каретами снабжает,
И жалованье кучеру дает,
Чтоб кучер бывшей крысой притворился,
Не разрушая сказки. Я есть я.
Мой милый мальчик, прожектер седой,
Бездельник томный, я тебя люблю.
За что? За то, что ты живешь не здесь.
Ведь двое, мне подобных, никогда бы
Не ужились друг с другом в тесном «здесь».
Надумай я обзавестись шутом,
Была бы то пустая трата денег.
Мечом судьбы рассечена толпа:
Одним назначен крест, другим — колпак.
Муж (увянув). Давай-ка спать…

2005-Й

I. Реалистическое

Следи, Лазоревый Петух,
Следи, боец с могучим гребнем,
Чтоб огнь душевный не потух
На смычке города с деревней,
Чтоб гармоничным стал уют,
Где денег куры не клюют,
Где каждый кочет, как он хочет,
Горланит песенку свою.
Начнем-ка новую строку
И Новый год! Кукареку!

II. Романтическое

Завистник, трепещи!
Не быть тебе счастливым!
Петух не гож во щи —
С лазоревым отливом,
Со шпорой рыцарской и клювом короля,
Спешит петух в поля,
Поет не «тра-ля-ля»,
Но гордою трубой зовет судьбу на бой.
Помериться с судьбой, — твоей, моей, любой! —
Топтать ее, топтать…
Пусть победит любовь!

III. Уголовное

Новый год не без изъяна,
Новый год не без греха —
Опустили Обезьяну,
Превратили в Петуха…

IV. Философическое

То ли синяя птица мечты,
То ли жилистый кочет для студня…
Не пеняй на засилие будней,
Если с праздником ты не «на ты».

2007-й

Гляжу-ка я — оба-на!
Год Красного Кабана!
Ай, год, знать, он молодец —
Нальем же под холодец!
Ай, год, радуй всю страну —
Нальем же под ветчину!
Румянец во все лицо —
И стопочку под сальцо!
Сударочку за бочок,
Под чарочку — шашлычок!
Гляжу, значит — вот он я,
Прекрасен свиньей свинья!
Пришедшему январю
Горланю лихое: «Хрю!»

Сцена у балкона (Шекспир, «Ромео и Джульетта», адаптировано Тарантино)

Ромео (размышляя). Анально? — банально.
Орально? — аморально.
Джульетта (мечтательно). Ах, если б виртуально!
Ромео (подводя итог). Жениться? — нереально…
На улице два киллера, Тибальд и Меркуцио,
спорят из-за заказа.

Про рак

…и шестикрылый серафим…
А. С. Пушкин
Испив безденежья фиал,
На книжном рынке я влачился,
И шеститомный сериал
На перепутье мне явился.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил денег звон:
И внял я евро колебанье,
И горний долларов полет,
Рублевый полунощный ход,
И южной гривны прозябанье.
И он к устам моим приник
И вырвал русский мой язык,
Литературный, яркий, стильный, —
И клизму мудрыя попсы
Мне под кровавыя усы
Вложил десницей меркантильной,
Кишечный распоров мне тракт,
Он массу трепетную вынул
И долгий фьючерсный контракт
В кишки отверстые водвинул.
Как труп, на рынке я лежал,
И сериал ко мне воззвал:
«Восстань, чувак, как в ж…пу ранен,
Духовный свет в сердца пролей,
И от столицы до окраин
Руби бабло с читателей!»

Хоррор

У попа была собака,
Поп ее любил —
Пес загрыз попа, однако,
Попадью, попенка, дьяка,
Трех гусей, хавронью, хряка…
Песик был большая бяка,
Ну а поп — дебил!

Мантра

Шам-бала, Шам-бала, Шам-балалайка,
Шам-бала, Шам-бала, Шам-балала,
Ом-балалайка,
Хум-балалайка,
Шам-балалайка, Шам-балала!

Сиеста

Было, не было, не помню,
Комариный звон в ушах,
У реки сырая пойма
И лягушки в камышах.
Возле речки три овечки
Блеют блеклым тенорком,
Черту — в рыло, Богу — свечку,
Сострадания ни в ком.
Ты не вейся, желтый овод,
 Над моею головой,
Был бы мертвый, был бы повод,
Только я пока живой,
Я живее всех животных,
И овец, и комарья,
И лягушек беззаботных —
Вот он, самый главный я,
Не разбит, не пьян, не пойман,
Царь, диктатор, падишах…
У реки сырая пойма
И лягушки в камышах.

* * *

Прошла любовь, увяли розы,
Окончен бал, идут дожди,
Читатель ждет стихов, не прозы,
Но для стихов нужны неврозы,
Поэт не должен бегать кроссы,
А значит — жди, приятель, жди…

Похвала дураку

О дурак, властитель дум,
Ты прекрасен, как Печорин,
Лоб твой низок, фрак твой черен,
Черенок могуч, как дуб!
О дурак, звезда небес,
Ты — законодатель моды!
Кто не с нами —дать им в морды,
Кто с апломбом — станет без.
О дурак, моя строка
Каждой неказистой буквой
Воспевает сук и бук твой!
Худо мне без дурака…

Как трагик трагику

Прилетает по ночам ворон…
А. Галич
Прилетает по ночам птица…
Д. Коденко
Прибегает по ночам страус,
Он трагичен, как Максим Рыльский,
Говорит: пойдем со мной, фрау,
По пустыням оба-два рыскать!
Сунем головы в песок,
Покумекаем часок.
Приползает по ночам полоз,
Он печален, как верблюд в Гоби,
Говорит: какая нам польза
От горба, когда весь мир сгорблен?
Нет у полоза горба,
Знать, поэзии — труба.
Приплывает по ночам шука
И тоскует до утра в ванной:
Где Геннадий, голосит, Жуков?
Где Коденко, плещет, Диана?
Я по-щучьи повелю
Выть цепному кобелю.
Прибегает по ночам кредо
(У поэтов этих кред — уйма)
И долдонит: обманул, предал,
Плохо кончил, умер и шмумер.
Я трагическим пою хором,
И белеет от тоски ворон.

Цинично-патриотическая песенка

Лунный свет над равниной рассеян,
Вдалеке ни села, ни огня.
Я сейчас уезжаю на Север,
Я спешу, извините меня.
К. Ваншенкин
Лунный свет над страною рассеян,
Вдалеке ни села, ни огня,
Я сейчас покидаю Расею,
Я спешу, извините меня!
Говорю вам, как старому другу,
Вас нисколько ни в чем не виня:
Мне — в Нью-Йорк, вам — к Полярному кругу…
Я спешу, извините меня!
Мы когда-нибудь встретимся снова,
Кто — копейкой, кто — центом звеня,
Я — проездом с Канар, вы — с Ростова…
Я спешу, извините меня!
Над равниной прохладою веет,
В зарубежные дали маня,
Патриоты в цене на Бродвее…
Я спешу, извините меня!
Может быть, вы раскаетесь позже,
На карьере лопатой звеня,
Слыша эхо из Бельгии с Польшей:
«Я спешу, извините меня!»,
Замолчите, не надо, не спорьте,
На судьбу уже поздно пенять…
Я звоню вам из аэропорта,
Я спешу, извините меня!

Возвышенно-патриотическая песенка

Не пашу я и не сею,
Все страдаю за Расею,
От ее забот лысею,
От ее скорбей грущу.
Не вагоны разгружаю,
Не детишек я рожаю —
Беспокойство выражаю
И в грядущее тащу.
Не по щучьему веленью,
Не по волеизъявленью,
Я борюсь с душевной ленью,
С надругательством судьбы —
Я бы как бы весь бы встал бы,
Я бы как бы всем бы дал бы,
Я бы надолбы да дамбы,
Я бы эх бы да кабы,
Мне бы, значит, зов трубы —
Уж я вам бы напахал бы!

Фантастическое допущение

Допустим, ты — пришелец жукоглазый,
Со жвалами, в хитиновом покрове,
Рожденный на планете Ыбламаунт
В созвездии Нелепо-ли-намбяше,
И, ветром галактическим несомый,
На био-крио-трио-звездолете
К нам в мегаполис тупо залетевший,
Как залетает дура-малолетка,
Поверив ослепительному мачо.
Допустим, ты родился при Иване
Не Грозном и не Третьем — Годунове,
Хоть никаких Иванов Годуновых
В истории отнюдь не наблюдалось,
А тут, гляди, взяло и наблюлось.
И с этой исторической развилки,
Чудес в ассортименте стартовало:
Отечество без каверз процветает,
Америка накрылась медным тазом,
И в космос полетели москали.
Допустим, ты — король подземных эльфов,
Гномья лесного принц и канцлер орков,
Ты — посох мага, ты — топор героя,
Ты — болт из потайного арбалета,
И артефакт чудесный — тоже ты.
Вокруг тебя империи трясутся,
На кладбищах пируют некроманты,
Сражаются друг с другом кто попало,
А ты им и руки не подаешь,
Поскольку и велик, и бесподобен.
Допустим, ты — фантаст-недописатель,
Который допускает то и это,
Воображает множество безделиц,
Придумывает массу несуразиц
И кучу зарабатывает денег
Таким своим извилистым талантом.
Нет, денег мы, пожалуй, не допустим —
Уж больно фантастично допущенье.
Но в остальном…

Еврейская романтическая

Говорит Абраму Сара,
Исхудавшая с лица:
— Мне бы юного гусара,
Чтобы тройка у крыльца,
Мне б не скука-синагога,
А цыганский тарарам…
— Тарама будет много, —
Обещает ей Абрам.
Говорит Абраму Сара,
Располневшая с торца:
— Мне б лихого комиссара,
Мне б в кожанке молодца!
Маузер — не поц на идиш,
Продразверстка по дворам…
— Разверстаю в лучшем виде, —
Обещает ей Абрам.
Говорит Абраму Сара,
Разобидевшись в сердцах:
— Мне пиры бы Валтасара,
Ламца-дрица-оп-ца-ца,
Клеопатрины затейки
Да сады Семирамид…
— Чай допей да пропотей-ка! —
Ей Абраша говорит.
Говорит Абраму Сара,
Вся, как к Пейсаху маца:
— Да и ты еще не старый,
Если тронуть слегонца.
Что гусары-комиссары? —
Чистый цурес, стыд и срам,
Сексуальные корсары…
То ли дело мой Абрам!

* * *

У стиха с размером плохо,
Да и с рифмою беда,
Поздно плакать, поздно охать —
Не годится никуда.
Полумертвый, неглиже,
Ляжет он, как в гроб, в ЖЖ —
Приходите, тети-дяди,
Полюбуйтеся уже!

Мудрость

Кто к дебилам толерантен,
Тот однажды станет Буддой,
Доберется до нирваны,
Внидет в царствие небес.
Кто терпим к трамвайным хамам,
Обретет корзину счастья,
Станет чудом благовонным,
Подчинит себе астрал.
Кто душою к идиотам
Преклонится, не лукавя,
Тот познает сущность Дао
И прославится в веках.
Если спросите, откуда
Я узнал такие вещи,
Я отвечу: с детства знаю,
Ибо мне не повезло.
Ненавижу идиотов,
Не терплю трамвайных хамов,
Плохо отношусь к дебилам
И сержусь на дураков.
Раз я весь несовершенен,
На ножах с Великим Дао,
И не Будда я ни разу —
Значит, вот причина бед!

Фэнтези

Четвертые сутки пылает граница,
Рассвет над Мордором и мрачен, и хмур,
Раздайте секиры, поручик Эльфицын,
Корнет Чародейкин, налейте здравур!
В преддверии боя сидим и вздыхаем,
Чего потеряли, того уже нет,
А в Мории нашей сидят Урук-хаи
И гномочек наших ведут в кабинет!
Взлетает над троллем ручная граната,
Хоронятся орки под каждым кустом…
Поручик Эльфицын, а может, не надо?
Зачем нам, поручик, шестнадцатый том?

Кризис

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
Во тьму уютного клозета
Он с головою погружен,
Укрыт от бури и волненья,
Спустив прелестные штаны,
Он ищет мига вдохновенья
В объятьях влажной тишины.
Явись, пленительная Муза!
Вспои Зевесова орла!
Лауреат и член Союза
Вчера пил водку из горла,
Ел трюфеля и ананасы,
Икрой закусывал коньяк,
И вот властителю Парнаса
Никак… Все поняли? — никак.
Увяли ямбы и хореи,
Переварились суп и плов,
Ушли арийцы и евреи,
Остыл желудок и апломб.
Поэт! В глухой тоске запора
Лови мучительность грозы,
Рожденье истин в недрах спора,
Вопль Амалфеевой козы,
Романтику ночной Гренады,
Тоску последнего «прости…»
Пускай не льется то, что надо,
Зато рекою льется стих.

Доска

Ах тоска, моя тоска
Нетривиальная —
Вижу, вот моя доска
Мемориальная,
Над подъездом — барельеф
С чеканной мордою:
Дескать, жил такой Олег,
Чем все мы гордые.
На доске стоит цифирь
Казенной прописью,
Пишут, был я пацифист,
Гулял над пропастью,
Кум — царю, министру — сват,
Лауреатствовал,
И бежал, поскольку свят,
Соблазна адского.
У подъезда тихий бомж
Сосет из горлышка,
Шепчет: «Боже-ж-ты-мой-бож,
Какое горюшко,
Я вот сер, немыт и сед,
Сосу крепленое,
А великий мой сосед…»
И — спит под кленами.
Вот стою я под доской,
Совсем растерянный,
 Не замученный тоской
И не расстрелянный,
С виду, в сущности, живой,
Хотя потрепанный…
Кто ж так пошутил со мной,
Пидор гребаный?

Партенит-09

Двадцать градусов в тени,
Чайки ссорятся горласто,
Здравствуй, майский Партенит,
Принимай, дружок, фантастов.
Солнце катится в зенит,
Рыжий кот зевает нагло,
Здравствуй, майский Партенит…
Потолкуем с глазу на глаз?
Бултыхайся, не тони,
Правь кривые оборотцы —
Здравствуй, майский Партенит,
Научи, дружок, бороться.
Всяк себя Стругацким мнит,
Всяк себя в Уэллсах числит —
Здравствуй, майский Партенит,
Нам бы шелуху почистить.
Не характер, а гранит,
Не талантище, а гений —
Здравствуй, майский Партенит,
Место дивных сновидений.
Прелесть розовых ланит,
Кисть свежа из-под манжета —
Здравствуй, майский Партенит,
Подскажи финал к сюжету.
В ухе третий день звенит,
Пульс зашкалил у Олега —
Здравствуй, майский Партенит,
Убери на пляж коллегу.
Воздух без вина пьянит,
А с вином пьянее втрое —
До свиданья, Партенит,
Вспоминай своих героев…

* * *

Не надо классику пенять —
Умом Россию не поднять.

Легенда

У попа была собака,
У раввина — пес.
Как-то раз случилась драка,
Пострадала песья срака
И собачий нос.
Поп в обиде взял кадило,
Ребе — куль мацы.
Хрясь! — по пейсам угодило,
Хрясь! — по рясе заходило…
Оба мертвецы.
Над попом да над раввином
Блекнут небеса.
На надгробьях пес невинный
Надпись написал,
И с тех пор, как под конвоем,
В полночи кривой
Бьются вечно эти двое
Под собачий вой,
И когда иссякнет сила,
Стихнет звон мечей,
То как раз придет Мессия,
Но неясно, чей.

Изящные лимерики

Обожатель изящных искусств
Сел посрать под сиреневый куст,
Но душиста сирень,
И злодейка-мигрень
 Оказалась ужасна на вкус.
Жил да был непреклонный эстет,
У него был свинцовый кастет,
Глядь — навстречу фантаст,
 И спесив, и горласт…
Побеседовали тет-а-тет.
Инженер человеческих душ
Не как мальчик писал, а как муж,
Все строку за строкой,
Гонорары — рекой,
И прекрасен, как дьявол, к тому ж…
Член Союза писателей был
Идиот, полудурок, дебил,
Но имел документ,
Что он интеллигент…
Документ тот он страстно любил.
Дети литературы большой
Все закидывались анашой,
А кто был при бабле,
Тот сидел на игле
И летал вдохновенной душой.
…а во первых пишу Вам строках,
Что останусь, как гений в веках.
По причине такой
Ухожу на покой —
Поносите меня на руках…
Раз собравшись, властители дум
Заметались в тяжелом бреду:
Им привиделся ад,
Где они голосят —
Кенгуру, марабу, какаду…
На ток-шоу собрался гламур,
Весь расписанный под хохлому,
А ведущий — ужель? —
Был расписан под гжель.
Вот уж точно икалось ему!
Жил критический сюрреализм,
Продавец очистительных клизм,
Он смотрел на людей,
Как на тени идей,
А на жизнь, как на чей-то каприз.
Некий критик, приятен и мил,
Графоманов без страха громил —
Как завидит роман,
Так кричит: «Графоман!
Подь сюда…»
И по заду плетьми!
Как-то раз я давал интервью
Про великую жизнь свою,
А прочел результат —
Мол, я глуп и носат,
И грозил, что кого-то убью…
Некий техноромантик сказал,
Что он видел разумный вокзал —
Тот светился во тьме,
Был себе на уме,
И струилась по рельсам слеза.

Никогда

Я никогда не убивал.
Ни кое-как, ни наповал,
Ножом в печенку не совал,
И пулею — в затылок.
Не резал глотки часовым,
Не шел с секирою «на вы»,
И волком на луну не выл,
Подкрадываясь с тыла.
Я никогда не пел с листа,
Вот под перцовку — как с куста,
А ноты — верно, неспроста,
Меня лишили слуха.
И завитой скрипичный ключ
Скрипит в гортани, остро-жгуч,
Смеется: «Парень, не канючь!
Медведь тебе на ухо!»
Я никогда не спал с Бриджит,
Не научился мирно жить,
Не я — «Над пропастью во ржи»
Не я — творец Устава,
Я очень много — никогда…
Ну что ж, простите, господа.
Пускай ушла в песок вода,
Пускай песок в суставах,
Но если стану вспоминать —
В гробину-бога-душу-мать! —
Когда и с кем ложился спать,
Как фильтровал базары,
Куда пешком ходил «на ты»,
При ком и где вертел понты,
И не боялся темноты…
Не кончу и до завтра!

Толерантность

Жил на свете Авдей —
Ортодокс-иудей,
Был обрезан, кошерен, пейсат.
Рядом жил Моисей —
Окинавский сенсей,
С макиварой творил чудеса.
Дальше жил Нгуен Нах —
Православный монах:
Четки, ряса, подрясник, клобук.
И еще Абдалла —
Сатанист-вурдалак,
До заката дремавший в гробу.
Жил там Джошуа Смит,
Злостный антисемит,
Из евреев варивший шурпу,
И его младший сын,
Завивавший усы —
Каждый ус был подобен серпу.
Жил еще эфиоп —
Покоритель Европ,
Бич столиц, афрокосмополит,
И старик-папуас —
С юных лет летчик-ас
(Кого хочешь мечта окрылит).
Так и жили они,
И дружили они,
И единому делу служили они —
Чтобы вышел в финал
Интернационал!
Остальное — не наша вина.

Космедия масок

Однажды Глеб Гусаков предложил фантастическую ситуацию. Предположим, прогресс развивался быстрее, и к началу XX века Солнечная система была уже вполне обжита людьми. Какие рассказы написали бы Алексей Толстой и Иван Бунин, Исаак Бабель и Илья Эренбург, Василий Шукшин и Василий Аксенов, учитывая города на Луне и исследовательские станции на Венере?

На рассказы меня не хватило, а вот на поэтические стилизации я решился.

Итак, слово поэтам.

Николай Гумилев Баллада

Звездолет подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я взлетать в ад космических сфер
И увидел планет грозовое лицо.
Звездолет фыркал дюзой, бронею звеня,
Звал умчаться стрелою в далекую цель,
И я верил, что космос простерт для меня,
Что звезда — как рубин на прекрасном кольце.
Галактический волк, астероидный лев,
Тягой к странствиям дальним навылет пробит,
Я рыдал на Венере, от грез захмелев,
Я смеялся на Марсе, трезвея от битв.
За пределами разума — хохот и плач,
Но судьбу выбирать мы отнюдь не вольны,
За границы познанья я ринулся вскачь
И увидел там деву со взглядом Луны.
Тихий шепот ее — песня звездных орбит,
Трепет нежных ресниц — дрожь кометных венцов.
Чтобы не был я девой навеки забыт,
Я ей отдал кольцо. Да, я отдал кольцо.
И над жалким безумцем в ночи хохоча,
Объявляя, что вечно мне жить одному,
Люцифер подарил мне обломок меча:
«Я навеки…» — и надпись срывалась во тьму.

Николай Гумилев На далеком Меркурии

На Меркурии, доме счастья,
Солнце ближе, чем мать к младенцу,
Там деревья червонной масти,
Им от солнца некуда деться.
Там кипят водопады рая,
Омывая триумф весенний,
Бесконечно их умиранье,
Бесконечно их воскресенье.
На Меркурии нет наречий,
На Меркурии есть молчанье.
Не смущает язык человечий
Местный облик земной печалью.
Голос ангелов здесь не слышен,
Мощный хор их — немее камня.
Даже если взлететь повыше,
Можно тщетно внимать веками —
Ни дыхания звездной бури,
Ни стенания, ни старенья…
Оттого молчалив Меркурий,
Что на нем отдыхает время.

Николай Гумилев Мутант

Сегодня, я вижу, тобой овладела тоска,
И ветер мантилью кудрей по плечам разметал…
Послушай: далеко, на Марсе, в багровых песках
Изысканный бродит мутант.
Он грацией может сравниться с волною морской,
И кожа его в волдырях, что рубинам сродни,
Помазан на царство сухим марсианским песком,
Он тонок и мощен, он праведен, добр и раним.
Когда его видят садящиеся корабли,
То штурманы плачут, и тихо грустит капитан,
Ему безразличны признанье, награды, рубли,
Настолько изыскан мутант.
Я знаю, что скоро охотники грянут с небес,
И ловчий уже приготовил нейтронную сеть…
Но ты не готова к словам о войне и борьбе,
Ты — дочь этой дряхлой планеты, такая, как все.
И как я тебе опишу экзотический Марс,
Где в древних руинах вздыхает веков маета?
Ты плачешь? Послушай… Далеко, в песчаных холмах,
Изысканный бродит мутант.

Александр Галич Варенька

Осенней ночью Варенька
Стояла на посту,
В своем скафандре стареньком
Стояла на посту,
Не на тусовке с танцами,
Не с парнем на мосту —
На орбитальной станции
Стояла на посту.
Судьба регулировщицы —
Болтайся целый день,
Не в ванной и не в рощице
Болтайся целый день —
Гулять бы по Венере ей,
По утренней звезде,
А надо с машинерией
Возиться целый день.
Итак, стояла Варенька,
Дежурный постовой,
На взводе бластер спаренный,
Радар над головой.
Иному — клифт да валенки,
Бутырка да конвой,
А Варенька, а Варенька —
Дежурный постовой.
Как вдруг она увидела —
Огни летят, огни,
От самого Юпитера
Огни летят, огни,
На всех частотах — крошево
Из мата и ругни…
Ой, ничего хорошего
Не светят те огни.
Дает отмашку Варенька,
А ручка не дрожит,
В глазах есть блеск кошмарика,
А ручка не дрожит.
Начальство прет безбашенно —
Попробуй удержи! —
Дает она отмашечку,
А ручка не дрожит.
Как вдруг сам флагман атомный
Свой замедляет ход,
Хоть трассой шел накатанной,
А замедляет ход,
Вокруг охрана парится —
Десантный супер-бот…
Но флагман рядом с Варенькой
Свой замедляет ход.
А в рубке жаром пышущий
Красавец-алиен,
Герой двоякодышащий,
Красавец-алиен,
И шлюз открыв внепланово,
Под громкий вой сирен
Бросает сто тюльпанов ей
Красавец-алиен!
А завтра мчится фельдкурьер
Правительства Земли,
Плевать на световой барьер
Правительству Земли —
Из сопла пепел валится,
Из дюз огонь палит:
Пожалте, В. Завалина,
В Правительство Земли!
А там у древних стен Кремля —
Тот самый алиен,
Он славит тех, кто у руля,
Кто поднял мир с колен!
Вознесся к звездам курс рубля,
И звезды взяты в плен…
Принц Бетельгейзе, а не тля
Тот самый алиен!
Пришельцы пьют «Посольскую»,
А он, блин,одинок,
Сидит с пустою соскою
И все, блин, одинок,
Ему уж чешут пузико —
Не счастлив осьминог…
Но тут раздалась музыка
И рядом сел челнок!
В бикини, не в скафандрике
К ним Варенька сошла,
Ну впрямь звезда секс-фабрики —
Стройна и хороша.
И алиен наследственный,
Ахмет Али-паша,
Воскликнул: «Вах, прелестница!»
Когда она пришла.
И вскоре нашей Вареньке
Весь космос — дом родной,
Хоть родилась на шарике,
А космос — дом родной,
Как стала Варя альену
Любимою женой,
Так альенше Завалиной
Весь космос — дом родной!

И. Бродский Представление

Председатель Всеземшара, Орбиткруга, Солнсистемы!
Эта местность мне знакома, как шальной протуберанец!
Эта личность мне знакома! Многоточье вместо темы.
Пятна масла на скафандре. Горб — трансреактивный ранец.
Вместо мозга — чип под каской. Вместо мыслей — вал поноса.
Вот и вышел Homo Suspense, эволюционный нонсенс.
Вот и вышел плод ума
Прямо в космос из дерьма.
«Есть билеты до Плутона?»
«Растаможил четверть тонны…»
«Восемь детских, два с прихлопом…»
«В шесть — прибытие «Циклопа»!»
Входит Пушкин в гермошлеме, с балериной и Дантесом,
По орбите мчится спутник, у него горит обшивка,
И на прахе размышлений пляшут Эдисон и Тесла,
На лету глотая пули. По дуге, с особым шиком,
Мчит безумная комета, пожирая километры.
Можно наплевать на сметы, если знать, что мы бессмертны.
Лайнер входит в подпространство, Чтоб с пространством разосраться.
«Скорость света — всех быстрее…»
«На Венере три еврея…»
«Байты шебуршат в железе…»
«Я ей вставил — нет, не лезет…»
Входят клоны — Фет с Барковым, рядом с ними — Достоевский,
В продуктовом — сплошь хлорелла; даже крысы передохли.
Погранслужба озверела: то ли нах ли, то ли пох ли,
А когда не упакован — будешь петь, как Анна Веске.
Хоть ты искренней китайца, хоть ты круче башни Спасской,
Все равно возьмут за яйца и прикрутят «волчий паспорт».
Хорошо быть с Беты Фри —
У них паспорты внутри.
«На Нептуне есть шалава —
У нее в вагине лава…»
«Заменил уран дровами…»
«Кто последний? Я за вами!»
Входит старший брат Стругацкий, всюду — двадцать первый Полдень,
Где-то виден Г.Л. Олди, но не весь, а гоп со смыком;
В перспективе — счастье даром и компресс со скипидаром,
В пантеоне — Глеб с Антоном, и примкнувший Дмитрий Быков.
Говорят, во время óно тоже были пантеоны —
Кто писал про путь к Плутону, тех и славили тромбоны!
Я — научный, я — фантаст,
Мне любая с ходу даст!
«Говорят, маркиз де Сад
Написал восьмой «Десант»…»
«С третьей цифры, с ноты фа…»
«Бей пархатого эльфа!»
Входят сорок президентов — двадцать пар, Содом с Гоморрой,
Каждый левый — злобный киборг, каждый правый — добрый малый,
Между ними (или где-то) бродит призрак Беломора,
Прикупивший астероид для пробития каналов.
На звезде сидит Гагарин, от ботинок пахнет гарью —
Он в вакхическом угаре, недоступном для гагары.
У кометы на хвосте
Глупый пингвин лезет в тень.
«Взял, как малую планету…»
«Что за шум, а драки нету?»
«Там подмазал — тут засохло!»
«Ты, братан, захлопни сопло…»
Входят Сахаров с Ландау, соловьи поют «Калинку»,
Там, где физика пасует, там спасает меч каленый.
Сыты знания плодами, опростав цистерну с «Клинским»,
Гении в мельканье судеб дрыхнут под опавшим кленом.
Глядь — в предчувствии субботы к ним стремятся наноботы,
Чтоб, внедряясь в капли пота, научить по фене ботать.
Мчит ракета по степи.
Кэп бухает. Штурман спит.
«На Луне давали гречку…»
«Ехал Грека через речку…»
«Гомосексуальной массе
Разрешили жить на Марсе…»
Входит мистик с киберпанком, разругавшись не по-детски,
Вспышка бластеров такая, что видна и с Бетельгейзе,
А кто ближе — просто слепнут… Это вам не цацки-пецки,
И из двух веселых трупов бьет «Напареули» гейзер,
Достающий до орбиты. Там пришельцы-ваххабиты,
Соблазненные спецназом, тоже, в сущности, убиты.
Хочешь скушать шашлыка?
Улетай за облака.
«Ты вживил манипулятор?»
«Я — двойник актера Плятта…»
«Как порабощают Землю?»
«Секс, наркотики и зелень…»
Входит Млечный Путь во фраке, лоб сияет мультивизой,
Хлястик по последней моде, звездолет складной в кармане.
Требует слиянья фракций, хочет позу, чтобы снизу,
Ближе к истинной природе, ибо млечен и гуманен,
А раз так, даешь контакты! Обалдевшие земляне,
Собирая в кучку факты, пляшут на лесной поляне.
В межпланетном кабаке
Сидит робот налегке.
«Эй, чувак, ты из пробирки?»
«Два пупка, четыре дырки…»
«Космачи с истопниками
Дрались голыми руками…»
Входит Истинная Вера, говорит: «Привет, ребята!
Кто не с нами — тот в бараке, а кто с нами — тот в тельняшке.
Идол хуже Гулливера, аты-баты, каждый пятый
Сгинет в межпланетном мраке, лишь бы победили
наши…» Наш орел четырехглавый над планетой гордо рееет —
Две главы увиты славой, две похожи на евреев.
Главный патриот Земли
Покупает вазелин.
«Трехметровая коала
Полюбила виртуала…»
«Где знакомился с женой?»
«На Меркурии в парной…»
Входит дева Ностальгия, плотно выкушав медовой,
У нее златые кудри и пластинчатые латы,
С ней любовник (имя — Гиви), на свершения готовый,
И еще один любовник, с гарнитурой из булата.
Ей они — огонь сражений. Им она — навроде музы.
Эхо прошлых достижений вырывается из дюзы.
Хочешь вспомнить о былом?
Вставь в реактор крепкий лом.
«Кто тут с правильным геномом?»
«Ерзал в шахте? Станешь гномом».
«В доме атомные печи,
И от них страдает печень…»
Входит некто с пишмашинкой, имплатированной в челюсть,
А за ним такой же некто, с типографией под мышкой,
Следом катит фиш на шинах, фарширован мозгом в череп —
Время генных инженеров кончит стенкой или «вышкой».
Но пока бегут минуты — искры, листья, звезды, капли —
Над тобой, как долбанутый, все мелькает наноскальпель.
Вот напорешься на нож —
Что отрежут, не вернешь.
«Улетел к такой-то Альфе…»
«Я играл на афроарфе…»
«Жизнь возникла из болота,
Как и всякая сволота…»
Входят все, кому не в падлу, скоро им не хватит места,
Ни в каютах звездолетов, ни на пиках Гималаев.
Фейерверки листопадов ненадежны, как невеста,
Дождь прекрасен и кислотен, кот-мутант
с порога лает, Это финишная эра, это постапокалипсис,
Пионеры и химеры — все в единый разум слиплись.
Хочешь в будущее, брат?
Я и сам бы очень рад.
«Да, в начале было слово,
Это верная основа,
Все мы — знаки, все мы — буквы,
Все мы — кровь из божьей клюквы.
И у Таси, и у Пети
Сущность жизни — хронопетли.
Как нас бытие ни крутит —
Возвращаемся на круги».

Владимир Высоцкий Диалог у головизора

— Ой, Вань, глядико-ся — мутантики!
Без головы, ну просто страх…
У нас три года в Госкомстатике
Такой же был в директорах.
А ты все время пьешь, Иван,
Ну прям как юный падаван,
Потом ногою бьешь диван…
Зачем, Иван?
— Ты, Зин, как с Марса — агрессивная,
С утра вгрызаешься клещом.
А в доме, кстати, пахнет псиною,
А я надеялся — борщом.
И я по улицам Москвы
С бутылкою «иду на вы»,
Как тот мутант без головы…
И пью, увы!
— Ой, Вань, тащусь от звездолетиков!
Пых-пых, и прямо в небеса!
Я с детских лет люблю пилотиков,
Ну на крайняк — космодесант.
А ты не штурман, не пилот,
Да и с десантом не везет —
Ну кто бухарика возьмет
Лететь в поход?
— Ты, Зин, на грубость нарываешься.
Хамишь, подруга, в полный рост —
Тут на погрузке наломаешься,
И как-то, знаешь, не до звезд!
И я, в походе за вином,
Десантирýюсь в гастроном,
Чтоб после третьей мой геном
Забылся сном!
— Ой, Вань, умру от суперкиборга!
Он может так, а может так…
Ты, Ваня, полежи, поспи пока,
А я поплачу, вся в мечтах!
Еще до свадебки с тобой
За мной ухаживал киборг —
Он кое-чем ломал забор…
Вань, брось топор!
— Ты, Зин, дождешься вразумления,
Гляди, устрою Хэловин!
Кругом избыток населения —
Тебе ж приспичило любви!
Да ты хоть в зеркало взгляни —
Ведь у тебя, куда ни ткни,
Кибернетические дни…
Ну, извини!
— Ой, Вань, гляди — инопланетники!
С антеннами по восемь тонн…
Раз ты не хочешь кибернетики,
Давай слетаем на Плутон!
Путевки сделает профком,
И я в бикини, ты с пивком
Четвертым классом с ветерком —
Плутон, Wellcome!
— Ты, Зин, с бикини несовместная,
Хоть на Плутоне, хоть в Крыму…
Тебя ж ни ковырнуть стамескою,
Ни расписать под хохлому!
Такую, господи прости,
Из шахты в космос запустить —
Отсель до Млечного Пути
Аж засвистит!

Шекспирики

…я повернул глаза зрачками в душу —
И вижу только низменную тушу…
«Быть иль не быть — вот в чем вопрос!» —
Сказал кабан, когда подрос.
Что значит имя? Роза пахнет розой,
А сельский нужник пахнет грубой прозой…
— Офелия, ступайте в монастырь!..
Вот так и умирают холостым.
А повесть о Ромео и Джульетте
Грустней всего в Урюпинском балете…
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? —
Спросил маруху мент во время шмона.

Литературные пародии

Посконное

…где пьяная дебрь можжевела…
…Не свою люблю красаву —
Другаяю наперебой!
…в тех котлах — мясы-бараны!
…Перестаньте вы русскую душу
Так и эдак вздымать и ронять!
(И. Лысцов)
Мы вместях намедни встали,
Вышли в травы во соку,
Откосились, приустали —
Ноне будет перекур!
Руки, друг, совай в карманы,
Слобони держак косы,
Доставай мясы-бараны
И говяжие мясы!
Зачинай-ка пиво суслить,
Как ведется на Руси,
Забренчи на чудо-гуслях,
Песню мне заголоси…
Там, где дебрь можжевела
И сквозь роздымь голоса,
Мое брюхо заболело
От бараньего мяса.
Сел под дебрь, кляну отраву,
Шибко скучило гулять —
Токмо ась! Плывет красава.
Не моя, а другаля.
Сердце у меня не камень,
Да и сам пригож собой…
Ан меня другаль с дружками
Перестренул за избой.
Я, конешно, их не трушу
И шумлю на вражью рать:
«Мол, вздымай расейску душу,
Только чур не уронять!»
И с тех пор косу я бросил,
До сохи позыву нет.
Пусть другаль с красавой косит.
Мне не можно. Я — поэт!

Откровение

Ты ждала, хотя не ожидала,
Вернее, ожидала — не ждала…
М. Соболь
Хоть в жизни против правды не грешу я,
Но к выводу лишь в старости пришел,
Что не садясь за стол, стихи пишу я,
А их пишу, когда сажусь за стол!
Спасибо, жизнь, за козни и преграды!
Я понял, подведя итог грехам,
Что не моим стихам все люди рады,
А если рады — не моим стихам!

Кулинарное

В буйстве разбуженной плоти,
В яблочном сладком компоте
Завтра меня вы сожрете,
Но, поперхнувшись, икнете!
А. Марков
Уважьте пальцы Ивановым,
В солонку Пушкина макая,
Из Евтушенко — заливное,
Из Гумилева — запеканка.
Читатели отведать рады,
Духовной пищи жаждут. Нате!
В духовке запечен Асадов,
Зажарен Пастернак в томате.
Плевать на мненья докторов!
Но мой совет для вашей плоти —
Коль хочешь быть всегда здоров,
Не кушай Маркова
В компоте.

Кое-что о мордах

На куриных ножках вилла,
Вся в иконах и гульбе…
Я в который раз открыла —
Пошлости тупое рыло
Ликом кажется себе!
Т. Бек
На куриных ножках вилла — Быт мещанской чепухи.

Я в который раз открыла — Пошлости тупое рыло Забралось в мои стихи.

Я грожу: «Мурло, потише!

Ты в иконах и гульбе!»

А оно мне: «Снова пишешь?

Ведь небось свои-то вирши

Блоком кажутся тебе!»

Я стихи поворошила — Чистый Блок! Ну и дела! Пошлости тупое рыло В папке для бумаг закрыла И в редакцию пошла.

Загробное

Ведьма в ступе засновалась,
Замерли перепела…
Задолжал я милой малость,
За расчетом и пришла.
И. Лысцов
Эх, на горке, на уступе,
Там, где мрут перепела,
Проживал я с милой в ступе
И у нас была метла.
А вчерась она сломалась
Об меня. Страдай, поэт!
Задолжал я милой малость,
И финансов нет как нет.
К счастью, я на эту тему
Цельный день готов кричать
И сажусь писать поэму,
Чтоб потом снести в печать.
Ах, как славно мне писалось
О поломке помела!
Ведьма в ступе засновалась,
В одночасье померла.
В поле выпь заголосила,
На заборе — петухи…
Берегись, нечиста сила,
Если я пишу стихи!

Скромное

Смеется конь,
Ликует птица,
Мне на ладонь
Перо ложится,
Играет луч
Древесным прахом,
Душа молчит,
Объята страхом.
Л. Смирнов
Спят петухи,
Жует корова,
Растут стихи
У Льва Смирнова.
Стихи — огонь!
Такое вьется,
Что даже конь
Вовсю смеется.
В печать идет
Единым махом
…Читатель ждет,
Объятый страхом.

Гусарское

Голубой шлафрок притален,
Пушкин брови сводит злей.
— Батюшка, пошто печален?
— Родионовна, налей!
…выпьем, бедная старушка,
В эту ночь и ты — корнет!
Е. Лучковский
Буря воет на опушке,
Снегом по земле змеясь,
За столом нас трое — Пушкин,
Родионовна и я.
На дворе без нужды сыплет,
Пушкин брови сводит злей.
— Александр Сергеич, выпьем?
— Родионовна, налей!
Что в углу ворчит старушка,
Ни один не разберет,
У нее пропала кружка,
А из горлышка не пьет.
Голубой шлафрок — на печку,
Чтоб кутить не помешал.
Пушкин третий раз за вечер
Лезет пить на брудершафт.
— Эх, — кричит, — мой друг московский,
Нас еще узнает свет!
Выпьем с горя, брат Лучковский!
В эту ночь и ты — поэт!

Водопой

К водопою потянулось стадо,
Показались девушки гурьбой —
Ничего выдумывать не надо,
Жизнь прекрасней выдумки любой!
И. Бауков
Потянулось стадо к водопою,
Значит, хочешь — пей, а хочешь — пой,
Через час проторенной тропою
Показались девушки гурьбой.
Девушки.
Тропа.
Речушка.
Стадо.
Я пишу, во власти жизни чар,
Ничего выдумывать не надо —
Все равно заплатят гонорар!

Синонимы

Называют вас просто — атомщики,
Именуют скромно — ракетчики…
Р. Рождественский
Назову дурнушку — красавицей,
А себя очень скромно — гением!
Коль кому-то навоз не нравится,
Назову навоз — удобрением!
Назову студента — профессором,
Назову оптимистом — нытика,
А драконом, свиньей, агрессором
Назову, безусловно, критика!

Проза жизни

Пути эволюции неисповедимы

Человек произошел от обезьяны и решил это дело отметить. Глядя на результат, обезьяны твердо решили: в человека больше не происходить.

Новогоднее

I

— Дяденька, ты Дед Мороз?

— Да, внучек.

— А если ты Мороз, то почему ты в шубе?

Дед Мороз стоял без шубы и с грустью смотрел вслед удаляющемуся внучку.

II

— Ах, Снегурочка, душенька, как тебе идут эти джинсы! Как они подчеркивают твою дивную фигурку!

Снегурочка таяла от удовольствия.

— Мою фигурку они тоже подчеркивают! — сказала Баба Яга, вынимая джинсы из кучки мокрого снега.

III

Часы бьют полночь. Они любят полночь, для часов это самое лучшее время суток, но часы на работе.

Бить или не бить? — для часов этот выбор давно сделан.

IV

Новый год заглянул в комнату.

— С Новым годом!

— С Новым счастьем!

— Здрасте, — сказал Новый год, но его никто не услышал. У всех были дела поважнее. Селедочка, сто пятьдесят, Марь Ивановна, попробуйте этот салатик… Новый год постоял немного и вышел на пустую улицу. Он стоял, курил и никак не мог вспомнить: зачем он сюда пришел?

V

— Новый год, Новый год… А толку?!

— Как?! Он же — Новый!

— Молодой, зеленый…

— Зато Новый!

— Все мы когда-то…

Старый год не мог понять всеобщего ликования. Если бы у него было чуть больше времени, если бы не пора уходить — о, он объяснил бы, убедил наивных людей, что все мы когда-то…

VI

«С Новым годом, с новым счастьем!» — поздравляли друг друга бабочки-однодневки.

Собственная гордость

— Эй, товарищ!

— Тамбовский волк тебе товарищ!

Тамбовский волк обиделся. Он надел костюм, повязал галстук и уехал в город. Поступил на работу. Женился. Купил машину. И вот однажды…

— Эй, товарищ!

— Тамбовский волк тебе товарищ! — гордо огрызнулся тамбовский волк.

Великий и могучий

— Чем отличается рабочий от раба?

— Суффиксом и окончанием.

Восток — дело тонкое

I

И когда наступила ночь, дополняющая до тысячи, Шахерезада встала и сказала:

— Товарищи! До каких пор мы будем рассказывать сказки этому тирану и самодуру Шахрияру!

Но ее заставили прекратить дозволенные речи.

II

Пока Али-Баба и сорок разбойников выясняли свои сложные и запутанные взаимоотношения, Аладдин засунул весь Сезам в волшебную лампу и переехал в русские народные сказки на постоянное местожительство.

III

Тысячу ночей начинала Шахерезада словами «Дошло до меня, о великий султан…» Но на тысячу первую ночь она вынуждена была прекратить дозволенные речи, выяснив: то, что дошло до нее, не дошло до султана.

IV

Аладдин женился на принцессе Будур и жил с ней в мире и согласии, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний — мать Будур и теща Аладдина.

С ее приходом все изменилось.

V

Али-Баба, разочарованный, стоял перед волшебной пещерой с сокровищами. Увы, новый английский замок игнорировал просьбы «Сезам, откройся!».

Интимное

— Команды я принимаю только от женщин: ниже, выше, правее, левее, сдай назад, не останавливайся…

— Вы водитель грузовика?

На охоте

— Этот охотник медведя в глаз бьет!

— Зачем?

— Чтоб характера не портить!

Барьер

— К барьеру! Кому сказано?!

Грохнул выстрел. Он рванулся, перепрыгнул барьер и побежал прочь. В голове стучала одна-единственная мысль: «Только бы удрать от этого… с револьвером…»

Соревнования по бегу с барьерами начались.

Эпиграммы

* * *

Жанр эпиграммы — коллегам подарок,
Краток, блестящ, остроумен и ярок,
И безусловно — запомни, фантаст! —
Добр, но зубаст!
Олег Ладыженский

* * *

Марине и Сергею Дяченко

Дуэт Дяченко — это круто!
Любовь, романтикой ведома,
Бредет со «Шрамом» в лапы к «Скруту»,
И через «Казнь» — к «Армагед-дому»!

* * *

Сергею Лукьяненко

Пускай собратья по перу
Лабают космооперу,
Включив для вдохновенья самогонный аппарат —
Мы знаем, что землянин, кой
Был сотворен Лукьяненкой,
Зеленого замочит эффективней во сто крат!

* * *

Авторам романа «Рубеж»

Ой, заспівали козаченьки
Про те, що Бог усім суддя,
I він узнати дозволяе,
Кому віддячили Дяченки,
Про що галдять оті Олдя
І в кого пан Шмалько шмаляе!

* * *

Льву Вершинину

Ехал мальчик на машине,
Звался мальчик Лев Вершинин,
И однажды, захмелев,
Вдруг заехал в сельву Лев.
А мораль здесь такова:
Не отпустит сельва Льва!

* * *

Евгению Лукину

Сел Лукин под забором у скверика
На предмет созиданья лимерика —
Подошел к нему мент,
Предъявил документ:
— Это вам, гражданин, не Америка!

* * *

Владимиру Васильеву

Крошка-сын к отцу пришел
И спросила кроха:
— Папа, Воха — хорошо?
— Да, сынок, неплохо…

* * *

Далии Трускиновской

Ищу в туманной дали я:
Куда пропала Далия?!
И бюст ее, и талия,
И ноги, и так далее…

* * *

Андрею Валентинову [моралитэ]

I

Если вы от армии косили —
Не для вас писалось «Око Силы»!
Если завсегдатай вы сортира —
Не для вас писали «Дезертира»!
Если вы любитель мучить кошек —
Не для вас писался «Серый Коршун»!

II

Если ты святой безгрешный лирик —
Смело открывай «Овернский клирик»!
 Не употребляешь «Бренди-колу»? —
Углубляйся в «Орию» и «Олу»!
Лишь для тех, кто любит молоко,
Творчество товарища Шмалько!

* * *

Александру Громову

На гонорар не выстроить хоромов…
Со мной согласен Александр Громов.

* * *

Сергею Лукьяненко, роман «Ночной дозор»

Измучен эротическими снами,
Уединился я в хлеву с козой,
А мне из сумрака кричат: «Ночной дозор!
Вы, гражданин, Иной! Пройдемте с нами!»

* * *

Святославу Логинову

Прошел «Путей Земных» огонь
И в «Черном смерче» выжил? Ладно.
Не плюй в «Колодезь», дорогой, —
Там «Многорукий бог далайна»!

* * *

Творчеству М. и С. Дяченко

Берешь героиню — тонкую, нервную! —
Съедаешь на первое.
Берешь пожилого красавца-героя
И ешь на второе.
Появятся рядом друзья или дети —
Их, значит, на третье.
Вы думали, это — канва для сюжета?
Нет, это диета.

* * *

A. Валентинову на мотив Ю. Буркина

Когда впервые в жизни он увидел фэнье,
Оно с порога закричало:
«Е-мое!
Вот это парень!
Как крут и лих!»
И с той поры все видят только вместе их…

* * *

B. Васильеву

Знай, Васильева облаяв —
Он прославил Николаев!
Знай, вражина, впав в тоску —
Он прославит и Москву!
Ибо, скажем без подвоха,
Многим мил и дорог Воха!

* * *

А. Лазарчуку и И. Андронати

Если спросят: «Лазарчук чей?»,
Мы не скажем: «Разных чукчей»,
Ни: «Для черни!»,
Ни: «Для знати!»,
А — для Иры Андронати!

* * *

Повести «Кон» М. и С. Дяченко

Едва глаза сомкну,
Как сразу снится мне:
Читатель на «Кону»,
А автор — на коне!

* * *

Д. Скирюку

Что цепляет, словно крючья?
Что хватает за рукав?
Это творчество скирючье,
Это гений Скирюка!

* * *

Ю. Брайдеру и Н. Чадовичу

Если спросят: «Дон, вы чей?»
Брайдера с Чадовичем,—
Скажут, сдвинув кружки:
«Мы Уж давно друг дружкины!»

* * *

На роман М. и С. Дяченко «Долина Совести»

Вышел в дверь, надел стальные латы,
Взял копье и сунул ногу в стремя.
Под конем Долина Совести стонала:
«Влево, друг! — там Букеров палаты!..
Вправо, брат! — там горы всяких премий!..»
Прямо еду.
Прямо в пасть финала.

* * *

А. Дашкову

Если папа маму гложет,
Сыну высосав глаза, —
То Дашков об этом может
Очень стильно рассказать.

* * *

«Книжному обозрению»

Политически созрело,
Всех конкретно обозрело
С самой лучшей стороны:
Тем под юбку, тем в штаны…

* * *

А. Золотько, «Игры богов»

Книгу, Муза, воспой Александра, Карлова сына,
Грозный, который читателям тысячи бедствий соделал,
Чувства высокие в мрачную бездну низринув…
Муза в ответ: «Воспою, пацаны! Нехрен делать!»

* * *

Ю. Никитину

В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Под кустом ракитиным
(Братцы, это факт!)
Он прочел Никитина
И схватил инфаркт.

* * *

Фильму «Ночной дозор»

Третий день хожу, стеная —
У меня жена-Иная,
И к ней в Сумраке Иной
Ходит за моей спиной!

* * *

Совету по фантастике и приключенческой литературе

Пресвятая Троица,
Помоги построиться —
И путями светскими
В царствие советское!

* * *

М. и С. Дяченко

У Марины и Сергея

Жизнь достигла апогея —

Испытали даже музы

На себе, что значат УЗЫ!!!


Цикл эпиграмм «Плохих людей есть!» (совместно с И. Андронати) (поев. Хольму Ван Зайчику)

Шел Ван Зайчик темным лесом,
Заряжая «Смит-энд-Вессон» —
В окружающей среде
Больше нет плохих людей!
Я браню Ван Заеца,
А Слава огрызается…
Китай «черемухой» накрылся,
Ордусь в неоновом свету,
Ван Зайчик, кажется, влюбился,
И «ван», наверно, станет «ту»…
От Фонтанки до Перес
Есть к Ван Зайцу интерес:
Ламца-дрица-гоп-ца-ца,
Я люблю Ван Заеца!!!
Ночью сплю, а мне не спится:
«Дусь, а Дусь!
Может, я без заграницы?
Я в Ордусь!»
Дуся дремлет, как ребенок,
Накрутивши бигуди,
Отвечает мне спросонок:
«Знаешь, зайчик, не зуди!..»

* * *

На ДИЛОГИЮ Н. Перумова «Череп на рукаве» — «Череп в небесах»

I

Дывлюсь я на небо
Та й думку гадаю:
«Чому я не череп?
Чому не ліаю?»

II

Размечтался череп: «Мне бы
С рукава — да прямо в небо!»
А ему рукав: «Утрись-ка!
Ты, брат, череп не арийский…»
Вот так Веселый Роджер
В десант не вышел рожей.

* * *

A. Бушкову

Шел Сварог дремучим лесом
За Бушковским интересом,
И тянулся, сер и ал,
Бесконечный сериал…

* * *

С. Лукьяненко, «Спектр»

Восемь девок, один я,
Плюс пельмени под коньяк,
Плюс добавочных сто грамм —
Вот вам ключ к иным мирам!

* * *

С. Логинову, «Свет в окошке»

Не найти мудрей совета
Для ученых и поэтов:
Лучше нету того света,
Если помнят, но на этом!

* * *

Александру Ройфе

С фантастами, товарищ, нужно строго!
Фантаст навек останется дитем!
Покончили со «Звездною дорогой»?
Теперь, друзья, пойдем иным путем!

* * *

B. Каплану, «Круги в пустоте»

Право, славный талант,
Ни словца в простоте,
В свет Виталий Каплан
Бух! — круги в пустоте…

* * *

Ю. Брайдер, Н. Чадович

Из Гималайских копей рудных
С «Гвоздем в башке» явились вдруг
Чадович, сын ошибок трудных,
И Брайдер, парадоксов друг.

* * *

Д. Володихину, «Дети Барса»

Недалеко от эпоса до фарса,
От коршуна до курицы-наседки,
Но все же — если мы не «Дети Барса»,
То уж конечно «Пасынки борсетки»!

* * *

Л. Каганову, «Харизма»

Не скажем про Каганова
Мы ничего поганого:
С харизмой худо, я-не-я,
Но море обаяния!

* * *

М. и С. Дяченко, «Пандем»

Задыхаюсь, словно в топи я,
От сомнений непростых:
Это все-таки утопия
Или все-таки кранты?

* * *

Д. Валентинову, «Сфера»

Ночью снятся херувиму
Сновиденья Люцифера:
Дочитал до половины
Книжку под названьем «Сфера».

* * *

Г. Л. Олди, «Мессия очищает диск»

В Иерусалиме вой и писк
Аж до России —
Мессия очищает диск!
Пришел Мессия!

* * *

М. Тырину, «Желтая линия»

Хочешь книжку стырить? На!
Ус седой от инея.
Желтая у Тырина
К коммунизму линия.

* * *

Дмитрию Громлву

Нащо вам баба ромова,
Нащо халява хромова,
Навіщо пів-Госпрому вам
Для житлових осель?
Коли ми маєм Громова,
Ми маємо усе!

* * *

Александру Ройфе

Грядет, грядет девятый вал!
И на обломках самовластья
Не вспомнят, к счастью иль к несчастью,
Кого и где критиковал…

* * *

М. и С. Дяченко,_ «Варан»

Выползла дорога из тумана,
Искушает сотней поворотов,
И глядит читатель в даль романа,
Как Варан на новые ворота…

* * *

Борису Штерну

Я вчера не пил ни грамма,
Я читал трехтомник Штерна —
Эпиграмма, эпиграмма,
Эпитафия ты, стерва…

* * *

Совету по фантастике и приключенческой литературе

Ряды героев сплочены!
Еще махнем мы рупь за двести
И дружно раздадим чины
Собравшимся в причинном месте!

* * *

Фэндому

Вот дом, который построил фэн:
Слегка читальня, чуть-чуть кафе,
Местами «Браво!», местами «Фэ!» —
И вечный жар аутодафе…

* * *

Себе

И долго буду тем любезен я народу,
Что честно, в меру скромных сил,
Я улучшал народную породу
И милостыни не просил.

* * *

А. Пехову, Е. Бычковой, Н. Турчаниновой, «Киндрэт: кровные братья»

Ах, замутила сериал писательская братия,
Ах, здесь приволье и размах для творческих натур:
Влюбился в киндера киндрэт до полного кондратия,
А кадаверциан их спас, и полный ПехБычТур!

* * *

Легиону продолжателей «Саги о Конане-варваре»

В каждом «конаническом» романе,
Если хорошенько потрясти,
Слышен сладкий хруст зеленых «money»,
Автором сжимаемых в горсти.

* * *

Книге «Пентакль» Олди-Дяченко-Валентинов

Придумать рифму к слову «пакля» 
Пустяк для авторов «Пентакля»!

* * *

Алексею Пехову

Пехов Алексей красив
И усат,
Словно Горький он Максим
Стал писать:
У Максима просто «Мать»,
А у нас —
«Мать-1», «Мать-3», «Мать-5»,
Мать сто раз!

* * *

Андрею Валентинову, «Омега»

В Крыму отдыхая под трель автомата,
Моча из засады Антанту и НАТО,
Я думаю, глядя, как рвется граната:
«Андрей Валентиныч! А может, не надо?..»

* * *

А. Пехову, Е. Бычковой, Н. Турчаниновой, «Киндрэт: кровные братья»

Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о доверчивом киндрэте,
И у печали этой есть размах —
Она, как твердь, стоит на трех томах!

* * *

Д. Громову, «Путь проклятых»

Один вампир у злых сосал,
А добрых всячески спасал —
Не страшен даже Страшный суд
Для тех, кто правильно сосут!

* * *

С. Прокопчик, «Русские ушли»

Если вам отбили копчик,
Стырив деньги из кармана,
Знайте: вы — герой романа
Гуманистки С. Прокопчик!

* * *

Ю. Остапенко, «Игры рядом»

Был вожатый сто раз кряду
Изнасилован отрядом,
На суде сказали детки,
Что играли в «Игры рядом».

* * *

Г.Л. Олди

Старый дедушка Авдей
Любит творчество Олдей,
Он шибает первача
И читает «Путь Меча» —
Засыпая неизменно
На странице «Примеча…»

* * *

Творчеству Михаила Успенского

Донимают миражи,
Ну-ка, мудрый, подскажи-ка:
Это просто Вечный Жид
Или просто Вечный Жихарь?

* * *

О. Дивову, «Ночной смотрящий»

Если вы сыграли в ящик,
К вам придет Ночной Смотрящий
И шепнет вам на ушко,
Как вам быть с прямой кишкой…

* * *

С. Погинову, «Дорогой широкой»

Наш мир красотами не манит
И к обитателям жесток,
Один на свете есть романтик,
И тот — асфальтовый каток!

* * *

С. Логинову, «Дорогой широкой»

Мчи, асфальтовый каток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг —
Лишь коснешься ты земли,
Быть по-моему вели:
Пусть на Логинова хлынут
Гонорарные рубли!

* * *

С. Лукьяненко, «Ночной дозор»

В чем сила, брат? А в правде, брат! —
«Ночной дозор» писал Рембрандт.
Но, со щитом иль на щите,
Старик скончался в нищете…

* * *

Г.Л. Олди

Не счесть друзей у фразы с завитушками,
Но и не счесть врагов —
Усыпан путь читательскими тушками
И клочьями мозгов…

* * *

О. Дивову

Он талантлив и брутален
От кудрей до гениталий…

* * *

Д. Володихину

Легионы бесов пыжатся:
«Прописать Москве бы ижицу!
Да сильна Москва до ужаса —
Ишь, какие кадры тужатся…»

* * *

Героям фантастических боевиков

Накачали бицепсы и лбы,
Бластерами пол-Вселенной вымели,
И кричишь, оглохнув от пальбы:
«Люди, где вы? Неужели вымерли?!

* * *

О. Дивову и знаменитой его фразе из романа «Ночной смотрящий»: «Есть ли пидарасы на территории?»

Кличет Дивов на верхушке древа:
— Есть ли пидарасы справа-слева?
Отвечают от ЭКСМО до АСТа:
— Пидарасов нет! Одни фантасты…

* * *

Е. Лукину

В любимом кресле у окна,
Прихлебывая из стакана,
Сидел, читая Лукиана…
Теперь читаю Лукина.

* * *

А. Золотько, «Игры богов»

Мудрый фантаст Александр Золотько
Пьет не текилу, не джин — молоко!
В книге его после эдакой пытки
Солнце садится лишь с третьей попытки…

* * *

А. Валентинову, «Сфера»

Мне снился сон — ужасная картина!
Я был сфероид. В облаках вися,
Я пил коньяк, потом забил косяк…
О Боже! Я — не я, а Валентинов!

* * *

А. Валентинову, «Ангел Спартака»

Взять немного бардака
От СС до Спартака,
От Помпеи до Дахау —
Valentinov’s know-how!

* * *

М. и С. Дяченко, «Дикая Энергия»

Как на взрывателе, часики тикают:
«Дикие танцы», «Энергия дикая»,
С каждой минутой абзацы крепчают…
Братцы! Дяченко дичают!

* * *

Руслане Лыжичко и «Дикой энергии» М. и С. Дяченко

Без дикой энергии, братья-камрады,
Не стать депутатом Верховный Рады…

* * *

Кое-кому из коллег-фантастов

Не равняя себя с Мураками,
Не считая других дураками,
Я скажу: ей-же-ей,
Вам бы делать детей! —
А вот то, что творите руками…

* * *

Олегу Дивову, «След Зомби», «Ночной смотрящий», «Немертвый» и пр.

Ах, как фабулу дивно он строит,
Как прелестно кроит он судьбу,
Ах, какие живые герои —
Те, которых видали в гробу!

* * *

Алексею Пехову

«Сестра таланта — краткость!» Милый Чехов,
Когда б ты знал, что есть на свете Пехов…

* * *

Александру Громову

Не бомбою ваххабита,
Не диким похмельем ромовым —
Джордж Буш, ваша карта бита
«Исландскою картой» Громова!

* * *

Светлане Прокопчик

У леща бочок прикопчен,
Третий литр пивка пошел…
Напиши роман, Прокопчик,
Чтоб, как в жизни, хорошо!

* * *

Вячеславу Рыбакову, «Звезда Полынь»

Вам помогут, если будет туго,
Вас спасут от гибельных оков
Три чекиста, три веселых друга,
И четвертый — Слава Рыбаков!

* * *

Коллегам

Кто тут хочет склеить ласты?
Пуля весит девять граммов —
Подойду в упор к фантастам,
Расстреляю эпиграммой!

* * *

Олегу Дивову, «Храбр»

Дочитал того «Храбра»,
До печенок «Храбр» пробрал —
Там добро не с кулаками,
Там дубина у добра!

* * *

Михаилу Успенскому, «Три холма, охраняющие край света»

Это вам не цацки-пецки,
Это Михаил Успенский,
Он и в душах, и в умах
Сел един на трех холмах!

* * *

Александру Золотько, «Последняя крепость Земли»

От гонорариев вдали
И от признанья далеко
«Последней крепостью Земли»
Стоит угрюмый Золотько…

* * *

МТА (молодым талантливым авторам)

Эльф седлает черный «Бумер» —
Ну, не Бунин.
Бунин умер.

* * *

Вячеславу Рыбакову, «Звезда Полынь»

От разрухи вылечат в момент,
Уничтожат подлого злодея
Добрый олигарх и честный мент,
Плюс национальная идея!

* * *

Александру Золотько, «Игры богов» и «Молчание богов»

Первый блин — в натуре, тот же ком,
Подгорел, на кухне вонь и чад…
Наигрались боги с Золотьком,
Смотрят виновато и молчат.

* * *

Аркадию Штыпелю

С тем я пил, а с этим ты пил,
А с иными пили все…
Лучше всех — Аркадий Штыпель!
С ним я пил — и не косел!

* * *

Вадиму Панову

Тайный Город разрастается
До тех пор, пока читается,
А едва иссякнет главами —
Станет прирастать Анклавами!

* * *

Олегу Дивову

Он циничен, ярок, смачен,
Гения на нем печать —
Приходи к нам, дядя мачо,
Нашу детку покачать!

* * *

Марине и Сергею Дяченко

Горит от страсти каждая страница,
И вновь любовь! — покой им только снится…

* * *

Начинающим

Однажды эдитор
Сказал мне: «Иди ты!..»
Ну, я и пошел —
И всем хорошо.

* * *

В. Орехову

Физик щупает мезоны,
Пастушок пасет коров,
А Орехов ходит в Зону,
Выпасает сталкеров.

* * *

А. Валентинову

Минута, сутки, год — рутина!
Веками мыслит Валентинов,
Печалуясь о человеке…
Эй! Поднимите ж ему веки!

* * *

Юлии Остапенко

Она, пожалуй, чем-то
Похожа на Дяченко,
Когда ведет героя
От язвы к геморрою…

* * *

Полу Олегу, эпиграмматисту

Не надо глядеть на всех
В оптические прицелы…
Ты все-таки Пол Олег,
А я-то все-таки целый.

Диана Коденко «Меж слов и строк…» Научно-фантастическая баллада

Я до сих пор не понимаю,
Как люди складывают звуки
В слова.
Олег Ладыженский
Лирика вообще невозможна без веры в чудо…

Игорь Болычев

Предисловие к послесловию

Начнем, как и положено — скромно и не с начала. Не так давно в моей жизни сам собой случился эксперимент с казусом в придачу. В очередной раз перечитав свою любимую книгу Олди, я вдруг осознала, что книга закончилась — а стихи остались. Есть там такие строки:

Прилетает по ночам ворон.
Он бессонницы моей кормчий.
Даже если я ору ором —
Не становится мой ор громче.
Он всего на пять шагов слышен,
Но и это, говорят, слишком.
Но и это, словно дар свыше —
Быть на целых пять шагов слышным…
Стихи остались — и не отпустили. Несколько дней они просто были рядом, вертелись в голове, а потом сложилась мелодия — и стихи сразу не стали песней только потому, что восемь строчек для песни маловато. И тогда к этому куплету дописались еще три:

Не смотрите на меня, люди.
Не толпитесь у моих окон.
Мне разбитая моя лютня
Подмигнула голубым оком,
Усмехнулась: кто кому должен?
Промолчала: кто кого предал ?
…Дольше жизни, дольше нас,
дольше Обложного моего бреда,
Дольше песни этот мир длится.
То ли голос, то ли шум с моря…
Прилетает по ночам птица,
Не по-птичьи на меня смотрит.
Вот и жгу я до утра свечи,
Рассыпаю словеса-бусы,
Ведь на целых пять шагов певчих,
На огромных пять шагов — пусто…
Полно, птица! Улетай, птица,
Неотступная моя, злая!
То ли вижу, то ли мне снится —
В небе черная кружит стая.
Извините, не могу хором.
Это низко — всей толпой к небу.
Полно, ворон! Улетай, ворон!
У меня к тебе обид нету…
Я понимала, что рискую — и рискую сильно. Потому что одно дело — писать песни на стихи Олега Ладыженского, и совсем другое — дописывать его стихи. И то, что получилось, конечно, имеет непосредственное отношение к творчеству Олди (тут и настроение, и тема, и вообще… одна только небоглазая лютня чего стоит…) — а все-таки… Вдруг не совпало? Вдруг не почувствовала я чего-то, что было заложено изначально в этих восьми строчках, не увидела, не услышала? Поэтому, морально готовясь показать Олегу эту странную песню, я, чего уж там, побаивалась.

А потом случился весьма неожиданный поворот. По приезде в Харьков мы встретились с дуэтом Олди, и я, собрав в кулак все мужество, спела им своего-несвоего «Ворона». И тут выяснилось — Олег меня, темную, просветил, — что эти самые восемь строчек принадлежат вовсе не ему, а… Александру Галичу. Была там в тексте книги, в конце, такая малозаметная сносочка. Знай я об этом раньше, наверное, песня все равно бы написалась, но она была бы другой и о другом. А может быть, и нет — атмосфера источника (книги, места, времени, мира), где я встретилась с этими стихами, все равно дала бы о себе знать. Стихи, вплетенные в контекст художественного произведения, могут, конечно, потом существовать и вне его — но всегда остается какой-то полунамек, полудогадка, что сказано там намного больше, чем сказано.

Я очень люблю Галича. Но для меня «Ворон» навсегда останется связан с книгами Олди, и каждый раз я буду с запоздалым удивлением вспоминать, что это — не Ладыженский. Такая вот история…

1

Внимание, литературоведы и критики, точите перья, копите возмущение. Буду делать крамольное заявление. Готовы? Тогда вот, держите:

Поэзия и фантастика — близнецы-братья

То есть сестры, конечно.

Но сразу договоримся: речь идет только о настоящей поэзии и настоящей фантастике. Судите сами: читая фантастическое произведение, человек должен принимать правила игры. Он прекрасно знает, что «такого не бывает», что ни на одной карте он не найдет страны или города, где происходят описываемые события, и что услышав просьбу каких-нибудь родителей записать их чадо под именем, к примеру, Варан или Здрайца, сотрудники ЗАГСа, скорее всего, вызвали бы «Скорую помощь». К счастью, людям дано умение не только фиксировать в памяти, «как оно на самом деле», но и допускать возможность невозможного. Людям дарована вера вчудо. Да и потом, мы же договорились, речь о настоящей фантастике, в которой главное — не необычность обстоятельств, а что-то, заложенное между строк, что и словами-то не опишешь, и другому не расскажешь. Не все, правда, это способны увидеть. Я неоднократно слышала высказывание: «Не люблю фантастику, я реалист». Все мои попытки объяснить, что разная бывает фантастика, обычно успеха не имели. Видимо, это как с музыкальным слухом: если его нет, человек слышит звуки, но не слышит музыки. Здесь же человек не способен проникнуть, войти в текст и увидеть то, что в глубине. Он точно знает, что «это все — не как в жизни», он не верит, он считает, что его пытаются обмануть, подсунуть фальшивую монету…

А что с поэзией? То же самое. Читатель так же должен принимать предложенные правила — иначе ничего не получится. Не выйдет контакта между словами и душой, потому что «так никто не говорит»! Намного ли это отличается от «такого не бывает»? Вот именно, не намного. Фраза «Не люблю стихи» — тоже не редкость, согласитесь. И причины этого практически те же. Зачем высказываться так сложно и витиевато, придумывать риф мы, показывать одни предметы и образы через другие — если получается непонятно и неправдоподобно? Не как в жизни? Один мой знакомый всегда возмущался строчкой «Все пройдет, как белых яблонь дым». Он искренне недоумевал, зачем сожгли белые яблони («кстати, почему это они белые? Не березы же…»), и почему поэт решил это безобразие воспеть.

Итак, для понимания и фантастики, и поэзии читателям нужны одни и те же качества: умение видеть больше, чем написано, умение верить в чудо, а также полное, абсолютное, очень досадное неумение объяснить кому-то еще, почему ты плачешь, читая книгу, в то время как в книге никто не умер.

Может быть, именно из-за этой схожести стихи иногда становятся неотъемлемой частью фантастических романов. Бывает даже, что писатель (читай — поэт) создает автора для своих (или уже не своих?) стихов. Помните Ниру Бобовай? Или Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, который, кстати, существовал на самом деле, но никогда не писал ни «Касыды отчаянья», ни «Касыды сомнений», и никогда не брал Кабир, которого нет. (Или есть? Или писал?!)

А бывает и по-другому, когда писатель-фантаст является по этом в другой своей ипостаси, и его стихи никак с его же прозой не связаны. На первый взгляд. А если посмотреть в глубину…

Есть еще и третья ситуация: писатель пишет книгу, читатель читает — и пишет стихи по мотивам книги, или по настроению ее, или по своим личным ассоциациям. И если эти стихи — настоящие, они существуют сами по себе, и книга — сама по себе, однако ниточки уже протянулись, и в мире стало чуть-чуть больше взаимопонимания.

Все это вместе — поэзия в фантастике. Или фантастика в поэзии. Или просто — творчество, не скованное рамками обыденности, превышающее возможности нашего привычного мира, нашей привычной жизни и нашей привычной речи. Метатекст. Слово, не признающее границ, односмыслиц и прямолинейностей.

2

Знакомство с «поэзией в фантастике» началось для меня с братьев Стругацких. Давным-давно была у меня книга — «Жук в муравейнике» — без первой страницы. Типографский брак. Не помню, сколько я раз ее перечитывала. Спустя какое-то время (где-то в середине девяностых), купив наконец собрание сочинений Стругацких, я открыла «Жука…» — и совершенно остолбенела. Там была раньше не известная мне первая страница, а на ней — «стихи очень маленького мальчика»:

Стояли звери
Около двери,
В них стреляли,
Они умирали…
Помню, как тогда стремительно и непоправимо рушилось мое привычное восприятие произведения, известного мне, что называется, вдоль и поперек. Как будто нашлась недостающая деталь мозаики, как будто острое стало предельно острым… До сих пор не могу разрешить эту загадку: четыре строчки. Простые, короткие, совсем не поэтичные. Ни одного эпитета, ни одной метафоры. Констатация факта. Почему они дали так много? Не знаю. И знать не хочу.

Это потом уже, когда я ознакомилась с собранием полностью, раз и навсегда вошли в мою жизнь и частушки про структуральнейшего лингвиста, и знаменитый «ЗИМ», которым будет «задавим» придуманный сочинитель, и пронзительное «Но если бы ты повернул назад, кто бы пошел вперед?», и такое, «федерико-гарсиа-лорковское»:

Теперь не уходят из жизни,
Теперь из жизни уводят.
И если кто-нибудь даже
Захочет, чтоб было иначе,
Бессильный и неумелый,
Опустит слабые руки,
Не зная, где сердце спрута
И есть ли у спрута сердце…
И самое главное, самое невысказанное, самое дорогое:

В предутренний ветер, в ненастное море,

Где белая пена бурлит,

Спокойные люди в неясные зори

Уводят свои корабли…

Впрочем, что такое кабестан, о котором говорится в начале стихотворения, я тогда не имела ни малейшего представления. Но это было как-то неважно. Я чувствовала огромную, завораживающую энергетику, исходящую от слова — и мне хватало.

Похожие ощущения у меня были, когда я читала фантастические произведения Владислава Крапивина. Почему в непонятном (почти нашем) мире, на непонятном теплоходе, где время замкнулось в кольцо, пелась песня про вполне реального и исторического царевича Дмитрия? Объяснение в книге дается: потому что теплоход шел мимо Углича. Но мне всегда казалось, что дело не в Угличе (теплоход мог идти мимо любого другого города, даже не существующего в реальности). Дело в параллелях, в ассоциациях, которые возникают — и уже неясно, где от стихов, а где от содержания и стиля книги:

…А игра была — не на свирели.
У крыльца толпой бояре стали:
«Покажи, царевич, ожерелье!» —
И по горлу с маху острой сталью…
…Тонкий крест стоит под облаками,
Высоко стоит над светом белым,
Словно сам Господь развел руками,
Говоря — а что я мог поделать?
Две истории необъяснимым образом сливались в одну, события начинали зависеть одно от другого, не пересекаясь ни во времени, ни в пространстве. Я совершенно четко понимала тогда, что убери из книги эту песню, казалось бы, не имеющую прямого отношения к содержанию, и все будет по-другому, хуже, проще, пропадет какая-то грань…

Много времени прошло. Сейчас я понимаю и другое (чего, честно говоря, понимать не хотела бы): стихотворные вкрапления в книгах Стругацких или Крапивина вне контекста задохнутся, не выдержат конкуренции в мире Большой Литературы. По критериям мировой поэзии, это наивно, трогательно, забавно, романтично — не более того. А за рифмы типа «море — зори», «лесов — парусов» или «руками — облаками» прощения не будет никому, и месть критиков и эстетов будет страшна и неотвратима. (В этом месте интернетчик поставил бы «смайлик».) Только вот выдергивать эти стихи из контекста никто не собирается, они слишком важны там. И кто знает, будь они написаны более профессионально с точки зрения теории стихосложения — остались бы они настолько значимыми? Поэзия ведь тоже бывает разной. А за то, что это — поэзия (вернее, Поэзия), я готова стоять насмерть. Не выйдет из меня ни критика, ни эстета, извините.

3

Однажды на каком-то фестивале авторской песни, где я сидела в жюри, один из участников конкурса объявил, что споет песню на стихи Марии Семеновой. Я еще подумала тогда, что имя знакомое, — «Волкодав» только вышел и оставался на тот момент мною еще не прочитанным, но имя было на слуху. (Хотя оно не такое уж редкое, да и фамилия тоже, так что это вполне могла быть другая Мария Семенова.) Когда же очередь «Волкодава» все-таки наступила, я там обнаружила уже знакомые стихи:

Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
Расспроси-ка сначала меня, как я жил.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул —
До чужой лишь потом докатился черед…
Именно тогда я впервые столкнулась с подобным принципом вплетения стихов в ткань романа: перед каждой главой — по стихотворению. То ли развернутый эпиграф, то ли еще одна часть романа, сжатая до размеров и плотности поэтического текста. И вдруг пришла странная мысль: там, между главой и главой, даже если сюжет не прерывается, существует некое пространство, некий объем, который, конечно, сам по себе неплох и любопытен. Но вот что непонятно: если этот объем ничем не заполнен, если сразу за одной главой следует другая — кажется, что сказано все. Но если там появляются стихи — возникает та самая недосказанность, которая расслаивает смысл написанного, которая заставляет читателя думать, прогнозировать, выбирать из десятков возможных вариантов один. И которая не позволяет забыть о книге сразу же после того, как переворачивается последняя ее страница.

И еще: выделение поэтических вставок в самостоятельные законченные маленькие произведения внутри одного большого позволяет предположить, что писались эти стихи не только с целью привнесения в роман дополнительных смыслов и ассоциаций. Они писались именно как стихи — а значит, автор предъявлял к себе как к поэту более серьезные требования. И хотя специалисты нашли бы «вагон и маленькую тележку» претензий к стихам Марии Семеновой, но ею был сделан большой шаг к повышению уровня «фантастической» поэзии. Уже одно то, что используются сложные стихотворные размеры (как, например, четырехстопный анапест в приведенном отрывке, — хотя и не пятистопный, столь любимый современной русской поэзией), а также так называемая «рваная метрика» («Когда во Вселенной царило утро, и боги из праха мир создавали…»), говорит о многом.

Другой важный шаг был сделан Натальей Васильевой. Ее стихотворение, разорванное на отдельные строфы, разбросанное по страницам книги, идет просто как продолжение мысли, продолжение авторской речи. И пронзительности от этого — хоть отбавляй, и действительно для этой книги такое включение стихотворения — оправданное и, более того, единственно возможное. Но если собрать все вместе, прочесть единым текстом — можно многое увидеть и понять.

Золото мое — листья ломкие на ветру,
Серебро мое — словно капля росы костру…
Кровь с лица сотрет ветра тонкая рука:
Завтра не придет — лишь трава разлуки высока…
Строчки, помимо смысла, несут в себе и еще одну информацию — звуковую. Смотрите сами: ветру — серебро — росы — костру — кровь — сотрет — ветра — рука — завтра — придет — трава — разлуки… Я уже молчу о сочетаниях «листья ломкие» или «с лица сотрет». И это все — на протяжении четырех строк. Даже если не задумываться о содержании, слова завораживают сами по себе, как древние заклинания. В литературоведении это называется аллитерация. Она же — звукопись. Вряд ли сама писательница делала это специально — поэт практически никогда не задумывается о тех поэтических приемах, которые он использует в своем творчестве. Однако именно это — и есть настоящий профессионализм: не конструировать по известным заранее правилам, а чувствовать, слышать необходимое слово задолго до того, как оно будет найдено, и только потом понимать (или даже не понимать), где тут аллитерации, инверсии и оксюмороны:

Шорох ломких льдинок, слова ли листвой шуршат,
Плачет ли в долине бездомная душа.
Черных маков поле — да нет моего цветка;
Лишь полынь да горечь, да трава разлуки высока…
Учредить бы на каком-нибудь конвенте номинацию «За лучшее стихотворение из фантастического романа»… За такие стихи надо награждать. Или я ничего не понимаю ни в поэзии, ни в фантастике…

4

Этим летом, шатаясь десятый час подряд по руинам Херсонеса и не имея силы воли выгнать себя оттуда, я вдруг заметила, что периодически в памяти всплывают две строчки:

Так и нас с тобой когда-нибудь отроют,
Только вряд ли это будет интересно.
Где и у кого я это вычитала — так я тогда и не вспомнила. Вспомнила потом, когда уезжала из Севастополя. Когда подумала, что севастопольцы, будучи жителями необыкновенного города, позволяют себе быть обыкновенными людьми. Кто-то еще говорил похожие веши. Кто-то, написавший:

Руины здесь отзывчивей людей,
А люди тут бывают жестче камня.
Нет, не кто-то. Автор строчек, пришедших ко мне на развалинах Херсонеса. Андрей Валентинов.

Он как раз из тех писателей, чьи стихи не связаны с прозой. У Валентинова творчество — несмешанное. Поэзия — отдельно, фантастика — отдельно. Только история — и там, и там. Не связаны, говорите? Ну-ну.

Зато стихи Андрея Валентинова связаны с Херсонесом, с городом, в существование которого начинаешь верить, только когда туда попадаешь. И о том, что творится там с человеческой душой, так и тянет сказать: «Такого не бывает!» Херсонес — это история, поэзия и фантастика в одном лице. Кто же тогда человек, пишущий стихи о Херсонесе? Даже не просто стихи — сонеты. Поэт? Фантаст? Историк?

Автор. Автор, включивший в одну из своих историко-фантастических книг небольшую подборку стихотворений. Автор, чьи строчки навсегда западают в память и помогают осознать то, что невозможно высказать:

Последняя царапина свежа.
Я возвращаюсь вновь без багажа,
Все оставляю. Сброшены все маски.
Последний луч касается небес.
Горит, горит закатный Херсонес.
Но сумерки спешат и гасят краски.
Другой писатель, разграничивший свое творчество, — Евгений Лукин. Его стихи выходят отдельными поэтическими сборниками. Его песни я горланила в весьма юном возрасте, не зная, кто их написал. (Никогда уже, наверное, не смогу восстановить цепочку, каким образом они до меня дошли.)

Лукин-поэт до предела сатиричен и вполне даже реалистичен. Не сразу понимаешь, как это может совмещаться в одном человеке. Ведь и проза Лукина порой иронична, а порой — настолько трагична (вспомните ту же «Зону справедливости»), что отходить приходится несколько дней. Читая его острые и смешные строчки, не замечаешь, как становится грустно — и как-то очень стыдно за нас, за непутевое человечество:

На исходе века
Взял — и ниспроверг
Злого человека
Добрый человек.
Из гранатомета
Шлеп его, козла!
Стало быть, добро-то
Посильнее зла…
Противостояние добра и зла — одна из главных тем не только для фантастики, но и для всей литературы вообще. А сатира — она на то и сатира, чтобы все переворачивать с ног на голову и ставить в тупик. Скажете, при чем же тут фантастика? А ни при чем. Просто Евгений Лукин — замечательный писатель-фантаст и столь же замечательный поэт. Общее для его поэзии и прозы — парадоксальное мышление. И каким бы фантастом был Лукин, не будь он поэтом (и наоборот) — это вопрос. Здесь тоже два плана, две сюжетные линии сплетаются в одну — только уже не в книге, а в самом человеке, в авторе. Реальность? Фантастика? А почему бы и нет…

5

Поэзия Олега Ладыженского — разговор особый. Долгий, сложный, интересный — и совершенно другой. Уже хотя бы потому, что книги Олди вообще поэтичны по своей сути. Попробуй разберись, где заканчивается проза и начинаются стихи, в какой момент в авторскую речь проникает поэтический ритм — и когда он затихает… А особенно если стихи написаны в строчку…

Когда я впервые читала «Бездну голодных глаз», равно как и «Орден святого Бестселлера», я каждый раз с запозданием улавливала эти переходы (удивительное ощущение: вдруг, резко понимаешь, что вот уже пять-шесть-семь строк как ты читаешь стихи…), возвращалась на несколько абзацев назад и перечитывала — уже совершенно иначе. Такая поэзия в прозе, нерифмованный пятистопный ямб («ямбец», по определению Олди) — довольно опасная для любого поэта штука. Он кажется очень простым, практически разговорным, не требующим от сочинителя каких-то творческих усилий. Но тут же возникает за спиной молчаливая тень Шекспира и грозит гениальным пальцем. Нельзя. Напишешь хуже — себя погубишь, напишешь так же — никто не поверит, напишешь лучше… впрочем, не напишешь. Но в том-то и штука, что Ладыженский — не любой. Он напишет не лучше, не хуже и не так же. Он напишет по-другому. Поэтому ему — можно:

…Они стояли. И они смотрели. И час, и два, и пять, и шесть часов они стояли — и молчала площадь, дыша одним дыханьем, умирая единой смертью; с ним — наедине. Наедине с растерзанной судьбой, наедине с вопросом без ответа, наедине — убийцы, воры, шлюхи, солдаты, оружейники, ткачи, и пыль, и швы распоротого неба, и боль, и смех, и судороги в горле, и все, кто рядом…

Вторая загадка в том, что стихи, написанные Олегом для книг или спектаклей, прекрасно существуют и просто так, обретая музыку иногда от самого автора, а иногда — от читателей (сама, грешна, руку к этому приложила…)[12]. Пока читаешь книгу, кажется, что эти стихи — плоть от плоти ее, и вне контекста будет непонятно, о чем идет речь. Но как только пробуешь разделить, отрешиться от содержания романа — это получается легко и сразу. И как книга с помощью поэзии обретает дополнительный смысл, так и стихотворение вне книги становится немного другим, и восприятие меняется.

Даже тогда, когда упоминаются конкретные персонажи или географические названия.

Где вода, как кровь из раны, там пути к Мазандерану;
где задумчиво и странно — там пути к Мазандерану…
Допустим, человек не читал книгу, и что такое Мазандеран, где он находится и какие события там происходили — знать не знает. Так ли для него это важно, если дальше:

…где бессильны все старанья на пороге умиранья
и последней филигранью отзовется мир за гранью…
Это настолько близко и настолько точно, что — какая разница, «где пути к Мазандерану»? Здесь, в твоем невечном сердце Какая разница, кто такой Абу-т-Тайиб, если:

Не встававший на колени — стану ль ждать чужих молений?
Не прощавший оскорблений — буду ль гордыми прощен?!
А уж если человек читал, и знает… то что? Лучше? Хуже? По-другому! В поэзии не обязательно понимать все. Даже нет, не так: в поэзии обязательно чего-то не понимать. Иначе не будет тайны, не будет бесконечных вопросов — а будут одни ответы. Те самые, которые убийцы…

Кстати, о восточных мотивах. Обо всех касыдах, газеллах, хайямках, трехстишиях, пятистишиях… Очень похожая ситуация. Среди литераторов и поэтов бытует мнение, что стилизация — это плохо. Моветон. А почему, собственно? Да потому, что литераторов и поэтов у нас много, хороших литераторов и хороших поэтов — значительно меньше, а уж способных создать грамотную, прожитую, а главное, оправданную стилизацию — и вовсе единицы.

Стилизации Ладыженского на стилизации не похожи. Они похожи на НАСТОЯЩУЮ восточную поэзию. Может быть, дело в том, что, создавая мир, описывая его, писатель-поэт вливается в эту действительность намного глубже и подробнее, чем просто поэт? А может, еще и в том, что кроме таланта созидать есть еще редкий талант воссоздавать, почти по-актерски (что неудивительно для Олега, режиссера и актера театра) проживать отрезки чужой жизни? Слышать краем души ненаписанные стихи Хайяма, аль-Мутанабби или Басе — и доносить их до нас? Повторюсь: не знаю. И знать не хочу. Просто когда я читаю касыды Ладыженского, я не чувствую даже намека на фальшь. И не только потому, что соблюдены правила формы, и бейты стоят так, как им положено, и внешняя рифма перекликается с внутренней подрифмовкой. Я верю: автор там был. Он все это видел. Я знаю, что «так не бывает», не волнуйтесь.

Стихи Олега Ладыженского существуют в книгах по-всякому: и внутри текста — целиком или по отрывкам, и перед структурными частями (как в «Песнях Петера Сьлядека»), и практически в самом тексте (как в уже упомянутой «Бездне голодных глаз»). Главное, что они всегда — в том месте, где нужнее. Где возникает объем для создания недосказанности. Поэтому и без того всегда разные книги Олди становятся еще более разными, неожиданными, непохожими одна на другую. Никогда не знаешь, когда тебя эта самая недосказанность накроет и чего ждать от Олдей в следующий раз.

Впрочем, чего ждать от Ладыженского-соло — тоже предугадать трудно. Он может быть таким:

Изгибом клинка полыхая в ночи,
Затравленный месяц кричит.
Во тьме — ни звезды, и в домах — ни свечи,
И в скважины вбиты ключи…
Или таким:

Постигла страшная беда:
Постыла вкусная еда.
Мой бог! Ужели навсегда ?!
Или вот таким:

…лентой похоронною,
вечною судьбой —
горький крест иронии
над самим собой.
Или каким-нибудь еще. Воистину непредсказуем человек, так легко переходящий от драматично-мифологической и проникновенной лирики, — через безудержный, тонкий, умный юмор — к откровенной, местами грустной, но всегда светлой ироничности. Человек, у которого все это получается высоко и красиво.

И вместе со строчками попадает в нашу кровь древнее, истинное Шутовство. Именно так — с большой буквы. Великая тема Олди — и великое мировоззрение для пишущего стихи. Шутовство — высшая форма лицедейства, перемешивающая плач и смех так, что не различишь. Высшая форма человечности, не позволяющая зрителю (читателю?) превратиться ни в законченного циника, ни в бесконечного пессимиста.

Разучившийся просить — не прошу,
Без надежды и без сил — не прошу.
Шут, бубенчиком тряси!
Смейся, шут!
Подаянья на Руси — не прошу.
Нельзя играть в Шута. Нельзя им стать после долгого обучения и напряженных тренировок. Им можно только родиться и жить — порой легко, порой сложно, порой невыносимо сложно. Просто надо очень любить, как говорил Одиссей. Любить жизнь, не всегда радужную, любить людей, не всегда этого заслуживающих… И всегда понимать, что взаимности можно и не дождаться.

Любить не учился, и значит —
Любитель.
Профессионалом не стал.
Пошли мне, Всевышний, лесную обитель, —
От шума устал.
Вообще-то, когда поэт-Ладыженский упорно именует себя любителем — не верьте. О теории стихосложения, о жанрах поэзии, о рифмах, ритмах и звукописи он знает намного больше, чем иные профессионалы. И, что еще важнее, обладает потрясающим чувством слова, чувством звука. Для «профессионала от поэзии» ему не хватает одного: снобизма. Желания во что бы то ни стало называться профессионалом. Способности замкнуться на себе, любимом, и решить, что ты — единственный в мире поэт, достойный внимания (правда, некоторые признают еще Пушкина, поскольку Пушкин — наше все). И я почему-то уверена, что «любитель» Ладыженский никогда не станет таким «профессионалом». Не до того ему, да и душа устроена по-другому. Не лучше, не хуже и не так же — по-другому.

(Интересно, почему всегда, при любой попытке анализировать поэзию Олега Ладыженского, я срываюсь с литературоведения на эмоции и ощущения? Потому что филолог — тоже человек? Кажется: лишь миг — и я пойму…)

6

Мы верим в чудо. Мы — смешные дети, затеявшие странную игру с пространством и со временем. Однажды они свернут с проторенной дороги, изменятся, сольются. И тогда все вдруг увидят, как мы были правы, как мало нужно, чтобы чудо — было… Всего-то — верить… (Ветер по земле разносит листья. В метрополитене смурной народ берет вагоны штурмом, топча записку: «Завтрак на плите. Приду часа в четыре»). Бесполезно. Вы правы — не сейчас. Сейчас — не время (и не пространство?!) для подобных тем. Стихи — еще не повод. Или все же… Но — осень. Ночь. И возникает классик — еще неясно, за каким плечом. И отзвуком, мольбой: «Мы верим в чудо…» Конечно, Уильям, я замолкаю. Простите, что не смела не сказать…

Примечания

1

Элис — английское прочтение имени Алиса (намек на «Алису в Стране Чудес» Л. Кэрролла).

(обратно)

2

Девочка Эли — главная героиня книг А. Волкова «Волшебник Изумрудного города» и др. (Да знаю я. знаю, что у Волкова это имя пишется через два «л»! А мне так больше нравится!)

(обратно)

3

Добро пожаловать в Страну Чудес, Алиса! (англ.)

(обратно)

4

«Непрощенные», т.е. «Проклятые» (англ.)

(обратно)

5

Обреченные раствориться в мерцающем свете,
Уходящие туда, где темнее ночь,
Обреченные раствориться заживо в смерти,
Бездыханные, дышим, бесплотная плоть. (англ.)
(обратно)

6

Жить — значит умереть, (англ.)

(обратно)

7

Это всего лишь бледный налет смерти, который люди ошибочно называют своей жизнью. (англ.)

(обратно)

8

В данном случае — «…И справедливость для всех!» (Вариант: «…И правосудие для всех!») (англ.) (Название альбома группы «Metallica» за 1988 г.).

(обратно)

9

Ты увидишь тьму в моих глазах;

Я — ужас безумной ночи! (англ.)

(обратно)

10

В настоящее издание эта повесть включена.

(обратно)

11

«Амнистия» — греч. «Забвение».

(обратно)

12

На сегодняшний день записаны четыре студийных аудиоальбома из серии «Театр Одди» (песни на стихи из книг): «Я обещаю вам сады», «Тихая баллада», «Баллада двойников» и «Баллада судьбы», с привлечением исполнителей и музыкантов (струнные, духовые, клавишные, ударные, вокал и пр.) из России, Украины, США и Канады. Среди исполнителей — Олег Ладыженский и Диана Коденко, автор статьи.

Также есть записи видеоконцертов Олега Ладыженского: «Баллада ключей» и «Баллада о короткой дистанции».

(обратно)

Оглавление

  • От авторов
  • Дмитрий Громов Путь проклятых Повести и рассказы
  •   Путь проклятых (апология некроромантизма)
  •     Пролог
  •     Глава I Nothing Else Matters
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Глава II The Unforgiven[4]
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Глава III То Live Is то Die[6]
  •       1
  •       2
  •     Глава IV …And Justice for All![8]
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •     Эпитафия
  •   Точка опоры (рассказы)
  •     О себе, еще раз о себе и совсем немного — об этой книге
  •     Ангел-хранитель
  •       Ангел-хранитель
  •       Ограничение
  •       Уничтоженный рай
  •         1
  •         2
  •         3
  •         4
  •         5
  •         6
  •         7
  •       Воин
  •       Скользкий поворот
  •     Разорванный круг
  •       Оборотень
  •       Точка опоры
  •       Разорванный круг
  •     Координаты смерти
  •       Координаты смерти
  •       Экзамен
  •       Холод
  •       Он не вернется
  •       Эдем-2300
  •     Ступень
  •       Монстр
  •       Ничей дом
  •       Восьмой круг подземки
  •       Поединок
  •       Ступень
  •     Бессознанка
  •       Новый друг комиссара Фухе
  •       Бессознанка
  •         ЭПИЛОГ
  •       Волна
  •       Я сохраняю покой
  •   Андрей Шмалько Тигры Дмитрия Громова
  • Олег Ладыженский Лирика
  •   От автора
  •   Венок касыд
  •     Касыда о ночной грозе
  •     Касыда о величии
  •     Касыда о бессилии
  •     Касыда о последнем пороге
  •     Касыда отчаянья (написанная в стиле «Бади»)
  •     Касыда о путях в Мазандеран
  •     Касыда призраков
  •     Касыда о лжи
  •     Касыда о взятии Кабира
  •     Касыда ночи
  •     Касыда последней любви
  •     Касыда случайной улыбки (дуэтом с Д. Громовым)
  •     Касыда противоречий
  •     Касыда сомнений
  •     Касыда о великой брани
  •     Касыда о правой руке
  •     Газелла ушедшего
  •     Касыда об источнике жизни
  •     Касыда умоляющего
  •     Касыда похвалы
  •     Касыда шута
  •     Касыда вечера
  •     Касыда стиха
  •   Баллада судьбы
  •     Баллада ночного всадника
  •     Баллада призраков
  •     Баллада о кулаке
  •     Баллада двойников
  •     Баллада песни под виселицей
  •     Баллада опыта, или Будьте, как дети…
  •       I
  •       II
  •     Баллада средних лет
  •     Тихая баллада
  •     Баллада судьбы
  •     Баллада на троих
  •     Баллада пятерых
  •     Хитрая баллада
  •     Страшная баллада о драконе
  •     Баллада примет, или Подражание Вийону (к спектаклю «Жажда над ручьем»)
  •     Баллада поэта, или Подражание Бернсу
  •     Старая добрая балладка
  •     Баллада о красной смерти
  •     Баллада о белой жизни
  •     Баллада о желтом взгляде
  •     Баллада обмена
  •     Страшная баллада о поэте
  •     Баллада о Киплинге
  •     Нулевая баллада
  •     Баллада о короткой дистанции
  •     Баллада струны
  •   Хайямки
  •     Новорусский рубайят «Пацан Хайям»
  •   Одиссей, сын Лаэрта
  •     1. Гимн кормчих
  •     II. Гимн войне
  •     III. Прощальная
  •     IV. Возвращение
  •     V. На смертном одре
  •     VI. Перечитывая Гомера
  •     VII. Песнь гребцов
  •     VIII. Одиссей у Лаэрта
  •     IX. Просто любить
  •     X. Я был Одиссеем
  •     XI. Диалог
  •     XII. Разговор с Лиссой
  •     XIII. Монолог
  •     XIV. Мост над океаном
  •     XV. Мой выход
  •     XVI. Одиссей у Алкиноя
  •     XVII. Лабиринт
  •     XVIII. Пенелопа
  •   Поэма «Иже с ними»
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V Басня
  •     VI Монолог скептика
  •     VII Баллада о великой суете
  •     VII
  •     VIII Патриотическое
  •     IX Из джатак
  •     X Кварта лимериков (с бонусом)
  •       Бонус им. главцензора: (совм. с Д. Громовым)
  •     XI Романсеро «Славный рыцарь…»
  •     XII Автор
  •     XIII Пушкину
  •     XIV Творение
  •     XV Героическое
  •     XVI
  •     XVII Из «Черной Веды»
  •     XVIII Глас вопиющего
  •     XIX Крик души
  •     XX Оптимистическое
  •   Ночные цикады
  •     I. Терция
  •     II. Кварта
  •     III. Квинта
  •   Сонет про «да» и «нет»
  •     Неправильный сонет
  •     Сонет N 155
  •     Сонет про «да» и «нет»
  •     Сонет о больном вопросе
  •     Сонет о сонете
  •     Сонет Цурэна
  •     Иерусалимский сонет
  •     Сонет кликуши
  •   Шестистишья
  •     Победитель
  •     Мессия
  •     Погоня
  •     Стрела
  •     Вечный бой
  •     Пастораль
  •     Ревность
  •     Добро и зло
  •     В тишине
  •     Секрет успеха
  •     Поэту
  •     Клятва
  •     Любовь
  •     Сладкое
  •     Генеалогия
  •     Sic transit gloria mundi
  •     Перекати-поле
  •     Яблоки познания
  •     Буффонада
  •     Усталость
  •     Темная дорога
  •     Богема
  •     На пороге
  •     Критикам
  •     Подобье
  •     Хабанера
  •     Зоофилология
  •     Ветер
  •     Театр
  •     Суламифь
  •     Sic transit
  •     Рецепт бестселлера
  •     Антидепрессант
  •     Лето
  •     Эпитафия
  •     Автопортрет
  •     Тьма
  •     Одиссей — Пенелопе
  •     Литература
  •     Осень
  •     Октябрь
  •     Камень
  •     Выбор
  •     Лирика
  •     Талант
  •     Греки
  •     Автопортрет
  •     Мудрость
  •     Кризис
  •     Эпитафия
  •     Бусидо
  •     Жизнь
  •     Финал сказки
  •     Между нами
  •     Время
  •     Книга
  •     Диалог с выводом
  •     Проблема
  •     Заповедальня
  •     Конкуренты
  •     Новый Рим
  •     Поэтам
  •     Уверенность
  •     Незнакомка
  •     Искуситель
  •     Свобода
  •     Последний
  •     Зеркало
  •     Сон разума
  •     Седина
  •     Дон Кихот
  •     Пятая графа
  •     Сиеста
  •     Беллетрист
  •     Завистнику
  •     Прага
  •     Зарисовка
  •     В сетях
  •     Призрак
  •     Вопрос
  •     Сон
  •     Похвальба
  •     Из давнего
  •     Старая фотография
  •     Братья
  •   Эхо старых легенд
  •     Мне снилось…
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Эпилог
  •     Ересь свастики
  •     Эхо древней клятвы
  •     Чужая легенда
  •     После сказки
  •     Из мглы
  •     Памяти Антары Абу-ль-Фавариса
  •       I. Монолог гордеца
  •       II. Диалог сильных
  •     Пан
  •     Диана
  •     Трое
  •     Малый народец
  •     Эвридика
  •     Орфей
  •     Сестры
  •     Зачин
  •       I
  •       II
  •     Адам
  •   Сегодня и сейчас
  •     Исповедь
  •     Предновогодье
  •     * * *
  •     Мечта
  •     * * *
  •     Собор
  •     Осень
  •     * * *
  •     Петергоф
  •     Морок
  •     Исход
  •     Вальсок
  •     Вокзальное
  •     Три белые ступеньки
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Провожу ночь у монитора, размышляя о любви
  •     Молитва
  •     * * *
  •     Перекресток
  •     Двадцать лет спустя
  •     Лицейское
  •     * * *
  •     Безумный блюз
  •     Убежденность
  •     * * *
  •     Из подворотни
  •     Амнистия[11]
  •     Просыпаюсь
  •     * * *
  •     Февраль
  •     Мэйлы русскому другу
  •       X
  •       X
  •       X
  •       X
  •     Авто-ода
  •     Я никогда…
  •       I. На балконе
  •       II. Убить героя
  •       III. Баллада рыцаря
  •       IV. Внезапное
  •     * * *
  •     * * *
  •     Попытка прощания (1982–2002 гг.)
  •       I
  •       II
  •     * * *
  •     Национальный вопрос
  •     Воин
  •     * * *
  •     * * *
  •     Мечта
  •     Долги
  •     * * *
  •     * * *
  •     Мальчикам
  •     * * *
  •     Мойры
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     Пейзаж
  •     Верлибр первый
  •     Верлибр второй
  •     Эскизы
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Кармен
  •     Апрель
  •     Старая любовь
  •     Шелуха
  •     Одиночество
  •     Пентакль (из книги «Пентакль», написанной совместно с А. Валентиновым, а также с М. и С. Дяченко)
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       V
  •       VI
  •     Весна
  •     Просьба
  •     * * *
  •     Ноябрь
  •     * * *
  •     * * *
  •     Изгой
  •     Одноклассники
  •     Зимняя сказка
  •     Сценарий
  •     Эпитафия на могиле философа
  •     О хандре
  •     Лирика
  •     Мольба
  •     Дождь
  •     Старость
  •     Пожар
  •     Пражский ангел
  •     Правда
  •     Молитва о смехе
  •     Судьба
  •     Терцины
  •     * * *
  •     Вдвоем
  •     * * *
  •     Пожар
  •     У зеркала
  •     * * *
  •     Выход
  •     Откровение
  •     * * *
  •     За городом
  •     * * *
  •     Разговор
  •     Снег
  •     Зимняя ночь
  •     Мы
  •     Сходство
  •     Радикализм
  •     Я
  •     Высокая э(о)легия
  •     Блюз для моей девочки
  •     Лестница в непарадном подъезде
  •     Случайный романс на ночной дискотеке
  •     Кавардак
  •     Желание
  •     * * *
  •     * * *
  •     Черный человек
  •     Холод
  •     Отпущенье
  •     Старая тема
  •     Вера
  •     Суета сует
  •     Печаль
  •     Ночь
  •     Долги
  •     Атлант
  •     Признание
  •     Турнир
  •       Первый:
  •       Второй:
  •     Призыв
  •     Дорога
  •     Упрямец
  •     * * *
  •     * * *
  •     Молитва
  •     Неравнозначен
  •     * * *
  •     * * *
  •     Одиссей
  •     * * *
  •     Смятение
  •     * * *
  •     Пророк
  •     * * *
  •     Зимнее утро
  •     Старая песня
  •     За чертой
  •     * * *
  •     Усталость
  •     * * *
  •     Вера
  •     * * *
  •     Газелла странствий
  •     * * *
  •     Триалог
  •       1. Принц:
  •       2. Шут:
  •       3. Советник:
  •     Сюжет
  •     * * *
  •     * * *
  •   Соль на раны
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     Страсти-мордасти
  •     * * *
  •     Цыганочка
  •     * * *
  •     Романс
  •     * * *
  •     Сапоги
  •     Болезнь
  •     Пророчество
  •     * * *
  •     Благодарность
  •     Медленное лето
  •     * * *
  •     * * *
  •   Мой мир — театр
  •     За кулисами
  •     Последний спектакль
  •     Обстоятельства
  •     Из подслушанного
  •     Монолог
  •     * * *
  •     Он
  •     Прелюдия (к спектаклю «Когда фея не любит»)
  •     О волшебниках (вспоминая премьеру спектакля «Обыкновенное чудо»)
  •     Бухара фильтрует базар (после премьеры спектакля «Султан с аукциона»)
  •     Наивный монолог
  •     * * *
  •     Рок-н-ролл чудо-юдовой свиты (1983 г.) (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)
  •     Дорожная песня Гонзы (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)
  •     Королевский минор (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)
  •     Бэк-вокал министров:
  •     Романс Злючки-Колючки (к спектаклю по пьесе В. Коростылева «Король Пиф-Паф, но не в этом дело…»)
  •     Речитатив часов (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)
  •     Зонт конторщика (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)
  •     Декларативный мажор Попо (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)
  •     Солдатская походная (к спектаклю по пьесе Ф. Кривина «Когда Фея не любит»)
  •     В 3.10 на Юму (1982—2002)
  •     Красное и белое (1980—2002)
  •     Осколки памяти (после премьеры спектакля «Трудно быть богом»; конец 80-х)
  •     Еретический апокриф
  •       I
  •       II
  •       III
  •     А я, мальчишечка…
  •     Лэ о королеве фей и Томасе-рифмаче
  •     Неаполитанская песня
  •     Кочевряка
  •     Вольница
  •     Имя, сестра, имя!
  •     Диалог груди в крестах и головы в кустах
  •     Зачем?!
  •     Тоскливая
  •     Обещание
  •     Дорожная
  •     Время
  •     Причал
  •     Реквием
  •     Больной романс
  •     Караван
  •     Тоска
  •     Империя
  •     Цивилизация
  •     Gloria mundi
  •     Из трагедии «Заря» Томаса Биннори, барда-изгнанника
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Гамлет
  •     Занавес
  •     Плясовая
  •     Ланселот
  •     Разговор
  •     Второй речитатив шута Юргена Леденца из трагедии «Заря» Томаса Биннори
  •   Колпак с ушами
  •     Песенка за кадром
  •     * * *
  •     Тили-тили
  •     * * *
  •     В стиле барокко
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Нетленка
  •     О вечном
  •     К национальному вопросу
  •       I
  •       II
  •     О высоком
  •     Консенсус
  •     Я алгебру гормонами поверил…
  •     Добрый молодец
  •     * * *
  •     Два бейта задумчивого бедуина (по мотивам украинской народной песни «Чому я не сокіл, чому не літаю?»)
  •     Воспеваю верблюдицу
  •     Молю красавца-виночерпия
  •     Скороговорки
  •     Кураж
  •     Мольба
  •     Любовь Арлекина
  •     Космочастушки
  •     Первый контакт
  •     Ребятам о зверятах (1971—1972 гг.)
  •     Пастораль
  •     Паховые стансы
  •       I
  •       II
  •       III
  •     О попугаях
  •     Из детских штанишек
  •     Стрелковая лирика
  •     Будда
  •     Вступление в поэму «Лукоморье»
  •     Скороговорка
  •     Сказки
  •     С новым годом!
  •       I. Тост-2003
  •       II. Пожелание-2003
  •       III. Мизантропическое
  •       Встречая 2004 год
  •     * * *
  •     Два дома
  •     Антиисламская фундаменталистская
  •     Флибустерика
  •     Версия
  •     Сцена без балкона (из романа «Шутиха»)
  •     2005-Й
  •       I. Реалистическое
  •       II. Романтическое
  •       III. Уголовное
  •       IV. Философическое
  •     2007-й
  •     Сцена у балкона (Шекспир, «Ромео и Джульетта», адаптировано Тарантино)
  •     Про рак
  •     Хоррор
  •     Мантра
  •     Сиеста
  •     * * *
  •     Похвала дураку
  •     Как трагик трагику
  •     Цинично-патриотическая песенка
  •     Возвышенно-патриотическая песенка
  •     Фантастическое допущение
  •     Еврейская романтическая
  •     * * *
  •     Мудрость
  •     Фэнтези
  •     Кризис
  •     Доска
  •     Партенит-09
  •     * * *
  •     Легенда
  •     Изящные лимерики
  •     Никогда
  •     Толерантность
  •     Космедия масок
  •       Николай Гумилев Баллада
  •       Николай Гумилев На далеком Меркурии
  •       Николай Гумилев Мутант
  •       Александр Галич Варенька
  •       И. Бродский Представление
  •       Владимир Высоцкий Диалог у головизора
  •     Шекспирики
  •     Литературные пародии
  •       Посконное
  •       Откровение
  •       Кулинарное
  •       Кое-что о мордах
  •       Загробное
  •       Скромное
  •       Гусарское
  •       Водопой
  •       Синонимы
  •   Проза жизни
  •     Пути эволюции неисповедимы
  •     Новогоднее
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       V
  •       VI
  •     Собственная гордость
  •     Великий и могучий
  •     Восток — дело тонкое
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       V
  •     Интимное
  •     На охоте
  •     Барьер
  •   Эпиграммы
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •       I
  •       II
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     Цикл эпиграмм «Плохих людей есть!» (совместно с И. Андронати) (поев. Хольму Ван Зайчику)
  •     * * *
  •       I
  •       II
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •   Диана Коденко «Меж слов и строк…» Научно-фантастическая баллада
  •     Предисловие к послесловию
  •     1
  •       Поэзия и фантастика — близнецы-братья
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  • *** Примечания ***