Задача со многими неизвестными [Лариса Теодоровна Исарова] (fb2) читать онлайн

ЛАРИСА ИСАРОВА ЗАДАЧА СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Издательство «Молодая гвардия» выпускает серию «Компас» для тех, кто вступает в жизнь, кому от 14 до 17 лет. Книги серии вы узнаете по графическому знаку.

Ваши отзывы и пожелания присылайте нам по адресу: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21, издательство «Молодая гвардия», серия «Компас».

ЛАРИСА ИСАРОВА ЗАДАЧА СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ ИЗ ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Через неделю после начала занятий я сказала своим ученикам:

— Вы напрасно тайком списываете на литературе математику, английский…

Я безмятежно смотрела вдаль, в окно, но кое-кто из девятиклассников поспешно прикрыл тетрадь и даже отодвинул от себя.

— Совершенно незачем читать постороннюю литературу, пряча ее на коленях, это плохо влияет на зрение…

Толстенькая девочка вынула руки из-под парты и добродетельно стала листать учебник литературы.

— Да и развлекаться «морским боем», шахматами, вышиванием лучше открыто…

Безмятежные лица школьников дрогнули. До сих пор они слушали мои лекции с таким равнодушием, что я казалась сама себе экраном телевизора, на который смотрят часами со скукой и от скуки.

— Но позволяю все я с одним условием. Делать дела молча и уметь ответить на любой мой вопрос с места.

— Всерьез можно в шахматы на литературе? — пискляво спросил огромный Барсов с последней парты.

— Можно.

— И газеты читать? — чуть приподнял тяжелые веки Саша Пушкин.

— И газеты.

— А вязать? — фамилии этой девочки я еще не запомнила, пока она восхищала меня только белоснежными вышитыми воротничками и манжетами.

— Пожалуйста, вяжите.

Несколько секунд класс ко мне приглядывался с большим подозрением, точно дикий волк, которому бы предложили взять из рук человека еду…

— Дело в том, — пояснила я холодно, — что литературу вызубрить нельзя, ее надо еще чувствовать. И если на моих уроках вы занимаетесь посторонними делами, значит либо я — плохой учитель, либо вы — жалкие ученики, которым не дано любить и ненавидеть, самостоятельно думать, спорить…

Молчание. Они не возражали.

Молчание. Равнодушные лица.

Молчание. Вежливое ожидание звонка.

Уныние охватило меня…

Я вернулась в школу после десятилетнего перерыва. Последние годы я преподавала в пединституте, училась в заочной аспирантуре, собиралась писать диссертацию — жизнь была заполнена множеством дел, обязанностей и волнений.

Студенты часто откровенничали со мной, но такой душевной близости, как в молодости со школьниками, не возникало. Моя работа в классе была всегда увлекательна, как задача со многими неизвестными. А рядом со студентами, практичными, организованными, эрудированными в ряде вопросов, о которых я и не слыхала, я казалась себе замшелой, как старый валун. И фраза: «Ну, то было в ваше время», — все чаще разделяла нас.

Диссертация моя «Сочинение на свободную тему в старших классах средней школы» писалась плохо. Материала не хватало. Мой прошлый школьный опыт явно устарел. И я решила поработать на полставке в школе, не порывая, конечно, с институтом.

Завуч школы, Наталья Георгиевна, взяла мое направление из районо крайне неохотно. Директор школы болела, ответственность ложилась на нее, а она подозревала, что я использую ребят как подопытных кроликов и через месяц брошу.

Я торжественно поклялась в любом случае довести девятиклассников до выпуска.

Наталья Георгиевна выделила мне один класс — девятый «Б». Я не возражала: с одним классом работать даже интересней, больше можно уделить внимания, больше давать сочинений на свободную тему…

Страха у меня не было, когда я шла первый раз в класс, хотя мне говорили, что девятый «Б» — класс ленивый и разболтанный. Я знала предмет, привыкла легко «владеть аудиторией», да и встретившие меня мальчики и девочки казались очень миролюбивыми.

Они и правда дали провести без помех три урока, они слушали мои лекции с самыми внимательными лицами, но ответом на все мои вопросы было молчание, наивное хлопанье ресницами и ехидные усмешки — не поставлю же я всему классу двойки.

— У нас не одна литература, — небрежно заявил Ланщиков, — все не запомнишь.

— Записывать надо.

— А учебник на что?

— Да, учебник… — жалобно проныла толстенькая Примак, — того, что говорит Марина Владимировна, в учебнике нет…

— Что? Значит, я еще должен учить сверх программы? — Ланщиков посмотрел на меня с таким ужасом, точно я предложила ему изучать китайский язык.

Пожаловаться классному руководителю, завучу? Но я была самолюбива, я не могла расписаться в собственной беспомощности. И тогда я предложила мой «декрет о воле», чтобы сломить их пассивную забастовку.

Несколько дней ученики проверяли мою выдержку. Мальчики шелестели газетами, играли в «морской бой», девочки рукодельничали, листали стихи.

Отрезвление пришло через неделю.

Оказалось, что Саше Пушкину можно позволять делать на уроке, что угодно. Его память, как сито, отбирала, отжимала самое главное в любом выступлении. Зоткин помнил все, однако пересказывал механически, без проблеска индивидуальности. А вот Джигитов, хотя все понимал с полуслова, но выражался необыкновенно косноязычно.

Девочкам пришлось труднее.

Ни одной представительнице слабого пола не удалось совмещать два дела, и я не поскупилась на двойки. Как это ни странно, мои отношения с девятым «Б» стали чуть лучше. В учениках пробудился хоть слабый интерес к учительнице литературы. Они начали смотреть на меня с любопытством, как на фокусника, из рукава которого может выпорхнуть голубь…

ДВОЕ С ОДНОЙ ПАРТЫ (ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ)

Джигитова я заметила на первом же уроке. Уж очень это была живописная личность! Длинное лицо, длинный нос, длинные соломенные волосы и сощуренные глаза, прыгающие бровки и язвительные губы. А узким длинным подбородком, сильно выступавшим вперед, Джигитов точно клевал парту, когда рисовал на обложках своих тетрадей, рискуя их поцарапать длиннейшим ногтем на мизинце. Иногда же этим ногтем он чесал в ухе, но чаще поглаживал себя по волосам, с затылка на лоб, бормоча: «Ай да, Гогочка, молодец!»

Вокруг шеи у него был намотан яркий шелковый платок, расписанный русалками — бич всех учителей, которые с неравным успехом пытались снять с Джигитова это украшение, слишком сильно действующее на наши нервы.

Если Джигитов уважал учителя или если урок был ему интересен, он застегивал куртку повыше, пряча платок, но если у него намечался конфликт — русалки немедленно выпускались на свободу.

Из-за этого платка его даже вызывали на педсовет, но он остался непоколебим, заявив, что у него хроническая ангина, что синтетика противопоказана его горлу, а платок из натурального шелка, и главное, нет никаких специальных постановлений министерства просвещения, запрещающих ученикам носить на шее платки с русалками.

И мы сдались, все, кроме Натальи Георгиевны — завуча и Нинон Алексеевны — учительницы истории; они продолжали единоборство с ехидными русалками.

А вот его сосед по парте ничем не выделялся, спокойный троечник, курносый, пухлый, не претендующий на более высокие оценки — Бураков оживал только, если его донимал Джигитов. Тогда он пыхтел, краснел, виновато поглядывая на меня, с грацией юного бегемотика стараясь отжать Джигитова на его часть парты.

Когда мы изучали «Войну и мир» Л. Толстого, я дала сочинение на тему «Лицо — зеркало души?». Мне хотелось, чтобы девятиклассники поразились умению Толстого создавать неповторимые портретные детали и сами попробовали бы описать внешне любого интересного им человека.

Тетрадь Джигитова была щедро разукрашена изображениями фантастических самолетов не только на обложке, но даже на полях — разноцветной пастой. И между ними было написано следующее:

«Я хочу написать свой портрет с человека, чье прозвище Джон. У него лицо добряка и такой же характер: глаза зеленые, нос картошкой и небритые еще усики. Прическа а-ля Армстронг дополняется круглой физиономией, всегда всем довольной, и пухлыми губками бантиком. Особые приметы — носит очки, когда поблизости нет девочек. Особенности характера — болезненно реагирует на шутки. Жизнерадостное выражение сменяется бешеным и сыплются угрозы, которые никогда не выполняются, а через минуту — снова мир и тишь на круглом лице. Относительно его воли я пока точных данных не имею, но смею предположить, что она — не гигантских размеров».

Сразу за тетрадью Джигитова в стопке сочинений лежала общая тетрадь Буракова в целлофановой обложке, такая аккуратная, точно принадлежала девочке.

«С этим человеком я познакомился в начале года. Его лицо ничем не привлекательно, разве что язвительностью и тонкими губами, похожими на прыгающих змеек. Но он может исподтишка навредить другу, унизить, задеть, не думая, как делает больно, просто из любопытства. Забудешь, а он снова растравляет рану, точно проверяет твое терпение, он ни о ком не думает, он видит и слышит только себя. Наверное, вы спросите — зачем же ты дружишь с ним? Отвечу — с ним всегда интересно…»

Когда я принесла сочинения в класс, я спросила перед уроком Джигитова и Буракова — можно ли прочесть их работы вслух, не называя фамилий. Бураков замялся, а Джигитов, который до сих пор имел у меня только тройки и считал это явным недоразумением в наших отношениях, милостиво сказал:

— Бога ради! Читайте, пойте, танцуйте, только я не согласен на инкогнито. Пардон, люблю популярность в массах…

Тогда и Бураков махнул рукой.

— Ладно, только без фамилии…

Но девятиклассники сразу догадались, кто писал и о ком, и Горошек сказала, что Джигитов — вивисектор!

А Ветрова добавила:

— Мне всегда казались жалкими люди, которые не умеют ни любить, ни ненавидеть, ведь у них пустые души…

Я не смотрела на первую парту, но чувствовала, с каким напряжением Джигитов сохранял спокойствие. Популярность явно оказывалась не той, на которую он рассчитывал. И он поднял руку.

— Вы обещали меня спросить по «Войне и миру», я ее одолел всю…

— О ком же вы хотели бы рассказать?

— О Долохове.

— Но о нем на прошлом уроке говорила Горошек.

— Меня не устраивает трактовка этого образа предыдущим оратором…

Горошек фыркнула, она была не только самой маленькой по росту в классе, но и самой смешливой, титул «оратора» ее совершенно восхитил.

Джигитов вышел к доске, сильно сутулясь, заложив руки за спину и шаркая ногой так, точно натирал паркет, стал пересказывать все эпизоды романа, относящиеся к Долохову. Бураков сидел красный, он волновался больше Джигитова, а его друг упивался звуками своего голоса, как весенний соловей. Когда он кончил и скромно улыбнулся, ожидая пятерки, я сказала:

— Пересказ — не анализ. Тройка.

Джигитов всполошился. Но он не собирался сдаваться на тройку без боя.

— Прошу прощения, что же вы хотите услышать?

— Вы не дали анализа характера Долохова. К примеру, был ли он эгоистом?

— Ах, в таком разрезе? Пожалуйста. В общем, так. Он из бедной семьи, согласны? Мать и сестру любил, помогал им, согласны? Соню полюбил, потому что ее унижали Ростовы — согласны? Воевал не при штабе, как всеобщий кумир Болконский, — согласны? Где же здесь эгоизм?

Лица девятиклассников оживились, все любили, когда возникали споры.

— Но тем не менее Долохов мог жить на иждивении у Пьера, брать у него деньги, а потом соблазнил его жену?

— Пусть не будет лопухом ваш Пьер, так сказать…

— А когда он пытался шантажировать Николая, чтобы тот приказал Соне выйти за него замуж, пользуясь его карточным проигрышем?

— Ваш Николай был маменькин сынок, а с Долоховым никто не нянчился, вот он его и не жалел.

— Речь шла о Соне.

— Ну, она просто не поняла Долохова, я уверен, что такой смог бы потом заставить себя полюбить.

— Заставить?

— Долохов, с вашего позволения, — личность, такие всегда всех подчиняют. И сами себе хозяева. Хотя, может быть, он и мог бы подчиниться Соне, так сказать, на почве любовных эмоций. Но это не унижает мужчину…

На лице Шаровой мелькнула довольная усмешка, она всегда становилась похожей на кошку, перед которой блюдце со сметаной, когда урок шел «нестандартно».

— Значит, ты веришь в силу его чувства к Соне?

— Конечно, именно потому, что она его не любила. Такие всегда мечтают о трудностях. Остальные же дамы сами ему вешались на шею, как елочные украшения.

Девочки возмущенно переглядывались, но он и не глядел в их сторону, закинув голову с видом петуха, собирающегося оповестить о начале дня.

— А можно ли считать Долохова карьеристом? — продолжала я «наступление» на Долохова.

— С моей точки зрения, прошу прощения, он элементарно хотел выбиться в люди. За него же никто не просил, как за Пьера, Андрея, он не имел блата, так сказать. Только ему всерьез влетело за медведя, не правда ли?

— И вам его храбрость не казалась показной?

— Да поймите, многоуважаемая Марина Владимировна, что ему было наплевать, что о нем думают люди, он себе цену знал, не давал никому помыкать…

— Короче, в нем не было недостатков?

— В любом варианте он лучше ваших кисляев Пьера и Николая, он никогда бы не сидел на папочкиной шее, не бросил бы Платона Каратаева…

Лицо его горело, он забыл о своей невозмутимости, он не замечал, что довольно откровенно изложил и свою философию. Я сказала, что ставлю «пять» за знание текста, хотя и не согласна с его полнейшей реабилитацией всех поступков Долохова.

Джигитов сел, но что-то продолжало его жечь, не утешила даже долгожданная отметка. И он вдруг поднял руку.

— Будьте любезны, Марина Владимировна, вы не в курсе, сколько стоит на толкучке однотомник Мандельштама?

Ветрова даже подскочила от возмущения.

— Точно не знаю, я бываю там редко, мне покупать книги у спекулянтов не по карману. А почему вас это именно сейчас заинтересовало?

Он небрежно развалился на парте и, поигрывая замысловатой ручкой в форме капитанской трубки, изрек:

— Да вот у бабки рылся в шкафу, нашел много всякой рухляди книжной, кажется, денежной…

— Вам очень нужны деньги?

Он повел плечами, как солистка ансамбля «Березка».

— Я люблю поп-арт, мемуарную литературу. Да и нужно быть в курсе новинок самолетостроения…

— У вас много увлечений.

— Самолеты не увлечение, ведь я буду художником-дизайнером.

В классе послышались смешки, но Джигитов даже не шевельнулся, он вел себя так, точно мы с ним находились наедине…

Дружбу Буракова и Джигитова не нарушила даже Горошек, удивительно соответствующая своей фамилии. Это была самая маленькая в классе девочка, похожая на говорящую куклу. Только у куклы было низкое бархатное контральто, и любые стихотворения в ее исполнении приобретали трагическую окраску.

Я всегда поручала ей доклады о поэзии. И хотя она страшно волновалась, теряла закладки, хваталась за голову и начинала накручивать на палец челку, в ее выступлении всегда была страстная влюбленность в поэтическое слово, удивительное для пятнадцатилетней девочки понимание его оттенков. И в классе во время ее выступления устанавливалась заинтересованная тишина.

Горошек читала поэтические строки наизусть и, окончив, тяжело роняла руки, глядя огромными глазами вдаль. И я замечала, как не сразу отводили от нее взгляды самые иронические мальчики, медленно остывая от откровенного щенячьего восторга.

Бураков поддался ее чарам сильнее других, хотя стихов не любил, и Джигитову приходилось в такие минуты его сильно толкать, чтобы привлечь к себе внимание. Он-то девочкой не интересовался.

Но однажды Горошек должна была делать доклад. Она подошла к моему столу с огромной тетрадью, похожей на счетоводную книгу, положила руку на горло и сипло прошептала, что съела вчера три порции мороженого…

И тут Джигитов со своей ленивой усмешкой предложил прочесть вслух ее доклад. Она радостно закивала, глядя на него как на спасителя. Речь шла о четвертной оценке. И тогда Джигитов встал рядом с ней, она открыла тетрадь, и он невозмутимо начал читать, следя за ее указующим пальцем.

Зрелище было комическое. Длинный разболтанный Джигитов и крошечная Горошек, от волнения привстающая на цыпочки. Она то подпрыгивала, то дергала его за рукав, когда ей казалось, что он недостаточно проникновенен — тон его был очень ироничен.

Бураков долго смотрел на них, пристально, внимательно, а потом так вздохнул, что с парты слетела промокашка и плавно опустилась к ногам Горошек. Она ничего не заметила, она механически наступила на нее, следя за губами Джигитова.

А после уроков я увидела идущую впереди меня пару: размашисто шагавшего Джигитова с развевающимися по ветру волосами и семенящую рядом Горошек, которая держалась за его палец. За ними медленно плелся Бураков, совсем близко, в трех шагах, но они его не замечали, поглощенные разговором и весной. И мне вдруг показалось, что с этой девочкой Джигитов сбросит маску циника и нахала, как пестрый свой платок…

Меня очень интересовало, почему его так не любят в классе, почему все иронизируют, когда о нем заходит речь? Даже к шуту Лисицыну, даже к Медовкину, даже к эгоистке Шаровой относились все же лучше. И девочки громогласно удивлялись вкусу Горошек, а мальчики всячески сочувствовали Буракову.

Может быть, все дело было в том, что Джигитов откровенно демонстрировал ко всем без исключения свое презрение?! Свою «культурность»? Или злило, что он не входил ни в какие группировки? А скорее — раздражало странное сочетание в нем цинизма и ребячливости, которое казалось неестественным!

Один раз на уроке я застала Джигитова в противогазе. Кто-то забыл его в парте после военного дела. Я сделала вид, что Джигитов в противогазе на литературе — нормальное явление. Он вертелся, обливался потом, но не сдавался, он очень надеялся, что я его или вызову, или выгоню, или накричу — он не был только готов к равнодушию.

На перемене, сняв маску, он спросил с надеждой:

— А в дневник вы мне ничего внушительного не напишете?

— А за что?

Он утер лицо платком и вздохнул.

— Эх, надо было бы это сделать у Нинон Алексеевны! То-то звону по школе было бы…

— Вам сколько лет, Джигитов? — спросила я.

— Шестнадцать…

Он смущенно шмыгнул носом. Понял…

Когда мы поехали на экскурсию в литературный музей, я попросила Джигитова собрать у всех деньги на билеты. И еще я боялась растерять часть учеников по дороге. Поэтому я сказала, что прошу Джигитова с высоты своего роста нести службу дозорного, чтобы никто не отставал.

Мои поручения он воспринял крайне серьезно. Собрал деньги, а затем все путешествие вел себя как пастух, которому доверено стадо бестолковых овец. Домой девятиклассники возвращались без меня, я осталась в библиотеке музея, и Джигитов доставил всю группу в полном порядке, только девочки возмущались, что он относился к ним как к неодушевленным предметам.

На другой день я поблагодарила его, он иронически усмехнулся и с тех пор исполнял роль пастуха во всех наших походах в театры и музеи. При всей развязности он, видимо, был и застенчив и легкораним — может быть, Бураков это понимал?!

Не случайно он иногда, слушая остроты Джигитова, смущался за его детские выходки. И на усатом розовом лице Буракова появлялось выражение, напоминающее смущение молодой матери, чей младенец очень плохо воспитан.

Этот мальчик все больше завоевывал мое уважение. И своей привязанностью к другу, и тем, что никогда не просил пересдать. Он принимал любую отметку по литературе как закон, не имеющий обратного действия.

Однажды Джигитов после уроков дождался меня и сказал, что хочет избавиться от тройки. Я предложила ему подготовить доклад по творчеству любимого им писателя.

— А можно я расскажу о Романе Киме — детективе высшего класса? Или вы презираете этот жанр?

— Жанр нельзя презирать, можно презирать плохие произведения. А что вас привлекает в Киме?

Джигитов немного покачался надо мной, двигая ногой, точно натирал пол.

— Умный, так сказать, человек. Родился, как говорится, в более-менее приличной семье. Все написано явно документально. И без сю-сю-соплей, так сказать. Фраза бьет, как током, сказано — сделано, никаких сантиментов и бульварных красот…

— Чем же интересны герои Кима?

— Не сопливы, не болтливы, не трусливы. Короче — истинные джентльмены, — и захихикал.

Тогда я сказала:

— Кстати, Джигитов, почему бы вам не помочь Буракову с литературой, ему так трудно выражать свои мысли.

И вдруг услышала:

— Бураков, между нами, излишек производства, как говорится. Ну, зачем таким «личностям» десятилетка? Шел бы в шоферы. Его ведь ничего не интересует, кроме дурацких «Москвичей» и «Жигулей».

Я опешила, глядя на его тонкие, презрительно искривленные губы.

— А для вас десятилетка обязательна?

— Зачем ханжить?! Конечно, я многого добьюсь. Я и рисую, и в математике не последний, как вам известно, я-то смогу внести свой кирпичик в науку, а он? Пардон, такие середнячки нужны, конечно, как фундамент, но стоит ли государству на них тратить столько средств?

А ведь он дружил с Бураковым, принимал его помощь?!

— Бураков знает о вашем отношении, тайном презрении?

Джигитов пошевелил подвижными бровями.

— Он ценит мою объективность, главное для таких — не самообольщаться…

Вновь эти мальчики приоткрылись в сочинении: «Что вы понимаете под термином «хорошие манеры»?»

Бураков написал: «Хорошие манеры — это хорошее отношение к людям. Если ты, проходя, не забудешь поздороваться с родителями, с соседями — это хорошая манера. Если в автобусе, где ты сидишь, появилась старушка, и ты, хотя сзади есть свободные места, уступаешь свое место — это хорошая манера! И тебе потом станет хорошо: ты хоть на каплю кому-то сделал жизнь легче».

Джигитов подал мне вырванный из тетради листок, озаглавленный «Произведение нерадивого ученика Гогочки Джигитова. Хранить вечно у сердца».

Дальше шло круглым почерком.

«По убеждению я хипарь, неокритист и сторонник возврата к матушке-природе. Главное в современном обществе — удивить, а в первобытном — вежливость была признаком дурного тона. Я — за первобытных джентльменов. Поэтому также люблю шокировать. Чтобы какая-нибудь Дунька, возвращаясь с вечера, говорила мужу: «Цыпочка, а ты видел того, длинного, с волосами, в шубе? Кошмар?!» При этом надо не улыбаться, делать мрачное тупое лицо, а потом что-то произнести по-английски. Гарантируется стопроцентный успех!»

Джигитов очень обиделся, когда я назвала его работу ребячливой…

На другой день, подходя к школе в середине уроков, я увидела Джигитова. Кончался март, а он разгуливал без пальто, босиком, в закатанных до колен брюках, стараясь не пропустить ни одной лужи во дворе.

— Странные купания, — сказала я. — Назло кому вы себя калечите?

Он пошевелил пальцами красных, как у гусака, ног.

— Меня не пустили в школу. Сказали, что обувь грязная. Вот я и мою ноги, авось босиком можно будет шествовать по их коридорам!

Из подъезда выбежала бледная Кира Викторовна. От волнения она не могла говорить, она подскочила, хотела ухватить Джигитова за ухо, промахнулась и уцепилась за его длинные волосы. И потянула в школу, где его уже ждали Наталья Георгиевна и школьная медсестра.

Можно ли было подобного девятиклассника считать взрослым человеком?

Но что бы он ни выкидывал, вокруг него в классе оставался вакуум, и он от этого страдал, хотя и всячески подчеркивал, что может существовать без друзей, что всех презирает.

Недаром он так охотно выполнял мои поручения, даже напрашивался на них, всячески, правда, подчеркивая, что снисходит до этой деятельности. И был счастлив, когда рассмешил всю школу, нарисовав по моей просьбе карикатуру на курящего ученика и сочинив такие строки:

«От никотиновой заразы

Желтеют даже унитазы».

Но хотя все учителя признавали его способности и он шутя учился на четверки, ему никогда ничего не поручали. Кира Викторовна сказала:

— Я не могу с этим наглецом беседовать, он точно снисходит до меня.

А Стрепетов, комсорг класса, пояснил:

— Понимаете, любой из наших ребят или делает, или не делает, а Джигитов хоть и сделает, но при этом так хихикает, так все критикует — связываться противно…

Когда, уже в десятом классе, мы повторяли «Горе от ума» Грибоедова, Джигитов принес в сумке котенка, нежно его гладил и пояснял, что вынужден его носить в школу, так как дома котенку без него скучно.

Ветрова предложила, чтобы десятиклассники определили, кто из них на каких героев Грибоедова похож. Она заявила, что если комедия бессмертна, то и черты характеров героев наверняка встречаются и в наше время.

— Я прошусь в Скалозубы, — усмехнулся Петряков, — как хорошо быть генералом…

— По-моему, Софья не отрицательный образ, — возмущалась Горошек. — Она умная, гордая…

— Типично отрицательный, — лениво проговорил Джигитов, — она дама, этим все сказано, мозги куриные…

Шутливый обмен репликами вдруг оборвался, и Ветрова сказала:

— Боюсь, что у нас нет ни Чацкого, ни Молчалина, у нас есть — Молчацкий, то есть Джигитов.

Аплодисменты были настолько всеобщие, что он растерялся, хотя и пробовал отшутиться.

— А я хотел претендовать на роль Репетилова.

— Конечно, ты всегда много болтаешь, — согласилась Ветрова, — ты способен и как Молчалин добиваться своего…

Я удивилась ее резкости, эта девочка мне не казалась жестокой. Но после уроков Ветрова сказала, что Джигитов подал заявление в комсомол.

— Понимаете, я думала, что он смелый, что у него есть убеждения, а он — приспособленец. Как узнал, что это важно для поступления в институт, сразу такое патриотическое заявление написал, а ведь сам все всегда у нас высмеивает…

Встретив Джигитова после уроков, я сказала, что меня очень удивило его внезапное желание вступить в комсомол.

Он покрылся красными пятнами.

— Я считала, что вы из тех людей, которые должны верить в то, что делают, а оказалось, что все ваши иронические высказывания были только бравадой, способом шокировать…

Джигитов еще больше покраснел.

— И я думаю, что вы из тех людей, которые ломаются там, где люди, вами презираемые, окажутся настоящими людьми.

Он секунду колебался, но промолчал, опустил голову и пошел по коридору, как старик, волоча ноги, он не защищал свое человеческое достоинство, и это было мне больнее всего…

А вот Бураков взрослел на глазах. Он все реже простодушно и смущенно улыбался во весь рот, все реже терялся, он с пыхтением и страданием преодолевал не поддающиеся ему предметы и даже по литературе стал получать четверки.

Перелом произошел после его сочинения о Блоке: «Блока я не понимал, а потому и не любил. Уроки в школе мне ничего не дали, я не смог вслушаться в прелесть стихов. Но вот недавно я прочел в одной книжке, как после революции Блок пришел в институт читать лекции. Был страшный мороз, в зале сидел один студент. Блок ему четыре часа читал лекцию, потом расписался в журнале за два часа и ушел, забыв свою пайку хлеба. А за ним пришел другой профессор, ничего не читал, расписался за четыре часа, но хлеб не забыл уволочь. И теперь я все представляю, как Блок в мороз шел по Ленинграду, голодный, в легком пальто… И пытаюсь читать его стихи. Пока я их еще не понимаю, но я уверен, что скоро одолею».

Когда десятиклассники писали сочинение на аттестат зрелости, я заглянула в работу Джигитова. Он взял темой «Воспитательное значение советской литературы» и разразился ура-патриотическими фразами, хваля именно те произведения, над которыми так иронизировал весь год.

— Плохо. Недостойная вас фальшивка, раньше вы писали запальчиво, но честно…

— Мне надо кончить школу, так сказать, в «ажуре».

— Ажура не будет. Ничего нет гаже приспособленцев.

Он набрал воздуха, хотел огрызнуться, но сдержался и только прошипел:

— Все воспитываете… И на экзамене. Неэтично…

Я ничего не ответила, а потом заметила, как он перечеркнул свой черновик и начал писать о «Войне и мире». И тут меня подозвал Бураков, совершенно багровый от волнения.

— Ничего не говорите, только кивните. Это — то?

И я прочла первые строчки его сочинения: «Мне эта книжка досталась без обложки, поэтому я не знаю точно ее названия, фамилии автора. Я ее назвал для себя — «Три года в лагере смерти». Можно много приводить примеров ужасов. Книга написана не очень литературно, но она подкупает своей правдивостью и суровой искренностью. И вот тут я могу ответить на вопрос — в чем же воспитательная роль советской литературы, потому что, читая эту книгу, нельзя не ощущать волнительной дрожи во всем теле, закипающего в тебе яростного гнева. Читая эту книгу, очищаешься от мелочей и жизненной мишуры, думаешь только, какая же сила смогла сохранить и пронести в борьбе чувство человечности у заключенных, веру в нашу победу? И я считаю, что такие книги необходимы. Они не дадут забыть уроки истории, не позволят разгореться новой войне. Хотя, конечно, писателю надо оттачивать рельефную силу слова, потому что брак в литературе обходится так же дорого, как и в технике…»

Бураков следил за мной, пока я читала, и облегченно вздохнул, когда я кивнула. Мы поняли друг друга, хотя я не сказала ни слова.

А позже, после устного экзамена по литературе, когда я объявила отметки, Джигитов сжал кулаки. Он не мог поверить, что у него по сочинению стоит тройка, а у Буракова — четверка. Он даже переспросил меня… И хотя это не отразилось на отметках в аттестате (все равно у Джигитова осталась четверка, а у Буракова — тройка), Джигитов настолько на меня обиделся, что даже не подошел на выпускном вечере.

Вместо него ко мне подсела его мать, молодая женщина с совершенно седыми волосами и такими бледно-голубыми прозрачными глазами, точно она много и долго плакала.

— Я хотела вас поблагодарить. Жора с вашим приходом стал много читать, а раньше, кроме самолетов и пластинок, ничего не признавал… С ним нелегко. Меня он до сих пор не простил.

— Вас?

— Да, вот и так бывает. Понимаете, его отец оставил нас пять лет назад. Гога стал жить то у меня, то у бабушки. Она его, конечно, жалела, баловала. А недавно я посмела выйти замуж. Вы не улыбайтесь, это не мои, это его слова. Понимаете, захотелось все же и своей личной жизни… А он озлобился. Когда же я решилась на сестренку, совсем ушел, три дня не ночевал… Меня только из роддома привезли. У меня даже молоко пропало от волнения…

Мимо нас прошел Джигитов, держа под руку Тихомирову. Мать окликнула его, но он дернул плечом и даже не взглянул в нашу сторону.

— Спасибо Буракову, — продолжала рассказывать его мать, — разыскал, привел. Не мальчик — теленок, мой так с ним по-хамски обращается…

Напротив нас у стены стояла маленькая Горошек. Она была в пышном белом платье, с парикмахерской прической, но лицо ее не казалось праздничным. Она не отрываясь смотрела, как танцевал Джигитов с Тихомировой, вкрадчиво нагибаясь к этой ослепительно красивой девушке.

— И девочку обидел, — говорила его мать, — то не разлей водой были, а то — надоела. Жаловался, что она все время выясняет отношения и плачет. И придумал дурацкую теорию. Мечтает жениться на женщине старше лет на десять. Чтоб его понимала с полуслова…

К Горошек подошел неуклюжий Бураков. Хотя его новый черный костюм был нормального размера, он держался так, точно костюм был ему и узок, и короток. Он что-то начал говорить Горошек, но она его не слушала, даже не смотрела в его сторону, темные ее глаза не отрывались от Джигитова ни на секунду, она точно его гипнотизировала. Тогда Бураков выловил Джигитова из толпы и стал о чем-то просить, дергая товарища за рукав. Оркестр в этот момент замолк, и вдруг мы услышали громкую реплику Джигитова:

— Да бери себе это сокровище! Выручи как друг! Хуже смолы девица.

Бураков отшатнулся, сжал кулаки и застыл, а мать Джигитова покраснела.

Осенью я узнала, что Бураков поступил в автодорожный институт, сдал экзамены на четверки, а Джигитов в Строгановское училище провалился. Я была ошеломлена, как и остальные учителя. Мы все так верили в будущее этого мальчика, что нам показалось нелепой шуткой известие, что Джигитов устроился резчиком бутербродов в кафе при кинотеатре «Октябрь». Но когда мы случайно встретились на улице, он подтвердил это.

Джигитов в замшевых брюках, в ослепительно яркой рубахе казался совсем взрослым и все же сделал сначала такое движение, точно хотел перебежать на другую сторону улицы или спрятаться за прохожих. Я остановила его. Он независимо раскланялся.

— Ну, где вы сейчас, что делаете? — спросила я, надеясь, что ребята меня разыгрывали, что новость о Джигитове — не очень остроумная выдумка его недоброжелателей.

— Я — кухонный мужик, так сказать, с десятилеткой. В кафе «Октябрь». Если забежите, могу осетринку подкинуть, икру красную, у нас иногда бывает…

Он больше, чем обычно, кривил губы и щурил глаза, но тон его был почти благодушен.

— Зачем это вам? Кого вы наказываете?

Он усмехнулся.

— Надо же где-то перекантоваться до армии. А так — светло, тепло и не дует… И вообще, где сказано, что все должны, так сказать, иметь высшее образование? В программе, кажется, написано насчет десятилетнего обучения, не так ли?! А в общем, пусть в институтах такие, как Бураков, вкалывают, если им не лень пять лет трубить…

Несколько дней у меня жгло в душе, когда я вспоминала эту встречу, а потом ко мне пришел Бураков. Он долго мялся, прежде чем пожаловался, что Джигитов от всех товарищей прячется, выпивает…

— Вот я и подумал, может быть, притащить его к вам? Вы его умели задевать… Авось встряхнете, как тогда, на уроке о Толстом, о Грибоедове…

Мы улыбнулись. Явственно, очень явственно вспоминались нам те уроки, казавшиеся теперь в далеком веселом прошлом.

— Он тебе по-прежнему не безразличен? — спросила я.

Бураков изменился мало, во всяком случае краснел он по-старому.

— Жалко… Нелепо все… Джигит — и без коня…

Он умоляюще посмотрел на меня.

— А как с ним бывало интересно! У него фантазий — на все случаи жизни. И он никогда не повторялся. Отец говорил, что он — настоящий аккумулятор идей.

Он помолчал и добавил после паузы:

— Он мне завидовал, что у меня родители, дом нормальный… Он у нас никогда не дурил, честное слово… И знаете, у меня отец и мать — инженеры, и неплохие, у отца — Государственная премия, так они им восхищались, считали, что ему надо заниматься прикладной эстетикой… Как-то нечестно, наверно, что я — в институте, а он болтается в дурацком кафе.

И хотя я не спорила, он все говорил, говорил, добавляя новые и новые аргументы, чтобы заставить меня вмешаться в судьбу Джигитова.

Но я не знала, как помочь.

Может быть, с ним надо было быть добрее и требовательнее? Не смеяться над его выходками, а попытаться направить его энергию, идеи в разумное русло?

— Он провалился на творческом конкурсе? — спросила я.

— Да. И представляете, преподаватель сказал, что, конечно, он творчески одаренный человек, но в его картинах нет знания азов, перспективы, освещения, что у него слишком много фантастики, математического рационализма…

Бураков возмущенно хмыкнул.

— А он нарочно такие картины понес, чтобы сразу показать свою самобытность, он же мечтал стать художником-дизайнером. Ну, а потом отнес документы в МАИ, и тоже — осечка. Математику сдал хорошо, а в сочинении написал, что сегодняшние самолеты устаревают до того, как выходят из конструкторских бюро, что глупо подновлять гробы, надо строить авиацию на других принципах.

Бураков слегка замялся.

— Понимаете, он решил не приспосабливаться. Вы тогда, на экзамене, его очень задели… Ну и вот… сам себе напортил. Там еще и какие-то ошибки были — короче, заработал двойку. Над ним еще посмеялись, мол, все перевернуть собирается, а элементарной грамотности нет…

Он вытащил сигареты, механически закурил и тут же страшно смутился:

— Ох, простите! Задумался…

И постарался рукой рассеять дым.

— Ну почему, почему он оказался таким слабым?!

Бураков твердо решил привести его ко мне, и я не сомневалась, что он это сделает. У него-то была воля, но что я скажу Джигитову? Разве что он стал жалким человеком?! Позер, болтун, пустышка?

Я понимала, что оскорбления не лучшее лекарство при остром заболевании самолюбия, но ведь противоядие иногда делается из яда…

И мне было очень больно за этого парня, столько обещавшего в школе и так безжалостно теперь калечившего свою жизнь.

ЖЕСТОКОСТЬ (ИСТОРИЯ ВТОРАЯ)

У меня был пустой урок. Я вошла в учительскую и увидела, что Тина Петровна поливает слезами классный журнал, прикладывая к глазам промокашку.

Сквозь всхлипы она бормотала:

— Подумаешь, курсы МИДа! Все равно грамматика у нее хуже…

Очень широкие плечи, очень узкие бедра, очень худое мальчишеское лицо, длинные волосы, брюки — я первые дни занятий даже гадала, кто это, юноша или девушка?! Оказалось — учительница французского языка, студентка второго курса иняза.

— И вообще — она ноль без палочки, — всхлипывала сквозь судорожные вздохи Тина Петровна, благодарно схватив мой платок, который я ей протянула. Ее промокашка уже превратилась в лохмотья. Потом она спросила из-под платка:

— Над вами эта принцесса тоже издевается?

— Кто?

— Ну, Кострова, кто же еще… дочь академика…

Тина Петровна подошла к зеркалу и начала поправлять сложное сооружение на своей маленькой головке:

— С такой прической я взрослее, правда?

Я промолчала. Ее мальчишеское лицо выглядело совсем детским под этим роскошным парикмахерским сооружением.

— А что, собственно, она сделала? — перевела я разговор.

— Сделала! Да она весь урок улыбается…

— Ну и что?.. — начала я и вдруг вспомнила, как первый раз обратила внимание на улыбку Костровой. Тогда, на моем уроке, к доске вышла сутуловатая девочка в очках без оправы и, чуть потряхивая длинными золотистыми локонами, сказала, что мы напрасно идеализируем героев литературы 50—60-х годов.

Глуховатым голосом Кострова доказывала, что глупо уважать безвольных людей, а «шестидесятники» были предельно безвольны в отношениях с женщинами, как истинные «мягкотелые идеалисты».

Закончив свой доклад, она улыбнулась, одновременно скромно и едко. Да, это была своеобразная улыбка, мгновенно состарившая ее тонкое лицо. Такую улыбку я видала лишь у горбунов.

До сих пор не знаю, почему я решила сразу ее осадить. Может быть, из-за ее улыбки. Кострова не сомневалась, что поставила меня в затруднительное положение, и высокомерно ждала обычных нравоучений. А я только начинала завоевывать класс. Да, именно завоевывать, как приходится это делать каждому учителю в каждом новом классе. И я не могла допустить, чтобы ученица говорила со мной снисходительно-скучающим тоном. Кострова порозовела, дрогнув узкими бровями, когда я назвала источник ее эрудиции — книгу Богданович «Любовь людей 60-х годов», и сказала, что мало познакомиться с забытой книгой, мало ее прочесть, надо еще ее и понять.

В классе мгновенно установилась тишина. К нашему диалогу стали прислушиваться даже те ученики, которые до сих пор сидели на уроках литературы с «выключенным» вниманием.

Я добавила, что в отличие от Костровой всегда восхищалась мужеством идеалистов, вечных донкихотов всех времен и народов. А потом я поинтересовалась, что знает Кострова о Шелгунове и его мучительных и в то же время удивительно теплых отношениях с женой? Не читала ли она о наивном идеалисте Писареве, который, сидя в крепости, заочно предложил жениться на девушке, изгнанной из дому? Нет. А как оценила сна дружбу Герцена и Огарева, не разбившуюся, хотя жена Огарева стала женой Герцена?

Под градом моих вопросов лицо Костровой стало смущенным, хотя губы кривились в самолюбивой гримасе. Я не сомневалась, что теперь она достанет и прочтет все книги, о которых я упомянула, чтобы доказать и мне и классу, что она — не «верхоглядка».

Я все же поставила Костровой «пять», подчеркнув, что ценю ее попытку самостоятельно мыслить, но с тех пор я постоянно ощущала на себе ее холодный, тяжелый взгляд. Да, эта девочка умела задеть, да так, что и не придерешься, — взглядом, жестом…

Тина Петровна с тоской сказала:

— Понимаете, Кострова при каждом моем слове усмехается. Ну а я теряюсь и уже не соображаю, что говорю. Правильно или сбилась? А иногда она начинает со мной беседу по-французски. Я, конечно, отвечаю, но ведь я только на втором курсе, у нее запас слов больше, она же язык дома с детства учила. Ну, бывает, я не сразу ей отвечу. И Кострова говорит тогда по-русски: «Ах, простите, вы это еще не проходили!» Представляете?

На круглые глаза Тины Петровны снова навернулись слезы.

— Если бы не Мамедов, я совсем в их классе не могла бы работать.

— Мамедов?

— Да, он иногда крикнет: «Совесть у вас есть, люди?» Они хоть на минуту успокаиваются. Он очень французский любит, все время просит, чтобы я с ним дополнительно занималась.

Я удивилась. Мамедов, самый красивый мальчик в девятых классах, прекрасно знал и французский и английский языки. И не потому, что его мать, Таисия Сергеевна, работавшая в нашей школе, была лучшим преподавателем иностранных языков в районе. У него самого были блестящие лингвистические способности, зачем ему дополнительные занятия с Тиной Петровной?!

Она помолчала, а потом сказала, точно убеждая себя:

— Мне обязательно надо работать. У меня мама слабенькая, и бабушка с нами живет, и еще две сестры бабушки, одна совсем глухая, а вторая плохо видит…

Тина Петровна попробовала перед зеркалом сделать строгое лицо и грустно улыбнулась: грозная учительница из нее не получалась…

— Прямо не знаю, что и придумать?! Я им сказки пыталась читать — не слушают. Предложила игру, будто один ученик — продавец, а другой — покупатель, а Кострова заявила, что она вышла из дошкольного возраста…

— Так и сказала?

Она растерянно перебирала пуговицы на вязаной кофточке.

— Ваша работа? — я показала глазами на кофточку.

— Ага. К счастью, я вяжу вслепую; читаю и вяжу. Я даже, по секрету, иногда за деньги вяжу, перед праздниками. Мне столько надо подарков делать, у меня четыре женщины на руках…

— А к Таисии Сергеевне вы не обращались за помощью?

Тина Петровна вздохнула.

— Она — чудо! Я на ее уроки хожу, как на спектакль, у неепочти во всех классах разговаривают по-английски. И с каким произношением! Но мне она говорит: «Не морочь голову, у тебя есть программа, а у меня полторы ставки и сын, который себе даже брюк не погладит…»

Я сразу представила цветущую, жизнерадостную Таисию Сергеевну. Она была блистательным педагогом, она говорила, что на «пять» английский знает господь бог, она лично — на «четыре», а многим англичанам она бы больше тройки не натянула.

На нее невозможно было сердиться, даже когда она совершала бестактности, вмешиваясь в силу общительности и женского любопытства в дела, которые ее совершенно не касались. В такие минуты она, блестя темпераментно цыганскими глазами, восклицала: «Ну, режьте меня на кусочки, ну, посыпайте меня солью, виновата, но ведь не со зла, я как лучше хотела…» Даже Наталья Георгиевна усмехалась и ограничивалась вздохами вместо выговора, хотя другую учительницу она бы довела до слез.

Но помогать своим коллегам она не любила, она считала, что начинающий учитель, как начинающий пловец, должен быть сразу брошен на глубину — либо потонет, либо выплывет.

Она нарушала программу, импровизировала в классах и казалась на уроках дирижером, блестяще справляющимся с оркестром из сорока человек.

— Представляете… — дрожащим голосом продолжала Тина Петровна. — Она мне сказала: «Обезьянничать в педагогике нельзя. Каждый настоящий учитель вносит и уносит с урока что-то свое. Экспромт, импровизация — мой метод, так что слизывать нечего…»

Она артистически передала интонации Таисии Сергеевны и тут же помрачнела.

— Как представлю себе эту Кострову, так в класс к ним идти — пытка…

Прозвенел звонок, и Тина Петровна, стиснув зубы, пошла в класс совершать подвиги Жанны д’Арк и Красной Шапочки, как любил говорить о подобных ситуациях О’Генри.

Через неделю она снова рыдала в учительской, а завуч Наталья Георгиевна предупреждала:

— Милая девочка, боюсь, нам придется расстаться. Вы мне лично очень симпатичны, но уроки проводить явно не в силах…

Тогда я не выдержала.

Войдя в класс, сказала:

— Никогда не думала, что вы способны травить человека — мелко, гнусно, скопом…

Я не назвала имени, но они меня поняли.

Посыпались реплики:

— Воображает!

— Она меньше нас знает!

— Такую пигалицу слушать!

Ланщиков, мальчик с разноцветными глазами, поднял руку.

— А почему вас это волнует? Вы не наш классный руководитель, не завуч…

— Я читала, что волки пожирают раненого волка — на то они звери. Но когда люди травят человека, единственная вина которого — молодость…

В классе стало тихо, только на лице Костровой играла ироническая улыбка.

— Да, Тина Петровна старше вас всего на три года, но ей приходится и учиться, и работать, чтобы содержать семью.

— Но мы же не знали… — взметнулась Ветрова, похожая на японочку, и ее темные брови встали треугольником.

— А вы хотели, чтобы она попросила ее пожалеть?!

Мамедов, рисовавший что-то в тетради, поднял голову и пристально посмотрел на меня, точно впервые увидел. Я добавила:

— У вас в классе есть человек, которого я до сих пор уважала за способности, за знания. Но образованный интеллигентный человек тем и отличается от образованного неинтеллигентного, что он умеет не только блистать эрудицией, но быть и душевно щедрым.

Кострова равнодушно смотрела на меня, только ноздри ее чуть вздрагивали, выдавая скрытое волнение.

И тут снова вскочила Ветрова.

— Давно надо об этом поговорить! Ну, что вы все отмалчиваетесь? Развелись у нас в классе дочки академиков, для которых обычные люди — меньше букашек!

Она по-птичьи стремительно поворачивала во все стороны маленькую черную голову — мне всегда казалось, что она легко может повернуть шею на 180 градусов, как сорока…

И тут раздался глуховатый голос Костровой. Не вставая с места, она спросила:

— Это я, что ли, дочь академика?

Она смерила Ветрову взглядом и улыбнулась с необыкновенным превосходством.

— К вашему сведению, у меня вообще нет отца, меня воспитывает мать-одиночка, рядовой врач.

Каждое слово она точно откусывала.

— Не знаю, кто пустил обо мне эту прелестную сплетню, мне, в общем, все равно, но что касается вашей подзащитной, Марина Владимировна, то никакие сверхположительные человеческие качества для меня не определяют ее работу как учителя. Главное — профессиональное мастерство, а все остальное — сантименты…

— Мне жаль вас, Кострова, — сказала я, — холодно вам, должно быть, живется на свете… Ведь умение помогать, сострадать, любить больше греет того, кто способен на эти чувства…

Она ничего мне не ответила, и я при гробовом молчании перешла к теме урока.

Тину Петровну я увидела вновь только через неделю и не сразу узнала. Она коротко постриглась, и от этого ее мальчишеское лицо стало ярче, выразительнее. Теперь она не казалась неуклюжим подростком, а может быть, ее преобразила радость?!

— Понимаете, уже два урока они дают мне говорить. Кое-кто даже стал делать домашние задания…

Как немного ей нужно было для счастья!

— Я достала билеты в «Метрополь» на «Красное и черное» с Жераром Филипом. На французском языке. Как вы думаете — поймут?

— Не меньше, чем мы с вами. А что Кострова?

— Ну, она, в общем, еще ребенок. Перестала я на нее реагировать, она и унялась…

Тина Петровна побежала по лестнице вприпрыжку, но еще обернулась, чтобы похвастать.

— А Мамедов меня пригласил поехать с классом за грибами. Правда, великолепно? Я им столько французских слов добавлю на природе…

Вскоре я дала классу сочинение на тему: «Мое впечатление от романа «Война и мир», и Кострова сдала мне работу, в которой жемчужным почерком было написано, почему она презирает людей типа Пьера Безухова. Это было своего рода обвинительное заключение. Она начала анализ его характера с конца романа и доказала, что Пьер всегда был ленивым эгоистом, озабоченным судьбами человечества только потому, что это проще и легче, чем думать об одном человеке.

Кострова ознакомилась с дореволюционной критикой, прочла несколько современных диссертаций — у нее была почти научная работа.

Я пришла в восторг (хотя и была не согласна с нею в некоторых оценках), сказала, что такие работы — подарок учителю. Однако наши отношения от этого не улучшились.

Кострова жила в каком-то своеобразном вакууме. Подруги на ее парте не задерживались, мальчики тоже ее обходили, точно эта изящная девочка была изо льда.

Лишь с Мамедовым она иногда вступала в разговор. И как они были контрастны — высокий смуглый Мамедов со сросшимися бровями, из-под которых сумрачно смотрели огромные серые глаза, и золотисто-розовая Кострова, точно написанная пастелью.

Входя в класс, я всегда искала ее золотистую головку с потупленными глазами. Кострова постоянно что-то рисовала на моих уроках и никогда не смотрела мне в лицо. Ее взгляд касался только моего правого уха и там застывал надолго. Она умела необыкновенно изящно подчеркнуть, что я ей антипатична. А мне с каждым днем все больнее было видеть эту девочку, застывшую в собственном высокомерии. Но все мои попытки поговорить она отметала небрежно и холодно. Ни разу не согласилась она помочь мне с литературным журналом, хотя и рисовала блестяще. Не удалось ее уговорить сыграть на вечере, посвященном Тургеневу. А пианистка она была одаренная. Мне об этом говорили многие учителя.

Я часто о ней думала, стараясь представить ее мать, условия воспитания, и все же для меня полной неожиданностью оказалась встреча с Костровой-старшей. Я с трудом скрыла растерянность. Я не ожидала, что у такой грациозной девочки может быть такая костистая, мужеподобная мать с изуродованным лицом. Ей было за пятьдесят, но она выглядела старше своих лет. Она спросила меня после общешкольного родительского собрания:

— Почему вы не любите Таню? У вас есть более талантливые ученики?

Ее умные глаза то вспыхивали, то гасли, но тяжелое коричневое лицо сохраняло мучительную неподвижность.

— Мне и жаль ее, и страшно за нее… — начала я. — Она никого не любит…

Мать Костровой попыталась улыбнуться, и ее изуродованная щека дернулась.

— А зачем надо кого-то любить? Быть беззащитной?

— Но вас она хоть любит?

Она провела рукой по лицу, точно снимала какую-то паутину.

— Это не относится к делу. Главное, что Таня — одаренный человек. Я сделала все, чтобы ее способности выявились уже в школе, она будет переводчицей…

— Будь я на вашем месте, меня больше интересовало, каким она вырастет человеком. Когда она издевалась над одной учительницей…

Мать Костровой перебила меня:

— Знаю, но это я приучила Таню к сознанию, что к браку в работе надо быть беспощадной. Ваша жалкая француженка оказалась плохим преподавателем, зачем ее щадить? Когда я была врачом на фронте, меня никто не щадил. Я стала уродом в тридцать лет.

Она снова дернулась лицом, усмехаясь.

— Думаете, меня жалели? Отец Тани честно сказал: «Кому охота такую рожу видеть день за днем!» И я его не осудила…

Она тяжело дышала, но продолжала так же страстно:

— Да и сейчас, любой огрех — больные строчат жалобу! Прикажете их любить?

— А как же врач может без этого работать?

— Лучше с юности не строить иллюзий, не обольщаться глупейшими идеалами, тогда хоть не так больно будет видеть их крах.

Я почувствовала, что и сегодня в жизни этой женщины есть незаживающая рана, что она продолжает кровоточить, и мать Костровой весь мир готова обвинять в своей непрекращающейся боли.

Я решила, что теперь понимаю Кострову, но я снова ошиблась…

8 Марта на улице возле школы я увидела Тину Петровну с большим букетом нарциссов. Она несла их гордо, как флаг, и похвасталась:

— Хороши? Это Мамедов мне вручил, от девятого класса. А сам краснел, как молодой человек, представляете?!

— Ну, еще бы — шестнадцать…

— Только шестнадцать, совсем ребенок…

И вдруг я вспомнила, как на днях Костя Мамедов и Кострова стояли у окна в коридоре. Он лениво цедил слова, почти не поворачиваясь к ней, пока не заметил торопливо проходившую по коридору Тину Петровну. Лицо его потеплело, оттаяло, он рванулся к ней, явно ища предлога для разговора, а Кострова закусила нижнюю губу так, что на ней отпечатался след зубов, и резко отвернулась.

В тот же день Таисия Сергеевна сказала мне в учительской, когда мы проверяли тетради на пустом уроке.

— Какое счастье, что у нас появилась эта Тина Петровна. Я просто раскрепощена, я так боялась, как бы Костя не влюбился в современную вертихвостку, ведь он слишком красив…

— А при чем тут Тина Петровна? — поинтересовалась я.

— Даже эта гордячка Кострова забегала к нам, всегда по делу, конечно, но я же не слепая… В принципе я против нее ничего не имею, она талантлива, но если бы он привел мне такую невестку — лучше сразу в петлю…

— Ну а Тина Петровна?..

— Мой-то дурачок в нее сразу влюбился, я же по его глазам всегда все читаю и теперь, чуть бездельничает — сразу говорю: «Вот не сдашь физику, расскажу Тине Петровне…»

Я не могла не засмеяться, метод был довольно оригинальный…

— Вам смешно, а ведь помогает. Больше того, раньше мне приходилось ему брюки гладить, а теперь — сам красоту наводит каждое утро…

— А если безответное чувство испортит ему жизнь?

Таисия Сергеевна самодовольно улыбнулась.

— Чем дольше его не окрутят, тем лучше, а в отношении Тины Петровны я применяю профилактику, метод моей мамы. Она в юности легко портила мне дружбу с неподходящими мальчиками, она говорила: «Он, конечно, очень милый, только у него грязные уши, наверное, тебя именно это привлекает, в виде разнообразия».

Я снова рассмеялась, а она продолжала:

— Вот я и рассказываю при Тине Петровне, какой Костя грязнуля, как швыряет грязные носки где попало, какой он болезненный, она теперь не сможет в нем заметить юношу…

В это время прозвучал звонок, и в учительскую заглянул Мамедов.

— Мама, то есть Таисия Сергеевна, можно тебя на минутку?

— Чего тебе, чадушко?

— Ручка течет.

Этот рано сформировавшийся юноша с великолепными вьющимися черными волосами и сросшимися бровями в классе держался не заносчиво, но уверенно. А с матерью вел себя теленочком, хотя и был выше на голову.

Таисия Сергеевна постоянно его опекала, давала то ручку, то деньги на буфет или кино, а вернувшись в учительскую, продолжала свой монолог с того слова, на котором он ее перебил, варьируя темы своей прежней худобы («раньше я была тоненькая, как макаронина, вроде Тины Петровны»), тему любви к ней учеников («это очень накладно, между нами, ни одна свадьба без меня не обходится»), тему своего семейного счастья, иногда шутливо, правда, жалуясь, что ее муж — военный моряк, не признает женского равноправия и кричит, когда в доме нет чистой рубахи.

Мамедов всласть использовал положение ее сына. Он часто отказывался отвечать или просил маму отказаться за него, часто задерживал сочинение, и в конце концов мне это надоело. Я поставила ему тройку за работу по Толстому, правда, предложив написать другую, учтя мои замечания.

— И заодно сделаете сюрприз маме…

Он снисходительно улыбнулся.

— Милая Марина Владимировна, позвольте мне радовать маму по своему усмотрению. Я так загружен, у меня три репетитора, и тратить время на такую роскошь, как четверка по литературе, я не способен даже ради моей горячо любимой мамы…

— А разве вам не кажется унизительным занятия с репетиторами? Вы же способный человек, вы бы и сами могли справиться…

Он широко улыбнулся, и я представила, как, должно быть, была красива в молодости его мать.

— Зачем же ханжить, милая Марина Владимировна?! Сейчас все с репетиторами, а уж меня ленивым не назвать, я по десять часов за уроками, у меня даже вчера кровь шла из носа от переутомления…

Таисия Сергеевна промолчала, когда он получил тройку, она никогда не просила завысить ему отметку, она первая его ругала, но после этого у меня долго оставался царапающий осадок, чувство вины перед коллегой, такой кроткой, неназойливой…

Весной Кострова написала сочинение: «Интеллигент в творчестве Чехова»:

«Интеллигент — человек, который при любых обстоятельствах может сохранить свое достоинство и не опуститься до уровня мещанина. Быть им трудно. Интеллигента каждую минуту подстерегают соблазны. Он может погибнуть (от лести, обмана, денег, от ситцевых занавесок, чайной розы на окне, то есть от домашнего уюта и хорошенькой жены). Все эти искушения — своеобразное испытание на прочность у Чехова. Устоит Герой — и больше ему ничего не страшно, а нет — прямой путь к Обывателю.

Я согласна с Чеховым. Настоящий интеллигент должен отметать мелкие соблазны, главное — сделать себя гармонически развитой личностью. Самое страшное в жизни — равнодушие к злу, «равнодушие — паралич души», писал Чехов… Но еще хуже идеалисты, которые в любой кукле готовы видеть богиню, они не способны понять язык души, им подавай «модный товар».

Это и произошло с Мисаилом из рассказа «Моя жизнь». Он проповедовал, что надо людям приносить пользу, стал маляром, а влюбился в красивую бездушность. И принесло это кому-нибудь пользу? Нет, потому что пользу приносят только те люди, которые способны отказаться от личной жизни ради высоких целей. Именно такие, по-моему, и могут называться Интеллигентами».

Я прочитала ее работу в классе, и Ланщиков поинтересовался:

— Интересно, откуда она сдула?

— Умное сочинение, только горькое… — сказала Ветрова.

И тогда поднялся Мамедов.

— Дамское сочинение! Одни любовные эмоции. Хотя современных девиц только это и интересует, даже когда они говорят, что выше этого…

Кострова так вспыхнула, точно получила пощечину, а Мамедов продолжал:

— Героям Чехова можно позавидовать в одном, почти у всех — неудачные увлечения…

— Позавидовать? — не скрыла я удивления.

Он убежденно кивнул.

— Современные девицы так активны, так лишены элементарной гордости, что подумать о них противно. Все-таки насколько лучше было даже в первобытном обществе, когда женщин завоевывали с боем…

Он сел так же внезапно, как и встал, а Кострова низко опустила голову, но я видела, как дрожали ее руки на парте, хотя она и сжимала их изо всех сил…

Мамедов и Кострова прекрасно закончили школу, без троек, но судьбы их сложились по-разному. Мамедов поступил в авиационный институт, как было запланировано в их семье, учился средне, но увлекся профсоюзной работой, ездил в Болгарию, Польшу, он оказался прекрасным общественником, что было незаметно в школе.

А вот Кострова в университет не попала. Сведения о ней доходили ко мне только случайно. В школе она не появлялась. Лишь на второй год она поступила в историко-архивный институт. Но такое нарушение честолюбивых планов, видимо, что-то надломило в этой одаренной девочке. Она сторонилась своих соучеников, ходила, опустив глаза в землю, сутулясь, точно потеряла и пыталась найти что-то очень ценное.

И я не сразу ее узнала, когда встретила. Лишь пройдя мимо, вспомнила, оглянулась, но ее уже не было.

Я долго не знала, почему она провалила экзамены в университет. Оказалось — из-за Мамедова. Она была сильнее его и в математике, и в физике. Таисия Сергеевна попросила ее позаниматься с ним перед самыми экзаменами, чтобы он повторил билеты. Их экзамены совпадали, но Кострова об этом не думала. Она проводила у них по многу часов, упорно заставляя его заучивать, репетировать ответы.

Мамедов был с ней галантен, сдержан, ежедневно провожал домой, но когда сдал и математику, и физику, решил сказать честно, что она ему не нравится и никогда не понравится…

— Главное, не морочить девочке голову, правда? — рассказывала Таисия Сергеевна. — А Костя, человек совестливый, мог бы вообразить, что у него есть обязательства. Лучше сразу все обрубить, вы со мной согласны?

— А Костя до сих пор увлечен Тиной Петровной?

Таисия Сергеевна засмеялась, как всегда, громко:

— Что вы, я давным-давно его излечила. Еще в десятом. Я его познакомила с прелестным существом, дочкой нашего приятеля. И он мгновенно был сражен наповал. Конечно, Костя немножечко влюбчив. Но кто бросит за это в него камень? Да и девочка глупенькая. А кому нужна умная жена. С такой — сплошные хлопоты. Вы со мной согласны?

Да, за Мамедова переживать не приходилось, мама сдувала все пылинки на его пути. А вот Кострову я часто вспоминаю с чувством вины перед этой девочкой. Может быть, я оттолкнула ее тем, что слишком иронически отнеслась к ее попыткам независимости? Или она все равно бы не оттаяла, ожесточенная матерью? Не знаю.

Но до сих пор ноет у меня душа, когда я вспоминаю эту девочку…

ИРОНИЯ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО (ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ)

С Ланщиковым у меня сразу сложились нелегкие отношения. Он взбунтовался, получив первую двойку. На вопрос о «лишних людях» в произведениях Гоголя он ответил:

— Вий.

— Что?

— Не Вий? Тогда, наверное, Чичиков…

Я секунду смотрела в его разноцветные глаза, потом открыла журнал, собираясь ставить двойку.

— А почему «пара»? Вы меня толком и не спрашивали. Я могу отвечать, я хочу отвечать, я все знаю…

Я снова заглянула в его глаза, один был карий, другой — синий. Это производило удивительное впечатление.

— Хорошо, расскажите об эволюции «лишних людей» в 40-х годах XIX века…

Ланщиков заложил руки в карманы и лениво сказал:

— Значит, когда Герцена и Огарева наказало общество, они стали в людях разжигать разные идеи. Ну, то есть — желание образования…

— Садитесь, не стоит тратить время на такой ответ…

— А почему? Я хоть что-то отвечал, Буракову вы поставили тройку, а он и того не знал…

— Я хотела от вас услышать не набор общих слов, а рассказ о Чацком, Онегине, Печорине, о Бельтове…

— Откуда я это могу знать?

Ланщикова удивительно портили развязные манеры, развязность интонации и неопрятность в одежде. Ворот куртки не застегнут, рубашка и брюки такие мятые, точно он в них спит месяцами…

— Вы проходили в восьмом классе и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Гоголя…

Лицо Ланщикова скучнело, и вдруг он перебил меня с подлинной страстью:

— Так что — я их должен помнить с восьмого класса?!

— Увы! — посочувствовала я. — Должны. Или хотя бы знать то, о чем я рассказывала на прошлом уроке.

— А этого нет в учебнике…

— Тем не менее можно было запомнить или записать.

— Что? Буду я еще учителя на уроках записывать, мало нам домашних заданий!

— Садитесь! — Спорить с ним можно было бесконечно, и я решительно поставила ему двойку.

Он сел, но стал довольно громко ворчать:

— Конечно, новый учитель — новые порядки, а вот раньше от нас ничего такого не требовали, лишь бы что-нибудь знали, и то спасибо, у меня четверка была, у меня не может быть тройки, а уж двойка — это просто бесчеловечно…

И все это без пауз, на одной жужжащей ноте, как бормашина. От его подвываний у меня стала кружиться голова, и я попросила дневник Ланщикова.

— Нет у меня дневника, не дам его, не хочу, чтобы с начала года…

— Выйдите тогда из класса.

— Не положено.

Подвижное лицо его выразило максимум злорадства.

— Наталья Георгиевна специально предупреждала, что нас нельзя выгонять, мы бездельничаем в коридоре…

Нелепую сцену прервал звонок, но и на перемене я не смогла избавиться от этого скандалиста. Он пошел за мной в учительскую, продолжая ворчать и апеллировать к окружающим. По счастью, его услыхала Таисия Сергеевна, дежурившая по этажу.

— Это что за нытье? — грозно подступила она к Ланщикову, — а ну марш отсюда!

Ланщиков мгновенно испарился.

После уроков меня вызвали в кабинет к завучу. Возле Натальи Георгиевны я увидела Ланщикова, похожего на кающегося ангела: разноцветные глаза его смотрели кротко, волосы были приглажены, неопрятный ворот куртки застегнут, он даже пыль смахнул с ботинок.

— В отчаянье человек… — говорила Наталья Георгиевна, — он у нас был всегда «хорошистом». Вы поступили неразумно, я ведь дала вам список с их обычной успеваемостью… Попрошу его переспросить и исправить двойку.

— Да, Бураков меньше отвечал, а ему тройку… — заныл, как назойливый комар, Ланщиков.

Эта ситуация меня поразила. Чтобы лодырь бегал ябедничать к завучу! Рассчитывал на поддержку?! И получал ее? Только в молодости отчитывали меня перед учениками…

…И я вспылила:

— Простите, Наталья Георгиевна, но за последние 15 минут Ланщиков не мог выучить литературу. Следовательно, исправить его двойку невозможно.

Наталья Георгиевна широко раскрыла синие глаза, блестящие, как у дорогой куклы, медленно розовея.

— Что, я хуже других? — заныл Ланщиков.

— Не хуже, наглее, — сказала я любезно.

— Пожалуйста, я могу извиниться, но Бураков меньше отвечал…

— Меньше да разумнее…

— А я — дурак?

— Наверное, если так себя ведете…

Лицо Натальи Георгиевны приняло нормальную окраску, и она мгновенно перестроилась. Прежде всего выгнала в коридор Ланщикова и заговорила со мной необыкновенно прочувствованно:

— Вы меня не так поняли, Марина Владимировна. Я о вас забочусь, у него ужасная репутация, он страшный циник и грубиян, да и родители, между нами, достаточно склочные.

Я пожала плечами и вышла.

Второй раз я имела счастье выяснять отношения с Ланщиковым на факультативе по литературе.

— А за это будет отметка? — спросил он, развалясь на парте и потягиваясь, как кот.

— Нет.

— Ну, тогда я пошел… — И он сделал вид, что уходит.

Я сказала:

— Прошу посторонних быстрее удалиться. Конечно, Ланщиков, ваше появление было трагической ошибкой. — Я смотрела на часы. — Вы потратили три минуты. И я не знаю, чем смогу вам их возместить… Разве что покормить завтраком в буфете за свой счет. Вы ведь любитель поесть?!

Ланщиков ухмыльнулся, повозился на парте, но остался.

Когда девятиклассники писали сочинение «Суд совести», Ланщиков сдал мне такую работу:

«Определение «суд совести» — это раскаяние за совершенный поступок. Начнем рассуждать. Чтобы раскрыть смысл, опишу один случай из собственной практики.

Представьте себе урок математики в 7-м классе, самом недисциплинированном и разболтанном (это утверждали абсолютно все учителя школы).

Идет пятнадцатая минута урока. Я сижу на третьей парте у окна и мирно беседую со своим соседом. В голове блуждают приятные мысли, в общем — каждый занимается, чем хочет. Урок ведет Э. И. — великолепный преподаватель математики, но мы, ученики, ценили в ней другое качество, которое, к сожалению, наблюдается не у всех преподавателей. Э. И. обладала железными нервами, сделанными из неизвестного сплава, и, не обращая внимания на все происходящее в классе, старательно что-то объясняла. Ее девиз: «Кому надо, тот будет слушать», был давно известен, так что кому не надо, тот и не слушал.

Когда железные нервы Э. И. накалялись и доходили до наивысшей температуры плавления, тогда мы чувствовали их жар на себе.

Но я отвлекся от главной темы, так что попробую изложить самую суть.

И вот в середине урока меня вызвали к доске. Я, как всегда, не смущаясь, твердой походкой подошел к Э. И. Ее взгляд пронзил меня насквозь, но я тоже, в свою очередь, старался смотреть на нее умным, все понимающим взглядом. Несмотря на это, я был атакован абсолютно непонятными мне вопросами и, в конце концов, получил свою двойку.

Чувство ненависти к Э. И. разгорелось во мне до крайности. В ту минуту мне казалось, что я смертельно оскорблен и унижен, и вот, не выдержав, я физическим путем избавился от двойки (вырвал лист из дневника). Вначале меня охватило чувство облегчения и на душе стало очень хорошо, но в дальнейшем я стал раскаиваться в совершенном поступке, и я сознался.

После чего мне пришлось выслушать длинную лекцию о здравомыслящей советской молодежи и о гнилом яблоке, то есть обо мне, трижды: от Э. И., от классного руководителя и завуча. А чтобы я больше не повторял подобное, мне поставили еще одну двойку по поведению и написали огромное, очень впечатляющее письмо в адрес моих родителей…

От этих мер воспитания я так раскаивался в том, что сознался, что до сих пор успокоиться не могу».

Сочинение Ланщикова я назвала лучшим в классе, и он сидел красный, благостный, точно вышел из бани, а позже подошел и вежливо попросил дополнительное задание, чтобы исправить тройку по литературе в полугодии.

— Как это ни смешно, Марина Владимировна, но литература мой любимый предмет…

— Это действительно смешно… — сказала я, расценивая его слова как мелкий и неуклюжий подхалимаж.

— Нет, кроме шуток, я люблю читать, но скажите, кому все это нужно?

— Что именно?

— Зубрежка имен, дат, названий?

— Разве я заставляю вас зубрить?

— Вы — нет, поэтому я и ценю ваши уроки.

Он ухмыльнулся, но чуть-чуть. Ничего не скажешь — крючок в душу учителя он забросил очень изящно… Да, он был неглуп, явно неглуп, сочинение приоткрыло его для меня с интересной стороны…

— Кем вы собираетесь стать, Ланщиков?

— Писателем, — ответил он, не задумываясь.

Мы шли по коридору к учительской, и я даже споткнулась от неожиданности.

— Только сначала надо какое-никакое высшее образование, чтоб черпать сюжеты из жизни и всегда иметь твердую зарплату. Я же не Лев Толстой… у меня за плечами нет Ясной Поляны…

Его разноцветные глаза смотрели на меня с проникновенным простодушием, слишком проникновенным для этого мальчика.

— Вы ничего не делали у меня полгода, какая же может быть четверка по литературе? — предпочла я вернуться к проторенной теме.

Он вздохнул и сказал, потупив разноцветные глаза:

— Можно письменно все изложить, как на духу…

— Пожалуйста, но не надейтесь на хорошую отметку…

Он хмыкнул, а на другой день принес мне длинный опус под названием «Почему у меня ничего не получается с литературой».

Марина Владимировна, вы, наверное, подумали, что я взял эпиграф ни к селу, ни к городу, и вообще вы думаете, что я тунеядец и лодырь, циник и нахал, но это далеко не так однозначно. Конечно, немного вы правы, я отчасти лодырь, но меня гнетут совершенно другие мысли.

Я не знаю, что думают учителя об учениках. Иногда кажется, что учитель — это человек, требующий знания своего предмета — и все. Но в кинофильмах, книгах, по радио нас везде уверяют, что учитель — это главный воспитатель детского характера, он всегда чуток, внимателен. Глядя на учителя, невольно думаешь, что ты видишь перед собой человека, от которого зависит твое будущее, и в душе появляется благодарность. Но, к сожалению, два года назад я убедился, что учителя иногда совершают непоправимые ошибки.

У нас в седьмом классе учились мальчик и девочка, у них была крепкая дружба. На одном из уроков учительница русского языка поставила ему двойку и сказала, что на него плохо влияет Наташа (ранее она упоминалась мной под именем девочки) и что она вообще плохая. Учительница говорила, что ему рано дружить с девочками, что он от этого разбалтывается и это отражается на учебе. И вот тихий скромный ученик, никогда никому не делавший зла, вдруг преобразился в грозного льва. Он нетактично оскорбил учительницу и ушел из класса. Она расплакалась и бросилась к директору. Мальчика на три дня исключили из школы.

Я долго думал и пришел к выводу, что во всем виновата учительница. Нельзя было так грубо и неосторожно относиться к дружбе, это оставляет тяжелое воспоминание и даже ненависть.

А вообще я считаю, что нашим дорогим, всеми любимым учителям нужно побольше уделять внимания не только знанию их предмета, но также воспитанию молодых гибких характеров».

На другой день Ланщиков поймал меня в коридоре и пошел рядом, гулко кашляя.

— Вы больны? — посочувствовала я. — Зачем же вы пришли в школу?

— Не помру! А как мое сочинение?

— Я прочла с удовольствием…

Он молчал, ожидая продолжения, потом не выдержал:

— А в полугодии у меня будет тройка или четверка?

— Насколько я поняла, вы меня обвиняете в своих тройках? Если бы я вас увлекла литературой, их не было?!

Ланщиков покосился на оказавшихся рядом ребят. Он предпочел бы вести этот разговор наедине.

— В прошлом году я же учился на четверки…

— Опять Ланщиков отметки клянчит! — громко прокомментировала Ветрова.

Он вспыхнул, но сдержался.

— Понимаете, Ланщиков, — сказала я, — вы человек способный, но несправедливости учителя в седьмом классе не освобождают вас от изучения литературы и в девятом. И пока вы не прочтете Тургенева и Достоевского — оценки я не исправлю.

Три раза отвечал мне Ланщиков после уроков, микродозами. Он пыхтел, потел, но прочитывал очередное произведение, карабкаясь дальше.

Наконец торжествующе заявил:

— Фу-у, осилил я ваше «Преступление». Ничего книжка, только зачем столько слов на ерунду тратить? Я всю ночь читал и добрался только до признания Раскольникова.

И добавил:

— А вообще мне его суд совести не нравится. Не верю я, чтобы сильный парень так переживал. Ну, сделал так сделал, а остальное — лажа.

— Вы не верите Достоевскому?

— Нет, Достоевскому я верю, он кого угодно убедит, а по правде так не бывает.

— Значит, вам не свойственны угрызения совести?

— Что я — не человек? Я всегда понимаю, как мне нагорит, как себя подвел… — Ланщиков проникновенно смотрел на меня разноцветными глазами, шевеля пальцами в карманах брюк. Он мне напоминал в эти минуты Чарли Чаплина в роли безработного.

Потихоньку я начала симпатизировать этому ироничному юнцу. Уж очень ехидные сочинения он писал. Конечно, пока нельзя было предсказать, выйдет ли из него писатель, но ирония его мне нравилась. Хотя чаще всего она была не самокритична.

Разговор о Ланщикове возник у меня с Чаговой, когда она пришла ко мне домой. Примак предложила ее помощь в оформлении литературного журнала. У Чаговой оказался лучший почерк в классе.

Эта крупная светловолосая девочка была необыкновенно организованным человеком. Она выглядела медлительной, но все успевала. Дольше других думала над темой классного сочинения, писала медленно, а сдавала всегда вовремя и совсем неглупые работы.

И я очень удивилась, когда, листая материалы нашего журнала и увидя работу Ланщикова, Чагова сказала низким голосом:

— Он всем хамит, кто слабее, девочкам, учителям…

— Учителям?

— Да, ведь есть слабые и учителя. Он куражится, а потом, конечно, извиняется, но так, что я бы ни за что не простила. А Кира Викторовна прощает, лишь бы тихо…

У этой девочки была удивительная манера говорить, не самоуверенная, а убежденно-серьезная.

— А как он издевался летом над Лисицыным, когда мы были в колхозе!

— Но Лисицын на две головы выше…

— Ланщиков увертлив, как лягушка. И умеет так ехидничать, что Лисицын сначала сам смеется, а потом только понимает, что из него шута сделали…

Чагова мечтала быть врачом или медсестрой, но обязательно — детской. И ее было легко представить с младенцем на коленях. Дети, наверное, мгновенно успокаивались в ее мягких и уверенных руках.

— Я пробовала с ним в колхозе говорить, он же при нас, при девочках, матом ругался, а он стал дурака валять, упал на колени, поклялся в любви до гроба… Куров даже заступился за него, упрекнул меня, что я шуток не понимаю…

Чагова аккуратно сложила все работы, которые предстояло ей переписывать, подровняла стопку, пригладила рукой и сказала удивленно:

— Может быть, у меня и правда нет юмора, но я боюсь… Ланщикова… Нет, нет, со мной он никогда грубым не бывает, а вот как человека… Его все считают способным, все учителя. Он и вас смешит своим нахальством. Даже Эмилия Игнатьевна считает его ребенком. Она сказала, что с ним надо «терпимее, он еще просто инфантилен», а Таисия Сергеевна говорит, что из него обязательно получится любопытный писатель. Но зачем обществу писатель, если он плохой человек?!

А я вдруг вспомнила, как весной вызвала Ланщикова отвечать. У него две последние недели не было ни одной двойки по литературе.

— Какие вы знаете ранние рассказы Чехова?

— «Антон Горемыка» и, как его, о Климе…

Так подхватил он подсказку Джигитова, отвернувшегося к окну с невинной физиономией.

— О каком именно Климе…

— О нем, значит, о Климе…

— Может быть, о Климе Самгине?

Ланщиков радостно закивал с таким видом, точно, наконец, дождался, что его поняли.

— Ага. Такой маленький рассказик.

В классе засмеялись, он насторожился, чутье у него было великолепное, и тут же сказал, хотя и не знал точно, в чем ошибся.

— Я пошутил, простите…

— Каких писателей 80-х годов вы помните?

Ланщиков облегченно откинул голову назад, он чувствовал, что, кажется, из болота вылезает на сушу.

— Щедрина. Я его «Сказки» читал. О пескаре и вообще о рыбах. Вы не знаете, он был рыбаком?! Вот я думаю, что произведения писателей всегда отражают их вкусы…

Ланщиков увертливо умел уводить ответ в сторону, но я не поддалась, хотя его выдумки меня часто смешили.

— Щедрин уже умер к концу 80-х годов.

— Произведения же его оставались, вот я и читал их…

Ланщиков заразительно улыбался, щуря разноцветные глаза, кудрявые волосы красиво поблескивали на солнце, даже веснушки его не портили. На улице была весна, солнце, первая зелень, ему хотелось побегать, попрыгать, как щенку, а тут нудные вопросы…

— А Чехова вы любите? — спросила я для очистки совести, мне не хотелось новой двойки.

— Люблю.

— За что?

— За все его хорошие рассказы.

Девятиклассник увертывался от двойки все ленивее, поединок явно шел к концу.

— Какие вы знаете его пьесы?

— «Каштанку».

Опять все засмеялись, и я сама не удержалась, глупость его ответов даже не злила. Может быть, и правда он еще не дорос до девятого класса?

Но позднее в тот же день я оказалась с Ланщиковым в кинотеатре.

Он заметил меня в фойе и подошел развинченной походкой, покачивая на ходу плечами, руками, ногами почти одновременно, точно он танцевал один из современных дергающихся танцев.

— Меня удивляет, — сказала я, — что вы, человек из интеллигентной семьи, не любите читать.

— Ха, интеллигентной! Это вы насчет высшего образования моих предков? Подумаешь, отец как был сиволапым мужиком, таким и остался… Деревня, одним словом, диплом высидел, а на большее мозгов не хватает, ничего современного не понимает, не признает…

Все это говорилось без всякой ненависти, мальчик просто констатировал факт. Потом Ланщиков, высокомерно откинув голову, внимательно оглядел проходивших девочек.

— Неужели вы совсем не уважаете своих родителей? — спросила я.

— Я? Не уважаю? Вы шутите, Марина Владимировна? — Ланщиков мгновенно перестроился, даже слеза появилась в голосе. — Как можно не ценить таких великолепных предков? Ведь они — типичный пример смычки деревни и города. Мама так боится деревни, что ни разу к родным отца не ездила. Ей кажется, что в деревне коровы разгуливают по улицам так же свободно, как у нас легковушки, а у нее с детства конфликт с рогатым скотом…

Раздался третий звонок, мы пошли в зрительный зал, но у меня остался странный осадок после этого разговора.

Я стала пристальнее приглядываться к этому человеку, поражаясь тому, как мгновенно он умел менять о себе мнение у самых разных людей. Даже Лисицын, из которого он действительно виртуозно делал козла отпущения, постоянно вертелся возле его парты, хихикая над шуточками Ланщикова.

Первый месяц в десятом классе все настолько дружно бездельничали, что Кира Викторовна пригласила меня на воспитательный час, чтобы совместно устроить 10-му «Б» педагогическую порку. Я должна была их «попугать», сообщив о новых требованиях по литературе в разных институтах.

Объявив повестку дня, она ушла на заднюю парту, а я вышла к столу, обдумывая, как поэффективнее воздействовать на этих жизнерадостных лодырей.

И вдруг подняла руку Чагова.

— В чем дело? — спросила я.

— Можно мне слово?

Немного удивившись, я разрешила. Чагова обычно не любила выступать на собраниях. Она встала и почему-то прошла вперед, к парте развалившегося, как всегда, Ланщикова.

Она была совершенно спокойна, золотистые волосы лежали ровной аккуратной волной, только на бледном лице горели два красных пятна.

— Встань! — сказала она почти просительно.

Ланщиков развалился еще больше, но в глаза ей не смотрел.

— Встань! — более резко повторила Чагова, и Кира Викторовна стала торопливо выбираться из маленькой парты, явно не рассчитанной на ее рост.

— Встань! — голос Чаговой накалился, но, поскольку Ланщиков пригнулся над партой, она одной рукой рывком приподняла его за ворот, а другой ударила его по лицу наотмашь, раз и другой.

— Чагова! — вскричала Кира Викторовна, а та сказала обычным спокойным тоном, не обращая на нас никакого внимания:

— Поясни, за что получил, если не трус…

— И это староста! — простонала Кира Викторовна. — Зубы хоть целы?!

Ланщиков открыл рот, пощелкал зубами с самым деловитым видом и сказал:

— Целы.

Многие засмеялись.

— За что ты его, Чагова? — спросила Кира Викторовна.

— Пусть сам скажет…

Но тот только пожал плечами, точно его все это совершенно не касалось.

Опять раздались смешки, Ланщиков явно переводил эту сцену в разряд шутливых и несерьезных. Чагова это поняла, встала и спокойно, не спеша пояснила:

— Вы все знаете, что он за мной давно ходит. Почти весь девятый класс. Может, потому, что я не смеялась над его штучками?! А вчера я пошла с Митиным в кино. Когда он проследил, не знаю, но возле моего дома на нас напало человек десять его дружков…

Она сделала паузу, обводя взглядом всех сидевших в классе.

— Еле отбились, спасибо, милицейская машина проезжала… А когда я в подъезд вошла, он меня там ждал, в стороне ото всех. И говорит: «Больше не будешь недотрогу строить? В следующий раз и тебе попадет…»

— Ай, Ланщиков, — это не по-джентльменски! — воскликнул Джигитов.

— Ну, теперь все ясно, — успокоенно сказала Кира Викторовна, — только зачем же рукоприкладством заниматься? Да еще девушке?

— Иначе не поймет… — неторопливо пояснила Чагова, вытирая руку носовым платком.

И тогда Ланщиков лениво привстал.

— Не знаешь литературу — плохо, знаешь — еще хуже…

Все растерялись, а он невозмутимо продолжал:

— Онегин убил Ленского из ревности, а разве его кто-нибудь осуждает сегодня? Мы зубрим, что он — положительный тип, так? Арбенин отравил жену по тем же мотивам, и ничего — даже в кино его изображали! Ах, бедный, общество заставило… Так?

Он требовательно посмотрел в мою сторону, точно ожидал хорошей отметки за свою трактовку литературы.

В классе послышались смешки, а Ланщиков поворачивался во все стороны, как тенор-премьер, раскланивающийся со зрителями.

— Ростом я не вышел, увы — предки подвели, красотой, наверное, тоже, дуэли у нас запрещены, а если это — любовь?

Он произнес последние слова с пафосом.

— Хороша дуэль — десять на одного! — воскликнула с негодованием Чагова.

— Ну и что? — Ланщиков был неуязвим. — В любви все средства хороши. Прошу вспомнить Троянскую войну, а литература — что, мы зря обязаны зубрить Анну Каренину? Даже животные дерутся из-за своих дам…

— Так подрался бы один на один с Митиным, — сказал миролюбивый Барсов.

— Тебе хорошо, ты его одной рукой в землю вгонишь…

— Но вы же одного роста… — вмешался Джигитов.

— Э, только он самбо изучает, сам с таким дерись, себе дороже…

И снова в классе засмеялись, а Кира Викторовна растерянно смотрела то на Ланщикова, то на Чагову.

— Староста не имеет права драться, — решилась она навести порядок. — Ставлю Чаговой «неуд» за поведение.

Ланщиков поклонился, приложи руку к груди.

— А ты, чтоб завтра мать в школу вызвал! Она, бедная, наверное, решила, что ты за ум взялся…

И тогда поднялась Ветрова.

— А разве Ланщикову ничего не будет? Вспомните, он всегда сводит счеты чужими руками. И в колхозе. Когда Куров его гитару забросил, на кого налетели потом деревенские? Мне кажется, он должен получить выговор по комсомольской линии.

В классе стало тихо. Ветрова обладала тем же талантом, что и Ланщиков. Она умела менять настроение класса, подчинять себе самых легкомысленных. На них почти гипнотически действовали ее детские честные глаза.

— При чем тут выговор, — всполошилась Кира Викторовна, — ты будешь сводить счеты счеловеком? Ему же в институт поступать, это мелочно…

— А почему такой человек должен учиться в институте?

— Господи, делать больше нечего… — почти простонала Кира Викторовна. — Что ты с ним не поделила?

— Я — с Ланщиковым?

Ветрова просто поперхнулась от возмущения, а Ланщиков тут же подхватил соломинку помощи.

— Скажешь — нет? А ведь в третьем классе ты по мне вздыхала, даже домой бегала, мама тебя пирожками кормила…

Ветрова всплеснула руками:

— Да мне не ты, чучело разноцветное, нравился, а твоя мама. Она и умная, и добрая, и красивая, а вот родила такого, и он сам по себе, как червивое яблоко на здоровом дереве…

Меня удивляло, что молчали мальчики.

Только Медовкин сказал, не вставая с места.

— Кипишь, шумишь, Ветрова, а толку? Его не переделать.

— Золотые слова! — восхитился Ланщиков, чувствуя себя победителем. Все-таки он переломил настроение класса.

На другой день Кира Викторовна подвела ко мне очень молоденькую и очень красивую женщину, настолько красивую, что я начала вспоминать, не играет ли она в кино? Никакого грима, огромный узел пепельных волос на затылке, зеленые глаза, длинные черные брови — на нее украдкой поглядывали все, кто находился в учительской. Страшно смущаясь, краснея, она сказала, что ее сын — Ланщиков, что она давно хотела со мной встретиться, что от меня зависит его будущее… Дело в том, что он пойдет в гуманитарный институт, там литература — профилирующий предмет, ему необходима четверка в аттестате…

Я даже не успела ничего ответить, не успела возмутиться, как она замахала рукой…

— Нет, нет, ради бога, не подумайте, что я прошу завысить. Дело в другом, я просто прошу, умоляю вас поддерживать со мной контакт, хоть изредка звоните по телефону. Мы ему наймем репетитора из университета, а от вас нужно только, чтобы вы давали задания, советы…

Она облегченно перевела дыхание. Трудно было представить, что у такой женщины — шестнадцатилетний сын. Она казалась его сестрой…

— Разболтался, развинтился Петя ваш, — укоризненно сказала Кира Викторовна, — знаете, что он тут на днях устроил?!

— Знаю, у Петеньки от меня нет секретов. Такой глупый ребенок! Я прямо расплакалась, когда он сказал. И зачем ему эта Чагова?! Нет, она славная девочка, но такая простенькая…

Она страдальчески посмотрела на меня, ища сочувствия.

— Нет интеллекта, примитивные реакции, выводы, я ее сочинение видела, все на уровне — дважды два…

— А вас не поразило, что он чужими руками сводит счеты? — спросила я. — Это важнее, чем кандидатура его дамы сердца…

Мать Ланщикова нервно потерла ладони.

— Да, я так его ругала, самой стало жалко! Ведь если бы с тем мальчиком что-нибудь произошло, Петенька мог бы не получить характеристику в институт. Ах, до чего он бывает неразумен!

— Вот то-то и оно! — обрадовалась Кира Викторовна, блеснув белоснежными зубами. — Вот на это и надо нажимать, ему школу кончать, не нам. Пусть отец за него возьмется, пора подтягивать всерьез вожжи, он способный мальчик.

Мать Ланщикова кивала головой, точно заучивала ее слова, а Кира Викторовна уже бросилась к вошедшей Эмилии Игнатьевне, оставив нас наедине.

У меня было много слов раньше, в начале разговора, я хотела предостеречь мать Ланщикова, рассказать о его цинизме, но теперь, видя ее кроткие туманные глаза, я вдруг почувствовала бесполезность этого.

— Боже, до чего нам, женщинам, трудно заниматься наукой, я слышала, вы тоже пишете диссертацию, правда? Эти домашние дела, будни, суетня, вы все-таки счастливая, у вас нет детей…

Она все время меняла тональность разговора, против моей воли вызывая симпатию, как и ее сын, — обаяние у них было одинаковое. И я пообещала держать с ней «связь», извещая ее по телефону о всех «прегрешениях» Петеньки.

И все-таки после того разговора в классе Ланщиков изменился. Внешне стал собраннее, аккуратнее. Он даже пожаловался, что его мать взяла академический отпуск, по настоянию отца, и все время проводит дома, следя за его учебой. Он больше не вмешивался в чужие дела на уроке, он стал вполне прилично отвечать по литературе. Видимо, репетитор ему попался серьезный и добросовестный, но ироничное отношение к жизни у него усилилось.

Когда мы изучали Маяковского, я получила от него сочинение «Мое первое знакомство с Маяковским».

«В те времена я кончал детский сад и готовился перейти от беззаботного детства к новой жизни школьника-мученика. Подходила к концу счастливая жизнь всерьез. Родители часто уезжали, я вообще мало времени с ними проводил. И вот, шныряя по всем уголкам дачи, чтобы найти бумагу для змея, я обнаружил одну большую книгу из очень толстой и удобной бумаги. Я забавлялся своим змеем до прихода родителей, которые потом физическим путем мне внушили, что портить художественную литературу — варварство. Тем более, что это была книга Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо?», с которой они меня собирались познакомить в порядке воспитания в свободную минуту. Такова была моя первая встреча с великим советским поэтом».

Меня поразила странная интонация этой работы. Вдруг передо мной точно возник заброшенный ребенок, полный энергии, жажды жизни, в то же время предоставленный самому себе. Каким же был Ланщиков маленьким? Наверное, смешным и хорошеньким, наверное, ему легко давались и первые буквы и стихи, наверное, он мучил бесконечными вопросами родителей в те минуты, когда встречался с ними. Вполне обеспеченный, ухоженный ребенок… Лишенный только одного — интереса родителей к его внутреннему миру.

А потом начались, наверное, конфликты самолюбивого, но физически слабого мальчика в среде акселератов, желание утвердиться в их мире. Утвердиться как угодно… Отсюда игра на гитаре, умение ссорить, натравливая одних на других, приспособленчество сначала инстинктивное, а потом осознанное… И в то же время его тяга к Чаговой показывала, что в нем еще была потребность в чистой дружбе с девочкой сильной и спокойной, полной противоположностью его мятущемуся характеру…

Эта дружба могла его выправить, но она не состоялась…

С его отцом я встретилась перед 8 Марта. На перемене ко мне подошел высокий седеющий мужчина с такой типично профессорской внешностью, которой почти не бывает у настоящих профессоров. Он меня сразу ошеломил — широко улыбнулся, протянул руку и, когда я в ответ подала свою, — поднес ее к губам на глазах всех учащихся.

— Ах, вот вы какая! Ну, одобряю, одобряю, у моего сына прорезался вкус.

Я растерялась.

— Можно вас, Марина Владимировна? — Он взял меня под руку и торжественно подвел к окну в коридоре. Меньше всего я могла бы предположить, что он — отец Ланщикова. — Итак, что вы мне скажете о нашем бездельнике? — весело спросил он. — Как Петька, взялся за ум?

— Да, теперь по литературе он занимается… — В его отце не было ничего деревенского, но почему-то я подумала, что Ланщиков в своем шутовстве имел с детства образец для подражания.

— Позвольте вас поздравить с Международным женским праздником, — сказал отец Ланщикова, протягивая мне сверток, завернутый в папиросную бумагу, перевязанную розовой ленточкой. Почему-то больше всего меня поразила именно эта ленточка, вернее — аккуратный бантик на ней, когда я отшатнулась от подарка.

— Нет, нет, не обижайте… — бархатисто рокотал отец Ланщикова, придвигаясь ближе, а я отступала, и со стороны это, должно быть, выглядело нелепо.

— Всего лишь календарь, японский календарь, подарите мужу, если сами брезгуете…

— Да зачем мне календарь! — воскликнула я, оглядываясь в поисках Таисии Сергеевны. Вот кто умел выручать из любых ситуаций.

Но ее не было, а он сказал простодушно:

— Красивый, очень красивый!

И мгновенно снял ленточку, развернул бумагу и встряхнул календарь, разворачивая его во всю длину. Передо мной мелькнула полуодетая девушка в брызгах воды.

Я отказалась от подарка, пояснив, что не вешаю календари на стену.

А на следующей перемене, когда я вошла в учительскую, Кира Викторовна спросила:

— Где же ваш календарь? Покажите, она у вас одетая или без ничего?

Оказалось, что отец Ланщикова решил наделить своими календарями всех учителей десятого класса, только на одних девушках было больше одежды, а на других — меньше.

Я сказала, что не взяла подарка, и Кира Викторовна с досадой воскликнула:

— И зря! Вы с Эмилией Игнатьевной не думаете о товарищах. Очень остроумный презент! Ни к чему не обязывающий, а если вам не надо, я бы взяла три. Я как раз ломаю голову, что подарить врачу в поликлинике…

А Наталья Георгиевна любовалась молча разноцветными изделиями японской полиграфии. Отец Ланщикова не забыл и о ней. Наш завуч получила самый большой календарь, с самой обнаженной девушкой.

Отцу Ланщикова нельзя было отказать в чувстве юмора…

Ланщиков закончил школу с очень приличным аттестатом. По литературе у него была четверка. Я не кривила душой, он знал программу, он вполне пристойно отвечал на экзаменах, теперь у него не было конфликтов и с товарищами. В последние месяцы он отказался от своей любимой тактики «разделяй и властвуй».

На выпускном вечере с ним охотно танцевали многие девочки, даже Чагова. Она поймала мой взгляд и подошла потом, спокойно улыбаясь.

— Знаете, Ланщиков на радостях, что со школой покончил, даже извинился…

И неожиданно добавила:

— Все-таки он дурной…

— Кто?

— Да Ланщиков… И чего ему неймется? Никто из наших мальчишек не пришел под градусом, кроме него…

— Чего же ты с ним танцевала?

— Пробовала уговорить уйти, а он сказал, что без меня не уйдет…

Она спокойно усмехнулась:

— …Такие родители солидные, положительные, а сын — непонятно в кого…

Ей это было еще непонятно по молодости лет, но я знала, что нашего «писателя» мы выпускаем таким, каким сложился дома. И знала, что еще много горя предстоит его родителям, да и окружающим.

„ПОДЖИГАТЕЛЬ“ ИЗ 9-го „Б“ (ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ)

В середине декабря пропал журнал девятого класса «Б». Больше всего злилась Кира Викторовна. Ей, классному руководителю, предстояла адова работа: восстановить успеваемость за три месяца!

Только Эмилия Игнатьевна радовалась совершенно по-детски.

— А мне не страшно, я все отметки в тетрадь заношу, дублирование еще никогда не вредило. У меня ни одна двойка не пропадет.

— Да уж больше, чем у вас, двоек — ни у кого… — сказала раздраженно Кира Викторовна. И седая Эмилия Игнатьевна, особенно похожая сейчас не столько на почтенную преподавательницу, сколько на румяного чернобрового Деда Мороза без усов и бороды, с торжеством откликнулась:

— Да, да, ставила и буду ставить. Я вашего Барсова живо в чувство привела, а вы миндальничаете. Невнимателен — двойка, опоздал — двойка…

Она произносила слово «двойка» очень аппетитно, но ее «кровожадность» злила только учителей. Ребята Эмилией Игнатьевной восхищались.

Пропажа журнала привела к всеобщей ссоре в учительской.

Наталья Георгиевна на большой перемене устроила настоящее судилище. Она искала виновного. Но не в краже классного журнала. А в разгильдяйстве. Ее интересовало, кто из дежурных учителей не отнес в конце рабочего дня журнал к ней в кабинет? Кто забыл «распоряжение администрации»? И она даже расстроилась, когда в разгар этого «мероприятия» в учительскую привели девятиклассника Кожинова. Ребята поймали его, когда он старался запихнуть обгорелую обложку журнала за батарею в коридоре.

Кожинов был тихий, сутуловатый мальчик с мохнатыми бровями и бритой головой. Я лишь изредка ловила его взгляды, диковатые, подозрительные…

— Недотепа! — пояснила мне сразу Кира Викторовна. — Распоряжение гороно, потому и держим. Письменно он иногда что-то корябает, а устно — всегда молчит, ты не реагируй…

На экспресс-педсовете Наталья Георгиевна пыталась его стыдить, но без подлинного вдохновения. Да, он сжег журнал. Да, преступление, но за это в колонию не отправишь. Что взять с такого? А он смотрел в сторону, по-стариковски покашливая, и усмехался.

— Пошутил, — наконец выдавила она из него объяснение и с этим отпустила учителей. А когда мы ехали вместе домой, Кира Викторовна сказала:

— Я еще помню его в пятом, шестом классе, нормальный был мальчик, только робкий. Читать любил, больше всего Фенимора Купера, индейцев рисовал… У него отец-алкоголик. Представляешь, на родительском собрании предлагал как-то свой метод: «Принесет мне сын двойку по литературе, а его «Литературой» по башке, по математике — «Математикой». И здорово помогает, без порки с таким идиотом не справиться. Я вам, Кира Викторовна, официально разрешаю его бить чем хотите и когда хотите. Под мою ответственность…»

Она прекрасно передразнивала самодовольный тупой голос отца Кожинова, рослого, откормленного мужчины. Он иногда появлялся в учительской… подвыпивший и начинал беседы о воспитании.

Со мной он чаще всего исполнял роль проникновенного отца. Видимо, считал меня наивнее других преподавателей.

— А родительских прав нельзя лишить?

— Мать цепляется за отца, кормилец! Еще двое есть, маленьких… Я помню, как Кожинов в пятом классе спросил меня: «Скажите, Кира Викторовна, а бывают отцы — неалкоголики?..» Ах, боже мой, да пропади они пропадом, скажи, как детей губят?

В ее голосе прозвучала настоящая боль.

— А почему, собственно, Кожинов решил расправиться с журналом? Уж очень нелепо для девятиклассника…

— Он читал какой-то рассказ Честертона, где говорилось, что преступник, чтобы скрыть срубленное дерево, уничтожает лес. Вот он решил уничтожить двойку по физике вместе с журналом. Идиотизм!

Честертон — интересное, однако, преломление! А я была уверена, что этот мальчик и букварь едва одолел. Кожинов, боязливо вздрагивающий при любом вопросе, Кожинов, сторонившийся равно и учеников и учителей, недаром он так пугливо жался к стенам коридоров на перемене, недаром сидел один на парте, прикрывая голову руками, согнувшись, чтобы стать меньше, не привлекать внимания… Что могло из него вырасти? Что он мог дать обществу и что ему дало общество?!

— Раньше он рисовал хорошо… — сказала Кира Викторовна. — А сейчас у него одни зигзаги на обложках тетрадей… Ну, ничего, скоро мы от него избавимся.

— Очередной проект уничтожения двоечников?

— Нет, проще. С помощью Натальи Георгиевны. Она скоро созывает особый педсовет. На него пригласили врача-психиатра, представителя комиссии по трудоустройству и родителей, ну, всего балласта. И вот если все учителя выскажут свое мнение, мы уговорим забрать добровольно этих учеников из школы. Пусть работают, а школа их трудоустроит, будет шефствовать…

Монолог этот Кира Викторовна произнесла очень весело, она не умела долго унывать и, не договорив, выскочила на своей остановке.

Она не сомневалась в нашем союзе и очень возмутилась, когда на педсовете я сказала, что о Кожинове ничего конкретного не могу сообщить, поскольку совсем его не знаю. Но раз он читает книги, думает, делает выводы, мне не кажется положение с ним безнадежным.

— Значит, защищаем поджигателей? — возмутилась она. — А двойки ему все-таки будете ставить?

И я поняла, что теперь Кожинов — на моей ответственности, им меня будут долго и часто попрекать, но почему-то верила, что за внешней заторможенностью в этом мальчике бьется что-то живое, искреннее, детское, и я старалась помочь ему утвердиться в классе. Постепенно он стал оттаивать, изредка внимательно слушал, и я видела его огромные совершенно прозрачные серые глаза.

Но спасла его, да, именно спасла, сделала из него человека Цыганкова, очень порывистая некрасивая девочка с раздувающимися ноздрями. Она все делала со страстью. Увлекалась космонавтикой, собирала книги о Гагарине, мечтала о парашютном спорте, читала стихи.

Их дружба началась у меня на глазах.

В тот день Кожинов был особенно подавленный. Он не слышал, когда к нему обращались, резко вздрагивал при громком слове, и когда на уроке истории Нинон Алексеевна вызвала его, он молча встал за партой, опустив голову. Это было не впервые, но в этот день Нинон Алексеевна тоже была раздражена. И, не получив ответа на вопрос, обратилась к классу: «Хоть бы вы повлияли, ребята, на этого…» Лицо Кожинова вдруг передернулось, он, что-то пробормотав, слабо размахнулся и бросил в нее авторучку.

Нинон Алексеевна выбежала в коридор и, увидев меня, попросила посидеть в классе, пока приведет или Зою Ивановну, или Наталью Георгиевну.

В классе стоял ужасный шум, многие повскакивали с мест. Ветрова говорила с азартом:

— Хоть и не метод, а что ему делать?!

— Вот это тихоня! — вопил Ланщиков.

Никто при этом не обращал внимания на Кожинова. Он сидел в одиночестве на своей парте и плакал, беззвучно и очень горько. Он не вытирал слез, они беспрерывно бежали по его щекам, казалось, он даже их не ощущает. И особенно меня потрясли его руки. Тонкие, длинные, они лежали на парте и тряслись, как у старика, крупной нервной дрожью.

В эту минуту и подошла к нему Цыганкова. Сначала постояла возле его парты. С минуту он не видел, не замечал ее. Огромные серые его глаза бесцельно, безнадежно смотрели вперед, на сиреневую стену класса. Тогда она положила руку на его пляшущие кисти и тихо, удивительно мягко сказала:

— Ну, перестань, ты же не маленький…

В голосе ее не было насмешки, окрика, лишь укоризна. Так могла бы разговаривать мать с ребенком.

Кожинов, точно просыпаясь, очень удивленно перевел взгляд на руку Цыганковой, лежавшую на его руках, потом несколько секунд всматривался в ее лицо и вдруг, прижавшись щекой к ее руке, зарыдал вслух, с детским безудержным отчаянием. Мы все растерялись, а Цыганкова не шелохнулась. Она все стояла возле него и тихо приговаривала что-то совсем беззвучно и терпеливо, успокаивая не словами, а интонацией.

И все замолчали. Не было обычных смешков, острот — слишком, видимо, трагично выглядел Кожинов.

Звонок прервал тягостную сцену, и все вышли из класса, оставив эту пару наедине.

А вскоре в класс пришла директор Зоя Ивановна и попросила рассказать обо всем Ветрову и Стрепетова.

История эта постепенно забывалась, а с того дня Кожинов и Цыганкова стали неразлучны. О том, что они пишут стихи, я не знала, пока Ветрова не принесла мне одно стихотворение Цыганковой.

Я прочла, и мне стало холодно:

Я посмотрела на Ветрову.

— Это пародия?

— Нет, это о Кожинове.

Ветрова не чувствовала беспомощности этих стихов, ее смущала только откровенность выражения чувств, и она нерешительно протянула мне другой листок.

— Еще ее стихи?

— Нет, это не Цыганковой, это Кожинова. Он ей написал, она разрешила вам показать. Понимаете, ей приятно.

Впервые я увидела почерк Кожинова, очень крупный, каллиграфически выписанные завитушки разрисованы красным фламастером.

Я понимала, что мне оказано доверие, я понимала, что показать беспомощность этих опусов нельзя, тем более что речь шла о Кожинове.

Эти стихи долго преследовали меня, звучали в ушах как наваждение, я чувствовала за неуклюжими строчками — искренность, чистоту чувства, и это подкупало, особенно когда я думала о трагической судьбе этого мальчика. Но форма! Но поэтическая беспомощность и безграмотность! Как быть с этим? Как это исправить?

А Кожинов оживал буквально на глазах. Дружба с Цыганковой распрямила его, сделала настолько счастливым, что это ощущали все. И школьники, и учителя. Ведь он не скрывал своих чувств. К примеру, когда в классе писали сочинение, он впервые сдал его, сдал раньше других, и сбегал в буфет. Потом вошел с булочкой и стал подсовывать Цыганковой, ни капли не смущаясь, что она шипела на него и категорически отказывалась. На уроках он постоянно оглядывался на нее, когда его хвалили, и втягивал голову в плечи, когда слышал попреки.

Нельзя сказать, что Цыганковой эта дружба давалась легко. Сначала над ней смеялись, особенно некоторые девочки.

— Тоже мне мальчик! Какой-то идиотик! — фыркала Шарова, и ее поддерживала Горошек.

— Мальчик должен быть сильным, мужественным, опорой, не такая тряпка.

Но Цыганкову нельзя было ни смутить, ни уязвить. Она не сразу принимала решение, но, выбрав однажды, шла прямо, не сворачивая…

Мне казалось, что дразнят ее, главным образом, от зависти, может быть, и неосознанной. Уж очень откровенно светлел Кожинов при виде ее, тянулся к ней, как подсолнух к солнцу.

В этой девочке, наверное, вначале говорили сестринские, даже своего рода материнские чувства. Она всегда опекала слабых, возилась с больными собаками, птицами. Мне рассказывали, что у нее дома во дворе был организован целый живой уголок. Она лечила животных, потом их отдавала и всегда была занята мыслями о том, куда их пристроить.

И в учительской начались разговоры об этой дружбе под знаком всеобщего восторга.

— Какое благо — любовь! — басила Эмилия Игнатьевна. — Теперь не выучит Кожинов, а я ему: «И не стыдно перед Цыганковой?» Немедленно хвост подожмет и на другом уроке в нитку вытянется, а тройку заработает.

— Да, он оказался неглупым, — сказала я. — Меня обрадовало его первое сочинение. Хоть и лаконично, но написана была вполне связная рецензия на телефильм.

Только Кира Викторовна не признавала, что ошиблась в нем.

— Но ведь раньше он, как гусеница, из двоек в тройки ползал, всю душу выматывал, пока пересдавал…

— Золотая девочка Цыганкова! Моя соседка, кстати… — сказала Эмилия Игнатьевна, она обычно утверждала, что математика — мужское дело, а кому не давалась математика, те для нее не существовали. Поэтому девочек она почти никогда не хвалила. — Ей так дома тяжело. У нее отец два года назад разбился, был летчиком-испытателем, а с отчимом она не ладит… Мать ревнует, та быстро утешилась…

Кира Викторовна захлопнула журнал, этот разговор ее раздражал:

— Дружба дружбой, а мне опять нагорело! Отец Кожинова хоть и пьяница, а что-то учуял. Он тут на днях приходил, жаловался Зое Ивановне на Цыганкову, мол, против него сына настраивает, уговаривает уйти от семьи после школы. Но Зоя Ивановна и слушать не захотела, сказала, чтоб не дурил, эта дружба благотворно сказывается на успеваемости сына, пусть радуется…

Я слушала эти обсуждения и мучилась потому, что никак не могла решиться на разговор о стихах и в то же время испытывала неловкость за свое молчание. В конце концов кто должен воспитывать у них вкус, как не учитель литературы. Да еще когда оказывают тебе доверие!

И вот в качестве паллиатива я ввела на уроках «поэтические пятиминутки». В самом конце урока сначала я сама, потом кто-либо из ребят читали лирические стихи. В классе зазвучали строчки Гарсии Лорки и Цветаевой, Тютчева и Гёте, я сознательно избегала в первое время современных поэтов.

Действие «поэтических пятиминуток» было неожиданным. Некоторые девочки стали запоем читать стихи. А Цыганкова подошла ко мне и, краснея, попросила вернуть ее произведения. Только невезучий Кожинов снова пострадал. Именно у него отобрала на уроке истории Нинон Алексеевна альбом «Женские образы в мировом искусстве». Она сказала, что он пропагандирует порнографию.

Кожинов был так растерян, что только молча хрустел пальцами, когда его подтащила к моему столу маленькая Цыганкова, зато эта девочка кипела от ярости, раздувая ноздри.

— Да как это можно! Это же искусство. Мы решили к некоторым картинам подбирать стихи, чтобы пробовать словами выражать красоту, а она…

«Поджигатель» из 9-го «Б» только хлопал мохнатыми ресницами. Он снова казался забитым и потерянным, хотя и возвышался над нами.

Потом слабо улыбнулся, точно просыпаясь, несколько раз пошевелил губами, пока выговорил:

— Там одна картина с нее.

Цыганкова смущенно потупилась:

— Какая же именно?

Об этой девочке можно было сказать многое, но она была совсем не красавица, скорее наоборот: и волосы жидковаты, и кожа плохая, и рот большой, бледный…

— «Мадонна в гроте», так, кажется…

Да, это было сильнее, чем их стихи. Но чего не увидит любовь. Я старалась держать себя в руках, не улыбнуться, и Кожинов пояснил:

— У них взгляд один, честное слово! Вот она так же на меня смотрит, когда я вдруг все забуду у доски, и я вспоминаю сразу.

Девочка смотрела на Кожинова удивительно лучистыми глазами. Под ее взглядом он выпрямился, расправил плечи, и я увидела, что он-то красив, по-настоящему красив, несмотря на нелепую стрижку, этот высокий стройный мальчик, ставший юношей…

А в десятом классе я получила от него такое сочинение: «Чем мне дорог Маяковский?».

«Каждый человек влюбляется. Один раньше, другой позже. Знаете, как это здорово! Хочется улыбаться и смеяться. На сердце так нормально, что невозможно описать. Хочется бежать, ехать, дарить людям радость, доброту. Но это только вначале. Потом приходят сложности и бесконечные вопросы: «Любит ли она?», «Если не любит, то почему?», «Кого она любит?», «Чем я хуже?» Но приходит время, и все вопросы летят к черту. Любим! Любим! И вот Маяковский в такие минуты мне был просто необходим. Он доказывал, что чистая любовь — не мираж, не иллюзия, хотя ему и досталась любовь без взаимности. Другой бы решил, что все в жизни фальшь, ложь, но Маяковский пронес веру в любовь через все произведения. И закончу я эту работу моими любимыми строчками:

Я поставила ему «пять», и Цыганкова так обрадовалась, что даже не обратила внимания на свою тройку. Она продолжала его опекать, но с каждым месяцем ему было легче, с каждым месяцем он все свободнее включался в учебу, а в конце десятого класса сказал мне, что твердо решил идти в военное училище.

— Я там буду на всем готовом, ну и заработок сразу приличный, и Оля сможет спокойно учиться, когда мы поженимся…

— А это решено твердо?

Он удивленно посмотрел на меня, и я почувствовала, что совершила страшную бестактность, даже на секунду усомнившись в этом.

— А как же иначе? Что я без нее?

Его огромные глаза с мохнатыми ресницами были удивительно откровенны. Девочка, которая пришла к нему в трудную минуту, стала сразу и навсегда единственной. Но она, каковы были ее планы? Ведь она мечтала об авиации, бредила космосом, она собиралась начать со школы ДОСААФ, стать парашютисткой — лавры Терешковой мучили ее наяву и во сне. Но Цыганкова сказала мне, что временно решила отложить исполнение мечты.

— Понимаете, я успею, пусть он сначала станет на ноги. Пусть поверит в себя до конца. Он даже сам еще не знает, что может…

— А ты знаешь?..

Она гордо улыбнулась:

— Знаю, у него нет от меня секретов. Ему бы только забыть о своем детстве… Об этом «отце». Представляете, он до сих пор белеет, когда его голос слышит…

Она страдальчески свела брови.

— Вот поэтому я и пойду в медучилище, ему иногда может понадобиться медсестра.

Да, у этой пары не было конфликтов. Именно они первыми поженились. И однажды, спустя несколько лет, пришли ко мне.

Как и раньше, Кожинов смущался, хотя военная форма сделала его подтянутее, мужественнее, как и раньше, он ломал в смущении пальцы, как и раньше, первой скрипкой в их дуэте была Цыганкова. И ей была поручена речь:

— Мы знаем, что если бы не вы — его еще в девятом отчислили бы из школы… как неполноценного.

Кожинов кивнул, облизывая губы.

— И еще — спасибо за стихи, вернее, что вы нас отучили их писать. — Она засмеялась, и Кожинов улыбнулся, восхищенно глядя на жену.

— Мы дикарями были, вот и пытались рифмовать, а после тех стихов, что вы нам стали читать, делать это было стыдно…

И я почувствовала, что не зря вернулась в школу…

ПОТЕРЯННАЯ ДУША (ИСТОРИЯ ПЯТАЯ)

Когда новая ученица приходит в класс в середине года, на нее невольно обращаешь больше внимания, чем на других, уже привычных и знакомых. Ждешь сюрприза, не зная точно — хорошего или плохого. Появление Птицыной в январе в девятом классе мне запомнилось потому, что она села сзади и даже на фоне таких рослых мальчиков, Барсова и Петрякова, не казалась маленькой. И еще она подчеркнуто модно была одета — в коричневом брючном костюме, на котором выглядел фиговым листком крошечный черный передник. Да и прическа ее, с химической укладкой крашеных волос, резко выделяла Птицыну среди остальных девочек. Нет, Птицына не казалась хорошенькой. Ее портил срезанный подбородок и всегда полуоткрытый рот. Но глаза ее мне понравились. Глаза были большие, смеющиеся. Она с юмором воспринимала все происходящее в классе: и мои лекции, и сочинения, и ответы школьников.

B учительской мнение о ней долго оставалось неопределенным.

— Она отвечает с таким видом, точно ей смешно в эти игры играть, — сказала Эмилия Игнатьевна.

— А математику она знает? — спросила я. Для меня это было показателем развития ученика, о котором я сама не могла составить четкого мнения.

— Понимает, но смеется… — Эмилия Игнатьевна нахмурила черные брови и решительно подвела итог: — Толку не будет, не люблю пересмешников.

Когда в классе писали сочинение «Суд совести», Птицына сдала мне большое сочинение, почти целую тетрадь. Я удивилась скорости ее письма, она легко уложилась в урок и почти без помарок.

«В начале года я случайно вышла из школы вместе с Зоей. Это была некрасивая девочка с маленькими глазками, белобрысая. Круглый большой нос ее сильно портил. Она ни с кем не дружила, и когда я слушала ее правоверные ответы на уроках, мне казалось, что я жую картошку без соли.

Я знала, что она дочь крупного профессора-геолога, что тоже станет геологом и что дома ей разрешают дружить только с девочками из «приличной семьи».

Она увидела у меня в руках «Уарду» Эберса и сказала, что у них дома есть полный Эберс, полный Брет-Гарт и полный Дюма дореволюционного издания.

Я сделала стойку не хуже охотничьей собаки.

— Идем к нам. Если ты произведешь на маму хорошее впечатление, она даст тебе что-нибудь почитать, — сказала она вялым тоном, и всю дорогу я выясняла, как можно приручить ее маму.

И хотя я редко робею, но, когда вошла в огромную Квартиру с такими большими комнатами, что они казались пустыми, хотя мебели было много — большой, тяжелой, старинной, я смутилась. Тем более что нас встретило несколько пожилых женщин в темных платьях, закрытых передниками, с волосами, уложенными как-то необыкновенно старомодно.

Зоя знакомила меня, но имена их сливались — мама, бабушка, тетя, двоюродная тетя, сводная бабушка, кузина… Нас пригласили на ленч в столовую и каждой подали на подносике стакан с томатным соком, яйцо в подставке, поджаренный кусочек хлеба и тарелку овсяной каши. Я так старалась произвести «хорошее впечатление», что яйцо оказалось у меня на переднике, и все женщины захлопотали, точно я — тяжело больная, а Зоя смотрела на меня радостными глазами.

После завтрака мне был устроен допрос с пристрастием. Выяснялась профессия родителей, даже бабушки. Я держалась так кротко, воспитанно, что меня подташнивало. А потом Зоя отвела меня в кабинет отца, и я получила наконец два тома Эберса и один — Дюма, в старинных переплетах с золотыми буквами на корешках.

С тех пор Зоя ко мне прилипла намертво. Она подхватывала в классе каждое мое слово, улыбалась любой моей глупости и все время делала мне подарки, ненужные, но трогательные. Она прекрасно изучила мои вкусы, знала, что я увлекаюсь разными корешками, камнями, а ее отец привозил из экспедиции много всяких редкостей.

Дома у нее меня встречали радостно, и я все больше впадала в зависимость, вынужденная то идти с ней на концерт, то в Дом ученых, то в гости к бесчисленным ее родственникам.

Рабству не было конца, ведь за три месяца я прочла всего полшкафа, а у ее отца в кабинете было пять шкафов книг.

Наконец я решила честно сказать Зое, на чем строилась наша «дружба».

Она посмотрела на меня влажными собачьими глазами и облизнула губы.

— Думаешь, я это не понимала?

— Тогда почему ты… — Я была отвратительна себе в эту минуту.

— Одной так скучно! Ты хоть ради книг меня терпела…

Ее вялый голос и покорно опущенные губы заставили меня почувствовать свою подлость особенно остро. И я покривила душой.

— Это раньше я из-за книг, а теперь я привыкла к тебе…

Зоя недоверчиво улыбнулась.

— Я даже иногда скучаю без тебя…

Ее лицо порозовело, похорошело, а я наворачивала одну ложь за другой и думала, что суд совести — самое страшное мучение. Потому что ужасно трудно делать больно тому, кто тебя любит».

Сочинение мне показалось таким интересным, что я прочла его в классе, а потом после урока спросила, не мечтает ли Птицына писать.

Она жизнерадостно улыбнулась, но так, что я почему-то почувствовала себя младше ее, и сказала, что больше любит театр.

— Я всегда стараюсь задержаться в зале после окончания спектакля, когда девочки бегут в гардероб. Я люблю стоять в пустом зале и слушать тишину…

Она опустила голову и пропела:

Голос у нее был теплый, бархатный, и вдруг за нами прозвучал возглас Ланщикова.

— Во дает! Точно Эдита Пьеха.

Я и не заметила, что он крутился рядом. Птицына была настолько выше его ростом, что за ее спиной он слушал наш разговор без помех.

— Вам что-нибудь нужно, Ланщиков? — спросила я.

— Вам приглашение…

Он положил передо мной картонный билет, тщательно разрисованный всевозможными зелеными обезьянами.

— Куда приглашение?

— На наш ансамбль «Лемуры», вокально-инструментальный, в субботу вечером.

В дверь просунулась голова Курова, мальчика с томными серыми глазами, постоянно так извивавшегося при ответе на месте, что я сначала боялась, что у него пляска святого Витта. Но Кира Викторовна мне давно сказал, что он танцует в ансамбле и поет.

— Я буду петь для вас, — проблеял он, пытаясь закатить глаза, — приходите обязательно…

Птицына посмеивалась, сутулясь, она была слишком тоненькой для своего роста и точно гнулась от высоты.

Ланщиков обошел ее, внимательно разглядывая, а потом спросил:

— Не хочешь попытать счастья — петь с нами?

Она посмотрела на него сверху вниз, загадочно улыбаясь…

— Ты — стильная девочка, и голосок, кажется, радиофоничен…

Куров подошел и, картинно опираясь на его плечи, попытался строить глазки Птицыной, но на нее это не подействовало, хотя многие девочки считали его неотразимым.

— Так как? В ансамбле нам нужны кадры…

Она снисходительно оглядела мальчиков и убила их одной фразой.

— Не люблю детский сад.

— Что? — у Ланщикова от неожиданности даже сошлись к переносице разноцветные глаза, а Куров перестал извиваться, точно под окриком Натальи Георгиевны. Они стояли молча, пока она со мной договорила, а потом двинулись за ней, как лунатики…

Я пришла на вечер в точно указанное время и поразилась тишине в зале. Сначала я думала, что там никого нет, но потом увидела, что пять первых рядов занято мальчиками старших классов. Они тихо и воспитанно ожидали концерта, хотя никого из учителей я не заметила, лишь по коридору прохаживалась Зоя Ивановна и порхали нарядные девочки. Точно разноцветные попугайчики.

Зоя Ивановна увидела меня, поздоровалась и сказала:

— Вас пригласили? Это хорошо, они мало кого приглашают из учителей.

— Но я вообще никого из учителей не вижу, — удивилась я, и она пояснила мне, что никого не обязывала приходить, чтобы не портить им субботу.

— И потом, когда разрешаешь ребятам самим все организовать, порядок обычно образцовый. Они этот свой ансамбль страстно любят и задирают носы, что в других школах такого нет.

— А кто с ними занимался?

— Никто. Там пять человек, два десятиклассника и три девятиклассника. Сами организовались, я только дала им деньги на усилители, когда что-то стало получаться, да Кира Викторовна разрешила пользоваться радиорубкой.

В коридоре появился незнакомый огромный парень с веселым пьяноватым лицом. Она грозно нахмурилась.

— Марш отсюда! Я не разрешу начинать, пока ты здесь.

— Да, Зоя Ивановна, вы наша дорогая…

— Быстрее, быстрее, и не вздумай снова переодеваться, все равно узнаю…

Хихикая, покачиваясь, он пошел по лестнице, а она сказала, что он уже третий свитер меняет, чтобы прорваться в зал.

— Наш бывший ученик, ничего парень, только пьет…

— И он вас слушается?

— Он у меня пять лет учился, попробовал бы не послушаться…

Она повела меня смотреть школьную газету, которую к этому дню сделали участники ансамбля. В газете было множество карикатур, рисующих злоключения ансамбля, все участники изображались обезьянами, только лица были вырезаны и приклеены фотографии. А в углу газеты девочка с длинной тощей фигурой, сморщив нос, отмахивалась от обезьянок с возгласом: «Ах, уберите этот детский сад!»

Потом я сидела в зале и честно страдала два часа, все то время, пока на сцене в картинных позах дергались мальчики, надев черные очки и совершенно устрашающе подвывая пошлые песенки типа «Розы на снегу». Ланщиков самозабвенно бил по гитаре, растянув губы почти до ушей, Куров вибрировал у микрофона, как шансонетка времен канкана, и его длинные волосы мотались с такой скоростью, точно он все время пытался сбросить их с головы. Остальные участники ансамбля утробно басили — я решила, что это скорее всего просто пародия на подобные джазы. Я стала украдкой оглядываться, но на всех лицах читался откровенный восторг. Девочки, большей частью стоявшие (лучшие места были заранее заняты мальчиками), остервенело хлопали в ладоши, кричали «бис», — все было как у взрослых, с той только разницей, что здесь пошлость репертуара особенно угнетала.

Сзади кто-то вздохнул. Я оглянулась — Птицына. Она шепнула:

— А все-таки вы не решитесь сказать им правду…

Она, единственная из девочек, не переоделась, пришла в том же самом брючном костюме, в каком ходила на уроки, в переднике, только сильно подвела глаза, от чего выглядела довольно вульгарно.

— Это так же пошло, как и грим современных девушек.

Она не обиделась, ее наша пикировка не утомляла так, как меня.

— Нельзя же выделяться до такой степени, все гримируются…

Тон ее был спокоен, она не понижала голоса, и на нас стали выразительно шикать болельщики «Лемуров».

После двухчасового пения настало время танцев. Стулья были мгновенно отодвинуты к стенам, и в центре зала закружились три пары девочек, решивших не ждать трусливых «джентльменов», подпиравших стены с ироническими лицами.

Птицына сидела рядом со мной и посмеивалась, как старшая, наблюдающая возню малышей, пока перед нами не оказались Ланщиков и Куров.

— Ну, как? — спросил Ланщиков, одним глазом поглядывая на меня, другим — на Птицыну. — Ваше мнение, Марина Владимировна?

Я малодушно колебалась, мечтая о случае, который помог бы мне сбежать.

— А сколько ребят тут из других школ пришли, в ногах валялись, лишь бы пустили… — Куров выпятил пухлые сочные губы, а Птицына ехидно не сводила с меня своих подведенных глаз.

Пути к отступлению не было.

И я сказала, точно прыгая в ледяную воду.

— У вас ужасный репертуар.

— Почему? — голос Курова прозвучал совершенно по-детски. — Мы поем то, что и по радио, и в кино…

— Там тоже много передают пошлости…

— А почему вы думаете, что ваш вкус — хороший, а наш — плохой? — Тут же вломился в амбицию Ланщиков и повернулся к Курову. — Вот видишь, говорил — не зови. Она же нас презирает.

Я ждала, что Птицына вмешается, но она не произносила ни слова, пока я тщетно пыталась им объяснить, что плохого в их песенках, почему они неудачны.

— Поймите, что настоящее искусство не бывает примитивным, многие ваши песенки — дешевка…

Мальчики увяли, а я ощутила себя в высшей степени невоспитанной гостьей. Пригласили называется, а она выругала хозяев! Мне было их искренне жаль, но промолчать я не могла…

Надутые, огорченные мальчики отошли от нас, и только тогда Птицына сказала:

— Вы думаете, ваши слова что-то изменят?

— Не думаю, надеюсь. Авось все же заноза в памяти останется.

Она снисходительно покачала завитой головой.

— Наивно! Вот моя мама давно уже на меня не пытается влиять. Она умная женщина.

— А папа?

— Папа, кроме собак, ничего не признает. У него все фотографии с собаками, и ни одной с нами, со мной или братом.

— Это его профессия?

— Нет, он архитектор, вот и меня в это дело пытается втянуть, но он людей не любит. Он говорит, что собаки — вернее… У нас и сейчас живут две собаки, японский хин и тибетский терьер. Раньше, в детстве, я даже обижалась, что он им больше внимания уделял, чем мне, а теперь рада, зато в душу не лезет, все позволяет…

Она не замечала, какая тоскливая была у нее интонация, она и сама уже не понимала, как обделена, видимо, дома заботой, вниманием. Но я почувствовала, что эта ее постоянная бравада — защитная реакция на семью, в которой, очевидно, принято ни к чему не относиться всерьез…

— Вы хорошо знаете музыку? — спросила я.

— Я кончила музыкальную школу. Был даже период, когда я думала заняться вокалом…

— Почему же этот период закончился?

— А зачем? Для себя пою, а учиться специально — хлопотно.

К ней никто из мальчиков не подходил, хотя танцевали с мальчиками и Ветрова, и Тихомирова, но Птицына не скучала. Она с откровенным любопытством разглядывала сменяющиеся перед ее глазами картины, точно смотрела в экран телевизора.

— Вы быпомогли нашим мальчикам, — хотела я продолжить разговор. — Их можно было бы связать с профессиональными музыкантами, научить понимать искусство… — Она окинула меня таким взглядом, что я замолчала.

Эта девочка в десятом классе начала часто пропускать занятия. Я жаловалась Кире Викторовне, и она ответила, что у Птицыной ревмокардит.

Птицына иногда рассказывала, что заходит в разные институты, точно «примеряя» их на себя, разговаривает со студентами, преподавателями, убеждаясь каждый раз, что наяву самые заманчивые профессии трудоемки и унылы.

Она читала очень много книг, и я радовалась, надеясь, что эта одаренная девочка обретет в конце концов свое призвание.

Когда десятиклассники писали сочинение по «Разгрому» Фадеева, Птицына выбрала тему «Мечты и действительность в жизни Мечика».

Ее сочинение было самым коротким в классе:

«Разными путями пришли люди в отряд Левинсона. Мечика привели к партизанам мечты о героизме, о подвигах. О геройских подвигах он только читал, он даже не подозревал, что они противопоказаны его натуре, что обычные люди — совсем не романтические герои в «одежде из порохового дыма», что его никто в отряде не примет за исключительную личность, что над ним будут подсмеиваться как над хлипким интеллигентом: «Он скопил так много долгов и невыполненных обещаний, что исполнение даже части из них не имело никакого значения». Мечик все больше отходил внутренне от партизан, не понимая их и не пытаясь понять, тихонько решив добровольно уйти от них. Но в последний момент он предает товарищей. Испугавшись белогвардейцев и понимая всю низость своего поступка, он даже думает о самоубийстве. Но он «слишком любил свои руки… свои поступки, даже самые низкие из них».

Нельзя сделать себе жизнь по мечте, действительность всегда ломает все планы».

Последние строчки были подчеркнуты, точно Птицына хотела сказать что-то особое, важное, и я решила обязательно с ней поговорить. Но она в школу долго не приходила. Потом я заболела, и когда появилась на уроке, Ветрова сказала, что Птицына исключена.

Я бросилась к Кире Викторовне и услыхала такую историю.

Как-то после уроков к ней подошла Птицына и завела «странный», по словам классной руководительницы, разговор. Почему, мол, некоторые учителя не делают различий между учениками. Ведь есть ребята с одними характерами и способностями и есть иные. Люди друг на друга непохожи — кто более способен, кто менее, кому-то мал мир, втиснутый в объем школьной программы, а кто-то и такой объем не может осилить…

А потом оказалось, что десятый класс она прогуливала, подделывая справки от врача, вешала трубку, когда ее матери звонила Кира Викторовна, и никто ничего не подозревал, ни учителя, ни ее родители, пока Кира Викторовна случайно не встретила ее мать в парикмахерской и под феном не начала расспрашивать о здоровье дочери.

Птицыну вызвали на педсовет, но она не явилась. Вместо нее к Зое Ивановне пришла ее мать и умолила отдать документы. Птицына устроилась работать секретаршей в проектный институт отца и поступила в вечернюю школу.

— Но как она объяснила матери свои прогулы?

Кира Викторовна скривила губы.

— Видите ли, ей «было скучно». А сама на тройки училась…

Весь день после этого я не могла отделаться от тоски. Я все вспоминала разговоры с этой девочкой, пыталась понять, что именно я проглядела, пропустила в текучке школьных будней?!

Ветрова точно подслушала мои мысли, это с ней бывало, и после уроков подошла ко мне мрачная.

— До чего обидно! Такая девчонка была…

— А какая? Особенная?

Она вздохнула:

— Стихи хорошие писала, читала стихи здорово… но с нами ей было скучно… Пришла чужая и ушла чужая…

— Так чего же ты переживаешь?

— А может быть, это наша вина? Что мы остались ей чужими…

А позже Куров сказал:

— Стильная девочка была, не то, что наши кубышки…

— Что же ты с ней не подружился?

Он перестал изгибаться на секунду, и его хорошенькое девичье лицо вдруг стало серьезнее и значительнее.

— А как? Я был для нее пустое место, она меня не слышала, она сразу о людях мнение составляла и больше его не меняла. Как познакомилась с нашим ансамблем — все…

Серые глаза его сейчас были не томными, а по-хорошему грустными. Мальчик чувствовал, что рядом прошла необычная девочка, но их дороги так и не сошлись… Он был слишком прост, наивен для нее. Интересной внешностью Птицыну не пленишь…

И вот теперь Куров, кажется, впервые задумался над тем, чего же ему не хватало в глазах этой девочки, задумался, взрослея, хотя и понимал, что уже ничего не исправить…

Я больше никогда не встречалась с Птицыной, но я радовалась, что хоть на год она появилась в нашем классе. Она оставила после себя странную щемящую память, эта «пропавшая душа», выскользнувшая из обычного педагогического процесса.

И я была уверена, что когда-нибудь через много лет эта девочка вынырнет из безвестности: она слишком требовательно искала себя, слишком придирчиво думала над жизнью, чтобы поплыть по течению, не оставив о себе памяти в любом деле, которым бы она занялась…

ПОЗЕРЫ (ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ)

В классе одинаково не любили Медовкина и Шарову, хотя общего между ними на первый взгляд было немного. Разве что своего рода воспаленное самолюбие.

Любое замечание, любой упрек Медовкин встречал с такой яростью, точно я покушалась на святыню. Поразительно правильное его лицо зеленело, брови образовывали одну линию над классическим римским носом, а тугие бронзовые завитки волос при этом лежали так плотно, что казались почти париком на этой маске гнева. В такие минуты его необыкновенно красивая голова выглядела нелепо на толстой короткой шее, приставленной к туловищу маленькому и неуклюжему. И мне начинало казаться, что, ощущая несоразмерность своей внешности, этот мальчик пытается искупить ее особо независимым поведением: он все время подозревает, что над ним смеются.

Шарова же находилась еще в том возрасте, когда о девочке нельзя сказать, какой она станет, хорошенькой или некрасивой. Тем более что, похожая на лисичку, она отличалась какой-то подчеркнутой неаккуратностью, небрежностью к своей внешности. Она могла появиться на уроке в грязных сапогах, если удавалось проскользнуть мимо дежурного, требовавшего сменную обувь. На ее форменном платье всегда не хватало пуговицы на рукаве или на вороте, а волосы торчали во все стороны так, точно она сию минуту продиралась через кустарник.

Нет, скорее она была все же хорошенькой, если бы ее не портили злые гримасы, усмешки, кривые улыбочки, а злилась, язвила она постоянно. Ей, как и Медовкину, всегда казалось, что ее ущемляют, задевают, не ценят, она постоянно еще страдала от неудовлетворенного честолюбия, она жаждала быть выбираемой куда угодно, жаждала руководить, но ее никогда никуда не выдвигали, и после каждого собрания она по неделе дулась на товарищей.

Эта девочка делала все, чтобы привлечь к себе внимание. Однажды даже отрезала одну косичку и весь день сидела на уроках с важным видом, утверждая, что сейчас самое модное носить именно так волосы — справа длинные, до плеча, а слева короткие, до уха. И очень возмутилась, когда Наталья Георгиевна выгнала ее с уроков и запретила являться в школу, пока она не приведет волосы в порядок. Тогда Шарова явилась на другой день подстриженная «полубоксом» и ехидно спросила Наталью Георгиевну:

— Вас я так больше устраиваю?

Мы все только руками развели, мало кто из девочек в шестнадцать лет мог назло взрослым так самозабвенно себя изуродовать!

И вообще эти двое постоянно вели себя так, точно позировали перед аппаратом для истории.

Медовкин страшно не любил писать сочинения на вольную тему. У него хромала логика, он бывал многословен, сбивчив, я отмечала логические провалы в его тексте красными галочками и ставила тройки, даже когда не было грамматических ошибок. Он оскорблялся, начинал страстно меня ненавидеть, но вскоре отходил, Шарова была куда злопамятней.

Поэтому, когда наконец Медовкин получил «пять» за сочинение на тему «Мое понимание мужской чести», он просиял, покраснел и разрешил прочесть его вслух. Он, как и Шарова, обожал популярность, хотя и заявлял постоянно, что его не интересует мнение окружающих, мнение «толпы».

«Я был тогда в лагере после седьмого класса. И была девчонка, ничего особенного, но глаза ее снились мне даже во сне. Она дружила не со мной, с моим товарищем, она даже не подозревала, как ему надоела, как он о ней болтает со мной, со скукой, с насмешкой.

А я ничего не мог делать, только мучился, как же — товарищ мне доверяет, мужская честь…

Наконец я не выдержал. Я вывел ее в лес и сказал правду. А она заплакала и назвала меня подлецом. И пожаловалась моему другу. Он возмутился, мы подрались, и с тех пор я понял, что глупее девчонок ничего на свете нет…»

Я закончила и обвела глазами класс. И комментарии не заставили себя ждать.

— Девицам правда противопоказана… — лениво изрек Джигитов. — До нее надо еще интеллектуально дорасти…

— Молодец! — сказала Ветрова, хотя и было неясно, к кому эта оценка относилась, к Медовкину или Джигитову.

— Ой, да разве можно было такое ей сказать! — пожалела неизвестную девочку Комова, по прозвищу Лягушонок, — ведь пока она не знала, она же была счастливой?!

— Да кому такое счастье нужно!

— Это все равно, что обокрасть нищего!

— О, пошли красивые словеса!

— Нет, ребята, а как же можно выдать чужой секрет?!

— Верный друг называется!

— Это сплетня, а не забота о человеке!

Медовкин начал закипать, он жаждал совсем не такой популярности.

— Она на тебя внимания не обращала, вот ты и расквитался…

У Медовкина раздулись ноздри от бешенства, и тогда бросилась на его защиту Шарова.

— Если хотите знать, он поступил как настоящий человек!

В классе засмеялись, а она продолжала, презрительно искривив губы.

— Жалкие люди! До вас и не доходит, сколько надо мужества, чтобы поступиться идиотской «мужской честью»? Ведь он другом ради нее пожертвовал, а эта курица только квохтала…

Кажется, больше всего она возмущалась не своими товарищами, а неизвестной девчонкой, не оценившей Медовкина.

— Значит, ты оправдываешь, что ради девчонки он пожертвовал дружбой? — поинтересовался Ланщиков.

Шарова сильно прищурилась, пытаясь уловить выражение лица Ланщикова, она была близорука, но очки не носила. Она почему-то думала, что мальчики презирают очкастых девчонок.

— А как вы считаете? — перебил спор Медовкин, игнорируя ее поддержку. Он был азартен, видимо, он рассчитывал на мою помощь, поскольку я поставила ему «пять».

Я помедлила, подбирая слова, мне не хотелось обижать Медовкина, и в то же время я не считала возможным скрывать свою точку зрения.

— Если бы так поступил Бураков, я бы его оправдала полностью.

В классе было тихо, а розовое от возбуждения лицо Медовкина стало растерянным, он не сразу понял.

— Мне кажется, что Бураков никогда на первый план свои личные интересы не ставил…

Бураков так смутился, что у него запылали уши, а Джигитов покровительственно похлопал его по плечу.

— Ах ты, божья коровка!

— Значит, я эгоист, по-вашему? — звенящим голосом спросил Медовкин, поднявшись во весь свой небольшой рост за партой.

— Ну, зачем так резко, скорее индивидуалист, — миролюбиво продолжила я, — а следовательно, побуждения у вас были разнообразные, и в первую очередь вы думали о себе, своих колебаниях, ощущениях, поступке, и меньше — о девочке, о ее реакции, о ее состоянии, когда она поняла, как унижена и мальчиком и вами. Именно поэтому вы и сделали категорический вывод — о девичьей глупости как о массовом явлении. Хотя задела вас одна девочка, но раздражены вы на всех…

Медовкин белел у меня на глазах, он поражал всех учителей этим мгновенным изменением цвета лица, но тут в паузу вклинилась Шарова.

— Но что же делать, Марина Владимировна, если это правда?! Ведь девчонки в массе предельно глупы?

Ее близко посаженные глаза смотрели с проникновенной задумчивостью, себя к столь презираемому полу она явно не относила.

Именно после этого урока Шарова почему-то решила со мной «подружиться», именно решила, быстро и категорично, как все делала. Может быть, потому, что узнала, что у меня дома бывают некоторые девочки, и почувствовала в чем-то себя обойденной. Она предложила занести мне домой свое сочинение — не сдала его вовремя из-за гриппа.

Появилась она неузнаваемая. В модных туфлях, в новом платье, с красиво уложенными волосами, она точно хотела дать мне понять, что со мной откровенничает не девочка, а равный мне человек, со своими сложностями и трагедиями.

Я угостила ее чаем, и Шарова, не поднимая от стола глаз, стала исповедоваться, начиная фразы с середины.

— …Мы с Медовкиным договорились, если влюбимся — скажем честно друг другу, а пока мы индивидуалисты и держимся рядом, спина к спине, как пираты когда-то…

— …Главное в жизни — делать, что хочется…

— Нет, ваша Ветрова неплохая, но уж очень эмоционально бедная.

— …Мне досмерти надоели влюбленные мальчики… Стоит мне хоть раз с кем-то поговорить — и готов, прилип, хуже ириски…

— Я сама себе шью, я могла бы стать закройщицей, у меня редкий талант в пальцах…

— …У меня образцовые родители, но с ними скучно, они все делают, точно по звонку. Они экономисты, и дома у нас все разумно, педантично, не бывает, чтобы денег не хватило до получки, у мамы все соседки одалживают, у нее специальный резерв на эти нужды, а я бы три дня кутила, а потом — хоть потоп…

— …Мне будет трудно выйти замуж, отец все умеет делать по дому, у нас квартира как картинка…

И без паузы попросила:

— Может быть, поглядите мое сочинение сейчас? Я ведь пишу не как наши девчонки, вам будет наверняка интересно…

Такая самоуверенность меня поразила, она заметила это и небрежно бросила:

— Человек должен быть уверен в своих силах, тогда он не пропадет в жизни…

Я взяла ее тетрадь, и — как она ни храбрилась, — ее лицо порозовело, точно фарфор на свету.

Почерк ее отличался неудержимой размашистостью, она не дописывала слова, писала крупными корявыми буквами, и в то же время она трезво себя оценивала — ее работы я читала с интересом, они всегда оказывались неожиданными.

«Нам велели написать о том, что мы понимаем под термином «хорошие манеры». Мои познания в этой области всегда были ограниченны, и я решила себя «подковать». Я нашла у бабки в сундуке книжечку древних времен под названием «Хороший тон». Открыла на середине и прочла: «Если вы, находясь в гостях, сидя за столом, кушая щи, выловили из них щепку, то не придавайте этому большого значения, а культурно обсосите ее и сделайте вид, что это косточка». Мое живое воображение представило, что, если бы в этих щах попался таракан, его, наверное, я должна была принять за изюминку? После таких рекомендаций я долго не могла спокойно обедать, а начав есть щи, так подозрительно приглядывалась к содержимому каждой ложки, что мама спросила:

— Что за раскопки ты производишь в собственной тарелке?

— Ищу таракана…

После чего последовало мое изгнание из-за стола.

Как же теперь мне улучшать манеры?»

Шарова настороженно следила за моим выражением, пока я читала, и как только я улыбнулась — просияла, сразу став проще и младше.

А вскоре у меня дома появился и Медовкин. Первый раз он зашел, чтобы взять Некрасова для доклада, но книга была только поводом. Он держался много свободнее, чем в классе, сказал, что сыт, а потом попросил отодвинуть подальше банку с вареньем.

— Мать его под замком держит. Я могу прийти из школы и навернуть трехкилограммовую банку и даже без хлеба…

Он облизнулся приятным воспоминаниям и добавил мечтательно:

— А еще я люблю оладьи. Знаете, могу съесть хоть сто штук подряд, как-то Шарик меня зазвала к себе и делала оладьи из блинной муки, так я один слопал все, что она для семейства наготовила…

В эту секунду он не позировал, не рисовался, и я поразилась, какой еще ребенок этот самолюбивый мальчик. Одет он был скромно, но необыкновенно опрятно. Он сообщил мне, что хоть его мама — санитарка, в больнице с ней побольше считаются, чем с некоторыми молодыми врачами.

— Ей ко всем праздникам такие подарки делают — закачаешься! Раз — приемник, раз — электросамовар, она вместе с профессором на фронте была, он без нее как без рук. Поэтому она и хочет, чтоб я в медицинский шел, а меня больше авиационный прельщает, я не люблю больных…

Потом он походил по комнате, рассматривая книги, картины, и сказал:

— Когда у меня будет своя комната, я ее оборудую не мебелью. На пол положу парус, по стенам развешу сети, а вместо сидений — бочонки.

— А постель будет в лодке?

Он подозрительно покосился, подозревая насмешку, потом, видимо, отмел такую возможность.

— Вместо постелей будет гамак, как в Индии, для стола я поставлю бочонки побольше, на них доску и все обобью мешковиной…

В самый разгар его фантазий появилась Шарова и застыла на пороге памятником.

— Не ожидали? — с вызовом спросила она, делая вид, что забежала случайно и может немедленно испариться, если ей не рады.

— Раздевайся!

Она мгновенно оказалась в комнате, включилась в беседу и тут же стала мечтать, какой будет ее комната.

— Моя комната будет вся в зелени, по стенам вьющиеся растения, а тахта — на березовых корнях.

— Как у бабы-яги! — съязвил Медовкин, он, конечно, не мог допустить, чтобы она оттеснила его на второй план.

— Ну и пусть! Если хочешь знать — баба-яга была прекрасным дизайнером.

Мы засмеялись, уж очень это у нее прозвучало убежденно.

— А стол сделаю из пня, и во всю его высоту приделаю полочки разной формы, мы с отцом уже обсудили конструкцию.

Медовкин шевельнул бровями, он промолчал, а позже я узнала от него, что родители Шаровой недавно разошлись, но она так привыкла фантазировать, что часто путала реальность и вымысел.

Своеобразным она была человеком, своего рода кошка, которая ходит сама по себе. Она ни с кем не умела и не хотела считаться, только с собой, со своими выдумками и потребностями.

Она могла, к примеру, две недели подряд приходить ко мне вечерами, болтала о пустяках, отрывала от работы, ее не смущала даже моя сухость, она была уверена, что с ней всегда интересно. Но стоило мне заболеть — исчезала. Заботиться, помогать человеку в трудную минуту она не умела, ей становилось скучно с человеком, озабоченным своими делами, ей необходимо было, чтобы все внимание концентрировалось только на ней — и она забывала о ком угодно, нуждавшемся в ней, если у нее пропадал интерес.

И в то же время она была искренна, когда писала в сочинении, которое называлось: «Нужно было жить и выполнять свои обязанности»: «Вот спор, который я услышала в нашей школе:

— У любого должна быть своя цель в жизни, чтобы узнавать что-то новое, а не бесцельно тратить время и силы.

— Нет, кроме цели, надо иметь и обязанности. Например, приходит инженер на работу и решает — сегодня доработаю этот узел…

— Нет, будничная цель и обязанности — еще не все. Главное на Земле — быть Человеком.

— Я знаю одного человека. Он не знаменит. Работал конструктором, воевал, был ранен, 12 лет пролежал в гипсе. Потом мог только четыре часа в сутки находиться в вертикальном положении. За время болезни он кончил энергетический факультет. Добрее человека я не видела. К нему всегда можно прийти с любым горем. Он выполнил главную обязанность быть Человеком.

Запись с магнитофонной ленты Ксаны Шаровой».

Я читала в классе ее сочинение, и Джигитов пробормотал:

— Красиво говоришь, друг Аркадий!

И тут вдруг поднялась Ветрова и сказала, что, по ее мнению, имеет право писать о таких вещах только тот человек, который способен быть хорошим товарищем. Иначе это — болтология. Она напомнила, как Шарова бросила в походе больную Горошек и ушла вперед, потому что та на лыжах ползла медленно, а Мамедов, усмехаясь, напомнил, как обещала с ним позаниматься биологией Шарова, когда он по болезни пропустил четверть, но так и не нашла времени… И тогда встала Чагова и удивленно добавила:

— Вот ее многие считают чуткой, она и правда иногда все понимает как друг, а потом вдруг возьмет и все наизнанку вывернет, и ты же дурой оказываешься…

— Нельзя быть легковерной! — засмеялась, совершенно не смутившись после всех этих упреков, Шарова. — Я не могу не фантазировать. Я всегда какие-то истории рассказываю, и мне все верят, я ведь любому могу внушить что угодно, наверное, я буду или психиатром, или гипнотизером.

И тут вдруг в ее защиту выступила Комова и рассказала, как Шарова за нее написала сочинение по литературе, а сама не успела свое проверить и получила у меня тройку, а Лужина добавила, что ей однажды Шарова ко дню рождения за ночь сшила платье, пообещала, что оно будет «счастливым», и оно и правда оказалось «везучим».

Шарова сидела притихшая, кроткая, прямо кошка, которую почесывают за ухом, и только изредка косилась на Медовкина, сосредоточенно изучавшего какую-то книгу.

В начале десятого класса мои ученики дружно бездельничали, томно воспринимая все мои попреки, и даже двойки не пробивали их меланхолическое настроение. Интересовала их теперь литература только с практической стороны, и я все время слышала:

— А это входит в билеты?

— А это спрашивают на экзаменах в институты?

— А это дополнительный материал или обязательный?

И, конечно, доклады никто делать не желал. Поэтому я так обрадовалась, когда Шарова взялась рассказать о раннем творчестве Алексея Толстого на примере рассказа «Хромой барин», а Медовкин — о Леониде Андрееве, главным образом, по «Рассказу о семи повешенных».

Но что это были за доклады!

Шарова вышла и, задумчиво глядя в окно, мелодраматически начала пересказывать А. Толстого. Точно я ей поручила написать изложение.

За лето она поправилась, уже не казалась лисичкой, как раньше, и впервые я услышала бархатные интонации в ее писклявом голосе. Казалось, девочка и сама удивляется этим звукам, а потому особенно старательно подвывает окончание фраз.

— И вот он бросился в пыль на дорогу и пополз на коленях ради нее, ради любви, ради прощения…

Шарова изображала глубокую меланхолию, и если бы я перед уроком не видела, как она вполне жизнерадостно бежала по лестнице в буфет, стараясь опередить Медовкина, я бы в эту минуту поверила, что моя ученица глубоко и серьезно разочарована в жизни.

Девочки слушали ее доклад, как красивую сказку, а мальчики хихикали, и в конце ее выступления мне была переброшена записка со стихами, написанными через строчку двумя разными почерками:

Джон, Гоша и К.

Я испортила мальчикам половину удовольствия, не обратив внимания на это послание, а молча положила его в журнал. Я знала, что писали его Джигитов и Бураков, повизгивая по-щенячьи от восторга в процессе сочинительства.

Шарова закончила свое выступление сверхэлегически. Она уронила руки на передник, точно на бархатное концертное платье, закинула голову назад, полузакрыв глаза, и простонала:

— Так настоящая любовь преодолела все — и унижение, и горечь, и тоску, и они встретились, чтобы больше никогда не расставаться…

Я молча ждала перехода от лирики к грубой прозе. И через несколько секунд Шарова спросила:

— А что вы поставите? Учтите, ведь никто в классе доклад делать не хотел, и знаете, сколько времени я потратила на поиски этой вещи?

Ее короткие волосы за лето отросли и все время падали ей на лоб, и она постоянно пыталась стряхнуть непривычную челку с бровей, немного напоминая лошадь, отмахивающуюся от овода.

— Выслушаем еще и Медовкина, — сказала я.

Шарова, недовольно скривив губы, прошла на место, а к столу вышел Медовкин. Он почти не подрос с лета, только стал двигаться с ленивой тигриной грацией, ежеминутно способный при этом к неожиданному взрыву, броску, прыжку.

Он спросил меня со скрытой угрозой в голосе, заранее настраиваясь на обиду, на недооценку своих достижений:

— Как вам надо, чтоб я пересказал рассказ или рассказал его содержание?

— А в чем разница?

— Одно короче, другое подробно.

— Короче всегда лучше…

И тогда Медовкин очень косноязычно высмеял рассказ Андреева.

— И так далее и тому подобное, поскольку хлюпики — всегда хлюпики, все те же красоты со скуки.

— И вас ничего в этом рассказе не поразило?

Медовкин медленно перевел на меня свои желтые глаза.

— Мелкие душонки, и что им сочувствовать?! Или делать, или не делать, а переживать-то зачем? Мне больше его пьеса «Океан» понравилась.

— А, про пиратов! — обрадовался Джигитов. У него иногда возникали крайне неожиданные сравнения.

Медовкин так же медленно перевел глаза на него и сказал:

— Для такого, как ты, личность — всегда пират.

И добавил:

— В «Океане» герой рвет со всем во имя независимости — с родными, с любовью, с дружбой.

— Ой, ужас? — не выдержала Комова. — Зачем?

Медовкин не обратил внимания на ее вопрос, в классе было не больше пяти-шести человек, которых он считал достойными общения.

— У него была цель — стать человеком вселенной, а для этого человек должен быть свободен от всяких привязанностей.

Против воли в тоне Медовкина прозвучало восхищение.

— Прямо фашизм, — тихо произнес Саша Пушкин, но его все услышали, а Медовкин негодующе раздул ноздри. У них были давние счеты, у этих мальчиков, но внешнее простодушие и молчаливость Пушкина делали его неуязвимым для всех колкостей Медовкина, и все время выходило, что дать ему сдачу при всем классе Медовкин не может, а это доводило самолюбивого мальчика до ярости.

— Простите, Медовкин, — остановила я непредусмотренную дискуссию, — об «Океане» не стоит говорить сейчас подробно, его ведь почти никто не читал, а вот меня интересует другое, хотя, может быть, это и нескромно спрашивать: но вы сами читали «Рассказ о семи повешенных»?

Мальчик так сжал зубы, что у него на зеленовато-бледных щеках заплясали желваки. Можно было подумать, что я применяю к нему пытки.

— Какое это имеет значение? Я понял — понял, я рассказал — рассказал, а остальное — мое личное дело.

— Да, но пересказали вы не свое мнение, а различных критиков, поверив их оценкам и не попытавшись проверить, так ли уж они правы, познакомившись с самим произведением…

И тут вмешалась Шарова:

— Раз их работы напечатаны, значит, мнение их правильное.

Я улыбнулась, и это еще больше ее разъярило.

— Уж во всяком случае, критики знают больше учителей литературы!

— Дает Шарик! — восторженно сказал Петряков, а Джигитов укоризненно покачал головой.

— Некорректно, мисс!

— А ты не допускаешь, — спросила я, — что и учителя могут заниматься научной работой?

— Если бы они занимались, то не сидели бы в школе. В школу идут только те, из кого ничего научного получиться не может.

Она с вызовом задрала острый детский подбородок.

— Например, Эмилия Игнатьевна! — тихо сказал Саша Пушкин, и все засмеялись. Десятиклассники только недавно узнали, что их неукротимая учительница математики была раньше начальником КБ авиационного завода, но по состоянию здоровья вынуждена была перейти в школу.

Шарова тяжело и часто дышала с таким видом, точно вот-вот полезет в драку. Ее сдерживало только равнодушие Медовкина. При его поддержке ей было море по колено, и он иногда использовал ее взрывчатость для сведения счетов с некоторыми учителями.

Я поставила за оба «доклада» тройки, пояснив, что Шарова сделала лишь пересказ текста, а Медовкин — пересказ критических статей. Мне же хотелось услышать от них анализ рассматриваемых произведений, их личную оценку прочитанного.

Шарова улыбнулась, показывая, что у нее нет слов от такой несправедливости, а Медовкин поднял руку:

— Что же, спасибо. Только в дальнейшем не рассчитывайте на меня, когда понадобятся докладчики. Тройки по литературе я могу иметь и не утруждая себя…

В середине десятого класса меня охватило уныние, и как-то на перемене я сказала собравшимся возле моего стола ребятам, что, видимо, я очень плохой учитель, если они все так дружно бездельничают, хотя в этом году им кончать школу.

— А вы думаете, что у другого учителя мы бы лучше занимались? — поинтересовался Медовкин.

— Мы просто устали, вот и разболтались, — поддержал Барсов.

— Наверное, я слишком либеральна с вами…

— Вы же ставите двоек больше, чем любой учитель, — успокоительно произнес Джигитов. И тут грандиозная идея пронзила Ветрову, она даже подпрыгнула от восторга на месте, всплеснув руками.

— Ой, мальчики, а что, если в честь Марины Владимировны объявить «неделю выученных уроков».

Ее японские глаза заискрились.

— Представляете, нас спрашивают, а мы отвечаем нормально по всем предметам, как будто заболели. Ни одного отказа! Представляете их лица…

Барсов вздохнул:

— Да разве с Эмилией Игнатьевной такое сбудется?

— Слабо, да? А вот мы, девчонки, смогли бы, хотите пари?!

— Все перепугаются, честное слово…

Я не заметила, когда к нам подошла Шарова, но я только взглянула на ее лицо с дрожащими губами, как поняла, что она сейчас сорвется. Шарова была необыкновенно ревнивой, а тут Медовкин заинтересованно поглядел на Ветрову.

— Шарова, — сказала я, — мне только недавно сказали, что вы прекрасно читаете стихи…

Она подозрительно посмотрела на меня, ожидая подвоха, но еще больше желая, чтобы я ее оценила за этот ее дар на самом деле.

— Читаю кое-как!

— Нет, это она от скромности, на самом деле она читает здорово! — искренне сказал Медовкин, и Шарова окончательно успокоилась и уже без скандала отнеслась к идее Ветровой. Обычно она принимала только свои идеи, всячески подчеркивая, что именно она — подлинный, хоть и непризнанный организатор класса.

10-й «Б» продержался три дня на небывалом уровне успеваемости. Увлеклись надеждой ошеломить и перепугать учителей все выпускники. Но позор пришел не оттуда, откуда его ждали. Первую двойку получила Шарова. По истории. Она не сдержалась и заспорила с Ниной Алексеевной о роли личности в истории. Она заявила, что прогресс двигали великие люди, а не массы, и почему-то ничего умнее не придумала, как привести в качестве примера — Христа.

Кира Викторовна чуть не плакала, беседуя на другой день в учительской с ее матерью. Нинон Алексеевна потребовала разобрать ее поведение на комсомольском собрании.

Мать Шаровой, очень маленькая худенькая женщина, выглядевшая миниатюрнее своей толстощекой дочери, вздыхала.

— Что можно сделать?! Уж такая она у нас получилась. Без руля и ветрил. Иной раз гляжу и думаю, а не подменили ее в роддоме? Откуда у меня, тихой, спокойной женщины, такой ураган в доме?!

— Ну, а ваш муж… — осторожно начала Кира Викторовна, она слышала, что в этой семье развод, хотя пока и неофициальный.

— Муж тоже удивляется, Ксана столько на него сразу идей обрушивает, он еле отдувается…

Я лишь частично прислушивалась к их разговору, радуясь, что меня в него не втягивают. Обычно Кира Викторовна действовала мною как дубинкой, чтобы припугнуть родителей выпускников. Если уж по литературе двойки, что можно ждать по другим предметам! Необходимо срочное внушение, вмешательство, воздействие, пока еще не наступили экзамены.

Видимо, задумавшись, я пропустила часть их беседы, как вдруг до меня донеслось удивленное восклицание матери Шаровой.

— Да бог с вами! И не думали даже! Какой развод?! Да мы двадцать лет душа в душу…

Кира Викторовна, очень смущенная, оправдывалась:

— Простите, но Ксана намекала, я думала, может быть, поэтому у нее срывы, в такой обстановке иногда ребенок…

Мать Шаровой встала с места, отмахиваясь от Киры Викторовны рукой, лицо ее побагровело:

— Это же надо такое выдумать, ах бесстыдница!

Кира Викторовна потеряла свою невозмутимость и попросила кого-то из учеников, появившихся на перемене возле учительской, вызвать к ней Шарову.

Та влетела веселая, все неприятности у нее выветривались из головы на другой день, а уже прошло почти трое суток после ее стычки с Нинон Алексеевной.

Она увидела мать и затопталась на месте, а та подошла поближе и со всего маха ударила ее по щеке.

— Чтоб дом не порочила, чтоб родителей уважала, чтоб не сглазила семью!

Девочка не шелохнулась, на ее лице было такое безразличие, точно на нее просто села муха. Она провела по щеке рукой, а потом презрительно скривила губы:

— Подумаешь, уж и пошутить нельзя!

Кира Викторовна прямо зашлась от ее наглости:

— Шутки! Приходить в школу и с рыданием сообщать, как ей тяжело, как она ночи не спит, тоскуя по отцу…

Это было уже что-то новое. Мне она до сих пор только загадочно намекала на трудности, когда родители не понимают друг друга…

— Она говорила, что все ходит смотреть на тот дом, куда он ушел, что его новая жена снится ей по ночам, что она поэтому не учит физику…

Шарова фыркнула и лукаво покосилась в мою сторону, точно приглашая в союзники против человека, которому недоступно чувство юмора…

Мать ее завязала платок на голове и вздохнула:

— Вот так с ней всю жизнь, дня без выдумки не проходит, наболтает, а потом ластится… Ох, Ксана, неужели ты так и не поумнеешь?!

— А я разве дура? — жизнерадостно поинтересовалась дочь. Разоблачение ее не смутило, она опять привлекла к себе внимание, на большее она и не претендовала.

Такой же взбалмошной Шарова оказалась и на экзаменах. Взяла один билет, посмотрела и сказала:

— На этот я не хочу отвечать. Можно второй?

Ей разрешили. Она ответила без подготовки настолько прекрасно, что Тамара Владимировна, мой ассистент, покачала головой.

— Даже жалко четверку ставить. А что было в первом билете?

Шарова сказала:

— Белинский о Пушкине. И четвертый сон Веры Павловны.

— Ты не знаешь этого?

Она пожала плечами, лицо ее выразило высшую степень презрения.

— Как это можно не знать! Пожалуйста, могу и это ответить.

И ответила — очень подробно, логично.

— Зачем же было отказываться от билета? — спросила я и тут же пожалела, заметив торжествующую усмешку Шаровой, получившей благодаря моему вопросу возможность произнести «речь».

— Не люблю болтологии. И вообще, по-моему, критика сейчас никому не нужна. Вот Толстой писал, что хороших критиков мало, а бездарные люди охотно становятся критиками. Он даже говорил, что «особенно бессмысленно и дешево обыкновение критиков высказывать по поводу чужих произведений свои, мало имеющие с ними связи, мысли. Это самая бесполезная болтовня».

Тамара Владимировна лишь секунду помолчала, переваривая ее монолог, а потом спросила слабым голосом:

— Ты это… о Белинском?

Я не успела вмешаться.

— Конечно, будто и без него нельзя понять, что Пушкин великий писатель! В конце концов, если у Белинского были свои мысли, пусть бы писал свои собственные произведения…

Готовившиеся к ответу десятиклассники уже давно забыли о своих билетах, с восторгом прислушиваясь к «откровениям» Шаровой. Джигитов впервые смотрел на нее с почтением, а Шарова поводила головой из стороны в сторону, как прихорашивающаяся канарейка после особенно удачной трели.

— Иди, Шарова! — махнула на нее рукой Тамара Владимировна.

Такого кощунства она простить не могла, хотя она когда-то преподавала литературу в этом классе, до меня, и знала все фокусы этой взбалмошной девочки. И позже, когда мы обсуждали отметки с комиссией, мне не удалось ее отстоять. Я пробовала объяснить, что на Шарову иногда находит страсть к оригинальничанию, что она не думает на самом деле и половины того, что иногда несет с важным видом проповедника, но комиссия поставила ей четверку, отметив, правда, ее глубокое знание литературы.

Когда после экзамена я рассказала о поведении Шаровой Таисии Сергеевне, она, к моему удивлению, полностью согласилась с решением комиссии.

— Мне безразлично, как она относится к Белинскому, но что она эгоистка — это точно.

— А при чем тут эгоизм?

— Эта особа, конечно, не подумала, что подводит тебя, что отказ от билета ученицы, у которой годовая пятерка, — скандал. Нет, она села тебе на голову, хорошо, что больше никто такое выкинуть не посмел.

Но она ошиблась в своем оптимизме. Такое «посмел» еще один человек в классе, когда вторая группа пришла сдавать экзамен. Медовкин заявил, что не хочет читать вслух отрывок из поэзии Маяковского, потому что ее не любит, не считает поэзией, он больше ценит его прозу.

Терпеливая Тамара Владимировна подскочила, как старый кавалерийский конь, услышавший звук трубы.

— Это еще что за чушь?!

Она вела литературу в нашем втором десятом классе, она не собиралась «топить» моих учеников, но такие откровения выслушивать было выше сил старейшей преподавательницы литературы в школе.

Я вздохнула, я-то понимала, что, узнав о «геройстве» Шаровой утром, Медовкин не мог допустить, чтобы девочка была смелее, независимее, чем он…

В результате этот позер, как и Шарова, испортил свою годовую отметку по литературе с четверки на тройку. Я уже и не пыталась вмешиваться, я устала от этих любителей осложнять и свою и мою жизнь.

Летом после окончания школы Шарова забегала ко мне почти каждый день. Она никак не могла решить, куда подать документы, абсолютно убежденная, что попадет в любой институт, который ей приглянется.

Все решил Медовкин. Узнав, что он поступает в Институт тонкой химической технологии, Шарова сдала документы вместе с ним, ради него решив поступать на вечерний, они вместе готовились к экзаменам, и потом очень огорчилась, узнав, что принята, а он недобрал одного балла.

Медовкин пришел ко мне мрачный, он был настолько уверен в своих силах, что провал воспринял как всемирную катастрофу. Он ел варенье, которое я поставила возле него, крайне меланхолически, не замечая, что делает, пока ложка не стала скрести пустую банку.

Последнее время он стал менее напряженным и обидчивым, рассказывал, как любит лето, прогулки в одиночестве, а больше всего кошек. Он оказался своего рода кошачьим поэтом. Он их воспитывал, знал множество повадок, восхищался их свободолюбием и часами мог говорить о своем рыжем Пушке, сравнивая его иногда даже по уму с Эйнштейном.

Я поняла, что его не очень интересовала тонкая химическая технология, он был уверен, что прославится в любом деле, нужно только, чтобы оно было перспективно с точки зрения всего человечества.

Он сильно подрос и всячески подчеркивал, что девочки вокруг вьются целыми хороводами, но он считает ниже своего достоинства реагировать на них. Я не ощущала, чтобы и к Шаровой он относился особо заинтересованно. Скорее ему льстило, что такая независимая особа навязала ему дружбу, деспотично и категорично, как все, что она делала. И потом — с ней никогда не бывало скучно…

Я попросила мужа взять Медовкина лаборантом в их клинику, и Медовкин быстро утешился, потому что именно в лаборатории обнаружились его действительно незаурядные экспериментаторские способности. Оказалось, что он и усидчив, и необыкновенно добросовестен, а главное, что он прекрасно разбирается в самых сложных приборах.

После того как он починил два заграничных аппарата, стоявших без толку почти два года, его сделали старшим лаборантом, хотя он не имел специального образования.

И это не могло его не испортить. Как только с ним стали считаться взрослые люди, как только у него оказался неплохой заработок для восемнадцатилетнего юноши, в его голосе усилились самодовольные нотки, и он все чаще стал небрежно говорить: «моя лаборатория», «мои аппараты», «мои опыты».

В клинике работало много женщин, значительно старше его, их умиляла его трудоспособность, его честность в работе, его увлеченность, и они его, вероятно, избаловали, не замечая, что перехваливают, тем более что дома мать считала его неудачником, постоянно попрекая «жалкой» работой. Она мечтала, чтобы ее сын достиг всего, в чем ей отказала жизнь.

Очень скоро Шарова начала ему страстно завидовать, и без моей помощи, через Медовкина и Ветрову, она оформилась в клинику санитаркой, почти все время проводя в лаборатории рядом с Медовкиным. Она умела быть упорной, она мгновенно освоила его методику и добилась того, чтобы ее перевели в лабораторию его сменщицей.

Однажды она пришла ко мне томная и загадочная, долго пила чай со вздохами, не притрагиваясь даже к печенью, а потом заявила:

— Я шла и загадывала, если у вашего дома встречу машину со счастливым номером — значит, вы одна.

— Тебе неприятно встречать у меня своих соучеников или моего мужа?

— Они мне достаточно и в школе надоели! А ваш муж мне не мешает, он — человек увлеченный, он не любит давать своим больным умирать…

— А другие врачи любят?

Шарова снисходительно улыбнулась, ее умиляла моя невежественность в медицине, она-то себя, видимо, чувствовала почти врачом.

— Нет, просто иногда некоторые хирурги на дежурствах позволяют себе поспать, а он борется за больного до последнего, даже когда дело безнадежное, он на чудо, видно, надеется, как ребенок…

Она улыбнулась покровительственно, точно умудренная жизненным опытом дама, а потом небрежно сообщила:

— Кстати, я бросила свой институт…

Полюбовалась моей реакцией и добавила:

— Учиться на вечернем мне было скучно, мальчишки у нас предельно дебильные, то есть необыкновенно глупые…

— Почему ты сделала такой вывод?

— Ну, вот раз мы держали с Медовкиным пари, что я зайду в мужской туалет…

Я приоткрыла рот. Хотя я была привычна к любой неожиданности, но фантазии этой пары превосходили все мои ожидания.

— Понимаете, я ему доказывала, что мальчишки вообще глупее девчонок примерно на два порядка, и предложила провести эксперимент. И вот зашла я в их туалет у нас в институте, они — врассыпную, а я и говорю: «Подумаешь, я каждый день с мочой работаю»… Так они после этого стали меня обходить в коридорах, а если на лекциях оказывались рядом — принюхивались демонстративно, вотидиоты, правда?

Мы помолчали, Шарова сидела довольная, она доилась своего, она меня ошеломила.

— И чем же ты теперь решила заниматься? — просила я позже.

— Психологией или психиатрией, я летом буду держать экзамен в мединститут.

Шарова теперь носила очки, очень модные, она сделала красивую прическу, она явно похорошела, но характер остался прежним.

Она злорадно сообщила мне о тех своих одноклассниках, которые не попали в институты, она иронически усмехнулась, когда я похвалила Медовкина.

— Нет, вы наивны, он остался лодырем, — он просто умеет делать вид, что работает… Как и Ветрова. Конечно, она хорошая девчонка, когда я лежала в августе в больнице, она меня навещала, но она слишком простая, жизнерадостная, с ней не погрустишь…

Потом она хвастала дружбой с какими-то аспирантами, рассказывала о посещении их общежития, о вине, без которого не обходились их встречи.

— Мама нервничает, а какое ее дело? Я же в их дела не вмешиваюсь… Вообще пора понять, что я совершенно самостоятельна, я зарабатываю, у них денег не прошу…

Какое-то время Шарова и Медовкин стали приезжать ко мне вместе после работы, и она смотрела на него откровенно-влюбленными глазами, когда он, забывая о позерстве, с юмором рассказывал о своей лаборатории, — пара была счастлива месяца два. Им нужно было совсем немного для настоящего счастья, если бы не их ужасные характеры. Они все время спорили, боясь подчиниться друг другу, все время играли в равноправие, да тут еще замешалась и внезапная ревность Шаровой, бешеная, неудержимая. Она прибежала ко мне с прыгающими губами, она заметила, что Медовкин особо отличает какую-то медсестру, девушку, старше его на пять лет.

— Представляете, он даже поглупел при ней. Вот поехали мы за город, так он дурачился, как маленький, всякие глупые фокусы показывал, лишь бы она улыбнулась…

— Ну и что тут плохого?

— Как он смеет так унижаться?

Она встряхнула волосами с такой яростью, что у нее упали с носа очки.

— Он даже участвовал в беге в завязанном мешке, представляете?

— Каждый веселится, как ему нравится…

— А потом поехал ее провожать, и я тут узнала, что он, оказывается, ее уже три раза провожал, а ведь сна живет на другой стороне города. Ему ехать обратно почти полтора часа.

— Но если ему это приятно…

— А я? — впрямую вырвалось у нее.

— Ты же все время говорила, что вы только товарищи.

Она опустила голову:

— Он должен был меня завоевывать все равно, если любил…

До сих пор не знаю, была ли история Медовкина с медсестрой ее предчувствием, ее выдумкой или он всерьез увлекся взрослой девушкой, но Шарова порвала с ним мгновенно, резко, грубо, вызывающе.

И на работе ее поведение изменилось. Она стала халтурить, огрызаться на замечания, она не выполняла своих прямых обязанностей, и Медовкин частенько вынужден был задерживаться, чтобы закончить за нее работу.

Очень осторожно он рассказал мне об этом, не столько возмущаясь, сколько огорчаясь, что ее могут уволить. Для него работа в клинике была таким открытием себя, что он не представлял человека, могущего это потерять по собственной глупости.

Я попросила ее зайти, и она примчалась в тот же вечер и стала рассказывать с энтузиазмом о каком-то докторе, в нее влюбленном по уши. Она с ним ездила в Новый год на «скорой», а потом они встречали утром праздник на улице, в снегу под березами.

— А не холодно было? — спросил мой муж.

— Нет, мы вынесли ковер из машины… — ее фантазия не знала удержу в момент вдохновения. И она говорила так искренне, приводила столько подробностей, что мой муж начал волноваться и даже шепнул мне:

— Не сообщить ли ее матери, мне что-то эти ее знакомства не очень нравятся…

Но я улыбнулась, я хорошо знала ее фантазию, особенно когда ее раздувал ветер самолюбия…

Она ни в чем не могла уступить Медовкину, она должна была всех убедить, что ее личная жизнь складывается не хуже, а лучше, чем у него. Тем более что его дружба почему-то не состоялась…

В ее рассказах меня больше всего утомляли постоянно повторяющиеся слова: «меня», «мне», «для меня». Как-то я не выдержала и довольно резко сказала о ее эгоизме, о том, что она никого не видит в мире, кроме себя, что ей до сих пор все слишком легко давалось, сходило с рук, что я надеялась, что горе сделает ее мягче, ведь потеряла она Медовкина по своей вине…

Шарова иронически улыбалась, а потом гордо сообщила, что выходит замуж за того самого доктора, в существование которого я не поверила…

Она очень долго у меня не появлялась. От Ветровой я узнала, что замужество ее не состоялось, и она решила у меня не появляться, пока ее фантазии не сбудутся, чтобы я не считала ее вруньей.

И она продолжала со страстью, со вкусом портить себе жизнь. Медовкин ей не уступал. Доказав себе и другим, что он — очень талантливый лаборант, он решил, что шутя сдаст все экзамены в мединститут, без подготовки, раз его призвание всерьез определилось.

Он провалился на первом же вступительном экзамене. По биологии. На вопросе из курса восьмого класса.

Я жалела обоих, как тяжело больных людей. Позерство стало их второй натурой, но что могло их излечить? Кто должен был и мог вмешаться в жизнь молодых, способных людей?!

Недавно от Ветровой я узнала, что Шарова вышла замуж.

— Понимаете, все дело в капельке счастья…

Ветрова задумчиво накручивала на палец прядь своих длинных черных волос.

— Ее муж ей каждый день цветы носит…

— Но она хоть любит его? — спросила я, мне трудно было поверить, что Шарова изменилась.

— Ну, она ему благодарна за внимание, она же мало видела хорошего от мальчишек, она больше их придумывала… И потом она теперь — замужняя, не сбылось предсказание ее мамы, что на ней никто жениться не решится… — И добавила: — В общем, она теперь стала мягче и со мной разговаривает по-матерински…

Мы обе улыбнулись, Шарова была в своем репертуаре…

— Можно ей к вам приехать? Ей именно вам хочется доказать, что она счастливая.

Они приехали через несколько дней. Шарова действительно на первый взгляд стала скромнее, мягче, она даже научилась смущаться, когда я назвала ее «замужней дамой».

Но вот разговор зашел о Медовкине. Ветрова рассказала, что он не желает слушать о поступлении в медучилище, что он решил снова держать в мединститут.

Шарова очень удивилась:

— Да разве он может еще мечтать об институте? Ведь он — неудачник, с его самолюбием надо иметь не такие способности…

Тон был злорадный, язвительный.

Она и теперь ничего ему не забыла, не простила…

ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ (ИСТОРИЯ СЕДЬМАЯ)

В самом начале девятого класса Зоя Примак спросила:

— Скажите, как вам не надоедает говорить одно и то же?

— Что именно?

— Ну, что положено учителю. Одна и та же программа, день за днем, год за годом, как шарманка…

Нет, Примак не хотела меня обидеть. Она обычно выпаливала все, что приходило ей в голову, сразу, не думая о вежливости и приличиях, если ее что-то интересовало.

Девочка эта не отличалась красотой. У нее были маленькие глазки, всегда прищуренные так, точно она всматривалась в людей через подзорную трубу, мелко вьющиеся рыжеватые волосы, торчащие в разные стороны, переваливающаяся походка с боку на бок и неприятный носовой голос, точно она никак не могла избавиться от насморка.

С первых же моих уроков она старалась попадаться мне как можно чаще на глаза, задавала на перемене множество необязательных вопросов, улыбалась смущенно и в то же время вызывающе, ей не хотелось, видимо, чтобы я принимала ее за обычную ученицу. Но отвечала она вначале по литературе беспомощно, испуганно вскидывала голову при каждом моем вопросе и явно от страха, от самолюбия несла глупости.

Так, на вопрос о главном герое «Горя от ума» она ответила: «Собакевич, — потом поперхнулась, покраснела и поправилась, — то есть нет, не Собакевич, Грибоедов…» И села за парту, закрыв лицо руками. И я поняла, что она очень нервна…

Когда Зоя Примак сравнила меня с шарманкой, она продолжила, заглядывая мне в лицо снизу вверх, говоря с необыкновенной скоростью, точно боялась, что я ее прерву.

— А вот я хотела бы стать учительницей, но боюсь. Мне кажется, что эта работа не для думающего человека, то есть нет, вы не сердитесь, я не так выразилась, но на этой работе устаешь и перестаешь думать. Разве не так? Вот вы у нас человек новый, а вообще учителя литературы шуток совсем не понимают и требуют только зубрежки, а зубрить так скучно, еще скучнее, чем преподавать, правда…

У нее были, наверное, хорошие легкие, она выговорила все это на одном дыхании, и мне показалось, что она не очень вслушивалась в то, что произносили ее губы. Ей просто хотелось, чтобы я ее запомнила, выделила, оценила…

С этих пор Примак постоянно находилась рядом со мной — на перемене, на экскурсии, на факультативе, и лицо ее часто принимало дурацки влюбленное выражение, точно она слушала не меня, а небесную музыку. Мне в такие минуты всегда хотелось ее схватить за шиворот и встряхнуть. Я с детства не выносила институтских влюбленностей девчонок в своих учителей.

Одно время она сидела с Костровой и даже сдала мне сочинение, написанное в паре с этой ироничной девочкой.

Тема его была «Суд совести».

Они писали: «Пещера, костер, у костра сидит личность в звериной шкуре и обсасывает мозговую кость. Входит старик, просит еды, личность замахивается на него костью, старик убегает. Входит женщина, закутанная в длинные волосы, как в плащ, стонет от голода, но муж и не чешется. Она пытается подобрать остатки костей возле него, но он бьет ее по голове, и она с плачем убегает. Появляется ребенок, он не плачет, он что-то сосет. Отец вскакивает, вырывает у него изо рта какой-то кусок и бросает в сторону. Ребенок орет. Отец испытывает суд совести. Если бы он воспитывал ребенка, тот не орал бы так истошно потом у него под ухом.

В нашем классе есть человек, который всегда именно так ведет себя и дома и с окружающими, но даже у него бывают муки совести».

Я зачитала их сочинение вслух. Примак смеялась, вертелась, но Кострова сохраняла невозмутимость. Я не успела прокомментировать эту работу, как Ланщиков немедленно возмутился:

— И никогда я у детей ничего не отбирал, враки!

— На воре шапка горит! — обрадовалась Примак, а Кострова сделала вид, что не слышит его, она относилась к Ланщикову с нескрываемой брезгливостью, даже юбку подбирала, когда проходила мимо.

Я предложила «писательницам» пятерку на двоих. Примак просияла, а Кострова подняла руку:

— Мою долю можете отдать Зое целиком, мне оценки по литературе безразличны, а она собирается в гуманитарный вуз…

— Согласна на этот подарок? — спросила я Примак.

— Конечно… — девочка не заметила ничего унизительного в подачке Костровой, а я подумала, что при таком отсутствии самолюбия ей в жизни придется трудно…

Особые симпатии у Примак в нашем классе вызывал Саша Пушкин, и она настойчиво и упрямо пыталась завоевать его внимание.

Она постоянно приносила из дому журналы «За рубежом», «Америку», мать ее работала библиотекарем в одном институте. Она просила Сашу помочь с кроссвордами. Даже начала играть в шахматы, но это не помогало. Для Пушкина что Примак, что Мамедов, что Комова — все были одинаковы. И сами школьные будни текли мимо него, как облака, не задерживая внимания.

И Примак занялась общественной работой.

Она решила вместе с Ветровой выпускать литературный журнал и ради него просиживала у меня целые вечера, не замечая, что мешает, что мне не до бесед с ней, что у меня работа. Тактом эта девочка не отличалась, а ее преданность против воли требовала уважительного отношения.

Она развернула огромную оргработу, спрашивала, у кого какие пожелания, кто какой раздел журнала согласен вести, она приставала ко всем мальчикам, но больше всего — к Пушкину. Почему-то именно ему она поручила раздел «исторические анекдоты». Она пояснила мне, что физики — самые остроумные люди, а он, раз из семьи физиков да и сам будет физиком, сумеет найти остроумные материалы.

Сама Примак написала в первом номере журнала «Проба пера» статью под названием «Подайте, христа ради!».

«После продолжительных дебатов мы решили издавать литературный журнал. Быстренько разобрали все посты: редактора, зама и разных заведующих отделами, всего — четырнадцать человек, а потом разошлись. Успокоились. Окунулись в повседневность.

Но время неутомимо отсчитывало секунды, минуты, часы… «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке…» опять, опять… а ну иди отсюда… — Он принял такую позу, точно хотел треснуть меня портфелем по голове.

Я не отступала.

— Хочешь мороженого за… — я судорожно пересчитывала мелочь в кармане: — за девятнадцать копеек?

— По дешевке не купишь!

— Ну, ладно, за двадцать две копейки… — я мысленно прикинула, что уговорю скинуться ради журнала нескольких девочек.

— Чижик-пыжик… — вымогатель хочет уйти.

— Куда ты, ну хочешь мороженое за 28?

— Ну ладно, накидаю тебе строк 20. Деньги вперед!

Счастливая, я рассталась с одним из будущих авторов нашего журнала.

Итог: I. За неделю 78 копеек истрачено на мороженое для авторов (три штуки).

— Ой, девоньки, он на меня так посмотрел, так посмотрел, прямо мурашки по спине… — этот монолог произносила самая хорошенькая ученица 9-го класса, подстриженная под «киноактрису без волос».

— Клава, ты мне нужна…

— Ах, опять пристаешь! Девоньки, — она повернулась ко мне спиной. — У него брюки клеш с цепочками.

— А звоночков там нет?

— Отстань!

— Клава!

— Я тебя укушу, — она щелкает зубами, но отходит со мной в сторону.

— Клава, все говорят, что у тебя литературный талант… — Я стараюсь почтительно смотреть на свою жертву. — Ты, Клаша, можешь вырасти и стать как, как… — мучительно перебираю в уме всех литературных знаменитостей: — как Ираклий Андроников.

На лице жертвы легкая заинтересованность:

— Да? Но он некрасивый…

— Ну, значит, ты будешь похожа на Евтушенко…

Ага! Кажется, удалось соблазнение! Я пленительно улыбаюсь.

— А талант надо развивать. Вот тебе в нашем журнале и практика, ты сможешь с ним пойти прямо на факультет журналистики…

— Серьезно?

— Уверена. Тебя примут без экзамена…

— Ладно, так и быть, ради тебя… — красавица небрежно похлопала меня по плечу. — Строк пятнадцать в стихах, хорошо?

Я соглашаюсь, на безрыбье…

Итак: II. Лесть — непобедимое оружие в борьбе за начинающих писателей».

И заканчивался ее опус рисунком раскрытой ладони, в которую падают заметки наших учеников.

Журнал произвел огромное впечатление. Его носили из класса в класс, читали вслух, но Наталья Георгиевна потребовала немедленно сдать его к ней в кабинет. Она заявила, что хотя не все в нем политически выдержанно, но его можно показывать комиссиям, как итог внеклассной работы школы.

Сияли и Ланщиков, и Ветрова, и Чагова, сиял Лисицын, сдавший забавную заметку — рецензию на книгу Пальмана «Красное и зеленое».

«Итак, Ильин бежал. …И вот, наконец, долгожданная вода. Ильин бросился к воде и, жадно припав, стал пить… Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко обернулся и увидел…»

Что он увидел, вы прочитаете в книге, я вам скажу по секрету, кого он там увидел: мальчишку, который пристально смотрел на него».

Скромно улыбалась и Горошек, написавшая о своей бабушке, когда я дала тему сочинения «Лучший человек в моей жизни». Даже Медовкин был доволен, его сочинение «Лицо — зеркало души» заняло одно из центральных мест журнала.

Но Пушкин участвовать в нем отказался, и энтузиазм Примак угас. Следующий номер вышел только через полгода и уже никого особо не обрадовал.

«Дорога ложка к обеду!» — укоризненно сказала Ветрова, любительница поговорок, но Примак не обратила на это уже внимания. Ведь ее сочинение о собаке, помещенное в этом номере, было признано лучшим материалом журнала.

«Однажды мой брат принес найденного на пустыре щенка. Он лежал у Саши на ладони и, старчески тряся головой, плакал. Было страшно смотреть на это маленькое существо, так безутешно оплакивавшее разлуку с матерью. Мы быстро его выкупали, укутали в бабушкину пуховую шаль, напоили теплым молоком и назвали Найденышем.

Щенок быстро к нам привык, стал толстеть и скоро превратился в самую настоящую овчарку, темно-серую, с черными, как сливы, глазами. С нами Найденка была веселым и общительным созданием, но стоило появиться кому-нибудь постороннему, как красавица овчарка, пугливо вздрагивая всем телом, пряталась под кровать.

Мы с братом много возились с Найденной, водили по людным улицам, бывали с ней на собачьих соревнованиях, но овчарка наша боялась абсолютно всего и всех. Она шарахалась от автобуса и убегала от протянутых рук малышей.

Однажды к нам зашел сосед, столяр дядя Женя, овчарка спряталась под кровать. Он решил отучить ее от «интеллигентных» привычек: бесцеремонно вытащил ее за хвост и, обзывая гадиной, несколько раз ударил.

И вдруг Найденка, поджав хвост, стала лизать руки нашего соседа.

С этого дня овчарка перестала нас слушаться, не отзывалась на ласку, и только когда брат, потеряв терпение, на нее замахнулся, она подбежала и стала лизать ботинки брата.

Оживлялась Найденка лишь, когда к нам заходил дядя Женя. Видно, только в нем она чувствовала настоящего хозяина с твердой рукой.

А дядя Женя хвалил «симпатичного песика» и все чаще не на шутку поколачивал его. Когда я заступилась за Найденку, собака, сощурив глаза, начала глухо рычать на меня. Дядя Женя уговорил нас отдать пса ему.

Прошло три года. Мы переехали из этого дома.

Однажды на улице я увидела собаку. Ободранная, с перебитой лапой, она лежала в луже и плакала. Из черных круглых глаз катились круглые слезы — это была Найденка. Она плакала, как и пять лет назад, старчески тряся головой, плакала над неудавшейся, наверное, жизнью. Из магазина вышел пьяный дядя Женя. Проходя мимо собаки, он сильно ударил ее ногой, и собака, робко поджав хвост, поползла за своим хозяином».

Это сочинение вызвало в классе настоящую дискуссию.

Собак любили многие, но только у некоторых счастливцев они были в доме: родители берегли новые квартиры от животных и грязи.

Мы остались после уроков, я выслушала много историй о собаках, а потом Саша Пушкин пошел домой с Зоей Примак.

Во всяком случае, именно с этих пор я стала встречать их иногда на улице. Пушкин чаще всего молчал, поглядывая туманно из-под нависших бровей, Зоя Примак что-то оживленно рассказывала, острила, снизу вверх заглядывая в его лицо.

Ее сочинения тоже стали остроумными. Мне понравилась ее работа «Мои увлечения».

«Очень часто так случается, что несколько человек охвачены повально одним увлечением. Особенно часто это случается с родителями. Они почему-то вдруг начинают мечтать куда-нибудь засунуть своих детей: в кружок, Дом культуры или в бассейн.

Такой лихорадкой однажды заболели и мои родители. Узнав, что в детском саду большая часть ребят занимается музыкой, они решили и меня сделать пианисткой. Мучили целых три года, а потом к их беспредельному изумлению оказалось, что у меня нет слуха, никакого, ни капли.

Из моих личных увлечений у меня до сих пор всерьез было только одно — литература. Моя мама — библиотекарь, и когда она увидела, что я не очень люблю читать, она стала подсовывать мне самые интересные детские книжки, ну и постепенно отравила меня этой страстью.

Больше всего я люблю читать детективную литературу, но не дешевку. Мне нравится Конан-Дойль, Агата Кристи, Сименон. Он мой любимый писатель. Интересно развитие действия, завидуешь Мегрэ, а ночью мне иногда снятся красочные сны, где он — главный герой.

Приключенческую литературу я тоже люблю, но она опаснее детективной, она делает человека романтиком, заставляя мечтать о путешествиях, об удивительных экспедициях, то есть отрывает от нашей грешной земли.

А серьезная литература, классика, помогает мне разбираться в людях. И чтобы написать, какое она оказывает на меня влияние, не хватит обязательных двух листов».

В девятом классе Примак участвовала во всех походах на выставки, в театры, на экскурсии. Ей было интересно все, что касалось искусства, и хотя она еще окончательно не решила, кем стать, можно было заранее сказать, что эта девочка предназначена для филологического факультета. Даже больше, чем Кострова, несмотря на то, что Кострова всем учителям казалась блестяще способным человеком. Ведь Кострова не умела радоваться, встречаясь с настоящим произведением искусства. Будь это книга, картина, пьеса. Она холодно и рационалистично его анализировала, а Примак получала истинное удовольствие. Всякая новая взволновавшая ее книга, кинофильм или пластинка воспринимались ею как удивительно щедрый подарок судьбы…

Она написала своеобразное сочинение на тему «Всегда ли цель оправдывает средства», построив его как математическую задачу с несколькими данными и несколькими ответами.

«Петр I.

Деятельность Петра вывела Россию из вековой отсталости, заставила признать ее в Европе.

Цель: укрепление государства.

Средства: крестьяне окончательно закрепощены, установлена абсолютная монархия.

Аннета из «Очарованной души» Ромена Роллана.

Цель: прокормить себя и сына.

Средства: Ее ненавидели изголодавшиеся конкурентки, с которыми она сталкивалась в погоне за куском хлеба. «Ешь, если не хочешь быть съеденным», — говорила она.

Рахметов.

Цель: сделать Россию свободной.

Средства: учеба, помощь неимущим, подготовка революции.

Вывод. Общий.

Петр I заложил в России фундамент капитализма, а в то время это было прогрессом. Он пришел к своей цели, но низкими средствами. Хотя цель и благородна. Но ведь высокой цели невозможно достичь низкими средствами. А Петр? Вы скажете, что он исключение, но ведь такие исключения встречаются сплошь и рядом.

Частный вывод: для достижения цели, направленной на благополучие общества, можно прибегать к любым средствам. Лишь бы цель была бескорыстна.

Аннета.

Она — мать, она все делает для сына. И считать, что не каждая мать пойдет на преступление ради сына, невозможно. Это биология.

Частный вывод: следовательно, ради ребенка, друзей, родных можно идти на преступление? Не знаю, до конца не уверена.

Рахметов.

С ним все благополучно. И цели высокие и средства благородные. Но он — удивительное исключение, почти неправдоподобное.

Ведь чаще всего в жизни для достижения высокой цели надо прибегать к низким средствам…

Вывод личный: не знаю, как буду поступать я, конечно, пачкаться не хочется, но если ради дела или близкого человека?!»

Я не читала ее работу вслух в классе, а поручила Саше Пушкину сделать рецензию. Он сумел в трех фразах объяснить суть работы, а потом сказал:

— А я против.

Примак завертелась на месте, она считалась с его мнением и в то же время не хотела сдаваться без боя.

— Докажи! Мог ли Петр делать свое дело без преступлений? Без казни стрельцов, восставших крестьян, раскольников?

— А надо было это делать? — он задумчиво посмотрел на меня.

— То есть как? — возмутился Зоткин. — Это были внутренние враги, они подрывали тыл, а ему приходилось воевать со шведами…

— Все равно против.

Саша Пушкин сел, но девятиклассники не собирались его оставлять в покое.

— Ты договори, договори…

— Значит, все преобразования Петра лишние?

— Даже Пушкин его оправдал…

— Нужен был России выход к морю?

— Без него из России колонию бы сделали…

— А почему вообще можно назвать его средства низкими? — поднялся Медовкин. — В то время так все правители поступали, нравы были другие, понятия о морали, зачем на Петра вешать всех собак?!

— А я их тоже не оправдываю… — пробормотал себе под нос Саша Пушкин, но его все услышали.

— Подождите! — поднял руку Мамедов с хитрым видом. — Ты собираешься быть физиком?

— Допустим.

— Представим, что ради эксперимента ты должен погубить несколько человек, зато спасешь миллионы жизней…

Он гордо улыбнулся, он считал, что Саша Пушкин в капкане.

— Нет, — сказал Саша Пушкин упрямо.

— Что нет, осел несчастный? — спросил Мамедов.

— Не пойду на такой эксперимент. Достоевский прав, нельзя жертвовать жизнью даже одного ребенка ради прогресса и цивилизации.

В классе засмеялись, и Петряков крикнул:

— Он не осел, он толстовец!

Примак кусала ногти, открывала и закрывала рот, но ни одного слова не сказала.

Но еще больше я удивилась, когда она промолчала весной после столкновения Саши Пушкина и завуча. Тогда, в вестибюле, заступалась за него Ветрова, предлагала составить коллективное письмо Шарова, а Примак опустила глаза, точно ее ничего не касалось. Ни слова не сказала она и в классе, когда Наталья Георгиевна исключила Пушкина на две недели, хотя притихла, не суетилась и старалась не попадаться мне на глаза.

Как-то мы вместе вышли из школы, и Зоя Примак, покашливая, спросила:

— Вы не знаете, в десятом классе он будет учиться в нашей школе?

— Не знаю, ведь ты с ним дружила, я у тебя должна была бы это спросить?

Она уныло опустила голову, ее мелко вьющиеся рыжеватые волосы закрыли лицо.

— Я к нему не ходила…

— Почему?

Она шла рядом со мной и молчала минуты три, потом сказала еще тише:

— Я же комсомолка…

— Ну и что?

— Он вел себя не по-комсомольски! Наталья Георгиевна сказала, что всем, кто за него будет заступаться, напишут плохие характеристики в институты…

Я остановилась. Почему-то в эту минуту вдруг вспомнила, как Ветрова рассказывала, что в летнем трудовом лагере Примак по ночам одна ела домашнее печенье, никого не угощая, но первая бросалась на конфеты, присылаемые другим девочкам, с возгласом: «Ой, девочки, это мои самые любимые…»

— А ведь ты раньше презирала свою Найденку, рабыню душой…

Примак секунду удивленно смотрела на меня, потом зрачки ее расширились — она поняла.

— Пушкин не сделал ничего, что порочило бы его как комсомольца, — продолжала я. — И я уверена, что с возвращением из больницы Зои Ивановны все наладится.

Она оживилась:

— Значит, он будет у нас учиться?

— Уверена… Только вряд ли он продолжит вашу дружбу…

Зоя Примак сощурилась, точно смотрела на яркое солнце, она пыталась удержать слезы…

— Но я же ничего ему не сказала…

— Вот именно — ничего…

Я не прощала молчаливого осторожного предательства, и мне хотелось верить, что и Саша Пушкин больше замечать ее не будет…

В начале десятого класса ко мне подошла очень пополневшая Примак и, теребя свою косу (теперь она стала заплетать вьющиеся волосы, а не носить их распущенными), сказала, что на факультатив по литературе ходить не будет.

— Разлюбила литературу?

Примак старательно оттаптывала собственную туфлю.

— Просто эта роскошь сейчас не для меня…

— С каких пор?

— Дома решили, что я буду держать в экономический.

Она ниже опустила голову, разглядывая грязный носок туфли.

— Хорошо, не ходи.

Глаза ее были откровенно страдальческими, когда она сказала:

— Поймите, вашей литературой сыт не будешь, это не специальность в наше время. Вот моя мама кончила пединститут — и что? Она простой библиотекарь…

— О чем же ты мечтаешь?

— Я же годна и на что-то более серьезное, вы сами сказали, что я способная. Я ведь могла и отличницей стать в прошлом году, если бы захотела. Но тогда можно было еще себя не насиловать, а сейчас — десятый, я должна его кончить без троек…

— Ну, иди, здравый смысл… — сказала я, и тут она вдруг обиделась.

— Смеетесь? А иначе сегодня нельзя, это не ваше время… — Тон ее был убежденный и страстный: — Над мечтателями сейчас не просто смеются, их за дураков считают…

— Нет, я не смеюсь, — мне стало тоскливо. — Жаль, конечно, что ты, с твоими способностями, решаешь жить по чужой подсказке, пусть по родительской, но по подсказке…

— Они лучше жизнь знают… — она упрямо поджала губы и ушла, наматывая косу на палец.

Весь год эту девочку не было слышно, она остервенело занималась, отмахнувшись от всего, что ее радовало раньше. Она не ходила с классом в кино, она не посещала лектория, она отказывалась от любой дополнительной работы по литературе, она даже перестала читать все, что не относилось к программе.

С Сашей Пушкиным они не общались. Она чаще всего смотрела вниз, когда он приближался, а он — поверх ее головы.

Правда, однажды на контрольной по математике, итоговой контрольной, Примак стала «тонуть», и тогда он бросил ей шпаргалку.

Шарова рассказала об этом с возмущением.

— Представляете — взяла, никаких принципов! Мальчик порвал с ней без всяческих причин, а она берет от него шпаргалку…

Ведь в классе никто так и не узнал о причине их разрыва. И девочки Примак жалели, а она принимала их сочувствие с кротким видом…

Когда в школе был проведен «последний звонок» в последний день занятий и учителя с цветами в руках спустились со сцены, ко мне подошла мать Примак, женщина в тонких очках и с внешностью героинь Чехова, — белая блузка, черный бантик у ворота, седые волосы валиком вокруг лица. Она очень долго мялась, пока попросила, чтобы я позволила Зое на следующий год посещать факультатив по литературе.

Я ее не поняла.

— Как на следующий год? Она же кончает школу в этом…

Мать Примак смущенно покашляла.

— Вот именно… после того, как она поступит в институт…

— Ничего не понимаю.

Она взяла меня за руку, точно успокаивала. Ее рука была прохладная, сухая.

— Мне ее так жалко, она так мучается, что должна жить без литературы…

— Почему должна? Да кто ее заставляет?

Мать Примак улыбнулась с таким видом, точно я тяжелобольная, с которой не спорят ради ее собственного здоровья.

— Жизнь, милая Марина Владимировна. Не надо ханжить, ведь ваша работа, как и моя, оплачивается совсем не так, как следовало бы… Сколько вы тратите времени сверх ставки? Бесплатного времени, не учитываемого?!

— А удовлетворение от работы — ничего не стоит? Она скорбно покачала головой:

— Им семью не прокормишь… Мы с мужем староваты, мы боимся, что не успеем их полностью поднять на ноги — Зою и ее брата, ей и оставаться за старшую…

Она вздохнула, отпуская мою руку.

— Нельзя же только о себе ей думать…

— Хорошо, — сказала я, чтобы закончить этот тягостный для обеих разговор, — пусть приходит на будущий год на факультатив.

Примак просияла:

— Прекрасно, побегу ее успокоить, нужно, чтобы у нее был стимул перед экзаменами…

Я заметила Зою Примак, она не вышла из зала, как другие десятиклассники, она стояла у двери и тревожно смотрела на мать.

Сочинение на аттестат зрелости эта девочка написала очень сухо и формально. И когда вечером, солнечным и душным, в кустах сирени во дворе, на консультации по литературе, я объявляла десятиклассникам отметки за сочинение, она стала дальше всех, чтобы не встречаться со мной глазами.

Я сказала, что некоторым снизила отметки за фарисейство.

— Кого вы имеете в виду? — визгливо спросил Медовкин, оскорбленный своей четверкой.

— И вас также, а кроме того — Джигитова, Соколова…

Все примолкли.

— Эти мальчики позволяли себе нигилистические выходки, высказывания, они столько язвили по поводу недостатков нашей жизни, не сделав ничего, чтобы их исправить, за критику ведь денег не берут, это один из способов показать свою незаурядность… Почему же они теперь позволили себе такие трескучие фразы?

— Можно подумать, что вы никогда не лгали, — сказал Соколов, его серебристо-белые волосы нимбом стояли вокруг головы в лучах заходящего солнца…

— Душой не кривила…

— Сказки! Как можно в наше время всегда говорить правду?! — он ехидно посмотрел на Мещерскую, Ветрову. — Думаете, эти барышни с вами искренни? Подделываются, будьте уверены, знают, что вам нравится, и прикидываются ангелочками…

— Ха, да кто меня в институт примет, если я напишу в сочинении: не люблю «Любовь Яровую»? А стоит ли ради этой дамы рисковать будущим? — Джигитов презрительно кривил губы, с вызывающим видом оглядываясь на единомышленников. Они даже на секунду не верили, что можно жить, добиваться своей цели, не поступаясь убеждениями.

— Что делать? — развела вдруг руками Примак. — У нас уже есть опыт. Ведь далеко не со всеми учителями можно говорить откровенно, иногда потом прославишься на всю школу… Если бы ты не стал огрызаться с завучем…

Она в упор посмотрела на Сашу Пушкина, и впервые за год он ей ответил:

— Для меня главное — самоуважение…

— Вот эгоист! — возмутился Зоткин. — Всегда он только о себе.

— А не вредно было бы о классе подумать… — поддержал его Петряков.

Примак самодовольно приняла их поддержку, а Лисицын воскликнул из-за спин товарищей:

— Все воспитываете, воспитываете и не надоест?!

— Нет, не надоело! — сказала я. — Если вы теперь обо этом не задумаетесь, дальше будет хуже.

— Для кого? — иронически изогнул губы Медовкин.

— Для окружающих.

Кажется, мои напутствия были не очень «мобилизующими» перед устным экзаменом, но я не могла иначе.

Зоя Примак одна из первых поступила в экономический институт, сдав все экзамены на пятерки, но, когда она осенью пришла ко мне, я ее не узнала. Ей можно было дать двадцать пять лет. Это не была взрослость, это было какое-то странное постарение.

Она очень гладко зачесывала свои вьющиеся волосы, она носила некрасивые черные очки, она была одета в дорогой брючный костюм, но с ее лица ушло, отлетело то, что делало ее иногда миловидной — увлеченность юности, сияние восторга, озарявшее ее всегда при знакомстве с произведениями искусства.

Она молча прослушала наши занятия, явно с выключенным вниманием, молча собралась уходить, но я ее задержала:

— Скучны наши занятия? Наивны?

Она покачала головой.

— Не ваши.

— Ты недовольна институтом?

Она усмехнулась.

— Да нет, я в восторге…

Потом сощурила глаза.

— Если бы вы знали, как мне там тошно! Нет, не думайте, что я плохо занимаюсь, я на уровне — я середняк, крепкий середняк, никто большего от меня и не требует…

На ее лбу я впервые заметила морщины, довольно глубокие, четкие.

— Но ведь еще не поздно переиграть.

Она удивленно усмехнулась.

— Нет, вы и правда — идеалистка?! Да неужели я брошу этот институт, когда так трудно теперь получить высшее образование?!

Она покачала головой, точно удивляясь тому, что я сохранила так много глупых идей.

— Ничего, пересилю себя, только к вам ходить не буду…

Я хотела спросить почему, но поняла и промолчала. Она сама решила поставить точки над «и».

— Чтоб душу не травить… А книжки читать я всегда смогу, ради книжек не стоило бы калечить жизнь…

Больше Примак ко мне не приходила, но от девочек потом я узнала, что она вышла замуж, что у нее родился ребенок, что пришлось взять академический отпуск.

Она оказалась прекрасной матерью, хозяйкой, женой. Ветрова восхищалась уютом ее однокомнатной квартиры, купленной родителями, а я иногда думала о ее ребенке. Каким она его воспитает?!.

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ (ИСТОРИЯ ВОСЬМАЯ)

Через год после окончания школы ко мне зашла Мещерская. Она училась в мединституте и у нас бывала довольно часто. Она считала меня и моего мужа «виновниками» избранной ею профессии. Хотя это вышло нечаянно. Однажды я предложила десятиклассникам посетить операционную, где работал мой муж. В клинике не хватало санитарок, и они искали энтузиастов медицины. Среди семерых любопытствующих оказалась и Даша Мещерская. Раньше она не собиралась становиться врачом, да и вид крови переносила неважно, но что-то ее увлекло на этот путь, отнюдь не самый легкий и спокойный для девушки. Правда, просто санитаркой она не стала. Мещерская прекрасно сдала экзамены в мединститут, а потом пришла в клинику к моему мужу и оформилась санитаркой на полставки. Мне она объяснила, что решила учиться и работать «для независимости». Ее отец был известным конструктором.

…В этот вечер Даша казалась особенно молчаливой и сосредоточенной. Она рассеянно пила чай, рассеянно листала журнал «Экспериментальная хирургия и анестезиология» и, только одевшись, чтобы уйти, уже в дверях вдруг сказала дрогнувшим голосом:

— Марина Владимировна, я должна вам сказать, я уже несколько дней собираюсь… в общем, Соколов умер…

Я не сразу ее поняла, не сразу сообразила, какой Соколов. Потом растерялась, на секунду даже решила — может быть, розыгрыш?! Соколов, один из самых сильных мальчиков класса, сгибавший пальцами пятаки?! Нет, такими вещами не шутят, тем более — Мещерская…

А она смотрела на меня и все старалась проглотить комок в горле.

— Отчего он умер? — спросила я почти спокойно, я все равно не могла в это верить.

— Нелепо, как и все, что он делал…

Она теребила ручку сумки, надетой через плечо, точно это помогало ей сохранять выдержку.

— В драке?

— Даже не в драке. Даже трезвый. На лыжах катался в воскресенье, прыгал с трамплина в Крылатском, ударился головой…

— И сразу погиб?

— В том-то и дело, что нет. Он встал, пошел домой после ушиба, утром только пожаловался матери, что болит голова. А потом на заводе потерял сознание. Его на «скорой» — и в больницу, в обычную больницу… Никто из ребят меня не разыскал, не известил.

Она морщила лицо, точно собиралась заплакать, но в последнюю секунду удержалась. Она всегда умела себя пересиливать, как бы ей ни было тяжело… Только страдальчески свела брови.

— Самое дикое, что это была мозговая травма. Ну, по нашему отделению. Надо было немедленно оперировать при такой обширной гематоме, а в той больнице в обычном порядке пока разобрались, пока вызвали консультанта, он и умер, не приходя в сознание…

Она с силой ударила кулаком по стене, точно хотела физической болью заглушить другую, более мучительную. Боль от угрызений совести. Боль сожаления по тому, что могло у них быть, что так и не осуществилось…

— Нелепо, просто не верю. Вот закрою глаза — и вижу его.

— Ты его любила? — задала я вопрос, который так и не решилась задать два года назад.

Мещерская недоуменно посмотрела на меня, точно просыпаясь:

— Не знаю. Я до сих пор помню каждую встречу, каждое слово… Но скажите, разве я была не права, что порвала с ним?

Я молчала. Раньше-то я была полностью на ее стороне, а сейчас вдруг все, из-за чего они ссорились, осветилось иным светом. Или это от потрясения?! Даже свой голос я слышала точно со стороны, словно меня завернули в вату…

— Не верится! Если бы хоть ради дела погиб…

Даша почти не двигала губами. Лицо ее казалось застывшим, постаревшим. Хотя она единственная из девочек нашего класса почти не изменилась после окончания школы. Она не срезала длинные волосы и носила их низким узлом на затылке, она не пользовалась косметикой, не следила за модой. На ней была строгая кофточка собственной вязки. У нее была теория, что девушка должна «одеваться своими руками», поэтому Даша прекрасно шила и вязала.

— Когда похороны?

— Уже были.

Она улыбнулась, но улыбка не украсила, ее лицо точно шрамом перерезало.

— Его мать никого не хотела из школы звать, и отец согласился, хоть в этом договорились…

Долго после ее ухода я сидела, странно обессилев. Мне не хотелось убирать, готовить, вязать. Я чувствовала, что никакие привычные домашние дела сейчас не успокоят меня. Соколов упрямо вошел в комнату, беловолосый Соколов, похожий на Ивана-царевича с палехских шкатулок. Вошел, чтобы довести до конца наш так и не состоявшийся разговор…

В то яркое морозное утро я шла в школу и вдруг увидела идущую мне навстречу пару. Высокий, слегка сутулящийся парень в замшевой куртке и девочка, висевшая на его руке. Она казалась совсем маленькой в своей мальчишеской шапке со спущенными ушами, она что-то щебетала, поглядывая на него снизу вверх. И вдруг он резко выдернул у нее свою руку, резко остановился, наклонился… и с силой толкнул девочку.

Я замерла на месте, точно ударившись о стену. Это было дико, неожиданно, нелепо. А он пошел мне навстречу с таким видом, точно ничего не произошло, даже глаз не опустил. Девочка секунды две оставалась сзади. Больше всего меня поразило, что и на ее лице ничего не отразилось, ни гнева, ни возмущения.

Она бросилась за ним вдогонку. Потом ловко подравняла с ним свои шаги, виновато улыбнулась, схватила под руку, и они пошли дальше вместе.

Наверное, нехорошо быть учителю импульсивным человеком, но я не могла промолчать об этой сцене, когда пришла в класс. Я рассказала и ждала реакции.

Сначала высказались мальчики, коротко и пренебрежительно.

— Да, сейчас гордых девчонок нет, — томно вздохнул Куров.

— На некоторых девиц хоть ногой наступи, еще спасибо скажут!

Ланщиков завел из своего любимого репертуара, он считал себя неотразимым для любого представителя женского пола.

— Если бы девочки себя больше ценили, с ними бы так не обращались, — резонно и чуть наставительно сообщил для всеобщего сведения Зоткин, «без пяти минут профессор».

— А что было дальше? — поинтересовалась Ветрова, самая любопытная в классе. Она никогда не могла прочитать книгу, не заглянув сразу на последнюю страницу. От нетерпения, а вовсе не из-за страсти к хорошему концу…

— Не знаю… Считайте, что это кадр, выхваченный из кинофильма, без начала и без окончания.

В классе шелестели шепотки, но никто не высказывался. И я не ощущала в девочках того возмущения, на которое рассчитывала. Неужели я так устарела, неужели все это для них в порядке вещей?

И тогда я написала на доске тему нового классного сочинения «О девичьей гордости и мужской чести».

Я предупредила, что можно писать и на первую половину темы и на вторую, и на обе вместе. Единственное условие — никаких литературных примеров.

В классе заохали. Девятиклассники уже смирились с моими фантазиями, но каждый раз неожиданная тема на несколько минут выводила их из равновесия. Потом Ветрова, постоянный классный глашатай, пошептавшись с женской половиной класса, подняла руку и попросила их не торопить, если они не уложатся в два часа. Она поклялась, что после уроков все сочинения будут мне сданы. И еще просила не снижать отметки тем, кто вылезет за обычный наш объем в четыре страницы: «Уж больно тема волнующая!..»

Мальчики хихикали, но я видела, что эта тема увлекла всех, и вечером я азартно листала их тетради. Прямо разбегались глаза от «улова». Одна работа интереснее другой…

«Девичьягордость заключается в том, что они не бегут за первым встречным, а если познакомятся с мужчиной, то сначала узнают, что он за человек, а вовсе не просто задирают нос…»

Я точно увидела маленького прихрамывающего Бахметьева, игравшего на трубе в музыкальной школе. Ему необыкновенно трудно давалась литература, но он упорно воевал и с ней, и со мной, добиваясь четверок…

«Молодая чета жила весело, пока Петр Фомич не влюбился в секретаршу. Жена узнала, решила от него уйти. Муж понял, что нелепо любить секретаршу, когда есть бесплатно законная жена. Он стал ее просить остаться, но она уехала к матери. А разве нельзя было простить мужа? Гордость, конечно, нужна, но иногда ее надо в себе подавить, чтобы не портить другому жизнь…» Широкий неопрятный почерк Медовкина.

А уж это, конечно, перл моего Барсова, двухметрового роста младенца, который был, по мнению класса, моим любимчиком: «Все-таки жаль, что дуэль вышла из моды. Я, конечно, не за то, чтобы убивать насмерть на дуэли. Но пусть на пистолетах, пусть на кулачках, пусть хотя бы словесная дуэль, но лучше бы они были. А то кому нужна мужская честь, если ее негде отстаивать?»

Потом мне попалась толстая тетрадь в черном переплете, я стала ее читать и другие работы в тот вечер не смотрела. Именно тогда я впервые узнала об отношениях Мещерской и Соколова.

«Это произошло в конце августа, — писала Мещерская своим четким почерком без единой завитушки. — Вдоль нашего шоссе растут тополя, и я часто там гуляла. В тот вечер я бродила, как обычно, когда меня нагнали три парня. Я не испугалась, было еще светло, но вдруг один из них схватил меня за руку. Я оглянулась и поняла, что они — пьяные, что им — море по колено. Они были очень похожи на бродячих псов, которые увидели ничейную кость. Только псы мне всегда симпатичны, а у этих парней были красные тупые лица.

— Трое на одну, рыцари! — сказала я. Я еще не испугалась, я не верила, что девушку можно обидеть, если она не дает к этому повода.

— Еще и выставляется! — заорал тот, что схватил меня за руку, и рывком повернул к себе, пытаясь обнять.

Я дала ему пощечину, я никому не позволяла до себя дотрагиваться руками, даже в шутку, я считала это унижением для девушки.

— Ах, мадемуазель — недотрога! — засмеялся самый высокий и скомандовал дружкам: — Держите за руки эту дикую кошку, я ее сейчас поцелую!

Никого поблизости не было. Они стали ловить меня, точно курицу. Высокий даже приговаривал: «Цып-цып-цып!» Я металась, но тут на шоссе показалась легковая машина, я рванулась к ней, но не рассчитала и чуть не угодила под колеса. Меня буквально вытолкнул из-под них тот парень, что собирался меня поцеловать.

— Сдурела? — спросил он, и тут я в упор посмотрела на него. Вид у меня, вероятно, был дикий — шпильки вылетели, волосы распустились, — но я так его ненавидела, что слова сказать не могла.

А он вдруг как остолбенел. Дружки его толкали, дергали, он молчал, и глазами хлопал, и все смотрел на меня, будто мы в «мигалки» играем. Потом он что-то сказал своим приятелям, они захихикали и ушли, а он предложил меня проводить. Я, конечно, отказалась, но он поплелся за мной как пришитый и все спрашивал, как меня зовут.

Я отмалчивалась, а возле своего подъезда сказала, что уличных знакомств не завожу, а тем более — с пьяницами. Но через несколько дней я увидела его в нашем дворе, потом еще раз, потом он уже знал, как меня зовут, где я учусь… И если бы не его поведение там, на шоссе, он мне даже понравился. Уж очень заметным, необычным был контраст между белыми волосами, черными бровями и синими глазами. Но хотя мне раньше никогда не нравились красивые парни, они все оказывались на редкость глупыми, точно на подбор, этого мне захотелось узнать поближе. Может быть, тогда он случайно оказался с теми парнями?!

В общем, мы познакомились, он пришел к нам домой. И меня поразило, что он остался равнодушен к нашим картинам, книгам. У нас на стенах почти нет свободного места. Дедушка был художником, а папа так любит книги, что мы иногда даже без обеда остаемся. Питаемся кашами из геркулеса. Мама никогда с ним не спорит, даже когда он за двести пятьдесят рублей купил «Кодекс законов Петра Первого». А папа острит, что раз англичане геркулесом и толокном кормят собак и никто не подыхает, то и мы будем здоровыми и сильными.

Мы пили чай, мама расспрашивала Виталия о книгах, а он хмыкал и пожимал плечами. И все поняли, что он мало читал, главным образом детективы, да и то плохие. Ни одного западного он не знал и даже не слышал об Агате Кристи и Сименоне.

После его ухода мама вздохнула и стала говорить, что дружба — великая вещь, но разность интеллектов оборачивается порой трагедией, хотя она всегда уважала чужие вкусы… А папа добавил, что нынче народничество не в моде, что этот парень на несколько порядков ниже меня духовно, а это процесс необратимый.

Через несколько дней, когда Виталий за мной зашел, чтобы идти в кино, от него пахло спиртным. Я очень возмутилась, я сказала, что никогда с пьяными не ходила и не пойду, и он ушел удивленный. Видимо, никто из девочек раньше ему этого не говорил. На другой день, когда он ждал меня на углу возле школы — он часто меня провожал домой — я сказала, что больше всего на свете ненавижу пьяниц, что они — не люди и что я прошу его дать мне слово бросить пить.

Он пообещал и ко мне в таком состоянии не приходил, но как-то на улице издали я его снова увидела с теми же дружками, что на шоссе. И они опять были пьяными.

Я страшно обозлилась. Я привыкла, что слово мужчины — это Слово, особенно если оно дано женщине. Так вел себя мой отец. И я не поздоровалась с Виталием, не отвечала долго на все его уверения, что это было в последний раз, что он смалодушничал, что пить не любит, а не может просто нарушать правила компании. Потом он перешел в наш класс из своей школы. Он сказал, что рядом со мной ему будет легче держать себя в руках, и предложил, чтобы никто не знал о нашей дружбе. Не потому, что он ее стыдился, а чтобы меня не стыдить. Я ведь чуть сквозь землю не провалилась, когда он первый раз отвечал по литературе, хуже третьеклассника. Он дал мне слово начать всерьез заниматься, догнать наш класс по всем предметам, чтобы я могла им гордиться. Потому что пока ему хвастаться нечем, разве что первым юношеским разрядом по боксу…

Но и это он не выполнил. От лени, не от тупости. Он сам мне признавался, что любит часами валяться на диване и слушать магнитофон с дурацкой музыкой. Или бродить по улицам с дружками, просто так, без цели, не узнавая ничего нового, ни к чему не стремясь…

Как же можно на него положиться в серьезном, если он так безволен в мелочах?

Я советовалась с мамой, она говорит, что настоящая женщина должна уметь прощать, что нельзя быть максималисткой. Но я понимаю, почему она так говорит. Я знаю, что, когда я была маленькой, отец уходил к другой женщине, а потом вернулся, та оказалась плохой хозяйкой. И вот я иногда смотрю на маму, она еще молодая, но у нее уже седые волосы, и мне обидно, что она так любит отца. Хотя он очень заботливый как отец, он делает мне красивые подарки, он не мелочен, но он — ужасный эгоист. Он сам говорит, что к маме вернулся, чтобы спокойно написать докторскую.

Я очень прошу, не читая моего сочинения вслух, поговорить об этом в классе, когда будете разбирать другие работы».

Почему-то я решила, что в сочинении Мещерской речь шла о Соколове. Может быть, потому, что он был самым заметным мальчиком?! Он сидел на первой парте, синеглазый, с пробивающимися белыми усиками и черными бровями, и как-то снисходительно слушал мои лекции.

Я долго его не вызывала по литературе — он попросил месячной отсрочки.

«Чтобы лучше войти в курс дела». Он меня заверил, что по литературе всегда имел четверки, и поэтому меня безмерно удивило его сочинение на тему: «Трагедия «маленького человека» в романе «Преступление и наказание» Достоевского».

Написано было следующее:

«Шел я густым лесом. Вокруг извивались лианы, ухали совы, под ногами чмокала земля, жидкая от грязи. Я не мог понять, день или ночь, я не знал, где север, где юг, я все время видел вдали то леших, то бабу-ягу на помеле, то ковылял неподалеку грязный медведь — в общем, в лесу было не скучно. Наконец, кривая вывезла меня на полянку. Стоял там дом на курьих ножках с надписью «Библиотека», а перед ней — частокол отравленных копий. Они торчали из земли, как зубы, и я смело ринулся на них. У меня не было другого пути, надо было обязательно проникнуть в библиотеку, чтобы добыть роман Достоевского, иначе мне грозила двойка, а это было пострашнее даже бабы-яги. Оставляя куски тренировочного костюма и собственной кожи, я ворвался, преодолев полосу препятствий, в избушку и увидел плакат: «Роман Достоевского «Преступление и наказание» на руках у бегемота». И так мне стало обидно, что я проснулся».

— Что же вы все-таки читали у Достоевского? — спросила я, ознакомившись с «сочинением».

— «Скверный анекдот»!

В классе раздались смешки, многие расценили его ответ как блестящую остроту, и он выкрикнул:

— Ой и серость! Марина Владимировна, подтвердите, что это не туфта, что есть у него такая книжица…

Я сказала, что подобных знаний о Достоевском маловато, что «Скверный анекдот» — не книжица, а рассказ, а его сочинение напоминает мне огромный подъезд к невыстроенному зданию. Входишь, и сразу снова оказываешься на улице.

— Не надо двойки! — проникновенно попросил Соколов глубоким баритоном. — Мы же взрослые люди! Факир был пьян, и шутка не удалась, но я исправлюсь…

Он так просительно-лукаво мне улыбнулся, что я смалодушничала и двойки не поставила. Все же в его «опусе» проглядывала хоть ирония… Но и второе его сочинение — рецензия на телевизионные спектакли оказалась снова «не в жилу»:

Соколов крайне удивился, увидев после этой работы в журнале двойку.

— За что? — широко раскрыл он ярко-синие глаза, которые становились совершенно прозрачными, когда он врал или придурялся.

— За графоманию.

— Это что — вроде болезни?

— Почти. К следующему уроку загляните в словарь и сделайте сообщение на тему — «Что такое графомания». Многим доморощенным поэтам будет полезно.

Соколов не обиделся, он все время старался подчеркнуть, что между взрослыми людьми такие беседы нормальны, но для подобной независимости ему не хватало эрудиции Костровой.

Однако я не теряла надежды, что он может отвечать интересно. Однажды сам он попросил поручить ему доклад по «Тихому Дону» на уроке внеклассного чтения. Всех потряс примитивизм его рассказа. В простоте душевной он взял учебник десятого класса и списал страницы, посвященные разбору романа, а потом занудно пробубнил их вслух.

Я терпеливо дослушала все до конца и сказала твердо:

— На этот раз — новая двойка, самая полновесная. Нельзя считать и учителей и товарищей глупее себя.

Соколов пребывал в глубокой задумчивости до звонка, а на перемене спросил бархатным баритоном:

— А если авансик, Марина Владимировна? В смысле четверки в четверти?

Он уловил на моем лице возмущение и успокоил:

— Не волнуйтесь, на «трояк» я отвечу еще, но «трояка» мне будет маловато… Честное слово, отработаю, не в этом году, так в следующем. Хотите — поклянусь!

— Лучше отрабатывайте тройку сейчас, пока еще не конец года…

Соколов вздохнул, его пушистые усики заблестели на солнце.

— Лень, Марина Владимировна! На улице весна, птички поют… а четверка мне просто необходима для нормального самочувствия. Не совсем же я кретин, как вы считаете?!

Я полистала журнал.

— У вас и по другим предметам тройки.

— По точным наукам — это не считается! Не все должны иметь математическую шишку, а вот литература, история — тут мне не отвертеться от выволочки…

Его густые светлые волосы падали на лоб беспорядочными прядями разной длины и почему-то напоминали мне крыши украинских мазанок из соломы.

— Нет, Соколов, — теперь я устояла перед его плутовской улыбкой, — аванса не будет, оценка — не брюки, которые шьются на вырост. Вы мало читаете, речь ваша упрощенна, литературу вы знаете только по учебнику…

Он вздохнул, помрачнел и удалился бесшумной походкой.

В стопке сочинений «О девичьей гордости и мужской чести» его работы не оказалось. Я вспомнила, что он отсутствовал в этот день, а позже, когда мы с ним встретились, он заявил, что на подобную тему писать отказывается.

— Почему так категорически, если не секрет?

Мы разговаривали после уроков в пустом классе, но он держался непринужденно, точно выступал перед многочисленной аудиторией.

— Надоело острить, да и не верю я в эти словеса, навязли они мне вот досюда…

Он энергично провел ребром руки по шее.

— Вот у меня есть кореш, на два года старше. Девчонок у него навалом, через «не хочу» вешаются. А он все мечтает одну-разъединственную встретить, просто психический. Где взять? Теперь такого качества товара не найдешь, всюду одна синтетика…

Он презрительно смотрел в окно на выходивших из школы девочек, точно перелистывал страницы надоевшей до оскомины книги.

— Скучно, а если и попадется что-то стоящее, так сразу же лезет воспитывать.

Странное чувство у меня вызывал этот мальчик. Он был красив, он пытался о многом судить самостоятельно, но за всем не ощущалось ни настоящего интеллекта, ни таланта, одни претензии, как и в каждом его сочинении.

— О какой же девочке вы мечтаете?

Соколов посмотрел на меня более заинтересованно, чем обычно. Точно надеялся, что нужная ему представительница женского пола есть у меня в «заначке».

— Чтоб не ломалась, не читала проповеди, не декламировала о «девичьей гордости», чтоб, как познакомились, взяла за руку — и на всю жизнь, без расчета, условий, фокусов…

— А вам не кажется, Соколов, — сказала я жестко, — что для такого всепоглощающего чувства мало смазливой внешности? Надо что-то собой представлять как личность? Ведь с неба любовь не валится на кого попало…

Он очень растерялся, обиделся, но его необыкновенно яркие губы скривились в многоопытную усмешку.

— Что я — совсем, по-вашему, огарок? Все девчонки одинаковы, им только показуха нужна…

— Поэтическое чувство к девушке — лучшая защита от грязи и цинизма, говорил когда-то Лев Толстой.

Соколов как-то по-стариковски засмеялся и перебил меня:

— Поэтическое чувство, а где это нынче водится, Марина Владимировна?!

В класс заглянула Ветрова, покашляла. Я совсем забыла, что она ждала меня. Мы собирались с ней посмотреть материалы для очередного номера нашего литературного журнала.

— Входи, мы уже закончили, — сказала я, но Соколов и не думал уходить. Он заглядывал нам через плечо, иронически комментировал заметки, и я не выдержала:

— Вы бы сами написали…

— Да разве его что-нибудь интересует всерьез?! — возмутилась Ветрова. — Только любовные дела на уме, да книжки читает дурацкие, еще бабушкины. Одна «Ключи счастья» называется, я ее видела. Да еще учебник венерологии… наверное, уже отзубрил.

Соколов не смутился, а даже приосанился.

— Ну и что? Нынче без венерологии далеко не уедешь! Вы же читаете литературу по кулинарии?!

— Ну знаешь! — Ветрова даже захлебнулась от возмущения, а Соколов, наконец восторжествовав, гордо удалился своей кошачьей бесшумной походкой.

На другой день он все же принес мне сочинение на вольную тему, назвав его «О гордости, чести и прочей чепухе».

«Напишу не о себе, о своих родителях, ведь яблочко от яблони и т. д. Мамаша у меня жутко гордая, от гордости папашу поедом ела, что не умел жизнь устраивать, как другие. А папаша честь мужскую превыше всего ставил, никогда с мастером не выпивал из принципа, предпочитал соображать на троих с уличными забулдыгами. Вот и получал по наряду пшик. Ну, долго ли, коротко, только стали они разводиться, любовь врозь и черепки врозь. И стали они нас, детей, делить. Мамаша против папаши настраивает, а папаша от переживаний другую заимел, тут уж мы совсем лишние с сестренкой оказались.

Сестренка еще мала, притерпелась, а мне каково? Без отца с гордой мамашей? И вот я все думаю, какое они имели право на нас наплевать? На живых людей, которых породили? Гордость, честь — все это выдумки, чтобы свою подлость оправдывать. Вот пришел я к отцу, а он мне десятку сует, откупается, а в душе его места для меня нет, ненужный сын от нелюбимой жены…

Нет, не верю я в эти сказочки — гордость, честь! И знаю, что когда женюсь, наверное, буду таким же скотом, яблочко от яблони и т. д.

Если вы со мной не согласны, можно поспорить, только не в классе, конечно. Я не против личной беседы…»

Это сочинение вызвало у меня странное чувство: и жалость, и недоумение. Соколов был в нем совсем не похож на того человека, о котором писала Мещерская. Много ранимее, беззащитнее. И озлобленность казалась неустоявшейся. Чувствовалось, что он метался раньше в поисках человеческого отношения, а теперь назло всем и себе самому махнул на все рукой, в надежде, как он любил повторять «авось, кривая вывезет…».

Через несколько дней я ехала в метро, в часы «пик». Народу в вагоне было так много, что люди утрамбовывались вплотную друг к другу, точно тщательно подогнанные часовые винтики. Мне повезло, меня прижали к противоположной двери, в нее не входили и не выходили, и я могла смотреть в темное бархатное стекло, в котором только при движении изредка мелькали красные искорки аварийных ламп.

И вот в таком положении, почти распластанная по двери, я услышала сзади разговор. Почему я прислушалась? Не знаю, может быть, голоса показались знакомы, но я не сразу повернулась, чтобы проверить свое предположение.

— Как ты мог, после всего?!

— Прекрати!

— Только тряпка, только человек без руля и ветрил способен так опуститься!

— Прекрати!

— Господи, и когда меня жизнь научит! Каждый раз заново тебе верю, вот идиотка!

— Прекрати, хуже тупой пилы!

— А почему я должна с тобой нянчиться, если ради меня ты не способен на малейшее усилие?!

— Я, мне, меня… — передразнил девичий голос бархатный баритон.

— Я стояла возле музея сорок минут, а он предпочел со своими идиотами снова напиться! Конечно, зачем ему культура, он же все науки превзошел, мыслитель!

— А если человека в армию провожали? Нельзя не выпить — грех!

Баритон слова произносил неотчетливо, с туповатой старательностью, а девичий голос так и звенел металлом.

— К урокам не готовишься, книги полезные не читаешь, общественной работой не занимаешься — для чего ты живешь, какой от тебя толк?!

Ее собеседник захихикал:

— Другие девочки понимают… Только они умные, они тупой пилой меня не перепиливали вдоль и поперек…

— Все, понимаешь, все, мое терпение кончилось!

Ее голос прозвучал после долгой паузы тихо, устало, но решительно.

Я покосилась через плечо. Моя догадка была правильной. Это объяснялись, не замечая окружающих, Мещерская и Соколов. И меня поразили их лица. Мещерская казалась совсем некрасивой. Даже ее поразительные зеленые глаза точно выцвели, потускнели. И Соколов выглядел постаревшим, опустившимся, его глаза начинали закрываться, видимо, его все больше развозило…

А на другой день я принесла в класс проверенные сочинения по теме «О девичьей гордости и мужской чести».

Соколов сидел на первой парте с самым невинным видом, разве что немного бледнее, а Мещерская была больше, чем обычно, похожа на икону богородицы северного письма — такое же правильное скорбно-строгое лицо, такие же глубокие глаза, устремленные куда-то вдаль.

Я сказала, что почти все работы были интересными, но читать вслух ничего не могу, потому что авторы заранее это оговорили в тетрадях. А потому скажу, что среди всех затронутых вопросов больше всего девятиклассников интересовало, что можно прощать в любви, а что помилованию не подлежит.

В классе застыла почти кладбищенская тишина, только Ланщиков нетерпеливо вертелся и облизывал губы. Я раздала не сразу тетради, а эта оценка решала его четвертные претензии на четверку.

— Отвечая на многие высказанные, и даже невысказанные, но подразумеваемые вопросы, я отвечу коротко, чтобы не отнимать много времени от урока. Мне никогда настоящее чувство не казалось позором, унижением. Позор скорее, когда его предают, стыдятся, не уважают…

— А что это значит, вы нам по-простому, как детям объясните? — вдруг дурашливо перебил меня Соколов, и это было так неуместно, что многие удивленно посмотрели в его сторону.

— Можно, я отвечу? — вдруг подняла руку Мещерская и встала, соблюдая плавность движений и задумчивость тургеневских героинь, на которых была похожа, по мнению всех учителей.

— Позор, когда у юноши нет слова… — ее грудной голос звучал негромко, но все прислушались, ощутив необычность ее интонации. — Когда он обещает бросить пить и приходит на свидание пьяный.

— Подумаешь! — фыркнул Ланщиков, но Соколов побагровел и вжал голову в плечи.

— Позор, когда юноша говорит о своих чувствах девушке, а потом сплетничает о ней с дружками, из хвастовства сообщая о том, чего не было и быть не могло…

Речь ее была нетороплива, но внутреннее напряжение, ярость так и пробивались, как ток сквозь порванную изоляцию проводов.

— Позор, когда юноша говорит, что не терпит условий в любви, что женская гордость — расчет, попытка женить, а сам не способен приложить хоть каплю усилий, чтобы завоевать ее уважение, чтобы хорошо учиться, знать книги, ею любимые, музыку…

Соколов все тяжелее дышал, не решаясь разжать зубы, сжатые так, что на щеках выступили желваки.

— Так может рассуждать только эгоистка, — неожиданно выкрикнула сзади Маруся Комова по прозвищу Лягушонок. Прозвище очень точно обрисовывало ее внешность. Эта девочка обычно сидела на литературе беззвучно и радовалась каждой тройке, точно подарку, хотя занималась старательно, ежедневно, хотя многое понимала, но выразить ничего не умела, отвечая на редкость убого.

— Докажи! — протяжно сказала Мещерская.

— Конечно, эгоистки бывают и поэтичными, и всем нравятся, они и умные, но они не могут жить для любимого человека, им, видите, гордость не позволяет?! А что может быть лучше для женщины? Ведь гордость в том и есть, что ты любишь, ты возишься с человеком, ты ему помогаешь. И плевать, как он относится к тебе, раз ты любишь — ты и счастлива…

— Рабья психология! — фыркнул Медовкин.

— Вот после такого и уважай девчонок! — Ланщиков торжествовал, он постоянно доказывал, что все зло на земле — от женщин.

— Значит, если тебя любимый бьет по одной щеке, ты подставишь другую? — снисходительно спросила Мещерская.

Их спор мне почему-то стал напоминать дуэль, Комова наступала очень азартно, порывисто откидывая голову, чтобы короткие волосы не падали на лоб.

— Ты просто боишься неудачной любви, ты всегда во всем будешь сначала думать о себе…

— А почему у меня может оказаться неудачная любовь? — голос Мещерской был удивленным. — Я ведь никогда не полюблю человека, если раньше не увижу, что ему нравлюсь…

Соколов опустил голову так низко, что соломенные волосы совсем завесили его лицо. Видимо, слова Мещерской били по нему, точно удары кнута.

— А если мы даже и разойдемся, то почему я должна переживать? Ему же будет хуже, такой, как я, он больше не найдет…

Куров даже присвистнул от восторга.

— Вот дает!

Девочки возмутились, а Комова широко развела руками. Ее торжествующее лицо говорило, что слова в данном случае излишни. Но Мещерская не смутилась, все так же задумчиво она продолжала:

— Это не потому, что я — чудо. Просто всякий человек неповторим. И если он всерьез любил меня как личность, то либо он больше уже никого не полюбит, либо у него не было настоящего чувства. В первом случае — ему хуже от нашего разрыва, а во втором — мне же лучше, если от меня уйдет человек, не любивший всерьез.

Диспут возник стихийно, но затронул всех. Даже Зоткин сосредоточенно морщил лоб, решая, как математик, условие этой психологической задачи.

— Значит, ничего нельзя прощать в чувстве? — спросила Ветрова.

— Нет, почему же? У людей могут быть ошибки, но когда дается слово и не держится…

— Какое же это чувство! — возмутилась Комова. — Я бы даже сияла — если Ему вдруг стало хорошо с другой… Как поет Новелла Матвеева, она радовалась следу от гвоздя в стене, на котором Его плащ висел когда-то…

Бедный Лягушонок! Я поняла, наконец, происходящее и пожалела эту девочку, потому что, что бы она ни говорила, все было бесполезно. Такой, как Соколов, никогда бы не обратил внимания на девушку некрасивую, да еще и смешную.

Мещерская спокойно переждала шум, лицо ее сохраняло бесстрастность.

— Если Ему нужна другая, пусть идет, я бы в жизни никого не стала удерживать. Унизительно делить любимого человека, питаться крохами чувства…

— Ревность — признак настоящей любви! — важно сообщил Ланщиков, а Медовкин посмотрел на часы и сказал ядовито:

— Это очень милый разговор, но вот я пока равнодушен к любовным проблемам, меня больше интересует моя оценка за сочинение. А мы рискуем из-за наших дам так их и не узнать…

Я согласилась с ним, открыла первую тетрадь, но Комова не могла успокоиться.

— А вы на чьей стороне, Марина Владимировна? — спросила она.

— Я не признаю всепрощения в вопросах чувств, — сказала я резко, и Соколов еще больше пригнулся за партой. И хотя раздался звонок, в классе никто не вскочил. — Я не верю в склеенную посуду, трещина бывает не видна после ремонта, но пользоваться такой чашкой все равно нельзя — клей ядовит…

В дверь заглянула чья-то голова, Ланщиков мгновенно вытолкнул непрошеного гостя за дверь и стал на страже, гордо скрестив руки на груди.

— Помните, я рассказывала вам о сцене, которую наблюдала однажды утром возле школы. Я так и не узнала ни начала, ни окончания той истории. Я первый раз в жизни увидела эту пару, но я убеждена, что счастливой любая девочка, которая позволила по отношению к себе грубость, никогда не будет…

Девятиклассники стали выходить, по дороге забирая тетради с моего стола, Соколов одним из первых рванулся к двери.

— Соколов! — окликнула я его. — Вы, кажется, собирались со мной поговорить!

Он не оглянулся, бросив коротко:

— Все. Поговорили. Сыт!

Мещерская в отличие от него не торопилась. Она медленно сложила свой портфель, взяла часть книг в руки. У нее всегда было так много книг с собой, что они никогда не влезали, потом остановилась возле моего стола. И сказала, точно продолжала случайно прерванный разговор:

— Понимаете, жалко, конечно, Виталия как маленького, хоть он и пятаки пальцами сгибает. Но не может он из своей компании вырваться, нет воли, а эта публика его до добра не доведет. У них без выпивки ни одна встреча не обходится.

Она вздохнула.

— Сколько я с ним воевала! Ведь больше мужества надо, чтобы отказаться пить, чем подчиниться людям, которых ты сам не уважаешь?! Тем более ради девушки, если она дорога…

Она потерла лоб и добавила, как взрослая, много пережившая женщина:

— Обидно, столько я сил души на него положила за эти месяцы! И никакой отдачи! Мои книги его не интересовали, от выставок он бегал, серьезную музыку так и не признал…

— А если он не мог этого сделать не потому, что не хотел? Если это было ему недоступно? Ведь бывает человек, не воспринимающий математику? Без музыкального слуха? Так и с искусством, его не все могут сразу понять, оценить, это еще надо воспитать.

Мещерская даже приоткрыла рот от удивления, потом покачала головой. Нет, в это она не могла поверить, в ее возрасте подобные трудности казались такими легкими, такими преодолимыми.

В десятом классе мы мало общались с Соколовым. Он перестал претендовать на четверки и лениво сдавал литературу по учебнику, откровенно скучая на моих уроках.

Только однажды он подошел ко мне со стопкой каких-то фотокарточек и попросил сказать, за что я бы поставила «пять» или «четыре».

Он развернул их передо мной на столе, как пасьянс, это были фотоснимки разнообразных сочинений на аттестат зрелости.

— Палочка-выручалочка?

— А что делать, если своего серого вещества маловато? Я за это десятку отвалил, не откажите в любезности пометить, какие в вашем вкусе? Хотя за все были пятерки.

Целый вечер я дома их читала, ругая себя за либерализм. Разбирать эти сочинения было трудно, пересняты они были мелко, блекло, но все же утром я отдала Соколову карточки с моими оценками.

Он вздохнул.

— Мать честная! Только три пятерки и пять четверок на сорок работ! А я столько финансов грохнул из любви к литературе…

Медовкин тут же поинтересовался.

— Значит, вы не против шпаргалок, Марина Владимировна?

— Даже за, — ответила я, и у мальчиков загорелись глаза. — Да, я не оговорилась. Я очень люблю шпаргалки.

Мальчики мгновенно оседлали парты вокруг моего стола и приготовились слушать инструктаж, они не ринулись даже в буфет, хотя шла большая перемена.

— Советую шпаргалки делать как можно подробнее, мелким почерком, на бумажной гармошке. На каждого писателя отдельно. Сначала его фамилию, инициалы, даты жизни и смерти, название основных произведений, их даты, имена главных героев, краткое содержание…

Петряков старательно шевелил губами, точно заучивал наизусть.

— Только одно непременное условие…

— Пожалуйста! — с готовностью протянул ко мне ухо Ланщиков.

— Шпаргалки надо делать самому, не пользоваться чужими…

— А потом?

— А потом перед экзаменом оставить их дома.

— У… — прозвучал единый вопль разочарования.

— Цель достигнута, вы поработали, следовательно, запомнили главное.

Соколов от души смеялся, собирая свои фотоснимки. Он не давал их никому посмотреть, приговаривая:

— Не тронь! Не тобой плачено! В долю могу взять, сообразим на троих?! Только деньги сразу на бочку…

Я думала, что он острит, но потом заметила, что Ланщиков и Петряков отошли с ним к окну, достали деньги. Соколов явно решил вернуть часть своего капитала. И поступил хитро. Я попросила потом Ланщикова и Петрякова показать мне приобретенное. Оказалось, что им не досталось ни одно сочинение с моей пометкой. Выигрышные работы Соколов предусмотрительно оставил себе…

На выпускном вечере ко мне подошла немолодая расплывшаяся женщина, в старомодном платье с оборками, и стала благодарить, что я «приохотила ее поскребыша к чтению».

Увидев мое недоумение, она пояснила, что Маруся Комова — ее дочь.

— А почему поскребыш?

— Так ведь она у меня одиннадцатая, самая маленькая.

И тут я разглядела на ее груди, среди оборок — орден.

— Всех подняла, всех в люди вывела, теперь и помирать не страшно, — сказала Комова, — мои ребятки, как грибы-опятки, друг за дружку всегда, а уж Машенька у нас самая дорогая. До нее одни парни шли, хоть плачь. Я уж прямо терпение теряла, да муж все дочку добивался, и вот только последняя вылупилась, как надо…

Она гордо смотрела на своего «поскребыша», самую нарядную на вечере. Ни у кого не было такого дорогого парчового белого платья, почти как у невесты, таких модных туфель с высоченной платформой, таких старинных голубых бус. Маруся все время улыбалась, чуть смущенно, робко, и казалась почти хорошенькой. Только глаза ее беспокойно всматривались в выпускников, она оглядывалась, точно заблудилась в лесу.

Заметив меня и мать, она подбежала, подпрыгивая, и спросила:

— Соколова не видели? Он обещал со мной танцевать…

Потом ей показалось, что вдали мелькнули его белые волосы, и она бросилась в ту сторону, а мать добродушно улыбнулась:

— Пусть веселится, пока молода! Так она сегодня наглаживалась, так старалась, я уж и сама хочу на этого королевича поглядеть…

Но Соколов с Марусей не танцевал. Он пришел в модном костюме, от него пахло одеколоном, белые волосы были так гладко зачесаны, что казались париком. И с ним была накрашенная девица не из нашей школы. Он от нее не отходил, пренебрегая одноклассницами, не заговаривал он и с учителями, явно подчеркивая, что уже «отрезанный ломоть».

Но Комова не очень грустила, а может быть, не подавала вида?! Она даже с вызовом сказала мне:

— Ну и пусть, если ему с ней хорошо! Пусть танцует…

И все же вздохнула, расставаясь с надеждой.

— А мне лучше. Он ее ни капельки не любит, он даже не знает, что такое — любить. А я знаю, ведь я счастливее, правда?!

Я кивнула, наш Лягушонок действительно была счастливым человеком. Она не умела ненавидеть весь мир из-за собственной боли.

Вскоре я незаметно ушла из зала, спустилась в нашу учительскую раздевалку и стала собираться, чтобы исчезнуть незаметно, никого не отрывая от веселья.

И вдруг услышала приглушенный разговор за стеной.

— А ведь я пропаду без тебя…

— Ну и пропадай!

Я узнала голоса Соколова и Мещерской.

— Брезгуешь, все брезгуешь! Но ведь если бы ты вела себя иначе, я, может быть, и без твоих скандалов в рот не взял эту гадость.

— Может быть, надо было с тобой пить?

— Эх ты, так ничего и не поняла. Ведь я год держался, весь десятый класс, неужели и теперь не веришь?!

Они помолчали, потом Мещерская вскрикнула:

— Перестань так на меня смотреть, все, ничего уже не изменить, я тебе цену знаю! — голос ее упал. — Я не могу забыть, каким ты был тогда в метро…

— Чудно, — засмеялся Соколов, — как я старался до тебя дотянуться! Читал книжки, слушал твою музыку — скучно, не по мне, слушал тебя и не слышал, только смотрел… вроде мы на разных языках говорили… А я так хотел стать тебе нужным, хоть кому-то нужным…

Они снова помолчали, но, видимо, Мещерская собралась уходить.

— Подожди. Сколько я давал себе слово плюнуть, забыть тебя, а как встречаю — точно ожог, все сначала. Хочешь — в ноги повалюсь?!

— Не юродствуй!

Мне почудилась даже ненависть в тоне девочки.

— Ты тряпка, просто тряпка, а такого я не могу жалеть, не обязана. И не хихикай, хоть раз в жизни будь серьезным. Вот если бы тебя паралич разбил, если бы ты под машину попал — я бы тебя не бросила, но пьяницу…

— А откуда ты знаешь, отчего я пью? — спросил он с вызовом. — Ты чистенькая, а вот у меня дома…

— Не у тебя одного родители не ладят… Не придумывай оправданий, ты просто безвольный…

— Если бы ты со мной говорила иначе, по-человечески, если бы ты не пилила меня, как тупая пила, если бы понимала, какие я делал усилия, чтобы выкарабкаться…

— А, болтовня! Пропусти, надоело!

Видимо, он загородил ей дорогу.

— Пусти! Нет, и не подумаю! Тогда не поцеловала и сейчас не заставишь! Ведь насильно не посмеешь, правда, когда я на тебя смотрю?!

Я сделала шаг к двери и увидела эту пару.

Мещерская стояла, выпрямившись, откинув голову с тяжелым узлом волос, заложенных низко на затылке, а Соколов смотрел на нее так обнаженно, что даже у меня защипало в горле. Он точно прощался в эту минуту с юностью, с мечтами, с попытками начать другую жизнь. Так смотрят люди с корабля на тех, кто остается на берегу, когда полоса воды между ними начинает шириться, когда звучит последний звонок.

Даша Мещерская пришла ко мне только через два месяца. И с порога сказала:

— Не могу отключиться, все дни он перед глазами. Глупо?! — Она присела на табурет в передней. — Конечно, это была не любовь, но вот места я себе не нахожу…

Она попыталась усмехнуться, сдерживая слезы…

И снова между нами возникла на секунду фигура Соколова. Мы обе так и не поговорили с ним вовремя.

А теперь было поздно. Навсегда поздно. Безнадежно поздно.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ЛАРИСА ИСАРОВА ЗАДАЧА СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ ИЗ ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ

ВМЕСТО ПРОЛОГА

ДВОЕ С ОДНОЙ ПАРТЫ (ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ)

ЖЕСТОКОСТЬ (ИСТОРИЯ ВТОРАЯ)

ИРОНИЯ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО (ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ)

„ПОДЖИГАТЕЛЬ“ ИЗ 9-го „Б“ (ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ)

ПОТЕРЯННАЯ ДУША (ИСТОРИЯ ПЯТАЯ)

ПОЗЕРЫ (ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ)

ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ (ИСТОРИЯ СЕДЬМАЯ)

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ (ИСТОРИЯ ВОСЬМАЯ)