КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Лунные горы [Игорь Михайлович Забелин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


И. Забелин
ЛУННЫЕ ГОРЫ АФРИКАНСКИЕ ПОВЕСТИ

*
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ


Фотографии в тексте принадлежат автору


М., «Мысль», 1969

ГЛАВА ПЕРВАЯ


Определение современных путешествий.

Разговор о Египте. Александрия — Каир.

Городские подробности. «Золотой базар».

Каирская цитадель. Немного истории


Современные путешествия подчас кажутся мне неким практическим воплощением философской проблемы «прерывности и непрерывности». Раньше все происходило планомерно и чинно. Отбывал, скажем, человек из Москвы или Петербурга в южном направлении и уже неукоснительно следовал до своего конечного пункта — Хартума, например, или озера Укереве в тропической Африке… Не бывало такого, чтобы путешественник метался между Африкой и Москвою, ибо уж очень много времени и сил отнимала дорога…

Мы, путешественники второй половины двадцатого века, нарушили классический принцип непрерывности — не по своей воле, тут и помогает и мешает техника. Помогает, потому что избавляет от долгих блужданий на подступах к цели. Мешает, потому что разделяет временными и эмоциональными барьерами последовательный ряд впечатлений.

Я собираюсь рассказывать в этой книге о путешествии от Москвы до Южной Родезии, до знаменитого водопада Виктория на Замбези. Сейчас, когда я пишу, путешествие кажется мне непрерывным. В строгом географическом порядке я вспоминаю дорогу от Москвы до Одессы, плавание на теплоходе по Черному и Средиземному морю, путешествие по Египту до южных границ; вспоминаю Судан, Сомали, Кению, Уганду, Танзанию, Малави, Замбию… Но на самом деле маршруты мои, как старая кинолента, несколько раз обрывались… Мне придется склеить отдельные куски, потому что в принципе, как всякий уважающий себя философ, я за единство прерывности и непрерывности; обрывались поездки, но продолжалась жизнь и продолжалось путешествие.

Не могу представить себе географа, которому не хотелось бы хоть однажды побывать на берегах Нила. Египет — непридуманная географическая классика. Пустыни. Река со сложнейшим режимом. Дельта, похожая на греческую букву «А» и ставшая нарицательной для всех речных дельт земного шара. Четкая — до последнего времени — зависимость быта и хозяйства от природных условий.

И наконец, одна историко-географическая деталь, удивительно сочетающая в себе поэзию с мудростью: я имею в виду определение длины окружности земного шара, произведенное Эратосфеном еще за три века до нашей эры. Эратосфен жил и работал в Александрии, но он знал, что в день летнего солнцестояния лучи в Сиене — нынешнем Асуане — падают отвесно, а в Александрии — наклонно. Он измерил угол падения, а потом вышел из Александрии с караваном верблюдов в Асуан и долгими жаркими днями отсчитывал верблюжьи шаги, чтобы узнать расстояние между этими городами… Его расчеты оказались на редкость точными для того времени.

Но хрестоматийная географичность Египта сделала его чрезвычайно неудобным, трудным для современных описателей Земли. «Египет — это дар Нила», — сказал еще Геродот, и весьма нелегко к этому что-нибудь добавить, если не вдаваться в подробности.

На свою первую поездку в Египет я смотрел поэтому как на сугубо общеобразовательную — посмотрю Нил и пустыни, посмотрю города и пирамиды.

Именно в таком плане я излагал свои соображения Батанову, старому товарищу, с которым вместе ездили по Марокко года два назад. Потом Батанова перевели в Каир, и в Москву он приехал в отпуск.

Батанов посмотрел на меня как-то странно и то ли улыбнулся, то ли поморщился.

— По-моему, ты преувеличиваешь собственные знания о Египте, — сказал он и достал с полки книгу. Книга называлась «Путешествие с домашними растениями» и была выпущена в Москве в 1954 году. Хобби Батанова — цветы, и специальную библиотечку он возит с собою повсюду.

— Посмотри и скажи, что здесь правильно, — предложил он мне, раскрывая книгу на цветной вклейке с египетским пейзажем.

— Что неправильно? — переспросил я.

— Нет, что правильно. Я не оговорился.

Долго смотрел я на рисунок и, чем дольше смотрел, тем больше удивлялся.

— Вот, вода в реке — это правильно, — сказал я.

— То-то что вода. Даже пирамиды умудрились поместить на восточном берегу Нила, хотя у древних египтян «страна мертвых» находилась на западе, в Ливийской пустыне.

— Парус на лодке — трапециевидный, — сказал я. — Но египтяне плавают под треугольными парусами…

— Парус — шут с ним, в конце концов. В Судане но Нилу плавают и под такими. Ты посмотри, что они с растительностью натворили… Кстати, это одно из распространеннейших недоразумений. Я убежден, что девяносто человек из ста будут утверждать, что в Египте растут лотос и папирус… А как же? Папирус — символ Верхнего Египта, лотос — Нижнего. Лотос и папирус запечатлены в архитектуре, из папируса изготовляли подобие бумаги…

— Ты хочешь сказать, что папирус в Египте не сохранился? — перебил я.

— В Египте сохранился. В Каире у меня на окошке растет — посмотришь. И еще я видел папирус в маленьком бассейне перед Каирским музеем… А на берегах Нила его давным-давно нет. Поезжай в Уганду, к истокам Нила, если хочешь полюбоваться зарослями папируса… В Египте ему и расти негде — ведь каждый клочок земли вдоль Нила освоен и засеян… Но самое забавное, конечно, с лотосом. Лотос вообще никогда не рос в Египте. Теперь, правда, завезли несколько растений и посадили в том же бассейне у музея, но на берегах Нила, как изобразил шутник-художник, его никогда не было и в помине…

Должен честно признаться, что этого я не знал — не спасло меня естественно-историческое образование.

Батанов развеселился.

— Видишь ли, на земном шаре существует всего два вида лотоса, объединенных в род нелумбиум, — назидательно сказал он. — Это лотос желтый, растущий в Северной Америке, и лотос индийский, распространенный главным образом в Азии. В Африку же ни один из этих видов не заходит. Но кто-то из ботаников, будучи, наверное, в веселом настроении, дал водяной лилии, кувшинке из рода нимфа, видовое название «лотос». Нимфа — лотус по-латыни… Вот с тех пор путаница и пошла… Лотос самозванный приобрел, пожалуй, даже большую известность, чем лотосы настоящие, и если ты склонен к отдаленным аналогиям, то можешь поразмыслить над этим фактом и в общечеловеческом плане… Ну, а с точки зрения ботаники лотоса в Египте все-таки нет и не было.

— Сдаюсь, — сказал я. — Что у тебя еще в запасе?

— Кое-что есть. Например, львов, антилоп, бегемотов, крокодилов в Египте можно увидеть только на стенах гробниц или в зоопарке. Мне, правда, повезло — в Асуане я видел одного крокодильчика. Не знаю, где его выловили, но сидел он на нубийском базаре в тазу с водой, привязанный веревкой к витрине с сувенирами… Народ сходился поглазеть на него — в диковинку нынче крокодилы в Египте.

Глаза Батанова смеялись, но рассказывал сейчас он о том, что я — худо ли, бедно ли — но знал.

— Расскажи теперь, как фараоны охотились на львов в окрестностях нынешнего Каира, — сказал я.

— Я тебе лучше расскажу про верблюдов, — сказал Батанов. — Когда ты сегодня об Эратосфене заговорил… Верблюд на фоне пирамид — это же смешение времен и народов!.. Верблюд в Египте появился уже после того, как пирамиды отстояли свое около трех тысячелетий… Боюсь, что Эратосфен измерял расстояние от Александрии до милой твоему сердцу Сиены с помощью ишаков — топали они и топали, стучали копытцами, а он шаги считал… — Батанов засмеялся. — Что, не так поэтично?.. Верблюд все-таки «корабль пустыни»… С точными датами, конечно, тут худо, но весьма достоверно, что в Северной Африке верблюд вытеснил в хозяйстве лошадь примерно в третьем веке нашей эры. Нашей, понимаешь?.. В Египет из Аравии он попал раньше, но я подозреваю, что во времена Эратосфена верблюд в Египте был такой же новинкой, как у нас холодильник в тридцатые годы….

Батанов достал с полки еще одну книгу.

— «Вид с пирамид» называется, — сказал он. — Отличный человек ее написал, художник и писатель…

— Гофмейстер, я читал.

— Ну а я тебе несколько строк все-таки прочту. Дело у Асуана происходит… «Огромные деревья купают в реке свои ветви, загаженные стаями священных птиц. Священных по сей день, ибо они спасают урожай от гусениц и насекомых. Птиц охраняют.» — Батанов быстро вскинул на меня глаза. — До сих пор все правильно. «Полунагой юнга не знает их старого славного имени. Он зовет их абу крдан. И смеется, услышав, что это ибисы…» И не зря смеется, между прочим… Запомни ради бога — нет в Египте священного ибиса древних, не осталось его. Туристы путают с ибисом белую цаплю, чепуру, но ты же не спутаешь?..

— Постараюсь, — сказал я.

— Тогда — все прекрасно. — Батанов встал и прошелся по комнате. — Простые, казалось бы, вещи, а сколько путаницы в литературе. Так что не торопись делать выводы. Жду в Каире.


Смею ли признаться? Александрия не произвела на меня сколько-нибудь сильного впечатления. Да, та самая Александрия, или Аль-Искандария, как называют ее египтяне, второй по величине город страны с полуторамиллионным населением, принимающий за сезон до полумиллиона гостей, знаменитый порт, сосредоточение крупной промышленности, центр губернаторства — мухафазы, наконец… Я неоднократно читал: «особенно красивы набережные…» Море всегда прекрасно, и Средиземное море отнюдь не исключение, но сами-то набережные, что удивительно для южного города, пусты, лишены зелени, застроены высокими скучными домами… Камень мостовых, камень парапетов, камень домов… И узкие песчаные пляжи с навесами и раздевалками… Вот что такое александрийские набережные.

Впрочем, город вытянут вдоль моря на пятьдесят шесть километров и мы могли не увидеть самые симпатичные уголки; да и в разгар летнего сезона — а мы прибыли в Александрию в ноябре — набережные, конечно, живописнее.

Набережные предназначены для фланирующей публики и транспорта. В глубинных районах города кипела и шумела своя жизнь, и не только обычная, но еще и праздничная, потому что была пятница, а пятница в Египте соответствует нашему воскресенью. Там, на широких, нередко тенистых улицах звенели трамваи, гудели машины, кричали ослы, цокали копыта лошадей по брусчатке, перекликались торговцы финиками и апельсинами, бананами и чесноком, луком и фасолью; там чинно шествовали по тротуарам священники-копты — в черных сутанах и черных круглых скуфьях, а мальчишки катались на трамвайной «колбасе» или на конной пролетке, устроившись сзади на рессорах…

Северянину всегда любопытно наблюдать шумную и обнаженную, вынесенную на улицу жизнь южного города, но в южных городах я неоднократно бывал и раньше.


В порту, сойдя с теплохода, мы обнаружили у Морского вокзала два длинных черных «кадиллака». Возле «кадиллаков», опершись на крыло как на луку седла, стояли два толстых усатых… запорожца в беретах и брезентовых плащах!.. Право же, ни разу больше за все свои поездки по Египту не встречал я таких круглолицых, таких пышноусых египтян, столь разительно смахивающих на вольных казаков из Запорожской Сечи!

«Казаки» сели за руль и доставили нас сначала к конторе «Мена-тур», а потом к серапеуму — древнему египетскому храму.

После серапеума гидесса повезла нас к бывшему королевскому дворцу, бывший хозяин которого ныне занимается другим делом: он теперь содержатель казино в Монте-Карло.

Еще по пути к дворцу мы обратили внимание, что наш «запорожец» уж очень активно беседует с гидес-сой и гидесса при этом чувствует себя неуютно.

У дворца, сады которого ныне превращены в общедоступный парк, в прениях принял участие и второй «запорожец».

Гидесса в конце концов объяснила, в чем дело: сегодня пятница, день не рабочий, а «запорожцам» приходится работать, и они от этого не в восторге; «запорожцы» спешат домой, а живут они в Каире, куда им и хочется побыстрее нас доставить.

Мы успели осмотреть дворец снаружи — странное сооружение с башнями, балконами, террасами, колоннами, шпилями, стилистические особенности которого я не берусь определить. И мы погуляли по парку, где случилась у нас трогательная встреча с многолюдным, по египетскому обыкновению, семейством александрийцев. Александрийцы сначала, на всякий случай, попросили их не фотографировать (взрослые и дети живописно, прямо со своим примусом и кофеваркой, расположились на газоне перед дворцом). Потом александрийцы уговорили нас отведать настоящего, только что сваренного египетского кофе необыкновенной черноты. Потом они пожелали сфотографироваться с нами вместе на память, а когда мы уезжали, александрийцы проводили нас на своей машине до ворот.

И вот Александрия позади. Последний час гидесса немножко волновалась, она говорила, что на каирском шоссе большое движение, а шоферы будут спешить домой и это опасно… Гидесса не ошиблась. «Казаки», как говорится, с места пустили в карьер, но вдруг от какого-то придорожного строения отделилась бежевая полицейская машина и пошла на средней скорости метрах в двадцати перед нами… Не знаю, как вел себя «запорожец» на втором «кадиллаке», но нашего появление полицейской машины вывело из равновесия: он предпринял дерзкую попытку вырваться вперед на оперативный простор, но из кабинки высунулась рука и сделала весьма недвусмысленный жест, приказывающий сбавить скорость… Толстый «запорожец» прямо-таки выходил из себя, он подскакивал на упругом сидении, что-то шептал себе в пышные усы, но… чуть он увеличивал скорость — появлялась рука… Полицейские машины сменялись примерно через каждые пятьдесят километров, и у одной из них перед городом Танта лопнула шина… Как же хохотал наш «запорожец»! Вот в эти веселые минуты действительно можно было вдруг очутиться в кювете!

Дорога от Александрии до Каира, проложенная вдоль канала Махмудие, который тоже соединяет города, — отличная дорога, разделенная узким газоном на две части; травы на газоне нет, но кое-где торчат невысокие финиковые пальмы. Молодые деревца на обочинах шоссе защищены сетками от скота.

Вдоль канала — рощи финиковых пальм, на которых висят мощные кисти оранжевых и темно-красных плодов, а за пальмами — паруса и мачты фелюг. Воды не видно, и кажется, что паруса сами по себе движутся сквозь рощу, по полям… Вот вам — классический пейзаж дельты Нила, который непременно описывается каждым путешественником и давно вошел в географические хрестоматии.

Пятница — выходной, но не для феллахов. На полях — и мужчины, и женщины, здесь все равны. Пашут на буйволицах с серыми рогами и костлявыми спинами, пашут на худосочных коровах; шеи скотин — их по две за плугом — перехвачены деревянным ярмом с поперечной доской. Буйволицы и белые ослы с черными наглазниками крутят черпальные колеса — сакии, перекачивают на уже засеянные поля воду. У кого не хватило средств на сакию, тот пользуется для подъема воды шадуфом, сделанным по типу колодезного «журавля», или тамбуром, архимедовым винтом.

…Вечереет. Феллахи возвращаются с полей. Идет муж с мотыгой-фасом на плече, за ним — жена; на голове у нее таз, а в тазу примус и миска — обед готовился прямо в поле… Сумерки сгустились, и возчики зажгли сзади под телегами огонь; чаще всего для сигнального огня используется железная банка с мазутом, которая раскачивается на ходу в опасной близости от сена или хвороста, а иногда — фонарь «летучая мышь». Очень это мило выглядит на дороге и удобно— издалека видно шоферам.

Был отменный и сравнительно долгий закат. Солнце, собственно, исчезло за песчаными грядами быстро, но потом закат, как говорится, медленно догорал. Небо было нежно-сиреневым вверху, там, где краски заката смешивались с голубым, и золотисто-алым — внизу. Запомнились грифельные силуэты финиковых пальм, эвкалиптов, вавилонских ив, болотных кипарисов и даже всадника и верблюда на фоне этого заката.

В Каире — пятничный салят, молитвы. Служба радиофицирована, и многие молящиеся сидят прямо на улице, на мостовой, постелив на асфальт коврики, которые у нас в Средней Азии называются «намазлык». Местами молящиеся заняли все улицы вокруг мечетей, и машинам приходится объезжать их окольными путями.

На следующий день Батанов навестил меня. И вот мы снова вместе в Африке, стоим на балконе «Атлас-отеля» и смотрим сверху на каирские улицы. Перед нами — остро заточенный, похожий на карандаш минарет. Минарет пристроен к прямоугольной мечети, и на плоской крыше ее полукругом размещены прожектора: ночью они освещают шпиль.

Над нами кружат коршуны — писклявый крик их постоянно висит над городом. Иногда коршуны садятся на минарет — собственно, только для них он и имеет практическое значение; площадка же для муэдзина всегда пустует, потому что египетские муэдзины призывают к молитвам, сидя внутри мечети.

Батанов одет сегодня в серый клетчатый костюм; опираясь на бетонный парапет, он косит на меня из-под очков, не поворачивая головы.

— Какое впечатление произвел на тебя Каир? — спрашивает он.

Насколько я себе представляю, именно Каир больше всех прочих городов повинен в появлении надоевшего стандарта в нашей географической и вообще «путевой» литературе: «город контрастов».

Я уже сравнивал Каир с другими знакомыми мне арабскими городами — Касабланкой, Рабатом, например — и убедился, что те города контрастней Каира, резче и глубже в них различия между мединой и европейской частью…

Не знаю, как это получилось, но, успев вот так подумать, я все-таки сказал Батанову:

— Город контрастов.

Батанов расхохотался — весело, неудержимо; он вообще редко смеется, он человек сдержанный, но сейчас он прямо-таки зашелся, и я видел, как жесткий крахмальный воротничок врезается в его смуглую покрасневшую шею.

— Отлично, — сказал сквозь смех Батанов. — Этого я от тебя и ждал. Вот что значит тренированный глаз! Просто прелесть…

Не поднимая «тренированных глаз» на Батанова и мысленно поругиваясь, я сделал вид, что увлекся созерцанием городских пейзажей.

Мой номер — угловой, и с балкона видно сразу три улицы. Очень они не похожи друг на друга, эти улицы. Я не знаю их названий, потому что названия написаны арабской вязью и ничего невозможно понять. Я дал улицам свои названия: улица Оперы, улица Сувениров и Торговая улица.

Улица Оперы — к ней робко, боком пристроился наш отель — одна из центральных, во всяком случае солидных, улиц, проложенных параллельно Нилу. Левее нас она вливается в площадь, посреди которой высится конный монумент некоему военачальнику; военачальник, естественно, указует человечеству путь вперед: рука его приподнята и вытянута по направлению к пятиэтажному зданию, все нижние этажи которого заняты магазинами, а верхние украшены колоннами, полукруглыми балкончиками и еще чем-то лепным. На углу улицы и площади — кинотеатр с рекламой фильма «Лоуренс Аравийский», а в глубине площади — здание оперы. Поток машин, автобусов. Велосипедисты, извозчики. Движение пешеходов — одностороннее: почти все идут по нашей стороне улицы, потому что это торговая сторона; магазины небольшие, но хорошо оборудованные; это как бы европейские магазины — или для европейцев и зажиточных каирцев.

Наш отель выходит фасадом на улицу Сувениров. Как раз против подъезда расположена небольшая лавка, в которой при желании вы можете приобрести плетку с головкой Нефертити, стилет с головкой Нефертити, рожок для обуви с головкой Нефертити, Нефертити из мрамора, Нефертити из глины, Нефертити раскрашенную и Нефертити одноцветную… Улица Сувениров — тихая улица и ведет на большой пустырь, посреди которого затевается стройка. Уткнувшись носами в тротуар, стоят лимузины европейского и американского производства. Дома, выходящие на улицу Сувениров, — четырехугольные коробки без признаков украшательства. На тротуарах и прямо на мостовой работают реставраторы ковров: они обводят старый выцветший узор свежей краской, выдавливая ее из черных резиновых «груш». Мальчишки играют в футбол. Мальчишкам мешают редкие прохожие и рассыльные из прачечной, которые шествуют торжественно с кипами белья на голове. Ночью на пустыре лают собаки.

Торговая улица — узкая, тесная; это улица маленьких лавок и маленьких мастерских. Там висят на крюках ободранные овечьи и телячьи туши, там торгуют арахисом и сахарным тростником, лепешками, надетыми на палки, и финиками, луком и чесноком, помидорами и бобами; там чередуются с продуктовыми лавками крохотные, открытые на улицу гладильни, портняжные и механические мастерские, закусочные на два-три столика; там вообще тесно и нет места для тротуаров; пешеходы, ручные и запряженные ослами тележки — все движется прямо по мостовой, и прямо на мостовой сидят торговцы, и над мостовой висят розовые туши. Торговая улица поздно засыпает, но и поздно просыпается; утром, когда мы уезжали из отеля, там было удивительно пусто и только листья да остатки стеблей сахарного тростника, обрывки бумаги да раздавленные овощи напоминали о бурной дневной жизни…

Батанов сам водил машину. Он жил за Нилом, в районе Замалек, и мы свернули на одну из улиц, ведущих к центру Каира.

Близился час сиесты, торговцы опускали жалюзи на витрины, и народу на улицах было немного. Я сидел, отвернувшись от Батанова, а мой «тренированный глаз» автоматически фиксировал, что, чем ближе к центру, тем реже попадаются национальные костюмы — полосатые галабеи на мужчинах, черные покрывала — мелаи на женщинах; почти все прохожие здесь были одеты по-европейски. В Египте совсем не приняты шляпы и соломенные шляпы на некоторых наших туристах вызывают постоянный интерес; египтяне чаще всего ходят без головных уборов, и лишь некоторые мужчины носят традиционные ермолки — лебды или плетеные такии…

Мы выехали к набережной, и Батанов повел машину вдоль Нила.

— Кстати, о контрастах, — сказал Батанов. — Еще лет десять назад набережная была застроена лачугами, потом их снесли в приказном порядке.

Здесь, в центре, на набережную выходили высокие, из железобетона и стекла здания отелей, еще недостроенное здание телецентра, административные сооружения, богатые жилые корпуса. А по другую сторону, за вязью металлической ограды, колыхаясь, тускло блестел Нил — полноводный, стремительный. Был он желтовато-бурым, и белые паруса фелюг казались врезанными в него инородными лоскутами.

На газонах, под пальмами и сикоморами, спали, непринужденно раскинувшись, те, у кого не нашлось другой тени, чтобы переждать сиесту.

Выше по Нилу, за мостом Свободы, пальмы и сикоморы сменились завезенными из Индии баньянами с массой коричневатых, свисающих почти до земли воздушных корней.

Дома, выходящие на набережную, стали пониже и попроще.

Батанов остановил машину и подвел меня к парапету. С октября начинается понижение уровня воды в Ниле, и теперь, в середине ноября, уже обнажились илистые скаты берегов. Три небольшие лодки с веслами и мачтами стояли у берега на приколе; хорошо было видно, что мачты на фелюгах двойные и повторяют конструкцию российских колодезных «журавлей». Возле лодок женщина стирала белье; странно, что в мутной, перенасыщенной илом воде белье становилось белым…

Но Батанов подвел меня к реке отнюдь не для того, чтобы я поближе рассмотрел фелюги. За неширокой нильской протокой, на острове, находилось странное сооружение, похожее на европейскую усадьбу, сделанную под средневековый замок: прочные каменные домики с узкими окнами, полукруглые «оборонительные» башни, круглая «сторожевая» башня с конусовидной, обитой металлом крышей… Естественные берега островка, повсюду одетые в камень, были заменены искусственными, сложенными из тщательно отшлифованных известняковых блоков, там, где волны Нила ударяли в островок… Два черных круглых отверстия, наполовину скрытые водою, нарушали целостность берегов; одно из них смотрело в сторону набережной, а второе — вверх по течению… За игрушечным замком высились финиковые пальмы и похожие на манго густокронные деревья.

Убедившись, что островок изучен мною вполне основательно, Батанов спросил:

— Догадался, что перед тобою?

Не дожидаясь ответа, он сказал:

— Знаменитая станция «Ниломер». Пост наблюдения за режимом реки, а он у Нила ох какой сложный. То катастрофические наводнения, то воды так мало, что хоть караул кричи… Впрочем, не мне тебе рассказывать…

Я действительно кое-что знал о режиме Нила. Не очень поэтому слушая Батанова, я рассматривал двух маленьких босоногих девчонок, которые в свою очередь внимательно изучали меня; обе смуглые, кареглазые, со спутанными черными кудрями, они показались мне сестрами. На них были длинные, почти до пят, платья, а на той, что постарше, еще и шаровары, перехваченные тесьмой у щиколоток. И та, что постарше, держала на плече бритоголового мальчонку; в Египте детишек носят на плече, посадив ножками в разные стороны, и девочка уже вполне овладела этим искусством.

— Ну скажи, есть ли в мире еще страна, по которой протекает всего одна река?.. — вдруг спросил Батанов. — То-то что нет, пожалуй… И хотя ты почти все знаешь, я тебе напомню, что при среднегодовом стоке Нила в восемьдесят четыре миллиарда кубометров Судан и Египет расходовали на орошение пятьдесят два миллиарда… Из них на долю Судана приходилось только четыре — это уж англичане в свое время так распорядились. Теперь положение изменится. Асуанская плотина даст дополнительно двадцать два миллиарда кубометров воды. Четырнадцать с половиной из них будут отданы Судану… Понимаешь, постоянный кусок хлеба нужен черноглазым и там, и тут, — Батанов кивнул на девчонок, все еще крутившихся возле нас.


Утром мы с Батановым ездили на «Золотой базар»— знаменитый в Каире район ремесленников и торговцев, мастерских и лавчонок.

Просыпается «Золотой базар» поздно: деловая торговая жизнь начинается там что-то около девяти утра, а мы приехали раньше. Улицы были еще полупустыми, металлические жалюзи опущены и заперты на висячие замки. Мусорщики собирали в корзины оставшийся с вечера мусор. Владельцы магазинов, цирюлен, кофеен поливали из тонких резиновых шлангов мостовую перед своими заведениями. Перекупщики развозили на ослах или верблюдах клевер, предназначенный для городских ишаков и кроликов. Спали, не обращая внимания на прохожих, собаки. Осторожно, оглядываясь, перебегали улицу кошки. Занимая всю мостовую — она ограничена стенами домов, тротуаров нет, — изредка проезжали машины и арбы с огромными, такими же как у нас в Хиве, колесами.

А медники вовсю трудились — гудели станки в темных мастерских, звенели молотки и долота.

Постепенно базар ожил. С немалыми усилиями, напрягаясь, торговцы подняли тяжеленные жалюзи, открыли витрины; потом, чтобы защититься от солнца, они раздвинули шестами полотнища над улицами… На балконах появились дамы в длинных домашних халатах; не затрудняя себя хождением по лестницам, дамы спускали на веревках корзины, и мальчики при лавках укладывали туда хлеб и зелень… Те, кто предпочитал завтракать вне дома, покупали горстку сваренных в соленой воде бобов или тот же хлеб и ту же траву; египетский хлеб похож на кавказский лаваш, это лепешки; их разрывают на две половины и в середину, в зависимости от финансов и вкуса, кладут либо пряную, пахучую траву, либо мелко нарезанное жареное мясо… Разжившиеся лепешками или бобами завтракают сидя на мостовой, прислонившись спиною к стене. Но есть на базаре и маленькие закусочные, где можно купить макароны с коричневой подливкой, выпить чашку кофе или чая…

Улицы наконец заполнились народом; стало тесно, шумно и пыльно; и пошла тогда торговля всем, чем только можно торговать: начиная с песка и древесного угля и кончая серебром, золотом, благовониями…


Случилось так, что удалось нам заглянуть и в невидимые с улицы уголки базара.

Мы подошли к какому-то магазинчику, где лежали на витрине инкрустированные деревянные шкатулки и блюда, неизменные зеленые скарабеи, вставленные в серебряные браслеты, в кольца, кулоны, стояли серебряные и медные кувшины; к нам из магазина вышел его владелец — среднего роста, стройный и гибкий молодой человек с коротко подстриженными черными усиками. На молодом человеке были серые брюки и синяя рубашка навыпуск, на руке — золотые часы на золотом браслете.

В разговоре выяснилось, что молодой человек — владелец не только магазина, но и мастерских, в которых изготавливаются все те вещицы, которые выставлены на витрине и разложены на прилавках.

Молодой человек — его звали Махмуд — сказал нам, что магазин и мастерские принадлежат его семье уже около ста лет. Предок Махмуда, перс по национальности, попал во время войны в плен к туркам и в конце концов оказался в Египте, в Каире, где, судя по всему, неплохо устроился. Магазин и мастерские передаются по наследству, и в доле участвуют все братья, но Махмуд среди них, так сказать, главный… Махмуд своим хозяйством гордился, он говорил нам, что в мастерских у него работает около ста человек, и, когда мы попросили показать мастерские, охотно согласился.

Мы перешли на противоположную сторону улицы, вошли в темный подъезд и по узкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Из небольшого коридора, заставленного банками, деревяшками и какими-то рулонами, двери вели в две небольшие комнаты. В комнатах вдоль стен — скамьи и сплошные деревянные столы; на столах — шкатулки, блюда, черные банки с клеем.

…Во время поездки по Марокко, в Рабате, нас пригласили однажды посетить ковродельческий кооператив, и мы поехали в старую часть города, бывшую крепость, которая называется Казба… Улицы Казбы настолько узки, что машины проехать по ним не могут, и мы долго брели по закоулкам, а потом гид ввел нас в какое-то приземистое помещение.

Сначала в темноте ничего нельзя было разобрать, кроме деревянных рам и скорченных возле них фигур. Боясь сделать неосторожный шаг, я взглянул себе под ноги и увидел два живых блестящих любопытных глаза. Я присел и очутился рядом с крохотным существом, девочкой, которой было никак не больше трех или четырех лет. Она улыбалась, рассматривая меня, незнакомца, а тонкие длинные пальчики ее автоматически продолжали вплетать цветные нити в канву ковра, натянутую перед ней на раму… Три года — вот возрастной ценз для поступления в ковродельческую мастерскую. Говорят, что детские пальчики с особым, недоступным взрослым изяществом плетут красивейшие узоры, которыми так славятся марокканские ковры.

Мастерская Махмуда не производила столь тяжелого впечатления, но и у него за сколоченными вместе дощатыми столами сидели ребятишки— мальчики лет десяти, двенадцати. Ловко орудуя щипчиками и кисточками, они наносили перламутровый узор на дерево, изредка вскидывая на нас черные глазищи…

— Да, дети работают быстрее и лучше, чем взрослые, — охотно пояснил нам Махмуд. — Взрослые нужны только, чтобы наблюдать за ними. (В мастерской было два взрослых мастера.)

Не хотим ли мы посмотреть другие мастерские?.. Очень хотим. И Махмуд ведет нас по каким-то узким проулкам, по пыльным дворам, и мы приходим в мастерскую медников. Работают станки, гул которых мы слышали ранним утром. Полутемно. На станках крутятся будущие медные кувшины — их обтачивают, придавая нужную форму, смуглые, вымазанные машинным маслом люди.

На дворе под открытым небом работают чеканщики. В распоряжении каждого — деревянный неструганый стол, скамья или стул, зажим на винтах, в котором укреплен кувшин. Чеканщики сплошь подростки, но постарше тех, что занимаются инкрустацией шкатулок. Зубилом и молотком наносят чеканщики на медные кувшины узор, который должен украсить их, и действительно украшает, хотя широко распространены в Египте и гладкие, без украшений, медные кувшины.

Чеканных дел мастера, работающие по серебру, — все взрослые, видимо, более опытные.

Махмуд подвел нас к старому седому человеку, который, как и ребята, работал за грубо сколоченным деревянным столом, и торжественно представил его нам как своего лучшего мастера.

Не отрываясь от работы, старик застенчиво улыбался, слушая слова хозяина, и согласно кивнул, когда Махмуд сказал, что еще дед старика работал в их семейной мастерской, а теперь в мастерской уже работает его внук.

— Отцы этих ребят, — Махмуд кивнул на чеканщиков, — тоже работают или работали в мастерской. От нас редко кто уходит! — гордо добавил он.

Вероятно, больше всего такая организация дела похожа на средневековую цеховую систему. Поколение сменяет поколение за рабочим местом. Подмастерья, мастера. Хозяин — работодатель, и он же торговец. И дети медников станут медниками… Только ребятишек-инкрустаторов, наверное, увольняют, когда они подрастают и грубеют их пальцы.

…В современном Каире есть и по-современному организованная промышленность — ткацкие и обувные фабрики, цементные и спиртовые заводы, — но для организации ремесленников фирма Махмуда типична. Так, если не считать некоторых технических новшеств, работали ремесленники и сто, и триста лет назад, так продолжают они работать и сегодня.


Участок долины Нила, примыкающий к отрогам холмов Мукаттам, уникален, пожалуй, по своей исторической судьбе. Это еще не дельта с ее обширными по египетским масштабам плодородными земельными массивами, но дельта — всего в двадцати километрах. Крепость у Мукаттама — как пальцы на горле реки, и всяческих завоевателей это неизменно устраивало.

Начало городской — именно городской! — истории этого участка долины положил первый египетский фараон Мин, или Менее, построивший здесь первый город-крепость «Белая стена». Мин пришел с юга страны и объединил под своей властью Верхний и Нижний Египет. Это случилось за три тысячи лет до нашей эры, и с тех пор у отрогов Мукаттама практически непрерывно строили или перестраивали города бесчисленные поколения египтян и неегиптян… Только Мемфис просуществовал около трех тысячелетий — такой судьбе может позавидовать любой город!.. Воздвигали крепости и более поздние завоеватели Древнего Египта — вплоть до римлян.

А теперь развалины былого поглощены Каиром — крупнейшим городом Африки и Ближнего Востока, столицей современного Египта… Да, столица современного Египта находится там же, где находилась столица древнего, хотя тут и нет прямой преемственности.

Каирскую цитадель я впервые увидел сквозь чугунную оконную решетку мечети Хасана. Окно выходило на бывшую эспланаду перед ней, ставшую ныне обычной городской площадью; она называется майдан Салах ад-Дина. По бывшей эспланаде кружили, объезжая овальный газон, автобусы и легковые автомашины, проносились мимо окон велосипедисты, появлялись и исчезали прохожие… А цитадель, как ей и полагается, была с мощными округлыми башнями, с мощными каменными стенами… Выше стен виднелись непонятного назначения здания, редкие кроны пальм, и возвышалась над всем ансамблем мечеть с тонко заточенными минаретами…

А потом мы поднялись на цитадель, и со стен ее я увидел весь город.

Уже вечерело. Принесенная из пустыни мельчайшая пыль серебристой дымкой висела над крышами, чуть затуманивая дальние кварталы… Говорят, что Каир — город четырехсот мечетей. Я не проверял цифру, но невозможно представить себе этот город без характерных ярусных минаретов, без куполов мечетей… Соперничая с минаретами, торчат теперь над плоскими крышами домов новейшие небоскребы, издали похожие на подпиленные клыки. Рассекают жилые кварталы прямые, почти без зелени улицы… Отсюда, от цитадели, они идут к садам Эзбекие, которые отделяют арабскую часть города от европейской… А с другой стороны — обрывы Мукаттама и маленькая погребальная мечеть везира Бадра аль-Джамали над ними… Даже издалека видны узкие ступени на склонах холма. Это следы работы древних египтян. А каменные блоки перевезены на другой берег Нила — его тоже хорошо видно с цитадели — и сложены там в пирамиды. Пирамиды кажутся отсюда миниатюрными, и, хотя мы осматривали их всего несколько часов назад, уже трудно восстановить в душе ощущение их грандиозности и величавости…

История Каира не связана с историей Древнего Египта в прямом смысле слова, да и молод Каир по сравнению с пирамидами…

И все-таки ему больше тысячи лет.

А возник он будто бы так. В годы правления халифа Омана, первого крупного арабского завоевателя-мусульманина, его сирийской армией командовал некто Амр ибн-аль-Ас. В один прекрасный момент дворцовые интриги оставили его, что называется, не у дел, а Амр ибн-аль-Ас был человеком деловым. Поэтому он решил завоевать Египет. Войск у него осталось немного, зато ума — палата. И разведке он доверял, а разведка доносила, что в Египте, который тогда значился провинцией Византии, идет грызня между официальной византийской церковью и местной монофизитской, и Амр ибн-аль-Ас правильно рассудил, что египтяне-монофизиты не окажут ему серьезного сопротивления.

Амр ибн-аль-Ас легко захватил сначала город Пелусиум, потом Гелиополис, что был уж совсем близко от нынешнего Каира, а затем и построенную римлянами крепость Вавилон, территория которой ныне фактически занята Каиром.

Вольный сын пустынь Аравии, Амр ибн-аль-Ас не пожелал жить ни в одном из городов: он разбил лагерь неподалеку от крепости Вавилон.

А в 642 году Амр ибн-аль-Ас ненадолго отлучился в поход — пошел завоевывать Александрию. Поскольку он не собирался там задерживаться, он оставил свой шатер у стен Вавилона. Он действительно не задержался, но когда вернулся и все-таки решил свернуть свой шатер, то — тут начинается легенда — обнаружил, что в шатре его свили гнездо голуби и голубка высиживает птенцов. Как известно, жестокость и сентиментальность нередко уживаются рядом, и тогда покорению стран сопутствует не только барабанный бой, но и душещипательные мелодии. Амр ибн-аль-Ас растрогался, увидев птицу. Амр ибн-аль-Ас утер натруженной в недавней резне рукою «скупые мужские слезы». И Амр ибн-аль-Ас повелел выстроить на месте шатра мечеть.

Она сохранилась до сих пор, и я специально ездил ее смотреть, хотя каирские гиды не относят мечеть Амра к городским достопримечательностям.

Странная это мечеть, надо сказать. Очень странная. Ничего похожего я раньше не видел. Находится она, конечно, в старом городе, в некотором отдалении от берегов Нила — от стен ее река сейчас не видна. «От стен» — в данном случае точнее сказать «от крепостных стен». Когда наша машина остановилась у цитадели, сложенной из серого камня, я даже не сразу понял, что нас подвезли к мечети.

Мы вошли в крепостные ворота и очутились на обширном прямоугольном дворе с грудами строительного камня и щебня. Посреди этого двора стояло маленькое округло-ребристое сооружение высотою в два — два с половиной человеческих роста, увенчанное полуразрушенной решетчатой башенкой-минаретом с лодочкой-месяцем на шпиле. Как натянутый палаточный тент, небольшое пространство вокруг мечети прикрывала деревянная крыша, укрепленная на каменных столбах с греческими капителями… Верхняя часть мечети ныне выкрашена в грязно-желтый цвет, а нижняя — в серый, с мутными пятнами.

В общем, действительно шатровая мечеть, да и размером она с шатер военачальника. Не знаю, тотчас же или несколько позднее, но вокруг мечети были сооружены крепостные стены с двумя минаретами и внутренними крытыми галереями — те самые стены, что сейчас совершенно скрывают мечеть, поставленную на месте шатра Амр ибн-аль-Аса, — и все это сооружение обрело некую архитектурную законченность.

Амр ибн-аль-Ас недолго продержался в Египте: более могущественные военачальники дали ему понять, что он захватил чужое и может поплатиться за содеянное… Не в том, правда, смысле, чужое, что отнял Египет у египтян, а в том смысле, что более могущественные военачальники сами не прочь были поживиться в Египте.

Амр ибн-аль-Ас вернулся в Палестину, где и окончил свои дни (в каирской мечети похоронен его сын).

А мечеть осталась на своем месте, и вокруг мечети постепенно сложился первый в Египте арабский город.

Поскольку за многотысячелетнюю историю Египет подвергался бесчисленным нападениям, поход Амр ибн-аль-Аса вполне сошел бы за рядовое событие, если бы не одна примечательная подробность: сей средней удачливости военачальник положил начало проникновению арабов в Северную, Присахарскую и Восточную Африку. Поставив на месте будущего Каира шатровую мечеть, он как бы вбил в Африканский материк заявочный столб…

Будущий Каир сначала назывался Эль-Фостат — город Шатра, или шатровый город. Свое нынешнее название Каир получил значительно позднее и при обстоятельствах, которые кажутся мне правдоподобными, хотя они тоже легендарны.

Благодаря усилиям египтологов мы теперь весьма точно знаем, что история Древнего Египта насчитывала три десятка фараоновских династий. Но сколько всяческих династий сменилось в Египте арабизированном, я не знаю — возможно, что и больше, возможно, что и меньше. Вот что, однако, достоверно. После того, как Амр ибн-аль-Ас захватил Египет, в стране на протяжении трех-четырех веков то возникали собственные династии, то Египет вновь попадал под «центральную» власть халифата. Чехарда продолжалась и позднее, на протяжении всего следующего тысячелетия, но у нас есть счастливая возможность задержаться на 969 годе. В том самом году царствующую династию Ихшидидов, основанную таджиком, человеком, надо полагать, весьма расторопным, сменила в Египте династия Фатими-дов, возникшая с помощью великого махди (спасителя) Обейдаллаха в Северной Африке за шестьдесят лет до этих событий. Военачальнику Фатимидов Джаухару весьма приглянулось месторасположение Фостата, и до него служившего резиденцией эмиров, и он энергично занялся перестройкой и укреплением города, чтобы всего через несколько лет превратить Фостат в столицу.

Все устраивало в Фостате Джаухара, кроме названия. Что ни говори, а название «Шатровый город» — не находка для такой славной династии, как Фатимиды.

И Фостат превратился в Эль-Кахир.

Надо сказать, что в десятом веке, когда разворачивались эти события, арабы уже не были неграмотными кочевниками (сам Мухаммед не умел ни писать, ни читать), — в десятом веке арабы были носителями передовой культуры, хранителями античных традиций, а арабский язык уже стал научным (как позднее латынь) языком для Южной Европы, Северной Африки, Передней и Средней Азии… Не последнее место в арабской культуре занимали,между прочим, география и астрономия.

И случилось следующее, уверяет легенда: Фатл-миды закладывали новые крепостные стены вокруг Фостата, а некий безымянный астроном, глядя в безоблачное ночное небо, заметил, что закладка стен совпала по времени с прохождением Марса через меридиан Фостата. А Марс арабы называют Эль-Кахир. А Эль-Кахир в переводе — «победоносный». Но какой же порядочный халиф откажется вот так — Победоносная — назвать свою столицу, тем более что знак ниспослали небеса?

С приходом в Египет Фатимидов кончилась история Фостата и началась история Каира. И продолжилась история арабизации Африки.

Фатимид аль-Муизз превратил Каир в столицу халифата, если не ошибаюсь, в 973 году, а цитадель, со стен которой мы осматривали город, выстроили только двести лет спустя. Выстроили, между прочим, французские рыцари — их попросил об этом некто Салах ад-Дин, именем которого называется теперь бывшая эспланада.

Он был умница и храбрец, этот Салах ад-Дин, и не случайно он — под европеизированным именем Саладин — живет второй жизнью на страницах исторических романов, посвященных Крестовым походам. Курд по национальности, он верой и правдой служил сирийскому султану Нур ад-Дину, пока не надоело. С войсками Нур ад-Дина, возглавляемыми доблестным Ширкухом, он несколько раз побывал в Египте, и Египет ему понравился.

В 1169 году он попросил стареющего фатимида аль-Адида назначить себя везиром и больше не вмешиваться в управление страной. Аль-Адид благосклонно отнесся к просьбе курдского феодала, и тот стал фактически единолично править Египтом. Когда же аль-Адид отправился в иной мир, Салах ад-Дин отменил Фатимидов и почти на сто лет утвердил в Египте собственную династию Эйюбидов, ибо отца нового султана звали Неджм ад-Дин Эйюб.

Не прошло и трех лет, как Салах ад-Дин окончательно утвердился на престоле, и вот уже приходит печальная весть о смерти султана Нур ад-Дина… Салах ад-Дин вспомнил, что свои лучшие молодые годы он провел в Сирии. Еще он вспомнил, что в Сирии остались беззащитные сыновья Нур ад-Дина, и расчувствовался. Он собрал войско, отправился в Сирию и, чтобы облегчить жизнь наследникам Нур ад-Дина, присоединил Сирию к своим владениям.

А потом Салах ад-Дин решил, что крестоносцам вовсе не нужен Иерусалим, который был тогда столицей христианского Иерусалимского королевства, созданного отважным рыцарем Готфридом Бульонским, решил, что ему, Салах ад-Дину, Иерусалим нужнее. И Салах ад-Дин повел свое объединенное египетско-сирийское войско на крестоносцев, а крестоносцы повели свои полки на Салах ад-Дина.

Они встретились между Назаретом и Тивериадским озером у местечка, которое называют то Хиттин, то Хоттин, и хитрый Салах ад-Дин взял да и окружил крестоносцев. Дело происходило летом, 3 июля 1187 года, и было в Палестине жарко. Сдались крестоносцы. На следующий день, четвертого числа, сдались без боя.

Вот тогда-то Салах ад-Дин и попросил доблестных тамплиеров и госпитальеров построить ему в Каире цитадель. Это было не очень благородно с его стороны — он же не мог не знать, что дело рыцарей — убивать, а не строить, — но факт остается фактом: так неблагородно он поступил.

Цитадель начали строить у отрогов горы Мукаттам, на склонах которой древние египтяне добывали камень для постройки пирамид. Вероятно, крестоносцам тоже пришлось потрудиться на склонах Мукаттама, но значительно меньше, чем их предшественникам. Мудрый Салах ад-Дин был политиком тонким и отлично понимал, что свое величие следует строить на развалинах величия былого. Пока он был везиром при дворе аль-Адида, его вполне устраивала ересь Фатимидов: они были не правоверными мусульманами, они исповедовали шиизм. Но, став султаном, Салах ад-Дин решил навести в области идеологии порядок да показать кстати, что сам он не лыком шит: Салах ад-Дин отменил шиизм и ввел ортодоксальный суннизм… Что же касается памятников материальных, то тут он поступил еще проще: велел разобрать несколько фараоновских пирамид и выстроил из них себе цитадель. Он, впрочем, не был оригинален: еще фараоны разоряли для собственных гробниц гробницы предшественников, так что прием этот стар, если не как мир, то, во всяком случае, как Египет.

Пирамиды, конечно, велики по размеру — тут уж ничего не скажешь. Но цитадель выстроена в таком месте, что возвышается и над городом, и над пирамидами. Выбор места определялся, наверное, военными соображениями. Но может быть, и не только военными.

Салах ад-Дин скончался в Сирии, в Дамаске, и там похоронен. Сохранился его мавзолей. Но мавзолей едва ли сравним с тем памятником, который воздвигли Салах ад-Дину в Каире побежденные им крестоносцы, — вот что значит позаботиться о памятнике при жизни.

Наследники Салах ад-Дина оказались правителями не слишком дальновидными: они создали гвардию из солдат-рабов, солдат-наемников, преимущественно кавказцев, и жестоко поплатились. Эти гвардейцы назывались мамлюки, что и переводится как «невольники», но невольники оказались себе на уме: они свергли Эйюбидов и потом почти триста лет самолично правили Египтом. У них тоже были свои династии: были тюрки-бахриты, были грузины-бурджиты. С последней династией плохо обошлись турки: они захватили Египет и посадили над мамлюками своего пашу. Но фактически мамлюки оставались хозяевами страны вплоть до похода Наполеона и до появления на исторической арене Мухаммеда-Али, албанца по национальности, которому, как некогда Салах ад-Дину, тоже приглянулся Египет.

Мухаммед-Али явился в Египет спасать мамлюков от Наполеона. Когда же брошенные главнокомандующим французские войска капитулировали, Мухаммед-Али решил, что управление Египтом — это его личное дело, а не дело мамлюков. Он так и сказал им, и мамлюки, которые к середине восемнадцатого века вновь захватили политическую власть и мало считались с турецким пашой, нашли доводы Мухаммеда-Али убедительными.

Мамлюки разъехались по своим обширным поместьям, а Мухаммед-Али поселился в Каире. Они расстались друзьями, и в 1811 году Мухаммед-Али пригласил всех крупнейших мамлюкских беев к себе в гости, в цитадель. Он был демократом и хотел посоветоваться с ними, как жить дальше. Всего на совет собралось четыреста восемьдесят беев. Мухаммед-Али всех их перерезал в цитадели. Один мамлюк, говорят, все-таки спасся: прыгнул на своем арабском скакуне с двадцатиметровой высоты прямо на майдан Салах ад-Дина, к мечети, выстроенной мамлюком Хасаном… Лошадь, говорят, разбилась насмерть, а всадник уцелел. Мухаммед-Али по достоинству оценил прыжок: не велел казнить этого последнего мамлюка. Пенсию даже, говорят, назначил — маленькую, правда, а поместья его и прочих себе взял.

Мухаммеда-Али даже турецкий султан побаивался, хотя числился тот у него в вассалах.

А вассал знал, что делал: неплохо для мелкопоместного албанского дворянчика быть вали или вице-королем Египта, но еще лучше — королем.

И вассал устанавливает в стране казарменный режим: ему нужна армия и нужна промышленность, работающая на армию. Он проводит массовые рекрутские наборы, причем принудительно вербует не только в армию, но и в промышленность. Он создает специальные лагеря (учитывая опыт двадцатого века, мы могли бы назвать их концлагерями), где мобилизованные феллахи живут под надзором стражников и стражники же выводят их на работу и отводят обратно в казармы.

Лагерная политика Мухаммеда-Али опустошила деревни, в них почти не осталось молодых мужчин, способных выполнять тяжелые сельскохозяйственные работы. И тогда матери пустились на хитрость: у них вошло в обычай ломать новорожденным мальчикам указательный палец на правой руке, чтобы избавить их от рекрутчины.

Только где ж феллашкам Мухаммеда-Али перехитрить — велел он и покалеченных в казармы и в лагеря сгонять.

Египетскую армию Мухаммед-Али реорганизовал на европейский лад, и вот уже результаты: захвачен Восточный Судан, захвачен — и по чисто идеологическим соображениям, дабы изгнать еретиков-ваххабистов, — Аравийский полуостров… Восстание в Греции против турецкого владычества?.. Мухаммед-Али за порядок, Мухаммед-Али посылает туда свои войска, поручая главнокомандование сыну, и там, где пасуют янычары, его войска берут верх над восставшими…

А турецкий султан, подаривший египетскому паше остров Крит за греческую экспедицию, следит за своим вассалом очень внимательно и уже понимает, к чему дело идет…

Непридуманная символика есть в том, что мечеть-памятник Мухаммеда-Али я увидел впервые сквозь узловатую чугунную решетку — не лучшим образом закончил свою блистательно-кровавую карьеру правитель Египта… Я размышлял об этом в мечети у его гробницы, которая тоже находится за решеткой — частой и крепкой. В темной мрачной нише — две гранитные плиты, постаментик, обтянутый красным бархатом, и каменный столб с символической чалмой — обычная принадлежность мужских могил у мусульман…

Нет, турецкий султан хоть и перебил уже ненужных ему янычар, но Мухаммеда-Али не одолел: вассал в двух войнах разгромил своего повелителя-султана, отобрал у него Палестину, Сирию, Малую Азию… Но тут султана пожалели англичане и выслали против Мухаммеда-Али карательную экспедицию.

И Мухаммед-Али потерял почти все, что приобрел: армию, флот, независимость, надежды на будущее… В таком, разоруженном состоянии он никому уже не был опасен, и Египет ему оставили… Но Мухаммед-Али потрясения не перенес и доживал свой век полуидиотом.

После смерти правителя наследники его увлеклись торговлей — продавали Египет и оптом, и в розницу; а французы и англичане пустились в долгую научную дискуссию — выясняли, кому из них нужней Египет. В конце концов англичане переспорили французов и надолго укрепились в стране.


Каир — не тропики, но зимняя заря и здесь коротка. Когда мы собрались уезжать, пирамиды были уже трудно различимы с цитадели, но все-таки серые конусы их еще выделялись на сером фоне пустыни.

— Хочешь, я отвечу тебе любезностью на любезность? — спросил вдруг Батанов. — Расплачусь за «город контрастов» той же монетой?

— Расплачивайся, — сказал я.

— Отнесись к Каиру как к воротам в Африку. И в историческом плане, и в географическом. Если ты когда-нибудь отправишься в Восточную Африку, то едва ли минуешь Каир… Хочешь или не хочешь, но Африка начинается здесь, на берегах Нила.

Я ничего вразумительного не ответил Батанову, да я и не мог тогда предвидеть, что «ворота» эти еще не раз распахнутся передо мною, а Нил — еще недавно неведомый Нил — станет чуть ли не самой знакомой мне рекою земного шара.

ГЛАВА ВТОРАЯ


Воспоминание о Ниле. Москва — Хартум.

Вид на Нил сверху. Неожиданные раздумья.

Хартум. Непредвиденные обстоятельства.

Изменение маршрута. Хартум — Аден — Найроби


Итак, я впервые увидел Нил у Александрии. Вернее, я увидел сначала нильскую воду — мутную, коричневатую нильскую воду, на которой колыхались розовые мазки зари. Если судить строго географически, то мы еще находились в Средиземном море, но его сине-голубая, с голубыми всплесками вода отступила от берегов под напором реки — одной из величайших в мире.

А потом я увидел Нил на тысячекилометровом его протяжении, от устья до первых катарактов, от Александрии до Асуана и еще дальше, до Абу-Симбела в Нубии. Потом я увидел Нил в разную пору — ив межень, и в паводок.

Раньше я читал о Ниле, и в пределах Египта он представлялся мне весьма однообразной рекой, если, конечно, условно отделить от реки ее устье — классическую дельту.

Что Нил в Египте однообразен, верно лишь отчасти. Он мощными потоками обтекает застроенные острова у Каира выше дельты; он монолитен, почти строг у Луксора; он светел, он блестит песчаными отмелями у Ком-Омбо; он бурлит на порогах у Асуана; он тороплив и несдержан среди черных скал и желтых песков Нубии — вернее, он был таким в Нубии до создания Асуанского водохранилища.

Весною и летом Нил тих и вкрадчив и вода его имеет зеленовато-бежевый оттенок. К сентябрю Египта достигает первая приливная волна, идущая из экваториальной Африки, и вода в Ниле становится красноватой от смытых с Абиссинского нагорья минеральных частиц. А в октябре и ноябре Нил свиреп и черен, вода его густа от ила, или силта, как его там называют.

Но и про все про это — я имею в виду сезонные изменения — уже следует говорить в прошедшем времени.

Асуанское водохранилище поглотило приливную волну, и ниже плотины Нил теперь всегда будет покорным и светлым, и отнюдь не экваториальные дожди будут поднимать или опускать его уровень.

Я был на Асуанской плотине в те часы, когда первый кортеж машин посуху проехал через Нил с правого берега на левый, и сам до этого проделал тот же путь пешком. События происходили вечером, когда солнце упало за песчаные гряды Ливийской пустыни и порозовели мрачные холмы пустыни Аравийской… Не знаю почему, но я посмотрел на предзакатное небо и увидел над плотиной белых цапель, летевших вниз по течению, — они показались мне тогда вестниками приливной волны, идущей из глубины Африки.

…Поиски истоков Нила — одна из ярких страниц в истории географических открытий. Как всякий человек, бывший некогда молодым, я читал кое-что об этом у Жюля Верна и, как всякий человек, волею судеб причастный к географии, кое-что знал об этом уже в более строгом, научном плане.

Не стану утверждать, что мной с детства владела мечта побывать у истоков Нила. Я специально просмотрел мальчишеские дневники, писанные в трудные и голодные военные годы: жил я тогда в Сибири, в деревушке Молотовке, но мысленно на пустой желудок странствовал по всему земному шару. Заносило меня и на полюса, и на Амазонку, и в скрэбы Австралии, но к истокам Нила почему-то не занесло.

Я решил побывать у истоков Нила 16 мая 1964 года, когда находился в Асуане и стоял посреди плотины, перегородившей Нил.

Стало быть — никакой романтики, овеянной столь милой для пишущих «дымкой времени». Взрослый, уже успевший поездить по свету человек поставил перед собою четкую задачу: увидеть весь Нил от устья до истока. И рассказать о Ниле. И рассказать о своем путешествии к истокам его, к озеру Виктория.

Что продиктовало мне мою внутреннюю задачу?

Я могу объяснить это так.

География, наука, которой я в меру своих сил служу, некогда усматривала свою чуть ли не единственную задачу как раз в том, чтобы открывать истоки рек — Нила, Амазонки, Нигера, например, — чтобы прослеживать их изменчивое течение… Проще говоря, она усматривала свою задачу в том, чтобы открывать кому-то (или никому!) что-то неизвестное.

Современные географы-теоретики, единомышленником которых я себя считаю, видят задачу физической географии середины нашего века в ином свете, а именно в возможности: а) управлять природными процессами и б) предсказывать результаты, к которым приведет — и приводит — вмешательство человека в жизнь природы.

Создание Асуанской плотины на Ниле — это и есть один из ярчайших примеров вмешательства человека в дела природные, вмешательства со многими вытекающими отсюда последствиями, и кому, как не географу, заинтересоваться при таких дополнительных обстоятельствах Нилом?

Но в неких тайниках своей души я могу найти еще одно, уже сугубо личное, объяснение своему порыву на юг, к Великим Африканским озерам.

Все свои юношеские и даже студенческие годы я мечтал стать полярным исследователем. И не только мечтал, но и достаточно деятельно — даже ускоряя события — готовился к исполнению своей миссии… Сейчас, когда я об этом пишу, мне уже удалось побывать во всамделишных тропиках; поддавшись объяснимой в общем-то человеческой слабости, я стоял на экваторе так, что одна моя нога находилась в северном полушарии, а вторая — в южном… И я побывал далеко за экватором, на Замбези, например, у водопада Виктория, открытого Ливингстоном…

А в Арктике я не был, хотя от Москвы до нее гораздо ближе. Мне удалось добраться лишь до бухты Тикси, а это всего около 71 градуса северной широты, что, по нынешним представлениям, не Арктика…

Но я вспоминаю об Арктике сейчас вот в какой связи: наш современник, выдающийся исследователь и ученый В. Ю. Визе, человек судьбы по сути своей трагической (он многие годы вынашивал идею экспедиции на Северный полюс, был назначен начальником станции «Северный полюс-1», но заболел воспалением легких перед вылетом, и задуманное им осуществили другие) — этот ученый оставил нам среди прочих своих работ странную статью. Она называется «Арктика и Африка».

Что, казалось бы, общего?

Общего действительно мало, но В. Ю. Визе подметил вот какую неожиданную зависимость: если в морях Северного Ледовитого океана мало льдов, значит высоко стоит уровень Великих Африканских озер в тропиках, озера Виктория в частности. На ледовитые годы приходится, наоборот, низкий уровень озер…

Я не стану объяснять сейчас эту взаимосвязь — она не так уж сложна, как может показаться, хотя обнаружить ее было нелегко, — я просто хочу сказать, что еще в те годы, когда мои симпатии принадлежали Арктике, в душу мою запало озеро Виктория, весьма тонко реагирующее на ледовитость северных морей, по которым я собирался странствовать.

Но из озера Виктория, или Укереве, начинается Белый Нил, один из основных истоков собственно Нила, поиски которого складывались особенно интересно и трудно.


Не знаю, как для кого — такие симпатии или антипатии очень субъективны, — я всегда находил в слове «Хартум» свою особую прелесть. Хартум. И еще Судан. И самое важное: место слияния Белого и Голубого Нила в Судане у Хартума.

Прелесть Асуана — древней Сиены — в том, что он у первых нильских порогов, или катарактов. А Хартум — он и за первыми, и за вторыми, и за пятыми… Он в глубине Африки.

Не думаю, что до постройки железной дороги от Каира до Асуана путь к Сиене был легок для европейцев. Но до Хартума, что естественно, он всегда был неизмеримо труднее, и Хартум воспринимался путешественниками как далекая-далекая Африка. «Хартум», кстати, означает в переводе с арабского «хобот». А происхождение этого своеобразного названия объясняется так: основной район города (есть еще Омдурман, Северный Хартум на разных берегах Нила) расположен на вытянутом мысу между Белым и Голубым Нилом, который изысканная арабская фантазия сравнила с хоботом слона.

Мы летели на Хартум по прямой, почти по меридиану — Москва, Каир и далее на юг… Самолет из Москвы уходит глубокой ночью, и рассвет встречает путешественников уже у берегов Африки, а Каир первым на заре раскрывает для них двери своего аэропорта.

В данном случае — действительно только аэропорта, и через час мы снова поднялись в воздух.

Вот тогда и увидел я впервые Нил сверху. Я плавал по Нилу, стоял на его набережных, смотрел на него из окна вагона или микробаса, купался в Ниле, наконец, а тут он вдруг уменьшился в размере, изменил свой облик, и я сперва не узнал Нил: долго казалась мне Нилом вся его долина — матово-синяя, с зеленоватым оттенком, на которую неудержимо надвигались с двух сторон пустыни, иссеченные светлыми следами хлыстов (персидские владыки секли цепями море, уничтожали неугодные им реки; нельзя ли предположить, с усмешкой думал тогда я, что и фараоны секли пустыни).

Несложный оптический обман разъяснился, когда самолет пошел непосредственно над долиной Нила. Я увидел тогда посреди матово-синей полосы мутно-серую, издали неразличимую, петляющую реку, а самая долина запестрела зелеными и бурыми квадратами полей, вполне такими же с самолета, как и у нас в России.

Но самое сильное впечатление произвели на меня «следы хлыстов» — русла рек и ручьев, некогда бежавших со всех сторон к Нилу.

Пустыня буквально исчерчена, изборождена ими; сверху они — наиболее запоминающийся и удивительный штрих в ее облике, ибо меньше всего ожидаешь увидеть такое.

Я сидел у окна. В моем распоряжении имелся бинокль, и в моем распоряжении имелось почти неограниченное время, чтобы подумать — путь от Каира до Хартума не так уж близок даже по современным масштабам. Бинокль мог и приближать, и удалять предметы.

Мысль — тоже.

Я думал сначала о невероятном — о том, что и Аравийская, и Ливийская, и Нубийская пустыни — Сахара в целом! — некогда были зелеными, цветущими, как обычно пишут в книгах.

Что на месте пустынь некогда росли леса (и случались противоположного характера изменения), я, конечно, знал.

Но мне посчастливилось не только читать книги о пустынях, но и видеть пустыни. Я трогал руками спекшийся раскаленный камень Аравийских возвышенностей. Я бегал по песчаным холмам Ливийской пустыни в поисках хоть одного живого стебелька…

Они там есть, живые стебельки, но когда по пустыням текли реки, там росли леса или редколесья, там цвели луга, разнотравные луга, я думаю.

Я видел бывшие реки — их в Африке называют вади — у Асуана, но одна пересохшая река не поражает воображения.

Вот когда их сотни, тысячи, десятки тысяч — бывших рек, стремящихся к Нилу, — вот тогда переворачиваются в мозгу давно устоявшиеся представления о вещах и явлениях.

Значит, было так.

Текли по Африке реки, питали реки Нил. По берегам рек жили люди: скотоводы, охотники и, вероятно, земледельцы. И жили по берегам рек — и окрест, и в самих реках — звери. Бегемоты жили, крокодилы тоже. Антилопы паслись на «тучных» (как любили писать в прошлом веке) лугах. А за антилопами и прочими копытными львы охотились.

И вдруг реки почему-то (но почему?!) стали пересыхать, хотя климатологи всего мира ныне единодушно утверждают, что последнее десятитысячелетие (после ледников) характеризуется как раз устойчивым климатом — ни сильной засухи вам, ни сильного увлажнения, в пределах присредиземноморья во всяком случае.

Ни люди, ни тем более звери не задумывались тогда, почему пересыхают реки, почему гибнут посевы и почему гибнут травы на лугах, — климатологических загадок они перед собою не ставили, они просто пошли следом за уходящей от них водой.

И уходящая из пустыни вода привела их к Нилу, к великой и загадочной реке, на которой почти совсем не отразилась общая беда. Нил продолжал жить своей, пусть несколько измененной, жизнью. Но люди, которых неведомые им злые силы согнали к Нилу, уже не могли жить прежней жизнью. Их оказалось слишком много на берегах одной реки, чтобы жить узкородовыми интересами, и пришлось им объединяться и договариваться. И еще им пришлось учитывать своеобразный нрав Нила, его непонятную манеру то разливаться, то мелеть, и притом каждый год по-разному…

И люди, вовсе не думая об этом так, как я сейчас пишу, объединились сначала в крупные общины, потом в государства и создали в конечном итоге одну из самых древних и, что важнее, одну из удивительнейших цивилизаций на земном шаре.

На берегах Нила люди оказались не в одинаковом положении. И однажды принильские обитатели, жившие в районе Асуана или Луксора и прижатые пустынями к реке, обнаружили, что на севере, в дельте, земли сколько угодно и жители тех мест живут лучше, богаче. И тогда люди, населявшие Верхний Египет, взяли на себя на многие столетия и даже тысячелетия благороднейшую миссию «объединять» страну. Они собирали войско, когда нужда поджимала их, и шли на север к своим несмышленым соотечественникам, чтобы объединиться с ними, даже если они того не хотят, и заодно воспользоваться их землями…

Так и было: объединителями Египта на протяжении всей его трехтысячелетней истории выступали фараоны Верхнего Египта, а фараоны Нижнего Египта с его богатыми землями не спешили объединяться, пока их настойчиво не просили об этом… Право же, тут есть о чем подумать в духе «Цивилизация и великие исторические реки».

Вероятно, я еще вернусь к этой теме, но тогда, во время перелета от Каира до Хартума, фантазия занесла меня в сферы совершенно неожиданные и взгляд на землю сверху даже позволил мне уточнить кое-какие представления о других мирах.

Как ни странно, я имею в виду… Марс. От самого себя, как известно, не уйдешь, ну а у меня научная работа сложилась так, что от физической географии — не расставаясь, впрочем, с нею — я перешел к астрогеографии и специально изучал планеты солнечной системы.

— Но какая тут связь с полетом над Нилом? — невольно напрашивается вопрос.

Я сам не ожидал, что такая связь обнаружится и что окажется она для меня негативной.

Я отношусь к числу тех, кто допускает существование на Марсе растительности. И мне нравилось одно из доказательств ее существования, принадлежащее, правда, не мне.

На Марсе часты пылевые бури. А у пыли и песка есть такая особенность: они заполняют всякие понижения. И они должны были бы заполнить пресловутые марсианские «каналы» и сровнять их с окружающей местностью, если бы… если бы в каналах не прорастали кустарники. В самом деле, песок и пыль засыпают канал, а растительность — она, как обычно, тянется к солнцу, и вот уже снова канал темнеет на общем фоне.

В часы прозаического перелета Москва — Каир — Хартум, размышляя о Марсе и о гипотезах, с ним связанных, я прикинул в уме, сколько тысячелетий было в распоряжении песка и пыли, чтобы засыпать вади Аравии, Ливии, Нубии, да и собственно Сахары… Получилось — минимум шесть-семь тысячелетий, а вади выглядит так, словно еще недавно струилась по ним вода.

Я огорчился. Доказательство, что на Марсе есть растительность, методом «занесения пылью» не состоялось. Тут, видимо, действуют какие-то аэродинамические процессы, постоянно очищающие вади от песка, мне, правда, неведомые процессы. Но зато я лишний раз убедился, что иногда бывает полезно посмотреть на мир сверху.

И вовремя остановиться в инопланетных мысленных странствиях тоже полезно: стюардесса уже разносит миниатюрные конфетки, а на табло загорелся привычный сигнал: «Не курить. Застегнуть ремни».


В Асуане на одном из островков посреди Нила разбит ботанический сад. Посетителей переправляют туда па небольших, но под высоченными косыми парусами фелюгах. Фелюги бесшумно скользят мимо острова Элефантина, с которого, собственно, и начался в глубочайшей древности Асуан как пограничное укрепление, мимо черных скал со свежими, словно только что вырубленными древнеегипетскими иероглифами, и наконец фелюги притыкаются к илистому берегу зеленого острова.

Ботанический сад невелик, но приятен. Там тенисто, тихо и относительно прохладно. Там можно спокойно, не страдая от жары, посидеть на скамейке под раскидистым, с крупными алыми цветами деревом. И там можно пройтись по аллеям, прикрытым, как тентом, кронами деревьев и лозами кустов.

Гид непременно скажет вам, что в ботаническом саду собраны чуть ли не все тропические растения мира, — египетские гиды склонны к преувеличениям, и далеко не всегда им следует верить… Потом гид скажет вам, что ботанический сад основан лордом Китченером, и это действительно так. Лорд Гораций Герберт Китченер был садоводом-любителем, знатоком декоративного искусства и питал нежную любовь к тропическим растениям, особенно к таким, как пальмы: на островке у Асуана есть целая аллея стройных королевских пальм, вывезенных из Южной или Центральной Америки.

Судьба, однако, оказалась неблагосклонной к Китченеру, и однажды ему пришлось надолго забыть о своем увлечении ботаникой и садоводством и переключиться на дела совсем иные (я упустил сказать, что Китченер служил в английских колониальных войсках в Египте, и отнюдь не рядовым солдатом).

Впрочем, чтобы понятнее стало, почему, подлетая к Хартуму, я вспоминал о садоводе из Асуана, мне придется сделать небольшое историческое отступление.

У меня еще свежа в памяти старая политическая карта Африки — карта, которую я учил в школе в тридцатых годах. В верхнем правом углу этой карты, чуть пониже Египта, находилась территория, закрашенная в светло-желтый цвет и пересеченная зелеными полосами. Эта территория называлась Англо-Египетский Судан, и под таким названием она наносилась на карты уже около сорока лет.

История Египта насчитывает пять тысячелетий. История Судана, основная часть которого в древности называлась Нубией или страной Куш, — примерно столько же. А они соседи. И вообразить, по-моему, невозможно, сколько возникало за такой огромный срок у соседей и склок, и столкновений, и мировых. Случалось, и нередко, так, что египетские фараоны захватывали Нубию, и еще при Тутмосе III египтяне дошли до современного Хартума, до слияния Белого и Голубого Нила. Но случалось и так, что нубийские властители правили Египтом. Короче говоря, бывало всякое.

Но история появления на картах Англо-Египетского Судана несколько отличается от всего прочего — вспомним мамлюков, Мухаммеда-Али, англичан. Завоеванный Мухаммедом-Али Судан входил в состав Египта, и, когда англичане укрепились в Египте, влияние их распространилось и на эту территорию. Но правили англичане Суданом не сами в открытую, а завуалированно, через египетскую администрацию, так что гнет фактически получался двойным, если не сказать сильнее.

Кончилось это взрывом, который произошел в 1881 году и известен в истории как восстание махдистов.

Возглавил восстание некто Мухаммед-Ахмед, сын плотника с нильского острова Лебаб, который объявил себя махди (спасителем) мусульман и призвал правоверных к джихаду, к войне с иноземцами.

Мухаммед-Ахмеду было всего тридцать три года, когда он стал духовным, военным и политическим вождем целого народа — он, сын плотника… Что ни говори, но в людях типа Мухаммед-Ахмеда было и есть что-то магнетическое, хотя это некогда популярное определение у нас теперь не любят. Фанатичное исступление?.. Но ведь не за каждым кликушей идет народ, не всякий юродивый становится мессией… Пламенная вера в своего бога, в свое предназначение?.. Но этого недостаточно, чтобы одерживать победы над отлично вооруженными иностранными войсками, которым нет никакого дела до личных убеждений новоявленного пророка.

Мухаммед-Ахмед, прозванный Махди Суданским, в нескольких сражениях разбил англичан и египтян. В 1885 году его войска штурмом взяли Хартум, и во время штурма погиб английский губернатор Судана, участник Крымской кампании, генерал Гордон.

В том же году Махди Суданский, словно израсходован нее отпущенные ему природой силы на одно великое дело, умер.

Власть в стране перешла к его сподвижнику халифу Абдаллах ибн-аль-Саид Мухаммеду.

И Абдаллах велел разрушить Хартум. И его разрушили. А столицу перенесли на другой берег Нила, в Омдурман.

Государство махдистов, возглавляемое Абдалла-хом, просуществовало тринадцать лет, и все это время суданцам приходилось воевать и с англичанами, и с египтянами, и с французами, и с итальянцами, и с бельгийцами, и с эфиопами.

И они воевали, воевали успешно.

Судьбу махдистского государства предрешили в конечном итоге события внешнеполитические: с юга в Судан вторглись французы, расчленяя уже сложившиеся колониальные владения Англии по восточному побережью Африки, а этого англичане не могли потерпеть.

Вот тогда-то лорд Гораций Герберт Китченер, резиденция которого находилась в Асуане, и вынужден был прервать свои занятия ботаникой и садоводством: во главе большого и хорошо вооруженного войска он отправился в Судан.

Генеральное сражение произошло неподалеку от Омдурмана, на полях Керрери, и войска Абдаллаха были разбиты наголову. Произошло это в сентябре 1898 года. Еще год Абдаллах продолжал партизанскую войну против англичан, но вскоре погиб в бою.

А лорд Китченер, расправившись с пленными и ранеными и повелев разрушить мавзолей Махди Суданского, а останки его сжечь в пароходной топке и развеять пепел в Ниле, — сам ботаник-генерал стремительнейшим маршем двинулся навстречу французам, которые шли на север по Белому Нилу.

Они встретились у городка Фашода, который теперь называется Кодок, и Китченер предъявил ультиматум французскому капитану Маршану… Маршан ультиматума не принял, отказался покинуть Фашод без приказа своего правительства, и дело тогда едва не кончилось войной между Англией и Францией. Отступила Франция — правда, за определенную мзду в Центральной Африке, — но все-таки отступила.

Вот после этих событий Судан и был специальным договором превращен в Англо-Египетский Судан. Превратить открыто его в свою колонию Англия в то время не решилась, статут Судана определялся сложным словом «кондоминиум», то есть совместное владение, но сути дела это, конечно, не меняло.

Англичане восстановили Хартум, и он вновь стал административным центром страны.

В 1956 году, когда Судан добился политической независимости, Хартум был объявлен столицей Республики Судан, Джамхуриет-эс-Судан по-арабски.

Но согласитесь, что, подлетая к Хартуму, я имел основания вспоминать свои прогулки по ботаническому саду в Асуане и имел основание среди самых различных исторических событий отдавать предпочтение созданию красивых и тенистых ботанических садов.


Пустыня кончилась до Хартума, примерно за час до прилета туда.

Перед Хартумом — саванна с редким древостоем и деревни с островерхими круглыми хижинами.

И Нил. На одном из разворотов я увидел две сливающиеся реки и натянутые паутинки мостов… Сбылось?.. Нет, еще не сбылось, еще надо было прийти на самый кончик «хобота» и опустить руки в разные реки — в Белый Нил и в Голубой Нил.

Но зато я вовсе не чувствовал себя витязем на распутье— какую из двух дорог выбрать: путь наш жестко предначертан авиакомпаниями и идет он почти вдоль Белого Нила и почти по меридиану до Найроби, столицы Кении.

Первое, что я ощутил, выйдя из нашего самолета и ступив на землю Судана, так это зной. Но что ж тут удивительного — Африка! А первое, что я увидел, выйдя за пределы аэропорта, так это огромную рекламу пива: «Пейте Камель-бир!» И тоже ничего удивительного: в жару, правда в ресторане, а не в пешем походе, выпить пива совсем неплохо.

Машины увозят нас в город. Машины маленькие и неудобные, и нельзя фотографировать на ходу. Приходится просто смотреть и кое-что запоминать. Сухую, выжженную солнцем землю вдоль шоссе — настолько сухую, что не верится в близость двух великих рек. Суданцев в галабеях или рубашках и шортах — таких черных суданцев, что даже сенегальцы, пожалуй, «бледнеют» рядом с ними, а наша художница Мирэль Шагинян находит, что их антрацитовая кожа имеет фиолетовый оттенок; удивительны ноги суданцев — тонкие, обтянутые кожей, но, очевидно, очень сильные ноги, ибо суданцы издавна славились как караванные носильщики… На лицах мужчин — глубокие ритуальные шрамы-полосы, идущие от виска к подбородку… У пожилых женщин тоже есть насечки. У молодых — нет. Женщины одеты преимущественно в белое, причем ткань накидывается на голову, а затем обматывается вокруг тела и ног, до земли. Детей носят на бедре, придерживая рукой. На полицейских — черные широкополые шляпы, причем левый край подколот красной брошью; костюм бежевый — куртка и шорты; черные обмотки почти до колена и черные ботинки. Машин в городе сравнительно немного. Бросаются в глаза желтые, с зеленой полосой такси.

Нас разместили в отеле «Лидо». Наверное, назван он так в честь бывшего острова — ныне это причлененная к берегу коса у Венеции, — но, право же, трудно представить себе что-нибудь более несхожее: хартумский «Лидо» и Лидо у Венеции, на берегу моря.

Сушь. Жара.

Но бывает иначе. И над Хартумом иногда разверзаются муссонные ливни. О них напоминают глубокие дренажные канавы по обеим сторонам улиц — они не случайны, конечно. О них напоминают и неожиданные после сухой саванны лужи, заросшие зеленой тиной. Говорят, недавно прошел короткий, но сильный ливень, а зазеленеть лужам под африканским солнцем и совсем уж несложно.

Устроившись в отеле, который содержит еще не старая гречанка с очень симпатичной дочкой-помощницей, мы решили осмотреть город.

Был час сиесты. В дневнике я записал, что в полуденный зной только мы да сонные кошки бродили по городу. Впрочем, жара не смущала и большущих марабу в черно-белых жакетах — эти птицы-санитары важно расхаживали по пустынным улицам, деловито подбирая какие-то отбросы.

Сверху — я имею в виду балконы отеля — та часть города, в которой нас поселили, явилась нам плоскокрышными домиками с квадратными дворами, немощеными улицами, минаретами с площадками, похожими на раскрытые цветочные бутоны… Парили над городом коршуны, лениво распластавшись на плотных воздушных струях.

При более близком знакомстве — мы пошли от отеля к Нилу — город оказался сравнительно тенистым и сравнительно не пыльным, хотя пылевые бури — хабуб — время от времени захватывают и его. Редкие прохожие охотно и в подробностях объясняли нам, как пройти к Нилу. Точнее — к Голубому Нилу, на левом берегу которого стоит Хартум.

Голубой Нил… Я вспоминаю сейчас, как описывали его русские путешественники прошлого века, побывавшие на его берегах. Не очень много их добралось сюда, но все-таки Голубой Нил не был книжной загадкой для русских географов.

У горного инженера, путешественника и дипломата Егора Петровича Ковалевского, который работал в Египте и Судане в конце 40-х годов XIX века, в его книге «Путешествие во внутреннюю Африку» вода Белого Нила так и называется «белой», а вода Голубого— «голубовато-зеленой». А у Василия Васильевича Юнкера, посетившего Судан лет сорок спустя, Голубой Нил — красно-коричневый, полноводный…

Мое краткое описание собственно Нила, приведенное в самом начале книги, вероятно, все объясняет: путешественники видели Голубой Нил в разные сезоны года.

Нам Голубой Нил явился таким же, как Юнкеру (был август) — буро-красным, разлившимся, с упругими волнами и водоворотами. Деревья и кусты, выросшие у выложенной камнем набережной, стояли по пояс в воде, а ветви плакучих деревьев полоскались в Ниле, то вскидываясь над волнами, то падая в них… Перед закатом, как и в Египте, со всех концов Хартума слетались к Голубому Нилу шумные стайки каменных воробьев — мелких коричневатых птичек, — и словно ожили, зашевелились и загомонили густые кроны фикусов и акаций…

Одно немаловажное обстоятельство помешало нам в тот день выйти к слиянию Белого и Голубого Нила. Как только мы приехали в отель, руководителю нашей группы Герману Гиреву позвонил представитель авиакомпании и сказал, что мы, наверное, не сможем завтра же вылететь в Найроби: на этой линии забастовали летчики, механики и стюарды, требуя повышения зарплаты… Задержка в Судане в принципе могла бы оказаться интересной и небесполезной, если бы… если бы не ставилось под угрозу расписание нашего путешествия по Кении и Уганде.

Представитель авиакомпании, которой невыгодно было содержать нас в Хартуме, обещал что-нибудь придумать и просил к вечеру вернуться в отель.

Мы вернулись в отель заблаговременно, и тогда выяснилось, что простой и ясный маршрут наш — вдоль Белого Нила на юг, к истокам — весьма существенно изменяется. Не на всех итальянских авиалиниях, обслуживающих африканские трассы, забастовал рабочий персонал: дальняя окружная линия — через Аден и Могадишо на Найроби — продолжала функционировать, и на утренний самолет нам забронированы билеты.

Вечером мы еще бродили по городу — ожившему, ставшему вдруг многолюдным и шумным. Не столько бойко, сколько азартно шла теперь торговля и овощами, и зерном, и мясом. Теперь темпераментно обсуждались мировые — или уличные, не знаю — проблемы сбившимися в плотные кучки мужчинами. Женщин мы почти не встречали.

Те улицы, по которым мы бродили — в «европейский», как принято говорить, центр мы так и не попали, — освещались преимущественно дымными факелами торговцев и светом очагов, на которых готовили пищу у маленьких домиков. Пахло пылью, подгоревшим на мангалах зерном и чуть сладковато — гнилью.

Через центр, по его мощеным улицам, застроенным каменными домами в несколько этажей, мы проехали на следующий день утром по пути на аэродром.

Итак, мы снова в воздухе, но летим вовсе не на юг, а на восток-юго-восток и, что самое забавное, летим в Азию, на Аравийский полуостров.

Внизу — переходящая в степь саванна, но я сижу неудобно, далеко от окна, и следить за изменением пейзажей мне трудно. В утешение мне остается лишь возможность без всяких внешних помех поразмыслить о том, что мы увидели в Судане, но главным образом о том, чего мы не увидели, да и не могли увидеть.

Судан — достаточно большая страна, она занимает площадь в два с половиной миллиона квадратных километров, и долго нужно колесить по дорогам, чтобы представить себе зрительно хотя бы его ландшафты. Но страна — это прежде всего люди, незнакомые мне северосуданские племена, западные кочевники баккара и кабабиш, беджа, живущие на северо-востоке, нилоты юга страны… Земледельцы и кочевники, мусульмане и анимисты… Люди, говорящие на арабском и нубийском, на кушитском и нилотском языках… Около тринадцати миллионов их, суданцев в широком смысле слова, и лишь около полусотни тысяч выходцев из Европы — англичан, греков, итальянцев…

И очень досадно (сумею ли когда-нибудь восполнить этот пробел?), что не удалось мне хоть краем глаза взглянуть на развалины Мероэ, крупнейшего центра древнесуданской цивилизации. До них совсем недалеко от Хартума — всего километров сто пятьдесят вниз по Нилу или по железной дороге, которая проходит прямо по территории бывшей столицы мероитов. Там еще сохранились остатки дворцов и храмов, сохранились царские пирамиды, сложенные из небольших блоков. Там сохранились груды шлака, выброшенного из плавильных печей — мероиты славились еще в глубокой древности как железных дел мастера… Археологи нашли среди развалин курчавого барана — изображение египетского бога Амона, культ которого в Египте особенно процветал в период Нового царства. И археологи откопали львиные ворота с изображением львиноголового человека, очень похожего на египетскую богиню Сохмет, но только в Мероэ это мужчина…

Расцвет нубийского царства пришелся на последнее тысячелетие до нашей эры, когда нубийские фараоны, обосновавшиеся поначалу в городе Напат, ненадолго захватили Египет. Но наибольшего подъема культура и ремесла достигли после того, как столицу перенесли подальше в глубь Африки, из Напата в Мероэ, и тогда именно мероиты, пользовавшиеся ранее египетскими иероглифами, изобрели первое в Африке алфавитное письмо, содержавшее двадцать три знака.

Мероитское государство пало под нажимом южных соседей в IV веке нашей эры, и долгое-долгое время лишь несколько строк в сочинениях античных авторов напоминали о его былом существовании.

И по сей день мы очень мало знаем о мероитах, о быте их и культуре. И по сей день раскопана лишь небольшая часть развалин Мероэ.

Наверное, если быне моя влюбленность в древнеегипетскую культуру, я не сожалел бы так, что не побывал в Мероэ, что не смог сравнить Мероэ с тем, что видел в Египте… А ведь мероиты, несомненно, способствовали проникновению египетской культуры и дальше на юг, в тропическую Африку, к которой таким странным образом — через Азию — мы все-таки приближались.


Внизу на развороте ненадолго показался ярко-зеленый, в белой пене Индийский океан, вернее — Аденский залив океана, и сразу же стали надвигаться на самолет пыльно-бурые зазубренные хребты.

Аден. Аэродром — чуть в стороне. Собственно город и порт с причалами и пирсами лишь мелькнули и скрылись за грядою гор. Горы похожи на Крымские, на Кара-Даг у Коктебеля.

Сильнейший, перехватывающий дыхание горячий ветер. В мутном небе парят коршуны, и ветром сносит их к горизонту. Пыльная мгла затягивает дали, и после нескольких неосторожных глотков воздуха пыль уже скрипит на зубах.

По краю аэродрома растут небольшие акации и суккулент с крупными листьями и мягкими продолговатыми плодами зеленого цвета. Я помню, что египтяне называют его по-своему — хандер, а ботаники по-латыни — калатропис.

На фронтоне аэропорта — белая каравелла под двумя парусами. Развевается бело-зеленоватый, окаймленный поверху черной полосой флаг с белым полумесяцем и звездой, причем полумесяц изображен в вертикальном положении, а не лодочкой, как это принято в мусульманских странах. Здание аэропорта розоватое, в два этажа, с террасой и козырьками. Дежурят солдаты в черных фесках.

В холле мы освежились прохладительными напитками. В киоске продаются открытки с видами Адена, но не города, а страны. Горы. Проходы в горах. Тоннели в горах. Дороги в горах.

Я вышел в небольшой палисадник, разбитый перед зданием аэропорта. По-прежнему мела по асфальту невидимая пыльная поземка, сорила в глаза, шуршала по раскрытому блокноту.

Темно-стального цвета военные самолеты выруливали цепочкой на взлетную дорожку.

Я попытался причесаться, но гребенка застряла в забитой пылью голове.

На подлете к Могадишо, столице Сомали, — темный океан и дымные облака над ним. Западнее, на материке, — оранжевые дюны с редкой растительностью и бескрайняя зеленая степь. Город — на песчаных холмах, и кварталы хижин чередуются с кварталами стандартных, европейского типа домиков.

В Могадишо самолет совершенно опустел, осталась только наша группа из восьми человек и еще трое советских специалистов, летевших в Кению.

За Могадишо внизу под нами начала сгущаться ночь, скрадывая, стирая линии рек и контуры возвышенностей. На западе пылала оранжево-красная полоса, но свет ее доставался лишь нам, находившимся высоко в небе, и не касался земли. При взлете в облаках из дюзов били фиолетовые языки пламени, а сейчас, в чистом небе, они стали голубыми. Серые, ватные облака потемнели снизу и посветлели сверху, и небо расслоилось. Потом закат погас, и темнота почти мгновенно сравняла землю и небо. Слабо светились звезды.

В абсолютном мраке мы пересекли экватор, не заметив этого и ничего не почувствовав, и самолет пошел на снижение.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ


Прилет в Найроби. Африка, которую я еще не видел. Холод. Город. Львы. Некоторые мысли о декоративно-садоводческом искусстве строителей. Догель. Старт на Момбасу. Снега Килиманджаро. Финиш в Момбасе


Найроби, столица Кении, находится примерно на полтора градуса южнее экватора. Разумеется, все заранее уточнили местоположение Найроби и заранее приготовились к встрече с субэкваториальной столицей: все лишние вещи мы предусмотрительно убрали в чемоданы, чтобы не страдать от жары — липкой и душной ночной африканской жары.

Матовые отблески огней на бетонной дорожке аэродрома еще до выхода из самолета убедили нас, что идет дождь. Путешествия по Африке совершаются обычно в сухое время года — в мокрый сезон по дорогам не проехать, — и уже поэтому дождь в Африке европейцу в диковинку.

От самолета до здания аэропорта мы трусили мелкой рысцой под мелким осенним дождиком и, может быть, только по этой причине не сразу сообразили, что в Найроби не только идет осенний дождь, но и по-осеннему холодно. Меня, к примеру, дрожь пробрала лишь после того, как я увидел встречающих нас кенийцев: они были в свитерах, костюмах, шерстяных шарфах и теплых внушительных пальто!.. Ну а мы… мы же в Африку летели!.. Мужчины хоть вышли из самолета в костюмах, но дамы наши выглядели совершенно легкомысленно. По-моему, глядя на их воздушные платьица, стали дрожать и кенийцы.

Странное ощущение осталось у меня от первой ночи, проведенной в Кении. Машины умчали нас в темноту — в непроглядную, сырую темноту, и я запомнил лишь блестящий при свете фар асфальт на шоссе и сильные, как обычно после дождя, запахи — острые запахи зелени и мягкие, как бы приглушенные и расплывшиеся запахи мокрой земли.

Найроби мы фактически не увидели. Город спал. Слабо проступали на черном фоне неба черные силуэты близких деревьев и отодвинутых от шоссе домов, да вспыхивали на мгновение лужи, когда падал на них свет.

В отеле — он имел форму каре с уютным внутренним двориком — в распоряжение постояльцев предоставлялась одна ванная комната и одна душевая, но и в той и другой в этот поздний час шла, как на грех, только холодная вода… А ведь наши головы еще хранили полный запас аденской пыли!

Я останавливаюсь на этих отнюдь не важных подробностях лишь для того, чтобы признаться в невероятном: давненько я так не мерз, как в этот свой, пятый по счету, прилет в Африку!

А дождь снова усилился и теперь шуршал в листьях незнакомых деревьев точно так же, как шуршит он в листве опадающих берез и тополей, и чуть слышно барабанил по дорожкам садика, стекая с крыши в кирпичные канавки, и наконец успокаивался на мягком зеленом газоне… Мы улетели от наступающей осени, мы летели навстречу приближающейся весне южного полушария, но сейчас все было наоборот: нас словно вернули в подмосковную осень с ее низким, тяжелым небом и затяжными дождями и было оттого на душе хорошо и спокойно, было ощущение приближенности родной земли к кенийской, еще неведомой.

Утром я увидел перед окном своего номера цветущую кукурузу и лук на грядке.

Но внутренний дворик оказался вполне тропическим, если не считать подстриженного на английский манер, пропитанного влагой газона. Во внутреннем дворике возвышалось рождественское дерево с ярко-малиновыми молодыми листьями, цвела розовая, с суставчатыми ветками лофира, качались на датурах белые колокола цветов, которые здесь называют «лунными», и высоко над крышей отеля раскинулась крона джакоранды с листьями, похожими на листья ясеня и с одинокой голубой кистью-соцветием.

— Вам не повезло, — сказали еще в аэропорту встречавшие нас кенийцы. — Три недели назад убили двух львов. Прайд ушел за пределы заповедника, и львы напали на стадо английского фермера. Двух из них фермер застрелил. Наверное, его будут судить. А может быть, вышлют из страны. Так что вам не повезло. Едва ли вы увидите львов.

— Вы слышали, что здесь произошло? — спросила нас хозяйка отеля, пожилая грузная дама. — Убили двух львов. Давно не случалось такого безобразия. Вся столица волнуется. Дешево этот фермер не отделается.

— Вам здорово не повезло, — сказали нам ребята из советской колонии. — Фермер ухлопал двух львов. Уже три недели газеты шумят. Скандал на всю страну. Едва ли вы увидите львов. Наверное, прайд ушел в горы. Впрочем, может, и посчастливится.

— Ай-ай, такая неудача, — сказал нам шофер Вамбуа. — Убили двух львов…

Тогда, в первый наш день в Кении, я так и расценивал долгие разговоры про двух убитых львов: удастся или не удастся нам увидеть львиный прайд в естественной обстановке, на воле в саванне, где они в общем-то живут и ведут себя так, как им от роду предначертано.

А потом мы поехали в Национальный парк — он находится между аэродромом Эмбакаси, на который мы приземлились, и Найроби, но, конечно, шоссе проложено не по территории заповедника, — и я увидел странный дорожный знак: на круглом щите — прыгающая антилопа с запрокинутой рогастой головой.

У знака этого четкий смысл: шоферы, будьте осторожны, на шоссе может выбежать антилопа! И не только антилопа, разумеется, но, главное, не задавите зверя!

Я тогда подумал, что никогда не замечал подобного знака на дорогах собственной страны. И удивился. Разве нам помешала бы такая предусмотрительность?.. И разве африканская антилопа — самый что ни на есть интересный в мире зверь, а, скажем, сохатый, или косуля, или марал, или изюбр, или наши антилопы — сайгак и джейран — они хуже, менее ценны?.. И почему в Кении гибель двух львов взбудоражила общественное мнение страны? Я знаю готовый ответ: львы нужны Кении для привлечения иностранных туристов; не будет львов — меньше станет туристов и оскудеет приток иностранной валюты в кенийские банки. Все верно. Кенийцам ясно экономическое значение двух львов для страны, и это не так уж плохо, между прочим…

Национальный парк Найроби почти примыкает к столице страны, и не надо ехать за тридевять земель по проселочным дорогам, чтобы увидеть однажды, как пасутся в саванне антилопы или зебры, и это, кстати сказать, во многом объясняет популярность парка.

Как известно, львы предпочитают улаживать свои внешние отношения с прочим животным миром в сумеречные и ночные часы. Мы и выехали из отеля с таким расчетом, чтобы оказаться в саванне примерно за полтора часа до захода солнца.

Вамбуа приехал за нами в небольшом семиместном микробасе, и мы — в тесноте, но не в обиде — кое-как разместились в нем. Наш шофер, человек среднего роста с открытым, приветливым лицом и очаровательной улыбкой, — кениец из племени вакамба, представитель не самого большого, но и не самого маленького из примерно пятидесяти кенийских племен. Сегодня — а может быть, и не только сегодня — он будет нашим проводником.

Сначала Вамбуа завез нас в маленький зоопарк («детдом», как его называют там, ибо содержатся в нем преимущественно осиротевшие детеныши) на открытом воздухе, заполненный многолюдными семьями индийцев, которые увлеченно рассматривали обезьян и кабанов-бородавочников. Мы же, подстегнутые разговорами о львах, как убитых, так и не убитых, рвались в саванну, и никакие диковинки, если они за решеткой, нас уже не прельщали. Мое внимание привлекла только одна клетка, пустая. На клетке висело объявление: «Слон Элеонор выбыл в Неро Мору, чтобы принять участие в съемке кинофильма «Рожденная свободной»(!).

Микробас наш миновал наконец арку, у въезда в которую взимают плату за осмотр Национального парка служители, одетые в зеленые костюмы и черные кепи с большими козырьками и нашейниками, миновал лавку, в которой продаются кенийские сувениры — маски, шкуры, деревянные фигурки, — и начался собственно заповедник.

Впрочем, Вамбуа сделал еще одну остановку на залесенной аллее, у развилка. Там, на груде черных валунов, лежал огромный, выбеленный дождями и солнцем череп слона и скрещенные белые кости. Надпись на табличке из двух досточек, поставленная у этого своеобразного монумента, гласила: «Оставайтесь в своей машине». Просто и убедительно! А дальше уже совсем прозаическое: «Движение левостороннее». Это для тех туристов, которые у себя на родине в отличие от жителей англизированных стран, Кении в том числе, привыкли водить машины по правой стороне.

Убедившись, что мы прониклись должным уважением к тексту и особенно монументу, Вамбуа погнал машину дальше.

Ох уж эти африканские были и небылицы — «не ходите дети в Африку гулять!» — из бог весть когда прочитанных книжек! До чего же велика их власть даже над людьми совсем не юного возраста!

По-моему, на первую антилопу и на первую зебру я истратил чуть ли не треть прихваченных в дорогу пленок. Зебра паслась нефотогенично, под горою, из травы и кустов торчали лишь ее уши да черно-белая маковка, а мы, мешая друг другу, высовывались из автобуса (выходить-то нельзя!), мы щелкали и прицеливаясь камерой и не прицеливаясь, на авось, и зебре это, конечно, надоело: уши ее и маковка исчезли…

Но торчали рога антилоп! И тут, и там, и притом самых разных антилоп! И еще важно вышагивают марабу, и обозревают горизонт, вытягивая шеи-перископы, страусы, и прячутся в траве цесарки с тревожно поднятыми хохолками. И перебегают дорогу крупные обезьяны — бабуины, или бабуны, как называет их Вамбуа…

Национальный парк — это сравнительно небольшое лавовое плато, оно называется Кикуйю по имени народа, населяющего центральную часть Кении, — плато с пологими возвышенностями и мягкими понижениями, заросшее желтоватой сейчас, несмотря на долгие дожди, травой, редкими зонтичными акациями и невысокими кустами. Акации собираются в галерейный лес лишь вдоль речки Ати, которая отсюда начинает свой неблизкий путь к Индийскому океану, и обзору ничто по сути дела не мешает. Это, конечно, обстоятельство для путешественников положительное, но есть у него и негативная сторона: того и гляди отвертится голова.

Но проводник наш свое дело знает, мы кружим и кружим по саванне, по ее красноватым грунтовым дорогам, и вскоре самые яростные фотографы утихомириваются. Нам встречаются то стада антилоп импала, высоких и стройных животных с темной полосой по бедру; то стада удивительно грациозных маленьких газелей, у которых бока украшены иссиня-черной и белой полосами; то высоких винторогих газелей Гранта, собирающихся в большие стада, и газелей Томсона с темной полосой на боку, которых от прочих антилоп можно отличить по непрерывному движению хвоста — вверх-вниз, вверх-вниз, о чем обязательно сообщают все натуралисты. Мы встречаем антилоп гну, самых странных антилоп, похожих на быков с лошадиными хвостами; по-моему, это полосатые и белобородые гну, которые держатся здесь в отличие от других антилоп поодиночке или по двое и по трое, хотя часто пасутся и возле чужих стад. Неподалеку от себя мы обнаруживаем жираф — застывшие изваяния среди сухих безлистных акаций… И снова встречаемся с зебрами, но уже не тратим зря пленку, а выбираем кадр… Удирают от нас, задрав тонкие хвосты, некрупные кабаны-бородавочники…

Все животные ведут себя, как правило, одинаково: они не обращаются в паническое бегство при виде машины, как у нас джейраны или сайгаки, которых я наблюдал на пустынном Устюрте в Средней Азии, но и не подпускают к себе очень близко, предпочитая все-таки отбежать в сторону.

Исключение — обезьяны. Они подчас рассаживаются на дороге и не уходят, даже если машина буквально наезжает на них. Водитель, естественно, останавливает машину, и тогда разновозрастное обезьянье семейство немедленно атакует ее. Обезьяны лезут на радиатор, на крышу, пытаются проникнуть внутрь и вообще всеми доступными им средствами показывают «старшим братьям», что хозяева здесь они и, дай им только сесть за руль, они ничуть не хуже поведут автомобиль!

…А день простоял сравнительно хороший — неяркий, с облачками, но без дождя, и знакомые журналисты еще утром шутили, что мы привезли в Африку тепло и солнце из России — первый погожий день чуть ли не за месяц! Что ж, совсем неплохо, если солнце, а не дождь будет сопровождать нас в пути.

Но сейчас солнце уже опускается за холмы Кикуйю, а мне еще надо сфотографировать зонтичную акацию коммифору с ее классически правильной здесь формой кроны, хочется поближе рассмотреть невысокие, тоже зонтичной формы кусты без листьев, но с черными круглыми шишками.

Я спросил Вамбуа, как называются эти кусты, но он не знал и остановил первую встречную машину, за рулем которой сидел шофер-европеец.

— Как называются эти кусты? — в свою очередь спросил Вамбуа.

— Какие кусты? Я не вижу никаких кустов, — европеец удивленно огляделся.

— Как же вы их не видите, если они вокруг вас?

— А, эти! Не знаю. У меня нет времени думать, по какой траве ездит моя машина.

Эта «трава» обобщенно называется буш, то есть, попросту говоря, заросли кустарников, и бушем заняты обширные пространства восточной и южной Африки — вот таким низкорослым, из колючей кустарниковой акации бушем. А черные шишки — это и не шишки, и не плоды, а шарообразные полые утолщения у основания шипов. Я читал, что в шарах обычно живут мелкие черные муравьи, чем-то помогающие акациям, но сегодня мне не проверить прочитанное. Есть на кустарниковой акации и листья. Только они чешуйкообразные, плотно прижаты к веткам и потому издали незаметны.

Да, солнце заходит, и теперь все встречные машины без какой бы то ни было сигнализации останавливаются и шоферы выясняют друг у друга, куда же все-таки запропастились львы и куда запропастились пантеры. В разговорах то и дело слышатся «симба» — лев и «чита» — пантера или гепард.

Вамбуа, по-моему, овладевает охотничий азарт — как же так, не найти симбу или хотя бы читу?! Вамбуа склоняется к рулю, гонит машину по саванне и вылетает на холм. Оттуда, с холма, мы замечаем, что черные, бежевые, светлые коробочки-лимузины с редким единодушием сползают к низинке, за которой зеленеют акации.

— Симба, — убежденно говорит Вамбуа и гонит туда микробас.

Он не ошибся, и вскоре мы присоединились к полутора десяткам машин, окруживших двух львиц.

Одна из львиц лежала на пригорке, другая — чуть в стороне, в яме. Расстояние от них до нашего микробаса едва ли составляло пять метров, до прочих машин и того меньше, но львицам не было никакого дела до машин. Та, что устроилась в яме, беззастенчиво дрыхла, а той, что на пригорке, тоже очень хотелось спать, она зевала, чуть не вывихивая себе челюсть, но ей еще хотелось покататься по траве, и она каталась, задирая кверху лапы и показывая светлое брюхо.

Нет, их определенно не интересовало наше присутствие — они отдыхали, набираясь сил перед охотой, ибо заповедник, как говорится, на самообслуживании и зверей никто специально не подкармливает. Люди следят лишь за тем, чтобы не пересохли водопои, иначе звери уйдут от Найроби и кончится такой удобный бизнес.

— Первый раз такое ощущение: я — в клетке, а звери — на свободе, — говорит Вера Шапошникова, журналистка из нашей группы, и смотрит на соседнюю машину; у машины кузов из металлической решетки, и люди сидят за решеткой, а львы кувыркаются на воле.

Увы, даже созерцание львов на лоне природы надоедает, и мы решили, что пора уезжать. Когда Вамбуа разворачивал свой микробас, мы обратили внимание, что одна из машин, подъехавшая слишком близко ко львам, попала на сырой грунт в низинке и забуксовала. Шофер-кениец на глазах у изумленных львиц вылез из кабинки и принялся раскачивать машину, чтобы вытащить ее на сухое место. А что поделаешь?

Метрах в трехстах от дремлющих и забавляющихся львов уже снова мирно паслись антилопы, а из-за небольшой долинки с полосой зелени по дну сразу шесть жирафов рассматривали наш микробас.

— Симба! — сказал Вамбуа.

По дороге прямо нам навстречу шла крупная львица.

— Вам очень повезло, — сказал Вамбуа и остановил микробас.

Я сорвался с заднего сиденья, прыгнул вперед, к ветровому стеклу, но неудачно — мне заклинило ногу раздвижными сиденьями. Я дергал ногу, наводя объектив на львицу и боясь упустить кадр, и совершенно отчетливо запомнил мелькнувшую мысль: «Хоть бы оторвалась, что ли!» Это относилось к моей собственной ноге…

А львица продолжала медленно идти навстречу и, когда уткнулась носом в машину, обошла ее, как скалу или дерево, как обходят любое привычное естественное препятствие.

Львица была беременна — Живот провисал так, что прогибалась от тяжести спина, — и шагалось ей, видимо, трудно. И она снова вышла на дорогу.

Шофер дал задний ход, и львице явно не понравилось, что кто-то наезжает ей на хвост в самом прямом смысле слова: львица, оглядываясь, затрусила по дороге тяжелой рысцой, но мы не отставали, и тогда львица свернула в саванну. Некоторое время мы еще видели ее — она шла параллельно, то и дело появлялась из-за кустов, невольно позволяя себя фотографировать. Но потом все-таки скрылась, и тогда нам — особенно, конечно, Вамбуа — осталась последняя радость: рассказывать разочарованным пассажирам встречных машин, где еще можно увидеть симбу.

…Солнце скрылось у горизонта за неплотными облаками. Стало свежее. Небо на западе было в неброских палевых и розовых красках, а саванна еще сильнее пожелтела и на желто-призрачном, непрозрачном фоне ее резче, четче выделялись теперь колючие и непонятные, как абстракции, кусты акаций с черными шарами.

Потом недолгая заря погасла, все в саванне стало матово-серым, и тогда мы увидели, что по боковой дороге, направляясь к нашему микробасу, идет огромный гривастый лев — масайский лев, наверное.

Лев шел очень медленно, спокойно, с достоинством опуская широкие лапы на жесткую землю, а за львом полз длинный кортеж легковых машин — полз медленно-медленно, соизмеряя свою скорость со скоростью неспешно вышагивающего льва…

Было это совершенно бессмысленно, но я перевел все-таки фотоаппарат на съемку «от руки» и безнадежно погубил еще один кадр.

Последнее, что мы увидели, уже поворачивая к дому, было стадо антилоп, убегавшее оттуда, куда пошел лев. Антилопы мчались галопом, и все прочие животные, мимо которых они пробегали, тоже обращались в паническое бегство.

Мирное сосуществование окончилось.


Отправляясь летом 1947 года в экспедицию на Дальний Восток — она официально именовалась Курило-Сахалинской, и мне предстояло работать на Охотском море, — я прихватил с собой весьма объемистую книгу, которая называлась «Зоология беспозвоночных». Воздушные лайнеры тогда еще не курсировали между Москвой и Хабаровском, ехали мы поездом, то есть довольно долго, и я старательно штудировал учебник.

У меня имелись к тому серьезные основания. Я учился на географическом факультете, где курс зоологии читался по сокращенной программе, особенно курс беспозвоночных животных, но ехал в экспедицию гидробиологическую и, стало быть, чувствовал себя менее подготовленным, чем студенты-биологи, не говоря уже о научных сотрудниках.

Учебное пособие, которое я изучал, никто не называл так длинно: «Зоология беспозвоночных». Его называли проще — «Догель». Называли так по фамилии автора учебника.

Валентин Александрович Догель — крупный советский ученый — был большим знатоком зоологии беспозвоночных, и особенно паразитологии. Он написал что-то около полутораста научных работ, в том числе несколько книг, одну из которых я упомянул.

Я читал Догеля, когда за окном поезда проносились северо-русские, так любимые мною леса, когда мелькали колки западносибирской лесостепи, с которой у меня были связаны трудные воспоминания военных лет, когда величаво плыла мимо просветленная восточносибирская тайга, уже знакомая мне по экспедиции, и, наконец, когда недобрые волны Охотского моря весьма безжалостно трепали наш небольшой и неуклюжий промысловый сейнер… Я читал Догеля, я сверялся с его страницами, когда дночерпатели Петерсена или Гордеева поднимали со дна Охотского моря беспозвоночных и они очищались от ила под струей из шланга на промывочных ситах, но ни за что не пришло бы мне в голову в том году, что много лет спустя еще одна его книга прочно ляжет на мой письменный стол, а наши пути-дороги по земле — к сожалению, через девять лет после смерти Догеля — неожиданно скрестятся.

Эта вторая книга называется «Натуралист в Восточной Африке». Она вышла в свет в сложное историческое время, в 1916 году, то есть в период первой мировой войны, а рассказывается в ней о путешествии Догеля по Кении и Уганде в 1914 году…

Обратите внимание — в 1914! Значит, наши пути скрестились ровно через пятьдесят лет…

Книга называется традиционно… Есть еще «Натуралист на Амазонке», «Натуралист в Южной Америке» и т. п. Но если я не ошибаюсь, до самого последнего времени В. А. Догель и его спутник И. И. Соколов оставались в числе очень немногочисленных русских путешественников, посетивших Кению и Уганду и проехавших от Индийского океана до Великих Африканских озер. Мне встречались еще лишь имена В. Н. Никитина, В. В. Троицкого, В. В. Пузанова.

Догель и Соколов начали свое путешествие от порта Момбаса, куда добрались пароходом, а потом по железной дороге прибыли в Найроби.

Так же шли и другие путешественники, так шли предприниматели и колонисты — от океана в глубь материка.

Но вот один из бесчисленных парадоксов нашего времени: мы, чужеземцы, начинаем путешествие по тем же странам, но уже из… центральных районов к океану!

Теперь, в век авиации, все это уже привычно, но, когда мысленно накладываешь свой маршрут на маршруты путешественников, проложенные еще в недавнем прошлом, право же, даже привычное подчас производит впечатление первооткрытия.

Но историческая справедливость в какой-то степени будет восстановлена: из Найроби мы полетим в Момбасу и потом уже традиционно двинемся к Великим озерам.

Наш отель — кстати, он непереводимо называется «Эйнсуорт-отель» — находится не в центре города. Впрочем, в Найроби не так уж просто определить, что такое «центр». Во всяком случае, их можно насчитать несколько.

Англичане и прочие европейцы живут в обширной зоне вилл, раскинувшейся на холмах плато Кикуйю— там вольготно и просторно, там большие сады или, точнее, парки с неизменными, аккуратно подстриженными газонами и посреди парков стоят светлые красивые особняки… У въезда в такие парки — тоже неизменная табличка: «Частное владение». Это означает, что вход туда без приглашения хозяев воспрещен, и все считаются с правом частной собственности.

Так вот, «Эйнсуорт-отель» находится в зоне вилл. Напротив, через неширокое шоссе, частное владение — отличный парк с пылающими акациями, с тяжелыми, как чугунное литье, араукариями, с воздушными матово-зелеными соснами и до блеска влажным зеленым газоном…

Узкое неасфальтированное шоссе наше вливается в магистраль, ведущую от аэропорта Эмбакаси к городу, к его геометрическому центру, а сразу за шоссе начинается уже не частный, а общественный парк с поразившими меня белыми и оранжевыми бугенвилле-ями, ибо раньше я видел только розовую и алую… По парку, как бы ограничивая его с внешней стороны, протекает небольшая речка… Очень хочется сказать «нетронутая» речка, потому что течет она по городу в самом точном смысле слова, но в небольшой долинке ее — первозданные глыбы изверженных пород, заросли вездесущего тростника с пепельными метелками и разлив какой-то зелени, издали похожей на осоку.

А в общественном парке, как и в частном парке, помимо южно-американских бугенвиллей и араукарий растут ливанские кедры, джакоранда и пылающая акация, растут агавы и плетут хитрые узоры разноцветные лианы и точно вписываются в пейзаж пирамидальные кипарисы, которые особенно хороши на холмах по соседству со светлыми эвкалиптами, низко опустившими ветви, и плакучими вавилонскими ивами…

Найроби — город молодой. Он возник при строительстве железной дороги от Момбасы до Энтеббе на берегу озера Виктория буквально на рубеже прошлого и нашего веков. Деревьям, которые растут в парке и во многих других местах города, столько же лет, сколько Найроби, или несколько меньше, и я не случайно говорю об этом.

Про город в целом можно сказать многое, как, впрочем, и про любой другой. Так, Найроби отнюдь не равнинное поселение — он находится на высоте около 1650 метров над уровнем моря. По моим наблюдениям, в сибирских и среднеазиатских горах именно с такой высоты эта самая высота начинает ощущаться новичком, вызывает учащенное дыхание прежде всего, хотя ни о какой горной болезни, конечно, еще речи быть не может (ее симптомы у нетренированных появляются примерно с четырех тысяч метров, но многое зависит и от климатических условий). В Найроби я не чувствовал высоты совершенно, хотя уже года два не работал в горах, но, возможно, объясняется это весьма прозаически: мне не пришлось на плато Кикуйю совершать далекие пешие походы и подниматься в горы.

Название города в переводе с местных языков означает «свежий источник», «холодная вода», «чистый источник» — так нам, во всяком случае, тогда переводили.

Еще можно сказать, что в Найроби живет более трехсот тысяч человек. И что в городе имеются небольшие предприятия пищевой, обувной, мыловаренной, керамической, стекольной, текстильной, швейной промышленности, как добросовестно сообщено об этом в справочниках.

Но я хочу подчеркнуть другое: город очень красив и, наверное, не так уж много на белом свете городов, которые могли бы сравниться с ним.

У Догеля, между прочим, Найроби охарактеризован так: «При первом беглом осмотре города прежде всего бросается в глаза какой-то общий беспорядок и отсутствие уюта. Объясняется это тем, что Найроби — город in statu nascendi (в состоянии рождения. — И. З.). Основанный всего несколько лет назад, он напоминает собою один из тех североамериканских городов, которые быстро, в два-три года, возникают из ничего среди голой степи. Смело размечены длиннейшие проспекты и улицы, проведена сеть дорог (более 60 верст отличного шоссе в пределах города), поставлены плакаты, возвещающие: «место строящегося клуба такого-то», «место театра» и т. д., но готовых зданий относительно мало. Собственно, улицами можно назвать только главный проспект — Gouvernement Road и две-три улицы туземного квартала. Оно и понятно, если принять во внимание, что во всем городе насчитывается около 20 тысяч жителей, из которых лишь 1500 европейцев. Большинство же улиц имеет вид шоссе, по сторонам которого торчат кое-где одинокие дома. Между домами — пустыри, по сторонам шоссе — канавы, повсюду разбросаны груды камня, бревен и других строительных материалов… Когда спустя два месяца мы снова очутились в Найроби, город уже значительно обстроился и видно, что жизнь в нем разгорается очень быстро…»

Жизнь в Найроби действительно разгоралась очень быстро, и всего за полвека — не такой уж это большой срок в истории города — столица Кении стала неузнаваемой. Тому много причин. Они прежде всего экономического и политического характера. Об этом мне еще придется говорить. Но сейчас важно отметить вот что: неузнаваемой столица Кении стала отнюдь не за счет количественного роста — совершенно иным сделали город архитекторы и декораторы, таланту и искусству которых можно лишь позавидовать.

Улицы — как шоссе… Между домами — пустыри…

В жилой, а не деловой части города улицы до сих пор «имеют вид шоссе». Плохо? Нет, разумеется благо, это разумно и дальновидно: дома отодвинуты от проезжей части и, стало быть, меньше шума, меньше неприятных запахов и пыли… Если бы во всех-то городах так!

А пустыри Найроби… Пустыри были для декораторов тем же, что чистый холст для истинных художников: они сотворили на пустырях прекрасное. Невозможно не восхищаться их искусством: ведь не готовое взрослое дерево вставляли они в готовый пейзаж, а сажали молоденькие кипарисы, или эвкалипты, или вавилонские ивы, или ливанские кедры, заранее угадывая, как впишутся они в будущем в уже существующий ландшафт и как изменят они ландшафт — они, деревья — выходцы из разных частей света… Право же, тут есть чему поучиться.

Но вернемся к «центрам» Найроби.

Кроме так называемых европейских кварталов, есть в Найроби кварталы индийские и африканские. Индийские кварталы — побогаче, африканские — победнее, но ни те ни другие не выглядят так убого, как медины Касабланки, Рабата или Дакара. Я не был в домах, однако, по свидетельству более осведомленных авторов, дома лишены каких бы то ни было современных удобств. Но дома — каменные, прочные, построенные надолго. Хижин и лачуг в Найроби нет.

Индийцы-торговцы, люди, как правило, достаточно богатые или зажиточные (кстати, их в Найроби более ста тысяч, а европейцев около двадцати пяти), сами ставили себе большие каменные дома с витиеватыми балконами, а почему они лишены элементарных удобств, можно понять, прочитав «Автобиографию» Ганди, к которой я и отсылаю любознательных.

Африканские кварталы — Пумвани, Калолени и совсем новые Бохгат и Джерико — примыкают к промышленной зоне города (она обособлена), там дома строили англичане — добротные двухэтажные или одноэтажные каменные дома под черепичными крышами. Я далек от того, чтобы заподозрить промышленников в филантропии. Отнюдь. Они просто подсчитали, что дешевле сразу выстроить для рабочих прочный дом, чем потом несколько раз перестраивать лачуги.

И африканские, и индийские кварталы скучны и однообразны, и только на пагодах и церквах иногда задерживается взгляд. Кварталы лишены простора, зелени, уюта. Рука декораторов их не касалась, и, проезжая по этим кварталам, можно заподозрить, что такого искусства вообще не существует. Некоторое разнообразие в урбанистический пейзаж вносят сами жители: индийки в разноцветных сари или платьях и шароварах, усатые индийцы в розовых или белых тюрбанах, африканки с тазами или корзинками на головах…

И рынки, конечно, хотя они и не так живописны, как в Западной Африке. Рынки почему-то обнесены проволочной сеткой, и деталь эта придает им несколько необычный облик. Но так или иначе, а в призрачной тени эвкалиптов вовсю идет торговля овощами (их выращивают и продают африканки), подержанными вещами (их перепродают и африканцы и индийцы — не самые богатые из последних, разумеется). Барахолка расположена отдельно, из-за долгих дождей даже самый незадачливый торговец вынужден был обзавестись крышей, и как раз барахолка в Найроби — чуть ли не единственное место, которое можно принять за скопище жалких лачуг.

Не знаю, имеются ли в этих кварталах центры. Вероятно, ибо центры могут быть самыми различными.

Но, как у каждого уважающего себя города, у Найроби есть деловой центр, прежде всего финансовый и торговый, — с банками, с большими универсальными магазинами, с конторами. В том числе со всевозможными конторами «сафари-тур», предлагающими совершить путешествия по стране, если хотите — даже с лицензией на отстрел животных, львов в частности. Но стоят лицензии такие безумные деньги, что подавляющее большинство сафаристов, или, по-нашему, туристов, предпочитает общаться со зверьем без помощи огнестрельного оружия.

Так вот, деловой центр Найроби в принципе схож с деловым центром любого другого столичного города западноевропейского типа. Там дома не отстраняются от шоссе — они стоят плотно прижатыми к тротуарам и даже как бы вываливаются витринами на тротуар под ноги прохожим, ибо трудно найти дом, первый этаж которого не был бы так или иначе приспособлен для дела. Для разного дела, как я уже отмечал, и, видимо, поэтому Найроби чуждо архитектурное однообразие: двух совсем одинаковых домов я в городе не встретил, но у всех домов есть завидное сходство — они удобны, экономичны и красивы.

Ночью деловой центр Найроби пустеет. Огни его витрин полупритушены. И только редкая, но красочная реклама независимо от всего вещественного парит в черном беззвездном небе да какие-то тени чернее ночи бесшумно движутся по вымершим улицам.

— Вы слишком рано приехали, — говорили нам знакомые журналисты. — Недели через две-три здесь все зацветет. Вот когда красотища-то!

Когда Вамбуа увозил нас в аэропорт Эмбакаси по шоссе, разделенному надвое алой полоской бугенвил-лей, я думал о Найроби как о трехликом городе, все три лица которого повернуты к центру — красивому, но холодному центру, и не могу сказать, что ощущение это было безоговорочно приятным.


Хозяйка отеля, в который мы будем еще несколько раз возвращаться из поездок по стране, на прощанье сказала нам:

— В Момбасе вы отогреетесь. Ах, как хорошо в Момбасе! В холодный сезон туда ездят купаться и загорать все, кому это по средствам.

Что ж, совсем неплохо немножко отогреться в Момбасе, убедиться лишний раз, что ты в Африке, и чрезвычайно заманчиво искупаться в Индийском океане, взглянуть на сказочный подводный мир коралловых островов — бог знает, сколько лет я мечтаю об этом!

…Где-то я читал, что все аэропорты мира похожи друг на друга. Это не совсем точно, но если чем-нибудь и похожи все аэропорты, то прежде всего своей внешней экстерриториальностью.

В аэропорту Эмбакаси есть киоск, в котором продаются африканские сувениры — черные статуэтки, деревянные слоники, портмоне из крокодиловой или змеиной кожи, дамские пояски из шкуры зебры или леопарда… В аэропорту Эмбакаси висят на стенах увеличенные до огромных размеров фотографии танцоров в экзотических нарядах, женщин-масаек с сильно растянутыми мочками ушей, в которые вставлены кольца… Бродят на фотографиях стада слонов и буйволов, настороженно смотрит на вас со стены носорог, и мирно спит на дереве — так и кажется, что он посапывает — ни на кого не обращающий внимания «царь зверей»… На стенах небольшого холла, куда попадают пассажиры, только что прибывшие в Найроби, растянуты шкуры леопардов, выставлены боевые щиты и копья, которыми некогда встречали кенийцы завоевателей и которые теперь имеют сугубо историко-этнографический интерес…

Невозможно удержаться и не подойти к лавке сувениров, не полюбоваться фотографиями, не вздохнуть глубоко перед выставкой шкур и щитов… Право, невозможно!

Но проходит пять — десять минут, и визитные карточки Африки вдруг сначала забываются, а потом и совсем теряются в деловой сутолоке огромного аэропорта. Почти непрерывно передает диктор сведения о прибывающих и отбывающих самолетах. А они отбывают во все стороны света и прибывают со всех сторон. В Индию и из Индии. На Мадагаскар и с Мадагаскара. Из Англии и в Англию.

Последняя линия, что ни говори, самая важная. Именно для того, чтобы следующие по ней воздушные лайнеры могли безопасно приземляться в Кении, и был создан великолепный современный аэропорт на плато Кикуйю. Он как гриб из стекла и бетона, проросший на конце гигантского мицелия, протянувшегося через два материка. Он чужероден здесь на плато. Он не сродни саванне с прайдами львов и стадами антилоп. Он не сродни глинобитным деревушкам племени кикуйю.

Но без него нет и современной Кении. Новые незримые мицелии протянулись от гриба Эмбакаси в Азию, в страны южной Африки. Гриб Эмбакаси стал крупнейшим международным авиапортом в Восточной Африке.

Днем и ночью Эмбакаси густо населен человеческими фигурками. Темнокожие фигуры кенийцев оттеснены на окраины Эмбакаси — там дежурят босоногие носильщики в красных фесках и бежевых униформах. Центральная часть аэропорта заполнена европейцами в строгих костюмах, но особенно много индийцев. Очевидно, в здании аэропорта в каждый данный момент находится примерно одинаковое количество индийцев мужского и женского пола, но неизменно кажется, что женщин гораздо больше: пышнотелые (признак богатства и красоты!), пышно разодетые в яркие сари, украшенные вколотыми в ноздри бриллиантовыми брошами и круглыми цветными отметками на лбу, — они просто подавляют всех остальных своей физической массой и выглядят этакими монументами посреди мельтешащей бесчисленной детворы.

С внешней стороны аэропорта — газоны с яркой бугенвиллеей, матово-зеленые мексиканские агавы, австралийские эвкалипты. А во внутреннем дворике, на который выходят большущие, во всю стену, окна таможни, стоит канделябровидный молочай, или эвфорбия, — похожее на гигантский кактус могучее растение с рубчатыми, колючими стволами. Это абориген, он житель кенийской саванны. Во внутреннем дворике аэропорта Эмбакаси он кажется мне то пленником, то живым памятником тем, кто строил Эмбакаси своими руками, — памятником вольнолюбивым кенийцам.

Эмбакаси выстроен в конце пятидесятых годов. К этому времени англичане подавили стихийное партизанское движение кенийцев, известное под названием «мау-мау», — о нем нам еще придется вспомнить — и тысячи людей, как принадлежавших к движению, так и не принадлежавших, были принудительно согнаны на строительство. Они пользовались, как и полагается заключенным, самыми примитивными орудиями труда — мотыгой, тачкой. У Веры Шапошниковой в блокноте есть такие цифры: более миллиона тонн грунта убрали африканцы с летного поля, сравнивая холмы, и уложили более полумиллиона тонн щебенки.


Цитирую дневник — не хочется ничего ни изменять, ни добавлять.

«Итак, мы в воздухе и видим Килиманджаро! Еще один полюс, еще одна высшая точка, ибо нет в Африке вершины выше Килиманджаро. Странно, я не помню точно ее высоты, хотя и заучивал оную и, помнится, даже называл однажды на экзамене, который принимала Людмила Алексеевна Михайлова, сидящая сейчас… на один ряд впереди меня в том же самом самолете и точно так же, как и я, не отрывающая глаз от Килиманджаро!.. По-моему, совсем немногих усилий не хватило Килиманджаро, чтобы стать шеститы-сячником.

В переводе с суахили — это я прочитал в энциклопедии— Килиманджаро означает «гора бога холода». Но неужели у здешних африканцев был такой бог?.. Право, не верится.

Внизу — бурая саванна с петляющими светлыми руслами рек, бурые холмы, серая зелень. Около пяти вечера, и горизонт затянут розовато-желто-серой дымкой, обрамленной по краю, как бахромой, курчавыми облачками.

А над холмами и реками, над саванной и предзакатной полосой — темно-синяя плосковершинная гора с ярко-белой полосой снега — словно повязана бинтом — поверху… Чуть дальше — еще одна синяя вершинка.

Таким открылось нам Килиманджаро, но, когда мы подлетели поближе, вершины соединились и заострились и обозначилась грациозная «линия взлета» от маленькой вершины к основной, которая, если не ошибаюсь, называется Кибо.

В тумане пронесся мимо Килиманджаро небольшой черный самолет.

Облака сгущаются вокруг массива, и теперь они, как на штурм, лезут по склонам к вершине. Но хорошие ли альпинисты облака?.. Те, кто смотрел на Килиманджаро снизу, с саванны, а не сверху, как смотрю сейчас я, жалуются, что обычно все три вершины — кроме Кибо еще Мавензи и Шира, эти почему-то запомнились мне лучше — обычно скрыты облаками… Нет оснований не верить наблюдателям, но показания их еще не доказательство, что облака покорили вершину Килиманджаро!

Внизу горит саванна. Серые ростки дымов упорно тянутся вверх, но им и до облаков не дотянуться…

Красновато-коричневая дорога петляет под нами.

Ледники на Килиманджаро — они в основном с южной стороны, что вполне объясняется экспозицией склонов: солнце-то в южном полушарии печет с севера!.. От главного ледникового массива спускаются по темным склонам белые сосульки.

Видно кольцо кратера — ведь все три вершины Килиманджаро — это три вулкана, навеки договорившиеся о мирном сосуществовании.

Килиманджаро отстает от нас… Если бы состязались в высоте… А по горизонтали отстает.

Не знаю, каков «потолок» нашего самолета «ФоккерФрендшип», но для путешествующих он устроен очень удобно: его плоскости выше окон и ничуть не мешают обзору. Немаловажное обстоятельство, между прочим.

Небо за Килиманджаро стало палево-розовым (уже 17.30), а облака поголубели. Великолепен темно-синий, все темнеющий конус вершины.

А саванна видится сквозь предвечернюю дымку как морское дно, когда ныряешь на порядочную глубину в маске.

Небо все больше алеет.

Остро отпрепарированные холмы внизу.

…Превратилось Килиманджаро в черный остров посреди… Ледовитого океана, а над льдами-облаками метет поземка — ветер срывает белые брызги и гонит их, соревнуясь в скорости с самолетом… Свершилось еще одно чудо. Сколько раз в своих юношеских грезах видел я черные арктические острова посреди белых льдов!

И ни разу не увидел их наяву.

Экваториальная Африка вернула мне мои далекие-далекие сны — обернулась мне полярным островом, который называется Килиманджаро…

Деревья, сбросившие листву, сверху кажутся пепельными. Они заметно выделяются и среди саванны, и среди лесов, которые уже появились на холмах перед Момбасой».


Еще одна выдержка из дневниковой записи, сделанной, правда, не по ходу событий, а поздней ночью в большом тяжеловесном номере «Менер-отеля», в Момбасе.

«Перед самой Момбасой — аэропорт, кстати, называется «Порт-Рейтц» — начались мангровые леса по берегам заливов и проливов, окружающих остров, на котором расположена основная часть города, и сверху сквозь зеленый свод леса просвечивает вода Индийского океана. Мангры, очевидно, образуются преимущественно ризофорой — это растение доминирует в манграх по всему белому свету в тропиках, — а пальмы в их состав здесь не входят или почти не входят (я вспоминал мангры, по которым лазал в Гвинее — там второй ряд мангровых зарослей образовывали пальмы).

Очаровательны, как всегда, были кокосовые пальмы, и очень порадовала встреча с ними, как и с манграми, на другом конце Африканского материка — ведь после Гвинеи я их больше не видел.


Дорога от аэропорта до города усажена, как у нас в Средней Азии грецким орехом или алычой, огромными деревьями манго. Я любовался ими плодоносящими, но никогда не видел их цветущими. Сейчас в Момбасе они цветут, выбросив кисти невзрачных цветов розовато-коричневого цвета. И еще дорога усажена — как-то это слово не вяжется с благородным растением — кокосовыми пальмами с небольшими зелеными плодами… Впрочем, такие, с незрелыми плодами пальмы лишь первыми попались нам на глаза: кокосовые пальмы, если говорить о них в целом, плодоносят круглогодично, и мы уже видели у торговцев-момбаситов зрелые плоды кокоса.

Разместили нас в «Менер-отеле», что находится в центре города, и встретил нас некто Абрам Шляпáк, еврей из Белостока, в 30-м году уехавший вместе с семьей из Польши, который обрадовался нам чрезвычайно… Польский еврей — владелец отеля в Момбасе! До чего же все перемешалось в мире!

Бродили по ночному городу и только что вернулись в отель. Судить о Момбасе по столь кратким впечатлениям трудно, но времени вообще будет очень мало на всякие наблюдения — ночевать завтра предстоит снова в Найроби.

Город белый, как и столица, а дома покрыты красной черепицей, как в Дакаре на другой — атлантической — стороне Африки… Но Момбаса лишена тех преимуществ, которые имеет Найроби, — нет холмов и склонов, нет долин с живописными глыбами гранита. Момбаса теснее и ниже, чем стольный город. Дома — двух-, трех- и четырехэтажные, а ультрасовременных микронебоскребов из стекла и железобетона — они есть в Найроби — здесь я пока не заметил.

Наша гидесса — миловидная англичанка, встретившая нас в аэропорту, по дороге сказала, что из двухсот тысяч жителей Момбасы — сто сорок тысяч африканцев. Есть еще индийцы, арабы, европейцы.

На улицах — обычная уже для современных городов неоновая освещенность. Неяркие витрины с тканями, платьями, купальными принадлежностями. Рекламы мало — нет, наверное, в ней необходимости. В некоторых витринах выставлены африканские сувениры, и мы побывали даже на небольшом уличном базарчике — его сворачивали на ночь. Заставлен базарчик антилопами, носорогами, слонами, стандартными неинтересными масками, и я всерьез опасаюсь, что не смогу здесь найти ничего самобытного для своей коллекции африканской скульптуры. Пока что я не встретил ничего любопытного, кроме тамтамов, обтянутых шкурой зебры… Почти в каждой витрине лежат ножи, и подчас весьма основательные.

Перед окном отеля — реклама-символ итальянской бензиновой компании «Аджип»: шестиногое черное чудовище с красными языками, свисающими из раскрытой пасти; чудовище вписано в светло-желтый прямоугольник и страшно как баскервильская собака, хотя смахивает и на льва.

Горят на темных улицах голубые фонари. Не жалея сил, трудятся цикады. Носятся летучие мыши, на мгновение вспыхивая в лучах света. Ветер. Сперва были мелкие звезды, а сейчас уже натянуло легкие облака. Южный Крест не разглядеть: низко он здесь и все время мешают то горы, то дома, то облака. Досадно, но ничего не поделаешь. Придется еще раз приехать в Африку, в южное полушарие.

Почти полночь, и улицы совершенно пустынны. Жарко и немножко душно. Кажется, впереди первая теплая ночь в Кении».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


Утро в Момбасе. Поездка по окрестностям.

«Поющий» паром. Индийский океан. Нефтяной завод.

Новый порт. Старый порт. Форт-Иисус.

Раздумья о городе. Ночь над саванной.

«Жизнь и смерть гиганта». Почти забытое прошлое


Утренние часы до завтрака в сущности единственные светлые часы за сутки, когда мы чувствуем себя относительно свободными и можем действовать вполне индивидуально. И неудивительно, что мы ведем себя по-разному. Кое-кто отсыпается, сохраняя силы на день, кое-кто пишет… А художники — Мирэль Шагинян и Левон Налбандян, — те с первым лучом зари выскакивают с этюдником на ближайшую улицу и трудятся в поте лица. Им сложнее в таких стремительных поездках, чем всем остальным: я, в конце концов, могу приводить в порядок записи и ночью, но художникам нужен свет, а пока светло — мы непрерывно ездим.

В светлые рабочие часы мы тоже, естественно, весьма и весьма напоминаем персонажи известной басни Крылова: географов тянет к океану, в воду, так сказать, журналисты рвутся в сферу высокой политики, им подавай интервью с общественными или государственными деятелями, ну а художников, простите, тянет назад, они вздыхают о скоротечных утренних часах…

Распределение сил у нас примерно равное: два журналиста, два художника, два географа. А правит сей несколько разношерстной упряжкой Герман Гирев, представитель Советской ассоциации дружбы с народами Африки. Как он умудряется править — бог весть, но умудряется, раз колесница наша до сих пор не перевернулась, и умению «возницы» нельзя не отдать должное.

Но первое и последнее утро в Момбасе началось, пожалуй, для всех одинаково или почти одинаково: каждый экономил на минутах.

После душной и почти такой же теплой, как день, ночи, я чувствовал себя вяловато, но, приняв душ, выбежал на улицу вполне бодрым и готовым волчком вертеться весь день.

После завтрака, который в Кении неизменно начинается с ананасов или бананов, мы дружно грузимся в автобус. Ближайшая цель — опытная сельскохозяйственная станция в окрестностях Момбасы. Нас сопровождает уже знакомая нам гидесса, англичанка миссис Вэнс, а за рулем — кениец из луо, Гаспар Сифума. Луо — большой кенийский народ, относящийся к нилотской языковой группе; представители его живут и за пределами Кении, в Уганде и Судане, но побережье они не населяют. Гаспар Сифума — выходец из западной Кении. В районе Момбасы живут в основном суахили, что, собственно, и означает «прибрежные жители», но гиды наши несколько уточняют общую картину и называют еще племена диго, дурума, рабаи, гирьяма (они из народности ньика), теита, покомо… Впрочем, за один день нам все равно не уловить племенных различий.

Момбаса расположена на коралловом острове того же названия и отделена от материка узкими, но глубокими проливами. С материком остров соединяется двумя дамбами, мостом и паромами.

Наша первая остановка — у моста Ниали-бридж, перед будкой, похожей на караульную. Но тут все и проще, и сложнее. Мост — частная собственность, и, если вы хотите воспользоваться им, нужно платить, будь вы пешеходом, велосипедистом или водителем машины. Дешевле всех отделываются пешеходы, но просто так никто, конечно, не пройдет.

На противоположном берегу пролива мы оставляем художников: они будут писать Момбасу, отличный вид на которую открывается с крутого, заросшего пальмами и манграми берега, а сами катим дальше.

Исчезла из вида темно-зеленая вода пролива, но темно-зеленая тропическая зелень сомкнулась вдоль шоссе. Конечно, это прежде всего деревья манго, а если есть и другие, сходные по форме крон компоненты, то они просто теряются на густом, почти непробиваемом фоне манго.

Манго расступаются только перед баобабами с могучими торсами и узловатыми ручищами. Они, баоба бы, словно распихивают прочую растительность, и оставляют себе осязаемый оперативный простор. Сейчас баобабы еще без листьев, и потому ветви-ручища их кажутся особенно сухими и жилистыми, кажутся жестокими.

Грациозные, как лебединые шеи, кокосовые пальмы — Догель назвал изгиб их стволов манерным, — они не взрывают пейзаж, как баобабы, они нежно вписываются в него, придавая буйному тропическому ландшафту российскую лиричность… По-моему, самое близкое кокосовой пальме дерево — наша русская ветла, хотя внешне они и не похожи… Они одинаково лиричны, уютны, задумчивы и дружески настроены к тем, кто к ним подходит… Очень жаль, что ветла у нас в России гибнет и через несколько десятилетий исчезнет совсем, наверное.

Кокосовой пальме это не грозит — она на месте, она при деле, и, если чуть расступаются манго, кокосовые пальмы сразу же образуют целые плантации.

И еще много думпальмы или хифены. Я отлично помню ее по Египту — в долине Нила, правда, растет настоящая хифена, а здесь степная, но у них есть нечто общее: все пальмы имеют один ствол и пучок листьев на его макушке, а род хифены — это единственный род ветвящихся пальм. Их оранжевые плоды похожи на очень крупные финики, и пальма, конечно, имеет практическое значение: плоды едят, из косточек делают пуговицы, а листья используются для плетений.

Возле деревень, которые здесь застроены прямоугольными домами под соломенными крышами, — плантации хлопчатника, бананов, поля кукурузы. Почти у каждой хижины — дынное дерево с собранными на макушке разлапистыми листьями и тяжелыми гроздьями зеленых плодов.

Государственная сельскохозяйственная опытная станция, на которую нас так стремительно отправили ранним утром, оказалась в каникулярном состоянии. Сотрудники ее куда-то разъехались, и нас принимал администратор, ничего толком не знавший.

Администратор показал нам маленькие аккуратные домики лаборатории с засушенными пучками каких-то растений и повез на плантации.

По дороге (она скорее напоминала красивую и тенистую прогулочную пальмовую аллею) мы усвоили, что сотрудники станции изучают и определяют наилучшие севообороты для прибрежной Кении, подбирают наиболее подходящие для тропиков породы крупного рогатого скота, выявляют полезные древесные породы. На станции имеются областные и районные полевые чиновники, а у чиновников — помощники. Чиновники, они, говоря нашим языком, — консультанты или руководители работ, а помощники их — исполнители. Помощники ездят по деревням и учат крестьян, как рационально вести сельское хозяйство. И крестьяне сами приезжают на станцию и получают там квалифицированную консультацию.

Администратор показал нам плантацию кустистого злака натьер, похожего на сахарный тростник и считающегося перспективным кормовым растением, а потом подвез к другой плантации, — которую занимали какие-то коричневато-зеленые кусты с рубчатыми цельными листьями и фиолетовыми цветами.

— Бикса орелана, — несколько торжественно сообщил нам администратор название кустов. — Краситель.

— О! Это очень важно, — сказала миссис Вэнс.

И выяснилось следующее. Несколько лет назад прошел слух, который подхватила западная печать, что используемые косметической промышленностью искусственные красители вызывают рак кожи. Так это или не так, но среди наиболее рьяных потребителей косметики — я подразумеваю представительниц прекрасного пола — возникла легкая паника. Соответственно уменьшился спрос на искусственные красители и фантастически подскочил спрос на красители естественные. Вот тогда-то кенийская сельскохозяйственная станция и занялась выращиванием этого растения, экстракт которого подмешивается теперь в губную помаду и еще во что-то.

Любопытная деталь уже другого плана. Рабочие-кенийцы, подравнивавшие на английский манер газоны, пользовались на станции не косой — тропическая Африка косы не знает, — а длинным ножом с загнутым вбок концом. Вот этим кончиком длиной в пять-шесть сантиметров и скашивают подросшую траву рабочие, делая рукой широкие, размашистые движения и затрачивая массу лишних усилий.

И еще одна деталь. Разъезжая вокруг сельскохозяйственной станции, мы впервые за эту поездку увидели обнаженных до пояса африканок. В Кении так теперь не ходят или ходят уж в очень глухих местах. Миссис Вэнс сказала нам, что эти дамы — представительницы племени гирьяма и что только гирьяма носят столь неполный костюм. А отмечаю это я вот почему. Побережье Сомали, Кении, Танзании — район очень древней торговли. Уже в средние века арабы, индийцы, китайцы наводнили прибрежные города своими товарами, различными тканями в частности, и в средние же века африканцы и африканки стали пышно драпировать себя в яркие ткани… И только гирьяма — такие же прибрежные жители, как и все прочие — почему-то сохранили моду, восходящую к неолиту или, во всяком случае, к железному веку.

Деревни, которые я уже упоминал и которые все мелькали и мелькали по обе стороны шоссейной дороги, не могли, разумеется, не вызвать у нас настойчивого желания побывать хоть в одной из них. Соответствующая петиция была устно подана миссис Вэнс, и миссис Вэнс, посоветовавшись с Гаспаром Сифума, сказала, что они с удовольствием покажут нам деревню под названием Фритаун.

Фритаун оказалась большой и, если так позволительно в данном случае выразиться, образцово-показательной деревней. Выбрали ее для нас, конечно, преднамеренно — от этого никуда не денешься — но деревня была хороша и богата не потому, что туда возят иностранцев, а, наоборот, иностранцев туда возят потому, что она хороша и богата.

Чистая, зеленая, цветущая, со стадионом и спортивными площадками, деревня эта заселена потомками рабов.

Фритаун в переводе — «Свободный город». Названа деревня так потому, что в прошлом веке там поселились освобожденные в Момбасе рабы.

Никто не помнит теперь, конечно, откуда пригнали предков нынешних фритаунцев. Быть может, с берегов Великих Африканских озер, где особенно активно действовали тогда работорговцы, снаряжавшие туда военные экспедиции. А Момбаса на протяжении многих веков славилась как крупнейший центр работорговли на всем побережье Восточной Африки, хотя были и конкурирующие с ней порты — Занзибар, например, Мозамбик, Келимане, Софала… Рабов вывозили главным образом в страны Ближнего Востока, и продолжалось это на протяжении как минимум тысячелетия… Сложный и трагический процесс — иного тут как будто не скажешь.

Во Фритауне я взял в руки цветущую ветвь манго — она чуть заметно колыхалась под порывами легкого теплого ветерка на уровне моих глаз. Вокруг меня толкалась ребятня — очень уж им было интересно, что делает дядя, — а за ближайшими деревьями скакали манки, небольшие обезьяны, которые тоже с удивлением поглядывали на меня. А я смотрел на цветущую кисть манго и на кисти уже отцветшие. У манго бело-желтоватые цветочки из пяти лепестков; увядая, они краснеют, и потому издали кроны манго кажутся коричневатыми.

Цветы пахнут медово, но чуть горьковато, и деревня насыщена их запахом. Соцветия по форме похожи на каштановые; в них много цветов, а в отцветших много крохотных нежно-зеленоватых завязей; впрочем, потом останется один единственный плод — большой и сочный плод манго.

Создавая себе жилье, фритаунцы сначала возводят деревянный каркас, а потом облепливают его комками глины. Крыши — из пальмовых листьев или пальмовых жилок. Окна и двери украшены вставленными в глиняную стену обломками белого кораллового известняка. Оштукатуренные и побеленные дома — есть и такие — издали похожи на украинские хатки, затерявшиеся среди тропической зелени.

Конечно, Фритаун — отнюдь не коллективное хозяйство, но зачатки коллективизма в жизни фритауицев уже обозначались: на собранные со всех жителей средства выстроены спортивные сооружения, коллективно реализуется и сельскохозяйственная продукция — так удобно и так выгоднее.

Фритаунцы говорили нам, что сейчас они озабочены сбором средств на строительство клуба — копят деньги всей деревней, сообща, а взнос соответствует доходам семьи.


— Скоро вы увидите «поющий» паром, — сказала нам миссис Вэнс, когда мы покинули Фритаун.

С него, с «поющего» парома, и начался, собственно, для нас Индийский океан.

Автобус спустился по довольно крутому склону к самой воде, и мы остановились среди мангров. Паром только-только отчалил от противоположного берега, и я, воспользовавшись тем, что шел отлив, бросился в мангровые заросли.

Впрочем, далеко я не убежал. Какие-то странные создания, рассыпаясь при моем приближении, как горох, вдруг мгновенно исчезали в норках… «Эге, — сам себе сказал я, — второй раз меня не проведешь!»

А первый раз провели меня на гвинейском побережье такие рыбки— илистые прыгуны, которых я поначалу принял за странных кузнечиков.

Вытащив из полевой сумки заранее припасенную стеклянную баночку, я отважно бросился ловить не знакомых мне существ… Я понимаю, что они — существа — удирали не только при виде меня, но и оттого, что самые осторожные мои шаги все-таки сотрясали плотный, влажный песок, а существам это не нравилось. Но мне от того, что я все понимаю, было не легче… Я метался то в одну сторону, то в другую, пытаясь поймать ловкачей беретом, и поймал-таки двоих, но к тому времени, когда груженный легковой машиной паром уже пристал к нашему берегу.

«Ловкачи» оказались крабами — маленькими, серыми, но с большой левой клешней розового цвета.

А на более подробное знакомство с манграми у меня уже просто не осталось времени. Я лишь отметил для себя, что с материковой стороны заросли ризофоры окаймлены здесь кокосовыми пальмами, тогда как на гвинейском побережье — масличными.

«Поющий» паром… К сожалению, не от веселой жизни он стал «поющим», как скоро мы поняли… Цепь перекинута через блок, и цепь тянут паромщики, проходя друг за другом вдоль правого борта… Один из паромщиков играет на разноцветной раковине, поднятой со дна Индийского океана, и поет… Все паромщики — в темно-фиолетовых костюмах и красных фесках… Они отвечают запевале коротким припевом и топают в такт ногами по гулкой железной палубе. Поют они об утре, о море, перечисляют звучные названия городов — тех, наверное, откуда пришли на побережье их предки… Качаются на небольших волнах бензиновые бочки, поставленные на якоря, — страхуют паром в часы сильных отливных или приливных течений… Паромщики, протянув цепь по правому борту, по левому возвращаются на свое место с приплясом и прихлопом, и наш шофер, не удержавшись, тоже пляшет вместе с ними… А когда отливное течение, натянув металлические стропы, само потянуло паром к острову Момбаса, паромщики, оставив в покое цепь, дружно пустились в пляс, подчиняясь музыканту, игравшему на раковине.

Делалось все это для того чтобы получить дополнительные, не предусмотренные зарплатой пенни с пассажиров парома.

Желтеет узкая, но все расширяющаяся полоска песка впереди, зеленеют вытоптанные людьми мангры на острове — мы прибыли.

— У нас очень мало времени до ланча, — жалостно говорит миссис Вэнс, — но я думаю, что вам все-таки следует искупаться. Вы немножко отдохнете на пляже.

Мы тоже думаем, что нам следует искупаться и хоть немного передохнуть. Автобус наш останавливается у отеля «Ниали» — того же названия, что и мост, с помощью которого мы попали на материк, — и мы, минуя небольшие изящные здания, бежим к океану.

Впрочем, на пути нашем— на моем, во всяком случае — почти тотчас оказывается неодолимое препятствие: торговцы раковинами и кораллами. Они торжественно восседают в тени кокосовых пальм, на самом берегу Индийского океана, и пробежать мимо них невозможно. Я приседаю на корточки, перебираю раковины и кораллы.

Кораллы, к сожалению, неинтересны, но среди раковин есть удивительные изделия природы. Лишних денег у меня нет, и поэтому я сначала оглядываю ближайшую акваторию Индийского океана. У берега океан спокоен, но на горизонте вскипают белые буруны. Значит там, у горизонта, и находятся коралловые рифы. И мне скорее всего до них не добраться.

Я покупаю понравившиеся мне раковины и бегу дальше, к раздевалкам, и вот уже мои босые ноги погружаются в мелкий, как крахмал, песок Индийского океана.

Отлив продолжался. На белом крахмальном песке лежали невысокие валики продолговатых коричневых водорослей. Над пляжем склонялись кокосовые пальмы.

Не очень-то боясь обжечься на солнце, загорали на пляже кенийцы-европейцы.

Равнодушно, ни на кого не обращая внимания, проходили по пляжу ловцы кораллов и ракушек: на плечах у них длинные шесты, к шестам привязаны сплетенные из пальмовых жилок корзины, а к корзинам— белые пенопластовые поплавки… Если бы ловцы кораллов работали в предыдущие дни удачливей, я, наверное, приобрел бы сегодня и более интересные дары Индийского океана…

А теперь мне остается собственно океан: нужно войти в его воды и нужно погрузиться с маской и трубкой на незнакомое мне дно.

Я входил в воду с некоторым трепетом — я ждал необычного и ждал прекрасного. Мне навсегда запомнилось песчаное, с перекатывающейся кокосовой скорлупой дно Атлантического океана у Зеленого Мыса на противоположной стороне материка… Я помню дно Японского моря у Владивостока с небольшими, но яркими морскими звездами на темных камнях… Я люблю подводный мир Черного моря у Коктебеля, люблю его осенние, с фиолетовой подпушкой луга и похожий на снежную порошу воздух, врывающийся под воду сверху, и мне нравится смотреть, как при волнении водоросли, словно на ветру, гнутся все в одну сторону…

Но наипрекраснейший подводный мир открылся мне не на Тихом или Атлантическом океанах — он открылся мне на восточном побережье Каспийского моря, на полуострове Мангышлак, неподалеку от поселка Ералы… Там вплотную к берегу подступает чинк — крутой обрыв, сложенный голубоватыми и розовыми известняками. Розовые известняки прочнее — они карнизами нависают над голубыми нишами… Песок перед чинком белый, словно розовые и голубые оттенки, смешиваясь, дают именно такой цвет, и песок, как восточным орнаментом, испещрен следами змей, водяных ужей и ящериц… А море возвращает песку его изначальный цвет: песок в море то нежно-голубой, то розовый, и глыбы камней, если только они не прикрыты рыжими париками водорослей, то голубые, то розовые… Синяя сверху, вода изнутри кажется золотистой, пористой от огромного количества живительного газа, а от золотистого фона и голубой и розовый песок становятся чуть призрачней, чем на самом деле, и матовый флер еще сильнее смягчает их цвет… Оттуда, из розовато-голубой глубины, выплывают гибкие зеленовато-коричневые водяные ужи с пойманным бычком в пасти, там синими тенями проносятся кефали и еще какие-то рыбы…

И вот Индийский океан у острова Момбасы…

Дно уходило вглубь медленно, и я сначала терпеливо шагал, цепляясь ногами за скользкие растения, но, едва глубина стала мало-мальски приличной, — поплыл… Я плыл спокойным, неторопливым кролем и видел серую воду и серое песчаное дно, сплошь заросшее темными водорослями, у каждой из которых от «корневого» стебелька расходился пучок тонких ланцетовидных — скажем условно так — листьев… И у первой так, и у десятой, и у тысячной… Я обнаружил темно-зеленую рыбку по форме такую же, как лист водоросли… и увидел зеленую, в черную полоску, но с красными точками горбатую рыбину, которая, по моим представлениям, должна жить среди кораллов… и поймал рака-отшельника с синими актиниями на раковине…

А потом, вынырнув на поверхность, посмотрел в сторону белых бурунов… От берега меня отделяло метров триста, от бурунов — в два раза больше. Километр — преодолим, но за отпущенные на все удовольствия полчаса я не успел бы доплыть до коралловых рифов и вернуться… Пришлось мне расстаться со своей мечтой увидеть подводный мир коралловых рифов.

Уже повернув обратно к берегу, я понял, в чем своеобразие этого не очень-то в общем красивого подводного царства у острова Момбаса: на открытых побережьях песчаное дно лишено растительности — волны вырывают ее, — а здесь песчаное дно похоже на густо заросший луг.

Так могло случиться потому, что коралловый барьер принимает на себя удары волн, идущих с востока, с необозримых просторов Индийского океана.


После купания в Индийском океане отогреваться нет нужды. Я просто упал на горячий песок и, подставив спину солнцу, смотрел на недостижимое — на белую полосу бурунов над коралловыми рифами — и пересыпал руками песок: он был мелким, сухим, жестким — таким бывает снег на севере после долгих сухих морозов, и тогда он, как мучная пыль, проникает в тончайшие щели. К горячему песку руки привыкают, к снегу тоже, но там предел привычки короче — сводит пальцы. Здесь, на берегу океана, я мог охладить пальцы в теплой воде. Я подполз к кромке воды и положил руки в океан.

И подумал о странном. Мы, русские, все-таки дети снегов, и снежные равнины почти полгода окружают нас. Моря — они у нас на окраинах. И есть у нас прекрасные художники-маринисты, и есть у нас поэты-маринисты. Но почему же наш снег — такой разный в разное время суток и года — не вызвал к жизни поэтов-снеголюбов, художников-снеголюбов?..

Снег не бывает белым.
То голубой он, то остекленелый,
То золотистый, а то просто серый, —
Снег согревает землю правдою и верой.
Снег любит ночь.
И жизнь ночей приметна:
Здесь кровь, там синь неясной полосы…
Дневная жизнь у снега бессюжетна,
Но для искусства выше нет красы!
Таким увидел снег сибирский поэт Никита Демчин — ему, как говорится, все карты в руки. Но снег Сибири, и снег Камчатки, и снег Европы, и снег Кавказа — разве они не так же различны, как волны Средиземного моря и Баренцева, «ревущих сороковых» и зоны экваториальных штилей?..

Удивительно, сколько красоты вокруг нас, и удивительно, что мы все еще недостаточно зорки.


После ланча Герман Гирев самолично перерезал постромки нашей «упряжки» и мы разлетелись по Момбасе в разные стороны, объединившись друг с другом в соответствии с теми или иными интересами.

Вместе с журналистом-международником Владимиром Дунаевым я отправился на нефтеочистительный завод, расположенный в северо-западной части острова. Нас сопровождали миссис Вэнс и еще один представитель туристской фирмы, атлетически сложенный кениец, имени которого я не запомнил.

Чтобы лучше показать нам Момбасу, миссис Вэнс повезла нас на нефтяной завод кружным путем, через дамбу Макупа, соединяющую остров с материком; потом вдоль железной дороги мы вернулись на остров и, миновав рощу кокосовых пальм, выехали к огромным металлическим цистернам.

Пальмы подходили к ним почти вплотную, и, хотя они не переступали рубежа, образованного шоссейной дорогой, соседство цистерн и пальм казалось противоестественным.

Миссис Вэнс и представитель туристской фирмы исчезли в проходной, и вскоре к нам вышел англичанин, мистер Роберт Кроуфорд. Он представился нам как административный директор, ведающий подбором и подготовкой кадров, и сказал, что будет нашим гидом на заводе.

Мистер Кроуфорд был уже немолодым, невысокого роста, сильно облысевшим человеком; редкие седеющие волосы его сгущались на затылке и завивались там в кольца, придавая мистеру Кроуфорду вид задиристого петушка. Но игривое это сравнение вскоре забылось. В облике административного директора больше всего поражала законченная, артистически отработанная твердость в линиях лица и поджарой спортивной фигуры. Наверное, с ним нелегко иметь дело и нелегко выдерживать взгляд его настороженно-жестких, запрятанных в длинные красивые ресницы, серых в черную крапинку глаз.

С нами мистер Кроуфорд держался подчеркнуто сухо, не нисходя до обычной при таких приемах внешней любезности, и на вопросы отвечал коротко и четко, по-военному.

Кому принадлежит завод?.. Компании «ШЕЛЛ». Это крупная нефтяная компания смешанного капитала, но английский капитал играет в ней далеко не последнюю роль.

Откуда привозят нефть?.. Из стран Ближнего Востока в основном.

Есть ли надежда найти нефть в Кении?.. Нефть ищут, ищут разные компании под общим руководством «ШЕЛЛ». За последние восемь лет они вложили в изыскательские работы пятнадцать миллионов фунтов стерлингов. Следы нефти обнаружены, но промышленных месторождений не найдено. Поиски продолжаются.

Давно ли построен завод?.. Компания «ШЕЛЛ» уже много лет снабжает Кению горючим, но этот завод — кстати, он выстроен по последнему слову техники — пущен всего несколько месяцев назад.

Что значит по последнему слову техники?.. Судите сами. Лет десять — пятнадцать назад на предприятиях «ШЕЛЛ» в Момбасе работало около двух тысяч кенийцев, а теперь — всего сто пятьдесят…

Сколько европейцев?.. У нас работает семьдесят кенийцев европейского происхождения. Это высококвалифицированные эксперты.

Как понять — кенийцы европейского происхождения?.. Очень просто. Я, например, родился в Кении, вырос в Кении, у меня кенийское гражданство, и я не собираюсь отсюда уезжать.

Есть ли эксперты — кенийцы африканского происхождения?.. Таких нет, но есть техники.

Сколько завод перерабатывает нефти?.. Шесть тысяч тонн в день, и предусмотрено дальнейшее расширение завода.

Покончив с общими вопросами, мистер Кроуфорд пригласил нас пройти на территорию завода.

Миновав проходную, мы прошли в офис, и мистер Кроуфорд подвел нас к большой модели завода, на которой во всех деталях был показан процесс перегонки нефти.

Мистер Кроуфорд уже приготовился подробнейше живописать нам весь технологический процесс, и тут мы заволновались — очень уж не хотелось тратить драгоценное время на выслушивание общеизвестных вещей.

— Я думаю, что на вашем заводе нефть перегоняют в принципе так же, как и на заводах в нашей стране, — с вежливой улыбкой сказал Дунаев. — Мы бывали на нефтяных заводах и в общих чертах представляем себе весь процесс… Нам хотелось бы услышать от вас другое: каковы условия работы на заводе, как строится профсоюзная работа…

— Никаких профсоюзов у нас нет, — резко ответил мистер Кроуфорд.

— Но почему же?

— Африканцы настолько признательны компании за возможность работать, что ни о каких профсоюзах не помышляют.

Вопрос о зарплате почему-то вывел мистера Кроуфорда из равновесия.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос! — зло сказал он. — Вы не присылаете нам сведения о зарплате на ваших заводах, и нечего интересоваться нашими… И вообще я думал, что вы обычные туристы, а если вы пришли интервьюировать меня, то я должен получить разрешение администрации… Но на это уйдет очень много времени, — многозначительно добавил мистер Кроуфорд.

На лице Дунаева играла чуть небрежная любезная улыбка, когда он слушал мистера Кроуфорда, а, когда мистер Кроуфорд умолк, Дунаев, все также улыбаясь, сказал, что удивлен реакцией административного директора.

— Мне не пришло в голову, что я спрашиваю о чем-то секретном, — пожал он плечами. — Если хотите, я могу назвать среднюю зарплату наших рабочих нефтяников, а заодно и свою собственную.

Мистер Кроуфорд внимательно выслушал Дунаева, но не сдался.

— Да, но у нас разные цены на вещи, на костюмы, например, и я не знаю ваших, — сказал мистер Кроуфорд.

— И это не составляет секрета, — ответил Дунаев.

Полного взаимопонимания, естественно, достигнуто не было, но острые углы в конечном итоге притупились, и разрыв не состоялся, хотя вот-вот мог произойти…

Я по-английски понимаю плохо и только по отдельным фразам и тону догадывался, о чем идет речь. Я смотрел в окно на цветущую ветвь манго и вдруг удивился изменению погоды: ветвь манго раскачивалась на фоне матово-серого пасмурного неба, хотя только что светило солнце!.. Потребовалось некоторое усилие на переключение, чтобы сообразить: цветущая ветвь раскачивается на фоне затененной металлической цистерны с нефтью, принадлежащей компании «ШЕЛЛ»…

Потом мистер Кроуфорд провел нас на какой-то пункт контроля и управления, где кениец-оператор, человек с широким спокойным лицом и послушными глазами, что-то долго рассказывал нам про красные и желтые огоньки.

— Фирма израсходовала двести пятьдесят тысяч фунтов на обучение африканцев, — сказал мистер Кроуфорд.

— Неужели действительно фирма столь щедра? — искренне удивился Дунаев.

— А что вы хотите? — ответил мистер Кроуфорд. — После восьми лет обучения в средней школе африканец остается на уровне английского мальчишки из четвертого класса. Только с нашей помощью они получают настоящее образование.

Мистер Кроуфорд быстро зашагал по аккуратно прибранному заводскому двору.

А над заводским двором, над цехами его пылал огненно-рыжий факел — горел ненужный газ, выходящий из высоченной трубы. Здесь, внизу, ветер не чувствовался, а наверху он яростно трепал пламя, трепал черный копотный шлейф, сгибая его в сторону Момбасы…

У ограды работали обнаженные до пояса, в коротких штанах африканцы — натягивали колючую проволоку.

Мистер Кроуфорд подвел нас к пожарным машинам.

— Прежде всего мы обучаем своих рабочих тушить пожары, — сказал он. — Затем — оказанию первой помощи.

У механического цеха мистер Кроуфорд остановил нас возле станка, за которым работал африканец.

— Это русские, — сказал он ему.

— Рашен? — переспросил кениец и без всякой паузы задал вопрос: —Скажите, чтобы поехать к вам учиться, нужно обязательно знать русский язык?

— Надеюсь, вы не сочтете за пропаганду, если я ему отвечу? — повернулся Дунаев к мистеру Кроуфорду.

Административный директор тотчас увел нас от рабочего, не назвав его имени. Вероятно, мистеру Кроуфорду не понравилось, что и после школы фирмы «ШЕЛЛ» кое-кому хочется учиться дальше. А может быть, и по другой причине, не буду гадать.

Следующий рабочий, сварщик, которого директор рекомендовал нам как одного из лучших специалистов своего дела, оказался понятливее.

— Вы что-нибудь знаете о Советском Союзе? — спросил его Дунаев.

Сварщик, судя по его растерянному виду, ничего не знал, но мистер Кроуфорд что-то быстро сказал ему на суахили, и по словам, которых на суахили не было, мы догадались, что речь идет о Европе.

— Объясните мне, почему вы превратили Восточную Европу в свою колонию? — спросил сварщик.

— Мистер Кроуфорд против разговоров на политические темы, — не без сарказма заметил Дунаев, — и мы должны считаться с точкой зрения нашего гостеприимного хозяина. Оставим эту тему. Но может быть, вы слышали о Толстом, Достоевском, Горьком?..

Сварщик ничего не слышал о них.

— Но хоть что-нибудь вы знаете о России?

Сварщик смущенно молчал, а мистер Кроуфорд, получив щелчок, уже не подавал реплик на суахили.

За сим мы простились.

— Наверное, мы вас утомили? — вежливо спросил Дунаев у миссис Вэнс, которая вместе с представителем туристской фирмы терпеливо ходила по заводу.

— Вы были ужасно нудными, — сказала миссис Вэнс, — но мы вас прощаем.


8 июля 1497 года на рассвете из Лиссабона вышли в Атлантический океан четыре корабля под португальскими флагами. Путь им предстоял неблизкий — вдоль западного побережья Африки на юг, до мыса Бурь, или мыса Доброй Надежды, открытого мореплавателем Бартоломеу Диашем, и потом дальше, уже на север, вдоль восточного побережья Африки, а оттуда — в Индию, в благословенную, сказочно богатую Индию…

Бартоломеу Диаш, первым из европейцев вышедший из Атлантического океана в Индийский, сопровождал экспедицию на своей каравелле — ему приказали плыть до устья Сенегала, — но не он был начальником эскадры.

На первый взгляд это странно, но только на первый взгляд, конечно: Португалией в то время правили мудрые короли… Бартоломеу Диаш первым обогнул Африку с юга и доказал фактически, что дорогу в Индию можно найти?.. Разве кто-нибудь это отрицает?!.. Но если ему разрешить еще открыть эту самую Индию, то бог весть что он о себе возомнит и каких наград потребует! Нет, на то короли и мудрые, чтобы не допускать подобных безобразий: сплавал раз, открыл мыс или остров — и довольно, другим дорогу уступи!

И Бартоломеу Диаш уступил дорогу Васко да Гама, еще ничем не успевшему проявить себя двадцативосьмилетнему моряку, сразу ставшему адмиралом. Был ли король Эммануил действительно умным, или такая выпала карта в сверхзапутанной жизненной игре, но Васко да Гама оказался, что называется, на месте.

Если верить старинной гравюре, сохранившей для нас облик юного адмирала, то был Васко да Гама в свои двадцать восемь лет бородат, носил весьма странный колпак, бывший тогда, наверное, модным, имел длинный изогнутый иудейский нос и отрешенно-равнодушный взгляд… Не думаю, что глаза его сохраняли такое выражение в часы смертельной для него опасности. Но вполне достоверным мне кажется пред положение, что вот с таким отрешенно-равнодушным выражением лица он раздавал и награды, и приказы о пытках, и смертные приговоры…

18 ноября 1497 года эскадра Васко да Гамы обогнула мыс Доброй Надежды и двинулась на север вдоль неведомых тогда берегов Африки. Она несколько раз приставала к берегу, моряки лечились от цинги и чинили потрепанные корабли, но мечта влекла их все дальше на север, где грезилась им Индия с ее несметными сокровищами…

И наступил такой день, когда эскадра Васко да Гамы подошла к острову Момбаса, на котором раскинулся большой город, застроенный плосковерхими белыми домами.

Португальцы увидели город, похожий на прибрежные города их родины, и они не только удивились, но и тоскливо заныли у них сердца, и прикинули они, сколько проплыли и сколько им еще предстоит плыть…

Момбаситов тоже отнюдь не потряс вид каравелл под потрепанными парусами, на которых еще можно было различить черные католические кресты. Во-первых, в портах Момбасы бросали якоря корабли и покрупнее, о чем до сих пор помнят старики, во-вторых, похожие кресты видели момбаситы у христиан, выходцев из далекой Эфиопии. Но христиане всегда прибывали в Момбасу с запада, а большие крылатые корабли — с востока… Почему же эти христианские корабли пришли с юга?!.. Вот такого еще не случалось.

И потом, зачем вообще они приплыли в Момбасу?

Наверное, такой вопрос задавал себе каждый из толпившихся в порту момбаситов, но особенно напряженно размышлял о причинах странного визита местный шейх, царек Момбасы… Он сам жил торговлей, он получал товары с востока и получал товары с запада, он вел довольно выгодную торговлю рабами, и чужеземные компаньоны ему явно не требовались…

И царек Момбасы сделал правильные выводы: он решил раз и навсегда отучить чужеземцев появляться в его территориальных водах и, выказывая гостям знаки внимания, втайне стал готовить на них нападение.

Ничего у царька, однако, не вышло. По одной версии, христиане-эфиопы предупредили португальцев, что грозит им опасность, по другой, более вероятной, португальцы сами поняли, почему и для чего шныряют возле их каравелл лодки с вооруженными людьми…

Так или иначе, простояв на рейде Момбасы всего несколько дней, флотилия Васко да Гамы снялась с якоря и двинулась дальше на север.

И вскоре корабли бросили якоря в порту Малинди.

Малиндийский шейх, или султан, оказал португальцам самый что ни на есть радушный прием. Осторожный Васко да Гама предпочитал не сходить с корабля на берег, но в данном случае он, как говорится, перестарался: с теми из его моряков, кто побывал в Малинди, ничего не случилось.



Уганда и Кения

Не потому не случилось, что очень уж понравились португальцы малиндийцам, а потому, что гораздо больше, чем незнакомцев-португальцев, ненавидел султан Малинди султана Момбасы.

Адмирал и султан заключили военный союз против Момбасы. И султан прислал адмиралу лоцмана, который уже не раз ходил из Африки в Индию.

В португальских хрониках имя лоцмана искажено до неузнаваемости и звучит как Малемо Кан, или Малемо Канака, или просто «араб из Гуджерата».

На самом деле его звали Ахмед ибн-Маджид, и был он потомственным лоцманом, или пилотом, как тогда говорили. Он оставил немало сочинений, посвященных мореходному искусству, и три его стихотворных урджуза, содержащие сведения о морском пути из Африки в Индию, через несколько веков попали в Россию… Но тема эта особая, и я рекомендую интересующимся заглянуть в книгу академика И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями»…

Для нас же сейчас важно, что с помощью Ахмеда ибн-Маджида Васко да Гама благополучно добрался до Индии, на обратном пути побывал в Могадишо, передохнул в Малинди и вернулся в Португалию.

Как выглядели города восточноафриканского побережья на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков?.. Я сам специально не изучал этого вопроса и приведу цитату из книги английского писателя и историка Бэзила Дэвидсона:

«Приморские города Африки по красоте и удобствам не отличались от большинства приморских городов Европы или Индии. Так же гордо стояли они на берегу сверкающего океана, так же высоки были их дома, так же прочны стены, так же вымощены камнем были их набережные. Вершины холмов были застроены крепостями и дворцами. Казалось, города эти достаточно сильны, чтобы сохраниться навечно…»[1]

А дальше следует признание, что от городов этих и следа не осталось, и лишь немногие ученые и местные проводники знают, где находятся их скрытые тропической зеленьюразвалины.

Почему?.. Их погубили португальцы… К счастью, эта участь не постигла Момбасу.

Португальский адмирал Альмейда, прибывший на восточное побережье вслед за Васко да Гамой, взял Момбасу штурмом и превратил ее в руины. Но город воскрес.

Старый порт Момбасы, к которому 7 апреля 1498 года впервые подошли португальские каравеллы, находится в северо-восточной части острова, на противоположной по отношению к нефтеперегонному заводу стороне.

Мы шли туда по узким улицам старого города, застроенным преимущественно двухэтажными домами с нависающими балкончиками, мимо квартальных мечетей с белыми конусовидными минаретами, нам встречались арабки, закутанные во все черное.

Старый порт — это кроме небольшого количества служебных строений, причал, к которому пристают малогабаритные суда из портов Африки, Аравии, Индии… У старого порта стоят в воде плетенные из прутьев ловушки для рыбы, несколько напоминающие дальневосточные заездки где-нибудь в амурском лимане, хотя и значительно меньших размеров… По причалу неторопливо прогуливаются грузчики и моряки… На камнях у берега женщины стирают белье и плескаются в воде ребятишки.

Над старым портом возвышается Форт-Иисус, расположенный на восточной оконечности острова Момбаса.

С моря форт похож на плохо отесанную каменную глыбу или на склон каменоломни, если смотреть на него снизу, — он монолитен, груб и двумя ступенями спускается к океану.

У входа в крепость лежат старинные пушки, благодаря которым португальцам и удалось захватить все приморские города на протяжении примерно двух с половиной тысяч километров: превосходство в вооружении, как это многократно случалось, сыграло решающую роль.

К 1509 году португальцы закончили завоевание восточноафриканского побережья, а адмирал Альбукерки даже захватил прибрежную часть Омана на Аравийском полуострове с городами Маскат и Сохар.

Форт-Иисус в Момбасе португальцы начали строить в 1593 году, то есть спустя почти сто лет после прихода на берега Африки. Стало быть, не очень спокойно жилось завоевателям в завоеванных городах.

Лояльной и даже дружественной португальцам оставалась Малинди. Скрытые враждебные силы особенно бурно клокотали в Момбасе, и португальцы пошли ва-банк — именно там решили строить крепость.

Стены Форт-Иисуса складывали из камней, доставленных кораблями из Португалии. Не берусь судить, какие соображения побудили португальцев на столь дорогостоящую затею, чем не устроили их местные строительные материалы, но факт остается фактом — так они поступили.

В 1639 году португальцы перестроили форт. Не знаю, кого они больше боялись — арабов, так и не смирившихся с приходом чужеземцев, или англичан, французов, голландцев, корабли которых к этому времени появились в водах Индийского океана… Так или иначе, но форт показался им ненадежным.

Португальцы пошли даже на такую меру: подарили Момбасу султану Малинди. своему исконному другу и традиционному врагу момбаситов. Но и этот прием не сработал: султан Малинди и Момбасы, переоценив, правда, свои силы, поднял восстание против португальцев.

В 1650 году португальцы расстались со своими владениями на Аравийском полуострове: англичане нанесли поражение португальцам в Персии, а султан Омана, воспользовавшись этим, вернул себе сначала Маскат, а потом и все прочие города.

С этого времени султаны-оманиты из династии Яриба становятся самыми ярыми врагами португальцев и фактически возглавляют борьбу за изгнание их с восточного побережья Африки, объединяя и вдохновляя африканцев.

В марте 1696 года африкано-арабские войска подступили к стенам Форт-Иисуса и осадили его.

Осада продолжалась два года и девять месяцев — много раз ходили африканцы на штурм, но отсутствие тяжелых стенобитных орудий подводило их.

И все-таки форт пал. Из двух с половиной тысяч португальцев, защищавших его, в живых осталось тринадцать человек.

На следующий день к Момбасе подошел отправленный из Индии на подмогу военный корабль с солдатами и провиантом, но было уже поздно. Впрочем, если бы корабль и не опоздал на один день, в принципе для португальцев ничего бы не изменилось. Дни их безраздельного владычества были сочтены.

Только Мозамбик до сих пор находится под их властью.

Форт-Иисус, как и многие другие отжившие свой век крепости, позднее превратили в тюрьму, а теперь в нем размещен исторический музей.

Кенийцы говорят, что о португальском владычестве напоминают в их стране только каменный столб — падран, — сооруженный в Малинди, Форт-Иисус да развалины зубчатой стены у южной оконечности острова.

Глубинными районами Кении португальцы никогда не интересовались и предпочитали не удаляться от побережья.

Но оставили португальцы в Кении след и несколько иного плана: это они завезли в Восточную Африку кукурузу, которая на суахили называется махинди.


Современный порт Момбасы, принимающий океанские лайнеры с осадкой до десяти метров, находится в гавани Килиндини на западной, материковой стороне острова. Бывший пролив ныне стал заливом, ибо перегорожен дамбой Кипеву. Длина причалов в порту Килиндини достигает полутора километров, и через этот порт поступают в Кению необходимые ей товары, а также вывозятся на внешний рынок товары Кении: хлопок, кофе, чай, сизаль, пиретрум, кальцинированная сода, кукуруза, продукты животноводства… Есть еще в Момбасе специализированные порты: Шимони, в котором разгружаются нефтеналивные суда, и Мбараки, принимающий уголь.

Порты — они, как все порты, с бесконечными рядами решетчатых кранов, со скучными складскими помещениями, с притыленными к берегу скучными кораблями — английскими, шведскими, американскими. Как это ни странно, но корабль у причала — он как бы не на своем месте, он словно сам смущен своим слишком уж спокойным житьем у стенки и умышленно скрадывает, притупляет и размазывает гордые линии своего корпуса… Порт для корабля — это как непрошеный отпуск, как нелетная погода для самолетов, как пустые из-за нерадивости, или непогоды дни для экспедиционных работников. Корабль в порту — как больной в операционной: его потрошат, а сам он беспомощен…

Я люблю океанские порты с их извечной готовностью вытолкнуть корабль в дальнее плавание, но не люблю стоящие у стенки корабли.

…После старого города и Форт-Иисуса, после современного порта Килиндини мы выехали на открытый, незастроенный берег Индийского океана.

И океан, как всегда, был прекрасен, был свеж и чист. Белели на отмелях буруны, и белели буруны над рифами, деля океан на слишком уж неравные части. А там, где буруны не белели, проступала поднимающаяся из глубины малахитовая зелень с коричневатым прожилочным узором… Йодистый запах водорослей делал прохладнее дующий с океана ветер.

Я неожиданно вспомнил Дакар, Зеленый Мыс, вспомнил, как смотрел с его обрывов на расстилавшийся подо мной Атлантический океан с черным силуэтом острова Горе, и внешне беспричинная радость переполнила мне душу…

Миссис Вэнс пригласила нас в машину, и ровно через минуту мы уже ехали по роще баобабов, раскинувшейся над обрывами острова Момбаса… Но такие же баобабовые леса придают неповторимый, как казалось мне, облик окрестностям Дакара в Сенегале. Я думал сначала, что баобаб — он выходец из Восточной Африки — на западное побережье занесен отсюда руками пилигримов, — но потом воспоминания о сенегальских городах позволили по-новому представить себе Момбасу, город Момбасу.

От того облика, который имела Момбаса до прихода европейцев, по-моему, практически ничего не сохранилось. Современная Момбаса… Впрочем, вот почему я вспомнил Сенегал.

Еще при утреннем знакомстве Момбаса в ее центральных районах показалась мне похожей на Дакар в его средней, что ли, части, между жалкой мединой и роскошным центром, но показалась она мне такой уже не по внешнему сходству черепичных крыш, а по каким-то более существенным признакам.

А вот теперь, прогуливаясь и проезжая по старой Момбасе, я узнал другой сенегальский город — Сен-Луи, что стоит в устье реки Сенегал… Его дома — дома торговцев. Они нависают вторыми жилыми этажами над улицами, а первые этажи их отданы коммерции…

Сегодня Сен-Луи — провинциальный город. По сравнению с его наилучшими кварталами даже «средний» Дакар — более высокая ступень.

В Сенегале эти градостроительные и социальные ступени разделены расстоянием примерно в триста километров.

В Момбасе эти ступени сомкнуты, одна вырастает из другой, причем вырастает закономерно.

Колониальная, постпортугальская Момбаса была таким же городом собирателей и накопителей, как Сен-Луи после захвата Сенегала французами: в погребах его нижних этажей скапливалось добро, которое потом переправлялось в метрополию.

Сен-Луи в своем архитектурном облике, во всяком случае, застыл на этом — торгово-накопительском — уровне.

Момбаса, крупнейший и важнейший порт Кении, шагнула дальше и обзавелась полуфешенебельными кварталами с государственными учреждениями и дорогими магазинами, сравнявшись со «средним» Дакаром.

Но Дакар, долгое время бывший столицей французской колонии, вырвался вперед и обзавелся уже не полу-, а вполне фешенебельными кварталами с микронебоскребами, с роскошными зданиями банков, офисов, отелей…

Если и в дальнейшем в Момбасе будут возникать предприятия типа нефтеперегонного завода «ШЕЛЛ» — а этого, по-моему, не миновать, — то поднимется Момбаса и на следующую, высшую социально-архитектурную ступень, которой уже достиг Дакар, географический антипод Момбасы.


По-моему, во всех новейших книгах и даже статьях о Кении можно увидеть этот снимок: две пары фантастически огромных слоновых бивней стоят посреди улицы, и под бивнями, как через ворота, проезжают машины.

Бивни находятся в Момбасе на проспекте Килиндини — это одна из главных улиц города — у парка Независимости. Они — отнюдь не древняя достопримечательность Момбасы.: арки из искусственных бивней воздвигли, кажется, в 1952 году в честь прибытия в Кению английской принцессы Елизаветы и потом собирались снести, но момбаситам они понравились, и арки оставили. Они действительно удачно вписались в пейзаж широкого и зеленого проспекта Килиндини с его не очень высокими, но вполне современными домами.

Рядом, в соседнем парке, недавно сооружен фонтан Ухуру, что, собственно, и означает «независимость» или «свобода». На флагштоке над фонтаном развивается национальный стяг Кении, к которому ведут четыре ступени, сложенные из мелких камней. У ступеней — два морских конька с большими острыми ушами. Фонтан в целом похож на переднюю часть плывущего корабля, и везет этот корабль помещенный в бассейн макет карты Африканского материка и плавающих вокруг макета серых, в черную точечку лупоглазых рыбок.

Догель, описывая Момбасу, упоминает многочисленных рикш, которые, чаще всего по двое, возили в тележках пассажиров. В современной Момбасе рикш нет, хотя грузовыми тележками момбаситы, конечно, пользуются.

Исчез и такой вид транспорта — «гарри», то есть вагонетки, которые катали африканцы по рельсам, проложенным вдоль центральных улиц города.

Изменилась и мода: полвека назад момбаситы носили «кансу», похожую на египетскую галабею, — до пят, белого или рыжего цвета, а теперь все ходят в брюках и обычных рубашках.

Вечером за столом, прощаясь с нами после мимолетного знакомства, плакала медленными, тяжелыми слезами старая грузная женщина, Анастасия Ильинична Коркунова, прачка при «Менер-отеле». Танцовщица из кабаре в далеком прошлом, она покинула Владивосток вместе с мужем, музыкантом Гринбергом, в годы гражданской войны, когда туда пришли японцы…

И оказалась в эмиграции. И больше на родину не вернулась. Долгие годы они с мужем выступали в кабаках и притонах юго-восточной Азии, а на старости лет прибились в Момбасе. Муж умер. Небольшие накопления быстро кончились. И тогда бывшая танцовщица устроилась прачкой к Абраму Шляпаку, которому, наверное, тоже приятно иной раз переброситься с человеком фразой на знакомом с детства русском языке.

Анастасия Ильинична все подливает и подливает себе в бокал кенийское, почти без букета пиво марки «алсопс», и понемножку пьянеет, и по-прежнему плачет медленными, тяжелыми слезами, жалуясь на неудачную жизнь.

Ничего не изменишь теперь, однако. И даже горько-утешительное для нее свидание с нами мы не можем продолжить — пора в Порт-Рейтц, на аэродром: жесткие временные рамки не переступишь!


Вера Дмитриевна Шапошникова, превосходный товарищ в путешествии — вместе мы впервые ездили с ней по Марокко, Сенегалу, Гвинее, а теперь странствуем по Восточной Африке, — она, уже в Москве, как-то сказала мне, что странно помнит Африку — помнит прежде всего ее запахи.

Я так запомнил свое путешествие по Карпатам и Западной Украине. Стоял май, мы ехали в открытом кузове грузовика, и обвевавший нас ветер пах теплой пылью и цветущей белой акацией.

А сейчас, когда мы катим из Момбасы в Порт-Рейтц, в окна автобуса врывается вместе с ветром медвяный, с дымком запах цветущего манго и мне кажется, что я запомню этот запах навсегда и даже смогу вызвать его в памяти, в какой бы обстановке ни находился…

Самолет взмывает вверх, оставляя внизу мангровые леса, приткнувшиеся к берегу длинные узкие пироги, парусные дау, современные океанские корабли и другие самолеты, которым еще не дано разрешение на вылет.

Сверху открылась нам ночная Момбаса в желтых и красных огнях и зеленая черта магистральной дороги, врывающейся в город с материка и пересекающей его по центру… Полыхает оранжевый факел над заводом «ШЕЛЛ» — мечется там, раскидывая крылья и тщетно пытаясь взлететь… Ползут по дорогам машины, похожие на жуков с длинными светлыми усами, — ползут и ощупывают усами землю перед собой — на всякий случай, наверное.

Я надеялся разглядеть во время перелета Южный Крест, но ветер с океана замутил черное небо влагой, и звезд не видно; лишь месяц слабо прорисовывается в круглом окне.

Значит, не судьба. Значит, можно еще раз, теперь уже спокойно, перебрать в памяти все, что увидел за день, вспомнить, что читал о расстилающейся под нами, растворившейся в темноте саванне.

Словно повторяя калейдоскоп дневных впечатлений, мысли мои перескакивают с предмета на предмет, я сам замечаю их алогичность, но под монотонный гул моторов мне хорошо думается именно так, вразброс.

У входа в «Менер-отель», на бетонной площадке, старый кениец торгует книгами. Книги разложены без всякой системы, они очень разноценны по качеству, но, как обычно бывает в лавках старых букинистов, в них приятно покопаться и приятно вдруг почувствовать- на губах ни с чем не сравнимый пыльный вкус старых книг.

Перед ланчем мы ненадолго задержались у книжного базарчика и среди прочих книг обнаружили такую: «Жизнь и смерть гиганта». Это — про Хемингуэя.

То путешествие по Кении и Танганьике, которое описано в «Зеленых холмах Африки», он начал ровно тридцать лет назад и начал его из Момбасы.

Позднее Хемингуэй не раз возвращался в Африку, но я не знаю, проезжал ли он через Момбасу. Во всяком случае, он вернулся в нее после смерти и смотрит на прохожих с порога «Менер-отеля» — после смерти, так внезапно случившейся в небольшом городке Кетчум в штате Айдахо, на другом конце земного шара…

Из Момбасы маленькая охотничья экспедиция Хемингуэя отправилась на северо-запад, через плато Се-ренгетти, которое сейчас скрыто от нас ночью.

Путешествуя по Африке, охотясь на антилопу куду, Хемингуэй думал о России. Он думал не о судьбах ее. Он шел от литературных ассоциаций — вспоминая книги Толстого и Тургенева, он пытался представить себе Россию, и ему казалось, что он сумел представить ее себе.

Мы в России тоже думали о Хемингуэе, особенно в. последние годы его жизни.

Я не особый поклонник его романов. Думаю, что как новеллист он сильнее, но это, в конце концов, личная точка зрения.

Но Хемингуэй — один из немногих писателей, который вошел в сознание других людей не только своими произведениями, а и своей жизнью, причем вошел задолго до своей смерти.

Первая встреча с опасностью — пусть смертельной — не страшна. Неизмеримо страшнее вторая, когда ты уже все знаешь. И тем более третья… десятая… сотая.

Этот вывод — из собственного опыта, и я его никому не навязываю. Тут все индивидуально. Хемингуэй-человек был особенно дорог мне своей постоянной готовностью в тысячу или тысячу первый раз выйти на встречу с опасностью…

Мы вспоминали Хемингуэя, пролетая прошлым вечером мимо Килиманджаро. Мы вспоминали «Снега Килиманджаро».

Большой заочный друг Хемингуэя, его переводчик и комментатор, ныне покойный Иван Кашкин считает «Снега Килиманджаро» выражением — причем «наиболее ясным» — творческого кризиса писателя.

Я не берусь спорить со знатоком. Просто после рассказа Хемингуэя снега Килиманджаро стали для меня олицетворением духовной чистоты, символом вечного, нетленного идеала, к которому неизменно стремится всякий настоящий человек, будь он писателем, или строителем, или еще кем-нибудь — неважно кем, важно, чтобы был человеком… Стремится, несмотря ни на какие житейские каверзы и соблазны, и уговоры играть в поддавки, и возможность играть в поддавки…

А впрочем, может быть, это и есть выражение кризиса — такая неистребимая вера в идеал, в человеческую чистоту — вера вопреки всему?

В «Зеленых холмах Африки» Хемингуэй написал: «…я решил, что буду охотиться до тех пор, пока смогу убивать наповал, а как только утеряю эту способность, тогда и охоте конец».

Может быть, когда в середине тридцатых годов Хемингуэй писал эти строки, он действительно думал только об охоте.

Сейчас эти строки кажутся символическими. Хемингуэй жил, пока мог «убивать наповал» — в искусстве, в любви, на охоте, в жизни, наконец, в самом широком смысле слова.

А когда он почувствовал, что больше не в силах «убивать наповал», что предстоит не жить, а доживать, — тогда Хемингуэй однажды ясным летним утром 1961 года снял со стены английское ружье с особенно чутким — «волосяным» — курком, вышел в тесный коридор своего небольшого дома в Кетчуме и направил оба ствола себе в голову…

…Путешествуя по Африке, Хемингуэй думал о России. Пролетая над Африкой, мы думали о Хемингуэе…


…За окном самолета по-прежнему непроницаемо густая мгла. Лишь изредка далеко внизу появляются алые точки, собранные в небольшие кучки, — там горит саванна.

Итак, мы навсегда расстались с Момбасой, бывшим султаном загадочной «страны зинджей» старых арабских писателей, страны черных, иначе говоря.

У страны зинджей своя богатая и сложная история, ныне полузабытая. Она началась раньше, чем возникли Момбаса или Малинди, — средиземноморские писатели уже знали побережье Кении и Танганьики как страну Азанию…

История азанийцев, или зинджей, не прерывалась. Они строили города и крепости, они выступали посредниками в торговле между жителями внутренних районов Африки и купцами Аравии, Индии, Китая… Из портов зинджей вывозили слоновую кость и панцири черепах и еще вывозили железо. Железо скупали преимущественно индийцы, которые у себя на родине выплавляли из него высококачественную сталь. Сталь эта потом попадала в мастерские арабских оружейников, закалялась особым образом, и затем из нее выделывали знаменитые на весь средневековый мир дамасские мечи… Эти мечи, а также кинжалы, кольчуги и прочее вооружение возвращалось потом и в города зинджей.

Арабские, индийские купцы не только торговали с зинджами, но и селились в их городах, женились на их женщинах… Так постепенно сложилась народность суахили — африканская народность с небольшой примесью арабской крови. И сложился язык суахили — язык, в основе которого словарный состав банту, но есть и арабские слова… И возникла у суахили письменность на основе арабской графики…[2]

Внизу — две натянутые гирлянды из червонного золота — шоссе, ведущее к Найроби. Первый этап на пути к Великим озерам позади.

ГЛАВА ПЯТАЯ


«Вы увидите Африку своими глазами».

Отъезд из Найроби. Рифт-Валли.

Накуру— город и озеро.

Африканская тайга. Клочок земли и папиросная

бумага. Экватор. Томсонс-фолс — город и водопады


Я поступил на географический факультет Московского университета осенью 1944 года, имея неполных семнадцать лет от роду. В этакие годы о возрасте других, особенно тех, что постарше, судят весьма своеобразно. Помню, меня страшно возмутила фраза, прочитанная, если не ошибаюсь, у Майна Рида: «молодой человек лет тридцати». И не только возмутила — я пустился, находя, кстати, сторонников, в долгие рассуждения о том, как изменились за какое-то там столетие, представления о молодости, зрелости и пр.

Почему-то я вспомнил эти свои рассуждения, когда самому мне уже стукнуло тридцать и даже перевалило за тридцать… И стало мне весело.

Но в те далекие годы я всерьез считал Людмилу Алексеевну Михайлову, своего теперь близкого товарища, разницу в возрасте с которым абсолютно не чувствую, — считал, простите, пожилой женщиной.

И эта «пожилая женщина», тогда только что вернувшаяся с фронта, почти каждый день встречала внизу, у подъезда, действительно очень старого, почти слепого человека и помогала ему подняться пешком на четвертый этаж нашего корпуса — лифты тогда еще не вошли в моду.

Этот действительно старый человек был невысок ростом, тщедушен. Он носил маленькую профессорскую бородку клинышком и весьма пышные усы. Оттого что он плохо видел, его прищуренные глаза казались за очками в простой роговой оправе сосредоточенно-сердитыми, что, как я теперь знаю, отнюдь не соответствовало его характеру.

Звали старого человека Александр Сергеевич Барков.

Я слышал, что он профессор на кафедре физической географии зарубежных стран, что он видный ученый и педагог, но тогда не имел никакого представления о его работах.

Александр Сергеевич Барков не читал лекций на младших курсах, а его единственная беседа с нами, новичками, никакого отношения к науке не имела: старый профессор с неожиданным для него темпераментом агитировал нас ходить по театрам, музеям, картинным галереям, а потом увлекся воспоминаниями о знаменитых актерах и актрисах Малого театра, игрой которых наслаждался с галерки в конце прошлого — начале нынешнего века.

Александр Сергеевич Барков умер в 1953 году, когда ему уже пошел девятый десяток.

В том же году вышла в свет его монография «Африка», над которой он фактически работал более полустолетия.

Вероятно, он был по-настоящему счастлив, что завершил свой труд, и, вероятно, всю жизнь страдал от неразделенной любви: Александр Сергеевич Барков пронес любовь к Африке через всю свою жизнь, но ему так и не удалось ступить на африканскую землю.

Совсем незадолго до смерти, уже получив корректуру монографии, он сказал Людмиле Алексеевне Михайловой, своей преданной ученице и помощнику:

— Я верю, что вы увидите Африку своими глазами.

Людмила Алексеевна Михайлова увидела Африку в тот же день и час, что и я, — мы летели тогда из Франции в Марокко, и Африка открылась нам перед Рабатом зеленой равниной, упирающейся в волны Атлантического океана.

Потом был Сенегал, Гвинея…

В Гвинее небольшой отряд географов, отделившись от основной группы, отправился в зону влажных тропических лесов, к горе Нимба и городу Нзерекоре… На пути к ним, на отрезке между городками Маму и Канкан, мы пересекли верховье Нигера — великой африканской реки. Случилось это глубокой ночью — безлунной и свежей после ослепительной грозы. Кое-кто заснул на жестких скамейках вагона, но мы с Людмилой Алексеевной терпеливо ждали Нигер, и, когда поезд застучал по черному мосту, перекинутому через черную реку, Людмила Алексеевна крикнула мне:

— Дай руку!

Так, держась за руки, мы встретились с Нигером.

А сегодня в Найроби Людмила Алексеевна ходит по отелю с отрешенным видом и даже забыла спросить за завтраком свой любимый поридж.

— Представляешь, я увижу Рифт-Валли, — говорит она мне, но смотрит куда-то в сторону, по-моему, противоположную той, где Рифт-Валли находится. — Полжизни отдала бы, чтобы рассказать об этом Александру Сергеевичу!..


По дорогам, ведущим к Найроби, по утрам идут женщины с тяжелыми мешками за спиной. Женщины племени кикуйю, насколько я успел заметить, в отличие от женщин других кенийских племен не носят груз на голове: они накидывают на голову рогожу и укрепляют на лбу ремень, концы которого перебрасывают за спину и там поддерживают мешок.

Носить таким образом груз женщины кикуйю начинают с малолетства и, из-за привычки ходить согнувшись, красотой фигуры, как, например, женщины западноафриканских стран, не блещут.

Женщины кикуйю — великие труженицы. Я не хочу тем самым сказать, что мужчины ничего не делают, но все-таки на долю женщины — впрочем, это отнюдь не только африканская черта — приходится львиная доля работы и дома, и в поле.

Особенно тяжело женщинам, живущим вблизи крупных городов: везде и всегда города притягивают к себе жителей деревень, и первыми уходят мужчины. Одни из них потом переселяются в город всей семьей — это те, которые нашли постоянную работу, и чаще всего в промышленности. Другие нанимаются садовниками, уборщиками, поварами, «бой-хаузами» — комнатной прислугой, — как говорят здесь. Этим — не до семьи. И третьим не до семьи. Это те, кто, прибившись к городу, живет на случайные заработки. Их много, этих очарованных городом людей, еще не утративших связь с деревней.

Они не выглядят безработными или нищими и прежде всего заботятся об одежде — ходят в пестрых или белых рубашках, с цветными шарфами. Их ближайшая и важнейшая цель — приобрести транзистор, что служит призрачным свидетельством успеха.

Женщины, бредущие с тяжелыми мешками по утрам к Найроби, идут не только на рынок, чтобы продать овощи со своего участка, они идут в город и для того, чтобы подкормить своих заблудших мужей — дать им хоть раз в месяц сытно поесть.

Мужья принимают не очень щедрые сельские дары и, если есть у мужей свой, пусть временный, угол (может и не быть), проводят с женами какое-то незначительное количество времени: женщине нечего делать в городе, женщине нужно побыстрее вернуться на свое поле и к детям, которых у кенийцев обычно человек пять-шесть на семью.


В нашем микробасе, который только что расстался с Найроби, все те же семь путешественников-соотечественников и шофер-проводник Вамбуа.

Сотрудники «Тревел-бюро» любезно предложили нам в провожатые гида-европейца, намекнув, что сафари — так красиво называется наша поездка — с одним шофером-африканцем не очень приняты в Кении. Но мы сказали, что нас вполне устроит гид-кениец и мы ничего не имеем против Вамбуа.

Высокие договаривающиеся стороны быстро пришли к соглашению, о котором позднее нам ни разу не пришлось пожалеть.


От Найроби наш путь лежит на северо-запад, к экватору. Дорога постепенно поднимается к перевалу Лимуру. Утро холодное, промозглое. Дождя нет, но кажется, что он может начаться в любую минуту. Дали скрыты туманом. Мы снова как могли утеплились, и уже не верится, что совсем недавно была жаркая Момбаса и мы утоляли жажду кокосовым молоком — чуть сладковатым на вкус и не очень прохладным. Тогда мне хотелось напитка похолодней. Теперь я не отказался бы и от чего-нибудь согревающего.

Вдоль дороги — деревни племени кикуйю с прямоугольными домами под соломенными крышами. Движение на шоссе не очень оживленное. Идут в Найроби, конечно, не только женщины. Идут и едут на велосипедах и мотоциклах и мужчины. Они в узких теплых пальто, а на головах у многих из них остроконечные суконные шлемы, как у наших кавалеристов времен гражданской войны, но без звездочки. Дальние холмы почти безлесные, и вдоль дороги — чаще всего открытые пространства, но порой мелькают заросли кустарников и рощи развесистых эвкалиптов.

На перевале, хотя он совсем невысок, туман сгустился и похолодало. Дали скрылись, и мы снова будто вернулись в сырую подмосковную осень. Пришлось закрыть окна, а Вамбуа включил фары, и в свете их по-змеиному изгибались молочные струи тумана. Встречные машины настойчиво сигналили на поворотах, и Вамбуа тоже отвечал им гудками.

Вот такие, не по-африкански осенние детали — они тоже милы и тоже незабываемы. И все-таки было досадно, что ничего не видно, и было досадно, что бездействуют фотоаппараты.

— В Рифт-Валли будет солнце, — словно угадав наше настроение, сказал Вамбуа, внимательно вглядывавшийся в туман. — Там всегда ясное небо, и там всегда светит солнце.

Перевал Лимуру не сравним, конечно, по трудности ни с кавказскими, ни с тянь-шанскими, ни с памирскими перевалами, но и здесь сбитые оградительные столбики и ржавые остовы машин молчаливо повествовали о случающихся катастрофах.

За перевалом облака приподнялись, и небо сразу посветлело.

— А дорога хорошая, — сказал кто-то из наших, глядя на убегающее вниз шоссе.

Мы уже заметили, что Вамбуа очень нравится, когда мы что-нибудь хвалим в Кении, и поэтому перевели ему фразу.

— Дорогу строили пленные итальянцы в годы второй мировой войны, — сказал Вамбуа. — Хорошо построили.

«Хорошо построили» — вот каким крылом коснулась мировая бойня Кении. Впрочем, и другими гранями, наверное, тоже коснулась, но это нелегко установить сразу.

…«Рифт» — это по-английски трещина, «валли» — долина. Стало быть, Рифт-Валли — это «Долина-Трещина».

И Долина-Трещина вдруг стала настойчиво просвечивать сквозь заросли кустов и деревьев по обочине дороги.

Меня Рифт-Валли не потряс так, как моего давнего строгого экзаменатора, но все равно я не мог оторваться от развертывающейся передо мною панорамы…

…Не мог оторваться… Но едва ли всем моим читателям понятно, чем, собственно, вызвано этакое волнение, и я должен объяснить суть дела.

Так вот, суть дела в том, что во времена в геологическом смысле сравнительно недавние (я не буду уточнять геологический период) сводовые поднятия в Восточной Африке рухнули, образовав огромные провалы в земной коре… Провалы постепенно заполнились рыхлыми осадками, заросли деревьями и кустарниками… Англичане до сих пор называют их рифтовыми долинами, а в советской научной литературе принята терминология, предложенная крупнейшим австрийским геологом Эдуардом Зюссом, — мы называем такие долины грабенами.

Грабены — они тянутся через всю Восточную Африку от устья Замбези и почти до Аравийского полуострова (Красное море обычно включается в эту систему). Но Рифт-Валли — это не только обобщающее понятие, но и имя собственное — так называют огромную тектоническую долину, врывающуюся в Кению из Танзании.

Вамбуа остановился на небольшой земляной площадке у шоссе, которая у нас в Крыму или на Кавказе называлась бы «смотровой», а здесь устроена для того, чтобы могли разъехаться на узкой дороге встречные машины.

Не знаю, чем не устроила смотровая площадка Людмилу Алексеевну, но, выскочив первым из микробаса, я услышал за собою тяжкий вздох и короткий вскрик:

— Держите меня! — воскликнула Людмила Алексеевна и бросилась…

Нет, не с обрыва на дно рифтовой долины, а вниз по дороге.

В бегущем человеке всегда есть что-то заразительное — другим тоже хочется бежать, — и вот уже за Людмилой Алексеевной бегут другие члены нашей группы, бегут, не зная куда, и — честно признаюсь — меня это устроило.

Я один вышел к обрыву. Я увидел круто уходящий вниз склон, заросший незнакомыми мне колючими и ползучими кустами, и увидел плоское днище Рифт-Валли в черных древесных оспинах.

Так же когда-то смотрел я на Нигерийскую равнину с плато Кулуба в Мали, и вот снова перед мною голубовато-задумчивые просторы, и редкоколесная саванна внизу, и желтая от пересохшей травы земля… Густые колючие кусты возвращают мое воображение на Кавказ, на его черноморское побережье, но… горизонт загроможден плоскими горами, и это уже ни на что не похоже.

Среди плоских гор заметно выделяется конусообразная, со срезанной маковкой вершина Лонгонот — потухший вулкан. Вот такие, уже успокоившиеся вулканы — они столь же характерная черта Восточно-Африканской зоны разломов, как и впадины и плоскогорья типа Кикуйю. К ним, к вулканам, относятся и Килиманджаро, и гора Кения, давшая название стране (в переводе «белая гора»), и Элгон, и другие вершины размером поменьше…

Много лет назад я в течение двух полевых сезонов ездил по гигантской гирлянде сбросовых рифтовых долин или, точнее, котловин, которые протягиваются у нас в Восточной Сибири от монгольского озера Хубсугул до Байкала, включая его заполненную водой впадину… Мондинская котловина, Мойготская, Тункинская, Торская.

Похожа ли африканская зона разломов на сибирскую хотя бы внешне?

В Тункинской впадине — это общее название для всех котловин — круче поднимаются хребты над плоским дном, они выше и остро заточены. Деревья не рассеяны поодиночке, а чаще всего собраны в кучки-колки. И нет там одиноких гордых вулканов…

Итак, еще один неповторимый уголок земного шара — Рифт-Валли…

Убежавшие вниз по дороге теперь медленно возвращаются к микробасу. Вамбуа предлагает поехать им навстречу, и я занимаю свое место у окна.

К днищу Рифт-Валли дорога скатывается круто и, словно переломившись, упирается в его буровато-желтую поверхность. Несколько оборотов колеса — и вы переноситесь в другой мир — плоский сухой и солнечный мир, ничуть не похожий на туманные лесистые склоны с прорубленными в них шоссе.

Вамбуа оказался прав — солнце палит вовсю, и небо выгорело, как трава. Только мелколистные зонтичные акации переносят жар солнечных лучей, и еще его переносят огромные канделябровидные, похожие на многоствольные кактусы молочаи. Я упоминал один из них при описании аэропорта Эмбакаси, но здесь молочаев — их точное название эвфорбия абиссинская множество, и они придают совершенно особый вид пейзажу, заставляя вспомнить — по картинкам, к сожалению — Мексику с ее гигантскими кактусами на пустынных нагорьях…

Здесь, в Рифт-Валли, не так пустынно, здесь лучше пастбища и больше корма для скота и зверья, и на пастбищах пасутся коровы, пасутся зебры и антилопы, бредут, толкаясь, овцы… И растет кукуруза, завезенная сюда с родины похожих на молочаи кактусов. Зеленеют редкие чайные плантации. Колосятся пшеница, ячмень.

А вот новый штрих, с которым мы еще не сталкивались так близко: в двух шагах от шоссе — ограждение. Нет, не высоченный забор — просто на колышках натянуты две проволочки, и даже не колючие — гладкие. Но все равно, это уже частное владение, и не просто частное, а владение английских поселенцев, английских фермеров. Ограждение совсем не грозное, его проще простого перешагнуть, но совсем не просто будет потом доказать, что не нанесли вы ущерба частнособственническим интересам землевладельцев… И так — по обе стороны шоссе, и так — на протяжении десятков и десятков километров, почти без перерыва. Меняются только фамилии хозяев земли.

И те зебры, антилопы и газели, что бродят за оградой из двух проволочек, — они тоже уже по этой самой причине частная собственность, и вдоль дороги часто попадаются таблички: «Владение такого-то. Охотиться запрещено!»

Англичане закрепились в Кении примерно в 1886 году, когда они договорились с немцами о зонах влияния в Восточной Африке, а в 1902 году они издали закон, по которому европейцам разрешалось на льготных условиях приобретать земельные участки размером до 400, а иногда и более, гектаров.

Кенийцев англичане оттеснили в резерваты, но поскольку европейцы нуждались в рабочих руках, то англичане придумали сложную систему контрактаций, трудовых мобилизаций и т. д. и т. п.

Селились англичане в наиболее благоприятных в климатическом отношении районах, на самых плодородных землях. В частности, они облюбовали центральную часть Кении, нагорье с отличным климатом, которое вошло в литературу как «Белое нагорье».

А Вамбуа сказал нам:

— Только европейцы так называют его, а по-нашему оно — «Нанни», холмы.

…Мелькнул и исчез белый карьер с белесой пыльной дымкой над ним — в Рифт-Валли находится одно из крупнейших в мире месторождений диатомита, и здесь его добывают.

Не останавливаясь, проскочили городок Найваша и полюбовались издали плоским озером того же названия.

Перед Накуру появились плантации агавы — сизаля, грубое волокно которого под таким же наименованием — сизаль — идет на морские канаты, на прочные веревки… Сизаль завезли в Танганьику из Мексики в конце прошлого века, а через несколько лет сизаль появился и в Кении… Оставленные на семена растения уже выбросили над розеткой плотных, толстых листьев трехметровые стрелки с горизонтально расположенными соцветиями, и по общему абрису стрелы сизаля напомнили мне миниатюрные араукарии…

И еще одна, почти российская деталь — колышатся на африканском ветру желто-зеленые заросли ромашки пиретрума, которая потом отсюда, из провинции Рифт-Валли, и из некоторых других провинций тоже стекается в Момбасу, в порт ее Килиндини, в трюмы океанских лайнеров.

Озеро Найваша, мимо которого мы столь стремительно проехали, открыл для европейцев в 1883 году немецкий путешественник Г. Фишер, и обстоятельство это не случайно до сих пор отмечается в энциклопедиях. Кто открыл озеро Накуру — мы поедем к нему после ланча в городе того же названия, — я точно не знаю, но полагаю, что открыл его Джозеф Томсон; во всяком случае, он наверняка проходил вблизи него.

Экспедиции, о которых я сейчас вспоминаю, Густав Адольф Фишер и Джозеф Томсон совершили в одном и том же году. Фишер шел с некоторым опережением во времени, но зато Томсон прошел значительно дальше в глубь материка.

Их почти параллельное продвижение по Африке весьма наглядно отражало «параллельные» устремления английских и германских колониалистов, и параллели эти в нарушение эвклидовой геометрии часто и соприкасались, и пересекались в пределах одного материка.

В конце концов они договорились «не пересекаться», хотя относительность таких договоров очевидна.

Но вспомнить о Фишере и Томсоне мне пришлось еще вот по какой причине: к тому времени, когда они отправились в путешествия, европейцы, особенно англичане, были гораздо лучше осведомлены о глубинной Уганде, чем о прибрежной Кении. В Уганду европейцы проникли лет за двадцать до экспедиций Фишера и Томсона, но шли они туда — и путешественники, и миссионеры — тропами работорговцев, проложенными либо с юго-востока, либо с севера, то есть шли кружными путями. О первых европейцах в Уганде нам еще придется вспомнить, ибо связано это с увлекательнейшей проблемой открытия истоков Нила. А сейчас вернемся, во-первых, на побережье, а во-вторых, во времена несколько более отдаленные.


После изгнания португальцев из Момбасы там, естественно, укрепились арабские правители, но ведь и арабы арабам — рознь. В девятнадцатом веке почти всем побережьем от Аравийского полуострова до Занзибара правили султаны-оманиты, некогда возглавившие войну против португальцев, и только Момбасой правили султаны из другой династии — Мазруи.

Естественно, это не устраивало крупнейшего из ома-нитов султана Сеид Саида, царствовавшего на побережье в общей сложности полвека, с 1806 по 1856 год, и Мазруи-момбаситы это понимали. В 1823 году они обратились к капитану английского военного корабля, зашедшего в Момбасу, с просьбой о покровительстве. Капитан, хоть и слыл отважным человеком, сообразил, что тут не его ума дело, и согласился лишь на временный, до получения ответа из Лондона, протекторат.

Телеграфов тогда не было, авиапочты — тоже, и на переписку капитана с Лондоном ушло два года.

Два года просуществовал и протекторат, а потом пришло указание с момбаситами не связываться — указание, с точки зрения интересов англичан, конечно, правильное: не стоило из-за одного островка, пусть очень важного, ссориться с владыкой всего побережья, надо было к самому этому владыке подобрать надежные ключи…

Два штриха напоминают до сих пор о тех давних событиях: Порт-Рейтц — это в честь офицера с того корабля, что своими пушками охранял Момбасу; гавань Тюдор — это тоже в честь офицера с того же корабля.

Ну, а судьба Момбасы была предрешена. Султан Сеид Саид, для того чтобы находиться в гуще событий, перенес свою резиденцию из Маската на Аравийском полуострове на остров Занзибар, поближе к Момбасе и другим портовым городам Африки.

В 1837 году Момбаса пала под натиском оманитских войск, действия которых были молчаливо одобрены англичанами — они предпочитали иметь дело с одним султаном.

В не слишком солидных, явно пропагандистского толка английских книжках дальнейшие события на восточноафриканском побережье изображаются примерно так: арабы, убедившись, что со своими собственными владениями им никак не управиться, только и делали, что умоляли англичан прийти и взять власть в свои руки. И раз просили — англичане отказались. И два просили — англичане опять отказались… И три, и четыре… И наконец уступили англичане, взяли под свое покровительство арабские города и веси…

А всерьез говоря, многие сложные экономико-политические причины привели тогда к укреплению позиций англичан на восточноафриканском побережье. Не последнюю роль сыграло строительство Суэцкого канала, открывшего кратчайший доступ в Индийский океан для торговых и военных кораблей европейцев.

Оказавшись в прямой зависимости от англичан и вкусив благ европейской цивилизации, султан Сеид Бархаш (его возили на каникулы в Лондон) согласился, чтобы под его призрачной властью осталась лишь десятимильная прибрежная зона, а все внутренние районы отдал в безраздельное владение европейцам.

Над ними, над внутренними районами, занзибарский султан фактически был не властен, как фактически не властен он был и над прибрежной зоной. Но — законность прежде всего!

Правда, проникновение в глубь Африки англичане начали еще до того, как скрепили своей подписью соглашение с султаном, но это уже детали.

В числе первых, кто проложил прямой путь во внутренние районы Африки, оказался Джозеф Томсон.

Через четыре года после этого его путешествия англо-индийская компания, заправлявшая почти всеми торговыми операциями на Восточном побережье Африки, была реорганизована и в 1888 году превратилась в Имперскую Восточно-Африканскую Британскую компанию.

Вот тогда и возникли экономические предпосылки для того, чтобы поток европейских колонистов устремился в Кению и Уганду, тогда были вырублены те колья, накоторые теперь натянута вдоль дорог гладкая проволока.


Городки Найваша и Накуру — ухоженные, чистенькие, с благопристойным выражением. Накуру — покрупнее и посолидней, и если судить о его внешности по центру, то сравнить его можно с процветающим удачливым провинциалом, побывавшим недавно в столице и набравшимся там хороших манер. Есть в Накуру и свое солидное отделение банка, и свой стеклянный магазин, в котором продаются легковые машины новейших марок, и свой центральный парк с обелиском-памятником погибшим в мировых войнах, и, конечно, свои отличные отели.

Живет в Накуру и окрестностях около сорока тысяч человек, и это преимущественно африканцы; разумеется, есть индийцы и есть европейцы — что-то около двух с половиной — трех тысяч человек. Их, европейцев, сравнительно мало, но кажется Накуру все-таки европейским городком, а не африканским. Как и в Найроби, кенийцы оттеснены здесь на периферию: там, где кончаются коттеджи, расположенные в тени эвкалиптовых рощ, начинаются ряды плотно составленных кирпичных одноэтажных домиков под крышами из гофрированного железа.

Во внутренней Кении Накуру — второй по величине после Найроби промышленный центр, предприятия которого заняты преимущественно переработкой местного сельскохозяйственного сырья и обслуживанием железной дороги.

И Найваша, и Накуру обязаны своими названиями озерам, вблизи которых они выстроены. Найваша стоит почти на берегу озера, Накуру — в нескольких километрах от него.

Мы ехали к озеру Накуру по пыльной дороге, проложенной через зеленовато-желтый лес из листопадных акаций; гибкие зеленые лианы бесшумно скользили по сухим стволам и ветвям, и серебрился на солнце вечнозеленый подлесок.

И вот озеро Накуру — до странности тихое, умиротворенное, все постигшее и потому на все махнувшее рукой озеро. Я стою на его берегу и еще зрительно помню зеленовато-желтый фон саванны, и вижу ярко-зеленые прибрежные заросли и розово-белую с примесью перьев и соломки полосу на воде, и вижу серую, с проблесками синего воду и темно-синие горы вдали, над которыми сгустились кучевые облака. Собственно, это не горы — это край рифтовой долины, уступ Мау, и одинокая вершина Мау, по высоте превосходящая вулкан Лонгонот…

Мау… Мау… Непривычно звучащее повторение этих звуков уже прочно ассоциируется у нас со стихией, со взрывом, созревшим в глубине народной души, с партизанской войною кенийцев против пришельцев из Европы… Мау-мау… Но в самих звуках этих нет ничего угрожающего, они скорее успокаивают, чем настораживают, и если когда-нибудь над озером Накуру проносятся сильные ветры, то волны его, шлепаясь на отлогий пляж, тоже, наверное, шепчут: мау-мау-мау.

Но мне трудно представить себе озеро Накуру взволновавшимся. Ему покойно и хорошо на дне рифтовой долины, защищенном от внешних бурь, и у него было время обо всем подумать, было время во всем разобраться.

Неподалеку от нас ходят по колено в воде аисты; неподвижно сидят грудастые пеликаны; торопливо снуют ибисы — в том числе и священные ибисы, некогда обожествленные в Египте и потому покинувшие эту страну; ибисы — серьезные деловые птицы. Сидит на желто-зеленой акации рыжеватое создание, похожее на выпь.

Много цапель — белых цапель. А там, где их особенно много, — там словно брошена на серо-синюю гладь озера седая прядь. И много розовых фламинго. Собственно, озеро Накуру и знаменито прежде всего колониями фламинго — они собирают на свои крылья свет утренней зари и долго хранят его, и он лежит розовыми полосами на серо-синем, по-соседству с белыми вечерними прядями…

Стало быть, время не состарило озеро, но и не прошло для него бесследно — об этом напоминают черные оспинки на поверхности озера; оспинки иногда перемещаются, и тогда обнаруживается, что это не оспины, а утиные стаи, навестившие озеро и что-то наперебой рассказывающие ему.

Озеро слушает их. Но озеро ничему не удивляется. Даже бесконечному повторению одних и тех же историй — и радостных, и грустных. Даже тому, что печальный опыт одних почти ничему не учит других. Даже тому, что вера в нечто лучшее еще шумит в лесах, еще задерживается в хижинах под соломенными крышами.

Озеро Накуру — мудрое озеро. Оно не старое, но и не молодое.

Валентин Александрович Догель в своей книге «Натуралист в Восточной Африке» рекомендует посетить озеро Накуру «всякому туристу».

Я тоже рекомендую. Потому хотя бы, что вот такие мудрые зарастающие озера столь же характерны для зоны разломов, как и успокоившиеся вулканы, прячущие глаза за густой вуалью облаков.

Кроме Догеля и Соколова до Накуру из русских исследователей добрался, по-моему, еще только Николай Михайлович Федоровский с одним из своих спутников, имени которого я не знаю.

В 1929 году в Южно-Африканском Союзе, в Претории, происходил очередной Международный геологический конгресс, на который от Советского Союза была делегирована небольшая группа ученых и среди них — старый большевик, крупнейший советский минералог и геолог Н. М. Федоровский.

До Южно-Африканского Союза они добирались из Лондона Атлантическим океаном. А обратно на родину — Индийским океаном вдоль восточного побережья африканского материка, и корабль с делегатами, в частности, остановился в Момбасе: делегатам предоставили возможность совершить поездку во внутренние районы Кении.

Про политическую обстановку в Кении Н. М. Федоровский написал позднее так: «Кения вообще является заповедной колонией, куда не только без визы, но и без специального разрешения не допускаются даже англичане».

Делегаты Геологического конгресса, поездка которых была организована Британской ассоциацией распространения знаний, разрешение на въезд в Кению получили беспрепятственно. В Момбасе они сели на поезд и отправились в Найроби.

«От ст. Симба мы двинулись по равнине, — рассказывает Н. М. Федоровский, — буквально кишащей дикими животными. Все головы прилипли к окнам: мы, не отрываясь, смотрели на бесконечные стада антилоп, пасущихся зебр, бегавших табунами вдоль линии, на мирно пасущихся страусов…

Эта картина, несмотря на ее сказочность, все же была утомительна, так как она тянулась непрерывно на протяжении 200 километров до города Найроби».

Из Найроби в Накуру делегаты ехали на автомобилях и так же, как и мы, спустились на дно Рифт-Валли, которую Федоровский называет «Долиной вулканов».

По его описанию, «это — необозримая равнина, по бокам которой тянутся невысокие, но огромные конусообразные горы. Долина точно так же кишит дикими животными. Иногда автомобиль врезался в стадо антилоп, пугливо шарахавшихся в разные стороны. Иногда мы сходили с машины и бегали с фотоаппаратами за стадами зебр и страусов. Изредка на горизонте показывались причудливые контуры жирафов».

Внимательный читатель, по-моему, может самостоятельно прийти к выводу, что с 1929 года по 1964 обстановка в Рифт-Валли несколько изменилась, и, если иметь в виду природу, не в лучшую сторону.

Из Накуру, куда путешественники прибыли уже под вечер, Н. М. Федоровский совершил экскурсию к какому-то гигантскому, по его описанию, кратеру вулкана, о котором мы даже не слышали, — он будто бы достигает в поперечнике семидесяти километров с лишним, и на дне его есть и реки, и озера, и живут там многочисленные животные, некогда свалившиеся в кратер и там размножившиеся. По описанию это очень похоже на кратер Нгоронгоро, но тот расположен отнюдь не в районе Накуру, а весьма далеко от него, в пределах другой страны.

Возвращался обратно в Накуру Н. М. Федоровский уже в сумерках. Он шел по каким-то едва заметным тропкам, а мальчик-проводник, наоборот, лез напролом сквозь густую траву. Федоровский в конце концов удивился столь странному поведению проводника, и тогда тот объяснил ему, что белые люди почему-то упорно придерживаются змеиных троп, а он, проводник, не желает встречаться со змеями.

— Мы буквально подскочили от изумления, — констатирует Федоровский, — и затем избегали тропинок, как огня.

Мы не видели кратера, о котором рассказывает Федоровский, и позднее я узнал, что его не показывают теперь потому, что там не осталось зверья.

О вулканических явлениях в районе Накуру нам напомнило нечто совсем иное.

Накуру — родина партизанского движения мау-мау, и в окрестностях города возникло это странное, непереводимое название.

Оно возникло как в детской игре в слова-перевертыши: собака — кабаса. Ума — означает «разойдись», («разбегайся». «Ума! Ума!» — кричали кенийцы, предупреждая соотечественников об опасности. Но крик этот понимали не только собравшиеся на тайную сходку партизаны, но и враги — чиновники, солдаты, полицейские. И тогда дозорные образовали от «ума» слово-перевертыш «мау», никому из непосвященных непонятное.

Клич-предупреждение дозорных «мау-мау», впервые раздавшийся в Накуру, разнесся по всей Кении, или Кэреньяге, как называют в действительности свою страну — и гору — кенийцы, и стал именем собственным по сути, стал названием всего партизанского движения, охватившего и горы, и равнины, и города, и деревни.


У магистрального шоссе, проходящего по днищу Рифт-Валли, то и дело попадаются бензоколонки, причудливо выкрашенные в яркие цвета. Итальянская компания «Аджип» еще не проникла сюда с побережья. Здесь конкурируют «ШЕЛЛ» и «Эссо».

По дорогам курсируют автобусы. Ими пользуются только кенийцы африканского происхождения. Автобусы всегда так переполнены, что, по-моему, даже деформируются под дружным натиском тел изнутри: из прямоугольных превращаются в бревнообразные, почти круглые в поперечном сечении.

И конечно, на шоссе полно голосующих, и голосуют они точно таким же способом, как и на российских дорогах. Помимо вечно полусогнутых женщин из племени кикуйю здесь можно встретить и масаек — бритоголовых, с растянутыми мочками ушей, в которые вставлены массивные украшения. Одеты масайки в домотканые плащи, похожие на рогожи.

Уши деформированы и у многих мужчин, принадлежащих к различным племенам. Те, кому надоело таскать украшения — при работе они, наверное, мешают, — обматывают вырезанную и растянутую мочку вокруг верхней части уха. Но и верхняя часть ушной раковины у многих прорезана, и франты вставляют в отверстие костяные палочки — франты, а большинство уже не носит никаких украшений, — в городах и пригородах, во всяком случае.

По составу растительности днище Рифт-Валли неоднородно. Запоминается прежде всего ландшафт с канделябровидными молочаями и акациями, но молочаевый пейзаж нередко сменяется уже привычным низкорослым бушем. А перед тем, как начался подъем к Томсонс-фолсу, Рифт-Валли порадовала нас парковым лесом из зонтичной акации коммифоры.

И последний раз за этот день порадовало нас солнце: на первом километре подъема оно вдруг засияло по-утреннему ярко и свежо, и лучи его упали на плантаций белого пиретрума, на поля, засаженные капустой, на кукурузные поля, на ровные ряды кофейных деревьев… Но едва дорога круче пошла вверх, как сразу же натянуло облака и в окна микробаса ворвался прохладный, смолистый ветер, и повеяло от него чем-то знакомым, чем-то родным…

Я все не мог понять, в чем тут дело, не мог угадать, почему бы вдруг защемило под ложечкой от чуть тоскливого предчувствия нежданной встречи с чем-то давно утраченным, — и все всматривался и всматривался вперед сквозь синевато-белесую туманную мглу, сузившую и без того закрытый горными склонами горизонт, и жадно ловил губами смолистую прохладу, скатывающуюся по мокрой дороге нам навстречу…

И дождался того, чего смутно ждал: микробас, сделав разворот, словно наскочил на резко очерченную стену темнохвойной тайги.

Да — тайги, и да — темнохвойной. Много ездившие в общем-то постепенно утрачивают способность удивляться, но тут я, фигурально выражаясь, от удивления рот раскрыл: мне навстречу медленно плыла тайга, почти такая же тайга, какую я впервые увидел еще мальчишкой в Западном Саяне, на Усинском тракте, ведущем из Хакассии в Центральную Азию, в Туву… Темный, смолистый, холодный лес — и моросящий дождь, не слышный только потому, что гремят лужи под колесами микробаса…

Профессиональная память услужливо подсказала мне, что мы у себя на родине так же ошибочно называем кедром сибирскую сосну — пинус сибирика по-латыни, — как и здесь ошибочно называют карандашным кедром можжевельник, и что я, конечно же, об этом когда-то и где-то читал.

Но что это были за можжевельники! Я видел их всякие — юниперусы (это их латинское родовое название), — я видел их и в наших русских лесах, где они так скромно прячутся под сенью елей и берез, и я видел их на Тянь-Шане и на Памире, где они полновластно владеют целыми горными поясами — выше леса, ниже альпийских лугов.

Но таких можжевельников — с пятиэтажный дом, стройных, как корабельные сосны приладожья, и задумчивых, как саянские пихты, я не встречал нигде.

Удивительно ощущение мрачности — оно ничем не разрушается.

Когда я в мае 1945 года ехал на грузовике из Минусинска в Кызыл, вдоль шоссе, уже высоко в горах, цвели пионы, или марьин корень, как зовут эти цветы в народе. На остановках я выскакивал из машины и срывал цветы — они были пахучими от росы и влажными, и они примиряли меня, неофита, с суровой и мрачной кедрово-пихтовой тайгой.

Здесь, в Африке, на северном склоне Рифт-Валли цветов не было. И вообще мы с детства представляем себе тропики цветущими только потому, что пишут такие книжки для детей люди, никогда в тропиках не бывавшие.

А тропики — они столь же беспощадны, жестоки, скудны на цвет и запах, как арктические пустыни. А если точнее, то на цвет тундра богаче, тундра полна ярких красок и тонких высокохудожественных переходов — там все продуманней, хотя тундра значительно моложе тропического леса.

Но осталось ли хоть что-нибудь от Африки в этой холодной и мрачной африканской тайге?

Остались темнокожие люди, очень редко, впрочем, встречающиеся нам. И остались деревни. Они — все в долинах, в стороне от шоссе. Здесь они застроены круглыми хижинами под соломенными крышами, а поскольку холодно — хижины все время отапливаются, и отапливаются по-черному, как наши давние курные избы. В наших курных избах дым вытягивался в волоковое оконце и дверь, но в хижинах дымоволока нет, в дверь тяга слаба, и дым просачивается сквозь соломенную крышу.

Вот откуда совсем неожиданный штрих — дымящиеся круглые хижины посреди темнохвойной горной тайги в центре африканского материка под холодным дождливым небом!

Возле деревень есть, конечно, маленькие поля, или шамбы, как их тут называют, но большое количество мужчин, видимо, занято в лесной промышленности — работают дровосеками, смолокурами. Об этом свидетельствуют штабеля свежеотесанного леса, сложенные у шоссе, да и орудия труда в руках у прохожих мужчин — топоры и длинные, похожие на мачете ножи-панга — тоже говорят об их профессии.

Но за последний год появились здесь, на Кенийском плато, и поселенцы, склонные заниматься только сельским хозяйством.

Территория, по которой мы ехали, принадлежала раньше не частникам, а непосредственно английскому генерал-губернаторству, и такие земли в первую очередь перешли в собственность Кенийского государства после провозглашения независимости.

Небольшие участки лесной территории продаются теперь в рассрочку бывшим батракам, которые сами должны выкорчевать, расчистить их и превратить в поле.

Вот такую новую, возникшую уже после независимости африканскую ферму мы и мечтали посмотреть с первого дня приезда в Кению.

И несколько раз говорили об этом Вамбуа.

Вамбуа сначала слушал нас недоверчиво и уклончиво отвечал, что по дороге нам такой фермы не встретится, а сворачивать в сторону он не может, потому что тогда ему придется отвечать за перерасход бензина.

Но к тому времени, когда мы въехали под сень африканской тайги, Вамбуа уже признался нам, что сперва просто не верил в серьезность нашей просьбы: ему не случалось иметь дела с туристами, которые предпочли бы ферму водопадам.

— Да, теперь я верю, что вы действительно хотите посмотреть, как живут простые кенийцы, — сказал Вамбуа в ответ на очередную нашу просьбу. — Я покажу вам ферму, хотя и не знаю точно, где они тут находятся.

Где находятся фермы, Вамбуа и на самом деле точно не знал, но, весьма справедливо решив, что едва ли они расположены у магистрального шоссе, решительно свернул на проселок.

Поглощая лишние литры бензина, наш микробас, то буксуя, то скользя, покатил по размытой дождями дороге, прыгая на ухабах, проваливаясь в рытвины. Вамбуа держал руль так, словно вся тяжесть микробаса пришлась на его руки, но затверделость их была кажущейся: руки точно реагировали на малейшее неверное движение машины, и микробас все увереннее лез в гору по раскисшей глине.

Дорога вывела нас не к африканской ферме, а к английской.

Мы увидели большой каменный дом, крытый потемневшей от дождей дранкой, с эркерами под коническими крышами, зеленый подстриженный газон перед домом. И лес вокруг. И аккуратный цветник.

По газону, не обращая на машину никакого внимания, каталась на трехколесном велосипеде маленькая белокурая девочка с розовым бантом на голове.

А из дома встретить нас вышла молодая женщина с усталым морщинистым лицом, не утратившим былой привлекательности, с большими натруженными-руками.

Вамбуа долго выяснял у нее, где найти какую-нибудь ферму поинтереснее, но она отвечала, что африканские хозяйства здесь только организуются и больших ферм нет.

Потом Вамбуа употребил в разговоре слово «рашен», и женщина откровенно удивилась и почему-то засмеялась, и смех словно снял с ее лица усталость. Женщина тотчас подошла к машине и сказала, что лучше всего нам поискать африканскую ферму непосредственно в районе Томсонс-фолса — там они возникли несколько раньше, и, наверное, мы найдем что-нибудь интересное.

Мы поблагодарили и уехали, и снова принялись колесить по проселкам, и колесили до тех пор, пока не наткнулись на осведомленного прохожего. Он сел в наш микробас и показал дорогу к деревне — или, точнее, к поселку — племени кикуйю. (Я предпочитаю определение «поселок» потому, что не заметил возле него полей, а застроен он не хижинами, а каменными и деревянными прямоугольными домиками под двускатными крышами; как мы выяснили по приезде туда, живут в поселке преимущественно лесорубы, а не сельскохозяйственные рабочие.)

Но оказалось, что участки новоселов начинаются буквально за околицей. Нас вывели на дорогу, и вот мы уже едем вдоль частокольных оград, жмущихся к проселку. Я уже писал, что ограждения в Кении не приняты и имеют чаще всего символический характер. Но бывшие батраки — новоселы — так, наверное, истосковались по своему клочку земли, что каждый предпочел все-таки соорудить ограду. Как будто от частокола зависит, быть ли им хозяевами кенийской земли! Если бы от частокола…

Пока участки были огорожены, Вамбуа почему-то не останавливал машину. Он съехал на обочину и выключил мотор лишь у первой деляны без ограждения.

В нескольких десятках метров от дороги виднелась хижина и возле нее — мужчина в светлой рубашке и резиновых сапогах, который что-то сотворял мотыгой (джембе) посреди высоких пней и поваленных деревьев.

Мы шли к нему по земле, усыпанной мелкими усыхающими ветками, обходя пни и перешагивая через бревна, а хозяин ждал нас, непринужденно опершись на рукоять джембе.

Вероятно, Вамбуа представил нас наилучшим образом, потому что хозяин участка не только приветливо улыбнулся нам, но и крикнул сыну лет двенадцати, стремительно нырнувшему в хижину при нашем приближении, чтобы он ничего не боялся и вышел к гостям. Мальчик не сразу послушался его, он сначала выглянул из двери, потом в черном проеме появилась вся его фигура, и наконец он решился выйти наружу.

А его отец, стройный тридцатилетний мужчина, был спокоен, благосклонно-сдержан в разговоре и, по-моему, доволен нашим визитом. Он, бывший батрак по имени Мванги Ндегве, собственник двадцати трех акров еще, правда, непригодной для посевов земли, но все-таки земли!.. Посмотрел бы отец!.. Но отец не может посмотреть — он погиб в партизанских отрядах мау-мау почти десять лет тому назад… И дед не может посмотреть. Дед жив, но у него не хватило сил расстаться с фермой, на которой он проработал всю жизнь. Ферма принадлежала африканцу, буру, с юга материка, но он предпочел убраться восвояси. Ферма перешла в другие руки — Мванги Ндегве не знает точно, в чьи именно, ибо поспешил уйти и стать владельцем своего участка.

«Поспешил», впрочем, звучит не точно. Мванги Ндегве, конечно, спешил, но ждать ему пришлось целый год, и то он считает себя счастливчиком, ибо так быстро стал собственником только потому, что никогда не имел ни своей земли, ни своей хижины — эти обстоятельства были приняты во внимание.

Мванги Ндегве уже внес за свою землю первый вступительный взнос — 160 шиллингов. Но земля станет его собственностью в полном смысле слова, если он в течение тридцати лет сумеет выплатить еще 5700 шиллингов.

Так или иначе, но бывший батрак теперь расчищает от леса участок, который считает своим.

Расчистить ему удалось пока немного. Места хватило лишь для хижины, сложенной из деревянных плах, обмазанных по стыку глиной, и для крохотного, в квадратный метр или чуть больше, огорода. Деревянный остов хижины прикрыт соломенной крышей, сквозь которую просачивается дым. Внутри хижины — очаг: три звездообразно сложенных продолговатых камня и дрова между ними. Мебели не заметно. Крохотный огородик с рассадой огорожен согнутыми дугой лианами. Высота этой ограды такова, что через нее может перешагнуть и курица, но куриц у Мванги Ндегве нет, и сия проблема его не волнует: его волнует, хорошо ли разрастется рассада, ибо именно продажей овощей он надеется выручить достаточно денег для того, чтобы не умереть с голоду и внести очередной взнос за землю. И еще он надеется, что не подведут его коровы, которых он тоже купил в рассрочку и которые должны же когда-нибудь принести доход.

Посреди участка горит, громко потрескивая, костер. Пепел, медленно поднимаясь вверх, быстро намокает и хлопьями падает нам на плечи.

Мванги Ндегве уходит в хижину и выносит нам купчую. Потом, во время разговора, он держит ее двумя руками — листок папиросной бумаги за номером 208 140 и с синей печатью, удостоверяющий его право на владение участком № 140, на котором поселились он сам, его жена, сын и черная коротконогая собака.

А на участке № 140 свежо пахнет недавно срубленным деревом, мокрой землей, дымком. И веет надеждой, немножко призрачной, как сизый дымок костра.

Пока продолжался разговор, я ушел с участка на дорогу, к нетронутому лесу. Я увидел зеленоватые от водорослей деревья, свисающий с ветвей мох, густую переплетень лиан. Я увидел бурую, с красноватым оттенком землю, на которую и здесь сыпалась зола, занесенная с соседних делян. И я вспомнил тисо-самшитовую рощу под Адлером — с таким же зеленоствольным, мшистым, в лианах лесом — и подумал, что здешний — когда исчезли сомкнутые можжевеловые ряды — лес больше всего похож на тисо-самшитовую кавказскую рощу с примесью, как мы пишем в специальных работах, «таежных элементов».

Пока я вот так оценивал окружающий меня лес, не очень-то рискуя за неимением плаща углубляться в него, мимо меня проходили женщины с привязанными за спиной детьми и проходили мужчины, направляясь к той деревне, в которой мы уже успели побывать.

Небольшая группа мужчин остановилась около меня. Двое из них были в темных пальто с поднятыми воротниками и в темных шляпах, надвинутых на глаза, — я подумал, что они похожи на детективов из кинофильмов бедных фантазией режиссеров. Третий был в бежевом английском френче, бежевых шортах, резиновых сапогах и тоже в черной шляпе. В руке он держал трость с рукоятью из слоновой кости. У него, у третьего, были большие черные усы и курносый нос.

Поскольку я плохо понимал их английский, а они плохо понимали мой французский, я жестом хозяина предложил им пройти на участок № 140, и там выяснилось, что усатый человек в английском френче немало вытерпел для того, чтобы теперь свободно ходить по дорогам Кении с тростью в руке.

Его зовут Паул Гитуа, и сейчас он ветеринарный инспектор африканских ферм. Его задача — следить за проведением земельной реформы, учить ухаживать за скотом.

А еще недавно он числился в активных участниках партизанского движения мау-мау. Два брата его погибли в боях. Сам он попал в плен и восемь лет отсидел в тюрьме. Его называли коммунистом, о которых он, вступая в движение мау-мау, ровным счетом ничего не знал.

Мы подарили Паулу Гитуа фотографии наших космонавтов, и он весьма темпераментно выразил нам свою благодарность.

Потом мы распрощались с нашими новыми знакомыми и не спеша пошли к микробасу.

Наши новые знакомые провожали нас, и Мванги Ндегве все держал в руке листок папиросной бумаги, удостоверяющий его право на землевладение.


Экватор. Холод. Надето все, что было с собой теплого. Моросит дождь; ветра нет, и дождь падает прямо, с ровным шумом.

От дождя в сумерках асфальт кажется сине-лиловым, а желтая, с красноватым оттенком земля — красно-коричневой. Африканская тайга, перевитый лианами смешанный лес остались позади. Теперь вдоль шоссе — заросли желто-белой мимозы; из коры ее здесь добывают смолу и добавляют в асфальт. Растут среди кустов мимозы рыжие грибы на черных ножках.

На обочине дороги — деревянный щит. На желтом фоне — черный африканский материк, рассеченный красной чертой. Наверху надпись — «Кения»; вдоль красной черты белым еще одно слово: «экватор», а внизу — высота над уровнем моря: «7747 футов».

Мы прыгаем под дождем у щита, фотографируемся группой и поодиночке, мы необыкновенно счастливы! Не могу представить себе человека, который хотя бы в детстве не мечтал побывать на экваторе, не мечтал постоять так, широко расставив ноги, чтобы одна нога находилась в южном полушарии, а другая — в северном!.. Здесь, правда, нет черты, но за ориентир можно взять щит, его плоскость, и, пошире раздвинув ноги, убедить себя, что находишься ты одновременно в обоих полушариях, а это, право же, незабываемое чувство!

И еще одно удивительное: впервые пересекая по земле экватор, мы движемся из южного полушария в северное!

Дождь и холод загоняют нас в конце концов в автобус. Он пересекает экватор, и через несколько минут мы уже едем по улицам небольшого городка Томсонс-фолс и смотрим на людей в теплых пальто с поднятыми воротниками.

Дома — небольшие, чаще всего одноэтажные. Городок — тихий или притихший под дождем, неброский сейчас, матово-серый, и сумерки и пасмурь заполнили, затушевали улицы…

Вамбуа остановил микробас во дворе отеля «Бер-рис». Мы сидели, не рискуя открыть дверь, потому что дождь усилился и лил теперь тяжелыми ровными струями, но к ровному шуму его примешивался еще какой-то размытый расстоянием шум, и трудно было понять, какой шум идет феном, а какой нарушает фон.

Выйти из микробаса нам, конечно, пришлось, а поскольку в недолгий вояж по Белому нагорью мы отправились налегке, то ни нас, ни гостиничных слуг разгрузка под дождем не задержала.

Мы, приезжие, были одеты, разумеется, гораздо легче, чем многоопытные местные жители, и, когда нас вели по длинному открытому коридору к номерам, я, несмотря на свою в обшем-то неплохую закалку, дрожал и с радостью смотрел на сложенные у каждой двери вязанки дров.

А в номерах, предназначенных нам, уже топились камины. Электрический свет горел в отеле слабо, вполнакала, и потому особенно ярким и дружественным казался широко открытый в комнату камин с решеткой перед ним, возвращавший нас, русских, здесь, в сердце Африки, к диккенсовским книгам… Меня, во всяком случае, а у других могли быть и иные ассоциации, свои собственные.

Я знаю, что такое русская печь, и что такое круглая печка с высоко поднятыми от пола вьюшками, и что такое железная печка времянка, или «буржуйка», как прозвали ее во время революции и первых послереволюционных лет… Я знаю о них многое. Знаю, как пекут подовый хлеб в русской печи и как моются в ней, словно в бане, залезая внутрь. В холодные и голодные годы войны я научился готовить не только в русской печи, не только на конфорках металлической плиты перед ней, но и в круглой, неудобной отопительной печке. Мне приходилось варить в ней суп, очень редко кое-что жарить на остаточных углях (тут требовалось тонкое мастерство в обращении с вьюшкой — когда задвинуть, когда и насколько выдвинуть), и тоже очень редко я позволял испечь себе на углях маленькую репчатую луковицу. Луковица получалась коричневато-сладкой, и я с наслаждением съедал ее, отделяя дольку за долькой (они рвались) и думая о героях Диккенса (им я в то время увлекался), которые жарили себе на каминных углях тосты… У меня для столь элементарного подражания не было ни хлеба, ни камина…

И вот… И вот как получается: в те годы я мечтал об Африке и поклонялся Диккенсу, а теперь я в Африке, но Диккенсу уже не поклоняюсь; английский же камин из его книжек, впервые в жизни встреченный мной, меня обрадовал.

Соблюдая лучшие традиции, я положил ноги на решетку и протянул руки к огню, прислушиваясь к монотонному стуку дождя по дранковой, черной, с прорешинами крыше…


Не знаю, представляют ли это себе люди иных специальностей, но мы, экспедиционные работники, человеки несколько сентиментальные.

Мы становимся сентиментальными, когда лагерь уже устроен, палатки натянуты и жарко горит костер… Случается и после такого благоустройства всякое, и нельзя совсем распускаться, но все же вечером, у костра, мы подчас предаемся далеким воспоминаниям, рассказываем друг другу были и небылицы, вздыхаем, глядя на звезды, к которым взлетают алые искры от костра, и думая о тех, кого нет рядом.

Но палаточное бытие откровенно сужает, ограничивает и ломает сентиментальные горизонты. Конечно, неплохо посидеть у костра, предвкушая сладкий сон в спальном мешке под палаточным тентом (если нет комара и мошки). Но если зарядит дождь, для сентиментов, увы, не останется места в палатке.

Мы, экспедиционные работники, внутренне распускаемся лишь в том случае, если удается выйти к прочному бревенчатому жилью, растопить там какую ни на есть печку, согреться и — уже потом, при свечах — помечтать. Вот тогда на душу нисходит нечто благостное, тогда близкие и далекие становятся братьями и возлюбленными и даже пшенная каша, подгоревшая на раскаленной докрасна «буржуйке», не вызывает раздражения или неудовольствия… С ними, с «буржуйками», тоже надо уметь обращаться, и однажды мы на своем сейнере чуть не сгорели посреди Японского моря, когда волны, тряхнув суденышко, повалили печку и в кубрике вспыхнула развешанная для просушки одежда… Мы тогда осматривали сети и не услышали, как упала печка, но, к счастью, услышали, как загремел на камбузе бачок с пресной водой, а потом запах горелой одежды более детально поведал нам о происшедшем… А в палатке, думаете, «буржуйка» может быть предоставлена самой себе?.. Попробуйте-ка вывести ее коленчатую трубу наружу без «разделки», без квадратного куска железа с круглым отверстием, — и однажды вы увидите себя и своих товарищей — если только успеете увидеть — в огненном ореоле…

Вот почему я утверждаю, что для сентиментов требуется добротная бревенчатая изба, листовое железо под «буржуйкой», ну, и хороший — с ветерком — дождь, стучащий по застекленному окну… Тогда простор для сентиментов, для воображения не ограничивается уже ничем…

В экспедициях мне редко приходилось ночевать под избяной крышей: привыкнув спать под открытым небом на расстеленной кошме, в избе просто напросто начинаешь задыхаться, и самые здоровые легкие с отвычки не выдерживают четырехстенной духоты.

Но мне приходилось жить в тайге на заброшенных приисках, и туда на огонек в моем покосившемся доме приходили мои товарищи-изыскатели.

Вот и сейчас, в Африке, в отеле «Беррис», я вспоминаю Туву, заброшенный давным давно рудник Эй-лиг-хэм, свое одинокое жилье, в котором время от времени собирался народ… Тогда особенно жарко пылала «буржуйка», трещали свечи, а мы сентиментальничали, фантазируя о настоящем и деловито рассуждая о будущем…

Но сегодня, когда по-прежнему шумит за окнами дождь и доносится к нам шум водопада, я рассуждаю в сентиментальных тонах о прошлом.

Отель почти пуст, и мы заняли центральный холл. Дамы требуют, чтобы Герман Гирев играл на пианино — наш шеф отличный музыкант-любитель, но он признает только классическую музыку, а дамы требуют, чтобы Герман «дал твиста». Герман от негодования становится похожим на печеное яблоко, Герман откровенно страдает и даже говорит жалостливо-злые слова… Но потом он замечает умоляюще-вдохновенные глаза Вамбуа, которому тоже — и еще как! — хочется «дать твиста», и, как на эшафот, идет к пианино.

Я не танцую. Я сижу в стороне, смотрю, как танцуют другие, слежу за удивительно ритмичными и музыкальными движениями Вамбуа, успешно соперничает с которым только Мирэль Шагинян, и думаю о своем.

В Найроби мы побывали в Национальном краеведческом музее, основанном двадцать второго сентября 1930 года Эдуардом Григом и посвященном памяти натуралиста Роберта Кориндона, учителя Грига. Оба натуралиста трудились на общее благо — так, как они понимали его, во всяком случае, — и я с интересом рассматривал в музее портрет высокого, гладко причесанного черноволосого человека в окружении антилопьих голов — портрет Роберта Кориндона…

Сложно здесь, в Африке, все перепутано, и тем более сложно все это распутать. Единственное мне сей час очевидно: не следует рубить гордиев узел; как ни трудно, но его надо распутать и надо понять, куда какая нить ведет или вела.

И поэтому я думаю о человеке, именем которого названы водопады, шумящие в дождливой ночи, — я еще не видел их — и по имени которого назван городок, приютивший нас этой холодной африканской ночью.

Я думаю о Джозефе Томсоне, о том самом исследователе, имя которого уже называл на страницах своей книги.

Ни в одном из наших справочников я не нашел о нем никаких сведений — даже в «Африканской энциклопедии» о нем нет ни слова. Но «Британская энциклопедия» называет его «последним и одним из наиболее удачливых великих географов, побывавших в Африке…».

Не правда ли, странное противоречие?.. Лично для меня оно тем более странно, что мне чуть ли не на протяжении всей книги придется вспоминать о Джозефе Томсоне.

Тогда, поздним вечером в Томсонс-фолсе, я еще не мог предвидеть, что пути наши незримо пересекутся и при следующем моем путешествии по Африканскому континенту. Тогда я просто думал о самом Томсоне, и, чем больше думал, тем определеннее он казался мне фигурой, достойной размышлений.

Перед поездкой в Кению, обнаружив на карте Томсонс-фолс, я успел навести справки о человеке, который дал свое имя водопадам и городу, — о человеке, проходившем по земле всего тридцать семь лет — для географа это совсем немного.

Джозеф Томсон родился в 1858 году в Шотландии. Волею семейных судеб он стал пятым ребенком каменщика. В 1878 году сын каменщика окончил Эдинбургский университет и в том же году отправился в Африку с экспедицией Королевского географического общества. Возглавлял экспедицию Кейт Джонстон, неудачник. В июне 1879 года, когда экспедиция находилась где-то между океаническим побережьем и северной оконечностью озера Ньяса (местечко Бехо-Бехо), Кейт Джонстон умер. Джозефу Томсону, еще не достигшему по английским законам совершеннолетия, пришлось взять на себя руководство экспедицией, и со своими новыми неожиданными обязанностями он справился великолепно.

Экспедиция успешно преодолела пустынные районы Ухэхэ и Убена к северу от Ньясы, а затем благополучно прошла по совершенно неисследованному маршруту к озеру Танганьика.

От Танганьики экспедиция Джозефа Томсона проникла в Конго, но далеко пройти не смогла — взбунтовались носильщики, а взбунтовались они потому, что испугались воинственного племени варуа, к территории которого приблизились…

Джозеф Томсон благополучно вернулся на побережье, открыв по дороге озеро Руква — соленое, временами даже пересыхающее озеро длиной до ста пятидесяти километров.

Вскоре после этого султан Занзибара (тот самый, что больше всего в жизни хотел отдать свои владения англичанам) попросил Джозефа Томсона изучить залежи угля в бассейне реки Ровума. Томсон охотно пошел навстречу пожеланиям султана, но залежи угля оказались маломощными, непромышленными.

А в 1882 году с просьбой к сыну каменщика обратилось уже само Королевское географическое общество: общество попросило его проверить, можно ли провести через страну масаев торговый караван. Именно тогда, о чем я вкратце упоминал выше, Джозеф Томсон и проложил прямой путь через Кению и Уганду, пройдя через пустыню Ньери, открыв Рифт-Валли, центральнокенийские нагорья и, в частности, водопады, названные позже его именем… Кроме того, он видел две высочайшие вершины страны — Кению и Элгон.

…Танцы прекратились только потому, что окончательно вышел из подчинения Герман Гирев, а поди-ка, усмири начальство!

Мы возвращались к себе в номера по крытым сквозным переходам, ничего не видя на расстоянии вытянутой руки.

Камин уже угасал, и алые угли успели подернуться окалиной.

Я подбросил в камин еще несколько поленьев и забрался в холодную волглую постель.


Утро пришло к нам светлым, солнечным, звонким от блестящей росы, и перезвон его был особенно хорош при шуме реки и водопада… Я чувствовал себя как дома, я вспоминал такие же кристальные утра в Ясенях на Карпатах, в Мондах у подножия Саян, где шумит Иркут, в Терскей-Алатау на Тянь-Шане — и дышалось мне легко и свободно, дышалось родным воздухом.

Теперь, при дневном свете, я мог рассмотреть залесенные окрестности, подстриженные лужайки, каменные здания отеля под дранковыми крышами, рабочих племени туркана, которые смазывают волосы красной глиной и украшают прическу бисером: возле отеля они косят ножами-пангами траву, подравнивая газоны… Мне казалось, что мы с Дунаевым встали рано, а встали мы рано для того, чтобы до завтрака спуститься на дно ущелья к водопаду, но художники наши, Мирэль Шагинян и Левон Налбандян, уже трудятся в поте лица, и рядом с ними виднеются живописные группки любопытных кенийцев и кениек…

Нас с Володей Дунаевым ждут два мальчонки из племени кикуйю — они будут нашими гидами.

Идти недалеко; мы выходим за пределы стриженых газонов и оказываемся возле крутого спуска. Спуск — он вроде грунтовой улучшенной дороги: кое-где что-то улучшено, кое-где нечто ухудшено, но тропа торная, и спускаться помогают не только редкие каменные ступени, но и свисающие над тропой бесчисленные гибкие лианы, за которые можно ухватиться рукой…

Я не уверен, что всем моим читателям довелось хоть однажды собственноручно молоть пшеничное зерно жерновами. В них, в жерновах, в верхнем колесе есть отверстие, в которое и сыплется горстями пшеница. Потом, на невидимом стыке между подвижным и неподвижным колесом, зерно не просто размельчается, но тонкая мука отделяется от отрубей, которые постепенно смещаются к краям жерновов и высыпаются из них. Но тончайшая мучная пыль не вся остается в жерновах — она поднимается в воздух, сладко оседая на голодных губах…

Аналогия эта, как, впрочем, и всякая другая, условна, но я вспоминал сладкую мучную пыль, когда мельчайшая водяная пыль водопада Томсона посеребрила ворс моего пиджака и сладко увлажнила губы, еще не освеженные утренним чаем… Тут действовала своя закономерность: чем глубже спускались мы, чем ближе подходили к водопаду, тем крупнее становилась пыль и гуще капель с деревьев — с совсем мокрых, зеленых от мхов и водорослей деревьев, с которых длиннейшими прядями свисали лишайники-бородачи оливкового оттенка.

Мы дошли до крохотной гидроэлектростанции, питающей энергией отель, и увидели, как белые струи воды, падая на черные камни с семидесятиметровой высоты, расшибаются, превращаясь в мутно-коричневатый поток. Но водяная пыль была уже столь густа на дне ущелья, что полуголые гиды наши скорчились от холода, а мы предпочли ретироваться, чтобы не промокнуть насквозь.

Когда поднимаешься, а не спускаешься, то невольно лучше замечаешь все, что у тебя под ногами. Поднимаясь, я заметил проросший в зазорах каменных ступеней клевер… Наш мужественный и деятельный путешественник по Африке Елисеев рассказал в своей книге «По белу свету», как в Александрии египтянин, желая удивить его, забрался в чужой сад и сорвал там обыкновенную нашу белую ромашку, или, точнее, поповник… Елисеев высмеял его и пренебрежительно отбросил цветок.

На меня лепестки клевера произвели совсем другое впечатление — очень тепло стало на душе и очень радостно от того, что они встретились здесь, в Африке.

ГЛАВА ШЕСТАЯ


Томсонс-фолс днем. Окрестности города.

Поездка по Центральной провинции.

Ньеро Тритопс — ночь у солончака.

Возвращение в Найроби. Отлет в Уганду


При ясном дневном свете Томсонс-фолс не показался мне таким тусклым, как ненастным вечером. Наоборот, городок этот свеж и чист, словно вечно омывается пылью водопадов; его невысокие дома под черепичными крышами с навесами над первыми служебными этажами аккуратны, симпатичны, а на улицах — там, где они пошире, — растут можжевельники и кедры, вывезенные с севера.

Правда, и днем улицы Томсонс-фолса не шумны, машин на них сравнительно немного, и преобладают пешеходы и велосипедисты.

Дежурят полицейские — на других улицах их незаметно, но у банка, где мы обменивали доллары на местную валюту, они стоят. На полицейских плосковерхие круглые шапочки — этакий вариант модернизированной фески, — подпоясанная ремнем рубашка, светлые шорты, а ноги до колен обмотаны патти — черной широкой лентой.

На газонах посреди улицы — скромный коврик из неброских европейских цветов, и там, где нет можжевельников, чернеют кипарисы, издали похожие на обгоревшие факелы.

За Томсонс-фолсом — мы ехали сначала на запад, прямо в сторону горы Кения, второй по высоте вершины Африканского континента, — начались поля пшеницы в сочетании с купами круглокронных деревьев… Ей-богу, европейский, даже вполне российский пейзаж. И озерко блестит, как искусственный пруд где-нибудь на Тамбовщине, и чуть курчавятся облака в спокойном синем небе. Только пыль за микробасом розовая, словно подсвеченная снизу, и оседает она быстрее, чем белесо-мучнистая пыль на отечественных дорогах.

Я читал о Томсонс-фолсе в книге Хантера, известного африканскогоохотника, шотландца по происхождению, умершего в Найроби несколько лет назад… И окрестности Томсонс-фолса представлялись мне отнюдь не такими пасторально-идиллическими. Ведь Хантер приезжал сюда для борьбы с буйволами, губящими крестьянские шамбы, и именно здесь, в джунглях, погиб его верный спутник, охотник из племени масаев.

Мы почти не встречали масаев, но земли, по которым ехал сейчас наш микробас, некогда принадлежали им. Масаи признавали только скотоводство, жили скотом, поклонялись скоту и наивно полагали, что всякая домашняя скотина создана для масаев. Если же скот есть и у других племен, то, с точки зрения масаев, это было чистейшим недоразумением, нарушением предопределенного порядка и скот следовало немедленно отобрать. Так они и поступали, а поскольку масаи не зря числились отличными, не знающими страха воинами, то редко кому удавалось выстоять в борьбе с ними… Масаи не навязывали свою власть побежденным. Они ограничивались тем, что отбирали у них скот и оттесняли с удобных пастбищ… К середине девятнадцатого века масаи расселились на огромной территории современной Танзании и Кении, но государственных объединений у них не возникло. Наибольшей и реальной властью у масаев пользовались лайбоны — шаманы и как бы духовные наставники, пастыри, умеющие в нужный момент и войско повести в поход, и отразить нападение…

Когда европейцы впервые появились к востоку от горы Кения, среди масаев наибольшей популярностью пользовался великий лайбон Мбатиан, но расцвет масаев близился к концу… Сначала эпизоотии обрушились на их стада, наступил голод, а с ним и эпидемии прошлись по масайским племенам… Резко уменьшилось не только количество скота, но и численность самих масаев.

После смерти лайбона Мбатиана занять его положение среди масаев попытался Ленана, сын покойного. Но нашлись еще претенденты, и междоусобные сражения стали разыгрываться на некогда мирных землях.

Масаи оставили довольно обширные территории, ранее занятые ими в районе горы Кения и Рифт-Валли, но соседние племена не пожелали занять их снова: боялись, что масаи вернутся.

Вот эти, временно оказавшиеся ничейными земли и были в первую очередь захвачены колонистами. Но только в первую очередь, конечно, а потом процесс колонизации пошел, как говорится, вширь и вглубь, начались насильственные изгнания с удобных земель, появились резерваты.

С того места, где мы остановились, чтобы немного размять ноги, — за полями пшеницы, за плотными темными колками — впервые открылась нам гора Кения. Густо-синяя дымка скрывала подножие вулкана, выше клубились на склонах облака, а над ними возвышалась острая конусообразная вершина. Собственно, Кения имеет три вершины, но мы видели только одну, да и то сквозь дымку, а дымка даже ледники превращала в матово-серые.

Кению открыл в 1849 году немецкий миссионер-путешественник Иоганн Крапф, а первым поднялся на нее через пятьдесят лет известный географ Маккиндер. Он и дал название всем трем вершинам Кении: одна из них носит имя великого масайского лайбона Батиана, вторая — имя его брата Нелиона, а высочайший пик назван в честь уже правившего тогда лайбона Ленана.

В декабре 1963 года тридцать человек, тридцать кенийцев, отправились на штурм вершины, давшей название их стране, чтобы водрузить на ней стяг независимой Кении — годы прямого колониального порабощения кончились.

Вамбуа, наш добрый гид, гордо говорит нам:

— Только один человек дошел до вершины и водрузил там флаг. Его зовут Мунчо, и он из нашего племени вакамба!

В прошлом веке племя вакамба мужественно противостояло натиску масаев. Вакамба населяли холмистую местность, и у них, как у казаков Запорожской Сечи, стояли на вершинах холмов сторожевые пикеты… Чуть завидится опасность — от пикета к пикету неслась весть, и вооруженные отряды выходили навстречу противнику.

Масаи предпочитали всем прочим видам оружия копья, вакамба — луки и стрелы, и лучниками они были отличными. Так что далеко не всегда масаям удавалось потеснить вакамба.

И тех и других потеснили заокеанские пришельцы… Десять, двадцать, тридцать километров катим мы в виду горы Кения — и все та же проволока натянута на колья вдоль дороги, и все те же таблички мелькают перед глазами:

«Владения мистера Эйджета. Не стрелять!»

Велики эти владение и пустынны. Бродят по ним антилопы, бродят жирафы и зебры. А людей не видно.

Вамбуа по нашей просьбе снова останавливает машину. Мы не нарушаем частнособственнических интересов мистера Эйджета, нам просто интересно постоять у границ его владений и подумать.

Что будет дальше с этими целинными землями? Пустовать им и пустовать еще долгие годы, или коснутся их заинтересованные руки человека? Руки нового хозяина?

Всякое может случиться. Земли колонистов не экспроприируются. Государство должно их выкупить. Целиком, если колонист собирается покинуть Кению. Частично, если он примет кенийское гражданство — для тех, кто остается, введен определенный, но отнюдь не малый земельный ценз. А денег на выкуп земли у государства нет. Англия, правда, предоставила кенийскому правительству денежный заем, специально предназначенный для выкупных операций, но всех проблем это не решает… Земля мистера Эйджета пока что по-прежнему принадлежит мистеру Эйджету.

А наш гид Вамбуа настроен оптимистично.

Вамбуа родом из деревни под Мачакосом, а Мачакос — город к юго-востоку от Найроби. Местность эту издавна заселяли вакамба, и там же создали первую крупную внутриматериковую факторию-крепость англичане. В Мачакосе уже в 1892 году обосновались и первые индийские торговцы.

Все, казалось, сулило Мачакосу быть столицей Кении, но судьба играет не только человеком, как поется в песне, но и городами.

В Сибири до сих пор ходит полубыль, полулегенда о славном городе Томске, который почему-то очутился в стороне от Великой Сибирской железнодорожной магистрали… Говорят, дело было так: запросили инженеры-строители с отцов города, с купцов то есть, взятку за то, чтобы подвести железную дорогу к Томску, а томичи не то чтобы совсем во взятке отказали, но пожалели деньгу, поскупились: и так, мол, Томск не минуют; но не учли томские купцы вот чего: не выгодна железная дорога тем, кто извозом занимается! А извозчики не поскупились: такой куш инженерам отвалили, что те тотчас научно доказали, что немыслимо вести железную дорогу к Томску… Вот и прошла она в сотне километров от него, и худо это сказалось на некогда крупнейшем сибирском торговом и культурном центре.

Не утверждаю, что нечто подобное произошло в Кении, но почему-то железная дорога от Момбасы в глубь страны миновала крупнейшую английскую факторию, важнейший опорный пункт англичан, и вышла прямо к несуществовавшему тогда Найроби.

Судьба тем самым предопределила Мачакосу роль провинциального города. Но крупные наследственные владения англичан процветали там до самого последнего времени.

В числе прочих землевладельцев числился в районе Мачакоса и некто мистер Кинг.

Мистера Кинга политические изменения в жизни страны почему-то не устроили, и он продал свою землю. И землю решено было отдать под сельскохозяйственные кооперативы, в один из которых записался наш Вамбуа.

— Вам не нравится работа шофера-гида? — не без некоторого удивления спросили мы, ибо Вамбуа казался нам идеальным спутником.

Он ответил так:

— Нравится, но до тех пор, пока не накоплю деньги на землю. Мой отец был фермером, и я хочу вернуться к земле.

— Владения мистера Кинга будут поделены между тремя кооперативами, в каждый из которых войдет примерно по пятьдесят семейств. Вамбуа считает, что в его кооперативе будет приблизительно двести человек.

Кооператив по структуре своей непрост: он включает как частные владения, так и коллективные. За право вступления в кооператив Вамбуа должен внести вступительный взнос в размере семисот шиллингов. Собранные таким образом деньги идут уже на вторичный, у государства, выкуп земли и на приобретение сельскохозяйственного инвентаря и скота.

После внесения вступительного взноса Вамбуа станет владельцем (правда, в рассрочку еще долго придется платить деньги) сорока акров земли. Кроме того, у кооператива будут общественные пастбища, и общественный скот — доходы от скотоводства пойдут на нужды кооператива. Каждой семье разрешается иметь и свой крупный рогатый скот, но не более четырех голов… Будут и коллективные поля, и доход от них тоже пойдет в общий фонд…

Будущее видится Вамбуа в розовом свете. Рассказывая, он воодушевляется, энергично жестикулирует, и глаза его сияют. Еще бы, он станет фермером!


Слово «поехали» дается Вамбуа с превеликим трудом; он мучительно складывает губы трубочкой и несколько раз повторяет его, растягивая одни звуки и проглатывая другие. Нам кажется, что аналогичная команда на суахили — «моджянамоджя» получается у нас гораздо лучше, но Вамбуа неизменно улыбается и посмеивается.

Как ни забавно, всех устроило армянское «гиацинт».

— Гнацинг! — командует Левон Налбандян, усаживаясь на свое постоянное место рядом с Вамбуа.

— Гнацинг, — радостно соглашается тот, совершенно чисто выговаривая слово.

Итак, после недолгой остановки у ворот английской фермы прозвучала команда «гнацинг», и мы покатили дальше, к столице Центральной провинции Ньери.

Теперь вдоль шоссе — снова буш из низкорослой колючей акации. Растительность сгущается и становится выше лишь по долинкам ручьев, где лес образуют зонтичные акации с вечнозеленым подлеском и появляются лианы, обвивающие почему-то только нижние части стволов.

Хорошо видны на фоне выровненной возвышенности, пенеплена, островные горы — то округлые, то трапециевидной формы.

Деревни очень редки. Тип жилищ несколько изменился: в круглых крышах с низко опущенной кровлей проделаны дымоходы, сверху прикрытые конусовидными соломенными колпаками. Попадаются поля пшеницы, а в долинах ручьев — посадки хлопка и овощей. Но основные черты пейзажа — пустынность, необработанность, незаселенность, и этим Восточная Африка, Кения во всяком случае, решительно отличается от Западной Африки, плотнее заселенной, больше возделанной. Но может быть, поэтому и не встречаются в Западной Африке стада антилоп — крупные животные там малочисленны.

…Кончились владения мистера Эйджета. Потянулись столь же обширные владения мистера Уикхема, и тут мы впервые за день увидели работающих людей — четырех мужчин.

Короткую команду «Стоп!» Вамбуа усвоил в первый же час нашего знакомствам мы привычно, соблюдая строгую очередность, выскакиваем из машины.

Не знаю, почему до сих пор оставался неогороженным этот участок землевладения, но рабочие были заняты как раз тем, что устанавливали изгородь: на невысоких кольях — четыре гладких проволоки. Изгородь была, так сказать, смонтирована заранее, и теперь рабочие вбивали молотками колья в сухую, жесткую землю.

«Рабочие» — это, конечно, не совсем точно: нам встретились типичные кенийские батраки, нанявшиеся к англичанину. Впрочем, сам хозяин живет в Лондоне, а делами его здесь занимается управляющий, мистер Киньон, кениец африканского происхождения.

Наши случайные знакомые — Малакат, Какагу, Мафенге из племени кикуйю, Эрегана из племени туркана делают, естественно, все, что им прикажут. Иногда выполняют хозяйственные работы, иногда помогают ухаживать за скотом. Скота у хозяина больше десяти тысяч голов, и ничем, кроме скотоводства, на ферме не занимаются.

Правда, семейным батракам выделены небольшие земельные участки, на которых женщины выращивают овощи, ибо иначе не прокормиться: все без исключения мужчины получают сорок шиллингов в месяц, а у женщин никакого другого дохода здесь быть не может.

Наши знакомые — бессемейные батраки, так называемые скотас, им никакой земли не полагается, и они могут только мечтать о земельном наделе: на их зарплату его не приобретешь.

Одеты скотас в рубашки и брюки, на ногах — сандалии из автомобильных шин, привязанные транспортерной лентой. Лишь на одном франтоватом скотас еще надет шерстяной пуловер, бисерный пояс, а от ушей к подбородку спускаются тонкие нити ярких бус.

Мне, конечно, интересно послушать разговор с батраками, но интересует меня и саванна с ее жесткой, растущей плотно сдвинутыми куртинками травой, пылящей под ногами, и особенно хочется мне получше рассмотреть низкорослую акацию; я уже знаю, что на кикуйю она называется руай, а на вакамба — киунга. Так вот, в угольно-черных утолщениях на колючих ветках живут муравьи — крохотные-крохотные, как два склеенных маковых зернышка, но чрезвычайно воинственные; судя по всему, они прекрасно отличают покачивание ветки от ветра и от постороннего прикосновения, потому что стайками выскакивают из отверстий в утолщениях и разгневанно бегают по крыше своего дома… Колючки на акации остры и тверды, худо пробираться сквозь такой буш.

А разговор со скотас близится к концу… Сколько продолжается у них рабочий день?.. С семи утра до трех часов дня… Есть ли у них какие-нибудь профсоюзные объединения?.. Вообще в Кении существует Союз сельскохозяйственных рабочих, но на ферме ничего подобного нет… Почему?.. Никто из батраков не соглашается стать лидером — все знают, что управляющий сразу же уволит лидера…

Мы фотографируемся на память, и снова звучит энергичная команда Левона Налбандяна: «Гнацинг!»

На подъеме к Ньери начался густой лес, а на расчищенных участках вновь появились кофейные плантации.

Ни лес, ни кофейные плантации нас уже не удивляли. Запало в память совсем другое: перед горным лесом, еще в саванне, на развилке, где уходила в сторону от большака проселочная дорога, стояла сторожевая будка и возле нее транспарант: «Неро Мору. Распределение земель». На белом транспаранте — черная стрела, указывающая, куда надо ехать. Но чтобы каждый, кому взбредет в голову, туда не отправился и — не дай бог — не занялся бы самораспределением земли, для порядка поставлена на разъезде сторожевая будка, в которой посменно дежурят два вооруженных охранника.

Земли будут распределены среди кенийцев. Вероятно, здесь появятся и мелкие единоличные хозяйства, и крупные хозяйства с наемной рабочей силой, и, может быть, кооперативы. Вамбуа, между прочим, сказал, что по уставу члены кооператива имеют право нанимать подсобных рабочих. Членами кооператива подсобные рабочие, конечно, не становятся: им предстоит батрачить, как батрачили они и раньше, и получать поденную оплату… Так что структура кенийских кооперативов будет достаточно сложной и в организационном, и в социальном плане.

Здесь, у Неро Мору, намечено построить благоустроенные поселки с больницами и школами.

Именно сюда, в Неро Мору, выбыл из Найроби слон Элеонор, чтобы принять участие в съемке кинофильма «Рожденная свободной».


Подъезжая к Ньери, я почему-то вспоминал отели, в которых мы останавливались на пути к этому городу.

Отель в Накуру, который я раньше не называл, именуется Стэг-Хед-отель. В переводе это означает «Гостиница — Голова взрослого оленя», и на эмблеме изображен крупнорогий ушастый олень явно европейского происхождения.

Отель в Томсонс-фолсе назывался «Ягоды» («Бер-рис»), а отель в Ньери…

Впрочем, сначала два слова о самом городе. Он расположен на отрогах Абердэрского кряжа, в долине, и мы увидели его как бы сверху, спускаясь в долину, — увидели довольно-таки высокие дома европейского склада, чистые, не забитые транспортом улицы, купы деревьев за домами… Промелькнула небольшая католическая церковь с крестом на шиферной крыше и для чего-то приставленной к стене лестницей… Но задели город мы лишь краем и центра его так и не увидели.

Отель же, в котором мы остановились, назывался «Аутспен-отель», и название нас поставило в тупик. Определенные ассоциации с английскими корнями были, но самое название оказалось трудно переводимым. В наиболее подробном из доступных нам словарей было сказано так: «аутспен — южно-африканское слово, означающее «распрягать»». Мне это очень понравилось, но потом я сообразил, что в Кении, собственно, «распрягать» некого: ни тяглового быдла, ни конного транспорта в Кении не существует.

«Аутспен-отель» — это, говоря по-нашему, постоялый двор, ямщицкая станция, где в былые времена нетерпеливые курьеры или пассажиры меняли прежних перекладных на новых, на свежих, застоявшихся в конюшне.

«Аутспен-отель» — старая, будто викторианских времен, равнодушная ко всяким новшествам гостиница с могучей деревянной мебелью… Мы там ланчевали — этот англо-русский неологизм постоянно был у нас в ходу во время поездки, — но в общем-то «Аутспен-отель» действительно оказался для нас постоялым двором, где мы расстались со своим микробасом и нашим гидом Вамбуа.

От «Аутспен-отеля» до «Тритопса», где нам предстояло провести ночь в милом соседстве с африканским зверьем, хооят только специальные автобусы. Они, собственно, такие же, как наш микробас, но «Тритопс» находится на территории Абердэрского национального парка, а въезд туда разрешается только по специальным пропускам.

«Абердэр» — название не африканского происхождения, хотя сначала мы подумали, что это именно так.

Название горному кряжу дал Джозеф Томсон, который и открыл его для европейцев. Он присвоил этой небольшой горной гряде имя президента Королевского географического общества, Абердэра, и оно удачно вписалось в местный звуковой колорит.

Сами же кенийцы называют горный кряж Ньян-дарва, что означает «шкура коровы», и возникло такое название, наверное, потому, что горы, как шкурой, покрыты лесом.


В центральном холле «Аутспен-отеля» — выставка африканских изделий из дерева и шкур. На стенах — живописные сценки из быта местной фауны; они как бы подготавливают к тому, что предстоит нам увидеть в «Тритопсе», и «Тритопс» все больше овладевает нашим воображением.

Перед отелем водят ручную оседланную зебру, и за небольшую плату можно покататься на ней. Женщины из племени кикуйю продают кьендо — красочные круглые плетения, которые могут служить подставками для тарелок.

В «Аутспен-отеле» все отправляющиеся ночевать в «Тритопс» оставляют крупные и тяжелые вещи: отель расположен на деревьях, довольно высоко над землей, там тесно. Еще в Найроби нас предупредили, что в «Тритопсе» ночью очень холодно, и я представлял себе ночевку в горах на экспедиционный манер, но без костра, без спального мешка и палатки; я хорошо знаю, что это такое, и мысленно уже пощелкивал зубами…

Мы будем, конечно, не единственными обитателями «Тритопса»: отель вмещает сорок человек, ни человека больше, и эти сорок мест уже давным-давно запроданы — как на чемпионат мира по футболу, «билеты» в отель на деревьях приобретаются если и не за несколько месяцев, то за месяц во всяком случае. А «Тритопс» — самый дорогой отель Кении: чтобы провести там одну ночь, нужно заплатить примерно двадцать пять долларов.

Микробасы наконец трогаются. Мы едем последними и, чтобы пыль не залетала в окна, просим шофера притормозить. Передние машины исчезают за поворотом, и мы остаемся одни на лесной дорого, взбирающейся на склон Абердэрского кряжа. Дорога то спускается в ущелья, то поднимается на склоны, как и положено ей в горах, и вдруг в самом узком месте теснины упирается в полосатый шлагбаум. Контрольный пост. Здесь проверяются пропуска на территорию национального парка, и лишь затем поднимается шлагбаум, открывающий путь в глубь заповедника.

Лес вокруг плотный, забитый зеленью. Мы просим шофера остановить машину, и он останавливается, хотя и недоволен нашей просьбой.

— Тембо, фару, — говорит он на суахили. — Слоны, носороги! — и вытаращивает глаза, сверкая белками, всем своим видом показывая, как страшна встреча с ними.

Встреча носом к носу со слоном или носорогом, действительно, не привела бы нас в восторг. Но лес безмолвствует, и почти не верится, что где-то в его полумраке скрываются, дожидаясь захода солнца, живые гиганты. Кажется, даже, что им не найдется места в лесу, что и человеку, не говоря уже о слонах или носорогах, не найти свободного клочка земли в густых колючих зарослях…

Чтобы не волновать шофера, мы забираемся в машину, но вскоре останавливаемся перед следующей и, как выясняется, последней преградой. Теперь это не шлагбаум, а поваленные на дорогу деревья: проезд дальше категорически запрещен.

Нас встречает и пересчитывает егерь. Это невысокий поджарый человек в бежевом костюме; вокруг шеи — красный, в белый горошек шарф; на ногах — коричневые ботинки на толстой мягкой подошве. У егеря сухое горбоносое лицо, морщинистый лоб, маленькие зоркие, в припухших веках глаза; красные склеротические жилки на скулах; небольшие седеющие усики. Егерь держит под мышкой двустволку — легкую, почти игрушечную, и я очень сомневаюсь, чтобы выстрелом из нее можно было остановить слона или носорога… Но видимость охраны все-таки создается, и вполне сурово звучит короткая команда:

— Не отставать! С тропы не сходить!

Вдоль тропы лес уже не такой густой, как был раньше, и я замечаю среди кустов бомы — засидки-шалаши из толстых колючих ветвей. Уж не водной ли из них мне придется провести ночь?

Лес впереди поредел еще сильнее, и в просвете обозначилось странное сооружение, воздвигнутое на деревьях и сваях и сделанное с хорошо продуманной небрежностью — бревна, сучья, содранная с других деревьев кора… И наблюдатель на плоской крыше.

Гигантский махан, короче говоря, — гигантское сооружение на деревьях, рассчитанное не на одного или двух охотников, а на сорок наблюдателей и обслуживающий их персонал… Но все-таки типичный махан, лишь несколько модернизированный, из книжек об охотничьих приключениях в Индии, в Восточной Африке.

Когда мы подходили к «Тритопсу», заботили меня исключительно профессиональные заботы: мне хотелось получше сфотографировать столь необычный отель, но плотная толпа туристов настолько мешала мне, что все мое внимание уходило на поиск сколько-нибудь не скажу приличного, но документального кадра.

Краем глаза я заметил, что вокруг махана бегают обезьяны, которых наш приход как будто бы обрадовал — они собирались небольшими группами и о чем-то энергично рассуждали, — и еще бегают кабанчики-бородавочники, которые к нашему появлению отнеслись отрицательно — предпочли переместиться поближе к лесу… Еще я успел заметить, что земля вокруг деревьев и свай, поддерживающих наш махан, густо замешена ногами каких-то многочисленных посетителей…

Потом нам всем предложили подняться по узкой, похожей на корабельный трап лестнице, и мы поднялись, а следом за нами перекрыли лестницу и заперли ведущую на нее дверь.

Итак, своеобразный плен. Плен на всю ночь, до утра, но золотой плен, сулящий неожиданные наблюдения и ощущения.

Мне никогда не приходилось проводить ночь на махане, но в засидках я высиживал по нескольку часов, и мой левый бок до сих пор — а прошло немало лет — хранит ощущение медленно остывающей при заходе солнца земли или, точнее, песка на берегу озера Иссык-Куль… Центральная Азия, а здесь Африка…

По своему обыкновению, я в последних рядах ждал, когда мне будет выделено хоть какое-нибудь — я совершенно не представлял себе какое — местечко в недрах махана, и осматривался — это тоже мое обыкновение.

Наружная кора, как бы маскирующая махан, влажна и черновата. Коровые пластины пригнаны друг к другу неплотно, и поверхность шероховата, и стены шелушатся. Ветви деревьев проходят сквозь стены, и в коридорах приходится беречься: невзначай можно стукнуться головой о неожиданную косую переборку или напороться на заглаженный, но все-таки торчащий из стены сучок: естественность и еще раз естественность, и, честно говоря, это здорово, ибо сделано все с хорошим вкусом.

По-моему, я обрел свое пристанище на махане самым последним, хотя в подобной ситуации совершенно не имеет значения, какое место вы занимаете в очереди — фортуна ко всем одинаково благосклонна и одинаково неблагосклонна, и тут все зависит от вкусов, — каждая пара прибывших на махан получает крохотный деревянный номерок — в нем едва можно разойтись — на двоих, с двумя койками, и на этом заботы о неофитах кончаются. Убедившись, что на моей узенькой койке в три слоя лежат шерстяные одеяла, я понял, что прежние мои волнения совершенно напрасны, что предстоящая ночь не сулит неиспытанных испытаний, и поспешил выбраться наружу, на верхнюю террасу.

Махан выходил фасадом на плоское, в измятых глинистых берегах озерко, похожее на большую, еще не просохшую после дождя лужу. Посреди лужи, несмотря на то что она выглядела недавней по происхождению, виднелся полузатопленный островок с высокими осоковыми кочками и белыми безголовыми изваяниями посреди них.

За озерком опять же виднелся истоптанный и помятый берег, и между лесом и берегом паслись некие существа, из которых я узнал только кабанов-бородавочников, а прочих определил как антилоп.

Белые изваяния при рассмотрении в бинокль оказались некрупными цаплями, спрятавшими головы под крылья и, стало быть, мирно почивавшими.

Антилопы же, в истолковании егеря, разделились на водяных козлов и лесных антилоп. Первые из них даже на глаз были значительно крупнее, мохнатее, и вообще показались мне скорее животными северными, чем тропическими. Во всяком случае, безрогие пушистые самки их весьма и весьма смахивали на важенок— подруг мощнорогих северных оленей, а не изящных самцов-антилоп.

Первоначальное мое ощущение от пребывания на махане свелось к тому, что я ничего толком не увижу. Я не умею локтями бороться за место под солнцем, даже если это солнце африканское, и, после того как все освоились с маханом, оказался, если и не на галерке, то по меньшей мере в амфитеатре.

Партер был занят теми, кто попал на махан в числе первых. Это все были солидные люди, коммерсанты или обладатели немалой ренты, привыкшие четко и жестко отвоевывать свой кусок у жизни. Они заняли все свободные места и, по-моему, невольно помогли нашим хорошим разговорам и хорошим наблюдениям.

На долю нашу сначала пришлись одни обезьяны, бабуины, которые, проведя внизу короткую летучку, дружно бросились на штурм верхней террасы махана, причем в штурме принимали участие не только испытанные воины-самцы, но и мамы с новорожденными детишками, цепко державшимися за их шерсть.

Миг — и собачьи головы бабуинов уже показались над барьерами; несколько мгновений им потребовалось на то, чтобы осмотреться, — мы сначала не поняли, что заставило их осматриваться, и мне даже показалось, что они пересчитывают нас, подобно егерю, — и вот уже бабуины сидят на барьерах, незлобиво скалят зубы на партер, протягивают руки с требованием дани, а не получив ее, поворачиваются к респектабельным дамам и джентльменам не самой красивой частью тела… Партер хихикает, но на всякий случай отодвигается от барьера.

Из внутреннего помещения на террасу вышел официант; они здесь в белых костюмах и красных фесках, и у каждого на нагрудном кармане табличка с именем; того, который вышел, звали, как и знакомого нам колониста, Ндегве. В руках Ндегве, откуда ни возьмись, очутилась палка, и над барьерами вновь оказались лишь собачьи морды бабуинов — обезьяны, как выяснилось, великолепно отличают новоприбывших от постоянных работников отеля.

Ндегве ушел, и бабуины вновь овладели террасой. Сухой пистолетный выстрел раздался за моей спиной, и вот тут бабуинов словно сдуло на землю: сзади стоял, усмехаясь, егерь — мистер Джон Кук — и держал в руке чуть дымящийся пистолет с длинным стволом. Пистолет стрелял безопасными пыжами, но у бабуинов на сей счет было свое мнение— наверное, попадая, пыж все-таки причинял некоторую боль, — и обезьяны боялись пистолета гораздо больше, чем палку. Забавно, но не убежала лишь одна мама с совсем крохотным обезьяненком: она словно знала, что, уважая права материнства, человек не тронет ее, и не ошиблась, конечно.

Не думаю, что у егеря уж очень веселое житье в «Тритопсе». Интересно раз, или два, или три посмотреть, как собирается на водопой и к солончаку зверье, но все в конце концов приедается. Поскольку партер продолжал упорно созерцать плоское матовое озерко со спящими цаплями и антилоп, бродивших на дальнем берегу, мистер Джон Кук охотно разговорился с нами, обладателями стоячих мест, и подвел нас к мемориальной доске. Там было написано:

«На этом мгуму-дереве ее королевское высочество принцесса Елизавета и его королевское высочество герцог Эдинбургский провели ночь на 5-е февраля 1952 года.

Находясь здесь, принцесса Елизавета унаследовала трон после смерти ее отца короля Георга VI, случившейся в это время».

Что ж, совпадение действительно несколько необычное, тем более что для оторванного от всего мира «Тритопса» вести не доходят с телеграфной быстротой.

— Мгуму — это название дерева? — спросил я Джона Кука.

— Так называют фиговые деревья местные жители, — ответил егерь. — Некоторые из них огромны, и на одном из таких деревьев находился «Тритопс», когда его посетила Елизавета.

— Находился?!

— Да, прежний «Тритопс» вместе с мгуму-деревом сожгли мау мау. В Абердэрских горах их было особенно много. А нынешний «Тритопс» выстроен на трех ореховых деревьях. Он и размером побольше, и сделан подобротнее…

И подоходнее, стало быть, но это уже частнособст венническое дело.

— А когда отстроили отель заново?

— Как только стабилизировалось положение. В 1956 году…

Да, к 1956 году колониальная война англичан против кенийцев в основном закончилась, и закончилась поражением мау-мау. Удивительно не то, что партизаны потерпели поражение, а что удалось им продержаться четыре года в лесах вокруг вулкана Кения и в лесах Абердэрского кряжа. Ведь воевали они подчас с самодельными ружьями, сделанными из обрезков водопроводных труб, с бойками типа обычной детской рогатки… А против партизан применялась даже авиация…

Джон Кук рассказывает о минувших событиях бесстрастно. Он считает себя кенийцем, он родился, вырос в Кении и не собирается покидать страну, которую считает своей родиной и которую любит. Он охотник, а не солдат, и война его не устраивает. Он предпочитает мир и тишину, а каким образом мир и тишина воцарятся в Кении, ему, по-видимому, безразлично.

…Водяные козлы — они относятся к подсемейству болотных антилоп — отчего-то расхрабрились, подошли довольно близко к отелю, и теперь хорошо видны странные рога самцов: они длинные, снизу как бы откинутые назад, а наверху вывернутые вперед и сближенные концами.

Мистер Джон Кук рассказывает, отвечая на вопросы, о своих успехах на охотничьем поприще и рассказывает скромно, как будто без преувеличений: столько-то убил львов, столько-то слонов. Немного, в общем. Он, конечно, — и слава богу! — не Хантер, на счету которого тысячи и тех и других… И времена теперь другие, да и отношение к животным — тоже.

Мы спросили, не встречал ли Джон Кук в Кении Хемингуэя.

— Встречал, — безразличным тоном ответил Джон Кук.

Почему-то мне не верится в это, хотя спокойно-равнодушные ответы егеря кажутся вполне правдоподобными.

— И охотились с ним?

— Нет, не приходилось.

Пока мы разговаривали, служители внесли на верхнюю террасу столы, чтобы угостить нас чаем, расставили чашки, поставили вазочки, и партер, энергично задвигав стульями, устремился к столу.

Почтенная дама прочно усаживалась около кекса, который только что принес Ндегве, и тут случилось непредвиденное: между дамой и Ндегве мелькнули руки откуда-то появившегося бабуина, дама взвизгнула, Ндегве непроизвольно отшатнулся, а кекс исчез, и бабуин, держа его обеими руками, с непостижимой ловкостью смылся с террасы… Джон Кук выхватил свой грозный пистолет, но стрелять, собственно, было уже не в кого.

— Извините меня, — сказал Джон Кук, несколько отвлекшийся от своих прямых обязанностей. — Видите, что делается.

Мы перегнулись через барьер и увидели ловкого похитителя кекса: на земле ему пришлось хуже, чем на террасе, ибо какие-то свои — законные или незаконные, бог весть— права предъявляли на кекс и все прочие бабуины.

…Мне хочется в дальнейшем изложении следовать записям в своем дневнике. Я далеко не сразу сумел выкроить время на дневник, и поэтому начинается соответствующая страница так:

«Вот сейчас, когда я заполняю дневник, у овального озера, заросшего в середине осокой, топчется стадо слонов в тринадцать штук, среди которых примерно половина слонят. Они заявились пятьдесят минут назад, ровно в семнадцать часов вечера, и сначала пришел главный слон. Он вышел из леса и остановился, заметно выделяясь на зеленом фоне. Утомленные бесплодным ожиданием, завсегдатаи партера к этому времени спустились в бар и на нижние террасы, и здесь наверху было совсем свободно: кроме нас терпеливо дрожали на холодном ветру лишь два веснушчатых подростка, прибывшие в «Тритопс» вместе с папой, который, по-моему, так и не поднялся выше уютного бара.

— Элефант, — шепотом, словно не веря самому себе, сказал один из подростков.

А второй, постарше, с видом знатока воскликнул:

— Таскер!

Звонкое «таскер» — слон с большими бивнями, — как тяжелый камень, упало к нашим ногам, а легкое, как дуновение, «элефант», соперничая с ветром, разнеслось по всему отелю, и мы услышали у себя за спиной тяжелое дыхание пожилых людей; за спиной, потому что партер теперь занимали мы и опоздавшим пришлось тянуться с фотоаппаратами через наши головы.

Все внимательно осмотрев и все внимательно разнюхав, слон торжественно двинулся к озеру, и вся прочая живность настороженно следила за ним.

Бородавочники и бабуины предпочли убраться совсем, исчезли куда-то и рыжевато-коричневые лесные антилопы, а водяные козлы отбежали от озера, но совсем не ушли и следили сперва за слоном, а потом и за всем стадом, которое шествовало гуськом, причем слонята шли под непрестанным наблюдением взрослых.

Все слоны — и большие, и маленькие, — прежде чем выйти из леса, совершили туалет с помощью сухой красной глины и оттого вблизи казались розоватыми. Явились слоны не на водопой— они пришли лакомиться солью, которую рассыпают вокруг озера прямо на глину, и лакомки неутомимо поглощали ее, лишь изредка заигрывая друг с другом да иногда отгоняя любопытных болотных антилоп.

Появление слонов не произвело никакого впечатления только на белых цапель, которые продолжали безмятежно спать среди зеленой осоки, по-прежнему спрятав головы под крылья.

…Над лесом, над озером раскинулась радуга— четкая, но со смешанными красками, зеленовато-фиолетовая, сине-зеленая, желто-розовая радуга, от которой веет весенней свежестью.

В озере — коричневые отражения деревьев.

Слышно, как чавкает глина под ногами слонов, как шумно выдыхают они воздух, копаясь в глине.

Поет, словно булькает, какая-то птичка в лесу.

На противоположной стороне озера, где растут белокорые деревья, тихо, как в немом кино, шествуют по густо-коричневому берегу водяные козлы с белыми «зеркалами» и светлыми шеями.

Стих холодный ветер, многих прогнавший с верхней террасы. В лучах солнца, которое уже низко, чуть порозовел лес и посветлела истоптанная земля у водопоя.

Небо — в неплотных облаках, оно светло-голубое у горизонта и цвета разведенной синьки над нами.

…Слоны все топчутся, все чавкает глина, и слышны тяжелые вздохи…

Когда мы приехали, день был теплый и тихий, и мы радовались, что нам не придется мерзнуть. Потом, правда, заметно похолодало, когда потянул с гор ветер и начал накрапывать дождь. Теперь снова потеплело и снова все стихло.

Просыпаются цапли и удивленно вытягивают шеи. «Чив-чив-чив», — совсем как в наших лесах, говорит некая птаха.

И вот «черная неблагодарность»: слоны уже всем надоели — пока они тут, больше никто не придет, а слоны все топчутся и топчутся вокруг отеля.

Провожая солнце, птицы теперь кричат на разные голоса, но где им состязаться с каменными воробьями на берегах Нила в Египте или Судане!

…Слоны наконец ушли. Уходили они вразброд, кому когда вздумается.

Медленно, словно преодолевая ветер, поднялись над отелем белые цапли. Я следил за тяжелым их полетом и снова вспоминал Иссык-Куль; я лежал тогда в засидке, и стая уток шла на меня, шла навстречу заходящему солнцу, и внезапный порыв ветра остановил стаю в воздухе, и утки затрепетали в солнечных лучах и в струях ветра, и я выстрелил в остановившуюся трепещущую стаю, и одна утка замертво упала с пробитым зобом, а прочие ушли в сторону от ветра и солнца… Я не люблю этого воспоминания, хотя оно очень зримо и красочно, и с удовольствием наблюдал, как тяжелые белые цапли, сделав прощальный круг над «Тритопсом», удалились куда-то по своим делам.

К озеру на водопой пришло семейство буйволов, могучих животных с массивными, сросшимися на лбу рогами. Буйволы не пожелали подойти к отелю, они делали все, что им нужно было, на противоположном конце озера.

…Вершины вокруг отеля — ближние вершины, во всяком случае — стали синими. И лишь далекий пик Кении еще розовеет.

…Булькают и покрякивают лягушки — солнце уже зашло. «Заработали» цикады, и все никак не успокоится какой-то певец-пискун из пернатых. Облака посерели у горизонта, но остались белыми над нами, и среди них плывет крохотный месяц, народившийся дня три назад.

С темнотой верхняя терраса опустела. Освоившиеся с «Тритопсом» временные обитатели его разбрелись по своим комнатушкам, устроились на защищенных от ветра нижних террасах, где на спинке каждого кресла висит теплый плед, предохраняющий от холода и от сырости, или прочно обосновались в баре перед электрическим камином… Егерь подружился с отцом веснушчатых подростков — они разъясняют друг другу мировые проблемы, всякий раз подтверждая свою — или собеседника — правоту бокалом виски с содовой.

Как ни странно, мужественнее всего переносят режим «Тритопса» подростки и старушки. Подростков мало, старушек много. Поднимаясь на верхнюю террасу, я неизменно обнаруживал там скорчившиеся фигурки ребят. А все нижние террасы заняты старушками, упорно взирающими сквозь очки на ночное пиршество зверья, которое освещено прожекторами с желтовато-зелеными стеклами, — прожектора имитируют лунный свет, и звери не пугаются его.

Володя Дунаев листает бухгалтерскую книгу, в которой собраны письменные и печатные отзывы о «Тритопсе», шутки, карикатуры. Большинство мужчин острит удивительно однообразно: ни одна ночь с женщиной, мол, не стоила имяреку так дорого, как ночь в «Тритопсе»… Вот карикатура на некоего генерал-губернатора. Уже насладившись чудесами «Тритопса», генерал-губернатор встретил на обратном пути носорога. Не очень молодой и не обладавший стройной фигурой, генерал-губернатор, оказалось, по ловкости не уступал Тарзану: в считанные мгновения он очутился на вершине ближайшего дерева… А вот история дамы — дамы, которая поначалу так увлеклась превосходно подобранными напитками в баре, что ее пришлось проводить спать; проснулась дама после того, как самые терпеливые слоны отбыли восвояси, и дама устроила скандал. Помочь ей никто ничем не смог, но, когда машина отвозила оскорбленную даму в «Аутспен-отель», на дорогу случайно вышел слон и дама грохнулась в обморок… Всякое, наверное, случалось в «Тритопсе», и, наверное, еще немало забавного можно было вычитать в бухгалтерской книге, но я все-таки предпочел подняться наверх.

…Глубокая ночь. Я стою у прожектора и пишу при его свете. «Ки-ки-ки-уак-уак-ти-ти-че-че», — кричат, не смолкая, лягушки под аккомпанемент тоже несмолкающих цикад, но первые явно заглушают вторых.

Внизу, подо мной, бродит стадо буйволов — их штук двадцать пять — и три носорога.

Носороги сначала пришли парой — мама и сын, а потом уже появился отец, и мать забавно отгоняла его от малышки величиною с крупного буйвола.

Царит там, у озера, простейший закон сильного. Носороги, явившись на солончак, прогнали буйволов, которые перед этим разогнали антилоп, а заблудший, уже после ухода стада, слон отпугнул носорогов… Слон был грустный, наверное прогнанный своими собратьями, и сам он никого не гонял, но его все сторонились, и носороги, отходя, сердито фыркали.

Носятся летучие мыши.

Звезд почти не видно; темно, но, к счастью, не холодно, и в костюме вполне терпимо.

Вот она — черная африканская ночь на старый манер, но — что поделаешь? — при электрическом свете, заменяющем лунный… Чавканье глины. Всхрапы носорога — мама опять гонит папу, видимо, считая свидание оконченным. Носороги при свете прожекторов кажутся очень светлыми, с коричневым оттенком… Буйволы, отойдя в сторонку, купаются и гоняют заблудшего кабанчика… По черной воде ходит белая птица и что-то ищет. Плавают маленькие уточки, чернеющие на черном.

Сейчас я один на верхней террасе — даже неутомимые подростки ненадолго ушли вниз, — и оттого очень здорово и хорошо на душе. Месяц качается вверху золотой лодочкой и пытается соперничать с прожекторами. Прожектора ему, конечно, не пересилить, но вокруг себя он обрисовал на небе белые, чуть подсиненные полосы облаков…»

Герман Гирев разыскивает меня у прожектора.

— Все ждут тебя ужинать, — укоризненно говорит он.

Ужинают в отеле «Тритопс» поочередно. Стол хоть и длинный, но сорок человек за ним не умещаются. Посередине стола проложены тоненькие рельсы и официанты катают по ним подносы с яствами.

На внешних террасах отеля не разрешается громко разговаривать, а с наступлением темноты не разрешается курить. Поэтому, наверное, внутри все продымленно и стоит сплошной многоязычный гул.

Напротив меня сидит солидный и важный индус в синей чалме. У него сплошная густо-черная борода, сравнительно редкие усы и сросшиеся брови. На руках — перстни. Рядом с ним — миниатюрная молчаливая жена и тощая некрасивая дочь. Нос у жены проколот, и в ноздри вставлен бриллиант. На переносье — коричневое пятно. Когда поднос подкатывается по рельсам к индийской семье, ни мать, ни дочь не обращают на него никакого внимания. Глава семьи сам берет их тарелки и собственноручно кладет им то, что считает нужным положить, — никто из них не выказывает своих вкусов, никто не протестует.

Я заглатываю свой ужин, прохожу через дымно угарный бар и снова поднимаюсь на свой наблюдательный пункт.

Пришло новое стадо слонов. Как и носороги, они кажутся в электрическом свете почти белыми, с незначительной примесью кирпичной краски.

Буйволы ретировались, но пришли три новых носорога — крупные и, очевидно, достаточно свирепые. Во всяком случае, бело кирпичные слоны по дуге обходили коротконогого бело-розового гиганта, а когда дерзкие слонята пытались прогнать его,размахивая хоботами, матери энергично шлепали их. Носорог стоял упорно, долго, не двигаясь, опустив голову с огромными острыми рогами, и не спеша пережевывал жвачку.

Когда первые носороги появились на горизонте «тритопсян», восторженный шепот «райно», «райно» облетел весь отель и всех взбудоражил, как раньше шепот «элефант»… А сейчас перед отелем стоял наимогучнейший красавец, и никто уже не обращал на него внимания. Даже конопатые ребятишки перепившегося вместе с егерем папы.

Дружный коллектив нашей группы проводил время в веселых разговорах — я убедился в этом, заглянув на «сборный пункт», в комнату наших немногочисленных женщин.

Мне вновь захотелось остаться одному. Я ушел в свою деревянную клетушку, погасил свет и стал смотреть в окно.

Очень забавно было лежать на жесткой кровати и смотреть в черный прямоугольник окошка на белых слонов — стекло словно убирало посторонние краски, — на белых носорогов, на красную замешенную глину под их ногами и слушать неторопливое чавканье. Я знал, что это отлично запомнится — белые гиганты в черном прямоугольнике окна, красная глина, белокорые, с темно-зелеными кронами деревья за ними… И было жаль, что нет рядом самых родных людей — нет жены и особенно сына, конечно.

И почему-то я вспомнил, что у Хемингуэя, о котором мы недавно говорили, есть рассказ «Белые слоны». Правда, в этом рассказе нет ни слонов, ни Африки… Просто два не очень любящих друг друга и потому не очень счастливых человека — а может быть, несчастливых по иной причине, — два человека ждут поезда на полустанке в Испании, в долине Эбро, и видят пашни, и видят далекие холмы, которые не очень счастливой женщине кажутся похожими на белых слонов…

И уже в связи с этим я вспомнил, что один из сыновей Хемингуэя живет в Восточной Африке, в Танзании, что он стал профессиональным охотником. Его зовут Патрик, и однажды Патрик дал интервью советскому журналисту. Слабенькое интервью — о том, что Хемингуэй любил Африку, что ему нравились местные танцы и песни, что был он хорошим охотником и в Кении его даже избрали почетным егерем… Меня в этом интервью поразило лишь одно признание Патрика: сын не знал книг своего отца. Весь образованный мир читал Хемингуэя, о нем писались бесчисленные статьи, монографии, диссертации, а сына книги отца не интересовали… В интервью есть трогательное объяснение: «Отец был для меня прежде всего отцом…» — таков его смысл.

Трудно комментировать мне это внешне наивно-беспомощное объяснение, тем более что дано оно уже вполне взрослым человеком (фотография Патрика, снятого рядом с убитым леопардом, помещена в том же номере «Литературной газеты»)… Но видимо, действует такой психологический закон: чем ближе в жизни человек к человеку, тем труднее одному из них понять другого, особенно если этот другой не укладывается в привычные рамки и понятия… Легко схватывается лишь то, что на поверхности: фляжка с виски, меткий выстрел, тяжелые шаги по пыльной дороге…

…В дверь ко мне постучали— наши, закончив веселые разговоры, шли наверх. Я не откликнулся. Я по-прежнему не отрываясь смотрел в черный квадрат окна на белых слонов.

Видимо, постепенно я засыпал, потому что в мозгу моем странно путались партизаны из мау-мау, находчивые и предприимчивые владельцы отеля «Тритопс», визит королевской семьи, грустные рассказы Хемингуэя, чавканье глины под ногами слонов и вздохи носорогов, пьяные голоса, доносившиеся из бара, непролазные леса Абердэра и Кении, официант Ндегве и колонист Ндегве с папиросной бумагой в руках, подтверждающей его право на клочок земли…


…Утро выдалось сырым и туманным; отпотели и оттого потемнели стены в коридорах отеля; воздух казался ощутимо насыщенным влагой, и силуэты деревьев расплылись, приобретя непонятные очертания; чуть курилось озерко, и легкий пар поднимался от замешенной, как тесто, глины. Лес молчал, но у дальнего берега озерка двигались трудно различимые в тумане тени.

Молчали, поеживаясь, и временные обитатели «Тритопса», которым сразу же после утренней чашки кофе предстояло покинуть его.

Мы проглотили по рюмочке армянского коньяку, чтобы взбодриться душою, и действительно взбодрились.

— Зря ты вчера рано спать завалился, — говорит Дунаев. — Егерь совсем перепился и разрешил нам спуститься вниз по лестнице к слонам и носорогам. Жутковато было.

Я узнаю об этом с откровенным чувством зависти, но белые слоны в черном прямоугольнике окна все еще стоят у меня перед глазами, и я успокаиваю себя тем, что нельзя все-таки объять необъятное.

— А знаешь, чем кончилось вчерашнее представление? — спрашивает Герман Гирев. — Тот здоровенный носорог все стоял и стоял, прочим мешая. Подошел к нему другой носорог, стал прогонять, а тот не уходит, только голову ниже опустил и стоит… Потом слон к нему подошел, а тот снова ни с места… Все отступили, все ушли, а носорог все стоит… И вдруг выскочил из леса заяц и сел перед носорогом… Посмотрел на него носорог, попятился — и бегом в лес… А заяц еще немного посидел, осмотрелся вокруг и тихо так, без всяких тебе прыжков, как победитель, ушел с поляны!.. Целая новелла — возьми, напиши!

…Дверь на лестницу открыта, и можно спускаться. Мы толпой идем по влажной упругой земле, и непроспавшийся егерь с игрушечной винтовкой провожает нас до завала.

По ту сторону завала уже стоит машина, а у дверей «Аутспен-отеля» нас встречает Вамбуа.

— Джямбо! — радостно кричит он на суахили. — Здравствуйте! — и каждому из нас поочередно подает руку.


По программе мы должны из Ньери, нигде не задерживаясь, напрямик ехать в Найроби.

Но у нас на сей счет есть свои соображения, и мы спрашиваем Вамбуа, нельзя ли нам побывать в областном земельном управлении, чтобы получше представить себе, как и на каких условиях происходит распределение земель среди африканцев.

Вамбуа, конечно, не может заранее сказать, примут ли нас в областном управлении, но обещает завезти нас туда.

И вот мы катим по улицам Ньери и останавливаемся на небольшой площади перед двухэтажным зданием.

Вамбуа исчезает в подъезде и вскоре возвращается и говорит, что в областном земельном управлении нас охотно примут.

Мы поднимаемся на второй этаж по узкой деревянной лестнице, проходим через комнату, которую можно определить как приемную, и оказываемся в кабинете, где за двумя составленными углом столами сидят два человека — англичанин и кениец. Одного из них величают Джордж Коол, второго — Мвендиа.

Главный тут Джордж Коол, англичанин. Это высокий сутулый человек, одетый в теплый вязаный свитер и шорты. Он немолод, у него серо-седые волосы, красное обветренное лицо, крупные желтые зубы и внимательные голубые глаза.

Его помощник Мвендиа, наоборот, очень моложав. Он в сером костюме, под которым виден коричневый жилет, белая рубашка с жестким воротничком, красный галстук. На руке — золотые часы. У Мвендиа добродушное круглое лицо с тупо срезанным носом и удивительно блестящие глаза с яркими белками.

Джордж Коол представляется: он бывший офицер; выйдя в отставку, приобрел в Кении плантацию размером в семьдесят пять гектаров, несколько лет хозяйничал на ней, а недавно продал свою землю государству и пошел работать в областное земельное управление… Он любезно спрашивает, что нас интересует, и мы отвечаем ему, что хотели бы узнать, как происходит распределение земель в Центральной провинции, да и по-соседству с ней.

Джордж Коол говорит, что готов ответить на любой наш вопрос, и подходит к схемам, которыми увешаны стены кабинета. Джордж Коол только извиняется, что у него не больше сорока минут свободного времени, но помощник его никуда не торопится, и мы сможем поговорить с ним, если у нас еще останутся вопросы…

…Сколько земли выкуплено?.. В Центральной провинции на сегодняшний день выкуплено восемьдесят шесть тысяч акров. Как и повсюду на Белом нагорье, говорит Джордж Коол, земля в Центральной провинции будет распределяться по десяти программам, и в соответствии с этим она уже разбита на участки от номера 271 до номера 280… Что означают десять программ?.. Участки выделяются по качеству земли, учитываются также населенность районов и некоторые навыки населения. Если земля плодородная, колонисту выделяется маленький участок размером акров в семь — десять… Ну, и если земля уж очень плохая и пригодна только для скотоводства, то площадь участка может достигать и пятисот акров.

…Выкупается ли земля поселенцами?.. Да, конечно, но тут все не так просто. Рассрочка дается на тридцать лет. Но каждый поселенец должен выплачивать двадцать пять фунтов в год за землю и за обучение хозяйству. Поскольку же первоначально денег ни у кого обычно нет, то колонистам дается заем размером в две тысячи шиллингов сроком на десять лет. Заем выплачивается не сразу. Первоначально выдается двести шиллингов на строительство дома и столько же на строительство загонов для скота. Потом инспектор проверяет, правильно ли истрачены деньги, и лишь после этого радивый поселенец получает тысячу шиллингов на покупку двух коров и шестьсот шиллингов на покупку рассады и семян, а нерадивый уже больше ничего не получает. Кроме того, совсем не имеющие средств к существованию получают по два шиллинга в день за четыре часа работы в других местах…

Я торопливо записывал в блокнот все, что говорил нам Джордж Коол, и вдруг случайно увидел лицо Вамбуа, пришедшего вместе с нами в областное управление. Он был — весь внимание, и лицо его неподконтрольно передавало волнение: слушая, Вамбуа поднимал брови, морщил лоб, раскрывал удивленно глаза, вытягивал шею, склоняя голову набок, шевелил губами, словно повторял, чтобы лучше запомнить сказанное, и даже непроизвольным движением растянул черный галстук под голубым жилетом… Мы любопытствовали, а он сопереживал все, что слышал…

Мне стало немножко неловко перед Вамбуа, но я сообразил, что он сейчас никого не замечает, ни на кого не обращает внимания, и снова взялся за блокнот.

…Даются ли рекомендации поселенцам?.. Обязательно. Каждый поселенец обязан засеять не менее одного акра земли пиретрумом — это наиболее доходная культура, которая позволит быстро расплатиться с долгами; кроме того, фермерам рекомендуется засевать не менее двух акров зерновыми и овощами, но это уже в порядке чистой рекомендации… Слушаются ли рекомендаций?.. Хорошие фермеры слушаются… Имеются ли кооперативы?.. Да, в каждом районе созданы бытовые кооперативные общества для помощи в обзаведении хозяйством… Почему регламентируется количество скота?.. Есть тут у одного фермера, владельца десяти акров земли, тринадцать коров и двадцать семь овец; на своем участке ему их не прокормить, так он, вместо того чтобы работать, пасет их вдоль дорог; количество скота должно соответствовать кормовой базе… Много ли выделяется мелких участков?.. Самые маленькие участки получают бывшие солдаты-кенийцы, которые приходят в управление с письмами от офицеров…

— Но если правительство Кении будет ориентироваться на мелких землевладельцев, сельское хозяйство пойдет прахом, — жестко говорит Джордж Коол и кладет на стол указку. — Это мое глубокое убеждение. Раздел крупных ферм к добру не приведет.

Что же, очевидно, вопрос этот решат сами кенийцы.

Джордж Коол смотрит на часы, извиняется и прощается с нами, оставляя нас на попечение своего помощника Мвендиа.

Мвендиа пересаживается на место своего шефа, перекладывает с места на место папки и улыбается — он готов продолжить разговор.

Оказывается, Мвендиа не так уж молод, мягко выражаясь, — ему сорок пять лет, чего никак не скажешь. Шесть лет прослужил Мвендиа в армии во время войны. Он воевал в Сомали, в Эфиопии, в Индии, в Бирме. Еще до призыва в армию он окончил в Кении среднюю школу, то есть получил по тому времени наивысшее на своей родине образование. После армии он учился заочно — изучал социальные науки и экономику. Два года он провел во Франции и Англии — изучал сельское хозяйство. Некоторое время работал в муниципалитете города Накуру, а год назад переехал в Ньери проводить земельную реформу. Он горячий сторонник фермерских хозяйств типа английских и собирается насаждать среди кенийских поселенцев опыт, почерпнутый им самим в Англии.

…Вас интересует структура областного земельного управления? Пожалуйста! Главную роль в управлении играет чиновник по распределению земли — им может быть и англичанин, и африканец; в ближайшем подчинении у него находится инструктор по сельскохозяйственным работам — эту должность всегда занимает африканец; есть еще два ветеринара, помощник по здравоохранению и санитарии, три полицейских и так называемый помощник по общим делам, хэдмен, осуществляющий судейские и прочие правовые функции… Весь аппарат областного управления пока содержится на средства министерства земель и землеустройства, но предполагается, что через два года старший чиновник вообще уйдет, а остальные перейдут на местный бюджет.

…Намечается ли создание сельскохозяйственных кооперативов? Такие кооперативы уже имеются в районе Найроби, но на Белом нагорье уж очень сильны частнособственнические тенденции и в кооператив люди идут неохотно… Сколько выкупленных земель уже распределено? В среднем по Белому нагорью почти половина, а по всей Центральной провинции даже восемьдесят процентов.

— Но ставка, первоначально сделанная на мелкие хозяйства, неверна, — почти повторяя англичанина, говорит нам Мвендиа. — Кении нужны крупные сильные хозяйства с умным фермером во главе…

«Кулацкие хозяйства», — мысленно уточняю я для себя и вспоминаю столыпинские реформы на Руси.

Долго, наверное, блуждать еще Кении по запутанным дорогам в будущее…


Вамбуа не менее нас остался доволен визитом в областное управление и теперь полон энергии — он готов осуществить любой наш проект.

А проект уже готов. Сравнительно недавно в Москву приезжала небольшая делегация кенийских общественных деятелей, и среди них Кирори Матоку. В поездках по Советскому Союзу, — а делегация посетила кроме Москвы Ленинград и Армению — кенийцев сопровождал Герман Николаевич Гирев. И теперь он вспоминает, что Кирори Матоку живет в деревне Руримо неподалеку от Ньери, грех, право же, не навестить его.

Название деревни кажется Вамбуа знакомым, но, как проехать туда, он не знает. Впрочем, Вамбуа сейчас уже ничто не остановит. Он спрашивает первого встречного, второго, потом энергично атакует полицейского и от него узнает, в каком направлении ехать к деревне.

Уже после того как Ньери осталось позади и мы выехали на шоссе, Вамбуа встретил знающего прохожего и уговорил его сесть в машину. Мы покатили мимо банановых и кукурузных плантаций, мимо ровных рядов кофейных деревьев — в Кении выращиваются лучшие сорта кофе — арабика и робуста, и кенийцы гордятся своим кофе и экспортируют его — и наконец свернули на проселок, сразу нырнувший в эвкалиптовую рощу.

Появление вазунгу — европейцев — в глубинной деревушке привлекло всеобщее внимание, но, когда Вамбуа разъяснил цель нашего визита, любопытные, показав нам дом Кирори Матоку, деликатно разошлись.

Деревня Руримо, в которой мы очутились, была совсем не похожа на все прочие деревни, которые мы видели. Дома не жались здесь робко стеной к стене, но с сибирской щедростью были разбросаны по земле африканской. Именно дома, а не глиняные хижины.

Микробас наш остановился у сложенного из камней, с зеленой дверью дома под заржавевшей гофрированной крышей. Нам сказали, что дом принадлежит Кирори Матоку, но выглядел дом нежилым.

Вскоре мы заметили высокого человека в черном костюме, изо всех сил спешившего к нам. Спешить ему было трудно, ноги его с вывернутыми внутрь ступнями заплетались, и корпус поэтому странно раскачивался, но все-таки человек почти бежал, и мы пошли ему навстречу.

Кирори Матоку и Герман Гирев обнялись, как старые друзья. А потом мы расселись на бревнах, валявшихся вокруг недостроенного дома, и я рассмотрел Кирори Матоку. Был он уже немолод, и голова его казалась покрытой париком из серой каракульчи — он сам сказал нам, что ему уже шестьдесят семь лет и восемь лет он провел в тюрьме — его выпустили всего четыре года назад. Он сохранил способность весело смеяться, и только, когда он задорно смеялся, его светло-коричневое, еще не старое лицо покрывалось сеткой морщин…

Позднее мы еще раз увиделись с Кирори Матоку — он нагнал нас в Найроби и каждому привез в подарок фаршированную курицу, — но я, вспоминая, видел его все-таки не в тропическом саду нашего отеля в Найроби, а в деревне Руримо, сидящим на бревнах, в окружении индюков и кур, деловито сновавших у дома, на фоне зеленых, с красными проплешинами холмов… Там, на холмах, виднелись дома под черепичными крышами, плантации бананов, курчавые деревья вокруг них. У недостроенного дома и сарая росли эвкалипты и кипарисы и пахло свежеструганным деревом и чуть примятой зеленой травой…

До ареста Кирори Матоку был зажиточным крестьянином-предпринимателем. Ему принадлежали два грузовика, автобус, он имел немало шиллингов на счету в банке, он владел земельным участком размером в шесть целых двенадцать сотых пять тысячных акров — цифру Кирори Матоку назвал с типично крестьянской скрупулезной точностью… Он и в разговоре с нами печалился не столько о том, что просидел порядочный срок в тюрьме, сколько о том, что потерял и машины, и землю, и дом, и деньги…

Но что же привело его в тюрьму?.. Во время одной из эпидемий в местном госпитале одна за другой умерли двадцать пять кенийских женщин… Кирори Матоку обвинил в их смерти врачей и призвал жителей окрестных деревень отомстить врачам и разгромить госпиталь… Увы, типичный случай стихийного протеста, вызревшего в среде неграмотных, забитых людей… Толпу, которую возглавлял Кирори Матоку, разогнали солдаты. Они спасли врачей и госпиталь, а самого Кирори Матоку бросили в тюрьму.

Его допрашивали, его избивали, его пытали, его шесть раз подводили к виселице, грозя повесить и требуя, чтобы он признался в принадлежности к террористам… Но в чем он мог признаться?

Его переводили из лагеря в лагерь. Он называет их: Лангата, Маньяни, Макино Рори, снова Маньяни, Союзи на берегу озера Виктория, Одьяго, Лодуа, Караба, Майовам… Он не понимал, почему его переводят из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму, он не понимал, чего от него добиваются и почему вдруг однажды в лагере Союзи английские солдаты открыли из пулеметов огонь по ногам выстроившихся в шеренгу заключенных — именно тогда ему перебили обе ноги…

Теперь он на свободе. Жена дождалась его — она стоит рядом, немолодая полная женщина в голубой косынке, концы которой завязаны на затылке. И уцелели оба сына, хотя им тоже пришлось побывать в тюрьме.

А теперь Кирори Матоку обеспокоен строительством дома, которое затянулось дольше, чем он рассчитывал, и огорчен, что не может хорошо принять нас— они живут пока в сарае. Он надеется вновь открыть магазин (у него раньше была небольшая лавка) и рассчитывает, что власти компенсируют ему потерю грузовиков и автобуса и вернут землю. Самому ему не пришлось учиться, но он надеется, что сыновья его получат высшее образование, и, может быть, даже в Советском Союзе.

…Когда мы уезжали, он долго махал нам рукой и, ковыляя, шел следом за микробасом по тенистой эвкалиптовой аллее.

А за ним виднелась строящаяся деревня с каменными домами под гофрированными крышами, плантации бананов и кукурузы, стройные черные кипарисы, а еще дальше расстилались мягко очерченные зеленые холмы Африки с красными проплешинами в тех местах, где люди свели растительность.


Дорога от Ньери до Найроби идет, в общем, на юг, по местам, сравнительно густо заселенным и почти сплошь возделанным. Во всяком случае, это самый развитый сельскохозяйственный район из всех, которые мы видели. От акациевого редколесья и буша здесь остались одни воспоминания. Вдоль шоссе — плантации бананов, кукурузы, а у селений растут деревья манго и орех кэшью, родственник среднеазиатской фисташки, завезенный в Восточную Африку из Южной Америки. Но больше всего плантаций сизаля — они определенно преобладают и прочнее всего прочего западают в память. На огромной скорости, которую развивает на хорошей дороге наш микробас, плантации сизаля кажутся сплошь матово-сизыми, но на подъемах они распадаются на отдельные, похожие на раскрытые сосновые шишки — гигантских, правда, размеров — кусты… На сизалевых полях — машины, трактора с какими-то особыми навесными устройствами… Много цветущего сизаля, выбросившего вверх огромные стрелы — сейчас они кажутся похожими на чахлые сосны, выросшие на болоте или в густом тенистом лесу, который неожиданно вырубили, и сосны оттого выглядят растерянными и жалкими.

Пенеплен на этом участке нагорья почти не расчленен — лишь изредка возникают вдали островные горы да в начале пути встречались террасированные склоны с полями.

День разгулялся, было солнечно, светло, но не жарко, и чудесно было ехать, высунувшись в окно и подставив лицо упругому ветру.

Вамбуа так гнал микробас, что, несмотря на две основательные задержки, в Найроби мы успели, как и планировалось, к ланчу.


Вамбуа сказал нам пословицу своего племени вакамба: «Мужчина, не имеющий семьи и дома, не человек».

Вамбуа еще должен заехать за нами после ланча, и мы решили попросить его показать свой дом.

А пока мы снова в нашем уютном отеле, сидим за столом, и за соседними столиками сидят постояльцы — японцы, немцы из Западной Германии, американцы, англичане. Они обосновались в «Эйнсуорт-отеле» прочно, надолго и могут не спешить. А у нас на Кению остались считанные часы, и мы спешим.

И Вамбуа, зная, что скоро расстанется с нами, тоже спешит и, едва передохнув, подъезжает к отелю.

Нашу просьбу он встречает с радостью. Мы все одновременно смотрим на часы и решаем, что за небольшой срок, оставшийся до пресс-конференции, успеем все-таки заехать к Вамбуа.

Вамбуа гонит микробас, сокращая дорогу одному ему известными проулками и закоулками, и почти моментально мы оказываемся на окраине Найроби.

В полном смысле на окраине. Дом, возле которого остановил свой микробас Вамбуа, стоит у пустыря, а за пустырем виднеется какой-то аэродром — не Эмбакаси, другой какой-то.

Дома здесь двухэтажные, каменные, с нишами-балкончиками.

Вамбуа не пришлось бежать за женой на второй этаж — она была на улице и болтала с соседками у развешенного па веревках стиранного белья. Тут же играли ребятишки, и Вамбуа смог представить нам свое семейство без всяких проволочек.

Его супруга — ее звали Ндулу — оказалась совсем молодой и очень стройной женщиной, ужасно смутившейся при появлении такого количества вазунгу. У нее было миловидное, широконосое и большеротое лицо, и забавно торчали на затылке крохотные косички с вплетенными в кудряшки веревочками…

Ну, а мальчишка по имени Мваниа — он был как все мальчишки его двухлетнего возраста: он ходил в короткой распашонке, выставив вперед голое коричневое пузико, он одной рукой тер кулачком нос, а второй на всякий случай держался за подол цветастого маминого сарафана.

Соседи — они в эти дневные часы все находились на работе, а соседки весьма и весьма одобряли наш визит, и охотно фотографировались вместе с нами и вместе с семьей Вамбуа, и охотно отходили в сторону, когда семейство Вамбуа фотографировалось самостоятельно…

Мы уехали от гостеприимного дома с хорошим ощущением в душе, с уверенностью, что Вамбуа, уже имеющий семью и квартиру и собирающийся стать фермером, будет в глазах своего племени настоящим мужчиной.


Вечером нас посетил Кирори Матоку с сыном Денио и племянником, имени которого я не запомнил. Мы попросили принести обед в номер, ели фаршированных куриц и пили друг за друга «Столичную». Кирори Матоку почти не пил, лишь пригубливал водку. Сын его сидел в небрежной позе и небрежно пил. Он был высок, худощав и строен. На голове — пятно седых волос, след от четырехлетнего пребывания в тюрьме. Сын работал журналистом в газете «Пан Эфрикен» и откровенно говорил, что мечтает учиться в Москве на факультете журналистики.

А племянник очень гордился прической — волосы у него были длиннее, чем обычно у африканцев, и он то и дело проводил ладонью по шевелюре. Его большие светящиеся глаза казались обведенными, как у модниц, черным. Круглое лицо его светлело после каждой рюмки водки. Когда он не гладил шевелюру, то держал руки, скрестив их, на животе.

Разговор наш затянулся до позднего вечера.

А утро оказалось пасмурным, с очень мелким, моросящим дождем, как бы тут же, на глазах, выпадающим из негустого тумана. Во дворе отеля приглушенно пахло влажной зеленью.

Вамбуа отвез нас в аэропорт Эмбакаси. Сам он был в бежевом костюме, голубом жилете и в красном галстуке в клеточку. Широконосое, с вывернутыми губами лицо Вамбуа было печально, и невесело смотрели при прощании его небольшие умные глаза.

Но мы, переходя запретные кордоны аэропорта и оглядываясь на Вамбуа, верили в его счастье.

…В здании аэропорта холодный сквозняк. У прилавка с сувенирами толкутся летчики-американцы в оранжевых комбинезонах — они из морской военной авиации.

В таблице перевода иностранных денежных знаков на местную валюту синими чернилами зачеркнуты южноафриканские рэнды — они не обмениваются.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Прилет в Энтеббе. Дорога на Кампалу.

Первые впечатления об Уганде. Озеро Виктория.

Кампала. Ливень. Поездка в Джинджу.

Сахарный завод. Гидростанция.

Истоки Нила и бывшие Рипонские водопады.

Памятник Спику


Странное ощущение: стартуя в Эмбакаси на Энтеббе, я летел навстречу своей, пусть не очень древней, но все-таки своей собственной и вполне определенной мечте — я летел к озеру Виктория, летел к истокам Нила. Мне переменчиво вспоминались Александрия, Каир, Луксор, Хартум, и не выходил из памяти порть-ежка, служитель отеля Эйнсуорт, сомалиец по происхождению, забредший в Кению в поисках средств к существованию. Это был молодой человек, подтянутый и стройный, всегда одетый в один и тот же темный костюм и одну и ту же темную рубашку; на общем темном фоне — и одежды, и кожи — удивительно светлыми казались его карие глаза. Сомалиец искренне интересовался Советским Союзом, его политикой и экономикой, он читал Толстого, Достоевского, Горького, Маяковского, Пастернака и мечтал накопить деньги, чтобы поехать учиться в Советский Союз…

Впрочем, мне трудно объяснить, почему я вспоминал именно о нем.

Летели мы в Энтеббе на «Комете-4», и сидел я рядом с двумя здоровенными американскими парнями, тоже летевшими в Уганду.

Я надеялся за время полета ликвидировать свою дневниковую задолженность, но очень мешают стюарды: умудряются все время чем-то подкармливать, разрешая перерыв разве что минут в пятнадцать.

Очень хочется мне выглянуть в окошко, чтобы поскорее увидеть озеро Виктория, или Укереве, как его еще называют, но мое кресло — в середине самолета, и в окно ничего не видно.

Впрочем, на перелет ушло всего около часа, и вот уже «Комета» подруливает к белому, с высокой башней зданию аэропорта, на фронтоне которого написано «Энтеббе». Прежде чем выйти, и пассажиры, и их ручная кладь подверглись дезинфекции: вдоль рядов прошелся санитар с пульверизатором и еле заметная синеватая струйка какого-то раствора распылилась по самолету.

Наконец, мы ступили на землю. Жарко, душно. Небо безоблачно, но замутнено влагой и оттого блеклое. Успеваю заметить густо-зеленые холмы за аэродромом и уходящие к ним кирпично-красные дороги.

Перед аэропортом — толпа монахинь в серо-голубых перепоясанных одеяниях; одни улетают, другие провожают; все — европейки.

На спиралевидном стрельчатом указателе расстояний примечательная цифра: до Москвы — 3853 мили. Далековато… И все-таки ближе, чем от Владивостока до Москвы.

Энтеббе — городок небольшой, живет в нем немногим более десяти тысяч человек, но до провозглашения независимости считался он столицей Уганды: еще в начале нашего века англичане перенесли столицу из Кампалы, старого центра страны, в маленький городок на берегу озера Виктория. Теперь роль стольного города вновь вернулась к Кампале, и мы немедленно отправились туда, как только закончились формальности в аэропорту.

Уже по приезде в Кампалу и после того, как устроили нас в номере «Гранд-отеля», я записал в дневнике: «Видел озеро Виктория. Это ли не чудо?!»

Как почти всякое чудо, и это чудо свершилось обыкновенно: распахнулись неширокие, с невысокими домами улицы Энтеббе, и я увидел серую водную гладь с чернеющими вдалеке островками из архипелага Сесе… Я мысленно представлял себе озеро Виктория гигантским синим или небесно-голубым стеклом, искусно вмонтированным в красный Африканский материк и не без изящества обрамленным влажнозеленым лесом… Ничего подобного!

Небо солнечно и матово-сине, а озеро вопреки всяческим законам преломления и отражения света вобрало в себя, сохранило лишь скучно-матовые оттенки…

У нового нашего микробаса оказался открывающийся верх, я сдвинул его и встал во весь рост. Вовсе не каждую минуту можно было смотреть на это — пусть блекло-серое — чудо, на озеро Виктория, величайшее из африканских и третье по величине в мире озеро. То холмы, в которые врезалась дорога, то леса скрывали его. Лес здесь — по типу он подходит к влажноэкваториальным лесам — сильно, и не без причины, порублен, но местами еще густ, и местами в зеленый фон его врывались серые рощи листопадных деревьев… Кое-где дорога все-таки прижималась к озеру, и тогда я видел, как серая вода почти незаметно переходит в серый вязкий ил, который у нас на севере называют няшей…

И так удивительна человеческая фантазия, что сочетание матово-серого цвета с зеленым вызвало в памяти совершенно до того забытую детскую игру, в которую, не знаю, играл ли кто-нибудь еще… Будучи совсем юным человечком, я любил разыскивать осколки толстого стекла, а потом терпеливо натирал их поверхность о стену дома на Можайском шоссе, где жил тогда… Поверхности стекла от соприкосновения со стеной становились матовыми, но зато неожиданно загадочно-глубокий зеленый цвет обретал излом стекла. Там, между двумя матовыми плоскостями, как в дебрях тропического леса или в глубинах океана, скользили почти неуловимые тени, возникали мимолетные непонятные картины, которые при совсем небольшой фантазии легко было принять за африканские, южноамериканские и еще за какие угодно…

И вот я вижу матово-серое озеро, и постепенно сереющее перед дождем, утрачивающее голубизну небо, и вижу густо-зеленый тропический лес, и, как в изломе матового стекла, мелькают красно-коричневые дороги, высоченные, в два человеческих роста, башнеобразные термитники почти красного цвета и лишь чуть более темные хижины, и идут по дорогам ярко одетые африканки, и тянутся банановые плантации, и лежат у самой дороги на перевернутых ведрах плоды дынного дерева, помидоры, бананы — на продажу…

Не все детские сказки хороши. Но иной раз совсем неплохо вернуться в детскую сказку, увидеть давно забытые фантазии… И такое они, детские фантазии, производят подчас оглушающее впечатление, что, впервые увидев озеро Виктория, я даже не вспомнил о его таинственных связях с ледовитыми морями, омывающими с севера мою родину, не вспомнил о замечательном, тонком наблюдении великолепного ученого — Визе.

У въезда в Кампалу стоит у дороги щит, извещающий проезжих, куда именно они приезжают, надпись на котором сделана в староготической манере.

А Кампала поражает прежде всего индийскими пагодами — причудливыми и богатыми, — вокруг которых течет суетливая и шумная африканская жизнь.


Перед зданием «Гранд-отеля» на приподнятом, как лобное место, участке расположен базар, где торгуют удивительными барабанами, обтянутыми шкурами зебр. Там торгуют и многим другим, но барабаны — они вне всякого сравнения и основательно потрясли мое воображение.

Художники — они, как ни странно, народ более стойкий. Нас еще не устроили в номера, а художники уже схватились за этюдники.

— Пойду отшатаю этюд, — говорит Мирэль Шаги-нян и тревожно посматривает на хмурое небо.

Откуда это выражение — «отшатаю этюд», — Мирэль объяснить не может. «Все так говорят», — утверждает она.

Но этюды «отшатать» художникам не пришлось, а мне не пришлось полюбоваться зебровыми тамтамами — хлынул дождь.

Не дождь — ливень. Торговцы на базарчике прикрыли свои сокровища рогожами, а мы, вместо того чтобы бродить по городу, сидим в отеле и смотрим на залитые водою улицы.

Мирэль все-таки не сдалась. Со всеми своими художническими причиндалами она ворвалась в наш с Дунаевым номер («Я вам не помешаю?»), расставила этюдник и, загораживая свое творение от нас всем корпусом, изумленно бормочет:

— Дикая красотища! Сумасшедшие краски!

Это про то, что творится за окном.

А за окном, на глаз менее восторженный, недурной урбанистический пейзаж: белые плосковерхие дома с четкими черными линиями крыш, козырьков, окон; зеленые, местами пожелтевшие акации с редкой листвой; расчерченное на белые прямоугольные фигуры темно-коричневое спортивное поле; а на втором плане — неширокая улица, двухэтажные дома с покатыми крышами, веранды на столбиках, как на сваях; а еще дальше — серовато-синие, заросшие лесом холмы, на которых влажно белеют виллы.

…А гром все гремит, хотя дождь идет уже очень мелкий; посветлело, словно дождь сыплется из прозрачных облаков.


Вечером мы все-таки бродили по городу. Ливень омыл и очистил его, а время прекратило его деловую жизнь. Мы ходили мимо закрытых магазинов и смотрели на витрины, обходили темные здания офисов и банков и приглядывались к не слишком многочисленным прохожим.

Мне посчастливилось сделать только одно точное наблюдение: в 1964 году угандийки носили платья с высокими наложенными плечами — такие платья носили русские женщины в годы второй мировой войны.


Когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я писал стихи. Грех сей свойствен большинству впечатлительных людей такого возраста, но, когда я писал стихи, я рассуждал примерно так:

«Да, с точностью почти математической установлено, что Шекспиры, Гете и Пушкины появляются примерно раз в столетие и притом в самых неожиданных местах. Но кто сказал, что именно я и не есть тот избранник двадцатого столетия и моей родины, который станет ее новоявленным Шекспиром или Пушкиным?!» И действительно, никто не утверждал противоположного — правда, я ни к кому и не обращался с таким вопросом, — и у меня имелось свое собственное, весьма высокое мнение о своей собственной персоне…

С той наивной поры прошло четверть века. Я, как и полагается взрослому человеку, давно избавился от иллюзий и давно не пишу стихи. Я уже знаю имена высокоталантливых поэтов, которых потомки, всегда более благодарные, чем современники (Шекспира по-настоящему оценили через триста лет после его смерти), быть может, признают Шекспирами, или Пушкиными, или Блоками, или Пастернаками…

Но сегодня, когда я в сущности занят писанием отчета о своих путешествиях по Восточной Африке, мне жаль, что я так и не научился писать стихи.

Тот небольшой отрывок из своих воспоминаний и впечатлений, который я сейчас представлю на суд читателя, я хотел бы назвать «Балладой о миссис Брюс». Баллада, как известно, требует жанра стихотворного. Я же, к сожалению, вынужден обратиться к прозе — пусть не к «презренной», но все же к прозе.

Супруги Брюс — миссис и мистер — прогуливались по ботаническому саду Энтеббе, мимо которого мы пока только проезжали, и мистер шел впереди, а миссис шла сзади.

Они продирались сквозь милейший уголок сада, заросший колючими кустами, когда миссис Брюс радостно воскликнула:

— Давид, не шевелись! У тебя на шее сидят две мухи цеце!

Миссис Брюс ловким профессиональным движением изловила мух, придушила их, зажав в ладони, и показала мужу.

Супруги на радостях даже прослезились.

Надеюсь, моим читателям известно, что муха цеце — переносчица страшной, до самого последнего времени неизлечимой болезни, которую принято называть сонной. В Найроби, в краеведческом музее, мы видели муляж этой мухи, увеличенной до размеров солидного мраморного пресс-папье.

— Да, если такая укусит… — сказал один из наших, не из числа тек, кто имел отношение к естествознанию…

На самом деле муха цеце лишь чуть-чуть больше самой обыкновенной комнатной мухи, но укусы ее, увы, опаснее.

Впрочем, мне кажется, пора объяснить, почему мухи цеце, обнаруженные миссис Брюс на шее супруга, так обрадовали ее и самого мистера Брюса.

Люди без слабостей, по-моему, скучные и бесперспективные люди, ждать от них чего-нибудь выдающегося не приходится.

Так вот, у мистера Брюса была слабость, и даже не одна: он был влюблен в Африку и он терпеть не мог муху цеце.

И у миссис Брюс была слабость: она беззаветно любила своего супруга, и потому столь же беззаветно любила все, что любил он, и столь же яростно ненавидела все, что он ненавидел.

Не удивительно поэтому, что муха цеце стала врагом номер один для семейства Брюс.

Мистер Брюс служил военным врачом в восточноафриканских английских колониях. Миссис Брюс числилась при нем не то санитаркой, не то ассистенткой; во всяком случае, она получала маленькую зарплату, которую ей педантично выплачивал собственный муж.

Первоначально супруги Брюс невзлюбили ту муху цеце (а их около двадцати видов!), которая, как они же и установили, заражает домашний скот болезнью под названием нагана. Грубо говоря, нагана — это сонная болезнь лошадей и коров… Отряд отправляется в поход на сытых здоровых лошадях, но через некоторое время лошади перестают есть, быстро худеют, превращаясь в скелет, обтянутый шкурой, и гибнут… Брюс сам едва вернулся живым из одной такой экспедиции, которую его биограф, замечательный писатель Поль де Крюи, не без оснований поименовал «разбойничьей». Но эта тема — особая тема.

Мистер Брюс всегда был страстным охотником и, как все хирурги, имел профессионально-безжалостные руки.

Миссис Брюс не питала никакой склонности к охоте, и никто не назвал бы ее руки безжалостными.

И все-таки миссис Брюс вместе с мистером Брюсом пришлось провести сотни опытов на лошадях и коровах, ей пришлось перепотрошить десятки антилоп, прежде чем они нашли трипаносому, возбудительницу наганы, и поняли, как распространяется болезнь…

А в Уганду супруги Брюс прибыли в ту пору — это конец прошлого столетия, — когда десятки тысяч угандийцев ежегодно погибали от загадочной болезни, ранее почти не случавшейся на берегах озера Виктория… Супруги Брюс без особого труда распознали в загадочном заболевании сонную болезнь, чрезвычайно сходную с наганой.

Должен признаться, что, когда перед поездкой в Уганду я изучал карту озера Виктория, название архипелага Сесе весьма определенно ассоциировалось в моем представлении с названием все той же коварной мухи.

Видимо, я ошибся. Во всяком случае, когда супруги Брюс стали дотошно выспрашивать у местных жителей, не водится ли у них муха цеце, угандийцы гордо отвечали:

— Нет, никакой мухи цеце у нас не водится. Но конечно, мы не хуже других, и у нас есть свои кусающиеся мухи. Только это вовсе не цеце. Они называются киву…

Те мухи, которых миссис Брюс так ловко изловила на шее супруга, ничем не отличались от цеце, но по-угандийски назывались киву.

Так раскрылась загадка, а потом начались будни. Вооружившись сачками, супруги Брюс отправились в самые что ни на есть гибельные места на охоту за мухой цеце. Слишком крупный и тяжелый, мистер Брюс как охотник за мухами уступал в ловкости своей маленькой, подвижной супруге. Она ловила этих киву десятками и сотнями, но и они нападали и на нее, и на ее супруга, жалили их, и миссис и мистер Брюс гадали, успеют ли они доказать, что именно киву разносит сонную болезнь, прежде чем сами погибнут от нее.

По удивительному стечению обстоятельств они не заболели сонной болезнью и доказали, что виной всему киву. С помощью местных жителей супруги Брюс составили карту распространения киву и убедились, что киву свирепствует лишь на берегах Виктории.

И тогда супруги Брюс предложили фантастический план: они предложили властям переселить на несколько лет всех прибрежных жителей в глубь страны, чтобы ликвидировать очаг заражения… Несколько сотен тысяч смертей всего за несколько лет служили таким убедительным аргументом, что власти постановили: переселить.

…В. А. Догель и вскользь упомянутые мной русские путешественники В. Н. Никитин, В. В. Троицкий и В. В. Пузанов побывали в Уганде, когда все там еще напоминало о недавней трагедии. Догель пишет, что сонная болезнь проникла в Уганду из лесов Конго и нашла в этой стране благодатную почву. Ко времени приезда Догеля жители уже начали возвращаться в прибрежные районы, хотя страх перед мухой киву по-прежнему был велик. Прибрежные леса у Виктории считались заповедными, и в них запрещалось появляться людям, чтобы вновь не вспыхнула эпидемия. Там же, где люди все-таки селились, они вырубали вокруг своего селения джунгли.

Догель не занимался специально мухой киву, а зоолог Троицкий совершил научный подвиг, забытый у нас. Желая проверить свои представления о сонной болезни, мечтая, чтобы «русская наука» оказала «огромную помощь неграм Африки в борьбе со страшной болезнью», он в полном одиночестве около месяца плавал вдоль гибельных берегов озера Виктория, изучая образ жизни личинок мухи киву, которые, по его мнению, развиваются в воде.

«Не было дня, когда моя жизнь не находилась бы в серьезной опасности по той или другой причине», — меланхолично констатирует В. В. Троицкий, подводя итог своему одинокому странствию.

Ни Догель, ни Троицкий, ни Никитин не вспоминают в своих записках о супругах Брюс, и вполне возможно, что к тому времени о них там просто все забыли.

Но мне хотелось хотя бы коротко рассказать о них — о миссис Брюс в особенности, — ибо с их помощью вернулась в конце концов нормальная здоровая жизнь на еще недавно смертельно опасные берега Виктории.


По потолку, по стенам нашего номера в «Гранд-отеле» бегают розовые гекконы. Почему им это удается — бегать вниз головой по потолку, — никому неизвестно, ибо ни присоски, ни клейкие вещества на лапках у них не обнаружены. Гекконы же, не считаясь с современным уровнем научных знаний, носятся по номеру, как и где им заблагорассудится.

Эти милейшие голубоглазые ящерицы стали в Уганде личными врагами Валентина Александровича Догеля, и я его вполнепонимаю.

Мир насекомых в окрестностях Энтеббе весьма разнообразен: по свидетельству Догеля, некий местный энтомолог за четыре года собрал коллекцию в шесть тысяч различных видов.

Догель, конечно, не рассчитывал собрать за несколько недель столь же обширную коллекцию, но привезти в Петербург хотя бы небольшую коллекцию ему очень хотелось.

А теперь представьте себе такую ситуацию: вечер, в комнате горит лампа, и при свете ее зоолог заполняет дневник. И вдруг в неплотно закрытое окно влетает насекомое, чрезвычайно ценное для науки, и садится на стену.

Как в этом случае поступает истинный зоолог?.. Он, естественно, отбрасывает в сторону карандаш, он, естественно, бросается искать сачок, находит его, бежит к чрезвычайно ценному насекомому, а геккон, откуда ни возьмись, на глазах у зоолога цап-царап — и проглатывает чрезвычайно ценное для науки насекомое…

Я не располагаю точными сведениями, насколько богатую коллекцию насекомых собрал и привез на родину Валентин Александрович Догель. Но я совершенно уверен, что, не мешай ему прыткие голубоглазые гекконы, стенды зоологического музея пополнились бы еще многими — увы, не попавшими в коллекцию — экспонатами.


В две первые свои поездки по Африке я тоже возил с собою сачок и морилку с цианистым калием. В Гвинее с превеликим трудом мне удалось собрать небольшую коллекцию чешуекрылых и еще кое-каких насекомых, но ее за одну ночь слопали домовые муравьи, крохотные такие, едва различимые простым глазом создания… Позднее я отказался от коллекционирования живых существ — при стремительных наших переездах очень уж трудное это занятие — и больше не вожу с собою сачок и морилку.

Утром в Кампале я немножко погрустил по сему поводу, ибо поймать бабочку у истоков Нила — разве это не великолепно?!

А как раз сегодня нам предстояло увидеть истоки Нила, сегодня, если не вмешаются потусторонние силы, исполнится моя мечта!

Путь наш лежит в Джинджу, а стоит Джин-джа там, где кончается озеро Виктория и начинается Нил…

Нашим проводником в сафари по Уганде будет Дэвид Сабулима, представитель народа баганда.

Утром нас познакомили с ним. Дэвид оказался молодым человеком — высоким, стройным; манера разговаривать у него — холодновато-вежливая; держится с большим достоинством. Спокойным, ровным голосом, ни на кого не глядя, он излагает нам программу сегодняшнего дня и приглашает в машину.

Для меня главное в программе дня — истоки Нила, и все остальное просто теряет всякое значение. Но это сугубо личная точка зрения. Германа Гирева и Володю Дунаева весьма и весьма прельщает запланированное посещение сахарного завода. И еще гидростанция Оуэн-фолс. Гидростанция — это ближе к Нилу, и внутренне я не протестую. И против сахарного завода я бы не протестовал, не маячь передо мной такое невероятное — истоки Нила!..

Дорога, как под уклон, скатывается от Кампалы к озеру, а оттуда резко поворачивает на восток, не доходя, впрочем, до бывшей столицы. Лес смыкается у дороги лишь в тех местах, где она прорезает крутосклонные холмы; лес густ и переплетен лианами. Ветер насыщен по-весеннему острым, чуть тепловатым запахом влажной тропической зелени — за ночь земля едва подсохла.

Все ровные участки, все пологие холмы возделаны. Чаще всего встречаются обширные плантации сахарного тростника — он растет и в низинах, и на склонах холмов, — и ветер треплет его дымчато-серебристые метелки. На чайных плантациях растут зонтичные акации для тени — прямое жаркое солнце ухудшает качество чайного листа. Кустистые рощицы бананов встречаются часто, но всегда они — небольшие, словно рассчитанные только на нужды владельцев и мелкую торговлю… Пасется на обочинах дороги скот — коричневые и черно-белые коровы… Есть кофейные плантации, но здесь они редки.

Баганда строят не круглые, а прямоугольные хижины, обмазывая деревянный каркас глиной. Напротив хижин, у дороги, как и в окрестностях Энтеббе, лежат на перевернутых ведрах или висят на таганах овощи и фрукты.

Движение на дороге весьма оживленное: едут грузовики с высокими деревянными бортами, загруженные стеблями сахарного тростника; такие же грузовики, но порожние используются как автобусы; легковые машины редки, больше велосипедистов; и конечно, много пешеходов: и женщин с ребенком за спиной и с грузом на голове, и мужчин, обычно не обремененных ношей, и детей, грызущих стебли сахарного тростника.

Первая наша остановка — и последняя по программе до Джинджи — в местечке Лугази, где находится сравнительно крупный сахарный завод.

Дэвид затормозил перед зданием заводского управления — двухэтажным, очень аккуратным, перед которым росли пирамидальные кипарисы, — и, попросив нас подождать, исчез в подъезде.

Вышел он оттуда с молодым человеком, помощником администратора по имени Сэм Нсибиуа, одетым в строгий черный костюм, ослепительно белую нейлоновую рубашку, при ярком галстуке.

Дэвид сказал, что Сэм Нсибиуа будет нашим гидом по заводу, и усадил его рядом с собою в микробасе.

Пока мы ехали к проходной, Сэм Нсибиуа посвятил нас в кое-какие подробности. Так, мы узнали, что сахарный завод в Лугази, как и некоторые другие сахарные заводы в районе Джинджи, принадлежит вместе с плантациями богатому индийцу Мехта.

На заводе в Лугази работает пятьсот человек, а всего на сахарных плантациях господина Мехта работает примерно девять тысяч выходцев из разных стран. Это все люди — исключительно мужчины, — завербованные в соседних странах или сами пришедшие в Уганду на заработки из Судана, Кении, Танзании, Руанды, Бурунди…

Угандийцы на заводах и плантациях, за небольшим исключением, не работают. Угандийцы любят землю, привязаны к земле и трудятся на своих общинных полях, пояснил нам Сэм Нсибиуа.

Есть ли на заводе инженеры-африканцы?.. Пока таковых нет.

Имеется ли профсоюзная организация?.. Да, имеется, и есть даже освобожденный профсоюзный лидер, бывший рабочий.

Можно ли с ним встретиться и поговорить?.. Отчего же, конечно, можно. На обратном пути, после осмотра завода, он, Сэм Нсибиуа, охотно завезет нас к нему домой.

Где учился он сам, Сэм Нсибиуа?.. Он окончил колледж, а на сахарный завод господина Мехта поступил для практики, чтобы научиться обращению с людьми и научиться руководить людьми.

Значит он, Сэм Нсибиуа, не собирается всю жизнь работать на заводе?.. Нет, не собирается. Уганде очень нужна своя развитая промышленность, но сам он скорее всего перейдет в одно из министерств: все его родственники — крупные чиновники, и они помогут ему устроиться на хорошем месте.

…Так вот откуда спокойная уверенность Сэма Нсибиуа в себе, его независимое поведение, которое особенно почувствовалось на заводе.

Тяжелые заводские ворота открылись перед нами незамедлительно, и мы вошли в большой и пустой, тщательно подметенный двор.

Сэм Нсибиуа ненадолго исчез в каком-то административном помещении, окна которого были защищены от солнца и посторонних взглядов занавесками, и снова вышел к нам.

— Я познакомлю вас с производственным процессом, — сказал Сэм Нсибиуа, — а потом отвечу на любые вопросы.

Он провел нас в глубь заводского двора, к площадке, на которую сгружали сахарный тростник.

За проволочной оградой с колючим козырьком наружу виднелся пологий холм с ровными рядами маленьких, похожих на улья однотипных домиков — в них жили рабочие.

Центральную часть площадки занимал мостовой кран с зубастым грейфером, подвешенным на толстых металлических тросах. На подъездных путях стояли товарные вагоны, загруженные тростником, но их никто не разгружал.

При нас во двор въехал грузовик — такие мы встречали на дороге — и остановился под мостовым краном. Кузов грузовика приподнялся, тростник ссыпался на землю, и тогда пришел в движение зубастый грейфер и вооруженный вместо ножа граблями-захватками бульдозер. Грейфер подхватывал кипы сахарного тростника и уносил их в приемный бункер, а бульдозер все подталкивал и подталкивал к нему остро пахнущую, еще свежую массу зелени, а я почему-то вспоминал, как подплывал однажды к Камчатке, и как остро пах зеленью береговой ветер, и как потом, уже в другом сезоне, качало нас Охотское море, и в памяти всплыли полузабытые строки:

Мы лежим в утомительном дрейфе.
Бьет по борту крутою волной.
Дночерпатель, похожий на грейфер,
Вновь уходит за пробой на дно.
Что поднимет с глубин он нежданно?
Офиур ли? Морскую ль звезду?
Нет! Я верю, что ключ к дальним странам
На промывочном сите найду…
«Ключ» нашелся — не на промывочном сите, правда, — но нашелся и еще многое откроет мне. А пока — пока надо спешить, надо бежать следом за нашими, которые уже скрылись в здании завода…

Там, на заводе, было все как полагается: и режущие машины, и давящие или отжимающие сок машины, и сгустители, и выпариватели, и еще какие-то машины, но я, вбежав в завод, как о волну, ударился об облако приторного и теплого запаха густо разведенного сахара, и мне все хотелось, чтобы поскорее окончился осмотр цехов и чтобы поскорее омыли меня струи зеленого аромата…

Пустой ранее заводской двор словно ожил, когда снова вышли на него мы, экскурсанты: бегали от складских помещений к заводу грузчики с накинутыми на голову и плечи мешками, группами стояли и разговаривали рабочие.

Сэм Нсибиуа предупредительно спросил, есть ли у нас к нему еще вопросы, и вопрос нашелся: нельзя ли нам поговорить с кем-нибудь из рабочих?

— Отчего же? Пожалуйста, — ответил Сэм Нсибиуа и тотчас скрылся в цехе.

Сэм Нсибиуа познакомил нас с пожилым рабочим, оператором очистительной машины по имени Люка Обонде. Это был очень черный, с седой бородкой мужчина, одетый в желтоватую выцветшую рубашку навыпуск, в зеленых шортах, босой; голову его прикрывала широкополая промасленная шляпа, из-под которой удивленно смотрели на нас грустные, с красноватыми белками глаза.

Люка Обонде — выходец из Судана, из деревни Ара-Апа, расположенной на юге страны. Он не знал, сколько ему лет, но предполагал, что больше шестидесяти; наверное, он ошибался, потому что сказал, что самому старшему его сыну двенадцать лет.

Покинул Люка Обонде родную деревню после того, как получил землю, двести акров. Землю надо орошать, иначе на ней ничего не вырастет, и нужны деньги, а их в родной деревне не заработаешь.

— Рабочие получают мало, — за Люка Обонде сказал нам Сэм Нсибиуа, — в среднем сто шесть шиллингов в месяц.

Люка Обонде, оказывается, зарабатывал несколько больше: сто семнадцать шиллингов, из которых шестьдесят отправлял семье на пропитание, а на остальные жил сам и что-то еще откладывал на будущее. По его расчетам — по-моему, весьма приблизительным, — ему надо проработать на заводе господина Мехта еще три-четыре года, чтобы скопить нужную сумму… Скучает ли он по семье?.. Да, конечно, но раз в три месяца ему разрешают навещать домашних.


Снова открылись, а потом закрылись за нами заводские ворота.

Мы напомнили Сэму Нсибиуа о своей просьбе познакомить нас с профсоюзным лидером, и он ответил, что помнит об этом и покажет Дэвиду дорогу.

Поселок, уже не имевший непосредственного отношения к сахарному заводу, находился у самого шоссе. Сэм Нсибиуа не знал точно, в каком из домиков живет профсоюзный лидер, но первые же встречные показали нам, куда ехать.

Дэвид свернул с шоссе на мокрую, в лужах грунтовую дорогу и вскоре остановил микробас у небольшой, без двери прямоугольной хижины под шиферной крышей. У хижины, возле стены, сидела на земле пожилая женщина, и Сэм Нсибиуа, аккуратно обходя лужи, направился прямо к ней, чем привел ее в величайшее смущение. Женщина вскочила с земли и, нервно оправляя платье, что-то ответила Сэму Нсибиуа на его вопрос.

После этого Сэм Нсибиуа вернулся к нам и беспомощно развел руками.

— Лидера нет дома, — сказал он, — и жена не знает, скоро ли он придет.

Мы отвезли Сэма Нсибиуа к управлению и задали ему последний вопрос: удобно ли нам посетить какую-нибудь плантацию? И не возникнут ли недоразумения, если мы поговорим там с рабочими?

— Отчего же? — снова последовал благожелательный ответ. — До Джинджи всего восемь миль, но по дороге вам встретятся чайные плантации… Поселки, правда, в стороне от шоссе.

И Сэм Нсибиуа подробно объяснил Дэвиду, как нужно проехать к поселку, а потом распрощался с нами.

Педантично точный Дэвид весьма выразительно посмотрел на часы — мы могли опоздать к ланчу, — но возражать не стал.

А я, пока Дэвид выруливал на шоссе, думал о Сэме Нсибиуа. Кто он — новый тип администратора в стране, обретшей независимость, или просто умно, по-деловому строящий свою карьеру человек?..

Хотелось верить в первое, но разве возможно при мимолетном знакомстве заглянуть в душу?


Дорога, ведущая к поселку рабочих с чайной плантации, — в две накатанные колеи, а посредине сухая, жесткая трава. По обе стороны — ровные ряды деревьев, у которых снизу срезана кора, а за деревьями — плотно сбитые чайные кусты, прикрытые сверху зонтиками акаций.

Дэвид уверяет, что кора на деревьях содрана у комлей для того, чтобы помешать распространению мухи цеце. Муха эта — живородящая, она не откладывает яичек, а сразу выводит на свет личинок, которые немедленно превращаются в куколок. Я не уверен, что срезанный на полметра слой коры может помешать распространению цеце, но так считают в Уганде, и это уже само по себе небезынтересно.

Поселок открылся нам — кстати, он называется Лувере — ровными рядами построенных из шиферных плит домов, вытянувшихся вдоль дороги и вдоль чайной — через дорогу — плантации. С точки зрения хозяина плантации, дома очень экономичны. Стены — из шифера, приподнятые над стенами крыши — из покато положенного шифера; окна не нужны, двери тоже не нужны. Только отдельно построенные, общественные, так сказать, кухни, частично сложены из камня и оштукатурены. На кухнях — запас дров, точнее, жердей для очага: концы их высовываются на улицу. Лежат у кухонь корзины и миски. Торчат редкие кусты помидоров. Висит между домиками белье на проволоке. Бродит черная курица с лимонными цыплятами. Видны за домами разлапистые листья папайи, и стоит у дороги одинокое манго.

Из жителей Лувере первым встретил нас пузатенький карапуз в матросской тельняшке. Карапуз засунул палец в рот и, пока мы разговаривали с обитателями поселка, так и стоял на одном месте, подобно крохотному черненькому изваянию.

Сезон сбора чайного листа еще не начался, хотя он уже близился, и через минуту микробас наш окружила толпа мужчин, подростков, женщин, детей — в поселке жили семьями по нескольку лет.

Очевидно, такие визиты, как наш, были в диковинку жителям Лувере, и после удивленных возгласов, на которые последовал не понятый нами лаконичный ответ Дэвида, разговор пошел весьма оживленный. Вели его Герман Гирев и Дунаев, причем последний, как подвижник, подобно веригам, всюду таскает с собою тяжелый магнитофон, и здесь он тоже выбрался из микробаса с магнитофоном и теперь стоит с ним, перекосившись на правую сторону.

Дэвид переводит с суахили на английский. Вера Шапошникова держится рядом с нашими знатоками английского языка, в одной руке у нее блокнот, в другой — самописка (так и не приучил я ее за две поездки пользоваться простым карандашом, как делают это все экспедиционные работники), и Вера Шапошникова с ласковой настойчивостью выуживает у Гирева и Дунаева все, что удается им понять из перевода Дэвида.

Я слушаю разговор краем уха. Все рабочие чайных плантаций, как и рабочие с сахарного завода, — выходцы из других стран, угандийцев среди них нет. В Лувере большинство жителей — руандийцы. Нет, они и здесь зарабатывают немного — им платят восемь центов за фунт собранного чайного листа, — но все-таки они зарабатывают, а на родине, в Руанде, никто из них не смог найти работу…

Мирэль Шагинян пытается фотографировать. Фотограф она отменный; по-моему, она даже не очень-то представляет себе, какой стороной наводится фотоаппарат на объект съемки, и всякий раз спрашивает, где нужно нажать, чтобы сработала камера… Перед отъездом, в самый последний момент, кто-то из доброжелателей всучил ей эту сложную загадочную штуковину, и она носит ее в вытянутой руке с несчастным видом.

Фотографирует и Левон Налбандян, но он — действительно мастер. Налбандян среднего роста, коренастый и плотный, но, когда он фотографирует, мне всякий раз кажется, что он становится в два раза тоньше — так выкручивается он в поисках наилучшего кадра.

Людмила Алексеевна Михайлова окружена детишками. Сейчас она похожа на учительницу, и ребята, словно чувствуя это, внимательно — но ни слова не понимая — слушают, что она им втолковывает.

Итак, все шло отлично, и контакт с местным населением был налажен, и каждый занимался своим делом, и вдруг словно холодок пробежал по рядам разговаривающих.

Оказывается, кто-то из руандийцев спросил, кто мы и откуда, и Герман Гирев ответил, что мы русские, из России. Вот тут-то и замкнулись неожиданно руандийцы.

— Неужели вы нам не верите? — с милейшей, как на нефтяном заводе «ШЕЛЛ», улыбкой осведомился Дунаев.

— Да, мы вам не верим, — сказал один из руандийцев. — Мы слышали, что русские — красные, а вы такие же белокожие, как англичане…

Едва ли что-нибудь могло спасти положение, кроме искреннего неудержимого хохота.

Руандийцы сначала оторопело смотрели на нас, а потом сами рассмеялись — что-то дошло…

Вот так, и с таким вот приходится сталкиваться…

Я потом отошел в сторону и больше не прислушивался к разговору, а разговор вновь принял оживленный характер… Затем руандийцы показали, как они обрывают чайный лист — за мельканием их рук даже трудно было уследить, — но мне захотелось побыть одному…

Там, где остановился наш микробас, чайные кусты почему-то погибли и почему-то погибли вместе с ними зонтичные акации.

Я дошел до земельного участка, присел у куста и растер пальцами листья.

Никогда раньше не замечал этого, хотя не раз бывал на чайных плантациях в Аджарии и Абхазии: чайный лист вдруг пахнул залежавшимся в шкафу женским бельем, еще сохранившим слабый запах старых духов…


Года два спустя после путешествия по Уганде во время одной из своих поездок по старым русским городам, я совершенно случайно очутился 9 мая, в День Победы, в древнем, ныне заштатном городке Верея.

Дважды за свою долгую историю Верея была столицей. Первый раз, в средние века, столицей Верейского княжества. Второй раз — во время Отечественной войны 1812 года. Отбитая у французов генерал-лейтенантом Дороховым, Верея превратилась тогда в столицу партизанского края.

Мы приехали в Верею из Можайска, с Бородинского поля, и в памяти длинной чередой проходили монументы в честь корпусов, сражавшихся полтора века тому назад у Бородина, и каменные надгробья над братскими могилами воинов, павших в годы Великой Отечественной войны, — их много на пути от Можайска до Вереи.

Оставив машину в заречной части городка, мы перешли через Протву по дощатому мостику и поднялись на земляной вал древнего городища к памятнику генералу Дорохову, рядом с которым находятся еще две братские могилы: одна — времен первых лет Советской власти, вторая — последней войны.

С крепостного вала хорошо просматривалась центральная площадь города и слышались слова песни о погибших:

У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
На площади готовились к демонстрации верейцы — ветераны войны — и готовились к демонстрации пионеры в белых рубашках и в красных галстуках.

Мы пересекли площадь, и я почти было прошел разбитый на ней сквер, когда внимание мое привлекла толпа женщин, собравшихся в центре его.

Женщины — пожилые женщины в наглухо повязанных черных платках — стояли у братской могилы партизан-верейцев, павших в годы фашистской оккупации.

— Хорошо, что здесь их похоронили, — сказала одна из женщин. — Молодежь гуляет — мимо проходит…

Я прочитал фамилии и посмотрел на даты рождения и смерти: под серым камнем лежали совсем молодые люди.

«Матери», — с грустью подумал я о женщинах.

И лишь когда ушел со сквера, меня резануло: не матери — жены и невесты; ведь четверть века прошло с начала войны, и были тогда эти пожилые в черном женщины вдвое моложе…

На обратном пути я купил в киоске свежую «Комсомольскую правду» и неожиданно обнаружил там письмо редактору под названием «Африка не забудет!». Я посмотрел на подпись: Рутаремара Эварист, студент из Руанды.

Рутаремара Эварист рассказывал в письме, что в дни разгрома гитлеровской Германии выходившие в Руанде газеты всячески расхваливали западные державы и ни словом не обмолвились о Советском Союзе… Он уверял, что теперь в Африке знают, какую роль сыграла наша страна и в победе над фашизмом, и в распаде колониальной системы…

…Демонстранты маленькими группами сходились к трибунам на митинг, а энтузиаст-общественник все заводил и заводил песню о погибших «у незнакомого поселка, на безымянной высоте…».

Вновь шагая по шатким досточкам через мелкую прозрачную Протву, я думал теперь не только о бесконечных братских могилах, разбросанных по моей стране, но вспоминал и свою встречу с руандийцами на чайных плантациях Уганды.


Наконец перед нами снова Нил. Это еще не самые истоки, но это уже Нил, и в памяти моей стройными рядами выстраиваются географические названия: Александрия, Каир, Луксор, Ком-Омбо, Асуан, Абу-Симбел, Хартум… И теперь — Джинджа. Я с удовольствием повторяю эти названия, с каждым из которых — кроме последнего — у меня связаны дорогие, вновь оживающие воспоминания, и мне не терпится поскорее приблизиться к Нилу, но это не так-то просто, как может показаться: мы стоим в хвосте весьма длинной очереди. Нил здесь перегорожен плотиной Оуэн-фолс, по которой проходит шоссейная дорога, и за проезд следует платить. Гидростанция и соответственно плотина в Уганде принадлежат государству, и в отличие от Момбасы деньги идут в государственный карман.

За нас расплачивается Дэвид — точнее, «Экваториальное агентство», обслуживающее нашу группу и принадлежащее мистеру Артуру Фернандесу, — и мы наконец переезжаем плотину и видим слева от себя облака водяной пыли: там, наверное, вырывается из тоннелей нильская вода.

А потом мы сидим в отеле и пьем оранжевую «фанту» — лимонад, соперничающий в Африке с кока-колой, — и отнюдь не без удовольствия обедаем. В нашем распоряжении — «шведский стол», или «холодный стол», как его тут еще называют, заставленный закусками, и притом отменными. В Швеции на «шведском столе» преобладали селедки разнообразной и удивительно вкусной засолки — они мне больше всего запомнились, во всяком случае, — ну а здесь, в Уганде, преимущество отдано ананасам, бананам, апельсинам, ассорти из тех же фруктов, помидорам, огурцам под особыми соусами, салатам, папайе, даже свежей капусте…

Я великий любитель всего зеленого и соленого, и гастрономические наслаждения мои были бы безраздельны, если бы не приходилось поглядывать на часы. До истоков Нила полчаса ходьбы, но план есть план, и сначала нас повезут на гидростанцию Оуэн-фолс… А день и ночь возле экватора — они удивительно согласованно действуют: двенадцать часов — дню, двенадцать часов — ночи, и никаких тебе сколько-нибудь серьезных отступлений от правила.

Дэвид не обедает с нами, но мы видим его стройную фигуру в светлом костюме, весьма энергично вышагивающую по холлу. Дэвид нервничает — поездка на чайную плантацию выбила его из колеи, а он обязан точно следовать программе.

Не знаю, на всех ли так действуют вкусные блюда, но был у меня такой момент, когда я на некоторое время забыл об истоках Нила.

Отель, в котором мы ланчевали и пользовались шведским столом, по-английски назывался «Крестид-крейн-отель». В дословном переводе это «журавль с хохолком».

Точнее — венценосный журавль, и тут никаких кавычек не требуется — это название птицы, ставшей символом Уганды, и эта птица действительно живет в Африке, и ее без всякого труда можно увидеть в Московском зоопарке.

Венценосный журавль — синий силуэт его изображен даже на бумажных салфетках отеля — удивительно красивое создание природы. И удивительно нежное, мирное, грациозное. У него золотистый пышный хохолок, черный лоб и черный клюв, красный нагрудник и голубовато-серое оперение шеи и груди, и белые подкрылья, и черный хвост, и голенастые, длинные, но изящные ноги, способные бесконечно вышагивать по болотам Уганды и другим странам Африки тоже.

Уганда, бывшая колония Англии, обрела независимость 9 октября 1962 года. Национальный флаг Уганды образует сочетание черно-желто-красных полос, а в середине — белый круг, и в центре белого круга — венценосный журавль.

Венценосный журавль стал символом независимой Уганды. Право же, это очень милый, очень симпатичный символ… Безнадежное дело — предсказывать государству политическое и социальное будущее на ближайшее время даже… Но как хочется мне, чтобы изящный венценосный журавль долгие и долгие годы был полноправным и полноценным символом Уганды, одной из привлекательнейших стран Африки…


Теряющий терпение, но отнюдь не выказывающий этого внешне Дэвид встречает нас у микробаса. Пора, пора! Нас ждут на гидроэлектростанции Оуэн-фолс, а там тоже существует свой временный регламент.

Оуэн-фолс в переводе — «водопады Оуэна». Тут все просто. Но кого из Оуэнов имел в виду Спик, первооткрыватель для европейцев истоков Нила, когда давал водопадам название?..

Если бы я это знал! Тут я столкнулся с загадкой, которую не решил, хотя мне и придется высказать кое-какие соображения.

Вообще Оуэн весьма распространенная фамилия в англоязычных странах, но, когда Дэвид вез нас на гидростанцию, я думал о Роберте Оуэне, великом английском социалисте-утописте, к теоретическим трудам которого, к практике которого еще не однажды вернется человечество.

Мог ли Спик — Оуэн умер за четыре года до открытия истоков Нила — именно в память о социалисте назвать водопады на Ниле?

Мне очень хотелось бы поверить в этот вариант, и сегодня, когда Уганда выбирает свой путь в будущее, это звучало бы особенно хорошо.

К сожалению, я убежден, что Спик — о нем мне еще придется подробно говорить — имел в виду совсем другого Оуэна.

Но какого же?

В одно время со Спиком жил выдающийся английский биолог-палеонтолог, первооткрыватель первоптицы (извините за невольную тавтологию) археоптерикса, составитель «Каталога ископаемых рептилий Южной Африки» Ричард Оуэн, известный и рядом других открытий. Но Африкой он заинтересовался уже после того, как Спик не только открыл истоки Нила, но и трагически прекратил свое существование в подлунном мире.

В обстоятельной сводке Дж. Бейкера, профессора Оксфордского университета, «История географических открытий и исследований» упоминаются еще два Оуэна, не попавшие в Британскую энциклопедию, где вполне достаточно их средневековых однофамильцев.

Один из них, С. Оуэн, исследовал на рубеже XIX и XX столетий Либерию, то есть путешествовал по Западной Африке.

Другой, вице-адмирал В. Ф. В. Оуэн, исследовал в первой половине прошлого столетия западные и восточные берега Южной Африки, Мадагаскар и реку Замбези, где, кажется, и погиб.

Мне думается, что в память об этом, забытом соотечественниками исследователе Южной Африки и названы были Спиком водопады у истоков Нила.


Итак, мы на гидростанции Оуэн-фолс. Нас встречает и нас привечает высокий, скромно и строго одетый угандиец с приветливым широкоскулым лицом. В огромном приемном холле нет ни души, и оттого холл кажется официально-холодным и холодным в прямом смысле слова — в костюме отнюдь не жарко.

В обязанности угандийца-администратора входит и показывать, и объяснять, и он подводит нас к макету станции, а потом подводит к стенду со схемой энергосети, и на схеме вспыхивают огоньки, отмечающие, куда именно поступает энергия с Оуэн-фолса. А поступает она во все сколько-нибудь крупные населенные пункты страны — в Кампалу, в Тороро, в Форт-Портал, в Мбале, в Сороти, Масинди, Хойму, в Гулу и Лиру, в Масаку и в Мбарару… И идет даже за границу, в Кению: ночные огни и ночная реклама Найроби зажигаются здесь, в Уганде, на Оуэн-фолсе…

Затем наш гид начинает перечислять цифры, характеризующие гидростанцию и плотину, но я уже заметил на столе администратора пачку буклетов с изложением этих же сведений и потому отхожу в сторону.

В центре зала стоит макет, изображающий весь бассейн Нила.

Там, где Нил синей струйкой вытекает из синей кляксы озера Виктория, обозначена плотина и гидростанция Оуэн-фолс. А там, где Нил, уже не принимая никаких притоков и не знаясь ни с какими озерами, рассекает Сахару, — там обозначена Асуанская гидростанция. Будущая гидростанция, хотя плотина уже существует и уже пробиты в сиенитовом целике тоннели, по которым пошла в Египте нильская вода.

Наверное, я никогда не забуду того момента — его не пережил ни один исследователь Нила прежних времен, — того момента, когда Нил на моих глазах изменил у Асуана свое русло, и — извините за невольное бахвальство — я был единственным географом, видевшим, как будущее русло одной из величайших рек земного шара превратилось в настоящее, действующее.

Я стоял тогда, в Асуане, у металлического барьера над будущим руслом Нила, и раздался взрыв. В воздух из-за скалы взлетела темная масса песка, преграждавшая ранее путь нильской воде к тоннелям. Поднимаясь, темная масса песка становилась шире и светлее, а потом начала опадать…

Песчаная перемычка потемнела с левой стороны — там взрывом выбросило вверх песок, — и темно-коричневый, густой еще поток начал сползать в тихое зеленое озеро, дня за два до этого созданное людьми, чтобы ослабить силу удара нильской воды.

Перемычка оползала медленно и только с одного левого края, и медленно увеличивалось мутное, окаймленное белой пеной пятно в зеленом озере… Потом песчаные обвалы стали обрушиваться все чаще и чаще — теперь уже без всякого различия на прошлый и будущий — просто в Нил, временно пока еще разделенный на два рукава…

Меня окликнули мои товарищи по писательской бригаде, и мы пошли к ожидавшему нас микробасу. Не без труда разыскав его посреди огромного скопления машин, мы убедились, что уехать не сможем: нужно было ждать, пока разъедутся впереди стоящие.

Я снова поднялся на смотровую площадку к верховому каналу и теперь не жалею о потраченных усилиях (дело происходило при сорокаградусной жаре): как раз в тот самый момент, когда я вышел на площадку, нильская вода в уже наполнившемся новом русле с шумом, с плеском ударила по сиенитовому целику, по «быкам» над тоннелями в нем… Насыщенная песком, вода успела стать мутно-коричневой, но, как просветы в облаках, кружились еще в Ниле рваные зеленые пятна прежней застойно-озерной воды, и кружились доски и щепки, то ли вымытые из перемычки, которой больше не существовало, то ли снесенные с высоких уровней в котловане.

Ликвидируя излишний напор воды, гидростроители опустили какие-то заслоны, и тогда случилось невероятное: Нил начал отступать, Нил временно изменил извечное течение на обратное и понес щепу, и доски, и последние зеленые линзы озерной воды к прежнему своему, к привычному руслу…

Нил отступал… Много ли раз за его историю случалось подобное?!

…Ну а потом я все-таки — в чем, кстати, имелись в тот момент одни лишь преимущества — «вернулся» на Оуэн-фолс.

Гид-администратор водил нас по пустым верхним и нижним этажам и залам ГЭС — станция механизирована по последнему слову техники, и работающих не заметно, — а я просматривал буклет с картой бассейна верхнего Нила и завлекательными экзотичными картинками.

Оказывается, идея построить гидроэлектростанцию у истоков Нила, на водопадах Оуэна, возникла еще в 1904 году, а строить ее начали только в 1949. В буклете не объяснялось, почему так долго не приступали англичане к строительству, но, надо полагать, причиной тому — основной, во всяком случае — была внутриполитическая обстановка в Уганде и сопредельных странах.

После окончания второй мировой войны тогдашние угандийские власти почувствовали себя увереннее, и в 1948 году возникло «Энергоуправление Уганды», взявшее на себя и строительство гидростанции, и строительство линий электропередач.

Промышленный ток электростанция дала в 1954 году. Проектная мощность станции — 150 000 квт, средняя — 135 000 квт. Плотина, перегородившая Нил, имеет длину примерно семьсот пятьдесят метров при высоте метров в тридцать с небольшим (сто футов).

В 1962 году, незадолго до провозглашения независимости, «Энергоуправление Уганды» разработало дополнительный проект гидро- и энергостроительства на общую сумму в два миллиона фунтов стерлингов.

Если этот проект будет осуществлен, то электроэнергию получат все мало-мальски крупные поселки в Уганде, это во-первых, во-вторых, будет построена вторая гидроэлектростанция на тех же водопадах (длина порожистого участка достигает пятидесяти километров), но примерно в восьми километрах ниже по течению, у местечка Баджагали, и, в-третьих, значительно увеличится экспорт электроэнергии в соседние страны, в ту же Кению, лишенную крупных рек, пригодных для большемасштабного гидростроительства…Вместе с гидом-администратором мы поднялись по металлической лестнице на плоскую крышу здания ГЭС. Так, когда читаешь или пишешь «высота плотины— тридцать метров», кажется эта высота незначительной. Совсем иное дело, когда глазом соизмеряешь перепад уровней.

Сейчас справа от меня спокойная, плотная — брось камень, и едва ли потонет — масса поднятой плотиной воды. Слово «водохранилище» в данном случае не подходит, водохранилищем служит самое озеро Виктория, но мысль эта проходит вторым планом, ее оттесняет, забивает ощущение тяжести и величавости водной массы, ее невозмутимости…

А слева все в нервном трепете, там струится и лучится в брызги разбитая в тоннелях вода, там она суматошно обтекает камни, сверкая на них солнечными зайчиками, там она вновь вспенивается на порогах и вновь сливается в темнеющие струи дальше, ниже ближних порогов. В такой суматошной воде даже рыбе жить трудно, даже рыба может потонуть там и держится поэтому ближе к берегу, ближе к редким заводям… Но все про эту рыбу с трудным ее житьем знают мальчишки-рыболовы и знают рыболовы-бакланы: они и дежурят как раз там, где рыбе только-только в пору отдышаться…

…Внизу, у водослива, как из гигантского пульверизатора — 620 тонн в секунду — бьют струи измельченной в снежную пыль воды, и снежная пыль, попадая на солнце, сразу же тает и глубинно-холодной порошью оседает на матовые листья агав, на алые кусты бугенвиллей, на позеленевший от постоянной влажности желто-зеленый бамбук, на финиковые пальмы, которые здесь такие же декоративные, как и у нас на Кавказе, — оседает растаявшая снежная порошь на завезенные с океана кокосовые пальмы, на густо-зеленые манго и пылающие акации… Еще задолго до того, как я вообще начал странствовать по свету, в разгоряченном мальчишеском мозгу рисовалась не однажды такая картина: я сижу на берегу тропического океана, на коралловом песке под кокосовой пальмой, и жарит солнце, а я тихо — чтоб никто не услышал, про себя — напеваю: «Гривы инеем кудрявятся, порошит снежком в лицо…» Свершилось?.. Или не торопиться с выводом, или лучше поверить в бесконечное разнообразие чудес, в бесконечную щедрость чуда ко всем, кто его ждет?..

Над плотиной, над зданием гидростанции пролетают — всегда строго выдерживая курс — стаи бакланов и уток.

Перед зданием ГЭС финиковые пальмы почему-то затоплены и торчат лишь пучки их перистых листьев. Некоторые пальмы уже погибли, некоторые еще зелены. Возле пальм плавают бакланы, выставив из воды только маленькую клювастую головку на змеиной шее. Некоторые бакланы отдыхают, сидя на листьях финиковых пальм. А один баклан сидит на столбике, оставшемся от финиковой пальмы, — черная птица на черном копье — и, распахнув мокрые крылья, горизонтально машет ими над водою — сушит.


Удивительно, что у истоков Нила стоит такой образцово-показательный английский городок, как Джинджа. В архитектурном плане, во всяком случае, а он именно таковым и воспринимается мною: как последнее, архитектурно-рельефное, почти природное препятствие на пути к истокам Нила.

Городок невысок — в центре преобладают двухэтажные здания, и лишь изредка и английский колорит, и архитектурная соразмерность взрываются, как у нас в Москве высотными зданиями, индийскими остроконечными пагодами. Периферия городка занята зелеными виллами, окруженными подстриженными зелеными загородками и подстриженными зелеными газонами. А цвет городка неожиданный — охряно-белый, — и цвет этот действительно неожиданно вписывается в общезеленый, под весеннюю тональность, фон. (Я вообще уже успел заметить, что в Уганде очень популярны красно-охряные тона — в оные красят стены домов, редкие заборы и прочее, что поддается принудительной окраске.)

Растут в городке Джинджа, у истоков Нила, откуда-то завезенные пальмы и, по-моему, украшают городок.

А вот откуда заведено это — понять не могу: деревянные резные бордюры на подкрышниках, на верандных скатах деревянных же домов…

Резное деревянное оформление домов в городке Джинджа у истоков Нила!

Нет, не стану грешить против истины — хотел бы, ибо очень растрогала меня эта деталь, — но не скажу, что «тянет» резьба на нашу вологодскую, или архангельскую, или североподмосковную даже, — нет, не «тянет». Но средней нашей русской полосе не уступает, и это уже поразительно!

Я стараюсь вести повествование, следуя своему маршруту, и потому неохотно забегаю вперед, но впереди у нас еще фактически три страны, и я не могу сейчас удержаться, чтобы не сказать: нигде ничего подобного я больше в Африке не встретил.

Только Джинджа совершенно неожиданно породнила меня с северными умельцами нашими, с резных дел мастерами, с вологодскими кружевницами, что вяжут коклюшками удивительные кружева, вдруг вспомнившиеся мне в городке у истоков Нила, в городке, столь далеком от наших резчиков и коклюшниц…

А в остальном городок-то ведь и в самом деле английский — и площадки для гольфа вам, и поля для регби. И водят по улицам вдоль вилл спаниелей, боксеров, фокстерьеров и скотчтерьеров, симпатично-кривоногих такс и пуделей, которых в Африке в отличие от Европы вовсе не стригут подо львов, и прогуливают сеттеров, и черно-подпалых гордонов, и рыжих ирландцев; спрос на охотничью, умеющую плавать собаку в окрестностях Джинджи вполне понятен, и вполне понятна своеобразная «мода» на такие породы.

Итак, Уганда. Итак, озеро Виктория.

— Где же мы все-таки находимся? — спрашивает Володя Дунаев, подозрительно всех оглядывая.

Герман Гирев загадочно помалкивает.

Мирэль рисует. И Левон Налбандян тоже рисует.

— Вы, географы! Может, вы ответите? — настаивает Дунаев. — У истоков Нила мы или нет?

— У истоков, — говорю я.

— Знаете что, когда дело касается Африки, лучше бы вам помалкивать, — в голосе ведущего в нашей группе африканиста, Людмилы Алексеевны Михайловой, явственно чувствуется металл; африканист сидит на земле, обхватив руками колени, и смотрит сквозь очки в сторону озера Виктория.

Вера Шапошникова достает из сумочки блокнот и самописку.

Над Нилом пролетают бакланы. Выстроившись «ключом» или «клином», они почти всегда летят вниз по течению, в сторону водопадов, где задохнувшаяся в глубине рыба, утрачивая осмотрительность, слишком близко поднимается к поверхности.

Там, где рисует Мирэль Шагинян, трава выжжена, и смуглое лицо Мирэли, по-моему, стало еще смуглее.

Герман срывает травинку и отправляет ее в рот; он, наверное, точно знает, где находятся истоки Нила.

— Вы хотите знать, где начинается Нил? — смешивая краски, спрашивает Левон Налбандян. — Па-жа-луйста!

— Я всю жизнь рассказываю студентам, что истоком Нила является река Кагера, — в голосе Людмилы Алексеевны металла становится еще больше. — Кагера как-никак на другом конце озера и даже в другом государстве…

— Кагера?.. Па-жа-луйста! — соглашается Левон Налбандян.

Вот так: ехали, ехали и бог знает куда приехали… География — она наука сложная. Извозчику не всякий раз доверишься…

— По-моему, реки на всех материках текут примерно одинаково, — говорю я. — Одно дело сплошной водный путь… В сущности Кагера — маленькая речка, впадающая в Викторию.

Вера Шапошникова записывает, что Катера — маленькая речка, впадающая в Викторию.

— По данному вопросу вам лучше воздержаться от спора со мною, — ведущий африканист нашей группы теперь уже не сидит, а стоит, и стеклышки очков гневно блестят на меня из-под широких полей войлочной кавказской шляпы.

— Если принять вашу точку зрения (в полемическом пылу мы почему-то перешли на «вы»), то Ангара начинается в Монголии, а не вытекает из Байкала, — говорю я. — Ее вместе с Енисеем тоже можно искусственно протянуть от истоков Селенги.

— Мне больше нравится, чтобы Нил начинался здесь, — с мягкой, почти извиняющейся улыбкой говорит Володя Дунаев. — Приятно, знаете ли, побывать у истоков…

— Кагера или не Кагера, а моя картина будет называться «Истоки Нила», — говорит Мирэль.

— И все-таки я попросила бы… — в голосе Людмилы Алексеевны не остается уже ничего, кроме металла.

Вера Шапошникова убирает блокнот и самописку в сумочку.

У меня пропадает желание спорить. Увы, это одна из недоступных моему разумению географических загадок: за исток Нила действительно принимается небольшая речка Кагера, мышиным хвостиком прилепившаяся к огромному озеру. Помимо Кагеры немало и других мышиных хвостиков у озера, но они — от мышей размером поменьше, и потому предпочтение отдано Кагере.

Длина Кагеры около 400 километров. Длина Селенги порядка 1000. В два с половиной раза больше, но, право же, не нашлось еще оригинала, объявившего Селенгу началом Ангары!.. Но почему Байкал — это, так сказать, водораздел между реками, а Виктория — нет?

Я отхожу в сторону и в мрачном одиночестве принимаюсь расковыривать перочинным ножом коричневый термитник. Как лягушки в воду, прыгают, исчезая с глаз, голубые жучки-скакуны, живущие на термитниках. Догель описывает забавных угандийских термитов с носатыми «солдатами», которые, заподозрив опасность, бьют своими твердыми носами, как в тамтамы, по сухим листьям, устраивая немалый шум.

Те, которыми занялся я, — обычные, это термес белликозус по-латыни, и именно их коричневые башни все время встречаются надорогах Уганды.

Бледные от постоянной темноты, неприятные на вид термес белликозус удирают от солнца по широким ходам, прячутся внутри своего средневекового замка.

Бакланы ныряют в светлую воду Нила.

Мальчишка в красной рубашке швыряет в истоки Нила камни.

— А! Иди сюда, — подбегая ко мне, кричит ведущий африканист нашей группы. — Не хватало еще нам с тобою из-за Нила поссориться! Дай лапу!

Я «даю лапу». Мы с Людмилой Алексеевной Михайловой не поссорились. Наверное, каждый остался при своем мнении. Я, правда, умиленный чувством всепрощения, попытался объективно встать на точку зрения «кагеристов» и нашел в их пользу лишь один мало-мальски стоящий довод: и после Виктории, ниже по течению, Нил протекает через озера — Кьогу, Альберт, например… Почему же тогда не считать Викторию первым звеном в цепочке нильских озер и не протянуть Нил от Кагеры?.. Потому, мне кажется, что через Кьогу и северную оконечность озера Альберт Нил именно протекает, будучи уже большой полноводной рекой, и речные струи его прослеживаются в тихих водах этих озер, из которых первое еще сравнительно недавно в геологическом смысле было частью Виктории. Кагера же просто впадает в озеро, исчезая в нем подобно десяткам других речек.

Не знаю, постаралась ли Людмила Алексеевна стать на точку зрения «викторианцев», чтобы тоже объективно взвесить все «за» и «против». Может быть, и нет. Может быть, ее географическому сердцу вопреки строгому логосу просто радостнее было учащенно биться от того, что рядом — истоки Нила, а не всего-навсего его верховье.

Вот почему, наверное, мы помирились и вот почему потом уже не возвращались к спорам об истоках Нила.


От гостиницы «Крестид-крейн» к истокам Нила вела яркая красно-кирпичная дорога, вдоль которой росли гладкоствольные веерные пальмы, похожие на королевские из тропической Америки.

Собственно, Дэвиду не было никакой необходимости везти нас к Нилу на микробасе — все тут под рукой, все за околицей, и дорога быстро упирается в реку и там кончается.

Ширь Виктории скрыта от нас невысокими холмами, и виден лишь раструб, постепенно сужающийся в Нил. Там, где русло реки уже явственно обозначено, поперек Нила протянулась темная цепочка небольших островков, на которых с помощью бинокля я различил охотничьи засидки, сделанные из светлых камней. Дует легкий ветерок, и воздух насыщен запахом желтой мимозы, похожим на запах караганы, или акации, как обычно у нас ее называют. Тихо, как перед дождем, и лишь чуть шумит вода на затопленных перекатах, да рябится вода над подводными камнями. Каркают и кружатся над Нилом черно-белые вороны. Плавают, время от времени ныряя, какие-то птицы и среди них бакланы и утки. Где-то над Викторией еле слышно погромыхивает гром.

Я сбежал к самой воде по размытому, в водороинах, конечному отрезку дороги. Впрочем, к самой воде мне подойти не удалось — топь, заросшая осокой. Зато простор для лягушек. «Кэур! Кэур!» — орут-скрипят они, заглушая птичий свист.

Обратно я медленно поднимался по красной, словно выкрашенной перед праздником дороге, стиснутой с двух сторон ярко-зеленой, неподстриженной здесь травой. На дорогу, на ее заброшенную часть, выползали гибкие зеленые плети тростника. На желто-зеленой безлистной акации сидела белая хохлатая птица с черными крыльями и что-то насвистывала.

У памятника Спику стояла маленькая изящная машина и лежали на траве мулатка в сиреневом платье и англичанин с рыжими подстриженными усиками; модные, на шпильках, туфли, наверное, натерли ноги молодой женщине, и она сбросила бежевые туфли, повернув к Нилу розовые пятки. Наше появление отнюдь не помешало воркованию влюбленных. Они лишь изредка посматривали в нашу сторону, потому что я, увешанный двумя фотоаппаратами, полевой сумкой, биноклем, быть может, казался им самой экзотичной, хотя и временной, деталью истоков Нила.

Памятник Спику прост. Он похож на прямоугольное каменное надгробье, гладко отесанное сверху и украшенное листовыми жилками в нижней части. Грунт перед памятником — он высотой в половину человеческого роста — выложен крупными плитами, выкрашенными в кирпичный цвет тут же собранной землей. Каменная ограда, открытая к лестнице, придает памятнику архитектурную законченность.

На верхней плоскости плиты — надпись:

«ДЖОН ХЕННИНГ СПИК

28-го июля 1862 года

первым открыл исток Нила с точки, отмеченной обелиском на противоположном берегу. Этот памятник стоит напротив того места, где были ныне затопленные водопады Рипона, названные так Спиком».

В бинокль я хорошо разглядел округлые кроны деревьев на том берегу, белый, скошенный сверху обелиск и каменный навес-беседку возле него.

Памятник или, как его скромнее называют, мемориальная доска Спику у Рипонских водопадов была водружена здесь по инициативе Джеймса Огастеса Гранта, спутника Спика по путешествию, который, однако, не разделяет с ним славы первооткрывателя истоков Нила.

В одном из своих предсмертных писем к Ричарду Фрэнсису Бертону, начальнику двух экспедиций в Африку, в которых участвовал Спик до своего триумфального похода к истокам Нила (Бертон получил его в год своей смерти, в 1890 году), Грант вспоминает Спика, «чудесного малого, смелого, талантливого, прямодушного, с добрым сердцем».

Такая характеристика, даже написанная четверть века спустя после гибели Спика, делает честь Гранту.

Многое в ней верно. Но Спик был более сложной фигурой, чем казалось его спутнику на склоне лет.

Спику необычайно везло в Африке. Уже в первой экспедиции, в Сомали, его изловили местные кочевники, разогнавшие весь отряд во главе с Бертоном. Кочевники присели отдохнуть перед тем, как по всем правилам прирезать Спика, а он умудрился развязать путы и удрал. Номады открыли по нему стрельбу из луков и всадили в каждую ногу по стреле, но оперенный таким образом путешественник лишь удвоил скорость бега, оставив далеко позади преследователей.

В данном случае везенье не отделишь от уменья постоять за себя, но, что Спик, направляясь к истокам Нила, вошел в королевство Буганда с юга, — это уже везенье чистой воды, это уже, как принято говорить, счастье.

Томсон, о котором я выше рассказывал, во время своего путешествия по нынешней Кении подружился с неким Мумиа, вождем племени ванга, обитавшим в Кавиронде, у восточного побережья озера Виктория (ныне так называется самый восточный залив этого озера). Мумиа проникся величайшей симпатией к Томсону, по-человечески подружился с ним (Томсон, надо полагать, вообще был обаятельным человеком) и впоследствии столь же дружески относился ко всем белым пришельцам (Мумиа прожил баснословно долго, в стиле наших кавказских горцев, и умер только в 1949 году!).

Так вот, уже после того, как Томсон покинул пределы Кавиронды, в гости к Мумиа явился миссионер Джеймс Хэннингтон, назначенный первым епископом Восточной Экваториальной Африки, и происходило сие в 1885 году, то есть спустя двадцать три года, как Спик и Грант побывали в Буганде.

Мужественный епископ горел искренним желанием обратить в истинную христианскую веру всех нехристиан и именно с этой целью держал путь в Буганду.

Мумиа сказал ему следующее: вы можете идти в Буганду, если вам так хочется, но ни в коем случае не входите в эту страну с востока: у народа баганда существует поверье, что их покорят восточные пришельцы, и по приказу кабаки убивают всех, кто с востока переступает границу страны…

Но что дикарские суеверья — епископу?!. Разве не защищал его подлинный всевышний?..

Епископ не послушался Мумиа, вступил в Буганду с востока, и 29 октября 1885 года он и вся его свита полегли под ножами бугандийцев…

Объективно — он шел от побережья Индийского океана — Спик тоже должен был войти в Буганду с востока… Но он вошел в Буганду с юга, огибая с юга им же открытое озеро… Он не открыл бы истоков Нила и он не вернулся бы в Англию, если бы не это самое везение… В Англии, к сожалению, везти ему перестало.

В Восточной Африке Спик впервые появился в качестве спутника Ричарда Фрэнсиса Бертона. Они вместе первыми из европейцев достигли берегов озера Танганьика, но, поскольку Бертон возглавлял экспедицию, пальму первенства в этом открытии я лично отдал бы ему… Позднее, уже на обратном пути, Бертон заболел, а Спик, прослышав о другом большом озере, один вышел на берега Виктории…

Собственно, никто тогда так это озеро не называл. Окрестные жители называли его просто ньяса, что означает «вода», или «большая вода». Точно так же окрестные жители называли Байкал просто лама, что означает «вода», или «большая вода», и точно так же местные жители называли моря — Охотское море, например — лама… Традиция эта, как видно, географически весьма широка: единичное, уникальное в древности никак специально не называлось; поименовывалось обычное, часто встречающееся — река или местность, — чтобы можно было одно отличить от другого. Предки зря умственную энергию не расходовали, экономили — зачем, в самом деле, называть единичное, что и так ни с чем не спутаешь?!

Самая история поисков истоков Нила восходит к глубочайшей древности.

Истоками Нила интересовались древние египтяне, греки, римляне, и скорее всего последним мы обязаны легенде, никак в то время не подтвержденной: Нил начинается среди огромных озер, расположенных на юге Африки. Никто не мог ни подтвердить легенду, ни отвергнуть ее. Но она жила, и когда Бертон открыл озеро Танганьика, то без всяких к тому доказательств решил, что Нил берет начало именно из Танганьики.

Спик же решил, открыв Викторию, что из Виктории начинается Нил, доказательств чему он также не имел.

В Англии бывшие сопутешественники перессорились, и Спик вызвался доказать свою правоту.

Организовать экспедицию было не так-то просто, но молодой Спик проявил себя подлинным дипломатом: он объявил на заседании Королевского географического общества, что называет открытое им озеро именем царствующей особы… А теперь представьте себе, какой царствующей особе не хочется, чтобы одна из величайших и знаменитейших рек земного шара начиналась бы из озера, носящего имя царствующей особы…

Короче говоря, экспедицию организовали и в помощники Спику выделили Гранта.

Они вместе преодолели огромное расстояние, отделяющее побережье Индийского океана от Великих Африканских озер. Они вместе делили все трудности и опасности и оставались добрыми товарищами.

На западном побережье озера Виктория, когда до истоков Нила осталось всего несколько дней пути, Спик предложил Гранту отделиться и заняться исследованием сопредельных областей. К истокам Нила он решил идти один.

Не в полном смысле слова один, конечно, — во главе каравана африканцев, но белокожего товарища он попросил отойти в сторону.

Истолковать поступок Спика можно по-разному. Я убежден, что он руководствовался теми же мотивами, что и полвека спустя Роберт Пири в своем последнем путешествии к Северному полюсу.

Чем ближе становился Северный полюс, тем меньше в караване Роберта Пири оставалось белокожих — европейцев или американцев, как хотите, называйте их.

К Северному полюсу Пири пришел в сопровождении пяти человек. Вот их имена: Матью Хенсон, Ута, Эгингва, Сиглу, Укеа. Четыре последних — эскимосы. Первое имя звучит по-английски, но принадлежит американскому негру; впоследствии он прославился не столько походом на Северный полюс, сколько тем, что стал первым государственным пенсионером среди негров Соединенных Штатов Америки — так своеобразно были отмечены правительством его заслуги перед отечеством.

Но на Северный полюс пришел один белый — Роберт Пири.

Точно так же, как полустолетием раньше, к истокам Нила тоже пришел один белый — Джон Спик, причем история не сохранила имен его спутников.

Выйдя к истокам Нила, Джон Спик взгрустнул. Он думал о том, сколько невзгод претерпел на пути к своей цели, он вспоминал родину…

Я спросил нашего гида Дэвида, как баганда называют Нил на своем языке, на луганде. Дэвид ответил, что он учился в английской школе и знает только одно название — Нил.

Мне не захотелось объяснять нашему проводнику, что на его родном языке верхнее течение Нила называется Кивира.

Загрустившего Джона Спика название Кивира, однако, не устроило: он назвал верховье Нила Соммерсет-Нил, он дал реке имя графства, в котором родился и вырос.

Впоследствии кто-то решил, что предпочтительнее называть истоки Нила именем коронованной особы, и, уже без участия Спика, Соммерсет-Нил превратился в Викторию-Нил, а следующий участок — в Альберт-Нил.

Для Спика же, когда он переименовывал Кивиру, все было просто. Сложности возникли, когда он решил назвать водопады у истоков Нила.

Баганда называли все водопады просто камни, как мы говорим «пороги».

Спик же решил присвоить водопаду у истоков Нила имя Рипона. Думаю, что он сделал это не без некоторого смущения. Экспедицию его организовывал и, что называется, пробивал крупный английский геолог и географ, многолетний президент Королевского географического общества Мёрчисон. Но в тот самый год, когда Спик отправился в свою знаменитую экспедицию, президентом географического общества стал некий преуспевающий чиновник-политикан Джордж Робинсон Рипон, фигура в науке совершенно случайная.

Спик это, конечно, понимал, и Спик не мог не думать с благодарностью о Мёрчисоне, подлинном вдохновителе экспедиции. Но Джон Спик отлично представлял себе роль начальства в развитии цивилизаций, и в личных судьбах в особенности, и присвоил водопадам, от которых начинался Нил, имя Рипона, впоследствии крупного колониального чиновника, и только.

История, правда, тут кое-что подправила: после постройки гидростанции Оуэн-фолс водопады Рипона исчезли, их затопило…

Спик и Грант, воссоединившись, благополучно вернулись в Англию.

В 1864 году, в возрасте всего тридцати семи лет, Джон Хэннинг Спик погиб у себя на родине во время осенней охоты.

Обстоятельства его гибели остались загадочными. Подозревают — хотя это и не доказано, — что дело не в несчастном случае.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Утро в Джиндже. Джинджа — Кампала — Масинди.

Вечер в Масинде. «Нет ли среди вас космонавтов?»

Школа. Национальный парк Мёрчисон-фолс.

Слоны. Водопады. Нил и белый шквал на Ниле.

Звери. Возвращение в Масинди


Вечером мы снова ходили к Нилу. Солнце зашло, но заря еще не погасла, когда мы вышли к реке. На другом берегу, далеко за Нилом, стояли могучие деревья, вмонтированные в закатное небо, — деревья, удивительно похожие на кряжистые дубы, выросшие на открытом месте. Так подумали все, и все заговорили о дубах, о наших лесах, о доме, но говорили отчего-то вполушепот, словно боялись, что кто-нибудь услышит наши северные разговоры здесь, на дальнем юге…

Небо быстро потухло, но уходить не хотелось. Теперь уже молча, мы смотрели сквозь стебли злаков на оранжевые огни плотины, на тихую, с розовато-серым подсветом нильскую воду.

Бесшумно, как гусеница, прополз по мосту поезд с зажженными окнами.

Вспыхнули в траве светляки. И шло вокруг шумное, но скучное собрание цикад: все выступавшие твердили одно и то же.

…Утро выдалось приглушенно-пасмурным с бледно-желтой полоской восхода. Ветерок дул такой слабый, что чуть колыхались лишь обвисшие сухие листья на деревьях. Не очень энергично, как бы разминаясь, делая зарядку, щебетали птицы. Гудели маневренные паровозы.

По шоссе к городу катил трудовой люд. Джинджа — крупный промышленный центр Уганды с хлопкоочистительными, ткацкими, швейными, сахарными, пивоваренными, маслобойными и прочими предприятиями, и даже с медеплавильным заводом, работающим на рудах месторождения Килембе, что находится на восточном склоне горного массива Рувензори.

Первый заводской гудок я услышал в семь утра, и тотчас возрос темп движения на шоссе. Второй гудок прозвучал в семь тридцать.

Последняя встреча в Джиндже — с кенийцем Самуэлем Даппи. Он прослышал, что в «Крестид-крейн» остановились русские, и пришел выяснить, как ему поступить в университет имени Патриса Лумумбы. Это был высокий сутулоплечий парень с очень серьезным малоподвижным лицом, в рубашке и брюках, в штиблетах без шнурков. Разговаривая, он все время прикладывал руку к губам, словно хотел еще сильнее приглушить свой и без того тихий голос.

— Асанта-сана, спасибо, — сказал он нам на прощанье на суахили и снова приложил пальцы к губам.


О дрéвнейшей истории Кении, если не считать ее прибрежных районов, известно сравнительно немного.

В Кении родился и многие годы прожил один из выдающихся современных археологов и антропологов Луис Лики, человек, настолько увлеченный своим делом, что порою — впрочем, в принципе это не редкий случай — это идет ему же во вред. Лики убежден, что родина человека и человечества — Центральная Африка, Кения, Танзания и Уганда прежде всего. На территории Танзании он нашел останки первочеловека, по его мнению, зинджантропа, а потом и презинджантропа, возраст которых он определил примерно в два миллиона лет.

Я убежден, хотя здесь не место обсуждать это и доказывать, что последняя цифра завышена и что именно самоувлеченность Лики своим благородным делом привела его к невольному искажению истины. Насколько я могу судить, прочитав статьи Лики, он склонен не очень считаться с фактами, противоречащими его гипотезам.

Но, я повторяю, Лики делал и делает благородное дело, и уже тот факт, что он обнаружил останки человека, претендующие на чин наидревнейших, выдвигает его в первые ряды исследователей человеческого прошлого.

И я разделяю гипотезу Лики и ряда других ученых, что родина человечества — Африка.

Но с конкретными историческими фактами пока что плохо, и вообще у африканцев только-только пробуждается интерес к своему прошлому. До сих пор историей африканских народов занимались преимущественно европейцы.

В Кении они обнаружили целую систему древних, ныне совершенно забытых дорог, целеназначение которых далеко не всегда удается определить, тем более что дороги подчас тянутся на сотни километров. И в Кении же они обнаружили следы земледельческих цивилизаций: террасированные склоны, ирригационные системы, противоэрозионные сооружения.

На территории Уганды наидревнейшие события разворачивались энергичней и многообразней, и далеко не последнюю роль в этом сыграло озеро Виктория. Не только великие реки сыграли прогрессивную роль в развитии человеческого общества — великие озера тоже. Я думал об этом раньше и убежден сейчас, что следы первых цивилизаций в Сибири будут обнаружены на берегах Байкала. Пока мое предположение не подтвердилось, но мне приятно было узнать, что угандийская цивилизация берет начало от берегов озера Виктория.

У меня было время подумать об этом, пока Дэвид гнал наш микробас в сторону Кампалы.

Уже в Уганде мы узнали, что в Энтеббе существует историко-археологический музей, располагающий, в частности, двумя с половиной тысячами экспонатов, доказывающих, что сто тысяч лет назад на берегах озера Виктория и в долине реки Кагеры была развита макролитическая культура, или культура «ручного топора», как ее в Уганде именуют.

Позднее примерно в тех же районах возникла так называемая Сангоанская культура (от залива Санго на Виктории), тоже представленная каменными орудиями, но несколько иного типа.

Мы уезжали из Джинджи на запад, а на востоке и юго-востоке, вблизи Какоро, Тезо, на острове Лолуи, оставались, к сожалению не увиденные нами, загадочные наскальные рисунки, созданные, вероятно, около тысячи лет тому назад. При раскопках в пещере Нсонгези, давших немало для понимания прошлого Уганды, археологи обнаружили человеческие останки, по которым было сделано заключение, что некогда эти районы населяли племена, родственные нынешним бушменам, жителям юга Африки. Эти «прабушмены» и были, вероятно, авторами наскальных рисунков.

На севере страны, в районе Карамоджа, обнаружена культура каменного века, названная Магозианской. Она родственна, по мнению специалистов, аналогичным культурам Сомали, представлена мелкими каменными орудиями и возраст ее — пять — семь тысячелетий.

Но самой интересной в истории Уганды кажется мне культура Биго. Она не очень древняя, она непосредственно предшествует традиционной и, так сказать, династической истории Уганды и целиком укладывается в железный век.

Культура Биго — это культура больших поселков-крепостей, чаще всего земляных крепостей, культура железа и раскрашенной керамики. Непосредственно в Биго археологи обнаружили широкие рвы глубиной в четыре метра и длиной примерно в семь километров, причем рвы эти не вырыты, а вырублены в скалах.

Неизвестно, кто создал культуру Биго. Легенды угандийцев сохранили сведения о загадочных народах бахима-бачвези и бабито, и археологи, выделившие в культуре Биго две фазы, предполагают, что бахима-бачвези были основателями культуры, а бабито — их продолжателями.

Кампала проплыла перед нами несколькими замедленными кинокадрами: снова причудливые индийские пагоды, снова уличная суета вокруг них, оживленные улицы, красиво расположенные на холмах дома… В Кампале живет около шестидесяти пяти тысяч человек, но лишь половина из них — африканцы по происхождению. Расположенная у железной дороги, с хорошим для Африки климатом, Кампала активно притягивала к себе в последние годы иноземных дельцов.

Как и в Джиндже, население которой, правда, в два раза меньше, в Кампале имеются хлопкоочистительные предприятия, а также текстильные, маслобойные, кожевенные, табачные, кофейные… И еще лесопильные и цементные заводы… Но в экономическом отношении Кампала прежде всего главный торговый центр страны.

Основные экспортные культуры Уганды — кофе и хлопок.

Даже при замедленной киносъемке кадры быстро проходят перед глазами и исчезают. Кампала скрылась за холмами, и снова я всматриваюсь в зеленый излом стекла под матовой поверхностью неба. Зарядами идут дожди. Просветы между ними коротки, а, пока тучи энергично набирают сил, вдоль красно-коричневого шоссе бурлят красновато-желтые ручьи. Невысокий, то редкий, то густой лес чередуется с воздушными зарослями папируса, от которых тянет гнилью, и с зарослями высоченного тростника. Мелькают плантации маниока, бананов, хлопчатника. И мелькают маленькие городки с одноэтажными домиками и многочисленными крохотными лавками: Лувера, Какоджа, Накасонгола с католической церковью. В этих провинциальных городишках лавки чаще всего принадлежат не индийцам, а африканцам: наверное, торговля здесь не очень прибыльная.

В дождь на болоте увидели в первый и последний раз двух венценосных журавлей — они приплясывали друг возле друга, взмахивая крыльями, и золотые хохолки их, несмотря на дождь, задорно торчали… Венценосный журавль хоть и считается широко распространенной птицей, но встречается, как видно, не часто. Впрочем, и нашего серого журавля не так просто разглядеть в весеннем небе; в дни моего детства журавлиные стаи еще пролетали над Москвой, и крик их, подобно легким металлическим кольцам, падал на столичные улицы… Теперь журавли обходят город стороной и едва ли повстречаешь их ближе, чем за сотню километров от столицы…

Совсем незаметно пересекли мы рубеж между двумя (теперь бывшими) королевствами Буганда и Буньоро. Здесь живут уже не баганда, а баньоро, здесь правит не кабака, а мукама и советы ему подают не члены лукико, а члены рукурато…

За рекою Кафу ничего внешне не меняется — такие же перелески, такие же плантации и деревни и те же одиночные, но часто встречающиеся огромные деревья, которые на луганде называются чирикита, а по-латыни — эритрия абиссинская: на голых безлистных ветках торчат красные цветы, похожие на нераспустившиеся свечи каштанов. Дэвид говорит, что под чирикитой баганда хоронят собак, но, с чем связан этот обычай, он и сам не знает.

Несмотря на дождь, на дороге оживленно, но не за счет машин: катят велосипедисты, идут по обочинам женщины с ношами на голове.

Конечный пункт нашего сегодняшнего переезда — Масинди, небольшой городок с несколькими улицами, с одноэтажными домами, крыши которых переходят в навесы, а под навесами трудятся ремесленники… Если кому-нибудь из моих читателей приходилось бывать в Нукусе, столице Каракалпакской АССР, то, Наверное, и ему запомнилась своеобразная деталь в жизни города: в Нукусе огромное количество маленьких мастерских по ремонту обуви, они встречаются буквально на каждом шагу, и создается впечатление, что обувь прямо-таки горит на ногах у нукусийцев… А в провинциальных африканских городишках, в Масинди в том числе, поражает обилие портных: согнувшись над швейной машинкой, они трудятся чуть ли не под каждым навесом…

Город — зеленый, тихий; по окраинам — белые виллы среди густой зелени. Бегают по улицам маленькие, светлой масти собаки с круглыми выпуклыми глазами.

Мы остановились в отеле «Масинди» и едва разложили вещи в номере, как послышались мелодичные звуки: наигрывая на струнном музыкальном инструменте пэро, слуга таким симпатичным образом приглашал постояльцев к столу.


У меня сложилось впечатление, что в Масинди миниатюрно все, кроме деревьев и храмов.

Деревья — огромные, раскидистые, с черно-зеленой от сырости и водорослей корой; в дуплах, в трещинах сидят похожие на лопухи папоротники эпифиты из рода платицериум, свешивая вниз бесчисленные тонюсенькие ножки-корешки.

Храмы — католический, мусульманский, протестантский — кажутся старыми, как деревья, хотя им едва ли больше пятидесяти лет. При храмах — миссионерские школы.

На каменных ступенях католической церкви нас встретил патер, руководитель школы. Это был невысокий, с ритуальными насечками на висках африканец, одетый в желтоватую сутану, перепоясанную широким черным поясом.

Нам не пришлось объяснять ему, что такое Советский Союз. Патер не стал ждать наших вопросов и ни о чем не спрашивал сам. Патер утверждал, подозрительно разглядывая нас. Утверждал, что в Советском Союзе не учат детей закону божьему, что у нас преследуются верующие и закрыты все церкви, что все мы поголовно коммунисты и атеисты, и патеру все это очень не нравилось. Наши поправки и уточнения он воспринимал недоверчиво, никак не реагируя на них.

И только когда мы, извинившись за беспокойство, собрались уходить, суровый патер неожиданно спросил:

— Нет ли среди вас космонавтов?

Нам пришлось разочаровать его…


Школа, в которой мы застряли надолго, была особой: во-первых, повышенного типа, во-вторых, интернациональная. Мы узнали о ней от священнослужителя при протестантской церкви, веселого, с наивно-доверчивым взглядом на мир африканца, которого наш визит почему-то весьма и весьма развеселил. Священнослужитель показал нам почерневший от дождей деревянный храм, показал пристроенные к нему классы для учеников, а потом выяснилось, что все миссионерские школы Масинди существуют на частные пожертвования (мы смогли констатировать, что протестанты скупее католиков).

— Неужели в Масинди нет ни одной государственной школы? — спросил кто-то из наших.

Вот тогда-то и выяснилось, что есть, но сейчас каникулярное время и ученики разъехались по своим странам, по своим городам и весям.

Мы все-таки попросили Дэвида отвезти нас туда, и после нескольких разворотов по тенисто-замшелым аллеям, микробас наш остановился посреди невысоких зданий учебного центра.

Как нам и было обещано, учебный центр отнюдь не казался густозаселенным.

И все-таки на вымерший город он не походил: гоняли в футбол парни в ярких рубашках (футбол считается самым популярным видом спорта в Уганде), дымились очаги, над которыми висели кастрюли с варевом на ужин для этих самых, бегающих по полю парней…

Парни, завидя нас, охотно прервали игру, благо шла она без всяких правил — трое против троих, — и пригласили к себе в общежитие.

Там, в общежитии, нашлось еще несколько парней; жили они все в двухэтажном доме не коридорной, а анфиладной системы — комната в комнату переходила без всяких дверей, с помощью выреза в стене, и свободные пространства использовались для натягивания веревок, на которых в момент нашего прихода сушились рубашки.

В пустых комнатах общежития, заставленных черными металлическими кроватями, застланными желтыми, не прикрытыми простынями матрасами, в комнатах с выбеленными стенами и занавесками, кои должны были создавать некоторый уют, — там мы с Володей Дунаевым надолго оказались в положении беспомощных пленников.

В правительственных кругах Уганды официальным языком признан и принят английский. К числу наиболее распространенных в стране языков африканского происхождения относятся луганда, руньянкоре-рукида, атезо, руньоро-руторо и луо. Кроме того, большинство жителей страны понимает суахили.

В поездках типа нашей, разумеется, полезно владеть хотя бы одним из принятых в государстве языков.

Но в плане чисто субъективном иной раз удобно обнаружить и нечто обратное — удобно обнаружить, что ты не владеешь разговорной речью ни на одном из основных языков страны.

Я шучу, но Дунаеву с его английским пришлось трудно. Едва выяснилась наша государственная и национальная принадлежность, как вопросы и высказывания посыпались, что называется, градом.

Как часто случается в заграничных поездках при встречах такого рода, самый град этот обернулся удивительной смесью наивности, предубежденности, дезинформации с искренним стремлением разобраться в сложнейших процессах, происходящих как во всем мире, так и в конкретной стране, слухи о которых проникают и в африканские джунгли.

Дунаев работал, как молотобоец: покрылись каплями пота залысины, покраснела шея, взмокла и потемнела рубашка на плечах.

— Ты не уходи, — говорил мне время от времени Дунаев. — Ты стой рядом, и я тебе буду их вопросы переводить. А то они подумают, будто я их агитирую. Знаешь, лучше, когда коллективно.

Я не возражал против коллективности, но очень скоро стало ясно: если Дунаев будет еще и мне переводить их вопросы, то застрянем мы в общежитии до следующего утра по крайней мере.

И я поступился-таки коллективностью. Я отошел к окну и увидел прямо под окнами коричневый фундамент нового учебного корпуса с торчащими наружу железными прутьями. Дальше, за недостроенным зданием, начинались заросли слоновой травы, а еще дальше — холмистая зеленая саванна с темными купами деревьев и более светлой травой вокруг них…

Левее, если иметь в виду положение, в котором я находился, стояли желтые, под черепичными крышами домики учебного центра, но я смотрел все прямо и прямо и видел саванну, уходящую вдаль до озера Альберт, до границ Конго…

И слушал разговор об университете имени Патриса Лумумбы.

Слушателям и спорщикам нашим было тяжело. Они не только спорили, они еще готовили еду на всех, и часть спорщиков — мне казалось, самая темпераментная часть — то и дело убегала к кастрюлям, ибо есть свои законы даже у такой прозаической сферы деятельности, как приготовление пищи: недоваришь, недосолишь, передержишь, недодержишь и пр. и пр.

Но возвращались от очагов к диспуту спорщики все более и более оживленными.

Я тихонько, чтобы не мешать разговору, вышел из комнаты и спустился на первый этаж. Там обнаружилась еще одна группа студентов, плотно окружившая Гирева, которому было ничуть не легче, чем Дунаеву.

Уже вечерело. За серыми облаками на западе желтело закатное небо, и желтые пучки лучей били сквозь редкие просветы в синюю саванну.

Я стоял у дерева с сухой вершиной, но двумя сильными, живыми стволами и смотрел на птичку, сидевшую на крыше дома, где шел спор о Советской России. Птичка, напоминавшая мне серую трясогузку, примитивно говорила «пи-пи» и потом снова «пи-пи», а ветер задирал ей перышко на левом плече.

…Мы отправили Дэвида отдыхать сразу после приезда в школу и в отель возвращались пешком. Некоторое время нас провожали два самых активных спорщика: Тэренс О’Келло из племени ланги, что обитает на севере страны, и Джозеф Кабууби из племени муньоро, здешний.

Стемнело, как всегда у экватора, быстро, и, как только стемнело, принялся накрапывать мелкий теплый дождь и удушливо запахло цветами. Странно, но дождь не приглушил звуков. Ночь звенела цикадами, звенели какие-то колокольчики, и кто-то отрывисто ударял серебром о серебро, и кто-то чокался хрусталем о хрусталь. В канавах натужно хрипели лягушки. А на дороге, чтобы их обходили, мигали светляки; маленькие, жесткие, они светили, как лампочки под колпаком, вниз.


Родерик Импи Мёрчисон, упомянутый мной при рассказе о душевных смятениях Спика, прожил весьма долгую жизнь — почти восемьдесят лет, — но никогда в Африке не был.

Родерик Импи Мёрчисон много путешествовал, но путешествовал по Англии и по России, по северо-восточным районам ее европейской части. Его путешествия по России пришлись на конец первой половины XIX века, а тогда, как и сейчас, путешествия по нашему северо-востоку не отличались особой легкостью.

Я говорю это для того, чтобы мысленно сопоставить прижизненные путешествия Мёрчисона с фактом появления его имени на картах Африки: в Африке, наверное, было несколько труднее, но и на севере Европы было нелегко.

Мёрчисон — в нашей литературе его фамилию чаще всего пишут Мурчисон — еще при жизни стал ученым с мировым именем. Прославился он главным образом как геолог, сумевший внести ясность в периодизацию геологического прошлого нашей планеты; в частности, путешествуя по России, он выделил пермскую систему, принятую ныне во всем мире.

И как я уже писал выше, Мёрчисон, будучи многократным президентом Королевского географического общества Англии, косвенно, так сказать, немало способствовал изучению Африканского континента.

В настоящее время именем Мёрчисона названы в Уганде Национальный парк и водопады на Ниле.

От Масинди мы ехали к Мёрчисон-фолс парку на север и тем самым как бы приближались к елово-березовым лесам Прикамья и Припермья, где Мёрчисон мужественно отбивался от туч комаров и мошки, не выпуская из рук символического геологического молотка, позволившего ему сделать немало важных открытий на далекой тогда нашей окраине.

Имя Мёрчисона попало на карты Африки без его ведома. Просто нашелся более корректный исследователь Африки, чем Спик, который о нем вспомнил.

Им оказался Сэмюэл Уайт Бейкер, вместе со своей супругой отправившийся вверх по Нилу навстречу Спику и Гранту. Они встретились на Ниле в местечке Гондокоро, и каждый из путешественников отдал товарищу самое дорогое, что имел: Бейкеры Спику и Гранту — свои лодки и припасы, а Спик и Грант Бейкерам — карту Соммерсет-Нила.

Пройти к Соммерсет-Нилу самой логичной и удобной дорогой — по воде — Бейкерам не удалось: путь им закрыли работорговцы.

Бейкерам пришлось идти сушей, и однажды с горного перевала они увидели огромное озеро, которое местные жители называли Саранчовым — Мвутан-Нзиге. Бейкер назвал его именем принца Альберта, двоюродного брата королевы Виктории, — тут Бейкер особой оригинальности не проявил.

Из озера вытекал Нил — в этом путешественники скоро убедились, — но, судя по карте Спика и Гранта, Нил и впадал в него — Соммерсет-Нил.

Бейкер совершил плавание по открытому им озеру и подтвердил правильность своей догадки. От устья Соммерсет-Нила он поднялся вверх по реке до водопадов, которые показались ему «крупнейшим объектом по всему течению реки», «величайшими на Ниле».

В Кении нам говорили, что у водопадов Томсона есть местное название Нъяхуруру, что переводится примерно как «шумящая вода». Было и есть ли местное название у этих нильских водопадов, мне выяснить не удалось.

Бейкер им присвоил имя Родерика Импи Мерчисона.


Нил бурлит в двух метрах от меня. Здесь, у Мерчисон-фолса, он такой, каким я его еще не видел, если не считать искусственного водопада у гидростанции.

Еще издали, с холмов, Нил поразил прямо-таки стальной бронированной мощью монолитного потока.

В котле Мёрчисон-фолса сталь плавится, доводится до белого кипения и еще продолжает кипеть, когда выплескивается из котла, постепенно темнея лишь вдали.

Это почти парадокс, но бурлящий водопад вызывает не переменчивые, а, наоборот, вечные, что ли, ассоциации. Вечно сваливается в пропасть вода, выталкивая оттуда воздух; и вечный холодный пар стоит над водопадом, над черными скользкими скалами и зеленой саванной; и вечный радужный мост — в лунные ночи тоже — стоит над Нилом, опираясь на его берега; и вечные ручьи текут в реку: это нильские капли, сливаясь, спешат обратно. А под ногами, вокруг водопада, горят вечные светляки: кусочки слюды, вмонтированные в горные породы, которые именуются слюдистыми сланцами.

Если внимательно вслушаться в шум водопада, то нетрудно уловить, что он неоднороден, что обнаруживается поверхностный блестящий шум падающей воды и темный глубинный рокот то ли камней, катящихся по каменному ложу, то ли еще чего-то непонятного, скрытого от глаз пеней, брызгами и радугой.

Интересно: если пристально смотреть нападающую воду, то кажется, что берега сужаются и оттого еще быстрее стремится в пучину вода.

Пришел угандиец-полицейский, несущий службу у водопада, и предупредил, чтобы никто не сходил с тропы: где-то в скалах ночью залег бегемот, а он неважно относится к туристам — нападает на них.

О бегемоте, однако же, сразу забывается. Почему-то больше запоминаются мелочи: маленькие темные муравьи, пахнущие лесными клопами, и деловитые черные муравьи покрупнее, мелкие желтые бабочки и лимонный махаон в клеточку, унесенный в Нил вытолкнутым из ущелья ветром…

По берегам Нила — высокая, выше человеческого роста, жесткая слоновая трава и густые кусты папоротников у самой воды. Над водопадом — черные, словно сгоревшие, мертвые деревья с рваными клочьями моха на ветвях; как-то они выросли, но что-то их сгубило.

В струях водопада — крохотный, скалистый, весь зеленый островок: то ли Нил засевает его, то ли перелетают семена через реку.

А ехали мы к Мёрчисон-фолсу по открытой луговой саванне с акациями и колбасными деревьями; длинные, похожие на люфу плоды свисали с их веток. Саванна пахла цветущим лугом, хотя я не заметил ни одного цветущего растения, и пахла скошенной травой, хотя здесь ее никто не косил; иногда вместе с ветром долетал до нас запах слоновьего помета. Торчали термитники — коричневые там, где почва была красно-коричневой, и серовато-желтые в тех местах, где соответственно изменялся цвет почвы.

Через дорогу со стебля на стебель слоновой травы, которая здесь чаще всего из рода панизетум, перелетали забавные птички: оранжево-красные, с черными крыльями, красно-черными головками и такими длинными раздвоенными хвостами, что птички с трудом тащили их по воздуху. С неимоверным усилием пролетев несколько метров, птички шлепались на стебель слоновой травы и устало раскачивались на нем, а рядом тотчас появлялись серые птички и сразу же начинали что-то щебетать.

Птички эти называются ткачики-вдовушки, или райские вдовушки, и, конечно, в самый радостный период жизни в лучшие свои одежды одевались самцы, они же брали на себя все вытекающие отсюда тяготы, а серые самочки беззаботно порхали по стебелькам и бранились между собой.

Главная достопримечательность Национального парка Мёрчисон-фолс на сухопутье — слоны. Мы ждали встречи с ними на дороге, и все-таки гулкое, как удар тамтама, восклицание Дэвида «Тембо!» прозвучало неожиданно.

Слоны паслись впереди нас несколько в стороне от дороги среди мертвых, черных, как у водопада, деревьев.

Эти мертвые, черные деревья давно уже бросились нам в глаза, но только теперь, при виде слонов, я начал понимать, что именно они повинны в гибели редколесья.

Слонов было много, очень много. Чем дальше углублялись мы в парк, тем теснее становилось от слонов в саванне. Их темные силуэты виднелись на склонах пологих холмов, в понижениях между холмами, где совсем терялись среди слонов всякие буффало; слоны — то красно-коричневатые, то светло-желтые, как и термитники, в зависимости от цвета почвы, ибо склонны принимать пылевые души, — разноцветные слоны толклись у шоссе, то и дело переходили его, загораживая дорогу машинам, из которых торчали объективы фотоаппаратов.

В отличие от львов слоны не относились к машинам безразлично: самые умные из них, вожаки наверное, раздували уши, забавно шипели и махали в нашу сторону хоботами, словно предупреждая, что любопытство наше может нам дорого обойтись.

А разворачивалось все действо на печальном фоне — на фоне погибающей саванны с черными силуэтами деревьев, и это предопределяло судьбу слонов, даже самых умных из них: чуть позднее мы узнали, что длительная бескормица заставила администрацию парка принять нелегкое решение — уничтожить до трех тысяч слонов, и на отстрел их скоро начнут продавать лицензии. Конечно, предстояла не охота на слонов в изначальном смысле, а простое истребление их. Но что поделаешь?… Иначе — голодная смерть.


У переправы через Нил, на которую мы прибыли, приняв напоследок освежающий душ у Мёрчисон-фолса, выставлено объявление; оно поддерживается двумя столбиками и водружено почему-то над красно-белой бензиновой бочкой:

«Посетители пользуются паромом на свой страх и риск.

Паром работает с 8 утра до 6. 30 вечера.

При несчастных случаях машины администрации парка пользуются паромом вне очереди».

Объявление, особенно первая строка его, достаточно красноречиво, и у нас было время подумать об этом, пока паром медленно полз через Нил к нашему берегу— ползло странное сооружение на трех «китах»-поплавках, шлепающее плицами по воде и несущее на себе вполне современные машины и еще какие-то грузы.

С нашей стороны паром тоже поджидали машины и поджидали рыбаки с тюками подвяленной и подкопченной рыбы, завернутой в мешковину и сети. Рыбу выловили рыбаки из народности луо на озере Альберт, и называли они ее на своем языке ангара: что это значит — бог весть. Озеро Альберт рыбой богато, и особенно славятся нильский окунь и так называемая тигровая рыба; скорее всего ими и были набиты мешки. Вообще, хотя в Уганде и добывается около 70 тонн рыбы в год (я имею в виду промышленный вылов), но развитию рыболовства, как нам объяснили, мешает «разнорыбица» — нет больших однопородных косяков.

Здесь, ниже водопадов, Нил уже спокоен. Дремлют на песчаной отмели бегемоты, издали они кажутся темной полосой, проведенной по светлому песку, и мы сначала не обратили на них внимания. Но более зоркие рыбаки сказали нам на своем языке:

— Рауо, — и почтительно поцокали при этом.

Мы ничего не поняли и обратились за разъяснением к Дэвиду.

— Кибоко, — машинально перевел он на суахили и, смутившись, поправился: — Гиппо.

По противоположному берегу невдалеке от одноэтажных домиков маленького поселка бродил слон — прохаживался у самой воды от нечего делать.

Зато трясогузка, бегая по желтой кварцевой гальке у наших ног, не зная покоя, склевывала насекомых.

В тихой заводи плавала прибитая к берегу сальвиния — грозный сорняк тропических рек с рубчатыми нежно-зелеными листьями, собранными в розетку.

Паром наконец пристал к причалу, и тогда тихоголосые учтивые рыбаки с пиратским кличем «Карамбе!» подхватили свои тюки и первыми бросились на абордаж. И первыми овладели паромом еще до того, как его разгрузили.

Поскольку мы стояли в очереди машин, а не в очереди рыбаков и прочих индивидуалистов, нам на пароме тоже досталось место, хотя на поверку его обнаружилось не так уж много.

На пароме, как и у причала, висело объявление точно такого же содержания.

Уже после того как мы вновь ощутили под ногами земную твердь, прибыв в поселок Параа Лодж, у отеля того же названия мы узнали вот еще что: «Осторожно! Вокруг отеля бродят дикие слоны!»

У отеля бродили не только дикие слоны (ручных, кстати, в Африке нет). Неожиданно перед окнами ресторана, где мы намеревались ланчевать, мелькнула экзотическая фигура с ярким боевым щитом и боевым копьем, в ярких нарядах с перьями, с жутко раскрашенным лицом. Поскольку о возможности нападения «дикарей» плакаты у отеля не предупреждали, постояльцы отеля, побросав нестынущие в Африке блюда, выскочили наружу и с удивлением стали наблюдать за энергично скачущей фигурой вождя неведомого племени, бесстрашного, что не подлежало сомнению, война.

Отплясав положенное время, вождь, уже в другой исполнительской манере, прошелся перед постояльцами, предлагая им по достоинству оценить его искусство, а потом, лишь слегка освободив себя от обременяющих одежд, сел в собственный лимузин, стоявший неподалеку, и куда-то укатил — надо полагать, у него еще оставались дела на сегодняшний день.


После ланча Дэвид вновь отвез нас на берег Нила, и там мы погрузились на белый катер под брезентовым верхом; на мачте развевался зеленый флаг с желтым кругом, в центре которого красовалась желтая голова антилопы. Моторист и рулевой приветствовали нас, вскидывая к правому уху вывернутую ладонью вперед руку и широко, но чуть иронически улыбаясь: давно, наверное, надоели им ахающие при виде каждого кибоко иностранцы.

Катер выполз на середину Нила и, неторопливо постукивая мотором, пополз вверх по реке в сторону Мерчисон-фолса.

Нил не казался широким в этом месте, но все-таки с середины реки берега просматривались неважно, особенно детали, а детали нам прежде всего и были нужны. Многоопытные гиды это прекрасно понимали и, обогнув отмель с кибоко, повели катер вдоль левого, заросшего непроходимым лесом, берега реки.

Странный это был лес. Форпост его составляли выдвинутые в воду — местами почти по грудь — высокорослые, но худощавые деревья. В молодости они стойко сопротивлялись натиску нильских вод — переходили временами даже в наступление, — но где-то на переходе от юношества к зрелости, не перенеся возрастных изменений, не выдержали, погибли.

Их смерть не прошла незамеченной для леса, особенно для его наиболее подвижных крылатых обитателей: на ветвях погибших деревьев свили гнезда цапли и развесили гнезда-фонарики ткачики. Кстати, не обязательно ткачики-вдовушки: ткачей вообще орнитологи насчитывают 263 вида, и наши домовые и полевые воробьи, хотя они и не развешивают свои гнезда на ветках, относятся к их числу.

За палевой полосой мертвого леса, как крепостной вал древнего городища, высится непроходимо-непреодолимая стена леса живого. Я уже писал, что внешне он настолько густ, что, кажется, не поместиться в нем ни слону, ни буйволу, ни изящной лани…

Но на берег Нила то и дело выходят слоны — самые крупные животные суши… Я понимал, конечно, что чисто внешнее впечатление о буквальной непроходимости тропического леса обманчиво, мне и самому приходилось совершать путешествия в глубь его на… несколько десятков метров…

Глядя, однако, на крепостной вал тропического леса, упорно надвигающийся на Нил, я не мог избавиться от ощущения, что слоны, не говоря уже о более мелкой живности типа бородавочников и бабуинов, пользуются, как говорили наши предки, подлазами, по неведомым подземным ходам пробираются к Нилу, так хитро минуя неодолимые преграды.

Над катером нашим, идущим под флагом желтой антилопы (пусть поклонники Остапа Бендера не ошибутся — то. была не антилопа гну), носились черные, отливающие синевой ласточки-береговушки. Берега местами были круты, и там, где они были круты, в Нил стекали пересыщенные влагой красно-коричневые оползни. По затопленным лугам бродили темные, чуточку горбатенькие, длиннокрючконосые ибисы. Бродили черные, с красными ножками кулики и оранжевые, с голубыми головками их родственники.

Там, где не было чужих гнезд, на мертвых деревьях сидели философического склада ума птицы — серо-голубые, с серо-голубым клювом, но коричневой шеей цапли; «что есть вода?» — как будто спрашивали они, глядя на Нил.

«Что есть вода?» совсем не интересовало белых цапель, колонии которых тоже занимали пустующие деревья; собственно, называть их колониями не точно: скорее всего деревья временно оккупировали гуманные братства, только и поджидающие, когда на берег выберутся бегемоты, чтобы заняться очисткой их кожи от всяческих паразитов. Слонам белые цапли оказывали те же самые услуги.

И конечно, вовсе безразличен был вопрос «что есть вода?» белоголовым речным орлам весьма крупного размера, они точно знали, что вода — вместилище рыбы, и наверное, их трезвый взгляд на вещи был взят за основу современными философами-прагматистами.

…Кто слышал, как кричат крокодилы?

Ну, наверное, слышали многие из числа тех, кто живет по соседству с крокодилами на берегах тропических рек, если крокодилы по тем или иным причинам считали необходимым публично высказать свой взгляд на события, происходящие в мире.

Я слышал, как кричал четырехлетний крокодиле-нок величиной в полметра. В Найроби, как раз напротив краеведческого музея, есть рептилиум, густо заселенный пресмыкающимися всех видов — змеями преимущественно, но есть там и крокодилы. После того как мы вдоволь насмотрелись на кобр плюющихся (энтузиаст, хранитель рептилий, надевал при этом на глаза очки и подставлял им лицо), на кобр не плюющихся, но молниеносно наносящих удар по палке, — после всего этого энтузиаст-рептинолог притащил нам небольшого крокодила. Он держал его за шею, и крокодильчику это не нравилось. Крокодильчик извивался всем телом, пытался бить хвостом, раскрывал обильно усаженный зубами рот, целясь укусить рептинолога, а когда это не удавалось, сердито кричал, как совсем маленький ребенок, «A-а, а-а» и предпринимал еще одну попытку укусить рептинолога.

Крокодилы, которые встречались нам на подступах к Мёрчисон-фолсу и покой которых мы неделикатно нарушали, подплывая к ним слишком близко, все до одного смотрели на нас глазами все постигших древних мудрецов и, не говоря ни слова, молча сползали в красноватые нильские воды, оставляя на илистом берегу желоб, окаймленный когтистыми отпечатками… Так и не пришлось мне услышать голос крокодила в иных, более естественных условиях.

…Во время давней теперь уже поездки по Гвинейской республике, в городе Канкане на реке Мило, я приобрел в мастерских двух деревянных бегемотов. Дома, в Москве, мы стали называть одного из них пессимистом, а другого — оптимистом. У «пессимиста» были маленькие грустные глазки, большой, с опущенными вниз краями рот, щербатое тело с провисающими складками кожи… «Оптимист», наоборот, был лоснящимся, пузатым существом с вечно улыбающимся ртом и выпученными глупыми глазами.

То и дело встречая на Ниле бегемотов, я невольно искал среди них «оптимистов» и «пессимистов». Поначалу задача показалась мне не такой уж легкой. Представьте себе, что рядом с вами появляется из воды огромная голова, отряхивает от воды небольшие круглые уши, шумно выдыхает воздух, но, заметив посторонний на Ниле предмет, захлопывает ноздри и исчезает в глубине… Ну кто это подплывал к вам — оптимист или пессимист?!.. Вообще-то, торчащих из вод физиономий не так уж мало, но все они торчат в определенном отдалении, и даже в бинокль мне не удавалось различить выражение физиономий.

Но в конце концов мы познакомились с местным бегемотьим населением поближе: рулевой несколько раз подводил катер почти вплотную к отмелям, на которых проводили свой выходной целые семейства гиппопотамов — папа, мама, дети, — все одинаково сытые, откормленные на даровых хлебах, довольные жизнью; при нашем приближении они поворачивались к нам толстыми задами и, не обращая внимания на горящие неудовлетворенным любопытством наши очи, отходили в сторону, погружаясь по брюхо в воду.

Да, среди кибоко Национального парка Мёрчисон-фолс определенно преобладали оптимисты.

Лишь однажды мы встретились с исключением из правила: на отмели стоял большой грузный бегемот, понуро опустивший голову. Мы подплыли к нему вплотную, мы фотографировали его, как нам хотелось, а он все стоял и стоял, не поднимая головы и никак не реагируя на объективы наших камер. Наверное, у этого кибоко что-то не ладилось в жизни.

Но в принципе у бегемотов Мёрчисон-фолса в отличие от крокодилов Мёрчисон-фолса имеются все основания для оптимизма: модницы Запада и Америки увлечены сейчас изделиями из крокодильих шкур, и в Уганде уже началась массовая охота на крокодилов, а шкуры бегемотов пока еще не вошли в моду…

Я предвижу возражение: здешние крокодилы, как и бегемоты, живут на территории заповедника и, стало быть, им гарантировано благополучное существование… Бог весть, ведомо ли это крокодилам, но люди-то знают, сколь часто всяческие гарантии приносятся в жертву коммерции… Всегда же можно доказать, что в Национальном парке Мёрчисон-фолс — как, впрочем, и в любом другом месте — крокодилов или иных животных «слишком много».

…В таких стремительных поездках, как наша, я обычно веду дневник, в котором делаю более или менее систематизированные записи по вечерам, и еще делаю отрывистые, короткие записи в блокноте, так сказать, на ходу, для памяти. Так вот, в блокноте у меня соседствуют такие фразы: «Столбчатые структуры обрывов», «Выше по Нилу, над водопадами Мёрчисона, темные облака», «Нильская вода в глубине — красноватая», «Плосковерхие столовые возвышенности».

И потом: «Буря, белый шквал» (торопливо, вкось, по подчеркнуто).

Подчеркнуто, между прочим, потому, что однажды я уже видел белый шквал на реке. Я тогда путешествовал с женой и сыном по Европейскому Северу, и на Северной Двине, между Нижней Таймой и Сефтрой, нас настиг белый шквал — сильнейший ветер при сплошной стене дождя. Было это удивительно, и было это весело. Удивительно потому, что никогда раньше я подобного не видел, и весело оттого, что в любой момент мы могли укрыться под верхней палубой, в теплой, непромокаемой первоклассной каюте.

Иное дело — на Ниле.

Тот день, в который мы совершили стремительный бросок от Масинди до Нила, выдался жарким, как в Момбасе, хрестоматийно африканским днем, и я, по обыкновению занимая стоячее положение в микробасе, даже слегка загорел на ветру и солнце… Облака стали сгущаться вскоре после того, как мы отправились в плавание по Нилу, и нас это отнюдь не приводило в смущение; наоборот, дождь или даже тропический ливень на Ниле привнес бы в наше путешествие дополнительный незабываемый штрих…

Мы получили то, чего хотели, и даже сверх того. Сначала слабо заморосивший дождь вдруг обернулся ливнем, водопадом, да таким плотным, что противоположный берег реки исчез в белесой мгле. Вероятно, невозможно сыскать в лесу или в саванне угол, но, едва хлынул ливень, шквальный ветер внезапно выскочил из-за угла, и тут началось такое…

Растянутый над катером тент по замыслу кораблестроителей предназначался для защиты пассажиров от зенитальных лучей солнца, и от лучей солнца он действительно защищал. Но ветер был настолько силен, что понес струи дождя параллельно Нилу, над водою, и струи, как хлысты, били под тентом по катеру… Мы вскочили на скамьи, чтобы хоть немножко приблизиться к символической крыше, мы прикрыли руками те части одежды, в которых хранились документы, но спастись от водяных хлыстов все равно никому не удалось — даже Левону Налбандяну, который, решив всех перехитрить, забрался под скамейку; он сидел под скамейкой и после того, как дождь кончился: на него стекала вода, скопившаяся на тенте, и он был уверен, что ливень продолжается…

…Вспыхивали молнии, небо, над нами с шипением лопалось, и казалось, что лопается намокший и натянувшийся тент, и оттого еще больше усиливалось ощущение незащищенности от ливня, бессмысленности всяческих попыток укрыться от воды… Я спрыгнул со скамейки и рядом с собой увидел вспененный бешеный Нил и второй воздушно-водяной поток, несшийся ему навстречу: россыпь капель, не сливаясь с рекой, неслась, скакала над его поверхностью в сторону водопада.

Катер не выгребал против ветра — нас сносило к берегу, на затопленные мертвые деревья, и моторист прекратил в конце концов бесполезную борьбу: когда до берега осталось рукой подать, рулевой бросил якорь, и катер заплясал на натянутом канате… Ни у кого не было уверенности, что канат выдержит, что катер не сорвет, и мы весьма оживленно обсуждали, как будем вплавь добираться до суши… Когда ветер стих и чуть-чуть посветлело, мы насчитали рядом с катером до дюжины крокодилов, выставивших из воды глаза и ноздри…

Тишина наступила так же внезапно, как началась буря. Облака над нами поголубели, и обозначилось палевое пятно в зените, дальний берег укрылся за темно-синей вуалью. Только Нил не мог успокоиться: по расплавленной воде его кружился мусор, кружились сорванные зеленые островки; Нил переживал случившееся, и в глубине его еще клокотала ярость.

…Буря бурей, а программа программой: мы не повернули обратно, мы поплыли дальше к Мёрчисон-фолсу и наконец увидели стиснутый черными стенами семиметровый поток, у основания которого кипел белый вал… Речники наши не осмелились близко подойти к водопаду: даже на почтительном расстоянии казалось, что бьют здесь со дна Нила мощные ключи, разделившие поверхность реки на выпуклые круги…

Но самое удивительное все-таки поджидало нас, когда мы повернули от водопадов обратно. В затишье, в открытом заливе, защищенном от быстрых струй мысом, вода буквально кишела крокодилами и бегемотами. Крокодилы дремали, опустив головы и хвосты под воду, выставив спины, и было им так тесно в реке, что приходилось перелезать через соседа, если у одного из крокодилов появлялось желание переменить место… А бегемоты торчали из воды вокруг крокодилов, разевали пасти и дергали маленькими ушами, недоверчиво поглядывая на катер…

В Египте, в гробнице вельможи Тии у Каира, я видел фреску, изображающую бегемота, схватившего крокодила поперек туловища. Здешние бегемоты и крокодилы, несмотря на огромное количество их, как будто жили в мире… Как же тесно было зверью в Египте несколько тысяч лет назад, если между бегемотами и крокодилами происходили смертельные схватки?!

…Совсем после бури, однако, не прояснилось. Солнце лишь чуть просвечивало сквозь облака, освещая нам дорогу. Вода у катера отливала желтизной, а у берегов имела сиреневый оттенок. В лагунах цвели голубые кувшинки, которые в Египте называют лотосами. Пахло тиной.

Несмотря на довольно-таки поздний час, у парома выстроилась длинная вереница легковых машин: владельцы их, очевидно, намеревались ночевать в Параа Лодже.

Дэвид уже ждал нас на левом берегу — нам предстояло ночевать в Масинди.

Едва мы ступили на землю, как все вдруг почувствовали огромную усталость. Мы катили по оранжево-синей саванне мимо слонов и буйволов, но никто уже не высовывался в окно с фотоаппаратом. На заднем сиденье играли в шахматы, кто-то дремал. Даже короткий вскрик Дэвида «Физи! Гиена!» никого не вывел из равнодушного состояния.

Гиена, выскочив из зарослей на дорогу и сперва не разобравшись в ситуации, затрусила нам навстречу, а потом пустилась наутек.

Я заставил себя встать и смотреть. На слонов. На буйволов, которых Дэвид называет то буффало, то ньяти. На вечернюю саванну, совсем не похожую на ту, что мы видели утром. Холодный влажный ветер постепенно унес усталость, но утренняя острота ощущений все-таки не возвратилась, и я повторял про себя:

Мимо слонов,
Как мимо столбов,
Едут разини
В Масинди…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


Дорога в Форт-Портал. Юнкер.

Лунные горы и оловянный лес. Встреча с пигмеями.

Ночь в Форт-Портале. Экватор.

Возвращение в Кампалу.

Еще несколько слов о столице.

Усыпальница бугандийских королей. Озеро Виктория.

Воздушный мост. Полет над Нилом


Ливень хлынул сразу же, как только мы расстались с отелем «Масинди». На дожди нам везет. Пришлось закрыть верх микробаса и пришлось закрыть окна. Как будто и нет ничего в этом особенного, но усиливается ощущение изолированности от внешнего мира, что не украшает путешествие.

Дождь и потом шел зарядами, но даже в перерывах между ними верх микробаса не просыхал — так влажен был воздух: ветер гнал по тенту темные кругляши капель и сбрасывал их на дорогу.

Появились плантации сизаля. Поменьше, чем в Кении между Ньери и Найроби, но все-таки не маленькие.

Вдоль шоссе — кучки круглых хижин без дверей; двери, запоры, заборы — все это как-то уж очень символично в Африке, а в деревнях в них вообще нет никакой нужды.

Первая наша остановка — в городке Хойма. Он уступает по размерам Масинди, но зато Хойма — столица королевства Буньоро. Дворец мукамы — белое с синим здание — обнесен двумя соломенными изгородями, и перед дворцом — караулка, возле которой стоят солдаты и вывешен плакат, предупреждающий нежелательных визитеров, что доступ к мукаме весьма и весьма ограничен.

В столице — и столичные моды; дамы не носят здесь платьев с высокими плечами, как в Кампале, но зато изобрели своеобразную манеру подпоясываться: поясок идет от поясницы под живот и там завязывается бантом.

В Хойме мы остановились, чтобы получить в полицейском управлении пропуск на въезд в Торо.

Это не заняло много времени, и вот мы уже стоим перед шлагбаумом на границе двух (теперь тоже бывших!) королевств в стране Уганда. Справа и слева от шлагбаума — вбитые в землю острые шипы, это чтобы машины не объезжали по обочине заграждение. И тут же, конечно, сторожевой пост: палатка, крытый соломой навес, таган с котелком на огне. И два солдата в касках. Один из них проверяет наши документы, и мы покидаем пределы королевства Буньоро.

Королевству Торо в историческом плане не везло во взаимоотношениях с королевством Уньоро. Правил Торо, как и Уньоро, мукама, и советы ему подавали точно так же члены рукурато, но дела у них не клеились, и правители Торо почти постоянно находились в феодальной зависимости от правителей Уньоро.

Гордые духом, независимые горцы Торо были, как сказали бы мы теперь, жертвами экономики: и плодородных земель они имели меньше, и меньше хороших пастбищ; местность поднималась на запад к массиву Рувензори, и вступали в свои права лесистые гряды холмов и ущелья… И бурные потоки, размывающие в дождливый сезон земли.

Чтобы по возможности ослабить вредную деятельность потоков, торийцы проложили от шоссе в темную глубь леса отводные противоэрозионные канавы. А чтобы канавы не замывало раньше времени, торийцы укрепили их склоны частоколом. Многие жерди проросли, и, наверное, это способствует долговременности сооружений.

А на дороги выползают белые, с коричневыми донышками вьюнки. Машины, правда, мешают им расти.

На деревьях — гнезда ткачиков, но это уже никого из нас не удивляет. На деревьях висят и лишайники-бородачи, такие же внешне (в их систематике сам черт не разберется), как в наших северных лесах. И рядом с ними — папоротники-лопухи, как в Масинди, и папоротники-лианы, подобных которым я еще не встречал.

Низины залиты водою, и от них тянет гнилью.

Женщины королевства не носят платья, они носят бикойя — широкие цветные накидки, обернутые вокруг тела и краем заброшенные за плечо.

…Форт-Портал был уготован нам доброжелательной туристской компанией как обзорная площадка, с которой можно увидеть увенчанный снегами массив Рувензори… Тут все — на удачу. Рувензори обычно затянут облаками, вершины его скрыты от случайных глаз, и как фирма, так и ее клиенты идут на риск.

Совершенно неожиданно мы узнали, что сравнительно недалеко от Форт-Портала, на границе с Конго, живут пигмеи, выходящие время от времени к шоссе из дремучих лесов Итури.

Мы спросили о пигмеях Дэвида.

— Да, я знаю, где они живут, — ответил он. — Я бывал у них, и они меня знают.

— Мы могли бы к ним поехать?

— Да, если бы вы сказали мне об этом в Кампале. Туда запрещен свободный проезд.

— Вы боитесь, что нас плохо встретят?

— Нет, я знаю их обычаи, а староста деревни, возле которой живут пигмеи, мой старый знакомый.

— В чем же дело?

— Нам едва ли дадут пропуск в Форт-Портале.

— Почему?

— Там зона военных действий. Ссорятся племена баконджо и баторо. Баконджо считают, что баторо когда-то незаконно захватили у них землю, а земли в горах мало…

— Но можно попытаться получить пропуск?

— Попытаться можно.


Мечта попасть в пигмейскую деревню владела каждым из нас во время переезда от Масинди до Форт-Портала, административного центра Торо, но мне она казалась несбыточной.

Я запрятал мечту подальше, чтобы избежать позднее разочарования — несбывшиеся надежды, как известно, не самое приятное на свете, — и, глядя на мелькающие пейзажи, вспоминал путешественника, который первым из моих соотечественников побывал в Уганде.

Жил-был в прошлом веке на Руси Василий Васильевич Юнкер, уроженец Москвы, человек судьбы необычной: удачник и неудачник, герой и негерой, почти забытый и воскресший из забытья; он удачно выбрал себе родителей — потомственных банкиров, богачей; сам же он, вместо того чтобы наживать финансы, принялся их усиленно тратить, и не где-нибудь, а в Африке, по странам которой совершил три больших долголетних путешествия; он мог в свое удовольствие сибаритствовать в роскошных особняках Москвы и Петербурга, но предпочел палатки и носилки, на которых его таскали по саванне во время затяжных болезней.

О Юнкере совсем неплохо написал мой товарищ по профессии Юрий Давыдов в книге «О друзьях твоих, Африка», и я не собираюсь особенно дополнять его.

Меня интересует только вот какой факт: после долгой исследовательской работы в северных районах нынешней Уганды и по соседству с ней больной Василий Васильевич Юнкер вовсе не собирался пересекать всю страну с севера на юг и дальше, вплоть до Занзибара, уже не имеющего никакого отношения к Уганде.

Так, однако, получилось.

Юнкер путешествовал под моральной, так сказать, эгидой Русского географического общества, но абсолютная материальная независимость поставила его в несколько особое положение среди известных путешественников того времени: он никому не служил и ничью политику в Африке не проводил.

Он был гуманен, доброжелателен, чужд расовых предрассудков. Юнкера можно считать продолжателем в Африке традиций Миклухо-Маклая; во всяком случае, он многие месяцы прожил среди местных африканцев; особенно интересно его пребывание среди жителей племени мангбатту, относящегося к народу азанде: мангбатту слыли людоедами (отсюда иногда еще встречающееся в литературе название всех азанде «ньям-ньям»), а Юнкер пришел в их владения один и поселился у них в деревне.

Юнкеру очень хотелось нести африканцам доброе, вечное, и несколько наивно он полагал, что такие же цели преследуют все прочие европейцы; он полагал, что приход европейцев в Африку только благо, а в это время за власть в Центральной Африке боролись англичане, французы, немцы, и действия Юнкера далеко не всегда приводили к тем результатам, на которые он рассчитывал. Нечто подобное, впрочем, пришлось пережить и Миклухо-Маклаю.

Болезни, сложная обстановка побудили в конце концов Юнкера задуматься о возвращении на родину. Но логичный северный путь преградили восставшие махдисты.

Юнкер отправился на юг, пересек всю Уганду, первым из наших путешественников увидел озеро Виктория, уже названное так Спиком, первым переплыл его и вышел к Занзибару.

Владея несколькими языками, Юнкер по каким-то соображениям опубликовал свои основные труды о путешествиях по Африке на немецком языке.

Первый том вышел в свет в 1889 году, а через три года, в возрасте пятидесяти двух лет, Василий Васильевич Юнкер, заболев гриппом в Петербурге, скончался.

Юнкера привела в Петербург мысль о переиздании его книги на русском языке, но подготовить ее он не успел. Будучи человеком весьма замкнутым, Юнкер не любил публичных выступлений, не искал популярности.

После смерти Юнкера его труд в переработанно-облегченном виде вышел на русском языке, но скоро о нем забыли.

Книги Юнкера — правда, тоже с сокращениями — были переведены на русский языки опубликованы Географическим издательством только в 1949 году.

Юнкер, человек и путешественник, этнограф и географ-гуманист, еще ждет доброжелательных и умных, внимательных и терпеливых исследователей его сложного жизненного пути.


Форт-Портал некогда был, наверное, главным военным укреплением у западных границ Уганды.

Ныне Форт-Портал — город-парк, красиво расположенный на холмах в предгорьях Рувензори. Он и похож и не похож на другие англизированные городки Уганды, но мне вспомнились прежде всего некоторые районы Найроби — Форт-Портал лучше декорирован, чем, скажем, Масинди, он просторней и удачней расположен.

Дэвид выгрузил нас прямо на подстриженный газон, занимавший весь склон холма от тенистой можжевеловой аллеи до заросшего тростником ручья, и, оставив подкрепляться сухим пайком, отправился в полицейское управление.

Мы подкрепились, отдохнули; мы несколько раз измерили шагами длину можжевеловой аллеи и вполне налюбовались серебристо-зеленоватыми, с патиной кистями лишайника-бородача. А Дэвид все не появлялся, и это наводило нас на грустные размышления — значит, разрешения на поездку к пигмеям нам не дают.

Мы отправили парламентерами к Дэвиду Гирева и Дунаева, и они вернулись с вестями приятными и неприятными: разрешение получено, но куда-то ушел офицер — хранитель печати, а без печати разрешение недействительно… Когда офицер вернется — неизвестно, а до пигмеев ехать два с половиной часа, и времени у нас в обрез…

Теперь мы с грустью следили за бегом часовой стрелки и, когда она, по нашим расчетам, приблизилась к роковой черте, вновь послали парламентеров к Дэвиду…

— Печати поставлены, — сказали парламентеры, вернувшись. — Но требуется еще одно разрешение: на пребывание в запретной зоне после наступления темноты, а куда-то ушел тот офицер, который…

В общем получалась сказка про белого бычка, и мы скисли — никого из нас сказка не развеселила.

Я предавался грустным размышлениям о зависимости человеческих судеб от всякого рода печатей, когда увидел Дэвида — степенного Дэвида, — перелезающего через невысокую ограду полицейского участка. Напрямик, через палисадник, Дэвид помчался к нам, размахивая пачкой бумажек.

— Все в порядке, — подбегая, сказал он. — Поехали!


В книге Генри Мортона Стенли «В дебрях Африки» горный массив Рувензори, им же, Стенли, открытый, именуется еще так: «Царь облаков» и даже «Творец дождя». По свидетельству Стенли, так называют родные горы люди из племени баконджо.

Только климатическими причудами — это не единственный случай в истории географии — можно объяснить, что именно Стенли в конце концов открыл Рувензори.

Отнюдь не по недосмотру нагромоздил я в предыдущей фразе внешне лишние слова: «именно», «в конце концов»…

Стенли сам засвидетельствовал, что Сэмюэл Бейкер мог увидеть с берегов озера Альберт Рувензори во всем его величии. Некоторые другие путешественники — тоже. Но «верноподданные» — облака — тщательно стерегли от постороннего глаза своего «царя»…

Стенли дважды побывал у Рувензори и ничего толком не разглядел. Только при третьем его визите в центр Африки облака забастовали и на несколько часов покинули своего владыку — все горные цепи со снежными вершинами открылись взору путешественника и его спутников («тысяча пар глаз впилась в это дивное зрелище», — записал в дневнике Стенли).

Нам Рувензори не открылся — положение в монархии, очевидно, стабилизировалось, и все верноподданные находились на своих местах… А едва мы тронулись в путь, «Царь облаков» послал нам вдогонку дождь… Дождь то усиливался, то ослабевал и моросил по-осеннему, поэтому верх и окна пришлось опять закрыть.

Так, посматривая сквозь мокрые окна на окрестные пейзажи, я решил выяснить у Дэвида происхождение названия гор — Рувензори.

— Никто так эти горы не называет, — с необычной для него резковатостью ответил Дэвид. — Мы называем их Лунные горы.

— Лунные? — переспросил я.

— Да, Лунные.

— Но «рувензори» — слово не европейского происхождения!

— Не европейского, — согласился Дэвид. — Так называется на уру-торо, языке баторо, небольшое горское племя. Точнее — не рувензори, а рунеджери, но все равно это название племени, а не гор. Путешественники-европейцы чего-то не поняли и дали горам ошибочное название.

Вероятно, Дэвид был прав, решительно отклоняя название «Рувензори». Но откуда он взял другое — Лунные горы?

Мне не удалось это выяснить у Дэвида. Лунные горы — едва ли название местного, африканского происхождения. «Царь облаков», «Творец дождей» звучит убедительнее со всех — и географических, и исторических, и культовых — точек зрения.

Но на картах Африки Лунные горы появились две-три тысячи лет тому назад — их изобрели античные географы.

Бог весть каким путем достигла европейских берегов и такая — кроме озерной — версия: Нил, загадочный и могущественный Нил, начинается в центре Африки, в Лунных горах. Почему в Лунных — объяснить не берусь. Что не в горах берет свое начало Нил, а в озерах — это теперь очевидно.

А в истоках Нила высятся горы — Рувензори, или Лунные горы, и отрицать это невозможно.

Кто же тогда, еще до нашей эры, доставил столь точные сведения европейским географам и какому гениальному фантазеру пришло в голову дать им такое удивительное название — Лунные горы?!.. Вспомним, что первый телескоп был наведен на Луну Галилеем многие столетия спустя…

Я не стану уверять, что только об этом и размышлял, пока микробас наш петлял по отрогам Лунных гор. Но и черт те когда прочитанные страницы географических учебников, и слова Дэвида, и космический штурм Луны — все это вдруг сплелось, перепуталось, звонко отдалось в душе.

Звонко и коротко. Но мы надеялись на встречу с пигмеями, самым загадочным народом нашей планеты — не менее загадочным, чем какие бы то ни было лунные горы, — и посторонние мысли как-то сами собой уходили в сторону, отсекались.

Теперь я сразу же признаюсь в следующем: наша незапланированная встреча с пигмеями в лесах Итури состоялась, мы побывали в их маленькой деревушке. Самый этот факт дает мне право — формальное, во всяком случае — удариться в теоретизирование о пигмеях.

Потеоретизировать тут действительно есть о чем. Но есть и опасность впасть во грех компиляторства — о пигмеях создана весьма обширная литература, очень просто позаимствовать из книг кое-какие сведения о них и включить их в собственную книгу. Я мог бы сделать это, успокаивая свою совесть тем в общем-то правильным аргументом, что «несу знания в массы».

Но сейчас я решил пойти иным путем: я приведу полностью, почти без исправлений торопливые дневниковые записи, ибо, как я теперь вижу, только они сохраняют и могут сохранить непосредственность тех наблюдений.

…Сразу за Форт-Порталом мы стали подниматься на отроги Рувензори, или Лунных гор, как их здесь называют. Дорога петляет, но не шибко, и ехать можно с покойно. Горы без резких линий, конусообразны, зеленые, но леса нет — есть лишь отдельные деревья, темнеющие на фоне злаков, задрапировавших склоны вплоть до вершин. Встречаются округлые скальные выходы серого цвета… Справа от дороги — длинное ущелье, вливающееся в затянутую туманом равнину-море.

Банановые плантации. Сверху они кажутся крупно и небрежно изрезанным зеленым полотном. Банановые плантации поднимаются со дна ущелья по боковым отверткам зелеными клиньями все того же небрежно нарезанного полотна.

На склонах — хижины под плетеными соломенными крышами, темные, глиняные.

Цвет дороги — песочный, а не кирпичный (такого яркого цвета, как в Джиндже, потом уже не было, и даже в заповеднике цвет был менее густым, без ярко-коричневого).

Узкие боковые расщелины с ручейками очень похожи на таковые же на Кавказе, хотя в общем пейзаж и отличен: меньше здесь скал, меньше деревьев и порой попадаются веерные пальмы с гроздьями плодов, похожих на оранжевые яблоки.

…Дорога перешла через свою высшую точку, и начался спуск к равнине.

Впрочем, это надо определить точнее: начался спуск к петляющей вдали реке Семлики, к густым низинным лесам — они казались черными, — начался спуск к днищу колоссального рифта, на дне которого дымились горячие источники… Начался спуск к границе с Конго.

Характер растительности тотчас изменился; к дороге вплотную подошел влажный тропический лес — мокрый, скользкий, с тусклым оловянным блеском, с фонтанирующими перистыми пальмами в подлеске, с лианами, спускающимися на дорогу с крон светлоствольных гигантов, которые образуют верхний ярус леса Итури.

Стволы гигантов — они не посторонние в лесу, они даже по-своему организуют лес, возле дороги во всяком случае: получается крупноклеточная светло-пепельная сетка на общем темно-зеленом фоне, и она как бы разлагает сплошное месиво зелени на отдельные части, облегчая непривычному глазу задачу хоть как-нибудь разобраться в пейзаже.

…Вот так, по темной мокрой дороге, под мелким моросящим дождем, докатили мы до какой-то деревушки, населенной людьми племени муконджо, и из деревушки этой при нашем появлении высыпали на дорогу полуобнаженные подростки с луками и стрелами, и что-то громко закричали, и замахали руками, когда увидели фотоаппарат Левона Налбандяна, наведенный на них.

Дэвид, резко затормозив, быстро, по-английски, сказал нам, что фотографировать нельзя, что муконджо в знак протеста могут разбить машину.

Мы послушно убрали фотоаппараты, а Дэвид вступил в какие-то непонятные нам, но весьма оживленные переговоры с рослым мужчиной, который оказался старостой деревни, бвана, как говорят африканцы на суахили.

Что происходит вокруг нас, мы понимали довольно-таки смутно, и, когда Дэвид, рванув машину, покатил дальше, я решил, что переговоры его ни к чему не привели — то ли пигмеев нет поблизости, то ли староста рослых африканцев запретил нам общаться с ними: пигмеи обычно находятся в некоторой зависимости от своих соседей…

Не исключаю, что это чисто внешнее впечатление, вызванное особенностью местного языка, но мне показалось, что разговор Дэвида с бваной протекал в несколько повышенном тоне, возбужденно и резко, и наш стремительный бросок из деревни невольно связался у меня с этим впечатлением от разговора.

Но Дэвид, проскочив по дороге метров сто пятьдесят, остановил машину.

— Бвана обещал позвать пигмеев, — сказал Дэвид. — Но вам не повезло. Здешние пигмеи — они из племени бамбути — живут в Конго, а в Уганду приходят только на заработки. Вчера в их деревне умер человек, и почти все ее жители ушли в Конго: по обычаю, умерший должен быть похоронен на родине…

Потом Дэвид обратился к практической стороне дела:

— Вы, конечно, захотите сфотографировать пигмеев…

— Захотим, — сказали мы.

— Но за это надо платить. Такса твердая — три шиллинга с фотографа независимо от количества бамбути. Впрочем, если платить будете вы сами, они могут потребовать и больше… Лучше соберите по три шиллинга и отдайте деньги мне. Я сам расплачусь с ними.

Вытаскивая монеты из кармана, я почти не верил в реальность происходящего, очень уж смахивало все на некую фантасмагорию: Лунные горы, нескончаемый лес бассейна реки Итури, мелкий холодный дождь, деревушка в трех милях от границы с Конго, полуобнаженные люди с луками и стрелами в руках, твердая денежная такса. И на дорогу сейчас выйдут бамбути…

Они уже вышли на дорогу в сопровождении толпы муконджо, когда Дэвид снова затормозил у деревни. Собственно, в толпе муконджо находилось всего четыре бамбути: три старушки и один молодой, маленький, но плотный, пропорционально сложенный мужчина с носом, напоминающим картофелину.

Бамбути стояли, выстроившись в одну шеренгу, причем средняя толстенькая старушенция в синем платье притоптывала, поводила плечами, что-то напевая себе под нос, а прочие бамбути стояли неподвижно, с профессиональным спокойствием актеров посматривая на объективы наших фотоаппаратов.

Нам объяснили, что молодой мужчина в трусах и майке-безрукавке — вождь деревни, бвана, что он остался здесь со старушками и детьми и что он рад видеть м’зунгу, белых людей, приехавших к нему в гости. Бвана и действительно, может быть, в душе не возражал против нашего визита — все-таки некоторое разнообразие, — но, оказавшись человеком сообразительным, он быстренько понял, что, пока их фотографируют, люди муконджо весьма успешно торгуют черно-белыми шкурами обезьян колобусов, добытых и обработанных бамбути, торгуют стрелами и луками, сделанными бамбути, торгуют, наконец, музыкальными инструментами н’донго, тоже сделанными бамбути из дерева и змеиных шкур…

И бвана бамбути, что-то крикнув, исчез в толпе муконджо, и две старушки тоже исчезли, и только одна старушка в синем платье все продолжала притопывать и все продолжала напевать, стоя возле нас на грунтовой дороге, проложенной сквозь дремучие леса Итури.

Бвана бамбути вернулся с луками, обернутыми се рыми шкурками обезьян, вернулся с черно-белыми шкурами колобусов, которые наш Дэвид несколько пренебрежительно называл на своем языке н’керевюи, и активно включился в торговые операции вместе с бабушками, уже не интересуясь, фотографируют его или не фотографируют.

Теперь наш участок дороги через лес Итури, у деревни племени муконджо, застроенной прямоугольными глиняными хижинами под соломенными крышами, — теперь этот участок превратился в типичный африканский базар с его шумом и криком, с его яростной торговлей из-за всякой мелочи…

Меня торговля особенно не заинтересовала, хотя я и купил себе музыкальный инструмент с черной выжженной орнаментировкой, — мне хотелось получить хоть сколько-нибудь интересные кадры, характеризующие жизнь бамбути, но тут выяснилось, что в получении дополнительных шиллингов заинтересовано и молодое поколение племени муконджо. Представьте себе такую ситуацию: вы, имея на то узаконенное уже авторское право, наводите объектив на бамбути, чтобы сфотографировать их на фоне родного им тропического леса, и вдруг перед вами вырастают сразу несколько молодых муконджо и уверяют, что сфотографированы были они, а не бамбути и за это им полагается определенная мзда… Вы можете сколь угодно клятвенно заверять их, что ничего подобного не произошло, но муконджо тоже не дураки, они тоже клянутся, что было, что фотографировали их и вот вам, пожалуйста, свидетели…

Суета немного утихла лишь после того, как бамбути и муконджо продали нам все, что мы захотели купить. Правда, они настаивали на новых покупках и позднее, но все-таки бвана бамбути пригласил нас в свою деревню.

По скользкой глинистой тропинке, оскальзываясь на корнях деревьев, мы пошли следом за ним по мокрому оловянному лесу, словно слезящемуся мелким дождем. Жгло лицо и руки, жгло ноги под брюками. Кусались какие-то незаметные твари, а расчесанные тела и руки ребятишек, покрывшиеся струпьями и язвами, доказывали, что так и положено, что любого посетителя леса Итури должны жечь и кусать его невидимые обитатели.

На деревьях, в дуплах, сидели похожие на лопухи папоротники, прозванные первыми исследователями Центральной Африки «слоновьими ушами», по деревьям ловкими змейками карабкались лианы. У бананов были черные от дождей стволы.

Идти нам пришлось недолго, и вскоре мы очутились перед тремя хижинами, сооруженными из травы и листьев, — уже пожелтевшими и слегка побуревшими.

В этих трех хижинах, которые, собственно, и были деревней, разместившейся рядом с селением муконджо, и жило племя, до вчерашнего дня насчитывавшее двадцать человек.

Внутри травяных шалашей — очаг, из трех камней, шкуры обезьян колобусов, на которых спят обитатели. И все.

У входа в одну из хижин лежала связка зеленых бананов; сами бамбути их не выращивают, они охотники и собиратели дикорастущих плодов; значит, эти бананы бамбути получили от муконджо за какие-то услуги…

Мы фотографировали пигмеев у хижин, мы фотографировались вместе с ними на память и вместе с голыми замерзшими детишками, среди которых трудно было отличить пигмейчат от непигмейчат — все они маленькие, все дрожали от холода…

Мы наконец по настоянию Дэвида, все время посматривавшего на свои золотые часы, двинулись по тропе к машине… Пигмейчата и муконджата бежали за нами следом, выпрашивая значки и пенсы, а взрослые, уже утратившие к нам практический интерес, неторопливо шествовали сзади.

Мы сели в автобус, мы помахали на прощанье нашим случайным знакомым, и лес Итури сомкнулся за нами.

В личной жизни каждого из нас произошло огромное событие. Не так уж много русских встречалось в лесах тропической Африки — холодной и дождливой — с пигмеями, или негриллями, как их еще называют… Обалдевшие и потрясенные увиденным, мы долго сидели молча… Лишь постепенно я понял, что главное было в том, что нам приоткрылась Африка и современная и древняя; я ждал увидеть ее не такой, более патриархальной, что ли, но увиденная нами в лесу Итури Африка была, как говорится, без подделки…

На обратном пути мы ненадолго остановились на крутом повороте дороги, с которого открывался неплохой вид на долину реки Семлики. Река эта вытекает из озера Эдуард, обнаруженного Стенли,и впадает в озеро Альберт — это тоже один из истоков Нила, Белого Нила.

Цепочка моих представлений о верховьях величайшей реки Африканского континента, таким образом, замкнулась.

Моросящий дождь внезапно сменился ливнем, и мы убежали в микробас. По пути Дэвид показывал нам покинутые из-за междоусобиц деревни, сторожевые посты, хижины конголезцев-беженцев и рассказывал небылицы о пигмеях.

Ночь мы провели в Форт-Портале, в отеле «Нью-Рувензори».

Я надолго запомнил эту ночь потому, что больше думал и сопоставлял, чем спал.

Отель «Нью-Рувензори», как клешнями, охватывает своими одноэтажными, под черепичными крышами зданиями весьма симпатичный дворик. Посреди него — гигантская многоствольная драцена и кусты сизаля, эвкалипты, манго. У газона лежат два слоновьих черепа, позеленевшие от микроводорослей, а на газоне растут маргаритки — обычные маргаритки, белые, с чуть розоватым оттенком.

Они, маргаритки, и придали неожиданное — не скажу, что веселое — направление моим раздумьям.

С маргаритками у меня связаны свои далекие детские воспоминания. Тогда, во второй половине тридцатых годов, мы чаще всего проводили лето под Москвой, где находился Всесоюзный парашютный центр, которым руководил мой отец, Михаил Георгиевич Забелин.

Я познакомился с парашютным спортом рано: лет с семи меня крутили на тренировочных приспособлениях для курсантов, а не имея восьми лет от роду, я уже прыгнул с парашютной вышки в Горьком и выполнил прыжок весьма удачно.

Я знал, что мой отец — один из родоначальников парашютизма в Советском Союзе, что ему принадлежат мировые рекорды — по ночному затяжному прыжку и по высотному прыжку без кислородного прибора. Я слышал о его мужестве: на сборе парашютистов под Воронежем, которым руководил мой отец, разбился курсант — у него не раскрылся парашют. Отец заявил, что парашют должен был раскрыться. Он снял парашют с погибшего, не переукладывая, надел его на себя, поднялся в воздух и прыгнул… У него парашют раскрылся…

Но признаюсь, гораздо больше, чем парашюты, меня интересовали маргаритки. Садовые маргаритки утратили эту способность, но полевые маргаритки закрываются на ночь и открываются утром… У нас в саду росли полевые маргаритки, и я мечтал увидеть, как движутся их лепестки!.. Я ложился в траву рядом с цветком на заходе солнца, я выскакивал из кровати прежде, чем солнце взойдет и осветит сад, и снова по часу, до боли в глазах, смотрел на цветок… А случалось невероятное: цветок закрывался или раскрывался, но я ни разу не заметил, чтобы лепесток шелохнулся!

К осени маргаритки отцвели, но я надеялся следующей весной продолжить свои наблюдения.

Надежды мои не оправдались. Прежде чем закончился учебный год, отца не стало… Ему было 34 года. Он воспитал плеяду десантников и написал несколько книг. Теперь я знаю, что он не дожил до начала войны, но в течение всех этих четырех с лишним лет — вплоть до боевых операций на Дальнем Востоке — до семьи нашей доходили, увы, не подтвердившиеся слухи, что отец сражается за родину в рядах десантников… Не берусь объяснить, почему он стал легендой, могу лишь засвидетельствовать, что так было.

А в Форт-Портале, в «Нью Рувензори», все перепуталось — прошлое с сегодняшним, штурм неба со штурмом космоса, Лунные горы в истоках Нила с лунными горами на спутнике нашем, — перепуталась география с астрогеографией, земное с небесным, личное с общечеловеческим: как бы вслед за отцом, разрабатывая основы астрогеографии, я прикоснулся к небесным сферам, а теперь уже космос вошел в повседневную жизнь…

— Папа, — сказал мне однажды мой сын. — Ты знаешь, что в Доме авиации и космонавтики выставлена фотография дедушки?..

…Горы на Луне стали достоянием науки раньше, чем Лунные горы в истоках Нила: первые открыл Галилей, догадавшийся навести на Луну телескоп, изобретенный в Голландии, а вторые, как я уже писал, сравнительно недавно обнаружил Стенли… Да и сейчас мне кажется, что горы на Луне изучены нами лучше, чем жизнь обитателей Лунных гор.

Я постепенно засыпал, кутаясь в холодные волглые простыни, — дождь, не уставая, шумел за окном, — и лунные горы с разных небесных тел то совмещались в моем воображении, то вновь расходились, по своим дорогам плутая в космосе… Я почти уже не отличал реального от нереального, лунные горы все плотнее заполняли горизонт, и все выше становились они, как бы символизируя грандиозность мироздания, его бесконечные неразгаданные тайны… Они то разъединяли людей, то сближали их, и мне все настойчивее хотелось проникнуть в самое сердце Лунных гор…

Утро выдалось пасмурным. Несмотря на плохую погоду, свистели птицы. Но с мечтой не то чтобы проникнуть в сердце Лунных гор, а хотя бы просто увидеть их мне пришлось расстаться, и, наверное, навсегда: темно-зеленые громады, подымаясь к небу, скрывались в его мутных облаках.

Для возвращения в Кампалу Дэвид избрал самый длинный окружной путь. Можно было ехать прямо на восток, через Мубенде на столицу, а мы поехали на юг, через Касесе: Дэвид решил показать нам Национальный парк королевы Елизаветы и прокатить по дорогам королевства Анколе.

Мы катили как бы под гору — по холмам то вверх, то вниз, — но постепенно снижаясь к берегам озер Георг и Эдуард. Лесные участки — как всегда, густые, па глаз непроходимые — чередовались с открытыми и даже заболоченными понижениями. Мелькали деревушки с круглыми хижинами, крохотные поселки. Запомнилось название: «Конголезский пограничный бар» — дорога идет почти параллельно с границей между двумя государствами, в нескольких милях от нее. На обочинах — странники с длинными, в рост человека, посохами.

Наконец, снова экватор. Пожалуй, угандийский символ экватора самый известный: это белый контур Луны, как бы глобус в разрезе.

Наверху, на внешней стороне круга, крупные буквы: «Уганда». В верхнем внутреннем секторе — планка со словом «Экватор», а внизу две латинские буквы, обозначающие север и юг. Шоссе перечеркнуто идущей наискось белой полосой, она тянется ко второму лунному диску.

А за лунными дисками — степь; плоская степь с темнеющими, похожими на тамариск кустами и побуревшей травой. На востоке степь переходит в плоские берега озера Георг, и за ними виднеется белесая полоса водной глади. Озеро сравнительно невелико, но противоположный берег неразличим потому, наверное, что он такой же плоский, как и западный.

По самому экватору проходит и северная на этом участке граница Национального парка королевы Елизаветы. Особых перемен не заметно, но теперь мы все-таки катим по заповеднику, и звери, словно нарочно, сбегаются к дороге. А может быть, они просто очень хорошо знают ориентиры, помогающие определять границы заповедника, и соответственно прокладывают свои маршруты…

Во всяком случае, на плоских берегах озера Георг мы почти в упор фотографировали свирепых, со сцементированными на лбу рогами буйволов, которые вовсе не радовались нашему появлению. Снимали бегемота, залегшего в луже, весьма удаленной от озера, и живущего в тесном содружестве с белыми цаплями-волоклюями. И затратили энное количество пленки на черных — черных! — слонов, ибо таковой цвет имеет почва Елизавет-парка.

Первым городком, встретившимся нам после пересечения экватора, оказался Катунгуру, что стоит на берегу реки Казинга. Городок — крохотный, из нескольких домиков под шиферными крышами, но зато с двумя тавернами и бензоколонкой фирмы «Калтекс». По улицам городка — если можно назвать промежуток между домиками улицей — бродили черные, в белую клетку козы. Дети рогульками катали обручи. На свалке копошились важные мбарара — марабу.

А на реке, которая соединяет озеро Эдуард с озером Георг (мы увидели и водную гладь озера Эдуард), — на реке хозяйничали рыбаки, и мальчишки волокли по домам их улов — черных сомов с красными языками.

Сильно остепненная, с редкими, почти черными издали эвфорбиями саванна Елизавет-парка густо населена. По дороге, не взирая на свирепых буйволов, катят велосипедисты, идут пешеходы. Много деревень. Как застывшие в позе ожидания суслики, стоят небольшие черные термитники.

Дальше в дневнике такая запись: «…Ланч среди саванны, в удивительном месте. Жесткая, как осока, полуметровая трава. Редкие злаковые метелки над ней. Черная земля. Все это было бы обычным, если бы не цвет травы… Передо мной, у дороги, она зеленая, с редкими темно-коричневыми стеблями. Но чем дальше, тем больше становится коричневого цвета, и саванна постепенно принимает бурый, с небольшой примесью зеленого оттенок, как наши русские болота осенью, уже в начале октября… Я сейчас смутно вспоминаю, как однажды в Западной Сибири возвращался с полевого стана домой и, сокращая расстояние, шел, сняв ботинки и ломая ледок, вот по такому ржавому болоту. Там окаймлял болото сплошной березняк, а здесь редкие зонтичные акации и молочаи стоят над осенним болотом… И шуршит сухая трава, и поет, повиснув в воздухе, как жаворонок, какая-то птичка, II горизонт замыкает невысокая синяя горная цепь.

Наши художники рисуют, отказавшись от ланча, и все водители проезжающих машин обязательно притормаживают около них и смотрят, что они делают или что у них получается.

Зудят, как и в лесу Итури, покусанные ноги и руки, но и здесь не удается обнаружить кусачек».

Граница области Анколе проходит по реке Ка-зинга, и, следовательно, мы подкреплялись сухим пайком уже в пределах четвертого бывшего королевства Уганды.

Как и много десятилетий тому назад, крестьяне по-прежнему обрабатывают землю и по-прежнему пасут скот — знаменитый скот анкольской породы, красно-коричневых коров с огромными бело-желтыми рогами.

…Последний отрезок пути — через Мбарару и Масаку на Кампалу — мне запомнился плохо.

Я прощался с Африкой — через день мы должны были уже вылететь из Энтеббе на Хартум, — прощался, не зная, ступлю ли когда-нибудь на ее землю снова, и чуть тоскливое чувство расставания не обостряло, а почему-то притупляло впечатлительность. Я смотрел на потравленные пастбища, на стада Никольских коров, на чайные и кофейные плантации (рядом с кофейными деревьями росли бананы), на крутые залесенные холмы и тихие, с отраженными облаками кратерные озера почти идеально круглой формы, — смотрел на змеящиеся по долинам реки, но больше всего мне доставлял удовольствие упругий встречный ветер, от которого перехватывало дыхание и от которого напрягались и вибрировали щеки.


Мы кружим по Кампале и ближайшим окрестностям столицы.

Нам показывают здание парламента — простое и элегантное сооружение с прямоугольной башней. У входа на высокой мачте — черно-желто-красный национальный флаг Уганды с венценосным журавлем в центре.

Мы побывали в университетском колледже Маке-рере на окраине Кампалы — это одно из крупнейших учебных заведений в Восточной Африке, в котором кроме угандийцев учатся и выходцы из других стран; ныне Макерере входит в состав объединенного университета Восточной Африки (филиалы имеются еще в Кении и Танзании). Нас встречали преподаватели — преимущественно англичане и американцы. Запомнились мистер и миссис Ньега: он — густо-черный, с курчавой бородкой, она — совершенная блондинка с ослепительно белой кожей. И еще запомнились говорящий по-русски американец, который преподает историю и политэкономию Советского Союза, и географ, который никак не мог уразуметь, для чего географии теория, — так мы ни до чего и не договорились.

Нас провезли мимо здания первого в истории Уганды госпиталя Менго, основанного доктором-миссионером Альбертом Куком в 1896 году, и провезли мимо нового госпиталя Мулаго на окраине Кампалы: среди обширного, но еще молодого парка там высятся изящные современные корпуса.

А потом у нас состоялся примерно такой разговор с Дэвидом: да, новые больницы — это, конечно, очень хорошо, но мы читали, что при населении примерно в семь миллионов в Уганде работает лишь немногим более пятисот врачей; понятно, что имеются и медицинские работники менее высокой квалификации; и все-таки едва ли каждый угандиец практически может обратиться за помощью в больницу, к врачу. Наверное, в деревнях немало и знахарей?

— Мы называем их колдунами, — сказал Дэвид. — Правительство пытается ограничить их деятельность, но пока врачей не хватает, к ним все равно будут приходить больные.

— Жаль, что мы не заговорили об этом раньше. Наверное, по дороге можно было бы заехать к колдуну?..

Дэвид пожал плечами с некоторым недоумением — очевидно, он не очень понимал, почему нас заинтересовали колдуны.

— Колдунов сколько угодно и в Кампале, — сказал он. — Если хотите, я могу вас познакомить с кем-нибудь из них. Они торгуют своими лекарствами на базаре.

— Хотим! — дружно сказали мы.

Дэвид свернул с шумных торговых улиц в проулок, по которому ветер крутил золотистые соломины, протиснул микробас между тесно сдвинутыми домами и рыскал на небольшую мусорную площадь, прямо напротив нас примыкавшую к глиняной стене, прорезанной неширокими воротами.

— Пойдемте, — сказал Дэвид.

Володя Дунаев, больше других жаждавший получить интервью у колдуна, скособочившись — магнитофон висел на левом плече, — мелкой рысью семенил за широко шагавшим Дэвидом, а мы тесной стайкой топали следом.

Идти пришлось недалеко: колдун расположился у глиняной стены, поблизости от рыночных ворот.

Колдун оказался средних лет мужчиной, одетым в серый костюм и ковбойку, но босой. После того как Дэвид представил нас, он назвал себя: Гализ Лубека.

На плетенном из травы коврике перед Гализом Лубекой лежали деревяшки, обожженные кости, куски какого-то пористого дерева, серые палочки из прессованной глины, пучки сухой травы, травяная крошка, разложенная кучками… И сидели два общипанных коршуна.

Гализ Лубека весьма охотно давал пояснения: это снадобье от малярии, это — от странной лихорадки он-вонг-нвонг, это — от желудка… А я все смотрел на коршунов и все не мог понять, почему у них такой скорбно-общипанный вид, и было мне их жалко. Наконец, не выдержав, я попросил узнать, для чего колдуну коршуны. Оказалось, их перья после соответствующих слов, произнесенных колдуном, обретают приворотную силу: если не везет вам в любви, если хотите вы приворожить любимого или любимую — нет ничего проще, платите деньги и собственноручно выдергивайте у коршуна перо!

Не знаю, помогают ли пациентам коршуньи перья, но, возвращаясь в микробас, я думал, еще видя перед собой общипанных птиц, что в Уганде ничуть не меньше несчастных влюбленных, чем в какой бы то пи было другой стране… Впрочем, могло ли быть иначе?

Мы пообедали в «Гранд-отеле» и около часа провели на сувенирном базарчике перед ним. Я стал обладателем огромного барабана, обтянутого зебровой шкурой, и двух раскачивающихся человечков с пышными султанами из перьев; мои товарищи накупили (я тоже потом не удержался) статуэтки масаев, сделанные из коричневого дерева мбуре, и, кроме того, носорогов, выточенных из твердой и тяжелой древесины н’кагау.

Всегда точный Дэвид появился у отеля как раз в то время, когда мы покончили с покупками.

— Если вы хотите посмотреть усыпальницу бугандийских королей, — сказал он, — то надо спешить.

Нам еще предстояли официальные встречи с политическими деятелями Уганды и предстоял прощальный вечер, организованный для нас туристской фирмой, — пришлось действительно поспешать.


Усыпальница бугандийских королей огорожена высоким забором из тростника, над которым возвышаются округлые рваные листья бананов, лапчатые листья папайи, сухие немноголистные ветви акаций.

Нас встречает очень высокий и очень суровый гид в каскетке. Он предупреждает нас, что внутри усыпальницы — она повторяет архитектурно традиционные дворцы кабак Буганды — фотографировать строжайше запрещено.

— А снаружи можно фотографировать?

— Снаружи можно.

Суровый гид терпеливо ждет, пока мы отщелкиваем вход в усыпальницу — высокий шалаш с устало опущенной до земли тростниковой крышей (спереди, где она приподымается, образуя проход, ее поддерживают плохо отесанные деревянные столбы), и просит убрать фотоаппараты.

Мы выполняем его просьбу и проходим во внутренний двор. Он замкнут. Прямо напротив входа — другой, размером побольше, тростниковый шалаш, а по бокам — примыкающие к забору хижины-кельи. Двор пуст. Немногочисленные замеченные нами снаружи деревья тоже жмутся к забору. Из дверей тростниковых келий иногда появляются женщины в черном.

Перед усыпальницей мы, по обычаю, сняли обувь и прошли по плетеным матам в глубь шалаша.

Гид предлагает нам сесть, и мы послушно садимся перед решеткой из металлических копий, отгораживающей от посетителей три гробницы последних (не считая здравствующего) кабак.

Крышу усыпальницы дворца поддерживают столбы, задрапированные коричневой тканью, сделанной из коры фигового дерева, — такую же ткань до сих пор изготовляют сельские умельцы и продают ее на базарах. Свод крыши укреплен толстыми, сплетенными из тростника жгутами-балками.

Перед гробницами лежат инкрустированные бисером ножи.

— История Буганды насчитывает тридцать пять кабак, — говорит нам гид, и мы молча принимаем цифру к сведению — проверить ее все равно невозможно.

Гид ждет, пока самые старательные из нас запишут цифру, и продолжает:

— Слева от вас — гробница кабаки Мутезы, прадеда последнего кабаки. При нем первые европейцы, Спик и Грант, пришли в Буганду.

Нравы при дворе прадедушки нынешнего кабаки довольно подробно описаны Спиком. Если безоговорочно поверить свидетельству Спика, то нельзя не признать того кабаку чрезвычайно веселым человеком, а весельем для него было рубить головы подчиненным. Чуть что — руки к затылку и на плаху. Запнулся, произнося титулы кабаки, — долой голову. Попросил вознаграждение за победу над врагом — долой голову. Протянула ему одна из жен какой-то плод — долой голову за непочтение к супругу. Судя по всему, кабака отличался выдающимися математическими способностями и точно подсчитал, что на его век голов у подчиненных хватит; у жен — тоже, ибо в гареме их содержалось штук четыреста.

Кабака Мутеза неплохо встретил первых белокожих, пришедших в его страну. Еще раньше, чем европейцы, в Буганде появились арабские торговцы и миссионеры, и некоторых подданных кабаки им удалось обратить в мусульманство. Следующие европейцы — я имею в виду Бейкера, руководившего после открытия озера Альберт военным походом в верховья Нила, Гордона, того, что погиб в Хартуме, Эмин-пашу, — эти европейцы явились в Буганду под египетским флагом, очевидно, рассчитывая использовать связи мусульман с местными прозелитами.

Новоявленных «египтян» Мутеза встретил весьма сдержанно и категорически запретил им строить на своей земле военные укрепления, на что «египтяне» рассчитывали.

Вообще визит их весьма и весьма насторожил Мутезу, и он даже благосклонно отнесся к появлению в его стране христианских миссионеров, надеясь на помощь в борьбе с Египтом.

В 1884 году Мутеза скончался, и престол наследовал его сын Мванга, который быстро доказал, что имеет свою точку зрения на деятельность всяческих миссионеров — и католических, и протестантских, и магометанских: он предпочитал видеть их мертвыми или вообще не видеть, изгнав их из страны.

Миссионеры отнюдь не питали теплых чувств друг к другу; не говоря уже об исконной вражде между христианами и мусульманами, не ладили и более близкие секты: в истории Уганды известно происшествие, именуемое несколько высокопарно «битвой при Менго», а произошла «битва» между католиками и протестантами.

Что Мванга не любит шутить, было видно хотя бы по скорой расправе с епископом Хэннингтоном и его свитой, и представители враждующих религий решили объединиться и лишить Мвангу трона.

Они добились временного успеха и, едва добившись его, перессорились: мусульмане изгнали христиан из страны, но, впрочем, ненадолго. Когда около 1890 года в Уганду прибыл английский капитан Лугард, чтобы навести в стране порядок, он обнаружил Мвангу снова на троне и не без некоторого удивления узнал, что вернули ему власть… христиане.

Лугард радел в Уганде о делах Имперской Восточно-Африканской британской компании, о которой я уже упоминал, а сменивший его через несколько лет Джеральд Портал (именем его назван Форт-Портал) водрузил над Олд Кампала Хиллом «Юнион Джек» — государственный английский флаг.

В 1897 году Мванга попытался поднять восстание, но потерпел неудачу и бежал. Англичане тотчас посадили на трон его малолетнего сына Дауди Чва. Я не знаю, где умер Мванга — на родине или на чужбине, но прах его ныне покоится в усыпальнице бугандий-ских королей между могилами его деда и его сына, о чем нам любезно сообщил гид.

Дауди Чва королевством своим уже фактически не правил — правили англичане. Расширив протекторат за счет соседних с Бугандой королевств и территорий, они занялись внутренними делами: усмиряли волнения местных племен, успокаивали разбушевавшиеся суданские войска (с их помощью они навязали Уганде свою власть, а потом заменили суданские части кенийскими, танганьикскими, ньясалендскими частями…).

В 1904 году произошло в Уганде внешне незаметное событие: в страну завезли и высадили хлопок. Хлопок привился, и хлопок получился отличный, особенно в восточных провинциях.

После первой мировой войны цены на хлопок упали, и тогда победное шествие по Уганде начала совсем другая культура — кофе.

А следом за хлопком и кофе потянулась к Уганде железная дорога от побережья. К 1928 году она достигла Джинджи и замерла перед Нилом. Еще через три года выстроили мост, которым мы любовались поздно вечером, и тогда железная дорога подошла к Кампале…

Но ко всем этим экономическим процессам даже третий кабака, захороненный в усыпальнице, отношения не имел — их двигали иные силы[3].


Вечером был прощальный ужин с индийцами — представителями принимавшей нас туристской фирмы. Пили виски с содовой, джин с тоникой, ели шашлык по-кавказски и какие-то жгучие азиатские блюда. Моросил мягкий, чуть усыпляющий дождь, и еле слышно пахло цветами.

Утром мы еще успели пробежаться по базару — в Восточной Африке они менее щедры на краски, чем в Западной, — а потом последний раз прозвучала короткая команда:

— Гнацинг!

Началась дорога домой, и теперь уже в обратном порядке замелькали перед нами темно-коричневые хижины, банановые плантации, башнеобразные термитники почти красного цвета, ярко одетые африканки, овощи на перевернутых ведрах…

И наконец дорога скатилась с холмов Кампалы к озеру Виктория.

Дэвид остановил микробас там, где серый язык озера подкатывался — подкатывался и сползал обратно — к самой дороге. Последний день в Уганде получился по-экваториальному знойным, и с озера тянуло неосвежающим ветром. Волны выкидывали на берег ветки и стебли травы, а над волнами колыхались воздушные кисти папируса и колыхались перистые листья пальм…

Очень не хотелось уходить от Виктории, но Дэвид сказал:

— В ботаническом саду Энтеббе мы проведем около часа, а он стоит на самом берегу озера… Там удобнее фотографировать…

Считанные минуты оставались нам до разлуки, но еще действовала программа, и Дэвид по-прежнему пунктуально выполнял ее.

И вот мы в ботаническом саду Энтеббе, где более полувека назад счастливые супруги Брюс установили весьма рискованным способом, что угандийская муха киву ничем в принципе не отличается от прочих мух цеце… По саду проложены аккуратные красные дорожки, и тем, кто того сам не пожелает, совсем не обязательно продираться сквозь колючие кусты.

В воздухе мельтешит неисчислимое количество мошкары, и на солнце, на ветру кажется, что сыплет мелкий блестящий снег. К сожалению, «кусачий» снег, ибо мошкара решительнейшим образом забирается за ворот, под брючины, грызет руки и лицо… Конечно, это не то, что мошка и комары в тундре, но все-таки не очень приятно.

Я сперва вот так и подумал: «Где сильнее кусается летучая мелкота, в тундре или в тропиках?» — и тогда лишь вспомнил о климатических связях тропиков с нашим севером.

Я побежал к воде, и я увидел затопленные шеренги пальм. Пальмы не любят забираться в воду, и, значит, высоко поднялся нынче уровень озера Виктория. В свою очередь это означало, что в морях Северного Ледовитого океана должно быть сравнительно мало льдов.

Владимир Юльевич Визе, на авторитет которого я в данном случае полностью полагаюсь, в своей статье «Арктика и Африка» писал по сему поводу следующее: «Твердо установлено, что с возрастанием количества и скорости перемещения воздушных масс вдоль поверхности земного шара (то есть вдоль меридианов. — И. З.) уменьшается ледовитость арктических морей, а с уменьшением интенсивности перемещения воздушных масс ледовитость увеличивается. В экваториальной зоне усиление общей циркуляции атмосферы вызывает увеличение количества выпадающих осадков, что и отражается на уровне озер».

Зная объяснение Визе, я почти точно так и вспоминал его слова, но помимо воли видел не только погруженные в воду комли перистолистных пальм, но и незримые опоры воздушного моста, опущенные в озеро Виктория здесь, в Уганде, и в Баренцево море на моей родине… По этому мосту нам предстояло совершить перелет из Африки в Европу, совершить полет над Нилом, Средиземным морем, над Русской равниной — до Москвы…

Мы обедали в отеле «Озеро Виктория». Окна затянуты густыми сетками — от мошкары.

Пока обедали, небо совсем прояснилось и озеро неожиданно поголубело. С веранды отеля я долго — несколько минут — смотрел на его подсиненную гладь, на сбегающие к воде стриженые газоны, на черные силуэты кипарисов, на деревья манго, цветущую восковую лофиру и акации, на желтые домики под красными черепичными крышами.

Через час мы были уже в воздухе, и самолет, разворачиваясь, сделал прощальный круг над озером. Я видел темные островки, белый пляж и белый накат, красную воду у крутого берега и улавливал оттенок зелени в синем озере там, где ничто не мутило воду.

Проплыло под самолетом почти совсем заросшее озеро Кьога — лишь по узкому черному фарватеру угадывался Нил, пробирающийся через озеро к водопадам Мёрчисона.

Леса почти не заметно, земля сплошь возделана. Хорошо видны светло-зеленые, заросшие и уже переставшие существовать реки и долины, где еще сочится черная вода.

Груды облаков, как бесформенные воздушные шары, взлетели от озер и болот и теперь шевелятся и обваливаются на нашем пути, как лавины.

Нил исчез и вновь явился нам — белым, бурным, — под названием Бахрэль-Джебель, Горная река, на спуске от центральноафриканских нагорий к суданским равнинам.

Белые облака отбрасывали на землю синие тени, и синие тени казались озерами.

Перед Джубой, первым суданским городом, где мы приземлились, Нил стал широким и даже сверху хорошо были видны плывущие по нему седды — зеленые, сорванные половодьем с берегов острова. Вдоль притоков — редколесья. И посажены деревья вдоль редких дорог.

Джуба, важный торгово-транспортный центр Южного Судана, открылась с воздуха круглыми соломенными хижинами на окраинах и домами под шифером в центре. У аэропорта работали обнаженные до пояса суданцы в таких же широких соломенных шляпах, какие носят в Гвинее и Мали люди из племени фульбе.

За Джубой начинается судоходство по Нилу, и сперва создается впечатление, будто Нил, расставаясь с саванной, входит здесь в зону степей и полупустынь… Так оно в основном, видимо, и есть, но из правила этого следует исключить необычайно широкую здесь долину Нила — Нил вклинивается в жуткие тропические болота, плечами раздвигающие сухую степь.

Там, вдоль Нила, на его берегах все пусто, почти безжизненно. Мутная, местами почти черная вода. Бледная зелень. Ржавые пятна.

Люди ушли от Нила, ушли от его медлительных здесь протоков: все деревни на водоразделах, но и там, наверное, житье несладкое.

Дальше в дневнике у меня записано так: «Нил сейчас с левой стороны, а болота стали еще обширнее, и не только вдоль самого Нила — заболочены обширнейшие пространства, как бы оторванные от долины. А справа — сухо, безлюдно. Просвечивает бурая почва.

Удивительная картина: сухие участки кончились и под нами — густо задернованное болото, затопленная равнина. Сверху это незаметно и обнаруживается только потому, что в воде серебрится, поспешая за самолетом, серебристое отражение солнца… И слева и справа от нас возникли кучевые, подобные рыхлым башням, облака.

Болота, по моим расчетам, тянулись километров двести — триста, а потом Нил пришел в себя, и на правом берегу появились деревушки, появился небольшой городок».

В Хартуме нас разместили в лучшей гостинице города, в «Гранд-отеле», который стоит на самом берегу Голубого Нила, и в этом есть своя прелесть: упругой лавиной катился Нил почти вровень с каменным парапетом, и любопытно было сидеть под фикусами на скамье и дивиться его первобытной нестареющей мощи.

Мы не рассчитывали побывать где-нибудь утром — вылет в Каир намечался в семь часов утра, — но потом его отложили до двенадцати тридцати.

Решение наше было единогласным — идти к слиянию Голубого и Белого Нила. Мы дошли туда, и у нас было время все внимательно осмотреть. Впоследствии я удивился, как скупо все описал:

«Мы у слияния Белого и Голубого Нила, там, стало быть, где начинается собственно Нил. Оранжево-красный внизу, с зелеными фермами мост через Белый Нил — он ведет из Хартума в Обдурман. Кирпичный, прикрытый цементными плитами парапет набережной на мысу при слиянии. За парапетом — коса из зеленоватых камней. Затопленные желтые мимозы. Волны. Пестро-черная полоса мусора у набережной. Плеск.

Рыбачьи лодки. Колья ставной сети, вытянутые по линии слияния двух рек, и там же плавают белые пеликаны.

Сушатся сети на траве.

На островке — минарет и плоские домики.

Кровать без матраса, и на ней спит суданец. Его товарищ вяжет или чинит сети. Оба в бледно-желтых га-лабеях.

Белый Нил действительно «белее», но Голубой — коричневый.

Небольшие финиковые пальмы. Колбасные деревья, плоды которых я взял для коллекции».

…Потом был Каир, а от Каира — пять часов сорок минут беспосадочного перелета до Москвы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


Снова над Африкой и некоторые размышления

в связи с этим. Дожди в Найроби.

Найроби — Дар-эс-Салам. Еще несколько слов о Юнкере.

Над Танзанией и Мозамбиком. Прилет в Малави.

Аэропорт Чилека и Лимбе. Зомба — Ньяса. О Гарри


Мне трудно определить, над каким именно участком материка я снова почти через год увидел рассвет над Африкой. Сначала он был нежно-сиреневым, потом стал палевым, и желтые пятна солнечного света, пробиваясь сквозь противоположные окна, легли на мой — «западный» — борт самолета. Под нами стелились тонкие просвечивающие облака, а еще ниже стелилась затуманенная саванна…

Вчера вечером мы стартовали в Лондоне, в полночь приземлились в Риме, а сейчас наша «Комета-4» приближалась к Уганде, к уже хорошо знакомому мне аэропорту в Энтеббе.

Я сидел не у окна, и это затрудняло мои наблюдения. Спать уже не хотелось. Полулежа в мягком кресле, я запоздало пытался понять, что, собственно, занесло меня в шестой раз в Африку. Не только меня — Мирэль Шагинян тоже. В прошлом году мы клятвенно решили с ней, что больше в Африку — ни ногой («завязали», — сказала Мирэль), а сейчас «Комета-4» несет нас к Энтеббе. Из состава прежней группы с нами вместе летит еще Людмила Алексеевна Михайлова, но ей, как говорится, сам бог велел — она африканист, и только африканист… А мы?

— Понимаешь, — сказала тогда, в прошлом году, Мирэль Шагинян. — А чем заменить Африку? Ведь она — во какой кусок жизни!

Размаха Мирэлиных рук не хватило для того, чтобы показать размеры «куска», но мне и так все было ясно.

Впрочем, для меня столь остро вопрос не стоял: в равной мере мои географические симпатии принадлежат и Азии, нашему северо-востоку, и Сибири. Они, эти симпатии, не только в прошлом: до полета в Африку я два месяца проработал в экспедиции на Иенжине, между Камчаткой и Чукоткой… Правда, тогда было уже решено, что я еще раз побываю в Африке.

Когда пришло это решение?.. Подозреваю, что в те минуты, когда наш самолет разворачивался над озером Виктория и я увидел его серую гладь, как бы уходящую вниз, за горизонт… В тот момент показалось мне озеро Виктория склоном Лунных гор и очень захотелось мне увидеть, что там, за ним, захотелось продолжить путешествие к озеру Ньяса, о котором тоже писал Визе, к реке Замбези, в которую вливаются воды озера Ньяса, третьего по величине в Африке… Самолет вскоре выровнялся, оптический обман исчез, но ощущение его, память о нем сохранились до сих пор. Не прямо под горку, сложными зигзагами, но все-таки теперь предстояло мне спуститься по склону Лунных гор до озера Ньяса, до реки Замбези…

Но сначала я опять увидел серое, как в прошлом году при первой встрече, озеро Виктория, потом опять вошел в самолет служитель аэропорта и опрыскал из брызгалки наши вещи и невольно нас самих… И еще раз я почувствовал зной Уганды — насыщенный влагой зной, — и полюбовался зелеными холмами и красными дорогами, и вновь я осторожно обходил шумные кучки монахинь в серо-голубых сутанах… Ей-богу, как повторение пройденного!

Но было и нечто новое: я уже не бежал к указателю расстояний (до Лондона 4036 миль, я списал раньше), мне ничего не стоило объяснить менее просвещенным спутникам, что аэропорт Энтеббе пропускает за год около ста тысяч пассажиров — не так уж мало, между прочим, — а главное, я вдруг совсем иначе увидел острова на озере Виктория: со светлыми стволами леса их показались мне похожими на Пенжинские рощи ивы чозении, сбрасывающей с себя лохмотья коры.

Короткий перелет до Найроби. Там небо затянуто облаками и совсем не жарко; правда, теплее, чем в прошлом году.

В аэропорту Эмбакаси мы провели на этот раз много времени. Сначала небо слегка прояснилось, потом облака сдвинулись потеснее, хлынул дождь, и аэродромное поле Эмбакаси стало таким же оловянным, как озеро Виктория… Дождь кончился и снова пошел. Мы бродили по холлу, в сотый раз осматривали одни и те же фотокартины… Чтобы уж совсем не заскучали мы, нас слегка подкормили и наконец выпустили в город.

На этот раз нам предстояло провести в Найроби одну ночь — группу нашу разместили в недавно открывшемся «Нью-Авеню-отеле» на центральной улице города. Конечно, в этом имелись свои преимущества, но, к великому удовольствию неофитов — кинорежиссера Юрия Сергеевича Победоносцева в первую очередь, — нас немедленно увезли в Национальный парк.

Кто-то сказал нам, что весна в Кении простояла сухой и солнечной, но теперь мы привезли с собою в Кению не солнце, а дождь, да, нудный моросящий дождь, который так и не оставлял нас в покое ни на минуту. На дорогах — лужи. В саванне — как сказать?! — тоже лужи. Из-под колес разлетаются красно-коричневые веера брызг. Трава в саванне светло-желтая, а кустарниковая акация едва начинает зеленеть, и деревца ее издали, потому что не развернулись еще листочки, похожи на невысокие лесотундровые лиственницы с черными круглыми шишками.

По парку ездили, не считая нашей, кажется, еще две машины — ничего похожего, то есть, на прошлый визит, и я не берусь объяснить, в чем тут дело. И совсем уж удивительно, что и зверья мы встретили в гораздо меньшем количестве. Попадались, как и прежде, антилопы Гранта, импала, газели, гну, зебры, бородавочники, бабуины, вдалеке от дороги важно прошествовал носорог, и наша гидесса, очаровательная итальянка, сказала, что нам очень повезло: носороги редко показываются посетителям Национального парка.

Мне почему-то стало немножко грустно — так грустно бывает, если разочаровываешься при долгожданной встрече с некогда дорогим человеком.

Но подозреваю, что все тут очень субъективно. Во всяком случае, Победоносцев, раскрасневшийся и возбужденный, метался с фотоаппаратом от одного окна к другому, весьма энергично тесня прочих участников поездки, и энергично выкрикивал названия антилоп.

— Как вы узнаете их? — спросил я. — Описания обычно так неопределенны…

— А я рисовал их, — ответил он, по ходу дела завладевая моим окошком. — Я еще в детстве перерисовывал их из Брема.

У неглубоких ямок-гнезд дежурили страусы. Вернее, они не дежурили, а терпеливо пережидали, когда их оставят в покое туристы. В ямках лежали крупные белые, с легким оттенком желтизны яйца, которым не следовало излишне остывать, и машины, насколько я заметил, старались не задерживаться у гнезд.

— Симба, — сказал шофер, — надо найти симбу.

Он развернул громоздкий автобус и погнал его по дорогам парка, и мы спросили нашу гидессу и его, шофера, о нашем прошлогоднем проводнике, о Вамбуа.

— Он получил землю и уволился?

— Он уволился и работает шофером в другом месте, но землю он не получил.

— Почему?

И гидесса, и шофер лишь пожали в ответ плечами.

— Он так мечтал о земле! — печально сказала Людмила Алексеевна, а я почему-то вспоминал колониста, встреченного нами в африканской тайге, — колониста с папиросной бумажкой в руке, удостоверяющей его право на владение землей…

По-моему, обнаружить симбу в Национальном парке — дело чести для каждого шофера. Встречались они с ними нос к носу — через стекло, конечно, бог весть сколько раз, и все равно просыпается в шофере древний охотник, и древний зов требует: найди льва!

Мы исколесили весь заповедник, но львов не нашли. Зато из львиных зарослей на дорогу вышли два молодых парня — босые, в потрепанных костюмах.

— Где здесь львы? — спросил их шофер.

— Должны быть тут, — ответили парни, оглядываясь вокруг. — Разве вы их не нашли?

Парни сели к нам в автобус и отправились вместе с нами искать львов. Впрочем, им тоже не повезло.

По пути мы выяснили, что парни эти — из деревни, расположенной на территории Национального парка, и со львами, как и с прочим зверьем, они на короткой ноге.

— Это сомалийцы, — сказала нам гидесса. — Их давно пытаются выселить из Национального парка, но они не соглашаются.

Парни в конце концов распрощались с нами и одиноко потопали к своей деревушке.

Ночью мы немного побродили по Найроби, по его центральным улицам. В черном небе, как и в прошлом году, ярко горели редкие огни реклам.


Утро. Летим из Найроби на Дар-эс-Салам. Везет нас, старательно перемалывая воздушные вихри, древняя, времен второй мировой войны, винтомоторная «Дакота»… Верхние, легкие для полета слои тропосферы ей недоступны, «Дакота», пыхтя и потея — скользят по стеклу светлые капли влаги, — пробивается сквозь плотные нижние слои воздуха, и для нас, пассажиров, в этом есть свои преимущества: больше видно.

Видно, например, что к востоку от Найроби в ландшафте преобладают пашни — прошлый раз это как-то ускользнуло от моего внимания. Отлично видна сеть красных дорог, оплетающих саванну, среди которых, как рыбины в сети, запутались скалистые гряды и некие медузоподобные тела — то красно-коричневые, то серо-желтые пятна земли. Эффектны холмы: вершины их обнажены, распаханы и потому красны на цвет, а склоны — зеленые, курчавые.

Килиманджаро открылся сине-фиолетовой вершиной с белесой, как бинт, полосой; вершина подымалась над грудами белых, с матовыми склонами облаков.

Еще детали: синее при ясном небе крыло самолета становится оловянно-желтым в облаках; если облака легкие — по крылу скользят прозрачные белые тени.

По-моему, мы уже над территорией Танзании. Внизу кирпично-фиолетовая земля, ромбы и квадраты пашен. Все масштабно, все, очевидно, принадлежит крупным фермерам. Много дорог, а селений почти не заметно.

Внизу — озера-миражи: иллюзия воды полнейшая. По голубизне миражи спорят с небом, и не всегда удается провести между ними границу.

Саванна постепенно зеленеет. Видимо, приближаемся к прибрежной полосе, которую уже омыли муссонные дожди. О том же свидетельствуют могучие столбчатые гряды облаков — идет муссон. «Дакота» обходит облака, как горные вершины, не осмеливаясь приближаться к их кручам, и даже на глаз пассажира это вполне обоснованная предосторожность.

Наконец, океан!.. «Дакота» разворачивается и круто уходит на юг. Муссонные облака почти точно очерчивают побережье, и наш маршрут следует и береговой линии, и грозному фронту облаков. Пляжная полоса похожа на желтовато-белое шоссе, проложенное вдоль кромки океана. Видимо, идет отлив: мористее пляжа — пестрые пятна обнажившейся литорали. Округлые коралловые острова похожи на болота с зеленовато-голубой окантовкой и коричневато-желтым полосатым центром.

А сам океан черно-синий, с белыми кляксами волн.

Пролетели остров Занзибар, крупнейший в мире центр по производству гвоздики. Об истории его я кое-что уже писал раньше. Вот и город — красночерепичные крыши сползают к океану. Берега плоские, окруженные зеленой водой. Мелкие островки вокруг.

Не помню, подходили ли к Занзибару русские кругосветные мореплаватели в прошлом веке. А из сухопутных путешественников первым, по-моему, добрался до Занзибара Василий Васильевич Юнкер. В Занзибаре он получил письма с родины, и от Занзибара и начался для него, собственно, путь на родину.

Помимо огромного количества научных материалов он увозил с собою в Россию и такое оригинальное суждение: он полагал, что кабака Уганды Мванга преследует христиан (цитирую) из-за «детской боязни, что европейцы могут захватить его страну» (!). Удивительно, как большой ум сочетается подчас с такой откровенной наивностью…

Перед Дар-эс-Саламом, уже на материковом берегу, огромные плантации кокосовых пальм. Здание аэропорта — красно-коричневое, с голубой чашей-диспетчерской наверху. Было жарко и влажно, и пили мы кока-колу и фанту, готовясь к долгому перелету до Блантайра, крупнейшего города Малави.

Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что Малави — бывшая английская колония Ньясаленд — могла бы успешно бороться за первое место среди стран — незнакомок для нас, советских людей и даже ученых. Я с детства помнил очень нравившееся мне название «Ньясаленд» — «страна большой воды», — знал, что тянется колония вдоль берегов прелюбопытнейшего озера Ньяса, и видел кое-какие марки… Вот и все, строго говоря.



Замбия и Малави

Больше всех нас, вместе взятых, знал про Малави и Замбию мой старый знакомый Юлий Григорьевич Липец: уйдя в аспирантуру, он выбрал темой диссертации именно эти — и еще Южную Родезию — страны и оную диссертацию успешно защитил(теперь ему представлялась прекрасная возможность на глазок установить коэффициент точности написанного, ибо ранее он в этих странах не бывал!).

Впрочем, в своей оценке наших знаний о Малави и Замбии я, наверняка, несправедлив по отношению к участнику поездки профессору Александру Юлиановичу Шпирту, крупному африканисту, с которым мы еще пять лет назад ездили вместе по Марокко, Сенегалу, Гвинее. Но три, четыре или даже десять знающих человек — это все равно маловато, а для меня и Малави, и Замбия представлялись тем, что древние географы уважительно называли терра инкогнита.

Лететь — над Танзанией и над Мозамбиком: авиатрассы обходят горы и озера Малави, над которыми часты грозы, бури и вообще всяческие атмосферные возмущения.

Мозамбик — португальская колония, хитро включенная в заморские провинции Португалии. Это все, что некогда оставили англичане португальцам в юго-восточной Африке. Я не филателист, но все-таки еще по довоенным годам помню удивительно красивые и загадочные марки Мозамбика… Но каким он откроется сверху, с высоты, лишь немногим превышающей высоту птичьего полета?

Он открылся и потом продолжался скучной, однообразной саванной — коричневато-желтой, с аккуратно расставленными по ней темными деревьями и небрежно разбросанными деревушками…

Местность постепенно становится холмистой, все больше деревень виднеется внизу, и это означает, что мы летим уже над Малави… Последний раз на крутом развороте блеснуло слепящим солнцем самолетное крыло, «Дакота» нырнула в проход между оставшимся севернее озером и какой-то весьма крутосклонной вершиной, и вот уже красные холмы стремительно поднимаются нам навстречу, отлетают назад хижины, и колеса мягко касаются посадочной дорожки аэропорта Чилека.


Есть очень старая (прошу извинить меня за повторение пройденного) журналистская присказка: журналист, пробывший в стране пять дней, пишет о ней книгу; журналист, пробывший в стране три месяца, пишет о ней статью; журналист, проживший в стране пять лет, не пишет о ней ничего, кроме коротких газетных заметок.

Только на взгляд очень далекого от этой профессии человека такая формулировка может показаться несколько экстравагантной.

У всякого творчества свои законы: журналист или писатель, если иметь в виду внутренний порыв, а не служебную отработку, кончается там, где кончается удивление.

Научные работники относятся к этой проблеме иначе. У меня за плечами девятисезонный экспедиционный стаж. У меня есть основания причислить себя к профессионалам-путешественникам, географам, и, стало быть, мною накоплен какой-то опыт.

Удивительно, может быть, но мой опыт ученого-исследователя ближе к опыту моих позднейших коллег писателей-журналистов, чем это можно было априори ожидать. Тут в чем-то можно сослаться на интуицию: отправляясь в экспедиции, я почти физически не мог читать того, что там видели до меня другие; это было прямое отталкивание, прямой душевный протест. Я хотел все сначала увидеть своими глазами. В этом заключалось главное.

Позднее, когда я стал сочетать работу географа с работой журналиста и получил возможность наблюдать за экспедиционными работниками, действовавшими в другом стиле, я нередко наблюдал такую картину: располагающие картами и схемами научные сотрудники вылезали из машины, подходили — если они геологи — к обнажению горных пород и тщательно сверяли сделанное до них с тем, что они сами могли разглядеть за пять — десять минут. Чаще всего они умудренно кивали головами, соглашаясь с работой предшественников, и отбывали…

Ну, а представьте себе, что человек все видит впервые. Разве он уйдет через пять минут?.. Разве он посмеет уйти, не найдя, не выработав своей точки зрения?

Я предпочитал ездить в экспедиции, не осложняя свою память наблюдениями и заключениями других исследователей — и отнюдь не потому, что хоть на йоту испытывал к ним неуважение или недоверие!.. Мне просто казалось, что свежий глаз — лучший критерий в определении той истины, за которую мы все вместе боролись или боремся. Вероятно, такая манера поведения усугублялась еще чисто субъективными обстоятельствами: я почти начисто лишен механической фактографической памяти и, несмотря на свое специальное географическое образование, пожалуй, и сейчас с трудом назову столицы, скажем, латиноамериканских государств; память у меня — логическая и эмоциональная; первая требует долгих раздумий, и каждое последующее звено там связано с предыдущим, ну, а для второй, как говорится, необходимы «личные контакты» с людьми, закатами, дождями, рябью на воде, ветрами, облаками, опавшими листьями и многим, многим другим…

Я не изменил — да и не мог бы изменить — своей традиционной манере перед поездкой в Малави и Замбию. Но положение мое в данном случае было лучше, чем когда бы то ни было раньше: моим товарищем и моим неизменным соседом по номеру в гостинице был Юлий Липец, голова которого, как мы вскоре уточнили, обладала свойствами, в значительной степени противоположными моей.

— Ну, что ты мне скажешь про Малави? — спросил я его еще до того, как мы приземлились в аэропорту Чилека.

— Тебя интересуют цифры?

Цифры меня совершенно не интересовали, я мог найти их в любом справочнике, но мужественно сказал:

— Ну конечно!

Липеца это вовсе не обрадовало.

— Цифры, понимаешь, цифры, — в своем замедленно-безразличном стиле сказал он. — Может быть, ты помнишь (я заранее кивнул), что в 1953 году англичане насильственно объединили Ньясаленд и Северную Родезию в Федерацию Родезии и Ньясаленда?

Я еще раз утвердительно кивнул.

— Так все цифры — общие для обеих стран. Я прямо-таки замучился с английскими источниками…

— Да, но потом Федерация лопнула…

— Федерация лопнула, — меланхолично согласился Липец. — А экономико-географу легче от этого не стало… Из Замбии кое-какие новые материалы к нам поступают, а из Малави…

Липец вздохнул.

— Слушай, а может, тебя не эти цифры, может, тебя чисто географические подробности интересуют? — оживился он.

— Давай чисто географические подробности, — сказал я, понимая, что товарищу моему нужно облегчить душу.

— Насколько мы южнее экватора, ты знаешь?

— Это проще простого — посмотреть на карту…

— Считай, что на тысячу. Потом уточним. Ты забирался так далеко на юг?

— Еще нет.

— В Замбии будем еще южнее.

— Это мелочи, но и такого рода подробности я заранее усвоил в Москве по школьному атласу моего сына.

— Ну не молодчина ли ты?.. А так, понимаешь ли, Малави тянется примерно на девятьсот километров с севера на юг… В смысле же ширины… Не широка, знаете, страна эта: где пятьдесят километров, где двести пятьдесят… С чем бы ее сравнить?..

Я ждал, что Липец сравнит страну с чем-нибудь червеобразным, но неожиданно еще раз обнаружилось, что он кончал географический факультет.

— Малави похожа на ланцетника. Помните, его открыл Паллас у нас в Крыму еще в позапрошлом веке. Ведь ланцетник — он первый среди тех, у кого прочная хорда или позвоночник. Первый с крепким хребтом…

Сравнение было скорее оригинально, чем поэтично, и поэтому, видимо, Юлий Липец добавил:

— А еще Малави — страна бронзовых деревьев.

— Бронзовых?

— Да, весной почти все листопадные деревья покрываются бронзовой или медной листвой, и Малави становится неповторимой… Позднее, к лету, листва зеленеет…

Ах, если бы Липец остановился на этой очаровательной подробности!.. Лирическое настроение мое сохранилось бы, во всяком случае до аэропорта Чилека.

Но он, Липец, еще говорит:

— А если тебе нужна общая характеристика природы, то Малави еще называют африканской Швейцарией: тут тебе и горы, тут тебе и долины, и озера…

Я чуть не заскрежетал зубами. Английское словечко «хобби» стало у нас в стране сейчас модным, так вот у меня есть хобби негативное: я собираю — ненавидя их все, кроме подлинной — «Швейцарии»… Я был — и уже писал об этом — в сибирской Швейцарии у Аршана в Тункинских гольцах, я был в Швейцарии карпатской, и в Швейцарии карельской у Ковдора, и в подмосковной на Клинско-Дмитровской моренной гряде, и в рувензорской Швейцарии.

И теперь лечу в малавийскую Швейцарию… Я повторяю, что коллекционирую только те «Швейцарии», в которых был (пропустил еще кавказскую), а о скольких я еще слышал!


Однажды я привез из Каира в Москву огромного, пойманного в Красном море краба красно-голубой расцветки. Я приобрел его на рыбном базаре, и, поскольку краб оказался весьма агрессивным, я бегом волок его в гостиницу, надеясь хоть там как-то утихомирить… Никогда в жизни я не пользовался таким успехом на публичном поприще, как в тот момент, когда вбежал с воинственным крабом в отель. Все без исключения служители оного в полном восторге от моей затеи прыгали вокруг и кричали: «О-го-го!» И еще что-то кричали, но я не запомнил.

Краба я завернул в уже ненужные мне рубашки, засунул в чемодан и пошел принимать душ.

Через сутки, уже в Москве, открыв чемодан, я увидел… наставленные на меня с весьма воинственными намерениями клешни красно-голубого краба…

По семейной традиции, уже довольно прочной, мы привозим после летнего отпуска в Москву не кошелки с фруктами, а волейбольные камеры, накаченные морской водой — почти всю зиму у нас с сыном обычно живут маленькие крабы, раки-отшельники и актинии.

Весь запас морской воды был тотчас перелит в таз, в котором воинственный краб и прожил довольно долгое время, всякий раз вскакивая на задние лапы, когда к нему приближались.

Я понимаю, что ассоциации мои несколько произвольны, но, выбравшись из самолета на аэродроме Чилека, я почувствовал себя не столько, правда, в жестких, сколько в горячих объятиях гигантского красно-голубого краба. Он лежал в огромной чаше, образованной матово-синими холмами плато Шире, и от туловища-здания его с блестящими глазами-окнами отходили, охватывая поле, красно-голубые газоны…

Прочерчивая по зеленому полю узкую черную полосу, к зданию аэропорта шествовали пассажиры, и мы пристроились в конце цепочки. Впрочем, очень скоро конец цепочки сгустился и потяжелел: к нам присоединились официальные представители министерства информации и туризма Малави и фотокорреспонденты.

Перегрузку, однако, испытывал в тот момент, пожалуй, только Владимир Павлович Панкратьев, руководитель нашей группы: он и деловые вопросы обсуждал, и интервью давал, и фотокорреспондентов увещевал не быть уж очень настойчивыми… Не знаю, можно ли привыкнуть к таким почти космическим перегрузкам; у меня не получается, и поэтому нет для меня ничего приятнее приглашения занять место в машине.

Прямо перед зданием аэропорта, но уже с другой его, внешней так сказать, части — цветущая лофира, встрече с которой я всегда радуюсь, и удивительно яркие пылающие акации — их еще называют фламбуаяны, что, собственно, и означает «пылающие» или «пламенеющие», — и голубые деревья — джакоранда.

И стоят маленькие такси — это для нас. Шоферы — в легких, светлых костюмах и фуражках с черным лакированным козырьком: полагается униформа.

Как обычно, в руках африканских шоферов машины срываются с места словно пришпоренные, и вот уже смешанная с кирпичным порошком сухая и изможденная земля сменила ухоженные цветники и газоны, и мелькают деревни с круглыми хижинами под коническими крышами и цилиндрическими, из циновок, светлыми зернохранилищами… Манго, небольшие, еще безлистные баобабы… И ярко одетые люди на дорогах… Как говорится, дай бог, чтобы у людей этих в зернохранилищах было побольше зерна: в Восточной Африке нынче засуха, неурожай; в самолете я долго смотрел на обложку иностранного журнала: сухая, без былинки, растрескавшаяся земля, еле держащаяся на неестественно растопыренных ногах корова и женщина с грудным ребенком, сидящая на земле у черной глубокой трещины…

Это про Кению. В Малавии сезон дождей еще грядет, и, может быть, он не обманет надежд земледельцев.

Во всяком случае, при ярком еще солнце (уже вечереет), глядя на красно-зеленые поля и долины, на дымчато-синие дальние возвышенности, — во всяком случае сейчас верится во все хорошее, и теперь радостно оттого, что вновь встретился с подлинно тропической Африкой, и вижу ее кирпичную землю и статных ее людей, и чувствую неповторимый африканский запах земли, деревень, очагов…


Как-то так все время считалось, что летим мы в Блантайр, крупнейший город Малави, но, когда, уже при сухопутном передвижении, на развилке шоссе обнаружились указатели (один — на Блантайр, другой — на Лимбе), — вот тогда мы свернули на Лимбе.

Никакого подвоха в этом, конечно, не было: лет за десять до нашего прилета в Малави два города-соседа Блантайр и Лимбе решили объединить в один город.

Решили — объединили. Теперь этот крупнейший торговый и промышленный центр страны называют то просто Блантайр, то именуют Блантайр-Лимбе… Поскольку города эти не слились еще в буквальном смысле слова — некая незаполненная зона между ними существует, — я лично предпочитаю двойное название, тем более что и шофер утверждал, что везет нас именно в Лимбе.

Что же касается Блантайра, то я сейчас отмечу лишь две детали: город был основан миссионерами в 1876 году и назван так по имени другого Блантайра, небольшого городка в Шотландии, возле которого родился один из самых крупных исследователей Африки Давид Ливингстон (о нем нам еще не раз придется вспомнить).

Шофер доставил нас к подъезду «Шире Хайкленд-отеля» — его название происходит от плоскогорья Шире, — где нас встретил высокий, сутуловатый, сдержанный в движениях седеющий англичанин: аренда-гор или главный администратор отеля. С профессиональной любезностью он пригласил нас в прохладный холл, посреди которого возлежал столь же огромный и грозный на вид, сколь и мирный по характеру, пес, — и в несколько минут мы получили ключи от номеров, что было весьма кстати: тело и душа жаждали воды.

Вечером нас навестили представители местных чиновничьих кругов, и мы все вместе удобно расположились в номере с верандой, выходящей на запад… Ни один разговор с представителями молодого государства не минует тему независимости, — а Малави, оставшись в составе Британского содружества наций, получила ее лишь за год до нашего приезда, в июле 1964 года, — и разговор шел о партии Конгресс Малави, основной в стране, о перемещении малавийцев-африканцев на руководящие посты, о нашей стране, о которой никто из присутствующих почти не имел представления… Мы угощали наших новых знакомых русской водкой из расписных деревянных рюмок хохломского производства, и было просто и спокойно, несмотря на любопытные — подчас пытливые — взгляды…

Я не уловил из разговора ведомственной принадлежности навестивших нас чиновников — да и кто мог проверить их саморекомендацию, — но они принимали нас, первых русских, в своей стране, и уже это было здорово.

А за верандой, за садом и потяжелевшими холмами полыхал закат, и небесная эта феерия была так прекрасна и удивительна в гармоничном своем многообразии цветов и переливов, что я не мог отвести глаз от нее, жалел, в который раз, что не родился художником, и мучился, что неудобно достать блокнот и хоть наспех, хоть что-то записать для себя…

Я запомнил только, как менялся цвет джакоранды. При ярком солнечном свете огромные кисти ее цветов были голубыми с чуть заметной примесью лилового оттенка. Но чем ниже опускалось солнце и чем гуще и ярче становились краски на западе, тем больше лилового вбирали в себя лепестки цветов, вся крона дерева, пока не стала она сиреневой и не слилась с сумерками.

И тогда же я подумал или, скорее, ощутил, что джакоранда — самое название — ассоциируется в памяти моей не только с красивейшим, погасшим сейчас в темноте деревом, но и еще с чем-то прекрасным, с чем-то вечным, что я наверняка помню, но не могу вызвать в памяти…


Со стольными городами в Малави положение, я бы сказал, несколько странное. Официально столицей считается город Зомба, город с населением что-то около двадцати тысяч. Там находится резиденция правительства, резиденция верховного комиссара (английского) и одно посольство (английское). Руководство же правящей партии Конгресс Малави, все прочие посольства размещены в Блантайре, да и по количеству жителей Блантайр-Лимбе раз в семь превосходит Зомбу.

Казалось бы, Зомбе, как столице, теперь только и развиваться. Но малавийцы намерены перенести свою столицу в Лилонгве, в маленький город в центральной части страны. Они считают, что акция эта послужит стимулом для развития тех районов и, кроме того, на равнине вокруг Лилонгве можно построить аэропорт, принимающий самые крупные современные лайнеры, чего нельзя сделать на плато Шире.

На следующий день по прибытии в Малави мы уже отправились в Зомбу, но, как выяснилось, не в столицу, а на плато Зомба, в отель «Ку Чава Инн», где прохладно и можно хорошо отдохнуть, как нам объяснили.

Утром окончательно выяснилось, что в поездке по стране нас будут сопровождать мистер Калиати, в распоряжение которого предоставлен черный «джип», и миссис Энн, англичанка, специалистка по туристическим делам.

Мистер Калиати одинаково внимательно относился к каждому из нас и одинаково всем улыбался.

Миссис Энн, будучи женщиной, разделила для себя нашу группу на две неравные части — по росту, определенно отдав предпочтение туристам гренадерского склада: инженеру из Еревана Жираиру Левоновичу Дарбиняну и журналисту из «Известий» Дмитрию Федоровичу Мамлееву…

Мало- или среднерослая часть нашей группы оказалась, таким образом, в несколько более независимом положений, а в такой ситуации при желании можно обнаружить немало положительных моментов.


Возле отеля «Ку Чава Инн» растут высоченные замшелые можжевельники — «карандашные кедры», как в Кении. Перед белыми одноэтажными зданиями дорожки и сточные канавки выложены кирпичом — кирпич зарос плотным зеленым мохом.

Скоро шесть вечера, темнеет… Небо выцвело, и вся — правда, растворившаяся в матовом воздухе — синь его скопилась в долинах. Вблизи зелень еще сохранила окраску и хорошо видна каждая ветка, но на дне, и дальше на противоположном склоне, даже очертания скал просматриваются как сквозь залитое дождем стекло.

Чуть лиловеет над матово-синей долиной предзакатная полоска, но она бледная, слабая.

Когда совсем стемнело на дне долины, в ее сизо-матовом мраке зажглись короткие цепочки огней — Зомбы, наверное, и других небольших селений.

Трудно сказать, что за день был сегодня, трудно определить его в нескольких словах. Мы увидели немного: промчались по улицам нескольких деревень, проскочили, не задержавшись в ней, столицу страны и очутились среди… сосновых боров на плато Зомба. Это не можжевельники, которыми меня уже не удивишь, это именно европейские сосны, по-моему румелийские, с Балканского полуострова… Говоря по-деловому, это промышленные лесопосадки не менее чем тридцатилетней давности, и они уже эксплуатируются.

Вот среди этих промышленных лесопосадок мы и провели день, разъезжая по кирпичным дорогам. Мы, правда, увидели сверху долину реки Шире. Мы побывали у небольших сейчас водопадов Мандала и Уильяма, и я впервые встретил там древовидные папоротники, и мы посмотрели на форель, которую выращивают в садках для спортсменов, приезжающих провести уик энд из жаркой Зомбы в прохладный «Ку Чава Инн»…

Я не хочу таким изложением событий создать впечатление, что прямо-таки исстрадался за день; увы, географическое сердце остается географическим, и мне достаточно мокрого и скользкого, перевитого лианами уголка тропического леса, еще сохранившегося на Зомбе, чтобы впасть в состояние, близкое к восторгу, хотя последнее слово, быть может, уж слишком энергично.

Но путешественники никогда бы не странствовали по земному шару, если бы не хотели увидеть больше, чем уже увидели.

Я верил в очередную встречу с чудом и дождался ее, но, правда, уже на следующий день, и оказалась она фантастически неожиданной.

У меня записано в дневнике:

«Очень тихое, без намека на ветер, горное утро — светлое и чистое, как в горах обычно, но мягкое и ласковое, пожалуй, все-таки необычно, словно с небольшим перебором.

Сизая вечерняя дымка еще не исчезла совсем, дали по-прежнему затянуты ею, но и она посветлела и поголубела… Вершины освещены солнцем, они желтовато-зеленые; осенними пятнами выделяются на общем фоне красно-коричневые, с молодою листвой, рощицы брахистегии… Брахистегии растут и возле отеля. Вблизи листва их — бронзовая, иногда медно-бронзовая и всегда чуть прохладна на ощупь.

От выровненной площадки перед отелем — она совсем неширока — начинается склон, искусственно укрепленный камнями. Среди камней — колючие коричневые палки молочаев с розетками красных цветов, сине-лиловые фиалки, и очень мило выглядит там цветущая бегония, напомнившая мне сибирский бадан с его такими же плотными и холодными листьями.

День обещал быть жарким, но еще было прохладно, и еще оставалось время до завтрака. Я сел на скамью, повернувшись лицом к горам, и долго смотрел на затуманенные неясные дали, на распластанные кроны акаций, похожих на итальянские пинии…

И тогда я понял — и поразился, — с чем ассоциировалось у меня название «джакоранда»; оно, это понимание, не осенило вдруг, не блеснуло в мозгу; оно словно медленно притекло ко мне от дымчатых пейзажей, от спокойных холмов и совершенной в своей красоте ветки джакоранды — оно ассоциировалось с «Джокондой» Леонардо да Винчи… Совершенство, созданное художником, и совершенство природы, как таковой, как естественное ее состояние, воссоединились…

Я неподвижно сидел, пораженный этим открытием, и я мог бы сказать нелестное любому, кто подошел бы ко мне в тот момент, — мне нужно было остаться одному… Теперь я заново переживал свою первую — не с репродукцией, с подлинником! — встречу с «Монной Лизой» в Лувре… Я умышленно отстал тогда от группы и задержался у огороженной канатом картины… Я смотрел в глаза Монне Лизе и, как тысячи до меня, пытался понять ее улыбку — так уж принято: стараться это сделать… Глаза Монны Лизы ожили и приоткрылись — они обернулись мудрыми глазами самого Леонардо да Винчи, — и я, потрясенный, начал беззвучно хохотать: да ведь портрет патрицианки Монны Лизы — это автопортрет самого Леонардо да Винчи!

Да, да — в том самом смысле, в каком Анна Каренина — автопортрет Льва Толстого, по его же признанию, а госпожа Бовари — автопортрет Флобера.

Нет, не случайно обычно равнодушный к судьбе своих произведений художник повсюду возил с собой портрет в общем-то мало интересовавшей его женщины… И совсем поэтому несложен секрет улыбки: Леонардо заранее знал, что ей будут удивляться, и заранее это было ему смешно: он знал, что удивляться будут загадке его жизни, удивительной и неповторимой, ее глубине, необозримости, и, улыбаясь, предлагал — отгадайте-ка!

Я не обнаружил в этом своем дальнейшем сопоставлении разлада с природой. Сам Леонардо называл живопись «законной дочерью природы», а дочери и сыновья рождаются в муках, и насколько жизнь любого из них сложнее зачатия!

Немецкий философ семнадцатого века, пастух и сапожник Якоб Беме, определял движение как «мучение материи». Мне не хочется рассуждать сейчас, насколько мучителен рост — движение — для сосны или джакоранды, для падающего камня или сорванного башмаком моха.

Но нигде и ни в чем «мучение материи» не воплощается так полно, как в судьбе человека, человека-творца.

Во Франции, в Версале, есть так называемый «зал Геркулеса». Его расписывал художник Лемуан, о котором я мало что знал, хотя две его картины есть в наших музеях, и потом я вспомнил их. Вернувшись в Москву, я прочитал о нем в нашей энциклопедии: «Для творчества Л. характерны тяготения к легкомысленным, чувственным образам…»

А Франсуа Лемуан, закончив в 1736 году роспись «зала Геркулеса», покончил жизнь самоубийством — надорвался на «легкомысленных» образах…

Как часто человек прикасается к человеку холодными руками, не вспоминая о «мучениях материи»!.. Примеров тому — сколько угодно, и бог с ними…»

Я убежден до сих пор, что «Джоконда» стоила наибольших мучений ее творцу. Но когда мы покатились вниз от гостиницы по красным серпантинам, прорезанным сквозь густой тропический лес, тогда ко мне как главное вернулось все-таки ощущение гармонии, гармонии природы и творения человеческих рук.


Движение по дороге от Зомбы-столицы до отеля — одностороннее, регламентируемое расписанием: такое-то время едут вниз, такое-то — вверх. Когда дело дошло до завтрака, нас стали торопить, ибо мы рисковали упустить часы спуска и застрять у отеля. Но мы не опоздали, мы успели скатиться в широкую и светлую долину к Зомбе.

Дальнейшие события развивались несколько неожиданно.

В Зомбе нас сперва завезли в туристическое бюро, где надлежало выполнить кое-какие формальности. В небольшой комнате бюро на стенах висели фотографии, стояли завезенные из Южной Африки деревянные фигурки. Я посмотрел фигурки, посмотрел фотографии и уже решил было заняться пропущенными записями в дневнике, когда — почему-то на сей раз с запозданием — сообразил, что имело бы смысл выйти на улицу и самому сделать кое-какие фотографии.

Поиск кадра — особое дело, но я сразу пошел туда, где толпился народ и что-то рассматривал Мамлеев.

Народ толпился у здания Верховного суда Малави.

— Какой-то процесс там идет, — сказал Мамлеев. — Я видел, как привезли подсудимого.

Здание суда небольшое, одноэтажное, красного цвета, с крытой верандой. У входа на веранду с автоматом наизготовку стоял часовой-малавиец в серо-синем мундире. А распоряжались всей процедурой английские полицейские в светло-бежевых униформах, шортах, шерстяных гетрах — все здоровые ребята, подобранные не без знания дела.

— Надо бы пройти в здание суда, — сказал Панкратьев, только что объявившийся рядом с нами.

— Кто же нас пустит?

— А мы попробуем.

Панкратьев подошел к одному из английских полицейских и изложил свою просьбу.

— Пожалуйста, — ответил тот равнодушно, пожав плечами. — Проходите.

Мы миновали грозного часового с автоматом и взошли на веранду, где на деревянных скамьях сидели зрители — все сплошь малавийцы. Здание суда, как выяснилось, не имело одной стены, и комната выходила прямо на террасу, тоже открытую с двух сторон. Внутри помещения за длинным столом трудились судейские чиновники.

А за барьером под охраной солдат сидели двое подсудимых. Мне особенно запомнился один из арестованных, сидевший справа. Это был довольно плотный и крепкий мужчина в серо-желтом костюме с круглым, скуластым, смугло-желтым лицом.

Он тоже смотрел на нас.

Английский офицер что-то сказал двум африканцам, те вышли и вернулись с длинной скамьей. Скамью поставили в первый ряд, и английский офицер предложил нам пройти в зал и сесть.

— Мы зашли совсем ненадолго, — сказал Панкратьев. — Мы уезжаем…

— Тогда прошу освободить помещение, — так примерно, подтвердив свои слова энергичным жестом, сказал офицер. — Стоять в проходе не разрешено.

Но собственно, ни стоять, ни сидеть, ни бродить у здания суда уже не имело смысла.

Часа через полтора после описанных событий мы были любезно приняты министром финансов Малави, молодым симпатичным человеком, одетым в элегантный бежевый костюм. Министр должен был в тот же день вылететь на конференцию в столицу Замбии Лусаку, времени у него, как говорится, было в обрез, но и рассказать о своей стране ему хотелось — это чувствовалось, и это было приятно.

Задачи?.. Они общие для всех африканских стран. Развитие сельского хозяйства. Улучшение транспорта и обязательная связь с морем — иначе не выйдешь на мировой рынок. Кадры — национальные кадры, вопрос вопросов в развивающихся молодых государствах. И конечно, развитие промышленности. Недавно в стране создана «Корпорация по развитию Малави»; занимается она главным образом текстилем, капитал в ней смешанный, есть иностранный, но контролирует корпорацию правительство. Возникли государственная винная компания и кооператив по сбыту сельскохозяйственных продуктов на внешний рынок.

За спиной у министра финансов — геологическая карта Малави; судя по ней, недра пока не очень балуют страну.

Гораздо лучше с лесами — многие африканские страны испытывают острый недостаток в древесине, а в Малави великолепно прижились сосны. Их можно сплавлять по рекам, но нужны и железные дороги. Железные дороги строятся — с севера на юг ветку тянут западные немцы, с юга на север — англичане.

На массивном коричневом столе министра финансов — полосатый национальный флаг Малави с восходящим солнцем.

— Быть может, вы не знаете, — говорит министр, — но в этом году страна праздновала пятидесятилетие восстания против англичан. И пятидесятилетие гибели нашего национального героя Чилембве… Мы никогда не прекращали бороться за независимость!

Министр подарил нам несколько экземпляров журнала «Малави» с небольшой статьей о Чилембве, и, поскольку о нем у нас мало что известно, я расскажу о Чилембве в двух словах.

Через год после создания английского протектората Ньясаленд, осенью 1892 года, в миссии некоего Джозефа Бута появился и начал работать двадцатилетний молодой человек по имени Джон Чилембве. Его отец, Каундама, происходил из племени яо, а мать, Ньянгу, из племени манганья.

Миссия — она находилась в местечке Митсиди — только-только возникла, и Чилембве оказался первым, кого удалось окрестить Джозефу Буту.

Вероятно, это (плюс природные способности) сыграло определенную роль в его дальнейшей судьбе. Во всяком случае, в 1897 году Чилембве отправился из Ньясаленда в Соединенные Штаты Америки и поступил там, в Виргинии, в богословскую семинарию. В Африку он вернулся в 1901 году, приехал в свой родной городок Чирадзулу и развил там бурную миссионерскую деятельность. Ему удалось раздобыть деньги на сооружение мощного каменного храма, и вообще как миссионер он преуспевал. Но он занимался не только обращением язычников в христиан (или мусульман в христиан), но еще и политикой.

Он проповедовал с соборной кафедры идею независимого африканского государства, он протестовал против посылки ньясалендцев в другие страны для борьбы с африканцами… Он категорически требовал, чтобы солдаты-африканцы не участвовали в первой мировой войне…

Конечно, ему этого не прощали. Но Чилембве пошел дальше проповедей; в самом начале 1915 года он призвал своих прихожан к восстанию. Волнение охватило район Блантайра — Зомбы, но другие племена не поддержали своих соотечественников.

Издаваемый правительством с помощью англичан журнал «Малави» утверждает, что восстание было бескровным: просто ньясалендцы пошумели два месяца. А погибло всего три европейца и двадцать африканцев.

Я далеко не уверен в точности этих цифр, но другими не располагаю.

Восстание подавили. Чилембве, видимо, пытался скрыться и был застрелен на границе с Мозамбиком.

Его правая рука, медик-миссионер Куфа, старшина шотландской церкви в Блантайре, был пойман и казнен по всем правилам.

Церковь в Чирадзуле англичане после неоднократных попыток взорвали, чтобы ничто не напоминало о мятеже.

У нынешних правящих кругов Малави наилучшие отношения и с португальским, и с южноафриканским режимами.

Каждый член партии носит в петлице брошь с портретом главы государства — небольшую, выполненную в серых тонах.

Простившись с гостеприимным министром, мы купили на улице последний номер местной газеты «Таймс», выходящей на английском языке. В верхней части первой страницы проводы главы государства в аэропорту Чилека — небольшая кучка женщин и человек в черном: в черном костюме, черной шляпе, с черной тростью, в черных очках.

Ниже, на той же странице, большой портрет совсем другого человека и статья. Статья называется: «Силомбела доставлен в Зомбу».

Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что в газете помещен портрет того человека, которого совсем недавно я видел в зале суда на скамье подсудимых.

Статья сообщала, что Силомбела, автомеханик из Южной Африки, переселившийся в Малави, обвиняется в убийствах и подготовке вооруженного восстания против ныне существующего режима. Ранее Силомбела в чине лейтенанта был начальником охраны министра образования Чипембере, который, разойдясь по внешнеполитическим и внутренним вопросам с главой государства, успел эмигрировать.

Силомбелу же поймали в районе Форт-Джонстона, у берегов Ньясы. Он был вооружен автоматом, но в статье не сказано, оказывал ли он сопротивление. По словам газеты, Силомбелу могли пристрелить на месте. Но его окружили служебные собаки, и солдаты госбезопасности боялись ранить их. Газета надеется, однако, что суд будет справедлив и Силомбелу публично повесят.

…Мы еще долго колесили по Зомбе — по голубому городу, заросшему джакорандой. Мы осмотрели правительственные здания, поездили по окрестностям.

Побывали у дворца английского верховного комиссара. Силомбелу охраняли английские солдаты, английского комиссара — малавийские стройные ребята в бежевых мундирах, в широкополых шляпах с черными плюмажами. Двое с винтовками — по краям ворот. Один с пистолетом — посередине, старший среди них, наверное.

А потом был стремительный бросок от города Зомба к озеру Ньяса, которое здесь называют Малави, бросок почти в двести пятьдесят километров вдоль долины реки Шире.

Сначала мы огибали с востока плато Зомба — кстати, при взгляде со стороны оно напоминает сахарную голову прадедовских времен, и, почему зачислено в плато, не знаю, — огибали горный массив, который крутыми стенами-обрывами поднимался слева от нас. Зомба возвышалась над вспаханными перед дождем полями, над глинобитными деревушками с прямоугольными коричневыми домиками под соломенными крышами, над медно-бронзовыми парковыми лесами и над свежими черно-пепельными гарями.

Дорога то красная, то серая. Движение небольшое, и это, по-моему, неплохо: шоссе слишком узкое, разъезжаясь, машины сходят с асфальтированной части на грунтовую; пыль скрывает даже близко идущую впереди машину…

А в окрестных деревнях идет обычная жизнь: сидят, беседуя, в тени деревьев мужчины, работают женщины.

Бегают по дорогам и полям крупные серо-зеленые, словно одетые в шинельное сукно, бабуины. Бродят черно-коричневые гладкошерстные овцы, и лениво поглядывают на машины шакалообразные собаки. Поют петухи.

В районе озера Маломбе, образованного рекой Шире, появились масличные веерные пальмы и баобабы, но баобабы были маломощны и постепенно отошли на второй план: привычную для глаза саванну сменили пальмовые плантации, среди которых лишь местами заметно выделялись другие деревья.

Заселена местность чрезвычайно густо.

Как совершенно неожиданное видение, вдруг промелькнула деревушка с кирпичными домами под соломенными крышами — такие есть у нас на рязанщине.

Проскочили Форт-Джонстон, неподалеку от которого был пойман собаками и патрульными Силомбела.


Я вспоминал уже о «Снегах Килиманджаро» и не подозревал, что обстоятельства заставят меня в третий раз вернуться к этому рассказу.

Умирает писатель Гарри, умирает по нелепой случайности — от царапины, обратившейся гангреной. Он думает о том, чего не успел написать, и думает о Килиманджаро. «Масаи называют его западный пик «Нгайэ-Нгайя», что значит «Дом бога», — так гласят строки из эпиграфа. — Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может».

В тексте рассказа леопард не упоминается, но Гарри, умирая, думает о вершинах, которых ему не удалось достичь, и вспоминает перебинтованный лиловый пик Килиманджаро… И еще он вспоминает места, которые ему мешали жить, — Палм-Бич, например.

По стечению обстоятельств, все-таки удивительному, сразу же после четырнадцати часов пополудни наши машины остановились на берегу озера Ньяса, или Малави, в Палм-Биче.

Вероятно, Гарри вспоминал другой Палм-Бич — флоридский.

И все-таки…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


Палм-Бич и озеро Нъяса.

Несколько пейзажных подробностей.

Первые исследователи Нъясы. Обратная дорога.

Снова Томсон. Возвращение в Лимбе и вечер в отеле.

Чайные плантации. Блантайр и детали

малавийского бытия. Бросок на Нкула-фолс.

Отлет в Замбию


Утром я встал в пять, когда солнце только всходило. Озеро было матовым, гладким, а потом, когда из-за сизых, почти неразличимых гор поднялось круглое, жестко очерченное багровое солнце и почернели силуэты веерных пальм, — тогда озеро, словно в смущении, порозовело и легкая рябь прошла по его поверхности.

Вода в Ньясе не очень прозрачна, я плавал и видел заросли молодого тростника, похожего на тонкие, гибкие водоросли, и видел заросли водорослей, похожих на плаун. А ощущение было такое, будто плаваешь в аквариуме: всамделишные тропические рыбки — серебристые, с черными полосками или точками, с цветными плавниками носились вокруг.

А утром сегодня водоросли вырастали из матово-серой непроглядной мглы, и казалось, что вырастают они из бездонной бездны, хотя илистое дно было совсем близко.

…Сейчас я сижу на самом берегу Ньясы. Оно по-прежнему тихое, и по дну его бегает солнечный свей: лучи повторяют очертания песчаной ряби… У кромки воды песок крупный, из красноватых неокатанных зерен гранита, а чуть глубже — он уже светлее и мельче. Ползают по дну моллюски, похожие на прудовиков, но размером побольше… В нескольких метрах от берега, приветствуя утро, высунулись из воды маковки водорослей и тростника.

В Ньясе, зайдя в воду, стоят веерные пальмы, а на самом берегу растут кокосовые пальмы с желтыми нижними листьями и еще незрелыми орехами. Зеленеет баобаб — в саванне они еще без листьев, — и белеют на нем два цветка.

На пальмах, на почти безлистных акациях — гнезда ткачиков, и задиристые щебетливые хозяева их тут же: они лимонно-оранжевые, с черными головками… Летают горлинки — такие же почти, как у нас в Средней Азии, и так же воркуют… Совсем рядом садятся на воду бакланы… Бегают по песку черно-белые трясогузки и доверчиво подходят к самым ногам; иногда они забегают в воду, что-то склевывают, пока не накатилась волна, а потом забавно трясут головкой.

Висят над водой пестрые крылатые рыболовы величиной со скворца — очень странные птички. У них непропорционально большая голова с длинным черным клювом, и, когда они, судорожно трепеща крылышками, останавливаются в воздухе над водой, высматривая рыбу, кажется, что опущенная голова перетягивает легкое туловище и птица вот-вот опрокинется… Так оно и случается: голова перетягивает, рыболов опрокидывается и гвоздем врезается в воду. Выныривает он тотчас и, если охота неудачна, вновь повисает в воздухе, вновь опрокидывается… При более счастливом стечении обстоятельств рыболов спешит на ветку ближайшего дерева и приступает к трапезе.

Перед домиками отеля озеро, наверное, постоянно расчищают от тростника. Во всяком случае, дальше по берегу высятся его заросли. Как и где-нибудь на Селигере, тростник шуршит на ветру, а по длинным узким листьям его ползают крохотные бронзовые жучки-листоеды, оставляя после себя тонкие желтые узоры.


Вчера озеро Ньяса открылось нам темно-синим полуовалом, вставленным в арку из ярко-красной бугенвиллей.

Это случилось, когда мы, проскочив мимо таблички с надписью «частное владение», остановились у низкого, но длинного здания, выкрашенного в белый цвет. Нас уже ждали хозяева владения: весьма почтенного возраста дама с помятым лицом и приспущенными веками и высокий, сурового вида ее супруг — подтянутый, с военной выправкой. От главного здания отеля разбегались в разные стороны маленькие белые домики под высокими соломенными крышами; справа они вплотную прижимались к озеру, а слева несколько отступали от него, оставляя место для широкого пляжа, на котором лежали ярко раскрашенные лодки.

Нам с Липецем достается домик справа, и мы идем туда вслед за чернокожим боем, который тащит наши сумки. Домик — из одной комнаты и ванной; потолка в обычном понимании нет: над головой — конус из стеблей бамбука внутри и тростника снаружи; две широкие кровати; на окнах — густые москитные сетки и жалюзи с горизонтальными козырьками; два шага от цементированных ступенек — и начинается пляж, и совсем рядом всегда теплая вода Ньясы.

Ньяса не похожа на озеро Виктория; глядя с порога домика на север, на бесконечную синеву, я традиционно сравнивал его с морем и скорее чувствовал, чем понимал, что есть и разница; потом догадался — Ньясе не хватает йодистого морского запаха.

Англичане — они верны себе и в Африке — очень пунктуальны в смысле срока завтраков, обедов и т. п. В Палм-Биче почти никого, кроме нас, нет, но если бы мы приехали на полчаса позже, то остались бы без ланча. Наша гидесса, миссис Энн, которая сама плохо переносит езду в машине, торопила поэтому нас в пути, не разрешая нигде надолго задерживаться, и торопит теперь.

Не успев даже искупаться, мы собираемся в холле. Кроме нас там сидят, потягивая холодное пиво, молодой человек и молодая женщина в спортивных костюмах. Оказывается, это жокеи, которые держат поблизости от Палм-Бич лошадей и обучают верховой езде желающих.

Никого из нас эта перспектива не привлекла, особенно меня — я наездился на лошадях в экспедициях. Но зато Липец высмотрел объявление: сдаются напрокат моторные лодки за семь шиллингов в час.

— Как ты к этому относишься? — спрашивает меня Липец; раньше в разговорах со мною он сбивался то на «вы», то на «ты», но постепенно в отношениях наших появилась полная ясность.

— Отлично отношусь, — говорю я. — В кои-то веки есть возможность прокатиться по Ньясе.

— Вот именно, — говорит Липец. — Если никто не согласится, сложимся вдвоем.

— Да все, наверное, согласятся…

К моему удивлению, этого не случилось. Мирэль— это понятно, ей бы хоть часок вырвать, чтобы «отшатать этюд», но остался на берегу наш кинорежиссер, страстный природолюб, осталась «ведущий африканист» (в этой группе с табелью о рангах посложнее!) Людмила Алексеевна, и еще двое из наших…

Что ж, вчетвером мы вполне уместимся в одной лодке — будет и дешево и сердито, — и Панкратьев отправился на переговоры к хозяйке отеля.

Хозяйка отеля, узнав, что двое из наших собираются бродить по окрестностям Палм-Бича, а художница в тех же окрестностях работать, — хозяйка неожиданно разволновалась: оказывается, в районеПалм-Бича объявились львы-людоеды, погубившие нескольких человек, и недавно приезжали охотники отстреливать их.

— Нескольких львов убили, — говорит нам хозяйка, но где гарантия, что убили именно людоедов и всех людоедов?

У хозяйки в этом уверенности нет.

— И вообще львы постоянно подходят к отелю, — уверяет она. — Будьте осторожны и не уходите дальше африканской деревни. — Хозяйка махнула рукой в сторону от берега.

К нашему желанию прокатиться на моторной лодке она отнеслась более благосклонно.

— Пожалуйста, — говорит она, — но я должна вас предупредить, что, когда горы на той стороне залива в дымке, может подняться ветер. О, я тут все изучила, чтоб им было пусто.

Кому — «им» — я не понял, а хозяйка на несколько секунд странно умолкла.

— Не боитесь?

— Нет, — за всех ответил Липец. Совсем недавно он, как специалист по Малави, рассказывал мне о свирепых (каких же еще!) штормах «мвера», внезапно разыгрывающихся на Ньясе, но сегодня «мвера» ему нипочем!

— Маруа! — громко кричит хозяйка, и в холле появляется высокий, стройный бой в выцветшей рубашке и шортах. — Джентльмены хотят прокатиться…

Бой исчезает, чтобы приготовить лодку, а мы идем в свои домики за фотоаппаратами.

— Между прочим, — назидательно говорит мне Липец, — такие густые сетки на окнах — не случайно. Дело не только в москитах. Иногда на Ньясе бывают так называемые туманы кангу, или просто нкангу…

Мне это очень нравится: «кангу, или просто нкангу» — сразу чувствуется специалист, — и я почтительно помалкиваю.

— На самом деле это не туман, — все так же назидательно говорит Липец, — а плотные тучи крошечных мошек… Бывало, что в их облаке задыхались рыбаки… Правда, на берегу дело обстоит проще: малавийцы ловят нкангу и пекут из нее лепешки.

Аналогичные явления — я имею в виду не выпечку лепешек, а роение мошки — случаются и над озером Виктория: там их тучи называют «птицами Конго». Явление это довольно удачно описано Догелем, но о погибших от удушья рыбаках он почему-то не упоминает. «Фантазии не хватило», — самому себе объясняю я, малодушно не решаясь, впрочем, спорить со специалистом.

…Итак, мы отправились в плавание по Ньясе — кроме меня и Липеца, еще Панкратьев и Мамлеев, — в плавание по заливу Обезьян, ибо так называется южная оконечность озера («Манки-бей» — точнее, «бухта маленьких обезьян»). Сняв с себя все лишнее, мы остались в купальных костюмах, подставив спины уже низкому солнцу, которое пекло словно в полдень.

По-моему, никто из русских до нас не плавал по Ньясе. Не знаю, как мои товарищи, но я чувствовал себя первооткрывателем, чуть ли не португальцем Гашпаром Бокарру, который еще в 1616 году вышел на реку Шире и берега Ньясы. Португальцы искали тогда удобный водный путь от среднего течения Замбези к Индийскому океану и ответственную эту задачу поручили именно Бокарру, о котором мы даже не знаем, когда он родился и когда умер… На худой конец я согласился бы оказаться и на месте Ливингстона, несколько раз побывавшего на Ньясе в прошлом веке и составившего первую карту озера…

Вот так. Я немножко повздыхал по поводу исторической несправедливости, но и само по себе было великолепно, что плыли мы в тот вечер вдоль берегов Ньясы.

Они, берега, в заселенной части походили на пальмовый лес, а там, где деревни отступали от берега, надвигались на озеро плотные заросли тростника и папируса.

Маруа обещал нам показать бегемотов, и мы отправились на поиски их — надо же иметь хоть какую-нибудь цель! Каждый из нас по очереди вел лодку, сменяя Маруа, но бегемотов мы не нашли, как ни старались. Видели лишь крупных белых орланов с угольно-черными крыльями, белых и черных цапель, бакланов и пестрых «опрокидывающихся» рыболовов.

Вода была сине-темной, совсем непрозрачной, и дно не проглядывалось даже на мелком месте. Лодку покачивало и нас обдавало прохладными брызгами. Мы переплыли залив Обезьян, сфотографировали деревню, в которой тоже оказались кокосовые пальмы (надо полагать, они завезены с океана), и повернули обратно.

Мы не стали вновь плутать у берега и пошли напрямик. Я устроился на передней скамье, поставив ноги на якорь. Качало все сильнее, и все чаще веера брызг накрывали лодку. Голубоватая дымка, которая смущала хозяйку Палм-Бича, к вечеру сгустилась, и силуэты возвышенностей, окружающих залив расплылись в ней, почти утратив свои очертания.

На западе солнце окрасило небо в розовый цвет, а голубой туман стал серебристо-желтым, и розовое постепенно смешалось с серебристо-желтым, и весь горизонт на западе засветился своим внутренним спокойно-нежным светом.

Потом розовый цвет погустел, стал фиолетово-красным, а серебристо-желтое сияние превратилось просто в серебристое; вверху цвета расслоились: на переходе от синего купола неба сияла серебряная полоса, а чуть ниже— нежно-фиолетовая, и рдяное солнце медленно опускалось к земле как сквозь плотную, затопившую небо воду неожиданной окраски.

Чем ниже опускалось солнце, тем жарче опаляли его невидимые лучи кроны деревьев и тем больше угля становилось на земле… А по воде все еще бежала к нам золотистая дорожка, и вспугнутые птицы, словно нарочно маскируясь, улетали от нас, придерживаясь этой самой дорожки, и сразу же, при взлете, скрывались из глаз.

У берега занимались своим делом рыбаки на пирогах, и Маруа неизменно сворачивал в сторону, описывая дугу, чтобы шум мотора не распугивал рыбу… Рыба шла на кухню Палм-Бича и шла в хижины прибрежной деревушки. Здесь ловили сомообразную мламбу, бронзовую, с доброго окуня чиуву и всякую пеструю мелкую рыбешку.

К вечеру в Палм-Биче народу словно прибавилось. Наверное, это обманчивое ощущение, и вызвано оно тем, что электричеством освещено лишь главное здание с рестораном и баром. В остальных домиках — темнота: свет может привлечь всяких летучих созданий. Наш недавний «капитан» Маруа уже прошелся по домикам с опрыскивателем, дабы изгнать вероятных москитов и, теперь лучше до времени не открывать двери и не зажигать свет.

О металлическую сетку в окне бара бьется большая дневная бабочка; крылья у нее уже изорваны, и ей не улететь.

Мы сидим в шезлонгах на берегу озера, потягиваем виски и смотрим, как выходят из темноты полупрозрачные волны Ньясы, как они катятся, белея, к нашим ногам; чуть слышно шелестят листья кокосовой пальмы — тени их набегают на белые волны.

Вместе с нами коротает время миссис Энн. К вечеру она всегда веселеет, и сейчас уже вполне веселая.

Миссис Энн — одинокая женщина с двумя детьми, старшему из которых шестнадцать лет. Отнюдь не легкая судьба забросила ее в Малави. Не сумев устроить свою жизнь в Англии, она отправилась на заработки в Грецию, потом перебралась в Кению, потом — сюда. Здесь, в Малави, она копит деньги для возвращения в Англию, но Англия для нее — планы далекого будущего, ибо надо учить детей и не так-то просто на все заработать.

Не лишена интереса биография мистера Смита, принявшего нас в своей гостинице в Лимбе. Он отставной солдат, воевал в Индии. После демобилизации поселился в Южной Родезии, но вскоре уехал оттуда: не по душе пришлись ему расистские нравы тамошних обитателей.

— Почему мне не разрешают пустить африканца в бар, где сидят белые? — спрашивал он у нас. — Мне это непонятно. Если он приличный человек, если он платит деньги… Нет, я этого не выдержал.

Из Южной Родезии Смит перебрался в Замбию.

— Я недолго пробыл там, — сказал он. — Началась так называемая африканизация. Это означает, что я все равно буду делать свое дело, но на шее у меня будут еще висеть три начальника из местных… В Малави в этом смысле проще, пока что я доволен своей жизнью.

У стойки бара прочно обосновалась хозяйка отеля, ее суровый супруг неодобрительно посматривал на нее. Но видимо, все сегодня происходило так же, как вчера и позавчера, и то же будет происходить завтра, и ничего не изменится от неодобрительного взгляда.

— Вам нравится Палм-Бич? — неожиданно спросила нас хозяйка отеля.

Палм-Бич действительно красив, и Ньяса рядом…

— Купите его, — сказала хозяйка. — Купите!

Кто-то из наших пошутил: мол, мы лучше купим рядом участок и откроем конкурирующий отель.

Хозяйка не поняла шутки.

— Конкуренция? — переспросила она и засмеялась. — А где клиенты?.. И потом… А, все шатается. Вы вложите деньги, а потом у вас отберут и землю, и отель. Все может быть! Лучше купите мой!

…Засыпали мы в тот вечер под шум озера — усилился ветер и усилились волны, — засыпали под вечный шепот волн, размышляя о переменчивости человеческих судеб.


И вот утро — то утро, с описания которого я начал главу.

Деликатный, всегда спокойный, внешне уступчивый, но внутренне твердый Панкратьев приводит в порядок наши несколько распустившиеся в Палм-Биче боевые ряды: времени в обрез, нужно завтракать и нужно уезжать.

Но я еще не успел сходить в рыбацкую деревню — просидел над дневником: с записями просто беда, ничего не успеваешь, — и я мужественно решаю пожертвовать кофе и булочкой и мчусь вдоль берега в сторону деревни.

На берегу — уже своя повседневная или повсеутренняя жизнь: бои выносят из покинутых домиков постельное белье, стирают его в Ньясе и тут же раскладывают на песке сушиться.

Щебечут стайки девчонок; вероятно, у них есть свои хозяйственные заботы, но сейчас, утром, они ничем не заняты, и весело обсуждают мое появление возле них, и весело реагируют на мой фотоаппарат: начинают плясать, как бы предлагая сфотографировать их, но, едва я возьмусь за него — тотчас дружно поворачиваются ко мне спиной, и все задорно хохочут. Мальчишки — те солиднее. Некоторые играют в н’солу: перед ними толстая доска с круглыми ячейками, а в ячейках — камушки. Другие мальчишки толкутся возле рыбаков, занятых делом: те либо чинят сети, либо ремонтируют лодки, и мальчишки исподволь обретают профессию.

Лодки у рыбаков двух типов: европейского типа с мотором и древние, как мир, пироги.

Некоторые пироги, спущенные на воду у самого берега, имеют такую узкую прорезь поверху, что туда едва можно просунуть руку, а сесть в такую пирогу, конечно невозможно. Полтора месяца назад я видел такие же заготовки на другом конце света, у северо-восточной оконечности азиатского материка (лодка такого типа там называется «каюк»). Вероятно, малавийцы вымачивают деревянные заготовки, чтобы потом так же, как это делают чукчи, растянуть сырое дерево над костром (сухое не растягивается).

Сделав такую перекидку, я запоздало удивился: в июне на Камчатке мы купались с сыном в Беринговом море, по которому плавали льды, и на берегу тоже лежал лед, а сейчас я смотрю на вечно теплые волны Ньясы, бьющиеся о комли пальм… Поразительная все-таки штука — двадцатый век: ведь совсем пустяковый интервал между двумя этими событиями… А что будет дальше?

Но тут я почти зримо представил себе, как Панкратьев ерзает на стуле в ресторане Палм-Бича, терзаясь моим отсутствием, и поспешил продолжить более конкретные наблюдения.

Женщины чистят рыбу на берегу — мелкую рыбу, как правило, потому что крупная больше ценится и ее сдают на кухню Палм-Бича… Мальчишки пригнали на водопой овец — черных, длинноухих. Овцы напились из Ньясы, а потом принялись собирать выброшенные за ночь водоросли.

Деревня — не на самом берегу. За огородами, за пальмами видны прямоугольные домики под широкополыми крышами. Для Ньясы характерны резкие (чуть ли не в десять метров) колебания уровня, и деревня, конечно, не случайно отнесена несколько в сторону. Кстати, меня сразу же удивило, что домики Палм-Бича поставлены вплотную к урезу воды: это до первого всплеска.

Рыбаки, как в море, уходят в озеро. В Ньясе водится до двухсот пород рыбы, идущей в пищу, но промышленный лов ее только собираются налаживать. Нам говорили, что в местечке Мтве намечено создать научно-прикладной институт рыбоводства, но это лишь планы.

…А пока рыбаки на пирогах, как и предки их сотни лет назад, уходят в озеро.


На обратном пути нас как магнитом притянула к деревне пологая пирамида матово-коричневых, словно нарочно отполированных и блестящих на солнце, масличных пальмовых орехов — начался сезон их сбора. Мы вышли из машин и пошли в деревню, которая, как мы вскоре выяснили, называлась Капье-пьем.

Деревня, очевидно, не относилась по местным понятиям к числу бедных; она состояла из добротных прямоугольных домиков (иногда побеленных), в окна которых были вставлены деревянные, с густым переплетом застекленные рамы; висели пестрые занавески. Другие, цилиндрической формы, постройки имели скорее всего хозяйственное назначение; одни из них были как бы обернуты циновками, другие — облеплены глиной. К домам примыкали сооружения из тростника, с одной стороны выполняющие функции относительной ограды (скрывали внутренний дворик), а с другой — имели уже чисто гигиеническое назначение.

Посреди деревни росли баобабы, акации, масличные пальмы, а за тростниковыми заборами — бананы и папайя. В тени деревьев и заборов спали черно-белые козы, и бродили по пустым улицам сонные куры.

Об относительном благополучии деревни говорили и довольно многочисленные новостройки — каркасы домов из плотно составленных тонких жердей под покатыми — на четыре стороны — жердевыми крышами; очевидно, дома здесь строили не из саманного кирпича, а просто обмазывали каркас глиной.

Кое-где, но так, что нельзя было понять, какому двору они принадлежат, стояли посреди улиц высокие снопы злаков (не с общественных ли полей?).

Не все домики, впрочем, имели застекленные окна— некоторые обходились одной незакрывающейся дверью, и вскоре мы поняли, в чем тут дело.

Деревня Капье-пьем выглядела в эти еще не очень жаркие по местным понятиям утренние часы примерно так же, как выглядят в такие же часы в разгар полевых работ наши деревни — на улицах одни дети и старики.

И все-таки нам посчастливилось встретить одного, хоть и не очень молодого, но еще здорового и крепкого мужчину. Он был в розовой феске с тисненым узором, рваной рубахе и видавших виды штанах. Он сам подошел к нам, сказал, что его зовут Салимо, и что он, как и большинство жителей деревни Капье-пьем, — из племени яо, или ваяо, мусульманин, и что он рад гостям и с удовольствием покажет нам свой дом, если мы хотим навестить его.

Вообще-то основную часть населения страны составляют народы группы малави: пьянджа, чева, тонга, относящиеся к юго-восточным банту, причем в центральную часть страны, по которой мы проезжали, еще задолго до десятого века первыми пришли чева. Яо, ломве, тумбука, ангони появились на территории бывшего Ньясаленда значительно позднее. Яо, в частности, долгое время выступали как посредники в торговле и работорговле между арабизированными прибрежными племенами и племенами Центральной Африки; именно поэтому почти все они мусульмане, тогда как среди других племен широко распространен анимизм, поклонение культу предков и т. п.

Разумеется, яо давно не занимаются работорговлей и уже не монополизируют, как раньше, торговлю слоновой костью, золотом, табаком, огнестрельным оружием и прочими вещами. Теперь они в основном земледельцы, выращивают маис, табак, сорго, рис и занимаются скотоводством и рыболовством.

Мирным земледельцем, естественно, был и Салимо. Заметив, что мы весьма энергично фотографируем деревенские улицы, а некоторые фотоаппараты явно нацеливаются на него, он сказал, что охотно с нами сфотографируется, но для этого он должен переодеться. Он вошел в дом с застекленными окнами, а мы пока рассматривали дом без всяких окон, под крышей которого, в тени, сидели женщины и девочки, причем женщины держали в руках тлеющие обугленные палки, время от времени раздувая на их концах огонь.

Салимо вышел из дома в бежевом костюме с накладными карманами и охотно сфотографировался с нами на память.

После этого мы спросили, можно ли сфотографировать его вместе с женами.

Он что-то сказал женщинам, и те ответили согласием — очевидно, наш визит их забавлял, — но тоже заявили, что им нужно переодеться. Две, помоложе, женщины встали и скрылись в доме без окон, а Салимо пригласил нас в дом с застекленными окнами. Оказалось, застекленный дом — главный дом, принадлежащий главе семьи, мужу, а дом без окон — резиденция жен и дочерей, и в этом их коренное отличие.

В комнате главного дома прежде всего бросались в глаза два велосипеда, приставленные к передней стенке. Посередине на полу — круглая, с цветными узорами циновка, служащая обеденным столом. У противоположной стены — хозяйственная утварь. В правой от входа части комнаты — спальня, отгороженная невысокой глиняной перегородкой с прямоугольной незакрывающейся дверью, а в спальне — полуторная кровать, прикрытая выцветшей мутно-красной материей.

Напротив входной двери светлела другая дверь, ведущая во двор. Двор огорожен забором, внутри — зернохранилища для маиса, но самая примечательная деталь двора — неугасимый очаг, в котором между тремя камнями звездообразно лежат три тлеющих полена, и возле — всякая посуда.

Нет спичек, и неугасимый очаг точно так же, как и дымящиеся палки в руках женщин, заменяет их.

Наверное, огонь нетрудно поддерживать в сухой сезон. Но в дождливый?!

Было в этой детали что-то очень древнее, исконно исходное, и потому, наверное, она особенно запомнилась.

К тому времени когда жены Салимо переоделись — а в какой части света дамы переодеваются быстро?! — вокруг главного дома собралась целая толпа маловозрастных яо, и Салимо пришлось расчищать для себя и своих нарядных, задрапированных в яркие ткани жен свободное место.

Явился даже местный франт в майке-безрукавке, в сдвинутой на лоб шляпе, с изломанной манерной походкой; франт держал в руке где-то пойманную рыбину, а маловозрастные яо, несколько отвлекшись от Салимо, откровенно потешались над его манерами, что, впрочем, не производило на франта никакого впечатления.

Уже когда мы уходили из деревни Капье-пьем, я вдруг обнаружил у главного дома удивительные туфли, подобные которым не встречал ни раньше, ни позднее. Это были остроконечные туфли с остроугольным задником, сплетенные из кожуры банановых стволов, но не как лапти — из тонкого лыка — а из цельных пластин. И все-таки вспомнились лапти, секрет изготовления которых, по-моему, почти забыт у нас.

Когда мы еще на пути в Палм-Бич спросили нашего шофера, как его зовут, он ответил:

— Элиас, — и смущенно добавил: — По-русски — Илюша.

Кто-то из наших успел, так сказать, его перекрестить, и Элиасу это понравилось. Потом мы так и звали его — Илюша.

Знаток Малави Липец спросил у Илюши, из какого он племени.

— Шона, — ответил Илюша.

— Как! — вскричал Липец. — Ведь шона живут в Южной Родезии!

— Я из Солсбери, — подтвердил Илюша.

Тут было отчего раскрыть глаза. Малави — страна слаборазвитой промышленности — до сих пор еще не может обеспечить работой все взрослое население, и за пределы Малави систематически уходили отходники. Даже в год нашего приезда на мелких промышленных предприятиях Малави было занято раз в десять меньше рабочих, чем работало малавийцев-отходников в Южной Родезии и в Южно-Африканской республике.

И вдруг — южнородезиец из племени шона ушел из своей страны в Малави и сел здесь за руль такси!

— Кто ваши родители? — спросил Липец.

— Отец работает клерком.

— А вы не смогли устроиться?

— О нет, я и там водил такси.

— Но вам не хватало на жизнь?

— Что вы, в Солсбери я зарабатывал гораздо больше, чем здесь, в Солсбери можно неплохо прожить.

— Я понимаю, — сказал Липец, — вас не устроил расистский режим!

— Я не занимаюсь политикой, — поспешно ответил Элиас-Илюша и стал сосредоточенно смотреть прямо перед собой.

— Но зачем же вы тогда приехали в Малави?!

— Меня послали учиться в Блантайр миссионеры-иезуиты…

— Но я знаю, что в Южной Родезии полно своих миссионерских школ! — не сдавался изумленный Липец.

— Да, их много, но все они переполнены. В Блан-тайре свободнее.

— Вам платят стипендию?

— Нет, но меня устроили водителем такси.

— А потом — потом вы опять вернетесь в Солсбери?

— Если я успешно окончу школу, меня пошлют учиться в богословскую академию во Францию. Мне уже обещано там место, и я учу французский язык.

Мы после столь неожиданного разговора долго молчали, обсуждали между собою услышанное, а потом не удержались и спросили Илюшу:

— Скажите, в Южной Родезии белый господин может сесть в такси с черным водителем?

— Да.

— А черный господин к белому водителю?

— Нет, это запрещено.

— А зарабатывали вы столько же, сколько белые таксисты?

— Нет, в три раза меньше.

— Почему?

Элиас, не отрывая левой руки от руля, указательным пальцем' правой показал на свою черную кожу.

Он все объяснил спокойно, без намека на возмущение. Очевидно, двадцатилетний Илюша совсем неплохо был обработан отцами-иезуитами.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Уже в Блантайре мы узнали, что наши шоферы, в том числе Илюша, двое суток маковой росинки во рту не держали: своих денег они не имели, а в Палм-Биче фирмачи забыли дать им деньги и забыли их накормить.


Следующий день — день городской суеты. Мы петляли по Лимбе и Блантайру, заезжали в газеты, в муниципалитет, к партийным чиновникам. Впечатления пестры и неопределенны, и трудно выделить среди них главные.

— В Малави выходит несколько газет. Есть «Таймс», который принадлежит английскому лорду и выходит тиражом в двадцать тысяч экземпляров. Газета «Малави ньюс» — орган партии Конгресс Малави. Ее тираж меньше, девять тысяч экземпляров, и выходит она на трех языках: английском, чиньянджа и читумбука, — об этом рассказывает нам ее редактор Монфред Чикваква. — Газета под названием «Мала-вийский листок» возникла еще в 1959 году в сложной политической обстановке… Вы знаете, что такое «чатоганья»?

Нет, мы этого не знали.

— То же, что «федерация», — говорит Чикваква. — Нам искусственно навязали чатоганью с Северной и Южной Родезией, но именно в 1959 году партия поднялась на борьбу против чатоганьи, и тогда возникла наша газета.

Чикваква кладет сигарету с желтым мундштуком на пепельницу, и от сигареты тянется вверх сизый дымок.

— Вы хорошо знаете историю нашей страны? — спрашивает он.

Ни я, ни Мамлеев этим похвастаться не можем, а Шпирта и Липеца в редакции нет.

— Наш народ всегда боролся против колонизаторов, — назидательно говорит Чикваква. — Вы были в Форт-Джонстоне?.. Джонстон первым пришел к озеру с войсками и даже создал там военный флот. Но ему пришлось нелегко!.. Англичане назвали нашу страну Ньясалендом и объявили ее протекторатом еще в 1891 году, но борьба продолжалась и десять лет спустя!.. Сражались яо, несколько раз восставали ангони. Их копья-ассагаи наводили ужас на англичан, — не без патетики говорит Чикваква. — Лишь через тринадцать лет после провозглашения протектората англичане одолели вождя ангони Момберу!

Чикваква берет сигарету, несколько раз затягивается и спрашивает:

— Вы заметили на государственном флаге Малави восходящее солнце?

— Да, мы заметили восходящее солнце.

— А на партийном флаге Конгресса Малави изображен еще черный поющий петух — тамбала. Он возвещает наступление зари, возвещает новую эру!.. Да, теперь мы свободны!

Постепенно мы перевели разговор в более узкое русло: мы спросили, в чем газета видит свою непосредственную задачу при сложившейся ныне обстановке.

— Мы считаем своей основной задачей организацию самообложения, — вновь не без торжественности говорит Чикваква.

— «Самообложения»?

— Да. У государства нет средств на починку дорог, строительство мостов, школ. Мы призвали население вносить деньги в общественный фонд и все делать самим. Государство, чем может, помогает — дает машины, помогает доставать строительные материалы…

— Мы слышали, что у вас есть пионеры?

— Пионерская лига. В нее входят мужчины от шестнадцати до тридцати пяти лет. Это мужественные люди, верные партии и хорошо знающие военное дело. Они организованы порайонно и прекрасно помогают там полиции и войскам госбезопасности. От их внимания никто не ускользнет!.. Кроме того, они занимаются сельским хозяйством, изучают передовые методы земледелия. Наша газета стремится поддерживать их боевой дух.

Чикваква задумывается и потом говорит о другом:

— Остро стоит для нас проблема ликвидации неграмотности. Газета выдвинула лозунг: пусть каждый грамотный обучит одного неграмотного.

…Мы прощаемся с редактором «Малави ньюс» и совсем немного времени спустя оказываемся в офисе партии Конгресс Малави, где нас принимает крупный чиновник.

Чиновник внешне суров, у него строгие глаза, к которым очень близко подступают курчавые баки, специально зачесанные вперед. Чиновник принимает нас в окружении своих подчиненных, а может быть, и не только подчиненных. Панкратьев каждого из нас — явилась вся группа — по очереди представляет ему, а с прочими мы просто раскланиваемся.

Чиновник начинает говорить сам, не дожидаясь наших вопросов. Говорит он сухо, жестко, наставительно, и Панкратьев, переводя, явно смягчает его выражения.

— Враги Малави распространяют за рубежом слухи о нестабильности нашего политического режима, — почти зло говорит он. — Это ложь. Наш режим прочен, потому что никто не захочет сам сунуть свою руку в кипяток, а если сунет — ошпарится. Мы потому и получаем займы из-за границы, что настоящие дельцы верят в нашу стабильность… Но дурак всегда знает о доме соседа больше, чем о своем, и распространение небылиц не прекращается… Но режим наш стабилен, повторяю это, и мы всем предоставляем полную свободу — вы сами могли в этом убедиться… Мы не принимаем политических условий и не интересуемся делами других стран — у нас достаточно своих забот…

Чиновник выпрямился в кресле и посмотрел, какое впечатление произвели на нас его слова.

…И в Лимбе, и в Палм-Биче, и в дороге мы постоянно находились в окружении англичан из малавийской уголовной полиции — они сами нам так представлялись, — и слова о полной свободе прозвучали несколько вызывающе; но стоило ли говорить об этом чиновнику? — он сам все прекрасно знал.

Мы благоразумно промолчали, и чиновник перешел к более конкретным делам.

— Нам часто приходится читать или слышать, что в Малави, дескать, нет своих заводов и шахт… Да, нет. И мы этим гордимся. Меньше забот. И легче будет поднять сельское хозяйство, а Малави — сельскохозяйственная страна, и этим путем она придет к своему благополучию… Мы выращиваем хлопок, рис, маис, арахис, чай, табак, внедряем кофе, разводим скот, и с нас этого вполне достаточно!.. Пройдет несколько лет, и Малави станет процветающей страной!.. Не забывайте, что еще у нас есть лес и мы заготавливаем древесины в два раза больше, чем Замбия и Южная Родезия, вместе взятые. Сейчас лесами занято двадцать процентов территории, но мы будем расширять лесопосадки!

Прервать темпераментную речь чиновника было почти невозможно, и все-таки в момент короткой паузы кто-то из наших успел задать вопрос:

— Скажите, а как вы сейчас оцениваете положение в сельском хозяйстве?

— Пока урожаи низкие, — без прежнего пафоса соглашается чиновник, — но мы исправим положение.

Каким образом?.. О, это совсем несложно. Раньше все малавийцы, получившие хоть какое-нибудь образование, становились чиновниками. Теперь мы направляем их в деревню, и они поднимут ее культурный уровень. Деревня станет иной. Конечно, нужны и министры, и врачи. Но главное — деревня.

— Впрочем, это не основное, — говорит чиновник. — Вы слышали о наших пионерах?.. Они спасут деревню. Я приведу вам простой пример. В среднем каждый крестьянин получает с акра земли три-четыре мешка маиса. А наши пионеры, обученные передовым методам, собирают пятнадцать — двадцать мешков!.. Когда пионеры вернутся с показательных участков в свои деревни, они расскажут крестьянам все, чему их научили, и крестьяне тоже начнут собирать по двадцать мешков с акра!..

И в самом деле, до чего, оказывается, все просто….

— Средний крестьянский надел в Малави, — продолжает чиновник, — десять акров. Если с каждого акра получать по двадцать мешков маиса, в стране наступит полное благополучие и тогда малавийцы перестанут уходить в чужие страны на заработки!.. Конечно, мы намерены поднять урожаи не только маиса. Пока что мы ввозим сахар из Мозамбика и Южной Родезии, но уже в следующем году надеемся обойтись своим. Мы вывозим хлопок в Родезию, но будем налаживать свою текстильную промышленность… ООН обещала нам холодильную установку для рыбной промышленности, а вскоре у нас будет и своя бумага, благо много леса, и мы начнем ее экспортировать…

Чиновник перевел дыхание и внимательно осмотрел нас.

— Мы создаем начальные и средние школы и школы для медсестер, которые раньше получали образование за границей, — как бы по инерции добавляет он. — Как видите, у Малави блистательное будущее. В самое ближайшее время партия Конгресс Малави приведет страну к новой счастливой жизни!

Чиновник явно выдохся. Мы благодарим его за беседу и прощаемся.


Не говоря уже о современных, европейского типа, городах и авиалиниях, англичане создали в Малави, как и во многих других странах Африки, отличные шоссейные дороги. Их протяженность около восьми тысяч километров; правда, в дождливый сезон почти половина из них затопляется — в частности, невозможно проехать к Палм-Бичу, — но тут уж ничего не поделаешь: вода есть вода, а в Малави она еще выпадает с небес с тропическим темпераментом.

Мы катим на чайные плантации Чоло.

Чоло — это небольшой горный массив — горный условно, потому что высота его невелика, — а чай — это первая иноземная культура, которую англичане внедрили в Ньясаленде и которая сразу же приобрела промышленное значение; уже в 1893 году первая партия ньясалендского чая была отправлена в Англию, и традиция с тех пор не нарушается.

По обе стороны дороги — плантации; глянцево-зеленые валики чайных кустов, а над ними — зонтичные акации, здесь, как и в Уганде, в полном смысле слова оправдывающие свое название назначением: первоначально их высадили на плантациях для тени, для того, чтобы зонтиками они были буквально. После того как чайные кусты окрепли, надобность в зонтиках отпала, но акации продолжают расти.

Сбор чайного листа уже начался, и на плантациях вовсю идет работа — мужчины с большими плетеными корзинами энергично обдирают кусты.

Плантации Чоло, на которые нас привезла миссис Энн, принадлежат южнородезийскому капиталу. Нас очень любезно встретил управляющий — молодой мужчина в черных очках, в рубашке-безрукавке и шортах, и по его звонку явился инженер-англичанин, специалист по фабричной переработке чая.

Он показал нам все цехи фабрики, начиная от того, где чайный лист просто провяливается, и кончая цехом упаковки, а потом мы поступили в распоряжение двух англичан, надзирателей чайных плантаций. Это были молодые, крепкие, очень доброжелательные к нам ребята, которые сразу же сказали, что готовы удовлетворить любое наше любопытство.

— Если вы не возражаете, — сказали они, — то мы сначала провезем вас по традиционному маршруту, по которому возим всех посетителей, и попутно ответим на ваши вопросы…

Мы не возражали, и машины унесли нас от корпусов фабрики на склоны Чоло.

Чоло, как и Зомба, издали похож на сахарную голову, которая особенно хороша на фоне полусухих зонтичных акаций, проросших на кирпичном ковре малавийской земли. Еще лучше Чоло вблизи, когда крутишься по его красным дорогам, вплетенным в солнечно-зеленый лес, в мягко сверкающие плантации, в густые, чуть посеребренные тени деревьев — по дорогам, проскальзывающим мимо прудов с черной водой и незнакомыми цветами.

Здесь, на плантации чая, растут акации, но растут и совсем незнакомые деревья.

— Мы называем их «серебряный дуб», — говорит наш гид-англичанин, — а точного названия я не знаю.

— Да это же гривиллия! — темпераментно восклицает Михайлова. — Как я сразу не сообразила! Типичное дерево Южной Африки.

У гривиллии сильно расчлененные, мягкие и длинные листья с серебристой изнанкой; когда ветер взлохмачивает, запрокидывая в одну сторону ветви гривиллий, они становятся похожими на обычные наши среднерусские ветлы или ракиты.

На плантациях Чоло работают в основном малавийцы — наши гиды говорят, что их девяносто процентов, — но есть еще выходцы из «португальской Африки» и Танзании.

Рабочие — постоянные и живут семьями. Сбор листа — обязанность мужчин, но на прополке работают и женщины.

Когда кончается сезон сбора листа, мужчины занимаются благоустройством дорог и прочими подсобными делами, но фирма никого не отчисляет.

Рабочий день продолжается с шести утра до четырнадцати тридцати дня — позже чайный лист утрачивает свои благородные свойства, обесценивается. Каждый сборщик обязан набрать не менее сорока пяти фунтов листа, и за это он получает два шиллинга и шесть пенсов. За пять фунтов сверх нормы платится еще одно пенни. Получается, что сборщики чая зарабатывают около четырех фунтов стерлингов в месяц.

Мы спросили, сколько южнородезийская фирма платит в месяц надзирателям, этим молодым симпатичным ребятам.

— Двести фунтов в месяц, — ответил наш гид.

Фирма предоставляет рабочим жилье — бесплатное, как нам сказали гиды, — и еще есть бесплатное медицинское обслуживание, и есть начальные школы.

Жилье — это ангароподобные, под темно-синими крышами и с розовыми стенами бетонные дома.

— Наверное, в них тяжелее жить, чем в обычных хижинах, — говорю я. — Жарко…

— Конечно, — сразу же соглашается наш гид. — Но зато они гораздо прочнее. А количество рабочих на плантациях лимитируется жильем.

Потом запомнились две такие детали: гиды показали нам чудесный уголок тропического леса с небольшим водоемом; лес, как и полагается, был густо переплетен лианами, уходили к небосводу незнакомые мне тропические деревья, среди которых я различал лишь драцены и пальмы… В небольшом озерке цвели белые каллы, а в озерко плюхались лягушки, распугивая рыб, похожих на форель.

— Таким был лес на Чоло, пока мы не начали разводить чай, — сказал наш гид.

А на дорогах Чоло, когда нам встречались рабочие, они, завидя англичанина-надзирателя, сбрасывали с головы на землю шапку и застывали по стойке «смирно».

Наши гиды, естественно, не обращали на них никакого внимания.

…Мы вернулись на фабрику, и каждый из нас попробовал заваренный чай разных сортов — от низшего до высшего. Но даже лучшие сорта малавийского чая — так нам объяснили гиды — котируются на мировом рынке как средние по качеству: гиды объясняли это природными условиями. В виде сувениров нам подарили каждому по пачке малавийского чая, и мы, попрощавшись, пошли к своим машинам.

— Все, — облегченно вздохнула миссис Энн. — Программа исчерпана!

Передняя машина, в которой находилась и миссис Энн, рванулась с места под гору, и мы помчались следом. Но вскоре мы сообразили, что катим не на север к Блантайру-Лимбе, а почти прямо на восток…

Не знаю, что подвигнуло на это миссис Энн — может быть, она вполне искренне привязалась к нам, — но вместе с нами она как бы совершила прощальный круг по городам и весям Малави. Мы миновали городок Люченца, въехали в районный центр Мланже и остановились у подножия горного массива того же названия.

Мланже открылся нам колоссальным уступом, вздымающимся над равниной, и вдруг напомнил мне знаменитый обрыв Бандиагары в республике Мали, когда смотришь на него снизу, с равнины… К сожалению, неизменная здесь в преддождливый сезон дымка мешала фотографировать.

Миссис Энн ошибалась, полагая, что мы совершаем прощальный тур вокруг Блантайра.

Вернувшись в отель, мы узнали, что нам еще предстоит визит в муниципалитет Блантайра-Лимбе.

— Вы еще успеете побродить по Блантайру и купить сувениры, — сказал нам мистер Смит. — Я провожу вас.

Мы действительно побродили по Блантайру — большому городу с большими домами, банками и магазинами, торговыми фирмами и государственными учреждениями, — городу, населенному в торговой части преимущественно выходцами из Индии… И купили кое-какие изделия местного производства — в Малави они малоинтересны.

А потом нас подвезли к муниципалитету, перед которым стоял (на земле) герб Блантайра: коричневорыжий леопард на фоне желтого восходящего солнца и английская корона над ним.

Мэр города — англичанин, семья которого живет в Малави с 1915 года, он здесь родился и не собирается покидать Малави. Правда, ему пришлось покинуть Малави в войну; военная судьба его сложилась неудачно, и он четыре года провел в плену у японцев. Мэр вежлив, любезен, держится просто, без всякой натянутости. И охотно отвечает на вопросы… Сколько жителей в Блантайре-Лимбе?.. По последним данным, около ста тридцати тысяч, в том числе четыре тысячи выходцев из Европы и примерно столько же — из Индии… Площадь города велика — около пятидесяти квадратных миль, а расстояние между центром Блантайра и центром Лимбе пять миль… В этом есть свои неудобства, но все-таки объединение городов экономически оправдало себя…

Муниципалитет — выборный; в его составе четырнадцать африканцев, семь европейцев, четыре индуса— представлены все национальные группировки; каждый год девять членов муниципалитета выбывают и выбираются девять новых, что способствует демократизации муниципалитета, по словам мэра…

Мэр продолжает приводить различные статистические данные, показывающие, как и на что существует муниципалитет (за счет налогов на землю и дома), но я, скосив глаз, замечаю, что Липец шепотом, но весьма темпераментно в чем-то убеждает Панкратьева, а тот морщится.

Когда мы вышли из здания муниципалитета, оставив хозяевам его на память отличный альбом с видами Москвы, Панкратьев сказал:

— Да никто не поедет на твой Нкула-фолс. Все же чертовски устали.

— Ты поедешь? — спрашивает меня Липец.

Я не сразу сообразил, что такое Нкула-фолс, но при слове «поедешь?», всегда автоматически отвечаю «да!», и тут Липец действовал наверняка.

— Вот видишь, — говорит Липец.

— Из-за двух человек гонять машины! — не сдается Панкратьев. — И потом эта поездка не запланирована.

Обычно спокойный и уравновешенный, Липец, оказывается, когда ему что-нибудь уж очень нужно, действует как танкетка: идет напролом.

— Надоели всем твои водопады, — говорит Панкратьев.

— Водопады! — возмущается Липец. — Это же крупнейшая стройка в Малави, ее будущая энергетическая база!

— Вот посмотришь, все откажутся, — уверяет Панкратьев, — никто, кроме вас двоих, не захочет ехать, — и начинает поименный опрос присутствующих.

И действительно, все отказываются. Даже Людмила Алексеевна Михайлова.

— Не интересует меня эта стройка, — говорит она, и Панкратьев уже торжествует победу.

Но надо же знать, как подойти к физико-геогра-фу…

— Люся, — говорю я, — стройка — она меня тоже не очень интересует, но есть возможность посмотреть среднее течение реки Шире…

— О! Как же я не сообразила! — Людмила Алексеевна возмущенно всплескивает руками. — Конечно, поеду!

К нам присоединяется еще Победоносцев, и Панкратьев, вздохнув, идет договариваться о машинах.

Я только тут спохватываюсь, что у меня с собой лишь один аппарат со слайдами; аппарат, заряженный черно-белой пленкой, остался в гостинице — мы должны были сразу вернуться туда.

Но времени, чтобы заехать в гостиницу, нет: скоро начнет темнеть и мы едва успеем в сумерках посмотреть Нкула-фолс.

Выхода нет. Машины срываются с места, и мы мчимся на запад от Блантайра к реке Шире.

Мчимся в Нкула-фолс… Зачем, почему?

Мне лично картина начала проясняться лишь постепенно.

На пути в Палм-Бич и обратно мы дважды пере секали в самых верховьях Шире барраж, или, говоря проще, плотину с пропускными каналами.

Шире, подобно Ангаре, вытекающей из Байкала, — единственная река, по которой озеро Ньяса сбрасывает излишки воды в реку Замбези. Постоянные колебания уровня Ньясы сказывались, естественно, и на режиме Шире: она то разливалась, затопляя плодородные пойменные земли «дамбо», то почти высыхала. Нередко разливы принимали катастрофический характер, что приводило не только к убыткам, но и к жертвам…

Вскоре после получения Малави независимости Шире решено было укротить (быть может, непосредственным толчком к этому послужила гибель парома с большим количеством людей), и началось строительство барража.

Мы специально останавливались там, и я хорошо помню хмуро-напористую Шире выше барража и светло-успокоенную, с песчаными отмелями, каменистыми островками, пучками тростника и неизменными рыболовами — помню тихую Шире ниже по течению.

Картина в общем была мирная: стоял сухой сезон, прочие мелкие речки пересохли (в их желтых руслах малавийцы выкапывали глубокие колодцы) и Шире тоже вела себя скромно.

Но барраж позволил не только зарегулировать верховье Шире: он позволил начать активное строительство гидростанции на водопадах Нкула.

На Шире немало водопадов: есть водопады Ливингстона, есть водопады Мёрчисона (здесь они так названы Ливингстоном), но Нкула-фолс оказался наиболее удобным для строительства, и туда мы сейчас стремительно катили по грунтовой неулучшенной дороге.

От Блантайра до Нкула-фолса — тридцать семь километров; они пролегли по лесной, слабо заселенной для Малави саванне. Дело к вечеру, и шоссе то и дело перегораживают стада коров, возвращающихся с пастбищ. Илюша нервничает, но ничего не поделаешь — коровы дорогу не уступают и не ускоряют шага даже тогда, когда пастухи начинают молотить их длинными крепкими палками.

Вторая машина, которая сначала была впереди (в ней ехали мистер Калиати, Михайлова и Победоносцев), отстала, свернув зачем-то в сторону у самого Блантайра, и мы в одиночку подкатили к Нкула-фолсу.

У Нкула-фолса — серые мучнистые дороги. Объявление, или предупреждение, для шоферов: «Просим ехать медленно — пыль!» Минуем небольшие служебные постройки и оказываемся у котлована с одной стороны и у гигантских спускающихся труб — с другой. Трубы — они розоватого оттенка потому, наверное, что солнце уже заходит, — упираются в вертикально обрывающееся здание ГЭС, и выше по горе, над трубами, поднимается серая водонапорная башня.

Первое впечатление такое, что и трехколенчатые трубы, и кирпичное здание ГЭС, и водонапорная башня никакого отношения к реке Шире не имеют. Шире — далеко внизу, и долина ее завалена гнейсовыми глыбами. Воды мало.

— Перекрыт барраж, — догадывается Липец.

Вероятно.И все равно по нашей терминологии это не водопады, а пороги: уступов нет, просто резко наклоняется к югу, в сторону Замбези, русло и вода бурлит на перекатах.

Наконец появляется вторая машина. Уже темнеет, мы спешим фотографировать, а мистер Калиати куда-то исчезает и вскоре появляется с инженером-французом, одним из руководителей строительства.

Инженер любезно соглашается показать нам строительство, но просит сначала надеть шахтерские каски. Мы, естественно, соглашаемся, и инженер, освещая нам дорогу сильным ручным фонарем, уводит нас в глубь тоннелей, попутно объясняя схему гидростанции.

Оказывается, на протяжении ближайших двух с половиной миль река Шире, образуя пороги, падает на 160 футов. Именно этой ее особенностью и воспользовались гидростроители: выше по течению, прямо от русла Шире, они пробили сквозь гнейсовый холм отводные трубы под совсем небольшим углом наклона; на противоположной стороне холма, выйдя на другой край излучины Шире, выходные отверстия труб (излучина сократила их длину до трех четвертей мили) оказались на большой высоте над долиной Шире. Если перевести все в более привычную метрическую систему, то получалось, что, пройдя по трубам, вода потом низвергалась в Шире с высоты примерно в пятьдесят метров и всей своей массой обрушивалась на турбины. Инженер сказал нам, что по отводным трубам будет проходить в среднем двадцать пять процентов годового стока Шире.

Беседа наша состоялась в самом начале тоннелей (их диаметр тринадцать футов), которые здесь, из-за того что выветривание раздробило гнейсы, были взяты в металлическую оправу и дополнительно укреплены металлическими крестовинами. Ста футами дальше металлическая оправа сменилась бетонной (в этой части тоннель имел форму лошадиной подковы), а потом строители доверились прочности самих гнейсов.

Инженер посветил нам на гнейсы: они были серыми, с белыми прослоями.

По дну тоннеля, по узкоколейке, катила вагонетка с мотовозом. Пахло сырым цементом. По бортам тоннеля тянулись черные провода с редкими незащищенными лампочками.

Из тоннеля мы вышли в ночь, еще светлеющую на западе тепло-лиловым светом. Желтая лодочка месяца покачивалась над тускнеющим заревом, и сияла яркая звезда. Чернели холмы с черными силуэтами деревьев. Звенели цикады, и гудели моторы. Пылали трубки дневного света.

— Гнейсы из тоннеля идут на дробилку, а затем — в бетон, — сказал нам инженер.

— Когда вступит в строй первая очередь? — спросил Липец.

— По плану — в мае следующего года. К Блантай-ру уже протянута линия электропередач.

Инженер принес с собой какие-то проспекты, но в последний момент не решился подарить их нам, а мы постеснялись попросить их.

Мы попрощались с инженером, и машины наши, как сани под горку, нырнули в темноту.

Мы мчались теперь по черной дороге сквозь черную саванну.

Деревни здесь не жались к шоссе, и угадать их в темноте было почти невозможно. Их выдавал лишь редкий собачий лай и редкие огни очагов — затерянные во мраке, но уютные, добрые — и выдавал запах домашнего дыма.

Я сидел, высунувшись в открытое окно, смотрел на звездное небо и пытался найти Южный Крест. Мне опять не повезло: я так и не выделил его среди прочих созвездий южного полушария.

Мы проскочили ярко освещенный аэропорт Чилека, где завтра нам предстояло стартовать на Замбию, а потом дорогу нам осветили густо-желтые фонари Лимбе.


Утром мы прощались с мистером Смитом.

— Я никогда не сочувствовал коммунистам и никогда не встречался с ними раньше, — сказал он. — Я немножко удивлен, но еще больше рад, что вы— вот такие…

Миссис Энн всплакнула напоследок.

Машины, набирая скорость, везли нас к Чилеке, а я, глядя на знакомые уже пейзажи, думал, что основное цветовое ощущение, которое останется у меня от Малави, — это голубой цвет. В городах — это цветущая джакоранда. В саванне и горах — голубой воздух. Даже в самую ясную погоду — и утром, и днем, и вечером — воздух Малави насыщен зримыми голубыми фотонами, и голубая фотонная дымка смягчает резкие линии, скрывает лишние, дробящие общую картину подробности.

Пейзажи при этом кажутся нежнее, лиричнее, задумчивее, чем есть они на самом деле, но это прекрасно, и это незабываемо.

А как вписывается в голубой фон реальная жизнь страны — сказать об этом в немногих строчках я не способен.


Прощанье в аэропорту было еще более трогательным, и миссис Энн не отнимала платка от заплаканных глаз.

Когда мы сели в самолет, могучие клешни красно-голубого краба раскрылись, и мы поднялись в воздух.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ


Перелет Чилека — Лусака.

Ливингстон и снова Томсон.

Столица Замбии. Встреча с друзьями.

Замбези и водопад Виктория. Карибская ГЭС.

День на Карибском водохранилище.

«Медный пояс» и поездка в Китве.

Еще раз — Египет. Впереди Москва


Прямой путь от Блантайра до Лусаки лежит на запад— почти точно по компасу. Мы летели сложнее: сначала на север в сторону Форт-Джонстона, но там не приземлялись и сразу взяли курс на Лилонгве — будущую столицу Малави (теперь она уже столица).

Внизу — возделанная земля, ровные, по линейке проложенные дороги. Деревни сперва выглядели хаотично — небрежно разбросаны прямоугольные хижины, возле них — круглые, тоже поставленные как бог на душу положит… Но чем ближе мы подлетали к Лилонгве, тем организованнее выглядели деревни: вытянулись в строгие шеренги хижины, зазеленели густокронные, похожие на среднеазиатские карагачи деревья вдоль дорог…

Аэропорт в Лилонгве — пока крохотный: небольшая диспетчерская и ангароподобное здание под соломенным верхом возле нее.

За Лилонгве мы покинули пределы Малави. Курс — на Форт-Джемсон.

Аэропорт Форт-Джемсона декоративен, сделан под африканскую хижину: соломенная крыша, округлые очертания, ярко цветущие деревья вокруг — розовая лофира, буйно-алая акация, канны… Разодетые в красное, синее, фиолетовое индианки вместе с нами покидают самолет, сочно вписываясь своими одеждами в красочное полотно аэропорта. Они прилетели, а мы в Форт-Джемсоне проходим неизбежные пограничные и таможенные формальности, ибо уже находимся в Замбии, и даже завтракаем.

Было в Форт-Джемсоне знойно, душно. Солнце пекло неимоверно, а тень не спасала: жара там стояла такая же, но без блеска, без слепящей глаза желтизны.

Не знаю, можно ли объяснить жарой, или есть на то иные причины, но едва мы поднялись в воздух, как я почувствовал себя мальчишкой — восторженным, впервые увидевшим необыкновенное мальчишкой. Плохо ли, хорошо ли — ум мой тренирован строгой логикой. Но я взглянул на карту и вдруг почувствовал, что объясняюсь с кем-то потусторонним в стихах:

Идем над долиной Луангвы, —
услышал я в своем мозгу. —

Лилонгве давно позади,
И странные горы Мучинга
Синеют уже впереди.
Гляжу я на карту — не верю!
На землю гляжу — вот она:
Страна Бангвеоло и Мверу,
Из книжек и сказок страна!
Балладные звуки названий
Тамтамом гудят в голове:
Болота Тупембе, Кафуэ,
Намвала, Кариба, Китве…
У меня сперва было такое ощущение, какое испытывает юный человек, качающийся на качелях, когда он летит вниз с большой высоты: перехватывает дыхание и нечто пронзительное проходит через всю душу.

А теперь мне предстоит признаться в прозаическом: мало известное у нас озеро Бангвеоло (или Бангвеулу) — оно находилось за синей стеной Мучинга — вернуло меня в Лондон.

Стараясь не отвлекать внимание читателей от основной темы книги, я не писал здесь о Лондоне, как и раньше не писал о Париже, но, пролетая над долиной Луангвы — скупой и безжизненной, словно обойденной человеком, мысленно вернулся в Англию.

Три события произошли там в моей жизни, и я позволю себе перечислить их по порядку.

Первое — встреча с Учелло, которая произошла в Национальной галерее, а если точнее — с его знаменитой картиной «Битва при Сан-Романо», написанной в середине пятнадцатого столетия. Я долго сидел перед ней на потертом плюшевом диване и размышлял над словом «искусство». Оно в нашем языке и от «искусно», и от «искусственно». Искусная искусственность, так сказать, и удивительно, как еще пятьсот лет назад сумел столь точно понять и воплотить в своем творчестве этот принцип итальянский художник Паоло ди Доно, прозванный Учелло — Птица!

Птица до сих пор летит над миром, вызывая споры манерой писать нарочито условные фигуры, с нарочитой небрежностью располагая их на полотне почти без всякой осязаемой перспективы. Потом многие пытались зачеркнуть своеобразный опыт Учелло, пытались выбросить из искусства искусственность и искусно фотографировать действительность… И пошли великие непримиримые споры… А Птица все в полете…

Вторая, не менее волнующая встреча — встреча с кораблем «Дискавери» — черным, с навощенной желто-коричневой палубой кораблем, стоящим у набережной Темзы на вечном приколе. На нем знаменитый английский исследователь Антарктиды Роберт Фалькон Скотт совершил свое первое путешествие к берегам загадочного материка…

Но есть в Лондоне еще одно удивительное место, которое именуется Вестминстерским аббатством. Чем оно знаменито — известно почти всему миру: кроме того, что там обычно проходит коронация, там еще хоронят людей, которых англичане считают великими.

Например, там похоронен некто мистер Брайтон, которого англичане считают первым чемпионом мира по боксу: в 1733 году Брайтон отстоял свое звание в бою, который продолжался… 212 часов; правда, с перерывами на обед и сон.

Там же похоронен некто Роберт Пил, в середине прошлого века создавший британскую полицию; сокращенно его звали Боб, и отсюда — сохранившееся до сих пор жаргонное название английских полицейских: «бобби», «боббисты»…

Похоронен в аббатстве и Бен Джонсон, младший современник Шекспира, великолепный драматург, — гиды вспоминают о нем только потому, что по чьей-то прихоти он единственный во всем Вестминстере вкушает вечный сон… стоя.

И похоронены там такие люди, как Ньютон, Дарвин…

Среди подлинно великих находится там и могила Ливингстона; по черно-серому мрамору выбита золотыми буквами надпись:

Перенесенный верными руками

через сушу и море,

покоится здесь

Давид Ливингстон,

миссионер, путешественник

и друг человечества.

Я долго стоял над этой плитой — есть все-таки что-то оскорбительное в том, что могилы своих действительно великих людей англичане бросают под ноги прихожан и туристов, — стоял и думал о Ливингстоне.

Когда у нас в стране вышло наиболее полное издание его сочинений, я опубликовал о нем рецензию, в которой привел — с чужих слов — эпитафию.

Теперь — я вспоминаю о Лондоне— я видел ее своими глазами, и я позволил себе сентиментальный жест: присев среди толпы, положил ладонь на холодный истоптанный мрамор могильной плиты.

А сейчас, над долиной Луангвы — ее почему-то называют у нас теперь «Лвангва», — я мысленно видел совсем близкое отсюда, но скрытое горами Мучинга озеро Бангвеоло…

От него, от озера Бангвеоло, началось последнее посмертное путешествие Давида Ливингстона.

Больной, отказавшийся принять помощь от европейцев, ибо не считал цель своей жизни достигнутой, он принял смерть на его плоских тростниковых берегах. Принял своеобразно — его нашли стоящим на коленях у койки: то ли он хотел помолиться, то ли попытался— но не получилось — выпрямиться во весь свой рост в последнюю свою минуту.

Как всякий крупный человек, как выдающаяся личность, Ливингстон отнюдь не был лишен того, что мы, потомки, обычно именуем «противоречиями». Так, он долгое время полагал, что «целью географических открытий является обеспечение успеха миссионерской деятельности»… Позже он сам понял, что это не совсем так, и порвал с Лондонским миссионерским обществом.

Объективно он способствовал великому процессу заселения Земли, проникновению европейской цивилизации во внутренние районы Африканского континента и почитал это за благо. Субъективно же он обладал такими качествами, что после смерти его случилось невероятное. Африканцы, его спутники по путешествию, похоронили сердце Ливингстона в своей земле, а тело его набальзамировали и девять месяцев несли на руках через горы и саванны к морю, к порту Занзибар, где передали останки Ливингстона английским властям.

Из Занзибара гроб с телом Ливингстона попал в Азию, в Аден, и лишь оттуда — на родину путешественника, в Англию, в Вестминстерское аббатство.

Воистину удивительное путешествие!

Но, пролетая над долиной Луангвы, я думал не только о Ливингстоне — я думал еще о Джозефе Томсоне, сыне каменщика, который ранее путешествовал по Кении, — я уже писал о нем.

Последнее путешествие Томсона протяженностью в тысячу миль проходило по малоизвестным тогда землям между Замбези и озерами Ньяса и Бангвеоло — проходило по территории нынешних государств Малави и Замбии в последнем десятилетии прошлого века.

Непосредственные географические исследования не очень-то занимали в то время Томсона: он выполнял сложную торгово-дипломатическую миссию — заключал договоры с местными, ничего не понимающими в юриспруденции вождями, дающие особые привилегии над всей «Северо-Восточной Родезией» представителям «Бритиш Саут Эфрика компани», — и, надо признать, добился успеха.

Успеха для компании. Сам же он тяжело заболел и уже не смог вылечиться. Джозеф Томсон скончался в Лондоне в 1895 году в возрасте тридцати семи лет.

Ливингстон был сыном мелкого торговца чаем, едва сводившего концы с концами, Томсон, как я уже писал, — сыном каменщика… Наживались на колонизации лорды и финансовые тузы. Но ни лорды, ни финансовые тузы не осуществляли колонизацию своими руками — впереди шли сыновья земледельцев и каменщиков, и они же оседали на новых землях: лордам незачем было покидать родовые поместья. Сложный это процесс — колонизация, и трудно дать ему однозначную оценку.

Пригороды Лусаки, столицы Замбии, — это аккуратные круглые деревушки и аккуратные, лагерного типа, поселки из узких прямоугольных домиков.

Путь до отеля занял совсем немного времени — мы остановились в лучшей гостинице города «Риджуэй-отель», которая, к сожалению, находилась не в центре Лусаки, а у въезда в столицу со стороны аэропорта.

Но и то было уже хорошо, что можно умыться после долгого — жаркого и душного — перелета и распрямить затекшие суставы.

Я едва успел совершить омовение, как раздался стук в дверь нашего номера, а дальше произошло событие, подобное которым нередко именуют в статьях как: «такое случается только в романах»…

В наш номер ввалилась бледно-зеленая измученная личность, в коей я не без труда узнал Михаила Горнунга, моего давнего московского знакомого, с которым последний раз в Москве мы виделись года четыре назад…

— Тебе письмо от жены, — хрипло сказал он. — Мы летели вместе с ней от Москвы до Лондона и семь часов просидели в Копенгагене. Авария там была какая-то… Я, знаешь, трое суток не спал — измотали нас всякие визы. Я, знаешь, пойду, — говорит он, — еще увидимся, — и протягивает мне мелкосложенную записку, развернув которую я узнаю беспорядочно скачущий, не поддающийся никакой организованности почерк своей супруги.

— Иди, — говорю я Горнунгу и хлопаю его по плечу. — А все-таки увиделись!.. И может, еще увидимся…

Бледно-зеленая личность — а Горнунг один из самых опытных наших тропических путешественников, объехавший бог весть сколько тропических стран, — бледно-зеленая после долгого перелета личность удаляется, а я остаюсь наедине со скомканными листками…


В отличие от Малави, где нет ни одного советского человека, в Замбии есть посольство, есть свой народ.

Вероятно, наш первый вечер в Лусаке прошел бы совершенно бездарно — до центра города пешком не дойти, и мы лишь обошли массивно-могучий англиканский собор, что находился напротив гостиницы, — если бы ребята из нашей колонии не проявили доброго гостеприимства по отношению к нам.

Вечером мы укатили к ним в гости. Они так же нуждались в «слове» о родной стране, как и мы в «слове» о стране, в которую приехали…

А потом мы попросили вывезти нас за город и показать Южный Крест — так и не удалось мне еще увидеть его за свои африканские странствия. Добрые наши знакомые усадили нас в машину, и вскоре мы очутились на возвышенности, под которой слабо мерцали огни Лусаки. Мы внимательно оглядели небосвод с непривычными южнополушарскими созвездиями: вокруг было пусто и купол неба низко, словно позволяя получше разглядеть себя, опустился над нами. Я нашел Южный Крест там, где ему и положено было находиться: в южной части неба, невысоко над горизонтом… Но когда я повернулся лицом к северу, то и там обнаружил нечто уж очень напоминающее Южный Крест…

Наша растерянность длилась недолго: мы взялись за руки и торжественно поклялись, что Южный Крест — именно тот, который я увидел первым, что на том мы стояли и будем стоять, и никто нас не разуверит, что видели мы не Южный Крест, а некое совсем другое созвездие!..


Лусака — город молодой. Англичане основали его посреди пустынной, слабо населенной саванны в 1905 году, и первоначально он назывался Лусаака, по имени вождя из племени лендже, который числился также великим охотником на слонов (его внук до сих пор живет в Лусаке и считается почетным гражданином города).

Любопытно, однако, что датой основания города считается не тот год, когда он действительно был основан, а год первого упоминания Лусаки в печати — это столь важное событие случилось 31 июля 1913 года, и в 1963 году Лусака отпраздновала свой «золотой» юбилей.

Еще позже Лусака стала столицей Северной Родезии.

В 1931 году северородезийское правительство поручило экспертам-градостроителям найти место для административного центра колонии, и они остановились на Лусаке, причем подвигло их на это решение три обстоятельства: центральное положение города, большие запасы воды и хороший климат (Лусака находится на высоте примерно 1300 метров над уровнем моря).

В мае 1935 года Лусаку официально провозгласили административным центром Северной Родезии, а теперь это столица Республики Замбии с быстро растущим населением: в 1951 году в Лусаке жило немногим более тридцати тысяч человек, а теперь уже около ста сорока.


На следующий день нас немного повозили по городу в огромном автобусе, в котором группа наша просто затерялась, причем возили главным образом по центральной улице Каиро-роуд, где сосредоточены все крупнейшие магазины.

Нас завезли на гончарную фабрику, принадлежащую некоему мистеру Депремо — весьма любезному фабриканту, который сам показывал нам, как глина превращается в чашки и тарелки.

Мы побывали в так называемом ботаническом саду в окрестностях Лусаки. Я написал «так называемом» потому, что у нас с ботаническими садами связано представление о хотя бы минимальной их научной организованности. В Лусаке же все было иначе. Просто странствовал по свету совершенно одинокий, не имеющий ни семьи, ни родственников моряк, и больше всего в жизни мечтал моряк расстаться с морем, приобрести клочок земли и высадить там диковинные растения, которые видел он в разных странах мира… Он не обходил портовые кабаки, но он и не оставлял в них все свои заработки: он еще приобретал семена диковинных растений.

И моряк — сейчас это невысокий, плотный, совершенно седой, с красно-кирпичным лицом человек — осел в Северной Родезии, в нынешней Замбии, и вырастил сад, не ботанический в точном смысле слова, конечно: просто красиво, с красивыми деревьями разбил парк с ручьями и прудами, с полянами и тенистыми уголками.

Тем моряк и живет. У него по-прежнему нет ни семьи, ни близких, и он с грустью говорил нам о своей тревоге: кто знает, что случится с его садом, когда и для него наступит неизбежный для всех конец…


Вечером мы сидели у пруда, замкнутого в каре жилых и служебных строений «Риджуэй-отеля». Легкие шелестящие фонтаны ниспадали в черный пруд, на поверхности которого чуть покачивались глянцевые листья кувшинок. Некие экзотические рыбки, выставляя из воды носы, звонко чмокали губами, словно посылая воздушный поцелуй, и снова исчезали в темной глубине.

Мы тянули холодное пиво, не спеша обсуждая предстоящий маршрут: самолетом до города Ливингстона, а там — река Замбези и там — величайший в Африке водопад Виктория…

Я уже признавался, что не люблю предвосхищать события и стараюсь не читать заранее книг о тех местах, куда еду. Но что водопад Виктория стал известен благодаря Ливингстону, я, конечно, знал и перед отъездом посмотрел, как он его описывает.

Прежде всего Ливингстон приводит его туземные названия. Древнее название, по свидетельству путешественника, звучит как Сеонго или Чонгуэ, что означает «Радуга» или «Место радуги». Но ко времени приезда на водопад Ливингстона за ним закрепилось название Моей оа Тунья, что переводится с языка племени накололо как «Гремящий дым» — образное название, не правда ли? Далее Ливингстон признается, что «пытаться описать его (водопад. — И. З.) словами — безнадежное занятие». И еще одно признание: «Моей оа Тунья так необыкновенен, что всегда должен казаться чудом».

Не уверен, что всех моих товарищей так уж волновала завтрашняя встреча с чудом, но разговор, повторяю, лениво кружил вокруг него, когда к столику нашему подошли два человека. Один — высокий блондин в шортах со сдвинутыми на лоб черными очками; другой — невысокий, сильно прихрамывающий мужчина с седым ежиком волос.

— Товарищи, мы вам не помешаем? — спросил высокий, с черными очками на лбу. — Разрешите представиться. Я — Гелий Шахов, корреспондент Всесоюзного радио по Восточной Африке. А это, — Гелий Шахов показал на своего спутника, — мой большой друг, глава венгерского торгпредства в Кении… Мартон Ваш, прошу любить и жаловать.

— Гелий… Но может быть, вы скажете отчество?

— Как ни странно, Алексеевич. Но лучше просто Гелий.

Через несколько минут мы выяснили, что Гелий Шахов — ближайший приятель Дунаева, с которым я так славно путешествовал по Кении и Уганде, и вообще, как это обычно бывает в среде пишущей братии, сразу же у всех нашлись общие знакомые.

— Что закажем? — деловито спросил Гелий Шахов.

— На ваш вкус…

Мартон Ваш свободно, хотя и с некоторым акцентом, говорил по-русски, и, пока официант выполнял заказ, Шахов тихо, почти на ухо, мне рассказал его историю.

Мартон Ваш — сын старого венгерского революционера, эмигрировавшего в Советский Союз.

В Советском Союзе он и вырос, а когда началась война — ушел на фронт. Он выполнял ответственнейшие задания советского командования, неоднократно был тяжело ранен и вообще чудом остался жив.

— Иногда по праздникам он надевает регалии, — уже совсем шепотом сказал Гелий Шахов. — Вы знаете, у него вся грудь в орденах.

После освобождения Венгрии Мартон Ваш вернулся на родину и теперь выполняет ее уже мирные поручения за рубежом.

Мартон Ваш — мы все почти моментально перешли на «ты» и стали называть его, как и Гелий, Мартик, — Мартик оказался человеком в высшей степени нетерпеливым. Темпы обслуживания посетителей бара, принятые в Замбии, его явно не устраивали: он тотчас убежал к стойке, потом прибежал обратно, потом привел официанта и что-то темпераментно сообщил ему…

Мы почувствовали себя несколько неловко, но Гелий Шахов, угадав наше настроение, спокойно сказал:

— Не обращайте внимания. Мартик в своей роли, его не переделаешь.

Разговор коснулся нашего завтрашнего перелета до города Ливингстона, и Гелий Шахов меланхолично заметил:

— А мы туда — машиной. Мартик договорился с чехословацким послом. Завтра в шесть утра тронемся.

Вот тут, как пишут в старинных романах, все внутри у меня «оборвалось». Пятьсот километров по земле или пятьсот километров по воздуху — разница для географа?!

Я начал робко, издалека, косясь на Панкратьева, невозмутимого нашего «чифа», как говорят в Африке.

— Одно место в машине есть, — сказал все сразу понявший Гелий Шахов, и я умоляюще уставился на Панкратьева.

— Поезжай, — сказал он. — Там встретимся.

— Но я должен согласовать это с Мартиком, — честно предупредил Гелий Шахов. — Организатор поездки — он.

Гелий встал и двинулся к бармену, с которым что-то обсуждал Мартон Ваш.

— О чем разговор? — на косом своем ходу, припадая на искалеченную ногу, спросил нас Мартик. — Можем взять даже двоих!

Вторым прорвался Мамлеев (были еще претенденты), и дело, таким образом, приобрело законченность.


Утром ни мне Мамлеева, ни Мамлееву меня будить не пришлось: мы одновременно выскочили из соседних номеров в коридор, чуть не стукнувшись лбами.

Внизу, в баре, мы еще успели выпить по чашке крепкого кофе.

А потом началась фантастическая гонка: достаточно сказать, что пятьсот километров мы преодолели примерно за пять часов, минут сорок потратив на завтрак в городе Чома. Дорога была грунтовая улучшенная, этим тоже кое-что сказано.

Я получил огромное наслаждение, участвуя в этой бешеной гонке, — Мартик Ваш прямо-таки выпрыгивал из машины, если кто-нибудь пытался обогнать нас, и никому не позволил сделать это, — я получил большое личное удовольствие, но как географ не получил практически ничего. Саванна на всем протяжении от Лусаки до Ливингстона удивительно однообразна.

Впрочем, две блестящие ниточки железнодорожного полотна, протянувшиеся от «Медного пояса» на севере страны к границе с Южной Родезией, напоминали мне о существующих сложных экономических взаимозависимостях. Но это, как говорится, из другой оперы, и об этой опере нам еще придется вспомнить.

Проскочив по саванне, довольно густо заселенной, с соломенными, а не глинобитными хижинами, мы ворвались в город Ливингстон — в аккуратный, прибранный, очень красивый город.

В лучшем отеле города нам сказали, что русские уехали на водопады; значит, наши нас обогнали, и это обстоятельство несколько тревожило меня и Мамлеева: обратно нам предстояло возвращаться вместе с группой самолетом.

Дальнейшее в дневнике у меня описано так: «Мы погнали машину на водопад (по дороге — предупредительные знаки: «Слоны», «Бегемоты»), и в спешке я как-то не сразу сообразил, что передо мной — Замбези и вижу я Викторию, что облако брызг и падающая вода — это и есть крупнейший водопад Африки.

Тут, у Виктории, мы и повстречались с остальными участниками нашей поездки, и это совсем сбило нас с толку, ибо побежали мы сначала общаться с ними, а затем уже — с достопримечательностями.

Сейчас, южной весной, вид у водопада отнюдь не грандиозный, а какой-то спокойный, хозяйственно-деловой, что ли, словно безразлично водопаду, что он самый большой в Африке, и безразлично ему все на свете, и делает он свое извечное дело, ни на кого не обращая внимания…»

Михайлова поднялась от водопада заплаканной.

— Реву, как дура, — сказала она мне. — Понимаешь, как увидела водопад, так и заревела…

Будь у меня больше времени, я, вероятно, тоже всплакнул бы на радостях, но товарищи наши уже уходили от водопада, а мы еще только бежали к нему, и эмоции мои, честно говоря, несколько отстали от моих ног: мы с Мамлеевым мчались к водопаду, развернув все паруса. Мчались, не очень даже представляя себе, что и как будем делать дальше, ибо Панкратьев успел меланхолично сообщить нам:

— А для вас нет места в автобусе…

По первоначальным, согласованным с туристской фирмой планам мы должны были переехать на южнородезийскую сторону Замбези, ибо именно с той стороны особенно хорош водопад Виктория, там сооружен памятник Ливингстону и там растет знаменитый «плачущий лес»: мельчайшая водяная пыль Виктории («гремящий дым») ежечасно, круглосуточно и кругломесячно орошает его и с деревьев непрерывно стекают потоки «слез».

Еще в Лондоне, увидев газеты с крупными заголовками, посвященными намерению южнородезийского правительства провозгласить одностороннюю независимость страны, мы заподозрили, что переехать на южный берег Замбези нам не удастся.

Так и случилось. Осмотреть водопад со стороны Южной Родезии нам не разрешили, а еще через несколько дней шлагбаумы и колючая проволока перекрыли всю границу по всей долине Замбези.

Над колоссальными каньонами Замбези у водопада Виктория — чуть ниже его по течению — перекинут надежный арочный мост с густым переплетением всяких железных конструкций. По нему проходят поезда, проходят машины. Поезда дымят, как дымили наши «кукушки» двадцатых годов, а машины напарываются на пограничные заслоны и нередко откатываются обратно: шлагбаум не для всех поднимается.

Во время стремительного нашего переезда от Лусаки до Ливингстона я все-таки в глубине души надеялся, что мне удастся перебраться на южную сторону реки… Тогда мой маршрут вновь соединился бы с маршрутом Николая Михайловича Федоровского, о котором я уже писал в очерке о Кении.

Федоровский добрался до водопада Виктория с юга и на северный берег, если судить по его книге, не переезжал.

Я остановился на северном берегу Замбези. Нас разделяла река — река в буквальном смысле и еще река времени.

Но соединял нас мост прочнее того, который — из металлических конструкций — перекинут сейчас над Замбези, — мост человеческой эстафеты, человеческого доверия.

Я никогда не видел Федоровского даже издали, никогда не слышал его голоса. Но в Сибири, в эвакуации, я читал его книги: они вышли не только далеко за пределы страны, но и проникли в сибирскую глубинку, в село Марайка, что в семидесяти километрах от железнодорожной станции Варгаши… Я тогда еще не знал, что автор этих книг находился еще дальше от железных дорог — на суровой Воркуте, на ее угольных шахтах.

Мне особенно запомнилась его книга «В стране алмазов и золота», опубликованная у нас в 1934 году, а позднее переизданная.

В этой книге Федоровский, сопоставляя свои наблюдения над алмазоносными породами Южной Африки с прежними своими наблюдениями, предсказал, что в Советском Союзе алмазы нужно искать в Сибири, ибо он, Федоровский, уверен, что есть определенное геологическое сходство в строении Южной Африки и в строении нашей Восточной Сибири…

Не знаю почему, но тогда, в самом начале сороковых годов, это предсказание запало мне в голову и запало в душу — я на всю жизнь запомнил его.

Сразу же после войны, будучи тогда еще весьма молодым человеком, я занимался старательством от треста «Золоторазведка» в Туве. Бог весть как попал туда тот самый номер журнала «Новый мир», но я прочитал в нем рассказ «Алмазная труба», герои которого обнаружили кимберлит в Восточной Сибири и нашли алмазы.

Рассказ был совсем неплох. Я знал, что автор его воспользовался гипотезой Федоровского, и никаких других ассоциаций у меня не возникло.

Десятилетие или несколько более спустя геологи действительно нашли алмазы в Сибири.

И тогда случилось непостижимое для меня: в газетах замелькали статьи о блестящем прогнозе… писателя-фантаста!.. Я объяснял появление статей неведением авторов, незнанием ими литературы… Но случилось и такое: сам писатель-фантаст публично подтвердил, что это именно он предсказал сибирские алмазы[4].

Прочитав столь неожиданное признание, я дал себе обет рассказать о совершенно незнакомом мне человеке, о большевике с 1904 года, члене-корреспонденте Академии наук СССР Николае Михайловиче Федоровском.

Он дожил до того времени, когда его научные работы вновь привлекли внимание. Он умер в 1956 году, совсем немного не дожив до реализации своего блистательного предсказания.

Случая рассказать о Федоровском мне все как-то не представлялось.

У водопада Виктория я вновь, но обостренней, чем когда бы то ни было, почувствовал свой моральный долг перед ним…

…Мне кажется, что именно тогда, в суетливой суете, глубинным фоном которой были вовсе не суетные раздумья, и пришло ко мне то восприятие водопада Виктория, о котором я коротко сказал выше.

Внешне так: заскорузлые сучья деревьев — черные, без листьев; они на переднем плане. Внизу — курчавый зеленый лес. И там же, внизу, отвесные стены черных скал и недвижное зеленое озеро.

А за ними — за черными, мертвыми ветвями, за курчавыми, как девичья прическа, деревьями, за черными — то ли живыми, то ли мертвыми — скалами — за всем этим отчетливо виден резкоугольный излом воды и ниспадающие, словно неподвижные, ее струи.

Там идет работа — необходимая, вековечная. Там трудится нечто, давно признанное великим, давно прославившееся на весь мир, но не поступившееся работой ради суетности бытия.

Там идет работа, и нет для того, кто работает, ничего важнее ее.


Позолоченный, горячий после термической обработки ветер летит над Замбези.

Я недолго усидел под тентом, в тени которого прохлада была чисто теоретической, и поднялся на верхнюю палубу катера.

Катер то негромко тарахтит, то совершенно бесшумно скользит по тихой зеленоватой воде Замбези — мотористы, следуя заведенному маршруту, выбирают спокойные протоки, втиснутые между островами. На островах — густо-зеленый тропический лес, и, наверное, эту частичку его цвета вобрала вода реки.

Незнакомые деревья, перистые пальмы склоняются над рекой; неподвижны бледно-желтые метелки тростника; на верхней палубе движение катера дает ощущение ветра, и странно поэтому, что тростник неподвижен.

Плавают по Замбези курчавые рыже-зеленые островки, образованные сальвинией. На отмелях греются бегемоты; катер подходит к ним с выключенным мотором, и они почти не обращают на него внимания; возбужденные же до крайности пассажиры им, видимо, вообще безразличны.

На ослепительно белые пляжи иногда выбегают бородавочники, но на пляжах песок так раскален, что прожигает копыта, и бородавочники, подскакивая, убегают в тень.

По веткам спускаются к воде обезьяны. Слоняются по берегу слоны, но здесь их гораздо меньше, чем на Ниле у Мёрчисон-фолса. Летают бакланы.

Если смотреть вдаль из-под руки, прикрыв глаза от солнца, то можно заметить, что зеленая вода Замбези там голубеет.


Следующий день — снова в дороге, и это самое лучшее, что можно себе представить, а путь — к Замбези, но теперь к Карибскому водохранилищу.

Сначала мы неудержимо катились по плоской редколесной саванне, заросшей брахистегиями и джульбернардиями, — саванне, которую местные жители называют «мимомбо», — катились до тех пор, пока впереди не показался довольно внушительный мост, перекинутый через внушительную реку.

— Гиппо, — сказал шофер, показывая вперед.

— Бегемоты, — автоматически перевел всем знакомое слово Панкратьев, которому «гиппо» уже весьма и весьма поднадоели.

Бегемоты, конечно, не вышли ради нас на шоссе, они лишь постоянно жили у моста, и мы решили остановиться и выйти из машины не столько ради бегемотов, на которых вполне уже насмотрелись, сколько для того, чтобы сфотографировать новую реку — Кафуэ, которую при гонке в Ливингстон мы проскочили не заметив.

У моста — маленький базарчик; очевидно, местные жители учли, что из-за «гиппо» тут постоянно останавливаются машины, и по-деловому отреагировали на это чрезвычайное обстоятельство.

Остановка не всех обрадовала. Людмила Алексеевна Михайлова отнеслась к ней весьма равнодушно: что ей Кафуэ после истоков Нила и водопада Виктория?! Мирэль Шагинян грустно смотрела на наши фотоаппараты: ей бы так же быстро расправляться с этюдами, как мы фотографируем!

Но зато Юля Липец вылез из машины преисполненный и достоинства, и чувства важности происходящего. Он сказал:

— На Кафуэ предполагается большое гидротехническое строительство. Для Замбии это вопрос жизни!

Согласитесь, что столь ответственные слова не могли оставить нас равнодушными.

И все-таки — ну что поделаешь с этой пресловутой экзотикой! — мы сначала отсняли «гиппо» и затем лишь обратили свое внимание на прочие предметы.

За мостом через Кафуэ дорога, свернув на юго-восток, стала подниматься на плато… Не на всех картах можно найти это плато, редко-редко заселенное людьми из племени тонга (плато так и называется — Тонга), но дорога все-таки приподняла нас над окрестными равнинами, и на одном из поворотов шофер сам остановил машину и сказал, что отсюда, с поворота, нам откроется чудесное зрелище…

К сожалению, нам не повезло.

Сразу от дороги уходили вниз склоны, довольно густо заросшие полусухими деревьями, среди которых появились неожиданные здесь баобабы, а в раструбе двух дальних вершин виднелось лишь сине-голубое, с матовым оттенком облако… Не будь дали еще по-утреннему замутненными, мы разглядели бы за холмами синюю гладь Карибского водохранилища на реке Замбези — самого большого искусственного водоема Африки.

Правда, пока самого большого. Если Асуанское водохранилище достигнет проектных размеров, то оно выйдет на первое место в Африке, а может быть, и в мире.

Здесь, на пустынном плато Тонга, о водохранилище и Карибской гидростанции напоминала лишь высоковольтная линия электропередач — провода кажутся натянутыми на стальные рогатки, — которая шла от Карибы к Медному поясу на севере Замбии.

Так же, как железная дорога. От этих тонких, легко разрываемых нитей зависела вся металлургия страны и основная статья ее доходов. Тот, кто держал в своих руках концы нитей, легко мог злоупотребить этим.

А нити уходили в Южную Родезию, или просто Родезию, как стала официально именоваться эта страна, после того как Северная Родезия, обретя независимость, выбрала себе название «Замбия».

Дорога под гору, если едешь на машине, всегда кажется короче, чем подъем.

Мы как-то уж очень стремительно, плохо улавливая окрестные детали, скатились с плато Тонга к долине Замбези.

У Карибской гидростанции— а дорога вела к ней— Замбези не выглядела тихой приокской старицей с зеленоватой водой — она некогда бушевала в скалистой теснине, и по этой причине теснину выбрали для строительства гидростанции и плотины.

Плотину мы увидели: она изящно — я бы даже сказал красиво — выгнута полуовалом в сторону водохранилища. Берега зеленые. Скалистые островки.

Со стороны водохранилища, у выпуклой стороны овала, — желто-зеленое месиво из сальвинии. Тут же и еще на дороге — плакаты, призывающие не завозить сальвинию в другие водоемы. Я уже писал, что это грозный сорняк тропических рек. С точки зрения ботанической это забавное растение: верхние, над водою, листья у нее похожи на обычные листья в обычном понимании; нижние, под водою, листья внешне не отличимы от корней, но это не корни, а видоизмененные листья. Сальвиния, разрастаясь, так густо забивает протоки тропических рек Африки, что прекращается и пароходство, и вообще всякое судоходство — отказывают и весла, и машины.

Вот почему плакаты призывают не вывозить сальвинию в другие водоемы: достаточно хлопот и на Замбези, хотя плотина кое-что изменила — в районном масштабе — в судьбах сальвинии… Я сейчас подозреваю, что сальвиния — даже если ее остановят на Замбези — со временем начнет осаду Асуанского водохранилища, ибо ее очень много и на верхнем, и особенно на среднем Ниле. Но это — вопрос будущего.

А плотина действительно красива. Построили ее недавно — начали в 1957 году, закончили через два года. Высота ее—126 метров, и разница в уровнях между водохранилищем и утекающей дальше к океану Замбези зрительно чрезвычайно велика.

Замбези ниже плотины — тихая, покорная речка, понимающая, что ей не порвать накинутую на нее узду. Вокруг — лесистые холмы.

Мы перешли плотину и ступили на правый берег Замбези, на территорию Южной Родезии. Плакат у съезда с плотины и призывал нас к этому: «Посетите Южную Родезию».

Мы доехали до шлагбаума и колючей проволоки.

Оттуда открывался великолепный вид на водохранилище и плотину, и яркие бугенвиллеи и еще какие-то цветы весьма способствовали нашему хорошему настроению и еще более — цветной фотосъемке.

Но пути дальше не было, отсюда, с правого берега Замбези, путь наш лежал на север.

У Карибской гидростанции есть одна особенность: все пульты управления находятся на территории Южной Родезии. В строительстве гидростанции принимали участие и Южная Родезия, и Северная, и Ньясаленд (тогда они входили в одну федерацию), и Медные компании Замбии, и еще какие-то компании, и даже Международный банк реконструкции и развития.

Но некие очень «дальновидные» политики сообразили так, что гидростанция оказалась в одних руках — южнородезийских.

…Замбези почти официально объявлена ими границей, южнее которой освободительное движение африканцев не должно распространиться.

Будущее покажет, что и как получится, — я уже не раз писал, что процесс этот не однолинеен, он сложен.

…Мы же вернулись на левый берег Замбези, и нас привезли в мотель, что стоит на самом берегу Карибского водохранилища.

Мы очень мило обедали там и еще приятнее купались; на дне Карибского водохранилища мне запомнились лишь блестки слюды, да угловатые камни, и еще расслоение воды: сверху она теплая, а внизу холодная, и ныряешь словно для того, чтобы охладиться.

Нас катали на катерах, и снова подплывали мы к южнородезийскому берегу…

На обратном пути в Лусаку заехали мы в так называемый мертвый лес: эрозия вынесла там на поверхность окаменелые останки деревьев, и они лежат среди живых деревьев — твердокаменные, прочного коричневого цвета.

Но больше всего запомнились пожары, точнее — пожоги. Люди тонга словно ждали, пока полдневное солнце пересушит еще раз саванну, и подожгли ее уже после того, как мы утром проехали по этой же самой дороге: теперь, вечером, все пылало вокруг, и это обещало неплохой урожай.

И еще одно запомнилось: контрольный санитарный пункт. Район Карибского водохранилища и плато Тонга заражены мухой цеце. Наши машины загнали под навес, и их внимательно осмотрели вооруженные сачками и прыскалками работники. Сачки им не пригодились, но машины наши они опрыскали и внутри и снаружи.


Прежнее название Замбии — Северная Родезия так же, как и Южная Родезия, происходит от одного и того же имени — имени Сесиля Джона Родса.

Наверное, новейшая история Южной и Центральной Африки в принципе сложилась бы так, как она сложилась, даже если бы Родс не высадился однажды на южноафриканском берегу. Но он высадился.

Судьба наделила Родса многими ценными качествами, но обделила одним — здоровьем. В Южную Африку Родс приехалподлечиться: врачи единогласно утверждали, что туманный климат Альбиона ему вреден.

Климат Южной Африки пришелся Родсу по душе.

Но не по душе пришлась ему несправедливость: африканская земля принадлежала не тем, кому должна принадлежать; всякая земля должна принадлежать англичанам и еще ему самому, Сесилю Родсу, а не выходцам из Голландии, бурам, и самим африканцам.

И хилый здоровьем человек развил воистину бешенную деятельность. В короткой срок он становится золотым и алмазным королем Южной Африки, основывает несколько компаний, которым хартией английской королевы даются особые привилегии, втравливает англичан в войну с бурами, носится с идеей сплошной англизации Африки от Кейптауна до Александрин и даже размышляет, как бы это полегче захватить для Великобритании и соседние планеты, о чем свидетельствуют мемуары.

Заслать своих эмиссаров на Марс или Вейеру Родсу, насколько я могу судить, не удалось. Но в Африке они действовали активно, и есть в этом нечто закономерное.

Одним из них был Джозеф Томсон. Я уже писал, что свое последнее путешествие он совершил по поручению компании «Бритиш Саут Эфрика», а компания принадлежала Родсу.

Ни Джозеф Томсон, ни посланный в одно время с ним и с той же целью стряпчий Альфред Шарп до Медного пояса на севере современной Замбии не дошли, но договоры с племенными вождями всегда заключались так умело, что пересмотреть границы не составляло никакого труда — впоследствии весь Медный пояс сделался собственностью компании.

Ныне Медный пояс — один из крупнейших мировых экспортеров меди. В экспорте Замбии на медь приходится девяносто процентов стоимости — все держится на меди, на оранжево-красных ее слитках.


Мы побывали в Медном поясе, в городе Китве, что находится примерно в двухстах милях от Лусаки.

Нас любезно встретили и приняли представители медеплавильного комбината и показали его цеха. А рудники почему-то не показали.

Внешне, конечно, ничего не изменилось в Китве за короткий срок замбийской независимости. Но что идут скрытые от глаз глубинные процессы, сулящие в грядущем весьма и весьма основательные юридические изменения в делах Медного пояса, — во всем этом едва ли кто-нибудь сомневался или сомневается.

Путешествие в Китве — последнее, что предстояло нам в Африке, если не считать стремительного перелета до Найроби, а потом до Каира; в такие дни мне обычно бывает грустновато: кончается нечто значительное и кто предскажет, когда еще раз прикоснешься к значительному… Волею судеб еще случилось так, что я впервые в жизни, уже возвращаясь на родину, встречал свой собственный день рождения в Африке, с которой словно породнился за последние десять лет… Когда перевал пройден, юбилеи уже не радуют: невольно подводишь итоги, а они редко у кого бывают утешительными.

…Мы приземлялись еще в городе Ндола, который тоже входит в Медный пояс; провели день в Найроби; увидели сверху Аддис-Абебу (ее обычно называют просто «Аддиса», и я вспоминал, что камчадалы называют Петропавловск-Камчатский — «Питер»); мы полюбовались зелеными холмами Абиссинского нагорья, а за Асмарой, по правому борту, открылось нам Красное море — синее, с бледно-желтыми коралловыми островками и голубовато-зеленой водой вокруг островков.

А по левому борту, на западе, опускался на голубовато-дымчатую африканскую землю медный, оранжево-красный диск солнца — опускался для того, чтобы на утро подняться с востока и подтвердить вечность и неизбежность круговерти бытия людей.

ИЛЛЮСТРАЦИИ



Кения. Саванна с зонтичными акациями


Столица Кении г. Найроби. Центральные кварталы


Кения. Въезд в Национальный парк в окрестностях Найроби


Кения. Саванна на плато Кикуйю


Кения. Вынужденная остановка


Кения. Тритопс. На водопой…


Кения. Наш гид Вамбуа


Кения. Тритопс. Ну что с ними поделаешь?!


Кения. Саванна с кустарниковой акацией


Уганда. Истоки Белого Нила


Кампала. Вход в усыпальницу бугандийских королей


Уганда. Берег озера Виктория


Уганда. Памятник Джону Спику у истоков Белого Нила


Уганда. Национальный парк Мёрчисона. Саванна, потравленная слонами


В Национальном парке Мёрчисона


Уганда. Белый Нил. Мы им не понравились…


Уганда. Белый Нил у водопадов Мёрчисона. Спящие крокодилы


Уганда. Скот анкольской породы


Уганда. Пигмеи племени бамбути в лесах Итури


Малави. Деревня в центральной части страны


Уганда. Травяной шалаш пигмеев племени бамбути


Малави. Плантация масличной пальмы и собранные плоды


Малавийская деревня. «Неугасимый очаг» — так местные жители хранят огонь


Малави. На берегу озера Ньяса



Уганда. Город Масинди. «Нет ли среди вас космонавтов?»



Малави. Река Шире


Малави. Русло пересохшей реки. На переднем плане — колодец


Замбия. Столица г. Лусака


Малави. Игроки в н’солу


Замбия. Плотина Карибской ГЭС на реке Замбези


Водопад Виктория на Замбези


Река Замбези ниже Карибской ГЭС

INFO


Забелин И. М.

3-12 Лунные горы. Африканские повести. М., «Мысль», 1969.

342 с. с илл. и карт.; 8 л. илл. (Путешествия. Приключения. Фантастика).


2-8-1/199-68

91 (И6)


Примечания

1

См. «Новое открытие древней Африки». М., 1962, стр. 187.

(обратно)

2

В настоящее время язык суахили имеет латинский алфавит.

(обратно)

3

Мне остается только добавить, что в мае 1966 года последний кабака Буганды пошел на открытый вооруженный конфликт с центральным правительством, возглавляемым Милтоном Оботе, и после трехдневных боев был арестован. Кабаке удалось бежать из-под ареста сначала в Бурунди, а затем в Лондон. А в 1967 году Уганда стала республикой — прежние феодальные королевства ликвидированы.

(обратно)

4

См. Е. Брандис и В. Дмитревский. Через горы времени. М.—Л., 1963.

(обратно)

Оглавление

  • ГЛАВА ПЕРВАЯ
  • ГЛАВА ВТОРАЯ
  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  • ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  • ГЛАВА ПЯТАЯ
  • ГЛАВА ШЕСТАЯ
  • ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  • ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  • ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  • ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  • ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  • ИЛЛЮСТРАЦИИ
  • INFO
  • *** Примечания ***