Дальние рейсы [Владимир Дмитриевич Успенский] (fb2) читать онлайн

В. Успенский
ДАЛЬНИЕ РЕЙСЫ

*

Главная редакция

географической литературы

Художник А. Г. Шикин

М., «Мысль», 1969

1 ЧАСТЬ
ГОЛУБОЙ МЕРИДИАН

ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

Красноярский речной вокзал известен, своей архитектурой: макет его демонстрировался на одной из всемирных выставок. Серое высокое здание с колоннами, увенчанное шпилем и звездой, выглядит монолитно, торжественно, однако нс давит тяжестью и громоздкостью. На трех этажах вокзала много комнат и залов — есть где, отдохнуть приезжему человеку. Кроме того, у речников имеется старый теплоход, который они используют как гостиницу. На теплоходе удобные каюты, ресторан, душ.

До этого обетованного места я добрался в сумерках. Заплатил деньги, получил квитанцию и бодро поднялся в коридор первого класса. Но каюта была заперта: дежурная пошла ужинать. Поставив чемодан, я глянул в зеркало: очень уж не гармонировал мой внешний вид с здешним блеском. Костюм изрядно помят, физиономия красная, распаренная и не совсем чистая: пыль наспех стерта с нее носовым платком. Все мечты сводились к тому, чтобы помыться да побыстрей снять ботинки.

Но нет худа без добра, это точно. Здесь, в коридоре, завязалось у меня интересное знакомство. Две женщины прошли мимо. Одна из них, пожилая, невысокая, полная, посмотрела с любопытством. Я спросил, не встречалась ли ей дежурная.

— Нет, — сказала женщина. — Но вы можете пока зайти к нам. У нас можно умыться.

Я поблагодарил и отказался. Хотелось разместиться по-настоящему. А пожилая женщина с седыми короткими волосами была не только добра, но и чрезвычайно любознательна. Мой вид заинтриговал ее.

— Определенно, вы откуда-то издалека?

— Вообще из Москвы. Но сейчас был в тайге.

— Неужели? — у нее даже глаза разгорелись.

— Еще в полдень купался в таежном озере.

— Ой, как интересно! — простонала она.

Бывают вот такие жадные до новостей люди. Все им хочется знать. Она замучила бы меня вопросами, но появилась в это время дежурная.

Выяснилось, что мы с этой женщиной едем по одному маршруту. Звали ее Розалия Исаевна. Она произносила слова по-украински мягко, певуче, немного растягивая их.

Пожелав новой знакомой спокойной ночи, я переступил порог каюты…

Наш теплоход появился в полдень. Он был велик, но благородные формы, строгие и легкие обводы корпуса будто скрадывали размеры. Особенно выигрывал он по сравнению с другими судами, стоявшими у причалов.

Тут, на речном вокзале, можно было воочию убедиться, как далеко шагнула вперед судостроительная техника. Пассажиры видели корабли сразу трех поколений. Наш мощный комфортабельный теплоход символизировал современность. Чуть в стороне стояло то самое судно, на котором я провел ночь. Оно и пониже, и похуже, и машины на нем послабее. Это ветеран, честно потрудившийся с 30-х годов.

А на берегу мы увидели модель одного из тех судов, которые ходили но Енисею еще в прошлом веке. Около вокзала на пьедестале под прозрачным колпаком установлена точная копия парохода «Святой Николай». В 1897 году на нем плыл в Минусинск, к месту ссылки, Владимир Ильич Ленин.

Между прочим, несколько пароходов, похожих на «Николая», сохранилось еще на реке. Один из них встретился нам. Он устало попыхивал трубой и неторопливо шлепал по воде плицами. Громко поприветствовал нас охрипшим за долгие годы гудком. Было приятно и немного грустно. Такое чувство возникает, когда увидишь на улице седого старика в потертом костюме-тройке с баулом в руке.

Но это было потом, в рейсе. А пока я, не теряя времени, разыскал на теплоходе каюту, номер которой значился на билете. В каюте уже хозяйничал пожилой мужчина. Он пытался запихнуть под диван чемоданище неимоверных размеров. В магазине такими не торгуют. Такой рыдван мог изготовить только кустарь-одиночка, страдающий гигантоманией.

Через несколько дней я имел возможность ознакомиться с содержимым чемодана. Половину его занимали книги, брошюры и пухлая рукопись: сосед рассчитывал продолжать свои привычные дела и на теплоходе.

Выглядел он не совсем обычно. Фигура плоская, будто сплюснутая под прессом. Лицо морщинистое, добрые, светлые глаза прищурены — таким предстал передо мной кандидат наук, доцент одного столичного института Василий Николаевич Самсонов. О его чинах и званиях я узнал позже. А на первых порах оцепил два качества: этакую интеллигентную мягкость и склонность к юмору. Ну, а если человек способен чувствовать юмор, он наверняка будет хорошим спутником.

Ко всему прочему Василий Николаевич был весьма близорук, мог читать, только воткнувшись носом в текст, а очки при посторонних людях носить стеснялся. Если он брал за обедом солонку, то даже и не пытался сунуть ее обратно в гнездо прибора, а ставил куда придется. Один раз угодил в тарелку с манной кашей, и не в свою, а к соседке.

Кстати о его рассеянности. Мы имели один ключ от каюты. Я уступил ключ ему, как старшему, и хватил горя. Первые два-три дня бывать в каюте мне почти не доводилось. Василин Николаевич исчезал вместе с ключом неизвестно куда. Он и сам потом не мог вспомнить, в какие места заводили его любопытство и близорукость. А я бродил по теплоходу и уныло спрашивал встречных, кто из них видел мужчину в сером костюме. Благодаря этому уже на вторые сутки меня хорошо знали на всех палубах и показывали как местную достопримечательность: «А вот этот гражданин всегда ищет своего соседа…»

Вечером, когда спала жара, люди высыпали на палубу, расселись на деревянных скамьях и в шезлонгах. Отдыхали, разглядывая огромный мост с арками, под которыми свободно проходили суда. Длина его больше двух километров, трамваи казались крохотными божьими коровками на его могучей спине.

Это был тот самый знаменитый мост, конструкторы которого получили Государственную премию. Они применили совершенно новый способ установки арок на опоры. Этот способ дал возможность сэкономить и время, и средства.

Гомон на берегу постепенно стихал. Укладывались спать пассажиры нашего теплохода. Мы с Василием Николаевичем сидели под окном каюты, с удовольствием курили и с не меньшим удовольствием болтали о пустяках. На палубе вспыхивали огоньки папирос, смутно белели платья, звучали приглушенные голоса, женский смех. Напоминая о себе, плескался о борт Енисей.

Настроение у нас было превосходное. Еще бы, впереди путь длиной в четыре тысячи километров, новые места, новые события и новые встречи.

МЕЖ ПОДВОДНЫХ КАМНЕЙ

По обоим берегам тянулся сосновый бор. Река делала крутые повороты. Судно то прижималось к лесистому обрыву, то выходило на стрежень. Впереди глухой стеной возвышались скалы, наискосок «перечеркнутые» пластами пород. Казалось, теплоход движется прямо на эту стену. Но каждый раз среди скал обнаруживался проход, приметный только вблизи.

Постепенно течение стало спокойнее. За селом Атамановом завиднелись красивые домики, наполовину скрытые среди желтоствольных сосен. Это Норильский комбинат возвел здесь дома отдыха и пионерские лагеря, в которых каждое лето отдыхает до пяти тысяч ребятишек. В июне и в конце августа Красноярское пароходство мобилизует для перевозки этой юной гвардии почти все теплоходы северной пассажирской линии.

Сейчас отдых молодых норильчан был, как говорится, в полном разгаре. Ребятишки махали нам с берега белыми панамами и красными галстуками. Потом начали скандировать:

— При-вет ка-пи-та-ну!

Теплоход ответил длинным гудком.

— При-вет ту-рис-там! — донеслось с берега.

На палубе такое приветствие вызвало бурю восторга. Но мы еще не были достаточно организованны и кричали вразнобой, мешая друг другу.

Пионеры бежали по берегу, от дома к дому. И тут наш капитан, которого мы пока не знали, проявил одну из черт своего характера. Когда ребятишки приветствовали туристов, он отделывался коротким гудком. Зато в ответ на слова «привет капитану» теплоход гудел долго и мощно. Уловив эту закономерность, ребята сосредоточили все внимание на начальстве.

Кончились пионерские лагеря, измельчал и остался за кормой сосновый бор. Мы вошли в длинную «трубу», промытую рекой. На полсотни верст раскинулась по берегам горная тайга, густая и буреломная. Она выглядит мрачно даже в веселые солнечные дни. А тут еще и погода испортилась: потянуло холодом, начал моросить дождь. Пассажиры доставали свитера и плащи.

В затишье на корме немолодой речник в смятой фуражке рассказывал любопытным:

— А теперь, выходит, Посольная будет. Селение такое. Медвежатники там живут. Спокон веков в тайге промышляют.

— Скажите, пожалуйста, они, что же, на медведей охотятся?

— На них, выходит.

— Сколько же медведей за год они убивают? В. среднем, конечно.

— В среднем, выходит, десятка три за зиму берут. А то и больше. Сколько берлог обложат, столько и берут.

На речника смотрели с уважением, будто не охотники, а он добывал в тайге зверя.

На носу народ сгрудился вокруг мужчины в форме инженера-железнодорожника. Передавая из рук в руки бинокль, рассматривали шпалозаводы. А инженер растолковывал, какие это выгодные, хотя и неприметные с виду, предприятия. Продукция их идет во все концы страны. Едешь, к примеру, из Сочи в Сухуми, а под вагонами электрички — енисейские шпалы. Все они вроде одинаковые, черные. Но у каждой была своя история, свое путешествие…

Среди туристов начали все заметнее проявляться «центробежные и центростремительные силы»: складывались первые, еще непрочные объединения, или, попросту говоря, компании. Пути, по которым подбираются в такие компании люди, совершенно неисповедимы, сочетания возникают самые невероятные. Если вы встретите седую даму, разменявшую шестой десяток, которая едет в отпуск не на обжитое взморье, а на Таймыр, можете смело заводить с ней знакомство. У нее наверняка добрый характер, порядочный запас юмора и житейского опыта.

Я запомнил ту заботу, которую Розалия Исаевна проявила обо мне, человеке совсем постороннем. А ей интересно было послушать мои рассказы. Вот и возникла первая ниточка, связавшая нас.

Спутница Розалии Исаевны, не очень молодая женщина, была по-девичьи стройна, весела, энергична. А в лице проглядывало порой что-то мужское, властное. Она носила брюки и кожаную куртку, иногда курила «за компанию», судила обо всем прямо и резко. Звали ее Дуся. Она отлично разбиралась в электронике, давно уже защитила диссертацию, руководила в научно-исследовательском институте целой группой, в которой трудились два десятка мужчин и ни одной представительницы женского пола, кроме нее.

Слишком много времени и сил отдала она любимому делу и слишком мало — себе. Когда сбили самолет Пауэрса, она гордилась, что те радиолокационные станции, которые намертво «схватили» чужую машину, создавались не без ее участия. Она успела сделать что-то, пусть совсем немногое, для освоении космоса, но не успела обзавестись семьей и детьми. Она напускала на себя строгость, а на самом деле была доброй и очень отзывчивой. Дороже всех наград, премий и похвальных грамот была бы ей обычная человеческая ласка…

Дуся сразу и бесповоротно вошла в нашу компанию. Ей хотелось простоты, полного отдыха, чтобы можно было говорить о чем угодно, и о сложном и о ерунде, смеяться и шутить, зная, что ее поймут правильно, что никто не обидится и не осудит. Ей, вероятно, по душе пришлась ненавязчивая опека Розалии Исаевны. Обе женщины были одинокими, их родные погибли во время войны в Ленинграде, и это тоже сближало их.

Василий Николаевич перебросился шуткой с Розалией Исаевной, поговорил с Дусей насчет теории относительности и, как он потом выразился, попал в свою стихию.

…Позади осталось больше двухсот километров. Теплоход приближался к Казачинскому порогу. Несмотря на холод, все туристы выбрались на палубу и вытянулись цепочкой вдоль борта. Некоторые лица выражали тревогу.

Об этом самом пороге каждый знал уже столько, сколько не знал о пороге собственного дома. О нем нас предупреждали еще в Красноярске. О нем говорил второй штурман Коля, отвечавший за быт и настроение туристов. О нем было написано в путеводителе. И в довершение всего о пороге полчаса рассказывало судовое радио.

Мы знали, что в этом месте Енисей делает резкий перепад, вода несется вниз с большой силой. На дне много камней, создаются завихрения и течения, мешающие управлять судном. Фарватер суживается кое-где до пятнадцати метров. Попробуй славировать в такой узости! Камни спрятаны под водой, их не видно. Чуть-чуть ошибся — и крышка: раздастся под днищем душераздирающий скрежет. В путеводителе об этом сказано такими словами: «Течение становится быстрым и неровным. Справа появляется бугристая полоса воды. Остроконечные волны беспорядочно взметаются, как будто вода вскипает. Круги пены возникают то тут, то там. Корпус теплохода содрогается, точно от ударов, и судно начинает качаться, как в шторм. Временами оно глубоко зарывается носом в воду, и тогда снопы пены взлетают до второй палубы.

От вахтенного начальника и рулевого требуется большая внимательность, точность и быстрота маневра. Малейшая оплошность или медлительность — и свальное течение, порожденное водоворотами, собьет судно с курса и бросит его на камни…»

Между тем события развивались совсем не так стремительно, как несется вода в пороге. Судно развернулось и приблизилось к аккуратному белому домику, резко выделявшемуся на темно-зеленом фоне тайги. Возле дома — мачта с жестяными фигурами на рее. Сверху — черный куб, а под ним — красная пирамида. Знающие люди объяснили: эти сигналы показывают, есть ли в пороге встречные суда. Движение тут одностороннее, потому что в узкостях разойтись невозможно.

Фарватер оказался свободным. Капитан дал оповестительный гудок, тревогой отозвавшийся в сердцах туристов, и развернул теплоход по течению.

Прежде чем начался слив порога, наше внимание привлекло необычное судно со старомодным колесом, высоченной трубой, с носом таким же закругленным, как и корма. Это был в своем роде последний из могикан, туер «Ангара», единственный пароход-бурлак, сохранившийся в нашей стране, а может, и во всем мире. Построенный семьдесят лет назад, этот патриарх Енисейского речного флота больше чем полвека работает на Казачинском пороге.

Вид у туера своеобразный. За капитанским мостиком стоит огромный барабан со стальным тросом и паровая лебедка. Конец троса намертво прикреплен якорем ко дну реки выше порога. Спустившись по течению, «Ангара» берет на буксир пароход или грузовой состав. Лебедка начинает наматывать на барабан трос. С полной мощностью работают машины судна и туера. При помощи этих трех сил караван медленно ползет против течения.

Миновав порог, туер прощается со своим подопечным и снова спешит вниз, помочь следующему судну. Два километра в один конец, два — в другой. И так ежедневно все лето, год за годом, десятилетие за десятилетием. Вот поистине должность скромная, трудная, ничем не отмеченная, но необходимая. Велик Елисей, но до сих пор ничего нельзя было сделать на нем без маленького старичка туера. Выйди он из строя — и возникла., бы непреодолимая преграда. Только теплоходы нового типа способны преодолевать свальное течение без посторонней помощи^[1].

Известно, что, чем сильнее расписывают человеку страхи-ужасы, тем меньшее впечатление они производят. Нечто подобное получилось и с Казачинским порогом. Он промелькнул очень быстро, за несколько минут. Многие туристы не успели не только сфотографировать его, но даже испугаться.

На поверхности реки виднелись водовороты, большие и манне воронки, неслась и бурлила грязная пена. Вот и все. Мы не заметили беспорядочных остроконечных волн, судно не содрогалось и не качалось, как во время шторма. Для этого наш теплоход был, вероятно, слишком велик.

Казачинский порог труден, конечно, для судоводителей. По романтическое представление о нем — во многом дань старым временам. Небольшим пароходам тут действительно доставалось на орехи. А теперь и суда стали мощнее, и фарватер выпрямлен, и наиболее опасные камни взорваны.

Самая крупная катастрофа произошла в пороге давно, еще в 1898 году. На пароходе «Модест» порвалась рулевая цепь, и он наскочил на огромный камень, покрытый бурлящей пеной (теперь камень называется именем этого парохода). У «Модеста» оторвало корму. Оставшаяся часть была накрепко прижата к камню сильным течением. Груз и багаж погибли, но человеческих жертв не было. Местные жители перевезли в лодках пассажиров и команду на берег. Пришла зима, и то, что уцелело от парохода, погрузили на огромные сани. Сорок пар лошадей по льду поволокли сани в Красноярск. Там «Модест» был восстановлен. На следующее лето он опять начал совершать рейсы, но, наученный горьким опытом, на камни больше не налетал…

Кто-то сбоку сфотографировал нас. Я повернулся. Прислонившись спиной к надстройке, стояла женщина в куртке и спортивных брюках. У нее было круглое и очень доброе лицо. Рядом — мужчина, красивый, с этакой высокомерной статью, с презрительным складом резко очерченных губ.

Поймав мой вопросительный взгляд, женщина прикрыла объектив и произнесла с улыбкой:

— Очень хороший фон. Жаль упускать.

— А мы — сменная деталь?

Женщина чуть заметно повела покатыми плечами.

— Я фотографирую не всех.

Мы с Василием Николаевичем отвесили полупоклон и сказали: «Спасибо!»

Так мы познакомились еще с двумя попутчиками: Галиной и Нилом.

СТЕРЖЕНЬ СИБИРИ

— Почему вы поехали на Енисей? — спросил я своего соседа. Разве мало других мест, где можно хорошо отдохнуть, узнать новое? Что вас привело сюда? Любопытство?

— Видите ли, в чем дело, — неторопливо ответил Василий Николаевич. — Я жил и работал в Сибири, хорошо знаю, что это край будущего. Сибирь велика, всю ее объехать трудно. А Енисей словно бы ее стержень. Недаром говорится: кто на Енисее не бывал, тот Сибири не видал. Согласны?

Я кивнул. Да, в этом утверждении содержится немалая доля истины. Река-богатырь собрала на своих берегах многое из того, что характерно для огромной территории, раскинувшейся от Урала до Приморья. Енисей долит эту территорию на две примерно равные части: Западную и Восточную Сибирь, Причем делит не только символически, на карте, но и по природным условиям. Почти на всем протяжении реки можно видеть, как отличается правый, восточный берег от западного. Справа высятся горы, холмы: здесь кончаются хребты Восточной Сибири. А слева берег ровный, плоский. Порой его едва можно различить с палубы теплохода: чуть видна вдали топкая темная полоска. Отсюда, с енисейского левобережья, начинается обширная Западно-Сибирская низменность. Местные жители называют правый берег каменным, а левый берег именуют польским.

Неоднородна и растительность на берегах могучей реки. Это заметно даже при беглом знакомстве. А если углубиться в тайгу, то различие становится более резким. Слева, на низменности, преобладает тайга хмурая, темнохвойная. А на восточном берегу стоят леса светлые, просторные и высокие: сосны и лиственницы тянутся к солнцу, стремясь обогнать друг друга.

В правобережной среднесибирской тайге и тундре гораздо больше оленей, медведей, кабарги. Больше и промысловых пушных зверей — белки и соболя. Мех у них (защита от сильных морозов) значительно лучше, чем у западносибирских собратьев.

Но Енисей интересен не только как зоогеографическая граница. Он сам по себе удивителен и необычен. Это одна из «двуглавых» рек. В Туве, на южных склонах Восточного Саяна, берут начало быстрые горные речушки Бий-Хем (Большой Енисей) и Ка-Хем (Малый Енисей). Пробежав сотни километров, они наконец сливаются воедино около города Кызыла, в самом центре Азиатского материка.

Когда я впервые увидел Енисей у Красноярска, а потом у Минусинска, меня поразила не столько ширина реки, сколько скорость течения. Обычно большие реки текут плавно, а Енисей даже летом, в сушь, мчится так, будто спешит скорей унести в море переполняющую его массу воды. Он словно боится задержаться, притормозить, чтобы вода не вышла из берегов, не затопила окрестности.

Движение реки так стремительно, что на поверхности повсюду видны водовороты самых разнообразных размеров: и с блюдце, и с тарелку, и с колесо. Обычно суда, идущие вниз от Красноярска, затрачивают четверо-пятеро суток, чтобы добраться до Диксона. А на обратный путь им требуется на двое суток больше.

Стремительность, с которой Енисей катит свои воды, объясняется просто. В верховьях, в Саянах, река течет на высоте более чем полторы тысячи метров над уровнем моря. В районе Минусинска этот уровень понижается до трехсот пятидесяти метров, возле Красноярска — до ста сорока семи, а возле Енисейска — до шестидесяти пяти метров. Очень резко спускается русло, очень велики перепады. В конечном счете Енисей несет в Ледовитый океан около шестисот кубических километров воды в год.

Самая полноводная река в нашей стране пересекает с юга на север всю Сибирь, строго выдерживая направление. Неизвестно, кто и когда окрестил ее Голубым меридианом. Точней не придумаешь.

Так выглядит Енисей на карте. А вблизи он напоминает мне коренного сибиряка: хмурого, неприветливого на первый взгляд. Но присмотришься получше — и увидишь чудесную красоту, увидишь богатство, которым готов он одарить человека. Надо только, чтобы человек был упрямый и не хныкал, когда придется узнать, что такое фунт лиха.

Мне довелось в юности работать на берегах великой реки и ее притоков. Валил лес в саянской тайге, искал с бригадой старателей золото, особенно необходимое государству во время войны. Нам не повезло на крупные самородки. Под землей, по колено в воде, мы добывали руду, из которой извлекались золотые песчинки.

В ту трудную пору родилась и навсегда укрепилась во мне любовь к неласковой сибирской реке.

Справочники утверждают, что Енисей — шестая по длине река на земном шаре и четвертая в Советском Союзе (после Оби, Лены и Амура). Однако эта градация спорная и в какой-то мере несправедливая — так считают некоторые известные географы, исследователи Сибири. В самом деле, длину Амура берут почему-то вместе с Шилкой и Ононом, а не с того места, откуда начинается собственно Амур. Отбросить притоки — и он короче Енисея.

Любопытная вырисовывается картина, если вести счет километрам по непрерывному водному пути. Расстояние от истока Селенги через Байкал и Ангару до устья Енисея получается громадное — пять тысяч девятьсот сорок километров! В этомотношении сибирский великан уступает только двум рекам: Миссисипи с притоком Миссури и Нилу.

Енисей не капризен, но, как всякий богатырь, знающий свою силу, имеет крутой и упрямый характер. Время от времени он показывает свой нрав, да так, что люди надолго запоминают его бурные выходки.

В 1967 году весенний паводок на реке прошел нормально-Строители Красноярской ГЭС считали, что трудный период остался позади. По всему гребню станционной части плотины были установлены затворы на водоприемниках. Начался монтаж генератора: строители спешили, чтобы дать ток к пятидесятой годовщине Октября.

И вдруг от гидрологов поступил тревожный сигнал — очередной замер показал, что приток воды в Красноярское море превышает сброс ее в Енисей. Уровень воды в море начал быстро расти. И чем дальше, тем сильнее. В районе Дивных гор и по всему Красноярскому краю несколько дней беспрерывно лил дождь, реки вспучились, ускорили свой бег, и вся эта масса воды неслась в Енисей.

Утром 27 июня уровень моря оказался в трех метрах от гребня плотины. Сильный ветер поднял большую волну, кое-где брызги начали перехлестывать в котлован. Строители открыли донные отверстия, пропускающие огромное количество воды — около шести тысяч кубометров в секунду. И все же уровень моря продолжал повышаться на сантиметр в час.

Положение было очень серьезным. Штаб стройки собирался на чрезвычайные заседания, обсуждая меры для предотвращения катастрофы. Лучшие специалисты думали над тем, как быстрее укрепить дамбу и поднять плотину до безопасных отметок. Самой плотине вода не угрожала: это сооружение монументальное и прочное. Но если вода прорвется в котлован, то бед будет много…

Напряженная работа в котловане продолжалась круглые сутки. Со всей стройки были собраны на опасных участках мощные краснобокие бульдозеры. На плотине росли столбы арматуры. Шла битва за каждый сантиметр, за каждую секунду.

Несколько суток продолжалась эта борьба. Уровень Енисея увеличивался быстро и почти достиг максимального из всех известных: в 1936 году большая вода шла в третьей декаде июля, дав пик четырнадцать тысяч четыреста кубометров и секунду! Почти то же самое повторилось и на этот раз.

Быстро поднимался уровень Енисея, но люди работали еще быстрее. Дамба, отгораживающая здание ГЭС, и сама плотина поднимались буквально на глазах, преграждая путь воде. II Енисей понял, что бороться с людьми ему не под силу.

Понял, остановился и отступил…

Среди путешественников нашлись люди, которые не могли сразу побороть повседневных сухопутных привычек. В числе таких оказался и мой уважаемый сосед Василий Николаевич. Он давно взял за правило минимум два часа ежесуточно посвящать научной работе. Даже по праздникам, даже в дороге.

В первый день на теплоходе он так завертелся, что не успел потрудиться. Зато на следующий день Василий Николаевич решил наверстать упущенное. Захватив черновики и наброски, он вышел из душной каюты на палубу.

Устроился на скамье возле столика. Разложил бумаги, подпер щеки ладонями, чтобы сосредоточиться. Но нужные мысли не появлялись. Мешало солнце, мешал плеск воды и веселый говор. Едва забрезжили перед ним смутные очертания какой-то серьезной идеи, появилась Розалия Исаевна и пригласила играть в «балду». Василий Николаевич устоял перед соблазном, но идея пропала.

Мне вспомнилась обложка одного из новогодних номеров журнала «Нива» (я видел его в библиотеке деда). На этой обложке ярусами было изображено следующее. Внизу — тройка с бубенцами, парни, играющие в снежки. Повыше — светский бал: дамы в пышных платьях, кавалеры в мундирах и фраках. На самом верху, в туманной глянцевой дымке, будто вдали, нарисован царь. Кабинет, шторы на темных окнах, стол с канделябрами, горы бумаг. Вид у царя усталый, заботливый, сосредоточенный. А рядом подпись: «Все веселятся, только царь всегда работает».

Я счел своим долгом рассказать об этом Василию Николаевичу. Он слушал с мученическим терпением, мигая близорукими глазами. На столе, до половины скрытый папкой, лежал титульный лист рукописи. Название было многообещающим: «Разрешающая способность относительных и безотносительных единиц, эквивалентных первичным данным, репродуцированная на плоскости синхронно…»

В этот момент порыв ветра выхватил листок и унес за корму.

— Ой, ой, ой! — огорчился я. — Василий Николаевич, дорогой, сумеете ли вы снова сочинить такое название?

— Наверное, сумею. Только не на теплоходе, — улыбнулся наконец сосед и начал собирать свое хозяйство. С этой минуты он полностью отдался путешествию.

Поднимались мы в восьмом часу, чтобы не опоздать на завтрак, а потом проводили день, как бог на душу положит, ничего не планируя и никуда не спеша. Ночью, когда жизнь на судне затихала, мы с Василием Николаевичем любили постоять на палубе вдвоем, обменяться впечатлениями. Их было много.

Разве забудешь, например, место, где Енисей принимает в себя широкую стремительную Ангару, дочь старого Байкала. Как и подобает женщине, Ангара облагораживает Енисей, вливая в него прозрачные струи. Воды рек смешиваются не сразу. Долго еще можно различить две полосы: светлую, с синим оттенком, и зеленую, мутноватую. Енисей становится не только чище, но и солидней: за устьем Ангары он разливается на четыре километра. Но батюшка Енисей — явный нарушитель закона о семье и браке. Он многоженец: три сестры, три горные реки Тунгуски стремятся к нему через тайгу, и он охотно принимает их в свое лоно. У Верхней Тунгуски — красавицы Ангары — характер капризный и бурный, но Енисей быстро усмиряет ее. Средняя, или Подкаменная, Тунгуска не уступает характером своей сестре, славится дикостью и нелюдимостью. Эта женушка, пожалуй, самая богатая из всех трех. Лесные запасы ее еще не тронуты. По берегам мощные угленосные пласты, месторождения железных руд. Есть тут и соль, и другие полезные ископаемые. Но богатства свои держит средняя сестра за семью замками. Судоходство на ней только налаживается.

Протянулась эта порожистая река ни много ни мало на полторы тысячи километров. От одного населенного пункта до другого несколько дневных переходов. Это по берегу. А ее притоки, огромная площадь ее водосбора, почти необитаемы. Светлохвойная тайга стоит на такой территории, на которой уместилось бы солидное европейское государство.

Неуравновешенный характер и у третьей, самой длинной же….. Енисея — Нижней Тунгуски. Двести, а то и больше дней в году спит она под ледяным покровом, а выспавшись в свое удовольствие, начинает шуметь и буянить. Рвется в узких теснинах, ворочает и тащит за собой тяжелые камни. Две с половиной тысячи километров пробегает она, прежде чем попадает в объятия Енисея. Берега ее мало изучены, богатства пока скрыты от глаз людских. Редко появляются на ней суда, но и они доходят только до поселка Туры — центра Эвенкийского национального округа. А это всего в восьмистах километрах от устья.

Вот каких женушек выбрал себе Енисей! И ничего, справляется!

До революции село Маклаково служило местом политической ссылки. Именно сюда, в эту таежную дыру, был отправлен в 1903 году Петр Андреевич Заломов, тот самый сормовский революционер, который послужил Алексею Максимовичу Горькому прототипом при создании образа Павла Власова. Заломов пробыл в селе около двух лет, а потом бежал. Ему помог в этом Алексей Максимович, приславший деньги для организации побега.

В наши дни от прежнего Маклакова осталось разве что только название. С реки видны многочисленные краны, заводские цехи, груды бревен. Сам поселок — это огромная строительная площадка, где рядом с действующими предприятиями растут новые корпуса, закладываются новые фундаменты.

Почему глухое село сделалось за короткий срок центром большого, бурно растущего промышленного района? Прежде всего Маклаково обязано своему географическому положению. Стоит оно на левом берегу Енисея, ниже устья реки Ангары, по которой сплавляется много леса. Именно ангарский лес и «породил» здесь крупнейшую группу лесопильно-деревообрабатывающих предприятий: два огромных лесокомбината, целлюлозно-бумажный комбинат, гидролизный завод.

Из хвойных деревьев сибирской тайги особенно ценится сосна, которая используется в различных отраслях промышленности. Тут и строевая и поделочная древесина, и деготь, и канифоль, и скипидарное масло, и древесный спирт — всего не перечислишь.

Наиболее примечательна так называемая кондовая сосна, растущая обычно на песчаных почвах речных террас. Ее древесина отличается прочностью, смолистостью и тонкослойностью. Цветом она как яичный желток. Очень жаль использовать такую древесину на дрова, но чем же топить в селах, стоящих среди сосновых боров? Не завозить же дрова издалека? Колоть такие поленья — одно удовольствие, они будто сами расщепляются под топором, а горят быстро и ярко.

Одна из достопримечательностей Ангары состоит в том, что долину ее заполняют прекрасные сосновые боры. Полосой в шестьдесят и более километров тянутся вдоль реки эти просторные леса из высокоствольных деревьев с раскидистыми пышными кронами.

Много хорошей сосны есть и на притоках Ангары. Огромное количество древесины сплавляется каждый год по реке. Часть ее оседает в Маклакове, часть идет дальше, на заводы Игарки.

ГЕРБ СО ЗВЕРЬКОМ

Старейший город Красноярского края Енисейск насчитывает от роду триста пятьдесят лет. Когда-то он был одним из главных культурных центров Сибири, местом ссылки многих декабристов и революционеров. Ссыльные учили жителей грамоте, создавали мастерские, разводили огороды, завезли и вырастили здесь картофель.

В середине прошлого века в енисейской тайге были открыты богатейшие россыпи золота. Его добывали тут до двадцати тысяч килограммов ежегодно. Владельцы приисков наживали несметные богатства.

В Енисейск съезжались промышленники, дельцы, перекупщики. Жили безбедно. Естественно, что Октябрьская революция не пришлась им но вкусу, и при первой возможности они учинили массовую расправу над большевиками. Около шестисот трупов было подобрано после этой расправы на улицах города и выловлено в реке. Захоронены они в огороженном садике; жители любовно ухаживают за братской могилой.

Об этом рассказала нам девушка-экскурсовод удивительной красоты. Глаза большие, умные. За плечами тяжелая русая коса. Одета очень просто: черная юбка, кофточка, тапочки на на босу ногу. Но это все форма. А за ней угадывалась душевная чистота, скромность, достоинство. Все туристы как-то сразу прониклись симпатией к ней. Даже завзятые ловеласы притихли, не сводя с нее глаз.

Я старался понять, что же в ней такого необыкновенного? Думал-думал и сам удивился выводу: простота! Да, да! Естественность в поведении, в одежде, в прическе. Ничего наносного, лишнего. Собственно говоря, каждый из нас в той или иной мере красив, когда занят любимым делом, когда становится самим собой. Особенно это относится к девушкам, к женщинам. Никакие прически, краски, тряпки не способны облагородить человека. Подмажет девчонка брови, и уже один этот факт сам по себе оставляет в ее душе червоточину. Для чего вымазюкалась-то? Не поверила, значит, что может понравиться такой, какая есть. Ну, рисуй свою маску дальше, крась губы, ресницы, волосы. Может, и завлечешь кого. Только зачем привлекать рыжими волосами, а не тем хорошим, что есть в тебе…

Девушка-экскурсовод повела нас в краеведческий музей. На побеленных стенах — портреты революционеров, которые отбывали здесь ссылку. А рядом портреты их жен — тех, которые приехали вслед за мужьями, не побоявшись ни холода, ни голода, ни преследований. Экскурсовод рассказывала нам о них с таким увлечением, что можно было не сомневаться: она гама последовала бы за своим любимым куда угодно.

Мы поблагодарили ее и пожелали ей счастья.

Ныне Енисейск не только центр обширного и богатого сельскохозяйственного района. Он пока единственный город промышленного Приангарья. И в самом городе есть лесоперерабатывающие заводы, крупная судоверфь, на которой строятся Мелкосидящие суда для малых рек. Население города достигло девятнадцати тысяч человек.

На старом гербе Енисейска был изображен небольшой зверек — символ пушных богатств края. Собственно говоря, пушнина и была одним из тех магнитов, которые притягивали на Енисей землепроходцев.

В начале XVII века, когда русские появились на берегах великой реки, соболей здесь было столько, что их били иной раз палками возле домов, Местное население охотилось на дичь, занималось рыболовством и оленеводством, а соболей не трогало. Зачем они? Шкурка маленькая, мясо невкусное. Правда, охотники подбивали собольим или бобровым мехом свои лыжи, да некоторые туземные князцы шили себе громоздкие и не очень удобные шубы, чтобы пощеголять в русских острогах. Из острогов они, разумеется, возвращались без шуб: променивали или пропивали. А если ни то и ни другое, то всегда находились сорвиголовы, не позволявшие ускользнуть добыче. Русские торговцы быстро проникали во все промысловые районы. С местного населения взимался ясак пушниной, да и русские охотники начали добывать зверя в таком количестве, что пушнина «потекла» в Московию широким потоком. В 1629 году одних только соболей добыли в приенисейских землях около ста тысяч штук. Это была не охота, а хищническое уничтожение зверя в погоне за наживой. Вскоре на берегах Енисея и его притоков полностью был истреблен бобр. Число добываемых соболей стало быстро уменьшаться и в конце XVII века составляло лишь несколько тысяч штук ежегодно.

Когда охота на соболя перестала приносить большие доходы, промысловики обратили свое внимание на белку. Конечно, шкурка ее во много раз дешевле соболиной, зато белок в тайге было такое количество, что они просто не поддавались хотя бы приблизительному учету. По сохранившимся сведениям, в 1810 году, самом «урожайном» на белку, из Сибири только в Китай было вывезено десять миллионов шкурок.

Белки в тайге хватило на весь XIX и на наш XX век. При Советской власти рекордного уровня добыча белок достигла в 1937 году, когда охотники привезли на приемные пункты Красноярского края три миллиона семьсот тысяч шкурок. После этого добыча стала быстро снижаться.

Количество белок в лесах зависит от многих причин, но главным образом от корма — семян хвойных деревьев: ели, лиственницы, кедра, пихты и сосны. Охотоведы утверждают, что кормовая база не уменьшилась, белки в тайге много. Однако охотники утратили к ней интерес. На смену ей снова пришел соболь.

Одно время ценному зверьку грозило полное уничтожение. К 1935 году в приенисейской тайге соболь уцелел только в самых отдаленных и труднодоступных местах. На территории Красноярского края осталось всего пять небольших очагов, где он еще встречался. Поэтому были приняты решительные меры — запрещена охота на этого зверька.

К счастью, соболь размножается столь быстро, что в 1942 году уже был разрешен частичный отстрел. А теперь соболей развелось столько же, сколько их было в начале XVII века, то есть около четверти миллиона голов в одном Красноярском крае. Каждый год охотникам разрешается добывать двадцать пять — тридцать процентов от общего числа соболей, и это нисколько не отражается на их численности. Наоборот, соболь продолжает размножаться и расселяться по новым районам.

Вообще в Красноярском крае за последние десятилетия почти повсеместно возросло количество диких животных. И это и то время, когда в других местах, где плохо налажено охотничье и лесное хозяйство, количество зверей катастрофически убывает.

На берегах Енисея встречаются все виды ландшафтов, свойственных Сибири: степи и лесостепи, тайга горная и равнинная, тундры полярная и высокогорная, арктические пустыни. Фауна на Енисее очень разнообразна и богата. Кроме соболя и белки здесь добывают песца, горностая, колонка, зайца, лисицу. На притоках Енисея вновь акклиматизировался бобр. В тайге встречается бурый медведь, на берегах Ледовитого океана — белый. Много здесь лосей, оленей, маралов и разной другой живности.

В 1929 году в Туруханском районе была выпущена в водоемы первая партия ондатры (водяной крысы). За два десятилетия ондатра расселилась по территории всего края, от южной границы до полярной тундры. После войны случались такие периоды, когда добывалось ежегодно до двух миллионов ондатр, но количество их продолжало расти. Теперь этот ценный зверек занимает в пушном хозяйстве края второе место после соболя.

Во многих местах нашей страны осталось мало зверей. А на берегах Енисея наблюдается совсем другая картина: здесь не хватает охотников. Несколько десятилетий назад их ныла целая армия — более пятидесяти тысяч человек. В наши дни договоры на сдачу пушнины заключают с заготовительными организациями не более десяти тысяч охотников. Конечно, охотников спортсменов в два-три раза больше, но они добычей пушного зверя, как правило, не занимаются. Вот и получилось, что теперь в крае опромышляется (это слово взято из охото-экономических отчетов) не более одной трети беличьих угодий. Сейчас добывается около полумиллиона белок, а можно без всякого ущерба отстреливать в три или четыре раза больше. Не лучше обстоит дело и с охотой на водяную крысу. Добывать ее из-подо льда трудно, а специалистов (ондатроловов) очень мало. Запасы этого цепного зверька используются наполовину.

От Енисейска на юг регулярно ходят автобусы. До Красноярска можно доехать за несколько часов на такси, а севернее города начинается почти полное бездорожье. Дальше, до самого Ледовитого океана, существуют только два пути: воздушный и водный. Оба они зависят от погоды и поэтому не всегда надежны.

Километрах в семи от города в Енисей впадает река Кемь. Ныне известна она только тем, что в устье ее хорошо поставлено сельское хозяйство, особенно пчеловодство. Много тут собирают вкусного меда. А лет двести — триста назад в этих местах проходила водная дорога из России в Китай. Потом, особенно когда построили Транссибирскую магистраль, об этой речке забыли. Но не все. Ученые не раз возвращались к заманчивой идее: соединить Обь и Енисей судоходным каналом.

В 1810–1812 годах на трассе предполагаемого капала были даже проведены изыскательные работы. При подсчете выяснилось, что на строительство нужно затратить девятьсот тысяч рублей. Для казны такая сумма оказалась не по карману. Проект отклонили.

Много бумаг было написано по поводу канала. А потом дело заглохло: нашлись работы более срочные, сулящие близкую выгоду. Но сама идея прожила полтораста лет, живет она и в наши дни. Действительно, какая заманчивая перспектива соединить две великие реки, открыть дешевый водный путь от Урала до Восточной Сибири, то есть связать те места, в которых найдено много полезных ископаемых, где предполагаются в самое близкое время грандиозные стройки.

Сколько будет спрямлено дорог, сколько исчезнет дорогостоящих перевалок! А прорыть канал при современной технике не так уж трудно. Может быть, и сейчас целесообразно вернуться к старому предложению? Может, теперь, когда Сибирь развивается столь стремительно, наступило время сдвинуть с мертвой точки и это дело?

Но вот и Кемь позади. От этих мест, от рабочего поселка Подтесово, где находится большой затон для зимней стоянки судов, начинается средний плес Енисея. Река делается шире, а населенные пункты встречаются все реже. Села и деревни ютятся на высоком берегу, спасаясь там от весеннего паводка. Мрачнеет тайга, ельник постепенно вытесняет в пей другие деревья. Лишь кое-где вкрапливаются в темные заросли елей белые прожилки березок.

Промышленности тут почти нет. Два три лесозавода, несколько рейдов для формирования плотокараванов — вот,пожалуй, и все. Живут здесь рыбаки да охотники. Занимаются и сельским хозяйством, главным образом скотоводством.

…Следующую большую остановку наш теплоход сделал в селе Ворогово, на подступах к еще одному порогу — Осинов-с кому.

Вид этого села необычен. Раскинулось оно на крутом обрыве. Дома из толстых бревен очень высоки, а окна расположены под самыми крышами. Вокруг домов глухие стены — заборы, огораживающие небольшие дворы, которые покрыты тесом, а сверху еще стогами сена. Зимой в такой двор не проникает ни ветер, ни снег. Нижние этажи домов не имеют окон и используются для всяких хозяйственных нужд.

Неподалеку от села Енисей попадает в горные теснины, русло его суживается. Во время паводка вода поднимается очень высоко; не спасает порой и двадцатиметровый обрыв. Нередко в Осиновском пороге случается ледяной затор, и тогда не только вода, но и ледяные глыбы, обрушиваются на село, сметая постройки. Льдины буквально стерли с лица земли кирпичную церковь, высившуюся когда-то в центре села.

Бросается в глаза обилие лодок. Они всюду. Сотни их отдыхают на берегу среди бревен и штабелей дров. Лодку увидишь и в каждом дворе, и на улицах. Вокруг Ворогова нет дорог, только болотистая тайга, поэтому лодки — основное средство передвижения в летнее время. В них ездят на острова заготавливать сено, на них отправляются в соседние деревни. Ну и, конечно, ловят с них рыбу.

Раньше держалась за Вороговом дурная слава. Здесь помещалась своего рода застава на границе с северной Туруханской землей, куда ссылали при царе самых опасных преступников. Жандармы и полицейские несли тут караульную службу. Ни один беглец с севера не мог миновать их. Они осматривали все суда в Осиновском пороге, днем и ночью дежурили на обходных тропах. Многие политические ссыльные потеряли тут последнюю надежду вырваться на свободу.

Теперь Ворогово — благоустроенное село с электричеством и радиоузлом, с больницей, клубом и двумя школами. У колхоза большие посевные площади, много коров. Директор судового ресторана запасался здесь молоком и другими продуктами.

В селе нас замучили пауты — сибирская разновидность слепня. Они отличаются спокойным характером и кусаются сравнительно редко. «Редко, да метко» — так выразился Василий Николаевич, к которому пауты воспылали почему-то особой «любовью». Эти насекомые вились в воздухе тучами. Только стряхнешь их с плеча — они уже на спине пли на шее. А к местным жителям они совершенно не приставали, будто не замечали их. По мере сил мы старались сохранять спокойствие. А если становилось невмоготу, спешили на открытое место, на ветер.

Кто-то сказал, что неподалеку, на песчаной косе, хорошее место для купания. Желающих побарахтаться в Енисее нашлось много. Дно там действительно ровное, но плавать было все-таки трудновато: сносило течение.

Вылезать из воды не торопились, хотя некоторые накупались до мурашек. На берегу терпеливо поджидали нас тучи паутов. Сесть на влажное тело — это для них, вероятно, какое-то особое удовольствие. А может, им просто хотелось пить. Во всяком случае они атаковали нас так дружно и энергично, что многие, схватив одеяние, помчались по пляжу.

Мы с Василием Николаевичем одевались по очереди. Один яростно размахивал полотенцем, а второй торопливо натягивал брюки. А когда оделись, пауты почти утратили к нам интерес. Мы даже позволили себе роскошь посидеть на бревнах неподалеку от теплохода, где ожидали нас Дуся и Розалия Исаевна. Вокруг зеленела трава, валялись обрубки толстой сосны, деловито расхаживали куры. За изгородью, возле покосившегося сарайчика, пасся теленок, крутил своим топким хвостом. Ну, прямо как в средней полосе России, где-нибудь на Оке. Лишь пауты не позволяли все-таки забыть, где находимся.

К нам подошла женщина с добрым лицом и карими глазами. Мы уже знали ее имя — Галина.

— Товарищи, — сказала она, — можно присоединиться к вашей компании?

— Конечно, — ответила Розалия Исаевна, — определенно присоединяйтесь. Нам будет веселее, вам тоже. Разве только ваш спутник… Очень уж он мрачен. Понимает ли он шутки?

— Вполне, — заверила Галина. — Нил хороший, но немного нелюдимый. Вы скоро привыкнете.

— В детстве он, наверно, стеснялся своего имени, — задумчиво произнесла Дуся, склонная к психоанализу. — Очень уж редкое теперь имя. С запахом старины, африканских джунглей.

Я подумал, что имя это как раз подходит спутнику нашей повой знакомой, для него трудно даже придумать другое. Плечистый, с крепким торсом, он носил зеленые брюки навыпуск и куртку-рубашку цвета хаки с погончиками. Синий берет «двинут на два пальца над правым глазом. Тяжелый подбородок, темная щетина на загорелых щеках, надменный взгляд. К широкому поясу пристегнуты ножны охотничьего кинжала. Ну, как солдат колониальных войск или парашютист иностранного легиона. Впрочем, для солдата он был уже грузноват…

Теплоход дал гудок, призывая пассажиров на борт. Мы отправились ужинать. Спешили управиться поскорей, чтобы не прозевать интересное зрелище.

Впереди громоздились высоты Енисейского кряжа, покрытые густыми зарослями тайги. Русло реки быстро суживалось, круче делались берега. Вода кружилась и кипела в стремительном беге, клочья пены неслись по течению. Картина тут была более захватывающей, чем в Казачинском пороге. Но Осиновский порог менее труден для судоходства: фарватер его распрямлен и расчищен.

За порогом река почти не расширяется. От берега до берега не больше семисот метров. Высокие скалы стискивают Енисей с обеих сторон. Это так называемые щеки. Они действительно кажутся небритыми щеками из-за мелких деревьев и кустарника, растущих на склонах.

Достопримечательность этих мест — два огромных каменных утеса, возвышающихся посреди реки. Вытянувшись по течению, они стоят один за другим, покрытые лесом и похожие издалека на косматых медведей. А вблизи они напоминают корабли. Особенно первый. Вода тут бежит стремительно, и кажется, будто движется не опа, а каменный остров мчится вперед, разрезая носом пенящиеся струи.

Первый утес так и назван Корабликом. А второй именуется Барочкой. Местность вокруг них очень красивая, хочется сойти на берег, побродить по горной тайге, полюбоваться сверху быстрой рекой.

Осиновское сужение — удобный район для строительства гидроэлектростанции, хотя вопрос о ее создании пока не решен окончательно. Еще есть время подумать, целесообразно ли затапливать плодородные и удобные для возделывания речные террасы, обязательно ли нужно возводить сложное громоздкое сооружение, когда буквально под боком есть много дешевого энергетического сырья (уголь, газ, нефть) для тепловой электростанции.

Хорошая плодородная земля на севере встречается не часто, и надо беречь ее.

НА ПОЛЯРНОМ КРУГЕ

По радио объявили: желающие участвовать в банкете по поводу перехода через полярный круг должны внести по три рубля. Это сообщение вызвало значительное оживление среди пассажиров. Возле прачечной прикололи длиннющий список очередников, намеренных стираться и гладиться. Директор ресторана ходила с загадочной улыбкой. Скептики (а такие имеются всюду) утверждали, что за этой улыбкой не скрывается ничего, кроме обыкновенной водки и салата. Но на то они и скептики, чтобы не верить в высокие порывы души человеческой.

Вместе с нами путешествовали ребятишки из Красноярска, ученики пятых-шестых классов, награжденные путевками за отличные успехи и примерное поведение. Они были костяком и ударной силой нашей судовой самодеятельности.

Мы с Василием Николаевичем устроили ревизию своим чемоданам, дабы приодеться к празднику. Выяснилось, что у моего рассеянного соседа в наличии четверо брюк и только одна рубашка, к тому же такая заношенная, что в ней нельзя пересекать не только полярный круг, но даже мало-мальски уважаемую параллель.

Мы отправились в судовой ларек и приобрели две рубахи. Они были хороши в плечах, но шились, вероятно, в расчете на какого-то тощего верзилу длиной с коломенскую версту: их подолы едва не доставали до щиколоток.

Пришлось пригласить Дусю. Мы понадеялись, что она не только изобретатель-радиоэлектроник, но еще и женщина. У нее действительно оказались ножницы и иголка, которую она, кстати, не умела держать. Но мы сначала не обратили на это внимания. А когда обратили, было уже поздно.

Василий Николаевич примерил одну, рубаху и ахнул. Примерил другую — и ахнул еще раз. Подолы были укорочены до того места, которое мать Василия Николаевича когда-то ласково называла пупочком.

Дуся сидела пунцовая и поэтому очень похорошевшая. Василий Николаевич был смущен тем, что доставил ей такие переживания и бормотал извинения.

Выручила нас любезная Розалия Исаевна. Без лишних слов она взяла и надставила подолы обеих рубашек. Их можно было носить, заправив в брюки. Ремень скрывал шов, если не делать резких движений. Первые дни Василий Николаевич чувствовал себя стесненным, не поднимал рук, но потом освоился. А Дуся, между прочим, сказала, что теперь она опытная и в любое время готова помочь нам. Но теперь и мы были опытными.

Покончив с рубашками, Розалия Исаевна ушла от нас ко второму штурману делать белого медведя. Как и из чего они изготовят его в такой короткий срок, мы не знали.

А река между тем текла своим чередом, все шире разливаясь среди низких берегов, заросших черной тайгой. Размеренно, через каждые двадцать пять — тридцать километров, появлялись с правого борта небольшие деревушки, а по-местному — станки. В давние времена пролегала тут зимняя дорога. Конные обозы делали от силы тридцать верст в сутки и становились на отдых. Отсюда и такое название. Теперь жители станков промышляют главным образом рыбой, да не какой-нибудь, а наилучшей — нельмой и осетром.

Места здесь довольно унылые, однообразные. Поэтому мы обрадовались, когда впереди завиднелась возвышенность. Кончилась равнина, появилась каменистая гряда с ершистой лесной гривой.

— Товарищи туристы! — раздался в репродукторах бодрый голос массовика. — Смотрите сейчас направо, скоро будет Нижняя Тунгуска. А дальше — село Туруханск. Мы там будем стоять четыре часа, кто хочет, может идти в музей.

Народ засуетился. Туруханск, Курейка… Вряд ли найдется грамотный человек, который не слышал о них. Тут отбывали ссылку одновременно три члена ЦК РСДРП — Я. М. Свердлов, Ф. И. Голощекин и С. С. Спандарян. Три года провел в этом районе И. В. Сталин. Сюда отправило царское правительство депутатов четвертой Государственной думы, большевиков А. Е. Бадаева, М. К. Муранова, Г. И. Петровского, Ф. Н. Самойлова и Н. Р. Шагова. Перечень этот можно было бы продолжить.

Туруханск — село обыкновенное, без особых затей и особой архитектуры, как, например, в Ворогове. Дома невысокие, некоторые побелены на манер украинских мазанок. Деревянные мостки — тротуары, заборчики из жердей.

Мы шли по центральной улице, самой широкой и самой чистой. Галина и Нил немного опередили нас. Она была в обычном наряде — брюки, куртка, платочек. Зато он облачился сегодня в парадную форму — в кожанку и новые отутюженные штаны.

Они негромко, но, вероятно, резко говорили между собой: это можно было понять по их жестам. Наконец женщина решительно остановилась. Нил взял ее за локоть, но она отвела его руку. Тогда он быстро зашагал вперед. А Галина устало и с какой-то радостью улыбнулась нам.

— Куда это он побежал? поинтересовалась Розалия Исаевна, умевшая просто, с детской непосредственностью спрашивать о том, чего другие старались не замечать.

— В музей. Ему не терпится.

— А что, разве музей закроют на перерыв?

— Ему не терпится, — повторила Галина, и в голосе ее прозвучало осуждение.

Мы не спешили. Кто-то сказал, что в бою надо быть впереди, а в толпе — сзади. Правильно: больше увидишь. Я вообще не люблю спешить. Василий Николаевич был прикован ко мне из-за своей слепоты. Розалия Исаевна хоть и спешила, но не могла поспеть за молодежью. Только азартная Дуся, забывавшая о своих степенях и должностях, частенько вырывалась вперед. Но, очутившись среди незнакомых, спохватывалась.

В Музей Я. М. Свердлова пришли мы последними. Большая группа туристов уже побывала в нем и теперь слушала пояснения заведующей. Широкий двор с дорожками и клумбами зарос высокой травой. Тянулись к небу молодые елочки, почти такие же, как на Красной площади.

Яков Михайлович Свердлов и приехавшая к нему в ссылку жена с детьми занимали сравнительно просторный дом. Частым гостем был здесь С. С. Спапдарян и другие большевики.

Много интересного можно увидеть и узнать в музее. Мне особенно запомнился один факт, который характеризует Якова Михайловича Свердлова как революционера и как человека. В начале марта 1917 года он получил телеграмму от солдат 14-го Сибирского стрелкового полка, в которой сообщалось о свершившейся революции. Нужно было как можно скорее вернуться в Россию, включиться в борьбу. Ведь там, в Петрограде и Москве, в центре страны, решалось ее будущее. И Яков Михайлович начал собираться в путь, не теряя ни одной минуты.

Близилась распутица, скоро должен был начаться ледоход, и тогда пришлось бы ждать первых пароходов, которые придут по чистой воде. Но разве можно ждать два три месяца? Простившись с семьей, Яков Михайлович на следующий день после телеграммы отправился с надежными товарищами в далекий путь. Двигались по Енисею. Река вот вот должна была вскрыться. Под ногами лошадей потрескивал лед.

Свердлов ехал без остановок и днем, и ночью, меняя коней. Сам измучился, еле стоял на ногах, но все же успел до ледохода приехать в Красноярск, преодолев более полутора тысяч километров. В Енисейске и Красноярске Яков Михайлович выступал на собраниях, разъяснял трудящимся политическую обстановку, сложившуюся в стране. А через неделю он был уже в Петрограде и сразу включился в революционную борьбу.

Не всякий здоровяк выдержал бы такую нагрузку. А ведь Яков Михайлович был больной человек, только что перенесший тяжелую ссылку…

Теплоход двинулся к полярному кругу. Часы показывали, что наступил вечер, но этого не чувствовалось: было совсем светло. Солнце опустилось низко, но не уходило на отдых: ползло над тайгой, цепляясь за островерхие макушки елей.

Горизонт затянулся синеватой дымкой, такой плотной, что мы смотрели на большой тусклый шар солнца не щурясь. А вскоре шар почти совсем исчез за облаками.

Близ полуночи теплоход дал три гудка и остановился. Было тепло и сыро. Чуть-чуть накрапывал дождик. Все вокруг казалось матово-белым, даже сам воздух. Очертания предметов потеряли резкость, особенно те, что вдали. Однако свет был достаточно ярким, чтобы читать и даже фотографировать.

Пассажиры собрались на прогулочной палубе, на корме. Этажом выше находилась «сцена». Ребятишки спели «Пусть всегда будет мама»… Очень трогательно звучали детские голоса в пустынном просторе. Затихли слушатели, притих даже Енисей, внимая песне про мир, про то самое солнце, которое сегодня не зашло даже ночью.

Потом появился белый медведь. Этакий огромный увалень, запеленутый в простыни. Он стоял «на задних лапах», сердито урчал и поводил длинным носом, больше похожим на хобот (Розалия Исаевна впоследствии утверждала, что голову и нос состряпала не она).

Вдоволь нарычавшись под аплодисменты зрителей, медведь взял микрофон и произнес басовито:

Наш низенький капитан тут же предстал перед хозяином Заполярья, да не как-нибудь, а в парадном мундире с сияющими пуговицами. Медведь угрожающе подступил к нему:

Однако капитан был мужик тертый, он не растерялся, взял у медведя микрофон и заявил:

Покоренный таким веским доводом, белый медведь произнес более миролюбиво:

Теперь всем стало ясно, что в принципе владыка льдов и снегов не прочь пропустить нас. Просто он хотел соблюсти формальности и удовлетворить свое медвежье любопытство. Капитан не торопясь объяснил ему:

Медведь одобрительно закивал башкой:

На этом стихотворный запас у нашего мишки был, вероятно, полностью исчерпан. Он постоял, подумал и добавил самой обычной прозой:

— Вот так, туристы! Посвящаю вас в полярники, но без полярной надбавки. Возражения есть? Нету… Помощник, давай ключ от полярного круга!

Один из матросов протянул медведю огромный свежевыструганный ключище, длиной этак в метр. Мишка взял его обеими лапами и торжественно вручил капитану. Может, это действо и сопровождалось какими-нибудь словами, но я ничего не слышал за громом аплодисментов и восторженных криков.

В это время я обратил внимание на боцмана. Он стоял в стороне, скрестив на груди руки с большими кистями. На его морщинистом лице было то отрешенное выражение, какое свойственно только глухим. Но вот он посмотрел на хохочущих, фотографирующих туристов, и выражение изменилось. Он удивлялся, как это взрослые, даже пожилые люди могут с таким азартом играть в детскую игру, отбивать ладони хлопками, толкая друг друга, пробиваться за удостоверениями полярников.

Я видел осуждение в глазах сурового северянина. Хотелось подойти к нему и сказать, чтобы он не осуждал: ведь мы сейчас отдыхаем. И я сказал бы ему, что сам пересекаю полярный круг по меньшей мере в десятый раз. Причем первый раз даже не знал об этом: проехал в поезде ночью. А однажды, возвращаясь из неудачной экспедиции, пересекал его на скрипящем, проржавевшем пароходе с вечно пьяным капитаном, из-за которого мы пересчитали в пути все мели. На корме стоял гроб с покойником. Черный от сажи флаг был приспущен, как на пиратском судне.

И еще я показал бы суровому боцману старика Горбатова, который беззаботно смеялся сейчас, сложив руки на выпирающем брюшке, и объяснил бы, что этот человек был в гражданскую войну комиссаром полка, а потом его отправили строить заполярный город. И он пересек полярный круг в этом же самом месте. Но тогда все здесь выглядело совсем по-другому. Тогда не было тут ни белого медведя, ни веселых путешественников.

Но я ничего не сказал боцману. Он глуховат, объяснять пришлось бы долго и громко. Я только дружески кивнул ему и ринулся за Горбатовым получать удостоверение. Взял его с гордостью, и, ей-богу, оно заслуживает того, чтобы привести его целиком.

«Борт теплохода.

Река Енисей.

Широты 66°33′ северной,

долготы 87°02′восточной.

Грамота

Дана сия бумага подданному Государства Российского Социалистического, славных казаков Ермака Тимофеевича и Семена Дежнева наследнику, землепроходцу Успенскому Владимиру Дмитриевичу во удостоверение, что оный землепроходец через линию, воображаемую учеными мудрецами, Северным Полярным кругом именуемую, из умеренных широт Земли нашей в Арктику переступил и часть крови своей комарам тунгусским послушно отдал.

Повелеваю поименованному землепроходцу впредь при хождении его по всем владениям моим препятствий не чинить.

Дано в зените славы светлейшей Полярной звезды.

Хозяин Арктики.

Верно. Капитан теплохода (подпись)».

Грамота была украшена причудливой виньеткой. Над текстом — полярное сияние, белый медведь и олень. А внизу — наш теплоход и знаменитый Красноярский мост.

После вручения грамот начался банкет. Прямо скажем, директор ресторана имела основания загадочно улыбаться. На столах красовалась превосходная закуска и вообще все, что положено. Нарядные официантки порхали на белых крылышках, довольные делом рук своих.

— Вот черти! — весело сказал Василий Николаевич. — Одним видом сумели создать праздничное настроение!

Прозвучали первые тосты, а за нашим столом не было Нила. Галина повернулась ко мне:

— Сходите за ним. Он никак не может уйти с палубы.

Нил смотрел на берег, едва различимый за туманной сеткой дождя. По кожаной куртке каплями сбегала вода.

— Слушайте, Нил, пять человек ждут одного…

Он передернул плечами, глянул набычившись.

— Я не просил.

— А просил — не стали бы…

Когда мы пришли в ресторан, там было шумно, как на одесской свадьбе (это сравнение принадлежит Розалии Исаевне). Едва успели мы налить по штрафной, появился белый медведь, а вернее, изображавший его второй штурман Коля: молодой стройный парень, для физиономии которого красоты было отпущено чуть-чуть больше нужного. Пришел он вместе с капитаном.

Капитан поздравил пассажиров, чокнулся с председателем туристского совета, с его супругой, а потом удалился. Смущенный штурман оказался в трудном положении. Его начали разрывать на части.

— К нам! К нам! — кричали с разных сторон. В углу кто-то проявил организаторские способности, там стали скандировать:

— Мед-ве-дя ба-буш-кам!

Коля шагнул было туда, но с другой стороны грянули:

— Мед-ве-дя де-вуш-кам! Мед-ве-дя де-вуш-кам!

Штурман поддался соблазну и ушел к ним.

ДЕРЕВЯННЫЙ ГОРОД

За кормой осталось тысяча семьсот семьдесят километров. Теплоход повернул за остров Самоедский, в широкую протоку. Давно, еще в XVIII веке, стояло здесь Игаркино зимовье, как называли местные жители избушку охотника Егорки. А теперь вырос город, в котором проживает около восемнадцати тысяч человек.

Раньше енисейская древесина вывозилась по железной дороге. Это и трудно, и дорого. Игарка, построенная в тридцатых годах, стала как бы воротами в большой мир. Через Ледовитый океан идут сюда корабли со всего света.

Те, кто был до войны мальчишками и девчонками, помнят, наверно, книгу «Мы из Игарки», написанную школьниками этого города по предложению Алексея Максимовича Горького. Книга примечательна тем, что у нее шестьдесят восемь авторов и что редактировал ее ныне покойный С. Я. Маршак. Несмотря на такое количество авторов, а вернее сказать, из-за такого количества авторов художественные достоинства ее невысоки. Зато познавательного материала в ней по тем временам содержалось изрядно. Одолев эту книгу, мы, мальчишки, мечтали побывать в необыкновенном городе среди болот, на вечной мерзлоте, где вовсю дымят заводские трубы, а вокруг на сотни километров только тайга да тундра, где зимой бушует пурга, а летом один за другим идут корабли с разноцветными флагами.

В ту пору Игарка была легендой. Теперь она превратилась в обычный город. Дебаркадер, унизанный вездесущими рыболовами, крутой берег с деревянной лестницей, тонкие березки, гнущиеся на ветру, — вот первое, что мы увидели.

С высокого берега хорошо просматриваются остров и протока со стоящими в ней судами, желтые кипы свежих досок на лесобирже. Быстрыми жуками снуют среди штабелей машины, доставляющие на укладку продукцию прямо от пилорамы. Даже нам, неопытным людям, понятно было, какое богатство собрано здесь.

Я смотрел на баржи, прилепившиеся к высоким бортам лесовозов. Эти гиганты одну за другой поглощали кипы досок, скрывая их в трюмах. Еще несколько дней — и уйдут они по большой океанской дороге: один — в Данию, другой — в Англию, а третий — в далекую Африку. Разве не забьется сильней сердце при виде этих острых форштевней, всегда устремленных вперед, на волну!

Ветерок доносил запах смолы и пресноватый запах опилок, какой держится обычно на лесозаводах. Дерево здесь господствует во всем, все сделано из досок и бревен: и дома, и мостовые, и тротуары. Водопроводные трубы проложены в ящиках с опилками. Повсюду на улицах таблички с надписью, запрещающей курить. Эти таблички возбуждают нервы заядлых потребителей никотина: ведь когда нельзя — особенно хочется.

Во Дворце культуры для дымящей братии отведена специальная комната с лавками вдоль стен, с полом, обитым жестью, и с громадной урной посредине. Сиди и кури, не боясь пожара, забыв на время о том, что живешь среди сухого горючего материала, да еще в таком месте, где почти круглый год дует сильный ветер.

Но пожар однажды все-таки возник. Несколько лет назад в самую сушь вспыхнули вдруг дома. Как и почему, об этом гадают до сей поры. С ревом и треском охватывало пламя дом за домом, уничтожая строения и склады готовой продукции. Дым виден был за сотни километров.

Убытки оказались весьма значительными. Но к чести тех, кто боролся с огнем, надо отметить, что не погиб ни один человек.

После пожара были сделаны соответствующие выводы. Местные жители шутят: кончился деревянный век, начался каменный. Дома из бревен больше не строят. Возводятся новые здания, на строительных площадках высятся груды кирпича и готовых конструкций. Теплоходы доставляют из Красноярска секции пятиэтажных домов.

Игарка замучила нас жарой. Солнце палило так, будто перепутало полярный круг с экватором или по меньшей мере с тропиком Козерога. Путешественники, бродившие по лесокомбинату, имели жалкий вид. Зато повезло тем, кто отправился смотреть рыбное хозяйство. Мы укрылись от солнца в подземелье, в естественном холодильнике, созданном без добавочных затрат на оборудование. Полки там вырублены в седом от инея грунте.

Побывали мы и на мерзлотной станции, где систематически изучается «поведение» многолетне-мерзлых грунтов при различных условиях, в частности при строительстве домов. Здесь, на станции, создан своеобразный музей в «комнате», которая вырублена в грунте на глубине семи метров. При низкой температуре сохраняются образцы местной растительности и животного мира. Здесь же замурованы комплекты газет аза военные годы: «Правда», «Красная звезда» и «Труд». Ио завещанию работников станции газеты можно извлечь в тот день, когда наш народ будет отмечать столетие победы над фашистской Германией.

Лязгая зубами, выскакивали мы из подземелья наверх, обогреться на солнышке. А через полчаса, распаренные и вспотевшие, с грустью вспоминали о замечательных минутах, проведенных в подземном царстве.

Вообще многие люди, не бывавшие за Уралом, имеют о климате Средней Сибири довольно смутное представление. Игарка, разумеется, не показательна, тепло там — гость редкий: ведь город лежит за полярным кругом. Совсем другое дело район Енисейска и Красноярска, находящийся приблизительно на той же широте, что Ленинград и Москва. Трудно сказать, где лучше климат: на туманных берегах Балтики или на среднем плесе великой сибирской реки.

Конечно, зима здесь более длинная, морозы значительно сильнее. Но переносятся они легче, потому что воздух сух и, как правило, нет ветра. Это же не курьез, а правда, что сибиряки, приехавшие в Москву, часто жалуются на холод. Объяснение можно найти простое. Ученые подсчитали, что при безветренном пятидесятиградусном морозе человек теряет не больше тепла, чем при двадцатиградусном морозе и умеренном ветре.

Мне часто приходилось слышать, как пугают людей сибирской стужей. Но о сибирской жаре почему-то умалчивают. А между прочим, жару там переносить даже труднее, чем холод. Бывают такие дни, когда сухим, раскаленным воздухом трудно дышать. Но в общем лето в средней полосе Красноярского края стоит очень хорошее: целыми неделями держатся солнечные, теплые дни.

Дважды встречал я на Енисее весну, и впечатление осталось неизгладимое. Такого бурного и дружного пробуждения природы не бывает, пожалуй, больше нигде. В середине апреля наступают вдруг теплые дни, быстро тает снег, наполняются ручьи и реки, кипит и бурлит в них разыгравшаяся вода, ломает ледяные оковы.

За сто лет наблюдений самое раннее вскрытие Енисея в его среднем течении было отмечено 15 апреля (в 1863 и в 1961 годах), а самое позднее — 21 мая 1791 года (все даты но новому стилю).

Ледоход на реке бывает величав и грозен. Громадные льдины метровой толщины движутся неудержимо, наползают одна на другую, с грохотом и треском обрушиваются на берега, срезают целые пласты земли вместе с вековыми деревьями, шлифуют скалы и сами дробятся о них.

В узких местах создаются заторы. Льдины заполняют русло до самого дна, громоздятся сверху, образуя «пробки» длиной в несколько километров. Уровень Енисея быстро повышается, река заливает окрестности. Но напор воды, бегущей с верховьев, такой мощный, что он довольно быстро взламывает преграду, которая на первый взгляд кажется несокрушимой.

В особо опасных случаях, когда Енисей грозит затопить населенные пункты, в борьбу с ледяными преградами вступают люди. Расчистить путь помогает взрывчатка. Иногда заторы даже бомбят с самолетов.

ЗАПОЛЯРНОЕ ЧУДО

В Дудинку, в последний город на берегах Енисея, мы пришли ночью (если судить по часам). Нс прекращался мелкий дождик, воздух был так насыщен влагой, что одежда сразу становилась сырой. Здание речного вокзала казалось в тумане огромным. За мутной пеленой обрисовывались очертания еще двух или трех крупных построек. И конечно, тучи комаров — вот первое впечатление от столицы Таймыра. Комары тут столь наглые, столь смело хозяйничают и днем и ночью, что я решил: их столица тоже расположена где-то поблизости.

Дудинка — это административный центр Долгано-Ненецкого национального округа. Здесь находятся сразу два порта — морской и речной, через которые идет поток грузов в Норильск.

Сам город резко делится на старый и новый. Возле реки, в районе причалов, построены и строятся большие кирпичные дома, полностью благоустроенные, с хорошими магазинами. А за широкой улицей, которая тянется параллельно реке, начинаются деревянные одноэтажные домишки, которые ряд за рядом карабкаются по склону горы, к железнодорожным путям и еще выше.

Летом в Дудинке оживленно: на рейде и у причалов стоят морские и речные суда, в порту грохочут краны, звучат гудки теплоходов, паровозов. Работа не прекращается круглые сутки: надо принять и отправить огромное количество грузов. Но пот уйдет осенью от причала последний теплоход, на три месяца укроет город полярная ночь, разбушуется пурга, наметет сугробы но самые крыши — и тогда изменится ритм жизни. Застынут без движения краны, затихнет порт. Речники превратятся в строителей, станут возводить жилые и административные здания. На складах будет накапливаться продукция; весь город будет ждать того времени, когда появится над горизонтом солнце, когда сбросит Енисей свой ледяной покров и снова запоют над рекой гудки теплоходов.

Рано утром по судовому радио объявили: скоро начнется посадка в вагоны для поездки в Норильск. Первыми, как всегда, устремились к трапу дисциплинированные пенсионеры. На крутой и очень высокий берег вела узенькая лесенка. Пенсионеры поднимались медленно. Внизу сбилась мокнущая под холодным дождем толпа. Оценив обстановку, я вернулся в каюту. Василий Николаевич, ерзавший от нетерпения, выкурил пару папирос и тоже снял плащ.

Минут через сорок, когда мы вышли из каюты, по лестнице поднимались последние туристы. Остальные мерзли наверху в ожидании поезда.

Только два человека оказались предусмотрительнее нас: сам массовик и второй штурман Коля. Они покинули судно, когда мы с Василием Николаевичем одолевали последний пролет скользкой скрипучей лестницы.

Толпа туристов являла собой грустное зрелище. Поднятые воротники, красные носы, кислые физиономии. Молодежь прыгала среди шпал. Старички пытались хором петь народные песни.

— Люди покрываются плесенью, надо внести оживление. Давайте идею, — сказал я своему соседу.

Тяжело дышавший Василий Николаевич остановился возле товарного вагона, пощупал свои острые колени, посмотрел вниз и удовлетворенно хмыкнул:

— Вот что, юноша (он называл меня так, когда был доволен собой). Сообщите, что посадка в вагоны будет производиться не на верхних, а на нижних путях, возле теплохода.

Да, это была превосходная идея, которая никого не оставила бы равнодушным!

— Товарищи туристы! Внимание! — закричал я, сложив ладони рупором. — Кто сказал, что посадка будет наверху? Такого указания не было. Для вашего удобства состав подадут прямо к теплоходу. Отправка через двадцать минут!

Тут поднялась настоящая буря, страсти забушевали, как на стадионе во время финального матча. Ропот и вздохи смешивались с гневными криками, но громче всего звучал призыв спустить вниз без посредства лестницы председателя туристского совета, который, оказывается, поднялся первым. Четверо молодых мужчин львиными прыжками кинулись навстречу массовику и второму штурману. За ними, покряхтывая, пошли к лестнице пенсионеры. При этом один из них, хромой и подслеповатый, демонстративно, во весь голос выкрикивал стихотворение:

Массовик и штурман, почуяв недоброе, остановились на лестничной площадке. Там вспыхнул короткий деловой разговор. сопровождавшийся выразительной жестикуляцией. Неутомимый молодой мужчина помчался вверх и, поровнявшись с пенсионерами, крикнул ликующим голосом:

— Розыгрыш!

Гнев тотчас сменился взрывом ликования. Люди радовались тому, что не нужно спускаться, и забыли о всех прочих невзгодах. Молодой мужчина ходил гоголем, задрав свой рубильник-нос. А мы с Василием Николаевичем на всякий случаи скромненько покуривали за товарным вагоном, ожидая, когда начнется посадка…

Поезд двигался по самой северной железной дороге, протянувшейся более чем на сто километров. Дорога обычная: рельсы, шпалы да насыпь. И вагоны обыкновенные, почти как в электричках на подмосковных линиях, только с печным отоплением.

Необычное начиналось за окнами вагонов. По обеим сторонам тянулась томно-зеленая лесотундра с редкими низенькими деревцами. Блестели большие и маленькие озера с прозрачной водой. Опаловые в тени озера сразу голубели, едва расчищалось от туч небо.

На склонах оврагов лежал снег — остатки зимних сугробов. А рядом с потемневшим снегом, по берегам озер, возле желез-подорожного полотна — повсюду буйно росли цветы, такие яркие и в таком количестве, что просто рябило в глазах. На остановках мы рвали их охапками, хватали что попадет под руку и стремглав бежали в вагон, спасаясь от свирепых комаров.

И вот — Норильск. Попробуйте представить себе вполне современный город, раскинувшийся в котловине среди гор на шестьдесят девятом градусе северной широты, ровный и красивый проспект Ленина, просторную Гвардейскую площадь. Прибавьте погоду, меняющуюся несколько раз в течение часа (то дождь, то солнце), да еще постоянный резкий ветер, который все же не в силах разогнать дымовую хмарь — вот весьма общий пейзаж Норильска, где много асфальта и совсем нет деревьев. Их нет даже в парке. В нем имеются и клумбы, и дорожки, и скамейки, не слышно только шума листвы.

Дома в городе красивые, со всеми удобствами, в пять-шесть этажей. А строят их по-особому. Тут нельзя класть обычный фундамент: мерзлота подтаивает, и дом перекашивается. Поэтому строения возводят на сваях. Под ними гуляет ветер, метели наносят сугробы. Но это как раз и нужно, чтобы сохранить мерзлую почву.

Сразу за домами начинается лесотундра. А дальше — болота, богатые рыбой озера…

Самое главное чудо Норильска — это, конечно, его жители, очень душевные и гостеприимные. Нас встретили на вокзале общественники-добровольцы. Возили по городу, показывая достопримечательности, приглашали в свои квартиры.

Очень много тут молодежи, молодых семей: по рождаемости Норильск занимает одно из первых мест в стране. Причиной этому не долгая полярная ночь, как уверяют некоторые шутники, а высокое благосостояние, уверенность в завтрашнем дне. Заработки здесь хорошие, в магазинах можно купить все, что угодно, от апельсинов до телевизора, от новой книги до туфель последней модели. Хочешь учиться — есть и техникум и институт. Хочешь отдохнуть — иди в театр, в кино, во Дворец культуры. Хочешь заниматься спортом — отправляйся в гимнастический зал или в прекрасный бассейн. И все это — для ста тридцати тысяч жителей, две трети которых составляют детишки.

Здесь почти нет пьянства и хулиганства. Люди знают друг друга. Чуть свихнулся — помогут стать на правильный путь. А не хочешь идти верной дорогой — отправляйся на все четыре стороны.

Норильчане много читают, внимательно следят за новинками искусства и литературы, со вкусом одеваются. Если взять так называемый средний культурный уровень, то тут он выше, чем во многих городах, расположенных ближе к центру.

А жизнь здесь все-таки трудная. Это та же «чудная планета», о которой сказано в песне: «Десять месяцев — зима, остальное — лето». Но ни морозы, ни валящая с ног пурга, ни снежные заносы — ничто не мешает людям работать. В любую погоду выдают норильчане стране уголь и медь, никель и кобальт. Горнометаллургический комбинат, носящий имя его первого директора Завенягина, систематически завоевывает всесоюзные переходящие знамена.

Знакомство с историей Норильска начинается возле бревенчатой избы с мраморной доской на степе. Это — первый дом на месте будущего города, построенный около пятидесяти лет назад. Было это в ту трудную и героическую пору, когда в стране только-только отзвучали залпы гражданской войны. Молодое Советское правительство с первых же дней проявило заботу о комплексном освоении севера. В Арктику шли корабли. Для них требовалось топливо, уголь. Одним из энтузиастов, которые отправились в холодные неисследованные края, был недавний выпускник Томского технологического института Николай Николаевич Урванцев. Вместе с ним ехала молодой фельдшер Елизавета Ивановна, только что ставшая его женой. В далекой тундре, среди скалистых гор и озер, провели молодожены свой медовый месяц.

Они вместе долбили мерзлый грунт, чтобы добыть образцы породы, с трудом согревались при пятидесятиградусном морозе, на лодках и оленях проехали десятки тысяч километров. Так были исследованы и нанесены на карту реки Пясина и Хантайка, так были найдены не только залежи каменного угля, но и богатейшие руды.

Урванцеву приходилось доказывать, убеждать осторожных чиновников в том, что найденные залежи колоссальны, что разработка их окупит все затраты. У Николая Николаевича нашлись надежные сторонники. Сам председатель ВСНХ Феликс Эдмундович Дзержинский пригласил его к себе в кабинет, долго беседовал с ним. И вскоре была создана Норильская экспедиция, научным руководителем которой стал Урванцев. А возглавил экспедицию старый большевик П. С. Алилуев. На карте появились новые пометки: были выявлены новые месторождения. Даже скептики поняли, какое важное открытие сделал Урванцев. Вот только добраться до скрытых на краю света богатств было трудно.

Николай Николаевич исследовал весь северо-западный Таймыр и острова, лежащие к северу от него в Ледовитом океане. С группой товарищей два года провел Урванцев на неведомой дотоле Северной Земле. А когда ледокольный пароход «Сибиряков» принял четырех героев к себе на борт, Урванцев развернул на штурманском столе карту. На ней впервые были обозначены острова Октябрьской Революции, Большевик, Комсомолец и Пионер. Это — целый архипелаг, превосходящий по площади такие государства, как Голландия или Бельгия.

Родина высоко оценила заслуги Николая Николаевича Урванцева. Он стал одним из первых в стране докторов геолого-минералогических наук, причем это звание было присуждено ему единогласно без защиты диссертации!

Орден Ленина появился на груди Николая Николаевича. Это был орден за № 430. Не так уж много людей было удостоено до Урванцева столь высокой чести!

В апреле 1942 года, в самый трудный год Великой Отечественной войны, Норильск дал первый никель, так нужный для армии. Когда специальный самолет, нагруженный листами никеля, поднялся в воздух и взял курс на Большую землю, строители плакали от радости, не скрывая слез. Плакали закаленные коммунисты, из которых не могли выжать слезы ни физическая боль, ни нравственные мучения…

Николай Николаевич Урванцев был первым горожанином Норильска, выдающимся ученым, о котором знали и слышали на Севере все. Его мнение в вопросах, касавшихся геологии, было наиболее веским. Урванцева постепенно повышали в должности: он стал руководителем Геологической службы комбината.

Его жена и верная спутница Елизавета Ивановна была в ту пору далеко от него. Военный врач Урванцева всю войну провела на фронте. А демобилизовавшись, поехала к мужу в далекие края, знакомые еще с молодых лет. В тундре, где потом вырос Норильск, провели они когда-то свой медовый месяц, в этом же городе отметили они свою серебряную свадьбу.

С той поры многое изменилось. Известный всему миру ученый Урванцев живет в Ленинграде. Его заслуги в изучении Арктики отмечены Большой Золотой медалью, которой наградило его Географическое общество СССР. Маститый геолог давно уже не молод, но и теперь ему не сидится дома. Он внес свой вклад в разведку новых рудных месторождений на Таймыре, в поиски нефти на Крайнем Севере. Его советами пользуются и строители Талнаха, и проектировщики Хантайской ГЭС — заполярного Диепростроя…

После осмотра старого дома-музея гостеприимные хозяева отвезли нас на рудник, где открытым способом добывается руда. Дорога, по которой мы ехали, была обнесена высоченными деревянными щитами от зимних заносов. Автобус карабкался вверх но асфальтированному серпантину.

Наконец автобус остановился. Лил дождь, но все туристы, даже наши усталые старички, вылезли из машины. Вокруг высились угрюмые серые скалы без признаков какой-либо растительности. Среди гигантских глыб струились змейки тумана. Потом надвинулось облако, белая муть скрыла все вокруг, оставив только мрачный каменный хаос. Мы чувствовали себя беспомощными среди этих утесов и скал, в этом первобытном царстве природы, где господствовали камень, вода и ветер. Сюда надо бы отправлять в творческую командировку художников, которые иллюстрируют научно-фантастические книги о полетах на Марс, Луну и Венеру. Пусть рисуют снатуры.

После поездки на рудник группа туристов побывала на угольном разрезе. Мы не спускались под землю, а даже наоборот: удобная вагонетка быстро доставила нас по закрытому подъемнику на вершину горы. С нее хорошо было видно, как ведутся по соседству вскрышные работы, сдирается слой почвы, чтобы начать добычу открытым способом.

Я смотрел на северо-восток. Где-то там, в сотнях километров отсюда, на самом краю Таймыра и на самом краю земли, тянутся длинные хребты с плоскими вершинами, отделенные один от другого глубокими впадинами. Там находятся горы Бырранга — это звучное название с детских лет волновало и притягивало меня. Там до сих пор еще почти не ступала нога человека. Туда устремляются мечты и фантазии неуемных искателей. Геологи надеются встретить там залежи ценных металлов. Романтики создают об этих горах легенды! Я, например, с удовольствием перечитываю книгу Л. Платова «Страна семи трав», радуясь тому, что автор помог мне заглянуть в тайну, что он сумел построить увлекательный сюжет, дать читателям много полезных географических, этнографических и исторических сведений.

Бырраига хранит еще много тайн и загадок. Там, например, до сих пор живут толсторогие (снежные) бараны, ровесники мамонтов. В других районах эти животные давно уже вымерли, сохранились они только в заенисейских горах Северной Сибири. С большим трудом удалось добыть в 1953 году единственный экземпляр толсторогого барана для Красноярского краеведческого музея.

В последние годы ученые все чаще и все настойчивей пытаются проникнуть в труднодоступные районы Бырранги. Совершенно неожиданно в распадке этих гор, на высоте девятисот метров над уровнем моря, был обнаружен большой ледник. Не мудрствуя лукаво, первооткрыватели окрестили его Неожиданным.

Сразу встал вопрос, что это за ледник, каково его происхождение? Может, он сохранился со времен оледенения Земли? А может, возник сравнительно недавно под влиянием изменений климата и будет расти и шириться? Чтобы найти ответы на эти и другие загадки, весной 1967 года на Таймыр выехала специальная экспедиция Арктического и Антарктического института. Полярные географы создали на Неожиданном свою базу и принялись систематически исследовать ледник и окрестности.

Еще недавно считалось, что на Бырранге нет ледников. А теперь ученые с удивлением обнаружили узел оледенений скандинавского типа: целый комплекс нагорных ледников на вершинах Бырранги со спускающимися по разным направлениям долинными ледниками. Сомнений не было: найден один из последних приютов некогда грозного ледяного панциря, покрывавшего огромную площадь Земли, а потом отступившего при потеплении.

Может, высокая часть Таймыра как раз и была центром древнего оледенения? Убывает ли ледяной панцирь Бырранги или увеличивается в размерах? Выяснить все это очень важно. Как знать, может, со временем с Таймыра снова двинутся на просторы Сибири ледяные лавины, несущие холод и смерть?

Ученые должны не только предугадать, но и найти меры, способные предотвратить угрозу катастрофы, если она возникнет.

Вот какие загадки и тайны хранят в себе мрачные туманные горы, вытянувшиеся цепью вдоль самого северного побережья нашей страны…

В Норильске я разговаривал с людьми разных возрастов и профессий, искал человека, побывавшего в ущельях Бырранги. И не нашел. Многие даже не знают о существовании этих гор. Удивляться тут нечему. Меньше чем за сутки норильчанин попадает на самолете в Москву и даже к Черному морю. А чтобы добраться на оленях до горной страны, требуются недели, а то и месяц. Самолеты туда не летают. Там нет людей, негде приземлиться, да и сами горы все время затянуты туманами.

Прощаться с Норильском, с этим чудесным городом, было немного грустно. Хотелось задержаться в нем, поговорить с людьми, побродить по окрестностям. Но теплоход не такси: ждать не станет.

До сих пор мы продвигались все дальше и дальше к северу. А на Норильском вокзале, в двух тысячах километров от Красноярска, впервые ступили на свои собственные следы. От сюда начинался обратный путь.

РЫБА В МОТНЕ

Туристы, желающие половить рыбу, были в один прекрасный день приглашены на корму, где сушился старый, пестревший белыми нитками невод. Я пришел в числе первых. Собралось человек пятнадцать. Бывший летчик-испытатель с протезом вместо правой ноги. Преподавательница музыкального училища, пятидесятилетняя милая дама в спортивном костюме, но с такими нежными пальчиками, что просто немыслимо было предлагать ей держаться за грязную мотню невода. Юная девица в платье колоколом и в туфлях на шпильках. Три пенсионера и две пенсионерки, способные передвигаться, только поддерживая один другого. Еще было двое школьников лет по двенадцати. На них я поглядывал с надеждой. Эти хотя на подхвате, но все же могли работать.

Наконец появился боцман. Он с уважением посмотрел на бывшего летчика, на преподавательницу музыки, на пенсионеров, но восторга не проявил. Только мне кивнул обрадованно, словно старому знакомому. А может, ему просто требовались физически здоровые люди. Как бы там ни было, он предложил мне пост бригадира. Я сделался начальником без команды. Но боцман сказал, что ловить рыбу помогут матросы.

Нам было дано указание починить невод: перебрать его и заштопать дырки крепкими суровыми нитками. Прямо скажем, работенка не очень занимательная. Зевакам скоро наскучило глядеть на нас. Да и ряды моей бригады растаяли с диковинной быстротой. Убежали ребятишки, исчезла девица на шпильках. Через час остались только терпеливые пенсионеры, преподавательница музыки да я. Нас ободряло то, что в неводе было очень много драных ячеек, значит, в него попадала крупная рыба.

На следующий день, ближе к вечеру, теплоход бросил якорь возле длинного низкого острова. Большую часть его покрывал желто-серый песок, с такими же барханами, как и в пустыне, только пониже. А в некоторых местах, на болотинах, густо разросся кудрявый кустарник.

В шлюпке, на дне которой покоился невод, сидели пятеро дюжих матросов и боцман. Возглавлял команду второй штурман Коля. Он развалился на корме, держа в руках румпель.

Эта команда вполне могла отправиться в путь без меня. Если я и был нужен, то лишь для маскировки. Дело в том, что ловить рыбу неводом экипажу теплохода запрещено: это расценивается, как браконьерство. Разрешалось лишь провести ловлю с участием туристов, не столько для добычи, сколько для развлечения. Но любитель веселой жизни и всяческих авантюр штурман Коля узрел в этом возможность погреть руки. Он даже не скрывал своего замысла. Расчет был таков: поменьше слабосильных туристов, побольше своих парней. Стоянка шесть часов. За этот срок надо добыть столько рыбы, чтобы накормить экипаж и пассажиров и себе оставить изрядный запасец.

Такая цель была только у штурмана. Остальные просто хотели получить удовольствие. Поэтому штурман осуществлял свой замысел хоть и настойчиво, но осторожно.

С радостью и беспокойством взялся я за весло. Давно не работал им, а ведь когда-то был неплохим гребцом, и даже призовые места брала в гонках шлюпка, на которой ходил старшиной. А теперь боялся, что опозорюсь. И отвык, и весла тут были не вальковые, а распашные. Однако опасения оказались напрасными. Все получилось нормально. Да и перед кем было стесняться? Матросы на речных судах большей частью народ сезонный. Зимой числятся в штате только капитан, механик, боцман да штурмана. Остальные списываются на берег, идут работать в цехи, уезжают в свои деревни. Нет здесь у рядового состава такого постоянства и такого опыта, как на морях.

Шлюпка повернула в протоку. На острове виднелись первые группы туристов. Они спешили к нам, обходя болота и отбиваясь от комаров. Где-то тут мы и должны были остановиться, но боцман сказал, что здесь, судя по всему, рыбы мало и надо пройти еще с километр. А потом мы увидели далеко впереди островерхий чум на песчаной косе. Штурман Коля заявил, что надо спросить этого местного жителя: он-то знает, где может быть хороший улов.

Мы снова налегли на весла.

Пасмурный день незаметно перешел в такой же пасмурный вечер. Ничто не изменилось, только свет сделался каким-то более мягким, рассеянным, а влажный воздух тускло серебрился над черной стеной тайги.

По берегу с веселым лаем метались собаки, лезли в воду встречать гостей. Двое ребятишек бежали от чума к берегу. Низкорослая женщина с растрепанными черными волосами показала, куда причалить. А сам хозяин невозмутимо сидел в лодке, покуривая трубочку, и даже не посмотрел на нас, будто такие посетители являлись к нему не раз за все лето, а чуть ли не каждую неделю.

Штурман, обутый в высокие болотные сапоги, первым прыгнул в воду, прикрикнул на собак и сразу атаковал хозяина.

— Рыба есть? Где? Какая?

— Ну, — равнодушно сказал тот.

— Живая? Свежая?

— Ну.

Было неприятно смотреть на эту сцену. Подоспевший боцман тактично оттеснил не в меру активного штурмана и повел степенный северный разговор. У хозяина имелось десятка полтора осетров. Эти метровые толстые рыбины плескались в маленьком озерке возле чума. Боцман посоветовал отвезти их на теплоход и продать в ресторан. Хозяин предупредил, что возьмет по пяти рублей за штуку. Вероятно, цена эта казалась ему высокой. Целую пятерку за какой-то пуд осетрины, которой он подкармливает своих собак! Он огорченно цокал языком: если бы знал, что подойдет теплоход, наловил бы много и отдал дешевле.

В общем мы оказали хозяину неплохую услугу. Он получил возможность заработать денег, приобрести на теплоходе и хлеб, и табак, и водку для жены. Сам он не пьет. Однажды выпил очень много и долго болел. Зато супруга его в спиртных напитках себе не отказывает.

Чтобы отблагодарить нас, хозяин показал, где много рыбы и хорошее дно: не зацепится невод.

Я осмотрел чум. Тонкие жерди были покрыты старыми шкурами. Такие же шкуры лежали на земляном полу. Закопченный котелок, чайник, ружье и узел с барахлишком — вот и все пожитки семьи из четырех человек. Они не имели даже запасной обуви. Это не от бедности, а от привычки не связывать себя никаким грузом во время летних кочевий. Тайга и река накормят, оденут и обуют, когда понадобится.

Хозяева прихорашивались, собираясь на теплоход. Женщина смочила и пригладила волосы, оборвала бахрому на юбке. На самом хозяине были обычные яловые сапоги, хоть он и бродил по колено в воде. Штаны и куртка из какой-то плотной полосатой материи. Она так пропиталась жиром и рыбьей кровью, что задубела и стала будто деревянная. Во всяком случае хозяин, черпая пригоршнями воду, смыл с колен и с рукавов свежую рыбью кровь, а материя при этом не промокла. Потом он снял сапоги, вылил из них воду, размотал портянки, сполоснул, выжал и намотал снова. Покряхтывая, натянул сапоги. Они плохо лезли на сырую портянку. А голову хозяин повязал женским платком.

Черноглазые, замурзанные, но веселые ребятишки были одеты теплей и лучше родителей. Они оказались более разговорчивыми: от них я узнал, что зимой семья живет в поселке, в деревянном доме, что зима скучная, а лето хорошее. А когда оно кончится, старший мальчик поедет в большой дом, который называется интернатом.

Вот так познакомился я с кетами, или енисейскими остяками, или просто с енисейцами — представителями одной из многих народностей нашего Севера. Кетов считают местными следопытами, они любят простор, свободу, их особенно трудно было приобщить к оседлому образу жизни. Те, кто постарше, и до сей поры не могут сидеть в домах, круглый год бродят по тайге, изредка появляясь в поселке со связками ценных шкурок.

До революции эта национальность быстро вымирала. Теперь количество кетов несколько увеличилось, но и сейчас, по данным последней переписи, их насчитывается всего около тысячи душ обоего пола. Они объединены в колхоз, у них есть свой медицинский пункт, радиоузел, красный чум. Кроме того, они находятся под особым наблюдением этнографической экспедиции Академии наук СССР.

Семья кетов села в свою остроносую лодчонку. Гребли жена и старший мальчуган. А хозяин, заняв место на корме, направлял свое судно и дымил трубкой ничуть не меньше старого парохода.

Мы начали заводить невод. Трое остались на берегу, удерживая левое крыло. Шлюпка быстро двигалась по протоке. Боцман и я выбрасывали сеть. Особенно осторожно выпустили мотню, чтобы она не запуталась. Потом все налегли на весла, стараясь скорей замкнуть кольцо вокруг рыбы, попавшей в пашу ловушку.

Матросы выпрыгнули на берег, в грязь, в тину. Все ребята предусмотрительно обулись в сапоги. А на мне были городские штиблеты, причем единственные. Их следовало бы беречь, так как впереди лежал длинный путь. Но сейчас дорога каждая пара рук. Кто-то подставил спину и перенес меня на более или менее сухое место. Я ухватился за канат рядом со всеми.

Ох, и нелегкая это штука, вытягивать из воды сто пятьдесят метров мокрого невода, который волочет за собой центнер ила! Мы кряхтели от натуги, падали на зыбкий песок. Лицо горело, пот заливал глаза. После первой же тони на руках появились кровяные мозоли. После второй они лопнули.

Но зато какое волнение охватило нас, когда подтянули мот ню, в которой трепетала и билась рыба, когда начала она прыгать через верх невода и выдержанный спокойный боцман сорвался вдруг на истошный крик:

— Скорее! Уйдет!

Последние метры мы взяли ходом, без остановки, почти бегом. Все сразу же кинулись собирать рыбу. А я лишен был этого удовольствия: у кромки берега ноги тонули в вязкой грязи. Ребята, сочувствуя, подавали мне то извивающуюся остроспинную стерлядь, то тяжелого налима, то широких окуней, и я бегом относил их к шлюпке.

Первым заходом мы добыли килограммов пятьдесят замечательной стерляди. Вторая тоня тоже оказалась удачной. Я просто поражался: какие богатства таит в себе Енисей! Лови, корми народ — и почти никаких затрат! Вот, действительно дары природы. Только брать их нужно со смыслом.

Очень хотелось пить. Я нашел сухое местечко и лег на живот, чтобы хлебнуть прямо из реки. Лег и увидел перед собой не всю реку, казавшуюся холодной и мрачной, а лишь маленький кусочек ее. И вода тут была совсем не темной, не серой, а очень прозрачной. Маленькая рыбка прошла возле дна, махнула хвостиком, взбив золотистую струйку песка. И такой вкусной показалась мне енисейская вода, что я «причастился» еще и еще раз.

К нам подошло подкрепление. Первыми прибежали двое школьников, числившихся в рыболовецкой бригаде. А вслед за ними из болота, из густого кустарника, с шумом вырвались два краснокожих всклокоченных «папуаса», голых и босых, как и положено представителям этого племени. При ближайшем рассмотрении папуасами оказались Нил и его сосед по каюте, худощавый очкастый инженер-железнодорожник. Тяжело отдуваясь, они поведали о своих злоключениях.

Когда началась высадка на остров, они сочли, что отправляться в шлюпке вместе с дамами ниже их достоинства. Выбрали мужской способ передвижения. Разоблачились до трусов и, под восторженный говор старых дев, бросились с палубы в воду. Пока плыли, все было благополучно. Но едва очутились на суше, чуть не завыли во весь голос. Комары облепили их, а им нечем было прикрыться от кровожадных разбойников. Стоять на месте они не могли и галопом помчались к нам, надеясь, что на нашей стороне острова больше ветра.

Телеса Нила и инженера были сплошь покрыты волдырями, особенно на спине. Оба будто распухли. Но они показали себя настоящими мужчинами. Смазались антикомариной жидкостью и сразу включились в работу. Штурман отдал инженеру свой китель. Нил облачился в мой плащ, но все равно комары продолжали досаждать им, впиваясь в голые ноги.

Даже нам, хорошо одетым, крепко доставалось от этих вредных насекомых. Мы натирали шеи, лица и руки вонючей жидкостью. Она помогала, но ненадолго. Пот и вода быстро смывали ее, и комары набрасывались с новой силой. Они лезли в глаза и в рот, приходилось выплевывать их, а то и глотать вгорячах прямо живыми.

Третья тоня принесла нам немного, пуда полтора, но рыба была хорошей. Теплоход дал уже призывный гудок, но мы решили забросить невод еще раз: уж очень обещающее местечко подыскал боцман. На минуту остановились перекурить перед новым рывком. Матросы присели на песок. Штурман выливал из сапог воду. Нил смазывал ноги. Усталые люди молчали.

Я посмотрел вокруг. Давно уже наступила ночь, но было совсем светло, только сузился горизонт да отдаленные предметы казались зыбкими, расплывчатыми. Белым пологом туч затянулось небо, прозрачный туман окутывал черную тайгу и обрывистый берег. И лес, и река, и наш остров — все будто застыло, замерло в вековом сказочном сне, теплом и легком. Мелкий, едва ощутимый дождик был настолько слаб, что не мог потревожить тускло блестевшую гладь воды. Сонное безмолвие нарушал только протяжный, надрывающий душу стон, долетавший из глухих дебрей. Кричала птица, но кричала с такой безысходной тоской, что мороз пробегал по коже. Слушая ее, можно было понять, почему люди начинают верить в духов, в нечистую силу, идут на поклон к шаману.

Бескрайняя необжитая тайга простиралась вокруг нашего маленького островка. Если отправишься на восток, почти не встретишь людей до самой реки Лены. Будешь лезть через буреломы, продираться сквозь палы, оставишь позади тысячу километров, ослабнешь, упадешь, сгинешь в болоте, а кругом будет все такое же равнодушное безмолвие. А за Леной начинается тайга еще более однообразная и пустынная. И так до Тихого океана.

Эти огромные безлюдные просторы словно зовут, заманивают: хочется рискнуть и пойти в неизвестность. Такое же чувство мучило меня в Большеземельской тундре. Однажды я поддался соблазну освободиться от него, поддался коварному зову и зашагал напрямик по мху, по зарослям стелющихся березок, через ручьи и хлюпающие болотца. Шел, ни о чем не думая, срывая горстями морошку. Там не утонешь в трясине: под ногами вечная мерзлота. Но идти тяжело. И очень трудно ориентироваться на голой однообразной равнине.

Шел долго. А когда скрылось среди туч солнце, сделалось вдруг жутко. Я не взял компаса и не знал, в какую сторону двигаться.

Ветер вот уже несколько дней дул с юга. Я повернулся к нему спиной и пошел, надеясь, что он не изменил направление. Мне нужно было добраться до побережья, где знаком каждый мыс…

Четвертая тоня была особенно трудной. Выбиваясь из сил, падая, обдирая ладони, мы метр за метром вытягивали снасть. Я давно перестал заботиться о ботинках. Брюки намокли, покрылись грязью и рыбьей чешуей.

Боцман решил, что мы зацепили за корягу. Но оказалось другое. Когда три четверти невода были на берегу, мы увидели, как бурлит вода около мотни. Там бились десятки здоровенных рыбин. Большая и тяжелая добыча попала в сеть на этот раз. Мы дружно взяли невод на себя, а рыба рванулась в противоположную сторону, в глубину. И тут старая сеть не выдержала. Лопнула мотня, рыба вырвалась на свободу. Но даже и после этой аварии в неводе осталось несколько крупных стерлядок.

Обратный путь показался нам очень долгим. Грести было трудно: горели ладони. Нил с инженером не вынесли медленного движения и убежали на теплоход через остров. А мы гребли из последних сил, изредка поглядывая туда, где белой громадой застыло над водой наше судно.

Был уже второй час ночи и я думал, что туристы давно спят, но встречать нас высыпало почти все население теплохода. Каждому хотелось посмотреть на добычу.

Василий Николаевич ждал меня в каюте с полотенцем в руке: душ готов, можно мыться. Вода помогла сбросить усталость. А потом пришел матрос и сказал, что боцман зовет нас в кубрик. Мы отправились в помещение команды, где дымилась на столе свежая уха, покрытая золотистыми блестками жира.

ТАЕЖНЫЕ КЛАДЫ

Следующая «зеленая стоянка» была в тайге. Туристы намазались антикомариным кремом, у всех блестели лица, все источали приятный хвойный запах, который, по-моему, нравился не только людям, но и самим комарам.

Берег в районе высадки состоял как бы из нескольких ярусов. Возле воды тянулась полоска черного вязкого ила. Потом крутой откос, заросший кустарниками и травой, достигавшей на гребне человеческого роста. Третий ярус — буреломная чащоба. Тут высились лиственницы. Под ними, отчаявшись обогнать их, хмурились мрачноватые ели. Вкривь и вкось лежали на земле мертвые стволы и гнилые колодины, сохранившие свою форму, но рассыпавшиеся, едва наступишь на них. Сухие сучья рвали волосы и царапали кожу. Ноги утопали во мху.

Одолевали комары, слепни и всякая прочая дрянь. В лес не проникал ветер, под кронами деревьев держалась сыроватая духота, люди чувствовали себя, как в парилке. И все-таки человек тридцать отправилось вслед за боцманом в глубь тайги, на возвышенность, где росли старые кедры.

Заблудиться тут ничего не стоит. Поэтому для ориентировки теплоход время от времени давал гудки.

Возле уреза воды развели костер, навалили в него сырой травы, чтобы дымил побольше. Дамы, не оценившие достоинство брюк, прыгали через костер, выкуривая из-под юбок беззастенчивых комаров.

Мы с Василием Николаевичем не спеша двинулись вдоль берега вниз по течению. Хотелось побыть вдвоем, отдохнуть от шумного общества. На песчаном мысу на открытом месте валялись голые, обкатанные водой бревна. Здесь мы и сели.

Говорили о неисчислимых богатствах этого края, скрытых в земле или лежащих прямо на поверхности. Тут есть все. На юге вызревают арбузы и дыни, в средней полосе хорошие урожаи дает пшеница, на севере — такие лесные массивы, что не хватит фантазии представить их величину. В тайге, в тундре много зверья и рыбы. Бурные реки могут стать колоссальными источниками энергии.

Василий Николаевич, готовясь к поездке, прочитал несколько статей о Сибири и теперь любил щегольнуть цифрами. Он сказал, что на территории Красноярского края могут уместиться пять таких государств, как Франция. Но если во Франции около сорока миллионов человек, то в Красноярском крае в десять раз меньше, причем значительная часть населения сосредоточена в городах и селах на узкой полосе возле железной дороги…

Мы разговаривали, а к нам приближалась песня. Тоненький девичий голосок звенел где-то в непролазных зарослях. Песня рассказывала об охотнике, который долго-долго бродил в тайге, и о том, как его ждали в лесной избушке и как открыли ему дверь.

Мне захотелось увидеть эту смелую певунью. Шутка ли — забраться в такую глухомань, километра за два от теплохода. Я полез на обрыв, цепляясь за кусты, потом долго пробивался через заросли травы с толстыми, чуть ли не в кулак, стеблями. Она была выше моего роста. Я раздвигал ее, ничего не видя вокруг, проваливался в какие-то ямы.

Наконец добрался до цели. Встал на кочку и увидел перед собой маленькую курносую девушку лет шестнадцати, в пестром платье, чем-то похожую на птичку колибри. Она работала на камбузе и почти не показывалась на палубе.

Физиономия у нее была сейчас радостная, глаза так и сияли. Левой рукой она еле удерживала букет ярких цветов, но прибавляла к нему новые и новые. На нее невозможно было рассердиться, но я все-таки сказал строго, что уходить одной на такое расстояние рискованно.

— Тут не город, — весело ответила она. — Тут чужих людей нет.

— А если зверь?

Мы стояли рядом. Отступи на шаг — и сразу исчезнешь за зеленой стеной. Пестрые соцветия покачивались над нашими головами, уходили в небо конусы лиственниц. Было душно и влажно, прямо как в джунглях. Под ногами что-то шуршало среди гнилых пней и трухлявых колодин. Тут и мужчине сделается не по себе, а эта худенькая девчушка заявила, как ни в чем ни бывало:

— Медведь теперь сытый, у него ягода.

Я все же заставил ее повернуть к теплоходу. Она засмеялась, отошла немного и снова принялась петь. Да так звонко, что я долго топтался на кочке, глядя, как колышется трава. Смотрел и думал, что ни один зверь не нападет, пожалуй, на человека, который поет так весело и хорошо!

…К судну мы с Василием Николаевичем возвращались через тайгу, ориентируясь по гудкам. Сначала попали на недавнюю гарь. Это было мрачное зрелище. Повсюду валялись обуглившиеся колоды, а не упавшие еще стволы стояли, как ряды черных колонн.

Постепенно гуще становились заросли кипрея, и вот уже мы вошли в просторный и светлый молодой березняк, весь пронизанный лучами солнца. Прямо как подмосковная роща! В Сибири такие перелески называют бельниками. Появляются они обычно на месте пожаров, с них начинается восстановление леса. Под покровом берез и осин развивается подлесок из тальника, рябины, черемухи. Когда березы и осины становятся совсем взрослыми, в их тени постепенно набирают силу молодые пихты и ели. Лишь через десятки лет достигнут они уровня лиственных деревьев. Так появляется смешанный лес. Пройдет еще много времени, может быть столетие, прежде чем хвойные породы вытеснят светолюбивую березу с осиной, и тайга приобретет свой прежний вид. Но это случается далеко не всегда. Чаще на месте прежней тайги окончательно поселяются мелколиственные леса или сосновые боры. Во многих местах тайга утратила свой старинный, если так можно выразиться, «классический» вид.

Шагали мы не спеша, присаживаясь покурить, и я рассказывал Василию Николаевичу о лесных пожарах, которые приходилось видеть. Обычно горит вся тайга, весь лес превращается в стену огня, летят тучи искр, клубы черного смолистого дыма текут в небо. Такие пожары уничтожают все живое, ликвидируют большие участки леса. Огонь проникает на болотах в торфяные слои. Давно уж, кажется, перестало бушевать пламя, а на болоте еще и через неделю, даже через месяц сочится из черной земли едкий дым.

Менее страшны те пожары, которые стелются по земле, захватывая лишь нижние ярусы лесной растительности. В этих случаях огонь пожирает кусты, траву и мох, но многие деревья остаются живыми. Чаще погибают ель и пихта. Взрослая лиственница почти не боится таких пожаров: у нее толстая кора, которая плохо горит. Остается обычно и сосна, так как ее корни глубоко уходят в почву и не получают ожогов.

Однажды неподалеку от села Долгий Мост мне довелось видеть редкостный и страшный «верховой» пожар. Было очень сухо, и дул сильный ветер. Огонь стремительно несся по тайге, перебрасываясь по деревьям с вершины на вершину. В солнечном свете почти не было видно пламени: казалось, что над тайгой колеблется розоватое жаркое марево. Огонь в одно мгновение охватил смолистую хвою, она вспыхнула с легким треском. И вот уже пожар промчался дальше, оставив после себя голые стволы с мертвыми, нелепо торчащими ветками…

К счастью, после войны таежных палов становится все меньше. С огнем борются специальные отряды пожарников-парашютистов. И все-таки в летнюю сушь тайга горит то в одном, то в другом месте. Конечно, меры по борьбе с огнем очень важны сами по себе, но не менее важна и профилактика этого дела. Каждый человек, идущий в тайгу, должен знать, какой вред может причинить одна брошенная спичка. И еще каждый человек должен знать о том наказании, которое понесет он за свое, пусть даже нечаянное, преступление.

Лес — наше национальное богатство. Это не только строительный материал, бумага, сырье для химии — это страж наших рек, хранитель плодородия наших полей, это гигантская лаборатория, очищающая наш воздух, приют для зверей и птиц, украшение нашей земли и многое, многое другое. Всем известно, что лесов у нас немало. Но это не значит, что можно бездумно, бесхозяйственно расходовать лесные запасы. Следует помнить одну простую истину. Срубить дерево можно быстро, а ведь растет оно долго, очень долго. Особенно это относится к кедрам— «царям» тайги.

В сто пятьдесят лет кедр считается еще молодым и только начинает плодоносить, а ведь за этот период сменяется два-три поколения людей. При благоприятных условиях «царь» тайги достигает тридцати — тридцати пяти метров и живет до пятисот лет! Польза от пего очень большая. Я уж не говорю о всем известных кедровых орешках, из которых добывают ценное кедровое масло. Этими орешками кормятся многие таежные грызуны и прожорливые птицы-кедровки. Кедровые леса дают нашему хозяйству важную поделочную древесину. Возьмите хотя бы такую распространенную вещь, как карандаш. Вот он, кедр: его древесина — основное сырье для изготовления карандашной дощечки.

Кедровые леса исчезают с лица земли быстрее других. Осенью, когда созревают орехи, в тайгу устремляются тысячи сельских жителей. Люди едут шишковать даже из больших городов. Должен признаться, что и я грешен: ходил по саянской тайге с мешком и большим деревянным молотком. Мы либо сбивали шишки шестами, либо колотили молотками по стволам кедров, и наверху срывались с ветвей маленькие черные бомбочки.

Этот варварский способ добычи теперь запрещен, с ним борются как с браконьерством. Но уже сейчас назрел вопрос о более строгих мерах по сохранению кедра.

Василий Николаевич просил показать ему эту сибирскую достопримечательность. Я внимательно смотрел по сторонам, несколько раз видел старые пни метра по два в диаметре, но самого кедра нигде приметить не мог. Наверно, повырубили эти деревья вблизи от реки.

Миновав березняк, мы попали в сырой, сумрачный лес. Солнце почти не проникало сквозь густой лапник елей и пихт. В этой вечной тени рос только папоротник. Идти было очень трудно, повсюду валялись переломанные колодины и целые стволы, обросшие густым зеленым мхом. Лежали они в несколько ярусов, скопившись за многие десятки лет: внизу — совсем трухлявые, а наверху — недавние, еще не успевшие сгнить.

И вдруг в чащобе появился просвет: сквозь хвойный полог широким потоком лились солнечные лучи. Преграждая нам путь, лежал огромный ствол очень старого кедра. Этот великан, падая, поломал соседние деревья. Корни его вывернули целый пласт земли и теперь висели безжизненно, словно обрезанные жилы.

— Вот, — сказал я Василию Николаевичу. — Вы хотели увидеть. Наверно, весной свалило.

Мы сели на ствол. По вершинам деревьев пробегал ветерок. Там, ближе к солнцу, попискивала какая-то птица. А внизу царила тишина. Ни шороха. Только чуть слышно звенели вездесущие комары.

— Что-то очень невесело тут, — поднялся Василий Николаевич. — Безмолвие, как на кладбище… Может, угнетает гибель гиганта?

Я согласился с ним и подумал вот о чем. В тайге повсюду много поваленных лиственниц. Дерево это неприхотливое: оно растет и в лесотундре, и на границе степей, не страшат его ни вечная мерзлота, ни каменистая почва. Дело в том, что корневая система лиственницы состоит из множества боковых отростков, уходящих в стороны на три — пять метров, но не углубляющихся больше чем на двадцать — тридцать сантиметров. Такому дереву не составляет труда приспособиться к тяжелым почвенным условиям, но держится в земле оно слабо: ему нелегко устоять под напором ветра.

На завалы погибших лиственниц смотришь без волнения, хотя дерево это обладает многими ценными качествами: древесина его отличается прочностью и упругостью, хорошо противостоит гниению, служит отличным материалом для строительства на сырых местах, для возведения подводных сооружений. Но лиственниц много, и гибель их — дело обычное. А гигантский старик кедр, распластавшийся на земле, вызвал совсем другие эмоции…

Мы уже были недалеко от теплохода, когда справа прозвучал высокий испуганный свист. Я быстро повернулся, но увидел только пушистый хвостик, мелькнувший у груды валежника.

— Что это? — спросил Василий Николаевич.

— Бурундук, — тихо ответил я. Если хотите, можно подождать. Только не надо шевелиться и разговаривать.

— А вылезет он? — усомнился мой сосед.

— Должен вылезти: они любопытные.

Василий Николаевич надел очки, и мы притаились, словно охотники в засаде. Ждать пришлось минут пять. Мне уже начала надоедать эта затея, когда бурундучок появился на сваленном стволе. Полосатый, с выпуклыми черными глазками, он встал на задние лапки, сложив на грудке передние, повертел головой. Потом застыл недвижимо и вдруг начал быстро-быстро «мыть» лапками свою мордочку.

Под ногой у меня треснул сучок, бурундук словно перевернулся в воздухе — так стремительно взметнулись его задние лапки и пепельный хвост. Зверек с писком исчез под валежником и больше не появлялся. Мы отправились на теплоход, сожалея о том, что не имели при себе фотоаппарата.

ТЕКУЩИЙ РЕМОНТ

Наиболее теплое место на палубе за кормовой надстройкой. Мы просидели там весь вечер, рассказывали смешные истории. Далеко за полночь спохватились: пора спать. Поднялись, поразмялись. Но теплоход велик, на нем не одна наша компания. Откуда-то доносилась песня. Мы не удержались, пошли посмотреть. А посмотревши — присоединились.

На носу, под левым крылом капитанского мостика, собралось человек пятнадцать. Худенькая женщина с толстой косой азартно прочитала горьковского «Человека». Негромко и задушевно прозвучал Есенин.

Между тем теплоход двигался все медленнее. Тише журчала за бортами вода. Ни ветра, ни ряби. Поверхность реки застыла, как темное зеркало, а нос теплохода бесшумно, будто острым алмазом, резал ее.

Судно входило в полосу тумана. Он густел на глазах, клубился, обволакивал надстройки, задернул белой кисеей корму теплохода. Штурман, несший вахту, вызвал наверх капитана. Увидев его, мы не преминули, конечно, спеть:

Он внял нашей просьбе. Улыбнулся, наклонился через обвес мостика и спросил хриплым после сна голосом, не холодно ли нам. Мы ответили, что нет, но он все же посоветовал надеть пальто или взять из кают одеяла. Послушавшись заботливого капитана, мы закутались в одеяла, как троглодиты в звериные шкуры.

Дуся, Галина и Розалия Исаевна начали новую негромкую песню:

Слушая их, я думал о деревянном суденышке, которое нашел вчера на берегу. Игрушечный пароход, выструганный из чурки, с трубой и надстройкой, прибитой гвоздиками. Его выбросило на сушу вместе с плавником, но так осторожно, что сохранились даже тонкие проволочные леера.

Не знаю почему, но эта находка очень тронула меня. Разглядывал пароходик долго, со всех сторон и даже легенду сочинил про него… Живет на берегу какой-то таежной речонки мальчик. Живет он не очень весело. Может, матери у него нет. Может, отец пьяница, и мальчик водит его, грязного и мрачного, из пивнушки домой, уговаривая не безобразничать. Мечтает этот мальчик скорее вырасти, сесть на корабль и уплыть в далекое светлое море. Когда ему особенно грустно, он мастерит деревянные кораблики и отправляет их в дальний рейс за своей мечтой. Мальчик надеется, что суденышки доберутся до океана. И пусть надеется, пусть не знает, что корабли его выброшены суровой волной на берег вместе с ветками, бревнами, мусором. Наступит время, и он поймет, что кораблики без лоцмана и без команды плавают только в сказках.

Я взял длинную палку и оттолкнул деревянное суденышко подальше от берега. Течение потащило его на стрежень. И мне тоже хотелось верить в чудо, в то, что кораблик добежит до моря. А там его подберут матросы с большого парохода, увезут на солнечные просторы…

Тревожный гудок заглушил песню. Громко скомандовал капитан. Нос теплохода резко пошел вправо, и в ту же минуту в тумане засветились огни, желтые и расплывчатые. Они стремительно разрастались, сверкающая громада мчалась прямо на нас. Я отшатнулся.

С гулом и плеском пронеслось мимо ярко освещенное судно. Промелькнули чьи-то лица, блестящие плащи на мостике. Все это сразу скрылось, растаяло за кормой. Секунда — и ничего нет. Будто призрачный «летучий голландец» повстречался нам на пути.

А через полчаса капитан любезно сообщил с мостика, что в радиолокационной станции сгорела лампа и что теплоход имеет все шансы сесть на мель. Кроме того, он посоветовал нам ложиться спать, так как шел уже четвертый час ночи.

Слова капитана оказались пророческими. Мы не успели еще вытянуться на своих койках, как теплоход мягко, с легким поскрипыванием влез на песчаную отмель. Злые языки утверждали потом, что капитан, знавший на реке все мели, не случайно выбрал именно эту, возле базы Енисейского пароходстве! — поселка Подтесово: там жили семьи членов нашей команды, но заходить туда по расписанию не положено.

Утром разбудили нас сильные толчки. Мы наспех оделись и выбежали на палубу. Туман почти рассеялся, но все было холодным и влажным после него. Возле теплохода суетились два маленьких широкозадых буксира. Они дернули нас разок-другой и без особых усилий стащили с мели. Мы пошли своим ходом. Один буксир полз рядом, будто конвоировал. Вскоре стало известно, что у нас погнута лопасть правого винта, что мы направляемся на завод, где простоим целый день. Но зато другие стоянки будут потом сокращены. Команда наша очень обрадовалась: капитан разрешил сойти на берег почти всему экипажу.

О поселке Подтесово говорят, что он возник случайно. В 1936 году здесь, в протоке у правого берега, зазимовало несколько судов, застигнутых ледоставом. На Енисее не так-то легко найти удобную стоянку, безопасную при вешнем и осеннем ледоходах. Вынужденная зимовка показала, что место за островом очень подходящее для затона. К тому же припомнили: об этом писал еще в начале нашего века инженер-гидролог Е. В. Близняк, обследовавший русло Енисея.

Перед самой войной в Подтесове были созданы судоремонтные мастерские, которые превратились теперь в завод.

Наш теплоход подошел к слипу — специальному сооружению для подъема судов. Пассажиры отправились на берег. Рабочие быстро подвели под днище судна тележки и буквально в считанные минуты подняли теплоход настолько, что обнажились винты.

День был солнечный, очень теплый. Ветерок нес из тайги запах нагретой хвои. Мы пошли в поселок речников. Улицы широкие, на них много зелени. Дома аккуратные, с палисадниками. И удивительная чистота. Здесь чувствовался этакий корабельный порядок. Ни мусора, ни клочка бумаги, как на палубе судна. Это, наверно, старые боцманы-пенсионеры, проживающие в поселке, придирчиво следят за чистотой и порядком.

На зиму в Подтесово стекаются речники со всего енисейского бассейна, многие трудятся на заводе, ремонтируют суда. Работает учебный комбинат для плавсостава, школа ФЗО. Река спит подо льдом, а здесь люди готовятся к новой навигации, к новым дальним походам.

Помните, на одной из первых страниц шла речь о макете судна «Святой Николай», о своеобразном памятнике, который установлен под прозрачным колпаком на набережной в Красноярске. Необычайную историю «Николая» рассказал мне начальник Енисейского пароходства Иван Михайлович Назаров. Этот пожилой, невысокого роста человек, полный энергии, занимает свой ответственный пост вот уже три десятилетия. Он влюблен в реку, в свою работу, он знает не только всех енисейских капитанов, но и многих боцманов, матросов, бакенщиков. И его, разумеется, знают и уважают на реке все.

Так вот о старом судне. «Святой Николай» — один из первых пароходов на Енисее. Построен он был во второй половине прошлого века в Тюмени и многие десятилетия безотказно служил людям. В апреле 1897 года теплоход отправился из Красноярска в Минусинск. На борту среди других пассажиров находился двадцатисемилетний революционер Владимир Ульянов, ехавший в ссылку, в село Шушенское.

Вечером 30 апреля теплоход остановился возле монашеского скита в селении с таким же названием. Здесь, у подножия Дивных гор, красноярские речники ежегодно отмечали по традиции открытие навигации. Пассажиры сошли на берег.

Владимир Ильич и ехавшие с ним в ссылку Г. М. Кржижановский и В. В. Старков развели костер. Вокруг высились крутые горы, поросшие дикой тайгой. Шумела река, стремительно пробивавшаяся сквозь теснины.

Долго звучали у костра революционные песни, долго не прекращались разговоры. Беседовали не только о прошлом и настоящем, но и, наверно, о будущем. Каким оно тогда им представлялось?!

Прошли годы. Там, где грелись когда-то у костра ссыльные революционеры, вырос чудесный город Дивногорск. Самая мощная в мире Красноярская ГЭС высится там над рекой.

Все это важно и интересно, однако факты эти довольно широко известны, и я не сразу понял, почему Иван Михайлович заговорил о них. Самое существенное Назаров приберег под конец.

— Слышали главную новость на Енисее? Восстанавливаем ленинский пароход.

— Как это? — удивился я.

— Да вот уж так, — торжествующе улыбнулся Назаров. — Будете в Подтесово — обязательно зайдите в затон!

Иван Михайлович скуп на слова. Да и некогда ему разговаривать: навигация в разгаре, бассейн огромен. Вот зимой — дело другое. Он сказал мне лишь главное. Подробности выявились потом.

Ровесники «Святого Николая» давно уже пошли на слом, на переплавку, он пережил их всех. С него давно сняли машины, одно время его использовали как баржу. Но главное — корпус и палуба целы. Как же случилось, что вопреки всем инструкциям, всем правилам остов судна уцелел, сохранился в дальнем углу подтесовского затона? Ответ только один: его берегли, заботливо хранили как реликвию. Характерно, что эту баржу, этот остов подтесовские речники до сей поры называли «Святым Николаем».

Восстановить ленинский пароход было давней мечтой енисейцев. Старые речники, мастера-судоремонтники как-то сетовали при встрече с Назаровым. Вот, мол, уйдем мы на пенсию, да и вы человек не вечный… Кто «Николая» беречь будет? Пустят на металлолом. И тогда Назаров сказал, что не уйдет на пенсию до тех пор, пока заветная мечта не осуществится.

Я воспользовался советом Назарова и побывал на «Святом Николае».

Наш катер медленно полз по затону, лавируя среди судов. И вот впереди — темный корпус старого парохода. С волнением поднялись мы на палубу. На ней уцелели кнехт и кранбалка. Вот отсюда спускали когда то трап, на этом месте стоял когда-то Владимир Ильич…

Какие же они молодцы, енисейские речники, сберегшие для народа такую реликвию!

12 июля 1968 года произошло событие, памятное для рабочих Подтесовской ремонтно эксплуатационной базы: корпус «Святого Николая» был осторожно доставлен к слипу. Протяжными гудками салютовали ветерану «Степан Разин»,«Ермак», «Солнечногорск» и другие суда, стоявшие в затоне.

Семь тележек-платформ погрузились в воду, бережно приняли на себя корпус «Николая» и покатили на сушу. На берегу встречали его рабочие, школьники, речники-ветераны. Букеты живых цветов усыпали ржавую палубу.

Вскоре «Святой Николай» был отбуксирован на Красноярский судоремонтный завод. И сразу начались восстановительные работы. С помощью чертежей, уцелевших фотографий, рассказов очевидцев пароход был воссоздан точно таким, каким его видел Владимир Ильич.

Весной 1970 года судно отбуксируют в Дивногорск, на бывшую пристань Скит к месту вечной стоянки. «Святой Николай» будет музеем.

ГДЕ КОРАБЛЬ?

За две недели у нас сложился хороший коллектив, имевший свои неписаные правила и даже кое-какие традиции. А когда приблизился конец путешествия, стало грустно. Туристы обменивались адресами, договаривались писать и встречаться.

Собравшись в Дусиной каюте, мы без особого энтузиазма обсуждали, под каким лозунгом будем проводить прощальный ужин. Лозунги выдвигались не очень веселые. Противница всяких излишеств Розалия Исаевна предложила в этот раз напрощаться до такой степени, чтобы невозможно было найти дверь. Василий Николаевич усилил: давайте, мол, так, чтобы перепутать нос и корму теплохода. Но в это время поднялся Нил, обвел присутствующих горящим взглядом и сказал хрипло:

— К черту подробности! Где корабль?!

Высказался и сел. Наступила тишина. Все были потрясены лаконизмом и точностью формулировки. Василий Николаевич с чувством потряс руку Нила. Одобрительно кивала Галина. А Дусе так поправился этот лозунг, что она внесла предложение:

— К черту подробности! Где корабль?! Пусть эти слова станут нашим девизом!

Вот так полушутя-полусерьезно беседовали мы в тот последний вечер.

На следующий день был Красноярск: шумный, пыльный, раскаленный горячим сибирским солнцем. Теплоход стоял у речного вокзала. По трапу взад и вперед мотались пассажиры: одни спешили за билетами, другие — за холодным пивом, третьи — в музей.

Рушились сложившиеся компании и тут же составлялись новые, но уже по принципу: кто куда едет. Выделились два генеральных направления. Самая большая группа намеревалась попасть на Байкал, чтобы побродить недельку по берегам этого священного моря. Уезжали туда главным образом люди пожилые, и вместе с ними мой дорогой сосед Василий Николаевич.

Дуся и Галина улетали на юг, в Туву. Им почему-то очень хотелось посидеть на скромном столбике, который стоит там в самом центре Азии. Это ведь тоже интересно. Многие не знают, что «пуп» Азиатского материка находится на территории нашей страны.

Для Нила не нашлось места в самолете. Расстроившись, он весь остаток дня провел в кинотеатре, посмотрел подряд четыре картины.

Розалия Исаевна всплакнула, когда мы посадили ее в вагон транссибирского экспресса.

Мой самолет поднялся с аэродрома в сумерках: синяя дымка начала размывать горизонт, но сверху еще видны были дома, улицы, отчетливо выделялись контуры Караульной горы. Той самой горы, на которой в давние времена стояли казачьи посты, предупреждавшие жителей о появлении врагов.

Наш теплоход ушел куда-то от речного вокзала. На него грузили теперь продукты, наводили чистоту в каютах и коридорах. Команда готовилась к очередному рейсу. Завтра теплоход примет новых пассажиров, завтра будут новые встречи, опять столкнутся на его палубах люди разных характеров и интересов, вспыхнут споры, прозвучит смех, завяжется дружба. Эти новые пассажиры почти ничего не узнают о нас, о тех, кто был раньше, но мне хотелось пожелать всем им счастья в пути.

Пускай они тоже унесут в своих сердцах любовь к этому красивому, неимоверно богатому и еще почти необжитому краю. Пусть они тоже помнят о той земле, которая скучает о людях и ждет их!

2 ЧАСТЬ
ТЕПЛОХОД С АЛЫМИ ПАРУСАМИ

СВИДАНИЕ С ЮНОСТЬЮ

На Дальний Восток ехал я третий раз. Когда-то семнадцатилетним юнцом трясся в воинском эшелоне, потеряв счет дням и ночам. Состав из теплушек часто останавливался на разъездах и в тупиках. Вокзалов для нас не существовало. Были только продпункты и базары, на которых за бешеные деньги продавались картофельные лепешки — «тошнотики».

Потом, уже после войны, возвращался этим путем из отпуска, имея на флотских погонах две лычки, означавшие звание старшины 2-й статьи. В ожидании отправки поезда мел заснеженные сибирские перроны своими невыразимыми клешами, сдвинув на затылок бескозырку, на ленте которой золотом сверкала надпись— «Вьюга». Так назывался корабль, сделавшийся для меня родным домом: на нем я воевал, на нем стал коммунистом, узнал, что такое настоящий шторм и настоящая морская дружба. Корабля этого давно нет: теперь построены новые, более совершенные. А почта до сих пор приносит мне письма бывших вьюговцев.

И вот снова еду в дорогие сердцу места. В кармане — туристская путевка на теплоход «Туркмения».

Скорый поезд прибыл во Владивосток незадолго до полуночи. Вот он — вокзал: длинный, с островерхими крышами, точно такой же, как Ярославский вокзал в Москве. Широкая, ярко освещенная площадь. Моряки, очередь на остановке трамвая. Все, как прежде! Глаз еще не замечал нового: он искал то, что знакомо.

Мне казалось, что «Вьюга» стоит где-то поблизости, и надо торопиться, чтобы не опоздать с увольнения. Это возвращение к давно забытому состоянию было настолько полным, что рука сама дернулась к виску, когда появился патруль. Но помешал чемодан. Я засмеялся.

Было приятно чувствовать себя Молодым, вдыхать влажный воздух, видеть белые флотские форменки. Вглядывался в липа матросов, девушек, надеясь встретить знакомых, совсем позабыв, что моим знакомым теперь сорок и больше, что они давно уже не девушки и не матросы…

Остановился я у своего старого друга Миши Матюшина, тоже бывшего тихоокеанца. Мы с ним учились на одном курсе в Литинституте, часто встречались и после того, как получили дипломы. Первую ночь почти не спали. Разговаривали на кухне, чтобы не мешать его жене и детям…

Утро выдалось хмурое, но теплое. Обычная для Владивостока погода: то ли туман оседает на землю, то ли сыплется мелкий, почти неприметный дождь. В Приморье для такой погоды есть абсолютно точное определение: морось. Лучше не скажешь.

Мы бродили по улицам без всякого плана, и Миша не удивлялся, что я сворачиваю в закоулки, петляю, порой в одном и том же районе. Понимал человек, что мне прежде всего хочется поглядеть знакомые места, а уж потом новостройки и другие достопримечательности.

Присели в парке, под густыми кронами деревьев. Покуривая, смотрели, как разворачиваются на кругу троллейбусы, связавшие новые микрорайоны с центром города. Это и гордость горожан, и большое удобство. Раньше, бывало, дальней далью казалась Вторая речка. Топаешь туда по разбитой дороге, мимо древних развалюх, мимо капустного поля, мимо забурьяненных пустырей. Пока доберешься, ноги гудят. А теперь плюхайся в мягкое кресло и кати почти до Седанки, до дачной местности.

Из парка спустились на Ленинскую, на главную улицу города, единственную в своем роде. Если во Владивостоке с любого места видно море, то на Ленинской с любого места видны суда, стоящие у причалов или на рейде бухты Золотой Рог. Да и сама улица на всем своем протяжении тянется вдоль этой красивой бухты с красивым названием.

Я очень любил раньше ходить по Ленинской, с горки на горку, мимо скверов и парков, мимо старинных домов. Летом в дни увольнений на тротуарах белой пеной кипел прибой морских форменок, особенно возле кинотеатров, возле цирка и Дома флота. А теперь этого прибоя почти незаметно. Моряки как-то растворились среди штатских: вдвое, а то и втрое вырос город, больше стало жителей, да и флот ушел на другие базы: после войны далеко на восток отодвинулась морская государственная граница.

Сюрпризы подстерегали прямо-таки на каждом шагу. Там, где раньше тянулась ветхая деревянная лестница, такая длинная, что казалась бесконечной, теперь ходит фуникулер. Три копейки, три минуты — и ты на вершине сопки, откуда виден весь город, видны заливы и острова. Многое изменилось тут, возле политехнического института, но каким-то чудом уцелел двухэтажный дом из почерневших бревен, прилепившийся к склону. Раньше в нем было студенческое общежитие. Девушки жили на втором этаже. Я нашел даже окно, второе с краю, представил себе узкую продолговатую комнату, четыре железные койки, солдатские тумбочки, старые стулья, на которых опасно было сидеть.

В этом доме, в этой комнате, я отмечал свой день рождения, когда стукнуло девятнадцать. Меня и приятеля отпустили на берег на шесть часов. У нас имелась бутылка шампанского, в общем было довольно весело. Очень застенчивая девушка-первокурсница подарила мне большую книгу: один из томов академического издания Пушкина в желтом переплете. С этой книгой я не расставался потом всю службу…

За последние годы Владивосток настолько разросся, что осмотреть его не так-то просто. Я не успел побывать ни в Мингородке, ни на мысе Голдобина, ни в некоторых других районах жилищного строительства. Зато увидел новый проспект имени 100-летия Владивостока. Миша ревниво поинтересовался: «Ну, как?» Я искренне ответил: «Здорово!» — и для вящей убедительности показал большой палец.

Проспект действительно очень красив, особенно вечером, когда зажигаются огни реклам, кинотеатров, кафе. Поселились здесь семьи моряков, рыбаков, краболовов. Труженики моря, уходя в дальние рейсы, могут не волноваться: условия у родных и близких хорошие. Живите, милые, работайте, учитесь да терпеливо ждите своих.

Владивосток — восточные ворота страны — город очень своеобразный. Как и западные ворота — Ленинград, он начал строиться на берегу моря, на совершенно пустом месте. Город возводился из камня и кирпича по единому плану. Строители учли рельеф местности, позаботились о том, чтобы улицы живописно «легли» среди сопок.

Эта традиция продолжается и теперь. В каждом крупном городе страны есть сейчас свои Черемушки — кварталы хоть и удобных, но стандартных домов. Во Владивостоке тоже строят по типовым проектам, но местные художники и архитекторы немало потрудились, дотягивая и подправляя эти однообразные сооружения, чтобы они подходили под общий стиль города. Кое-где добавлен цветной кирпич, кое-где изменена облицовка зданий. И получился определенный архитектурный ансамбль. Во всяком случае здесь нет кричащих различий между постройками старого и нового типа, нет режущего глаз разнобоя.

На улицах и на перекрестках города стоят красочно оформленные щиты с цифрами, рисунками, диаграммами. Приморцы не только хорошо трудятся, но и умело пропагандируют свои достижения. Каждый желающий может узнать, сколько добыто рыбы, как работают шахтеры, строители, судоремонтники.

— Запоминай, запоминай, — говорил мне Миша. — Писать ведь будешь?!

— Нет, не собираюсь. Просто посмотреть хочется.

— Напишешь, — сказал Миша. — Все равно не удержишься.

Он оказался прав. А из многочисленных цифр на щитах запомнилась только одна, вероятно, потому что она «круглая». Во Владивостоке обучается тридцать тысяч студентов. Кроме того, на щите было указано, что половина студентов учится в центральном районе города. Это тоже осталось в памяти, хотя такие данные если о чем и свидетельствуют, то только о добротном районном патриотизме.

Миша вытащил из портфеля затрепанную книгу — официальный справочник «Дальний Восток», выпущенный в 1910 году. Из книги торчали разлохмаченные закладки.

— Будь моя воля, я переиздал бы теперь этот труд с соответствующими примечаниями, — сказал Миша. — Очень полезная вещь для сравнения. Ты только послушай: «Грамотность ничтожна до безобразия. Если оставить дело в таком положении, то всеобщей грамотности мы едва ли достигнем и через сотни лет…»

Мой друг засмеялся и осторожно закрыл старую книгу. А потом сказал, что теперь в Приморье на каждые десять тысяч жителей приходится двести тридцать студентов. Солидная цифра, не правда ли? Особенно если учесть, что в такой империалистической стране, как США, на десять тысяч жителей приходится только сто семьдесят восемь студентов.

Чтобы совсем добить гостя достигнутыми успехами, Миша привел меня, полуживого от усталости, на морской вокзал. Да не просто привел, а заставил пройти по многочисленным залам, подняться на второй, потом на третий, потом еще и на четвертый этаж.

Вокзал, конечно, замечателен. Легкие конструкции, внутри много света и воздуха, удобства для пассажиров, просторная веранда, с которой можно любоваться бухтой, уходящими судами. Но мне поправилось не столько это, сколько удачное решение проблемы взаимосвязи с железной дорогой.

Оба вокзала, и морской, и железнодорожный, недавно объединены. Подъездные пути выбегают прямо на причалы, что обеспечивает перевалку грузов без лишних затрат средств и времени. Кроме того, около вокзала строится центральный почтамт. Это пятиэтажное здание из стекла и бетона украсит архитектурный ансамбль привокзальной площади. Почта, прибывающая по железной дороге и морем, будет без проволочек выгружаться из трюмов и вагонов на транспортеры, которые доставят ее через подземный туннель в сортировочные помещения.

Пока я мысленно радовался такому целесообразию, Миша вывел меня на прогулочную площадку и сказал с великолепным равнодушием:

— А вот и «Туркмения» твоя возле стенки.

И правда, над темной водой залива белым айсбергом возвышался теплоход. Впрочем, возвышался он только над причалом, по сравнению с махиной вокзала казался даже и не особенно большим, зато привлекал внимание совершенством форм, благородной простотой и добрым гостеприимным видом.

Можно было переселяться на судно, однако я не воспользовался морским гостеприимством по той причине, что мы с Мишей уже наметили программу на следующий день. С утра мы отправились на дикий пляж, вооружившись удочками и железным совком для ловли морских червей. В этот раз мороси не было, светило солнце, вода блестела так ярко, что слезились глаза. Вдали, за голубой дымкой, угадывался мыс Песчаный, идеальное место для ловли красноперок. Но Миша пообещал, что у пас будет клевать и на пляже.

Часа два мы охотились за морскими червями для наживки. С непривычки это само по себе интересное дело. Бродишь по колено, а то и по пояс в теплой прозрачной воде, любуешься водорослями, сиреневыми звездами, притаившимися на дне.

Был отлив. Я выворачивал камни, с силой втыкал в мелкую гальку совок и быстро вытаскивал его из воды. Миша ссыпал гальку, выискивая червей. Но они почти не попадались, а если и попадались, то мелкие. Или их выловили многочисленные рыбаки, или я недостаточно стремительно поднимал совок, и черви успевали удрать… Я измучился под жарким солнцем, ободрал ногу о старый якорь и присел отдохнуть. Меня сменил тезка, Мишин сын, двенадцатилетний Вовка: худой, до черноты прокаленный солнцем, неутомимый и белозубый.

В летнее время этот юный человек-амфибия пропадает на море с раннего утра и до позднего вечера, купается с ластами и без ласт, ловит рыбу удочкой и самодельной пикой, ищет морских звезд, ежей, собирает какие-то личинки. Дома у него целый музей. На балконе сушатся разные морские твари, на столе стоят коробки, в которых выводятся бабочки, гусеницы и другие насекомые. Вовка может часами рассказывать о жизни рыб и всяких там перепончатокрылых, подкрепляя слова фактами из своей богатой практики.

Так вот, пока Матюшины охотились за морскими червями, я закинул удочку и принял классическую позу рыболова. Но наверно, забросил не туда, куда надо, потому что рыба отнеслась к моей затее совершенно равнодушно. А тут еще ко мне подсели двое мальчишек-близнецов лет по пяти, оба белокурые и голубоглазые. Их очень занимал вопрос, почему море синее и почему в нем так много воды. Я попытался объяснить в меру своих способностей.

В общем мне было очень хорошо болтать с этими ребятишками, сидя на теплом камне под теплым солнцем, вдыхать чуть горьковатый иодистый запах водорослей и чувствовать, как ластятся к босым ногам мелкие волны. Но вот явились Матюшины, и пришлось всерьез приниматься за рыбацкую службу.

Миша повозился с крючком, дунул, плюнул, забросил — и рыба клюнула. Сперва у него, потом у меня. Тут уж я забыл о природе и выпустил из вида все, кроме поплавка. Миша вытащил четыре красноперки, я — три. Вовка-амфибия стоял за нашими спинами и нанизывал рыбу на кукан. А двое близнецов пытались с помощью пальцев сосчитать, сколько же мы поймали. Но пальцев у них было много, а рыб мало, и они безнадежно запутались.

Мы наловили бы больше, но у нас кончились черви, и лень было снова добывать их. Мы искупались, покачались на бонах и пошли домой. А потом вместе жарили на кухне рыбу, и этот простой, светлый и солнечный день запомнился мне как день настоящего отдыха.

Думаю, что не сделаю особого открытия, если заявлю: мир тесен, а мир заядлых путешественников еще теснее. В этом я убедился, едва разыскал каюту. Навстречу мне поднялся с диванчика человек лет тридцати, в светлой спортивной рубашке, с хорошей, чуть застенчивой улыбкой на загорелом лице. Поднялся и протянул руку.

— Здравствуйте!

— Батюшки мои, кажется…

— Алексей, — подсказал он, выводя меня из затруднительного положения.

Ну, конечно, мы же знакомы! Мы вместе путешествовали по Енисею! Правда, Алеша не входил тогда в нашу компанию, он водил дружбу с пенсионерами, те были в восторге от него и не скупились на похвалу: поглядите, мол, насколько тактичный, вежливый, начитанный молодой человек!.. Но в общем-то он производил хорошее впечатление, и мы считали его своим парнем.

— Алеша, каким ветром? — спросил я.

— Да все тем же! — засмеялся он. — Ветром дальних странствий! Опять на восток потянуло. Между прочим, я тут человек десять енисейцев встретил…

Алексей говорил быстро и горячо, чувствовалось, что наша встреча доставила ему радость. Да и я был доволен.

Третье место в каюте занимал мужчина лет пятидесяти, коренастый и неразговорчивый. Мы поболтали с Алешей о прошлой поездке, перебрали общих знакомых и легли спать. Было душно: иллюминатор наш оказался ниже причала, в него почти не поступал свежий воздух. Я долго ворочался под простыней, а потом сквозь дремоту услышал шум. Дежурная проводница привела к нам в каюту женщину, только что прибывшую ночным поездом. Она не хотела оставаться с мужчинами, говорила шепотом, что это неудобно, что нельзя ни переодеться, ни отдохнуть как следует. Но проводница отвечала: билет у нее в эту каюту, завтра ее переведут в другое место, а сейчас нельзя тревожить спящих.

И вдруг в тишине раздался добродушный голос Алеши:

— Полина Борисовна, вы в полной безопасности. В этой каюте нет ни одного хищника!

— Господи, кто это? — воскликнула женщина.

Щелкнул выключатель, и я тоже узнал ее. Высокая дама со светлыми короткими кудрями. Ей, помнится, давали не больше сорока и делали при этом крупную ошибку, но ту, которую женщины не поправляют. Не знаю почему, наверное, за решительный характер, туристы величали ее Борисой Полиновной.

Так я и сказал ей, свесившись с верхней койки:

— Бориса Полиновна, когда входят к знакомым, обычно здороваются!

Она даже руками всплеснула от удивления:

— Мальчишки, неужели это не подстроено? Неужели так бывает на самом деле?

В эту ночь мы, конечно, не выспались. Утром Бориса Полиновна перебралась в соседнюю каюту, к женщинам, а оттуда пришел бодрый курносый толстячок с солидным брюшком. Он заявил, что его зовут Герасимовичем, что приехал он из черноземной полосы и привез с собой две заветные бутылки болгарского коньяка. Одну спрячет в шкафчик, чтобы распить в конце рейса, а вторую следует расколоть немедленно, ради знакомства.

После обеда, едва вернулись в каюту, наш Герасимович принялся раздеваться, удовлетворенно покряхтывая.

— Хорошо откушал, — сощурил он маленькие, весело поблескивающие глаза. — Вы как хотите, а я к храповицкому…

Лег и почти тотчас мирно засопел носом.

— А что, уютный мужик этот черноземный Герасимыч, — сказал Алеша. — Умеет пожить в свое удовольствие и другим не мешать.

— Точно, — ответил я. — Уютный Герасимыч, так и запишем. И между прочим ученый, доцент, преподаватель политэкономии.

— Одно другому не мешает, — махнул рукой Алексей. — Иногда даже способствует.

…Катер шел из бухты Золотой Рог в Амурский залив и обратно. Это было как раз то, что мне нужно, — хотелось увидеть знакомые места.

Форштевень бесшумно вспарывал тяжелую, глянцевитую воду. Дул резкий ветер: пришлось поднять воротник куртки. До посадки на катер я встречался во Владивостоке со старыми приятелями, а сейчас пришла очередь встретиться с кораблями, которые знал во время службы на Тихом океане. Их немного осталось теперь на плаву.

В нашей стране два корабля удостоены самой высокой чести — поставлены на вечный якорь. Один — известный всем революционный крейсер «Аврора», а другой носит название «Красный вымпел». Он определен на вечную стоянку в бухте Золотой Рог. его можно узнать издалека по длинному бушприту, такому необычному среди современных судов. Чистенький, Свежевыкрашенный, стоит он возле причала, принимая экскурсантов. А я помню, как возвращался он усталый и обшарпанный из далеких штормовых походов.

Название, которое корабль носит ныне, он получил не сразу. Построенный в 1911 году в Петербурге, он был окрещен «Адмиралом Завойко», в честь камчатского военного губернатора и командира Петропавловского порта Василия Степановича Завойко, руководителя героической обороны Камчатки в 1854 году. И службу свою эта новая паровая яхта начала на Дальнем Востоке. Десять лет курсировала между Владивостоком и Петропавловском, ходила на самые далекие острова.

Революция меняла курсы кораблей. Яхта «Адмирал Завойко» была зачислена в состав Сибирской военной флотилии Дальневосточной республики как посыльное судно. Были обычные рейсы, небольшие задания и поручения. Но вот экипаж получил приказ готовиться к длительному походу. Официально — на Камчатку и Командорские острова, чтобы доставить снаряжение и продовольствие охотникам и рыбакам. Однако была и другая цель, о которой не говорили во всеуслышание. Ночью на яхту погрузили оружие, предназначенное для красных партизан Камчатки. На борт поднялся министр Дальневосточной республики Александр Семенович Якум, старый революционер, много лет проведший в сибирской ссылке. По поручению Советского правительства он должен был выяснить обстановку на Камчатке и помочь местным коммунистам в борьбе против белогвардейцев, которые стремились создать отдельное государство под японской опекой. На Камчатку были устремлены и взгляды американских империалистов, мечтавших о богатой поживе.

4 мая 1921 года «Адмирал Завойко» прибыл в Петропавловский порт. Здесь его встретили не с распростертыми объятиями. Местные власти попытались арестовать Якума и команду яхты, но получили отпор вооруженных матросов. Не теряя времени, Якум связался с коммунистами и, получив их поддержку, заставил местный ревком подчиниться правительственной инструкции, которую привез с собой.

Моряки революционной яхты вели работу под направленными на «Завойко» орудиями крупных японских кораблей, стоявших тут же, в Авачинской бухте. Но японцы не решались вмешиваться открыто, опасаясь конфликта с американцами.

Яхта сходила на Командорские острова, выгрузила там продовольствие и вернулась в Петропавловск. Дела у Якума шли успешно, влияние коммунистов на Камчатке быстро росло. И вдруг радист береговой радиостанции принял сообщение харбинского радио о перевороте во Владивостоке. Белогвардейцы при помощи иностранных интервентов свергли правительство Дальневосточной республики и установили свою власть.

В тот же день японский броненосец подошел ближе к причалу и бросил якорь возле «Адмирала Завойко», будто взял его под охрану. Положение сложилось критическое. Враг мог захватить судно и оружие, еще лежавшее в трюмах.

Якум срочно собрал военный совет. На нем присутствовали: опытный моряк А. И. Клюсе — командир яхты; убежденный большевик, отважный человек С. К. Орловский — комиссар «Адмирала Завойко»; несколько товарищей из Камчатского комитета большевистской партии и представители партизан.

Местные товарищи предложили незаметно выгрузить оружие, корабль затопить, а команде присоединиться к партизанам.

— Нет! — поднялся с места Якум. — «Адмирал Завойко» сейчас единственный революционный корабль на Дальнем Востоке. Очень важно сохранить его для Советской власти.

— Но японцы не разрешат выйти из бухты!

— Обманем.

— Куда идти? Во Владивостоке враг! — возражали местные товарищи.

Якум умолк, с надеждой посмотрел на командира яхты. Капитан Клюсе был немногословен.

— Мы советовались с комиссаром. Можно идти в Шанхай.

— Там вас интернируют.

— Надеюсь, нет. Китай уже признал Советскую власть. В Пекине находится миссия РСФСР.

— Есть смысл рискнуть, — поддержал командира комиссар Орловский.

— Но оружие?

— Мы выгрузим его в какой-нибудь отдаленной бухте.

Едва наступила темнота, «Адмирал Завойко» снялся с якоря. На японском броненосце тотчас замигал сигнальный фонарь: «Куда следуете?» Клюсе приказал сигнальщику ответить: «На Командоры». Японцы не стали чинить препятствий. Яхте некуда было деться, далеко ей не уйти. На броненосце знали, что запас топлива у яхты невелик. Но там не знали энтузиазма революционных моряков. А они, выгрузив оружие в бухте Калыгир, повели свое судно на юг, борясь со штормом, экономя каждый килограмм угля. Когда японцы, считавшие яхту своей добычей, спохватились, «Адмирал Завойко» был далеко, затерялся в океанских просторах. Взбешенные японцы объявили яхту «пиратским судном». Это известие прибыло в Шанхай раньше яхты. И когда «Адмирал Завойко» приблизился к порту, лоцманы категорически отказались провести его к причалу. Судну пришлось долго стоять на рейде.

В ту пору Шанхай кишел белогвардейцами, бежавшими сюда из Советской России, тут нашли свой приют остатки разбитых колчаковских банд. Они не могли смириться с тем, что здесь, в порту, находится советский корабль. Несколько раз вооруженные отряды белогвардейцев подходили ночью на катерах и джонках к яхте, пытались захватить ее. Но матросы успешно отражали нападения. Однажды они обезоружили и взяли в плен весь вражеский отряд.

Два года простоял «Адмирал Завойко» в Шанхае. Это был маленький советский островок в стане буржуазии и белогвардейщины. Моряки не только сберегли его от посягательств врага, но и сами вели активную пропаганду среди русских матросов на пароходах, которые белогвардейцы угнали с Дальнего Востока. После такой пропаганды некоторые пароходы, выйдя в открытое море, шли не заданным курсом, а поворачивали на север и возвращались в родные края.

Здесь, в Шанхае, на глазах у злобствующих врагов экипаж «Адмирала Завойко» поднял советский военно-морской флаг. Под этим флагом 20 марта 1923 года судно вошло в бухту Золотой Рог. Радостной была встреча с родной землей, с родным городом. На причале громко пели «Интернационал». Тут же состоялся митинг, на котором было зачитано письмо команды «Адмирала Завойко» Владимиру Ильичу Ленину. «Счастливы заверить, что возрождение Красного флота на страх мировому империализму находится в верных, испытанных руках!» — так заканчивали свое послание моряки.

Пусто было в ту пору у владивостокских причалов. Белогвардейцы и интервенты, отступая, затопили или угнали все военные корабли и пароходы. Яхта, переименованная в «Красный вымпел», одна должна была охранять огромную морскую границу, вести борьбу с японцами, которые хищнически ловили в наших водах рыбу и крабов, занимались контрабандой. «Красный вымпел» доставлял продукты и другие товары на далекие острова; моряки устанавливали там Советскую власть, сражались с недобитыми белогвардейскими бандами.

В 1924 году «Красный вымпел» пришел в бухту Провидения, где уже несколько лет не появлялись суда с Большой земли. Каково же было удивление моряков, когда на палубу поднялся урядник в парадной форме, с погонами и царскими медалями на груди. «Какой у вас флаг, господин капитан? — разгневанно осведомился этот «представитель власти». — Вы что, бунтовщики? Снять немедленно! Арестую!»

Ничего не поделаешь, пришлось морякам самим взять под стражу ошеломленного «блюстителя порядка».

Год спустя «Красный вымпел» высадил десант на Сахалине, в жестоком бою разгромил большую банду белогвардейцев возле порта Лян и установил в этом районе Советскую власть. А сколько их было таких походов, десантов, боев, стычек! Ведь единственный советский корабль на весь океан! И только после 1932 года, когда был создан Тихоокеанский военно-морской флот, дел у «Красного вымпела» поубавилось. Но он долго еще продолжал свою нелегкую службу, боролся с нарушителями морской границы, участвовал в разгроме японских империалистов.

Очень хорошо, что этот первовестник Советской власти на берегах Дальнего Востока объявлен мемориальным кораблем-музеем! К нему не зарастет народная тропа, как не зарастет она к старшему брату «Красного вымпела», который обрел свою вечную стоянку в городе Ленина.

…Вечером наползли тучи из «гнилого угла», снова заморосил дождь. Зажглись электрические фонари, отражавшиеся в воде. На веранде морского вокзала и на причале собрались провожающие. Корпус теплохода начал подрагивать от работающих машин.

Еще накануне я простился с Мишей Матюшиным и с другими знакомыми. День был воскресный, они собирались ехать за город, не хотелось портить им отдых.

И все-таки я ждал. Приятно было бы пожать на прощание руку, сказать несколько слов. Я бродил по мокрому асфальту причала, слышал обрывки торопливых разговоров, видел лица провожающих: и грустные, и равнодушные, и даже радостные. Кто-то всхлипывал, а щеки у всех были мокрые от дождя.

Прощались члены экипажа, прощались наши экскурсоводы и туристы — жители Владивостока. Но таких было немного. А все остальные плотной массой грудились вдоль левого борта «Туркмении», притихшие и немного взволнованные.

Нет, ко мне никто не пришел. Я поднялся на палубу. Ровно в двадцать один час раздалась команда убрать трап.

ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ТИГР

Я совсем не против поездок за границу. Наоборот. Это очень полезно: посмотреть, как люди живут, и себя показать. Разумеется, с хорошей стороны. Но прежде чем отправляться в зарубежный вояж, надо обязательно познать родную страну.

Вот прожил человек все свои годы в каком-то городе, освоил пейзажи в пределах дачной местности и Южного берега Крыма, и вот отправляется он скакать галопом по Европам. Возвращается оттуда, и глаза у него на лоб вылезли: ах, какие там дворцы, какие реки, какие горы! И невдомек ему, что нечто подобное, даже еще лучшее, имеется у нас в собственном доме.

Мне довелось изъездить нашу страну, как говорится, и вдоль и поперек. И я не перестаю поражаться ее богатством, великолепием и невероятным разнообразием. У нас есть все. Старинные дворцы и затерянные в дебрях зимовья, новейшие города и такие места, где еще не ступал человек; есть черная стужа Арктики и слепящий зной пустынь, есть тундра и субтропики, пальмы и кедры, лазурные берега и дымящиеся вулканы. Нет, я не берусь даже перечислять: это просто невозможно. Лучше скажу еще раз, не боясь повториться: страна наша очень богата и сказочно красива. И только лень да отсутствие любопытства мешают некоторым гражданам видеть ту красоту, которой щедро одаряет нас матушка-природа.

Кстати, в приморской тайге до сих пор разгуливают на свободе шестьдесят диких первозданных тигров^[2]. Конечно, встретить их нелегко и не всегда приятно, особенно в сумерках. Но, высаживаясь на берег, каждый из нас втайне мечтал о такой встрече. В конце концов зверь не обязательно будет голодным…

Потенциальная возможность увидеть тигра появилась у нас на второй день путешествия, когда раздвинулись прибрежные горы и «Туркмения» медленно вошла в глубокую бухту, со всех сторон окруженную лесистыми сопками.

Открыта эта бухта давно: еще в 1787 году здесь побывал французский мореплаватель Лаперуз, окрестивший новый залив портом Сеймура. Но это название не прижилось. Больше чем через сто лет, во время Крымской войны, несколько английских судов преследовали русский военный корабль. Воспользовавшись густым туманом, корабль свернул в неизвестную бухту. Англичане потеряли его и ушли ни с чем. Произошло это 11 июля по старому стилю, в день Ольги. Поэтому русские моряки в честь своего спасения назвали гостеприимную бухту — бухтой Ольги. Так пишет знаменитый путешественник Владимир Клавдиевич Арсеньев, не раз бывавший в этих местах.

Приведу выдержку из его книги: «В 1906 году в посту Ольги была небольшая деревянная церковь, переселенческая больница, почтово-телеграфная станция и несколько мелочных лавок. Пост Ольга — не деревня и не село. Ольгинцы в большинстве случаев разночинцы и запасные солдаты, арендующие землю для застройки. Никто не занимается ни огородничеством, ни хлебопашеством, никто не сеет, не жнет и не собирает в житницы…»

С той поры прошло шестьдесят лет, из них полвека — советских. Теперь в поселке Ольга больше трех тысяч жителей, работает агаровый комбинат. В районе есть рыболовецкий колхоз с семью сейнерами, развито животноводство, пчеловодство, большое внимание уделяется разведению пятнистых оленей.

Высадившись на берег, наша первая смена отправилась сначала осматривать Синие скалы. Песчаная дорога бежала по краю бухты, огибая сопку, потом свернула вправо, в широкую долину реки Авакумовки. Мы уходили все дальше от берега. Обычное море сменилось морем зелени: склоны сопок казались кудрявыми, ни одной прогалины не видно было на них. Долина реки сплошь заросла высокой травой и кустарником.

Дождь почти не чувствовался, но теплый воздух был так насыщен влагой, что дышалось не легче, чем в бане. Туристы далеко растянулись вдоль дороги. Мы шли среди последних. Наш уютный Герасимыч со своим солидным брюшком был несколько тяжеловат, для того чтобы лидировать в кроссе по пересеченной местности. У Алексея неважно работал «мотор», хотя он и не показывал этого. Конечно, обидно иметь в тридцать два года порок сердца, но что поделаешь?! Я в общем-то знаю, как это произошло. Лет шесть назад Алеша работал в экспедиции на Кольском полуострове. Там у них что-то случилось, Алексей спасал своего товарища, нес на себе по тундре километров пятьдесят, провалился под лед и стоял по пояс в холодной воде, держа товарища на руках. Короче говоря, коллегу своего он спас, а сам свалился в жестоком приступе ревматизма. Потом — сердце. Об этом случае писали в газетах.

Теперь у Алеши спокойная должность: он работает на метеорологической станции. Но вот сильна у человека страсть к путешествиям, носит его черт знает куда! Я не очень жалуюсь на свой «двигатель», но и то он на Дальнем Востоке начал пошаливать. Во-первых, сопки, сплошные подъемы да спуски. В среднерусской полосе их, может, и не очень бы ощущал, а в Приморье и без этого нелегко: большая влажность, процент кислорода меньше обычного. Надо акклиматизироваться, привыкнуть.

Во-вторых, Алексей курит. Я, конечно, напомнил ему, что при его здоровье вполне можно обойтись без табака. Он полностью согласился, но добавил, что лучше один год есть сырое мясо, чем десять лет питаться дохлятиной. Я вздохнул и полез в карман за «Казбеком». Кто-то убедил меня, что эти папиросы самые слабые и наименее опасные для организма.

Часа через полтора наша пестрая кавалькада приблизилась к Синим скалам, которые, прямо сказать, не оправдали своего названия. Эти скалы выглядят синими, очевидно, в солнечный день. А перед нами они предстали просто мокрыми, темными и, может быть, чуть-чуть голубоватыми. Туристы свернули вправо, в распадок, и пошли вдоль ручейка, прижимавшего тропинку к самому подножию сопки. Так началась первая проба сил, первая тренировка перед штурмом далеких еще вулканов.

Мокрая, скользкая каменистая тропа то узеньким карнизом лепилась к склону сопки, то сбегала к самому ручью и почти пропадала среди коряг и черного ила, на котором кое-где виднелись следы кабанов. За ручейком, на болотах, выше человеческого роста стояли камыши и трава. Мы пробирались через кустарник, перелезали через поваленные деревья, помогая друг другу.

Еще один поворот — и начался подъем, такой крутой, что в некоторых местах надежнее всего было лезть на четвереньках. Разговоры смолкли. Тяжело дыша, опираясь на палки, хватаясь за ветви и траву, подсаживая один другого, туристы лезли все выше. Останавливались, мокрые от пота и дождевой воды, вытирали разгоряченные лица — и снова вперед! Многие отстали, но никто не повернул обратно. До вершины докарабкались все!

Зато и вид перед нами открылся замечательный. Внизу лежала просторная долина, на которой тускло блестела среди зелени речная гладь. А дальше высились гряды сопок, зеленые вблизи и синеватые, размытые туманом вдали. Тайга покрывала все ровным ковром, уходила в неведомую даль, хмурая и молчаливая. Вокруг пестрели цветы. Желающие в один момент набрали себе букеты, а потом оставили их, потому что началась охота за саранками. Они здесь большие, оранжевые, с черными крапинками. Местные жители очень поэтично называют их лилии-тигрилии.

Я тоже сорвал несколько саранок. Они почему-то пахли шоколадом, а мне этот запах не очень нравится. Но некоторые, очевидно, любят запах шоколада: они нанюхались до того, что носы, губы и щеки сделались у них темно-коричневыми от пыльцы. Приставала она к коже очень легко, а стиралась плохо.

Главной нашей целью были не виды и не саранки. Мы пришли осмотреть раскопки древнего городища, обнаруженного на самой вершине сопки. Когда-то, в начале нашей эры, здесь жили племена, составлявшие коренное население края. Судя по раскопкам, они уже знали земледелие, занимались охотой и скотоводством. На месте одной из построек нашли даже статуэтку всадника, несущегося во весь опор.

Эти подробности поведала нам руководитель экспедиции археологов, полная женщина в спортивном костюме и резиновых сапогах, кандидат исторических наук, сотрудник Сибирского отделения Академии наук СССР Жанна Васильевна Андреева. Несмотря на молодость, она слывет авторитетным, очень способным ученым и бесконечно предана своему «железу» — железному веку. Лицо у нее темное, обветренное, продубленное солнцем. Говорит она лаконично, умело и просто, подавая главное. Слушать ее — одно удовольствие. И как же надо любить свое дело, чтобы из года в год с весны до зимы проводить время в тайге, каждый день подниматься на сопку по обрывистой тропе, лопаточкой и кисточкой счищать землю в поисках обгорелых зерен, пролежавших в земле многие столетия! Ведь найти такое зерно не легче, чем обнаружить пресловутую иголку в стоге сена.

Жанна Васильевна объяснила все, вплоть до того, как с помощью радиоактивного метода определяют возраст находок. Она просила нас осторожнее ходить по раскопкам, чтобы не сбить оконтуривающие колышки. И тут одна дама в зеленых брюках пожелала задать вопрос:

— Скажите, пожалуйста, — с легким прононсом произнесла она. — Эти колышки тоже сохранились с тех пор?

Тут смолкли даже самые завзятые говоруньи. Люди посмеиваясь, бочком отходили в сторону. Нам было стыдно за эту даму. А руководительница раскопок даже растерялась. Говорила, объясняла — и вот тебе!

— Нет, — сухо сказала она. — Эти колышки поставили мы сами.

— Благодарю, — с достоинством кивнула дама. А возмущенная Бориса Полиновна сказала:

— Я знаю ее. Мы вместе ездили по Болгарии. Она там купила в ларьке двенадцать плиток шоколада и на полчаса задержала отправление автобуса… И никто не смог доказать ей, что это плохо.

— Может, оригинальничает? — спросил добродушный Герасимыч, которому с его характером следовало бы пойти не в политэкономы, а в адвокаты.

— Все равно непростительно, — резко возразил Алексей. — Глупость, как явную, так и тайную, нельзя прощать никому. Надо как-то классифицировать людей по степени умственного развития. Человечество слишком много страдало от дураков…

Туристы начали спускаться с сопки. Это было если и не легче, чем подниматься, то во всяком случае быстрее. Наиболее крутые участки можно было преодолевать тем элементарным способом, который рекомендован для проверки покатости земли. К тому же мы были уже настолько мокры и грязны, что новая порция глины или чернозема на брюках не имела значения ни в смысле добавочного веса, ни в смысле эстетики.

Внизу, за дорогой, раскинулся в молодом лесочке лагерь археологов. Руководительница раскопок показывала найденные экспонаты. Вокруг нее сгрудилась плотная толпа.

Я решил побродить по лагерю. Тут было десятка полтора маленьких старых палаток, кирпичная печка, волейбольная площадка. Вот, пожалуй, и все.

Дверь в одну из палаток была откинута, в ней сидели две девушки и румяный плотный мальчишка лет двенадцати. Я пристроился возле входа и разговорился с одной из девушек — лаборанткой Аллой. Оказывается, в археологической экспедиции работают двадцать восемь человек, большинство из них — ребята, ученики старших классов. Вот они-то и копают здесь три месяца под наблюдением специалистов. При дожде работать нельзя: сидят в палатках и скучают. Но вообще дело очень интересное.

Алла, девушка крепкая, деловая и серьезная, протирала и упаковывала находки. Руки у нее с виду грубые, в ссадинах, но она так аккуратно брала хрупкие осколки какого-то сосуда, что я удивлялся ее ловкости, точности и прямо какой-то нежности в обращении с черными, будто обугленными черепками. Продолжая работать, опа не без юмора рассказала, что в экспедиции археологов кроме людей были еще кошка, собака и мишка. Но кошка сбежала, вероятно от сырости. Собаку отдали пастухам, потому что она пристрастилась забираться по ночам в палатки и таскать обувь. Почему именно обувь, никто не знал.

— А что стало с мишкой? — спросил я.

— А Мишка — вот он, — кивнула Алла на мальчугана. Тот расплылся в улыбке и стал очень похож на руководительницу раскопок.

— Ты, Михаил, будешь историком? — спросил я.

— Еще бы, — ответил Мишка и хмыкнул пренебрежительно: неужели, мол, и так не понятно!

Пока мы разговаривали, в лагерьприбыли два грузовика: отвезти к причалу туристов. Для всех мест не хватало, садились прежде всего пожилые люди, потом женщины. Со второй машины махали нам: идите, потеснимся. По мы не пошли. Алексеи счел унизительным для себя ехать, когда некоторые дамы маршируют пешком. Уютный Герасимыч поколебался, а потом заявил, что ему полезен моцион. Вот так мы и потопали втроем, не подозревая, что движемся навстречу событиям, очень важным для Алексея.

Мы с Герасимычем прозевали тот момент, когда все началось. Мы толковали о том, что в нынешнем году не может быть хорошего урожая яблок. Увлеклись и не заметили, как Алексей отделился от пас. А когда спохватились, он уже шагал впереди, рядом с женщиной.

Мы, не сговариваясь, прибавили шагу.

Ну конечно, это была та самая туристка, с которой он стоял на палубе вчера вечером. Вид у нее довольно броский, приметный. Кожа смуглая, какая-то нежно-дымчатая, что ли. Волосы черные, вьющиеся, с чуть рыжеватым отливом. Брови большие, почти до висков, и некрашеные. Глаза скрыты в тени ресниц. Губы полные, удлиненные и с изломом — такие губы рисуют рекламным красавицам.

На грузовике она не поехала, потому что беспокоилась о знакомых старушках, ушедших пешком. Теперь шагала с ними, несла их сумку и авоську. Вернее, несла уже не она, а наш Алексей.

Возможно, я смотрел на женщину несколько пристрастно. Если уж святой мужской союз, сложившийся в нашей каюте, должен треснуть, то пусть хоть причина будет веская и достойная.

Ничего не скажешь, Надежда и Алексей как-то очень подходили друг другу. Даже приятно было видеть их вместе. Рядом с ней Алексей вроде бы и ростом выше стал и в плечах шире, хотя ни того, ни другого ему было не занимать. Светлые волосы растрепались, голубые глаза блестят: рад человек!

За поворотом дороги показался причал. Тактичный Герасимыч пыхтел где-то позади. Я тоже отстал бы, чтобы не мешать этой паре, но они еще смущались, им нужен был третий для поддержания непринужденного разговора. И я в качестве палочки-выручалочки заполнял словами возникавшие пустоты.

Сначала Надежда говорила односложно, часто повторяя выражение: «Ну, что вы!» И каждый раз оно звучало по-новому. То в смысле «неужели?», то «да, конечно», то отрицательно, то насмешливо. Так немногословно, однако с богатыми оттенками объясняются обычно коренные сибиряки.

Скованность постепенно исчезла. Надежда вдруг спросила:

— Вы не артист?

— Нет, — удивленно ответил Алексей.

— А у меня такое впечатление, что где-то вас видела. Будто мы давно с вами знакомы.

— Хотя не познакомились по-настоящему до сих пор, — улыбнулся Алексей, стараясь замять эту тему. Он не любит рассказывать о себе. А Надежда, наверно, видела его портрет в «Комсомольской правде». Там был хороший портрет под очерком, в котором говорилось, как Алексей спас товарища. Из-за этого портрета он потом месяца два только тем и занимался, что отвечал на письма, посыпавшиеся со всех концов страны. Писали главным образом девушки.

Недалеко от причала мы задержались, поджидая Герасимыча. Остановилась с нами и Надежда. Герасимыч церемонно вручил ей ветку шиповника с крупными розовыми цветами.

— Спасибо, я тронута, — сказала она, и голос у нее действительно дрогнул. А потом вдруг стал насмешливым и жестковатым:

— Скупая мужская слеза сорвалась с ее ресниц и упала на запыленные кеды, — продекламировала она. Повернулась и пошла напрямик, без дороги, до колен утопая в густых зарослях мокрой ромашки. Так и ушла, ни разу не оглянувшись, оставив Алексея в полной растерянности.

— Бывает, бывает, — успокоил его Герасимыч. — Знаете, бывает такое состояние, такие импульсы… Все бывает… Как вы, ребята, насчет обеда?

А ей-богу, отличный мужик этот Герасимыч! Одно его присутствие благотворно действовало на окружающих. Плотно заправившись, он с удовольствием выкурил на палубе папиросу и выдал нам очередную сентенцию: лучший отдых — это туризм. А лучший туризм — это отдых. С такими словами он отправился в каюту, чтобы поспать часок или два: «Как потребует организм». Ну, а мы с Алексеем присоединились к своей группе и пошли осматривать поселок.

Собственно говоря, туристов интересовал не столько сам поселок, сколько его жители, и особенно одна из них — Елена Ивановна Морева, о которой мы уже были наслышаны.

Где положено обитать сказительнице? Ну конечно, не в шумном городе, а в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за темными лесами, за широкими долами, среди высоких гор, на берегу моря-окияна. Вот она там и живет, в далеком поселке Ольга.

Невысокая женщина, лет пятидесяти, с добрым лицом, вышла нам навстречу из своего домика, накинув на голову мягкий, пуховый платок. Поздоровалась, заговорила негромко, чуть-чуть нараспев. Ей вот даже и неудобно. Верно, знает она сказки. Сама их и слагает, сама и рассказывает. Ходят к ней местные жители, особенно зимой, когда вечера длинные. А теперь вот и журналисты ездить начали, и туристы наведываются…

Мне показалось, что Елена Ивановна не очень-то и довольна своей растущей популярностью.

Много поколесила она но белому свету, много всего видела за свою жизнь. Родилась в Тобольской губернии в семье учителя. С детских лет принялась собирать сказки. И в Сибири, и на Волге, где занималась в ремесленном училище, и на Урале, где трудилась потом на заводе, искала она людей бывалых да знающих. Слушала их, записывала. Случалось и так: пропадали тетради, пропадал многолетний труд, а она брала новую тетрадь и опять начинала с первой страницы. Не только записывала, но и сама рассказывала, когда были желающие послушать.

Коммунистка, хороший токарь — и вдруг сказительница! Находились люди, которым это казалось странным и противоестественным. А чего же тут странного?! Это же великое дело — доставить людям радость! Хорошая сказка — это все равно что глоток ключевой воды среди жаркого дня!

Нежданно-негаданно пришла к Моревой беда, столь лихая, что не измыслишь страшней. Один за другим умерли два сына и заболел третий. Снова дежурила у порога смерть. Врачи бессильно разводили руками. А один посоветовал: поезжай в Приморье, там климат целебный от этой болезни. Вот и поселилась Елена Ивановна на берегу океана, под сенью старинных кедров. Выходила, поставила на ноги своего сына. Вырос богатырь и отправился в жизнь. А к матери его идут люди за радостью, за утешением, за наукой.

Нам Елена Ивановна рассказала сказочку небольшую и вроде бы простенькую. Про Гордыню и Скромность. Однако сказочка запомнилась крепко. О пей потом долго говорили на теплоходе…

Над бухтой загустел туман, и под его прикрытием медленно подкрались сумерки. После ужина туристы собрались в салоне, где состоялось знакомство с администрацией. Тут мы почерпнули немало интересных сведений. Оказывается, поездка наша имеет официальное название — круиз, то есть морское путешествие с возвращением в тот же порт. Кто-то сказал, что это слово перекочевало к нам из английского языка. Не зная точно, я решил считать его русским. «Кру» значит «кругом», «вокруг». Герасимыч заявил, что оп лично все непонятные термины относит к разряду гишпанских.

Директор круиза, плотный энергичный человек с громким голосом, привел некоторые статистические данные. Всего на теплоходе двести восемьдесят туристов. Женщин семьдесят два процента (в салопе раздался ропот). Остальные (как осторожно заметил директор), вероятно, мужчины.

Покончив со статистикой, перешли к организационной структуре. Кроме капитана, комсостава, команды теплохода и обслуживающего персонала у нас имелся свой директор с двумя помощниками — руководителями смей. В каждой смене — три группы со штатным инструктором во главе. Кроме того, в группах избраны старосты. И еще каждая группа делилась на «десятки» во главе с избранным старшиной.

Начальников и руководителей хоть отбавляй! К счастью, в пашей группе все это оказалось только проформой. А вот Наде не повезло. Она попала в окружение людей преклонного возраста, которые оценили ее заботливость и выдвинули на должность старшины. Если до сих пор она пеклась о ближних по доброй воле, то теперь ей надо было оправдывать доверие.

Мне надоело торчать в душном салоне, я протиснулся к выходу и пошел разыскивать Алексея, который сбежал еще, раньше. Конечно, в каюте его не оказалось. Он находился именно там, где и положено пребывать человеку в лирическом настроении, то есть в уединенном месте, на самой верхней палубе, где много сырости и мало света. И конечно же, он стоял, облокотившись на перила, устремив взгляд в темную теплую ночь. Было тихо, слышалось только дружное кряканье диких уток. Ветерок нес с берега горьковатый запах дыма и сырой хвои.

— А что, — сказал Леша, уступая место рядом с собой. — Мне тут вполне нравится. Скажут «останься» — я бы остался.

— В качестве кого?

— Хотя бы в качестве шестьдесят первого тигра.

— При условии, если сразу будет и шестьдесят второй?

— Да, хорошо бы.

— Алеша, я в восторге от вашей откровенности. Но шестьдесят второй на свободу не вырвется. Его перехватили, заарканили и впрягли в должность. Вам остается только любоваться природой.

Алексей не ответил. Непроглядная темь подступала к самому борту, к нашим ногам. Вдали тревожно и призывно кричали дикие утки.

НА СТАРОМ ЗАВОДЕ

Там, где возле берега мелко (а мелко почти везде), крупные суда к причалам не подходят, бросают якоря на рейде. Груз переваливают на плашкоуты, железные несамоходные баржи, плоскодонные и мелкосидящие. Они обычно бывают невероятно грязные и ржавые. Но без них не обойдешься. На просторных палубах плашкоутов перевозят горы мешков и ящиков, станки, автомашины, тракторы, — все, что угодно, в том числе и туристов.

Первый раз высаживались мы с помощью плашкоута в порту Тетюхе, который расположен на материковом берегу севернее бухты Ольги. Площадка судового трапа не доставала до палубы плашкоута приблизительно на метр. Двое дюжих матросов помогали туристам прыгать.

Я задержался на борту теплохода, посмотрел вниз. Ух, и пестрая же компания собралась в поход! Спортивные куртки всех цветов и оттенков, свитеры, пиджаки, береты, платки. Да и нагрузились порядочно. У каждого с собой плащ, сверток с сухим пайком, фотоаппарат.

Третьи сутки мы на «Туркмении», а уже как-то свыклись, сдружились с командой, с обслуживающим персоналом. Порой и не поймешь, кто турист, кто постоянный «туркестанец». А сейчас все свободные от вахт и дежурств круизные и экипажные чины высыпали на левый борт, поднялись на капитанский мостик, махали руками, подавали советы: «В озере не купайтесь: холодно», «Возвращайтесь пораньше!», «Зайди в промтовары, тут промтовары хорошие!»

Старенький катер поволок неуклюжий плашкоут к берегу. Море было светлое и почти спокойное, лишь кое-где морщили воду длинные полоски ряби. Небо расчистилось от туч, но белесая, очень высокая пелена еще затягивала небосвод; только в некоторых местах виднелись голубые разрывы, и они тоже, как рябь на воде, тянулись длинными узкими полосами. Солнце почти не грело сквозь пелену, но давало какой-то яркий, пронзительный свет, беспощадно обнажая утесы, привыкшие кутаться в туманах.

Быстро приближался красивый и мрачноватый берег с уединенными бухточками, с белой пеной прибоя у подножия скал. Буйная зелень покрывала сопки. Я смотрел на них, не чувствуя радости. Голова была тяжелой, дышалось трудно, а главное — не исчезало непонятное ощущение: тревожил холодный и резкий свет, тревожила подчеркнутая красота природы, будто оцепеневшей, затаившейся в каком-то ожидании. Изредка короткими порывами налетал ветер, и, пока он дул, становилось вроде бы легче. Так бывает перед большим штормом.

Берег бухты усыпан цветными камешками, среди которых много скелетов морских ежей. Волны прибоя, откатываясь, обнажают черные рифы: колонии ежей ютятся как раз возле них. Метрах в пятидесяти от берега высятся две отвесные скалы, на вершинах которых еще никто не бывал. На их склонах нет ни выступа, ни кустика. Лишь кое-где растут в расщелинах пучки травы.

В переводе на русский язык Тетюхе означает «долина кабанов». Когда-то их было тут великое множество, да и в наши дни опытные охотники находят достаточно добычи. В тайге есть изюбр и кабарга, соболь и медведь, белка и амурская антилопа.

Уссурийская тайга своеобразна и удивительна, растительность ее очень богата. В южной части Дальнего Востока не было ледникового периода, поэтому там сохранились растения теплой третичной эпохи, вымерзшие в других местах. Эти так называемые реликты постепенно приспособились к новым условиям, смешались с современной растительностью.

Труднопроходимые заросли начинаются недалеко от берега моря. В несколько ярусов растут дуб, граб, ильм, ясень, разные виды клена, липа, красный тис. Тут можно встретить и бархатное дерево с пробковой корой, и замечательную березу Шмидта, которая на изгиб прочней, чем чугун. И все это перевито, переплетено лианами.

Нижний ярус тайги составляют заросли бересклета, жимолости, лещины, жасмина и смородины. А над всеми ярусами, как стройные колонны, высятся кое-где мощные кедры.

Редкостные контрасты можно увидеть в Уссурийской тайге. Рядом с лиственными деревьями растут ели и пихты, обросшие лишайниками и… обвитые диким виноградом. Черные виноградные гроздья осенью можно встретить повсюду. Помню, как после войны знакомые девушки-студентки ездили в тайгу за «дополнительным пайком». При этом они обязательно брали с собой бидоны и использовали их не только как тару. Время от времени девушки колотили по бидонам ложками, чтобы предупредить хищного зверя: тут мол, люди. Тигр и медведь обычно людей не трогают, но при неожиданной встрече всякое может случиться.

Уссурийская тайга теперь достаточно исследована, повсюду побывали географы, топографы, геологи и ботаники, не говоря уже о местных охотниках. И все-таки еще много тайн хранится под зеленым пологом. Совсем недавно здесь была, например, впервые обнаружена тропическая птица дронго. Или вот загадка, связанная с красным волком, которую никак не могут решить ученые.

Красный волк — животное очень редкое. По размеру он меньше обычного волка, окраску имеет красновато-рыжую. Водится в горах Индии, Монголии, Китая и у нас на Дальнем Востоке. Сородичи его обитают на юге Сибири и в Средней Азии. Но почти никаких подробностей о жизни дальневосточного красного волка ученые не знают.

Да существует ли он вообще? Некоторые скептики сомневаются в этом. Однако ученые утверждают, что существует и что обитает он в горах Сихотэ-Алиня. О красных волках писали первые исследователи Дальнего Востока; знаменитый путешественник В. К. Арсеньев сам видел их в бассейне реки Уссури. О них рассказывают старые охотники-удэгейцы, обязательно упоминая о том, что эти хищники уничтожают много оленей и кабарожек, что зверь этот очень осторожен и держится в самых глухих местах, по дальним гольцам. Последний раз красного волка видели на Сихотэ-Алине несколько десятилетий назад. С тех пор как охотники перестали посещать отдаленные горные районы, о красном волке больше не поступает никаких сведений.

А вот еще удивительная история, которую можно принять за сказку, не будь она реальной действительностью. В то лето, когда «Туркмения» ушла в туристский рейс, в тайгу отправился местный краевед Ефрем Григорьевич Лешок. Много повидал он на своем веку: участвовал в гражданской войне, был моряком, рабочим. Через всю жизнь пронес горячую привязанность к родной дальневосточной земле, которую исходил своими ногами, которую любил и знал не меньше старых таежных охотников. Эту любовь передал краевед и детям своим.

В очередной поход пошел Ефрем Григорьевич вместе с детьми. На этот раз выбрали далекий и трудный маршрут по тем местам Сихотэ-Алиня, которые посещаются людьми очень редко. Шли по бездорожью, по звериным тропам, пробивались сквозь заросли, не тронутые топором. По ночам, усталые, крепко спали возле костра.

И вот гора Змеиная, взметнувшаяся над зеленым морем. Нелегко было пожилому краеведу, разменявшему седьмой десяток, карабкаться по крутым склонам. Скалы почти отвесные. Посмотришь — шапка падает с головы. И все-таки Лешок с детьми поднялся по этому склону, обнаружил на нем вход в пещеру.

Ну что же, подземными гротами, сталактитовыми галереями бывалого путешественника не удивишь. Красиво, необычно, однако подобное можно встретить и в других местах.

Но что это? Неужели причудами природы создан вот этот человек-богатырь, который держит на своих плечах свод пещеры? Пет, конечно, только резец опытного мастера мог изваять на сталактитовой колонне такое произведение искусства!

Свет факела выхватил из мрака еще одно лицо, гордое и властное, с пустыми глазницами, что так характерно для ваятелей Древней Греции и Древнего Рима.

Но главное чудо было еще впереди. В следующем гроте они увидели лицо женщины: почти живое, одухотворенное, доброе. Женщина задумалась и уснула много веков назад, вросла в сталактитовую глыбу. Умиротворенное лицо ее будто источает сияние: кажется, что оно даже без факела светится в темноте…

Для ученых находка краеведа явилась неожиданностью. Вокруг нее забушевали страсти, отодвинувшие пока на второй' план вопрос о необычайной эстетической ценности произведений. Сколько пищи для новых теорий, новых предположений! Вспомнили о древних царствах, где жили предки нынешних удэгейцев, нанайцев, ульчей. Вспомнили о походах Александра Македонского, вместе с которым, по преданию, шли на Восток и отряды кавказцев, а возможно, и скифов. Ведь сам Александр был женат на дочери скифского вождя. Известно старое предание о том, как Александр Македонский построил где-то на краю земли высокую каменную стену, за которую загнал якобы два свирепых народа, угрожавших погубить все человечество. До сих пор Гогой и Магогой пугают детей.

Предание, конечно, не доказательство, но разве не хлынули потом оттуда, с Востока, воинственные орды, неся разрушение и смерть? Разве не напоминает одно изображение в пещере лицо кавказца? Разве не выполнена спящая красавица и другие фигуры рукой опытного мастера, стиль которого имеет что-то общее со стилем античных мастеров мрамора?!

Много будет еще споров, много гипотез. Тайна спящей красавицы привлечет еще внимание многих ученых.

До революции весь обширный район Тетюхе принадлежал владивостокскому предпринимателю Бриннеру, который «выменял» эти земли у местных жителей за мешок муки и несколько бутылок спирта. Здесь были найдены залежи ценных руд, деньги потоком полились в карманы удачливого авантюриста.

После Октября Бриннер бежал за границу и, как говорят, неплохо устроился там со своими капиталами. Сын его, Юл Бриннер, слывет известным артистом. Он, например, играет роль предводителя гангстеров в американском фильме «Великолепная семерка».

За годы Советской власти город Тетюхе, выросший среди хребтов поодаль от моря, стал одним из горнодобывающих центров края. Тут построены заводы, оснащенные новейшей техникой. Но сохранились еще и старые, почти музейные предприятия. На одно из таких мы и отправились.

К нам присоединился Ипполит Степанович Базальтов, человек бывалый и опытный. Он входил в число тех енисейцев, которые оказались теперь на «Туркмении» и составили этакий неофициальный союз. Огромный, почти двухметрового роста, чуть сутулый, он двигался неторопливо, размеренно, не зная усталости в свои шестьдесят с лишним лет.

Живет он в одной из республиканских столиц Средней Азии, всегда носит тюбетейку. Излюбленная одежда — вельветовая рубаха-толстовка, подпоясанная узким ремнем, и просторные брюки. Его не способны поколебать ни моды, ни прочие перемены и веяния. Кто-то из енисейцев окрестил его Могучим Ипполитом.

Шли вчетвером, обсуждая вопрос, как и где половить рыбку. Ипполит Степанович — рыбак заядлый, из числа тех, которые готовы удить всегда и всюду, получают при этом большое удовольствие, как правило не соответствующее добыче. Конечная цель им, разумеется, тоже важна, но самое главное — процесс.

Занятые беседой, мы не заметили, как спустились с сопки. А спустившись, огорчились: тропа снова круто лезла вверх, огибая озеро Васькова. Некоторые туристы остановились здесь и начали разбивать бивак: уже дымился костер, какая-то девушка играла в бадмингтон с инструктором Евгением. Но основная масса устремилась дальше, на свинцово-плавильный завод. Уютный Герасимыч колебался: шагать ли вперед или поваляться на травке? Могучий Ипполит стоял, сутулясь, и молча ждал общего решения. Алексей рвался на завод, но, по-моему, только из-за того, что не видел среди оставшихся туристов своей кудрявой Надежды, Мне было все равно. Решили идти.

Лентяям вечно везет. Добросовестные люди топали вокруг озера, а мы прошли метров двести и увидели лодку. Дородная, крепкая женщина лет сорока, в мужских сапогах и плисовой душегрейке, медленно работала веслами, проплывая мимо кустов. Мы поздоровались с ней, узнали, что она едет окучивать картошку, и спросили, не перебросит ли нас на тот берег.

— Да мне-то что? Жалко, что ли?! — сказала она.

Тогда мы позвали каких-то отставших старушек, погрузились в этот ковчег и устремились к белым аккуратным домикам на противоположном берегу.

Расплатились мы с женщиной лимонадом. Предлагать деньги было как-то неловко. А лимонад — проще: возьмите, мол, владивостокский, издалека привезен. Кроме того, авоська с нашими пайками оттянула мне плечо, и я с удовольствием избавился сразу от трех бутылок.

Благодаря лодке наш маленький коллектив из арьергарда сразу превратился в славный боевой авангард. Мы опередили даже самых быстроногих туристов и не преминули этим воспользоваться. За крутым поворотом на берегу речушки хаотично громоздились большие камни. Обосновавшись в этом живописном месте, мы пропускали мимо себя запыленных собратьев, поддерживая бравыми лозунгами их дух.

— Ничего, ничего, товарищи, теперь скоро, — ласково улыбался Герасимыч.

— Эй, молодежь! Поотстали, поотстали, — укоризненно покрикивал Алексей. — Брали бы пример с нас, что ли!

Но вот появилась Надя, и Алеша сразу стушевался, умолк. Молодая женщина шла со своей десяткой, добрую половину которой составляли уроженцы легендарного XIX века, В окружении седовласых мужей и дам она казалась особенно юной в хрупкой; среди спортивных курток и соломенных шляп ярко выделялись ее зеленая кофточка и красный платок.

Я знал, что Алексей со вчерашнего дня напряженно ждет этой встречи, а уж если мужчина ждет, готовится и волнуется, то он обязательно будет не в своей тарелке, сделается мешковатым, начнет говорить невпопад. Он будет проигрывать в своих глазах, будет мучительно краснеть и ругать себя, не замечая того, что выигрывает в глазах женщины. Если, конечно, женщина хоть немножко психолог.

Ну, что это за встреча посреди дороги?! Надя чуть замедлила шаги. Алексей с трудом пробился через заслон ее спутников, поздоровался. Она ответила довольно холодно. Тогда он почему-то осведомился о ее здоровье. Она сказала: мы поем, а песня строить и жить помогает. Потом она в свою очередь спросила, как это Леша и вся наша могучая кучка очутились вдруг впереди? Алексей принялся объяснять насчет лодки, а на главное не обратил внимания: ведь никому не было до нас дела и никто не знал, где мы, впереди или сзади. А вот Надежда знала. Это кое-что значило… Ну, а Алексей вскоре опять присоединился к нам, так как подопечные Нади кормили ее столь густым разговором, что стороннему человеку и слова некуда было вставить…

Свинцовоплавильный завод — конечная цель нашего похода — оказался действительно необыкновенным. Мы привыкли видеть повое, заглядывать в будущее, а тут как бы обернулись назад. Когда-то давно построили этот завод английские концессионеры, и с тех пор он сохранился почти без изменений. Руда рядом богатая, отходов мало, выгода большая, но труд довольно тяжел, особенно около плавильных печей. Темное помещение озаряется отблесками раскаленной до белого сияния руды. Невыносимо жарко даже в стороне, а рабочие стоят возле самых печей, завешенных, как забралом, снизками тяжелых цепей, чтобы руда не сыпалась обратно. И не просто стоят, а совковыми лопатами бросают руду прямо в жар, в пекло. Лица закрыты масками, тела — комбинезонами. На. ногах — валенки, а цементный пол мокрый, чтобы было испарение, чтобы не задохнуться в сухом воздухе. В: валенках, наверное, безопасней и не скользко.

Бросит человек три-четыре лопаты, отступит в сторону, вытрет пот со лба, вдохнет глубоко ртом — и снова в жар. И опять слепящий блеск, опять раскаленный воздух в лицо, гул форсунок и позвякивание цепей, когда бьет в них лопата.

Моего здоровьишка хватило бы тут часа на полтора, от силы на два. Алексей сказал, что он протянет ноги через десять минут. Могучий Ипполит и уютный Герасимыч на место рабочего ставить себя не пытались: не тот возраст.

Сейчас люди трудятся на заводе по шесть часов, зарабатывают немалые деньги, имеют большие отпуска, отдыхают в санаториях. За рабочими постоянно наблюдают врачи. Но можно представить, какая каторга была здесь раньше, когда возле этих печей трудились часов по десять и не имели никаких благ.

Течет по желобам раскаленная струйка, медленно застывает в формах свинец. Но пока он с примесями. Еще несколько операций — и вот перед нами чудо: тяжелый аккуратный брусок, отливающий серым блеском. Была рыжеватая руда, вроде бы обыкновенная грязь. Вот там она лежит, у входной двери. А здесь готовый металл. А главное — все эти превращения происходят в одной постройке, буквально на глазах. В память об этом маленьком рукотворном чуде туристы уносили с собой кусочки свинца, обламывая с отлитых форм тонкие кружевные закраины.

…На берегу мы заметили, как изменилась погода. Небо затянулось тучами. Не было больше странного тревожного света, зато воздух стал каким-то легким, разреженным.

Короткие минуты затишья сменялись резкими, сильными атаками ветра. Он дул со свистом, трепал одежду, буровил воду в бухте: на ней уже пестрели «стада» чистеньких белых барашков.

До отхода «Туркмении» оставалось еще много времени, но с рейда донесся долгий призывный гудок. Возле причала покачивался плашкоут, на нем собрались те, кто спешил вернуться.

Мы возвратились на судно, а Надежда все еще оставалась в порту. Поджидая ее, Алексей торчал на палубе, и я, разумеется, был рядом с ним. Хлынул холодный дождь, ветер возрос еще по меньшей мере на один балл. Вокруг потемнело. Мы стояли под крышей, но вода все же попадала на нас. Алексей сокрушался: Надя слабая, одета легко, никто не догадается дать ей. плащ.

— Алеша, — сказал я. — Переносите горе, как подобает мужчине.

— Никогда не жалуюсь, если плохо самому. Даже стараюсь не замечать того, что со мной. Но очень трудно, если беспокоишься… о человеке.

Наверно, он хотел сказать: о дорогом человеке, но сдержался и правильно сделал. Зачем говорить раньше времени?!

Плашкоут вернулся к «Туркмении» с опозданием, и смотреть на него было не очень приятно. Волны валяли эту посудину с борта на борт, легко, как пустую бочку, подбрасывали ее вверх. Туристы сбились тесной кучей в центре палубы, согнув головы под проливным дождем. Их шатало, обдавало брызгами. Усталыми, охрипшими голосами они пели:

Петь что-либо другое они были уже не способны.

Алеша побежал на трап принимать пассажиров. Потом его белокурая растрепанная голова промелькнула в коридоре, рядом с побледневшим женским лицом. А еще минут через десять он, веселый и промокший, вернулся в каюту.

Герасимыч, решавший шахматную задачу, начал задумчиво насвистывать «Были когда-то и мы рысаками». Ему, наверно, тоже захотелось свиданий под дождем. Ну, а меня проблемы, поднятые в старинной песне, еще не волновали, поэтому я уверенной поступью отправился в душ. И там впервые почувствовал, что «Туркмению» начинает ощутимо покачивать.

Теплоход снялся с якоря раньше срока и сразу развил большую скорость. За кормой клокотали пенистые буруны. Стало темно, с неба лился сплошной поток. Все сильней бушевало море. Но наш капитан знал свое дело. Он вел судно на север; ветер бил нам в корму, а волны бежали за нами следом, пытаясь догнать, но были слишком гривасты и тяжелы, чтобы поспеть за «Туркменией». Она сама настигала волны, катившиеся впереди, наваливалась, подминала с гулом и плеском.

Подгоняемый ветром, теплоход быстро шел к Сахалину. Мы даже не догадывались, что капитан, уводя судно на север, старался избавить нас от серьезной угрозы.

Оказывается, в тот день, когда мы поспешно покинули Тетюхе, на район Владивостока обрушился мощный тайфун. Суда заранее вышли из бухты Золотой Рог и укрылись за высокими берегами Русского острова. Суда не пострадали, но в городе тайфун натворил немало неприятностей: сносил крыши, валил телеграфные столбы, обрывал провода. После сильного ливня вспучились реки, затопили несколько населенных пунктов.

Друзья и знакомые переживали за нас, оказавшихся в открытом море наедине с тайфуном. А мы не переживали. Мы просто не заметили своей горькой участи. И основная «вина» за это ложится на плечи капитана, увенчанные широкими золотыми полосками — свидетельством его знаний и опыта.

ЧЕХОВСКИЕ МЕСТА

У этого города точное название — Холмск. С моря издалека видны возвышенности, притиснувшие город к бухте. Именно возвышенности: это еще не горы, а холмы, хотя среди них есть довольно высокие.

В порту очень много белых свежеоструганных бочек. Их грузят на суда, но монбланы бочек не убывают. Баржи привозят все новые и новые. Здесь бочки начинают свой путь. А закончат его неизвестно где. Замызганные, почерневшие от невзгод, зато до краев наполненные жирной тихоокеанской селедкой, они попадут и в Москву, и на Урал, и в далекую, изнывающую под солнцем Армению.

У нас про любой город можно сказать, что он строится. Но если большинство городов только расширяется, то Холмск, как и многие другие населенные пункты Южного Сахалина, создается заново.

Японцы, хозяйничавшие в этих краях сорок лет, чувствовали себя временщиками и не воздвигали ничего фундаментального, долговечного. Их легкие, деревянные домишки совершенно обветшали, не держат тепла, имеют поразительную способность мгновенно воспламеняться и сгорать быстро, как порох. К счастью, таких домишек осталось немного.

Впрочем, одно примечательное здание японцы в Холмске все-таки сотворили. Это банк. Он двухэтажный, деревянный, но снаружи облицован плитами, да так искусно, что кажется, будто сложен из мрамора. А его ткни — он и рассыплется. Однотипные, похожие как близнецы здания японских банков сохранились и в других городах.

Вечером на главной улице Холмска людно и шумно. Алеша потянул нас в клуб моряков. Он хотел увидеть Надежду: туристов приглашали туда в кино. Однако Нади там не оказалось, но я не пожалел, что побывал в клубе. Во-первых, он обширен и красив. А во-вторых, мы обнаружили в фойе интересный стенд с цитатами из классиков о труде и морали.

Все выдержки о труде были знакомы, зато в разделе морали встретилось кое-что новое. Например, слова Конфуция: «Сознавать свой долг и не выполнять его — это трусость». Герасимыч принялся убеждать меня, что сия цитата относится главным образом к литературной братии, которая, мол, должна быть честью и совестью эпохи, должна смело прокладывать путь в будущее. А я сказал, что это слишком узкий подход и что слова Конфуция имеют отношение ко всем гражданам…

На следующий день мы осматривали бумажный комбинат. Надежда и Алексей поздоровались у проходной и остались вместе до конца экскурсии. Они побывали во всех цехах, в некоторых по рассеянности даже два раза. Впоследствии Алексей говорил, что комбинат произвел на него замечательное впечатление. Он только не мог вспомнить, из чего и как вырабатывается бумага.

А было интересно. Нам показали весь процесс, начиная с того момента, когда толстое мокрое бревно попадает в машину. Вот с него содрали кору, будто сняли одежду, обнажив желтоватое тело. Вот его расщепили, измельчили. И вот уже варка, химические реакции, резкий ядовитый запах. И наконец, машина, чем-то похожая на печатную. Только она не разматывает рулон, а, наоборот, свертывает широкую полосу девственно белой бумаги.

Попробуйте тут удержаться и не обзавестись сувениром! Я не удержался. Взял лист свежеиспеченной бумаги, подошел к контролеру и попросил автограф. Контролер поставил на лист штамп-цифру 6, а потом вывел крупно: «Холмский бм. комбинат. Дручук».

С комбината мы поехали на пляж. Там было пустынно. Сеял мелкий дождик. Вода не успокоилась после шторма, волны набегали с размаху и, ослабев, сердито шипели в мокром песке.

Я купаться не собирался. Алексей не взял плавки. Вообще народ не был расположен принимать холодные ванны. Сбегали окунуться две женщины-экскурсоводы, да и те сразу вернулись. Однако есть такие люди, которые даже бессознательно, сами не замечая того, всегда хотят выделиться, блеснуть, привлечь внимание. У некоторых это здорово получается: умеют пустить пыль в глаза.

Вот хотя бы Валерий Харцевич. Ему уже под- тридцать. Черты лица крупные, довольно приятные. Он был бы неплохим парнем, если бы не гонялся за всякими модами и прекратил бы свои показные штучки.

В ресторане наши столики стояли близко, в одном ряду. И вот как-то за обедом, в первый или второй день круиза, разговор зашел о горчице. Высказывались разные соображения. как лучше ее готовить, добавлять ли сахар и все такое прочее. Знатоки и любители горчицы сходились на том, что на «Туркмении» готовят эту приправу по высшему классу.

Валерий восседал в кресле, обтянутый каким-то удивительным, розовым в крапинку, свитером, выставив ноги в шикарных голубых брюках, безусловно заграничного происхождения. На пальце сверкал перстень. Дождавшись, пока разговор смолкнет, Валерий сказал веско, на публику:

— Когда я ездил в Венецию, нам горчицу не подавали.

Некоторые товарищи сперва даже подумали, что это шутка…

После истории с горчицей его начали звать на итальянский манер — Валерио. Несмотря на этот конфуз и еще несколько срывов, девушки поглядывали на Валерио благосклонно. Он недурен собой, а главное — холост.

И вот на пляже Валерио наконец развернулся в полную силу. Он блеснул своей загорелой спортивной фигурой, презрением к холоду. И конечно, умопомрачительными японскими плавками из нейлона. Они были голубые, с красными волнами и зелеными кораблями. Но может, корабли были красные, точно не помню. Во всяком случае пятно было яркое.

Разумеется, Валерио привлек общее внимание. На него смотрели все, в том числе и Надежда. Только Алексей что-то вдруг заскучал, подошел ко мне. Я подумал: уж не ревнует ли? Ведь этот парень слишком часто появляется там, где Надя. Нет, не должен ревновать. Просто, может, завидует немного здоровяку Валерио.

Мы пошли вдоль берега, вдоль белой пены прибоя, бросавшего на песок длинные ленты водорослей и тяжелые большие куски битых раковин. Остановились возле устья речушки, в которой за песчаным баром копошились ребята-подростки, ловившие сетками каких-то рачков. Ребята объяснили, что этих рачков охотно едят куры. Рачки были серые, вертлявые и неприятные.

На дороге загудели наши автобусы.

Я так устал за день, что свалился на койку, едва добравшись до каюты. А наутро опять подъем, завтрак, получение сухого пайка — и марш на берег. «Туркмения» готовилась к выходу в море. Она должна была обогнуть мыс Крильон, пришвартоваться в порту Корсаков и ожидать там своих пассажиров. А мы отправлялись в глубь острова по сухопутью. На вокзале стоял небольшой состав из четырех зеленых вагонов. Железная дорога на Сахалине отличается от привычной, материковой. Колея несколько уже. А главное — очень уж петляет она по горам. Иногда поезд описывает восьмерку, возвращаясь почти к тому месту, где проходил.

Дорога змеится по глубоким распадкам, по руслам горных речушек, вокруг высятся сопки с острыми вершинами и крутыми боками. Радует глаз ровная зелень тайги. А там, где бушевали лесные пожары, как черные страшилища стоят обгорелые лиственницы и березы, растопырив голые культяпки сучьев.

Долины, подножия гор покрыты кустарником и высокой травой. Впрочем, «высокой» — не то определение. Точнее сказать, гигантской. Быстрый рост некоторых видов трав — это особенность сахалинской природы. Причем рост бывает таким буйным, таким интенсивным, что этот процесс просто поражает наблюдателей. Лето на острове короткое, но травы успевают вымахать на такую высоту, что среди них не видно кустов и небольших деревьев.

Всем известен, например, обыкновенный, ничем не примечательный лопух. Пройдешь мимо него и внимания не обратишь. А на Сахалине лопух-белокопытник удивляет своими чудовищными размерами. Мало того, что человек скрывается в зарослях белокопытника с головой: листья его достигают метра, а то и почти полутора метров, в диаметре; такие листья можно использовать как зонтики, укрывающие от дождя или от солнца.

А это что за растение высотой метра в три или четыре, напоминающее стройную пальму? Стебель у него или ствол? Похоже на стебель, но смущает толщина у основания. Мы смерили — семнадцать сантиметров! Ипполит Степанович опознал странное произведение природы. Оказалось, это дудник медвежий — распространенное травянистое растение семейства зонтичных. А здесь, на острове, его вполне можно принять за дерево.

Заросли белокопытника, высоченной дикой гречихи, шеломайника образуют на Сахалине своеобразные травяные джунгли, какие не встречаются больше нигде.

Чем же вызван гигантизм сахалинских растений? Климатом? Почвой? Воздействием каких-то особых, неизвестных пока человеку стимуляторов роста? Над разрешением этого вопроса работает большая группа ученых. Какая заманчивая перспектива — добиться, чтобы полезные человеку культуры росли столь же быстро и достигали таких же размеров! Представляете себе огурец длиной в метр или клубнику размером в кулак! И ведь это не утопия, некоторые шаги в этом направлении сделаны. Уже сейчас на Сахалине выращивается капуста гигантских размеров. Некоторые кочаны весят до тридцати килограммов. Целый бочонок, который не всякий человек способен поднять!

…Поезд вырвался из горных теснин и побежал среди ровных полей. Вдали все явственней проступали очертания крупного города. Близился Южно-Сахалинск — административный центр области.

На перроне нас встретили пионеры. Ярко алели галстуки на белых блузках. Ребята протягивали букеты цветов.

Какой-то представитель сказал очень хорошую, короткую речь, состоявшую всего из семи слов: «Добро пожаловать, дорогие товарищи, в наш город!» Пионеры, окруженные туристами, запели. Сначала неуверенно, но им помог кто-то из взрослых, и песня полилась шире и громче:

Вот именно, мы и хотели, чтобы нам побольше рассказали об этом острове. И замечательным было то, что пели о нем юные жители, что само будущее Сахалина пришло встретиться с нами.

К ребятам присоединились туристы, и так здорово, так задушевно они пели, что мне очень явственно представился и крутой берег, и мальчишка на этом пустынном берегу, и даже круги на воде, куда упали его камешки. А дальше, за Курильскими островами, на сто, на тысячу, на десять тысяч километров лежит океан. Бездонные глубины, бездонное небо, редкие островки да кораблики, да еще киты играют кое-где среди волн.

Хорошие они, эти девчонки и мальчишки, которые запросто швыряют камешки в пролив Лаперуза. И невдомек этим русым и черным, конопатым и курносым ребятам, что совсем недавно звали моряки это место проливом слез, что много горького горя видели его берега.

Прямо посреди пролива, между мысом Крильон и японским островом Хоккайдо, торчат из воды скалы. Это так называемый Камень Опасности. Он обозначен на всех морских картах. Но и и кто не считал, сколько судов налетело на него в темноте, в тумане, во время шторма, сколько трупов уносили отсюда полны. Но это история. Хотя и недавняя, но история. А я вспомнил то, что происходило тут при жизни моего еще не успевшего состариться поколения.

Осенью 1941 года Япония закрыла для советских кораблей незамерзающий Сангарский пролив. Невозможно стало водить суда и через Цусимский пролив: он оказался в зоне военных действий, там по неизвестным причинам один за другим погибло несколько наших пароходов.

На Курильских островах, на Южном Сахалине находились японцы. И случилось то, чего опасались дальновидные люди: главный тихоокеанский порт, Владивосток, оказался отрезанным от Крайнего Севера, от заграничных портов, откуда должны были поступать важные военные грузы.

Суда могли следовать в океан только через пролив Лаперуза. До войны он считался закрытым для зимней навигации из-за трудной ледовой обстановки. Но что же оставалось делать советским морякам? Пройдя с грузом через Тихий океан, избежав сотни опасностей, они сражались с природой: со льдом, с буранами и снегопадами. Пароходы пробивались сквозь ледяные поля и приходили в порт назначения с измятыми, ободранными бортами. Они везли самолеты, везли металлы для оборонной промышленности, везли миллионы пар американских ботинок и банки свиной тушенки. Все это нужно было нашим солдатам. Поэтому моряки, не отдохнув после очередного рейса, сразу отправлялись в следующий. И опять пробивались в океан через пролив Лаперуза.

Вот он каков, этот пролив, в который так хорошо швырять камешки с крутого бережка… Теперь это можно. Швыряйте, ребята, купайтесь и пойте свои веселые песни!

Я пошел в город вместе со стайкой пионеров. Черноволосая, скуластая и по-русски румяная кореянка Наташа деловито растолковала, что в пионерском лагере весело, но все время были дожди, поэтому еще не устраивали походов. А теперь погода хорошая. И может, даже сегодня пионеры пойдут на турбазу «Горный воздух». Но их предводительница, строгая невысокая женщина, сказала, что на сегодня хватит встречи с туристами.

Южно-Сахалинск еще молод. И старожилов, разумеется, здесь не много.Но люди любят свой город, заботятся о нем. Об этом свидетельствует и чистота на улицах, и ухоженный парк, и стройки, быстро раздвигающие границы новых районов. А зайдите в краеведческий музей! Его экспозициям могут позавидовать музеи давно сложившихся областных городов.

На главной улице, чуть в глубине, стоит среди зелени здание музея, построенное в стиле буддийской пагоды (это, пожалуй, единственное в городе старое здание, достойное того, чтобы его сохранили). Перед ним вытянули жерла орудия. Одно огромное, как слон, уцелело со времен обороны Порт-Артура. Есть пушки и помельче, но у каждой имеется какая-нибудь заслуга.

Когда мы осматривали экспозиции музея, я удивлялся: как успели люди за сравнительно короткий срок собрать уйму интереснейших экспонатов, которые дают ясное представление и о далеком прошлом Сахалина, и о событиях недавней истории, знакомят посетителей с экономикой, географией и богатствами острова.

Запасы полезных ископаемых здесь велики и разнообразны. Нефти Сахалин дает столько, что ее не успевали перекачивать на материк по одному нефтепроводу, понадобился второй. Возможно, со временем нефть и газ найдут и в других районах Дальнего Востока, но сейчас их добывают только на Сахалине.

Остров отправляет в глубь страны и на экспорт много леса и рыбных консервов; высоко ценятся на мировом рынке сахалинский уголь и продукция бумажных заводов. Здесь найдено золото, причем более чистое, чем на материке. Быстро растут города, заводы, рудники. Они росли бы еще быстрей, давали бы еще больше продукции, но нужны люди, много людей. Пока что недостаток их на острове чувствуется повсюду.

Вернемся в музей. В нем есть курьезный экспонат: большое чучело косматого медведя. Посетители невольно обращают внимание на его морду: она недвусмысленно свидетельствует о том, что этот медведь — японец. Мы спросили экскурсовода, неужели на Сахалине встречаются подобные гибриды?! «Нет, — поморщилась женщина. — Препаратор внес свою лепту…»

Мне настолько понравился музей, что я возмутился, когда вышел во двор и увидел Надежду и Алексея, сидевших на скамейке возле клумбы. Они были так заняты друг другом и такая радость светилась на их лицах, что никто не решался приблизиться к ним.

Я сказал Алеше и Наде, что поговорить можно и на судне, а в музей мы больше не вернемся. Они посмотрели на меня удивленно: откуда, мол, взялся этот гражданин? Потом спустились с розовых облаков на зеленую сахалинскую мураву.

— Мы уже лицезрели святыни храма, — ответила Надя (по уверениям Алексея, при посторонних она всегда объяснялась вычурно и насмешливо). — Там очень душно. Я вошла и подумала: ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня? Укатали сивку крутые сопки.

По ее внешнему виду, между прочим, этого совсем не было заметно. На лице румянец, полные губы так и растягивала улыбка. Нет, не ее укатали крутые сопки и дальние походы. Это у Алексея щеки сделались серыми. Он откинулся на спинку скамейки, дышал чаще обычного, хотя продолжал разговаривать и смеяться. Это о нем говорила Надя. Точно, о нем!

— Ну, понятно, — сказал я. — Женщинам всегда надо иметь в запасе пирамидон. Голова, конечно?

— Голова, выя, спинной хребет и эти, как их, щиколотки. А больше не знаю, — Надя поднялась и убежала к своей «десятке». Только черный пучок волос мелькнул за кустом.

— Валидол ты, конечно, не ел? — строго спросил я Алексея. — Ты, разумеется, стеснялся?

Появилась Бориса Полиновиа. Села, причесала свои кудри и спросила, намерены ли мы идти на турбазу «Горный воздух». От города до нее несколько километров. А место любопытное. Раньше там находился охотничий домик японского принца. Не стал бы принц выбирать себе какую-нибудь заурядную поляну.

Мы пошли. Осмотрели просторный дом, в котором разместилась турбаза, напились воды из ключа и полюбовались пейзажем: с двух сторон таежные сопки, а внизу широкая долина, в которой раскинулся город.

Особенно хороша дорога к базе. Она струится среди очень чистого леса. Будто колонны, стоят по склону стройные лиственницы. Кроны их подняты высоко и сплетаются между собой. Сверху зеленый полог хвои, внизу зеленый полог травы. А между ними, словно соединяя их, гладкие и будто светящиеся стволы деревьев…

Возле парка туристов ожидали автобусы. Путь предстоял неблизкий.

Мы ехали по тем местам, где проезжал Чехов, о которых он писал в своих сахалинских очерках. «В пяти верстах от Мицульки находится новое селение Лиственничное, и дорога здесь идет просекой через лиственничный лес. Называется оно также Христофоровной, потому что когда-то гиляк Христофор ставил здесь на реке петли для соболей. Выбор этого места под селение нельзя назвать удачным, так как почва здесь дурная, негодная для культуры. Жителей 15. Женщин нет».

Теперь, разумеется, трудно определить, на том ли участке стоит селение или перенесено в сторону, но домов в нем много. Выстроены они поодаль друг от друга, все крепкие, аккуратные, с палисадниками. В поле работают люди. Бродят по лугу коровы. Мчатся автомашины. Обыкновенное селение, одно из многих, во всяком случае не выделяющееся в худшую сторону.

Потом пошли места более богатые: Соловьевка, Третья Падь. Чехов писал, что здесь держали много скота, занимались хлебопашеством, ловили рыбу. Ныне оба этих пункта значительно разрослись, стали центрами сельских советов. Лежат они среди зелени, возле морского залива. По сравнению с ними как-то проигрывает Корсаков, хотя это и город, и довольно солидный порт. А дело, вероятно, в том, что в Корсакове мало новых построек. Тянутся вдоль улиц приземистые японские дома с темными ликами, и сами улицы выглядят мрачноватыми, неуютными.

Выделяется высокое шестиэтажное здание, как бы главенствующее в городе, — недавно построенный дом межрейсового отдыха моряков. Это нечто среднее между гостиницей и Домом культуры. Здесь можно и пожить несколько дней, и просто прийти на вечер, посмотреть кино или телевизионную передачу, послушать музыку, побеседовать с приятелем в буфете или отведать береговой пищи в столовой. Хоть и небольшое, а все-таки разнообразие после дальнего похода, после палубы да каюты.

Залив в Корсакове мелкий, поэтому от причала уходит в море длинная эстакада. Возле нее разгружаются и загружаются суда разной осадки. Мы шли над водой по коридору, который казался бесконечным. Сначала это похоже на массивный мост с железными фермами. Потом появляются побеленные стены и потолок. Коридор суживается и все тянется, тянется.

Я уже подумал, что скоро мы дойдем до Японии, когда коридор расширился и мы оказались в помещении морского вокзала. Тут было совершенно пусто и холодно. Только дежурная медсестра в белом халате с любопытством и удивлением разглядывала поток молчаливых, замученных бродяг. Грязные кеды, запачканные глиной шаровары, пропыленные лица. Платки и береты на растрепанных волосах. У некоторых палки в руках, другие согнулись под тяжестью рюкзаков. Неужели это представители шестидесяти городов страны: ученые, преподаватели, врачи, передовые рабочие, о которых писала вчера областная газета?

Вот такой незавидный вид был у нашей братии, когда мы спустились по лестнице на причал, возле которого стояла «Туркмения».

На палубе топали башмаки и кто-то кричал громко: «Ур-ра! Мы дома! Девочки, займите очередь в душ!»

ДАРЫ ОКЕАНА

Для нервных людей судовая трансляция — бич божий. Вы задумались или задремали, вы пишете письмо или читаете, и вдруг над головой рявкает репродуктор: «Старостам групп собраться на пятиминутку!» Или: «Первая смена приглашается на ужин». Или: «Сейчас в музыкальном салоне начнется демонстрация кинофильма». И так далее и тому подобное. Зато для людей уравновешенных трансляция служит источником сведений и развлечений.

По радио сообщали нам местонахождение судна, температуру воздуха и воды, рассказывали об островах, мимо которых проходили. При этом, на мой взгляд, существенное значение имеет не только то, что объявляют, но и как объявляют. Хороший голос был у помощника капитана. Даже о подводных скалах и опасных проливах он рассказывал с такой бодростью, что посадка на рифы представлялась не смертельной угрозой, а веселеньким приключением. Зато один из штурманов обладал столь мрачным голосом, что любое сообщение, сделанное им, вызывало самые тревожные предчувствия. И вот этот штурман объявил, словно демон из загробного царства:

— Товарищи пассажиры! Проверьте, как закрыты иллюминаторы в ваших каютах. Волнение моря увеличилось до пяти баллов.

Ох уж эта трогательная забота о людях! Промолчи он сейчас — многие бы и не заметили, насколько возросла качка!

За нами по пятам снова гнался тайфун, и мы все сильнее чувствовали его дыхание. Еще днем «Туркмения» свернула с курса и отклонилась далеко вправо. Тайфун прорвался из Японского моря в Охотское и бушевал теперь там. А мы полным ходом шли на северо-восток, чтобы укрыться от непогоды в Тихом океане, за грядой Курильских островов.

Туман стал таким плотным, что с борта не видно было воды. Темнота подкралась незаметно. Судовые огни казались дымчатыми желтыми пятнами, светили тускло, будто сквозь вату. Теплоход То и дело проваливался носом в ямы, а потом вылезал из них, содрогаясь от напряжения.

Туристы толпились на подветренном борту. Мерцали папиросы, слышался разноголосый говор. Одни сетовали на шторм, другие радовались, что хоть и не очень сильно, а все же качнуло. Уютный Герасимыч подбивал мужчин идти к капитану и попросить его не убегать от тайфуна. Надо же испытать, что это такое! Женщины всерьез возражали. Только Бориса Полиновна заявила: она согласна даже на двенадцать баллов, но только на один час.

Стоять не держась было трудно. Порой «Туркмения» так ложилась на бок, что руки сами мгновенно находили какую-нибудь твердость и вцеплялись в нее.

На корме, где ветер был особенно сильным и резким, «лечились» больные: пробовали петь, глотали холодный воздух. За спасательными плотиками стояли Надежда и Алексей. Точнее сказать, стоял в основном он, укрывая женщину плащом. Обессиленная Надя повисла на его руках. Очень большими показались мне ее темные, округлившиеся глаза на матово-белом лице. Они так и сияли, когда Надя смотрела на Алексея.

— Просто не знаю, что бы я делала без него, — сказала Надя. — Я лежала пластом, даже говорить не могла. А он пришел и велел идти. У меня слезы из глаз, двинуться не могу, сама себе противна, а он говорит: шагом марш — и горе не беда! Поднялись наверх, а тут темень, сырость, холодище. Нас брызгами обдало…

— Точно, — сказал я. — Как в той морской песне: на палубу вышел, а палубы нет!

Надя засмеялась тихонько; замерзшие губы не слушались.

— Ну, что вы! Здесь будто в сказочном царстве. Под плащом рыцаря на краю бездны!

— Вы что же, до утра намерены?

— До конца шторма, — твердо произнес Алексей, шмыгнув покрасневшим носом.

Нет, стоять тут долго нельзя. Наверняка и он и она простудятся и заболеют. Я разыскал хорошее местечко на самом верху, куда редко кто наведывался из-за сильного ветра. Но там, возле трубы, имелся этакий большой железный ящик с жалюзи, сквозь которые вентилятор гнал теплый воздух из недр судна. За этим ящиком было тепло и сухо.

Притащив туда три плетеных кресла, я позвал Алексея с Надей и сам присел рядом с ними. Третий — лишний, разумеется, но ведь я нашел им пристанище — это раз. А во-вторых, мне было скучно. Новых знакомств не хотелось, одиночество тяготило. Было приятно хотя бы помолчать вместе с ними.

После полуночи корабль опустел, смолкли голоса. Люди разошлись по каютам. А я не мог расстаться с необычайной, почти фантастической картиной. Могучая грот-мачта высилась перед глазами, как желтый столб, уходящий в небо, опутанный паутиной вант и оттяжек. На вершине мачты горел сильный прожектор, направленных! назад, в сторону кормы. Прожектор не озарял, а лишь отраженно, дымчато высвечивал площадку у основания мачты, сплетение вант, контуры леерных стоек. Все это казалось почему-то белесым. А дальше — мрак. Черный, ревущий, стонущий мрак, плотно охвативший судно со всех сторон. Даже луч прожектора не мог распороть клубящейся мглы.

Через корабль зримо, волнами, полз туман, такой густой, что иногда совсем затемнял прожектор, и я видел только расплывчатое пятно высоко над головой. Потом туман редел, становился почти незаметным, лишь слегка размывал очертания предметов, и они чуть-чуть колебались и плыли, словно при знойном мареве в жаркий день. В этой сказочной зыбкости странным образом сместились все понятия о размерах и расстоянии.

В кругу света возле прожектора мелькнуло что-то серебристое. Раз, другой. Там металось какое-то живое существо, боровшееся с яростным ветром. Вверх, вниз, в стороны, угловато и неуверенно, словно слепое. То отстанет, то вырвется вперед, и никак нельзя рассмотреть, что же это?

— Бабочка! — тихо воскликнула Надя. — Ночная бабочка на огонь!!

Правда, есть сходство… Вот появились и еще две, покрупнее. Но нет, очень уж велики для бабочек! Да и какая бабочка справится с таким ветром?

— Больше похоже на летучую мышь, — высказал я предположение. И вдруг сообразил: — Нет, Надя, приглядитесь получше, это ведь птицы! Они тоже убегают от тайфуна и устали бороться с ветром.

Их становилось все больше. Я сосчитал до тридцати и сбился. Они густо вились вокруг прожектора: белесые, будто бестелые в отдалении и серебристые, когда попадали в луч. Было удивительно, как они не сталкиваются.

Потом среди них появилась большая тяжелая птица. Она летела не зигзагами, а по прямой, чуть выше мачты. Осмотрела палубу и уверенно опустилась в нескольких метрах от нас. Мы затаили дыхание, разглядывая эту жительницу океана. Оперение у нее было серое, с белыми и темными крапинками. Тело продолговатое. Нос широкий, как у утки. А ноги короткие с перепонками. Я не силен в птицах, но, кажется, это была гага. Она проковыляла по палубе, что-то нашла под плетеным креслом и проглотила.

Вслед за большой птицей на палубу опустились маленькие; они прыгали, шевелились повсюду, но чувствовали себя не очень уверенно, вспархивали и снова вились возле грот-мачты.

А вокруг по-прежнему ворчал океан, глухо бились о борт волны. «Туркмения» тяжко проваливалась в преисподнюю и вылетала оттуда, выброшенная силой непотопляемости. По-прежнему ветер гнал мимо нас рваные клубы тумана и все казалось плывущим, сказочным, зыбким…

Утром, еще до завтрака, из динамика раздался веселый голос помощника капитана: «Товарищи туристы! С правого и с левого борта видны киты. Желающих просим на палубу».

Берет на голову, фотоаппарат в руки — и бегом по трапу. Выскочил из сухого тепла в холодную сырость, даже лицо сразу сделалось влажным.

Качки почти не было. Медленно катились пологие, стального оттенка, волны, а над ними чуть дымился парок. Стена тумана отодвинулась довольно далеко, особенно впереди и слева. Там, на границе с туманом, виднелось что-то черное, но туристы смотрели не туда, а вперед, перевешиваясь через борт.

— Кашалот! — закричали с мостика. — Товарищи, кашалоты!

Метрах в ста от борта вскинулся вдруг белесый фонтан, вода расступилась, обнажив громадную черную массу, глянцевито-блестящую, словно лакированную. Эта масса приподнялась, показались длинное тупое, будто обрубленное, рыло и широкий хвост. А потом многометровая туша вдруг повернулась легко, изящно и ушла в глубину. Тотчас перед носом теплохода всплыл другой кашалот. Он выпрыгнул на поверхность и, вероятно, испугался нашего судна: нырнул снова, не успев пустить фонтан.

Еще несколько кашалотов виднелось в стороне, хотя и не очень далеко, но фотографировать их было бесполезно, учитывая туманную дымку. Зато с левого борта резвилось множество хищных косаток. Они стремительно носились по разным направлениям, вспарывая воду большими горбатыми плавниками.

Косатки кровожадны и очень опасны. Их зовут морскими полками. Сравнительно небольшие по размеру (шесть — десять метров), они очень прожорливы, уничтожают моржей, котиков, ценных рыб и даже нападают на своих собратьев, на крупных китов.

Хищники, вероятно, охотились за косяком сельди и не обращали на нас никакого внимания. Мы видели только быстро движущиеся плавники да черные спины. Зрелище было не очень занимательным и скоро наскучило. Даже завзятые фотолюбители отвернулись от косаток. Стояли с аппаратами наготове, надеясь, что снова появится вблизи кашалот. Киты, особенно кашалоты, стали теперь редкостью.

Ближе к полудню слева совершенно неожиданно расчистилось небо. Сквозь низкие облака прорвался солнечный луч, заиграл на воде; туман из серого сразу превратился в молочно-белый и начал рассеиваться, отступать, скапливаться вдали плотной стеной, ожидая своего часа. А за отступившим туманом открылся небольшой, но высокий остров — это было похоже на полотно Рокуэлла Кента, выполненное широкими яркими мазками.

Только представьте себе: с трех сторон мутная мгла. С четвертой — полоса черной, дымящейся воды. Дальше — крутой склон, зеленеющий под веселым солнцем. Над полосой зелени — белая, блестящая полоса снега. Вершина острова — заснеженный, сверкающий конус — врезалась как шпиль в голубое прозрачное небо. И все краски свежие, сочные, с резкими переходами.

Это фейерическое зрелище продолжалось, увы, совсем недолго — пятнадцать или двадцать минут. Потом опять навалились тучи, опять обволок судно туман, на мостике снова начали давать тревожные предупредительные гудки.

Мировой океан — огромный и еще малоосвоенный источник пищевых продуктов. Запасы их пока даже трудно учесть. В самом деле. Моря занимают около семидесяти одного процента поверхности земного шара, а суша, вместе с внутренними водоемами, только двадцать девять процентов. При этом надо иметь в виду, что на суше много таких пространств, которые не приносят человеку почти никакой пользы. К ним относятся зоны вечного оледенения, высокогорные районы. А в Мировом океане бесплодных мест нет: в нем повсюду кипит жизнь; даже на Северном полюсе обнаружены подо льдом рыбы и беспозвоночные животные. Мировой океан на всем своем необъятном пространстве может служить человеку.

Доля даров океана в балансе пищевых продуктов нашей страны становится все более весомой и ощутимой. При этом третью часть всей добываемой рыбы и морских продуктов дают дальневосточные рыбаки. «Рабочее место» у них огромное. Это и Японское, и Охотское, и Берингово моря, и весь Тихий океан от Камчатки до берегов Австралии. Проблемы использования рыбных богатств интересуют многих ученых Дальнего Востока, сырьевыми ресурсами моря занимается Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО). Во Владивостоке нам удалось побывать в стенах этого института и его богатого музея. В Холмске мы встречались с сотрудниками Сахалинского филиала ТИНРО, узнали много нового, любопытного.

Оказывается, в последнее время рыбаки все чаще и настойчивей стали сетовать на то, что уловы в северной части Тихого океана быстро падают, косяки рыбы стали менее плотными и встречаются гораздо реже. Много времени тратится на их поиски, на длительные переходы. Все это результат интенсивного промысла в сравнительно небольшом районе, где скапливаются сотни и тысячи рыболовецких судов. А что будет дальше? Какая польза от большого промыслового флота, если исчезнет рыба: себе дороже станет содержать такую махину. Тем более что промысловый флот быстро увеличивается, пополняется новыми, хорошо оборудованными судами.

Ученые отвечают рыбакам: не беспокойтесь, люди только-только проникли в кладовые моря, многие его богатства еще лежат нетронутыми. Ученые видят три пути, по которым будет развиваться морской промысел.

Первое и главное сейчас — освоение новых районов лова. При этом сотрудники института прямо указывают направления, по которым следует проложить курсы морозильных траулеров. В экваториальных и тропических водах Тихого и Индийского океанов обнаружены большие скопления крупных тунцов; мелкого тунца можно успешно промышлять кошельковым неводом в водах Зондского архипелага, Сиамского залива и Целебесского моря.

Разведочные суда ТИНРО побывали в районах Австралии и Новой Зеландии, принесли оттуда обнадеживающие вести: ими найдена промысловая концентрация рыбы возле острова Тасмания и около южного берега Австралийского материка.

Там, в прибрежной зоне, держатся многочисленные и плотные косяки сардин, анчоуса и австралийского лосося.

Тихий океан так велик, что вновь разведанные районы — это действительно капля в море. Ученым предстоит много работы, а рыбакам — много дальних походов. Но и те и другие не сомневаются, что южные районы лова будут скоро освоены.

Вторая проблема заключается в том, чтобы лучше использовать наши «старые» традиционные районы. До сих пор лов рыбы в этих местах велся, так сказать, на среднем уровне, а точнее — на среднем ярусе. Траловый флот не был рассчитан на добычу рыбы, которая обитает в самых верхних слоях океана. Получалось так, что скумбрия, тунец, сайра, сардины большей частью оставались выше сетей. Рыбы этой в океане много, но, чтобы добыть ее, нужны специальные суда. И тут дело не столько за рыбаками, сколько за судостроителями.

Огромные возможности таят в себе и нижние ярусы океана. Ведь пока что промысел велся до глубины триста — триста пятьдесят метров, в морские «подвалы» рыбачьи сети раньше не опускались. А теперь ученые и промысловики обратили на эти «подвалы» свое внимание, начали налаживать глубоководный лов. На прилавках магазинов уже появилась угольная рыба. С виду она черная и малопривлекательная, но мясо у нее белое, жирное и вкусное. Водится она на глубине шестисот метров, скопления ее менее значительны, чем, скажем, скопления морского окуня, но добывать угольную рыбу вполне возможно.

В Тихом океане, как в Атлантическом и Ледовитом, донный трал проник в глубину до тысячи метров, обнаружив там скопления рыб и беспозвоночных животных. Ученые считают, что такие скопления имеются и значительно глубже.

Третьим и не менее важным резервом роста морской продукции постепенно становится промысел нерыбных продуктов. Это крабы, креветки, трепанги, кальмары, морской гребешок, морская капуста. Добыча их растет хоть и медленно, однако неуклонно. Темпы роста невелики по той простой причине, что эта продукция еще не пользуется широким спросом в глубинных районах страны. Там ее попросту не знают. Вероятно, пройдет некоторое время, пока эта продукция станет обычной для каждого магазина и найдет повсюду своих ценителей.

Во Владивостоке, на Сахалине продают китовое мясо — пятьдесят копеек за килограмм. Хозяйки говорят, что котлеты из этого мяса получаются очень вкусные. Отведать их мне не довелось, а вот консервы — жареное китовое мясо с горохом и луком — попробовал. Могу сказать только одно: вкусно.

БЛИЗКАЯ НАША ЗЕМЛЯ

Камчатка встретила нас проливным дождем. Косой и крупный, он словно заштриховал очертания берега, силуэты стоящих на рейде судов. Иногда дождь резко обрывался, на несколько минут показывалось солнце, будто прожектором высвечивая обрывы и скалы Авачинской бухты — одной из самых больших и самых живописных бухт мира. Под горячими лучами зеленел берег, ослепительно блестела вода и даже темные угрюмые утесы, смотревшиеся в нее, делались менее мрачными.

Только улыбнешься солнышку, опять набегают тучи, опять сечет палубу косой крупный дождь. Было от чего приуныть. Мы знали, что туристы предыдущего рейса пришли на Камчатку в хорошую погоду, ночевали в палатках у подножия Авачинского вулкана, некоторые даже поднялись на него. Увы, такое удовольствие погода сделала для нас недоступным! Не летали даже вертолеты, на которых можно добраться до знаменитой долины гейзеров…

Вот завиднелся белый морской вокзал, четко проектирующийся на темном фоне сопки. Вот уже можно различить дома на склонах. Сейчас мы пришвартуемся к причалу, нас встретят представители горсовета, служащие вокзала. А потом расходись по каютам и жди у моря погоды — эта перспектива не вызывала энтузиазма.

Нас действительно встретили. Но не так, как мы думали. Пока «Туркмения» швартовалась, из дверей вокзала вышли музыканты, выстроились по четыре в ряд и сдернули с инструментов чехлы. Духовой оркестр, сильный и слаженный, заиграл марш. А вслед за оркестром из дверей вывалилась ватага ребятишек и степенно вышли взрослые. Они махали руками, а когда музыканты делали короткие паузы, чтобы вылить воду из труб, кричали нам что-то хорошее. Мы отвечали им тем же.

Вот ведь как немного надо, чтобы поднять настроение людям. Чуть-чуть заботы, человечности — и нет уже ни холода, ни дождя. Мы были не только тронуты встречен, но и смущены. Так встречают официальных представителей, а мы обычные люди, даже не командированные по службе, а отдыхающие. Я сказал об этом Борисе Полиновне. Она стряхнула капли с ресниц и ответила, как всегда, резко:

— К нам ездят разные иностранцы: и хорошие, и так себе, и даже вредные. Иностранцев приветствуют музыкой и цветами. А разве наши люди не заслуживают и того и другого? Тем более у себя дома!

Едва трап «Туркмении» коснулся причала, туристы были приглашены в помещение морского вокзала. От трапа до дверей метров сто. Это расстояние преодолевали броском, пряча головы от тяжелых, будто свинцовых, капель. Зато в вокзале и чисто, и тепло, и даже как-то уютно. Девушки за столиками торговали сувенирами, открытками и книжками о Камчатке. В одном из помещений второго этажа расставляли стулья. Те, кому не хватило места, устраивались на подоконниках.

Секретарь обкома партии сказал, что жители Петропавловска и окрестностей рады видеть на своей земле гостей с Большой земли, а потом познакомил нас в общих чертах с промышленностью и рыбным хозяйством области, с достижениями и недостатками, поделился заботами и планами на ближайшее время.

Секретаря сменил на импровизированной трибуне директор Института вулканологии. Потом выступил главный геолог Камчатского геологического управления. От них мы узнали многие подробности о полуострове, на котором природа разместила целую кунсткамеру редчайших явлений.

В детстве, при взгляде на карту, Камчатка казалась мне продолговатой каплей на закоченевшем носу Чукотки (да простят мне такое сравнение!). И думал о ней бывало: вот где холодище-то, вот где круглый год ходят, наверное, в лохматых звериных шкурах! А здесь, оказывается, тонкая земная кора едва сдерживает кипящую под ней расплавленную массу. Иногда кора не выдерживает, рвется, давая выход магме и газам. На полуострове много тепла, и растительность на нем гораздо богаче, чем на островах, лежащих южнее.

Тут насчитывается двадцать восемь действующих вулканов и около ста двадцати потухших, больше ста горячих минеральных источников и, кроме того, есть еще гейзеры — фонтаны кипящей воды и пара, бьющие из-под земли.

Множество озер, стремительные водопады, быстрые реки, куда сквозь все преграды рвутся с моря косяки лососей, чтобы выметать икру и закончить свою жизнь там, где она началась. Горные козлы на вертикальных утесах и косматые медведи в непролазных зарослях шеломайника. Единственная на земном шаре роща пихты грациозной. А рядом — леса каменной березы — тяжелого, медленно растущего дерева.

Вот малая частица того, что можно увидеть на Камчатке. Я уж не говорю о пляжах, на которые океан выбрасывает большие раковины и крабов, не говорю о ягодах. — в тундре, о кратерах вулканов… Все это не осмотришь и за месяц, а мы располагали только двумя сутками. Кстати, многие туристы решили в следующем году провести на полуострове весь отпуск. Тем более что земля эта теперь стала близкой, не то что раньше. Четырнадцать часов полета — и вы в Москве. А для путешественников есть более интересный маршрут. В специализированных кассах продают единые билеты на смешанную железнодорожно-морскую линию: Москва — Владивосток — Холмск — Корсаков — Петропавловск-Камчатский.

Столица Камчатки чем-то похожа на Владивосток. Улицы города ярусами тянутся над бухтой, поднимаясь по склонам сопок. И жизнь такая же кипучая, шумная, энергичная, без застоя, без запаха, провинциальной плесени, которая быстро паразитирует на маленьком тихом благополучии. А тут море, тут граница, тут рыбаки, романтика дальних странствий. Гнилой душок грошового уюта выполаскивается соленым морским ветром.

Владимир Ильич Ленин сказал в свое время, что Владивосток далеко, но город-то он нашенский! Эти слова полностью можно отнести к Петропавловску. Вот именно — нашенский это город, российский, выстроенный на диком месте немногим позже, чем Петербург, давно обжитый, со славной историей.

Открыли россияне Камчатку в середине XVII века, а может, даже и раньше. Землепроходцы в то время не очень заботились о том, чтобы оставить после себя летописи и документы. Однако архивы донесли до нас челобитные знаменитого путешественника Семена Дежнева, из которых явствует, что русские путешественники побывали на полуострове задолго до первой официальной экспедиции казачьего пятидесятника Владимира Атласова, начавшей исследовать Камчатку в 1695 году.

Достаточно вспомнить, что река Камчатка показана на «Чертеже Сибирския земли», составленном в 1667 году по указанию тобольского воеводы. В объяснительной записке, приложенной к чертежу, говорится: «…а против устья Камчатки-реки вышел из моря столп каменной, высок без меры, а на нем никто не бывал». Вот когда еще были известны составителям чертежа такие подробности!..

Владимир Атласов сообщил очень много важных сведений о природе и населении Камчатки, а также о Курильских островах и Аляске.

Особенно интересен такой факт. За несколько лет до русской экспедиции камчадалы захватили в плен (после кораблекрушения) японца Денбея, родом из города Осаки. В свою очередь Атласов «перехватил» японца у камчадалов и отправил его через Якутск в Москву. По словам Атласова, японец был «подобием как бы гречанин: сухопар, ус невелик, волосом черн… а нравом гораздо вежлив и разумен».

Денбей — первый японец, попавший в Россию. Он дал ценные сведения о своей родине, о тех землях, где ему приходилось бывать, о нравах и обычаях населения. По указанию Петра Первого Денбея специально обучили русской грамоте и дали ему возможность заниматься воспоминаниями.

Наши путешественники отправились в город на автобусах с экскурсоводами. Я не поехал. Надоели организованные маршруты, хотелось не спеша побродить по улицам, потолкаться среди людей, постоять в очереди, почитать афиши и объявления.

Петропавловск прихорашивался, собираясь отмечать свой 225-летний юбилей. Красились дома, рабочие убирали мусор со строительных площадок. В скверах зеленела омытая дождями трава, глянцевито блестели листья деревьев. На улицах очень чисто, не увидишь ни окурков, ни клочьев бумаги. Не’ знаю, чем это объяснить: дождями, ветрами или особой аккуратностью петропавловцев.

В городе много недавно возведенных административных зданий. А за Култушным озером типичная для нашего времени картина — тянутся ряды домов нового жилого района.

На берегу озера находится Камчатский краеведческий музей, куда я обязательно хотел зайти, хотя бы для того, чтобы увидеть солнечные часы-компас, принадлежавшие известному российскому мореходу Врангелю, именем которого назван остров в Ледовитом океане. Эти часы-компас побывали в Петропавловске дважды. Сначала, когда Врангель вместе с Головиным совершал в 1817–1819 годах кругосветное путешествие на шлюпе «Камчатка». Второй раз их доставили сюда самолетом. Сотрудники музея узнали, что дорогая реликвия хранится у правнучки путешественника. Специально летали к ней и попросили передать редкостные часы в дар музею…

В самом центре города, на возвышенности, стоит аккурат пая белая часовенка с резными вратами. Перед ней — братские могилы русских артиллеристов, погибших в 1854 году. Англо-французская эскадра пыталась тогда, в период Крымской войны, высадить десант. Но горсточка солдат и матросов, отрезанная от России на далеком полуострове, откуда и вести то до столицы шли целый год, сражалась с железным упорством и отчаянной смелостью. Русские воины выдержали блокаду и голод, не позволили интервентам захватить камчатское побережье.

Часовня, надгробия, старые чугунные пушки, скованные якорной цепью, — этот ансамбль служит не только памятником. Мне хотелось бы сравнить его с корнем, из которого выросли потом широкие улицы, вырос новый город за озером.

С обороной Петропавловска связано и еще одно примечательное событие. В середине XIX века в русском военно-морском флоте появился фрегат «Аврора», названный так в честь древнеримской богини утренней зари. Незадолго до начала Крымской войны фрегат перешел с Балтийского моря на Тихий океан. Путь этот был сложен и полон опасностей.

В перуанском порту Кальяо, куда «Аврора» зашла за пресной водой, оказалась англо-французская эскадра. И хотя войну еще не объявили официально, командующий союзной эскадрой решил задержать русский корабль. Узнав об этом, командир фрегата И. Изыльметьев пустился на хитрость. В бухте ветра не было, вражеские суда стояли без движения. Изыльметьев приказал матросам ночью, без шума отбуксировать фрегат гребными шлюпками к выходу в море. Там он поставил паруса — и был таков! Когда англичане и французы спохватились, фрегат находился уже далеко.

В Петропавловск-Камчатский «Аврора» пришла в разгар войны. Экипаж фрегата принял участие в отражении атак вражеской эскадры, проявив при этом немало мужества и отваги.

Со времен Петра Первого в русском флоте существует хорошая традиция преемственности. Когда стареет и прекращает свое существование один корабль, его имя передается новому, еще только рождающемуся на стапелях. А вместе с именем корабль принимает и заслуги своего предка, как бы обязуясь гордиться ими, добиваться новых успехов и новых побед.

Пришло время уйти на морское кладбище старому фрегату «Аврора». А имя его было в начале 900-х годов передано крейсеру первого ранга, только что спущенному на воду. Так появился легендарный крейсер «Аврора», впоследствии возвестивший выстрелом своей пушки о начале штурма Зимнего дворца…

Да, в далеком городе Петропавловске много можно найти интересного, связанного с историей. Но есть здесь примечательные места и другого рода.

У самой бухты расположена невысокая, хотя и довольно крутая, сопка. Вся она, от подножия до вершины, покрыта зарослями каменной березы. Это своего рода парк, сюда отправляются гулять горожане в хорошую погоду; сопка издавна служит приютом влюбленных, пар. Моряки назначают свидания на ее склонах. Еще лет двадцать назад я слышал много романтичных историй, связанных с ней. Официально ее именуют Никольской, но и на самой Камчатке, и, далеко за пределами полуострова она известна как сопка Любви. Во всяком случае звучит это более приятно, чем, скажем, Култушное озеро.

Вдоволь набродившись по улицам, я сел отдохнуть на скамейке в сквере. Моросил теплый мелкий дождик. Из открытого окна раздавалась музыка: кто-то играл на пианино. Прошли мимо девушки и-юноша в морской форме. С бухты донесся гудок: какой-то теплоход начинал дальний рейс. По тротуарам шагали со смехом и говором люди, кончившие рабочий день. А Московское радио передавало утренние известия. Разница во времени — девять часов.

У Герасимыча оказался в Петропавловске фронтовой друг, мы вместе сходили к нему в гости. Как и бывает в подобных случаях, разговор между старыми друзьями пошел такой, в котором чуть ли не каждая фраза начиналась словами: «А помнишь?»

Пока они увлеченно беседовали, мы со старшим сыном хозяина, тридцатилетним рыбаком, отдавали дань кулинарным способностям хозяйки дома. Она принесла нам мясо, зажаренное с луком, в мучном соусе, чуть-чуть отдающее уксусом. Я с удовольствием съел свою порцию, в полной уверенности, что это поджаренная курятина. А оказалось… осьминог! Хозяйка и ее сын посмеялись. Вот, мол, мясо как мясо, а скажи заранее, так и есть бы не стали. Я храбро заявил: «Все равно стал бы: в жизни всего надо отведать». Ну и, конечно, меня очень заинтересовало, где водятся спруты-осьминоги.

Оказывается, эти гигантские чудища в большом количестве обитают между восточным побережьем Камчатки и Командорскими островами. Они очень прожорливы. Ползают по дну, хватают рыб и крабов. Клювы у спрутов такие крепкие, словно сделаны из железа: они без труда прокусывают панцири различных ракообразных. Глаза у осьминога огромные и хорошо видят во тьме. Голова похожа на большой водолазный шлем.

Ловить осьминогов можно лишь на стальной трос, так как они перегрызают даже капроновый шпур. Попав на крюк, спрут извивается и словно бы загорается изнутри ярко-красным огнем, свидетельствующим о ярости. Потом красный цвет сменяется синим, зеленым, желтым.

Оказавшись на суше, осьминог долго не расстается с жизнью. Однако он сразу теряет свою подвижность, а его щупальца перестают быть страшными… Ну, а дальше дело за умелыми хозяйками и неопытными гостями, которые примут спрута за курицу, сами того не заметив.

«Сегодня наша смена едет на Тарапуньку» — с такими словами разбудил меня утром Герасимыч. Я решил, что предстоит встреча с известным артистом, но Герасимыч сказал: «Нет. Мы едем в какую-то местность, в названии которой слышится не то «пунька», не то «тунька».

Петропавловский экскурсовод, севший к нам в автобус, предложил разучивать песни. Парень он был молодой, веселый и считал, видимо, что песни доступны для людей любого возраста и любого развития. Но туристы не поддержали его инициативу. Ведь экскурсоводу все тут было привычно, все известно и все само собой разумелось. А мы ехали по камчатской земле первый раз, мы смотрели во все глаза, хотели видеть и узнавать. Песня едва тлела в задних рядах, а экскурсовода то и дело отвлекали от дирижерства, задавая ему вопросы.

Он довольно быстро понял, что туристы ждут от него не развлечений, а самого обычного рассказа о тех местах, по которым движется автобус. И парень, что называется, сел на своего конька. Прежде всего он показал нам поворот и реку, за которой начинался Елизовский район. Мы сперва не придали этому значения, ну, район и район, мало ли мы их проехали! А экскурсовод объяснил, что это сельскохозяйственный центр Камчатки, дающий около семидесяти процентов сельскохозяйственной продукции области.

До революции все продукты, в том числе картошку и капусту, привозили с материка или из Японии, продавали в первую очередь тем, кто страдал цингой. Еще в 20-х годах картофель не умели выращивать даже огородники-энтузиасты. Считалось, что камчатское лето слишком короткое. А теперь Елизовский район почти полностью обеспечивает картошкой и некоторыми другими овощами весь полуостров.

Лето на Камчатке действительно короткое. Однако люди научились пользоваться тем теплом, которое рвется наружу из раскаленных недр полуострова. Люди поверили в возможность вести интенсивное, прибыльное хозяйство.

Жители поселка Елизово заботятся не только о хлебе насущном, но и о доме с удобствами. Недавно в поселке открылся детский парк. Красивые аллеи, клумбы, качели, песочницы, целая галерея зверей — героев сказок. Ребятишкам там привольно. Носятся по траве те, кто постарше. А ближе к выходу сидят на скамейках мамы возле колясок.

В центре парка — бассейн. В нем плавает живая рыба, да не мелкая, декоративная, а самая настоящая, в том числе две горбуши — каждая длиной чуть меньше метра.

Качели в парке расписаны так весело и заманчиво, что мы с Борисой Полиновной не удержались от соблазна и покачались под восторженные возгласы детворы.

За поселком начинаются менее обжитые места. Вдоль дороги тянется болотистая низменность, а за ней — пологие склоны сопок. Отсюда можно было бы видеть вулкан, не будь тумана и дождя. Впереди открылась река, неширокая, но быстрая, с прозрачной водой. Через нее переброшен подвесной мост. Туристы выходят из автобусов, и машины медленно ползут по шаткому сооружению. Переправа заняла считанные минуты, но за это время кто-то успел забросить леску в реку и поймать рыбу. Женщины садились в автобусы с букетами мокрых цветов.

Экскурсовод принялся рассказывать о конечной цели нашей поездки — селении Паратунка. Лежит оно в шестидесяти пяти километрах от Петропавловска, славится красивым диким ландшафтом, озерами, рыбными речками и, самое главное, горячими источниками, в которых купаются круглый год и которые имеют высокие лечебные свойства. На базе этих источников работает крупнейший на полуострове санаторий, зимний дом отдыха и пионерские лагеря. Жители Петропавловска ездят сюда проводить выходные дни. Больные экземой, радикулитом, ревматизмом и еще бог знает чем приезжают в Паратунку даже с материка и часами сидят в горячей воде, в теплой грязи, хотя врачи запрещают сидеть больше, чем пятнадцать минут.

Интересно рассказывал экскурсовод, а в последних рядах автобуса все еще пытались по инерции петь и громко разговаривали, мешая слушать.

— Эй, на Камчатке! — повернулся к ним Алексей. — Нельзя ли потише?

Там оценили шутку, посмеялись и смолкли.

Вдали, над зеленой равниной, появились в разных местах клубы белого пара. Ветра не было, дождь прижимал пар к земле, он висел низко, медленно расползался в стороны, цепляясь за кусты и высокую траву.

Остановились мы возле крайнего источника, похожего на небольшой пруд. Место здесь не очень живописное. С одной стороны задворки селения, с другой — теплицы. Но зато вода в меру горячая, а рядом для желающих закрытый бассейн. Нас снова предупредили: купаться не больше пятнадцати минут. Тем, у кого больное сердце, источники очень вредны.

Алексей, разумеется, пропустил это предупреждение мимо ушей. Я окликнул его, но он сделал вид, что не слышит.

Народа в бассейне набилось полным-полно. Там не только сидеть — стоять негде было. За пеленой пара что-то кричал Валерио. Он стоял подбоченясь, явно демонстрируя спортивную фигуру и японские плавки. Женщины вскрикивали, вступая в горячую воду. Мужчины мужественно молчали.

Я подумал, что здесь тесно и без меня. Мы с Борисой Полиновной пошли к открытому источнику, поговорили там с восьмидесятилетней старухой, приехавшей из Петропавловска. Старуха жаловалась, что годы согнули ее и что теперь она принимает ванны в источнике, надеясь выпрямиться. Молодые туристы мазали друг друга лечебной грязью и бултыхались в воде. Пожилые осторожно заходили до колен. Там, где израсселины в склоне выбивалась тонкая струйка, иода была очень горячей, градусов шестьдесят. А чем дальше, тем прохладней. На противоположной стороне источника температура падала градусов до тридцати.

День и без того был сырой, а тут еще клубы теплого пара поднимались со всех сторон. Одежда отсырела, трудно было дышать. Я пошел к буровым скважинам, из которых горячая вода поступает на отопление теплиц и зданий. В теплицах, за стеклами, виднелись гигантские плети огурцов, гигантские кусты помидоров с еще зелеными плодами.

Земля в Паратунке подогревается снизу, растительность тут буйная. В огороде возле дома, по соседству с источником, ботва картофеля вымахала почти в человеческий рост. Я спросил хозяина, какие бывают урожаи. Он усмехнулся в кулак: «Не жалуемся!»

Как я понял из рассказов экскурсовода, использование подземного тепла на Камчатке — одна из главных проблем. Над разрешением ее работают ученые, трудятся гидрологи, электрики, экономисты. В самом деле, в других районах добывают уголь, нефть, газ, чтобы потом превращать их в тепло, в энергию. А на Камчатке можно брать из-под земли непосредственно само тепло: горячую воду и перегретый пар, способные отапливать, двигать турбины электростанций. Разве это не заманчивая перспектива?

Впрочем, использование термальных вод, дарового природного тепла, теперь уже не только перспектива, но и реальность. Работает Паужетская опытно-промышленная геотермальная электростанция. Строится Больше-Банная станция, которая даст городу двадцать пять тысяч киловатт. А в Паратунке, рядом с опытной электростанцией, возводится целый тепличный комбинат. Когда он полностью вступит в строй, полезная площадь теплиц достигнет ста пятидесяти тысяч квадратных метров. Этого достаточно, чтобы с избытком обеспечить всю Камчатку огурцами и помидорами.

Приведу еще несколько важных цифр. На Камчатке нет своего угля. Ежегодно его привозят с материка: триста пятьдесят тысяч тонн и больше. Чтобы доставить такое количество топлива, судам-угольщикам нужно сделать семьдесят — восемьдесят рейсов протяженностью в несколько тысяч километров. Дорогим становится этот уголек! Теперь на полуострове мечтают покончить с углем и обеспечить Петропавловск подземным теплом.

…Я сошел с автобуса, не доехав до морского вокзала. Многие туристы уже запаслись рыбой, а я еще не успел. Вот и надо было использовать для этого последний вечер. Купил соленую кету, чавычу, боковину, лососевые консервы и еще икру минтая в маленьких баночках. Это, конечно, не зернистая и не паюсная икра, да и стоит она много дешевле. Она светлая, мелкая, напоминает видом и вкусом селедочную икру, только более нежная и приятная.

Кстати, рыба минтай считается в Японии деликатесом, не говоря уже об икре. А у нас минтая почти не промышляют, хотя водится он в изобилии. Вид у этой рыбы не очень приятный. Приснится ночью — караул закричишь. Кроме того, в минтае много червей. Но не ловят его по другой причине: в наших водах хватает более ценной рыбы. Однако икру минтая пора заготавливать в большом количестве и завозить на материк, в Европейскую часть Союза.

Вечером под умелым руководством многоопытного Герасимыча мы упаковали приобретенные ценности. Завертывали рыбу в целлофан и в газеты, оставляя отдушины, чтобы она «не задохлась». Сложили покупки за платяным шкафчиком, и куча получилась солидная.

На переборке захрипел, задышал динамик. Бодрый голос сообщил: через десять минут «Туркмения» отойдет от причала. Судно отправлялось на юг, на Курильские острова. Мы поднялись на палубу. Опять лил дождь. Вдали одна над другой тускло светились цепочки огней.

За двое суток на Камчатке мы не видели солнца. И все равно нам было хорошо на этой далекой и близкой земле. Жители здесь суровы с виду, как и сам полуостров. Но у них большие запасы душевного тепла, и они щедро делятся им.

ЖИВЫЕ ВУЛКАНЫ

Справа остался остров Шумшу, служивший когда-то главным опорным пунктом японцев на Курильской гряде. В августе 1945 года многие матросы-тихоокеанцы сложили здесь свои головы, чтобы вернуть Родине проливы, открывающие выход на простор океана.

Вот она, мрачная скалистая твердь посреди моря. Крутые каменистые берега. Сюда в туманную ночь подошли советские корабли. С суши била артиллерия, ярились пулеметы, с визгом летели мины. На кораблях вспыхивали пожары. Под этот аккомпанемент десантники в полном снаряжении прыгали в холодную воду, в крутые волны прибоя. Матросы вцепились в каменистый берег, вгрызлись в гранит, проложили путь для товарищей.

Это здесь, на Шумшу, японцы направили против горстки моряков два десятка танков. У матросов не было пушек. Пути назад тоже не было: за спиной кипело море. Тихоокеанцы бросились под танки с гранатами. Пятнадцать машин осталось гореть на месте.

На Шумшу погибли, обессмертив свои имена, Герои Советского Союза старшина 1-й статьи Николай Вилков и матрос Петр Ильичев. Израсходовав все гранаты, старшина грудью закрыл амбразуру японского дота. Но из соседней амбразуры бил другой пулемет. И тогда рядом со старшиной упал матрос. Десантники ворвались в доты, захватили господствующую высоту.

Над большими и малыми островами Курильской гряды один за другим взвивались советские флаги. Последний был поднят на южном острове Шикотан. Справедливость была восстановлена.

Никто всерьез не пытался и не пытается оспаривать приоритет русских в открытии и исследовании Курил. Даже японцы если и высказывают претензии, то лишь о нескольких островах, непосредственно примыкающих к их территории. Они бы рады выставить более широкие требования, но ведь для этого нужны основания, нужны факты.

А факты говорят вот о чем. Еще в 1697 году исследователь Камчатки Владимир Атласов сообщал в одной из своих записок: «А против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть, и иноземцы сказывают, что там острова есть, а на тех островах города каменные и живут люди, а какие — про то иноземцы сказать не умеют…»

Первыми, кто добрался до северных островов Курильской гряды, были землепроходцы Данило Анцыферов и Иван Козыревский — люди отчаянные, храбрые и вольнолюбивые. Это они подняли на Камчатке казачий бунт против правительственных чиновников, убили Владимира Атласова, а потом, чтобы заслужить прощение, отправились на поиски «новых землиц».

Иван Козыревский побывал на трех островах и «с двух островов языков взял боем, да одежды крапивныя да дабинная и шелковый, и сабли и котлы он, Иван, взял же; и за опозданием морского пути он, Иван, возвратился на Камчатку, и тех иноземцев и одежды и сабли и котлы привез он, Иван, в Камчадальския остроги…».

Козыревский довольно точно описал внешний вид островов, нравы и быт населения, так называемых мохнатых курильцев — айнов. Кроме того, он дал сведения о наиболее коротком пути в Японию. С Козыревского полностью сняли вину и даже наградили его. Зато сам себе простить участие в убийстве Атласова он не смог. Вернувшись с Камчатки, Козыревский постригся в монахи и удалился в келью: замаливать свой грех.

При Петре Первом в 1712 году Курильская гряда официально была включена в состав государства Российского, и с тех пор началось систематическое исследование островов, составление подробных географических карт. Надо сказать, что айны встретили русских не только дружелюбно, но и с радостью. Эти мирные, очень добрые по натуре люди страдали от набегов с моря: на Курилах появлялись то скупщики из южных стран, то авантюристы, которые за бесценок или просто силой забирали дорогие меха, увозили женщин. В лице русских айны получили надежную защиту и верных друзей. В этом отношении интересен указ, датированный 1779 годом. В нем говорится: «…Приведенных в подданство на дальних островах мохнатых курильцев оставить свободными и никакого сбора с их не требовать, да и впредь обитающих тамо народов к тому не принуждать, но стараться дружелюбным обхождением и ласковостью для чаемой в промыслах и торговле продолжать… заведенное уже с ними знакомство».

Можно вспомнить много добрых дел и назвать много российских имен, связанных с изучением и освоением Курильской гряды. Но это скорее задача историков, а не литераторов.

В начале нашего века, добившись победы в русско-японской войне, самураи прочно закрепились на всей Курильской гряде. Это ни много ни мало, а тридцать больших островов (не считая мелких), протянувшихся на тысячу двести километров между Хоккайдо и Камчаткой. Это богатейшие места для промысла рыбы и крабов. Это важнейшие стратегические позиции на Тихом океане. Ну, и вполне попятно, что самураи дрались на островах Шумшу и Парамушир со всем упорством, на которое были способны.

От тех жарких августовских дней 1945 года остались на островах белые памятники-обелиски над могилами советских воинов-освободителей. Смотришь на них и думаешь: что-то уж очень скромны мы с этими обелисками, ведь люди-то жизнь не жалели. Вот взять бы да и высечь из прибрежной скалы фигуру матроса. Пусть шагает он к острову через кипящие волны, подняв над головой автомат и стиснув зубами ленты своей бескозырки… Что, разве мало прибрежных скал там, где погибли матросы?

«Туркмения» встала на якорь возле Парамушира, во Втором Курильском проливе. С палубы хорошо видны были портовые склады, однообразные темные постройки рыбного комбината и районного центра Северо-Курильска. Он беспорядочно раскинулся в низине, у подножия сопок, открытый для ветров и туманов.

На этот раз туристы особенно тщательно готовились к высадке. Предстоял поход в кратер вулкана Эбеко. Расстояние до него немалое. Одни утверждали, что одиннадцать километров, другие — семнадцать, но все, кто бывал здесь раньше, сходились на том, что извилистые горные тропы никто не мерил.

Судовая трансляция разносила грозные предупреждения. На острове категорически запрещено пользоваться водой из любого источника: запас воды иметь при себе. Во время перехода не отставать, не сворачивать в сторону: рядом пропасть. Подогнать снаряжение. У кого нет надежной обуви, записаться в администраторской.

У нашего Герасимыча не было кед, обычные ботинки он счел неподходящими и отправился на промысел. Вернулся через полчаса, и не очень веселый. Резиновых сапог на судне оказалось меньше, чем желающих воспользоваться казенной обувкой. Сапоги расхватывали на лету. Неповоротливый Герасимыч получил лишь то, что осталось. А остались сапоги сорокового размера, на номер меньше, чем наш политэконом носит обычно. Однако главное не это: сапоги кое-как влезли на один носок. Но кто-то в спешке уволок два правых сапога, оставив на долю Герасимыча два левых. Поразмыслив, он дал по радио объявление о размене сапог. Отвечать не спешили.

Погода и в этот раз была скверной. Утро наступило промозглое, серое, ветреное. Низкие тучи ползли над самыми мачтами. Но мы уже привыкли к такой картине. Тем более что на Парамушире, как нам сказали, вообще бывает десять солнечных дней в году. Мы не рассчитывали, что эти дни выпадут как раз на нашу долю. Мы даже выработали утешительную гипотезу. Конечно, приятно путешествовать в хорошую погоду. Однако она не типична для здешних мест, и мы не смогли бы составить правильное представление о климате Курил и Камчатки. Ну, а одежду и обувь мы приноровились высушивать за ночь в кубовой. Если не совсем просыхала, беда не велика: все равно снова намокнет!

Из Северо-Курильска пришел за нами траулер «Зарница». Мы мерзли на палубе траулера под резким ветром, а капитан никак не мог сообразить, где высадить туристов. Направился к одному причалу, потом задом попятился к другому, потом снова устремился к первому, но вдруг раздумал и повернул к рыбокомбинату.

Пока мы маневрировали, на причал преспокойно вышли два «приятеля»: теленок и рослый поросенок. Они брели неспеша, деловито переговариваясь. Остановились, осмотрели приезжих. Пассажиры шутили: на этот раз оркестра не будет!

С борта «Зарницы» туристы прыгали на мокрый настил, сплошь заставленный полными, приготовленными к отправке бочками. Пришлось шагать прямо по ним.

За проходной порта нашу колонну обогнали три грузовика. Шоферы затормозили, закричали: «Садитесь!» Оказывается, машины пришли специально за нами. Мы оценили гостеприимство местных властей, когда узнали, что во всем райцентре имеется лишь несколько стареньких автобусов, да и машины по пальцам пересчитаешь. Остров велик — длина его больше ста километров, ширина около двадцати, но дорог мало, разъезжать негде.

Шоферы высадили путешественников в конце длинной улицы, возле двухэтажного здания милиции. Отсюда, с небольшого возвышения, виден почти весь Северо-Курильск. Он мало похож на город в привычном понимании этого слова. На низменности стоят группы приземистых домов-бараков, почерневших от влаги. Блестят лужи. Нет ни травы, ни деревьев. На возвышенностях строения получше, капитальнее. Но в общем-то глаз не радуется. Особенно неприятно смотреть на руины, мокнущие под сырым небом. Это следы разрушений, оставленных цунами.

Я слышал, как поздоровались на улице два местных жителя. «Как живешь?» — спросил один. «Нормально, как на вулкане», — ответил другой. Они, вероятно, давно уже привыкли к этой шутке, в которой содержится немалая доля правды.

В районе Курильских островов насчитывается тридцать восемь действующих вулканов. Да еще несколько вулканов, наиболее опасных, скрытых под водой в глубине океана. Время от времени они дают о себе знать и делают это без всякого предупреждения.

Мрачной осенней ночью 5 ноября 1952 года жители Парамушира были разбужены сильными толчками. Звенели разбитые стекла, трескались стены домов. Разламывались и рушились в воду береговые скалы. В горах грохотали обвалы. Толчки нарастали, земля качалась, словно морские волны. Не успевшие одеться, полуголые люди метались по темным улицам, не понимая, что происходит. Некоторые погибли под кровлями оседавших зданий.

Но вот толчки прекратились, и паника постепенно улеглась, жители начали возвращаться в дома. Затеплились огоньки в окнах. Матери укладывали спать детей. Ничто не предвещало новой беды. Только море, скрытое темнотой, клокотало глухо и яростно. Наиболее осторожные люди одевались потеплее и уходили в сырой мрак, на сопки, подальше от опасных строений. Но таких осторожных оказалось немного.

Никто не ожидал, что главная опасность грозит с океана. Колебания земли раскачали воду, она далеко, больше чем на километр, отошла от берега, обнажив дно огромного ковша бухты. Вода отступала полчаса, набирая сил для разбега. А потом косматый водяной вал высотой в десять метров стремительно понесся на сушу. Он закрутил и опрокинул суда, разбил причалы и с грозным ревом устремился в долину. На этот раз не многие люди успели выскочить из домов.

Ослабев, море отступило снова, унося с собой обломки и трупы. А через пятнадцать минут на сушу обрушился второй вал высотой не меньше двадцати метров. Удар его был таким сильным, что содрогнулся даже остров. Вал прокатился через всю низину, и только сопки смогли преградить ему путь.

После второй волны в долине, где стоял город Северо-Курильск, осталось почти голое место. Лишь на возвышенностях сохранились кое-где развалины — свидетели ночной трагедии. Много жизней унесло тогда море.

Был и еще случай, когда снова набегала на остров волна, только гораздо меньше размером. Об этом цунами население было предупреждено заранее.

Стихийные бедствия создали на Парамушире своеобразную обстановку. Постройки здесь, как правило, легкие и не весьма благоустроенные — их не жалко. Люди не считают себя постоянными жителями. Некоторые семьи обосновались на Парамушире давно, полюбили эти суровые и богатые места. Наверняка такие семьи никуда не уедут отсюда, разве что только в отпуск. Но все равно они не расстаются с мыслью, что Парамушир — это временное пристанище.

Нам показали место, куда докатились волны цунами в 1952 году. Они разбились возле здания милиции, не затронув его. А за зданием вода проникла по распадку гораздо дальше, в глубь острова, и разрушила там все постройки. Так что здание милиции в Северо-Курильске — дом особенно примечательный.

От этого дома начинается дорога, ведущая к вулкану Эбеко. Тут были последние приготовления. Туристов еще раз предупредили: воду не пить и в пропасти не срываться. Группы выстроились по два человека в ряд. Во главе встали инструкторы с мотками веревок в руках. Замыкающими были назначены старосты, в обязанность которых вменялось подталкивать отстающих.

Стройными шеренгами двинулись туристы на штурм вулкана. Но слишком разные люди были в группах, и буквально через полчаса произошел этакий естественный отбор. Молодежь вырвалась вперед, люди среднего возраста очутились в середине, а позади, как и положено, степенно шагали убеленные сединами старцы.

Таких, впрочем, оказалось немного. Большинство туристов, которым перевалило за пятьдесят, поступили благоразумно: они отправились осматривать город и какой-то особенный пляж. Отправилась туда вся «десятка» Нади и она сама.

Сперва подъем был довольно пологим, на дороге виднелись даже следы колес. В сухую погоду идти тут не трудно. Но мы шли после дождей, глина была размыта, ноги разъезжались. Пришлось сворачивать на узкую стежку в траве. Шаровары сразу намокли выше колен.

Склоны гор были покрыты густой темно-зеленой массой кустарников.

Дорога свернула влево. Началась тропа. Кусты почти исчезли, уступив место траве и цветам, которые так буйствовали, так плясали под ветром, что от них рябило в глазах. А рядом с цветами, на северных склонах оврагов, лежал снег, дышавший сырым знобким холодом. Зеленый ковер и белые массивы сугробов — это было редкостное сочетание. Снег таял, от сугробов с мартовским прозрачным звоном бежали вниз ручейки.

Но вот и трава стала редеть. Мы теперь шли по голому гребню. Мокрые камни срывались из-под ног, падали в пропасть. Я осторожно заглянул в нее (Алеша держал меня сзади). Черные склоны казались отвесными. В хмурой глубине, на дне мертвого каменного ущелья, пенился быстрый поток: непрерывный шум доносился оттуда.

Да, здесь можно поскользнуться только один раз!

С первых же километров пути, как всегда, сложилась наша арьергардная группа. Центром ее был Ипполит Степанович. Рослый, костистый, с темным, иссеченным морщинами лицом, он на целую голову возвышался среди нас. Посох в руке, тюбетейка на затылке, под распахнутым дождевиком видна вельветовая рубаха-толстовка. Он не показывал виду, однако шагать ему было трудно. Он не останавливался отдыхать, но зато и не спешил, особенно на подъемах. Не спешили и мы. Уютный Герасимыч не мог торопиться из-за обуви. Ему удалось, правда, выменять правый сапог, но размер все же был маловат, и это сказывалось чем дальше, тем больше. Алексей разрывался на две части. Любознательность вела его к кратеру, но в городе осталась Надя. Если еще учесть больное сердце, которое не могло при подъеме работать нормально, то чаша весов явно перетягивала в пользу города.

Возле нас описывал круги нетерпеливый Валерио. Он назвался опытным альпинистом, и поэтому директор круиза назначил его замыкающим колонны. Он то убегал далеко вперед, чтобы блеснуть своей выносливостью перед прекрасным полом, то возвращался к нам выполнять общественные обязанности.

На какой-то совершенно голой каменистой вершине мы попали в густое облако. Сделалось почти темно, туман клубился прямо перед глазами. Дождь рождался над головой: крупные капли возникали в тумане и, увеличиваясь на лету, падали возле ног. Подошвы скользили. А впереди был грязный разбухший снежник с острыми выступами камней.

— Не могу, — проворчал, остановившись, Герасимыч. — Проклятые сапоги.

— Черт, и не прикуришь в такой сырости, — сказал Алексей и зашарил по карманам, разыскивая валидол.

— Вот что, — степенно произнес Могучий Ипполит. — До кратера, может, два километра, а может, и все восемь. Мы отстали. Туда мы дойдем. Но спускаться будет не легче, мы не сможем вернуться до темноты. Предлагаю решить вот какой вопрос. Ишаки бывают двух пород: горные и равнинные…

— Я сугубо равнинный, — сказал Алексей.

— А у нас и гор нет, — отозвался Герасимыч, садясь на каменный выступ.

Валерио поморщился и заявил, что у него широкий профиль, он может и на равнинах, и на горах.

— Это чувствуется, — кивнул Ипполит Степанович.

Я, конечно, не мог похвастаться столь универсальным развитием и в глубине души счел себя сугубо равнинным, хорошо выдрессированным ишаком. Но мне хотелось добраться до вулкана, и никаких особых помех для этого я не видел.

Валерио повеселел, узнав о моем решении. Его не радовала перспектива в одиночку догонять группу по опасной тропе. Мы отдали товарищам сухие пайки и договорились встретиться у начала дороги.

Через скользкий снежник перебрались благополучно. Правда, несколько раз я все-таки приземлился, у меня возникало желание опуститься на четвереньки и двигаться самым надежным способом. Но присутствие самоуверенного Валерио помогало мне справиться с этим соблазном.

Нас зря пугали на теплоходе, до кратера было не двадцать и даже не семнадцать километров, а значительно меньше. Наши друзья остановились, преодолев самый трудный участок. За снежником подъем сделался пологим, мы быстро нагнали туристов и даже опередили некоторых.

Тот, кто уверен, что после смерти попадет в ад, обязательно должен побывать для предварительного ознакомления на вулкане Эбеко, желательно в дождливый туманный день. И справа, и слева от тропы из трещин в земле вырываются клубы пара и газа, смешиваются с туманом в такую густую массу, что трудно дышать. Резко пахнет сероводородом и еще черт знает чем. Пар свистит, гудит, воет. Что-то хлюпает и булькает, под ногами хрустит пемза, тут и там желтеют корявые наросты серы. Страшно ступить в сторону, как бы не рухнуть в клокочущий котел и не свариться живьем.

Я бы не пошел дальше. Но Валерио слышал, что в самом кратере есть теплое озеро, в котором можно купаться. Пришлось лезть наверх, двигаться по очень узкой каменной перемычке, такой скользкой, что часть пути я проделал на мягком месте, опираясь руками.

Вот он, кратер: огромная чаша, наполненная туманом. Слева — кипящее озеро и столбы пара, с шипением и свистом быощие из расселин. Справа — озеро тихое, спокойное. Над ним чуть-чуть клубится парок, а на противоположном берегу лежит серый, не успевший растаять снег.

Вода в озере теплая, как раз той нормы, какая нужна человеку. Она мутная, непрозрачная. Это и спасло от великого конфуза Валерио. Он думал, что никто больше не поднимется к озеру. Сбросил спортивный костюм и полез купаться в чем мать родила. А тут нагрянули туристы и тоже полезли в воду.

Бедняга Валерио вынужден был держаться подальше от плескавшейся публики. Он тихонько сидел в дальнем конце озера среди камней, высунув одну только голову…

Как и было условлено, равнинные ишаки ожидали своих горных собратьев у начала дороги. Пока мы лазили по кратеру, наши друзья успели основательно закусить и хорошо отдохнули на лоне природы.

Спускаясь в долину, мы сделали еще два дела. Ипполит Степанович вручил мне свой ботанический нож и попросил срезать ветки кедрового стланика с шишками. Лучше, если на ветке несколько штук. Я сперва усомнился: какие шишки, если деревья ниже человеческого роста? Но шишек оказалось множество и довольно больших — с кулачок годовалого ребенка, хотя еще только начинался август.

Потом мы собирали букет. Втроем. Могучий Ипполит консультировал нас, показывая, какие цветы красивее. Мы с Алешей рвали лучшие экземпляры. Затем он индивидуально раскладывал цветы в особом порядке. Букет получился не хаотичным, а как бы концентрическим: внутри — красное, потом — желтая прослойка, вокруг нее много-много белых цветов, и среди них вкрапливаются другие: розовые, голубые и фиолетовые. Уютный Герасимыч сказал, что букет со смыслом. В общем я тоже понял кое-что. Красное — это любовь. Потом коварство. А вокруг чистота, свежесть и крапинки разных радостей. По-моему, так.

Если утром наши туристы бодро и смело шли на штурм в стройных колоннах, то теперь они напоминали остатки разбитой армии, мелкими группами стекавшейся к рыбокомбинату. Люди устали, озябли, промокли. Сейчас нам было не до разговоров, а тут как раз собрались на причалах местные жители, пришли с моря сейнеры и траулеры с рыбой. Кто то намеревался плясать под гитару, кто-то уговаривал наших девушек остаться на Парамушире: здесь нет невест, просто беда. Рослый, застенчивый красавец грузин с «Зарницы» разыскивал свою землячку. Ему сказали, что с нами едет Этери — аспирантка Института кибернетики из Тбилиси, и он очень хотел поговорить с ней на своем языке.

Рыбаки привезли полные трюмы красного, словно ошпаренного, морского окуня. Они дарили окуней всем желающим. Но нам некуда было их деть. Зато крабов, случайно оказавшихся в рыбачьих сетях, туристы брали охотно. Это были удивительные экземпляры.

Туловище почти полметра в диаметре. Ноги толстые, в половину человеческой руки.

У нас нашлось много желающих препарировать крабов, чтобы привезти домой панцирь или хотя бы клешню. Но почти никому не удалось это сделать: слишком хрупким был материал. Зато мы вдоволь наелись свежих крабов, только что сваренных в морской воде. Вот уж, действительно, пища богов и героев! Мясо нежное, ароматное, с тонким вкусом, так и тающее во рту. Я понял, что консервы передают лишь малую толику той прелести, которая есть в крабах. Вот почему местные жители предпочитают сами варить крабов, а к консервам относятся несколько пренебрежительно.

Одной нашей даме презентовали пучок красивых, засушенных водорослей. Бориса Полиновна получила в дар прозрачного, студенистого кальмара, лупоглазого и противного.

Алексей не обращал внимания ни на рыбу, ни на крабов. Он искал удобный момент, чтобы вручить Наде букет.

Я заговорился с грузином и не заметил, каким образом цветы оказались в руках Надежды. Увидел ее уже при посадке на плашкоут. Она шла сияющая, в сбившейся набекрень красной косынке, и обеими руками прижимала букет к груди — единственный букет, врученный в тот день женщине на острове Парамушир.

ДЕВУШКА В МОРСКОЙ ФОРМЕ

Где-то в стороне снова пронесся сильный шторм. Он раскачал воду, мертвая зыбь докатилась до Курильской гряды. Поверхность океана была совершенно спокойна, даже ряби не видно на ней. А в глубине, как желваки под кожей, медленно передвигались бугры. Издалека казалось, будто с востока ползет цепь низких, пологих холмов. «Туркмения» проваливалась между ними, размашисто ложилась с борта на борт. И эта равномерная нудная качка действовала хуже, чем яростная, штормовая трепка.

Мое выступление было объявлено на шестнадцать часов, но я опасался, что люди не соберутся. Многие уже лежали на койках. Вообще-то я не люблю, да и не умею выступать. Однако нынче был особенный день: памятная для меня годовщина.

Почти все места в салоне оказались заняты, это обрадовало меня. Инструктор посмотрел на часы и кивнул: пора.

Я начал с памятника, который мы видели на острове Парамушир. Маленький обелиск над братской могилой. Многие туристы прошли мимо, даже не заметив его. А сколько здесь, на Дальнем Востоке, таких обелисков! Они повсюду: и на Курилах, и на Сахалине, и в Северной Корее, и в Порт-Артуре, и на сопках Маньчжурии. Лежат под ними молодые ребята, которым очень хотелось жить и любить. Сейчас им было бы лет по сорок. Им ничего не нужно. Только не проходите равнодушно мимо безымянных могил. Поклонитесь тем, кто остался тут навсегда. И позвольте мне рассказать немного о них.

Известие о капитуляции фашистской Германии пришло к нам на Тихий океан со значительным опозданием. Мы узнали о победе лишь 10 мая. Выпускников флотской школы связи сразу собрали на митинг. Были торжественные речи. Потом я долго сидел на берегу в зарослях кустарников, подернутых нежной зеленой дымкой. По бухте катились невысокие белогривые волны.

В Доме культуры флота на скорую руку организовали праздничный вечер.

Перед нами, в соседнем ряду, сидело несколько девушек в матросских фланельках, с такими же, как у нас, полосатыми воротниками-гюйсами на плечах. Одна из них часто поворачивалась к своей подруге, и я видел ее лицо: большие насмешливые глаза, полные, резко очерченные губы, высокий лоб, пожалуй, даже слишком высокий. Девушка прикрывала его челкой крупно завитых волос. А сзади волосы были пострижены совсем коротко, как и положено рядовому бойцу.

Вообще-то даже мы, молодые моряки, еще не получившие лент на свои бескозырки, относились к девушкам в морской форме довольно иронически, называя их между собой эрзац-матросами. На корабли их не брали. Они служили на берегу: в госпиталях, на узлах связи, в подразделениях морской пехоты. И при всем том мы видели, что они учатся и служат без всяких поблажек и скидок, что им гораздо тяжелее, чем на-тему брату. Посмеиваясь, подтрунивая над ними, моряки уважали их и никогда не давали в обиду.

Наши взгляды встретились несколько раз, и я, помнится, даже покраснел, потому что в ту пору по молодости робел перед девушками больше, чем перед вооруженным до зубов неприятелем…

Пролетели два месяца. Я давно забыл о своих соседках.

Меня послали радистом на сторожевой корабль «Вьюга». Знакомился с кораблем, привыкал к новым товарищам, учился нести самостоятельную вахту.

Мы почти не бывали на базе. Известный на весь флот «дивизион плохой погоды» славился не только тем, что в него входили корабли с соответствующими названиями («Вьюга», «Метель», «Молния»), но главным образом тем, что корабли несли дозорную службу в шторм, в туман и вообще при любых метеорологических условиях. На этих кораблях люди «оморячивались» очень быстро.

Однажды, уволившись во Владивосток, я случайно встретился с товарищем по школе связи. Матрос Потапов, невысокий юркий крепыш, пробивной парень, служил теперь на береговой радиостанции, близко к начальству, и знал три короба новостей. А во мне он нашел терпеливого слушателя.

Мы прошлись по Ленинской улице, посидели в скверике Невельского, открыли пачку папирос. Вдруг Потапов вскочил, позвал кого-то: «Идите сюда!»

Две девушки в морской форме остановились около нас. Одна смотрела на меня пристально. Я на нее тоже. Эти большие, насмешливые глаза, волосы в крупных завитках, падающие из-под берета, мягкий овал лица.

— Знакомься, представители медицины, — сказал Потапов. — Это Маша Цуканова. Между прочим, моя землячка, из Хакассии.

— А мы уже знакомы, — улыбнулась девушка, протянув руку. — Почти знакомы. На концерте рядом сидели.

У нас нашлись; общие темы для разговоров. Я бывал в Абакане, в тех местах, где родилась Маша Цуканова. Десятилетку она закончила в таежном поселке Орджоникидзе. Хотела стать учительницей. Но фашисты сломали все мечты. Тут уж не до учебы: решила попасть на войну. Работала на заводе в Иркутске, окончила курсы медицинских сестер. А в военкомате послали на Дальний Восток.

Мы просидели в сквере долго, не заметив, как пронеслось время. Уже темнело, а моя увольнительная кончалась в двадцать три часа. И я не знал, когда снова сумею побывать в городе.

С девушками и Потаповым расстался у кинотеатра «Уссури». Они отправились на последний сеанс, а я побежал на корабль, думая, что хорошо было бы нам увидеться вновь. Я даже не мог и предполагать, в какой необычной обстановке произойдет паша третья встреча…

В ту пору на западе военнослужащие старших возрастов уже поговаривали о скорой демобилизации. А мы на берегах Тихого океана готовились к боям. В том, что они скоро начнутся, моряки не сомневались. Иначе зачем расширяют госпитали, зачем устанавливают около бухты десятки зениток?

Люди и корабли ожидали сигнала. Моряки понимали необходимость и неизбежность войны.

Формально японцы соблюдали нейтралитет. Но сколько наших торговых судов погибло в ту пору по неизвестным причинам в открытом море! Сколько важных военных грузов пошло на морское дно неподалеку от проливов, которые контролировала восточная союзница Германии!

А что делалось на сухопутных границах! Пограничники имели строгий приказ не открывать огонь даже в случае явных нарушений, чтобы не вызвать острых конфликтов, не поддаться на провокации. Самураи бесцеремонно пользовались этим. Зачастую стреляли по нашим бойцам просто так, для развлечения. Стреляли и скалили зубы, зная, что им не ответят. А наши ребята перевязывали раненых и до боли стискивали кулаки.

Победа советского народа не была бы полной, если бы на востоке остался коварный и сильный противник.

Ну вот, а теперь об одной из боевых операций. В ста двадцати шести милях южнее Владивостока расположен город Сейсин, который являлся в то время узловым пунктом японской обороны в Северной Корее. Здесь находились большие заводы и военные склады. Сюда с трех сторон тянулись стальные пути. Удобная бухта и хорошо оборудованный порт способны принимать корабли всех классов. Через этот порт снабжались не только японские дивизии, оккупировавшие Корею, но и маньчжурская группировка Квантунской армии.

Природа словно специально позаботилась о том, чтобы Сейсин удобно было защищать. С запада и с севера высятся горные хребты. На подступах к порту горбатится лесистый мыс Колокольцева, откуда просматриваются и простреливаются все подходы. Японцы, разумеется, использовали географическое положение Бейсина и создали целую систему оборонительных сооружений.

И вот сюда, в самое пекло, в самый узел вражеских коммуникаций, ворвались на рассвете советские корабли. Ворвались и высадили первый эшелон десанта. На следующую ночь — второй.

Японцы стремились скинуть десантников в море, удержать порт и перекресток железных дорог, чтобы эвакуировать на юг свои главные силы, отступавшие от советской границы. Наш десант был для противника, как кость в горле. Или вытащить, или задохнуться: третьего выбора враг не имел.

Я подробно рассказал все это, для того чтобы было понятно, почему трехсуточные бои за Сейсин оказались очень жестокими и кровопролитными. Здесь столкнулись две силы: отборные японские части, офицерские подразделения, фанатики, преданные своему микадо, и наша морская пехота, закаленная огнем боев в Заполярье, в Крыму, на перевалах Кавказа.

Когда отзвучали последние выстрелы, на улицах Сейсина — этого сравнительно небольшого города — было собрано около двух тысяч вражеских трупов…

Вначале у самураев было явное превосходство в силах и средствах. На второй день операции наши подразделения, отбивая контратаки, удерживали причалы и вершины нескольких сопок. Это были островки во вражеском море. На одном из таких островков оказалась и корректировочная группа сторожевого корабля «Вьюга». Мы высадились на берег вслед за 335-м отдельным батальоном морской пехоты, которым командовал отважный и спокойный майор Бараболько. Мы связывались по радио с кораблями, стоявшими на рейде, указывали цели для орудий крупных калибров и корректировали их огонь, разрушая вражеские укрепления, помогая нашим товарищам.

Много там было горячих схваток, когда дрались не только оружием, но и грудь на грудь, голыми руками… Помню, как окружили японцы отряд морских пехотинцев. Кольцо было плотным, не пробиться, не выручить. Наши ребята держались, пока израсходовали боеприпасы. В плен там не сдавались. Тридцать уцелевших моряков выхватили ножи, крикнули «полундра!» и кинулись на врага.

Погибли все. Раненых добили японцы.

15 августа во второй половине дня напряжение боя ослабло. Японцы готовились к очередной атаке, а мы были измучены усталостью и зноем. Солнце палило немилосердно, земля раскалилась так, что не притронешься рукой. Вершины дальних гор будто плыли в зыбком голубом мареве.

Командир разрешил наконец сходить за водой к ручью, протекавшему в распадке у подножия сопки. Отправились туда старший радист Федор Гребенщиков и двое матросов. Я остался возле рации, лениво ковырял лопаткой твердую землю, углубляя окопчик. Не хотелось возиться, да и не рассчитывали мы долго сидеть на одном месте.

Часов в шесть вечера вспыхнула вдруг сильная стрельба слева, на участке 78-го батальона морской пехоты. Утром этот батальон штурмовал высоту 182,9, но понес большие потери и залег на ее северных скатах: Японцы, вероятно, считали, что батальон не повторит штурм по крайней мере до наступления темноты. А десантники неожиданно бросились вперед, закидали гранатами дзоты, ворвались в траншеи.

У противника поднялся переполох. Со стороны железнодорожной станции выполз бронепоезд. Он быстро приближался к месту боя, стремясь подойти на прямой выстрел. Мы вызвали корабль, загрохотали пушки «Вьюги» и «Метели», но попасть в движущуюся цель было не так-то просто. На нашу сопку тоже посыпались снаряды и мины: японцы засекли расположение корректировочного поста.

Снаряды не доставали нас на обратном склоне сопки. Зато мины, летящие по крутой траектории, ложились возле самых окопов. Я согнулся в своей ямке крючком, пожалев, что не вырыл надежное убежище.

Потом откуда-то справа ударил японский гранатомет. Яркая вспышка пламени на мгновение ослепила меня, я чуть не задохнулся от горячего воздуха и едкого дыма.

Рация была повреждена, связь с кораблями прервалась. Наш сигнальщик, скромный увалень Вася Басов, выскочил на гребень сопки и под огнем японцев размахивал флажками, передавая координаты целей.

По шее у меня ползло что-то горячее, липкое. Схватился руками — кровь. Капала кровь и из носа. Поплотней надвинув бескозырку, склонился над рацией, стараясь уразуметь, что с ней.

Подбежал Федор Гребенщиков. Вокруг гремели стрельба и взрывы, а он принялся ремонтировать станцию.

Бой утих так же неожиданно, как и начался. Морская пехота вышибла японцев с высоты 182,9 и закрепилась на ней. Поврежденный бронепоезд скрылся за постройками.

Гребенщиков осмотрел мою голову, мы разобрались, что произошло. На бруствере окопа лежали мои незаряженные гранаты. Взрывной волной эти «игрушки» сбросило на меня, одна угодила в затылок и содрала кожу. А нос был разбит камнем, подхваченным той же волной. Камень угодил чуть ниже переносицы, от удара распухло все лицо.

В общем-то это были царапины, я даже стеснялся назвать их ранами. Однако вскоре почувствовал слабость и тошноту. Командир приказал идти на перевязочный пункт. Сопровождающим назначил артиллерийского электрика Александра Кузнецова, моего одногодка. Ему слегка повредило в бою руку.

Спуск оказался крутым и долгим. Нас обстреляли из какой-то хибарки. Пока мы вышибали засевшего там японца, яркий шар солнца скатился вниз, на острые пики горного хребта.

Только в сумерках явились мы на перевязочный пункт, расположенный в пещерах. Вход был завешен одеялами. Раненые тоже лежали на кипах одеял. Их приволокли сюда из японского вещевого склада.

В пещерах было прохладно и сыро. С каменных стен капало. Тускло горели свечи.

Вокруг перевязочного пункта — густой кустарник. Днем из зарослей несколько раз стреляли японцы. Девушки с опаской поглядывали туда. У входа в пещеру сидели легко раненые бойцы с автоматами и гранатами наготове.

Усталая девушка, сама едва державшаяся на ногах, выстригла мне на затылке волосы, промыла и забинтовала ранку. Александр Кузнецов тоже вскоре готов был в обратный путь.

Я знал, что Маша Цуканова служит санинструктором в отдельном батальоне морской пехоты, но никак не ожидал увидеть ее здесь. А она вошла в пещеру, поддерживая рослого здоровяка-пехотинца, у которого вместо головы был огромный шар бинтов и ваты с узенькой смотровой щелью для глаз. Маша помогла бойцу опуститься на одеяло, тихо заговорила о чем-то с девушками. Лицо у нее было осунувшееся, землистое, запекшиеся губы казались черными.

Мы вместе пошли к ручью и долго пили тепловатую воду. Голос Маши звучал хрипло и глухо. Она сказала, что почти не спала эти двое суток и вынесла из боя сорок раненых. Еще она пожаловалась, что спускать раненых по крутому склону очень трудно. У нее был напарник, но теперь он в цепи, потому что там на счету каждый человек. В роте Осокина осталось совсем мало людей, а из тех, которые остались, больше половины имеют ранения. Нужно скорее идти к ним.

Девушка тяжело поднялась с камня, плеснула в лицо водой и, кивнув нам, пошла по чуть заметной тропинке. Мы не могли проводить ее, нам нужно было в другую сторону…

Наступившая ночь была для десанта не менее тяжелой, чем предыдущая. Мы отбивали атаки, сами поднимались навстречу японцам, сбрасывали их с сопки. Быстро таяли наши силы. У нас кончались гранаты, разрядились аккумуляторы радиостанции, осталось по обойме патронов на каждого бойца. Мы обшаривали подсумки и карманы погибших, но ничего не находили в них. А если и находили, то один заветный патрон, который каждый десантник берег для себя.

Велика была наша радость, когда утром мы увидели за туманной дымкой силуэты приближавшихся к Сейсину кораблей. Шел минный заградитель «Аргунь», шли катера-охотники и три громоздких транспорта, нагруженных войсками и техникой. Мы кричали: «Ура!» В воздух летели пилотки и бескозырки.

Через несколько часов сквозь наши боевые порядки перекатами прошли цепи свежих рот, прошли крепкие ребята в новеньких гимнастерках и даже с белыми подворотничками. Рядом с ними мы, грязные, перевязанные, в разодранных тельняшках, выглядели как огородные пугала.

Нам разрешили отдохнуть тут яге на месте, в своих окопах. Мы были теперь резервом. И мы спали как мертвые среди неубранных трупов. Зеленые назойливые мухи облепляли и погибших, и спящих.

Теперь, спустя много лет, я не могу вспомнить, кто сообщил нам страшную новость, поднявшую на ноги всех матросов. Под утро, когда рота Осокина отбивала очередную атаку, когда японцам удалось в нескольких местах ворваться на позицию роты, пуля попала Маше Цукановой в ногу. Она уже не могла носить раненых в тыл. Она ползала среди камней, делая перевязки. Оказала первую помощь сержанту Бахно, потом поползла к раненому матросу, лежавшему метрах в двадцати от него. Там ее ранило второй раз, она потеряла сознание и попала в руки противника.

Пленные японцы, дрожа от страха, рассказывали на допросе, что было дальше.

Японским офицерам надо было узнать расположение наших войск, есть ли у десанта резерв, когда подойдут новые советские корабли. Это требовалось врагам, чтобы нанести по десанту последний удар, выбрав наиболее слабый участок. Они не останавливались ни перед чем, стараясь добыть сведения. Они кололи раныдевушки, они резали ее тесаками, рассекали стальными лезвиями живое трепещущее тело.

Когда Маша теряла сознание, врач приводил ее в чувство, и пытки начинались снова. Но девушка не ответила ни на один вопрос. Только стон размыкал ее губы. Она не выдала своих товарищей и умерла с честью!

Отступая, японцы бросили ее возле своего штаба.

На вершине сопки, на том месте, где ночью гремел бой, десантники выкопали братскую могилу. Двадцать пять моряков нашли в ней свой последний приют. И среди них замечательная девушка — сибирячка Маша Цуканова.

Над братской могилой поставили белый памятник. Его хорошо видно было со всех улиц города. Его издалека видели моряки проходивших мимо Сейсина кораблей.

После войны Марии Цукановой было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Имя ее написано золотыми буквами на Доске славы советского флота, которая установлена в Центральном военно-морском музее.

«Герои не умирают» — для меня это не просто фраза. Они рядом с нами, они живут в памяти современников, живут на страницах книг, на газетных листах. Мы передадим память о них тем, кто придет после нас.

У меня есть маленькая дочь — Машенька. Когда она подрастет, я обязательно расскажу ей о подвиге девушки в морской форме.

БАМБУК И АКУЛЫ

Создавая Курильскую гряду, природа не пожалела фантазии, не поскупилась на дикую красоту. То вдруг поднимается прямо среди моря дымящийся конус вулкана, то черные, высоченные скалы, похожие одна на другую, как близнецы, торчат над водой. Здесь можно увидеть извилистые глубокие заливы, стиснутые крутыми берегами, и мелкие прозрачные бухты. Почти тысяча звонких горных речушек сбегает с островов в море, в этих речушках водится редкая рыба — королевская форель. Сюда приходят на нерест косяки тихоокеанского лосося.

На острове Уруп, на мысе Кастрикум, сохранился заповедный уголок, где обитают каланы. Мех этого морского зверя считается самым лучшим, самым дорогим. Он взял всем: и красотой, и мягкостью, и нежным отливом, и прочностью. Авантюристы охотились за каланами, как за золотом, как за женьшенем. Зверь был истреблен почти полностью. Когда на Курилы возвратились русские люди, каланов насчитывали единицы.

Теперь их около двух тысяч. Мало, конечно. Но каланы размножаются очень медленно.

Морские котики, крабы, — киты, ценная рыба и ценные водоросли — просто невозможно перечислить все богатства, которые собрала здесь, вдали от материка, природа, оградив их штормовым океаном, запеленав в густые туманы.

«Туркмения» шла вдоль Курильской гряды с севера на юг. Мы видели, как меняется климат и растительность на островах. На Парамушире сопки покрыты стелющимся кустарником. Яркие куртины цветов пестреют рядом со снежниками. А на Кунашире, на большом южном острове, перемешалась растительность тайги и субтропиков.

Старенький автобус, битком набитый туристами, натужно гудел на подъемах. Хорошо укатанная дорога бежала в гору. День был пасмурный, но и без солнца все вокруг выглядело пышным, сочным. Лес тянулся сплошной стеной, склоны гор казались мохнатыми от густых зарослей. В мрачной, темной чаще северных елей светились серебристые стволы пихт. Рядом с каменной березой росли магнолии, такие большие, каких не встретишь и на Кавказе. И все это густо переплетено лианами, покрыто лишайником, светло-зеленые бороды которого свисают повсюду со стволов и веток. А на земле — высокие травы, гигантские лопухи.

Дорога казалась красно-кирпичной, почти оранжевой. И речка, прорезавшая внизу, в распадке, пышную зелень, тоже была оранжевой от железистых солей, осевших на ее дне. Нас предупредили, что речка мертвая: в ней нет никакой жизни, пить из нее нельзя.

На лианах красовались большие, какие-то обнаженные, что ли, цветы. Они словно звали к себе: подойди, понюхай, сорви! Но прикасаться к ним очень опасно. Среди них есть такие ядовитые, что оставляют следы, похожие на ожоги.

Автобус тормозил, шофер показывал нам достопримечательности. Метрах в пятидесяти от дороги растет каменная береза. На уровне человеческого роста ее ствол делится на шесть отдельных стволов, образуя как бы большую, симметричную чашу. А из этой чаши тянется хвойное дерево, стройное и тоже довольно высокое. Я только не разобрал издали, ель или пихта.

Высадили нас на семнадцатом километре возле старой избушки. Шофер весело погудел и отправился за следующей группой. Вокруг шумел под ветром густой лес. Низкие облака скрывали вершины гор. Инструктор вытянул руку: «Вот тут находится вулкан Тятя, второй по величине на Курильской гряде. Его двухкилометровый конус очень красив».

Пришлось поверить на слово. За двое суток в Южно-Курильске мы так и не рассмотрели Тятю — главу целой семьи вулканов помельче. Иногда в разрывах облаков появлялись его темные, лесистые склоны, но острая вершина гиганта ни разу не открылась для глаз.

Зато мы побывали на фумаролах действующего вулкана Менделеева. От избушки спустились к мелкому, быстрому ручью. По скользким бревнам переправились через него, а потом по таким же бревнам пошли через болото. Чуть зазевался — и нога сорвалась, под подошвой чавкнула коричневая жижа. Костей никто не сломал, но воды в обувь начерпали многие.

Начался подъем, и идти стало легче. Вокруг высился светлый, прорубленный пихтовый лес. Прямо возле дороги попадались маслята и странные красноватые подберезовики, очень крепкие, словно каменные.

Ко мне подошла девушка в кожаной куртке, в берете, из-под которого рассыпались густые светлые волосы. Это очень серьезный и самостоятельный человек — судовой врач. В начале круиза врач подробно и доходчиво объясняла туристам, как бороться с морской болезнью. А сама во время шторма на обед не являлась.

— Скажите, — девушка указала глазами на Алексея. — Это ваш товарищ разгуливает с папиросой в одной руке и с валидолом в другой?

— Кажется, да. Только очень прошу, не мешайте ему отдыхать. Может быть, вулканы для него полезнее сейчас, чем любой санаторий.

— Я не буду мешать, — кивнула девушка. — Я просто пойду вместе с вами.

Она то шутила с Герасимычем, то помогала Ипполиту Степановичу на крутых подъемах. Алексей, болезненно воспринимавший всякую опеку, на этот раз не заметил, что находится под медицинским надзором. Он даже подавал руку врачу, чтобы оный не поскользнулся. Алеше и в голову не пришло, что те три привала, которые мы устроили в пути, были сделаны по предложению нашего доброго симпатичного доктора.

Тропа, бежавшая вдоль оврага, становилась все Уже. Порой она совсем исчезала среди высокой травы и кустов.

Туристы пробивались вперед напропалую, подняв повыше фотоаппараты, чтобы спасти их от мокрой зелени.

Попался еще один ручей с глинистыми размытыми склонами. Нужно было прыгать по корням, по каким-то гнилым жердочкам. И опять воду в кеды умудрились не набрать только самые ловкие. От ручья лезли, цепляясь за ветки, помогая друг другу.

В гуще темных, глухих зарослей наткнулись на сгнившие венцы срубов, какие-то большие котлы, а чуть в стороне выделялся среди зелени желтый купол: целый холм серы, возле которого не росла трава.

Оказывается, японцы доставляли сюда серу из кратера вулкана и перерабатывали ее. Доходное дело. Сырье лежит на поверхности и не имеет примесей. На Парамушире у японцев действовала даже подвесная дорога, доставлявшая серу с вершины Эбеко в долину.

Я как-то не заметил, когда появились первые ростки бамбука. Они смешивались с травой, с кустарником. Постепенно светло-зеленых трубчатых побегов с продолговатыми листьями становилось все больше, они вытеснили траву и цветы. А потом лес поредел, исчезли деревья и началось настоящее царство бамбука. Он загораживал все окрест. Тонкие и гибкие стволы с шорохом смыкались за спиной.

Остановишься на бугорке, глянешь назад — сплошная, чуть седоватая масса зелени с разбросанными кое-где купами кустарника. Людей не видно. Лишь шевелится, раздвигаясь, бамбук да изредка мелькнет платок или берет.

Мы не задерживались, боясь отстать от своей группы. В зарослях бамбука легко заблудиться. В лесу можно влезть на дерево и посмотреть вокруг, а на бамбук не залезешь.

Впереди возник почти отвесный обрыв метров двадцати высотой. На нем заметны были следы ног, выбивших в глине некое подобие ступеней; виднелись кусты, обломанные теми, кто, падая, надеялся удержаться за них.

Наш добрый доктор посоветовал отдохнуть перед последним рывком и обязательно не курить. Я и сам послушался, и у Алексея отобрал папиросу, призвав его следовать примеру старших.

Слева бежал в овраге быстрый мутный ручей. Над ним поднимался пар. В некоторых местах около ручья пар струйками выбивался из земли. Берега были покрыты желтоватой коростой. Пестрели красноватые и оранжевые камни. Пахло протухшими яйцами. Этот ручей впадал где-то внизу в ту речку, мимо которой мы ехали, и отравлял ее воды.

По крутому склону поднялись все, даже немолодые женщины. Помогла взаимная выручка, помогла решимость. Обидно ведь останавливаться, не переступив последний порог.

Перед глазами открылась обширная, овальной формы, прогалина — мертвая зона, окруженная кольцом зелени. Мрачно высились бесформенные нагромождения черных и красноватых камней, сброшенных сюда извержением. Мелкие камни, как бомбы вылетавшие из кратера, будто впаяны в лаву.

Лишенная растительности, желтоватая от серы прогалина ближе к краям становилась темнее, приобретая то розовый, то какой-то рыжий оттенок. А в центре ее с гулом и свистом рвалась вверх высокая. струя пара, клокотал газ, распространяя удушливый запах сероводорода. Это и есть фумарола. В стороне от нее бушуют другие, а во многих местах пар просто клубится над расселинами, будто догорают среди камней заброшенные костры.

Фумарола похожа на маленький кратер, весь покрытый желтым, глянцевитым наростом серы. Пар и газы бьют из отверстия диаметром около метра. Бьют с такой силой, что струя отбрасывает в сторону даже тяжелые камни. В глубине фумаролы что-то бурлит и словно ворочается медленно и тяжело. Под ногами ощутимо подрагивает почва, такое чувство, что вот-вот разверзнется земля и провалишься в преисподнюю.

У меня было странное состояние. Совсем близко, в трех шагах, находилось «окно» в совершенно неведомый мир. Мы осваиваем космос, но еще никто не проник в «раскаленное царство». Нам известно, что ада нет, что фумаролы не отверстия над котлами для варки грешников. Но как прорваться в земные глубины? Вход рядом, однако охрана у него такая, что не подступишься. Вот она, великая тайна, и мы стоим на самом краю ее!

У второй фумаролы, образовавшейся на склоне оврага, голос особенный. Струя пара и газа бьет под углом, и не гудит, а свищет и подвывает. Вокруг отверстия особенно много серы, ярко-желтая корка облепила весь склон; около кратера заметны изломы — это струя прокладывала себе путь, выбивая наросты.

Вот так и парит, и гудит, и воет мертвая прогалина и днем, и ночью, и летом, и в зимнюю стужу, согревая свои камни и отравляя растительность ядовитым газом. А посреди этой мрачной поляны высится черная, пористая, будто изъеденная годами скала.

Мы разбили бивак в кустарнике, неподалеку от фумаролы, но едва успели покончить с сухим пайком, как переменился ветер и нас обдало запахом сероводорода. Пришлось поторопиться со спуском.

В зарослях мы столкнулись с другой группой туристов, поднимавшихся к фумаролам. Особенно обрадовался этой встрече Алексей. Он стоял на пригорке, среди кустов, подавшись вперед, словно тигр в засаде, искал глазами, когда мелькнет над бамбуком красная косынка Надежды. Я поскорее увлек в сторону доктора. В эти минуты Алеша меньше всего нуждался в медицинском надзоре.

С этой группой пришел парнишка в высоких резиновых сапогах, а с ним женщина лет тридцати в грубой зеленой куртке, в таких же брюках и в красивых сапожках. Они ожидали на поляне, пропуская мимо себя туристов. А когда появился неторопливый Ипполит Степанович в распахнутом дождевике, в неизменной тюбетейке и с посохом, женщина шагнула к нему и спросила не без робости:

— Вы профессор Базальтов?

Могучий Ипполит поклонился со старинной галантностью и сказал:

— Да, это я. Чем могу быть полезен?

Вот ведь какая история: мы вместе пребывали на Енисее, вместе путешествовали по Тихому океану, а не будь этой женщины, никогда не узнали бы, что наш молчаливый Ипполит Степанович — доктор наук, известный ученый, исследователь пустынь и гор Средней Азии.

Между ним и женщиной завязался такой интересный разговор, что я ни на шаг не отставал от них. Оказывается, растительный мир Курильских островов изучен еще мало. Вот уже несколько лет здесь-., работают ботаники, в том числе и эта женщина. Из сообщения в областной газете они узнали, что на «Туркмении» путешествует профессор Базальтов, и решили обязательно разыскать его.

Добрую половину слов собеседники произносили по-латыни и я многого не понял. Но один факт меня удивил. Прошлым летом сотрудница экспедиции «обожглась» красивым цветком сумаха ядовитого. Была сыпь, температура, потом на коже образовались язвы. Сотрудница уехала на материк, там вылечилась, а этим летом снова вернулась на Кунашир. Она не трогала цветок, не нюхала его, увидела только издали. И этого было достаточно, чтобы болезнь вспыхнула снова.

Не знаю, как объяснили ученые этот рецидив. Я лишь уразумел, что яд цветка действует на нервную систему человека. Значит, не зря предупреждали нас об осторожности.

Впрочем, какая там может быть осторожность! Когда мы спускались, начался дождь. Ноги скользили по стеблям бамбука, но траве и глине. Мы хватались за стволы, за ветки, за что придется, и все равно падали, получая царапины и ссадины. Наш грузный Герасимыч ободрал чем-то щеку. Сначала даже не заметил: такая маленькая была ранка. А потом щеку разнесло, и он несколько дней ходил с явным креном на левый борт.

Простившись с вулканом Менделеева, мы поехали осматривать второе чудо Кунашира, так называемый Горячий пляж. Оказывается, подземное тепло вулкана доходит до самого моря, и не только доходит, но и стремится вырваться на поверхность.

Вот он, этот удивительный берег. Неширокая полоса гальки и темного песка, протянувшаяся метров на четыреста. Пологий мыс, на котором стоит поселок, и маленькая бухточка, сжатая крутыми обрывами, будто дымятся. Повсюду среди камней и просто из песка поднимаются струйки пара, то почти прозрачные, то с розовым или голубоватым оттенком. В нескольких местах бьют роднички кипящей воды, которая булькает, хлюпает и пузырится. Возле них нельзя прикоснуться к земле: температура тут до ста градусов. Да и в любом месте, чуть копнешь песок, начинает идти пар. Копнешь второй, третий раз — и берегись: ударит такая струя, что можно обжечь лицо. Хозяйки вбивают колья для сушки белья, колья окутываются клубами пара. Тут же вырыто некое подобие колодца. Вода почти на уровне земли. Но вода не простая, а кипяток. Женщины черпают ведрами, берут для стирки. На пляж приносят чайники и кастрюли. Зарывают их в песок. Через десять минут вода начинает кипеть. Через час хозяйка приходит и достает из песка кастрюлю с готовым борщом. Или с ухой. И это не только летом, но и зимой, при любом морозе.

Горячая вода используется также для отопления. Кстати, трубы над домами там не такие, как везде. Над крышами торчат топкие железные трубки, через которые выходит отработанный пар.

Во время прилива океан заливает пляж и охлаждает его. По едва вода отступает, мокрый песок начинает парить снова.

Целебная сила горячих источников на Кунашире очень высокая. Сюда приезжают люди с радикулитами, экземой и другими болезнями, которые не смогли вылечить ни лучшие врачи, ни домашние знахари, ни знаменитые на весь мир грязи. А здесь после десяти — пятнадцати ванн поднимаются на ноги даже те, кто потерял было способность ходить. У больных экземой кожа становится чистой и гладкой. Но сюда очень трудно, очень далеко добираться.

В общем, на Горячем пляже есть десятки источников самых различных свойств, есть поблизости обширные залежи инистых грязей. Но это редкостное сочетание используется пока только смелыми «дикарями». До тех даров, которые несет людям вулкан Менделеева, хозяйские руки практически еще не дошли. А ведь здесь можно создать замечательный курорт, построить тепловую электростанцию, устроить целую систему парников, чтобы круглый год созревали овощи. Все рядом, все на одном месте. Да еще неповторимая природа: магнолии, океан, птичьи базары на скалах.

Вот только ходить там страшновато, под ногами все время дымит земля. Но ведь живут же там люди много лет, и ничего ко случилось с ними. Последнее извержение вулкана было данным давно. Об этом извержении напоминают груды ноздреватых многотонных камней, повсюду рассеянных на берегу и даже в воде. Это «капли» лавы, долетевшие до океана.

Между камней почти сплошной настил крупных белых раковин, тяжелых и плотных, словно отлитых из перламутра. Их тут миллионы. Сначала мы набили полные карманы. Но потом побросали и стали придирчиво отбирать лучшие.

Близился вечер, пора было возвращаться в Южно-Курильск. Мы вознамерились было идти пешком, но инструктор посоветовал сесть в автобус, поджидавший возле моста. Небо снова грозило дождем, да и дорога тут, оказывается, была необычная. Собственно говоря, дорога вообще отсутствовала. Километров пять автобус двигался прямо по плотному сырому песку, между береговым обрывом и кромкой воды. Начался прилив, пляж быстро суживался. Шофер спешил, гнал машину, пока океан не отрезал нас от города. Иногда волны ударяли прямо в колеса, мы мчались по воде, по белой пене прибоя; во все стороны летели крупные брызги.

В порт приехали до начала дождя, но это не спасло нас. Вскоре хлынул тропический ливень. Счастливчики укрылись в диспетчерской, в каких-то будках, но подавляющее большинство туристов осталось под открытым небом.

На рейде разгружалось несколько судов, плашкоуты были заняты, и никто не соглашался везти нас на «Туркмению». Мы бодро, с веселыми песнями мокли под дождем, а директор круиза тем временем переговаривался с теплоходом при помощи карманной рации, такой маленькой, что она умещалась в кулаке.

С опозданием на причал явились три пожилых путешественника и с места в карьер начали рассказывать о своих приключениях. В этот день им удалось побывать на южной окраине острова в заливе Измены, где раскинулись подводные луга удивительного растения — анфельции. Из этой морской травы получают на заводе студенистое вещество, известное под названием агар-агар, которое используется и в химии, и в медицине, и во многих отраслях промышленности.

Едите вы, к примеру, мороженое, или майонез, или мармелад — и всюду есть немножко агар-агара. Но наши путешественники, возвратившиеся с залива Измены, восхищались другими свойствами этого вещества. Один товарищ, владелец кино-и фотоаппаратов, говорил о том, как используется агар-агар для производства кинопленки. А второй рассказывал, как применяют его для осветления вин. Причем рассказывал товарищ не только со знанием дела, но и с большим чувством. Вот уж, действительно, каждому свое.

На следующий день путешественники снова осматривали достопримечательности Кунашира. Но не все. Некоторые остались на судне, в том числе и наша компания. Герасимыч опять начал проповедовать тезис: лучший отдых — это туризм, а лучший туризм — это отдых. Алексей остался из-за Нади. Она, кажется, прихворнула. А может, просто пришла, наконец, пора побыть им вдвоем.

Ипполит Степанович и я намеревались половить рыбу. Капитан сказал, что в этом месте хорошо берет камбала. Мы позавтракали, побрились, проводили на свидание Алексея. И вдруг — громкие прерывистые звонки, топот ног. Помощник капитана бодро объявил по трансляции:

— Пожарная тревога! Пожарная тревога! Туристам разойтись по своим каютам!

Герасимыч второпях надел на одну ногу ботинок, а на другую — мой кед. Я сказал, что путать обувь становится у него традицией. Он возмутился моим равнодушием к опасности. Пришлось объяснить, что тревога учебная. При настоящей тревоге туристов не отправили бы поджариваться в свои наготы, а теплоход принялся бы реветь во все сирены, вызывая помощь.

Несмотря на запрет, я все-таки высунул нос на палубу и уловил запах дыма. На правом борту горела ветошь в ведре. Матросы волокли к этому «очагу» шланги и огнетушители. Моторист бился возле пожарного движка и никак не мог запустить его.

Потом по трансляции сообщили, что «пожар» вспыхнул на носу, возле лебедки. Аварийная партия устремилась туда. Па луба опустела.

…Алеша явился на обед с опозданием. Сидел тихо и молча, будто боясь расплескать свою радость. Я спросил, был ли пожар. Он сначала не понял, а потом улыбнулся и ответил: да, конечно, пожар огромный, просто немыслимый, невероятный. Капитан не ошибся, объявив тревогу, у него богатая интуиция. Только капитан не разобрался, что горит и в каком месте бушует пламя.

Я позвал Алексея ловить рыбу, но он взглянул на меня с таким удивлением, что я сам мгновенно осознал нелепость этого предложения.

После обеда любители посидеть с леской собрались на корме. Пришел старший механик, ребята и несколько девушек из команды, человек восемь туристов, и среди них «пират» — коренастый плотный мужчина лет под шестьдесят, с темным лицом и орлиным носом. Вместо ног у него протезы, он поднимался по трапу только с помощью жены, во время качки подолгу сидел на палубе. Съезжать с теплохода на ботах, плашкоутах и других шатких посудинах он не мог, отправлялся на берег лишь там, где судно приставало к причалу.

Да, это настоящий романтик! Уже одно то, что он решился приехать сюда из далекого европейского города, не имея ног, вызывало к нему уважение. К тому же он всегда был бодр, весел, любил пошутить и сам с улыбкой называл себя старым пиратом.

Так вот, мы рассчитывали половить камбалу, эту плоскую рыбу, живущую возле самого дна. Я забросил медный якорек. Ипполит Степанович, приглядевшись к опытным соседям, нацепил на крючок кусок красной рыбы. Но обещанная камбала не клевала. Попалось несколько штук, да и то совсем мелких, Наши бывалые товарищи удивлялись и чесали затылки, в чем дело?

Вдруг раздался отчаянный крик девушки-проводницы, по имени Вика:

— Ой, помогите! Акула!

Все кинулись к пей. Я перевесился через борт. Крепкая леска была натянута, как струпа, а на конце ее билось, извивалось в воде что-то гибкое, длинное. Вике хотели помочь, но она решительно заявила: «Сама!»

— Ходом, ходом тяни, а то сорвется! — кричали ей. Но она не тянула. Она подождала, пока принесут вогнутую овальную сетку, сплетенную из ивняка, наподобие корзины. Так посоветовал стармех.

Сетку подвели на толстом тросе под акулу и начали поднимать длинную рыбину. Натяжение лески ослабло. Акула подпрыгнула, сорвалась с крючка и шлепнулась в воду. У Вики даже слезы брызнули от огорчения. Она торопливо насаживала новую наживу. Вокруг ахали и сочувствовали подруги. Ребята упрекали ее: вот, не послушалась… Волос у тебя долгий!..

Не успела Вика вновь опустить свою леску, как дернулась леска стармеха. Дернулась так, что дюжий мужичок покачнулся. Он не стал ждать сетки, потянул свою снасть ходом и выволок на палубу акулу длиной в метр с порядочным гаком.

Осторожно, чтобы не цапнула руку, вытащил крючок. Акула прыгала по настилу, разевая пасть, полную острых зубов; от акулы шарахались в стороны даже самые смелые. Зубы у нее как лезвие бритвы. Они мгновенно отхватят кусок мяса. Акула легко перекусывала палку, которую совали ей в рот.

Я сначала думал, что это еще молодая рыбина, не достигшая большого размера. Но мне объяснили, что акулы бывают разные. Пойманная принадлежит к числу сельдяных, не очень крупных, но тем не менее весьма прожорливых и опасных.

Смотреть акулу пришли доктор и сам капитан. Только склонились они над начавшей затихать рыбиной, как послышалось удивленное аханье «пирата». Он тоже тащил акулу. Тянул ее изо всех сил, покраснев от натуги. К нему побежал капитан, помог перебросить хищницу через борт. У «пирата» тряслись от волнения руки, дергалась правая щека. Он повторял, еще не веря в удачу:

— Акула! Честное слово, акула! Нет, товарищи, вы подтвердите! Вы мне адреса дайте! Мне же не поверят в Ленинграде! Кто мне поверит, что я в Тихом океане акулу поймал?!

Мы с готовностью согласились засвидетельствовать достижение этого замечательного человека. Он успокоился и начал рассказывать, как дернуло, как он потянул, как врезалась в руку леска… В общем, начался тот рассказ, который он не устанет повторять со всеми подробностями до конца дней своих.

Теперь стало ясно, почему не клюет камбала. К кораблю подошла стая акул, и рассчитывать на улов больше не было смысла. Мы еще подергали немного лески, кто-то поймал еще одну акулу, совсем маленькую, сантиметров шестидесяти. На этом развлечение закончилось.

Мы стали думать, что же делать с акулами? Надо сохранить их, пока вернутся на борт туристы, чтобы показать всем. Кто-то предложил отнести акул в каюту капитана и пустить в ванну. Но капитан с негодованием отказался. «Это несправедливо. Ванна есть и в люксе, который занимает директор круиза. Он отвечает за развлечение туристов, к нему и несите». Мы так и поступили, тем более что сам директор находился в это время на берегу.

До чего же они живучи, эти хищные твари! Первая акула почти час пролежала на палубе. Но когда ее пустили в ванну, наполненную морской водой, она опять начала шевелиться. А две другие вообще почувствовали себя как дома. По их глазам видно было: соображают, чего бы пожрать.

Директор круиза явился в каюту поздно вечером, усталый, промокший и грязный. Сразу пошел в ванную комнату и начал раздеваться. Любопытные рыболовы, притаившиеся возле иллюминаторов его каюты, услышали испуганный возглас. Потом — тишина. И — взрыв гнева! Директор, полуголый, яростно грозил акулам обоими кулаками, а те косились на него, разочарованные, что не удалось поужинать.

Надо сказать, что директор круиза занимал свою должность не только по приказу начальства, но и по внутреннему призванию. Конечно, он не мог упустить столь выгодный момент: не доставить туристам еще одно импровизированное развлечение… Через пять минут в каюту люкс началось паломничество. Смотрели на акул, плескавшихся в ванне, смотрели на директора, стоявшего в пижамных брюках, в майке и с полотенцем через плечо. Он отлично играл свою роль, выражая страх и негодование, будто лишь сию минуту увидел акул…

После ужина, ночью, когда порядочные туристы укладывались спать, неутомимые рыболовы изобрели себе новое занятие. Судовой электрик притащил на корму небольшой прожектор. Его вывесили за борт, поближе к воде, и включили. Сильные лучи пронизали зеленоватую пучину. И почти тотчас в свете прожектора появилось несколько темных со спины, длинных и гибких рыбок. Через несколько минут их было уже сотни. Потом — тысячи. Они стремительно носились по кругу, и почему-то все против часовой стрелки. Вода просто кишела рыбой, двигавшейся во много ярусов, от поверхности до такой глубины, куда проникал свет. На огонь пришла сайра. Сейчас было ее время.

Сайровая путина начинается в районе южных Курильских островов с конца июля или с первых дней августа. В этот период рыба большими массами держится недалеко от берегов. Рыбаки переключаются на лов сайры, консервные заводы перерабатывают ее, выпуская продукцию, которая повсюду пользуется спросом.

Мы не имели никаких орудий лова, поэтому изобретали кто что может. Ипполит Степанович привязал к леске авоську. Но она слипалась в воде, да и отверстия были великоваты. Один матрос принес корзину, опустил на веревке вниз. Но рыба почувствовала опасность и начала обходить корзину стороной. Правда, быстро вытаскивая корзину из воды, удалось поймать несколько рыбешек, зазевавшихся у поверхности. Но разве это добыча, когда тысячи сайр разгуливают, можно сказать, под самым носом!

Кто-то надоумил меня ловить прямо крючком-якорьком. Опускать его в воду и дергать. В такой тесноте обязательно наколешь добычу на острую лапку.

Сайра шарахнулась от якорька, но ей действительно было тесно. Я вытащил одну, потом другую и третью. Положил их на бочку и залюбовался. Узкие, длинные, они мягко блестели, словно отлитые из чистого серебра. И в то же время были нежны на ощупь, как шелковые.

Мне стало жаль губить такую красоту. Я отдал свою рыбу матросам и отошел в сторону. Мы с Алешей закурили, опершись на перила. Вокруг было темно, только прожектор ярко сиял за бортом. Море дышало теплом и влагой. Вдали, за туманом, расплывались огни Южно-Курильска.

ОСТРОВ СОКРОВИЩ

Происхождение айнов — коренных жителей Курильских островов — до сих пор остается нерешенной загадкой. Ученые не могут разобраться, откуда они пришли: с севера, с юга или с запада. Во всяком случае они не имели ничего общего с представителями желтой расы, населяющей этот обширный район Азии. И язык у них свой, совершенно особенный, и внешний вид тоже. Черты лица правильные, скулы не выдаются вперед, глаза не узкие и поставлены прямо. Носы обычных размеров и форм, у некоторых совершенно прямые, римского тина. Но главное, пожалуй, волосы. Разве встречаются китайцы пли японцы с густой окладистой бородой? А у айнов сплошь и рядом были такие бороды, и вообще волосы у них росли очень густые.

Мохнатые курильцы, которые так хорошо приняли русских поселенцев и быстро сдружились с ними, имели свою особую культуру, свои обычаи. В последнее время на острове Итуруп в кратере погасшего вулкана обнаружены интересные рисунки и знаки, позволяющие думать о том, что айны создали даже подобие письменности.

Некоторые специалисты утверждают, что древние предки айнов пришли на восток из Европы. Другие поддерживают теорию, согласно которой айны относятся якобы к кавказской расе. Об этом нам говорили в краеведческом музее на Сахалине. Но мне кажется, что вопрос о происхождении айнов не так важен. Гораздо важнее их дальнейшая судьба. За сравнительно короткий период, пока на Курилах господствовали японские милитаристы, айны почти полностью вымерли. Их осталось несколько десятков человек на острове Шикотан. Но в 1945 году, убегая с острова, японцы увезли с собой даже этих курильцев, о которых теперь ничего неизвестно.

В переводе с языка айнов слово «шикотан» означает «лучшее место». И это верно. По климату, по природе он один из лучших на всей гряде. Лежит он восточнее японского острова Хоккайдо. Вот куда занесло туристов, путешествующих по своей собственной стране!

Мы совершили по Шикотану большой пеший поход. Сначала долго шагали по узкому настилу из досок, поднятому на метр над заболоченной низиной. Возле чистенького домика напились холодной и вкусной воды из родника. Отсюда начался подъем, на первых порах очень трудный. На крутом склоне были вбиты колья, а между ними натянута веревка. Держась за нее, мы карабкались по мокрому и скользкому откосу.

Метр за метром одолевали туристы подъем, пока не оказались на гребне. Справа — крутой спуск к морю, слева — в широкую долину с темными лесами, с отдельными купами деревьев, с причудливыми вершинами гор на краю горизонта. Потом вдруг налетел ветер и все закрылось туманом, по не сырым и холодным, а похожим на густой серый дым. Алеша сказал, что это сухая морось.

Зрелище было удивительное. Резкий ветер гнул к земле высокую траву, она шевелилась, перекатывались по ней зеленые волны, а над травой стремительно несся туман, такой густой, что скрывал людей, шагавших по тропинке метрах в десяти от меня.

Вероятно, такие ветры бывают здесь часто: кроны у многих деревьев изогнутые или совсем плоские, как на японских картинках. Зато в долинах, под защитой крутых склонов, деревья растут прямые, могучие, пышные. Старые ели и пихты видны кое-где и на открытых местах, но они почти мертвые, ветви у них сухие и обнаженные. Кажется, что деревья эти задушены лишайником, желтоватые клочья и пряди которого висят и на стволах, и на сучьях.

Иногда мы попадали в плотные заросли столь высокой крапивы, что приходилось идти, подняв руки вверх.

В детстве я увлекался книгами Роберта Льюиса Стивенсона. Да и сейчас не перестаю восхищаться, перечитывая его замечательные произведения. Сколько раз представлял себе мысленно остров Сокровищ! И вот теперь увидел его наяву. У меня даже возникла мысль: надо узнать, не бывал ли Стивенсон на Шикотане?! Может быть, этот остров стоял перед его глазами, когда он создавал книгу?!

Казалось, вот сейчас покажется за деревьями замшелый блокгауз из толстых бревен, и старый попугай Капитан Флинт закричит хриплым голосом: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!»

Гудел в вершинах деревьев тугой ветер, шумела трава, тяжело бился о камин прибой — все эти звуки сливались в стройную музыку, тревожную и зовущую, такую же полуреальную, как и сам остров.

Мы спустились к глубокой извилистой бухте. Черные утесы громоздились на ее берегах, большие камни лежали у кромки воды. Сильно пахло водорослями. Идти было трудно. Мы скользили и падали. Женщины забрались в грот и уселись там отдыхать. Несколько человек прошли еще дальше, за поворот, где покоился среди каменных глыб остов деревянного судна. Отсюда открылся вид на море, а если сказать точнее — на океан. Он лежал огромный, спокойный, словно нежась в лучах проглянувшего солнца. И невольно вспомнился афоризм: «Величие не шумливо. Великий океан в то же время и Тихий».

Я произнес это вслух, обращаясь к стоявшему рядом Валерио, и он вдруг очень смутился. Мне думается, что он принял эти слова на свой счет. Но я не хотел обидеть его и тем более сравнивать с океаном.

Слева, ближе к берегу, стояла на якоре наша «Туркмения». Се белый корпус четко выделялся на фоне темной воды. Над теплоходом висело небольшое облако. Подсвеченное сбоку солнцем, оно казалось розовым. Потом краски сгустились и оно сделалось алым.

— Смотрите! — крикнул Алексей. — Товарищи, да посмотрите же только! Алые паруса над нашими мачтами!

Это продолжалось недолго. Ветер скомкал и отогнал облако, оно слилось с тучами. И те, кто в это время ел бутерброды у подножия скалы, не успели увидеть алые паруса.

Какая-то дама сказала, что это блеф, что в XX веке вообще нет никаких парусов. Валерио кинулся спорить с ней, да так горячо, что я решил вмешаться: «Не надо жечь порох; все зависит от зрения».

Пора было трогаться в обратный путь. Снова начался подъем, долгий и скользкий. Прекрасен Шикотан с его зовущими далями, с мягкими очертаниями гор, но он замучил нас своей крутизной. Кое-где приходилось лезть почти по вертикальной стене, ставя кеды на выбитые ногами ступеньки и цепляясь за кусты можжевельника.

Некоторые товарищи, не удовлетворившись тем, что находятся на самом дальнем нашем острове, решили побывать на его восточной оконечности, посмотреть мыс, который носит громкое название Край Света. Я не пошел, потому что видел его с моря: он невелик и ничем не отличается от других мысов. Есть люди, которые мечтают попасть на край света. Специально для них хочу уточнить: это место находится на острове Шикотан, километрах в десяти от поселка Крабозаводское.

Отдохнув на берегу, мы принялись собирать раковины морского гребешка. Их сваливают грудами, после того как содержимое извлекают для переработки. Ребристые, большие, как тарелки, они хрустят и ломаются под ногами. Красивых раковин много, но они такие грязные, что я отбирал по принципу, которые чище. Между прочим, на Шикотане раковинами гребешка обкладывают клумбы и цветники, как у нас кирпичами. Получается красиво.

Бориса Полиновна набрала раковин целую сетку. Сказала, что устроит дома сюрприз для друзей. Позовет их в гости, а стол сервирует по-океански: икра и рыба будут поданы на раковинах.

Остров Шикотан на материке известен, пожалуй, не столько замечательной природой, сколько продукцией своих заводов, которые дают каждый год десятки миллионов банок консервов. Если вам удастся приобрести банку крабов, она наверняка с Шикотана, сайра — тоже. Причем значительная часть продукции уходит на экспорт.

Мы побывали на одном из заводов, и он произвел самое лучшее впечатление. Когда есть что показывать, посетителей встречают с радостью. Администрация завода не поскупилась на халаты. Нам всем выдали их — чистенькие, свежие. Хотя, между прочим, администрация совсем не обязана была экипировать туристов и вести в цехи.

Конвейер начинается прямо с причала. Свежую сайру, только что привезенную с моря, грузят в ящики, которые один за другим уплывают на ленте транспортера. Сперва рыба идет на разделку. Ее быстро потрошат десятки рук, отрубают хвосты и головы, потом — тщательная мойка, и вот уже куски сайры попадают к девушкам-укладчицам. Те сноровисто, ловко, красиво размещают их в банках. При этом надо умудриться не только плотно набить банку кусочками, не помяв их, но и не ошибиться в весе. Баночки с недовесом считаются бракованными.

Особенно интересен процесс закупорки, или закатывания, как говорят рабочие. Готовая баночка подъезжает по конвейеру к автомату, исчезает в нем. Раздается щелчок — и вот, пожалуйста, перед вами банка консервов: и дно и крышка выглядят совершенно одинаково, не угадаешь, с какой стороны открывать.

Водила нас по заводу энергичная женщина средних лет, черная, как цыганка, с красивой внешностью и приятным голосом. Я не разобрал, кто она: или директор, или главный инженер, но мне понравилось вот что. К ней подходили люди с какими то бумажками, с нарядами, с накладными. Она подписывала, отдавала очень короткие решительные распоряжения. В ней чувствовалась деловитость, и в то же время она ни на секунду не превращалась в сухого администратора, не теряла своего женского обаяния. Герасимыч почему-то решил, что она из Ростова, и, как выяснилось, не ошибся. «Наша, — удовлетворенно потер он руки, — черноземная, хваткая!»

Трудится на заводе главным образом молодежь. Среди сезонников много студентов, которые проводят здесь свои каникулы, чтобы «замолотить» во время путины. Впрочем, студенты есть не только среди сезонников. Я разговорился с хрупкой тоненькой девушкой лет двадцати — двадцати двух. Она не очень охотно, однако рассказала о том, как попала на Шикотан. Окончила два курса института. Родных нет, стипендия уходит на еду. А ведь хочется еще и туфли купить, и без пальто зимой холодно. Взяла академический отпуск на год и приехала сюда. С Урала. Работала на плавзаводе, теперь последний месяц здесь: скоро опять в институт.

Весь год была на сдельщине. Сначала получала сто пятьдесят — двести рублей в месяц, а потом наловчилась, заработок поднялся до трехсот рублей. В общем, теперь ей хватит до окончания института. Ну, а время она не теряла: по вечерам занималась самостоятельно. Некоторые предметы сдаст досрочно.

Молодец девушка, такую не испугают трудности! Я смотрел на нее, еще стеснительную и немного угловатую, сравни вал с уверенной, деловитой и обаятельной женщиной-экскурсоводом и видел в них что-то общее. Наверняка девушка, даже невольно, приглядывалась к своей начальнице, перенимала ее манеры, ее стиль. Возможно, девушка сама станет со временем главным инженером или директором, сама возглавит большое хозяйство. Ну что же, платформу для этого она закладывает основательную…

На причале местные мальчишки ловили рыбу. Мыс Ипполитом Степановичем присоединились к ним, благо запасливый профессор всегда носил с собой леску с крючком.

Ничего подобного я никогда не видел! Мы с Могучим Ипполитом работали по конвейеру. Я кое-как насаживал на крючок мясо. Профессор опускал леску в мутную воду. Если рыба не клевала десять секунд, он уже нетерпеливо переминался. Впрочем, рыба не клевала, она с ходу заглатывала крючок и не срывалась с него. Ипполит Степанович одну за другой выбрасывал на причал крупных наваг. Я снимал их с крючка, нанизывал новый кусочек мяса. Потом мы поменялись ролями.

Время в основном тратилось на то, чтобы снять пойманную навагу. За несколько минут мы вытащили дюжину хороших рыб. Можно было наловить хоть центнер, но с плашкоута махали руками, и мы поспешили к своим, не успев даже смотать леску. На ходу разделили обязанности. Я должен договориться с директором ресторана, чтобы нам зажарили рыбу. Кроме того, подготовлю к роскошному пиру стол в своей каюте. По случаю необыкновенного улова Ипполит Степанович возьмет увольнение у своей супруги и позаботится обо всем остальном. Впрочем, «об остальном» позаботились и Алексей, и Герасимыч, тоже приглашенные побаловаться свежей навагой.

Рыба оказалась такой вкусной, что мы прикончили сразу всю, да еще и пальчики облизали. Одну навагу Могучий Ипполит завернул в газету и отнес супруге: пусть попробует, пусть осознает, на какие дела способен ее муж-рыболов!

Мы вышли на палубу и сели отдохнуть в глубокие плетеные кресла. Пригревало солнце, удачно ускользавшее на этот раз от быстро бегущих туч.

Близился вечер. Скоро темнота скроет от нас Шикотан. Я смотрел на его крутые берега, на глубокую бухту, сужавшуюся вдали, и не мог отвести взгляд. Мы прошли по Шикотану километров десять, поднялись на одну из его вершин, но он все равно остался для меня загадкой — этот далекий остров с красивыми долинами и пышными лесами, с альпийскими лугами и опасными обрывами, к тому же безлюдный, если не считать двух-трех поселков на берегу. Никто не мнет его трав, не нарушает первобытную тишину лесов.

А между тем Шикотан — это действительно остров сокровищ. Во-первых, рыба, крабы, морские звери, морской гребешок, морская капуста и прочие дары океана, которые можно добывать в этом районе в несметном количестве. Нам рассказывали, как высоко ценится икра морского ежа. Она идет буквально на вес золота, грамм за грамм. Морские ежи невелики по размеру и весят не много, и при этом их икра занимает всего четыре процента от общего веса. Достают икринки специальной иглой. Ну, прямо рагу из соловьиных язычков, которое обожали аристократы Рима! Поэтому и ценится икра морских ежей так высоко. Поэтому и покупают ее за рубежом столь же охотно, как и крабов, и сайру, и другие продукты наших морей.

Во-вторых, опытный ботаник Ипполит Степанович сказал, что на Шикотане, с его подзолистыми почвами, можно получать хорошие урожаи овощей, особенно картофеля. Вызревают здесь пшеница и ячмень, а рожь вообще чувствует себя как дома. Луга на острове богатейшие. Травы сочные, разнообразные— все условия для развития животноводства.

Наш экономист Герасимыч прикинул что-то в записной книжице и объявил: «Шикотан может статьсельскохозяйственной базой, способной обеспечить различными продуктами сто тысяч человек». И это только один остров и только продуктами сельского хозяйства, не говоря о богатствах, которые дает людям море. Если Курильскую гряду принято называть ожерельем, то Шикотан, несомненно, одна из главных жемчужин этого ожерелья.

С грустью прощались мы с островом. «Туркмения» полным ходом шла на юг. Мягкие, словно бархатные, очертания шикотанских гор быстро растаяли в синих сумерках.

Вместе с последними остатками дневного света исчезли, как обычно, и мои приятели. Так уж «повезло» мне в этом рейсе, что почти каждый вечер я оставался без друзей. Уютный Герасимыч после ужина устраивался на койке с книгой или газетой в руках. Могучего Ипполита можно было вытащить из каюты только на ловлю рыбы. А у Алексея имелся собеседник более приятный и интересный.

Сказать по правде, я особенно не скучал. Устроившись где-нибудь на корме, куда не доставал ветер, смотрел на бурлящую воду, обдумывал события минувшего дня.

Впрочем, побыть одному даже при желании удавалось далеко не всегда. Так и в этот раз. Меня разыскала Бориса Полиновна, села в соседнее кресло, какая-то необычная, принаряженная. Вместо привычной куртки — темное платье. На ногах — туфли. Всегда уверенная, подчеркнуто вежливая, она вдруг сказала с несвойственной ей грубостью, словно скрывая этим смущение:

— Молодой человек, а не пригласите ли вы меня в бар? Неудобно же мне одной…

Я поднялся и сказал: «С удовольствием». В таких случаях лучше не задавать вопросов.

Мы заняли столик в самом дальнем полутемном углу. Бориса Полиновна не стала зажигать свет. Я принес коньяк и конфеты: другой закуски в баре не оказалось. Молча наполнил рюмки. Она взяла свою и выпила, ничего не сказав. Лица ее не было видно. Я смотрел на группу ребят из экипажа. Они пили возле стойки кофе с коньяком и громко говорили о своих делах.

После второй рюмки мы с Борисой Полиновной потолковали о каких-то пустяках, о том, как надо сохранять хрупкие панцири крабов, чтобы довезти их до дома.

В коридоре она тронула мой локоть и сказала негромко:

— Спасибо. День сегодня у меня самый трудный в году… Спокойной ночи.

Я кивнул и пошел на палубу. Ничего особенного не случилось. Женщине захотелось немного выпить, и только. Кто-то говорил мне, что у нее сразу в один день погибли от бомбы и сын, и муж.

Ночь была очень теплой. За кормой фосфорисцировала вода, вспыхивали в черной толще тысячи голубых светлячков, кружились и неслись вдаль вместе с волной. Но у меня почему-то исчезло тихое созерцательное настроение.

Рядом остановился инструктор Евгений. Мы с ним познакомились ближе только к концу рейса. Меня поражала его аккуратность. Через четверть часа после того, как мы возвращались на судно мокрые и грязные, Евгений выходил из каюты в свежей белой рубашке, обязательно отглаженной. Черт его знает, когда умудрялся стирать и утюжить!

Евгений предложил перейти на левый борт, посмотреть «плавучий город». Сперва я увидел туманное зарево, протянувшееся над водой на многие километры. Постепенно стали заметны огоньки. Через полчаса их можно было считать сотнями. Мы шли мимо японской флотилии, ловившей сайру. Нет, «ловили» — это, пожалуй, не то слово. Они буквально вычищали море, выстроив свои суда нескончаемой цепью.

Это был действительно город, вытянувшийся в одну улицу. «Туркмения» двигалась мимо него несколько часов, а конца не было видно. Россыпь огней убегала в сторону, а над огнями, как розоватый навес, стлался освещенный снизу туман.

Да уж, конечно, японцы выгребут все, что смогут, до последней сайры, сумеют сохранить каждую рыбку, используют на удобрение головы и хвосты. У них не следует учиться алчности и хищничеству, зато не грех приглядеться к тому, как организован лов, как рационально и целесообразно используют они все, что добыто в море.

САНГАРСКИЙ ПРОЛИВ

По старой морской традиции праздник Нептуна устраивается, когда корабль пересекает экватор. Но экватора у нас впереди не предвиделось, поэтому чествовать морского царя решено было возле берегов Японии, где теплее.

О погоде позаботился, вероятно, сам Нептун. Он разогнал туман, оставив лишь легкую синеватую дымку вдали. Мы шли через Сангарский пролив, который отделяет самый северный остров — Хоккайдо от острова самого большого — Хонсю. Со стороны океана пролив постепенно суживается, но все равно остается настолько широким, что если берег виден с правого борта, то с левой стороны землю не разглядишь.

Нам часто попадались небольшие суденышки, особенно моторные лодки. Трудно было понять, зачем они ушли далеко от берега. Перевозили пассажиров с острова на остров? Но для этой цели существует быстроходный вместительный паром, который регулярно курсирует между Хонсю и Хоккайдо. Мы прошли мимо него в середине пролива.

Моторные лодки останавливались, пропуская «Туркмению», покачивались на волнах, поднятых теплоходом. С некоторых лодок махали руками или фотографировали нас. А на одной из них стояла, картинно изогнувшись, молодая стройная японка в белом платье, с черной газовой косынкой на шее. Ветер развевал ее платье, косынку и волосы, и казалось, что она летит над водой.

В почтительном отдалении за «Туркменией» шел военный корабль. Голубоватая дымка размывала его очертания, но с помощью бинокля я определил: типичный американский сторожевик. Он так долго маячил у нас за кормой, что на него перестали обращать внимание. Тем более что праздник на теплоходе разрастался и ширился. По-моему, он был организован хорошо, с привлечением широкой общественности. Я тоже внес в подготовку его свой вклад в виде широченных спортивных шаровар. Они очень понравились самому Нептуну — немолодому туристу атлетического телосложения. А такому здоровяку лучше не перечить, тем более если он выдвинут на должность морского царя.

Кроме того, накануне праздника вечером я под большим секретом сообщил Людмиле — секретарю Нептуна, что ночью двое шутников собираются просверлить несколько дырок в деревянном бассейне. Людмила поверила и подняла переполох. До самого рассвета возле бассейна несли вахту черти и другие активисты из свиты морского царя. Они даже подвергли преследованию влюбленную пару, случайно появившуюся в этом районе.

Имея такие выдающиеся заслуги, я рассчитывал получить приличное место, чтобы видеть и слышать всю церемонию. Но места захватывали по способностям. Я, разумеется, опоздал. Пришлось стоять на прогулочной палубе в задних рядах, довольствоваться взрывами чужого смеха и обрывками реплик. Поднявшись на цыпочки, можно было увидеть роскошную бороду Нептуна, его трезубец, а также черные обнаженные телеса вертлявых чертей.

Эта позиция меня никак не устраивала. Вспомнив о том, что возле бассейна установлен микрофон, я бросился в каюту. Ну, так и есть, праздник транслировался по судовой сети, было слышно все, что говорил Нептун,₄ его подчиненные и его жертвы. Я схватил тетрадь и под аккомпанемент хохота, визга и топанья, доносившихся с палубы, начал записывать:

Бас Нептуна:

— Этого, этого волоки! На колени его!

— Есть, ваше высочество!

— Фамилия как?

— Огоньков я.

— В окиянах бывал?

— Первый раз довелось.

— Чем грешен?

— Романтик.

— Братцы! Р-р-романтик попался! — голос Нептуна превратился в восторженный рев. — В купель его! Купай, пока пощады запросит!

Плеск воды, крики, потом нарастающий женский голос, радостный и испуганный:

— Ой, отпустите! Ой, откуплюсь!

— Чем откупишься?

— Стихи прочитаю!

— Какие?

— Не придумала еще!

— Раз не придумала — давай в воду! И печать ей на обе руки!

— Слушаюсь, ваше высочество! — это голос старшего черта. К Нептуну — подобострастный, к жертве — грозный и беспощадный. — Платье сымай!

— Ой, не надо! Прямо так лучше!

— Имя-то ей какое? Нептун, имя ей нужно!

— Креветка! Креветкой нарекаю тебя! — забасил Нептун. — Так и зовись отныне во веки веков!

Снова топот и крики: волокут новую жертву.

— Чем грешен?

— Да всем, всего попробовал!

— Черти! Редкостный экземпляр попался! — у Нептуна ликующий голос. — Что делать-то будем!

— Купать!

— Нет! Такие экземпляры беречь надо! Нарекаю его осьминогом и велю поставить восемь мазутных печатей! Пущай смывает вместе с грехами!

Неожиданная тишина. Что там случилось? Ага, капитана ведут! Под восторженный визг и вой чертей капитан говорит, что ставит Нептуну и его помощникам бочонок вина. Бочонок тут же, его несут матросы. Нептун и черти пробуют, крякают. Чувствуется, что винцо того, крепковато. Капитана, разумеется, не бросают в бассейн. Наоборот, Нептун клянется отныне беречь и хранить его во всех походах. Но публика несколько разочарована. Публика требует ярких зрелищ. А что может быть приятней — раздеть и бросить в воду самого капитана!

Учитывая настроение масс, попытался сделать карьеру писклявый и завистливый писарь-звездочет (удачно переодетая Людмила). Звездочет начал клепать на капитана. Тот, мол, сбился с курса и ведет судно не во Владивосток, а на Северный полюс. Пассажиры все одеты легко и на полюсе замерзнут. Ну, а черти схватят насморк в первую очередь, так как их греет только собственная шкура.

Однако капитан не сдался. Он попросил создать комиссию для проверки курса. Старший черт с двумя помощниками и кучей туристов устремились на мостик.

Опять крики, визг, смех. Опять купают грешников. Но вот с гвалтом возвращается комиссия. Она убедилась, что капитан ведет судно точно по курсу. А звездочет — лжец!

— В воду его! — приказал Нептун.

Людмила полетела в бассейн прямо в своем балахоне и заверещала там, путаясь в одеяниях. Следом за ней окунули в воду механика. Но тут исчез куда-то старший черт. Нептун кричал до хрипоты, призывая его: морской царь остался без обоих своих помощников. Список звездочета, в котором числились грешники, желавшие купаться, намок. А черти, потеряв управление, разгорячились и развоевались неудержимо.

— Тише! — орал Нептун. — Черти, тише! Не торопитесь, крестить не успеваю, бассейн полон!.. В очках но бросайте, очки снимите с нее!.. Черти, стой! У меня на всех дипломов не хватит!

Эти доводы совершенно не действовали. Черти осатанели и готовы были купать каждого, кто попадет под руку. Тогда Нептун пустил в ход главный козырь. Он велел взять бочонок и нести его в бар, где была приготовлена закуска не только для чертей, но и для тех, кто принял крещение. Шум сразу стих. Черти поджали хвосты и устремились вслед за бочонком.

Я вышел на залитую водой палубу. Тут толпились возбужденные туристы, и сухие, и мокрые, показывали друг другу печати, рассказывали наперебой: «Он как бросится, как схватит!..» В бассейне барахтались ребятишки, а также двое пассажиров преклонного возраста, решивших самостоятельно окреститься в соленой купели.

Между тем «Туркмения» миновала Сангарский пролив, исчезли вдали очертания гор Страны восходящего солнца. Мы снова были в открытом море и сразу ощутили это. Усилился ветер, захолодало, у горизонта начал накапливаться туман.

На прогулочной палубе меня «взял в плен» Могучий Ипполит. Сей ученый муж был очень доволен круизом, администрацией и обслуживающим персоналом. Так доволен, что ему не хватало простых слов, чтобы выразить благодарность в существующей для этого книге отзывов. Ему хотелось чего-то особенного, возвышенного, в петровском стиле.

И вот, вместо того чтобы любоваться морем, мы сочиняли длинный трактат. Профессор выдавал мысли, идеи, а я стилистически оформлял их. Сочинение получилось громоздкое, но, по-моему, достойное того, чтобы его частями процитировать здесь.

Благодарственный манифест

Мы, странные люди из многих городов и селений Великой державы нашей, собравшиеся вместе, дабы совершить круиз тихоокеанский, торжественно свидетельствуем:

Месяца августа в первый день восшедши по доброй воле на бригантину, во славу солнечной Туркмении наименованную, мы бригантину эту к морскому плаванию отменно изготовленной усмотрели. А причиной тому есть изрядное командование капитана Бельденинова Бориса, сына Иннокентьева, в навигации сведущего, к вождению кораблей с отрочества сильное желание имевшего, на коем деле он, Бельдеиинов, уже поболе трех десятков лет полезно упражняется и зубы свои съедает.

Да при нем в экипаже штурманы, боцманы, механики и матросы разных статей обретаются, которые всесильно тому капитану в его грудах нелегких способствуют.

О нас же, людях странных, особую заботу имеет лицо доверенное, директором круиза именуемое. Человек же этот — Лысенко Владимир, сын Амосов. Будучи вида почтенного и добросердечного, оный в деле своем свиреп зело и ратник великий. Хлопот ему с нами предостаточно. Но и сам он и помощники его трудились с рвением необычайным, не жалея ни сил, ни здоровьишка своего.

Близ трех седмиц по морям помотавшись, туманов, вулканов и другой экзотики предостаточно усмотревши, рыбьего скусу разного поизве-дав, всяких трав, деревьев и пейзажей наглядевшись, на рейдах многих дальних крепостиц постоявши, навигацией вполне насытившись, мы и манифесте сем авторитетно и ответственно заявляем: сия круизная адвентюра хорошо для нас, людей странных, придумана и превосходно излажена.

А посему — всем чинам теплоходным, да круизным, да всем дядькам, мамкам и нянькам нашим за труды праведные челом бьем до самой палубы и еще ниже!

Исполать всем вам — да и нам такожде — на многие лета!

И плавать бы вам но всем морям-океанам безветренно, и флагу нашему Российскому социалистическому много славы прибавить!

Дано сие в Японском море.

Мы переписали это сочинение в толстую книгу-альбом, с вытисненным на переплете силуэтом «Туркмении». Вечером Ипполит Степанович отправился с книгой в салон, заполненный туристами, и там громогласно прочитал весь текст, нараспев и окая, как дьяки в старину читали царевы указы.

Нам, наверное, удалось выразить мнение большей части туристов. Колонка подписей под «манифестом» быстро росла.

Да, в этот день мы потрудились на славу. Даже начали помаленьку гордиться: вот, мол, сколько насочиняли между делом! Но нас начисто сразил уютный Герасимыч, причем сразил, сам не заметив того. После ужина многие туристы писали благодарность поварам и официанткам. Герасимыч тоже взял книгу и начертал коротко:

Вот и все. Комментарии, как говорится, излишни.

РОДНЫЕ БЕРЕГА

Легенда гласит: давным-давно, еще в прошлом веке, парусный корабль, истрепанный многодневным штормом, добрался до залива Америка, в ста с лишним километрах северо-восточнее Золотого Рога. В глубине удобного, защищенного от ветров залива открылась тихая бухта, окруженная зелеными сопками. «Да это же находка для нас!» — воскликнул командир парусника.

С тех пор и появилось на карте такое название — Находка.

Из официальной истории ее мы знаем, что в 1939 году на берегах бухты побывала правительственная комиссия во главе с А. А. Ждановым и адмиралом Н. Г. Кузнецовым. По до кладу комиссии в апреле того же года Политбюро ЦК партии приняло решение построить в Находке большой торговый порт, самый крупный на нашем Дальнем Востоке. Но начавшаяся война сорвала этот план. К нему вернулись только в мирное время.

Кроме того, могу сообщить одну неофициальную подробность. В 1944–1945 годах, когда со снабжением было трудно, когда краснофлотцы подтягивали животы широкими форменными ремнями, экипаж нашего корабля создал в Находке свою продовольственную «базу». Мы имели там огород, засаженный картошкой. Возвращаясь из дозора или с учений, «Вьюга» иной раз останавливалась на несколько часов в бухте и спускала шлюпки. Десятка три матросов свирепо расправлялись на берегу с сорняками. А осенью наши интенданты потирали руки от удовольствия, взвешивая урожай.

В ту пору в Находке было много зелени и почти не имелось строений, если не считать бараков и деревянного при чала. А теперь это новый город с большими домами, имеющими все удобства, с широкими проспектами и красивыми улицами. Проживает в нем около ста десяти тысяч человек. Город совсем еще молодой, и население в нем соответствующее: основную массу жителей составляют люди от двадцати до тридцати пяти лет.

В Находке шутят: климат, мол, тут хорош для детей — каждый год в городе рождается около двух тысяч новых граждан. А вот пенсионеров здесь всего пять процентов, в связи с этим город испытывает острый дефицит в бабушках и дедушках. Их зовут, просят — приезжайте к внукам! Но бабушки и дедушки неохотно покидают на старости лет давно обжитые места.

Как у каждого города, у Находки свое «лицо», свои особенности. Раскинулся он по берегу бухты и делится на участки, удаленные один от другого. Объясняется это тем, что мало ровного места. Повсюду к воде подступают крутые склоны. Строят там, где есть возможность. Бульдозеры расширяют «пятачки» у подножий сопок. Дома растут словно по мановению волшебной палочки. Каждый год вводится в строй пятьдесят тысяч квадратных метров жилья. Люди сюда едут гораздо охотней, чем в другие населенные пункты. Здесь есть надежда без долгой волынки получить комнату или квартиру. Правда, тут еще грязновато, как и на любой строительной площадке, но зато рядом море, рядом тайга, можно охотиться и рыбачить, а соленый океанский ветер треплет на рейде пестрые флаги из разных стран, гудки теплоходов тревожат воображение, зовут в неизвестность, в дальнее плавание.

С нами в круизе были две девушки из Сибири. Они окончили педагогический институт, проработали по три года и теперь отдыхали, ездили по белу свету, а заодно искали, где бы им обосноваться всерьез и надолго. Одной из девушек так понравилась Находка, что она сразу пошла в какое-то учреждение своего ведомства, а вечером явилась на «Туркмению», чтобы забрать багаж. Подруги проводили ее до дома и на скорую руку справили новоселье.

В Находке многие туристы извлекли из чемоданов выходные наряды, которыми не пользовались за все время путешествия. Дело в том, что нас пригласили в клуб на встречу с иностранными моряками.

На Парамушире наши женщины за день прошли по горам не меньше тридцати километров, да еще под дождем, в тумане, по скользкому снежнику. И хоть бы что. А в Находке, где едва накрапывал мелкий дождик, где до клуба было рукой подать, потребовали автобус, опасаясь за туфли и за прически. Да и в автобусе многие великомученицы ехали стоя, чтобы не помять платья.

Наша компания тоже собралась на международное мероприятие. Бориса Полиновна одела темное вечернее платье с небольшим декольте: элегантное и достаточно скромное, как и положено ученой даме. Герасимыч вытянул из чемодана немного помятый, но вполне пристойный костюм. На него прыснули водой, и костюм сразу разгладился: политэконом знал, из какого материала шить себе вечернее снаряжение.

Могучий Ипполит заявил, что он не признает никаких смокингов. Он просто надел новую вельветовую толстовку и подпоясал ее новым ремешком. А у меня не было с собой ничего праздничного. Я натянул нейлоновую рубашку и форменный морской галстук-топорик.

Туристы спускались по трапу к автобусу, а Надя с Алексеем стояли на палубе возле борта, держась за руки, занятые только друг другом. Мы помахали им с причала, а они даже и не заметили.

В клубе есть кинозал, библиотека, гостиная, комната для спортивных игр. Уютная обстановка, мягкие кресла, газеты, журналы и книги на разных языках, хорошее фортепьяно — можно отдохнуть в свое удовольствие.

Для встречи с нами пришло несколько высоких светловолосых шведов и много японцев. Человек сорок, а то и больше. Смуглые, подвижные, все они были одеты в одинаковые костюмы; невозможно отличить, кто рядовой матрос, кто представитель командного состава. И демократично, и удобно: ведь начальники всегда привлекают к себе больше внимания.

И наша и японская молодежь искренне веселилась. Выступала самодеятельность туристов, выступали японцы, спевшие несколько песен. Неплохо танцевали, хотя пары выглядели странно: почти все девушки были выше своих партнеров. А вот общее пение не удалось: пытались несколько раз начать «Подмосковные вечера» и еще что-то, но тянули вразнобой, всяк по-своему.

Японцы постарше держались с достоинством, были очень вежливы, по любому поводу обнажали в заученной улыбке зубы, и в то же время не переставали следить за молодежью, будто взвешивая и оценивая ее поведение.

Мое внимание приковал пожилой японец с сухим желтоватым лицом и с очень узкими щелками глаз — невозможно было увидеть, что в них: радость? равнодушие? ненависть? Я смотрел на его жилистую шею, на широкую грудь, на тупой подбородок и старался вспомнить, где же я его видел? А потом даже вздрогнул, когда взгляд случайно упал на его руки, на сильные пальцы, поросшие рыжеватыми волосами! Я будто снова почувствовал, что горло мое стиснуто железной хваткой, что задыхаюсь, из последних сил пытаясь сбросить с себя тяжелое тело… Я поспешил расстегнуть ворот рубашки.

Тогда, в Сейсине, японский офицер кинулся на нас исподтишка, сзади. Выждал момент и набросился. Синяки от его пальцев несколько дней держались потом на моей шее… Я содрал с японца погон и вытащил из кармана перламутровую коробочку с орденом. И погон и орден до сих пор хранятся у меня.

Да, это был тот же самый самурай. Постаревший на двадцать с лишним лет, но почти такой же. Почти потому, что все-таки это был не он. Того японца прикончил финкой мой старшина Федор Гребенщиков. Федор может подтвердить это. Он живет теперь в Новосибирской области, работает в райисполкоме и прислал мне недавно письмо…

Вокруг веселилась молодежь. А мы с японцем поглядывали один на другого. Не особенно часто и не особенно дружелюбно. В моих глазах не видно было приветливости, на его лице — тоже. Лишь один раз, когда пора было расходиться, он улыбнулся с казенной вежливостью. А я поймал себя на том, что по старой морской привычке медлю, чтобы не повернуться к возможному противнику спиной. Увы, мне приходилось встречаться с такими, которые предпочитают бить сзади. Опыт, приобретенный в подобных встречах, не забывается…

На следующий день «Туркмения» пришла во Владивосток. Утреннее солнце уже успело прогреть город, он дышал влажным теплом. Миша Матюшин стоял на причале в белой тенниске. Как всегда подтянутый, аккуратный, он сдержанно улыбался и не спешил задавать вопросы. Рядом с ним подпрыгивал от нетерпения длинный Вовка-амфибия, загоревший до той последней грани, за которой начинаются зулусы. Он кричал мне, что высушил несколько морских звезд, а морских ежей запаковал в коробочку из-под торта. Это были хорошие новости.

Миша и Вовка осмотрели теплоход от форштевня до ахтерштевня, и в общем остались довольны.

— Ну что, путешественник? — спросил Матюшин, вроде бы между делом. — Встретил ты на своем пути алые паруса?

— Да, — сказал я. — Во всяком случае я их видел.

Приятель посмотрел на меня не то что с удивлением, а даже с испугом, произнес медленно, отчеканивая каждое слово:

— Ты хочешь сказать, что нашел, свои алые паруса?

— Нет. Они были на горизонте… На убегающем вдаль горизонте, — уточнил я.

— Фу-у-у! — выдохнул Миша и вытер платком лоб. — Ну, ладно, тогда все в порядке. Я не завидую людям, которые считают, что нашли алые паруса и вцепились в них. Нет, брат, за такие паруса не ухватишься. На этих крыльях летает только мечта и фантазия. Алые паруса должны маячить на горизонте. Хотя бы изредка. Без них очень уж скверно и неуютно на морях-океанах.

— Да, — согласился я. — Паруса возникли перед нами на две или три секунды. Даже не все заметили их.

— Правильно. Значит, у тебя все нормально, — повторил Миша, и мы отправились на берег, чтобы послушать, как шумит и бурлит большой морской город.

На «Туркмению» возвратился я только под вечер. Туристы, уехавшие с экскурсией на остров Путятин, еще не вернулись. Было пустынно и грустно. Вспомнилась почему-то песня: в разных краях оставляем мы сердца частицу… И на морях, и на кораблях тоже.

В каюте лежала на столе анкета-вопросник. Организаторы круиза хотели узнать мнение туристов. Что понравилось, каковы недостатки и предложения на будущее. Замечаний у меня не было. Зато пожеланий нашлось много. Я высказал их от имени своих товарищей.

Наш рейс был и морским и сухопутным. Многие дни мы провели на земле. Это правильно, интересно. Однако Дальний Восток велик, и нам хотелось бы совершить большое океанское путешествие, побывать на Командорских островах (особенно на острове Медный), в Олюторском и Анадырском заливах, дойти до Берингова пролива, отделяющего Азию от Америки. Организовать такой рейс не сложнее, чем наш круиз.

И вторая мечта любителей дальних странствий — совершить поход Северным морским путем из Архангельска до Владивостока. Может быть, стоит организовать пока только один, пробный рейс; может быть, отдать туристам только часть какого-нибудь судна, идущего этим маршрутом.

Желающих путешествовать по рекам и морям становится с каждым годом все больше. Причем особой популярностью пользуются маршруты северные и восточные. Такие старые направления, как Черноморское, привлекают теперь лишь новичков. Взгляды туристов устремлены главным образом на те окраины, которые еще мало известны, где творчество человеческого разума началось лишь недавно, после Октябрьской революции, пробудившей к жизни самые отдаленные уголки необъятной державы Российской.

Туризм — это не только отдых. Давно известен афоризм: чтобы любить — надо знать. Вот люди и познают свою Родину, проникают в самые дальние ее уголки. Бывает и так, что человек съездит куда-то туристом, а потом отправляется в этот район на постоянное жительство, зовет с собой друзей и приятелей.

Я перечитал написанное и понял: это уже выводы. Значит, пора ставить точку. И верно: сказать осталось совсем немногое.

Вечером мы провожали первый отряд туркестанцев, уезжавших транссибирским экспрессом. С этим поездом отправлялись мои старые знакомые: Ипполит Степанович с супругой и решительная женщина Бориса Полиновна. Прощаясь, мы договорились о новых встречах на далеких меридианах. По ведь страна велика, обстоятельства в жизни бывают разные. Скрестятся ли еще когда-нибудь наши пути?..

Рано утром нас разбудило солнце, пронзившее раскаленными пиками толстое стекло иллюминатора. Алексей, фыркая возле умывальника, сказал: сегодня он и Надя едут за город. Им надо о многом поговорить. Не поеду ли я с ними? Я знаю места, да и веселее втроем.

На привокзальной площади мы сели в загородный автобус и через полчаса сошли в дачной местности, на Седанке. Чуть подальше лежала «жемчужина» Владивостока, так называемый Девятнадцатый километр, с чудесным благоустроенным пляжем, с хорошим парком. Но я выбрал Седанку: здесь свободней, меньше народа. Пляж тут неважный, зато близко к берегу подступают сопки, поросшие лесом. Можно уйти туда и бродить сколько угодно.

Мои спутники так и поступили. Они отправились в тайгу, а я с удовольствием валялся на пляже и купался в мелком заливчике вместе с детьми из многочисленных пионерских лагерей и детских санаториев, расположенных в этом районе.

Надя и Алексей вернулись с сопок утомленные и счастливые. Мы пошли на шоссе ловить такси: мне нужно было проститься с приятелями до отъезда на аэродром.

По пути Алексей весело сказал, что они с Надей остаются в городе еще на сутки, а потом поедут в одном поезде… Вероятно, они успели все обдумать и все решить. Я пожелал им счастья и побольше неожиданных радостей!

3 ЧАСТЬ
АРКТИЧЕСКИЙ РЕЙС

АРХАНГЕЛЬСКАЯ ЧЕРЕМУХА

История, о которой хочется рассказать, произошла давно, время затянуло ее романтической дымкой. Но вот собрался ехать на север, и все снова всплыло в памяти.

В том году черемуха зацвела в Архангельске в середине июня. По вечерам сильно чувствовался ее терпкий тревожный запах. Ночи стояли светлые и холодные, а днем припекало солнце. Хотя вода в Двине еще не нагрелась, на пляже собиралось много народу. Я валялся на песке, поджаривал бока и штудировал учебники, намереваясь посвятить дальнейшую свою жизнь преподаванию истории. Предстояло рассчитаться за последний курс заочного института, а затем в июле сдать государственные экзамены. Мне разрешили совместить то и другое, потому что в зачетке стояли одни пятерки. Помогла экспедиция на Крайний Север. Работа там зависела от погоды, а погода большей частью держалась скверная. Времени оставалось достаточно.

Все было бы хорошо, но надоело безденежье. Запасы, созданные зимой в Мурманске, быстро улетучились, а совмещать экзамены с работой оказалось невозможно: нагрузка и без того была велика. Пришлось загонять на базаре свои матросские шмутки.

По дощатым архангельским тротуарам я разгуливал в тапочках на босу ногу, в широченном клеше и в потрепанном флотском кителе довоенного образца, таком толстом и грубом, что его хватило бы еще на два поколения моряков и студентов. В дождливую погоду вынужден был либо шлепать по лужам босиком, либо безвылазно сидеть в читальном зале. Порядочные, прилично одетые девушки косились на меня, как на бродягу.

На пляже, оставшись в одних трусах, я не выделялся в худшую сторону и мог позволить себе роскошь переброситься парой слов с кем угодно. Как-то раз, проглотив основательную порцию диалектического материализма, решил поразмяться и присоединился к полуголой компании, игравшей в мяч. Тут и увидел двух девушек, двух сестер, очень похожих друг на друга. Старшей было года двадцать три, а младшей — не больше девятнадцати. Обе голубоглазые, у обеих густые белокурые волосы, заплетенные в толстые косы. Эти сестры показались мне воплощением грации и красоты, особенно младшая. Звали ее Светланой.

Мы играли в мяч целый час, болтали о пустяках и решили, что с пляжа пойдем вместе.

Ох, и неловко чувствовал я себя рядом с девушками! Уж очень хорошо были они одеты. Белые платья в голубую полоску, белые босоножки на смуглых ногах, белые ажурные шляпки с голубыми бантиками. Во всем — свежесть и чистота. А у Светланы оказался еще и редкостный по тем временам зонтик от солнца.

Она смотрела удивленно и даже, как показалось, презрительно. Это разозлило меня: подумаешь, барышня из теплого гнездышка! Повернуться бы да уйти, но я не смог. Кроме всего прочего меня влекло к этим девушкам еще и любопытство. Старшая была моей ровесницей, и хотелось узнать, какие они? Не случись войны, и я вырос бы таким чистеньким, сидел бы за партой с подобными им девушками-недотрогами. Но война сдернула меня со школьной скамьи еще в сорок первом году, в седьмом классе…

Разговор, такой непринужденный на пляже, теперь не клеился. Его с трудом поддерживала старшая сестра. Она была не только тактичнее, но и добрей, человечней. А Светлана помалкивала. Особенно ее шокировали тапочки на босу ногу. Я принялся нарочно шлепать ими по тротуару. И нарочно стал произносить такие слова, какие, по ее мнению, должен употреблять человек в моей одежде.

Нет, я не с парохода. И даже не с катера… Нет, на барже. До устья Двины и обратно… Нет, сегодня отгул. Старшой подался к дроле, а меня отпустил мяч помотать… Нет, живу не в городе, у нас на барже нары…

Я был уверен, что они не захотят больше видеть меня, и очень обрадовался, когда девушки сказали, что придут завтра вечером к памятнику Петру Первому. Так обрадовался, что разыскал в пригороде Архангельска — Соломбале — одного парня, знакомого по экспедиции, и попросил у него на неделю ботинки и брюки.

В общем, мы со Светланой начали встречаться почти каждый день. Ходили по дальним улицам и переулкам: она, вероятно, стеснялась знакомых. Девушка рассказывала о себе, о том, что кончила школу с золотой медалью. Меня удивляла ее категоричность и уверенность. Скоро она поедет в Москву, поступит в университет. Потом займется научной работой. Это настоящая цель. Все остальное — мелкое, не приносящее удовлетворения. Глядя на мир с такой колокольни, она не только ко мне, но и к одноклассникам, остававшимся в Архангельске, относилась высокомерно: рожденный, мол, ползать, летать не способен!

Странным казалось, почему она ходит со мной, пренебрегая многочисленными поклонниками. Вероятно, ее влекла новизна, возле меня она чувствовала себя взрослой и самостоятельной.

Я тяготился взятой на себя ролью, но в то же время понимал: Светлана разочаруется, когда поймет, что бегает на тайные свидания не к полубродяжному матросу, а к обыкновенному студенту, да еще к члену партии и бывшему секретарю комсомольской организации.

А я очень привязался к этой девушке и боялся потерять ее. Вот и пришлось калечить язык, выдумывать были и небылицы, ходить иногда по острию бритвы, тревожа ее: она не знала, слушать или оборвать меня?! Однако любопытство пересиливало.

Жила Светлана в доме за высоким забором с массивными воротами. С улицы видна была только крыша, все остальное скрывалось в густой зелени. Там росло много черемухи, и девушка часто приносила цветущую веточку.

Мы прощались у калитки. Даже ради вежливости она ни разу не пригласила меня во двор, не говоря уже о доме. Для нее само собой разумелось, что так это и должно быть.

Почти всегда навстречу нам выходила старшая сестра. Она выглядела полнее Светланы, была рассудительнее и, наверно, умнее. С ней я чувствовал себя самим собой. Однажды мы долго просидели на лавочке, болтали и смеялись непринужденно, как на пляже в день первой встречи. Мне показалось, что Светлана удивлена и чуть-чуть ревнует.

Так пролетел месяц. Я много занимался, уставал до глухоты, но меня подбадривала мысль о том, что наступит вечер и, хотя ненадолго, хотя на часок, увижу девушку в белом.

Она освоилась, перестала опасаться меня и даже иногда брала за руку. Однако я оставался для нее матросом с баржи, который далек от настоящей цивилизации. Она говорила со мной так откровенно, как, вероятно, ни с кем другим: половину, мол, не поймет, а что поймет — никому не скажет.

— Через десять лет буду кандидатом наук, — рассуждала она. — Сделаю интересные открытия, буду писать статьи, обо мне узнают во всем мире. А что станет с вами? Женитесь, обзаведетесь тремя детьми…

— Почему тремя? — возражал я.

— Ну, двумя, какая разница! Будут сплетни, пеленки, нехватка средств. Или, еще хуже, запьете, как ваш старшой.

— Я поберегусь.

— А не тянет вас вырваться с баржи, убежать от теперешней жизни?

— Может, и убегу. В Мурманск. Там больше платят.

— Да не про то я! — морщилась девушка. — Учиться вам нужно!

Игра, пожалуй, зашла слишком далеко и для меня перестала быть игрой. Требовалось объясниться. Но тут произошло непредвиденное.

Я сдал очередной госэкзамен. Из института вышел веселым и легким, потому что свалил с плеч груз знаний и еще потому, что двое суток почти ничего не ел. Теперь можно было позволить себе маленькую роскошь. Отправился в студенческую столовую, взял две порции трески и кружку пива. Жизнь казалась прекрасной. Но не надолго.

В условленное время я ждал Светлану в сквере. Ждал два часа, а она не пришла. Потом медленно побрел к ее дому, предчувствуя недоброе, но еще продолжая надеяться. Издалека увидел белое платье возле калитки и едва не сорвался на бег… Но у ворот стояла не она, а сестра Женя. Мы поздоровались и сели на лавочку. Я еще успел подумать, что даже тут давно не пахнет черемухой.

— Светлана уехала, — сказала Женя, не глядя в мою сторону. — До начала экзаменов поживет у родственников.

— Она спешила?

— Она пожелала вам всего самого лучшего. И не обижайтесь, это в ее стиле.

Я поднялся. Надо было подумать, как-то успокоиться. Но Женя не отпустила мою руку, позвала:

— Пойдемте пить чай. Вы любите чай с вареньем?

Она была такой же красивой, как сестра, только глаза у них были разные. У Светланы строгие и холодные, а у Жени глубокие, будто светящиеся изнутри. Ласковые у нее были глаза, но я вспомнил об этом гораздо позже.

— Вас можно поздравить? — спросила она.

— С чем?

— Еще один экзамен, еще один перевал!

Я даже не удивился, теперь это не волновало меня. Только спросил:

— Светлана знала?

— Нет. Я недавно в институте. Повышение квалификации…

Через две недели, когда сдан был последний государственный экзамен, Женя проводила меня на московский поезд. Так кончилась эта история — одна из тех, которые случаются только в молодости.

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

И вот через полтора десятилетия мне довелось снова приехать в город, где опубликовал свой первый рассказ, окончил институт, где встречался с красивой самоуверенной девушкой. Много событий связано у меня с Архангельском, и я опасался, что окажусь в плену воспоминаний, потону в прошлом. Но этого не случилось. Я не столько вспоминал, сколько удивлялся и радовался переменам.

Раньше город был разрезан полноводной Северной Двиной. Основная часть Архангельска лежит на правом берегу, а железнодорожный вокзал находился тогда на левом. Придет, бывало, поезд, и бежишь скорей на пристань, чтобы попасть на старый пароход с гордым именем «Москва», который доставлял пассажиров к центру.

Зимой на правый берег перебирались пешком, если, конечно, мороз скует лед и если его не разобьют ледоколы, проводящие к устью суда. Растянувшись длинной цепочкой, пассажиры тащатся через реку с тяжелым, багажом. Но это еще терпимо. Гораздо хуже осенью или весной во время ледостава или ледохода. «Москва» стояла у причала, а пассажиры форсировали реку, как десантники, преодолевая с помощью скользких досок и настилов трещины, полыньи, разводья. Это доставляло удовольствие далеко не всем. Матери с детьми и пожилые женщины хотели бы пользоваться более комфортабельной переправой.

Из газет я знал, что с 5 января 1965 года пассажирские поезда начали приходить на правый берег, непосредственно в Архангельск. Поэтому едва осталась позади станция Исакогорка, прижался к оконному стеклу: не пропустить бы!

Потянулась вдоль насыпи бревенчатая дорога — лежневка с колеей для автомашин. Замелькали маленькие домики при городов, и вот впереди заблестела река, широченная и спокойная, с белыми пароходиками, с грузными темными лесовозами, отдыхающими на рейде.

Поезд замедлил ход. Гулко застучали колеса: начался мост. Я не знаю, какова его ширина, но это уникальное сооружение принимает на свою могучую спину одновременно и поезда, и грузовики, и пешеходов. Автомашины обгоняли наш вагон, мы в свою очередь обгоняли шагавших людей, а внизу, под нами, оставляя пенистый след, бороздили воду речные суда.

С высоты моста я узнавал очертания улиц, набережной, большие постройки города. Ба! Это же мой институт, только теперь уже не отдельное здание, а целый ансамбль!

Раньше за институтом были болотистые пустыри, гиблые места, архангельские «мхи», известные тем, что здесь вовремя гражданской войны англо-американские интервенты расстреливали большевиков. А теперь посреди этих гиблых мест вырос огромный сверкающий куб вокзала. От него начинается новая улица.

Широкая красивая улица ровной полосой прорезала болотистую равнину. Человек, попавший сюда впервые, наверно, и не догадается, что она проложена через топи, что вокруг трясина и гнилая вода.

Хороша улица, но все же «мхи» еще дают знать о себе. Крытый грузовик впереди нашего автобуса пошел на обгон самосвала. Левое ведущее колесо грузовика соскользнуло с дороги на зеленую траву, из-под колеса брызнула грязь, грузовик рванулся влево, пропахал глубокую черную колею и замер на взвизгнувших тормозах.

Мы проскочили мимо, а крытая машина осталась сидеть в болоте: без тягача ей не обойтись.

Еще несколько минут — и с обеих сторон улицы появились фундаменты, потом стены, затем готовые пятиэтажные дома с занавесками на окнах, с большими витринами магазинов. А за домами виднелась все та же ядовито-зеленая болотная трава: вон куда, прямо в середину «мхов», выдвинулась эта улица, носящая имя Энгельса. Шофер пояснил, что она дойдет до вокзала и станет одной из основных магистралей города.

За поворотом новая улица кончилась, потянулся дощатый тротуар, облезлый, когда-то зеленый забор, красные крыши домов, скрытых черемухой и березами. Вот сейчас будет дом, где когда-то жила Светлана с сестрой: ворота с навесом, массивная калитка с железным кольцом…

Но что это? Ни ворот, ни забора, только невысокий палисадник, цветы, обыкновенный архангельский дом: деревянный, потемневший от времени, с высоко поднятыми окнами, чтобы не заливало при наводнении. Или я не узнал место, или и тут теперь стало все по-другому!

…По переписи 1959 года, в Архангельске значилось четверть миллиона жителей. Для областного города не так уж много. Зато территорию он занимает большую. Вместе с примыкающими к нему поселками, лесобиржами, лесозаводами, раскинулся он по берегу реки и по островам километров, наверно, на пятьдесят. Это потому, что вытянулся город узкой полосой: вдоль и за день не одолеешь, а поперек за десять минут пройдешь. И еще потому, что больших домов в нем мало: раньше строили деревянные избушки, бревенчатые полудома-полубараки на несколько семей. Так было проще. Не надо думать о строительном материале: лес под рукой. Да вроде бы и рискованней возводить на зыбкой болотистой почве тяжелые каменные громады. Только в последние годы нашлись решительные люди, которые сказали — хватит! Отныне будем строить лишь современные здания со всеми удобствами!

Еще недавно новых построек было так мало, что каждая из них получала в народе особое название. Вот, например, три длинных-предлинных дома на проспекте Павлина Виноградова, соединенные между собой арками. Не всякий житель знает номер этого дома, но если спросишь, где находится «горизонтальный небоскреб», сразу покажут. Есть еще «шоколадный квартал», где дома выкрашены в коричневый цвет.

Но то время, когда появление нового квартала считалось из ряда вон выходящим событием, уже отодвинулось в прошлое. Теперь без всякой шумихи возникают целые жилые массивы. Совершенно неузнаваемой сделалась, например, Кузнечиха. Я хорошо помню эту окраину. Да и как не помнить! Чтобы попасть из порта или из флотского полуэкипажа в город, обязательно нужно было переправиться через реку, отделяющую Соломбалу от Кузнечихи: зимой — по льду, летом — по шаткому понтонному мосту, всегдаусеянному рыбаками.

Сойдешь на кузнечихинский берег, поднимешься на пригорок— и вот перед тобой картина: одноэтажные развалюхи, осевшие крыши, сарайчики из старых досок, пеналы сортиров, торчащие меж построек. Ни водопровода, ни канализации не было там, зато удивительно много было пивных, они стояли одна за другой. Торговали в них толстощекие, бойкие на язык бабы. Ну, как тут удержаться матросской душе, не пропустить стакан да еще и с прицепом, для более сильного воздействия! Пьяных в Кузнечихе хватало всегда: и в праздник, и в будни, и утром, и вечером.

Теперь от Кузнечихи не осталось ровным счетом ничего, абсолютно никаких следов. Новый мост, под высокими пролетами которого проходят суда, повис над рекой. От него начинается улица Гагарина, и еще новые улицы с новыми названиями.

Сотни пятиэтажных домов, асфальтированные проезды, газоны — все это совершенно изменило облик старой окраины. И люди здесь живут будто другие: аккуратные, красиво одетые. Я съездил в Кузнечиху два раза и не увидел ни одного пьяного. Они, конечно, бывают. Но им, наверно, стыдно появляться на улице и портить собой вид нового красивого района.

ВОРОТА В АРКТИКУ

Разбудили нас ни свет ни заря, часов в шесть. Судовая трансляция разнесла чуть игривый женский голос: «Говорит радиоузел теплохода «Вацлав Воровский». Товарищи туристы, доброе утро! В восемь часов от причала речного вокзала отойдет катер, на котором мы отправимся в Холмогоры, а оттуда — на родину замечательного ученого в село Ломоносово. Придется идти по сырому лугу, поэтому надо взять высокую резиновую обувь. Обед получим сухим пайком. Возвращение в двадцать ноль-ноль, за час до отхода «Воровского» в рейс. А теперь первая смена приглашается на завтрак!»

В каюте началась суматоха, трое моих соседей принялись одеваться, умываться, снаряжаться в дальний путь, изрядно мешая один другому. Я лежал на верхней койке, посматривая в открытый иллюминатор. Над водой висел плотный серый туман: едва можно было разглядеть чайку, сидевшую метрах в десяти от борта. Она казалась почему-то черной. Вода была гладкой, как стеклышко.

Этот туман без ветра рассеется только к полудню — так я решил, исходя из прошлого опыта. И когда самый старший сосед заметил не без иронии: «А молодой человек у нас не торопится», я и ему посоветовал не спешить, так как в Холмогоры мы сегодня не попадем. Сосед засмеялся и сказал, что Я, вероятно, лентяй. После этого мне ничего не захотелось объяснить. Встал позже всех, оделся не для дальней дороги, а по-городскому, легко.

К моему удивлению, посадку на катер не отменили. В восемь часов «Воровский» опустел, осталось на нем лишь несколько пассажиров. Теперь мне просто стыдно было тащиться вместе со всеми в речной порт. Если упрямиться, то до конца.

Было немного обидно, что ошибся. Но ведь раньше «макарки» никогда не ходили в такой туман, намертво стояли возле причалов. «Макарки» — это катера многочисленных пригородных линий. До революции мелкие пароходики, перевозившие пассажиров, принадлежали в Архангельске судовладельцу Макарову, отсюда и их название. С той поры прошло полвека, исчезли старые пароходы, появились удобные скоростные катера, но их все равно называют по-прежнему…

Я пробыл на «Воровском» часов до десяти, а потом отправился в город, немножко завидуя туристам, которые, судя по времени, преодолели уже половину пути до Холмогор. На всякий случай решил заглянуть попутно на речной вокзал. Там было полно ожидающих. А возле причала — батюшки мои! — стоял катер, на палубе которого толпились мужчины и женщины в спортивных брюках и куртках, в ботах и сапогах, обвешанные кино-, фотоаппаратами и сумками с продуктами.

Грешно смеяться над чужой неудачей, но тут я испытал некоторое злорадство, особенно когда увидел синие носы своих замерзших соседей.

Люди уже поволновались, понервничали и теперь безропотно ожидали решения судьбы. Шумели и бунтовали только представители прессы. Об этих представителях надо сказать особо. Мне кажется, что нам с ними не повезло, хотя бы потому, что с первых же часов они начали вести себя не совсем тактично. Ходили по палубе, громко обсуждая «на общество», Как лучше «освещать» рейс. «В моем органе предпочитают острую публицистику». «Думаю, что репортаж будет более приемлемой формой».

Девушки с любопытством оглядывались на молодых очкариков. Наверно, это были в общем-то неплохие ребята, просто они еще не перестали петушиться, не разучились переоценивать себя. Начинающие репортеры старались казаться опытными журналистами, совали носы куда не следует и пытались поучать самого капитана.

Особенно выделялся среди них фотокорреспондент — невысокого роста крепыш в вязаной шапочке и меховой куртке. С его круглого лица никогда не сходила улыбка, он был ужасно беззастенчив, категоричен, и ко всем, не взирая на пол и возраст, сразу обращался на ты. «Слушай, а ты кто по специальности?!»

Так вот, все эти ребята, скопившись возле капитанской рубки, очень нервничали и требовали немедленно вести катер в Холмогоры. Но даже и при благоприятных погодных условиях отправляться теперь было бесполезно. Катер не успел бы возвратиться к отходу «Воровского». Я сказал об этом своим соседям. На этот раз они поверили и пошли на берег.

— Да, — вздохнул один из них. — Первый блин комом.

Что поделаешь: тут север, а не Южный берег Крыма.

Ну вот, а причины чрезмерного волнения наших репортеров стали ясны в тот же вечер, когда радио сообщило в последних известиях буквально следующее: «Сегодня из Архангельска отправился в первый туристский рейс по северным морям комфортабельный теплоход «Вацлав Воровский». Днем туристы побывали на родине замечательного русского ученого Ломоносова, осмотрели музей, носящий его имя» и т. д. ит. п.

Оказывается, наш «пресс-центр» поторопился еще накануне дать информацию на радио. А отменить потом не успел…

Архангельск «родился» среди северных лесов и болот давно, еще при Иване Грозном, который повелел «поставить на Двине город для корабельной пристани». Долгое время Архангельск был единственным морским портом России, единственной «форточкой» в Европу. Лишь при Петре Великом пробилась наша страна к Азову и на Балтику.

Царь Петр приезжал в Архангельск трижды: даты посещений обозначены на пьедестале памятника, воздвигнутого возле реки. Каждый его визит на север — это неизгладимая веха в становлении отечественного судостроения, это те зарубки, от которых начался отсчет славной истории Российского флота.

В 1693 году, еще молодым человеком, в самом начале своего долгого царствования, Петр приказал заложить в Соломбале судостроительную верфь. А приехав на следующий год, он уже присутствовал при спуске на воду первенца нашего морского флота, корабля «Святой Павел».

С этого же времени, получив одобрение и поддержку царя, начали строить возле Архангельска свою знаменитую верфь братья Важенины. Не перечесть, сколько судов сошло потом со стапелей баженинской верфи. Во всяком случае когда Петр приехал в Архангельск в третий раз, он вышел из города в плавание с эскадрой в тринадцать кораблей. По тем временам это кое-что значило…

Памятник Петру поставлен сравнительно недавно, в 1911 году. Скульптор М. М. Антокольский не гнался за размерами, за внешним эффектом. Царь в мундире офицера Преображенского полка стоит на гранитном постаменте. Чуть подавшись вперед и развернув плечи навстречу морскому ветру, он смело глядит на широкий простор реки, которая спокойно и величаво несет свои воды в недалекое Белое море. Лицо у Петра живое, выразительное. Сколько раз я сиживал на скамейке у памятника, и мне казалось, что царь то хмурится, то вдруг усмехается чуть заметно.

В этот последний приезд я тоже пробыл у памятника часа полтора. Подождал, пока перестанут фотографироваться, схлынут туристы, и посидел у края обрыва. День был теплый: солнце все же пробилось сквозь белую пелену тумана и понемногу растопило его. Возле памятника встретилось несколько пар, значит, традиция назначать здесь свидания держится до сих пор.

Петр был в хорошем настроении, совсем не хмурился и как бы отдыхал: поза его казалась менее напряженной. Наверно, разомлел под солнцем. Да и радовался, глядя на Двину. Раньше, лет пятнадцать назад, тут виднелись только небольшие речные суденышки. Изредка подойдет, бывало, океанский теплоход или ледокол. А теперь речных судов как-то и незаметно: их затенили морские гиганты. Идут по реке сухогрузы, танкеры, лесовозы под разными флагами, но больше всего под нашим, под красным. В порту тесно: заполнены все причалы, лесовозы стоят цепочкой на рейде, ожидая погрузки.

…К Архангельску применимы веете общие определения, которые дают у нас большим городам. Крупный промышленный центр, центр науки, культуры и т. д. Но кроме того, по праву укрепилось за городом несколько названий, характерных для него одного.

Архангельск — первый морской порт государства Российского.

Архангельск — родина отечественного судостроения.

Архангельск — всесоюзная лесопилка. Пройдите на «макарке» вверх и вниз по течению реки, и всюду по берегам, на островах вы увидите груды бревен и штабеля досок. В Май максе, в Соломбале, на Кегострове, в южной части города — везде расположены лесозаводы и биржи пиломатериалов, протянувшиеся на многие километры.

Где-то далеко на притоках Двины всю зиму работают лесорубы. Весной бесконечной чередой тянутся плоты к затонам заводов. Лес на севере растет медленно, годовые кольца наслаиваются плотно, древесина получается крепкая. Поэтому и славится беломорская доска на мировом рынке, поэтому и идут в Архангельск суда за пиломатериалами со всего света.

По вывозу леса порт на Двине занимает первое место среди портов Советского Союза. А лес — это золото. Вот и называют Архангельск валютным цехом страны.

Три моря — Белое, Баренцево и Карское — омывают территорию Архангельской области, протянувшейся от Кольского полуострова почти до полуострова Ямал. Две могучие реки — Печора и Северная Двина — протекают по территории области. Три больших острова — Новая Земля, Вайгач и Колгуев — входят в ее состав. А более мелких рек и островов просто не перечислишь. Причем «мелких» — понятие относительное. Реку Мезень маленькой не назовешь, да и Соловецкие острова не так уж малы. Посмотришь на карту и начинаешь понимать, почему величают Архангельск столицей Севера. Во всяком случае он — столица нашего Европейского Севера, это бесспорно.

Если Тикси считается у нас центром Восточной Арктики, если Диксон известен как центр Западной Арктики, то Архангельск испокон веков принято называть «воротами в Арктику». А поскольку мне доводилось уже выходить из этих «ворот», да и теперь предстояло идти на Диксон, то естественно, что Архангельск интересовал меня прежде всего как тот центр, откуда тянутся живые нити на самые дальние паши окраины.

Есть в городе один необыкновенный район — Соломбала — отделенный от центра протокой Двины — Кузнечихой. Весной часто бывают там наводнения, окна домов расположены высоко и во многих хозяйствах на всякий случай имеются свои лодки.

Откуда взялось такое странное название — Соломбала, никто, пожалуй, достоверно не знает. Зато легенд ходит много. Мне, например, известны две, обе связанные с пребыванием в Архангельске Петра Первого.

Грязь стояла непролазная, когда царь приехал закладывать верфи. Путь, по которому должен был пройти царь, устлали соломой. Соломой же был устлан и пол в просторной избе, где состоялось празднество, на котором и пили, и ели, и танцевали. Отсюда и вошло в историю: бал на соломе, соломенный бал, Соломбала.

А вот другое предание. Пока Петр веселился в избе со своими приближенными, за стеной лютовал ветер, лил дождь и ярился шторм. Утром вышел царь еще не опохмелившись, с тяжелой головой, увидел разруху, учиненную штормом, узнал о том, что погибли нужные ему люди. Выругался Петр для облегчения души и промолвил: «Ох, солон мне этот бал!» Так и пошло потом: солон бал, да солон бал…

На Крайнем Севере, где-нибудь на Медынском завороте, на Новой Земле, среди скал Кольского полуострова много найдется старых могил, и безымянных, и с надписями, наполовину стертыми пургой и дождями. Покоятся в этих могилах поморы, охотники, исследователи, большую часть которых составляют выходцы из Соломбалы. Из века в век росли здесь моряки и землепроходцы, искатели и непоседы. Соломбала давала основные кадры для всех русских экспедиций на Крайний Север.

Кстати сказать, та географическая экспедиция, в которой мне довелось когда-то участвовать, тоже снаряжалась в Соломбале. А катер, которым я командовал, зимовал в маленьком затоне на реке Соломбалке.

Долго бродил я в этот раз по знакомым местам. Здесь еще мало новых построек, только некоторые улицы заасфальтированы. Народу не густо. Мужчины, молодежь — в экспедициях, на теплоходах, на речных судах. Шумно будет здесь осенью, когда замерзнет Двина, когда возвратятся с Севера геологи, гидрографы, строители. Вот тогда погуляют люди, отведут душу.

В самом Архангельске идет жизнь обычная, «сухопутная». А в Соломбале совсем другая обстановка. Тут чувствуется ветер дальних странствий, громче звучат гудки теплоходов. На улицах встречаются спокойные и лохматые лайки, ездовые собаки, привезенные откуда-нибудь из ненецких становищ.

Примечательна и река Соломбалка со своими горбатыми мостиками. У обоих берегов ее почти впритык одна к другой стоят крытые моторные лодки, выкрашенные в яркие цвета. Их сотни. Только узкий проход посреди речки свободен для плавания. На этих моторках местные жители ходят на рыбалку, охоту, отправляются в гости, добираются до судов, стоящих где-нибудь далеко на рейде. А там, на этих судах, у кого сын, у кого брат. Не всякий раз родной человек на берег сой дет: работа не позволяет. Посидишь с ним между вахтами, выпьешь чайку или чего-нибудь позабористей, а потом — в моторочку и по волнам, с песней, до дома.

С Архангельском, особенно с Соломбалой, связаны имена всех знаменитых полярных исследователей. Отсюда начинали свой путь на север и на восток, в холодную ледяную пустыню Лазарев и Чичагов, Литке и Русанов. Отсюда ушел в 1928 году ледокольный пароход «Малыгин», посланный на поиски экспедиции итальянца Нобиле, который пытался на дирижабле достичь полюса и потерпел аварию.

Четыре года спустя прославленный ледовый капитан — архангелогородец В. И. Воронин — вывел из устья Двины пароход «Сибиряков», которому суждено было стать легендарным. Это он тогда, впервые в истории, прошел за одну навигацию от Белого моря до Тихого океана, открыв, таким образом, движение по Северному морскому пути. Это «Сибиряков» вписал одну из героических страниц в историю нашего флота в годы войны. Мы: еще вспомним об этом. А пока расскажу о событии, которое произошло как раз в то время, когда наш «Воровский» бороздил северные моря.

Я люблю музыку пароходных гудков. Сколько в них различных оттенков! Прислушайтесь! Задорный крик молодого катера и сиплый голос доживающего свой срок портового буксира — разве их спутаешь? Грустный гудок уходящего в дальний рейс судна и радостный, полный надежды и нетерпения — при возвращении. Или частые, тревожные гудки в тумане, когда ничего не видно вокруг и корабль сбавляет ход, боясь столкнуться со встречным судном. Протяжно и торжественно звучат гудки при переходе через экватор или через полярный круг. Надрывая душу, тоскливо воет гудок, когда хоронят в море товарища, прикрыв его корабельным флагом, завернув в парусину и привязав к ногам тяжелый балласт.

А бывают гудки непонятные, неожиданные для постороннего человека. Как-то ранним утром старый пассажирский теплоход «Львов», бывший во время войны госпитальным судном и награжденный боевым орденом, приближался к Новороссийску. Я как раз находился на палубе, когда на мостик поднялся капитан в парадной форме и собственноручно дал долгий и грустный гудок. Я постеснялся узнать у него, зачем это нужно в открытом море? Некоторые пассажиры ворчали: гудок разбудил их.

Лишь потом рассказали мне ребята со «Львова», что на этом месте два госпитальных судна подверглись налету немецкой авиации. Судно нашего капитана и его друга. У них не было никакого оружия, только красные кресты. А каюты и палубы были полны ранеными, которых везли из осажден него Севастополя.

Немецкие бомбы и снаряды кромсали тела кораблей. Когда подоспела помощь, один из них уже находился на дне, а второй, дырявый, как решето, медленно полз вперед, наклонившись на один борт.

Теперь, говорят, старый капитан «Львова» ушел на пенсию и никто не салютует морской могиле, где покоятся сотни неизвестных матросов и неизвестных солдат. Над этой могилой не поставишь обелиск, с годами она совсем сотрется в человеческой памяти…

Гудок — это голос корабля, это его душа. Я встречал моряков, которые не любят бывать в Одессе, называют одесский порт «глухим», потому что там, в городе-курорте, запрещены отходные и напутственные гудки.

При встрече в море корабли, как правило, обмениваются приветствиями. Иногда это короткие, равнодушные сигналы, иногда приятельские, долгие, даже игривые.

Да, всякие бывают гудки, и совсем по-особому звучали они в сентябре 1966 года на Диксоне, в Карском, Баренцевом и Белом морях, когда там появлялся старый орденоносный ледокол «Георгий Седов». Все встречные суда, и большие и малые, и советские и иностранные, приветствовали ветерана долгим прощальным гудком, все суда поднимали на своих мачтах прощальный флажный сигнал. Ветеран Арктики совершал свой последний рейс.

За полвека полярной службы износился его корпус, ослабели его некогда могучие машины. Он уже не мог колоть и давить тяжелый паковый лед. Но он еще оставался ледоколом, он не утратил своей гордости. Через Карское море оп шел напрямик, не огибая многочисленные ледяные поля. Он мог обойти их, но он никогда не отступал перед ними и теперь не изменил своего курса. Последний раз его форштевень врезался в подтаявший голубой лед, последний раз ползли вдоль борта, царапая и шурша, ледяные глыбы.

Пятьдесят два года назад почти этим же путем и в это же время из высоких широт возвращалось в Архангельск другое судно — деревянный корабль «Святой Фока», на котором первая русская экспедиция под руководством Георгия Яковлевича Седова пыталась пробиться к Северному полюсу.

Правительственные чиновники и бюрократы из морского министерства не верили в успех этого похода. Не только не верили, но и мешали. Седову было отказано в средствах, во всякой другой помощи. Он вынужден был взять отпуск на военной службе, обратиться за средствами к частным лицам. С трудом удалось ему снарядить старую парусно-моторную шхуну, собрать энтузиастов. Денег не хватило даже на то, чтобы приобрести достаточно продовольствия.

Над Седовым смеялись, называя его прожектером и авантюристом. А он мечтал только об одном: поднять на Северном полюсе русский флаг. Он уже не первый раз отправлялся в дальнее странствие и знал, что людская косность часто бывает самым большим препятствием на пути к новым открытиям.

Покидая Архангельск, Седов сказал: «Не достигнув полюса, не возвращусь». Он не любил говорить много и никогда не бросал слов на ветер.

Перезимовав у северной оконечности Новой Земли, составив ее подробное описание, Седов в сентябре 1913 года достиг Земли Франца-Иосифа, но там опять был остановлен льдами. Снова началась беспросветная полярная ночь. И сам Седов, и его спутники заболели цингой. И все же отважный путешественник не отступил от своей цели. Поняв, что на судне до полюса не добраться, он с двумя матросами отправился на север по льду. Однако здоровье Седова было уже настолько слабым, что он скончался в пути возле острова Рудольфа. Там, на мысе Аук, похоронили его матросы.

Полюса Седов не достиг, и в Архангельск «Фока» действительно возвратился без него. Страшный вид имело это героическое судно. Борта изрезаны, измочалены льдами, мачты и надстройки срублены: их использовали на дрова во время зимовки. Истощенные, измученные болезнями люди едва передвигались по палубе.

Не было тогда в Архангельске торжественной встречи, никто не воздал должного героям Арктики, больше того, они остались без денег, без средств к существованию. Морской министр Григорович, когда ему доложили о гибели Седова, сказал, не скрывая цинизма: «Досадно, что я лишен теперь удовольствия отдать его под суд за опоздание из отпуска».

«Святой Фока» был отбуксирован на один из островов в устье Двины и сгнил там в полной безвестности. Это тем более обидно, что норвежский «Фрам» Фритьофа Нансена до сих пор стоит как памятник покорителям Арктики, как музей, как национальная гордость.

И вот теперь в Архангельск возвращался старейший русский ледокол, полвека носивший имя Георгия Седова. Он шел вверх по Двине, этот ветеран, сопровождаемый шелестом флагов расцвечивания и торжественным хором гудков. Звуки их неслись и от причалов, и с рейда, его приветствовали великаны-лесовозы и портовые катера, и даже береговые заводы отдавали ему последнюю честь. Тысячи лодок вышли из Со-ломбалы и из города навстречу «Седову». В сопровождении почетного эскорта судов медленно приблизился он к причалу. Репродукторы разносили над Двиной звуки гимна.

Общественность нашей страны хотела, чтобы «Георгий Седов» был сохранен для истории, чтобы его поставили на вечную стоянку в Архангельске или в Москве как памятник мужеству советских людей, покоривших Арктику. Об этом писали газеты, на этом настаивали герои-полярники и старые капитаны. Возникла даже дискуссия: можно ли провести ледокол по каналам в Химкинское водохранилище? Но против того, чтобы сохранить судно, выступило Министерство морского флота. Оно заявило, что оставлять ледокол в качестве памятника не выгодно, так как потребуются расходы на ремонт и переоборудование.

Коллегия министерства приняла решение увековечить память «Седова», присвоив это название новому ледоколу и установив на нем мемориальную доску. Наиболее ценные и интересные судовые документы, приборы, инструменты, а также некоторые детали и предметы судового оборудования передать в морские и краеведческие музеи Архангельска, Мурманска, Ленинграда и Москвы.

Пока «Воровский» отходил от причала, пока тихим ходом выбрался на траверз Соломбалы, стало совсем темно, с моря подул резкий, холодный ветер. Палуба опустела. Днем туристы ездили катером на остров Мудьюгский в устье Двины, осматривали там концентрационный лагерь, созданный англо-американскими интервентами. Люди устали и разошлись на отдых. Возле борта маячило лишь несколько одиноких фигур.

Мы шли по реке час-полтора. Справа виднелись лесовозы, грузившиеся у причалов, или просто тянулись цепочки огней. Они убегали прямыми линиями от берега далеко в сырую темноту. Ветерок доносил оттуда смолистый запах сосновых досок, пресный горьковатый запах опилок.

— Господи, какой огромный город! — вздохнула какая-то женщина, видно, замерзшая, но терпеливая. — Когда же он кончится?

Кто-то монотонно принялся объяснять ей, что город давным-давно остался позади. Женщина не верила. Я поднялся на шлюпочную палубу, откуда лучше видны были цепочки электрических фонарей, пересекавшиеся строго под прямыми углами.

Архангельск действительно давно уже был за кормой. Мы проходили мимо лесных бирж, где сосредоточено огромное количество пиломатериалов. Тут они сушатся, ожидают своей очереди на погрузку. Биржи и правда похожи на города, даже днем. Доски сложены ровными большими штабелями высотой с двухэтажный дом. У любого «дома» есть свой помер. Между этими «постройками» пролегают «улицы», по которым ездят автопогрузчики. Улицы тоже имеют свои названия. У каждого «дома» и на каждом перекрестке горят фонари. Издалека — полная иллюзия города. Вот только население в нем довольно своеобразное — одни сторожа.

СЕВЕРНЫЙ ОАЗИС

Белое море в старину называли Студеным. У него какой-то холодный, неласковый вид: оно белесое, мрачноватое, равнодушное. Несколько раз мне довелось пересечь его, и всегда было как-то безрадостно, и хотелось скорей попасть либо на юг, к Двине, к населенным местам, либо в море Баренцево, хоть и штормовое, но более теплое, яркое. Это потому, что там в массы полярных вод врывается Гольфстрим, несущий издалека, от самой Кубы, многоцветные струи, нагретые экваториальным солнцем.

Берега Белого моря однообразны. Это либо болотистые низины, либо мрачноватые скалы со скудной растительностью. Тут, как и в глубине песчаной пустыни, трудно ждать каких-то резких перемен, каких-то чудес. Но ведь в любой пустыне есть зеленые уголки, полные жизни и красоты. Есть такое место и посреди Студеного моря, очень метко названное писателем Пришвиным «северный оазис» — так сказал он про Соловецкие острова.

Теплоход наш бросил якорь в заливе Благополучия, поодаль от берега: ближе подойти нельзя. Мелко, кое-где из воды торчат черные мокрые камни.

Серый холодный туман поднимался вверх, сгущаясь в низкие тучи. Все явственней проступали вдали очертания пологих холмов. Весь берег, поросший лесом, был темно-зеленый, и только в одном месте виднелся большой разрыв: там тянулась возле самой воды крепостная стена с мощными башнями по углам. Вот он, издревле известный на Руси Соловецкий монастырь, вот он, знаменитый клочок суши, окутанный дымкой легенд!

Пятьсот с лишним лет назад, когда русские княжества еще томились под татарским игом, к этому берегу привел свою лодку странствующий монах Зосима, намереваясь поставить на «краесветном» острове православную церковь. Так возник здесь первый скит. А в 1436 году между заливом Благополучия и Святым озером начали строить Преображенскую церковь и первые, еще деревянные постройки монастыря.

Летом 1702 года на Соловках были сконцентрированы войска, предназначенные для того, чтобы нанести по шведам удар с севера. В августе под руководством царя Петра пять гвардейских батальонов Семеновского и Преображенского полков переправились в поселок Нюхча, расположенный на материковом берегу. Отсюда и начался знаменитый поход через дебри, горы и топи. Войска шли вперед, прорубая в лесных зарослях путь не только для себя, но и для двух кораблей-фрегатов, которые тянули по сухопутью.

За десять дней прошли тогда петровские гвардейцы сто шестьдесят километров и спустили в Онежское озеро боевые фрегаты. Отсюда неожиданно грянули они на врага, штурмом взяли крепости Нотебург и Ниешанц, овладели всей линией Невы. А в мае следующего года в устье реки были заложены крепость и город, названный Петербургом.

Дорога, проложенная петровскими солдатами от Нюхчи до Онежского озера, еще заметна. Не совсем заросла просека, можно различить кое-где следы колеи бывшей «осударевой дороги». По ней давным-давно не ездят, не ходят. Разве что любознательные туристы пройдут изредка этим маршрутом…

В июле 1854 года, в период Крымской войны, на Соловки попытались напасть англичане. Два их судна приблизились к берегу и начали палить из пушек. Палили долго, выпустили почти тысячу ядер, пушкари сильно притомились. А когда рассеялся дым, англичане поняли, что трудились без всякой пользы. Стены монастырских построек были такими толстыми, что ядра отскакивали от них, как игрушечные.

Англичане трезво оценили свои возможности, снялись с якорей и ушли восвояси. Старинные стены на Соловках, не говоря уже о подвалах и казематах, способны защитить не только от ядер, но и от современных снарядов.

Через год английская военная эскадра подошла к островам снова. Англичане охотились в Белом море за торговыми судами, но неудачно. У них кончилась провизия, вот они и потребовали от монахов продукты, угрожая новой бомбардировкой. Однако монахи отказались помочь корсарам. Тогда английские моряки высадились на Большом Заяцком острове, взяли двенадцать пасшихся там баранов, а затем отчалили в свою далекую Великобританию…

История Соловецкого монастыря самыми тесными узами связана с историей всего обширного Архангельского края. До революции монастырь значительно влиял на экономику севера. На Соловках были созданы большие солеварни, снабжавшие солью все окрестное население. Работали мельницы и кирпичный завод, делавший очень прочные фасонные кирпичи. Были произведены грандиозные гидротехнические работы, создана система каналов, соединяющих пятьдесят два озера, сооружена одна из первых в стране гидроэлектростанций. Монахи развивали сельское хозяйство, на острове выращивались овощи, зерновые. Особенно славились Соловки животноводством. Сюда приезжали люди не только молиться, но и учиться, как нужно хозяйствовать.

Столетиями собирали в монастыре книги и рукописи, как церковные, так и светские. Библиотека тут создалась редчайшая.

Но была у монастыря и другая «слава». В детстве бабушка часто говорила мне: «Вот ужо будешь так разбойничать, не миновать тебе Соловков!» От нее впервые узнал я страшные легенды об узниках, которые закованы цепями в подземелье, глубоко под каменными башнями. Об атаманах Стеньки Разина, томившихся в сырых подвалах до конца своих дней. Пищу и воду им якобы подавали через узкое окошко в двери. Никто не входил в их камеры до самой смерти.

В страшных соловецких застенках отбывали наказание и декабристы, и революционеры, и участники стихийных бунтов против царского произвола. Многие осужденные, оказавшись там, так и сгинули без следа.

Святой монастырь, проповедующий христианское человеколюбие, и страшная тюрьма, об ужасах которой говорили по всей стране, — даже царское правительство поняло вопиющую противоречивость этого сочетания. В 1903 году Соловецкую тюрьму упразднили и фактически, и официально.

Вот что было мне известно про дореволюционную историю Соловков к тому моменту, когда катер «Макаровец» доставил туристов к плохонькому временному причалу, на котором удобно ломать ноги, а не высаживаться. На острове есть и хорошие причалы возле самого монастыря, но они используются для других целей.

Шагая по дороге, я старался не смотреть на кремль. Постепенное приближение всегда как-то смазывает впечатление.

Сначала бросились в глаза огромные камни-валуны длиной в несколько метров. Они составляли фундамент могучей башни, будто позеленевшей от времени, от мокрых туманов. Экскурсовод рассказывал, что высота крепостной стены достигает десяти метров, а башен с шатрами — тридцати. Наибольшая толщина стен — шесть метров, а общая длина стен и башен превышает километр. Я все смотрел на огромные камни, искусно уложенные умелыми руками, и думал о том, какой же силой и смекалкой обладали люди, воздвигшие это великолепное сооружение! Ведь некоторые «камешки» весят пять-шесть тонн, а то и больше! Совершенно прав был Максим Горький, назвавший кремль монастыря «постройкой сказочных богатырей». Просто не верится, что тут работали не циклопы, а обыкновенные смертные, к тому же без всякой техники.

Ну, а то, что находится за крепостной стеной, производит двойственное впечатление. Первое — это запустение: отбитая штукатурка, окна без стекол, провалы дверей. Но, несмотря на это, постройки монастыря сохранили свою величественность, свое архитектурное своеобразие и красоту. О мягкости, плавности линий Преображенского собора, о стройности Успенского собора, об их архитектурных особенностях специалисты напишут еще немало исследований. Строились эти соборы одновременно с кремлем и представляют собой неотъемлемую часть крепости. Фасады их суровы, лишены каких-либо украшений, наружные стены приспособлены для обороны.

Удивительна в Успенском соборе трапезная палата — огромное помещение площадью четыреста восемьдесят один квадратный метр. У нее нет внутренних опор, если не считать центрального массивного столпа окружностью двенадцать метров. Помещение перекрыто каменными сводами, которые покоятся на внешних стенах. И вот что интересно. Толщина кирпичных стен тут многометровая, потолки не слишком высоки, но нет ощущения придавленности, тяжести.

Я спросил нашего экскурсовода, очень миловидную женщину с прямыми русыми волосами и лицом ожившей мадонны, как умудрялись монахи натопить такое помещение, не закоченеть в нем зимой? На это экскурсовод сказала, что в монастыре были удивительные печи. Чтобы нагреть их, не требовалось большого количества дров, а тепло они сохраняли в течение недели. Секрет строительства таких печен, к сожалению, утерян. И еще, хлеб здесь выпекают в печи, которая сооружена в XVI веке и до сих пор действует безотказно.

На Соловках строили медленно и основательно, для себя и для будущих поколений. Обдумывалось все: и целесообразность, и единство стиля, и прочность. Одинаково добротно сделаны и крепостные стены, и храмы, и служебные помещения, и казематы для заключенных.

У нас не было фонарей, мы медленно шли по темным сырым коридорам в толще стен. В тяжелом смрадном воздухе плохо горели спички. Наконец разбитый дверной проем — и камера: каменный мешок с массивными сводами. Света нет, воздух проникает через какое-то скрытое в стенах отверстие. От глухой тишины, от промозглости и мрачности по спине пробегают мурашки. Останешься тут один, не найдешь выхода — и хоть кричи, хот1, бейся головой о стену, никто не услышит. А ведь люди сидели здесь в темноте, в сырости, не годы, а десятилетия!

После смерти Петра Первого в секретных одиночных камерах долго томились верные сподвижники царя, начальник его тайной канцелярии известный дипломат граф Петр Толстой и князь Василий Долгорукий. Они пали жертвами дворцовых переворотов: мелким людишкам, временщикам, страшны были эти титаны Петровской эпохи!

Двадцать пять лет провел в соловецком заточении последний кошевой Запорожской Сечи Петр Кальнишевский. Сослали его на далекие острова без суда, запрятали в мрачный тайник подальше от буйного казачьего племени. Но здоровье у кошевого было недюжинное: отсидев четверть века, Кальнишевский потом еще пожил немало в свое удовольствие здесь же, на Соловках, и умер в 1803 году в возрасте ста двенадцати лет. Надгробная плита последнему запорожскому атаману — одна из немногих, сохранившихся в монастыре.

На Соловках закончил свой жизненный путь человек великих заслуг и великой скромности — Авраамий Палицын — боевой сподвижник Минина и Пожарского, вместе с ними поднявший народ на борьбу с иноземцами. Трудно даже понять, почему некогда знаменитое имя оказалось почти забытым, о нем помнят только историки. Гробница Палицына в монастыре разрушена, сохранился лишь надгробный камень с надписью: «В смутное время междуцарствия, когда России угрожало иноземное владычество, ты мужественно ополчился за свободу отечества и явил беспримерный подвиг в жизни русского монашества как смиренный инок. Ты безмолвной стезей достиг предела жизни и сошел в могилу, не увенчанный победными лаврами. Венец тебе на небесах, незабвенна память твоя в сердцах благодарных сынов отечества, тобой освобожденного с Мининым и Пожарским».

На этот камень присаживаются отдыхать туристы, отставшие от экскурсовода и не осилившие сами старинную вязь букв. Несколько лет назад этот камень чуть было не уволокли: он понадобился то ли для фундамента, то ли для какой-то подставки. Это ведь не бесформенный валун, а обработанный материал, его удобно использовать. К счастью, нашелся разумный человек, остановил и убедил рабочих не трогать памятника. И как жаль, что таких разумных людей в последние десятилетия на Соловках оказалось не очень много.

На острове даже следов не сохранилось от часовен, гостиниц, скитов, мастерских; заросли кустарником и сорной травой огороды и сады; лишь груды камней видны на месте гончарного и лесопильного заводов.

Во дворе кремля висят два старых колокола, один из которых был дарован монастырю по случаю успешного отражения атаки вражеских судов во время Крымской войны. Эти колокола, с их чудесным орнаментом, сами по себе являются произведениями искусства. Голоса у них могучие и красивые, но звучат грустно. Наверно, потому, что висят колокола на какой-то временной перекладине под открытым небом.

О разрухе и запустении на Соловках, о необходимости сохранить для народа замечательный архитектурный ансамбль «северного оазиса» было написано и сказано много. С каждым годом сюда приезжает все больше туристов, и организованных, и «дикарей». Учитывая это, Совет Министорв РСФСР принял решение создать на Соловецком архипелаге историко-архитектурный музей-заповедник.

…Кремль и примыкающий к нему поселок — это центр архипелага, его «столица». А раз есть столица, значит, должна быть и провинция, и дальняя, и ближняя. Сначала мы побывали в ближней.

День выдался теплый, туманный, сырой. Автобус довольно быстро бежал по дороге, такой узкой, что ветви деревьев царапали стекла. Прямо на обочине росли грибы: большие маслята и крупные красноголовые подосиновики. За чащей деревьев то и дело появлялась стальная гладь озера.

Дорога покрыта ямами и ухабами, но все же ее можно считать хорошей, на ней не завязнешь: под слоем песка и грязи сохранились камни, которыми она была вымощена четыреста лет назад.

Из автобуса вышли возле Савватиевского скита. По высокой траве подошли к каменной церкви. К ней примыкает трехэтажный корпус с бывшими кельями. Рядом несколько деревянных домов в два этажа. Все они пусты: здесь никто не живет.

Вдали, километрах в трех-четырех, высилась Секирная гора с белой церковью среди густого леса. Туда мы и направились. Шли медленно: очень велик был соблазн — ступишь в сторону от дороги и наклоняйся, бери грибы!

Мы с соседом по каюте Василием Андреевичем, московским инженером, решили, что обратно не поедем ни в автобусе, ни на лодках по озерам и каналам. Пойдем в поселок пешком. Двенадцать километров — не велик крюк. Василий Андреевич — заядлый турист-пешеход, ему хотелось поразмяться, а я мечтал о грибах. Никакой тары у нас не было, поэтому мы выпросили у запасливых женщин две авоськи и два хлорвиниловых мешочка.

После таких приготовлений мы уже не тратили время на поиски боровиков, а целеустремленно зашагали прямо к Се-кирной горе. Дорога к ней ведет хорошая, пологая, серпантином огибающая возвышенность. Однако мы не знали этого и, когда уперлись у подножия горы в деревянную лестницу, начали подниматься по ней.

Сделана лестница добротно, ступенями служат толстые плахи. Но вся беда в том, что строили ее десятки лет назад и в нашем веке, наверно, ни разу не ремонтировали. Во многих местах от ступеней остались одни обломки, некоторых плах нет вовсе, перила рухнули. А подъем очень крутой, почти вертикальный. Пришлось лезть кое-где на коленях, цепляясь за мокрые камни. И при этом мы еще считали ступени. Говорят, раньше их было триста шестьдесят пять, по числу дней в году. Теперь я не насчитал и трехсот.

Панорама, которая открывается с горы, искупает неприятности трудного подъема. Отсюда виден весь остров, одетый темно-зеленой шубой лесов, со светлыми прогалинами лугов, с тусклым блеском серебряных блюд-озер. А вокруг, со всех сторон, как оправа драгоценного камня, лежит белесое море.

Очень хотелось подняться еще выше, на колокольню восьмигранной церкви. Сто лет назад над пей была надстроена башенка с высоким шпилем и зажжен маячный огонь. Он и теперь светит всем судам, проходящим мимо Соловков. В башенке установлена новая техника. Семья маячника живет рядом с церковью в деревянной пристройке, а любопытную публику на колокольню не допускают.

Мы с Василием Андреевичем быстро перекусили и спустились на прямую дорогу к поселку. Дорога эта изумительна сама по себе. Она сначала так пряма, что с расстояния трех-четырех километров Секирная гора с церковью видна точно в конце просеки, деревья нисколько не заслоняют ее. С обеих сторон плотной стеной стоит лес. Здесь и старые сосны, и мрачноватые ели, и развесистые березы на опушках и по берегам озер. Среди пожелтевшей листвы пламенели гроздья рябины. Просто удивительно, откуда тут, всего в ста шестидесяти километрах от полярного круга, такая буйная растительность?! Ученые говорят, что в этом районе Белого моря климат теплее, мягче, чем в других местах, расположенных на такой же широте.

Грибов было столь много, что мы не брали ни разноцветных твердых сыроежек, ни волнушек, покрытых нежной розовой бахромой. Мы боялись, что грибы некуда будет класть, поэтому собирали только молодые подосиновики, крепкие подберезовики да свежие, едва народившиеся маслята, влажные шляпки которых были словно подернуты сизым туманом. Плотные на ощупь, они приятно холодили руку…

Остров Анзерский — второй по величине в Соловецком архипелаге. В старых источниках его считают самым красивым. Почти весь он покрыт густыми лесами. Много озер, богатых рыбой. Песчаные берега, извилистые заливы, глубоко врезанные в сушу. Есть тюленьи лежбища и гагачьи базары. Остров интересен хотя бы тем, что на нем в 1634 году принял монашество молодой священник Никита, пришедший сюда из Средней России. Тот самый Никита, который впоследствии стал патриархом Никоном, сыгравшим немалую роль в религиозной и политической истории страны…

Мне очень хотелось попасть на Анзер, хотя я знал, что сделать это нелегко. Надо пересечь пятикилометровый пролив, а никакого регулярного сообщения там нет. Несколько лет назад остров объявлен заповедником: охота, рыболовство, сбор грибов и ягод на нем запрещены. Это хорошо. Нужно охранять уголки нетронутой природы. Но Анзерский заповедник несколько странный. В поселке нам сказали: там нет ни научных работников, ни сторожей и вообще никого. И никто не знает, что там происходит.

Местные власти не дают разрешений на посещение острова. Они тем самым снимают с себя ответственность: начнется ли на острове лесной пожар, потонут ли в проливе любознательные путешественники — местные товарищи только руками разведут. Мы, мол, не пускали, мы ничего не знаем… А как не пустишь, если нет никакой охраны? Туристы давно уже разобрались в этой системе и добираются до Анзерского кто как сумеет.

Обогащенный такими сведениями, я тоже принялся искать какой-нибудь оказии. А на ловца, как говорят, и зверь бежит.

На следующий день поехал смотреть дамбу, соединяющую остров Большой Соловецкий с Муксалмой, где раньше монахи пасли скот. Сооружение это тоже поражает своей грандиозностью. Длина — несколько сот метров, ширина более шести. В основании дамбы лежат огромные валуны, она кажется такой яге вечной, как скалы; ее не способны разрушить ни вода, ни лед, даже люди пока еще не смоглисделать этого.

Тут, на Муксалме, я встретил несколько туристов: трех пожилых женщин и двоих мужчин. Оказалось, это московские педагоги, недавно вышедшие на пенсию. Они заговорщицки сообщили, что договорились с местным рыбаком Андреем. Он подгонит к дамбе моторную лодку-дорку и отвезет их на Анзер.

Я посмотрел на море. Ветер развел волну, мелкий дождь сократил видимость метров до ста. В такую погоду не рискуют выходить даже катера с надежными двигателями и радиостанцией. А на моторке и компаса то нет! Ну, была не была!

Рыбак Андрей, мужчина лет под пятьдесят, подогнал лодку к дамбе, степенно поднялся на берег. Коренастый, по-кавалерийски кривоногий, он выглядел этаким мрачным бирюком, смотрел хмуро, отводя взгляд. Лицо коричневое, в морщинах и оспинах, а на лоб из-под старой морской фуражки выбивается желтый чуб.

Моторка была грязная. На дне поблескивала рыбья чешуя. Но Андрей принес откуда-то брезент, постелил. Затем критически осмотрел своих пассажиров, велел поменьше двигаться и оттолкнулся шестом от дамбы.

Мотор стучал ровно, моторка бежала хорошо, хотя волна изрядно покачивала нас, обдавая брызгами. Дождь то усиливался, то немного ослабевал, и тогда улучшалась видимость. Вокруг колыхалась светло-серая вода, а на ней то в одном, то в другом месте чернели смутно различимые дикие утки. Несколько раз плеснула белуха, показав свою лоснящуюся спину.

Примерно через час впереди возник берег; на краю его, словно встречая и приветствуя гостей, высился, растопырив перекладины, могучий деревянный крест.

Промокшие и озябшие, мы с радостью выпрыгивали на сушу. А тут вдруг кончился дождь, тучи быстро поднялись вверх. Холмистый остров лежал перед нами зеленый, умытый, как будто покрытый блестящим лаком. Белела на горе церковь, казавшаяся с берега маленькой, словно игрушечной. Андрей вытянул руку и произнес только одно слово: «Голгофа».

На острове наш кормчий чувствовал себя как дома. Он сходил к старой постройке недалеко от уреза воды, что-то отнес туда, что-то взял. Потом махнул, чтобы мы шли за ним.

Андрей пробирался чуть заметной тропинкой. Оказывается, он как-то целое лето пас тут телят и косил траву. Лучшего проводника трудно было сыскать. На каждом шагу попадались нам ручейки, лужи, нужно было скакать по-заячьи. А то появлялись кочки, высокие и мягкие от мха, словно пуховые подушки. Ноги утопали по щиколотку. Приходилось прыгать с кочки на кочку: между ними стояла вода.

Мы очень устали, но отдыхать Андрей не разрешал: «А то не успеем все посмотреть». Он был прав, и мы следовали за ним хотя и кряхтя, но безропотно. Наконец, раздвинулись деревья, прямо перед собой мы увидели большое двухэтажное здание Троицкого скита. Лес вокруг, спокойная гладь воды, некошеный луг с куртинами цветов, а на краю луга — чистое белое строение, словно дремлющее среди безмолвия и красоты.

Но идиллически выглядел скит только издали. А внутри — то же запустение, что и в самом монастыре. Нестарые еще дома с балконами стоят заброшенными.

Андрей сел на траву, закурил и впервые разговорился. Он сказал, что Соловки — край света, а Анзер — край Соловков. Сюда присылали на гибель…

А вокруг нас дремал в теплом сыром воздухе лес, было очень спокойно, красиво, пахло прелью, грибами и почему-то медом.

Мы медленно пошли дальше. Андрей продолжал рассказывать об острове. Грибов и ягод здесь уйма. Однако о том, что тут охраняются животные, пишут зря. Зайцев, верно, развелось немало в последние годы. А оленей было только два, но какой-то негодяй застрелил олениху. Самец теперь бродит в одиночестве, а от одиночки какой толк…

Андрей вел нас мимо спокойных, спящих озер, вода которых имела какой-то странный, красноватый оттенок. По берегам их стояли, вытянув сухие «пальцы», старые, омертвевшие ели. Попадались столбы разрушенной телефонной линии.

От Троицкого скита до Голгофы надо одолеть около пяти километров по мокрой тропе, бегущей в гору среди бурелома и валунов. Подъем становился все круче, и мы уже не шли, а лезли, цепляясь за кустарник. Одежда покрылась глиной и грязью.

Воистину тяжек был путь на Голгофу! Понятно, почему монахи дали горе такое название!

Чуть ниже вершины, ниже церкви, стоит на крутом склоне дом с террасой, сооруженный на огромных камнях. Здесь мы чуточку отдохнули. Вокруг густо росла черемуха, сквозь листву виднелась черная россыпь ягод. Легко представить, какое ню яркое цветение, какие же запахи буйствуют тут в начале лета!

Еще несколько шагов — и вот она — церковь. Собственно, их тут две. Деревянная, построенная в незапамятные времена, и каменная, двухэтажная, с пятью главами, сооруженная в прошлом веке. Стены церквей пока еще сохранились, но внутри — пусто.

Очень умело, с большим вкусом было выбрано на Анзере место для постройки Голгофского скита. Это самая высокая точка на Соловках: двести метров над уровнем моря. Стоишь на вершине горы и чувствуешь себя как на небесах, будто птица, взлетевшая над стеклянной гладью озер, над мохнатой зеленью лесов. Воздух какой-то прозрачный и легкий. В ясную погоду отсюда виден край Онежского полуострова и остров Жижган, на котором, по преданиям поморов, в давние времена жило Чудь — злое сказочное чудовище…

Мы не могли задерживаться на Голгофе; нам предстоял трудный обратный путь.

Треск мотора показался необычайно громким и раздражающим после заповедной тишины необитаемого острова. С моря ползли туманные сумерки. Очертания суши расплывались, исчезали вдали. Я поднялся в качнувшейся лодке и последний раз прощально махнул рукой.

СТЕПЕНЬ ТРУДНОСТИ

Полярный круг пересекли без всякой помпы. «Воровский» дал гудок, туристы потолкались на палубе под холодным ветром. С правого борта долго тянулся Канин Нос. В сумерках замигал огонь маяка на самом конце этого, на редкость длинного, мыса. Вечер наступил неприветливый и промозглый. Мрачной была вода, аспидно-черными казались тучи — плотные, непроницаемые, с резко очерченными краями. В разрывах туч появлялось прозрачное, светло-зеленое и очень глубокое небо.

На шлюпочной палубе я увидел Валю — девушку, знакомую еще по дальневосточному рейсу. Она стояла у борта, закутавшись в старую лохматую шубу непонятного коричневато-бурого цвета. На ногах — мохнатые унты. Шапка тоже какая-то косматая. Вот снарядился человек на Север, даже на медвежонка похож!

Воротник шубы поднят, виден только нос, да блестят стекла очков. Если очки убрать, под ними откроются добрые, спокойные глаза, всегда немного прищуренные. Валя держится скромно, ее не сразу и заметишь. Вроде бы застенчивая девчонка-первокурсница. А на самом деле она опытный инженер, окончила заочную аспирантуру, работает над диссертацией.

Валя немножко медлительна и в движениях, и в беседе. Ответит не сразу, подумав, но зато скажет точно и обязательно как-то по-своему. Помню наш первый разговор. «Туркмения» тогда швартовалась к пирсу в Холмске, что на Южном Сахалине. Все туристы собрались на левом борту, а на правом виднелась лишь одинокая фигурка в зеленой штормовке. Отсюда не виден город, зато интересно было наблюдать за швартовкой и за тем, как работают портовые краны. Один из них поднимал из трюма баржи объемистую сеть со множеством пустых, еще белых бочек и осторожно опускал их на причал.

— Фишки от лото, — сказала тогда Валя.

К ней можно подойти, поздороваться, постоять рядом молча и уйти. А такое впечатление, будто поговорили. Я облокотился на перила и сказал, что вокруг очень темные краски. Она кивнула на чуть видневшуюся полоску суши с мигающим маяком.

— А мне школа вспомнилась. Стихи:

— Теперь не ошибемся!

— Разве только нарочно, — ответила она и умолкла. А я отправился греться к себе в каюту.

Все соседи мои были в сборе. Наш старейшина Федор Федорович, оставивший за своей широкой спиной семь десятков лет, восседал в кресле и записывал что-то и тетрадочку. Двое «молодых людей», не достигших еще шестидесяти лет, разместились на нижних койках. Инженер Василий Андреевич листал книжку, а худой, энергичный, очень подвижный Александр Владимирович, приехавший из Белоруссии, жестикулировал и быстро говорил что-то.

Речь велась о нашей поездке. Оказывается, мои соседи, все трое, были опытными туристами, имели соответствующие дипломы и значки, и сейчас рассуждали о степени сложности различных маршрутов. Я понял так: если пройдешь вместе с группой в воскресенье тридцать километров где-нибудь в пригороде, это засчитывается в твой туристский актив. А путешествие на теплоходе в счет не идет.

— Не та степень трудности, — пояснили мне соседи. — Здесь удобства, каюта, ресторан. Это не настоящий туризм.

— А что же тогда настоящий?!

— Поездка на машинах и мотоциклах. Современная техника, скорость, смена впечатлений, ночевки в мотелях, — сказал Александр Владимирович.

— Я предпочитаю осматривать города, — солидно произнес Федор Федорович. — Считаю также положительным, что теперь курсируют специальные туристские поезда — это целесообразно.

— Пешком, — заявил Василий Андреевич. — Или на лодках. Но можно и на машинах, и на судах. Лишь бы видеть побольше.

Ясно! В нашей каюте собрались патриоты разных способов путешествий. По моему мнению, вся многомиллионная армия советских туристов довольно отчетливо делится на две главные группы. К первой относятся те, кто пользуется в основном своими ногами. Их мы встречаем и в подмосковных лесах, и в горах Кавказа, они ставят палатки на Курилах и в Средней Азии, пробиваются через сибирскую тайгу и, согнувшись в три погибели, волокут свои рюкзаки по асфальтированным городским улицам.

Группа эта, разумеется, неоднородна. Левое крыло ее составляют пешеходы-фанатики, которые удаляются в леса и горы на целые недели и считают позором идти по «населенке». Встретив населенный пункт, они обогнут его стороной и ни под каким видом не заночуют в домах. А правое крыло состоит из путешественников, которые хоть и ходят большей частью пешком, но согласны на любой способ передвижения. Так первая группа незаметно сливается со второй, с туристами «специализированными». Это мотоциклисты и байдарочники, автомобилисты и любители путешествовать на плотах, в поездах или на теплоходах.

Федор Федорович и Александр Владимирович в круиз попали впервые. Судовой быт казался им скучноватым, а сама поездка — слишком уж легкой. «Не та степень трудности» — вот и весь сказ.

Я не стал спорить и доказывать. Ведь мы вышли в Баренцево море, одно из самых штормовых. И уж если не в нем, то в Печорском море обязательно будет болтанка, тем более что и ветер все сильнее дул с северо-востока.

Утром качка усилилась настолько, что ходить по коридорам, не держась за стены, было невозможно. Во время обеда ресторан пустовал. За столами сидели по одному-два человека. Хозяева угостили в этот раз гостей сухим винцом, которое якобы помогает при качке.

Мне надоело торчать на палубе под пронизывающим ветром. Но сидеть в каюте было невозможно. Повсюду в коридорах и на широких трапах виднелись следы морской болезни. Вентиляция на «Воровском» неважная, температура держалась под тридцать градусов, да еще этот густой, вызывающий тошноту запах… Нет уж, лучше померзнуть.

Между тем ветер не уменьшался, волна нарастала и качка усиливалась. Можно было надеяться, что она стихнет лишь завтра к ночи, когда мы окажемся под прикрытием берегов Новой Земли.

Забежав в каюту за плащом, я хотел напомнить соседям разговор о степени трудности, но не решился. Уважаемый Федор Федорович лежал пластом на спине, устремив на меня вопросительный взгляд: как, мол, там, наверху? Он ослаб и к тому же боялся открыть рот.

Более легкий на подъем Александр Владимирович мотался между койкой и умывальником. И без того он худ, а теперь совсем истощал, лицо сделалось белым. Я подумал, что степень трудности у морских туристов кроме всего прочего надо определять еще и баллами шторма!

Скитаясь по палубам, я опять обнаружил за надстройками, куда не проникал ветер, лохматого медвежонка Валю. Она была очень бледна, но держалась твердо, даже шутила.

— Сколько удовольствия можно получить за свои собственные деньги! — сказала она. — Вспомнила сейчас анекдот. Сумасшедший со всего маху бьет, бьет головою о стенку. И час, и другой, и третий. «Зачем вы так? — спрашивает доктор. — Ведь это больно!» — «Ничего, — улыбнулся сумасшедший. — Зато потом как хорошо будет!»

Я засмеялся и ответил Вале известной фразой о том, что все познается в сравнении.

Вслед за первым прозвучал и второй анекдот: на этот раз не тихий Валин голос, а сильные репродукторы разнесли его по всему судну. Диктор объявил с легкой иронией:

— Товарищи туристы, сейчас начинаются танцы. Всех, кто хочет и способен танцевать, приглашаем в музыкальный салон.

Я не испытывал особого желания, но посмотреть пошел. Это было интересное зрелище. На носу (как и на корме) качало особенно сильно. В салоне было всего три пары: две — из экипажа судна и турист-астроном с молодой женой. Трудно было понять, что и как они танцуют. Пары сталкивались, летели то к одной стене, то к другой. О музыкальном ритме нечего было и говорить: полностью господствовал ритм качки. Самое подходящее время танцевать таким умельцам, как автор этих строк: не будешь выглядеть хуже других.

СРЕДИ АРКТИЧЕСКИХ ЛЬДОВ

Сколько раз все мы слышали в конце последних известий голос главного синоптика Греты Михайловны Михайловой, которая деловито сообщала по радио: «На Европейской части страны продолжает распространяться холодный воздух, проникший с Карского моря… Завтра морозы усилятся…»

А наш теплоход по закону парадоксов Карское море встретило ярким и теплым солнцем. Измученные качкой туристы отдыхали и нежились на палубе.

Море было удивительно ласковое, темно-синее, сверкающее! С водой резко контрастировали ослепительные ледяные поля. Издали они казались плотными и совсем белыми. Но стоило подойти ближе — и поля словно бы распадались на отдельные льдины, краски тускнели. Наверху лед был ноздреватый и какой-то грязный, серый. Зато подводные части ледяных глыб, отшлифованные водой, были зеленоватые: ярче и прозрачнее, чем бутылочное стекло.

Иногда волна, словно играя, выбрасывала на лед стайку рыб: они прыгали, искрясь белым огнем, а потом следующая волна ласково подхватывала и уносила их.

Мимо проплывали ледяные глыбы самых причудливых очертаний: то в виде грота, то как остроконечный пик, а один раз появилась глыба, очень похожая на огромного крокодила с разинутой пастью. Были даже зубы — сосульки.

«Воровский» маневрировал, оберегая от ударов корпус. Двигались малым ходом, кильватерная струя за кормой часто изгибалась крутой дугой, а лесовоз, следовавший за нами, оказывался то слева, то справа, то почти впереди.

Ну что же, нормальное явление: капитан ищет чистую воду. В Арктике по прямой линии суда ходят далеко не всегда. Но то, что кажется на первый взгляд таким простым, завоевывалось с огромным трудом.

Еще в 20-е годы нашего века свободное плавание (без ледокола) обычных торговых судов считалось здесь очень рискованным. Правила и наставления строго предписывали капитанам не маневрировать во льдах, а останавливаться и ждать помощи ледокола. И ждали, и гибли, когда начинали сжиматься вокруг ледяные поля. Капитаны судов были связаны инструкцией и считали ее правильной. Куда пойдешь, в какой стороне большая полынья? А вдруг заберешься по чистой воде в такой лед, что потом никакой ледокол не выручит?! В те годы не было самолетов для ледовой разведки, не зимовали на станциях полярники, не составлялись прогнозы ледовой обстановки. Плавали вслепую, подчиняясь случайностям.

Но вот нашелся человек, поломавший старые правила, отбросивший рутину традиций. Опытный ледовый судоводитель капитан Владимир Иванович Воронин на своей богатой практике убедился, что плавать по северным морям можно, лишь не страшась льдов, не выжидая благоприятных условий, а проявляя инициативу.

«Искусство судовождения во льдах заключается главным образом в умелом маневрировании в разводьях», — записал он в своем дневнике. И доказал это, совершив на «Георгии Седове» ряд рейсов к Земле Франца-Иосифа и в центральную часть Арктики. А несколько лет спустя, опять же только благодаря принципу свободного маневрирования, Воронин впервые за одну навигацию провел пароход «Сибиряков» через Северный морской путь.

В наши дни свободное маневрирование во льдах стало само собой разумеющимся делом. Правда, теперь и обстановка другая. Капитан точно знает, в какую сторону ему лучше проложить курс, где тяжелый паковый лед, а где чистая вода. Лесовозы, танкеры, и сухогрузы спокойно идут во время навигации без всякого сопровождения в устье Оби, на Диксон, в Игарку и другие районы Западной Арктики.

Капитан Воронин, с именем которого связана эпопея «Челюскина» и все главные полярные открытия, сделанные в годы Советской власти, умер недавно, в 1952 году. Впервые он пришел на судно восьмилетним юнгой-зуйком. Всю жизнь провел в Арктике, на капитанском мостике. И скончался красиво. В тот день, когда ему исполнилось шестьдесят два года, Воронин вел свой ледокол Северным морским путем, пробивался сквозь шторм и лед к родным берегам. Стоя на мостике, он поглядывал на корму: не оборвался бы буксир, на котором тащился лихтер с тяжелым грузом. И когда до порта, до рейдовой стоянки, оставалось совсем немного, старый капитан вдруг упал. Кровоизлияние в мозг — смерть наступила мгновенно.

Теперь имя капитана Воронина носит новый ледокол — красивый и мощный.

О Воронине написана хорошая книга, вернее, не только о нем, а вообще об освоении Арктики в 20—40-х годах. Эта книга с интересом читается, в ней собран богатейший материал, поражает сила характеров тех людей, которые первыми шли в ледяную пустыню.

Создал эту книгу писатель-маринист капитан 1-го ранга Евгений Семенович Юнга. Я занимался в его семинаре во время учебы в Литературном институте. Много раз, бывало, засиживались мы после звонка в маленькой аудитории на втором этаже старинного герценовского дома. В окно, словно снег, летел тополиный пух. Говорили о всяких делах, о своей работе, о замыслах. Евгений Семенович негромко, скрывая волнение, рассказывал нам о Воронине, с которым был близко знаком многие годы.

От Евгения Семеновича впервые услышал я тогда об одном из самых удивительных географических открытий нашего времени. В 1912 году, почти одновременно со «Святым Фокой» Георгия Седова, в Арктику отправился на шхуне «Святая Анна» энтузиаст полярных исследований лейтенант Г. Л. Брусилов. Это была одна из многих попыток пройти Северным морским путем до Тихого океана. Как и другие, окончилась она неудачно. В Карском море льды сжали маленькое суденышко и понесли его на север. Много месяцев продолжался дрейф в ледяном безмолвии. Люди голодали, болели, мечтали вернуться домой. А Брусилов все еще надеялся выйти на чистую воду и продолжать путь.

Более чем через год «Святая Анна» оказалась в ста шестидесяти километрах от Земли Франца-Иосифа. И тогда штурман шхуны Альбанов, поссорившийся с Брусиловым, разуверившийся в успехе похода, решил добраться до суши. Вместе с ним отправились десять матросов. На судне осталось тринадцать человек, в том числе женщина — медсестра, выполнявшая обязанности врача.

Семьдесят три дня добирался Альбанов по льду до мыса Флора. Из всей группы выжили только двое: сам штурман и матрос Александр Конрад. Их спасли участники экспедиции Георгия Седова. Это было редчайшее совпадение. Седов собрался выйти в море как раз в тот день, когда Альбанов приблизился к берегу. Опоздай он на несколько часов — все было бы кончено.

Лейтенант Брусилов бесследно исчез во льдах вместе со своей шхуной и оставшимся экипажем. Это одна из многочисленных трагических тайн Арктики. А вот судовой журнал, регулярные записи, которые вели участники экспедиции Брусилова, сохранились. Их принес штурман Альбанов. Этими бумагами заинтересовался молодой ученый Владимир Юльевич Визе, соратник Седова в походе на «Святом Фоке».

Много лет Визе тщательно исследовал материалы, связанные с дрейфом «Святой Анны». Весь путь шхуны за полтора года он разбил на семь участков, которые отличались один от другого характером дрейфа. Получилось так, что шхуна двигалась будто бы около какого-то незримого препятствия.

Ученый проанализировал повороты и зигзаги «Святой Анны», сопоставил их с записями о сжатии льдов, появлении полыней, изменении ветра и пришел к открытию, которое многим показалось неправдоподобным. В 1924 году Визе доложил в Географическом обществе о том, что между семьдесят восьмым и восьмидесятым градусами северной широты должно находиться препятствие, не пропускавшее «Святую Анну» на восток. Этим препятствием мог быть только остров.

Слишком смелым казалось это открытие, сделанное в кабинете. Даже маститые ученые с сомнением покачивали головами. Но ведь и планета Нептун тоже была «обнаружена» французским астрономом Леверье за письменным столом. Лишь спустя время ее нашли в том самом месте, которое предсказал ученый…

Владимир Юльевич Визе упорно отстаивал свое мнение. К его голосу прислушивались такие опытные полярники, как О. Ю. Шмидт и капитан В. И. Воронин. И вот 13 августа 1930 года ледокольный пароход «Георгий Седов», совершавший под водительством Воронина очередной поход в неисследованных водах Арктики, приблизился к тому району, где дрейфовала когда-то «Святая Анна».

Капитан Воронин, как обычно, находился на мостике. Профессор Визе, стараясь заглушить волнение, то принимался за работу, то брал в руки книгу.

Близились сумерки, и с ними исчезала надежда увидеть сегодня неизвестную сушу. Владимир Юльевич сел к пианино. Через некоторое время в кают-компанию спустился с мостика капитан Воронин. Снял фуражку, неторопливо вытер усы. Дождался, пока умолкли звуки шопеновского ноктюрна, и произнес негромко:

— Владимир Юльевич, впереди — земля. Там, где вы загадали ее…

Предсказания ученого оказались абсолютно точными. По общему желанию участников экспедиции открытую и нанесенную на карту сушу назвали островом Визе.

Как же мне было не вспомнить обо всем этом на палубе «Воровского» среди льдов Карского моря! Может, вот эта старая, как мрамор затвердевшая льдина была когда-то свидетелем дрейфа и гибели «Святой Анны»?! Среди таких же глыб и торосов пробивался к неизвестной земле «Георгий Седов». Если бы мы повернули сейчас прямо на север, если бы сумели, маневрируя по разводьям, пройти сквозь льды, то через некоторое время остров Визе оказался бы перед форштевнем нашего теплохода. Но мы, разумеется, продолжали следовать своим курсом. Мы шли под шорох и скрежет льдин. Холодный северо-восточный ветер упорно гнал их навстречу «Воровскому».

НАЧАЛЬНИКИ МОРЯ

Внешне Диксон ничем особенно не примечателен. Обычный северный поселок с дощатыми тротуарами, с деревянными домами в один-два этажа. Стоит он на косогоре, между оврагов: место неровное, поэтому, наверно, и улицы кривые, запутанные. Повсюду видны каменные глыбы, особенно много их возле клуба полярников.

В овраге гниют груды деревянных ящиков. Пустую тару некуда девать: отапливаются здесь углем. За штабелями ящиков начинается тундра. Волны бьются в высокий скалистый берег. Несколько льдин приткнулось к мокрым камням — отдыхают. Тут же валяются большие, метра по два длиной, мертвые белухи.

Диксоновские магазины размером поменьше столичных, но ассортимент почти тот же. Много разных консервов. Есть свежее молоко, сметана. Стадо коров — местная достопримечательность — пасется неподалеку, его видно из окна магазина. Из северных деликатесов нам довелось попробовать только соленого омуля. Он во всяком случае не хуже байкальского.

Вот с книжным магазином там плохо: помещение маленькое, а завоз порядочный. Книги лежат штабелями, годичными наслоениями. Если перевернуть их, можно найти много интересного. Но разве перевернешь, когда в полном смысле слова и повернуться-то негде.

Повздыхав возле книжных курганов, мы с Василием Андреевичем пошли смотреть, как устроились на Диксоне коренные жители. Сначала побывали в старом деревянном доме, в однокомнатной квартире, где разместилась семья плотника из трех человек. Ванна у них очень маленькая, а так все хорошо: и тепло, и уютно. Однако плотник с гордостью объяснил, что такие дома здесь больше не строят, и отвел нас на соседнюю улицу. «Вот наш завтрашний день!» — сказал он.

Тут стояло несколько домов из нового, легкого и прочного материала — арболита. Эти дома не только теплее, они имеют очень удобную планировку. Каждый рассчитан на четыре семьи. Все квартиры — в два этажа. На первом — прихожая, гостиная и кухня. А в спальню нужно подняться по лестнице. На Севере, мне кажется, такая планировка особенно целесообразна. Занесет снегом окна внизу, так хоть сверху можно посмотреть на свет белый…

В поселке отовсюду видна бухта с кораблями на рейде. Их стояло в этот день десятка полтора. А место у главного причала занимали два судна: наш белоснежный «Воровский» и длинный черномазый трудяга-лихтер со странным именем «Далдыкан». Из трюма лихтера портовый кран сноровисто черпал каменный уголь, быстро пересыпал в огромную воронку на высоких ногах. Под воронку подъезжал самосвал. P-раз! Содержимое воронки в кузове, машина едет по причалу, а на ее месте уже стоит другая. Девушка-учетчица едва успевает сделать отметку в тетрадке. И так час за часом, круглые сутки. Угля Диксону требуется много, чтобы хватило на всю зиму до следующей навигации.

В середине дня к «Далдыкану» пришвартовался бортом «Капитан Белоусов». Этот ледокол, однотипный с «Капитаном Ворониным», выглядел холеным щеголем, словно единственный сын у заботливой матери. Сразу можно было сказать: силен боцман на «Белоусове», хорош вкус у его капитана!

На палубах чистота, порядок, ничего лишнего. Борта черные, ниже ватерлинии — зеленые. Цвет надстроек и мачт даже трудно определить сразу: очень уж мастерски подобран колер! То ли цвет вологодского масла, то ли молока с какао, причем какао не преобладает. Капитанский мостик светло-коричневый, но без рыжинки, словно отделанный под орех. Особенно выделялись желтые обводы иллюминаторов со светло-зелеными броняшками и крупные буквы на черном фоне, нанесенные этими же красками. Странное сочетание желтизны со светлой, прозрачной зеленью. Буквы словно сияли изнутри мягким светом.

Я увидел на палубе Валю и спросил, с чем можно сравнить такой колер?

— Телур, — сказала Валя и, заметив мой удивленный взгляд, пояснила: — Это люминафор. Кристаллическое вещество, которое светится под электронной бомбардировкой и под ультрафиолетовыми лучами.

Я поблагодарил ее за столь образное сравнение и сказал, что непременно воспользуюсь им.

На материковом Диксоне нетрудно понять, что главным центром его является порт. Сюда ведет единственная хорошая дорога, тут больше всего людей, тут склады и мастерские. Да это и естественно, ведь в поселке нет промышленности, как административный центр он тоже не очень-то важен. И поневоле встает вопрос: зачем и почему вырос на этих безжизненных холодных берегах большой населенный пункт? Для чего он существует? Зачем везут сюда корабли самый различный груз, а отсюда чаще всего уходят пустыми?

Евгений Семенович Юнга, рассказывая нам о Севере, любил повторять, что Арктику покорила необходимость. Да уж, конечно, только она заставила людей завоевывать эти края, бороться с морозом, со льдом, с пургой и штормами. Возьмем хотя бы Первую Карскую экспедицию, утвержденную Совнаркомом РСФСР по инициативе Владимира Ильича Ленина.

В начале 1920 года советский Север был очищен от англо-американских интервентов и белогвардейцев. Однако за недолгие месяцы своего господства интервенты успели вывезти большие материальные ценности, опустошили все продовольственные склады. Мурманск, Вологда, Архангельск, Котлас, Шенкурск и другие северные города оказались на грани голода. А молодая Советская Республика, обескровленная длительной борьбой, сама сидела на мизерном пайке и ничем не могла помочь северным областям. Катастрофа казалась неотвратимой.

А между тем хлеб в стране был. В глубинных районах Сибири, только что освобожденной от Колчака, сохранились большие запасы зерна и муки. Но как их вывезешь оттуда к железной дороге через тайгу и болота? А если и вывезли бы — это только полдела. На железной дороге не было вагонов, не было топлива. Если проходил один поезд в сутки, то хорошо…

И тогда старейший капитан учитель Воронина Михаил Васильевич Николаев предложил Архангельскому ревкому такой план. Пусть караваны речных судов вывезут хлеб из глубинных районов Сибири в устье Оби и Енисея. Здесь они встретятся с морскими кораблями, которые примут груз и доставят его в Архангельск. Этот проект казался неосуществимым по многим причинам. Раньше в Карское море ходили не караваны, а только отдельные суда, и большей частью неудачно. Не существовало ни лоции, ни достоверных морских карт. Туманы, тяжелые льды, неизвестные острова, подводные рифы и мели — вот что ожидало экспедицию. Но об этом не очень-то и думали: имелись заботы поважней. Самое главное — не на чем было идти в дальний поход. Интервенты, убегая, угнали все более или менее пригодные суда. Уцелело несколько пароходов, стоявших на ремонте или отбитых у противника.

По существу для похода в Карское море можно было отрядить лишь три или четыре судна. Однако это не решало задачи. Архангельские моряки, понимая, как нужен хлеб, пошли на сознательный риск. Старый капитан Николаев повел за собой девятнадцать судов. Он взял все, что могло держаться на плаву, захватил все наскоро подремонтированные пароходы. Архангельские причалы остались совершенно пустыми. Ушли даже те развалины, которых в обычное время не пустили бы и в близкий рейс. А они не только шли сами, но и вели с собой на буксирах несамоходные баржи-лихтеры.

Это был коллективный подвиг полутора тысяч моряков, достойный того, чтобы о нем написали целый роман. И как жаль, что этот подвиг почти забыт, что имена его участников остались неизвестными. Можно назвать капитанов Николаева, Воронина, еще три-четыре фамилии, и только.

Чего стоила одна лишь перевалка грузов с речных судов на морские, производившаяся в Обской губе на открытом для ветров рейде! Высокие волны перекатывались через речные суда, ломали их деревянные надстройки. Люди работали по аварийному, по двенадцать — пятнадцать часов в сутки, до полного изнеможения, не считаясь с должностями и званиями. И не один, не два дня, а целых три недели. Торопились скорей принять груз, не упустить благоприятную обстановку в ледовом районе, доставить хлеб изголодавшимся людям.

4 октября 1920 года последнее из девятнадцати судов, возвратившихся с Оби и Енисея, пришвартовалось у причала в Архангельске. Эти суда привезли восемь тысяч шестьсот тонн муки и зерна, сто двадцать тонн жиров. Население северных городов было спасено от голодной смерти. А еще отважные мореходы доставили в трюмах ржавых и скрипучих посудин сотни тюков экспортной пушнины (на двадцать миллионов рублей золотом).

Экономические итоги Первой Карской экспедиции оказались замечательными. Но был и другой, тоже очень важный итог. Эта экспедиция доказала: караваны судов могут ходить в высоких широтах, можно установить надежное сообщение по морю с устьем великих сибирских рек. А ведь это половина расстояния до Тихого океана — наполовину осуществленная мечта о рейсах на Дальний Восток за одну навигацию.

Правда, в тот раз ледовая обстановка в Арктике была очень благоприятная. Но уже на следующий год, когда в путь отправились суда Второй Карской экспедиции, Север показал свой скверный характер. Каравану пришлось пробиваться через тяжелые льды на всем пути от новоземельских проливов до устья Оби, до Диксона, На обратном пути два парохода и лихтер, все с грузом, были раздавлены льдами неподалеку от пустынного острова Белый. Корпуса судов треснули, как орехи, люди едва успели спрыгнуть с тонущих кораблей на льдины.

Арктика показала, что умеет и будет сопротивляться. Но поздно: штурм уже начался, советские полярники захватили важные плацдармы и закрепились на них.

Известный ученый Д. И. Менделеев писал после поражения России в русско-японской войне: «Если бы хоть одна десятая доля того, что потеряно при Цусиме, была затрачена на достижение полюса, эскадра наша, вероятно, прошла бы во Владивосток, минуя и Немецкое море и Цусиму».

Северная морская дорога была очень нужна нашей стране, хотя бы потому, что она в три-четыре раза сокращает путь судов с Балтики и Севера на Тихий океан. Этот путь пролегает по своим водам и не зависит от колебаний политической обстановки. Особенно острой стала эта необходимость с первых же лет Советской власти, когда очень быстро начали осваиваться и развиваться отдаленные районы Сибири, Якутии, Чукотки, Дальнего Востока, когда резко увеличился поток грузов туда и оттуда.

Советские полярники шли в наступление широким фронтом. Осваивались арктические острова, на них создавались радиостанции, велись регулярные наблюдения за льдом, за погодой. Гидрографы составляли карты и лоции полярных морей, каждое лето проводились экспедиции в труднодоступные районы. В Западной и Восточной Арктике появились два промежуточных порта — Диксон и Тикси, где корабли могли «отдохнуть», пополнить запасы воды и топлива. И когда в 1932 году ледокольный пароход «Сибиряков», ведомый капитаном Ворониным, за два месяца и пять дней проделал путь от Архангельска до Берингова пролива, это было заслугой не только непосредственных участников экспедиции, но и многих полярников, обеспечивавших своим трудом этот рейс.

Северные трассы стали теперь «многолюдными». Не отдельные суда, а большие караваны идут с запада на восток, с востока на запад. И чем оживленней становится в Арктике, тем больше возрастает значение таких крупных опорных пунктов навигации, как Тикси и Диксон.

Особенно начинаешь это понимать, когда побываешь не в поселке, а на самом острове Диксон. Пролив, отделяющий его от материка, неширок, но тут вроде бы еще холодней, а природа еще суровей. Здесь не ровная тундра, а россыпи камней среди мхов. Да и камни какие-то голые, серые. Возле них белеют шарики пушицы, похожей на наши одуванчики, только поменьше да покрепче: даже сильный ветер не может сорвать с них пух, он только пригибает цветы к самой земле.

На острове есть метеорологическая станция, трудятся гидрографы, отсюда идут прогнозы ледовой обстановки. В большом зале с самой современной техникой как-то сразу забываешь, что ты находишься буквально на краю земли. Деловито стучат многочисленные аппараты, ползут бумажные ленты с рядами тире и точек. За звуконепроницаемой перегородкой сидят возле пишущих машинок радисты, вращая ручки настройки, держат связь с кораблями. Это отсюда шли на «Воровский» радиограммы: где лед, где полыньи, куда лучше свернуть.

На Диксоне деловой, напряженный ритм жизни. Большое количество человек обслуживают радиосеть. Хозяйничает здесь главным образом молодежь — крепкие, жизнерадостные мужчины и парни, в большинстве своем питомцы Ленинградского арктического училища Министерства морского флота. Они не жалуются на короткое лето и пятидесятиградусные морозы, на полярную ночь, которая продолжается более восьмидесяти суток. Они с увлечением рассказывают, какой чистый на севере воздух, какими здоровыми растут тут дети, как радостно встречать весной солнце, когда оно первый раз чуть-чуть покажется над горизонтом.

Из разных районов Арктики сюда, к этим деловым жизнерадостным людям, по каплям, по крупицам поступают сведения о состоянии и движении льдов, о ветрах, о дождях и туманах, о том, что коротко называют погодой. Тут эти сведения суммируют, обобщают.

Радиограммы сюда идут и короткие, и длинные. Но адрес у них, как правило, весьма лаконичный: «Диксон. НМ». Это значит, что радиограмма предназначена Начальнику Моря, то есть штабу ледовой проводки во главе с начальником навигационной службы Западной Арктики.

В штабе знают все, что происходит в море и на полярных островах в эти часы, где скопились тяжелые льды, где чистая вода, кому и какая нужна помощь. Тут сосредоточены все нити управления: выполняя указания Начальника Моря, идут безопасными маршрутами суда с грузом, летят на разведку льдов самолеты и вертолеты, спешат навстречу караванам судов ледоколы, чтобы провести их через трудные участки.

Вот поэтому и стоит на скалах, на краю каменистой тундры, поселок Диксон, в котором деревянные тротуары и новые арболитовые дома. Поэтому и трудятся тут радисты, метеорологи, строители, портовики, гидрографы — все те, кого по праву можно назвать Начальниками Моря.

Еще задолго до войны Северным морским путем очень интересовалось немецкое военное командование. Фашистские специалисты пристально изучали Советскую Арктику. В 1939 году в гитлеровской печати появилась статья капитана 1-го ранга Пауля Вебера, в которой он рассуждал о возможности военно-морских операций на Севере. Напоминая о том, что период навигации в арктических водах очень мал, не больше трех месяцев, Вебер писал, что именно в это время «здесь возможна очень крупная добыча».

После поражения под Москвой, когда стало ясно, что война затягивается, Гитлер потребовал от морского командования полностью сорвать все советские перевозки на Севере, ликвидировать систему снабжения в Арктике, перерезать Северный морской путь. Выполняя приказ фюрера, немецкое командование разработало целую серию операций: «Распутин» — к западу от пролива Маточкин Шар; «Романов» — к северу от острова Колгуев; «Зар» — к северу от Новой Земли. Были еще и другие, с не менее странными названиями: «Петр и Павел», «Иван и Рюрик». Но особое место в этой серии занимала операция «Вундерланд» (страна чудес), которую стали готовить в марте 1942 года. Цель ее — перехватить и уничтожить караваны советских судов в Карском море, по выходе из пролива Вилькицкого. Разыскать караван на широком просторе трудно, а пролив — это «бутылочное горло» — не минует ни одно судно.

В августе 1942 года немецкий штаб, руководивший морскими операциями на севере, получил разведывательные сведения от своих коллег из японского адмиралтейства. В них говорилось, что 16 июля двадцать советских грузовых судов прибыли на Камчатку. Через несколько дней караван вышел из Петропавловска, а 1 августа был запеленгован в Беринговом проливе. Какой груз везет караван, японцы достоверно не знали. Им было известно лишь то, что некоторые суда наполнены первосортной канадской пшеницей.

Почти в то же время немецкая авиаразведка засекла большую группу судов, вышедших из Архангельска на восток. По расчетам фашистов, оба каравана должны были встретиться в Карском море. По меньшей мере три десятка судов! Да, это действительно была очень крупная добыча! Чтобы не упустить ее, требовался опытный и сильный охотник. Выбор пал на линейный корабль «Адмирал Шеер».

Этот «карманный» линкор, как его называли немцы, имел большую скорость хода и дальность плавания, неплохую броню и мощное вооружение: два десятка тяжелых орудий, из них шесть калибром 280 миллиметров. Восемь торпедных аппаратов и два Самолета нес на себе этот корабль. Командир его Меенсен Больхен слыл среди гитлеровцев превосходным моряком и корсаром: на его счету было двадцать шесть потопленных транспортов. Решительный, хитрый и расчетливый, Больхен не знал поражений и неудач.

16 августа «Шеер» вышел из Нарвика в открытое море и взял курс на Новую Землю. Вместе с ним шли две подводные лодки. Они должны были присоединиться к немецким субмаринам, которые патрулировали у Карских ворот, возле проливов Югорский и Маточкин Шар.

Пирату помог туман. Линкор обогнул с севера Новую Землю и прямиком направился через Карское море к архипелагу Норденшельда, мимо которого пролегала дорога советских судов.

«Шеер» остался незамеченным, никто его не преследовал. Но и сам он, маневрируя среди льдов, никак не мог обнаружить советские суда. К тому же, судя по радиоперехвату, дальневосточный караван уже достиг портов назначения и разгружался. Второй караваи, вышедший из Архангельска, находился где-то возле пролива Вилькицкого. Его и разыскивал теперь фашистский корабль.

Меенсену Больхену требовался «язык». Нужен был советский моряк, который достоверно знал, где сейчас караван, где и какие льды, где имеется проход между сплошными ледяными полями на подступах к островам Норденшельда. И как будто сама судьба шла навстречу Больхену: впереди появилась полоска дыма, медленно поднялись над водой две мачты. По ним определили — идет торговое судно. Все остальное казалось делом привычным. Двадцать шесть раз «Шеер» встречал в море английские и американские суда. Двадцать шесть раз экипажи судов спускали свой флаг после предупредительного выстрела и сдавались на милость сильного. Немцы не сомневались, что так будет и на этот раз. Но им еще не приходилось встречаться с советскими судами. Они еще не знали, что небольшой пароход в открытом море — это известный на весь мир «Александр Сибиряков», который первым прошел по Северному морскому пути. Тот самый «Сибиряков», который пробивался через ледяные поля со сломанными винтами, подняв на мачтах паруса, сшитые из брезента! И этот легендарный корабль немцы-хотели пленить после одного выстрела!

Радиостанция Диксона, откуда недавно вышел «Сибиряков», направлявшийся на полярные зимовки, приняла странную радиограмму: «Вижу крейсер неизвестной национальности, идет без флага. Капитан Качарава».

Еще через несколько минут: «Военный корабль поднял американский флаг. Идет прямо на нас».

Диксон ответил немедленно: «В данном районе никаких американских судов быть не может. Корабль считать противником. Действовать согласно боевой инструкции!»

На «Сибирякове» объявили боевую тревогу. Артиллеристы встали к четырем небольшим пушкам, установленным на судне после начала войны. На мачте неизвестного корабля мигал клотиковый фонарь: оттуда настойчиво требовали сообщить ледовую обстановку в проливе Вилькицкого. «Сибиряков» не отвечал.

В 13.40 на Диксон пришла короткая радиограмма: «Принимаем бой!»

В 13.47 следующая: «Ну, началась канонада!» Очень ужнеофициальным был ее текст, и на Диксоне решили: это не сообщение капитана, эти слова просто вырвались у радиста Ширшова.

Связь прекратилась. Пароход долго не отвечал на вызовы, потом диксоновские радисты, напряженно прильнувшие к приемникам, поймали несколько отрывочных слов, из которых составился текст: «Продолжаем бой, судно горит…» И конец!

А передающая радиостанция Диксона в это время уже посылала в эфир предупреждение: «Всем, всем, всем! В Карском море появился фашистский крейсер. Ледокольный пароход «Александр Сибиряков» принял бой!»

Четырнадцать советских судов находились в это время недалеко от места схватки, в проливе Вилькицкого. Получив сообщение с Диксона, капитаны свернули с чистой воды и вошли в тяжелые ледяные поля. Через час они были недосягаемы для вражеского корабля.

А что же стало с «Сибиряковым»?

У него не было выбора. Или сдаваться, или погибнуть — одно из двух. И легендарный пароход совершил свой последний подвиг. Он развернулся и пошел на немецкий линкор, ведя по пирату огонь из своих жалких пушчонок. Немцы сначала были ошеломлены: неужели этот маленький пароход хочет таранить бронированную махину?!

«Шеер» дал несколько залпов. Тяжелые снаряды подожгли пароход. Он загорелся и начал быстро тонуть. Вскоре над «Сибиряковым» навсегда сомкнулись волны Карского моря.

Вода не хранит следов. Но на всех морских картах отмечено то место, где произошел этот неравный бой. И все корабли, которые проходят мимо острова Белуха над могилой «Сибирякова», приспускают свои флаги и салютуют протяжным гудком!

Линейный корабль вышел из боя без повреждений, но все равно его рейд был уже обречен на провал. Командиру линкора так и не удалось узнать, где находится караван и какова ледовая обстановка в проливе Вилькицкого. Теперь «Шеер» обнаружил себя, теперь надо было ждать появления советских самолетов или подводных лодок. Пора было уходить восвояси. Но прежде чем покинуть Карское море, командир линкора решил уничтожить советский центр в Западной Арктике — селение Диксон.

Немцы рассчитывали на неожиданность: подойти к острову незаметно, нанести мощный артиллерийский удар, при благоприятных условиях высадить десант, захватить документы и пленных. План был составлен подробный, аккуратный и вначале все действительно шло точно по плану. В ночь на 27 августа линкор приблизился к острову и возле мыса Наковальня начал разворачиваться бортом к бухте, чтобы открыть огонь сразу из всех орудий. Но на линкоре не знали, что его уже засекли наблюдатели, что шестидюймовая батарея на острове развернула свои пушки в сторону врага.

Навстречу линкору вышли два торговых судна: «Дежнев» и «Революционер», вооруженные легкими пушками. Пользуясь туманными сумерками, они старались подойти к «Шееру» поближе: издалека их выстрелы были бы для бронированного корабля не чувствительнее булавочных уколов.

В абсолютной тишине немцы закончили подготовку. Раздалась команда — и залп двадцати тяжелых орудий прогрохотал, как горный обвал, отозвавшись гулким эхом среди береговых скал. Одного этого залпа, казалось, достаточно, чтобы ошеломить людей, привыкших к северной тишине. Но удивлены были не диксоновцы, удивлены были немцы, когда вслед за их залпом вспышки выстрелов замелькали на берегу и в бухте. Вокруг «Шеера» взметнулись белые султаны воды. Два шестидюймовых снаряда, один за другим, взорвались на его палубе.

«Дежнев» и «Революционер» шли напролом, полным ходом приближаясь к «Шееру». Мелкие снаряды с пароходов попадали в надстройки линкора. А у немецких тяжелых снарядов так велик был разгон, что они насквозь прошивали тонкие борта пароходов и рвались в воде.

На «Дежневе» и «Революционере» вспыхнули пожары, появились убитые и раненые. Но и линкор не выдержал: он дал полный ход и быстро исчез в тумане. Командир «Шеера» не ожидал встретить сопротивление. У него не было никакой охоты рисковать вдали от своих берегов: ведь при первом же серьезном повреждении линкор был бы обречен.

Дальний пиратский рейд «Адмирала Шеера» окончился провалом. Ему удалось потопить старый пароход «Сибиряков», но разыскать караван, нарушить движение на северной трассе линкор не смог. Советские суда с грузами продолжали идти по своим маршрутам.

ЗЕМЛЯ САННИКОВА

Покорить Арктику заставила необходимость. А покоряли ее удивительные люди — суровые, привычные к трудностям, смелые, деловые и в то же время неисправимые мечтатели и романтики. Они отправлялись в полярные льды на поиски новых путей и земель по своей воле, а некоторые, как Георгий Седов, даже наперекор начальству.

Почти все мальчишки и многие девчонки в нашей стране читали и перечитывали книгу В. А. Обручева «Земля Санникова». Все мы, конечно, понимали, что мамонты и первобытные люди — это фантазия автора, но всем хотелось верить, что странный остров в Ледовитом океане действительно существует. Впрочем, не только мальчишки и девчонки, но и совсем взрослые люди, моряки и ученые, даже сам академик Обручев, долго не оставляли надежду на то, что Земля Санникова есть на самом деле…

В начале ХIХ века на Новосибирских островах побывал любознательный и энергичный промышленник Яков Санников. Так вот: с северного берега острова Новая Сибирь он увидел какую-то неведомую гористую землю. Попытался добраться до нее, но не смог: путь преградила полынья.

С той поры и начались толки о неизвестной земле, которая была даже нанесена пунктиром на старых картах. Правда, одно время, хотя и ненадолго, разговоры об острове, который видел Санников, почти прекратились. Случилось это в 1881 году, после гибели американского экспедиционного судна «Жаннетта», пытавшегося пробиться к Северному полюсу. История довольно обычная для того времени. Тяжелые льды раздавили судно северо-восточнее Новосибирских островов.

К счастью для членов экспедиции, ими руководил опытный полярник лейтенант Де-Лонг. Предвидя катастрофу, он заранее приказал выгрузить на лед запасы продовольствия, одежду и снаряжение. Да и люди были собраны выносливые, тренированные.

Покинув место гибели судна, Де-Лонг повел участников экспедиции на юг, намереваясь добраться по льду до побережья Сибири. Путь этот был неимоверно труден. Люди преодолевали высокие торосы, огибали многочисленные полыньи.

В конце июля американцы заметили впереди землю. Это был мрачный, окутанный туманами островок с черными скалами и большим ледником посередине. Повсюду виднелись снеговые поля. Жили тут только птицы, да еще белые медведи приходили несколько раз посмотреть на двуногих гостей.

Американцы дали острову имя одного из организаторов экспедиции, Гордона Беннета — издателя газеты «Нью-Йорк геральд». Пробыв здесь неделю, они двинулись дальше и глубокой осенью достигли, наконец, устья реки Лены. К этому времени у них кончились запасы продовольствия, люди ослабли. А в Северной Сибири стояли лютые морозы. Оленеводы давно уже откочевали со своими стадами на юг, в лесотундру. Некоторые американцы так и погибли в устье сибирской реки. Лишь несколько человек добралось до обитаемых районов. Они принесли сведения об острове Беннета. Географы посчитали, что это и есть та самая земля, которую видел Санников.

Но природа не хотела, чтобы загадка была решена так просто. Не прошло и пяти лет, как о таинственной земле заговорили вновь. На этот раз ее увидел не промышленник, не случайный человек, а известный русский ученый, полярный исследователь, географ и геолог Эдуард Васильевич Толль, работавший в 1886 году на Новосибирском архипелаге. В ясный, солнечный день он и его спутники заметили с северного побережья острова Котельного далекие темные очертания четырех гор. Они высились как раз там, где их обнаружил когда-то Санников, а остров Беннета лежал в стороне. Учитывая рефракцию и прозрачность арктического воздуха, Толль решил, что гористая земля находится далеко, в сотнях километров от Котельного.

Вторично он увидел эти горы с того же места в 1893 году.

Среди коллег Эдуард Васильевич Толль был известен как человек весьма рассудительный, педантичный в работе, не торопившийся с выводами. И когда он выступил с сообщением о виденной им земле и даже высказал предположение о ее геологическом строении, это было воспринято как должное. Академия наук начала готовить экспедицию для открытия и исследования Земли Санникова. Для полярного плавания специально оборудовалось китобойное судно «Заря». Естественно, что возглавил экспедицию Эдуард Васильевич Толль.

К началу плавания, к 1900 году, доктор геологических наук Толль нисколько не сомневался, что неизвестный остров или группа островов действительно существует. Он видел дальние горы своими глазами. Кроме того, имелись и другие признаки, достаточно важные сами по себе. Один из них — это стаи гусей и уток, которые каждую весну летят с юга через Сибирь, но не остаются на берегу Ледовитого океана, не устраивают свои гнездовья на Новосибирских островах, а уносятся куда-то дальше на север. Каждую осень стаи возвращаются, пополненные новыми выводками. Значит, существует суша, на которой птицы высиживают птенцов, вскармливают их, учат летать. И суша эта, хоть и лежит севернее Новой Сибири, пригодна для гнездовья, богата кормами. Ведь даже на острове Беннета гнездятся только самые неприхотливые птицы, гуси и утки там на лето не остаются.

Неужели на Земле Санникова более теплый климат? А почему бы и нет? Ведь существует же севернее Новосибирских островов Великая Сибирская полынья — труднообъяснимое чудо природы. Кругом на многие сотни километров тянутся крепкие ледяные поля, а тут — большое пространство чистой воды, не замерзающее круглый год, в любые морозы. Почти всегда клубятся здесь густые туманы: полынья словно «дышит» теплом. Откуда же оно берется здесь, в таких суровых районах? Может, струя Гольфстрима добирается сюда глубоко под водой? Может, действуют вулканические силы?

В ту пору никто не знал, что лежит за Великой Сибирской полыньей. Многие легенды связывались с ней и с островами, которые находятся якобы за чистой водой. Из поколения в поколение передавались на севере легенды о целом народе, который откочевал куда-то за море. Ученые и промышленники давно заметили, что, чем дальше на север, тем чаще встречаются останки мамонтов. Особенно много их на Новосибирских островах. Бывали такие годы, когда промышленники привозили с Большого Ляховского острова сотни бивней в одно лето, сбывали их на ярмарках и получали изрядный доход.

Мамонты откочевали на север сравнительно недавно — двадцать — сорок тысяч лет назад. Но зачем они шли сюда? Может быть, где-то тут лежала земля с богатыми пастбищами, привлекавшая их?

Гипотез, легенд, предположений было много. Эдуард Васильевич Толль отправился в поход, полный решимости не только найти Землю Санникова, но и получить ответы на все загадочные вопросы. История его экспедиции в общих чертах известна, хотя главные события, связанные со смертью руководителей этого научного похода, тоже стали одной из тайн Арктики.

До Новосибирских островов «Заря» добралась не сразу. Осенью 1900 года экспедиция вынуждена была зазимовать среди льдов возле Таймырского полуострова.

Северо-восточнее Диксона есть группа многочисленных мелких островов, объединенных общим названием — архипелаг Норденшельда. Люди здесь появляются очень редко. Из записок Толля известно, что во время вынужденной зимовки он не терял времени даром: совершил несколько санных рейсов для обследования Таймыра, побывал в архипелаге Норденшельда. Здесь, на маленьком клочке суши, который едва различим среди ледовой пустыни, участники экспедиции соорудили из снега и льда домики, приспособили их для ведения магнитно-метеорологических наблюдений. Клочок земли был официально назван островом Наблюдений.

За прошедшие десятилетия никто, наверно, не бывал на этом островке. Таких, как он, много в архипелаге Норденшельда, он затерялся среди своих мелких близнецов-братьев, и о нем просто забыли. Лишь недавно группа моряков-гидрографов, работавших в архипелаге, добралась и до острова Наблюдений.

Приблизившись к берегу, моряки с удивлением заметили на самом высоком месте скалистого островка большую пирамиду-гурий, сложенную из плоских камней. Вершину ее венчал остроконечный камень, похожий на конус. Действительно, было чему удивляться, встретив следы пребывания человека на этом заброшенном клочке суши! Моряки подошли к пирамиде и увидели потемневшую латунную доску, прикрепленную к большому валуну, лежавшему в основании гурия. На доске написано: «1900—1 гг. Русская полярная экспедиция. Яхта «Заря»». Дальше обозначены координаты острова.

Моряки осмотрели пирамиду и островок, молча постояли возле гурия, сняв шапки, а потом сфотографировали гурий и ушли, не тронув ни одного камня. Пусть останется этот памятник для грядущих поколений…

Одиннадцать месяцев пробыла «Заря» в ледовом плену возле Таймыра и лишь в августе 1901 года двинулась дальше. Обогнув мыс Челюскина, экспедиция Толля почти по чистой воде благополучно дошла до острова Беннета. Земли Санникова экспедиция не обнаружила, но Толль связывал это с густыми туманами, которые ограничивали видимость. Он решил зазимовать возле острова Беннета, чтобы продолжать поиски на следующий год. Однако приблизиться к берегу помешали льды, и «Заря» вынуждена была отступить, отойти к острову Котельному, который хорошо знаком был Толлю по предыдущим экспедициям. «Заря» осталась в полярных льдах на вторую зиму. Но у экипажа не было ни уныния, ни упадка сил, которые преследуют людей, долго пробывших среди темного, пустого и холодного безмолвия Арктики. Главным источником энергии и веры в успех был для людей сам Эдуард Васильевич Толль.

Ученый с большой эрудицией, утонченный интеллигент, аккуратный и сдержанный человек со строгим характером, он умел мечтать и «заразил» своей мечтой весь экипаж. Он работал наравне с матросами, любил рассказывать им то, что сам знал о Севере. А знал он, вероятно, немало. Люди поражались его целеустремленности: если он ставил перед собой какую-нибудь задачу, то обязательно выполнял ее, и не с натугой, не из последних сил, а с шуткой, с твердой верой в конечный успех.

Когда появились первые признаки северной весны, Эдуард Васильевич не стал дожидаться, пока «Заря» освободится от ледяных оков. Взяв с собой трех надежных спутников, он на собаках отправился к острову Беннета, чтобы исследовать его и попытаться пройти дальше, к Земле Санникова. Интересно, что Великую Сибирскую полынью Толль пересек на дрейфующей льдине и лишь небольшой участок пути прошел на предусмотрительно взятых байдарках.

По плану экспедиции «Заря» должна была осенью приблизиться к острову Беннета и принять на борт четырех исследователей. Однако ледовая обстановка в 1902 году выдалась очень тяжелая, яхта сделала несколько попыток пробиться к группе Толля, но подойти к острову не смогла. Близилась зима, и судно могло третий раз оказаться среди льдов. А на нем уже ощущалась нехватка продовольствия, появились больные. Но главное — на нем не было самого Толля, людям не хватало надежды и оптимизма.

Капитан «Зари», как и предусматривала инструкция, повел яхту к материковому берегу. До сильных морозов судно успело войти в бухту Тикси, в то время совершенно безлюдную. Бросив здесь изрядно пострадавшую яхту, команда по берегу отправилась в обжитые места. Толль и его спутники были предоставлены самим себе. Они могли либо зазимовать на острове Беннета, либо перебраться на южные острова Новосибирского архипелага, где имелись экспедиционные базы. Так предполагали те, кто интересовался судьбой экспедиции.

Пришла зима, а от группы Толля не было никаких сообщений. Судьба ученого и его спутников тревожила организаторов экспедиции. В газетах появились статьи, требовавшие начать поиски.

Академия наук снарядила две спасательные партии. В одну из них вошел Никифор Алексеевич Бегичев, бывший волжский рыбак, военный моряк, служивший боцманом на шхуне «Заря» и очень привязавшийся в Толлю. Понимая, как трудно будет достичь острова, Бегичев заранее подготовил в устье реки Яны добротный вельбот. Его погрузили на нарты, и собаки потащили суденышко по снегу и льду на остров Котельный.

Только благодаря вельботу спасательная партия Бегичева смогла по открытой воде подойти к берегу Беннета. И едва люди сделали первые шаги, кто-то нашел крышку алюминиевого котелка, а чуть поодаль был обнаружен каменный гурий.

По запискам, которые Эдуард Васильевич Толль оставил в бутылке, спасатели без труда отыскали место его стоянки: небольшую избушку в снегу на юго-восточной окраине острова. Здесь были обнаружены приборы и различные предметы обихода, принадлежавшие Толлю и его спутникам, а также большая груда геологических образцов. Среди бумаг нашли письмо ученого, адресованное президенту Академии паук. В письме коротко излагались сведения о том, как исследователи добрались до острова и что о нем узнали: размеры, геологическое строение, погоду, животный мир. Особенно подчеркивал Эдуард Васильевич тот факт, что ом и его спутники видели здесь сотни гусей, пролетавших с севера, со стороны моря, на юг. Это, по его мнению, еще раз свидетельствовало о том, что Земля Санникова существует.

Письмо было бодрым, полным оптимизма. В конце сообщалось, что 8 октября 1902 года Толль с товарищами отправился на юг, имея с собой продовольствие на четырнадцать — двадцать дней.

Вот и все. Можно только предполагать, что сам Толль, астроном Зееберг, каюры-промышленники Горохов и Протодьяконов, пробиваясь к Новосибирским островам по молодому льду, провалились и погибли в воде.

А боцман Никифор Бегичев, столько раз слушавший рассказы ученого об Арктике, о неизвестных землях, так и остался на Севере. Занимался пушным промыслом, работал проводником в экспедициях и сам открыл два острова возле берегов Таймыра, названных в его честь Большой Бегичев и Малый Бегичев.

Что же стало с Землей Санникова? В 20-х годах, когда Обручев писал свою книгу, многие верили, что она существует. Верил и сам Обручев. Конечно, это не та земля, о которой сказано в книге, но у нее, возможно, были какие-то свои, особые тайны.

В 1937 году ледокол «Садко» во время полярного дрейфа прошел близко от предполагаемого острова, но никакой суши не обнаружил. По просьбе академика Обручева в этот район несколько раз посылались самолеты, но и они ничего не нашли.

Теперь, когда над тем местом, с которым связано столько легенд, много раз пролетали летчики и проходили корабли, стало доподлинно ясно, что Земли Санникова не существует. Вероятно, и сам Санников, и Толль, и все другие, кто видел вдали остров, принимали за горы высокие торосы. Так по крайней мере стали считать после дрейфа ледоколов.

Комплексная экспедиция, работавшая на Беннете в 1956 году, смогла объяснить и странное поведение птиц, пролетавших куда-то на север. Путем кольцевания ученые установили: в начале лета черные казарки с берегов Азии направляются для линьки в Северную Америку. Осенью возвращаются обратно той же дорогой, над льдами Центральной Арктики. Путь этот хоть и самый короткий, но очень трудный.

За казарками часто увязываются и другие птицы, многие из которых гибнут в пути. Зачем им нужно лететь так далеко, понять было трудно.

Итак, с легендой о Земле Санникова, казалось, кончено. О таинственной суше начали понемногу забывать. И вдруг об этой старой романтической истории заговорили вновь. Не так давно, как раз в том месте, где должна была находиться Земля Санникова, обнаружено мелководье. Откуда же взялась эта мель вдали от берегов, посреди Ледовитого океана? Может, здесь действительно существовал остров, очертания которого видели многие люди? Существовал, а в недавние годы растаял, так тают сейчас некоторые ледяные островки в Арктике! Климат там становится более мягким, и несколько островков уже исчезли совсем…

Это одна гипотеза. Затем возникла другая, пожалуй даже более обоснованная. Автор ее — известный полярный ученый профессор Яков Яковлевич Гаккель. Долгие годы он собирал материалы, чтобы подтвердить ими свое предположение. Но материалов было не много, и профессор не спешил обнародовать свою теорию. Лишь после смерти Гаккеля ученики и последователи профессора, разбирая его архивы, нашли любопытнейшие документы, нашли записи, касающиеся новой гипотезы.

Ученые Арктического и Антарктического научно-исследовательского института опубликовали незаконченные разработки профессора, дополнив их новыми фактами. Суть дела такова. Гаккель утверждает, что на месте Северного Ледовитого океана некогда существовал обширный материк, условно названный им Арктидой. Этот материк был своего рода мостом между Европой, Азией и Америкой. Он преграждал доступ в восточную часть Арктики течениям атлантических вод. А это в свою очередь послужило причиной возникновения гигантских ледников, распространявшихся в эпоху Великого оледенения далеко на юг.

Шли годы. Арктида постепенно опускалась. И теперь от огромного материка остались лишь отдельные островки. Некоторые из них тоже, вероятно, исчезнут со временем.

Для подтверждения гипотезы профессора Гаккеля приводятся довольно веские доводы. Известно, что в геологическом строении американского и азиатского берегов Ледовитого океана много общего. Их соединяют подводные хребты Ломоносова и Менделеева. Причем бесспорно установлено, что горные породы, складывающие хребет Ломоносова, две с половиной — три тысячи лет назад находились частично над водой.

Не наталкивает ли на размышления и тот факт, что растительный мир Таймырского полуострова более сходен с флорой Канадского арктического архипелага, нежели с флорой соседней Чукотки?!

И наконец, птицы, звавшие ученых на поиски Земли Санникова! Орнитологи хорошо знают: перелетные птицы даже в теплых краях стараются прокладывать свой путь ближе к суше. Что же заставляет их пересекать ледяную пустыню океана? Не над тем ли сухопутным «мостом» пролетают они, над которым в давние годы проложили маршрут их предки, по которому переселялись из Азии в Америку растения и животные? И не была ли Земля Санникова одним из последних исчезающих островов на этом пути?

Вот, оказывается, сколько нерешенных вопросов связано еще с загадочным полярным островом. И слава тем ученым, которые шаг за шагом раскрывали нам тайны Арктики…

Не знаю, есть ли где-нибудь памятник отважному полярнику Эдуарду Васильевичу Толлю. Во всяком случае он достоин того, чтобы память о нем была увековечена хотя бы в Таллине, где он родился. А вот памятник боцману «Зари», проводнику и путешественнику по Таймыру Никифору Бегичеву существует. Очень приятно было увидеть его на холме среди каменных глыб, неподалеку от диксоновского клуба полярников.

Всю жизнь Бегичев провел в пути, он «идет» и сейчас в своем теплом удобном снаряжении навстречу ветрам и пурге, вглядываясь в туманную даль.

Имя Никифора Бегичева навсегда связано еще с одним событием в истории освоения Арктики — с Норвежской экспедицией знаменитого полярного исследователя Руала Амундсена. В 1918–1919 годах этому смелому путешественнику удалось провести свое судно «Мод» далеко на восток, исследовать часть таймырского побережья. Одну из бухт восточного Таймыра норвежцы окрестили названием своего судна.

Амундсен намеревался дрейфовать в арктических льдах еще не менее двух лет. Зная, что с ним и с судном может приключиться любая неожиданность, он решил отправить в «большой мир» научные материалы, которые удалось собрать за время похода и зимовки.

Ближайшим населенным пунктом, имевшим связь с Европой, был Диксон, на котором с 1915 года работала радиостанция. Туда и послал Амундсен двух моряков — бывалых полярников, не сомневаясь, что они достигнут цели: по арктическим масштабам расстояние не считалось очень большим — всего девятьсот километров.

В морозный день Кнудсен и Тессем простились с товарищами и покинули бухту Мод. С палубы судна долго следили за ними, пока оба исчезли в белых просторах.

Ушли — и сгинули в снежной пустыне.

Сколько нужно времени, чтобы пройти девятьсот километров по замерзшей тундре? Положим, полтора или два месяца, от силы — три. Но истек целый год, а норвежцы на Диксон не прибыли. Минул еще такой же срок. В июне 1921 года правительство Норвегии обратилось к Советскому правительству с просьбой помочь в поисках исчезнувших моряков. Эта задача была поручена Никифору Бегичеву.

Мы не знаем подробностей поисков. Знаем лишь, что Бегичев старался поставить себя на место норвежцев, старался определить, какой путь, с их точки зрения, был самым коротким и целесообразным.

Трудно было надеяться, что поиски в безграничных однообразных просторах тундры принесут успех. И все-таки Бегичев продолжал свою работу. Неизвестно, сколько верст исходил он, разыскивая норвежцев, но факт остается фактом: западнее мыса Приметного Бегичев наткнулся на полусгнивший труп. Удалось установить, что это Кнудсен. Водонепроницаемого пакета с научными отчетами Амундсена возле трупа не оказалось. Из этого Бегичев заключил, что Тессем понес пакет дальше. Маршрут поисков ограничивался теперь Диксоном и мысом Приметным.

Год спустя найден был, наконец, и Тессем. Он лежал среди каменных глыб всего в четырех километрах от радиостанции Диксона. Истощенный голодом и болезнями, он не мог идти, он полз сначала на коленях, потом на животе, одолевая метр за метром. Цель была рядом. Он видел огни Диксона, его бы услышали, если бы он закричал громко. Но у него уже не осталось сил.

О чем он думал в последние свои часы, медленно умирая голодной одинокой смертью вблизи от жилья? Может, он еще надеялся, что его найдут? Кто знает… Но и расставаясь с жизнью, он обеими руками прижимал к груди пакет Амундсена.

Научные отчеты экспедиции были доставлены по назначению.

Могила Тессема — на крутом обрыве на окраине Диксона. Скромный гранитный обелиск едва приметен среди каменных россыпей. Под резким холодным ветром прижалась к камням пушица. Далеко видна бухта с плавающими льдинами.

Возле обелиска — маленький букетик полярных цветов. Цветы свежие. Чья-то заботливая рука часто меняет их.

БУКВЫ НА ФЛАГЕ

Среди пассажиров «Воровского» был профессиональный художник, любезно согласившийся потом оформить эту книгу. На судне он взялся изготовить флаг нашего круиза. Разрисовал полотнище зигзагами — волнами, изобразил белую льдину, на которой вывел большие греческие буквы «пси» и «хи». Торжественный подъем флага состоялся в Карском море.

Когда теплоход приблизился к Диксону, наш капитан, человек еще молодой, совершавший едва ли не первый самостоятельный рейс, вдруг засомневался: в открытом море, мол, так-сяк, а удобно ли будет в порту, перед людьми? Посоветовался с капитаном-наставником; вдвоем решили — флаг не снимать. В глубине души они, вероятно, считали, что в этой шутке есть изрядная порция правды: разве понесет абсолютно нормальных людей куда-то во льды, на холод, в штормовые моря? Понятно, если это по долгу службы. А туристы тратят свой отпуск.

Мнение наших капитанов разделяли, как мне кажется, многие местные товарищи в тех портах, где нам удалось побывать. Во всяком случае полосатый флаг с двумя греческими буквами везде вызывал веселое оживление.

Наш рейс в Арктику, как и всякое новое дело, вызвал много непредвиденных осложнений. До похода «Воровского» в арктических портах не было опыта приема морских пассажирских судов. Кроме того, мы попали в такое время, когда ледовая обстановка была очень трудной. Только во второй половине августа Карское море частично освободилось от ледяных полей, и с запада хлынул поток судов, ожидавших этого момента. За какие-то полтора-два месяца надо было доставить в северные порты и на полярные станции огромное количество грузов.

Сентябрь оказался самым напряженным месяцем навигации. Стоянка судов у причалов для разгрузки рассчитана была до минуты. А тут вдруг появляется нага «Воровский»!

В Дудинке нас долго держали на рейде. Руководители круиза и капитан вели переговоры с местными властями. Дудинские товарищи, настроенные очень радушно, ничем не могли помочь: все места были заняты грузовыми судами. И тогда наш капитан доказал, что способен руководить самостоятельно, брать ответственность на себя. Морские правила запрещают пассажирским судам становиться «вторым бортом», то есть швартоваться к кораблям, находящимся у причала. Но правила писаны для обычных портов, а не для тех, где навигация длится два-три месяца. И пробный рейс проводится не для того, чтобы пассивно ждать, улыбнется фортуна или покажет спину.

Короче говоря, капитан поставил «Воровского» к борту разгружавшегося теплохода. Два или три раза в день, когда пассажиры сходили с судна или возвращались к себе, выгрузка прекращалась на несколько минут, кран переставал носить тяжелые контейнеры. И все обошлось хорошо, все остались довольны.

ХОРОШИЕ НОВОСТИ

У кораблей, как и у людей, судьбы складываются по-разному. Одни заняты будничным трудом, другие совершают что-то необыкновенное. И умирают они тоже каждый по-своему. Некоторые со славой гибнут в бою, другие долго ржавеют на задворках порта, третьи идут на переплавку, чтобы превратиться в новый металл, в корпуса и машины новых судов.

Иногда судьбы кораблей тесно переплетаются с людскими судьбами и как бы служат их продолжением. Заглянем в прошлое. 1926 год, советские дипкурьеры во главе с коммунистом Теодором Нетте везут за рубеж важную дипломатическую почту. Поезд пересек границу и оказался в Латвии. Утром 5 февраля четыре агента иностранной разведки неожиданно ворвались в купе. Они надеялись захватить дипкурьеров спящими и взять почту. Но первого же бандита на пороге встретила пуля. Вспыхнула короткая перестрелка. Почта была спасена, но Теодор Нетте погиб, а его товарищ Иоганн Махмас-таль получил ранение.

Советское правительство наградило посмертно отважного дипкурьера орденом Красного Знамени. Чтя его память, трудящиеся собрали деньги на самолет «Нетте». Именем дипломатического курьера был назван пароход: до революции он был «Тверью», потом назывался «Сорна» и, наконец, стал тем «Теодором Нетте», с которым летом 1926 года повстречался в Ялте Владимир Маяковский. Увидевшись со своим другом, воплотившимся в корабле, поэт написал известное стихотворение «Товарищу Нетте — пароходу и человеку».

Мне довелось видеть это судно на Дальнем Востоке. «Теодор Нетте» пришел туда с грузом после войны да так и остался там. До 1953 года пароход числился вспомогательным судном в Тихоокеанском флоте. Командование флота долго думало, что же делать со старым ветераном, которому шел уже пятый десяток лет. Пускать пароход на слом было жаль. В конце концов его поставили возле берега в камчатском порту и оборудовали под причал.

Старый пароход и теперь служит людям, провожает в дальние рейсы моряков и первым принимает их после штормов на свою стальную грудь. Но это уже не «Теодор Нетте» — это просто причал, об истории которого не знают даже многие из тех, кому доводилось садиться с него на корабль. И все-таки «Теодор Нетте» не умер и в этот раз!

Мимо Дудинки вниз по течению шел большой теплоход, вероятно возвращавшийся из Игарки. Трюмы его были полны грузов, он глубоко сидел в воде. Движение тут большое, и я наверняка не обратил бы на теплоход внимания, если бы не приветственный гудок, разносившийся над водой слишком уж долго. «Что это чудит вахта», — подумал я и вдруг увидел надпись на борту судна. Вгляделся получше и даже глаза протер от удивления. По Енисею в открытое море шел новый, молодой, полный сил «Теодор Нетто», призывая кого-то своим сильным раскатистым голосом. И тот, кого он звал, ответил ему. Из протоки Дудинского порта донесся такой же молодой и сильный гудок. Там стоял «Иоганн Махмасталь», тоже воплотившийся в океанское судно.

Старые друзья-дипкурьеры поздоровались, увидевшись в Арктике, обменялись несколькими фразами и разошлись до следующей встречи где-нибудь в далеком заграничном порту.

Все-таки это здорово — прожить свою жизнь так,

В последние годы мне довелось путешествовать как раз по тем местам, где работал или служил лет пятнадцать — двадцать назад. Изменения за это время произошли очень большие: появились не только новые заводы и новые улицы, но и целые города и порты, изменился быт людей. Удивляться тут особенно нечему: срок все же порядочный. Вызывает удивление и радость другое — те темны, которые набрала сейчас наша жизнь. Приезжай в знакомое место через два-три года и сразу увидишь, столько кругом нового.

Особенно это заметно в Норильске. Он уже не один стоит среди таймырской лесотундры. Поблизости от него вырос буквально за несколько лет совершенно новый город — Талнах. Сюда уже подведена железная дорога, составы думпкаров везут отсюда к заводу богатую руду, добытую глубоко под землей.

Оказавшись на этот раз в Норильске, я решил добраться до Талнаха, хотя времени было в обрез — только до семи вечера. Сговорившись втроем, стали искать такси. Как правило, они до Талнаха не ходят, но нам все-таки удалось уговорить водителя. Он оказался местным старожилом, приехал сюда после службы в армии и настолько привык, полюбил эти края, что никакой силой его не вытянешь теперь с Севера.

Дорога к Талнаху вполне приличная, ухабов не так уж много. С обеих сторон видны в коричневой тундре зеркальца небольших озер. Все чаще появляются деревья: сперва одиночки, потом целые заросли лиственниц в рост человека или чуть подлиннее. Верхушки у них обломаны, наверно, во время зимних буранов. Сейчас, осенью, хвоя пожелтела и мохнатые ветки казались будто бы позолоченными. Рядом с этими тонкими хрупкими деревцами уверенно стояли темные ели.

Очень красив этот пейзаж лесотундры, особенно после Норильска. Там при строительстве вырубили всю зелень, а возобновить ее не так-то просто. В условиях тех районов дереву нужно лет сто — сто пятьдесят, чтобы вытянуться в два-три метра. Если посадишь сейчас, правнуки, может, дождутся. Пробовали пересаживать в город взрослые деревья — не приживаются.

По пути шофер рассказывал нам, что неделю назад, 9 сентября, тут шел автобус, направлявшийся в профилакторий «Валек». Было уже темно, водитель автобуса включил фары, и вдруг в белесом световом коридоре появился бурый медведь. Он встал на дыбы, а потом, ослепленный, повернулся и побежал по дороге, то и дело оглядываясь. Водитель уменьшил скорость, чтобы не сбить топтыгина. Сначала он подумал, что это медведь, живущий в профилактории. Но нет, встреченный мишка был крупнее, а на груди виднелся большой белый нагрудник.

Километра два автобус следовал за медведем. Потом топтыгин догадался свернуть с дороги. Метнулся в кювет и сразу исчез в темном лесу.

Мы медведя не видели, но по совету шофера заехали в профилакторий, где отдыхают по нескольку дней труженики Норильска. Шофер сразу убежал в бильярдную погонять шары с каким-то своим знакомым, а нас приветливо встретили хозяйки этого большого, красивого здания, стоящего возле тихих озер.

Профилакторий производит впечатление прямо-таки ошеломляющее. Вокруг однообразная равнина с чахлой растительностью, сырость, грязь, болото. А в помещении какая-то сказка, какой-то райский сад, наполненный цветами. Во всем: в подборе красок, в сочетании цветов и обстановке — чувствуется тонкий вкус и забота об отдыхающих. Здесь даже бананы цветут, а лимонные деревья вытянулись во многих комнатах.

В столовой вообще почти непроходимые заросли, бросаются в глаза большущие голубые шапки гортензий. Сидишь здесь и совсем забываешь, что находишься на далеком Севере, в краю вечной мерзлоты и холодных ветров.

Раньше я сомневался, как это можно за один-два дня отдохнуть, набраться сил. А теперь верю — здесь действительно можно. Тишина, уют, заботливые хозяйки, а главное, пожалуй, смена обстановки — этот сказочный сад…

Поехали дальше, к Талнахским горам, вершины которых были уже припудрены снегом. Все чаще встречались озера. А вот и новый поселок — пятиэтажные дома, краны, котлованы, строительные площадки, копры рудников. Тут учли опыт норильчан, строительство ведут аккуратно, стараясь не вырубать деревья. Повсюду между домами стоят лиственницы, придавая жилым кварталам своеобразную прелесть, оживляя их. Пожалуй, со временем Талнах будет даже красивее своего старшего брата Норильска.

Квартал состоит из домов, ориентированных под разными углами, как в московских Черемушках. Это, конечно, красиво и в определенной степени удобно. Только целесообразно ли? Свирепые ветры будут продувать квартал со всех сторон, нигде не укроешься от него.

Талнах — это ударная стройка, и основная сила в нем — молодежь. Тут все новое: и дома, и техника, и, главное, люди. Куда ни посмотришь, везде деловые, веселые парни и девушки, которые прямо-таки не нахвалятся Талнахом. Ну, еще бы: ведь все тут — и дороги, и дома, и рудники — сделано, возведено, построено их руками. Причем они успевают не только здорово работать, но и учиться, многие ездят по вечерам в Норильск, в индустриальный институт, в техникум или на подготовительное отделение.

По-моему, нельзя говорить, спорить о молодежи вообще, хорошая она или плохая. Всякая есть молодежь. Есть бледнолицые длинноволосые юнцы, бесцельно толкущиеся на тротуарах, и есть жизнерадостные трудолюбивые парни Талнаха, окрыленные мечтой, вооруженные знаниями: те парни, которые идут вперед сами и увлекают за собой других.

Работать на Талнахе трудно, особенно в рудниках. Суровый климат, снежные заносы, морозы, новая техника. Тут уж не приходится считаться со своим временем: дело прежде всего. Вот маленькая заметка из многотиражной газеты «Огни Талнаха»: «Бригады «Стальмехмонтажа» Замураева, Горбунова и Артемьева приступили к устранению дефектов, обнаруженных при пробном пуске нового бетонного завода: киевские проектировщики не учли ряд местных особенностей. Чтобы завод начал функционировать как можно скорее, монтажники работают по двенадцать — четырнадцать часов в сутки».

Так они трудятся. А вот так отдыхают: «Два дня, субботу и воскресенье, комсомольские активисты города провели на Ламе. Здесь было все, что дарит туристам и путешественникам этот удивительный северный край: походы к водопадам, водружение флага на вершине Елены, праздник Нептуна на шестьдесят девятой параллели, уха из ламской рыбы, песни у ночного костра…»

Талнах растет и строится, у него короткое прошлое и большое будущее. А геологическая разведка уже вырвалась далеко вперед, ищет места для новых рудников и поселков.

ФАКТОРИЯ

Чем дальше на север, тем меньше расстояние между меридианами и уже часовые пояса. Стрелки часов приходилось переводить по два раза в сутки. О смене времени объявляли по радио, но многие пассажиры пропускали очередное сообщение, поэтому часы шли у кого как, внося путаницу.

Скакало не только время. Даже такие солидные явления, как времена года, чередовались без всякой последовательности. В Архангельске еще было лето, а возле Диксона, когда мы шли среди льдов, температура упала до минус пяти градусов. Поднимаясь вверх по Енисею, наш «Воровский» ушел от зимы. Там еще держалась румяная, прозрачная осень, деревья не потеряли листву. В густых зарослях возле таежного ручейка мы горстями ели черную смородину, срывали кисти мелкой и горьковатой рябины.

Очень интересно было смотреть с борта теплохода на проплывавшие мимо берега с лесистыми холмами. При свете солнца они ярко горели разными красками, особенно выделялись на коричневом и зеленом фоне лимонно-желтые и красные куртины. Но вот странность: в средней полосе краски осеннего леса не меркнут и в пасмурный день. А здесь, едва скроется солнце, тайга сразу мрачнеет, становится неприветливо-темной, однообразной.

Когда «Воровский» отправился из Дудинки на север, мы снова почувствовали приближение зимы. Утром палубу покрыл тонкий, почти неприметный ледок. В ход снова пошли теплые пальто, шубы и шапки.

В устье своем Енисей очень широк. Этого, правда, почти не замечаешь, так как фарватер проложен по протокам, он то петляет между островами, то прижимается к коренному берегу. По плану круиза у нас не предусматривалась стоянка в этих местах. Но путешественники попросили капитана остановиться возле Воронцовской фактории, и он согласился: время в запасе у нас было.

Фактория — это десятка три деревянных построек возле воды. За домами вздымаются крутые, совершенно голые холмы, на которых видны только тригонометрические вышки. И поселок, и тундра, и сопки — все было густо «просолено» то ли инеем, то ли снежком.

Возле берега тут очень мелко, даже мотоботы тыкаются носом в песок метрах в ста от земли. Мы смогли высадиться только благодаря любезности экипажа «Меридиана» — лоцманского судна, стоявшего в это время на воронцовском рейде. «Меридиан» дал нам две легкие моторные лодки. Выгрузка пассажиров производилась в несколько приемов. С теплохода нас везли мотоботы. С мотоботов мы пересаживались в моторные лодки. Но и те не могли подойти вплотную к берегу. Туристы, у которых были высокие сапоги, сами шли по мелководью. Остальных несли на руках и на закорках товарищи или дюжие матросы с «Воровского». Кто промок, сушился на берегу у костра.

Все немногочисленное население поселка высыпало встречать гостей. Вышли старики в длинных совиках, с палками в руках, появились рыбаки в плащах и резиновых куртках. Женщины и дети были одеты в общем так же, как одеваются во всех городах и поселках.

Не повезло детишкам школы-интерната. Воспитатели их куда-то ушли, а сами они не решились убежать на берег. Зато потом ребятам стало веселее. Осматривая факторию, многие туристы побывали у ребятишек, фотографировали их, дарили значки.

Живут в Воронцове ненцы и саха — так называют себя якуты. Различить их трудно: у них теперь одинаковый быт, многие породнились семьями. В память о недавних кочевьях почти возле каждого дома стоят высокие нарты с крепко увязанными оленьими шкурами для чума. Впрочем, это не только память. Здесь кроме рыбаков и охотников живут пастухи, которые подолгу кочуют в тундре вслед за своими стадами.

Роль экскурсовода добровольно принял на себя молодой ненец в ватнике, подпоясанном армейским ремнем, и вармейской фуражке. Оказалось, что он недавно демобилизовался, служил на Кавказе, но вернулся домой. Здесь, по его мнению, прохладнее, больше простора, хорошая охота: зайцы — так те подбегают почти к самым домам. А вот с рыбой год от года становится хуже. Исчезает рыба, а куда девается, никто не знает.

Хозяева фактории открыли для гостей склад. У нас, конечно, не было пушнины, чтобы сдавать ее в закрома государству, но любезные хозяева и не требовали этого. Наоборот, они предложили купить оленьи шкуры, скопившиеся на складе. Хорошие были шкуры, большие, пушистые, мягкие. И дешевые — по казенным расценкам. Но я в смысле купли-продажи классический и беспросветный неудачник. Вот и на этот раз приобрел шкуру с рук у какой-то ненки. Причем заплатил вдвое дороже, а шкура оказалась вдвое меньше государственных и к тому же совсем не пушистая. Мне стыдно было показывать ее товарищам. В довершение всего она потом начала линять. Светлая шерсть лезла клоками до тех пор, пока остался только коротенький темный подшерсток…

В маленьком поселке Воронцово три кладбища. Они тоже очень малы, расположены близко одно от другого, по их все же три — изолированных и самостоятельных. Я так и не сумел узнать, чем это вызвано. Три разных рода? Или по национальному признаку: ненцы, саха, русские? Но тогда почему все захоронения совершенно одинаковы?

Покойников здесь не закапывают в землю. Раньше у северян не было лопат и ломов, чтобы долбить вечную мерзлоту, рыть могилу. Говорят, что в старину ослабевших стариков, неспособных двигаться, кочевники покидали на месте очередной стоянки. Людям, обреченным на смерть, оставляли все их богатство: одежду, нарты, орудия для охоты и рыбной ловли, посуду и еду, чтобы покойникам хорошо было на том свете.

Обычаи, сложившиеся в глубокую старину, не исчезли еще и теперь. Умершего закутывают в оленьи шкуры, кладут в высокий просторный ящик, сколоченный из простых досок, и увозят на кладбище. В последнее время в Воронцове для этой цели используют гусеничный вездеход, который легко преодолевает и болотистую тундру, и довольно крутые подъемы. Место для кладбища выбрано сравнительно сухое, на склоне возвышенности. Ящики с покойниками стоят прямо на земле и лишь чуть присыпаны с боков желтой глиной и мелкими камушками.

Рядом с каждым ящиком — имущество умершего: все то, что потребуется ему для жизни и для охоты в царстве мертвых, если оно все-таки существует. Для мужчин оставляют на кладбище нарты и длинный шест, чтобы править оленями. Возле одного из ящиков нарт нет, зато лежат высокие резиновые сапоги. Видимо, покойник был рыбаком. Тем, кто на этом свете охотился, кладут капканы. Всем — тарелки, кружки, ложки. Кому-то положили даже большой старинный котел. Очень трогательны детские, почти игрушечные нарты, которые стоят возле маленьких ящиков…

Особенно много имущества забирают с собой женщины. Видимо, и после смерти они не освобождаются от хозяйственных обязанностей. Им даются и кастрюли, и бидоны, и половники, и вообще всякая посуда. У одного из ящиков столько этого добра, что образовалась целая цепочка в один ряд — больше некуда ставить. Придавленная крышкой, развевается на холодном ветру дорогая красивая шаль. Через щели между досками виден край одеяла.

Некоторые ящики почти развалились от времени. Останки покойников, их одежда, оленьи шкуры — все это превратилось в темную массу, в которой уцелели только украшения: бусы, кольца, еще что-то. А у одной покойницы родственники оказались такими заботливыми, что положили ей хромированную ложечку для обувания. Она блестит до сих пор среди бурых клочьев разложившейся оленьей шкуры. Все имущество на кладбищах стоит нетронутое. Покойники явно не пользуются им. Время безжалостно делает свое дело, многие вещи проржавели, потрескались, а некоторые совсем превратились в прах…

Между поселком и ближним кладбищем на вершине холма и на его склоне увидели мы какие-то странные купола, выпирающие из земли. Нечто подобное встречается на юге Красноярского края, в хакасских степях. Там много невысоких курганов, окруженных большими камнями. Это древние могилы вождей кочевых племен. А купола в Воронцове даже нельзя назвать курганами; очень уж они малы, не больше четырех-пяти метров в диаметре, но зато имеют почти правильную геометрическую форму.

Как и вся тундра вокруг, они покрыты коричневым мхом и лишайником. Но здесь гораздо суше, а главное — купола словно нарочно усеяны небольшими, с кулак, камешками. Может, это следы выветривания? Может, тут бушевали когда-то вулканические силы, давившие на вязкий, полурасплавленный слой камня?

Я хотел расспросить об этом геологов, приехавших на вездеходе из тундры. Но эти молодые ребята, обросшие патлами и густыми бородами, сразу попрыгали в мотобот и отправились на «Воровский», чтобы подышать воздухом цивилизации, пообедать в настоящем ресторане за настоящим столом, выпить пльзеньского пива и чего-нибудь более пристойного для молодых землепроходцев. Свой вездеход они оставили туристам. Водитель свозил несколько групп в глубь тундры, за гряду голых черных возвышенностей.

Когда я возвратился на теплоход, геологи уже успели освоиться там. Довольные и умиротворенные, они охотно рассказывали пассажирам о своей работе, правда посматривая на часы: хотели до отхода «Воровского» еще раз заглянуть в ресторан.

Перебивать их было неудобно, я не спросил о куполах и до сих пор не знаю, что это такое. Но рассказ геологов оказался интересным сам по себе.

Если посмотреть на карту, где отмечены нефтяные и газовые месторождения в нашей стране, то можно без труда уловить закономерность: новые залежи этих полезных ископаемых обнаруживаются все дальше к северу и северо-востоку. Пятьдесят лет назад нефть у нас добывали только на Каспии. Потом в Поволжье появилось Второе Баку. Забили фонтаны в Ухте. А теперь нефть и газ дает стране Сибирь, буровые вышки поднялись над тайгой за Тюменью, в васюганской глуши.

Разведчики подземных богатств во многих пунктах вышли на берега Ледовитого океана. Шаг за шагом исследуют они новое месторождение, которое, возможно, окажется таким огромным и богатым, что превзойдет все известные раньше. Центральный полярный бассейн имеет вид гигантской чаши, а геологи знают, что каждая такая чаша всегда содержит залежи нефти и газа.

В воды Ледовитого океана погружаются Печорская, Западно-Сибирская и Хатангская структурные впадины, богатства которых уже известны и частично используются. На Новой Земле, на Шпицбергене, на арктических островах Котельный и Пионер полярники видят характерную пленку и пузырьки в воде. А это верные признаки.

Геофизический поиск нефти и газа ведется сейчас в Обской губе и в Усть-Енисейском заливе, в том числе и возле Воронцовской фактории. Твердо установлено, что полезные ископаемые тут есть и что их много. Геологи утверждают, что добывать нефть на арктических берегах легче, чем, к примеру, в болотистой тайге под Тюменью. Вечная мерзлота будет помощницей для бурильщиков. А Северный морской путь открывает дорогу арктической нефти во все части света.

Однако добыча на берегах — это только малая часть дела. Основные залежи скрыты под водой, под толстым ледяным панцирем океана. Как достать их оттуда, об этом уже сейчас думают те, кто привык жить не только нынешним днем, но и смотреть в будущее.

— На наш век нефти и на берегу хватит, — сказал самый молодой и самый бородатый геолог. — Но помяните мое слово: лет через двадцать — тридцать очередь дойдет и до Арктического бассейна. Будем добывать нефть со дна Ледовитого океана. Факт! — закончил он и хлопнул рукой по своему колену.

Бас геолога звучал так решительно, что сомневаться в верности его слов не было никакой возможности.

НАСТОЯЩАЯ ТУНДРА

На Диксоне кто-то из местных жителей сказал: «Ну, какая у нас тундра! У нас море да камни. Тундра южнее». В Дудинке хрупкая женщина — музейный работник — пожимала плечами: «Нет, тундра севернее, а у нас тут лесотундра. И кустарник, и даже лиственницы кое-где». Только после высадки в Воронцове мой сосед записал, наконец, в своем дневнике, что видел настоящую тундру. Оказывается, у него с детства, со школьных лет, установилось твердое представление, что тундра — это обязательно болотистая равнина со множеством озер, покрытая сплошным ковром мха и карликовых березок. Такую тундру он искал и успокоился только тогда, когда увидел.

А между тем тундра включает в себя ряд подзон. Самая северная, арктическая тундра очень уныла, однообразна, бедна растительностью. Зимой здесь дуют сильные ветры, которые сносят снег со всех мало-мальски возвышенных участков. Земля трескается от стужи. Только в этих трещинах и в низинах, куда набивается снег, сохраняется скудная низкорослая растительность. Даже летом вид у такой тундры не очень приятный. Повсюду встречаются россыпи щебня да голый суглинок. Лишь кое-где заметны пятна и полосы зелени, Поэтому и называют северяне такие места «пятнистой» тундрой.

Там, где лето длится дольше, где глубже прогревается земля, а зимой больше бывает снега и меньше ветров, широкой полосой протянулась тундра мохово-лишайниковая. Растительность здесь богаче, разнообразней. В речных долинах, на защищенных от ветров склонах появляются заросли кустарников: карликовой березки, северной ольхи и полярной ивы. Правда, эти «заросли» можно спутать с травой, так как они не поднимаются выше тридцати — пятидесяти сантиметров. Но все-таки это уже кустарник. Под его защитой растут брусника и голубика, даже грибы можно собирать в таком «лесу». Больше становится травянистых растений, часто попадаются осока, мытник, пушица.

Оленеводы особенно ценят лишайниковые тундры, где растет много ягеля, который почему-то называют оленьим мхом. Правильно, ягель самая лучшая, самая питательная пища для оленей, но это не мох, а низкорослый лишайник, который словно белым налетом покрывает щебенчатые россыпи и невысокие холмы.

Мохово-лишайниковая тундра незаметно переходит в тундру кустарниковую, которая потом, южнее, превращается в лесотундру. Возле Дудинки, где местность холмистая, можно встретить ольху и березу в рост человека и даже выше. В низинах, на болотинах — повсюду видна ива. Кусты хорошо приспособились к суровым условиям, растут в долинах, в укрытых местах, Куда ветер много наносит снега. Зимой кусты «прячутся» в сугробах. И вообще они соизмеряют свой рост со снегом, чтобы не обморозиться в зимнюю стужу. По высоте кустарника в тундре определяют толщину снежного покрова.

Мы высаживались на берег в нескольких местах, видели разную тундру. В какой-то степени мой сосед был прав, назвав мохово-лишайниковую тундру «настоящей». Ведь даже ученые именно ее именуют типичной.

…На севере, в тундре, где животный и растительный мир не отличается разнообразием, особенно заметна неразрывная взаимосвязь всего живого; она выступает здесь в чистом виде, без многочисленных промежуточных инстанций. Я не берусь судить с научной точки зрения, но все же выделил бы две основные жизненные цепи, характерные для тундры. Первая: человек — олень — растительность. Конечно, жители тундры ловят рыбу, охотятся, но это лишь подсобный промысел. Основу их благосостояния составляли и составляют оленьи стада Олень дает жителю Севера главное — пищу и одежду. Раньше он давал и шкуру для чума. Кроме того, олени в тундре — незаменимое средство передвижения, на них ездят и зимой и летом.

Северный олень — чудесное животное, полная противоположность крикливому и упрямому ишаку — любителю горячего солнца. Олень спокоен, послушен, ласков и неприхотлив. У меня почему-то всегда сжимается сердце, когда вижу оленей, отдыхающих, опустив головы, после далекого пробега или сбившихся в кучу под порывами ледяного ветра. Жизнь у них какая-то беспросветная, в добрых глазах заметна печаль и обреченность. Будто они знают, что появились на свет лишь для того, чтобы страдать и безропотно переносить тяготы. Особенно неприятно смотреть, когда взгромоздится на оленя какой-нибудь детина. Так и кажется, что сломается олений хребет или треснут его тонкие ноги…

Человек в тундре во многом зависит от оленя, а олень в свою очередь — от наличия кормов. Летом ему хорошо, летом он нагуливает жирок, поедая сочные листья осоки и пушицы, морошку и грибы. Есть среди оленей любители полакомиться птичьими яйцами и даже пеструшками. Но лето длится недолго. И едва выпадет первый снег, начинается борьба за существование.

Чтобы найти участки, где из-под снега можно добыть питательный ягель, олени пробегают десятки и сотни километров. Ведь лишайники, как и все в тундре, растут медленно. Пастбища, где был стравлен ягель, восстанавливаются только через двенадцать — пятнадцать лет, а некоторые не восстанавливаются вообще — вместо ягеля появляется другая растительность. На берегах северного Енисея хорошие пастбища местами еще сохранились. Особенно много их на равнинах Таймырского полуострова. Благодаря обильным кормам и пустынности этого района там до сих пор пасутся стада диких оленей.

Вторая жизненная цепочка, с помощью которой хорошо прослеживается взаимосвязь природных условий, начинается с маленького грызуна — пеструшки, или лемминга, который служит основным кормом для тундровых хищников, четвероногих и пернатых. Этот зверек заслуживает того, чтобы о нем сказать подробнее.

В тундре почти везде видны характерные выбросы, оставленные пеструшками, видны неглубокие бороздки протоптанных ими дорожек. Но особенно любят селиться они на торфянистых буграх: ведь в торфе и теплее, и суше. Очень интересно смотреть, как бегают, суетятся эти подвижные зверьки, с любопытством поглядывая на человека веселыми бусинками-глазами.

Зимой лемминги прокладывают себе ходы под толстым слоем снега, разыскивая пищу. Еду они находят повсюду. Как в холодильнике, сохраняются под сугробом брусника, листья, цветы и семена различных трав. Пеструшки разнообразят свой рацион осокой, пушицей, побегами карликовых ив. А отдыхают они в уютных гнездах из сухих стеблей и листьев. Здесь же прямо среди зимы они приносят приплод.

Лемминги настолько приспособились к жизни под сугробами, что осенью когти на передних лапах у них сильно утолщаются и становятся похожими на небольшие копытца — такими копытцами удобно разгребать снег в поисках пищи. Этот вид леммингов так и называют — копытный.

Из-за леммингов остаются зимовать в тундре и песцы, и полярные совы. Правда, далеко не все: значительная часть их откочевывает в лесотундру, где теплее и больше пищи. Зимой лемминги чувствуют себя почти в безопасности. Зато весной, когда талая вода заливает их гнезда, и летом, когда в тундре полно хищников, лемминги погибают в огромном количестве. От полного уничтожения сберегает их только способность к быстрому размножению. Еще в марте, когда над тундрой бушуют бураны, в гнезде пеструшки появляются пять — восемь детенышей. Потом еще и еще — по пять-шесть пометов в один год.

Почему же лемминги интересуют ученых? Ну, размножались бы, служили бы кормом для тундровых хищников, и дело с концом! Но лемминги не «придерживаются» этой схемы. Жизнь на просторах тундры во многом зависит от численности этих зверюшек, а от чего зависит численность самих леммингов и почему она очень резко меняется, это пока не совсем ясно.

Количество леммингов периодически колеблется от неимоверного обилия до почти полного отсутствия их в тундре. Каждый такой период равен, как правило, трем-четырем годам. Некоторые ученые ставят подобную цикличность в зависимость от солнечных пятен, от количества энергии, выделяемой солнцем. Есть и другие теории. Замечено, что лемминги размножаются быстрее, когда лето случается теплое, сухое, когда больше растительности.

В те годы, когда леммингов мало, почти исчезает ценнейший пушной зверек — песец, охотничьему хозяйству наносится ощутимый урон. Меньше птенцов выводит белая сова, меньше бывает горностаев и лис. Но поголовье этих зверей сразу восстанавливается, когда количество пеструшек возрастает. Особенно быстро увеличивается количество песцов. Самка приносит каждый год до двенадцати, а то и до двадцати щенят, которые через несколько месяцев становятся совершенно самостоятельными.

Любопытные явления происходят в тундре в те годы, когда лемминги начинают вдруг безудержно размножаться. Велика тундра, но и она не в силах прокормить бесчисленную массу грызунов, пеструшки буквально «выстригают» всю растительность на больших участках. Уже к середине лета леммингам начинает грозить гибель от бескормицы. Вероятно, эта угроза, инстинкт сохранения рода толкают их на массовые миграции.

Огромное количество пеструшек, сбившись плотными стаями, отправляется в дальние края, уничтожая на своем пути все съедобное. На просторах нашей тундры такие потоки мигрирующих леммингов не очень заметны. А вот в Швеции в октябре 1963 года поток леммингов буквально захлестнул город Эстерсунд, расположенный в центральной части страны. По улицам невозможно было ходить и ездить, под колесами автомашин оставалось сплошное месиво раздавленных грызунов.

В пути мигрирующие стаи леммингов быстро редеют. Они гибнут от хищников, тонут при переправах, подыхают от истощения и какой-то еще неизученной болезни. Зато те немногие грызуны, которые остаются возле своих гнезд, оказываются в благоприятных условиях. Пищи им хватает. Они начинают все снова: обзаводятся новым потомством, и количество леммингов опять увеличивается.

Наверно, со временем ученые найдут способ поддерживать численность пеструшек на каком-то определенном уровне. Тогда и численность песцов в тундре не будет испытывать резких колебаний, добыча их станет более равномерной и более выгодной.

БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ

Начался обратный путь. Побывав на Диксоне у Начальника Моря, наш капитан узнал ледовую обстановку. Там ему сказали про стамуху — торосистые ледяные поля, прочно севшие на мель возле острова Белого. Капитан решил свернуть с курса и показать стамуху путешественникам.

В Карском море была уже настоящая зима, хотя сентябрь едва перевалил за половину. Несколько раз принимался валить снег, на корме туристы состязались, кто лучше вылепит бабу. Площадь палубы невелика, снега на ней не так уж много, поэтому бабы были маленькие, но зато самые разнообразные.

Вечером резкий колючий ветер рано загнал путешественников в помещения. Снова начиналась качка. Кое-кто со страхом подсчитывал: до Мурманска трое суток пути, а впереди еще Баренцево море — «штормовой котел».

Я долго топтался на шлюпочной палубе, слушал, как шипит за бортом черная вода. Снег оседал на деревянном настиле, на брезентовых чехлах, на крышках люков. Все было девственно чистым, а если кто-нибудь проходил по палубе, то за ним оставалась отчетливая цепочка следов.

В каюте уже спали. Я разделся, не зажигая света, и нырнул под одеяло. Тихо, тепло, корабль плавно покачивается. Глаза закрылись сами собой.

Среди ночи, часа в два, над головой гаркнул вдруг динамик судовой трансляции. Взволнованный мужской голос загремел в каюте, как в пустой бочке:

— Товарищи! С правого борта хорошо виден белый медведь на ледяном поле… Товарищи, два медведя! Сейчас их осветим прожектором!

Что тут началось! Со времен войны не видел, чтобы люди вскакивали с такой скоростью. Быстрей, чем по боевой тревоге! Я бросился к иллюминаторам, но они были уже плотно закупорены телами соседей, только босые ноги дрыгались перед моими глазами.

Брюки — раз! Сапоги — два! Куртка — три! И вот я уже на палубе, даже не почувствовав сгоряча десятиградусного мороза. С правого борта медленно проплывала большущая ледяная глыба, луч прожектора скользил но ней, выхватывая нагромождения торосов, и вдруг замер, упершись в одну точку.

— Вот он! Вот он! — кричали на палубе.

Расстояние было невелико, но я, по совести сказать, не увидел ничего белого, а заметил только какую-то темную тень, метнувшуюся за торосы. Другие пассажиры говорили потом, что хорошо рассмотрели медведя, стоявшего на задних лапах, и что он был желтым. Некоторые товарищи умудрились разглядеть даже двух. А я пришел слишком поздно. Но в общем-то все равно считается: медведь или тень от медведя — какая разница! Даже если «хозяев Арктики» не было вообще, никто, наверно, не пожалел бы, что вскочил среди ночи.

Сильный голубоватый луч прожектора, распоров бархатную черноту, медленно ощупывал ледяную глыбу, то сверкал на ее изломах и гранях, то словно бы погружался в ее зеленоватую глубину, растворялся в ней, и казалось, что причудливая ледяная башня сияет, светится изнутри.

Было так красиво, что люди забыли про холод и, только когда прожектор погас, начали дрожать и клацать зубами. Рядом со мной стояла шестидесятилетняя женщина, успевшая накинуть пальто да сунуть босые ноги в шлепанцы. А дальше примостился врач, совсем одетый, но без шапки и без правого ботинка: не нашел впопыхах. Он так и стоял, как страус, поджав ногу в носке повыше, под полы пальто.

После такой встряски и бодрящего морозца уснуть снова способен был далеко не каждый. Многие, одевшись, остались на палубе встречать полярный рассвет.

Миновав Югорский Шар. теплоход повернул вправо и бросил якорь в глубокой бухте. Когда-то в самом начале столетия здесь, на острове Вайгач, побывала гидрографическая экспедиция под руководством известного ученого Александра Ивановича Варнека. С тех пор бухта и поселок на берегу носят его имя.

В открытом море бугрились изрядные волны, а в бухте, упрятанной среди высоких берегов, было совсем тихо, даже рябь не морщила воду, по которой плавало много диких уток. Тишину нарушили ружейные выстрелы. Какие-то смельчаки с отдыхавшего на рейде танкера гонялись за утками на мотоботе и никак не могли добыть хоть одну.

Поселок тут такой, как и в Воронцове, может даже поменьше. Я посидел в душной, прокуренной комнате, поговорил с двумя охотниками. Один, ненец, потягивал крепкий чай да больше помалкивал. Рассказывал пожилой русый мужчина. Сам он из-под Архангельска, но давно прижился на Вайгаче. Ходит за песцом, рыбачит, бьет морского зверя. Но главное, конечно, песец. Когда он есть, тогда и заработок хороший. А в общем по кругу получается сотня рублей на месяц.

— Эти деньги можно заработать в любом месте. В городе и в деревне, в Архангельске и на Украине. Что же удерживает вас тут? — напрямик спросил я.

— Привычка, — после короткой паузы ответил собеседник. — Привольно здесь. На материке люди, как икра, слиплись в кучу и несет их по течению. А у нас каждый человек заметен. Ну, и просторы, конечно, тесно мне в городе…

Что касается просторов, то они действительно фантастические. Поднимешься на невысокий горб, посмотришь вокруг. Позади тундра: среди темных мхов тускло блестит вода. И впереди такая же тундра до следующей цепочки пологих горбов. А там опять тундра, опять озера и ни единого деревца, ни единой постройки. Тут в самом деле можно привыкнуть к однообразному первозданному покою, к нетронутой тишине.

Бухта Варнека изобилует маленькими укромными заливчиками. Вода очень прозрачная, далеко просматривается каменистое дно. Вдоль берега высятся черные, словно графитовые, скалы-обрывы.

Вытекая из гротов, вода тихо журчит, переливается среди камней. Над скалами свистит ветер. Приходи сюда и сиди часами, хоть целыми днями: думай, размышляй — никто и ничто не помешает тебе.

После Вайгача снова был шторм. Теплоход качался ночь, день и еще ночь. Над морем бушевала пурга, злой ветер швырял пригоршни белых дробинок, мелких и твердых. Все было мутно вокруг, из-за серой пелены катились черные волны, прогибы между ними были покрыты пеной; она казалась густой и вязкой от осевшего в ней снега.

На этот раз пассажиры держались геройски. Они либо привыкли к качке, либо успели закалить на севере свои характеры; во всяком случае морской болезни поддались немногие. На подветренном борту было людно. Тут дышали холодным воздухом, смотрели, как бушует стихия, и даже пели гимн первого арктического рейса, который был написан туристами и начинался такими словами:

Близился конец путешествия, у себя в каютах люди заполняли анкеты, подводя итоги круиза. Мнения были разные, но факт остается фактом: рейс первого пассажирского судна в Арктику состоялся. Получен первый опыт, необходимый для организации в будущем регулярных рейсов по арктическим трассам.

В последний вечер перед приходом в Мурманск северная природа отблагодарила туристов за их любознательность и долготерпение, открыв картину удивительной красоты. Шторм почти стих, и качка уменьшилась. Потеплело. Неожиданно налетел снежный заряд, такой густой, что даже фонарь на мачте скрылся из глаз. Снег валил крупными хлопьями, вскоре весь корабль стал белым, повсюду лежали пушистые шапки. А минут через пять заряд кончился так же неожиданно, как и появился. И сразу открылось чистое черное небо, полное мелких далеких звезд.

Среди черноты возникла вдруг голубоватая, мерцающая полоса. Она то расширялась и удлинялась, то суживалась, словно сжималась испуганно.

Опять налетел заряд, и, пока он бушевал над теплоходом, полярное сияние разлилось по всему центру неба, набрало силу и яркость. Мерцающие полосы тянулись параллельно одна другой, голубоватый свет словно бы переливался и наполнял их поочередно. Сначала разгорелась та полоса, что ближе к горизонту, потом засияла соседняя, потом следующая, а первая уже начала меркнуть. Эти переливы повторялись раз за разом, плавно перемещаясь от края до края. Мне представлялось, что это лучи прожекторов, которые светят то слабее, то сильнее. Но я понял, что мое сравнение не совсем правильно, и отправился искать Валентину.

— Это игра на клавесине, — сказала опа. Я сперва даже не понял, а потом сообразил: девушка выразила не только форму, но и суть явления, окрашенную ее собственным настроением.

ВОЗРАСТ БОЛЬШИХ СВЕРШЕНИЙ

В Кольский залив мы вошли рано утром. «Воровский» втянулся в длинный и довольно узкий коридор, стиснутый с обеих сторон высокими сопками. Они казались пестрыми, потому что в лощинах, в трещинах, в затишье между камнями лежал снег, а сами камни, обдутые ветром, еще оставались темными.

Мне хорошо знакомы эти угрюмые обрывистые берега: почти два года провел я когда-то в этих местах. Выйдешь, бывало, на деревянный причал ясным мартовским днем, когда кончится полярная ночь, и залюбуешься. Вода в бухте синяя-синяя, а вокруг ослепительно сверкает на солнце снег. Изредка пройдет корабль, взбудоражив воду, оставив за собой пенистый след. И опять только белизна с синевой да блеск солнца.

Теперь дикую красоту Кольского залива как-то не замечаешь. Очень уж оживленное тут движение, словно на бойком городском проспекте — хоть регулировщика ставь. Снуют катера, теплоходики местных линий, спят на рейде мощные сухогрузы, у причалов тесно от множества разных судов.

Начался Мурманск. Я смотрел на город, протянувшийся вдоль бухты, и совершенно не узнавал его, как будто и не бывал тут никогда. Знакомы были только очертания сопок да еще дорога, убегающая к Североморску, много раз изъезженная и исхоженная.

За небольшим мысом стоял осанистый широкогрудый ледокол, его рубка возвышалась среди других кораблей. Наши путешественники хлынули на левый борт.

У причала готовился в дальний путь первый в мире атомный ледокол «Ленин», единственный в своем роде, не знающий никаких преград в океанах.

Когда-нибудь я еще напишу о послевоенном Мурманске, о деревянном городе, почти стертом с лица земли немецкими бомбами. Постройки сохранились только на окраинах, а в центре были лишь пепелища да пустыри, да еще торчало среди пустырей несколько новых кирпичных домов.

Вокзалом служил низкий тесный барак, от которого к поездам нужно было спускаться по деревянной лестнице. В вокзале грелись возле пузатых печек женщины и дети. А из мужчин тут были только те, у кого не имелось ни гроша. Остальные согревались в просторной «забегаловке» наискосок от вокзала.

Ничего этого нет и в помине. Теперь здесь совершенно новый современный город с большими красивыми домами, с асфальтированными улицами, заполненными шумным людским потоком. Катят троллейбусы и автобусы, снуют легковые автомашины, блестят витрины.

Этот город — почти ровесник нашей революции — проделал в миниатюре тот недолгий, но величественный путь, которым прошла вся Советская Россия. На примере Мурманска особенно хорошо видно, какой славной и трудной была эта дорога.

Всего полвека назад на месте нынешнего порта стояла од-на-единственная тоня старого рыбака-помора. А кругом дикий камень да полярная глушь.

Он едва закрепился на голом берегу, этот город, призванный преобразить пустынный край, едва успел создать первую улицу, как на него напали враги. Соединенные Штаты, Англия и Франция послали сюда свои войска. За два года интервенты разграбили запасы Мурмана, оставили северян нищими. Когда интервенты вынуждены были уйти, на берегах залива насчитывалось всего две с половиной тысячи жителей.

Мурманск рос вместе со всей страной. Приезжая сюда, люди удивлялись этому городу несметных богатств и контрастов. Он лежит севернее Верхоянска, известного своими морозами, а зимой здесь идут иногда дожди, температура редко понижается до двадцати градусов. Зато в июне, бывает, сыплется снег. Когда южные моря страны, Каспийское и Азовское, скованы льдом, здесь, за полярным кругом, вода вольно плещется в незамерзающих бухтах. Зимой северные ветры несут сюда теплое дыхание Гольфстрима, а ветер с юга приносит морозы.

Жить здесь нелегко. Но тут много рыбы, много полезных ископаемых, огромные запасы энергии скрыты в стремительных реках. В 30-е годы быстро рос на Мурмане рыболовецкий флот, строился порт, возникали рудники, электростанции, пробивались среди скал дороги. Потом началась война. На Мурманск шли горные егеря: опытнейшие, закаленные в боях дивизии, цвет и надежда германского вермахта. А у пас на севере войск оказалось мало. Немцы не сомневались, что еще несколько дней — и они вступят в город. Но навстречу им с кораблей сошли на берег матросы, пошли на фронт рабочие роты. Встретив врага, моряки сбрасывали бушлаты и каски, оставались в тельняшках и бескозырках и кидались в атаку. Они еще не умели воевать на суше, они признавали только штыковой бой, грудь на грудь. Они остановили немцев своей яростью. Многие из них погибли, а те, кто уцелел, составили потом боевое ядро морской пехоты: ее боялись даже горные егеря, которые, по их словам, не боялись вообще ничего и никого, кроме фюрера.

Гитлер трижды намечал сроки взятия Мурманска. Но егеря так и не смогли ни в одном месте пробиться к Кольскому заливу. Больше того, здесь, на самом Крайнем Севере, советские войска не пропустили немцев через государственную границу страны. Немцы так и не сумели захватить пограничный столб. Всю войну простоял он на своем месте, на скалистом обрыве, который круто вознесся к небу над волнами Баренцева моря.

В отместку за неудачу фашисты решили стереть с лица земли этот упрямый город. Сто восемьдесят пять тысяч фугасных и зажигательных бомб сбросили немецкие самолеты на деревянный Мурманск. Города, как такового, не осталось, работа продолжалась только в порту и на железной дороге…

И вот я иду по широким шумным проспектам нового Мурманска, вижу веселые лица, встречаю подтянутых моряков, красивых женщин, розовощеких детишек, подгулявших матросов с рыболовного траулера и радуюсь той могучей силе, которая воздвигла на диких берегах Заполярья этот красавец город, культурный и промышленный центр, самый крупный северный город в мире.

Мурманск не только ровесник нашего нового государства, он его детище. Он давно уже не младенец, он прочно встал на ноги, окреп, расправил свои плечи. До войны рыболовные траулеры насчитывались здесь единицами и десятками. А сейчас в Мурманском промысловом флоте около полутора тысяч судов, которые вылавливают за год до восьми миллионов центнеров рыбы. Это в полтора раза больше, чем добывает Франция, и почти столько же, сколько вылавливает промысловый флот Англии — недавней владычицы морей. Внушительно, не правда ли?

Пятьдесят лет — возраст зрелости, возраст больших свершений. Как и вся наша страна, Мурманск устремлен в будущее. Быстро растет город, расширяется порт, у причалов появляются новые корабли. Отсюда уходят они в дальние рейсы по всем морям и океанам земного шара.

Нашим судам встретятся еще на пути штормы и ледяные поля, снежные заряды и жар экватора. Впереди еще много трудностей и много борьбы. Но пятьдесят лет — это возраст мудрости, возраст побед. И мне от всего сердца хочется сказать только одно:

Великому кораблю — великое плавание!

г. Москва

1965–1968 гг.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Скалистый берег

Село Ворогово

Стремительно несется вода в пороге

Выходы горных пород на берегу Енисея

В Игарке все сделано из дерева

Окраина Игарки

Дорога в Норильск

Улица в Норильске

Дома в Заполярье строят на сваях

Цветы на Таймыре

Город Дудинка

Семья кетов возвращается на свой остров. ((Счастливого пути!» — желает автор новым знакомым

«Туркмения» в бухте Ольга

Мыс в бухте Ольга

Город Холмск

Музей в Южно-Сахалинске

Авачинская губа

На Камчатке много действующих вулканов

В кратере вулкана Эбеко

Горячий пляж на острове Кунашир

Остров Парамушир

Шикотан — самый красивый остров Курильской гряды

Памятник Петру I в Архангельске

Туман над Северной Двиной

Деревянная мостовая в Архангельске

Над Белым морем белая ночь

Лодки на Соломбалке

Одна из «улиц» лесобиржи

Во дворе Соловецкого монастыря

Седая старина

Может быть, среди них есть кандидаты в сборную?

Избушка из «дикого» камня

Отдых на палубе

Сентябрьский лед в Карском море

Памятник Бегичеву на Диксоне

Диксон. Помидоры растут на окне

Памятник норвежскому моряку Тессему

«Воровский» на рейде. Река Енисей

Вид из капитанской рубки. На флагштоке туристский флаг

Девочка из интерната

На Воронцовской фактории

Таймырская лесотундра

Черные скалы в бухте Варнека

Мальчик с собаками на острове Вайгач

На нартах ездят и зимой, и летом

Первый снег на палубе

Памятник героям — защитникам Мурманска

INFO

Успенский В.

У-77 Дальние рейсы. М„«Мысль», 1969.

255 с. 16 л. илл. (Путешествия. Приключения. Фантастика)

2-8-4/178-69

91П

Успенский,

Владимир Дмитриевич

ДАЛЬНИЕ РЕЙСЫ

Фотографии:

В. И. Сметанина, В. Д. Успенского, А. Г. Шинина

Редактор М. И. Макарова

Младший редактор С. И. Ларичева

Художественный редактор С. М. Полесицкая

Технический редактор М. Н. Мартынова

Корректор В. М. Антонова

Сдано в набор 18 марта 1969 г. Подписано в печать 30 октября 1969 г. Формат бумаги 60х84 1/16. № 2. Усл. печатных листов 16,74 с вкл. Учетно-издательских листов 16,62. Тираж 78 000 экз. А07879. Заказ № 449. Цена 76 коп.

Издательство «Мысль». Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.

Ордена Трудового Красного Знамени

Ленинградская типография № 1

«Печатный Двор» имени А. М. Горького

Главполиграфпрома Комитета по печати

при Совете Министров СССР.

г. Ленинград, Гатчинская ул., 26.

Примечания

1

Когда книга была написана, автор узнал, что туер «Ангара» отслужил свой век и стоит на приколе, в резерве. Вместо него на Казачинском пороге работает новый туер.

(обратно)

2

Всего на Дальнем Востоке насчитывается около ста двадцати тигров. Охота на них запрещена.

(обратно)

Оглавление

1 ЧАСТЬ ГОЛУБОЙ МЕРИДИАН

  ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

  МЕЖ ПОДВОДНЫХ КАМНЕЙ

  СТЕРЖЕНЬ СИБИРИ

  ГЕРБ СО ЗВЕРЬКОМ

  НА ПОЛЯРНОМ КРУГЕ

  ДЕРЕВЯННЫЙ ГОРОД

  ЗАПОЛЯРНОЕ ЧУДО

  РЫБА В МОТНЕ

  ТАЕЖНЫЕ КЛАДЫ

  ТЕКУЩИЙ РЕМОНТ

  ГДЕ КОРАБЛЬ?

2 ЧАСТЬ ТЕПЛОХОД С АЛЫМИ ПАРУСАМИ

  СВИДАНИЕ С ЮНОСТЬЮ

  ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ТИГР

  НА СТАРОМ ЗАВОДЕ

  ЧЕХОВСКИЕ МЕСТА

  ДАРЫ ОКЕАНА

  БЛИЗКАЯ НАША ЗЕМЛЯ

  ЖИВЫЕ ВУЛКАНЫ

  ДЕВУШКА В МОРСКОЙ ФОРМЕ

  БАМБУК И АКУЛЫ

  ОСТРОВ СОКРОВИЩ

  САНГАРСКИЙ ПРОЛИВ

  РОДНЫЕ БЕРЕГА

3 ЧАСТЬ АРКТИЧЕСКИЙ РЕЙС

  АРХАНГЕЛЬСКАЯ ЧЕРЕМУХА

  ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

  ВОРОТА В АРКТИКУ

  СЕВЕРНЫЙ ОАЗИС

  СТЕПЕНЬ ТРУДНОСТИ

  СРЕДИ АРКТИЧЕСКИХ ЛЬДОВ

  НАЧАЛЬНИКИ МОРЯ

  ЗЕМЛЯ САННИКОВА

  БУКВЫ НА ФЛАГЕ

  ХОРОШИЕ НОВОСТИ

  ФАКТОРИЯ

  НАСТОЯЩАЯ ТУНДРА

  БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ

  ВОЗРАСТ БОЛЬШИХ СВЕРШЕНИЙ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

*** Примечания ***