КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Передает «Боевой» [Тодор Кондов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Передает «Боевой»

Ходили слухи, что его величество царь лично поручил одному из чиновников министерства иностранных дел наблюдать за отношениями между советским послом и послами Великобритании и США, чтобы выведать, о чем у них шел разговор. Известно было, что Дирекция полиции направила двух своих агентов, которые формально состояли на службе в министерстве иностранных дел, с задачей следить, попытаются ли советские дипломаты вести какие-либо беседы агитационного или политического характера с турецким, шведским или румынским послом. Вокруг здания посольства, в Военном клубе и возвышающемся напротив многоэтажном жилом доме расставили агентов, которых обязали следить за болгарами, гостями посольства, и соответственно устанавливать их имена, адреса, политическое мировоззрение.

Прием по случаю Дня Красной Армии, по мнению большинства, должен был стать поводом для того, чтобы попытаться разморозить установившийся в Софии полярный политический климат. В дипломатических кругах предполагали, что именно на приеме и попытаются вести негласный диалог Москва и Берлин, с одной стороны, и Москва и Лондон — с другой. Многие считали, что Россия стоит на пороге чего-то решительного, неожиданного, как совсем неожиданным явилось вступление ее войск на территорию Польши. Да, тогда Гитлер едва удержался от того, чтобы не напасть на СССР. Встречались и другие, более оптимистически настроенные люди, которые допускали, что в данный момент Лондон ближе к Москве, чем к Берлину. Третьи же предполагали, что традиционный праздник Советских Вооруженных Сил является только поводом напомнить всем столицам, что кроме воюющих в Европе сил есть еще одна великая сила и что она еще скажет свое веское слово, которое нельзя заглушить пустой дипломатической шумихой.

Тысяча девятьсот сорок первый год. Двадцать третье февраля. На фронтах — ничего существенного. В Ливии высадились танковые части германской армии, так как стало очевидным, что маршал Грациани, по всей вероятности, не сможет справиться с британскими силами у Эль-Аламейна. Радиостанции Южной Франции и Виши призывали французов сотрудничать с великим рейхом. Япония демонстрировала свою военную мощь — «Ямамото», океанский гигант, который стоял на рейде у Сиу-Киу, а самолеты Микадо уже летали со скоростью пятьсот восемьдесят километров в час. В среднем число потопленных кораблей союзников достигало девяти в день. Продолжались бомбардировки Ковентри, но теперь чаще всего ночью. Утверждали, что фон Папен сумел договориться с турками о том, что в случае возможного конфликта они выступят против России, и обещал им Кавказ, если турки выставят двадцать дивизий. В Румынии маршал Антонеску недвусмысленно заявил, что большевизм — первый и единственный настоящий враг румынского королевства.

Военный атташе Румынии прибыл на прием в полной парадной форме и оказался одним из первых среди гостей. Здороваясь с советским военным атташе — полковником Дергачевым, он, деланно улыбаясь, подчеркнуто вежливо заявил:

— Я рад, коллега, что мы все еще пожимаем друг другу руки. Будем надеяться, что все обойдется…

— Благодарю вас за солдатскую откровенность, полковник, — Дергачев поклонился и резким движением поднял голову, впившись взглядом в глаза румына. — Мое желание неизменно: чтобы мы всегда оставались друзьями.

В посольство, как обычно, на шаг позади своей супруги, мелкими шажками проследовал японский посол. Он прошептал своему первому секретарю:

— Европейцы преподнесут нам еще один коктейль из противоречий и сплетен.

Секретарь поклонился своему шефу, не улыбнувшись и не переменив выражения своего мертвенно-бесстрастного лица:

— Буду счастлив услышать как можно больше, господин барон.

Итальянского военного атташе смущало присутствие двух духовных лиц из святейшего синода. Вернее, его раздражало умение советских людей не скрывать свой атеизм и демонстрировать веротерпимость. Он исполнял временно, по крайней мере так он надеялся, должность рыцаря святой курии в Софии. Его не интересовали болгары — самая многочисленная группа гостей. Часть из них выполняла задания полиции, но были в качестве гостей и те, кто подвергал свою жизнь явной опасности; выйдя отсюда, они могли угодить прямо в полицию. Графа, как военного атташе Италии и личного друга ее величества царицы, раздражало многое, особенно портреты в большом зале и эти тяжелые красные портьеры на высоких окнах, напоминавшие коммунистические знамена. Раздражала графа и та необычная простота, почти панибратство, которые проявлял вошедший в вестибюль Бекерле, и то, как он целовал руку супруги советского посла, во всеуслышание объявив:

— Госпожа, вы пример редкостной расовой чистоты, типично русской! Это превосходно!

Граф закусил губу. Улучив подходящий момент, он взглядом показал на портреты и спросил:

— Господин посол, а они — арийцы?

Бекерле сначала растерялся, потом смерил взглядом дипломата в военной форме с погонами полковника и снисходительно процедил:

— Если фюрер прикажет, я растопчу портрет любого советского руководителя или повешу его в своем кабинете.

Граф оживился. Ему очень захотелось отомстить за эту наглую бесцеремонность немца:

— Рад, что есть кому думать за немцев, господин посол.

Бекерле побледнел и отошел. Граф остался стоять с бокалом в руке. Он не помнил, как взял его со столика, уставленного самыми различным лакомствами. Теперь графа уже интересовали все гости без исключения.

Представитель болгарского военного министерства… какой безликий генерал! Да, царь демонстрирует свое безразличие к Красной Армии и в то же время, если судить по полиции, свой страх перед ней. Вошли деятели культуры Болгарии. Интересное явление — армия и культура. Большевики мастера на каламбуры…

Доктор Александр Пеев получил приглашение на прием в качестве публициста, посетившего Советский Союз и доброжелательно высказавшегося о событиях, происходящих в этой стране, ее людях и политике. Он очень долго колебался, принять приглашение или отказаться. Для него события в мире начали принимать характер кошмара, титанического поединка между старым миром и всем прогрессивным. Доктор убеждался в серьезности событий, а также в том (этому способствовали разговоры, которые в последнее время он вел со своими приятелями из военного училища), что война Германии с Англией, по существу, какой-то ложный ход Гитлера и что фюрер готовит настоящую войну против Советского Союза. Александр Пеев прекрасно понимал, что каждый показной контакт с советскими людьми может только успокаивать совесть трусов и демагогов. Для него же подходило время, когда надо было трезво определить свою точку зрения. Время не могло примириться с позицией «вне игры»: чересчур точно разделило оно мир на две половины, определив, кто и на какой из них останется.

Доктор поделился с женой одной-единственной мыслью, но та тотчас же поняла его и, побледнев, в изнеможении опустилась в кресло:

— Сашо, что ты надумал?

Доктор закрыл глаза и сказал:

— Пойми меня правильно. Я не могу не начать… Фактически я уже оцениваю методы борьбы и прихожу к другим убеждениям. Как поступлю — пока еще не знаю. Важно то, что я должен, раз считаю себя коммунистом, искать какой-то путь, проявить свою готовность к борьбе.

Елизавета успокоилась: уже сколько лет он делал все возможное, чтобы быть впереди всех. Она не могла догадаться, что́ именно он предпримет, но, исходя из своего прежнего опыта, знала, что муж засядет за свою «эрику» — и потекут часы, когда она будет слышать только дробь его машинки и всего лишь одну фразу:

— Елизавета, прошу тебя еще кофе!..

Пеев шел в советское посольство с видом человека беззаботного, веселого. Жена его догадывалась, что это напускное спокойствие, что он всего лишь демонстрирует веселое настроение, а это означало, что муж что-то скрывает. Когда Сашо такой, незачем просить его рассказать о том, что он переживает, — все окажется напрасным. И еще она знала: сейчас он будет подбирать каждое слово, которое произнесет, каждую мысль, которой поделится. Это хорошо: полицейские ищейки едва ли найдут, что доложить о нем, хотя Пеев не ради полицейских стал таким.

— Я считаю себя коммунистом. Я считаю, что мое человеческое достоинство унижено, что моя национальная честь запятнана заговорами дворца с германским фашизмом. Я должен сопротивляться. Быть только безобидным чиновником? Нет! Никогда! Война не минует Советский Союз. Если фашизм победит, человечество будет отброшено на столетия назад… Этого нельзя допустить! У меня есть сын. Как же он будет жить?

Елизавета пристально посмотрела на мужа.

— Ты думаешь, Сашо, что я не знаю, почему ты такой?

— Думаю, что пока еще не знаешь. Когда речь заходит о войне и человеке, у него есть о чем подумать…

Она больше ни о чем не расспрашивала его. Даже когда они случайно столкнулись с итальянским военным атташе и Александр сверхосторожно уклонился от вопросов полковника, она знала, почему он столь осторожен: значит, у него были на то основания. Оставалось только попасть ему в тон, в тон его настроения. Руководствуясь чувством, подсказывавшим ей, чего он хочет в каждый данный момент, она или оставалась возле него, или незаметно растворялась в пестрой толпе дам. Александр был бледнее, чем обычно. Но больше всего Елизавету пугали его глаза. Они выражали твердость. В них горела такая решимость, какую она видела в них, когда ему пришлось столкнуться с полицией в Карлово и Пловдиве.

Доктор Пеев направился к полковнику Ивану Федоровичу Дергачеву — военному атташе Советского Союза — и остановился перед ним. Глядя ему прямо в глаза, серьезный, строгий и, по всей вероятности, сильно взволнованный этой встречей, произнес:

— Доктор Александр Костадинов Пеев, адвокат.

Дергачев протянул ему руку и, улыбнувшись, сказал:

— Иван Федорович.

Сказал громко, чтобы у тех, кто мог наблюдать за ними, создалось впечатление, что они ни о чем особенном не говорят.

— Товарищ Дергачев, у меня есть основания считать, что Гитлер готовит войну против вас…

Дергачев еле заметно улыбнулся. Вместо ответа стал усердно класть на тарелку бутерброды. Потом передал ее доктору, налил вина и произнес:

— Я вас слушаю, товарищ Пеев!

— Все на редкость просто, товарищ Дергачев. Фашизм готовится воевать против вас. Изменники продали Болгарию фашистам…

— Представьте себе, господин Пеев, я не разделяю взглядов профессора Консулова… — воскликнул Дергачев и, как только какой-то господин из министерства иностранных дел Болгарии отошел, прошептал: — Благодарю. Благодарю, дорогой товарищ Пеев!

Дергачев взял доктора под руку и остановился у буфета с таким расчетом, чтобы их разговор слышали соседи. Рядом с Пеевым оказался незаметный, угоднически улыбающийся человек. Полковник Дергачев был уверен, что он из полиции.

— Позвольте вам объяснить, господин Пеев, что вы не правы… Красная Армия — это не добровольческая армия в буквальном смысле этого слова… Нет, нет, в нее набирают по призыву. Так, например…

Подошел итальянский военный атташе. Слегка поклонился.

— Господин полковник, — начал он, — не могли бы вы показать мне несекретные, разумеется, снимки ваших военных… от рядового до маршала?

Советский военный атташе развел руками:

— С удовольствием, господин граф…

В то же самое время турецкий полномочный министр, английский и венгерский военные атташе спорили о том, какие сухие вина лучше, французские или болгарские. Бекерле уже подсел к представителю военного министерства. Среди гостей бесшумно сновали слуги. Оркестранты готовились играть. А доктор Пеев, освободившись от огромного напряжения, не дававшего ему покоя вот уже два месяца, улыбался и готовился вступить в спор философа Тодора Павлова с представителем святейшего синода, чтобы защитить митрополита.


Никто в Дирекции полиции и военной контрразведке не понял, откуда и как Сергей Петрович Светличный прибыл в Софию и устроился жить в четырехэтажном доме номер сто тридцать девять на улице Марии Луизы. Произошло это в конце ноября 1940 года. Дожди вымыли крыши зданий в столице. Тускло поблескивал мокрый асфальт. Промозглая осенняя мгла, смешавшись с дымом фабричных труб, заставляла людей закрывать рты платками и придавала городу грустный вид.

Сергей Петрович точно придерживался указаний Центра. За несколько месяцев он должен был изучить Софию и областные города страны, усовершенствоваться в языке и поближе познакомиться с нравами и бытом людей, установить связь с двумя шоферами, чьи адреса он получил перед тем, как отправиться в Болгарию. Без них он не смог бы успешно решить возложенные на него задачи, тем более за такой короткий срок.

Долголетний опыт разведчика приучил его ко всему. Он знал требования конспирации и строго придерживался их. Когда Дзержинский приметил его и взял к себе на работу, шел 1918 год. Тогда Светличному исполнилось двадцать восемь лет. В царской армии он командовал ротой и имел звание капитана. Дзержинскому Светличный понравился потому, что владел двумя иностранными языками и отличился при взятии Зимнего дворца. За храбрость на фронте получил орден.

Когда двадцать седьмого февраля Сергей Петрович Светличный получил по радио приказ Центра приступить к работе, военная контрразведка еще не засекла позывных его радиостанции. Ее позывные появлялись время от времени в эфире, но оставались незамеченными. Сообщения он передавал всегда краткие, и это затрудняло работу пеленгаторов.

Получив радиограмму, Светличный целый день не выходил из дому. Обдумывал, с чего начать. Он располагал самыми различными сведениями и адресами десятков людей… После долгих размышлений решил, что нужно начинать с доктора Александра Костадинова Пеева. Он знал его хорошо. Они целых два года вместе учились в Брюсселе, в Бельгии. Были членами одной партийной организации и вместе получали звание доктора юридических наук. Расстались в декабре 1914 года и с тех пор ни разу не виделись. Полученные в результате тщательной проверки, проведенной Сергеем Петровичем, сведения о докторе оказались обнадеживающими: он по-прежнему был убежденным коммунистом.


Двадцать восьмое февраля… Уже начали сгущаться сумерки, когда Александр Пеев вышел из здания Национального банка. Ему встретился знакомый… Сообщил что-то… Потом они вдвоем пошли к улице Марии Луизы. Дорогой не разговаривали. Дул сильный ветер. Собирались грозовые тучи. Холодный вечер заставлял людей прятаться в тепле. Окна домов были плотно закрыты.

Они подошли к дому номер сто тридцать девять, вошли в парадное, поднялись лифтом на нужный этаж и через минуту уже были в квартире Светличного. Приятель доктора Пеева закрыл дверь и повернул ключ в замке. Зажегся электрический свет — и стало светло. Из комнаты вышел мужчина средних лет, светлоглазый, с большим лбом и заметно полысевший.

— Сергей Петрович?..

— Сашка?

Через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях и целовались…

Первым заговорил Пеев:

— Сергей Петрович, помнишь, когда мы виделись в последний раз? Мы всю ночь провели на прощальном балу в торжественном зале брюссельского университета. Танцевали и, перед тем как разойтись, спели «Интернационал»…

— Да, помню!.. Все помню, Сашенька.


Однажды поздним вечером, на пятый день после встречи в доме номер сто тридцать девять, с площади Святой Недели (ныне площадь Ленина) одновременно отъехали две легковые машины. Первая направилась к улице Шипки, проехав мимо университета, повернула прямо по бульвару Фердинанда, пересекла улицу графа Игнатьева, после чего по улице Витоши выехала к Русскому памятнику, объехала его и направилась по широкому бульвару к Княжево. Вторая машина сразу же после того, как выехала с площади, направилась к улице Раковского, пересекла бульвар Дондукова, а через два перекрестка повернула налево, потом направо, выехала на улицу Кирилла и Мефодия, затем снова свернула налево, а как только выехала на бульвар Марии Луизы, сделала правый поворот и сразу же сбавила скорость. Дверца машины открылась. Сергей Петрович выскочил на тротуар. Шофер дал газ и отъехал так быстро, что если даже какая-нибудь машина преследовала его, то не смогла бы заметить, когда преследуемая легковая остановилась. Потом машина помчалась к Львиному мосту, по направлению к вокзалу. В машине по-прежнему сидели два человека — словно никто и не выходил. За ней следовал неизвестный мерседес…

Сергей Петрович затерялся среди прохожих и закурил сигарету. Дошел до трамвайной остановки на площади Святой Недели, сел в трамвай, идущий в Подуяне. Вышел на остановке у канала. Затем направился вдоль речушки к мосту Орлова. Где-то на середине бульвара остановился, наклонился, чтобы завязать шнурок ботинка, оглянулся и, убедившись, что никто за ним не следит, вошел в подъезд дома номер тридцать три. Поднялся на второй этаж. Позвонил.

И вот Светличный оказался в кабинете доктора Александра Пеева. Гость сел в кресло и закрыл глаза. Представил себе будущую разведывательную организацию во главе с Пеевым. Она будет состоять из большого числа людей из высших военных кругов. По эфиру из Софии в Москву станут передаваться донесения. Сергей Петрович отдавал себе отчет в том, какие огромные трудности придется преодолеть при создании такой организации. Но Пеев как-то сразу вселил в него уверенность.

Доктор снял очки и сел в кресло напротив. Казалось, он был удивлен и даже испуган.

— С чем пришли, Сергей Петрович?

Светличный коротко рассказал, как отделался от машины преследователей и незаметно добрался сюда. Все получилось как-то необычайно просто. Впрочем, слово «необычайно» здесь не подходит, потому что в разведке нет проторенных путей. В тылу противника разведчик каждый раз действует по-разному, непрерывно придумывает новые варианты одного и того же приема, маневрирует, запутывает следы, старается сбить с толку контрразведку противника. Разведчик, работающий в тылу врага, никогда не должен забывать, что его работа — большое и сложное искусство. Расплата за ошибку бывает только одна — провал.

Доктор Пеев чувствовал, что все это имеет к нему прямое отношение. И все-таки, как человек с житейским опытом, познавший все тонкости партийной борьбы, он не спешил делать заключение. Только слушал своего собеседника и размышлял.

— Трудности в работе советской разведки проистекают прежде всего из того, что фашизм в Германии как идея уже впитался в сознание значительной части немецкого народа, уже стал его руководящей идеей. Настроения эти укрепились еще больше после легких успехов в Европе, а теперь и на Балканах. Разумеется, проводить эту завоевательную политику оказалось бы не так просто, если бы германских фашистов не поддержали английские и французские правящие круги. С началом возможной будущей войны между Советским Союзом и Германией болгарское правительство наверняка переметнется на сторону Германии. Тогда наши отношения с Болгарией ухудшатся. Сюда придут германские войска. Потребуются люди, которые будут информировать советскую военную разведку с территории Болгарии о составе и передвижении германских войск, об их планах и намерениях… Мы должны знать об этом все — от самых незначительных данных до самых секретных…

Доктор совсем утонул в кресле. В руках он держал очки и через них рассматривал кожу на ладонях. Собирался с мыслями, оценивал их лихорадочно и в то же время очень осторожно.

Пеев мог предварительно квалифицировать свое решение на основании уголовного кодекса и закона о защите государства. Он давно уже знал, каким именем фашистское правосудие и официальные власти назовут его поступок. Они и не могут мыслить иначе. Это их право. Но ни один человек не может, если он патриот и настоящий болгарин, не воспротивиться бесцеремонной продаже национальной чести, народных интересов, достоинств нации.

— Сергей Петрович, вы должны знать обо мне все. Я сам должен рассказать вам обо всем…

Советский разведчик в знак согласия кивнул. Для него согласие болгарина Пеева сотрудничать означало очень многое. Интеллигент с завидным положением в обществе буквально подставляет свою голову под двойное острие болгарской и гестаповской гильотины. Светличный готов был вскочить, обнять этого честного человека… но только проронил:

— Ничего не нужно говорить, товарищ Пеев. Я благодарю вас от своего имени и от имени советского командования.

— И все-таки выслушайте меня, прошу вас!.. Для меня залогом существования Болгарии является победа коммунизма. Для меня, товарищ Светличный, борьба имеет ценность, становится реальной только сейчас, когда я участвую в ней, когда для меня все уже просто, ясно. — Доктор улыбнулся, посмотрел на гостя и тихо взволнованно добавил: — Когда я могу встать в строй в колонне красноармейцев.

Советский разведчик волновался: никогда еще он не встречал человека под пятьдесят с эрудицией ученого и пафосом комсомольца Конармии; мужчину с деловыми связями, с возможностями быстро сделать блестящую карьеру на родине, но презревшего страх и проявившего гражданскую и партийную доблесть в самой опасной борьбе.

— Прошу вас, товарищ Пеев. — Светличный взял его руку и сжал до боли. — Берегите себя! Хитро, умно, всячески берегите себя… Предоставив себя в распоряжение советской военной разведки, вы избрали самую тяжелую, самую ответственную и одновременно самую достойную миссию в схватке между фашизмом, с одной стороны, и коммунизмом — с другой. Я сделаю все, что в моих силах, и помогу вам.

Они договорились о новой встрече и расстались. В следующий раз Светличный обещал познакомить доктора с тайнами шифра, с составлением кодированных текстов, с их расшифровкой. Во время этой встречи должен был состояться обмен двумя одинаковыми книгами, с помощью которых предстояло превращать числа в слова. При третьей встрече предстояло заняться шифрованием с помощью книги «Бай Ганю» Алеко Константинова, а потом уже другим, самым существенным в замысле доктора. В тот вечер, после того как хозяйка проводила гостя, сердце доктора билось спокойно. Он трезво оценивал события.

При третьей встрече Светличный сообщил ему секретный позывной сигнал и то, что с марта великая советская страна уже зачислила в свой боевой состав Александра Пеева — болгарского воина «Боевого».


Четвертая встреча состоялась также на квартире Пеева. Сергей Петрович проверил, усвоил ли Пеев технику составления текстов радиограмм и их дешифровку.

Советский разведчик убедился, что его ученик очень быстро овладел тайнами шифра, может одинаково хорошо работать на шифровке и дешифровке. Это его радовало, теперь можно было переходить к последней стадии подготовки. И Светличный сообщил, что предстоит встреча с радистом, первым помощником доктора Пеева.

Эмил Николов Попов…

Этот парень, сын старого коммуниста Николы Попова, бывшего учителя гимназии в Тырново и руководителя учительской партийной организации, был, что называется, потомственным коммунистом. Эмил уже получил боевое крещение: выполнил несколько поручений софийской партийной организации. Говорили, что его история и история всей семьи Поповых по существу представляет собой часть истории Болгарской коммунистической партии.

Доктору Пееву сообщение о радисте польстило. Радист, решил он, должен быть человеком с убеждениями, с достоинствами, присущими лучшим болгарам, человеком, сознательно идущим вперед. Он должен быть коммунистом, который все осознает, оценивает. По мнению доктора, человек, посвятивший свою жизнь борьбе за победу партии, солдат разведки, должен обладать двумя качествами: напористостью, сочетающейся с хладнокровием, и предельной самоотверженностью.

Сергей Петрович сообщил время и место встречи. Передал пароль. Сухо, по-деловому снова стал говорить об опасностях, сопутствующих работе разведчиков в тылу врага. Он высказывал самые различные предположения и сразу же пытался следовать по пути возможных полицейских ходов. Доказывал несостоятельность одного утверждения и тут же искал другое. Пытался любой ценой внушить доктору мысль, что в полиции, несмотря на огромные возможности этого сложного и вышколенного аппарата контрразведчиков, работают не волшебники и не гении, что хорошо законспирированная группа может сохранить себя невредимой до победы.

Доктор улыбнулся и сказал:

— Сергей Петрович, я буду беречь себя ради работы, которая мне предстоит. Ради сына — студенту нужен отец, хотя бы до получения диплома. Ради жены — жены любящей, преданной.

Сергей Петрович кивнул, и лицо его озарилось той лучезарной улыбкой, свойственной добросердечным людям, которая говорила о многом. В ней соединились и понимание, и отклик, и согласие.

— Так… так… товарищ Пеев. Именно так! Разведчик, провалившийся по собственной вине, может нанести делу большой вред.

Доктор поднял голову и пристально посмотрел на Светличного. Помолчав немного, спросил:

— Это и есть официальная формулировка?

— Я высказал ее случайно, но, как видите, ничего случайного у нас нет.

Они обнялись. Возможно, это была их последняя встреча. Или одна из последних…


Эмил сидел задумавшись перед тарелкой с пирожными в кондитерской и медленно переводил взгляд от бара, где судомойка звенела бокалами, до посетителей, устроившихся у витрины. Никто из них не привлек его внимания: глаза уже научились распознавать полицейских агентов. Яростно прививаемая им ненависть к людям, а также подозрительность откладывали свой отпечаток на выражении их лиц. Здесь же сидели безобидные людишки. Они пришли сюда, чтобы хоть на время оторваться от своих забот. Изысканно одетый господин в очках остановился у стеклянной двери. По его изучающему взгляду, по спокойным жестам Эмил узнал в нем человека, которого ждал. Склонив голову на левое плечо, посмотрел ему в глаза. Человек в очках подсел к нему и улыбнулся:

— Какая плохая погода!

Эмил кивнул и заметил:

— Да, туман, прямо какой-то пар плывет…

— «Боевой», дорогой Эмил.

— Привет, товарищ.

— Александр Пеев, товарищ…

Официант склонился перед новым посетителем:

— Прошу, господин доктор!

Пеев показал на витрину бара и проговорил:

— Вы же знаете, я целиком и полностью полагаюсь на ваш вкус, особенно когда пирожные свежие… — и, проследив за удаляющимся официантом, тихо добавил: — На всякий случай… вы хотите получить от меня как от юриста сведения о законных возможностях содержать частную мастерскую по ремонту радиоприемников… На тот случай, если будете копировать схемы, запатентованные фирмами… как не платить за патент…

Эмил покраснел.

— Но ведь враги ничего не знают о нас. Это наша первая встреча. К тому же мы еще ничего собой не представляем… Нас только двое, мы едва знакомы.

Доктору понравилось это внезапное проявление чувств, эта решительность. Пытаясь объяснить чувства этого парня, доктор представил себе бедность семьи учителя… Смерть дважды останавливалась у порога их дома. Однако… Нет, невозможно даже допустить мысль о легкомыслии: ведь советский разведчик упомянул, что Эмил уже проделал большую работу в пользу советской военной разведки.

— Послушай, я подсел к тебе не из любви к продажным дворцовым подонкам Болгарии. Мне важно все, дорогой Эмил, поскольку воевать я собираюсь не день и не два.

Эмил огляделся по сторонам.

— Что касается мер предосторожности… я должен…

— Можно ли сказать, что это и есть необходимость номер один? Полагаю, наши не обрадовались бы, если бы мы начали, как герой Бронислава Нушича… с визитной карточки…

Официант поставил перед ними тарелки. Пеев, строго посмотрев на радиста, произнес:

— Простите, ваше имя, господин… — и, услышав в ответ от Эмила первое пришедшее ему на ум имя, обратился к официанту: — Дорогой, для господина Енева кружку бозы, я забыл заказать. За мой счет. Он мой клиент.

Официант удалился.

— Ну, о мерах предосторожности хватит. Теперь поговорим о следующих встречах…

В ожидании, пока принесут бозу, доктор стал рассказывать, сколько берут за обслуживание в кассационном суде, но, как только заметил, что поблизости никого нет, перечислил пароли и места явок.

Они расстались. Эмил, насвистывая, пошел по тенистой стороне улицы. Дорогой думал о состоявшейся встрече, о своем новом товарище.

Неожиданно впереди него шагах в десяти появился знакомый агент полиции, клиент его мастерской. И хотя это было явной случайностью, Эмил насторожился.

Агент по привычке подождал, пока идущий сзади поравнялся с ним, и только тогда посмотрел, кто это. Улыбнувшись во весь рот, проговорил:

— Здравствуй! Вот не ожидал встретить тебя здесь!

— Здравствуйте!

— Чего это ты слоняешься по городу?

— Надули меня. Приятель послал меня к театру «Ренессанс» и сказал, что в магазине «Камертон» появились части для «Филиппса»… Я пошел, а «Камертон» оказался закрыт.

Агент думал о чем-то своем. Потом пристально посмотрел на Эмиля и сказал:

— Послушай, мил человек, знаешь, какие деньги можно заколачивать, имея такие золотые руки? Жаль, плоха у тебя закваска, не за ту работу берешься…

Эмил решил отделаться от него:

— А закон о спекуляции? Нет… благодарю, мне хватает. После войны заработаем больше.

Агент насупился и замолчал. Эмил, ошарашенный этой встречей, кивнул ему на прощание и ускорил шаг.

Александр Пеев прохаживался по улице Витоши, по Клементине. Он хотел пересечь сад перед дворцом, но дорога вывела его по улице Леге на улицу графа Игнатьева. Он петлял безо всякой надобности. «Мы оба должны быть осторожны…» — размышлял Пеев.

Дорогой он вспомнил об Эмиле. Этот парень выдержит любые пытки. Доктор почувствовал, что умиляется при одной мысли о нем и что даже лучше понимает теперь и себя, и свое решение.


В конце марта сорок первого года состоялась еще одна, последняя, встреча советского разведчика с Пеевым. Один товарищ встретил доктора на площади Святой Недели. Они обменялись паролем и пошли по улице Витоши.

Затемненный мрачный город утопал в лужах и слякоти. Незнакомый товарищ шел медленно и почти бесшумно. Доктор, готовый ко всякого рода неожиданностям, следовал за ним. Встречались запоздалые прохожие. Их тени быстро растворялись в ночной мгле. С соседней улицы донесся цокот копыт. Незнакомец же, петляя с улицы на улицу, свернул вдоль кожного отделения Александровской больницы и перевел доктора на противоположный берег реки. Неожиданно остановился и, показав на едва различимый в темноте двухэтажный домик во дворе, заросшем деревьями и кустами, прошептал:

— Здесь.

Доктор успел заметить, что дом имеет два входа — на первый и второй этажи. Незнакомец повел его ко входу первого этажа.

Прихожая с вешалкой. Две двери. Левая открылась. В комнате кровать с поржавевшими спинками, застланная выцветшим покрывалом. Стол, покрытый старой клеенкой. На стене зеркало и снимки вокруг него, прикрепленные кнопками. Старый гардероб. На полу полинявший половик. Двустворчатое окно с тщательно пригнанной светомаскировкой — плотной черной бумагой.

Незнакомец предложил сесть:

— Отдохните, товарищ, и подождите малость.

Доктор знал законы конспирации и поэтому ни о чем не расспрашивал, хотя узнать хотелось многое. Незнакомцу он доверял, но тем не менее допускал возможность провокации.

Пеев быстро посмотрел на свои часы, как только остался один. Услышав в прихожей шаги, снова посмотрел на часы. Он прождал уже десять минут.

Вошел Сергей Петрович. Он улыбался. Вернее, улыбались только его глаза. Настроен он был по-деловому. Сергей Петрович протянул обе руки и по-русски троекратно расцеловал доктора.

— Ну, брат ты мой, тосковал я по тебе!

Пеев вдруг почувствовал страх за этого сердечного, обаятельного человека. Представил себе огромное число полицейских агентов, наводняющих улицы Софии, тысячи ловушек.

— Сергей Петрович, берегите себя! Вы же на нелегальном положении!

— До сих пор полиция меня не засекала, — ответил Сергей Петрович и предложил закурить. — В нашем распоряжении всего час.

Курили сигарету за сигаретой. Говорили шепотом. С улицы время от времени доносились шаги товарища: он охранял их.

Доктор поделился впечатлениями об Эмиле Попове. Потом стал говорить о том, что́ произошло после первой встречи.

Сергей Петрович рассказал вкратце, какие люди понадобятся доктору для его будущей разведывательной работы. Разведчик может добиться значительно больших успехов, если ему удастся проникнуть в штабы, военное министерство, министерство иностранных дел, в придворные круги, правительственные кабинеты, в круг личных секретарей министров и т. д.

Разведчики не освобождаются от обязанностей руководить своими сотрудниками. Напротив, то, как они умеют их активизировать и контролировать, одним словом, руководить, в значительной степени определяет качество получаемой от них информации, ее правдивость и своевременность.

— Дорогой Саша, у капиталистов своя шпионская сеть. Мы презираем шпионаж и агентов умирающего эксплуататорского строя, но не следует недооценивать их. В отличие от них мы — солдаты-разведчики. Мы не покупаем, а отвоевываем нужные нам данные. Для нас разведка не бизнес и не средство обогащения. Это боевая задача в борьбе за построение нового общества, в котором всем хватит хлеба и работы. Избегайте озлобившихся и несознательных людей, клеветников. Боритесь за чистоту — мы спасаем человечество от фашистского ада — и строго соблюдайте правила конспирации! Врага нельзя недооценивать. Враг не только коварен и жесток. Он опытен и обучен. Он располагает большими силами и средствами… Берегите себя, дорогой Саша. Если обстановка ухудшится, я могу уехать куда-нибудь, могу погибнуть или что-нибудь случится. Оставайтесь вместо меня, вместо нас… Продолжайте наше общее дело.

— Благодарю вас, Сергей Петрович, за доверие… Сколько есть у меня сил, все они в распоряжении пролетариата и Советского Союза, моей родины, Болгарской коммунистической партии.

Сергей Петрович поднялся:

— Мне пора, дорогой! — и показал на свои часы. Обнял доктора и прошептал ему на ухо: — А до победы, брат, мы доживем!


Хорошие люди притягивают к себе хороших людей.

Пеев действовал не торопясь, присматривался к своим приятелям, занимавшим ответственные посты в армии и в министерствах. Их было много. Но кто из них может поверить в ту истину, что сейчас война решает судьбу болгарского народа, что будущее в руках коммунистов?

Он радовался, что Елизавета понимала его, что она пыталась даже помогать ему. Пеев торопился домой: хотел спросить Елизавету, что она думает о генерале Никифоре Никифорове, друге их семьи. Согласится ли он сотрудничать? Вообще говоря, должен согласиться. Никифоров выделялся среди коллег, отличался от них ясным умом, патриотичностью. Еще когда они вместе с Никифоровым и Костадином Лукашом были юнкерами, он имел возможность присмотреться к этим молодым людям. И Лукаш, и Никифоров являлись членами руководимого им марксистского кружка. Никифоров мыслил аналитически, пытался вникать в явления и факты, оправдывающие ту или иную теорию, отличался скромностью. Лукаш в отличие от него был очень жаден до денег, служебных постов… Одним словом, мещанин.

В то время ничто особенно не отличало юношей, сыновей борцов за освобождение Болгарии, от сына какого-нибудь Тапчилешова, например, или от внука Ивана Гешева — Паницы, представителей буржуазной элиты. Жили они примерно одинаково. Доктор сощурил глаза. Он пытался докопаться до истины, отбросив все наносное.

В сущности, училище было точной копией Петербургского кадетского корпуса: тот же строгий ритуал, та же напыщенность. Одним словом, все по царскому русскому образцу.

Семь лет! И все эти семь лет — муштра. Карцер и учение. Зубрежка наизусть стихотворения, которое преподаватель французского языка Дончев декламировал с пафосом, вздымая руку к потолку:

Для бога душа моя,
Для царя жизнь моя,
Сердце — дамам,
А честь для меня.
Пеев все еще ощущал атмосферу гарнизонной церкви и других церквей, в которые их повзводно водили каждое воскресенье перед обедом. После большой проповеди священник обращался к юношам в форменной одежде:

«…Православное христолюбивое воинство…»

И все же кое-что из выученного там в какой-то степени могло пригодиться. Доктор улыбнулся, вспомнив школьные годы, наставления преподавателей училища.

— Господин юнкер, не отличаете Бетховена от Гайдна. Кадет Пеев, вслушайтесь, характерное тиканье… Это «Часы», господин кадет. Самый умный человек в Болгарии, его величество, сказал, что Вена казалась бы ужасно бедной, если бы Гайдн не написал «Часы»… Юнкер, это Рембрандт, «Урок анатомии»… Разбор не нужен. Запоминайте отдельные выражения, которые характеризуют того или иного автора. Прослывете культурным человеком…

Доктор Пеев радовался, что Елизавета понимает его и помогает по мере сил и возможностей. Уже в первый год их совместной жизни она однажды сказала:

— И как же это вы… в такой обстановке… как вам удавалось… — произнесла Елизавета, выслушав его рассказ о марксистском кружке.

И хотя все опасности, связанные с кружком, уже стали историей, она смотрела на него со страхом. У этих юношей в военных мундирах хватило смелости создать марксистский кружок в самой крепости болгарского самодержавия!

Повседневная жизнь и кричащее противоречие между воспитанием в корпусе и будничной жизнью народа каким-то образом способствовали прозрению будущих офицеров.

Марксистский кружок в военном училище, созданный и руководимый Александром Пеевым, состоял из одиннадцати юнкеров.

Это было, по существу, эхом ученических лет в пловдивской гимназии и в то же время продолжением революционной традиции семьи.

А как много юнкеров читали социалистическую литературу и, уже познакомившись с азбукой учения, спорили — вероятно, сначала сами с собой, а позже с действительностью…

Юнкера Христо Топракчиева выгнали из училища за систематическое выражение недовольства «священной и недосягаемой особой» его величества.

Двадцать дней строгого ареста для Александра Пеева вместе с юнкером Христо Атанасовым Чолчевым были предохранительной мерой режима против стремления будущих офицеров смотреть на мир собственными глазами…

Это была пышная церемония: в большом салоне военного училища выстроили поротно юнкеров, начиная с шестого класса и старше. Перед ними стояли преподаватели и командиры. Тишина. Торжественность. Строгие лица. Безупречный строй. Команда для встречи начальника господина генерала Дикова, человека, который стоит где-то у самых облаков, непостижимо могущественный и страшно сильный, олицетворение государственного порядка, власти, рыцарства, дисциплины…

А какая речь! Доктор помнил ее слово в слово: «…Высокие идеалы отечества, так сказать… его величество, так сказать, господа юнкеры и кадеты, так сказать…» А затем последовали двадцать суток на хлебе и воде.

Манол Сакеларов носил ему в карцер газеты и книги для чтения… В этом карцере военное училище, кажется, само разрушило все, что воспитало в нем. И пока доктор шел вдоль Перловской речки, в послеобеденной тишине этого военизированного города, он поражался недальновидности режима.

— Неужели они считают, что страх может заменить убеждения? Никогда… даже у Никифора Никифорова…

Этот энтузиаст, человек порывов, влюбленный в Шуберта и Поля Верлена, человек утонченный, сумел внести в военное училище свой возрожденческий боевой дух. Никифоров твердил, что другой такой страны, как Россия, на свете нет. В свое время это же говорил учитель Никифор Мурдон, его дед, вернувшийся в город Елен из Одессы. Вместе с воспоминаниями о годах учительствования он привез любовь к России.

«Что бы там ни случилось, будет Россия — будет Болгария» — таков был лозунг дяди Никифора Никифорова, майора Константина Никифорова, первого военного министра Болгарии после Освобождения, министра в кабинете Петко Каравелова до 1885 года…

— Никифоров начал свой путь с блужданий, — поделился Сашо с Елизаветой. Он сидел за письменным столом и задумчиво смотрел в пространство. — Да-да, с блужданий.

Елизавета устроилась в кресле у библиотеки. Огромная тяжесть навалилась на нее, когда она узнала от мужа о его намерениях. Она стала неспокойной. Задумалась. Представила себе, сколько опасностей таит в себе новая деятельность.

Елизавете уже приходилось сталкиваться с полицией. Каждый раз, когда муж уходил из дому, она волновалась. Елизавета знала особенности партийной работы после переворота девятого июня 1923 года. Но военно-разведывательная деятельность…

В ее дом война вошла раньше, чем во все остальные дома.

— Никифор, да, — подтвердила она. Этот человек вдруг представлялся ей хорошим юристом, коллегой и товарищем Сашо. — Никифор, да. Он внутренне убежден…

Доктор в знак согласия кивнул.

У него хранились фотографии, которыми друзья обменялись, когда в 1910 году поступали на юридический факультет. Тогда Никифоров, забыв обо всем на свете, носился по городу, чтобы раздобыть новости для газеты «Камбана» («Колокол»). Заработанных денег с трудом хватало на содержание семьи. Снимки времен войны 1912—1913 годов… после награждения его орденом «За храбрость»…

— По сути дела, Никифор стал убежденным русофилом, еще будучи курсантом военного училища, а позже, в шестнадцатом или семнадцатом году, обиженный до слез, бил кулаком по стенке землянки и кричал: «Не могу терпеть господ союзников! Их высокомерие, господа, меня, как человека, оскорбляет до глубины души! Чтобы я воевал против России?!»

Пеев уже решил, что в любом случае Никифоров должен помочь ему.

Сейчас он начальник военно-судебного отдела, советник генерала Костадина Лукаша, у него родственные связи с Любомиром Лулчевым, первым советником царя… членом Высшего военного совета… Царь и военный министр генерал Михов ценят его эрудицию, честность, терпят его возражения, поскольку знают, что это его личное убеждение, а не эхо чьего-то внушения.

— Елизавета! Попытаюсь… с генералом Никифоровым!


Много месяцев спустя Александр Пеев просил Никифорова быть осторожнее. Участие в подобной борьбе, говорил он, требует прежде всего спокойствия, хладнокровия и точности.

Ивот теперь, сидя в обществе адъютанта в приемной у генерала (в здании на углу улиц Аксакова и Шестого сентября), Александр Пеев еще не знал, каким будет разговор со старым другом.

Генерал принял доктора официально, и, хотя и предложил кофе, но неуловимую служебную официальность ему так и не удалось преодолеть.

Потом вдруг генерал предложил прогуляться по парку.

Взяв доктора под руку, Никифоров показал глазами на серый дом:

— Мне захотелось удрать из той атмосферы, в которой я задыхаюсь, Сашо. Ты представить себе не можешь, какие материалы попадают ко мне! Трезвая, революционно настроенная военная молодежь появилась в армии, а я должен отдавать ее под суд за то, что она воюет по совести и с достоинством.

Они гуляли по весеннему парку, среди только что покрывшихся нежной зеленью кустов.

— Я считаю мою работу предательством по отношению к моему народу. — Генерал посмотрел ему в глаза. — Мы, юристы, можем подобрать даже такие статьи, которые будут свидетельствовать о нашем предательстве… Например: «За служение интересам иностранной державы…»

Пеев предложил сигарету и указал на скамейку.

— Не надо, Сашо. Позавчера один капитанишка бахвалился, что гестапо вмонтировало подслушивающие устройства даже в скамейки парков… Это абсурд, но я уже не могу спокойно сидеть на скамейках…

— Никифор, сколько лет в своих обвинительных речах ты просишь дать обвиняемым за «служение советской военной разведке»?

Генерал улыбнулся. Он еще не знал, что ответит и какой станет его жизнь после этой прогулки в Борисовском саду.

— По существу, ныне служить России, независимо от того, большевистская она или нет, — единственное средство спастись от чувства, что ты всаживаешь нож в сердце Болгарии.

Шли медленно, плечом к плечу. Советский разведчик Александр Пеев и его друг, царский генерал Никифоров.

— Борис зашел так далеко… Возможно, я еще предприму кое-что. Сейчас нужно или идти с Россией, или снова идти в чье-то рабство…

— Никифор, я уже начал. Я сам предоставил себя в распоряжение Красной Армии.

Генерал вздрогнул. До сих пор по привычке военных они шагали в ногу, почти маршевым шагом, но потом сбились. Никифоров уловил это и, слегка подпрыгнув, совсем как в строю, снова зашагал в ногу со своим другом.

— Разведка, что ли?

— Да, Никифор. Вряд ли имеет смысл говорить, какое доверие я тебе оказываю.

Молчание.

День клонился к концу. Утихали дневные шумы. В ветвях молодых дубов порхали птицы. Мужчины курили сигарету за сигаретой. Где-то у Горной бани испытывали прожектор. Зеленоватые щупальца луча трепетали в небе. Со стороны Илиенцев доносились разрывы снарядов тридцатисемимиллиметровой зенитной батареи. Шли учения.

— Сашо, мы должны выбирать: или мы пойдем плечом к плечу с фюрером, или будем делать то же, что и ты… Может быть, даже имеет смысл уйти в горы… Но ты прав… У войны много форм и аспектов. Все зависит от того, где придется воевать. По сути же, параграф, под который я тебя подведу, если тебя приведут в суд, наилучшим образом подходит для Лукаша и царя…

Никифоров облокотился о дерево. Прижался щекой к влажной коре.

— Сашо, слово «шпионаж» — пугало для каждого неосведомленного человека. Я хочу уточнить не само понятие, а пользу от возможной моей деятельности…

— Тебе известно, что Высший военный совет знает все, что необходимо знать любому военному командованию.

— Так кем же я буду… для советских людей?

— Они называют своих офицеров товарищами. Я верю, что они станут называть тебя товарищем Никифоровым.

Генералу показалось, что голова у него пошла кругом. Он вдруг ощутил могущество нового, почти незнакомого чувства доверия и уважения, любви и теплоты.

— Сашо, прошу тебя… Скажи честно… как перед лицом смерти… — Никифоров пытался увидеть выражение глаз своего друга в зеленоватом свете прожектора. — А сколько левов мне будут платить в месяц… и каким образом?

Ошеломленный, доктор остановился у соседнего дуба. Такого он не ожидал. Но, собственно говоря, ведь он преуспел в карьере. Вполне естественно, что он превратился в нечто подобное Лукашу. Что можно ответить ему? Ведь Сергей Петрович даже не упоминал слова «деньги». Возможность покупать информаторов не предусматривалась.

— Не знаю, Никифор… это же советская разведка… она едва ли предложит тебе деньги за работу… Я, конечно, спрошу…

Никифоров протянул руку и проговорил:

— Послушай, если бы ты упомянул, что будешь платить мне, я пошел бы в полицию.

Доктор недоуменно пожал плечами:

— А если бы ты и вправду потребовал деньги, я пошел бы к Лукашу и сказал бы ему, что у него великолепный друг. Никифор, на свете появилась Москва! Там все по-новому. А старая Европа мерит новую Москву на свой аршин. Считают, что большевистское государство и его успехи можно измерить мерками буржуазных представлений… В сущности, мы с тобой сейчас маршируем в составе не только русской армии… Мы маршируем в составе мирового отряда, борющегося за свободу человечества. Это новая, единственно правильная формулировка для моей… и, возможно, уже и твоей деятельности. Все зависит от того, устоишь ли ты на своей позиции или отойдешь в сторону, потому что мы едва ли получим что-нибудь большее, чем по одной пуле…


В кондитерской у моста Орлова генерал Никифоров разглядывал кофейную гущу в чашке. Вдруг он поднял глаза и предложил:

— Сашо, давай я тебе погадаю?

Доктор пожал плечами.

— Заранее предупреждаю тебя, что нельзя говорить «благодарю», а то ничего не сбудется…

Сейчас генерала волновала внезапная мысль о Сашо. Юрист и высший военный чиновник, этот человек был одним из немногих, выделявшихся своей высокой нравственностью. Что же сказать Сашо, пока он разглядывает чашку, делая вид, что гадает? О своем уважении к нему? Интересно, сознает ли Сашо, что самое главное в нем — это умение претворять в жизнь любую идею.

— На твоей чашке написано, что ты избрал большой и трудный путь, Сашо. — Генерал улыбался и вертел в руках то, что внезапно потеряло свою условность. — Здесь написано… что, несмотря на бури и бураны… несмотря на песни сирен, капитан корабля приведет его в нужную гавань.

Пеев едва заметно кивнул и заметил:

— Я в этом убежден, но я не верю в хепи энд. Это возможно только в одном случае — если троянцы окажутся лыком шиты.

Генерал поставил чашку на место.

— Откуда у тебя это олимпийское спокойствие, Сашо?

— От самого себя. Я верю в торжество правды.

Радио передавало последние известия из ставки фюрера «о прочесывании районов севернее Нарвика, о подвиге егерской дивизии в боях против остатков английских и норвежских частей». Радиокомментатор восторженно закончил свою речь:

«…Обстановка в Европе подсказывает, что победоносные армии третьего рейха на пути к открытию новой эпохи в истории человечества…»

Генерал пропустил доктора вперед и уже на улице прошептал:

— А я верю, что, если фюрерское бесподобие начнет войну с Россией, Иван покажет, на что он способен. Ведь господин современный «Александр Великий» мечтает о походе к Японскому морю через Сибирь…


Двое мужчин остановились под раскидистым дубом.

Генерал Никифоров посмотрел на аллею, по которой они только что прошли. По обеим сторонам росли чудесные зеленые кусты.

— Послушай, Сашо. Для меня Россия в любом случае — самая притягательная сила в мире. Россия для меня — все.

Пеев медленно развернул какой-то лист бумаги. Перевернул его. На обороте было что-то написано.

— Москва, это совершенно очевидно, верит, что все обстоит именно так, — сказал Пеев. — Ночью получил ответ о тебе. Вот.

Бумажка оказалась у генерала.

Пеев на сей раз записал текст скорописью — он явно спешил:

«19.VI 1941 г. Никифорова впоследствии называйте «Журиным». Сведения, которые он будет давать, должны подписываться его псевдонимом».

Никифоров молча вернул листок. Пеев сразу же сжег его. Когда поднял голову, увидел, что генерал смеется, а глаза увлажнились: быстрый ответ Москвы тронул его, а псевдоним «Журин» развеселил.

— Значит, я — «Журин»… — Никифоров смеялся от всего сердца. Ему показалось, что крепостные ворота Кремля широко распахнулись перед ним, часовые вытянулись по стойке «смирно», и он, болгарский генерал-майор Никифоров, входит туда. Потом он вдруг замолк и спросил: — Могу ли я считать, что Москва доверяет мне? И что я…

— Безусловно, — подтвердил доктор Пеев. — Не только доверяет, дорогой, а предоставляет право смотреть миру прямо в глаза… спасает от позора служить кровавому фашизму…

Генерал, взволнованный до глубины души, молчал. Перед ним, как перед офицером Красной Армии, поставили боевую задачу: разведать дислокацию гитлеровской военной машины в Болгарии, численность и состав дивизий, их зашифрованные наименования, стоящие перед штабами задачи…

— Сашо, по сути дела, это входит в круг обязанностей советского начальника штаба!

Доктор Пеев посмотрел ему прямо в глаза:

— Что ты хочешь скрыть за этой фразой? Утешаешь себя, бережешься от брани, боишься, что фашисты крикнут тебе: «Генерал, ты шпион!» Не так ли?

— Нет, Сашо. Гешев шпион на английской, немецкой, итальянской и черт знает чьей еще службе. Борис — шпион Германии и Великобритании. Шпионаж — это нечто другое… и ты знаешь это… и я. Мы не шпионим, но я боюсь, что пока мы с тобой будем задыхаться от волнения, решая, благородно это или нет… второй корпус проследует через Русе по направлению к Яссам…

Генерал с улыбкой проговорил:

— С помощью этой гнилой, кровавой системы они могут лишить человечество даже права называть все своими именами! Знаешь, я все больше понимаю правильность своей оценки мира… Да, они могли бы! Сколько несчастных людей верят этим безумцам! Сашо! Мы победим!..


Мастерская по ремонту радиоприемников «Эльфа». Ремонт радиоаппаратуры всех видов и наглядных пособий по физике. Улица Константина Стоилова, 18. Собственность инженера Ивана Попова. Технический руководитель тридцати рабочих — младший брат хозяина Эмил Попов.

…Именно здесь весной сорокового года Эмил работал над новым типом радиоприемника. Его увлекла проблема антифединговых ступеней и практическое решение этого сложного устройства. Каждый вечер — допоздна. С паяльником в руке… В большом помещении холодно. А где взять время, чтобы затопить печку?

Однажды рано утром, незадолго до семи, в «Эльфу» вошел господин в сером макинтоше. Поздоровался по-русски. Попросил направить техника по указанному адресу и протянул листок. Эмил прочел пароль… техник нужен для устранения повреждения в подпольной радиостанции «Концертный приемник». Эмил еще раз внимательно посмотрел на гостя.

— Вы где живете?

— В квартале Лозенец, в двухстах пятидесяти метрах южнее французского колледжа, — ответил гость. Очевидно, это был пароль… Гость давно знал и осторожность болгар, и их любовь к Советскому Союзу.

Эмил задумался. Начал медленно укладывать инструменты в сумку. Господин в макинтоше внимательно следил за ним. Лицо молодого мужчины выдавало волнение: оно стало бледным, напряженным. Но глаза смотрели тепло и дружелюбно.

— Я буду дома. Буду ждать вас. До предпоследнего перекрестка улицы вас довезет один наш друг на машине 1317. Запомните этот номер. Он догонит вас на улице Константина Стоилова… До скорого свидания.

Эмил понял, что этот человек, видимо, из советской разведки… Наверняка живет подпольно и решает важные задачи. Иначе ему не сообщили бы этот пароль… А что если провал? Если этот человек из полиции?! Нет, не может быть. Эмил схватил сумку с инструментом и вышел. Все произошло, как условились. Машина остановилась, и он сел в нее…

Эмил отремонтировал радиостанцию.

— Снабдите и меня такой…

— Это опасно.

Эмил нахмурился:

— Знаю.

Потом они сели пить чай.

— Товарищ, поймите… я сам стараюсь делать все возможное, чтобы не выдать себя, чтобы никто не понял, что нет для меня ничего дороже Москвы… Для меня — она все. Мой двоюродный брат собрал коротковолновую любительскую рацию, чтобы установить связь с Москвой… Ничего, что она любительская… мы эту связь установили…

Советский разведчик решил рискнуть. По-видимому, ряд очевидных вещей давал ему основания думать, что он не ошибется.

Полицейские агенты, как правило, задают хитроумные вопросы. Этот же парень сам поделился тем, что у него на душе.

Провокаторы ищут возможность доказать свою привязанность, а этот парень искренне выражает свою любовь.

Как можно скрыть выражение глаз, своеобразный тон голоса… Кроме всего прочего, он рекомендован ему из ответственной инстанции, как испытанный коммунист. Сын старого коммуниста и друга Советского Союза деда Николы не может быть провокатором… Нет… Не может!

— Товарищ Попов, я попытаюсь помочь вам… но придется изучить азбуку Морзе… Дам вам возможность установить связь с Москвой.

— Мой двоюродный брат может работать на станции. Он меня обучит за два-три месяца!..

— Товарищ Попов, мы живем в тяжелое время. Фашистская Германия уже развязала войну, войну грабительскую, разбойничью. Она захватила Чехословакию, Польшу, Австрию… и продолжает оккупировать новые государства, порабощать новые народы. Она готовится к войне против Советского Союза. Конечно, не сейчас, но она обязательно начнет войну и против Советского Союза. Сейчас Германия готовится психологически, экономически и дипломатически. Позже, когда все будет готово, она начнет настоящую войну, в ходе которой, по ее мнению, коммунизм исчезнет с лица земли и станет историей. А славянские народы будут обращены в рабство.

В этой войне болгарское правительство и царь Борис пойдут за Германией, а в Болгарии станут хозяйничать немецкие фашисты. Сюда они явятся со своими войсками. И тогда-то потребуются люди, которые будут информировать о движении, дислокации германских войск, их вооружении.

— Я бы чувствовал себя самым счастливым болгарином, если бы вы доверили мне задание такого рода.

— Благодарю вас, товарищ Попов… До глубины души тронут вашим порывом… Чувствуйте себя отныне бойцом Красной Армии… Вы получите радиостанцию.


Иван Джаков взял радиостанцию из дома Эмила Попова. У него была машина. Он считал, что так будет легче избежать наблюдения полиции. Кроме того, это обеспечит ему алиби: поездку можно будет объяснить обкаткой нового двигателя автомобиля.

Теперь рядом с любительской радиостанцией пристроилась новехонькая «Коротковолновая радиоустановка». Джаков и Эмил рассмотрели деталь за деталью всю схему, ее выполнение, части. Эта маленькая радиостанция опровергала дьявольскую ложь о технической беспомощности большевиков.

Они опробовали радиостанцию и пришли в восторг от ее технической простоты, совершенства управления. Радиостанция говорила им больше, чем часовые речи и тонны литературы. Джаков разобрал один блок и заменил его другим. Уселся за письменный стол и критическим глазом специалиста начал проверять изоляционную обмотку.

Блок был сделан так же тщательно, как и пресловутые чудесные блоки «Телефункена», «Ориона», «Филиппса» и «Желозо».

Потом послышался голос Москвы…


Александр Периклиев Георгиев. На эту подпись под кипой статей ни один редактор всерьез не смотрел. Подпись принадлежала чиновнику без имени, связей и рода, обыкновенному служащему Болгарского земледельческого банка. Но он знал, что немногие в Болгарии смотрят на экономику так же, как он, марксист. Правда, статья завуалирована общими фразами, но формулировка все-таки ясна. Редакторы не прочитали до конца…

1932 год. Отдел финансовых и экономических исследований при Болгарском земледельческом банке. Редактор… Александр Периклиев стоял перед письменным столом этого редактора, утратив веру во всех редакторов.

Периклиев изумился: редактор стал перелистывать рукопись, читать, но выражение его лица оставалось непроницаемым.

— Материал принимаю. Только придется поработать над ним… мы сделаем это вместе с вами. Здесь речь идет о серьезных вещах, — доктор Пеев улыбнулся.

Он стал «крестным» нового автора, не подозревая, что тридцать лет спустя этот парень станет профессором. А тогда редактор Пеев обратил внимание на меткость выражений автора, его аналитический ум. Доктор Пеев улыбался новому другу и твердил ему, что ум — не единственное богатство экономиста, что нужен труд… что экономист — борец за правду…

И вот этому автору, будущему ученому, а тогда мелкому чиновнику, предстояло испытать на собственном горбу «прекрасную жизнь» в старой, доброй Софии. Парень уже женился, но квартиры не имел…

Может быть, эта старая-престарая София со своими новыми грехами дала возможность нынешнему профессору Периклиеву сохранить в себе нечто большее, чем обычное воспоминание о докторе Александре Пееве.

«…У меня были горести и радости, разочарования и надежды. Забылись многие встречи и разговоры, но личность доктора Александра Пеева озарена немеркнущим блеском. Сколько раз обращался я к нему за советом! Сколько мудрых и дружеских напутствий получал от человека, который без устали помогал людям чем мог!

Служба забросила меня на несколько лет в провинцию, и я потерял его из поля зрения.

В 1936 году я вернулся в Софию. В один из летних дней я догнал доктора Пеева на бульваре Царя-освободителя. Годы разлуки сделали нашу встречу еще более радостной. В разговоре мы перескакивали с темы на тему. Я рассказал ему о жизни в провинции, а он поведал мне, как его уволили из Болгарского земледельческого банка и что он работает теперь в строительной компании «Подслон». Уводили его 19 мая 1934 года за то, что он снабдил несколькими томами Большой Советской Энциклопедии библиотеку банка. В газете «Зора» опубликовали сообщение о том, что в таком учреждении, как Болгарский земледельческий банк, держат на службе людей, открыто занимающихся коммунистической пропагандой. Ссылались на случай с энциклопедией. Потом мы заговорили о международном положении. Доктор Пеев ознакомил меня с положением в Испании, Германии, Италии, Англии, Франции и СССР. Его комментарии и прогнозы показались мне интересными.

— А что ты скажешь о нас? — спросил я его.

— Мы, брат, отражаем то, что происходит на международной арене. Нами управляет дворцовый кабинет Кёсеиванова, проводящий политику крупной буржуазии и германского капитала. Следовательно, как Борису прикажут, так и будет. У нас усилится террор, придут к власти фашисты, начнется борьба двух непримиримых лагерей.

Доктор Пеев мог прокомментировать любой политический акт. Темой наших разговоров в то время были события в Испании.

В 1937 году я женился. На меня навалились заботы о семье. У нас не было ни денег, ни мебели. Наступила осень, а я все еще не мог решить квартирный вопрос.

С доктором Пеевым я встретился в каком-то учреждении и рассказал ему, что у меня очень плохи дела с квартирой.

— Живите у нас. Найдется и комната, и мебель, а о квартплате и не думайте, — проговорил Пеев и повел меня к себе домой.

Я оказался на бульваре Евлогия Георгиева, в доме номер тридцать три. Двери открыла жена доктора.

— Елизавета, одно молодое семейство оказалось бездомным. Что, если мы уступим им одну комнату? — спросил Пеев ее.

Елизавета не возражала.

Буквально через мгновение я осматривал новую комнату, а хозяева начали обсуждать, куда поставить кровати, вешалку, стол…

На меня произвело впечатление то, что в этой семье все делалось без особого шума и с широким размахом.

Мы прожили у них два года. В этом доме я и моя жена научились, как нужно жить. Производило впечатление большое доверие и взаимное уважение, связывавшие троих членов семьи — доктора Пеева, Елизавету и их сына Митко. Всегда вежливые и внимательные, они умели поддерживать в своем доме удивительно приятную атмосферу. Я не слышал, чтобы в этой семье кто-то повышал тон.

Большая библиотека доктора превратилась в магнит, который постоянно притягивал Пеева и Елизавету. На полках стояли очень ценные книги по марксизму, праву и истории. Супруги проявляли большой интерес к социальным проблемам. Доктор Пеев смотрел на все через призму своих марксистских убеждений и из самого незначительного на первый взгляд факта делал политические выводы. Елизавета же, по образованию историк, смотрела на мир, как на большую арену, где развертывались те или иные события, и пыталась понять их философско-логическую взаимосвязь. Оба постоянно записывали что-то в свои блокноты, делились впечатлениями о прочитанных книгах.

Бросалось в глаза, что меньше всего думали о еде. Пищу предпочитали простую, вегетарианскую. Доктор и его жена не являлись членами общества трезвенников, но в этом доме спиртное появлялось очень редко. Только по праздникам. Когда приходили гости.

…Жизнь с семьей Пеевых оставила след в моем сознании. Редкостная терпимость и демократичность. Для доктора и Елизаветы социализм и социалистическая общность не были догмой.

Незабываемы наши долгие разговоры на внешнеполитические темы. Сердце Сашо откликалось на все, что происходило в мире. Его волновало любое событие.

Навсегда останутся в памяти вечера, когда я слушал рассказ доктора Пеева о его впечатлениях от посещения Москвы осенью 1939 года. Ему удалось осуществить свою мечту — побывать в стране победившего социализма. Ценой огромных усилий он включился в группу болгарских общественных деятелей, посетивших большую сельскохозяйственную выставку в Москве. Он вернулся оттуда полный впечатлений.

Каждый вечер к доктору Пееву приходили все новые и новые люди послушать его рассказы о Москве. Он не уставал повторять каждому все от начала до конца. Восхищался советской сельскохозяйственной техникой, обращал внимание на небывалые масштабы строительства, рассказывал о психологии советского человека. Вспоминается, как он сравнивал старых русских интеллигентов и советских граждан, дерзновенно идущих по пути строительства социализма. Эти новые люди — сознательные строители нового общества. Пеев посетил многие музеи, театры, выставки. Рассказывал о реализме в искусстве. Вспоминал о массовых спортивных торжествах советской молодежи. Вдохновенно говорил об огромной работе, проделанной партией на заводах, в городах и в деревне. Проницательный глаз доктора Пеева заметил, как в течение двадцати — двадцати двух лет «закалилась сталь», выкованная революцией.

Пеев и Елизавета поддерживали связи с очень широким кругом знакомых, но дом их посещали в основном представители интеллигенции. Доктор обладал способностью в разговорах избегать всего несущественного и заинтересовывать слушателей любопытными фактами…

Пеев находил время заниматься десятками дел, которые могли бы стать делом жизни ученого, юриста, экономиста…»


На стене висело большое зеркало из толстого стекла, выщербленное в нижнем и верхнем углах. Генерал смотрел на себя в зеркало и улыбался: вряд ли погоны означают что-нибудь! Вот погоны на плечах Даскалова… Они, конечно, не могут скрыть, что он платный офицер вермахта и дипломатический военный агент рейхсканцелярии. А Луков словно с досадой носит болгарские генеральские погоны. Он даже не скрывает, что его дружба с Канарисом и Риббентропом нравится ему больше, чем все звания болгарской армии.

Знают ли эти господа, что еще один генерал прикрывает погонами свою настоящую суть? Из зеркала на него смотрел спокойный, подтянутый высший офицер с немного усталым ироническим выражением глаз и чуть заметной улыбкой в углах рта. Так оно и есть, господа! Военный всегда воюет. Плохо, что вы не можете понять нечто существенное, что упрощает все в наше сложное и запутанное время: немцы проиграют войну и заодно увлекут за собой и свою жертву — Болгарию.

Да, внешний вид генерала Никифорова был безупречен. Он мог предстать и перед царем. Но пока тому хватало Даскалова…

Как ему хотелось пойти в отпуск! Именно сейчас! Но эфир приносил важные новости. Дворцовая клика возбуждена и многозначительно дает понять, что должны произойти важные события. Какой же тебе отпуск, «Журин»? Если бы ты был только Никифоров…

Он оторвал листок от календаря. Тринадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года. Не может он взять отпуск! А дома прекрасно понимают, что и когда возможно. Догадаются и сейчас…

Никифоров отказался взять машину, и причина была не в том, что идти недалеко. Он пошел пешком, чтобы упорядочить свои мысли. Ему еще трудно было перестраиваться так, чтобы и мыслить, и чувствовать, и действовать беспрестанно в любой миг и при всех обстоятельствах в соответствии с изменившейся обстановкой. Никифоров еще не в силах был осознать ту головокружительную, колоссальную перемену, которая произошла во всем его существе.

Часовые отдавали честь. Адъютанты прищелкивали каблуками. Какой-то напыщенный полковник едва поднял руку, чтобы отдать честь. Никифорова это разозлило. Захотелось любой ценой сделать что-то новое, спровоцировать их, чтобы убедиться еще раз, что эти бараны не заслуживают ни малейшего уважения.

— Полковник! — воскликнул Никифоров, и в тот же миг ему пришло в голову, что самая обыкновенная мелочь может запугать этого надушенного павлина. — Один подсудимый партизан носит вашу фамилию и отчество. У него брат офицер. А что, если это вы?.. Вы доложили об этом?.. Застегните воротничок, полковник!

Полковник побледнел, вытаращил глаза и машинально застегнул пуговицу.

— Виноват, господин генерал. У меня нет никакого брата партизана. Двоюродный брат, дальний родственник, господин генерал…

— Я бы доложил, но рассчитываю на ваш патриотизм… Будет не очень приятно, если об этом узнают там… Не так ли, полковник?

— Покорнейше благодарю, господин генерал…

Напыщенность мигом слетела с дворцового красавца. Никифоров поморщился, но вздохнул с облегчением. Господи, неужели это «избранные вожди» царства? Легче понять тупость фельдфебелей, беспросветный вандализм разного рода служак… Дворец и его слуги представляют собой жуткую, страшную картину.

Адъютант щелкнул каблуками и произнес:

— Господин генерал приказал, чтобы господин генерал…

Никифоров даже не взглянул на этого индюшонка с аксельбантами. Вошел в кабинет. Отдал честь.

Генерал Даскалов с торжествующим видом протянул ему обе руки. По-видимому, что-то исключительное или уже произошло, или должно произойти.

— Прошу, Никифор! Ты так сияешь!

Министр приложил к губам указательный палец и сказал:

— Шпионы подстерегают нас и подслушивают! Садись и порадуйся вместе со мной. Есть причина.

Даскалов шпионил за болгарским народом и в рапортах сообщал своему хозяину в Берлин, что́ происходит в Болгарии, что́ делается в армии, в городах и селах. Даскалов и Михов могут все. Но они никак не могут допустить, что перед ними сидит советский разведчик «Журин»…

— Никифор, вчера нас пригласил Бекерле: меня, профессоров Филова, Цанкова. Пришли Луков и Кочо Стоянов. Выпили… Ты же знаешь обычаи Бекерле…

Даскалов встал, зашагал по кабинету. То и дело останавливался перед своим гостем и подчиненными. Потом возбужденно заговорил:

— В мире нет места коммунизму. Только национал-социализм обновляет Европу. Мы сотрем с лица земли всех его противников. Поругана святая православная церковь…

Никифоров замер. Такую казенную речь в тысячах вариаций можно услышать каждый вечер на занятиях по словесности. Что же скрывается за этим предисловием? Мало-помалу Никифоров начал догадываться, и его охватил ужас.

— У фюрера титанические силы… Фюрер подарит Германии тысячу лет мира, и весь свет станет слушать его приказы. Я сам русофил, но враг большевизма. Если бы не мое служебное положение, я отправился бы взводным командиром туда… против красных…

Никифоров не шелохнулся.

— В конце этого месяца колоссальная армия пойдет на Москву.

Никифоров был поражен.

— Торжествуй, Никифор! Приказ подписан. Дивизии сосредоточены. Еще вчера завершилась переброска целой германской армии через Солун и Ниш…

— Может быть, Бекерле выяснял, как вы прореагируете? Какая-то шутка… или что-то в этом роде?..

Даскалов решительно махнул рукой:

— Нет! Рубикон перейден! От Гродно до Перемышля и от Перемышля до Сулина дивизии…

Никифоров задумался, а потом проговорил:

— Да, это интересная новость: Германия взяла на себя трудную задачу, решив начать войну с Россией! Хватит ли у нее сил?..

Даскалов снова махнул рукой и проговорил:

— Хватит у нее сил, хватит… сейчас Венгрия, Румыния, Финляндия… и корпус из Италии, миллионы солдат… Если Франция рухнула за двадцать дней…

— Послушай, Даскалов! Помнишь Клаузевица… помнишь фон Мольтке… фон Шпее… Фридриха Великого… Кроме того, Россия — сила с неизвестными возможностями…

Военный министр тяжело вздохнул:

— Дай бог, чтобы ты оказался неправ… Бекерле убежден, что до конца года Германия покончит с большевизмом. И все-таки это так… тем более что вся континентальная мощь фюрера направлена на Восток…

Никифоров кивнул:

— Да, это так.

Он представил себе зеленые моторизованные колонны, стальные танки, сотни эскадрилий боевых самолетов. И вся эта железная стихия обрушится на русских… Подожди… Первая реакция была самой правильной: Гитлер сломает себе шею. А если западные силы договорятся с ним? А Япония с ее колоссальной мощью?

— Ты прав, Даскалов. Положение…

— Хотя бы для нас оно хорошее, Никифор. Развяжутся руки у полиции, очистим царство от коммунистов… и этого достаточно…


Доктор Пеев вертел в руках номер газеты «Зора» и стучал указательным пальцем по тому месту на первой странице, где поместили опровержение ТАСС по поводу слухов о подготовке нападения на Советский Союз. Он был явно озадачен и растерян. Генерал Никифоров сидел у окна, погрузившись в мрачные мысли.

— Нет, Никифор, это маневр Москвы. Невозможно не заметить сосредоточения стольких дивизий…

— А если это немецкий блеф?

— Нет, Никифор, не блеф. Я обязан известить… этой же ночью сообщу в Москву…

— А если вопреки всему Бекерле проверяет готовность своих ищеек? Если напрасно потревожим Москву?

Они долго молчали. Курили. Пили кофе. Никифоров не знал, что́ и думать. Ему, военному, это казалось невероятным фактом, значение которого будет оценено по достоинству, возможно, после войны. А в том, что немцы нападут, он почти не сомневался: настроение царедворцев подсказывало ему это. И тот павлин-полковник, который ужаснулся, как бы случайно не всплыло, что его близкие родственники — коммунисты… и Михов… и Кочо Стоянов… и Лукаш с торжествующей улыбкой…

— Сашо, немцы нападут!

— Неужели советские люди верят в мнимую порядочность гитлеровцев? Брат, задыхаюсь… не могу перевести дух… боюсь…

— И я, потому что Риббентроп вызывал Бекерле в Берлин. Бекерле вернулся позавчера, а вчера на очередной своей среде предупредил своих, чтобы события не застали их врасплох… Через два часа после возвращения Бекерле уже был у Бориса…

Генерал резко поднялся и сказал:

— Ухожу. Приготовлю кое-что… Придумаю повод пойти к Михову. Сейчас контакты с ним особенно полезны…

Пеев проводил гостя. Потом сел за письменный стол. Он уже привык к шифру. Игра с цифрами его не затрудняла. Но в тот момент руки у него дрожали. Радист в Москве запишет цифры, передаст сообщение в Центр. Известие, полученное ночью, означает многое. Из Центра оно отправится в Кремль. Постучат в рабочий кабинет Наркома обороны. Потрясенный, тот повертит сообщение в руках.

И прежде чем доложить шифровку Совету Народных Комиссаров, вызовет начальника штаба.

Доктор стал быстро одеваться. Шифрограмму положил в коробку сигарет. Елизавету будить не стал, но она не спала и все поняла. Он быстро вышел. Остановился. Огляделся — в темноте можно ожидать всего. Никто не следил за ним. И вообще, трудно было заподозрить такого человека, как доктор…


…Эмил сел в постели. Он вертел шифрограмму в руке и никак не мог прийти в себя.

— Скоты!.. Гады!.. — выругался он и в тот же миг начал радировать. Его руки уверенно выстукивали знаки азбуки Морзе:

«13 июня 1941 года. По сведениям «Журина», фюрер решил в конце этого месяца напасть на Советский Союз. Немцы сосредоточили вдоль советской границы более ста семидесяти дивизий».

Эмил услышал сигнал Москвы, подтвердивший, что сообщение принято. Снял наушники и с облегчением вздохнул.

А когда в последующие дни Эмил передавал в Москву радиограмму за радиограммой, сердце его наполнялось чувством уважения к неизвестному ему «Журину».

Радиограммы содержали сведения о переброске гитлеровских частей из Греции, Югославии и Болгарии, о местах их сосредоточения.

«В кругах, близких ко двору, упорно говорят, что германо-советский пакт о ненападении служит немцам прикрытием, позволяющим подготовиться и в удобный для них момент напасть на Советский Союз».

Эмил был убежден, что сообщения, передаваемые группой «Боевого», очень важные. Доктор Пеев с большой тщательностью отбирал сведения, руководствуясь их ценностью.


11 июня 1941 года Гитлер подписал директиву № 32, обеспечивающую претворение в жизнь плана «Барбаросса». Он считал, что Советская Россия будет разгромлена за три месяца. В этой директиве говорилось, что для оккупации территории СССР необходимо 60 дивизий и воздушный флот. Помимо наступления через европейскую часть СССР в директиве предусматривалось наступление из Болгарии через Турцию.

Поскольку предусмотренный план — за три месяца разгромить Советский Союз — выполнить не удалось и германскому командованию пришлось включить в военные операции не 60, а 170 германских дивизий и примерно 30 дивизий своих сателлитов, а конца войны так и не видно было, осенью 1941 года Германия начала оказывать сильный нажим на Турцию. Чем больше затягивалась война, тем в большей степени Гитлер стремился втянуть в войну против СССР новые государства. Свои усилия он направил главным образом на Японию и Турцию. Гитлер рассчитывал заставить Японию напасть на Советский Союз на Дальнем Востоке, а Турцию — со стороны Кавказа. Этими вопросами занимался в основном Риббентроп, пользовавшийся для достижения своей цели любыми средствами. В Турцию послали фон Папена, которого в те времена считали не только большим дипломатом, но и одним из самых лучших знатоков ближневосточных вопросов. Фон Папен имел связи с турецкими деловыми кругами, и перед ним Гитлер поставил задачу договориться с Турцией, чтобы она поддержала Германию в войне против Советского Союза и выставила 25 дивизий.

Перед фон Папеном поставили две задачи: добиться, чтобы Турция стала союзницей Германии, и склонить ее к объявлению войны Советскому Союзу, после чего тотчас же напасть на закавказские республики. О том, что перед фон Папеном поставили именно такие задачи, свидетельствует письмо Канариса доктору Делиусу[1] (ноябрь 1941 года), в котором говорится:

«Сделайте все… чтобы облегчить фон Папену его миссию в Турции. Турцию необходимо выиграть для рейха. Установите связь с фон Папеном и действуйте согласно указаниям Гитлера… Жду результатов…»

Фон Папен получил разрешение обещать Турции закавказские республики. Разумеется, без Баку…

Для советского главного командования не было тайной, что Германия делает все возможное, чтобы привлечь Турцию на свою сторону. Этот вопрос очень волновал Советский Союз. Для СССР не могло не иметь значения открытие нового фронта на юге, со стороны Турции. Это лучше всего видно из радиограммы, посланной Центром группе «Боевого».

Советское командование испытывало серьезные затруднения после того, как стране неожиданно нанесли тяжелый удар. Оно держало в резерве много армий, сосредоточив их далеко от фронта. Ведь неизвестно, с какой стороны появится новая опасность. С востока — Япония, с юга — Турция. Если гитлеровской дипломатии удастся привлечь на свою сторону своего бывшего союзника — Турцию, над Кавказом и нефтью Баку нависнет серьезная опасность. Советской дипломатии было трудно противостоять германской дипломатии в те первые, несчастливые для Красной Армии месяцы войны. Генералитет Турции уже настраивался на новую войну ислама против Москвы.

И вот из Центра запросили, чтобы «Боевой» узнал, что готовится за кулисами, поскольку фон Папен — «сильная личность», а также необходимо было выяснить, до каких пор английские дипломаты смогут сдерживать натиск немцев.

«10.VIII 1941 года. Верно ли, что германские и болгарские власти подготавливают нападение на Турцию. Проверьте и срочно доложите».

Срочно? Доктору Пееву хотелось в тот же миг зашифровать данные, каких ждет от него главное командование Красной Армии. Он лихорадочно обдумывал, что́ же предпринять. Перебрал в уме знакомых, стараясь угадать самый верный и самый краткий путь к тайнам министерства иностранных дел и дворца. Кто? «Журин»… И не только он… Знакомые генералы и однокурсники могут должным образом проинформировать его.

«21.VIII 1941 года. Доложите срочно, какие германские и болгарские войска находятся на турецкой границе. Поручите «Журину» поехать и установить на месте наличие германских частей и их состав».

«1.IX 1941 года. Центр располагает сведениями, что по направлению к Свиленграду движутся три германские дивизии и что в Болгарии проводится мобилизация. Верно ли, что в Турцию направлены германские специалисты для укрепления дорог».

…10 октября 1941 года Москва поручила «Боевому» найти подходящего человека со связями в турецких деловых кругах, чтобы выяснить, чего добился фон Папен: пойдет ли Турция с Германией и откроет ли новый фронт на Кавказе…

30 ноября 1941 года Центр сообщил доктору Пееву:

«Располагаем дополнительными сведениями о том, что германское командование готовится оккупировать Турцию, что три германские дивизии движутся к Свиленграду. Сделайте все возможное, чтобы выяснить, верно ли это. Попросите «Журина» выяснить, есть ли какое-нибудь указание из Германии военному министерству о нападении на Турцию. Выясните и доложите численность германских и болгарских войск на турецкой границе».

20 декабря 1941 года Центр передал:

«Попытайтесь выяснить, пойдет ли Турция с Германией и есть ли в Турции германские войска. Это очень важно…»

Что это важно — Александр Пеев понимал не только по настойчивости Центра.

По Софии ходили самые различные слухи. По мнению правых кругов, Турция должна скоро выступить на стороне Германии, по мнению же проанглийских кругов, миссия фон Папена провалилась. Тот факт, что Турция начала сосредоточивать свою фракийскую армию около Одрина и Люлебургаза, говорил сам за себя. Но верить слухам с улицы, комментариям в редакциях или кулуарах Народного собрания он не мог. Не имел права. Доктор решил действовать напрямик и почти в открытую. Так по крайней мере согласно логике людей из дворца он останется вне подозрения. Он «случайно» встретился с генералом Лукашом.

Они когда-то были однокурсниками. Генералу нравился Пеев не только эрудицией и принципиальностью, но и прямым взглядом на вещи. Лукаша смущало только прошлое видного коммунистического деятеля… но ведь тот уже год как отошел от активной партийной работы.

Разговор получился коротким. Любезности. Воспоминания. Потом Пеев вдруг вздохнул, грустно улыбнулся и проговорил:

— Давай поговорим еще немного в этой спокойной обстановке… В Софии усиленно распространяются слухи, что мы будем воевать с Турцией. Есть ли в них хоть какая-то доля правды?

Лукаш махнул рукой:

— Ничего из этого не получится — ни войны, ни союза. Фон Папен колбасник, а не дипломат. Его величество боится событий во Фракии, а у фюрера нет сил для нового фронта…. так что ты напрасно опасаешься…

Потом они снова заговорили о будничных делах. Когда расстались, доктор знал многое. Теперь ему хотелось проверить факты.

…«Журину» пришлось трижды придумывать себе дела, чтобы пойти к военному министру. Генерал Михов сам запутался в противоречивых данных, которые получал. Официальная переписка нацеливала его на подготовку к войне с Турцией или через территорию Турции с Кавказом, а дипломатические документы недвусмысленно говорили о полном провале Гитлера в Анкаре. Он дал доктору всю секретную документацию и, похлопывая себя по коленям, простонал:

— Смотри, смотри, Никифоров! А теперь скажи, на что это похоже… Кочо Стоянов взбесился, Теодосий Даскалов болтает, что пока все может сойти, как в Бельгии… Удар в двух направлениях! Кавказ — Сталинград — Урал и Измир — Иерусалим — Каир, а через Ливию Грациани подойдет к Александрии и Суэцу… Но… так оно и получается, когда посылают фон Папена, этого полуидиота… и когда рассчитывают только на дипломатию.

«Журин» добросовестно читал приказы царя по армии, министра — командующим армиями, командирам дивизий и только качал головой:

— Ты прав, Михов, прав. Придется поразмяться и поездить по частям на юге Фракии. Боюсь, что коммунисты осмелели и перешли в наступление…

— Поезжай, Никифоров! И будь безжалостным! Я вижу создавшееся положение отнюдь не в розовом свете! Нет!

Генерал отправился в инспекционную поездку в Дервишка-Могилу, в Елхово, Тополовград, Свиленград, Кырджали, Царево. По возвращении снова пошел к военному министру доложить, что он видел, что предпринял, и проверить, нет ли перемен за эти восемь-девять дней.

И вот наконец доктор Пеев смог составить себе полное представление обо всем, связанном с Турцией. Он был доволен — пусть Красная Армия воюет против немцев, на Кавказе фронта не будет…

«25.XI 1941 года. Пока германское командование не готовит нападение на Турцию. Сведения получил от «Журина».

«Журин» Сообщает, что до 10 декабря 1941 года с турецкой границы отведут 2-ю и 11-ю болгарские дивизии, оставшиеся там после окончания маневров».

16 января 1942 года «Боевой» сообщил, что в Свиленграде германских войск нет.

«Сведения получил от «Журина». Эти сведения подтверждены генералом Марковым и полковником Димитровым. На турецкой границе держат только на севере вторую дивизию и две пограничные бригады, а в Беломории — одну пограничную бригаду. Сведения получил от полковника Димитрова, который только что вернулся оттуда».

«23.II 1942 года. «Журин» уверяет повторно, что немцы не готовят нападение на Турцию».

Доктор Пеевотправлял информацию Центру, но сам видел, что на главный, самый важный, вопрос он не смог ответить исчерпывающе, и это беспокоило его. Связей с турецкой миссией в Софии он не имел. Целый месяц он встречался со своими знакомыми и близкими, чтобы найти подходящего человека, которого можно использовать для установления связей с турецкой дипломатической миссией. А в это время усиленно распространялся новый «достоверный» слух, что между Германией и Турцией ведутся тайные переговоры, что Турция пустила германские войска на свою территорию.

…Бывают ли случайности? Да, если можно назвать случайностью оккупацию Албании чернорубашечниками дуче в прошлом, сороковом, году, когда болгарская дипломатическая миссия там оказалась ненужной. Случайно ли то, что пришлось отозвать полномочного министра в Тиране Янко Панайотова Пеева, двоюродного брата доктора Пеева? Случайность, во всех случаях закономерная, заставила этого дипломата посетить Турцию, Грецию, Египет и привела его в Софию именно тогда, когда доктор Пеев искал связи с Турцией, с ее дипломатической миссией.

Двоюродные братья встретились случайно, и встреча эта обрадовала обоих. Это была их вторая встреча после 1940 года, когда дипломат вернулся прямо из Тираны, и, поскольку семья его находилась вне Болгарии, он остановился в гостинице «Славянская беседа». На той первой встрече присутствовал полковник запаса Евстатий Василев.

Возможно, братьям труднее было бы найти общий язык, если бы полковник не занял позиции глашатая гитлеровской славы. Янко Пеев съехидничал:

— Сила Гитлера? Я убежден, что вы правы, и верю в могущество рейха. Но победа — это нечто иное. Это слово отнюдь не тождественно слову «мощь».

— Да-да! Отдельные факты подсказывают, что у событий есть и другой аспект, — вмешался доктор Пеев, следя за выражением лица брата. — Умные люди обычно рассматривают то или иное явление со всех сторон.

Янко Пеев едва в знак согласия кивнул и заметил:

— Все связано с чувством долга и ответственности…

— Господа, разумеется, вы правы! — полковник махнул рукой. — И когда фюрер посадит всех плутократов на место, Европа будет благодарна… и мы тоже.

Доктор Пеев пригласил брата в гости:

— Мы с полковником каждый день разглагольствуем о политике, завтра вечером он занят, а я заядлый коллекционер новостей. Так что заходи! Не забыл еще, что у меня всегда заготовлен какой-нибудь сюрприз?

Янко Пеев приглашение принял. В этой скучной жизни такой человек, как Сашо, настоящее открытие. К тому же дипломат соскучился по людям с открытым сердцем. В Софии его поразили прогерманские настроения в руководящих кругах, но в них он уловил будущие несчастья Болгарии. У Сашо в доме должно дышаться легче.


…Сюрприз оказался приятным: в гости к доктору Пееву пришел временный поверенный в делах СССР, полномочный министр в Софии Прасолов.

У Янко был большой стаж работы в дипломатическом корпусе, но он не имел настоящих контактов с советскими дипломатическими работниками.

Его поразил уже сам факт знакомства. Хотя хозяин предупредил советского дипломата, с кем ему придется разговаривать, Прасолов не стал разговаривать согласно «протоколу». Просто, с улыбкой дипломат протянул ему руку:

— Рад познакомиться.

Янко Пеев как-то неожиданно, даже не поняв, как все это произошло, расслабился. В другом случае он предварительно настроился бы соответствующим образом, следил бы за каждым жестом, каждым словом, интонацией…

— Здравствуйте, господин Прасолов…

Доктор, догадываясь о мыслях брата и желая поддразнить его, заметил:

— Янко, держись в стороне… красные ведь людоеды.

Прасолов поднял брови:

— Да, и я отойду в сторону. У нас были такие революционеры, которые считали, что все буржуа одинаковы… людоеды… кровопийцы…

— Другими словами, хозяин выиграл, — вмешался доктор. — Вы съедите друг друга, и мы сэкономим на бутербродах.

Прасолов рассмеялся. Янко Пеев сквозь смех увидел простого, веселого человека с русским лицом, сверкающими голубыми глазами и узнал о большевиках больше, чем за всю свою дипломатическую карьеру. Дипломат не имеет права смеяться громко, а Прасолов… Не принято самому критиковать страну, которую представляешь, своих соотечественников, а господин Прасолов запросто рассказывал правду.

— Так или иначе, господин Прасолов, вы — мой враг, а я — ваш… — начал Янко Пеев. — Моя основная задача — бороться против вас, так что…

— А моей личной, государственной и партийной задачей, в сущности, является борьба за вас, — прервал его советский дипломат. На сей раз тон его был резким.

— Не спорю, согласен, господин Прасолов. Лично я убежденный русофил, во мне сильна любовь к России… но мы уже отделяем понятие «большевизм» от понятия «Россия».

— Не верю, чтобы вы утверждали, что его величество Борис III олицетворяет болгарский народ.

— Не могу утверждать это, господин Прасолов.

— Благодарю за откровенность. А я могу утверждать и быть уверенным, что мне удастся убедить вас в том, что моя партия и мой народ едины. Как же тогда отделить понятно «большевизм» от понятия «Россия»? Вот в чем суть нашего спора.

— Да, господин Прасолов. Основа, суть именно в этом.

— И еще одно обстоятельство, господин Пеев. Мы хотим от наших партнеров только одного: чтобы они уважали нашу самостоятельность. Вот и все.

— А как же объяснить вашу всестороннюю помощь компартиям во всем мире, господин Прасолов? Это разве не вмешательство во внутренние дела ваших партнеров?

Советский дипломат уже не улыбался. Очевидно, болгарин коснулся вопроса, который подвергался наиболее яростной атаке со стороны буржуазных политиков, партий, пропагандистских центров.

— Господин Янко Пеев, мы — первое социалистическое государство в мире, начало в цепи социалистических государств. Предстоят еще революции, и мы не можем оставаться зрителями. Но наша помощь чисто идеологическая. Что же нам сказать о нацистской партии с ее экспортом оружия для своих партнеров? О буржуазии, покупающей троны и правительства, чтобы бороться против нас? Разве это не вмешательство во внутренние дела соответствующего партнера? Что же мы противопоставляем этому? Идейную информацию, обмен опытом… и попытки получить информацию о заговорах против нас. Неравноценно, не так ли?

— Но достойно, господин Прасолов, — согласился дипломат. Для него этого было достаточно. Он располагал сотнями фактов и на их основании мог сам сопоставлять и делать выводы. — Другими словами, наша пропаганда кричит: «Держите вора!» Да, жаль, незавидная роль у нашей пропаганды.

— Кроме того, вот причина, почему они ополчились против нас. Мы просим весь мир дать нам возможность спокойно строить. Именно этот мир оплакивал бурлацкую, полуголую Россию, а когда большевики с присущей им решительностью одели ее, мир ополчился против них. Впрочем… какой мир… вам известно.

— Мне хочется сказать, господин Прасолов… Я знаком с дипломатами из десятков стран Среднего и Ближнего Востока… и могу утверждать, что девяносто процентов из них испытывают леденящий душу страх…

Дипломат подробно рассказал о практике полицейских в ближневосточных странах, о дипломатических шагах правительств, о заговорах против компартий. Он не скрывал ничего из известных и неизвестных намерений шахов, королей, послов, генералов. Говорил с раздражением о ходах гитлеровской дипломатии, о своих действиях и целях.

Приятно удивленный Прасолов вдруг вставил:

— Я бы отправил вас в тюрьму за подобную откровенность, господин Пеев.

— Не вижу более подходящего места для честных людей. Вне тюрьмы сейчас или те, кто не пошел по новому пути, или те, кто продался Германии.

Прасолов кивнул и прошептал:

— Торговля совестью называется здесь патриотизмом.

— Знаю, знаю. Но знаю и еще кое-что: этот патриотизм очень скоро доведет мою родину до нового Нёйиского договора[2] или принудит патриарха Евтимия снова отправиться босиком в свое заточение. Я не согласен быть соучастником погребения Болгарии.

— Возможно, что и зритель — тоже соучастник!

Янко Пеев поднял глаза, в тот же миг поняв, что́ означало замечание Прасолова. Согласился с ним, но прореагировал неожиданно:

— Сейчас для меня достаточно того, что я прозрел: да, я стал соучастником самого страшного преступления по отношению к Болгарии.

— И я считаю, что сейчас это именно так…


Они болтали о футбольной команде в СССР, о ленинградском балете, о Днепрогэсе и строительстве автомагистралей, о радиозаводах и рыболовстве в Арктике, о моде и… о том, разрешено ли продавать косметические средства на рынке, есть ли в России сберегательные кассы, обучались ли врачи в университетах или они всего-навсего санитары…

Дипломат спешил узнать все. И когда он расставался с Прасоловым, как-то виновато улыбался:

— Не обижайтесь, что я обо всем расспрашивал, что вопросы мои звучали грубо и неделикатно. Мне нужно знать многое, очень многое. Мне кажется, я сумею отличить вымысел от истины.


Доктор Пеев часто встречался со своим двоюродным братом. Часами они вели беседы или в Борисовском саду, или по дороге в гостиницу «Славянская беседа», или в номере гостиницы наверху, или в доме доктора.

Говорили спокойно, деловито. Пытались переоценить все, что делали до сих пор. Искали истину. Дипломат доказывал, что́ ждет Болгарию, если Германия проиграет войну. Он считал, что Советский Союз разгромит немцев.

Александр Пеев возвращался домой, не зная, что и думать о нем. Очевидно, его двоюродный брат — честный человек, умный, деликатный. Умеет видеть то, что скрывается за событиями, видеть правду. Но он никак не мог решить один вопрос, самый важный из вопросов: хватит ли у него сил перейти от слов к делу.

Привлекать ли к работе двоюродного брата? Откажется ли он от спокойной жизни? Согласится ли подвергнуть себя опасности и пожертвовать карьерой во имя истины и правды?

А если он двуличный человек? Если…

Нет, Янко Панайотов Пеев один из Пеевых. Они не доносчики, не подлецы. Они русофилы. Они смелые люди. Им присуща душевная чистота. И все же, все же…

А как нужен такой человек! Человек, связанный с сотнями людей: министрами, генералами, коронованными особами, торговцами, промышленниками… Он имеет доступ ко всему. Как нужен такой человек!


Когда осенью 1941 года вышел царский указ о назначении Янко Панайотова Пеева послом в Каире, оба двоюродных брата поняли, что настало время безобидным разговорам отойти на второй план.

За несколько дней до отъезда в Египет дипломат остался гостить у своего двоюродного брата.

Хозяин дома решил, что нужно действовать. Они уселись в кабинете. На столике — кофе, бокалы с коньяком. За окнами — затемненная София. Радио передавало воинственный марш.

— Думаю, ты знаешь, как я ценю тебя и как верю тебе. Я считаю, что тебе можно доверить нечто особо важное. Мне надо, чтобы ты сообщал данные, интересующие советскую военную разведку, — сказал вдруг Сашо.

— Догадывался, ждал этого. Не боишься полиции, Сашо?

— Боюсь, но волков бояться — в лес не ходить. Свою позицию я выяснил. Тебе известна и практическая сторона дела. Ты знаешь, что я солдат. У тебя же три возможности…

— Да. Могу пойти в полицию, могу отказаться от твоего предложения или… принять. Подожди, Сашо, не предупреждай меня, чем я рискую. Сам знаю. Расскажи мне, что думают о тебе советские люди. Мне наплевать на наших… Они ведь продали и душу, и сердце…

— Советские люди называют меня товарищем Пеевым и считают… своим бойцом. Для них я пролетарский боец, один из членов революционной гвардии… Ты же будешь их союзником, честным, прозревшим дипломатом. Они не видят ничего особенного в том факте, что какой-то дипломат прозрел. Они чувствуют свою правоту и воюют во имя торжества справедливости во всем мире. Разве трудно понять, откуда восходит солнце?

Дипломат молча пил кофе и слушал. Было трудно понять, что он думает, думает ли вообще, что чувствует и чувствует ли вообще что-нибудь…

— Советские люди благодарят по-военному, но тепло. Они не льстят и не обещают материальных благ. Впрочем, нет, они обещают свободу не для меня и тебя, а для всего народа.

— Сашо, оставим это. Скажи, что и как мы должны делать. В шпионской работе…

— Шпионской? Извини, но это определение устарело.

— Знаю, мне не хотелось употреблять его, но я не нашел другого.

— Есть. Разведка! Я солдат, но солдат Советских Вооруженных Сил…

— Ясно. Действительно… Луков — шпион. И царь тоже. Это ясно. Я бы не хотел быть похожим на них.

— Я бы не стал разговаривать с тобой, если бы ты походил на них.

— Сашо, все подобные тебе проваливаются. Скажи, как передавать тебе сведения, которые тебя интересуют? Как это делать так, чтобы головы оставались на плечах?

Доктор встал.

— Янко…

Потом обнял двоюродного брата и пристально посмотрел ему в глаза.


…Дипломат уехал в Египет. Он вез королю Фаруку верительные грамоты за подписью царя Бориса III и пароль для связи с людьми из советской разведки, переданный доктором Пеевым: «Большой привет от Елизаветы, Сашо и Митко. Лекции прошли благополучно».

Из Центра передали радиограмму, одобряющую решение «Боевого» привлечь к работе Янко Панайотова Пеева.

Центр благодарил и за важные сведения, сообщенные Панайотовым «Боевому». Они содержали данные о Ближнем Востоке, о военных действиях в Ливии, о настроениях правящих и военных кругов в Турции.

…Радиограмма от 17.X 1941 года:

«Вы правильно поступили с вашим двоюродным братом из Каира. Он может оказаться ценным помощником, если согласится работать с нами. Сделайте все, чтобы привлечь его к работе. В будущем именуйте его «Тан» и сведения, полученные от него, сообщайте под этим псевдонимом».

А уже 14 декабря 1941 года Центр запрашивал:

«Сообщите, может ли ваш двоюродный брат из Каира работать с нами. Обдумайте хорошенько этот вопрос и сообщите, направлять ли нам к нему человека».

Доктор Пеев имел возможность еще раз обдумать все. Ответная радиограмма, отправленная неделю спустя, была образцом доверия, знания людей.

«Можете доверять «Тану». Пусть ваш человек, который явится к нему в Каире, скажет ему следующий пароль: «Большой привет от Елизаветы, Сашо и Митко. Лекции прошли благополучно». Я договорился с ним обо всем».

Пребывание Янко Панайотова Пеева в Каире оказалось слишком кратким. Новый премьер-министр царства, увенчанный мрачной славой участника всех гитлеровских заговоров в Болгарии, доктор Богдан Филов решил, что его близкий друг Янко Панайотов нужен для более важных дел. И отозвал его из Каира.

По дороге домой друг премьер-министра доктора Богдана Филова и его доверенный человек останавливался в столицах стран Ближнего Востока.

Доставленные им сведения передавались в Москву.

«17.XII 1941 года. «Тан» сообщает, что с выдвижением на пост премьер-министра Турции господина Сараджоглу победило проанглийское течение, и этим самым нанесен удар по миссии фон Папена. В Софии германские круги и болгарские правящие круги крайне недовольны этой переменой в Турции».

23 января 1942 года, взяв сведения у «Тана», доктор Пеев обобщил события в кратком сообщении, переданном Центру:

«…о том, чего добился фон Папен в Турции, можно судить по следующему факту: Турция начала усиленно укреплять район Одрина и Галлипольский полуостров. Это свидетельствует о том, что готовится возможное нападение с севера».

Доверенный сотрудник министерства иностранных дел Болгарии, приятель профессора Богдана Филова внезапно отправился в Турцию. Многие считали, что это полусекретная миссия с какой-то особой целью, поставленной лично премьер-министром. Доктор Богдан Филов знал, что Янко Панайотов улаживает вопрос о своих денежных вкладах в Анкаре, переводя их туда из Каира, и никто не мог допустить, что доктор Пеев отправил своего двоюродного брата «на прогулку» с совершенно определенной задачей — выяснить политическую ориентацию Турции.

Дипломат ранга Янко Панайотова Пеева мог легко проникнуть во все дипломатические канцелярии столицы. Но насколько это легко… и ценой каких усилий можно проникнуть в сущность людей, в их сознание, сердце, мысли?..

Пеев сидел за своим письменным столом. Глубоко вздохнул. Разве имеют значение трудности и опасности, если ты добился успеха?!


Премьер-министра Болгарии профессора Богдана Филова вовремя предупредили, что его соученик и недавний посланник в Каире прибыл в Софию. Профессор любил этого человека. Знал его со времен молодости и всегда утверждал: «К скромному и деловому человеку всегда испытываю доверие!» Такого человека, как Янко Панайотов Пеев, послать в Албанию или даже Каир — это оскорбление. Почему этому способному дипломату не доверить нечто более ответственное?

— Ваше величество, Япония в данный момент интересует нас гораздо больше, чем прежде. Я думаю, что Хирохито… несколько умерит аппетиты Гитлера. А мы все-таки, к сожалению, славянская страна… и, если хотим, чтобы Германия относилась к нам внимательнее, нужно любой ценой завоевать доверие именно Хирохито…

Борис улыбнулся. Такая неожиданность: фирма «Шырково» выпустила коньяк, который лучше «Метаксы» и «Наполеона». Черт знает что! О чем, в сущности, говорит профессор? Ах да, о Янко Панайотове. Разумеется, это умная голова. Ну пусть Филов назначает его. Пусть проводит свою политику…

— Да, профессор. Выпейте глоточек. Я всегда говорил, что Болгария могла бы завоевать всемирное признание, если бы мы нашли деловых людей…

Богдан Филов не любил подобное настроение царя, хотя именно в такие дни от него можно было добиться всего, что пожелаешь. Янко Пеев ждал в приемной.

— Профессор! Я не боюсь ни бога, ни черта… пока на фронтах поддерживается равновесие…

Его величество, кажется, просто дразнил председателя совета министров. К тому времени через Риббентропа, или, точнее, через начальника личной разведки своей августейшей супруги, он знал, что́ скрывается за новыми намерениями фюрера и дуче. Какой-то посланник в Токио… некий Янко Панайотов… ну хорошо, господин премьер-министр, какое это имеет значение на фоне завтрашнего дня с новыми ракетами Вернера фон Брауна?

— Панайотов, если говорить по справедливости, внушает уважение своей убийственной объективностью, ваше величество. Вы могли бы сами убедиться в его качествах…

— Я понял, что он здесь. Пусть войдет…

Царь досадовал, но всегда в подобных случаях умел настроить свое внимание так, чтобы не пропустить ничего важного из того, что можно почерпнуть у таких господ. Когда адъютант ввел дипломата, царь встретил его с улыбкой:

— Господин Пеев, я уже слышал превосходную аттестацию профессора Филова о вас…

Дипломат поклонился:

— Ваше величество, благодарю за добрые слова.

— Садитесь, господин Пеев.

Богдан Филов остался доволен: внешний вид его соученика оказался превосходным. Люди подобного типа сразу располагают к себе и одновременно внушают уважение. Вообще-то царь знал дипломата. Три года назад он вел с ним длительный деловой разговор и даже отпустил адъютанта, чтобы не иметь свидетелей того признания, которое он надеялся вырвать у дипломата.

— Господин Пеев, у меня к вам один-единственный вопрос… Но он охватывает все: верите ли вы безоговорочно в победу Германии?

Богдан Филов не ожидал этого. Разве могла вера в победу фюрера явиться своеобразной проверкой лояльности служащего. Дипломат спокойно посмотрел на властителя, улыбнулся и пожал плечами:

— Когда я разговаривал с фон Папеном, ваше величество, я уже знал даже дату окончательной победы. Когда британский посол в Анкаре разъяснял мне меры, принятые на Даунинг-стрит, я подумал, нужно ли демонстрировать веру в окончательную победу.

Царь налил коньяк и передал дипломату бокал.

— Господин Пеев, а когда вы говорили с советским послом в Анкаре, что думали тогда и потом?

Богдан Филов молчал. Политическая игра всех дипломатий вращалась вокруг ледяного спокойствия Кремля. Самое скверное другое — никто в мире не имел должного представления о том, насколько сильна или насколько слаба Москва, даже в эти месяцы громких побед над Красной Армией.

Лицо царя стало непроницаемым:

— Я хотел узнать ваше отношение ко всему этому.

Дипломат снова пожал плечами и улыбнулся.

— Ваше величество, если мое личное мнение может помочь моему царю и отечеству, то оно уже высказано вами.

Борис рассмеялся:

— Выходит, что вы не хотите думать!

— Напротив, ваше величество, но я не имею права думать не так, как думаете вы!

Богдан Филов поставил бокал на столик и заметил:

— Панайотов демонстрирует свое абсолютное доверие к вашей высочайшей политике…

— Филов, он демонстрирует нечто иное, с чем я его и поздравляю: здоровое чутье к определенным вопросам в этом мире. Благодарю вас. Желаю вам успеха в Японии. Запомните: гейши продают свою любовь, а мы — всего лишь бедные ухажеры…

— Постараюсь заставить их платить ухажерам, ваше величество…

Когда Панайотов вышел в сопровождении адъютанта, царь смотрел на своего премьер-министра с явной издевкой:

— Профессор, Никола Гешев махнул рукой, когда я сообщил ему утром о вашем японском ухажере. «Это человек, — сказал он, — без политической ориентации, но он неподкупен. Так что можно посылать его даже в Москву»… Благословляю ваш выбор, господин премьер-министр!


— Сашо! Царь уже сейчас знает, что эпопея фюрера в России закончится тем же, чем закончилась эпопея кайзера! Но он не желает лишиться представительских льгот. Слуга получил свою долю, он наймется и к новому хозяину…

Панайотов сидел на скамейке, широко раздвинув ноги, без шапки, расстегнув пиджак и расслабив узел галстука. Возможно, здесь, в сумерках, в Борисовском саду, этот человек решил отдохнуть от всех условностей. А Сашо как раз и есть тот человек, при котором можно не беспокоиться за свою репутацию…

— Сашо! Мне нужна карта мира, чтобы, показывая тебе столицу за столицей, рассказать о последних событиях там! Я сказал Борису кое-что. Он понял меня с полуслова, но не пожелал меня выслушать… Москва будет всем сегодня и завтра! Советы, и ничто другое. Слушай: американцы наживаются на войне, а Москва — надежда миллионов от Гибралтара до Владивостока. Мне известны не формулировки, а факты…

Пеев прервал его:

— А я знаю, что́ представляет собой это коммунистическое государство. Даже сейчас, когда немцы у его столицы, оно стало еще сильнее.

Дипломат вздохнул:

— Я… нет… Сашо… какая-то черная завеса мешает мне ориентироваться… Вообще-то есть там что-нибудь принципиально новое? Прасолов как-то рассказывал мне о колхозах, Пролеткульте, о Луначарском, Жданове и Кирове…

Доктору не хотелось снова агитировать своего двоюродного брата. К тому же дипломат, если он честен, человек иного склада, обычные приемы здесь не подходят.

— Янко, послушай, мне показалось, что в России начинает возрождаться старый идеал человечества, воплощенный в античной красоте человека-творца и человека-воина. Достаточно одного факта: там знатен тот, кто добросовестно трудится.

Дипломат проговорил:

— Без родовых привилегий, надеюсь.

— Абсолютно. Ценность человека возрастает в зависимости от его общественно-полезной работы.

— Но как люди, которые в силу объективного стечения обстоятельств остаются только в тесном производственно-трудовом кругу, растут и вообще какие у них перспективы?

— Все это действительно для всех слоев общества — без всяких исключений, даже инвалиды делают что-то полезное. Да, я видел это в Москве…

Дипломат поднял голову:

— Верю.

— А расспрашиваешь. Ты колеблешься? Разумеется, Советская Россия создавалась не по мановению волшебной палочки. Сформулируем это иначе: срублено под корень ядовитое дерево прошлого, но вокруг него все еще нет-нет да и прорастут ядовитые побеги… И мы как будто только их и видим… либо только на них нам указывают… только они — объекты нашего внимания… Враги Советской России пытаются заставить нас видеть в ней только плохое.

Дипломат медленно застегнул свой пиджак, поправил галстук:

— Хочется повернуться спиной ко всему тому, что все еще составляет мой мир. Хочется надеяться, что я служу чему-то лучшему, чем «интересы короны и отечества»… А те незначительные сведения, которыми я тебя снабжаю, — самообман. Мне кажется, что я ничего не делаю. Разумеется, я понимаю, какую ценность представляют они для такого военного командования, как советское, и все-таки…

Пеев пожал плечами.

— Послушай, Янко, если бы мир был так резко полярен — белое и черное, я предложил бы тебе занять нейтральную позицию наблюдателя.

— Сашо, а предательство?

— Это слово употребляют и коммунисты, но они считают предателями дворцовую клику. Думаю, что не без оснований.

Дипломат вздохнул:

— Если бы мы еще с колыбели не были отравлены этим ура-патриотизмом… Послушай, это не колебание, а просто повторная оценка. Я очень нуждаюсь в тебе!..

Они шли рядом по тихому, слабо освещенному бульвару вдоль Перловской реки от стадиона «Юнак» к мосту Орлова. Полицейский, прищелкивая каблуками, шел им навстречу. Поравнявшись, придирчиво оглядел их и решил, что господа эти вовсе не похожи на врагов царя и господа бога…

— Я считаю, что пролетариат не должен прощать нам завтра то, что мы так долго мудрствовали над простейшей истиной: либо с ним, либо против него…

— Сашо, абсолютно верно. Даже больше того… Но зачем смешивать идеологические убеждения с практической деятельностью?

— Зачем? А что ты скажешь о другом: в тебе верноподданный, гнущий спину перед Кобургом, сосуществует с идейным другом пролетариата…

— Действительно гадость… А если все же… а если я подам в отставку?

— Нет, Янко! Получится так, что ты вроде бы дезертируешь из-за возможной опасности провала и боязни перед полицией. Никто не накажет тебя за эту слабость, но я думаю, что тебе будет трудно пережить моральную дисквалификацию подобного рода.


Двоюродные братья сидели в кабинете Пеева. Елизавета ушла в спальню. Она считала, что без нее Янко будет чувствовать себя свободнее.

С улицы доносился цокот копыт. Проехал конный патруль.

— А ты знаешь, Янко, какую огромную ценность для тебя и всего мира имеет это наше усилие: тебе вырвать самого себя, а мне моего друга из ада фашистской дипломатии?

Дипломат вздохнул:

— А ты знаешь, как я представлял себе это? Заявляю одному человеку, что я за Москву, и все успокаивается и проясняется! Просто не догадывался, что время начинает требовать только дел…


Рано утром 22 июня 1941 года доктор Пеев завтракал. Сын-студент из своей комнаты крикнул ему:

— Доброе утро, папа!

В окно ворвался яркий свет июньского солнца.

По радио передавали одни только марши вместо обычной программы, и хозяин встал, чтобы выключить его. Может быть, день прошел бы иначе, если бы он случайно не нажал на другую кнопку и не услышал какого-то немца, вещавшего торжественным голосом:

«Дас криг нах Остен…»

Доктор отложил газету, усилил громкость:

«…В этот момент победоносная армия фюрера сломила первое слабое сопротивление большевиков…»

— Елизавета, война против Союза! — крикнул он, хотя видел, что взволнованная жена стоит в дверях.

Сын Митко, юрист-дипломник, стоял за ее спиной и, явно ничего не понимая, слушал немецкого диктора.

— Елизавета, запомни! Только сейчас я окончательно поверил, что фашизм в Европе будет разбит, раздавлен.

Она сразу же уловила его настроение: он имел уже не только моральное, не только человеческое право воевать против фашизма. Теперь ее мужа спровоцировали, оскорбили, вынудили не выбирать время, место и силы, необходимые против этой войны.

Может быть, только сейчас Елизавета поняла смысл его усилий, силу его правды, его патриотизм… и то, какая опасность угрожает ему.

— Сашо, поищу Эмила. Не ты, а я.

Он молча сжал ей руку. Прикоснулся губами к щеке.

Доктор вернулся к столу, сел и закончил завтракать с таким спокойствием, что Елизавета испугалась.

— Сашо, будь умницей!

Он слабо улыбнулся и проговорил:

— Я обязан быть значительно умнее, осторожнее, осмотрительнее, чем раньше. Это необходимо, потому что полиция сразу же станет бдительнее, зорче и страшнее. Запомни, в эти первые часы войны, независимо от первоначального хода ее развития, я допускаю временный перевес гитлеризма. Но победим мы!


Доктор Пеев вспомнил свою Карловскую околию[3], куда партия направила его в конце 1914 года. Он должен был стать адвокатом бедных, организатором трудовых людей и защитником правды.

Сначала в городе был двадцать один коммунист. Потом в околии их стало около четырех тысяч.

Доктор вспомнил свою бедняцкую контору, почти без мебели, потом ту же контору, набитую посетителями, партийными работниками и обыкновенными людьми, пришедшими услышать правду.

Пеев пытался угадать, на что надеются фашисты.

Нет, надеяться им не на что. Он вспомнил, как в 1923 году пловдивская полиция не смогла остановить погребальную процессию на похоронах товарища Тигряна. Она располагала оружием, конными эскадронами, пожарными машинами, войсками, агентами. Он все еще видел суровые лица рабочих табачной фабрики. Эти люди станут невидимыми, неуловимыми. Возможно, в какой-то момент они отступят, чтобы не погибнуть, но заставить их сойти с избранного пути невозможно.

Вполне вероятно, что он путал болгар с большевиками — сознательно и несознательно, но это уже не имело значения. Истина всегда остается истиной, особенно когда ее можно проверить в жестокой битве.

Газета «Правда» в Пловдиве. Доктор мучительно старался вспомнить то время, когда эта единственная прогрессивная газета утверждала, что большевизм — заря человечества. Завоеватели, Восток никогда не преклонялся перед вашими знаменами! Наполеон, а задолго до него Александр Македонский познали цену войн, которые вели.

Ну нет, фюрер! То знаменитое испанское «но пассаран» сейчас напишут повсюду в мире, и ты не пройдешь!

Доктор все еще не мог подавить в себе боль. Он не знал тогда, что миллионы людей в Советском Союзе и сотни, много сотен тысяч в Болгарии были ошеломлены в эти утренние часы двадцать второго июня сорок первого года. Он не знал тогда, что пройдет много времени, прежде чем тревога утихнет и сквозь грохот «победных фанфар» Берлина удастся услышать правду о событиях на фронтах, и что в эти первые месяцы испытаний истинные патриоты останутся на своих постах.

Доктор пил свой утренний кофе в кондитерской напротив моста Орлова. Официант остановился около него и спросил:

— Господин доктор, почему-то не верится, что… русские отступают… Говорят даже, что…

— Отступают.

Ошеломленный официант огляделся по сторонам и произнес:

— Но ведь…

Он, доктор, не мог, не имел права поддерживать подобные разговоры, но он знал, что и сегодня, и завтра, и много дней подряд они неизбежны. Допускал, что официант донесет в полицию. Сейчас каждого, прежде чем ему довериться, надо проверить.

— Когда я был в Москве, почему-то не задался вопросом, насколько сильна их армия.

Доктор не лгал. Он чувствовал стабильность политического строя. Видел доверие миллионов к партии. На улице Горького наблюдал батальоны и пришел в изумление от того, как спокойно маршировали они. На огромных фотографиях видел два типа танков и истребители Як-1. Больше ничего. Фон Клаузевиц говорил: «Сила национальных армий равна силе нации». Формулировка эта заслуживает внимания. Он, доктор, не мог сказать это официанту и поэтому добавил:

— Поживем — увидим. А сейчас можно только гадать.

На улицы Софии в тот день вышло намного больше людей, чем обычно. Александр! Будь точен, будь объективен, не всматривайся в лица людей, чтобы найти единомышленников! Оценивай и отделяй, сопоставляй и делай точные заключения. Ты воюешь, ты не созерцатель.

Группа студентов сидела под балконом нового дома на бульваре Фердинанда, где было выставлено радио. Известия с фронта передавались беспрерывно. Дворник, опершись о метлу, смотрел в пространство. Агент полиции, вот уже три года следивший за доктором, подошел к нему и, сняв шапку, осклабился. Помолчав, проговорил:

— Отчирикали ваши большевики, господин Пеев. Ничего не поделаешь. Не писано, чтобы простачки господствовали больше двадцати лет. Но так уж повелось, господин Пеев. Не случалось еще, чтобы партия властвовала больше, чем двадцать пять календарных.

Доктор вдруг решил проверить полицейского:

— А если Англия и Россия сомнут Гитлера и в Германию снова вернется кайзер?

Агент нахлобучил шапку и бросил:

— Во всяком случае, господин доктор, знайте, если и не будет другой выгоды для нас, то, по крайней мере, пока разберутся кто кого, ваша милость большевички отправятся в рай.

На следующее утро директор банка решил устроить себе развлечение. Когда Пеев войдет в свой кабинет, он застанет там трех или четырех высокопоставленных чиновников из «Подслона», которые молниеносно разнесут по всей Софии весть о поражении доктора-русофила. Кроме того, станет известна его реакция на насмешки.

Но случилось так, что в кабинете у доктора находились два посторонних посетителя: представитель акционерной фирмы «Орел» и счетовод синода.

Пеев поздоровался, положил портфель на бюро и, не изменяя своей привычке, повернулся, чтобы открыть шкаф и взяться за работу.

— Вы не выразили своей радости по поводу чудесного сюрприза, коллега!

В кабинете стало тихо. Пеев приблизился к директору, улыбнулся и с пафосом произнес:

— О, какое я сделал упущение, господин директор! Я радуюсь от всего сердца!

— А ну, Пеев, оставь эти номера, ведь наверняка душу перевернуло! Покончено ведь с надеждами болгарских большевиков! Фюрер вырвет с корнем все кривые деревья!

— Надеюсь, и вам душу перевернула мысль о тысячах, которым суждено умереть.

— Это общие фразы! Скажи, голубчик, откровенно, неужели ты не испугался?

Внутри у доктора все кипело, но внешне он лишь выразил недоумение.

— Шеф! Я сторонник осторожной политики, политики безо всякого риска. Я думаю о разрушениях и крови, которая прольется. А исход войны решится не здесь, а там, на поле боя. Разговоры ничем не помогут.

— Пеев, тебе нельзя не удивляться. Понимаю и не осуждаю. Приходится сложить крылья. Ничего не поделаешь, братец. Советую всегда быть таким.

Тут директор допустил большую ошибку, и доктор сразу понял, как выручает иногда самонадеянность людей. Усевшись за стол, он начал перебирать документы Бурева. Этого миллионера нужно во что бы то ни стало убедить, что его адвокат действительно сложил крылья. Полностью. Что он испугался. Что еще немного — и, возможно, его заставят капитулировать.

В конце этого сумасшедшего и страшного дня в телефонной трубке раздался голос генерала Никифорова. Директор, передавая трубку доктору, прошептал:

— Начальник военно-судебного отдела. От него-то тебе и достанется.

Никифоров пригласил доктора зайти поговорить. Пеев приглашение принял.

Через полчаса товарищи шли вдоль Перловской реки. Дошли до моста Орлова. Потом вернулись к Подуянскому.

— Сашо, если судить по дворцовым разговорам, операция «Барбаросса» не кажется им третьестепенной военной прогулкой…

Генерал горько улыбнулся.

— …Вызвал нас Высший военный совет. В присутствии Бориса военный министр кратко информировал о начале похода, масштабах операций. Присутствующие выслушали его без особого восторга, кроме, разумеется, Кочо Стоянова и шефа разведывательного отдела военного министерства полковника Костова. Царь спросил, что́ думает генералитет о Красной Армии. Разумеется, я много что услышал. Но высказывание Лукаша меня поразило. «Нет армии, равной армии фюрера. Русские — стадо овец, которые бегут, спасая свою шкуру». Генерал Михов определил, что в сентябре восточная операция закончится. Царь распорядился, чтобы генералитет разъехался по частям и через сутки доложил о положении дел, о настроениях среди офицерства, подофицерского состава и особенно солдатских масс.

…Сашо, они очень боятся офицеров запаса, людей со средним образованием, которых полиция не удостоила чести учиться в Школе офицеров запаса (ШЗО). Предполагают, что коммунистическая партия активизируется. Больше того, от меня требуют конкретных предложений по борьбе с коммунистической опасностью в армии.

Прошу тебя, Сашо, информируй Москву об этом тревожном совещании, на котором первые берлинские коммюнике не разогнали страхов перед собственным народом, собственной армией.

Доктор сжал руку генерала.

— Передам, что «Журин» готов находиться на переднем крае в войне против гитлеризма!

Они прощались. Останавливались, чтобы перед расставанием сказать еще что-то. Потом снова шли и вдруг понимали, что опять дошли до моста Орлова, снова начинали уговаривать друг друга, что пора расстаться.

Генерал переживал за свою Россию, а Пеева не оставляла мысль о безумии этого вандала-ефрейтора, получившего власть и права Цезаря. Оба одинаково нуждались в вере, хотя были убеждены, что фашизм победить не может. Оба не могли понять, что ищут в себе силы, чтобы выдержать, преодолеть трудности.


Эмил Попов вскочил. Он так смял руками кепку, что козырек наполовину оторвался.

— Я так ждал вас. Вот уже как полтора часа говорим с госпожой все об одном и том же. Я пришел потому, что места себе не нахожу. Хочется кричать.

— И мне, Эмил…

Парень ждал, что его будут утешать, поэтому внутренне приготовился атаковать: «Там сейчас умирают, а я…» Однако признание доктора его обезоружило, и он притих.

— В десять тридцать у меня сеанс. Сегодня Москва молчит. Вероятно, там…

— Там то же самое, что и у нас. Война в нас самих, вокруг нас…

Пеев сказал Эмилу, чтобы он ни при каких обстоятельствах не приходил к нему домой.

— На нас в полиции заведены досье. Если возьмут твое и мое вместе — нам конец! Будем видеться каждый день на остановке трамвая номер четыре у Святой Недели. Садиться в головной вагон друг за другом. Это надо делать в обеденный перерыв, в двенадцать с четвертью.

Эмил, Центр приказывает нам быть очень внимательными, бдительными! Не встречаться с коммунистами! Обдумывать каждый шаг!


Эмил вошел в мастерскую. Последние три работника, оставшиеся еще в мастерской, подготавливали работу на завтра. Пожелав «спокойной ночи», ушли. Один из них вернулся и, стоя в дверях, тихо сказал:

— Раньше двенадцати не уходи!

Эмил сел за рабочий стол. Какой трудный день! Напрасно пытался он поймать Москву. Провалилась сквозь землю, что ли? Или разбита бомбами? Нет, советское радио на длинных волнах систематически под приглушенный аккомпанемент маршей передавало одно и то же сообщение Совинформбюро о вторжении фашистских войск. Густой бас диктора призывал советский народ к отпору агрессору.

— А может, так даже лучше… — До боли сжимая голову, Эмил пытался снова и снова поймать Москву.

В дверь постучали.

Шкала радиоприемника была освещена. Сейчас стрелка указывала на станцию, расположенную где-то далеко от Москвы. Через шумы доносился голос диктора, выкрикивающего непонятные слова.

В мастерскую вошел мужчина в сером костюме. Эмил помнил этот костюм и этого человека. Это был Эмил Марков, соученик его брата.

До сего времени он находился где-то очень далеко. В концентрационном лагере. Хозяин быстро задернул занавески. Погасил лампы. Оставил только маленькую серо-зеленую лампочку, не видимую с улицы.

— Ты голоден? — Эмил достал колбасу, хлеб, брынзу. — Нашего брата преследуют голод и пули. Добро пожаловать.

Марков поблагодарил:

— От хлеба не откажусь, но пуля, хотя я постоянно иду ей навстречу, мне ни к чему.

Ел он медленно. Не хотел поддаться чувству голода. Когда всмотрелся хозяину в глаза, покачал головой и чуть слышно произнес:

— Знаю, ты прячешься не по собственной воле. Бездействуешь по причине обстоятельств. Конец бездействию, Эмил. Дети учителя Попова — революционеры, и они должны быть в первых рядах бойцов.

— Я все же… — Эмил прикусил губу. Нет, он не может открыться даже этому человеку! Никто не оправдал бы его! Через полтора часа нужно слушать Москву и передать множество пятизначных чисел с важными для Красной Армии данными.

— Я пришел вырвать тебя из летаргии. Центральный Комитет партии уже принял решение. Начинается вооруженная борьба. Тебе поручается руководить изготовлением гранат для Сопротивления.

Сердце у Эмила замерло; именно в этот вечер, лежа, заложив руки под голову, он почему-то думал о том, как будет делать гранату за гранатой. Как пойдет в темноте и будет ждать. Грохот взрыва оглушит его, зарево пожаров ослепит, послышатся свистки полицейских… Советский разведчик ясно сказал ему: «Никаких обязательств ни перед кем из активистов партии…»

— Эмил! Долг каждого коммуниста — исполнять приказы партии. Любой отказ можно толковать только как колебание, а иногда и как предательство. Тебе это хорошо известно!

«…Только как предательство… Тебе это хорошо известно!..» Но, будучи обыкновенным радистом, он не чувствовал того особенного состояния, которое охватывает бойца, идущего в бой. «Неужели ты сможешь лишить партию такой технической базы, как мастерская «Эльфа», только потому, что теоретически тогда появится большая опасность провала?

Центр требует от нас быть бдительными… Уж не думает ли враг, что, если Эмил провалится, он выдаст полиции замечательного человека — доктора Пеева?»

— Эмил, ты подсчитаешь, сколько левов необходимо. Потом вместе подумаем… Спокойной ночи, парень! И выше голову! Пусть боятся фашисты! Мы знаем, чем кончится борьба, а они не знают, где будет их могила, где сгниют их свастики…

Эмил Марков осмотрел пустынную улицу и, убедившись, что никто не следит за ним, растворился в темноте.


Необычный для генерала Никифорова день заканчивался. Хорошо бы пойти домой после этого утомительного заседания.

В этот момент позвонил однокурсник, командующий 2-й Фракийской армией генерал-майор Марков.

— Никифор! Ты, что ли, ополчился против Крума, а? Голову оторву! — рокотал в трубке металлический голос генерала.

Никифоров делал вид, что приятно удивлен:

— Черт побери, да это ты, Марков! Давай встретимся!

Повесив трубку, Никифоров отправился в Военный клуб. Но по улице шагал не Никифоров, а «Журин».Обдумывая предстоящий разговор, он рассчитывал узнать кое-что. Завтра вечером Москва должна знать намерения немцев относительно Турции, данные об их силах в Болгарии, об их деятельности здесь и о будущих операциях их армий.

Марков с нетерпением ждал Никифорова. Они поздоровались, с улыбкой глядя друг на друга, спорили, кто больше постарел. И вдруг Марков процедил сквозь зубы:

— Если займешь мое место и станешь командовать никуда не годной армией, пусть даже Фракийской, поседеешь.

— Только бы мы не увязли заодно с Германией в какой-нибудь турецкой авантюре.

— Едва ли. Если речь идет о фронте только против турок, то у Германии хватит сил. И у нас хватит, но мы сразу же наткнемся на британские колонии с их очень сильными боевыми армиями. А Мосул англичане нам не отдадут. Потом в Россию через Кавказ. Там тебе не равнина. Одним словом…

— Марков, недавно говорил с Сашо.

— С Сашо Пеевым? Где он?

— Он тебе позвонит. Уже год как собирается поехать в Пловдив.

— Ну будь здоров, Никифор! Сидеть бы нам спокойно и не рыпаться. Какую бы войну мы ни начали, все равно нам будет крышка. А Сашо пусть не прячется, черт такой, я буду его ждать.


Генерал Никифоров медленно поднялся по лестнице. Позвонил. Открыла Елизавета.

— Как хорошо, что ты пришел! Сашо решает ребусы.

Мужчины закрылись в рабочем кабинете хозяина.

Елизавета вышла на улицу подышать свежим воздухом. Именно так ей пришлось объяснять эту странную прогулку и волей-неволей выслушать два рецепта о самом эффективном лечении мигрени. А царский генерал и адвокат миллионера Симеона Бурева работали, составляя донесения для армии первого в мире государства трудящихся, борющегося с фашизмом.

Утром Пеев уехал в командировку в Пловдив, Хасково и Свиленград.

Центр требовал сведений о намерениях Германии относительно Турции, а военные лучше всех остальных знали их. Центр хотел от «Боевого» данных о болгарской армии, о том, выступит ли она на стороне гитлеровцев против Советского Союза. Охваченный беспокойством, доктор Пеев отправился в путь. Следующим поездом поехал «Журин» — инспектировать военные суды в Бургасе и Варне. Центр хотел знать состояние береговых частей болгарского флота, а также поставленные перед ним задачи.

Никифоров прибыл в Шумен — глухой гарнизонный городок, в котором больше подпоручиков, чем детей, и больше солдат, чем гражданского населения. В Военном клубе его ждал ужин. Господа офицеры, жаждущие новостей из столицы, старались быть гостеприимными хозяевами. Один подполковник из интендантского батальона заказал смядовскую луканку[4] и осмарское вино. Он беспрерывно спрашивал:

— Увеличится ли число частей или их останется столько же, сколько было до сих пор?

Командир 7-го Преславского пехотного полка, обеспокоенный данными своего офицера разведки, хотел узнать у представителя верховной судебной власти, что́ ему делать.

— Я бы посоветовал вам, — Никифоров улыбнулся, — не поднимать панику. Больше патриотических бесед, больше проповедей умных священников, меньше арестов. Ведь если мы усилим брожение…

Командир пятого артиллерийского дивизионного полка разоткровенничался:

— Я, если можно так выразиться, ощущаю брожение. Стараюсь не впадать в панику. Как вы думаете, господин генерал, не всыпать ли заподозренным и не разогнать ли их по разным хозяйственным службам?

— Возможно, вы правы. Одна-две пощечины, чтобы показать, что вы не глухи и не слепы. Это укрепит ваши позиции командира. Если же начнете проливать кровь, ничего хорошего не ждите.

Шуменский военный прокурор капитан Байчев спросил:

— Может быть, имеет смысл припугнуть одним-двумя смертными приговорами? Господин генерал, страх порождает послушание!

— Да, это необходимо, но делать такие вещи надо очень умело. Иногда одно оправдание «за недоказанностью преступления» действует сильнее десяти смертных приговоров.

Военный прокурор после разговора с генералом поделился своими впечатлениями с друзьями.

— Генерал — образец человеколюбия и христианской доброты. Как можно быть добрым с большевиками? Дали бы мне волю, я только в этом гарнизоне вздернул бы на виселицу человек двести.

Никифорова возили по городу, по частям. Вместе с командиром дивизии, глотая пыль и трясясь по изрытому колдобинами шоссе, он приехал в Варну.

Командующий флотом был расстроен — он только что получил донос о том, что моряки девятнадцатого набора «подозрительно ищут связей с большевиками в городе».

— Я, господин генерал, верю, что немцы прикончат Россию. Но кто знает, война есть война. Независимо от этого мы, как патриоты…

Он стал излагать свои взгляды на политику, которую он назвал «чисто болгарским социальным патриотизмом без коммунистов». Говорил о «семье под эгидой его величества» и считал, что, если царь выслушает его, «Болгария будет спасена от внутренних врагов».

Генерал-майор Никола Стойчев, командующий 4-й армией, ждал своего давнишнего приятеля Никифорова. Взгляды их по всем вопросам были противоположными, но чувство любви к России сближало их.

— Ну скажи, будет ли побежден Сталин?

Со Стойчевым можно было говорить без опасений.

— Абсурд, старик! Абсурд!

— Но ведь у них не осталось армии! Под Гомелем войска в мешке.

— А Сибирь? Кто знает, сколько ресурсов у красных? Учти внезапность нападения немцев, их опыт, оружие со всей Европы, хорошо подготовленные дивизии Гитлера. И как видишь — ничего существенного. Нечто вроде Наполеона и Кутузова. А Гитлер со своими дивизиями…

— Их стало триста, Никифор!

— А у русских сколько?

— До сих пор разгромлено более ста двадцати.

— Видишь ли, старик… Если еще сто будут разбиты, вероятно, у русских останется достаточно сил для разгрома немцев.

— Я строю вместе с немцами такой укрепленный пояс вдоль берега, что… Но не сказал бы, что мы в состоянии воевать против России.

И они отправились осматривать укрепления от мыса Галата до устья Камчии. От Каварны до Балчика, вдоль Батовой реки до монастыря Аладжа, а потом каждый бункер, каждый форт. Никифоров криво улыбался: детские восторги командующего флотом в сотый раз показывали неосведомленность этого человека и его слепую веру в Гитлера.

— Господин генерал, мы здесь не будем сражаться. Мы будем бить большевиков в Москве.

— А если и здесь придется драться?

— Железные груди наших воинов.

— Господин капитан первого ранга, не завидую той армии, которая идет в бой с голой грудью!

Никифоров уже изучил оборонительную систему немцев, и ему казалось, что взломать такую укрепленную линию — это уже вопрос времени.

Вот радиограмма от 20 сентября 1941 года, краткая, как и все военные сообщения, переданная в Центр.

«По сведениям «Журина», охрану черноморского побережья несут исключительно германские войска — моряки, артиллерия, авиация».

В этой радиограмме были перечислены номера частей, наименования укреплений и их виды. Никифоров остался доволен.

Двадцать дней спустя «Журину» пришлось снова отправиться проверить данные об укреплениях на Черноморье. Повод оказался особый: областной военный суд занимался делом варненских интеллигентов, обвиненных в разведывательной деятельности в пользу СССР.

Он встретился с обвиняемыми. Это входило в его права.

Никто не знал, что встречи с жертвами полиции — это его боевая обязанность, подсказанная собственной его совестью, и что этим он преследовал простую цель: хотел встретиться наедине с каждым из тех, кто нашел в себе смелость создать свою невидимую оборонительную линию по Черноморью. Ее нельзя разгромить, хотя один «форт» из этой человеческой оборонительной линии уже вышел из строя. Но сколько их оставалось еще?

— Вы не раскаиваетесь? — спросил «Журин» самого молодого из арестованных.

— Господин генерал, я не знаю, что вы ответите, когда после победы мы поменяемся местами. Будете ли вы тогда раскаиваться.

«Журину» хотелось обнять юношу, и потребовалось большое усилие, чтобы не показать своих истинных чувств.


Генерал Никифоров шел вдоль берега моря. Его тяготила военная форма. Юноше на пороге смерти хватило сил защищать истину, свое человеческое достоинство. А генерал? Предатель. Генерал-палач. Что же предпринять, чтобы спасти эти буйные головы? Скорее в Софию. «Боевой» должен вовремя передать данные. А о молодых бойцах революции нужно подумать хладнокровно, с чувством ответственности отцов за собственных сыновей.


План «Барбаросса».

Самая серьезная операция фюрера, которая должна была принести немцам тысячелетия владычества над миром. Годами прививали немцам человеконенавистничество. Наследникам прусских бюргеров внушили, что язычество — религия смелых. Возможно, Гитлер провозгласит себя верховным жрецом. Пока же он предпочитал требовать от своих штурмовиков, эсэсовцев и членов нацистской партии только одного: чтобы они проливали кровь. Кровь.

План «Барбаросса».

Решающая война фюрера. Ее надо закончить парадом в Москве и походом на Восток. До далекого, как мечта, Тихоокеанского побережья, до Порт-Артура и Владивостока.

План «Барбаросса».

Его разработали детально. Он предусматривал стремительные удары. Базировался на принципе внезапного продвижения мощных соединений танков, артиллерии, пехоты, авиации, на обходных маршах, котлах, массированных бомбардировках, повсеместном натиске.

Казалось, в первые месяцы войны план выполнялся успешно. Советские армии отходили, но отходили с ожесточенными боями.

Многие тысячи бойцов Красной Армии, рассеянные по разным фронтам, участвовавшие в оборонительных боях, оказывались в тылу немцев в окружении. Воодушевленные мыслью о судьбе Советского Союза, они быстро создавали партизанские отряды.

Еще в первые дни июля на тыловые службы, колонны, базы, опорные пункты германской армии обрушились тяжелые удары этих «ликвидированных» ведомством Геббельса бойцов.

В то же время план «Барбаросса» не предусматривал, что вместе с продвижением армий в глубь русской земли сопротивление советских войск станет возрастать. Каждый новый день приносил новые доказательства жизнеспособности обороняющейся армии.

Восточнее Смоленска немцы не сумели окружить советские дивизии, которые при отступлении оказывали ожесточенное сопротивление и обескровили атакующие отборные соединения фашистов. Восточнее Киева советские войска, успешно обороняясь, отступали организованно, сохраняя свои фланги, и с каждым днем все тверже и решительнее отражали атаки немцев.

В Берлине нервно совещались, выводили армии из всех оккупированных европейских стран и перебрасывали их в Советский Союз. Только доктор Геббельс утверждал, что война выиграна. Генералы рейха растерянно оглядывались. Кажется, надо уже думать о зимовке.

Дипломатия Гитлера добилась вовлечения в войну Финляндии, Венгрии и Румынии. Дипломатия Гитлера пыталась вовлечь в войну и Болгарию. С первых же дней Германия оказывала давление на болгарское правительство и царя Бориса, требуя, чтобы двенадцать дивизий царства двинулись через Румынию и Украину. В сентябре Бекерле уже недвусмысленно заявлял, что Германия поищет «своих самых верных друзей в Болгарии», которые знают, «чего от них хотят».

В августе и особенно в сентябре Гитлер несколько раз вызывал к себе военного министра, царя, Богдана Филова. Для всего мира и для советской разведки не оставались тайной эти усиленные «консультации», «обмен мнениями», «информации». Поездки к Гитлеру тревожили общественность — в течение этих сентябрьских дней сорок первого года десятки тысяч здоровых мужчин осаждали приятелей-врачей и «тяжело заболевали». И полиция, и армейская контрразведка располагали сведениями о том, что необычайно много молодых людей буквально осаждают резиденции митрополитов. «Религиозность» тысяч молодых людей объяснялась правом священнослужителей освобождать от военной службы и мобилизации.

Полиция с тревогой рапортовала о быстром росте сопротивления ячеек коммунистов и ремсистов[5].

А из главной квартиры фюрера, из канцелярии Риббентропа, из ведомства адмирала Канариса требовали, чтобы двенадцать болгарских дивизий пошли походом на Восток, пока еще имелись хоть какие-то шансы развить на фронтах первоначальный успех. В Софии «делали все необходимое».

Да, предпринимали «необходимое», охваченные злобой, страхом и растерянностью. Началась реорганизация вооруженных сил. Замышлялась замена вооружения, оставшегося от предыдущей войны. Артиллерия механизировалась, пехота получала автоматическое оружие и новые винтовки, новые германские пулеметы. ВВС перевооружались «мессершмиттами». Развертывались новые полки и дивизии. Москва следила за событиями в Софии и хотела знать, на чем остановятся болгарские военные.

«20.IX 1941 года. Сообщите, действительно ли болгарские власти подготавливают войну против СССР. Центр располагает сведениями, что Гитлер оказывает давление на Болгарию, чтобы заставить ее послать свои войска против СССР».

Москва хотела знать. Должна была знать. Центр запрашивал еще несколько раз, требуя подробностей, подтверждения.

Доктор Пеев понимал ценность каждого своего сообщения. Он хотел охватить все, чтобы быть абсолютно точным и в то же время обезопасить себя от возможной игры дворца, от возможных неожиданностей. Он встретился с депутатами — своими старыми знакомыми. Да, дворец действительно хотел воевать против Советского Союза, настаивал, искал союзников среди старых политических волков, среди генералов, среди новоиспеченной политической верхушки, в торгово-индустриальной среде. И странно, в то время как «патриотическая» истерия и шумиха усиливались, желание воевать ослабевало.

А Москва знала:

«Журин» сообщает, что 20.X 1941 года по новым штатам истекает срок реорганизации воинских частей. Это сообщение толкуют так: болгарская сторона до этой даты не предпримет никаких акций».

«1.X 1941 года. Болгарские власти не подготавливают войну против Советского Союза».

«После завершения маневров на турецкой границе остались только 2-я дивизия и две пограничные бригады. Сведения получил от «Журина» и полковника Димитрова — командующего артиллерией 2-й Фракийской армии».

Народ охватила тревога! Слухи облетали всю Болгарию: болгарские войска следуют через Генерал-Тошево[6] на Украину! Западные нейтральные наблюдатели, особенно чувствительные ко всякого рода сенсациям, уже информировали мир об этих слухах. Близкие к Англии круги в нейтральных государствах через свои газеты скупо, на первый взгляд, подсказывали болгарской прессе, что ей следует предпринять. И со временем в стране появился миф о Борисе III — царе-мудреце, царе-дипломате.

«10.X 1941 года. Болгарские войска не посылали на Украину. В Германию отправилась группа болгарских врачей и медицинских сестер».

Уже десятого октября Москва знала, что произошло в Софии. Хотя это и противоречило газетной шумихе и бряцанию оружием, воинственным позам и заявлениям, в данных доктора Пеева содержалась правда о событиях в царстве:

«В дворцовых кругах отрицают, что царь ездил к Гитлеру. С германской стороны оказывается усиленное давление с целью втянуть Болгарию с ее армией в войну против СССР».

Был ли Борис III доволен развитием событий в «собственном» царстве?

Он делал все возможное, чтобы втянуть «свою» армию в войну против СССР. Но его близкие и доктор Пеев знали, что царь нервничает.

У него повторялись нервные припадки. Он кричал, что разгонит негодных генералов, не имеющих ни авторитета, ни войск.

Генерал Михов рапортовал своему августейшему государю, что части небоеспособны.

Генерал Даскалов с грустью констатировал, что ни одна болгарская рота не будет боеспособной на фронте вне Балканского полуострова:

— Ваше величество, если мы оторвем болгарина от его нивы, он будет смотреть только назад.

— Ваше величество, извините за откровенность, хоть это и неприятно, — рапортовал командующий Фракийской армией, — влияние коммунистов непреодолимо.

Царь смотрел помутневшим взглядом куда-то в пространство.

— Как так… После двадцать третьего… двадцать пятого года… весь их актив, все их руководящие кадры ликвидировали. Еще Кимон Георгиев считал, что ни одна партия, включая красную, не имеет опоры в массах после девятнадцатого мая. Это необъяснимо, генерал!

— Ваше величество, — с тревогой делился с ним Никола Мушанов, о котором было известно, что, несмотря на свое англофильство, он согласен воевать, лишь бы война велась против большевиков, — мы потрясены фактами: наша интеллигенция, за исключением маленькой группы легионеров генерала Лукова и Жекова, вся за большевиков.

— Я не потерплю, чтобы оборванные сельские учителишки диктовали в моем царстве! — кричал царь в своем кабинете во время послеобеденного отдыха. — Я не прощу глупцам, которые позволили большевикам сохранить свое влияние в моем царстве!

— Государь, внимательное изучение полицейских досье каждого десятого солдата действующей армии заставляет меня подозревать в нем потенциального большевика, — рапортовал полковник Костов, известный всем начальник РО военного министерства. — Мы произвели проверку офицеров запаса, а без них невозможно представить себе армию. Каждый третий из них заражен большевизмом.

— Хочу воевать! — вопил царь, беспомощно оглядываясь. — Хочу воевать! А получается так, что мне нужно опасаться собственной армии! Уж не запачкан ли красным и мой лейб-гвардейский полк? Прикажу сшить им мундиры синего цвета!

— Так точно, и в лейб-гвардейский полк проникли красные. Устраним их, как только заметим…

— Ваше величество, святейший синод присматривается к верующим и своим оком и ухом улавливает чаяния христолюбивых болгарских чад, — говорил без апломба и пафоса варненский митрополит Иосиф, который в то время совершал поездки по своей епархии, посещал сборища легионеров и «христианские» общества, произнося туманные речи и открыто демонстрируя свой крайний шовинизм. — Царь и наш владыка, мы не можем рассчитывать на весь народ. При всех обстоятельствах необходимо удерживаться от вступления в войну, особенно против России.

— Ваше высокопреосвященство, мой отец сумел послать этот же народ сражаться против моего крестного Николая II.

— Государь, тогда действовали три фактора в пользу его величества Фердинанда: инерция войны, одинаковый политический строй в обоих царствах и то, что большевизм в России еще был слаб, а в Болгарии социалисты только агитировали и собирали силы.

Царь простонал:

— Ваше высокопреосвященство, молитесь за меня, неспособного помочь своей родине.

Владыка прочел «очистительную» молитву и продолжил:

— Ваше величество, пусть ваша беспомощность превратится в силу, пусть ваш народ узнает, что вы не хотите ввергнуть его в войну, пусть люди начнут молить бога за вас, тогда вы найдете способ помочь своей высочайшей личности и Германии.

Царь дрожал от нервного возбуждения, а митрополит отправился в синод докладывать об этом разговоре. Советники владыки в панике обходили министерства, полицию, дома сановных политических лидеров, надеясь получить ответ на единственный страшный для дворца вопрос: «Действительно ли влияние коммунистов настолько сильно, что это угрожает распадом армии при первом же столкновении с красными дивизиями? Таково ли внутреннее положение, что нам грозит революция, если мы пошлем войска на Украину? »

Начальник отделения «А» при дирекции полиции Никола Гешев, по мнению царя, был самым надежным информатором. Он не мог ему не верить. Этот человек словно существовал для того, чтобы убивать коммунистов, раскрывать их заговоры, укреплять трон и династию.

Гешева вызвали на неофициальную аудиенцию. Адъютант царя пригласил его на беседу с властителем, но полицейский предварительно знал тему беседы. До его слуха дошли данные о царских проверках настроений, о намерениях дворцовых кругов объявить войну Советскому Союзу.

Еще будучи студентом юридического факультета, Никола Гешев смутно догадывался о большом конфликте между дворцом и Москвой. Он побывал в Риме, провел там целых три года. Завистники злословили и утверждали, что фашистская полиция умело завербовала его и он преданно служил ей по нынешний день, что частично его авторитет перед царем объяснялся именно этим. Гешев мог соглашаться с этим, мог отрицать. Для него было абсолютно все равно, является он агентом фашистской полиции или нет. Сам он радовался своей службе у адмирала Канариса, а службу в других иностранных разведках хранил в тайне или демонстрировал внезапно, если имел от этого пользу.

Еще будучи чиновником в жилищной комиссии столичной общины сразу же после 1923 года, Гешев начал планомерно делать себе карьеру. Как и все платные полицейские, он пытался завоевать себе имя мелкими грязными доносами на уцелевших коммунистов, студентов и интеллигентов, и теперь по пути во дворец Гешев с полуулыбкой констатировал, что и поныне он остался всего лишь доносчиком, с той только разницей, что доносил уже не десятистепенным агентам, а прямо царю. В свое время, просто для удобства, он стал членом демократической (Цанковской) партии и Сговора[7]. А теперь ехал во дворец, переполненный злобой к коммунистам. Он еще носил при себе свой первый талисман — удостоверение полицейского сотрудника под номером 7179, подписанное бездарной личностью, бывшим директором полиции Ковачевым. Впрочем, события показали, что ковачевщина сохранила в полиции свой дух и теперь, а ныне требуется другое, нужна более серьезная, обдуманная и жестокая борьба. Именно борьба с коммунистами.

Гешев помнил номера и даты приказов о его назначениях, особенно первого: номер 288 от первого августа 1925 года. Шестнадцать лет пролетело с тех пор. Восемь из них, по его мнению, прошли впустую из-за бездарных шефов отдела «А». Он ехал к царю, а его мозг систематизировал все, что запомнилось из всех его операций против коммунистов. Гешев собирался потребовать у царя неограниченные полномочия, чтобы завершить борьбу со своими врагами. Потому что лучше узнал силу коммунистов, теперешнее состояние дел в царстве. Потому что всегда все трезво оценивал и ничего не преувеличивал.

Царь встретил полицейского в парке дворца. На сей раз, это редко случалось, царица тоже оказалась здесь. Она сидела под тентом веранды в своем роскошном послеобеденном платье. С нею была одна из дам ее свиты.

Гешев низко поклонился царице.

Она сложила руки на раскрытой книге и смотрела на него, прищурив глаза. Высокий широкоплечий мужчина. Продолговатое смуглое лицо. Широкие брови, тяжелая челюсть. В глазах — решимость. Царица боялась его, но верила ему. Где-то в глубине души она чувствовала, что он труслив: трусы всегда видят себе подобных.

— Господин Гешев, я хотела знать ваше мнение и нарушила распорядок своих занятий, чтобы вместе с царем выслушать вас.

Борис молча усаживался в кресле. Нетерпеливо указал Гешеву на кресло напротив. Он разозлился: этого полицейского нужно научить приходить, если не в выутюженном костюме, то хотя бы в чистой сорочке.

— Садитесь, друг мой, садитесь, — пригласила царица, и как только гость выполнил приказание, отвела взгляд от его рук. Она вспыхнула от возмущения: этот мужлан не привел в порядок ногти.

— Я хочу воевать, господин Гешев. Мне же со всех сторон докладывают, что армия заражена, больна.

Гешев не подтвердил это, но и не отрицал:

— Ваше величество, я доложу все по порядку. И попрошу развязать мне руки, если сочтете, что я прав.

Борис снял руки с подлокотника кресла и опустил их.

— Если это будет иметь смысл, развяжу, господин Гешев.

— Покорнейше благодарю, ваше величество. Еще двадцать второго июня я решил собрать в концлагерях самых авторитетных коммунистов. Три четверти из них уже скрылись. До сих пор мне удалось изловить только часть из намеченных мною. Скверно поступили господа офицеры: не разрешили мне арестовать коммунистов в воинских частях. Относительно большинства из них у меня самые обычные сомнения, но все они — бомбы замедленного действия. В государственном аппарате также много коммунистов. На этот счет у меня имеются точные данные.

Царь вскочил и начал ходить взад и вперед по террасе.

— Что вы делали до сих пор, господин Гешев? Спали?

— Никак нет, ваше величество. Боролся со своими коллегами за право громить коммунистов, за свободу действий. А в это время красные…

— Гешев! Предоставляю вам свободу действий! Если потребуется, засадите за проволочные заграждения миллион. А мне хватит остальных! — кричал царь.

— Я могу усмирить их, но упущены годы, и для этого потребуется время.

— Гешев, я хочу воевать!

— Ваше величество, только не сейчас. Я в первую очередь выведу из строя Военную комиссию ЦК коммунистов. Она имеет связи абсолютно со всеми частями армии. На то, чтобы пресечь их, потребуется год.

— Комиссия? Чья комиссия? Как вы сказали, Гешев?

— Центральная Военная комиссия при ЦК Болгарской рабочей партии (коммунистов). Она создана во время революционных событий и действует по принципу полной конспиративности и секретности. Коммунисты правильно оценивают обстановку: их люди в частях фактически превращают всю нашу армию в ненадежный инструмент. Если армия отправится на фронт до того, как мы произведем чистку, она разложится за двое суток. Это будет крах, государь!

Борис дышал тяжело. Йоанна, прищурившись, улыбалась.

— Господин Гешев, уж не хотите ли вы сказать, что мы царствуем, сидя на раскаленных углях? — спросила Йоанна.

— Вовсе нет, ваше величество. На мощном граните, но с подкопами, и к тому же минированными. Я вытащу взрывчатку, заложенную под трон династии, ваше величество.

— А что же мне ответить фюреру, Гешев? — спросил Борис.

— Скажите ему о коммунистах. Он тоже боится их. Но фюрер оказался умнее и расправился с ними в два счета. Там не жалели крови.

Борис нервно рассмеялся:

— Мне предлагают роль доброго царя, царя-миротворца.

— Это умно! Но только не мешайте мне!

— Хорошо, хитрец! — Борис вскочил. — Я буду добрым царем, а ты, скрываясь в моей тени, будешь моим подлинным образом. Хорошо. Если бы Иван Вылков был так умен, как ты. Слышишь, Гешев? Я говорю на «ты». Бурбонский герцог, принц Сакс-Кобург-Готский, потомок Людовиков и двоюродный брат Габсбургов, я — наследник Асеновцев[8].

Как только Борис начинал перечислять все свои титулы и свою родословную, он становился нестерпимо смешным и жалким. Полицейский знал, что это — выражение абсолютного доверия, и понимал, что назревает момент, когда этот паяц с длинными титулами подпишет указ о назначении Николы Гешева премьер-министром.

Наступило время определить конечную цель. Борис ему верил. Большего и желать он не мог. А война против России с такой армией. Да это же идиотизм! После первого же сражения Болгария превратится в вулкан, а вопрос кто кого станет ясен только после окончания германо-русской войны.


Это событие предшествовало войне на целых пять месяцев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Снять наручники!

Арестованный тяжело вздохнул, помял натертые до крови руки и рухнул на стул.

— Оставьте его у меня!

Охранник знал, что это означает.

— Принести ведро воды, господин начальник?

— Иди спать, — Гешев ухмыльнулся. — Я сам.

Они остались вдвоем в большой полутемной комнате. Арестованный — с беспомощно раскрытым, как у рыбы, ртом и полными ужаса глазами. И Никола Гешев — человек, о котором было известно, что он обладает большей властью, чем премьер-министр и парламент, вместе взятые. Полицейский, который мог снять телефонную трубку и бесцеремонно позвонить Богдану Филову или любому другому министру, как это часто он и делал:

— Господин премьер-министр, я отменил ваше приказание. Да. И не позволю. Хорошо, объясню потом.

Арестованный смотрел на его большие руки с короткими скрюченными пальцами, на его мрачное, ничего не выражающее лицо. Этот человек не так давно поделился с директором полиции: «Я уже знаю, как ломать кости и не умерщвлять».

Этот человек начинал допросы со страстью садиста.

Арестованный зашевелился под гнетущим взглядом Гешева, предложившего ему сигарету:

— Закури, цыпленочек! В связи с твоим арестом у вас теперь паника. Все идет правильно. Я прибегнул к этому приему, чтобы избавить тебя от подозрений и повысить твой авторитет. Ты верно пронюхал. Никола Йонков Вапцаров не только писатель. Он еще встречается с большевиками, с членами ЦК партии. Тебя теперь отправят в концлагерь, и ты там немного похлопочешь.

Стоев растерялся. Он только почувствовал облегчение и вдруг — концлагерь. Полицейский угадал его мысли и рассмеялся.

— Не беспокойся, мы решили дать тебе вознаграждение сто двадцать тысяч левов за донесение о деятельности сотрудников ЦК. Десять получают майоры и полиции, дорогой. А если провернешь и это дельце, получишь еще. Сейчас с такими деньгами можно купить квартиру.

Вошел полицейский подбросить дров в печку и с удивлением отметил, что арестованный улыбается, а начальник пересчитывает банкноты. Он вышел и еще в коридоре поделился с дежурным агентом:

— Эта птица, пожалуй, из наших, глубоко законспирированных. Начальство отсчитывало ему деньги.

— Стоев, ты не должен скрывать в лагере, что имеешь деньги. Ты должен дать им понять, что за деньги можно сделать все. Это поможет тебе выяснить, кто из заключенных какой пост занимает в партии.

— Господин Гешев! Все это хорошо. Я разложу партийную организацию — один козырь. Выясню, кто из них в будущем будет самым главным — другой козырь. Но нормы, тяжелый труд, питание.

Гешев похлопал его по плечу:

— Дурак! Поработаешь дней десять — двадцать, потом заболеешь. Не бойся, доктора проинструктированы: они спасут тебя. А жена твоя пусть шлет посылки, чтобы не голодал! Слышишь? Ты мне понадобишься не столько в лагере, сколько потом. Я предполагаю, что Гитлер нападет на Россию.


Наступало 1 марта 1941 года. В тот же день в половине пятого Сергей Петрович встретился с доктором Александром Пеевым. На этой встрече оба изучали шифр «Боевого». А 2 марта двоим стражникам предстояло отвезти арестованного «коммунистического руководителя» «Цыпленка» в лагерь.


Странным в мыслях Тодора Стоева, которые не покидали его во время утомительной переброски в лагерь, было то, что он верил в победу Советского Союза.

«Как только красные придут к власти… Ну что ж, я среди них свой человек. И вообще, я коммунист».

Ему казалось, что ничего особенного он не сделал, а если и сделал, то полиция так или иначе все равно доведет дело до конца, а его вклад в борьбу против партии незначителен. Да и как большевики докажут это?

«Наши не смогут меня раскрыть…»

Он улыбался: ему казалось, что нет ничего лучше подобной позиции: можно делать свою подпольную партийную работу без страха. Он едет в концлагерь, но зарплата за ним сохраняется. Кто догадается? Партия хоть и с миллионами глаз, но они не могут заглянуть в сейфы политической полиции! Партия не у власти!

«Я действительно делаю зло». — Стоев нахмурился, почувствовав угрызения совести. Вытер шею, покрывшуюся холодным потом. Поднял воротник пальто. На скамейке напротив него сопровождающий его полицейский зевал. «Ну что же… каждый ошибается. А я… мог ли я устоять против Гешева? Нашим легко: они на свободе. А когда их схватят, они тоже могут расколоться». Он вздрогнул: ему показалось, что он говорит вслух.

«Спи, господин полицейский, спи. Я не убегу». — «Откуда я знаю, что ты за птица! А почему, дорогуша, мне сказали, чтобы я тебя пальцем не тронул?»

Арестант смотрел в окно. Светало. «Год в концлагере. Значит, первое марта сорок второго! Господи, сколько времени сидеть! И сколько же заплатят за это? Гешев обещал еще сто двадцать тысяч!» — думал с тревогой Стоев.


Поезд двигался на юго-восток, к Пловдиву.

«Красный», «Цыпленок», «Надка-50» и «Пешо» — это все псевдонимы Тодора Йорданова Стоева Дрындева, уроженца села Свежен Карловской околии. Он ехал в концентрационный лагерь. Сейчас в качестве «Пешо».

Вокзал в Пловдиве. Шумная группа солдат запаса слоняется по перрону. Германский майор из ВВС и фельдфебель стоят перед буфетом и смотрят в пространство.

А все могло быть иначе. «Цыпленок» смотрел на обледенелый перрон, и перед глазами у него пронеслась вся жизнь. Временами он чувствовал угрызения совести, но потом появлялось убеждение, что он прав, и это вытесняло все остальные мысли.

Вспомнил, как хоронили отца. Какой-то офицер говорил над могилой о подвигах покойного фельдфебеля Дрындева. Какие-то господа гладили его, десятилетнего мальчика, по голове и говорили: «Тодор будет таким же патриотом, как его отец».

Денег не хватало, и Тодору пришлось пойти работать. Он решил поставить дело так, чтобы карманы всегда были полны денег.

Поезд стоял на перроне. Полицейский ждал, когда придет сменщик. Он не подозревал, что мерзнет и дрожит за какие-то жалкие крохи, а у его арестанта в кармане двадцать тысяч, а дома еще сто. И он получит еще много, очень много.

Стоев не мог не улыбнуться: здесь в 1929 году он познакомился с Йорданкой Николовой. Но если сейчас ему попадется эта горячая голова, за которую Гешев даст не левы, а золото… Она рекомендовала его в члены РМС. Ей нравился подмастерье-портной, и она говорила: «Стоев — отличный товарищ, самоотверженный, боевой…»

Вспомнился 1931 год в этом заспанном темном городке с высокими холмами. Что заставило его броситься на конных полицейских? Товарищи решили, что это обычная комсомольская доблесть. Нет. Просто ему доставило удовольствие перехитрить агентов и полицейских приставов. Красные считали, что Стоев — боевой товарищ, но он-то сознавал, во имя чего все это делается. Он ходил на встречи и явки, создавал ремсистские группы. Его избрали секретарем окружного комитета Рабочего молодежного союза в Пловдиве.

Может быть, Стоев вживался в роль секретаря? Он не понимал, что заставляло его быть таким дерзким. Убеждения? Нет, ему хотелось думать, что увлечение политической борьбой вызвано его стремлением добиться того, что не давало ему покоя с детства: быть первым, иметь власть, совсем, как его отец, хотя тот и носил фельдфебельские погоны. Если к власти придут коммунисты, он станет комиссаром. А если не придут?

Стоеву поручили отвечать за молодежную прессу. Он набирал подписчиков, собирал абонементную плату и распространял газеты «Искра», «Трибуна», «Добруджански вестник», «Фракийски вестник» и «Македонски вестник». Его арестовали. Тодор помнил, как гордо и дерзко доказывал полицейским начальникам, что полиция — институт насилия, она служит регрессу, она еще ответит перед судом народа за все. Они трижды выселяли его из Пловдива, а он ездил по селам и спрашивал себя, до каких же пор это будет продолжаться.

Нет, Стоев не мог забыть тот день в бурном 1934 году. Он организовывал митинг протеста против переворота 19 мая. Они арестовали его на трибуне, когда Тодор призывал молодежь бороться за коммунизм. Агент повел его в участок. На этот раз ему наверняка будут ломать кости: полицейский грозился, что покажет ему. Стоев бежал, почти не веря в свое спасение. Петлял по маленьким уличкам и как-то внезапно догадался вернуться по направлению к полицейскому участку, переждать облаву, а потом повернуть к Марице.

Его решили переправить в Софию на подпольную партийную работу. Снабдили фальшивым удостоверением личности. Легализовали его.

Поезд стоял на пловдивском вокзале, а «Цыпленок», «Надка-50», «Пешо» глупо улыбался. Когда он работал в пошивочном ателье на улице Александра I в Софии у Тодора Попова, Стоев боялся, что провалится, и ушел с работы. А когда в 1935 году Гешев арестовал его и Тодор подписал обязательство, что будет служить ему, он, «Цыпленок», заметил, что сразу успокоился, и все стало на свое место.

Возможно, кое-кто из его ремсистских «товарищей» не смог бы объяснить, как это он, Тодор Стоев Дрындев из села Свежен Карловской околии, «смелый деятель» из РМС в Пловдиве, превратился в «Надку-50» и почему. Он жаждал власти сейчас, а не завтра. Да знают ли «те», что означает власть? Приходит к тебе человек. Ты рассматриваешь его с головы до пят и спрашиваешь себя: «Зачем он живет?» И вот он уже мертв.

Приводят к тебе врача. В твоей власти — переломать ему ребра. Приводят женщину. Она может стать твоей, если ты этого пожелаешь. Торговцы тебе продают, а ты берешь и не платишь. И они не смеют жаловаться на это.

Его учили каким-то принципам. Ленинизму. Хорошо. Ему даже нравилось. Но почему вся ремсистская организация восстала против него, когда он бросил ту софийскую гимназистку Веру? Веру Василеву из второй женской гимназии. Говорили, что его «критикуют». Да кто же дал им такое право? Неприятно было слышать на нелегальных собраниях, что какой-то мерзавец является причиной провалов. Мерзавец! Все до одного пройдут через Гешева. Да, но «те», кажется, начали работать по новой конспиративной системе, и добираться до них становится все труднее. Интересно, бьют ли арестованных по его доносу. Когда однажды ему показали одного из них — всего в крови, с опухшим посиневшим лицом, он подумал:

«Так, дорогие «товарищи». Видно, не писано вам на роду додуматься, кто самый хитрый полицейский агент на этом свете».

Да, он читал книги о проделках полицейских, вздыхал и говорил, что мог бы стать первым в мире, если бы Гешев был умнее.

Хитро задуман был ход с отправкой его в Варну.

Гешев направил его туда в 1939 году. Стоев считал, что Шерлок Холмс мог бы позавидовать ему, поскольку он без особого труда стал опытным конспиратором. Тодор имел алиби, облегчившее ему многое, — из ЦК РМС его направили на ремсистскую работу, и это помогло ему больше всего. В 1941 году Гешев рекомендовал ему ориентироваться на самого опасного террориста в стране, как он называл Антона Прудкина. А оказалось, что этот Прудкин советский разведчик.

Стоев гордился, когда лично докладывал Гешеву о Прудкине. А этого хватило бы с избытком, чтобы арестовать любого. Ему сказали, что Прудкина повесили. Гешев улыбнулся:

— А как же иначе? Человек рано или поздно все равно умрет, я только изменил дату. Но благодаря этому спутал карты московским «товарищам»…

В купе вошел новый конвоир — свирепый усатый старший полицейский с автоматом, в фуражке с огромной тульей и козырьком, закрывающим все лицо. В глазах горели злые огоньки.

— Ну ты, мерзавец, почему не встаешь, когда входит полицейский?

— Если хочешь носить эти погоны, садись и помалкивай! Слышишь? — прошипел «Цыпленок».

Полицейский посмотрел ему в глаза:

— О-о! Тодор! Старый клиент! Сейчас я тебе покажу, где раки зимуют!

В это время прежний конвоир вошел в купе забрать свой узелок. От удивления он вылупил глаза: его сменщик медленно приближался к арестанту, явно собираясь избить его.

— Нельзя, господин старший! Господин Гешев сказал, что свернет мне шею, если я трону этого человека.

Усач застыл с широко раскрытым ртом. А когда он пришел в себя, «Цыпленок» прошипел ему:

— Садись напротив! А если пикнешь, чурбан этакий, будешь объясняться с кем следует!


В борьбе за власть Гешев сталкивался с разными людьми. В определенных случаях умел вовремя отойти в сторону. «Я стану сильнее, когда мои враги сами свернут себе шею». Иногда он помогал им в этом. Когда в Болгарию прибыл представитель адмирала Канариса доктор Делиус, Гешев почувствовал, что отныне вместе с помощью немцев он получит еще и очень много неприятностей. Доктор оказался властолюбивым человеком с амбицией. Опасным соперником. Немцы и их друзья из служб военной разведки готовились искать пути выдвинуть своих людей. Гешев был чересчур умен и чересчур запачкан кровью, чтобы они осмелились выдвинуть его. Полицейский начал улавливать, что полковник Костов, шеф военной разведки, постепенно завоевывает симпатии царя. Для немцев полковник, этот дурак, был послушным орудием. В то же время они оберегали его от молвы о его жестокости, приписывая ее Гешеву.

Полицейский послал в лагерь Еникьой Тодора Стоева, «Цыпленка», журналиста из газеты «Камбана», человека алчного, вероятно, не столько для того, чтобы добиться еще большего успеха, чем ему удалось с его помощью (например, при нанесении удара Антону Прудкину), сколько для того, чтобы обеспечить удар по Делиусу и Костову, возможно, в более далеком будущем.

Дворец должен знать, что только Гешев пока в состоянии снять того или иного министра. Дворец должен наконец прислушиваться только к Гешеву. Сам Гитлер остался бы доволен, если бы узнал, на что способен болгарский полицейский, а здесь какой-то доктор Делиус пытается сойти за разведчика, опираясь на кретина Кляймпхампеля и на гомосексуалиста Никеля, а все вместе выдвигают выскочку Костова, очень похожего на дворцового церемониймейстера.

И хорошо, что при сопоставлении материалов о Делиусе, которыми он располагал, Гешев уловил скрытую борьбу между доктором Делиусом и Бекерле. В противном случае пришлось бы считать, что он на пороге краха.

Гешев уже получил по своей линии сведения о какой-то мощной радиостанции, почти каждый день проводившей сеансы радиопередач. Перед ним лежала куча нерасшифрованных телеграмм, переданных откуда-то, очевидно, для Москвы. С потемневшими от злобы глазами Гешев ломал себе голову над ними. В этот момент он очень напоминал огромного паука. Нижняя губа его подрагивала.

— Я еще доберусь до этих радистов! Они сами прочитают мне, что им передают сверху!

Начальник полиции пытался схватить эту дерзкую группу, которая доводила его до бешенства своим спокойствием, умением действовать. При положительных результатах это явится пощечиной для Делиуса и Костова.

— Они и материнское молоко продадут за погоны. А я… я мать продам, если это укрепит мою власть.

Гешев каждый день требовал досье сотен радиоспециалистов в Болгарии. Рассматривал их, хотя знал, что «бывший клиент полиции» вряд ли займется деятельностью, которая, вероятно, приблизит око полицейского наблюдения к группе. Надо начать выслеживать издалека. Гешев знал, что радиопеленгатор не сумеет быстро хотя бы приблизительно определить местонахождение радиопередатчика. К тому же если они вовремя перенесут свою станцию в другое место. И поскольку он не верил нив случайности, ни в чудеса, знал, что и Костов, и доктор Делиус доберутся до чего-нибудь, и выжидал. Но, выжидая, подготавливал свой удар.

До сих пор у него было чересчур много «работы», и он проявил терпение охотника, чувствовавшего запах крови еще издалека. Гешев считал, что победит и на сей раз, однако меньше, чем кресло премьер-министра, его не удовлетворило бы.


Господин директор института, готовящего заядлых экспертов-счетоводов, не мог не оценить превосходства молодого специалиста Александра Периклиева над остальными коллегами. Такой проницательный, аналитический ум, такая способность делать правильные выводы и прогнозы — поистине божий дар. Господин директор не верил и глупым намекам относительно того, что Периклиев «левый». Он основывался на полученных из дирекции полиции сведениях. В них говорилось: «Молодой специалист, политикой не занимается. Может быть послан в Берлин и в любое другое место».

— Вы, Периклиев, родились, как бы это сказать, под счастливой звездой. Пишете докторскую диссертацию, а я предлагаю вам великий рейх, место, где вы сможете защитить диссертацию. К тому же будете достойны, как бы это сказать…

Молодой коллега был растерян. И именно это доставляло удовольствие господину директору. В кабинете стояли тяжелые кожаные кресла. Пол был застлан персидскими коврами. Обращали на себя внимание два телефона, бар и радиоприемник «Филиппс». Через институт прошли все финансисты царства, готовые хранить в тайне головоломные биржевые успехи своих шефов и внезапные крахи вчерашних миллионеров. Периклиев же пошел туда работать, чтобы войти в мир науки.

— Периклиев, в вашем лице я вижу будущее болгарской экономической мысли. Приходите завтра, мне будет приятно, если вы не отвергнете мою руку помощи.


Александр Периклиев стоял на углу улицы уже больше часа в ожидании своего недавнего хозяина. Он хотел, чтобы все выглядело так, словно встреча произошла случайно, без предварительной договоренности. Доктор предупредил его, что необходимо соблюдать осторожность и не афишировать без необходимости свою дружбу с ним.

— Гора с горой не сходится, а вот мы…

— Нет, Пеев, я специально.

Доктор замолчал и только глазами дал понять, что если это так, то лучше всего поговорить в Борисовском саду.

Они сели на скамейку, неподалеку от выхода, у памятника Ивану Вазову.

— Ну? — спросил Пеев и огляделся. Он знал, что в этот момент за ним не следят, но все-таки…

— Меня посылают в Германию на работу и для специализации.

— Это на пятьдесят процентов признание способностей и на пятьдесят процентов попытка привлечь к идеям национал-социализма с перспективой сделать тебя агитатором доктора Функа и рупором буржуазной экономической мысли.

— Мне хотелось сразу же отказаться, но еще не поздно.

Доктор взял его за руку:

— Александр, ты обязательно поедешь в Германию. Ты патриот, и именно это обязывает тебя выслушать меня…

Смущенный экономист молчал.

— Вы… странно как-то…

— Именно. По праву, которое я имею как болгарин и патриот, советую тебе принять предложение. Поезжай и внимательно изучи все то, что называется третьим рейхом. Экономику, индустрию, земледелие, законодательство. И вообще все, что нужно знать, чтобы победить их. Мы обязаны бороться со своим врагом всеми возможными способами всегда и везде при всех обстоятельствах! Мы обязаны знать о своем враге все!

Доктор Пеев замолчал. Пораженный Периклиев не мог произнести ни слова: он уже понял все. И почувствовал одновременно и восторг, и страх, потому что знал судьбу людей, вставших на трудный путь бойцов Красной Армии. Он замолк, понимая мотивы, предложение и ценность самого факта оказанного ему доверия. Это явилось для него проверкой.

— Дорогой Пеев, я поеду в Германию. Прошу вас, поймите меня правильно. Вы правы, мы должны добиться победы. Я попытаюсь узнать о фашизме все.

Голос Периклиева задрожал. Доктор сильно сжал его руку.

— Доблесть не всегда проявляется внешне. У нас она должна быть сущностью человека, — сказал он тихо, почти шепотом, — а опасностей значительно больше, чем успехов. Нам следует уточнить несколько вопросов чисто практического свойства.


У Эмила Попова был зять, Иван Владков — веселый парень, трудолюбивый человек, восторженный, жизнерадостный.

Эмил работал в мастерской, которую уже не считал собственностью брата, а считал собственностью дела, которому служил. Эмил встретил Ивана Владкова с радостью.

Пожаловался, что одному без помощников очень трудно, а дело опасное. За него дают или веревку, или пулю.

— А без этого дела лучше не жить, — добавил он.

Владков ударил кулаком по столу.

— Веревки не боюсь. Пуля меня не берет, а дело мне известно — уйти в горы.

— Нет, еще опаснее: в пасть к волку. Мне нужна твоя помощь.

Владков понял.

— Послушай, брат, если бы я мог! Я не член партии, пришел из Дряново. Ты это знаешь. Веришь мне?

Эмил с улыбкой проговорил:

— Вряд ли, браток, мы говорили бы с тобой вот так, как сейчас, если бы я не верил тебе. Меня пугает то, что это очень тяжело. Человек, несмотря ни на что, должен каждый день, каждый час быть готов ко всему. Ко всему, браток.

— Я прошел и через полицию!

— Хорошо, браток, значит, ты готов. А вот согласен ты лишиться личной жизни, спокойствия, сна, хлеба?

Владков чуть слышно проговорил:

— Да не хочешь ли ты, чтобы я пошел на легкие заработки в полицию как провокатор? Зачем же тогда ты говорил со мной об этом? Для коммуниста работа — прежде всего. У меня волосы встают дыбом, когда я вижу, что творится в мире, а мы все раскачиваемся.

Они молча пожали друг другу руки. Владков встал по стойке «смирно» и протянул повестку: явиться на призывной пункт.

— Брат, я завел этот разговор вот почему. Если бы ты не предложил мне эту работу, попросил бы тебя разрешить мне уйти в горы. Я с восемнадцатого мобилизован в пятый запасный батальон в Тырново.

Владков попал в канцелярию батальона. По совету Эмила он стал завязывать дружбу с офицерами. Однажды, когда он пытался поймать музыку по радио, случайно напал на какую-то русскую станцию. Ему хотелось слушать и слушать. Голова закружилась, сердце сжалось, и он даже выругался.

Один поручик рассмеялся:

— Не матерись, Владков! Гитлер здорово взялся за них, так что можешь быть спокоен!

Владков весь сжался, опустил голову и углубился в работу.

Нужно спешить. «Пар» — Эмил — требовал от него данных, цифровых сведений о мобилизационных формированиях 18-го егерского пехотного полка, схемы дислокации 5-й пехотной дивизии на болгарско-турецкой границе. Нужно снять копии с штатного расписания пехотного полка. Между прочим, к нему в руки попало секретное письмо: запрещалось допускать болгар к сербам-военнопленным и давать продукты этим несчастным.

Владков хитрил: учил детей офицеров ездить верхом, водил больных к врачу, искал случая попасть в доверие к начальству. Он ласково улыбался, делал комплименты. Владков спал в канцелярии, а поскольку у него были боли в желудке, он иногда по целым ночам «корчился» от болей. Иногда видели, как он ночью, наглотавшись таблеток, работал над документами батальона.

— Не могу уснуть. Пытаюсь работой отвлечь внимание от болей, — говорил он в таких случаях.

А потом ценные сведения надо было вынести из казармы. Владков чувствовал, что эта последняя фаза работы особенно опасна.

Он создал целую систему. Сам, без чьей-нибудь помощи. Отламывал концы у стеклянных трубочек, вкладывал в них данные и запаивал их снова. Потом опускал трубочки в темные бутылочки с лекарствами. И никто не догадывался, что худой солдат из запаса с горящими глазами был счастливым солдатом. Но не в армии его величества…


Доктор Пеев настаивал на том, что необходимо найти сотрудника-железнодорожника.

Почти в каждом сообщении Центра задавались новые вопросы, связанные с транспортировкой частей вермахта из Греции и Сербии на Восточный фронт, а рассчитывать только на «Журина» становилось все труднее. Было опасно нагружать его несвойственными сфере его деятельности заданиями.

Иван Владков очень быстро сумел установить связь со своим давнишним знакомым Тодором Николовым Василевым, старым коммунистом и добряком, контролером на БДЖ[9].

Тодор Николов предложение принял.

— Да мне нечего раздумывать. Это мой долг перед партией.

Доктор Пеев, узнав о решении Тодора Николова, стал ходить взад и вперед по кабинету с карандашом в руках, которым он постукивал по лбу и по губам.

Этот железнодорожник просто-напросто считает, что настала его очередь. Об опасностях он знает. Наверняка думает: «Если и до этого дойдет черед, поищу выход. Да и умирают-то всего лишь один раз».


Елизавета улыбалась. В последнее время с получением первых сведений о том, что наступление фашистских армий остановлено, Сашо стал нетерпеливым. Он сильно уставал: приходилось часами просиживать над новыми данными, сопоставлять их с предыдущими. Ему хотелось, чтобы каждое переданное в Москву слово было абсолютной правдой.

Даже служебные тексты он тщательно анализировал, при переводе подолгу искал подходящие слова.

— Сейчас Советам особенно трудно. Они сдерживают сильнейший натиск. Им просто необходимо видеть и слышать все, что происходит у нас. Ты извини, до того дня, когда советские танки остановятся перед нашим домом, я буду занят все больше и больше. Ничего не поделаешь.


Группа стала больше.

Пеев получил возможность отправлять все более подробные шифрограммы. А Центр требовал сведения даже о последнем открытии немцев — препарате «Обермюллер».

Информации полковника Стефана Димитрова, генерала Стойчева и генерала Маркова уже не хватало.

14.IX 1941 года Пеев получил предупреждение из Москвы: необходимо усилить бдительность. Эта телеграмма, в сущности, явилась новым, дополнительным руководством к действию.

«Наверное, в дальнейшем дипломатические отношения будут порваны. Отношения с Болгарией ухудшаются. Вы должны работать самостоятельно в соответствии с нашими указаниями. Если не поймете чего-нибудь, сообщите. Главное — конспирация, регулярная информация в Центр по военно-политическим вопросам и организация работы. Сообщайте также о диверсиях, саботажах. Берегите музыканта «Пара» и его инструмент. Подготовьте заместителя для себя и для музыканта. Желаем вам успеха в работе. Верим, что вы и ваши товарищи справитесь с нею».

Сможет ли он, столичный адвокат, человек, отказавшийся от всего другого, справиться со столькими задачами, причем самостоятельно? Не допустит ли ошибок?

Москва делает упор на двух основных задачах: строгая конспирация и регулярное информирование Центра. До сих пор достигнуты известные успехи, но сделано мало.

С того времени у него стало привычкой говорить: «Да! Трудно! Но завтра будет еще труднее!»

Положение на Восточном фронте становилось все тяжелее. Гитлеровские войска продолжали двигаться в глубь советской территории. Людям, которых он привлек в качестве сотрудников в системе советской разведки, приходилось помогать. В них нужно было вдохнуть уверенность в победе советского оружия, советского социалистического строя, доказать, что успехи немцев — временные.

Александр Пеев руководствовался не догмами, а живым словом марксизма. Маркс учил, что когда идеи овладевают массами, они становятся материальной силой. Это положение всецело относилось к людям, работавшим в тылу у немцев. Они должны быть полностью убеждены в правоте дела, во имя которого рискуют жизнью. Только такие люди способны на настоящие дела. А задачи, которые ставят перед ними, особенно трудны и важны. При выполнении их требуются быстрота, точность и смелость.

Москва запрашивала.

26.IX 1941 года.

«Установите и сразу же сообщите количество парашютнодесантных частей немцев в Болгарии и Румынии и их местонахождение. Проверьте, сосредоточиваются ли немецкие транспортные самолеты на военных аэродромах в Варне и Бургасе».

1.X 1941 года.

«Проверьте и сообщите, прибыла ли в Варну немецкая 5-я танковая дивизия. Установите также, имеются ли в устье Дуная военные корабли. Передайте результаты вашей поездки в Пловдив. «Журина» в связи с перечисленными выше задачами пошлите в Варну, а кого-нибудь другого — в Бургас. Установите повторно, какие немецкие части находятся на Черноморском побережье. Непременно сообщите номера частей и точное их расположение. Срочно сообщите результаты».

5.XI 1941 года.

«Сообщите характеристику Стефана Димитрова. Передайте ее отдельной радиограммой».

11.XI 1941 года.

«Немедленно сообщите, при каких обстоятельствах арестован Павел Шотев, где находится сейчас и в чем его обвиняют. Необходимо подобрать двух человек для связи с нашим человеком в районе Врацы. Сообщите их имена и характеристики».

14.XI 1941 года.

«Еще раз потребуйте от «Журина» конкретных сведений о немецких войсках на болгаро-турецкой границе. Желаем вам успеха в работе».

15.XII 1941 года.

«Сообщите, есть ли в Софии адвокат Моллов, сын профессора. Сообщите, что он собой представляет».

Пеев — Центру.

1.IX 1941 года.

«Журин» уверяет вторично, что болгарские власти пока не готовятся к войне против Советского Союза, поскольку опасаются восстания в войсках. Саботажные действия в Болгарии усиливаются. «Боевой».

9.IX 1941 года.

«Журин» разговаривал с военным министром и начальником генерального штаба генералом Лукашом. Получил от них заверение, что в данный момент германские и болгарские власти не готовят нападение на Турцию. Однако немцы оказывают сильный нажим, чтобы Болгария выступила против СССР на стороне Германии. С турецкой границы до конца ноября с. г. будут сняты болгарские 2-я и 11-я дивизии. Это подтверждает заключение «Журина» о том, что на турецкой границе спокойно и пока нет оснований опасаться войны с Турцией».

20.IX 1941 года.

«По данным «Журина», охрану Черноморского побережья целиком несут немецкие войска: моряки, артиллеристы и летчики (следуют имена командиров, численность войск по родам и их дислокация). В Лясковце вспыхнуло восстание, на подавление которого направлены болгарские войска. «Боевой».

«Боевой» передает:

«Согласно сведениям, полученным от генерала Станчева, сотрудника болгарской дипломатической миссии в Белграде, с целью преследования четников в Сербии немцы полностью разрушили 6 городов и 20 сел. За убийство германского офицера каким-то учащимся школы немцы расстреляли 1300 девушек и юношей».

«По сведениям, полученным от «Журина», немецкие войска, проследовавшие через Болгарию, о чем сообщил вам в предыдущей радиограмме, направляются в Грецию, оттуда их перебросят через остров Крит в Ливию. 8 ноября после обеда царь и его жена поехали в Сливницу, где встретились с каким-то высокопоставленным немцем…»

29 сентября 1941 года «Боевой» сообщил, что в Болгарии нет германских транспортных самолетов и парашютнодесантных войск, что болгарский черноморский берег охраняется немцами, поскольку они опасаются высадки там советского десанта. Прибывающие из Германии рассказывают об усилившемся терроре. Там чувствуется острая нехватка железа, неприязнь между немцами и итальянцами непрерывно растет.

11 октября 1941 года «Боевой» сообщил, что, по сведениям «Журина», одна немецкая дивизия, выведенная из Греции, проследовала через Русе и Румынию на Восточный фронт, что в Беломорской Фракии началось восстание местного греческого населения, что борьба против немцев на Балканах быстро усиливается. Серьезные бунты произошли на территории Югославии и Греции. В Хорватии оружие у партизан итальянского происхождения.

15 ноября «Боевой» передал: уже три дня как арестован и находится в Дирекции полиции Павел Шотев; в городе Прилеп начался бунт; болгарские войска не будут отправлены на Украину; создана новая сборная болгарская дивизия для оккупации Моравии и Ниша под командованием генерала Михова.

25 ноября передал:

«Генерал Лукаш отправляется вместе с восемью штабными офицерами в поездку на Восточный фронт. Есть сведения, что в Бургасе сконцентрированы немецкие войска, причины неизвестны. Сообщим дополнительно. В Болгарии ожидается смена кабинета.

12 декабря 1941 года «Боевой» сообщил:

«Павел Шотев находится в концентрационном лагере около Ксанти. Здоров. Радиостанцию «Христо Ботев» в последнее время плохо слышно. Рекомендовал принять меры и исправить неполадки. Информировал, что в советское посольство назначен сотрудник по имени Борис и что этот человек — агент полиции; что Киро Посталский уже 20 дней живет в доме номер 20 по улице Патриарха Евтимия. Среди правящих кругов Болгарии — суматоха в связи с успехами Красной Армии под Москвой. Передал также, что русских белогвардейцев в Болгарии принудительно записывают в войсковые части, созданные немцами.

…В Белграде уже сформирована дивизия из белогвардейцев, но немцы пока не решаются отправить ее на Восточный фронт. Бо́льшая часть белогвардейцев настроена плохо по отношению к немцам».

С утра и до вечера Александр Пеев был среди людей. Из кафе он отправлялся в суд, из суда — в банк, из банка в кабинет Никифорова, оттуда на встречу с Янко Панайотовым в гостиницу «Славянская беседа». Часто встречался и с известным деятелем кооперативного движения Костой Нефтеяновым, с доктором Илией Палазовым, ответственным сотрудником в Болгарском кооперативном банке, с прогрессивным писателем, ученым-географом Павлом Делирадевым, с Иваном Велковым, сотрудником археологического музея в Софии, с профессором Грозьо Денковым из софийского университета, со Стояном Власаковым — журналистом, с Петром Алековым — широким социалистом[10], с Георгием Говедаровым — депутатом Народного собрания, с Цветко Бобошевским и многими другими. Вечерами советский разведчик Александр Пеев закрывался в своем рабочем кабинете и анализировал все то, что собрал в течение дня. Уже на следующее утро в Москву шли новые радиограммы, а дешифрованные радиограммы из Москвы становились программой работы на следующий день.

Результаты этой работы за два года говорят сами за себя — огромную деятельность по своей широте и глубине проводил доктор Александр Пеев — один из стойких борцов против фашизма, разведчик, патриот.

Благодаря привлечению к работе генерала Никифорова доктор получил доступ к важным решениям заседаний Высшего военного совета, ко всем документам военного министерства, ко дворцу и к германскому военному командованию. Генерал Никифоров сумел завоевать полное доверие военного министра генерала Михова, а позже и генерала Даскалова. Он был личным другом и однокурсником по военному училищу генерала Костадина Лукаша — начальника штаба болгарской армии. Пользовался поддержкой и получал сведения у Любомира Лулчева, личного советника царя Бориса. Никто не сомневался в его преданности монархии. Казалось невероятным, чтобы такой человек, как Никифоров, начал войну против дворца, хотя бы потому, что при дворе он мог сделать себе такую карьеру, о которой мало кто мог мечтать.

Пеев умело использовал свои связи с генералом Марковым, командующим 2-й Фракийской армией в Пловдиве, с командующим артиллерией 2-й Фракийской армии полковником Стефаном Димитровым из Пловдива. Через этих высших офицеров ему, по существу, удавалось проникнуть в штабы германских армий.

Пеев был приятелем личного секретаря министра Багрянова Марина Маринова. Благодаря ему он знал решения совета министров, повестки дня заседаний совета министров, отношение отдельных министров к вопросам, которые решаются в совете министров, какие приказания отдает царь, кто и в какие страны отправляется и с какими заданиями.

Пеев получал ценные сведения от Георгия Говедарова, депутата и председателя комиссии по иностранным делам в Народном собрании. Он использовал свое влияние на Говедарова и с его помощью успешно продвинул в пользу Советского Союза ряд важных вопросов на некоторых международных конференциях.

Георгий Говедаров считал, что политические деятели должны трезво смотреть на политические события. Пеев ценил его попытки быть объективным и добросовестным. Может быть, даже больше того, ему удавалось воздействовать на него. Сам Говедаров признался однажды приятелям:

— Сашо Пеев никогда не спорит о том, чего сам не знает. Сашо не идет на компромиссы со своей совестью. Уважаю его разумные доводы. Жаль, что такие способные люди, как он, стоят в стороне от управления государством.

Очень часто приятели затрагивали жгучую по тому времени тему «большевистской России». Говедаров твердил, что любит Россию, но к большевикам он относится настороженно.

— Как же мне верить, Сашо? Старые агентства, такие, как Рейтер и Би-Би-Си, преподносят потрясающие факты о кровавом терроре и массовой нищете в России. Москва говорит, что все идет от хорошего к еще лучшему… а нам, болгарам, трудно проводить свою политику, если нам не ясны русские проблемы.

Пеев обычно отвечал так:

— Говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, поэтому поезжай и посмотри. Возвращайся и начинай оценивать и переоценивать.

Говедаров воодушевлялся. С каждым днем он все больше убеждался в том, что нужно самому все посмотреть, узнать правду о России в самой России.

— Мир игнорирует славянский колосс, и это не к добру, — делился с Пеевым Говедаров. Внутренне он испытывал двоякое чувство: страх перед большевиками и симпатии к русскому народу. — Русские добродушны, человечны. И вообще они имеют много положительных качеств. Нужно, чтобы о них знали правду. Это особенно важно сейчас, когда надвигается большая война.

Стояло лето 1939 года.

Доктор Пеев решил действовать, причем быстро, по возможности тайно. Ведь Говедаров в принципе человек честный, думающий.

Доктор ждал Говедарова в Народном собрании. Схватил его за руку и отвел к окну. Отсюда виднелся позеленевший купол собора Александра Невского и клочок синего знойного неба.

— Сегодня вечером приглашаю тебя домой.

— Принято, с удовольствием! — воскликнул Говедаров. — Но для подобного приглашения достаточно и телефона.

— Обдумай хорошенько. Придет и Прасолов, исполняющий обязанности советского представителя.

— Знаю его, Сашо, встречал, — ответил депутат. — Ты ради меня его приглашаешь?

— Да, Георгий. Впрочем, и да, и нет. Я хотел, чтобы Прасолов рассказал мне о германо-советских отношениях, и решил, что тебе тоже будет полезно кое-что услышать.

Председатель парламентской комиссии по иностранным делам мог отказаться, но мог и принять приглашение. Он имел право на неофициальные встречи с дипломатическими представителями, аккредитованными в Софии. Прасолов — советский дипломат, человек Москвы. Было что-то опасное в этом. Что именно — трудно сказать сразу.

— Хорошо, Сашо, приду. Скажи Прасолову, что я не хочу, чтобы по Софии кричали на каждом углу: «Говедаров прощупывает возможности улучшения отношений с Москвой!»

— Не вижу причины, почему бы не разузнать все о Москве, но если хочешь, никто, кроме нас троих, не узнает о встрече.

Говедаров пожал ему руку и проговорил:

— Сильные люди называют вещи своими именами.

В то же самое время Говедаров стал центром одного многозначительного события в Народном собрании. Они с Георгием Марковым предложили депутатам организовать экскурсию на сельскохозяйственную выставку в Москве. Георгий Марков был земледельцем[11], примкнувшим к правительственному большинству. Кроме того, его избрали первым заместителем председателя Народного собрания.

Георгий Марков не мог даже представить себе, какую бурю вызовет его предложение, подсказанное Говедаровым. Записалось девяносто три депутата. Собиралось записаться еще двадцать.

Царь, информированный о необычайном заседании Народного собрания, впал в бешенство. На поездку в СССР записалось девяносто три депутата… Это же коммунистический парламент! Нет! Нет! Этого не будет!

Премьер-министр кричал, что покажет им такую экскурсию, что они запомнят ее на всю жизнь. Сильно раздраженный, он попросил аудиенции у царя, и его величество, успокоившись, решил, что уже неразумно запрещать поездку, но отправить в Москву надо самое большее двадцать человек. Говедаров пошел к Пееву, специально одевшись как можно проще. Он хотел этим подчеркнуть, что не придает этой встрече особого значения. Когда же он увидел, что и Прасолов в будничной одежде и что поступок его не произвел на него впечатления, он вздохнул, приятно удивленный.

Разговор не клеился. Советский дипломат все время соблюдал определенную дистанцию. И все же вопреки всему чувствовалась теплота.

Прасолов улыбался:

— Господин Говедаров, искренне сожалею, что отвергнуто предложение о девяноста трех депутатах, но рад, что позволили поехать в Москву хотя бы двадцати. Очевидно, кое-кто боится объективности даже такого человека, как вы, о котором нельзя сказать, что он друг коммунистов. — И он еще раз передал личное приглашение Говедарову.

Говедаров покраснел. Ему льстил жест дипломата, и в то же время показалось, что уже сейчас прокрадывалась мысль: он вернется с новым отношением к Советам.

— Благодарю вас. Очень признателен. В таком случае поеду. Вместе с одним нейтральным депутатом и одним суперправым.

Первого августа 1939 года группа из двадцати трех депутатов отправилась в Москву. В разношерстную по составу группу входили люди, предварительно принявшие достаточно эффективные меры против «большевистской заразы»: они договорились с редакторами газеты «Зора», что обольют большевиков помоями. Другие же ехали просто так, «посмотреть мир», а третьи стремились увидеть опору мирового пролетариата.


Делегацию болгарских парламентариев совершенно неожиданно для них встретили как желанных и дорогих гостей. Начиная от пограничной станции и в течение всего пути до Москвы депутаты были окружены теплотой и сердечностью.

В честь гостей из Болгарии был устроен прием в Кремле.

Одни считали, что большевики «ухаживают» за Болгарией.

Другие думали, что это обыкновенный шаг, продиктованный протокольным порядком. Да, но почему прием не устраивает заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР, равный по рангу руководителю болгарской группы?

Третьи считали, не без горечи, что исторические превратности могут временно отдалять болгар от русских, но укоренившуюся кровную дружбу никогда не удастся перечеркнуть.

Четвертые видели в этом акте советского правительства желание ЦК ВКП(б) еще раз продемонстрировать свою принципиальность и честность в деловых связях.

Пораженный Георгий Говедаров видел, что Москва не делит государства на великие и малые, что уважение, проявленное к нему, — лишь капля во всей системе мышления, в делах большевиков. Он поделился своими мыслями с коллегами:

— Возникает желание заставить наших твердолобых из министерства иностранных дел поучиться тому, что такое дипломатия, такт, принципиальность и культура.

Их сопровождали советские парламентарии. Говедаров расспрашивал неутомимо. Сначала он опасался задавать каверзные вопросы, а потом уловил, что здесь не скрывают и не замазывают неудач.

Во время визита болгарской парламентской делегации в СССР Говедаров из авторитетных советских источников узнал, что Советский Союз не будет возражать, если его примут в Межпарламентский союз.


В Осло, в зале парламента, проходила 35-я межпарламентская конференция.

Говедаров внимательно следил за выступлениями и, поскольку он не нуждался в переводчике, почувствовал фальшь в речах большей части делегатов.

Словно где-то к югу от Осло, под Гданьском и Гдыней, не сгустились тучи, предвещающие большой пожар! Словно эти господа не знали, что германская военная машина к войне готова. Маршал Пилсудский и Рыдз-Смиглы принимали парад в Варшаве и «пугали» своими кавалерийскими дивизиями армии рейха, сосредоточенные на польско-германской границе. Знают ли эти господа парламентарии о том, что немцы бряцают оружием? Знают ли они, что только Советский Союз делает ясные, точно сформулированные предложения, приемлемые для всех стран старой Европы? Эти предложения Советского Союза могли бы укрепить равновесие, сдержать натиск темных сил.

Говедаров негодовал. Вспомнил точку зрения доктора Пеева. И здесь, в Осло, он еще раз мог оценить его прозорливость. Да, прав доктор: в настоящий момент единственная в мире сила, которая не говорит о мире с целью замаскировать свою подготовку к войне, — Советский Союз.

Говедаров попросил слова, когда председательствующий объявил, что предстоят дебаты о приеме новых членов. Он прошел мимо президиума под изучающими взглядами коллег-делегатов. Поднялся на трибуну. В зале стало тихо.

— Многоуважаемые господа, коллеги. — Говедаров говорил по-французски. — Дорогие господа народные избранники…

Последовала обязательная, ничего не говорящая тирада о роли Межпарламентского союза. Затем Говедаров стал говорить о том, что имело самое важное значение, по чему судили о делегате, а именно: какую страну он поставит на первое место в своем приветствии после страны, где проводится конференция.

— …Я приветствую… — Говедаров в отличие от всех выступавших до него ораторов перечислил в алфавитном порядке страны Межпарламентского союза.

В зале были склонны считать, что это самый тонкий дипломат из всех присланных сюда.

Говедаров определил позиции своей делегации и задачи болгарского парламента в настоящий момент.

Через какое-то время все в зале решили, что история союза будет ознаменована рождением нового дипломатического таланта: оратор, прежде чем закончить речь, перечеркнул все сказанное им.

— Я не вижу реальных гарантий для успеха нашего дела, если объективно мыслящие, влиятельные и уважаемые деятели, какими являются присутствующие здесь, не объявят, что в наших рядах явно не хватает коллег из теперешнего русского парламента. Предлагаю принять Советский Союз…

Установилась тишина. Зловещая тишина. Но буря не разразилась. Одни полуулыбки. Оратор возвращался на свое место. Зааплодировали только шведские коллеги.

Говедаров улыбался и думал: так вам и надо, господа, раз вы столь благовоспитанны, что не смеете наброситься на того, кто все поставил с головы на ноги!

Председатель Межпарламентского союза граф Картон де Виар заглянул в список делегатов и спросил технического секретаря:

— Уважаемый оратор — коммунист, не так ли?

— Нет, нет, господин граф, даже наоборот, господин граф. Он член самой правой болгарской партии, той самой, которая подавила большевистское восстание в Болгарии в 1923 году.

Граф де Виар почувствовал, как брови его поползли вверх, но он старался сохранить хладнокровие:

— Как странно.

Делегат Венгрии едва дождался слова. Он имел титул барона. По-французски говорил как парижанин.

— Господа, я выражаю свой христианский протест, свое удивление, огорчение, обиду.

Румынский делегат размахивал руками:

— Наша «железная гвардия» видит, как гибнет христианство на великой русской земле. Я протестую и…

Он говорил долго. Позволил себе даже оскорбить Говедарова. Назвал его «внезапно заболевшим коллегой».

Югославский делегат темпераментно доказывал, что включение советского парламента в Межпарламентский союз подорвет основы союза.

Граф де Виар не предоставил слова остальным претендентам для ответа Говедарову, а их записалось более десяти. Граф поднялся и сказал:

— Господа, есть предложение вопрос уважаемого господина Говедарова рассмотреть пятого сентября этого года.


Царь Борис получил от Бекерле стенограмму речи Говедарова.

— Не верю! — кричал он. — Не хочу верить! Говедаров — человек из Сговора! Он сошел с ума! Я все поставлю на свои места!

Лулчев имел свое мнение по поводу обеих речей Говедарова, и оно пришлось царю по душе:

— Я бы предложил, ваше величество, один ход. Девяносто три депутата изъявили желание поехать на экскурсию в Москву. Следовательно, девяносто три потенциальных русофила сидят в парламенте. А предстоят события. Поэтому можно сделать один ход: распустить парламент и…

Царь кивнул.

— До сих пор хорошо. Но не выберут ли новых девяносто три большевика на мою голову?

— Ваше величество, сейчас очень удобный момент. Англофилы верят, что ваши связи с королевским двором Великобритании являются гарантией умеренности в ваших связях с фюрером. В то же время германо-итальянский пакт оказывает свое влияние через ее величество.

Царь кивнул.

— Да, хорошо. Хорошо. А гарантии против неожиданностей?

— Хорошо бы поговорить с Гешевым, ваше величество.

Царь поблагодарил, убежденный в том, что эта мера поистине разумна, но не спешил сделать решающий шаг, Польша сдалась. Когда отгремели бои за Варшаву и Европа уже раскололась на две части, он заторопился.

Указ о роспуске парламента и о назначении новых выборов царь подписал 28 октября 1941 года.

Царь нуждался в послушном парламенте. Полицейский Гешев гарантировал выборы в соответствии с его волеизъявлением.


1 января 1942 года.

«Центр» поздравляет с Новым годом Вас, Вашу семью, «Журина», «Пар», их семьи и всех наших сотрудников и друзей в Болгарии. Желаем вам счастья и успеха. Мы довольны проделанной до сих пор работой. Продолжайте в том же духе. Не успокаивайтесь на достигнутом. Сейчас непобедимая Красная Армия продолжает громить германских завоевателей. Они уже далеко от Москвы. Поздравляем и вас, работающих круглосуточно в глубоком тылу немцев и помогающих скорейшему разгрому гитлеровской Германии. Руководитель…»

Пеев хотел бы позвать всех к себе домой, прочитать радиограмму и сказать, что это — высокая моральная награда за самоотверженный труд, что все они воины Красной Армии. Неплохо было бы выпить за первые успехи Красной Армии. Разумеется, шампанское нашлось бы, но нельзя. Главное в работе — конспиративность. Он, конечно, скажет «Пару» на следующий день, когда они сядут в трамвай номер четыре для очередной встречи в двенадцать пятнадцать, но радость придется скрыть. Радиограмму эту надо было бы передать «Журину»: он больше всех заслужил это. Но и этого делать нельзя. «Пар», разумеется, поделится радостью, если будет удобный случай, и с самым молодым сотрудником военной разведки Иваном Владковым, который по ночам снимает копии в секретной секции, собирает данные о штатах военного времени дивизии, пехотного полка и передает их Марусе, своей супруге, сестре Эмила Попова.

Маруся, младшая дочь старого коммуниста деда Николы, наверняка всплеснула бы руками от радости и запела бы «Алый мак», но нельзя. Она, может быть, посмотрит на себя в зеркало и прошепчет: «Ого! Я свое еще спою! Потом буду петь сколько захочу и что захочу».

И вероятно, если по радио прозвучит какой-нибудь из «ее» вальсов Глазунова, она настроит радио так, что жители квартала скажут: «О! Раз Маруся такая веселая, значит, произошло что-то очень, очень хорошее!» Какое имеет значение, что они ничего не знают о ее радости!

Доктор Пеев сидел с радиограммой в руке. Пламя пожирало бумажку. А он уже видел, как большое пламя постепенно разгорается и уничтожает фашизм. А убитые на фронтах? В родных горах? В тюрьмах? В концентрационных лагерях?

Он соберет всю свою многолетнюю силу и опыт. Какое же нужно раздуть пламя, чтобы сгорел весь ужас войны? Человек не знает, какой силой он обладает, какова его выносливость. Он проверит. Попытается использовать все — логику, ум, опыт. Те бегут от Москвы. Надо сделать так, чтобы они бежали до самого Берлина, до Рейна и бросились бы в его мутные воды. Деловой, трудолюбивый немецкий народ должен расправить плечи, увидеть, кто посылает его на бойню. Если он не найдет в себе сил, труд миллионов советских воинов поможет ему.

Доктор Пеев улыбался. Он вдруг увидел Мавзолей, нескончаемый поток людей перед входом, Москву-реку. Откуда-то оттуда отправляется на запад полк за полком.

В какой из них зачислили его? Когда война кончится, он снова поедет в Москву. Пройдет вдоль Кремлевской стены и остановится у Мавзолея. Там в стене покоится прах тех, кто погиб за революцию. Он отдаст им честь. Пеев вдруг почувствовал себя счастливым: если случайно он не доживет до того дня, сын его остановится перед Мавзолеем и будет гордиться тем, что имя отца — среди имен павших геройской смертью.

Бумажка превратилась в пепел. Доктор заторопился. Начинался новогодний праздник.


Доктор Делиус с трудом выносил Николу Гешева. Полицейский, неизвестно почему, брился редко и явно не любил воду. Воротнички его рубашек всегда были грязными. От волос и тела распространялся неприятный запах. Между тем именно этот человек и Костов были лучшими полицейскими царства. Но Гешев каким-то образом умудрялся затмевать его, Делиуса. Особенно при сложившейся обстановке.

Делиус чувствовал, что в Софии действует опытный советский разведчик.

На третьем совещании, происходившем на вилле Делиуса, хозяин дома распорядился:

— Господа, я хочу, чтобы советский разведчик был пойман! В противном случае буду считать, что болгарская полиция ни на что не годится!

Делиус был хозяином, Костов и Гешев — гостями. Делиус мог бы догадаться, что не коньяк «Метакса» доказывает гостеприимство. И еще, что это все-таки Болгария. Черт бы побрал ее, эту Болгарию. Но обидное «буду считать» могло означать для царя большие неприятности.

— Господин доктор, вы, в сущности, считаете болгарскую полицию ни к чему не пригодной, не так ли? — спросил вдруг Гешев. Но интересовался он только коньяком. Этот жадный немец не догадывался снова наполнить рюмки.

Делиус вспыхнул… и сам угодил в западню. Впрочем, Гешев не мог поступить иначе: нужно было, по крайней мере на некоторое время, забыть об ударе, направленном на него. А после этого доктору предстоит попытаться доказать, что огромный штаб его «метеорологов» принял участие в разгроме подпольщиков. Ветер гуляет в головах у этих «метеорологов». Что же касается грубой резни, то они умеют это устраивать. Карательные операции тоже по их части. Вообще для Гешева германская разведка — слепая, глухая, наделенная колоссальной ударной силой банда негодяев, умеющих чудесно рапортовать, допрашивать, но не способных вступить в противоборство с советской разведкой.

— Да! Я считаю, что болгарская полиция не в состоянии справиться с большевистской группой.

— Хорошо, господин доктор, — Гешев усмехнулся, и его глаза впервые за этот вечер оживились. — Я имею и моральное, и законное право, раз болгарская полиция никуда не годится, отказаться от выполнения этой задачи. С этого момента и впредь вы ищите группу. А я — нет. Не стану ее искать.

Доктор Делиус вышел из себя. Полковник Костов вскочил:

— Господин Гешев, полагаю, ничего подобного вы не можете позволить себе! Вам прикажут!

— А кто же, Костов, может мне запретить позволить себе? Фюрер запросит Бекерле: «Что за конфликт?» Бекерле спросит царя, тот — меня, Бекерле — доктора. Ха! Костов, пусть доктор Делиус продемонстрирует свое мастерство разведчика третьего рейха.

Гешев поднял два пальца к бровям и иронически улыбнулся. Через мгновение лицо его приобрело свинцовый оттенок, а глаза снова стали безжизненными. Он проговорил:

— Если речь идет о резне, то этой ночью я прикончу двоих. Нет троих. Но если в течение года вы не обнаружите русских шпионов, месяц спустя поймаю их лично я. К вашему сведению, в настоящий момент они меня не волнуют. И я не занимаюсь ими. Но если займусь, выдам их вам. А сейчас — работайте вы! Я же, господа, займусь своей черной работой! Ее мне хватает!


Уже на следующий день царь вызвал Гешева с намерением вышвырнуть его из полиции. Полковник Костов был доволен: этот тип действительно прикончил трех подследственных и, наверное, в самом деле не посмеет взяться за такую работу, как эта. С большевиками. Сейчас царю следовало бы дать ему от ворот поворот. И он обязательно это сделает.

Но Гешев вышел из дворца веселый: царь уже потерял способность говорить и мыслить. Врачу Ханджийскому пришлось сделать ему для успокоения инъекцию. Взволнованный царь поделился с ним:

— Уволить Гешева. Легко сказать. Но ведь он же самый верный мне человек! Моя опора! Что же я буду делать без него!

У выхода врач встретил полковника Костова. Остановился. Попросил сигарету. Потом заговорил:

— Знаете ли вы, как плохо действует Гешев на царя? У меня такое чувство, что он сильно влияет на него и не всегда в лучшую сторону.

Костов выругался и опустил голову.


В одиннадцать часов 2 апреля 1942 года «научно-техническая» служба немцев в Софии вторично дала свое заключение: в Софии работает несколько подпольных радиостанций. Но засечь места расположения радиостанций — дело трудное. Для этого нужно время и дополнительные радиопеленгаторные установки.

Заключение экспертов передали и Николе Гешеву. Он повертел бумажку в руках и потребовал, чтобы полицейский инспектор Любен Димитров принес ему доклад о результатах проверки 872 человек, проживающих в Софии (Дирекция полиции получила сигналы, что они, возможно, занимаются коммунистической деятельностью). Инспектор и Гешев до самого вечера мудрствовали над этим докладом. Просмотрели и «сигналы» тайных сотрудников. Выделили из списка примерно человек 100 — наиболее сомнительных. Гешев отдал распоряжение Любену Димитрову подготовить план проверки этих людей. На это дал всего три дня.

В списке фигурировало и имя доктора Александра Пеева, проживающего по улице Адольфа Гитлера в доме номер тридцать три. Папка со сведениями о докторе Пееве оказалась довольно увесистой. В отношении его уже дважды вносилось предложение об аресте, но министр внутренних дел и социального обеспечения не подписывал его. Симеон Бурев, известный миллионер и сторонник Гитлера, давал гарантию министру, утверждая, что хорошо знает Пеева, который является его личным адвокатом. Он заявлял, что уверен в его лояльности и в том, что доктор не занимается политической деятельностью.

Просмотрев все документы, шеф контрразведки потребовал, чтобы Любен Димитров ознакомился с мнениями остальных агентов из подведомственных отделению «А» учреждений.

Он освободил своегопомощника только тогда, когда убедился, что в Дирекции уже распространилась молва: начальник Гешев действительно не занимается радиостанциями. Пусть «метеорологи» сами сделают хоть что-нибудь. Пусть РО доберется до русских разведчиков» — ведь РО всевидящий и всеслышащий.

Удар этот должен был наконец принести то, что в последнее время оспаривали у такого полицейского, как Гешев.

— Я нанесу удар в четырех направлениях. — Взгляд Гешева блуждал, а мысль пыталась предугадать все остальное. — Я должен победить этих большевиков. Борис должен убедиться в моем мастерстве. Я дам ему почувствовать, что без меня его убьют на второй же день. Это поможет мне погубить Костова, а Делиусу придется сдаться. Для меня это игра во имя власти, а может быть, и во имя крови. Судьба болгар — это я сам. Я еще стану всем в этом государстве. Всем.

В кабинете Гешева, в несгораемых сейфах, лежали папки с именами жертв. Он не подпускал к этим сейфам никого, даже первого своего помощника секретаря отделения Шарбанова. Это был его мирок ужасов, и он распоряжался в нем, довольный своей ролью инквизитора.


В своем рапорте от 23 апреля полицейский инспектор Любен Секлунов доносил начальнику отдела «А», что наблюдение в течение апреля 1942 года за доктором Александром Костадиновым Пеевым результатов не дало.

Между прочим Секлунов писал:

«Доктор Пеев утром, как только выйдет из дому, к восьми часам отправляется в кафе-кондитерскую у входа в Борисовский сад у моста Орлова. Там он обычно встречается с офицером запаса полковником Ерусалимом Василевым, сторонником нынешней власти и известным в прошлом патриотом (доктор Пеев является его личным адвокатом); со Стояном Власаковым, одним из редакторов газеты «Мир» — журналистом, в прошлом народником с русофильским уклоном, пользовавшимся доверием в обществе; с Костой Нефтеяновым — кооперативным деятелем, никогда в прошлом не имевшим левацких проявлений; с профессором Грозьо Диковым из софийского университета; с Ангелом Кумановым, богатым торговцем из Софии и другими. Они пьют кофе до половины девятого, после чего каждый отправляется по своим делам.

Доктор Пеев оттуда идет в суд и к десяти приходит в Национальный кооперативный банк. Работает с директором банка в одной комнате, а директор — наш человек.

В обед, к двенадцати часам, доктор Пеев обычно выходит из банка, садится в трамвай номер четыре на площади Святой Недели и едет домой обедать. После обеда выходит из дому обычно в два часа и отправляется в банк. Иногда встречается с генералом Никифором Йордановым Никифоровым и вместе с ним гуляет в Борисовском саду. Несколько раз встречался с болгарским послом Янко Панайотовым Пеевым, недавно вернувшимся из Каира, а тот известен как личный друг премьер-министра Богдана Филова.

До сих пор не замечено, чтобы доктор Пеев встречался с коммунистами.

Я беседовал с Симеоном Ивановым Буревым и полковником запаса Ерусалимом Василевым. Оба уверяют, что доктор Пеев политикой не занимается».

На рапорте Секлунова Гешев наложил следующую резолюцию:

«Наблюдение за доктором Александром Пеевым продолжать. Не надо забывать, что он наш идеологический враг».

Подобный рапорт Любен Секлунов представил и о пребывании Александра Пеева в городе Пловдиве со 2 по 6 мая 1942 года. Секлунов писал:

«Пеев встречался в Пловдиве с генералом Марковым, командиром 2-й армии, с полковником Стефаном Димитровым, командующим артиллерией в Пловдиве, со Стефаном Стамболовым, адвокатом, с депутатом Георгием Говедаровым. Все они пользуются влиянием. К нему не приходил ни один коммунист, в которых в Пловдиве недостатка нет».

Разумеется, Пеев, знавший, что он находится под наблюдением полиции, не мог вести себя иначе. Кроме того, только в этой среде он мог получать сведения для советской военной разведки. Но это были люди проверенные, испытанные представители буржуазной власти и дворца в Болгарии, и это спасало Пеева в глазах полиции.


Советское военное командование продолжало проявлять большой интерес к Турции:

«Проверьте, правда ли, что три германские дивизии продвигаются по направлению к Свиленграду, что фон Папен добился успехов и согласия допустить немецкие инженерные части в Турцию для ремонта дорог и укрепления мостов».

Пеев получил радиограмму из Москвы 15 февраля 1942 года. Янко Панайотов только что вернулся из Турции. Он привез радостные новости, которые доктор своевременно передал в Центр…

«16.II 1942 года. Из Турции два дня назад вернулся «Тан». Он утверждает, что миссия фон Папена в Турции провалилась. По его словам, в Турции нет немецких инженерных частей по ремонту дорог. В Турции англичане обосновались так же, как немцы в Болгарии. «Боевой».

Пеев помнил желание Янко Панайотова любой ценой вырваться из заколдованного круга служения усталой, преступной, старой Европе. Новый день для него приближался с восходом этой странной, непонятной, могучей большевистской державы, которая, совершенно очевидно, несет миру нечто молодое, красивое, упоительно чистое, перспективное и новое.

Панайотов ездил взад-вперед из Турции в Египет и сумел уловить, а позже и установить с абсолютной точностью, что Турция не будет воевать на стороне Германии, что в Турции англичане обосновались так же, как немцы в Болгарии. Он сообщил подробности о дипломатических мерах, предпринимаемых Италией и Германией в Анкаре, о тактике английской дипломатии. Пеев неоднократно осведомлял Центр обо всем этом. Там знали источник информации и по своим каналам убеждались в том, что все в ней является правдой.

Дипломат привез много ценных данных из Швейцарии и Турции.

— Сашо, — начал Янко, — каждый на моем месте попытался бы получить компенсацию за риск. Я же прошу только одного: скажи мне, что, учитывая мои возможности, это единственное средство приобщиться к тому новому, что зарождается в мире. А благодарности… нет, не хочу…

В скором времени по пути в Токио (по просьбе Пеева) Янко Панайотов проехал через Советский Союз. Доктор попросил советских друзей помочь «Тану» в поездке: в связи с войной это представлялось делом трудным и весьма опасным. Дипломат успел повидаться с ответственными советскими товарищами в куйбышевской гостинице, где он остановился переночевать, перед тем как отправиться в Японию.

Иное положение дел, иной дух, иные настроения ощущались по всей стране. Известия главной ставки фюрера уже не сопровождались торжественными отрывками из симфоний Бетховена. Как-то, слушая Берлин, доктор Пеев всплеснул руками и, вскочив со стула, воскликнул:

— Пятая симфония Бетховена имеет эпиграф — «Удары судьбы»! Удары судьбы, Елизавета! Это как раз подходит Гитлеру!

И хотя армии Манштейна и Бека сумели добраться до Эльбруса, а клин Паулюса коснулся Сталинграда, события лета и осени свидетельствовали о том, что все это именно успехи, но не победы, что веерообразное наступление немецкой южной группы армий обречено на неудачу.

Ноябрь выявил истинную цену наступления и подтвердил предположение о начинающейся агонии гитлеровской Германии и о том, что инициатива безвозвратно вырвана из рук фюрера.

Погруженный в работу, Пеев сидел в своем кабинете. «Направление моей жизни — Берлин», — говорила теперь Елизавета. Для нее сутки начинались и кончались колонками цифр, которые Сашо обрабатывал для Эмила. Она уже знала, как соблюдать меры предосторожности, и по мере необходимости становилась то курьером, то охраной.

Елизавета понимала, что никто никогда не узнает, что она помогала мужу. Да она и не стремилась к этому. Но иногда, когда стояла на холодной лестнице, испытывала чувство благодарности к Сашо и оценивала себя, его и то дело, которому он служил. В сущности, того, что она слышала по радио из Москвы о женщинах великой воюющей матери-родины, ей было достаточно, чтобы понять, как нужно любить.

Елизавета умом и сердцем понимала, что стоит на страже у квартиры не только ради Сашо. Она оберегала свое гнездо скорее как место, где один из штабов победы обрабатывал данные, необходимые для сокращения пути к победе.

Женщина может сильно любить. Может жертвовать собой ради мужа или ради детей. Елизавете же предстояло еще стать солдатом, преодолеть страх.

Она внимательно наблюдала за прохожими, следила, кто из них прошел вторично, искала среди них подозрительных. Елизавета безошибочно угадывала, кто из многочисленных полицейских патрулей проходит по бульвару случайно, а кто с определенным заданием. Она следила за ритмичностью встреч Сашо с Никифоровым и Янко Панайотовым и тонким женским чутьем предугадывала опасность. Сашо в таких случаях менял свои планы.

Елизавета попросила Эмила заняться радиостанцией — самым уязвимым звеном в работе группы. Эмил задумался. Елизавета, конечно, права. Эмил решил перенести ее в другое место или спрятать так, чтобы ни при каком обыске ее не обнаружили.

А «дежурства» во дворе, на улице, на лестнице продолжались. Иногда на лестнице слышался топот сапог немецких офицеров, гостей Симеона Бурева. Гулким эхом раздавался пьяный смех то девиц легкого поведения, то хозяев, провожавших своих «синеглазых рыцарей». В том же доме, к добру или не к добру, жил доверитель Сашо, миллионер Симеон Бурев. Елизавета видела, что в его квартире, как в пасти Молоха, исчезали ящики с французским шампанским, корзины с деликатесами. Каждый вечер какие-то невидимые волны выплескивали сюда все новых и новых людей. Миллионеры, финансовые и политические тузы всех мастей приходили в этот дом и уходили из него. Часы, проведенные вне дома, позволяли Елизавете правильнее оценить происходящее.

Чувства Елизаветы к мужу стали сложнее. Он все чаще представлялся ей бойцом, окруженным опасностями. Этот человек с каждым днем становился для нее все дороже. Временами он поднимался в ее воображении высоко-высоко и делался похожим на античных героев.

Много лет назад в Карлово Елизавета понимала его жертвы, когда он ходил по селам: надо было создавать и укреплять партийные группы и организации. Она могла оценить его миссионерский труд, когда он бесплатно улаживал и селах имущественные споры, мирил семьи, десятилетиями враждовавшие из-за какой-нибудь межи. Тогда, как и позже, когда он издавал «Правду» и вел беспрестанные споры с цензурой, она видела в нем черты героев Возрождения. Когда в 1919 году Пеев был избран в Народное собрание, она знала, что он из околийской партийной организации, рожденной его трудом и талантом. Но тогда он являлся одним из сотен партийных работников. И хотя отличался редкостным трудолюбием, стоял значительно выше многих других по образованию, начитанности, в нем не было черт подпольщика, а этот род деятельности — самый опасный, какой только можно представить себе. Раньше она восхищалась его сообщением о надписях в селе Ситово, опубликованным в ежегоднике болгарского археологического института. Радовалась вместе с ним, когда ему удалось доказать необходимость укрепления хисарских крепостных ворот. На его брошюру «Беглый взгляд на прошлое Пловдива» она смотрела глазами знатока и высоко ставила автора. Теперешняя же его деятельность казалась ей чем-то необыкновенным.

Елизавета стояла, прижавшись щекой к темному стеклу гостиной, и смотрела на мрачный бульвар. Никого. Только мерседес посветил фарами. Потом хлопнули дверцей. Наверняка майор вермахта покинул свою болгарскую Лорелею и предоставил ей возможность посылать воздушные поцелуи из окна спальни, в которой еще пахнет духами и вермутом.

Жизнь продолжается. Расколовшийся на два лагеря мир тяжело дышит в пороховом воздухе времени. Он ждет гибели обреченной половины и торжества восходящей. В этом мире полной грудью дышат только те, кому обеспечен завтрашний день. Елизавета знала свое место. И хотя она все прекрасно понимала и была готова к разного рода неожиданностям, слезы текли по ее щекам.

«Какое счастье, — думала она, — быть рядом с Сашо».


23 ноября 1942 года. Гвардейцы перед входом в военное министерство резкими движениями взяли «на караул» и замерли, не отрывая взгляда от его величества. Царь поднялся на несколько ступенек, откозырял небрежно и быстро вошел в здание. Здесь его встретили военный министр, начальник генерального штаба Костадин Лукаш и группа генералов. Борис пожал всем руки и направился в зал заседаний. Высший военный совет начал работу.

— Господа генералы, — начал царь, наклонив вперед сильно полысевшую голову, — как вам известно, несколько дней назад я вернулся из Берхтесгадена, где встретился с фюрером и рядом других высокопоставленных деятелей великого рейха. Фюрер очень высоко ставит качества болгарской армии. Он считает, что сейчас, когда мы с помощью германского оружия достигли своих национальных идеалов и когда царство объединяет земли всех болгар, наш долг — внести свой вклад в борьбу против большевистской России.

— Ваше величество, — прервал вдруг царя генерал Кочо Стоянов, — мы в любой момент готовы участвовать в борьбе за установление в Европе нового порядка.

Царь недовольно посмотрел на Кочо Стоянова, пробормотал что-то и, не отрывая глаз от плюшевой скатерти на столе, продолжил:

— Германское главное командование и лично фюрер считают, что Болгария может и должна послать на Восточный фронт в самое ближайшее время, — Борис сделал паузу, — именно в самое ближайшее время свою армию против большевиков. Господа генералы, это желание фюрера полностью отвечает моим убеждениям и намерениям. Я пришел сюда, на ваш военный совет, чтобы обсудить подробности отправки одной из армий. Хочу услышать ваше мнение и ваши предложения.

— Ваше величество, — Михов запнулся, — я неоднократно говорил, что коммунисты являются самым большим врагом отечества и короны. Вы знаете мое отношение к трону. Я всегда готов исполнить любой приказ, но я желаю вам царствовать долгое время и поэтому прошу вас, прежде чем вы решите послать войска против России, выслушать доклад начальника военно-судебного отдела, подготовленный специально для вас и Высшего военного совета.

— Прошу, генерал.

Генерал Никифоров встал. Открыл портфель и достал оттуда множество документов.

— Собираетесь читать? — с раздражением спросил генерал Кочо Стоянов.

— Да, читать, — ответил генерал.

— Ваше величество, — выпалил вдруг Кочо Стоянов, — мы в любой момент готовы участвовать в борьбе за установление в Европе нового порядка.

Царь ценил преданность Кочо Стоянова, но в этот момент, не поднимая глаз, приказал:

— Господин Никифоров, говорите!

— Ваше величество, господа генералы! Согласно данным, представленным мне начальником РО полковником Костовым, начальником отдела государственной безопасности при Дирекции полиции Павловым и военными судами, картина морально-политического состояния войск следующая.

Только в 1942 году в наших казармах раскрыто и обезврежено 76 подпольных коммунистических групп. Характерной особенностью их является то, что 73 созданы после начала германо-советской войны, что в них участвовало немалое количество кандидатов в офицеры и младших офицеров и что в некоторых гарнизонах это приняло массовый характер. Особенно опасным оказалось положение в 1-м и 6-м пехотных полках, где коммунистические группы охватили более 200 военнослужащих, две трети из которых имеют среднее образование; в полку связи, в состав которого входит училище связи, в артиллерийской школе, школе офицеров запаса, военном училище, частях ПВО, транспортном батальоне, на аэродромах Божуриште и Враждебна, в 1-м кавалерийском полку, железнодорожном полку, гвардейском полку…

— И гвардейцы тоже? — В вопросе Бориса угадывалась скрытая ярость.

— Да, и среди гвардейцев, ваше величество. Из сведений, получаемых в последнее время в РО, — продолжал Никифоров, — видно, что выдвинутый коммунистической партией лозунг «Ни одного болгарского солдата на Восточный фронт» заразил немалую часть младшего офицерского состава. Это особенно чувствуется после расстрела генерала Заимова. В последнее время кампания коммунистической партии по привлечению войск на свою сторону стала проводиться повсеместно, следует заметить, что кампания эта организована хорошо. В связи с этим возникает один очень важный вопрос. Нужно ли сейчас направлять наши войска против России или сначала очистить армию от коммунистической заразы, чтобы сделать ее боеспособной, и тогда уже выступить против СССР? В противном случае это может дорого обойтись нам.

— Что вы хотите этим сказать? — Борис поднял брови.

— Я имею в виду два момента: во-первых, исключительную непопулярность этой войны среди народа и, во-вторых, опасность того, что часть войск перейдет на сторону русских. На мой взгляд, следует укрепить войска и уже тогда посылать армию против России.

— Ваше величество. — Кочо Стоянов вскочил с места. — Я не могу понять, почему многие из присутствующих здесь генералов колеблются. Мы должны отправить войска на Восточный фронт, а что касается коммунистов, то с ними надо расправиться раз и навсегда. — Шея Кочо Стоянова стала красной. — Мы болгары, господа. Почему же мы боимся отступников?

— Потому что не хотим отправлять войска наспех, прежде чем не убедимся в том, что они не перейдут на сторону врага вместе со знаменами и оркестрами, — бросил Михов.

— Не считаете ли вы, что есть опасность, — откликнулся генерал Лукаш, — что повторится история с чехами, имевшая место в прошлой войне?

— Господин министр, — нервно произнес Борис, — сейчас необходимо воздержаться, но ваша основная обязанность — очистить войсковые части от коммунистической опасности. — Царь сделал паузу. — Причем немедленно, чтобы в самое ближайшее время мы могли отправить войска на Восточный фронт. Приказываю вам в трехмесячный срок доложить о результатах чистки. Незачем церемониться. Если нужно, расстреляйте пять тысяч, десять, но укрепите войска. Все это позор для нас.

Царь резко поднялся и, не попрощавшись, направился к выходу. Генералы последовали за ним. Михов взял под руку начальника военно-судебного отдела:

— Представь себе, мы пошлем армию на Восточный фронт, а она перейдет на сторону большевиков. Нам тогда не останется ничего другого, как уйти.

— Как вы считаете, история с чешским корпусом может повториться? — спросил Никифоров.

— Вполне возможно.

— А что будем делать с приказом царя?

— Выполнить его желание за три месяца невозможно.

Генерал вышел на улицу и направился в Борисовский сад. Там его ждал доктор Пеев.

— Все прошло очень хорошо, — подытожил Пеев, выслушав Никифорова. — Наши предвидения подтвердились. Рад, что Кочо Стоянов ни у кого не нашел поддержки. А теперь о другом. Центр снова интересуется численностью германских и болгарских войск на турецкой границе. Готовятся ли немцы напасть на Турцию? По всей вероятности, Советский Союз не хочет оказаться застигнутым врасплох каким-нибудь новым фронтом на Кавказе. Все это нужно срочно выяснить.


Царь никого не принимал. Ему доложили, что Бекерле сразу узнал о приступе болезни после его возвращения с заседания Высшего военного совета, о его опасениях.

— Ваш царь — единственный приличный немец в Болгарии. — Бекерле ударил кулаком по столу и оглянулся. Он знал, что одна из его секретарш докладывает доктору Делиусу содержание всех его разговоров с болгарскими военными и дипломатами.


Борис нервно расхаживал по кабинету. Лулчев предложил прогуляться по парку. Это означало, что ему обязательно постараются что-нибудь внушить. Царь уже не боялся покушения коммунистов: в этих краях он прожил три десятилетия. Если кто-то и посягнет на его особу, то это непременно будет или немец, или человек из какой-нибудь западной разведки. Царь думал, что советник потребует отправить армию против большевиков. Союз Великобритании с большевиками приводил его в бешенство. Впрочем, в переплетении событий и интересов, в сложных ходах дипломатов можно найти все, кроме логики и последовательности. Диктовали империалистические интересы, диктовал страх перед «ИГ Фарбениндустри», перед Круппом… А царь Болгарии мог привлечь внимание дипломатов только своими пятнадцатью дивизиями.

Начальник охраны знал маршрут царских прогулок. По всем аллеям отправили агентов, а полицейских в форме поставили на перекрестках аллей. Лулчев сам вел машину и указывал на прохожих, которые, узнав властителя, оборачивались в испуге.

— Если бы они больше боялись вашего величества…

Машина остановилась в самом центре парка. Мелькнула фигурка агента.

— Лулчев, кто из этих дармоедов сообщит Бекерле о нашей тайной прогулке?

— Ваше величество, я демонстрирую уединение, чтобы дать вам алиби!

Царь предложил сигареты. Пощупал свой пистолет. В крайнем случае он и сам мог в какой-то мере защитить себя. В последнее время он опасался нападения англичан, французов, югославов, греков, американцев, немцев, румын, правых из военного союза, экзальтированных анархистов. Боялся нападения повсюду и со стороны любого человека. В своей спальне боялся камергера. В столовой — поваров. В парикмахерской — парикмахера. Здесь — Лулчева. Князя Кирила, Филова. Прежних сторонников Протогерова. Ванчемихайловистов. Македонцев — сторонников Сербии и Греции. Македонцев — автономистов. Добруджанцев-террористов. Фракийского общества. И все-таки он надеялся, что его охраняет молва, что он народный царь-демократ, что он добрый и милостивый, справедливый и добродетельный.

Они шли по аллее. Повсюду — мягкие послеполуденные тени. Тишина. Под ногами поскрипывала опавшая хвоя.

— Ваше величество, я не имею права советовать вам больше того, что мне дозволено.

— Послушай, Лулчев, говори быстрее, а то я сгораю от нетерпения!

— Ваше величество, одну армию необходимо отправить на Восточный фронт! Необходимо, ваше величество. Несмотря ни на что. Несмотря на ваши опасения. Несмотря на предупреждения.

— Лулчев, ты думаешь так же, как и я, хотя получаешь зарплату и от меня и от Интеллидженс сервис.

— Ваше величество, если вы знаете это, вероятно, вам известно, что я говорю не от своего имени?

Царь замолчал.

Зачем доказывать что-то или противоречить? Ясно, что полки неблагонадежны. Он не смеет отправить даже батальон, потому что это может превратить войска в бумеранг, который способен смести трон, династию, это чудесное гнездышко, куда текут миллионы; гнездышко, которое захудалый принц Фердинанд превратил в соблазнительный уголок спокойствия, где можно было мечтать о новой Византии.

— Лулчев, просто не верится, что король англичан хочет… вернее, что Интеллидженс сервис хочет, чтобы я воевал против их союзника.

— Ваше величество, мы хотим, чтобы Германия раздавила большевиков. Англия помогает большевистской России, потому что ей некуда податься, она не может не считаться с условиями. Ну помогаем, но второго же фронта нет! Германия должна уничтожить Россию и одновременно истощить себя, короче говоря, стать такой, чтобы мы диктовали ей свою волю, чтобы наши дивизии могли укротить ее. Вы же зять итальянского короля, а он уже поддерживает через Бадольо связь с нами. Куда вы денетесь, если будете стоять вне известной вам игры двух сил?

Царь прислонился к дереву.

— Давайте рискнем с «этой армией», ваше величество! За шесть месяцев создадим новую, ваше величество. Обезвреженную.

— Подождите, разве немцы не знают о Бадольо?

— Возможно, да, возможно, нет! А может быть, Бадольо является только ширмой для каких-то других сил? А что, если сам Канарис подстрекает Бадольо с целью втянуть нас в настоящую войну с Италией? Да, Тобрук доказывает, что мы не удержим Африку. Сегодня, завтра и десять месяцев спустя, возможно, но не больше. Это известно и Роммелю. Маршал Грациани поделился этим с графом Чиано, а граф проболтался, что в Ливии воюют только за престиж, что там война не имеет стратегического значения для оси. Это вранье, но о чем это свидетельствует?

Царь с улыбкой проговорил:

— Ну, предположим, я попытаюсь отправить армию.

— Вы просто должны это сделать!

Борис побелел. Поднял руку, чтобы ударить советника по лицу, но воздержался. Сыновья крестьян и мещан дерзки. Кто же научит их, как надо разговаривать с его величеством?

— Лулчев! Я хочу отправить на фронт не одну армию, а все войска. Пусть умирают. Пусть их зарывают в землю снаряды. Пусть гибнут от вшей и тифа.. Зачем мне эти зараженные коммунизмом оборванцы? Хочу отправить, но не могу, понимаешь?

Советник соглашался с царем. Он ухмылялся. Борис не ударил бы его: пощечина отозвалась бы даже в Лондоне. Оглядевшись, он доверительно сообщил:

— Я послал сказать Кочо Стоянову и Даскалову, чтобы заглянули сюда. Незачем устраивать встречи с ними во дворце. Здесь все увидят их и поймут, что ваши люди советуют вам отправить войска на Восточный фронт и борются с моим влиянием на вас.

Царь обернулся. По аллее шли Даскалов и Стоянов. Борис не захотел выслушать ни рапорта, ни доклада. Схватил Даскалова за плечо. Отпустил его. Потом поздоровался с Кочо Стояновым.

— Генералы! Скажите, почему в моих полках разложение? Милостивые мои офицеры, выходит, гладят солдат по шерстке, а я что же?

Кочо Стоянов закусил губу. Помолчав, произнес:

— Ваше величество…

— Господа, я не вызову Костова. Я вам верю больше, чем ему. Даю вам месяц срока, два, пять, но очистите мои полки от скверны. Если в них есть десять коммунистов, уберите двадцать человек. Если нужно расстреливать, почему не приносите указы, не устраиваете процессы? Господа, я не вижу более верных мне людей, чем вы! Укрепите армию, и я дам вам повышение. Вы будете моими первыми помощниками.

Кочо Стоянов с улыбкой произнес:

— Ваше величество, покорно прошу разрешить мне заняться этим… я знаю, как…

— От моего имени, Стоянов, можешь делать все, только очисть армию от коммунистов!

Борис исчерпал весь запас сил, потому что почувствовал головокружение, и медленно опустился на траву. Теперь он мог только слушать, но его раздражали голоса этих сынков бакалейщиков с погонами на плечах. Почему в этой Болгарии нет ни одного аристократа по крови, которому можно было бы верить в полном смысле этого слова! Перепачканные в большевистской крови, но все-таки крестьянские душонки!

— Ваше величество, Стоянов ничего особенного не добьется, — произнес Даскалов, глядя в землю. Он нашел в себе силы возразить, потому что знал, что в этот момент царю не на кого опереться. — Перережет две-три тысячи людей и…

— Двадцать тысяч! Пятьдесят тысяч, если понадобится! — крикнул Борис и развел руками. — Разве бог не уничтожил все человечество, чтобы оставить только Ноя?

Генералы пошли по аллее, ведущей к озеру. Царь выпрямился, вопросительно посмотрел на Лулчева и заметил:

— Ну как, хорошо?

— Если это не только угроза, ваше величество.

— Нет, дорогой. Официально я буду мешать им выполнять мой приказ. А вообще-то… знаете, на что я способен…

Генерал Даскалов шел молча.

— Послушай, Даскалов, ты почему так… — начал Кочо Стоянов.

— А ты почему?

— Даскалов, нужно!

— Знаю. Согласен. Хорошо, давай отправимся прямо отсюда в какой-нибудь полк. Соберем батальонных командиров, ротных, взводных, офицеров, подофицеров. Ну скажи, как ты обнаружишь коммунистов среди господ офицеров? А среди рядовых? Разве полиция сможет чем-нибудь помочь. А что даст тебе РО? По какому принципу построена нелегальная система большевиков? Можно ли, зацепившись за одну петлю, распустить весь чулок? В лучшем случае попадут к тебе в руки человек пять — десять. А еще сто как выявить? Вот если бы они взбунтовались! Вот тогда только можно их увидеть.

Кочо Стоянов махнул рукой. Остановился. Закурил сигарету, потом сказал:

— На всякий случай я начну через Костова нащупывать…

— Хорошо. Требуй от меня все, что тебе понадобится, но имей в виду — за это придется платить, братец. Немцы терпят одно поражение за другим. А царь пусть себе вопит, это его дело.

— Уж не думает ли он… — Кочо Стоянов выругался. Служба у царя была для него средством удовлетворения личных интересов, а они, кажется, замкнулись в тесном кругу антикоммунизма.

Царь тем временем сидел в машине и, закрыв глаза, задавал себе вопрос: что нужно сделать, как и с чьей помощью. Ему нужны две вещи: надежная армия, а такой армии нет, и надежная политическая партия, которой тоже нет. Советник вел машину спокойно. Он знал, что делал, и убеждался в бессилии Бориса, пытавшегося отправить армию на фронт, а его обязали заставить царя сделать это, даже под угрозой принудительного его отречения от престола. Впрочем, какой смысл отправлять людей на фронт, если они перейдут на сторону большевиков. Да, Борис прав, требуя сначала ликвидировать коммунистов. А как их обнаружить? Гешев ведь предупредил, что Костов напрасно радуется, что ему удалось раскрыть некоторые организации: вместо каждой ликвидированной группы появляются по крайней мере две новые!

Царь пожелал снова встретиться с Костовым. Лулчев предоставил ему такую возможность, но ничего не посоветовал. Царь заявил, что хочет увидеться и с доктором Делиусом — может, немец чем-нибудь поможет. Пожелал еще раз встретиться с Гешевым — полицейский хитер, изобретателен. И тем не менее Лулчев считал, что в Болгарии легче найти волшебный камень, чем реальную силу, способную справиться с влиянием большевиков. А войска Борис все-таки должен отправить. А если не сумеет? Если не сумеет, то скомпрометирует себя перед двумя силами, на которые опирается и которые поддерживают его. Тогда придется думать о другом монархе. И удобно ли действовать от имени молокососа Симеона? Будет ли Кирил более покладистым, ведь он легкомысленный, глупый и безответственный человек. А разве Борис не такой же? Нет, он только играет такую роль. Играет, потому что остался немцем, потому что трус…


Ночью Гешев встретился со своим агентом, числившимся у него под псевдонимами «Красный», «Цыпленок», «Надка-50», «Пешо».

Деятельность этого человека являлась одним из звеньев, которые какой-то полицейский называл «золотой жилой». «Красный» не фигурировал ни в одном из списков, не состоял официально на учете в Дирекции полиции. Он был гордостью Гешева, одной из его больших тайн. С его помощью Гешев держал в напряжении дворец и министра внутренних дел.

Вместе с тем «Цыпленок», по мнению Гешева, — печальное недоразумение, гибрид медузы и человека, бессовестного и алчного. Этот полуинтеллигент, в силу случайного стечения обстоятельств снискавший себе славу революционера еще в 1923 году, но набравшийся страха, этот лишенный опоры «партийный» работник оказался неплохим агентом-провокатором.

«Цыпленок» имел перед многочисленной армией агентов-провокаторов ряд преимуществ: являлся техническим секретарем ЦК Рабочего молодежного союза, сидел в концентрационных лагерях, тюрьмах, работал в подполье, близко знал большую часть самых видных деятелей партии, причем и те знали его. Правда, к нему не питали особой любви: считали человеком со странностями, даже еретиком, но верили, что он свой.

Гешев вышел из Дирекции полиции намного раньше, чем обычно. Настроение у него было на редкость хорошее. Он узнал, что доктор Делиус считает деятельность большевистской радиостанции обыкновенной игрой советской дипломатической миссии, а сведения из Софии — эхом того, что русским дипломатам удавалось узнать в Анкаре. Доктор и его «метеорологи» понимали, что провалились, и, поскольку не верили в успех, морочили голову Берлину.

Смеркалось. Гешев смотрел через стекло мчавшегося на большой скорости мерседеса на пустынное Княжевское шоссе. Прищурившись, он спрашивал себя, что, в сущности, он находит в той женщине, которую неизвестно почему продолжали считать его любовницей и к которой он сейчас спешил. Может быть, нужно намекнуть Штарбанову, что настало время отправить ее к святому Петру? Безболезненно, тихо. У них имеются всевозможные средства. Чудесная комбинация: если он сумеет напасть на след кого-нибудь из княжевских большевиков, вину за смерть этой женщины свалит на них. Нет, нет. Что-то пока удерживало его. Она единственное живое существо на этом свете, которое, несмотря ни на что… хм… а может быть, и она уже испытывает только страх перед ним?


…Он боялся, что убьет ее. А может, сказать Секлунову? Тот пристукнет в два счета. Однажды ему намекнули, что у него есть «заместитель». Конечно, она молода, а у него для любви не хватает нервов. Неизвестный стал известен. В тот вечер Гешев решил повидать свою любовницу.

Она встретила его раболепно, боязливо. Взяла пальто. Повесила его на вешалку в передней. Стала готовить ужин. Постелила в спальне чистое белье и оставила его одного, чтобы он переоделся. Он лег на спину, заложив руки под голову. Левый глаз подергивался, а правый зло смотрел в одну точку.

— Если я убью…

— Ты что-то сказал?

Она встала рядом с ним на колени. Ее охватил ужас. А он улыбнулся. Даже насвистывал что-то… Потом стал одеваться. Накинул пиджак.

— Ухожу. Не знаю, когда мы увидимся снова. У меня столько дел.

Она проводила его до калитки. Постояла, пока машина не скрылась из виду. Женщина боялась вернуться в комнату. Ей казалось, что там ее ждут новые неприятности, что он приходит, чтобы отобрать у нее что-то, что каждый его приход опустошает и ранит ее. И если все-таки теплилась какая-то надежда, она была связана с таким же несчастным человеком, как и она. Эти мгновения украденной радости становились для нее доказательством ее беспомощности. И все-таки когда-нибудь все пойдет по-другому.

Женщина вошла в комнату. Привела в порядок постель. Огляделась. К столику боялась подойти — там он оставлял деньги. Как проститутке. Может быть, хоть сейчас не оставил.

Нет, что-то есть. Она посмотрела — и, приложив руку к груди, медленно опустилась на пол.

Через какое-то время невидящими глазами стала рассматривать снимок.

Тот, кто был ей дорог, лежал на земле. Голова отдельно от туловища. Глаза широко раскрыты. На обороте снимка приклеена вырезка из газеты «Утро»:

«Обнаружен труп неизвестного. Обезглавленный наверняка является жертвой большевистских банд…»

У женщины закружилась голова. Ей казалось, что каждый шаг приближал ее к бездне. Земля ходила под ногами, словно лодка, привязанная к невидимому берегу неспокойного моря.

Она вышла в садик. Разыскала лопату. Копала долго, терпеливо. Руками выровняла стены ямы, в которую решила лечь сама. Положила туда снимок с вырезкой из газеты «Утро». Потом вынула снимок, вернулась в комнату и сняла с постели шелковое покрывало. Завернула в него снимок и положила на дно ямы.

Когда поднялась наверх, услышала шум автомобильного двигателя. Кто-то с топотом поднимался по деревянной лестнице. Гешев резким движением открыл дверь. Остановился на пороге. И в тот же миг комната провалилась куда-то, наполнившись его страшным смехом.


«Цыпленок» сидел в конспиративной полицейской квартире в доме одного генерала запаса.

Вид Гешева перепугал его: в глазах снова появилось что-то зверское. Гешев обычно выглядел так, когда вел следствие. «Цыпленок» на собственной шкуре испытал его гнев. Вот эта тупая злоба и сломила его, породила в сердце животный страх. Возможно, именно поэтому он и сдался. Гешев буквально смял, уничтожил его. Как найти в себе силы освободиться от этого страха?

— «Цыпленок», я хочу напиться, — произнес Гешев и тяжело вздохнул. — Я приказал принести шампанское.

Он опустился в кресло. Закурил сигарету. Улыбнулся так, что у агента по всему телу побежали мурашки.

— «Цыпленок», скажи, выйдет из меня премьер-министр? Всю эту свору красных я за одну ночь отправлю на тот свет вместе с детьми, бабками. И конец. Спокойствие. Надену белые перчатки и буду брать от жизни все. Неужели я не сумею привлечь на свою сторону царя? Ведь я же поддерживаю трон? Да еще так. Тысячи делиусов гроша ломаного не стоят. Уж я-то знаю, как заткнуть им рот.

Пробка глухо выстрелила. Белоснежная пена облила Гешеву руки. Но она быстро исчезла, и они снова стали кирпично-грязными.

— «Цыпленок», если нас победят, ты спасешь меня. Ты коммунист, тебя эти красные дьяволы знают. А я буду скрываться, пока ты не выхлопочешь мне какой-нибудь мягкий приговор. А если победим мы, я сделаю из тебя короля писак. Короля, слышишь, ты, душегуб?

Агент, обливаясь холодным потом, заставлял себя улыбаться. Он знал, что одна-единственная допущенная им ошибка сделала его игрушкой в руках этого человека-сатаны. Ошибка была простая, элементарная: он почувствовал страх за себя, за свою жизнь. А сейчас он боится больше, чем раньше. Правда, может быть, так легче. Легче для совести. Ложь ведь всегда облегчает жизнь. Это своеобразный наркотик.

— «Цыпленок», а теперь за работу. Докладывали мне, что ты здорово завертел все в Еникьое. Откровенно говоря, ты мне очень симпатичен.

«Симпатичен! А знает ли этот человек, каких нервов стоила ему борьба с партийным руководством заключенных концлагеря? Сколько усилий потребовалось, чтобы развалить их организацию, завуалировать все это идеологическими разногласиями с остальными партийными работниками — заключенными концлагеря»?

— За работу, «Цыпленок». Благодарю тебя за Антона Прудкина. Большое дело провернул ты с этим опасным человеком. Если еще сделаешь нечто подобное, озолочу тебя, а если придут красные, они сами изберут тебя королем писателей-коммунистов. С завтрашнего утра начнешь искать способы обнаружить советских разведчиков. Обойдешь всех радистов и будешь нащупывать связи. От них до радиостанции — один шаг. И запомни, если даже тебя схватит Делиус, прикусишь язык! И господь бог не должен знать, что я интересуюсь радиостанциями большевиков. А Делиусу я тебя не отдам. Слышишь?

Игра с «Цыпленком» представляла собой нечто более значительное, более серьезное, чем обычная провокация, но полицейский ни с кем не делился своими планами. Он станет потирать руки только тогда, когда почувствует, что успех близок. И этот дьявольский успех не за горами.

Если он сумеет поймать советских разведчиков, в руках у него будет новый козырь, с помощью которого он прижмет царя к стенке и спросит, кто же, в сущности, истинный защитник династии. Полицейский понимал, что каждая разведка рассчитывает не на одну группу, если речь идет о работе в тылу противника.

— Отныне, «Цыпленок», будешь заниматься только этим. Но смотри как следует, слышишь! Провалишь меня, я провалю тебя, глазом не моргну! Ясно? Ты знаешь, как я умею сдирать кожу.

Озадаченный агент кивнул. Ему стало ясно, что полицейский задумал нечто грандиозное. Что это — пока неизвестно, но выполнять надо. Надо. Стоев уже привык не задавать лишних вопросов.


Интересные данные представил Любен Секлунов — агент, которого Гешев очень ценил, вероятно, потому, что тот был находчив и смел и в то же время недостаточно умен, чтобы занять его место. Секлунов знал массу подробностей об Эмиле Попове, проживающем на улице Царя Симеона в доме номер двадцать пять в отдельной двухкомнатной квартире. Он мог подробно описать паркет, меблировку, книги в библиотеке, привычки Белины Поповой и Эмила. Он следил за тридцатью работниками «Эльфы», имел точные сведения об их житье-бытье и о том, как они заботятся о своем техническом руководителе Эмиле, когда тот болел (он жил с одним легким). Секлунов мог привести десятки случаев, доказывавших политическую лояльность и непричастность радиотехника к коммунистам.

Гешев остался доволен стараниями Секлунова:

— Итак, ты на правильном пути. Ты сказал, что, когда он сидит за столом, руки его словно играют на рояле. С завтрашнего дня с двадцатью филерами начнешь неотступно наблюдать за этим человеком. Все время. Везде. Упустишь его из виду, башку отрежу.

Секлунов развел руками:

— Как прикажете, но я уверен, что это пустой номер.

— Секлунов, в Софии сотня радиотехников. Двадцать из них — мои люди. Двадцать — способны служить кому бы то ни было… Вот, «Цыпленок», я и проведу под носом у Костова одну операцию.

Гешев замолчал, предложил ему сигарету, закурил и облокотился на спинку стула.

— За истекший год я мобилизовал в воинские части, находящиеся вне Софии, почти семьдесят радиотехников. А радиостанция продолжает работать. Значит, нам предстоит проверить меньше десяти человек. Шесть уже в армии, а радиостанция работает. Четырех я лично проверил. Остаются Эмил Попов и тот простак. Посмотри его имя, а то я забыл. Или кто-то, заброшенный извне, во что я не очень-то верю. А путь к раскрытию этого дела можно намного сократить, если один цыпленочек запоет так, как я его научил.

Гешев ни словом не обмолвился о докторе Пееве, хотя в тот же день был готов арестовать его. Министр внутренних дел тотчас же уведомил полковника Ерусалима Василева и Симеона Бурева. Те стали звонить по телефонам.

— По нашему мнению, господин Пеев — порядочный, лояльный гражданин! — кричал Симеон Бурев, а министр не мог не считаться с ним. В сущности, и Гешев не мог не считаться с его миллионами.

— Пеев в молодости развивал усиленную коммунистическую деятельность. После возвращения из России говорил о ней с восхищением, но, возможно, это была лишь благодарность за гостеприимство русских, а потом замолчал. Он видел «рай» в России и, поскольку он честный человек, отошел в сторону, чтобы не лгать, — так объяснил его поведение депутат парламента Говедаров.

Сам министр внутренних дел, вернувшись из Германии, так сказал о Пееве: «Нет, не вижу в нем большевика».

Его страшно разозлило то, что Гешев помалкивал. Они опровергали его мнение и его точку зрения. И на следующий день, когда он рассматривал подробные данные обо всех известных общественных деятелях, которые по той или иной причине имели до недавнего времени контакты с большевиками, с представителями их дипломатической миссии или с отдельными лицами из ее персонала, снова увидел имя доктора Пеева.

Последняя встреча Пеева с советскими людьми произошла три года назад.

Действительно давно. Все это уже история. Гешев, однако, считал, что этот человек, постоянно занятый всевозможными делами, связанный с чисто правовыми вопросами частного характера, подозрительно скрытен для коммуниста с таким прошлым.

— Он должен был или, как «Цыпленок», встать передо мной на колени, или создать себе общественное алиби. А он делает нечто совсем другое.

Один агент «ходил по пятам» за доктором почти два месяца, до июня 1941 года, но данные его наблюденийникому не пригодились.

— Причину для его ареста я найду в любом случае, — грозился Гешев, а министр внутренних дел только вздыхал:

— Гешев, Гешев… и Кёсеиванов был рьяным коммунистом, но переболел — и все прошло.

«Я покажу всем вам, что значит переболеть…» — Гешев скрежетал зубами, но молчал. Для него не было ничего обиднее назидательного тона господ министров. Они, очевидно, забывают, что если он скажет «нет», то и дворец скажет «нет» при назначении их на пост министра. Особенно сейчас, когда Бекерле дал понять, что не любит доктора Делиуса и предпочитает болгарина Гешева.

Для начальника полиции «дело Пеева» являлось делом престижа. И с этим нужно было покончить как можно скорее, а если ничего не получится, Гешев твердо решил ликвидировать доктора. Еще одна пощечина тем, кто щадит этого типа… несимпатичного ему, Гешеву, по той причине, что у этого человека, впрочем, как и у всех людей, подобных ему, ясная мысль, спокойная совесть, прочная платформа, определенная цель. А у него, Гешева, всего этого нет.


Эмил Попов заметил, что за ним следят. Для него это открытие не означало ничего нового: еще ребенком он привык к полицейским «теням». Больше того, когда он убеждался, что за ним не следят, он задумывался: или он уже «готов», или предстоит «операция против него». За ним следил какой-то филер, который сам себя выдал.

Раз появляются филеры, значит, положение несколько хуже обычного. Это означает, что какие-то более определенные сведения заставили полицию следить за ним круглосуточно. Эмил начал приглядываться к посетителям мастерской, особенно к тем, кто засиживался. Да, половина филеров ремонтировала свои радиоприемники.

Белина тоже заметила филеров. Они преследовали ее дерзко: вероятно, надеялись, что женщине труднее заметить, что за ней следят. Время от времени она замечала Секлунова. Белина хорошо знала этого страшного человека. Встречались и полицейские в форменной одежде. Очевидно, те служили ориентиром — к ним подходили и под их руководством сменялись эти ищейки, когда кончалось время их дежурства.

Нет, они не обнаружили радиопередатчик. Они и пяти минут не выдержали бы: сразу же вломились бы к нему. Такая добыча сделала бы обыденную жизнь палачей праздником. Праздник? Эмил засек одну, другую и в последнее время третью радиостанции, передававшие шифрограммы, составленные на базе, аналогичной его коду — коду «Боевого». Значит, они вывели из строя какую-то группу, но не смогли победить всех коммунистов.

Эмил разглядывал «свою тень» — перемерзшего безликого пса в клетчатом пальто и фетровой шляпе. Они толком ничего не знают.

Видимо, непрекращающиеся передачи в эфире толкают их на проверку радиотехников. Но кто знает, как обстоят дела?

Хорошо, пусть так. Есть еще кое-что тревожное. «Электрон», «Камертон», «Елка» мобилизованы. Призваны из запаса и многие другие. Там явно прислушиваются, когда прекратятся передачи, и отмечают в своих списках проверенных с помощью мобилизации. Это уже другое дело. Существенное и важное. Это предотвратить трудно.

Эмил начал обходить коллег по всей Софии. «Искал» детали для «Сименса». Такие, каких ни у кого не могло быть. Даже представительство «Сименса» не поставляло этот тип. А ведь это представительство, по сути дела, было гестаповским гнездом. Эмил составлял схемы, отмечал имена и позже, когда убедился, что Гешев имеет возможность следить вплотную, ежеминутно за четырьмя-пятью людьми, засел у себя в мастерской. Он стал переделывать схему рации, чтобы ее можно было надежно прятать в тайнике.

Эмил занялся аккумуляторами и реле. Отнес их домой, но получилось так, что он не успел замуровать в стену приемопередатчик. Просто не осталось времени, да и объективные данные подсказывали, что Гешев не найдет улик против него. Действовать грубо — означало подвергнуть риску и выдать настоящего радиста.


Эмил еще не затопил печку и сердито смотрел на пол — кто-то уже подметал, но так, чтобы только показать, что подметал. А ему не хотелось этим заниматься из-за кашля. И без того смола и канифоль раздражали легкие.

Начало рассветать. Скоро филер прибежит сюда с улицы Царя Симеона и займет свой пост на тротуаре напротив. В своем донесении, разумеется, он едва ли посмеет написать: «Упустил объект между шестью и семью тридцатью пятью утра. Возобновил наблюдение за мастерской».

Эмилу даже нравилось делать свое дело на глазах у полиции. Это избавляло его от неизвестности. Раз за ним следят разные псы, значит, он действует правильно. Доктор Пеев сказал как-то по поводу новой обстановки:

— Мы с тобой не дали ни одной улики в руки полиции. Террор, следовательно, усилился настолько, что полиции уже не нужна причина. Ей нужно только решение о том, что мы подозрительны. И в один прекрасный день мы можем оказаться в Дирекции полиции.

Эмил присел на корточки перед печкой, скрутил жгутом просмоленную изоляционную бумагу — она хорошо горела и быстро разжигала дрова. Стал искать спички — и вдруг замер: в мастерскую вошел Эмил Марков.

Гость поздоровался и сел так, что с улицы никто не мог увидеть его. Эмил быстро сунул бумагу в печку — товарищ Марков сильно промерз.

Эмил не мог представить себе жизнь этого человека. Его жизнь подпольщика — труд, напряжение. И он спокоен, даже улыбается. Откуда такие крепкие нервы? Откуда столько энергии? Он пришел издалека, ботинки его обледенели.

— Я ненадолго, Эмо. До рассвета я должен быть в другом месте.

Эмил положил на стол свой завтрак, приготовленный ему Белиной.

— Перекуси, Марков!

Марков посмотрел на хлеб, брынзу, повидло и сказал:

— Я действительно голоден, но это не имеет никакого значения. Важно, что мы бьем фашистов на фронтах. Бьем так здорово, что фюреру и во сне, должно быть, снится намыленная веревка, на которой его вздернут, и он просыпается в холодном поту.

Эмил показал головой на радио:

— Я слушаю весь мир.

— Ты — да. А народ? Послушай, Эмил, я знаю, ты занят другим, но нужно… Нужно еще… За тобой следят?

— Усиленно.

— Ничего. А ты усиленно береги себя. Вот так. Обсудите с товарищами, как быстро, очень быстро найти ротатор. Или мы купим его, или вы сделаете здесь.

Эмил кивнул. Смастерить эту нехитрую печатную машину не составляло особого труда. Трудно будет выносить материал.

— Мы снабдим вас бумагой и восковкой.

— Владков может, — согласился Эмил.

— Отпечатанные в мастерской нелегальные материалы будет получать Георгий Костадинов Ковачев — «Гек». Тот самый товарищ, который получил от вас мины. Вначале ты боялся его. Сейчас, надеюсь, ты убедился, что он заслуживает доверия. Я помню его с 1926 года, когда он, маленький мальчик, подмастерье, пришел к нам из Софии.

Марков рассказал о «Геке», его закалке, революционном опыте. Рассказал подробности о двух процессах против него, о днях, проведенных в тюрьме, и более чем двухгодичном опыте работы в подполье.

— Ну все. Сообщи Владкову — пусть завтра придет на встречу в двадцать три часа. Там будет и «Гек». Окончательно обсудим все. Место знаешь, пароль тот же.

Снаружи мелькнула тень. Прибыл филер. После него должен появиться второй со стороны двора. Теперь Марков уже не мог уйти.

— Давай подумаем, где тебе лучше находиться.

— В погребе — нет, ни в коем случае. На складе? Нельзя. Туда заходят рабочие, к тому же там нет даже ширмы или ниши.

Они остановились перед шкафом в канцелярии. Марков влез в него и остался там. Эмил принес воду. Потом сбегал в кондитерскую напротив и купил еды на весь день.

— Ну, Ноев ковчег готов. — Марков оставил дверки шкафа открытыми, чтобы туда можно было залезть при необходимости, и прислонился к столу напротив хозяина.

— Теперь самое важное, разумеется, не пропаганда. Но вести ее нужно параллельно со всем остальным. Послушай, а ты знаешь, что чем ближе мы к победе, тем труднее нам будет? Вот сейчас уже листовки надо печатать не в ста, а в шести — десяти — пятнадцати тысячах экземплярах. И отправлять их в провинцию, разбрасывать по всей Софии. Но не кое-как, а организованно, даже опускать в почтовые ящики.

Эмил Попов думал о своем.

— Товарищ Марков, нельзя ли сделать радиостанции для каждого районного комитета партии? Если мы установим связь по радио со штабами зон, сэкономим силы и сохраним жизнь десяткам и десяткам курьеров!

Марков молчал. Он хорошо знал, что такое работа курьера, нелегальный переезд людей из города в город, из села в село. Провокаторы, предатели. Засады. Блокады. Нападения на ятаков[12].

— Товарищ Марков, я берусь.

— Хорошо, ты подсчитай все, скажи нам стоимость частей и срок исполнения!

Кто-то подошел к двери.

Марков влез в шкаф и прошептал:

— И хуже бывало. Здесь хоть тепло, есть вода и еда. — Он улыбнулся и закрыл дверку. Очевидно, самыми тяжелыми часами для подпольщика являются эти предательские дневные часы.


Эмил решил привлечь к работе на радиостанции Марию Молдованову. Девушка закончила физико-математический факультет. Знала радиотехнику теоретически и практически. Кроме того, за ней не следили филеры. Она не вызывала подозрений. Биография чистая, досье в полиции нет. А ротатор — он называл «типографией» будущий ротатор — будет делом Маруси и Владкова.

Молдованова уже просмотрела чертеж будущего ротатора. Устранила недостатки в конструкции, улучшила и упростила ее. Она постукивала карандашом по чертежу и объясняла академично, как это делают по университетской привычке молодые ассистенты:

— Эта консольная система… ротор получает нагрузку от…

— Марийка! Никакой нагрузки у него нет! Нагрузку получила моя милость, которой поручили сделать ротатор, — гудел своим басом Иван Владков и заглядывал в ее чертеж, довольный тем, что «машинка» проста для изготовления. Он объявил Марию величайшим ученым всех времен.

Молдованова грустно улыбалась. Для нее это мелочь.

— Мария, это приспособление служит доказательством твоих больших технических возможностей в будущем, когда ты станешь свободным ученым-творцом, — тихо сказал Эмил. В его глухом голосе чувствовалось столько теплоты, что она только опустила голову.

В последнее время Мария испытывала к нему какое-то особое чувство. Она преклонялась перед Эмилом. Она знала, чем он занимается, и боялась за него. Хорошие, честные люди всегда в опасности, потому что они борются за справедливость. Эмил посвятил свою жизнь величайшему делу эпохи. Без этого он был бы ничем. Техник, копящий деньги. Она видела, как он относится к рабочим. Если бы он не был всего лишь компаньоном, здесь наверняка создалась бы коммуна. В «Эльфе» Мария видела черты равноправия рабочего и собственника. Исполняя формально обязанности собственника, Эмил не пользовался привилегиями..

Она стала свидетельницей необыкновенного: в кассе мастерской оказалось около двух тысяч левов, а Эмил взял у зятя двести левов до субботы. Те две тысячи он приберегал для чего-то другого. У него давно уже своя личная касса. Деньги уходили на железные трубы, которые позже превращались в мины.

— Мария, — сказал как-то Эмил, — ты можешь еще больше помогать мне. Вот что, посмотри, что у нас есть на складе. Я скажу тебе, где найти недостающее. Обстоятельства требуют, чтобы мы собрали одну, десять, сколько успеем радиостанций. Они должны быть совсем маленькими, очень легкими, работать на батареях, в крайнем случае от сети.

Мария закрыла глаза.

Самая легкая радиостанция, которую она знала, — итальянская полевая радиостанция «Желозо». Она весила вместе с аккумулятором тридцать девять килограммов. А Эмил упомянул цифру семь-восемь…

— Попробую. Проблема килограммов зависит от корпуса. Если использовать алюминий…

Эмил сжал ее руку и посмотрел ей прямо в глаза:

— Девочка моя, если бы ты знала, как я верю в то, что Эвридика действительно родилась в Болгарии!

Она покраснела и поспешила уйти.


В начале февраля типография была готова. Оттиски получались с вертящегося валика в результате нажима рукой на рычаг.

— Я Гутенберг второй, — смеялся Иван, весь в чернилах, счастливый, как ребенок. — Несчастный Гутенберг одну библию в десяти экземплярах печатал больше чем полгода. А я даю тысячу экземпляров в сутки!

Группа «Гека» вечером выносила отпечатанные Марусей и Марией Молдовановой листовки.

Эмил Попов однажды отдал своему зятю строгое распоряжение прекратить работу в типографии. Передал ее Марусе, Манолу Божилову и Марии Молдовановой. Иван вначале возмутился, но через несколько дней понял, что эта мера справедлива. Иван получил повестку явиться в Демир Хисар на военную службу. Демир Хисар — штрафная рота для политически неблагонадежных.

— Как же, так я и разбежался к ним в казарму! Сегодня же ночью уйду в подполье! Вот еще! Копать траншеи во славу фюрера! Еще не родился тот, кто…

Дед Никола твердо решил, что зять должен посоветоваться с товарищами. Эмил успел рассказать доктору Пееву о том, что над Иваном нависла опасность, что он хочет уйти в подполье. Доктор обещал до вечера дать ответ.

Эмил нашел в своем почтовом ящике номер газеты «Зора». Это означало: «Пусть Иван Владков отправится в Демир Хисар. Группа не должна подвергаться риску! И без того все мы вынуждены работать словно в оранжерее — под стеклом».


Поповы собрались за столом. Маруся приготовила любимые кушанья. Нашлось и вино. Старик разрешил всем курящим не стесняться его и курить.

Маленький сын Ивана тянул ручонки и улыбался.

— В сущности, в этой роте ты как бы в резерве. В любой момент можешь уйти в подполье, если тебе дадут сигнал.

Малыш распевал.

— Не начинай с непроверенного. В этой роте достаточно провокаторов, филеров, агентов.

— Ваньо, о еде не беспокойся, я буду добывать ее на черном рынке, передавать тебе.

Малыш махал ручонками и почти кричал. Владков держал его пальчик. Ребенок изо всех сил сжимал палец отца и заливался смехом.

— Да, знаешь, немцы едва ли продержатся еще год. Когда смотрю, как фронт перемещается на запад…

На освещенной шкале приемника словно трепетал свет Москвы. Послышался марш тех дальневосточных партизан, которые по долинам и по взгорьям шли вперед. А потом диктор торжественно оповестил, что советские войска заняли более ста населенных пунктов и продвигаются вперед.

Старик Попов стоял рядом с радиоприемником. Слушал сводку Советского Верховного Главнокомандования.

— Ваньо, хоть бы до твоего возвращения наши дошли до Германии! В добрый час, сынок!

Иван поцеловал старика, сына, Марусю. Белина плакала. Эмил пытался улыбаться. Иван закусил губу и смотрел в землю. Жена его с трудом сдерживала рыдания.

Иван надел на плечи рюкзак и сбежал по лестнице. В рюкзак этот женщины запихали все то, что им удалось раздобыть. Ивану же казалось, что в нем — страдания всею мира.

Наверху, в комнате, женщины убирали со стола. Маруся упала на кровать и заплакала. Ребенок посмотрел на нее и тоже заревел. Маруся вскочила, схватила его. Старик склонился над ними:

— Послушай, дочка! Твоя мать ни разу не плакала, когда меня арестовывали, даже когда избитого до полусмерти притаскивали домой. Ну, хватит! В этом доме слезы — плохой союзник, враг. Нечего убиваться. Если солдат плачет, он побежден. Ваньо воюет! Ты что, хочешь, чтобы он держался за твою юбку?

Ребенок пощипывал щеки деда и пытался поцеловать его в ухо.

…Эмил работал вместе с Иваном Джаковым. Этот мастер радиомонтажа оказался чудесным товарищем. Работая над приемником, он молчал. Ему хотелось сделать станцию за одну ночь.

— Представляешь, Эмил, что мы будем делать потом?

Это «потом», в сущности, являлось мечтой. Это «потом» было и реально, и близко, и далеко, и в двух шагах, но между сегодняшним днем и этим «потом» полыхали огненные языки пожара войны.

Пришла Мария Молдованова. Эмил протянул ей паяльник:

— Пусть буржуазия перевоспитывается в труде! Пусть потрудится!

Она заливалась смехом. Эмил пришел в отличном настроении. Однако можно было догадаться, что самое важное сегодня еще не сказано и что едва ли он долго сумеет молчать.

Эмил отвел девушку в сторону и проговорил:

— Поработай над страницами, помоги немного, но только сегодня. Предстоит нечто более важное. Отныне времени у тебя совсем не будет оставаться. Маруся будет относить товарищам нечто специальное, что ты, я… и посмотрим еще кто… будем изготовлять здесь.

Мария стала рассматривать два цилиндра, которые он извлек из своей сумки и поставил на стол на чертеж радиостанции.

На улице сменился филер. Как только они выдерживают холод? Сколько им платят за это собачье ремесло?

На столе лежали куски стальных труб с отверстиями для детонаторов. На них навинчивались крышки с резьбой. Длина труб составляла 25 сантиметров, а диаметр — почти 10 сантиметров.

Мины предстояло производить в «Эльфе» под руководством Эмила Попова.

Мария знала кое-что из истории такого рода мин. Полгода назад они изготовляли подобную серию. Ей пришлось сутки проработать вместе с Иваном Владковым и Бончо Белинским. Мужчины резали ножовкой стальные трубы на куски, нарезали резьбу, навинчивали верхнюю и нижнюю крышки. А она наполняла мины взрывчатым веществом.

Мария знала, что Тихомир Тихов приносил тротил из Дряново. Как перевозили оттуда сюда этот груз? Не хотела даже думать. Она случайно слышала, как Иван Владков и Эмил рассказывали Тихомиру, как взорвать мост, разрушить железнодорожную линию. А Тихомир вспомнил, как Варбан Генчев с помощью одной только проволочки сумел прервать телеграфную связь между Горной Оряховицей и Старой Загорой на целых двадцать четыре часа… Готовые мины получал Георгий Константинов Ковачев. Он снабжал ими боевые группы в Софии.

Той ночью, когда они изготовляли мины, к ним дважды заходили полицейские «погреться». Огонь в мастерской привлекал их внимание, но обнаружить что-либо подозрительное они не смогли, так как внешне каждый из работавших был занят безобидным делом.

Белинский нечаянно ударил себя молотком по руке. Он остановил работу, побледнел. Очевидно, боль была очень сильной.

«Ничего, ничего, — думал он, пытаясь улыбнуться. — Что значит эта боль по сравнению с теми лишениями и страданиями, которые терпят товарищи в горах, в заключении. А что здесь у нас?»

Мария чувствовала, что Иван Попов специально поехал в Венгрию. Он человек больших планов, научного поиска, а здесь он просто терял бы время. Эмил покорил ее своей революционной одержимостью: у него не было своей жизни. Она принадлежала партии.


Мария понимала, что для Эмила техническое руководство «Эльфой» было своеобразным прикрытием. И в то же время мастерская являлась местом, где он мог проявить себя. Временами Мария чувствовала его неудовлетворенность. Может быть, он хотел учиться? Но сейчас не время. Сейчас жизнь для него — борьба.

Мария занялась минами. Эффективность их уже испробовали на нескольких мостах и складах. Работа эта давала ей удовлетворение.

Девушка понимала, что в университете, несмотря на отличные успехи, ей не позволят занять ассистентское место. К лабораториям она тоже не получит доступа. Пусть «Эльфа» с Эмилом, по крайней мере до победы, будет ее альма-матер. Она спешила закончить работу, чтобы пойти к Марусе и помочь ей. Предстояло отпечатать новые листовки.


Сергей Петрович Светличный появился так же неожиданно, как исчез пять месяцев назад. Пеев привык уже руководить самостоятельно.

Светличный появился вечером около десяти часов. Позвонил в дверь, не спросив, с кем разговаривает, назвал пароль. Доктор, растерянный и смущенный, смотрел в глазок двери на дорогого гостя в сером костюме.

— Перепугали вы меня, — сказал, улыбаясь, доктор.

Гость смеялся от души и, несмотря на то, что они хорошо знали друг друга, представился по всем правилам подпольщиков, договорив до конца весь пароль.

Они обнялись. Сели. Пеев стал расспрашивать о событиях на фронте. О германской армии. О тайном оружии, о позиции западных сил.

Сергей Петрович понимал, как здесь, в тылу врага, ждут вестей с Большой земли. Советский разведчик уже успел познакомиться с методами работы полиции, с железным механизмом террора. Какие нервы нужны людям из группы «Боевого»! Сергей Петрович перечислил многочисленные благодарности руководства Пееву и его людям за самоотверженную работу.

— Александр Костадинович, один из наших товарищей побывал в Софии. Он даже видел вас в судебной палате — вы защищали офицера запаса полковника Ерусалима Василева.

Пеев подмигнул. Засмеялся.

— Нашему общему другу Янко Пееву хорошо в Токио. Он понимает интересы Советского Союза и Болгарии. Впрочем, они общие. Работа его очень полезна.

Сергей Петрович попросил чашку чая. Удивился, когда ему подали ароматный, незнакомый по запаху и вкусу напиток.

— Чудесно!

— Простите, мы пьем мяту, у нас нет русского чая, — оправдывался хозяин.

Разговор перешел на деловые темы.

Отныне и впредь Москва будет радировать, когда состоятся встречи «Боевого» с советским разведчиком. Они должны найти способ устанавливать между собой связь, не подвергая опасности всю группу. Сергей Петрович знал о непрерывном, до сих пор безрезультатном наблюдении полиции. При малейшей ошибке она может засечь того, кто ошибся, и тогда все полетит к черту.

Сергей Петрович не рассказал, сколько он колесил по Софии, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, сколько пришлось ждать, чтобы подняться по лестнице вместе или почти вместе с немцами, идущими в гости к Буреву.

Советский разведчик попросил подобрать тайник и исчез так же внезапно, как и появился.

Разумеется, риск оставался. Доктор Пеев встречался и с людьми, работающими в советской дипломатической миссии — Лаврищевым, Яковлевым, но это было давно.

Светличный и Пеев «неожиданно сталкивались» или «случайно встречались» на полутемной улице Велико Тырново с множеством зданий и дворов, имеющих выход на другие улицы. Много раз специально шагали рядом с патрулирующими полицейскими.

Они имели уже два тайника для обмена сообщениями. Их назвали «Дубок-1» и «Дубок-2».

Пеев обычно останавливался перед фонтанчиком в парке — точно напротив тайника «Дубок-2» — и наклонялся к нему попить воды. В холод фонтанчик обледенел, где-то внизу лопнула труба, и тонкая струйка воды с шумом вырывалась из нее. На тротуаре никого не было. Доктор наклонился, поднял небольшой камень и взял материалы. Потом положил камень на место и не торопясь пошел дальше. Завернув за угол, он знал, что находится в безопасности. Филеры могли засечь его, но он так искусно ускользал от них, что они теряли его из своего поля зрения через пятнадцать — двадцать минут. А этого ему хватало! Как не догадывались в полиции, что он мог запомнить их? Почему они не сменялись?

Однажды Пеев успел забрать известие из «Дубка-2», почти не дав возможности наблюдающему за ним узнать направление, по которому он пойдет, как только выйдет через один из входов судебной палаты. И только застегнул свой портфель, как сразу же замер на месте. Два человека напротив как-то неестественно быстро разошлись. Один заторопился. На мгновение доктор закрыл глаза: он оказался в западне. Если бы полученное сообщение представляло собой всего лишь листок бумаги, он проглотил бы его, а оно состояло из целого свертка документов.

Тот, что особенно спешил, сел в черную легковую машину. Доктор был удивлен. Это оказался мерседес со стоянки такси. Машина понеслась с бешеной скоростью. За ней поехали два мотоцикла с колясками, в колясках сидели автоматчики. Советские люди, вероятно, знали время его прибытия сюда и отвлекали филеров.

Пеев обратил внимание на то, что наблюдающие нервничают. И это естественно: стой на морозе, топай без пользы за человеком, о котором и доложить-то нечего. И тем не менее Пеев ждал, что в один прекрасный день какой-нибудь самозванец ворвется к нему и начнет производить обыск. Доктор занялся своей библиотекой. Все компрометирующее отнес в подвал. Материалы Центра упрятал так, что и самая лучшая ищейка не смогла бы обнаружить их. И все-таки…

Нервозность полиции передалась и Пееву. Он был переутомлен, истощен бессонницей, напряжением. А трудности, кажется, только начинались. Когда он смотрел на Елизавету, сердце у него сжималось: становилось почти невозможно скрывать от нее усталость и все возрастающие трудности.

Когда она приносила кофе в кабинет, сидела у книжного шкафа и перелистывала книгу, он чувствовал на себе ее продолжительные немые взгляды. Ее глаза внимательно изучали его.

— Елизавета, тебе пора спать.

Ответ всегда был один:

— Конечно, лягу. Ты скоро кончишь?

Она старалась, чтобы вопрос звучал даже игриво.

— Да, вот сейчас. Две колонки — и конец.

До сих пор такого не было: он убирал все, абсолютно все и шел в спальню, а позже украдкой возвращался в кабинет. Однажды утром она застала его спящим над цифрами шифра. Сердце у нее сжалось от боли. По телу пробежала холодная дрожь. Она опустила голову на его плечо и прошептала:

— Сашо, тебе надо отдыхать. По часу в день.

Он проснулся.

— Ты права.

Но он знал, что это невозможно.


Генерал-майор Никифор Никифоров, встревоженный событиями в армии, решил поговорить с Пеевым до условленной встречи, поставить перед ним вопрос, который в последнее время мучил его.

Он стал замечать, что, когда он направлялся к Пееву, к нему прицеплялся «хвост». «Тень» следует за ним и на обратном пути. Полиция стягивает обруч. Несколько дней назад генерал Лукаш жаловался, что «эти паршивцы, считающие себя преданными его величеству», следят за ним и шпионят. О том же говорил генерал Михов. Генерал Теодосий Даскалов звонил даже полковнику Костову, чтобы тот не старался так…

Никифоров вызвал Пеева на встречу на квартиру одного своего коллеги — офицера, переведенного по службе в Скопле.

Он хотел, чтобы Александр разъяснил ему ряд сомнений, возникших в процессе работы, которые его душили, нарушали его спокойствие, нервировали. Его угнетало официальное служебное положение, роль «главного палача» при царе.

Сашо пришел с коробкой шоколадных конфет, коробочкой «Мокко». Он разделся и сел:

— Никифор, когда-то крепостные ворота открывались и закрывались с помощью специального колеса, а в колесо это запрягали рабов. Наш царь тоже запряг нас, чтобы мы открывали и закрывали ему ворота…

Генерал варил кофе на электрической плитке и грустно улыбался:

— Впряг столько молодежи… У нее участь тяжелая.

Он принес кофе.

— Сашо, я вымотан до предела. Мое служебное положение великого инквизитора и одновременно главного палача не дает мне право считать себя офицером советской разведки. Подожди, не вскакивай. Я вынужден приговаривать к смертной казни коммунистов и одновременно хорошо выглядеть перед этой сворой царедворцев. А чтобы выглядеть хорошим и завтра, делаю кое-что и для советских людей и сплю спокойно — они меня не повесят, когда придут сюда.

— Зачем ты унижаешь себя? Ты же честно работаешь, «Журин»!

— О да! И еще как! Собрал сотни обвинительных актов с заключением «смертная казнь» и медлю с их утверждением. Ходил в тюрьму. Снова и снова видел этих великолепных парней, избитых до полусмерти, зверски изувеченных в РО и в полиции… И в конце концов вынужден со спокойной совестью препроводить обвинительный акт с резолюцией: «Соблюсти закон и процессуальный порядок».

Пеев мрачно смотрел в пустую чашку.

— Вижу, что ты предпримешь то же самое, что и с интеллигентами в Варне, — станешь внушать председателям военных трибуналов не выносить смертных приговоров или в крайнем случае выносить не больше одного в каждом процессе.

Никифоров покачал головой. Согласился. В сущности, он уже сделал кое-что в этом направлении:

— Я встретил полковника Младенова, спросил его, что он думает предпринять по делу людей из ЦК. Тот уже предусмотрел четырнадцать смертных приговоров. Как и в варненском случае, я отправился на доклад к военному министру. Сказал, что такое огромное количество смертных приговоров является официальным признанием перед всем миром того, что партизанское движение у нас приняло огромный размах.

Генерал встал и начал расхаживать из угла в угол. Остановился у окна. Взглядом показал на улицу:

— Твой сторож подкарауливает тебя.

Пеев пожал плечами:

— Символ эпохи — продрогшая на посту ищейка.

— Я доложил, что считаю такое количество смертных приговоров свидетельством отсутствия тактической и политической зрелости, что Гитлер располагает огромными силами, а мы связаны десятком соображений. Генерал Михов подумал, ударил кулаком по столу и закричал: «Ты прав! Ты прав! Скажи Младенову — пусть вынесет семь смертных приговоров! Половину!» Я отправился к Младенову и передал приказ министра. Как ты имел возможность убедиться, он вынес шесть. Один — от своего имени.

— Сашо, я побывал в Пловдиве. Там будут судить людей, помогавших партизанам и укрывавших их. Председательствующий требует двенадцать смертных приговоров. Я знаю этого труса. Я сделал кислую физиономию и сказал ему: «И двадцати двух мало, однако его величество, не знаю почему, и военный министр разносят меня за эти смертные приговоры. Не надо, полковник, а то и мне и вам достанется». Смертных приговоров на сей раз не вынесли.

В силу заведенного у нас судебного порядка, Сашо, ты знаешь, даже это не узаконено. Я докладываю Михову все дела со смертными приговорами. Он отрезает «да» или «нет», и я отправляю приговоры. Уже шесть месяцев я скрываю эти смертные приговоры от всех военно-полевых судов — больше не могу переносить смертей. И все-таки докладываю. Иначе все становится сверхподозрительным. Рассматриваю папку приговоренных к смерти и спрашиваю себя: а их матери? Дети? Любовь? Стремления? Идеалы?

Сашо сочувствовал ему и понимал, что происходит в сердце этого человека.

По улице промчалась полицейская машина. Оба они встали у окна. Минутой позже увидели, как совсем близко вырвался огонь из автомата. Послышались выстрелы. Кто-то отвечал из пистолета. А через минуту-две стало тихо.

Доктор был ошеломлен: в соответствии с армейским ритуалом генерал его величества стоял по стойке «смирно». В честь погибшего на тротуаре. Глаза у генерала из верховного военного суда царства Болгарии заблестели. Неужели слезы? Да.

— Сашо, передай Центру, что «Журин» — самый обычный человек. Было бы лучше, если бы он был не так сентиментален, не так сильно заражен интеллигентщиной, одним словом, более революционным, Сашо. А я позвоню в полицию и скажу, что запрещаю стрелять на улицах. Я сам нахожусь под огнем. Извини меня, Сашо, но я переутомлен, опустошен душевно.


Доктор Пеев сидел за своим письменным столом и слушал передачу из Берлина. Александр Периклиев призывал болгарский народ верить Гитлеру. Но в то же время он не упустил возможности сказать условленное: «Все мы, каждый согласно своим идеалам, боремся за действительно новый порядок в мире».

Периклиев сообщал из Берлина с помощью хитроумного и одновременно простого шифра, что немцы усиленно мобилизуют молодежь и после непродолжительного обучения отправляют в котел Восточного фронта, что в Берлине начали снимать металлические статуи с мостов, парапетов для переплавки.

Доктор передал сообщение молодого экономиста радиограммой от 28 ноября 1942 года.

Одно интересное известие, которое определяло новые настроения в Германии, он получил из Берлина вместе с очередной открыткой от Периклиева и передал его по эфиру в Москву 15.XII 1942 года.

«Георгиев» — Периклиев сообщает из Берлина, что «Гитлер ведет пропаганду подготовки решающего удара против СССР, но население Германии уже не верит ему».

4 января 1943 года доктор отправил известие с весьма любопытными данными, полученными из Берлина:

«В городе Вицлебене есть большие склады продовольствия и горючего. Английская и американская авиация бомбит жилые кварталы. Вокзалы в Берлине, Мюнхене, Кельне, а также индустриальные районы Рурской области нападению не подвергаются, и движение поездов между этими пунктами, как и между сотнями других, не нарушено. Военные заводы работают; самолеты не бомбят их. Они производят вооружение и оборудование для фронта».

23 января 1943 года доктор направил в Центр мнение Периклиева о моральном состоянии населения Германии:

«Недовольство среди германского населения после Сталинградской битвы растет очень быстро. Средний немец не верит уже в победу рейха.

Когда одной немецкой матери сообщили, что ее единственный сын погиб на Восточном фронте, она в отчаянии сняла со стены портрет Гитлера и разорвала на куски. Ее соседка увидела это и сообщила в полицию. Женщину убили гестаповцы. Муж женщины, вернувшись с работы и узнав, что произошло, застрелил соседку и сам покончил жизнь самоубийством».

«Чувствуются большие затруднения с продовольствием. Нет жиров. Они исчезли даже с черного рынка».

«Немцы не доверяют друг другу, но иностранцам рассказывают о своих надеждах и горестях. Недовольство заметно даже в среде гитлеровской молодежи. Неприязнь между итальянцами и немцами непрерывно растет!»

«После Сталинградской битвы берлинское население впало в панику».

Доктор радовался: Центр интересовался жизнью немцев. Москва готовилась к серьезным действиям.


Генерал Михов вернулся из Берлина. На журналистов произвело впечатление отсутствие фанфарных призывов на пресс-конференции. Генерал ограничился заверениями, что видел своими глазами приближающуюся победу. Пеев почувствовал, что произошло во время визита Михова в Берхтесгаден и Берлин, а также на фронт и на одну из баз военно-воздушных сил. Он ждал только «Журина». «Журин» должен узнать все подробности.


…Гитлер был очень спокоен. Улыбался так же, как и всегда.

Гости из Болгарии — военная делегация во главе с генералом Миховым — заняли свои места. Фюрер начал говорить:

— Господа, вы сами убедились, какую железную дисциплину я воспитал в моем народе… — После этих слов он направился к стене с картой Восточного фронта и начал говорить все быстрее и все громче. Через какое-то время голос его поднялся до визгливого фальцета, фразы стали обрывочными:

— Я расстреляю каждого, кто не думает… Каждый русский солдат действует как самостоятельная боевая единица… Мои солдаты зависят от приказов… Мы будем бить русских… Сейчас это даже легче… Мы убедились в том, что русский солдат, помимо того что он инициативен, умеет идеально маскироваться… Несмотря на ужасную советскую артиллерию, мы победим… Мы воевали бы иначе, если бы военная разведка донесла, насколько хорошо организована… хорошо обучена… замаскирована до совершенства артиллерия большевиков… особенно эти «катюши»…

Москва уже знает эти признания. Пеев передает в Центр донесения каждый день, иногда по два раза. Надо успевать: Красная Армия — в Одессе. Наступление должно продолжаться! Потому что здесь, в Болгарии, становится все тяжелее и труднее, несмотря на то, что тысячи борцов удваивают свои усилия и ряды их с каждым днем сплачиваются все сильнее.

Доктор Пеев все-таки сумел кое-что узнать. Это и радовало, и беспокоило его. Он знал тревоги дворца, его маневры, направленные против народа, стремление найти какой-то выход.

Что же ожидало народ? А тем, кто пашет и копает, ползком пробирается по галереям рудников, работает в похожих на ад котельных и на допотопных фабриках, царь готовил «переориентацию». Переориентация? Нет, страховка от увеличивающейся с каждым днем возможности того, что болгарский народ единодушно откроет ворота большевикам.

Центр уже знает это:

«Под руководством немцев болгары усиленно укрепляют побережье и сухопутную границу с Турцией; царь послал Мушанова в Турцию для ведения переговоров с турецкими и английскими государственными деятелями. Через директора печати Николаева Говедарову предложено отправиться с теми же задачами в Турцию. В апреле и мае этого года правительство предусматривает выселить в Польшу почти 40 000 евреев. Передают, что царь поддерживает связи с Англией и через Драганова, болгарского посла в Мадриде. 23 марта 1943 года Пеев сообщил, что в Народном собрании создана оппозиционная группа во главе с Пешевым, в которую вошло 40 депутатов. Они же протестовали перед правительством Филова против истязания евреев…»

В дальнейшем доктор Пеев продолжал информировать Москву о деятельности оппозиционной группы в парламенте:

«6 апреля 1943 года. Бывшего министра Спаса Ганчева называют инициатором создания оппозиционной группы. Эта группа настроена проанглийски. Убедившись, что Германия проигрывает войну, она оказывает давление на дворец и правительство, призывая их ориентироваться на Англию. Больше того, кое-кто из них хочет призвать английские войска оккупировать Болгарию».

Еще во время Сталинградской битвы, 26 декабря 1942 года, Пеев передал данные, связанные с предыдущей информацией:

«Журин» сообщает, что военный министр генерал Михов и генерал Костадин Лукаш уже делают заявления о том, что немцы «не намереваются защищать» африканский континент и что они перебросят свои войска в Грецию, чтобы укрепиться там и защищать ее».

«Журин» передал, что генерал Михов и командующий 2-й Фракийской армией открыто говорили перед офицерами своего штаба и офицерами из дивизий, что сила немцев растаяла на фронтах и что они не в состоянии предпринимать наступательные операции стратегического масштаба».

Пеев анализировал события одно за другим, докапывался до их истинного смысла. Он понимал, что вскоре должна решиться судьба его многострадальной родины. Он отправил в Центр радиограмму, которую мысленно посылал не раз:

«Болгарский народ ждет, что его освободит Красная Армия, ее старший славянский брат».

…Надо было думать и о заместителе — полиция действовала. Центр согласился с тем, чтобы «Журин» стал новым руководителем группы в случае провала доктора. «Пар» мог быть заменен Бончо Белинским, ассистентом по физике в университете. После этого Центр потребовал, чтобы Никифоров поехал в Вену. Начались хлопоты в связи с организацией этой поездки. Чтобы она была официальной, нерискованной и полезной, военному министру пришлось позвонить в ряд мест.

Предлог нашелся великолепный: дочь генерала получила стипендию от немецкой филармонии и готовилась поступить в венскую консерваторию.

Необходимо было ответить Центру, что предпринято для восстановления связей с Костадиновым из болгарской дипломатической миссии в Бухаресте.

Именно тогда доктор Пеев случайно увидел Тодора Стоева («Цыпленка»). Поздоровался с ним — пройти мимо не удалось. Этот человек со странными путаными теориями только что вернулся из лагеря. Полиция время от времени выпускала «опасных» людей, чтобы через несколько дней забрать их снова.

Стоев размазывал слезы по лицу, всхлипывал, давился табачным дымом:

— Вынули из меня сердце, гады. Накопил я на них злобы — на сто лет хватит. Послушай, доктор, отведи меня в горы. Дай работу с боевыми группами, свяжи с людьми из советской дипломатической миссии. Я жажду настоящей войны. Сейчас я способен на все. Если нужно будет умереть, умру.

Доктор пристально посмотрел ему в глаза. Тодор Стоев не выдержал его взгляда и отвернулся.

— Успокойся, Стоев. Нам досталось не меньше, чем тебе. Не меньше. Но мы…

— Не меньше?! Ты повторяешь слова людей из концлагеря — сектантов и оппортунистов, крикунов и предателей! Доктор, ты знаешь меня по Пловдиву с 1928 года. Поверь, я стремлюсь к открытой борьбе.

Говедаров перешел улицу, вошел в кафе и, посмотрев в окно, увидел человека, который попрощался с доктором Пеевым и удалился. Говедаров тяжело опустился на стул и расплылся в улыбке, крайне довольный происшедшим в парламенте.

— Сорок депутатов, знаешь, нежданно-негаданно взяли да и подняли кулак. И тут такая заварилась каша!.. — Он посмотрел на собеседника с удивлением: — Ты не знал об этом, Пеев? Сорок депутатов протестовали против гонений на евреев. Мы переживаем кризис. Правительственный кризис. Устраиваем проанглийские демонстрации, и дворец будто бы ничего не знает. А царь, знаешь, имел полюбовный разговор со своими посланниками в Мадриде и Турции. Драганов притащился из Испании под предлогом лечить головные боли. Ему все время снится большевистская сабля. Никола Мушанов поедет в Анкару за тахинной халвой. Сегодня отправляется. Если халва понравится ему, обменяется парой слов с лордом… забыл, как его… он близок к королю… ездил на охоту в Рилу вместе с Борисом в тридцать восьмом…

Доктор развел руками и произнес:

— Да, это нужно сделать. Красным понадобится не много времени на то, чтобы дойти до нашей границы.

Говедаров отпил глоток кофе и произнес:

— Если хочешь знать мое мнение — из этого ничего не выйдет. Царь опять отправляется на поклон к Магомету. На сей раз не в Берлин, а в Берхтесгаден. На Балканах возникнут новые осложнения. Итальянский сват о чем-то шепчется с царицей.

В телеграммах Центру уже содержалось больше материалов. Чувствовалось, что Пеев сгорает от желания ускорить разгром Германии. Ему было известно, что из городов и сел каждый день десятки мужчин уходят в горы.

Эмил снова засел за ключ. Кусая губы, он снова занимался дешифровкой радиограмм при свете электрической лампы.

«Генерал Стойчев, командующий 4-й армией в городе Варна, сообщил генералу Никифорову, что он не получал никаких сведений о сосредоточении германских войск и Добрудже и в районе Одессы».

«6 апреля 1943 года. По данным «Журина», новый оккупационный корпус, который сменяет болгарские войска в Сербии, состоит из 22, 24 и 27-й дивизий. В эти три сборные дивизии входят 61, 63, 64, 65 и 67-й пехотные полки и один резервный батальон. Они составлены из собранных по всей стране частей. 1-я и 21-я дивизии демобилизуются. В военном министерстве создана комиссия по мобилизационным вопросам».

«Оппозиционная группа в парламенте создана для борьбы с драконовскими мерами против евреев. Самым активным в ней является бывший министр Спас Ганчев. Докладная записка Филову содержит англофильские тенденции. Ожидается смена кабинета. Сведения получил от Георгия Говедарова».

«8 апреля 1943 года. Министры Партов, Йоцов и генерал Михов сказали «Журину», что до осени на Балканах возникнут новые осложнения. Царь вернулся из Германии. О результатах переговоров доложу дополнительно. Штабы сформированных болгарскихдивизий в Сербии находятся в городах Ниш, Скопле и Кралево. Каждый полк состоит из 2000 солдат. «Журин» сообщает, что немецкие войска сосредоточены в районе Калафата, в Румынии, с задачей захватить проливы, в случае если англичане попытаются открыть второй фронт на Балканах. Есть сведения, что итальянские войска направляются через Болгарию на Восточный фронт, но количество и наименование частей не знаю. Доложу дополнительно».

«…Немцы перевозят через Русе войска в направлении города Ниш двумя-тремя составами ежедневно. Солдаты сильно истощены и деморализованы. «Журин» уверяет, что эти германские войска отходят к берегу Адриатики. «Боевой» сообщил советским товарищам, что царь побывал у Гитлера вместе с генералом Лукашом и что фюрер сердился на своих болгарских «коллег» за то, что они не смогли справиться с коммунистической партией и с движением Сопротивления, которое в последнее время Принимает угрожающие размеры. Он сказал царю и Лукашу, что не может выделить оружие для Болгарии, поскольку не хватает для Восточного фронта. Приказал царю Борису мобилизовать еще две дивизии (для оккупации Греции и Сербии) с целью высвободить две немецкие дивизии, необходимые для Восточного фронта. Гитлер также дал указания о дополнительной мобилизации солдат для усиления жандармских частей Дочо Христова, борющихся с партизанскими отрядами. Говорил, что надо расстреливать не только пойманных партизан, но и их семьи. По этому вопросу генерал Лукаш информировал Высший военный совет. Лукаш рассказал членам совета, что Гитлер очень встревожен последними поражениями немецких войск на Восточном фронте. На протяжении всей беседы он не разговаривал, а кричал, как истеричка, и ходил взад-вперед по кабинету. Произвело впечатление то, что охрана Гитлера значительно усилена. Незадолго перед тем, как расстаться, Гитлер сказал царю, что раздавит Россию на германской территории и что для этой цели он готовит специальное оружие. Война дорого обошлась ему, но, несмотря ни на что, с большевизмом будет покончено. Гитлер сделал откровенное признание, что русские солдаты сражаются храбро».

Очень неожиданная телеграмма, содержащая данные о Японии, вызвала особый интерес.

Центр запросил:

«Верны ли переданные вами сведения, что Япония не готовится напасть на советскую страну? Проверьте и срочно доложите».

5 марта 1943 года в первой своей радиограмме Пеев подтвердил тот факт, что Япония останется в стороне от советско-германского конфликта и что данные получены от японского посла.

Доктор Пеев нервно расхаживал по кабинету. В сущности, сейчас советское военное командование может перебросить на свой Западный фронт миллионную армию, которая стояла неиспользованной на дальневосточной границе. А что, если японцы прибегли к такому маневру с целью дезинформации?

Центр требовал:

«Срочно доложите подробности заявления японского посла в Софии о том, что Япония не готовится воевать против СССР».

Георгий Говедаров мог бы тотчас же ответить. И все-таки Пеев не решался: боялся японо-германской западни. Еще раз сделал проверку. Доктор встретился с Никифоровым. Генерал заверил, что японский барон не рассказывает небылиц и не хитрит. Согласно сведениям генерального штаба, немцы должны сами справиться с Европой, а в это время Япония должна разбить США и принудить их капитулировать.

14 марта 1943 года «Пар» радировал:

«Сведения о том, что Япония не нападет на СССР, получил от Георгия Говедарова, председателя болгаро-японского общества, который очень часто встречается с дипломатами японской миссии в Софии. Правильность этих сведений подтверждает и профессор Генчев из Софии — личный друг японского посла в Болгарии».

Доктор остался доволен. Сообщение о поведении Японии давало возможность делать выводы о состоянии «союзнической любви» между тремя силами оси Рим — Берлин — Токио. События, назревавшие в Италии, нервозность людей из окружения царицы, новое в поведении фюрера — все это предвещало конец кровавой коалиции фашистов.

Центр благодарил «Боевого» и его группу за сведения.


— «Покорный вечному закону, переменился я…» — декламировал Эмил, сам того не замечая. Мастерская опустела. Доктор Пеев унес «поврежденный» радиоаппарат. Он не мог откладывать передачу сообщения, возможно, самого важного за все то время, что он возглавлял боевую группу разведчиков. Он сильно волновался, хотя лицо его оставалось каменным. Нервы у него были натянуты до предела. Ум быстро оценивал происходящее.

…Эмил Марков пришел к Божилову среди бела дня под руку с миловидной девушкой. Вошел и сел.

Манол Божилов сильно перепугался: ведь сюда то и дело заходят агенты полиции. А что, если придут и сейчас?! Он побледнел: в последнее время Манол всего боялся. Каждая встреча со случайным жандармом заставляла бешено биться его сердце. Оно буквально уходило в пятки. А в тот момент вместе с Марией Молдовановой и Марусей они печатали новые листовки. Как он впутался в историю Попова?!

Эмил Марков приветливо улыбнулся.

— Братец, сообщение в Москву. Через час должно быть передано. До свидания. Будь здоров. Победа, кажется, ближе, чем мы думали. — Он протянул листок с шифрограммой и вышел.

На улице подошел к филеру. Предложил ему сигарету и попросил огня. Девушка его улыбалась. Филер даже поздоровался с ней за руку. С Эмилом тоже. Они прошли дальше. Пара симпатичных людей, приходивших в «Эльфу» по делам.


В первые дни апреля доктор Пеев получил из Москвы две радиограммы. Пришлось поработать.

Центр предлагал «Журину» снова отправиться в Вену. Генерал имел право настаивать, чтобы ему выдали выездную визу в «союзнический рейх». Кто мог допустить, что у генерала есть пароли, явки, адреса? Полиция не имела права отказать главному военно-судебному начальнику царства.

В мае «Журину» предстояло выехать в Вену.

Вторая радиограмма породила тревогу. Центр предлагал «Боевому» прекратить всякие связи с «Цыпленком». Но почему?

В разведке сентиментальности недопустимы. Жизнь разведчиков — суровая, яростная борьба воли и умения. Жить среди волков, работать долгие годы под постоянным наблюдением полиции. И вдруг товарищи предупреждают тебя, что одного из старых революционеров нельзя и подпускать к себе!

«Прекратите всякие связи с Тодором Стоевым, вы и ваши люди. Берегите себя от подозрений».

Может быть, с Тодором Стоевым что-то случилось? Да, он купил дачу за 150 000 левов. А внешне такой бедный, обремененный заботами человек.

Не подозрительно ли стремление Стоева любой ценой установить связь с людьми из советской дипломатической миссии? Взволнованный доктор мерял шагами кабинет. Вспоминал театральное хныканье Стоева: «Пеев, будь благоразумен! Я задыхаюсь! Я уже не гожусь ни на что! У меня планы… Мы с тобой давно знакомы… Как бы ты поступил на моем месте?»

Так как же объяснить тот факт, что Стоев еще в сорок втором году, вернувшись из лагеря, начал искать дачу, а перед этим купил квартиру. На какие, спрашивается, деньги?

Тодора Стоева необходимо изолировать. А что, если он совершил предательство? Тогда день его изоляции станет днем ареста «Боевого». Доктор пошел в ванную и долго плескал на себя холодную воду.

Он мог в этот же вечер сообщить через Эмила Попова Эмилу Маркову о возникшей опасности. И он обязательно сообщит. Это необходимо. Пеев мог попросить, чтобы ему разрешили скрыться в безопасных горах Мургаш, Рила или в Трынской околии.

Самое страшное заключалось в том, что нельзя было покинуть Софию. Он не может уйти в подполье. Он же сказал Сергею Петровичу: «В случае провала я должен взять все на себя. Иначе группу Эмила расстреляют».

Сергей Петрович молчал. Что ответить? Солдату не надо объяснять, что он может погибнуть. Он идет вперед и знает, что его ждет.

Если доктор уйдет в подполье, все будут радоваться, что он спасся, что он жив, что «Боевой» не попал в лапы врага. Эмил Попов тоже. Но полиция начнет арестовывать по подозрению. Будет смертным боем бить рабочих из «Эльфы», друзей обоих семейств, жен — Белину и Елизавету. Они расстреляют «Журина» за то, что он поддерживал связь с «Боевым». Нет, он не может. Не должен. В случае провала судьба многих людей находилась в его руках.

Пеев плескал на себя воду, пытаясь успокоиться. Но голова по-прежнему шла кругом. Человек ведь не каменный. Он один должен пережить жуткие минуты внутренней борьбы, страх. Кто-то должен же быть примером уверенности, надежды.

Предатель ли Стоев?

Раз Центр предупреждает… А что, если подозрения не обоснованны? Надо подождать.

Пеев попытался уснуть. Голова гудела. Перед глазами появились желтые и красные круги. Страх! Но не за себя, а за людей, за дело! Он закрылся на ключ, лег на диван. Покончит ли он жизнь самоубийством, когда придут арестовать его? А если все это только нервы? Он один переживает все это. Никто никогда не узнает, что он боялся смерти.

Вдруг Пеев почувствовал сильную слабость. С горечью вспомнил Петра Ченгелова. Николу Ботушева, Атанаса Романова, поэта Николу Йонкова Вапцарова. Они были сильными. А он трус. Однако и они, наверное, иногда испытывали страх. Ведь и герои — люди, испытывающие и страх, и колебания, и сомнения. И так до самой смерти.

Зазвонил телефон.

Пеев поднял трубку.

— А, Никифор! Да-да. Приду. Знаешь, я сегодня думал о тебе.

Повесил трубку. У Пеева было такое чувство, словно пронесся сильный освежающий ветер. Осталась только страшная усталость и слабость в руках и ногах. Он пошел на кухню, сел перед электрической плиткой и сварил крепкий кофе. Большую чашку.


Генерал ждал доктора. Поболтали о незначительных вещах. В кабинет адъютанта входили офицеры. Там слышались голоса, смех, звонили телефоны.

— Проветримся немного! — Генерал поднялся. — Нам с тобой необходим чистый воздух. Я думаю, что мы, болгары, очень ошибаемся. Нужно попросить фюрера, чтобы он отдал нам Крым. Заимели бы тогда чудесный курорт.

Незадолго до ухода громко, чтобы все слышали, генерал сказал:

— Я хотел спросить тебя как коллегу-юриста. Скажи, удобно попросить его величество разрешить мне похозяйничать в законодательной комиссии парламента? Имеем ли мы юридическую базу, чтобы судить большевиков? Нет. Старое законодательство их не знало… ЗЗД[13] чересчур мягок к этим агентам Москвы, а я возмущен тем, что мы позволяем им спокойно устраивать заговоры.

Они пошли по тротуару.

— Сашо, я убежден, что в кабинете у меня уже вмонтировано подслушивающее устройство. Я заметил, что люди Костова следят за мной. Они поставили мне особый телефон.

Доктор не просил объяснений. Он догадывался, почему разговоры в кабинете шли всегда так: генерал говорил с пафосом патриота — роялиста с прогерманской ноткой, в тоне антикоммунистических речей. «Журин» действительно попал в деликатное положение. Но он не получил радиограмму о Стоеве, даже не знаком с ним и все-таки принимает меры.

Генерал не подозревал, что доктор смотрел на него со скрытым умилением: при необходимости «Журин» заменит «Боевого».

Они шли рядом. На каштанах набухли почки. Еще несколько дней — и вокруг будет по-весеннему зелено.

— Никифор, Центр утвердил тебя моим заместителем, — проговорил Пеев, стараясь скрыть волнение.

Генерал остановился. Тяжело вздохнул. В какой-то миг он вдруг осознал всю сложность, героизм и трагизм происходящего. Сашо тоже задумался. Доктор пытался преодолеть мучившие его тяжелые предчувствия. Он был полон решимости бороться до полной победы. Зачем ориентируются на подобные «заместительства»? Правда, глубокий тыл таит в себе массу опасностей. Может быть, допущена какая-то ошибка и теперь выжидают, пока полиция разберется, куда направить свои усилия?

— Сашо, давай поговорим о заместительстве. Я занял свой пост в революции… но существует теоретическая возможность, что я могу заменить тебя. И все же с нетерпением жду дня, когда ты откроешь мою дверь и крикнешь: «Мы победили!»

Доктор слушал, растроганный взволнованным шепотом генерала. Пытался представить себе редкостную волю и самоотверженность — генерал снимает с себя погоны во имя революции и в качестве рядового идет бороться за торжество справедливости. Узнают ли будущие историографы, что значило это для офицера, воспитанного под девизом:

Для бога душа моя,
Для царя жизнь моя,
Сердце — дамам,
А честь для меня.
Как много требуется от генерала: он должен преодолеть самого себя, свою эпоху, чтобы надеть погоны рядового в невиданно тяжелой битве!

Генерал снова заговорил спокойно:

— А у меня есть новости. И довольно интересные. Минутку… Могу уехать в Вену второго мая.

Доктор кивнул.

— Вчера мы получили строго секретную информацию о результатах зимнего наступления советских войск на Восточном фронте. Министр прочел информацию членам Высшего военного совета. Да, наши вынуждены наконец сделать признание. Михов сообщил, что помимо разгрома немецких войск под Сталинградом Советская Армия сумела уничтожить полностью шестую и четвертую танковые армии, восьмую итальянскую и вторую венгерскую армии. Чтобы избежать полного разгрома своих войск, германское командование вынуждено было перебросить на Восточный фронт из Западной Европы все боеспособные соединения. С девятнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года до марта тысяча девятьсот сорок третьего года фашистское командование перебросило на советско-германский фронт в общей сложности тридцать три дивизии и три бригады. С моей точки зрения, это и есть начало конца. Успехи эти вызвали колебания среди союзников Германии. Япония воздержалась от обещаний, но когда-нибудь она все-таки нападет на Россию. Турция откровенно ориентируется на Англию. Михов высказал опасения, что эти победы Красной Армии стимулируют определенные иллюзии в антигерманской коалиции о возможном близком крахе Германии. Этого, по мнению Михова, вам нечего опасаться. Самое плохое то, что война будет продолжительной. Отступление, потери и прочее он объясняет тяжелыми зимними условиями, к которым русские солдаты оказались подготовленными лучше немцев. Кроме того, Михов обратил внимание командующих армиями на необходимость усилить бдительность. Временные успехи Красной Армии могут, по его мнению, вызвать колебания у некоторых офицеров. Он потребовал, чтобы они держали постоянную связь с офицерами РО, потому что господа командиры должны быть информированы о настроениях рядового состава и особенно младшего командного состава. Затем Михов остановился на вопросе принудительной мобилизации самое меньшее еще двух дивизий. Они оккупируют Сербию и Грецию. Так мы окажем помощь союзникам. Благодаря этим дивизиям мы высвободим две немецкие дивизии для Восточного фронта. Далее Михов сказал, что немцы снова предъявили требование нашему правительству, чтобы оно направило квалифицированных рабочих в Германию. Я заметил у военного министра и у генерала Русева уже не просто нервозность, а неуверенность. Они не могут говорить спокойно, постоянно переходят на крик, ссорятся друг с другом и, чем очевиднее начинают понимать, что немцы проигрывают войну, тем больше теряют власть над собой.

— Сашо, моя тактика разведчика — не волшебство. У меня нет шапки-невидимки. Я использую совещания Высшего военного совета — ты это знаешь. Моя тактика дает результаты и не вызывает подозрений. Я проявляю любопытство, ставлю неправильные вопросы, они возбуждают у некоторых желание блеснуть умом. И вот у «Журина» есть данные для «Боевого». Правда, трудновато мне приходится, когда нужно проверить письмо или документ. РО имеет глаза и уши повсюду. Думаю, что даже адъютант Лукаша — человек Костова. Самого Лукаша это раздражает, и, когда он унижает меня, я даю ему почувствовать, что прощаю ему, а он использует меня как советника и адъютанта. Пусть Центр не торопит со своими запросами: иногда я имею доступ и к сверхсекретным приказам германской верховной ставки, а это работа рискованная, трудная и даже опасная, если спешить и нервничать.

В последнее время стало очень трудно работать в министерстве. Русев и Кочо Стоянов задают тон бешеной антибольшевистской истерии, навязывают свое мнение. Они монархисты до мозга костей и самые настоящие головорезы. У них всегда наготове планы расстрелов и убийств. Они меняют свои мнения в один миг и только в одном одинаковы и всегда готовы действовать с упорством — союз с Гитлером и борьба против коммунистов. Они являются рупором дворца и пытаются сделать так, чтобы военное министерство уступило перед их натиском и стало придатком полиции.

…Центр должен знать, что любые решения, принятые генералом или даже министром, по сути дела, являются решениями дворца или царедворцев. Пусть Центр знает, что Йоанна, Кирил и Евдокия, каждый по-своему, венчают шайку головорезов. Злодейская полифония звучит все более дерзко и нервно, и это объясняется страхом перед Россией, салютами Москвы по случаю каждой победы. Начинается бешеная кампания за спасение от большевизма. Центр должен знать, что сейчас делаются расчеты на новую ситуацию: США и Великобритания — союзники СССР. Мы истребим всех до одного коммунистов и тогда попытаемся переметнуться к западным силам В этом спасение короны.

Пусть Центр познакомится с духом фашистской верхушки. Я убежден, что любой из генералов сознает крах германского блицкрига. Те, кто запачкан кровью, и в дальнейшем будут стремиться проливать реки крови, а честные будут искать выход.

— Никифор, если произойдет провал, ты не должен признаваться, что сотрудничал со мной. Вспоминай при допросах сообщения, которые ты передавал, и тверди, что все это только частные разговоры. И не больше.

— Сашо, откуда эти опасения?

— Они всегда существуют.

— Нет, скажи, есть что-нибудь конкретное или… нервы?

— Пока нервы. Только нервы.

— Это опасно, Сашо! Нервы так же опасны, как и полиция.

— Знаю. Я только перед тобой. Понимаешь, нужна отдушина.

Генерал пожал ему руку. Он интуитивно почувствовал всю правду. Всю огромную, непреложную правду недосказанного. И ощутил чувство глубокого уважения, жалости и доверия к этому необыкновенному человеку.


Сергей Петрович Светличный был человеком с большим опытом. За несколько месяцев он ознакомился с работой людей из группы «Боевого». Полученные им в последнее время сигналы — о необходимости выяснить положение Тодора Стоева — создали ему значительные трудности. Ему предстояло выяснить и уточнить, работает ли этот человек честно. Имелись данные, что Тодор Стоев предал Антона Прудкина, Атанаса Романова и Николу Вапцарова. И хотя улики вели к этому человеку, советский разведчик обязан был все проверить.

Восстановив свои связи со Стоевым после его освобождения из лагеря, Сергей Петрович заметил нечто необычное: Стоев беспрестанно просил о встречах. Договорились так: он будет передавать сведения в определенные дни месяца, оставляя их в почтовом ящике для писем в одном из жилых домов. 2 июля 1942 года Сергей Петрович оставил пакетик для Стоева и организовал наблюдение: надо было проверить, кто за ним придет. Ему удалось установить, что несколько раньше условленного часа пришел не Стоев, а незнакомый человек. Этот господин открыл почтовый ящик, взял пакет и… пошел прямо в Дирекцию полиции. Советский разведчик остался ждать. Стоев так и не появился. На четвертый день Стоев должен был оставить ответ. Однако принес его тот же человек, который взял конверт. Все это наводило на мысль о предательстве.

Почему пакет взял не Стоев? Почему не он принес ответ? Что случилось? Неужели он снова задержан полицией? Не является ли Стоев агентом-провокатором? Эти вопросы предстояло выяснить.

До контрольной встречи со Стоевым оставалось около месяца. До этого Стоеву предстояло несколько раз оставлять в почтовом ящике сведения для Сергея Петровича. И хотя сведения эти уже не имели никакой ценности, Сергей Петрович решил все же посылать своего человека забирать их, чтобы в полиции не догадались о появившихся у него сомнениях в отношении Стоева. Чтобы окончательно убедиться в том, что он имеет дело с человеком из полиции, советский разведчик решил провести с Гешевым игру.

Она сводилась к следующему: на контрольной встрече Сергей Петрович поставит перед Стоевым задачу найти подходящего человека, который поехал бы с ответственным заданием в Германию, а после этого в Рим. Там этот человек должен с помощью пароля установить связь с советским разведчиком и приступить к работе под его руководством.

Сергей Петрович попытался понять душевное состояние провокатора. Он обратил внимание на быструю смену настроений. Поражало хладнокровие полицейской ищейки.

— А вчера, Стоев, я забыл вам сказать, что в Старой Загоре ликвидировали тех провокаторов. Вы не могли бы узнать их имена? Они очень нужны мне.

Лицо Стоева не выразило никаких чувств. В «Зоре» появилось сообщение об убийстве в Старой Загоре. И ничего больше. А это эффекта не дало.

Подобное сообщение должно было бы взволновать слабовольного. Следует ли предположить, что Стоев очень опытен? Он провокатор или полицейский служащий?

Человек, который готовился к отправке в Берлин и который якобы «подбирался лицами свыше», должен был обладать рядом качеств: быть оперативным и пунктуальным, иметь безупречную биографию для полиции и железную революционную закалку. Стоев и при этом глазом не моргнул. Только задумался и сказал, что приказ есть приказ, он его обязательно выполнит, но это не игрушки, поэтому спешить нельзя.

— Этим займетесь вы, Стоев, — сказал советский разведчик. — Как вы сами понимаете, мы не можем просить помощи у партии: мы с Болгарией не воюем, и партия в Болгарии не должна вмешиваться в стратегические задачи советского верховного командования.


— Браво, «Цыпленок»! — Гешев ходил по кабинету и улыбался, пораженный противоречивыми данными. С одной стороны, Пеев связал Стоева с Сергеем Петровичем, а с другой — выходило так, что Сергей Петрович не имеет никаких дел с Пеевым и что связи их, по сути дела, только дипломатические, «без пароля». Светличный просит найти человека. Что и говорить, попался на крючок.

Здорово ты придумываешь, красный дьявол! Послушай! Рыбку покрупнее мы уже отведали. Сейчас увидишь новое чудо. — В этот вечер Гешев был очень щедр. То и дело наливал шампанское и пил, пил. Он пристрастился к коньяку и мастике: вино не действовало на него. — Ты не знаешь, что получилось сегодня из-за твоих историй! Уверяю тебя, если мой человек окажется умным, мы с тобой цари! Нас озолотит большевистский агент на Фридрихштрассе, номер семьдесят семь.

Дело в том, что еще с утра началась новая история с доктором Делиусом. Пока Гешев занимался арестованными прошлой ночью, зазвонил телефон. Звонил Делиус.

— Гешев! Что за история? Вы связались с Берлином помимо меня!

— Да, господин майор. Полицейский моего ранга не нуждается в поддержке какого-то майора. Да я и не был уверен в том, что у ваших людей найдется время для такого рода работы. Ведь они, сказал я себе, «метеорологи».

— Вы еще ответите за это!

— Майор Делиус, поговорите с господином Бекерле. Именно он связал меня с рейхсфюрером Гиммлером. Откуда мне знать, кто у вас каким секретом занимается.

Потом позвонил полковник Костов. По его голосу чувствовалось, что ему стоило больших усилий заставить себя позвонить.

— Гешев! Что за глупости! Ты же подрываешь авторитет доктора Делиуса! Неужели ты не понимаешь, к чему это может привести?

— Плевал я на гнилые авторитеты! — бросил Гешев. Наконец-то он напугал своих коллег и заставил их нервничать. — Вы что же думаете, что я буду делать большие дела, а сливки будете снимать вы? Нет, не выйдет. Уж если вы считаете себя такими большими специалистами, найдите хоть одну такую нить, как я!

— Гешев…

— Я действовал законно. Как союзник.


На условленной встрече Тодор Стоев сообщил имя, адрес и приметы доверенного человека, которому предстояло «доставить кучу хлопот самому Гиммлеру».

— Он более чем талантлив. Вы бы видели, что он делал в 1940 году во время стачки в Пловдиве. Он спас десятки люден от провала. Находчив и смел, умен и честен.

Перед советским разведчиком лежал листок бумаги, испещренный мелким почерком:

«Петр Георгиевич Мангов, улица Валентина Петрова, номер двадцать три, образование среднее, окончил немецкий пансион в тридцать первом году. Служащий в банке. В 1940 году работал в Германии. Беспартийный».

Сергей Петрович был доволен. Игра началась. Он наносил тройной удар. Комбинация сводилась к тому, чтобы вывести из строя провокатора и отвлечь внимание двух полиций от места настоящего провала. И еще одно: разыграть и высмеять фашистов.

Позже Сергей Петрович сообщил, что «высокопоставленный человек» будет ждать Мангова двенадцатого и двадцать девятого сентября.

…Гешев встретил Мангова как старого знакомого. Они крепко выпили. Договорились, как дальше вести игру.

Сергей Петрович, однако, не явился на условленную встречу с Манговым. Гешев взбесился. По улице на небольшой скорости проехал немецкий мерседес. Очевидно, какой-то осел вспугнул советского человека.

У Гешева создалось впечатление, что советский разведчик уже дал свои распоряжения и не считает нужным рисковать при новой встрече. Советский разведчик написал Стоеву две строчки:

«Жалко! А деньги у вас есть! Выполняйте! Сейчас я не имею возможности встретиться с вами».

Мангов готовился в путь. Вместе с ним, разумеется, должны были ехать, не подозревая один о другом, разведчик Делиуса и разведчик Гешева.


Все это предшествовало одной сложной и очень трудной проверке. Сергей Петрович знал, что Стоевым провокаторы полиции не исчерпываются. Но одним меньше — это уже успех. И прежде всего потому, что, разыгрывая полицию, советский разведчик разгадал методы работы полицейских.

Сергей Петрович собственными глазами видел, как поезд увозил Мангова в Германию. Но Гешев не заметил, что он «наблюдает» отъезд «своего» человека. Ясно! Советский разведчик попался на удочку «Цыпленка».

Ясно, господин Гешев! Стоев — шпион и мерзавец. Сейчас нужно затягивать дело… и играть, играть, играть.

А время шло. Уже начался сорок третий год.

Сергей Петрович официально известил доктора Пеева через «Дубок-2», что Тодор Стоев Дрындев — агент-провокатор и что он несет вину за провал Антона Прудкина и Николы Йонкова Вапцарова. Доктор Пеев поблагодарил. Сергей Петрович сообщил, что сейчас они не должны ни встречаться, ни искать друг друга. Доктор вторично поблагодарил.

Пеев отправился к Эмилу. Вдвоем они тщательно проанализировали все «за» и «против». Им казалось, что Стоев не может знать ничего существенного, а догадки едва ли дадут полиции основание предпринять что-то. И тем не менее решили подождать середины апреля. Если полиция активизируется, они сразу же перенесут станцию к Белинскому. А пока нужно «очиститься» от всего того, что могло бы при обыске дать Гешеву материал.

Эмил решил до десятого — двенадцатого апреля спрятать радиостанцию так, что сам дьявол не найдет ее.

Сергей Петрович тем временем радовался. Советские разведчики выследили в Берлине Мангова и сообщили об ярости немцев.

— Советский разведчик оказался сущим дьяволом. Я еще с ним рассчитаюсь. Мне бы только добраться до его радиостанции. Тогда из Болгарии не услышат больше большевистского голоса.

…Гешев сразу же лишился своего хорошего настроения.

— А если этот дьявол действительно сыграл с нами такой номер, чтобы проверить, чей человек «Цыпленок»?

Секлунов мрачно прорычал:

— Возможно, и так. Давай я прикончу «Цыпленка».

— Идиот! Он нам еще нужен!

— Послушай, Гешев, зачем тебе стреляная гильза?

Гешев посмотрел в налившиеся кровью глаза своего первого помощника, и ему очень захотелось ударить его по лицу. Он не догадывался зачем. За одну-две пачки обесценившихся денег «Цыпленок» сядет где надо и продолжит свое черное дело.

— Я еще сыграю такой номер с этим типом, чтобы долго помнили о нем. — Гешев улыбнулся. — Хочу устроить спектакль с участием «Цыпленка». Убедите его бежать, стреляйте, да чтобы были и крики, и сирены. Пусть арестуют его так, чтобы и слепые увидели. Только его не трогай. Ударишь его — голову сверну.

Секлунов знал, как делаются подобные дела. Рано утром «Цыпленка» арестовали. Доктор Пеев узнал об этом в тот же день — жена арестованного прибежала в банк молить его о заступничестве.


Судебное разбирательство должно было подтвердить неопровержимую истину о революционной большевистской деятельности Тодора Стоева Дрындева.

Еще в обвинительном акте прокурор перечислил такие вещи, из-за которых любой позавидовал бы подсудимому: участие в работе околийского и областного комитетов РМС и партии, технический секретарь ЦК РМС, нелегальные публикации в партийной печати.

Суд мог не волноваться. Подсудимый держался хорошо. В своих показаниях он рассказал всю свою революционную биографию.

В зале находилось человек двенадцать, близких ему, его жена, несколько стажеров-адвокатов, любопытных и сосредоточенных, готовых произнести одновременно все виды приговоров, от оправдательных до смертных. Секлунов тоже пришел. Он сел на последнюю скамью. Чтобы Видеть все. Его прежде всего интересовал Пеев, но доктор не вошел в зал.

Гешев проинструктировал Секлунова как свидетеля накануне после обеда. Секлунов встал перед председателем суда и стал говорить:

— Господа судьи, я знаю душу этого человека. Он и мне проповедовал свои коммунистические идеи, но никогда, клянусь, никогда, господа судьи, он не одобрял партизанского движения. Он говорил мне, что трудно той партии, которая хочет навязать коммунизм с помощью оружия. Она никогда не завоюет любви народа.

Пеев возмущался, когда читал стенограмму показаний. Стоев явно обеспечил себе алиби. Его пребывание в Еникьое тоже алиби. В ходе судебного разбирательства выяснилось одно существенное обстоятельство: полиция попыталась устранить отягчающие вину обстоятельства. В результате напрашивался вывод: она не хочет погубить своего агента. Выходило, что подозрения о предательстве оправдались. А если это просто усталость? Заблуждение? А если существует третий, близкий Стоеву человек, который продает его? Доктор энергично делал пометки на стенограмме. Сопоставлял показания свидетелей прокурора со свидетелями подсудимого. Искал факты, по которым можно было бы «подвести дело под второй параграф». Но в данном случае не было ни совершенного, ни проявленного намерения осуществить преступление. Убеждения без действия не являются подсудными.

Доктор волновался. В перерыве разыскал адвоката. Отвел его к одной из колонн и объяснил свою позицию. Адвокат сердечно поблагодарил: коллегиальность — вещь хорошая.

Секлунов позвонил Гешеву из караульного помещения:

— Мой объект дал козырь адвокату, поучал его, как защищать нашего человека. Что предпринять, господин начальник?

— Иди и утопись, баран ты этакий! Ведь я ставлю себе целью сократить годы приговора «Цыпленку», дурак! Иди к председателю и скажи, чтобы ему дали меньше десяти. Но не пять: это покажется подозрительным!

Секлунов вытер мокрое от пота лицо и тихо проговорил:

— Понятно.

— Ты ничего не понял, болван! — гремел голос Гешева. — Выполняй приказ! Тебе нет нужды думать, старый козел!

Секлунов был обязан Гешеву карьерой. Имел деньги. Они тоже шли от Гешева. Его быстро повышали. Тоже благодаря Гешеву. И все же брало зло, что его ругают и оскорбляют…

Председатель суда был личным другом главного прокурора и начальника софийского гарнизона, и тем не менее перед лицом полиции он чувствовал себя беспомощным. Он ненавидел коммунистов. Но почему эти господа диктуют ему, какое принять решение? Неужели наступило такое время, когда армия должна подчиняться полиции? А если обратиться к генералу Никифорову? Еще хуже. Господин генерал интересуется делом. Однако если существует угроза, что вопрос может осложниться, кто знает, что из этого получится потом?

«Приговор. Именем его величества Бориса III, царя болгар. Состав Софийского военно-полевого суда… осуждает на восемь лет строгого тюремного заключения Тодора Стоева Дрындева, 33 лет».

Подсудимый улыбался. Председательствующий знал, Что при описи вещей Стоева у него изъяли семьдесят восемь тысяч левов. И еще сто девятнадцать нашли на квартире. Да, его жена имела на расходы.

…Пеев позвонил «Журину», Приговор восемь лет. Все-таки хорошо. Мог бы получить и больше. Если бы действовал осторожнее, мог бы отделаться одним-двумя годами. Что поделаешь, суд фашистский. Они заблаговременно знают, что «дадут» своим жертвам. «Журин» мог бы помочь. Но хорошо, что он не вмешался: сведения, полученные от Сергея Петровича, подтвердились.


— Послушай, Секлунов! Понимаю, ты полтора года выслеживаешь Пеева и Эмила Попова. Наблюдение результата не дает. Мы в тупике. И тем не менее приказываю наблюдение продолжать. Верно, что люди полковника Костова получают по два оклада в месяц, а ничего не делают, но мы с тобой люди иного склада. Мне нужен след! След! Что-то непременно должно быть! Даже из ничего я умею кое-что находить! Не случайно меня награждали двенадцать раз.

Секлунов только кивал. Если нужно, он будет следить еще сто дней. Двести. Будет получать деньги, и точка. Потом работа с Пеевым и Поповым пока дело безопасное: стоишь себе и смотришь.

— Мне нужен след, Секлунов! След! Пойми, самые опасные личности меньше всего подвергают себя риску. Подожди. У меня есть одна идея. Пусть нашего «Цыпленка» прижмут в тюрьме. Посадят его в одиночку. Пусть отправят в карцер. В то же самое время ему надо сообщить, что мы организуем ему бегство. Возможно, переведем его в Пазарджикскую тюрьму. Ты поедешь сопровождать его и на станции Саранбей высадишь. А следующим поездом он вернется в Софию. Одним словом, еще подумаем.

Секлунова поражала находчивость начальника. Его умение комбинировать, способность выжидать, подстерегать и делать вид, что он спокоен, когда на самом деле он сгорает от нетерпения, и быть сильным в тот момент, когда страх давит на него. Секлунов от удивления разинул рот. Только в этот вечер он понял, что представляет собой Гешев. Он заменял целые подразделения СС. Убивал. Ломал кости. Подавлял волю. Унижал.

Секлунов подчинялся этому человеку. Внушаемый им страх действовал подобно кислоте. С Гешевым бессмысленно играть в прятки — он все равно разгадает твой мысли. Он был способен уничтожить буквально каждого, Министры испытывали страх перед всемогущим начальником отделения «А». Что же оставалось делать тем, кто сидел в камерах?

— Мне нужен след! Я опозорю доктора Делиуса! И русских заставлю содрогнуться!

Он им покажет. Но почему он говорит о них вполголоса? Может быть, всемогущий Гешев боится советского разведчика, покинувшего Болгарию неизвестно каким образом? Никто из разведчиков и никто из РО не понял, когда и каким образом он уехал. Предполагали, что он отправился в Берн. Возможно, через оккупированную Сербию. Но если бы он приехал оттуда, доктор Делиус обязательно подстроил бы что-нибудь. Через Свиленград он не проезжал.

Гешев стал разливать мастику.

— Секлунов, — начал он, — хочу напасть на след. Со ста человек шкуру сдеру, но тайную радиостанцию разыщу. Послушай, Секлунов, я не успокоюсь, пока не схвачу этого «конкурента» в Софии. У меня такое впечатление, что его сети опутали и меня. Большевики очень опасны. Только их я и боюсь. Даже потерял сон. Представляешь себе, что на два месяца им дадут волю. Они уничтожат все то, что я создавал годами.

— Если у них на это хватит сил.

— Дурак! Это дело времени. И здесь, на бульваре Царя, будут развеваться знамена тех, кто останется в живых. Германия проиграла войну. Это факт. Еще в декабре прошлого года шефы имперской разведки поняли, что большевики победят нас.

Агент от удивления разинул рот.

— Не разевай рот, баран ты этакий! Пока Россия победит, я уничтожу всех коммунистов. Я подготавливаю почву для британских дивизий! Вот так, Секлунов! То, что я делаю, выгодно Лондону и Вашингтону. Поэтому-то я и начал войну против Делиуса. Это самое настоящее бревно! Бездарность. Шаблонный полицейский, пользующийся приемами двухвековой давности.

— А почему, господин начальник, вы с такой яростью набрасываетесь на Москву? Нет ли нам расчета спасать того или иного человека, чтобы было кому спасать нас?

Гешев поднял брови. Закрыл глаза.

— Во-первых, — начал он, — в этом нет необходимости. Сюда придут англичане. Во-вторых, это невозможно, потому что нас не может спасти даже сам господь бог. Знаешь, сколько людей я прикончил собственными руками? Не знаешь. К тому же каждый что-то ненавидит. Я ненавижу коммунистов. В этом смысл моего существования.

Гешев был словоохотлив. Ему хотелось поделиться своими переживаниями. Казалось, он нуждался в близком человеке. Женщины перестали интересовать его. Секлунов — другое дело. Мужчина. Что из того, что он сифилитик, что он заразил всех, кого смог, вокруг себя, пока его положение не стало нетерпимым и ему не пришлось обратиться к профессору Попову. Возможно, он еще и не излечился. Секлунов умеет убивать. Значит, из него будет толк. Пусть слушает. Один приказ ни к чему не обязывает начальника отделения «А».

— Мой старик ел меня поедом: люди выдвигаются, вырываются вперед. Их назначают на должности с большими окладами, на ответственные посты. Они делают себе имя. Пятерых с моего курса на юридическом факультете я «пристроил» сам… Один из них, да будет ему земля пухом, оказался тряпкой, умер. Двое уже не люди — превратил их в фарш. Двоих отпустил ради собственного удовольствия. Сейчас киснут в Наречене[14], лечат нервы.

Что же произошло со мной? Почему я так медленно продвигался по службе? Меня своевременно не произвели в поручики, и я ушел из армии.

Учился недолго и, что говорить, без энтузиазма, братец, без чувства ответственности. Экзамены сдавал кое-как. Только криминалистику изучал зверски. Через какое-то время стал чинушей.

Не буду рассказывать тебе, почему отсиживался в университете. Страшное было время. Большевики пришли в себя после революции. Представляешь, что произошло бы, если бы они дорвались до власти? Разумеется, я еще после гимназии подготовил себе почву. Выслеживал людей и писал на них анонимные доносы. Копии сохранял. Надеялся, что когда-нибудь понадобятся. И понадобились. В двадцать пятом году. Большевизм дышал на ладан: у нас по нему уже крепко ударили. Ты скажешь: куда убежишь от самого себя. Правильно. Поэтому я никогда не моюсь. Стоит мне увидеть себя голым, меня сразу охватывает панический страх… До недавнего времени я раздевал догола своих клиентов. Так и кровь лучше видно, да и унижаешь того, кого так или иначе боялся. Голый человек всегда весь корчится, а человеческие судороги — это что-то, возможно, самое дразнящее, кошмарное, и от этого я чувствовал себя счастливым. Но потом я уже не мог мыться и сейчас никого не раздеваю, особенно женщин, и запретил это другим.

Первое мое задание стоило мне больших нервов, Секлунов. Очень больших.

Я был тогда молодым, нетерпеливым и не умел владеть собой.

Послали меня арестовать секретаря коммунистической организации Иванова. И даже не арестовать, а выследить. Помнится, стояла холодная дождливая мартовская погода. Человек этот старался идти по глухим темным местам. И попутал меня бес. Сам не мог понять, что со мной делается. Он приблизился ко мне. На расстояние примерно двух шагов. Он мучительно старался угадать, кто я. Холодный пронизывающий взгляд. Случилось это в двадцать пятом году.

Как я выстрелил — не помню. Видел только его глаза и слышал, как он сказал, вернее, прошептал: «Жалкий мародер… С тобой рассчитаются». И он упал.

Сбежался народ. Я, заикаясь, стал говорить, что он напал на меня. Ждал наказания, а меня наградили. Потом начались массовые убийства. Тогда разрешали убивать сколько хочешь. За каждого убитого коммуниста давали награду. Ох и деньги сыпались на нас! Расскажу тебе одну историю.

Произошло это в 1934 году. 15 июля. Меня послали выследить и арестовать секретаря ЦК БКП Андрея Юрукова. Он находился на нелегальном положении, но один мой агент давал мне точные сведения о нем.

С вечера я направил группу филеров проследить за ним. К шести тридцати утра 15 июля мне доложили, что он сошел с поезда на станции Искыр вместе с Нецо Гарванским из Ботевградской околии и какой-то девушкой.

Я тогда работал начальником сектора. С собой я взял своих помощников Ангела Андреева, Михаила Пенчева и Ивана Вешева, а также группу из шести филеров. Четверых из филеров я отправил выследить их и сообщить нам, когда будут возвращаться. Я вместе с помощниками остался ждать их на мосту через реку Искыр, а еще двое филеров были связными.

Точно в половине седьмого вечера филеры сообщили, что Нецо Гарвански и девушка направляются к нам. Когда они приблизились, трое набросились на Гарванского. Связали ему руки и свалили под мост. В это время один из филеров доложил мне, что Андрей Юруков идет один навстречу нам. Я оставил несколько человек охранять задержанных. Приказал не позволять им кричать и вместе с филером направился навстречу секретарю ЦК партии. Тот отличался смелостью и большой физической силой. В правой руке, засунутой в карман, я держал заряженный пистолет и шел по направлению к Юрукову. Когда мы приблизились к нему на расстояние примерно десяти шагов, он, по-видимому, узнал меня, повернулся и побежал. Я дал филеру сигнал догнать его и арестовать. Но тот испугался. Я побежал. Догнав Юрукова, выстрелил и него несколько раз. Юруков упал. Видя, что он умер, я вспомнил о филере. Решил убить и его, чтобы избавиться от свидетеля, но не нашел нигде.

Нецо Гарванского мы отвезли в Дирекцию полиции, а девушке удалось бежать. Ночью я послал нашего врача убрать труп. Затем произвести вскрытие и составить протокол.

Я доложил, что Юруков совершил на меня нападение. И все.

Но как он мог напасть на меня? В кармане у него нашли сигареты и мелочь. Начальство набросилось на меня, и я решил, что останусь без работы. Конец карьере. Жаль. А я мечтал о больших делах. Как-то раз, когда меня вызвали по этому вопросу в кабинет начальника полиции, зазвонил телефон. Начальник вскочил, встал по стойке «смирно» и началдокладывать:

— Застрелил его, ваше величество… Понимаю, ваше величество…

Повесив трубку, начальник заорал:

— Бревно! Царь уже узнал! Из-за тебя меня накажут! Сейчас же под арест!

Меня увели. В тот же день неожиданно открылась дверь камеры. Какой-то начальник оглядел меня с головы до пят. Я чуть в обморок не упал!

— Почему ты не одеваешься как следует, человече? — проворчал он и увел меня. В горле у меня застряло что-то. Слышу топот, голоса. Меня ввели в кабинет начальника. Смотрю — два десятка начальников и министр. В руке у него — приказ. Рядом с ним генерал Русев. Ну, подумал я, твоя, Никола Гешев, песенка спета. И охватила меня бешеная злоба. Стою навытяжку, а министр протягивает мне руку и спрашивает:

— Вы — Гешев, не так ли?

— Точно так.

— Почему вы застрелили Юрукова, господин Гешев?

Сказал я ему всю правду. Один-единственный раз сказал и понял: польза от нее только в том случае, если она сказана к месту.

— Зачем на свете жить еще одному коммунисту, господин министр. Если надо будет узнать, что готовят коммунисты, я поймаю еще одного и он все расскажет.

Все замолчали. Никто не знал, что сейчас произойдет. Министр только улыбается. А меня пробирает нервная дрожь.

«Господин Гешев, его величество царь Борис III награждает вас офицерским крестом за храбрость первой степени и месячным окладом содержания. — Министр зачитал указ царя. — Если у вас имеются какие-нибудь желания, говорите».

Можешь представить себе, Секлунов, что я испытал.

Я сказал, что хочу служить у начальника, знающего толк в делах полиции, а не у такого, как теперешний. Это был и удар, и хитрость. Я наслышался, что в верхах предстоят большие перемены. Министр слегка улыбнулся и сказал, что доложит царю. Когда он вышел, меня чуть живьем не съели. Через неделю меня уже начали продвигать все выше и выше, а начальника отправили разводить кур.

Секлунов, хочу иметь след! Слышишь, парень! Когда приберу Болгарию к рукам… Мое время приближается… Штербанова из секретарей выдвину на должность директора полиции, а ты займешь мой пост!


27 марта 1943 года. Центральная софийская тюрьма. Более трех тысяч заключенных коммунистов. Среди них — Тодор Стоев Дрындев. Одинокий. Растерянный. Никаких вестей из дому. Надзиратели не приносили ничего. Только плечами пожимали.

— Ты чего бунтуешь? Приказа разрешить тебе улучшенное питание нет! Ничего тебе не разрешают, и все тут!

Он хотел знать, что происходит дома. Обманул ли его Гешев? Жене не передали письмо. Не разрешили ей свидания с ним. Не разрешили встречу с директором тюрьмы.

Стоев метался по карцеру из угла в угол. Слышал сигналы заключенных по стене: «Не падай духом, товарищ, мы с тобой!»

Скрежетал зубами. Ругался. От отчаяния он пытался взломать дверь, плакал, умолял, кричал. Его били, лишали пищи. Что все это означает? Неужели Гешев устроил это? Неужели ему не доверяют? Гешев — мерзавец!

Лежа в темноте, Стоев считал, сколько денег получили господа полицейские благодаря его услугам. А что ему дали взамен этого? Гроши. Квартиру и дачу. И сбережения не ахти какие. Правда, этим приговором они дали ему отличное алиби. Если коммунисты придут к власти, сочтут его героем. «Тебя же, Гешев, ждет веревка. Никто не станет спасать тебя, тем более что это невозможно», — думал Стоев.

А может, Гешев пронюхал что-нибудь? Стоев бесился. Не находил себе места. И все-таки он вырвется из этого ада.

Тюремщик вертел в руках записку и говорил:

— Для директора, говоришь? Нет такого приказу!

— Послушай, человек! Если не передашь ее, полетишь со службы!

Надзиратель задумался, потом махнул рукой:

— Поглядим, «Цыпленок»!

Позже его отвели в кабинет к директору. Стоев тяжело опустился в кресло. Зло посмотрел на грозу заключенные:

— Предупреждаю вас, господин директор…

— Ты кого предупреждаешь? Вот сейчас прикажу содрать с тебя кожу!

— Потом с вас сдерут! Сообщите Гешеву, что у меня есть…

Рука потянулась к телефону. Раболепная улыбка. Голос звучал уже иначе, как у провинившегося мальчика:

— Господин Гешев? У телефона директор тюрьмы. Да, я. Один заключенный не дает покоя, хочет встретиться с вами. «Цыпленок», да. Понимаю.

Минуты две директор подобострастно кланялся телефону, громко говорил «понимаю», смотрел на заключенного.

Стоев понял все: это Гешев сыграл с ним номер. Он хорошо понимал, что его ждет, если «забудет» или утаит что-нибудь. Деньги ему сейчас будут предлагать, но захотят «выжать» из него все.

— Господин Стоев, сейчас мы отвезем вас в следственную комнату, чтобы вас увидели из политического отделения. К вам придет один из наших, прославившихся умением «допрашивать». Вы будете…

Стоев кивнул:

— Эти дела мне знакомы.

«Цыпленок» кричал до тех пор, пока не сорвал голос. Полицейский бил резиновой дубинкой по стенам и полу. Оба знали, что их слышно. Позже врач побежал к себе в кабинет, а полицейский волоком потащил Стоева туда же.

Все это они проделали именно так, как требовалось. А те, на кого это было рассчитано, в волнении спрашивали себя, до каких же пор все это будет продолжаться. В одной из камор решили поддержать беднягу едой.

Гешев расхаживал взад и вперед по кабинету директора. Стоев разводил содовой водой крепкий вермут.

— Думаю, что не обманулся… — начал Стоев. — Да, в тот день я все понял. Когда я попросил Пеева связать меня с людьми из партии, из советской миссии, он отказался. Сказал только: «Позвони позже, я подумаю». Тогда я ведь ходил по вашему указанию к Эмилу Попову, будто бы просить денег. Когда я подошел к входной двери, прижался ухом к замочной скважине — и знаете что? Услышал звук работающей радиостанции. Вот его точный адрес.

Гешев закричал:

— Если это действительно так… получишь еще сто тысяч.

Гешев выложил двадцать тысяч, больше не нашел при себе. Но обещал в тот же вечер послать Стоеву обещанные сто тысяч левов. Не захотел дать больше. Если бы в это дело вмешался Делиус, он порастряс бы свою мошну, но…

И все же утром он отправился в Овчую купель на дачу к доктору Делиусу. Радиостанция работала против Германии. Гитлеровский штаб должен знать, что она раскрыта.

Делиус встретил своего коллегу и соперника иронической улыбкой. Даже не предложил ему сесть.

— Чем могу служить, Гешев?

Полицейского эти слова взбесили. Как и всегда при встрече с Делиусом, он почувствовал неуверенность, горечь:

— Хотел спросить, захватили ли вы радиостанцию.

Ошарашенный Делиус закусил губу и произнес:

— Видите ли, Гешев. Это ваша обязанность, но вы дезертировали.

— Это почему же? Мы ведь «никудышная полиция», не так ли?

— Что вы хотите, Гешев?

— Может быть, вы предложите мне сесть, майор? — и с этими словами полицейский опустился на диван. — Вы ведь уже давно живете в Болгарии, хотя бы гостеприимству научились.

— Какова цель вашего посещения! — почти выкрикнул Делиус. Даже царь боится его! Военный министр встает, чтобы поздороваться с ним, а этот… — Говорите, Гешев, или оставьте меня в покое.

— Хочу попросить у вас на завтра двух ваших людей.

— Зачем они вам?

— Для участия в задержании большевиков-радистов.

Делиус покачнулся. Однако от насмешливого взгляда полицейского быстро пришел в себя. Пообещал двух человек, назвал их имена. Потом увеличил это число до пяти человек во главе со старшим Клейнхампелем.

Когда Гешев ушел, стал звонить.

— Герр фон Бекерле? Хочу сообщить вам одну приятную новость…

— О, господин Делиус, Гешев еще вчера прислал мне данные, имена, описания. Хочу наградить его людей. Какой суммой в левах мы располагаем, господин доктор Делиус? И прошу вас, поучитесь у Гешева.

Доктор закусил губу.


…Полночь. 16 апреля 1943 года.

Маруся Владкова передала листовки. Принимал их товарищ по кличке «Гек» (Георгий Костадинов Ковачев).

Мария Молдованова оставалась в мастерской до десяти минут первого. Отпечатала примерно восемьсот листовок. Манол Божилов уложил их стопками и спрятал в подвале.

Эмил проверил — Москва принимала. Прилег. Утром предстояло передать новую радиограмму.

Итальянские войска перебрасывались через Болгарию, направлялись на Восточный фронт; перебрасывались и немецкие войска — Альпийская дивизия, потерпевшая ряд тяжелых поражений под Туапсе. Солдаты были истощены и деморализованы. «Журин» доложил, что эти войска отправлялись к адриатическому берегу на отдых, перевооружение и пополнение.

Доктор Пеев передал радиограмму с точными сведениями об актах саботажа, совершенных патриотами в Болгарии и на Балканах в течение первого квартала 1943 года, о раскрытии полицией подпольных организаций, о том, сколько подсудимых приговорено к смертной казни.

Эмил знал, что сведения эти необходимы Москве. Там их изучают, обобщают вместе с данными об антифашистской борьбе из всех оккупированных немцами стран; тогда не только окажутся в курсе событий, но и сделают новые выводы, все обдумают и примут новые меры для того, чтобы ускорить разгром фашистской Германии.

Эмил поднял голову. Сын играл. Как его заставить спать, если он выспался днем?

В одиннадцать часов Белина вернулась с покупками. Зашла к Эмилу. Передала ему скрученный в трубочку листок. Она получила его от Елизаветы Пеевой, которая вслед за ней вошла в магазин бакалейных товаров на улице Царя Самуила. Пока они стояли в очереди, та незаметно для окружающих сунула ей в сумку листок.

«Боевой» извещал, что из Москвы сегодня в 16.30 передадут важное сообщение.

Важное сообщение из Москвы! Интересно о чем? «Пар» мысленно перенесся в Москву. На ее площади, бульвары. По ним проходят маршем солдаты, грохочут танки. Над Москвой летают самолеты со звездочками. Он никогда не был в Москве, но слушал ее, слушал. Читал, что там жил Ленин. Представил себе Мавзолей. Великий Ленин жил, он и сейчас живет в сердцах миллионов. Эмил не видел вождя, но и сейчас слышал его голос, который призывал народы подняться на борьбу против богатых, пробуждавший мечту и мысль самых пламенных и самых смелых умов человечества, вековую мечту людей о свободе, о царстве правды, о хлебе. Со смелостью Спартака повел он за собой людей. С этого бессмертного человека началась новая история Москвы, России, всего человечества. Миллионы людей в мире склоняют головы перед саркофагом в Мавзолее на Красной площади, и их сердца наполняются благоговением и признательностью.

…Время — 16.30. «Пар» надел наушники. Стал слушать голос Москвы и быстро записывать.

«16 апреля 1943 года.

Прошу сообщить…» На несколько секунд прекратилась подача электрической энергии. Эмил понял, что произошло что-то непоправимое.

Неожиданно в квартиру ворвались три немецких офицера-эсэсовца с пистолетами в руках. Вслед за ними с грохотом вошли пять агентов из Дирекции полиции. Они набросились на него, надели наручники, повели к «черному ворону», стоявшему у подъезда.

Белина тем временем возвращалась с сыном домой. Ребенок видел, как папа сел в машину. Апрельский ветер развевал волосики ребенка. Полицейский, стоявший на посту, захихикал. Полуживая Белина неподвижно стояла на тротуаре. Ребенок притих. Накрапывал дождь, и Белина не заметила, что по щекам ребенка катились слезы.


— Добро пожаловать, коллега! — Гешев встал и направился навстречу Эмилу. — Ну, подай руку! Разведчик разведчику… А, извини, не можешь. Что за люди! Эй вы, почему связали человека! Он с Москвой разговаривал.

Эмил не мог отпираться — его схватили в тот самый момент, когда он работал на радиостанции. Чтобы добраться до нее, служба радиоподслушивания записывала все колонки цифр. Он, конечно, мог бы утверждать, что не знает шифра. И все.

— Господин Попов, садись. — Гешев ухмылялся. — Садись. Вот сигареты. Закури. Прошу тебя, мы же культурные люди. Сейчас мы с тобой разберемся по всем линиям.

Момент, выгодный для самопризнаний. Упустишь его — конец. Признания надо делать именно сейчас. Гешев поднял трубку:

— Секлунов! Забери и госпожу Белину Герчеву. Дай ей понять, что укрывательство мы не терпим. Ребенок? И его тоже. Что с ним делать? Переломайте ему кости. Сигнал дам я. Секлунов, приходи сюда!

Эмилу выворачивали руки. Шприцем впрыскивали соль. Может быть, это и есть конец? Сознание помутилось от боли. Однако Эмил понимал, что у полицейского нет намерения убить такого человека, как он. Мертвый ведь не говорит.

Ему показалось, что он слышит плач сына. Разумеется, все его близкие в руках Гешева. Они будут в его руках до того момента, когда танки с пятиконечными звездами на башнях не остановятся перед дворцом.

Двое полицейских в форме поволокли Эмила в камеру. Отупевшие от пьянства, озверевшие от необходимости без конца совершать преступления. Страшные в своей примитивности, воспитанной в них страшным человеком, представителем страшного государства.

— Как ты думаешь, поможет тебе Москва вырваться из этой ямы? — спросил один из них.

— Да… — ответил Эмил.

Полицейский почувствовал огромную внутреннюю силу этого человека. Другой конвоир выругался:

— Пока придут, с тобой уже будет покончено…

— Знаю.

Его бросили в камеру. Мысли путались в голове: «Хорошо, господин Гешев. Тебе нужен живой радист, «Пар». Ты добиваешься подробного рассказа о группе «Боевого». Ты одержал победу в первом раунде. Но до конца еще много раундов, и неизвестно, как долго продлится сражение.

Только ты, господин Гешев, не знаешь своего противника. Думаешь, что держишь его в руках. Но это неправда! Надо жить! Надо надеяться, пока борешься. Господин Гешев, первый раунд за тобой. Второй — нет!»

Эмил сел на нары. В глазок кто-то уже минут пять пристально смотрел на него.

Шаги в коридоре заглохли. «Вы думаете, господа, что, если клетка закрыта, орел превратился в перепуганного воробья. Но это не так.

Хочется жить! Хочется солнца! Рассветов! Тихих вечеров! Хочется слышать смех сына, хочется видеть улыбку жены!»

Полицейские обыскали его. Они нервничали: не обнаружили самого важного.

Эмил сидел спиной к глазку. Половинка от лезвия для бритья лежала под подкладкой ремня на брюках. Боли он почти не почувствует — лезвие острое и новое, а вены перерезать легко. «Прощайте, люди. Прощай, Белина. Прости за страдания, которые я причинил тебе. Прощай, сын, сестра, отец. На фронте умирают тысячи. Еще один солдат превращается в кусок гранита, который ляжет в фундамент памятника неизвестному солдату». У Эмила закружилась голова. Было темно, и он не видел свою руку, но понял, что все идет как следует.

«До свидания, люди!» Эмил закрыл глаза. Он исполнил свой долг.


Мария Молдованова волновалась: Эмил снова заболел. Симптомы болезни были налицо: лихорадочный блеск глаз, розоватые щеки, нервная раздражительность, нездоровые, посиневшие губы. Он жил наперекор и назло всему. Перегрузка явно изнуряла его. И если бы не его воля… Мария не хотела больше беспокоить его. Хотела только спросить, что еще надо делать в мастерской и… уговорить отлежаться. Она постарается заменить его. Не успел замолкнуть звонок, как дверь квартиры с шумом открылась. Человек в черном плаще и мягкой шляпе втащил ее в прихожую. И в тот же миг Мария поняла весь ужас случившегося.

— Добро пожаловать, барышня! Вы, конечно, не думали увидеть нас здесь? Немедленно в Дирекцию!

Ее ввели в кабинет Гешева. Полицейский встал из-за стола. Предложил стул. Весь — сияние, злорадство, внушающая ужас любезность.

— Пожалуйста, пожалуйста…

Мария тяжело опустилась на стул.

— Пожалуйста, воды, я очень испугалась… сердце…

Она даже не поняла, что думает вслух, что попросила второй стакан воды.

— Девушка, когда Эмил Попов передавал сообщение, ты…

— Какая радиостанция? Да этот радиопередатчик еще не работает, у меня нет ламп и…

Гешев нахмурился. Казалось, она говорила откровенно. И все-таки скрывает она что-то или действительно тот большевик использовал физичку как ширму?

— Эмила Попова арестовали, когда он передавал сведения для Москвы.

Мария, похолодев от ужаса, пыталась перехватить взгляд полицейского.

— Он не говорил о такой станции, господин начальник!

Гешев ухмыльнулся:

— А ты не заметила, что в доме есть нечто подобное?

— Да, он уносил домой паяльник, чтобы поправить свой приемник, и, если бы он захотел намотать бобину для коротких волн, я должна была бы сделать расчеты! А он не просил меня об этом.

Мария снова попросила воды.

Гешев с досадой посмотрел на нее. Он пришел к выводу, что Эмил не доверял окружающим. К тому же он ведь уже знал методы работы советских разведчиков. В случае провала нить не должна распутать весь клубок.

— Барышня, иди в ту комнату и напиши, что знаешь об Эмиле Попове. Давай. Сейчас я отпускаю тебя, но, если проговоришься, что я арестовал твоего хозяина, не сносить тебе головы. Ясно?

Мария села к столу. Рука ее дрожала. Она написала несколько фраз. Гешев позже разорвал этот листок.

— Дурочка! Софийский университет выпускает тупиц. Тот обделывал свои делишки, а она рассчитывала сопротивления и электролиты.

По телефону сообщили, что Попов потерял сознание — попытался покончить жизнь самоубийством. Гешев швырнул трубку и вылетел из кабинета.


Мария Молдованова очень быстро поняла, что за ней никто не следит. Эмил попал в беду. Видимо, в суматохе Гешев забыл приказать, чтобы за ней наблюдали. Может быть, их удовлетворило ее обещание всем, кто будет искать Эмила, говорить, что он болен, лежит дома.

Согласно распоряжению Гешева ей предстояло вернуться в мастерскую, но она вскочила в трамвай номер три, а потом побежала по изрытой дороге на Редут.

Вошла в комнату деда Николы и, закрыв глаза, рухнула на его постель.

Старик сразу все понял: Эмила арестовали.

Он присел у изголовья. Дрожащей рукой ласково погладил девушку по голове.

— Успокойся, Мария. Хочешь помочь, дочка? Это всегда можно. Не Эмил, не я, дочка, а народ говорит тебе: «Спасибо!» Слышала?

Она вкратце рассказала о случившемся. Старый коммунист сидел с опущенной головой, сжав руки коленями. Он молчал и сосредоточенно смотрел прямо перед собой.

— Он выдержит, дочка. Должен выдержать.

На его прозрачном лице появилось выражение решимости. Глаза стали маленькими.

— Теперь уходи, Марийче, уходи. Я знаю, что надо делать.

Мария вышла на улицу. Старик не утешил ее. Но что-то произошло с ней: она шла твердо, чувствуя уверенность в себе. Увидев двух полицейских, не почувствовала страха. О, эти старые, поседевшие в борьбе коммунисты! Эти крепкие, как камень, люди, с их нечеловеческой выдержкой и с сердцем, готовым принять муки. О, эти отцы, страдающие за чужих сыновей!

Мария пыталась угадать дальнейшее развитие событий. На нее произвела впечатление нелогичность в действиях полиции. Радиостанция, захваченная у Эмила, парализовала фантазию этих господ, и они, оказавшись в шоковом состоянии в результате своего успеха, не видели в тот момент, сколько других важных звеньев осталось вне поля их зрения. Это давало отсрочку. Кое-кому удастся спастись.


Маруся до крови прикусила губы. Побелела — ей сказали, что дома у нее находится коммунист-подпольщик Никола Болгаренский. Маруся побежала домой.

Было ясно, что добраться до Эмила они могли только с помощью доктора Пеева. Но телефон у него был занят — что бы это значило?

И над Иваном нависла опасность. Как сообщить ему в роту? Какое страшное упущение! Надо было договориться о тексте телеграммы на случай провала.

Она винила всех и самое себя в неподготовленности, в ребячестве, в незнании правил конспиративной борьбы. Может быть, в тот самый момент, когда она вела товарища Болгаренского на новую конспиративную квартиру, она еще не сознавала, что годы не изгладят из сознания ужас первых минут после провала.


На следующий день после полудня дед Никола отправился навестить Белину и внука. Он боялся, что Гешев арестует всех, использует даже ребенка в попытке сломить сына.

Старик шел с гордо поднятой головой. С утра он не отходил от радио — хотел услышать новости. В немецком коммюнике было столько сомнительного оптимизма, что незавидное положение фашистских армий становилось очевидным.

Старый коммунист чувствовал, как сердце мучительно подсказывало ему, что у него нет сил выполнить волю мысли.

— Еще немного, миленькое! Еще! Переживай все — я не прошу, чтобы миновала меня горькая чаша. Я хочу дождаться возмездия за тысячелетние страдания. Держись, упорствуй, сердце! Не будь камнем! Будь старым добрым учительским сердцем, тесняцким сердцем, которое удваивает страдания, но осиливает их! Не лишай надежды!

Он позвонил, хотя услышал в прихожей какой-то подозрительный шум. Оказавшись лицом к лицу с агентом, не отвел взгляда.

— Чего уставился, старый хрыч! — не выдержал агент. — Сейчас намылим веревку для твоего большевистского выродка!

— Диоклетиан называл старых христианских апостолов дьяволами, а Юстиниан приравнивал их к богу.

Агент бряцал наручниками и говорил:

— Да ты, оказывается, знаток церковных дел, старый хрыч! Вспомни «Отче наш» — в Дирекции полиции тебе придется читать его с начала до конца и наоборот!

Полицейские потащили его по коридорам, мимо следственной комнаты. Начались побои. Старику сказали, что Эмил будет доставлен из больницы. Совершенно случайно одни тюремщик увидел его лежащим в камере на полу.

Дед Никола не мог понять этих тюремных служителей Эскулапа, которые старательно отгоняли от самоубийц приближающуюся смерть, чтобы передать их в руки убийц.

Полицейский фельдшер склонился над избитым стариком и вогнал ему в руку шприц.

— Немножко кофеина, старый хрыч. Ты еще понадобишься.

Дед Никола убедился, что и последнее, чего он ждал, замирая от ужаса, и чего боялся больше всего, должно случиться. Он не умрет. Боль от кофеина в руке и пульсирующая сила в сердце больше нужны были мысли и воле, чем телу. Часто встречавшийся со смертью легче принимает ее.

— Что смотришь, гад! — услышал дед Никола. Он повернулся, вытер рукавом кровь с губ. Это был Гешев.

— Мне вспомнился псалом пятьдесят девятый.

Гешев был доволен.

— Молишься уже… Отведите его ко мне в кабинет! — И с этими словами вышел.

Дед Никола оттолкнул жандарма и зашагал. Каждый шаг отдавался болью. Тело оцепенело.

— Помогите ему встать вон там, — распорядился Гешев. — Теперь споешь мне пятьдесят девятый псалом? И я спою с тобой.

— Спою.

— Ты ведь коммунист, безбожник. Зачем ты выучил его?

— Из любопытства.

Зачем объяснять ему, что в длительной борьбе с церковью он выучил наизусть многие строки псалмов. Его познания в области теологии были оружием, стрелявшим метко.

— Это псалом Миктама Давидова, когда Саул вел стражу, чтобы убить Давида.

— Что? Что? — уставился Гешев на старика. — Что ты там бубнишь о Давиде и Сауле?

— Ничего. Так начинается псалом. — Голос старого учителя стал твердым. Гешев облокотился на свой письменный стол, словно не смея остановить старика. — Я перескажу тебе его вкратце. Избави меня от врагов моих, бог мой; избави меня от деятелей беззаконий… потому что они ловят мою душу… и не помилуй никого из льстивых преступников… Они воют как псы и ходят вокруг города… уничтожь их гневом, уничтожь, чтобы никогда больше их не было…

— Послушай, — зашипел Гешев и нажал кнопку звонка, — если этого в Библии нет, я лично займусь тобой, — и громко крикнул вошедшему полицейскому: — Принеси мне Библию! Возьми у дежурного.

Старый учитель показал место. Суеверный Гешев с волнением следил за скачущими буквами. Потом бросил Библию на стол. Потрясенный и на какое-то время потерявший уверенность, он закричал:

— Приведите того! Того…


Полицейский не решился бы устроить встречу отца с сыном, если бы знал коммунистов немного больше. Он хотел сломить молодого, лишить его иллюзий в отношении снисходительности к близким.

Дед Никола мог даже улыбаться — силы дли этого нашлись. Он казался спокойным больше, чем сам мог допустить. Он мог внезапно упасть, настолько сильную слабость испытывало его сердце. Мог расплакаться как ребенок. Однако стоял у стены молчаливый, гордый, торжественный.

Эмила внесли на носилках. Левая рука его была забинтована.

Двое полицейских подняли Эмила и усадили на стул. Он повернулся и сквозь пелену увидел окровавленное лицо отца, Гешева с его немигающими неопределенного цвета глазами.

— Зачем вы мучите старого человека? — спросил Эмил. Он хотел нарушить зловещую тишину, чтобы придать сил отцу и успокоить себя.

— Я собрал вас, чтобы вы договорились между собой и помогли мне, — глухо прозвучал голос Гешева. Ему послышались нотки страха в голосе Эмила. — Старик, скажи ему пять слов, чтобы образумить… иначе на ваших глазах я переломаю кости и сыну, и твоему внуку.

Старик от этих слов весь сжался. Пошатнулся. Но потом снова выпрямился.

— Ничем не могу вам помочь. Эмил знает, как вести себя в полиции и чего это будет ему стоить.

Гешев нервно комкал какую-то бумагу. Помолчав, властно махнул рукой и крикнул:

— Вынесите сына!

Полицейские положили арестованного на носилки.

— Без церемоний! — приказал Гешев. — Господин коммунист может…

Дед Никола увидел, как сын его встал словно мертвец. Отцу показалось, что сын никогда больше не попадет во власть земного. Что смерть уже вырвала его из жизни, но он не подвластен забвению, ему предстоит столько дней, сколько отсчитано человечеству.

— В добрый час, Эмил Попов, — прошептал дед Никола. Разбитые пальцы попытались сжаться в кулак, но не смогли.

— Вышвырните эту тряпку! Пусть сдохнет дома! Здесь ему делать нечего! — распорядился Гешев.

Старика вывели.

Обессиленный полицейский опустился на стул. Закурил. Он понимал, что успех его проблематичен, поскольку люди, втянутые в поединок с его полицией, быстро не сдадутся. И вообще, можно ли считать, что он победил их. Ведь уничтожение не означает победы.

— Послушай, Павлов, — приказал Гешев одному из своих заместителей, — вместе с Секлуновым изучите документы об убийстве Сотира Янева. Хочется думать, что удар даст свои плоды. Поговори с Делиусом, пусть продолжают прослушивать эфир.

— Господин начальник, разрешите спросить.

— Нечего спрашивать, Павлов. У меня в руках один из главных. Другого заберу завтра вечером. Вот и все. Попутно поймаю мелкую рыбешку. А может, попадется что-нибудь покрупнее.

— Разрешите… Вы чего конкретно хотите от них, господин начальник?

— Хочу вызвать страх. Полагаю, что к страху у них примешивается угроза и вера, и угрожают они не напрасно. Слышал, возьмешь Секлунова… На сей раз хочу победы. Большой победы. Один только шаг — и я достигну желанных высот.

Заместитель щелкнул каблуками.

Начальник остался в кабинете один. Поразмыслив, решил начать допрос Эмила. Он знал одну его слабость и решил сыграть на этом.


Во внимание было принято абсолютно все. Даже возможная попытка оказать помощь своему другу со стороны ударной боевой группы. Один слесарь изготовил ключ к замку входных дверей. Третий день телефон не работал. Секлунов со своими мастерами преследования не спускал глаз с доктора. Все вокруг Пеева было настолько запутано, настолько связано одно с другим, что каждое новое движение могло ускорить его арест. Гешев хотел, чтобы события развивались в соответствии с его приказом. Для него ликвидация группы означала одну сотую успеха. И все-таки в точности удара таился родничок надежды, что в борьбе с советской разведкой он хоть в одном пункте добился победы.

Директор департамента государственной безопасности Павел Павлов хотел своими глазами увидеть, как оборвется нить. Гешев остался доволен. Значит, господин начальник, отделение «А» — начало и конец полиции. Все остальное ерунда. И когда тот предоставил в его распоряжение свою машину, он позлорадствовал: Павлов ищет повод участвовать в дележе добычи. Но его величество был настолько любезен, что спросил о новостях не его, а Гешева. Новость уже не была тайной.

Машины прикрепили к бригаде опытных агентов. Одна за другой они мчались по темным улицам. Полицейские молчали. Не было исключено, что те, что убили генерала Лукова и Сотира Янева, охраняют доктора Пеева.

Секлунов за пять минут до отправки группы сообщил по телефону, что в квартире все, как обычно. Подозрительных лиц нет.

…Агент осторожно открыл входную дверь. Гешев остался на лестнице на тот случай, если будут стрелять из прихожей.

Четыре агента бесшумно проникли в квартиру. Двое других остались у дверей.

Один осторожно открыл дверь в жилые комнаты.

В полутемном холле никого не оказалось. Из двери кабинета доктора пробивалась узкая полоска света. Из спальни тоже.

Вошли еще два агента. И тотчас же первые трое распахнули двери кабинета, а другие трое — двери спальни. С лестницы пришли и остальные из отделения Николы Гешева. Они разошлись по соседним трем комнатам и кухне.

Доктор Пеев поднял очки на лоб. Лицо его покрылось капельками пота. Руки неподвижно лежали на листе бумаги, покрывавшем письменный стол.

Секлунов, стоя над ним, бросил:

— Если шевельнешься…

— Не вижу в этом смысла, господа.

Агент подал знак. Те двое, что встали по разным сторонам от Пеева, бросились на него и надели наручники. Поставили к стене.

— Ну все. Теперь Москва повернется к тебе спиной. Мы же поможем тебе разобраться что к чему, — пробормотал Секлунов.

Директор департамента государственной безопасности огляделся.

— Гешев, а дальше что?

— Его и… жену в Дирекцию. Здесь — обыск, если, разумеется, любезный хозяин не скажет, где искать то, что нас интересует.

В гостиную привели Елизавету. И Александра. Это были, по сути, последние их секунды в этом доме.

— Смелее, — сказал он, а голос его дрожал.

— Смелее, — сказала она. Для него ее решимость, спокойствие значили очень много. Он уловил в ее голосе страх, безграничное доверие к нему и какое-то новое чувство уверенности в том, что вместе с ним она выдержит все.

— В две машины, что ли? — спросил Секлунов. — Каждого по отдельности?

Гешев ругался. Павлов удивлялся тому, что все проходило так спокойно. Почему советская разведка не охраняет своих людей? Агенты опустили на окнах черные шторы светомаскировки. Зажгли лампы. Лучший специалист в полиции начал свою работу. Обыск должен был разоблачить арестованного.

Пеев обернулся. Окинул взглядом квартиру. Теперь он нуждался в покое. Нужно было правильно оценить обстоятельства и продолжать воевать.

Он понимал, что сейчас вряд ли начнется настоящий поединок с полицией. На ее стороне были все материальные преимущества. А что имел он? Убежденность в правоте своего дела. Наручники впивались в руки. Они стали своеобразным символом. Холодный апрельский ветер приятно освежал. Было 17 апреля 1943 года.


Директор полиции Антон Козаров сидел за своим письменным столом. Доктор Делиус расположился в кожаном кресле. У обоих были строгие сосредоточенные лица. Гешев встал у письменного стола своего шефа, вполоборота к уполномоченному адмирала Канариса. Поединок с Делиусом завершился в пользу «шефа той никудышной полиции». Доктор Пеев стоял в центре кабинета. Наручники с него сняли. Все для него стало теперь делом чести. Да, именно чести.

— Пеев, сожалею… — Директор полиции встал и уставился на задержанного. — Мы арестовали вас, поскольку вы являетесь главой советских разведчиков. У меня просто не укладывается в голове, что вы связаны с такого рода делами. Искренне сожалею. Я прошу вас, будьте разумны. Победители — мы. Покидайте поле сражения, не уточняя своего положения.

Пеев заметил в ответ:

— Я прошу, господин Козаров, уточнить обвинение против меня, чтобы я имел возможность защищаться или соглашаться.

— Доктор Пеев, «Цыпленок» (Тодор Стоев) обстоятельно информировал нас о вашей деятельности.

— Господин Козаров, возможно Стоев, о котором вы только что упомянули, стал предателем. Однако не исключено, что его имя используют с провокационной целью. Вторично прошу вас предъявить мне обоснованное обвинение. В противном случае буду утверждать, что я стал жертвой шантажа или досадной ошибки.

Доктор Делиус оживился:

— А ну-ка помогите ему припомнить, — сказал он по-немецки, но в ту же минуту сообразил, что арестованный, возможно, знает этот язык, и нахмурился: — Большевику следовало бы быть уже мертвым… но этот пусть еще поживет… — добавил он по-болгарски.

Гешев щелкнул пальцами. Два агента поволокли доктора по коридору. В кабинет вошел Павел Павлов.

…Гешев не соглашался, но доктор Делиус настоял, и господа приняли решение провести с советской разведкой одну контрразведывательную игру. Делиус обещал, что на сеансах Эмила Попова будет присутствовать его опытный радист и что ничего неожиданного не произойдет. Гешев мрачно предупреждал:

— Господа, вы имели дело с большевиками? Зачем играть с огнем. Я, конечно, приму все меры предосторожности, но не верю, что из этого что-нибудь получится.

Доктор Делиус остался непреклонным:

— Господа, ваши узкопрофессиональные задачи, как и политико-государственные, решены. Я настаиваю на исполнении вами своего долга союзников.


Гешев был доволен: Делиус одобрил его, Гешева, намерения, но при неудаче болгарина ответственность будет нести немец. Несогласие оказалось чисто внешним, поэтому полицейский решил сразу же сломить Эмила. Он приказал привести его в свой кабинет. Встал из-за стола. Подошел к нему. Сел, закурил. Предложил ему сигарету:

— Попов, я тебе всыпал немного, чтобы ты поумнел, а сейчас вызвал порадовать. Вот уже полтора часа в гостях у меня доктор Пеев. Все пропало.

— Ты так думаешь, Гешев?

— Теперь думать будешь ты. Я же должен действовать. Ты не такой уж простой парень, и я принял решение подарить тебе жизнь. Можешь идти домой. Установишь связь с Москвой. Но передавать будешь радиограммы с моим текстом. Вот цена твоего приговора к пожизненному заключению.

Домой? Эмил улыбнулся. Там, очевидно, подготовлен капкан. Будет лучше, если он защелкнет его сам, чем полиция будет беспрестанно угрожать тем, кто до сих пор находится в числе заподозренных.

— Гешев, а если я не пойду на это?

— Пойдешь… В противном случае умрешь вторым. Первым умрет твой сын. Даю тебе честное слово.

— Не сомневаюсь.

— Вот тебе сигареты, Попов. Приду через час. И ты дашь мне ответ.

Эмил знал, что Гешев врет, что, когда игра кончится, его расстреляют, но желание предупредить Москву, что Александр Пеев арестован, что радиостанция раскрыта, взяло верх. А что, если ему удастся бежать?!

…Пятью минутами позже Гешев приказал освободить деда Николу.

— Старый хрыч, от твоего молчания зависят две жизни. Твоего сына и твоего внука. Эмил отправился домой. И ты тоже. Ты нам уже не нужен. Условие одно: кто бы ни пришел искать твоего сыночка, будешь говорить, что он болен и лежит дома. Если проговоришься…

— Вы меня не запугивайте. Я ведь найду в себе силы пережить гибель всей семьи. Но уж раз Эмил решил вернуться домой, буду молчать.

Гешев махнул рукой. Несколько позже, отдав распоряжение передать Марии Молдовановой, что она может ходить к Эмилу один раз в день за инструкциями по работе «Эльфы», он поделился с Секлуновым:

— Попов не выдержал. Старика это поразило. Это нам урок. Видишь, какой новой наукой я овладел!

…К десяти часам утра 18 апреля дед Никола позвонил в квартиру Эмила.

Его пригласил войти ухмылявшийся агент:

— Прошу, старый хрыч! Видишь, каким любезным хозяином я стал.

Дед Никола присел у ног сына. В комнате находился второй агент. Обстановка говорила сама за себя.

— Значит, отпустили тебя… — Старик покачал головой.

— Да. При условии, что я продолжу прежнюю работу, — ответил сын. Глаза Эмила сверкнули, и отец понял, что означает этот огонь. Он немного успокоился. — Причем добровольно.

Теперь дед Никола мог выслушать сына. Ведь сын не забыл о своем долге… о праве коммуниста жить гордо и умереть достойно.

— Делай, сынок, все так, как подсказывает тебе совесть. Я теперь спокоен.

Отец приласкал сына. Эмил с благодарностью посмотрел на него.


К одиннадцати часам, когда один из агентов уже вернулся (он сопровождал Белину в булочную, аптеку и бакалейный магазин), пришла Мария Молдованова.

Девушка поняла, что Эмил хочет что-то сказать ей. Если не сегодня, то завтра.

Агенты пристально всматривались в чистый чертежный лист. Карандаш с удивительной легкостью чертил сложные узоры. Оба они имели кое-какие познания в радиоделе, поэтому и находились здесь. Они быстро поняли, что арестованный — специалист высокого класса.

— Господин Попов, у вас такая прекрасная работа, вы руководитель интересного, перспективного предприятия. Просто непонятно, зачем вы подвергали себя такому риску. И вот результат налицо. Даже если коммунисты придут к власти, вы все равно не дождетесь от них добра — они заберут ваше предприятие, — рассуждал один из агентов.

— Объяснить это трудно. Все так сложно и одновременно просто.

Мария Молдованова огляделась. Какое-то мгновение они остались одни. Он сунул ей в руку записку.

«Отыщи человека, который каждый вечер после 21 часа открывал бы окно на лестнице напротив балкона в кухне».

Никто не понял, почему вдруг девушка стала веселее. Найдется тот, кто будет открывать окно…


Доктор Пеев шифровал текст, предложенный полицией. Рисковать бессмысленно не хотел и поэтому ошибок не делал. Они нашли все, что их интересовало.

Он не понимал: капитулировал Эмил или отвечает игрой на контригру. Пока предполагать что-либо рано.

Доктор не знал, что Эмил, передавая в Москву первую полицейскую радиограмму, в присутствии трех полицейских телеграфистов отстучал между цифрами правильного текста и сигнал тревоги.

Произошло это 18 апреля. В Дирекции полиции тем временем спорили, какие сообщения посылать в Москву.

Каждый день Эмил передавал данные, продиктованные агентами, однако из Москвы не поступало никаких распоряжений. В полиции бесились. Никому и в голову не приходило, что их могли обмануть. Было решено продолжать игру до победного конца.


Пасха 25 апреля 1943 года.

Священнослужители превратили языческий праздник весеннего возрождения жизни в удачно придуманный день воскресения. И жаждущий свободы бедняк принял это Христово «чудо» за осуществление своих мечтаний.

Вечером с 22 по 22.30 Эмил провел очередную передачу в Москву под диктовку агентов.

Он молча смотрел на Белину. Она больше всех остальных понимала его. Агенты, тронутые его «послушанием», расположились в гостиной. В первый день пасхи они оставили их ужинать наедине. До сих пор один из них дежурил даже в спальне.

Белина открыла кран, чтобы шумела льющаяся вода. Радио работало. Целлеровский, «Продавец птиц», забавлял агентов. Сейчас самое время. Эмил вытащил доску из-под кровати в кухне. Молча поцеловал жену. Посмотрел на нее. Надо спешить. Побег обдуман так, что ответственность будут нести только он и агенты.

Эмил положил доску одним концом на перила балкона, а другим — на лестничное окно, предварительно открытое Белиной. Под ним — пять этажей. Ничего, Эмил прошел по доске два метра над зияющей под ним пропастью, и в тот же миг Белина положила доску на прежнее место, закрыла кран и вернулась в спальню.

Эмил сбежал по ступенькам. Остановился на тротуаре. Осмотрелся и тяжело вздохнул. Москва не скоро услышит «Пар». Но потом снова прозвучат знакомые позывные.

Эмил заторопился. Обернулся. Окно на кухне светилось — никто не опустил штору светомаскировки. «Поздно, господа», — подумал он.

Сердце у Эмила сжималось: Белина осталась в руках врагов. Она была снохой Николы Попова, супругой Эмила Попова, а это значило очень многое.

Эмил бежал. Ему надо было скрыться, чтобы выжить, чтобы снова бороться в рядах бойцов Красной Армии.


Эмил дважды останавливался, чтобы перевести дух. Большая потеря крови и нервное напряжение давали о себе знать.

Белина осталась в руках рассвирепевших полицейских. Он не имел права рисковать ее жизнью, но и она не имела права рисковать им. Эмилу самопожертвование Белины еще раз доказывало, что она любит его даже сильнее, чем прежде.

Эмил знал, куда шел. Знал, что будет делать.

Для него София стала негостеприимной. И все же этот затемненный безлюдный город найдет в себе силы, чтобы помочь ему спастись.

Не ради самого себя! Не ради Эмила Попова! Нет! Ведь он же сумел найти в себе силы, чтобы пытаться покончить с собой. Смог бы и спокойно дождаться расстрела.

В жизни человека бывают минуты, когда ему приходится ответить на страшные вопросы: действительно ли он человек? Правильный ли путь он выбрал? Может ли он пожертвовать своей жизнью? Сыновней любовью? Эмил быстро шел по темной стороне улицы. Запахивал сильнее свое летнее пальто, ощупывал карман, где должен был бы находиться пистолет. Он мог вернуться к себе домой и сказать:

— Господа, я поколебался. Я в вашем распоряжении.

Они обрадуются. Решат, что раз он отступил… а они ждут от нею отступничества… и потребуют, чтобы он стал предателем.

Но не слишком ли много они хотят? Поймут ли советские товарищи его сообщение о провале? Он не помнил, чтобы передавал когда-нибудь с такой скоростью. Видимо, он отстукивал больше ста восьмидесяти знаков в минуту. Он хотел бы быть уверенным, что его передачи не помогли полиции. А все остальное — ерунда.

Нет ровных дорог. Покоя не дают воспоминания. Белина улыбается. Он ясно видит ее лицо. Ямочку на щеке. Куда она ходила? Да, они договорились встретиться в шесть, а она опоздала на минуту и раскраснелась от спешки. Нет, это кружева на подушке. Она спит, а он смотрит то на ребенка, то на нее. Хорошо. Хорошо, пусть спят. Он остановился. Ему показалось, что кто-то идет за ним. Прислушался. Тишина. В висках стучит. Перед глазами желтые и синие круги. Руки инстинктивно сжимаются в кулаки.

Эмил был несчастен: ведь он оставил дом, жену, ребенка. Он смертник, заклейменный врагом. Кто мог бы позавидовать ему? Но придет время, люди поймут, что они завидуют ему. Он вынесет все страдания и скажет: «Я снова воюю». За одно мгновение возможности бороться он готов вытерпеть все.

Эмил остановился. Свернул в улочку. Одно сражение кончилось. Начиналось второе.


При обыске у Пеева полиции все же удалось обнаружить шифр. Но очевидно, Эмила арестовали до этого. Не менее очевидным было и то, что тот ничего не выдал. Об этом Пеев мог судить по вопросам Антона Козарова — человека, который решал судьбы людей в царстве. Он не мог молчать, но ему хотелось хотя бы на суткизадержать полное раскрытие шифра. Надеялся, что до тех пор товарищи, которые могут попасть в руки Гешева, все же узнают о неожиданном провале.

Потом появился Кочо Стоянов. Пеев помнил его еще подпоручиком. Должно быть, у каждого человека в характере есть что-то такое, что остается неизменным на протяжении всей его жизни. Кочо заявился при всех регалиях своего генеральского чина и даже при сабле. Подпоручик дожил до того времени, когда смог лично убедиться в том, что царский палач в форме — поистине доходная должность. И не имело ровно никакого значения то, что самый могущественный генерал в царстве, войдя в следственную камеру и расположившись там, не смел даже взглянуть на арестованного.

— Ваше имя — Александр Пеев, доктор права? — спросил генерал. У него были основания требовать еще одного подтверждения. Он понимал, что голодные, босые могли претендовать на что-то, но что общего может быть с большевиками у этого человека при столь высоком положении в обществе?

— Да, господин генерал. Доктор Александр Пеев.

Генерал вздрогнул. Взгляд подследственного словно приковывал его к себе. Генерал обернулся и пристально посмотрел на Пеева. Потом вдруг покачнулся и… замахнулся.

Первый удар пришелся арестованному в подбородок. Доктор выпрямился, вытер губы и попытался улыбнуться.

— Кочо, я знаю тебя, хорошего генерала из тебя не получится. Вот палач — да. Знаю, знаю… Сейчас ты начнешь это доказывать.

Генерал развел руки.

— Только перчатку о тебя испачкал! — Он подошел к арестованному и кончиком ножен сабли притиснул его к стене. — Пока я не собираюсь пускать из тебя кровь.

Такие люди, как Кочо Стоянов, обычно приводят человека в изумление. Он весь дрожал и, кажется, это было его естественным состоянием в присутствии арестованных. Но почему? Проанализировать психику человека, способного на массовые убийства, невозможно. Интересно, что ему снится по ночам? А Пееву стало известно, что Кочо убивает и детей.

— Пеев, тщательно все обдумай и главное — оцени свои шансы. Садись, говорю тебе!

— Благодарю вас, господин генерал. — И Пеев без сил опустился на стул рядом с письменным столом, покрытым газетой, которая вся была в чернильных кляксах.

— Ты юрист. И потому знаешь, что согласно параграфам Закона о защите государства ты заслуживаешь смертный приговор. И если какой-нибудь умник в суде попытается приговорить тебя к пожизненной каторге, то это произойдет или по моему приказу, или по приказу его величества.

— Допустим.

— Так вот. Сейчас ты отправишься к себе в камеру, а завтра в это же самое время я приду и ты ответишь мне всего лишь на один вопрос. Ответ должен быть таким: «Мне хочется жить, я готов на все». До свидания, Пеев!

Генерал быстро встал, толкнул ногой дверь и вышел. Прошла секунда, две, десять. В следственную камеру ворвались два молодчика. Они тотчас же сбили арестованного с ног.

— Ну, сейчас мы начнем…

Когда сознание вернулось к Пееву, он с удивлением отметил, что сидит на стуле. Напротив него стоял генерал Кочо Стоянов. Он надевал перчатки.

— Доктор, не советую тебе выкидывать подобные номера.

Уже не имела никакого смысла та игра, с помощью которой генерал ставил себе целью добиться от Пеева самого простого: сломить его выдержку. Пеев постепенно приходил в себя и, несмотря на боль, чувствовал прилив сил. Страх постепенно исчезал.

— Доктор, мне хочется поскорее узнать о твоем решении.

Около дверей стоял агент.

— Я хочу жить, господин генерал.

— Тогда говори, кто из генералов снабжал тебя сведениями.

— Сначала Лукаш, потом Михов, Даскалов, Стойчев, Марков…

Кочо Стоянов заорал во всю глотку:

— Агент! Вон из комнаты! — и, когда тот ушел, сел рядом с Пеевым. — И за это им платили русским золотом?

— Господин генерал, вы переоцениваете болгарских генералов. Заставить их рассказать что-либо не так уж трудно!

Кочо начал вертеть эфес своей сабли. Помолчав, сказал:

— Знаешь что, пожалуй, я выбью скамейку у тебя из-под ног, и ты повиснешь на веревке. А сейчас с тобой поговорят твои новые друзья. Интересно, какую вы, большевички, участь уготовили мне на тот случай, если вы дорветесь к власти?

— Как бы это поточнее выразиться… Одним словом, мне кажется, господин генерал, что лавина сметет все на своем пути.

— Какая лавина? Русская?

— Почему же русская? Наша измученная засухами голодная народная лавина. Вас хорошо знают в Новоселской околии. У тамошних людей отличная память. Они ничего не забывают и умеют расплачиваться.

Кочо ударил доктора по лицу.

— А теперь поговорим о деле. Скажи, каковы намерения русских в Болгарии. Что думает Москва о дворце, о его величестве, о сложившемся здесь положении?

— Господин генерал, Москва требовала от меня, чтобы я знал все. Однако я не хотел знать ничего такого, что не имело отношения к моей работе разведчика.

— Хорошее слово «разведчик», хорошее.

Кочо Стоянов встал:

— Доктор, сейчас одиннадцать часов вечера. В два часа я отправлюсь к еще одному «соловью». А до двух хочу, чтобы ты мне чирикал, — и постучал по грязному полу своей саблей.

Дверь со скрипом открылась, и в камеру вошли инспектор Любенов и полицейский по прозвищу Гармидол. Это был высокий смуглый человек с огромными ручищами. От него разило ракией[15]. В полиции его держали специально для того, чтобы он избивал людей до полусмерти.

— Развяжите ему язык!

Вскоре изо рта Пеева потекла кровь. Кочо Стоянов заорал:

— Хватит! Посадите его! Прислоните к стенке! Он нужен нам живой!

Доктор Пеев тяжело вздохнул. Выхода он не видел. Надежды на спасение тоже. Шла жестокая борьба.

— Генерал, а вы представляете себе, что будет, если я не выдержу и умру? Или выживу, но не заговорю?

— Ничего, заговоришь! Три месяца назад попался мне один партизан. Молчит, и все тут! «Ах так», — сказал я ему! Замахнулся саблей — и голова его отлетела на целых три метра. Потом мои молодцы насадили его голову на кол и пошли по селам.

— Верю, генерал. Убивать связанных людей вы умеете. Мне рассказывали, как в восемнадцатом году во Владае вы расстреляли семнадцать болгарских солдат.

Генерал в бешенстве заорал:

— Любенов! Возьмись за него! Гармидол!


Любомир Лулчев рассказал царю о самом значительном успехе Николы Гешева за последние десять лет. Лулчев очень осторожно подбирал выражения. Как никто другой во всем царстве, он знал, как влиять на настроения царя.

— Как вы думаете, Лулчев, это возможно, чтобы в Москве знали об этом Пееве? Я припоминаю его, но это уже другой вопрос. Этот господин знаком со всеми моими генералами и министрами. Возможно, чтобы Москва интересовалась моей особой?

— Да, ваше величество. И прежде всего верховное командование СССР.

Лулчев умышленно щекотал самолюбие государя: если бы он отрицал это, если бы отверг версию об интересе к нему со стороны советских руководителей, это косвенно означало бы: «Вы ничтожество для них, ваше величество, несмотря на то что у советских людей нет ни короны, ни титулов».

— Лулчев, этого Пеева не стоит расстреливать. Он может рассказать нам, готовили ли генералы заговор против меня. Или что-нибудь в этом роде.

Царя мучила какая-то мысль. Неужели Бекерле снова затевает игру с ним? Возможно, он действительно боится заговора.

— Лулчев, почему вы нашли нужным рассказать мне об этом докторе?

Ответ у советника был готов, но он все еще не решил, стоит ли рассказывать царю суть дела, объяснять, в чем ужас происшедшего. Ведь если Советы находят подход к генералитету, значит, дела в царстве идут плохо. По существу, советник хотел коснуться истинного положения дел в стране и подсказать выход. Кажется, настало время отобрать власть у военных. Отыскать болтуна и позера Багрянова, использовать его для видимости как бутафорию, а за его спиной дать Николе Гешеву власть и деньги.

— Ваше величество, в нашем фасаде кое-что следует изменить.

— Из-за Пеева пойти на перемены в кабинете министров?

— Не из-за него. Ни в коем случае не из-за него. Но случай с Пеевым замкнул круг, государь. Большевизация.

Лакей поставил на столик рюмки, бутылку мастики, закуски и бутылку коньяка для господина тайного советника. Лулчев обрадовался: за рюмкой государь сговорчивее.

— С большевиками можно покончить только с помощью сверхсильной руки. Сейчас Германия завязла в России, и у нее нет возможности заниматься новым противником. И если она хочет, чтобы мы и впредь оставались для нее полезными, пусть покажет в Берхтесгадене, что сердится на нас.

Царь махнул рукой и проговорил:

— Лулчев, ценю ваш ум. И все же меня беспокоит этот доктор. В этом деле наверняка замешаны многие. Я вызову Гешева. Костова — нет. Гешева. Антон Козаров чурбан. У меня нет приличных полицейских. Среди них много предателей и много ничтожеств.

Советник добился своей цеди: у государя усилился страх перед военным заговором.

На следующее утро Лулчев осведомился о новостях во дворце.

После того как он уехал, царь напился. А когда его привели в чувство, он объявил:

— У меня нет генералов!


Никто не знал, кто первый упомянул о том, что расшифрованные радиограммы Александра Пеева подсказали мысль о перевороте, готовящемся с помощью генералов главного штаба действующей армии, но слух разнесся по дворцовым кругам и достиг полиции, отдела разведки, министерств внутренних дел, иностранных дел и военного министерства.

Генерал Лукаш был выведен из строя на несколько дней. Он приходил в ужас от того положения, в которое попал. Начальник штаба армии, помощник царя и главнокомандующего, первый среди генералов, он хорошо понимал побуждения Александра Пеева. Был способен даже оправдать его. Ему вспомнилось то время, когда они, курсанты юнкерского училища, маршировали рядом, после занятий в классах посещали нелегальный марксистский кружок, часами просиживали над книжечками с невинными заглавиями, под обложками которых скрывались запрещенные коммунистические труды. Он вспоминал обо всем этом и оправдывал Пеева. Однако успокоения не находил. В сущности, только Лукаш мог объяснить деятельность доктора. Сознавая опасность, угрожающую ему лично, опасность раскрытий, которые могут сделать Гешев и германская разведка, он только кусал губы и ругался. Он первый позвонил Гешеву и предложил, чтобы тот подсказал Делиусу, что необходимо созвать совещание.

Антон Козаров, директор полиции и начальник Гешева, совсем растерялся. Он перелистывал расшифрованные радиограммы в Москву и, исподлобья поглядывая на Гешева, перечислял имена уличенных военных:

— К примеру, мы справимся с Никифоровым, как справились с Заимовым. Если понадобится, справимся и с генералом Марковым — командующим Фракийской армией. А если будет доказано, что Лукаш делал то же самое, что и генерал Никифоров? Не исключено, что и Говедаров замешан, и полковник запаса Евстатий Василев, и генерал Стойчев, и полковник Стефан Димитров. Что же это получается? Ужасно. Надо обязательно созвать совещание.

— Польза от такого рода совещаний известна, господин Козаров, — Гешев ухмыльнулся. — Я сам возьмусь за дело.

Совещание, на котором присутствовали министр иностранных дел, военный министр, министр юстиции и доктор Делиус, состоялось. На нем обсудили обстановку, создавшуюся после раскрытия группы «Боевого». Никакого решения не приняли. Все, однако, признали необходимым потребовать допроса арестованного Пеева на этом сборище.


Арестанта ввели. Он все еще держался на ногах, несмотря на зверские побои. Присутствовавшие знали его уже много лет. Чувствовалось, что Пеев — хозяин положения, а они будут допрашивать его, чтобы подавить в себе страх, чтобы найти возможность освободиться от подозрений, которые свалились на их головы. Гешев только ухмылялся. Как и Пеев, он видел всю смехотворность этого, так называемого коллективного допроса. И потому решил сразу рассеять возможные иллюзии, возникшие в связи с этим допросом:

— Господа, мы допрашиваем большевика большевистскими методами, коллективно… — и замолк.

В зале сразу же воцарилась тишина.

Пеев уловил хитрость полицейского. Остальных ему нечего было бояться. Эти клоуны, эти облеченные властью опереточные генералы способны только убивать. Они достаточно тупы, чтобы можно было хоть в чем-то сравнить их с Гешевым. Да, с Гешевым. Именно здесь доктор понял, что в дальнейшем ему придется вести поединок с Гешевым или с людьми, которых он выставит вместо себя.

— Гешев, может, нам не стоит допрашивать его? — спросил Козаров.

Арестованный понял еще одно: директор полиции просил совета у своего подчиненного.

— Как прикажут господа министры.

Делиус поднялся со своего места и проговорил:

— Господа, у меня разговор с Берлином. Прошу извинить. Благодарю за доверие, господа! — и, поклонившись всем, обменялся взглядом с Гешевым. Он понял, что полицейский сразу же исключил всех присутствующих, а следовательно, и их ведомства, из игры с арестованным советским разведчиком. Заслуга раскрытия группы разведчиков принадлежала Гешеву.

Гешев исподлобья посматривал на арестованного.

— Уведите его! — приказал он.

Михов, глядя вслед Пееву, со вздохом произнес:

— Ведь он же мог стать министром, наш Сашо, а вот взял да и свалил нам на голову такую заботу.

Лукаш выругался.

Министр юстиции проговорил, не поднимая глаз:

— Таких надо сжигать живьем, господа! Живьем!

Совещание, в сущности, закончилось. Все понимали, что оно оказалось бессмысленным, безрезультатным. Нити многих истин и многих тайн все еще оставались в руках доктора Пеева. И хотя он арестован, в нем чувствуется какая-то невидимая сила. Все они беспомощны, и в действительности только один человек из присутствующих мог в какой-то степени противостоять доктору. Это был Гешев.

Антон Козаров пригласил высокопоставленных гостей к себе в кабинет на чашку кофе. Во время обыска в одной семье он обнаружил настоящий бразильский кофе, какого нет даже во дворце. Козаров, оставшись наедине с Гешевым, негромко выругался. Начальник отдела «А» тем временем звонил по телефону.

— Кого ищешь?

— Хочу вызвать Кочо Стоянова. Надо продолжить допрос доктора.

— Но почему, Кочо?

— Потому что Бекерле из всех наших генералов доверяет только ему…

Генерал Кочо Стоянов обычно приказывал солдатам связать его жертву и только тогда начинал лично избивать ее. Избивал до тех пор, пока не показывалась кровь. К доктору Пееву он не решался войти один, хотя и не хотел иметь свидетелей на допросе. Его мучил страх.

Несмотря на упорство Пеева, Делиус и люди его помощника Клейнхампеля расшифровали радиограммы. Перепечатанные на машинке, они уличали человека, чье имя заставляло Кочо Стоянова терять равновесие и недоумевать.

Генерал Никифор Никифоров — начальник военно-судебного отдела военного министерства, член высшего военного совета, консультант военного министра по военно-юридическим вопросам на заседаниях совета короны.

Доктор Пеев сидел напротив Кочо Стоянова и пытался угадать цель нового допроса. По всей вероятности, присутствие полковника Костова, шефа отдела разведки, а также Гешева не случайно. Возможно, все только сейчас и начнется. Расшифрованные радиограммы возбудят множество вопросов, выдадут полиции многие тайны.

Допрос начался сразу. На этот раз без побоев. Гешев положил на стол лист бумаги, ручку и чернильницу и сказал:

— Ну, доктор, пиши, кто тебе давал сведения. Что им обещала Москва в том случае, если большевики завладеют Болгарией? Сибирь или Дальний Восток вместе с званиями маршалов и другими чинами? — съязвил Кочо Стоянов.

— Господа, все, что я знал, я написал!

Гешев взял бумагу обратно и бросил.

— Тогда начнем лечить тебя от упрямства.

Пеев закрыл глаза. И в тот же миг следственная комната стала адом. Били его Кочо и один агент. Какой-то немец стоял у двери и ел бутерброд. Заместитель Делиуса? Возможно, так.

Через час Кочо и Костов, склонившись над доктором, расспрашивали его о чем-то. Пееву казалось, что голоса их доносятся откуда-то издалека.

— Кто из генералов информировал тебя?

Перед взором доктора предстал улыбающийся и мечтательный Никифоров. Потом появился болтливый Лукаш и этот зверь Михов. Никифоров — боевой товарищ. А остальные? Пусть сами думают, как им расплачиваться. И он прошептал:

— Даскалов и Лукаш…

— А Никифоров? — заорал кто-то.

— Как и все остальные…

— Почему у него есть псевдоним?

— Господа, для полиции неудобно задавать такие примитивные вопросы.

Он обрадовался, что они пришли в замешательство. Только побоями они могли ответить на его вызов. Но страдания давали уже обратный эффект тому, чего ждали пытавшие его.

— Другими словами, — отдавался эхом вопрос Костова, — Никифоров твой заместитель?

— Разумеется, в том смысле, в котором и Даскалов мог быть моим заместителем.

Костов подошел к немцу, и они усадили Пеева на стул.

— Господин доктор, Клейнхампель предлагает заключить добровольное соглашение, — объявил Костов, потирая руки. — Или вы сделаете должные признания, или на трое суток мы отдадим вас его молодцам.

— Они не убивают, доктор! — вмешался Гешев. — А потом я поработаю с вами. Единственный вопрос: — Что представляет собой Никифоров?

— То же, что и Русев, Михов, Даскалов.

Немец подал знак — и двое агентов потащили доктора к столу с электроаппаратурой.


Солнце еще не взошло. Впрочем, оно появлялось в камере только после десяти часов, задерживалось на минуту-две в верхнем углу стены, испещренной надписями и именами, и снова исчезало. Оно светило на воле. Возможно, ему было просто-напросто неудобно заглядывать сюда, в преисподнюю.

Полицейский поднял доктора с постели. Отвел его умыться. Велел привести себя в порядок. Для этого дал кусок расчески и мыло. Вместо полотенца протянул газету. Пееву удалось прочесть на первой странице:

«Новая обстановка диктует новую тактику. Победоносные армии фюрера сдерживают бешеный напор большевиков, сокращают линию фронта от Балтики до Черного моря. Ожидается великий перелом, тайное оружие…»

Хорошо! Это хорошо! Тайное оружие? Его у них нет. У них нет никакого оружия, кроме дубинок, топора и автоматов. Они проиграли войну. Полицейский повел его, но не на допрос в камеру со специальным оборудованием для пыток, а куда-то в другое место.

Доктор увидел знакомых полицейских. Они стояли перед ним по стойке «смирно», когда он защищал дела в судебной палате. Потом прошли по незнакомому коридору. Из него попали в другой, по которому его провели в первый вечер к Антону Козарову.

В кабинете директора полиции возле окна сидел генерал Михов. Какой-то подполковник охранял особу генерала.

— Подполковник, выйдите! — приказал Михов и, убедившись, что остался с арестантом наедине, указал ему на кресло напротив себя. — Садись, доктор.

Пеев подчинился. Ему наверняка пришлось перебороть в себе желание повернуться и выйти. Но это означало бы пожелать добровольно спуститься в камеру пыток. Доктор не отказался и от предложенной ему сигареты. Дымок сигареты вызвал головокружение, и по изнывающему от боли телу разлилась приятная слабость. Он знал, что Михов пришел не из любопытства. Значит, напряжение растет. Значит, надо ждать новых ночных встреч с «молодчиками» Гешева, Костова, Делиуса.

— Пеев, мы старые знакомые. Не стану спрашивать, зачем ты заварил эту кашу, именно ты, один из самых уважаемых юристов в Софии.

— Не имеет смысла.

— Знаю. Я пришел в связи с Никифоровым. Если ты джентльмен, ты откажешься от занятой тобой позиции. Я не прошу, чтобы ты стал предателем. Никифоров раскрыт, арестован и сам во всем признался. Скажи, вы готовили переворот? С кем из генералов?

— Михов, переворот уже имел место в Пирине, когда там появился первый вооруженный партизан. Сталинград предрешил исход войны. В таком случае зачем переворот, да еще с помощью генералов?

— Ты только не увертывайся! Спрашиваю: кто кроме Никифорова?

— Никифоров замешан в моих делах ровно столько же, сколько и вы, Михов!

Генерал вскочил:

— Хочешь запятнать всех?

— Нет. Я выражаюсь предельно ясно. Моя работа начиналась и заканчивалась тем, что я информировал Москву о немцах в Болгарии.

— Пеев! Ты живым отсюда не выйдешь!

— Допускаю.

— Иди, но имей в виду, во всем будешь виноват сам.

Пеев улыбнулся: Михов был достаточно туп и не понял, что выдал страхи всех власть имущих.

Они боятся переворота. Значит, не доверяют уже и армии. Боятся движения Сопротивления. Значит, признают силу вооруженной армии партии. Ищут выхода. Это уже что-то новое.

Жаль Никифорова. Он мог бы продолжать бороться. Если они раскрыли и этого генерала, если доказали, что он боец на фронте борьбы против гитлеровской Германии, им нечего завидовать.

Михов стал нервно ходить по комнате.

— Пеев, мы ликвидируем вас, большевиков. До свидания. Ты чересчур туп. Я явился собственной персоной засвидетельствовать тебе свое уважение, а ты…

— Михов, сдается мне, что ты окажешься на моем месте, но никто не будет уважать тебя и никто не станет играть с тобой в доброжелательство. Суд будет суровым.

Генерал с насмешкой посмотрел на него:

— Терплю, выслушиваю тебя, как видишь.

— Но ради чего, Михов?

Генерал хлопнул дверью.


Елизавета Пеева находилась в камере номер двадцать девять. Кончилось то время, когда ее держали под домашним арестом. Теперь господин Никола Гешев хотел показать свою изобретательность супруге самого опасного врага царя. По его распоряжению арестованная получала хлеб и воду с большим опозданием. Гешев давал ей возможность слышать, как пытают незнакомых ей людей, и старательно скрывал от нее, что и ее мужа пытают. Он объяснял своему поминальному шефу Антону Козарову:

— Но она же мне не нужна. Не нужна. Убежден, что и она замешана, но косвенно. Хочу расстроить ей нервы на всю жизнь.

Козаров все же никак не мог понять, почему Гешев относится к ней не так, как к остальным.

— Шеф, она выйдет отсюда с переломанными костями, но побои только озлобят ее. Мы оставим это напоследок. Сейчас я хочу потихонечку выматывать ей душу. Для меня самое большое удовольствие, когда люди превращаются в пластилин, в студень. Вот тогда я ее и выпущу. И даже сто приговоров покажутся ей пустяком.

Гешев приводил ее на допрос всегда в конце какого-нибудь другого допроса. Елизавета «случайно» заставала в камере пыток последние мгновения драмы, когда агенты выносили оттуда обезображенных мужчин и женщин, а полицейские с ведрами воды отмывали следы крови на полу. Гешев всегда приводил ее на допрос, когда в камере предварительного следствия находился кто-нибудь из «более голосистых», как он любил выражаться.

— Прошу! — говорил он и подавал Елизавете стул и очень радовался, если на спинке оставались следы крови.

Однажды Елизавета заметила чью-то кровь на своих руках: она прикоснулась к столу. Побледнев, она сползла со стула, но ее подхватили и плеснули в лицо холодной водой.

Елизавета очень хорошо помнила, сколько раз их посещали советские товарищи, но на каждом допросе повторяла, что таких посещений было всего пять. Пять официальных посещений. На них присутствовали такие люди, как Говедаров. Она описывала внешность «опасных» гостей, пересказывала безобидные разговоры, которые они вели.

Гешев про себя решил, что он не пошел бы в дом к подчиненному, чтобы не подвергать его опасности. И все же Гешева раздражала ее откровенность: именно этим Пеева заставит его выпустить ее на свободу. Он не смог бы собрать обвинительные материалы против супруги Пеева, обязанной быть любезной хозяйкой в присутствии гостей своего мужа. Гешев допускал, что ей известно многое, но что именно, никак не мог догадаться. А пытки явно не дали бы эффекта.

— Пеева, давай договоримся. Твой муж рассказывает все, что мы требуем от него. И тебя можем заставить, но я все жду, что ты сама заговоришь. Не образумишься — живой отсюда не выйдешь.

Отпуская ее, он приказывал полицейским всю дорогу толкать ее и бить, упоминать имена арестованных, говорить о пытках, а прежде чем запереть, спрашивать ее последнее желание.

Елизавета понимала, что с ней «церемонятся» только потому, что вытягивают душу из ее мужа. Ей казалось, что ему приходится выносить и ее страдания. А она ничем не могла ему помочь. Елизавета боялась ошибиться в чем-нибудь. Она не знала, что ее ждет — это, кажется, меньше всего беспокоило ее. Лишь бы сын был здоров. Только его оставили бы в покое.

Трое или четверо суток после ареста Елизавета провела как в кошмарном сне. Потом все стало на свои места. Страх сменился упорством. А теперь, если Никифорова действительно арестовали, она могла составить себе точное представление о происшедшем и до известной степени оценить масштабы провала. Сама она решила придерживаться версии, что не посвящена в тайны мужа. Решила поставить на одну ногу и представителей власти, и подследственных, как одинаково приятных гостей их семьи, чтобы сохранить хотя бы что-нибудь из тайн, известных и ей, и Александру. Ничего другого ей не оставалось. Расслабление могло бы дорого обойтись ей.

Елизавета перестала плакать. Мучительные часы одиночества словно сдавили ей сердце. Как-то она вспомнила о карловском Сучуруме — минеральном источнике, который, проходя через скалы, постепенно разъедал гранит. Так боязнь за Александра разъедала ее сердце и опустошала душу. У нее все еще не хватало сил разобраться до конца в том, почему к ее страданиям примешивалось что-то возвышающее ее, какая-то гордость. Должно быть, только сейчас у нее появилась возможность по-настоящему оценить огромное дело мужа во всем его величии.


Над затемненным городом неслись свинцовые облака. Дул порывистый ветер. Холодные капли дождя хлестали Марию Молдованову по лицу. Уже пятую ночь девушка стояла до полуночи на Орханийском шоссе, в двухстах шагах от конечной остановки трамвая номер три в Подуяне. Эмил должен бежать. Он непременно убежит. Она убеждена в том. Ее только беспокоила судьба Белины. Полиция обрушит на нее всю свою злобу. Возможно, именно из-за нее Эмил никак не решится вырваться от них. И все же он должен бежать. Ведь он так нужен товарищу Эмилу Маркову.

Трамваи стали ходить совсем редко. Время от времени проносились полицейские машины. В одиннадцать пятнадцать показалась колонна машин: впереди машина командира, за ней три грузовика с жандармами. Она видела, как утром они направлялись в Новоселци. Жандармы орали, пели, свистели. Мария спряталась, чтобы не заметили ее. Утром они снова дико орали. Она с ужасом смотрела на эту орду. Какой-то человек без плаща перешел мост через Перловскую реку. Он шел быстро, слегка наклонившись вперед — из-за встречного ветра трудно было идти.

Мария замерла. Сердце бешено забилось. Эмил! Убежал! Ее охватила радость. Спасен!

Мария пошла ему навстречу, взяла его под руку. Его судьба казалась ей нелепой: отличный техник и радист, скрытный и необщительный человек, и за всем этим, в сущности, скрывалась болезненная чувствительность и неприметный посторонним революционный альтруизм. Она знала его стремления. Эмил мог стать лучшим радиоинженером, и он стал бы им. А он теперь шагал рядом с ней, переживая за Белину, и не просто переходил на нелегальное положение; Эмил полностью перестраивался в связи с переходом на новую работу. Он мог стать великолепным преподавателем по прикладной радиотехнике.

…Улица Церковная. Перегороженный двор. Через него надо пройти во второй двор, затем в третий. Дом номер десять.

Дом погружен в темноту. Дверь оставлена незапертой. В одной из комнат послышался какой-то шум. Кто-то чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечу. И вот в дверях показался Манол Божилов, рабочий из «Эльфы», которого Эмил почему-то не очень ценил.

— Наконец-то! — сказал Манол.

Эмил сел на стул. Закрыл глаза. Теперь он обязан жить только задачами борьбы с реакцией, во всяком случае в ближайшее время у него нет права отвлекаться от того, что будет составлять жизнь его как революционера, находящегося на нелегальном положении.

— Дайте на вас посмотреть, — проговорил Манол и сел у окна. Мария — напротив него.

— Обстановка ясна, как никогда, — сказал Эмил. — Завтра вечером должен прийти Бончо Белинский и вы оба. Надо уточнить некоторые вопросы.

Молдованова кивнула. Все это время она не сводила с него глаз. Он показался ей очень бледным, похудевшим. Она любила какого-то нереального человека, как две капли воды похожего на Эмила. Тот же голос. Та же внешность. Душевность. Существующий только в ее воображении смотрел на нее глазами Эмила. Как жестока судьба! А если бы можно было все переменить! Если потребуется встать под дула винтовок карательного взвода вместо Эмила, она встанет. Причем добровольно.

Мария была счастлива: Эмил свободен, полиция уже не властна над ним. И этого было достаточно.

Эмил смотрел ей в глаза. Казалось, он улавливал ее мысли. Ему хотелось сказать ей, что на всем земном шаре нет человека, достойного ее. А из-за него она только волнуется. Но не он виноват в этом. Он пытается снова стать воином, чего бы это ни стоило.

Мария протянула руку:

— Спокойной ночи!

Манол объяснял что-то и, как ей показалось, успокаивал только самого себя.

— Сегодня, завтра и послезавтра можешь не беспокоиться; хозяева будут в деревне. Завтра ночью попытаемся найти другое место.

Эмил остался один. Он стоял у окна и смотрел, пока Мария и Манол не скрылись из виду…


Обрадованный Белинский пришел к Эмилу. Его удачный побег он считал настоящей победой. Манол нервничал. Молдованова была какой-то рассеянной. Все четверо расположились на кухне.

Каждый уже знал свои задачи: Манол найдет квартиру, Бончо вместе с Марусей, сестрой Эмила, обеспечит удостоверение личности и пропуск, а Молдованова спрячет радиостанцию и мины в другом месте — подвал «Эльфы» все же ненадежный тайник.

Эмил выглядел уже лучше. Он побрился, выгладил костюм, выстирал рубашку. Стал спокойнее. Когда смотрел на Марию, выражение его глаз менялось, и девушка чувствовала это.

Следующей ночью Манол пришел один. Принес немного хлеба и брынзы. Идя на новую квартиру, Эмил перекусил. Впервые в жизни он испытывал смутное недоверие к человеку, который в данный момент являлся единственным его помощником. Его раздражала чрезмерная осторожность Манола, с трудом скрываемый страх перед всемогущей полицией. Впервые в жизни ему не хотелось благодарить человека, добровольно вызвавшегося помочь ему. Неизвестно почему овладевший Манолом страх казался ему скрытой угрозой, которая со временем дорого обойдется ему.

На улице Селимица в доме номер десять жил один из двоюродных братьев Манола. Эмил устроился у него временно, а прожил пятнадцать дней. Ночевал он на чердаке дощатого барака. Накрывался двумя старыми домоткаными половиками. На день Эмил переходил в другой барак. Читал. А что еще ему оставалось делать? Он должен был связаться с Эмилом Марковым, получить документы, узнать задачи, которые возложат на него товарищи. Он знал от Марии, что о его побеге товарищи осведомлены. Эмил решил, что, если полиция доберется до него и пойдет по его следам, он уйдет в горы или же в Априлово. Там его спрячут родственники. Он тем временем попытается установить связь с тамошним партизанским отрядом.

Маруся, сестра Эмила, прислала ему свитер и плащ. Белинскому удалось разыскать кое-какую одежду в одном из шкафов «Эльфы», Мария отнесла ее к Манолу, а тот передал Эмилу вместе с небольшой суммой денег. Но удостоверение личности и пропуск все еще не удавалось выправить, связи не было, и бездействие все сильнее угнетало Эмила.

Последние два дня, проведенные в бараке, были тревожными: полиция рыскала по всему кварталу. Никому ничего не сказав, Эмил перебрался в барак с углем, принадлежавший Манолу. Манол сильно взволновался и стал убеждать его в том, что он «подожжет не только уголь, но и всех их».

Эмил отмалчивался. Он начал понимать настроение Манола. Надо было принять какие-то меры, выбраться из его дома — он не мог представить себе этого человека в полиции. Ведь он заговорит еще до первой пощечины. И если он все же оставался у него, то только потому, что иного выхода у него не было. И может быть, именно поэтому он сообщил Манолу, что не хочет больше искать связи с Эмилом Марковым, чтобы не потащить за собой хвост полицейских.

Витоша![16]

Он увидел ее всю освещенную солнцем, молодую и словно улыбающуюся. Как же он не заметил до сих пор эту красавицу! Да, он уйдет туда, высоко в горы. Подальше отсюда. И поживет там какое-то время, пока не получит новых распоряжений.

Эмил принял решение спокойно, убежденный в том, что поступает правильно. Так он устранял опасность того, что его найдут. Ведь он только усложнит положение укрывавших его людей. Упустит все свои возможности. В горах же он будет неуязвим. Даже если устроят облаву в горах, леса и кустарники помогут ему укрыться. Он сможет переходить с вершины на вершину, из одного леса в другой. Одним словом, будет принимать все меры предосторожности. Кроме всего прочего Витоша — зона спокойствия. Там нет партизан, и поэтому полицейские редко показываются там. До города оттуда рукой подать. Если его вызовут, он тут же явится.

Манол встретил это сообщение почти с радостью. Он объяснял свои страхи опасениями, что родители его, наткнувшись в бараке для угля на незнакомого человека, могут поднять шум и вызвать полицию. На самом же деле родители Манола знали о существовании этого человека…


Девять часов вечера. Двадцатое мая. Манол нес сумку с двумя батонами, кое-какой едой и одеялом. Эмил тоже нес продукты.

Шли медленно. Эмил быстро уставал, и поэтому они останавливались через каждые пятьсот — шестьсот шагов. В темноте идти было трудно. Дул холодный ветер. Только цокот копыт конных патрулей напоминал, что где-то внизу живет эта полумертвая, оккупированная, блокированная столица.

Они выбрали, вероятно, самый легкий путь на Витошу. До Драгалевцев шли больше двух часов, потому что Эмил задыхался и приходилось пережидать минуту-две. Молчали. Никто не хотел выдавать своего волнения. Один считал, что «спасается» от опасности, а другой старался держаться на расстоянии от своего ненадежного помощника. Наверное, теперь Манол наконец успокоится. Эмил думал о своих близких, а Манол старался отогнать страх. Наверное, он уже не находил покоя. Замирая, прислушивался, ожидая на каждом шагу засады, хотя знал, что вне Софии полиция не устраивает засад. Даже в районе Драгалевцев. Они миновали село в половине двенадцатого. Пошли по тропинке к Коминам. Эмил стал останавливаться еще чаще. Садился молча и жадно глотал ледяной воздух. Потом шептал:

— Давай еще сотню шагов.

Стало светать, когда они добрались до Коминов. Подошли с восточной стороны.

Кругом — горы. Простор. Отсюда все как на ладони. Дороги ведут к вершинам, а тропинки — влево и вправо. Перевал с его лугами после долгой зимы еще был бледно-зеленым. Тишина. Птиц еще не слышно. Роса кажется серебристой, а над травой стелется туман. Горы, вы должны быть гостеприимными! Они соорудили из гибких ветвей шалаш на самом склоне оврага. Набросали на землю сосновые ветки, а сверху положили сухой папоротник и прошлогоднее сено. В результате получилась удобная постель. Ты всегда должна быть гостеприимной, старая, прекрасная Витоша! Ты должна укрыть человека, у которого нет никакой вины перед миром, который несет миру радость.

Манол остался доволен. Он рассматривал временное жилище Эмила и улыбался:

— Ай да мы!

— Да, — проговорил Эмил. — Прямо царский шалаш. Или нет — место для успокоения нервов. Послушай, тебе надо взять себя в руки. Не нравишься ты мне. Ничего нет хуже твоей бесхарактерности. Если хочешь знать, самое опасное — это страх перед полицией. Но не так страшен черт, как его малюют!

Манол только пожимал плечами. Он останется в стороне. Какое ему дело до того, что, если сжать сердце в кулак, можно выдержать и пытки?

— Постараюсь успокоиться, — согласился Манол. — Буду приходить, как договорились. Всем буду говорить, что тебя нет, что я потерял связь с тобой. Так что не волнуйся, никто не выдаст тебя.

Эмил молчаливо соглашался: у него не было выбора. Но где-то в глубине души он больше не рассчитывал на Манола. Он бы отстранил его, если бы нашел более надежного человека. Но появление в горах одинокой женщины уже само по себе показалось бы подозрительным.

Он долго следил за мелькавшей меж кустов сгорбленной фигуркой Манола. Наконец она исчезла в овраге. Эмил вернулся к шалашу. Сел перед ним, обхватив руками колени. Он знал, что согласно всем правилам конспирации надо находиться в стороне от шалаша в дневные часы. И все же ему не хотелось удаляться от шалаша. Так приятно закрыть глаза и задуматься.

Эмил почувствовал себя очень одиноким, оторванным от мира. Опасаясь дождей, он часами достраивал свое жилище. У него кружилась голова — в связи с переменой погоды. Эмил выкопал яму для костра, причем с таким расчетом, чтобы дым от огня сразу же терялся в кустах. Он слышал, что огонь в горах виден издалека, а без костра он не согрелся бы. Эмил нашел пень от срубленной в прошлом году сосны и настрогал лучины; в дождливое время только сосновая лучина могла разжечь мокрые щепки.

Потом Эмил стал изучать местность. Ведь в любой момент могли появиться полицейские.

Он прихватил с собой пять-шесть старых номеров газет «Утро» и «Зора». Без конца перечитывал их.

Это возвращало его к последним событиям, рассказанным тенденциозно. Эмил мог еще раз увериться в том, что оценки этих событий доктором Пеевым абсолютно точны. Назревал момент окончательной расплаты с фашизмом. В то же время усиливалось отчаянное сопротивление фашистов. Стремление удержаться любой ценой.

Эмил знал, что это за цена. Он уже расплачивался собственной кровью, кровью близких за отчаянные усилия властей вырвать инициативу из рук людей доброй воли и снова вернуть себе уверенность в победе. Ему опять приходится расплачиваться ценой новых десятикратных усилий за страстное желание не отставать, не оставаться изолированным, не терять связи с борцами за свободу. Что он может сейчас противопоставить полиции? Свою волю. Но стоит ли обыкновенная человеческая воля больше, чем десятки, сотни автоматов полиции? Стоит.

У Эмила начинался приступ кашля. Ему был знаком этот кашель. Он всегда появлялся в тот момент, когда новые каверны разрывали легкие на части. Потрогал щеки — они пылали. А воздух? Воздух, напоенный сосновой хвоей? Он мог только замедлить процесс разрушения.

Хлеб стал черствым и безвкусным. Брынза закаменела. Бончо Белинский раздобыл у одного студента немного сала. Оно-то и спасало Эмила. Он нашел молодую крапиву. Ведь она обладает чудодейственными свойствами, может заменить множество лекарств! Эмил вначале даже не догадывался, что стремление укрепить здоровье, по существу, помогало ему преодолеть нервное и душевное потрясение, вызванное арестом и бегством из дома.

Дни тянулись мучительно медленно. По ночам было очень холодно. Погода то и дело менялась: то пекло солнце, то облака заволакивали небо. Часто шел дождь. Мелкий, холодный дождь. Здесь, на высоте более тысячи семисот метров выше уровня моря, погода напоминала начало марта на равнине. Начался период туманов. То шел снег, то появлялось солнце.

Южный ветер понес ледяные массы воздуха вниз, к городу. Эмил сидел в своем шалаше, зарывшись в сухом папоротнике, и все равно мерз. Время от времени выходил из шалаша согреться у костра. Потом возвращался в надежде уснуть. Наступала его третья ночь в горах. Звездная, лунная ночь. Как бы ему хотелось услышать знакомые позывные далекой радиостанции. Голос Москвы! Если Манол придет, он попросит его перенести сюда части радиостанции. И аккумулятор из мастерской.

Эмил старался успокоиться. Доктор Пеев в Дирекции полиции. А это означало… Эмил знал, что это означало и закрывал глаза.

Он перехитрил Гешева! Теперь в полиции уверены, что в скором времени вновь появится радиостанция. Полицию снова залихорадит. Это неплохо: пусть озираются, пусть подслушивают. А радиостанция все равно будет. Будет!

Его разбудил гул самолетов.

Он сразу же вскочил, вышел из шалаша, укутавшись в одеяло. Самолеты звеньями пролетали с юго-запада на северо-восток над самой горой.

Над Софией зажглись ослепительно белым фосфорным блеском какие-то звезды. Они медленно опускались к домикам-игрушкам. Звезды на парашютах! Белые шары света постепенно желтели и рассыпались тысячами искр. Вместо них появлялись все новые и новые. И вдруг эту феерию разорвали огромные красные языки пламени, потянувшиеся к самому небу. Потом буквально на какой-то миг воцарилась мертвая тишина. И сразу же в ушах отдалось тяжелое уханье взрывов. Земля задрожала. Клубы дыма заволокли белые звезды на парашютах. А из-за Витоши появлялись все новые и новые эскадрильи самолетов. Залаяли зенитные орудия. Внезапно по небу потянулись щупальца прожекторов. Тишина. Снова гул самолетов и грохот орудий. Временами казалось, что началось извержение вулкана. К звездам поднимались столбы кроваво-красного дыма, темнеющего при встрече с парашютами и тающего где-то очень высоко над городом.

Сколько длилось все это? Часы или минуты? Эмил смотрел на часы и ничего не понимал. Внизу полыхали пожары. Далеко на севере еще слышалось гудение моторов. Потом все стихло.

Эмилу казалось, что бомбы падали ему на голову. Беспомощность и ужас, вызванные грохотом и ярким светом, леденили сердце. Разум отказывался воспринимать то, что видели глаза.

Эмил закрывал глаза и до боли ясно видел бегущих обезумевших людей — мужчин и женщин, оглохших и ослепших детей. Люди среди развалин и стен огня, среди горящих домов и огненных рек, среди обваливающихся крыш и домов. Эмил видел Коле, Марусю, Белину. Может быть, надо спуститься вниз? Но чем он мог помочь? Ничем.


Нет ни часов, ни минут. Нет времени, отсчитываемого стрелками на часах. Есть только ночь и прошлое. Есть только боль в сердце. И мысль, возвращающаяся к дням, которые канули в вечность. Впрочем, он никогда не чувствовал себя свободным: быть профессиональным революционером означает очень многое. Свобода требует от тех, кто борется за нее, сильнейшего напряжения.

Маруся…

Он видел ее маленькой девочкой с огромными глазами. Она смотрела в корзину со свинцовыми литерами, к которой ее маленькие пальчики находили «ее» букву «М». Корзина принадлежала ДимитруТеохарову. Он действительно считал ее своей партийной типографией. К тому времени Марусе исполнилось восемь лет. Когда же она нашла свою букву «М»? Он напрягал память. Как долго у них в доме работала подпольная типография? Марусе уже исполнилось восемнадцать лет, и она теперь разносила отпечатанные нелегальные материалы. Он увидел ее в тяжелые годы: туберкулез уже проник к ним в дом. Несмотря ни на что, она сохранила твердость.

«Сначала сестра, потом мама, потом и я. Но у меня вроде прошло. Я сказал себе: «Только не от туберкулеза. Не хочу умирать от туберкулеза…» Он должен воевать! Он должен отомстить за маму, за маленькую сестренку, которая из-за нищеты ушла из жизни.

Перед мысленным взором Эмила предстал отец. Еще молодой. В доме у них собрания. В тырновском квартале тоже собрания.

Гешев теперь наверняка арестовал старика. Он беспощаден. Нет, он просто верен себе. И такое приходится испытывать на старости лет. Но Эмил не мог оставаться в руках Гешева. Ведь он знал так много. Отец наверняка понял, почему он совершил побег. Ему даже казалось, что отец сам предложил бы ему это, если бы у них появилась возможность поговорить с глазу на глаз.

Эмил разжег костер. Внизу полыхал пожар. Горела столица. А над ней — чистое звездное небо. Сердце у Эмила ныло. И все же не так-то легко сломить человека, нашедшего в себе силы сначала попытаться покончить жизнь самоубийством, а потом ускользнуть от полицейских агентов.


Эмил стал осматривать свои вещи. Ему казалось, что в горах ему придется пожить еще дней десять — пятнадцать. Все его вооружение — перочинный нож из Габрово. Свадебный подарок Ивана. Ах, этот Иван! Может быть, он поэт? Или мечтатель? Так или иначе у зятя поэтическое дарование было налицо. Иван работал круглосуточно, причем на самом опасном участке борьбы…

По веткам дерева, росшего над шалашом, бегала белка. Эмил, чтобы она не убежала, сидел неподвижно. Улыбался. А она мыла лапками мордочку.

Когда-то, лет восемь назад, Белина спросила Эмила, уж не из железа ли сделаны коммунисты. Ей хотелось хоть немного быть похожей на них. Теперь она в Дирекции полиции. Она вправе считать, что похожа на них.

Свекор казался ей стариком, ожившим из святого писания, по-библейски мудрым, человечным, как в сказках, верящим в торжество правды.

Еще когда он познакомился с Белиной…

Эмил все еще считал, что поступил тогда как молокосос, как мальчишка. Тридцать четвертый год. Он стоял и смотрел на окно дома на противоположной стороне улицы. Ему улыбались две девочки. Эмил взял бинокль и стал рассматривать их.

А утром он уже ломал голову над тем, как бы познакомиться с той, у которой была большая русая коса. Но ничего не мог придумать. Другая девушка на первый взгляд показалась ему несколько грубоватой. Наконец он принял решение стоять у входа в ее дом и ждать. И как только она выйдет…

Как обычно, утром он пошел за газетой. Девушка с косой как раз возвращалась из булочной. Они посмотрели друг другу в глаза: Эмил ног под собой не чуял. Оба улыбнулись. Девушка покраснела, потом нахмурилась.

— Извините… Я хотел с вами познакомиться, — с трудом проговорил Эмил.

…Внизу София полыхала пожарами. Но постепенно пламя утихало. Наверное, пожарная команда, войска, жители пытались укротить огонь. Белка по-прежнему сидит на ветке. Внизу, под горой, шумит река. Откуда-то доносится птичий гомон. В нем столько жизни, солнца, радости! Эмил неподвижно сидел у костра и смотрел на огонь, а мысли уносили его в прошлое.

…Он и не думал, что ревнив. И вдруг почувствовал, что напряжен, как натянутая струна. Свет от множества ламп отражался в озере Борисовского сада. Играл оркестр. Кругом толпилась молодежь. Белина вся сияла от радости. Они танцевали. И вдруг какой-то незнакомец пригласил ее танцевать. Помрачневший Эмил разрешил. Пока она не вернулась, он молча кусал губы.

— Пойдем. — И он встал.

Белина пошла рядом с ним.

— Эмо, куда мы идем?

Он набирался смелости предложить ей стать его женой.

— Эмо, куда мы идем?

Эмил вспомнил отца, встретившего их со слезами радости на глазах:

— Хорошо, сын. Значит, решили создавать собственное счастье? Семью? Хорошо! Будьте счастливы!

…Он помнил все подробности церемонии венчания: прикосновение холодного металла венчальной короны ко лбу, дрожащие руки Белины, благословения попа, от которого разило мастикой, полумрак церкви святого Георгия, своего отца, вставшего перед входом в церковь так, чтобы видеть сына и сноху и в то же время не переступать порога этого храма глупости и хитроумной спекуляции доверием людей.

Февраль тридцать пятого года…


Шел дождь. Стало холодно. Уже конец мая, а здесь все равно что в последние дни февраля в городе.

Эмил двигался с трудом. Его измучила высокая температура. Беспрерывно кружилась голова. Случилось то, чего он особенно боялся. Он заболел.

Эмил уже не утешал себя тем, что быстро поправится. Он знал свои силы и знал болезнь. Нет тепла. Не хватает продуктов. А лекарства? Две таблетки аспирина, случайно найденные в кармане, уже проглочены, а пользы от них никакой.

Он боялся, что уходит из жизни, а полиция тем временем вытягивает душу из арестованных из-за него, умирающего. И решил так: как только почувствует, что конец близок, если к тому времени не свяжется с товарищами, спустится в город и сдастся. Появление Эмила в полиции превратит торжество Гешева в еще одно его поражение.

Единственное, что он мог сделать, это оттянуть самый тяжелый период болезни. И он начал собирать крапиву и есть терпкую зелень. Она заменит продукты. А может быть, и лекарства.

Как и договорились, Манол пришел в воскресенье. Он рассказал, что Мария Молдованова арестована. Эмил потемнел. Девушка стояла у него перед глазами, и сердце его разрывалось на части.

Арестовали и Бончо Белинского, этого тихого больного человека.

Арестовали и Елизавету Пееву. И их сына Димитра. Кого еще арестовали, Манол не знал. Эмил был потрясен.

Манол потерял веру в себя. Он готов был отказаться помогать Эмилу, несмотря на то что полиция не наблюдала за ним. Он договорился о новой встрече в километре от шалаша. Эмил обещал перенести шалаш, потому что место было выбрано неудачно — чересчур близко от реки, где могли проходить люди. Эмил верил и не верил Манолу. И это было самое страшное. Эмил допускал, что Манол не выдержит, если Гешев случайно нападет на его след и арестует.

Эмил старался вдохнуть в него смелость. Стал говорить ему о силе партийных организаций, о готовности тысяч людей отдать жизнь ради победы. О партизанах. Рассказывал он тихим, приглушенным голосом:

— Бояться врага… Да это, в сущности, пораженчество. Не найти в себе сил, чтобы преодолеть страх, — шаг к поражению. Не найти опоры в себе — шаг к падению. Любая ошибка революционера может стоить крови. Нельзя верить в басни о всемогуществе врага. Нельзя бояться даже тени полиции. Нельзя допускать мысль, что агенты всесильны. Их слабость очевидна. Они ничего не знают и сведения вырывают силой. Они бессильны перед настоящим человеком.

Манол не догадывался, что Эмил, по существу, рассказывал о себе. Манол пропускал его слова мимо ушей и больше всего боялся поддаться уговорам. Он уже решил отойти от борьбы, укрыться в тихом, безопасном месте и больше не приходить в горы.

Расстались они холодно. Между ними встала невидимая стена недоверия, это были люди, не имеющие друг перед другом никаких обязательств.

Для Эмила наступили тяжелые дни. Сразу после ухода Манола подул сильный ветер. Потом началась буря. Заморосил дождь. Повалил мокрый снег. Стало темно. Дождь погасил костер. Сырость проникала в шалаш. Эмил никак не мог согреться. В ту же ночь он потерял сознание. В себя пришел только на рассвете. К утру ему полегчало. Наступила следующая ночь. Ясная. Звездная. Холодная. Луна ярко освещала снежную шапку горы Черни Врых. Почти у самого шалаша с грохотом проносились воды вышедшей из берегов Драгалевской реки.

На пятнадцатый день, когда температура спала, Эмил решил спуститься в город. Надо скорее наладить связи с подпольщиками. Не умирать же здесь. В самом деле, какая польза от бегства, если он остается вне борьбы? Он не думал о себе: что его жизнь, если он не работает! Эмил решил спуститься в Софию. О том, куда он пойдет, он пока не думал. Знал один-два адреса. Поэтому сначала туда, а потом все само собой уладится.

К вечеру он отправился в путь. Останавливался через каждые пятьдесят шагов. Садился на поваленные деревья и долго дышал широко раскрытым ртом. К полуночи, когда он подошел к Драгалевцам (пять километров он прошел за шесть часов), Эмил почувствовал, что у него снова поднялась температура. Он попытался идти быстрее, но закружилась голова и пришлось лечь на землю.

В два часа ночи Эмил прошел мимо кирпичного завода и очутился неподалеку от улицы Ивана Вазова. Первый адрес — семейство Боневых.

Он позвонил. На пороге появилась сонная Бонева. Она даже закрыла ладонью рот, чтобы не закричать. Перед ней стоял человек, которого когда-то звали Эмилом и о котором она слышала, что он погиб.

— Погубил отца и дом, погубил жену, теперь пришел меня погубить! — и она стала отходить в глубь коридора.

Эмил словно не слышал ее:

— Их погубили не мы… другие.

Женщина захлопнула дверь перед самым его носом. Эмил пошел куда глаза глядят. Второй адрес — улица Витошка. Но какой номер дома?

Примерно в двухстах шагах от себя Эмил заметил троих полицейских — патруль. Решил скрыться в первой же боковой улице. Добраться до знакомого оврага у Перловской реки, неподалеку от вокзала. А что потом? Дул приятный утренний ветер. Он пошатнулся. Земля словно разверзлась под ним. Ему хотелось закричать: «Нет, подождите! Дайте только немного передохнуть! Совсем немного! А потом снова… Полицейские не смогут подойти так быстро!»

У него не хватило даже сил обернуться. Он лежал, широко раскинув руки, уткнувшись лицом в землю.

Полицейский патруль все приближался. Но Эмил ничего не видел. Он улыбался, тело отдыхало от неимоверного напряжения. Да, сейчас он пойдет к Драгалевской реке и умоется. У него есть зеркальце. Надо посмотреться в него. Наверное, он еще больше похудел. Надо набрать крапивы. А силы сейчас вернутся. Он встанет и свернет в первую боковую улицу. Полицейский патруль не заметит его.


…Фон Брукман шел на встречу без особого желания.

Он не разделял восторгов этого мрачного генерала Кочо Стоянова, чья старательность казалась ему подозрительной, особенно если иметь в виду его конечную цель. Но, оценивая обстановку, политический момент, военный атташе Гитлера видел и пользу от этого господина с каменным лицом, пальцы которого конвульсивно выбивали по столу дробь. Нервы у него наверняка не в порядке. Или же он не может преодолеть страха перед теми, кого убил собственными руками. Но ведь мертвые ничего не могут сделать. Неужели генерал не знает этого? Конечно знает, потому что ему не хочется оставлять в живых недругов. Своих и царя.

Фон Брукман отдал честь и произнес:

— Счастлив, господин генерал. Мне приятно было принять ваше любезное приглашение.

Они сидели в пустом ресторане над озером в Борисовском саду. На стуле у входа дремал полицейский. Стемнело. Официант зажег настольную синюю лампу. В ее свете лицо Кочо Стоянова было гипсовым.

— Извините меня, что попросил вас об этой встрече и назначил ее здесь.

Кочо хотел, чтобы люди видели, с кем он встречается. Об этом узнает и дворец. Пусть наконец получит огласку слух, что именно он самый близкий человек к людям Бекерле и фон Брукмана. Это означало бы многое, особенно в данный момент, когда поговаривают, что царь нащупывает почву для соглашения с Мушановым и проанглийски настроенными лидерами старых партий. Это, разумеется, слух, но в каждом слухе есть доля правды. В таком случае, используя связи с гитлеровской дипломатической миссией, генерал сможет надеяться на более солидное место при будущем распределении власти в царстве. Он надеялся, что все произойдет, как в Румынии. Он уже видел себя в роли Антонеску. Или адмирала Хорти в Венгрии. Или Маннергейма в Финляндии. Почему бы не появиться в Болгарии железной деснице?! Она наверняка смела бы сопротивление коммунистов…

Официант принес бутылку коньяку.

Кочо Стоянов взглядом отослал его и сам наполнил бокал.

— Господин Брукман, прошу извинить за избранное мною место встречи. Оно очень удобное и для меня, и для вас. Я хочу сделать от своего имени одно предложение.

Офицер рейха заулыбался. В этой стране каждый рвущийся к власти делает какое-нибудь предложение. Оно должно помочь уничтожить противников правительства и царя, покончить с сопротивлением коммунистов, поднять царство чуть ли не до облаков. А в основе всего этого непременно какое-нибудь вымогательство, которое кассир доктора Делиуса удовлетворяет, расплачиваясь шахтовскими банкнотами. Даже генералы и те не являются исключением. Они напоминают обанкротившихся бакалейщиков, распродающих устаревшие пропыленные товары с витрины своих магазинчиков: пронафталиненный патриотизм, свое «рыцарство», верноподданничество. Фон Брукман ненавидел этих господ. Знал, что и они ненавидят его из-за высокомерия. Им не нравилась в нем самоуверенность, вера только в оружие и газовые камеры, о которых в последнее время ходили ужасающие слухи.

— Слушаю вас, господин генерал. Не думал, что вы просите об официальной встрече в подобном неприглядном заведении.

Генерала это возмутило, но он не подал виду. Окольными путями он уже достиг самого существенного пункта своей программы: он доказал, что немцы готовы прийти на встречу, если ждут от нее какой-нибудь пользы, даже если она произойдет на кладбище или в карьере за кирпичным заводом.

А взбесился он потому, что фон Брукман, хотя и изображал шокированного аристократа, отнюдь не скрывал своего удовлетворения тем фактом, что генерал с таким интересом ждет его.

— Предстоит провести одну очень важную операцию. Для борьбы с партизанами мы решили организовать блокаду Розовой долины и района Софии. Но, господин Брукман, мне хотелось бы узнать, кто же, занимая один из самых высоких постов, роет нам могилу?

Немец заинтересовался. Улыбнулся. Поднял бокал. Кочо Стоянов, делая вид, что рассматривает содержимое бокала, заговорил своим глухим голосом:

— Мне кажется, что деятельность обоих генералов, я имею к виду Заимова в прошлом и Никифорова, в этом году не есть нечто обособленное. Сомневаюсь в каждом. Не могу поделиться этим ни с полицией, ни с полковником Костовым из РО. Хочу понять, кто готовится продать царя. Хочу устроить чистку среди генералитета и высших кругов офицерства. Хочу нанести удар по всем левым силам армии. Хочу получить свободу действий против всего левого. Хочу расчистить путь для проведения националистической политики вашего германского типа. Без глупого парламентаризма… наш парламентаризм — всего лишь пародия на парламентаризм.

Фон Брукман тупо смотрел на дрожащую руку генерала и пытался понять, что так волнует его. Он безошибочно читал мысли своего собеседника. Да, вот еще один. Антонеску. Пока Кочо Стоянов подходящая фигура, но, если положение в Болгарии усложнится, если большевики все же дойдут до Дуная, его присутствие здесь только расстроит перспективные планы военной разведки на Балканах. Да, если потребуется, Балканами можно пожертвовать. Но агентурой — никогда. А Кочо в любом случае будет нужен, если фронт приблизится к устью великой реки.

— Господин генерал, как мне стало известно, к ведению следствия по делу доктора Пеева привлечены опытные следователи. Позиция этого большевика любого может вывести из равновесия. Он считает, что служение Москве — в интересах Болгарии. Но ведь оно направлено против моего отечества. Поэтому наши люди должны вырвать у него имена интересующих вас генералов.

— А Никифоров?

— О нем… — Фон Брукман пожал плечами, потому что Кочо Стоянов перешел на визг, вскочил со своего места и встал в такую позу, словно собирался замахнуться для удара. — В отношении его ваш государь… его величество имеет некоторые соображения. Думаю, что он пожелает, чтобы к нему привели арестованного генерала. Если вам удастся присутствовать на этой встрече…

Откинувшись в кресло, Кочо Стоянов молчал. Встреча с немцем явилась для него ушатом холодной воды. Он не мог не заметить, что за сообщением о вероятной встрече царя с разжалованным генералом скрывается угроза его намерениям. Неужели его величество уже проявляет беспокойство по поводу того, как скажется исход войны на нем самом? Что он собирается предпринять? Кто советует ему поступать именно так? Не левые же силы, которые в той или иной форме поднимают голову, чтобы бороться против него, против самого верного короне офицера?

— Господин Брукман, не знаю, что подумают в Берлине о моих намерениях, но в ближайшее время я попытаюсь прикончить Никифорова.

Военный атташе рейха поперхнулся:

— Какой смысл?

— Просто у царя станет меньше врагов.

Воцарилось молчание. Фон Брукман представил себе, какой эффект даст подобная мера, каков будет отзвук во дворце, среди генералитета и политических деятелей царства. Но разве Никифоров не ценнее живой? Разве он не приманка, с помощью которой можно выявить и схватить наивных, видящих в мечтах, как красные полки маршируют по Софии?

— Свое мнение я сообщу завтра вечером, господин генерал. — Полковник кивнул и попытался налить коньяк, но никак не мог попасть в бокал и лил его на скатерть. Рука военного атташе дрожала. Раз один генерал покушается на другого, чтобы ликвидировать его, значит, дела обстоят не так, как их преподносят в официальных бюллетенях информационных служб. И положение не столь стабильно, как это кажется с балкона дворца или из окна министерства внутренних дел.


Кочо Стоянов пришел в Дирекцию полиции после полуночи. Гешев сидел без сил в глубоком кресле и шепотом давал распоряжение одному из полицейских сварить тройную дозу кофе и не класть много сахара.

Он даже не встал. Только махнул рукой:

— Только что отправил Пеева в камеру. Из сил выбился. Немцы взялись за него со своими машинками, пускали ему кровь, жгли раскаленным железом. Тот терял сознание. Они приводили его в чувство. Потом все начиналось сначала. Вызывал его, чтобы допросить, а он — ни слова. Не знаю, как ему развязать язык.

Генерал сел рядом с полицейским.

— Послушай, давай прикончим Никифорова.

Гешев вытаращил на него глаза.

— Никифорова? Так он же еще ничего не рассказал нам!

Они замолчали. Оба знали, что это значит: его величество хочет знать, есть ли другие генералы, замешанные в деле Пеева и работавшие на советскую разведку, не готовили ли Пеев и Никифоров военный переворот, а если да, то кто участвовал в заговоре? Надо заставить обоих рассказать все.

— Прикажи снова привести мне Пеева!

Гешев развел руками и сказал:

— Невозможно. Если соблаговолите посмотреть на него, поймете почему. Еще один удар — и он умрет. Он не нужен мне мертвый. Мне за это голову оторвут. Немцы умеют работать так, чтобы допрашиваемый оставался на грани смерти, но не умирал. Вот так-то, господин генерал.

Стоянов ругался себе под нос. Руки у него дрожали.

— Что же это получается, Гешев? Мы вроде сильные, а вот…

— Не знаю, господин генерал. Если бы была моя воля, я бы собственными руками ухлопал тысяч пятьдесят.

Разочарованный, генерал встал и вышел из кабинета Гешева. Шофер дремал в машине. При появлении хозяина сразу же вскочил.

— Домой!

— Есть домой!

Он жил один. Без близких. Никого не хотел видеть около себя. Так чувствовал себя много лучше. Генерал дремал в машине, сидя рядом с шофером. Пытался думать, но не мог: слишком много выпил в тот день.

Дома сразу же разделся и лег на диван. Заснул тотчас.

Его разбудил резкий телефонный звонок. Уже наступил день, и солнце ярко освещало комнату. Он поднял трубку и замер. Звонил секретарь Богдана Филова. В трубке послышался хриплый голос:

— Очень прошу вас, господин Стоянов, будьте любезны прийти к господину профессору до обеда. Собственно говоря, лучше всего немедленно.

Богдан Филов. Первый человек в Болгарии. Самый надежный приятель фюрера. Доверенный человек царства и царя. Человек, сделавший блестящую политическую карьеру. Возможно, потому что умел лучше всех кланяться и хитрее всех обделывать свои делишки. А когда понадобится, действовать без компромиссов. Генерал начал лихорадочно одеваться. Он знал, что означает благосклонность Филова в этой стране, потому и не хотел ничем рисковать перед господином профессором.


Богдан Филов принял генерала холодно. Хотя бы сделал вид, что хочет встать. Нет. Он вел себя как хозяин.

— Садись, Кочо. Садись.

Генерал сел в кресло и положил фуражку на колено. Пригладил волосы. Успокоился. Богдан Филов просто так не вызывает. На пустяки он не станет тратить время.

— Ну, как там с партизанами? Надеюсь, скоро покончишь с ними?

Генерал знал, что не из-за этого его вызвали сюда, и машинально проговорил:

— Постараюсь, господин профессор.

— Хорошо, Кочо, хорошо. И все же я не понимаю, зачем тебе понадобился Никифоров. Уж не думаешь ли ты, что мне приятно сознавать, что он существует?

Ошеломленный, генерал молчал. Он не очень-то разбирался в дипломатии и вряд ли мог предположить, каковы же соображения «самого первого человека».

— Так, Кочо, так. Нельзя делать из Никифорова героя. Никифорову предстоит еще заговорить. И не думай, что только он подключился к работе на московскую разведку.

— Я думал, господин профессор, что припугну остальных генералов. На мой взгляд, случай с Никифоровым после случая с Заимовым говорит о том, что в нашем генералитете не все в порядке.

— Согласен. — Профессор нахмурился и попытался поймать взгляд своего подчиненного и гостя. — Это, к сожалению, так. Его величество намеревается отложить разбор дела Никифорова, чтобы заняться им после войны. Мы приставим к нему охрану из одного-двух агентов, и практически Никифоров перестанет мешать нам. Впрочем, он и так уже вышел из игры. Теперь мы должны сыграть роль сильных. Даже если это не так.

Онемевший генерал только кивнул головой.

Он не мог понять до конца значение вмешательства господина профессора. Только одно окончательно стало ясно ему: фон Брукман сообщил об их разговоре Бекерле и Берлину. А Берлин уже сообщил Богдану Филову свое решение: Никифоров должен еще многое рассказать. И только тогда профессор принял решение.

Спускаясь по лестнице, Кочо Стоянов грозился лично расправиться с Никифоровым сразу же, как только иссякнут силы. То есть тогда, когда новое тайное оружие позволит добиться перелома в войне и снова начнется победный поход на Восток и Запад, когда Москва попадет под сапог фюрера.


Гешев смотрел исподлобья на арестованную Марию Молдованову. Для него эта девушка была слабым успокоением, самообманом, потому что главного все еще не нашли. Может быть, он провалился сквозь землю? Как ему было известно, Молдованова представления не имела, где находится Эмил, но хотел проверить, так или это. Если она заговорит и сообщит, где он скрывается, значит, он плохой полицейский. А Гешев именно сейчас хотел доказать обратное. В Болгарии у него нет соперника, а немецкие полицейские только мастера пытать. И ничего больше.

— Барышня, мы с тобой перебросились лишь несколькими словами, — гнусавил он и всматривался в ее испуганные глаза, — а ты уже решила прикинуться хитрой и попытаться обмануть меня.

— Господин Гешев, я знала, что меня ждет, если я обману вас, и я не солгала. Даже если мне и доверяли когда-то, то теперь не верят. Никто из их семьи.

Гешев улыбнулся и ударил ее по губам гибкой металлической линейкой.

— Ну что же… Ври, ври, а я буду делать вид, что верю тебе. Так, что ли? Значит, ты не принимала участия в организации побега?

Мария вытерла кровь с губ:

— Как же я могла принять участие в том, о чем узнала от агента, охранявшего квартиру!

Гешев позвонил. Появился полицейский.

— Позови Петрова! Немедленно!

Мария слышала имя этого следователя и вздрогнула. Начался ее путь по кругам ада. Она закрыла глаза. Главное — не выдать случайно чего-нибудь такого, что могло бы навести следствие на след Эмила и возможные его связи.

В комнату вошел ленивый на вид человек. Он встал рядом с очередной жертвой и спросил:

— Что прикажете, господин начальник?

— Займись ею. Покажи ей всю таблицу умножения, пока не заговорит. Потом приведи сюда.

Следователь схватил девушку за волосы и вытащил из кабинета Гешева. А начальник решил выпить кофе. Когда полицейский принес поднос с чашечкой кофе, Гешев кивком головы показал на следственную камеру:

— Иди скажи Петрову, чтобы не перебарщивал. И чтобы через пять минут приволок ее сюда.

Полицейский вернулся и растерянно произнес:

— Господин начальник, господин следователь Петров передал ее Гармидолу… и тот за пятнадцать минут разукрасил ее так… Она потеряла сознание.

Гешев устало пожал плечами:

— Ничего. Пусть завтра попробуют, как она переносит электрический ток. Надо поработать над ее прической и сделать ей «маникюр». Но пусть не перебарщивают. Пусть только вырвут ей ногти. И пусть задают ей только такие вопросы: кто из рабочих «Эльфы» коммунист? Где скрывается Эмил Попов и кто поддерживает с ним связь?

Полицейский отдал честь и повернулся кругом. Его обязанности сводились к тому, чтобы передавать подобного рода сообщения. И только иногда, когда у него было плохое настроение, он отправлялся подзаняться с каким-нибудь самоуверенным арестантам. Он любил вскочить арестованному на грудь и прыгать, прыгать, пока ему не крикнут, что он уже отправил допрашиваемого к святому Петру.

— Ты к ней не прикоснешься! Слышишь? — крикнул ему вслед Гешев. Это значило, что девушку будут мучить больше, чем других, но сохранят ей жизнь.


Петров решил, что очная ставка деда Николы и Молдовановой позволит ему, если не из реплик, которыми они обменяются, то из взглядов, сделать вывод, на кого из них следует направить свои усилия. Петров считал, что Никола Гешев, несмотря на свою опытность, возможности, которые ему дает самый высокий полицейский ранг, ошибся. Молдованову нужно было оставить на свободе, но прикрепить к ней филера, который следил бы за ней круглосуточно. Как же начальник не подумал о второй стороне истории доктора Пеева — Эмиле Попове! Не лишена интереса и возможность подкрепить документами, хотя бы для внешнего мира, и обосновать утверждение, что коммунистическая партия целиком и полностью служит советской военной и политической разведке. Да, господин Гешев не догадался об этом. И пока врач Дирекции полиции приводил в чувство девушку, избитую до полусмерти Гармидолом, Петров думал, как бы сделать свое предложение, но так, чтобы не обидеть всемогущего шефа. Да, всемогущего. Всего два часа назад он совсем потерял присутствие духа, когда позвонили из дворца и какой-то телефонист свирепо орал в трубку:

— Адъютант его величества хочет говорить с господином Николой Гешевым!

А час назад звонил господин министр просвещения и просил связать его с господином Гешевым. Получалось так, что все большее и большее число людей самых различных званий и рангов хотели поговорить с господином Гешевым.

Петров знал, в чем причина такой быстрой перемены в отношении к Гешеву. Ни для кого не было тайной, что это объяснялось его успехом в молчаливой войне с доктором Делиусом. Многие считали даже, что адмирал Канарис свои интересы в Болгарии доверяет именно Гешеву. И что «метеорологи» Делиуса постепенно начинают перебазироваться в Южные Родопы и ориентироваться на Турцию. И все это в момент, когда полиция как единое целое и каждый ее шеф в отдельности становились местными отделениями имперской полиции. Вот чем объяснялась наглость Гешева. А ведь еще в прошлом году за подобные дела нынешний всемогущий начальник потерял бы свой пост и пошел бы, лишившись всякой власти, искать счастья в другом месте.

— Господин премьер-министр, я не согласен с вводом нового человека в кабинет министров! Ваш кандидат мне не симпатичен. Если хотите, я могу обосновать свое мнение. Хорошо, я представлю вам документацию. Хотите письменно? Как прикажете…

И премьер-министр заявил во дворце, что нецелесообразно снимать Бориса Йоцова с поста министра просвещения. Кое-кто из людей Божилова решил поставить на это место более близкого человека, чем профессор, но никто не посмел серьезно возразить.

— Дорогой, раз господин Гешев принял такое решение, как же я могу принять другое? Ведь Гешев знает всю подноготную. Он и бог.


«Очная ставка деда Николы и Марии Молдовановой. Хорошо. Но иногда подобные очные ставки давали обратный результат. У этих людей есть одна неоспоримая особенность, известная всем, кто знает их, сознает их твердость, чувствует их несгибаемую волю и боится… Ну да ладно. Возможно, именно взгляды, внезапные неподготовленные реакции хоть немного помогут», — думал Петров. Ему было ясно одно: Мария не знает, где находится Эмил, да это и не столь важно в данный момент.

Пусть все обойдется с этой поставленной «сверху» задачей, и тогда он внесет свое предложение относительно дальнейшего ведения следствия. Очная ставка. Хорошо. Но по существу, что здесь хорошего? То, что двое, если они опасаются кого-то, предупредят друг друга, что им следует скрывать или, встретившись, обретут мужество?

Петров вообще-то не интересовался отцом Эмила. Он знал, что старика с утра и до обеда держат в карцере по колено в ледяной воде, а в камере потом не дают даже одеяла. Одни считали, что дед умрет. Другие утверждали, что, пока он медленно умирает в воде, у него вообще пропадет охота говорить. И если в полиции соображают, его надо выпустить на свободу, а при выходе из тюрьмы он должен умереть, потому что пытался бежать от патруля, проверяющего документы… Петров считал, что застрелить старика никогда не поздно. В данном же случае самое важное — вытянуть из него хоть что-то.

Привели отца Эмила. Это был самый настоящий скелет. Святой, только что сошедший с иконостаса. Петров закусил губу, а потом проговорил:

— Вот так мы и создаем им ореол мучеников. Дальше уж просто некуда. Потом удивляемся, почему уцелевшие превращаются в фанатиков… Вы видели этого деда? — обратился он к молодому капитану, стажеру из следственного отдела. — Лично я боюсь его теперь больше, чем раньше. Было бы значительно лучше, если бы мы послали ему корзину с медом и маслом и тысячу левов, но сделали бы это публично. Вот чего нам не хватает. Мы не умеем подрывать авторитет коммунистов. Не умеем.

Капитан тут же передал Гешеву мнение Петрова. Гешев схватил своего помощника за воротник:

— Послушай, без лишней философии. Ты знаешь, как я люблю подобные предложения. А вот насчет другого… насчет большой игры. Вечером приходи в ресторан «Грозд». Расскажешь, как ты представляешь всю операцию. У меня тоже кое-что имеется.

А когда привели отца Эмила, следователь Петров все еще не знал, поможет ли это следствию или же сведет на нет даже то малое, чего они с таким трудом добились. Старик стоял рядом с дверью. Откуда столько сил у этого скелета?

— Садись, господин Попов, садись, — предложил следователь.

— Это приказ или просьба?

Петров не переносил упорства коммунистов. Если он скажет «приказываю!», старик сядет, но тогда ему придется отказаться от своих намерений казаться снисходительным. Если же ответит «прошу, прошу», старик оборвет: «Для меня ваши просьбы не имеют никакого значения».

— Садись, господин Попов, садись. Поговорим.

— Господин следователь, мне не десять лет. Я много раз сидел в тюрьме, и не рассчитывайте, что побоями, ледяной водой и пытками заставите меня заговорить. Я ничего не знаю. Ничего. А если бы даже и знал, ничего не сказал бы. Вот так-то. Мне больше нечего добавить.

— Молдованова оказалась разумной, господин Попов. Она сразу рассказала нам, как вы организовали побег Эмила.

— Да ну?!

— Господин Попов, ты, бывший учитель, должен быть честным. Мы все равно все узнаем.

Петров вел допрос вяло, зная, что все равно ничего не добьется. Задавал провокационные вопросы, но ответы ничего не давали ему. Он рассчитывал на случайно вырвавшееся слово, на случайное отклонение от первоначальной позиции. Нет, и это не дало результатов. Когда ввели Молдованову, дед Никола не удержался и воскликнул:

— Господи, девочка моя, да что же они с тобой сделали!

Мария всеми силами старалась, не расплакаться. Наступал кульминационный с точки зрения психологии момент. Петров решил перейти в атаку:

— Ну, сейчас перед господином Поповым скажешь, как вы организовали побег Эмила?

Мария в ответ только улыбнулась:

— Почему же господин Попов не рассказал вам? Я ничего не знаю.

Петров приказал увести Молдованову. И старика. В сущности, он дал им возможность осведомить друг друга о том, кто что говорил.

Потом он занялся Марусей. Затем Белиной. Эти женщины наверняка знают что-нибудь. И пока шло следствие, пока избитые женщины лежали на цементном полу, а Гармидол спрашивал, бить ли еще или же можно выпить, Петров думал о другом…


— Господин Гешев, все уже поздравили вас — вы обнаружили радиостанцию большевиков. — Петров наклонился к своему шефу и почти касался губами его уха. Певица кричала с эстрады, а трое цыган кружились за ее спиной. Со стороны кухни доносились крики официантов, и это раздражало.

— Господин Гешев, если мы не сумеем схватить остальных советских агентов в Софии, разве это успех? Господин Гешев, давайте найдем способ проникнуть в их дипломатическую миссию. Давайте докажем существование большого заговора против нас, против его величества. Давайте найдем способ… будто Пеев продолжает действовать, хотя он и арестован.

— А он и продолжает действовать! Ты разве узнал что-нибудь от своих арестованных? Не узнал. А я узнал. Сегодня вечером будет представление. Сегодня часам к пяти пойди в Борисовский сад, к озеру. Постой там и понаблюдай. Увидишь такой театр! А потом снова приходи пить и увидишь, как все устроится.

Петров разделял восторги и страх шефа, но никак не мог понять причин этого. Будучи полицейским, и притом неплохим, из патриотизма пойдя работать на эту бойню, как он называл Дирекцию полиции, он ни в чем не находил опоры, кроме как в чувстве страха перед коммунистами. Неужели и Гешев действует так только потому, что боится?!

— Петров, теперь уходи. У меня здесь должна состояться еще одна встреча. И не спрашивай с кем — ты его не знаешь. Красная цена этому человеку пол-литра ракии, но он может сделать такое дело, что и ордена не жаль. Напоминаю: завтра в пять будь в Борисовском саду около озера. Понял?

Следователь ушел обиженный: его не выслушали, не приняли его предложения. Даже не поинтересовались, в чем оно заключается. Ни Гешев, ни господин Козаров. Неужели коммунисты правы и теперешняя ситуация в их пользу?

Гешев проводил следователя взглядом. Рядом с ним шел еще один агент. Значит, Петров не смеет ходить в одиночку. И правильно делает. София начинает становиться опасной для агентов его величества. Теперь она станет негостеприимной и для других. Они чувствуют себя слишком свободно, но перестанут верить в свою безопасность.

Если бы Пеев сказал хоть что-нибудь! Гешев не верил, что гестапо вырвет у него какие-нибудь показания. Ну хотя бы о генералах, включившихся в систему советской разведки! Их было двое, и обоих вывели из строя. Один уже мертв, а другой служит неизвестно кому ширмой. А что, если Никифоров умрет? Нет, Никифорова надо как можно скорее выпустить на свободу. Создать вокруг него атмосферу мнимого спокойствия. Приставить к нему филеров и агентов и выяснить, действительно ли «Журин» заместитель «Боевого». Да, надо идти по этому пути. Надо исчерпать их терпение и средства наблюдения и заставить их раскрыть карты.

— Господин Гешев…

Это был один из тех, у кого нет ни имени, ни профессии. Человек из трактира. Великан в поношенном пальто, грязной сорочке, с дрожащими ручищами. Очевидно, никто не дал ему выпить в долг, а у него без этого нет сил.

— Садись, Гармидол!

— Господин Гешев… рюмочку бы… — Он взял недопитую Петровым рюмку и выпил. Улыбнулся.

— Гармидол, ты все пропьешь, сколько тебе не дай денег. Если сделаешь мне одну услугу, я прикажу кассиру каждое утро выдавать тебе на литр ракии. Но пить ее будешь не сразу.

— Господин Гешев, даю честное слово.

— Пей. Будь завтра в пять около озера в Борисовском саду. Наш человек покажет тебе объект. Ты подойдешь к этому человеку, снимешь шапку и попросишь у него денег. Потом вдруг согнешься в три погибели, словно он ударил тебя в живот.

— Кто ударит меня в живот?

— Выпей еще. Завтра никуда не пойдешь, пока не выпьешь. Ты явно не в себе, пока не наклюкаешься. Ну, твое здоровье.

Гармидол пил заказанную Гешевым ракию большими глотками и приобретал все более нормальный вид. Только глаза по-прежнему оставались злыми. Начальник объяснил ему, как он должен вызвать сочувствие у «случайных» прохожих и что́ потом произойдет.

— На всякий случай я приготовил объяснительную записку. Ты ее подпишешь.

— Давай.

— Хорошо. Подписывай. Но завтра отправишься в Горна-баню и посмотришь, что я сделал с одним человеком, который много болтал. Спроси, где его язык. В таких делах перепадают деньги, но и рисковать приходится.

Гармидол подписал. Теперь руки у него не дрожали. Он взял деньги и встал:

— Если завтра я просплю…

— Не бойся, мои люди растолкают тебя.

Гешев облокотился на стол. Официант убирал грязную посуду. Певица уже замолкла.

— Послушай, приведи мне эту крикунью наверх, в номер!

Официант понимающе ухмыльнулся:

— У вас есть вкус, но она очень дорогая, господин начальник.

Гешев даже не удостоил его вниманием. Встал и пошел к выходу. Потом вдруг резко обернулся. Нет, никто не прицеливался ему в спину. Официант шептал что-то певице. Его окружили цыгане. Они наверняка потребуют проценты. Дикари, всыпать бы им дубинкой!

Он пошел к себе в комнату, куда обычно приходил в такие дни, как этот, полный забот и неясных намерений. Лег и закрыл глаза. Вдруг вскочил. Нет, никого. Шаги слышны на верхнем этаже.

Кто-то постучал. В дверях стояла, кусая губы, певица из ресторана. Нельзя было не признать, что она хорошенькая. Пышненькая. И очень порочная: попытка разыгрывать смущение ей не удавалась.

— Входи, входи же!

Певица протянула руку:

— Грета.

— Гиргина Григорова Данчева. Так будешь представляться мне. Садись. Закуривай, если куришь. Сигареты на столике.

Певица вдруг побледнела. Руки заметно дрожали, когда пальцы нащупывали сигарету в коробке. Самодовольный Гешев рассматривал ее с головы до пят:

— Расскажи что-нибудь о себе.

— Да что рассказывать, господин начальник. Во время ужина пою. Если у меня бывают гости, часть того, что они потратят, идет в мою пользу.

— Что ты скажешь, если я поручу тебе одно дельце? — Он показал ей фотографию. — Запомнила этого человека?

— Я видела его раньше.

— Так. Завтра в пять будешь у озера в Борисовском саду. Там будет гулять этот человек. Он русский, из советской дипломатической миссии. Ты подойдешь к нему и попросишь принять тебя на работу в миссию хотя бы уборщицей. Скажешь ему, что ты безработная, любишь Россию. Можешь добавить для большей убедительности, что ты не коммунистка. Потом ты должна улучить удобный момент и взять его под руку. Одним словом, ты должна все сделать так, словно ты влюблена в него. Ясно?

Певица заулыбалась.

— Зачем вам этот балаган?

— Послушай, Грета, этот человек мне очень нужен. Мне нужно сделать снимочек — он с женщиной. Ты очень подходишь для этой цели. Понимаешь?

— Нужен вам он, а сниматься буду я.

— Не строй из себя невинность! Ты снимаешься в трактирах голая, а я не прошу этого.

— Но ведь он дипломат.

Гешев вышел из себя. Она явно набивала себе цену.

— Не советую тебе портить со мной отношения. За эту услугу я тебе хорошо заплачу. Пятьдесят тысяч левов. Снимки хранить буду я. Как раз расплатишься за дом в Княжево.

Женщина так и обмерла. Значит, и это известно господину.

— Ну садись! — крикнул Гешев. — Возьми ручку и пиши жалобу на этого господина! Садись же!

Женщина села.

— Итак, пиши. Моя фамилия…

Певица писала, наклонившись над столом. Нижняя губа у нее отвисла и дрожала. Она повторяла слова Гешева.

— А меня не отправят потом в каталажку за эти «признания»?

— Уж не воображаешь ли ты, что мешаешь мне? Пиши, пиши.


В канцелярию следственного отдела принесли показания Бончо Белинского. Чиновник написал на листке бумаги «умер от разрыва сердца» и прикрепил его к папке. Но утром сообщили, что Белинский только потерял сознание и снова открыл глаза. Врач был поражен: искривленный позвоночный столб, по которому прыгали, чтобы «выправить горб», сломанная левая рука и трещина в черепе… а человек жив и просит воды.

В показаниях Белинского не содержалось ничего интересного. В пять часов Гешев собирался предпринять что-то важное и потому распорядился, чтобы пятеро агентов хорошенько выспались. Он выделил и трех филеров для какой-то особой операции. Но когда увидел запись показаний Белинского и узнал, что он ожил, рассмеялся:

— Ничего, господа, я побеждаю, как видите.

Он углубился в показания и ногтем отмечал строки, казавшиеся ему наиболее интересными. Попытался нащупать звонок.

Полицейский буквально ворвался к начальнику. Гешев всей ладонью нажал на звонок, и вот уже по всему коридору раздались тревожные сигналы.

— Немедленно отправьте людей в «Эльфу»! Пусть приведут ко мне Манола Божилова. По дороге дайте ему несколько оплеух! Упомяните о расстреле!

Гешев торопился. Для него следствие по делу Пеева перерастало в нечто очень крупное. Петров уловил, что требуется. Во дворце не понимали намерений генералов. Генералы не понимали дворец. Полиция не понимала ни дипломатов, ни дворец. Немцы же пытались вырвать из доктора что-то очень нужное им.

…Около озера в Борисовском саду уже стояли на посту филеры. Со стадиона «Юнак», где у военных есть специально оборудованный телефон, полицейские должны позвонить в Дирекцию полиции и сообщить, что объект приближается. В то же самое время Гиргина выйдет из дома на улице Ивана Асена и направится на бульвар Николая Николаевича. Гармидол должен встать со скамейки и проследовать к объекту. Двое филеров-боксеров будут находиться в двадцати шагах от него. И все надо проделать как полагается.

Тот, на кого они нападут, будет убит «возлюбленным еголюбовницы». Иными словами, за Гиргиной будет «следить» ее ревнивый «любовник». Он-то и застанет ее врасплох на месте преступления. Одним словом, разыгрывалась пьеса в трех действиях: первое — смерть коварного любовника, второе — дипломатический скандал, третье — еще неизвестно.

Прежде чем пойти смотреть первое действие, Гешев приказал привести к нему доктора Пеева.

Арестованного ввели в кабинет. Гешев взглядом показал, чтобы Пеева усадили в кресло — доктор с трудом стоял на ногах.

— Мне захотелось, дорогой, увидеть вас, а то мы уже забыли друг друга. У вас в последнее время такая любовь с господами немцами…

Пеев нашел в себе силы улыбнуться и произнести:

— Денно и нощно молю бога за вас, господин Гешев.

— Пеев, хочешь сказать…

— Ничего особенного, господин Гешев. Хотел бы получить какую-нибудь книгу, ну хотя бы библию, евангелие, талмуд, коран, если не возражаете.

— Так-так… Советский посланник в Софии любил читать. И он был религиозен. А что вы можете рассказать о нравах русских дипломатов в Софии? Вы же имели с ними дело.

Пеев содрогнулся. От этого вопроса у него по спине пробежали мурашки. Но, несмотря на это, он улыбнулся:

— Жаль, что советского посланника нет. Я познакомился на одном приеме с военным атташе Дергачевым, но и он, думается мне, уехал. Новых я не встречал. Сторонился их. Вы же знаете систему советской разведки. Она не вмешивает своих дипломатических и военных представителей в эту специфическую работу. Что еще, господин Гешев?

— Ах, доктор, доктор, что же еще, кроме необходимости послать к тебе Гармидола «в благодарность» за твои увертки? Русские действительно любят водку?

— Кто как.

— Однако женщины привлекают их, не так ли? Очень привлекают. А кого больше всех из русских дипломатов в Софии?

— Господин Гешев, сводники всегда были противны мне.

Гешев резким движением нажал на звонок.

— Отведите арестованного в камеру! Мы закончили наш разговор, — распорядился начальник, довольный заметным смущением Пеева. Он попал на правильный путь. Удар явно направлен в цель. Вот когда и адмирал Канарис, и царь Борис, и Бекерле, и все в Болгарии оценят точный удар полицейского такого высокого класса, как Никола Гешев… — Да дайте арестованному дополнительное питание, а то он очень исхудал. Сегодня я щедрый.

Доктора увели.


Два факта встревожили его величество: швейцарская пресса весьма недвусмысленно намекала, что Германия уже начала проигрывать войну. Не то чтобы он впервые слышал об этом и не понимал, как развиваются события, нет, царь опасался за свое положение в этой неспокойной стране совсем из-за другого. В Италии назревали новые события. Дуче вынужден был на фашистском совете разъяснить меры, которые будут предприняты, чтобы выиграть войну, и внушить итальянцам веру в победу. Вот это уже значило чересчур многое.

Верить провалившимся политикам из разных партий и клик, верить в случайные силы, в свое счастье, верить немцам или королю Виктору-Эммануилу? Борис уже давно ни на кого не уповал, кроме тех, кто действительно в состоянии был спасти его или помочь при необходимости.

Во дворце так никто и не узнал, почему у царя изменилось настроение. Стало только известно, что после исповеди Борис попросил епископа отслужить при дворе утренний молебен, а позже приказал позвать к нему Гешева и что разговор с последним он вел в аллее парка дворца с глазу на глаз. Без адъютанта и без свидетелей. Сначала Гешев громко говорил что-то, потом царь размахивал руками. Когда же он перешел на крик, садовник расслышал следующие слова: «Нет и нет! Я так благоволю… Да, боюсь заговора, вот именно!»

Этот страх в царе усилила последняя встреча с фюрером.

После того как полицейский начальник ушел, царь пожелал обедать. На обеде присутствовало несколько человек: хозяин дворца, какой-то датский барон, приехавший в Болгарию с миссией Красного Креста, Лулчев.

Советник внимательно наблюдал за царем. Обед все же прошел неплохо. Хозяин искал повод объявить, что у него имеются вполне определенные намерения, что его союзнические обязательства по отношению к рейху отнюдь не лишают его самостоятельности. Датский аристократ то и дело кивал, ничем не выдавая своего отношения к словам гостеприимного хозяина. Лулчев знал, что датчанин чей-то представитель, но чей именно — все еще не мог выяснить. Возможно, Даунинг-стрит имеет какие-то намерения по отношению к болгарскому царю. Ведь, как стало известно, англичане четыре раза посылали своих людей к Виктору-Эммануилу и к королю Михаю. Лулчева очень интересовало, пожелает Борис поговорить со своим гостем с глазу на глаз или нет. Все остальное — пустяки.

После обеда, было около пяти часов, Лулчев увидел, что царь гуляет с датчанином. Да, это уже становилось интересным. Этим следовало бы воспользоваться. Знают ли немцы о неизвестном посланце или только теперь забегают, чтобы узнать хоть что-нибудь? В последнее время фон Брукман стал очень ревнивым, доктор Делиус — мнительным, а Бекерле — настойчивым и злым. К шести часам приехала княгиня Евдокия. Лулчев с трудом выносил ее, хотя в течение долгого времени был наиболее предпочитаемым любовником. Может быть, именно поэтому он и не выносил княгиню. Эта некрасивая женщина через своих любовников пыталась диктовать свою волю брату и всем прочим. Интересно, что привело ее сюда.

В тот день Лулчев ничего не понимал. События оказывались выше его возможностей. Датчанин. Молебен епископа. Посещение Евдокии. Ее разговор с царем. Из всего этого что-то следовало. Но что? Советник не хотел бы узнать последним. Кроме всего прочего, он получил директиву действовать энергичнее в пользу разрыва союза между Болгарией и Германией. В Лондоне считали, что преступления дворца и генералитета можно простить автоматически, если за это будет заплачено ценой мира с Англией и откровенной антисоветской политикой.

Княгиня, кажется, искала повода встретиться с Лулчевым. Она не послала за ним своего адъютанта. Остановилась в аллее и ждала целых пять минут.

— Любомир…

— Ваше высочество… — советник слегка поклонился ей.

— У его величества повысилось настроение. Кто-то из его окружения действует очень энергично. Не знаете ли причин всего этого?

Лулчев был готов поверить в то, что княгиня, как и он, не имеет ни малейшего представления о происходящем, если бы не его опыт царедворца. Евдокия наверняка узнала многое, ведь она имела свою разведку, как Йоанна и Кирил.

— Полагаю, что его взволновала Италия, ваше высочество, — схитрил Лулчев.

— А мне кажется, что он намеревается воевать против России и сразу после этого просить перемирия, чтобы развязать себе руки перед Великобританией.

Она не так глупа, чтобы говорить о пустяках. Но почему тогда его считает таким недалеким? Ее позиция не выдерживает никакой критики. Тогда?..

— Любомир… Его величество хочет смены кабинета министров. Я предложила Багрянова — он накричал на меня. Предложила Мушанова — он даже не дал мне договорить.

— Смена кабинета? Кто продиктовал ему это?

Опять хитрость. Княгиня не предлагала ему ничего подобного. У нее, очевидно, имелось такое намерение, и она теперь хотела проверить его. Княгиня допускала, что советник поставит своего царя в известность, разболтает повсюду об этой новости, и молва принудит дворец или принять ее, или отказаться. Но и в обоих случаях сразу станет видно, кому еще доверяет Борис и кого он не пожелает допустить к управлению страной. А это-то и нужно Евдокии. В ином случае она не позволила бы себе таких умопомрачительных высказываний. Да она и сейчас старалась ни на кого не походить. Как каракатица, распространяла вокруг себя темную жидкость и отходила в сторону наблюдать за жертвой.

— Кто диктует это? Любомир, между СССР и Англией состоялся обмен посланиями. Их полный текст уже известен. Болгарии становится трудно.

Последнее было похоже на истину, по крайней мере то, что касалось послания. Но в чем заключаются трудности Болгарии?

— Любомир, Борис нуждается в хорошем советнике. В этом все дело.

Лулчев закрыл глаза. Наклонился и поцеловал княгине руку. Улыбнулся: под конец она бросила ему в лицо то, что приподняло бы настроение царя и что в силу каких-то обстоятельств оказалось бы опасным для его сестры. Это означало, что княгиня хочет впутать своего временно отстраненного, но не покинутого любовника в какую-то свою интригу, а вместе с тем предостеречь его от увлечений. Да, Борис надеялся найти кого-нибудь, кто в будущем мог бы помогать ему.

Прибыл генерал-майор Никифоров. Его доставили в военной машине. Сопровождали его майор из РО и двое агентов. Генерал приехал в форме, но без погон и без фуражки. Внешний вид выдавал его состояние: изоляция, насилие, попытки сломить его. И все же, как только генерал миновал аллею, ведущую к беседке, где сидел Борис, Никифоров весь преобразился. Грустно улыбнулся, остановился на миг, хотел закурить сигаретку, выкурить ее и только тогда подойти к царю. Но потом махнул рукой и медленно приблизился:

— Ваше величество, генерал-майор Никифор Никифоров.

Борис улыбнулся.

— Ах да… садитесь, господин Никифоров, ваш чин не был оставлен вам при переходе в запас.

— Ваше величество, я не сниму погоны добровольно. Мое офицерское достоинство не позволяет мне считать себя дезертиром.

Борис указал ему место на скамейке рядом с собой.

— Знаю, генерал, знаю. Что поделаешь, в такое время мы живем.

— Ваше величество, благодарю за внимание, — сказал Никифоров, усаживаясь на скамью. Он знал, что эта встреча решит его судьбу, что ею захотят воспользоваться немцы, дворцовые моськи, этот пропитавшийся мастикой человек-скелет и что эта встреча, хотя бы внешне, должна компенсировать запоздалые укоры совести у непосредственного убийцы Заимова — Бориса.

— Генерал, я решил поговорить с тобой о судьбе отечества. Я избрал тебя своим собеседником потому, что ты защищаешь точку зрения, диаметрально противоположную моей.

— Слушаю вас, ваше величество.

— Москва в нынешнем году чувствует себя сильнее, чем в сорок первом.

— И заметьте, ваше величество, победа большевиков — реальный факт. Вопрос о том, когда наступит развязка драмы, — вопрос времени.

Молчание. Царь впервые слышал правду о событиях на фронтах. Он раньше допускал, что немцы могут проиграть войну, и только. А сейчас ему заявили такое… Да, про Никифорова не скажешь, что он некомпетентный человек. К тому же раз он имел связь с советской разведкой, его, очевидно, информировали как о событиях на фронте, так и о подоплеке распространявшихся в столице слухов.

Царь с удовольствием махнул бы на все рукой. Этот дерзкий генерал встал бы у столба, к которому привязывают обреченных. И пусть скомандует карательному взводу, как Заимов. Героизм не воскрешает жизни. Да, он еще повиснет на столбе, но позже. Сейчас генерал нужен ему живым. Да, живым! Он единственный, кто может сказать, готовили ли генералы переворот, направленный против него. А после этого царь сам решит, как поступить с Никифоровым.

— Генерал, вы занялись бы адвокатурой? Как только вы выйдете отсюда, охрану снимут и за вами по пятам никто не будет следовать. Полиция получит мой приказ не заниматься вами.

— Как вы, ваше величество, найдете нужным.

— Но прежде чем дать вам свободу, я хочу получить ответ на один вопрос. Да, только на один вопрос, но ответ должен быть правдивым.

— Слушаю, ваше величество!

— Скажите, генерал, готовили ли вы военный заговор против меня и кто из офицеров замешан в подготовке его?

Царь ждал. Глаза его сверкали, а лицо стало мертвенно бледным. На несколько минут воцарилась тишина.

— Ваше величество, я никогда не занимался военными заговорами и никогда не стану заниматься. Для офицера моего ранга и моих убеждений подобная деятельность немыслима. Должен также уверить вас, что ваше царствование кончится не в результате военного заговора, а в результате народной революции. Потом, насколько мне известно, военные заговоры и перевороты являются методом захвата власти только самых реакционных буржуазных кругов, а не людей из моей среды. Моей обязанностью генерала болгарской армии было, есть и будет честно служить моему отечеству. Верьте мне, никакого заговора никто против вас не готовил. Вы хотели знать истину, ваше величество, мой ответ на ваш вопрос и является истиной.

Борис чуть заметно улыбнулся.

— Могу я считать, что вы сказали правду?

— Да, ваше величество.

— Никифоров, вы действительно полагаете, что большевики раздавят Германию?

— Ваше величество, Клаузевиц предостерегал Германию, чтобы она не воевала против России. Мольтке предупреждал, что не следует вести войну на два фронта. Кроме того, Россия сегодня — это Россия плюс большевизм, а это значит, что в ней скрываются силы, которые трудно представить, ваше величество. Силы, опирающиеся на правду.

— Никифоров, сохраните свое личное отношение к этим вещам для себя. И сохраните воспоминания об этой нашей встрече до того времени, когда надо будет судить о моих делах. В сущности, Никифоров, я сам крещен русским царем. Я люблю русских. И Россию. Но не эту Россию, настоящую, а ту, старую.

Борис оживился. Предложил сигарету, рассмеялся и начал рассказывать, что в последнее время испытывает прилив христианского умиления при воспоминании о своем детстве, когда он был связан с русским царствующим домом.

Царь рассказывал о встречах с наследником Алексеем, с княгинями и о том, что мог стать зятем Романовых. Всплакнул о судьбе русского императора, но упомянул, что Романовы накопили чересчур много прегрешений и что бог наказал их.

Никифоров внимательно слушал его. Болтовня царя раскрыла ему мрак в его сердце, в его сознании, ему слышались крики царских жертв, стоны убиваемых по его приказу, павших на поле брани. И ему стало больно, что Борис пытается увильнуть от суда своей совести с помощью басни о божьем промысле и божьем внушении. Все это говорило об очень многом. Это было началом чего-то значительного. Раз Борис начал вспоминать о своем августейшем крестном, мертвом императоре Николае II, значит, он представляет, какая участь уготовлена ему.

— Генерал, не беспокойтесь за свою жизнь и безопасность, пока я владею этой несчастной державой, пока я еще властелин, — объявил вдруг Борис и встал.

Это означало, что аудиенция закончилась. А также то, что царь никому не говорил о своих намерениях относительно него, Никифорова, и что он решил расправиться с ним после войны. Со всех точек зрения это было страшно. Это значило, что теперь с еще большим остервенением, чем раньше, за него возьмется германская разведка. И Гешев. И РО со своими ищейками, которых он едва выносил, пока вынужден был служить вместе с ними.

— Благодарю вас, ваше величество. Покорно благодарю, — Никифоров склонил голову.

Он принял эту игру, потому что не имел возможности уклониться от нее. И нельзя было. Потому что Александр Пеев молчал до сих пор. Следовательно, он и впредь выдержит пытки. Оставалась открытой одна дверка: а не мог бы «Журин» продолжать быть «Журиным»?


Недалеко от сада с розами, в той части парка Свободы, где сейчас находится стадион ЦСКА, группа рабочих копала канаву. В ста — ста пятидесяти метрах от них на скамейке напротив горбатого мостика сидели, как пригвожденные, два господина. Какая-то дама вертелась около них.

Как раз в это время дипломат из советской миссии в Софии остановился около озера. Один из рабочих, копавших канаву, выпрямился и стал смотреть на него. Он и раньше видел этого человека и знал, кто он такой.

Дипломат обошел озеро и переходил через мостик. Какой-то пьяный снял шапку и преградил ему путь. Рабочие оперлись на лопаты и стали смотреть. Поблизости вертелся фотограф с фотоаппаратом. По всему было видно: что-то должно произойти. Двое сидевших на скамейке поднялись. Еще один человек быстро приближался к пьяному и дипломату.

Пьяница выпустил из рук шапку. Дама бросилась к советскому дипломату. А двое со скамейки заняли позицию в двух-трех шагах сзади.

Пьяный громко выругался. Дама закричала.

Советский дипломат резко наклонился — над его головой мелькнул кулак боксера. Второй агент ударил его в живот. В тот же миг рабочие со своими лопатами бросились к месту драки. Откуда-то примчались еще человек десять. Фотограф, заснявший, как дама пыталась повиснуть на шее у советского дипломата, вырывался из чьих-то рук. Эти же руки сорвали с него фотоаппарат, который описал дугу и упал в озеро.

В ста — ста двадцати метрах от места драки послышался полицейский свисток.

Советский дипломат шел быстро и размахивал рукой, в которой держал шляпу. Он заметно побледнел. Человек, нанесший ему удар, лежал на земле и стонал. Другой наклонился над ним и пытался поставить его на ноги.

— Гармидол, помоги, — молил пострадавший.

Рабочие вернулись к канаве. Толпа быстро росла, и среди голов уже мелькали форменные фуражки полицейских. Советский дипломат представил свои документы — временный поверенный в делах СССР. Полицейский офицер откозырял.

— Я протестую против провокации, подготовленной с целью сфабриковать повод, чтобы убить меня, господин офицер, — протестовал советский гражданин.

— Господин поверенный в делах, мы расследуем этот случай. Мы уведомим вас.


Гешев получил одно за другим два ошеломляющих известия. Его величество имел личную встречу с Никифоровым и освободил его. Операцию Гиргины, Гармидола и двух агентов провалили какие-то люди, случайно находившиеся неподалеку от места, где обычно совершал свою прогулку советский дипломат.

Гешев закрыл глаза и сжал голову ладонями.

— Нельзя же каждый день одерживать победу, — рычал он.

Теперь придется предпринять что-нибудь другое. Надо приплести советскую дипломатическую миссию к процессу группы доктора Пеева. Но уже так, чтобы сам дьявол не смог распутать узел, потому что на сей раз этот узел затянет он сам. И никто другой. Может быть, с помощью Петрова. Петров умный. Он не принял участия в операции у озера. Только наблюдал. Филеры доложили, что он мог вмешаться, но предпочел остаться в стороне. Значит, из этого агента и следователя выйдет толк.


Генерал Кочо Стоянов с нетерпением ждал развязки самого нового из самых последних событий: Гешев сказал, что советская дипломатическая миссия — бельмо в центре Софии, которое необходимо удалить. Он единственный знает, как это сделать. Советы сами отзовут из столицы своих дипломатических представителей тотчас же, как только земля начнет гореть у них под ногами.

Вместо обещанного успеха Гешев сообщил о провале этих чурбанов-агентов.

В последнее время Гешев считал Кочо Стоянова самым надежным генералом в царстве. С ним он делился своими мыслями, можно сказать, вдвое чаще, чем со всеми остальными людьми из полиции, с официальными лицами, с царем.

— Генерал, ты рыцарь, черт тебя побери! — восхищался он Стояновым и многозначительно обещал: — Я проложу дорожку и по ней пойдем только ты да я. Над нами будет только царь, а под нами — все живое. Вот так-то!

Кочо Стоянов, судя по всему, чувствовал силу полицейского и, поскольку знал слабости всех «сильных людей дня», верил в это. В связи с работой следственного отдела по делу группы доктора Пеева для обоих открывались новые возможности. Кочо Стоянов непосредственно ни во что не вмешивался, но полицейский рассчитывал на него, как на единственного подающего надежды военного. Кочо мог бы перерезать добрую половину Болгарии, даже не обременяя себя вопросом, зачем это нужно.

Теперь свои усилия Гешев направил непосредственно против дипломатической миссии Советского Союза. Он посмеивался над теми, кто рассчитывал найти утешение в предстоящем процессе против доктора и его группы. Это дело можно распутать и без суда. На суде такой адвокат, как Пеев, наверняка выкинет какой-нибудь номер. Они об этом и не подозревают. Лучше всего, если «Боевой» умрет от двустороннего воспаления легких, сопровождающегося кровоизлиянием. Зачем им Пеев, если он расколется, то есть расскажет хоть что-нибудь, чтобы можно было приговорить его к смертной казни по одному из параграфов уголовного кодекса!

…Немцы старательно дешифрировали радиограммы.

Эти педантичные чинуши с холодными глазами пытались отыскать какую-нибудь связь между Пеевым и людьми в Германии, чтобы распространить успех болгарской полиции и на территорию рейха. Они рылись в листочках, в которых была документирована разведывательная деятельность Пеева, по двадцать раз анализировали одно и то же, а самого главного так и не заметили.

Один рябой писарь из делопроизводства Дирекции полиции, давно мечтавший получить повышение, вошел к Гешеву и, смутившись, замер в дверях.

— Господин начальник, разрешите…

Гешев сразу понял, что этот человек пришел сообщить нечто очень важное. Он все время вертелся среди экспертов, записывал в протоколы результаты их работы и, по-видимому, напал на что-то важное.

— Садись, Иванов.

— Господин начальник, я подал рапорт с просьбой увеличить мне зарплату, приложил к нему документацию о выслуге лет.

— Иванов, я напишу в твоем присутствии на твоем рапорте ходатайство о твоем повышении, причем минуя несколько ступеней. Хватит с тебя инспектора?

— Господин Гешев… — Иванов задохнулся. — Господин начальник… я пришел именно к вам… никто не догадывается… Немцы смотрят и не видят… крупную рыбу можно упустить, а они все вокруг да около какого-то Периклиева в Берлине…

Сообщение поразило начальника: расшифрованная вчера радиограмма гласила, что Янко Панайотов Пеев, как сотрудник советской разведки, имеет кодовую кличку «Тан». Немцы поинтересовались этим Янко Панайотовым Пеевым, но из регистратуры Дирекции полиции им ответили, что данное лицо не находится ни в Болгарии, ни в границах рейха.

— Янко Панайотов… да это же двоюродный брат Пеева, посланник в Японии, господин начальник!

Министр иностранных дел подписал приказ об отзыве дипломата из Японии.

…Богдан Филов так и рухнул в кресло. Пристально всматриваясь в министра иностранных дел, он пытался поднять руку, чтобы вытереть со лба пот:

— Невероятно!..

— Господин Филов, это вполне вероятно. Кто ездил в СССР, в Москву, всегда заражался от красных.

— Янко Панайотов Пеев не может быть советским человеком! Еще совсем молодым он стал монархистом и блестящим дипломатом! В определенные моменты я представлял его министром иностранных дел! Что ему еще понадобилось от жизни? Почему он предал меня?

— Господин Филов, большевики всегда говорят о каком-то гуманизме и равенстве… упоминают о всеобщем благополучии и возможностях масс… Может быть, господин Янко Панайотов Пеев соблазнился их россказнями!

Богдан Филов махнул рукой:

— Чем соблазнился такой дипломат, как Янко Панайотов Пеев, — не столь важно. Важно то, что соблазняются генералы и дипломаты, что они не продаются за деньги, а идут к красным добровольно. Когда же мы схватываем их, умирают победителями и тем самым создают себе ореол мучеников. Это сводит на нет наше влияние на народные массы и усиливает притягательную силу красных. Это опровергает утверждение о нашей стабильности и дает своеобразный ориентир для рассуждений о состоянии духа интеллигенции. Это доказывает неправильность теории о влиянии коммунизма только на простолюдинов. Одним словом, наше положение тяжелое, и, если бы не штыки, мы наверняка пропали бы.

Министр иностранных дел улыбался:

— Мы его отзовем, его обработают в Дирекции полиции, потом сошлем в концлагерь. Таков будет конец.

Богдан Филов приказал вызвать Гешева.

В ожидании полицейского государственные деятели спорили о том, что представляется им опасным в ближайшем будущем. Богдан Филов считал, что немцы слишком уж церемонятся.

— Господин Делиус имеет основания считать, что одна треть нашей полиции никуда не годится. Две же остальные пассивны.

— Это абсурд.

— Абсурд?! Как же тогда объяснить тот факт, что сотни полицейских и жандармов окружили одиннадцать человек в какой-то роще в Старозагорской околии и эта горстка людей сумела прорвать блокаду и в бою потеряла только одного человека, уничтожив двадцать семь полицейских и одиннадцать жандармов? Наверняка нашелся кто-нибудь, кто предупредил этих людей, каким образом можно вырваться из окружения. Вот такие случаи дают Делиусу основание думать, что мы не располагаем умеющей действовать полицией. А тот факт, что каждое подвергшееся блокаде село дает по десятку подпольщиков сразу же, как только мы снимаем блокаду? А когда мы разыскиваем кого-нибудь, почти всегда оказывается, что его нет. Это что значит?

Такой разговор был бы уместнее в кабинете министра внутренних дел, и потому министр иностранных дел только улыбался:

— То, что коммунисты называют партизанским движением, имеет для меня особую прелесть, господин Филов. И для вас. Если понадобится делать поворот в какую-нибудь сторону, нам стоит опереться на тех, кто руководит этим движением.

Филов устало улыбнулся и проговорил:

— Если дело дойдет до поворота, у нас едва ли будет возможность опираться на тех или иных. Но я абсолютный оптимист, коллега.

Вошел Гешев.

Полицейский был в отличном настроении. Едва заметив поклонился. Сел, хотя никто не предложил ему сесть. Взял сигарету из папиросницы на столике, хотя никто не предлагал ему закурить. Налил в рюмку коньяку, хотя никто не угощал его. Улыбнувшись, повернулся к Филову:

— Я понял, почему вы меня вызвали, и подумал про себя, что вы можете помочь мне, господа.

Всего лишь год назад подобная бесцеремонность этого господина возмутила бы профессора Филова. Он позвонил бы — и нахала спустили бы с лестницы. Но теперь этот человек стал, возможно, самым полезным.

— Господин Гешев, мы просим вас осведомить нас со всей ответственностью о ваших намерениях по отношению к господину Янко Панайотову Пееву.

Полицейский пожал плечами и сказал:

— Если какой-нибудь дипломат с длиннющим языком не разнесет эту новость, я вызову этого господина и разберусь с ним. Японская полиция лучше германской. Все сообщения наших дипломатов в Токио тщательно контролируются полицией Микадо. Янко Панайотов Пеев не получит никакой информации об Александре Пееве, если мы не раздуем здесь какой-нибудь истории по этому поводу.

Филов рассматривал ковер. Помолчав, он заметил:

— Вы докладываете так, словно убеждены, что такой человек, как Янко Панайотов Пеев, может стать коммунистом!

— Господин премьер-министр, вспомните о генерале Никифорове. Но не будем вести пустых разговоров. Янко Панайотов, как и Пеев, заражен коммунизмом! Я сам займусь им! Только не вмешивайтесь в мои дела. А помочь мне вы всегда можете. Я даже прошу вас об этом.

Дипломатическое письмо посланнику в Токио подписал Богдан Филов. Янко Панайотова Пеева вызывали для доклада. Гешев продиктовал и «личное» письмо дипломату:

«Дорогой друг, события в Италии очень интересны. Мы с особым вниманием наблюдаем за обстановкой в этом секторе Европы. А не мог бы ты, подумали мы, подышать немного римским воздухом, а вместе с тем…»

— Именно так, даже если это подло. Но ведь и он нас обманул, не так ли? — Гешев взял письмо и собрался уходить.

Гешев добавил только, что операция «по возвращению» Янко Панайотова будет его личным делом. Господа даже не заметили, как подчинились ему, и такой могущественный человек, как Филов, согласился писать под диктовку этого вчера еще ничем не приметного полицейского.

Страх оказался, по-видимому, сильнее чувства ущемленного самолюбия. Дипломат ранга Янко Панайотова дезертировал. Разве это не прорыв во всей системе прогерманского фронта в Болгарии? Разве это не означало, что распадается круг друзей вокруг самого видного после царя руководителя страны? Филов старался ничем не выдавать своего озлобления. Он покорился полицейскому и не возразил, а это означало де-факто: он признал себя побежденным Александром Пеевым и Янко Панайотовым Пеевым.


Полицейский начальник не поделился с господами тем, что интересовало его больше всего: мнением о дипломатическом корпусе царства. Для него было очень важно узнать, встретит ли он сопротивление с чьей-нибудь стороны, если попутно с Янко Панайотовым займется проверкой и остальных посланников.

— Трудно сказать, кто из них заражен красной болезнью, — рассуждал Гешев, — или готов служить большевикам, Для наших дипломатов большевизм, кажется, единственное привлекательное учение. Надо укоротить им язычки. И надо же — никому нельзя верить!

Гешева устраивал ход событий. По его мнению, наступающая в Болгарии смута только развяжет ему руки.

— И пусть получится так, что, например, коммунисты придут к власти. Найдется ли такой коммунист, который согласится взять ее в свои руки, если дела запутаются еще больше? Я не оставлю в живых ни одного из них! — со злобой выкрикнул Гешев.

Что же касается Янко Панайотова Пеева, то он считал, что на приманку, которую он вырвал у Богдана Филова, он поймает «большого сазана» и бросит его прямо на сковородку. Но если кто-нибудь проболтается, Янко Панайотов Пеев останется в Японии. Ему очень хотелось командировать туда кого-нибудь из своих людей, но это была рискованная операция. Особенно если придется следовать через Советский Союз.

Гешев не пренебрег даже пустяками в этом деле и сам занялся улаживанием вопроса о возвращении Янко Панайотова из Японии. В тот же день, когда он послал ему письмо министерства иностранных дел и «личное» письмо Филова, он отправился в дипломатическую миссию Японии.

Военный атташе японского императора приветливо улыбался Гешеву. Польщенный доверием своего собрата, японский военный атташе обещал сделать все необходимое, чтобы не упустить дипломата Янко Панайотова Пеева. Японская полиция, как он обещал, будет действовать деликатно. Она позволит господину дипломату жить иллюзией, что за ним не наблюдают. И когда Янко Панайотов соберется покинуть Японию, даст ему визу ехать через Индию и Турцию, а не через СССР. А чтобы у Янко Панайотова не возникло никаких сомнений, они постараются и других дипломатов уговорить не ехать через Советский Союз.

Это явится еще одним актом уважения к Болгарии. Мой великий государь, сын солнца Хирохито, будет благосклонен и окажет услугу своему собрату.

На Гешева не произвело впечатления то удивление, которое вызвало его посещение японцев. Сразу же, как только он вышел, несколько доверенных лиц военного атташе стали совещаться. И через два дня японская дипломатическая миссия уже знала, что полицейский не доверяет никому из дипломатов министерства иностранных дел и что он не решился доверить эту самую обычную курьерскую задачу ни одному из офицеров РО.

Японский военный атташе не поделился своими впечатлениями с фон Брукманом, но захотел встретиться с ним. Он ставил перед собой весьма простую задачу: попробовать проверить, что думают немцы о Гешеве, о болгарской военной разведке и о дипломатическом корпусе. После встречи с Гешевым японский полковник ознакомился с материалами по «вопросу Янко Панайотова Пеева»; стал думать о том, что пребывание этого дипломата в Японии представляет известную опасность для империи. Только после этого он послал радиограмму в Токио, которую сам зашифровал и никому не показывал.


Ивана Владкова арестовали поздно вечером, когда он выходил из казармы. Телеграмму, посланную Марусей Владковой по его адресу, которая на первый взгляд содержала абсолютно невинные сведения, ему не вручили. Начальник полкового отделения РО, предварительно уведомленный Гешевым, усомнился, не является ли это каким-нибудь сигналом. Когда пришла телефонограмма с приказом об аресте Ивана Владкова и пересылке его в Дирекцию полиции, телефонист штрафной роты попытался найти Ивана и передать ему, чтобы он бежал. И это, может быть, удалось бы ему.

Солдаты копали укрытия для зенитных батарей. Телефонист часто ходил к работающим и иногда подолгу оставался у них. Он и в тот день хотел сделать то же самое, но поручик из РО заметил его и подозвал к себе:

— Куда?

— Господин поручик, я каждый день хожу к ним.

— Каждый день, возможно, но сегодня нельзя. Марш обратно!

Телефонист сообщил тревожную весть курьеру роты, которому доверял, но курьер доложил об этом поручику, и телефониста арестовали. Когда его с помощью ведра воды привели в чувство, телефонист продолжал твердить, что ненавидит коммунистов, но ему очень жаль, когда кого-нибудь истязают, и поэтому по возможности он помогает страдальцам.

Владков пытался оказать сопротивление. Ему удалось свалить на землю одного из агентов и ударить его так, что тот на какое-то время потерял сознание. Если бы не поручик и два подофицера, ему, возможно, удалось бы вырваться из их рук. Если бы ему удалось убежать хотя бы на двести метров от лагеря… Однако он пришел в себя с наручниками на руках. Его посадили на скамью, прислонив к стене. Агент сильно бил его по лицу, чтобы привести в чувство и одновременно отомстить за удар в живот. После этого в машине с четырьмя жандармами охраны арестованного повезли в Софию.

В машине было очень душно. Жандармы били Владкова прикладами, ногами.

Все тело ныло от боли. Когда его вели в карцер, а оттуда в машину, арестованный телефонист крикнул ему, что получил предупредительную телеграмму. Владков знал, что против него имеются обвинительные материалы из Габровской околии и особенно из Дряново. Одного этого, а также подозрения относительно его связи с Эмилом Поповым или Александром Пеевым вполне достаточно для вынесения смертного приговора.

Владков лежал на полу машины, то и дело подпрыгивающей на ухабах, между сапог жандармов и пытался сочинять стихи. Он не хотел признаться, что он поэт, но чувствовал большое влечение к поэзии. Владков жить не мог без стихов. Дорогой жандармы рассказывали о какой-то старухе, которая сгорела в подожженном ручной гранатой хлеву. Владков не знал, что это обыденная жизнь этих людей. Впрочем, знал. Но он впервые в жизни столкнулся с ними.

Арестованного ввели в отделение Дирекции полиции и заперли в одиночку. Владков сел на грязные нары. На лбу выступил холодный пот. Позже его повели в кабинет Гешева. Начальник хотел первым допросить Владкова.

Усаживаясь на стул против Гешева, солдат категорически заявил, что обстановка ему знакома, что он умеет переносить побои и не верит никаким обещаниям о гуманном отношении со стороны полицейских.

— То моя вторая забота, дорогой, — проговорил Гешев, рассматривая солдата. — Первая моя забота куда важнее. Так что воля твоя. Но если понадобится, я докажу тебе, что мы умеем, к нашей чести и славе, открывать рты, закрытые даже на замок.

Начальнику принесли кофе.

— Чашку кофе и для «гостя».

— Турки, перед тем как повесить, угощали осужденных на смерть чашкой кофе, — с улыбкой проговорил Владков.

Он взял чашку и поставил ее на письменный стол перед Гешевым. И снова улыбнулся. Он и не подозревал, что своим поведением пробудил страх у этого всемогущего человека.

Да, страх. Каждый арестованный молчит и не сдается. Не начинает говорить, даже выходя, как доктор Пеев, из «кабинета смерти» с его адскими обручами, которыми стягивают голову и грудную клетку. И этим они запутывают следствие. Гешев не очень-то тревожился о процессе, о материалах для прокурора. Их хватило бы даже для того, чтобы повесить еще столько же людей, сколько они уже задержали. Было что-то другое, более значительное. Это другое могло бы дать материал не для одного процесса, а для того чтобы нанести удар по всем сторонникам коммунизма в Болгарии.

И это создало бы новые возможности при новых обстоятельствах на фронтах в России. Власть ориентировалась бы не на профессиональных политиков, давно уже провалившихся с точки зрения истории, а на него. Полицейский считал, что в ближайшее время возможны только два варианта при еще больших осложнениях в ходе войны: или власть перейдет в руки коммунистов, или же в его руки.

С этой точки зрения Иван Владков не представлял для полицейского почти никакого интереса. И он приказал следователю Петрову заняться им.

— Этот должен заговорить, — приказал он, допивая кофе, от которого отказался подследственный. — Его надо сломить физически.

Петров нахмурился. Ему больше нравился другой способ — сначала вытянуть из арестованного все, что можно. Ведь избить его до полусмерти всегда успеется.


Эмил Попов увидел, что над ним склонилась женщина. А за ней стояли двое усатых полицейских в фуражках с винтовками. Он сразу пришел в себя. Конец.

— Боже, Евгений, ну на кого ты похож, пьяница этакий! — услышал он голос Данче и смех одного из полицейских.

— Это твой муж, что ли?

— Брат, господин полицейский.

— Давай забирай его, пока мы не забрали! — объявил старший патрульный.

Данче поставила Эмила на ноги, и сердце у нее сжалось — тот так исхудал, что напоминал больного ребенка. Его так качало из стороны в сторону, что полицейские не удержались от смеха. Эмил еще не знал, что Бонева поехала на улицу Витошки, дом номер 18, на квартиру к Эмилу Маркову, и сообщила его жене Данче о случившемся с Эмилом Поповым. Жена Эмила Маркова, перепугавшись за своего Эмила, выскочила на улицу и прибежала в то самое время, когда подошел патруль.

Потом Эмил снова потерял сознание. Он пришел в себя уже и постели. Голова кружилась, а во рту горчило. Вдруг он услышал чьи-то шаги. Почувствовал запах чего-то очень вкусного. Хозяйка с тревогой и радостью в глазах посмотрела на сидящего в постели Эмила и поставила на столик рядом с ним тарелку куриного бульона:

— Эмо, дорогой… что с тобой, Эмо?

Она не заплакала, но Эмил понял, что слезы едва ли красноречивее ее взгляда могли сказать о чувствах женщины. Она называла его ласкательным именем мужа, а видела перед глазами его, Эмила Попова. Ему хотелось как-то отвлечь ее. Он улыбнулся и сказал:

— Поем немного… голоден как волк… побреюсь… тогда и поговорим…

Побриться ему стоило больших трудов. В какой-то миг Эмил почувствовал, что возвращается к жизни. От супа по всему телу разлилось приятное тепло.

Потом он лег на диван. Пока хозяйка хлопотала по хозяйству, Эмил снова и снова перебирал в памяти события последних дней. Он знал, что Данче ищет связи со своим мужем или с его связными.

На второй вечер пришла женщина среднего роста, худенькая, с детской фигуркой, в пестром платье. У нее были веселые голубые глаза, высокий лоб и красивое продолговатое лицо. Пришла она в десять часов вечера — много позже наступления полицейского часа. Одного этого было достаточно, чтобы понять цель ее посещения.

Она протянула Эмилу руку:

— Анна. Ничего другого сказать вам не могу. Через сутки ждите меня в то же самое время. Пойдем к Маркову, — и улыбнулась.

Обессиленная Данче сидела в углу. Она уже знала, чем занимается ее муж. Кроме того, она получила от товарищей согласие на встречу с ним.

До ухода Эмила Данче успела сшить две новые сорочки и приготовить еду на несколько дней. Она была сильно встревожена: по ее мнению, здоровье Эмила ухудшилось и достигло крайнего предела. Ей казалось, что вынужденное пребывание на Витоше окажется для него роковым. Неплохо было бы отправить Эмила в санаторий, под контроль врачей. В своих хлопотах о нем она все время чувствовала на себе взгляд своего Эмо, и ей казалось, что только таким образом она может отплатить за заботы людей, которые прячут, кормят и обшивают ее мужа. Знают ли безразличные и перепуганные люди, что такое ожидание, неизвестность? Знают ли люди, что значит любить коммуниста?!

Анна пришла в условленный час. Эмил всматривался в ее глаза. Он знал, какую заботу проявляют люди, подобные ей, люди, осуществляющие связь между нелегальными руководителями партии, и какие опасности связаны с этим. Поражало ее спокойствие, уравновешенность. Прощаясь с Данче, Эмил почувствовал, что доверяет Анне, как боевому товарищу, как сильному человеку.

Они пошли. Полицейский патруль не стал проверять документы у влюбленной пары, идущей под руку, — худого господина в плаще и громко смеющейся девушки. Господин в плаще с погонами чем-то напоминал полицейским агента.

— Запомни: улица Антима первого, дом номер четырнадцать — это на случай, если нам придется пойти в разные стороны, — прошептала Анна.

Эмил поблагодарил:

— Спасибо, друг, — и не стал исправлять ошибку: она ведь по-мужски деловая. Но откуда все-таки эта смелость? Причина крылась, видимо, в характере этой необыкновенной женщины. Это доказывало известное правило: в бой вступают только сильные духом. И непременно честные.

Они дошли до домика у Слатинского редута. Остановились. Анна огляделась. Глазами показала на черепичную крышу в отблесках лунного света.

— Здесь.

У Эмила закружилась голова. Он знал, что, переступив порог, увидит Эмила Маркова. А это значило, что он снова начнет бороться.


Берлин.

29 мая 1943 года.

Семь часов утра. Пронзительный звонок в передней известил о прибытии незваных гостей.

Хозяйка пошла открывать. Она была уверена, что пришли из гитлерюгенда собирать латунь, медь и золотые украшения.

В дверях стояли два господина в черных плащах. На обоих темно-коричневые шляпы.

— Хайль Гитлер!

Хозяйка подняла согнутую в локте руку и произнесла:

— Зиг хайль, господа. Что вам угодно?

Они показали удостоверения гестапо. Берлинского управления. Один — группенфюрер, другой — обергруппенфюрер.

— Милостивая государыня, ваш квартирант, господин Периклиев…

Хозяйка широко раскрыла глаза: в комнате на стене висел огромный портрет фюрера. Как могло случиться, что господин, который так рьяно кричал «Хайль!» и притом болгарин, интересен гестапо?

Гестаповцы сразу же пошли в комнату квартиранта. Один из них держал в руке пистолет.

— Хенде хох!

Периклиев улыбнулся. Такой была его первая реакция на страх. Он поднял руки и спросил на превосходном немецком языке с берлинским произношением:

— Господа, вы не ошиблись? Думаю, что всем известна моя позиция и моя лояльность.

Ему никто не ответил. Полицейские молча начали обыск. Они даже не держали арестованного под дулом пистолета. Ведь сопротивление было бессмысленно. Полицейпрезидиум. Александрплац.

Полицейские тщательно обыскивали одежду. Осматривали вещи. Агенты заставили его взять с собой полотенце, мыло, зубную пасту и щетку. Здесь же рассматривали даже колпачок от тюбика с зубной пастой.

Периклиева привели в камеру на верхнем этаже. Какой-то важный господин вформе офицера СС из полевых частей СС, но с отличительными знаками гестапо встал у двери в присущей гестаповцам отвратительной позе: ноги в начищенных до блеска сапогах широко расставлены, руки уперты в бока:

— Вы останетесь здесь. Будете ждать. На ваши крики никто не придет. Когда начнется следствие — неизвестно. Питание будете получать два раза в день. Воду — раз в сутки. В десять часов.

Господин в форме вышел. Тюремщик поставил на стол двухлитровый металлический кувшин и с ехидцей сказал:

— Здесь проводят приятные часы наши самые важные гости. — Новичок показался ему чересчур интеллигентным человеком, чтобы иметь что-нибудь общее с большевиками.

Тюремщик, кажется, не очень торопился уйти, но все же ушел, закрыв дверь на ключ.

И в тот же миг весь мир оказался за дверью. Периклиев остался наедине со своими мыслями. Со стен об ужасах тюремного мира вопили кривые буквы, написанные разными почерками и на разных языках. Периклиев встал и стал читать.

«В жизни все можно преодолеть».

«Вы можете вешать нас, но не можете ликвидировать!»

«Будь тверд по отношению к себе!»

Периклиев сел на соломенный тюфяк, обхватив голову руками. Глаза его были закрыты.

«Будь тверд… и не по отношению к другим, а прежде всего по отношению к самому себе. Ведь человек силен только тогда, когда тверд. Что бы со мной ни случилось, мои уста останутся немыми ради счастья моей прекрасной родины», — думал он.

Родина. Розовая долина? Нет. Тот маленький переулочек с разбитой булыжной мостовой, те старухи в черных шалях, возвращающиеся с панихиды. Панихиды по убитым на фронтах. Убитым в сентябре. Убитым в наших горах.

Периклиев прочел на стене слова, написанные по-французски. Они были адресованы матери — одной из тех, которые столь похожи друг на друга от полюса и до полюса и столь различны. Приговоренная к смертной казни поведала далекой безутешной матери о своей участи. Этой камерой, четыре метра в длину и два в ширину с маленьким окошком на внутренней стороне толстой стены, которое открывалось только до половины, узница была полностью отрезана от мира. И только те, кто прошел через все это и вырвался отсюда, знали истинную цену свободе. Периклиев был деловым человеком, специалистом в самой практической и обыденной области жизни. Профессия волей-неволей воспитала в нем деловитость и строгую рассудительность. На свете есть остров свободы. Большевизм непременно победит. Это и есть — ЗАВТРА. А сейчас, СЕГОДНЯ, его победило гестапо. Где-то произошел провал, но где? Оставалось всесторонне обдумать создавшееся положение.

Это случилось с ним в субботу. До понедельника, первого рабочего дня следующей недели, оставалось две ночи, сегодняшние полдня и целый воскресный день. Хорошо, что получилось именно так. Хорошо, что он получил эту отсрочку. Хорошо, что он сможет подготовиться к встрече с врагом.

Периклиеву запомнилось удивленное лицо тюремщика, когда тот принес ему ужин. Он как раз прилег на постель.

— Вы разве не получили указания? Запрещено ложиться или садиться на постель с семи утра и до двадцати часов вечера! Если еще раз замечу это, отправлю в карцер и лишу пищи!

Пища. Кофе — коричневая кисловатая жидкость. Вместе с кофе давали тонкий, не толще карандаша, ломтик хлеба — смесь грязи и шелухи. Ломтик этот смазывали едва заметным слоем безвкусного повидла. Иногда повидло заменяли маргарином.

На обед приносили похлебку. Хлеба не давали.

На ужин было то же, что и на завтрак. Режим питания был рассчитан на то, чтобы уже на третий день подследственный почувствовал, что умирает с голоду. Через десять — пятнадцать дней наступала жуткая слабость. Головокружения. Периклиев слышал об умирающих с голоду в Освенциме и Бухенвальде. Теперь испытывал это сам.

Нельзя садиться на постель. Нельзя ложиться. Нельзя стоять у двери. Нельзя вставать на стул, потому что тогда будут стрелять по окну. Нельзя стучать в дверь — изобьет дежурный. Свои просьбы он может высказать тюремщику только вечером, а тот доложит об этом, если найдет нужным, и причем тому, кому захочет.

Следствие началось в девять часов утра тридцать первого мая сорок третьего года.

Из камеры Периклиева забрал один из тех, кто арестовывал. Он долго вел его по коридорам, шептал пароль постовым полицейским у шести запертых дверей, разделявших этаж на семь отсеков. С этажа на этаж они переходили также после того, как конвоир шептал пароль постовому, и тот открывал закрытую на ключ дверь. Охрана! Охрана, от которой нельзя отойти ни на шаг. Все пути к свободе отрезаны.

В канцелярии находилось двое следователей. Как зовут одного из них, он узнал по тому, как к нему обратился другой следователь:

— Герр Верк… болгарин…

Герр Верк, видимо нацист из «старой гвардии фюрера», нахмурился. Уж не вспомнил ли он о другом болгарине в Лейпциге десять лет назад? Периклиеву показали на стул.

Допрос начался с обычного установления личности и требования объяснить причины, которые привели его в Германию. Спросили, каковы цели пребывания его в Берлине, городе, подвергающемся беспрерывным бомбардировкам, ведь он мог уехать в какой-нибудь другой город, например, в Мюнхен или, скажем, в Грац в Австрии. Периклиев заранее не подготовил ответов. И все же, имея некоторые знания в области права и зная в какой-то степени немцев, Периклиев старался заставить их думать, что он искренен с ними или же не имеет представления о том, что они хотели бы узнать.

Верк не имел оснований не верить ему. Тем более что список своих знакомых в Германии Периклиев представил тотчас же. Он не преминул упомянуть и случайных знакомых, с которыми ему пришлось столкнуться. Да Периклиев и не имел связей с людьми, чьи имена могли бы скомпрометировать его перед полицией. Большая часть перечисленных им людей пользовалась безупречной, с точки зрения гестапо, репутацией.

Верку было значительно легче допрашивать «своего болгарина» из-за обстоятельства, которое произвело на него очень сильное впечатление, настолько сильное, что он поделился со своим непосредственным начальником:

— Герр полковник, он, в сущности, разговорчив и ничем не напоминает своего земляка из Лейпцига Димитрова.

Полковник пожал плечами. Для него не имело значения, на кого похож этот интеллигентный человек с эрудицией ученого финансиста. Было важно установить, есть ли у него связи с кем-нибудь из советских разведчиков в Берлине и какая существует связь между ним и событиями, подсказанными докладом доктора Делиуса адмиралу Канарису. С событиями, которые могли бы привести к полной большевизации болгарского генерального штаба или чему-то подобному. Самое важное, разумеется, — добиться от арестованного признания своей вины. Гестаповцы не располагали никакими разоблачающими материалами, кроме нескольких книг. Они могли бы послужить основой для шифра, но специалисты и после повторного осмотра не нашли в них ничего подозрительного. Обвинение в шпионаже в пользу советских вооруженных сил на основании переписки этого болгарина с земляком из Софии не являлось чем-то таким, чему следовало придавать значение.

— Оставьте эти сентиментальности, Верк. Не имеет ровным счетом никакого значения то, на кого он похож и на кого не похож. Фантазия нашего болгарского коллеги Гешева беспредельна. Не думаю, чтобы господин Периклиев, алчный до денег и славы, не вернулся бы от нас в Болгарию, чувствуя себя специалистом самого высокого ранга. Попробуйте избить господина Периклиева до полусмерти. Если признается — хорошо. Если не признается — можем даже освободить его. Лично я не верю, что этот Периклиев — шпион большевиков.

Периклиев неподвижно сидел на стуле по шесть, семь, а иногда и по восемь часов. Он напрягал все свои силы, чтобы не рухнуть на пол от истощения, не потерять сознания, не сказать лишнего слова. Периклиев отчетливо представлял себе характер поединка с немцами. От молниеносного удара грома не будет пользы. Если он действительно тверд, он должен вырваться отсюда живым. Живым.

Иногда по десять раз Верк возвращался к одному и тому же вопросу, но все десять раз под разным углом зрения. Верк сидел за своей пишущей машинкой и отстукивал на ней ответы сам, без секретаря. Он освободился от присутствия других следователей. Коллег вызывал только тогда, когда начинал уставать. В таких случаях он выходил из кабинета, где велось следствие. Шел в ванную и обливался холодной водой.

Периклиев понимал цель этих длительных, ужасно сложных допросов, в которых без труда обнаруживалось все: педантичное терпение, педантичное следование в одном и том же направлении, педантичное соблюдение методов ведения допроса. Они поставили себе цель утомить его, запутать. И тогда поймать на противоречиях.

На четвертые сутки Верк торжественно объявил, что господин Периклиев решил пожертвовать жизнью ради какого-то адвоката в Болгарии. Арестованный был ошарашен. Значит, произошел провал с доктором Пеевым!

— Вы избегли бы мучительной смерти, если бы признались во всем. Вы же знаете, в чем мы вас обвиняем. Вы избавили бы нас от лишнего труда и избежали бы лишних неприятностей.

Периклиев грустно улыбался и в который уже раз повторил:

— Я попросил бы вас, господа, разъяснить мне, из-за кого рушится моя карьера.

Шел пятый день с момента ареста. Верк вошел в следственную комнату с грудой папок. Сел за письменный стол. Махнул рукой. Это означало, что подследственный может сесть.

Раскрыл объемистую желтую папку. Перелистал ее. Показал «своему подшефному», как он любил называть Периклиева.

— Настал конец вашему упорству, господин. Не люблю разоблаченных, но теперь буду вынужден терпеть еще одного.

Масса фотографий. Несчастные. Что же сейчас происходит в Софии? Копия следственного дела лежит на письменном столе Верка. Документы переведены на немецкий язык. Имеются выдержки из показаний, экспертиз, заключений Гешева и Костова. Предположения.

— Назовите имена этих людей!

Периклиев безо всякого колебания показал доктора Пеева:

— Этот господин — Александр Пеев. Видная личность в Софии. Бывший мой хозяин. Великолепный адвокат. Человек с эрудицией профессора.

Верк протянул Периклиеву лист с радиограммой Пеева в Москву. В ней упоминалось и его имя.

— Господин следователь, я переписываюсь с доктором Пеевым, как и со многими другими! Если правда то, что он воспользовался моим именем, это означает только одно: он использовал вообще всех, с кем имел хоть какое-нибудь дело. Вряд ли будет правильным допустить, что доктор сообщит всем своим знакомым, что он агент большевиков. Да я бы… я бы поставил вас в известность…

Верк молча встал. Схватил подследственного за лацканы пиджака и поднял со стула. Толкнул его с огромной силой своих ста килограммов — и жертва растянулась на цементном полу. Верк начал бить Периклиева ногами. Снял со стены плеть. Из сил выбился примерно через час. Вызвал двух полицейских. Показал им на стонущего окровавленного подследственного:

— В камеру! Никакой еды в последующие сутки!

И ад начался.

Поздно ночью и после полуночи через внутренний двор тюрьмы часто вызывали заключенных. Группами и поодиночке. В ночной тишине зловеще раздавался стук их деревянной обуви. Их выводили на казнь. Зачастую крики этих людей заглушались шумом моторов грузовиков.

И так каждый день. Пытки электротоком, ломание костей, подвешивание на крюк головой вниз. Весь арсенал дьявола. Периклиев упорно продолжал от всего отказываться. Иногда Верку приходилось наклоняться над ним, чтобы расслышать, что шепчут его разбитые губы. Поднимался он всегда разъяренным.

— Не знаю… это ложь… не знаю… — повторял подследственный.

Потом Периклиев замолчал. Он решил, что так будет лучше. Вызвали врача, и тот увел его к себе в кабинет. После осмотра был составлен протокол:

«При допросах пострадал слуховой аппарат и, вероятно, центр координации мыслей…»

Верк пожал плечами:

— Сам виноват. Те, конечно, использовали его неосведомленность. А раз они использовали его, значит, мы заплатили ему за то, что он не смотрел в оба и не заметил около себя шпиона.


Радиограмма из Токио известила Гешева о маршруте и о вероятном дне прибытия в Болгарию Янко Панайотова Пеева, посланника его величества царя при дворе его императорского величества Хирохито.

В радиограмме сообщалось, что до границы Ирака Янко Панайотова Пеева будут охранять германские разведчики, однако в дальнейшем Гешев должен сам найти способ обеспечить возвращение на родину господина посланника. Как подразумевалось в радиограмме, такого человека, как Панайотов, непременно будут разыскивать представители советской разведки. Они постараются предупредить его, чтобы он не возвращался в Софию.

Гешеву пришлось просить доктора Делиуса оказать ему содействие. Агентура, которой он располагал в странах Ближнего Востока, сводилась к одному-двум информаторам, не представляющим особого интереса. Они не могли бы охранять такого человека, как Янко Панайотов.

Доктор Делиус улыбнулся: вот оно, уязвимое место его коллеги и соперника.

Панайотова действительно нужно арестовать. Он помог бы гестапо развязать себе руки в Японии или по крайней мере в Болгарии. Посланнику всегда известно слишком многое. Присутствие посланника в качестве обвиняемого придало бы процессу о шпионах значительно больше веса и оправдало бы смертные приговоры всем обвиняемым, даже тем, в отношении которых нет никаких изобличающих материалов. Кроме того, гестапо воспользовалось бы этим, чтобы провести чистку дипломатического корпуса нейтральных стран в Берлине, в Софии, в Риме, а также своих дипломатических представителей во всем мире, равно как и болгарских. Панайотов, следовательно, являлся фактически самым важным звеном в будущем процессе. Ему предстояло искупить ошибку, допущенную царем и Филовым по отношению к генералу Никифорову, именно искупить.

Доктор Делиус не мог найти способ послать своих «метеорологов». Турки не допустили бы ничего подобного. Но в Турции, откуда Панайотов должен отправиться уже прямо в Болгарию, его возьмут под свою «опеку» четыре представителя военной разведки рейха. Четыре. Так приказал доктор Делиус после того, как информировал адмирала Канариса по телефону. Возможно, он похвалился, но в радости Делиуса, когда он положил трубку, чувствовалась неподдельность.

— Господин Гешев, адмирал Канарис поблагодарил меня за старание. Он представил меня к награде Железным крестом с дубовыми листьями. И ваше имя, господин Гешев, упомянул адмирал Канарис. Он действительно считает поимку Пеева исключительно делом ваших рук. Надеюсь, это вас обрадует.

Канарис пожелал успеха и Гешеву.

Гешев догадался об этом по внезапно брошенному на него Делиусом взгляду во время телефонного разговора. Так обычно смотрят люди, услышавшие при разговоре имя одного из присутствующих.

— Я благодарен Канарису за поздравление. Позвоню ему сам. А что вы будете делать с Панайотовым?

Делиус вкратце информировал своего коллегу: как только тот вступит на турецкую территорию, к нему приставят официальных представителей дипломатических миссий Софии и Берлина в Анкаре, а также еще трех «советников», известных в определенных кругах разведчиков рейха. Панайотова они не будут отпускать от себя ни на шаг и похитят его, если он почует что-то или попытается бежать. Вопрос о переброске его в Болгарию будет обсуждаться в случае необходимости применения к нему насильственных мер при аресте на чужой территории.


Мерседес неотступно следовал за машиной Панайотова.

Посланник сразу же спросил своего шофера, что это может означать в такой стране, как Турция, которая объявила о своем нейтралитете.

Его шофер — офицер турецкой армии — свободно говорил по-английски. Чувствовалось, что он прошел хорошую школу и знаком с методами немцев, англичан и, видимо, своего командования. По мнению Панайотова, он был по меньшей мере майором турецкой разведки.

— Господин посланник, случайная машина.

Было что-то очень тревожащее в незнакомцах, все время мелькавших перед глазами. Одни и те же лица. Словно высеченные из камня. Они казались одинаковыми, несмотря на различие фигур и одежды. Они «путешествовали» от Токио до Турции и все время находились рядом с ним. Единственное, что его успокаивало, — это письмо Богдана Филова. Филов не черкнул бы ни строчки, если бы его осведомили о связях Панайотова с Сашо. Хоть в этом Филов проявил бы немного больше этики. Он не унизил бы своего достоинства и не стал бы писать под чью-нибудь диктовку. И все же налицо нервозность японского министерства иностранных дел. У министра иностранных дел не нашлось времени устроить в его честь хоть бы маленький коктейль. Его принял не сам министр, а всего лишь его второй заместитель. Отказ германского посланника встретиться с ним перед его отъездом. Ему были известны многие факты. Некоторые из них тревожили его, а другие просто вселяли беспокойство. Наступило время неожиданностей, напряжения и внезапных поворотов. Вряд ли можно поверить в то, что этот мерседес просто из любви к прогулкам неотступно следует за его машиной, которую ему неожиданно прислали на границу с Турцией вместо билета на поезд.

Да, кто-то в самом деле шел по его следам. Панайотов догадывался об этом. Если это охрана, то почему она не явится к нему и не заявит: «Вы доверенное лицо болгарского царя и господина Богдана Филова. Нас послали охранять вас от провокаций и от попыток шантажа».

Это он понял бы. В свое время немцы сопровождали его даже на территории враждебных стран, где он был аккредитован. Они путешествовали, выдавая себя за датчан. У них были датские паспорта, зарегистрированные в нейтральной Швеции, куда они «бежали» от Гитлера. И еще одно: почему ему не разрешили вернуться через Москву? Почему японцы не разрешили это и трем торговцам, чтобы послать его сюда, где любой может следить за ним? Нет, это не охрана. Значит, что-то происходит. Но что именно?

Машина остановилась в какой-то деревушке. Шофер вышел из машины, чтобы налить в радиатор воды. Из-за жары двигатель перегрелся. Панайотов тоже вышел прогуляться. И сразу же увидел немецкую, типичную немецкую физиономию одного из тех, кто следовал за ним из Токио. Стало очевидно, что гестапо преследует вполне определенные цели.

Шофер снова сел за руль:

— Господин посланник, прошу вас, не выходите из машины, — и улыбнулся. — Мне приказано быть в вашем распоряжении до самой Анкары. После этого я уже не несу ответственности за вас. Тем более что я и охраняю вас, и веду машину.

— Мой багаж…

— О, не беспокойтесь, господин посланник. Он следует в грузовике и прибудет через три-четыре часа после вашего приезда в Анкару.

Багаж уже тщательно проверили. Каждую вещь в отдельности. Пересняли каждую страничку из записных книжек, обложки книг, которые он вез с собой. Попытались даже подпороть подкладку пиджаков, чтобы проверить, нет ли чего-нибудь в вате на плечах. Проверили, нет ли чего в обуви, под подметками. В термосах.

Шофер-офицер ничего не знал о планах гестаповцев. Его уведомили только об одном: болгарский посланник в Анкаре просил, чтобы господин Панайотов прибыл целым и невредимым в столицу Турции, чтобы он находился вдали от пассажиров поездов и чтобы его никто не беспокоил. Ему приказали особенно внимательно следить за тем, чтобы он не имел никаких точек соприкосновения с простолюдинами и вообще приехал бы «герметически закупоренным» в машине. Следовательно, этот господин посланник вез какие-то тайные вещи или документы в своем портфеле. Или его уже решили убрать с дипломатического горизонта.


Элегантный господин стоял на перекрестке напротив болгарской дипломатической миссии и улыбался детям, катавшимся неподалеку на велосипедах. Детям из мира богатых.

Вдруг он оживился, увидев машину с анкарским номером. Именно номер машины послужил причиной тому, что господин перестал изображать из себя беззаботного человека.

Машина с знакомым номером остановилась. Из нее вышел только тот, кто вел машину. Элегантный господин поспешил к машине. На заднем сиденье он увидел измученного длинной дорогой Янко Панайотова. Шофер уже входил в здание миссии, когда обернулся и увидел элегантного господина. Уже нельзя было предотвратить нечто очень важное: незнакомый господин наклонился и говорил что-то через открытое окно автомобиля.

— Господин Панайотов, «Тан» в опасности. «Боевой» арестован. Вы, надеюсь, понимаете, что все это означает? Ваша безопасность в Турции обеспечена.

Шофер схватил элегантного господина за руку:

— Ваш паспорт, прошу!

Господин улыбнулся и протянул документы. Он оказался австрийским экспертом по вопросам рекламы, представителем трех фирм, объединившихся до конца войны. Торговля шерстью и шерстяными текстильными изделиями. Внешне он походил на славянина.

Янко Панайотов вышел из машины и обратился к шоферу:

— Весьма благодарен вам. Наша дипломатическая миссия здесь, но я не могу явиться в таком виде к своим коллегам. Пойду приведу себя в порядок.

И пошел. Ноги онемели от долгого сидения в машине. Он был совсем близко от Болгарии и через три часа ему предстояло выехать в Стамбул, а завтра утром пересечь границу у Свиленграда. Сашо арестован! Он обернулся, чтобы снова увидеть элегантного господина, без сомнения, человека из советской разведки, но тот уже исчез. Шофер вертел диск аппарата в телефонной будке, чтобы сообщить о случившемся. Ну и что? Раз товарищи сумели предупредить его, они найдут способ охранять его в Турции, где каждому предоставлялась возможность действовать: и гестапо, и англичанам, и американцам, и советским людям.

Через полтора часа, покидая гостиницу, Панайотов позвонил по телефону своему коллеге в болгарскую дипломатическую миссию:

— Прошу вас, передайте от моего имени привет господину Богдану Филову. Сообщите ему, что мы увидимся после войны. Да, после войны. Не сейчас. Только это, коллега. Нет, благодарю. Нам нет смысла встречаться. Я теперь уже никто. Уезжаю в Ирак. Буду жить там.

В записной книжке у него лежал билет на поезд в Стамбул.


Эмил спросил Анну:

— Как дети?

Анна сразу уловила волнение. Муку. Вопрос этот давно вертелся у него на языке.

Анна пожала ему руку.

— Николаю хорошо, Эмил.

Она неторопливо стала рассказывать о том, что произошло после ареста Белины.

Ребенок остался у хозяйки квартиры. Женщина не знала, что делать. Полицейский инспектор заявил ей:

— Эй ты, запомни, этот ублюдок должен умереть с голоду. Считай, что он сирота.

Хозяйка расплакалась.

— Не распускай нюни! Тебе не разрешается заботиться о нем! Отберем у тебя карточки на продукты, если попытаешься кормить это коммунистическое отродье. Ясно?

И ушел. Хозяйка рассказала в квартале, что произошло и как ее запугивали. И поскольку она боялась, что его убьют, повсюду водила с собой. Малыш все время плакал и звал мать и отца. Но как только видел полицейского, умолкал и смотрел в землю.

— Тогда пришла какая-то женщина. Хозяйка и раньше видела ее. Это будто бы ваша тетя из Поповской околии. Как я поняла, она нарочно не сказала хозяйке, из какого она села. В целях безопасности. Взяла с собой ребенка, и все. Мы получили известие из Попово, что Николаю там хорошо. Он здоров и часто говорит: «Когда вырасту большой, буду таким, как папа!»

Эмил впился зубами в руку. Физическая боль должна подавить желание кричать. Да, у него есть тетки в Поповской околии. Добрые, мягкосердечные со своими, жесткие с чужими. Они наверняка уберегут Николая и найдут для него искренние улыбки.

— А Румен в Дряново. Как только арестовали Марусю, мы сообщили туда. Нашли способ предупредить Владковых. Вместе с одним товарищем послали Румена в Габрово, а там его забрали родственники.

Знаешь, Эмил, Румен нашел себе друзей в Габрово за те два дня, что провел там. Нашел себе друзей и в Дряново, а его бабушка… мы послали ей несколько сот левов… не знаю, как умудряется связывать концы с концами… Вечерами старуха завернет малыша в тоненькое одеяльце, сядет около него, чтобы убаюкать, и начнет не спеша рассказывать о гайдуках, о богатырях. Ты слышал, как рассказывают наши старухи?

Румену хорошо. Вот все, что я знаю о нем, как, впрочем и о Николае. Ты же знаешь свою тетю. Она вырастила шестерых детей. Ты догадываешься, о ком идет речь? А мы ей послали не больше тысячи левов. Вечерами ребенок бросается ей на шею и кричит: «Я не поеду в Софию! Пусть мама и папа приезжают сюда! Приедут ведь?»

Эмил улыбался. В глазах у него стояли слезы.

— Послушай, Эмил, при создавшемся тяжелом положении, когда и твой отец, и Белина в тюрьме, это отличный выход из положения.

— Спасибо.

Он встал. Подошел к окну. Прислонился лбом к стеклу. Анна оставила его одного. Она знала, что так Эмил мог стоять часами. Позже она решила рассказать ему о самом плохом:

— Знаю, что тебе тяжело, но ты мужчина и вынесешь все… В прошлый понедельник твой отец, Белина и Мария Молдованова отправлены в концентрационный лагерь…

Эмил знал: бешеная злоба полиции после убийства генерала Лукова в феврале, после ликвидации вдохновителя убийц Сотира Янева, депутата и председателя комиссии парламента по «внутренним делам царства» обрушится на доктора Пеева и других. И все же ему стало легче.

За два дня до ареста Эмила Сотир Янев упал на улице, сраженный пулей. А это означало, что фронт пересекает не только горы, но и площади фашистской крепости.

Вернулся Эмил Марков. Прежде всего он спросил о здоровье Эмила. Потом попросил разрешения передохнуть. Подремав минут пятнадцать, вскочил. Улыбнулся. Обнял Попова.

— Теперь поговорим о деле. Ты снова должен заняться своей работой радиста и радиотехника. Движение Сопротивления растет с каждым днем, и потребность в радиостанциях становится все острее.

В доме у бай Димитра есть подвальное помещение, а в нем верстак и инструменты. Эмил мог бы заняться теми радиостанциями, что не успел собрать в «Эльфе».

Эмил Марков прикрепил к Попову Анну Рачеву. Поручил ей отправиться в «Эльфу» и разыскать Манола Божилова. Надо получить от него материалы, не собранные до конца радиостанции и кое-какие особенно важные инструменты.

Всех остальных арестовали. На свободе остался только Манол. Анна сразу узнала рабочего, описанного Эмилом Поповым. Понесла электроплитку будто бы для ремонта. Подошла к нему и между объяснениями, какой ремонт требуется, коротко сообщила:

— Эмил Попов просит, чтобы ты передал инструменты и материалы для радиостанции. Вы об этом договорились еще на Витоше.

Она заметила, как техник вздрогнул, побледнел. Взгляд его стал блуждать. И все же он согласился.

— Будь твердым, товарищ! Если не будет предательств, полиция бессильна!

Манол пришел на обе условленные встречи точно в назначенное время. Принес необходимые материалы. По мнению Анны, это был большой успех. Эмил торопился закончить пять начатых радиостанций. Оставалась еще шестая. Для нее не хватало деталей. Неизвестные Анне товарищи снабдили ее дефицитными радио частями. Эмил Марков чувствовал, что радист постепенно приходит в себя. Он должен быть здоровым, сильным. Он должен победить болезнь.

Задерживалось только изготовление удостоверения личности для Эмила. Как только оно будет готово, удастся получить пропуск. Эмилу предстояло отправиться или в Поповскую околию, или куда-нибудь поближе, например, в партизанский отряд «Чавдар». Отряд этот становился серьезной военной силой в Софийской околии и во всем царстве.

Анну поражала энергия Эмила Маркова. В минуты отдыха он делился с ней своим опытом. Рассказывал интересные случаи из своей жизни в подполье.

За эти короткие минуты Анна видела огромное человеческое море с его глубинами, с большими волнами любви и преданности, с мрачным засасывающим дном и скрытыми от взгляда водоворотами, его спокойствие и мощь. Анну поражало могущество партии — этого содружества людей во имя счастья и свободы.


В Дирекции полиции тоже не бездействовали: Гешев и следователи круглосуточно вели допросы арестованных. После того как Гешев отправил в концентрационный лагерь деда Николу, Белину и Марию Молдованову, он приказал арестовать Марусю и Манола Божилова. Из опыта Гешев знал, что кто-нибудь наверняка окажется слабым человеком и станет причиной развязки. И он не ошибся.

Сначала привели Божилова. Манол всем телом дрожал. Руки у него висели как плети, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

— Говори, когда ты стал поддерживать связь с Эмилом Поповым, а не то прикажу, чтобы тебя обработали! — кричал Гешев.

Манол отступил к стене и сразу же стал отвечать на вопросы. Называл адреса, имена, явки, задания и контрольные встречи, номера телефонов. Манол не хотел скрывать от Гешева ничего: пусть расхлебывают те, кому не жалко, чтобы с них содрали шкуру.

По мнению агента Яначкова, Манол говорил правду.

Манолу дали бумагу и чернила, чтобы он все написал.

— Яначков, отправляйтесь-ка к Ивану Джакову и арестуйте его. Прижмите его, да покрепче. Пусть им займется Петров. Этому типу удалось ввести меня в заблуждение. Я рекомендовал его в качестве радиста немецким коллегам, а он тоже оказался коммунистом, я так его разделаю, что он всю жизнь будет меня помнить. Он ведь самый способный техник и радист во всей Софии. Мне рекомендовали его, будто он прямо-таки создан работать радистом у немцев. Я поверил и устроил его в штаб немецких военно-воздушных сил. Эта история с Пеевым так утомила меня, что я перестал спать. Но осталось недолго. Скоро конец. Теперь предстоит другое.

Перед глазами Гешева возник советский дипломат у озера, провал обоих инспекторов, Гиргины и Гармидола, целого отделения агентов, не сумевших справиться со случайными невооруженными людьми. Но он не потерял уверенности. Теперь он предпримет новую операцию. Она окончательно все поставит на свои места.

Но это была единственная тайна, которую Гешев скрывал от адмирала Канариса. Итальянцы всегда казались Гешеву как-то милее. Немцы проигрывают. Они непременно проиграют, а это катастрофа, и Гешев узнал об этом так поздно. Непростительно поздно для такого разведчика, как он.

Неужели Канарис не мог осведомить его о совещании высших руководителей имперской разведки, происходившем в Баварии, на котором Гиммлер убеждал присутствующих, что Гитлер проигрывает войну и что отныне и впредь надо думать о победе в третьей мировой войне? Раз адмирал не осведомил даже Гешева, а он располагал данными, позволяющими считать, что никто в Болгарии еще не знает об откровенных разговорах Гиммлера и Канариса, то зачем тогда ему понадобилось обидеть того, кого адмирал считал одним из своих приближенных:

«Господа, я имею возможность компенсировать удар, нанесенный нам в свое время коммунистами. Один болгарин в Софии — самый доблестный немец, и не просто обычный немец, а немец национал-социалист, мой самый близкий приятель, господин Гешев».

Раз Канарис говорил это, почему он не позвонил ему по телефону, чтобы вызвать его куда-нибудь в Германию, в Австрию, где ему будет удобнее проинформировать об истинном положении дел в Германии? Раз Канарис осторожничал и раз по военным каналам сообщили о странном на первый взгляд и мелком событии — задержан высший офицер абвера, когда он вносил ценности в Швейцарский банк в Цюрихе, — что оставалось делать такому человеку, как Гешев?

Полицейский отдавал приказания Яначкову:

— Разберись с этим Иваном Джаковым. А Манола Божилова приведите ко мне. Такое ничтожество, как он, не представляет интереса ни для меня, ни для коммунистов. Их я считаю врагами, но и этот мне не союзник. Я хотя стою на определенных позициях, Божилов же — гнида, пигмей, бесхребетное существо.

Гешев перечитал написанное Манолом и спросил:

— Ну, а теперь скажи, где скрывается Эмил Попов?

— Не знаю. Но есть женщина, с которой я поддерживаю связь. Она наверняка знает, где он скрывается. В следующий четверг мы договорились встретиться.

Гешев предложил Манолу сигарету, поднес спичку. Гешев распорядился, чтобы его тут же выпустили на «свободу», приказали нигде не говорить, что его арестовывали и вызывали в Дирекцию полиции. В противном случае он будет ликвидирован.

Манол остановился в дверях. Улыбнулся:

— Совсем забыл… Господин Гешев, в подвале «Эльфы» спрятана радиостанция. Но она так замурована, что никто не обнаружит ее, если не подсказать.

И рука предателя начала наносить на бумагу линию за линией чертежа тайника.

Гешев похлопал своего нового сотрудника по плечу и с улыбкой произнес:

— Браво, парень! Ты спас свою шкуру. Хотели мы выбить у тебя из-под ног скамейку, чтобы ты повис на веревке, но считай, что все обошлось. Год-два формального тюремного заключения, да и этого, пожалуй, не будет.

Теперь Гешев мог сказать, что все пошло как следует. В ближайшие дни он поймает Эмила Попова. Это замкнет круг в следствии по группе «Боевого».

Гешев вызвал к себе агента Ивана Яначкова и поставил перед ним задачу: наблюдать за Манолом Божиловым. Даже когда он спит.


В тот же день, когда Гешев готовился арестовать Анну и Эмила Попова, ему позвонили из дворца.

Царь хотел, чтобы он взял машину и немедленно приехал к нему. Гешев знал настроения Бориса и с явным нежеланием начал переодеваться. Для него эта встреча имела очень большое значение: только четыре месяца тому назад он припер к стене секретаря посланника Драганова, знавшего, о чем тот вел переговоры с представителями Англии в Каире. Борис готовился вне рамок проектируемого вместе с премьер-министром Венгрии Каллаи соглашения вести переговоры о заключении сепаратного мира с Англией и США. Его побуждала к этому Йоанна, за неделю до этого вернувшаяся из Италии и сообщившая, что король Виктор-Эммануил уже вел переговоры с Англией.

Царь, наверное, уже нервничал. Он в Вране. Гешев и торопился, и не торопился. Он знал: царь думает, что ему хорошо при наличии двух разведок. Через разных господ, умевших развязывать языки за банкноты, Гешев узнал о попытках Каллаи вести переговоры с папой Пием XI о заключении соглашения против России; о переговорах Бориса с Виктором-Эммануилом и представителями маршала Бадольо, пока что все еще десятым человеком в прогнившей итальянской империи; о переговорах с заграничным правительством малолетнего Петра Югославского, об отношении Болгарии к послевоенной Югославии и о молчаливом согласии Бориса признать ту Югославию, которая против Павелича. Вместе с тем Борис был готов, если это будет невыгодно Англии, переориентировать свою политику таким образом, как та пожелает. И все это при условии признания трона и династии.

Гешев застал царя в беседке за чашкой кофе, задумчивого, разбитого, почти больного. Он поклонился. Царь нетерпеливо махнул рукой:

— Садитесь, мой единственный надежный человек. Вы не представляете себе, как мне опротивели все эти глупцы и карьеристы.

Его слова прозвучали очень правдиво. Гешев почувствовал, как краснеет. Итак, царь принимает его, Гешева, в тот момент, когда натиск фюрера усиливается, когда недальновидная политика многих прежде времени выдвинувшихся политических деятелей привела его в тупик.

Он все время оглядывался. Возможно, сознание того, что он советуется с каким-то полицейским, привело к ужасающему для него открытию: да, он беспомощный или по меньшей мере слабый человек.

— В сущности, нам надо с вами, господин Гешев, разобраться в двух вещах. Об одной трудно даже говорить…

— Ваше величество…

— Гешев, будьте любезны, выслушайте нас. Наше царское величество — это и есть верховный глава государства, не так ли? Нашим именем клянутся все: от рядовых до генералов. От министров до простых писарей в городских управах. А из-за того факта, что кто-то оказался предателем, получается так, что мы не верим присяге в верности многих господ, которые должны по-рыцарски относиться к этой присяге, как к высшему своему долгу, и только это может дать им право считаться рыцарями. — Царь внезапно выругался. Ударил кулаком по столику. Глаза его поблекли. — Гешев, во-первых, я хочу, чтобы ты проверил каждого из этих господ генералов. Как же мне можно теперь верить этим мерзавцам! Я сделал их генералами, а по происхождению они оборванцы. Кто из них имел какое-нибудь звание, родовое звание? Никто. Мужики. Бакалейщики. Отцы их носят крестьянскую одежду, а они пытаются укусить своего благодетеля!

Лакей принес мастику и поставил ее на стол. Здесь подавали такую мастику, какая грекам и не снилась, а турки даже забыли, что подобный напиток когда-то существовал. Выпили по рюмке, второй, третьей. И все молчали.

— Гешев, теперь все мерзавцы пытаются узнать, не будет ли предпринята попытка осуществить переворот. И это причина моей бессонницы. Гешев, немедленно займись моими генералами. Ты рассказывал мне, что существуют сотни солдатских подпольных организаций. Но для них это естественно, беднота может… Ее я как-то все-таки оправдываю. Но почему генералы? Ведь я для них…

— Ваше величество, разве у РО нет сил?

— Гешев, в РО работают негодяи. Они военные и по иерархии подчиняются старшим. Гешев, это мое право доверять или не доверять тому или иному человеку в моем царстве, чтобы передать его моему сыну. Так вот, это первое, что я хочу от тебя, Гешев. Лично от тебя.

Гешев остался доволен. Во-первых, из-за признаний; во-вторых, из-за доверия; в-третьих, из-за возможности еще больше приблизиться к Борису.

Надо ли быть откровенным с царем?! Вполне возможно, что готовится переворот. Разве можно доверять такому генералу, как Стойчев? Или генералу Маркову? Или полковнику Димитрову? Всей Фракийской армии вместе с ее полковыми командирами, которые забывают, что его величество — верховный вождь армии, и в своих полевых штабах даже не вывешивают его портретов? Может, они республиканцы? Нет, это просто люди, которым уже не очень хочется подчиняться.

— Вы хотите, ваше величество, чтобы я рассказал вам об антигосударственных проявлениях отдельных деятелей?

Надо знать наверняка, чего хочет Борис.

Борис понял его. Улыбнулся. Махнул рукой.

— Нет, Гешев, ты информируй меня как полагается, без уверток. Это и есть наше высочайшее повеление.

— О политическом положении, ваше величество?

— О политическом положении у нас в стране и за границей.

Требование Бориса объяснялось всем известным обстоятельством: каждый информировал царя так, как это было выгодно ему. Имели место англофильские настроения британского агента Любомира Лулчева, масонские внушения Цанкова, профранцузские, в сущности, самые слабые, правых земледельцев. Русофильские, но антикоммунистические настроения прежних сторонников Драгана Цанкова. Интересы королевского двора Италии, сепаратистские настроения итальянского наследника престола.

— Начну со случая с доктором Пеевым, ваше величество. Я не считаю этого доктора шпионом. Это крайняя революционная форма борьбы большевиков. Тех, в горах, по моим данным, пятнадцать тысяч человек.

Царь смотрел на него широко раскрытыми, полными ужаса глазами.

— Целая дивизия фанатиков с оружием в руках против меня? А почему военные докладывают, что число их не превышает четырех-пяти тысяч человек, и именно поэтому они не могут с ними справиться. Они, видите ли, рассредоточены по двое-трое и атаковать их просто невозможно.

— Пятнадцать тысяч, ваше величество. Думаю, в данный момент функционируют примерно тысяча шестьсот нераскрытых подпольных организаций, кроме тех, которые я ликвидировал и о которых вы знаете. Пусть это группы в среднем из десяти — пятнадцати человек, не больше. Пусть осталось сто тысяч из сторонников Стамболийского, ваше величество. Пусть есть еще столько же англофилов, русофилов, правых оппозиционеров, ваше величество. Выходит, что…

Борис замахал обеими руками.

— Гешев, чем же тогда можно оправдать твое старание? Ты не можешь ликвидировать коммунистов! Да, не можешь!

— Могу, ваше величество. Смог бы, если бы бездарные руководители не чинили мне препятствий, если бы хоть кто-нибудь прислушивался ко мне полтора года назад. Тогда я был готов отрубить голову ста тысячам… и исправить положение.

— А что же делать сейчас, Гешев?

— Ваше величество, мне удалось собрать более трехсот листовок с коммунистическими лозунгами, требованиями и даже с платформой их Отечественного фронта. Ваше величество, позвольте перейти к внешнеполитическому положению, и только после того, как я изложу вам свою позицию, представлю на ваше усмотрение свое мнение.

— Гешев, что ты думаешь о докладе моего министра иностранных дел? Тебе известен его последний доклад? Наступил удобный момент сбить спесь с этих господ министров.

— Как ему было выгодно, так он и лгал, ваше величество. Эти господа с громкими титулами думают прежде всего о себе и потом уже о том, выгодна ли вам их позиция. Япония, например, начала задыхаться на своих островах. Швеция требует с японцев доллары за бензин, который находится в их распоряжении в районе Тихого океана. Они не хотят японской валюты, и прежде всего расчетов на базе японского клиринга. А что все это значит? Что японская валюта не имеет никакого золотого покрытия и никакой перспективы. Возьмем русских, ваше величество: они приближаются к Харькову. А что вытекает из боев под Курском? Они еще продолжаются, и притом как? Весь вопрос в том, когда капитулируют немцы.

— Гешев, — царь говорил шепотом и пытался на ощупь найти свою рюмку на столе. — Гешев, ты не понимаешь, что ты говоришь!

— Ваше величество, стоит вопрос о том, будете ли вы царем и будет ли его высочество князь Симеон наследником вашего престола. Я много думаю об этом и потому так говорю. Скажу вам одну тайну, но до этого вернусь к началу нашего разговора, когда вы, ваше величество, соблаговолили спросить меня, что же делать. Вы лучше всех умеете хранить тайны.

Это соответствовало действительности. Гешев знал, что царь умеет хранить молчание. Царь помнил все, каждое слово, сказанное ему, и годами хранил в памяти тысячи и тысячи событий, разговоров, имен и дат. Гешев мог рассчитывать на его молчание: ведь если тот проговорится, он потеряет все.

— Гиммлер заявил на одном совещании в Баварских Альпах, ваше величество, вскоре после поражения под Сталинградом, что Германия уже побеждена. На этом совещании собрались все мои коллеги из отделов разведки рейха. Этот факт, ваше величество…

Борис закрыл лицо руками.

Полицейский был доволен: теперь из этого пластилина он будет лепить что пожелает.

— Ты…может быть, тоже лжешь, как все…

— Не смею, ваше величество. Спросите Бекерле, есть ли доля правды в моих словах, и сообщите ему, что узнали об этом от меня. Через сколько часов после этого вам сообщат, что нашли меня мертвым!

Борис кивнул головой:

— В таком случае…

— Я упомянул о докторе Пееве. Он лишь одно из звеньев в цепи. Игра крайне рискованна, ваше величество. Речь идет о том, чтобы я по всем линиям усилил борьбу против коммунистов и начал массовую чистку безо всякого суда. Враги царя до конца года должны найти себе могилу.

— По примеру Гитлера…

— Именно так, ваше величество. Вы оставили в живых Никифорова, но я и к нему могу «прислушаться», но только после того, как вытяну из него все, как вы приказали.

Борис оживился. Когда признавали его прозорливость, он всегда становился оптимистом:

— Так что же: оставить в живых и этого Пеева?

— Нет, ваше величество. Разрешите мне подготовить доклад, собрав материалы против тех генералов, которые мешают вам. Назревают события. Вы, наверное, почувствовали, что ваш высочайший тесть осматривается, что он начинает действовать, в сущности, против Муссолини. Разве Муссолини слабее господина… — Но вдруг не стал продолжать дальше. Еще не наступило время наносить удар Филову. Ведь он все еще крепился. И Гешев решил нанести первый удар по его престижу. Только с кого начать? С генерала Даскалова или Михова? Ведь сам господин Богдан Филов не случайно послал Янко Панайотова Пеева в Токио, хотя никогда сам не признается в этом.

— Ваше предложение, Гешев? — царь перешел на «вы».

Гешев улыбнулся: почувствовал, что побеждает.

— Ваше величество, теперь поздно доказывать верность Германии. Гитлеровская Германия здорово увязла. А мы должны сосредоточить свое внимание на укреплении внутреннего положения. Укреплять вашу власть.

— А что делать с коммунистами, Гешев?

— Ваше величество, это моя забота. Развяжите мне руки, предоставьте в мое распоряжение генерала Кочо Стоянова, и я к Новому году доложу вам, что коммунисты больше не существуют.


Борис велел позвать Костова. Позже потребовал к себе митрополита, а к концу дня и премьер-министра. К девяти часам вечера он остался наедине с царицей и примерно в десять пожелал видеть начальника ее охраны. Этот господин доложил высочайшим супругам известные ему и его коллегам факты о положении дел в Италии. Примерно в одиннадцать приехала княгиня Евдокия со свитой из двух дам и адъютанта. Борис упорно пытался сменить тему разговора. Но Евдокия снова и снова настаивала на своем. Она считала, что именно теперь самое время вызвать кризис кабинета министров. По ее мнению, в Болгарии существовал только один человек, рожденный стать ее спасителем и спасителем династии. Багрянов. А если положение станет непоправимым, Константин Муравиев.

Чтобы отделаться от мрачных мыслей, Борис стал пить коньяк рюмку за рюмкой. Около двенадцати он потерял сознание и его отнесли в спальню. Личный врач царя только пожал плечами: обычное состояние его величества. Завтра он снова будет бодрым. Немного кофе — и все будет в порядке.


— Никола Гешев!

Полицейский встал. Перед ним стоял его номинальный начальник Антон Козаров.

— Ты почему не уведомляешь меня, когда и зачем посещаешь царя?

— Потому что никто не обязывал меня делать это и потому что царь не спрашивает ни меня, ни тебя, с кем ему встречаться.

Козаров съежился:

— У тебя, я вижу, отличное настроение.

— И не настаивай, дорогой, на том, что ты начальник. Нет смысла. Твои интересы в другом месте, и ты не должен забывать об этом. Если будешь слушать меня и не будешь играть на моих нервах…

Козаров знал, что его собственное положение нестабильно, что он занимает политический пост, всегда ненадежный и всегда находящийся под угрозой.

— Уж не думаешь ли ты, что у меня мало сил?

— Сил у тебя много перед арестованными, мой шеф. — Гешев ухмылялся, дожидаясь, когда принесут кофе и папку с материалами следствия по группе «Боевого».

— Ты же знаешь, раз я сказал что-то, значит, у меня собраны по этому вопросу документы. У меня есть данные о твоих финансовых злоупотреблениях. Причем они настолько крупные, что тебе вряд ли удастся скрыть их. Я собрал данные о достаточно большом числе будто бы убитых партизан и о выдаче за их ликвидацию соответствующих наград разным полицейским, но этих полицейских нет ни в одном служебном списке, ни в одной ведомости.

Козаров пожал плечами:

— Ты способен на ужасные вещи.

— Однако я не допускаю ничего подобного по отношению к приятелям, если они смыслят кое-что. Давай-ка лучше будем с тобой помалкивать. Если поможешь мне, обещаю тебе, что ты останешься на своем посту до тех пор, пока сам не скажешь «не хочу больше». Приближается смутное время. Италия…

— Слышал. Чересчур уж откровенно. Канарис наверняка устроит какой-нибудь номер.

— Поздно. Виктор-Эммануил вступит в союз, если хочешь знать, даже с коммунистами.

— Что же тогда делать?

— Надо внимательно следить за тем, что делается у нас в стране, и действовать только в союзе с Борисом. Только с Борисом. Ты понял это? И в пользу Кочо Стоянова. Он один способен уничтожить партизан в горах. И вот еще что. В связи с доктором Пеевым я думаю…

Козаров барабанил пальцами по столу. Он понял одно: Гешев удостоился благоволения царя. Ну, конечно, в разное время разные люди могут понадобиться дворцу.


Они вызвали к себе подследственного доктора Пеева. Доктор напоминал скорее тень. Гешев показал ему на стул. В тот вечер он решил быть деликатным и внимательным.

— Садись, доктор. Думаю, что разговоров в подвалах уже хватит. Гестапо хорошо работает, не так ли?

Пеев уловил в голосе полицейского нотки торжества.

— Бесспорно.

— Я хотел, чтобы ты, доктор, повторил, что борешься только против немцев в нашей стране, а не против Болгарии.

— Да. Я могу повторить это много раз.

— А если это так, то из этого следует, что ты не враг официальной политической линии его величества.

— Да, если бы его величество не продал Болгарию гитлеровской Германии, если бы наша страна проводила политику мира. А наша родина находится на пороге катастрофы, причем по вине теперешнего правительства. Кроме того, я не могу гарантировать, что смирятся те, чьих сыновей именно его величество отправил на кладбище.

Козаров кипел от негодования. Гешев спросил:

— Ты согласился бы подписаться под тем, что борешься только против немцев, доктор?

Это была уловка.

— Но как я буду писать этими руками? Посмотрите, у меня нет ногтей.

Гешев рассмеялся:

— Ничего, ничего. Ты будешь диктовать, а машинистка будет писать. Потом как-нибудь распишешься.

Козаров онемел. С каких пор Гешев стал таким?

— Доктор, ты умен, а не видишь, что в политике выигрывает тот, кто поворачивает туда, куда дует сильный ветер.

Пеев почувствовал, что теряет силы. Неужели дворец задумывает провести операцию «отказа от союза с нацистами»? Это подорвало бы всю политическую систему. У партии уже есть силы, чтобы воспользоваться подобным срывом: она не упустила бы возможности подтолкнуть спускающихся вниз. Это позволило бы ей найти свое место и перепутать расчеты всех тех, кто и без того запутался в своих делах.

— Я продиктовал бы…

Машинка равномерно отстукивала текст. Гешев шептал Козарову:

— Только бы Борис не заварил какую-нибудь кашу. Если он ничего не напутает, мы с тобой наверху, а коммунистам — крышка. Кочо будет размахивать саблей, и никогда, пока светит солнце, большевикам не вступить в Болгарию.

Пеев стонал от боли, ставя свою подпись:

— Все. Я кончил.

Зазвонил телефон. Гешев поколебался: снимать ли трубку или нет. Посмотрел на Козарова. Потом все-таки снял.

— Алло, что стряслось, голубчик? — Гешев рассмеялся. Ударил себя по лбу и объявил: — Ему ничего. — Нажал кнопку звонка. Когда вошел полицейский, показал на Пеева. Потом жестом руки приказал подождать, пока он не кончит отдавать распоряжения. — Доктор, у меня есть хорошая новость для тебя: послезавтра ко мне приведут… кого бы ты думал? Эмила Попова.

Доктор Пеев опустил голову. Руки его безжизненно повисли. Полицейский потащил его по коридору.


В кабинет Гешева вошел агент Яначков и доложил о результатах наблюдения:

— Встреча Манола Божилова с женщиной состоялась на углу улицы Белчева и улицы Аспаруха точно в восемнадцать часов. Женщина оказалась Анной Рачевой, проживающей вместе с мужем в доме своего отца Димитра Неделчева Димитрова из села Ситово Силистринской околии, жителя Софии. Они живут на улице Антима в доме номер четырнадцать, в квартале Кирпичный завод. По сведениям Манола (я с ним разговаривал после встречи), это та самая женщина, которая укрывает Эмила Николова Попова.

Потом Гешев стал говорить о составе групп, которые должны возглавляться инспектором Любеном Гочевым Абаджиевым и Секлуновым, и потребовал, чтобы ему любой ценой доставили Эмила Николова Попова живым.

— Я хочу, чтобы его доставили лично ко мне. Он единственный человек, которому удалось посмеяться надо мной. Он действительно подготовил и осуществил побег самостоятельно. Я убежден, что даже Белина не знала о его намерениях, иначе она выдала бы себя.

Гешев отдавал распоряжения, а сам думал о том, что не группа Пеева волнует его; впрочем, теперь он будет заниматься ей по-настоящему, а кое-кого из этой группы использует для более существенных планов.


«Что я выиграю, если докажу, что генералы готовят переворот? А что я выиграю, если докажу, что они не готовят переворот? Не знаю. И никто этого не знает. Никто не знает, что думают наши военачальники. В таком случае человек должен придумать что-то, и если понадобится, создать видимость готовящегося переворота, а если это не потребуется, объявить, что его нет.

Гешев попытался допросить нескольких арестованных. Вспомнил об Иване Владкове. Ведь этот парень имел связи с доктором Пеевым.

В голове у Гешева созрел план.

— Садись, садись, Владков! — предлагал Гешев. Уже по тому, как он посмотрел на него и как предложил сесть, арестованный понял, что на сей раз все будет иначе.

— Благодарю, господин Гешев, — проговорил Владков, опускаясь на стул. В кабинете никого не было. Значит, разговор будет с глазу на глаз.

— Думаю, что никакие введения не нужны. Предполагаю, что тебе известны намерения высших военных кругов отдать отечество англо-американскому блоку. Эмил Попов не говорил тебе об этом? Ты расскажешь мне, что тебе известно.

Для Владкова это было чем-то новым. В ответ он только пожал плечами. Гешев заметил это и нахмурился. Если Владков действительно ничего не знает об этом, ему следует согласиться с этим и написать показания. Он даст Гешеву данные, которые потом подтвердят Эмил Попов и доктор Пеев.

— Владков, мне кое-что известно. Я хотел бы, чтобы ты написал об этом, а я организую твое спасение. Не позволю, чтобы тебя приговорили больше чем на пять-шесть лет. Посидишь в тюрьме год-два и выйдешь оттуда живым и здоровым.

— Что же я должен написать?

— Ничего особенного. О встрече Эмил а Попова и доктора Пеева с генералом Стойчевым и генералом Никифоровым. Потом об их встречах с генералом Марковым, генералом Лукашом и с командующим военно-воздушными силами. А также с людьми из советской дипломатической миссии в Софии. Для меня очень важно, чтобы ты подтвердил все это.

— Это будет звучать фальшиво, господин Гешев.

— Надеетесь, что Россия победит?

— Да, господин Гешев. С каждым днем становится все яснее, что фашизм будет побежден. И не потому, что мы мечтаем об этом, а потому, что боремся за это. Сотни офицеров понимают эту истину. Одни пока еще не находят в себе силы порвать с вами, другие скоро обретут эту силу, а третьи уже нашли. И готовится не переворот, господин Гешев. Мы противники фашистских методов действия. Мы готовим генеральный удар не только против царя. Мы готовим удар против всей государственной и политической системы в нашей стране во главе с его величеством. Вот и все, господин Гешев. А если господа генералы нам помогут, то есть произведут чистку в верхах до нас или параллельно с нами, это очень нам поможет. Благодарю вас за информацию, господин Гешев. Она вернула мне веру в то, что вы здорово ослабли. Так ведь, господин Гешев?

Полицейский нервно расхаживал по ковру. Неожиданно остановился перед арестованным. Кулаком приподнял его подбородок:

— Ты мне лекций не читай, я в этих делах разбираюсь не хуже тебя. Только этому не бывать. Сейчас ты будешь писать под мою диктовку. Потом подпишешь.

Владков знал, что́ его ждет в ближайшие минуты, и тем не менее улыбался. Помолчав, сказал:

— Вы так и не поняли, что я за человек, господин Гешев. Я могу написать только правду. Другого не могу. Зачем же тогда вам мучиться понапрасну?

Гешев ухмылялся:

— Разве только я мучаюсь? А ты не мучаешься?

— Вы избиваете меня. Ломаете кости. И думаете, что это что-то значит? Даже если вы будете жечь меня раскаленным железом, это ничего не изменит. Истина останется истиной.

— Ты говоришь, что генералы помогли бы вам? Так-так. — Гешев отпустил Владкова и быстро сел за свой письменный стол. Нажал на кнопку звонка. Вошел полицейский.

— Этого господина отведите в камеру. И чтобы его больше не трогали. Он стал помогать мне. Давайте ему улучшенное питание и какие-нибудь книжки, чтобы человеку было чем заняться.

Потрясенный Владков молчал.

Значит, вместо побоев Гешев решил скомпрометировать его перед товарищами.

Полицейский вел его по коридору и громко рассказывал дежурным, сидевшим на стульях перед камерами:

— Поумнел малыш. Теперь ему не надо будет снова проходить через все испытания. И потребовалось-то всего-навсего сказать несколько фраз. Мы сразу станем для него вместо матери и отца.

«Как бороться с этим?» — думал Владков.


Гешев допрашивал арестованных офицеров. Просмотрел документацию по делу генерала Заимова. Материалы нескольких дознаний в 1-м и 6-м пехотных полках, следствия по делу арестованных младших кандидатов в офицеры из артиллерийской школы и из 1-го инженерного полка. Дело двигалось, но не так быстро, как ему хотелось. Ведь он старался отыскать самое существенное и поэтому старательно просматривал каждый документ.

Когда Гешев просмотрел личные дела более чем восьмидесяти заподозренных офицеров, перед ним возникла безрадостная картина, А такой полицейский, как он, понимал, что, если арестовываешь двоих, это означает, что на свободе остаются пятеро неуличенных или незаподозренных. Что же вдохновляет господ, чьи плечи украшают звездочки, подаренные царем? Ответ был прост: Советский Союз и партия, которую он знал лучше всех в царстве.

Арестованные и неарестованные господа офицеры не знали о страхе царя перед военным переворотом. Они не знали, что полицейский выполняет поручение Бориса, который после разоблачения Пеева и его заместителя генерала Никифорова потерял сон. Все ночи напролет царь ходил из угла в угол. Пил. И тем не менее в показаниях арестованных содержались чересчур точные данные о «покорности» высшего командного состава армии.

Гешев еще не подготовился к докладу царю, когда дежурный полицейский доложил, что полковник Костов, начальник РО, хочет зайти к нему.

Гешев приказал немедленно провести полковника к нему в рабочий кабинет. Протянул ему руку, но со стула не встал. Костов обратил внимание на то, что Гешев в последнее время стал чего-то бояться: в коридоре его охраняли двое полицейских, а на каждом этаже лестницы стояли часовые. Не ускользнули от его взгляда и двое в гражданской одежде. Наверное, это были люди из тайной полиции Дирекции, из доверенных людей Гешева или самого директора. Важно то, что ни одного, ни другого он не знал, поэтому постарался запомнить их лица.

— Садитесь, господин полковник. Как видите, я пытаюсь работать. Хотел написать кое-что. Народ должен знать, что я думаю о его будущем, в то время как другие роют могилу царю и заодно мне. Садитесь, господин Костов. Слушаю вас.

— Гешев, я пришел к тебе, так сказать, и по личному, и по общим делам. Думаю, что не огорчу тебя, если сообщу следующее: один из моих подчиненных доложил, что у еврейских семейств во Фракии и Македонии изъяли большое количество денег, ценностей, серебра и золота.

Гешев грыз кончик своей ручки. Пристально всматривался в глаза полковника, пытаясь отгадать его мысли. Соблазнительное дельце: они поделят добычу, и дело с концом! Ему не хотелось отказывать Костову.

— Господин Костов, сколько твоих подчиненных знают об этих деньгах? Конфискованы ли они? Может быть, кое-кому надо дать, чтобы заткнуть рот. Остальное легко. Разделим их, и все. Потом переведем в Швейцарский банк.

— Договорились, господин Гешев. Я организую доставку денег и золота. Раз мы заодно, никто не разоблачит нас. Ведь разведка и контрразведка в наших руках.

— Действуйте, Костов, так, чтобы никто не смог подкопаться. Если кто-нибудь попытается нам помешать, мы примем меры. Мы же боремся, укрепляем власть царя. И если завтра случится что-нибудь… Ведь красные стали продвигаться на Запад.

— Гешев, я давно думал об этом, но, по правде сказать, боялся…

Гешев махнул рукой и весело сказал:

— Раньше было нельзя, а теперь можно!


Гешев попросил второй аудиенции у царя.

Борис приказал привезти полицейского в его собственной, царской машине, подаренной ему фирмой «Мерседес-Бенц», и сразу ввести к нему в кабинет.

— Садитесь, Гешев, садитесь!

— Ваше величество, я просмотрел огромное количество документов, и это позволило мне аргументировать свою точку зрения. Я буду очень доволен, если материалы, которые я принес, пригодятся вам. Думаю, что не огорчу вас, ваше величество, если сообщу, что генералитет, как и всегда, мало командует и много разглагольствует на политические темы. В таком случае он становится угрозой для государя.

Ваше величество, генералы не объединены в союз. О заговоре и речи не шло. Нет данных и о попытках устроить переворот. В ходе допросов я узнал, что генерал Стойчев, например, отменяет приказы РО об аресте офицеров и солдат. Он всем говорит: «Мать Россия и мы, неблагодарные». Генерал Марков считает, что германофильство — предательство, а Россия, даже большевистская Россия — истинный союзник Болгарии. А генерал…

— Остановитесь, Гешев! Вы утверждаете, что заговора нет, и в то же время генералы не одобряют моей линии поведения. Как это понять?

— Это все равно, что заговор, ваше величество. Даже нечто более опасное. Если бы они объединились в союз или если бы договорились о чем-нибудь, я узнал бы об этом и проинформировал вас, а вы пресекли бы все попытки. А при теперешнем положении ничего нельзя сделать. Прямо-таки мина с часовым механизмом. Слышу тиканье часов, но не знаю, в котором часу мина должна взорваться.

Царь закрыл глаза.

— Ваше величество, я могу предложить нечто очень простое и эффективное. Один генерал и один полицейский начальник готовы служить вам до последнего дыхания…

Царь махнул рукой и произнес:

— Знаю, о ком идет речь. Догадываюсь и о ваших планах. Согласен с вами, но пока еще рано. Ведь часовой механизм еще работает.


Гешев хотел проверить, что думает РО о генералах и как бы реагировал этот всемогущий армейский отдел на сообщение о ненадежности генералитета.

Он нашел повод: показания генерала Никифорова. Вызвал к себе Костова: решил поделиться с ним опасениями в связи с тем, что освобожденный генерал подготавливает какую-то операцию в главной ставке армии.

Костов пришел злой и усталый. Он запутался в каких-то чересчур деликатных для такого грубого человека, как он, делах. Речь шла о женщине. Ему нужно каким-то образом выйти сухим из воды. В противном случае все могло кончиться грандиозным скандалом. К своему дню рождения его величество обычно повышало военных в чинах. Генералы Русев и Михов согласились представить его к повышению. Впрочем, никакая любовная история не остановила бы царя, но в данном случае дело касалось дочери министра, супруги одного из высших чиновников. А Борис ценил и супруга, и отца этой женщины.

— Садись, полковник, — пригласил Гешев. — Садись, хочу поделиться с тобой своими опасениями! Нет ли у тебя желания поработать с генералом Никифоровым, хотя он и «на свободе»? У меня такое чувство, что он заинтересует тебя больше, чем меня.

— Хорошо, благодарю. — Костов побледнел.

Они ненавидели друг друга. И в то же время сознавали, что служебные интересы сближают их в какой-то степени, что их ждет одна и та же судьба, если, не дай бог, коммунисты хоть на один день придут к власти. Они мешали друг другу, но не в работе, а при дележе добычи, а служба приносила им немалую прибыль. И они не раз делили ее между собой. «Прижимали» не одного и не двух человек, а потом пытались перехитрить друг друга.

— Послушай, полковник, я готов даже отблагодарить тебя, если ты согласишься хоть раз не подставлять мне ножку.

Гешев играл с азартом. Чувствовал, что Костов сейчас не в форме. Полковник не слышал, что ему говорили. Его ухо уловило только слова «готов отблагодарить». Гешев открыл ящик стола, взял пачку банкнот по тысяче левов и протянул ее полковнику.

— Бери, бери…

Костов слабо улыбнулся и заметил:

— Ты зря кошелек не раскрываешь.

— Послушай, Костов, как внушить царю, что напрасные обвинения против генерала Даскалова и генерала Лукаша просто вредны. От этого будет зависеть, куда мы приведем новую линию в политике Болгарии.

— Эти генералы не имеют ничего против его величества. Я сделаю все необходимое.

— Поэтому-то я и решил сделать тебе приятное. Боюсь, как бы дворец не запутал все. А то ведь возьмет да и заставит меня сосредоточить свои усилия против наших людей, и получится так, что мы прозеваем коммунистов.


Прошло два дня. Гешев самодовольно потирал руки. Лулчев и один из частных детективов государя сообщили ему о провале Костова. Тот пытался уверить царя в лояльности генералитета. Но все его старания только усилили страх у царя, и он выгнал Костова. Теперь Гешев мог радоваться: соперник избрал ошибочный ход. И все это он сделал за какие-то сто тысяч! Чтобы кончить игру, Гешев сказал Костову, что при разговоре на ту же тему царь выгнал и его.

Костов и поверил и не поверил, но Делиус сразу уловил суть игры Гешева. Он попытался доказать царю, что оба лгут, но Борис знал точку зрения адмирала Канариса и его оценку качеств полицейского. Царь только пожал плечами и печально улыбнулся:

— Уж болгар-то я как-нибудь знаю! Раз богомильство[17] зародилось здесь, раз за пятьсот лет рабства семьдесят раз вспыхивали восстания… Как же мне согласиться, что болгарин в состоянии терпеть и не смотреть исподлобья на своего хозяина? Даже самые верные мне люди перестают быть верными, когда им представляется случай изменить мне.

Доктор Делиус развел руками:

— Ваше величество, надеюсь, вам удастся справиться с ними.

Царь встал. Ему не хотелось выгонять доктора: ведь он немец, то есть друг на все случаи жизни.

— Господин Вагнер, я боюсь всех моих генералов. Даже Даскалова и Лукаша. Боюсь каждого из них в отдельности, потому что они получили одинаковое воспитание с этими вашими, как их там… Пеевым, Никифоровым… Что им стоит сделать шаг влево или вправо! Господин Вагнер, вы должны правильно ориентировать меня. Я готов произвести некоторых подпоручиков в генералы и доверить им армию, чтобы избавиться от всех этих кошмаров!

Доктор Делиус поклонился:

— Постараюсь, ваше величество.


Находясь в кабинете Гешева, доктор Делиус сквозь зубы процедил:

— Гешев, я постараюсь доказать тебе, что ты слишком высоко метишь. Доктор Пеев стал исходным пунктом для чересчур многих комбинаций. Запутавшись во всех этих ходах и комбинациях, ты совсем забыл о самом докторе Пееве. Ты делаешь все возможное, чтобы поссорить генералитет с царем и создать во дворце атмосферу недоверия.

Гешев взорвался:

— Ты меня не запугивай! Канарис придерживается другого мнения. Это во-первых, а во-вторых, атмосферу недоверия создают другие. Твоим «метеорологам» удалось с помощью сводок пустить тебе пыль в глаза!

Делиус похолодел. Закашлялся. Злоба и обида душили его. Какое-то ничтожество смело обидеть его, Вагнера.

Подняв руку, чтобы ударить Гешева, он крикнул ему прямо в лицо:

— Унтерменш!

— Послушай, Вагнер, твой фюрер уходит с арены вместе со своими юберменшами[18]. А теперь вот что: поучись разведке у доктора Пеева, если хочешь, чтобы твое пребывание в Болгарии принесло хоть какую-то пользу! Создавай агентуру. В остальное не вмешивайся — получишь по рукам.


Делиус, пошатываясь, вышел из кабинета Гешева. Ну это уже чересчур! Что и говорить, полицейский нанес ему удар в слабое место.

— Да, агентура. С этим действительно можно справиться. А Борис — последняя моя забота. Да-да. Борис пойдет туда, куда его толкает страх. И все же Гешев почти немец.

Остались невыясненными подозрения относительно генералов из главных штабов действующих 2-й и 4-й армий. Осталось недоверие к действиям высших военачальников, командиров некоторых дивизий и полков. Остался невыясненным вопрос: действительно ли только Никифоров и Заимов русофилы.

Костов всячески пытался доказать невиновность генералов. Гешев же методично, каждый день понемногу, собирал данные о неблагонадежности высшего командного состава. И когда ему удалось встретиться с царем, доложил ему буквально в нескольких словах:

— Ваше величество, если кто-нибудь попытается уверить вас в том, что у нас есть генералы, то только для того, чтобы усыпить ваше внимание.

Борис приказал Гешеву подобрать людей для дополнительной охраны.

— Благодарю вас, ваше величество, за доверие. Пока я жив, можете не беспокоиться за себя, за корону, за престолонаследника…

Он знал, что находится на пороге самой большой своей победы.


Хозяин дома — бай Димитр Неделчев, хозяйка — Стоянка. Анна Рачева — их дочь.

Гости: Эмил Марков и Эмил Попов.

Петров день. Никто здесь не верил в бога и в его ключника из рая. Но хозяйка и хозяин верили, что ключи от реального рая находятся в руках таких парней, как эти двое: больной Эмил Попов и здоровый, жизнерадостный Эмил Марков. Анна чем-то очень напоминала тех сильных добрых женщин (героинь сказок о гайдуках), которые на зеленой мураве перевязывают раненых богатырей.

В Петров день полагается есть цыпленка. Стоянка позаботилась, чтобы все было, как в настоящем болгарском доме. И чтобы за ужином всего хватило этим добрым и смелым людям. Страшные ветры, если они повеют, поднимут высоко-высоко самых сильных и самых честных.

Бай Димитр встревожился, когда Анна рассказала, что Манол пришел на встречу, как говорится, с пустыми руками, не принес материалов, которые у него просили. Эмил Попов посмотрел куда-то в пространство и сказал:

— Думаю, надо изолировать этого Манола.

Бай Димитр интуитивно почему-то не доверял человеку, которого звали Манолом Божиловым.

Стоянка накрывала на стол, а бай Димитр под предлогом, что у него заболела нога и он должен поразмяться, вышел во двор. Посмотрел на улочку с загадочными тенями, на небо с едва заметными летними звездами. Прислушался. Успокоившись, пошел в дом. Стоянка приглашала гостей к столу. Она пристально смотрела на свою Анну, и глаза ее наполнились слезами: ей бы любить, громко смеяться, бегать по траве под солнцем. Разве для пистолета созданы, эти пальчики?

— Садись, доченька, садись рядом с отцом, чтобы он не старел.

— Садись, Эмил! Садись и ты, Эмил!

Марков с умилением смотрел на Стоянку. Как быстро стареют наши женщины! Стоянке нет еще и пятидесяти пяти, а она уже похожа на седовласую библейскую старуху. Бай Димитру скоро шестьдесят, а он так отяжелел, словно ему все сто. Но это понятно. Ведь эти люди выносят на своих плечах страдания и тяготы, которые приносит борьба.

Попов сидел рядом с Анной и улыбался. Сборка шести радиостанций не такое уж большое дело. Но если придет подтверждение из Москвы и «Пар» снова сядет за ключ — вот это будет дело.

За ужином все оживленно разговаривали.

— Соли посыпь на крылышко, сынок, без соли оно не такое вкусное, — говорила Стоянка.

— Выпили бы, но раз сказали, что нельзя…

— Ну, будьте здоровы! — Эмил Марков поднял ладонь, сложенную в виде ковшика. — На сей раз хватит, бай Димитр. Если хочешь знать, наши продвигаются вперед со средней скоростью тридцать километров в сутки. Возьми карту и измерь расстояние от Харькова до Берлина, потом раздели на тридцать километров. Выходит, что к марту будущего года Берлин падет.

— Аминь… — Стоянка подняла руку, чтобы перекреститься, но, заметив свирепый взгляд мужа, смущенно опустила голову.

— А немцы видели Москву в свои бинокли, — с улыбкой проговорил Марков, разрезая грушу. — Видели. А их командование выясняло у вояк, где бы они хотели получить имение. Под Москвой, под Киевом или под Ленинградом? Сколько им нужно для хозяйства рабочих из местного населения. Но я не боялся за исход войны, потому что знал силу Советского Союза.

Бай Димитр обтер лицо платком и сказал:

— После таких слов хочется петь.

И тихим дрожащим голосом он запел:

Девушка шла через лес,
На свирели из груши играла,
Своих гайдуков за собой вела…
Ужин затянулся.

Себе и бай Димитру Анна постелила на полу, а Эмилов устроила в спальне. Среди ночи бай Димитр проснулся, оделся и вышел на улицу. Тишина. Вокруг — ни души. Он походил по двору минут десять и снова лег спать.

Ровно в два часа ночи дверь в прихожую с шумом раскрылась и осталась висеть на одной петле. Бай Димитр вскочил. Перед ним стоял полицейский по прозвищу «Бык» с двумя пистолетами в руках. За ним показался агент-убийца Любен Секлунов — самая верная ищейка Гешева. Агент ударом ноги распахнул дверь в маленькую комнату. Третий агент открыл дверь в большую комнату — и в тот же миг раздался выстрел.

Секлунов пошатнулся и рухнул на пол. «Бык» выстрелил несколько раз подряд. Прихожая наполнилась дымом. Раздались выстрелы и в маленькой комнате, но потом все стихло. В окно влезли полицейские. Послышался шум. Потом крик:

— Готово, господин Секлунов!

«Бык» перевернул тело Секлунова на спину.

— Господин Секлунов убит. Еще есть убитые?

— Эмил Марков убит, господин старший!

Руководитель группы полицейских — агент Любен Абаджиев — приказал надеть на арестованных наручники.

Он уже не думал об арестованных: они в его руках. Не думал и о неприятностях: ведь Эмила Маркова надо было доставить живым. Кто же застрелил его? А Секлунов мертв. Абаджиев задрожал от страха: представил себе лицо Гешева, когда тот узнает, что его любимец мертв. Поручив другим заниматься обыском, он пошел звонить. Набрал номер Гешева и рассказал ему обо всем. В трубке послышалось резкое, как удар хлыста, и очень характерное для Гешева:

— Ну ничего.


— Такой успех, господин Делиус, нельзя замалчивать. Надо повышать моральный дух личного состава Дирекции полиции и ваших сотрудников. Собственно говоря, ликвидация пиратской радиостанции — наша совместная заслуга, а не заслуга одного Гешева.

Доктор Делиус уловил в голосе Антона Козарова нотки искренности. Он не допускал мысли, что главный начальник полиции в Болгарии в данный момент да и в будущем действует и будет действовать как частный агент всемогущего начальника отдела «А», подведомственного ему, Козарову.

— Я бы принял приглашение, господа, но при условии, что обстановка не окажется кабацкой и приглашенные будут не из рядового состава.

Козаров и Абаджиев переглянулись:

— Господин доктор, кажется, ресторан «Болгария» — заведение отнюдь не второго сорта.

Немец поднял бровь и произнес:

— Значит, вы цените своих людей, если приглашаете их в этот райский уголок, где так приятно можно провести время. Благодарю, господа, только не знаю, какой чин у младшего из приглашенных, чтобы решить, в каком чине должен быть младший в моей группе.

Козаров пожал плечами:

— Майор, господин Делиус.

Хозяин проводил гостей. Потом пошел к себе в кабинет. Сел, обхватив голову руками. Что происходит в Болгарии? Директор полиции превратился в младшего адъютанта, который развозит приглашения на банкет. Неужели банкет будет на таком высоком уровне, что лично он должен заниматься приглашениями? В сущности, приход Козарова надо воспринимать как попытку наладить отношения, испортившиеся из-за неудач «метеорологов» и из-за оскорбительного поведения Гешева. Начальник отдела «А» имел нахальство через голову своего начальника Козарова, через его, Делиуса, голову, через голову министра Габровского доложить Канарису:

«Господин адмирал, имею честь доложить, что ликвидировано самое опасное гнездо большевистских разведчиков в нашей стране. Кроме того, мне стала известна деятельность Каллаи и Антонеску, которые пытались начать сепаратные переговоры с Британией, а также попытки некоторых наших кругов добиться того же. У меня в руках факты, с помощью которых я могу пресечь подобные попытки в Болгарии. Прошу ваших распоряжений».

Телефонный разговор, старательно записанный «метеорологом», специалистом по подслушиванию, закончился страшной фразой, которую доктор Делиус воспринял как личное оскорбление:

«Господин Гешев, пришлите материалы с курьером. Для меня вы единственный немец в Болгарии».

И вот теперь приглашение на банкет в ресторан «Болгария». Банкет для старших офицеров. И он должен идти туда в качестве подчиненного единственного немца в Болгарии, этого малокультурного, нечистоплотного, пропахшего потом и кровью Гешева.

«Надо было убрать его два года назад. Теперь он пошел в гору». — Делиус понял, что разговаривает вслух. Попытался улыбнуться секретарше, просунувшей в дверь свою белокурую голову.

— Прошу вас, сообщите господам старшим офицерам нашего института о банкете сегодня вечером в ресторане «Болгария». Явиться в официальных вечерних костюмах. Вы могли бы прийти на банкет?

Секретарша вытаращила глаза: герр Делиус никогда не был так любезен по отношению к ней. Он, казалось, даже не замечал ее существования. А она ведь далеко не уродлива. И к тому же ее награждали еще в гитлерюгенде.

— Большое спасибо.

— Будьте добры, принесите коньяк, сигареты и две рюмки.

Секретарша не верила. Такое счастье: начальник обратил на нее внимание! А ведь она и не мечтала о большем.

Она села рядом с ним. Наполнила рюмки. Посмотрела ему в глаза.

— Послушайте, милая, я расстроен. Извините, что я не очень внимателен.

— Прошу вас, господин…

— Можете без титулов. Видите ли, мы с вами находимся словно на дне кратера. Над головой у нас тонкая пленка. И эта ненадежная броня в руках у варвара Гешева!

Зазвонил телефон.

Делиус снял трубку и передал ее секретарше.

— Бюро доктора Делиуса! Дежурный секретарь слушает. Берлин?

Доктор взял трубку. Звонил какой-то Верк из полицейпрезидиума в Берлине. Этот господин хотел знать — такая бестактность! — есть ли в протоколах показаний доктора Пеева какие-либо признания о Периклиеве.

— Я ничего не знаю по данному вопросу! — орал Делиус — И никто не давал вам права спрашивать о подобных вещах по этому телефону, к которому можно подключиться!

Берлин замолк на секунду, но потом снова послышался голос Верка:

— Если ничего нет, я предложу освободить этого Периклиева. По-моему, у него все чисто.

— С подобных тупиц надо снимать штаны и всыпать им как следует, а потом отправлять их в штрафной батальон на Восточный фронт.

— Отправьте Гешеву зашифрованную телеграмму с запросом. В Софию. В Дирекцию полиции.

Берлин замолк, и через десять секунд Верк заговорил снова:

— Понятно. Но мне приказали узнать по телефону.

Делиус в ярости бросил трубку. Вынул вилку аппарата из штепселя.

— Фрейлейн Элиза, не могли бы вы сделать мне одну услугу? Неслужебного порядка.

— Всегда!

— Хорошо. Тогда закройте входную дверь виллы на ключ.

Он направился в спальню, чувствуя, что вместе с этой историей доктора Пеева кончается его спокойная жизнь. Что из того, что группа Пеева раскрыта и обезврежена! Ведь таких групп не перечесть.

— Милая, Болгарию придется покинуть. И мне и вам. Вы не поехали бы со мной в Варну?


Антон Козаров сидел напротив полковника Брукмана.

— Имею честь заявить вам, господин полковник, что торжество состоится в ресторане «Болгария». На него приглашены только те, кто имеет чин не меньше инспектора и майора. Возможно, прибудет господин министр. Наверняка будет присутствовать кто-нибудь из адъютантов его величества.

Фон Брукман вертел в руках нож для разрезания книг.

— Торжествуете по поводу поимки группы доктора Пеева?

— У нас есть для этого основания, господин полковник.

— Это верно. Боюсь только одного, господин полковник. Как вы сохраните в тайно от нейтральных корреспондентов европейских газет тот факт, что военный атташе рейха ест и пьет вместе с представителями полицейских властей в Болгарии? Или вы считаете, что эта демонстрация явится бальзамом для фюрера? Выражением неразрывности нашего союза?

— Если мы найдем, что данный корреспондент нескромен, мы попридержим его немного, а когда его корреспонденция устареет, он сам откажется ее передавать. Да можно и испортить телефоны и телеграф.

— Козаров, вы плохой полицейский. Борис прячется за спину Йоанны. Думаю, что вы должны дать Гешеву возможность внушать его величеству некоторые вещи, потому что мы уже не в состоянии делать это.

Все прояснилось в глазах начальника полиции. Значит, гестапо, абвер, СС и всевозможные секции, отделы и группы имперской разведки больше всего и прежде всего ценят Гешева, раз считают его достаточно сильным, чтобы оказать влияние на дворец.

— Думаю, что Гешев уже приступил к работе. В его лице Болгария дает гарантию того, что она не порвет с рейхом и будет воевать вместе с вами до победы.

У фон Брукмана сверкнули глаза. Он был толст. Дышал тяжело. Приход Козарова неожиданно предоставил ему возможность начать самый важный разговор. Разговор, который придется вести не только с ним. Но пока только с этим человеком, который явно проверяет что-то, раз он опустился до роли адъютанта, сообщающего дни и часы банкетов.

— Господин Козаров, теперь самое время доказать истинный смысл слова «сотрудничество». Да, этот сорок третий год — год испытаний, проверки.

— И я так думаю.

— Я принимаю приглашение на банкет, даже если вы не пригласили ни одного из господ адъютантов и советников его величества. Но при условии, что мы с вами договоримся о…

Козаров поднял указательный палец и спросил:

— О чем?

— О сохранении в тайне того, о чем мы с вами будем говорить. Гарантии я вам представлю тотчас же. — Фон Брукман встал и пошел к письменному столу. Достал оттуда несгораемый ящичек-коробку, внимательно просмотрел, что в ней находится, потом протянул гостю книжечку. Когда Козаров взял ее, он объяснил: — Этот вклад в Банк де Лозан может гарантировать вам и вашим внукам спокойную жизнь. Сберегательная книжка не подписана. Вы получите ее только после того, как я получу ваши уверения, что вы представите нужные мне данные и что они будут абсолютно точны.

Козаров только моргал глазами.

— Почему же в Лозаннский банк, а не в Венский?

— А потому что мы проиграли войну из-за этого сумасшедшего ефрейтора! — пропищал фон Брукман и тяжело опустился в кресло.

Козаров с трудом перевел дух.

— А вместе с нами пропадете и вы, господин Козаров! Так что или сотрудничество, или… А все так называемые наши люди в вашем царстве — мертвые души. Вы и Гешев…

— Согласен безо всяких оговорок, господин Брукман. Итак, я должен представить доказательства…

— Во-первых, вы будете осведомлять меня о том, что замышляют во дворце… и имеют ли место настроения против нас.

Неужели у фон Брукмана нет своих агентов во дворце? Разве кто-нибудь терпел бы британского агента Любомира Лулчева, если бы Лулчев не был и агентом гестапо? Тогда что же все это означает? Это уловка или всего-навсего беспомощность?

— Во-вторых: я хочу знать, готовятся ли военные поддержать царя, если он попытается… Ведь лично Борис никогда не предпринял бы никаких шагов против нас, если бы его не окружали такие разные люди.

— Разумеется. — Козаров уже знал и вторую тайну немецкого военного атташе: удар, нанесенный Заимовым в прошлом году и Никифоровым в этом, исчерпал доверие немцев к болгарским генералам. — Я даже сделал бы вам список опасных генералов, которых необходимо сместить.

Фон Брукман протянул руку:

— Я приду, господин Козаров. Приду и приведу с собой господина Бекерле. Это я гарантирую. И мне будет приятно, если найдутся корреспонденты нейтральных стран и газет, которые разнесут по всей Европе весть о том, что мы еще крепче, чем раньше, связаны друг с другом. Да, господин директор. — Помолчав немного, чтобы обдумать, надо ли признаваться в чем-то еще более страшном для болгарина, резким голосом проговорил: — Спасение болгарской короны не гарантирует вам наше покровительство завтра, когда вам придется жить в эмиграции. Потому что, если вы останетесь здесь, корона, которой вы не верны ныне, не сможет, просто не сможет, спасти ваши головы. Царь будет занят спасением собственной головы. А без головы кому нужна корона?


Козаров вышел из кабинета фон Брукмана ошеломленным. Он шел как пьяный. Следовавшие за ним агенты охраны переглядывались: начальство с трудом держится на ногах, а ничего вроде бы не было выпито. Интересно, за что ему дали взбучку?

Война окончена. Окончена ли? Возможно, это вопрос месяцев, пока у дивизий рейха есть еще кое-какое пополнение, пока у них есть еще хоть какой-то оперативный простор для отступления. Воина должна окончиться только тогда, когда в Болгарии не останется ни одного живого коммуниста. К этому сводилось предложение фон Брукмана. Именно в этом смысле нужно понимать чековую книжку на многие тысячи американских долларов и желание немца прийти на банкет. Просто ему хочется увидеть собственными глазами тех, кому он доверяет отныне и впредь самую важную миссию гитлеровской полиции в Болгарии. Неужели положение настолько серьезно? А тайное оружие? Блеф, разумеется.

— Завтра соберу областных директоров и областных начальников полиции и шкуру с них сдеру, на медленном огне пытать их буду. Соберу офицеров жандармских батальонов до подпоручика включительнои, как удар хлыстом, брошу им в морды… Пятнадцать тысяч партизан в горах, а они со своими восемью дивизиями ничего не могут сделать. — Он обернулся. Ему показалось, что кто-то кричит. Но это кричал в нем страх. Мозг сверлила мысль: «А что же, черт побери, нас ждет?» Иными словами, нельзя допустить, чтобы царь вдруг повернул куда-нибудь, нельзя допустить, чтобы Болгария порвала с осью. А кто же в таком случае будет командовать армией? Махов? Даскалов? Марков? Стойчев?

Ему вдруг захотелось, чтобы нашелся кто-нибудь, кто застрелил бы Бориса. А что случится, если он все-таки останется? Ах да, здесь расположатся британские дивизии. Установится какая-нибудь демократия, направленная против большевистской России, то есть то же самое, что у нас сейчас, но уже не под маркой союза с осью. И все же у Бориса есть кое-какие преимущества по сравнению с любым другим, кто занял бы его место, потому что он был, есть и останется верен Германии независимо от того, кто ею управляет! Даже когда царь старается лавировать, он делает это по требованию Германии. А если его не станет? Дивизии отправятся на Восточный фронт. Боже! Как довезут их до фронта господа офицеры, если только в 19-м полку, пострадавшем от большевистской заразы меньше всего, уже дезертировало восемь человек, причем когда полк размещался в Разграде!


Торжественный банкет, названный товарищеской встречей, устроили, что называется, по всем правилам.

Антон Козаров распорядился, чтобы триста тысяч левов наградных за убитого Эмила Маркова, обещанных лично министром внутренних дел, разделили между непосредственными участниками операции по задержанию Эмила Попова и Эмила Маркова, причем одну треть отдали лично Гешеву. Семье убитого агента Секлунова отдельно отпустили какую-то сумму, кажется, пятьдесят или семьдесят пять тысяч левов. Гешев не соглашался делить на несколько человек эти триста тысяч.

— Если бы Секлунов не сделал эту глупость и не полез перед «Быком», сидел бы сейчас с нами.

Приглашенных предупредили, что явиться надо в вечернем костюме при галстуке.

В зале было сравнительно прохладно. Столы расставили в форме буквы «П». На стену повесили огромную икону с ликом святого архангела Михаила — покровителя полиции и портрет его величества царя Бориса в форме генерала полиции. И все. Козаров, правда, пытался развесить бумажные гирлянды. Управляющий рестораном хлопал себя по лбу и говорил, пытаясь разубедить Козарова:

— Ресторан «Болгария» не парикмахерская, господин Козаров! Немцы повернутся и уйдут, если увидят эти гирлянды!

— Да что с них взять — никакого вкуса!

Козаров заторопился узнать, кто из приглашенных высокопоставленных лиц явится на банкет. Директор полиции действовал, имея двух попечителей: фон Брукмана и невидимого Николу Гешева. Гешев хотел, чтобы Козаров сел рядом с доктором Делиусом. Тем самым удалось бы подчеркнуть равенство между ними. А если принять во внимание руководящую роль Гешева, можно догадаться, что Гешев считает Делиуса значительно ниже себя. С другой стороны от Козарова решили посадить журналиста, Данаила Крапчева, директора и редактора газеты «Зора». Кроме всего прочего, Козаров должен был следить за тем, чтобы кто-нибудь из немецких гостей не оказался рядом с министром внутренних дел Габровским, потому что рядом с ним планировали посадить Гешева.

Остальные могли располагаться по усмотрению Козарова. Все они, по мнению начальника отдела «А», не представляли особого интереса: их можно увольнять, повышать, убивать и от этого никто ничего не потерял бы.

Немцы оказались предельно пунктуальными: ровно с восьми часов их машины начали подъезжать через каждые десять секунд. Приглашенные хлопали дверцей машины, и шоферы сразу же отъезжали по бульвару Царя-освободителя. Начальники на правах хозяев приехали на полчаса раньше остальных и встречали гостей, выстроившись в шеренгу по старшинству. И странно, Габровский, войдя в банкетный зал, сразу заметил Гешева и указал на него своему секретарю:

— Почему не Козаров первый, а Гешев?

— Случайно, господин министр.

— Думаешь, случайно? Ну ничего, если случайно. А что, если это отражает истинное положение дел? Антон не в состоянии подставить ножку Гешеву. Желаю им жить в мире и согласии.

Доктор Делиус пришел с секретаршей. На банкете, кроме нее было еще шесть или семь женщин. Заместительница директора тюрьмы, начальница женского отделения, одна из женщин — агентов Дирекции полиции, несколько чиновниц из министерства внутренних дел.

Гости чинно здоровались. Раскланивались. Повсюду черные костюмы, накрахмаленные белые сорочки. Галстуки. Аромат духов. Тихие разговоры. Дамы в вечерних платьях. Приехали и директора торговых обществ. Главные акционеры крупного табачного объединения «Картель», руководители компании по экспорту продуктов питания и Народного банка. Представитель святейшего синода. От военного министерства приехали полковник Костов и два подполковника из РО, представители министерства путей сообщения и связи во главе с главным директором Борисом Колчевым, а также многие другие известные господа.

Мрачный Гешев кусал губы: не приехал военный атташе Италии. Не явился и военный атташе Финляндии. Появление заместителя военного атташе Венгрии и военного атташе Румынии не утешило его. Отсутствие итальянцев говорило о чересчур многом.

«Следовательно, мою программу надо дополнить еще одним звеном. — Гешев обдумывал свои позиции. — Надо решить, что самое выгодное лично для меня, особенно после того, как в Италии все окончательно запутается. Ведь неизвестность когда-то кончится. Надо поручить… Кому же поручить? Штарбанову? Он не знает итальянского. Ничего не понимает в политической разведке. Умеет только ломать людям кости. Ладно, решу это завтра».

Гости занимали свои места. Заиграл оркестр.

Министр Габровский смотрел на хозяина. Козаров встал. Постучал вилкой по тарелке. Негромко, но властно. Он стоял и смотрел из-под густых бровей на собравшихся людей. Рядом с ним сидел Павел Павлов. Завистник, считавший себя начальником Гешева, а занимавшийся мелкими происшествиями. Гешев докладывал, что Павел Павлов хранит в своем сейфе доклад секретаря Богдана Филова о специальном самолете, в полной готовности стоящем на аэродроме «на всякий случай». Наивный, он считал, что это даст ему в руки крупный козырь! Неужели он не знал, что здесь каждый против каждого, против всех остальных и все против каждого в отдельности, что все они хранят какую-то тайну, способную скомпрометировать его или навредить ему. Неужели он не знал, что цена этих тайн меняется в соответствии с обстановкой и что, если год назад этот самолет «на всякий случай» мог вызвать министерский кризис, то теперь он вызвал бы всего лишь насмешки. Павел Павлов улыбался. Габровский не терпел бы его ни одного дня, если бы нашелся другой, более толковый, если бы Гешев пожелал занять его пост. Но у Гешева, очевидно, другие, более широкие планы. Уж не нацеливается ли он на его место?

— Многоуважаемые гости, ваше высокопреосвященство, уважаемые дамы и господа, — начал свою речь Козаров. — Эта наша встреча призвана собрать элиту нашей нации в момент, имеющий решающее значение для судьбы великой Европы. Мы хотим доказать наше несокрушимое единство, причем в тот момент, когда эгоцентристские продажные круги пытаются вынудить великий рейх в одиночку вести священную борьбу против азиатско-плутократической коалиции…

Все слушали внимательно. Господин Козаров официально делился известной всем высокопоставленным лицам тайной о попытках венгерских министров и особенно Каллаи застраховать себя от возможного поражения в войне за счет того, что они заплатят дань: будут продолжать войну против большевиков и заключат мир с западными силами.

Козаров упомянул и о заслугах Гешева. Это показалось неожиданным поворотом к частным вопросам, мало кого интересовавшим, разве что только Павла Павлова, отчасти Костова и в значительной степени доктора Делиуса.

Козаров предложил тост в честь Гешева, и все зааплодировали. И вдруг внезапное, как взрыв, решение министра внутренних дел сообщить самое важное в этот вечер. Даже Данаил Крапчев был застигнут врасплох. Газетчик приготовил блокнот и карандаш, но министр заметил это и, наклонившись к нему, прошептал:

— Публиковать это небезопасно.

Министр развернул лист бумаги. Положил перед собой коробочку, обтянутую лиловым бархатом, и поправил на переносице очки:

— Попрошу вас выслушать высочайшую волю.

По какому поводу? Взгляды выдавали напряжение. Царь — единственный магнит для высшего общества: англофилы рассчитывали на его англофильство. Связавшие себя навсегда с Германией рассчитывали на его германское происхождение. Русофилы из «умеренного антибольшевистского крыла» строили свои планы на том, что благодаря его англофильству большевики признают царя жертвой Гитлера.

— За исключительные заслуги перед нашим троном и нашим народом мы, Борис III, царь всех болгар, решили наградить нашего верного и преданного слугу Николу Гешева медалью «За заслуги» первой степени, а также и знаком с гербом наших предков, украшенным личным гербом тырновских князей.

Один из представителей картеля, генерал-лейтенант запаса, выкрикнул:

— Разве Гешев генерал?

Раздались аплодисменты. Министр тактично умолчал о чине своего полицейского служащего и наградил его личным значком династии с гербом Сакс-Кобург-Готтских принцев, на котором в нижнем углу примостился малюсенький лев. Этим знаком до сих пор награждали только генералов — любимцев дворца.

Гешев был ошеломлен. То и дело произносились речи и предлагались тосты. В них подчеркивались его заслуги. Говорились невероятно приятные вещи, с ним чокались, даже Делиус произнес речь. В сущности, немец был единственным человеком, кто искренне присоединился к решению царя, хотя и ненавидел полицейского. Этот Гешев, так или иначе, довольно много сделал для рейха в Болгарии, и ему можно простить нахальство и грубость.

Гешев был счастлив. Царь наградил его самым высоким орденом, каким только мог, и знаком. Этим самым он хотел сказать две вещи: выразить свое доверие и желание расконспирировать свое предпочтение, оказываемое ему, а это имело целью заставить завистников начать действовать против новоявленного любимца. Да, теперь он должен будет бояться даже собственной тени.

Гешев стал злым, замкнутым. Кто-то сказал:

— Не знал, что Гешев такой скромник.

Тот услышал эту фразу. Скромник? Нет. Умник. Теперь Борис будет плясать под его дудку. А если наделает глупостей, поплатится головой.

Певица исполняла песню, в которой высмеивались евреи. Верховный комиссар по еврейским вопросам ехидно улыбался: кто из присутствующих знает… да, Павел Павлов бережет этот козырь против Гешева… ведь начальник отдела «А», прибегнув к шантажу, вытянул у девяти евреев тридцать два миллиона левов, обменял их на доллары и перевел всю сумму в банк де Лозан!

Костов разговаривал с соседом, генеральным директором какого-то акционерного общества по импорту и экспорту.

— Гешев действительно хороший полицейский, однако в Болгарии всегда с трудом замечали самых выдающихся. Высоко стоят только те, что первыми прорвались наверх, и когда они поднимают голову, их блеск слепит глаза простым смертным, и те не замечают их.

— Разве его величество простой смертный человек, полковник?

Ошеломленный Костов умолк. Когда началась неофициальная часть банкета и гости расселись в креслах, а кавалеры стали приглашать дам танцевать, Данаил Крапчев приблизился к Гешеву, чокнулся с ним и, улыбаясь, спросил:

— Борис хоронит с медалями и возвышает с помощью медалей. Как ты думаешь, что станет с тобой?

— Ты, господин Крапчев, лучше спроси, что станет с Борисом.

Директор газеты с трудом перевел дух:

— Скажи что-нибудь более определенное!

— Ничего особенного, господин Крапчев. Пока что нет ничего особенного. Просто наши милые союзники начали увиливать. Если и мы начнем увиливать, у нас моментально прекратятся всякие неприятные истории и сразу же найдется железная рука.

Крапчев смотрел то на люстру, то на свой бокал, то на руку Гешева. Он, кажется, напал на самое важное, самое поразительное, самое серьезное из всего того, что ему попадалось за последние три года.

— Я надеялся, что Кочо Стоянов будет здесь, — сказал Крапчев.

— Я же надеюсь, что Кочо Стоянов отправится туда, где его место. Ты видишь кого-нибудь другого, способного справиться с партизанами? Я — нет.

— Так, так. И все же ты не сказал мне, что тебе известно о Борисе и что ты думаешь о династии.

— С Борисом не может случиться ничего особенного. Он так запутался со своими советниками, что пусть все остается на их совести. Его окружения я не касаюсь. Для меня он остается главной опорой. Вот так-то, Крапчев.

А думал в это время о другом: Борис должен сделать поворот в сторону Италии и одновременно нанести решительный удар по коммунистам в горах. В руки Кочо надо передать верховное командование жандармерией, а жандармерия должна сравняться по численности с армией. Так оно и будет: 5-я особая армия под командованием Кочо. Массированные удары в районах, равных целым областям. Прочесывание местности, и тут же переброска частей в соседнюю область. Когда в горах уже не останется ни одного партизана, снова крутой поворот. Надо выйти из войны. Германия обезопасила свои тылы за счет нейтралитета Болгарии, большевики не смогут вступить в Болгарию из-за того же самого нейтралитета, а будущий премьер-министр Никола Гешев объявит принципы совсем новой демократии.

Было весело. Только певица уже сорвала голос — должно быть, напилась, мерзавка. Гешеву так захотелось схватить ее за горло и избить до полусмерти, но он сдержался. Пришлось даже стерпеть неделикатный вопрос представителя синода:

— Вы празднуете вчерашнее убийство Эмила Попова?

— Не Попова, ваше преосвященство, а Эмила Маркова. Я с Попова с живого шкуру сдеру. Он мой личный враг. Перехитрил меня. Но мы празднуем не это, а то, что меня наградили.

— А справитесь ли вы со всем тем, что легло на ваши плечи? Служители бога поддержали бы любого борца за правду Христа, которому удастся сохранить престол божий, престол земной от всяких превратностей.

— Давно бы так, благодарю, отче.

Фон Брукман делился с Крапчевым пренеприятнейшими новостями с фронта. В этот вечер, в шесть часов, Берлин оповестил, что фюрер приказал сократить протяженность линии фронта под Курском.

— Я верю в тайное оружие. Это не газетный блеф. Вы знаете Фау-1. Но это только начало бесконечной серии все более серьезных вещей. Например, усиление мощи взрыва в десять тысяч раз, использование в сражениях артиллерии типа Фау. Я не имею полного представления об оружии, уже испытанном на полигонах. Мы его пока не используем, потому что нет большой концентрации войск противника, а это оружие эффективно только против сосредоточения огромных войсковых масс…

Крапчев тихо спросил:

— А Италия? Она посвящена в это? Мне кажется, что какую-то часть из этих новых видов оружия изготовляют на миланских заводах и на заводах «Фиат».

— Италия мертва в военном отношении, господин Крапчев.

Принесли ликеры. Гешев с отвращением взял рюмку, предложил газетчику. Он знал, что с помощью такого громкоговорителя, как Крапчев, можно сделать многое. Теперь надо запрячь Бориса и заставить его плясать под свою дудку. Если это удастся, газетчик создаст нужную атмосферу вокруг бывшего полицейского, начальника отдела «А», ныне истинного распорядителя в царстве. И если все пройдет хорошо, в Болгарии не останется ни одного коммуниста, болгарская армия будет сражаться против большевиков. Англия будет вооружать эту армию и аплодировать ей.

Где-то поблизости громко смеялись. Гешев посмотрел краешком глаза. Это Делиус доказывал, что женщины всех национальностей одинаково привлекательны, когда влюблены, но немножко. И что все они одинаково отталкивающи, когда влюблены до безумия:

— Потому что, господа, тогда нет никакой возможности отделаться от них.

Гешев изучал присутствующих. Собственно говоря, знал, кто из этих людей с этого момента и впредь будет представлять в царстве самую большую силу. Ведь теперь деньги потекут и в полицию, а не только в армию. Именно полиция будет играть главную роль в назревающих событиях. Эти господа станут всем в царстве. Возможно, ту или иную куклу и выдвинут на передний план, чтобы создать видимость того, что в стране существует демократический парламентарный порядок при конституционной монархии, как это было всегда. Полиция не случайно устроила эту встречу, этот смотр своих боевых сил. И не случайно царь наградил самого верного, самого хитрого, самого безрассудно-упрямого из полицейских: дворец намекал, что намерен в будущем «оседлать» полицейскую машину, если заметит, что она выиграет в гонке на политической арене.

Гешев мог бы уйти. Мог бы и остаться до конца. Он проверил себя, сопоставил свою силу с силами остальных полицейских. В самом деле, для него не нашлось соперника по рангу, по занимаемой позиции, по шансам. Он был доволен. Габровский знает о себе все: он лицо политическое, лицо, стоящее у власти от и до. Придет время — он уйдет, создастся новая обстановка и станет возможным выдвинуться — он выдвинется. Гешев же создаст надежную обстановку только для себя.

Гости начали разъезжаться. Он стоял у выхода из зала, целовал руки дамам, нескладно кланялся. А сам думал: «Все они будут плясать под мою дудку».

Подошел попрощаться Делиус.

— Герр Гешев, — почти прошептал он, — мы можем стать друзьями!

«Можем, чурбан! Можем, потому что земля горит у немцев под ногами и ты не знаешь, что свалится тебе на голову без Гешева, вот почему мы можем стать друзьями! Но ты еще будешь полезен мне в ближайшие дни! Очень полезен!» — думал про себя Гешев.

— Это просто необходимо, господин Делиус! Необходимо!

Делиус сверкнул глазами. Гешев поцеловал ручку его даме.

Доктор Делиус открыл дверь своей машины и сел за руль. Шофер посмотрел на него с опаской и спросил:

— Вы разве не устали, герр доктор?

— Поезжайте в такси, дорогой. Я не устал.

Дама склонила голову на плечо Делиуса и прошептала:

— Они не так уж плохи, эти добросердечные господа!

Делиус резко затормозил машину, чтобы не врезаться в столб, истерично рассмеялся:

— Добросердечные? — Он стал гладить ладонь секретарши. — Хочешь посмотреть, как сейчас, сразу же после банкета, они разойдутся по следственным камерам и, пребывая в великолепном настроении, начнут ломать людям кости, выпускать из них кровь капля за каплей. Хочешь, милая?

— Раз я арийка, значит, должна хотеть!

Мерседес остановился перед зданием Дирекции полиции. Делиус пожелал занять кабинет Гешева, чтобы поговорить с одним из арестованных. Полицейский, выдававший пропуска, доложил:

— Надо позвонить господину начальнику.

— Вот видишь, милая? Гешев уже здесь. Пойдем…

Перед Гешевым на полу лежал молодой мужчина, очевидно сваленный одним ударом.

Гешев повернулся к вошедшим. Посмотрел на них глазами озверевшего человека.

— Пожалуйста, доктор! У меня с этим Эмилом Поповым свои счеты!

Эмил пытался приподняться. Гешев наступил ему на руку и крутанул каблуком. Эмил застонал:

— Нет… ничего не скажу…

— Жаль, доктор, что у него туберкулез и он может быстро окочуриться. Но мы найдем выход из положения. Применим иные методы. Что хотела бы увидеть барышня? Кровь? — И Гешев нажал кнопку звонка. Сразу же появился полицейский, — Эй, отнеси этого в цементную камеру, и чтобы никто не прикасался к нему.

Барышня улыбнулась, сделала реверанс, придерживая рукой юбку:

— Благодарю, герр Гешев. Вы такой внимательный.


Через несколько дней, когда Гешев уже подготовил полицейские следственные материалы против людей из группы доктора Пеева, стало известно, что король Виктор-Эммануил подписал указ о снятии Муссолини и назначении маршала Бадольо премьер-министром Италии.

Еще через сутки радио сообщило, что англичане, французы и американцы высадили десант на острове Сицилия, а также о самом страшном событии в этом месяце — июле тысяча девятьсот сорок третьего года: немцы сократили линию фронта под Курском на целых сто двадцать километров. На полях сражений под Курском был уничтожен цвет танковых соединений Гитлера.


Царь вызвал Гешева на доклад и сразу же принял его. Хотя властелин еще не завтракал, он пригласил полицейского в парк, чтобы можно было поговорить, не опасаясь подслушивания. Указал ему место на скамейке рядом с собой:

— Садитесь, дорогой. Надеюсь, я заслуживаю того, чтобы вы оставались верны мне до последнего вздоха, не так ли?

— Именно поэтому-то я и здесь, ваше величество. Хочу доложить вам…

Полицейский положил перед царем папку. Несколько страниц, напечатанных на машинке, содержали выдержки из показаний доктора Александра Костадинова Пеева.

— Здесь его соображения относительно того, почему он решил работать на Советский Союз, ваше величество. Каждый умный человек, ваше величество, должен сделать для себя выводы и воспользоваться ими. Раскрытие группы «Боевого» — успех, ваше величество, большой успех. Пеев так хитро водил за нос наших генералов, в том числе и Лукаша, что спокойно, в более благоприятных условиях, мог бы использовать их против нас.

Царь молча слушал. Он был убежден, что такой полицейский, как Гешев, признает подобные вещи только тогда, когда действительно начинает попахивать разгромом. А раз немцы потерпели такое тяжелое поражение под Курском и раз Виктор-Эммануил смог преодолеть свой страх и благословил декретом свержение Муссолини… раз там нашлись силы, способные смести всесильного до недавнего времени дуче… Группа Пеева и Никифорова могла нанести огромный ущерб. Да, огромный. И Гешев прав, сто раз прав.

— Ваше величество, сегодня к вам явится итальянский чрезвычайный посланник. Доктор Делиус звонил мне и просил сорвать эту встречу. Чрезвычайный посланник Венгрии тоже хочет встретиться с вами. Делиус ищет способа сорвать и эту встречу. Это уже что-то значит, не так ли? И как тут быть, ваше величество?

— Это точка зрения самого Делиуса или кто-то навязывает ее ему? Уж не прячется ли за ним Бекерле?

— Ваше величество, за ним наверняка кто-то стоит.

— Интересно, что скажет Гитлер о позиции Италии и об остальных союзниках после поражения под Курском, когда я приеду к нему?

— Его дела плохи, ваше величество. Он будет просить у вас войска для Восточного фронта, но армия не годится для войны против большевистской России. У нас нет надежного тыла, численность партизан непрестанно растет, участились случаи дезертирства солдат. Полиция одна не в силах справиться с большевиками в нашей стране.

— С помощью нашей армии мы не сможем спасти Гитлера от поражения, если не произойдет какого-нибудь чуда, Гешев. Я начинаю уже отчетливо представлять себе поражение Германии.

— Ваше величество, разрешите прочесть, что пишет по этому поводу доктор Пеев: «Для меня существует только одна политическая сила, способная вывести нас из теперешнего безнадежного катастрофического положения — это СССР…» Я, разумеется, не разделяю его точки зрения и поэтому предлагаю вам подумать о таком варианте: призвать английские войска в Болгарию, тогда большевистской России трудно будет вводить свои войска в нашу страну. Только так можно сохранить трон, государь!

— Об этом я думал, Гешев. Но еще не настало время. Кроме того, мы должны сделать все возможное для победы Германии. Она все еще сильна. Мне вовсе не хочется видеть мое царство побежденным, Гешев. Совсем не хочется. Поэтому-то я и рассчитываю на вас, Гешев. В этом году вы должны окончательно ликвидировать партизанское движение в Болгарии и очистить мою армию от коммунистов!

— Тогда попрошу вас согласиться со мной и предоставить для начала в мое распоряжение Кочо Стоянова.

— Кочо в вашем распоряжении, Гешев. А что мне посоветует Лулчев с его любовью к короне моего двоюродного брата короля Британии? Посмотрим. Гешев, я очень благодарен вам. Постоянно держите меня в курсе всего происходящего в столице. События становятся угрожающими.


Гешев велел шоферу отвезти его к Любомиру Лулчеву. «Этого хитреца надо посадить на место. Он должен плясать перед Борисом под мою дудку». И со своей папкой с выдержками из показаний доктора Пеева он предстал перед советником и прорицателем:

— Здравствуй, господин Лулчев. Его величество пожелал, чтобы мы поговорили предварительно.

Лулчев пристально посмотрел на полицейского. Ясно, что царь ничего подобного не приказывал. Но отказаться от разговора — значило бы в лучшем случае нарваться на неприятности. К тому же имеет смысл узнать об отношении полицейского к доверенному лицу дворца и к британской разведке.

— Давай поговорим, Гешев. Ничего не имею против, ничего. Давай присядем!

Это уступка. За ней должна последовать еще одна. Еще и еще, пока этот господин не поймет, что его голова в руках начальника отдела «А».

— Но не здесь. Садитесь в машину, я отвезу вас в одно место, совсем близко отсюда, всего в десяти минутах езды.

Лулчев побледнел, но подчинился, потому что знал: Гешев повсюду носит с собой пистолет, даже когда входит к царю. Охрана ждет его в старом мерседесе, в пятидесяти метрах от парадного входа во дворец.

— Как вам будет угодно, господин Гешев. Только я намеревался идти к царю. Мы не задержимся?

Гешев сел за руль и указал на место рядом с собой:

— Садитесь, господин Лулчев, не беспокойтесь. Я отвечаю и за вашу жизнь.

Машина понеслась по направлению к дворцу. Он дал знак своему шоферу и агенту, чтобы они следовали за ними. Они ехали по пустынному Пловдивскому шоссе и начали подниматься на возвышенность перед Нови-Ханом.

— Куда вы меня везете? — спросил советник.

Ответа не последовало. Царедворец вышел из себя. Начал угрожать, перечислять свои заслуги перед дворцом. Упомянул о любви Бориса к нему. А Гешев молчал и ухмылялся. Вот и овраг. Кустарник. Проселочная дорога вела куда-то вверх, к вырубленному лесу с его кривыми, плохо растущими дубками и гнилыми пнями. Машина то и дело подскакивала на ухабах. Мотор ревел. Когда же машина остановилась на поляне, Гешев открыл дверцу машины, вышел и сказал:

— Пожалуйста.

Было очень тихо. До господа и царя далеко. До остального мира тоже. В пятистах — шестистах метрах ревел мотор второй машины. Она остановилась. Мелькнули фигуры людей из охраны Гешева. Исчезли.

— Лулчев, давай согласуем линию поведения перед царем. Иначе вторая наша прогулка кончится так: я уйду, а ты останешься лежать в земле. В полиции составят протокол: «Убит партизанами из-за собственной неосторожности».

— Ты, Гешев, берегись, чтобы они не выскочили сейчас откуда-нибудь.

— Здесь их нет. Ты не заметил часового воинской части в трехстах шагах отсюда? Если не заметил, то вряд ли из тебя выйдет хороший разведчик. Гешев собственной персоной в западню не полезет. Ну ладно, оставим это. Итак, о твоей линии поведения перед царем. Будь осторожен! Не подведи меня, потому что я узнаю об этом и тогда тебе это даром не пройдет. Я знаком с твоими хозяевами. Они верят мне больше, чем тебе. Это тебе известно?

Лулчев сел на траву. Значит, на сей раз не придется умирать.

— Гешев, ты же все знаешь. Почему же не проверишь где следует?

— Ты мне голову не морочь. Тамошнюю линию я знаю. Меня интересует здешняя.

— Я слышал, что у тебя возросли аппетиты.

— Нет, но мне вовсе не хочется, чтобы меня повесили красные.

— Да… В этом ты прав. Моя линия поведения? Хочу внушить царю, что он сидит на заминированном троне, что у него нет войск, что он не должен быть таким упрямым и не должен брать на себя обязательство непосредственно вступить в войну. Ведь тогда вспыхнет революция и его сметут. Пусть помогает немцам, но делает вид, что служит британским интересам.

— Все это известно. Меня интересует другое — Италия. Что ты предпринял в этом отношении?

— Ничего. Абсолютно ничего.

— А теперь предпримешь. Будешь внушать то же самое, что и до сих пор, с той только разницей, что станешь предсказывать итальянские события в Румынии, Венгрии и Финляндии.

— Но что же мы выиграем? Получится путаница.

— Мы должны заставить Бориса отступить и осуществить смену в правительстве.

— Уж не место ли премьер-министра ты потребуешь, Гешев? Кто поддержит тебя, кроме полиции? А достаточно ли ее? Павел Павлов подкапывается под тебя. Козаров замолчал, но неделю назад был против тебя. Габровский и его дружки… Не на кого тебе опереться, Гешев!

— Вы дадите мне Кочо Стоянова в качестве военного министра, а министром внутренних дел я предложу кого-нибудь из моих людей. Посмотришь, через три месяца после этого у нас не останется ни одного красного. Наступило время для массового беспощадного террора. Пора истреблять целые семьи, целые села и околии. Но это мое личное дело. И когда я с этим покончу, приглашу англичан, чтобы они пришли через Турцию.

Колоссальный, невероятный план. Почему люди считают, что Гешев туп? Это, в сущности, генеральная линия господ из «картеля», окружения Губиделникова, Тевекелиева, Бурова. Это генеральный план, о котором они еще не мечтали, но догадывались о нем. Может быть, полиция составляла его, заимствуя деталь за деталью у антибольшевистских кругов и у старых партий? Гешев поделился своей идеей с британским агентом. С майором королевских военно-воздушных сил Великобритании, чтобы его услышал Лондон. Не далее как через неделю Лондон узнает об этом. И если даст свое благословение… Однако почему же сам он не попытался осведомить Лондон?

— А доктора Пеева я освобожу. — Гешев лег на спину, подложив руки под голову. — Отправлю его в Сливенскую тюрьму. Здесь опасно из-за бомбардировок. По дороге доктор Пеев «совершит побег». Потом я найду пути к Эмилу Попову через одного мерзавца, Манола Божилова, моего шпиона. Это он убил Эмила Маркова и привез ко мне в полицию Эмила Попова. Потом я устрою процесс и сведу счеты с остальными из группы доктора. Но важна моя голова, Лулчев. Важно, чтобы мы не допустили нашествия красных в Болгарию. Все остальное от лукавого.

— От лукавого, — повторил Лулчев.

— В 1929—1930 годах я помог тебе избежать тюрьмы, когда ты организовал убийство своей жены, Лулчев. Теперь ты мне поможешь.

— Гешев, а ты знаешь, что все пойдет к черту, если какой-нибудь негодяй осведомит Гитлера и немцы пришлют к нам две-три дивизии «на отдых».

— Такого негодяя нет. Никто не узнает об этом. Разве только твои решат за спиной у нас известить самого Гитлера.

Оба сели и посмотрели друг на друга. Они уже стали соучастниками. Однако необходимо расширять круг новых сотрудников. Их всего четверо: Козаров, Гешев, Лулчев и Кочо Стоянов, всегда готовый резать и вешать людей. Предстояло найти духовных вождей. Какого-нибудь старого пронафталиненного «народного вождя», если бы удалось найти такого среди бывших земледельцев, но не Багрянова. При его честолюбии он едва ли потерпит, чтобы кто-нибудь другой стал первым.

Гешев встал и подал руку:

— Я пустил бы в тебя пулю, если бы ты отказался сотрудничать со мной. А теперь я буду охранять тебя. А я умею это делать. — Лулчев сел в машину. Гешев посигналил своим людям, сел за руль, и мерседес поехал по направлению к городу.

Сделка стала не только благим намерением. Нет. «А Богдан Филов? А Михов? А Даскалов и Русев? Им хватит и маленькой неразберихи, и все они разбегутся. Кочо настигнет их со своей армией, только бы Борис сделал его военным министром. А Кирил, этот свихнувшийся принц. Мои болваны будут подсовывать ему красивых женщин, и этого ему вполне достаточно. Большего он и не заслуживает. Цанков уже изношенная антерия[19], за него могут держаться только немцы. Ну и пусть держатся. Главное — Кочо. Стоит ему стать министром, как он сразу же призовет под знамена сто тысяч человек — подофицеров запаса, кавалеров разных орденов, уволенных по различным поводам капитанов, легионеров[20]. Всякие найдутся. Любая шестимиллионная держава может выделить сто тысяч пустоголовых и проходимцев для любых целен.

Пеева я не выпущу, и пусть себе твердит Георгий Говедаров, что он нужен нам живой. Его я предам суду. Пусть суд законными средствами прикончит его. Так будет лучше. Пеев прежде всего нужен России. Тогда зачем же он мне? — решил полицейский. Доехав до Врани, он остановил мерседес. «Пусть теперь Лулчев идет к Борису. Пеев. Как можно использовать Пеева? Никак. Он по-прежнему верен Москве. Мне не удалось сделать его отступником».

Он отъехал от Врани. Лулчев вызовет машину, чтобы его довезли до самого дворца. Подумав, решил, что пусть лучше охрана отвезет его домой. Да, так будет лучше. Он попал в то место, которое является ахиллесовой пятой Лулчева: тот любил помогать снимать людей и теперь поможет полицейскому снять тех, кого он не любил или не выносил. Таких, как Филов, Михов, Даскалов.

Да, начиналась крупная игра, а для нее понадобятся люди.


…Двадцатого августа сорок третьего года Гитлер прислал официальное приглашение Борису III посетить Берхтесгаден. Приглашение представляло собой ультиматум. Гешев считал, что во всей этой истории чувствуется рука доктора Делиуса. Возможно, немец предчувствовал, что в Софии что-то происходит. Что из того, что полгорода уже эвакуировано и что часть города — сплошные развалины. Политика есть политика, сплетни есть сплетни, а «метеорологи», должно быть, почуяли, откуда дует ветер.

Перед отъездом Борис нервничал.

— Ваше величество, эта демонстрация добром не кончится, уверяю вас, — говорил ему Богдан Филов.

Бекерле отрезал:

— Ваше величество, в таком случае нам едва ли придется разговаривать. Коммунисты или мы, все равно кто, решим, что республика все же больше подходит этой древней демократической нации.

Борис выгнал Бекерле. И это был единственный смелый поступок, на который он решился. Потом приказал отвезти себя в Рилский монастырь. Там он исповедался, поделился своими тревогами с игуменом. Игумен ни от кого не получал инструкций. По мнению Гешева, ему следовало бы ждать распоряжений из Парижа, но в Париже господствовал Гитлер. Существовали две Франции — Франция Петэна и Франция де Голля. И обе эти Франции командовали по-разному.

— Ваше величество, молите бога о спасении.

Борис выругался.

— Разве я не иду за ним? Почему же он не является непосредственно хотя бы мне, своему помазаннику — царю?

Потом Борис поехал с семьей в Боровец.

Гешев считал это комедией беспомощности. А все так просто: надо лавировать перед Гитлером и затянуть петлю у себя в стране. Кочо сразу же нанесет удар. Он сформирует эту армию-мечту. Особую армию жандармерии, которую они создадут всего за месяц, а через два месяца Болгария будет очищена от скверны. Возможно, придется сжечь половину сел и городов, ну и что из этого? Тогда не надо будет лавировать перед Гитлером. И сразу же через Турцию проследуют дивизии Британии. Фронт пройдет где-то около Кулы через Крива-Паланку по Шар-Планине, а на юге по Дойрану, только с юга будут тащиться не англичане, а разбитые «отдыхающие» дивизии Гитлера с острова и из Греции.

Гешев нашел царя в Боровецком дворце.

Государь встретил его как своего избавителя и согласился говорить с ним тотчас же:

— Значит, ты считаешь, что я должен лавировать перед Гитлером? А если он ультимативно потребует от меня армий?

— Дайте ему три-четыре дивизии, ваше величество. Пусть проверит их боеготовность. И обещайте ему остальные, если военные круги рейха одобрят их. А в этих дивизиях, которые мы ему дадим, как бы их ни прочесывал полковник Костов, будет достаточно красных. Они буквально кишат подпольными группами. Я убежден, что они не станут сражаться против Советской Армии. Назовите это актом согласия.

— Я немец. Принц Сакс-Кобург-Готтский. Князь Тырновский и граф Рилский. А этот ефрейтор управляет моей родиной!

— Ваше величество, я подготовил проект замены некоторых министров и некоторых командующих армиями, как вы приказали. Мотивировки убедительны. Надеюсь, он вам понравится…

Борис сидя уснул. Дала знать о себе мастика.

А на следующий день рано утром, окруженный двумя генералами, двумя советниками, врачом и адъютантом, Борис не нашел времени заняться серьезным предложением Гешева и указом о Кочо Стоянове. Гешев не хотел, чтобы кто-нибудь узнал об этом прежде, чем указ будет скреплен высочайшей подписью. В десять часов царь улетел специальным самолетом, присланным фюрером. Самолет сопровождался четырьмя болгарскими и тремя немецкими истребителями. Царя болгар устроили в одном из лучших отелей Берхтесгадена. Пусть ждет. Кого? Австрийского крестьянина, лгавшего в двадцать седьмом году, что он мюнхенец, баварец, утверждавшего, что Ева Браун из рода древних аристократов Пфальц Браунов, хотя эта дама вряд ли видела аристократа ближе, чем на расстоянии ста шагов и то во время какой-нибудь церковной процессии. Пусть ждет. Болгарский царь! Принц Сакс-Кобург-Готтский, князь Тырновский и граф Рилский!


Фюрер приехал мрачный. Молчаливый. Со всей своей свитой. Борис даже не поинтересовался, кто эти господа маршалы, вошедшие в вестибюль, а стоило ему только повернуть голову, и он непременно встретился бы с чьим-нибудь взглядом. Он знал всех их. Возможно, только фельдмаршал фон Кейтель заслуживал какого-то внимания. Он был бароном при кайзере Вильгельме и незадолго до его свержения получил герцогство, но, кажется, никто не хотел признавать это звание. Даже самый обыкновенный дворянчик, какой-нибудь «фон», последний барон, захудалый граф по крови по своим правам выше этого австрийца с безобразными усиками.

Подполковник-адъютант, щелкнув каблуками и не подняв руку вверх в уродливом фашистском приветствии, сообщил:

— Его превосходительство фюрер просит к себе его величество царя болгар!

Борис даже не взглянул на адъютанта. Если бы он заметил, что это подполковник из СС или гестапо, если бы обратил внимание на черный мундир с черепом и скрещенными костями на рукаве, изумился бы. И в этом случае попросил бы позвать кого-нибудь из своей свиты. Да, попросил бы. Свита. Эти господа стояли внизу, в приемной, и разговаривали с маршалами, дипломатами. Ему показалось, что и Риббентроп там. Он узнал его баритон.

Царь вошел к фюреру.

Фюрер стоял в глубине огромного кабинета, скрестив руки на груди. Уж нет ли у него странности ощущать себя все время голым? Может быть, именно поэтому он старается прикрыть хоть что-то своими нервными руками маньяка? Иначе эти руки без конца жестикулировали бы.

Фюрер молчал. Если бы он имел хоть какое-то представление о воспитании, он должен был бы преодолеть гнев и обиду. Когда Борис подошел к нему, он подал ему руку и продолжал молчать. Хоть бы сказал: «Добро пожаловать, царь». Это не в привычках Гитлера. А жаль! Славянам, кажется, удалось убедить даже Бориса, такого фанатика-германофила и немца до мозга костей, в преимуществах своих обычаев. Борис считал, что только пруссаки такие, мягко выражаясь, грубые. В баварцах есть что-то южное, сравнительно теплое. А в австрийцах тем паче. А этот кто такой?

— Мои дивизии защищают Европу от большевизма! — выкрикнул вдруг фюрер, и ошеломленный царь даже отступил на шаг назад. — Мои дивизии хоронят сотни тысяч убитых в русской степи ради Европы, защищая ее от еврейско-плутократическо-большевистского заговора! Мои союзники умирают вместе с нами на фронтах!

— Мои пять дивизий заняли место пяти ваших дивизий на югославских просторах, ваше превосходительство! — решительным тоном проговорил Борис. Ему очень захотелось выпить хотя бы глоток мастики. Она успокоила бы его, вернула бы ему равновесие.

— У меня есть данные — они получены от моих представителей в вашем царстве — о потерях в этих дивизиях! У вас не наберется и пятидесяти убитых на полк за весь год! Вы посылаете своих солдат только мешать карательным экспедициям моих войск! Вы прикрываетесь громкими фразами! — Фюрер строевым шагом прошел вперед и остановился в десяти шагах от царя. Глаза его как-то неестественно сверкали и в гневе казались дикими. Он вытащил из кармана лист бумаги, встряхнул его и стал изучать.

— Я требую от вас ваши двенадцать дивизий или же буду считать, что вы предатель!

Борис испытывал досаду оттого, что ему приходится выслушивать этого болтуна. Лулчев предупреждал его, что силы фюрера на исходе. Теперь он кусается только тогда, когда ему удается схватить жертву своими затупившимися когтями.

— Господин рейхсканцлер! У меня есть сведения, что вы проигрываете войну, — повторил царь слова Гешева, не представляя к чему это может привести, — но я немец, я люблю свою первую родину больше, чем вторую родину — Болгарию. Давайте договоримся.

— Я не веду переговоров, — заорал фюрер, — я не веду переговоров, а приказываю! Вы генерал-лейтенант рейхсвера, вы лейтенант гвардии кайзера Вильгельма! Выполняйте волю своего верховного военного начальника!

Итак, удар, нанесенный Италией, вывел этого господина из равновесия. Удар, полученный под Курском, поверг его в панику. Увещевания папского нунция, предлагавшего сепаратный мир с Великобританией при условии, что Германия пожертвует Гитлером, сделали его просто жутким.

Гитлер всматривался в глаза Бориса: неужели Делиус, которого он с трудом вспомнил (он видел его один-единственный раз в кабинете адмирала Канариса), так ловко дезинформировал болгарского царя! Неужели болгарская полиция не почуяла самого важного, проделанного фон Брукманом за последние десять дней в Софии? Тем лучше. Борис уже вне игры. И все же ему стало жаль принца Сакс-Кобург-Готтского, в котором течет и кровь Бурбонов, ведь он по материнской линии принц Гогенштауфен.

— Царь, десять дивизий!

— Господин рейхсканцлер! Я люблю Германию не меньше вас. Для нее я сделаю все, когда встанет вопрос о ее спасении. Прошу вас только об одном: не забывайте, что я глава государства. И желаю, чтобы мы разговаривали как равные. Мы руководители держав!

Гитлер вытаращил глаза — он уже не владел собой. Начал истерично смеяться. Потом успокоился:

— Ваши дивизии я пошлю на правый фланг, они будут удерживать фронт на Дону, пока мои десять дивизий будут передвигаться из Франции на север, пока не станет ясно, сумеет ли Кессельринг удержать Италию со своими двумя эсэсовскими дивизиями, пятью дивизиями фольксштурма и двумя итальянскими фашистскими дивизиями, пока не выяснится, неперестанет ли Лондон отказываться от переговоров, как в свое время с Руди Гессом, пока не станет ясно, что действительно все поставлено на карту. — После этого Гитлер снова начал кричать. Он орал во все горло, переходил на фальцет, кашлял, задыхался, махал руками, словно рубил саблей. Подошел к Борису.

Царь молчал. Сначала все это показалось ему очень страшным. Это и в самом деле было так, и он не случайно ощутил леденящее дыхание ужаса. Возможно, впервые в своей жизни царь приблизился к истине о гитлеризме и впервые признался себе, что те, коммунисты, столь ненавистные ему, правы. Потом ему показалось забавным, что государственный деятель столь высокого ранга впадает в такой раж. Стало обидно за Германию, что ею управляет такой паяц и палач. Он и слушал его и не слушал. Потом, когда фюрер замолчал и сложил руки на груди, царь снова попытался успокоить его:

— Мой фюрер, я согласен дать войска.

Фюрер молчал. Потом вернулся к письменному столу и нажал кнопку звонка.

Подполковник гестапо, царь теперь заметил его форму, знаки различия старшего офицера и заслуженного полицейского, вытянулся в струнку:

— Мой фюрер…

— Пора накрывать стол к обеду! Пусть подадут и болгарскую мастику. Внизу, в моем зале, господин подполковник. Там очень уютно.

Борис заметил холодный свет в глазах гестаповского офицера. Словно заговорщики, рейхсканцлер и невзрачный офицер обменялись взглядами, и это пробудило в нем чувство необъяснимого страха перед фюрером.

— Ваше величество, думаю, что мы поняли друг друга. Я очень рассчитываю на болгарские дивизии. Вначале на десять, потом посмотрим. Если понадобится, увеличим их число.

— Да, мой фюрер. Только давайте уточним, когда они должны быть готовы. Может быть, к концу сентября?

Гитлер задумался.

— Хорошо, согласен.

Царь поднял голову и, улыбаясь, дошел за подполковником. Он считал, что поступил правильно. Теперь машина заработает. Гешев вместе с Кочо Стояновым покончит с коммунистами за каких-нибудь двадцать — тридцать дней, и дивизии будут готовы. Да, готовы. В то же самое время через папу римского, подобно царю Калояну[21]… Да, папа Пий XI благосклонен к Йоанне, а значит, и к нему… ему удастся убедить хотя бы Рузвельта… у него жена католичка… через Черчилля, три года тому назад сказавшего Лулчеву, что во имя антикоммунизма он готов признать британцем даже болгарского царя-немца… а возможно, удастся договориться и с другими западными деятелями, но при условии, что в Болгарии не останется даже воспоминаний о коммунистах. Варфоломеевская ночь — не бог весть какое дело, факты об Освенциме и Дахау — не пустые россказни. Да, ему удастся убедить мир, что он антикоммунист, но друг Англии. Болгария, превращенная в крепость против русского большевизма, будет полезнее Германии, чем теперешние ее дивизии, которые и гроша ломаного не стоят. Да, Гитлера правильно информировали, что у Дурмитора болгарские войска численностью пятнадцать тысяч человек позволили югославским партизанам невредимыми вырваться из окружения. Но хуже всего то, что это было не военное поражение, а хитрый маневр какого-то командира, будто бы случайно нашедшего лазейку, через которую партизаны незаметно ушли.

Сейчас Гитлер может орать, но завтра он будет благодарить. А может быть, не он, а антикоммунистическая, но не гитлеровская Германия. Этого не может понять ефрейтор. Даже Гешев, этот чурбан и головорез, видит дальше.

Царь спускался по мраморным ступенькам в апартаменты на первом этаже. За его спиной поскрипывали сапоги подполковника гестапо.

Они прошли через салон. Маршалы вскочили с мест и щелкнули каблуками. Даскалов вытянулся в струнку. Этот болван считает себя великим военачальником и чуть ли не Наполеоном. А эти штатские господа советники из Софии, чьих имен никто не запомнит, пытаются играть роль великих дипломатов. Да что они знают? Борис III начинал подготавливать то, что должно было сделать его самым великим борцом против коммунизма: государство без коммунистов, государство — бастион антикоммунизма. Нечто вроде прежней Польши Пилсудского. Но более крепкое. Все поддержат Бориса, когда станет ясно, что он за великую Болгарию и против коммунизма.

Они спустились в салон. Апартаменты для отдыха высокопоставленных гостей с выходом в парк, с лестницами в рабочий кабинет фюрера и подземные бомбоубежища.

Борис опустился в кресло и проговорил:

— Сначала содовой, потом чего-нибудь покрепче. Может быть, болгарской мастики. Позовите лакея!

— Слушаюсь, ваше величество, — отозвался своим металлическим голосом гестаповец.

Борис пожал плечами. Ничто уже не имело значения, ровным счетом ничто. Игра становилась большой, и ефрейтор должен проиграть ее. В Европе будет создан новый антибольшевистский союз без Гитлера. Возможно, Гитлер и умел убивать. А разве он, Борис, не убивал людей тысячами? Для масштабов Болгарии это больше, чем теперешние подвиги Гитлера для масштабов Германии.

Борис понимал, что ему теперь следовало предпринять. Только этот тупой ефрейтор не в силах понять, что Болгария в надежных руках, в его руках, и что пока он хозяин там. Болгария будет идти только с его родиной. Гитлеру плохо, и он хочет, чтобы Болгария помогла ему каким-то образом. Ну хорошо, она это сделает. Да, сделает.


Гитлер нервно расхаживал по кабинету, скрестив руки на груди, кусал губы и мрачно смотрел на Гиммлера:

— Для меня Борис остается немцем, и только немцем. И во многих отношениях спасителем рейха. Да. А я-то думал…

Гиммлер подсмеивался:

— Мой фюрер, я всегда считал Бориса нашим человеком.

Гитлер в ответ только кивнул. Потом, повеселев, прошептал:

— Надеюсь, Борис не обманет. А если он не сдержит слова, мы найдем более усердного слугу в этом царстве с его сорока дивизиями. Неужели, Гиммлер, вы не понимаете, что мне нужны дивизии? Позовите сюда Риббентропа.


Бориса провожали скромно.

Гитлер поднял руку и пожелал царю успеха в его трудных делах в царстве, находящемся на неспокойных Балканах.

Устроившись в кресле самолета, Борис изучал лица провожающих. Гитлер казался неестественно оживленным. Гиммлер смотрел из-под бровей своими немигающими, круглыми, куриными глазами. Риббентроп чем-то напоминал пьяного, а Геринг был очень напыщен.

Ничего. Они, по крайней мере, располагают еще какой-то реальной силой и могли бы справиться со всем миром, если одна из воюющих стран согласится заключить с ними перемирие.

Самолет начал как-то слишком быстро подниматься вверх.

Подполковник раздавал кислородные маски и говорил:

— Мы поднялись на высоту свыше четырех тысяч метров. Пожалуйста, соблюдайте режим полета. Ваше величество, эта маска ваша.

Борис подчинился. Ему казалось, что теперь он уже вернется в Софию с иными намерениями, начнет игру и будет играть так, как давно уже никто не играл.

Демократическая ширма, а власть в руки Николы Гешева, армию — под командование Кочо Стоянова.

Он облокотился на спинку кресла и уснул. Эти переговоры с Гитлером очень утомили его. Да и не только они. А в сущности, реально ли обещание Кочо Стоянова покончить с подпольщиками?

Самолет летел уже совсем низко над землей, когда он проснулся. Чувствовал себя хорошо, попросил чего-нибудь прохладительного. Подполковник гестапо принес. Когда приземлились в Софии, на аэродроме царя ждала машина. Это было 25 августа 1943 года.


Прошли похороны. Над дворцом развевался приспущенный флаг штандарт.

Учредили регентство: Богдан Филов, князь Кирил, генерал Михов. И негласные регенты: Евдокия и Йоанна. Правительство возглавил Добри Божилов.

Формально ничего не изменилось. В камере, куда поместили доктора Пеева, было полутемно и влажно. На допросы его уже не вызывали. Не избивали. Ослабленный до предела организм мучительно медленно набирал силы.

В камере он не обнаружил никаких перемен. И все же доктор Пеев ждал перемен. Он вращался в высших сферах Болгарии, знал правящие круги, место, которое занимал покойный государь в планах каждой группировки, каждого политика в отдельности. Знал, как отразится эта перемена на полиции, изучил образ мыслей Гешева.

Для Пеева полицейский начальник Гешев являлся фигурой номер один во всей военизированной полицейской ударной силе царства.

Может быть, теперь Гешев получит возможность развернуться. Или же наоборот. Может быть, именно теперь на Гешева обрушится удар, который в свое время готовились нанести ему. Пеев рассчитывал на эту перемену: она позволила бы и более умеренным, более демократически настроенным силам в царстве осмотреться и получить дополнительный заряд смелости. Эти силы уже дали почувствовать, что они существуют. Они всплыли на поверхность сразу же, как только Сталинград доказал силу Советской Армии, как только Курск вторично доказал, что не климатические факторы помогают русским, а их мастерство. И еще одно обстоятельство: советский строй и необыкновенный патриотизм большевиков. Да, патриотизм.

Тот факт, что Гешев ни разу не вызвал доктора на допрос, а перевел его в тюрьму вместе с остальными подследственными из группы «Боевого», уже сам по себе свидетельствовал о многом. На основании этого можно было предположить, что полицейский теперь будет торопиться назначить рассмотрение дела в суде или же, наоборот, будет всячески тормозить его. Если политика нового правительства царства будет на грани соглашательства с англичанами и подготовит почву для будущих переговоров с ними, рассмотрение дела в суде будет отложено. Если же политика Божилова явится непосредственным продолжением политики Филова или, точнее, если Божилов попытается прибегнуть к крутым мерам, чтобы превратить наконец Болгарию в военный округ рейха, из которого уже без труда можно будет заимствовать дивизии для «прорывов» на Восточном фронте, то дело будет назначено к слушанию, причем в самом скором времени.

Доктор Пеев тщательно готовился к тому моменту, когда ему предъявят обвинительный акт. До сего времени он ожидал атаки лишь по одной линии. Возможно, появилось что-то новое в документе, который ярче обрисовал политическую позицию правящей верхушки. Обвинениями они доказали свою позицию. Именно она волновала доктора. Она имела самое прямое отношение к судьбе Болгарии. Собственная его судьба была решена. Пеев знал, что его ждет смерть. Если он по какой-то случайности останется в живых, это будет чудо или победа. Победа дела, которому он служит, вернее, победа партии, потому что он не видел ни одной более значительной политической силы в стране. Фашисты по одну сторону баррикад и коммунисты по другую. Да, именно так.

В тюрьме, хотя он и сидел в одиночной камере, доктор иногда получал газеты. Политические заключенные снабжали его газетами «Зора», «Заря» и «Утро». В дни похорон царя доктор был доволен. Он прочел множество статей. Авторы их пытались создать впечатление, что обстановка стабилизируется, что рейх все еще крепко держится на ногах и вопреки всему победит. Это позволило доктору воссоздать истинную картину событий происходящего. Он сразу понял новый трюк Геббельса, что Курск лишь эпизод, что это не Бородино, а обескровливание наступающей Советской Армии и что обескровленной она предстанет перед непробиваемой оборонительной линией, где немцы ждут нового секретного оружия. Он знал, насколько ограничены мысли господ правящей верхушки страны и как они всегда принимают за чистую монету самую нелепую болтовню газетчиков венской и берлинской печати; как те голоса разума и спокойствия, которые с большим трудом долетают издалека, тонут и захлебываются в шумихе полицейских облав, в визге следствий, в рукоплесканиях продажным чиновникам, управляющим ограбленной и измученной страной.

Доктор Пеев был убежден, что развязка будет именно такой, какой он представлял ее себе уже в первый день войны. Но нетерпение сменилось у него трезвым и спокойным ожиданием человека, который не имеет права на фантазию. В сущности, едва ли теперь можно назвать действительность фантазией. Он видел полки Красной Армии. Он видел горящий Курск, Орел, охваченные войной села и степи. Видел отступающих немцев. Видел, как полки шли через непробиваемые геббельсовские оборонительные линии и как Варшава — все еще далекая от фронта — вышла из подземелья своего гетто, из развалин Старо-Мяста, из развалин кварталов Праги и Жолибожа. Видел, как из руин улицы Унтер-ден-Линден подобно призракам выходят старые немецкие коммунисты Тельмана, преданные анафеме, преследуемые немецкие коммунисты и как они безмолвно склоняются перед красными знаменами, поднимаются с поднятыми кулаками и шепчут:

— Данке шен, камераден…

А чтобы встретить обвинительный акт так, как он хотел, — потому что для него его собственная позиция должна стать бастионом, частью тех полков, которые маршируют, — он, преодолевая адские головные боли, пробовал успокоить свой мозг, нормализовать мышление. Избавиться от приступов слабости. Ему было разрешено пользоваться уголовным кодексом, и он читал его как студент, как преподаватель в университете, как специалист с большой практикой, как коммунист.


Считать время заключения в тюрьме? Нет, события на фронте уже тревожили «Цыпленка». Он сидел задумавшись. То будущее, которое рисовал Гешев, почти безнадежно. Деньги были получены. Их достаточно на содержание семьи, пока он терял время и портил нервы в темной камере.

Почему, в сущности, «Цыпленок» пошел на все то, что от него требовала полиция? Коммунисты считали бы его своим человеком. А если все же полиция потребовала бы от него проваливать таких людей, как доктор Пеев? В этом случае у него была бы возможность, с одной стороны, делать это для Гешева, а с другой — предупреждать находящихся под угрозой и тем самым заслужить себе право на героическое завтра. Да завтра.

«Цыпленок» имел возможность читать газеты, слушать радио. Он лучше многих читал между строк.

Отступал ли Гитлер только на одном фронте — все равно это означало поражение. А отступал он уже и в Сицилии, и в самой Италии, и под Смоленском. Это означало чересчур много для стратегической обстановки, изменения которой ставили «Цыпленка» только перед двумя фактами. Но их было достаточно, чтобы превращать его с каждым новым днем во все более нервного и озлобленного человека. Первый факт был самым существенным: Германия потеряла инициативу и постепенно превращалась в осажденную крепость. Второй был неприятен лично для «Цыпленка»: союзники рейха по примеру Италии стремились выйти из состава оси Рим — Берлин — Токио и практически оставались только Берлин — Токио.

Так или иначе, «Цыпленок» все еще имел связи с коммунистическим руководством тюрьмы. Он делал попытки добиться доверия со стороны этого руководства и впервые за всю свою практику провокатора не выдал его директору тюрьмы, так как теперь уже ему был необходим надежный щит против надвигающейся опасности, у которой пока еще не было названия.

— Если увижу, что они подозревают меня, немедленно пошлю их к черту, — решил он, рассчитывая таким образом сжечь и этот последний мост.

«Цыпленок» перестал спать. Ему приносили еду, а он хотел водки. Но однажды счастье улыбнулось ему и он напился так, что, когда проснулся на следующее утро, ему показалось, что он наглотался отравы и гвоздей. Головная боль была дикой. Ему дали пирамидон.

— Я сделал только один неверный шаг… Да, только один, — стонал он.

И поскольку связь с партийным руководством заключенных из «политических» была все еще надежна, он решил «облагодетельствовать» этих людей. Раза два он предупредил их, будто узнал от «земляка двоюродного брата», что будет обыск камер. Да, надо было спасать детекторный приемничек, сделанный с таким риском и трудом, — это оконце в мир.

Этот «земляк двоюродного брата» был выдумкой, на которую он пошел, чтобы устранить возможные подозрения. Дело в том, что подозрения погубили бы его привилегированное положение тюремного аристократа.

За делом доктора Пеева он следил с волнением. Ведь доктор очень легко, легче, чем другие, добрался бы до него, открыл бы его предательство. И если тот не увидит этого, не будет никакой нужды в алиби, тогда он будет спасен.

«Цыпленок» считал, что опасность есть. Он видел ее в небрежности тюремного управления в отношении конспиративности его положения. В явном нежелании Дирекции полиции изолировать его от остальных заключенных, а когда они все еще использовали его, их не волновала опасность того, что все это видят. Он сделал замечание одному из заместителей директора и получил ошеломляющий ответ:

— Молчи, холостой патрон. Для тебя и того много, что мы не рассказали большевикам, каков ты на самом деле, и не посадили в одну камеру с ними.

«Цыпленок» сжался. Замкнулся в себе. Потом появилась мигрень, та адская головная боль, которая убивала его. У него было такое ощущение, будто он пьянствовал сутки напролет и просыпался с похмелья в определенный час дня. А по ночам стал просыпаться все чаще, встревоженный чем-то неизвестным. Старался припомнить, что ему снилось, хотя спал без сновидений. Его неотступно преследовали неясные страхи. «Цыпленка» терзала мысль, что он должен сделать что-то, а делать было нечего. Он стал жертвой самого себя. Но только ли самого себя?


Создавалось обманчивое впечатление, что положение на фронтах России и Италии стабилизировалось. Нарастал психоз ожидания: рейх еще нанесет противнику удар секретным оружием и потерянные позиции будут возвращены. Германия не может быть разбита. Немецкие войска своими глазами видели Москву. Успели увидеть в трехстах шагах от себя широкие воды Волги. Роммель наводил окуляры бинокля на пирамиды. Как может погибнуть дело, основанное на крови миллионов людей? Это дело было почти закончено. С нами бог! Но бог не только с немцами. Бог есть у всех, кто воюет. Одни называют его аллахом, другие Христом, третьи не называют его по имени, потому что он — в их силе, в их вере, в их знамени. Как же может рухнуть это дело, когда в Освенциме погибло уже четыре миллиона! И они прошли через газовые камеры! Когда есть Лидице и Орадур. Есть Югославия, вся в крови и пепелище. Есть Болгария, вся в тюрьмах и виселицах… во имя нового порядка.

Создавалось впечатление, что фронт стабилизировался, но в регентском совете понимали, что наступают тяжелые времена, что армия фюрера уже не непобедима, что обстоятельства заставляют защищать власть от коммунистов. Да, власть надо защищать.

В Дирекции полиции знали обо всех событиях, происходящих в мире. Гешев исподлобья смотрел на своих коллег: смерть Бориса и назначение принца Кирила регентом буквально выбили счастье из его рук. Начать все с начала? Нет, перед Кирилом рано продолжать линию Бориса. Момент подходящий, чтобы закончить крупное свое дело. Снова обратить на себя внимание господствующей верхушки. Самое время ударить по этим выскочкам и самозванцам из полицейских и генералов.

Фактически самовольно, ожидая неприятностей, но зная, как избежать их, Гешев решил, что дело доктора Пеева закончено. Ведь из этого физически раздавленного человека ничего уже не вытянешь. Необходим процесс. Не такой, как неудачный немецкий процесс в 1933 году, когда никто не послушал его совета отправить в имперское управление полиции сведения о Димитрове и отказаться от намерения открыто судить такого человека. Доктор Пеев не может быть похожим на Димитрова. Доктор Пеев тоже сильная волевая личность, но поставленный на процессе перед неопровержимыми уликами о его деятельности как советского разведчика, Пеев не будет иметь ни моральной, ни юридической базы для защиты. Только Гешев может показать судебному составу, публике из высшего света факты, собранные именно им.

Снова встал вопрос о генерале Никифорове.

Гешев внимательно изучил точку зрения княгини Евдокии. Ему удалось добраться до царицы — Йоанна временно была изолирована от немцев. Ее охраняли, она была итальянкой, дочерью Виктора-Эммануила. Йоанна улыбалась, почти довольная смертью Бориса. Она была рада коронации Симеона. Она хотела властвовать сразу же после поражения Германии, мечтала заменить Кирила, чтобы рейх потерял влияние в стране. Тут могла бы быть почти Италия, а раз господин Гешев оказывает такое внимание ей, коронованной изгнаннице, не допущенной даже в регентский совет, значит, в полиции складываются настроения в ее пользу.

Йоанна категорически запретила Гешеву заниматься Никифоровым. Она даже дала понять полицейскому, что его спасение — это только ее дело.

О предстоящем процессе над доктором Пеевым она умышленно ничего не говорила. Для Йоанны было важно устранить еще одного коммуниста. Коммунисты всегда были и будут ее врагами.

Гешев ушел из дворца со смешанным чувством отвращения к государыне и страха за самого себя. Теперь нужно послушать Кирила. Он сделал попытку добраться до него. Но князь пожелал, чтобы рапорт полицейского был вручен ему через Антона Козарова. Гешев кое-как нацарапал заключение о процессе и отправил его. Было ясно, что никакой собственной политики около кретина Кирила не сделаешь. Богдан Филов — человек с самым большим влиянием в государстве, человек, который все еще держит все и всех в своих руках, запачканных не столько чернилами, сколько кровью. Даже Гешев видел эти пятна, и, спрашивается, как тот избавится от них, чтобы подать руку англичанам, когда отправится за границу. Нет, тут никто не запоет на новый лад. Достаточно, что ты не красный. Значит, хороший.

Богдан Филов принял начальника полиции. Он был явно удивлен его внезапным посещением. Руки не подал, но чувствовалось, что он смущен. Не взяли ли итальянские настроения верх во дворце?

— Садитесь, Гешев. Тут чувствуешь себя как в деревне.

Полицейский опустился в кресло и неожиданно почувствовал огромную силу в этом пройдохе, сумевшем подмять под себя всю страну с сотнями тысяч своих врагов и поставить ее на колени перед Гитлером. Впрочем, как она стоит на коленях, полиция об этом знает лучше.

— Как поживаете, Гешев, — с усмешкой проговорил Филов. — Теперь уже его величество не мешает никому.

Может быть, только настоящие трусы вроде Кочо Стоянова еще сохраняют равновесие над бездной противоречий, неудач и опасений, но равновесие это выражается в храбрости за колоннами жандармерии.

— Ты хочешь, Гешев, начать процесс над доктором Пеевым. Хочешь узнать мнение на этот счет высших кругов. Я перевешал бы их всех, но Пеев — политическая личность. Решайте сами. Узнайте, если это возможно, согласится ли Иван Добрев быть председателем состава. Добрев умеет судить — и пустяки, и убийства. Да, а процесс над Пеевым поможет нам закончить дело.

Богдан Филов не имел даже элементарного представления о политике. Неужели он не видел за обыкновенным процессом колоссальный интерес журналистов из нейтральных и союзнических стран? Интереса советской миссии? И возможность нанести удар по СССР этим процессом? Не видел, что именно это было целью посещения Гешева — узнать, следует ли бить по СССР или обстановка заставляет заигрывать с этой страной?

Гешев уже ничего не хотел. Поблагодарил, и аудиенция закончилась. Полицейский ругался. Что происходит в государстве? Одни должны умереть. Он убьет их. Другие должны быть осуждены. И это будет. В ближайшие дни полиция вновь возьмет верх над своими соперниками. Снова добраться туда, откуда волна событий подхватит его выше. Очень высоко. Богдан Филов, когда придет его время, еще узнает, почему это произошло.


Доктор Делиус настаивал, чтобы процесс шел при закрытых дверях. Он был категоричен в своем требовании. Гешев консультировался с ведомством прокурора о системе, по которой вырабатывается обвинительный акт. Ему хотелось, чтобы процесс был публичным. Пеев — человек из высших кругов. Беспощадный удар, направленный на него, обрушится на передовую интеллигенцию. В последнее время к Гешеву поступали многочисленные сведения о встречах бывших политических руководителей с коммунистическими функционерами. Процесс мог бы выявить кое-что в этом направлении.

Директор тюрьмы твердил, что он не имел никакого законного основания препятствовать желанию Пеева предоставить ему уголовный кодекс, военный закон и закон о защите государства. У Гешева опускались руки: этот опытный адвокат все еще строит какую-то защиту. Но как? На какой базе? Ведь вещественные доказательства полицейского расследования доказывают его деяния.

Надзиратели отделения тюрьмы, где находились привлеченные к судебной ответственности люди Пеева, рассказывали, что подсудимые чересчур веселы.

— Поют разные песни, русские и болгарские, — докладывали они.

Доктор Делиус также расспрашивал надзирателей. Может быть, поэтому у него не хватало смелости желать открытого процесса.

Гешев отказался от своего первоначального намерения. Пусть процесс будет закрытым. На нем будут присутствовать только нужные ему люди.


Полковник Иван Добрев принял Гешева в своем кабинете. Он был удивлен: не знал, что его рекомендовали председателем состава, который будет судить группу доктора Пеева.

— Странно, у нас не было практики предварительно определять суд, господин начальник. — Он похрустывал суставами пальцев, силясь понять, кому обязан такой честью.

— Практики нет, однако господин регент желает видеть в вашем лице того, кто наладит это на будущее.

Гешев рассказал ему о своем намерении раскрыть связь советской миссии с Пеевым, хотя расследование доказывало обратное. Пеев действительно встречался с советскими людьми, но это были не служащие миссии, а разведчики, проникшие в Болгарию неведомыми полиции путями. Необходимо доказать суду и публике огромную роль полиции в деле раскрытия группы разведчиков, любой ценой подчеркнуть неспособность полковника Костова и его людей заниматься контрразведкой.

Добрев не любил Костова. Наступил удобный момент нанести ему удар. Он согласился с точкой зрения Гешева ради той услуги, которую полиция оказывала ему. Он понял, что кто-то рекомендовал его Богдану Филову и этот кто-то был Гешев. Он и раньше знал силу полиции и радовался, что, пока служит ей, сумеет развить свои успеха последних лет.

Гешев хотел вести процесс таким образом, чтобы подчеркнуть то самое важное, что интересовало полицию: разведка и ее связи с советской миссией, разведка и коммунистическая партия.

— У нас нет данных в этом направлении, — проговорил Добрев и покачал головой.

— И у нас нет. Однако надо подвести базу под наши догадки, господин полковник. Если мы не сумеем доказать это, эффект будет не тот.

Добрев согласился. В первую очередь вопреки практике надо найти прокурора и уже вместе с нам сесть за обвинительный акт. Документ этот должен стать образцом разоблачения коммунистов. Он должен быть противопоставлен их атакующей силе — Отечественному фронту, чтобы оправдать полицейскую версию.

Добрев проводил Гешева. На другой день он должен был встретиться с полковником Костовым. Начальник РО, несмотря на личную неприязнь, пришел к нему оговорить подробности дела. Он сел и, желая показать, что по чину он старше, закурил, не предложив сигареты председателю. Добрев хотел было возмутиться, но решил поберечь нервы. Чувствовалось, что Костов пришел не случайно.

— Должен сообщить вам, что кое-кто указал мне на вас как на председателя будущего состава. Прошу вас не быть скупым.

— Господин полковник, я не скупился, когда раздавал приговоры коммунистам.

Костов усмехнулся.

— Речь идет о другом. Скажите, как вы могли бы применить статью 681 из военно-судебного закона к массовому коммунистическому движению и прямой ответственности каждого сочувствующего коммунистам, попадающим под действие статей закона о защите государства.

Добрев почти обиделся. Вся его практика военного судьи доказывала именно то, что он всегда стоял за экстренные меры против коммунистов. За приговоры, которые подрубят коммунистическую партию, что называется, под корень. В доказательство он мог откопать десятки дел, где не имелось никаких оснований для смертного приговора, а подсудимые были уже покойниками.

Даже обжалование как форма расценивалось им как ненужная архаичная демократичность. Добрев сделал бы все возможное, да и делал, чтобы пресечь попытки осужденных обжаловать приговоры или надеяться на амнистию.

— Кроме того, господин полковник, мы хотим увидеть, как доктор Пеев действовал против Болгарии, как он унижал национальное достоинство болгарина.

Доктор Пеев не унижал национального достоинства. В этом Добрев был убежден. Однако, как коммунисту, приговор ему был уже вынесен независимо от доводов, которые теперь могли идти от полковника. Смерть. Это уже предрешено.

— Кроме того, господин полковник, — задумчиво перечислял свои требования Костов, расстроенный известиями о сражении под Курском, — должен быть вынесен приговор и генералу Никифорову, хотя по каким-то странным соображениям он к делу не привлекается.

На третий день к полковнику Добреву пришел Говедаров, известный как политически благонадежный человек. Сел. Предложил ошеломленному полковнику сигарету. Поговорив на разные темы, перешел к главному:

— Вы будете судить лицо, которое является капиталом для нации, господин Добрев. Я имею в виду доктора Пеева. Знаю, что генерал Никифоров оставлен в тени по тем же соображениям, которые привели меня сюда потребовать от вас быть внимательным к ним. Назревают события, неблагоприятные для людей, которые очень близки к Германии. Пеев еще будет спасителем Болгарии.

Добрев не знал, что делать. Глаза его беспокойно забегали. Помолчав, он высказал свои соображения:

— Я могу быть объективным. Но объективный материал говорит только о смертном приговоре. Я занимаюсь этим делом уже трое суток. Изучил его основательно. У меня нет личного мнения, но есть данные полицейского расследования. Перехвачены шифровки. Обнаружена радиостанция. Поймана шпионская группа. Как спасать, господин Говедаров?

Говедаров собрался уходить:

— Вы можете иметь тысячи данных для двух тысяч смертных приговоров, но этот процесс не обычное судебное дело. Оно затрагивает интересы Болгарии. Если кто-то не понимает этого, надо разъяснить. Меня называют буржуазным политиком. Я действительно таков, но вижу истину, и она не страшнее нашего лакированного политического пейзажа. До свидания, полковник. Будьте благоразумны.

Полковник остался в кабинете один со своей тревогой. В словах этого господина было очень много правды. Но это одна сторона медали. А другая — его личное отношение к коммунистам. Он ненавидел эту партию, этих людей. Нужно ли во имя каких-то далеких целей буржуазного политика пренебрегать чувством ненависти? Он выполнил бы приказ о помиловании и зачитал бы пожизненное заключение, если бы нашелся человек, который приказал бы ему сделать это. Из регентского совета или военного министерства. Но там едва ли у кого были такие намерения.


Говедаров решил встретиться с генералом Русевым. Отправился к нему в военное министерство. Войдя в кабинет, сел. Умышленно положил сигареты перед хозяином. С улыбкой спросил генерала:

— Русев, что вышло из молниеносной стратегии нашего фюрера?

Генерал подскочил: Говедаров не позволял себе подобного семь-восемь месяцев назад.

— Русев, скажу тебе одно. Нас всех расстреляют наши же. Меня, тебя и всех нас. Признайся, что дело наше далеко не в шляпе.

— Кто, Говедаров, — русские или наши на Балканах? Кто пустит сюда русских? Теперь уже известно, что англичане и немцы зондируют почву для сепаратного мира, то есть они за войну только против СССР.

Говедаров знал новое направление немецкой политики.

— Русев, ты оптимист. Я не таков. Тебе хочется вернуть доброе старое время с направлением «нах Остен», я же забыл о нем. Перейдем к Пееву.

— Пеев! Прошу тебя, не говори мне о нем.

Говедаров высказал свои соображения. Сообщил, что если немцы хотят компромисса в войне и ищут пути к Великобритании, то это тем более необходимо маленькой и беспомощной Болгарии. Русев грыз ногти.

— Говедаров, Пеева нужно повесить. Этого хочу я.

Говедаров ушел. Он знал, что посеял семена сомнения, хотя бы сомнения. Для начала этого было достаточно, потом он снова придет поприжать генерала.

Даскалов встретился с Говедаровым и категорически отказался говорить об Александре Пееве. Для него процесс был только полицейской акцией. В нем не было никакой политики, никакой дипломатии. Ничего, кроме заурядной судебной истории. Он даже не видел ничего тревожного в том, что немцы ищут пути выйти из войны с Англией. И в частности, в том, что Болгария ищет свои пути.

Генерал Михов пошел прогуляться по Борисовскому саду. Деятельность Пеева задевала Михова, и поэтому смертный приговор вполне устраивал его. Да, только смерть этого человека частично избавит его он неприятностей, которые обрушились на его голову.

Михов покраснел:

— Что у тебя за позиция? Разве не с помощью немцев мы поправили свои границы?

— Мы не можем поправить их так легко. Это не настолько мелкий вопрос. Тут будет иметь значение наше поведение, когда сядут за стол мирных переговоров.

— Берлин будет диктовать.

— Это кончилось, Михов. Диктовать будет кто угодно, но только не Гитлер. Может быть, даже Москва. Сделай что-нибудь для Пеева. Он будет нужен отечеству больше, чем я и ты, как только события в корне переменятся.

Генерал не привык к подобным разговорам. Этот удивил его, потом огорчил и, наконец, вывел из равновесия.

— Говедаров, тебе не кажется, что за такие слова ты можешь считать себя арестантом?

— Знаю. Тогда почему бы не арестовать Мушанова, Кимона Георгиева и еще кое-кого? Такие завертелись дела, а мне еще сорок три. Война протянется еще лет пять, если Гитлер станет таскать каштаны из огня для англичан, воюя против России.

— Нет! Нет! Не хочу из-за Пеева признавать вещи, которые ясны и ребенку, — что мы сидим между двух стульев. Мы создадим военно-полицейское правительство или что-нибудь сверхдемагогичное. Другого выхода не вижу. Но все же предпосылок пока нет. Царь умер вовремя.


Говедаров встретился с Логофетовым[22], парламентским львом государства, и Калфовым[23], его соперником в парламенте. Оба были обеспокоены в связи с предстоящим процессом над Александром Пеевым. Они не собирались заниматься его спасением или вообще делать что-то в этом направлении. Но обещали, если представится возможность, поговорить с Богданом Филовым и князем Кирилом.

Говедаров был уверен, что позиции всех этих господ в парламенте, в правительстве, во дворце были потеряны. Что у них нет сил защищать не только кого бы то ни было, но и самих себя. Его неотступно преследовала мысль: неужели государство по инерции будет катиться к пропасти, в которую его толкнули Филов и Борис? Он устал присоединяться к новым политическим силам и группировкам, настроенным против власти, и не имел моральных сил быть с ними заодно. Он не продал бы своей совести, но стал бы дипломатом и политиком, неспособным к активной деятельности.


Цепь замкнулась.

Доктор Александр Пеев должен был явиться в суд и выступить как руководитель группы людей, обвиненных в деятельности, которая по законам страны подсудна. Это нашумевшее дело закончится тихо приговором, какие выносятся каждый день. Но случилось нечто необычное. Странное. Страшное.

Со службы доктору Делиусу была отправлена вырезка из советской газеты «Правда» с известием о встрече князя Кирила с политическими деятелями, на которой обсуждались попытки правительства, поддерживавшего версию о верности фюреру, связаться с англичанами.

Выходило, что кто-то продолжал то, что доктор Пеев делал столько лет подряд. Что секреты кабинета и дворца уже не тайна. Что за событиями в Болгарии пристально наблюдают. Что напрасно считали ликвидацию группы Пеева окончательным ударом по советской разведке в стране.

Гешев хотел отложить процесс. Нужно было обнаружить возможную связь советских разведчиков с арестованными. Сделать что-то такое, что не поставило бы под сомнение деятельность его службы «А». Доктор Делиус пригласил на совещание Гешева и Антона Козарова. Встреча состоялась на вилле Тевекелиева в Княжево. На ней присутствовали Костов от РО и несколько помощников Делиуса. Совещание проходило как-то очень вяло. Не так, как до сих пор.

Напрашивался вывод: после многомесячной борьбы полиция ухватилась за какой-то конец клубка с сотней концов. Ниточка только немного размоталась. Клубок же оставался целым. Выходило, что Советы работают слишком хорошо, что их разведчики практически неуловимы, что они действуют неизвестными ни Гешеву, ни Делиусу методами, причем настолько действенными, что арест группы в Варне с Милкой Георгиевой и Пеева в Софии ни в коей мере не расстроил деятельности разведчиков.

Делиус доложил о появлении сигналов радиостанция в Варне и Пловдиве, о непрерывном радировании нелегальных раций, о попытках заслать провокаторов в партию и неудачах этих провокаторов. Гешев молчал и думал о том, что есть только один выход, и этот выход знают только они вместе с Кочо Стояновым. Не пришло ли время действовать через Кочо? Если дела обстоят именно так, то пусть процесс идет при закрытых дверях под строжайшим полицейским контролем. А сейчас надо потребовать от князя и профессора Богдана Филова дать власть в руки Гешева и… Кочо Стоянова.

Совещание фактически не дало никаких результатов. Констатировали, что надо искать новых советских разведчиков.

Гешев вышел с опущенной головой. Козаров ворчал, ругался.

— Послушай, Козаров, ты близок к князю. Однако у тебя нет желания делать большую политику. Поддержи меня. Увидишь, корень будет вырван.

Козаров встрепенулся:

— Сможешь?

— Смогу. Пятьдесят тысяч убитых за один месяц. Звучит? Потом двадцать три тысячи, а может быть, даже тридцать тысяч за четыре дня, теперь еще будет пятьдесят тысяч. И те на Балканах останутся без связных. Изголодавшись, сами выйдут. А тут станет тихо и спокойно. Все красные семьи — политзаключенных и партизан — должны быть уничтожены. Чтобы не оставалось людей для мщения. Вот чего хочу я. Я это сделаю с Кочо.

Козаров усмехнулся.

— Нет, Кочо будет только крутить нагайкой. Это нужно делать вместе с немцами. Фон Брукман. Бекерле.

Он умолчал о самом главном, о том, что, в сущности, поддерживало его при царе, поддерживает и теперь при регентстве Богдана Филова, при князе, — его заверения, что он не занимается политикой страны, а лишь выполняет приказы вышестоящих.

А Гешев хотел быть личностью и в политике, жаждал пробиться наверх посредством интриг, из-за которых иногда теряют голову. Расправа с Пеевым оказалась не концом, а лишь этапом в большой борьбе против коммунистов. Могли ли варфоломеевские ночи кому-нибудь помочь?

Отказаться от розыска тех, кто действительно занял место Пеева? Гешев сидел за письменным столом и пил кофе. С чего начать. Было бы хорошо захватить новую группу во время подготовки процесса.

Следствие было закончено, и предполагалось, что обвинительное заключение будет объявлено подсудимым примерно к первому октября. Однако Гешев потребовал месяц отсрочки, чтобы иметь время заняться новой опасностью. Радиостанция в Варне снова заработала. Он «снизошел» до приморского города. Объездил его вдоль и поперек, председательствовал на двух совещаниях с агентами и начальниками отделений и групп, был в Шумене и Русе и вернулся в Софию обескураженным. Ни одна ниточка ни от одного арестованного в Варне, Шумене, в Русе не вела ни к новой радиостанции в Варне, ни к группе в Софии. А группа тем не менее существовала. Один человек не в состоянии вести такую разведывательную работу.

— Черт побери, мне нужны не эти молокососы с хлопушками, а стреляные воробьи!

Теперь ему нужны были провокаторы, тайные агенты, незнакомые нелегальным функционерам партии. Кроме того, ему нужно было время, чтобы сориентироваться, собрать все по крохам.

На другой день около двух часов Гешев позвонил Кочо Стоянову и выразил желание встретиться с ним, но встреча должна быть застрахована как от подслушивания дворца военной разведки, так и от доктора Делиуса.


Кочо Стоянов прибыл на виллу Паскови, один. Гешев ждал его в комнате, где уже был накрыт стол. Хозяин виллы тактично удалился, предоставив приемную в распоряжение полицейского и того, кто должен был встретиться с ним.

— Скажи, Гешев, к чему такая конспирация? — Генерал поздоровался с ним за руку. И снова нервный тик руки, которая прижалась к бедру, произвел неприятное впечатление. Этот человек вряд ли спал спокойно. Может быть, он окончательно спился или потерял контроль над собой? И, несмотря на это, он оставался самой сильной личностью в государстве. Как не понимают этого при дворе? И почему князь Кирил до сих пор не остановил своею взгляда на нем?

— Кочо, хочу посоветоваться с тобой. Есть одно дело… Только мы с тобой можем провернуть его.

Гешев хотел узнать, кто имеет влияние одновременно и на князя и на Богдана Филова. Надо было нанести удар по теперешнему председателю совета министров Добри Божилову с его неопределенной политикой как внутри, так и вне страны. Заменить его человеком Гешева. А верховным главнокомандующим армии должен стать Кочо Стоянов.

— Я об этом думаю день и ночь, — разоткровенничался Стоянов.

— И я думаю об этом не из-за каприза, генерал. Для меня это необходимость. Надо очистить страну до основания. Мне надоели полумеры. Большевики по-прежнему действуют.

Генерал глядел на полицейского немигающими глазами.

— Если будем действовать в перчатках, здесь через год будут развеваться красные флаги, а мы будем висеть на фонарях.

Кочо Стоянов в раздражении закричал, что Евдокия теперь командует тверже, чем когда-то Борис, что ее слово, в сущности, направляет страну, что она покровительствует Багрянову, что этот господин уже сделал заявление в «Фёлькишер беобахтер» и в «Винер Курир», сделал заявление турецким журналистам о «возможности для Болгарии оставаться вне войны, даже в стороне от символической войны против Великобритании, не подрывая союзнических отношений с рейхом». Эта игра, диктуемая издалека Евдокией, должна покровительствовать Багрянову и впредь, и фюрер согласился с такой концепцией.

— Так что твои идеи о каком-то другом премьере — фикция. Но действительно, за чьим-то фасадом, к примеру того же Багрянова, ты мог бы стать такой же, как наша Евдокия, самой сильной личностью… понятно, после нее. А я, как генерал ишеф жандармерии, могу лишь слушать тебя. Кроме того, если немцы не вмешаются в эти комбинации, а для этого их надо убедить, что я могу дать им армию не только для Восточного, но и для любого другого фронта…

— Так. С этим предложением ты можешь явиться к фон Брукману.

— Снова тайно?

— Наоборот. До обидного явно. Демонстративно. Разболтав друзьям Евдокии, что предлагаешь фон Брукману… Вот тогда она заинтересуется тобой. После этого явишься к ней с нашим проектом, отрапортуешь и… если ты мастер своего дела, уже утром будешь главнокомандующим армией и жандармерией.

Кочо скривил губы:

— Не потерять бы того, что имеешь.


Встреча Кочо Стоянова с фон Брукманом была назначена на десятое октября. В тот же день закончилась подготовка к процессу над членами группы «Боевого». Генерал был доволен: аргументы в подкрепление его тезиса о «решительной и окончательной расправе» были налицо. Они рассматривались в зале суда…


Фон Брукман был недоволен точностью доктора Делиуса. Полковник считал, что гестапо напрасно продолжает надеяться, что группа доктора Пеева будет разрастаться в глубину. Неудача с дипломатом Янко Пеевым доказывала, что кто-то в Болгарии — даже без помощи советской миссии — информирует Москву о тайнах полиции и «политической погоде» в стране.

Фон Брукман встретился с генералом Кочо Стояновым в Военном клубе. Генерал первым выдал свое беспокойство. Его крайние взгляды на борьбу с подпольем поражали своим размахом. В сущности, они сводились к двум моментам: первый — полностью блокировать села и тщательно прочесать окрестные леса; второй — очистить государство от всех сомнительных элементов. Кочо Стоянов повторил свое предложение, отправленное в коронный совет еще до смерти Бориса, — уполномочить лицо, которое возьмет на себя ответственность за ликвидацию даже ста тысяч коммунистов. Тогда Борис признался, что не имеет ничего против такого развития борьбы, если только найдется общественная сила, которая станет опорой уполномоченному. Теперь Кочо Стоянов хотел обработать полковника, и фон Брукман понимал, что тот будет использовать его как своего союзника, во-первых, перед Бекерле и, во-вторых, перед регентом Богданом Филовым.

— Военно-судебный отдел готовит процесс над Пеевым и его людьми, — рассуждал генерал. — Как мне кажется, доказательства их вины налицо. А если потребуется, вырвем признание у каждого по отдельности. Нужно сесть двум писарям и составить протоколы некоего процесса и дать мне этих маменькиных сынков. Я бы их собственноручно расстрелял. Почему говорю вам это? Любые наши церемонии с красными говорят о каком-то страхе, господин фон Брукман.

Полковник согласился. Генерал, очевидно, не знал, что полномочные министры шести нейтральных стран, в том числе и Турция, проявляют интерес к процессу. И если даже вести его при закрытых дверях, без суда невозможно ликвидировать ни одного человека из группы, так как журналисты шведского и швейцарского телеграфных агентств, ждали материалов, чтобы подтвердить ими тезис, что в Болгарии правосудие подчинено полиции.

— Процесс должен состояться, господин генерал. Должен, — проговорил фон Брукман. — Скажу вам еще что-то. Даже если это будет плохой фарс, один такой судебный процесс повредит нам меньше, чем наличие партизан в десяти километрах от Софии. Это верно, что группа из ста человек сожгла Кремиковский монастырь?

— Да. Верно. — Генерал побледнел. — Только их было не сто, а девять человек.

— Вас беспокоит цифра? Один или тысяча — это не имеет значения. Вы уже упустили момент, господин генерал. Вчера стало известно, что левые силы в государстве создали какой-то Отечественный фронт…

— Я им создам!

— Господин генерал, это факт.

Кочо Стоянов подавил тяжелый вздох:

— Господин полковник, почему мне не разрешается только одно… я прошу, настаиваю… Бывший генерал Никифоров остался в стороне от процесса. Почему? Прости, великий боже, он умен, и через него я хочу раскрыть остальных генералов, которые настроены против трона. Но царь мертв, а господин регент Филов сказал, что хочет освободиться от Никифорова. Почему же его не дают мне? Не говорит ли это о страхе перед красными, господин полковник?

— Нет. Доктор Делиус, взвесив сведения из Берлина, пришел к выводу, что Советы будут искать связи с Никифоровым. Кто-то играет около него.

Кочо Стоянов зло усмехнулся:

— Доктор Делиус баран! Тупица! Кто будет рисковать связываться с провалившимся агентом, окруженным наблюдением?

Фон Брукман иронически улыбнулся:

— Господин Бекерле задал этот вопрос господину Филову. Регент согласился с ним, но Мушанов, Лулчев, Груев, Багрянов, а через него и княгиня Евдокия заняли другую позицию. Вы не информированы о новой тактике, господин генерал. Она скоро станет господствующей в государстве. Громкая демократизация и усиленная антипартизанская война. Никифоров в этом отношении очень удобен. Своеобразная витрина.

Кочо Стоянов нервно наливал монастырское вино. Для него вся эта дипломатическая возня была пустой игрой. Генерал — своеобразная витрина. А не лучше ли за одну ночь ликвидировать всех тех, кто не согласен с ним, Кочо Стояновым?

— Брукман, вы проявляете большой интерес к процессу, не так ли?

— Да. И понятно почему, господин генерал.

— Слушаю вас, Брукман.

— В последнее время поляризация политических сил в стране коснулась и генералитета. Уже чувствовалось безмолвное брожение среди высшего офицерства. Была замечена переориентация господ офицеров в сторону Англии, России. Отечественный фронт. Неужели это нечто незначительное? Сведения доктора Делиуса говорят о том, что коммунисты пытаются связаться даже с людьми из левого крыла радикалов, демократов. Даже к Стойчо Мушанову отправили человека, и он полчаса занимал его программой фронта.

— Господин генерал, я держусь за этот процесс по ряду соображений. Могу высказать их вам. Первое. Группа действовала против нас. Второе, господин генерал. Мы хотим доказать Москве, что все еще сильны в своем глубоком тылу.

С соседнего стола поднялся сияющий Дочо Христов. Он уже успел создать себе репутацию надежного друга Гитлера. Фюрер упомянул о нем в одном из своих выступлений. Не было секретом, что Бекерле успел вовлечь его в свою сферу. Злые языки говорили, что господин Дочо Христов был не только идейно связан с нацистами, и эта его идейность обходится довольно дорого адмиралу Канарису.

— Господа, позвольте отнять у вас несколько минут. — Он остановился перед фон Брукманом. Очевидно, Кочо Стоянов почти не интересовал его. — У меня есть новость для вас. Чудесная новость.

Чокнулись.

— Господа, регентский совет с удовольствием встретил мое предложение создать политическую опору режиму. Моя общественная сила явится его оплотом против какого-то Отечественного фронта.

Фон Брукман был информирован о намерениях Дочо Христова. Они были внушены Берлином не ему, а доктору Делиусу. Дочо притворялся наивным, хорошо зная, что исполнял лишь приказы, и его самовосхваление звучало неубедительно, даже зловеще на фоне предыдущего разговора.

— Господин Христов, как вы относитесь к Никифорову?

Дочо Христов прищурился. Покраснел.

— Я повесил бы его на воротах военного училища, чтобы юнкера колотились своей головой о его ноги. К сожалению, верховное руководство думает не так, как я.

Фон Брукман предложил выпить. Завтра утром он пойдет в суд в зал заседаний, чтобы следить за процессом. А эти господа — паук с когтями коршуна Христов и волк Кочо Стоянов — пусть пьют за высокие интересы своего отечества. Но ему не вырваться из рук фюрера. Оно отдано рейху.


Директор тюрьмы лично присутствовал при выводе подсудимых. Он приказал охране занять свои места почти за четверть часа до отправления.

Две закрытые полицейские машины стояли у выхода из тюрьмы. Целое отделение солдат с ружьями с примкнутыми штыками охраняло машины. Шесть тюремщиков, пять жандармов, один служащий из судебной палаты и два агента стаяли у выхода.

Эмил с улыбкой разглядывал небо, низкие облака, раскачивающиеся верхушки голых деревьев.

— Вот как нас уважают, — сказал он громко. — Эскорт, как у царя.

Директор тюрьмы не выдержал:

— Твоя голова, Попов, так и хочет скатиться с плеч! Много болтаешь!

Эмил не обратил на эти слова никакого внимания. Он был поглощен облаками. Небом. Уже осень. Чудесная осень. Последняя для фашистов.

Один из надзирателей проверял, кого выводили и кого уже он передал агентам в машинах:

— Иван Стефанов Джаков!

— Здесь.

Джаков шел тяжело, медленно. Он знал свою вину перед царскими законами и свою невиновность перед народом. О, они не знают всего того, что сделали его отекшие от побоев руки.

— Иван Илиев Владков! — крикнул надзиратель.

Владков покосился на него краем глаза и, не удостоив ответом, сел в машину.

— Александр Костадинов Пеев!

Пеев, когда-то энергичный адвокат и политик с цветущим здоровьем, с трудом передвигал ноги. Остановился перед надзирателем, оглядел его с головы до ног и проговорил:

— Запомни меня хорошенько. Мы не будем зверствовать, как вы, но не простим вам даже мелкие обиды.

Надзиратель продолжал выкрикивать имена подсудимых:

— Бончо Цветков Белинский.

Белинский был болен и потому без конца кашлял. Он боялся, что болезнь эта вынесет свой смертный приговор раньше суда.

— Анна Рачева Димитрова!

Анна шла с высоко поднятой головой. Не смотрела ни на директора тюрьмы, ни на любопытных полицейских, ни на многозначительные подмигивания агентов, ни на солдат. Впрочем, она заметила, что двое из них с трудом удерживали спокойное выражение лиц. Она улыбнулась им, подняла левую руку, потому что за правую уцепилась ее мать:

— За победу, товарищи!

Агенты стали озираться, чтобы увидеть, кому предназначалось приветствие, но никто не дрогнул ни в строю полицейских, ни в строю солдат. Стоянка шепнула:

— Ой, сумасшедшая девочка! Мало ли мук приняла, дочка!

— Димитр Неделчев Димитров…

Бай Димитр шел следом за женой, однако его посадили в другую машину вместе с Манолом Божиловым. Он не мог спокойно смотреть на этого человека, убийцу Эмила Маркова и Эмила Попова, но сел рядом с ним и толкнул его. Божилов смущенно глядел себе в ноги. Обещали не судить, а били и били. Теперь же ведут на суд. В эту машину втиснули и нового человека, попавшего на процесс по линии Эмил Марков — Христо Лольов. Он сильно пострадал от побоев и поэтому без конца кашлял и вытирал кровь с губ.

Во дворе тюрьмы продолжалась возня и суета. Погруженных в машину снова проверили. Полицейские влезли к арестованным, щелкая затворами ружей. Снаружи на подножки встали агенты, сопровождающие машины. Власти, видимо, опасались нападения по пути к судебной палате.


Доктор Пеев требовал сообщить его семье день, на который будет назначен процесс, но прокуратура отказала. За день до судебного расследования он почувствовал, что на следующий день начнется комедия суда, и снова отправил через надзирателя свое требование прокурору сообщить жене дату. У нее есть документы, которые он хочет использовать на суде, и Пеев откажется давать показания при судебном расследовании, если не получит этих документов. Приказ был категоричным — никого не допускать на процесс и не сообщать его точную дату.

Директор тюрьмы приказал привести к нему в кабинет упрямого подсудимого.

— Ну говори, какие такие документы! Мы пошлем людей взять их у твоей жены!

— Я не верю болгарской полиции, а правосудию и того меньше.

Директор тюрьмы позвонил Гешеву. Тот запретил требовать документы у жены Пеева, но Антон Козаров разрешил, а потом по неизвестным причинам отменил свое распоряжение. Директор тюрьмы позвонил в министерство юстиции и в военное министерство, но там не знали, запретить или разрешить. Председатель суда отрезал:

— Пусть делают что хотят. У меня достаточно доказательств, чтобы повесить его при всех условиях!

Директор тюрьмы по-прежнему пытался заставить Пеева отказаться от своего намерения требовать документы, но потом вдруг махнул рукой и показал на телефон:

— Он у вас еще не отнят.

Доктор медленно поднял трубку и набрал номер. Затаил дыхание. Теперь он звонит в кабинете, куда уже больше никогда не вернется. Дверь открыта. Елизавета идет по ковру. Он видел, как она спокойно ступает, несмотря на пережитое.

Он слушал гудки. Вот она присела на стул, подняла трубку:

— Алло! — услышал он ее голос — Алло, кто говорит?

Пеев прикусил губу. Закрыл глаза.

— Елизавета, это я, Александр.

Молчание. Он слышал, как билось ее сердце. Оно готово было выскочить из груди. Трепетало, как раненая птица.

— Я, Сашо… Мне разрешили… Впрочем, ничего не нужно. Дело мое завтра.

Молчание. Елизавета тяжело дышала в трубку. Значит, он жив!

— Скажи хоть слово, — попросила она. Одно-единственное.

Директор протянул руку и отключил телефон.

— Господин директор, благодарю за услугу. Теперь знают, когда процесс. Можете сообщить, что я сделал.


Подсудимых ввели в комнату для арестованных за залом заседаний. Коридор был очищен от любопытных. Перед входом в зал стоял солдат с ружьем с примкнутым штыком. В самом зале было больше десятка полицейских в форме. Тем самым полиция говорила, что считает группу опасной даже сейчас.

Публики не было. Сидело человек пятьдесят. В гражданских костюмах, в форме генералов и полковников. Это была правящая элита государства.

Кочо Стоянов. Около него фон Брукман. Никола Гешев рядом с доктором Делиусом. Советники регентов. Представители княгини Евдокии. Бывший советник царя Лулчев. Представитель святейшего синода. Два немца из миссии. Антон Козаров. Полковник Куцаров. Эти люди не были публикой. Тут присутствовали одни только палачи. Публика толпилась снаружи. Через двери зала, за рисунком из цветного стекла, Пеев видел толпу. Это не случайные любопытные. Это коммунисты или свои люди, которые близки к коммунистам.

Пеев посмотрел на председателя суда в тот момент, когда полковник торжественно входил в зал… Ага, Иван Добрев. Этот господин в военной форме писал когда-то письмо в министерство просвещения, в котором требовал переменить наименование одной улицы в Битоле, названной в честь коммуниста, патриота Павла Шотева. Этот господин будет разыгрывать комедию суда. Пеев вспомнил мнение Никифорова о Добреве. Человек, который ненавидит коммунистов, уничтожает их по своей воле и приговаривает по воле вышестоящих и старается не выпустить никого из своих рук живым. Такие господа опаснее вдохновителей массовых убийств. Они опаснее даже палачей. Таким же убийцей, как он, был и полковник Младенов, который осудил на смерть стольких коммунистов, в том числе и членов ЦК БКП.

Пеев узнал и безликого капитана Христо Иванова, члена состава суда, и второго из этого состава — поручика Паскалева с ею неясными амбициями и ненавистью к коммунистам.

Прокурор полковник Любен Касев вошел с опущенной головой, посмотрел через плечо, попытался притвориться, что торжествует. Наверняка рассчитывал блеснуть своей речью. В другой раз вряд ли будет такая аудитория, которая может поднять его еще на одну ступень в прокурорской иерархии государства. Обвинительный акт подготовлен плохо. В нем имеются явные изъяны, которые свидетельствуют о неумении опереться на очевидные факты. Но какие, в сущности, факты? Каждый мог пользоваться шифром с целью скрыть содержание своих писем. Это опровержимо. А радиостанция у радиотехника — не такое уж редкое явление. Да, нужно атаковать.

В зале тишина. Подсудимые, судьи и присутствующие стоят выпрямившись. Именем его величества Симеона II заседание военного суда открыто. Будут судить…

Подсудимые садятся.

Доктор Пеев прекрасно знал процессуальный порядок. На лицах судей — торжественность: они судили антифашистов, убивали, чтобы подняться наверх. Но далеко они не уйдут. Их остановят.

Вид сидящих в зале подсказывал Пееву, чьи интересы будут защищать судьи. Официальный адвокат, знакомый ему ранее, стоял у своей скамьи, опечаленный открытием, которое сделал этим утром. Он должен отказаться от любой возможности, которую предоставляло ему расследование, помочь подсудимым. Его предупредили, что здесь «смертники». Чтобы он случайно не напутал что-нибудь. Это обойдется ему слишком дорого!

Пеев не перекрестился для присяги. Поднял голову и сказал:

— Я коммунист и не верю в бога, так что клянусь своим честным именем, которое сохранял столько лет. Буду говорить правду, клянусь не утаить ее…

Добрев отозвался со своего председательского места:

— Подсудимый не имеет слова!

Но подсудимый уже успел дать первый сигнал остальным.


Наступила очередь прокурора. Касев облокотился на кафедру. Сапоги его блестели. Судейская мантия придавала строгий, почти средневековый вид его костлявой фигуре и лицу, оттененному сединой. Теперь очередь этого человека блистать. Блещи, блещи, Касев. Все равно останешься таким, какой ты есть: заурядный юрист, ставший полковником по выслуге лет и за собачью преданность.

Обвинительное заключение с указанием происхождения подсудимых, образа действия каждого было им предъявлено. Деяния, подпадавшие под действие закона. Нет, это был не обыкновенный обвинительный акт. Это было признание революционной и партийной деятельности группы мужчин и женщин, которые всегда видели больше и дальше других.

Обвинительная речь текла. Это дело прокуроров — говорить. Нагромождать данные и факты. Предлагать судьям выбирать тот или иной приговор. Публике надлежало внимательно слушать: видите, какие у нас способные полицейские, вот какого человека они сумели схватить, и не только его, но и всю группу. Судите, господа судьи, выносите смертные приговоры…

Здесь находился один солдат, попавший в наряд. Он стоял со своими двумя нашивками кандидата в подофицеры у дверей зала и внимательно слушал. Ему этот господин с усами и в очках, очевидно сильно избитый в полиции, с желтым и опухшим лицом, казался недосягаемым. У юноши в селе была веялка, на току он собирал обмолоченное жито вместе с мякиной, и руки у него буквально отваливались, когда он долго вертел машину. Он единственный в селе имел веялку. Она была его гордостью. Она помогла ему жениться на той девушке, которую он любил. А господин подсудимый был другом генералов, которые стояли в салоне и глядели на него с удивлением и ненавистью. Солдат видел их взгляды. Пусть рассказывает прокурор, что подсудимый продался. Какой смысл имело продаваться, если сам он был богат? Зачем ему деньги, когда он имел свои?

Солдат с удивлением смотрел на заключенных — людей с завидным общественным положением. Взять хотя бы Джакова, у него такая профессия. Электротехник. Как можно купить такого человека? Другими куплены они, но господин прокурор, типун ему на язык, не имеет сил признать правду. Юноша в погонах переминается с ноги на ногу. Винтовка внезапно становится тяжелой. Она здесь не нужна. Ведь состязаются две правды. Две истины. Почему же тогда одни связаны, а другие держат концы веревок?

Началось судебное разбирательство. Допрашивали подсудимых. Солдат обратил внимание на человека с усами и в очках. Тот улыбался. Вид же у него был такой, будто господа судьи не интересовали его. Он перебирал перед собой листочки. Готовился отвечать.

Полковник Добрев спросил его первым:

— Как вы объясните нам вашу деятельность?

Доктор Пеев приметил солдата. Он был далеко от него, и доктор не видел, выражало ли его лицо восторг или только сочувствие. Но мысленно поблагодарил юношу.

«Я буду держаться мужественно. Хотя бы только для тебя, солдат. Ты здесь самый младший начальник, но тебе предстоит узнать очень многое о твоих старших начальниках».

И процесс словно изменил направление. Еще один человек увидел правду. Один из тех, который должен нажать курок. Ничего, пороховой дым рассеет иллюзии у юноши в погонах.

— Уважаемый господин полковник, председатель суда, подсудимому задан несоответствующий практике судопроизводства всеобъемлющий вопрос, или вопрос-ловушка. Прошу повторить вопрос точно и конкретно.

Добрев вдруг почувствовал силу этого человека.

— Хорошо, конкретизирую.

Доктор Пеев вслушался.

— Вы спрашиваете, что я имею добавить к обвинительному акту. Такового намерения у меня нет. В нем слишком много нелепых обвинений в несуществующих провинностях, не доказанных вопреки истязаниям в полиции, не подкрепленных следственными материалами. Что же касается гипотез господина прокурора о шпионской и прочей предательской деятельности, то я открою большую скобку. О предательстве вообще. О предательстве в частности.

Может быть, Добреву надо прервать его? Но как? Когда? Ведь он не произнес еще ни одного оскорбительного слова. В зале напряжение. Доктор, выпрямившись, стоял у скамьи подсудимых и, снимая и надевая свои очки, говорил по существу.

— Предатели иногда любят перекладывать собственную вину на тех граждан, которые ценою жизни, с риском быть испепеленными в огне колоссальной несправедливости, рожденной самим строем, сущностью государства, стараются исправить последствия законного предательства.

— Предатели, чья сущность — не что иное, как раболепие, бесхребетность и политическая близорукость, могут быть облечены всевозможными видами власти. Они могут даже законодательствовать или просто применять законы. В таком случае порождается двойное беззаконие. В подобной обстановке деятельность прозревших людей дает сигнал — и тогда начинается расправа с этими патриотами.

Этот смелый человек, переживший ужасы Дирекции полиции, вселил в Добрева страх. Удаление его с заседания вряд ли помогло бы. К тому же подобная мера недопустима при рассмотрении такого дела. В зале произошло самое страшное, что только могло произойти. Генералы беспокойно завертелись. Кочо Стоянов громко выругался. Так, что услышал весь зал. Гешев вытянул голову вперед и закрыл лицо руками. Как закрыть рот Пееву?

— Приказываю вам говорить по существу! — закричал председатель.

— По существу? Я развил только одну сторону вашего неконкретизированного вопроса, заданного вопреки процессуальной практике, господин председатель. При этом я знаю статьи, те статьи из военно-уголовного закона, из уголовного закона и закона о защите государства, которые уже обеспечили мне веревку. Условимся вопреки процессуальному закону, который вы нарушили уже четыре раза с начала заседания, что моей единственной программой будет доказать, что вы судите не мои деяния, не меня как личность, а мою партию, ее борьбу и мой народ, которому я служу и который понимает меня.

У Добрева не хватило сил сдержаться. Ударив кулаком по красному сукну, он крикнул:

— Хватит!

В перерыве полковник Куцаров вошел к председателю и сказал ему:

— Полковник, что вы делаете? Как вы ведете процесс? Почему вы не учли изобретательности подсудимого? Не подготовили вопросы?

Гешев позвонил председателю:

— Полковник, это Никола Гешев. Я отправлю к тебе двух охранников выбить пыль из твоей спины. Что за свинство? Разве так надо вести допрос такого человека, как Пеев?

Вспотевший председатель расстегнул высокий ворот куртки. Прокурор, позеленевший от злости, прохаживался взад и вперед по просторному кабинету:

— Нужны односложные вопросы, ответ и «хватит, благодарю!». Только такая тактика. Другой не вижу. Он изворотливее кошки. Не дождусь, когда слетит его голова.


Господину Богдану Филову доложили результаты первого заседания. Регент громко смеялся над попыткой председателя криком «Хватит!» прекратить речь подсудимого:

— Господа, вы не догадались еще, что коммунисты сильнее нас в словесной борьбе? А что, если они победят нас словами? Для этого вам нужен был такой процесс, господа! Теперь сами расхлебывайте кашу!

Гешев знал эти слова Богдана Филова. Он сразу же захотел с ним встретиться, чтобы изложить ему свою точку зрения. Филов приказал секретарю передать полицейскому следующее:

«Мне известна отрезвительная и оздоровительная работа полиции. Будет благоразумным использовать до конца свою неограниченную власть. Чего вам больше, когда имеете власть?»

Богдан Филов решил, как бы делясь с друзьями во время ужина в малом царском дворце в Чамкории, доложить регентскому совету предложение Гешева.

— А что будет, если этот энергичный человек займет пост министра внутренних дел? Эта комбинация с начальником штаба армии в лице Кочо Стоянова дала бы нам дополнительные возможности…

На процесс над доктором Пеевым у Богдана Филова была своя точка зрения, но он воздержался определенно высказать ее, потому что не знал, что думает по этому поводу Евдокия. И хотя Кирил был регентом, эта женщина, в сущности, являлась преемницей Бориса и наставницей Симеона. Еще был свеж в памяти скандал, когда она приставила двух католических попов к царю вместо двух православных. Она хотела видеть Симеона только формально в числе православных.

Евдокия была уже осведомлена о ходе процесса и с беспокойством смотрела на сердитого Багрянова:

— Ваше превосходительство Иван, — она любила называть его превосходительством, чтобы не чувствовать себя униженной любовником крестьянского происхождения, — для успеха нашей линии я рекомендовала бы тебе Кочо Стоянова и Гешева. Одного — для войны, другого — для внутренних дел.

Багрянов улыбнулся. Он знал о встрече Кочо Стоянова с фон Брукманом и о недвусмысленном жесте Берлина. Кочо Стоянову было направлено приглашение присутствовать в середине ноября на сборе генералов, носивших Рыцарский крест за храбрость. Это означало намек Евдокии, и она спешила.

— А доктора Пеева надо осудить на смерть. Любой ценой, даже если бы ни суд, ни кто другой из известных нам прокуроров не смог бы это узаконить.

Багрянов придерживался другого мнения:

— Я бы осудил его на пятнадцать лет заключения, но «помог» бы ему умереть от сердечного приступа или чего-либо подобного через два месяца после процесса.

Евдокия вспыхнула:

— Я повешу этого Александра Невского. Разве это не тот самый человек, о котором говорят, что он знал тайны дворца?

Багрянов попытался успокоить ее.

Богдан Филов встретился с княгиней по какому-то незначительному поводу. Она хотела отправиться путешествовать в Швейцарию, но считала, что рано оставлять Болгарию, такую неустроенную после смерти Бориса. По ее сведениям, Йоанна делала реверансы то влево, то вправо.

В ходе разговора регент как бы случайно заметил со вздохом:

— А сейчас у меня только головная боль от этого сложного процесса, на котором будет разоблачена русская миссия.

Евдокия сидела близко около регента. Она постучала пальцем по его руке, уставившись в его водянистые, тусклые глаза:

— Мы думаем, господин регент, что вы никого не разоблачите. Вам останется разоблачить самих себя. Это ясно уже после первого дня. Русские звонили в министерство иностранных дел и протестовали против необоснованного шума вокруг них и против намеков, имевших место на процессе. Поэтому повесьте Пеева, и конец. Ведь вы ради него пришли, господин регент?

Филов усмехнулся. Это было знаком согласия.

Вечером он позвонил военному министру, чтобы тот потребовал от своего председателя суда поднять антисоветскую кампанию на процессе и ударить именно здесь. Не поддаваться ни на какие уговоры и осудить Пеева на смерть.

Военный министр спросил как бы между прочим:

— А не привлечь ли Никифорова?

Богдан Филов промолчал. Потом со вздохом обронил самую большую тайну дворца:

— Он единственная надежда царицы. Она верит, что Никифоров спасет ее перед большевиками. А перед англичанами — другой. Посмотрим, кто нас спасет после расправы над Пеевым, — и он засмеялся глухим невыразительным смехом. Впрочем, он уловил одну недовысказанную истину, недовысказанную временно. В том, что она станет фактом, он уже почти не сомневался.


В помещении караула тюрьмы светилась тусклая лампочка. Свободные от наряда спали. Бодрствовавшие сидели снаружи в накинутых на плечи шинелях. Курили. Лениво разговаривали, утомленные тяжелым днем, однообразными и потому убийственно тяжелыми были все дни.

Кандидат в подофицеры лежал на спине на жесткой кровати. Руки его онемели под головой. Глаза были устремлены в грязный потолок. Мрачные мысли сковали его. Он шесть часов был на заседании. Ноги от долгого стояния отекли, но это еще было ничего. Теперь же у него щемило сердце. Почему он так одинок и беден? Почему вынужден стоять перед распряженными волами в городе у покрытого инеем кубометра краденных из общинного леса дров? Почему обижают его, когда покупают его труд и страх? Почему он испытывает беспросветную нужду? Почему к муке уже с Димитрова дня начинают примешивать смолотую лебеду и кукурузные стебли? Почему во всем доме на девять человек — одна-единственная чашка, в которой несколько кусочков сахара, — для кутьи, когда устраивают поминки или если кто-нибудь из детей заболеет, чтобы подсластить чай из ромашки или липы?

Почему господин Капралов продает на два миллиона скота и за один вечер пропивает у корчмаря Жеко шесть тысяч левов? Он видел, как тот отсчитывал деньги! А он зарабатывает шестьсот левов в месяц и кормит четырех из десяти в доме? Этот доктор в очках говорит что-то о тайнах тех, что воюют на фронтах Востока и теснят немцев на запад. В докторе — обаяние героев из легенд о гайдуцких защитниках, сила тех, которые не стояли смиренно перед пашами. В нем сила стариков, которые показывали раны, полученные восемнадцать лет назад, когда в селе зажгли большой огонь на кургане и сожгли портреты царя.

Солдат прикусил губу. Он чувствовал, что на процессе защищают его самого, его судьбу, его будущее. Ему казалось, что вот он становится рядом с доктором Пеевым, берет часть его вины на себя, как тот радист Эмил, и отвечает председателю суда словами доктора:

— Если и есть у нас предательство, то это предательство дворцовой прогерманской клики, которая предала нацию фашистам. Если это национальное предательство начало катастрофы, то причина ее в основе экономического и государственного строя.

И, словно специально для солдата, доктор усмехается, показывает куда-то в направлении выходной двери и говорит:

— Поэтому голодающие хотят знать причины голода, а им отвечают пулями и нагайками. Поэтому виновники нищеты нашего народа судят теперь коммунистов, тех, кто знает, как залечить раны, каково будущее нации…

Будущее нашего народа мрачно и тревожно. Это беспокоит коммунистов, а также людей из народа с честными мыслями, с правдивыми душами, с искренними сердцами. Тогда, господа, за что меня судить? Меня называют большевистским шпионом. Хорошо, вам нравится эта формулировка: она пугает своей грозностью. Но это не предательство — спасать свой народ посредством разведки от предательства, спасать свою страну от разгрома и национальной катастрофы. Это не шпионаж — охранять с помощью разведки свой народ от платных шпионов, находящихся на службе, которую должны занимать только предельно честные, бескорыстные люди!

Кандидат в подофицеры поднял голову:

— Кто это?

— Спишь, начальство? — заглянул ему в лицо солдат. — Беги, подпоручик зовет тебя.

Подпоручик, сын учителя, был мобилизован еще до войны. Этот юноша, как говорили солдаты, походил на девушку. Он был начитан и замкнут, служил в тюрьме случайно, замещал какого-то подпоручика из кавалерии. Пришел сюда, потому что его ранили на Балканах во время сражения с партизанами.

— Садись, Ильо!

— Слушаюсь, господин подпоручик! — И солдат опустился на стул.

— Ильо, побудешь под арестом этой ночью. А утром не ходи в судебную палату.

Кандидат в подофицеры замер:

— Разрешите спросить, господин подпоручик, почему?

— Генерал Кочо Стоянов видел, как ты глядел на того с усами, Пеева. Приказал убрать тебя из зала суда.

— Первый раз вижу таких людей, господин подпоручик.

— Ты в этом уверен, Ильо? — Офицер предложил сигарету. — Большевизм — отрава для народа, Ильо. Он гонит людей бунтовать ради куска хлеба, проливать кровь из-за того, что существуют рабы, Ильо. Большевизм страшен, потому что хочет отобрать миллионы у миллионеров, Ильо.

Солдат слушал как громом пораженный. Подпоручик говорит точно так же, как и другие офицеры, — против коммунистов, а тебе хочется слушать его еще, еще и еще.

— Я не буду смотреть на господ подсудимых, господин подпоручик. Я буду смотреть только на портрет его величества.

Офицер пожал ему руку:

— Я сообщу, что ты исправился. Разрешаю тебе уйти. Если подведешь меня, пострадаем оба, Ильо.


Солдат лежал, закинув руки за голову. «Да, большевики отнимут миллионы у миллионеров, а раз так, все станут равны. Пусть даже не раздают миллионы. Пусть только дадут человеку возможность иметь хлеб от молотьбы до молотьбы. Пусть будет хотя бы полкилограмма сахара на человека в год. Пусть не будет долгов в записной книжке Желювия, долгов фельдшеру. Не будет недоимок… не будет лесных штрафов…

Чудес на свете не существует. А большую правду вижу. Он показал ее мне. Если его оправдают, значит, не совсем он был прав. Если осудят, значит, верно было все, что он сказал на процессе…»


Елизавета Пеева перебирала фотографии Александра.

Для нее он уже был человеком обреченным. Его ждала смерть. Никакого чуда не произойдет. Ведь чудес не бывает. Тот, кто шел на Голгофу, сошел после смерти с креста, пронесенного на израненных плечах через толпу головорезов. Саша тоже воскреснет из мертвых, но не по божеским законам, а по законам правды.

Елизавета никого не искала. Понимала, что процесс будет идти при закрытых дверях. Кого просить о разрешении присутствовать на нем? Никто не обращал внимания на ее просьбы. Она сидела дома и слушала шуршание неопавших листьев, шум реки, свист ветра и стук дождя по железному подоконнику. Мир — это шум, голоса, надежда и борьба. И смерть. Лучшие уходят. Остаются миллионы хороших, но они обречены, потому что существует рабство. Сашо хотел уничтожить рабство и потому должен уйти из жизни.

Елизавета была тысячу раз благодарна Никифорову. Он звонил по телефону, хотя знал, что их разговоры подслушивают, сочувствовал, желал быть мужественной. Его взволнованный голос выдавал благодарность Сашо, который не выдал никого из своих боевых друзей. Никифоров был в стороне от процесса, но он был из тех, которые наверняка сядут на несколько лет в тюрьму. До падения фашизма.

Ей хотелось, чтобы кошмары исчезли, хотелось проснуться утром и увидеть внизу, под тополями, танки с пятиконечными звездами. Лукаво улыбаясь, Сашо открывает дверь и произносит:

— Я говорил тебе, что мы их встретим.

Это чудо могло бы и произойти. Елизавета причисляла его к тем единственным чудесам, которые были возможны и нужны. Но возвращение Александра рисовалось только в ее воображении, было ее мечтой, которой не суждено было сбыться. Никифоров сказал по телефону:

— Твое известны причины, по которым я нахожусь в стороне от процесса. Это кураж, Елизавета! Если можешь, передай мой привет ему и остальным товарищам!

Передать привет. Как? Она не могла попасть ни на суд, ни в тюрьму. Адвокат воскликнул:

— Мадам, вы не вправе требовать от меня, чтобы я сел в тюрьму заодно с вашим супругом! У меня семья, мадам!

Елизавета сидела у окна и молчала часами. Целыми днями. А по ночам плакала. Временами видела Сашо, выпрямившегося за письменным столом. Вот он кричит ей.

— Слушай, помоги мне, а то я не закончу и до завтрашнего утра.


В суде Маруся видела Ивана лишь мельком.

Этого было достаточно, чтобы дать дорогу слезам. Что из того, что отец учил ее не плакать даже тогда, когда умираешь, даже когда убивают кого-то на твоих глазах, даже когда сердце разрывается от боли. Она не могла не плакать! Привела Руменчо на последнее свидание с отцом. Она отправлялась с группой в концлагерь.

Охранник с сочувствием смотрел на нее:

— Не реви! Молодая еще, найдешь себе другого. Этот отправил тебя в лагерь! Себя не бережешь!

Поезд несся на юг, а она, сжавшись, сидела на деревянной скамье, убитая предчувствием самого страшного.


Процесс продолжался. Заслушивались показания свидетелей по делу. Прокурор пытался выжать из агентов, нанятых следить за Пеевым, то, чего они никогда не видели. Те клялись, что видели Никифорова и Пеева вместе.

— Разве это такая уж тайна, господа? В тот же день, о котором идет речь, я был и с господином генералом Миховым.

Михов глядел вниз.

Полковник нервно зазвонил:

— Мы вас не спрашиваем, с кем вы еще были.

— А я говорю, что в один и тот же день был с двумя генералами, и не в порядке вещей считать двух за одного. Один из них столько же виновен, сколько и другой! — громко проговорил Пеев.

Допрашивали Ивана Владкова.

— Видите ли, господин председатель, я ни в чем не виновен, чтобы прикидываться наивным и просить милости. Скажу вам прямо, я военнослужащий, я болгарин и люблю свое отечество. То, что я делал, я делал для Болгарии. Я ведь не знал, что в вашей Болгарии наказывают за патриотизм. В нашей Болгарии будут наказывать за такое предательство, как ваше.

Мария Молдованова оказалась слишком твердым орешком для председателя. Она умело подхватывала вопрос, притворно соглашалась с допрашивающим и потом неожиданно наносила удар. Ее спросили, как она оценивает свою работу.

— Для меня все это кошмар. Я виновата, потому что поверила провокатору. Этому пигмею Манолу. Потому что доверила судьбу Эмила Попова человеку, у которого на уме одни только пакости. Я виновата в том, что не успела ускользнуть. В этом моя вина, господин председатель.

Прокурор крикнул:

— Запротоколировать. Свидетельница угрожает, что путем вооруженной борьбы свергнет нашу власть.

— Да что вы! Я говорю о борьбе в классическом смысле слова.

— Молдованова, без циркачества! — зло бросил председатель и посмотрел на прокурора, который рассеянно рассматривал слушателей. — Не увертывайтесь!

— А что делать?! Позволить вам обвинять меня в несуществующих провинностях? У меня одна вина: плохо знала тактику борьбы.

Эмил Попов тихо зааплодировал. Прокурор показал на него пальцем:

— Подсудимый, поведение в суде обязывает…

Эмил поклонился:

— Извините, не сдержался.

Дед Димитр вытирал слезы:

— Ну и ребятишки! Что за молодцы! До чего ж лютые в бою!

Стоянка улыбнулась Марии, но когда подошла ее очередь давать объяснения, поглядела на председателя суда и подняла руку, грозя ему:

— Ученый человек, звезды от плеча до плеча, а он все еще не знает, что мы жизнь свою прожили бедняками, бедняками и останемся, но за правду душу отдадим. Вот она, берите ее!


Процесс, по оценке Пеева, подходил к заключительной своей части. Он видел солдата, посмотрел в его потемневшие глаза и понял все. Как не благодарить юношу, который признал его правоту! Один подпоручик из охраны встал по стойке «смирно», когда подсудимые проходили в комнату для задержанных.

Пеев отвечал на вопросы. Рассказывал о своих намерениях. Хотел показать суть тех, что сидели в зале, и все это ради солдата.

Одна интересная подробность произвела впечатление на солдата, который охранял подсудимых. Он заметил взгляд Эмила Попова, устремленный на Анну.

Он слышал, как Эмил приводил факты. Видел, что тот боялся повредить Анне, о которой солдат уже знал, что она дочь бай Димитра, что Стоянка — ее мачеха. И что соседи называют ее самой работящей женщиной.

— Я только два раза ходил к подсудимым. Во второй раз был пойман у них. Это правда, — говорил Эмил, — но подсудимая Анна не знала, что я разведчик. Она всего лишь подруга жены покойного Эмила Маркова, и по чисто гуманным соображениям… она не имела в виду ничего другого. Я был у них в гостях как приятель Эмила Маркова.

Солдат заметил добрый взгляд доктора Пеева, которым тот наградил эту молодую женщину.

— Господин прокурор считает, что я подготовил эту явку радиста нашей группы. Искренне сожалею, что впервые вижу Анну. Она прекрасный человек, знать ее более длительное время — счастье!

Прокурор заорал:

— Подсудимый, объясните политическую роль Анны!

Эмил пожал плечами. Председательствующий показывал на крест перед собой:

— Вы должны говорить правду!

Иван Владков усмехнулся:

— Господин председатель, мне задали вопрос, готовят ли коммунисты заговор против власти. Такой вопрос обиден для коммунистов. Мы делаем революцию, а заговоры устраивают только господа генералы.

Доктор Пеев отвечал на вопрос прокурора, как он получал сведения от генерала Никифорова. Зал безмолвствовал — шла последняя, самая важная часть допроса. Потом суд пойдет на совещание, заслушав адвокатов.

— Я не ставил никаких задач Никифорову или Лукашу, Даскалову или Михову. Они сами рассказывали мне о тайнах нашей жалкой политики.

— Говорите уважительно о господах генералах и не смешивайте имена господ генералов с именем Никифорова, вашего сотрудника!

— Господин председатель, от имени разведки, которой я служил, выражаю благодарность за информацию господам Михову, Даскалову, Русеву, Лукашу, Никифорову. Всем им было забавно наблюдать, как я буду реагировать на их рассказы о победах… о наступлении… о репрессиях… о гибели России… о полицейских акциях. Я интересовался именно этим. Благодарю их. Они были полезны родине, которую давно продали немцам, точнее Гитлеру, еще точнее, фашизму.

Добрев ударил кулаком по столу:

— Вы отягчаете свою судьбу.

— Скажите, пожалуйста, что может быть легче смерти, господин председатель? Дознание и нынешний ход дела говорят о том, что меня ждет смерть. Не думаете ли вы, что мне приятно находиться здесь? Нет, я люблю жизнь! Люблю работу! Люблю наших измученных, исстрадавшихся людей! Люблю правду! Я знаю пути спасения человека от мук вашего ада! Знаю, почему умираю, и не оплакиваю свою судьбу. У меня нет прегрешений по вашему церковному кодексу, у меня нет прегрешений перед моральным кодексом нашей современности. Я нарушил ваше узаконенное различными способами беззаконие. Я не дал издеваться над демократией. Я смутил спокойствие хозяев страны.

— У подсудимого острый язык! — завопил один из членов суда. — Прошу, господин председатель, принять меры.

— Меры скоро будут приняты, господин капитан. Я буду расстрелян или повешен. Вы можете не дать мне последнего слова. Но я сохраняю право защищаться, потому что мой официальный адвокат едва ли выразит мнение, отличное от вашего. Он ваш прислужник, господа. Запомните:вы можете называть мою деятельность какими угодно словами, но от этого шпионы не превратятся в ангелов, а я не стану таким шпионом, как они.

Господа, в наше время служить коммунизму означает прежде всего две вещи: что ты служишь человечеству и его будущему и, второе, что ты служишь своей родине и ее будущему. Господа, в то время, когда силы мира предельно дифференцированы, когда коричневая чума противостоит красному знамени, честные люди, естественно, стоят под флагом борьбы за счастье человечества. Они поднимут красный флаг и у нас. Встаю рядом с ними с сознанием того, что помогаю всем, чем могу, победе!

Процесс близился к концу. Доктор сделал попытку указать полковнику Добреву, что настоящее судебное заседание не делает исключения из общего правила режима: это, в сущности, расправа, а не правосудие. Документы полиции можно оспаривать, потому что при обыске не было понятых — лиц, не состоящих на службе в полиции. Показания свидетелей, обвинения доказывали противное проискам прокурора, недвусмысленно доказывали патриотизм отправленных на скамью подсудимых.

— Господин председатель, господа судьи, обвинение против меня и подсудимых сформулировано в связи со статьей 112 «г» уголовного кодекса. Но чтобы уважаемый суд мог сказать, что мы совершили преступление, упомянутое в этой статье, нужно констатировать наличие передачи чужой державе таких сведений, которые представляют действительно государственную тайну.

Господа судьи, согласно определению понятия «государственная тайна», сформулированного в самом законе, это «факты, или сведения, или предметы, сокрытие которых от другой державы необходимо для блага болгарской державы и особенно для ее безопасности».

Согласно этому определению могут ли сведения, которые мы передавали советскому командованию, считаться государственной тайной? Я вас спрашиваю, можно ли не принять за предательство предоставление болгарского Черноморского побережья в распоряжение немецких частей, расположенных по соседству со страной, с которой Болгария не находится в состоянии войны; предоставление болгарских аэродромов в распоряжение немецких военно-воздушных сил; то, что весь болгарский транспорт находится в руках германской военной машины, что все болгарское производство безвозмездно предоставлено Германии, а болгарский народ голодает. Так ли уж необходимо для болгарского народа сохранение всех этих фактов в тайне?

Все факты, которые я привел, направлены против нашей независимости. Но господин прокурор в своей речи не нашел в себе сил указать истинных виновников, лиц, которые совершают их и которые наносят непоправимый вред болгарскому государству и его безопасности.

Так думаю не только я. Так думает огромное большинство болгарского народа, которое видит, что нынешнее правительство ведет страну к новой национальной катастрофе.

— Говорите по существу!

— Я говорю только по существу! Картина ясна. Все внутренние мероприятия нынешнего правительства, которые относятся к инкриминированным против нас обвинениям, приносят пользу только Германии. И следовательно, сокрытие этих мероприятий от другой державы необходимо не для нас, болгар, а для безопасности исключительно фашистской Германии. В таком случае возникает вопрос: есть ли налицо хоть один из необходимых элементов статьи 112 уголовного кодекса, то есть налицо ли «государственная тайна» в смысле закона? Очевидно, этот необходимый элемент из состава этого «преступления» отсутствует. Следовательно, не может быть и речи о совершении мной и остальными подсудимыми преступления.

Господин председатель, это мое понимание находит подкрепление и другим важным обстоятельством, а именно: Болгария не заключала военного союза с Германией и не находится в состоянии войны с Советской Россией, чтобы было возможно объявлять как разглашение государственной тайны предъявленные нам обвинения.

Кочо Стоянов покинул зал.

— Спрашивается, какой из двух сторон в гигантской борьбе между Германией и Советским Союзом следует помогать, чтобы сохранить нашу независимость? Понятно, что необходим разгром фашистской Германии!

Прокурор вскочил, крикнул:

— Подсудимый, вы оскорбляете наших союзников!

— А вы оскорбляете болгарский народ!

Председатель суда сильно нажал на звонок:

— Вы лишаетесь слова, Пеев!

— Я буду говорить, господин председатель! Когда меня поведут на расстрел, ружья будут салютовать моей смерти и залп будет услышан от Белого моря до Черного. Когда я умру, я буду говорить своей смертью живым, и они узнают, почему меня убили!

Эмил Попов стоял прямо у скамьи подсудимых. Лицо его было спокойным.

— Вижу, даете последнее слово. Но почему последнее? Я не замолчал, господа. По эфиру еще носятся мои точки и тире. Вы разве не слышите их, господин Гешев?

Полицейский вышел из зала.

Нужно потребовать вернуть арестованных и подсудимых к нему в Дирекцию. Откуда он знает, что этим утром из Дрездена раздался тревожный телефонный звонок?

«На территории Болгарии работает мощная передаточная станция на волне девятнадцать метров. Засеченная радиостанция находится в районе от Северо-Восточной Болгарии до Софии. Кроме двух засеченных передач, других сведений нет. Работа проводится неизвестным нам кодом».

Неужели Эмил Попов знает, кто новый радист и кто новый руководитель разведывательного центра СССР в Болгарии?

Десятки ночных допросов. Десятки ночей пыток. Десятки обманов. Десятки агентов. Всевозможные комбинации. Всевозможные попытки проникнуть в тайны разведки, которая работала умно и методично. И ничего. Арест доктора Пеева показал только огромную бездну, над которой стояло государство.

Гешев пошел в пивную «Чайка» и спрашивал себя, не были ли все мечты о власти, все комбинации с Кочо Стояновым напрасными. И не время ли для более серьезного дела.

Выпил кружку пива. Вторую. Третью. Остановился. Не хотел напиваться. Ему нужен трезвый ум, спокойствие, деловитость. Взял на стоянке машину фиат с газогенератором. Сел рядом с шофером:

— Послушай, ты не знаешь, где находится контора братьев Манукян, менялы Манукян?

Шофер свистнул:

— Продажа или покупка, господин?

— А пулю в затылок не хочешь, дорогой?

Шофер замолчал.

Фиат остановился перед домиком на углу бульвара. Табличка «Братья Манукян, бижутерия». Вошел.

Армянин встал. Поклонился. Этот человек давно не выходил на улицу.

— Приказывайте, ваше благородие! Приказывайте, господин начальник!

Это «ваше благородие», привезенное из России, где армянин был богат и почитаем, а здесь делал дешевые побрякушки для дам сомнительного поведения, как-то размягчило Гешева. Он сел.

— Манукян, здесь нас никто не услышит?

— Никто, господин Гешев.

— Манукян, сколько стоит золото? Килограмм?

— Около миллиона, господин Гешев. Грамм стоит девятьсот левов.

Манукян смотрел на полицейского не мигая. Неужели этот господин пронюхал что-то?

— Манукян, я, дам тебе денег. Сколько золота найдешь, столько и купишь. В банкнотах тебе отсчитаю. Хочу иметь золото в монетах.

Армянин развел руками:

— Очень трудно… И все же…

— Ты высчитай свою прибыль. Я и за нее тебе отсчитаю. Мне нужно скоро, очень скоро. Килограмм, два, три, десять. Понимаешь? И еще кое-что ты должен понять: если проболтаешься, череп раскрою.

— А если криминальная меня случайно поймает?

— Это касается меня. Но не пытайся скрыть за моей спиной остальные свои сделки, слышишь? Лева не увидишь, если используешь меня как ширму.

Двумя днями позднее Гешев вошел в кабинет одного из статистиков народного банка. Они были близки во время студенчества в Италии. Полицейский знал «пятнышки» в его поведении и потому держал его в руках. Предложил сигарету, чтобы выглядело так, будто он хочет разговаривать по-приятельски. Не улыбался — не было настроения.

— Так вот, коллега, не будешь ли ты так любезен сказать мне, что будет с тобой, если разболтаешь одну тайну? Если даже поделишься ею… со своей женой?

Чиновник сразу понял, о чем пойдет речь.

— Я не присягавший эксперт-счетовод, но служебные тайны храню, потому что это мой хлеб, Никола.

— Тогда объясни, какими неофициальными путями можно отправить в Швейцарию немного денег.

— Наш лев не котируется нигде, Никола.

— А золото не мертво?

— А как будут отправлены деньги… на вклад?

— Разумеется, на вклад.

— Да, только Швейцария. Но через Стамбул, Никола. Немцы могут конфисковать золото и…

— Так, так… Тогда не прогулялся бы ты до Стамбула? Не бойся, если тебя попробуют ограбить, коллеги из Анкары оградят тебя от мошенников. Обещаю тебе компанию из своих людей. Они поедут с тобой так, что ты не заметишь их.

Чиновник понял, что все это касается суммы, превосходящей его практику:

— Боюсь там только воров.

— Все будет устроено. Так ты понял, что все это тайна? Я ухожу. Придешь ко мне завтра под вечер в Дирекцию. Для паспорта дай мне две фотографии. Не надо, чтобы их видели в документации Дирекции, — будто ты и не выезжал из Болгарии. Понимаешь…

— Уж очень все запутанно, Никола. Скажи правду.

— Не спрашивай. Знаешь ведь, что не скажу.

Чиновник усмехнулся:

— Если бы мне иметь от этого хоть что-нибудь…

— Может, и ты получишь что-нибудь.

— Мерси, мерси. У меня есть сто тысяч… только вот с золотом не знаю как…

— Это твое дело. Ничем не могу тебе помочь. Найдешь золото, дам и тебе возможность вывезти его.

— Мерси. А таможня?

— Приготовь такие документы, чтобы вклад стал действительным и чтобы он был недоступен ни господу ни черту. Только мне или человеку, который будет знать вписанный в договор с банком мой пароль. Обыкновенная подпись и пароль.

— Будет сделано.

— Тогда завтра ко мне. Понял? И помни, я требую сохранения тайны. В противном случае поплатишься головой. Я тебя не запугиваю. Говорю правду. Мои люди найдут тебя, куда бы ты ни скрылся. Если будешь работать честно, и тебе перепадет.

Гешев шел по мрачной разбитой улице. Спотыкался о кирпичи. Он острее других чувствовал, что времена меняются. Лучше других понимал, что тучи сгущаются. Знал, что в настоящий момент еще есть кое-какие шансы спастись от большевизма, но не было никого, кто дал бы ему силы и власть.

Гешев решил работать, как и прежде. Коммунисты должны умирать. Он знал, что подобный способ борьбы бессмыслен, что в нем одна жестокость, и это в какой-то степени успокаивало его. Как-никак Гешев воюет против большевизма! Но приготовился в любой момент вскочить на коня. Пройдет какое-то время, и он покинет Болгарию.


…Иван Владков получил право на последнее слово.

— Благодарю за любезность, господа. Я думаю, что вам уже теперь ясно: наше слово не последнее, наше слово только начинает звучать, а ваше слово было первым, но оно уже отзвучало. Там, где был один солдат, поднимутся сотни кристально честных людей. Вы сами убедитесь, что у нас сотни друзей. Я прочту вам стихотворение, которое написал, пока слушал заключительную тираду адвокатов:

Я умираю. Свой долг выполнил я.
Слезы о немногом! За нами — штыки.
Перед нами — вечность. Победа и свобода. Радость.
Манол Божилов, размазывая слезы по лицу, проговорил:

— И я хочу сказать последнее слово… я, как все…

Бончо Белинский дернул его за рукав:

— Говори, гад! Говори, мерзавец!..

Дали слово Стоянке. Она поднялась. Перекрестилась.

— Вот вам крест, господа, если на брюхе приползете ко мне за куском хлеба, и корки не дам. Хоть золотом осыпьте меня. Вот вам мое последнее слово.

Процесс, по оценке доктора Пеева, вкратце отразил сущность антифашистской борьбы в Болгарии.

— Не имеет значения, из каких побуждений мы ведем борьбу против фашизма, мы, осужденные на смерть.

Мы враги национал-социализма. Мы за жестокое и справедливое возмездие! Мы за миллионы пострадавших от этой власти! И если хотите знать правду, я жалею не нас. Мы несем частицу страданий народа, которая по долгу падает на нас. Я жалею те тысячи невинных, которые еще пострадают, завоевывая победу.

Процесс окончился помпезным выходом состава суда из дверей, напротив которых висел портрет царя Симеона II.

Доктор Пеев знал свой приговор. Добрев смотрел в пол. Когда он начал читать решение суда, голос его задрожал. Эмил шепнул:

— Он вместо меня боится!

Иван Владков пожал плечами:

— Меня не забудут!

Когда их вели обратно в комнату для осужденных, чтобы отправить в тюрьму, они уловили момент и обняли друг друга. Анна тихо плакала. Доктор Пеев погладил ее волосы.

На улице перед судебной палатой был настоящий митинг. Сотни людей терпеливо ждали. Они высматривали подсудимых за цепью полицейских. Молчаливо смотрели, как их сажают в автомобили. Видели черные закрытые машины. Завыла сирена. И в этот мрачный, дождливый день кто-то зааплодировал. Рукоплескали десятки, сотни людей. Со двора судебной палаты послышался крик Владкова:

— Люди, спасайте Болгарию!


«Сто девяносто кошмарных дней. Удивляюсь, как можно было пережить их. По четыре раза среди ночи мне угрожали расстрелом…» — из письма Александра Пеева.


Предсмертное письмо Пеева:

«Я спокоен. Не испытываю никаких угрызений совести в отношении того, что я сделал и за что осужден. Критика и презрение тех, которых пугает шпионаж, не трогают меня. Я встал на службу Советскому Союзу сознательно: был убежден в правоте дела, за которое он борется. В конфликте между Германией и Советским Союзом место каждого болгарина и каждого славянина на стороне России».


Письмо Эмила:

«Дорогие товарищи!

Смерть не так страшна, как думают многие. Умереть предателем действительно страшно. Предать свой народ — самое большое преступление. Но я могу спокойно сказать, что моя жизнь принадлежит народу. Я никогда не жил только для себя. Обращаюсь к тем товарищам, которые еще думают, стоит ли бороться. Пусть гордо поднимут головы и сообща добьют врага человечества — фашизм. А сколько великого в жизни, отданной этой великой борьбе. Победа идет. Она близка. Моя смерть, как и смерть тысяч других, таких же, как я, ускорит победу: смерть учит нас еще сильнее ненавидеть врага и не прощать его. Будьте беспощадны.

Эмил Попов».

Письмо Эмила к маленькому сыну:

«Милое дитя мое, твой отец ставит свое отцовское чувство после долга. Но никогда не сердись на него и не сожалей об этом, потому что есть нечто великое в жизни, отданной за других!»


Иван Владков писал:

«Милые мои Маруся и Румянчо!

Скоро враг позовет нас на суд. Знаю, что, может быть, скоро паду в борьбе против подлого болгарского империализма, против предательства буржуазии. Вся моя жизнь украшена борьбой за социализм, борьбой за свержение эксплуатации. Не тужите! Знайте, что я пал в этой великой борьбе против подлого фашизма, который уничтожил свободу, культуру, сделал нас бесправными рабами.

Я люблю свободу, мирный труд, люблю и вас обоих. Прошу тебя, дорогая моя Маруся, сохрани нашего дорогого ребенка, чтобы он вырос борцом, которым будет гордиться освобожденная социалистическая Болгария, как она будет гордиться тобою и мною, павшим в борьбе.

Знаю, уверен, что ты будешь заботиться о нем. Трудно растить ребенка без отца. Победа близка, и это должно поддерживать тебя. Милая моя, сделай так, чтобы ребенок стал настоящим борцом. Когда он вырастет, расскажи ему о смерти его отца и дяди.

Скорблю о вас. Но скорбь моя переходит в гордость: я умираю как честный человек.

Свобода и социализм близки. И если я сожалею о чем-нибудь, то только о том, что не увижу Болгарию свободной. Умираю спокойно, потому что знаю, что светлый день не за горами. Враг спешит…»

Иван писал своим товарищам 19 ноября:

«Сильнее ненавидьте врага! Палачей расстреляйте!»

Он писал Румену:

«Дорогой сыночек, люби родину! Родина должна быть дорога тебе, как и моя любовь к тебе. Родина у человека одна!»


В «Дневнике осужденного на смерть» 21 ноября Иван писал:

«…Мысленно возвращаюсь к своему детству. Беднота! Переехали на новую квартиру. Старую лачугу бросили. Четверо детей, ухватившись руками за багаж, ехали на «новую квартиру», — такую же непригодную для жилья.

Родина для меня — это мой родной город Дряново. Вокруг него холмы. Я не слышал шума моря. Не был в старых Балканах, в красивой Розовой долине, не слышал шепота Дуная. У меня были свои любимые места в родном городе. Я уходил туда в моменты радости или горя. Нет ничего дороже родины!

Помню, мне говорили, что на том месте, где поднялся большой дом, стоял приземистый домишко, я родился там. Каждый камень, каждое дерево напоминает о многом. Очень дорогом.

Люблю родной город, хотя не имел ничего своего. Люблю его, потому что он мой, болгарский.

Родину люблю больше жизни.

Снаружи гремят ключи. Надзиратель смотрит на меня жалостливо, сочувственно. Не означает ли это, что утром нас поведут на расстрел?»


Они не разбудили их ни ночью, ни на рассвете.

Было около пятнадцати часов после полудня двадцать второго ноября сорок третьего года. Черная закрытая машина ползла по мокрому асфальту от Центральной тюрьмы к стрельбищу школы офицеров запаса в Лозенеце. Своей малой скоростью она растягивала последние минуты осужденных. Пошел сильный дождь, и откуда-то налетел порывистый ветер.

Вслед машине гремели удары деревянной обуви заключенных по дверям камер. Еще звенели коридоры от песни «Тот, кто пал в борьбе за свободу…», а директор тюрьмы кричал солдатам, чтобы они стреляли прямо по камерам и усмирили политических.

В тот же час Говедаров связался по телефону с Филовым и протестовал против отказа подписать указ о замене смертного приговора на пожизненное заключение. Богдан Филов усмехался в трубку и мягко отбрасывал нападки Говедарова. Он знал, что делал. Да, тремя меньше. Это уже хорошо.

— Господин Говедаров, проверьте в тюрьме. Думаю, что с ними покончено. На вчера было назначено. Да, да. Мы справедливы. Мы ведь государство.

Говедаров смотрел в землю и плакал. Он один из немногих людей, которые сознавали ужас подобных историй. Говедаров видел конец системы. Он знал, что за человек доктор Пеев и что теряет нация с его смертью, и понимал, что теряет Болгария не только с поражением, которое близко, но и с гибелью таких людей.

Ему пришло в голову обратиться к начальнику школы офицеров запаса. Они друзья. Пусть генерал не согласится привести в исполнение смертный приговор на своем стрельбище. Генерал поднял трубку, помолчал секунду-другую, потом произнес:

— Говедаров, знаешь ли… Мне кажется, что в этот момент внизу раздаются звуки залпов. Да, да, прости их господи. Наверно, так…


Туннель.

Напротив казарма. Трое идут, чувствуя плечи друг друга, чувствуя, как тяжелеют ноги, как они подкашиваются, как стеснено дыхание. И упадут одновременно все трое, если переступят еще шаг вперед. Их силы на пределе.

За ними — дула взвода для приведения в исполнение смертного приговора. Солдаты стоят прямо. Они бледны. Солдаты видели их лица и высоко поднятые головы. Видели фальшивую смелость офицера, который командовал взводом. Видели суетливость взводного подофицера, вздрагивающие руки подпоручика.

Слышали, как поп мямлил перед солдатами:

— И смерть, которую вы воздаете, чада мои, есть возмездие, и бог оправдает вашу десницу, ибо именем бога вы воздадите смерть врагам царя и отечества и божьего престола…

Слышали шепот обступивших прокурора офицеров и голос какого-то немца, который говорил на своем языке:

— У меня нет никакого желания ждать чьих-то дополнительных распоряжений… через две минуты…

Две минуты!

Кто-то связывает троим руки. Другой пытается завязать глаза. Хотят накинуть на голову мешок. Эмил Попов пожимает плечами и усмехается:

— Я без него не испугаюсь, господа. Пусть смотрят. Закрывайте лучше себе, когда наши отправят вас на этой машине.

Владков тряхнул головой, чтобы смахнуть слезы, предательские слезы.

— Мешок на голову?! Прошу вас, не будьте смешны. Ведь умирают коммунисты!

Доктор Пеев закрыл и снова открыл глаза:

— Делайте что хотите, господа. Но мешок не нужен. Умирать не больно. Больно, когда остаются жить такие, как вы.

Священник подошел исповедовать грешных рабов божьих:

— Покайтесь, чада божьи… ибо смерть есть…

— Поп, мы так исповедовались в Дирекции полиции, что, как улетим на небо, нас тут же произведут в ангелы, чтобы пугать тебя в ночное время, — с усмешкой проговорил Эмил.

— Отче, не трудитесь. Солдатам вы говорили, что им простится грех, после того как они убьют нас, а нам, если покаемся. Им лжете или нам… или вообще все только ложь? — бросил Владков.

— Отче, прошу вас! Я коммунист! Будьте любезны, отойдите.

Прокурор читал сокращенный текст приговора.

Эмил перебил его:

— Не «за антигосударственную деятельность», а за деятельность против государственных мерзавцев…

Доктор Пеев терпеливо слушал. Прочитали и его приговор.

— Благодарю. Формулировка плохо сделана. Таких юристов надо лишать удостоверения о высшем образовании.

Владков громко заявил:

— Товарищи солдаты! Слышите, какими небылицами набивают голову таким, как вы?

Официальные лица заняли безопасную позицию. Поручик заметил, что один кандидат в подофицеры низко опустил голову.

— Сейчас же покинуть туннель! Передать оружие и марш под арест!

Солдат передал оружие фельдфебелю и повернулся кругом. Но неожиданно остановился — за ним неслась песня:

«Тот, кто пал в борьбе за свободу…»

Послышался истерический крик: «Огонь!» Раздался нестройный залп.

Солдат наклонился, взял горсть земли и сжал ее в ладони. Покачнувшись, вышел наружу. Медленно расстегнул ремень. Снял фуражку. Прошел мимо куста еще цветущих хризантем у отвесного склона. Наклонился и высыпал землю около цветов.

— Вечная память героям, — прошептал он и пошел под арест.

Он лежал на нарах и шептал:

— Свершилась… Теперь я знаю, кто убийца, а кто человек из народа.

Лежа на нарах, он услышал второй залп. Значит, взвод стрелял плохо. Значит, солдаты пожалели осужденных. Почему же тогда не стреляли, дьяволы? Зачем мучили осужденных? Он вскочил. Бросился встречать взвод. Солдаты шли по опавшим листьям. Молча курили. Бледные, с осунувшимися лицами.

— Почему они ушли из жизни? — спросил солдат.

Кто-то положил ему руку на плечо:

— Иди сюда. Иди, я скажу тебе, почему они ушли. И скажу, что нужно делать отныне и в будущем.

ЭПИЛОГ
Восьмого сентября сорок четвертого года Елизавета Пеева скорым поездом уехала из Пловдива.

Страну завертел вихрь событий. Елизавета спешила приехать в Софию до прибытия советских товарищей: хотела привести в порядок квартиру. Ей было известно, что с пятого сентября там не был ни один агент, ни один офицер из людей Делиуса. После вынесения приговора квартира была опечатана.

На станции никто не встретил Елизавету. Она шла по мертвым улицам столицы мимо вагонов, брошенных бастующими трамвайщиками, мимо безлюдных домов. Разминулась с полицейскими. Те спешили куда-то, нагруженные пулеметами и гранатами у пояса. Никто никого не искал. В столице напряжение чувствовалось особенно сильно. Она шла, сгибаясь под тяжестью багажа. Елизавета знала, как развивались события. Знала, что произошло в последние десять дней: о войне с СССР, о погромах во имя Багряновской «демократии», о попытках Муравиевых «спасти» государство. Она приехала в Софию, чтобы встретиться с Сергеем Петровичем Светличным. Знала, что или он, или кто-нибудь из его боевых товарищей и друзей Сашо придет к ней. Она шла к себе домой, чтобы встретиться во имя памяти Сашо с его боевыми товарищами.

Не было сына: Митко уехал в командировку в Асеновград. Он начал замещать отца, включился в борьбу партии в Пловдивском округе. Сын шел по пути отца с ясным сознанием того, что ждет борцов. И вот его нет. Она беспокоилась о нем, потому что у нее не было никого, кроме сына и партии.

Она не знала, что он вернется десятого, что остановится перед ней сияющий, онемевший от радости, счастья. Будет пытаться объяснить что-то. Потом притянет к себе девушку и забормочет:

— Мы… решили пожениться.

Елизавета не знала, что закроет глаза и увидит далекий милый образ Сашо, когда он спрашивал ее, считает ли она, что может жить без него. И в то же время… впрочем, она не хотела вспоминать ноябрь сорок третьего года, когда, обезумев от мук, повторяла его фразы, его слова его мысли… Она сожмет руку девушки, обнимет сына и всеми силами постарается не заплакать. Потом скажет:

— Хорошо, входи в нашу семью…


Елизавета вошла в свою квартиру. Все было разграблено. Остались только книги — они были не нужны полиции. Она заплакала. Потом решила взять себя в руки. Ведь увидев ее в таком виде, Сергей Петрович наверняка спросит:

— Разве только вы страдаете? Я потерял на войне сына, жену и мать. Будьте солдатом, товарищ Пеева!

Потом Елизавета позвонила Периклиеву.

Александр и его супруга пришли взволнованные, скорбные. Потом сделались возбужденными, опьяневшими от счастья, их захватила волна радости, причиной тому были сообщения по радио, события, происшедшие в столице.

Все трое стали приводить квартиру в порядок.

Дом Пеева готовился встретить гостей. Они придут, и представитель бойцов невидимого фронта скажет:

— Вечная слава герою товарищу Александру Пееву! — Потом пожмет ей руку и, посидев немного, наденет фуражку, отдаст честь и, виновато улыбаясь, простится. — Извините меня, я не имею права оставаться дольше… война!


Манол знал, что Гешев все же прикрыл его. Не совсем и не полностью. Оставил лазейку, чтобы выбраться самому, если «красные действительно придут». Он сидел у двери камеры и молчал, обхватив колени руками. Выхода у него не было, нужно выкручиваться самому. Бежать? Но куда? В стране происходили такие события… В иное время он ждал бы их с радостью и надеждой, а теперь все изменилось.

Его не могли обвинить ни в чем существенном. Товарищи считали, что в полиции он не выдержал и проговорился. А предательства не совершал. Предательства в полном смысле этого слова.

Он знал все от начала до конца: телефонные разговоры с Гешевым, когда сообщал о своих встречах с Анной, места явок, квартиру, где, как предполагалось, устроились Эмил Марков и Эмил Попов.

Знал абсолютно все. Радовался, что его не бьют, потому что видел в коридоре изуродованных людей.

Он сидел у двери камеры и слушал, как тюрьма звенит, дрожит от песни. Поют. А может быть (так, по крайней море, предполагалось), полиция сделает попытку расстрелять политических? Он сжался в комок: не мог же он громко крикнуть: «Я подставное лицо Гешева!»

Не хватило бы смелости. Хотя когда-то умирать придется. Но откуда взять силы? Он бледнел. Почему он не выдержал? Почему не выдержал? Почему не остался с Эмилом на Витоше, чтобы рассказать ему о своих страхах? Эмил протянул бы ему руку.

Тюрьма звенела от песен. Что делать? Ждать возмездия? Пели «Тих белый Дунай…» Дверь закачалась. С шумом раскрылась. Кто-то вскинул руки:

— Товарищи! Братья! Свобода для всех!

Обнимались, радовались и плакали. Теперь никто не знал, что скрывалось за слезами Манола. Он плакал от страха. И никто не подошел и не положил ему руку на плечо. Манол ждал, что кто-то скажет:

— Этот останется. С этим будем разговаривать о старых грехах. Никто не вправе дарить ему свободу!

Не подойдут к нему и свои люди. Он видел братьев и сестер политзаключенных. Видел людей, о которых знал, что они были связаны с партией. Они заполнили двор тюрьмы своей радостью. Держа товарищей под руки, выводили их наружу. Было жарко. Солнечно. Прекрасно.

Манол пошел через толпу. Но куда? Почему его не ищут? Не предъявляют ему счет. Скрыться? Но от кого? Какая-то женщина поддержала его. Дала воды. Он стал приходить в себя.

— Боже, что сделали кровопийцы с человеком! — выкрикнула она.

А он знал все. Знал, что именно сделали кровопийцы и что сделал он. Знал, что ему придется пересечь весь город, прежде чем он доберется до дому. А за спиной, как панцирь черепахи, вместе с ним будет идти преступление. От него не избавишься.

Неужели так будет до конца дней его?


Стоев думал, что все произойдет иначе. С пятого сентября он делал попытки связаться с Гешевым, но из Дирекции полиции ему сообщили, что начальника нет. А если он и был, то не хотел отвечать. Стоев не сдался. Широко открыв глаза, сел на пол камеры, где пожелал остаться один. Он ждал. Директор мог бы отпустить его раньше, но и директор не имел власти и не мог решать вещи, за которые уже не перед кем было держать ответ. Он метался по коридорам и вглядывался в лица заключенных, ожидая приказа вывести их и расстрелять, но не было никого, кто выполнил бы эту угрозу Багрянова и Гешева. Стоев метался в своей камере и ждал. Пятое, шестое, седьмое сентября. Восьмого попытался снова связаться с Гешевым, но из Дирекции полиции ему сообщили, что начальник отделения «А» утром исчез. Никто не знает, где он. В Софии его нет. Новость поразила его. Стоев тяжело опустился в кресло. Директор тюрьмы понял все: начальник оставил его. Он вернулся в камеру с видом побитой собаки. Посидел немного. Потом бросился на кровать.

Наступила ночь этого последнего рокового для него дня. Беспомощность и отчаянность положения не давали ему покоя. Проснувшись, он сел. Потом снова лег на тюфяк, свернулся калачом и задумался о своем прошлом. В уме стал перебирать имена коммунистов, которых предал.

Девятого он уже знал свою судьбу. Снаружи бушевал митинг освобожденных заключенных, а его оставили под замком. Но вот дверь открылась. На пороге стоял низенький сутулый Бончо Белинский. За ним десятки людей. Его вывели. Человека Гешева. Предателя. Повели к какому-то столу. Море людей бушует. Он видит поднятые кулаки, полные гнева глаза. Конец. Кто-то говорит о его предательстве, рассказывает о его «подвигах» в Дирекции полиции. Догадались — Антон Козаров сообщил доктору Пееву, кто «выдал его голову». Гешев… и «Цыпленок». Стоев опустил голову на грудь. Гешев убил и его, своего человека, своего верного помощника.

Он видит заключенных. И в груди его поднимается злоба: если бы он мог, убил бы их всех, как убил доктора Пеева и Эмила. Стоев поднял голову и плюнул в толпу. В следующее мгновение кто-то бросил кирпич. Он почувствовал удар. Все кончилось.

Заключенные бросились за надзирателем-палачом Богданом, которого при тюрьме держали с девятого июня 1923 года специально для того, чтобы вешать осужденных на смерть антифашистов.


Мария Молдованова и Белина были освобождены из концентрационного лагеря пятого сентября. Мария уехала в Сливен к матери. У нее просто не было сил вернуться в Софию: она знала, что на улице Константина Стоилова никогда уже не встретит Эмила. Мария упала перед матерью на колени и долго плакала, счастливая и несчастная. Потом ушла из города по тропинке, которая была ей знакома. К людям, которые знали ее. Она знала, что делать, — воевать.

Белина не остановилась нигде. С сумкой за плечами, сломленная страданиями, она ехала в поезде. Напротив нее дремал полицейский.

— Госпожа, вы коммунистка? — спросил он. — Много греха сделало наше начальство, теперь мы расплачиваемся за их грехи.

Ехали молча. Пусть спрашивает ее не только об этом. Она теперь была уже совсем другим человеком. Не было того, кто стал для нее всем. Его ребенка еще не было рядом. Километры убегали один за другим, унося ее все дальше от кошмаров Дирекции полиции. Убегали ужасы допросов. Убегали ночи в лагере. Дружная семья коммунистов, оторванных от мира и борьбы. Она пришла к себе домой. Сиротливо. Ребенок? Он будет идти по жизни с тяжелыми воспоминаниями об отце. И она будет идти по жизни, израненная несчастьями. Как они будут жить?..

Позвонила.

Замерла. Затаила дыхание. Открыла Маруся — она узнала бы ее по одним шагам. Упала к ней на грудь, обняла и тихо заплакала. Потом посмотрела ей в глаза и поняла — ребенок жив и здоров. Вошла в квартиру. Румен и Николай играли. Дедушка стал смотреть в сторону.

Николай заморгал. Как зовут эту госпожу? Что-то дрогнуло в ребенке. Уголки губ у него опустились. Он готов был заплакать. Потом вдруг протянул ручонки и прошептал:

— Мама! Мама!

Маруся чуть слышно произнесла:

— Мы потеряли мужей, а отец — сына и зятя. Пусть дети найдут в нас и матерей и отцов.

Белина гладила головки малышей и уже не плакала. Она смотрела в завтрашний день. Советская Армия входила в Добруджу.


Потом был митинг. Шумный, стихийный, радостный. Маруся Владкова вела под руку деда Николу и кричала, чтобы он услышал ее:

— Успокойся, отец! Успокойся! Это победа! Эмил не убит, Иван не убит! Слышишь?

Их толкали со всех сторон. Море людей увлекало их к площади Святой Недели, к советской миссии. Они шли в толпе. Их целовали незнакомые люди, и они целовали их. Вдруг дед Никола увидел советского солдата. Простого солдата. В двух шагах от себя. У ворот миссии. Дед добрался до юноши со звездочкой. Взял его за руку и поцеловал, потом сказал:

— Юноша, я целую будущее своих детей! Пришло доброе время! Пришло счастье!

Крикнул «ура». Губы у него дрожали. И теперь, когда вся семья собралась в доме, когда женщины падали от усталости, дед Никола остановился перед фотографиями покойных, погладил их дрожащей рукой и прошептал:

— Не дожили, родные мои, я и за вас радуюсь. Теперь мне и помирать можно.


Арестовали министров, генералов, регентов. Арестовали полицейских, агентов, провокаторов, убийц. Арестовали сотни представителей власти.

Искали Кочо Стоянова. Он находился в Панчарево, на вилле, но там никто не открыл дверь, и партизаны решили, что он сбежал.

Кочо опустился на диван. Он дрожал. Не стрелял. Какой смысл? Пистолет против автоматов. Позвонил в полк. Ему ответили: «Рядовой из солдатского комитета Отечественного фронта Ангелов слушает». Положил трубку. Позвонил в штаб армии. Ему ответили: «Слушает член солдатского совета Отечественного фронта».

Он понял все. Не понимал только, почему не сбежал вчера. Даже в этот день. Почему не поднял дивизию три дня назад, чтобы овладеть Софией. Впрочем, не повторить ли попытку? Но с кем? Господа офицеры исчезли. Растворились.

Кочо Стоянов тяжело дышал. Да, теперь уже оставалось только одно — бежать. Бежать на машине на запад. На запад через Кулу, где находилась часть дивизии, оставленная для прикрытия немецкого фронта.

Он собрал чемодан с банкнотами. Записал:

1. Немецкие марки 3 376 000.

2. Американские доллары 13 000.

3. Итальянские лиры 53 000.

4. Французские франки 6 000.

5. Левы 2 232 325.

Несколько тысяч левов положил в портфель. Вышел на улицу в штатском костюме с чемоданом в руке и двумя пистолетами в карманах пальто. Его остановили для проверки документов. Отпустили, потому что не узнали. Он перевел дыхание. Но вот навстречу ему шли два партизана и юноша в солдатской фуражке. Они узнали его. Стали расспрашивать. Связать бы его и вздернуть на веревке. Кочо бросился назад. Влетел в какой-то подъезд. Мимо прошел его адъютант, бледный как смерть, в сопровождении двух солдат. Выждав удобный момент, добрался до своего дома. Влетел в спальню. Опустился в кресло. Чемодан поставил у ног. Вошел подпоручик.

— Подпоручик, мою машину!

— Это невозможно, господин генерал. Машины дает ефрейтор Стефанов из первой роты третьего батальона. Знаете его… коммунист.

Снаружи кто-то крикнул:

— Руки вверх, гады!

— Подпоручик, задержите их на секунду. Выходите немедленно!

Подпоручик, дрожа, вышел. Стоянов остался один.

Теперь откроются двери. Он будет стрелять. Нет, стрелять не надо. Какой смысл сдаваться живым? О, если эти красные поймают его и если откроется сотая доля того, что он сделал… Стоянов закачался и, выпрямившись во весь рост, прикоснулся дулом пистолета ко лбу:

— Нужно убивать… больше… больше миллиона… — и нажал курок.

Вошедший пнул ногой чемодан. Он открылся. На умирающего полетели банкноты.

— Стефан, иди сюда смотреть чудо! — закричал солдат со звездочкой. — Кровопийца в крови и деньгах.


А в Софии был митинг.

Скрестив руки, генерал Никифоров шел по тенистому бульвару Царя-освободителя среди тысяч таких, как он, сияющих и растроганных. Он знал, что все это — свидетельство любви к России. Он любил Россию. Но может быть, впервые понял, что такое любовь, и уверенно шагал по земле. Она была свободной.

Кто-то коснулся его руки:

— Товарищ «Журин».

Это был Сергей Петрович Светличный.

Генерал смахнул слезу. Обнял советского разведчика. Потом прошептал:

— Я бы попросил вас, товарищ Светличный, помочь воздвигнуть памятник «Боевому». Болгария ликует! Болгария свободна! Благодарим вас от всего сердца, товарищи!

Светличный стоял перед человеком, который потерял звание и пост, но был счастливее любого другого: он выполнил свой долг солдата.

Мимо текла людская река. В сумерках неслись слова песни «Когда смеркается… и сонные Балканы засыпают». Откуда-то издалека доносился шум моторов танков.

Танковый корпус покидал столицу. Силы, находящиеся в столице, перегруппировывались. Должно было начаться наступление против немцев в районе Кулы. Война продолжалась. Генерал Никифоров спросил:

— Где мое место теперь, товарищ Светличный?

— Вместе с народом, товарищ «Журин»!

Примечания

1

Делиус (Отто Вагнер) — кадровый гитлеровский разведчик, аккредитованный в мае 1941 года при министерстве иностранных дел Болгарии. Под его руководством на Балканах, и в частности в Болгарии, была создана широко разветвленная шпионская сеть. — Прим. ред.

(обратно)

2

Нёйиский договор — один из договоров империалистической Версальско-Вашингтонской системы, заключенный в 1919 году во французском городе Нёйи-сюр-Сен. По этому договору от Болгарии отторгалась значительная территория и налагались репарации. — Прим. ред.

(обратно)

3

Околия — уезд, район. — Прим. ред.

(обратно)

4

Луканка — сорт сырокопченой колбасы. — Прим. ред.

(обратно)

5

Члены РМС — Рабочего молодежного союза (ныне ДКСМ — Димитровский Коммунистический Союз Молодежи). — Прим. ред.

(обратно)

6

Варненский округ. — Прим. ред.

(обратно)

7

Сговор, или Народный сговор, — тайная фашистская организация, подготовившая военно-фашистский переворот 9 июня 1923 г. — Прим. ред.

(обратно)

8

Асеновцы — царская династия в Болгарии до порабощения ее турками. — Прим. ред.

(обратно)

9

БДЖ — болгарские государственные железные дороги. — Прим. ред.

(обратно)

10

Широкий социалист — член оппортунистического правого крыла болгарской социал-демократии. — Прим. ред.

(обратно)

11

Член БЗНС, крестьянской партии Болгарский земледельческий народный союз. — Прим. ред.

(обратно)

12

Ятак — человек, сочувствовавший и помогавший болгарским партизанам в борьбе с монархо-фашизмом. — Прим. ред.

(обратно)

13

ЗЗД — Закон о защите государства (державы).

(обратно)

14

Наречен — знаменитый болгарский курорт с минеральными источниками. — Прим. ред.

(обратно)

15

Ракия — водка.

(обратно)

16

Витоша — гора, у подножия которой расположена София.

(обратно)

17

Богомильство — антифеодальное крестьянское движение. Начало ему положил в IX веке поп Богомил. — Прим. ред.

(обратно)

18

Дословно: унтерменш (нем.) — недочеловек, юберменш — сверхчеловек. — Прим. ред.

(обратно)

19

Антерия — крестьянская верхняя одежда на ватной подкладке. — Прим. ред.

(обратно)

20

Легионеры — члены фашистской организации. — Прим. ред.

(обратно)

21

Болгарский царь с помощью папы римского Иннокентия III добился признания независимости Болгарии от Византии. — Прим. ред.

(обратно)

22

Логофетов Никола — в 1940—1941 гг. председатель Народного собрания Болгарии. — Прим. ред.

(обратно)

23

Калфов Христо — с мая 1941 г. председатель Народного собрания Болгарии. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***