Ave commune! [Степан Витальевич Кирнос] (fb2) читать онлайн

Степан Кирнос Под ласковым солнцем: Ave commune!

Предисловие

Эта книга продолжает повествование литературной вселенной «Мир серой ночи». Рассказ о далёком будущем, очень страшном, несчастном и довольно мрачном, изображающем, насколько может измениться человечество, если людская цивилизация оступится и пойдёт не по тому пути.

Мир предстаёт после великого апокалипсиса, разразившегося столетия назад и ставшего опустошительным и разрушительным, который превратил большую часть земли, немалое количество городов и стран в один постапокалиптический ад. Все края света безжалостно разорены – Америка, Европа, Африка, Азия и Австралия – крушение надежд человеческих на светлое будущее обрушило опустошение на все уголки погибающего мира. Ситуация сильно осложнилась веками молчаливого пребывания в таком состоянии и самом настоящем демарше истории, что повернулась в развитии обратно. И мир погряз в бесконечной, бесконечной, беспрестанной войне, став отражением, тенью былого величия. И что же сталось с человечеством в момент пика кризиса – власть, запятнанная жадностью и празднеством, люди, искалеченные бунтами и нищетой, разруха, извечные распри, человечество, которое знает только лишь войну.

Но в один момент некоторые части старого мира потянулись к единству, стягиваясь под неделимые флаги. Запад и восток, север и юг: все вознамерились построить новый, обновленный и славный мир, по идейным лекалам, устремившись к утопическим идеалам, взведя их на свои эгиды и вплетя в девизы. Кто-то стал ваять державу достойную «Царства Небесного», другие же вздумали построить новую «Вавилонскую башню», подражая идеям старого мира. У каждого в этой истории свой путь, ведущий народы дальше в ослепляющую тьму.

Мир серой ночи – это наш мир отдалённого будущего, который пережил страшную ночь, практически забвение цивилизации и упадок в варварство, выжил и явился из кризиса, только о возрождении, о былом величии и славе можно забыть. Неизгладимый, глубокий и ужасающий след оставлен на душах миллионов людей, которые до сих пор блуждают в ночи, хоть и над ними воспламенились «солнца» великих истин, указывающих «верный» путь, только светлее от этого не становится.

Рис. 1 Карта «Директории Коммун».

«Народ, народ! Да что вы заклинаете всё «народом», будто его воля это нечто святое и праведное, будто она это мерило всего. Что вы взываете к народу, будто он это Бог, чья воля это нечто непогрешимое, а народные решения это абсолют правильности и добра. Акститесь, Христа распяли по воле народа, все кровавые революции и жертвы в них тоже воля народа, насилие, грабежи и убийства «во имя справедливости», так же творились народом. И вы его волю ещё считаете чем-то святым? Пособием к действию?»

– «Чёрный пророк», Сарагон Мальтийский.

«Опираться на мнение народа хорошо, но бывает иногда слишком опрометчиво и глупо. Один челок – умён и рассудителен, толпа же – тупа и безумна и тупа, готова пойти на любое преступление, чтобы её интересы не были нарушены».

– Астарт.

«Народ составляют святые, а не толпа народа».

– Богослов древности, Иоанн Златоуст.

Пролог

Времена «Континентального Раздора».

Зал яростно взревел, когда окончилась пламенная речь, наполненная до краёв бурлящим фанатизмом и демагогичными призывами. Стены, смотрящие на две тысячи человек серой мрачностью и каменной прохладой, эхом многоголосья отразили клич восхищения. Колоссальное помещение, где можно потеряться в необъятных пространствах безликой залы, имеет черты гигантской коробки внушительных размеров. Две тысячи человек ликуют сидя на креслах, обшитых тканью, которая не имеет цвета и со всех четырёх сторон их взгляды с пылкой жаждой всматриваются в центр всего – на большую площадку, выложенную мраморными плитами, поцарапанной кафедрой на ней. Все утонули в беспредельной радости, кроме одного человека. Его лик, образ лица такой же холодный и серый, как и стены в каменных палатах, на нём нет и капельки отрады, и он подобен белой вороне. Его тело укутано в плащ, полотнами чёрной ткани закрывающий тело до самых туфель, сливаясь с такого же цвета кофтой и брюками. Его кристально-серебристые глаза без душевного пламени взирают на залу, эхом отражающее радостный визг товарищей.

– Мы встаём на порог новой эпохи! – так же пламенно продолжает оратор, чья куртка отразила блики тусклых ламп на кожаной поверхности. – Мы, построим новую страну, новый мир, где не будет больше страданий, где всё будет по справедливости и совести! Мы построим край великого равенства!

Губы не ликующего мужчины искривились в возмущении или даже в отвращении к сказанному, но остальные всё так же ревут в радостном экстазе, утопая душу в сладком упоении безумными идеями, которые тут были озвучены. А тем временем оратор продолжал, с пущим рвением в звонком голосе:

– Мы, есть алое зарево равенства, которое скинет треклятых угнетателей с престолов! Мы покараем царей и тиранов во имя свободы народа! Долой диктатуру зажравшихся буржуев, ибо только воля народа, его правление способно породить общество истинной свободы, истинного равенства. Мы построим край по заветам великого древнего пророка, мудреца и философа – Маркса!

«Пророк» – с отвращением пронеслось в разуме человека в плаще, лицо которого с каждым словом становилось всё мрачнее и мрачнее. Он с омерзением кидает взгляд на товарищей, которым даже невдомёк, что их идол – Маркс не был пророком, но вряд ли обезумевшей толпе это важно. Их кормят тем, чем они хотели – опасным популизмом, который если воплотить в жизнь тысячи, сотни тысяч судеб будут перемолоты в жерновах их революции, а затем ещё миллионы будут обречены на существование в жалком подобии жизни.

– Мы великое собрание мудрецов и рабочих, мы две тысячи человек, умных и просвещённых, сильных в равном единстве! – возопил яро оратор, – и нам выпала общенародная миссия создать славную Партию, которая поведёт низшие классы в праведный бой против тиранов и деспотов, которые давят волю народную.

Ещё сильнее отвращение взяло душу человека. Он ученик философской школы Сарагона Мальтийского, где учили, что некогда поднимутся те, кто разделят мир по идейным Районам, которые поднимут на свои штандарты «Солнца» забытых идеалов, но это не осветит цивилизацию, скорее установится серая ночь, когда не светло, не весело, но и не темно, не сумрачно. И сейчас перед ним, в звонком и громогласном вое больше тысячи людей рождается новая звезда, которой суждено стать путеводной для миллионов людей, но это только приведёт к построению новой системы, что со временем обратится в источник для горестного плача.

Однако отвращение к происходящему сдерживается пониманием того, что тут появится вместе с «Солнцем» и новая надежда, упование на освобождение от ужасов Великого Континентального Раздора, который даже сейчас продолжает пожинать сотни жизней. Возможно, в дальнейшем этот край станет противовесом другим подобным идейным державам, что предотвратит великую и кровавую войну, которая должна закончить история человечества.

Смешанные и малопонятные чувства овладели сознанием парня, который безрадостно продолжает рассматривать безумно ликующую толпу. Люди, больше тысячи, станут зачинателями нечто большего, чем россыпь стран, которые сейчас представляют из себя не более чем истерзанные войной и кризисом уголки Земли.

Но вот все размышления развеялись подобно мороку, когда прозвучали слова укора со сцены:

– Я смотрю, не все у нас истинно рады. Брат Астарт, что же ты такой не весёлый!? Мы обсуждает великую миссию нашего движения, мы чаем наступление эпохи тотального равенства, мы кровью и потом готовы приближать наступления царства справедливости, а ты не рад! Почему!?

Взгляд тысячи глаз уставился на мужчину, который поднялся со своего места и каждый взор так и источает беспредельное негодование, налит злобой и отторжение к тому, кто не весел.

– Да это же сарагонит! – кричит кто-то из толпы. – Они вечно всем недовольны!

– Вы думаете, что ведёте себя к прогрессу и свету, но мрак невежества и спесь гордости в ваших душах не позволит вам этого сделать! – холодным громом заголосил Астарт «Сумрачный». – Вы не сможете построить ничего, кроме ещё одного «Солнца», о котором говорил Сарагон Мальтийский. Опомнитесь, безумцы!

Но его не услышали, а только громогласно осмеяли.

– Мы на праведном пути и безумие твои слова! – взревел оратор. – Да здравствует новый мир! Да здравствует Коммуна!

Спустя сорок лет…

Часть первая. Край тоталитарной демократии

Глава первая. На пороге равенства

Первые дни ноября. Утро. Директория Коммун.

«Всё великое начинается с малого, все дороги начинаются с одного шага, все свершения начинаются с одной мысли, но и ужасное тоже имеет свойство начинаться с чего-то незначительного».

Именно эта мысль поселилась в уме одного из парней, что бредут сквозь лесную чащобу, едва-едва припорошённую снегом, хрустя тонким слоем серебристого покрова под подошвами грубой обуви.

А лес вьётся перед двумя юношами массивной, практически непреодолимой стеной, которая усыпана довольно чудным светло-серебристым снегом, который блестит на свету утреннего морозного солнца, будто песок из благородного металла.

Воздух тут промороженный, холодный, цепляете за кожу острыми уколами поздней осенней прохлады, но он всё ещё не зимний, не достаточно ледяной. Парни, делая вдох, ощущают, как их ноздри заполняются колющей прохладой, но колкость не от холода, а скорее от необычного содержания воздуха, как будто он пропитан какой-то химией.

– Чувствуешь, какой здесь воздух? – разразился вопросом один из парней, который опустил руку в карман серой куртки, чуть прикрывающей чёрные брюки, и обратил крупное лицо к собеседнику, окинув его взглядом тёмно-синих мутных глаз.

– Нет, Давиан, не чувствую его… особенности, разве что он странно колется. Лес, как лес. – Ответил ему спутник, взирающий на лесные глубины взглядом карих очей с опаской, не ожидая от них ничего хорошего, даже не оборачивая худое округлое лицо к спутнику, лишь потерев синие брюки и упрятав ладони в чёрную длинную куртку. – Обычный воздух.

Два человека медленно идут по дороге, которой нет ни на одной карте или в базах данных. Они идут по пути, о утром никто не говорил, и никто о нём не знал, но они первые, возможно за первые сорок лет, кто пройдёт эту стезю, меняя стяг под которыми живут два юноши.

– Пауль, – судорожно воззвал к худосочному человеку более крупный парень и восхищённо заявил, – ты только осмотрись вокруг. Это тебе не Рейх, не затхлое царство гнилого Императора. Ничего, совсем скоро, и мы будет в краю истинной свободы от классового угнетения и всякой тирании морали.

– Ты же не знаешь, что будет впереди, – донеслась лёгкая усмешка, – вдруг там государство, где угнетение сильнее, где такой же император, жалкий царёк. Ты же ничего не знаешь.

– Но у меня есть моя вера! – опрометчиво воскликнул посреди леса юноша. – Я верю, что край, который называется социально справедливым, страна, которая превозносит принципы равенства и общности, не может оказаться плохим.

– А откуда ты знаешь, что это так? – въелся аккуратно вопросом Пауль, опасаясь непонимания или укоризны Давиана.

– Я верю, – с внутренним благоговением ответил юноша и с настойчивостью, внутренним напором добавил, – и тебе советую уверовать в это, ибо когда мы придём в царство справедливости, будет поздно сомневаться. Ты понял?

– Я уже верю, – с тенью призрачной улыбки на худых губах ответил Пауль. – Так же верю, как и ты в… ничтожество нашей родины.

– П-ф-ф-ф! Рейх мне не родина! – рассердился юноша. – Он мне и никогда не был родиной, я не даже не понимаю, как мог родиться в том проклятом месте. Милан, пха! Да, может мне и родина, а его сломленный дух свободы часть мой… души, если так можно сказать, но не Рейх. Нет.

– Души? – удивился Пауль. – Ты же не веришь в душу и всякую там «духовно-магическо-мистическую придурь», как ты сам и говорил.

– Согласен-согласен, тут я ошибся с термином… частью моего мышления, моей психологии, вот нужные слова. Я оговорился, потому что слишком долго слушал бредни священников и культистов секты государства о душе. – Юноша замолк, но через пару секунд выдаёт. – Нужно найти хорошую книжку и потоком знаний до выбить из мысли эту религиозную гадость из Рейха.

Рядом с ним идущий парень с незначительным негодованием выслушивает всё возмущение в сторону их родины. Каждое слово Давиана так и пышет ярой ненавистью к тому, что осталось позади, к тому, с чем была раньше связана его жизнь. Теперь каждое воспоминание о той стране, которая полотном огромных территорий стелется за спинами ребят, дышит вспышками неприязни, злобы и ненависти. Пауль видит в своём друге желание хоть словом нашкодить Рейху, умолить его или низвести в мыслях в жалкое состояние.

– Пауль, а ты что ничего про Рейх не говоришь? – насторожился более крупный парень. – Или он тебе дорог?

– Ну, Давиан, если я пошёл с тобой, значит не так уж мне он и важен, – настороженно ответил худой юноша.

Пауль, осматриваясь по сторонам, так и не понял, к чему был этот вопрос, ибо если он здесь, идёт рядом с другом в Директорию, предав этим поступком Рейх, то зачем подобное вообще спрашивать? Да, Пауль не говорит о Рейхе, старается не вспоминать его потому что воспоминания о потере друзей тяжёлые, омрачённые скорбью прошлой ночи. Ведь они бегут из Рейха не потому что им позволили это сделать или по доброй воле выпустили, нет, такого бы в здравом уме власть их родины не допустила. Бардак на границах, неразбериха в высшем командовании и отвод войск позволили двум парням незаметно пересечь границу и спокойно уйти из страны, которая медленно тонула в революции и неразберихе, которые обратились в стальной порядок, опрокинувший чаяния немногих сторонников изменений.

– Как думаешь, что с нашими друзьями в Риме? – вторя мыслям Пауля, озвучил вопрос Давиан. – Кто-то смог выжить?

Спросивший юноша брошен в жар негодования и разочарования. То, что должно было случиться в «Вечном городе», то, что там произошло, должно было стать великим начинанием для деяний будущего века, которые бы привели всех жителей Рейха к процветанию и равенству, изничтожив жалкие и убогие культы вроде церковного и государственного. Рим должен был стать альфой и омегой для великого будущего, где всё станет общим, где всё будет по справедливости. Но всё пошло не так, их предали, их бросили. Тот, кто должен был их повести на великую борьбу, тот, кто мог стать для них лидером, великим вождём, оказался приверженцем старых порядков, и он предал их, по их трупам вознамерился взойти ку трону Императора. И теперь Давиана одолевают мысли о том, что сталось с его друзьями и знакомыми в Риме, смог ли кто-нибудь выжить, чтобы затем, в далёком и мрачном будущем всё же водрузить красный стяг над славным городом и всей страной.

Давиан, когда нёсся на всех парах к границе на поезде, даже не мог помыслить о том, что битва за Вечный город, превратиться в бойню в Риме. Конечно, он был бы рад, если все прихвостни Рейха заплатят кровью за смену власти на более справедливую, в понимании Давиана, но вот за что поплатились революционеры? «За желание жить в нормальной стране?» «За своё естественное право на бунт, если власть не удовлетворяет запросы широких трудовых масс?» – вопрос за вопросом задаёт себе Давиан в попытке найти ответ на мучащий его вопрос.

– Так что ты молчишь, Пауль? – с нажимом спросил Давиан.

– Даже не знаю, что там с ними стало, – безрадостно отвечает друг и еле слышимым шёпотом добавляет. – Даже не знаю.

Пауль даже не хочет об этом думать, ибо каждая мысль о Риме, о том, что их друзей ввергает юношу в не самое лучшее расположение духа. Там были практически все, кого он знал из подпольной деятельности в Милане и все они попали под каток амбиций их предводителя, что воспользовался ситуацией, чтобы воздвигнуть себя в ранг верховного правителя целой Империей. Паулю трудно было, когда им сказали о том, что в революции в Риме погибли люди, хоть они и слуги Рейха, ибо они тоже люди, у каждого из павших прислужников была своя судьба, своя жизнь и лишать просто так их этого сущее варварство, пускай они и сражались за Рейх. А когда им сообщили друзья, бежавшие в Либеральную Капиталистическую Республику, что их верные товарищи, знакомые и приятели, которые должны были освободить Рим пали под ударами клинков нового правителя, что-то внутри Пауля рухнуло, подкосив его настроение.

Однако теперь Рейх позади. Он кончился за огромной бетонной стеной, усеянной орудиями и вышками наблюдения, он кончился в тот момент, когда двое юношей миновали опустевшую границу, лишённую всякого надсмотра, а его влияние закончилось на парней давным-давно, но всё же их желание свободы и стремление к новому миру это прямое воздействие Рейха и его запретов. Мысли и души юношей пленены вожделением новой жизни, скованные цепями стереотипа – «Везде лучше, чем в Рейхе», что является особенностью страны, из которой они бегут, рождённой тоталитарным порядком, а посему не до конца его удалось вытравить из души.

Дорога, ведущая вперёд, стала подходить к концу, так как она упиралась в очертания чего-то высокого и серого, монументального и гротескного, что с каждым шагом становилось всё ближе.

– Что там? – взволновался Пауль, сделав шаг медленнее.

– Ворота в новую жизнь, – с фанатичной прохладой произнёс Давиан и ускорил шаг, желая побыстрее оказаться лицом к лицу с «Homo Communistic», как радостно называет юноша жителей Директории.

Лес вокруг оставался таким же густым и кучным, могучим и старым, окутавшийся в серебристое полотно, устремляясь могучей стеной к небесам, и каждое древо уподобилось крепкой колонне, которая держит светло-голубую небесную твердь. Одного взгляда хватит, чтобы понять – лесистая местность не знала касание человеческой циклизации долгие года, но всё природная сила, её могущество, в лице здоровенного, внушающего трепет, леса меркнет пред сочетанием бетона, железа и камня, которое вырисовывается впереди.

– Чт-что это? – при приближении по заснеженному грунту, которым усыпан подход, с дрожью в голосе вопрошает Пауль. – Он-она ещё больше ч-чем ст-стена Рейха.

– Теперь ты видишь величие Директории! – яро обрадовался Давиан. – А я говорил, я говорил всем, что этот край велик!

– Н-но это ведь невозможно, – в глазах Пауля поселилась тень страха перед тем, что за воротами этой стены.

– Но это истина!

Пауль и Давиан идут к фантасмагорическому строению, которое многократно выше крон величественного древнего леса. Давиан не видит ничего кроме, огромной стены, которая рослой волной железобетона громоздится впереди.

– Давай-давай! – кричит Давиан, подбадривая своего друга, который практически остановился.

Для Пауля поведение друга кажется безумным или даже пристрастно безрассудным. Давиан желает узнать, что там за стеной, плевав на безопасность, отвергая всё здравомыслие. Он думает, что всякого беженца с юга там примут за желанного гостя, который ради идей высшего и общего блага, готов предать родину, но Пауль другого мнения о жителях страны, в которую они идут, хоть и придерживается таких же воззрений что и друг. Да, он, так же как и Давиан ощущает грохот сердца и гнетущее волнение, только это вызвано не чаянием и сладким желанием поскорее оказаться за стеной, а первобытным страхом, осторожностью и боязнью неизвестного. «Если они так умны и хороши, то почему возвели такую стену?» «Почему отгородились от всего?»

– Постой, – выдохнул тяжело Пауль и ткнул пальцем в сторону стены, – давай будем осторожны. Никто не знает, что там за этой серой массой.

– Послушай, – неожиданно для друга без давления, легко начал Давиан, – мы оба сюда шли за этим. Бежали из затхлого края убогих идей, чтобы присоединиться к тем просвещённым людям, – Давиан взметнул руку и простёр её, указав на стену. – Вон там, именно там, наше будущее, наше знаменитое и светлое будущее. Я думаю, они примут нас как своих.

Давиан и Пауль продолжили путь, хрустя снегом и подходя всё ближе к границе между двумя мирами, такими разными, но столь похожими, что юноши даже и подумать не могут. Вблизи эта стена оказалась ещё выше и ещё монументальнее, а перед ней, перед широчайшими воротами, на железном покрытии которых виднеется странная гравировка, рассеяны кусты колючей проволоки, которые образуют практически непроходимый лабиринт из железа и колючек.

Стена настолько высока, что даже если задрать голову, то с трудом видится её вершина, а сама их безликость веет странной прохладой, закладывающей в душу холодок страха и ничтожности перед такими строениями. Откуда-то из середины стены виснут ало-кровавые полотнища ткани, слега подёргивающиеся на ветерке, лишённые всякой символики и знаков, дающие знать о том, кто владелец этой части мира.

Ворота, на которые обращён пристальный взгляд двух чужаков, в ширину простираются на метров сто и значительно ниже самой стены, при этом ужаты надвратным помещением и башнями, такими же светло-серыми как и весь каскад оборонительных сооружений на границе.

Как только два парня подошли к зарослям колючей проволоки, с башен и стен на них в туже секунду уставилось как минимум сотня малокалиберных автоматических орудий, издав механическое бренчание. Пауль даже заметил мельком, как на его голову смотрит чёрный ствол пушки, который с лёгкостью выбьет из него жизнь, будь только воля оператора.

– Стоять пришельцы!!! – разразился громоподобный голос, который будто звучит с самих небес и отовсюду, а его речь звучит на чистом новоимперском языке. – Стоять на месте!!!

Давиан и Пауль тот час остановилась. Казалось, что их неумолимое продвижение остановила необычная сверхъестественная сила, и двое юношей в мановение ока встали как вкопанные. Пауль ощутил сердцем, как его съедает страх и ужас, он уже готов сорваться обраться и бежать как можно дальше от этого места, где их встретили холодным приветствием оружейных столов. А вот Давиан спокоен как удав, словно знает, что с ними ничего не произойдёт, что всё будет в порядке и их не превратят в кровавую дымку единым залпом сотни орудий.

– Кто вы?!!! – вновь пространство сотряслось от громогласного вопроса, который волной устрашения раздался в душах ребят.

– М-м-мы… бе-беженцы, – спотыкаясь языком, мямлит Пауль. – Бе-бе-бежим из Ре-Рейха.

– Стойте на месте!!! Стойте, а не то порвём на мясо!!! – рявкнул угрозой голос. – Сейчас разберёмся!!!

Давиан с Паулем теперь и убежать не могут. Пристальный взор операторов нацелен на каждое их движение и сделай они шаг в сторону или даче чихни одно нажатие на кнопку и на их месте будет только кровавое месиво, останутся мокрые воспоминания о двух неудачниках, которые попытались войти за стену.

Пауля страх связал не меньше чем угроза смерти и даже если бы ему позволили уйти, он вряд ли смог это сделать, так как оцепенение сковало каждую его мышцу. А вот его друг необычайно спокоен, и если присмотреться к его лицу, то можно заметить вуаль призрачной улыбки на губах, словно он внутренне рад происходящему.

Небольшой участок ворот, размером с небольшую дверь, тяжко приоткрылся, и оттуда появились три фигуры, в метрах трёхстах от двух парней.

«Чтобы ради нас да целые ворота открыли» – подумал Пауль и присмотрелся к тому, что есть громада металла, закрывающая им путь.

Это не створчатые ворота, которые закрываются и открываются двумя дверцами, это больше смахивает на большой пласт металла, который опускается вниз или вверх при открытии, а огромные перетянувшие его балки, сковавшие по бокам, представляют собой дополнительные рёбра жёсткости.

«Символы, странная символика» – забурила мысль в голове Пауля, который присмотрелся к гравировке, раскинувшей богатой россыпью по холодному покрытию врат. Это больше смахивает на картинки, выточенные на железе, но у них явно какое-то значение существует, ведь недаром на одном краю выточен символ солнца, на другом краю виднеется зубчатая шестерня, а посреди восемь не продолговатых стрел, берущих начало в одной точке.

«Когда же вы уже подойдёте?» – с нетерпением сам себя засыпает вопросами Давиан.

Этого юношу не интересуют символы и знаки на воротах, он впился глазами в людей, которые ступают через кусты колючей проволоки, которая запутана в замысловатый коридор. Парень взирает на людей и думает, кто же это может быть.

«Пограничники? Могут. Хотя такое развитое общество, как в Директории вряд ли будет использовать армейские пережитки».

А тем временем представители другой страны практически дошли до ребят и очертания их формы становились всё более понятными и различимыми.

«Вот они, люди нового строя, совершенного строя, великой системы» – восхищается идущими к ним воинами Давиан.

Каждый из них облачён в серые, максимально бесцветные одежды, из которых даже выхолощен даже оттенок. Пауль прищурился, но не понял, чем укрыты их тела – длинные, практические касающиеся земли кафтаны или шинели, с петлицами на груди. Ноги защищены брюками, уходящими под чёрный высокий кожаный сапог, к которому крепится наколенник. Ладони их обтянуты чёрными перчатками, по-видимому, тканными из шёлковых нитей.

Три человека через несколько минут оказались практически лицом к лицу с двумя юношами, где один смотрел с гордостью, а у другого в очах мелькает страх, опаска от присутствия здесь.

– В-в-вы кто? – вопросил парень.

Но в ответ только тишина. У двух человек в руках покоятся белые длинные ружья, увенчанные широким дулом, их лица сухие и мрачные, как у статуй, а третий, вышедший без оружия, взором неживых светло-фиолетовых механических глаз рассматривает юношей, как пришельцев. И недолго разглядывая очертания «беженцев» его тонкие уста открываются, и пространство задрожало от его механического стального гортанного перезвона, как будто это не человек, а андройд:

– Зачем вы пришли сюда, люди?

– Мы здесь, чтобы стать частью просвещённого общества, – слово неожиданно взял Давиан, – мы хотим попасть в страну прогресса и науки. Мы бежали из Рейха, так как не видим в нём будущего, это убогое государство, не достойное вас.

На куплет хвалебной песни воин ничего не ответил, только продолжил рассматривать безжизненным взглядом юношей, откладывая в памяти каждую деталь, им присущую.

– А вы кто? – задался вопросом Пауль ещё раз, не надеясь на отзыв, однако в ту же секунду получил ответ.

– Я тот, кто поставлен охранять границу, – ответил голосом робота воин, – я тот, кто встречаю таких как вы. Я младший начальник Народной Гвардии военного отделения Великой Партии Коммун по охране границ Директории.

В глазах и Пауля и Давиана в эту секунду пробежало непонимание, они оба нахмурились, так как даже не смогли запомнить, кто этот боец и за что он отвечает.

– Kion ni faras kun ili? – на непонятном для юношей языке прозвучал вопрос от одного из бойцов позади их начальника.

Для Пауля единственное, что могло значиться за непонятным словосочетанием, так это вопрос, что с ними будут делать, потому что особо и спрашивать нечего, как думает юноша, хотя ему даже невдомёк, что солдатам, которые на него смотрят, может быть интересно многое, начиная от причины прибытия и заканчивая особенностями государства из которого они бежали.

– Mi ne scias! – хладно ответил главный боец и тут же обратился к двум юношам. – Вот, что с вами делать? Я даже не представляю, ибо у меня нет на руках партийного протокола. А хотя…

Воин дёрнул рукой и оголил запястье, скованное причудливым устройством, похожим на часы, но по всей поверхности виднеются блестящие участки, смахивающие на отблески тусклых маленьких лампочек, а там, где по логике мог находиться циферблат, усматривается широкий экран. Он аккуратно подвёл устройство к губам, устремляя в него монотонную речь:

– Limo estro, ni havas problemon. Migrantoj.

«Кому-то говорит о нас, о том, что ещё остались просвещённые люди с юга, которые готовы идти за истиной равенства и свободы» – начал думать Давиан, со сладостным восхищением строя в мечтах картины того, как их с помпой будут принимать, как хвалить за отречение от Рейха.

Пауля интересовало обратное – к кому Младший Начальник обращается и что говорит? И единственное что тут могло быть, в глазах парня, так это доклад их командиру, о том, что к границе кто-то пришёл.

Получив ответ, воин, не унимая холода и металлического перезвона в голосе, устрашил своей речью юношей:

– Только что старшим начальником превратного гарнизона, Народной Гвардии военного отделения Великой Партии Коммун по охране границ Директории, вы были наделены внеклассовым статусом «Беженцы под вопросом».

– И-и… что это зн-значит? – пролепетал вопрос Пауль.

– Нам необходимо будет вас конвоировать. Идите за нами.

– А вы, куда нас поведёте?

– Куда надо, – лязгнул младший начальник.

Двум юношам ничего не оставалось, как встать впереди конвоя и двинуться вперёд, через заросли колючей проволоки и, обступая каждый её витиеватый метр приблизиться к массивным вратам. За спинами парней шагали три бойца, преградившие им путь назад, чем вызывали неподдельный страх у Пауля, которые с трудом волочит ноги, скованные боязнью, что вяжет и дух. Юноша банально не понимает к чему всё это, а весь энтузиазм, которые его подстегнул бежать вместе с другом из Рейха, давно выветрился, рассеялся при первой встрече с границей и её слугами. Хотя он понимает, что всё это ещё по-божески, ибо ситуация действительно странная – два непонятных человека идут со стороны враждебного государства незнамо зачем. Покрути это в голове, Пауль представил картину, как их запросто могли расстрелять и это был наиболее вероятный исход, отчего юноше сталось ещё больше не по себе. Ему, как человеку, жившему в достаточной безопасности раньше, трудно осознать, что сейчас его жизнь может оборваться в любой момент, в любую секунду, стоит только воинам сзади заподозрить что-то неладное и всё, им конец.

«Интересная символика» – перевёл своё внимание на гравировку врат Давиан, размышляя о том, что это могло бы быть, с восхищением взирая на исполинские символы, которыми украшены ворота.

– Быстрее, – потребовал сзади младший начальник.

Давиана совершенно не интересуют мотивы и настроения солдат. Он готов прыгать от радости, осознавая, что практически стоит на земле, где, по его мнению, самая лучшая жизнь и все его идеи воплощены в жизнь. Чувство страха притуплено фанатичной приверженностью к идеям Директории и поэтому Давиан сейчас если и испытывает страх, так это только жуть перед возможностью не понравиться новым хозяевам.

Все миновали колючку и приблизились к громадному нагромождению толстого металла, за которым простирается новая жизнь. Холодная монументальность, ощущение приниженности перед этими строениями вблизи только усилились, закрадываясь эфемерным ощущением трепета. Младший начальник прильнул к воротам и, простучав по паре кнопок на выступающем сенсорном экране, открыл небольшую дверцу, что с тяжёлым механическим стоном сама отворилась, без всякой помощи, поскольку её один человек вряд ли бы с места даже сдвинул. И как только проход распахнулся, все мигом юркнули туда, оказавшись в слабоосвещённом монотонно-сером помещении и даже не давая уловить ни единой черты местности, Пауля и Давиана уже запихнули в какой-то невзрачный лифт, который навеивает образ бетонной коробки.

Пауль вздрогнул и едва не проронил слезу, удержав себя от рыдания, когда ощутил, что в его спину уткнулось дуло винтовки. Юноша уже был готов прощаться с жизнью, но тут же был успокоен:

– Не бойтесь, не бойтесь – приободрил их безжизненным машинным гласом младший начальник, – это мера предосторожности. Если вы не диверсанты, то и бояться вам нечего.

Спустя пару минут лифт остановился и его серо-стальные двери раздвинулись, выпуская тех, кого уже нарекли беженцами. Впереди пространство сжато узким коридором, стены которого холодны и невзрачны и только двери, вытесанные из дерева, привносят в него какое-то разнообразие в тускло-прохладную обстановку этого места.

– Нам вперёд, – без толики эмоции в голосе объявил о месте назначения воин.

Давиан увидел, что коридор заканчивается большой металлической дверью, на которой тускло, мерцают блики лунных слабых ламп. Он с другом направился вперёд по воле охраны за младшим начальником, ступая по бетону, который даже ковром не прикрыли и через минуты две ходьбы они уткнулись в металл, прикрывший им путь дальше. Боец, который говорил с парнями, мелькнул перед ними серым пятном, из-за своей одежды способный слиться с местностью, введя в сенсорную панель специальный код и дверь отворилась.

Как только Давиан с Паулем шагнули вовнутрь, они удивились мизерности кабинета и его ярой приверженности всему безликому, кои не было даже в Рейхе. Обстановка в помещении ничем не отличается от прошлого ансамбля серости и невзрачности, которую ребята видели раньше. Такие же стены, помеченные печатью бледности и абсолютной бесцветности, такой же пол, отлитый из бетона, в котором мерцают отражения ламп, поливающих кабинет подлунным освещением, отбросившим всякий намёк на тепло. Тут нет ничего, кроме рабочего стола в форме буквы «П», на котором установлен небольшой плоский монитор, лишённый шнуров, а на чёрной плоскости крышки сияет клавиатура, встроенная в сам стол. Так же позади уставлены два больших ящика, так же принадлежащих монохромному удручающему карнавалу одного-единственного света.

– Товарищ старший начальник, я привёл к вам беженцев, – на новоимперском языке доложил стражник стены. – Ваши дальнейшие распоряжения?

За невысоким креслом воссел мужчина, на котором такая же форма, как и на всех воинах – белый кафтан с петлицами, только на воротнике пришит квадрат ярко-красного цвета, который видимо, позволяет определить звание. На парней кинули взгляд два живых глубоко посаженных карих глаза, само истощённое сухое зрелое лицо с лёгкой седой щетиной на щеках и седым волосом обратилось к юношам.

– Докладывайте, – неожиданно для всех на языке Рейха спросил сидящий на кресле мужчина.

– Два человека, определяемых первичным визуальным анализом как юноши от восемнадцати до двадцати одного года, которым вы придали статус «беженец под вопросом», сегодня утром ровно в девять часов сорок три минуты подошли к «Воротам Альфа». Их целью, как они пояснили, было пересечение народной границы Директории Коммун, вызванное нежеланием больше пребывать на территории врагов коммунального народа.

– Хорошо.

– Ваши распоряжения?

– Ступайте, младший начальник, – хозяин кабинета опустил руку под стол и тут же поднял её, демонстративно потрясая ей, приковывая внимание к оружию, своими очертаниями напоминающее револьвер, только с квадратной батареей вместо барабана, без курка и удлинённым дулом, – я сам здесь управлюсь. Подготовьте протокол для «Народно-Партийного Совета Улья №17».

– Что написать в нём?

– Всё по «Народному Стандарту Протоколов Беженства». Не откланяйтесь от стандарта на всякие детали. Не о чем тут особо писать.

– Так точно, товарищ старший начальник. Разрешите идти.

– Идите.

В кабинете повисла вуаль тишины, когда последний воин покинул это место, оставив парней один на один с командиром. Он их тщательно рассматривает, выверяет каждую деталь образа, досконально обследуя взглядом, словно покупатель, рассматривающий товар перед покупкой и желающий, чтобы вещь была без изъянов. Именно в таком направлении и думает Пауль, прикидывая, что так называемый «старший начальник» просто приценивается к ним, думает, куда можно забросить, на какую тяжёлую работу.

– Вы, наверное, удивлены, что мы сейчас вели общение на вашем несуразном «новоимперском языке», не используя наш великий «Lingua Esperanto Communistic», – опережая вопросы юношей, бесстрастно начал старший начальник, опрокинувшись на спинку кресла. – Я просто хочу, чтобы вы мне доверяли и рассказали всё как есть. Почему вы здесь?

– Lingua Esperanto Communistic? – удивился Давиан. – Я слышал об этом языке на лекциях, но нам его преподносили как варварское бренчание коммунистических дикарей, которые пытаются всё обобществить. Теперь я вижу, что это не более чем гнилая пропаганда. Это же… эсперанто?

– Да, язык, на котором мы говорим, в старину может и звался эсперанто, но сейчас он первый язык Директории Коммун или «народный язык». Прошу звать его так.

– Несомненно, – согласился Давиан.

– Вернёмся к делу, – сурово заговорил воин. – Что вам нужно?

– Мы здесь, чтобы влиться в великое просвещённое общество. Мы здесь, чтобы больше не принадлежать Рейху и его прогнившему идеологическому курсу, – горделиво и пытаясь произвести впечатление популизмом, сказал Давиан. – Мы тут, потому что идеи и правление власти Рейха не соответствует потребностям народа. Мы тут…

– А ты что скажешь? – обратился старший начальник к Паулю, даже не выслушав до конца Давиана, который от этого едва не вздрогнул; юноша ощутил всё давление холода этого места, но большую прохладу на душе у него вызывает лёд в глазах старшего начальника.

– Я? – замешкался Пауль и не найдя, что ответить, робко выговорил, указав на друга. – Я с ним, полностью согласен, – однако Паулю этого показалось не достаточным, отчего он проронил ропотную весьма странную похвальбу. – Очень интересная у вас причёска.

– Стандартизированная причёска для слуг Народной Гвардии в статусе Старшего Начальника, утверждённая «Военно-народным Постановлением», – чёрство ответил мужчина, – ничего удивительного тут нет. Ладно. Что вы ждёте от Директории Коммун? – так же бездушно запрашивает старший начальник.

– А к чему вообще все эти вопросы и расспросы? – позволив себе недовольство, спросил Давиан и чуть задрал подборок. – Разве одного нашего желания влиться в общество коммун недостаточно?

На иссушенных губах старшего начальника промелькнул морок коварной улыбки, хотя это не было похоже на неё, но ничем другим быть не могло. Он с бездушным гневным напором обратил уже своё недовольство к Давиану:

– Юноша, сейчас вы находитесь в моей власти. Вы пока не один из нас, вы никто, а поэтому вам следует помолчать. Я вам задаю вопросы, утверждённые «Народным Указом по Беженцам», то есть выполняю волю народа, и не смейте больше меня спрашивать чего достаточно, а чего нет. Это понятно?

– Да, госп…

– У нас нет господ! – взъелся старший начальник. – Мы давно искоренили господство любого рода и само это слово есть великое оскорбление, за необоснованное нанесение которого можно лишиться языка.

– Понятно, – повинно склонил голову Давиан и буркнул. – А как тогда к вам обращаться?

– Пока никак. «Беженцы под вопросом» народом наделены правом только слушать партийцев Коммуны, но вот правом обращения к ним не наделены, – после этих слов старший начальник поднялся с места, снова вопрошая. – Что вы ждёте от Директории Коммун?

Первым вознамерился ответить Давиан. Юноша завёл руки за спину, приподнял голову, взглянув в ледяные глаза старшего начальника и усластив свою речь призрачно уловимой похвалой, стал говорить:

– Я знаю, что стою у врат истинного правления народа, на пороге полного равенства, где, как вы удачно выразились, нет господ, нет святош, которых мы должны слушать. Я не то что бы жду, – наигранно приложил Давиан ладонь к подбородку, – я знаю, что Директория Коммун лишена всяких антинародных элементов, вроде бюрократов или священников. Там в Рейхе были те, с кем мы по умолчанию должны были считаться, те, кто владел большей властью, чем народ, потому что служит поганому культу или стал цепным псом засранца – Канцлера. Я знаю, что тут этого нет, ведь недаром ли скрывали ваш край от нас? Не хотели, чтобы люди жили по-людски.

Пауль, слушая, как говорит его друг, как он подаёт говор, осознал для себя, что смысл сказанного Давианом отравлен банальной завистью, желанием стать чем-то больше, чем обычный гражданин, которому уготована судьба потеряться в истории, стать неизвестным. Он пытался себя показать ещё дома, когда начал играть в смехотворную революцию и «партию», в жалкой попытке сделать себя главным во всей компашке друзей, или хотя бы создать себе значительный вес и авторитет в глазах товарищей. И завись, смешанная с гордыней его повела сюда, стремление, прикрытое идеями равенства и справедливости, в другом обществе, при других людях стать известной, весомой личностью, пригнала его сюда.

– А ты?

Вопрос выбил Пауля из его размышлений, но парень мгновенно взял себя в руки, подавив нотки дрожи в речи, спокойно ответил:

– Я по тем же причинам, что и мой друг.

– Друг, – шёпотом то ли усмехнулся, то ли возмутился мужчина.

Старший начальник выслушал обоих, после чего приблизил к устам запястье, и в тот же миг сверкнуло то же устройство, что ребята видели раньше и холодно сказал:

– Соберите конвой по Форме-Б-1 и готовьте машину. Отправьте звено ко мне и направьте первичный протокол младшего начальника в семнадцатый.

– Мы теперь в Коммуне? – с горящей в голосе надеждой спросил Давиан, но получил ответ, который только удручил его.

– Не мне судить, кто вы, – с мрачной тяжестью сказал старший начальник. – Я всего лишь провёл вторичный анализ, который будет внесён в протокол, который я направлю в… а не важно. Вашу судьбу решит народ. Точнее «Народно-Партийный Совет Улья №17», – старший начальник нажал пару кнопок на компьютере, открывая дверь и впуская воинов, сказав. – И запомните, вы стоите на пороге страны, где равенство не просто звук пустой, а догма, мерило жизни. Равенство – наша суть.

Глава вторая. Ласковые объятия Коммуны

Спустя два часа. Улей №17.

Холодная металлическая поверхность корпуса машины сильно остужает спину, которая слегка касается стенок. Двигателя практически не слышно, только чувствуется мягкое и тихое гудение механизмов, несущих авто по ровной прямой дороге. Двое юношей с опаской посматривают на своих охранников – всё те же люди в безжизненно серых шинелях, с потряхиваемыми кобурами на правом бедре, беспрестанно уставивших взгляд на парней.

– А сколько ещё нам ехать? – вопросил Давиан, надеясь на ответ, однако никто и уст не раскрыл,продолжив бесстрастно наблюдать за тех, кого необходимо доставить в город.

Давиан отстранился, опрокинувшись спиной на стенку, ощутив, как холод оголённого металла коснулся его спины. Он оглянулся ещё раз, пытаясь увидеть что-то новое, но всё то же устройство задней части машины удручает – хмурые, лишённого всякого намёка на цвет стены, пышущие морозом, который ещё сильнее нагнетается гудящим кондиционером. Из источников света тут только два небольших окошка, в которых не мелькают образы того, что за пределами авто, ибо они прикрыты тонированными с двух сторон стёклами. Сидеть неудобно из-за достаточной жёсткости сидений, потому что деревянную форму просто обтянули серой тканью, и поэтому боль в нижней части спины и отёчность становится с каждой минутой поездки всё более неприятной и отчётливой, занимающей спектр мыслей размышлениями о том, как удобней сесть. И чтобы хоть как-то отвлечься один из юношей решил поговорить с другом:

– Пауль, – полушёпотом воззвал Давиан, – Пауль, ты как? А то ты какой-то больно мрачный.

– А? – не расслышал речь друга парень. – Ещё раз?

– Всё хорошо? – поднял голос Давиан.

– Да, – потерянно ответил Пауль, – всё хорошо.

Увидев, что товарищ не в лучшем расположении духа юноша не стал больше его трогать, давая остаться ему наедине со своими мыслями и не давать лишнюю причину для приступов параной их охраны, которая пока сохраняет железную выдержку. Давиан погрузился в свои мечты и мысли о том, что их ждёт впереди, рисуя перед собой картины счастливого и беззаботного будущего, где он предаётся только интеллектуальному утомлению, помышляя о том, что вся трудная работа тут же переведена в ведение механизмов. Именно так рассказывали учителя Рейха, умоляя эту особенность производства тем, что люди так предаются больше лени и похоти, оставляя священный труд. Давиан уже наносит первые штрихи на мольберте мечтаний, как он станет блистать интеллектом, познавая и развивая великую коммунистическую мысль, как его будут превозносить в статусе человека, отринувшего своё прошлое, проклинающего свою родину только затем, чтобы стать частью в его глазах величавой страны.

«Великое общество – великие идеи, а значит и люди там не менее великие разумом» – развивает мысль Давиан, представляя, как станет титаном нового для него мира.

Юноша утонул в упоительных сладких грёзах, думая, что он в новом обществе засияет подобно звезде на ночном небе, рассуждая о том, что там нужны такие люди как он. Паренёк думает, что просвещённый праведный народ примет его в лоно коммуны, ибо, такие как он – живые символы того, что костяк Директории – идеология равенства, а не национализма, и что эта идея народа сильна даже там, где её похоронили, объявили опаснейшей ересью.

– Пауль, как думаешь, нас примут? – проронил вопрос Давиан, надеясь, что сейчас его друг разведёт хвалебную тираду о необходимости такого человека как вопросивший, но парень ограничился скудным и весьма бесстрастным ответом:

– Не знаю…. Тебя-то да.

Давиан, получивший не то, что он желал, больше не стал беспокоить приятеля, и снова упорхнул рассудком в сахарный мир самовозвеличивания.

Пауль не обратил никакого внимания на вопрос Давиана, потому что знает, чем он порождён – гордыней или что ещё хуже – чувством неудовлетворённого достоинства, которое он не смог ублажить в Рейхе. Давиана совершенно не беспокоит судьба друзей, которые были в Риме вчера, его не интересует будущее тех, кто убежал в Либеральную Капиталистическую Республику, он стал полностью апатичный к этому, обратив весь разум к тому, как их примут в Директории, как их будут славить, и как они будут там жить. И это пугает Пауля, приводит в ступор, который сменяет страх от первого впечатления прибытия в Коммуну. Пауль догадывается, что Давиан ищет в объятиях Директории способ удовлетворить своё уязвлённое самолюбие, и это пленит его, делает заложником мысли о совершенстве того народа в который он хочет влиться. И один страх сменяет другой, ибо Пауль действительно забеспокоился о влиянии идей Директории на своего товарища, который ими уже порабощён и прельщён до такой степени, что они стали единственным, что занимает его разум.

Тем временем машина заметно снизила темп езды, всё больше делая поворотов, что говорит о том, что они куда-то заехали. Все ощутили, как автомобиль повернул влево и увеличил скорость, но уже через пару секунд сбросил её, практически остановившись, черепашьей скоростью тащась по городу.

– Мы приехали? – спросил Давиан у охранников, но снова наткнулся на стену безмолвия.

Вскоре, через минуту машина остановилась полностью, прекратив какой-либо ход, и народные гвардейцы сопровождения замешкались, кто-то открыл двери, кто-то взялся за кобуру, вынимая пистолеты.

– На выход! – рявкнул гвардеец, указывая дулом на распахнутые двери и юноши подчинились, моментально вышмыгнув из кузова массивного джипа, выкрашенного в цвет холодного камня.

Едва лишь юноши миновали границы авто их глаза узрели миг, вырванную середь общего городского каскада строений черту улья и это название поселения полностью соответствует его образу. Высоченные блоковые дома, без прокраски, добираются до самого небосвода и упираются в него подобно колоннам, держащим потолок мира. Каждая постройка, которую удалось захватить взглядом, массивная и безлика настолько, насколько это, возможно, чем-то напоминая культополисарии печально известного Культа Государства в Рейхе. Пять, шесть зданий, которых удалось выудить из узкого коридора, образованного нагромождением бетонных коробок мало похожих на жилые дома, одним видом продавливают в душе эмоциональную яму, внушая необычную скорбь и печаль.

«Нет, это не дома, это ящики для людей. Кто этот безумный “человековод”, построивший улья?» – Пауль, окинув взглядом первые, попавшиеся в обзор дома, нашёл их сходство с пчелиными ульями, иронично подметив для себя, как этот город называл старший начальник.

– Давай-давай! – пихает народный гвардеец в спину Пауля, заставляя его податься вперёд, оторвавшись от наблюдения за городскими пейзажами.

Давиан же с видом павлина уже готов встать во главе всей процессии и явиться туда, куда их ведут, но ему пришлось отступить, позволяя встать двум гвардейцам впереди, пока ещё пара их будет вести позади.

Они двинулись через узкий коридор, который образован из нагромождений двух неимоверно высоких построек, скребущих небеса и продавливающих землю твердь своей массой. Ступив в проход, по глазам парней ударило холодное освещение от тусклых ламп, заставив зажмуриться на пару секунд, прежде чем зрение свыкнется с гнетущим освещением слабо горящих ламп, ибо кроме них другого освещения тут нет, и если бы не их присутствие царство вечного мрака опустилось бы в это место. Каждый сантиметр стены невзрачен, и избавлен от какой-либо окраски внушая в душу ощущение полной безнадёжности, пылая каменным хладом вторгаясь в разум чувством сумрачного оцепенения, будто бы это дорога в преисподнюю. А впереди весь путь венчают метра четыре высотой ворота, отлитые из чугуна, тяжеленые и вселяющие трепет одним видом, украшенные ранее зримым изображением.

– А что это за символ? – без смятения спросил Давиан. – Восемь стрел, выходящих из одной точки?

Однако ни один народный гвардеец ничего не ответил. Они с каменными лицами продолжили юношей флегматично вести к воротам.

Пауль, рассматривая местечко, куда его завели, уже пожалел о том, что пошёл вместе с Давианом. «И на что же здесь я надеялся?» – сам себя укоряет юноша, безрадостно повесив голову идя к воротам, но его печаль моментально сменилась удивлением:

– Стойте, – с дрожью в голосе остановил всех гвардеец, сказав это на новоимперском, встав в тени массивных врат, продолжив с намёком на благоговейную дрожь в голосе. – Прежде чем войти, нужно зачитать двести третий «ксомун» о славе народной власти.

– Ксомун? – настороженно спросил Пауль. – Это что?

– Хвалебная песнь народу. Произнося её, мы воздаём хвалу великому народному духу и его проводнику – Партии. Каждый раз, читая ксомун, мы удобряем великий дух народа, его суверенную волю, чтобы она была к нам милостивее. Так что повторяйте за нами ксомун.

«Псалом» – привёл сравнение с хвалебной песней народу Пауль. – «Они собрались… молиться? Только убежали от этого, а вот тебе снова молитвы и кому? Народу? Что за бред?»

– Вот это правильно, – радостно подметил Давиан, сверкнув тёмно-синими глазами и сумасшедшим блеском в них. – Песни хвальбы нужно воздавать народу и только ему, а не какому-то затхлому божеству. Я бы даже от утра до вечера молился народной воле, если бы столь просвещённый социум как этот дал мне шанс.

Народный гвардеец ничего не ответил на песню лести Давиана и без слов машинально вынул небольшую книжечку, обтянутую чёрно-красной обложкой, разделённую пополам цветами наискось. Став гулять зелёным диодным глазом по страницам он быстро обнаружил нужный текст и, сменив бесстрастность в голосе, запылал фанатичным воззванием к воле народа:

– О великий дух народный, да восхвалим тебя все вместе! – Давиан с рвением и Пауль безрадостно повторили слова и вновь приготовились внимать говорящему. – Народная воля созидает царство коммун и собирает изгнанников его послушания! Восславляемая народная воля исцеляет все скорби по свободе и дарует удовлетворение потребностей производственных! Равных она возвышает, а тех, кто стремится к неравенству, изничтожает! Пусть славиться Воля Народная, дух святой воплощённый в народе святом, ибо только она нас ведёт по путям истинным, демократическо-коммунистическим! Славься! Славься! Славься!

Ксомун был завершён и Пауль, его повторявший попытался постигнуть его смысл, но ничего кроме голимый абракадабры, которая якобы должна славить некую «волю народную» он уловить не может. И даже не хочет принимать это, ибо его разум, протестующий, гонит всякую мысль, что ритуалы и обряды могли проникнуть в общество, нарекающее себя свободным и равным, прикрывающимся идеологией коммун.

Народный гвардеец убрал книжку, швырнув её в карман, и за пару шагов приблизился вплотную к воротам, встав лицом к лицу с сенсорной панелью, стал что-то набирать и двое юношей едва вздрогнули, когда услышали металлическое низкое и грубое звучание голоса, сотрясающее все фибры души одним только звуком, исходившее будто от самих ворот:

– Приветствую вас товарищ Влад. Что вы хотите?

– Проведение людей в статусе «Беженец под вопросом» на заседание народного органа народной власти по вопросу приёма в Коммуну, – чётко дал ответ гвардеец, пока сканы, собранные из пучков света носились по его лицу, собирая информацию.

– Основание? – запросили ворота.

– Протокол под номером один-ноль-один-тринадцать.

– Добро побаловать товарищ в Народно-Партийный Совет Улья №17, – и как только металлически устрашающий голос стих ворота отворились.

Давиан и Пауль пошли дальше и за их спинами остался узкий коридор, закончившись, и теперь перед ними открылись колоссальные пространства, не вмещающие взгляд и подобные квадратному амфитеатру. Под ногами постукивает маленькая каменная плитка, которой умощена целая небольшая площадь, куда их привели, от которой, вверх возносятся целые ряды, уходя на десятки метров ввысь, и получается какая-то воронка квадратной формы, на самом дне которой они оказались и если бы не свет от сотен или даже тысяч экранов с изображениями лиц, тут царила бы тьма, и только свет, бьющий из открытой крыши слабо пробивался на самый низ.

Гвардейцы тихо, будто тени у стен, рассредоточились по углам, сжав пистолеты в ладонях на всякий случай и получилось так, что своей формальностью и какой-то присущностью к этому месту, схожестью образами, они стали частью амфитеатра, слившись с ним.

«Часть народа, часть улья» – подумал о гвардейцах Пауль, отметив для себя их… обезличенность.

Пауль оглянулся по сторонам, чувствуя, как сердце от страха перед неизвестным будущем, застучалось ещё сильнее, а грудь сковало трепетное чувство боязни сделать что-то лишнее, когда на тебя уставилось больше тысячи глаз. Вместо людей на рядах восседают на специальных подставках экраны, в которых мелькают разные лики, с осуждением взирающие на юношей. Всё тут серо и уныло настолько, насколько это мыслимо и даже сам образ этого места снова сооружает в воображении черты гигантской бетонной коробки. Но больше всего беспокоят именно взгляды, сотни, если не тысячи лиц на сером полотнище экрана и все пристально разглядывают их, отчего становится просто не по себе, даже жутковато, но больше всего берёт дух неловкость и стеснительность.

– Боже помоги, – шёпот Пауля вызвал гневный укор Давиана, в очах которого воспылало пламя ненависти к другу за произнесённые слова и только нематериальное присутствие неисчислимого множества людей сдержало парня от нанесения ударов.

Юноше стало ещё страшнее от того, во что может выродиться Давиан. Он уже встал на путь службы Директории, когда стал льстить всем и вся и явно стремится намного глубже проникнуться в таинства или даже… мистерии этой страны, превращая свою душу в дух слепого преклонения. «Мистерии» – проговорил испуганно юноша, боясь, того что их ждёт дальше.

– Добро пожаловать в коммуну №17 беженцы под вопросом, – раздался отовсюду добродушный женский голос, ставший чем-то выразительным и ярким посреди всего марша серости и невзрачности, царивший вокруг. – Вы прибыли в Народно-Партийный Совет Улья №17 для получения вами статуса младшего бесклассового бесчинного неполного партийца, как следует из переданного протокола. Скоро вам дадут ваше партийство, то есть связь между человеком и партией.

– Партийцами? – спросил Давиан. – То есть? Мы вроде не в партию вступаем, – и тут же Давиан, чтобы исключить всякое непонимание и возможность оскорбления сделался мягким. – Мы можем просто чего-то не понимать, не знать, как устроено в вашем развитом обществе и поэтому не могли бы вы наполнить наши убогие умы знанием о том, что сейчас будет?

– Да, беженцы, – на этот раз заговорил уже мужской голос. – Вам стоить запомнить, что Директория Коммун не государство, но страна, где правит народ и выражение её воли – Партия. Каждый, будь то беженец или новорождённый, принимается сразу в Партию и поэтому она становится не просто проводником воли народа, а им самим. Всё в воле народа и делается по его согласованию, и без его демократического ведома ничего, даже в жизни одного человека не произойдёт.

– А кто нам тогда будет выдавать… партийство?

– После проведения опроса вас на предмет достаточной коммунистичности, заслушивания всех партийных и народных мнений, после всех прений и споров, пройдёт народное голосование, на котором всё население нашего Улья проголосует за принятие вас в свой состав.

– А как же Партийно-Народный Совет? – уточнил Пауль. – Разве он не имеет полномочий по приёму?

– Совет может задавать вам вопросы, объявлять повестку собраний, как представитель высшей просвещённости, а также убеждать народ в своей позиции. Но последнее слово за людьми.

– То есть будет голосовать всё население Улья? – спросил Давиан. – И мы станем полноправными членами Директории?

– Именно, но не совсем. Вы сможете пока беспрепятственно передвигаться и принимать участие в жизни Улья №17 и не более того, так как весь народ Коммун не давал своё согласие на полную интеграцию. Через полгода будут поданы уже на всенародное голосование списки тех, кто под вопросом на абсолютное принятие и народ за вас проголосует.

– Но… но… – не находит слов Пауль решает ничего не возражать, формально отпустив. – Что ж, демократичненько… нормально.

– Я понимаю ваше удивление, но мы живём в обществе равных партийцев, где всё, вплоть до самых незначительных деталей решается обществом, соблюдая принцип абсолютной демократичности. Всё должно решаться в соответствии волей народа. Так была построена Директория Коммун, тем она и живёт!

– Как они это решат?

– Сейчас большинство жителей Коммуны наблюдают за вами через телевизионную передачу «Народные Выборы Улья №17» с пультом голосования, а некоторые голосуют по специальным телефонным приложениям. И они по итогу за две минуты решат вашу судьбу. Всё у нас высокотехнологично и создано для быстрейшего проведения народной воли в действие.

– А почему вы с нами говорите на новоимперском? Я думал, тут этот язык не изучают.

– О-о-о, юноши, его знает большая часть нашего Улья из-за близости к потенциально-стопроцентному врага – Рейху. Мы не можем не знать наречия нашего противника.

Пауль на мгновение окунулся в воспоминания и нашёл в памяти случай, как ему выдавали паспорт гражданина Рейха, и усмехнулся своим мыслям. Десятки документов, несколько инстанций и в конце всего этого комиссия – священник, представитель Культа Государства и два или три человека из различных министерств. Но даже они были обучены и знали все тонкости бюрократического процесса по выдаче документов, а здесь кто их принимать собрался? Кто им будет выдавать… партийство? Народ, который в этом не мыслит? И сейчас их судьбы зависят от того, насколько всё понравится… народу? Для Пауля это стало чем-то странным и даже диким, когда твою судьбу решают на всенародном голосовании.

«Получается какая-то… диктатура народа, тоталитаризм его решений» – пробежало мельком в мыслях юноши, и тут же было отброшено приятным громогласным женским голосом:

– Но всё, нам пора начинать. И прежде чем мы откроем заседание, я обязана зачитать Вступительную Коммунию к первопартийцам, которые создали Великую Коммунистическую Партию.

«Коммунию» – встрепенулся от изумления ум Пауля и пустился в возмущение. – «К первопартийцам? Да у них тут самый настоящий культ, это же… религия без Бога. Они бы ещё сказали литанию к первосвященникам, ничего бы по смыслу и не изменилось», однако юноше приходится оставить внутренний бунт и слушать напев:

– О первопартийцы, взываем к вам, чтобы в нас была мудрость ваша, чтобы мы учились у вас, и чтобы постигла нас слава ваша. Первопартийцы, пусть имя ваше бережёт нас от противника всякого и да спасёт нас вера Коммун от всякой ереси религиозной или государственной!

Литания окончена и на амфитеатр опустилась вуаль тишины, что через полдесятка секунд была отброшена звонким вопросом, раздавшимся в одноголосье из десятка колонок:

– Согласно протоколу вы прибыли по причине идейного побега из Рейха, связанного с несоответствием с вашими ценностями, это так?

– Да, – робко отвечают парни. – Так.

– Однопартийцы, предлагаю перевести причину из бегства в идеологическое преследование людей-приверженцев коммунистической идеологии. Так мы можем показать народу, что наши будущие партийцы – жертвы режима Империи на юге. Что скажет Совет?

«Вот вы как определяете повестку» – про себя усмехнулся Пауль. – «Вот так из беженцев мы становимся несчастными жертвами идеологического преследования. Хороши так полномочия Совета».

– Товарищ Земан, соглашусь с вами, – колонки выдали чей-то хриплый голос. – Так мы покажем общественности важность новоприбывших в плане идейного противостояния с Рейхом.

– Товарищ Александр, – заговорила какая-то девушка. – Помимо этого, хорошо будет для Партии, а значит и народа, если мы введём их в статус младшего бесклассового идейного неполного партийца и поставим на работу пропаганды отвратительности идеологических противников Директории.

– Согласен товарищ Вероника. Только не думаю, что юноши понимают, кем им придётся стать.

– Так ребята, – обратилась девушка, – вам нужно будет первое время рассказывать народу о том, как плохо живётся в Рейхе, о том, как он ущемляет свободу и преследует всех коммунистов. Естественно, на основании Народного Декрета о Равенстве вам не будет никаких материальных преференций, но можете надеяться на почёт людей их добродушие.

«Чем это отличается от Культа Государства, что чернит другие страны и превозносит Рейх?» – снова направляет вопрос к себе Пауль, лихорадочно пытаясь разобраться, в чём отличие Директории и Империи, кроме общественного строя. – «Они же практически ничем не отличаются. Один фанатизм сменяет другой, одна пропаганда сменила другую, и всё».

– Мы только согласны, – расплывшись губами в улыбке, счастливо ответил Давиан, с сумасшедшим сиянием в очах приковав взгляд к панелям, взирает на экраны парень, будто зомбированный.

– Декрета о Равенстве? – поинтересовался Пауль.

– Ребёнок или взрослый, мужчина или женщина, учёный или дворник, лётчик или уборщик – все равны в материальном достатке, – гордо даёт ответ девушка, – все равны в правах и обязанностях. Единственная разница, в соответствии с Народным Установлением «Каждому по Потребностям», люди с более высокой затратой энергии на работе могут получать от народа любовь, почёт и регулярные подарки.

– Но они же не знают языка, товарищ Вероника, чтобы вести пропаганду.

– Да это пока, – бахвалится Давиан. – Мы, я, чтобы превратиться в частичку этого мира, отличного от Рейха, с радостью буду учить все учебники по эсперанто.

– Вы готовы учить наш великий Lingua Esperanto Communistic?

– Без всяких споров, конечно, мы выучим этот язык, – стремительно соглашается Давиан.

«С первым вопросом разобрались» – подумал Пауль, когда снова тишина легла на это место и по странному все умолкли. Слышно только гудение экранов и издалека доносятся звуки городской жизни.

– Вот и разобрались, жертвы идеологического преследования, – зазвучал женский голос. – Теперь скажите, на проверку вашего соответствия нашему обществу, что для вас коммунизм?!

Вопрос грянул будто гром, ударивший отовсюду, так как девушка попыталась его произнести наиболее громко и чётко, чтобы его суть донеслась до каждой клетки организма. От такой громкости и звукового порыва, ударившего из колонок, Пауль содрогнулся, ощутил, как картинка перед глазами поплыла и его голова на миг закружилась, то ли от страха неожиданности, то ли от крика девушки, которая изо всех сил выделила последнее слово.

Давиан охотно согласился взять первое слово при ответе на этот вопрос радостно, обратив лик экранам, будто заправский проповедник, начинал вдохновенно с чувством самозабвенья говорить:

– Он есть высшая формация общества, потолок его развития, присущий только высокоразвитым существам, лучшим из лучших, прибывающим на последней ступени социальной пирамиды.

Пока Давиан впал в словоблудие, Пауль задумался. Их возвысили в статусе, сделав жертвами Рейха, и за этим последует народная любовь и сочувствие, им уже сейчас дают работу, где они будут глаголом жечь сердца людей, разжигая в них ненависть к южному соседу, но зачем?

«Неужто они пытаются произвести собой какое-то впечатление, дать ласку и тепло, но зачем? К чему всё это?»

И опосля секунду Пауль улыбнулся домыслам, одновременно впав и в ступор от нахлынувшей в душу волны опасения. В Рейхе им рассказывали, как секты древности вербовали неофитов и первым этапом, этакой приманкой, когда нужно создать чувство непререкаемой лояльности, была самая настоящая умащение нежностью, когда вновь прибывшим давали понять их важность и нужность. Более старшие «братья» и «сёстры» брали под заботливую опеку новичков, но чтобы только сделать их податливыми, сломать всякую опаску и тревогу напором тепла и мнимого уважения и всё затем, чтобы потом сковать цепями рабства.

«О! И что же будет дальше!» – встревожился Пауль, и в мыслях и хотел было закричать, но понял, что это будет непростительной ошибкой и с опечаленным взглядом, продолжил слушать своего друга, который всё продолжает петь хвалебную песнь, ставшую ответом на вопрос:

– Он альфа и омега – верх всех систем! Он есть высший дух эволюции человека! Он… он… он!… – стало не хватать воздуха и мыслей Давиану.

– Хороший, хороший вы товарищ будите, – похвалили члены Совета Давиана, усладив его самолюбие. – Такие мудрые и правильные слова. Думаю, что наша Коммуна только рада будет получить такого пылко-идейного юношу. Не каждый может так красноречиво и ревностно объяснить всю суть нашей жизни, при этом завернув это не просто в пустое хвастовство идеей, а в истинно-правильную речь.

Давиан самодовольно улыбнулся, сложив руки на груди и задрав подборок. Он уподобился воплощению чистого самодовольства, которое только что не просто оценили, а осыпали превозношением и хвалой, как увидел это Пауль, с отторжением посматривающий на друга, всё больше утопающим в чувстве собственной важности, умело распыляемом Советом.

– А что скажет ваш товарищ? – спросила девушка. – Что вы скажите по существу вопроса?

– Полностью согласен с ним, – сухо произнёс Пауль. – Тут даже добавить нечего, всё сказано отлично.

– Вот видите… как вас, ах да, товарищ Давиан. После ваших слов и добавить многим будет нечего. Это просто восхитительно!

«Правильно, разжигайте ещё сильнее печь его самолюбия и гордыни в сердце, пуще разгоняя паровоз его фанатизма, чтобы он в будущем снёс всякие моральные ограничения в голове» – озлобился Пауль.

В третий раз к этому месту подступила тишина, и отдалённое звучание пролетающего над головой самолёта как-то рассеяло густую тишь. На этот раз всё затянулось на двадцать-тридцать секунд, пока вновь не заголосили все динамики:

– Так, Совет практически во всём определился, товарищи юноши, – донёсся звонкий мужской голос. – Нам нужно только услышать ваши навыки работы, чтобы определить, куда вас поставить отрабатывать рабочую, военную или слова повинность.

– Повинности? – поразился Пауль и про себя выразил недовольство. – «А может ещё барщину нам отпахать на поле?»

– Да, каждый партиец выбирает для себя путь в жизни.

– Может тогда, пусть нас изберут начальники, исходя из наших умений.

– О, – всколыхнулся голосом мужчина. – Мы не в буржуазно-сгнившем обществе, где есть рынок труда, и люд трудовой там выбирал поганый буржуа как товар. Тут все люди равны, и каждый партиец сам выбирает свою судьбу, но если только этот выбор будет одобрен народом.

– Ах, – искривил губы Пауль в улыбке, за которой скрылось глубокая укоризна. – Народ ещё и одобрит наше место работы?

– Всё решается по воле народа, которая своим решением постановит, где вы будите работать. Это и есть высшее проявление истинного народовластия, абсолютной демократии, когда каждый аспект жизни любого члена общества согласуется с другими людьми.

– А это не могут сделать начальники? – спросил Давиан. – Ну, утвердить наше место работы.

– Нет, это нарушает народовластие. Но не бойтесь ребята, коллективы, осуществляющие путём создания трудовым советов, управление вас примут с радостью и… по нашему настоянию вам будет выделены дополнительные «народные подарки», – слащаво окончила фразу девушка.

– А как вы будите настаивать на подарках, если решение за людьми? – непонимающе в вопросе роняет слова Пауль.

– Всё решает партия, – громыханием голоса трёх человек докладывается из динамиков.

– Но ведь же народ…

– Партия и есть народ! – оборвал некий мужчина Пауля. – Народ и есть Партия, так же как и партия есть народ и поэтому решение партии соответственно решению народа.

«Куда я попал? Что тут творится?» – вопросы рождаются один за другим, колебля разум только одного из друзей, а второй с радостью и готовностью, притянув взгляд сияющих очей к экранам, соглашается влиться в новое окружение:

– Я умею… хорошо говорить, поэтому выбираю путь повинности слова!

– Очень хорошо, а что же ваш товарищ?

– Так же спешу влиться в этот путь, – безрадостно говорит Пауль.

– Вот и славно, молодые люди, теперь вы практически приблизились к заветному статусу неполного партийца и товарища. Первое время, вам парни, будет трудновато, – заговорила девушка. – Но, крепитесь, всё будет в порядке.

– Предлагаю запустить, естественно с народной санкции, процедуру «Ласковые Объятия», когда коммуна, давая понять, что новые члены ей важны, будет в течение дня перечислять в фонд новых товарищей «подарки»?

– Думаю, товарищ Александр, что несогласных тут не будет. Ну что начнём?

– Начнём! – слышится от каждого члена совета Поддержка. – И пусть народ решит, как всё будет!

Тьма, рассеиваемая слабым свечением экранов, начала стремглав отступать, уступая место яркому свету, который полился из десятков загорающихся прожекторов. И как только фонари включились на полную мощность, и пространство осветилось светло-серыми оттенками, отразив бликами на зеркально отполированных поверхностях десятки ламп. Пауль немного зажмурился, когда это место утонуло в свете, прикрыв глаза рукой, как и Давиан, но глаза перестали их беспокоить очень быстро, ибо из всех динамиков и даже за пределами этого здания, на улицах города, излилась низкая грубая монотонная речь, без всякой эмоции:

– Всех смотрящих канал «народного выбора» рады приветствовать от лица Партии. Итак, уважаемые товарищи, сегодня мы проведём референдум в Улье №17 по вопросу принятия в наш социум новых членов. Перед вами жертвы идеологического гнёта Рейха, который преследовал их из-за приверженности к святой идеологии Коммун и, не выдержав давления, ночью, оставив семьи, они бежали к нам, ища защиты и крова. Они лишились всего ради исполнения мечты стать частью коммунистического общества, где уже выбрали свой путь святой повинности слова. За вами, за народом праведным остаётся право определить, станут ли они частью нас с вами и примут участие в жизни Коммун, посвящая себя труду и всеобщему благу, или же отправятся восвояси. Назначается две минуты голосования.

«Нас будто продают на рынке, как товар какой-то» – с тоской сам себе твердит Пауль, вконец разочаровавшись в Директории, но всё ещё сохраняя в сердце надежду, что всё лучшее ещё впереди.

Могучий голос стих, и безмолвие пало на целых две минуты, оставив двух парней лицом к лицу с людьми Улья №17. За две минуты будет решена их судьба, за две минуты люди, несколько десятков или даже сотен тысяч решат, оставаться им здесь или нет, основываясь только на том… что дала Партия. Никакой лишней информации, никакого времени на её поиск, ничего кроме двух минут и нескольких строчек о парнях. Демократический процесс стал неимоверно быстрым и отлаженным, постановка вопроса перед народом и сразу через содействие высоких технологий понятный ответ, без бюрократических излишеств. И вроде бы всё хорошо – власть народа абсолютна, приятие решений – моментально, без проволочек, без задержек, но именно это и порождает холодок ужасти в душе Пауля. Он видит, что всё сведено к «да» или «нет» от народа и его тотальность воли его доведена до сущего абсурда, а двух минут явно мало, чтобы изменить судьбу человека, что порождает машинальное бездушие в решениях, да и мнение направляется Партией.

Две минуты Давиан и Пауль с трепетом и волнением ждали пока люди, которым сейчас удалось принять участие в маленьком референдуме, проголосуют, пока все те, кого сумели предупредить дадут своё решение, а покров затишья только усугубляет обстановку насыщенного смятения и тревоги.

– Вот и конец! – воскликнул мрачный голос, своей резкостью и неожиданностью едва не опрокинувший Пауля в обморок.

– Ну-ну. – Разволновался Давиан, монотонно выпрашивая результат.

– Решением народа, в девяносто семь процентов, вы принимаетесь в Улей со статусом младшего бесклассового идейно-иконного неполного партийца на работе пропаганды отвратительности идеологических противников Директории Коммун, – и только стоило последнему слову пасть, прожектора сию секунду потухли, вновь погружая квадратный амфитеатр в темень.

Разные чувства охватили Давиана и Пауля. Первый искренне рад такому решению, распевая хвалебные гимны про себя посвящённые народному выбору, который позволил им присоединиться к Коммуне. Ему нравится, как их встретили, его душа содрогается от больного счастья, когда он вспоминает, как его тут хвалили и дали понять, что здесь ему найдётся важное место. Второй юноша насторожился, когда узрел, что вокруг них развели наигранное представление, затягивая в медовый охват, в котором и вознамерились задушить их бдительность. Но зачем? Этот вопрос теперь единственное, что будет мучить разум Пауля.

– Народные Гвардейцы, – из динамиков, сокрытых у экранов донёсся безжизненный глас, увернувший юношей из мыслей к действительности. – Проводите новых партийцев в «Общие Соты № 14» и заселите в комнаты двадцать и тридцать один.

– И куда же мы Давиан? – беспокойно вопрошает Пауль, с боязнью взирая на то, как солдаты, бывшие частью серых стен, становятся размытыми тенями, приближаясь к ним. – Куда нас поведут?

– Навстречу новой жизни, – сверкнувши глазами, с безумной улыбкой, перекривившей губы, смакуя каждое слово, произнёс юноша. – Теперь всё будет по-новому.

Глава третья. Доктрина «Нового Коммунизма»

Спустя два дня. Улей №17. Дом общего сожительства.

Первые лучи солнца пробились в маленькую комнату давным-давно, часа два назад и напрочь отбросили нависшую над помещением ночной сумрак и теперь тут в полную силу торжествует свет, только вот от его присутствия и наполнения комнатой светлее и радостней не становится в жилье, если это вообще можно назвать жилым помещением.

Внутри всё устроено очень даже необычно – маленькая комната, с единственным широким окном, через которое и льётся утренний свет, с единственной довольно небольшой простенькой кроватью и где-то на стене закреплён небольшой экран телевизора, в котором мелькают какие-то буквы. Тумбочка и столик находятся где-то у угла под покровом отодвинутых туда штор, совершенно потерявшись из виду. Всё было бы чудесно, только стоит окинуть единым взглядом, всё, что тут стоит и можно зарыдать, увидев, что всё выкрашено в единый чёрный цвет, практически не различимого оттенками и только отколовшаяся краска, проявившая истинный цвет материи, хоть как-то разукрашивает это место. Постельное бельё, стены, пол, тумбочка, шторы: всё, что можно найти в комнатке – обрело серый покров, от монотонности которого становится дурно и печально.

На кровати, заняв положение сидя, расположился юноша, облачённый в новые, совершенно другие одежды, что у него были раньше, но именно эта одежда стала ярким пятном на сером полотне безрадостности. Тёмно-багровая накидка, похожая на элегантный плащ, с широким воротником и лоснящийся на солнце, прикрывающий угольно-чёрные брюки, опустившиеся на туфли из кожи цвета бездны. Тело прикрыто алой, необычайно кроваво-красной кофтой, плотно прилегающей к телу и оттого лишённой складок.

Любого, кто тут был бы из других частей мира, возмутила бы такая картина – всё серо и уныло, лишено пристрастия к цвету и даже самой жизни, но только не того, кто здесь живёт, кто впитал в себя выданные постулаты и знает, что «Доминанта Серого, как символа равенства» не просто безумная эстетика, не просто красота безликого, а одно из главных правил, возведённое в ранг «Народного Закона». И после принятия законного установления, что всё должно быть в одном цвете, было дано разъяснение, что преобладание монохромности везде и всюду это визуально-цветовое равенство. И только определённые «внеклассовые элементы общества», как сказано в законе, могут носить цветастую одежду и только для того, чтобы подчеркнуть особенность и необычайность учения, говорящее о тотальном равенстве, и выделить, тех, кто понесёт его в массы.

– Равенство в уникальности и уникальность в равенстве, – шёпотом сорвалось с не худых губ, сидящего парня на кровати и тут же прозвучало волнительное обращение к себе. – Так Давиан, соберись, всё будет хорошо.

В мутных тёмно-синих очах юноши явно читается волнение, и оттеняет странной и едва понятной грустью. Сегодня он идёт в учебный центр или «Дом Идеологической Мудрости», где ему и товарищу дадут знания обо всём устройстве страны, куда они попали, просветят их сивые души светом идейного знания, как мыслит сам Давиан.

– Равенство в уникальности и уникальность в равенстве! – пронеслось по комнате, только слова исходили не от юноши, а проговорены динамиками телевизора, которые мужским голосом проговорили девиз, один из многих, которые существуют в Директории Коммун.

Для большинства жителей других стран эти слова показались бы несуразицей, лишённой смысла, но не для Давиана, который почти нащупал в них суть. Уста юноши дёрнулись в мимолётной улыбке, секундном приветствии того, что его впереди ждёт.

– Как же ты подвёл меня, – тяжко выдохнул Давиан.

Однако и для печали нашлось у парня место. Не только радость и ликование от самого места пребывания здесь, селятся в душе юноши, но и огорчение от действий того, кого он считал другом, колит сердце.

– Как он мог? Как он мог позвать его? Как он мог обратиться к ложному божеству? Как он мог предать разум? – шепчет юноша.

Давиана до сих пор не отпускает безумное разочарование от мимолётного воззвания Пауля к божеству, незнамо какому, но для него, истинно верящего в интеллектуальный прогресс и идею Коммуны, которая отрицает любую форму «религиозной идеологии», как говорят сами «просветители».

Уста жителя комнаты готовы снова раскрыться, но тут же это желание пропало, ибо, сколько не было сильно негодование, но он не хочет выдавать своего хорошего приятеля, не желает, чтобы на него смотрели как на прокажённого. Шептать ещё раз – будет вопрос? Но ведь тогда на него могут лечь подозрение Общедомового Надзорного Партийного Управления, которому содействуют все жителя этого общежития. Давиан каждый раз стеснительно ёрзает, когда вспоминает, что через сеть скрытых по комнате камер за ним неустанно ведётся «Народный Надзор», установленный Партией, естественно в тех безобидных целях, чтобы парень ничем не навредил народу Коммуны. Так выполняется требование, чтобы всё делалось под наблюдением со стороны народа, и с его санкции и если что-то в личной жизни, сведённой до мелко-бытового самообслуживания, не понравится массе людей, то это с его указания, немедленно пресекается. Не угодили вы народу тем, что встаёте с левой ноги, по его требованию, будете обязаны подниматься с кровати с правой конечности; если же люд коммунальный сочтёт, что вы потребляете слишком много света и мало воздаёте ксомуны, то он может принудить вас читать хвалебные песни Партии с утра до ночи в полной темноте. Воля народа здесь возведена в абсолют однако не для каждого и все знают, что чем выше человек по партийной линии, тем меньше шансов на него повлиять, ибо «нельзя народной волей принудить к исполнению действа того человека, который является содержателем этой воли по высокому рангу», как говорит Народный Закон «О Партийных Слугах Народа».

Но, несмотря на всю фантасмагорию юридического бреда, которая свалилась на нового партийца, Давиан искренне рад, что попал в «новое общество», как он сам называет здешнюю обстановку. Давиан чистосердечно рад, что очутился здесь и тем более гармонично влился в новый коллектив.

Он оглянулся и снова одним взглядом он сумел окинуть все габариты своего скудного жилья. Давиан не осерчал, что попал именно в такое помещение, ведь ему пояснили, что на основе Народного Постановления длина комнат для всех партийцев, независимо от места работы и трудности обязанностей не должна превышать пяти метров в длину и трёх в ширину. Единый стандарт, подчёркивающий «Имущественно-квартирное равенство», говорящее о том, что никто не может владеть большим количеством вещей или жить в большем помещении, чем другой партиец.

– Время! – воскликнул Давиан, вспомнив о том, что ему пора идти и получать образование.

Юноша зацепился кончиками пальцев за серую книгу и подтянул с кровати к себе и сунул в карман. Для него это осень важное пособие, написанное на новоимперском учащее языку и правилам разговора на эсперанто.

Давиан вплотную приблизился к холодному металлическому покрытию двери, отразившее в серой поверхности его черты и сунул палец указательный к панели, затем мизинец и только потом коснулся подушечкой большого пальца на небольшой, с монету размером сенсорный участок. Через секунду, когда был введён код из отпечатков пальцев, массивный каскад металла отворился, выпуская Давиана из своей комнаты, и парень ступил подошвой туфли на серый ковёр и не дожидаясь пока дверь сама не закроется он пошёл вперёд.

Из маленькой, невзрачной комнатушки он окунулся в большое, просторное помещение, раскинувшиеся на несколько десятков метров вдоль и вширь. Давиан вспомнил, что вышел в «Общий Холл», где и проходит вся дневная часть жизни партийцев, которые не на работе. Тут и холодильники, где нет чьей-то еды, ибо она общественная, и диваны, и шкафы, набитые общей одеждой, которую может каждый, если она «Народно-нейтральна». Для Давиана пока несколько странно и его берёт лёгкое сомнение, неудобства, чувство того, что когда он скинет служебные одеяния, ему придётся облачиться в одежды, которые до этого уже кто-то носил, но каждый раз, когда это чувство возникает, он пытается всеми силами души исторгнуть эту мысль, ведь «коммунальный народ только приветствует общественное использование вещей, ибо в, в этот момент рождается истинное равенство».

Пройдя чуть дальше Давиан заметил, как пыль с широких подоконников стирают специальные устройства, поблёскивающие металлическим просветом, и втягивающие в себя весь мусор, а ковры пылесосит похожий на серую пластиковую трапецию механизм, передвигающийся на колёсиках. Давиан уткнувшись взглядом в «диво дивное» вспоминает, почему прозвал людей здесь просвещёнными, ибо освободив своё время, и преследуя цель сделать всё общественным они передали большую часть роботам, что и по мнению юноши позволило им сделать скачок в развитии. Парень чувствует гордость, что является партийцем страны, где большая часть тяжеленого труда отдана механическим тварям, и люди могут свободно, без пригибания спины под тяжкой работой, заниматься изучением великих идей, философствовать, да и просто жить в своё удовольствие.

Давиан покинул пределы «Общего Холла», где люди буквально и живут, переходя в маленький, узкий коридор, от стен которого веет неприятным холодом. Навстречу ему попались две девушки, облачённые в серые одинаковые одежды – штаны и кофты, с ботинками и ничего лишнего. Они еле как разминулись в узком пространстве коридора, теснясь, друг к другу,чтобы пройти дальше. Слишком большие «Холлы» и узенькие проходы вызывали первые часы пребывания здесь у Давиана чувство диссонанса, необычайности, но он привык к этому быстро, подгоняемый одним из Народных Постановлений, говорящих о том, что «Узкие коридорные пространства способствуют повышению коллективности», что Давиан пока понять не может. Однако, оставив мысли о здешнем праве, юноша побыстрее устремился покинуть это место.

Давиан из коридора и через лестницы, минуя другие «Холлы» через пару минут пока он шёл, смог добраться до главного входа. Пока он блуждал в коридорных хитросплетениях ему встретилось не так много людей и в Рейхе каждый, из чистой вежливости, насаждаемой церковью и государством, с ним мог поздороваться и таки засыпали приветствиями соседи, а здесь народ иной, просвещённый, все с каменными лицами миновали Давиана, словно его и никогда не видели, хотя он их сосед и вчера с ними общался.

«Удивительная мрачная невежливость или сдержанность эмоций, которые скупо проявляются здесь в каждом?» – Подумал Давиан, вспоминая, что действительно тут люди не слишком богаты на чувства и такие эмоции как радость или счастье у них могут вызвать только утреннее чтение ксомунов или же пребывание на утренних планёрках, когда объявляются успехи «коммунистического общества» – сколько чего произведено, какое количество идейных отступников казнено и тому подобное.

Любого, кто тут не живёт, эта картина едва бы обрадовала, если даже не показалась бы абсурдной, и даже Давиан не понимает, к чему всё это. Но он тут же успокоил все свои волнения по этому поводу, ибо вытащил из памяти слова здешнего Главы по Общественному Управлению Собственностью – «Эмоции и чувства тоже порождают неравенство, а поэтому и приняты были, на благо партийцев, постановления и законы народные, говорящие об “эмпирическом единстве”, и теперь устремлены все душевные чаяния на создание атмосферы равнения эмоционального, чтобы искоренить всякую разность в ощущении мира и его восприятии». Как только уши Давиана это восприняли, первое, что потревожило рассудок было непонимание сути сказанного, ибо это больше походило на молитвенное восхваление того, что всё красится в серые тона и люди юридически обязаны не проявлять разные эмоции. Но потом до него стало потихоньку доходить, что это ради великой цели равенства и даже принятый «Народный Табель об Чувствах», предписывающий, какие чувства и когда нужно проявлять, устремлён к единой цели – создать общество, лишённое всякого неравенства. «Какая прелесть» – подумал обо всём этом юноша, подходя к большим дверям, что отлиты из железа и раскрашены в серый цвет, с резко контрастирующими алыми восьмиконечными звёздами, которые есть восемь стрел, своим цветом символизирующие яркость всех идей и мечтаний Коммуны.

Давиан, минуя главный холл, который больше похож на большую серую коробку, с расставленными по углам диванами и столиками, приблизился к дверям, что выше него в три раза. Встав лицом к лицу с исполинами, преградившими ему путь, можно ощутить холодок трепета перед одним из самых малых проявлений могущества Коммуны. Протягивая дрожащий большой палец к сенсорной панели, Давиан восхищается тем, как тут всё устроено – монументальность в каждой вещи врывается в душу чувством уважения к Коммуне. Как только отпечаток был отсканирован на тёмно-синей поверхности, массивные слитки железа заскрежетали и поспешили отвориться, быстро отворяясь, и через секунду Давиан уже спускался по холодным бесцветным ступеням, и мимолётно окинув взглядом дворик.

Небо не скрывает яркого свето солнца, прикрывшись тонким слоем лёгких облачков, гонимых прохладным ветром, который стал предвестником грядущих погодных аномалий, о которых передали по новостям. Но сейчас пока всё вполне спокойно. Внутренний двор общежития ничем не отличался от расцветки облаков – такой же безликий и лишённый цвета и только ярко-красные символы, выбитые на стенах и вырисованные на свисающих штандартах, явились сильными бликами, резко приковывающие внимание цветовыми вспышками.

– Давиан! – послышался радостный возглас.

Юноша посмотрел вперёд и чуть обрадовался оттого, что его кто-то ждёт. Фигура в таких же одеждах что и он кажется ничтожной посреди двора, образованного в форме буквы «П», и его окаймляют два высоких корпуса здания, средь которых он словно муравей у постройки, устремлённых на несколько десятков метров ввысь, напоминая гротескные бастионы Рейха.

– Ну, здравствуй! – отвечает ему Давиан и его приветствие отражается гулким эхом о дворе.

Юноша пошёл вперёд, отбивая стук каблуком туфель по каменным колоссальным плиткам, умостившим двор, и полминуты спустя уже протягивал руку товарищу в приветствии.

– Как ты, Пауль? Всё в порядке, а то ты в последнее время был каким-то… подавленным.

– Всё хорошо, – уверенно ответил парень, выдавив неестественную улыбку на худом лице, усталыми карими очами давая понять, что ответ больше похоже на ложь, уже тише добавив. – Всё хорошо.

– Славно, как тебе первые дни здесь?

– А тебе? – перекинул вопрос Пауль обратно.

– Просто чудесно, изумительно! – запел душой и словом Давиан. – Никаких утренних молитв, никого контроля государства… его просто нет!

– А как же… как его… «народный контроль»?

– Да ладно, – отмахивается Давиан. – Когда за тобой смотрят товарищи, к тому же такие как ты, это одно. Тут ничего плохого нет, а вот когда какие-то левые люди, да ещё и моралисты чёртовы, это совершенно другое! Это непотребство! – и после секундной вспышки гнева снова хвальба понеслась рекой. – Тут всё чудесно, Пауль, всё потрясающе и особенно – весь труд передан механизмам. И самое главное – за это не нужно никаких денег, потому что их нет. Всё здесь прекрасно!

– И общественные ванные с общественными кухнями тоже тебе нравятся? – аккуратно вопросил Пауль. – И мера, высчитанная до секунды, проведения в этих местах, которую установили для «равенства во времени». По пять минут и двадцать секунд на туалет и девять минут и пятнадцать секунд на приём пищи. На казарму не похоже?

– Может и так…

– Только мы же не в казарме, – почти прошептал Пауль. – А мои соседи? Мне кажется или они…

– Так, тебе что-то не нравится?! – с гневом пронёсся вопрос.

– Всё изумительно, – скоротечно дал ответ юноша.

– А как тебе здесь? – въелся Давиан, нахмурив брови. – Ты ничего сам не сказал об этом.

– Да что тут говорить, – тяжело полилась речь Пауля, но он вовремя собрался и добавил бодрости в слова. – Ничего плохого не происходит, только всё хорошее. Отдыхаю, набираюсь сил.

– Отдыхает он… ты язык выучил? А то нам сегодня заслушивать лекции, а потом, так сказать, в массы их нести. Я надеюсь, ты не забыл, что уже послезавтра мы будем просвещать новых товарищей

– Не забыл, ты планшет взял? Мы же без него не дойдём до «Дома Иеалогической Мудрости». Я-то уж точно.

Давиан опустил руку во внутренний карман плаща и спустя миг в пальцах, в ладони сжато было небольшое, длинной с полкирпича устройство – экран на тонкой чёрной пластиковой подложке.

– Вот видишь, – потряс устройством Давиан. – Всё у меня есть. А теперь давай не будем терять ни минуты.

Пауль заметил, как Давиан нервозно его отчитывал за выпад в сторону его нового дома и с ненормальной радостью описывает его. Он и раньше был заносчивым и проявлял нездоровую тягу к Директории Коммун, как вспомнил Пауль, но теперь, такое ощущение, его будто поразила какая-то зараза, тронувшая его сознание. И не желая больше вызывать лишних подозрений человека, который с каждым становится более фанатичным и рьяным, Пауль без лишних слов и расспросов зашагал плечом к плечу с Давианом.

Двое парней миновали большую бело кирпичную ограду метра три высотой, и вышли в город.

– Как же тут превосходно! – донеслась дифирамба ликования от Давиана. – Вот она сила Коммун!

Пауль не видит тут ничего хорошего, и даже намёка на прекрасное. Гигантские исполинские дома, без цвета, без раскраски, фантасмагорией сумасшедшей высоты и массы создают невыносимо серый городской каскад из бетонно-каменных коробок, которые по чистому недоразумению обозвали зданиями. Прямые до умопомрачения дороги, с очень редкими диагональными отклонениями, расчертили городскую карту на ровные прямоугольники. Юноша не видит тут ничего, что было бы достойно тут внимания. Тут нет ничего кроме тотальной серости и холодности. Серые люди в бесцветных одеждах идут средь безликих зданий по унылым улицам и только пёстро разодетые солидные члены Партии, «Просвистели» или же красочные знамёна и знаки врезаются в сознание яркой кометой, вбивая в память их образы и приходя после недолгой прогулке по мрачному городу ничего кроме знатных партийцев, проповедников и знаков вспомнить нельзя. Для неподготовленного человека это очень трудно воспринять и даже тяжело, а поэтому Пауль старается как можно меньше смотреть по сторонам и идти только в такт с Давианом.

Два парня быстро миновали несколько улиц и, проходя через ещё одну удивительно небольшую площадь, прошли мимо удивительного здания. Красная гранитная крышка ложится на мраморные стенки, в одной из которых есть вход, и вся эта конструкция на маленьком возвышении в виде трёх метров ступеней. Пауль вспомнил, что им говорили об этом месте соседи – это «Культовый Мавзолей», где похоронен один из сподвижников Великой Коммунистической Партии, который стал основателем Улья №17, за что и удостоился почести быть тут похороненным и возведённым в ранг Народного героя. Даже в разгар рабочего дня Пауль видит здесь десятка три человек, которые шепчут слова хваления к мёртвому члену Партии, просят его о заступничестве и даже стремятся приложить уста к его гробу, думая, что это просветит их его мудростью.

«Чем это отличается от молитв святым в Рейхе?» – подумал Пауль и, оставив вопрос без ответа, продолжил путь.

Через несколько минут они вышли к двадцатиэтажной постройке, не самой большой в городе, но наиболее украшенной. Четыре колонны, окрашенные в алые тона, зиждутся на мраморном зеркально вычищенном полу, держа над собой пирамидальную крышу, изрезанную барельефами и символами, а в главный вход ведут множество ступеней, облачённые уже в цвет угля.

– Вот он, великий «Дом», – дрожа от благоговения каждым звуком речи, заговорил Давиан. – Тут, именно тут, по слухам, людей направляют словом к истинам Коммуны. Тут люди обретают правильно понимание истин коммунистических и здесь оглашаются великие прорывы в науках страны этой великой!

Пауль ничего не ответил. Он лишь с ощущением накатываемого отвращения созерцает на это здание, выглядящее ярким огнём, маком средь океана тусклости и своим гнилостным огоньком заманивающее неопытных людей в свои идейны сети. Барельефы, колонны, сам образ и конфигурация «Дома» они в один похожи на древние языческие храмы, капища ушедших в историю римлян и греков.

Краем уха Пауль услышал, как из внутренних помещений «Дома» эхом приносит крайне необычный возглас, похожий то ли на ревностную проповедь священника, то ли на политическое обозрение. Кто-то с неукротимой и пылкой яростью вещает о том, что равенство и отсутствие денег – это высшее благо, а всякие проявления «рыночного капитализма» будут караться смертью.

«Что за безумие?» – родилась мысль в уме Пауля, когда он увидел, как люди продолжают стекаться внутрь «храма», дабы услышать слово.

– А вот и вы! – пронёсся по ушам бодрящей волной механический призыв и двое юношей оглянулись.

Перед ними стоит фигура в два метра ростом, окутанная в светло-красные одежды, отчасти похожие на кардинальские одеяния. Его глаза устрашающе пылают двумя яркими рубинами, чуть прикрываемые краем капюшона, а нижняя часть лица блести металлическими бликами, в его руке, в железных механических пальцах сжат трёхметровый посох, увенчанный массивной восьмиконечной звездой.

– А вы… вы-вы, – залепетал в преклонении Давиан.

– Я тот, – забренчала металлический перезвон гортани, – кто научит вас первоосновам нашего мира.

– Прям здесь? – удивился Пауль.

Правая рука, окутанная в красную ткань, существа вытянулась, и указательный палец уткнулся в направлении главного входа, и решётка вместо губ снова передала звон и громыхание гласа:

– Туда вам ещё рано идти, доктрина «Нового Коммунизма» ясно дала понять, что всем новопосвящённым в тайны нашего общества сначала нужно пройти специальные катехизаторы.

– А как вас зовут? – осмелился спросить Пауль.

– Я старший товарищ Форос Ди, и одновременно Главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова. Приставлен, чтобы вам сегодня дать первые знания о великой идее коммуны.

– Предлагаю тогда начать, – вдохновенно рвётся Давиан услышать слова о величии «нового дома».

Форос снова обнял свой посох и опёрся на него, и вновь донеслась металлическая речь:

– Вы уже почувствовали часть нашей главной идеологии – «Нового Коммунизма» на себе, уже узрели его мощь и величие. Его первый постулат – всё делается по воле народа, вы провели через каждую фибру души, когда люди давали голос за придание вам партийства.

– А общественный… надзор и общие вещи тоже часть «Нового Коммунизма»? – спросил Пауль.

– Конечно, юноша! Так, народ следит за народом, а коллективы становятся ответственными за каждого своего члена, что исключает возможность преступления. – Существо стало расхаживать туда-сюда и через ткань одежд показались его блеснувшие отражением неба металлические ноги. – Вы должны понять, что «Новый Коммунизм» говорит не только прогрессе техническом, но и о социальном, когда главная причина всех войн и конфликтов – частная собственность уничтожается. Если всё общее, то и конфликтовать будет незачем и таким образом любая вещь на вас, – Форос обвёл их остроконечным пальцем, – может стать общественной, и вы сами, если того потребует народ, можете перейти в пользование общества.

– И каким Народным Постановлением это закреплено?

– Это Народный Закон о «Переведении трудовых ресурсов в общественную собственность»! – загремел голос через решётку. – Народное Постановление ниже по статусу, а за ним уже идут Народные Установления, Табели и прочие акты выражения воли общественной.

– А если общество решится сделать общественным что-нибудь у вас. К примеру, ваш посох, то, что тогда? – решил поддеть вопросом Фороса Пауль.

– Ох, юноши, доктрина «Нового Коммунизма» прямо говорит, что люди, которые занимают определённый перечень должностей в Великой Партии, не могут быть подвергнуты процедуре становления общей собственностью, ибо они уже таковыми и являются, ибо выражают волю народа. Ну не может ведь общество само себя обобществить.

«Ага, иммунитеты», – поймал себя на мысли Пауль. – «За красивыми формулировками, за юридическими уловками и хитросплетения закона вы позволяете себе быть защищёнными от “народного грабежа”. Вот она доктрина нового коммунизма – одних под молот равенства, а другим щит от него».

А тем временем, так же держать за посох, продолжает скрежетать механической гортанью Форос:

– Четвёртый постулат. Доктрина не наделяет высоких партийцев оперативным уровнем направления народной воли.

– Это как? – лицо Пауля покосилось в удивлении.

– Они могут формировать самый малый вид актов «народного самоуправления», которым обязаны подчиняться все люди или же нечестивцев покарает милицейский отдел Народной Гвардии. Такие как я, и на пару-тройку внеклассовых чинов, партийцы, имеют право принимать «Народно-Партийное Распоряжение», тем самым оперативно направляя массы народные на дело праведное.

Пока Давиан с блеском в очах слушает всё, что тут говорят, Пауль с опаской посматривает на Фороса, который статью и одеждами как цветасто-безумное бельмо на сером городском полотне.

«Четвёртый постулат “нового коммунизма” ещё один шаг к диктатуре Партии» – новая мысль поселилась в уме Пауля. – «Они, говоря о демократии превратили её в фарс, в ширму, за которой скрылась власть Партии, но ведь если партия и есть народ, то её абсолютная власть это и есть правление народа». – Пауль потерялся в своих мыслях, понимая, что на это и сделали упор идеологи Директории – запутать и увести с пути размышлений и обратив взор на Фороса, юноша продолжил мысль. – «Нету власти Партии, в полной мере, а есть самодурство, таких как он. Да, именно так! Это власть отдельных людей в Партии».

– То есть внеклассовый статус? – неожиданно спрашивает Давиан.

Очи Фороса вспыхнули адскими углями и посмотрели, будто в душу, после чего послышались потоки вдохновлённости:

– Доктрина говорит, что в нашем социуме нет классов, нет иерархии, а есть только товарищи, абсолютно равные во всех смыслах. Однако Партия указала, что в зависимости от Народной должности следует делить народ. Так и появились младшие товарищи, просто товарищи и самые умудрённые опытом управления – старшие товарищи. А так же есть и вспомогательные статусы – вроде вашего прошлого – «Беженцы под вопросом» или нынешнего – неполные младшие товарищи.

– Уяснено, – склонил в почтении голову Давиан и ропотно спросил, – а что есть классовые чины и статусы?

– Их мы используем для тех, кто стал преступником, – в угрозе послышался гортанный перезвон. – Для тех, кто отступился от великой коммунистической мысли. Те, кто копят имущество, скрывая его и не желая обобществлять, да приторговывают им скрытно, именуются буржуазией.

– А если всё, что они имеют больше положенной нормы, потому что накопили своим трудом? – спросил Пауль. – Если что-то сумели сохранить?

– Всё равно это преступление! – рявкнул Форос. – Они не имеют права – это вытворять. Так и родилась гнильца буржуазная, когда первый человек не стал делиться со своими товарищами, и понеслась, поехала шарманка торжества частной собственности на тысячелетия. Всё имущество – изначально принадлежит народу и любое его сокрытие – грех буржуазный.

– А куда забираются вещи? – уточнил Пауль, положив руку на бок.

– В пользу Партии, конечно, – снова стал расхаживать туда-сюда Форос, стуча металлическими ступнями о холодно-каменную поверхность. – Но да ладно. Те, кто подвергаются внутри душевному распаду и впадают в безумие творения единоличного, получают статус «Богемы».

– Секундочку, – всеми силами Пауль попытался не выдать возмущение. – То есть вы не поощряете единоличное творчество?

– Да, доктрина напрямую говорит, что творчество в одиночестве порождает индивидуалистское инакомыслие, которое может навредить Директории Коммун, ибо в одиночестве он может творить крамолу против неё. А когда его окружают товарищи, следящие за человеком и контролирующие все аспекты жизни его, не будет и мысли против порядка коммунистического. Директории признаёт только народное творчество, то есть созидаемое коллективом.

Форос вновь опёрся на латунный посох, вспыхнув взором рубиновых диодов и устрашив своих слушателей, а после его голос стал более тихим, но не менее грубым, при каждом сотрясении звука, трогая и дух Пауля:

– Ладно, обо всех классовых статусах и их особенностях вы узнаете из «Biblium Communistic» или Коммунарии, – его рука опустилась под одежды и снова появилась с зажатыми в металлических заострённых пальцах двумя книгами. – Отсюда вы подчерпнёте уникальное знание о нашем миропорядке. Обычно, младшие товарищи всё познают в ходе процесса обучения в школах, а вам придётся это пронять за одну-две ночи.

Пауль и Давиан с опаской протягивая руки к механизированному существу, осторожно взяли книги и запихали себе в карманы, снова поднимая на него глаза и как только Форос увидел, что ему внимают, продолжил:

– Основу Доктрины вы уже видели, знаете – «Всё решается по воле народа и им самим. Народ контролирует все аспекты жизни партийца, устанавливая диктат над ним, во имя общественной безопасности. Нет собственности частной, даже ваше нижнее бельё может быть предано обществу, ибо всё ему принадлежит, – голос сделался более глубоким и проникновенным, а свет в глаз таинственно притух, переливаясь уже багровыми тонами. – Есть один из самых важных постулатов Доктрины, который выше остальных, – девятый, и вы должны заучить его наизусть, дабы в будущем не оскверниться преступлением антикоммунальным.

Давиан и Пауль настроились слушать, что здесь чтится выше всего, при этом интерес первого вызван пристрастием к идеям Коммуны, верностью им, а второй юноша жаждет услышать, что ещё учудила Партия, внимая тихим, но томным речам Фороса:

– Мы, общество, следующее дошедшим заветам главных первокоммунистов этого мира – Маркса и Энгельса во всех аспектах. И грань взаимоотношений мужчины и женщины нас не обошла стороной, вобрав сущность идей философов-пророков Маркса и Энгельса, а отсюда следует, что такого явления, как старая традиционная семья, порождавшая кумовство, верность родственникам и прочую гадость, не существует у нас, она побита и разрушена.

Ужас, смешанный с отвращением и негодованием тронул душу Пауля, как только железо отчеканило последнее слово, рождая целую бурю трудно передаваемых эмоций. Рассудок не может принять того, что прежнее мироустройство, построенное на традиционных идеалах, где есть семья, где отцы и матери, воспитывают детей и пребывают в любви, осталось за стеной. Теперь нет всего этого для него, а что же есть? Максимально обезличенное общество, в абсолютно сером мире, где старшие партийцы и символы Коммуны – яркие вспышки, приковывающие к себе всё внимание. Пауль оглянулся и его взгляд упал на людей, идущих в «храм идеологии», что рядом с ними. Полная бездна в очах, посреди которой убийственно мерцают угольки верности хозяевам из Партии.

«Не люди, которые станут инструментами, но инструменты, с человеческими душами» – подумал о жителях Коммуны Пауль.

Пауль обратил взор на Фороса, но увидел не представителя просвещённого народа, а маркиза дьявольской знати, которая ради самой власти сотворила из людей душевных калек, вырвав их них практически всю душу. Но зачем? Пауль находит только один-единственный ответ – тут власть не средство, а цель… власти ради власти.

– Ка-как так? – голос Пауля дрогнул в вопросе.

Форосовы глаза запылали неожиданно ярким пламенем, а речи стали жутко-фанатичным:

– Доктрина говорит, что отношения между мужчиной и женщиной порождают межличностное собственничество, стремление быть вместе, а не с народом, а для идеологов Директории Коммун – это опасность, великая. Семьи, то есть высший результат процесса собственничества между людьми, порождают полную атрофию коммунизма как такового, ибо народ не может быть задействован в великих процессах общественной жизни, да и если люди друг из друга делают собственность, равенства и общности быть априори не может. Поэтому они и стали пылью, а вместо них производством населения заняты Народные Инкубаторы.

– А п-п-почему вс-всё так?

Ответа не последовало, лишь молчание. Но Пауль и сам находит ответ, который скрыт в таинственном молчании Фороса. Они сделали народ мешаниной, ватой для того, чтобы им можно было легко управлять. В Рейхе семья была центром церковной и государственной пропаганды и власть имущие силой горячего слова приковывали всё внимание людей к семье, уводя их от желания воевать за власть. Тут процесс иной, людей лишили права на семью с одной целью – приковать их мысли к идее, поработать души

Пауль не заметил какого-либо смущения в глазах товарища, который восхищённо взирает на два метра металла и плоти, пропитанных мыслью абсолютного равенства и краха чувств.

– А что нам при нарушении девятого пункта доктрины грозит? – спросил Пауль.

Существо простучало пальцами левой руки по посоху и правую ладонь

– Если вы попытаетесь абсолютно любого партийца вовлечь в отношения, выходящие за рамки «общенародных» или сами будете вовлечены, то вас ждут страшные муки, прилюдные истязания, а затем казнь.

– Для чего всё это? – с нескрываемым изумлением вопрошает юноша.

– Всё это имеет великую цель! Сама доктрина, которую разработали на первом заседании Великой Коммунистической Партии, это средство к выполнению цели. Постулатами её мы созидаем великое общество, просвещённое и принадлежащие всецело идее коммунизма!

«И Партийным верхам» – добавил про себя Пауль. – «Это как надо было изувечить душу людскую, чтобы этот порядок стал естественным?»

Лёгким движением шестипалой ладони Форос отпустил их, отогнал как надоевшую мошку и Пауль, и Давиан пошли прочь от лишённого человечности… существа, чьё сердце заменила идея, её мотор. Но вот каждый из парней уходит с разными чувствами – Давиан проникся любовью и уважением к Партии, к «Народу» и тому, что они породили, но вот Пауль… он сейчас тоже может выделиться средь городского серого холста, только разве что мрачностью, так стал темнее грозовой тучи. Юноша понимает, что долго он тут в здравом рассудке не сможет находиться, «доктрина» рано или поздно изувечит его, сделает таким же серым, как и всё вокруг.

Глава четвёртая. Партийная Империя

Спустя два дня. Утро. Площадь перед «Домом Идеологической Мудрости».

– И именно поэтому Рейх есть ничтожнейшее из проявлений человеческих организаций! – заголосил Давиан, а микрофон, у рта передав полыхающий рвением голос в динамики, расставленные по всему периметру площади, многократно усилил звучание слов, превратив их в самый настоящий гром речи, трясущий пространство и души. – Рейх, он даже хуже, чем Либеральная Капиталистическая Республика, тем, что попирает фундаментальные права масс народных, заковывая народ и его волю в оковы морали и ограничений!

– Да-да! Долой тех убогих буржуазных и клерикальных дикарей! – взревели люди, исторгая вопли гордыни. – Нет народа праведнее нас! Нет тех, кто был бы лучше нас!

Давиан вещает с площадки, на которой зиждутся массивные колонны, держащие исполинскую крышу и под тенью «храма идеологии», на его фоне, он вещает о том, что есть Рейх, а точнее поливает его грязью, дабы усладить слух партийных чинов, да и обычных людей, жаждущих услышать, что кроме места, в котором они живут ничего лучше нет. Кажется, что за спиной Давиана изящным сплетением камня, мрамора, гранита и золота, возвышается языческой капище древних греков, а он уподобился древним иерофантам, несущих народную истину пламенным словом растопляя души. И народ, тысячи людей, заполнивших площадь, в единой серой одежде уставили пустые, с бездной вместо души, глаза на парня, который продолжает говорить, не стесняясь такого количества:

– Да, в северной стране, которая провозгласила себя оплотом свободы, люди освобождены от моральных догм и власти религиозной, что уже существенный шаг к свободе! Но не обольщайтесь, ибо там всем правят гнилые буржуа и рынок апофеоз всего, что порождает другое рабство – капиталистическое! Но даже это лучше чем Рейх, ибо власть государства и церкви есть зло первородное, вредящее воле народной! Рейх стал домом всего мракобесия и дремучести проклятых порядков! Откуда я знаю, вы спросите. Да, я знаю, что твориться в той империи камня и веры, ибо сам пришёл оттуда!

В тот момент, когда с уст юноше сорвались слова о том, что он путник из далёкой по идеям страны, он ожидал, и даже надеялся, что люди сейчас проявят бурю эмоцию, охнут в унисон хотя бы, но ничего не последовало – серая безликая стена взглядом тысячей глаз продолжает взирать на парня, никак себя не проявляя. В один момент в мыслях юноши поселилась сомнение, что ему кто-то рад, или желает слушать, но лёгкий кивок недалеко стоящего Фороса заставил продолжить Давиана речь:

– Я уже говорил, что Рейх есть явление антинародное и все его деяния – это удары по обычным людям! Он не позволяет людям голосовать по всякому вопросу, товарищи там не следят за личной жизнью других товарищей, что исключает контроль народный! – вновь Давиан, стоящий смирно на площадке под сенью колонн, обращает взгляд на толпу и желает увидеть в них хоть крупицу эмоций, но снова натыкается на стену холодного безразличия. – Но я не говорил, что поимо государства, в том краю проклятых душ существуют и семьи, те, традиционные, опрокидывающие саму основу построения коммунизма!

– Да, всё для коммунизма, всё для народа коммунального, всё для нас – для народа святоидеалогоизбранного! – снова взяли пламенное слово люди. – Народ, всё для него, всё для нас!

Стоило только юноше это сказать, как шесть, блеснувших в отражении светло-серым небом, пальцев Фороса сжались в кулак и вздёрнулись в едином порыве с рукой к небесам и Давиан понял, что это знак призыва к действию. Гул тут же наполнил площадь, но это не крики осуждения, не радостные возгласы, это похоже на песнь живых мертвецов, монотонную и холодную, проникающую в душу ледяным завыванием, которое не возьмёт даже северный арктический ветер.

На секунду Давиану стало жутко, но он моментально собрался, отбросив весь страх, и вспомнив, что это… побочный эффект от «народного бесчувствия», которое направлено к единой великой цели – привести всех к равенству.

Рука Фороса припала к поясу, а затем поднеслась к посоху, лязгнув металлическими пальцами о его латунную палку и странный неестественный гул спал, люди умолкли, уподобившись инструментам в руках мастера душ, а вместо него из решётки, вместо губ, раздалась механическая, без намёка на чувства, речь:

– Скажи отрицатель Рейха, а что там с хозяйством народным? Кому блага экономически принадлежат? Чья экономика?

Услышав вопрос, поняв его суть голова Давиана опустилась и поднялась в лёгком кивке и последовал ответ, в противоречии с ледяным тембром Фороса, пронизанной пламенностью живой, рождённой в огне ненависти к Рейху:

– Экономика? У тех недоумков вся экономика государственная и меньшей степени частная! Они лишили себя благословения передать всё в народные руки и вместо коллективов производственных всем правят бюрократы паршивые, а хозяйства мелкие отданы не людям в правление общее, а частным лицам! – яростно взревел Давиан, исторгая личную ненависть к Рейху в массы. – Экономика там антинародная, не такая как здесь… тут в магазинах всем управляют продавцы, на шахтах – шахтёры, в полях – фермеры; иначе говоря, тут установлена трудовая диктатура пролетариата. Да, пускай это делается при мудром посредничестве Великой Коммунистической Партии, которая умело направляет трудовую мысль в русло нужное, но главное, что всем на производствах управляется массами людскими! Рейх лишён этого, он дремуч и убог, ибо там до сих пор существуют такие понятия как частная и государственная собственность.

Давиан заметил, что Форос доволен… неизвестно откуда – он из-за решётки не улыбается, его глаза продолжает тлеть угольками, но юноша чувствует, что его… патрон рад сказанному, удовлетворён ответом.

– Люд просвещённый! – воззвал яро Давиан. – Вы живёте в прекрасное стране, в Директории Коммун, где делается всё для народа и этим самим народом, а посему вы просто не имеете права жаловаться! Это самое прекрасное место на свете и это говорю вам я, человек который пришёл из Рейха и знает о Либеральной Капиталистической Республике! – решил приукрасить слова Давиан, добавив в них про «республику». – Так что не прельщайтесь истинами лживыми, а живите по истине коммунисткой – народу – народное, а Партии – партийное! – Давиан повторил один из лозунгов Директории, говорящий, что Партия в Директории Коммун это её ведущий локомотив, меньшее из зол – не будь Партии, было бы государство, а поэтому наставление её чинов необходимо слушать и воздавать им и ей хвалу.

Тем временем Форос, снова обращает к небу ладонь, сжатую в кулак и люди опять монотонно загудели, будто это толпа зомби, людей из которых с холодной методичностью выбили жизнь и из звука, доносящегося с их ртов непонятно, то ли они радуются, то ли негодуют.

– Хорошо, просто чудесно, – донеслось звучание стального перезвона. – Я думаю, на сегодня, поругание Рейха можно закончить. Как-никак нашему исповеднику истин антиимперских нужен отдых и вдохновение на слово новое. – Только сказав это, Форос поднял блеснувшее металлом древко посоха над собой и вихревым движением указал в сторону города. – Идите! – сказал он, и они пошли; тысячи людей, в едином порыве устремились прочь с площади, и оцеплению народной милиции пришлось разойтись, выпуская гигантские толпы людей, стремящихся каждый по своим делам.

«И всякий винтик великого производственного механизма вернётся на своё место, присоединиться к собратьям по труду, и станет работать на благо красной империи, влившись в монолит Коммун» – восхитился Давиан.

Спустя минуту площадь практически опустело, перекати поле, и сущие единицы оставались тут, но только для того, чтобы пойти в Дом Идеологической Мудрости, дабы услышать слово о «Становлении институтов общенародных».

Давиан проследовал взглядом по всей площади и, не заметив ничего интересного, обратил взор к небу. Серое, такое же унылое, монохромное и минорное, как и города под ним, смотря на твердь над головой, складывается чувство, что идеи Коммуны о «Цветном равенстве» поразили и небеса, скинув с них моменты солнечных дней и установив печальное бытие, сделав продолжением самих себя. Отчасти в этом есть истина – многие заводы у городов специально создают лёгкий слой туч над головой, а дроны в небесах, распивающие вещества для образования облаков, создают такую атмосферу. Однако всё это делается, чтобы доказать величие человека над природой и естественно для торжества идей о равенстве в цвете, пригвоздив всё внимание только к цветастым символам Коммуны.

«А в городах идёт снег?» – появилась новая мысль в уме Давиана, который не видел, чтобы Улей №17 утопал в снегопаде, хотя всё вокруг им засыпано, и юноша понял, что это делается тоже, чтобы мысли людей не привлекать к снегу, а приколоть его к знатным партийцам, символике, наполнить разумы идеей – «Ничего кроме Директории Коммун».

– Давиан, – обращение вернуло парня из мыслей, заставив посмотреть на взывающего.

Двухметровая фигура, облачённая в тёмно-багровые одежды, смахивающие на облачение кардиналов, цокая металлическими ступнями по плитке, а затем и по мраморным ступеням, рассматривая парня полыхающими рубинами, приблизилась к Давиану, встав по левое плечо.

– Товарищ Форос, – чуть поклонился юноша и обернулся к наставнику.

– Довольно неплохо, весьма сносно для первого раза, – заговорило существо. – Но в следующий раз тебе нужно будет больше аргументации и примеров. Дай народу хлеб, который они так жаждут – отведи их внимание от ереси Рейха и говори меньше о северной «республике»… не нужно прельщать народ их схожестью… лучше утопи их в поруганиях.

«Ереси?» – удивлению нет предела в уме. – «Ну, мы же не в Рейхе, чтобы так выражаться, а он не священник» – запротестовало само мировоззрение Давиана. – «Наверное, он хотел сказать от пропаганды… да-да, именно пропаганды Рейха. Оговорился, наверное».

Но Давиан даже не подозревает, или не хочет об этом думать, что тот, кого он считает наставником, что предполагал именно то слово, которое и сказал, без оговорок и тому подобное.

– Постараюсь.

– Вот и славно, неплохо ты сегодня постарался, – отпустило существо холодную похвалу. – Намного лучше, чем твой товарищ.

Давиана не заинтересовало, как первую проповедь отговорил его друг, наоборот, ему друг стало плевать на него, а душа возопила от счастья, ибо сам Форос его похвалил, обозначил превосходство одного товарища над другим, нарушая принцип абсолютного равенства, но важно ли это для Давиана? Он упивается радостностью, перерастающей в самодовольство, которое порождает желание ещё раз обратить речи в массы людей и снова получить заветную похвалу, которой так не хватало в Рейхе.

– Правда? – вопрошает юноша.

– Истина. Если продолжишь так же хорошо молвить, если разовьёшь мастерство речи, то я поспособствую, чтобы тебя отправили в Столичный Район, где ты с утра до ночи будешь проклинать пороки Рейха.

– В Район?

– Да, именно туда, – то, что вместо глаз Фороса воспылало ярким огнём, будто кто-то подлил бензина в адскую печь души существа. – Я собираюсь тебе дать второй и последний урок, который даст тебе знание о нашей Империи.

– Секунду, – в голосе Давиана промелькнул призрак смущения, – а разве народная власть, под эгидой Коммун не борется с империализмом?

– А-а-а-а, – сетка на рту издала гулкое шипение, – юноша, ты ещё молод и разделяй империализм и империю. Мы воюем против первого, называя это властью буржуев или аристократов, но сами являемся «Империей Народной», то есть где власть народа – тотальна и вездесуща, а каждый её территориальный источник отделён от другого, образуя союз Районов.

В уме Давиан попытался это понять, но не смог, в его разуме не может сложиться хотя бы прообраз системы, о которой говорит Форос, но ничего не получается.

– То есть? Районы и Директория… как они связаны?

– Я думаю, ты уже заметил, что вы имеете статус неполных партийцев или товарищей и это напрямую связано с устроением Директории Коммун. Каждый Район суверенен, свободен от другого, но в то же время – это монолитная структура, в которой каждая часть неразрывно связана с другой.

– Секунду, а кто всё это связывает? – сложив руки на груди, спросил Давиан.

– Партия… именно она те стальные нити, которые сшили между собой Районы, это Партия сделала наш край единым. Народы, живущие в Районах свободны от населения другой территории, но все мы едины в Партии, все мы ей служим, а поэтому не можем быть разделены.

«Так, если народы свободны, независимы, то как… они могут быть единым-целым, одним?»

– А кто всем этим правит?

– Народ, – в металлическом тембре промелькнула нотка наигранной гордости. – Его воля – это главная конституция в каждом Районе, а решения – законы. Но народ есть Партия, поэтому всем управляет она.

– Хорошо, – задумался Давиан, – а кто правит Партией? – после вопроса Давиан мгновенно смекнул, что ответом станет дежурное «народ», и поэтому сменил немного суть вопроса, – Точнее, кто стоит во главе Партии по её чинам? Кто главный старший партиец?

Форос на мгновение примолк, сверля пульсирующими рубинами на Давиана, обрушившись весом на свой посох, через пару секунд спокойно говоря:

– А ты умнее, чем можно было предположить… хороший вопрос, не каждый может до него додуматься. Да, среди нас есть тот, кто выше остальных, но равен всем. Тот, кто поставлен выражать всеобщую волю народа по партийной линии. Это главный вождь, но не царь или диктатор, а человек совсем иного уровня

– Ну…

– Мы его называем «Апостолом Коммун», – проскрежетал Форос. – Ибо он настолько мудр, настолько умён, что те знания, которые он несёт, поистине сверхъестественны.

«Апостол?» – возмутился Давиан, нахмурившись. – «Что за религиозная гнусь? Хотя, тут настолько люди превосходят по мудрости нас, что предают этому слову иное знание?» – попытался оправдать слова наставника Давиан и перешёл к очередному вопросу:

– А что он делает?

Существо, прежде чем ответить, стало расхаживать вперёд-назад, цокая металлом по мрамору, поглаживая посох.

– Он не правит… нет… его задача – быть лицом Империи Народной, направлять волю его в правильное русло. Ни законов, ни постановлений… он ничего не принимает, однако его слово настолько мудро, что не следовать ему нельзя… это было бы преступлением против народа.

– То есть? – надавил тихим голосом Давиан. – Он, так же как и коллективы людей, может контролировать каждый аспект жизни, способен… не управляя править мудростью слова?

Форос перестал чеканить шаг, остановившись и стукнув концом посоха по мрамору, выпрямившись во весь рост и оказалось, что в не сгорбленном положении его вышина больше двух метров и Давиан ощутил себя карликом по сравнению с этим полумеханическим великаном, сиявшим над ним глазными рубинами, чей голос снова полился с должной безжизненностью:

– И да, и нет, юноша. Он лик империи, алой восьмиконечной звезды, – рука устремилась вверх и указала на символ, – он её уста, её голос. Он и есть народ.

Будь тут Пауль, он бы сказал, что это тайная диктатура, порождённая Партией для контроля над людьми. Между понятиями правит, и не-правит нет что-то среднего, это обычное затуманивание рассудка, введение в заблуждение, пыль в глаза для сокрытия истинного смысла. Есть люди, мнящие себя партийными гуру, а есть все остальные, серая масса, прислуживающая старшим партийцам, которые «мудростью», наталкивают людей на нужные «народные» решения. Так сказал бы Пауль, но его тут нет, и он не слышит этого.

Давиан отверг бы такую концепцию и обозвал Пауля отступником сразу, ибо то, что сказал наставник проявление глубокого знания, правды о народном правлении, где тот самый «Апостол» не царь, но вождь, не правит, но направляет, хотя парень до сих пор не осознаёт некоторых деталей.

– Как это… восхитительно.

– Я слышу сомнение? – негодование прорезалось через холодную речь.

– Немного не понимаю, как в Народной Империи один человек может выражать… желания нескольких? Как?

– Даже я один могу… я вбираю в себя волю сотней тысяч жителей этого Района по партийной линии. Они контролируют и решают все вопросы на народных голосованиях, но оперативно-партийное управление никто не отменял.

– Но как вы один можете выражать… народную волю? Это не-логически.

– Хочешь логически… скажи, человек в Директории подчиняется только указанию коллектива? Указанию народа?

– Да-а-а…

– Правильно, и моё решение, как человека в статусе старшего партийца, может пересилить только голосование населения этого Улья. Народ – это Партия, а в ней есть структура, и каждый уровень структурный есть степень выражение воли народной. Сейчас я докажу это.

Форос отошёл назад на пару шагов и взмахом правой руки остановил первого попавшегося человека, приложив шесть пальцев к его груди. Давиан метнул скоротечный взгляд на него – в серых одеждах, худосочный, чернявый и с зияющей пустотой в глазах, будто у человека вырвали душу.

– Партиец, внемли мне и повинуйся, – посох устремился вбок и уставился окончанием в сторону колонны, отразив на своей поверхности и белый холод мрамора и серую безликость неба, которые поникли перед нечеловеческим указом. – Ударься!

Без всяких сомнений или возражений мужчина с места разогнался и с разбегу приложился лбом обагровую колонну, из-за цвета которой не осталось следов бесчеловечного приказа. Послышался глухой стук, и мужчина дёрнулся, покачнулся и рухнул на мраморный пол с раной на лбу, испачкав его лужей крови, потёкшей из раны на затылке, который разбился при падении, распластав конечности.

– Вот видишь в чём сила веры в идею коммун! – по-больному радостно возопил Форос. – Он отдал своё здоровье, потому что я это ему сказал. Если у нас правят людское коллективное решение, то это значит, что он разбился по его воле. Если бы я не был народом, точнее совокупностью его воли, то он бы не сделал это. Не бойся…

Давиана одёрнули смешанные чувства. Впервые он видит такое могущество и силу, абсолютную власть слова партийного иерарха. Ни Культ Государства, ни Церковь в Рейхе не обладают такой властью, а здесь, тот, кто равен всем и в то же время возвышен, потому что… выражает волю многих? На секунду юноша задумался – «а не бред ли это?» и исторгнул эту мысль, отбросил в сторону, как преступную. Фибры души взволновал вопрос правильности такого поступка и приказа, так же, как и штиль на море волнует тяжёлую серую парусину… никак.

«Почему он поступил так? Почему разбился по первому приказу?» – Вот какие вопросы бегают по уму юноши. – «Фанатизм? Пропаганда? Или он реально выражает волю народа?»

Давиан погряз в десятках различных мыслей, которые оканчивались только возвышением идеалов Коммун и партийной властью, но ничего о том, что такое поведение ненормально. Будь тут Пауль, он бы сказал, что всё это похоже на тоталитарную секту, на деструктивный культ, проникший в сами души людей и разъевший их, он выел сознание вездесущей пропагандой и системой наказания, здоровый дух выхолощен, вместо него только поводок, связывающий человека и Партию, так же как и собаку с хозяином.

– Ладно, ты пока осмысляешь силу партийного слова, я расскажу, выдам благую информацию о структуре территориально-партийного управления, – механический тихий голос вернул Давиана из размышлений к действительности.

– Кстати, я так и не могу понять,… а почему Империя? – решил спросить Давиан. – К чему такое название для гос… страны?

– Ох, – металлический скрежет ознаменовал тяжёлый выдох. – Выслушай меня сначала, а потом ты сам всё поймёшь, юноша.

– Хорошо, я готов слушать мудрость вашу.

– Самая главная структурная единица – это Улей, который является местом проживания для партийцев и правит им глава исполнительно-партийного комитета Улья. Так как весь народ улья входит и в отделение Партии по улью, то помимо власти народной на него распространяются и оперативно-партийные директивы, которые принимаются к исполнению.

– То есть помимо управления посредством постоянных выборов и голосований есть и когда отдельные люди отдают приказы?

– Да, но не приказы, а… «указания народного характера», я бы сказал. Старшие партийцы – это аккумуляторы общественного согласия, а поэтому каждое их действие или распоряжение трактуется как… да ты и сам понял.

– А к чему это? – Давиан сложил руки на груди, повернув голову в сторону площади. – Я имею в виду, зачем гнать всех в Партию?

– Хм, – задумался Форос. – Понимаешь, это помогает избежать определённой возможности… контрреволюции. Народ не будет бунтовать против Партии, если он ей является, ибо это всё равно, что восстать против себя.

Ещё одна замысловатая формула управления для Давиана. Его разум наполнен противоречиями, порождёнными сложившейся действительностью – с одной стороны тут всё делается с дозволения народа, который установил тотальный контроль над всем, но в то же время и Партия владеет всем, вплоть до общественного мнения. Старшие Партийцы хоть и равны, но возвышены.

«Так кто здесь правит?» – Задаёт мыслимо себе вопрос Давиан. – «Народ или Партия?» – и тут же вспоминает, что одно является другим, и власть одного элемента означает одновременно и власть второго.

Согласие народа на любое действие власти – утопический элемент идеального строя, тут доведён до абсолюта, но в то же время сильные управленческие механизмы, частица утопии противоположного типа тут тоже есть. Для Давиана это похоже на некую странность и ему начинает казаться, что здесь таится нечто тёмное и пугающее, слишком мало он понимает, о том, как в этом месте всё устроено.

– Хорошо, а что составляет эти улья? – спрашивает юноша, отгоняя молчание. – Это города старого типа?

– Нет. Старые города были разрушены или переделаны, – посох в руках Фороса лёг на плечо. – Великие партийцы, стоявшие у истоков Директории Коммун, посчитали, что в новом дивном будущем не будет место тому, что опрокинуло наш мир в прошлом в формации неофеодализма.

– То есть? – лик парня исказился в лёгком неприятии. – Вы разрушили все старые города, где расположилась Директория?

– Какие-то да, а какие-то нет, – хладно отчеканил Форос. – Те, которые оказали более жестокое сопротивление нам, стали пылью, стёрты из истории, а остальные обратились в груды камня, железа и прочего мусора. Теперь есть Улья и ничего кроме них, – посох мелькнул светлой латунной лентой и указал на людей, проходящих по площади, и безжизненный глас огласил ещё одну истину. – Вон, посмотри на тех муравьёв и скажи, что ещё им нужно? Город, в котором они будут развращаться, и предаваться буржуазной чуме? Или им нужен улей как у вечно рабочих пчёл? Правильно! – раздался счастливый возглас. – Наша задача… миссия Партии приковать их к своим великим идеалам, уподобить те существа единому трудовому коллективу, вертящемуся вокруг… партийного повеления.

Давиана смутила на мгновение мысль о том, как они быстро перешли от падения городов к власти Партии, как быстро его наставник с полыхающими очами отбросил разговор о прошлом городов и снова его механические уста сорвали с несуществующих губ слова о первенстве и… священной миссии Партии.

– Юноша, ты умный человек и думаю, понял, о том, что сейчас я сказал. Не разочаровывай меня.

Парень тут же выбросил сомнения и помыслы о лукавстве Фороса, стоило только лишь речи похвалы коснуться его слуха и усладить его самолюбие. И одномоментно парню стало не до гряды разрушенных, древних и славных, городов, которые были растащены на новые улья, его мысль больше не сотрясает то, что фактически власть держит в руках Партия, а народ имеет второстепенное значение и вся его воля, все его решения контролируются отдельными людьми, которые плетут веретено политических махинаций и лжи.

– Конечно, понял, товарищ Форос, что мне нужно знать следующим? – с изгибом на краях губ, произнёс Давиан и глаза существа вспыхнули, словно символизировали радость от ответа.

– Улья это главная структурная единица, из которой управляется всё – промышленность – материального обеспечения, тяжёлая или пищевая это неважно, перераспределение ресурсов и тому подобное, но ты должен знать, что выше всех Ульев стоит Район.

– Район?

– Именно он.

– А что это? Собрание Ульев на одной территории?

– Почти, – существо резко и неестественно изогнулось, обратив торс назад, не делая разворота ногами, – вон там есть Улей №18, а за ним двадцатый. И все они объедены единым производством, а посему из них образуется Район №2.

– То есть? – приложил ладонь к подбородку Давиан, его глаза полны удивления и страха одновременно, смотря на неестественную пластику существа. – Они создают только те вещи, что позволены?

– Да-а-а, – прошипел Форос и изогнулся обратно, встав на место, – каждый Район в Директории наделён право выпуска только того ряда продукции, которую определила Партия, а, следовательно, за это выступил и народ. Так, этот Район, этот Улей производят стройматериалы, которые расходятся по всей Директории.

– А как же люди? – спросил Давиан, описав рукой дугу по площади, обводя немногочисленных людей. – Они могут делать то, что захотят? Э-э-м-м, я имею в виду, что…

– Я понял, – перебил Форос юношу. – Даже партийцы не имеют права заниматься тем трудом, который вне компетенции их Района, – ответил Форос, снова обвалившись всей массой на посох и Давиан пометил малозаметную черту – его наставнику трудно подолгу удерживать такую массу тела без опоры.

– Как так?

– Вот так вот. Вчера я лично казнил партийца, который был замечен за плетением шарфа. Мы тут этим не занимаемся, так постановил народ, а он себя осквернил классом «Мелкий рабочий».

«Убить человека ради мелкого идеала?» – спросил Давиан у себя и тут же решил оправдать это. – «Видимо значимый идеал был, раз такое произошло» – и сию секунду поспешил развеять сомнения по поводу значимости идей, за нарушение которых без зазрений совести лишают жизни:

– И ради чего это? – Давиан сложил руки на груди и посмотрел в слабо тлеющие угольки Фороса, в глазницах, которые моментально заполыхали адским пожарищем, и полилась механическая речь, через которую прозвенели ноты далеко немашинного фанатизма:

– Всё ради великой цели единства и славы нашей родины, ради поддержания коммунистического идеала безденежья и естественного обмена между трудовыми коммунами, то есть Районами.

– Это как?

– В далёкие времена, когда хозяйства производили разнородную продукцию, и наступила эры рыночного хаоса, деньги нужны были для товарного обмена, порождённого беспорядком свободной торговли. А тут нет этого… нет рынка, нет свободного обмена, а есть централизованной распределение. Вот представь, если бы Районы могли производить разную продукцию? На кой они были бы нужны друг другу? Стали бы естественным образом появляться рынки и всё вернулось обратно, а лишив Районы права на разнородное производство и специализировав их труд, мы получили единство. Так теперь один Район не может без другого и все понимают – вынь один кирпичик из монументальной постройки и всё рухнет, погребя под новым кризисом миллионы людей. А если есть обмен, то зачем нам деньги? Таким образом мы установили торжество нерыночного общества, без денег.

– Ну а личный труд зачем…, – растерялся парень, не зная, какое слово поставить и использовал первое попавшееся, – побивать? – растерянно спросил Давиан.

– Юноша, ты должен понимать, что мелкое, ведёт к большему… малыми шагами мы развращаем себя все больше и больше. Сегодня он сделает что-то личное, а завтра попытается поменять это на что-то иное, ставя несанкционированную трудовую деятельность выше обменного народного хозяйства, а послезавтра они придумают валюту – так родятся деньги, и мы придём к тому, с чего начали.

Парень сделался отстранённым, а выражение его лица стало подобным вездесущей серости, и опустив руки, с глазами, наводненными роящимися сомнениями и противоречиями, снова заигравшими в сердце, отодвинув картинку идеального мира. Форос заметил это и решил поднадвить, склоняя подопечного к «правильному» мировосприятию:

– Я вижу, ты… обескуражен нашей действительности, но пойми, так мы живём, и чтобы дальше пребывать здесь, ты должен это принять. Всё это делается ради великой цели строительства мира, где нет денег и семей, где нет государства, а воля народа возведена в закон. Всё это ради той утопии, о которой мечтали пророки коммунизма древности.

– Соглашусь, – нелегко заговорил Давиан, – я не удивлён, скорее пытался осмыслить, услышанную… правду и… согласен – это лучшее, что могло бы статься с этим миром, – неловко и не веря в то, что говорит, произнёс юноша, не желая вызывать подозрений у Фороса.

«Будь тут Алехандро или Габриель, чтобы они сказали?» – всматриваясь в монотонные городские дали, выстланные чредой однотипных бетонно-каменных коробок, задумался о знакомых Давиан, – «Вся система построена ради власти Партии, чтобы они всё контролировала или ради того, чтобы не распалась страна, и партийные верхи не потеряла свою власть? Ради власти, ради самого её удержания?» – посыпались вопросы один за другим, так как Давиан сам не знает, зачем пытается искать критическое осмысление, сказанного существом, но ничего не находит и поэтому невольно принимает «истину».

– А кто править Районами? Э-э-э, точнее им одним? – оторвав взгляд от города, вопросил Давиан, желая перевести тему.

Вместо ответа, посох Фороса делает вихревое движение, звездой исчертив серый небосвод, и утыкается концом вдаль города и разразилась машинная речь:

– Они.

– Что «они»?

– Люди вон там, – посох латунным просветом устремился в другую сторону, – и они, в Улье №18. Все, кто составляют Район, правят им.

Внутри Давиан догадывается, что голосование по каждому повожу не совсем власть людей в полном объёме и их волевое решение – это продукт деятельности Партии, а поэтому решает спросить иначе:

– Кто по партийной линией занимается оперативным… направлением народной воли?

Форос таинственно молчит, думая, как можно ответить более красноречиво, скрывая вуалью красивых формулировок и слов действительность.

– Народную волю направляет Исполнительный Комитет Района, который состоит из трёх человек, высших представителей повинностей. Мастер Труда, Главный Милитарист и Делец Слова – вот три человека, которые… помогают народу в руководстве деятельности Исполнительного Комитета Партии по Району.

– Исполнительный комитет… – задумался Давиан, – а что это за орган управления? – спросил юноша и тут же поправил себя. – Точнее, не управления, а орган-помощник проведения решений народ в реальность.

– Он помогает обществу эффективней распоряжаться ресурсами, он вектор развития его, но всем пряавят народные собрания общеппартийской сферы[1] и партийные наставники. Скажи, что такое коммунистическая демократия?

– Когда всем правит народ.

– Да, точно, только она выражается в лозунге – «все законы – от народа, они исполняются – народом, и судит за их неисполнения – народ».

– Все ветви власти в руках…

– Именно! – перебил Форос Давиана. – Исполнительные Комитеты – это центры народной воли, которые её воплощают, ибо ей и являются. Все партийцы – члены исполкомов, следовательно, исполком и есть народ, точнее его часть на отдельной территории, а старшие партийцы оперативно управляют его деятельностью.

– А как же Партия, если всем заправляет исполком?

– Партия и есть народ и если она говорит о том, что кто-то будет чем-то управлять, значить повелевать этим будут и люди, вся их совокупность на определённой территории. Апостол Коммун вне исполкома, он над ним, ибо отражает в себе всю независимость решений народа.

Сказанное Давиану показалось юноше нечто малопонятным. «Партия – это огромный исполком, а он является народом, как и сама партийная система» – коротко обозначил услышанное парень и всё, что появилось в его мыслях после этого, так это только один вопрос – «Это как?».

Будь тут Пауль, он бы сказал Давиану – всё в руках истинного лица Партии – «старших товарищей», которые и главы исполкомов, и начальники Партий и вся система, ими выстроенная зиждется на утопических началах, но они подстроили под себя, сделав целью власти саму власть, приводя людей к фундаментальной невозможности изменений. Но его здесь нет и Давиан вынужден принять «Слово» Фороса, за ещё одну истину и убедиться в «интеллектуально-духовной просвещённости» этих мест.

«Всё крутиться вокруг Партии?» – нежданно-негаданно пробежал в уме вопрос и Давиан позволил себе на секунду задуматься, уводя глаза от полыхающего взгляда Фороса. Люди тут вроде относительно независимы в выборе решений, но одновременно главная доминанта всех решений – Партия. Если это так, то старшие партийцы выстроили систему, всё делается во благо Партии, узкого её круга, а не общей людской массы… они создали положение, где огромное количество население, записанное в список низших партийцев или младших товарищей – колониальное общество, служащее и отдающее все метрополии – Партии. И таким образом получается, что Директория Коммун это самая настоящая партийная империя. Хотя бы кто главный выгодополучатель от безденежной обменной системы? Партия, ибо это питает её власть и не даёт распасться социуму, из которого изваяли живую колонию.

Стоило только Давиану развить эту мысль, как идеализм запротестовал в его душе, отторгая это. Он выкинул из своего сознания мысли об этом, наполняя рассудок смирением и почитанием к Директории, зачитывая шестнадцатый Ксомун «Чистый разум». Ему всё равно на эти факты, главное для него сейчас – идеалы, которые чаял в Рейхе, тут нашли своё отражение, и неважное какое, и здесь его чтят, а это самое главное, затмевающее всё остальное.

Глава пятая. «Равные среди равных»

Утро следующего дня.

Резкий и острый звук воя сирены поднял Давиана с кровати, заставив практически подскочить и побежать, но воля быстро его остановила.

– Что случилось? – прозвучал вопрос, на который ответ никто не дал, только продолжился истошный вой сирены.

Практически без одежды юноша стал метаться по комнате, пытаясь хоть что-нибудь сделать и попытаться узнать, что происходит, но вой, льющийся буквально из стен не давал сконцентрироваться. Буйный страх и чувство непонятливости отогнали ощущение сонливости.

– Сколько времени? – вопрошает ни у кого юноша и подбегает к окну, попутно натягивая серую футболку, и заглянул в него, но в ответ только темень, сплошная и непроницаемая посмотрела на него.

Ночь всё ещё окутывает Улей №17, заключив его в ласковые объятия и укутывая покрытием не проглядываемой темени, рассеянной немногочисленными фонарями. Свет в комнате Давиана резко зажегся и одномоментно во всём городе окна, которые секундой раньше содержали тьму, вспыхнули как тысячи огней, отторгнув ночь в единый миг.

– Да что же происходит? – удивление, ужас и непонимание смешались в голосе юноши, который отступил к кровати и, плевав на носки, пытается натянуть туфли.

Давиан захотел было посмотреть, сколько времени на телефоне и уже опустил руку к подушке, куда по привычке его клал, но нащупал пустое шершавое место и тут же вспомнил, что его изъяли, забрали «для нужд общего пользования», и теперь у него нет его, вместо него старый будильник, окованный сталью. А телефон лежит на полке общих вещей и всё, что в памяти устройства, да и оно само, стало общенародным достоянием, в том числе и сведения личного характера тоже обобществились.

– Проклятье! – выругался Давиан, когда увидел, что будильник не работает и отшвырнул устройство прочь, звенящий механизм улетел в угол и звонко брякнул, на мгновение, пересилив неутихающий вой сирены.

Глаза юноши стали рассматривать комнату в поисках багряного плаща, но ничего кроме незначительных габаритов комнатушки не видно, только разве что убогий быт, которые называется «максимально равным».

Ноги парня понесли его к шкафчику, и там он обнаружил нужную вещь и стал её натягивать, с горечью вспоминая, что вчера у него забрали и часы, подаренные ещё в Рейхе. Один миг памяти о часах разбудил бурю воспоминаний, посвящённых подарку – отданные на день рожденья родителями, сделанные из нержавеющей стали и покрытые серебром, с двуглавым орлом на циферблате. Они стали дорогим подарком от матери и отца, которых он оставил ради идеи. Только сейчас Давиан понял, что такое тоска по родным, все поедающая и напоминающая о том, что человечности в нём ещё слишком много и пока она не уйдёт не получиться присоединиться к серому монолитному образованию, которое гордо себя нарекает «коммунальным народом». Он, убегая из Рейха, думал, что придя в новый мир, тут будет настолько хорошо, настолько идеи тотального равенства и справедливости тут его возвысят, что он попросту про них забудет, не будет для них тут места.

«Что сделано, то сделано» – пытается убедить себя в правильности выбора Давиан, рассуждая, что, в конце концов, тут не так плохо и все его чаяния по равному обществу тут воплотились, хотя в какой форме, сильно беспокоит, будоража душу каждый раз, когда Форос открывал по новой «истине».

Но вой сирены вернул Давиана к действительности, и он в суматохе стал искать маленькую карточку, которая хранит всю информацию о нём, этакий временный паспорт, вместо постоянного, который должны выдать на днях.

Дверь в комнату заскрипела, и тяжёлый кусок металла стал отворяться, и только он отъехал на достаточное расстояние в комнату юркнули два человека. Их куртки в слабом освещении блеснули на серой поверхности тусклыми бликами, а стук туфельных каблуков наполнил помещение.

– Ты ещё здесь?! – разразился криком мужчина, уставив глубоко посаженные глаза на грубом квадратном лице, напирая озлобленностью. – А ну пошёл! Товарищ, вышвырните его!

Второй мужчина с более худым лицом в полсекунды оказался рядом с Давианом, и его пальцы цепко сжались на воротнике плаща и обхватили шею сзади, и сильным рывком движением он повёл юношу из комнаты; как только нога переступила порог, с силой швырнул его. Давиан не устоял и рухнул на пол, ощутив его прохладу своим лицом, сразу за которой пришла резкая боль, прошедшая по левой щеке, которой и приложился юноша о поверхность.

– Вот тебе и народная милиция, – позволил себе в полголоса отпустить иронию Давиан, за что и поплатился.

– Разговорчики! – рявкнул крупный мужик и сию секунду Давиан ощутил, как его рёбра сминает туфля милиционера, и новая боль пожаром охватила грудь. – Я выполняю народно-партийную волю, скот! Подняться! Быстро!

Юноша тяжело поднялся, и его уши колеблет новый указ:

– В строй, живо!

Давиан оглянулся, и его глаза выхватили образы происходящего – человек двадцать выстраиваются у стенки справа от его комнаты, заговаривая собой окна и ему стоит присоседиться к собранию людей, чтобы больше не вызывать приступов злобы у народных милиционеров. Юноша, сминая одежду на месте рёбер, поплёлся в строи и люди тут же расступились, давая ему занять место.

Два милиционера в одинокой монохромной одежде встали напротив построения, разглядывая его взором, присущим волкам, которые посматривают на стадо овец, которому суждено быть разорванными.

– Так, что скажешь, товарищ Милош? – спросил крупный, с квадратным лицом мужчина.

– А что сказать, товарищ Лир? Двадцать один партийец, голодные и сонные, даже не понимают, что они сейчас будут вершить волю народную.

К строю людей вперёд делает шаг товарищ Лир и грубым низким хрипловатым голосом начинает вещать, рассеивая туман сомнений и домыслов насчёт экстренного подъёма из кроватей:

– Я думаю, вы знаете, кто мы?

– Вы народная милиция – защитник внеклассового коммунального народа, – ответ взяла хрупкая светлая девушка, в бесцветной пижаме,

– Правильно.

На этот раз шаг делает его более худой товарищ, взявший слово и его речь понеслась звучанием более высокого лишённого хрипоты гласа:

– Но это ещё не всё, ибо на нас возложены священные функции следователей и предтечей кары, а поэтому, я думаю, вы понимаете, почему мы могли тут появиться? А, народ коммунальный?

Всеобщий страх и ужасть сковали всё построение, заставив в единую секунду очи людей, наполниться боязнью, а души роптать от того, что грядёт впереди, и только один Давиан, узнавший о милиции из книжек, догадывается, что сейчас будет.

– Да товарищи, – снова заговорил Милош, – мы здесь, чтобы представить на ваш народный суд доказательства измены ваших товарищей.

– Именно, товарищи, – хриплое слово взял Лир, – несколько из вас стали скотинами, о которых нам донесли ваши товарищи из комнатного народного надзора.

– Суд? – роняет робко вопрос девушка.

– Да, – ответил Милош.

– Что тут происходит? – шёпот срывается с губ Давиана, который мало понимает, что здесь происходит и ответ донёсся слабым тишайшим голосом от одного из тех, кто в строю; это высокий и худущий мужчина с рыжим волосом, в серой майке, и такого же цвета шортах:

– Ты что не понимаешь? Ай, голова твоя дырявая. Сейчас мы судить преступников будем, вот, что происходит.

Милош перебил всякие разговоры в строю, обратив к нему свою речь:

– Но прежде чем начать судилище, нам необходимо воспеть Ксомун шестьсот шестьдесят пятый «Воздаяние несущие».

И строй запел, а вместе с ним и часть колонок, вмонтированных в стену, отчего залу наполнил монотонный гул, проникающий прямо в мозг, как будто чья-то рука залезла в сознание, давящий, мешающий мысль и Давиану от такого звукового воздействия стало не по себе, и только его сознанию удалось приспособиться к этому, он сумел распознать только две последние строчки из противного напева:

«Так покараем же тех, кто приступил закон равенства, воздаём им по заслугам,

Ибо нет даже первых среди равных, а есть только такие же равные, средь равных».

Пение спало, но мутность в сознании осталось густым осадком, мешающим распознать даже смысл отпетого, не говоря о том, чтобы пытаться подвергнуть это анализу или критике и Давиану только и остаётся наблюдать за продолжающейся процессией народного судилище, развёрнутого средь холла общежития.

– Начинаем! – дал отмашку Милош и понеслась.

Из-за угла, там, куда длинные коридоры выводят к другим таким же широким холлам, вывели под стражей одного паренька. Два шкафа, высоченных мужика, облачённых в цвета бетона мантии, с капюшонами ведут под руки закованного в наручники парня, тщедушного и худого, на котором одежда болтается мешком. Как только они подошли к Лиру, швырнули его под ноги толпы и все смогли узреть ледяной страх в голубых очах на исхудавшем лице. Паренёк тут же попытала отпрянуть от строя, но один из двухметровых разросшихся вширь мужчин одним ударом ладони приковал его к полу, оросив серую поверхность кровью, а затем и придавил ногой до хруста в позвонке, сотрясся пространство неестественным, рождённым в механической гортани звериным рыком, из которого можно распознать одно слово:

– Лежать!

– За что он обвиняется? – спросила хрупкая девушка.

– Он попрал священные законы внеклассового равенства! – рьяно выпалил Милош. – Он вознамерился не быть равным среди таких же равных в хозяйственном плане и попрал установление о запрете мелкого ручного труда, тем самым поставив нашу общность под угрозу появления капитализма и возрождения рынков.

– А доказательства?

– Имеются, – гордо ответил Лир и топорно махнул рукой.

Один из амбалов, опустившись ладонью в карман балахона вынул целлофановый пакетик, в котором, на самом дне, покоится небольшая фигурка и Давиан слабо различил из чего она сделана, переплетение каких-то проволочек и алого цвета бусинок, нанизанных на переплетение истончённой стали.

– Это фигурка есть плод преступного деяния.

– А его ли она?

Рука Милоша скрылась во внутреннем кармане кожаной куртки и появилась через секунду, но сжимая в пальцах небольшой планшет, по которому сей момент простучали пальцы и экран обратился к строю:

– Смотрите!

На экране планшета замелькали образы, отснятые на камеры, которые установлены в каждой комнате любого партийца младшего или среднего уровня. На них видно, как час за часом парень занимается рукоделием и насаживает стёкла бусин на проволоку, заплетая всё это дело и, в конце концов, на свет появилось что-то похожее на образ то ли собаки, то ли кошки… непонятно.

– Это прямые доказательства нарушения священного порядка децентрализованного производства в Улье №17 и солидарности между Районами, ибо мелкой продукцией занимается не наша территория и этой выходкой он попрал и порядок, и солидарность.

– Но он же должен был как-то достать эти вещи доля труда, – высказался кто-то из строя, – у меня нет ни проволоки, ни бусин. Откуда они у него?

– Спёр, – басовито ответил Лир, устремив взгляд в свой планшет, – с завода.

– Тогда мы его будем судить и за кражу?

– О-у, мелкое хищение народной собственности меркнет по сравнению с тем, что он посягнул на идейную основу нашего общества. – Заголосил Милош. – Он уподобил себя классу мелких рабочих, а значит, попрал и бесклассовые основы наши.

– Кхе-кхе, – прокашлялся парнишка, зажатый подошвой тяжёлого ботинка, – я-я-я ни-ничего не крал… э-э-это му-му-мусор был.

– Но это народный мусор! – взревел Лир, подлетев к парню. – И это его украл у народа, гнида ты мелко-пролетарская! – оскорбив бедолагу мужчина плюнул ему прямо в лицо.

– Ну-у, – воззвал ко всем Милош, простерев руки к строю, – что мы с ним будем делать. Мы – суд равных, средь таких же равных, какое наказание придумает для гадины, которая решила, что не ровня нам?

Наступила гробовая тишина, и ничьи уста не желали раскалывать печать тишины, разве только гул кондиционера слышался из угла. Давиан глубоко погрузился во внутренние рассуждения и противоборства.

– Как же так можно? – тихим шёпотом для никого не слышимая летит реплика с уст юноши.

С одной стороны, судить за мелкое, незначительное рукоделие – абсурд, малопонятный и не поддающийся вразумительному толкованию. Однако неожиданно для себя парень как-то обнаружил этому осуждение, обратившись к тому, что читал, и чему его обучил Форос. Он ведь преступник, раз нарушил святое правило, разрывая саму ткань коммунистического бытия, попирая основу солидарности, трактуемую как – «не производи то, что производит твой сосед», разорвал сущность вне классовости, ибо уподобил себя мелкому рабочему, осквернив руки ненародным трудом. Что тут сложного – лежи, смотри телевизор, ничего не делай, да живи в своё удовольствие, после непродолжительного четырёхчасового трудового дня, а всё остальное – массу продукции и труд сделают и выполнят машины и всё. Давиан подвёл себя к мысли, что человек перед ним действительно преступник, раз вознамерился делать то, чего нельзя и … отторгнуть властные распоряжения Партии, а если он поносит нечестивым трудом её, то и на народ ему плевать.

Все молчат, пока Давиан размышляет о сути происходящего, однако нашлась та, которая отбросила вуаль безмолвия, заставив от внезапности вздрогнуть Давиана: и её слова стали для всех сущей неожиданностью:

– Это правонарушение мелкого характера, – послышался ответ от высокой кареглазой бледнокожей девушки, чьи чёрные волосы закрывали половину утончённого лица. – За него, согласно Народному Закону «Об осуждениях за правонарушения» виновного в несанкционированном труде мелкого характера виновный осуждается на три года заключения.

Лица Милоша и Лира сделались нерушимыми бастионами отвращения к девушке. Они ожидали иной ответ, иной суд, а не возню правового характера, которая для Партии не нужна, так как случилось преступление против партийного установления. Им нужна кровь, чтобы на живом примере показать, что идти против Партии, значит вступать во враги Народу.

– Вы кто? – спросил Лир.

– Я народный законник, прикреплённая сюда для повышения правового знания в этом месте.

– Ага, – зацепился Милош, – вы же должны понимать, что это преступление против равенства, против народа, а значит и Партии. Вот если все начнут относиться к партийным повелениям легкомысленно, то, что тогда? Правильно, не будет нужды в Партии, а если в ней не станется нужности, то, следовательно, и в обществе не будет надобности, но этого быть не может, правильно? Партия и народ равны, так едины, а поэтому, преступления умысел и против партийцев направлен.

– Но ведь Закон Народный говорит…

– Скажи, а что говорит Закон «О Народных Судах»? – перебил вкрадчиво Милош девушку. – Что там возносится выше всего?

– Народная воля, выразителем которой…

– Да-да, мы знаем. Он нарушил партийное распоряжение №23 по нашему Району, которое предусматривает смертную казнь за мелко-пролетарские тенденции. Он посягнул на власть Партии, а значит и народа, решил быть в труде не равным нам. Так ведь, равная мне?

– Именно, – без скрипа зубами, без противоречий согласилась девушка, по сути, одобрив расправу над парнем.

– И что же решит суд? – раздался на всю комнату бас Лира, который вынул из-за пазухи пистолет, и снял предохранитель.

А Милош простучал кончиками пальцев по планшету, открыв форму протокола, и моментально заполнив его, оставив пустой только графу под названием «Решение Народного Суда».

Все, кто здесь присутствуют, снова задумались, став помышлять о наказании, и кто-то из собравшихся стал зачитывать весьма необычные строки:

– Мы же помним, что самое главное, что нам говорит Партия?

– Мы чтим, то, что нам вкладывает нам Партия, – сказал какой-то плотный лысоватый мужчина.

– Мы знаем, что нужно следовать, как говорит Партия, ибо она глас народа, она и есть он, – поддержала его хрупкая девушка.

– Мы следуем, как нам говорит Партия, ибо так говорит и народ, – ещё один человек закончил чтение текста, похожего на литанию к Партии и содрогнулась мысль Давиана от вопроса «А не в секту ли я попал?».

Народный Суд решил, что делать, он непреклонен и полон фанатичного уважения к Партии, а значит, поставит во главе всего сначала её интересы, затем нужду коллектива, и только потом требования отдельных людей.

– Мы решили, – шаг делает вперёд высокий парень, с широким лицом, на котором поросли рыжих волос, – Народный Суд Общей Соты №14 площадки Общего Холла №16 вынес приговор в составе двадцать одного человека из двадцати пяти её жителей приговор. Товарища Кира приговорить к смертной казни на месте, путём расстрела.

– Велл, – прохрипел обвиняемый, а в его глазах появился душеточильный блеск и слёзы расчертили щеку, – за что ты так? Мы же друзья, не предавай меня… друзья, не предавайте меня.

– Нет. Ты попрал святые коммунистические истины, и народ воздаст тебе за это! – раздался басовитым криком ответ. – Ты никто перед идеей!

– Я обжалую это! – возопил парнишка, став брыкаться из стороны в сторону и пытаясь вырваться, но ботинок ещё сильнее надавил на грудь худющего парня и раздался характерный хруст костей и ему ничего не остаётся, как лежать и пускать слёзы в пол.

Лир передёрнул затвор и уставил дуло в лицо парню, с усмешкой засипев:

– Я, как партийное лицо, отказываю тебе в праве обжалования. Нечего было посягать на Партию.

Раздался оглушительный хлопок, увенчавший огненной вспышкой дуло пистолета, отразившейся на десятках серых поверхностях повсюду. Его жизнь окончена – Партия не прощает любое, даже самое мелкое выступление против её идеалов и установлений, ибо в глазах её небольшое бунтарство, самое незначительное отклонение от партийной идеологии, сулит большой мятеж и потерю власти. Так думает Партия и Давиан чувствует, что фанатичная паранойя, доведённая до сущего безумия, это страх, первобытный ужас перед тем, что власть может выскользнуть из её рук, а поэтому карательный аппарат должен работать с должной жестокостью и бесчеловечностью, без перерыва. Но юноша это сводит к одной формулировке, диктованной пропагандой Партии – «если она потеряет власть, значит и народ её лишится, а это плохо. Он нарушил установку – все равны среди равных, решил помастерить и показать свою индивидуальность, так будь за это побитым».

– Нет закона кроме воли Партии, – низким басом с толикой благоговения заявил Лир, то ли случайно или же намеренно не добавил знаменитой фразы – «а значит и народа».

Давиан наблюдал за показательной казнью с отстранённостью, будто не желая тут присутствовать и наблюдать за народным правосудием, запряжённым волею Партии. Юноша словно пропустил через себя смерть человека, который пытался себя хоть чем-то попытаться развлечь средь фундаментально-бездушного мира. Не было этого и трупа сейчас не станет – его куда-то уносят, тащат и сваливают в серебристого цвета мешок и взвалив на плечо один из бугаев его уносит прочь.

– Первое судебное заседание считаю оконченным, – слово взял Милош, – по его итогам можно сказать – мелко-пролетарский элемент уничтожен, и внеклассовая основа общества восстановлена. Урон, нанесённый равенству, устранён.

Пара мужчин – милиционеров развернулась и уже готовились покинуть это место, как один из них, басовитым гласом возвестил о том, что ещё не всё кончено:

– Я прошу, не расходится, ещё пара идиотов ждут народного суда вашего. Минут пять-десять вам не перерыв и снова будите вершить правосудие.

Большой холл пересчитал быть залом для судебных заседаний, когда милиционеры покинули, и жители площадки рассредоточились по её углам, чтобы перевести дух от утренней чреды неожиданностей.

Давиан медленно подплёлся к окну, всмотревшись в городские долины, но все они скрыты во тьме и только какая-то часть расчерчена точками света, рвущегося из окон и рассеявшие темень в улье подобно тому, как звезды это делает на полотне ночного неба.

– Почему же всё утром? – шепчет для себя вопрос Давиан, пытаясь найти ответ, ощущая, как его веки, только стоило напряжению уйти, спешат сомкнуться и снова его унесёт в сонные дали.

– Потому что так лучше для Партии, – доносится позади ответ, выдернувший юношу из объятий Морфея и, заставляя его оглянуться.

Перед ним завиднелся образ бледнокожей девушки, с коньячными глазами на остроконечном лице, обрамлённые чёрным длинным волосом. Давиан вспомнил её это та самая народная законник, которая пыталась заступиться за паренька, но отступилась, оставив его на растерзание.

– Почему?

– А можешь ли ты, рано встав принять нормальное решение? – мягкий голос принял оттенки давления и настойчивости. – Конечно, вам скажут, что это нужно для того, чтобы не занимать время у народа дневное, но поймите, истина в том, что Партии выгодно, чтобы всё решалось утром – меньше здравых мыслей и больше сонливости позволяют ей продавливать нужные решения.

От такого удара антипартийной мысли Давиану едва не поплохело. Впервые за всё время жизни здесь он встречал такого напора мысли, устремлённой против Партии, и ледяная рука страха коснулась кончиками пальцев его сердца, только эмоция была вызвана не беспокойством за особу перед ним, а за себя – его могут завернуть за сам факт общения с таким человеком.

– Что-то ты…, – Давиан оглянулся, чтобы его слова не достигли чьего-нибудь уха или микрофоны камер не уловили трепета его голоса. – Не слишком поддерживаешь Партию. Не боишься последствий?

– Всё нормально, – худые и отмеченные рубцами сухие губы девушки украсила скупая улыбка. – Я одна из народных законников и мне за мои слова ничего не будет, если я не перейду «черту партийности».

– Почему это? И что это за черта?

– Я член Партийно-Народного Управления по созданию оппозиционно-юридической деятельности, а также член Сообщества Законников. А черта – я не должна критиковать деятельность Партии по основным направлениям, но имею право вступать на полминуты со средними или старшими товарищами в спор.

– То есть вы…

– Да, – резко перебила девушка парня, – мы санкционированная… даже не оппозиция, а так, товарищи для короткого диспута, которые в конце концов будут оспорены, – в речи девушки Давиан увидел настроения призрения к тому, что она делает, сокрытое чувство стыда. – Нас всё равно никто не слушает, а само наше существование продиктовано необходимостью Партии показать, что «народ имеет своё мнение на виденье некоторых вопросов».

– Понятно… об этом я не прочёл. Что ж, приятно познакомиться…, – Давиан протянул руку в знак приветствия, но девушка отмахнулась.

– Юлия, меня так зовут. А вот руки мы тут не жмём,… Народное Постановление воспрещает. Считается, что-то мистерия древности, которая отвращает нас от истинного партийного приветствия.

– Понимаю.

Давиан потёр глаза, пытаясь себя избавить от сонливости и прояснить зрение, но ничего не помогает, Морфей снова пытается утянуть его в своё царство и единственное, что можно сделать, чтобы не уснуть, так это завести увлекательный разговор:

– А… у тебя, есть родители или кто-то на подобии их?

Прежнее настроение девушки пропало, а её лицо в один миг стало похоже на лик каменной серой статуи.

– Родители… тебя же зовут Давиан? Так? – юноша кротко кивнул, и девушка продолжила. – Родителей у нас нет, ни у кого. По мнению Партии, это нарушило бы равенство, «Все равны в своём безродстве» – один из постулатов «Народного Закона» и мы не можем его нарушить, – с тенью скорби отметила Юлия. – «Родственники – элемент воспитательного неравенства, который выступает в антагонизм с партийным воспитанием».

Между Давианом и Юлей возник столб тишины, и они оба погрузились в собственные размышления. Парень старается осмыслить сказанное его новой подругой, а девушка вертит в голове, зачем всё это сделано, зачем из людей сделали подобие безродных механизмов. Она ясно чувствует, что мнение отца и матери может быть авторитетней и значительней, чем слово Великой Коммунистической Партии. Она хотела быть всем, желала стать народом и взять его в полный контроль и воплотила в жизнь это, уровняв всех со всеми. Её контроль – вездесущ и естественно в её интересы входило вырвать у родителей процесс первичного воспитания, чтобы «загрузить» в ребёнка нужное для партийных чинов восприятие мира… и ради этого она готова выбить из человека саму человечность, сотворив из него инструмент, шестерню для коммунистического общества.

– Один мой друг сказал бы, – решил рассеять покров молчания Давиан, – «Как же тут можно жить?»

– Понимаешь, – на губах снова на одну секунду мелькнул призрак улыбки, – всё не так просто, как ты думаешь. Ты ещё не прошёл гипнопрограммирования, как и все мы. Ты пришлый, не наш, не посвятил свою жизнь народным трансформациям.

– Ага, то есть вас… ваш разум… психологически изменяют, – не зная какого слова подобрать, юноша сказал единственное, что посчитал приемлемым, уняв голос до слабого шёпота. – Вас программируют.

– Да, ты правильно понял принцип действия системы… «равенства», – слова донесли помимо скорби ещё и потаённую злобу. – Нас ещё с младенчества выращивают в инкубаторах, гипнозом нагружая нужными идеями… детский сад, школа и высшие заведения – процесс «загрузки» не прекращается и в конце концов мы становится… «пустыми», равными шестернями в одном устройстве.

– Пустыми? – с удивлением прозвучал вопрос. – Это как?

– Да, ими самыми, – с удручающей дух Давиана доносится безрадостный ответ. – Люди без родства, без целей, без… души, которые лишены целей в жизни, кроме одной – служить Партии.

Слова, пророненные Юлей, заставили парня на мгновение отбросить железный занавес партийных догм и взращённое похвальбой иерархов самодовольство, узрев для себя частичку сущности Директории. Тут Партия возвысилась над людьми, и онапостроила механическое существо, из равно-безликих и бездушных инструментов. Равенство – великая идея, высказанная первыми «отцами» левого движения, здесь обрело свою совершенную, всеобъемлющую и монументальную ипостась. А разрушение института семьи, о котором захлёб пророчили и желали леваки древности, здесь приобрёл образ разрушительного клинка, великого уравнителя и молота, выбивающего из человека дух человечности, уравнивая его абсолютно.

«Нет, не может быть всего этого» – взбунтовался против новой правды Давиан. – «Она же из оппозиции. Её миссия лукавить и врать, сбивая партийцев с пути истинного. Ложь». Давиан снова был атакован «истинами», которые напел ему Форос, которые он просчитал из книг. Он не верит, что тут всё жутко и плохо… вон, даже оппозиция есть, игрушечная, смехотворная, но всё-таки.

– И как долго всё это существует? – вопросил Давиан, присев на подоконник.

– Если верить истории, тридцать лет понадобилось Партии, чтобы перекроить сознание сотен миллионов людей.

– Не думаю, что они сожалеют о том, что стали частью мира, о котором, ни один из первокоммунистов прошлого и даже мечтать не мог. Вот я точно это знаю. Мне пришлось бывать в других уголках мира, и я тебе скажу – тут лучше всего. А если я сказал, значит так и есть.

Надменность Давиана вызвала лёгкое смущение у девушки, но всё же не дав ей проявиться, вспомнив, кем работает на Партию её собеседник, она спокойно продолжила диалог:

– Ну, не знаю,… не знаю, – речь девушки утихла, зажурчав подобно тихому ручейку. – Равенство в имуществе не слишком радует многих. Не хватает многого, . А равенство андройдов, похожих на людей и самого человека?

– Равенство… железяк и людей? – поёрзал на подоконники Давиан. – Э-это как вообще получается?

После вопроса Юля, ощутив, как её ноги устают стоять, переместилась на подоконник и села рядом с Давианом, прикоснувшись спиной к прохладной стекольной глади окна.

– Они тоже признаются равными среди равных, вот умора – человек стал равен орудию. Партия посчитала, что хорошо было бы уровнять человека с андройдом, дать им равные права и обязанности.

– А зачем?

– Я думаю, ты и сам понимаешь, без моего ответа, – ухмыльнулась Юля,

Она не стала говорить, что если постоянно говорить человеку, что он орудие Партии, беспрестанно пси-методами из его сознания ваять мышление орудия, и давать равные права с тем, что реально бездушный кусок металла и переплетение паутины нитей из проводов, живое существо начнёт думать, что оно действительно инструмент. Юлия не стала это говорить, зная, что Партии это не понравится, это значило бы огласить истину о жизни, а это не нужно «выразителю народной власти», незачем давать людям лишний повод для раздумий.

– Во всяком случае, так решили старшие и средние товарищи, значит, так тому и быть, – сказала девушка, намеренно отделив часть партийцев от остальных людей, возвысив их над остальным народом, явно показав, кто истинный воротила всех дел в стране.

– А что нужно сделать, чтобы попасть в средние и старшие партийцы?

– Тебе зачем?

– Может, я хочу стать партийцем среднего звена. Или даже старшим. Вот и собираю сведения, чтобы знать, как это сделать.

– О-о-о, Давиан, ты далёк от этого, как

– Это ещё почему? По-твоему, я разве недостоин, быть средним партийцем?

– Здесь дело не в достойности, а… как бы так выразиться…

– Говори, как есть.

– Партия ищет тех, кто бы стал продолжателем её дел, кто бы ревностно и фанатично хранил веру в её догматическое учение. Власть ради власти. А для этого нужны самые рьяные и верные. Дело не в способностях, а в вере.

Всеобщий шорох и стремление к построению не позволили Давиану попытаться поразмышлять над словами Юли, и он подскочил с подоконника, спеша встать в строй таких же равных, как и он.

На этот раз рядом с Лиром и Милошем в цепях оказалась два человека, накрепко сдерживаемые цепким хватом высоченных и широких мужчин, с капюшонами на голове. Они кинули двух пленников под ноги двум милиционерам.

– Что ж, пришло время заседания ещё одного народного суда, – объявил Милош. – Доказательства в зал.

Давиан всмотрелся в тех, кого им привели. Парень, такой же щуплый и худощавый как прежний, истощавший от скудного питания, со светлым измаранным запёкшейся кровью волосом и созерцающий всё происходящее жалостливым смотрением серо-серебристых глаз. Рядом с ним такого-же сложение девушка, только её щёки и плечи затмеваются ореховым немытым волосом, а на мир смотрят голубые очи, в которых вьётся страх. Неожиданно юноше стало жалко их – побитые, обруганные и парень догадывался, за что их могут судить, но всё же, монотонное чтение Ксомуна «О народном суде», вернуло его от сочувствия к бесчувственному созерцанию на картину народного правосудия.

– Эти жалкие существа думали, что заклеили все камеры, – резкий грубый бас разорвал тишину и обращая экран планшета к людям. – Вот вам доказательства их антинародного святотатства.

– И в каком преступлении они обвиняются? – прозвучал вопрос из строя «судей».

– Сейчас сами всё увидите.

Экран запестрел изображениями того, как обвиняемые парень и девушка в одной из маленьких комнатушек парень и девушка милуются, но и этого хватит, чтобы обречь их на забвение и поругание. Два десятка глаз одномоментно обрушили осуждение и ярость во взгляде на крамольников.

– Несанкционированные отношения, способные вызывать появление такого антикоммунистического института, как семья, – вменил им Милош. – Они не захотели быть равными в безродстве, и грубо нарушили порядки равенства.

Всё как говорил Форос. Давиан смотрит на богато развёрнутое представление, где народу дали почувствовать на секунду себя властью, и спрашивает себя «Зачем?». Неужели союз между женщиной мужчиной настолько опасен для Партии, что она готова удушить тысячи судеб во имя идеи… или власти. Но зачем? Чем это будет мешать Партии, какую угрозу это несёт для неё? Зачем нести смерть тому, что с виду безобидно? Партия стоит на фундаменте из идей, а вытащи что-нибудь из идейной структуры, и она бы рухнула, ибо основа уже держит. Зачем нужна Партия, если она больше не выражает идеи, на которых воздвигнута власть.

Неожиданно Давиан ощутил фибрами души истину, что и народ, и Партия стали жертвами идейной гонки. В отчаянии прежних времён они искали истины, которые бы их привели к процветанию и, нащупав их в постулатах левого движения, ощутив сахарную правду о равенстве, создали Директорию – нечто жуткое, ставшее жертвой нового порядка и безумных амбиций, где всё извращено шрамами прошлого мира.

Давиан слышал мрачный приговор и безмолвно наблюдал за тем, как пистолет содрогается, приводя в действительность «народное правосудие!» и его мучает один вопрос – «Неужто всё это во имя равенства?».

Глава шестая. «Коммунизатор»

Десять часов утра.

– Всё как всегда, – печаль и скорбь по лазурному небосводу и яркому светилу донеслись в реплике, идущей от окна в небольшой комнатушке

Солнца снова нет и уныние, и удручающая обстановка снова погружает всё вокруг во власть однообразия, устилая бесконечные каменно-бетонные дали мрачностью и неприветливостью. Неподготовленного человека это вгоняет в грусть одним только видом и оттого Давиан смотрит в окно с и его глаза не могут скрыть подъедающей дух меланхолии.

Парень смущается сделать какое-либо движение в сторону, или же которое можно трактовать как неугодное, ибо сейчас, в этот момент на него взирают десятки глаз, посматривающих на его силуэт из вездесущих камер, понатыканных в каждом углу его комнаты, да и каждый житель общежития может подключиться к камерам, чтобы осуществить «народный надзор».

Даже сейчас юноша ощутил, как его дух встрепенулся, упомнив только что сказанную фразу, которую могут использовать против него, но не сделают этого. Он тот, кто говорит против Рейха, тот, кто отвращает людей от чужеземных краёв, он нужен Партии в деле пропаганды, создания атмосферы любви к ней. Впервые, за длительные и мрачные дни, Давиан ощутил себя инструментом для Партии, её техническим средством, которое она использует для создания нужной мысли и мнения, для славы её и очернения «врагов народа».

«Но Партии ли?» – спрашивает себя Давиан, пытаясь нащупать, кто стоит во главе всего, что произошло сегодня.

После прожитого судебного заседания его сознание будто прояснилось, и в тоже время остаётся в потёмках идейных заблуждений. На душе тяжёлым якорем лежит чувство, что это было несправедливо. Убийство двух человек, которые делали то, что Партии ну никак не могло навредить, но ведь их казнь – воля её, а значит и народа, ибо первое вбирает в себя второе. Давиан хотел бы увидеть того гада, который отдал приказ об их казне, но это было решение народного суда и исходя из этого получается, что весь народ оскотинился. Да и трудно искать истину, когда сам рассудок обременён любовью к организации, которая его туманит, набрасывая покров равенства между своими действиями» и волей многих людей.

«Кто же это может быть?» – вопрос обращён к себе и Давиан пытается докопаться до истины, кто же истинный бенефициар выстроенной системы, кто получает выгоду от того, что хоть народ и Партия составляют тождественные явления, но есть малая группка тех, кто парит над законом и людьми. Этого не видно, нигде явно не прослеживается, но есть ощущение, сам разум взывает к тому, что есть элита, для которой сложившийся миропорядок – сущая выгода, хоть и путь к ней выстлан телами диссидентов и украшен вырванными из остальных людей душами.

«Партия наше всё» – говорит себе Давиан, чтобы не сбиться в мыслях с пути, который ему указал Форос. Парень не желает, не хочет видеть Партию как организацию виновной в том, что он видел ранним-ранним утром. Те, кто его тут любят, те, кто холят и лелеют, ему сказали, что он здесь нужен и важен, что без него здесь никак и тем более они ему здесь подчеркнули его важность, но, а могут ли такие хорошие люди творить подобное зверство? В уме Давиана рисуются далёкие картины недалёкого, по его мнению, будущего где он один из самых могущественных иерархов Партии, направляющий одним своим словом десятки тысяч людей на подвиги трудовые и каждая буква, сказанная им обретает по истине божественную праведность и силу. И представляя, как новая жизнь вознесёт его на самые верхи, юноша не желает видеть Великую Коммунистическую Партию олицетворением всего нечеловеческого и плохого, что тут есть.

«Она спасла эту часть мира… она подарила этому обществу бесклассовость и даровала свободу… она создала самую настоящую конфедерацию коммун, где каждый живёт по собственной уникальности… она вдохнула жизнь в Директорию. Может ли быть Партия плохой, если только ей выпила святая миссия спасения праведного коммунального народа от фашизма Рейха или капиталистического хищничества «Республики»? Нет, нет и ещё раз нет». – Оправдал для себя Давиан Партию, вконец утвердившись в мысли, что нужно отягощать бременем вины кого угодно, кроме рупора воли народной.

По комнате пробежалось глухое звучание стука, достигая ушей Давиана и отрывая его от размышлений и наблюдений за улицами Улья рукой металлического бренчания. Кто-то стучится в толстенную металлическую дверь, и Давиан отходя от окна, цепляется в кармане пальцами за края карты и на ходу прикоснулся пальцем к панели, заставляя металлическую преграду тяжко и постанывая отодвинуться.

На пороге стоит высокий парень, в алом плаще, капюшон которого аккуратно скрывает в тени половину лица, оставляя только худой и округлённый подбородок и тонкие губы.

– Я знал, что это ты, – заговорил Давиан и под тусклым светом блеснул серым покрытием пластик, поднесённый к гостю, – вот, держи. Это твоя продуктовая карта.

– Хоть бы «привет» сказал, – недовольством потянуло от гостя, который потянулся и вытащил из хвата карточку, – тут твой друг к тебе пришёл, а ты с карты начинаешь. Кстати, а зачем она нам?

– Привет Пауль, – безрадостно приветствует Давиан товарища, – тебе она понадобится для получения ежедневного пайка, как мне сообщил Форос.

– То есть, – нахмурился Пауль, и его речь проявила лёгкое недопонимание, – я не совсем расслышал. Пайка?

– Именно, его самого. Теперь нас не будут кормить в «чрезвычайной столовой», которая только и стоит, чтобы питать таких залётных, как мы. Всё, хватит, теперь мы практически полноправные члены общества этой Коммуны.

– И что это значит? – Пауль убрал карточку в карман и секундой позже он сделал шаг назад, чтобы пропустить Давиана, который покинул комнату.

– Для чего? – Давиан вышел за порог, оставляя дверь открытой, не ожидая, пока она закроется. – А как ты есть будешь?

– То есть? Поясни пожалуйста, а то мне Форос ничего не передавал и не звонил. Что и как с этими картами?

Два парня устремились к витиеватой сети коридоров, не обращая внимания, как где-то на диване три партийца дружно потягивают чайного оттенка жидкость, отравляющей пространство, стойкими пьянящими ароматами спирта, пытаясь склонить и какой-то человекоподобный андройд к серому веселью, больше смахивающим на поминки, рассекая середину просторного холла.

– Зачем тебе карта, Пауль? – переспросил Давиан для себя. – Да чтобы ты смог в распределители еду и воду получить.

– Это как?

– Спускаешься вниз, на второй этаж, находишь «Центр Продовольственного Снабжения» и даёшь карту. Там уже по ней проверяют, кто ты и сколько тебе положено, и в соответствии с этим на руки получаешь еды, да воды.

– Это же…

– Да-да, мой друг, воплощение принципа «каждому по потребностям», – пестря гордостью и самодовольством, окончил фразу за друга Давиан. – Все мы будем получать еды по равному, или по нашему труду, а это и есть справедливость.

Но Пауль подумал о совершенно ином, нежели о воплощении справедливости в продуктовых карточках. Ему, человеку, выросшему в Империи, где еда и вода, одежды и техника продаются и покупаются за деньги дико смотреть на пластик, от которого зависит его продовольственное состояние. Его пальцы нащупывают гладкие стороны тонкого слитка пластической массы, вертят карточку и с каждой секундой в душе Пауля взрастает желание отшвырнуть её в сторону, выкинуть подальше, ибо вся система Директории распределения еды сталкивается с рассказами матери и отца, которые со слезами на глазах рассказывали о временах, когда Великий Кризис бушевал во всю мощь, при нехватке еды им выдавали подобные карты. Люди грызлись и убивали, топили друг друга в крови ради заветных карт, но самое гнусное, что можно было придумать, так это жадность и алчность правителей сгнившей Лиги Севера, которые благодаря картам скопили немереные горы продовольствия, живя в достатке и роскоши, торгуя им налево и направо, пока остальные давились гнилыми крысами, да краюхами хлеба, чтобы не умереть от того, что живот прилипает к спине.

«А что если они тоже… что если Партия, её верхи, решили скопить себе богатства?» – пораскинул деталями ситуации Пауль, ухватившись за мысль, которая вела к самому опасному отступничеству – усомнение в Генеральной линии Партии или отступничество от её Доктрины. Юноша лишь гранью разума коснулся предположения, что её верхи сколачивают благодаря карточкам самые настоящие продовольственные капиталы и сию же секунду рождается вопрос. – «Но зачем?».

– Что ты призадумался? – низкий голос Давиан заставил вернуться Пауля из мыслей. – Или не рад новой системе?

– Да нет, что ты, – легко и скоротечно выдал усмешку Пауль, чтобы не создавать подозрения на человека, который не рад «партийной находке». – Кстати, он нас довезёт?

– А как иначе? Или ты собрался десяток километров идти десять километров по Улью по «Дома Коммунизации Младенческого Населения».

– Ах, до «Коммунизатора», – речь Пауля скользнула намёком на тяжесть и отвращение к месту небольшого путешествия.

«До него действительно нужно ехать, иначе десять километров по чёртову Улью я не выдержу. Подохну от невообразимой безликости». – Сошёл до подавленного гнева Пауль.

Двое парней вошли в лабиринт из тесных коридорчиков, где воцарилась томная темень и вечная прохлада, окутывающая кожу неприятной сыростью, благодаря которой бесцветные стены частенько покрываются махровым ковром из плесени и грибка, которые приходится частенько счищать.

– Кстати, а как там товарищ Марта? – спросил Пауль. – Она же вроде сегодня тоже хотела с нами пойти.

– Она сейчас посвящается в таинства «Храма коммунистического полового учения имени товарища Калантай», – без намёка на смущение ответил Давиан. – Как она говорила, сегодня у них «Учение о свободном сношении с группой партийцев».

– Эх, как-то это неправильно, – прозвучала нота тяжкого сомнения от Пауля, что вызвало фанатичную реакцию его товарища.

– Нет, это истина жизни! Непререкаемая и основополагающая в половом учении Калантай. Я думаю, ты понимаешь, что здесь это…

– «Народно-законная практика, созданная во имя Народа и закреплённая его правом, существующая для подтверждения принципа свободы и равенства» – зачитал поспешно строчки из закона Пауль и перешёл к тираде морали. – Но это же… противно. Это как-то неправильно.

– Я не понял! – неожиданно для Пауля рявкнул Давиан. – Ты решил не поддерживать Генеральную линию Партию? Вспомни абзац третий главы пятой Фолианта Коммуниста от Апостола Коммун – «Никто не может быть персонализирован в половых отношениях, никакой партиец не может, обременён союзом отношений с другим партийцем, поскольку это отступничество от фундаментальных антисемейных устоев Партии». Сомневаешься!?

– Конечно, нет! Я полностью поддерживаю Доктрину! – голос парня задрожал, а сердце ускорилось, сотрясая грудь скорыми ударами, оправдания посыпались один за другим, ведомые первобытным страхом, ибо за самомнение в Доктрине полагается смерть. – Я верю в неё, просто не так выразился!

– То-то же.

Дальнейший путь они продолжили в полном молчании и вскоре, шествуя через коридорчики и холлы, они вышли в главный двор общежития, где у дороги их уже ждала машина. Плоская приземистая конструкция авто и его серо-алая покраска, разделившая его на две части внушают дух футуризма, а шесть колёс под длинным корпусом, на зеркальной поверхности которого отразились облака, показались двум юношам признаком благонадёжной проходимости.

– Что-то вы долго! – доносится звучное воззвание на весь внутренний двор и усиленный голос, наверное, донёсся и до самых крыш высоченного здания, на фоне которого человек кажется муравьём.

Давиан и Пауль прибавили ходу и почувствовали, ощутили, как ветряные порывы им ударили в лицо, а сильнейший с каждым днём холод сегодня вгрызся в кожу хищным зверем.

– Меня за вами послал Форос, – уже спокойнее, но всё ещё оглушительно выдал слова субтильный мужчина.

Пуль его окинул одним взглядом, подмечая каждую деталь. Он примерно метр семьдесят ростом, укутан в алую ткань, которая скрыла его лик за широким капюшоном, а тело, где полотна алой материи расступились, блестит металлическими бликами начищенного до блеска комплекта техно-брони, эмитирующей немецкие приталенные латы века шестнадцатого. Глаз Пауля подмечает поблёскивающий золотистый растительный орнамент, исполненный за серебристом покрытии брони.

Парни подобрались к машине и встали возле фигуры, закутанной в красный стихарь, поверх металлического бронированного корпуса доспеха, который то и дело приглушённо гудит.

– Здравствуйте, товарищ…

– Я Густав, – закончил за Давиана мужчина металлическим бренчанием голоса, – Главнейший Начальник Народной Гвардии по этой Коммуне.

– А мы…

– Вы Пауль и Давиан, – столь же бездушная речь вновь оборвала фразу юноши, – я знаю вас. Меня к вам послал Форос, чтобы отвести в «Коммунизатор» на…

– Просвещение, – перехватил инициативу заканчивать фразу вместо собеседника Давиан, – Мы тут недавно, и товарищ Форос решил, чтобы мы сначала подучили, как всё здесь устроено.

– Да, мне он о вас рассказывал, – издала механическая гортань перезвон, в котором можно уловить частичку человеческого интереса, – вы интересные персоны. Хотя долой пустые разговоры здесь, полезайте в машину. Время не ждёт.

– Хорошо.

Пауль забрался в салон автомобиля и его нос учуял слабые ароматы сладко-машинного запаха, будто бы кто-то пытался делать жуткое и вонючее благовоние, смешав нотки ванили и смрад масла, однако смирившись, что придётся дышать этим всю поездку, Пауль забрался на самый край кресел, уставив взгляд в окно и узрев невзрачную картину печальной действительности, резко уставил глаза в пол.

Внутри машина оказалась весьма комфортной – несколько рядов сидений, обитых ярко-красной тканью, резко контрастирующих с океаном тотальной серости снаружи, что не может не радовать. Каждое кресло способно регулироваться под желание седока, но не это главное – Давиан видит,

– А у вас все машины на… как его там…

– Да, – слышится металлический ответ Густава, – от автобусов и до грузовиков у нас всё на самоуправлении… всё, кроме транспорта Народной Гвардии.

– Вот видишь, Пауль, – смесь гордыни и самодовольства, замешанной на ненависти к Рейху вспыхнули в словах Давиана, – тут всё для народа, чтобы он не перетруждался.

– Ладно, поехали.

Машина дёрнулась с места и довольно быстро разогналась. Её скорости хватило, чтобы уже через пару секунд выжать сотню по жилой зоне и это неминуемо вызвало бы дорожную катастрофу, но не у системы управления автомобилями. Все компьютеры приняли сигнал – едет партийная машина, и поспешили убраться с дороги подальше, вторя черни, которая расступается перед феодалом, на пути которого лучше не оставаться, иначе можно поплатиться.

Авто остановило свой ход только возле монументального здания, выстроенного в форме примыкающих друг к другу трёх небоскрёбов, где третий самый высокий и смахивает на устремлённый поколебать своей остроконечной крышей небосвод, шпиль. Два высоченных здания, этажей в пятьдесят обагрены в тёмно-красные цвета томной и мрачной розы, а вот срединная постройка светится между ними пёстрой расцветкой светлой артериальной крови. Земельные угодья, а точнее изумрудные луга, расчерченные асфальтом, подле них простираются на километр в каждую сторону и огорожены пятиметровой стеной из бетона и камня, украшенной сверху сетью тепловых ловушек, которые изжарят любого дерзкого нарушителя.

– Вот оно, – выходя из машины, заговорил Густав, цепляясь пальцами, закованными в сталь за верх двери, – место святое. – Его ладонь, сверкнув позолоченным орнаментом, устремилась в сторону гряды построек. – Узрите его, место, где сознание познаёт основы коммунистического бытия, где оно пропитывается им и вбирает в себя сущность Доктрин. Так идёмте же, прикоснёмся рассудком к сокровенному.

Пауль и Давиан пошли за Густавом, смотря на его широкую спину, которая отдаёт небольшим горбом. Они мгновенно прошли десяток метров и поднялись по серым ступеням и проникли вовнутрь, минуя огромную резную дверь, ростом в три метра, которая отварилась сама собой.

Внутри, в первом холле, их ждал бал роскоши и красоты, который только можно вообразить в этом сером мире. Пол вымощен плитами из алого и чёрного гранита, которые доведены до зеркального состояния, а огромные четырёхметровые окна задёрнуты бежевыми шторами, приглушая свет и создавая темную уютную атмосферу. Колонны внутри украшены позолотой, а углы сияют статуями из мрамора и серебра, изображающими партийных деятелей, и они настолько совершенны и прекрасны, что при виде их любой ремесленник древности зарыдал. Внутри колоссальных и просторных зад не сосчитать народу в белых халатах и масках, которые носятся туда-сюда, на мгновение, задерживаясь у электронных небольших стендов, отдалённо похожих на информативные доски.

– К чему такая… красота? – дрожь рвётся в речи Пауля, вызванного резким эстетическим диссонансом. – Как же доктрины серости и равенства в монохромности?

– Ох, юноша, – Густав распростёр руки в стороны, – Партия сказала, чтобы место, где зачинается жизнь, внушало трепет и раболепие народа самому себе. Партия утвердила за собой право созидания жизни, и она обязана была его оформить наиболее красочно, чтобы показать своё превосходство. Это, друзья, храм рождения и коммунизации. Это Коммунизатор.

– Что будем делать дальше? – спросил Давиан.

– Форос сказал, чтобы я вас провёл по четырём различным секциям. Мы начнём с первой – там, где зачинается жизнь. Мы идём на Станцию Зачатия.

Давиан и Пауль беспрекословно последовали за Густавом и через пару минут блуждания по широким и обременённым роскошью коридорам, стены которых усеяны дверями в кабинеты и лаборатории, они прошли за толстенные металлические двери, оказавшись лицом к лицу с живородящей механикой.

Исполинских размеров зал, внушительными размерами конкурирующий с пространствами филармоний, искрашен в монохромный белый цвет, а его пространства заставлены механическими полками, штабелями этих полок, теснящихся друг к другу и напоминающих великие библиотеки Рейха. Только на стеллажах не книги, нет. Пауль, оказавшись у полок, заметил, как из мутной жидкости небольшой колбы на него смотрит несформировавшимися глазами человеческий эмбрион, к которому тянуться несколько проводков, как нити марионетки. И один только вид подобного заставил отпрянуть от полки юношу и дёрганым голосом задать вопрос:

– Ч-ч-чт-что э-это? – растерялся и содрогнулся от страха Пауль. – В-вы растите детей? Как урожай?

– Да, уважаемый товарищ Пауль, – пальцы Густава коснулись одной из пробирок и простукивает по ней. – Практически все партийцы, которых вы видели, вышли из этого места, кроме самых старых, конечно.

– Но как вам удалось этого добиться?

– Товарищ Давиан, это весьма сложная операция… нам, до перенесения человека в инкубаторы, приходится использовать для зачатия органы людей до тех пор, пока они не износятся, не придут в негодность, как проржавевшая механика кого-нибудь механизма. Все эмбрионы, которые здесь содержатся, производятся в Цеху.

– А мы пойдём в него?

– Конечно, нет. Цех по зачатию засекречен, да и войти туда без спецодежды вам никто не позволит.

– Т-то-то есть в-вы…

– Да, как бы печально это не звучало. Преступники и те, кто идут «по квоте»… решаемой естественно на выборах всей Коммуной, «разбираются» на органы. Без этого мы давно бы вымерли,… антисемейная политика порождает, и дефицит в народонаселении и чтобы поддерживать Генеральную линию Партии мы решили ввести такую систему восполнения людей. К тому же, это позволяет нам контролировать численность населения. Так сказать, полный контроль Партии над числом людей и порождать больше, чем мы сможем прокормить.

– А в чём заключается коммунизация на этой стадии?

Густав убрал кончики пальцев от колбы и стал расхаживать вперёд-назад, неприкрытые части его брони отразили на себе лунный свет приглушённого диодного свет лампочек.

– Да, а как? – поддерживает вопрос Пауль.

– Товарищ Давиан, тут мы имеем возможность формировать человека – его черты тела, цвет глаз и тому подобное. – Металл на пальцах Густава дотронулся к холодным прикосновением к кнопкам у панели под колбой. – Тут написано, что этот эмбрион был выписан пятнадцатой электростанцией.

– Выписан? Как журнал?

– Да… это и есть один процессов коммунизации – общество, руководствуясь наставлениями Партии и своей волей определяет, кто и где будет работать. Тут рождается жизнь, но вся её дальнейшая сущность и форма, весь жизненный путь, предопределён волей народа.

– Это…

– Наиболее демократично, вы хотели сказать? – надавил Густав на Пауля, опустив руки на пояс. – Или вы не согласны, когда народ и его коллективы, определяют всенародным выбором жизнь человека? Да, пускай, его путь уже предопределён голосованием на предприятиях по выпискам людей, но ведь это и есть абсолютное воплощение народовластия – когда интересы индивида уступают нужде коллектива.

– Да, согласен.

– Ладно, давайте пройдём на Станцию Первичного гипнопрограммирования. Думаю, там вам будет интереснее.

Пока они переходили из помещения, смахивающего на библиотеку, только вместо пыльных полок там «люди на заказ», Пауль ощутил, как его дух берёт злоба и что ещё хуже отторжение к этому обществу. Все чаяния и желания одного человека, все его чувства и мечты – пыль перед жерновами народной демократии, в спину которой бьют плети Партии, подгоняя его на выбор нужных решений. Но формирование человека, его жизнь и путь по ней – отдать на волю толпы… «Если это не полоумное олицетворение идей… падения государства и прощания с человеческой моралью, то точно воплощение… царства “рогатого”» – взбурлили злобные мысли у Пауля.

Делегация минула ещё одну массивную дверь, сбросив которую можно превратить легковой автомобиль в лепёшку. За металлом и камнем стен скрываются от посторонних глаз, на огромных площадях расставлены целые ряды люлек и кроватей, к которым тянутся провода и электроника, накрытых плотным стеклом, уберегающих малышей от постороннего воздействия. Тут света больше – он проникает через внушающие трепет огромные окна – в три человеческих роста, а по краям, у самых рам, алые шторы свисают подобно стягам и знамёнам нового коммунистического порядка.

– Вот ребята! – прозвучала механичекая речь Густава, а его ладони легли на стекло. – Это практически готовый партиец младенческого возраста. Тут всё поставлено на конвейер, – гордо прозвучало заявление. – Скоро, совсем скоро завершится процесс гипноформирования и этого малыша отправят в детсад, где продолжат воспитывать его жизненные устои и обучат навыкам жизни.

Давиан и Пауль аккуратно подошли к электронной люльке, чья пласт-оболочка покрыта тёмно-синим цветом ночного неба оттенком и заглянули в её содержимое. Там в блестящие пелёнки укутан ребёнок, а к нему, к ушам тянутся два чёрных проводка, плотно прилегающих к ушной раковине и прикрывая её чёрным пластиком.

– Это наушники? – спросил Давиан.

– Да-а-а, – пробренчала электронная гортань, – только не наушники, а «инструментарий гипнотического воздействия на реструктуризацию психики». Иначе говоря, это гипноформирование.

– Гипноформирование? – с опаской спросил Пауль.

– Именно, – Густав отошёл от ребёнка и пошёл дальше вдоль стройных рядов таких же инкубаторов, чеканя подошвами сапог шаг по мраморной плитке, сложив руки у поясницы, – гипноформирование – это гипнотический процесс, когда словом и электронным воздействием на мозг нам удаётся «сделать человека».

– В смысле?

– Коллективность, выхолащивание тенденции к единоличности, разрушение на первых годах жизни стремления к вольнодумству – всё это удаётся или практически получается, делать гипноформированию. Всё, что вы видели в людях раньше – агрессия у гвардейцев или жажда труда работников, горячее слово проповедников – это заслуга процедуры Коммунизатора… точнее он воздействует на душу на подобие гиперодителя и «нагревает» нужные участники психики.

– Коммунизатора? – хват удивления взял Пауля.

– Да, хотел же сказать. Коммунизатор это не только место, где созидается жизнь, но и целая программа гипноза во сне для них, – кончик правого указательного пальца металлом брякнул по стеклу ближайшей люльки. – Это программа, которая закладывает основы поведения и личности… но не поймите неправильно, так как они дети, то сейчас для них это ничего не значит, а когда они пойдут учиниться, тут в них и дадут эти семена первые ростки. Так, если ребёнка заказали на выборах на заводе – ему надковывают постулаты труда и промышленного самопожертвованию, которые в нужный момент жизни взыграют в психике, а если он нужен в Гвардии, ему прививают отверженность и военную жертвенность… мы с помощью этой сверхродительской системы гипертрофируем психическое «должен» до такой степени, что любой малейший отказ от программы вызывает сильнейший невроз.

– Извольте, но вам не кажется, что это жестоко? Так коверкать мозг?

– Во-первых, Директория считает, что у человека есть душа и в первую очередь мы воздействуем на неё… если бы всё зависело только от мозга, то у нас не было… сбоев. Во-вторых, а почему? Разве коммуна не должна брать ответственность по воспитанию своих детей? – Повернулся к Паулю Густав и, зацепившись сталью пальцев за нити капюшона отбросил его, показав лицо, разделённое на две части – нижняя, которая блестит механическими протезами и верхняя, с которой смотрят на юношу два чёрных, будто тьма, бездна, ока, прикрытые копной чёрно-седых волос. – Да, раньше и были семейства, которые определяли или помогали в этом ребёнку. Теперь их нет, и элементы Коммуны волей демократической и решают фатуму человека, поскольку больше некому. Так мы живём, и жить по-другому не сможем. Это система. Сломай один её элемент и всё рухнет и вновь этот край окунётся пожарище воин и разруху.

Они пошли дальше, выходя из этой станции, а Давиан с восхищением разглядывает перед уходом каждый инкубатор, явно радуясь тому, что эти дети, из безродных эмбрионов, вырванных из полу-искусственной утробы матери и помещённые в мутную жидкость, корректируются и развиваются по заказу предприятий и нагружаются догматами Партии, как какая-то электроника. На них даже как на людей не смотрят – мясо, которое когда-то должно отработать свой срок во благо Партии.

«Ребёнку даже не дают выбора на различное восприятие этого мира» – помыслил Пауль. – «Ему сразу задают нужную систему поведения, ему сразу говорят, кого нужно чтить, а кого боятся… его же программируют как какой-нибудь компьютер».

Древние идеалы всех радикальных левых и тех, кто мнил, что научный прогресс даст возможность выращивать человека без родительского крыла, а его воспитание будет проходить под тёплым взором Коммуны, обернулся ещё одной деталью красно-серого Вавилона. Технологии и идеи стали цепью, которая миллионы, сотни миллионов людей прицепила к единственному сюзерену – организации, которая якобы выражает волю народа. Люди сами загнали себя в железную клетку и ключ от неё выбросили поодаль.

Пауль и Давиан пошли дальше, за Густавом, который из довольно освещённого места, где полным-полно людей в халатах было, повёл их вниз, уводя по мраморным ступеням всё ниже и ниже, в темноту мрачных коридоров, куда слабо пробивается свет и редко то и мелькнёт лампа, чьё свечение настолько слабо, что глаза невольно начинают резаться.

– Куда мы идём?

– Сейчас увидите, товарищ Пауль.

Триада резко завернула за угол и уткнулась носом не в стандартные металлические глыбы железа или чугуна, а в дверь из древа, двухметрового размера, отдающей приятным дубовым ароматом, который создаётся тут искусственно.

За её порогом ребятам встретилась довольно странная и чудная картина. Густав их повёл по длинному коридору, вымощенному тёмно-коричневой плиткой, где свет максимально приглушается, а стены прохода – это боксы, в которых происходят различные вещи, видимые за стекольными панелями.

– Это что за место?

– Тут сразу две Станции, – рука Густава вывернулась вправо, – там у нас Станция конечного идейного конструирования.

Пауль с Давианом повернули головы и заприметили, как в пространстве бокса ведётся «реформирование» – дети, ясельного возраста, высажены на маленьких креслах и на каждом увешаны беспроводные наушники очки, скрывшие глаза и уши под пристальным взором человека в белом халате внимают тому, что им говорят и показывают.

– А-а что они делают?

– Им, товарищ Пауль прививают любовь к Партии, естественно. Она всё делает, чтобы её партийцы уважали и народ, и его зеркальное отражение.

– Как это делается?

– Они выслушивают курсы, где им, снова «прописывается» поведение и нормы, которые они должны будут соблюдать, а очки с помощью образов «кодируют» через зрение важных и уважаемых персон, а также «вписывают» черты плохих людей, которых Партия считает идеологами антикоммунизма. Хоть это и не всегда получается.

Густав продолжает рассказывать, идя вдоль стройных боксов, а тем временем Пауль настолько ушёл в себя, что не слышит его, пропуская речи гвардейца, мимо ушей, испытывая резкую душевную неприязнь к этому, с натяжкой говоря, человеку. Ему противно, что ребёнка с момента зачатия и до самой смерти взращивают на благо Партии и по требованию народной воли. В Рейхе уважение к государству и вере, к их сподвижником формировалось на литургиях, проповедях и бряцаньем молота Инквизиции, но даже там оставалось больше свободы, чем здесь. В Директории нельзя думать иначе, чем скажет Партия потому, что уже с рождения и до него сознание «программируется, так как надо», чтобы максимально избежать бунтарства и мятежей. Тотальный контроль над разумом людей был взят Партией, казалось бы, благодаря такой хорошей и благородной идее – «пусть ребёнка воспитывает общество, а у людей будет больше времени», но в мире, где Партия и народ вросли друг в друга став единым целым, эта технология стала не более чем способом подавления инакомыслия.

– А что по левую сторону? – спросил Давиан и напомнил Паулю, что они всё ещё на экскурсии и не следует надолго уходить в себя.

Рука Густава уставилась влево, и его машинная речь обозначила предназначение этих боксов:

– Это последняя Станция, которая работает с сознанием малышей. Когда всё загружено в психику только остаётся ждать, пока они знания и опыт, чтобы информация, выданная здесь, активировалась и утвердила ребёнка в правильности выбранной им веры коммунистической.

– Так чем занимается эта Станция? – вновь вопросил Давиан, с удивлением взирая на то, как дети.

– Тут им вкрапляют в сознание, что иметь в собственности что-либо или владеть большим, чем позволяет Партия – грех против народа! – заголосил Густав, и его механически усиленная речь затрясла стёкла боксов. – Десятки лет назад люди то и дело занимались накопительством, грабежом друг друга, и ложью, для получения имущества.

Давиан с Паулем смогли заметить, как дети так же, как и их товарищи на другой Станции, подвергаются формированию образов и правил, которые взыграют в нужный момент жизни, взывая к инстинкту который «вписан» в сознание ребёнка.

– И как это работает?

– Товарищ Давиан, всё довольно просто. Мы учим детей, программируем их, чтобы они имели не больше того, что им выдали по партийной линии, а всякое лишнее, что по воле случая у них окажется, они отдавали в Фонд Партии.

– А смысл?

– Наша цель – вызвать инстинкт, запрограммировать его, чтобы подчинение догме было беспрекословным, – Густав ускорил шаг и парням пришлось ускориться, чтобы за им поспеть, при этом продолжая вещать о достижениях. – Чтобы, когда человек получил «лишнее имущество» у него возопило чувство его отдать в Фонд, а не заниматься гнилым накопительством. Вот наша миссия – прировнять людей в их стремлении не быть собственниками.

– Работа Коммунизатора? – спросил Пауль.

– Да. Это процедуры, их часть, которые заканчивают процесс работы над малышами. Теперь они максимально приведены к Генеральной линии Партии, в их рассудки заложены основы, которые дадут напомнить о себе со временем, отведя сами их мысли от крамолы. – Густав махнул рукой, словно зазывая ребят. – Ладно, нам пора возвращаться,… давайте я вас довезу до площади, там же у вас проповедь? Поразмыслите над тем, что увидели сегодня, ибо это фундамент Директории и Коммун, который питает её новыми партийцами.

Давиан в этом ощутил могущество, величие Партии и народа, которые сумели вырвать у природы бразды правления процессами зачатия и родов, да поставили это на службу людям. Цеха и Станции, кабинеты, тянущиеся бесконечной вереницей, где кипит священная работа воспроизводства населения, внушают благоговейный трепет в Давиана. Это ли то величие, о котором он мечтал?

«Народ, его воля, взяла полный контроль над каждым аспектом жизни человека и разве ли это не чудесно» – восхищается Давиан, рассуждая о превосходстве человека над силами природы, превознося и хваля Партию, от которой зависят миллионы новых, молодых судеб.

Давиан видит, как в далёком будущем вес мир станет единым с Директорией и отдаст себя на волю её идей. Ведь как можно не продаться таким идеям, какие даёт Директория?

Для Пауля всё совершенно иначе. В его голове не живописуются картины прекрасного мира, где великая Партия – мудра и человечна, претендует на звание мирового жандарма, со знаменем нового порядка в руках. Она породила машинную цивилизацию, где людей практически нет, есть пародии на них, миллионы врождённых рабов, чьи души изломлены и покорёжены, низведены до инстинктивного повиновения, а Коммунизатор – ещё один инструмент, из крайне широкого инструментария Партии, которая всеми силами стягивает кандалы на руках людей.

«Нам здесь нет места… не мне» – сокрушается в мыслях Пауль, безразлично смотря в спину Густава, который ведёт их к выходу. Он чувствует, что ещё немного идейного давления, и он не выдержит напора, его прорвёт. Он видит вокруг себя придатки к Партии, не людей, чувствует, как это сдавливает его сердце и терпения, которого с каждым нём проведённым здесь всё меньше.

Глава седьмая. Бунт в «раю»

Утро следующего дня.

Визг и рёв акустическим кулаком ударили по ушам жутким звучанием, от которого даже задрожали стёкла и стены. Десятки сирен взвыли в единый момент, и их хор захватил всем общежитием за долю секунды, рождая в сознании её обывателей единственный вопрос «Что случилось?».

– Проклятье! – донеслась ругань с кровати и продолжилась бранной речью. – Вот зараза! Что за чертовщина тут творится!?

Давиан был выдернут из сна и поднят рёвом сирен, который несётся из всех колонок, установленных в его комнате, уподобившись ненужному и проклинаемому будильнику, который появилось желание взять и запустить куда подальше, но этого не сделаешь.

– Вот же зараза! – цепляясь за простыню, стягивая её полотно пальцами в складки, юноша потянулся за часами, но мгновенно же вспомнил, где есть другие, и обратил сонные глаза на стену.

Там, на серой стене показались размытые пляшущие цифры, прорезавшие бесцветную поверхность, ярко-алыми линиями, складывающиеся в значение. Но глаза тяжелы, взор не сфокусирован, и пелена сна всё ещё не сошла сочей, оттого линии расплываются и танцуют. Давиану пришлось напрячь взгляд и приложить усилие, чтобы рассмотреть значение времени.

– Половина седьмого! – негодование вырвалось, само собой. – Ну, куда в такую рань!

Давиан подтянулся с кровати и поспешил с её слететь и как только его ноги оказываются на полу, сирены умолкают, весь рёв пропадает и истошный визг нисходит к исчезновению, а вместо него полился тяжёлый машинный голос:

– Жители Общей Соты №14, проследуйте следующее сообщение, – резкий трёхсекундный звон сменил слово и опять диктор продолжил, – Партийцев, исполняющих повинность труда Холлов с первого по пятый, с седьмой по последний этаж просим оставаться в обще-своих комнатах. Все партийцы Холлов на шестом этаже, – «Это же мой этаж» – блеснула мысль прежде чем Давиан вернулся к обращению диктора, – обязаны выполнить Народную Директиву «Упреждение».

«Это что ещё за хрень?» – негодующе спросил про себя Давиан, натягивающий свой плащ и ровняя капюшон на нём.

И стоило только диктору умолкнуть, как сирены снова взяли слово, и их громогласное воззвание ещё раз спешит наполнить помещения гулким визгом, призывая непонятно к чему.

Ещё вчера всё было хорошо, тихо и мирно. Давиан пришёл после долгих проповедей, где проклинал Рейх, снял по карточке еды с водой и уставился смотреть единственный канал… что ещё нужно жителю Коммуны? Вечер был прекрасен – облаков становилось всё больше, и оттенок небесной тверди стал тёмно-свинцовый, казалось даже, что пойдёт снег, но утро опять дарит образы монохромного и лишающего надежды на осадки бетонно-тусклый небосвод.

Динамики снова заиграли речью, сменив словами вой, только это не механическая речь, а какой-то жалобный скулёж, смахивающий на молитву или даже религиозное воззвание:

– О великий дух коммунизма, чем же мы провинились, что на нас пускаешь такие кары!? Чем мы отступились от тебя!? Разве мы не исповедуем равенства!? Разве мы не отказались от классов!? У нас же всё общее – даже люди теперь не принадлежат друг другу. У нас нет государства, вместо него царствует Партия и народ! Так в чём же наша вина!?

– Что за… – последние слова Давиана потерялись в рёве вновь заговорившей сирены, по сути, спасшей его, ибо, если бы это услышали те, кто смотрят за ним через стёкла и компьютеры десятков, разбросанных по всей комнате электронных глаз, его бы за такие слова непременно настигла страшная кара.

Давиан секундой позже, как вырвалось бранное слово, понял свою ошибку и хотел ударить себя по губам, за то, что нанёс оскорбление воззванию партийцев к «духу коммунизма» – совокупности всех идей и воззрений, заквашенных на беспредельной фанатичной вере, соприкасающейся с гранью религии, в Партию и равенство, в общее имущество и Апостола Коммун, которые для большинства людей стали реликтами, на которые можно молиться.

Но юноша, натягивая туфли на босу стопу, выкинул из головы эти мысли, так как сейчас его тревожит совершенно другое, его разум отягощает целый ряд проблем – «Что происходит?» «Почему воют сирены?» «Что за директива».

Парень цепляет к пояску, который стягивает его плащ на талии, «Biblium Communistic» – книжка, обёрнутая в тёмно-багровую кожану обложку, за крючок, идущий от замка, запирающего страницы, прикрепляется к поясу.

– Вот теперь готов, – произнёс Давиан и собрался покинуть свою комнату, но был остановлен странными махинациями с его дверью.

За пределами металлической защиты донеслись звуки скрежета и бряцанья, а через мгновение она самовольно решила открыться, и толстенная глыба железа отпрянула в сторону, впуская незваного гостя, или же господина этого Улья и Коммуны.

– То-това-ва-ва-рищ, – залепетал Давиан, не ожидавший увидеть перед собой здесь этого человека.

Сначала подался посох, сверкнувший латунным бликом, увенчанный восьмиконечной звездой, а затем в комнату, низко пригнувшись, чтобы пройти через дверной проход вошла фигура мало похожая на человеческую. Свыше двух метров ростом, на гибком позвонке существо, чьё неестественно утончённое тело обвито алыми полотнищами ткани, украшенными узорами – звёзды да шестерни усеяли белой прорисовкой материю. Там, где нет одежды, проглядывают блестящими части тел, отражающие на зеркальной поверхности образы комнаты, а из-под широкого капюшона, из его темени смотрят переливающиеся разными цветами глаза, полыхающие аки угольки из ада.

– Товар-варищ Фо-Форос, это в-вы?

Существо выгнулось в полный рост, доказывая своё ростовое превосходство над юношей и сравнявшись великану, который навис грузной фигурой над пареньком, он вынужден рухнуть на свой посох – позвонок хоть уже давно нечеловеческий, но и он не может долго выдерживать такой вес.

– Да, мальчик мой, – гортанные системы выдали холодный и лишённый жизни голос, – это я, пришёл за тобой.

– Зачем вы здесь? – взяв себя в руки, спросил Давиан, – что всё это значит? Что происходит?

Вместо ответа Форос аномально изогнулся – его ноги и бёдра остались на месте, а торс, грудь выгнулись по-змеиному назад, едва не касаясь другого бока, где он в кармане спокойно отыскал, то, что ему нужно и выгнулся обратно.

– Товарищ Форос, так что же происходит? – всё не унимается Давиан, потирая ладони, от холода, который подгоняется воем сирен и растущим страхом.

Форос снова молчит. Вместо всяких ответов он взял пластинку в левую руку и аккуратно ввёл её под основание правой ладони – механизмы руки поглотили её и шесть пальцев расступились.

Давиана взяло удивление и шок от того, что он увидел – впервые ему приходится смотреть за таким технологическим совершенством, но ещё больше его поражает, что из сердцевины правой ладони выстраиваются линии света, которые ткут из нитей ярких отблесков голографическую картинку.

– Вот, юноша, взирай! – загрохотали гортанные системы Фороса и Давиан посмотрел на то, что выдаёт ладонь существа.

Взгляд Давиана впился в изображения, и казалось, что даже рёв сирен отступил назад. На мелькающих картинах он увидел, как человек в такой же рясе, как и он, стоит посреди коридора и разговаривает с кем-то.

– Это же…

Внимательный взгляд Давиана пал на пучки света, которые ткут лицо человека, который стал главным героем картины. Это худое округлённое лицо, юношеское и молодое, в котором читается больше человечности, чем во всём мире, построенном вокруг.

– Нет! – воскликнул Давиан, когда понял, что произойдёт дальше.

Через секунду этот человек уже вступает в перепалку и нити света, из которых сотканы руки, тянутся к шее другого партийца, который по форме напоминает милиционера. А затем начинается самая настоящая драка, которая переросло в то, что милиционер оказался, по зову иронии, забит предметом, сильно напоминающим книжку «Biblium Communistic».

– Э-это же…

– Да-а-а, – механически прошипел Форос, – это он самый. Мы не знаем, какая эмоция взыграла в его душе, что он посягнул на священный порядок.

Увиденная картина ещё сильнее поразила разум Давиана. Его друг, его товарищ с которым они бежали из Рейха прилюдно, во всеуслышание предал идеи Коммуны. Собственноручно Пауль обагрил свои руки, отступив от всего, что дала Коммуна, и это настолько въелось в разум Давиана, что у сердца взросло напряжение, и боль колкой рукой подступила к груди.

«Как же такое возможно? Как я упустил Пауля и не уследил за ним? Почему я был так слеп?» – Посыпает пеплом голову Давиан и продолжает сокрушённо порождать вопрос за вопросом, целую чреду, на которую пока не способен найти ответы. – «Коммуна нам дала уважение, она сказала, что нуждается в нас и подарила почёт. Как же ты мог так поступить? Пауль, почему ты предал нас?».

– Вот теперь скажи, Давиан ППС-1298…

– ППС-1298? – удивлённо спросил Данте, перебив своего наставника вопросом. – Что это?

– Ах, забыл… ППС – проповедник повинности слова под номером одна тысяча двести девяносто восемь. Так как у нас нет семей, нет и фамилий, поэтому людям придаются порядковые номера, чтобы не потерять их в реестрах.

– Понятно.

– Вернёмся к делам насущным, Давиан. Ты можешь сказать, с чего твой близкий товарищ сошёл с ума и посягнул на наши порядки? Он забил народного милиционера насмерть. Может ты сам предатель?

– Я!? – возмутился Давиан, исступлённо прокричав и сложив ладони у груди, указав на себя. – Да я бы никогда не посмел! Я не предатель!

– Ладно-ладно, всё может быть.

– Что там произошло? – вопрошает юноша, до сих пор не понимая, что происходит, для него вся ситуация – это страшный сон, пляска безумия в которой он оказался по чистому недоразумению.

– Он собрал возле себя целую группу декадентов и отступников. Они заперлись в Холле №18, блокировали и никого туда не пускают.

– А прорыв?

– Невозможен сейчас. Один узкий коридор они заблокировали, накидав баррикады из мебели, а другой простреливают.

– Как у них оказалось оружие?

– Они вытащили всё у мёртвого милиционера. У него было целых два пистолета и граната.

– Подождите, – погрузился в думы юноша и приложил руку к подбородку. – Как у него появились сторонники? Как же гипнопрограммирование?

– Несмотря на совершенство технологии, она не всегда действенна, – проскрежетало существо и вытянулось в полный рост. – Есть сотни и даже тысячи условностей, заложенных природой, которые наши учёные просчитать не в силах. Да, в основном наши технологии рождают десятки тысяч верных партийцев, которые беспрекословно выполняют народную волю, но рождаются и дефектные.

– Дефектные? – вопрос наполнено удивлением и Давиан не желает соглашаться, что людей, которые тут по малейшему поводу не согласны с Генеральной линией Партии, нарекают «дефектными».

– Именно, – в стальном тембре Фороса промелькнули чугунные намёки на отвращение, а сам иерарх провёл пальцем по своей руке, счищая прилипшую грязь. – В них не до конца искоренён дух бунтарства и свободы единоличника. А в обществе, где всё устроено по образу и подобию равенства и общности, не может быть единоличности и пресловутого «своего мнения». Есть мнение Партии, а значит и народа, больше нет ничего.

– То есть, вы намеренно гипноформированием преобразуете сознание человека, чтобы оно впитало идеи Директории?

– Да, как ты видишь, человечность рождает желание бунта против нашего райского устройства миропорядка, – Форосу вновь пришлось опереться на посох, и он протянул свою длиннющую руку к «Biblium Communistic» на поясе Давиана и провёл остроконечными пальцами по её обложке. – Всё, что тут написано не для человека, в биологическом понимании этого слова. Нам приходиться рождать существо сугубо социальное, отвечающее великим идеям коммунизма.

– А по-иному?

– Иначе не получается их воплотить, мой мальчик, – Форос отступил назад, опуская руку в карман. – Вот скажи, как мы можем создать социум равных, если биологически человек стремиться быть уникальным? Что нам делать с общностью имущества, если человек желает быть собственником? И так далее до бесконечности. – Форос вынул из кармана веленевый свиток, утянутый красной тканью, на котором покоится печать с пятиконечной звездой, и протянул Давиану. – Наше общество – результат прогресса. Если мы хотим быть высококоммунистичными, мы должны выбить из человека саму человечность, ибо она порождение природного элемента, которая потянет нас вниз по формациям.

– А как же мы? – Давиан взял свиток и его пальцы коснулись холодного металла конечностей Фороса, и неожиданно для юноши стало понятно, что перед ним нет человека, есть гротескная сборка идей и партийных установок, упакованной в оболочку из металлических мышц и костей.

Если в нём и есть что-то от человека, то это разве что его прошлое, тень в истории, которая не будет никому известна, забудется в веках.

– Вы стали феноменом. До вас не было людей из других стран. Вы одни из первых и поэтому к вам такой интерес. И в принципе видно, во что это вылилось – товарищ не выдержал. Он оказался слишком пристрастен к порядку, установленному природой, не в силах уступить социуму, он не захотел стать часть его, безликой и монолитной.

Давиан сделался отстранённым и вой сирен на этот раз не мешает ему погрузиться во внутренние размышления. Его друг отступился от идеалов всей жизни, встал на путь мятежника, и теперь неизвестно, что с ним будет. Сам Давиан под подозрением на возможность «заразы идеями бунта против Партии» и его существование под вопросом. Форос сыплет речами об уничтожении человечности и прогрессе цивилизации, где люди – шестерни в исполинском механизме.

– Что же делать? – шёпот срывается с губ Давиана, что стало довольно опрометчивым, ибо рядом стоит высокотехнологическое существо.

Механизмы на месте где были уши датчиками приёма и микрофонами уловили лёгкие колебания воздуха, засекли призрачное сотрясание голоса, которое было переведено в отчётливые слова, которые сформировали другие техно-системы мозга и мыслительные процессы сформировали чёткий ответ:

– Товарищ, вы спрашиваете, что делать, так я вам отвечу. Партийные Директивы и Народные Постановления приказывают нам провести ликвидационные процедуры на месте.

– Ликвидировать, в смысле?

– Да, убить. Но предлагаю иное завершение этого социального конфликта, которое будет нам всем угодно.

Давиан сложив руки на груди, спросил:

– И какое же это решение?

– Нам неизвестны его мотивы. Неизвестны цели. Вы вступите в переговоры и попытаетесь убедить сдаться, иначе мы всех ликвидируем.

Давиан не видит иного выхода, как пойти на поводу у Партийного иерарха, оттого, что за ним стоит вопрос – выживет ли Пауль после столь опрометчивого шага или же его заклеймят и казнят.

«Да чтоб я, человек, отдавший всё ради Коммун, впал в немилость её народу, чтобы своим бездействием оставил себя на поругание Партией? Да никогда!» – нашёл ещё одну причину идти с Форосом Давиан и огласил свой ответ:

– Я с вами, что нужно делать?

Давиан и существо поспешили прочь из комнаты, как ум юноши был обременён ещё одним вопросом, который он немедленно объявил:

– А что за Директива «Упреждение»?

Форос практически вышел из помещения, и его тело застряло на полпути, но он ответил, необычно изогнувшись, и то, как его голова и позвонок прогнулись в сторону Давиана, напомнило юноше фигуру змея, которые выдал металлическое шипение, в котором угадывается мотив упоения тем, что вырывается из горла, отчего становится как-то не по себе:

– Она предполагает участие оглашённых лиц в ликвидации локального бунта. Все будут убиты своими же товарищами.

После этого Давиан ничего не спрашивал у Фороса, а молча и покорно шёл за ним через общежитие. Ноги иерарха длины и каждый шаг переносит грузное тело на большое расстояние, поэтому Давиану приходится бежать возле партийного лидера, чтобы поспевать за ним.

Они довольно быстро миновали Холл и вышли в коридоры, из которых все захотели убраться, чтобы не стоять на пути великана, который если не задавит, так отпустит пощёчину с такой силой, что переломает кости, да ещё и впишет статью «Противодействие деятелю народной воли».

Через тёмные коридоры и сквозь ещё один Холл киборг и юноша подошли к нужному месту. Это весьма просторное и свободное помещение, с парой десятков дверей у стен, таким же антуражем и мебелью, что и в Холле, где живёт Давиан, только вместо окон здесь большие панели, которые вещают телепередачи, поливающие всё тусклым светом, который усиливается лунно-холодным освещением ламп на потолке.

«Где я» – глаза Давиана бегают взглядом по кругу, видя, что здесь целое столпотворение людей в одинаковой форме – кожаные чёрные куртки обтянули стройные тела, да брюки, которые прикрывают туфли. Руки каждого человека держат по ружью, отдающего прообразом двустволки, только стрельба ведётся отнюдь не свинцовой дробью, а смертоносными лучами энергии. По углам, у ещё одного коридора, приложившись плечами к холодному бетону, стоят по два человека готовясь применить оружие в любой момент, чтобы усмирить мятежников. В лике каждого из воинов можно увидеть то ли безразличие к происходящему, то ли усталость, а может, они и не могут выдать другой эмоции, нежели полное равнодушие к бунту.

– Где мы? – вопросил Давиан.

– Это Холл №19. Отправная точка подавления выступления.

К Форосу сию секунду подошёл один из людей, и юноша заприметил отличительную черту на нём – красно-зелёный треугольник на плече, возможно служивший символом звания. Мужчина с острыми чертами лица, полными губами и водянистыми голубыми глазами, снимая фуражку с головы, на которой коротко подстриженный чёрный волос, приветствует иерарха сухим голосом:

– Моё почтение товарищ Главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова.

– Здравствуйте, товарищ младший начальник Милицейского отдела Народной Милиции по Соте №14. Доложите обстановку?

– Мы блокировали выход мятежным силам. Они не прорвутся наружу, – милиционер повернулся и юркнул пальцами в сумку и через секунду в его пальцах уже зажат листок, с которого он зачитал. – Судя по показаниям, в шесть часов утра, сегодня, Пауль ППС-1288 нанёс милиционеру Аресу НВП-12457 повреждения несовместимые с жизнью. После чего стал активно призывать жителей улья «отказаться от идей бездушной тоталитарной машины». За пятнадцать минут он и несколько его единомышленников в Холле №16 ликвидировали суверенитет Директории Коммун, установив анархию. Никаких требований не выдвигали.

– Сколько их там?

– Судя по подсчётам, не меньше тридцати. Ситуация осложняется тем, что они сумели деактивировать практически все камеры наблюдения, – милиционер убрал листок обратно в свою сумку.

– Сколько под нашим командованием? – Форосу опять пришлось ухватиться руками за латунную гладь посоха, чтобы не испытывать дискомфорта от веса.

– Пятнадцать человек, товарищ Главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова.

– А те, кто выполняют «директиву»?

– Три десятка партийцев. Я их отправил вниз, чтобы народные силы удерживали возможные пути отступления.

– Хорошо… очень хорошо.

– Так что мы будем делать? – вмешался в диалог Давиан, напомнив о себе и постоянно смотря в сторону тёмных пространств коридора, ожидая чего-нибудь необычного. – Вы же не зря меня сюда привели?

– Да-а-а, юноша. У тебя будет очень важная миссия, – существо вытянуло свой посох и его восьмиконечная звезда, сотканная из восьми стрел, упёрлась прямиком в охраняемые места, – ты пойдёшь туда и попытаешься выжить из не-товарища всё, что можно.

– Я не понимаю…

– Цели его мятежа, причины его и главное – убедишь его сдаться… или мне придётся вмешаться, – рука подтянула к себе латунную палку и острые пальцы, приласкали звезду, увенчавшую регалию власти. – «Коммузарием» было поражено много мятежников, так не дай же ему ещё один повод привести и этих к миру. – Рука Фороса возлегла на плечо Давиана, и юноша ощутил холодное и одновременно грузное прикосновение партийного иерарха, сию же секунду ощутив, как его вперёд толкает сила, и он подчиняется, отходя к коридору, а существо говорит. – Давай, иди, исполни волю Партии.

Плечо Давиана перестало испытывать на себе леденящую нагрузку, и он устремился в тёмный проход. Парень миновал людей с оружием, готовых его поддержать в любую секунду, если что-то пойдёт не так, и прошёл в длинную вытянутую секцию, стены короткой сжимаются друг к другу довольно тесно, настолько, что может спокойно пройти два человека.

– Лишь бы не подстрелили, – промолвил Давиан в надежде, что мятежники не пустят в него пулю, чтобы

Каждый шаг парня осторожен и выверен, его темп замедлился, чтобы не заставлять нервничать бунтовщиков.

«Проклятье, Пауль, что же ты натворил… проклятье, из-за тебя мы можем все полечь… Почему, Пауль? Почему?» – роится вереница мыслей в голове Давиана, который сокращает с каждым медленным шагом расстояние между собой и отступниками, ступая по длинному в метров пятьдесят коридорчику.

– Стой, кто идёт!? – раздался крик с противоположной стороны. – Стоя-я-ять! Стрелять будем! Зачем идёшь!?

Давиан вздрогнул, его душу сотрясло волнение, а сам он ощутил, как страх дрожью иссушает его горло и берёт дрожью колени, чуть их не скашивая. Однако дух юноши быстро пришёл в себя, и он смог выдать твёрдый уверенный ответ:

– Я парламентёр! Пришёл, чтобы поговорить с вами! Опустите оружие, и мы с вами поговорим!

– Нет диалога между нами! – раздался злобный крик. – Нет слова между тиранами и вольным народом!

«Проклятые вольнодумцы, чтоб вы все усохли», – выругался Давиан и мельком ушёл в размышления, чтобы попытаться найти новый ключ к диалогу и мгновенно его нащупал, сей мгновение озвучив:

– Кто ваш главарь!?

– У нас нет главных! – снова такой же дикий ор доносит плачевный и нерадостный ответ. – Мы все равны. Мы не твоя тираничная Партия, которая поставила себя выше нас! Уйди!

«Чёртовы сволочи!» – вновь бранится Давиан, не желая подходить дальше, ибо тут он покрывается радиусом поражения оружия милиционеров и, наверное, только эта защите всё ещё удерживает мятежников от сущей опрометчивости.

Давиану важно найти ключ к разговору, чтобы понять, что же тут произошло и как это дело решить, без ненужных потерь, без кровопролития.

– Кто вас всколыхнул на выступление!? – раздаётся новый вопрос, и Давиан смог заметить, как впереди, из-за угла выглядывает небольшое цилиндрическое устройство, око мятежников, которое записывает все движения партийцев и передаёт на компьютер мятежников.

– Пауль «Отвергающий Партию»!

Ответ показался Давиану излишне пафосным, надменным и смешным, только ситуация вокруг этого прозвища совершенно не смехотворная, и партийцу-переговорщику в один момент почувствовалось, как скорбь и обида подступают к сердцу.

«Как он мог так предать Партию?» – говорит себе печально Давиан, одномоментно громогласно говоря:

– Так скажите ему, что к нему пришёл товарищ Давиан… давайте!

На этот раз ответом стало воцарившееся безмолвие, породившее страх и оттого непонятливость ситуации. Неизвестно, пустят в него сейчас пулю или же дадут поговорить с товарищем.

Давиан погрузился в напряжённое ожидание. Ему даже не выдали бронежилета, или хоть какой-нибудь защиты, а это сильно нервирует, и чтобы успокоится, юноша ушёл в счёты. Как только цифра тридцать пять отчиталась в его разуме, вуаль тишины спала, и настал самый главный момент сегодняшнего дня.

В коридор, только по другую сторону выпорхнула фигура, обливаемая ярким светом, который густыми потоками несётся из Холла, в котором произошло восстание. Давиан же остаётся во тьме, окутываемый практически непроницаемым плащом сумрака, за которым стоит Партия. Такие же одежды, что и у Давиана, лица скрыли капюшоны, такого же места и времени рождения, пришедшие сюда с едиными мыслями и стремлениями, но разделённые сложившейся сущностью коммунистического бытия.

– Пауль! Друг! – Давиан было хотел подойти к товарищу, но жилистая рука, демонстративно коснувшаяся ручки пистолета, остановила партийцы.

– Стой на месте, – холодным голосом юноша остановил своего бывшего друга, так же бесстрастно приговаривая, – зачем ты пришёл?

Давиан обескуражен и поражён грустью от такого поведения, но всё же он берёт себя в руки и начинает разговор:

– Что здесь творится, Пауль? – на этот раз вместо радости в речи Давиана затряслось волнение. – Что ты творишь?

– А разве не видно? – голос Пауля слегка дрогнул. – Ты разве не понимаешь, почему я восстал против этого сатанинского порядка?

– Нет, Пауль, не понимаю. Всё же было хорошо… мы пришли сюда из страны, из прогнившего края, погрязшего в мракобесии и лицемерии. Вспомни, Пауль, как ты шёл сюда! С какими надеждами и чаяниями!

– Значит, ты был слеп… Давиан.

– Что случилось? Почему ты убил того милиционера?

– Ты уже всё знаешь, – послышалась лёгкая усмешка. – Но тебе не сказали мой мотив… почему же я пришиб того паршивца? Ответ очень прост.

На пару секунд Пауль умолк, не говоря ничего, и Давиану пришлось подтолкнуть его к ответу:

– Так и?

– Эта скотина почувствовала себя хозяином всего и вся, – в этот аз речь раскрасила нескрываемая ненависть. – Эта поскуда решила, что человеческая жизнь не так важна, как «общность имущества». У одной девушки проблема с дыханием… астма вроде… «не устранённый дефект при производстве», так сказать. И та наглая морда решила прибрать у неё респиратор, говоря, что это общее имущество. Я его отвёл в сторону и попросил, чтобы он вернул ей его, а он мне в ответ: «слышь, это общее имущество, принадлежащее всему народу. И я это докажу, пуская она и сдохнет. Ничего было производиться дефективной. А ты, за то, что мешаешь народному обобществлению, пойдёшь на каторгу». А я? Да просто защищал ту девочку и себя… пойми, он же хотел…

– Я понял! – остановил его Давиан. – Но ты же мог обратиться к товарищу Форосу. Он бы помог решить эту проблему!

– Это бесполезно, они все одним миром мазаны, Давиан.

– Я думаю, это не единственное, почему ты устроил всё это, – стал докапываться Давиан, явно чувствуя, что убийство милиционера – это не причина, а следствие, но вот чего парень и попытается выяснить. – Пауль, слышишь, есть что-то ещё!

Тяжелый вздох и такой же тяжкий выход слышится с противоположной стороны, прежде чем последовал ответ:

– Да… ты прав, Давиан.

– Почему?

– А ты оглянись вокруг, друг. Разве тебе по нраву, что мы живём как крысы в норах? А может тебе нравится, что люди доведены до состояния автоматонов, чёртовых роботов, которые только и умеют, что выполнять, сказанное Партией?

Тембр речи Пауля сильно задрожал, то ли от волнения, то ли от гнева или нахлынувших эмоций, Давиан отсюда не может это распознать, но чувствует, что надлом в душе друга созревал давно, только умело сдерживался, но всё же наступил момент, когда психика вскипела, не в силах больше держаться за грань спокойствия.

– Молитвы и литании… и кому?! Коммунизму и Партии? Лицемерие и ложь на каждом шагу! Это тебе не напоминает одну огромную секту, верящую в несбыточную мечту, которая стала адом!?

– Но ведь… это залог свободы.

– Это не свобода! Это не свобода, Давиан! – воет Пауль и вздымает руку в сторону партийца, заставив того напрячься. – Ты посмотри на тех, кто стоит за тобой. Вся! Вся их жизнь, начиная от чёртовой пробирки и заканчивая сегодняшним днём это результат не их выбора! Их делали на заказ, как долбанные игрушки, как вещи!

– Стабильность и развитие…

– Да пошло оно всё!!! – взревел Пауль, не дав закончить фразу Давиану. – Это нестабильность и развитие! Это рабство в высшей степени! И я не собираюсь быть рабом у дрянной Партии! Это идиотизм!

– Успокойся… тише, – попытался успокоить Пауля, Давиан. – Но ведь это основы коммунистического устройства.

– Ты осмотрись… и скажи, во что всё выродилось? Может уничтожение человечности и создание целой цивилизации бездушных и механически-покорных людей это прогресс? Может то, что твоя зубная щётка, да и ты сам принадлежат толпе хорошо? Ну а может, то, что каждая мелочь твоей жизни решается с мнимого разрешения народа?

– Это демократия!

– Тоталитарная, Давиан! – обрывает речь юноши Пауль. – Я не хочу и не желаю смотреть на всё это… у меня нет сил, я не могу терпеть вездесущий «партийно-народный» контроль. Я не хочу, чтобы положение кровати в моей комнате или любой другой шаг нуждался в народной санкции. Это безумие, Давиан, за которым кроется его сюзерен.

– Сюзерен? – возмутился Давиан. – Ты о чём говоришь?

– Ты слеп… слеп и глух. Не видишь и не слышишь голоса тотальной власти Партии, не видишь её коварной руки, которая всё решает.

– И что ты будешь теперь делать? Ты собрал подле себя три десятка человек… каковы ваши цели?

– Я хочу вернуться… я попрошусь обратно в Рейх. Лучше там, среди людей, чем здесь, посреди человекообразных автоматонов.

Но Давиан и Пауль оба понимают, что этот мятеж обречён. Главный бунтарь это ясно осознает, и вспоминает, что только единовременная вспышка эмоций привела его к такому результату. Он, силой своей речи, смог склонить три десятка человек, на которых не подействовало гипноформирование, но что дальше? Пауль чувствует, что концом этого спектакля может стать только печальное и трагичное завершение, но пока есть время, он будет его играть, продумывая все возможные пути побега.

– А помнишь, как мы когда-то стояли в подвале магазина и спорили, о том, что есть коммунизм? – спросил Давиан, желавший отвлечься от темы мятежа.

– Да, помню, – речь Пауля обмякла, стала более спокойной и тёплой. – Но как видишь, каждый из нас оказался неправ. Все мы там ошибались… все.

– Хватит! – раздаётся звероподобный рык позади Давиана. – Пора кончать эту мерзость!

Давиан услышал грохот, лязг металла о бетонную поверхность и мгновенно прижался к стене, чтобы не быть задавленным. И через полсекунды перед ним пронеслась гора металла и тканей, спина которой выгнулась вперёд, как шея змея. Стоило Форосу мелькнуть ярким следом в сознании, Давиан помчался за ним. Существо одним взмахом руки оттолкнуло Пауля в сторону, и юноша улетел в противоположную сторону, приземлившись у баррикад другого коридора, выйдя из сознания.

– Не-ет! – потянулся Давиан за Форосом, пытаясь его остановить, но было слишком поздно.

По корпусу Фороса застрекотали пули и вспыхнули искры рикошетов, рвущих ткань, но это не помогло и существо вступило в скоротечный бой. Одним восходящим ударом «Коммузария» Форос порвал корпус мятежника, облачённого в серую одежду. Другой удар заставил латунную поверхность посоха погрузиться в тело бунтовщика, насаживая его подобно мясу на шампур и отбрасывая в сторону.

Давиан слышал, как вопят люди, как пытаются защититься, но ничего не спасло их. Три измученных минуты хватило, чтобы подавить это опрометчивое выступление, три минуты и весь Холл из серого стал красным, искрасившись в краску из крови, а пол завален обезображенными останками.

– Почему!? – возопил Давиан, внутри которого рождается отвращение к содеянному иерархом.

Алые капли стекают с посоха Фороса на пол, а его древко и звезда пятнают куски вырванного мяса, которые существо немедленно счистил. Форос медленным шагом направилось к Паулю, который только стал приходить в себя и не видел, к чему привели его бунтарские действия.

– Мне только нужны были причины и цели их поступков! – рявкнула металлическая гортань. – Запомни! Грешащие против народных порядков будут ликвидированы в любом случае!

Тучной глыбой навис Форос над Паулем о шесть пальцев его ладони сцепились на горле юноши, поднимая его. Адские огни сравнялись с живыми глазами парня.

– Товарищ главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова, что будем делать? – спросил милиционер, вбежавший сюда в окружении десятка людей.

– Созывайте народ, младший начальник, – загрохотал низкий грубый и устрашающий голос, – будем обращать в равенство бунтовщика.

Глава восьмая. Обращение в равенство

Следующий день. Главная площадь Улья.

– Ave Commune! Ave Commune! Ave Commune! – с такого девиза, повторенного три раза, собравшегося народа, к своему началу подошло народное судебное заседание, которое должно было решить судьбу того, кто посмел восстать против установленного «народом и Партией» бытия.

Небеса облачились в мучительно-тёмный удушливый покров облаков, густой и мрачный, какой бывает только перед бурями, что будто бы намекает на то, что сама природа осуждает происходящее.

– Ave Commune! – прозвенело в воздухе хором десяти тысяч голосов, уподобившись боевому кличу обезумевшей толпы, которой не важна судьба одной человеческой жизни, ибо так сказала Партия.

Средь всей толпы находится и Давиан. Благодаря Форосу ему выделили самое первое место начинающих рядах, которые начинают стелиться от высоких ступеней «Дома», который очень сильно походит на языческое античное капище, канувших в лету римлян или греков.

– Ave Commune! – снова сотрясается пространство от гулкого воззвания народа к своей Коммуне и всей Директории.

Все кричат громкий клич, который создавался ещё на заре этой страны и служит для воодушевления народных масс, которые, проговаривая сие девиз, относят себя к безликим частичкам исполинского механизма, протянувшегося от государств российских до Рейха и Либеральной Капиталистической Республики.

Но на этот раз губы Давиана не раскрываются, чтобы кричать в унисон вместе с десятком тысяч. Он чувствует, как тяжесть ложится массивной гирей на сердце, как его душу сковывают цепи скорби, и он не может ни ликовать, ни осуждать того, кого передали на суд народный.

– Ave Commune! – взревела толпа, выкрикивая шестой раз один и тот же девиз, взывая к началу судилища.

Губы Давиана кривятся в отторжении этой процессии. Ему по пути рассказали, что монотонное воззвание к Коммуне, к самой Директории должно повториться раз семь-восемь, чтобы начался суд, ибо это «не оскорбит дух коммунистического правосудия, который создаёт на них, дабы они вершили истину», как пояснил один из партийцев, с опьянённым выражением лица, идущий на суд.

«Прям митинг религиозный» – себе сказал Давиан, страшась произнести это в толпу, ибо знает, что эти слова станут последним, что он произнесёт – толпа, её народный гнев, не пощадит его.

Целый день Давиан провёл, ощущая, как волнение сотрясает его душу, как тревога холодной рукой подступает к сердцу, с ропотом ожидая, когда начнётся это представление, концерт народной власти, за которой кроется умелая манипуляция одного из самых жестоких партийных лидеров. Целый день мучительных ожиданий кончился и теперь он стоит здесь, на огромной площади, заполненной ревущими и воющими людьми, которые трудно называть таковыми.

– Ave Commune! – эхо десяти тысяч голосов в предпоследний раз оглушительной волной сотрясает пространство у площади.

Они, десяток тысяч, пришли сюда, потому что так им сказали их партийные царьки и вожди на заводах и фабриках, в распределителях и школах, везде и всюду, где правит «общественное самоуправление».

«Чёртовы шестерни, жалкие черви» – выругался в надменной манере Давиан, посматривающий на лица, перекошенные и искажённые в безумной гримасе.

Они пришли, потому что им влили в уши, что тут произойдёт суд над опасным преступником, отступником и треклятым мятежником, который едва не подорвал основы их мира. И никто не будет знать, в чём дело на самом деле, никого не просветят, сказав, что у паренька попросту сдали нервы, что он всего лишь захотел домой. В нелёгкой борьбе за права народа и коммунизм Партия не станет говорить, что юноша только и защищал девочку, у которой решили «обобществить» лекарство. Никто этого не узнает, это останется только в уме тех, кто стал свидетелями маленького бунта, даже милицейские протокола не отразили действительности, прогнувшись под «партийным наставлением и праведным виденьем ситуации».

– Ave Commune! – последний раз народ, в своём невежестве, выкрикивает девиз Директории и своей Коммуне, медленно умолкая.

Из «храма» к народу вышли три фигуры. Первая облачена в чёрные одежды, которые пятнают багровые прорези, украсившие ткань странными узорами, складывающиеся в звёзды и шестерни, скрывая лицо под плотным капюшоном. Человек довольно высокого роста и в его руках зажаты пергаменты, сшитые в единый свиток. Вторым идёт великан, укутанные покрывалом из алых тканей, опорой которого служит убийственная латунная палка. А между ними шагает босоногий худущий паренёк, руки которого скованны кандалами за спиной, а тело укрывает тонюсенькая бесцветная одежда, плотно прилегающая к коже.

Они подошли впритык к самим ступеням «храма», остановившись на фоне колонн под сводами крыши, внимательно созерцая в молчаливый народ, что сейчас стал похож на монолитную безмолвную серую плиту, которой уложили площадь. В этот момент подул холодный ветер и их полотнища ткани заколыхались под напорами воздушных масс, а вот паренька закололо холодными стремительными потоками погодного порыва.

Жалость и скорбь поразили в это мгновение Давиана. Лицо его друга стало бледным, практически утратило все краски жизни, а некоторые участки кожи теперь украшают припудренные гематомы и тонкие порезы. В его глазах нет больше оттенков жизни, нет больше того света, который горел ранее, теперь там мерцают отблески самой тьмы и безнадёги.

«Пауль, что же с тобой стало» – жалобно проговаривает Давиан, неспособный без уныния посмотреть на своего друга и с тенью ненависти приговаривающий – «Что же они с тобой сделали?».

Давиан вдруг узрел истинное лицо Партии. В тот момент, когда Форос без всякого сожаления и милосердия перебил бунтовщиков, соврав Давиану в том, что пожалеет их. Тогда юноша осознал, что это не просто обман, это не ложь одному человеку, а системное, выверенное поведение, практика которого сложилась десятилетиями применения.

– Что же с тобой сделали, друг? – на этот раз с губ срывается шёпот, но его никто не слышит.

Для Давиана Партия вчера предстала в полной красе – обманчивая и жестокая. Она готова муравья преследовать, если в больные головы её иерархов взбредёт, что он представляет опасность для существования Директории.

Но парню даже не понять, насколько Партия жестока и тем более, он сможет вообразить, даже если попытается использовать всё своё воображение, как пытали прошлой ночью его друга и какие показания из него выбивали, однако сегодня он сможет увидеть финальную часть представления под названием «Обращение в равенство».

Высокое существо вздело свою правую руку, передав посох в левую конечность, и металлическая плоть отразила картину облаков на своей поверхности.

– Народ Директории и Коммуны! – гремит воззвание, выдаваемое оглушительно работающими динамиками гортани и существо выдало нечто пафосное, но малопонятное. – Я приветствую вас от лица всего народа!

Люди тут же подхватили и ответили, взметнув конечности, ладони которых сжаты в кулак, к небу:

– И народ тебя приветствует, лицо народное!

«Как же всё поставлено» – подумал Давиан – «чем не пародия на религиозные шествия и собрания. Меня же окружают фанатики, творящие таинство, нежели суд». – Приговаривает Давиан, вынужденный повторят каждый аспект действий людей.

– Вы готовы свершить «Коммулиргию Суда»?!

«Коммулиргию?» – вскипело возмущение у Давиана. – «Он оговорился? Может он хотел сказать “литургию”?»

– Мы есть длань правосудия Коммуны! – кричит народ.

– Так давайте же вместе свершим справедливый и праведный суд! – указательный острый палец Фороса метнулся когтем сторону «преступика». – Покараем по справедливости отступника от великой мысли!

И в последний раз люди выкрикивают затёртый девиз, которым обозначили начало «судебной литургии»:

– Ave Commune!

«Будь ты проклят, Форос» – злоба с каждой секундой растёт в уме юноши, который не может спокойно смотреть за тем, как его друга сейчас будут обвинять в том, что он не делал или же искажать действительность, по прихоти главного кудесника этого дня – Фороса.

– Товарищ главный архивариус-протоколист, – низким металлическим перезвоном обратился иерарх к человеку в одеждах цвета угля. – Зачитайте, пожалуйста, полный список преступлений, которые мы вменяем отступнику!

– Да, товарищ, – чёрные одежды характерно шаркнули друг об друга, и свиток раскрылся в руках архивариуса, ознаменовав начало усиленной речи протоколиста, которая рванула из всех динамиков, расставленных по краям площади. – Пауль ППС-1288, вы обвиняетесь в убийстве, посягательстве на коммунальный порядок, отступлении от идей коммунизма, вооружённом мятеже, попирании и оскорблении народно-партийного курса, отклонении от Генеральной линии Партии и присвоении социального класса «Бунтовщик».

Как только слова легли на благодатную почву, произошёл самый настоящий взрыв, и топа взревела, как единый дикий организм, оскорбляя и понося юношу, который не в силах даже поднять голову, чтобы посмотреть на десять тысяч судей.

Но кто-то смог перекричать всех и злобные слова были уловлены Форосом:

– Обратить его в равенство! – раздался крик из толпы, который моментально разлетелся как чума и его подхватили тысячи человек, в один голос скандируя. – Обратить в равенство! Обратить в равенство! Обратить в равенство!

Голова Фороса склонилась в лёгком кивке, и рука обратилась ладонью к народу, чтобы успокоить его:

– Тише-тише! Я понимаю ваш гнев и негодование, а посему я приступаю к первой стадии «Обращения в равенство»!

После гортанного грохота из храма вышли два человека, в серо-красных одеяниях мешковатого типа, чьи руки обременил небольшой сияющий белым пластиком сундучок, грохнувшийся возле ног Фороса и сию секунду раскрывшийся.

– При обыске комнаты Пауля ППС-1288 было обнаружено несколько предметов из лично-дозволенного имущества, – стал говорить Форос о предметах, которые выделяются народом для личного пользования человеку и список которых строго закреплён, чтобы не дать ему больше, чем он заслуживает.

– Но это не всё! – добавляет протоколист.

– Да, вместе с этим мы нашли имущество лично-чувственного характера. Среди этого – серебряное кольцо, значок двуглавого орла, железный, перьевая ручка из дерева и деревянный кулон с оттиском двух неустановленных лиц. Что ж, теперь всё это принадлежит Директории Коммун и её народу! Пользуйтесь, партийцы!

Как только Форос это огласил, лицо Пауля попыталось обратиться к иерарху, чтобы выкрикнуть проклятье, но не хватило сил, ни моральных, ни физических, он еле как на ногах стоит, и оно так и осталось прикованным к груди. А массы народа придаются ликованию и радости, ведь теперь они будут пользоваться чужим имуществом, которое обобществили».

«У этих псов разве нет ничего святого?!» – яростью зажглась жарким пламенем в Давиане. – «Это кольцо подарено ему отцом… это же его семейная реликвия!» – говорит про себя юноша, вспоминая, что Пауль в своё время всю ночь потратил на поиски кольца, когда его потерял, а деревянный кулон – это подарок ему и сестре матерью. – «Они не могут так просто это забрать! Это же народное воровство!»

– Продолжаем! – горло Фороса выдало оглушительное слово, давая знать, что этому существу микрофон с динамиками не нужен. – У нас есть доказательства его мятежного поведения.

Шестипалая ладонь уставилась в народ и изсердцевины вывались лучи и пучки света, которые соткали из частиц освещения голографическую анимацию, которая показала момент свершения преступления.

Давиан смог разглядеть, что это уже не то, что ему показывал Форос вчера. На этот раз видео… монтировано. На нём Пауль без разговора, подходит к милиционеру, наносит удары не книгой, а мясницким топором, а в конце… отрывает голову. После жестокой расправы он сколачивает на быструю руку команду отменного зверья, которая начинает… убивать мирных партийцев и забирать их имущество себе.

В этот момент, когда глаза юноши с возмущением смотрят на безобразное враньё, в разуме всплывают слова, как-то сказанные Форосом на одной из проповедей: «Среди лжи есть благая, но это только такая ложь, которая творится, чтобы защитить коммунистические устои и народ коммунальный».

И по-видимому сейчас Форос откровенной ложью пытается «защитить» устои, нагнетая обстановку вокруг ситуации и желая продолжить процедуру народной экзекуции, да потешить людей, для которых подобные суды стали истинной отдушиной в сером безрадостном мире.

«Это же ложь!» – было хотел выкрикнуть Давиан, и понял, что если он сделает это, то его завернут как пособника мятежа.

– Вот видите! Видите! – разразился криком Форос. – Это проявление человечности древности, когда люди поклонялись чувственному мировосприятию. Они были злы и вероломны, предавали во имя собственности и чувств великие идеи коммунистического развития! Вы видели всё, так какой же вердикт вынесет народ!?

И снова поднятые к небесам руки с кулаками и истошный вопль толпы, средь которого можно различить только одну фразу:

– Обратить его в равенство!

– Хорошо, – скрежета горловой механикой согласился Форос и его посох ловко подсёк ноги Паулю, отчего тот рухнул на колени и едва не вышел из сознания.

– Так его! Так! – ревёт толпа.

– Начинаю вторую стадию обращения в равенство. За сим я назначаю тебе, приблуда антикоммунистическая службу народу плотью твоея, телом своим ты окажешь услуги людям простым, тем самым равняясь с ними. Я даю тебе три года искупительной службы в «Храме коммунистического полового учения имени товарища Калантай»!

«Его сделали общественной собственностью» – с горечью констатировал Давиан и его мысли едва не потерялись средь сумасшедшего народного улюлюканья, и юноша видит, что всеми силами из его друга пытаются выхолостить человечность, сравнять с ничтожеством.

Давиан видит, как поник лицом Пауль, как его глаза сделались мокрыми, и засияли на щеках слёзы, но это не успокаивает одурманенный люд, продолжающий истошно верещать.

– Да что же творится? – никому не слышимый шёпот доносится от Давиана и только один человек его уловил и ответил на него тихим женским голосом:

– Обращение в равенство. Вот что творится.

Дрожь и страх одномоментно пробрали тело и душу юноши, и он мгновенно забегал взглядом по все сторонам в поисках хозяина реплики, обнаружив, что рядом с ним стоит среднего роста черноволосая девушка, в непонятных облачениях цвета вычищенного бетона.

– Юлия? – ошарашенно спросил Давиан. – Это вы?

– Ну, а кто же ещё? – ухмыльнулась дама и сию секунду выдала чувственное сожаление. – Эх, не повезло вашему другу. Это только начало тех мучений, которые с ним сотворят партийные изуверы.

– А ты не боишься, что тебя вздёрнут за такие слова?

– Ты оглянись вокруг и скажи, кому до нас есть дело?

Давиан снова решается посмотреть вперёд, чтобы увидеть, как всё сложится дальше, как поступят с его другом и ужас обнял его, стоило только увидеть, какая новая кара ждёт Пауля.

– Ну же, партийцы Директории! – гулко взывает Форос к дикой толпе, поигрывая своим посохом, звезда которого перевернулась и от напряжения накалилась до состояния красного свечения, превратившись в клеймо, рассыпаясь адскими бликами на корпусе тела иерарха. – Я могу приступить ещё одной стадии Обращения в равенство?

Народная мешанина тут же стала кричать:

– Приступай! Приступай! Приступай!

Кончиком остроконечного пальца Форос рассёк на спине покров одежды Пауля и его посох мелькнул в быстротечном взмахе и своим концом въелся в плоть, прожигая её раскалённым докрасна символом власти. Что было сил, юноша взвыл, прокричав во всё горло зов боли, но толпе и Форосу страдания и стенания безразличны. Он мятежник и должен быть наказан по всем правилам, которые только придумает Партия.

– Это безумие, – возмутился тихо юноша.

– Нет, это всего лишь показательная порка, – ответила девушка, – чтобы остальным не было повадно.

– Но почему именно так? Прилюдно и жестоко?

– Я же говорю: чтобы остальным было неповадно. Это рядовое мероприятие, проводимое из года в год. Партийцы смотрят, радуются, как бьют другого, видят какой он плохой и ещё больше радуются, что они живут так, как им велела Партия.

Спокойный тон, облачённый в форму полушёпота, принёс страх для Давиана. «Как она может говорить так спокойно о таких вещах? Почему это звучит как официальная процедура, как… как… постоянный фестиваль? Почему?» – вереница вопросов взбудоражили юношу, и всю их сущность он попытался изложить девушке:

– Юлия, а почему у такого события такая… регулярность?

Прежде чем ответить, края губ Юли чуть колыхнулись, обозначив секундную улыбку, рождённую то ли от усталости всего происходящего, то ли от видимости всего безумия, которое творится подле них, но не способности что-либо с этим сделать. Бессилие и тягость всем происходящим обременительным грузом давным-давно лежат на душе юной особы.

– А как вы думаете, Давиан? Так же Партии просто жизненно необходимо нужны мятежники, что бы под видом «бесконечной войны с врагами народа», помыкать этим самым народом как угодно и вытворять с ним, что хочешь.

От вспыхнувшей ярости Давиан чуть не задохнулся, в нём возникло желание, непреодолимый зов, призывающий его кинуться на Фороса и растерзать его. Голос неожиданно стал дёргаться и дрожать, только уже не от страха, а от бури гнева, приливной волной, захлестнувшей парня:

– Т-то-о есть Пауль… э-это пр-просто же-же…

– Возьмите себя в руки, Давиан.

– Хорошо, – тяжело выдохнул юноша и через пару мигов уже успокоил сердцебиение и состояние, нормально изложив мысль, стараясь её как можно сильнее укутать в шёпот. – То есть, Пауль это просто жертва «внутренней войны Партии?» Баран, положенный на алтарь стабильности и во имя поддержания Генерального Курса?

– Именно так, – преспокойно согласилась Юлия, не унимая взгляда с представления, как Форос колотит посохом Пауля, что, по мнению иерарха должно «привести отступника к покаянному равенству», тихо продолжив разговор. – Вы же понимаете, что если у Партии не будет врага, она его всегда выдумает? У неё должен быть враг, иначе все маховики репрессии и подавления окажутся бесполезными и ненужными… нисколько для самой Партии, сколько для народа.

– То есть всё это «обращение в равенство» только для поддержания покорности населения?

– Поверьте, в руках у Партии крайне широкий инструментарий подавления инакомыслия и ещё больший для поддержания идейного курса. Все должны верить, что всё вытворяемое Партии, это делается народом.

«Да кто ты такая, что столько знаешь о Партии, её целях и сущности?» – задался вопросом Давиан, не понимая, откуда Юлия столько набрала знаний о главной метрополии народной воли в Директории.

– Так же Партии всегда нужны «козлы отпущения», на которых можно повесить все грехи и просчёты.

– Это как?

– А смотрите. Сейчас будет четвёртая стадия.

Давиан послушался совета и вновь стал внимательно и сосредоточенно смотреть на «представление». В руках Фороса метнулся посох и латунное заострение на конце, одна из стрел звезды, рассекла плоть на плече Пауля, оставив хорошую царапину. Ещё одно издевательство, призванное вдолбить в головы партийцев, что грешить против Партии нельзя, что это карается муками.

«Страх, вот, что рождает Партия. Все должны её бояться и страшиться даже слово сказать против её поведения. Но страх же рождает ненависть, так почему же люди её неистово любят? Гипноформирование? Пропаганда по телевизору? Тут нет плакатов и лозунгов на стенах, да нет в них нужды. Люди думают, что грешить против Партии, значит наносить вред народу, то есть себе в частности… они так размышляют. А кто этого хочет?»

Мысли Давиана сменяются грохотом несуществующего рта Фороса:

– Партийцы, вы видели, что этот человек – мятежник, но помимо этого, он ещё и вредитель. Он, – металлические пальцы указали в сторону поставленного на колени юношу, – вредил деятельности Партии.

– Обратить в равенство! Обратить в равенство! – безумно завывает народное сборище, которое опьянело от запаха и вида крови, теперь ему подавай ещё больше зрелища. – Да, убей его! Убей!

Ладонь из металла снова устремляется к народу, призывая его к спокойствию, и все умолкли в ожидании продолжения экзекуции, а главный ведущий истязаний продолжил:

– Праведный народ Директории Коммун, прошу вас, послушайте меня. Мы не сможем в этом месяце направить в распределители стандартное количество продуктов, потому что этот проклятый вредитель испортил документы!

Ответом естественно послужило народное осуждение и брань, которая усыпала истерзанного Пауля.

– Народ! Нам не удастся подготовить достаточно предметов лёгкой промышленности! И всё из-за этого вредителя, которые украл и уничтожил документацию с несколькими важными техническими регламентами!

Сию секунду люди, которые ещё вчера голосовали за то, чтобы принять Пауля в своё общество, разразились угрозами и оскорблениями, готовые собственноручно расправиться с ним.

– Но ведь это ложь… ложь… ложь, – бессильно шепчет Давиан. – Как они так могут? Как?

– Это никого не волнует, – говорит рядом стоящая Юлия, – люди получили козла отпущения. Они теперь знают, кого винить в своих бедах. А Партия получила того, на кого это можно свалить.

– Мерзко… неправильно.

– Главное, что «и овцы сыты, и волки целы». Никто не будет винить Партию в «неэффективности» распределения, если будут «вредители», в погоне за которыми можно и пару десятков «несогласных» с Генеральной линией завернуть. Да и никто не хватится «пропавшей» продукции.

Ещё одна лавина негодования оборвала первобытным рёвом перешёптывание Давиана и Юли, напомнив им о том, что творится у «храма». Тем временем Форос стал зачитывать ещё один приговор:

– Я, Форос Ди, главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова, приговариваю этого диссидента, мятежника, бунтовщика и вредителя к четвёртой стадии «обращения в равенство», которая будет исполнена в Доме Правосудия и Воздаяния, за закрытыми дверями.

По скончанию речи, серебристый блеск механических пальцев охватил золотистое свечение латуни, и посох ударил по мраморной поверхности, раздав характерный звук стука металла о камень. Это напомнило Давиану то, как судьи в далёких эпохах прошлого били молотками по деревяшке на столе, чтобы завершить судебный процесс. Только этот кровавый концерт лживого правосудия имеет мало чего похожего с настоящим судом, который призван восстановить нарушенные права и воздать преступникам по закону. Тут же был самый настоящий фестиваль партийного самодурства, который устраивался только для чистой показухи, чтобы дать людям врага, который виновен во всех грехах, который подтверждает важность и необходимость партийного тоталитаризма, «оберегающего народ и выражающего его волю».

– Вот и конец всему, – приговаривает Юлия, смотря на то, как Пауля в кандалах вновь уводят за стены храма, где подготовят к финалу всех издевательств.

Люди стали постепенно разбредаться – кто куда. Все удовлетворили жажду крови и «весёлых» представлении. Серый, безликий мир, где есть тотальное подчинение и машинное мышление, достойное механическому повиновению человекоподобному роботу, взрастил в народе голод по ярким эмоциям и жажду их проявления. Несмотря на системы гипноформирования, на выхолащивание чувств, очень трудно выбить то, что заложено сотнями тысяч лет эволюции. Партия же умело подхватила эту нужду и перевела её в формат «народных судов», где партийные лидеры тешат народ, устраивая кровавое правосудие.

Давиан тоже поплёлся вместе со всеми, чтобы поскорее убраться с площади и уйти в общежитие, запереться в своей комнате. Но тут же припомнил, что нет никакой «его» комнаты, она общая, принадлежит народу и десятки очей, посматривающих на него через фокусы скрытых камер. Ему некуда бежать, некуда идти, ибо куда он не устремится, неутомимое око народа и Партии будет на него смотреть, а их рука достанет из-под земли и сдёрнет с небес, если пожелает.

– Ты как? – спросила Юля, нагнавшая Давиана, бесцельно бредущего средь расходящейся толпы.

– Нормально, – раздался каторжный выдох, – должно быть… устал от всего этого. Слишком это… необычно. Не каждый раз я вижу, как моего друга истязают… на потеху публики. Честно сказать… я первый раз за таким наблюдал.

– Всё будет в порядке, – хлопая по плечу, пытается успокоить Давиана, Юлия, – если хочешь дальше тут жить, тебе придётся с этим смириться.

– И куда же они пойдут? – рукой Давиан обвёл людей, шагающих впереди себя. – После такого-то?

– Кто куда… кто куда. Некоторые в «Храм коммунистического полового учения имени товарища Калантай», сбрасывать… напряжение. Другие вернутся к работе, а третьи просто гулять.

– Да вот хотел тебя спросить – куда уходит… «пропавшая продукция»? Не может ли она просто… пропасть?

– Этого я не знаю, Давиан.

– Но ведь вещи не могут так просто пропадать?

– Согласна.

– И за этим явно кто-то стоит.

– Да бросьте, Давиан. Может быть это банальные проблемы…

– Проблемы?

– У нас об этом не принято говорить, – вновь на шёпот перешла девушка. – Но распределительная система ресурсов построена так, чтобы люди много чего недополучали, кроме…

– Партийных лидеров, – шепчущим гневливым словом закончил фразу за Юлией Давиан. – Но почему

– Если бы люди имели всё в достатке, то им не нужны были «социальные договоры между народом и его членами». Они были бы заняты политикой, стали думать об улучшении механизмов Партии, а это нужно ей? Держа людей под прессом голода и жажды, в вечном страхе, можно удерживать их подальше от вопросов…

– Политического управления. Я знаю, что планируемая нищета тоже инструмент для власти.

– А это что?

– Подождите, давайте перейдём на «ты»?

– Хорошо.

– Вот, представь себе, что тебе не хватает пищи до конца месяца… не выдали в распределителе. И тебе приходится у коллектива занимать по крупице еды, чтобы протянуть.

– Я так понимаю, те, кто выдают еды и становится лидеры Партии?

– Да. В ответ ты должен будешь исполнить любое прошение коллектива.

– Точнее Партии, – поправил Юлию Давиан.

– Да. Это стало олицетворением принципа «Коллектив заботится о своих членах», но на деле это ещё сильнее укрепляет власть Партии над людьми.

Давиан отошёл от разговора, умолкнув. Всё вокруг стало для парня утомительно-серым, давящим и отталкивающим. Сейчас, после пыток друга, его посетило осознание – он ошибся, смертельно просчитался. Директория Коммун – это не спасение человечества в коммунистической идее, а скорее его медленная смерть, растянувшаяся на вечность. Это не избавление от всех проблем, а их перевод в другую плоскость. Это стремление к идеалу по дороге, ведущей в ад.

«Но почему же я пришёл к этому»? – задал себе парень вопрос и рассмотрел неутешительную истину жизни.

Давиан понял, что его высокомерие и тщеславие, которые распалили в нём жаркий пламень ненависти к Рейху, привели его прямо в лапы к дельцам чело веских душ, что плавятся в их «печах» идеологического просвещения в единое монолитное образование. Его слепота и жажда удовлетворение порочного желания быть важным привели Пауля к такому исходу.

«Что же…» – Давиан даже не может подобрать нужных слов, чтобы описать ситуацию. Теперь он остался совершенно один в мире, который всего за несколько минут сделался чуждым, страшным и омерзительным. Ещё вчера утром он поднимался с мыслью, что его ждёт новый прекрасный день в стране, где всё по справедливости, где царствует стабильность и порядок, а власть народа – это действительность, а не мифические рассказы идейных пророков и философов древности. А теперь он тянется посреди площади, и только тонкая вуаль ткани капюшона его отгораживает от враждебного и злобного мира, где нет ничего доброго.

– Кстати, – вновь заговорила Юлия, приковывая к себе внимание Давиана. – Ты знаешь, что станет с твоим другом?

– Нет, – грузно отчеканил Давиан.

– Ты же исполняешь повинность слова, – наигранно упрекнула она парня. – Ты вроде должен же знать.

– Откуда? Я недавно здесь, да и всё, что мне доверяют, так это читать проповеди, которые должны разжигать ненависть к Рейху.

– Понятно. Хочу тебе сказать, что четвертая стадия «обращения в равенство» хуже всех остальных. Пытки над ним продолжатся.

– К-как?! – разъярённо негодует Давиан и снисходит до тишины, побоявшись привлекать к себе нежелательное внимание шагающих возле них людей. – Разве этого было мало?

– Нет, – ответила Юля, став что-то искать в кармане кофты, – этого было не мало, но теперь они примутся куда более фундаментально перестраивать его психику.

– Это как? Ты что вообще говоришь?

– Они дали людям зрелища, погрозили пальцем им через прилюдное членовредительство, а теперь будут работать на себя.

– Да о чём ты чёрт тебя бы побрал говоришь?

– Партия из него несколькими днями бесконечных пыток и издевательств, гипнотическими фокусами собирается… сделать «абсолютно равным» всем партийцам. Они из него выбьют личность, изничтожат его индивидуальность.

– И он станет… как гвоздь в коробке таких же. Инструмент среди таких же инструментов, – мрачно для себя уяснил суть сказанного Юлей. – Прости, а откуда ты всё это знаешь?

– Я – «народный юрист» и читала большинство законов и постановлений от народа и Партии. И тем более работала с документами, в которых… отражена суть некоторых… процедур.

– Это даже не скрывается?

– А зачем? – удивлённо ответила вопросом Юлия. – Это рождает страх,… никто не хочет несколько дней мучится, чтобы лишиться жалких остатков личности. Страх – вот, что нужно Партии, ибо он из тех инструментов, которые держат народные массы в покорности.

– Жуть.

– Скрывается несколько иное, – с особой осторожностью донеслась реплика от Юлии, и после того, как она покрутила головой в поисках ненужных ушей, тихо и аккуратно она продолжила. – Понимаешь, «обращение в равенство» это процедура ежемесячная, планируемая, и каждый раз под неё попадают люди, которые Партии кажутся наименее стабильными.

– Секундочку… то есть каждый месяц Партия стабильно находит «коза отпущения», цепляет на него все свои махинации и погрешности и разворачивает прилюдное… торжество садизма?

– Да. Всё так. Они подстраивают обстоятельства, подкидывают улики и даже могут спровоцировать человека на открытый мятеж.

– Но зачем?

– Как же… всё для того, чтобы потешить изголодавшихся людей, показать власть свою и пригрозить остальным не выявленным «буйным головам», что с ними будет, если они задумают восстать против Партии.

– А Пауль?

– Здесь просто карты сошлись. Он сам дал Партии нужное в руки, и ей даже ничего придумывать не пришлось.

– А люди? Они же должны понять, что наказывать кого-то каждый месяц, с явной регулярностью, это ненормально?

– Боюсь, что им всё равно. Они озабочены лёгким голодом, распалённым желанием беспорядочных половых связей в «Храме полового учения» и карательным мечом Партии. Им не до Генеральной Партии, и не до её деяний.

На этот раз Давиан ощутил могильный холодок, ползущий под кожей волной ужаса, ему сделалось в один момент и страшно и яростно. Несправедливость и жестокость, лживость и опасность со всех сторон, религиозная фанатичность к господствующей идеологии: всё это породило ярое отторжение Директории в душе Давиана, но сие мгновение и вызывало страх за собственную жизнь, перешедшее в естественный вопрос к себе «Как же мне жить дальше здесь»? А это сменилось любопытством:

– Юля, а откуда ты всё это знаешь? Откуда сведения, что творится за кулисами?

– Есть то, что тебе пока знать не нужно, – коварно ухмыльнулась Юлия. – Просто хватит того, что ты не будешь говорить о своём знании. Иначе и тебя и меня «примут» и поставят на колени, как твоего друга, став «обращать в равенство».

Глава девятая. Анархо-тоталитаризм

Следующий день. Двенадцать часов дня.

Парк, или точнее то, что на него отдалённо похоже, трещал часом ранее от количества людей, которые приходили сюда послушать сладкие речи о том, что творится за стеной границы, какие некоммунистические, а значит еретические, нравы там правят. И рассказывали её два человека, с ярым пылом и погружением в каждое слово, распаляя огонь в тысячах сердцах толпы.

Совместная проповедь Фороса и Давиана обязана была стать одним из самых значимых партийных просветительных мероприятий в этом Улье. Они должны были убедить одним только словом тысячи людей в тщетности надежды на благую жизнь за пределами Директории Коммун. И люди, то ли от страха, то ли от того, что действительно поверили в это, согласились с пламенным словом проповедников от Партии.

По окончании всех мероприятий Форос уверил Давиана, что тот может скоро, совсем скоро, стать полноправным партийцем. Новоиспечённый иерофант коммунистической идеи наигранно порадовался и поблагодарил Фороса за такую щедрость и скорость передвижения по карьерным лифтам. Тогда лицо юноши украшали и смех, радость на пару со счастьем, которое отравила фальшь игры, в которую теперь вынужден играть Давиан.

Но теперь лицо одинокого парня ничего не красит. Он смотрит по сторонам и видит не парк, а серое монументальное изваяние партийному величию, которое отразилось бесчеловечностью в душах миллионов. Теперь Давиан видит, что нет никакой «массовой» Партии, в которой все жители Директории – партийцы, нет её, а есть круг самых рьяных и фанатичных, за которыми поставлена «народная воля» и которые обрели такую власть, которая не снилась и чиновникам Рейха.

– Но что же остальные? – сам себя спрашивает юноша, сидя на лавочке в парке и с печалью созерцая его бесцветные реалии.

С «истинной Партией», которая и держит метрополией все Коммуны и стянула под единым знаменем всех, сшив их души нитями идеологического фундаментализма, Давиан разобрался. Это Форос и Густав и ещё сотни, тысячи таких же как они – сильных и настолько окрепли в двоемыслии, что выдают партийный террор как «народную волю».

– Но люди?

Давиан обратился к воспоминаниям, только стоило шёпоту вопроса сойти с его сухих губ. Вчера, позавчера и прочие дни, которые он провёл здесь, везде и всюду он видел, что роль Партии в Директории однозначно руководящая, но не глобальная. Юноша припомнил, как бывал на одном из заводов, на проповеди. Там из Партии были только руководители, которые занимались решением исключительных вопросов, важных для партийной власти, а вот всё остальное, что не представляет столь животрепещущего интереса для «повелителей жизни». Партия знает, что люди не решат ничего супротив неё, ибо всё дол мелочей пропитано идеей, которая на века определила их действия. В уме Давиана возникли образы недавнего прошлого – вся «Площадка»[2] на заводе решала, путём голосования, сколько один-единственный их работник будет тратить времени на перекур – три минуты или пять? Были прения, споры и даже голосование, которое отразили в Протоколе. Площадке отдали вопросы рабочей сферы, настолько мелкой, что Партии нет до этого дела, и она решает их, путём воплощения «народной воли».

Вся эта ситуация Давиана сильно поразила. Он вечно себя спрашивает – как можно решать судьбу людей, почему общество желает контролировать каждого человека? Каждую деталь в нём, манеры и привычки. Тут нет Партии, нет её идеологического императива и люди вроде бы должны быть друг за друга.

– Почему? – снова спрашивает себя Давиан, столь же тихо, чтобы никто не услышал – ни проходящие мимо партийцы, способные доложить на него «куда надо», ни понатыканные всюду средства «народной слежки», вроде датчиков записи, сведения которой могут послужить железным основаниям для преследования и жестокой расправы.

«Почему они продолжают вести себя так, как им приказала Партия?» – вопрошает у себя Давиан и от бессилия и уныния наклоняется под давлением усталости и касается ладонями волос на голове и тяжело выдыхает.

Ещё одно воспоминание пришло на ум Давиану и его призрачные образы, черты того происшествия моментально воплотились перед глазами. Тогда всё произошло в больнице, в одной из её палат. Давиан вместе с Форосом вели проповедь, распаляя в больных сердцах огонь ненависти к Рейху и когда их слова стали менее огненными, а время говорило о скором конце речей, когда одному из больных стало плохо. Но вся врачебная «Площадка» решила общим голосованием не помогать больному, ссылаясь на то, что их смена окончилась минутой позже и нужно подождать, пока не заступит следующая. Давиан так и помнит их ответ – «Для защиты прав трудового народа, общим решением Площадки, в помощи больному отказано, так как его здоровье больше не наша компетенция. Народ здесь власть и народ так решил».

Но эти дифирамбы народно-трудовой демократии были быстро прекращены властным «Словом Бригадира»[3], который принудил их по Партийной линии помочь скрючившемуся от боли человеку.

Давиан понимает, если Партия не будет поддерживать работу учреждений, не будет заставлять работать массы народа, то всё придёт в упадок и даже развитые технологии не спасут страну от краха. И не будет тогда нужды в такой Партии, и её власть пошатнётся, а затем будет разбита, врагами внешними или внутренними – неважно.

– Власть, – шепчет Давиан, будто бы цепляясь за нить, которая его выведет к конечному ответу.

Но, если главное для Партии – власть, то для народа – ощущение властности. Юноша чувствует, что люди здесь просто нуждаются в том, чтобы чувствовать себя властно-важными, она хотят управлять чужими жизнями и принимать важные решения, даже если они нарушают те жалкие осколки частной жизни, которые в этой стране остались.

Чтобы понять для себя, насколько народ Директории, испив яда из не иссыхающего источника духовно-идейной отравы, поразившей душу и мозг, погряз в игрушечном народовластии, в безумии «общей воли», Давиан вспомнил ещё один случай. Это было не на проповеди и не на одной из прогулок с Форосом, когда партийный иерарх взахлёб распевал хвалебные гимны Партии. С лёгким уколом у сердца и тяжестью в груди Давиан помянул, что тогда с ним был его друг, наверное, уже бывший, – Пауль. Всё произошло в Соте, общежитии, когда они по нему разгуливали, рассматривали и изучали, как оно устроено внутри.

В одном из Холлов состоялось целое собрание – выстроились человек двадцать в серых одеждах и один из них вёл Протокол, что говорило о важности собрания и его юридической силе. Давиан всячески пытался выбросить детали того дня, ибо всегда считал это ошибкой Директории, «единичным сбоем», он отказывался верить, что в такой просвещённой стране такое возможно. Но теперь он понимает, что это не просто ошибка, а систематическая практика, которая с лёгкой подачи тяжёлой руки Партии позволяет людям ощутить себя властью, напоить их властолюбие и тщеславие, подавить революционные позывы к «народовластию».

Человек пятнадцать или чуть больше решали судьбу одной девушки, которая как, оказалось, отказалась участвовать в «удовлетворении потребностей общества, сексуальной направленности». Для Давиана эта ситуация была противна, она и сейчас взывает к сердцу клокотанием ярости, и жутким негодованием, но вот для «просвещённого» народа это оказалось весьма обычным.

«– Эта тварь отказала народу в удовлетворении его потребностей, тем самым поставив свои частно-личностные интересы превыше общего блага!» – кричали с одной стороны, в то время как с другой оппонировали – «Она имеет право на неприкосновенность».

Пауль и Давиан стояли минут десять и наблюдали за процессом народного линчевания и осуждения, так как тех, кто хотел бедную девчушку вовлечь в процесс удовлетворения «общих интересов общества». Но даже тогда, ещё не зная всех принципов и начал Директории Давиан ощущал, что ей не укрыться от наказания, поскольку Холл рассматривается как «микро-коммуна», а доктрины «Ave Commune!» и «И всё для Коммун» напрямую говорят, что человек «должен отбросить свои гнилые индивидуалистические интересы и сделать всё, что коммуны всех уровней оказались довольны его работой».

Упомнив случай, Давиан пытается раскрыть сущность структуры, которую в сумасшествии народной воли родила Партия. Тут нет государства, нет властной иерархической системы, которая бы была государством в полной его мере. Нет парламентов, нет правительства, нет даже судов, кроме народных судилищ – государство в значительной своей сущности вытравлено Великой Революцией.

– Но что вместо него? – шёпот Давиана обозначил вопрос.

Кроме Партии в Директории есть ещё четыре Сферы или Общественных Гильдий, которые расположены равно повинностям и по сути являются структурой общества Директории Коммун. Гильдия Труда[4], Гильдия Войны[5], Духовно-Научная Гильдия[6] и единственная сфера, где люди освобождены от повинностей и не на социальном статусе несут отпечатка работы – Общепартийная Гильдия[7]. Вот четыре направления, в центре которых расположилась Партия, обозначив своё положение метрополии по отношению к Гильдиям. И каждой Сфере установлено своё правление, своя иерархия и подчинённость, принимаются свои общественные нормы и только когда объём интересов раскидывается на несколько Гильдий, люди принимают «Народные Законы» и тому подобное. Но самое интересное для Давиана иное – в каждой Гильдии над отдельным человеком возвышается «орган народного управления», который и полностью берёт под контроль жизнь рядового партийца. И эти органы народовластия никоим образом не связаны с Партией, они формируются из всех работников той или иной отрасли, согласно «пространственному контуру полномочий». Только начальники от Партии, поставлены для тоталитарного надзора, а всё остальное, вся мелочь незначительные разборки между партийцами, технические регламенты, нормы труда – всё это отдано на волю народа.

Вся это Давиану напомнило воплощение утопических идеалов философов анархии из древности. Они мнили, что люди, отбросив власть государства, и растерев его в пепел, станут абсолютно свободными. Вольные граждане, уничтожив машину государственного принуждения, создадут федерацию гильдий и свободные сообщества, да начнут жить в свою радость.

В Директории Коммун давно умерло последнее государство, а всё общество распалось на Гильдии и сообщества, всё решается на референдумах и народных голосованиях, а значит, тут воцарилось правление господина анархизма? Действительно ли госпожа анархия поселилась в этих краях?

– Но ведь… – воспротивился мысли о свободном духе этого края, вспомнив про случаи тотальной власти и контроля людей за жизнью своих братьев и сестёр.

Партия – тот кровавый пастырь, что ведёт народ в бесконечность за «светлым будущим», но её роль в том, чтобы тащить поводок, топить в крови неугодных и указывать путь. В полном рабстве держит себя народ… в рабстве у самого себя. Тоталитаризм, порождённый народной анархией.

– О чём задумался!? – прозвучал возглас, и Давиану пришлось отвлечься от мыслей, чтобы увидеть, кто к нему обратился.

У самой лавки, почти перед ним стоит девушка, с тёмным волосом, развивающимся под порывом лёгкого ветра, покалывающего кожу. Лишённые яркого цвета и жизненного окраса, как и всё вокруг, одежды свободны и так же дёргаются под напором холодного воздуха. С острого, будто вытесанного из холодного камня лица, на юношу смотрят глаза коньячного оттенка.

– Юля, это ты? – удивлённо спросил парень, выравниваясь спину и выходя и позы обречённого человека.

– Ну, не Апостол Коммун же, – чуть усмехнулась девушка и присела рядом. – И даже не его знакомая.

– Вот осторожнее ты была бы с такими словами, – обеспокоился Давиан. – Тебя за такие слова могут покарать. Ты же… – юноша внимательно и осторожно смотрелся и шёпотом продолжил. – Ты же упомянула самого верховного лидера, без цели его облагородить и почтить.

– Да ладно, – с намёком на печаль отмахнулась девушка. – Нас даже за адекватных людей не держат, так что мне бояться нечего, поверь.

– И всё равно, – настоял Давиан. – Ты должна быть осторожна, иначе загребут тебя и «обратят в равенство».

– Ох, а откуда за меня такое беспокойство? – сложила Юля руки на груди. – Зачем тебе, самому наследнику дела Фороса, беспокоится за обычного «народно-ненормального» законника, которых держат как за посмешище?

Давиан примолк. Он и сам не знает, откуда в нём родилась такая тревога за практически незнакомого человека. Даже в Рейхе, там, где балом правит церковь и Культ Государства, он не питал волнений за друзей или знакомых. Да, он знал, что за любым из них могли прийти отряды милиции или Корпус Веры[8] из Империал Экклесиас[9], но даже там, в окружении друзей и приятелей он чувствовал себя свободнее, безопаснее, вольнее, чем тут, в мире, который некогда ему был так желанен.

– Давиан? Почему молчишь? – прозвучал вопрос от Юли, которая его игриво пихнула в плечо.

Но юноша продолжает молчать. Он понимает, что пришёл сюда за светом мечты, но нашёл лишь мрак разочарований, но не может осознать, откуда в нём столько взволнованности об одном человеке.

– Давиан?

– А? Что? Прости, я задумался.

– О чём?

– Юля, конечно у меня за тебя будет беспокойство. Благодаря партийной линии я потерял Пауля, единственного друга здесь… я боюсь, честно.

– Чего боишься? – вкралась в душу вопросом девушка, бросив взгляд на собеседника.

– Остаться один на один с «торговцами раем».

– С кем? – на губам Юли промелькнула эфемерная улыбка. – «Торговцами раем»?

– Да… я так назвал Партию, – с шёпотом, страшась, дал ответ парень. – Кто они если не торгаши, которые за призрак «райского мира» выменивают душу и свободу.

– Хорошо-хорошо, – подняла ладони дама, – называй их, как хочешь, претензий нет.

– Да-а, именно так. Беспокоюсь о тебе, потому что боюсь… у меня нет тут друзей и даже хороших знакомых. Только тебя тут более-менее знаю, – склонился от душевной усталости Давиан.

– А как же почтеннейший Форос Ди? Разве вы с ним не друзья?

– Он? Не-е-т. Форос смотрит на меня, как на инструмент, с помощью которого можно проводить идеи Партии. Я для него не более чем материал для достижения целей, которые ему были, поставили наверху.

– Даже ты, любимец публики, вынужден принять, что тут нет людей для Партии… есть только инструменты, – скорбно подметила Юля.

– Ты о чём?

Давиан понял, что зря спросил, ибо и сам прекрасно ощущает, что для публики он давно превратился в самого настоящего раба, который вынужден трудиться до смерти на каторге слова, изо дня в день, рассказывая одно и тоже. Теперь он связан догматами и нормами не только Партии, но и «народного права». Юноша чувствует, что не только во время проповедей, но и в комнате, за её пределами – везде и повсюду он теперь под колпаком народного ока, которое ждёт его ошибки, чтобы заклевать за «нарушение народного законодательства».

Раньше он был рад видеть, как народ осуществляет надсмотр за обществом, как люди, безо всякого государства, правят миром, как коллективы возвышаются над личностью. Раньше, но не сейчас.

– Разве ты сам не видишь, а Давиан? – тихим, еле слышимым голосом Юля продолжила. – Ты давно превратился в раба публики. Ты читаешь тексты, которые она хочет услышать, ты носишь одежду, которую тебе приказал народ, ты живёшь под полным контролем народа.

– А Партия?

– У неё и людей сейчас отношения как у погонщика и стада. Партии не нужно быть досконально тоталитарной, ей не надо надрывать себя, чтобы взять под контроль каждый клочок земли.

– А зачем? – завершил мысль Юли Давиан. – Ведь люди и так всё это сделают, если они не больше, чем банальное продолжение идей Партии. Истинной власти этих мест незачем, ибо люди настолько пропитались «нужными» идеями, что не могут от них отступить. Им остаётся лишь указывать верный путь. А души… а они и так в собственности Партии.

Снова длань безмолвия пала между Юлей и Давианом. Двое сидят, погрузившись в свои мысли. Давиан размышляет о том, как люди могли до такого состояния, что с подачи Партии поработили сами себя, а мысли Юли направлены на то, как можно уйти от вездесущего ока народа.

– О-ох, – схватился за голову Давиан. – У меня голова трещит от этих разговоров про Партию… давай пройдёмся по парку.

– И что мы там будем делать?

– Я о тебе ничего не знаю, может, расскажешь о том, кто ты? Где и как жила?

– Хорошо.

Давиан и Юля встали с лавки и устремились вглубь парка, который носит имя одного из народно-партийных деятелей, сыгравших важную роль в становлении Южной Коммуны.

Перед Давианом то и дело возникают серо-бетонные столбы, выстроенные в аллею и уставленные у дороги, отлитой из асфальта. Весь парк – это пересечение прямых линий, дорог и перекрёстков и всё вокруг них усеяно столбами и статуями лидеров народа и Партии.

– Как же тут тускло, – говорит втихую Давиан.

И действительно – монотонность бродящих, с опустошённым взглядом, людей, которые одеждами сливаются с бесконечно мёртвым пространством, вызывает приступ меланхолии, которая способна прикончить радость в самом отъявленном оптимисте. Воздух холодный и сухой, жжёт нос, кожу и горло нагнетающим морозом и усиливающимся ветром.

– Так как ты росла? – спросил Давиан у спутницы, что мирно идёт возле него и с наигранным энтузиазмом посматривает на изваяния.

– Рассказывать тут особо нечего, – выдохнула тяжело Юля и осмотрела одну из гротескных статуй. – Была выведена в Системах Воспроизводства Населения по требованию «Народного Общества Законников»… меня попросту выписали, как электронную газету.

– Выписали, – омерзительно повторил Давиан, едва не сплюнув на асфальт, но вовремя вспомнил, что за «осквернение действом святого места» его могут повязать.

– Да, так решил народ. Местный отдел Общества проголосовал за «создание» ещё одного рабочего места. И меня заказали.

– То есть ты родилась по итогам голосования?

– Да, они всем отделом проголосовали за моё появление, – Давиан ощутил нарастающий ком печали в словах Юли. – Они так же определили, какого цвета будет моя кожа, – взгляд девушки, полный скорби, уставился на бледно-худые руки. – Они голосованием выявили, какого цвета будут мои волосы и глаза. Они даже тип телосложения в заказных документах отразили.

– Ты…

– Да, – выпалила Юля и коснулась подушечкой пальца края глаза, чтобы утереть солёную влагу, – я есть я по итогу голосования. Вся моя жизнь – это итог народного голосования… я родилась, живу и работаю так, как того захотел народ… он же здесь власть.

– Как-то это… – задумался вслух Давиан и сам в мыслях завершил фразу. – «Уж по больному демократично».

– Что ты хотел сказать? – успокоившись, проронила вопрос девушка.

– Боюсь, если я это скажу, то нас предадут народному суду… прямо здесь.

– Тогда лучше молчи… могут ведь.

– Я просто не могу смириться с мыслью, до сих пор, что всё так бездушно. Конечно, я был в заведении, где рождаются партийцы, но раньше не понимал, что всё так… бесчеловечно, – тишайше закончил фразу Давиан.

– Не слишком приятно, – опустила голову в печали Юля. – Какое-то время я просто не ощущала себя человеком. Инструментом, материалом, деталью или просто вещью – кем угодно, но не человеком. Людей не выписывают, как любимый еженедельник. Людям не определяют параметры тела, словно каким-то вещам.

– Но почему? – вопрос утопает в растерянности души, в её стремлении, разбиться, которая отчётливо слышится в словах.

Юля опасливо осмотрелась.

– Отчего только после «обращения в равенство» Пауля ты наконец-то понял, что это далеко не райское место? – но на вопрос ответа не прозвучало, и Юля преспокойно решила продолжить. Ты спрашиваешь – почему? Да потому что так решил народ. Не государство и даже не Партия, а те самые люди. Им нравится думать, что от них зависят чужие жизни, невежественному народу просто до упоения приходиться по душе размышлять о том, что от его «демократической» воли зависит сам процесс рождения и смерти.

– Но вся система, которая воспроизводит людей, контролируется Партией… и никто не может этого понять… никто.

– Они не могут этого видеть. Люди опьянели от чувства собственной власти, замешанной на фанатичном почитании Партии. Как им скажут, так они и будут думать.

– Прошу тебя, Юля, будь тише. Я не хочу лишиться последнего товарища, с которым можно свободного поговорить. Иначе я сойду тут с ума.

Давиан и Юля, гуляя по парку, вышли в самый его центр, и юноша увидел, как Партия подтверждает свою власть в этом месте. Огромная статуя, метров сорок высоту, видимая отовсюду вблизи оказалась ещё монументальней и величественней. Высокая фигура, в балахоне с капюшоном заносит косу над каким-то человеком, придавив его спину ногой, обтянутой в сапог. Вся фантасмагория партийного величия собрана из мрамора и покрыта позолотой, которая подчеркнула складки на одежде и исписала красивыми узорами её, а лик залит серебрецом, словно говоря о святости, непогрешимости и светлости намерений косоносца. Перед таким скульптурным изваянием Давиан ощутил себя максимально ничтожным, и ему на секунду показалось, что коса вот-вот продолжит путь и её лезвие заберёт и его жизнь.

– Что-то мне это напоминает.

Давиан припомнил, как практически такие же статуи строились в Милане и Риме, Венеции и Флоренции, повсюду, во всех городах. Но то были статуи Канцлера, Императора Рейха и везде его лицо было открыто, а одеяния лишены изысков вроде злата или серебра. Коса, которая смахивает на оружие ангела смерти, поменяна на прямой клинок, если таковой вообще есть.

– Что тебе это напоминает?

– Юлия, практически такие же изваяниястроятся у меня на родине.

– И кому они посвящены?

– Верховному правителю, – рука Давиана указала на мраморно-золотой каскад роскоши, которая зияет подобно маяку душ посреди бесконечной серости. – А эта кому отдана?

– То же самое.

– То есть? – с недоумением спросил Давиан. – Тоже какому-то лидеру?

– Не какому-то, а самому главному и почитаемому. Самому главному, который правит всеми и никем.

– Это как?

– А ты оглянись и посмотри повнимательнее.

Давиан развернулся и его взгляд прошёлся по людям, которые сюда идут. Он как-то не заметил, может из-за монохромности одежды и пространства, а может, потому что привык уже, как партийцы с почтением и преклонением ступают по асфальту сюда. Люди, десятки, встают рядом со столбами по стройке смирно и закрывают глаза, начиная читать молитвенные тексты. Но кому они обращают эти слова? Явно не Богу, ибо все религии тут объявлены ересью. Все, кроме одной и Давиан ясно понял, что квазирелигиозные воззвания людей обращены к тому, кто скрывается за этой статуей. Люди, партийцы, сотни людей молятся ему как воплощению бога на земле. Они, свободные от государства, посвящают души в плен Партии и её самому главному лидеру, с готовностью способные пойти на любое действо, которое им прикажет вождь или его партийные слуги.

Но в тоже время он не имеет над ними власти, как над народом, ибо каждый равен… как говорят. Народ и Партия хоть и едины, но люди тут юридически обладают равным правовым статусом, иначе говоря, полностью уравнены – в прах и свободах, не связанных с повинностями. Однако почему же миллионы людей в стране уподобились сектантам в проклятой общине, где все поклоняются духовному гуру, где все готовы отдать за него жизнь, если он прикажет, хотя никто ничем не связан.

Личная, или даже рабская преданность, повиновение на уровне техники, которой приказывают, и она делает и идеологический императив – вот узды, вот палка, которыми кровавый пастырь, по имени Великая Коммунистическая Партия, держит десятки, сотни миллионов людей под тяжёлой титановой пятой, кроша народу хребет и волю. Всё это – есть результат десятилетней планомерной политики по превращению массы граждан в стадо партийцев, чьи души пришиты нитями идей и раболепия к Партии. Народ, вроде бы свободный и достигший всех благ утопии свободного мира, порабощён на ментальном уровне.

Взирая на статую, Давиан видит это. Его взгляд отошёл от рассмотрения толп людей, поскольку картина молитвенного преклонения ему неприятна. Он уже видел это, много раз, не здесь, но далеко. Там, в Рейхе, Империя позволяла быть всему этому, но её власть открыто пропагандировали такой образ мысли и форму власти. Давиан сердцем и горлом чувствует, как по душе и телу разливается ярость, вызванная омерзением ко всему увиденному. Он старался убежать от этого, покинул родину и родных в безумном стремлении вырваться из оков тоталитарного теократического государства. И он вырвался, но только сменил форму тоталитарной власти, но чтобы понять это ему пришлось потерять друга.

«Выборы всей Коммуной по выдаче партийства, решение “народных судов”, за которыми следует расстрел, доступ к камерам в комнате, где каждый может посмотреть, что ты делаешь, “заказы” народом людей из Систем Репродукции» – с пышущей злобой отразилась в голове Давиана явления, за которыми стоит абсолютно народная, его деспотически демократическая воля.

Глаза юношу переместили взгляд на Юлю. Он всмотрелся в неё, в её волосы, в её цвет кожи и стройную форму. Она – живое доказательство того насколько народ может зайти в собственной спесивости и больном желании воплотить в жизнь идеи коммунизма. Давиан вспомнил Пауля и его партийцы его едва не разорвали, как они были рады, когда над ним издевались.

«Партийная метрополия, начальники от Партии и полный идеологический и ресурсный контроль партийного повеления за населением, если отступиться от которого, можно получить пулю в лоб» – эти понятия россыпью острых гвоздей впились в сознание юноши, разжигая в нём злость.

Очи Давиана от Юли уставились снова на стадо сотен людей, читающих ксомуны и молитвы вождю этой страны. Они – наверное, мёртвое душой, подтверждение того, что от Партии и её курса не уйти некому.

Но за яростью и злобой на душу юноши набросилась печаль, тоска и страшная меланхолия от которых его едва не повергло на колени, словно бы ударили молотом по голове. С ужасом для себя он осознал, что сам стал рабом Партии, не только народа, которому теперь вынужден служить. Рассудок сотрясли штормом боли мысли, которые дали понять, что теперь он отслужит у Партии всю жизнь, пока не отдаст Богу душу, если её конечно не отберёт истинный «князь богопротивной», как обозначили бы это священники из Рейха.

Каждый день теперь Давиан вынужден будет работать на партию – читать перед людьми проповеди, проходить тесты на пригодность, доносить при необходимости и посвятить себя идеям «светлого» коммунистического мироустройства. Если хоть где-то он оступится на этой дороге, Партия быстро «подправит» это дело и он, лоботомированный и низведённый до состояния механизма, отправится служить Партии до смертельного изнеможения на фабриках и заводах.

– Боже правый, – тяжёлым шёпотом слетели слова, растворившиеся в воздухе и не тронувшие не единого уха.

– Ты что-то говоришь? – спросила Юля, повернувшись к спутнику, и смогла сию секунду разглядеть в нём бурю из чугунных эмоций, утягивающих его на дно печали. – Что-то не так?

– Всё в порядке… в порядке. – Потерянно дал ответ юноша, продолжая рассматривать статую, и подловил себя на том, что если продолжит с такой же миной на лице стоять, то может привлечь ненужной внимание Народной Милиции, которая его привлечёт к народному суду за «нелицеприятное выражение эмоций перед ликом лидера».

– Что-то ты какой-то задумчивый стал просто.

– Да всё никак не могу понять… что же символизирует это изваяние, – юноша ещё раз показал на статую.

– Девушка игриво усмехнулась, осудительно покачивая головой.

– Как же так… не знать историю Коммуны. Как так… историки были бы недовольны. Очень.

– Да ладно тебе… всё же нормально. Так чему она посвящена?

– Она символизирует победу Апостола Коммун над «все-врагом». Коса – это символ народной власти, золото и серебро символизирует свет Его и Партии, а мраморные одежды – это святость «повергающих» нечестивых.

– А что за «все-враг»?

– Все классовые и неклассовые противники нашего строя. Буржуазия, рабочие, священники, отступники от коммунизма и прочие-прочие-прочие.

– Ага, – юноша ткнул пальцем в расплывчатую статую поверженного врага, которого вот-вот распорет коса, чья суть выполнена из базальта, и похож он просто на обгоревшего до угля человека, без возможности определить его какую-либо принадлежности, – то есть это абстрактное воплощение всех, кто не угоден Партии?

– Именно, Давиан. Смекаешь, что к чему.

– Я даже боюсь предположить, сколько её строили.

– Месяца два, может три.

– Это как? – опешил Давиан.

– Народно, – кинула Юля. – Был референдум в нашем Улье по итогам которого, всех от десяти и до семидесяти лет привлекли к стройке. У каждого жителя Улья в пользу строительства отобрали половину пайка.

– Жуть.

– О-о, то ещё было зрелище – люди гибли десятками. Те столбы, которые ты видишь это своеобразные памятники погибшим.

– Но почему?

– Народ так сказал. Партийцы решили сэкономить на безопасности, решили привлечь даже многих больных, решили показать всю «любовь» к Апостолу Коммун… но из этого вышло самое настоящее кладбищенское дело, за которое погибли тысячи.

– Как? – всё так же сыплет вопросами Давиан, содрогаясь от событий прошедших дней.

– Голод, изнеможение, труд без отдыха, старые технологии, карательные меры за даже самые лёгкие нарушения, жажда и нехватка здоровья. Но кто мог противиться? Народ решил, значит все пошли.

Давиан на секунду вспомнил, как в Рейхе, ещё относительно недавно, он ползал на коленях, ловил галлюцинации и едва не задохнулся, потому что на волне фанатичной преданности леволиберальному штандарту, они погрязли в подготовке игрушечной революции, и это чем-то было похоже на то, что случилось со статуй. Люди так же, отбрасывая всякий здравый смысл, в погоне за эфемерными идеями, низвергающими душу прямиком в ледяные объятия бездны, ринулись за дело и пали в лапы смерти, брошенные «волей народа».

– Ты кстати слышал новость? – встрепенулась голосом Юля.

– Да как же? Об этом трещат отовсюду… все бегают, готовятся. Люди вона, даже молятся.

– Какую? Я тут ещё не все источники новостей изучил, так что туговато у меня со свежими новостями.

– Да говорят, сам Постол Коммун завтра в Улей прибудет…

– «Чтобы почтить народ своим праведным присутствием, да освятить Улей мудростью разума своего», – подхватил мысль Юли юноша. – Да знаю. Мне именно в такой форме Форос и сказал о прибытии главного партийца в наш Улей.

– И что же он забыл здесь?

– Форос сказал, что он ездит по Ульям и инспектирует их состояние. Но зачем это ему – Форос не сказал, но я думаю, это как-то связано с Рейхом.

– Почему?

– Да, Форос намекнул, что он стал ездить по Ульям, которые наиболее близко расположены к границам Империи.

– Ох, мне, народному законнику, трудно представить то, что завтра будет. Он ведь впервой к нам приезжает.

– А что будет? Всё как у меня на родине, – буркнул юноша. – Развесят флаги да знамёна, попоют гимнов, покажут, насколько они любят вождя, да разойдутся. Будет полный цирк.

Юлия слегка рассмеялась и мгновенно уняла смех, чтобы не привлечь Милицию или просто обезумевших людей.

Давиан продолжает посматривать на монумент, который кажется ему символом ярма рабства в стране. Юноша чувствует, как в груди ёрзает скорбь по Паулю и злоба… на себя. Он был слеп и не видел всех аспектов разрушительных идей, в которых погрязла Директория. Он вовремя не разумелся, пребывая в плену прелести всем, что его тут окружает, но если бы пелена не пала на его глаза, ему бы удалось, образумит Пауля. Если бы туман вовремя развеялся из сознания, то всё было бы иначе. Больными иглами вина прошла сквозь сознание и впилась в сердце.

«Свободны от церквей… вольны от государств, но попали в рабство себе и Партии. Неужто этот мир не знает середины? И это его сущность заключена в крайностях или движении к ним?» – молвит себе Давиан, пытаясь отогнать политикой острые осколки укоризны.

– Пойдём тогда отсюда, Юлия? – попросился прочь из парка Давиан. – Мне ещё нужно подготовиться к прибытию Апостола Коммун.

– Согласна, – сказала девушка и укоризненно оглянулась на памятник. – Пошли с этого кладбища рабов.

Глава десятая. «Апостол» Коммун

Следующий день. Ближе к вечеру.

Несмотря на всю свою прохладу и вечернюю хладность, кажется, что воздух раскалился до предела, и само безумие смешалось с ним, ввергая толпы людей в истерический припадок. Улей, ещё утром пребывавший в мире и покое, стал диким местом, где слегло множество человек, отдав жизнь подчас за самые сумасбродные указания.

Город, в старом понимании поселения № 17, терзаем приливными волнами огненного безрассудства, охватившего народ подобно эпидемии. Гул, дикий и первобытный, исторгаемый из тысячи, десятков тысяч глоток наполнил улицы невыносимым песнопением смерти и краха рассудка. Кажется, что ледяные напевы, гул, вымораживающий душу, доносится из самих глубин адского царства. Весь Улей накрылся жутким гудением, каждая улица, каждый перекрёсток обливается трепещущим до глубины души воем.

Никто не способен укрыться от завываний десяток тысяч глоток, ибо всё это передаётся через граммофоны и колонки по всему Улью и даже за его пределами.

Вспышки огня и яркие копья света расчертили, разрезали Улей на части, озаряя его яркими залпами и отражаясь в полированных серых поверхностях зданий отблесками скорбного завершения дня. Монохромные исполины, продавливающие само пространство своими размерами и их собратья поменьше, отразили интенсивными панорамами на своих телах свидетельство человеческого безрассудства.

Над головами и крышами продолжает рваться салют, заполняя синеющую небесную твердь ослепительными вспышками. Салют изукрасил тёмно-синее, фиолетовое и столь холодное полотно небес, будто художник кистью, наполнив его огненными цветами, которые распускались над землёй, озаряя красотой и роскошью подлунный мир и измученные души его жителей.

Внутри Улья, перекрёстки и проспекты, парки и улицы – всё что можно обрело совершенно новый вид, нежели утром. Только стоило солнцу взойти и одарить тёплым светом жителей сия мира, так затрепетали гордые красно-серые знамёна, развеялись штандарты, на которых красовались шестерни, звёзды, да орнаменты технические. Теперь этого нет, ибо после пышного, ярчайшего празднества всё стало каким-то чуждым, отдалённым и мало похожим на последствия порядка. Знамёна и штандарты – символика власти сгинула в неведомом порыве народных масс, прокатившихся ещё днём.

Ореол непонятности и странности повис над Ульем, который превратился незнамо во что. Он утонул в гудении людей, поющих неразличимые песни, будто бы затягивая дьявольский напев, который благодаря технике разносится всюду; погряз в густых вспышках огня и черт света, что осияли город лучше вечерних фонарей; приобрёл образы поселения, выжженного войной или страшным бунтом; и всё это происходит под красочный салют, что добавляет только сумбурности всему, что видно.

Подле Улья раскинулись боевые машины и транспортники, прикрывавшие немного палатки, но никто из Народных Гвардейцев не спешит в город, ибо у них иная миссия – охранять его. Тысячи солдат стоят у входа во град, однако войти туда не спешат, желая оставаться рядом с ним и в железной покорности ждать приказа.

Народная Милиция, которая вроде бы должна охранять народ, стянулась к краям Улья, подальше от эпицентра шторма умопомешательства, что поразил население этого города. Они не в силах удержать ситуацию, поэтому оттянулись к рубежам и если бы не их собратья из Народной Гвардии, то Милиция давно бы покинула Улей и встала лагерем у него.

Человек, впервые увидевший картину всего происходящего, первое, что подумал, так это о бунте. Да, его неподготовленный рассудок, анализируя то, что видят очи, быстро бы провёл схожие параллели с тем, как народ свергает власть и в порыве революционно-бунтарского порыва выжигает и уничтожает всё вокруг. Но он бы ошибся, поскольку все прежние его знания о социальных порядках окажутся отчасти неверными при встрече с режимом Директории Коммун.

Это не мятеж, не бунт, не акт сепаратизма, не революция и даже не война, как можно было бы подумать. Таким образом, окончился один из самых грандиозных фестивалей и праздников Улья № 17, который огненным и кровавым отпечатком отразился в душах десятков тысяч человек.

Никто не смог укрыться от тяжёлой руки празднества, калечившей души и тела, даже те, кто вроде должен быть защищён, но как оказалось в праздном безумстве толпа не различает статусов.

Давиан отполз в сторону, выбираясь из-под кучи книг, которая казалось бы похоронила его. Боль отразилась по всему телу, и юноша ощутил, как грудь, лёгкие, живот сдавливаются книжными томами, а дыхание стало неприятно прерывистым и кратким. Но всё же приложив максимум усилий он смог подтянуться и вытащить торс из-под завала многотомных книг, едва не схоронивших его. Ещё рывок, руки упёрлись в бетонный пол, и он уже выполз полностью.

– Проклятье! – выругался Давиан и его слова разнеслись гулким эхом по всей библиотеке.

Тут же его рука метнулась к левому боку и ладонь накрыла место режущей боли. Давиан пощупал, и вновь колючее ощущение отдалось в левом боку, и он через красный балахон ощутил, что у него ушиб.

Ступая по полу, юноша почувствовал весь холод бетонного пола, его гладкую поверхность и шероховатые сколы. Парень опустил голову и увидел, что его туфля осталась под завалом, и нога боса.

– Чёрт. – Выдавил сквозь скрип зубов Давиан и поковылял.

В магазине прохладно и даже умиротворительно спокойно. Здесь конечно часом позже бушевало сумасшествие жертвой, которого стал парень, но теперь лишь вуаль тишины и покоя украшает это место.

Небольшой книжный распределитель (библиотека), который представляет собой одну большую комнату с формами куба, разгромлен. Пыль и сажа витают в воздухе вместе с неприятными ароматами сожжённых покрышек и благовоний, которые смешались в одно противное амбре.

Давиан смог доковылять до стула и плюхнулся на его обшитую тканью поверхность. Спинка еле слышимо хрустнула, когда парень присел на стул. Как только Давиан смог сесть его боль в боку стала послабее, и он откинулся на алую спинку, измаранную сажей.

– Фу-у-у-у-х, – тяжко выдохнул парень и его выдох разнёсся слабым эхом по всей библиотеке.

Давиан, ощутив себя получше, смог оглянуться, выхватывая черты помещения, в котором он оказался. Книжный распределитель разгромлен. Ещё днём тут ровными рядами стояли полки с книгами, но теперь они опрокинуты, а сами тома разбросаны по полу, часть из них унесена на сожжение.

У единичного окна промелькнул силуэт и Давиан напрягся, по его коже пробежали мурашки, удары сердца можно было ощутить в горле, а ладони вспотели. Он не знал, нормальный ли это человек или один из фанатиков «апостолитистов».

Ладонью юноша ощупал небольшой столик, который расположится возле него и ощутил, как пальцы забегали по острому лезвию выдвижного канцелярского ножа. Пальцы моментально сомкнулись на прорезиненной рукояти и парень подтянул оружие к себе. «Это всяко лучше, чем нечего» – пронеслась первая мысль.

Ручка от двери задёргалась, разнося замочное бренчание. Давиан ощутил клокот страха, он чувствует, как его сердце вот-вот выпрыгнет и уже приготовился, и вот дверь поддалась и со скрипом отворилась.

– Давиан!

– Юля!

Страх моментально рассыпался, ниспал, а вместо него по душе пронеслась волна тепла и облегчения. Давиан большим пальцем нажал на кнопку и втянул лезвие ножа в рукоять.

Девушка, перескакивая через груды книг и остова разбитых полок, торчащих в темени как пики на поле боя, приблизилась к парню, который попытался встать со стула, и боль мгновенно дала о себе знать, впившись в левый бок. Давиан поднял голову, но увидел лишь силуэт девушки, её лицо пропало под фатой непроглядной темноты.

– Что с тобой?

– Ушиб… ребро, – тяжело дал ответ Давиан. – Что там на улице?

– Всё идёт к своему концу. Они запели «Великую Коммунальную».

– Что?

– Это молитвенный хоральный гимн Апостолу Коммун… сейчас они закончат и всё прекратится.

– Чем прекратится?

– «Великим актом братства, который докажет абсолютное равенство», как они говорят… иначе говоря вступят в оргию.

Давиан вытянулся и попытался идти, но едва не рухнул от вновь ударившей боли. Он знает, что так далеко не уйдёт, а выходить на улицу сейчас опасно. Фанатики Апостола Коммун ищут любого, кто хоть как-то будет давать подозрения о несоответствии словам их Кумира, которые отгремели на площади, став самой настоящей кнопкой, нажав на которую, великий лидер запустил акт народного сумасшествия.

– Что ты хочешь Давиан?

– Я… ви-видел, – держась за бок, заговорил, кряхтя юноша. – Там в углу есть выход на крышу. Пой-пойдём ту-туда.

– Ты таким образом далеко не пройдёшь… давай я тебе помогу.

Давиану ничего не остаётся, как согласиться. Он позволяет Юле взять его бок на плечо, и нога в ногу поковылял с ней. Парень почувствовал израненной кожей, что на девушке шерстяная кофта, а по цокоту каблуков об бетон понял, что на ней мужские туфли.

– Где твой выход?

– Там, – ткнул в пустоту Давиан, но Юля поняла и помогла Давиану подойти к лестнице на крышу.

Давиан отцепился от Юли и рухнул на дверь и только вовремя подставленные ладони не позволили ему приложиться лицом. Юноша нащупал дверную ручку и дёрнул за неё. Тяжёлая, отлитая из железа дверь со скрипом подчинилась и Давиан вместе с Юлей прошли дальше.

– Как же так… как же всё так вышло… как так люди могли стать бездушными, чтобы такое вытворять… как же так? – слабо лепечет Давиан, пытаясь понять, каким образом народ смог всё это учудить.

– На крыше обсудим… а сейчас тише, – помогая подняться по лестнице парню, сказала Юлия.

Парень с девушкой выбрались на самую крышу, возвысившись над третьим этажам здания. Давиан поковылял к краю и устремил взгляд усталых очей на запад, желая увидеть, как солнечный диск гаснет в объятиях заката. Но огромные каскады зданий не позволили ему это и сделать и всё, что напомнило о закатном времени, так это небесная твердь, которая ближе к заходу выкрасилась в светлые, огненно-золотистые тона, в которых утонул весь горизонт, заленился в приливах небесного пламени.

– Жалко, что не видно заката, – грустно сказала Юля.

Но Давиан не услышал её. Его кожные покровы стал покалывать холодок, а по телу пробежало чудесное ощущение свежести и вечернего хлада, которое уносит боль с собою вдаль. Он ощутил, как его одежду трепещет ветер, он же и касается его своей призрачной рукой.

– Давиан! – слышится оклик. – Ты как?

– Со мной всё в порядке. Полегче. – Парень обернулся и смог разглядеть, что лицо Юли измарано в саже. – Ты сама как?

– Как видишь, я пережила это безумие.

Губы Давиана содрогнулись от прикосновения эфемерной улыбки, рождённой то ли от бессилия, от осознания глубины всего идиотизма, который породила Директория Коммун во главе с её партийным лидером, а горло выдавило слова, объятые жгучим пламенем ненависти:

– Проклятые фанатики.

Юля ощутила, что её щёки пятнает чёрное касание гари и стала их утирать, а Давиан тем временем окунулся в омут памяти, пытаясь понять, как его так занесло.

Всё началось с самого утра, когда вместо бесконечно серого полотна на небесной тверди оказались лазурные дали, освещаемые неугасимым солнцем. Это было весьма странным для Давиана, он знал, что серое небо – часть Генеральной Линии Партии. Причину этого он узнал позже.

С утра он вместе с Форосом вёл проповедь о том, как плохо быть гражданином Рейха и как прелестно, что сам Апостол Коммун подтвердит эти слова. Давиан искренне терпеть не мог, что говорил тогда, ибо лепил на себя маску лицемерия, но всё же ему пришлось врать, как раб господину, что партийство – лучший выбор.

А тем временем Улей красился и наряжался, как невеста перед свадьбой. Всюду и везде вешались флаги и штандарты, ставились маленькие статуи, а слуги повинности слова собирали людей и читали с ними молитвы и ксомуны. Город утопал в нечто религиозно-культовом и практически каждый человек был опьянён дурманом преклонения. Глаза сотен светились больным светом, партийцы с утра трудились, прихорашивая град, а Народная Милиция отловила каждого, кто подозрительно выглядит и «ликвидировала» прогоняя через народные суды. Всё казалось возбуждённым и нервно, но это было только в радость

Затем Давиану пришлось идти на главную площадь, где он встретил Юлю. Народные массы только прирастали, так как все желали увидеть Апостола Коммун и к полудню сотни тысяч человек давились уже в единой толпе. Распевались молитвенные воззвания к Апостолу Коммун, люди шёпотом благодарили его, за то, что сегодня взошло солнце. Давиан мгновенно понял, что по всем эфирам, по телевизору и радио, беспроводным коммуникационным каналам было разнесена благая весть – люди видят сегодня образ солнца по воле Апостола, что было подхвачено с самого начала вакханалии.

А огромную сцену сначала взошёл человек, объятый в шёлковые серо-красные одежды, смахивающие на саван без капюшона. Это оказался Архонт Улья, управляющий «городским отделением Партии… но не самим городом, ибо власть над ним принадлежит народу», как говорят иерофанты коммунизма.

Он тут же пустился в хвалебные оды Апостолу Коммун, стал рассказывать, что все они живут и существуют лишь потому что, есть Он. И сегодняшнее солнце – это результат молитв и действий «великого пророка коммунизма, который несёт голос духов первокоммунистов – Маркса и Энгельса, что взывает к ним из глубины веков», как выразился Архонт.

Давиан был в шоке от того, что тысячи людей одномоментно ударились в истерический плач, заполнив страшным воем всю площадь. Модифицированные ушные аппараты Фороса и прочих иерархов, разделивших своё тело с машиной, выдержали этот рёв, а вот Давиан и Юля едва сознание не потеряли от столь дикого рыдания. Но все успокоились, когда на сцену взошёл он – «денника праведных идей» «сын зари эры коммунизма»… сам Апостол Коммун в окружении Гвардии явил себя перед народом. Это высокое, три метра в высоту существо, окутавшееся в яркие, слепящие глаз неестественным внутренним светом рубиновые одежды, взглянув на которые можно ослепнуть на какое-то время. В толпе завопили, что его лик настолько светел, что ослепляет и народные массы стали скандировать «Апостол Коммун», а затем перешли и на яростный крик. Давиан напрягся и различил одежду Апостола – его механические ноги, торс из металла скрывал плащ рубинового цвета, расшитый начищенным до слепящего блеска златом и серебром.

Громоподобный голос донёсся из всех колонок и народ в одно мгновение пал на колени перед Апостолом Коммун, став ему кланяться. Давиану пришлось подчиниться, и он вместе с Юлей стал отыгрывать роль шестерни в механизме, которые «рады» появлению хозяина. Была пара человек, которые замешкались и вовремя не преклонились и народ, на почве безграничной любви повалил таких на землю и сломал ноги, прикрикивая – «не хочешь сидя чтить великого Лидера, будешь это делать лёжа». Несколько парней и девушек моментально были свалены и их конечности под неприятный хруст изломали, приведя их в нужное положение.

Апостол Коммун запел сладостные трели про своё величие и могущество, про то, как важно быть равными… пел он примерно часа два, пока народ ему кланялся и плакал, кланялся и плакал.

Давиан думал, что Империя есть оплот Культа Личности, возведённого в состояние религии, но здесь он открыл для себя новые горизонты возможного извращения над душами людей. И больнее всего ему было наблюдать за Паулем. Его друг, старый приятель, словно не увидел товарища. Колкостью взялось сердце, когда Давиан смотрел на исхудавшего и лишённого жизни в глазах Пауля, лицо и голову которого украсили шрамы и следы врачебных нитей… словно его шили-перешили.

Верховный лидер прекратил акт преклонения одним взмахом руки, которым он попросил подняться толпу людей и правой рукой дал им понять, куда устремить взгляд пламенных очей. Партийцы обратили взор на крыши зданий, где выстроились сотни отобранных человек. Апостол Коммун заявил, что эти люди специально выбраны «народными приапостольскими сообществами», чтобы потвердеть «власть людей». Если они, собравшиеся, проголосуют сейчас за прыжок, то те бедняги сиганут с крыши, чтобы подтвердить свою любовь к Апостолу.

Перед глазами Давиана встал образ ближнего востока, возникший из воспоминаний об уроках истории, времён халифатов и крестоносцев. Всё напоминало ритуальное жертвоприношение во имя лидера, а Апостол Коммун походил на «старца горы», который дабы потешить своё самолюбие готов во славу свою пролить крови чужой.

Естественно разыгранный референдум решил – смерти во имя его имени к верховному лидеру быть. Одним взмахом Апостол Коммун сбросил сотни человек с крыш, которые на почве, взыгравшей в них фальшивой любви и рьяного почитания, пали на асфальт подобно дождю, что вызвало бурю ликования в огромнейшей толпе.

Ужас на пару с омерзением взыграли внутри Давиана, но он мгновенно подавил их в себе и не дал бранной речи вырваться из горла. Скрипя зубами и с гневом в сердце, он покорно продолжил участие в том, что продолжилось дальше. Все запели шестнадцати строчный ксомун «Слава лидеру», где воспевался Апостол. Люди, нет – жалкие подобия людей, чьи души во время «воспитания» были запрограммированы на заведомую любовь к лидеру, пели шестнадцать строк, и буквально давились слезами радости, зачитываясь словами похвальбы.

Но затем… Давиан понял насколько души людей искалечены вирусом фанатичного проследования за личностью, которую сами взвели в образ веры, подняли на штандарты. Апостол высказал пламенную речь о том, что тот, кто за ним не пойдёт, не будет исповедать путей его, то того ждут вечные страдания. Он сказал, что тот, кто не похож на него в аспектах духовных, есть отступник, которого необходимо покарать. «Идите – судьи народные народом являющиеся. Делайте всё, чтобы найти гадость вражью и карайте… карайте её».

После того, как слово было сказано – они двинулись. Огромные народные массы людей, объятых огнём жажды народного правосудия, ринулись, скованные единой волей, воздавать всем, кто им покажется недостаточно твёрдым в вере в коммунизм. Юридически судить всем Ульем никто не воспрещал, только проповеди слуг повинности слова удерживали людей от стихийных демократичных судов, но теперь сам Апостол – высший начальник всех повинностей дал вольную.

Давиан помнил, что быт обычного работяги из сообществ и коллективов, входящих в область повинности труда не отличается разнообразием. От работы и до комнаты в холле, перебивка на споры в коллективах, голосования и возможность редкого отдыха. Не хитро, тускло и уныло. И тут появилась возможность грандиозного веселья, где нет ограничений и запретов, ибо они сняты самим Апостолом.

Огромные толпы и массы людей побежали искать тех, кто не был на проповедях Апостола и как только группы народа их находили, то наказание следовало незамедлительно. «Неверных» вешали, вспарывали, топили, резали и стреляли – делали всё, чтобы доказать свою лояльность верховному лидеру и идеям Директории Коммун. Обезумевшие орды партийцев утонули в едином порыве карать и лить крови во имя Апостола, без жалости и сожаления, без моральных угрызений. Таков народный суд – жесток и беспощаден, слеп и лишён милосердия, преисполнен кровожадностью.

Своими глазами Давиан видел, как тридцать человек забили камнями хрупкую девушку, которая по их просьбе причитав ксомун «Слава Лидеру» сбилась с двух последних строчек. Они кричали с неистовством в глазах, что она – предатель, раз не знает «святых строк». Ещё двадцать погрязших в сумасшествии партийцев разорвали мужчину за то, что он показался им «недостаточно твёрдым в идеях коммунального народа» поскольку не принимал участия в бесчинстве.

Давиан поспешил в свой Холл, но понял, что там нельзя будет укрыться, ибо вирус сумасбродства поразил мозг многих. Личные комнаты громились и крушились, двери спокойно открывались системными операторами, которые были заодно с толпой. Людей, скрывавшихся там, жестоким образом убивали, для того, чтобы их имущество «обобществить», сделать «истинно народным». Обычный грабёж «силы народного суда» облекли в форму благородства народовластия и свободы от тирании морали и государства, которые давно были выброшены на помойку истории.

Воспоминания Давиана оборвались вопросом:

– А как ты оказался в библиотеке?

Юноша тяжело выдохнул, прежде чем ответить, устремив своё взгляд с крыши на улицу, где догорали маленькие огоньки слабого пламени.

– Когда Улей стал похож на поле битвы, я искал, где спрятаться… я не знал, куда можно уйти, чтобы всего этого не видеть. Они… они жгли всё – мусорные баки, стены, людей. И тогда я забежал в первый попавшийся дом…

– И это оказался книжный распределитель?

– Именно. Я думал, что здесь можно будет переждать эту… «бурю народного гнева», что б её. Но я ошибся. Один из митингующих идиотов закричал, что библиотека – это «оплот зла», что в ней можно найти знания «противоречащие идеям Апостола».

– Так тебя…

– Да Юля. Я даже ничего сказать не успел, как меня повалили. Честно, я пытался защитить людей, которые были здесь же. Я встал между «апостолистами» и теми, кто тут прятался. Меня спасла только мантия, – Давиан слегка коснулся слегка испачканной алой ткани, которая покрылась дырами и порезами, – если бы немой статус, я убили бы на месте.

– А где тогда все остальные, кто был в библиотеке? – спросила Юля, сделав шаг навстречу Давиану, и тоже навострила взгляд на разгромленные улицы.

– Ты вон, посмотри вниз. – Давиан показал на местность, которая прямо под ними; там ребята увидели, как с фонарных столбов свисают люди, покачиваясь под напором холодного ветра.

– О… как же так можно?!

Где-то в глубине разума Давиан понимает, к чему было всё это сделано. Парень явно ощущает причину того, что было учинено с лёгкой подачи Апостола.

Если в Рейхе, на его родине лояльность к Императору поддерживается строгой моралью, фанатичным и тоталитарным контролем государства, а неугодные карались механизмом бесчисленных органов карательной власти, то Директория пошла по иному пути. Здесь всё отдано на откуп народу, который превратился в инструмент. Весь этот погром – глобальный фарс, устроенный для «чистки» рядов населения. Давиан лично видел, как дельцы из повинности слова и отряды Народной Милиции лично направляли народный гнев. Они в некоторых случаях лично указывали на того человека, которого необходимо быстро и оперативно «осудить» и толпа людей, как бешеный зверь на поводке кидался на нужных людей и разрывал их. Партия, её лидеры, превратили народ в способ удержания идеологической власти и поддержания стабильности. Людям позволили думать, что они власть, но за всем этим фарсом скрывается истинная сущность Директории.

– А как же ты меня нашла? – удивлённо вопросил Давиан.

– Когда началась неразбериха на пару с пожарами по всему Улью, я бежала в подвал одного из домов. На пути мне встретился Форос Ди, который, ты не поверишь, призывал народ покарать некоторых слуг повинности труда…

– Видимо, – перебил Давиан Юлю, – те ему чем-то не угодили. Форос говорил, что с помощью народа можно вершить правосудие и убирать «лишние детали из системы», как он выразился. И этим он сегодня, похоже, и занимался… выполнял, так сказать, партийное задание. Ну что дальше?

– Он меня остановил… сказал, чтобы я ликовала и пела, ибо день апостолький – свят. Призывал, чтобы я приняла участие в судах.

– А ты?

– Я ему… соврала, – Юлия слегка улыбнулась. – Я сказала, что бегу на свой суд… по своему Холлу. После этого спросила, где его ученик.

– Ученик, блин… – усмехнулся Давиан.

– Он сказал, что видел тебя в последний раз у книжного распределителя на третьей улице.

– Так почему ты тогда сразу не пришла? – надрывисто спросил парень и, заметив смущённый взгляд Юля, который проглядывался через мрак, Давиан сменил суть вопроса. – Эм, прости, я тебя ни в чём не обвиняю, я хотел сказать, где ты была?

– Я боялась, честно. Меня могли принять за «врага народа». Я же «законник» и немало кому переходила дорогу. Пускай Партия из нас и сделала шутов и легенд унизительных анекдотов, но свернуть кровь мы умеем, поверь.

– Понятно. Что ж, я рад, что здесь. Без тебя бы я не выбрался из библиотеки. Там бы и остался сидеть, пока бы не прибил какой-нибудь фанатик апостола. Спасибо.

– Как их сейчас называют?

– Апостолитисты.

Глаза Давиана пытались разглядеть что-нибудь на улицах города, но мрак настолько заполнил каждый клочок земли, что покров сумрака плотно укутал каждый участочек земли теменью, сквозь которую не видно. Тихо, даже до жути безмолвно, только вдали слышатся взрывы и громкие слова, возвещающие о конце этого дня. Давиану кажется, что он заскучал по прежним временам, когда он ходил на учёбу и общался с друзьями, когда у него был свой дом, когда были те, кому он не безразличен. Ему всего этого страшно не хватает.

– Что я наделал… – говорит сам себе парень, не в силах скрыть скорби, поразившей его душу.

– Что, прости?

Но Давиан не услышал вопроса Юли. Ночной хлад лезет под его одежду, нежно лаская кожу, однако желание укутаться, спрятаться, возникает скорее от холода здешнего мироустройства. Здесь он не нужен никому кроме самого общества в целом и это пугает Давиана. Он – винтик, шестерня в тотальном бездушном механизме и нужен он подобно тому, как деталь нужна машине. Ничего более. Его пугает перспектива стать безжизненным винтом, страх, ужас от осознания будущего сотрясает сердце.

– Юля, знаешь, а ведь у меня была возможность избежать всего этого, – Давиан описал широкую дугу рукой, покрывая весь город взмахом. – Я мог сейчас быть у себя дома или общаться с родными, – моментально Давиана настигли воспоминания о «революции», и он поправил себя. – Или мог быть с друзьями, которые бежали из дома в поисках свободы на севере. Да хотя бы Пауль был бы сейчас… нормальным… – резь в сердце Давиана возвестила о скорби по другу, из которого умелые дельцы человеческих душ выточили хорошую деталь для Директории.

– И почему же ты всё это бросил?

– Я был слеп, ослеплён собственным эго.

– То есть?

– Я не хотел и не желал прислушиваться к остальным, я бросил своих друзей, – ударился в воспоминания Давиан, строя перед глазами образы небольшого помещения, где он и его приятели, под строгим взором Командора Аванпоста вели разговор; как он высказался о том, как хочет их бросить ради идеи коммунизма и всё-таки покинул их. – Я не желал слушать их, мне они казались смешными и непонятными. Я думал, что тут меня будет ждать сокровище куда более ценное, нежели друзья, но я ошибся. Я страшно ошибся.

– То есть ты променял дружбу на… идею? – удивилась Юлия.

– Не суди меня строго, я знаю, что ты обо мне подумаешь, но это так. Меня ослепило почитание вашего мира. Я…я…я был слишком глуп, чтобы это понять. Поверь, я скорблю о том, что сделал.

Давиан примолк, стараясь справиться с волной эмоций, что его залила. Он готов взмолиться Богу, которого никогда не чтил и в которого никогда не верил, лишь бы только его вернули к тому моменту, когда он отказался от друзей ради полной неизвестности, страшной, но манящей золотыми далями. Он видел и претерпел более чем достаточно, чтобы возненавидеть Директорию Коммун, но вишенкой на торте коммунального сумасшествия стало религиозно-фанатичное почитание Апостола. Культу Государства с Империал Экклесиас далеко до Партии и веры в народного вождя. Партийцы готовы на всё, вплоть до того, чтобы отдать свою жизнь, лишь бы угодить верховному лидеру и это испугало сильнее всего Давиана.

– Почему же Милиция не прекратила эти бесчинства? – спросила Юля. – Где была Гвардия? Я прожила больше двух десятилетий в этом аду, но такого ещё не было никогда. Я не видела, по крайней мере.

– Ты ещё не поняла? – вырвались слова, преисполненные негодования. – Разве ты не видишь, ради чего всё было сотворено? Ни Милиция, ни Гвардия не вмешаются, ибо так и нужно было.

– Да-да, ради Апостола Коммун, вера в которого подобна опьянению от опиума, – скривила губы Юля, выражая недовольство.

– Да нет же. Апостол Коммун – такой же символ, такое же знамя, что и остальные. Вся его власть, весь его авторитет зависит от тех, кто подобен Форосу.

– В мастерах слова?

– Именно. Они и только они созидают приятый для уха глаза образ вождя. Я лично не раз видел и слышал, как Форос зачитывался писаниями о величии Апостола Коммун, вводя людей в состояние плача и истерики.

– Но зачем?

– Ты так и не поняла, – печально сказал Давиан. – Он тот образ, с помощью которого можно держать в повиновении толпы людей. Он – звезда, за которой ведут мастера слова и политики. Люди принимают его как высшего гуру…

– И покланяются ему как божеству, – перебив Давиана, закончила мысль Юля, повернув голову в сторону одного из высотных домов, который прямо напротив них, через улицу, подняв руку, и продолжила речь, только на сей раз, её слова тяжелы и облечены в горесть. – Вон в той соте, жила моя подруга. Я её знала ещё со школы и как-то раз к ним в Холл явился один из проповедников. Он стал читать им проповеди об Апостоле Коммун, про то, как он велик и могуществен. Все пели и плакали вместе с ним, но Мира, так её звали, просто повторяла слова его.

– И что тогда?

– Мне рассказывали, что он стал её спрашивать, задавал вопросы. Минут пять он заваливал её расспросами о том, какой строй лучше, в чём преимущества народовластия и всё было хорошо, но до того момента, пока они не заговорили об Апостоле. Мира сказала, что не могла поверить в его власть и тогда проповедник «Именем Апостола Коммун, лидера истинно-народного» приказал одному человеку вскрыть себе артерию. И тот сделал это, вспоров себе шею. Второму, во славу Кумира, конечно же, он дал приказ… – Юля замолчала, преодолевая бурю душевных волнений, – задушить Миру, раз она высказала сомнение.

– Печально.

– Ты понимаешь, Давиан? – голос Юли дрогнул, а в горле встал колючий и неприятный ком. – Он именем Апостола Коммун её убил, убрал как барахлящую деталь. Ты прав, бесконечно прав, Апостол не более чем свастика. Нельзя не уважать Партию, но по-настоящему влюбиться можно только в лидера, пусть он и будет только символом, абстрактной картинкой на плакатах.

Давиан обернулся. Он увидел, как по щеке, измаранной сажей, и пеплом бежит слеза, поймавшая на себе отблески далёкого пламени, возгоравшегося от действий апостолистов, ведущих себя подобно диким огнепоклонникам. Юля коснулась кожи и утёрла её, размазывая влагу вместе с сажей.

– Прости, я не должна была…

«Не все в этом мире с изломанными душами… не всех сумели сломить психообработка и бесконечные удары идеологического молота» – подумал о Юле Давиан, сочувственно сказав:

– Ничего страшного… мы не железные, да и камер и микрофонов тут я думаю, нет. Да, Форос рассказывал мне о том, что во имя и славу Апостола Коммун тут творится многое. Мне пришлось видеть, как Форос призывал трудяг на заводе до изнеможения вырабатываться у станков и компьютеров, лишь бы только партийный лидер был доволен их работой.

– А месяц назад ситуация на лесозаготовках к северу?

– А там что?

– К лесопилкам приближался пожар и только для того, чтобы «порадовать» Апостола «одухотворённый» народ останавливал поезда и вышвыривал оттуда пассажиров, загружая вагоны досками, да рассаживая партийных иерархов. В итоге живьём сгорело двадцать тысяч рабочих и вместе с ними небольшой городок. Но Апостол думаю, был доволен лесом, ведь все эти жертвы ради него были.

Юноша заковылял к выходу с крыши, понимая, что уже поздно. Им нужно возвращается вкомнаты, и зализывать раны. Завтра, когда народ выйдет из ступора будет всё по-прежнему.

– Пойдём в наш Холл?

– Давай лучше тут побудем, – воспротивилась предложению Давиана Юля. – Ещё немного.

Давиан слегка кивнул. Он уставился на уличные пространства, высматривая каждый их аспект. Всё завалено горами мусора и расплавленными покрышками, что становились баррикадами, собранными в порыве стихийных народных судов. Возле них валяются сожжённые тела «преступников», которых приказал покарать Апостол.

Там вдалеке раздаются рокоты музыки и яростных призывов, а образы ритуальных действ слабо видятся отсюда. Видно лишь то, что вся площадь усеяна «правоверными», чьи ряды проглядываются сквозь мрак благодаря свету сотен костров. Сотни тысяч людей собрались на площади для того, чтобы отчитаться перед символом и смыслом их жизни, и, в конце концов, исполнить акт «абсолютного равенства», но Давиан даже не желает видеть это.

Апостол Коммун – продукт естественных процессов на руинах старого мира. Кумиры и лидеры, в которых можно верить до умопомрачения и любить до фанатизма это обыденное явление в мире, который едва не погиб, но всё же Директория Коммун возвела своего вождя в статус божества. Это неотъемлемое требование для любой секты – главный гуру подробен высшей силе, он и есть воплощение всех идей, несомых в сердцах. Он – звезда, за которой слепо идут массы людей, с гордостью шагая прямо в пропасть.

Глава одиннадцатая. Надлом идей

Спустя три дня.

«Апостол ушёл! Апостол ушёл!» Эти слова привели бы любого в состояние неописуемой депрессии, горести и страданий. «Апостол ушёл» – именно так ознаменовали прощание верховного партийного лидера с этим относительно маленьким Ульем, который можно сказать осиротел с отъездом главного идола Директории Коммун. И городок стал серее обычного – души людей приняли на себя тяжкий груз грусти, которая стала ярмом в настроении множества народу. И теперь практически все бродят с опустошённым взглядом, в котором зияет бездна растерянности и пустынности, которые проели в душах огромные дыры.

Везде и всюду – от последних этажей немногочисленных высоких шпилей, где гнездятся партийные лидеры, вроде Фороса и вплоть до канализационных систем, в которых вынуждены существовать те немногие фанатики, которые взяли на себя «епитимью искупительного существования», неимоверно скорбят по отъезду Апостола Коммун. К его монументам возносятся цветы, поются печальные гимны, а люди посвящают марши и демонстрации его приезду в этот клочок Директории.

Практически все в Улье утонули в море меланхолии и печали, но это коллективное умопомрачение не тронуло Давиана, которые после очередной феерической проповеди бесцельно гуляет средь серого народа, посреди обезличенного града, который стоит в стране, которая давно изгнала из себя человечность.

– Ну что ты здесь бродишь?! – послышался крик откуда-то справа и Давиан поднял голову, сокрытую под капюшоном и увидел, как на фоне серо-бетонных высоких строений, стоит мужчина и держит за шкирку кого-то мальчика, наверняка идущего со школы.

– А что такого? – попытался отмахнуться от хватки мальчуган в пиджаке и брюках, цвета здешней повседневности.

– Сейчас, по заветам наших великих вождей и лидеров, ты должен воздавать молитвы и ксомуны в Храме Коммунистического Юношества, как это делают все мальчики и девочки.

– А что я там должен делать? – пытаясь, высвободится из хватки, отвечает мальчик, но пальцы мужчины в каком-то бесформенном костюме крепко сжались на пиджаке мальчугана.

– Скорбеть!

– А я не хочу!

– Апостол же ушёл! Как ты не можешь не скорбеть по этому поводу!? – глаза черноволосого и весьма молодого мужчины блеснули отблеском солёной влаги. – Он же высшая стадия нашего существования, он наша суть… он отче великой страны, которого мы должны чтить в каждом слове. Он великая длань света, что озаряет наш мир ослепительным светом коммунистических истин. Он и его Партия избавили нас от всякого государства и сделали свободными!

«Скорее рабами общественности и Партии» – помыслил Давиан и с усмешкой вспомнил, как сам раньше считал Апостола великим человеком, а Директорию оплотом нравственности и справедливости.

– Отпустите! – брыкнулся парень.

– Ага, только Народных Милиционеров позову. Они быстро тебя уму-разуму научат. А ну успокойся!

И тут Давиан решил вмешаться, больше не в силах смотреть за этим.

– Стойте, уважаемый партиец! – слуга повинности Слова двинулся навстречу мужчине и вздел руку по направлению к нему. – Я служитель Партии и требую объяснений, что здесь происходит.

– Я не должен…

– Да, естественно, мы равны партийцы в обществе и требовать в полной силе от вас может только орган народной власти по этой улице.

– Почему по этой? Я живу на другой.

– Поскольку место деликта[10] улица, на который мы стоим, то согласно Народному Постановлению нашего Улья всё решается согласно общественным правилам по месту происшествия.

– А ты… знаешь правила, – проскрипел мужчина и ослабил хватку.

– Знаком с одной особой, знающей наш закон. Сейчас не об этом. Отпустите ребёнка, иначе я доложу Форосу Ди о происшедшем.

Лицо неизвестного парня скривилось в гримасе злобы, и он было хотел продолжить перепалку, но всё же не стал этого делать, а полностью разжал пальцы и отпихнул мальчугана, едва не повалив его на бетонную мелкую плитку, которой усеяна улочка, сжатая громоздкими постройками.

– Ладно, Апостол да прибудет с тобой, раз ты собираешься взять на себя это дитя. А я свой народной долг выполнил – заметил нарушавшего и передал его в твои руки, то есть – партийному лицу.

– Да-да, Форос Ди узнает о вашем поступке. Как вас зовут?

– Андерсон 41-Фил-5. Всё, бывай.

Мужчина зашагал прочь, явно не желая связываться с представителем самого Фороса, которого недавно повысили до самого Младшего Всепартийного Творца Слова, а равно, начальника всей повинности Слова по этой Коммуне. А с таким титулом лучше не конфликтовать, а то мало ли, куда в следующий раз словодельцы направлять волну народного гнева, как-то постоянно бывает с неугодными. И Давиан это понимает – Партия воспитала толпу фанатиков, которых можно направлять как идеальное оружие, как клинок, супротив врагов режима.

– Дядя, – мальчик одёрнул Давиана за рукав его новенькой рясы, которую ему выдали вскоре после погрома, устроенного в честь Апостола, – спасибо вам.

– Не за что, – Давиан склонился к ребёнку. – А что ты не в Храме Коммунистического Юношества?

– Я… я… не хочу там быть.

– А почему?

– Там детей, которые плохо плачут по Ап…Ап…Апостолу… бьют. Больно бьют. Во, – мальчик показал руку, отодвигая рукав пиджака и Давиан увидел, что на белой коже ребёнка просвечивается яркая синюшная гематома.

– Кто это тебя так побил?

– Над… надеразтель!

– Надзиратель может? – поправил Давиан ребёнка.

– Да-да.

– А за что?

– Я мало плакал. Очень. Ну не получалось. Я плакал не по…

– Стандарту?

– Да. А вчера одну девочку закрыли в подвале без еды. Она не хотела плакать.

– Ладно, – Давиан подтолкнул ребёнка в спину, тихо приговаривая. – Лучше иди в Храм и попытайся наплакать по стандарту, иначе влетит всему Холлу, который взял над тобой опеку.

Мальчик кивнул и побежал прочь. А куда – Давиана не волнует, ибо всё, что связано с этим ребёнком – дело Холла, который взял его на воспитание. Система «народных воспитателей», когда дети школьного возраста могут отдаваться на опеку холлам, попросту позволяет органам народной и партийной власти спрашивать за промахи ребёнка целый коллектив людей.

Древняя мечта приверженцев идей коммунизма воплотилась в Директории в полную силу, только вот её используют как средство террора.

Давиан вспомнил, как Форос ему рассказывал историю из своей работы. Он и его партийные товарищи подговаривали детей специально совершать правонарушения, что бы потом воздавать десятикратно тем Холлам, которые казались им неугодными. А наказание всегда было разнообразно, начиная от обычных пыток и избиений и заканчивая тем, что стены различных Сот вымазывали кровью «бунтарей». Ах, да и все постановления о наказаниях подкреплялись решениями народных судов, которые всегда были быстры на руку в деле слепого правосудия. Это позволяет многих держать в страхе и не давать вольнодумцам учить детей тому, что не санкционировали Партия.

Юноша, позабыв о минувшем происшествии, решил идти дальше. Его разум заполнили рассуждения о недавнем погроме, и они настолько мрачны, что, кажется, будто этот юноша вместе со всеми предаётся крайней меланхолии. Но это не так, ибо источник его плохого настроения тот ад, в котором он оказался.

«Если это только окраины, если всё, что тут было это лихость крайних рубежей, то что творится в центре страны?» – эта мысль изъедает разум юноши. Он боится, страшится того, что скрывается в остальных Коммунах. Он живёт в пограничном субъекте федеративной страны, где режим максимальное внимание уделяет не поддержанию догматичного учения, а верности населения Директории, чтобы «тлетворное» влияние Рейха не просочилось сюда. И Давиан ужасается тому, что может быть в центральных регионах или даже столице, которая описывается как оплот «мирового коммунистического движения».

Давиан идёт дальше, скрыв лицо под капюшоном. Он пытается отвлечься от Директории и мысли о ней, но они как волны – накатывают и накатывают, не оставляя в покое сознание ни на секунду. Все дни, что он провёл после «демонстрации» после приезда Апостола, он провёл в проповедях перед народом, рассказывая им о том, как хорошо и радостно, что у них есть такой лидер. А Императора Рейха ему было приказано облить грязью и Давиан с пламенем в речах, и огнём в каждом слове выполнил указ. Он с самозабвеньем и лихостью распевал язвительные и гневные памфлеты в сторону Канцлера Империи, называя его «маразматиком», «гнусью» и «проклятой язвой на теле Земли».

– Но что мои слова? – шепчет юноша себе, в надежде разобраться, что им двигало на проповеди.

Ненависть к Канцлеру? Её давно перекрыла злоба иного рода, ибо не Рейх сотворил с Паулем то, что привело Давиана в ступор. Благодаря Форосу, который как-то не в меру разговорился, Давиан узнал, что Пауля подвергали самым страшным пыткам, морили голодом и жаждой, а затем и провели лоботомию и гипнопрограммирование, сделав из юноши покорного раба, счастливого приверженца всех идей Директории.

«Он теперь не человек, а машина, шестерня в социальном механизме» – повторяет Давиан.

Страх и желание скрыться? Юноша понимает, что, скорее всего именно эти чувства заставили его говорить столь пламенно, чтобы ни у кого не возникло подозрений в неверности его Директории. После того, что учудила толпа, Давиан стал опасаться того, что подобное могут сделать и с ним. Он искренне боится того дня, когда толпу фанатиков направят и против него.

Спустя три дня быт Улья вернулся в привычное русло. Люди – работают, молятся во славу духа коммунизма и его Апостола, а также прыгают с головой в простейшие развлечения – совокупляются, пьют до потери сознания, и смотрят единственный канал. Жалкий и убогий повседневный быт, смысл которого удовлетворить простейшие животные потребности – залог того, что народ будет лоялен Партии и станет рабом самому себе, а равно то же самой партийной организации, которая проводит единство

Даже выходя сегодня из Холла, Давиан застал картину, как не менее тридцати человек вместе с пятью механическими андройдами, смахивающими на людей, сплелись в единой пьяной оргии, «тем самым показывая свою равенство и отвержение от всех буржуазных принципов пуританской морали».

«Холл… сота… улица, квартал, улей, район, коммуна, вся Директория. Всё это повязано единым стремлением и бытом людей – воздавать хвалу партийному кумиру и искать развлечение в алкоголе и беспорядочном совокуплении. Инстинкт размножения вытравлен, стремление к искусству – выбито, желание творить – изъято, воля к созданию семьи – поменяна на коллективизм. Действительно, а зачем деталям в механизме что-то иное?» – ужаснулся Давиан.

Парень ощущает, как страх медленно его пробирает, как ужас от того, что несколько сотен миллионов человек на участке Земли, которая отдана Директории Коммун, связаны единой волей и равным, абсолютно равным бытом, который представляет собой убийственную помесь низкосортной забавы и партийного идолопоклонства, притравленного духом идеологии.

«А храмы, проповеди, гобелены, архитектура» – пытается оправдать Директорию Давиан, в надежде найти в ней что-нибудь, что сказало бы о том, что эта страна полна культуры и хоть чего-то светлого.

Однако сию секунду Давиан вспоминает, что тут нет ни культуры, ни искусства, а есть только «политическая необходимость». Если необходимо нарисовать картину, то полотнище будет посвящено Партии или идее «общности коммунального народа», а его образ будет срисован с сотни и тысячи таких же. Если необходимо будет написать песни и стихи, книги или статьи, то каждое слово в них, каждая строчка будет полыхать жарким огнём идейного язычества. А само слово, которым будет изложена пламенная речь, будет вторить тысячам таким же.

«Лишь подобие искусства и культуры» – разочаровался Давиан, подняв голову и увидев, что его окружает.

Улицы в этом месте Улья узки, чем-то напоминают улочки старых итальянских городов – такие же маленькие и скрыты в тени гротескно нависающих построек. Стены, безликие и мрачные, зданий пышут ходом и неприветливостью, аж мороз и мрак пробирают до самых глубин души. И всюду попадаются плакаты. Глаза, горящие огнями адских углей, лидеров Партии смотрят, неустанно, прямо в душу, вызывают кипящее чувство страха. Стяги и флаги измараны символикой и предостережениями. «Не сотвори себе партии иной, ибо есть только ода истинная – Великая Коммунистическая». «Да пребудут с тобой мудрость и ум Маркса и Энгельса – пророков первокоммунистических». «Почитай Партию и общество».

– Проклятье, – шёпотом выругался парень, минуя эти самые флаги и стяги, которые прорезали сознание лозунгами и призывами, сквозь монохромную бесцветную бытность.

Едва ли всё это можно назвать воплощением человеческой натуры в искусстве. Это его подобие, продукт, который используется для создания атмосферы плавления, душевного жара, который необходим, чтобы сплавить народ в единую массу, мешанину. А так намного легче управлять толпой, когда она не что иное, как массивное образование.

Ноги несут Давиана прочь от всего этого. Он улочка за улочкой, переулок за переулком юркнул в небольшой поворот и вскрылся с глаз тысячи камер и ушёл прочь от вездесущего ока общественности.

Здесь он может наконец-то отдохнуть от идей, к которым раньше питал неистовую любовь. В этом месте его дух умиротворялся, а сознание приходило в порядок, освободившись от ежесекундного гнёта народного контроля.

Давиан шагает по длинному тоннелю, идя прямиком навстречу острому свету, что влечёт подобно фонарному столбу мотыльков и мошек. Ещё пару метров парень миновал и яркий свет рассеялся, даруя обозрению прекрасное и практически забытое место, что делает пребывание здесь ещё милее. Местность, совершенно небольшая, метров пять на пять, ужата малоэтажными постройками, обращёнными сюда торцами, лишёнными окон. Тут, в тени невысокого дерева, спрятанного крышами домов, настигает приятное ощущение свободы и лёгкости.

– Вот ты где, – не боясь быть услышанным, Давиан сказал в полный голос, когда увидел небольшую лавочку.

Юноша присел на старенькие деревянные выцветшие доски и скинул вуаль капюшона с лица, давая себе увидеть прикрасы этого места в полную силу. Дерево, сбросившее листву и выстлавшее ковёр жёлтых листьев, у подножья совсем не качается, стоит мирно и тихо. Кустарники у стен скрыли подножья зданий причудливой мишурой веток.

– Как же тут тихо и спокойно.

Давиан не стесняется здесь говорить самим с собой. Он рад, что вчера, во время прогулки ему это место показала Юлия. Бедная девушка после адской демонстрации долго скиталась по Улью, не зная, куда податься, чтобы спрятаться от всевидящих тысячи глаз народного контроля и однажды попросту забрела сюда, чисто случайно. Скорее всего, это место раньше использовалось для партийных собраний и народных голосований, сила решений которых не более чем улица. Но не теперь. Ныне место это освобождено от тлетворного влияния Директории Коммун, поскольку попросту забыто ею. Вот так вот время вычистило из себя места сам дух Коммуны, только стоило ей уйти, забыть про то, что ещё где-то есть маленький, жалкий, участок землицы, не подчинённый ей… и, естественно, народу.

Душа, дух и тело парня здесь отдыхают, наполняются сил, чтобы не быть сломленными и превращёнными в деталь от бездушной машины, имя которой Директория Коммун.

– Ох, если бы Пауль увидел это место, если бы тут был. Ох, не случилось бы с ним всего этого, не произошло такого. – Опечалился Давиан, вспоминая о друге.

В последнее время парень стал часто вспоминать Пауля, ибо медленно, но верно, ощущение одиночества накрывает его с головой. «Я же видел, как он смотрит, он же пытался сказать, что всё творящееся здесь – неправильно. Он же пытался намекнуть на тот яд, который таится в идее, отравляющей Директорию Коммун. Проклятье, будь я проклят, но почему я его не понял? Почему я не услышал его?» – говорит себе Давиан и продолжил дальше посыпать голову пеплом.

Давиан не может справиться внутри себя с ощущением холодной жестокости бытия, которое намеривается его сломать. Он понимает, что это место не лекарство, а что-то вроде средства для снятия симптомов и временного успокоения. Но что делать дальше? У него осталась только Юлия, прошлое которой сокрыто мраком её недоговорок, а сама весьма странная личность. Но даже она – гарант, спасающий Давиана от полного одиночества. Она, в мыслях парня, – товарищ и возможно в будущем друг, цепляясь за которого Давиан не упадёт в чёрную бездну безнадёги.

Давиан осознал, что он заложник всего, что его обложили со всех сторон. Дружба и доверие осквернены системой «народного доклада», когда каждый партиец рад кляузничать в Народную Милицию, чтобы выполнить свой долг. Свобода и развитие попросту задушены здесь той самой тоталитарной демократией, когда каждый шаг, каждое действо находятся под контролем сотен людей и всё делается только с их санкции. У него даже нет его вещей, ибо равенство и доктрина общественной собственности лишили его «чего-то своего». Он ничем не отличается от всех, а всё его принадлежит каждому.

Весь этот каскад мыслей, направленный к одному – теперь ему придётся здесь провести остаток жизни, вызывает чувство яркого исступления, которое взорвалось в душе. Давиан чувствует, как гнев, клокочущая ярость и бурлящая злоба готовы вырваться наружу. Он чувствует, что его дух буквально сгорает от ненависти ко всему, что раньше было чтимо, а в глазах замерцали огоньки безумия. Ему не хватает воздуха, а до груди коснулось болезненное ощущение, словно ему дотронулись до сердца, и грудина сжалась от холодного страха, неприязни и ожесточения одновременно.

– Тише… тише… покой, – Давиан тяжело вздыхает парень, – всё будет в порядке. Тише.

Минуты две юноша просидел в полной тишине, не смея её сотрясти. Полная, абсолютная погружённость в самого себя. «Раб, заложник обстоятельств, в которые сам и стремился. Ну, какой идиот ещё может самолично, радостно и с прытью бежать в клетку? Ну, какой ещё дебил на это способен, если не я?» – корит себя парень, опустив лицо на ладони, опёршись руками о колени.

– Отступник? – так о себе подумал Давиан.

Да, именно отступник, ибо дальше мысли парня были наполнены идеями того, что он предал всё то, о чём думал и во что верил. Он – Давиан бежал из Рейха в тщетной найти мир, который примет его с распростёртыми объятиями и поначалу так и было. Но затем, что-то изменилось. Со смертью друга с мира перед его глазами сорвали маску, и он увидел его истинное лицо.

– Какой-же я идиот.

– А, ты что-то сказал?

Давиан резко поднял голову и разглядел силуэт источника тихого женского, чуть грубоватого, голоса.

– Юля? Что ты тут делаешь? – смутился Давиан.

– Я искала тебя. Знала, что стоит только один раз тебе показать это место, и ты сюда зачастишь ходить сюда.

– Ох, ладно.

Давиан посмотрел, как девушка, на которой светло-серые брюки, выглаженные, чистые, у голени скрываются под такого же цвета сапогом, а на торс ложится лёгкая курка из кожи. Волос девушки расправлен и закручен и с каждым шагом сотрясается, слабо пружиня и подёргиваясь. Её шаг лёгок и аккуратен и Давиан сам не знает, почему не может унять взгляда от неё.

– Как хорошо, что ты пришла, – чувство радости лёгкостью разлилось по груди при виде того, как девушка села у дерева, прямо на мягкий жёлто-золотистый ковёр, откинувшись спиной на чёрствый ствол. – Я прям рад, что ты здесь.

На Давиана посмотрела Юлия и Давиан, нашёл покой в её светло-коньячных очах, наконец-то успокоившись и взяв себя в руки. Он ощутил, как от него отступили мрачные мысли, как на мгновение его отпустила эмоциональная буря.

– Давиан, – голос, мягкий, чуть грубый донёсся от девушки. – А что ты тут делаешь? А то после утренней проповеди ты как-то быстро пропал.

– Я пытаюсь разобраться в себе… кажется, что с меня хватит всего этого. – В речи промелькнула нотка садни. – Всё, финиш.

– Ну-ну, давай по подробнее, – заинтересовалась девушка.

– Знаешь, Юля, я думаю,… нет, я понял, я знаю – пора кидать всё это дело. Я больше не могу, я не смогу больше следовать выбранному пути.

– А зачем выбирал, если путь оказался тяжёл? Давиан, сколько я тебя знаю, ты всегда держал дух, сейчас что случилось?

– Слишком много понял, – буркнул хмуро Давиан. – С меня хватит этого равенства и общности. – Рука юноши устремилась к шее. – Мне по горло этих идей коммунизма и партийного язычества. Всё, хватит с меня этого!

Юлия молчит, мудро соблюдая тишину. Она не стремится винить парня и не желает его сильней загонять в пучину грызни и обвинений самого себя. «Пусть выскажется, сейчас это более важно… да, высказаться – вот что ему сейчас нужно, эта та роскошь, которой мы не обладаем сегодня». – Пронеслось в мыслях девушки, и она тихо и аккуратно сказала:

– Продолжай.

– Что продолжать?

– О чём говорил? И что же ты такого понял, что привело тебя к таким мыслям? Скажи, почему ты именно так всё решил?

– Ты так говоришь, словно сама не разделяешь моих мыслей, – на губах Давиана промелькнула слабая нездоровая улыбка, которая скорее показывает его стремление скрыть боль. – Я думаю, ты и сама будешь не против, что бы вся Директория, все её система полетела к чертям. Не так ли, Юль? – тёмно-синие глаза с надеждой посмотрели на девушку, выдавая желание Давиана того, чтобы Юля с ним согласилась, чтобы вторила его словам.

– К сожалению, я не родилась как ты… я не жила в мире, где есть родители, где есть государство. Я не знаю, что такое мораль.

– К чему ты клонишь? – насторожился Давиан.

– Боюсь, что, несмотря на всё моё негативное отношение к той стране, в которой я живу, мне трудно… нет, даже невозможно представить, как можно жить без всего, что учудила Партия. Пойми, Давиан, без неё – никак.

Мрачное чувство накрыло Давиана и он даже не может подобрать слова, чтобы выразить удивление на пару со скорбью, которые ударили по его сердцу. Он поднял взгляд на Юлю. Раньше, до того, как настал момент прозрения и пришлось изменить не только мнение о Директории, но и о людях в ней, он увидел бы перед собой упрямую девчонку. Ели бы Давиан в один из моментов жизни не понял, насколько люди тут несчастны, то его мысли о Юле были бы весьма негативными.

«Бестолковая девочка, не желающая узреть ущербность своего существования, и отвергающая очевидные истины» – эта мысль была моментально выброшена из сознания. Давиан вспомнил, что в подобном ключе думал раньше о своих знакомых, товарищах и друзьях, которые всецело поддерживали Рейх и его Канцлера. Он смеялся над ними в своих подпольных выступлениях, глумился и считал идиотами, потому что они не разделяют просвещённых идей коммунистического общества. «Что ж, теперь посмеялись бы надо мной» – горе охватило Давиана.

– Что же ты притих? – вопросила Юля, развеяв морок безмолвия.

– Думаю…

Давиан всмотрелся в неё. Слегка заострённое лицо, с оттеняющими морщинами у щёк и мешками под глазами. Усталый и измотанный лик девушки, весьма приятный, но отравленный сотнями тягостей, уставлен прямо на юношу. Косметика? В такой стране, как Директория Коммун её попросту нет, ибо она запрещена, поскольку использование её это – «мелкобогемные тенденции, подрывающие культурные основы Директории Коммун», как сказано в одном из законов.

– Давиан, чего ты замолчал? – вновь спрашивает Юля, но ответом становится полное отсутствие слов собеседника.

Её глаза – светло-карие, оттенка коньяка, завораживают. В них Давиан узрел странную печаль, хандру, разъедающую сердце Юлии. Она, в какой-то мере, – олицетворение того общество, которое огромной новой вавилонской башней устремилось ввысь, к небесам, споря с Создателем, по поводу величия. Юля – часть Директории Коммун, её деталь и рождённая шестерней она с трудом осознает, что есть иные системы, или даже миропорядки, где всё намного иначе. Да, в чём-то, в своей автократичности и тоталитарности они едины, «неделимые братья», как бы сказал Сарагон Мальтийский.

– Юля, почему ты так думаешь? – с дрожью слетели слова с губ Давиана. – Разве ты не видишь, к чему всё привело?

– Так учила Партия потому что, – сразу, без раздумий отвечает девушка, теребя листья под ладонью. – Они говорили, что без неё Директория падёт, что без могучей и сильной общественности, наблюдающей       за каждым человеком, всё рухнет и падёт. Они так говорили.

– А ты сама хоть в это веришь? Юль, ты веришь в это?

– А когда ты успел отречься от этого? Ты же сам рассказывал, как раньше желал сюда попасть. Вспомни…

– Да-да, – губы растянулись в лёгкой улыбке, – я вспомнил. Ох, какая же муха меня укусила, что я такое говорил. Но теперь, всё иначе. С меня хватит партийного самодурства… я больше не могу терпеть, что каждый, каждый, мой шаг, каждый раз, когда я почешусь, на меня смотрят сотни глаз.

Лёгкий смешок раздался со стороны девушки.

– Ну, вот что ты смеёшься? – несерьёзно спросил Давиан, протянув руку в её сторону. – Разве это смешно? Ты куда не идёшь, а за тобой смотрят… ну как так можно?

– Всё это очень важно. Позавчера дед Аристофан решил устроить «комунмессу» с двумя послушницами Женского Храмового Общества Великих Революционеров.

– Что ж, с учётом их девиза «Отдай всё на общественное благо и отдайся обществу, просящему», их комунмесса после совместных молитв окончилась…

– Да, – скоротечно перебили девушка парня, – и у него остановилось сердце! Как думаешь, что позволило ему вовремя вызвать скорую?!

– Лучше бы он сдох, – лик Давиана моментально помрачнел. – Вот скажи, Юля, ты действительно считаешь, что лучше, если бы Партия так и была? Ты действительно за всё, что тут происходит? Я, когда ехал сюда, надеялся встретить тут

– Так, что ты хотел? – в вопросе Юля чуть склонила голову. – Что ты искал, когда перешёл границу?

Давиан повинно ответил:

– Будущее… признание.

– А что получил?

С тяжестью на сердце и грузным вздохом Давиан ответил:

– Даже не знаю, как сказать. Самообман…

– Ну, разве что черепки вместо золота, которого ты так алкал, – тут же подхватила мысль товарища девушка.

Давиан примолк. Ему трудно говорить на эту тему, тяжело вспоминать, как самонадеянно рвался сюда, как стремился всеми силами души влиться в огромный монолит душ, в механизм, лишённый души. Стыд, чувство позора за собственное безумие и слепоту, овладевшее разумом, гложут юношу. И он решается сменить тему:

– Так ты реально думаешь, что всё так и должно быть? – голосом, охваченным горем человека, спросил Давиан, не убирая взгляда с измученного лица Юли.

– Да, я считаю, что без Партии, без неё и без такого безумия, что крутится вокруг неё, нас не станет. Пойми, прошу тебя, Директория, наша страна, родилась средь таких потрясений, средь такого шторма огня и крови, что трудно представить этот маленький клочок нашего мира оставленным без железной хватки.

– Ты боишься, что всё вернётся обратно? Ты боишься, что если убрать Партию и её систему, – лицо парня поморщилось в отвращении, – «репродукции», то мир, твой город, твой дом окажутся посреди войны?

– Да, – медленно и тягостно вымолвила Юля, взирая на парня глазами, переполненными страданий, – я боюсь этого. Я читала хронику, смотрела древние тексты и фильмы. Кадры из прошлого, из бытности минувших дней.

– И что же там увидела?

– Разрушение и голод. Неописуемые картины человечества, которое подобно червям роется в трупе собственной цивилизации.

– Слишком уж… пафосно.

– А как иначе? Ты не представляешь, что я увидела на кадрах и что почувствовала, когда нам показывали то, что было. – Речь Юли стала тяжелее, а в глазах блеснули слёзы. – Разрушенные города и опустевшие сёла. Горы сгнивших трупов, которые складывали на улицах, потому что хоронить было негде и некогда. Площади, усеянные мертвецами и целые страны, утопающие в крови.

– Да, войны.

– Не просто войны! Делёжка территорий. Битва за ресурсы – воду и пищу. Люди, как голодные крысы, грызли и убивали друг друга за пропитание. Тогда, мы стали ничем не лучше зверья, мало походящего на человека.

– И единственное, по-твоему, что можно сделать, так это прыгнуть в другую крайность? – Давиан опрокинул спину на лавочку. – Из состояния зверья в состояние машины?

– Да хоть какое… или я не права? Не пошёл ли Рейх по такому же пути? А, Давиан? Чем мы отличаемся от Империи? У нас всем заправляет Партия, а у вас церковь. У нас партийные догмы возведены в закон, а у вас моральные. У вас государство – вездесущее существо, от которого не спрятаться, а у нас общество. Чем мы отличаемся от вас? – осыпала вопросами Юля юношу, навострив внимание на нём в ожидании его ответа и смакуя мыслимую правоту.

Давиан слабо усмехнулся и тихо, без надрыва голоса, произнёс:

– Нас оставляют людьми. Я этого не понимал… или не желал понимать, но Рейх, сколь безумен не был бы, сколь его политика не отдавала моральной шизофренией, старается сохранить в людях – людей.

– Подавляя их волю?

– А тут будто бы иначе? Пойми Юль, ведь есть не только Партия и её Директория. Есть ещё и Рейх, и Республика и на востоке страны тоже есть. Мир не ограничен только Коммунами. Да, я здесь пока недолго, но мне понятно – Партия стремится показать, что есть только она, и ничего кроме неё. Нет мира или даже жизни за пределами Генеральной Линии Партии – вот что вам пытаются не просто вдолбить в мозг, но сделать главной жизненной парадигмой. Им, лидерам, таким как Форос или даже Апостол, нужно это, ибо без мысли о том, что за границами партийного идолопоклонства и страны этой, нет ничего кроме выжженной пустыни с дикарями. Так люди, – Давиан обвёл рукой дугу, условно указывая на Улей, – не будут желать драпать отсюда. Они до последнего вздоха будут держаться за ту клетку, внутри которой выросли.

Парень, выговорившись, чуть склонился и вновь посмотрел на девушку. Юля водит по листве правой рукой, перебирая ей и шелестя. Её худое, измученное и бледное лицо отразило на себе душевную опустошённость, отсутствие смысла к существованию. Она явно устала, разумом и сердцем. Её сухие, исцарапанные губы чуть зашевелились, неся слабый, на грани шёпота, голос:

– Может ты и прав… мне… трудно это понять. Я выросла… меня вырастили в стране, где нет ничего, кроме народа и Партии. Всё для них и ничего кроме. Ох, – бедственно вздохнула Юля, приложив ладони к лицу. – Как же я устала от всего этого. Партия… дом… я не хочу, чтобы больше лилась кровь и целые города исчезали в забвенье, но меня переполняет желание убежать отсюда. От всего этого.

– Подожди, – навострился Давиан. – Всех же Партийцев ещё с эмбрионального периода и вплоть до окончания институтов гипнопрограммируют на то, чтобы они любили, и уважала Партию и страну. Со мной то ладно, а вот, что с тобой?

– Я – член санкционированной оппозиции. Мы нужны Партии только в той степени, чтобы она на нашем фоне выглядела «божьим даром или группой интеллектуалов, вечно правых, в отличие от глупой оппозиции». Нам дают возможность мыслить в некоторой степени критически… но только для усиления власти своей.

– А как люди к этому относятся?

– А ты попробуй, скажи фанатику, что его кумир, его смысл жизни – грязь, бред сивой кобылы. Как думаешь, что тебе скажут в ответ?

– И после этого ты всё ещё поддерживаешь её?

– Нет, не поддерживаю, но она – меньшее, необходимое зло. Люди довели себя до такого состояния, в один момент истории, что теперь без Партии никак.

Юноша видит перед собой бедного, измученного жизнью человека, который перед безнадёжностью более мрачного будущего цепляется за последнюю надежду благого существования. Она идёт на ослепляющий и обжигающий свет, который источает Партия, но всё же, как и парень, не разделяет её идей, отвергая их. Сам Давиан почувствовал, как его разум уколол лёгкий гнев от осознания всего происходящего. Вокруг – шестерни машины, вместо людей, а последние, сохранившие остатки критического мышления, низведены до посмешища. Партия свою цель выполнила – люди не пойдут за теми, кто станет призывать к свободе или вознамерится провозглашать правду, ибо их тут же поднимут на смех.

«Как же мне всё это осточертело!» – вспылил внутри себя Давиан и поднял взгляд, когда Юля встала и отошла от дерева, подойдя к одной из стен.

Этот маленький дворик – их маленький островок, где они могут набраться сил, отдышаться и привести рассудок в порядок. Но всё же Давиана берёт чувство обречённости, он ощущает, словно попал на идейно-политическую каторгу, где выхода нет. Он и она – рабы, детали системы, и даже если попытаются ей противостоять, то всё равно послужат на благо власти, поскольку станут поучением для масс – «как поступать не нужно».

– А зачем ты меня вообще искала? – вопросил Давиан, вспомнив о том, что девушка пришла сюда не затем, чтобы просто так поговорить.

– Ах, я совсем забыла. Я наткнулась на Фороса, и он сказал, что искал тебя. Да, так же он просил тебе передать, чтобы ты к нему зашёл и получишь выговор за то, что он не смог до тебя дозвониться.

– Ладно, я всё равно телефон забыл в комнате, – Давиан привстал с лавочки. – Схожу, посмотрю, чего он от меня хочет.

– Всё-таки пойдёшь к нему?

Вопрос девушки вызвал у Давиана негодование, загоревшееся в нём ярче звезды, и он еле как себя сдержал, чтобы не излить ярость, досаду и злобу по отношению к Директорию на Юлю, понимая, что она ни в чём не виновата, а его ненависть рождена не вопросом.

– А у меня в это истинно свободном мире, оплоте власти народа и его демократии есть вообще какой-то выбор?

Часть вторая. Алое зарево равенства

Глава двенадцатая. Монолит

– Да здравствует Столичная Коммуна! Да здравствуют все Коммуны!

Улицы неимоверно исполинского города заполнились выкликами и радостными молитвенными кличами, которые сотрясают само пространство от громкости. Сотни тысяч людей в едином порыве собрались на широченной, не вмещающий взгляд, площади. Она так огромна, что если смотреть от одного края в другой, то её конец утопает за линией горизонта. Такой эффект получается от того, что площадь сделана в виде небольшой, едва ли заметной, волны, чей гребень перекрывает возможность увидеть ругой край.

– Все бесклассовые объединяйтесь! – прозвучал металлический гогот, пронёсшийся вдоль освещённых маленьких улочек.

Площадь настолько огромна, что вместила сотни тысяч человек, в одинаковой одежде, будто бы люди вышли из-под копировального аппарата – столичном праздничном наряде. Брюки, рубашка и пиджак, разделённые на две части. Справа – серый цвет покрывает одеяния, а слева оттенок крови залил наряд.

– Мы есть монолит! Мы есть неделимое единое существо, имя которому – народ коммунистический! – голос разнёсся из всех динамиков и колонок, которые стоят на площади, возносясь далеко вверх и касаясь самых крыш небоскрёбов.

«Монолит, это уж точно». – Такая мысль пронеслась в голове человека, который ушёл от безумного празднества, не стал принимать участие в сходке тысяч человек, из которых сделали не просто один механизм… в этой части мира людские души переплавлены в единый монолит.

За оконной панелью возвышается фигура юноши, облачённого в беспросветный, как бездна, балахон, подпоясанный алым ремнём, расчертившим яркой лентой полотно бездонно чёрной ткани. Его подтянутое и усталое лицо скрыто за широким капюшоном, а тёмно-голубые глаза взирают из темени головного убора. Ноги утянуты остроносыми туфли, чуть прикрытыми штанинами бесцветных брюк.

– Мы едины в нашем равенстве! – прозвучало яростное подобие клича, и он тут же отразился гулкими выкликами толпы, которая его в целый голос стала скандировать.

Губы парня, взиравшего на действие, не исказились в неприязни, как-то было раньше. Теперь он привык, он знает, что лучше так не делать, ибо на этот раз за ним смотрят сотни «народных очей» и каждое действие тут может истосковаться как «ярое лицевое противодействие народной политике».

«Единый сбор, единая цель, единые эмоции и мысли. Всё едино в коммунизме» – антипатией в сердце отразилась эта мысль в голове юноши. И только силой воли он удержал себя от того, чтобы не сплюнуть на пол.

– Сотрём все границы неравенства между нами! – снова воздух сотрясают лозунги, за которыми стоит чья-то народно-партийная воля. – Долой стыд и мораль! Они проводят между нами различие в идеях! Долой классовость! Они разделяют нас по труду и достатку!

За спиной юноши один за другим у стен возвышаются флаги Директории Коммун, её истинные знамёна, принятые не столь давно. Бетон стен покрыли свисающие с креплений у потолка кроваво-алые полотнища. На каждом штандарте багрового цвета трепещется символ, знак партийной империи – два бледных крыла несут на геральдическом щите восьмиконечную звезду, внутри которой покоится сжатый кулак. Весь коридор заполнен стягами страны победившего равенства, которые были приняты не так давно, на всенародном референдуме.

Парень устремляет взор от толпы на исполинской площади, но взгляд не находит ничего кроме гряды бетона, железа и пластика, из которых собраны самые огромные каменные джунгли, которые только есть в Директории. На многие-многие километры тянутся леса высоченных зданий, непроглядные гущи бетонных зарослей, вмещающих в себя несколько десятков миллионов партийцев. Сотнями этажей здания-великаны заслоняют солнечный свет, который тут привычное дело и поэтому улицы и нижние районы пребывают в вечном сумраке. Освещение тянется вдоль маленьких улочек и дорог длинной вереницей ламп и светильников, фонарей и диодных панелей, неся свет в районы, которые без них обречены погрузиться в беспросветный сумрак на долге годы.

Когда примерно месяц тому назад его привезли в город, ставший мегалополисом, от одного вида архитектуры парню стало дурно. Его называют «сверхульем» – местом, где каждая постройка выдержана в монолитном стиле – кубической формы и выкрашена в цвета мрачного несолнечного небосвода. Окна маленькие, узкие, будто бы в средневековом замке и даже сейчас парень вынужден наблюдать за городом из-за весьма небольшого окошка, через которое очень скудно поступает свет.

Шестнадцатое декабря по имперскому стилю или семнадцатое «Зимней Коммуны» – для жителей Директории славный праздник. Парень в капюшоне наблюдает за празднеством – люди собрались на площади, чтобы воздать хвалу «Духу Великой Стачки». Несколько десятков лет назад, в этом городе низшие слои общества прекратили работу на буржуазию выжженного мира, объединившись в «народные эскадроны смерти капитала» и тогда родилось боевое крыло движения сыновей и дочерей «Союза Коммун по заветам Маркса». И теперь, сред всепоглощающей убогости красок творится шествие, цель которого – отдать честь древним героям, поправшим власть буржуа.

«Вот холера, но даже Рим… столица Империи, Рейха не была так безумно выстроена» – каждый раз думает юноша, когда смотрит в окно, со странной для себя теплотой вспоминая золотые купола храмов и бедно выкрашенные дома. Он помнит, что только Культополисарии могут сравниться по гротеску и монументальности, холодности и серости с местными исполинами, но даже в Риме таких немного. Красивые сады и величие, отражённое в медной окантовке зданий, сохранение древних памятников, и вечный спор Министерства Эстетического Уюта с Культом Государства – для юноши только сейчас это кажется не безумием, а чем-то родным и потерянным.

«Какой же я был дурак» – стал погружаться в посыпание головы пеплом парень, но его выдернул из размышлений такой знакомый, но отравленный холодом бездушья, голос:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан! – раздалось обращение сзади. – Старший товарищ Сигизмунд ВТС-1384 вызывает вас.

Парень обернулся и увидел, как посреди высокого коридора, средь кровавых стягов, стоит высокая фигура человека. Это тоже парень, только его одежда представляет собой лишённую цвета рясу, утянутую обычной верёвкой, покрытой швами и заплатами. В блестящей коже черепа, резко на левой стороне головы, переходящей в металлическое покрытие, сменившие кость, отразились блики тусклых лунных ламп.

– Как же они тебя изменили, – шёпот, отягощённый печалью, ниспал с уст Давиана, который не может смотреть на своего старого друга без боли в сердце.

Перед ним стоит парень, чьё тело сильно исхудало и теперь похоже на обтянутый кожей и высушенными мышцами скелет. Вокруг глаз тёмным покровом пошли синяки, от страшного недосыпа, ибо с четырёх утра и до десяти вечера этот человек вынужден проводить в поручениях и чтениях священных текстов.

Давиан помнит, как вокруг него организовали досрочное всекоммунальное голосование на то, чтобы он смог пересечь границу своей Коммуны и пребыть в этот оплот коммунизма. Но голосовали ли за Пауля? Конечно же, нет, поскольку для народа коммун он не более чем средство исполнения своих желаний, предмет, которыйприписали к Давиану.

– Вы что-то сказали? – хриплым и тихим голосом прозвучал вопрос, но ответа на него не последовало.

Раньше карие очи содержали в себе жизненность, тягу к существованию, а теперь они подобны отражению чёрной пучины. В них нет ни намёка прежнюю жгучесть, стремление жить.

– Нет, младший товарищ Пауль… я ничего не говорил. – Медленно ответил Давиан и стал идти за бывшим другом.

С комом у горла парень наблюдает за тем, что сделали с его бывшим товарищем. Ему часть мозга заменили машиной, сделали его полностью подчинённым «общей воле». За попытку бунтарства и свержения власти Партии из него сделали биомашину, привели к максимальному знаменателю равенства. Не так давно он ещё мог хоть как-то, на малую толику, суверенно мыслить, несмотря на то, что из него выковали фанатика. Теперь любой позыв инакомыслия фиксируется техцентром и максимально быстро подавляется. Каждый партиец придя в «центр» может заглянуть в голову одного из подобных человек и осуществить своё право на «народно-демократический» контроль таких людей. И всё во имя общего блага, конечно.

Юноша идёт за плывущей серой фигурой, чья голова ловит слабые отражения ламп. Он прошёл метров двадцать, прежде чем они уткнулись в большую дверь, вылитую из металла и выкрашенную в цвет артериальной крови. Только стоило им приблизиться, как дверь лязгнула слабым скрипом и поспешила открыться.

– Проходите товарищ Давиан. Вас уже ждёт Столичный Совет Глав Духовных Малых Коммун.

Парень склонил голову в лёгком кивке и прошёл вовнутрь, минуя небольшой холодный коридорчик, облицованный каменными плитами. Он оказался в помещении, смахивающим на маленький амфитеатр, где в центре, на «сцене» стоит приведённый человек.

Давиан кинул взгляд и понял, что он в окружении больших выступов, на которых расположились людей. Непроглядный мрак цепляется к ним, словно второй саван. Они сокрыты в темени, и только луч тускло-белого света падает на пришедшего юношу, подсвечивая его для собравшихся.

– Мы приветствием тебя, Давиан Т-111222, – хором обратились к нему люди, отчего получилось, что ему отсалютовал один человек холодным многоголосьем.

– И я вас приветствую, товарищи.

Лёгкий холодок пробежал по спине юноши, а в коленях почувствовалась беглая ломка. Послышался стук сердцебиения. Эмоция страха стала медленно овладевать парнем, пока он пытался разглядеть лица фигур, сокрытых за пеленой сумрачности. Глаз Давиана приметил, как во мраке что-то шевельнулось и направляется по лестнице в центр амфитеатра.

– Я от лица Столичного Совета Глав Духовных Малых Коммун рад видеть тебя, товарищ Давиан.

– И я рад вас приветствовать, старший товарищ Сигизмунд.

Слова Давиана направлены высокому человеку, чей статус отражён в красной звезде, наколотой у самого воротника, которая чуть закрыта волнами ткани. Этот человек, как все собравшиеся: все они – старшие товарищи, а значит и круг полномочий у них больше, как и «народное жалование». Несмотря на равенство, а точнее попытку уравниловки, их жалование складывается не только из того, что выдаст Парораспределитель Ресурсов, но и в «народных подарках», этакой вольно-принудительной десятине.

– Вы вызывали меня, товарищ Сигизмунд?

– Да, товарищ Давиан, мы желали тебя видеть, для того, чтобы сообщить тебе, что твоё обучение скоро закончится, и ты сможешь вернуться обратно в Улей №17. Тебе придётся занять новый пост там.

– Какой? – робко спросил Давиан, опустив голову.

– Старший Подручный Главного Помощника Младшего Всепартийного Творца Слова.

От такой новости Давиан готов был улыбнуться, но не смог. Тяжесть его положения, скорби на душе задушили улыбку, так и не дав ей родиться. Перед ним стоят главы малых сверхульевых коммун, те, кто поставлен Партией для власти партийной и консолидацией со властью народной. Они твердят

– С-спасибо, – дрожащим голосом выдаёт Давиан. – Это…

– Рационализм, – хладно обрывает Давиана один из собравшихся. – Ты показал хорошие показатели идеологического просвещения, о тебе хорошие отзывы с мест духовного труда. А если всё так и есть, то значит, тебе можно идти дальше по Партии и стать тем, кто помогает носителю народной воли в Улье №17.

– Ты знаешь, зачем тебя отправили? – вопросил Сигизмунд. – Да откуда тебе было это знать… сам Форос тебя направил сюда на воспитание и взращивание, поскольку он увидел в тебе искру народного слова, того, кто сможет повести народ вперёд в делах идеологических.

– Да, осталось только ваше назначение согласовать с народом через пару-тройку дней, и можете вступать в должность, товарищ Давиан.

– Согласовать? – спросил Давиан.

– Да, всё так и есть. Только должности повышенной важности назначаются Партией, но ты должен помнить, что народ и есть Партия, а Партия – это народ, так что назначение это воля всего народа.

Давиану показалось это сумбурным. «Тогда почему всё не назначается Партией? Всё для концерта власти, карнавала идейного безумия?» – двумя вопросами Давиан позволил себе опасное отступничество от идей Коммуны. Но он промолчал, лишь подняв глаза на амфитеатр покрытый мраком.

– Ты всё понял?

– Да, товарищ Сигизмунд. Вы вызывали меня для этого?

– И почему я слышу в твоём голосе скептицизм? – вопросом на вопрос говорит старший товарищ. – Такова народное установление, воля его. Столичный Совет Глав Духовных Малых Коммун должен вызывать партийно-народных деятелей для донесения для них важной информации.

Давиан молчит, пытливо смотря на Совет, не говоря ни слова, пока тишину скидывает голос другого человека:

– Так мы соблюдаем народное единство, когда все представители народа говорят от имени его, донося волю его одному человеку. По сути, народ доносит свою волю члену развитого социума.

Вызванный юноша продолжает молчать и ничего не говорит. В уме он пытается сохранить хладность, внешнее спокойствие, вступая с возмущением в борьбу. Его изъедает мысль о том, насколько закручены гайки народного бюрократизма, формализма и нездорового символизма. «Чтобы ублажить народное сознание самодовольством от кажущейся власти в его руках, Партия готова устраивать подобные карнавалы и представления хоть каждый день» – мыслит Давиан, скрипя зубами. Парень не понимает, как он мог любить и рваться в эту страну, называя её оплотом здравого смысла. На практике, всё оказалось с точностью наоборот – Директория Коммун больше походит на один большой цирк, с господином Партией во главе.

– Вам всё понятно, товарищ Давиан?

– Да, товарищ Сигизмунд.

– У Столичного Совета Глав Духовных Малых Коммун есть ещё поводы задерживать товарища Давиана?

– Нет! – все ответили в единое одноголосье, и позволили юноше отстраниться.

Давиан быстро прошёл все помещения и вышел на улицу, как можно быстрее устремляясь прочь от здания, в котором был. Единая воля руководителей и их показной символизм единства с народом показался Давиану отыгрышем принципа монолитного единства Партии и общества.

Вокруг юноше, на краю Сверхулья, громоздится огромнейший лес серокаменных построек и зданий, выстроенных всех в соответствии с архитектурным принципом равенства стилей, который был «мудро» принят народом и Партией – холодные, квадратные, с железными дверями и единственная раскраска – алые знамёна, ставшие яркими багровыми пятнами на теле бесцветного града.

Сердце Давиана скрипит при виде этой безвкусицы, которая веет тюремными мотивами, а знамёна, пёстрые яркие на фоне серого полотнища, просто сводят с ума. Он смотрит дальше и видит, как город только возвышается, уходя к поднебесью. Окраины города ещё могут похвастаться тем, что изредка им достаётся лицезреть небо, а вот дальше здания настолько огромны, что от тьмы спасение только искусственное освещение, которое сверкающими вереницами оплетает центр оплота Директории Коммуны – огромный комплекс бетонных исполинов, называемый «Слава Партии и Народа».

Но Давиану сейчас не до созерцаний. Он, потирая глаза, в которых рябит от яркости диодных панелей и светильников, тянущихся по узким улочкам, ступает вперёд, на работу. Подошва обуви ступает на холодную плитку, стиснутую огромными зданиями, и парень идёт, протискиваясь средь сотен человек, спешащих незнамо куда.

«Опять читать эти проклятые проповеди, опять махать народилом и воздавать молитвы народу» – с подавленным гневом подумал Давиан, вспоминая, что сегодня на Складе Распределителей ему придётся воздавать хвалебные литании и махать золотой чашей на трёх цепочкой, в которой тлеют благовония – «народило».

– Ох, Юля, – скорбно прошептал Давиан. – Как же жалко… как же печально.

Давиан сокрушился от того, что не смог попрощаться с той девушкой. Его прибрали моментально, мгновенно пустили в оборот действий партийно-воспитательной машины, дав только вещи собрать, а после чего его посадили на самолёт и отправили получать опыт. Сейчас он думает, что если бы была хоть одна свободная минутка, хоть один-единственный момент он бы потратил его на прощание с этим человеком, который последний в этом мире, с которым он может быть откровенным, свободным. Она для Давиана – свет во мраке коммунистического бытия, без которого он сойдёт с ума, как ему кажется.

Идя переулок за переулком, двигаясь по абсолютно прямым, с изгибами и поворотами только на девяносто градусов, улицам, Давиан выходит к большому высокому строению. Юношу поливает холодный свет ламп, вокруг него толпа людей, которые теснятся и давят друг друга, как крысы в узком тоннеле, но он не обращая ни на что внимание, продолжает топать к Складу Квартала №11 Сверхулья №1. Он поднимает голову с искрой скорби и гнева смотрит на место работы, вспоминая то, что рассказывали ему о нём.

Народное управление ресурсных складов – огромнейшая сеть перераспределения всех материальных благ, которые добываются в Директории Коммун. Вся сфера повинности Труда работает на эту машину. Денно и нощно отправляя на её склады, то что было добыто или произведено в цехах и на заводах.

– Проклятье, – выругался юноша, подходя к зданию.

Давиан помнит, что «во имя лучшего устройства ресурсообеспечения, вся система складов будет находиться под руководством Партии. Но людям нечем беспокоится, поскольку Партия и есть народ, а народ – это Партия». Вспомнив, Давиан усмехнулся этой фальши и умелому ходу. Так Партия держит в своей власти главный источник достатка, по сути, в её власти вся «кровеносная» система Директории Коммун и если бунтари посягнут на Партию, то там может отсечь от себя целые регионы и задушить в голоде и холоде миллионы людей в отместку, а посему никто и не смеет поднять головы, боясь лишиться тех благ, которые были отвоёваны после эпохи страшной разрухи.

Юноша подходит к большой железной двери и подставляет правое око к панели, из которой вырвался пучок света и пронёсся по глазу, потом же Давиан коснулся пластинки, на которой сенсоры проанализировали его отпечаток пальцев. Затем ему пришлось плюнуть в специальное отверстие рядом с дверью, чтобы датчики сосчитали его генотип.

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан-Т-111222 распознан.

После того как раздались слова машины, дверь распахнулась и Давиан прошёл в большое широкое помещение, где развернулась грандиозная работа. Огромные пространства, заставленные пластиковыми, деревянными и металлическими ящиками, везомые сюда огромными грузовиками на разгрузку. Сотни человек, на пару с человекоподобными андройдами занялись работой – запроси на электронных планшетах, данных о поставках и отправках, транспортировка вещей в распределители, проверка объектов и тому подобная работа. Давиан понимает, что какая-то часть вещей останется здесь на нужды квартала, а как какая-то поедет дальше согласно запросам в склады улиц, сот, этажей или холлов. Очень многое тут со Склада Сверхулья, какая-то же часть вещей прибыла напрямую от заводов, которым позволено поставлять фиксированную продукцию на определённый территориальный уровень общественной власти.

Давиан проходит дальше и сверяется по времени. Уже полдень, он успел, а значит, пора начать «Короткую дневную службу». Проходя мимо людей, ступая пол бетонному полу, он берёт из «духовно-идеологического уголка» «народило» и «идеалогирь» – сборник хвалебных песен коммунизму, содержащий ксомуны. Его усталый взгляд касается высокой трибуны, стоящей на небольшом балконистом возвышении, к которому ведёт вихревая лестница и Давиан быстро идёт туда.

Звучит пронзительный короткий звон – призыв к началу службы и Давиан подходит к трибуне, раскрывая книгу и протягивая «народило» в правую сторону, где андройд залил ему туда специального раствора и поджог его, отчего оно страшно закоптило, и в воздух исторгнулся страшный приторный аромат.

– Так воздадим же хвалу нашему коммунистическому учению! – раздался механический голос системы автоматизированного оповещения, которая провозглашает объявления и Давиан начал; работа временно прервалась, и на юношу уставились десятки глаз, в которых горит огонь, жажда услышанья «святых» слов.

– Иделог ноль-третий! Воздадим хвалу коммунизму, учению, которое уничтожает неравенство и даёт хлеб нищим, которое вселяет трепет в сердца богатых и служителей лживых культов, крушит семьи половой свободой и утверждает во славе своей правду народную.

– Слава! – повторил народ.

– Иделог ноль-шестнадцатый! Истины твои, коммунизм великий, да осветят сердца наши, да устрашат врагов всякого равенства, да дадут нам насладиться всласть плодами твоими, которые ты посылаешь нам!

– Слава!

– Иделог ноль-двадцатый! – переворачивая страницу, зачитывает Давиан, стараясь не смотреть на перекошенные от безумной «радости» лица людей. – Слава, слава, слава тебе коммунизм, учение избранного народа. Слава тебе за то, что Партию нам дал, которая утвердит в людях веру в правду. Утвердит веру в то, что семья – язва на теле развитого общества, а половая свобода, совокупление всех со всеми, сношение женщин, мужчин, андройдов и зверей – это есть верный путь к свободе. Пусть коммунизм утвердит в нас веру в то, что уничтожение богатых и их детей, изничтожение всякого буржуазного гада и отпрысков его, на теле народа праведного есть священная война во имя благополучия. Коммунизм – это слава человечества, это апофеоз развития рода людского, лишённого веры в истины христианские, это подарок того кто рождён зарёй! – Давиан сильно нахмурился, когда прочёл эти слова, поскольку тут они очень сильно соприкасаются с религией.

– Слава!

– Завершительный иделог! Коммунизм, веди нас в царствие свое и утверди нас там, дай нам славу твою распробовать и нести его по земле словом или мечом страшных пожарищ, который уничтожит всякое неравенство или гнетущую мораль.

– Слава!

По завершении чтения, Давиан отдал «народило» и книжку андройду, затем вознёс руку вперёд, к людям и прочитал завершительные слова:

– О священный народ, единственный проводник духа коммунизма, славься и будь славен и превознесён!

– Слава нам! Слава избранному народу, который выше всех!

После этих слов короткая служба была окончена, и Давиан пошёл в свою маленькую каморку, выделенную ему Партией для труда и упражнений в духовности. Как только он ступил на первую ступень лестницы, он был остановлен высоким человеком в сером классическом костюме, который с ним заговорил тяжёлым холодным голосом:

– Давиан, если не трудно, подсобишь?

– Чем, товарищ народный управитель квартального склада?

– Мне нужно найти Сима, в творческой коммуне «Красный рассвет».

– Зачем?

– Он должен отдать документ по доставке.

– А позвонить?

– Прости, я телефон свой посеял, а работнички мои сейчас заняты. Нам должны подкинуть фуру с вещицами для народа, и ребятки нужны будут на разгрузках, что б его намотало на колесо равенства, – ругательство коренастого лысоватого мужчины показалось Давиану очень странным, но юноша промолчал.

– Хорошо, я пройдусь туда.

– Вот спасибо тебе, – хлопнул его по плечу управитель, – ты – настоящий товарищ.

Давиан не желал что-то говорить против или спорить. Душевных сил на это просто не осталось, и он молча решился помочь, отправившись туда, где этот проклятый город внемлет духу Содома и Гоморры сильнее всего.

Давиан помнит, что большинство огромных городов разделена не только Волею Партии на Сферы и Повинности, но по устроению народному в них выделяются Малые Коммуны, как территориально-административные единицы общественного управления, в которых решаются политические и социально-экономические дела. Но помимо них, есть в таких городах выделение ряда коммун по идейно-духовному признаку. Так появились библиотечные, учебные, спортивные, рекреационные и так далее, однако Давиана пугает совершенной иной вид Коммун – творческие.

– Похотью по развращённости, – тихо промолвил Давиан, ступая за порог здания и переходя на быстрый шаг идя в одну

Двухкомунная система, когда есть административные единицы и территории для проведения досуга и вторичного обучения для Партии показалась очень привлекательной, ибо так она сможет усилить контроль и власть над народом, подавая это как «увеличение степени наблюдения общества над собой». Был создан даже специальный Фонд обеспечения коммун вторичной важности, подчинённый Управлению складов и получающий ресурсы оттуда.

Давиан прошёл по трём улица и оказался на пути в большой спуск. Полсотни ступеней уводили в подножье огромных исполинских зданий и, сглотнув слюну, Давиан ступил в объятия тьмы, кроющейся в сердце начала «творческой коммуны».

Спустившись, Давиану предстала длинная прямая улица, в которой шатается множество странных людей. Специальное партийно-народное установление позволяет членам творческих коммун прибегать к использованию красных или смежных с ним цветов, рождая разнообразие в оттенках, а поэтому люди тут чудили.

Навстречу Давиану вышел высокий стройный человек, в кожаной красной жилетке, лицом, выкрашенным в оранжевые цвета, с багровым ирокезом. Его ноги скрыты за широкими джинсами, пёстрой расцветки.

– Товарищ, вы здесь что-то ищете? – прозвучал звонкий голос.

– Да, я ищу Сима.

– Идите в главный творческий дворец. Это прямо по улице.

– Спасибо.

Давиан ступил дальше, и тут же дверь распахнулась, и на улицу вышел мужчина, держащий в руках картину. Лицо парня всё в пудре и тональном креме, одежда его – дырявый чёрно-красный балахон, а на полотне картины красно-оранжевые непонятные пятна.

– Вы пойдёте в наш театр? – вопросил у Давиана, человек с картиной.

– А что там показывают?

– Ох, там чудеснейшая постановка «Сатир и Дездемона».

Давиан не желал, и приближаться к театру коммуны. Один раз он попал на постановку, где театралы бегали голые по сцене и полтора часа кидались друг в друга яйцами и комками краски. Апофеозом было, когда мужчину, подвешенного крюками за кожу, вынесли на обозрение всей залы и поливали его красками, называя это «кульминацией – помазание коммунистическим елеем».

– Нет, спасибо.

Давиан ускорил шаг, желая, как можно быстрее выполнить поручение. На его пути возник ещё один мужчина, на котором помимо трусов ничего нет. Всё его тело покрыто срамными рисунками изображений сцен совокуплений и похотливых мотивов. Этот мужчина – живая картина, на котором изображены сцены, описанные в идеологических текстах, попирающие старую семейную мораль.

– Как вам, товарищ? – спросил этот мужчина и горделиво заявил. – Теперь по мне дети смогут учить то, чему вы учите словом.

«Полная деградация культуры» – подумал Давиан. – «На вас нет Инквизиции. В Рейхе за подобное поведение вас бы всех высекли и отправили на каторгу, чтобы неповадно было упиваться культурным безумием».

Давиан скорбно жалеет, что покинул Империю. Он отдал бы всё, лишь бы не видеть этот разврат и декадентство, которые подаются Партией как норма человеческой природы, продиктованной естественно-коммунистическим началом.

Дальше его ухо услышало, как из подворотни доносятся страстные стоны и, сдержавшись, чтобы не разругаться он устремляет взор туда. Тридцатиступенчатое углубление заканчивается небольшим амфитеатром, на котором устроили представление три актёра – две девушки и один мужчина. Лица женского пола, в лёгких прозрачных одеждах, носятся вокруг оголённого парня и пылко воздыхают, а мужчина, в полуприсяд, на холст бумаги выдавливал из ректального прохода яйца, в которые была закачана краска и тем самым он создаёт картину.

«– …, что это такое?!» – начиная с нецензурной брани, воспылал негодованием в мыслях юноша, наблюдавший за картиной.

Увидев это, Давиан еле как сдержал позыв внутреннего омерзения и яростным рывком заставил себя идти дальше. Творческие коммуны, где разрешено всё, кроме запрещённого Партией, стали оплотами самого отвратительного и Давиан старался их обходить всегда, избегая созерцания подобного «искусства».

Ступая дальше, юноша встретился нос к носу с девушкой, которая несла с собой какую-то непонятную статую, вырезанную из дерева. Приглядевшись, Давиан увидел, что это два совокупляющихся андройда и тут же ему захотелось сплюнуть от негодования. «Убив мораль, Партия убила и человека в человеке, сделав из него грязное животное» – помыслил парень.

– Вы не поможете мне? – спросила она.

– Нет, – бесстрастно ответил Давиан и пошёл дальше.

Тут же его пути возникла стройная рыжеволосая красивая девушка, на которой из одежды только полупрозрачная рубаха до колен. Он схватила его рукой за ладонь и попыталась поволочь за собой, мило и игриво приговаривая:

– Пойдём, нам только шестнадцатого не хватало для того, чтобы расслабиться.

– Отойди! – резко выдернул ладонь Давиан и поднял её, чтобы девушка увидела, что у парня вокруг кисти обмотаны четки, с которых покачивается восьмиконечная звезда из стрел. – Я тут по важному поручению от имени народа, а посему уступи путь.

– Хорошо-хорошо, наш сладкий, но как задумаешь развлечься и отдохнуть, прошу тебя к нам.

Наконец-то впереди показалась дверь из железа, которой и заканчивается этот длинный путь, на котором на каждом шагу ждёт сумбурное «искусство» или безумные идеи культурного развращения.

Стены, там, где нет светопанелей, изрисованы сумасшедшей символикой, они похожи на картины, доносящиеся из адских глубин. Какие-то почерневшие люди, звериные морды, искажённые в гримасе ненависти и злобы, странные символы, похожие на руны из таинственного языка. Всё это создаёт впечатление присутствия в месте, где томятся души, отмеченные клеймом вечной духовной смерти, где пропадает всякая надежда, а есть лишь злая воля развращённых хозяев.

«Монолит похоти» – подумал про себя Давиан, понимая, что весь город утопает в подобном. Читка похвал и молитвы коммунизму перемежаются с оргиями и расстрелом преступивших закон, слова о высокой духовности партийцев подтверждается их низменным поведением, которое заключено в потреблении и совокуплении, а высшие желания, более тонкие были размыты идеологическими установками. Вся Директория Коммун чтит человеческую похоть как божество, удовлетворяя её всем, чем можно, проводя во имя неё служения и воздавая ей похвальбу, а руководит всем Партия, которая просто рада низведением человека до животного, ибо таким народом управлять куда легче, превратив из него единое монолитное безнравственное образование.

«Коммунизм – не тип высшего развития общества, а момент глубокого падения человека в собственные страсти. Это «Вавилонская башня» человеческой гордыни. Это отречение человека от всего светлого во имя плотских достижений, под видом равенства и свободы». – Подумал Давиан, открывая дверь и ступая дальше, в глубь здания, где его накрыл «творческий припадок».

Стены измалёваны в ярко-красных тонах, от светло-розового до тёмно-багрового цвета всё выкрасилось, примеряя на себя плащ пёстрого безумия. На диване, обтянутым кожей, Давиан увидел, как в танец похотливой страсти пустились две женщины и три мужчины.

Мгновенно парень повернул голову в другую сторону, изнемогая от желания натянуть капюшон. Слева же юноша разглядел, как музыканты наполняют пространство скрипучими и сбивчивыми звуками, которые по чистому недоразумению кто-то назовёт музыкой.

Давиан идёт вперёд, ступая промеж двух длинных столов, на которых разложена еда и стоит вино, а на скатерти и стульях есть следы «возвращённой желудком пищи». Юноша понял, что это не причина передозировки алкоголя, а попытка рисовать «естественными красками человека», а картины эти потом выставляются в музеях, как «идеалы современного искусства.

«Скотство» – думает Давиан, смотря на то, как богема выпивает и пытается дальше практиковаться в потакании своим низменным позывам. Один из местных скульпторов пытается тут же создать изваяние, собирая его из объедков. Другой же, высыпав дорожку из какого-то белого порошка по столу, втянул её носом и громко выдохнул.

«Наркоманы, алкоголики, развратники» – резко думает Давиан, о здешних людях, чувствуя к ним отвращение.

– Сим?! Ты где!? – взывает Давиан, желая поскорее уйти отсюда.

Из-за какого-то угла подался мужчина, на котором набедренная повязка красного цвета, торс же оголён и видно выпирающее пузо, голова же с квадратными очертаниями, лицо же наполнено лёгкостью, а карих глазах пляшет пьяное веселье. Широкие губы разошлись, неся торжество:

– О, у нас тут новый творец! Что же ты желаешь?!

Давиана взяло удивление, его дыхание участилось, а сам он тряхнул головой, резко ей мотнул, думая, что ему показалось.

– Ох-ох! – заголосил Сим, поняв, что пытается понять новый товарищ. – Я вас понимаю, наши эмоции для вас вдиковинку.

– Да. Почему же. Ведь все равны в своей безэмоциальности.

– Но не для Творческих Коммун. Тут эмоции помогают нам выразить нашу творческую волю.

– От вас заждались одного документа, – монотонно говорит Давиан, чувствуя, как отвращение к этому месту терзает его изнутри, горит в его сердце жарким пожаром и его берёт усталость от присутствия здесь. – А вы кто?

– Я Народный Творческий Наставник этой коммуны, – с широкой улыбкой ответил Сим, копаясь в кармане. – Мы даже задумали снять фильм про нашу коммуну в целях просвещения народа о том, как нужно упорствовать в трудах культурных.

«Максимум что вы можете снять, так это порнографию» – сыронизировал Давиан, томясь от ожидания. Сим наконец-то нашёл бумагу и протянул её Давиану и парень её буквально вырвал одним движением, спрятав в свой балахон и уже собираясь уйти был остановлен фразой:

– Знаешь, я давно тут направляю волю народных творцов и вижу, что ты устал, парень, – с извращённой заботой заговорил Сим. – Может тебе девочку или паренька? Или стопочка тебя раскрепостит? Да ты не бойся, вся Директория Коммун так живёт.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. Эх, славные времена наступают. Скоро весь мир станет монолитом в устроении нашего творчества.

– Конечно – холодно бросил Давиан, и устремился прочь из этого проклятого места.

Глава тринадцатая. Карминовый марш

Следующий день (17 декабря). Утро.

В небольшой комнатке поселился тусклый слабый свет, исторгаемый от вездесущих светопанелей, облепивших улицы и несущих слабый и холодный подарок электричества, позволяющий хоть что-то разглядеть в человейнике вседерикториального статуса.

Юноша подтягивает к себе мятую бесцветную подушку и прижимается к ней, желая ещё как можно дольше пролежать в постели, под тёплым одеялом, но на всё комнату раздаётся истошный звон будильника. Пронзительный электронный визг моментально выбил всякий сон из парня, и он как подорванный поднимается, скидывая с себя одеяло и практически криком говорит:

– Гало, эд хок! – после этих слов, механический глашатай рассвета моментально смолк.

Сейчас в эту же секунду миллионы людей в исполинском городе повторили тоже самое действо и Давиан от одной этой мысли готов был усмехнуться, если бы не тяжесть положения, в которое он попал.

– Будь проклято это равенство, – шёпотом, неслышимым для систем народного контроля в виде потаённых микрофонов и скрытых камер, сказал Давиан.

Партией и народом установлено, что каждый житель такого оплота истинного равенства, как Сверхулье будет вставать в одно время, что миллионы таких же горожан. Они будут произносить те же команды, для выключения будильника и станут жить в одинаковых квартирах. Всё, естественно, для продвижения идеи абсолютного равенства.

Юноша тяжело встаёт и, помотав головой, окидывая однокомнатное помещение, пошёл к стенке, где расположилась раковина. Открыв воду, он быстро умыл лицо и выключил краник, чтобы не потребить слишком много живительной влаги. Давиан с негодованием встретил информацию о том, что на каждого жителя Сверхулья выписывается равное количество воды, которое он может потребить, и сделано это для того, чтобы «убить страсть гордыни или зависти в человеке, ибо сосед, знающий, что его сосед живет, так же, как и он в самых мелочах, будет избавлен от стяжания имущества ближнего, а партиец, знающий, что во всём равен другому партийцу не будет иметь повода для гордыни над ним», как утверждали проповедники коммунизма.

«Чем бы себя занять?» – подумал юноша, открывая банку с жижей, похожей на творог, чтобы подкрепиться.

Сегодня у Давиана выходной и его заменил на службах напарник по чтению хвалебных песен на складе и сегодня он может посвятить день тому, чему сочтёт нужным. Большинство партийцев убивают время в творческих коммунах, где и пищи вдоволь и алкоголя залейся, и развлечение себе найти можно по плоти и духу. Но Давиан досыта насмотрелся на тот разврат, который там творится, а посему переводит мысли в другую сторону, помышляя о путях прогулки.

– Куда же…

Конечно, он может остаться дома, где за ним смотрят десятки глазах и прослушивают столько же ушей. Он может смотреть телевизор, где показывают один-единственный канал коммунистической пропаганды или подключиться к миллионам камерам по всему городу, чтобы стать «вершителем народного контроля».

«Нет» – утвердительно отвергает эти мысли Давиан. – «Лучше скитаться весь день по городу».

Книги? Если бы тут моно было почитать что-нибудь хорошее, то Давиан оставался целыми днями дома, высовываясь только за продуктами или, а работу, всё время проводя за книгой, но это не про Директорию.

«Как можно было угробить целое искусство?» – сокрушается Давиан.

Книжное дело в стране победившего коммунизма низведено до плинтуса. В Сверхулье все должны читать только одно литературное произведение, дабы не рождалось интеллектуального неравенства и человек не смел мыслить в противоречие мыслям другого человека. Партия, а значит и народ, считает, что разнообразие в литературе способно породить интеллектуально-культурную ресинхронизацию, что является угрозой всему социуму. И таким образом в понедельник Сверхулье читает детектив, во вторник фантастику, в среду научные книги, в четверг фэнтези, в пятницу классическую литературу, в субботу все произносят стихи, а в воскресенье возносят хвалебные песни коммунизму. Контроль над прочитанным обеспечивает система народного контроля и не дай коммунизм кто-то отступится от литературного правила, ему тут же будет предан классовый статус «богема», а за это следует наказание.

Компьютер? Равенство в этом городе доведено до того, что все жители имеют на ПК, который смахивает на две тонких, выкрашенных в цвет безнадёжности, дощечки. Одна игра, где нужно строить светлое общество будущего и убивать буржуев, один редактор текста, один набор мультимедийных программ, один пакет с музыкой, один фоторедактор и одна пака с различными видеофайлами нескромного содержания, чтобы каждый партиец смог «удовлетворить свои естественные позывы».

И эта идея для Давиана оказывается непривлекательной. Провести время за компьютер, в котором набор развлечений похож с миллионом таких же пакетов для убийства времени, которые есть в городе.

Давиан мог бы пойти в кинотеатр, но утвердительной мыслью он отговаривает себя от этой идеи:

«Пропаганда, она там на один цвет и вкус, уж лучше тогда пешком вернуться в Рейх, чем здесь жить».

Кинотеатры в Директории Коммун ещё хуже, чем подобные заведения в Империи Рейх. Да, всё производство фильмов в стране победившей морали под строгим надзором Имперор Магистратос, но оно и позволяет разнообразие в сюжетах и актёрах, даёт волю и разрешения на использование различных пейзажей и мотивов, при соблюдении главного условия – фильм должен учить тому, чему учит Рейх, и не противоречить ему в идейных аспектах.

«Как так, что Империя стала лучшим создателем фильмов на всём пространстве разорённой Европы?» – негодует Давиан, который ожидал, алкал и лелеял, что в стране победившего коммунизма производство фильмов настолько развилось и стало возвышено, что каждый кадр насчёт в себе великие мотивы созидания обновленного мироустройства, что каждая секунда произведения пылает неистовым огнём идеологии просвещения людей.

Директория Коммун пошла ещё дальше Рейха в деле пропаганды своих идей и Давиану остаётся только воздать мысленную благодарность, что он не обязан в обязательном порядке ходить в кино, как обычные партийцы, поскольку «является элементом системы идеологического просвещения и облает всем тем, чему учит фильм».

Давиан с болезненной усмешкой вспомнил, что сегодня показывают кино, про то, как строили Директорию Коммун, и как зарождалась Партия. Каждый день, всему Сверхулью три раза в день в одно и тоже время показывали один и тот же фильм и так продолжалось неделю, пока фильм не сменялся. И всё это делалось для соблюдения полного и абсолютного равенства, как того желала Партия.

На юноше снова оказывается его привычная и уже порядком надоевшая одежда. Чёрный, цвета угля балахон, который на талии расчерчен яркой полосой алого ремня, ноги скрыты за штанами цвета серого неба, а стопы покрыты остроносыми туфлями.

«Я прям служитель какого-то культа… член тоталитарной секты, желающей поставить весь мир себе на служение» – негодующе подумал Давиан о себе, когда подошёл к зеркалу во весь рост.

Его одежда – отображение социального статуса, который он ненавидит, несмотря на то, что люди его едва ли не боготворить, считая просвещённым гуру, который несёт непреложные истины. Иерархи Партии в нём видят будущее страны, человека, которого коснулся «великий дух просветительства, даримый коммунизмом». В себе же он видит просто человека, который предал друзей ради эфемерных идей, ради того, чтобы потешить собственное эго об чувство нужности и важности.

«Чтоб меня, идиота проклятого», – говорит себе Давиан, продолжая тёмно-голубыми глазами рассматривать зеркало. «Вот стою я сейчас и не знаю, что делать? К чему всё это? Зачем я в Рейхе пытался бороться и со спесью доказывал пользу коммунизма, а попав сюда понял, что идея зла и античеловечна?»

– Умалишённый, – тихо подумал о себе Давиан и продолжил рассуждения, полные скорби.

«Не идиотизм ли полезть в печку, считая, что там можно согреться, а не обжечься? А ведь в Рейхе предупреждали, говорили, что это место опасно, а я, как нерадивое дитя, настаивал на своём, желал доказать, что с “высоты” всех знаний я понимаю в других странах больше целого государства?»

– Как я мог таким стать? – спрашивается шёпотом Давиан, касаясь ладонями исхудалых щёк.

«Зачем всё это былою сделано? Ради правды? Вряд ли. Гордыня, вот что меня привело сюда, и почему я раньше не смирился.… Смирение – именно этого мне не хватало. Несмирённостью, которая как жестокие розги, гнавшие меня подальше от здравомыслия, я привёл себя в этот страшный край. И всё ради того, чтобы утолить фарисейскую гордость, сказать самому себе, что я лучше тех “дураков”, которые остались в Рейхе или бежали в Либеральную Капиталистическую Республику.

– Какова цена?

«Как же я сам себя наказал? Мало того, что отрезан от тех, с кем дружил и кого любил, так ещё и Пауля загубил. А ведь паренёк бы не выдержал этого мира, да он и не устоял. Прости-прости-прости меня, друг мой, если сможешь, как же я виноват перед тобой. Прости, если сможешь. Как же жалко, что я не смогу тебе этого сказать. Какой же я идиот, что из-за меня ты стал инструментом народной воли»

Из глаз Давиана готова вытечь слеза, готова пролиться горячая струя скорби по содеянному. У его сердца что-то сжалось и ему стало труднее дышать, показалось, что к горлу подступил слёзный ком, и он готов разрыдаться от содеянных поступков, только вот понимание, что он скован любопытными взглядами «святого народа» не дали ему это сделать. Полминуты, пока он боролся сам с собой стали для него пыткой, страшным испытанием и он приложил все усилия воли, чтобы удержать себя в оковах холодного разума и не дать нахлынувшим чувствам воли.

«Держаться… главное только держаться. Давай Давиан, это имеет свойство проходить», – успокаивает себя парень и снова поднимает взгляд на зеркало, видя бледное лицо на котором проступили алые пятна.

«И у кого же прочить прощения? Кто мне отпустит всё, что я сотворил? В Рейхе меня видеть не хотят, для них я предатель, который должен быть уничтожен. Может это Пауль, но он сможет, к сожалению. Мои друзья, но они слишком далеко и вряд ли они меня считают другом… для них я прошлое, на котором лежит идейное безумие, отступничество от сокровенного ради эфемерного блага пребывания в стране света и мира. Для них я – идиот, пожелавший почесать собственное эго, о целую систему».

Давиан делает шаг в сторону от зеркала, понимая, что его могут осудить за столь долгое самосозерцанье, или же подумать, и его опасения подтвердились. Скрытые динамики в комнате разверзлись механическим голосом, сотрясшим пространство холодной громоподобной репликой:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан Т-111222, с вами всё в порядке?

– Да, – тут же отвечает юноша. – Я просто… царапины искал.

– Хорошо, помните, народ всегда с вами.

«Да-да», – сказал в уме парень и перешёл к мысли о прощении. – «Как искупить всё содеянное?» Чья любовь настолько велика, что способна была бы дать отпущение за то, чем я себя испортил?»

Внутри себя Давиан находит ответ, но сейчас он не может ничего сказать, предпочитая стыдливо отмолчаться и выйти из комнаты прочь. Давиан жмёт ладонью на дверную панель и выходит прочь из дома.

Всё вокруг, так же как и вчера и Давиану снова приходится смотреть на серокаменные пейзажи, на которых пляшет не одна сотня отблесков, рождённых светодиодными лампами. Город, окружённый огромнейшей стеной-бастионом, похож на огромный лагерь, внутри которого расцвели цветы, сотканные из неестественного света

Этот пейзаж настолько приелся, что Давиан не обращает на него внимания, предпочитая концентрировать взгляд на жителях столицы. Большинство из многих тысяч партийцев примерили на себя светло-серые костюмы, сшитые по классическому типу – это стандартная одежда обычного народа здесь, утверждённая для лучшего равенства.

Давиан смотрит дальше и видит, что два человека несут по две одинаковых коробки из картона. В высоком мускулистом мужичине юноша признал пережиток былой системы труда – он работает лётчиком гражданского авиосудна, Давиан его знает, поскольку пару дней назад встретил его на службе в местном Доме Коммунизма и разговорился. Рядом с ним идёт мужчина поменьше, и юноша его тоже знает, это местный дворник. Судя по коробкам, они получили часть продуктового обеспечения, и Давиан видит, что они получили равные «подарки» от Директории Коммун.

«Равенство, равенство, равенство, они свихнулись с этим равенством» – без гнева помыслил Давиан, смиряясь перед действительностью.

В других городах, есть что-то вроде «народных подарков», тут же, в городе эталонного равенства нет этого, всё ровны во всём. И нельзя отступить от этого, ибо это «нарушит священный порядок вещей».

Давиан смотрит налево и видит картину, ставшую привычной для этих мест – три мужчины остригают женщину, которая, по их мнению, проявила акт неравенства, выражая его длинной шевелюрой. И никто им и слова не скажет, потому что видимо, это решение было принятье всей улицей, что является выражением воли народной.

«Как же всё доведено до абсурда… разве люди не видят, в каком сумасшествии они оказались?».

Всюду шныряют люди в серой военной форме и это не солдаты, а Столичная Гвардия Равенства, которая внимательно, с соколинно-стервячим созерцая каждого человека, чтобы моментально пресечь любой акт неравенства. Кольцо на пальце, лишний элемент одежды, аксессуар не по народному выбору, улыбка невпопад народной радости – всё это может стать поводом для того, чтобы Гвардия набросилась на Партийца и моментально восстановила равенство актом «Святой Экспроприации».

Давиан отлично наслышался про «Святую Экспроприацию» и знает, что её призваны производить Народная Гвардия, Городская Полиция Равенства органы Партии или же Гвардия Равенства Городов. В ходе исполнения предписаний они отбирают всё то, что вызывало «праведный гнев народной воли», отправляют наказание и отдают изъятые вещи в систему складов, чтобы потом всё было «справедливо распределено».

«Сумбурное равенство, призывы к нему и стремление всё переделать “по справедливости” – длишь способ потешить невежество тупой толпы людей».

Парень убирает взгляд, сосредоточившись на конечном пункте небольшой прогулки. У Давиана есть цель этого похода. Улочка за улочкой, дом за домом он стремиться в то место, где ещё жив дух жизни в городе, напрочь погрязшим в смерти души.

Спустя десять минут прогулки, Давиан выходит на большое поле, которое выстлано искусственной травой, так умело эмитирующей настоящую, живую. Посреди огромной поляны, зажатой со всех сторон зданиями, возвышается огромное древо, вокруг которого разбит фонтанный комплекс, от которого исходит приятное шипение и журчание воды. Тут нет статуй партийно-народных лидеров, нет никакого намёка на «дух коммунизма» только прохладная трава, да пара лавок, на которых расположились старики.

«Как же тут чудесно» – сказал Давиан и втянул лёгкими воздух, ощутив приятную и завораживающую прохладу.

Подняв лицо к небу, он видит лишь небольшой кусок серо-унылого небосвода, но и этого ему достаточно, чтобы ощутить какое-то тепло. Тут очень хорошо, душа находит странный и позабытый покой.Маленький островок природного торжества посреди городских джунглей, стал небольшим прибежищем, дающем человеческой душе того, чего она не сможет найти в городах Директории – покой.

Давиан готов наслаждаться этими пейзажами ещё долгие-долгие часы. Когда он в первый раз набрёл на это место, то незаметно для него пролетели четыре часа полного покоя, пока ему с тяжестью на сердце не пришлось вернуться в жестоко-холодный мир победившего равенства.

Всюду виднеется множество людей всех возрастов и полов. Давиан знает, чувствует, что сюда их привёл громкий зов по потерянному и утраченному, по забытому покою и блаженству единения с чем-то естественным, тому, что человеческая душа желает обрести, с чем желает провести время до скончания мира.

Никто не знал, почему Партия решила оставить этот клочок земли и дать партийцам место, где можно соприкоснуться к такой душевной силе, которая немного лечит и исцеляет души людей, искалеченные системой. Возможно, светлая воля Того, Чья любовь к человечеству безмерна, остановила партийное безумие, застлала око «народной праведности» и это место живо, осталось для того, чтобы человек смог наслаждаться потерянным сокровищем.

Давиан только присел на траву и приготовился получить блаженство, как неожиданно в его кармане завибрировал телефон, и парень быстро приложил его к уху, с недовольством готовясь выслушать:

– Да, я вас слушаю, товарищ.

– Говорит Старший Столичный Словотворец.

– Что вы хотели, товарищ?

– Мне нужно, чтобы вы приняли участие в подготовке творческой коммуны к Фестивалю Великой Коммунистической Революции. Такова воля народа и вы уже назначены голосованием квартала.

Давиан поморщился от злобы. Мгновенные телефонные голосования, выродившиеся в массовую электронную секундную демократию, лишали всякой воли, заставляя повиноваться решению сотен и тысяч человек.

– Да, товарищ, куда мне нужно проследовать?

– Тебе нужно встретиться с Симом. Он тебя будет ждать в Квартальном Храме Маркса.

– О, в обители первореволюционера?

– Да, а теперь ступай.

Злоба, лёгкая и незначительная поселилась в душе Давиана. Его рука самопроизвольно дёрнулась, сжалась, и он понял, что весь каскад негативных эмоций его добивает, рождая невроз. Ему снова придётся встретиться с человеком, погрязшим в похоти и желающий только сытно поесть, сладко поспать и поразвлечься.

Давиан поднялся и собрался уходить, окинув печальным взглядом зелёную долину, чувствуя скорбь от того, что ему приходится уходить отсюда, но долг зовёт. Сфера общественной деятельности или повинность взывает к тому, чтобы он был на самом краю идеологической борьбы, которая давно приобрела образ великого марша, под красными знамёнами к коммунизму.

Выходя за пределы зелёной зоны, Давиан понял, что всё – равенство, идейные дома и хвалебные молитвенные песнопения это один марш, один карнавал, который накрыт полотнищем кровавого цвета – цветом человеконенавистнической идеологии, уничтожившей души миллионов людей, как кажется Давиану. Всё – огромное представление, развёрнутое для того, чтобы занять непытливые ума партийцев, существующее только для того, чтобы Директория Коммун смогла продолжать существование и держать в повиновении население целой страны.

Но юноше сейчас не до размышлений про то, что всё существует по воле Партии, для неё и нет ничего без неё. Он вышел к большому зданию, в виде коробки, у входа которого свисают два кроваво-алых стяга, на коих белыми нитями вышит образ старого человека, у него густая борода и пожилое лицо, умудрённое опытом.

Подойдя к железной двери, находящейся за оградкой, Давиан отдал три поясных поклона, вздёргивая руку к небу и приговаривая:

– О, первореволюционере Маркс, будь милостив к последователям твоим.

Снова рука со сжатым кулаком поднимается в небо, и звучат слова:

– Коммунизма пророки, смилуйтесь над нами маловерными и даруйте благодать равенства.

Ещё раз рука обращается к небу и Давиан говорит:

– Ниспошли гнев свой, на врагов наших, погрязших в классах и неравенстве, дух коммунистической бытности.

Дверь отворилась, и Давиан прошёл вовнутрь, не успев разглядеть и малейшей детали залы.

– Охо-хох! – тут же ему навстречу кинулся большой мужчина, перегородив собой всякий обзор на то, что за дверями, но Давиан смог выцепить образы помещения.

Тут же юноша был заключён в тёплые объятия грузного мужчины, который моментально отпрянул от него, едва-едва ощутив холодок, и парень смог оглянуться. Гобелены и картины с одним лицом старого мужчины, а на столах и витринах выставлены статуи и бюсты одного человека. Всюду и везде виднеются полотна, на которых чёрными буквами написаны призывы к свержению мировой буржуазии, и цитаты многоуважаемого философа древности. А посреди залы возвышается на пьедестале книга, обтянутая бархатной обложкой, на которой виднеется надпись «Капитал. Разрушительное послание».

Давиан вспомнил, что первые книги, повествующие о свержении тиранов и призывы к социальной справедливости, зовут Ветхим Первокнижием, труды Маркса – «Посланием». Работы остальных слуг коммунизма, собранные из всех времён и эпох стали именовать «Посланиями пророков коммунизма», а современные доктрины Директории провозгласили «Обновленный Завет». И четыре части, собранных в одну книгу, провозгласили «Коммунарией» или Великим Писанием Коммунизма.

– Ну что, будем готовиться к торжеству?

– К какому?

– Ты разве не знаешь? – удивлённо поднял брови Сим. – У нас готовится такой грандиозный фестиваль, а ты о нём ничего не знаешь?

– Как ничего, – решил оправдаться Давиан, опустив взгляд к земле. – Слышал, что в этот день все партийцы Сверхулья празднуют начало Великой Коммунистической Революции, которая длится по сей день.

– О, юноша, – голос Сима Давиану показался тяжёлым и холодным. – Это не просто празднество, но великое событие. Пойдём в Комнату Равных, и я тебе расскажу.

– Давайте.

Через пару минут Давиан и им сидели за небольшим столиком, пол под ними – серо-чёрное разнообразие плитки, стены отделаны в стиле творческих коммун, а вместо окон тут большие вытянутые светопанели, ставшие истоком для лунного освещение, бьющее по глазам сильной тусклостью.

Под лучами холодного света лицо Сима для Давиана показалось устрашающе-бледно-мертвенным, все морщины исчезли, рождая темень на лице, отчего часть лица исчезла в темноте. Он по пути сюда прихватил бутылку пива и сейчас откупорил её, поднеся к губам и жадно отпивая, предварительно спросив:

– Так, на чём мы остановились?

– Вы хотели рассказать о Революции и о её значении. А так же, зачем вы вызывали меня?

– Хочешь? – протянул пиво Сим Давиану.

– Нет, – поморщился юноша. – Лучше, ваш рассказ.

– Да-да. Представь себе великое празднество, где есть только равные и их ликование подобно грому ненависти для тех, кто не разделяет нашего великого учения, представь себе миллионы голосов, которые в один момент провозглашают только одну истину и говорят с самой идеей?

– Так проходит фестиваль? – спросил Давиан, постукивая пальцами по столу. – Моя роль, тут какова?

– О, видимо ты не понял. Великая Коммунистическая Революция – это апофеоз марша, который мы идём каждый год. Ведь всё наше равенство и хвала коммунизму это просто так? Разве весь труд и все удовольствия, взятые от мира это просто так? Нет, это великий путь, марш человеческого желания, который находит свой результат в праздновании начала Великой Коммунистической Революции, поскольку она положила начало нашей свободе и всем благам и ею всё кончится.

Давиан не стал вникать в сущность этих слов, считая их ещё одним приступом безумия, который поразил Сима. Народ здесь просто любит и чтит то, что позволило ему оскотиниться, а Партией это только насаждается, как апофеоз эпикурейского существования в целый год. Празднование Революции – это ещё один ритуал, который существует для усиления «идеологической религии» и что-то наподобие этого Давиан уже наблюдал, когда к ним прибывал Апостол Коммун.

– Хорошо, что от меня требуется?

– Духовное участие.

– То есть, выражайтесь яснее, а то вас не понять.

Сим допил пиво, опустошив тёмно-зелёную стеклянную бутылку, после чего глубоко вдохнул и гулко выдохнул.

– Ты зачитаешь моим работникам напутствие, и вместе воздадите хвалу первореволюционеру, после чего поведёшь всю нашу коммуну творчества в Марш Равных, где мы плечом к плечу с партийцами будем бить буржуев и богему.

«Псих» – подумал о Симе Давиан. – «Все они полудурки».

– Чудно, – согласился Давиан, не позволяя эмоциям неприязни к этому человеку проявить себя.

«Первореволюционер» – подумал о Марксе Давиан. – «Зачем они его так назвали? Он же обычный человек, написавший книжонку прошлого и желавший справедливости, как ему казалось. Зачем они из него сделали символ для подражания, идола, которому можно воздать хвалу?»

В Директории Коммун нет личности почитаемей, чем Карл Маркс и даже несть Большой Храм Маркса, где, по заявлению Партии, лежит гроб этого деятеля, к крышке которого стремятся приложиться сотни тысяч человек, чтобы получить благословение.

В Директории Коммун принято считать Маркса тем, кто первый научил путям войны с буржуа, первым кто дал народу святому в руки меч для войны со всеми, кто отбирает у него свободы и надежду на лучшее существование. Первый – кто обучил людей равенству, революционер – тот, кто призвал общество к неистовой и наполненной смыслом войне за свободу. Вопреки своему же учению об отсутствии души и всякого Живого Бога, Директория Коммун учит, что в самый страшный час, когда всемирное равенство будет поставлено на грань падения, вернётся первореволюционер и поведёт за собой на святую войну миллиарды людей, дабы они сверкнули все старые институты власти и вступили в новый мир. В мир, где все равны и все блага доступны, в век абсолютного коммунизма, где каждый подобен могучей силе. Тут Давиан вывел ещё один столп коммунизма – попытка провозгласить себя в мире абсолютом, это групповой эгоистический антропоцентризм, изгоняющий всё святое, и ставящий в поклонение коллектив и страсти, которыми болен человек.

– Я понимаю, тебе неприятно со мной работать, – неожиданно выдал Сим, развеяв размышления Давиана. – Я вчера предстал малость не в лучшем виде, но пойми, таковы мы все. Я читал твоё досье и знаю, откуда ты прибыл и поверь, скоро ты станешь таким же как и мы.

«Никогда!» – резко возразил Давиан.

– Не молчи, скажи что-нибудь, мы с тобой договорились?

– А у меня есть выбор? – выпалил Давиан, тут же взяв себя в руки. – Меня направили к вам, а поэтому я никак не могу возразить.

– О, ты прав и теперь только можешь нам помочь словом. Поверь, тебе понравится, мальчик мой. А в награду…

– Награда мне будет выписана Партией, – оборвал Сима Давиан. – Не будем нарушать принципы равенства и народного поощрения.

– Ты, прав, не будем их нарушать. Нам же не нужны проблемы с законом, который так скрупулёзно прорабатывали люди. – Сим опустил руку в карман и достал свой телефон, в котором тут же отразились картины непонятного собрания, где полным-полно разноцветных по одежде людей, незнамо, чем занимающихся. – На, смотри, что у меня тут есть.

– Что это?

– Мы готовимся к празднованию Революции.

– И что вы для этого сделали?

– Наша творческая коммуна собирается выступать и нести театральное искусство. Так же мы создали множество транспарантов и флагов.

– И это всё?

– Ох-хох, – посмеялся Сим, – нет, конечно. У нас запланирован целый комплекс мероприятий на красный марш величия коммунизма.

Давиан удержал себя от того, чтобы не выругаться. Он видел их творчество – оргии на сцене театра, рисование, чем не попадя и танцы в полупьяном виде. Думается, что весь марш будет выглядеть так же – толпа людей, устремлённая к центру Сверхулья, под распевы жутких песен, примеряя богомерзкие облачения и вытворяя срам будет двигаться к цели, называя это освобождением от власти государства, буржуа или

– А когда всё произойдёт?

– Да примерно через месяцок.

– А в чём заключается то, что вы… побиваете буржуев? – вкрадчиво спросил Давиан. – Неужто такие ещё остались?

– Это преступники, сброд, посмевший посягать на равенство и внеклассовость. Они заслужили то, что с ними сделают.

– То есть вы хотите сказать, что вы будете убивать людей из тюрем? Тех, которых осудили за «классовость»?

– Да. Будто в этом есть что-то плохое, – посмеялся Сим. – Их выкинут на улицы и понесётся веселье. Они станут символом всякого класса и противника Великой Коммунистической Революции, который будет уничтожен, стёрт в пыль под подошвами сапога праведного народа.

«Господи», – изо всех сил взмолился Давиан, обращаясь к тому, в кого раньше не верил. – «Не дай мне этого увидеть, прошу тебя».

– Ох и будет веселье и будет гром народной славы, когда ярость его падёт на импровизацию врагов классовых.

Давиан столько навидался в этом краю «счастья на земле», что не может даже уйти в негодование или злоба, которая с начала дня быстро иссякла. Он просто кивает, желая, как можно быстрее уйти отсюда и прячась от глаз Сима за свисающим куском капюшона.

– А ты как проведёшь время в марше? Наша коммуна хочет поставить рекорд по убийству классовых врагов общества. Нам, по, как её… санкции народной, даже разрешат использовать топоры и пистолеты.

– И кто же

– А всех, кто посмел, ибо народ должен иметь право бить врага. Женщины и мужчины, тут нет разницы, только бы лет шестнадцать было, а там народ и порешит их судьбу, – потирая руки, договорил Сим.

– Как я проведу время? – задумался Давиан. – Даже не знаю, наверное, после того, как отслужу у вас, буду праздновать, – фальшиво улыбаясь, сказал юноша.

– Давай расходится, иль ты пройдёшь со мной к нам?

– Нет, – утвердительно ответил Давиан, поднявшись со стула и устремившись прочь из заведения.

Для юноши открылась ещё одна истина о людях здесь живущих. Они полны ненависти ко ближним своим и злобы, да это и воспитывается Партией, ибо человек, взращённый на идеях равенства и которому привили зависть, устремлённую на уравнение всех и вся, станет идеальным инструментом в управлении социумом. Марш коммунизма, как одно из доказательств того, что эта страна – край искалеченных душ, дышащих злобой и похотью.

Глава четырнадцатая. Холодные сердцем, красные разумом

Следующий день.

«Да когда же это всё кончится?!» – готов в разуме возопить к небесам юноша, одиноко душой бредущий по улице, забитой толпами людей, мельтешащих средь зданий, откинувший плотный мрак, туда-сюда.

Парень в балахоне не знает, куда они идут и какую цель преследуют в пути, ему до этого нет дела. Он просто идёт вперёд, пытаясь ускорить шаг, чтобы как можно быстрее прибыть на место службы.

«Утро. Снова служба. Партия» – перечисляет парень то, что давит на него, не отнимая взор от плит, которыми вымощена улица. Хоть рядом с ним идёт человек, в котором он видит друга, который с ним столько времени пробыл и многое прошёл, его присутствие только вгоняет в состояние депрессии.

– Пауль, как ты? – спрашивает юноша, надеясь услышать голос друга, хотя сам понимает, что это только усилит боль.

Из-под капюшона и серой одежды, похожей на плотную рясу, раздался голос, лишённый всяких эмоций и чувств, превратившийся в машинную речь:

– Всё в порядке, товарищ Давиан. Вы что-то хотели? – холодный вопрос саданул по Давиану хлыстом бесчувствия.

Его друг – Пауль был приставлен к Давиану в качестве спутника по назначению Фороса, и видимо для назидания, чтобы окружающее парня, да и сам юноша знал, что бывает, если перейти догматы Партии.

«Партия… проклятая Партия» – гневно пылает мыслью парень, теряя нить размышления и продолжая просто идти на место работы, которое ему указали старшие товарищи по сфере идеологического просвещения после утреннего восхваления коммунизма на складе.

– Пауль, как тебе сейчас живётся? – вопросил Давиан, желая услышать, что что-то жизнеутверждающее от друга, но его ответ вновь ранит душу парня ледяным безразличием в речи:

– Всё в порядке, товарищ Давиан.

«У тебя есть другие фразы?» – гневается юноша на друга, сжимая кулаки, но тут же печаль по приятелю, скорбь по тому через что ему пришлось пройти. Давиан помнит, что ему приходится быть общественной собственностью, угождать каждой прихоти толпе, а посему Пауль становится просто нарасхват, когда нужно выполнить грязную работу или устроить забаву для толпы духовно-прокажённых. Давиан даже думать не желает, о том, в каком кошмаре живёт его друг, ограничиваясь только смутными представлениями о том, как живётся приятелю.

– О, а у тебя есть увлечения сейчас?

– Мне запрещено делать что-либо без воли коллективов, ибо могло оскорбить Партию и народ. Я же тогда не согласую это с народом, а значит, отступаюсь от закона.

Давиан отчётливо помнит, что такие люди, как Пауль, преступившие закон и обращённые в равенство обязаны любое действие, свершаемое вне воли общества или не по естественным нуждам, согласовывать с народом на уровне улиц. Конечно, это делается для подтверждения положения, что народ за всем следит, что его праведная воля доносится до самых «падших» членов общества, но Давиан, смотря на то, чем стал его друг, чувствует истину.

«Молодцы, сделали его махизмом, унизили и лишили воли. Партия… народ коммун… кучка людей, погрязших в ложной свободе. Рейха и его Инквизиции с Храмовниками на вас нет, тогда бы вы поплясали».

– Пауль, что же ты будешь делать? Чем займёшься?

– Сущность моего существования – служения народу и Партии, поскольку только так я могу изгладить свою вину за страшные преступления.

«У него ничего нельзя спросить. Вечно подобные ответы. Ох, Партия, когда-нибудь ты поплатишься за то, что сделала, ох поплатишься».

Давиан всем сердцем желает, чтобы Партия, да и вся Директория Коммун стала пылью, прахом, но со скорбью на сердце понимает, что этому не бывать, что эта страна проживёт ещё не одно десятилетие.

Глаза юноши посмотрели на спутника, идущего рядом с ним, и на секунду он увидел глаза Пауля, такие человеческие, но такие безжизненные, словно в них отразилась сама бездна, будто душу вырвали из тела, оставив лишь биомеханизм, которому директивы, народные установки и воля Партии заменили мысли и чувства.

Рука Давиана самопроизвольно дёрнулась, а на душе проскочил захватывающий момент крайнего волнения, на подобии того, если бы он совершил прыжок с высоты в воду.

«Невроз, проклятое расстройство» – злится на себя Давиан, чувствуя, что он не справляется со всем каскадом нахлынувших чувств, что жизнь здесь его медленно изматывает, а страшное прозрение, когда его друга обращали в равенство, отразилось на нервах.

– Пауль, как вообще твоя работа? Ты же сейчас вроде на складе трудишься? Я ведь не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, товарищ Давиан. Вся моя работа славна, потому что она направлена на удовлетворение потребностей народных, а что есть славнее, если не служить на благо и волю народа.

В голосе Пауля должно было вспыхнуть гордость и торжество, от того, что он служит народу, как и у любого партийца, но вместо этого слова прозвучали, как речь машины.

«Ох, как же с тобой быть Пауль. Вот сейчас бы поговорили, посмеялись, а ты как болван металлический, жертва гнева “праведного” народа. Был друг и нет друга», – при этой мысли что-то в груди Давиана сжалось, к горлу подступил ком, но силой воли он переборол это чувство.

Вокруг них всё так же продолжают копошиться десятки людей, они рекой текут по маленьким улочкам, средь огромных бетонных исполинов. Многомиллионный город вечно живёт жизнью равных партийцев, желая не замечать страданий и нужд других, к которым Давиан сейчас и направляется по воле Партии и народа.

Впереди видно, как люди спускаются в большой подземный ход, выстроенный тридцатью бетонными ступенями и накрытый небольшим серым навесом. Десятки человек шныряют уда-сюда, кто-то стремится попасть на работу, которую не может сделать механизм, кто-то в увеселительные заведения и в руках каждого по телефону. Давиан знает, что они не сидят в социальных сетях, не за просмотром видео или за общением, ибо сущность Директории требует от каждого участия в ежечасных голосованиях, в выражении воли по множественным вопросом, решаемым сообща. От установки лавки в Соте, до заказа новых вещей со склада – всё это требует участия общественного.

Партийно-народные лица, неформально возвысившиеся над людьми – «младшими товарищами», аккумулирующие в себе народную власть, как совокупность воли многих лиц, любят абстрагироваться от принятия решений народом, поскольку знают, что для Партии их воля не принесёт вреда. Пропаганда и идеологические догмы, вбитые при процессе воспитания, не позволят отступиться человеку, а если он то сделает, то средства народного слежения быстро это выявят и будет суд, судилище страшное и звериное, ибо судить будет народ, по мере своей жестокости и распущенности.

Юноши подошли к проходу вглубь подземелий, где ложатся рельсы и воют поезда. Всюду стены были обиты каменными плитами, где-то висят стяги и знамёна, а длинные залы набиты людьми в максимально однотипной одежде. Давиан готов был фыркнуть, но сдержался, дабы не дать народу поводу осудить.

Слабый тусклый свет панелей света тут не ярче, чем на улице, так же режет глаз и создаёт давящую и мрачную атмосферу. Возле платформы, где столпились люди, останавливается приплюснутый поезд, створчатые двери раскрылись и туда заползли партийцы, надавив друг на друга, чтобы влезть в салон.

«Как крысы в трубах», – пришла гневная мысль на ум парню и Давиан отводит взгляд, переводя его на массивную чугунную дверь, у которой выставлены два человека. Они полностью облачены в броню и на полировано-выпуклых элементах их доспеха поигрывают отблески слабого света, рассыпаясь на части об углы экипировки. Лица скрыты за масками, глаза веют холодом безразличности, а в руках применения ждут короткие серые автоматы.

– Мне нужно на служение, – утвердительно сказал юноша и протянул карту с подставленной ладонью; в ответ охрана проанализировала белый кусок пластика и провела каким-то устройством у кожи.

– Проходите, товарищ Давиан, – произнесены холодные слова.

Дверь флегматично отверзлась, издавая лёгкий скрип, и перед двумя парнями оказался спуск в сорок ступеней, ведущий по узкому, плохо освещаемому коридору прямиком к маленькому лифту.

– Как думаешь, они нас хорошо примут? – поинтересовался у друга юноша, но в ответ получил лишь ответ, достойный сознания, приведённого к «народному контролю»:

– Они должны нас принять так, как того заслуживают представители народной мудрости.

– Эх, ты хоть всё нужное взял?

– Да.

– Вот и чудесно, – выговорил Давиан, желая, как можно выполнить дело, для которого его наняли, и бежать как можно дальше.

Давиан с Паулем спустился на скрипучем, отчасти покрытом ржавчиной, лифте и оказались на небольшой площадке, перед которой громоздятся огромные двери, смахивающие на титанические ворота.

На плитке из бетона в освещении лунного лампового света, который тут ещё темнее, похож на тусклый блеск, посреди смертной тьмы, выстроена дюжина солдат в тяжёлой метало-пластиковой броне. Каждый несёт по дробовику, очень смахивающего с докризисными моделями, только сила оружия – гнев Директории, обличённый в разрывно-зажигательные патроны, который остановят любой выпад против слуги народа.

«Где мы?» – спросил себя юноша. – «Не в ад попали?»

Тут же раздались слова, исполненные холодом и безжизненные, проигрываемые дисплеем высокотехнологичной маски у рта:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан? Я не ошибаюсь?

– Нет, товарищ Младший Начальник пятнадцатого отделения Народной Гвардии по Сверхулью №1, не ошибаетесь, – ответил Давиан.

– Ох, и попали вы ребятки, – донеслась усмешка со стороны.

– Отставить разговоры, – холодно приказал Младший Начальник. – Почему вас назначили сегодня провести службу, я не знаю. Моя задача – обеспечить вам защиту, дела духовные – ваши.

– Нам сказали…

– Да, точно. Вас предупредили в Партии, и я это сделаю повторно, чтобы дошло точнее, – доносится холодный голос, на парней взирает безжизненная маска лицевого доспеха. – Всё, что вы увидите за теми воротами, – военный мотнул дробовиком в сторону металлического каскада, – то останется только с вами. Никому и ничего говорить не смеете.

– Товарищ, ты же помнишь…

– А, точно! – военный вынул какую-то пластинку, блеснувшую цветом меди, и прицепил её на капюшон к Паулю, нажав на металл. – Нас предупредили, что один будет «равенствоприведённый». Ничего, это устройство приглушит сигнал, и никто ничего не увидит.

– Товарищ Младший Начальник, у нас полчаса, пока действует право, санкционированное Партией, – доложил другой боец.

– Что ж, пора начинать, – все повернулись к воротам, – мы двигаемся к рыночной площади, там зачтёшь свои проповеди.

«Рыночной?!» – взорвалась недоумением мысль в уме Давиана. – «Он точно не оговорился?!»

– Открывайте! Входит отделение «Красный Дракон».

Массивные врата распахнулись, и Давиан увидел, что они есть огромные толстые куски стали, которые скрыли за собой целый мир, неведомый для глаз обычных людей Директории. Бетонные стены остались там, где правит Партия, там же, за порогом начинается иной мир, и юноша обомлел, когда увидел, что вокруг него раскрылся целый огромный мир. Первое, что он ощутил, так это страшный запах нечистот, а затем, из-под слабого полулампового полуфакельного освещения проступили очертания стен, вытянутых в широкий коридор и то, как они прерываются стекольными окнами и дверями

Перед отрядом возникла фигура мужчины, который облачён в грязный серо-синий балахон, на его лицо падает тень широкого капюшона. Он стоит на разбитой плитке, покрытой мхом и через которую растёт странная трава.

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан? – прозвучал вопрос.

– Да.

– Я подсверхульевой Наместник Великой Коммунистической Партии, а именно Глава Социалистической Партии. Звать меня Ирэ.

Отряд выстроился в кольцо, окружив двух партийных иерархов и высматривая любую угрозу.

– Социалистической? – удивился Давиан. – Как такой возможно? Расскажите мне про это место?

– А, вы – новенький?

– Да.

– Тогда идёмте на рынок, я вам всё расскажу.

Три человека, окружённые воинами, двинулись дальше, продвигаясь по узким коридорчикам, где попадаются странные люди, облачённые в рваные или грязные одежды.

– Так это канализация? – спросил Давиан, сморщившись и прикрыв нос.

– Ну не ромашковое поле уж точно, – ответил Ирэ. – Вы хотели знать, что это за место.

– Да.

– Мы находимся в Зоне Отсталого Общественного Развития, где не установлено до сих пор коммунистическое правление.

Давиан сглотнул слюну, ощутив щекотливое чувство в ногах, когда прошёл мимо скрюченного на холодной плитке человека, накрытого только куском картонки и лежащий на такой же плотной бумаге.

– Как такое возможно?

– А вот так. Раньше тут была тюрьма и ссылка для тех, кто оказался с… неисправимым дефектом при создании в Репродукционных Системах. Они сошлись в банды и группировки, а контингент солдат, оставленный тут, не справился с мятежом, и вся власть оказалась в руках местной военщины и бандитов.

– А зачистка?

– Невозможно. Мятежники держат важные системы жизнеобеспечения Сверхулья и Партия, ради сохранения власти в столице и народного спокойствия, пошла на сделку с повстанцами.

Давиан полон удивления, его распирает от недоумения. Всюду тянутся маленькие трущобные домики, поставленные по краям длинного коридора, который ведёт незнамо куда, Парни видят людей – в обносках и кусках рваной ткани, сшитой грубыми нитями в несуразную одежду. Их лица слабо освещаются несильным пламенем факелов и немногочисленных ламп накаливания, едва-едва рассеивающих тьму. Нос изнемог от ароматов нечистот и грязи, которые рвутся в нос резкими запахами, режущими обоняние и выбивающими из глаз слезу.

Отряд вышел из коридора в огромные помещения, где его пределы теряются в тенях, разрезанных одиночными огнями и прорывами оконного света, расписавшими холст вечной тьмы тусклыми точками холодного света. Здесь Давиан видит, как средь старых, покошенных строений, сколоченных из гнилых досок, кусков пластика, ржавого металла и прочего мусора, накрытых большими выцветшими и гнилыми лоскутами ткани, строений бродят люди. В их глазах можно узреть гнев и презрение к пришельцам, которых они обступают из чувства недовольства и гнева.

– Как вообще тут появилась… целая цивилизация? – поинтересовался Давиан, завидев, что их путь пролегает через широкий мост, нависший кусками скрипящего металла через сточный канал, в котором проистекает бурая дурно пахнущая жижа.

– Это вопрос истории и идеи, товарищ Давиан. Не все были согласны, когда в Сверхулье № 1 к власти пришла лига коммунистов, большинство же решились биться за устои сгнившего мира и были отогнаны сюда. – Ирэ тяжко выдохнул. – Наши славные товарищи много крови пролили в этих местах в битве за коммунистическое будущее, но здешний народ оказался стоек.

– И всё?

– Не-ет, мой товарищ. Понимаешь, Партии куда-то нужно было ссылать тех, кто оказался с неисправимым дефектом при выходе из Систем Репродукции. Мятежные умы и инвалиды, неисправимые по сути, всех отправляют сюда.

– То есть те, кто не вписывается в формат Директории Коммун, ссылаются сюда, подальше от народных очей? – слегка возмутился Давиан. – Их выкидывают куда подальше, чтобы не разрушать образа идеального общества?

– Я слышу в твоём голосе возмущение? – усмешливо спросил Ирэ. – Ничего страшного, ты привыкнешь к такому положению вещей. Кого-то, кто дефектен, ликвидируют на местах, а тех, кто ещё способен что-то дать Директории ссылают сюда.

– Что-то дать? – удивился Давиан. – Что здесь можно произвести?

– Много чего. Смотря кому служишь.

– Ах, тут и фракции есть.

– Ну, тут есть три основные силы, которым можно отдаться в услужение. Социалистическая Партия, Клан «Красный коготь» и вольный трудовой народ.

– И в чём разница?

– Социалистическая Партия здесь это духовно-идейный ориентир, маяк во тьме, служение которому для многих – это редкая возможность, хотя нет… единственный шанс снова стать партийцем высшего мира.

– То есть вы занимаетесь просвещением.

– И сбором пожертвований для Великой Коммунистической Партии. Так, Клан «Красный Коготь» охраняет нас от бандитов, сект и мелких шаек, коих тут развелось немерено.

– А Народная Гвардия?

– Их тут почти нет. «Красный Коготь» взял обязанность нас охранять.

– Хорошо. Вольный трудовой народ – это кто такие?

– Большинство жителей канализаций. Они живут и работают на благо Директории Коммун, поставляя вещи наверх через Общий Склад, в обмен получая некоторые продукты.

– Тут что-то есть? – спросил Давиан, переступая через груду мусора на пути, выстланном сгнившими брёвнами.

– Чего тут только нет. Подземелье выходит к месторождению железа и золотым жилам, а также здесь есть пара рудников с углём. Здешние трудовые коммуны устроили фермы, где под искусственным светом выращивают овощи, да скот разводят.

– Ох, даже не знал. А если восстание? Ведь были попытки?

– Спустят газ и убьют тут всех. А пока люди работают, Партия получает своё, и никто не рвётся испарить жизнь Сверхулья, всё так и останется. То, как и должно быть.

Давиан взирает на окружение и ему становится плохо от того, что он видит. Лачуги, разбитые и перекошенные прямо на земле, которая раньше устилалась бетонными плитами. Их, помимо отряда, незримо сопровождают странные люди в красно-чёрных балахонистых одеждах, с автоматами, обмотанными изолентой, наперевес.

Больше сего юноша видит стариков и пожилых людей, лишённых частей тела или перекошенных по болезни. Они есть соль этого уголка мира, ставший неотъемлемой частью подземного безумия, в которое сбросили тысячи человек, лишь бы народ радовался, что у коммунистической страны всё хорошо и её общество самое здоровое и прогрессивное.

– И они тут построили целый мир? – спросил Давиан, окидывая взглядом множество людей, которые сидят на лавках подле бараков.

– Да.

«Какой безумец сподобился загонять сюда людей?» – в недовольстве спросил Давиан, чувствуя растущий гнев и презрение к Партии. Паулю рядом с ним всё равно на происходящее, ибо его мысли – холодная совокупность системно-мыслительных процессов, направленных

«Насколько сердце должно быть ледяным, а разум пропитан иеалогической отравой, чтобы тех, кто не угоден взгляду народному запечатывать под землёй, выжимать с их работы все соки, да ещё и грозить смертью в любую минуту?».

– С вами всё в порядке? – спросил товарищ Ирэ, когда увидел, как самопроизвольно дёрнулась рука юноши.

– Да, – ответил Давиан, потирая ладонь.

С одной стороны, это место может показаться чуть-чуть свободнее, чуть лучше, чем верхние города Директории Коммун, но это та же самая долина смертной тени, только её обратная сторона. Там, наверху человека ждёт сытость и разврат, а всюду на него будут смотреть сотни глаз и держать его жизнь под абсолютным контролем воли толпы и Партии. Здесь же сытость, комфорт и покой сменяются на тяжкий труд, болезни, а опасностью становится не «полиция идеологии», а банды и секты, голод и чуму.

Отряд медленно подходит к мосту, за которым развернулся рынок. Давиан уже понял, что тут есть что-то на подобии денег, есть даже свои торговцы, но Партия э

То не беспокоит, лишь бы вещи бесперебойно поступали наверх.

– Дяденьки! – послышался звонкий возглас и Давиан увидел, как мимо рядком построек, которые выстроены у сточных каналов, к ним бежит какая-то бледнокожая девочка с золотистыми грязными волосами, чумазым лицом и в каком-то сером испачканном балахоне.

– Пошла вон! – кричит один из солдат и замахивается прикладом.

– Дяденьки, помогите! – кричит девочка и продолжает бежать к отряду, несмотря на то, что на неё уставлены дула дробовиков.

– Народная Гвардия, защитный периметр! – скомандовал командир, и воины выстроились в каре подле двух партийных иерархов, ожидая нападения с любой стороны.

Солдаты позволили девчушке протиснуться меж рядов и обратиться к главе Социалистической Партии, вопящим голосом:

– Помогите! – с криком вырвалось и хныканье, а чумазое лицо грязными солёными линиями расчертили слёзы. – Прошу вас!

– Что у тебя случилось? – с вопросом наклонился и глава СоцПартии. – Чем наша великая Партия может тебе помочь?

– Там… мама… её пл-пло-охо! – с надрывом на слёзы, прокричала девочка и не в силах что-то говорить дальше, ударилась в рёв, прикрыв грязное лицо исхудавшими ладонями, похожими на кости, обтянутые белой кожей.

– Мать говоришь… – задумался партиец.

«Нет-нет-нет! Не смей!» – гнев разлился по мыслям Давиана, его сердце сжалось, боль огненной бурей охватила грудь, слабость прошлась по всему телу, а партиец тем временем продолжал:

– Оу, я не могу тебе ничем помочь.

– Почему! – воскликнула девочка. – Мама! Ей плохо!

– Почему? – с вопросом вступился Давиан.

– Я следую указу Великой Коммунистической Партии, а именно разделу пятому, главе четырнадцатой, статье шестьдесят восьмой.

– То есть?

– Статья говорит о взаимодействии Соц.Партии с людьми, живущими под Сверхульем №1 касательно медпомощи.

– А если точнее?

– Соц.Партии запрещено оказывать медицинскую помощь тем, кто является плодом или разделяет идеи тлетворного семейного устройства.

– Но…

– Никаких «но», товарищ Давиан. Мы не имеем права ей ничего дать. Её мать это… мать. Она вне догм коммунизма, вне догм идеалами, а значит, её смерть – закономерная жертва во имя Директории Коммун.

Давиан задумался, ожидание и предвкушение действия стало томительно-терзаемым для сердца. С одной стороны, у него есть лекарства с собой, и он может помочь матери девочки, а с другой, если Партия узнает о его проделках, то ему будет несдобровать, ибо он преступит народное повеление.

– Давиан, нам нужно идти, – зовёт с собой Ирэ, переводя внимание на девочку. – А ты, ступай отсюда, тебе никто ничем не поможет. Ты – плод отступничества от нашего великого устройства социума, а значит к тебе и родственнику твоему будут применены меры искупительной идеологической кары.

– Я вас не понимаю, – со слезами заявила девочка. – Мама…

«Так кто же я… человек или партиец, у которого вместо сердца холодного камня кусок, а в голове не более чем, директивы идеалогии?».

Вопрос был поставлен Давианом для себя прямо и чётко. Он неуверенно запустил руку в карман и через секунду там появился свёрток из фольги, который был протянут девочке дрожащей рукой. В глазах юноши пляшет нерешительность, его ладонь холодеет, да и сам он чувствует, как его изнутри что-то грызёт, он ощущает, как на его уставлены недовольные взгляды, терзающие его партийную верность, но совесть, глас света внутри оказался сильнее, чем тёмный позывы Ком.Партии.

– Держи, тут таблетка, – Давиан протянул универсальное лекарство, которое судя по россказням Директории Коммун, помогает от большинства заболеваний и проблем. – Дашь её матери своей.

– Спасибо! – обрадовалась девчушка и худыми пальцами выхватила фольгу, убегая крикнув. – Спасибо вам!

Два вида взоров уставились сейчас на Давиана. Тёплое, немного скомканное, благодарение, омрачённое болью в глазах десятков обычных людей в лохмотьях, смотревших на картину происходящего и осуждающие, холодные и лишённые жизни взгляды бойцов и главы Соц.Партии.

– Вы не имели права.

– Товарищ Ирэ, она же…

– Не имели и всё, – настаивает партиец. – Это в нарушении правил, установленных народом.

– Народом… – не дал себе усмехнуться Давиан. – Я же помог… этому самому народу. Пояему я должен быть осужден? – вопросил юноша, прекрасно предчувствуя ответ.

– Потому что эти люди не соблюли закон общества, явленный праведным народом. Мы обязаны помогать тем, кто идёт по идейно-духовной стезе, а остальные – отступники, не заслуживающие спасение.

«И таковы столпы идеалогизированного общества» – снова подтверждает старую истину Давиан. – «недостойны помощи и спасения, кто идеями не вышел, кто не разделяет “истинное” мнение о правильности бытия.

– А вы…

– Я глава Социалистической Партии, наместник Великой Коммунистической Партии и являю здесь свет законы народного. Если кто преступит его, кто преступит волю народа, должен быть осужден на мучения и смерть, ибо народным покровительством, его любовью мы спасаемся.

Ирэ неумолим в своих заключениях. Для него – воля народа это абсолют, обязательный для исполнения, пусть и сущность этого решения губительна, приводит к смерти и не достойна, называться человеческой.

– Пойми, Давиан, если народ того захотел, значит так тому и быть, – напирает Ирэ. – Если он решил, чтобы все дефектные в идеях и теле ему не портили виды, значит так и будет. – Партиец провёл руками, обводя всё вокруг, разрушенные дома, собравшихся людей. – Если народ революционный, избранный, чтобы нести идею праведную, прикажет ратникам своим умыть руки в крови недостойных, бродящих во тьме буржуазной или религиозной, то они сделают это и знаешь почему?

– Почему?

– Потому что народ приказал. Иль ты думаешь, что наверху всё иначе творится? Конечно, наша славная Партия – это проводник воли народа, но вся власть у общества, у него ключи от управления всем и вся.

– Да.

«Он действительно в это верит? Верит в то, что говорит? И как спастись от народного безумия? Как спасти себя… душу от безумства толпы, которое заставляет стать животным… или того хуже».

– Народ решает…

– Да, Давиан. Он золото и бриллиант Директории Коммун, ибо вся деятельность Партии крутится вокруг него.

– Но ведь люди наверху не знают, что тут творится, – выдавил Давиан. – Им не говорят о сложившемся здесь укладе. Как они могут тут что-то направлять?

– Всё во благо народа! – резко и громко бросил фразу Ирэ. – Партия лишь воплощает то, что желает видеть народ и прячет от него то, чего он не захочет зреть.

– Это вообще, как? – нахмурил брови Давиан.

– Вот представь себе, что сказали бы народу страны наши великой, что рядом есть те, кто живёт не как они. Ты можешь представить, насколько был бы силён гнев общественный? Они бы сюда ломанулись легионами разъярённой толпы, только бы установить праведное правление и полились реки крови, ведь наш народ праведный не желает зреть и мириться с тем, что есть люди, живущие

«Это не праведность… это тупое дикарство»

– Так, а как это связано с лекарством? Оберегаете и оберегаете, это хорошо, но почему запрещено оказывать помощь?

– Так установил народ. Как там писалось… ах, вспомнил «Народ праведный говорит – не помогай медикаментом тому, кто не похож на нас, сильных в совокупности равных. Ни классам, ни проповедующим идеалы семейной жизни, ни врагам Директории Коммун, никому либо, кто не разделяет того во что верит народ».

– Ах…

– Да, Давиан. Всё так и есть, я не могу преступить народного повеления и то, что сделал это ты, сильно меня оскорбило.

«Народ наверху не знает, что тут творится, но уже, заранее решил, что не таким как он, помощи не оказывать. Народ настолько прокоммунистился разумом, что сердца остыли, став ледяными. Неужто люди Директории превратились в безумцев? Как миллионы человек могли променять свои души на комфорт, на злобу к непохожим, на “праведную” ненависть к не разделяющим “истинное” мнение?».

– Партийцы, я вам хочу напомнить, что мы не в зоне аванпоста «Красных Когтей». В любой момент может быть совершено нападение.

– Ты прав, командир, мы уже выступаем, – разверчиваясь к мосту, говорит партиец, устремляя взгляд на целый мириад палаток и низких строений, где идёт торговля всяким хламом, а на небольшой бетонной площади возвышается обелиск из ржавого металла.

– Да, – подтвердил слова Ирэ, Давиан.

– Послушай, за твоё сомнение и поступок, ты понесёшь наказание, – обратил фразу к парню, Ирэ. – Я подам рапорт.

– А, делай что хочешь.

Давиану сейчас всё равно, его душа изнеможена. Здесь, вподземном городе, который успел увидеть краем глаза, он понял, что проблема Директории не Партия, а весь народ целиком, его прогнившие души, ставшие чёрствыми. Партия лишь поставила их себе на службу, а народ только и рад был ей отдастся, меняя сердца, на дикий холод.

Глава пятнадцатая. Душа в огне

Спустя четыре дня. Улей №17.

Поступь холода сковала город, раскинувшийся на территории, ставшей сосредоточением всех сил равенства, всего того, что взывает к старым догмам «справедливого» общества, изложенных в древних манускриптах докризисной эпохи.

Он как всегда обычен и по-старому неизменен. Всюду ходят патрули Народной Гвардии, вместе с народом выискивая любого, кто посмеет нарушить идейно-духовные столпы Директории Коммун. Соты, улицы, кварталы продолжают целым скопом населения упиваться вседозволенностью и упиваться голосованиями, которым несть числа, за коими люди решают всевозможные вопросы, вплоть до крайней мелочи, лишь бы это было согласовано с народом.

Стягов и плакатов в городе очень мало, да в них нет нужды, ибо они не заменят всей фантасмагории идеологической обработки, которая льётся во время взращивания и обучения партийцев.

Серый и выложенный железобетоном, пластиком и стеклом, Улей являет сосредоточение власти Партии и народа, на самом краю обороны Директории Коммун, на крайнем рубеже страны, которая радеет за сохранение заветов коммунизма, и её иерархи готовы вдавливать в умы людей идеи без милосердия и с особым остервенением.

– Да как ты посмел вообще так поступить! – проревел механический голос громыханием металлического грома. – Ты понимаешь, что поставил под удар не только свой зад, но и меня!?

В большом кабинете, который расположился в здании, смахивающем на вытянутую серую коробку, отлитую из бетона, механической гортанью рокочет, изливая гнев и ругань высокое существо.

Стены в кабинете не пышут серым холодом, они выкрашены в тёмно-алый цвет, покрыты рукописями и отрывками из священных текстов Директории Коммун. По углам расставлены шкафы, забитые книгами, а посреди комнаты стоит большой письменный стол, на котором громоздится большой экран компьютера.

– Товарищ Форос, – пытается оправдываться тот, на кого направлены изречения гнева – высокий черноволосый юноша в сером балахоне с объёмным капюшоном, на исхудавшем лице которого повисло выражение растерянности, в тёмно-синих глазах читается ужас от состояния того существа, к которому его вызвали.

– Заткнись! – проревел Форос, облачённый в богато украшенный рубинами и гранатом багровый стихарь, в его руках сверкает золотой посох, зажатый в шести металлических пальцах. – Ты посмел нарушить установления народа! Ты, тварь такая, не оправдала возложенные на тебя надежды, и запорол всю миссию!

– Но…

– Затки пасть и слушай меня! – продолжает рычать Форос, если бы у него были губы и рот, а не лицо, отлитой из металла, то он непременно бы брюзжал слюной, а так только грохот механизмов, создающих гром, рвутся из его воспроизводителя звука. – Скажи спасибо, что за твои гнилые делишки, тебя не обратили в равенство, как твоего тупого дружка, который смел против нас выступать.

Давиан стоит не растерянный, но испуганный. Его рука нервно подёргивается, внутри всё трясётся от страха, ноги ломятся от нахлынувшей слабости и жуткой тревоги. Он уставил глаза в пол, где растеливается роскошный ковёр, лишь бы не видеть высокое существо, опирающееся на посох.

– Я ведь это делал во благо народа, – лепечет юноша, но тем вызывает лишь большую злобу существа, давно променявшего людскую сущность на безжизненный дух идей, под холодным металлом тела.

– Не сметь оправдываться! Не сметь!

– Я ведь хотел, чтобы её мать выздоровела и ничего более. Это ведь на благо людей…

– Но не тех! Разве ты не понимаешь, что служил не тому народу! Они – отвергли тёплый свет коммунистических истин единожды и не имеют права на помощь и спасение, а ты протянул руку им! Как ты посмел это сотворить или не помнишь, чему тебя учили!? Может тебе в мозг вмонтировать системный блок, чтобы ты ничего не забывал!? И заодно под кожу электродатчик, чтобы, когда посмеешь нарушить партийно-народную волю, тебя било током, пока сердце не остановится!

– Н-о… – елозить отяжелевшим языком Давиан, пытаясь хоть что-то выговорить, но из-за трепета, сумасшедшего биения сердца, не может этого сделать, а озверевший Форос продолжает осыпать парнишку рокотом гнева:

– Ты – безмозглый идиот, позор Директории Коммун. Какая клетка головного мозга тебя заставила так поступить!? Какая фибра сознания сподвигла тебя такое сотворить!? – шипит партийный иерарх:

– Н…

– Не сметь мне перечить!

Юноша понимает, за что ему устроили разнос и знает, почему у него отобрали прежние одеяния и выдали «искупительные мантии». Парень вспоминает, как на основании рапорта главы Соц.Партии, иерархи Великой Коммунистической Партии, к которым и попала жалоба, решили, что Давиану не место в их земле обетования. «Он посмел протянуть руку помощи, к тем, кто отринул наши светлые истины? Так почему же он должен делить наш кров, хлеб и вино, если служит отступникам?» – рассуждали партийные деятели и выслали Давиана с Паулем прочь из города, направив памфлеты негодования и Форосу.

Давиан сам исполнился непониманием – почему его помощь обычным людям, пускай не разделяющим идеологию Директории Коммун вызывала такую реакцию? Это насколько нужно потерять человеческий облик, чтобы ради соблюдения коммунистических истин, не помогать больным людям, не желающим исповедовать «истинные» идеи?

– Твоя выходка лишила меня расположения деятелей народного фронта в Сверхулье! – грохочет металлический монстр, вырывая парня из размышлений. – Ты отбросил меня в служении народу на долгие годы и сколько мне ещё придётся провести в этом «ульишке»?

Давиан готов съёжиться, его одолевает желание скрыться куда-нибудь, лишь бы не слышать и не видеть монстра, который по чистому недоразумению, ещё называет себя человеком. Ноги же словно онемели и не могут сдвинуться, руки прикованы, и он потерял возможность жестикулировать – ужас, холодный и пробирающий сковал его, не давая пошевелиться. Юноша готов взмолиться, лишь бы это прекратилось, но он не знает, кому и на ум приходит лишь одно, что повторялась в Рейхе сотни раз на дню и Давиан повторяет эту фраз в уме, пытаясь ей оградить себя от жестокого шквала дыхания страха: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

– Да что же мне с тобой говорить! – выпалил Форос. – Ты даже не можешь представить, как мне влетело за тебя!

Монотонное повторение старой молитвы позволило успокоиться Давиану, сделало его дух крепче, и он смог поднять взор на глыбу металла, объятого огнём ненависти и негодования.

– Ох, ты попал, товарищ Давиан, ты попал! Попал! Я заставлю тебя читать проповеди о славе коммунизма двенадцать часов в сутки, без выходных, в канализации, среди тамошних рабочих.

– Разве так плоха помощь простым людям? – без дрожи, но с уверенностью прозвучали слова. – Я ведь помог больной женщине.

– Да, плоха, если они не разделяют святую идеологию коммунизма. Или ты не понимаешь? – умерив пыл, но всё ещё с гневом твердит Форос. – Да, ты не понимаешь и не хочешь понять.

– Так расскажите.

– Достойны спасения и помощи народной лишь те, кто встал на путь исповедания истин коммунистических, те, кто отвергли любовь ко всякому человеку, вне праведного общества, поскольку народ, объеденный единым воззрением постулатов равенства, настолько вознёсся в своём совершенстве, что не терпит тех, кто на него не похож в аспектах приверженности к идеологии.

– Это как? – голос Давиана немного окреп, и он теперь может спокойно говорить, подавив в себе шторм страха, но всё ещё чувствуя его гнетущее присутствие. – Позвольте вам процитировать Книгу Деятелей Партийных, главу первую, стих второй, раздел первый.

– Давай.

– «Партийный член наделён обязанностями праведными. Его волею твердо и неуклонно проводится в жизнь решения Партии, разъясняется массам политику Партии, строится укрепление и расширение связей Партии с народом, проявлять чуткость и внимание к людям, своевременно откликаться на запросы и нужды трудящихся».

– А-а-а, ты зацепился за нуждающихся. Но ты не читал комментарии к «Книге»? Нет, а там говорится, что нужно помогать нуждающимся из рядов тех, кто разделяет идеи коммунизма, – в голосе Фороса промелькнуло нечто похожее на больное самодовольство. – А как же Послания Первостроителей Директории Коммун? Там, в разделе первом, стихе тринадцатом говорится – «не протянешь ты руки помощи к тем, кто отрицает наши высокие воззрения на мир, ибо они во тьме блуждают, так пускай же в ней и погибнут поскорее, отчищая пространство для народа, проповедующего коммунизм».

Давиан поник. Он не может принять, что таков порядок вещей в Директории Коммун – не помогай неправильному, это плохо. В Рейхе хоть и есть свои еретики и преступники, но Империя не покидает их в голоде и холоде, всячески стремится наставить на путь своих воззрений на мир, но не стремится уничтожить физически, предпочитая ломать систему ценностей.

– И в этом суть?

– Да, – чётко и сразу отвечает Форос. – В этом наша правда и сила, наше призвание – вычистить землю для тех, кто истинно прав и утверждён в идеологии.

– Зачем?

– Потому что так требовал народ в начале строительства Директории.

«Звериная сущность дикарей» – подумал о людях Давиан, которые из-за ненависти и зависти пожелали устранять тех, кто им как-то не приглянулся.

– Нельзя тебя исправить… Рейх накладывает своё! – снова перешёл на крик Форос. – В тебя вложили столько времени, столько ресурсов. Ты мог стать великим партийцем, мог дать надежду народу Директории и Партии, что за стеной не все обречены на гибель, но мы ошиблись.

– И что же теперь? Меня осудят по справедливости? – вопросил Давиан, заведя руки за спину.

– Справедливый суд… твоя фраза лишь показывает, насколько ты невежественен в познании нашего мира. «Народный суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать, узаконить и учинять его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас»[11].

– Это откуда?

– Абзац третий, стих пятнадцатый, глава восьмая раздела второго «Собрания посланий партийцам от народных праведников».

– И что же теперь будет?

– Ты сам зачтёшь своё будущее, – напористо выговорил Форос. – Ну, давай же. Ты знаешь его.

– Наказание, которое мне назначит народ… согласно Книге Деятелей Партийных, главе десятой, разделу первому.

– Но Партия и есть народ, а посему она назначит тебе наказание по все строгости и мере проступка, о чём тебе будет сообщено позже, а теперь проваливай. И так без тебя работы много.

– Да, товарищ Форос.

Давиан как можно быстрее вышмыгнул за дверь, стараясь покинуть место, именуемое Великим Домом Партии, где и сосредоточен главой узел управления в Улье №17.

Идя по его узким коридорам, где средь дверей бесчисленных кабинетов можно встретить редкого человека или андройда. Всё серо и уныло, накрылось вуалью мрачности и безжизненности, а тусклые лампы лишь усиливают давление на сознание. Парень бредёт по бетонному полу словно пришибленный, дорога перед его глазами вытянулась, стала долгой и гнетущей, и он ускоряет шаг, чтобы как можно быстрее достигнуть выхода.

«Что же случилось с людьми в этой стране?» – ошарашенно спрашивает себя Давиан. – «Почему я раньше этого не видел… почему Пауль увидел это раньше? Почему?» – юноша и сам не знал, кому обращён был вопрос, к себе или к Тому, Кому он взмолился. В эти трудные времена, когда он выпал за борт Рейха и позволил окунуться в море чужеродных идей, его разум столкнулся со страшнейшим потрясением, крахом всех идеалов и теперь он ищет за что зацепиться, где найти спасение от алчущих зверей мира сего, к чему обратится, чтобы обрести мир на душе. Он понимает, что сейчас он похож на человека, который одной рукой пытается вытащить себя за волосы из болота, а другой лихорадочно мотает, чтобы найти могучую ладонь помощи, которая бы его вытянула из топкой трясины. И между тем, под треск сгорания прежних идеалов коммунистического общества, Давиан ощущает, что вся его душа медленно охватывается огнём тревог, жарким пламенем растерянности и незнания, что делать дальше. Он боится, как бы его душа не стала такая же чёрная, как у Фороса или в стремлении найти опору вновь не заполыхала огнём правд» Директории Коммун.

«Их души – в огне уже здесь, на земле, в огне ада, дорогу к которому они выложили античеловеческой идеологией ненависти» – подумал о партийцах Давиан, тут же спросив себя – «А я чем лучше?».

Парень нашёл выход из здания и как только он его покинул, тут же обдал холод. Ледяное поветрие северных ветров сковывает город морозным дыханием, и все партийцы оделись получше, накидывая меховые плащи и утеплённые штаны. Давиану же, в наказание нельзя этого носить, дабы он исполнил епитимью народного негодования.

– И что же делать? – звучит томный шёпот, подхваченный ветром и никем не слышимый из-за лихих и завывающих порывов.

Впереди всё тот же пейзаж серости и уныния, который Давиан не желает видеть, а поэтому натягивает капюшоне ещё сильнее, скрыв под покровом ткани образы, терзающие его сердце.

«Куда податься?» – спросил себя парень и побрёл по улице.

Рука снова стала подёргиваться от нервного тика, её мышцы чуть-чуть сжались он невралгических зажимов, но парень не обратил на это внимания. Настолько это стало для него обыденным, что он просто засунул её в карман и продолжил прогулку по улице, убирая взгляд с происходящего.

Где-то справа снова идёт делёжка чьего-то имущества. Три человека в серых одеждах изымают какие-то вещи у четвёртого, чтобы вовлечь их в процесс равного распределения ресурсов в Директории. Давиан же знает, что это просто воровство, обычное и неприкрытое.

Он не может смотреть на узаконенное воровство, поэтому переводит взгляд вперёд, но и там его ожидали прикрасы «прогрессивного» общества. Тридцать или пятьдесят партийцев слушают проповедь какого-то иерарха о том, как нужно бить тех, кто посмел вступить в «грех классовости», голося на всю улицу и разнося пламенные речи, от которых стынет кровь:

– Вы слышали, что нам повелевает Свод Правил Боевого Коммуниста? Проводите террор народный, бейте и избивайте любого буржуина, крестьянина или того, кто предался опиуму религиозному. Запирайте их в концлагерях и там обучайте коммунизму методами разными – от побиения до пыток и насилия над телами и душами.

Давиан протиснулся сквозь ряды столпившегося народа, чувствуя, как каждое слово «народного проповедника» режет ему ухо.

«Как можно быть настолько жестокими?»

После заданного вопроса Давиан напрямую увидел, как воплощаются заветы народа – около сотни человек, по-видимому, собралась вся улица, решать, что делать с одним-единственным, закованным в наручники человеком, подле которого стоят Народные Гвардейцы. Парень приглянулся и увидел, что это молодая девушка, лет двадцати двух, с пышным и чёрным волосом. Он подошёл ближе и узрел, как в прекрасных сапфировых глазах утихает рвение к жизни и власть над душой берёт отчаяние, смирение перед грядущим наказанием, а невообразимо прекрасное лицо отмечено печатью печали.

– Что здесь творится? – устало спросил Давиан.

– Девушка обвиняется в нескольких преступлениях, – ответил холодно народный гвардеец в чёрной кожаной куртке. – Она нарисовала на листе А4 корону путём применения карандаша, иначе говоря изобразила символ гнилого царизма, впадая в грех богемщины.

– И это всё?

– Так же она посмела отказать партийцам своей Соты в великом ритуале соития, тем самым поставив личный интерес, выше общественного.

Слова народного гвардейца ранят ум Давиана. Теперь, когда вся пелена прелестей с его глаз спала он видит, что страна, куда он мечтал попасть далеко не сказка, а скорее наоборот, воплощение старых грозных ветхозаветных времён.

«Чем бы тебе помочь?» – юноша знает, что он не может сказать – «вы не правы, отпустите её, поскольку люди эти сейчас закон Директории исполняют в полной мере» и единственное, что он может сделать, так это отстрочить наказание:

– Вы же знаете Собрание протоколов Мудрецов Народных и их повеления касательно народных судилищ, товарищи? – вопрошает парень, обращаясь к толпе.

– Нет, – все отвечают.

– Там, они говорят – «надобно судить людей не улицами, а целыми кварталами как минимум, потому что судилище народное тогда станется более справедливое».

– И что ты нам предлагаешь?

– Вынесете это на более высокий уровень суда, – сказал Давиан, с болью смотря на девушку. – Так будет по-народному.

– Хорошо, – скрипя зубами, твердит народный гвардеец. – Раз сам словотворец нас наставляет на пути коммунистического суда, то значит, так тому и быть.

Толпа стала расходиться по требованию народного гвардейца, который назначил на завтра электронное голосование, которое даст судебно-народное решение по обречённой делу леди. Взглядом, исполненным безрадостности, девушка провела по Давиану, и его взял жуткий озноб, страшная душевная хандра. С чувством ломящей беспомощности, бессилия, в его сознании родилась мысль – «это всё, что я смог для тебя сделать. Прости. Дай Бог тебе помощи».

Юноша пошёл дальше, бесцельно бродя по городу, пока он не вспомнил, что сможет навестить одно приятное душе и глазу место. Ноги будто сами понесли его туда, и душа заликовала, появилось приятное тёплое чувство, изгоняющее нависший мрак.

– Ничего-ничего, есть ещё надежда, – говорит себе под нос Давиан, испытывая приятное чувство радости, предвкушение грядущей встречи с местом обетованным, где кроется благость для души, переполняет парня.

Он миновал быстро пару кварталов, летя туда словно на крыльях ветра и казалось, что он не обращает внимания ни на что, что всё окружение действительно стало настолько выцветшим духовно, что не представляет интереса. Пробираясь по узким проходом между разбухших бетонных построек, парень нашёл нужные пути и следуя по ним, протискиваясь сквозь узкие дорожки и выходя в захолустные дворы он нашёл тоннель, зажатый зданием.

– Ещё немного, – со сладким смакованием говорит Давиан и подходит к месту, которое изливается внутренней тьмой и шагает в него.

Каждый шаг отмечается дрожью и слабостью в коленках, юноша ступает неуверенно, его берёт содрогание от чувства освобождения, но он идёт. Давиан пытается растянуть приятный момент, когда его душа живёт в предвкушении радости, встречи с чем-то, что не помазано идеями Директории Коммун. И спустя пару минут ходьбы встреча наступила, когда он вышел на площадку, в которой уже бывал ранее, только вместо ликования его накрыл приступ бессильной злобы и убийственной печали.

«Как!!!?» – возопил разум Давиана, не в силах сдержать шквал, каскад эмоций, рвущих его в этот момент изнутри; грудь объял неистовый ревущий пламень ненависти, рука ещё сильнее задрожала от нервного напряжения, дышать стало труднее, словно кто-то возложил камень, перед глазами всё поплыло и заплясало, смазав картину и очертания всего, что он видит стали неясными, дрожащими.

«Как!?» – с немым вопросом, Давиан ступил назад и опёрся о стену, чтобы не упасть, продолжая созерцать на маленькую площадку, где раньше росли деревья и вились кустарники.

Тени природного изящества здесь не осталось – вместо неё лишь зловещий памятник человеческому бездушию. Шальной взгляд мечется, цепляя образы того, что сотворили с этим местом и от того, что сделано, берёт холодный страх.

Дерева больше нет, так же как кустов. Их место занял холодный и бездушно серый ковёр из каменной плитки, умастившей землю от края здания до начала другого. По краям выставлены металлические конструкции – лавки, похожие на сидения на вокзале.

«Что тут произошло?» – звучит в уме вопрос, когда Давиан смотрит на стены зданий, и видит, как к ним прикреплены стяги, вышитые кроваво-алыми, чёрными и золотыми нитями.

Вместо древа вырос высокий обелиск, конусом взметнувшийся к небесам. У его подножья что-то написано, что нацарапано о коммунизме и его силе, всесокрушающем воздействии и славе тех, кто готов руки замарать по локоть в крови ради идейной славы, но Давиану всё равно. Вместо этого он, потеряв все силы, словно в парне разродилась бездна и червоточина готова поглотить его душу, сползает по стеночке прямо на лавочку. Металл оказался холодным, но ему всё равно, ибо сию секунду многое для него утратило смысл. Давиану приходится придерживать руку, чтобы невралгические спазмы не беспокоили; его глаза уставлены на обелиск, который стал подобен зловещему надгробию на могиле прежнего торжества свободного духа, какой-то красоты, которая недоступна народу Директории. Теперь этого нет, ибо здесь уставлен один из сотни памятников, смысл которых един – вбить в сознание партийцев идею славы и величия коммунистической идеологии.

Тело юноши, каждая мышца, познало страшную слабость, как-будто все жизненные силы его покинули. Он, воспитанный в Рейхе, в стране, которая ещё держится за что-то человеческое, при встрече с нечеловеческим устройством Директории во всех аспектах, ощутил, как его душа истошно завопила. Его настигло ещё одно просветление о стране, в которую он попал – коммунизм, при встрече с естественным, данным природой, попытается это извратить или уничтожить, ибо его задача насадить идеалы противоестественного бытия. И ныне парень это понял, когда сюда вернулся, ибо то природной изящество, его малая кроха, которая тут была, строителями нового не-дивного мира была обращена в холодный монумент окаменевшего сознания.

«Таков сей град» – подумал Давиан. – «Выбивает из нас всё прекрасное, делает механизмами в бездушной машине. Кажется, если привести здешних жителей в самый прекрасный сад, когда-либо существовавший на многострадальной земле, то они и его превратят в беспутную пустыню душ, сделав из благоухающих полей и прекрасных лесов бастионы каменных джунглей».

Парень сжался, сидя на лавке, съёжился, внутри него проистекает река холодного страха, изливающаяся в каждую часть тела, отчего ему кажется, что всего его охватила паника, каждая клетка организма пронизана неприятным щекотливым чувством, от которого нет ни защиты, ни спасения.

«А как же то прекрасное величие природы в Сверхулье? Разве это не прекрасно? Но почему они его оставили, не превратили в каменную пустыню?» – в разуме появился рад вопросов, на который нет ответа.

Давиану кажется, что всё его тело и душу объяла неизвестная лихорадка. Его душа проваливается в огонь, истошно вопящее и всеополяющее пламя, от которого нет спасения, нет укрытия, содеянное человеческими руками, которое бы избавило от этого страшного огня. Ропот напал на парня, тревога прокралась вовнутрь и кажется, завладела всем его естеством и в вопящем разуме рождается единственный вопрос:

«Где же теперь можно спрятаться?»

Ещё пару мгновение его брала дрожь и тошнота, казалось, что у ушах стучат громоподобные барабаны, ставшие откликом беспокойного сердца и Давиан стал про себя молвить единственное, что его спасало доселе от подобных состояний:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Монотонное и вкрадчивое, наполненное смыслом, повторение этих слов, едва успокоило юношу, и он смог расслабиться, когда странное чувство, впервые его настигшее, отпустило его.

– О-о-о-о-х, – раздался тяжёлый выдох на всю площадь и Давиан опёрся затылком на холодный камень.

Прежние чувства вернулись к нему, он снова может ощутить холод на коже, его ноздри вновь покалываются от приятного касания ледяного воздуха, наполняющего жизнью. Сейчас Давиану кажется, что в его душе всё рухнуло, потеряло смысл и лишилось нечто важного, а посему он готов впасть в депрессию, мир вокруг него стал превращаться в преломлённое отражение ада.

Неожиданно возле лавки раздался приятный женский голос, звучание которого заставило парня содрогнуться:

– Вот ты где, а я тебя искала.

Со скоростью ветра Давиан мотнул головой, почувствовав резкую боль и хруст в шее, но это его не волновало. Он разглядел высокую девушку, облачённую в серые брюки, туфли и обтягивающую куртку такого же цвета. На хрупкие плечи ложатся локоны длинных чёрных волос, по мягкости похожих на шёлк. Лицо девушки сильно исхудало, потеряло прежнюю жизнерадостность, а в аметистово-карих очах читается боль, явное отражение пережитых страданий.

– Юл-Юля? – язык Давиана стал заплетаться, от радости и удивления, которые тёплой рукой коснулись охолодевшей души.

– Да, это я.

Давиан коснулся сильно заболевшей шеи, его лицо перекосила боль, но всё это неважно для него. Он видит человека, единственную душу, которой он может довериться, человека, рядом с которым не страшит гнёт и безумства Директории Коммун.

– Юля, – улыбнулся Давиан. – Как же я рад тебя видеть.

Но в ответ улыбки не было, лишь холодная ухмылка, полная внутренней натуги и покрытого ледяным безразличием трепета.

– Юля, – нахмурился Давиан, – что с тобой случилось? – серьёзно прозвучал вопрос, а вся радость с лица юноши исчезла, как морок. – Зачем ты меня искала?

Девушка сделала пару шагов и присела рядом с парнем, который ощутил что-то неладное, словно её дух был опустошён.

Вместе они просидели молча минуты две, и между ними установилось полное и непоколебимое безмолвие и тишина, прекрасный покой, который вкупе с антуражем этого места походил на могильную тишь. Однако усталая речь дамы разбила затишье, рассыпав его по закоулкам души:

– Как хорошо, что ты вернулся. В последнее время пришлось слишком тяжко… даже думала, что уже пора…

– Пора что? – надавил голосом Давиан.

– Покончить со всем этим… вот представь себе, сидишь на диване и думаешь, что всё кончено и смысла дальше жить нет.

– Да что случилось!?

Девушка не сдержалась, да и никаких сил не хватит, чтобы удержать себя от бури нахлынувших эмоций, и она дала волю себе. Уткнувшись в правое плечо Давиана, Юля горячо зарыдала, послышался вой, протяжный и жалобный, от которого у парня внутри всё сжалось, все его эмоции отметились печалью уныния.

– Ну, успокойся, прошу тебя.

Он приобнял её, лелея надежду на то, что здесь не поставили камеры. Давиан ощутил, как рукав его одежды стал влажно-солёным, немного тёплым, от пролитых слёз. Правой рукой парень прижал к себе Юлю, став призывать к успокоению.

– Прости, – через минуту пришла в себя девушка, утерев лицо рукавом балахона Давиана. – Слишком много накопилось.

– По порядку, что произошло.

– Эт-эт-это слишком тяжко… мены, путём голосования, исключили из… народных законников, путём голосования. К-какая-то харя донесла, что я якобы молилась не коммунизму, а это преступление против коммунистического народа, – сквозь редкие всхлипывания, говорит Юля.

– Ага, как там поётся – не сотвори себе идола никого-то и воздавай хвалу только коммунизму, поправшему всякую религию.

– А я-я… просто присказка была. Подумаешь, как-то сказала – «Слава Богу». А меня выгнали, выкинули как использованную тряпку в назидание, что бы я «следила за словами и больше не попускала осквернения устами народа праведного».

– Я так понимаю, это ещё не всё? – спросил Давиан, только способный предполагать, какое потрясение испытала душа бедной девочки.

– Н-нет. По-потом пришлось искать другую работу. И по итогам нар-народного гол-голосования мен-меня впихнули в Третий дом Равенства.

Давиан знает, что там не только с утра до ночи учат идеологии коммунизма, ибо для послушниц Третьего дома Равенства предусмотрены жестокие диеты и палочные меры воспитания, дабы они смогли прочувствовать всю беду и страдания, которые преодолел рабочий класс в самом начале битвы за коммунизм, как утверждают идеологи Партии. И юноша видит этому подтверждение, когда взирает на синяки, которые отметили руки Юли, смог разглядеть умело замазанный тональным кремом синяк под глазом. Но помимо этого, послушницы «дома» вынуждены отправляться на заводы и склады, где горячими проповедями несут слово Партии, а так же по итогу голосования могут быть приобщены либо к труду на время, либо стать объектом общих утех, тем самым подтверждая постулат о том, что везде и всегда нужно служить обществу всем тем, чем можно. Частная жизнь и личные интересы – понятия, недопустимые для этого странного мира.

Давиан не понимает, отчего сейчас его берёт не просто злоба, но истошно кричащая ненависть к Директории. Он прижимает к себе ослабевшую девушку, как бы испытывая внутренним состоянием, скорбь по ней и в то же время его душа взалкала мести, возмездия для тех, кто с ней это учудил. Его глаза наполняются и печалью, и гневом и бессилием одновременно и такой набор эмоций снова изматывает психическое состояние и понадобилась сила воли, чтобы удержать себя от тряски и содроганий.

– Всё ещё будет хорошо, – шепчет Давиан и ему тошно от того, что это единственное, что он может сделать – утешить словами, а не принести кару на тех, кто творит страшные бесчинства.

– Я так уже не думаю… не думаю… эта страна… она пожирает нас, она не видит в человеке человека… лишь животное или детальку от общества. В глазах Партии, я, да и ты тоже, не больше чем инструменты для удержания власти.

– Я знаю, Юля… пойдём лучше отсюда.

– Куда?! Идти больше некуда…

Давиан встал, одновременно помогая встать заплаканной девушке, томно и тихо говоря:

– Найдём какое-нибудь тихое место.

Глава шестнадцатая. Отвергнувшие «царствие коммунистическое»

Спустя два дня. Полдень.

Холодный каменный пол треснул, когда край латунного посоха сокрушил его, со звоном встретившись с крепким покрытием. Золотистой стрелой его кончик метнулся, расчертив комнатушку ярким светом и разделив группу людей надвое. Маленькая комнатка, совсем не похожая на палаты и кабинеты иерархов Директории Коммун наполнена не менее дюжиной людей, со страхом и боязнью, прерывисто дыша, взирающие на тринадцатого, крупного и высокого служителя Партии.

– Товарищ…

– Заткнись! – пророкотали механическим бренчанием гортанные механизмы существа. – Я не верю в это!

Существо, похожее на ужасающего воителя, чьё тело стало металлом, покрытым роскошными алыми тканями, украшенными тускло мерцающими рубинами и гранатами, подпоясанный прекрасного вида золотым поясом. Его глаза вспыхнули гневом, а шесть пальцев одной ладони с такой силой сжали электронный планшет, что спустя мгновение корпус с громким звуком треснул, разлетелся на куски, а руку обвили жилы из разноцветных проводов.

– Придётся, старший товарищ Форос, – твёрдо говорит человек, облачённый в длинное чёрное кожаное пальто и фуражку; его лицо с грубыми чертами, обрамлённое светлым волосом, выстриженным под каре, модернизированными светло-фиолетовыми глазами. – Я обладаю всей полнотой доказательств, и если придётся, я созову народное судилище, чтобы его осудить волей народа праведного.

– У вас нет полномочий, товарищ Кас, – грохочет Форос. – Народ суверенен, народ послушается того, кто подавлен, дабы нести него светлую волю и нести в массы слова о коммунизме.

– Это уже решит народ, – грубо сказал человек. – Вы не вправе предполагать, что хочет народ, ибо он может это выразить только голосованием. А на вас будет составлен отдельный протокол общественного порицания за то, что вы…

– Заткнись, иначе сгною гневом народным!

Кас не решился продолжить, понимая, что во власти этого «человека» подобное сделать.

Несмотря на холодную сущность и безжизненность, видимый облике железного создания, которому неведомыми эмоции, душу, извращённую и искалеченную, покрытую язвами грехов и страстей нельзя сделать из металла. И сейчас внутри Фороса всё кипит, мысленно он рвёт и мечет и только цепляясь за краткие партийные установки он сдерживает себя от того, чтобы не сокрушить Каса блистающим латунным посохом.

«Дабы не преступить истин народных, я сдержу себя» – унимая гнев, понимая, что указ на неправильность и ошибки в его сторону пережить можно.

В маленькой комнатке, которая служит местом встречи верховных представителей народа по части пропаганды и охраны общества, сейчас вершится судьба одного человека, который даже не подозревает от этого. Втайне от партийца, вершители народной воли решились определить сущность его судьбы и ему только, что и остаётся надеяться на благосклонность партийных иерархов.

– Я вам не дам его арестовать, товарищ Кас. Это не угодно будет народу, да и Партия не одобрит потерю словотворца. Нам нужны умелые проповедники, что служить и нести слово коммунистическое.

– Это вы всё меряете категориями идеологии и дел народнодуховных. Я же служу букве закона, который написан народом, и вынужден дать голосования на выдачу ордера об аресте и привлечения к суду товарища Давиана.

– У вас нет полномочий.

– Я – народный комиссар Народной Гвардии, исполняющий Генеральную Линию Партии в части привлечения к наказаниям, и ваш подручный допустил страшную оплошность, прервав народное судилище, оборвав его праведный порядок.

– И?

– Это моя компетенция дел. Он – нарушил порядок судебно-народного разбирательства, чем покусился на его суверенитет, – Кас обратился к сумке, которая у него на лямке перекинута через левое плечо и вытащил оттуда толстую кипу листков.

– Что это?

– Собрание народных жалоб, которые написали люди, когда узнали, что их права были нарушены вашим подопечным. Народ не терпит, когда его дурят.

– Ох.

Форос был полон решимости разобраться с народным комиссаром, избавиться от него как можно быстрее, чтобы он пропал раз и навсегда, но этого сделать нельзя. Партийному иерарху ткнули в его некомпетентность, указали на ошибки, показали, что его дело по взращиванию паствы и учителей коммунистических, оказалось гибельным, ибо он не смог наставить его на правильный путь.

Самолюбие и гордыня взыграли в Форосе, его поедают чувства и эмоции, которые невозможно исторгнуть, изгнав плоть из тела. Они – короста для души, её болезнь, а её никак не поменяешь на металлическую.

– И что же теперь будете делать, а товарищ Кас? – Форос изогнулся, нависнув устрашающей глыбой металлического тела над парнем, но тот даже не дрогнул, его холодный взгляд остался неизменен. – А?

– Не… народ уже решил, товарищ Форос. Те, против кого было совершено преступление и квартал, в котором живёт Давиан, путём народного тайного голосования, решили, что его нужно задержать, поскольку он отверг наши идеалы.

– Я буду ходатайствовать перед народом о проведении городского голосования. Думаю…

– И что вы хотите этим добиться? – прервал нагло Кас Фороса. – Почему вы так сильно покрываете Давиана?

– Потому что его вина минимальна, – холодно отвечает Форос. – Его деяние не нанесло народу вреда.

Болезненная скорбь, нездоровая печаль взяла в плен то, что осталось от души Фороса.

«Почему я это чувствую?» – родилась мысль в холодно-огненном уме иерарха, и продолжилась с ненормальной скорбью. – «Он меня предал, укусил руку, которая его кормила. Как он мог так поступить? О великие первокоммунисты, как так случилось? За что вы меня так караете, если я вам служил верно?»

Чувства и мысли Фороса впились в жалость к самому себе; он ошибся в выборе помощника, вознамерился из дитя Рейха сделать достойного партийца, но его стремления оказались провальны. Его изъедает мыслью о том, что он не смог достойно послужить народу и больше всего его коробит, что он не справился, не смог покорить и сломить человечность в Давиане.

«Я – Форос, и не смог победить какие-то мысли и жалкое чувство жалости. Как он не смог понять, как он отверг идеалы Директории? Проклятый глупый идиот меня подвёл, опозорил и унизил перед товарищами».

– Он посмел прервать народное судилище, чем попрал святую волю народа к просудится. Он поставил частно-личный интерес партийцы, подлежащего суду, выше общественных устремлений осудить. И вы говорите, что вред, который он нанёс, был мал?

– Хм, – задумался Форос и вытянулся во весь рост; его спина проскрипела, чем вызвала сноп испуганных взглядов помощников народного комиссара. – Раз так, то зачем вы пришли ко мне? Зачем всё это?

– Я должен вас предупредить, чтобы не случилось недопонимании и конфликтов в дальнейшем. Такова народная воля, изложенная во время голосования.

«Народная воля» – фыркнул в мыслях Форос, пригнувшись. – «Как будто народ знает, как верно управлять… ох, простите меня первокоммунисты за мысли еретические».

– Я пойду тогда с вами, – тихо проскрежетал Форос. – Я должен с ним встретиться, посмотреть на предателя.

– Думаю, я должен протестовать, – на этот раз голос народного комиссара стал оттенять аккуратностью. – Вы останетесь здесь.

– А ты попробуй меня останови! – горло Фороса выдало громоподобное рычание, его тело резко вытянулось и его макушка достала до самого потолка; иерарх возвышался над более мелкими помощниками комиссара, став подобным грозному полубогу, от которого в стороны разошлись одиннадцать человек.

– Хорошо, – нехотя соглашается Кас и делает шаг в сторону железной двери. – Мы выступаем, немедленно.

– А где его местонахождение? – цепляется Форос. – Вы же не знаете, где он, не так ли?

– Ошибаетесь. Народное око уже знает, где он и с кем ошивается, а по сему, мой отряд выдвигается согласно координатам.

Форос и Кас ринулись в узкий коридор, сквозь который механический иерарх протиснулся как червь в тоннеле и, сшибая, давя каждого, кому не посчастливится оказаться на его пути. Его тело заняло весь объём коридора, металлическими частями оставляя заметные царапины на бетоне, осыпая полы крошкой, которая скоблится и песком спадает.

– Да это какой-то псих, – раздался голос сзади, комиссар тут же замахнулся на подчинённого, приказывая ему помалкивать:

– Молчать, если не хочешь, чтобы он тебя посохом отделал, – и шепотом продолжил. – Мне рассказывали, что его системы мышления нестабильны, и вы это видели.

Форос вышмыгнул на улицу, с такой силой пихнув дверь, что её сорвало петель, и под металлический звон он упала на улицу, едва не зашибив какого-то партийца. Люди у здания поспешили разбежаться прочь от разъярённого иерарха.

– Где он!? – взревел Форос.

– Судя по полученным данным, он находится на малой площади Народного Благополучия. Это недалеко отсюда.

– Я знаю где это! – крикнул Форос и ковыляя, испытывая тяжесть от собственного веса и круша уличную плитку посохом, он ринулся куда-то вправо; длинные ноги несли его, будто металлический партиец летит на крыльях ветра и комиссар с помощниками медленным бегом плетутся за ним.

Люди со всех сторон разбегаются прочь, пытаются укрыться от лавины металла и гнева в нём, который словно не видит ничего, несётся очертя голову и вот-вот задавит кого-нибудь. Ему на пути попался мальчуган, лет десяти, но это не остановило Фороса который как адский локомотив идёт вперёд и только помощник комиссара, ускоривший за последние полминуты с трудом обогнал иерарха и одёрнул мальчика в последний момент, едва сам не получив ранение головы.

– Ты смотри под ноги!

– Заткнись! – огрызнулся Форос в сторону комиссара.

Спустя несколько минут блужданий по городу, они всем скопом вывалились на площадь, которая представляет собой большой       кусок земли, уложенный монотонными серыми плитами, посреди которых выставлена медная статуя – человек в пиджаке, брюках и сапогах, в руках которого нашли своё место коробка под подмышкой и авоська с продуктами. Вокруг статуи бродит пара десятков человек, среди которых толпа выцепила троих – одного парня в сером объёмном балахоне, девушку в длинной серой куртке и ещё одного юношу, в чёрной кожаной одежде.

– Давиан!!! – как раскат грома, раздалось яростное рычание Фороса, после которого большинство партийцев поспешили убежать с площади, оставив лишь охотников и жертв наедине с воющим холодным ветром позднего декабря.

Юноша ошарашенно мотнул головой, девушка же спряталась за парня, цепляясь за тонкий балахон.

– Ай! – парень взялся за шею, когда повергнулся; его руки слегка задрожали от страха и шальных нервов.

– Давиан! – немного тише закричал Форос и, чеканя шаг о плитку, двинулся к виновнику преступления, царапая посохом камень.

В эту секунду у юноши всё сжалось от страха, тремор и ужас его парализовал, объял холодной цепью ступора, из которого он может выйти и ему лишь остаётся смиренно наблюдать как ватага карателей к нему медленно приближается. Помощники комиссара оцепили район, рассеявшись у проходов неровными цепями, и никто теперь на площадь не войдёт, разве что случайные зеваки посмотрят на представление из окон огромных зданий, сковавших площадь.

– Кхам! – прокашлялся Давиан и с гневом проклял всё на свете; помимо проблем с нервами и объявившейся постоянной тревоги, мышечных зажимов у него появилась простуда от того, что он носит тонкую одежду.

Отряд в три человека, ставший окружением для Фороса и комиссара сблизился с парнем и их взгляды встретились. Двое парней, и девушка испуганно взирают на команду народных карателей.

– Тов-товарищ Фор-Форос, в-вы чт-что-то хотели? – залепетал Давиан. – Я-я чем-чем-что пров-винил-ся?

– Старший товарищ! Старший!

– Тише, старший товарищ Форос, – слово взял его спутник с фиолетовыми глазами. – Я товарищ народный комиссар Кас.

– Приветствую вас… Кас, – взял себя в руки парень. – Что вы хотели, товарищ народный комиссар.

– Я вынужден вам выдвинуть обвинение в преступлений против народной воли, предусмотренной Кодексом Народных Собраний и Судилищ, разделом вторым, частью второй, статьёй двести двадцать второй.

– А если подробнее?

На ответ Давиана ответила девушка:

– Это вроде… эм… нарушение порядка суда народного. Постороннее лицо не имеет право вмешиваться с целью продвижения личных интересов.

– Да-да, вы совершенно правы, – говорит комиссар. – А посему я вынужден вас арестовать и подвергнуть самого народному суду.

– Так, стоп! – возразил Давиан. – Когда, что я нарушил? Почему мне ничего по-человечески не скажут?

– Два дня назад, не ты ли прервал акт народного суда, – послышалась механическая речь. – Не ты ли не далосудить ту девушку?

– Какую девушку? – с лёгким возмущением прозвучал вопрос Юли.

– А? – продолжает донимать Форос. – Почему ты прервал народное судилище? На каких основаниях? Что ты молчишь, говори уже!

– Так, – заступилась девушка и встала в один ряд с Давианом, при этом тонким обонянием Кас почувствовал слабый аромат духов крыжовника. – А как же установленный порядок производства по делу? Я была законником и знаю, что сначала комиссар ему должен выдать повестку для установления обстоятельств дела. И только потом предъявить обвинения. А допросом вообще занимается комиссар при участии народа… через средства электронной связи, конечно.

– Послушай, девочка, – рассердился комиссар, и его лицо отразило холодную злобу. – Я могу превратить твою жизнь в ад, поскольку я блюду народную волю и поверь, я могу её направить, чтобы разрушить твою жизнь. Вчера я согласовал всё с народом и он мне дал полное право поступить с преступником так, как я того пожелаю. Нечего было обижать народ.

– Товарищ Кас, – заговорил Форос, неестественно изогнувшись к лицу Давиана. – Я предлагаю выслушать Давиана.

– Эм, – задумался юноша, собирая все мысли, которые у него был, отгоняя сомнения и страхи; руки снова пленил нервозный тремор, но он его попытался унять. – Я… я-я.

– «Я-я», говори уже!

– Я всего лишь посоветовал тамошнему народному гвардейцу провести опрос кварталом, чтобы соблюсти полноту народной воли… именно так и было, – зацепился Давиан. – Да. Так, на что я там сослался… на… как там его… знаете… Собрание протоколов Мудрецов Народных.

– И?

– А там говорится, что нужно проводить суды народные не менее кварталом. Я всего лишь советовал в пределах допустимого.

– Вот слышите! – от крика Фороса у Давиана на мгновение заложило ухо. – Вся его деятельность легальна. Или вы не знаете мнение Генеральной Линии Партии в части проведения народной политики судов? Вы должны знать, что они организуются с учётом лиц, особо почитаемых народом.

– Мне всё равно, – доносится холодная речь комиссара. – Они нарушили закон, значит, подлежат суду, и решение об их виновности вынесет народ.

– «Они»? – недовольно спросил Форос. – Что это всё значит?

Кас ткнул пальцем в Юлю:

– Эта девушка обвиняется в информационном обеспечении лица, который был подвержен процедуре суда с целью избежать народно-судебного преследования. Я вынужден согласовать с народом решение об её осуждении и так же привлечении в качестве обвиняемой.

– Ох, – сделал шаг назад Давиан, как будто его в голову что-то ударило. – Да что же это творится такое?

Карательная машина Директории Коммун ещё не запустила свои жернова юстиции, лишь заслав своего эмиссара, а Давиану уже дурно. Он знает, видел, через что ему предстоит пройти, а поэтому направил все оставшиеся силы, чтобы устоять на ногах.

– Юля… – слабо шепчет Давиан.

Но девушка не отвечает. Кажется, что её глаза остекленели, в них пропал всякий огонь и тяга к жизни. Она холодно и с застывшим омерзительным ужасом смотрит на то, как комиссар достаёт свой планшет, чтобы вбить параметры и информацию для начала голосования.

– Форос… – обращается Давиан, но железное лицо покровителя не способно выразить эмоций, пылающие как нагретые угли глаза веют холодком, а сам иерарх полон горделивого сожаления от того, что его проект не дал народной славы наставнику.

– Пауль… – обращается в истерии безнадёги Давиан, однако с ним встречается прохладная маска безразличия, застывшая на лице, в глазах сияет бездушие, и юноша уже хочет возопить к небу, тихо молвив. – Да чем ты можешь помочь…

Пауль стоит и смотрит на картину происходившего, не видя в ней ничего предосудительного или страшного. В его размышлениях не пробежало не единой мысли, что это плохо, что его друга сейчас осудят и завтра он, возможно, умрёт, только директивное напоминание, вбитое гипнозом – «таков путь всех нечестивых». Лишь холодные установки Партии и никакой человечности.

Тревога. Сильнейший удар кулака тревоги, пришедшийся в самое сердце, настиг совершенно неожиданно Пауля. Паника, от которой никуда нельзя деться, охватила Пауля, и его лицо чуть поморщилось, но в это же время он ощутил странную лёгкость и… свободу мышления. Словно что-то его сковывающее, обременяющее рассудок спало, грохотом души рассеяв пленяющие директивы. На мгновение, по чьей-то могучей воле, гипнотические и психические печати идеологий спали, и Пауль снова смог ощутить потерянную волю.

«Давиан… он же мой друг» – сквозь пелену темнеющего сознания, Пауль помыслил словно пьяный. Машина в его голове истошно завопила, призывая к исполнению законов Директории, и снова и снова цепи идейного послушания пытаются его принудить к покорности, но Пауль продолжает трудный ход мыслей.

«Давиан… что происходит?» – хочет спросить Пауль. – «За что же тебя судят?».

Юноша ощутил слабость, пронизывающую боль, сопротивление всего тела. Партийные установки, втравленные в сознание, взывают к тому, чтобы юноша стоял смирно.

«Я не могу так поступить… Партия… Партия – она мой хозяин и источник всякой правды. Давиан – виновен, значит понесёт наказание».

Взгляд Пауля упал на кобуру комиссара из которой торчит ручка энергического револьвера.

«Нет, ты не будешь этого делать, верный сын Директории» – заголосил осколок сознания, принадлежавший миропорядку Коммун.

Ногу переклинило, и Пауль не может пошевелиться, вместо этого он готовится совершить рывок правой рукой. Немного. Не больше метра до оружия и Паулю должно хватить расстояния

«Давиан мой друг и я не могу поступить иначе».

«А как же Директория? Ты ей служишь, и будь покорен народу! Ты же понимаешь, что тебя постигнет, если ты преступишь народа волю».

«Мой друг… он важнее для меня, чем скопище одурманенных людней, похожих на зверьё».

«Как же жизнь. Если ты не соблюдёшь учение коммунистическое, то тебя ждёт смерть… холодный мрак… вечное забвение и забытье».

«Если я его отвергну, то меня ждёт жизнь… учение о коммунизме – смерть души, смерть человека в человеке… это убийство светлого образа. Я отвергаю всё, что чтит Директория Коммун». – Утвердительно сказал в себе Пауль, мысленно обращаясь к Давиану. – «Ты – мой друг и я не дам тебе пройти через то, что постигло меня».

Неожиданно более могучий и строгий, но в то же время обдувающий израненную душу любовью голос, льющийся изнутри, приказал:

«Ступай и делай»

Кас прекратил делать записи, когда увидел нечто неестественное, поразившее его и одновременно рассеявшее холод в его глазах… страхом. По щекам Пауля побежали горячие слезы и юноша, пользуясь моментом всеобщего замешательства, рванул вперёд, что было силы и насколько его слушалось тело.

– Это невозможно!!! – вскрикнул Форос и от обтянувшей его боязни сделал длинный прыжок назад, с грохотом приземлившись на камень, разбив его на куски. – Никто ещё не смог преодолеть гипнопрограммы и психопечати!!!

Пауль упал на комиссара и с силой схватился за ручку револьвера, одним движением приведя его в боеготовность.

– Ты не пос…

Слова Каса были оборваны трескающим звуком – так сухие энергетические лучи вырвались из дула и прожгли в области сердца пальто и впились в тело жертвы, пронзая его иглами света и жара.

– Народ, – прохрипел комиссар, падая на холодный пол, и конец его жизни ознаменовался под треск энергии, который озарил местность ярко-красными вспышками горячих копий.

Пауль продолжил неумелую стрельбу и быстро поразил охрану, окружившую их. Три помощника комиссара нашли ложе на каменной плитке, так и не поняв, как юноша смог прорваться сквозь свод партийных установок, привитых ему в сознание.

– Пауль, – шагнул к нему навстречу Давиан, и вся его душа заликовала и зарыдала одновременно от славной картины; юноша хотел обнять друга, который на мгновение смог вернуться к жизни.

– Бегите! Уходите! – замахал руками Пауль, грубыми движениями пытаясь их отогнать, конечности его не слушаются, поэтому махание даётся тяжко. – Канализацию! – указал Пауль на дыру у монумента, возле которой спокойно лежит чугунный люк.

Давиан и Юля ринулись туда со всех ног, пока паренёк остался держать оборону. Револьвер испустил десяток трескающих лучей, держа на расстоянии помощников комиссара, ни у кого из которых нет дальнобойного орудия, кроме энергетической одноразовой картечницы, радиус поражения которой пять метров. Площадь такова, что до Пауля метров сорок и юноша удерживает врага на самом краю.

Давиан подбежал к дыре и его тут же обдал неприятный запах нечистот, но нечего морщится и поэтому парень сначала помог спуститься даме и только потом сам собрался погрузиться под землю, но задержался на момент, чтобы запечатлеть в памяти образ того, как Пауль самоотверженно сражается.

Форос старается держаться в стороне, не желая помогать помощникам комиссара, которые попёрли прямо на иглы света. Одного мужчину в серой куртке Пауль расстрелял в грудь, второму прострелил ногу, а третьего поразил прямо в глаз.

Крышка люка оказалась слишком тяжёлой, и Давиану пришлось приложить все усилия, чтобы её подтянуть и в последний момент, когда он готов был скрыться, глаза выхватили славную кончину друга.

– Нет! – прокричал Давиан.

Один из помощников зашёл сзади, пока его товарища расстреливали из остатков заряда и из дула большого, похожего на мушкетон, пистолета вырвались с рокотом и треском не мене двадцати искр. Красные, как небесные огни заката, они яркой вспышкой осветили пространство и разгорячённой массой прошили Пауля.

Юноша дрогнул и подпрыгнул от неожиданности, всё тело ослабело, и он выронил револьвер, став падать. Ещё один выстрел, сделанный из мести, отбросил тело Пауля и тот рухнул на лицо, вконец лишившись жизни и найдя последнее пристанище на плитах площади.

Давиан этого не видел, ибо после первого выстрела он скрылся за люком и стал углубляться в пространства под городом.

Пара оказалась на какой-то полукруглой плите, окаймлённой стальным решетчатым перекрытием, из-за которой доносится журчание и хлюпанье, вместе со зловонными ароматами стоковых вод.

– И что же нам делать, Давиан?

Вопрос Юли прозвучал в полной темноте, которую нечем осветить. Юноша забирается в карман балахона и через секунду слышится щелчок и загорается свет от небольшого фонарика, рассеявшего мрачный покров канализации.

– Даже не знаю, – отвечает юноша, смотря на бетонные стены и холодную каменную плиту, на которой стоит; далее тишину рассеяли слова, отяжелённый меланхолией. – Пауль, он пожертвовал ради того, чтобы мы жили… ох, друг мой… как же его теперь будет не хватать.

– Я понимаю, он был тебе хорошим другом, но ты пойми. Нам нужно выбираться отсюда, так что давай думать, пока за нас не взялись.

Давиан и Юля пустились прочь с плиты и как можно скорее нашли лестницу, ведущую вниз и, преодолев её, они оказались на узкой дорожке, подле которой лежал журчащий стоковый канал.

– Какая же тут вонь, – возмутилась Юля, стараясь как можно меньше и реже дышать. – И куда же мы сейчас идём?

– Куда-нибудь, – поникши ответил Давиан. – Если повезёт, выйдем из города к реке… какой-нибудь, а оттуда в леса, где можно будет первое время прятаться. Во всяком случае это лучше чем «обращение в равенство».

– Согласна.

– Кстати, – голос Давиана немного дрогнул, – а почему ты заступилась за меня? Что тебя побудило к тому?

Девушка могла бы улыбнуться, если не обстановка и понимание того, что только истинное чудо спасло их от смерти, а поэтому её ответ показался холодным:

– Давиан, просто решилась отогнать от тебя этих псов. Ты человек… который мне не безразличен, – выдала девушка.

– Ох, и чем же я удостоился этого? – спросил Давиан, прокладывая путь через узкий ход, отгоняя редких крыс и обступая кучи мусора. – Честно? Я же простой парень из Рейха… даже не пожил в Директории Коммун и теперь не поживу.

– Ты оказался человеком, – уверенно ответила дама, ступая за юношей. – Не теми, с кем я прожила всю жизнь, а именно человеком.

Тепло, странное и приятное пролилось на ослабевшую душу парня, став нечто живительным, он почувствовал себя хорошо, ощутил слабый прилив сил, но всё же смерть друга всё ещё держит его за шею холодной рукой.

– Да какой уж я человек, – поморщился Давиан. – Ты бы знала, как я сюда рвался, как стремился.

– В канализацию?

– В Директорию Коммун, – холодно ответил Давиан, и девушка стала посерьёзнее. – Я видел в ней исполнение всех моих мечтаний, думал, нет… даже надеялся, что тут, чья найду понимание, стану нужным и… важным. Пойми, я не достоин называться человеком, ибо поступил ка самовлюблённый гордец

– Ох, какие слова…

– Да, такие вот слова, но они точно отражают мою сущность.

– Не думаю, что всё так и было, ты нагнетаешь, делаешь себя виноватым из-за того, что стало с твоим другом. Но ты же не знал…

– Своей гордыней я его погубил… ох, если бы я тогда не стал надоедливым и самовлюблённым гордецом.

– Если бы ты не возгордился, то не встретил бы меня. А я бы не узнала, что на этом бренном свете есть ещё люди.

Давиан примолк. Человек, идущий позади него, показался ему таким родным и близким, человеком с которым он хотел бы провести большую часть жизни. Юля – девушка, которая была рядом с ним с момента знакомства, поддерживала его, а когда его готовы были растерзать, она заступилась.

«И как после этого не ценить человека, пошедшего на такое ради меня?» – поразмыслил Давиан, однако все его мысли в мгновение ока растаяли, когда впереди он встретил фонарь покрупнее.

Свет ударил прямо в глаза – неистовый поток больно пришёлся на глаза, отчего юноша зажмурился и прижал ладони к зеницам и начал шептать:

– Юля, если что беги, я тебя закрою.

– Нет.

– Побежишь.

Давиан ступил вперёд в сторону света, в котором он утонул и погодя секунды три такой сильный поток унялся, сделавшись тусклее, а за источником освещения раздался хриплый голос:

– Не нужно никуда бежать. Кто вы?

– Крысы, – огрызнулся Давиан.

– А вот шутить со мной не нужно, – посмел этих слов раздался щелчок затвора, Давиан же посмотрел на человека, увидев старого седого мужчину в бесцветной рваной шинели, на рукаве которой синяя повязка. – Говорите, кто вы такие?

– Жертвы режима, если коротко.

Тут же винтовка уставилась дулом к потолку, а мужчина сделал фонарь ещё тусклее, позволив девушке и парню больше не щуриться. Он с сожалением посмотрел на них, сиплым голосом говоря:

– Что ж, очень интересно, что вас сюда закинуло. Ну что, сынок, каково оно, по ту сторону баррикад?

– Не очень хорошо, – сплюнул Давиан. – Нам бы укрыться где-нибудь, а то тут оставаться нельзя. Вы откуда пришли? Кто вы?

Старик повернулся спиной к паре, махнув и пойдя в сторону, словно зазывая с собой парня и девушку:

– Идёмте за мной, я вам покажу, где можно спрятаться.

Давиан неуверенно ступил за стариком, чувствуя, что ему можно доверять. Он не выстрелил в них, да и на служителя Директории Коммун он не похож, Но тогда кто он? Кто может тут бродить?

– Товарищ, так кто же вы?

– А сам как думаешь? – усмехнулся мужчина. – Я просто человек, вышедший найти какое-нибудь пропитание… свободный человек.

– Но…

– Вы член «Свободного синдиката»? – спросила Юля.

– О, как нас называют…

– Да, так говорят про сбежавших из Улья людей. Говорят, что они…

– Довольно, – оборвал её старик, продолжая идти. – Да, я из тех, кто отказался жить в том клоповнике коммунистического толка. А теперь давайте продолжим путь, я хочу отдохнуть.

Глава семнадцатая. Старый мир – добрый мир

Следующий день. Утро.

Рассветает. Солнца всё так же не видно из-за толстого каскадного слоя серых кучевых облаков, которые закрывают единственное светило на небесах, скрывая светло-бирюзовую поверхность полотна небесной тверди. Да его и не будет видно, из-за «геройской» работы заводов по созданию атмосферной серости, которая уничтожает всякую надежду на чистое небо.

В лесах, покрытых плотным слоем снега, который изгоняется термо-установками из ульев, есть оплот жизни, истинной, не того псевдо-существования, которое селится в бесчисленных сердцах Директории Коммун – больших городах. Это простая и нехитрая жизнь, объединение тех людей, которые ещё не забыли, что такое человечность, что такое жить всей душой, не скатились в то состояние, в котором живёт большинство партийцев Директории или же бежали от того образа жизни.

И среди таких людей оказался юноша, которого приняли, позволили войти в общину людей, существующих на самом отшибе пограничной коммуны, но, несмотря на это, такая жизнь в радость.

Впервые за долгое время Давиан встаёт без будильника, без его истошно-ревущего визга, без неистовую какофонию партийной пропаганды, которая в улье лилась из всех щелей. Под ним обычная соломенная кровать, пожухшая трава обтянута тканью, старой и выцветшей, а на тело ложится чудесное одеяло – кучи тёплых тряпок, сшитые между собой в чехол, который вмещает перья.

«Как же тут чудесно и тепло» – через сон думает юноша, ибо для него такой антураж, да и эта кровать намного милее и приятнее того, что была у него в Соте, в сто крат притягательнее.

Парень нежится в объятиях тепла, где-то в сторонке звучит приятный треск палений, доносящийся из печи, вместе с изливающимся теплом, оттого и приятней. В комнатках Директории всё было холодно и неприветливо, отвратительно и отталкивающе, несмотря на достижения цивилизации и централизованное отопление, на свет и удобства.

«А что мне эта цивилизация?» – сквозь сон сам себя спрашивает Давиан. – «Смысл в этой цивилизации, если она потеряла человечность?».

Видя полусонные картины прекрасных грёз, где он представляет, что снова бы оказала в Рейхе, вместе со своими друзьями, они… и Пауль тоже… и Юля вместе с ними, Давиан вспоминает, как сюда попал, как его приютили. Он помнит, да и через приятный сон прорываются видения дня вчерашнего – они к вечеру пришли к какому-то лесу, окутанному в снежное покрывало, который лежит в пяти километрах от улья.

Старик вывел их через чащобы деревьев к какому-то ручейку, маленькому и хилому, возле которого расставлено не более десятка хат, погруженных в землю и накрытых снежным одеялом. Для Давиана, замёрзшего и околевшего было неважно какие это дома, лишь бы припасть к спасительному теплу и согреться.

«– Какое чудесное селение» – с восхищением твердила Юля, проходя в маленькую деревушку.

Их приняли радушно и по рассказам старика, который и вывел пару в селение, большинство жителей узнало, кто они и что с ними случилось, оттого приём был весьма тёплым. Давиана накормили, обогрели и дали спальное место, чтобы он смог выспаться и прийти в себя после пережитого.

«Ох, пора уже вставать» – подумал Давиан, когда свет проник в хату, рассеивая ночной мрак.

– Вот просоня, вставай уже, – на всю хату раздался приятный голос девушки и Давиан внял ему, понимая, что уже действительно пора вставать, и он долго спит.

– Ю-Юля, – тягостно сказал парень, собираясь с мыслями. – Эт-это ты? – вопросил юноша, скидывая с себя тёплое одеяло и ступая на едва прохладный пол, огретый раскалённой печкой.

Вся хата это одно большое помещение, стены которого представлены неприкрытым деревянным брусом, на который изредка ложится ковёр. Свет падает через стеклянное окно в крыше, освещая небольшое помещение.

– Ну а кто же ещё? – на середину помещения вышла девушка, облачённая в тёплые выцветшие джинсы и дубленую куртку; они аккуратно приседа на кровать рядом с Давианом. – Вставай уже, пора завтракать. Да что ты такой невесёлый. В первый раз в жизни мне не придётся утром слышать пропаганду Партии… ты даже не представляешь, какое это счастье.

– Прости, – хмуро отвечает юноша. – Пауль, я не могу его забыть… понимаешь, он был мне другом.

– Понимаю. Давай… вставай уже… а то сам знаешь, что не нужно расстраивать хозяев этого дома.

– Ладно-ладно… встаю.

На парне уже нет того ненавистного балахона, нет одежды социального статуса, выданной Форосом, ибо её сменил удобный самодельный белый свитер и плотные тёплые штаны с вязаными носками.

Тяжело поднявшись и коснувшись головы, Давиан оглянулся. Он бы сейчас не отказался от кувшина с ледяной водой, чтобы освежить лицо и разогнать муть, нарастающую в сознании, однако его нет, и поэтому придётся справляться с сонливостью своими силами. Вокруг него у стен только мебель – простая и неброская, сколоченная из досок и мусора, который удалось притащить из канализаций под городом.

Парень доковылял до меховых сапог у выхода и, напялив их, накинув толстую куртку, вышел за порог, скрипнув деревянной дверью на ржавых петлях, и Юля вышла за ним, оставив хату пустой.

До лица парня коснулся холодный свежий воздух, не такой как в городах Директории, а наполненный жизнью дикого леса, природы.

В лесу, глубокой чащобе, где течёт маленький ручеёк, расчертивший снежный покров надвое, раскинулось около десятка простеньких и уютных домиков, скрытых под землёй и на которые пришлось покрывало снега. Давиан, взобравшись по ступенькам, увидел эту прекрасную картину, как меж хат по маленьким протоптанным дорожкам игриво бегают дети в грубо пошитых куртках и шубках, как женщины несут в дома вёдра с водой из распаянного снега, а какой-то мужик уже сходил за дичью и выловил пару зайцев к ужину. В стороне, кажется справа, раздался пронзительный и звонкий смех, которого Давиан не слышал так давно, что готов сам рассмеяться.

– Ты что встал? – спросила Юля, встав перед юношей, мило ему улыбаясь. – Людей раньше не видел? Или что?

На эту улыбку, искреннюю и рождённую после стольких мук, в которой человечности больше, чем во всех образцовых партийцах вместе взятых, Давиан готов смотреть вечно.

– Вот именно Юля… кроме тебя, да Пауля я не видел больше людей в том проклятом городе.

– Как высоко сказано… ты меня ещё человеком называешь…

– Неважно, как мы были рождены и кем, куда важнее, как мы ведём себя с ближними нашими, ибо в этом рождается сама человечность… любовь в сердце прорастает.

– Какие слова… и где их успел выучить?

– Прочёл пару страниц из книги хозяйки.

– Ах. И чем же я тебя спасла?

– Ты не дала мне погибнуть в депрессии, спасибо тебе за это, – улыбнулся Давиан. – Вместе мы пришли сюда и поверь, исходя из прожитого, я готов сказать, что ты сердечнее и добрее всех тех, кто мне встретился там… в улье.

Давиан и Юля продолжили ход к другой хате, что стоит напротив. Теперь это их новый дом… пока на время, но парню хотелось бы тут задержаться. Несмотря на простейший быт, несмотря на отдалённость от цивилизации и жизнь, смахивающую на существование племён древности, тут есть то, что потеряла в Директории Коммун… какой-то славный дух жизни, стремление к живому, что Партия всеми силами выхолащивает из людей, делая их шестернями.

Они прошли к двери хаты и проникли вовнутрь, надавив на дверь, сколоченную из досок, и попали в просторное помещение, веющее теплом, где посреди стоит большущий стол, а возле него лавки.

– Проходите-проходите, дорогие наши! – раздались слова от рыжеволосого тучного бородатого мужчины в чёрном свитере, который расположился посреди длинного деревянного стола.

Давиан и Юля сели на самом краю, и тут же заботливая хозяйка подала им тарелку с супом, от которой исходит обильно пар и душистый аромат. Рядом с юношей сидит старик, в той же самой шинели, который и вывел их вчера из канализации к поселению и медленно есть солёную капусту.

Помимо них за столом так же ещё трое мужчин и двое женщин, припавших к еде и напиткам.

– Аким, – обратился рыжебородый мужчина. – Так говоришь, где ты их встретил, расскажи нам ещё раз.

– Да где. В каналах городишка того-то,– утерев седую бородку, ответил старик. – Вот как щас помню – выхожу в каналы, дабы найти полезного чего-то, а тут они мне навстречу. Так их сюда и повёл.

– Как вам, кстати, у Анастасии? – спросил тучный мужчина. – Вас же хорошо приютили, всего вдоволь?

«А как же чудесно, что тут нет этого пресловутого обращения “товарищ”. Как же оно достало» – помыслил Давиан и спросил:

– Ох, спасибо вам огромное за то, что вы дали. Поверьте, в улье такого нет…. Там всё фальшиво-партийное. Скажите пожалуйста, Эрик, а откуда здесь столько людей? Откуда новые жители берутся?

– Да что тут говорить-то? Вы-то сами откуда? Вот и остальные так же. Не всегда битая в наши окаянные головы программа Директории работает успешно. Вот и получается, что в людях просыпается зов души к чистоте, и они бегут. Кого-то изловчаются ловить, а кто-то и бредя по лесу нас находит.

– А продукты? Вещи? – продолжает допытываться Давиан и размеренным басом получает ответ:

– А тут нет секрета никакого-то. У нас есть небольшая полянка, где мы выращиваем пшеницу в летние времена, у каждого огород свой есть для питания. Да и некоторые вещи мы собираем под ульем, а то у нас тут производить нечего, да и материала нет, кроме древесины.

– Нелегко вам тут живётся, – сказала Юля. – Но это намного лучше, чем в той тюрьме.

– Конечно, – согласился мужчина.

Давиан поднялся от опустошённой тарелки супа и увидел женщин и мужчин, который едят, пьют и смеются. Кто-то кому-то рассказывает анекдот или историю и раздаётся громкий настоящий смех. В хату забежало пару детишек и что-то спросили у матери, и она им что-то сказало в ответ, что вызвало у детей искреннее счастье, неподдельную радость.

«И чем же был плох этот мир?» – вопросил Давиан, и ему очень хотелось бы спросить это у идеологов древности, которые пытались построить дивный новый мир, он хотел бы обратить эти слова к лидерам мироустройства, выстроенного на костях усопшей цивилизации. – «Чем плоха простая размеренная жизнь, не наполненная неистовыми страстями и вечной, душегубительной погоней за чем-то великим, чем-то что не доступно человеку, ибо обладанием сем сгубит его».

– Поведай нам, Орим, – надламывая хлеб, вопросил рыжебородый мужик. – Как там у тебя на лесопильне.

– О, как ты её назвал, Марро. Две пилы да пара мужиков для тебя уже лесопилка, – усмехнулся Орим. – Да что тут рассказывать, вчера спилили ещё одно деревце. Думаю, на пару месяцев хватит.

– Вы пилите по одному дереву? – удивился Давиан.

– Естественно. А как ещё? Нас же тогда быстро тогда вычалят и накроют. Лучше брать потихоньку и помаленьку, чтобы незаметно было.

Дальше полились ещё вопросы от Марро, но Давиан на них никакого внимания не обратил, продолжив свои рассуждения. У него под носом на куске старой ткани, играющей роль скатерти, выставлены железных старых мисках и крышках из-под консервных банок, которые являются тут посудой, выставлена простая пища. Люди тут ведут простые разговоры и не нуждаются в исполнении великих целей, которые преследует Директория. «Построим новый мир, дадим нового человека – Homo Communistic! Всё ради светлого коммунистического будущего» – такие лозунги всплыли в уме юноши, однако они пыль, ничто перед тем, что Давиан увидел здесь.

«Простая жизнь, лишённая всяких благ, но это именно жизнь, а не существование бытностью детали в машине» – подумал юноша, смотря на то, как преобразилась его подруга. Юля тут совсем другая – ей не нужно блюсти лживую коммунистичность и сводящее с ума равенство, не нужно во всём и везде потакать сумасбродной воле толпы, растлённой лозунгами «всё для народа и по воле народа», которые являясь как бы добрыми, сделали общество варварским и понуждающих других к неукоснительной службе похотям людским.

«Сколько времени придётся существовать Директории Коммун, чтобы понять, насколько она жалка, насколько уподобилась тому, чему учил сын зари людей, чтобы наконец-то осознать, что все её цели, все её устремления это порождения зла и они не стоят и крохи этого доброго осколка старого мира, который несёт в себе отражение былых эпох», – снова пустился в размышления Давиан.

«О, слава тебе Господи! У здешних женщин есть дети» – сам не зная почему, поблагодарил Давиан Бога. – «И они не познают тому, чему учит Директория, у них не отберут чад, не заклеймят преступницами против народа».

– Передайте, пожалуйста, вон, – указала одна из женщин, выдернув Давиана из размышлений, и он передал девушке миску с капустой.

– Конечно.

– Спасибо вам.

В этом поселении нет мэров или народных сходок, да в них нет и нужды, ибо какие серьёзные политические и экономические дела могут решать около двадцати пяти человек? Они живут как племена далёкой древности, и каждый поступает, как может и хочет, в пределах разумного. Есть у них старший – Марро, его и ослушаются, а если кто нарушит что, так решают всем селом, что делать с нарушителем.

«Потеря человечности неизбежно ведёт к утрате ценности самой цивилизации, поскольку скопище таких людей не способно больше дать чего-то хорошего, наполненного любовью и теплом. А тогда толку в обществе, которое похоже на мешанину людей, стремящихся к какой-то недостижимой цели и не видящей ничего кроме исполнения политических грёз?» – вновь размышляет Давиан и тут его ладонь сильно дёрнулась, напоминая о душевных ранах.

– Что с тобой? Нервы? – спросил Марро.

– Да, – ответил Давиан. – Ещё появилась постоянная лёгкая тревога, – парень коснулся груди. – Вот прямо здесь. Знаете, начинает казаться, что я схожу с ума.

– Слушай, а тебя ведь нужно тогда отвести к лекарю нашему, может тебе и выдаст что-нибудь от нервов, а то так и до худшего недалеко.

– Кстати, – снова обратился Давиан. – А что дальше Директории Коммун? Что на востоке?

– Ох, – выдохнул тяжко Аким. – Да кто же теперь скажет? Знавал я как-то одного человека, который бывал в тех землях, да только ничего путного он не поведал. Говорил токмо, что там сейчас хаос да раздор, полный бардак, одним словом.

– А какого рода бардак?

– Всё что угодно может быть, – раздался крепкий голос Марро. – Приходилось очень давно как-то общаться со стариком, который принимал участие в революции тут.

– А что за старик?

– Пришедший как раз оттуда. Так вот, он поведал, что туда лучше не соваться, уж слишком много противоречий в том краю.

– Гражданская война?

– Насколько я помню, в далёкой древности там было нечто подобное, только вот когда точно я сейчас не упомню.

– Вот бы туда попасть, – сказала Юля, поднеся ложку с супом ко рту. – Там всяко лучше, чем в Директории Коммун.

– Ох, не знаю, девочка, – в разговор вмешался Аким. – Мы давно не слышали, что там твориться. С тех пор, как Директория Коммун перекрыла все пути сообщения между востоком и западом, всё потерялось.

– То есть? – удивился Давиан.

– Мы не может получить оттуда никакой информации. Все самолёты сбиваются Директорией и сигналы блокируются. Там ещё связь поддерживают финны, но у них свои заморочки по общению с тамошними народами.

– Думаю, они сохранили то, что потеряли коммунисты, – сказала Юля.

– А что вам известно из истории? Что было на той огромной территории, что за Директорией Коммун? – вопросил Давиан.

– Раньше там, в бытность древности, – слово взял Аким, – была самая славная страна из каких-либо существовавших, не раз спасавшая мир от его безумств.

– Видать с последним из них она не справилась, – сказал Марро. – Раз оттуда больше ничего хорошего не слышно.

– Возможно и так, – согласился Аким. – Но сам помысли, каков был мир тогда с ней? Тот, давнишний и красный мир, без всего этого лиха и безумства. Кто теперь наш мир защитит? Во истину говорю вам, наступили последние дни бытия нашего мира.

– Ну всё, понесло тебя, – усмехнулся Марро.

Все продолжили дальше завтракать, как дверь распахнулась и вовнутрь вбежал мужчина в подпоясанной бежевой куртке и что-то хотел сказать, это было видно по шевелению губ и обрывкам слов, который обрывал кашель.

– Продышись и только потом молви, сказал Марро и спустя полминуты получил доклад:

– У нас плохие новости. Из поселения Дубки телеграфировали кое-что и это не совсем хорошее.

– У вас есть телеграф? – удивлённо спросил Давиан. – И вы не одни?

– Да, всё так. Наш инженер, упокой Господь его душу, смастери нам парочку средств связи. Он мог бы сделал ещё если бы не две зимы назад отдал Богу душу.

– Марро, телеграмма – передал клочок равной бумаги мужчина.

– Ага, схватился за неё Марро. – Читаю. «Партия в пределах леса. Нам нужно уходить. Они идут прямо к нам».

В комнате наступила гробовая тишина, которое прерывало лишь надрывистое сопение старика. Давиана снова охватила тревога от одной мысли, что ему вновь придётся встретиться с Партией, что он может вернуться к ним в роли отступника. Ещё больше его изводит предположение, что это из-за него и Юля Директория Коммун решила тщательно вычистить лес и найти их. Зажав ладонь другой рукой, Давиан пресёк тремор и взял себя в руки, в то время как тревога снова вознамерилась завладеть им.

Молчание развеял басовитый, но спокойный голос Марро:

– Соберите людей, каждым им, чтобы готовились к отходу, как и оговаривали ранее.

– Может, это из-за нас, – предположила Юля.

– Нет, теряя добродушия в лице, развеял негативные мысли Юли Марро. – Нас по лесам давно ищут, только мы схоронились хорошо, но они видимо решились прочесать леса ещё лучше. Что ж, я знал, что этот день настанет и готовился к нему.

– А мы? – спросил Давиан.

– Отправляйтесь с нами. Вы теперь часть нас.

Глава восемнадцатая. На осколках древности

Следующий день.

Когда солнце скинуло ночную пелену сумрака с поверхности земли, на всеобщее обозрение проступило то, что спокойно можно назвать осколками прежней цивилизации, которая власть мечтала простроить мир несбыточных грёз, но поплатилась за опрометчивость и глупость, и её детищем стал мир, превращённый в долину плача и страданий.

Давиан наблюдал из окна двухэтажной постройки за тем, как свет озарил это место и показал ему то, что было сокрыто во тьме ночной и то, что он увидел мельком, когда лучи фонарей падали на куски земли. Вчера, убегая от преследователей Директории, ночью они вышли к главному убежищу, куда стеклись все беглецы из социальной тюрьмы. В его памяти остались лишь яркие вспышки света прожекторов и куски разрушенных зданий, леса еле различимых груд камней. И только сейчас, когда он встал, ему удалось увидеть целое поле руин древнего города, который тут когда-то стоял, сегодня он узрел громадные развалины, некогда бывшие прекрасным селением.

На Давиане плотные штаны с чёрными сапогами, дублёная куртка, утянутая бронежилетом и каска, которое съехала на лицо, отчего парню трудно смотреть. Перчаток нет, поэтому руки сильно морозит, и он постоянно их трёх, убирая в сторону оружие.

В руках его покоится оружие – длинная винтовка, со светло деревянным прикладом и оптическим прицелом. Надствольная коробка и ложе оружия сделаны из какого-то чёрного материала, который сильно утяжелил оружие и Давиан держит его с трудом.

«Зато какая дубина бы вышла», – усмехнулся парень, понимая где-то в душе, что он, возможно, доживает последние дни.

«И чего ради мы пришли сюда? Пришли, чтобы найти смерть здесь? Мы же не прорвёмся за стену, не сможем. Чего ради он решило, что сможет пробиться через две горы бетона и стали, усеянные турелями и камерами?»

Он и его новые друзья отступили в разрушенный город, куда стеклось не менее двух десятков поселений, разбросанных в этой части Директории, объединившись в небольшую армию, способную ненадолго задержать воинов Директории.

Давиан осмотрелся в комнате и снова увидел те же обшарпанные стены, тот же подгнивший деревянный пол и серый потолок. Всё внутри помещения разбито и разрушено, уничтожено неумолимым движением времени.

– И всё ради чего? – прозвучал тихий вопрос, практически не нарушивший хрустальной тишины.

Когда все, кто мог, собрались в городе, присоединившись к обитавшим ранее тут людям, главы поселений решили, что нужно прорываться через стены и бежать в Рейх, ибо тут им жизни не было и не будет.

Давиан же рассказал им про устои Империи, поведал о том, что там хоть и дышится свободнее, но весь воздух пропитан благовониями, разжигаемыми Культом Государства и его молениями к правителю. Парень поведал глубокой ночью, что всем им придётся принять новую веру и стать верными слугами Императора, что все они встретятся с полной противоположностью Директории, которая похожа в аспекте фанатизма к государственным устоям.

Однако, что людям, прожившим в страшной пустыне партийного гнёта, власть государства, доведённая до абсурда, если там, на неведомой земле можно дать волю чувствам и эмоциям, если не благо? Здешним людям всё равно, лишь бы сменить партийство на гражданство, сжечь партбилеты и обзавестись паспортами, а как идеал – избежать участи стать удовлетворением народных нужд

Но Давиан поспешил их огорчить, рассказав про стену. Две стены загораживают путь и через них не пройти и если в Рейх могут впустить, то Директория явно не отпустит своё имущество, вцепившись за него зубами. Было принято решение – взорвать стену, но парень их пытался убедить, что это не удастся, но его никто не послушал… юноше выдали оружие и снаряжение, сказав сражаться.

– Как мы до этого дошли? – спросил себя Давиан, поглаживая винтовку. – Как люди могут так тянуться к грёзам человечности?

Давиан вспомнил, вынул из памяти фрагменты прожитого, где он встречался с беглецами из Директории и каждый из них был слишком… эмоциональным. То смех до истерики, то плач по скорой гибели, похожий на рёв двигателя.

Он это узрел не сразу, а во время побега из селения, смог собрать по крупицам части увиденного и понял, что всё это не спроста. Люди, прошедшие все процедуры, психологические и социальные преобразования, буквально повредились душой, получили какое-то расстройство, нашедшие свою сущность в эмоциональном голоде.

«Да они просто пытаются насладиться всем богатством эмоций. Как голодный человек, приступивший к еде, опрометчиво сметает весь стол, так и они – упиваются каждым смехом или моментом любви, не зная меры».

Слова Давиана находят своё подтверждения в его памяти. То мужчина хохотал так, что его можно было принять за сумасшедшего, то женщина, впервые свободно ощутившая любовь готова была повиснуть на каком-то парне, как ракушка к борту корабля. Бывший гражданин Империи и партиец в прошлом видел, как кто-то, увидев что-то неприятное, испытал состояние, близкое к фобии, а женщина, которой наступили случайно на ногу, орала и материлась так, словно ей сломали палец и она портовый грузчик по уровню образования.

«Какой эмоциональный разброс» – удивился Давиан, глубоко в душе чувствуя жалость к ним. Он старается не покидать этого места, предпочитая смотреть на то, как легли постройки древности, усыпав поверхность старого горда развалинами и как между ними виднеется очертание старых дорог. Какие-то здания ещё целы, но большинство строений древности по воле войны, название которой останется в веках, превратились у кучи камней и бетона, стекла и пластика.

«Их эмоции – не более чем осколки былого человеческого великолепия, порождение извращённой природы» – подумал Давиан и его мгновенно посетил вопрос – «А чем я лучше?»

Парень из кармана достал то, что избавило его от тремора и лишило вечного состояния тревоги, одновременно воззвав к бесчувствию, которое привело к какому-то бесстрастному воззрению на мир и события в нём.

Белая таблетка, выданная местным лекарем, мгновенно оказалась во рту, и Давиан запрокинул голову, ожидая, когда его посетит радостное чувство освобождения от приливной волны беспокойства.

– И чем же я лучше? – спросил юноша пустоту и сам ответил на вопрос в умозаключениях:

«Если их чувства изначально были осколками, если их мысли родились ущербными по воле Партии, то моё состояние результат столкновения с системой. Но кто в этом виноват? Только я сам. Я сам привёл себя в этот край и позволил влиться в сущность системы, а когда попал в её оборот – стало поздно. И теперь мои чувства сами стали осколками, я вынужден транквилизаторами глушить тревогу, чтобы не сойти с ума».

– И что же мы такое?

И Давиан и люди, вышедшие с конвейера родильных домов Партии, получили один изъян, одно гнетущее качество – эмоциональную неустойчивость, проблемы с контролем чувств.

«Но что поделать? Таковы руины былого мира и сами наши души стали осколками. А на что ещё способны слуги режима, заявляющего об абсолютном и фанатичном равенстве? Слуги идеологии только и способны рушить человечность в стремлении на её могиле построить дворец нового “эдема”, только вот его на костях не построишь. Только тюрьму с заключёнными, но не дворец».

Громкие звуки подготовки вернули Давиана к действительности. Он посмотрел в окно и увидел, как какой-то мужчина, с чёрной повязкой на руке и пуховике серого цвета, тренирует солдат правильно наносить удар штыком.

– Вот так надобно! Вот так! – размазывает штыком автомата мужик и воины за ним повторяют в надежде за пару дней освоить военное искусство.

Давиан со скорбью в сердце тихо говорит:

– Ох, ребятки, едва ли мы выстоим в этой битве. Едва ли…

Оружие и опыт – вот главные показатели военной машины, а у повстанцев нет и одного ни другого, нет возможности обратиться к Рейху за помощью или бежать дальше. Печаль прокралась через фармакологическую плену транквилизатора и тенью боли коснулась души Давиана, и он тихо вымолвил:

– Сражаться до конца, до смерти – вот наше единственное преимущество.

Оружие, найденное на заброшенных складах древности у города и обнаруженное в самом разрушенном граде, стало единственной возможностью защититься от врага, и оно уступает тому, что есть у воинов Директории.

Энергетические мушкеты и винтовки, автоматы и безоткатные орудия, переносные зенитно-ракетные комплексы и миномёты, пара гаубиц с гранатомётами и минами, пулемёты с зенитками. И ко всему военному разнообразию куча патронов с инструкциями по использованию вооружения, но этого не достаточно и Давиан это понимает.

«А что у них?» – рождается немой вопрос. – «У нас около пяти сотен бойцов, а у них не меньше двух полков, артиллерия, самолёты, танки и бронетранспортёры. Что им можно противопоставить? Храбрость? Безрассудство?»

Давиан взирает ещё дальше и видит несуразные укрепления, его настигаетпонимание, что они не переживут войны, не выстоят, а отряд, посланный взорвать стену, не сможет этого сделать. Они проиграют это сражение и все погибнут, однако страха перед этим у Давиана нет.

«Может таблетки так действуют или действительно всё потеряло смысл? Как же так дальше жить?».

Он не сомневается, что отряды Директории уже в пути и по их следам идут передовые части, за которыми идут танки и пехота.

«А что есть наше оружие?» – снова звучит негодующий вопрос. – «Пыль прошлого, осколки прежней военной машины, данной нам… Богом для последней битвы».

Давиан сжимает в руках винтовку, с трепетом ожидая того момента, когда её придётся пустить в ход. В его сознании уже рисуются картины того, как он будет сражаться, как будет биться с солдатами Директории и его настилает тьма и наступает вечный покой.

– Разве всё так и должно быть?

Где-то покоится и теплится надежда на чудесное спасение, на то, что Директория их не найдёт или решит вернуться в свои улья для поддержания порядка. Но всё же рассудок и логика говорят об обратном.

– Они пойдут до конца.

Мысли Давиана растаяли, когда в комнату вошла девушка, которой юноша только рад и улыбка, рождённая вопреки усталости и действию транквилизатора подтверждение тому.

Её одежда – сапоги до колен, выцветшие джинсы и куртка с капюшоном, а хрупкие ладони укрыли варежки, сотканные из чёрной ткани.

– Как же я рад тебя видеть, Юля. Ты где пропадала?

– Да так… гуляла по городу и смотрела, как жили наши далёкие предки. Знаешь, если бы можно было вернуться назад, в прошлое, я бы хотела это сделать.

– Почему?

– В будущем нас ждёт только конец времён, а там, в прошлом есть какая-то радость. Я нашла фотографии города и знаешь, была сильно удивлена увиденному.

– И что же там было?

– Люди с играющими детьми, красочные здания и целые парки, пышущие зеленью, свободно гуляющие пары.

– Да, боюсь, этого мы больше никогда не достигнем, – Давиан показал на улицу, в сторону руин. – Ты посмотри, что нам осталось, взгляни Юль. И это наше наследие? Или тюрьма или жизнь на руинах? Вот наш выбор?

– Это ты к чему? – смутилась леди.

– Да так, просто слова… знаешь, чем ближе битва, тем меньше тебя заботит, да и таблетки, которые мне дал местный лекарь какие-то уж очень… сильные.

– Битва, – усмехнулась девушка. – Похоже это наши последние дни. Как думаешь, в Директории есть ещё где-то сопротивление?

– Не думаю. Это граница, а на них всегда была нестабильность… тут есть, где спрятаться.

– Давиан, – на этот раз девушка заговорила мягко. – Надеюсь, ты выживешь в грядущей битве… я бы не хотела, чтобы ты погиб.

– Юль, я уже умер. С тех самых пор как возомнил себя выше остальных… выше друзей и знакомых, а сейчас… всё движется к своему логическому завершению. Нет, Юля, не я, но ты должна жить. Ты не потеряла человечность в этом идеально выстроенном аду на земле, ты не подчинилась его безумным догмам и смогла сохранить человека…

– Давиан, к чему эти слова? – жалостливо и с тяжестью в голосе вопросила Юля. – Ты же знаешь, все мои чувства, все эмоции – это осколки от того, чем они должны быть. Хоть ты меня и готов назвать «живой» в большей части Директории, но я всё же… поломанная её системой.

Юноша поднялся, опираясь на оружие, как на трость и встал во весь рост, обратив лицо прямо на чудесный лик девушки, и стал робко говорить:

– Юля, ты здесь самый дорогой для меня человек. Честно… как бы я хотел, чтобы мы были вместе.

– Любить… любить может только душа, мой родной… только она одна может воспарить над хладностью и бесчувствием, если можно так выразиться. Но у меня нет… куски, разрозненные обломки, – навзрыд завершила Юля.

– Ничего страшного, – Давиан приблизился к Юле и простёр руки, спустя мгновение она оказалась в его объятиях, слабо и тихо плача ему в грудь, скорбя по потерянным чувствам, которые у неё отобрали. – Главное, что ты будешь жить…

Сам же юноша чувствует, как что-то подтачивает его душу, опаляет и обвивает терновыми ветвями доставляя странную и неприятную боль, которую он терпит. Единственная отрада для него, это то, что Юля в числе тех, кто сможет скрыться от гнева Директории под вуалью руин былого мира.

Глава девятнадцатая. Организм войны

Утро. Следующий день.

Светает, и солнце поднимается из-за горизонта, чтобы нести свет нового дня, только это не играет роли для тех, чья миссия нести смерть и разрушение. Никто не обращает внимания на то, что ночь отошла, и небо из чёрно-устрашающего выкрасилось в серо-печальный цвет, знаменуя торжество унылого дня. Колонна продолжает движение, её солдаты – часть единого организма битв и сражений и если нет команды, никто не обратит внимания даже на то, что если каким-то чудом небеса рассеются и выглянет небесное светило, ласково обнимая всех теплом.

Солдаты – бесчувственные шестерёнки армейского механизма, с настолько отточенными душами, что если будет дан приказ совершить самоубийство во имя народа, то они сделают это. Их одежда – серая, абсолютно бесцветная военная одежда – плотная куртка, штаны поверх толстых сапог, лица же скрыты за толстыми масками. Защитой служат бронежилеты и каски, вместе с наколенниками, щитками для голени и касками, и всё одного цвета безнадёги.

Дорога – старая, с выбитыми кусками асфальта и покрытая снегом, через который пробиваются голые ветки кустарников, стала путём воинов Директории Коммун. Целая колонная солдат, окружая бронетехнику идёт вперёд и нет той силы, которая их бы остановила. Танки – приплюснутые и обтекаемых форм, с начищенными корпусами до зеркального блеска корпусами, коробчатые БТРы, везущие ещё солдат, и все плевали на хитрость военного камуфляжа, ибо следование цветовому равенству в Директории для военачальников важнее искусства битвы.

Над военными ревёт гул вертолётных моторов и лопастей, которые подобно зорким ястребам высматривают возможную угрозу колонне, простирая над ней защитный купол из стрелкового и ракетного прикрытия. Вытянутые и утончённые, больше напоминающие копию какого-то насекомого вроде стрекозы, вертолёты стали не единственным прикрытием с небес. Там, высоко в небе, под самыми облаками парит огромный самолёт, на котором пушки и турели, ракеты и лазерные батареи и он уподобился руке грозного божества войны, которое в любой момент может на головы противников излить разрушительный огонь ненависти и ярости Директории.

В глубинах снежного леса, сквозь который проходит дорога, роятся сотни маленьких дронов, снимающих всё и передающих в штаб, а также способных в любой момент броситься на засаду врага и ценой собственной жизни и тротилового заряда, убить врага народа.

Впереди самой колонны быстро едет лёгкая техника, стуча колёсами и гремя корпусами. Джипы и боевые машины, увенчанные автоматизированными пулемётами и энергетическими пушками, рвутся впереди всех, их водители преисполнены рвения и ярости вступить в битву за идеалы Директории и сокрушить ненавистного врага, вдавить его в землю.

Где-то позади колонны, в окружении бронетехники и пехоты, волочится штабная машина – большой грузовик, с пятиметровой коробчатой кабиной, которая несёт за собой огромный серый блок, похожий на целый вагон. Над штабной машиной мерцает странное светло-золотистое свечение, что явилось порождением силового щита, который защищает такую махину от угрозы с воздуха или неожиданного артобстрела. Её движения медлительны, а басовитый гул двигателя разносится на всю округу, как бы предвещая зловещий рок, нависший над повстанцами.

Как бы машина не была неуклюжа, именно она есть сосредоточение командно-штабной силы Директории, военной ячейки Партии, отправившей столь грозное воинство на уничтожение всего нескольких сотен мятежников.

Внутри машина выкрашена в один цвет, призванный сохранить визуальное единство. Окон здесь нет, и только тускло-лунный свет диодных панелей разгоняет сумрак, а экраны компьютеров, сияющие сводками данных, прорезают лучами яркости пространство.

Посередине блока стоит панель, похожая на алтарь, с который срываются пуски яркого красного света, образующие голографические переплетение, которые соткали карту местности. Возле панели стоят три фигуры – гротескная металлическая, с латунным посохом и еле умещающаяся в объёмы помещения; такая же как и большинство солдат и ещё один мужчина, в чёрном кожаном пальто и фуражке серого цвета.

– Кто руководит наступлением? – прозвучал вопрос от стальнорукого существа, простирающего пальцы на голограмму.

– Товарищ Форос, всё в руках народа. Он же на недавнем военном собрании армии решил действовать согласно установленным инструкциям, – ответил воин в серой форме на что получил ответ перезвуками механического бренчания:

– А Партия это и есть народ, ибо всякое решение Партии есть воля народа, а народная воля есть воля Партии. Я ещё раз задам вопрос, кто возьмёт на себя ответственность стать проводником воли народной на боле ратном?

– Эм, – затянул человек в чёрном пальто. – Вроде как, согласно народным указам военные мастера должны командовать.

– Скажите, вы будете ждать военного мастера, товарищ Аристарх? Вы – народный гвардеец, руководитель охранно-гвардейского контингента и вы должны, по сути взять на себя командование.

– Но меня не назначил народ.

Холодное лицо Фороса никак не могло выразить той эмоциональной бури, которая в нём кипела и приложив все силы, он не дал себе озвучить мысля, которые родились в его бушующем от злобы сознании:

«Ну, дебилы! Как же достали эти непросвещённые. Идиоты, одним словом. Ну почему мне приходится этим молокососом вбивать в голову, что Партия и есть народ, а значит, они могут делать всё, что вздумается, ибо это творит народ. Ох, жалко, что погиб товарищ Кас. Он бы точно показали этим недобиткам, что значит настоящее партийное руководство».

Металл с очерствевшей душой продолжает взирать углями ада на окружающих, пока внутри него идёт процесс мышления.

«А если он не согласится? А коммунизм тогда с ним. В моём подчинении сотни творцов слова, рассеянных средь армии, которые принесут праведное слово, сказанное мною и если нужно, я сам возглавлю наступление. Партия, ох святая Партия, хвала тебе за то, что даёшь нам возможности военного управления, даже когда никто не хочет понести праведную народную волю».

Успокоив себя и собравшись с мыслями, холодная металлическая речь Фороса разлилась с толикой пламенного фанатизма:

– Вы же должны помнить слова из Великого Коммунистического Писания, а именно – обновленный Завет, Слово Грозного Коммуниста Рэриха, глава семнадцатая, стих третий – «И да придет воинство народное, и посеет смерть между врагов коммунизма и тот, кто силён, пусть ведёт войско, ибо он есть народное воплощение и нет смуты в том, что один поведёт многих, ибо сердце этого воина коммунизма вмещает волю, души и любовь всего воинства праведного».

– Понимаю, – осторожно начал гвардеец, – вы хотите, чтобы я взял на себя командование подразделениями?

– Именно.

– А почему вы не возьмёте, старший товарищ Форос? Вы же лучше меня знаете святые книги народной мудрости и солдат сможете лучше бодрить и призывать к подвигать.

– Моё место – на передовой, с солдатами, товарищ Аристарх, – холодный взгляд машины встретился с человеческим взором мужчины, который испытывает страх от предстоящей битвы и Форос подметил это.

– Но ведь…

– Вам не следует бояться, товарищ. Я буду на передовой и стану читать воинству слова пророков коммунистических, дабы подвигнуть на подвиги во имя народа. Вы же – почитать пути войны, вы – обладатель знаний военной стратегии и кому, как ни вам взять командование, – голос Фороса стал настойчивее и жарче. – Да, народ голосованием отправил нас сюда, и мы должны принести победу, но кто её принесёт, он не определил. И вы, может, это сделаете?

– А как же товарищ Владимир? – указал на воина в серой броне, пытается сбросить с себя ношу битвы гвардеец.

– Я только солдат и исполняю то, что мне скажет народ, – был дан точный и холодный ответ.

Спустя пять секунд напряжённого молчания, донёсся ответ:

– Хорошо, раз того требует ситуация, я беру на себя командование народным полком под номером двести три.

– Вот это чудесно, – металлический клокот горла выдал нечто похожее на радость, в лазах блеснуло что-то зловещее. – Я, как ставленник повинности Слова, предлагаю повторить и обновить наши цели и задачи, дабы мотивировать души наши на более тонкие струны военно-народной деятельности.

– Да, – все ответили монотонным поникшим голосом, приготовившись к пламенным речам. – Товарищ.

Форос вознёс посох, но тот практически упёрся в потолок, и идеология, облачённая в металл, подобно древним религиозным иерофантам и фанатикам, вдохновенно изложила сущность грядущих грозных свершений:

– Как говорил один из древних мудрецов коммунистического движения – наша цель есть самое священное, это воля, которая направляет острие клинка, это великая сила, что сияет подобно солнцу и ведёт за собой бесклассовые народы. И наша цель сегодня так же будет велика и славна.

В эту секунду кто-то из работников штабного центра кашлянул, и Форос прервался, резко мотнув головой в сторону, одёрнув посох и зловеще вздёрнув пальцы, и тусклый свет пал на металлические когти. Окружающим показалось, что сейчас Форос расправиться с незадачливым партийцем за то, что тот случайно прервал начало его пламенной речи, однако голосом абсолютно холодным, иерарх сказал:

– Не прерывайте меня.

– Продолжайте, – предложил Аристарх, сложив руки на груди.

– О чём я… ах да. Товарищи, я хочу вам напомнить, что сейчас наша священная цель – уничтожить мятежников, искоренить нечестивое племя, которое подумало, что может выбирать жизнь вне классов. Наша ярость и зверства, которые мы сотворим над врагами коммунизма, будут освящены голосом пророком наших идей из прошлого!

– Да, старший товарищ Форос! – воскликнули все.

Никто не повернулся, дабы посмотреть на говорящего Фороса, но все ему внимают, все слушают его слова и каждый понимает, что если не стоит не воспринимать то, что даёт им партиец. По невзрачным экранам мониторов, помимо сводок с данными и тактическими картами, расчерченными линиями нападения и съёмок со спутника, текут и молитвенные россказни про величие Коммунистической Партии.

– Старший товарищ Форос, – осторожно сказал воин в серой униформе. – Вы были на оперативном собрании народа перед походом?

– Нет, товарищ Владимир, не был.

– Тогда вы должны знать наши боевые задачи, которые были народом выдвинуты на собрании, и которые мы исполняем.

На секунду Форосу показалось несуразным, что народ, толпа, принимает решения, которые будет исполнять военное командование, на одну лишь долю секунды, сквозь строки данных, ставших мыслительными процессами о славе и верности идеям равенства, прорвалась шальная мысль – «как можно народу доверять такие важные дела?»

«Нет-нет-нет!» – тут же возопил Форос в мыслях, осознав, что он едва не покусился в уме на святыни народно-коммунальные и ум его вспыхнул “покаянием " – «простите меня, простые меня недостойного бытия коммунистического, прости меня народ святой за мысли мои противные и несущие хулу тебе».

Окончив акт принесения прощения, иерарх лишь кратко кивнул, давая товарищу высказаться:

– Так вот, народ нам дал первостепенную задачу – уничтожить группы мятежников, место базирования которых было обнаружено с помощью воздушной видеосъёмки и разведки.

– А как вы вообще вы вышли на их след? – поинтересовался Форос. – Просто я ни о каких мятежниках до нашего выступления не слышал.

На вопрос ответил Аристарх:

– Около полугода назад, пятнадцатый оперативно-розыскной отряд Народной Гвардии, во время планового прочёса местности, обнаружил одинокого грибника, который был не из партийцев. По ходу допроса и после применение к нему процедуры народного порицания.

– О, как же я люблю эту процедуру, – скрежет металла выдал что-то смахивающее на садистское удовлетворение; и так оно и есть, поскольку «народное порицание» это жуткое действо, когда человека ставят на площади у выносного столба, и каждый партиец может высказать «порицание» правонарушителю, путём его избиения розгами. Считается, что в это время вольный и свободный народ несёт кару нечестивцу и заставляет его понять, что отвергающий коммунизм – пропирает сам народ.

– Я попрошу вас, старший товарищ, – надавил слегка Аристарх, недовольный, что его прервали. – Наша задача… а я об этом уже говорил. Уничтожение врага.

– А народ не давал возможность помилования? – вновь звучит холод речи Фороса. – Мы просто могли бы набрать отступников для нужды народной. От имени Партии я бы мог раздать всем нуждающимся по одному «народно-обращённому».

Все помнят, что одна из задач организма войны Директории Коммун – набирать людей, брать в плен, чтобы потом их максимально переделать и поставить на народные нужды. Нет, это не рабство, ибо рабу позволяют сохранить личность и своё, внутреннее мнение о происходящем, пускай если пленённый и озвучит свои вольные мысли если и убьют. После прохождения всех процедур, человек окончательно превращается в механизм воли Партии.

В памяти Фороса возникает чудесный образ – существо человеческого вида, которому стёрли в пыль психику и построили заново, установили в голову механизмы подчинения воли и пропустили через душ идеологических установок.

– Изумительно, – губы отпускают металлический шёпот.

Память дальше рисует образы того, что сотворят с этими людьми. Народ расхватает их и пустит в пользование, как общую собственность. В местах приёма пищи они станут живым интерьером – будут статуями для красоты или поддержкой для двери, в домах полового просвещения мебелью для утех, в армии на них станут отрабатывать удары и изучать военные приёмы, а в больницах их просто пустят на органы.

«Всё для народа и по строчке коммунистического учения», – говорит он себе.

– Да, могли бы, – говорит Владимир и холодным грубым голосом продолжает. – помимо всего прочего, Народная Армия, для выполнения народной задачи выработала ряд боевых установок, который необходимы для успешного завершения операции.

– Так, – по-властному начал Аристарх. – А они согласованы с народом? Вы же знаете, что по букве закона, ничего без его голосования.

– Да, всё нормально. Так о чём я… ах да. Нашими задачами станет уничтожение передовых аванпостов противника с помощью авиации. Тут, тут и тут, – Владимир длинной пластиковой указкой показал на голографическую карту, касаясь кончиков подступов к городу.

– Ваша разведка докладывает, у врага есть средства борьбы с авиацией? – вопросил Форос.

– Этого нашим разведчикам не удалось узнать.

Форос ткнул куда-то в сторону города длинным пальцем, показывая на самую окраину.

– Уничтожьте этот район, зачистите его от всякой швали. Разместим там артиллерию, чтобы раздавить их как тараканов, – с толикой жестокости изложил мысль иерарх.

– Тут вроде они содержат детей, согласно данным разведки и вряд ли они смогли их перевести в другое место и тем более не смогут, когда всё начнётся. С ними, что будем делать?

– Все они – отступники, все они преступили священный народный закон, и народ нам дал санкцию на полное и тотальное истребление врагов. Мы говорили людям, что у врага, возможно, будут дети, но народ сказал – уничтожить, – речью, лишённой чувств обозначил позицию Форос, с которой спорить не имеет смысла.

Владимир ничего не говорит, и не видит смысла. Он – инструмент воли народа, а значит должен подчиниться его воле и продолжить доклад:

– Так, после того, как передовые части мятежников будут уничтожены, мы займём окраины разрушенного города и разместим там плацдарм для наступления, в котором будут базироваться основные средства технического обеспечения.

– Хорошо, что дальше.

– А дальше, старший товарищ Форос, думаю авиацией мы зачистим восточный округ города, – Владимир очертил кусок земли, наиболее отдалённый от границы. – Затем на западе от города разместятся заградительные отряды, чтобы уничтожить всех тех, кто попытается бежать.

– А скажите, вы решили проблему с теми, кто пытался прорваться через стену?

– Да. Мы их выбросили обратно в город, но если они попытаются ещё раз прорваться, дружина Народной Армии их не удержит, и я уже распорядился отправить туда дополнительно две сотни бойцов.

– Хорошо, очень хорошо!

– Далее, с помощью артиллерия мы зачистим все сектора города, чтобы оттеснить врага к заданным точкам, где их накроет летательная крепость и вертолёты.

– А использование пехоты? – возмутился Форос и потянулся к карте, стуча пальцами по панели. – Я думаю, ей можно будет раздавить центр врага. А? Что думаете, товарищ Владимир?

– Под поддержкой нашей летательной крепости, отряды Народной Армии займутся зачисткой ключевых районов и созданием постов удержания. После того, как основные узлы логистического снабжения и точки командования будут уничтожены, армия перейдёт к секторальной зачистке.

– Так, а что по пленным?

– Согласно народному решению, – вмешался с надменным голосом Аристарх. – Народом, нам велено взять двадцать пять процентов от общего числа пленных, а остальных – убить на месте и сжечь, чтобы они своими телами не осквернили земли обетованно-коммунистической.

– Согласен, – поддержал его Владимир. – Решение народа в этой части надобно исполнить.

– Я бы взял побольше людей, дабы усладить народ наш подарками ему, – воспротивился Форос. – Я буду призывать армейских, дабы они брали в плен коммунопротивных людей. Порадуем народ в ульях новыми предметами для забав народных.

– Кстати, у нас будет помощь элитного десантного полка? – спросил воин в серой одежде. – Если так, то это вообще чудесно.

– Насчёт этого – к товарищу Форосу.

Тут же раздалась холодная речь существа:

– Я не стал испрашивать помощи у полка нашего улья, не у нашего Егерско-Оперативного и Третьего Сторожевого. Нам же нужно держать границы под охраной ведь рядом Рейх.

– Форос, – недовольно пробурчал Аристарх. – У нас не достаточно сил, чтобы быстро подавить врага.

– Но элитный десантный полк самостоятельно выразил желание присоединиться к карательной операции по подавлению мятежа, – в отголосках электронно-металлического громыхания раздалось нечто смахивающее на безумную и неестественную радость.

– Вот это я понимаю, помощь! – обрадовался Владимир. – Теперь то мы точно вроем эту шваль в землю.

– А как они собираются к нам попасть? А то я не хочу остаться без поддержки во время наступления.

– Товарищ Аристарх, не маловерничайте. Они придут по воздуху. И если больше по ним вопросов больше нет, что у нас есть ещё по целям и задачам?

– Больше ничего нет, – почтенно и в один голос сообщили товарищ Аристарх и Владимир.

– Ну что ж раз все планы и задачи обговорены, то я думаю можно и сказать слово коммунистическое, ибо как целая армия, военная машина, да без напутствия от иерарха народного! – Стукнув посохом по полу, и радостно заголосив металлом, Форос потянулся к одному из ретрансляторов, чтобы забить радиоэфир свое пламенной речью, которую все приготовились слушать внимательно, ведь говорит сам представитель народа, который позовёт их от имени и по воле кучи людей убивать и истреблять другой люд.

Глава двадцатая. Багряный молот

Следующий день. Утро.

Рассветает и небо зажглось, только не от того, что появилось солнце, совершенно не поэтому. Авиация – реактивные самолёты, издавая ревучий рокот двигателей, пикируют над разорённым городом и скидывают груз ненависти – бомбы, и ракеты отпущены в свободный полёт и уже несутся к земле, чтобы отчистить её от нечестивцев в глазах руководства Директории Коммун.

Над лесом руин и разрушенных построек проревели три самолёта, обтекающих форм и сбросили дождь ярости на головы людей. Давиану пришлось укрыться за каким-то зданием, чтобы его не ранило осколком, и он лишь мог представить, как снег вместе с каменной крошкой ударил фонтаном, и какое-то здание исчезло в вихре огня.

– Проклятье! – сплюнул парень, когда в его ушах поселился дикий гул и побежал дальше, согласно приказу.

Окраины города превратились в одну большую мясорубку, куда бьют гаубицы сопротивления и месит артиллерия наступающих войск и парню именно там предстоит занять позицию, на передовой, чтобы встреть врага мужественно. Бронежилет сильно оттягивает к земле, в придачу к плотной одежде, а руки заняты той же винтовкой.

Ещё раз над головой раздался дикий резкий гул и появился один из самолётов, к которому откуда-то из руин рванула шипящая ракета, отразившая на своём тёмно-зелёном корпусе образы неба. Самолёт попытался свершить маневр уклонения, но ПЗРК мятежников ранил его в правый борт, и судно плюнуло огнём и осыпало окрестности звенящими металлическими осколками, устремившись пламенной кометой к земле. Ещё пара мгновений и страшный взрыв где-то за руинами заглушил звуки стрельбы и рокот взрывов на передовой.

Небо для Директории Коммун оказалось закрытым и те, кто считали, что смогут крушить сопротивление сверху сейчас, наверное, обливались слезами из-за того, что им придётся встретится лично с врагом и пехотой, танками решать вопросы войны, не прибегая к небесной каре.

Давиан не радостен, не печален. Ему уже всё равно – он давно умер в душе и сейчас готов был отдать жизнь, лишь бы уже не чувствовать, не видеть и не слышать вой пика конфликта. Только мысли о Юле дёргают в нём за струны жизни, только скорбь о девушке и том, что её, скорее всего, предстоит умереть, находит свой отголосок в осколках жизнелюбия и человечности.

– О, как бы я хотел, чтобы она выжила, – подняв лицо к небу, обратился Давиан в надежде на то, что его услышат.

Ещё пару метров сквозь тропинки между нависшими разрушенными постройками миновал Давиан и каждое из зданий – призрак былых времён, готов обрушиться прямо на его голову и похоронить навечно.

Он миновал их и выбежал прямо к своему отряду – десять человек, разодетых кто в куртку, кто в пальто и на всех средние и лёгкие бронежилеты, а в руках по тонкоствольной штурмовой винтовке, с некрупным корпусом и прицелом.

– Мы только тебя ждали! – заголосил какой-то мужчина с синей лентой на груди, показывавшей его командирский статус. – Ты где был!?

– Мне старшой отдал приказ, – тут же ответил Давиан, взирая на то, что они стоят на разрушенной заснеженной площади, окружённой разрушенными строениями и разваленками, так же покрытыми белой пеленой.

«Мы же прямо на открытом месте?» – удивлённо подумал юноша и перехватил винтовку в боевое положение.

– Какой приказ?

– Мы должны выдвигаться на передовую к полуроте «С» и обеспечить им поддержку. Судя по донесениям, там самый плотный огонь.

– Ага, – задумался десятник, но его дума прервалась из-за рёва винтовых лопастей, приближающихся откуда-то справа.

Вертолёт, чёрный и похожий на стрекозу показался из-за крыш разрушенных домов и быстро сблизился с площадью и, накренившись, выпустил из себя содержимое – пятеро воинов в серой броне и красными беретом на голове спустились по тросу в двухстах метрах от мятежников.

– Десант! – вскрикнул десятник, лихорадочно отдавая команду, – огонь-огонь-огонь! Не дайте им закрепится!

Повстанцы накрыли ураганным огнём десантников, но что есть кучка оборванцев, убежавших в отчаянии и страхе от режима, против умелых воинов-фанатиков, открывших меткий огонь из стрекочущих автоматов.

Вертолёт, не произведя не выстрела, направился дальше и завязался жестокий бой. Давиан тут же лёг в снег, и каска съехала ему на лицо. Когда он её поправил, то увидел, как в мгновение ока враг рассредоточился, ловя бронёй пули – результат неумелых выстрелов и сам открыл огонь. Два из десяти человек упали на землю, оросив белый покров алой кровью с пробитыми шеями.

– Что за безумие творится!? – кто-то закричал и тут же получил пулю в голову, навечно получив ложе на мягком пушистом снегу.

Давиан уже предчувствовал, как смерть берёт его за горло холодной ледяной рукой и вот-вот он отдаст Богу душу, но неожиданный поворот не заставил себя ждать. Из руин раздался истошный вой крупнокалиберного станкового пулемёта и сне взметнулся фонтаном искрящегося серебра, а пули коснулись первых десантников. Спустя мгновение первого врага разорвало на части от напористой очереди и силы патрона, его останки рваными кусками одежды и плоти, орошая белый покров тёплой кровью, разбросало в стороны. Увидев страшную картину, враг попытался накрыть огневую точку, но не успел даже рассеяться – их раздавили таким же способом и последний пал под напором группового огня стрелкового оружия.

– Сколько нас осталось!? – раздался вопрос десятника, рука которого латается серым бинтом с пятнами крови.

– Восемь человек, друже, – донёсся ответ от тучного мужчины. – Надобно доложить в штаб.

– На связи Оникс-1, как меня слышно, Твердыня, – обратился по тяжёлой чёрной рации десятник. – Приём, меня слышно?

– Да, Оникс-1. Передавайте, – с шипением помех, раздались слова. – Что у вас там случилось?

– Враг высаживает десант в различных частях города, видимо они хотят застать нас врасплох и разорвать пути снабжения и разделить части. Как слышно, приём?

– Слышим вас хорошо, Оникс-1. Мы примем все возможные меры для уничтожения групп десантников. Если ещё заметите, отсылайте их местоположение и по возможности, накроем их артиллерией.

– Так, точно Твердыня. Конец связи.

Десятник обернулся к людям и окинул их взглядом, настолько печальным и обречённым, что Давиану стало не по себе. Вчера вечером вернулись те, кто должен был прорваться за стену, и они принесли страшную новость – им придётся умереть. Все понимают, что они идут на смерть, что сегодня их последний день, но лучше умереть в битве за свободу, чем возвращаться в индологическую тюрьму.

– Отряд, за мной! – скомандовал десятник и повёл людей на передовую, там, где война кипит сильнее всего.

Давиан чётко помнит задачи, однако находит их бессмысленными. Внешний круг обороны при поддержке гаубиц должен держать врага на расстоянии, пока обычные люди не спрячутся в канализациях и катакомбах, стремясь продлить свою жизнь ещё на пару часов. Дети и женщины, не взявшие оружие в руки, сейчас бредут по старым разрушенным подземельям, стараясь как можно глубже забраться, чтобы потом, через пару недель вылезти и прожить ещё пару лет вдали от Директории Коммун.

Самому юноше не говорили, в чём заключается роль каждого подразделения, да ему и всё равно. Главная его цель – подольше прожить и подороже продать свою жизнь, унеся с собой на тот свет как можно больше врагов.

Спустя минут десять перебежек они вышли на линию фронта и Давиан узрел картину огненного боя. Весь предгород утонул в сотне взрывах, превратившись в одну большую линию артиллерийского заграждения.

Давиан рухнул на мешки с песком и выставил винтовку перед собой; его ограждают ветхие укрепления из камней, в зданиях засели пулемётчики и противотанковые отряды, вместе с командами ПЗРК, траншеи с солдатами.

– Как у вас дела? – спросил десятник у высокого черноволосого человека в коричневом пальто с мехом и автоматом АК-74 наперевес.

– Враг уже пытался три раза пробиться, – воин показал на поле, где слабо различимы осколки с пылающими останками корпусов самолётов и вертолётов. – ПЗРК, которые мы нашли в руинах, оказались весьма добрым подспорьем в битве с авиацией. Они больше не пускают на нас их.

– Вы же понимаете, что к утру в электронных изданиях появится радостная новость, как народ разбил единоличников-мятежников? – раздался женский голос; говорила смуглая черноволосая полноватая девушка в ватнике. – Мы не сможем долго удержаться, их там слишком много.

– Нет, не сможем. Но мы дадим нашим детям шанс ещё прожить! – раздался повышенный голос командира полуроты. – Мы умрём, чтобы они жили! Не дадим партийному гнилью из нас сделать рабов, не дадим проклятым тиранам сотворить из наших детей предметы для своих богомерзких утех!

– Каков план? – тут же спросил десятник, и Давиан прислушался к тому, что ответил глава воинства.

Мужчина, чуть-чуть кашлянул в кулак и грубым голосом ответил, стараясь пересилить рокот взрывов:

– Мы должны удерживать наступательные силы противника как можно дольше на краю обороны, а когда они прорвутся, отступить на второй рубеж обороны. Дороги «Зета-А» и «Зета-Б» заминированы, как и часть строений здесь. Так же, мы подготовили ловушки на всём протяжении больших дорог, чтобы остановить танки.

– Какого рода?

– Ямы и взрывчатку, чтобы сбить гусеницы. На верхах засели снайперы и противотанковые охотники.

– А что с поддержкой?

– К западу нас прикроет рота «Альфа», а к востоку засели пулемётные расчёты роты «Бета». А в глубине города есть пара миномётов.

– Хорошо. Очень хорошо.

– Именно так, мой друг. Дадим же бой проклятым уродам!

– Аминь, – прошептал юноша, надеясь, что слова командиров исполнятся в точности и не пойдут прахом через пару минут битвы, когда артиллерия смолкнет и в бой вступит пехота.

Давиан мог бы и радоваться словам командира полуроты, но в глубине души он понимает, что обычным оборванцам не совладать с регулярными войсками Директории. Да, у них есть миномёты, пулемёты и прочее оружие и они даже научились им пользоваться, но это не заменит боевого опыта и навыков военного дела, а также технологического обеспечения. Армия Директория во всех аспектах превзошла их, и единственное, что устье у повстанцев, так это любовь к людям, которые стали близкими, вылившаяся в человеческую ненависть. Это есть великий мотиватор к действиям, который похлеще всякой партийной установки и идеологии.

Артиллерия смолкла, что стало символом начала битвы. Гаубицы мятежников берегут боезапас, а вражеские артиллеристы дают своим возможность двигаться вперёд и не смеют подойти ближе, чтобы не стать мишенью для мятежных стрелков крупнокалиберной артиллерии.

Давиан смотрит через оптический прицел винтовки, внимательно высматривая позиции впереди, и он увидел, как земля со снегом осела на перепаханные поля разрушенного и обращённого в поле мусора предгорода, а затем появились они. Танки, обтекающей формы, идущие впереди подобные броне для лёгкой техники позади, несущей десятки человек пехоты, а также для обычных людей, плетущихся за бронированным кулаком моторизованной кавалерии.

– Зальём их огнём! – раздалась команда, и оборона ответила оружейным хоралом десятков орудий, шлёпнув сотнями и тысячами пуль по наступающим врагам. Противотанковые ружья гаркнули и корпуса танков сверкнули рикошетами и маленькими взрывами, а некоторые встали на месте, потому что их гусеницы слетели.

Давиан сжал с тяжестью на сердце курок и раздался звук подобный удару хлыста, а затем ещё один выстрел, пока юношу не одёрнул какой-то мужчина, грозно и строго сказав:

– Ты по кому стреляешь, сынок? Они в броне, лучше побереги патроны.

Танки превратились в стену залпового огня – пушки окатили оборонительный рубеж огнём артиллерии. Над Давианом раздался страшный свист, где-то рядом грохнул, взрыв и его окатило пылью, снегом и грязью, а в ушах снова завопил истошный писк. Ещё один залп и какое-то здание накрыло взрывами оно под собственным весом, издавая страшный хруст, рухнуло и всё накрыло пыль и каменная крошка.

– Истребите эти танки, скорее! Нам нужны гаубицы! – кто-то орёт, отстреливаясь из противотанкового ружья.

– Не получится, – был дан ответ. – Они работают на другом секторе. Остановите лучше БТРы!

– Есть!

Когда боевые машины приблизились, из множественных точек ударили гранатомёты, оставляя за собой шлейф дыма, вливаясь в дождь снарядов противотанковой артиллерией, накрыв адским крещендо и ливнем снарядов колонну танков. Корпуса вспыхнули яркими вспышками и затрещали взрывами, раздался металлический стон, некоторые танки встали и загорелись, некоторые упорно продолжают движение, а какие-то разлетелись салютом, полыхающим обломков, разнёсшихся по округе.

– Так их, так! – кричат люди.

БТРы, большинство из машин, так же стали жертвами бронебойного огня и выпустили из себя десятки пехотинцев, которые рассеянным веером стали наступать, прикрываясь за танками и за разбитыми осколками.

– А вот теперь можно сынок! – раздался хриплый голос мужчины и он сам сжал крючок, его крупнокалиберный пулемёт звонко загрохотал, сея смерть каждому противнику.

Давиан открыл беспорядочный огонь из своей винтовки, она лихорадочно задрожала в руках, выпуская пулю за пулей. Ему нет дела до того, попадёт он или нет, лишь бы стрелять и ожидать скорой смерти.

Рассеянные ряды оказались прижатыми сумасшедшим огнём к земле. Танки пытаются вычищать огневые точки, но противотанковые пушки так умело стреляют по тяжёлым машинам, что пришлось дать заднюю и пытаться вести бой с дальних позиций, пропуская джипы.

Корпуса, отображающие на серой поверхности такие же бесцветные небеса, покрыты надписями – хвалой Партии. Около тридцати штук быстрых машин, несущих на себе ракеты и автопушки, прорвались через перепаханное поле и встретились с напористым огнём. Быстрым выпадом своего оружия они успели накрыть пару огневых точек, но сами стали жертвой миномётного и пулемётного огня, который разорвал металл корпусов в металлические клочья и вместе с людьми разбросал по округе.

Давиан видит, как часть войск Директории получила приказ отступать и занимать, оборону для перегруппировки и он бы обрадовался этому, если бы не состояние их войск. Всё пожирает трещащее пламя, всё находится во власти огня. Множество огневых точек смолкли навсегда, противотанковые пушки стали металлолом, а часть людей отправились навстречу вечности.

– Отряд, – обратился командир полуроты. – Вы молодцы, но мы выдержим ещё одно наступление, и потом нам придётся отходить. Подготовьтесь, ибо враг ещё может нахлынуть.

– У нас проблема! – обратил десятник. – Наши гаубицы под угрозой. Десантники врага наступают на артиллерийские позиции. Охранные отряды долго не выдержат наступления.

Молот Директории, её военная машина стремится уничтожить самое важное преимущество повстанцев одной рукой, пока другой конечностью вновь бросает на редуты своих солдат.

– Наступление! – кричат солдаты, когда показываются вертолёты, выпускающие ракеты по оборонительным позициям и уклоняющиеся от плотного шквала снарядов ПЗРК.

Их борта пожрали огонь и взрывы, но они продолжают наступление, выжигая всё, падая и взрываясь. Большая часть позиций с пушками сгинула в ракетном огне, прежде чем оставшаяся авиация отступила, уступив места тяжёлой технике.

– Докладывает рота «Альфа» и «Бета», – раздались слова из рации. – Наши потери сорок процентов личного состава, начинаем отступление на вторые оборонительные позиции. Нам нужно прикрытие!

Артиллерийская танковая линия снова открыла огонь, и возле Давиана всё вспыхнуло и загрохотало, а пехотинцы Директории перешли в неумолимое наступление, несмотря на слабый огонь некоторых пулемётов, когда стало понятно, что позиции практически уничтожены.

Юноша поднялся, чтобы сменить позиции и его глаза увидели всюду огонь и разрушения, опаленные стены и разорванные окровавленные и обожжённые трупы, смердящие тошнотворным ароматом палёной плоти.

– Бери свой отряд и выступайте на помощь гаубицам. Мы здесь справимся! – командует командир полуроты дружиннику и тут кивком дал ответ.

Давиан, ступая ватными ногами через тела и куски камней, отходит вместе с восьмою бойцами, оставляя позади себя громоподобные взрывы, и свист пуль, преследующий каждого. Он с трудом пробрался через разверченные траншеи и бегом присоединился к отряду:

– Гаубицы расположены к северу отсюда на большой площади, – доложил десятник. – Нам необходимо прорваться к ним и обеспечить защиту, отбросить десантников и по возможности их уничтожить.

Отряд перешёл на бег. Пробираясь через разрушенные здания и под гулом редкой авиации, собирая по пути отставших или разбросанных солдат, набрав два отделения, десятник вывел двадцать человек к путям, оттенённым громадными тусклыми постройками, воющими о славе прошлых столетий.

Впереди, на тропе, показались люди, в серой одежде и красными беретами, тихо пробирающимися укрепления. Они идут медленно, тихо, сосредоточившись на цели, на проникновении.

– Отряд, – шёпотом приказ десятник. – Присесть.

Двадцать человек тихо прильнули к белому снегу и руинам, к камням и укрытием, и по указу командира подобно теням, плясавшим в безмолвии, двинулись вперёд, стараясь взять врага в клещи. Десантников всего шесть человек, но их умения не стоит недооценивать, ибо и в таком количестве они с лёгкостью отбросят всю двадцатку и единственный шанс – умело воспользоваться скрытностью. И когда отряд достиг цели, десятник отдал приказ:

– Давай!

Кинжальный огонь из автоматов, пулемётов и винтовок накрыл пятерых десантников и трое мгновенно пали средь осколков построек, только двое смогли дать бой. Их убойное оружие скосило троих мятежников, разбив бронежилеты и прошив насквозь тела; возле Давиана пронёсся снаряд вражеского автомата и разбил кусок стены, за которой укрывался парень.

Ещё двое солдат ринулись вперёд, однако были остановлены метким огнём и нашли вечный покой в кучи строительного мусора.

– Гранатами их! Гранатами!

Тут же полетели четыре или шесть снарядов, накрывших рассеянным дождём врага, и спустя пару мгновений раздались взрывы. Дрожащий от каждого хлопка Давиан насчитал пять взрывов гранат, которых хватило, чтобы добить десантников и разметать их останки по снегу.

– Пробиваемся дальше!

Понадобилось минут пять, прежде чем отряд вышел к большой и широкой площади, где огонь продолжают вести гаубицы. Чёрные стволы устрашающими столбами уставлены в небеса и когда они изрыгают массив пламени и снаряды, земля сотрясается и дрожит от той титанической силы, с которой бьют гаубицы. Давиан увидел, что у гаубиц уже лежат мёртвые люди – бывший орудийный расчёт, застигнутый врасплох десантом. Вокруг гаубиц выстроена целая оборонительная крепость –траншеи и укреплены куски построек, обнесены мешками с песком, а переходы и дороги сюда занесены мусором и баррикадами. Всюду ведут бой люди в разношёрстной одежде, но терпят поражение от солдат в алых беретах, напирающих с неистовым упорством и умением.

Давиан лёг в какую-то траншею, ведя беспорядочную стрельбу и со звоном вынимая обоймы. Его винтовка старается поразить десантников, но пули то ли пролетают мимо, то ли рикошетят об их броню и, кажется, они неуязвимы. Пули жужжат над головой, гранаты с гулким грохотом взрываются рядом, раздаются звуки агонии и крики боли и всё это смешивается в протяжную и жуткую, по истине адскую симфонию войны и бойни. Мятежников тут не менее роты, десятников впятеро меньше, но они побеждают и идут, будто заговорённые.

– Почему мы проигрываем!? – вопрос так и остался без ответа – мужчину, слова которого пробились через вой боя, скосила автоматная очередь, и он с разворошённой грудью украсил грязный снег бурой кровью,

Ещё раз гаубицы дали залп и всё вокруг сотряслось от страшного грохота и озарилось ярким пламенем

Для Давиана всё это напоминает безумие, его берёт желание закрыться руками и не слышать всего этого, не видеть творящегося вокруг кошмара, залечь на дне траншеи и так лежать, пока всё не кончится. Его руки дрожат, стрелять становится всё труднее, дыхание стало прерывистым и глубоким, а сердце колотится, как истошное и кажется, что сейчас оно вылетит.

«Господи, помилуй!», – взмолился юноша, не зная к кому больше обратиться в инфернальном шторме битвы.

На мгновение необычайное спокойствие коснулось его души, и он смог увидеть, как первая пятёрка десантников прорвалась к ним, через заградительный огонь и укрепления, оказавшись в десяти метрах от траншеи юноши. Усиленным и кучным огнём смогли убить только одного – рой пуль изорвал ему бронежилет и пробился через слабые места, но остальные продолжают сеять смерть разрывными патронами автоматов.

– Давай, гранатами их! – Давиана одёрнул какой-то мужчина, лицо которого так похоже с лицами остальных – всё вымазано в грязи и саже.

Парень послушался и машинальным движением вынул единственную гранату, твёрдо обхватив пальцем кольцо и потянув его со всей силы. Оно вышло со звоном, и юноша метнул её, присоединив к дождю из не менее десяти снарядов, которые упали в аккурат наступающих десантников, устроивших вокруг себя кровавую жатву, размалёвывая выстрелами, как кистью, полотно битвы яркими кровавыми мазками, которые в пылу побоища обратили на них внимание в самый последний момент.

Десяток взрывов накрыли дланью разрушения и разрывной волны небольшой участок земли, за плотным плащом грязи и серого снега, скрыв врага. Когда звон, грохот и пелена спали, мятежники увидели, что их затея удалась, тела десятников, обезображенные с изодранной одеждой, разбросаны по разрушенным укреплениям и упокоились в обломках зданий и снегу.

Однако радоваться рано, ибо ещё пятнадцать элитных бойцов Директории Коммун продолжают наступление, и нет от них спасения. Грохот разрывных зарядов становится ответом на потерю братьев по коммунизму и объятые ревностью к идеологии и движимые полученным приказом они перешли в наступление. Полтора десятка бойцов врезались в оборону как раскалённый нож в холодное масло и стали её резать и терзать, устроив самый настоящий парад смерти. Их автоматы как бешенные дёргаются и рвут мятежников в клочья, Давиан видит, как пару человек десантник расстрелял едва ли не в упор, и их тела разорвало на части от напора очереди.

Оборона пытается удержать напористых солдат, но ничего не удаётся. Положены десятки жизни на алтарь поражения и ропот стал пробираться в рядах защитников, пока не раздался хлопок. Один из десантников со сквозной дырой в груди медленно опустил автомат, покачнулся и завалился на спину с непониманием, застывшим в глазах навечно. Ещё хлопок и второй противник ложится на землю, а остальные пытаются рассредоточиться.

Через мгновение на площадь ворвался транспорт – большая коробкообразная конструкция с гусеницами вместо колёс и открытым верхом. Его два крупнокалиберных пулемёта дали залп, и грохочущая очередь сверкающей молнией настигла десант.

– Рассеяться! – послышался приказ вражеского десанта.

Два станковых пулемёта наверху и один возле водителя жутким громыханием и множеством пуль заполнили пространство. Ещё трое десантников пали жертвами контратаки, пока их братья не отомстили – кучной очередью их патроны прошили борт транспорта, и скосили пару пулемётчиков, выкрасив всё внутри кровью, но тут снайперы дали знать о себе, парой метких выстрелов в голову отправив в забвение элитных бойцов. Ещё один гулкий выстрел из противотанкового ружья лишил десантника жизни. Оборона дружным огнём накрыла вражескую рассеянную пехоту, пока двое отважных бойцов под воем стрекочущих пуль не заняли в транспорте место погибших воинов и снова воздух наполнился ароматом раскалённого металла и пороха, а в уши полился звон грохота крупнокалиберного пулемёта.

Когда был дан приказ отступить, в живых осталось трое из десанта и они, что было мочи, сверкая пятками, ударились в бега, как можно скорее желая покинуть это место. У самых глубин руин, в которые сунулись десантники тяжёлая рука очереди двух пулемётов настигла третьего врага, разорвав его спину и оросив серый камень алым.

Когда всё кончилось, наступило странное благоговейное спокойствие, только где-то вдали стрекотали пули и раздавался грохот боя. Давиан поднялся, чтобы лицезреть картину минувшего боя, опираясь на винтовку, как на трость и обомлел. Из сотни обороняющихся выжило не больше двадцати пяти человек, остальные усеяли телами пространство.

– Ты как, парень? – взял его за плечо какой-то мужик и Давиан машинально ответил:

– Вс-всё хор-хорошо.

– Ох, не думаю, – хлопнул его по плечу мужик. – Ладно, приходи в себя, с остальным потом разберёмся.

Давиан даже не представлял, что выйдет из встречи с элитными войсками Директории. Столько жертв пришлось положить, чтобы сберечь артиллерию, которая смолкла в ожидании новых стрелков и наводчиков, ибо старые отдали свои жизни на алтарь пирровой победы.

Юноша проверил боезапас. Всего один магазин остался, не считая того, что в винтовке и пистолет в придачу с одной обоймой. Не густо и Давиан понимает это, однако смиряется с тем, что это бытность и от неё никуда не деться. Его испачканное лицо уставляется на десятника, который рядом что-то обсуждает по рации:

– Говорит Оникс-1, Твердыня, приём.

– Мы вас слушаем, Оникс-1, – с помехами и статическим треском звучит ответ.

– Десант противника в количестве двух человек отброшен. Позиция гаубиц защищена, как слышите, приём?

– Слышим вас хорошо, Оникс-1.

– Нужен на позицию дополнительный орудийный расчёт. Старый был уничтожен противником.

– Хорошо, Оникс-1, мы высылаем ещё людей. У нас появилась проблема в западной части города. Враг смог прорваться по линии Бета-С-1 и сейчас пытается с востока и на запад отрезать оборонительные части, как слышите, приём?

– Слышу вас хорошо, Твердыня. Ваши приказы по этому поводу.

– Вы в составе взвода «Спирит» должны ударить в головную часть наступающей колоны противника и остановить её продвижение на западный край города, чтобы у нас ещё оставалось логистическое сообщение.

– Нам будет оказана поддержка?

– Мы уже отправили гренадёрские отряды быстрого реагирования. Они должны сковать боями вражескую колонну.

«Гренадёры», – усмехнулся в уме Давиан, понимая, что под ними представляются обычные люди, только в усиленной броне и с ручными пулемётами.

– А может, мы её уничтожим? – предложил десятник. – Если нам поможет рота «Зета», мы бы могли…

– Мы ничего не можем, Оникс-1! Мы не сможем её уничтожить! – сорванный голос донёс яркий отказ. – Нас прижали по всем фронтам, солдаты Директории приковали к себе все возможные резервы, и у нас нет сил их отбросить. За последние часы боя мы потеряли сорок процентов личного состава, так что заткитесь и выполняйте задачу! Конец связи!

– Конец связи, – омрачённо закончил Десятник, окинув взглядом транспорт и приказывая, – моё отделение! Погружаемся.

Вместе с Давианом к транспорту поковыляли ещё три человека – всё, что осталось от отделения. Они устало забрались в корпус и юноша тут же рухнул на холодный пол, прижавшись к борту военной машины. Двое встали у орудия, выкинув тела изрешечённых мертвецов, и раздался звенящий звук передёргивания пулемётного затвора. Транспорт затарахтел, затрясся и с рёвом из выхлопной трубы рванул вперёд, навстречу грядущей битве.

Давиан погрузился в глубокую думу. И в его голову пришёл единственный вопрос, который занял всё внимание юноши:

«Почему это всё происходит со мной?»

Парень не может понять, чем он себе выстлал сюда этот путь, какой ценой купил билет в эту преисподнюю. Однако спустя мгновение он сам находит ответ, который оказался весьма тривиальным:

«Ведь всё это – результат моего выбора. А за что?». Память мгновенно ему привела стезю из случаев в жизни, наполненных эгоизмом и спесивостью, самовлюблённостью и слепотой, которые и привели его сюда, однако моментально рождается следующий немой вопрос – «А этим людям за что? Чего они плохого сотворили, что должны теперь умирать под ударами военного молота Директории?».

И в действительности – сердца этих людей не наполнены буйными горькими страстями, губящими душу, и единственная их вина в том, что они не пожелали жить в тюрьме для народа, построенной этим самым народом. И это действительно несправедливо, что этих людей ждёт не самая завидная участь, хотя они не душегубцы, не воры и не любодеи, но преступники в глазах народного закона – враги общества, поскольку решились отречься от него.

«Это не по справедливости», – подумал со скорбью Давиан.

– Эй, парень! – одёрнул какой-то боец юношу, и по голосу эта оказалась женщина с опалённым волосом и черномазым лицом. – Я смотрю у тебя какое-то старьё!

– У меня больше ничего нет кроме этой винтовки, – бесстрастно ответил парень. – Кроме пистолета.

Женщина протянула длинное оружие, и парень разглядел его очертания – длиннющий ствол, тянущийся прямиком к замку и курку, плавно переходящий в изящный приклад; подложка же сделана из светлой древесины.

– Что это? – спросил парень.

– Судя по всему энергомушкет. Кстати, – она бросила коробку, и юноша схватил её, тряхнув, слыша как там что с глухим звуком шевельнулось, – тебе это понадобится.

– Что это?

– Батарейки к нему. А винтовку свою отдашь кому-нибудь из «Спирита».

Боевой транспорт оказался под сенью разрушенного войной древности здания и там, на заднем дворе встретил группу из двадцати человек, вооружённых автоматами и винтовками с подствольными мортирами.

– А вот и наши молодцы! – отдал приветствие десятник взвода – худой смуглый паренёк, в короткой куртке и оливковыми штанами с крупными ботинками. – Ну что, остановим колонну!?

Давиан взглянул вперёд, дальше группы солдат и увидел, что их путь лежит на небольшое возвышение, на которой громоздится линия шестиэтажных мёртвых зданий, облачённых в серость и разрушения, а там, за ними стелется крупная магистраль – главная артерия усопшего града, разделяющая его на две неравных части, ибо северный кусок оказывается вдвое меньше.

– У кого-нибудь из ваших есть запасное оружие!? – вопросил десятник «Спирита». – У моего товарища разлетелся автомат.

– Да вот, – поднялся Давиан и швырнул винтовку с патронами, которые тут же словил высокого роста мужчина в пальто.

– Вот это молодец, наш парень! – обрадовался командир. – Враг уже на подходе, так что поспешим! Я отправил пару парней с противотанковыми ружьями и гранатомётами наверх, чтобы нас прикрыли.

– Айда! – поддержал другой десятник.

Воины сопротивления стремглав рванули на возвышение, чтобы занять дорогу, до прихода головной части колонны и транспорт, выжимая всё что есть в двигателе пролетел по грязному снежному «холму» и выбрался на асфальтовую подстилку для дороги. Широкая магистраль, не менее пятидесяти метров от одного края до другого, станет местом жаркого боя.

Давиан выбрался из машины и залёг у подготовленных мешков с песком, смотря на то, как бойцы «Оникса» сняли пулемёты и выставили поперёк дороги в укреплённых точках, там, где их стволы крепко укутали камень, мешки с песком и прочий мусор, ставший укреплением.

– Вы подготовились заранее? – спросил десятник «Оникса», показывая на линию укрепления и большую станковую установку, посреди линии баррикад – длинный вытянутый ствол, крепящийся к корпусу от которого исходит длинный провод к какой-то коробке, по всему видимому – генератору.

– Да, вчера командование дало нам приказ здесь всё подготовить на случай провала первой линии обороны.

– Враг идёт!

После крика кого-то бойца, все мгновенно прильнули к укреплениям и приготовились к долгожданной и судьбоносной встрече. Вдалеке раздался басовитый гул танковых двигателей, звонкий рёв моторов лёгкой техники и через пару минут появились первые вестники воли Директории. Военные джипы, серые как бетон, и обтекаемых форм, рвались в бой на самом острие вражеского «клинка».

– Огонь! – был отдан приказ.

Мушкет в руках Давиан не произвёл даже отдачи, лишь сухой треск и яркий светлый луч озарил пространство, расчертив его светоносным копьём. Это оружие – лучший способ выдать позицию стрелка, но свою заметность оно компенсирует убойностью – юноша увидел, как стрела энергии прожгла корпус и пронзила двигатель, заставив транспорт заглохнуть.

Совокупной рой пуль прикончил машину с экипажем внутри, разорвав её как консервную банку. Её место заняло ещё полдесятка машин, ответивших шквальным огнём, ударившим дождём горячего свинца по укрытиям повстанцев, взметая каменную крошку салютом вверх и посыпая её всё вокруг.

– Давай из пушки! – приказал десятник «Спирита», лежащий в ложе из кусков камней мешков с песком.

«Какой пушки?» – спросил себя Давиан.

Длинный ствол, укрытый лучше всего, питаемый от генератора, испустил лёгкий протяжный гул и из дула вырвался яркий ослепительный свет, принявший форму насыщенно-синего луча, который за пару секунд работы вспорол джипы, заставив металл плавиться и течь, а людей гореть заживо от нахлынувшей энергии.

– Сменить генератор! – был отдан приказ, пока приближалась волна пехоты.

Около полусотни солдат в серых одеждах оказались без защиты на растерзании перекрёстного огня, который ударил с двух сторон от дороги. Автоматы и пулемёты прижали огнём к земле передовые отряды, которые даже не способны подать носу из-за раскуроченной и пожираемой пламенем техники.

– Кто там? – спросил командир взвода.

– Говорит полурота «Волк», – раздался голос из рации десятника «Спирит», – северо-восточная часть города захвачена. Мы потеряли сектор и вынуждены отступить к вам.

– Да, давайте. Закрепитесь вдоль северного участка обороны, – сказал десятник, быстро переключив канал. – Командная, нам нужна поддержка гаубиц, как слышите! Командная…

– Гаубицы не отвечают, – раздался ответ, наполненный горечью. – Похоже, что они уничтожены.

– Проклятые десантники! – выругался десятник.

– Враг идёт!

Снова зазвенели громоподобные и звенящие аккорды битвы, дланью разорения, коснувшиеся вражеской колонны. Пулемёты и пушки заголосили, сея семена смерти среди наступающих танков и БТРов, которые прикрывают нерадивую пехоту. Энергетическая пушка свершает выстрел и один из танков превратился в факел полыхающего металла, со зданий понеслись дымные шлейфы, оставленный после ярких вспышек смертоносных боевых комет, накрывших броню танков и разбивших её.

Давиан делает ещё пару выстрелов, и лучи попадают прямиком в солдата, оставляя две маленькие опалённые дырки. Ещё выстрел и луч упирается в броню танка, оставив маленькую выбоину. Юноша ощутил дуновение войны – всё вокруг стало так горячо, такое ощущение, что сам воздух плавится от напряжения, а пространство готово расколоться от громыхания орудий. Он вдыхает, но не чувствует зимы и не одного из известных ему ощущений не настигает его. Это странное и безумное чувство, когда всюду витают ароматы крови, жженой плоти и плавленого металла, а по ушам бьют барабаны орудийного оркестра.

«Это самый настоящий ад», – подумал юноша, когда мушкет не выдал залпа. Быстро он вытащил отработанную батарею, и его обнесло паром и ароматом раскалённого пластика. Ещё одна батарея погружена и можно продолжить стрелять по врагу.

– Не сбавляйте темпа! – бодро кричит десятник «Спирита».

Всё вокруг захлестнуло безумие войны – армия Директория скована по всем сторонам и её победоносное наступление захлебнулось в пулемётном лае, треске энерголучей и вое пушек; мятежники же получают в ответ тучи пуль, бомб и танковых снарядов.

На мгновение Давиану показалось, на один лишь миг, что они проживут этот день и смогут встретить рассвет, чтобы уже завтра предстать перед вечностью. На секунду появилась мысль, что они остановят колонну, но зловещий и жуткий вой в поднебесье всё изменил.

Юноша тотчас всё понял, на уроках военного искусства в Рейхе им рассказывали, что есть авиация поддержки и летающие батареи. Он, было, захотел бежать, стартануть со всех ног прочь от укреплений, но было поздно. Оттуда, сверху, подобно гласу гневливого «божества», раздался гром, и сверкнула слабая молния и опустилась кара небесная на головы мятежников.

Снаряды стопятидесятимиллиметровой гаубицы, двух автопушек шестидесятого калибра, пали на землю. Сначала здания обратились в пыльную груду мусора, став братской могилой для гранатомётчиков, а когда пыль чуть-чуть осела, Директория снова опустила карающий молот на окаянные головы повстанцев.

Укрепления объяло пламя и взрывы, силы которых хватило, чтобы куски камня вместе с рваными частями старого асфальта на пару с орудийными расчётами, поднялись в воздух.

Давиан с десятником успели отбежать, и позади них вспыхнуло страшное пламя, которое было поглощено огромной стеной дыма и мелкого мусора, превративших огонь в сердце взрыва. Сила такова, что двоих со страшной силой швырнуло вперёд и оба по счастливому стечению обстоятельств пришлись на изорванные мешки с песком.

Десяток ракет из разных мест взметнулись к небу, и какая-то часть из них всё же коснулась борта самолёта. Раздался хлопок, который на земле практически не слышен и боевая грозная машина войны, поглощённая голодным пламенем и, деля небо чёрным шлейфом, стала падать прямо к тому месту, где возвышается пограничная стена и кажется, что он её проломит.

Поздно. Колонна может продолжить путь – им теперь никто не преградит путь и танки, покарябанные и опалённые, в сопровождении торжествующей пехоты, продвигаются вперёд.

Десятник «Оникса» поднялся и подтянул за собой Давиана, мысли которого практически сошли на нет, а все движения даются на полном автоматизме. Мужчина достал рацию, хриплым голосом крича:

– Твердыня! Твердыня, приём! Враг прорвался через наши укрепления. Как слышите меня!?

Из рации последовал ответ, которого нельзя было ожидать:

– О, проклятый предатель, мы это уже знаем. Ave Commune! да падёт смерть с небес на врагов народных! – связь оборвалась, прекратившись девизом печально известного отряда.

– Проклятые десантники! – выругался десятник.

– И что мы теперь будем делать? – спросил Давиан, прихрамывая, подходя к командиру, и усталым взглядом окидывая всё окрест.

Дым от пожарищ застлал всё вокруг, отовсюду доносится треск очередей и редкие взрывы пушек. Всё, что могло послужить оборонительными сооружениями, превращено в разметанные куски мусора. Снег стал серым и бордовым от копоти и крови. Стоны, крики и вопли стали логичным довершением к картине происходящего. И посреди всего этого юноша, который не знает, что делать.

– А что мы можем? – передёрнув затвор пистолета-пулемёта, обречённо спросил десятник. – Разве что только умереть.

Двое воинов развернулись, когда услышали звук работы двигателей и открыли огонь. Единственный джип остановился, и оттуда повалили люди, которых Давиан метко отстреливал из мушкета.

Со стороны колонный раздался гром, и пара танковых снарядов пролетела мимо, так и не задев их, а разворотив асфальт дальше.

Десятник открыл огонь по пехоте, идущей перед танками, и в кого-то даже попал, а Давиан сменил батарейку. Ещё один выстрел танков и снова мимо, вместо этого они попали на края дороги, разбив бетонную изгородь и открыв путь ухода с неё, в сторону севера, образовав кривой спуск, прямо на меленький вяло текущий ручеёк, прибивший себе путь через руины.

Давиан открыл беспорядочную пальбу, но всё пришлось мимо, а вот его командир умело отстреливался, присев. Однако этим танки не остановишь, и вот-вот они дадут финальный залп

– Как меня слышно? – раздались слова из рации. – Вызываю всех выживших.

– Да, ответил мужчина. – Оникс-1 на связи.

– Говорит вторая командная. Основная задача выполнена, собираемся в точке «Браво-01». Конец связи.

Только возникло желание понадеяться, что их ещё ждёт пара часов жизни, как пушка её обрекла на гибель. Танковый снаряд угодил прямиком в десятника, и его пожрало пламя взрыва, а Давиана силой удара отбросило на самый край дороги.

В ушах всё пищало и гудело, голова сильно кружилась и в глазах пульсировала темнота. Всё неистово болит и, откинув мушкет Давиан ползёт прочь с дороги, цепляясь пальцами, сдирая кожу о старый асфальт. Он даёт себе добраться до самого края и позволяет весу сделать всё самому – тело просто кубарем скатилось по наклонной, оставляя след в снегу.

Спустя мгновение Давиан ощутил дикий укол холода на левом боку, поняв, что упал прямо на ручей. Ему холодно, а где-то пляшет очертание одноэтажной постройки, окутанной ветками и за железной изгородью. Именно там можно укрыться, но сил доползти нет, и юноша лежит, предоставив себя на волю случая.

Какой-то солдат из Директории остановился на краю главной, смотря прямо на юношу. В какой-то момент его рука дёрнулась, чтобы поднять автомат и выпустить очередь, но внутренние борения перекрыли это желание.

Внутри Давиан не ощущает страха, не чувствует особых потерь и лишь одно его волнует – как обустроилась Юля в подземельях и выживет ли она, когда поднимется. А жизнь? Она практически утрачена и сейчас, ещё немного, и автоматная очередь её оборвёт.

Однако ничего не происходит и солдат продолжает смотреть, явно понимая, что Давиан всё ещё жив.

«Ну, давай же, чего ты ждёшь!» – из последних сил вопит в разуме Давиан. – «Покончи со всем этим!».

Воин разворачивается и уходит прочь, не став поднимать оружия на Давиана, ибо в нём взыграли остатки человечности, за которые дёрнула рука человеколюбия.

Усталый взгляд юноши переводится на постройку, и, чувствуя странное, согревающее его изнутри тепло, прежде чем начать ползти, он подумал:

«Значит, ещё не всё потеряно».

Глава двадцать первая. Сквозь «девять кругов коммунизма»

Полночь.

Всё вокруг заволокла ночная темень, опустившаяся на землю вместе с холодом и ветром, став непроницаемым плащом ледяного мрака. Ничего не проглядывается сквозь полотно ночи, разве только одиночные костры и свечение военных прожекторов прорезает потёмки, сияя подобно земным звёздам.

Небо над землей не пускает лучей тусклого и печального лика луны, только усиливая и без того сильную темь. Вместо этого облака, крупные и густые, как из рока изобилия посыпают бренную землю снегом, а ветер закручивает в прекрасные вихри снежинки и закручивая метель и напевая воющей вьюгой.

Несмотря на напирающий холод, несмотря на порывистый ветер, сквозь снежные пустоши, простирающиеся за городом который покоится в руинах, пробирается один-единственный человек. На нём болтаются изорванные одежды – оборванная верхняя тряпка, которая мало похожа на то, чем была ранее. Штаны так же стали куском ткани, изрешечённым и ставшим дырявым шматом ниток, уходящих под сапоги, которые сохранили целостность.

Всюду вокруг него огромное просторное место, где поля, скрытые за серебристым плащом снега, перемежаются с редким сухим лесом, уснувшим на время этой части года. Но юноше всё равно, ибо его цель сейчас просто бежать, как можно быстрее и дальше, стремясь унести себя от проклятого города.

Там, позади, в развалинах древности, засели сотни, если не тысячи приспешников Директории Коммун, которые без жалости добивают оставшееся сопротивление. Парню же только чудом удалось выбраться из жуткого места. Дождавшись ночи и согревшись, сбросив всю броню и оружие, кроме старенького кольта, он рванул, что было силы. Хитростью, прикрываясь за останками скелета древнего града, пользуясь укрытиями, да и просто скоростью и подгонявшим его страхом, Давиан смог покинуть пределы жуткого места.

«Куда бежать?» – был первый вопрос юноши, который терзает его и сейчас, не даёт покоя.

Впереди он видит огонь, жаркое пламя, ставшее подобно маяку, которое манит его одной-единственной надеждой на спасение. Он идёт, пробирается сквозь снежные сугробы, которые выросли ему по колено и мешают идти, не дают двигаться со всей скоростью. По уставшим мышцам разливается богатым потоком боль и ломь, нет сил идти, но парень движется. Холод, дикий холод его пронизывает и бьёт, режет и проникновенно колется, проникая под кожу и сковывая каждое движение, однако это не останавливает.

Там, вдалеке он видит сияющее пламя, которое становится всё чётче и ближе, вырастающее невысокими огненными язычками вдоль чёрного монумента, посвященному избранности и ограждённости целого куска земли, который именует себя избранным для святой миссии.

Давиан знает, что может идти прямо навстречу своей смерти или к спасению, ибо он бежит к месту падения летательной крепости на стену, окаймляющую по границе Директорию Коммун.

В мыслях парня проскальзывает дума, что сейчас там могут быть десятки человек патруля или пока никого, ибо патруль отозван для охраны перед местом боя. Во всяком случае из экипажа вряд ли кто выжил, а взрыв боезапаса наверняка нанёс чудовищные разрушения в стене и убил всякую надежду на спасение воинов Директории, придавая призрачный шанс парню.

«Что же я прошёл?» – спросил себя юноша, взгляд которого ловит снежные дали и огонь маяка надежды впереди. – Через какой ужас.

В уме Давиана тут же всплыло древнее произведение, которое дошло до их времён отрывками. Церковь над ним потешалась, но не запрещала, называя его письмом из времён благостной морали, которое описывает тень того кошмара, который ждёт грешников после смерти.

Давиан так же подумал, что всё, что он прошёл, применимо к этой стране, к Директории Коммун, только не географически, а нравственно-морально, и в памяти сию секунду возникли образы и ассоциации.

Лимб – обитель безболезненной скорби – такова вечная аура, невыносимый ореол, витающий подле Директории Коммун, ибо общество победившего коммунизма убило всё, что раньше могло отогнать сожаление и печаль. А радости? Но что это за развлечения? Блуд, срамное искусство, однотипные фильмы и книги, религиозные обряды и беснования, когда происходят издевательства над отступниками. Всего этого Давиан не мог познать, и не желал, а посему единственное, что ему оставалось – предаваться скорби, которая разлилась по его душе губительным раствором, подобно яду по венам.

«И какой же нормальный человек не будет печалиться в этом месте?» – с болью вопросил Давиан.

В мире, где и дома, и на улице на тебя уставлены сотни очей народного взора, где каждый твой шаг находится под контролем народа и должен быть с ним согласован, где нет друзей, ибо каждый может истолковать не так сказанное товарищем и сдать, ради идеологической святости, где ремесло под запретом, не может быть радости. Можно было бы спастись в объятиях семьи, в окружении самых близких и родных людей, но здесь семья под запретом и только остаётся, что пытаться не сойти с ума от всего происходящего безумия.

Но таков мир коммунизма – освобождённый от оков всякой морали, без ока государева, ибо оно сменилось на неусыпные зеницы народа, в которых виден яд невежества, под запретом семья, как институт, равенство насаждается огнём и мечом, всюду пылает безумие.

«И как же здесь не обречь себя на тоску?» – родился вопрос в уме Давиана. – «Но что же дальше?».

Растление. Уныние не самое худшее, что можно встретить в коммунистическом обществе, ибо его превзошла похоть, которая вьётся вавилонской башней до небес в Директории.

Давиан вспомнил слова из Коммунарии, «книги протосоциализма» – «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»[12]. Этими словами оправдывается то, что каждый партиец может быть использован для удовлетворения сексуальных потребностей того окружения в котором он находится.

Если нет старой нравственности, если нет мораль изжита, если отменено всякое собственничество человека над человеком в форме брака, если установлено тотальное равенство, то и похоть сама по себе будет править балом.

Юноша вспомнил ещё одни слова, которые шли из Сборника учений полового поведения в обществе коммунизма, глава первая части пять и шесть:

«5. Каждый, даже несовершеннолетний партиец имеет право и обязан удовлетворять свои сексуальные потребности. Это понятие сделалось аксиомой, и воздержание рассматривают как ограниченность, свойственную буржуазному мышлению.

6. Если мужчина вожделеет к юной девушке до четырнадцати лет, то девушка обязана подчиниться этому вожделению, иначе её сочтут буржуазной дочкой, недостойной называться истинной коммунисткой. Так же и с женщинами – если девушка, вожделеет быть с парнем до четырнадцати лет, то парень должен подчиниться, иначе его сочтут буржуазным сыном, недостойному называться истинным коммунистом».

Таковы слова идеологических норм и безнравственных установлений, данных Директорией Коммун. Давиан понимает, что таков смысл коммунистической идеи, касательно отношений мужчины и женщины – убив в них человека, превратив в скот, который помышляет только о беспорядочном сношении, можно породить общество абсолютно равных, идущих за нечестивым пастырем, который дал им оскотиниться. И в роли руководителя тут – Великая Коммунистическая Партия, которая ведёт отупленный и потопленный в невежестве народ, позволяя ему править в меру распущенности и не допуская до истинно ключевых моментов жизни страны.

А что может быть вместо семьи? Что может быть вместо здоровых отношений между парнем и девушкой, продиктованных духовностью и традициями, если они, во имя равенства и лживого прогресса, во имя строительства новой вавилонской башни, уничтожены, стёрты в пыль и развеяны по ветрам истории? Только полное раскрепощение, которое доведёт человека до превращения в похотливое животное, а при облечении это в доктрины социально-экономического равенства, безгосударственности, получится коммунизм и ничего другого.

«А что же против этого?» – появляется вопрос в уме бегущего юноши, который не знает за какого зацепиться, за чьи тёплые слова, чтобы отогнать помышления о том, что пошлость и раскрепощение так сильны. Через момент его мысль привела к реплике, которую он слышал от одного из священников, когда был ещё в Рейхе – «Такова-то эта злая и неукротимая похоть: как скоро она возьмет верх над рассудком, то не оставляет в нем никакого чувства благопристойности, а все окутывает тьмой и мраком ночи»[13].

«С этим трудно не согласиться» – подумал Давиан, понимая, что растлению, которое капиталистически-либеральными потугами наступает с севера и под кроваво-серыми стягами коммунизма напирает с северо-востока, можно противопоставить только мораль, доведённую до состояния обжигающего пламени, когда она попалаяет каждого нечестивца.

В Директории Коммун – похоть стала тем, что порабощает народ, делает его слугой собственных страстей и Партии, которая уподобилась жестокосердному тюремщику, отобравшему у заключённого всякую надежду на спасение души.

Ноги Давиана слабели с каждой минутой бега, а кожа стала чувствовать холод всё меньше и меньше, но не от тепла, а потому что обмораживалась всё сильнее. Слабость в колене ударила неожиданно, и парень упал, рухнув в снег. По лицу тут же заиграл холод, жгучий снег ледяной дланью умыл лик парня, который поднялся и бежит дальше, надеясь не замерзнуть, прежде чем он прильнёт к огню.

Похоть не единственная, что стало для людей Директории цепями, сковавшими его руки и ослепившим очи, когда провозглашается культ употребления и лелеяние чрева своего.

«От каждого по способностям, каждому по потребностям» – такова извечная литания Директории Коммун, ставшая и её проклятьем, третьим кругом безжалостной жуткой тюрьмы.

Удовлетворение потребностей в Директории Коммун возведено в ранг культа, только не требований отдельной личности – а всего народа в целом. «У каждого не может быть своих потребностей, ибо в обществе равных, все нуждаются в одинаковом уровне и степени удовлетворения», как сказано в Послании к народу №12.

Нельзя погасить пламень жажды потребностей, ибо они безграничны, неутолимы, но можно взять их под контроль и руководить ими, ловко совмещая политическую необходимость и людскую нужду.

«Больше, больше, нужно больше!» – в безумном порыве кричит и во все времена кричал народ, захлёбываясь слюной, требуя, что ему всё давали и его самого возвысили на пьедестал божества, и Директория Коммун дала ему, всё, что необходимо.

Обществу, молотом идеологическим установок, вбили в сознание, что их потребности теперь – отправление религиозных обрядов, подчинение самому себе, ненависть к предателям и удовлетворение самых базовых нужд, что стало краеугольным камнем поведения большинства партийцев. Теперь во имя народа читаются молитвы и ему посвящены культы, он стал всем руководить и с его санкции решается судьба человека, что удовлетворило потребность в групповой гордыне, социальному самодовольству. Народу сказали, что вторая нужда – насладиться богомерзким искусством, вдоволь насыться и сладко поспать, не забывая о безумном глумлении толпой над оступившимися.

Чтобы исполнить это, нужно было свести потребности людей до животного, склонить к рабству ударами кнута собственного чрева и гордыни, и Партия сделала это. Она уничтожила мораль и веру, убив потребность в высоком искусстве и духовно-нравственном развитии, чего коммунизм дать не может, ибо его цель – вырастить мешанину, подчинённую самой себе. Партия уничтожила семью, понимая, что потребность в любви и тепле, низводит на нет верность к партии и потакании народному невежеству, так как её существование противоречит догмам коммунистичности о равенстве и верности только обществу.

Нет больше потребности в спасении души, нет нужды в любви, а есть она в удовлетворении гордости народа и его культа базовых нужд, что и ведёт к рабству, ибо такие люди не способны понять, что их существом стали идеологические установки или Генеральная Линия Партия.

Давиан несётся дальше, и огонь становится всё ближе, вместе с надеждой на спасение.

«И что же дальше у того “святого” народа? Как ещё его испортил идейный рупор, пропагандирующий ересь?» – спросил себя Давиан и вспомнил фразу одного из древнейших пророков квазисоциалистического учения востока, как его называют в Директории – «Когда имущество сосредоточено в одних руках, народ рассеивается. Когда имущество распределяется, народ объединяется[14]».

Этим и ещё сотней строчек из различных актов оправдывается жадность народа, ставшая четвёртым кругом тюремного ада. В Директории Коммун наличия большего количества имущества, чем положено – преступление, которое карается нещадно и жестокого, а вещи, ставшие «предметом преступления» распределяются среди народа.

Но откуда это пошло? Откуда коммунизм подчерпнул идею, что для благой жизни и наилучшего устройства всё имущество стоит отбирать и распределять. Всё это рождено из чувства лже-справедливости, когда одурманенный, опьянённый погромами и бунтами народ громил богатых и зажиточных, ненавистных владельцев имущества вешал, а детей их подвергали всяческому насилию. И Партия взяла немощь людей – их зависть и жадность на вооружение, дав обществу карать тех, кто имеет больше и привязывая к себе неистовой любовью партийцев за такую возможность.

Ещё одно орудие порабощение – народ, ищущий врага в себе, околдованный идеями имущественного равенства, не посмотрит со злобой на тюремщика, который дал ему кнут побивать того, кто нарушил режим.

«Но как же так?».

И из чего родилась идея фанатичного «перераспределения» имущества и вещей? Социальная справедливость для коммуниста лишь ширма, прикрытие его зависти, жадности и злобы, которая подобно адскому мотору вместо сердца, огнём жаркого пламени раскочегаривает в нём печь ненависти и готовности всё отобрать и перераспределить по принципу имущественного равенства. Такого человека не волнует забота о других, ибо справедливость только вуаль, орудие зависти и жадности, которое он использует для погибели тех людей, которые имеют чуть больше.

И не раб ли такой человек? Больной слепой злобой и жадностью, безумным стремлением к лже-справедливости? Он отнимает у людей имущество, отдаёт его в складской распределитель из-за зависти и ярости, кипящей в нём, становясь заключённым двух господ – страсти душевной и Партии, которая помыкает им, правит, а он не замечает этого.

Но что станет с таким человеком? Давиан находит ответ в одной из фраз, который всплыли в его памяти, напоминая о жизни в Империи – «таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». В Директории Коммун эти слова получили другой взгляд.

«Отнимает жизнь…» – задумался юноша, помятую о том, что люди, одержимые идеей всё перераспределить наиболее справедливым образом сами себе больше не принадлежат. В них всем правит дух злобы, разжигаемый Партией и всё их существование в руках иерархов, которые крутят людьми и вертят как игрушками, вплоть до того, что могут направить их волю как оружие, а человек, как и общество, ставший орудием, не может называться хотя бы отчасти свободным.

Ветер сталь сильнее, резко дунув Давиану прямо в лицо и охладив кожу ещё сильнее и ввергая в объятия смертельного хлада. Юноше пришлось остановиться, и выдохнуть. Усталость и боль проникли в каждую мышцу, лёгкие горят подобно факелам, сердце бьётся словно барабан, сбивчивое дыхание отзывается болью в груди.

«Сколько… сколько ещё бежать? Минутка… хотя бы на минутку прилечь отдохнуть… нельзя! Постоять… потом идти!»

Пока Давиан стоит на месте, ему на ум приходит понимание ещё одного аспекта из девятигранного мира Директории Коммун, выраженный в одном из положений, явившихся из положений протосоциализма:

«я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». (Ленин)

Чистая ярость и жестокость, лишённая подогрева в виде зависти или иного мотиватора, стала бичом народа Директории. Люди не могут свободно мыслить, не способны помышлять без думы о вечном воздаянии тем, кто не разделяет их идеологию, ибо их сознание наполнено стремлением карать любого, кто не исповедует пути коммунизма.

«Ненависть… чистая и неописуемая», – подумал Давиан, вспоминая о людях, которые построили мир абсолютного равенства.

Их умы наполнены злобой и жестокостью, а в мыслях всегда есть мотив кары, ибо народ Директории подобен ястребу, который летает над вольнодумцами и в любой момент готов спикировать и порвать в клочья бедняг. И это тоже приводит к несвободе, подчинению господину, чья суть – дух жестокосердия, ибо люди лишены свободного взгляда на мир, каждый партиец анализу – свой или чужой, каждое его словол может стать предлогом для выплескивания «праведной» ненависти.

Такой народ благо для Партии, ибо она – априори «своя», а значит, её нужно слушать и для неё, во имя её посвящать приступы гнева и исполнять её повеления касательно уничтожения «чужеродных и антинародных» элементов.

«И… чем себя оградить от… этого?» – возник вопрос внутри юноши и ответ пришёл словами, явившимся из памяти с одного из уроков, данных монахами, ещё в Схоле – «очистим себя милосердием, отрем сим прекрасным злаком нечистоты и скверны душевные, и убелимся, одни, как волна, другие, как снег, по мере благосердия нашего» 15].

И действительно, только милосердием можно разрушить диктат яростной страсти, только любовью к человеку, может разрушить порочную власть Великой Коммунистической Партии над народом Директории. Будет ли милосердный исполнять постулат – гневаться и преследовать предателя коммунизма? Станет ли человек, преисполненный человеколюбием, слушать партию и безумный народ, который в один ревущий голос провозглашают – «уничтожь антикоммуниста и всякого антинародника». Если бы люди Директории смотрели на тех, кто не преследует цели коммунизма, без гнева, то и Партия не усеяла бы в своей власти, ибо в ней надобности не стало бы, однако, сохранилась бы тогда страна? Конечно, нет, подобно тому как будет разрушена идейная тюрьма, если её заключённые перестанут исполнять начертанное требованием режима, искоренят из себя пленяющие страсти, суть которых оковы и решётки.

Давиан выпрямляется. Его одолевает желание лечь и отдохнуть, но этого делать нельзя. Он с болью в спине и ногах продолжает медленный бег, прорывая море снега, рвясь сквозь метель и идти неустанно.

Впереди, в нескольких сотнях метрах полыхают останки самолёта, догорают его металлический остов, пожираемый огнём и дарующий тепло, какое сейчас нужно Давиану, чтобы выжить.

По колено в снегу, который постоянно липнет к одежде, ощущая болезненную слабость, юноша пробирается, тихо приговариваю:

– Боже, помоги.

Ересь. Ложное учение с самого начала окружала Давиана, и он это понял только в тот момент, когда его друга обращали в равенство. И именно обман, ловкоприкрытый первоначальной радостью и взращиванием гордыни, стала шестым кругом, через который парень прошёл в этом мире победившей власти народа.

Нормально, когда человек помогает человеку, независимо от идей и воззрений. Коммунизм, очищенный от моральной шелухи, учит людей, что нужно нести смерть всем не исповедующим эту идею, ибо они враги народа.

Всякая ересь стремится убить нормальное человеческое существование и подменить его навязчивой и порой даже безумной идеей. Коммунизм это воплощает в себе в полной мере, явившись апофеозом в Директории Коммун.

Полуправды и ложь коммунизма суть ересь, ложное учение для человека, которое только и умеет, что говорить слогами измышления и обмана, однако ради чего безумным гением был насаждён рассадник идеологического терновника?

Давиан помнит, как духовенство Империал Экклесиас говорило, что ересь этой идеи может отвратить человека от Источника Жизни, что пути коммунизма обещают человеку построить рай без Бога, где лавным божеством станет общество, народ.

Насилие и кровожадность, народное разбойничество, облечённую в форму социальной правильности, сменили думы парня, давая ему вспомнить аспекты и сущность следующего сектора тюрьмы, который раскрыт в словах, который множество и множество раз были сказаны людям иерархами Директории:

«…провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города[16]».

Давиан вспоминает, сколько крови пролито ради народных прихотей. Казни и пытки стали обычным делом, массовые убийства «идейных отступников» это не просто средство к поддержанию жизнеспособности страны, но её сущность, а один из естественных элементов,

Но может ли такая страна существовать иначе? Парень чувствует, что нет, ибо как если не казнями, не показательными поддерживать порядок в Директории, только вот целый кусок земли превращается в темницу. Насилие над людьми, уничтожение всех, кто не говорит, что нет света кроме коммунистической правды, передача мятежников различному насилию – всё это норма для Директории Коммун, ибо этого требует развращённый народ, подогреваемый Партией.

«Мы должны уважать свободу другого человека. То, что делается по принуждению, не пребудет ни во времени, ни в вечности [17]». – вспомнились слова Давиану, которые могут стать достойным противовесом для идеологического сумбура страны победившего коммунизма, но люд там бродит во тьме и света желать не имеет.

Ложь и полуправда стали восьмым кругом для Директории Коммун, который нашёл своё отражение в Слове Восточных Протокоммунистических Мудрецов, глава шестнадцатая, наставление третье:

«Как только человечество уничтожит капитализм, оно вступит в эпоху вечного мира, и тогда войны ему уже не будут нужны [18]».

Ложь, ибо коммунистический режим продолжает праведную войну, только внутри страны и Давиан много раз видел этому подтверждение. Народ воюет против отступников мысли, Партия вечно рыщет и организует фронты битв против оппозиции. Полем боя стали города и заводы, генералы – партийные иерархи, а армия – зачарованный сумасшествием народ, преисполненный стремлением вырваться из рабочих окопов и погубить мыслепреступника[19].

Но вся ли эта фальшь лже-учения, которое отравляет разум нескольких сотен миллионов человек?

Юноше обещали освобождение, но дали тюрьму, притом говоря, что свобода это уничтожение государства и моральных оков, однако это привело к пленению человека обществом, Партией и безнравственностью.

Давиану обещали, что новый дом для него станет местом обетования и радости, что тут его ждёт признание, однако первые чувства счастья были отражённым светом эгоизма. Насыщение и удовлетворение потребностей превратилось в животное потакание низменным потребностям. Партия говорила – «в нашем новом мире всё решает народ, всё делается с его санкции, только по воле злого умысла, общество стало тираном». Вроде бы и правдивы те слова, сказанные Партией, но одновременно пылают обманом.

«Но кто, если не сын зари и его последователи говорят языками полуправды, лжи и неправды? Кто если не они ловят людей на крючок фальши, рисуя перед ним сказочные дали и изумительные пейзажи, а по итогу оставляя черепки» – подумал Давиан, продолжая медленно бежать.

Не ложь, но полуправда стала орудием коммунистического режима Директории Коммун – она позволяет партийцам обещать многое, зная, что «власть душ» это не выполнит, она даёт возможность Партии разукрашивать реальность в краски искажения действительности, выдавая факты за желаемое.

«И в чём же правда?» В чём тогда смысл существования? В чём правда и истина» – спросил у себя Давиан, пытаясь найти правду, которая растворила весь каскад лжи, марево которого ощутимо в любом граде Директории.

В ответ приходит лишь одна фраза, которую он слышал на одном из выступлений в Рейхе – «и откроется на Страшном Суде, что единственным смыслом жизни на земле была любовь!»[20]

Ещё немного до спасительного огня. Давиан приостановился и взглянул вперёд – всё перед взглядом размыто и пляшет, огонь впереди стал танцующими оранжевыми и жёлтыми мазками по тёмному полотну чёрной ночи. Практически всё онемело, обморозилось жутким хладом, который витиеватой змеёй проник через одежду и обвил кожный покров, но нужно идти вперёд и Давиан делает шаг вперёд, превозмогая усталость и боль.

Давиан вспоминает, как прошёл последний круг, не только видев его свидетельства, но и став повинным в преступлениях, которые им предусмотрены.

– Габриэль… Алехандро… Пауль…

Столько раз Давиан об этом думал и корил себя, но ради идеологии он предал своих друзей, отступившись от них. Он, насыщенный гордыней, ведомый посулами ложных идей, отступился от друзей в Рейхе, решив, что встреча со своей мечтой будет намного лучше, чем

Второй раз коммунизм, помыкая низменными страстями Давиана – гордыней и самодовольством, заставил его не увидеть страданий Пауля, оставить его один на один с внутренним психо-эмоциональным шквалом, который парень попросту не удержал в себе.

Но только ли Давиан предавал? Сколько раз он собственными глазами видел, как люди шли на предательство и отречение от своих партийцев, чтобы слыть хорошими коммунистами, столько раз разворачивались сцены отречения людей от одного человека, лишь бы придерживаться такого высокого звания, как коммунист.

Давиан всё перебрал в своём сознании, пока бежал к источнику огня, всё что можно обдумал о той стране, которая была построена Великой Коммунистической Партией. Похоть, растление, тотальное подчинение народу во всех гранях жизни, контроль Партии, жестокие показательные расправы, воспитание коллективной ненависти, ересь в учении и подмена идеологией самого главного. Что это если не тюрьма?

«Директория Коммун – одна огромнейшая колония, где заключённые сами готовы рвать на части друг друга и раболепствуют перед иерархами Партии. Нет смысла перед ней преклоняться, если ты в её составе изначально, но вот иерархи – они и надзиратели и авторитеты, которые направляют порабощённую людскую волю подобно мечу. Только это способен построить коммунизм и ничего больше. Только тюрьму», – подумал юноша, практически добежав.

Перед ним всё заволокла темень, глаза видят лишь размытые остова самолёта и яркий огонь, прорезающийся сквозь мрак подобно яркому лучу, и ударило тепло, приятное и обволакивающее, щекочущее тепло, идущее от пламени. Ноги Давиана подкосились самовольно, в них пропала всякая сила и последнее, что услышал Давиан, прежде чем потерять сознание, были громкие слова, выкрикнутые на новоимперском:

– Брат Марко! У нас тут живой!

Эпилог

Пятое января. Северная Америка.

Несколько удивлённых взглядов уставалось прямиком на парнишку, который одет весьма скудно и невзрачно – чёрная тканевая кофта с алыми окантовками вокруг воротника, такого же цвета джинсы и простые ботинки.

– Что это с ним? – спросил рослый светловолосый юноша с грубыми чертами лица, смотрящий на друга взглядом серо-зелёных глаз, облачённый в длинное светло-серое пальто, брюки чёрного цвета и утеплённые туфли. – Чай совсем изменился.

– Да ты же понимаешь, откуда он пришёл, – ответила черноволосая смуглая девушка, на которой поясом затянуто чёрное тканевое пальто. – Габриэль, он сам хотел туда, вот и получил…

– Не нужно так, Элен, – шёпотом сказал парень и продолжил смотреть на то, что происходит рядом с ними.

Около двадцати человек в различных одеждах стоят в небольшом роскошном помещении, в котором всё ликует радостью любви и прекрасным свечением золота. Мраморный пол, начищенный до зеркального блеска, ловит на себе отражение десятков огоньков, рассыпавшихся по всему «зеркалу» подобно звёздам и пламень большой самодельной люстры.

Давиан, совершенно изнеможённый всем каскадом событий, просто стоит и слушает прекрасное пение хорала, внимает тому

Сладкий запах ладана и благовоний стелился приятным ароматным покрывалом внутри всего небольшого помещения, внутри которого совершается мистическое действо и вдыхая его, слушая удивительные песнопения и проникаясь в их сущность, на душе готова воцариться незабываемая лёгкость. И все те, кто знал Давиана, её готовы ощутить, но вот только не сам многострадальный парень, прошедший сквозь горнила и жернова страны, принятую называть оплотом народовластия.

В помещении, пол которого выложен камнем, немного людей и все они внимают прекрасному мужскому пению, а посреди, разделив толпу надвое стоят трое мужчин – двое в чёрных рясах и цилиндрических тёмно-фиолетовых головных уборах, их торс сияет слабым сиянием золотых нитей епитрахильи, а третий, посреди них облачён в пышные выцветшие одежды, слабо отдающие светом угасшего злата. Все вместе они глубоким певучим голосом величественно читают слова осветлённого смысла, в которых нет ничего чёрного.

– Не приложу ума, как его нашли там…

– Где Элен?

– Ну, там, Габриэль, в Директории. Вообще, как его орден смог вытащить. Это… это же невозможно.

– Ну, видимо, что для нашего нового императора нет ничего невозможного. Хах, – усмехнулся Габриэль, пройдя полувесёлым взглядом по изображениям, которые расположены на стене золота, разделившей огромное помещение и преградившее путь в алтарь; он рассматривает образа существ с человеческим обличьем и окрылённых белыми крылами, и самих людей, среди которых изображение Спасителя и Матери Его.

– Что ты усмеялся? – ропотно спросила Элен?

– Самое удивительно тут это то, что Данте стал императором, – улыбнулась девушка. – А Давиан про своё спасение ничего не рассказывал?

– Нет, ничего.

Давиан лишь опрометчиво, отрывками из обрывков, помнит, как солдаты императора, его личная гвардия, охранявшая стену, явилась в то место, куда рухнул самолёт. Конечно, эта часть территории не их юрисдикция и даже не Рейха, но, всё же, надеясь найти что-то значимое, солдаты взяли на себя ответственность пересечь границу и разведать обстановку.

Воители Рейха вытащили его из того ужаса и ада и привели в место, которое лишь немного превзошла Директорию Коммун в человечности. Давиан надеялся остаться в Империи, однако у человека, которые его сюда отправил, были другие цели и деи и теперь он здесь, среди друзей.

Только сейчас, пройдя всё, что построила Директория Коммун, протиснувшись через её жернова бесчеловеческой идеологии, Давиан разделяет мнение, сказанное однажды одним из мудрейших люде эпохи – Сарагоном Мальтийским, когда тот отрёкся от философских учений и всяческих пророчеств:

«А что такое коммунизм? Это когда Бог, вера в него, послушание Ему, само понятие Его подменяется иным “божком”, имя которому общество… От этого народ и сходит с ума, от того, что люди потеряли Бога, подменили его обществом, в служении которому видят возможность удовлетворить свои нечестивые похотения. Они нашли себе нового господина в погоне за потерянной стабильностью миропорядка, и они нашли её… став рабами тлена».

Тут же, размышления Давиана и всех собравшихся были развеяны момельными словами, которые окончились хоровыми словами славы:

– Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим: Ты бо еси Бог наш, разве Тебе иного не знаем, имя Твое именуем. Приидите вси вернии, поклонимся Святому Христову Воскресению: се бо прииде Крестом радость всему миру, всегда благословяще Господа, поем Воскресение Его: распятие бо претерпев, смертию смерть разруши.

Только прочтя это, Давиан снова пустился в размышления и для себя уяснил, чем стало их настоящие, во что превратился мир из-за того, что его далёкие предки преследовали не те цели и не те идеи, обменяв счастье на вавилонскую башню собственной гордыни:

«Наше будущее – это картина мира, в котором люди уже проиграли в битве со злом. Забудьте об обещаниях высокотехнологичного будущего, рисовавшего прекрасный мир утопий. Не будет этого, а настанет новый ветхозаветный мир, со своими язычниками и безумцами. Будут лишь маленькие лучи света, возле которых люди будут довольствоваться их слабым сиянием… сиянием последнего света, перед тем, как наш мир окончательно скроет тьма».

Об обложке

В создании обложки использованы материалы фотографического типа, принадлежащие Артёму Шашкину (https://artyom.artstation.com/), взятые с этого ресурса:

1. https://artyom.artstation.com/projects/dOByme

Приложение

Общепартийная сфера – сфера общественного взаимодействия, в которой превалируют невоенные, нетрудовые и невоенные отношения. В данной сфере люди решают множество вопросов, связанных с имущественными и личными неимущественными отношениями.

Площадка – Коллективный орган народной власти в трудовой сфере отношений.

Слово Бригадира – Нормативный акт, издаваемый органом народно-партийной власти в сфере трудовых отношений – Бригадиром.

Гильдия Труда – Союз всех предприятий и организаций, составляющих экономическую мощь Директории Коммун.

Гильдия Войны – Союз всех военных организаций и подразделений, военных формирований, составляющих военную мощь Директории.

Гильдия Научно-духовная – Союз всех научных и идеологических организаций, учебных заведений и пропагандистских изданий и телеканалов, которые составляют научно-просветительскую инфраструктуру Директории.

Гильдия Общепартийная – Союз всех общественных организаций, занимающихся вопросами управления общественной собственностью и деятельности народа.

Корпус Веры – карательно-духовное подразделение церкви в Империи.

Империал Экклесиас – название обновлённой церкви в Империи.

Деликт – Правонарушение.

«Народный суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать, узаконить и учинять его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас» – В.И. Ленин.

«Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – В.И. Ленин.

«Такова-то эта злая и неукротимая похоть: как скоро она возьмет верх над рассудком, то не оставляет в нем никакого чувства благопристойности, а все окутывает тьмой и мраком ночи» – Иоанн Златоуст.

«Когда имущество сосредоточено в одних руках, народ рассеивается. Когда имущество распределяется, народ объединяется» – Конфуций.

«Очистим себя милосердием, отрем сим прекрасным злаком нечистоты и скверны душевные, и убелимся, одни, как волна, другие, как снег, по мере благосердия нашего» – Григорий Богослов.

«…Провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города» – В.И. Ленин.

«Мы должны уважать свободу другого человека. То, что делается по принуждению, не пребудет ни во времени, ни в вечности» – Архимандрит Софроний Сахаров.

«Как только человечество уничтожит капитализм, оно вступит в эпоху вечного мира, и тогда войны ему уже не будут нужны» – Мао Цзэдун.

Меслепреступник – термин из произведения «1984» Дж. Оруэлла.

«И откроется на Страшном Суде, что единственным смыслом жизни на земле была любовь!» – Антоний Сурожский.

Для тех, кто хочет более детально ознакомиться со вселенной и общественным устройством Директории Коммун, предлагаю это сделать здесь:

Мир Серой Ночи – https://traditio.wiki/Мир_серой_ночи

Директория Коммун – https://traditio.wiki/Директория_Коммун

Оглавление

Предисловие

Пролог

Часть первая. Край тоталитарной демократии

  Глава первая. На пороге равенства

  Глава вторая. Ласковые объятия Коммуны

  Глава третья. Доктрина «Нового Коммунизма»

  Глава четвёртая. Партийная Империя

  Глава пятая. «Равные среди равных»

  Глава шестая. «Коммунизатор»

  Глава седьмая. Бунт в «раю»

  Глава восьмая. Обращение в равенство

  Глава девятая. Анархо-тоталитаризм

  Глава десятая. «Апостол» Коммун

  Глава одиннадцатая. Надлом идей

Часть вторая. Алое зарево равенства

  Глава двенадцатая. Монолит

  Глава тринадцатая. Карминовый марш

  Глава четырнадцатая. Холодные сердцем, красные разумом

  Глава пятнадцатая. Душа в огне

  Глава шестнадцатая. Отвергнувшие «царствие коммунистическое»

  Глава семнадцатая. Старый мир – добрый мир

  Глава восемнадцатая. На осколках древности

  Глава девятнадцатая. Организм войны

  Глава двадцатая. Багряный молот

  Глава двадцать первая. Сквозь «девять кругов коммунизма»

Эпилог

Об обложке

Приложение