Бумажный тигр (II. - "Форма") [Константин Сергеевич Соловьев] (fb2) читать онлайн

Соловьёв Константин Сергеевич Бумажный тигр (II. — "Форма")

Пролог

В глубине души Лэйд Лайвстоун полагал себя не самым плохим лавочником в Хукахука. Не потому, что помнил наперечет содержимое своих подвалов и каждую цифру в прейскуранте, на его взгляд, это было достоинством скорее для арифмометра, чем для человека. Не потому, что иной раз, скрепя сердце, позволял открыть кредит тому, кто не мог заплатить — щедрость несомненная благодетель для праведника, но не для владельца лавки. Главным достоинством лавочника, на его взгляд, было умение быстро и безошибочно разобраться в ситуации, сколь бы сложна она ни была.

Бросив один взгляд на ящик табака, определить, подмок ли он, а если нет, сколько в нем табака, а сколько древесной стружки, и во сколько обойдется сбыть его без потерь. Потерев рукавом монету, принятую от заезжего моряка, понять, сколько полновесного серебра в ней осталось и не заявится ли на следующий день в его лавку полицейский. Понюхав брусок мыла, сказать, сколько в нем дёгтя и щелока, и стоит ли связываться с собственником мыловарни. Да, в глубине души он полагал себя хорошим лавочником. Может, не лучшим во всем Хукахука, но определенно толковым.

Вот почему ему хватило одного взгляда, чтобы понять — слишком поздно.

Человек, которого он намеревался спасти, умирал. И смерть эта была болезненная, гадкая, не из тех, что похожи на миниатюры в рождественских газетных выпусках, умиротворяющих и настраивающих на романтический лад. Привалившись спиной к стене узкого переулка, человек вздрагивал и трепетал, точно осенний лист, прибитый ветром к холодному камню.

Лэйд знал, что сила, сотрясавшая его тело конвульсиями, уже не была жизнью, лишь ее последом. Даже зыбкого света газовых фонарей было достаточно, чтоб увидеть, до чего жутко раздулось лицо несчастного, сделавшись похожим на распухшую багровую винную грушу. Кожа натянулась так туго, что грозила лопнуть, в некоторых местах по ней уже протянулись зловещие трещины.

Человек задыхался и стонал, безотчетно пытаясь разорвать на себе одежду, но его опухшие багровые пальцы лишь бессильно царапали галстук. Лэйд мысленно скривился. Судя по закатившимся глазам и мутной пене, текущей между раздувшихся губ, жизнь не спешила милосердно оборвать его страдания. Что ж, жизнь вообще не самая милостивая штука, ей чужды многие приписываемые ей черты.

— Зря, — произнес Лэйд в темную пустоту переулка, — Ты зря это сделал, дружище. Если бы ты сохранил ему жизнь, я отпустил бы тебя. Позволил убраться обратно в море.

Переулок не был тупиком, однако человеческий силуэт, который Лэйд отчетливо видел на фоне ночного неба, не пытался скрыться. Напротив, неподвижно стоял, будто выжидая. А когда наконец шевельнулся, встревоженный звуком его голоса, движение это выглядело неестественно мягким, точно тело под плотной тканью его плаща состояло не из плоти и крови, а из одной лишь воды. Лэйд знал, до чего обманчива может быть эта мягкость.

— Значит, старина Танивхе позволяет своему отродью выбираться на охоту в безлунные ночи? Весьма опрометчиво с его стороны. Я-то думал, мы достигли взаимопонимания.

Фигура шевельнулась. Вновь — необычайно мягко. Застигнутая врасплох, она отступила от своей жертвы едва ли на двадцать футов и теперь молча наблюдала за тем, как Лэйд приближается к ней, оставив позади содрогающегося в агонии человека, раздувшегося настолько, что можно было услышать тихий треск швов в его костюме. Сам Лэйд больше на него не смотрел — не было нужды. Во-первых, тот уже мертв. Через неполную минуту его глаза вытекут из лопнувших от давления глазниц, а распухший язык, перекрыв горло, высунется изо рта. Во-вторых, Лэйд не собирался повторять чужой ошибки. Он с первого взгляда распознал на вздувшейся коже извилистые фиолетовые следы ожога, похожие на несколько наложившихся друг на друга молний.

— За последнюю неделю в порту пропало трое. Ты мог бы уцелеть, если бы ограничился ими. Но тебя потянуло дальше, верно? В Клиф. Должно быть, городские улицы кажутся тебе коралловым лабиринтом, в котором ты привык охотится. А ветра, которые в них дуют, теплыми течениями. Не знаю. Мне плевать. В холодных чертогах твоего отца своя жизнь, до которой мне нет дела. Но тебя — тебя мне придется убить. Не потому, что я испытываю к тебе неприязнь. Просто жителям моря время от времени надо напоминать о том, что на берегу их ждет Тигр.

Фигура шевельнулась ему навстречу. Плащ беззвучно соскользнул с нее, точно сброшенная кожа, и Лэйд удовлетворенно кивнул, увидев, что она скрывала.

— Так и думал. Сперва я думал, будто на острове начала хозяйничать одна из акулоподобных тварей, отрастившая себе пару человеческих ног. Но акулы — слишком жадные и тупые хищники, их жатва обильна, но никогда не длится долго. А ты… Ты был на редкость осторожен. Появлялся только по ночам и никогда не удалялся далее, чем на полмили от берега. Двигался бесшумно. Не показывался в освещенных местах. Очень предусмотрительно. Мне даже пришлось порядком поломать голову, прежде чем я обнаружил твои следы на мостовой. Они почти высохли, но я заметил все необходимое. Ты ведь знаешь, мы, лавочники из Хукахука, весьма наблюдательный народ…

Без плаща фигура уже не казалась человекоподобной. Она быстро оплывала, делаясь коренастой и плотной. Когда она шагнула навстречу Лэйду, ступив в лужу света, падавшего из раскрытого окна, он увидел ее в деталях — и мысленно поблагодарил себя за

предусмотрительность, не давшую ему сегодня плотно пообедать и ограничившую одним лишь легким ланчем.

Освобождаясь от утомительной человекоподобной формы, тело убийцы превращалось в бесформенное переплетение слизких полупрозрачных оборок, за которыми едва виднелось студенистое туловище. Это было гипнотизирующее зрелище — бесчисленные юбки колыхались в воздухе, распускаясь подобно цветочным лепесткам. Лэйд машинально отступил на шаг. Между разворачивающимися юбками-лепестками наружу вытягивались розовые, лиловые и бледные нити, подрагивающие в ночи и беззвучно складывающиеся в нечеловечески сложные узоры. Они казались слабыми и хрупкими, но Лэйд знал, что яда в стрекательных капсулах любого из этих щупалец достаточно для того, чтоб превратить человека в раздувшуюся тушу вроде той, что задыхалась позади него.

Медуза. Чертова гигантская медуза, напялившая на себя человеческий костюм и вздумавшая скоротать субботний вечер в городе. Только искала она не партию в карты и не стакан горячего рома. Ее звали на сушу другие дела. Ее звал голод.

— Знаешь, — Лэйд улыбнулся извивающемуся клубку щупалец, плывущему по воздуху в обрамлении дрожащих полупрозрачных вуалей, хоть и знал, что его улыбка для этого существа выглядит не выразительнее, чем для него самого — морщина на каком-нибудь коралле, — Принято считать, что отродья Отца Холодных Глубин глупо и простодушно, как и он сам. Стылая рыбья кровь. Вы не понимаете смысла кроссарианских ритуалов, не сознаете силы оберегов и амулетов, вы просто выползаете на сушу за добычей, когда приходит время. Давай проверим, так ли это. Видишь эту штуку у меня в руках? Мы, люди, называем такие штуки табакерками. Там, внутри, очень могущественный амулет, который я сделал собственноручно как раз на такой случай. Давай проверим, хватит ли тебе ума, чтоб не проверять его на своей шкуре.

Ком полупрозрачной плоти, топорщившийся сотнями гибких щупалец, замер, точно раздумывая. Едва ли он понимал человеческую речь — едва ли у него вообще были уши. Скорее, просто был смущен тем, что жертва не пытается от него скрыться. Если бы попыталась, он знал, что делать. Рожденный в плотной морской среде, на воздухе он умел двигаться со скоростью пули, особенно на темных ночных улицах, влажных от выпавшей росы и так похожих на ущелья в его родных рифах. Метнуться следом, ударить пучком щупалец в спину, сбивая с ног, хлестнуть по уязвимым местам, вгоняя в податливую кожу сотни крошечных жал, впрыскивая в кровь чудовищный яд. Когда человек обмякнет и начнет разбухать, точно бурдюк, можно будет без опаски заключить его в кокон из многочисленных полупрозрачных вуалей, опутав и не обращая внимания на содрогающееся тело, чтобы без опаски прильнуть к его сочному сладкому мясу многочисленными беззубыми ртами… Этот человек был другой. Он не бежал. Напротив, стоял и терпеливо ждал с выставленной вперед рукой. В руке блестел металл. Не тот опасный острый металл, как гарпун или острога. И не тот металл, что в мгновенье ока может окатить безжалостно жгущим тончайшие покровы ярким светом. Какой-то другой, ранее не виденный, металл. Не опасный.

— Что такое? — Лэйд звякнул крышкой табакерки, — Ты боишься? Или просто…

Бросок был стремительный. Жителю глубин не требовалось напрягать мышцы и сухожилия, как примитивным обитателям суши, его тело было устроено иначе. Привыкшее раздвигать толщу вод, оно могло действовать с невообразимой для теплокровного скоростью. Но прежде ему не приходилось сталкиваться с другим хищником.

Лэйд отшатнулся. Не назад, где его смяло бы следующим броском, не в бок, где его мгновенно оплели бы гибкие щупальца. Вперед и немного в сторону. Движение было не изящное, как изящны движения в танце или фехтовальном поединке, не плавное, но заблаговременно просчитанное. И, кажется, удачное.

Стеганув по пустоте своими подрагивающими багровыми и лиловыми хлыстами, медузоподобная тварь резко подобралась, обнаружив его новое местоположение, и была готова мгновенно ударить еще раз. Но не ударила. Потому что ее напрягшиеся отростки, чертившие обманчивые сложные узоры перед лицом жертвы, вдруг неестественно напряглись. А потом беспорядочно заметались в воздухе, точно пытаясь нащупать вокруг себя сотни целей одновременно. Но это уже не было смертоносной атакой. Это было болью.

— Кажется, мой амулет оказался действенным, — Лэйд предусмотрительно попятился, чтоб не попасть под этот шквал беспорядочных ударов, и защелкнул пустую табакерку, — И по всему выходит, что ты проиграл спор, приятель.

Огромная медуза не могла его слышать. Ее полупрозрачные лепестки трепетали, конвульсивно стискивая друг друга, так сильно, что на слюдяной поверхности выступали мясистые алые прожилки. Некоторые из них беззвучно таяли, опадая, другие отчаянно дергались, истончаясь и беззвучно лопаясь, как мыльные пузыри.

Попытка бегства была напрасной и слишком запоздавшей. Тварь бросилась прочь по переулку. Она чувствовала близость моря и думала, что по этому каменному ущелью успеет до него добраться. Но заключенная в амулете Лэйда сила подточила ее силы. Она врезалась в стену дома и, судорожно дергая щупальцами, стала медленно сползать по ней, оставляя на камне слизистый влажный след. Ее тончайшие покровы уже не казались такими прозрачными, как прежде. Они уже не хлестали воздух, они едва ворочались. Щупальца бессильно стегали по брусчатке, вялые, как шланги, в которых пропал напор.

Лэйд спрятал табакерку в карман пиджака. Опустевшая, она весила немногим меньше, чем полная.

— Прекрасная соль, — вздохнул он, — ее еще называют молдоновской. Большие кристаллы и минимум вполовину более соленая, чем обычные сорта. Как утверждает мой знакомый, мистер Хиггс, превосходное подспорье для супов и горячих похлебок. Кажется, вы первый мой покупатель, который не оценил ее по достоинству. А эти три унции, между прочим, обошлись мне в полтора шиллинга!

Тварь уже не билась. Обмякнув и тая, она бесформенным комом прижалась к стене, источая едкую вонь, похожую на запах аммиака. Под ней медленно растекалась студенистая лужа, в которой едва ворочались потерявшие гибкость смертоносные щупальца. Лэйд терпеливо ждал, когда они дернутся в последний раз.

— Что ж, придется вписать эти полтора шиллинга в счет мистера Танивхе, — пробормотал он, оправляя пиджак, — Господи, ну и задолжал же он мне за все это время!..

* * *

Лэйд терпеть не мог забегаловки из Клифа. В противовес миддлдэкским, основательным, просторным и ухоженным, здешние пабы чаще походили на тесные трюма, насквозь пропахшие водорослями, вечно сырые и набитые столь сомнительной публикой, что держа стакан одной рукой, впору было придерживать второй бумажник.

Вывеска «Седого нарвала», обнаруженная им на ближайшем углу, приблизительно это и обещала. В другой раз Лэйд даже не обратил бы на нее внимания, а если бы и обратил, то только для того, чтоб посмеяться — судя по всему, художник, рисовавший вывеску, имел такое же представление о нарвале, как архиепископ Кентерберийский — об игре в кегли.

Но сейчас эта вывеска не вызвала у него неприязни. Даже напротив. Она обещала тепло, сухость и горячий грог — все это сейчас было ему жизненно необходимо. Его телу. Тело — твой самый упрямый и хитрый кредитор. Ему плевать на переписанные векселя и расписки, оно непреклонно в своих требованиях и всегда берет свое. Нельзя черпать из запаса его сил бесконечно, даже если мнишь себя самым опытным хищником на острове.

Последние две ночи дались ему нелегко. Две ночи в лабиринте прибрежных улиц, которые налетающий с океана ветер простреливает насквозь, точно залпами ледяной шрапнели. Две ночи изматывающей охоты. Иногда бессмысленной, иногда почти безнадежной. Теперь тело терпеливо напоминало ему об этом, используя доступный ему язык. Глаза воспалились и немилосердно саднили — плата за две ночи постоянного напряжения. Старая мерзавка подагра облизывала раскаленным языком колени — слишком уж часто за эти две ночи он припадал к мостовой, силясь разобрать сквозь росу на булыжниках едва заметный слизкий след убийцы…

Стакан грога — Лэйд мысленно кивнул, заключая сделку с самим собой. Не больше. По крайней мере, это даст ему достаточно сил, чтоб преодолеть две мили до Миддлдэка — нечего и думать найти наемный локомобиль в этой глуши…

«Седой нарвал» не предоставил ему ничего сверх того, что обещала вывеска. Тесный, с низким потолком, этот паб служил пристанищем для моряков и, видимо, не без успеха копировал привычное им окружение, а кислый запах дешевого пива почти забивал привычный в здешних краях запах грязи и подгнившего дерева. Компания подобралась не очень большая и в меру шумная — за стойкой расположилось душ шесть посетителей, судя по манере одеваться, сплошь матросы торгового флота. Вяло переругиваясь между собой, они без интереса швыряли кости, не обращая внимания, что те вязнут в лужах на столе, и обменивались шутками, столь солеными, что по сравнению с ними хваленая молдоновская соль показалась бы безвкусной и пресной, как крахмал. На Лэйда покосились, но без интереса, точно и не заметили — собираясь в охотничьи угодья Клифа, он оделся подходящим образом, чтобы не привлекать к себе внимания сверх необходимого.

— Грога, — устало сказал Лэйд, занимая свободное место у стойки, — С щепоткой имбиря, если найдется.

— Если у меня что-то и найдется для грога, так это стакан, приятель. Три пенса.

Лэйд устало махнул рукой:

— Давай.

Грог против его опасений оказался неплох. А может, он попросту слишком устал и замерз, чтобы ощущать привкус дрянного дешевого рома. Первый глоток обжег горло и вышиб из глаз мелкие и острые, как осколки стекла, слезы, но даровал за это ощущение тепла, от которого тело блаженно обмякло.

Эта охота утомила его сильнее, чем он мог себе признаться. Он знал, что ему еще придется расплачиваться за нее — звенящей весь день головой, болью в коленях, дрожью рук, которую чертовски сложно скрыть, когда берешь в руки жестяной совочек для чая или взвешиваешь сахар. Мучительнее всего будет терпеть сочувствующие взгляды Сэнди, которые будут настигать его весь день и которых, как она думает, он не замечает. Должно быть, в ее глазах он выглядит сущей развалиной. Старый добрый Чабб, добропорядочный лавочник, который ложится спать поздним вечером и безмятежно спит всю ночь с «Большой поваренной книгой Хиггса» под подушкой…

Лэйд сделал еще глоток и дребезжание стекла о зубы отозвалось приятным звоном где-то в затылке. Это не моя последняя ночь, подумал Лэйд, бессмысленно перемещая стакан с грогом по барной стойке перед собой, точно последнюю уцелевшую фигуру на шахматной доске, которая, лишившись противников, потеряла и смысл существования и курс. Может, следующая, но не эта. У старого тигра осталась еще пара клыков…

Раньше это давалось ему проще. Раньше все было проще.

Тигр стегал себя хвостом по полосатым бокам, кидая вызов древнему чудовищу. Когда-то он думал, что опаляющее пламя вокруг — это и есть бой. Слишком глуп и неопытен для того, чтобы понять, это пламя, обжигающее его шкуру злым огнем — всего лишь подвешенные в воздухе обручи, через которые он должен прыгать. Раз за разом. Из года в год. Без перерывов и антрактов, не зная даже, полон ли зал восхищенных зрителей или же пуст и давно заброшен.

Интересно, что делают с вышедшими на пенсию тиграми? Забавно, он никогда не размышлял над этим прежде, даже наблюдая за этими грациозными хищниками в лондонском зоопарке. Уж едва ли их спроваживают на скотобойню, чтоб превратить в желатин, клейстер и собачье мыло. Скорее, милосердно добивают из ружья, чтоб украсить пол возле камина роскошной полосатой шкурой…

Не этой ночью, сказал он себе мысленно сквозь сжатые зубы. Она уже близка к завершению, а я все еще жив, мерзкое ты чудовище, дрянная ты библейская гадина. Можешь ухмыляться своей невидимой пастью, можешь смеяться, Лэйд Лайвстоун не сошел с ума и не рехнулся, как многие другие. Он все еще на ногах. И, как знать, может проживет еще достаточно долго, чтобы увидеть, как его мучитель Левиафан умирает, корчась в своем нематериальном океане…

Лэйд отхлебнул из стакана и внезапно поперхнулся, да так, что едва не закашлялся.

Горячий острый грог в его стакане оказался холодным и пронзительно кислым, таким, что из глаз едва не брызнули слезы. Копченый судак! Лэйд изумленно уставился на стакан, который держал в руке. Его содержимое сделалось прозрачнее, он даже различил плавающий на дне желтый полумесяц.

Это был не грог — это был лимонный сок, свежий и, судя по всему, почти не разбавленный. Лэйд машинально покосился в сторону пабликэна^[1], который устало переругивался с кем-то из матросов за другим концом стойки. Даже будь у того четыре руки вместо двух и грация куницы, ему бы ни за что не удалось провернуть фокус с подменой стакана — Лэйд был уверен, что не спускал с него глаз ни на секунду. Мало того, держал в руке.

Либо этот парень величайший фокусник на свете, по какой-то прихоти содержащий паршивый паб в Клифе вместо того, чтоб давать выступления в Ковент-Гардене, либо…

— Дьявол… — пробормотал Лэйд, глядя на колышущийся в стакане кусок лимона, — А вечер так славно начинался…

Один из матросов, внезапно оторвавшись от стойки, изъявил желание выйти на улицу, чтоб опустошить мочевой пузырь. Двое или трое сразу вызвались составить ему компанию и удалились, покачиваясь, точно остров не стоял незыблемо на месте, а плыл сквозь пятибалльный шторм. Еще один посетитель, столь оборванный, что даже не понять, матрос или бродяга, обнаружил нехватку табаку и тотчас отправился его восполнять в ближайшую табачную лавку. Сразу вслед за ним вышли еще двое — какое-то только что заключенное пари звало их в доки.

Против ожиданий владелец «Седого нарвала» не выразил неудовольствия от того, что его заведение с такой стремительностью стало терять клиентов, напротив, удовлетворенно вздохнул.

— Ну наконец-то, — пробормотал он, вытирая руки тряпицей, — Хоть какое-то затишье. Можно вытащить в чулан проклятые бочки…

И мгновенно пропал сам.

Паб пустел с удивительной скоростью, точно треснувший кувшин, быстро теряющий воду. Не прошло и минуты, как Лэйд обнаружил, что сидит за стойкой в одиночестве, все еще сжимая в руке злополучный стакан.

Глупое, странное ощущение.

Опустевший паб казался значительно больше, чем был на самом деле, может, виной тому было несколько потухших масляных ламп — в Клифе еще нескоро появится надежное газовое освещение. Посетители пропали столь быстро, что Лэйду казалось, будто в окружившей его тишине все еще шелестит эхо их голосов. Удивительно единодушное желание. Точно у команды «Марии Селесты^[2]», мрачно подумал Лэйд, которая в едином порыве отправилась по доброй воле на корм акулам, попрыгав с палубы безо всяких причин.

Он отодвинул в сторону стакан.

— Если вам не терпелось предварить свое появление зрелищным номером, полковник, могли бы, по крайней мере, придумать что-то поинтереснее. Например, заменить грог на хороший шерри. Но лимонный сок?.. — Лэйд покачал головой, — Полагаю, я ожидал чего-то… более внушительного.

— Извините, мистер Лайвстоун. У меня не было намерения вас напугать.

— Вы и не напугали, — пробормотал Лэйд, злясь на то, что позволил застать себя врасплох, — Но вы знаете мое отношение к фокусам.

Человек, сидевший за дальним концом барной стойки, не был похож на завсегдатая «Седого нарвала». Его костюм ни в малейшей степени не походил на морскую форму, как не походил ни на одно одеяние из бесчисленного множества тех, что можно было встретить в городе. Узкие отвороты, высокий воротник, длинные рукава — все из глухой черной ткани, такой плотной, что от одного взгляда на нее делалось душно, несмотря на прохладную ночь. Не то строгий костюм клерка, не то траурное облачение гробовщика.

У этого облачения было странное свойство, давно замеченное Лэйдом. Оно выглядело чужеродным в любом месте Нового Бангора, от беспечно гомонящего Шипси до пыхтящих ядовитым смогом кирпичных громад Коппертауна. Даже не чужеродным, а… зловеще неуместным, точно траурный венок с бархатными кистями среди рождественских подарков или…

Лэйд небрежно отсалютовал его владельцу стаканом, понадеявшись, что жест вышел достаточно непринужденным.

— Ваше здоровье, полковник. Не знал, что сегодня день обхода заключенных.

Человек в черном костюме улыбнулся. Улыбка его тоже была странного свойства — полупрозрачная, призрачная, точно силуэт полумесяца, на мгновенье мелькнувший в разрыве густых облаков. Мгновеньем позже уже и не понять, была ли она на самом деле или лишь померещилась.

Человек в черном покачал головой.

— Я думал, мы разобрались с этим вопросом много лет назад, мистер Лайвстоун. Я — не ваш надзиратель.

— Извините, если этим неловким замечанием принизил ваш чин. Разумеется, вы не просто надзиратель. Вы — полковник Уизерс, первый заместитель секретаря Канцелярии.

* * *

Полковник Уизерс. Верховная Крыса. Злой дух Нового Бангора.

Лэйд знал людей, которые предпочли бы скорее отрубить себе палец, чем встретить где-нибудь на улице полковника Уизерса — встреча эта по легендам сулила горе и несчастье на семь поколений вперед. Знал и других, считавших полковника Уизерса зловещим, сотканным из легенд и предрассудков мифом, таким же нематериальным, как и вымышленные кроссарианцами губернаторы Нового Бангора.

Хозяин «Глупой Утки» Маккензи как-то раз объявил о том, что заплатит соверен всякому предоставившему доказательство существования полковника Уизерса, но Лэйду не приходилось слышать о случае, чтоб кто-то посягнул на эту награду. Впрочем, в случае с Маккензи кроссарианство вполне уравновешивалось его шотландской скупостью, Лэйд был уверен, что тот не расстанется с совереном, даже если они с полковником одним жарким полднем вместе войдут в «Утку», чтоб выпить по пинте индийского светлого. Может, рухнет на месте, сраженный ударом, но монету не вытащит.

Полковник Уизерс рассеяно взял со стола чашку кофе. И от одного этого действия, простого и обыденного, Лэйд ощутил, как его легкие прорастают изнутри хрустящими ледяными капиллярами. Он готов был поклясться, что никакой чашки минуту назад перед полковником не было.

— Я не ваш надзиратель, мистер Лайвстоун, — полковник сделал маленький аккуратный глоток и удовлетворенно кивнул, должно быть, кофе был сварен превосходно, — И не ваш тюремщик. Если я и позволяю себе время от времени навещать некоторых гостей острова, то исключительно в частном порядке — чтобы убедиться в их здоровье и благополучии. Вы ведь знаете, не все гости Нового Бангора отличаются вашим здравомыслием. Среди них есть разные люди. Нетерпеливые. Озлобленные. Недалекие. Но я всегда искренне радуюсь, когда вижу, что они находятся в полном здравии.

— Лучше бы вам не заниматься этим слишком часто. По крайней мере, если вы заботитесь об их душевной здоровье так же ответственно, как и о физическом.

— О, — полковник Уизерс понимающе кивнул, — Обычно я не считаю нужным наносить свои визиты открыто. Мое общество часто смущает людей. Вы — один из немногих жителей острова, для которых я делаю исключение.

— Премного польщен, — выдавил из себя Лэйд, не зная, в самом ли деле должен ощущать благодарность. Пока он ощущал лишь колючее жжение где-то в области желчного пузыря, — Должно быть, это потому, что я лучший танцор в Хукахука или знаю больше всего ирландских анекдотов или…

— Нет, — произнес полковник Уизерс серьезно, — Потому что вы — Бангорский Тигр.

Лэйду не раз приходилось слышать, как люди произносят эти слова. Слова, которые он путем долгих усилий научился отождествлять с собой. Их произносили с испугом, с насмешкой, иногда — с сарказмом или изумлением. Но интонация полковника Уизерса, заключенная в этих словах, была особого рода. От нее желчный пузырь Лэйда затвердел, как камень.

Чертова крыса, тоскливо подумал он, что тебе от меня надо? Чего ты хочешь? Явилась на запах свежей крови? Или просто хочешь позубоскалить, наблюдая за тем, как твой немощный противник с ввалившимися боками устало хлещет воду на водопое?

Полковник Уизерс молчал, сосредоточенно изучая кофейную чашку, казалось, все остальные вещи в мире сейчас не представляют для него никакого интереса.

Даже молчащий, даже безоружный, он обладал даром распространять вокруг себя удивительно зловещий ареол, накрывая им, точно невидимой сетью, все свободное пространство вплоть до последнего дюйма. Это ощущение было тем более примечательным, что в облике полковника Уизерса не было ничего зловещего.

Если бы не эта удушливая атмосфера вокруг него да не костюм гробовщика, полковник Уизерс, надо думать, не сильно бы выделялся из толпы. Лицо вполне приятных черт, с умными внимательными глазами, совершенно лишенными плотоядного блеска Канцелярских клерков, волосы — немного вьющиеся, того интересного оттенка, который бывает у соцветий персидского каштана — светлые с едва заметным рыжеватым отливом. А еще он был молод. Противоестественно молод.

Ему можно было бы дать лет двадцать, мрачно подумал Лэйд, против воли косясь на собеседника, самое большее — двадцать три. Только эти двадцать три года он прожил на планете, где время течет совершенно не так, как на нашей. И это совершенно отчетливо ощущается в его глазах. Есть в них что-то такое, отчего кажется, будто, ненароком моргнув, они могут высосать весь воздух из твоей души, оставив там только холодный смерзшийся ком.

Держи себя в руках, приказал себе Лэйд. Не позволяй его внешности обмануть тебя. Может, он и выглядит, как юный печальный лорд Байрон, но помни, напротив тебя сидит миф. Один из самых зловещих, непонятных и опасных мифов Нового Бангора.

Когда-то он даже пытался разобраться с этим мифом. Он был полон сил, а еще уверен в том, что любой миф можно повергнуть, кропотливо собирая информацию, сочленяя воедино разрозненные сведения и заполняя пробелы. Ведь разобрался он в конце концов, что стоит за зловещими легендами о Паточной Леди, что представляют собой демонические поезда, заключенные под землей, отчего из имени здешних жителей вечно пропадает начальная буква… Он был молод и самоуверен. Он знал — у каждого фокуса есть разгадка, и чем более невероятным он кажется, тем проще и невзрачнее секрет трюка.

Наивный дурак. Словно Его можно поймать на неаккуратных трюках, как мошенника-иллюзиониста за руку в тот момент, когда он подменяет платок в шляпе на живого кролика…

На протяжении нескольких лет он терпеливо собирал информацию об этом мифе Нового Бангора, который именовался «полковник Уизерс». Расспрашивал дряхлых стариков и подвыпивших матросов. Украдкой собирал экземпляры старых номеров «Серебряного Рупора». Беседовал с безумными китобоями, шаманами-полинезийцами, выжившими из ума лудильщиками… Он терпеливо собирал информацию — крупица за крупицей, как золотоискатель собирает песчинки золота из промывочного сита, не задумываясь о том, сколько времени на это уходит. Времени, которое он с большим успехом мог бы потратить, пересчитывая банки с ваксой или торгуясь с поставщиками.

Все оказалось тщетно. Полковник Уизерс относился к тому роду мифов Нового Бангора, которые не поддаются дешифровке. Про него было известно так много и в то же время так мало, что любые факты, которые ему удавалось обнаружить, либо противоречили друг другу, либо рассыпались сухой глиняной крошкой прямо в руках. Слухи же и без того полнились самой разной чертовщиной.

Так, ему приходилось слышать, что некоторые дикарские племена полли поклоняются полковнику Уизерсу, чествуя его как Мистру, всемогущего атуэ, сына божества войны Тамутауэнга. Что иногда его дух является рыбоедам в их безумных наркотических видениях в образе огромного морского змея. Что любимый напиток полковника — коктейль из соляной кислоты, крови детоубийцы, ртути и толики ямайского рома. Что лучший оберег от полковника Уизерса — пирожное с ванилью, поскольку, де, он терпеть не может запах ванили. Что…

Одним из самых причудливых слухов в богатой и бесполезной коллекции Лэйда оказался слух о великом противостоянии полковника Уизерса с человеком по фамилии Уинтерблоссом. Что это за Уинтерблоссом, чем он занимался и чем был известен, Лэйду выяснить не удалось, эти детали относились к той далекой эпохе, о которой почти не сохранилось достоверных данных и которая принадлежала той поре, когда у Нового Бангора еще был собственный дирижабль. Как бы то ни было, противостояние было ожесточенным, но, безусловно, предсказуемым. Когда полковник Уизерс поверг своего противника, он взял с него трофей. Не шпагу, как старомодные британские офицеры. Не скальп, как жестокосердные воины-полли. Он взял его имя, присоединив к своему, как в старину полководцы присоединяли к своему места легендарных сражений, сделавшись с той минуты полковником Уизерсом-Уинтерблоссомом. Лэйду не приходилось слышать, чтоб к первому заместителю секретаря Канцелярии кто-либо обращался подобным образом, сам же он это делать опасался.

Как опасался и услышать причину этого внезапного визита.

— Что ж, — с напускным оптимизмом заметил Лэйд, — Приятно знать, что служба в Канцелярии оставляет вам свободное время, так что вы можете вечерком заглянуть в паб и промочить горло. При вашей работе это не лишнее.

— В Канцелярии всегда хватает дел, — спокойно ответил полковник Уизерс, — Но мне, по крайней мере, удается держать в узде те из них, что с зубами и когтями.

Это должно было быть шуткой. Какой-нибудь дурацкой крысиной шуткой. Лэйд через силу улыбнулся, хоть и не был уверен в этом наверняка.

— В городе все спокойно?

— Это Новый Бангор, мистер Лайвстоун. В нем никогда не бывает спокойно. Зеленозубая Дженни^[3] опять начала наведываться в порт по ночам. Растерзала трех докеров и смотрителя причала. Говорят, в этот раз ее привел не голод, просто кто-то из рыбаков случайно ранил ее гарпуном… Как бы то ни было, прозекторы уже сутки бьются над тем, как бы составить из ее щедрых подношений четыре человеческих тела и не думаю, чтоб им это удалось. Судя по тому, что я видел, этого не хватит и на одно.

— Превосходно.

— Лучше иметь дело с ней, чем со сквоттерами^[4]-маэро^[5], что поселились на южной окраине. По крайней мере, я думаю, что это именно маэро. Иначе пришлось бы допустить, что трое лесорубов прошлым утром из внезапной прихоти разорвали сами себя на части и разлеглись отдыхать на лужайке.

Лэйд кивнул.

— Да уж, с Зеленозубой Дженни столковаться проще. Вам понадобится медная брошь, шелковый платок с семью дырками, щепотка тмина и…

Полковник Уизерс поморщился.

— С ней мы тоже столкуемся. Что еще хуже, в город, кажется, на прошлой неделе вернулся Роттердрах.

— Кто? — насторожился Лэйд. Имя было ему незнакомо, но интонация, с которой его произнес полковник Уизерс, ничего хорошего не сулила. Едва ли так прозвали бы проказника-домового, запутывающего хозяйские шнурки, или дух умершей канарейки… — Странно, я думал, что сносно знаю полинезийский диалект…

— Это не полинезийский. Так прозвали таинственного похитителя немецкие переселенцы. Кажется, по-немецки это означает Красный Змей или Красный Дракон.

— Судя по всему, похищает он не оставленные без присмотра запонки…

— Он похищает женщин, — полковник Уизерс рассеянно прокатил по столу теннисный мяч, который лежал перед ним, — Про него нам почти ничего не известно. Появляется на несколько недель в году, похищает несколько женщин, преимущественно юных девушек, и пропадает, обычно надолго. Месяцев девять-десять, иногда меньше. Похищенных как правило не находят. Или находят, но в таком виде, что мне пришлось отдать приказ по Канцелярии не сообщать их родным о находке.

Теннисный мяч… Лэйд ощутил колючую чесотку вдоль хребта. Он поставил бы «Бакалейную лавку Лайвстоуна и Торпа» на то, что никакого теннисного мяча перед полковником минуту назад не было. Это была кофейная чашка. Он отчетливо видел это, он помнил, он знал, просто…

Еще один чертов фокус.

Один из проклятых фокусов старой крысы. Она и с ним самим сейчас играет, точно с мячом, перекатывая когтистой лапой.

— Все больше морских тварей, прислужников Танивхе, вылазит из-под воды в последнее время, — полковник, рассеянно играя мячом, кажется, даже не замечал замешательства собеседника, — По счастью, хотя бы на них моим служащим не приходится тратить много сил. Какой-то неравнодушный гражданин Нового Бангора взял привычку находить их и убивать по ночам. Очень благородно с его стороны. И очень глупо.

— Почему?

Полковник Уизерс посмотрел ему в глаза. И Лэйд ощутил, как звенящий родник души, укрытый в скалах телесной оболочки, слабеет, сгущаясь и тая, превращаясь в мелкую болотистую лужу.

— Потому что когда-нибудь он может ошибиться, — сухо и спокойно произнес полковник, — И сам сделаться добычей. Он знает, что уже не молод, но он слишком упрям, чтобы признать это. И это будет печальный конец. Может, он не был лучшим из гостей Нового Бангора, от него порой было много хлопот, но все же мне нравилось иметь с ним дело.

— Что вы хотите, полковник? — устало спросил Лэйд, — Время позднее, а мне еще надо запереть лавку.

Уизерс повернулся к нему. Беззвучно, как поворачиваются скользящие по стене тени.

У него усталые глаза, подумал Лэйд, лишь бы о чем-то подумать, лишь бы не замерзнуть под этим взглядом. Лицо молодое, а глаза — уставшие, будто принадлежат столетнему старику.

— Что мне всегда нравилась в торговцах из Миддлдэка, так это их деловая хватка. Никаких сантиментов, никакой болтовни! Сразу к делу! Мистер Лайвстоун, я здесь для того, чтобы сообщить — Канцелярии нужны ваши услуги.

— Мои — что?..

В животе что-то тяжело екнуло, будто он проглотил полновесный серебряный шиллинг и тот провалился прямиком в желудок, оставив в пищеводе кислый металлический привкус.

— Вы деловой человек, поэтому я буду использовать деловой язык, если вы не возражаете. Канцелярия желает заключить с вами договор. Ведь так, кажется, называется двустороннее соглашение, по которому одна из сторон обязуется предоставить товар или услуги, а другая, в свою очередь, их оплатить?

Лэйд растерялся.

— Товар? Я не держу у себя ни ядов, ни химикалий, ни взрывчатки. У меня бакалейная лавка, а не подпольный клуб анархистов! Если вам нужен формалин или что-то вроде того, обратитесь к доктору Фарлоу, его аптека возле…

Полковник Уизерс улыбнулся. Так, будто оценил тонкую шутку.

— Когда-то один человек посоветовал мне беречь чувство юмора — этот товар тяжело достать в Новом Бангоре. Приятно знать, что вы сберегли свое на протяжении почти четверти века. Нет, мистер Лайвстоун, Канцелярии не требуется ничего из вашего прейскуранта. Канцелярии требуетесь лично вы. Ваши услуги, если на то пошло. И Канцелярия готова заплатить.

— Вас ввели в заблуждение, — глухо произнес он, — Когда-то меня и в самом деле прозвали Бангорским Тигром, но, надо думать, не за мои большие способности как шпиона или соглядатая.

Встать, подумал он. Медленно встать, кивнуть на прощанье и выйти. Пока перед ним не случилось еще какой-нибудь загадочной трансформации. Пока полковник не успел ничего сказать. Пока…

Полковник Уизерс внимательно смотрел на него.

— Это я впервые назвал вас Бангорским Тигром, — произнес он негромко, — Много лет назад. И, поверьте, я знал, почему. Не беспокойтесь, Канцелярии не нужны ни шпионы, ни соглядатаи, ни наемные убийцы, если на то пошло. У нее в штате достаточно специалистов самой высокой квалификации. Вы нужны нам в другом качестве. В качестве… дипломата. Переговорщика. Посредника. Лоббиста, как выражаются в Новом Свете.

Лэйд покачал головой. Заранее отказываясь от любой сделки. Как будто человеку, сидящему перед ним, можно было отказать.

— Я…

— Мне известно, что вам приходилось работать в этой сфере. Более того, у вас превосходные рекомендации. Три года назад вам удалось столковаться с общиной патупаиарехе^[6]. Хотя, зная ваши способности, не сомневаюсь, что вы могли извести их под корень. Вы же сумели задобрить и изгнать кровожадного диббука^[7] в Редруфе в прошлом году, вместо того, чтобы убить его.

Лэйд поморщился.

— Лесть это не то оружие, которое действует против старого Чабба, полковник. Я — лавочник, в тот день, когда я проявлю милосердие, Черный Майкл^[8] протиснется сквозь игольное ушко, не снимая цилиндра. Чтобы надежно уничтожить диббука нужен корунд^[9] самое малое в две унции весом. Про Лайва Лайвстоуна в Хукахука болтают многое, но он не меценат. Вам лучше придумать подходящую причину, если вы не хотите, чтоб я встал и вышел прямо сейчас.

Лэйд протянул руку к своей шляпе. Бессмысленный жест — он знал, что едва ли успеет натянуть ее на голову.

Полковник Уизерс устало вздохнул и побарабанил пальцами по стойке. Лэйду не хотелось знать, что он скажет. Хотелось вернуться в лавку, задернуть шторы и набить трубку рыбьей чешуей. Видят все боги, вымышленные и существующие, забытые и не рожденные, сегодня он это заслужил.

— Вы правы, есть еще одна причина, почему Канцелярия хочет заручиться именно вашей помощью. Вы долго пробыли в Новом Бангоре, мистер Лайвстоун. Двадцать пять лет, если не ошибаюсь.

— Вам бы не мешало время от времени ошибаться, — пробормотал Лэйд, — Тогда, не исключено, вас хотя бы изредка принимали бы за человека.

— Вам приходилось сталкиваться с другими… гостями.

— Заключенными, — холодно возразил Лэйд, — С другими Его жертвами. Не вижу смысла это отрицать. Да, приходилось. Что с того?

— Вы знаете, как они мыслят. Что ощущают, чем обеспокоены, чего боятся. Особенно на первых порах.

Лэйд ощутил, как тяжелеют съеживающиеся внутренности, превращаясь в ком мороженого мяса вперемешку с костяными осколками.

Да, мразь ты этакая, подумал он, представляю. Отлично, надо сказать, представляю.

— Тот человек, с которым вам надо будет договориться, тоже… гость острова. Так же, как и вы, он прибыл в Новый Бангор под влиянием… скорее обстоятельств, чем собственной воли.

Лэйд резко поднялся со своего места. Удивительно, не думал, что хватит силы в ногах. А хватило. Вот бы еще хватило на то, чтоб добраться до двери и выйти наружу. И плевать, если за дверью «Седого нарвала» его будет ждать полсотни чудовищ с оскаленными зубами или Зеленозубая Дженни собственной персоной или…

— Доброй ночи, полковник, — сухо произнес он, — Спасибо за заботу. Это предложение мне неинтересно.

— Вы еще не выслушали его.

— Нет необходимости. Вы хотите свести меня с каким-то беднягой, одним из тех каторжников, которых вам приятнее именовать гостями острова. И я говорю — нет.

— Почему? — с обезоруживающей прямотой спросил полковник Уизерс, не меняя позы.

Позы, столь неудобной для человеческого существа, что у Лэйда возникло жутковатое ощущение, будто под тяжелой траурной тканью его костюма нет ни плоти, ни костей, одна лишь только пропитанная формалином вата, которой гробовщики набивают покойников, чтобы скрыть отсутствующие органы и недостатки фигуры.

— Потому что уже понял, переговорщик какого рода вам нужен, — произнес он, ощущая непомерную тяжесть каждого рожденного его глоткой слова, — И мне омерзительна сама мысль участвовать в подобном представлении да еще и в предложенной мне роли.

Полковник Уизерс нахмурился.

— Мистер Лайвстоун, послушайте…

— Не стану ничего слушать, — отрезал Лэйд, надевая шляпу, — И участвовать в этом тоже не стану, несмотря на все ваши посулы и угрозы. Догадываюсь, отчего вы ко мне обратились. Должно быть, очередной бедолага из числа тех, кого вы лицемерно именуете гостями, настолько нахлебался прелестей Нового Бангора, что решил, что с него довольно и вознамерился вышибить себе мозги. А ваш хозяин еще не наигрался со своей новой игрушкой и страсть как не хочет с ней расставаться. Поэтому ваши великие крысиные мудрецы решили, что старому каторжнику, который давно свыкся с мыслью о своем положении, ничего не стоит поболтать по душам с молодым товарищем и убедить его не предпринимать излишне поспешных поступков. Я ведь прав?

— Мистер Лайвстоун, боюсь, вы все неверно поняли.

— Не буду! — рявкнул Лэйд, потрясая тростью, — Пусть вышибет себе мозги! Слышите? Это милосерднее, чем четверть века медленно сходить с ума, плутая в миражах, сражаясь с собственными кошмарами и ощущать себя кукольным болванчиком в личном театре распроклятого Левиафана! Да, слышите, пусть вышибет! Прямо на ближайшую стену! Я только порадуюсь за него, полковник! Будь у меня хоть толика смелости, я бы сам сделал это еще давным-давно, но…

— Вы не поняли! — потеряв терпение, полковник Уизерс беззвучно оторвался от стойки, мгновенно увеличившись в размерах, и замер неподвижной черной тенью, неподвижной и тяжелой, как теньмогильной плиты, — Канцелярия не хочет, чтоб этот человек умирал. Но Канцелярия не хочет так же и того, чтоб он стал жителем Нового Бангора.

— Тогда чего хочет ваша дьявольская Канцелярия? — прорычал, едва сдерживаясь, Лэйд, — Чего хочет ваша крысиная клика?!

Полковник Уизерс сделал глубокий вдох. Едва ли ему требовался воздух, чтобы поддерживать жизнь в своем псевдо-человеческом теле, скорее, он лишь хотел обозначить паузу, подготавливая Лэйда к тому, что должно быть произнесено.

— Канцелярия хочет, чтоб он покинул остров.

* * *

Вот тут у его ног внезапно и иссякли силы. Нащупав стул, Лэйд медленно опустился на него. Мозги хаотично работали, словно фабричные шестерни Коппертауна, перемалывающие груды тяжелой руды, только работали не в едином цикле, а вразнобой, в разные стороны и беспорядочно.

Еще одна дурацкая крысиная шутка. Насмешка. Издевка, нарочно брошенная ему в лицо. Ему, человеку, отбывшему двадцать пять лет каторжного срока без права обжалования или помилования.

— Идите к черту, полковник, — хрипло произнес Лэйд, уже злясь на себя за эту минутную слабость, помешавшую ему выйти, — Уж мне ли не знать, что Он никогда не выпускает свою добычу!

Полковник Уизерс не стал возражать. Насколько помнил Лэйд, он вообще никогда не спорил. Должно быть, не возникало нужны. Вместо ответа он запустил руку в карман своего похоронного пиджака. Лэйд не знал, что увидит в его бледных пальцах, когда рука вынырнет.

Кинжал? Маленький двуствольный дерринджер? Гарроту?

А может, живого белого кролика?

Рука полковника вынырнула из кармана беззвучно. И так же беззвучно положила на стойку между ним и Лэйдом предмет. Не раздалось ни металлического лязга, ни скрипа, ни прочих звуков, которые обычно издают орудия убийства или массивные предметы. Тот, который он положил на стойку, был совсем невелик, размером с ладонь.

Небольшой прямоугольный кусок бумаги, украшенный двумя или тремя ровными типографскими строками. Какая-то Канцелярская дрянь — ордер, повестка, формуляр… Впрочем, единственная печать — маленький фиолетовый оттиск — выглядела вполне безобидной. По крайней мере, на ней не было ни одного из тех крысиных символов, которые были хорошо знакомы Лэйду еще со времен переполоха, учиненного давным-давно Альфом-Глашатаем.

— Это билет на «Мемфиду», — спокойно произнес полковник Уизерс, разглаживая бумажный лист пальцем на стойке, — Она отходит из гавани в субботу вечером девятого марта. Какой сегодня день?

— Шестое марта, — произнес Лэйд одними губами. Голосовые связки как-то вдруг обмякли, провисли, как бельевые веревки, ему пришлось тратить несоразмерно много воздуха из легких на самые простые и короткие слова, — Среда.

В голове его мгновенно щелкнули костяшки абака^[10]. Сами по себе, без мысленного приказа. Чтобы получить результат им не требовалось долгих вычислений.

Три дня. Три дня, Лэйд Лайвстоун.

— Едва ли «Мемфида» похожа на королевскую яхту, — вздохнул полковник и доверительно добавил, — Честно сказать, она больше похожа на старое деревянное корыто сродни тому, в котором старик Ной давал первые морские круизы, но, надо думать, не развалится, едва лишь отчалив от острова. А значит, вполне подходит для наших нужд. Человек, о котором я говорю, должен находиться на этом судне в субботу вечером. Это условие сделки между вами и Канцелярией.

Обычный бумажный листок. Такой невесомый, что Лэйду инстинктивно хотелось накрыть его пальцем — чтоб случайный порыв сквозняка, проникший внутрь «Седого нарвала», не смел его со стойки. Но сейчас ему было даже страшно прикоснуться к нему. Как будто бумага могла быть пропитана смертоносным ядом.

Он поднял взгляд на полковника — и вздрогнул, увидев на лице печального, лишенного возраста, существа понимающую улыбку.

— Догадываюсь, о чем вы думаете, мистер Лайвстоун. Знаете, про старого Чабба многое болтают в Хукахука. Он прижимист, он любит болтать и еще более того любит есть. Он непозволительно самоуверен для джентльмена и, как поговаривают тайком, якшается с оккультными делишками. Но еще все знают, что старый Чабб никогда и ни при каких обстоятельствах не нарушает условия сделки. Это именной билет. Он выдан не вам, он действителен лишь для одного человека на этом острове. Того самого, которого вы должны уговорить покинуть Новый Бангор.

Уговорить. Покинуть. Новый. Бангор. Лэйду показалось, что его рассудок — это дверь, в которую чья-то злая и наделенная исполинской силой рука четырежды грянула литым дверным молотком. Да так, что по самым дальним закоулкам пошел гул.

Полковник Уизерс навис над стойкой приблизив к Лэйду лицо. И тот не удивился, обнаружив, что от полковника ничем не пахнет. Ни тем гнилостным запахом, смешанным с цветочным одеколоном, который обыкновенно распространяют вокруг себя гробовщики. Ни крахмалом и мылом, как пахнет обычно от всякой ткани. Ни потом или помадой для волос. Вообще ничем не пахнет.

— Выполните условие сделки, мистер Лайвстоун. И тогда… Я не буду давать громких обещаний, это не в моем характере. Скажем так, в благодарность я приложу все силы для того, чтобы однажды — однажды, Лэйд — вы сами получили такой же билет. Выписанный на ваше собственное имя. У вас ведь нет предубеждения против макрели, а?

Лэйд не понял, к чему полковник Уизерс помянул макрель. Из всех слов в его речи он понял лишь отдельные, но те удивительно ловко сплелись в единую цепь.

— Почему вы вам просто не передать этот билет ему? — спросил он сухими картонными губами, — Отправьте его с посыльным, как я отправляю покупки своим покупателям или вручите заказным письмом или…

Полковник Уизерс как-то по-особенному внимательно взглянул на него.

— Все не так просто, мистер Лайвстоун, — произнес он, — Иначе Канцелярия, конечно, не озаботилась бы поиском посредника. Все не так просто.

— Кто этот человек? — спросил Лэйд резко, — Как его зовут? Почему он сам не сбежал с острова при первой возможности?

Полковник Уизерс мягко покачал головой.

— Это все вам предстоит узнать самому. Не хочу лишать вас удовольствия. А теперь — доброй ночи. Боюсь, мне надо вас покинуть, я и так потратил непозволительно много времени для своего графика. Знаете, у нас в Канцелярии даже с заходом солнца кипит работа…

Он медленно двинулся к выходу. Спокойный, сосредоточенный и бесшумный, как исполинский церковный грим^[11], посетивший похоронный обряд и теперь удовлетворенно удаляющийся с последним ударом колокола. Скоро он, должно быть, растает без следа. Возможно, едва лишь переступив порог.

Лэйд поборол инстинктивное желание схватить его за рукав. Ничего хорошего из этой затеи в любом случае не вышло бы.

— Стойте! — крикнул Лэйд, — Но как…

— Он сам придет к вам. Ждите его в вашей лавке завтра в десять утра.

— Значит… Значит, все, что мне нужно сделать — заставить его покинуть Новый Бангор?

— Совершенно верно. И вам лучше найти подходящие слова.

Кажется, он прошел сквозь дверь. По крайней мере, Лэйд не заметил, чтоб та открывалась, как не услышал и скрипа петель «Седого нарвала». Исчезновение полковника Уизерса вообще не сопровождалось никакими звуками, лишь где-то через дорогу вдруг тоскливо и заунывно завыла бродячая собака.

Лэйд слепо зашарил рукой по стойке в поисках своего стакана. Сейчас ему как никогда требовался глоток чего-то крепкого, чтоб прояснилось в голове. Даже с уходом полковника там остался полный беспорядок.

Дрянная история. Все истории, связанные с Канцелярией, дрянные и опасные, эта не исключение. В то же время полковник Уизерс-Уинтерблоссом вполне четко обозначил условия сделки, не озаботившись ни его, Лэйда Лайвстоуна подписью, ни рукопожатием, ни какими бы то ни было документами. Сделка была заключена. И вступила в силу. Подтверждением этого был крошечный белый листок, лежавший на стойке паба ровно в том месте, где его оставила рука полковника.

Лэйд рассеянно поднес стакан ко рту. Что ж, как бы ни закончилась эта история и какая бы дрянь ни всплыла в ее процессе, несомненно одно. Он, Лэйд, скоро собственными глазами увидит, возможно, самую потрясающую и невероятную вещь во всем Новом Бангоре за последние двадцать пять лет. Вещь столь необычную, что может стать камнем в основании новой легенды, которая затмит даже самого полковника Уизерса.

Он увидит человека, который отказывается по собственной воле покидать Новый Бангор.

Лэйд сделал большой глоток и, мгновением позже, выгнулся дугой, ощущая, как из глаз брызнули слезы, а нутро окатило едким огнем.

Лимонный сок. Чертов лимонный сок.

Часть первая

Глава 1

Ожидание — одно из худших душевных испытаний, которое только можно вообразить. Лэйд знал это доподлинно — за время своего заключения на острове он успел испытать эту пытку во всех ее возможных формах. От зудящего беспокойства, которое жалит изнутри тысячами крохотных москитов, мешая усидеть на одном месте, до тяжелого злого рокота, крошащего всякие мысли в каменную крошку. Сейчас, кажется, он испытывал все муки ожидания одновременно.

Стояло раннее утро, ясное и жаркое, каким ему и положено быть в самой середке Миддлдэка, похожего на поставленный в печь огромный мясной пирог, источающий запах жизни во всех ее формах и уже успевший схватиться аппетитной румяной корочкой. Этим утром на смену сонному течению жизни пришло оживление, колокольчик над дверью то и дело звякал, возвещая о посетителях, и звякал так долго, что Лэйд уже раздумывал, не засунуть ли в уши по клочку ваты, чтоб перестать всякий раз вздрагивать от этого звука. Скоро девятое марта^[12], вспомнил он, тщетно пытаясь прикрыться от солнца газетой. Ну конечно. Все хозяйки Хукахука спешат пополнить свои запасы растительного масла, круп, дрожжей и сахарной пудры.

Не в силах совладать с собой, он пристально разглядывал посетителей «Бакалейных товаров Лайвстоуна и Торпа» поверх номера «Эдинбургского обозрения», невольно ощущая себя затаившимся шпионом. Часы показывали половину десятого, но таинственный гость мог заявиться и раньше. Кто он? Мужчина или женщина? Стар или молод? Придет ли он под незнакомой Лэйду личиной или окажется одним из тех жителей острова, в котором он никогда не подозревал гостя Нового Бангора?..

К примеру, миссис Черили. Как тщательно она выбирает желатин для праздничного желе, уже четверть часа разглядывает, едва ли не пробуя на зуб! Может, это она — Его заложник, родственная Лэйду душа, которая по какой-то причине не желает выпорхнуть из пасти чудовища? Нет, маловероятно.

Или мистер Санстоун! Внешне это добропорядочный джентльмен, злоупотребляющий помадой для волос, но иди знай, что прячется за этой непроницаемой внешней оболочкой! Быть может, кроме тайной страсти к имбирному пиву мистер Санстоун скрывает в себе кое-что куда более важное. Может, это судьба мистера Санстоуна — отчалить в эту субботу на «Мемфиде», наблюдая за тем, как скрывается в дымке контур острова?..

Мисс Боул сегодня как-то особенно тщательно выбирает бобы, это тоже может быть знаком.

Мистер Клайд взял унцию «Бёрли», хотя обычно презирает легкие сорта табака.

Мистер Макманус взял коробку печеного миндаля, что тоже для него несвойственно — уж не условный ли знак, по которому он, Лэйд, должен вычислить своего подопечного?.. Нет, вынужден был признать он, уж точно не мистер Макманус. Тот распространяет вокруг себя такой тягучий рыбный дух, что если Он разумен хоть в малой степени, выпроводил бы его с острова немедля, не дожидаясь лишних три дня…

Торговля шла бойко, колокольчик звонил не переставая. Миссис Фуддз явилась за тремя фунтами нешлифованного коричневого риса. Миссис Трауберри — за коробочкой талька и соевым соусом. Мистер Грауд, которому по возрасту еще рано было именоваться мистером, с затаенной надеждой приобрел флакон лосьона для бритья. Были и прочие посетители, каждого из которых Лэйд пристально изучал поверх газеты.

Все они чего-то хотели, открывая дверь лавки. Орехов кешью и неаполитанских спагетти. Какао-бобов и поджаренных сухариков. Новейшего патентованного средства для выведения пятен и пшеничных мюслей с ежевикой. Однако, разглядывая их, Лэйд вынужден был прийти к выводу, что все они обладают одной общей чертой. Никто из них не походил на пленника. В отличие от него самого, они не были пленниками Нового Бангора. Они были его творениями. Полноправными гражданами и любящими детьми.

Диоген принимал самое деятельное участие в торговле. Он шатался по лавке с грацией пьяного лесоруба, оживляя атмосферу то воинственными боевыми криками древнегерманских варваров, то пением рождественских гимнов, то похабными матросскими песенками. Лэйд терпел его, пока механический болван не разнес вдребезги бутыль с базиликом, после чего при помощи метлы загнал в подвал и велел не высовываться наружу.

Обычный день. Еще один обычный день в Хукахука, жаркий и невыносимо долгий. Сколько таких дней вместилось в двадцать пять лет? Лэйду не хотелось высчитывать, он и без того знал ответ.

Много. Невероятно чертовски много.

— Вы кого-то ждете, мистер Лайвстоун?

Лэйд вздрогнул, хоть и делал вид, будто читает газету.

Сэнди улыбнулась. Едва видимая из-за огромного никелированного кассового аппарата, она встречала волну посетителей, норовившую затопить лавку, точно незыблемый Уорикский замок^[13]. Она успевала отсчитать миссис Джувз шиллинг и два пенни сдачи за стиральный порошок, посудачить с мисс Брайтс о светских новостях из утреннего номера «Луженой глотки», посоветовать служанке Крастеров специи для телятины, обсудить с мистером Лангзом третью подряд победу «Сандерленда» и сойтись во мнении, что если у английского футбола и осталась надежда, то она, несомненно, в Джонни Кэмпбелле… Все это ничуть не мешало читать ей тайком «Двух адмиралов» Фенимора Купера, которых она прятала на коленях под столом.

— Отчего вы так решили, мисс Прайс?

Сэнди вновь улыбнулась. В мысленном каталоге ее улыбок, который составил Лэйд, эта улыбка могла бы занять место под номером шестым — «Я наблюдаю за тобой, хитрый старый Чабб, хоть и стараюсь казаться пай-девочкой».

— Ну, вы сегодня с самого утра поглядываете на часы. Ждете какого-нибудь особенного покупателя? Может, мне стоит заранее подготовить товар и упаковать его?

— Вы необычайно наблюдательны, мисс Прайс. Как говорит старый добрый мистер Хиггс, наблюдательность есть свойство величайшей ценности, особенно когда приходит пора тушить картошку со шпинатом. Все в порядке, я скажу, если мне понадобится ваша помощь.

— Возможно, она понадобится тому юному джентльмену, что бродит в отделе с мылом и зубным порошком? Он выглядит довольно… растерянно. Кроме того, я не припомню его среди покупателей лавки.

— Который? — Лэйд напрягся, едва не разорвав пополам газетный лист, — Тот невысокий, в дорожном костюме?

— Да. Мне кажется, он поглядывает на вас, будто чего-то ждет.

Возможно, подумал Лэйд. Возможно, мисс Прайс.

Он бросил взгляд на часы — далеко не первый за это долгое утро.

— Эй, мистер! — позвал он негромко, — Да-да, вы. Простите, я могу вам чем-то помочь?

Джентльмен в дорожном костюме поднял голову. Пожалуй, Сэнди допустила небольшую оплошность в своем наблюдении. Он не выглядел растерянным, он выглядел задумчивым. И Лэйд сомневался в том, что его задумчивость вызвана необходимостью выбора между зубным порошком «Королевский» с мелом и мятой, и «Безукоризненным белым», дарующим улыбке естественную природную белизну.

— Возможно, сэр, — отозвался он, немного замешкавшись, — Дело в том, что я не ищу покупок. Вы, должно быть, владелец лавки?

«Нет, — хотел было съязвить Лэйд, — Владелец лавки в подвале, громит сундуки, делая отдых только для того, чтоб прочитать очередную цитату из вымышленной речи лорда Рассела^[14] о политической беспринципности соленых огурцов, я тут лишь приказчик».

— Да, я — Лэйд Лайвстоун, компаньон и владелец. У вас ко мне дело?

— Можно сказать и так, сэр. Я тут в некотором роде по личному делу. Один мой знакомый осмелился отрекомендовать мне вас, как несравненного специалиста в своем деле. Надеюсь, я не нарушил норм приличий, осмелившись внять его совету и нанеся вам этот незапланированный, однако необычайно нужный мне визит.

Слишком велеречиво болтает, подумалось Лэйду, такой говор можно услышать в Редруфе или Олд-Доноване, но никогда в Миддлдэке.

— Этот ваш знакомый… Это полко…

Лэйд прикусил язык, едва лишь сообразив, что за имя едва не сорвалось с него. Он покосился в сторону Сэнди. Несмотря на то, что она выглядела полностью поглощенной книжкой и даже рассеянно щипала зубами палец, Лэйд знал, что впечатление это обманчиво. Может, часть ее рассудка сейчас и следит за смертоносной битвой английских и французских линейных кораблей, но часть всегда бодрствует, вечно настороженная и готовая поймать любой проскользнувший мимо сигнал.

— Этот ваш знакомый… — Лэйд кашлянул, — Кажется, я знаю этого джентльмена. Он большой любитель сыра, не так ли?

Посетитель мог не уловить намека. Но он уловил.

— О да, — он улыбнулся спустя секунду, — Я бы даже сказал, большой знаток по этой части.

— Тогда я польщен его рекомендацией и рад, что смогу предложить вам свои услуги, сэр. Прошу вас в мой кабинет.

* * *

«Канцелярия хочет, чтоб этот человек покинул остров», сказал полковник Уизерс. И хоть с той минуты миновало по меньше мере десять часов, Лэйд слышал эти слова так же отчетливо, как в тот миг, когда они были произнесены внутри «Седого нарвала». Даже ощутил на миг лимонную кислоту во рту. Тогда он был слишком сбит с толку, чтобы в полной мере осознать сказанное. А полковник, кажется, норовил улизнуть, точно застигнутая на кухне крыса с сырной коркой в зубах, не считая необходимым отвечать не неминуемые вопросы.

Вопросов было много, они мучили Лэйда почти весь остаток ночи, заставляя его ворочаться на своей холостяцкой скрипучей кровати, и скрип этот казался отзвуками снующих в подполе крыс, спешащих воспользоваться отсутствием хозяина, чтоб попробовать на зуб каждый куль и мешок…

Итак, Канцелярия хочет, чтоб этот человек убрался из Нового Бангора. Весьма размытая постановка вопроса, признал Лэйд, и странная формулировка. Ладно, допустим, иногда Ему надоедают некоторые из его гостей, как иногда бывает с детьми и их игрушками. Он наигрался или разочарован или по какой-то причине просто невзлюбил свое новое приобретение. Одно только это могло показаться невероятным само по себе.

Новый Бангор регулярно обеспечивал себя свежим мясом, у него были десятки, сотни пленников, со многими из которых Лэйду даже доводилось свести знакомство. Ни один из них не смог покинуть проклятой земли. А ведь среди них встречались самые разные люди

самого разного возраста и воззрений, включая тех, чье общество показалось бы невыносимым даже малярийному москиту. Ни один из них не мог похвастаться тем, что надоел Ему. Ни один.

И, словно одна только эта мысль была недостаточно мучительна, за ней маячила и вторая, окончательно лишившая его сна этой ночью. Еще более жуткая, чем первая.

Если Он по какой-то причине решил освободить одного из своих пленников, ему требовалось лишь разомкнуть невидимый замок. Отпереть кандалы, приковывавшие его к острову. Что ж, на тот случай, если пленник оказался бы недостаточно понятлив, чтобы осознать свою удачу, Он мог бы разориться на три пенса — стоимость конверта и пары марок — чтобы послать возвещающий свободу листок ему лично в руки. Вместо этого он отчего-то вверил это дело Канцелярии, с которой Он состоит в довольно сложных отношениях. И, как будто этого мало, Канцелярия по какой-то причине решила прибегнуть к помощи стороннего специалиста — случай, прецеденты которого Лэйду также были неизвестны.

А значит…

Значит, человек, которому Он подарил свободу, по какой-то причине не желал этой свободой воспользоваться.

Безумная, жуткая мысль, которую подсознание Лэйда безотчетно отодвигало подальше, как отодвигают обычно какую-то колючую или острую штуку, лежащую на столе. Но эта мысль возвращалась — снова, снова и снова, до тех пор, пока мостовая Хейвуд-стрит не заалела в лучах рассвета и под окнами не заскрипел фургон молочника.

Человек, не желающий покинуть остров по доброй воле. Это звучало нелепо. Это звучало… бессмысленно.

И могло означать только одно. Человек, чей билет на «Мемфиду», бережно свернутый, лежал в портмоне Лэйда, был безумен.

Только безумец, оказавшись в Новом Бангоре, не сообразит, куда его занесло и не заметит — то, что внешне кажется вполне тривиальным колониальным владением Британского Содружества, таит внутри картины более страшные и зловещие, чем полотна Босха. Только безумец, осознав масштабы постигшего его бедствия, не попытается покинуть острова любым возможным путем, пусть бы даже и вплавь на своем дорожном саквояже. Без сомнения, этот человек, чьего имени Лэйд все еще не знал, должен быть безумным.

Но все его умозаключения полетели в тартарары, едва лишь гость оказался в его кабинете. Первым делом он машинально отметил, что дорожный костюм гостя был порядком запылен и не нов, но при этом выглажен и опрятен, кроме того, вполне подходил для тропического климата — признак здравомыслящего джентльмена. Ладно, вынужден был признать он, допустим не все психопаты разгуливают по острову в ночных сорочках или нагишом, некоторые из них могут производить вполне благообразное впечатление, прежде чем попытаются освежевать себя ножом или выкинут еще какой-нибудь номер в духе Бедлама. Но уже это было звоночком — звоночком, насторожившим Лэйда не меньше, чем звоночек колокольчика над дверью в «Бакалейных товарах Лайвстоуна и Торпса».

Кроме того, джентльмен, зашедший в его кабинет, вел себя в высшей степени благопристойно. Был вежлив, спокоен, обходителен и, несмотря на некоторую старомодную цветистость языка, странную для его моложавого вида, выглядел вполне здравомыслящим. По крайней мере, у Лэйда не возникло желания держать руку поближе к верхнему ящику его письменного стола, в котором лежал револьвер.

Если это и безумец, то, несомненно, особой породы, которая прежде Лэйду не встречалась.

— Значит, вы от полковника Уизерса? — спросил он, едва только гость устроился в кресле напротив его стола, — Как он поживает? Не видел его уже двести лет. Все так же мучается от ревматизма?

Гость улыбнулся. Некоторые лица улыбка не красит или странным образом преображает, но этому гостю улыбка безусловно шла. Может, потому, что лицо его было юным и безусым, а улыбка — искренней. Такое сочетание всегда хорошо выглядит.

— Я не так давно имею удовольствие быть знакомым с полковником Уизерсом, но, честно говоря, у меня возникло ощущение, что скорее ревматизм будет мучиться им, чем наоборот.

Неплохо, мысленно одобрил Лэйд. Играли бы мы сейчас в бридж с джентльменами из Хейвуд-Треста, уже приписал бы тебе над чертой премию в пятьдесят очков. Только не думай, будто завоевал этим мое расположение. Поверь, я буду следить за тобой внимательнее, чем за ящиком с лакричными конфетами, когда в лавке крутится дюжина детей.

— Мы с полковником старые приятели, — заметил Лэйд, сам не зная, какой тон следует придать голосу в этой обстановке, поэтому остановился на вежливо-нейтральном, — Надеюсь, полковник хорошо отзывался обо мне.

Гость кивнул. Уже без улыбки, напротив, мгновенно сделавшись серьезным. Удивительно, но и это выражение ему шло.

— Необычайно хорошо, сэр. Он дал вам наилучшие рекомендации.

Наилучшие рекомендации верховной крысы. Прелестно. Лэйд улыбнулся бы, если б не опасался, что улыбка получится кислой, как лимонный сок из «Седого нарвала».

— Могу я осведомиться, в каком качестве меня рекомендовал полковник Уизерс? — только и спросил он.

— В качестве гида, — с готовностью отозвался гость, — Лучшего на свете гида по Новому Бангору.

* * *

Молод, подумал Лэйд, украдкой рассматривая гостя. Куда моложе, чем я представлял. Лет двадцать или двадцать с небольшим. Впрочем, трудно точно сказать. Эта его серьезная манера держать себя, редко встречающаяся среди юношей викторианской эпохи, да еще в сочетании с нарочито старомодной речью, которой отродясь не слыхивали в Миддлдэке и которая, скорее, звучала в салонах времен Георга Второго — все это заставляет его казаться старше своих лет. Но все равно мальчишка, хоть и держится как какой-нибудь чертов лорд Фонтлерой^[15].

Лэйд подмечал и другие детали, как те, что бросаются в глаза, так и мелкие, почти неприметные со стороны, но которые опытный лавочник видит издалека и которые в совершенстве умеет трактовать на зависть любому охотнику, детективу или следопыту.

Не офицер и не имеет военной службы за плечами — сидит на стуле сутулясь, хоть и пытается это скрыть. Судя по всему, много времени провел за письменным столом или верстаком. Скорее, первое. Глаза заметно щурятся, когда он разглядывает обстановку кабинета, а слабое зрение — бич многих кабинетных работников. Об этом же говорили и пальцы. Нервные, гибкие, даже на подлокотниках кресла они плясали, точно пытаясь нащупать привычный им, но отсутствующий инструмент.

Музыкант? Врач? Секретарь? Все не то, слишком молод, сущий школяр-переросток. Взгляд, впрочем, приятный. Без наглости, но внимательный, всматривающийся. Словно ищущий в каждом предмете, на который он натыкался, какое-то внутреннее вкрапление. Может, ювелир или подмастерье?.. На миг Лэйд испытал даже подобие сочувствия — его кабинет, обставленный в лучших образцах делового стиля Хукахука, едва ли мог предложить гостю что-то, что по-настоящему заслуживало изучения. Ведь не вываливать же перед ним, в самом деле, все те странные вещи, что лежат в секретных тайниках, замаскированных ящичках и под двойным дном в сундуках, вещи, которые никаким образом не могли оказаться в кабинете уважаемого в Миддлдэке лавочника мистера Лайвстоуна…

Лэйд прочистил горло.

— Полагаю, полковник Уизерс слишком благоволит мне, дав подобную рекомендацию. Я в самом деле немало прожил на острове и знаком со многими его нравами и традициями, но полагать себя самым большим знатоком достопримечательностей мне не позволяет совесть. Я всего лишь лавочник, а не член Королевского Общества Гидов. Уверяю, в Новом Бангоре найдется немало людей, которые дадут мне фору.

— Возможно, — согласился гость, — Но ни один из них не располагает тем качеством, которое мне необходимо. Ни один из них не является Бангорским Тигром.

Лэйд едва не вздрогнул, точно от выстрела. Хвала Господу, предусмотрительно закрыл дверь в кабинет, иначе сказанное непременно коснулось бы прелестных ушек мисс Прайс, что породило бы такое количество проблем и сложностей, что по сравнению с этим составление ежегодной фискальной декларации показалось бы ему рождественскими праздниками.

Что ж, мрачно подумал он, сам сутулясь за столом, проверку можно считать пройденной. Этот тип в дорожном костюме, щедро украшенном пылью Миддлдэка, одним только словом показал, что знает о Лэйде куда больше, чем стоило знать случайному посетителю. Черт побери, гораздо больше.

— Меня зовут Лэйд Лайвстоун, — произнес он раздельно, вышло весьма сухо и негостеприимно, но сейчас ему было плевать на такт, — Если вам угодно именовать меня иначе, можете звать меня Чабб, как многие жители Хукахука. И никак иначе.

— Простите, — спохватился гость, в самом деле принявший виноватый вид, — Мне следовало догадаться, что… Да, это было крайне нетактично с моей стороны. Простите меня пожалуйста, мистер Лайвстоун. Как и мою вопиющую невежливость, ведь я, в некотором роде вторгнувшись в ваш дом и отрекомендовавшись, до сих пор не представился. Меня зовут Уильям.

— Уильям, значит, — медленно произнес Лэйд, будто привыкая к этому имени.

Не Ильям, как представился бы урожденный житель Нового Бангора.

Уильям.

На миг в его тесном кабинете словно распечатали пакет с какой-то давно позабытой пряностью, которая была рождена не на обжигающих полях индии и не на влажных ямайских плантациях, а в каменном сыром нутре благословенного Лондона. Города, где по улицам скрипят кэбы и ландо, рыбу можно отведать в любом ресторанчике, а домой спешат сотни Диков, Майклов, Стэнли и Джонов. На миг даже запахло старым камнем, лошадиным навозом и тем осклизлым соленым духом, которым несет от Темзы после полудня…

— Можно просто Уилл, — гость улыбнулся, в очередной раз продемонстрировав, что улыбка ему к лицу.

— А… фамилия?

— Предпочитаю путешествовать налегке, мистер Лайвстоун. Фамилия и так требует излишне много места в багаже, не так ли?

Нет, не так, хотел было возразить Лэйд. Но не возразил, чтоб не казаться сварливым старым лавочником рядом с этим цветущим улыбающимся оболтусом, который и бриться-то недавно начал.

Скажите, пожалуйста, какая конспирация! Сам же только что назвал его Тигром, а теперь принялся играть в сэра Фрэнсиса Уолсингема^[16], подумать только!

— Можете обойтись без фамилии, — кивнул он, — Я джентльмен свободных нравов, так что в этой лавке инкогнито дозволяется, хоть и не поощряется. Ваша профессия, надеюсь, не представляет собой тайны?

— О нет, — Уильям, которого Лэйд уже мысленно обозначил как Уилла, сложил на узкой груди свои музыкальные пальцы, — Я гравёр.

Гравёр. Лэйд ощутил замешательство непонятного свойства, которому сам не мог найти объяснения. Ну да, гравёр. Очевидно, что он не член академической команды по гребле и не вышибала в пабе. Отчего бы ему не быть гравёром?..

— Боюсь, я слабо знаком с этим ремеслом, — вынужден был сказать он.

— Мы делаем оттиски, — пояснил Уилл, — Доски, как мы их называем. Металлические печатные формы для цинкографических прессов. Потом печатают и тиражируют — на офортных станках, например или…

— Вы… Вы не похожи на инженера.

— О, я не инженер. Я вырезаю формы. Готовлю эскиз, потом переношу его на форму.

— Значит, вы к тому же и художник?

Уилл едва заметно склонил голову и опустив глаза. Прямо-таки образчик смущения для благовоспитанного юноши, мысленно усмехнулся Лэйд, прямо хоть картину пиши.

— В некотором роде, сэр. Это часть моего ремесла.

— Это как… Дюрер? — осторожно спросил он.

— Как Дюрер, — согласился гость, — Как Пиранези, Брейгель и Доре. Только я, к несчастью, не наделен и толикой их таланта. Как говорит мой учитель, мистер Бесайер с Грейт-Куин-стрит, моих способностей хватает лишь на то, чтоб украшать загоны для свиней — и то только тех, которые от природы обделены художественным вкусом. Кроме того, я имею дерзновение попробовать себя в поэзии, но, боюсь, там мои успехи еще более безнадежны.

Скромник, мрачно подумал Лэйд. Скромник, художник и, в придачу, поэт. При этом отвратительно молод, хорош собой и наивен, как вывалившийся из гнезда птенец. Такие, как он, обязаны нравиться девушкам. Неудивительно, что Сэнди сразу заметила, когда он вошел в лавку. Наверно, и посматривала тайком…

Он опять ощутил во рту едкий лимонный привкус.

— Не думайте, что я стану критиковать ваши творения, мистер Уилл. Во мне нет ни на драхму художественного вкуса, если я что-то и разглядываю, то сатирические карикатуры в субботних номерах «Луженой глотки», но мы, лондонцы, должны держаться друг друга, не так ли?

Близорукие глаза Уилла на миг округлились.

— Меня выдает говор, сэр?

— Скорее, отсутствие осторожности. Вы только что упомянули Грейт-Куин-стрит, а я, видите ли, не так уж плохо знаю Уэст-Энд, поскольку прожил там первые двадцать лет своей жизни.

— Там работает мой учитель. Сам-то я с Броад-стрит, сэр.

— Броад-стрит, говорите? О, так значит и Сохо все еще на месте? Отрадно слышать, что боевой клич старого герцога Монмута все еще звучит в веках^[17]!

— Определенно, на месте, сэр. Хоть и не сделался украшением Лондона.

— Вот как? — Лэйд улыбнулся, — Когда-то мне приятно было пройтись его тесными улочками. В них есть особое очарование, которое, впрочем, раскрывается не каждому. Картинные галереи, переоборудованные из старых пабов, крохотные частные театры, уличные кафе, забитые горланящими пьяными поэтами и самоуверенными декламаторами…

Ему пришлось прикусить губу, оборвав поток неуместных воспоминаний, и сделать это было так же тяжело, как заткнуть овсяным печеньем дырку в стофутовой высоты дамбе. Нельзя выбиваться из образа. Едва ли самодовольный лавочник мистер Лайвстоун, окажись он в Сохо, стал бы завсегдатаем подобных заведений. Скорее, отправился бы в ближайший паб опрокинуть пару пинт светлого и посудачить о новом диковинном фантаскопе^[18], которому поражается публика за океаном…

Он спохватился, поймав на себе удивленный взгляд гостя.

— Театры и вернисажи, сэр? Отродясь не припомню подобного в старом добром Сохо. Боюсь, вся культурная программа, которую он может предложить, заключается в пьяной поножовщине между французскими разбойниками.

— Апаши^[19]? — удивился Лэйд, — Вот те на. Я читал про бесчинства этих разбойников в Париже, но никогда бы не подумал, что они совьют себе гнездо в старом добром Сохо!

— Апаши? Боюсь, это слово мне незнакомо, сэр. Просто уличные разбойники, потомки переселенцев-гугенотов.

Лэйду пришлось мысленно на себя шикнуть.

Спокойно, Чабб. Лондон, о котором говорит этот тип, это не тот Лондон, что ты когда-то покинул. Между этими двумя городами лежит четверть века, двадцать пять лет. Многое должно было измениться, многое — сменить форму. Не удивительно, если сейчас по Лондону, который на твоей памяти знал лишь стук лошадиных копыт, раскатывают тяжелые локомобили и бредут механической походкой автоматоны…

Мысль эта была неприятна, Лэйд поспешно спрятал ее в дальний сундук.

— Время течет… — пробормотал он, ощущая себя столетним стариком рядом с этим юным сопляком, на подошвах которого, быть может, еще сохранилась лондонская пыль.

— Совершенно верно, сэр. Как говорится, дорожите временем, ибо дни лукавы.

Лэйд осторожно покосился в сторону гостя, спокойно восседавшего на своем стуле. Уже вторая цитата из Священного Писания за первую же минуту разговора. Недурно. Точно Диоген в те дни, когда воображает себя пророком Валаамом. Уж не анабаптист ли он, чего доброго?.. Может, меннонит или квакер? Пожалуй, есть во внешности что-то такое. Худощавый, задумчивый, тихий какой-то — такие признаки часто указывают на аскезу.

— Давно на острове? — небрежно поинтересовался Лэйд, — Как вам климат южного полушария?

— Вполне сносный, как по мне, сэр. Месяц. Уже почти месяц.

Лэйд осекся, не успев закончить только что придуманный остроумный оборот. Месяц? Этот сопляк в дешевом костюме провел в Новом Бангоре целый месяц — и все еще сохранил способность безмятежно улыбаться?

— Каху^[20]! — вырвалось у него, — Вы смеетесь?

Тот не смеялся. Напротив, взирал на Лэйда чрезвычайно серьезно, даже с какой-то неуместной почтительностью, исключающей всякую насмешку. «Может, и не лжет, — растерянно подумал Лэйд, — Может, все эти три месяца он попросту прожил безвылазно в каких-нибудь меблированных комнатах Редруфа, не высовывая наружу и носа, поэтому свято уверен в том, что остров — вполне милый и пригодный для существования клочок Британской Полинезии…» Нет, оборвал он сам себя, едва ли. Он не для того ищет себе новые игрушки, чтоб позволять им пылиться в ящиках. Всякий человек, впервые прибывший в Новый Бангор, может быть уверен в двух вещах. В том, что он неизбежно схватит солнечный удар в первый же день. И в том, что Он обеспечит его должной порцией новых впечатлений.

«А еще он знает тебя по имени, приятель. По имени, которое на всем острове известно, самое большее, двум или трем десяткам человек».

— Сэр, я бы никогда в жизни не осмелился лгать Бангорскому Тигру. Тем паче, насмехаться.

— Прекратите меня так называть! — раздраженно бросил Лэйд, забыв про приличествующую моменту вежливость, — Я же сказал, меня зовут Чабб!

— Совершенно верно, сэр.

Эта молчаливая покорность раздражала сильнее самого едкого сарказма. Пожалуй, подумал Лэйд, если он потребует именовать себя архиепископом Кентерберийским, этот тип, выдающий себя за лондонского гравёра, именно так и поступит, сохраняя при том на лице самую серьезную мину.

— Значит, месяц, — процедил он, — Превосходно. И как вам? Как вам Новый Бангор?

Уилл улыбнулся. Если улыбка полковника Уизерса была призрачной и зыбкой, как мелькнувшая в волнах оконечность бритвенно-острого рифа, улыбка Уилла была явственной и открытой.

— Он прекрасен, сэр.

Психопат. Все-таки психопат. Лэйд рефлекторно стиснул под столом руки в кулаки.

— Находите Новый Бангор прекрасным? — тяжелым голосом спросил он, борясь с желанием навалиться всем весом на стол, чтоб нависнуть над посетителем, — Простите, Уильям…

— Уилл. Для вас — просто Уильям, мистер Лайвстоун.

— Плевать. И что же вам нравится в Новом Бангоре, Уилл?

— Это воплощенный Эдем, сэр.

* * *

Прав, тысячу раз прав мистер Хиггс, утверждая, что румяная корочка пирога с бараниной может таить под собой нечто крайне скверное, сырое и хлюпающее. Так и с этим странным типом. Стоило лишь надавить посильнее — и вот…

— Я лавочник, мне привычнее управляться с маргарином, чем с метафорами, — усилием воли Лэйд заставил кулаки разжаться, но вернуть прежний благодушный вид оказалось не в пример сложнее, — Что, черт побери, вы подразумеваете под Эдемом?

— Эдемский сад, — ответил Уилл, глядя ясным взглядом ему в глаза, — Небесный чертог, сотворенный высшей силой чтобы служить обиталищем для самого совершенного и странного его творения. Для человека.

Лэйду вдруг захотелось рассмеяться во весь голос. И несколько раз звучно хлопнуть в ладоши, пусть даже напугав этим посетителя. Этот аплодисмент для вас, полковник. Признаю, в этом раунде вы меня уели. Откололи свежий номер. Сыграли хитрую штуку над старым Тигром. Подбросили вместо наживки сумасшедшего. Браво, мистер Уизерс-Уинтерблоссом!

Лэйд усмехнулся.

— Эдем, значит? Уверяю вас, Уилл, окажись в этом благословенном Эдеме мистер Адам и миссис Ева, уже через два дня обглодали бы все плоды с Древа Жизни — лишь бы добиться перевода любой ценой, и неважно, куда. Не потребовалась бы даже помощь мистера Змея.

Уилл кивнул — с достоинством, которое не вязалось с его возрастом. Сделавшись серьезным, он словно враз прибавил добрых пять лет.

— Я не все это время провел в театрах Айронглоу и ресторанах Редруфа, мистер Лайвстоун. Мне доводилось посещать и те места Нового Бангора, которые едва ли привели бы в восхищение заезжих туристов.

— Надеюсь, область ваших исследований не простиралась дальше газетного киоска на углу, — пробормотал Лэйд, не скрывая раздражения, — Ради вашего собственного блага. То, что вы сейчас сидите передо мной — наилучшее подтверждение того, что вы не успели достичь дна того чана, что именуется Новым Бангором, разве что отхлебнули немного пены.

К его удивлению Уилл не стал спорить. Напротив, смиренно кивнул.

— Новый Бангор может быть опасен, признаю. По счастью, на протяжении последней недели у меня был спутник, который возложил на себя обеспечение нашей обоюдной безопасности во время.

— Спутник? Какой же?

— Полковник Уизерс. Он был так любезен, что на неделю стал моим компаньоном по части исследования острова. Без сомнения, это спасло меня от многих опасностей. Но даже они не поколебали моего мнения об острове.

Лэйд обнаружил, что его правая рука, перестав получать сигналы от мозга, обрела автономность и поползла в сторону письменных ящиков. Интересно, что она собиралась извлечь из них — револьвер или курительную трубку? Пожалуй, и то и другое сейчас пришлось бы кстати.

Человек, сидящий напротив меня, неделю изучал остров в компании полковника Уизерса, подумал Лэйд, мысленным усилием заставив руку замереть на полпути. Мало того, он жив и облачен в дорожный костюм вместо смирительной рубашки. Потрясающе.

— Вот как, — пробормотал он вслух, — Это интересно. Значит, вам приходилось бывать в дебрях Клифа?

— О да. Весьма интересный край, — гость кивнул так небрежно, будто речь шла о необременительной пешей прогулке по Сент-Джонс-Вуд. Он может показаться грубоватым, низменным, простым, иногда даже жутковатым относительно царящих там нравов, но я всегда полагал, что простота есть не уничижительная характеристика, а, напротив, качество большой душевной важности. Разве не сказано в Бытии — Я сделал это в простоте сердца моего и в чистоте рук моих?.. Боюсь, я не встретил в Клифе ничего страшнее того, что мне доводилось видеть в лондонских доках.

— Ага… — Лэйд почувствовал, что против воли закусывает удила, — А что скажете на счет старого доброго Шипси?

— Славное место, по-своему завораживающее. Где еще увидишь такое количество заблудших душ, трепещущих так, словно при жизни ощущают жар адского пламени?

Лэйд ухмыльнулся.

— Пламени, ну как же… Скажите, а что вы думаете на счет рыбной кухни острова? Не доводилось пробовать?

Уилл смутился. Не покраснел, но опустил взгляд.

— Полковник Уизерс разрешил мне съесть маленькую сардинку. Исключительно для получения надлежащего опыта, как он выразился. Я съел.

— И как… впечатления?

— По-своему интересные. Хотя, признаться, едва ли я когда-нибудь осмелюсь повторить этот опыт.

— Надеюсь, полковнику не довелось отвести вас в Скрэпси. Надо думать, это был бы последний ваш опыт на этом острове…

Уилл с достоинством кивнул. С неуместным достоинством, как мрачно подумал Лэйд.

— Я был в Скрэпси, хоть и мельком. Поверьте, я многое повидал за месяц, проведенный в Новом Бангоре. И еще больше — за последнюю неделю. Я видел людей, которые превратились в страшных подводных чудовищ из-за своей невоздержанности. Видел угольщиков, чье тело обречено вечно гореть, рассыпаясь при жизни в прах и причиняя им невероятные мучения. Видел лудильщиков, созданий столь жутких и неестественных, что едва ли заподозрил бы в них людей. Я многое видел, мистер Лайвстоун. Были вещи, которые нагоняли на меня смертный ужас. Были те, что заставляли задуматься. Былитакие, которые мне и вовсе не хотелось бы вспоминать.

Черт побери, подумал Лэйд, хрустнув суставами пальцев под столом. Черт побери! Надо признаться хотя бы самому себе, такого расклада карт от судьбы я не ждал. Все даже хуже, чем в тех случаях, когда Скар Торвардсон заказывает первую взятку. Я думал, мне попадется безмозглый олух, не успевший понять, куда его угораздило попасть. Или твердолобый упрямец. Или трус, не высовывавший носа дальше номера своей гостиницы. Короче, человек, который ни черта не знает про Новый Бангор и еще сохранил относительно него какие-то иллюзии. Такого бы я сломал не глядя, как патентованную несгорающую спичку. Но это. Этот…

Он взглянул на сидящего напротив него Уилла, попытавшись изобразить по-учительски строгий взгляд.

— И несмотря на все это, вы не хотите покинуть остров?

Уилл покачал головой.

— Нет, сэр. Напротив, мне кажется, я лишь причастился тем, что именуют Новым Бангором, но не узнал и малой толики сокрытых в нем тайн.

— Новый Бангор — это вам не ящик с головоломками! — Лэйд невольно повысил голос, — Он способен сожрать самоуверенного сопляка в мгновенье ока, как акула проглатывает крохотную рыбешку. Сотворить с человеком нечто столь ужасное, что тому лучше бы лишиться рассудка до того, как превращения сделаются по-настоящему серьезными!

— О, уверяю, я отношусь к нему крайне уважительно. Согласитесь, с моей стороны было бы…

— Это чудовище! — рявкнул Лэйд, не сдержавшись, — Вы уважительно относитесь к чудовищу, мистер… Уилл! Злокозненной твари, которая извела столько человеческих душ, сколько не снилось все библейским демонам, вместе взятым!

Уилл вздрогнул, но в этот раз даже не опустил головы. Напротив, открыто встретил взгляд Лэйда, хоть это и далось ему не без труда.

— Это и есть демон. Демон познания, сэр.

Лэйду захотелось выйти из кабинета. Хлопнуть дверью, возвращаясь в привычное ему царство керосина, консервированных персиков и бриолина. Перекинуться парой шуток с Сэнди, отчитать проклятого Диогена, помочь очередной пожилой леди взвесить сахар… Говорят, некоторые заключенные настолько привыкают к своему каменному мешку, что отказываются бежать даже когда перед ними распахивают дверь. Наверно, с ним самим сталось то же самое.

Лэйд ощутил тягучую и глухую ярость.

— Сперва Эдем, теперь демон… Для человека, имеющего сталь странные отношения с верой, вы удивительно охотно цитируете Святое Писание, Уилл! Позвольте спросить, зов, который вы услышали, случайно не манил вас убраться подальше от благословенных английских берегов, чтоб учредить где-нибудь на краю Тихого океана какую-нибудь еретическую секту?

Даже этот выпад Уилл встретил спокойно, не озлобившись в ответ.

— Я искренний в своей вере христианин, — спокойно ответил он.

— И считаете возможным нести подобную околесицу, черт вас возьми?

Уилл кротко вздохнул.

— Я свято чту Святое Писание, однако, мистер Лайвстоун, должен признаться в том, что имею некоторые разногласия с тем плодом Реформации, что зовется Англиканской церковью.

Лэйд ощутил невольное ожесточение. В бытность свою подданным британской короны, а не владетеля Нового Бангора, он никогда не проявлял особой набожности. Чего скрывать, подчас приходилось шутить самым скабрезным образом и насмешничать, высмеивая господ в сутанах. Что же до религиозности, он чаще причащался кабацким вином, чем церковным. Однако сейчас он отчего-то ощутил обиду, точно этот пришлый молокосос, не проведший на острове и года, не глядя вонзил шип в какой-то его уязвимый нерв, о котором он сам давно позабыл.

— И чем же она вам не угодила? — язвительно осведомился он, — Мешала производить полуночные мессы? Возносить жертвы идолам?

Уилл лишь взглянул на него, и Лэйд сам собой осекся. Совсем озлобился, старый сатир, подумал он, сам клацаю челюстями, точно чудовище из Скрэпси. Вот тебе и благородный Тигр Нового Бангора. А ведь полковник, надо думать, описывал меня совсем с другой стороны…

— Извините, — буркнул он, остывая, — Жизнь лавочника не располагает к теологическим спорам. Что вы имели в виду, Уилл?

Тот благодарно кивнул, словно принимая его, Лэйда Лайвстоуна, извинения.

— Англиканская церковь всегда уделяла чересчур большое внимание догматике. Руководствуясь наилучшими побуждениями, конечно. Не замечая, как с течением веков эта догматика, обернувшись тлетворным ядом формализма, разъедает изнутри все христианское устройство церкви! Она закостенела в своем вековечном ложе, превратив Христа в иззолоченное алебастровое изваяние сродни выспренным статуям Вероккьо, Челлини и Пиццоло. А ведь Иисус был не строгим учителем, которым его силятся нам представить! Нет, сэр. Он не был чванливым морализатором в шелковой рясе! Он был философом, беглецом, учителем. А еще — мятежным бродягой, странником и творцом. Наделенный по воле Создателей божественной сущностью, он в то же время оставался человеком, мистер Лайвстоун. Со всем, что полагается человеку при рождении — страстями, страхами, сомнениями. Да, страстями!

Лэйд мрачно глядел на него исподлобья, надеясь, что этот ручей красноречия изойдет сам собой, не требуя его, Лэйда, вмешательства. Ему никогда не приходилось участвовать в религиозных дискуссиях, эта сфера лежала слишком далеко от привычной ему, но, как доподлинно известно каждому в Хукахука, человеку, способному успешно отбиваться от коммивояжеров, ничего не стоит одной левой разделаться с Эразмом Нотердамским и Фомой Аквинским вместе взятыми.

— Страсть, мистер Лайвстоун! — голос Уилла, мелодичный и негромкий, зазвенел медью, глаза сверкнули, даже сутулость на миг пропала, когда он выпрямился в кресле, — Вот что делает наделенный душой глиняный черепок настоящим человеком. Страсти большие и малые, добродетельные и греховные, расчетливые и бессмысленные… Как много их и как многое они определяют! Вы читали Вольтера, мистер Лайвстоун?

— Я… кхм… — Лэйд, нахмурившись, изобразил пальцами какой-то непонятный знак, — Как-то, знаете…

— Наше клерикальное вороньё с готовностью объявило его антихристом и врагом веры, но это не так. Уверяю вас, это не так! Вольтер во многом запутался и не единожды дерзил, но главное он понимал верно. Как он писал, страсти — это ветра, надувающие паруса корабля. Иногда, бывает, ветер топит корабли, но без него корабль оставался бы навеки недвижим.

— Неглупо сказано.

— Схожим образом думал и мудрый сэр Александр Поуп, когда сказал: Все мы плывем по волнам океана, разум служит нам компасом, а страсти — ветром. Беда в том, мистер Лайвстоун, что в попытке наказать ереси и схизму, церковь впала в другую крайность, объявив войну своеволию, а вслед за этим подвергла остракизму и страсти. Да, человеческая страсть, этот горящий в нас с самого рождения гений, объявлен чем-то греховным, недостойным и порочным. Чем-то, что надо изжить, уничтожить, попрать, превратив живые человеческие существа в фарфоровые изваяния, которые осталось только вымазать краской и выстроить на подоконнике в Сочельник. А ведь и библейские персонажи не были смиренными, мертвыми духом, аскетами! Илия и Давид, Моисей и Иисус Навин, Иезекииль и Самуил — все они были обуреваемы страстями! Праздностью и мудростью, смирением и развратом, пьянством и трудолюбием. Нет ничего естественнее человеческих страстей. В конце концов, люди допускаются на небо не потому, что они обуздали свои страсти или вовсе не имели никаких страстей, а потому, что они культивировали их в себе, взращивая понимание. Вере не должно полагать всякие страсти порочными, потому что именно они делают глиняное изваяние тем, что ныне зовется человеком.

— И поэтому…

— Да! — с жаром произнес Уилл, едва не вскочив со стула, — Новый Бангор — не чудовище и не дьявольское порождение. Это сад первобытных страстей, то, чем когда-то был Эдем, пока церковники не провозгласили его скорбным царством грустных скопцов, которые никогда не знали ни похоти, ни любопытства, ни дерзновения. Новый Бангор — это Эдем, первобытная Река Жизни.

— Река Жизни? — Лэйд осклабился, — Вы, должно быть, редко видели тех тварей, что шныряют в этой реке. Например, отродий Танивхе, что выбираются на берег все чаще в последнее время. Уверяю вас, эта река часто выносит на берег не жемчужины познания, а раздробленные кости тех глупцов, которые имели неосторожность в ней искупаться! Жаль, по одним лишь этим костям уже не скажешь, кому они принадлежали, обычным дуракам или философам!

Уилл стиснул зубы. Даже мотнул коротко головой, как боксер, получивший короткий хук накоротке, однако растерявшимся не выглядел. Чертовски хорошо держится для сопляка.

— Возможно. Жизнь бесконечна в своих проявлениях, мистер Лайвстоун. Но это жизнь, и тем она прекрасна. Новый Бангор не пытается щадить чьих-то чувств, напротив. Он испытывает их, как испытывают на прочность пеньковую веревку, он нарочно проверяет их пределы и при случае безжалостно рвет. Но тем самым он дает возможность раскрыться человеческой душе — в любом проявлении. Для каждой человеческой страсти у него есть ответ, для каждого желания — удовлетворение, для каждого страха — зримое воплощение.

Лэйд лишь небрежно отмахнулся.

— В вас говорит восторженность новичка. Надо думать, некогда сэр Джеймс Кук тоже полагал открытую им Новую Зеландию блаженным царством, земля которого состоит из хлебного пудинга, а реки — из сидра. И полагал так вплоть до того момента, когда чертовы полли не стали натирать его солью и уксусом. Новый Бангор — это не Эдем, Уилл. Это ад в самом страшном и изобретательном воплощении. Он не проверяет и не испытывает чувств, он измывается над ними, пародируя в самых страшных формах. Он не раскрывает человеческие души, он ищет в них трещинки, на которые можно надавить, чтоб превратить душу в месиво бесформенных осколков. Вы просто позволили ему себя обмануть, подсунув то, что сами искали.

— Я не согласен с вами, мистер Лайвстоун. Я многое увидел здесь.

— А еще больше — не увидели! — Лэйд едва не грохнул кулаком по столу, — И рискуете никогда не увидеть. Может, в обществе полковника Уизерса вы и пребывали в относительной безопасности, вас невидимо оберегала сама Канцелярия, но оставшись в одиночестве… Да ваш Эдем попросту сожрет вас, хрустнув костями!

— Полковник Уизерс тоже разделял ваше мнение, мистер Лайвстоун. Он считал, что Новый Бангор — неподходящее для меня место. И, смею надеяться, мне удалось поколебать его уверенность.

Лэйд вспомнил человека в черном с бледным лицом утопленника и призрачной улыбкой. Он едва не издал смешок — колючий, царапающий горло нервный смешок, который должен был весьма скверно прозвучать в замкнутом объеме кабинета. Поколебать уверенность полковника Уизерса в его представлении было не проще, чем летней мошке — поколебать Собор Святого Павла.

Канцелярия хочет, чтоб он покинул остров. Эти слова полковника Уизерса отпечатались в его памяти так крепко, что Лэйду казалось, они будут пылать огненными буквами во тьме, стоит ему лишь закрыть глаза.

— Как вы оказались здесь?

Уилл смутился. Он вновь ссутулился в кресле, сделавшись из пламенного оратора сдержанным молодым человеком.

— Я свернул налево возле скобяных товаров, вышел на Хейвуд-стрит и…

— Я имел в виду не это, — Лэйд коротко мотнул головой, — Как вы оказались здесь?

— О. К сожалению, полковник Уизерс не мог бесконечно тратить на меня свое драгоценное время. Он служит в Канцелярии и, как я понимаю, немало занят по службе. Так что он счел возможным перепоручить меня другому гиду, знающему Новый Бангор не хуже него. Вы даже не представляете, как я был обрадован и польщен, узнав, что этим гидом будет не кто-нибудь, а сам Бангорский Тигр!

Уилл замолчал, ожидая его реплики. Но реплики все не находилось, напрасно Лэйд то барабанил пальцами по столешнице, то хмыкал. Проще было найти щепотку чая в давно опустошенном сундуке, чем подходящие моменту слова. Тяжелый, скверный, совершенно незнакомый случай.

Растерянно блуждающий по кабинету взгляд коснулся потрепанного талмуда мистера Хиггса, любовно устроенного его собственной рукой на углу стола. Коснулся — и двинулся дальше. Чем сейчас мог ему помочь мистер Хиггс? Посоветовать томить мясо до нужной степени готовности? Обратить внимание на свежесть зелени?..

Книга. Вот оно. А что, если…

Лэйд посмотрел на Уилла, потом на «Большую поваренную книгу Хиггса», потом — опять на Уилла. Еще не идея, лишь ее хвостик, но хвостик многообещающий. Пожалуй, можно попытаться потянуть на него и посмотреть, что вынырнет на свет.

— Мистер Уильям…

— Уилл.

— Уилл. Скажите, вам доводилось читать «Божественную комедию» Данте?

К его удивлению, этот простой вопрос вызвал на поверхность аскетичного лица гостя отчетливо теплые эмоции.

— Разумеется, и не раз! Это воистину великое произведение, мистер Лайвстоун, смело сочетающее текст Святого Писания с упоительной гаммой человеческих эмоций и чувств. Признаться, я даже пытался делать наброски к ней. Ничего особенного, школярская мазня, но у меня есть надежда с течением времени сделать несколько серьезных иллюстраций. Нет, не тешу себя надеждой, что могу хотя бы в малости сравняться с великими мастерами прошлого, Деменико де Микелино и Сандро Ботичелли, но осмеливаюсь надеяться, что когда-нибудь и у меня выйдет что-нибудь небесталанное, годное хотя бы для того, чтоб повесить над камином.

— У вас, наверно, крепкий желудок, — пробормотал Лэйд, пытаясь ворчливостью тона скрыть ожесточенную работу мысли, — Я знаю о «Божественной комедии» достаточно, чтобы быть уверенным — если хоть какая-то сцена из нее окажется над моим камином, я рискую лишиться аппетита до конца своих дней.

— «Комедию» мессира Данте часто упрекают в чрезмерной мрачности, — согласился Уилл, — Но это несправедливо. Она живописует не ад, она посвящена человеческой душе со всеми ее достоинствами и огрехами, кавернами и инкрустациями. Эта книга — Библия человеческой души, тщательнейший чертеж тех человеческих страстей, которыми мы одержимы. Но почему вы заговорили о «Божественной комедии», мистер Лайвстоун?

Лэйд вздохнул.

— Надо думать, я не очень похожу на хитрого итальяшку Вергилия^[21], тот, вероятно, был помоложе и фунтов на сто пятьдесят полегче. Однако готов оказать вам ту же услугу, которую он оказал сеньору Алигьери. Вам нужен был гид? Считайте, он у вас есть.

— Простите, я не…

— Вы знаете, из скольких административных районов состоит Новый Бангор?

— Из девяти, — почти тотчас ответил Уилл, — Но какое…

— Верно. Майринк, Айронглоу, Коппертаун, Редруф, Миддлдэк Шипспоттинг, Олд-Донован, Лонг-Джон, Клиф. Девять. Забавная аналогия с тем устройством ада, которую рисовал перед читателем автор «Божественной комедии», верно?

— Я не сторонник слепого символизма, мистер Лайвстоун. Девять муз, девять архангельских чинов, ну и, конечно, число Беатриче…

— Впрочем, думаю, что небольшая перестановка не пойдет во вред. Можно заменить Майринк Скрэпси и, поверьте, наша прогулка от этого только выиграет. Что ж, я берусь продолжить дело полковника Уизерса, — торжественно произнес Лэйд. Хотел произнести по-будничному, но голос сам зазвенел литой медью, — Провести вас по девяти кругам ада. Показать вам настоящий Новый Бангор. Не его фальшивую позолоту и не его нарочито пугающие лики. Я хочу показать вам истинное обличье вашего Эдема. Его потроха и внутренности. Его повелителей и его слуг. Его затаенные страсти и течения. И судьбы тех людей, которые по доброй воле или невольно, этим течениям отдаются.

— Если вы желаете навести на меня страху…

— Не стану спорить, у меня была такая мысль, — усмехнулся Лэйд, — Но не мне соперничать с полковником Уизерсом по этой части. Если вы провели неделю в его обществе и все еще не седы, как старик, мне уже будет нечем вас напугать. Но вот заставить задуматься — вполне в моих силах. Дело в том, что я лучше многих знаю истинное лицо Нового Бангора. Настоящее лицо.

— Потому что…

— Да, — Лэйд кивнул, протягивая Уиллу через стол руку для рукопожатия, — Потому что я — Бангорский Тигр.

* * *

— С чего мы начнем?

Это было первое, что спросил Уилл, едва лишь они вышли из лавки. В другое время такая нетерпеливость вызвала бы у Лэйда раздражение, но сейчас, к собственному удивлению, он сам испытывал нечто сродни азарту. Точно охотничий пес, выбравшийся из теплой конуры и ощущающий витающий в воздухе дух предстоящей охоты.

Если самоуверенному лондонскому мальчишке, который из всех запахов мира знает лишь сухие ароматы краски, нужен гид, пусть будет уверен — он получит лучшего гида в Новом Бангоре.

— Прямо отсюда, — Лэйд остановился и торжественно коснулся прогулочной тростью тротуара, — К чему далеко ходить? Добро пожаловать в первый круг ада!

Уилл зачем-то оглянулся. Точно ожидал, что с ударом дерева о камень в небе вдруг грянет гром, а Миддлдэк в мгновение ока переменится, сбросив фальшивую личину. Сточные канавы обратятся огненными реками, беспечные уличные коты, шныряющие на помойках, обретут облик хвостатых бесов, а бесчисленные запахи Хейвуд-стрит окажутся подавлены едкой серной вонью.

Если так, его ждало разочарование, потому что Хукахука не переменился ни на йоту. Он гомонил бесчисленным множеством людских голосов, беспокойных, радостных и возбужденных. Скрипел деревянными колесами телег и тачек. Грохотал молотками и молочными бидонами. Звенел оконными стеклами и обеденными тарелками. Смеялся и проклинал весь свет. Словом, делал все то, чем занимался от начала веков и чем будет заниматься впредь, до того момента, когда на небе погаснут звезды.

— Это…

Лэйд кивнул, для убедительности еще несколько раз постучав тростью по брусчатке.

— Первый круг ада. Миддлдэк.

— У Данте Алигьери в первом круге располагается Лимб, прибежище добродетельных безбожников и мертвых детей, — неуверенно заметил Уилл, — Но я…

— Ожидаете встретить тут Гомера или Аристотеля? — осведомился Лэйд иронично, — Может, пожать руку Сенеке^[22]? Впрочем… Стойте. Видите, того неопрятного старика, который возится с пивной бочкой через дорогу? Чтоб меня черти разорвали, если это не Птолемей собственной персоной! Посмотрите, как кривится его благородное лицо! Как сверкают глаза! Должно быть, сбивая обручи со старой бочки, он ищет доказательство для новой геометрической теоремы, пришедшей ему в голову. Или же пытается понять, на сколько надул его бондарь. Впрочем… Извините, Уилл, кажется, зрение меня подводит. Это не Птолемей, это Маккензи, владелец «Глупой Утки». Впрочем, он тоже в некотором роде философ, а его собственная теория мироустройства может поспорить с той геоцентрической теорией, которую в свое время предложил мистер Птолемей. Заключается она в том, что все неприятности и проблемы мира безостановочно кружат вокруг одной-единственной точки пространства, точки, которая именуется Оллис Маккензи. Кстати, по-своему интересная и стройная теория.

— Не сомневаюсь.

Уилл осторожно кивнул, придерживая шляпу. Вынужденный подстраиваться под энергичную манеру движения Лэйда, покоряясь выбранному им курсу, сделавшись ведомым, он быстро утратил свою прежнюю самоуверенность.

— Лимб — юдоль для тех, кто не заслужил вечных мук, но, в то же время, по каким-то причинам не может пройти райскими вратами. Призрачное подобие живого мира, где влачат существование отринутые души. Миддлдэк — тоже подобие реального мира. Правдоподобная его копия. Он кажется беспечным, ленивым, погруженным в свои хлопоты, суетливым, наглым, хвастливым, словом, таким, каким надлежит быть британскому городу конца девятнадцатого века. И если не всматриваться излишне пристально в детали, может даже показаться, что он и есть такой. В Миддлдэке нет опасных тварей — как правило. Сюда редко заходят рыбоеды, лудильшики и китобои. Это очень спокойное местечко.

— Значит, поэтому вы тут обосновались? — спросил Уилл, едва только приспособился к стремительному, хоть и короткому, шагу своего гида

— Пожалуй. Обитая здесь, можно убедить себя в том, будто мир вокруг — вполне обыденная штука. Влиться в сонм прочих душ, не замечающих того, что пребывают в первом круге ада. Пожалуй, это будет самая короткая часть нашей прогулки. Видите ли, Миддлдэку особо нечего предложить взыскательному путешественнику. Спустя час мы с вами испачкаем обувь, провоняем кухонным чадом и устанем как собаки. Если к тому времени, конечно, не сляжем с солнечным ударом. Нет, я люблю Миддлдэк и особо не равнодушен к нашему Хукахука, но поверьте мне на слово, прогулка по здешним краям едва ли станет заслуживающим внимания приключением для джентльменов вроде нас.

Уилл неуверенно кивнул.

— Возможно, вы правы, мистер Лайвстоун. Все здесь кажется вполне… обычным.

— Миддлдэк — это живот Нового Бангора. Иногда в нем урчит, иногда происходят колики, но в целом никаких интересных процессов. Вот почему его так ценят ленивые обыватели вроде меня.

Они двинулись вниз по Хейвуд-стрит, в том направлении, которое Лэйд указал тростью. Людей на улице было немного, в такую жару редко кто желал высунуть нос из дома, но даже редкие прохожие не выражали никакого удивления при виде их, разве что кивали Лэйду или почтительно снимали шляпу. В сонном птичьем царстве под названием Миддлдэк два непринужденно прогуливающихся джентльмена едва ли могли служить примечательным зрелищем.

— Эта лавка по правую руку — гастрономический магазин Айкла Атчинсона. Вполне рекомендую — хорошее обслуживание и божеские цены. Только упаси вас Господь брать у него молоко! Вон там, левее, пекарня Лорри О’Туна, лучшая сдоба во всем Хукахука. Ну а если у вас случится от нее несварение, милости прошу к нашему аптекарю, доктору Фарлоу, его лавку можно заметить вон там…

Уилл разглядывал магазины и лавки, которых в Хукахука было великое множество, но без явственного энтузиазма. Если он как художник и испытывал интерес к нео-колониальной британской архитектуре, этот интерес он, должно быть, полностью удовлетворил за тот месяц, который провел в Новом Бангоре. Тем большее удовольствие испытывал Лэйд, демонстрируя ему табачные и книжные лавки, кофейни, портерные, парикмахерские, бильярдные, прачечные, парфюмерные салоны, портновские мастерские, мужские клубы, антикварные магазины…

Уилл не пытался его перебить, лишь послушно вертел головой, впитывая знания, которые никогда ему не пригодятся и которые наполовину состояли из вещей, выдуманных Лэйдом на ходу.

Сдался он лишь получасом спустя, изнемогая от огромного количества взгроможденных на него знаний, столь же бесполезных, как меховая парка в климате Нового Бангора.

— Мистер Лайвстоун, сэр…

— Да, Уилл?

— Полагаю, возникло некоторое недоразумение. Когда я говорил о гиде…

— Все в порядке. Уверяю вас, старый Чабб может забыть, что ел сегодня на ланч, но помнит все, что когда-либо происходило в Хукахука. Видите тот дом? Да, под красной крышей? Говорят, именно на его пороге пятнадцать лет назад Омас Лэк сломал ногу. Да-да, как раз когда пытался улизнуть от своей кузины Дотти. Она, видите ли, давно подозревала, что он водит шашни с Изой с Дрэйк-стрит, но только дело было в апреле, так что ее вексель для мистера Пайпера, тот самый, что на два шиллинга, уже был просрочен, а значит…

— Мистер Лайвстоун!

Лэйд ухмыльнулся, ощутив, впрочем, почти сразу приступ душевной досады. Это было как-то мелко, по-мальчишечьи, оттого у злорадства оказался неприятный привкус.

— Что такое?

— Когда вы говорили о прогулке по всем кругам ада, полагаю, я ожидал чего-то другого.

— Ах, так… Что ж, как и я, полагаю — когда впервые ступил ногой на землю Нового Бангора. Вы еще молоды, Уилл. Рано или поздно вы поймете, что тот загадочный и непостижимый процесс, который мы именуем жизнью, по своей сути лишь череда разочарований. Просто мы привыкли приправлять их различными специями сообразно возрасту и бюджету.

Уилл кивнул, без особой, впрочем, уверенности.

— Полагаю, так и есть, однако…

— Однако вы заручились компанией Бангорского Тигра не для того, чтоб слушать, где стоит покупать молоко, а?

— Да, сэр, — с некоторым облегчением произнес Уилл, — Полагаю, что так.

Несмотря на то, что Лэйд с самого начала задал энергичный темп, их продвижение вниз по Хейвуд-стрит напоминало движение перегруженной лодки по изобилующей корягами узкой реке. Неудивительное дело для Хукахука даже в разгар дня. Навстречу им то и дело попадались люди, которые считали своим долгом поприветствовать мистера Лайвстоуна, и этикет требовал, чтобы Лэйд отвечал им тем же. Он приподнимал шляпу при виде знакомых дам, немного закатывая глаза и улыбаясь одной стороной рта — от Сэнди он слышал, что подобная гримаса ему очень к лицу. Он обменивался рукопожатиями с приятелями-лавочниками и добрыми соседями. Он кивал в ответ на подобострастные приветствия развозчиков и добродушно подмигивал играющим детям.

Старый добрый Чабб, одна из древних черепах, на которых стоит Хукахука. Человек, в любое время суток готов продать вам соль, уксусную эссенцию или горчицу, да еще отвесить бесплатно дельный совет. Человек, настолько опытный и сведущий во всех мирских науках, что, поговаривают, иногда может помочь, если вокруг начинают твориться непонятные или подозрительные дела…

— Я могу многое рассказать вам о Миддлдэке, Уилл. Он может выглядеть неряшливым, как лондонский пригород, невзрачным, даже скучным. Но у него найдется пару стоящих историй, надо лишь знать, в какой карман запустить руку. Старикашка Брейрбрук может казаться сонным, над ним часто измываются почитатели Монзессера, Коронзона или Мортлэйка, но уверяю, у него богатая фантазия и озорной нрав.

— Брейрбрук, сэр?

— Губернатор Брейрбрук, — легко пояснил Лэйд, — Покровитель Миддлдэка, один из Девяти Неведомых. В этих краях его еще кличут Лукавым Жнецом. Жаль, Маккензи сейчас слишком занят со своим бочонком, уж он-то нашел бы, что вам рассказать…

Но ни Маккензи, ни его злосчастный бочонок, кажется, сейчас не интересовали Уилла.

— Вы верите в Девять Неведомых? — быстро спросил он, — Я имею в виду, вы разделяете воззрения кроссарианцев?

Лэйд задумался. Вопрос выглядел простым и бесхитростным. Ровно в той же мере, в какой простым и бесхитростным кажется паровой двигатель — прежде чем снимешь кожух, обнажая его истинное устройство с великим множеством деталей и узлов.

— Дело не в том, верю ли я в Девятерых, — ответил он, помедлив, — Дело в том, верит ли Он в них.

Он не собирался произносить этого. По крайней мере, не вслух. Но поздно — иной раз слово выскакивает изо рта быстрее чем канарейка из отпертой клетки. Судя по лицу Уилла, это замечание вызвало у него самый живой интерес. Чтобы этот интерес не обрел форму вопроса, Лэйд счел за лучшее завладеть инициативой в разговоре.

— У Брейрбрука странная репутация среди прочих. Он не такой зловещий, как Карнифакс или Танивхе, не такой щепетильный по части сложных ритуалов, как Монзессер или Коронзон, не такой безумец, как Медноликий или Аграт, Дщерь Субботы. Некоторые видят его в образе хитрого жовиального старика — этакого, знаете, Джона Буля, который день-деньской может просидеть за трубочкой, благодушно подтрунивая над соседями, и которого весьма непросто вывести из себя. Вы знаете, что Брейбрук каждому ребенку на двенадцатилетие дарит серебряную ложку?

— Нет, — тут же отозвался Уилл, — А зачем?

— Не знаю, но ложки просто находят под подушкой. Если это и является частью какого-то ритуала, пока никому не удалось понять, какого. А еще у него странное чувство юмора. Оно странное у всех Девяти, но если, допустим, над вами захочет подшутить Мортлэйк, Князь Цепей, дело, скорее всего, кончится печально — как минимум для вашего рассудка. Шутки же Брейрбрука могут напугать, но в большинстве своем вполне безобидны. И столь же непонятны. Как-то раз во всем Хукахука дверные петли начали скрипеть в тональности фа мажор. В другой раз — как сейчас помню, стоял четверг — все домашние коты принялись мяукать в унисон, мало того, выдерживая определенные интервалы и продолжительность. Мы несколько часов били себе голову, что бы это значило, пока доктора Фарлоу, нашего здешнего мудреца, не осенило — это была Азбука Морзе!

Уилл встрепенулся.

— О! Сигнал расшифровали?

— В тот же день. Он гласил «Революция должна совершаться в рассрочку».

— Звучит весьма… бессмысленно.

— Как будто в серебряных ложках больше смысла! — улыбнулся Лэйд, — Впрочем, считать его безобидным малым тоже неправильно. Он один из Девяти, а значит, воплощение сил, которые могут быть столь же губительны, сколь и благостны, это нельзя забывать. Жук, замерший в тени твоей опускающейся подошвы, тоже может быть свято убежден в том, что небо, ответив на молитвы, защитило его от солнечного жара. Не предполагая, что произойдет через мгновенье. Так и здесь. Крайне опасно очеловечивать кого-либо из Девяти Неведомых, приписывая им человеческие черты и свойства. В противном случае вас может ждать весьма неприятный сюрприз. Я слышал, один лентяй с Шелл-стрит, возжелав беззаботной жизни, сделал щедрое подношение старине Брейрбруку. Полная вина чаша, свечи из рыбьей желчи, все прочее в этом духе… Он пожелал жить в довольстве и при этом ничего не делать. Говорят, он был неточен в своих формулировках — обычное дело для начинающих кроссарианцев. Я же уверен, что Брейбрук понял его совершенно правильно, но… Как я уже говорил, у него, кажется, в самом деле странное чувство юмора. Следующим утром несчастный заклинатель обнаружил, что обездвижен от головы до пят. Во сне его хватил паралич. Что ж, с тех пор он в самом деле с полным основанием может говорить, что в этой жизни может существовать, не ударяя пальцем о палец. Он стал иждивенцем на попечении родственников.

— Незавидная участь.

Лэйд пожал плечами.

— Обычная для самоуверенного неофита. Вы даже не представляете, сколько в Новом Бангоре обитает охочих до божественной благодати и уверенных в том, что Девять Неведомых мечтают завоевать их расположение, одарив всеми мыслимыми земными благами в обмен на дохлую курицу и пару прочитанных на ломанной латыни замшелых катренов^[23]. Что только не идет в дело! Какие-то фальшивые средневековые манускрипты Христиана Кнорра фон Розенрота, переписанные до полной потери смысла инкубулы Парацельса, просто какая-нибудь тарабарщина на арамейском, которую выдают за тайные дневники Корнелия Агриппы… Говорят, какая-то выжившая из ума вдова попросила у Девятерых, чтоб к ней вернулся ее покойный муж. И он вернулся. Спустя несколько лет после смерти.

На лице Уилла мелькнула какая-то догадка, которую он, впрочем, не успел облечь в слова.

— Он…

— Ну да. Про его внешний вид она ничего не уточняла. Как говорят у нас среди лавочников, получила товар запрошенного качества. Едва ли воссоединение любящих сердец вышло таким же красивым, как пишут в книгах. Канцелярским крысам пришлось оцеплять квартал, в котором она жила. Формально — утечка в газопроводе. Но весь Хукахука слышал пальбу до самого утра. Как и полагается, крысы исчезли с рассветом. А вместе с ними исчезла и убитая горем вдова.

— Вот как…

— Таковы в большинстве своем все кроссарианцы. Жадность и невоздержанность сами по себе серьезные грехи, но в сочетании с излишней самоуверенностью это часто приводит к конфузам. Впрочем, даже тщательно просчитанные желания редко заканчиваются чем-то хорошим, такова уж суть Девяти. Я знал одного амбициозного студента, который ночами вместо латинской литературы штудировал оккультные трактаты, что добывал из-под полы в Скрэпси. В один прекрасный день он исполнился уверенности в том, что сможет без ошибок провести ритуал. И провел. К слову, его желание было сформулировано вполне конкретно. Он пожелал знать все. Все на свете.

Уилл нахмурился.

— Тоже отдает самоуверенностью, как по мне. Позволительно ли человеку знать все?

— Он проявил осторожность в своем желании. Он пожелал знать только то, что известно человечеству, разумно не став соваться в тайны бытия. Впрочем, не могу сказать, что это ему сильно помогло. Проблема в том, что человеческий мозг по своему устройству отнюдь не бездонный сундук, у него есть ограничения чисто биологического характера. Попытайтесь представить, что с ним произойдет, если вы попытаетесь втиснуть в человеческую голову антропологию, линейную алгебру, все разделы логики, волновую физику, историю за все века, демографию, социологию, военное и плотницкое дело, основы бухгалтерского учета, кораблестроение, металлургию, банковскую науку, все мыслимые языки и прочее, прочее, прочее, вплоть до какой-нибудь имагологии^[24]! Знания перли из него таким потоком, что Темза на этом фоне показалась бы жалким ручейком. К полудню он мог наизусть цитировать «Вопросы к четырем книгам Аристотеля» Альберта Саксонского и в совершенстве разбираться в устройстве гидравлических прессов, но уже с трудом мог вспомнить свое имя. К вечеру его уже мало кто мог понять — он углубился в дебри теоретической физики так глубоко, что почти лишился возможности понимать человеческую речь и лишь слабо дергался, извергая из себя какие-то невразумительные формулы пространства-времени. К тому моменту он уже не помнил ни своего имени, ни где он находится, ни того, как справлять естественные потребности. Видимо, его память оказалась заполнена более ценными знаниями. Сделалось видно, что он невменяем. Утром его собирались отправить в лечебницу для душевнобольных, что в Олд-Доноване, да не довелось — ночью его хватил удар. Такой силы, что прозектор, вскрывавший его тело, приятель нашего доктора Фарлоу, говорил, будто внутренности его черепа от бесчисленного множества инсультов превратились в протертый клюквенный морс. Воистину, многия знания — многия печали, как говорил мудрейший сэр Соломон.

— Значит, остров может сотворить с человеком все, что ему заблагорассудится?

Лэйд чуть не прикусил язык. Уверившись в том, что полностью завладел инициативой и уверенно ведет за собой Уилла, как буксир — покорную баржу, он не ожидал вопросов, особенно такого рода.

— Я как раз собирался рассказать случай про старого мельника, о котором мне поведал О’Тум, но если вы…

— Значит, наша плоть подвластна ему? — настойчиво спросил Уилл, — Он в силах превратить нас прямо посреди улицы в пресмыкающихся гадов, к примеру?

— Знали бы вы, сколько от этого выходит проблем! — вздохнул Лэйд, — Не далее, как в прошлый вторник мой приятель, с которым мы шли вот так, как сейчас мы с вами, позеленел и превратился в огромного каймана. Можете вообразить мой ужас! Он должен был мне восемь пенсов!

Во взгляде Уилла явственно сквозила укоризна.

— Вы шутите, мистер Лайвстоун.

— Старый добрый британский юмор. Распространяется по всей территории Британского Содружества и пока еще, хвала Господу, не защищен патентом. Лучшее средство от неудобных вопросов. Жаль, это же средство не годится для защиты от налогов… Вы имеете обыкновение задавать непростые вопросы, Уилл.

— Когда я задал его полковнику Уизерсу, тот предпочел сменить тему. И сделал это так ловко, что я этого даже не заметил.

— Полагаю, этим ценным навыком умения полковника Уизерса не исчерпываются, — усмехнулся Лэйд, — Поблагодарите судьбу, что не ознакомились с прочими. Говорят, когда-то давным-давно один не в меру самоуверенный грабитель попытался застрелить полковника Уизерса. Говорят, это было в гостинице под названием «Полевой клевер», но в последнем я не уверен — на острове нет гостиниц с таким названием. Как бы то ни было, этот тип выпустил в полковника Уизерса полный заряд обоих своих револьверов с расстояния в два фута, почти в упор. Но не оставил на его костюме даже дырки. В ответ полковник просто наставил на него палец — и незадачливый грабитель превратился в растерзанный дымящийся сверток — словно в него палило полдюжины митральез!

— А сейчас вы сами пытаетесь сменить тему, не так ли?

Лэйд едва сдержал смешок. Этот Уилл, может, юн и наивен, но сбить его с толку не так и просто. Как, вероятно, и запугать. Что ж, он знал, что ему предстоит много работы — еще в тот момент, когда предложил свои услуги.

— Это не та тема, о которой я люблю рассуждать, — заметил он, стараясь держаться прежнего небрежного тона, — Мы, узники Нового Бангора, немного мнительны относительно некоторых вещей. И власть Левиафана над нами — пожалуй, самый болезненный из вопросов.

Есть имена, произнося которые, испытываешь подобие зубной боли. Есть имена, чьи отзвуки рождают в груди дрожь или беспокойное шевеление. Есть такие, что отдаются гулом в ушах. Есть такие, которые проще вообще не произносить, но звучание которых все равно внутренне слышишь, лишь только мысль коснется какого-то запретного участка в мозговой коре.

Он все-таки произнес это имя.

Левиафан. Единственный полноправный владетель Нового Бангора. Капризный император и мудрый правитель. Невидимый защитник и щедрый покровитель. Безумный архитектор и ночной кошмар.

Многие знакомые Лэйду люди предпочитали не произносить этого имени вслух — считалось, что оно притягивает Его внимание. Многие, напротив, испытывали удовольствие, понося его и проклиная. В судьбах тех и других Лэйд не находил большой разницы.

— Вы провели в Новом Бангоре всего месяц, — заметил он, — Неудивительно, что вы не знаете тонкостей. А полковник Уизерс из душевной деликатности не стал об этом распространяться. Дело в том, что… Ох, черт, никогда не разбирался в метафорах, но, полагаю, вы сознаете разницу между видом на жительство и гражданством?

Уилл кивнул. Не очень, впрочем, уверенно. Должно быть, этот вопрос мало занимал его, пока он кропал свои эскизы в мастерской этого, как его… мистера Бесайера. Что ж, у него будет возможность подумать об этом на досуге. Много времени.

Лэйд ощутил короткий болезненный укол под правой лопаткой. Точно раскаленную кочергу приложили. Не будет, Чабб. Потому что через два дня мистер Уилл, несостоявшийся гравёр, будет смотреть на растворяющийся в тумане Новый Бангор, стоя на верхней палубе «Мемфиды». Не подозревая, что вытянул из руки судьбы лотерейный билет, о котором молили, быть может, сотни его собратьев по несчастью.

— Что ж, Уилл, попробую объяснить. Сейчас мы с вами идем по Хейвуд-стрит рука об руку. Эта счастливая возможность оказалась нам предоставлена только потому, что каждый из нас в свое время услышал зов. Этот сигнал, блуждающий между мирами, принято называть зовом, хотя на самом деле никто не знает, как он выглядит, является он звуком или нет, и чем вообще, черт побери, является. Я не знаю, что привело вас на остров, и мне нет нужды это знать. Вероятно, вы сидели в мастерской мистера Бесайера, вырезали какую-нибудь заковыристую форму для пресса и вдруг поймали себя на мысли, что обязательно должны зарисовать потрясающие нервюры^[25] собора Святого Петера, про который когда-то читали в газете. Желание это было столь сильно, что вы тем же вечером упаковали чемоданы, пожелали здоровья мистеру Бесайеру, запаслись хинным порошком и отправились в путь, в далекую Полинезию. И только сойдя с корабля на твердую землю, обнаружили, что никакого собора Святого Петера в Новом Бангоре отродясь не бывало. Но уже поздно — чудовище клацнуло челюстями, отделив вас в одно мгновенье от бренного мира. Это всего лишь предположение, к слову. Интересоваться, какое обличье принял зов для собрата по несчастью среди нас, старых каторжников, считается дурным тоном. В конце концов, многие из нас прибывают на остров по глубоко личным причинам.

— Все в порядке, — улыбнулся Уилл, — Тем более, что ваше предположение весьма правдоподобно. В юности я действительно имел слабость к классической церковной архитектуре. Бывало, часами, до скрежета в спине сидел, зарисовывая интерьеры Вестминстерского аббатства. О, совершенно восхитительная картина, поэзия, воплощенная в камне! Иногда, стоило мне прикрыть глаза, мне казалось, я вижу, как…

Лэйд едва не скрипнул зубами.

— Как бы то ни было, каждому из нас раз в жизни крупно не повезло. Мы вытянули карту, которой не значилось в колоде — пригласительный билет в Новый Бангор. И будь ты хоть лучшим шулером в мире, эту карту не сбросить тайком под стол и не утаить в рукаве…

— Какую карту вытащили вы? — жадно спросил Уилл.

Сопляк. Пострел. Мальчишка. Однако Лэйду потребовалось на удивление серьезное усилие, чтобы превратить гримасу на своем лице в сардоническую усмешку.

— Меня перевели из Лондонского зоопарка. От английского климата у меня выцветали полосы на шкуре и портились когти.

— О, — на лице Уилла не было заметно раскаяния, однако глаза он все же отвел, — Простите. Это, конечно, было крайне бестактно с моей стороны.

— Неважно. Как бы то ни было, выбравшись на пристань в Клифе и все еще ощущая позывы тошноты в желудке после морской качки, вы не становитесь гражданином Нового Бангора, несмотря на то, что обратная дорога отрезана. Всего лишь приглашенным лицом. Это может показаться формальностью, но, на самом деле, таит в себе весьма важную деталь.

— Какую? — тут же спросил Уилл.

Вопросы он задавал жадно, почти бесцеремонно, но внимательно выслушивал ответы. Наверно, был не последним школяром в своем классе.

— Он не властен над вами, — произнес Лэйд. Нарочито неспешно, так, чтоб было время обдумать каждое слово, — Пока еще не властен. Он может изводить вашу душу и ум жуткими вещами, беспокоить, рисовать чудовищные картины, терзать, пугать, знакомить с невообразимыми существами, которые лишь по недоразумению именуются людьми. Однако при этом Он не в силах использовать вас, как использует всех прочих своих подданных. Лепить из вашего тела что ему вздумается, подвергать трансформациям и мутациям ваш разум. Вы все еще Его гость, а не собственность.

Уилл некоторое время молчал, глядя себе под ноги, но едва ли он был занят тем, что пересчитывал брусчатку. Заговорил он нескоро — они успели пройти почти половину Хейвуд-стрит.

— Полковник Уизерс был очень убедителен, утверждая, что мне стоит покинуть Новый Бангор как можно быстрее. В обоснование этого он приводил примеры того, что случалось иногда с прочими гостями острова. Это были в высшей степени поучительные и жуткие истории. Про одного плотогона с Аделаиды, который…

— …окаменел, словно на него взглянула Медуза-Горгона? Это Арри Оуэнс. Если будете в Айронглоу, можете увидеть его в тамошнем парке. Его водрузили на постамент вместо статуи Джону Уэсли^[26], благо сходство в самом деле имеется. Никто точно не знает, сохранил ли он сознание после этой трансформации, но если сохранил, мне кажется, ему бы это польстило. Не Горацио Нельсон, конечно, но все же…

— И про другого, мистера Аттенборо.

— Этот, кажется, был из банкиров. Я даже видел его мельком. До того… В общем, когда он еще был человеком. А не насекомоподобным существом с тремя дюжинами рук.

Серые глаза Уилла на некоторое время затуманились, точно их скрыла густая пелена облаков. Это их свойство уже было известно Лэйду и выражало, скорее всего, глубокую задумчивость. Наверно, подобным образом он замирал в залах Ветсминстерского аббатства, подумал он, не замечая, что краска с кисти капает на жилет. Что ж, молодости свойственно увлекаться. А еще — искать. Рыть землю в попытках найти ответы, которые, быть может, и на свете-то не существуют, а являются продолжением ими же выдуманных вопросов.

Этот человек полагает, что получил благословение судьбы, открыв для себя Эдемский Сад. Что ж, в скором времени ему предстоит узнать, с какими существами он делит этот благословенный край и каков нрав смотрителя этого сада.

— Почему он делает это, мистер Лайвстоун?

— А почему треска пускает пузыри? — грубовато отозвался Лэйд и сам себя одернул, — А почему ребенок неизбежно ломает свои игрушки? Из любопытства? Из злости? По незнанию? С тех пор, как вы становитесь гражданином Новом Бангора, он считает себя вправе сотворить с вашим телом и разумом что угодно — на его, Нового Бангора, усмотрение. И предсказать его фантазию не в силах ни один здравомыслящий человек. Знаете, у меня был знакомый, все пальцы которого на одной руке сделались медными. У другого на животе выросли россыпи молочных зубов. Ну и мучился же он, когда те резались, надо вам сказать… Пока вы лишь гость, вы вправе сохранять свое естество, но это длится не вечно. Нельзя вечно оставаться гостем в доме, в котором тебе суждено провести остаток жизни. Рано или поздно ты становишься его жителем. Полноправным подданным Нового Бангора. Со всеми, причитающимися этому статусу привилегиями.

— И когда наступает этот момент?

Лэйд фыркнул.

— Уж в чем нельзя упрекнуть нашего любезного хозяина, так это в крючкотворстве. Не беспокойтесь, вам не придется писать прошение, подавать заявления, лепить марки, составлять в хитрых оборотах биографию… То, что вы находитесь здесь, уже подтверждение того, что Новый Бангор посчитал вас достойным стать его жителем. Выделил среди прочих и любезно пригласил. А значит, рано или поздно сделает частью себя, как сделал сотни прочих ваших предшественников. Вас это не коробит, Уилл? Не смущает необходимость сменить Богом данную форму, чтобы обрести познание в Эдемском Саду? Сейчас, полагаю, вы ощущаете себя вполне комфортно, но как знать, какое обличье вы примете, сделавшись подданным Нового Бангора?

— Человеческое тело — лишь форма, созданная для хранения его души и страстей, — поколебавшись, ответил Уилл, — А форма всегда состоит в тесной связи с содержанием…

— Знаете, если чего-то у меня и было в достатке, так это возможности хорошо изучить формы жизни Нового Бангора. И я до сих пор не устаю удивляться их многообразию. Баргесты и боггарты, бонаконы и ликантропы, паки и снаккуры, кобольды и никсы… Некоторые из них безвредны и годны разве что пугать детей. Другие же охотно отведают человеческой плоти, если им выпадет такая возможность.

— Но это… Это же мифические существа, ведь так?

— Привыкайте к новому значению слова «мифический», пока находитесь на территории Нового Бангора, — посоветовал ему Лэйд, — И будьте осторожны, чтоб ненароком не оказаться в чьих-то мифических челюстях. Да, при случае Он охотно черпает фантазии в нашем собственном подсознании. Для Него нет разницы, кого воплощать в реальности, наших старых добрых английских чудовищ, древнегерманских, французских, китайских… Не обошлось, конечно, без полинезийских, тех охотно берет под свое покровительство Танивхе, губернатор Клифа — понатури, туреху, ваируа, маэри, кикокико… Вы удивитесь, Уилл, но многие эти существа когда-то были людьми. До тех пор, пока наш хозяин не посчитал, что нашел для них более подходящую форму.

Он ожидал, что Уилл вновь надолго замолчит, чтобы переваривать информацию. Но Уиллу потребовалось совсем немного времени. Куда меньше, подумал Лэйд, чем когда-то потребовалось ему самому.

— Но я… Я все еще гость?

— Полагаю, что да. Видно, у художников более крепкое воображение, раз вы провели здесь месяц и ваш разум все еще не покорился неизбежному. Если не покинете остров послезавтра вечером, как знать, может протянете еще столько же, прежде чем у вас вырастут крабьи клешни или глаза в промежности… В том и штука, нипочем не угадаешь наперед, когда это случится. Некоторые бедолаги становятся гражданами Нового Бангора в считанные недели. Другие умудряются держаться годами. Я знал одного отставного полковника, который казался отлитым из пушечной стали. Говорят, служил под началом лорда Кардигана и чудом уцелел в Балаклавской мясорубке^[27]. Человек несгибаемого духа, способный одним взглядом остановить пулю в полете. И что вы думаете? Продержался три недели! Его рассудок, выдерживавший шрапнель и штыковые атаки, оказался не готов ко встрече с Ним. Он не тронул его тела, но прикосновение к рассудку оказалось фатальным. Я видел этого человека и, поверьте, зрелище было тягостным. Выпучив глаза и выкатив грудь, он недвижимо часами стоял в углу собственной гостиной, не замечая даже садившихся на него мух. Он вообразил себя шифоньером и, говорят, пребывал в таком состоянии вплоть до кончины еще несколько лет.

Уилл потер подбородок.

— Ужасно.

— С другой стороны, — поспешил сказать Лэйд, — Иногда этот процесс может порядком затянуться. К примеру, другой гость острова, бывший, если не изменяет память, страховым агентом, протянул почти пять лет. Тощий, тщедушный, вдобавок, кособокий, он не должен был продержаться и недели, а смотри-ка… Должно быть, Новый Бангор по какой-то причине испытывал к нему уважение. А может, просто растягивал удовольствие, не мне судить. Как бы то ни было, конец у него был незавидный. Кожа начала бледнеть и делаться прозрачной, внутренние органы сливались друг с другом, конечности отсыхали… Мне кажется, он превращался во что-то сродни гигантской амебы. Окончания этой метаморфозы мне, по счастью, наблюдать не довелось. Канцелярские крысы позаботились о нем раньше. Выше нос, Уилл! Никто не знает, сколько времени отпущено вам! Может, побьете его рекорд! Или, чем черт не шутит, проживете добрых лет семь, прежде чем превратиться в чудовище.

Против его ожидания Уилл воспринял сказанное достаточно сдержанно. Скорее всего, подумал Лэйд, полковник Уизерс уже пускал в ход этот козырь. И не добился своего.

— Вы же не стали, — заметил Уилл, покосившись в сторону Лэйда.

— Откуда вам знать? — усмехнулся тот, — Может, я имею обыкновение питаться пиявками? Или несу куриные яйца, устроившись у себя в кабинете? Фантазия Левиафана непредсказуема, как подводные течения.

Уилл покачал головой.

— Простите, но я в это не верю. Вы — Бангорский Тигр. Легенда острова. Полковник Уизерс рассказывал мне некоторые истории из вашего прошлого и, поверьте, я нашел их столь же потрясающими, сколь и невероятными.

— На вашем месте я не принимал бы все, сказанное полковником, за чистую монету. Голодный крокодил и то более искренний собеседник, чем Канцелярская крыса.

— Вы пробыли на острове двадцать пять лет.

— И охотно променял бы Новый Бангор на безымянный остров Робинзона Крузо, уж поверьте мне.

— Однако не изменились. Это значит, вы так и не стали подданным Нового Бангора?

Не знаю, хотел было сказать Лэйд. Иногда мне кажется, что стал. Стал давным-давно, просто не заметил этого. И мое сопротивление, все эти отчаянные, бестолковые, суматошные движения, это никакое не сопротивление, а мальчишеское упрямство. Что я попросту не даю себе возможности заметить все те перемены, что произошли со мной. Может, поэтому Он и смилостивился надо мной — его это забавляет.

— Я — тот кусок старого мяса, который невозможно проглотить, пока не разжуешь. Этим он и занят последние четверть века — жует меня. Но когда дожует, что рано или поздно случится… — Лэйд покачал головой, — Не удивляйтесь, если вам попадется какое-нибудь девятипалое чудовище. А может… Может, все произойдет иначе. И это мне придется убить чудовище, которое когда-то считало себя гравёром Уильямом из Сохо. Может, оно еще будет помнить это имя, даже когда растянется на мостовой, истекая зловонным ихором от сидящих в нем пуль, как знать? Может, это имя вообще будет единственным из всего, что у него осталось от той, прошлой жизни?..

Уилл отвернулся, сделав вид, что пристально рассматривает вывески на другой стороне улицы.

Упрям и самоуверен, мысленно вздохнул Лэйд. Прямо как я в его годы.

— Уилл… — негромко позвал он, — Наша экскурсия продлится три дня. Но помните, что вы в любой момент можете остановить ее и потребовать билет. Билет, который ваш по праву. Убраться подобру-поздорову из Эдемского Сада и сохранить об этом приключении жуткие, но вполне человеческие воспоминания.

Билет в самом деле был при нем. Лэйд убрал его в портмоне, которое лежало во внутреннем кармане его пиджака, однако постоянно ощущал этот невесомый листок, как, должно быть, старые ветераны ощущают стальной осколок, засевший под кожей.

Когда-нибудь он будет держать в руках такой же. Но на нем будет имя не Уилла. И не Лэйда Лайвстоуна. Его настоящее имя, которое он старался даже не вспоминать лишний раз, кутал в обрывках памяти, как нищий кутает в тряпье чудом сохранившуюся у него золотую монету.

— Спасибо, мистер Лайвстоун, но ему лучше пока оставаться у вас.

Лэйд усмехнулся. Как привык усмехаться покупателям, открывшим в его лавке кредит, но не спешащим вносить в его счет деньги.

— Что ж, воля ваша. Помните, сейчас мы лишь миновали Лимб, первый круг ада.

— Я готов, — Уилл с готовностью кивнул, тряхнув волосами, — Буду следовать за вами, мой Вергилий.

— В таком случае, вас ждет первое испытание за сегодняшний день. Как известно, второй круг Ада отдан под обитание жертв похоти. Так что, думаю, вы догадываетесь, куда мы с вами направим стопы.

— В Шипси, — почти без колебаний произнес Уилл.

— Ну разумеется. В Шипси.

* * *

Шипси встретил их радостно и, в то же время, небрежно, как встречают приятных, но не очень близких друзей. В этом не было ничего досадного или обидного. Насколько было известно Лэйду, в подобной же манере он встречал всех своих визитеров, вне зависимости от их положения в обществе, внешнего вида и достатка.

Беспутных школяров, пристально изучивших всю подшивку «Жемчужины^[28]» и теперь ищущих приключений себе по карману. Почтенных джентльменов с шелковыми цилиндрами, страдающих отдышкой, разглядывающих со знанием дела обильный ассортимент обнаженных женских ножек. Вечно спешащих моряков, несших сюда последние монеты, не пропитые в Клифе и жгущие ветхий карман.

Подобно Миддлдэку, Шипси поздно просыпался, зато всю ночь в нем клокотала жизнь. Жизнь в ее естественном виде, не прилизанная для рождественской новеллы, не выглаженная, не выстиранная с крахмалом. Сладострастная, плотоядная, беспечная, ласковая, наглая, распутная, громкая… Ластящаяся, пьяно смеющаяся, способная в следующий же миг перегрызть горло — в кипящем от феромонов воздухе Шипси подчас лишь секунда разделяла убийственную страсть и страстное убийство.

Лэйд с улыбкой наблюдал за тем, как автоматоны из бордельной обслуги аккуратно вытаскивают из сточной канавы беспробудно спящего джентльмена, лишившегося и шляпы и штанов, но почему-то в дамских чулках и густо перепачканного кондитерским кремом. Еще одна жертва распутности и невоздержанности. В этих краях рыбье зелье не очень жаловали — увлекая своих жертв в теплые течения своих океанских грез, оно делало человека равнодушным к удовлетворению похоти, а похоть была тем топливом, на котором существовал старый добрый Шипси. Что ж, подумал Лэйд, зато опий, гашиш и кокаин здесь всегда пользуются неизменным спросом…

— Шипспоттинг — верхняя часть острова, — вслух произнес он, очертив тростью в воздухе соответствующую фигуру, — К тому же, расположенная неподалеку от моря. Это делает его в некотором роде превосходной наблюдательной площадкой, что и отразилось в названии. Когда-то здесь располагалась лоцманская служба и маяк^[29].

— Эти знания я уже успел подчерпнуть от полковника, — кивнул Уилл, — Правда, он уснащал его историю более… живописными деталями.

— Могу себе представить. Имей я целью напугать вас, непременно включил бы в рассказ пару из них. Наверняка, полковник Уизерс не мог не упомянуть благородную хозяйку этих чертогов, леди Аграт. Также известную, как Дщерь Субботы.

— Это ведь ее прозвали Паточной Леди?

— Ее. У нее тут много имен. Но редко кто упоминает их вслух, тем более, что некоторые из них весьма… неприглядны, хоть и дают некоторое впечатление о ее манерах. Например, иногда ее кличут Нежной Агонией или, более мелодично, Эклампсией^[30].

— Я слышал, она… довольно жестока, — заметил Уилл. И хоть он произнес это почти небрежно, Лэйд с удовлетворением отметил, что голос у юного исследователя, едва заметно дрогнул. Надо думать, полковник не пожалел красочных деталей, описывая внутренний быт Шипси и нрав его бессменной госпожи…

— Сложно сказать, — задумчиво произнес он, — Без сомнения, Дщерь Субботы может быть жестокой, но только если кто-то нарушает ее правила. А те подчас весьма сложны для понимания и неочевидны. Например, у нее на удивление пуританские взгляды для владелицы той части острова, на которой количество публичных домов превышает количество пабов.

— Она действительно считает всех местных… дам своими подопечными?

— Дам?.. Вы про проституток? — Лэйд удовлетворенно отметил дернувшийся в сторону взгляд Уилла. Удивительная невинность для обитателя старого доброго Сохо, — Честно говоря, Аграт руководствуется столь сложным сводом правил, что понять ее волю подчас весьма непросто даже ее почитателям. Так что если планируете много времени проводить в Шипси, надеюсь, что в сфере страсти вы не наделены чрезмерным воображением или энтузиазмом. Ради вашего же блага, разумеется.

Уилл не был похож на развратника, но Лэйд с явственным удовольствием заметил, что тот едва заметно покраснел. Может, и в самом деле подумывал о чем-то подобном?

— Я не…

— Вам не доводилось читать «Половую психопатию» австрийского доктора Крафт-Эбинга?

— Н-нет.

— Думаю, мисс Аграт держит эту книгу на столике возле кровати, как Библию. Ее сложно упрекнуть в пуританстве, как правило, она с полным пониманием встречает всякое удовлетворение телесных потребностей, пусть даже из числа тех, что в Старом Свете считаются недостойными и постыдными. Если вас томит что-то такое, Уилл, не стесняйтесь, Шипси создан для удовлетворения подобных желаний и, поверьте, умеет это делать. У вас есть в запасе какая-нибудь тайная страсть? Тяга к молодым девушкам, быть может? Напротив, к пожилым? Тут это не покажется никому предосудительным, уверяю вас, что бы вы ни придумали, для Аграт это будет отвратительно невинной шалостью, и только. Может, вас привлекают чужие или свои собственные страдания? Или вы сторонник той любви, что скрывает свое имя^[31]? Как бы то ни было, Шипси найдет развлечение вам по вкусу.

Уилл побледнел. Судя по тому, как раздулись его ноздри, предложение Лэйда он воспринял без воодушевления, напротив, с величайшим негодованием, и лишь манеры не позволили ему дать должную отповедь прямо здесь, на улице. Это немало позабавило самого Лэйда.

— Впрочем, — поспешно заметил он, — Похоть — куда более сложный плод, чем какие-нибудь ренглоты^[32]. Здесь, в Шипси, переедание может привести к более серьезным последствиям, чем желудочные колики. Взять хотя бы одного господина из Редруфа… Воспитанный, надо думать, на трудах Франсуа де Сада, он имел привычку стегать юных девиц стеком. С их согласия, к слову. Уверяю вас, с учетом того, какие чаевые он оставлял жертвам своего невинного развлечения, половина населения Шипси готова была выстроиться в очередь перед его дверью! Но, видимо, его невоздержанность в конце концов переполнила чашу терпения Аграт.

— Она… убила его?

— Ну что вы, — отмахнулся Лэйд, — Аграт — это вам не Карнифакс, Кровоточащий Лорд. Если уж кто-то сумел заслужить ее внимание, она редко снисходит до банального убийства. Она предпочитает давать уроки, правда, понять их мораль иной раз весьма непросто. Она просто сделала так, чтоб этот человек понял о боли больше, чем мы все когда-либо знали. Нет, никаких пыток. Она просто изменила что-то в его мировосприятии. Щелкнула невидимым выключателем. Так что как-то утром, проснувшись, он обнаружил, что всякая боль приносит ему не телесные мучения, как это свойственно живому человеку, а блаженный экстаз. Прищемив палец, он не ругался сквозь зубы, как бывало, а стонал от наслаждения. Оцарапавшись листом бумаги, замирал в пароксизме нечеловеческой эйфории. Она дала ему то, что он сам привык дарить прочим — боль во всем ее бесконечном многообразии. Разве не царский подарок?..

— Не уверен.

— Вы сказали, что человеческая душа интересует вас как вместилище страстей и чувств, вот почему я вспомнил про него. Мне показалось, этот случай будет вам интересен. О нем не писали в «Луженой глотке», но за его достоверность я могу поручиться своей головой.

— Полковник не упоминал об этом случае.

Лэйд пожал плечами.

— И тем не менее он доподлинно о нем осведомлен. Он был среди крыс, которые вытаскивали останки этого несчастного из его дома.

Уилл нахмурился, замедлив шаг.

— Останки?

— Я слышал, после обретения своего нового дара он прожил около пяти дней. Раз вы любите «Божественную комедию», то наверняка знаете, каким образом устроена у нас, людей, система получения наслаждения. Раз отведав заманчивый плод, мы уже не помышляем о другом, напротив, отчаянно требуем продолжения, не замечая момента, когда из удовольствия пропадает его первичная сладость, оставляя лишь привычку. В первый день ему довольно было ушибить палец на ноге об дверь, чтобы погрузиться в блаженство. Но на второй день этого уже было недостаточно. Он обнаружил, что простые ушибы уже не приносят такого удовлетворения, как прежде. Восприятие неизбежно притупляется, так уж мы устроены, об этом знают все морфинисты. На второй день ему пришлось вооружиться бритвой и делать крохотные порезы на руках, но и те постепенно приносили все меньше и меньше удовольствия.

— О Боже…

— Когда полицейские нашли его тело, то сразу вызвали Канцелярию. Они думали, что бедняга стал жертвой психопата-садиста, который пытал свою жертву несколько дней самым бесчеловечным образом. Но никакого психопата, конечно, не было. Все это он сделал с собой сам. Из кухонной утвари он соорудил настоящие орудия для пыток, каждое опробовав на себе. Его тело представляло из себя одну огромную кровоточащую язву, покрытое вперемешку ранами и ожогами. Погоня за наслаждениями превратила его в злого гения на зависть Томасу Торквемаде^[33], в безжалостного палача для своей собственной плоти. Видели бы вы, какую хитроумную систему удавок он создал из обыкновенной бечевы и нескольких ремней! Как изобретательно срезал с себя куски кожи, чтобы не повредить крупных кровеносных сосудов и раньше времени не истечь кровью! А уж какую изуверскую пыточную машину соорудил из обычной газовой плиты и кровати…

— Отвратительно, — с чувством произнес Уилл, — Но не думайте, что это заставит меня преисполниться ужасом к острову. Полагаю, всему причиной послужили извращенные страсти этого человека.

— Дщерь Субботы часто упрекают в мизандрии^[34], но уверяю вас, эти обвинения безосновательны. Ее собственным подопечным иногда перепадает не меньше. Я слышал про проститутку, которая имела привычку подсыпать своим клиентам снотворное, чтоб обчищать их карманы. Аграт наградила ее бессонницей, столь сильной, что через неделю та, не выдержав пытки, вскрыла себе вены. Другая, по имени Алли, была одержима болезненной манией по поводу собственной фигуры. Считая себя недостаточно стройной, она сидела на всех известных человечеству диетах, но в какой-то момент разочаровалась и в них и вообще перестала прием пищи. Жуткая это была картина — бледная, тощая, как скелет… Если кому-то удавалось обманом или угрозами заставить ее съесть хотя бы листик салата, она тотчас бежала в уборную, чтобы извергнуть пищу из желудка. Аграт в своей мудрости нашла способ донести до нее ошибочность этого заблуждения. Бедная Алли начала с ужасающей скоростью набирать вес — так, будто питалась не одним только воздухом, а чистым лярдом, запивая его галлонами варенья. Спустя месяц ее вес перевалил за пятьсот фунтов^[35], она сделалась огромной, как бочка, настолько, что уже не могла ходить.

— Тоже умерла? — осведомился Уилл, скривившись.

— Нет, отчего же? Видите тот милый двухэтажный домик, обвитый жимолостью? Она до сих пор живет там. И, говорят, занимает бОльшую его часть. В какой-то момент, скорее всего, крыша ее раздавит, и это будет черный день для жителей Шипси — уму непостижимо, как ее тело будут выносить наружу. Скорее всего, придется притащить сюда портовые краны из Клифа или…

Уилл резко остановился, вынуждая остановиться и Лэйда.

— Зачем мы здесь, мистер Лайвстоун?

— Мы изучаем второй круг ада, если вы не заметили, где заточены жертвы похоти. Впрочем, я слишком ценю ваше время, чтобы тратить его на обычную прогулку и разглядывание юных прелестниц. Честно говоря, я бы хотел кое-что показать вам. Это тут, в Шипси.

— Что именно?

— Да уж не ресторан, где подают лучшие на острове отбивные! Простите, сарказм я включаю в каждый свой контракт бесплатно. И уже, кажется, взял лишку. Вы когда-нибудь слышали о Вечных Любовниках, Уилл?

— Нет. Полагаю, что нет.

— А полковник Уизерс слышал, — Лэйд подмигнул ему, — И, заверяю, отдал бы половину своего месячного жалования за возможность побольше узнать. Но так уж случилось, что его поиски зашли в тупик, а мои — увенчались успехом. Иногда тигры обыгрывают крыс в такого рода играх.

— Вечные Любовники? Что это?

— Можете считать это местной достопримечательностью. И не спрашивайте деталей, я бы не хотел испортить вам впечатление. Пока мы идем, лучше предоставьте свободу своему воображению.

Глава 2

На некоторое время им пришлось замолчать — они миновали целую группу оживленно болтающих проституток, похожих на пеструю птичью стаю. Несмотря на то, что время было нерабочее, их окликнули не меньше дюжины раз и Лэйд с подспудным сожалением отметил, что Уиллу внимания перепало больше. Что ж, по меркам острова он и верно должен был выглядеть более перспективным клиентом…

— Почему вас зовут Чабб?

— Что?

— Ваше прозвище, — даже в толпе из весьма соблазнительных юных девиц Уилл сохранил задумчивость, точно плыл не в океане из духов и возбуждающих похоть запахов, а шествовал сквозь пустое пространство, — Я еще тогда подумал — до чего странное слово…

— Ах, это, — Лэйд ухмыльнулся, — Только не говорите, будто оно мне не идет. Многие утверждают, у меня ужасно умильная улыбка^[36].

— Мне кажется, вы шутите.

— Верно, — признал Лэйд, — меня прозвали так в честь «Чаббсейф», это марка патентованных несгораемых шкафов. В Хукахука принято считать, что мое слово так же надежно, как стальной шкаф с замком. И мне потребовалось много времени, чтобы заслужить такую репутацию. Еще вопросы?

Уилл едва заметно смутился.

— Мизинец на вашей руке…

— О, мизинец, — Лэйд машинально бросил взгляд на свою увечную руку, точно сам впервые увидел отсутствие на ней одного пальца, — Интересно, что вы спросили об этом. Видите ли, это память об одной примечательной схватке — с чудовищем, которое было весьма необычным представителем своего вида. И еще о моей неосторожности. И о многих других вещах. Желаете об этом услышать?

— Еще бы, мистер Лайвстоун!

Лэйд вздохнул.

— Вы чересчур простодушны для Нового Бангора, Уилл. Помните, любой ваш недостаток он может использовать против вас. Даже такой маленький и невинный.

— Но ваш палец, он…

— Стал жертвой выдвижного ящика кассового аппарата, — Лэйд поболтал в воздухе рукой, — Только и всего. К слову, у меня тоже есть вопросы, хоть и более сложного устройства. Знаете, как звучит основной вопрос, над которым я размышляю последний час.

— Как?

— «Почему именно я»? Почему именно меня полковник Уизерс выбрал вам в проводники?

— Полковник Уизерс искренне уважает вас, как большого знатока острова и опытного…

Не удержавшись, Лэйд звучно сплюнул на тротуар, заставив Уилла осечься на полуслове.

— Раз уж вы уважаете Бангорского Тигра, Уилл, окажите ему небольшую любезность, своего рода уважение. Не полощите ему мозги!

— Простите, я и не…

— Возможно, вам показалось, что мы с полковником Уизерсом — старые добрые приятели. Но это ошибочное впечатление. Между заключенными и надзирателями редко складываются теплые отношения. Кроме того, у меня с Канцелярией в прошлом было немало… расхождений во взглядах. Поверьте, если полковник Уизерс откроет в своем кабинете ящик с надписью «Неприятности», папка «Лэйд Лайвстоун» станет одной из первой, которая попадется ему там. Так почему же он сосватал меня вам? Вы не знаете?

Уилл, прежде с интересом оглядывающийся, опустил взгляд под ноги, будто ожидал найти между булыжниками новенький серебряный пенни. Если так, его должно было ждать разочарование — улицы Шипси щедро впитывали в себя все, что могло иметь хоть какую-то ценность — монеты, часы, вышибленные в драке золотые зубы…

— Вы в совершенстве знаете остров.

— Я могу навскидку назвать как минимум полдюжины человек, которые знают о Новом Бангоре не меньше моего, — отрезал Лэйд, — Почти все они куда моложе, сильнее и интереснее в качестве компаньонов. К тому же, я терпеть не могу долгие прогулки и отличаюсь весьма неприятным чувством юмора, в чем вы уже убедились.

— Вы опытны.

— Я стар. Этот остров выпивает силы быстрее, чем пьянчуга опустошает бутылку портера.

— Вы сильны. Это значит, сможете защитить нас обоих от опасности задолго до того, как я пойму, откуда она исходит.

Лэйд покачал головой.

— Как и всякому старику, мне льстит похвала. Однако, Уилл, не забывайте, будь я хоть трижды Бангорским Тигром, в душе я — лавочник. А мы, лавочники, имеем привычку мрачнеть и исполняться подозрительностью, как только нас начинают засыпать комплиментами. Это часть нашей профессии. Человек, который тебя нахваливает, наверняка попытается сбыть тебе негодный товар или отвлекает внимание, надеясь прикарманить лежащие на прилавке монеты. На какие монеты положили взгляд вы?

Уилл беспомощно заморгал. Как человек, которому ударил в лицо яркий свет фонаря, на мгновенье дезориентировав и сбив с толку. Сопляк, подумал Лэйд, но сдержанно, без злости. Зеленый сопляк и, в придачу, крайне неумелый лжец. Скольких таких переварил Новый Бангор, не поморщившись…

— Простите, я…

— Это не он меня выбрал, — жестко произнес он, глядя в глаза Уилла, — Это вы меня выбрали в свои сопровождающие. Ведь так?

Уилл попытался выдержать его взгляд и, судя по тому, как рефлекторно напряглась его спина, это было сродни попытке удержать на весу мешок с песком. И все же несколько секунд он отчаянно сопротивлялся.

— Хорошо, что мне не пришло в голову захватить вас в Хейвуд-трест на нашу обычную партию, — Лэйд покачал головой, — Вы, должно быть, самый паршивый игрок в покер что в том мире, что в этом. Ну же, выкладывайте.

Уилл сдался. Напряженные плечи немного обмякли.

— Вы правы, мистер Лэйд. С моей стороны было бесчестным навязывать вам свое общество, не сообщив истинной причины.

— Так сообщите! — бросил Лэйд нетерпеливо, — И, Бога ради, человеческим языком, от ваших старомодных оборотов у меня делается мигрень!

— Всему виной одно слово. Одно-единственное слово, которое я услышал неделю назад и которое с тех пор неотступно следует за мной. Полагаю, и будет следовать, пока я не разгадаю связанную с ним загадку. Это в высшей степени странное слово, хоть и звучит довольно обыденно. И, полагаю, вам оно знакомо.

Лэйд знал, какое слово услышит — еще до того, как оно было произнесено.

— Альбион.

Одно-единственное слово. Короткое, невыразительное, но Уилл произнес его так весомо, будто в нем одном содержались все самые веские причины мира.

— И что это значит? — ворчливо осведомился Лэйд, смерив его неприязненным взглядом, — Решили испытать мое чувство сентиментальности? Поверьте, за возможность вернуться в старую добрую Англию я заплатил бы куда большую цену, чем один мизинец.

— Я имел в виду не Англию, мистер Лайвстоун. Я имел в виду Альбион^[37].

Уилл внимательно наблюдал за ним, точно ожидал какой-то реакции. Точно думал, будто это слово было каким-то особым ключом, отпирающим замок под названием «Лэйд Лайвстоун». Лэйд устало усмехнулся.

— Разве это не одно и то же? — безразлично спросил он, — Нашу досточтимую родину часто называют Туманным Альбионом.

— Не одно и то же, — твердо сказал Уилл, — И вы это знаете. Впервые я услышал это слово дней шесть или семь назад, вскоре после того, как познакомился с полковником Уизерсом. Прозвучало оно, надо сказать, достаточно внезапно, так что даже не сразу обрати на него внимание. Это случилось в беседе с мистером Шеппардом, старым плотником.

— О, Шеппард, — Лэйд не сдержал усмешки, — Надо было догадаться, что хитрая крыса полковник Уизерс не преминет свести вас с этим хитрым выпивохой. Он тоже в некотором роде достопримечательность Нового Бангора, как и я сам. Прожил здесь двадцать лет, но сохранил свой человеческий облик в неизменном виде. К слову, он такой же плотник, как я — архиерей. Плотников их стезя редко приводит в Тайберн^[38], а вот Шеппарда едва не привела. Говорят, он был самым дерзким взломщиком в Лондоне. Четырежды бежал из тюрем и едва не оказался на эшафоте. Но и после этого не образумился — сбежал на первом же выходящем из порта корабле, выдав себя за матроса. Знал бы он, чей зов он в этот миг услышал, наверняка добрался бы до Тайберна на своих двоих, купив перед этим на последний шиллинг десять футов веревки и кусок лучшего мыла…

— Он ведь и отсюда пытался сбежать?

— О да, — подтвердил Лэйд, — И не единожды, уверяю. Один из самых беспокойных заключенных Нового Бангора. Не меньше дюжины раз собирался по доброй привычке спрятаться на корабле. Несколько раз выходил в море на лодке, имея из всех припасов лишь бочку воды и горсть сухарей. Без карты, без компаса, хотя на кой черт они могут пригодится там, где нет ни магнитных полюсов, ни широт…

— Думаю, вы правы, полковник Уизерс нарочно показал его мне, — подумав, произнес Уилл, — Правду сказать, он в самом деле произвел на меня весьма… сильное впечатление. Мне даже показалось, будто какая-то сила лишила его разума — в наказание за проявленную им дерзость и волю идти наперекор острову.

— Он не так мстителен, как некоторые полагают, — неохотно заметил Лэйд, — Точнее, его мстительность так же странно и непостижимо устроена, как его образ мыслей. Когда-то я был знаком — поверхностно — с человеком, который попытался сбежать с острова на паровом катере. Всю оставшуюся жизнь он изрыгал изо рта дым, точно внутри у него работал огромный котел. Другой, мнящий себя превосходным пловцом, дважды отправлялся в путь налегке. Он был уверен, что в каких-нибудь нескольких милях от острова обнаружится какой-нибудь из островов Новой Зеландии — Матакана или Мокохинау. Возможно, Он наказал его за глупость и самоуверенность, а вовсе не за попытку к бегству. Он так и не смог выйти из воды. Его кости растворились в теле, включая и позвоночник, превратив незадачливого беглеца в желеобразное существо, не способное существовать в такой привычной нам среде, как воздух. Говорят, его и сейчас можно встретить в порту — сердобольные докеры подкармливают его хлебными крошками и крилем…

Лэйд нарочно говорил невыразительно, даже не глядя в сторону Уилла. Иногда самые невзрачные вещи — самые пугающие. Уилл немного сгорбился, словно оплыл от яркого палящего солнца, но подавленным не выглядел. Разве что задумчивым.

— Да, я слышал что-то такое. Так вот, о Шеппарде…

— Он не безумец, — буркнул Лэйд, — Если у старикашки Шеппарда заплетался язык и он именовал вас то Фальстафом, то прелестной герцогиней Кингстон, так это от джина. В Шеппарде его обычно содержится больше, чем в иной трактирной бочке. Удивительно, но Он ни разу не наказал его за все выходки. Наверно, находил его отчасти забавным. Значит, вы имели удовольствие беседовать с ним?

— Да, сэр. Беседа была не очень долгой, да и состоялась лишь потому, что я благоразумно угостил его бутылкой вина.

— Хотели получить новые впечатления? — криво усмехнулся Лэйд, — И как?

— Мне было интересно, отчего этот человек с таким упорством плывет против течения Реки Жизни. Оказавшись в чертогах грез, который не мог присниться ни Свифту, ни Локку^[39], он неистово рвался обратно, в края, где единственное, на что он претендовал, это пара футов веревки.

— Сомневаюсь, что вам удалось подчерпнуть что-то новое. Старик Шеппард не очень-то склонен философствовать.

— Верно. «Все равно сбегу, слышь, ты… — прохрипел он зло, выхлебав половину бутылки, — Пока руки и ноги есть, не остановлюсь. А отрежет руки с ногами — зубами буду землю грызть. Но вот сбегу, понял, ты, сосунок?»

— Исчерпывающе, как по мне.

— Полковник Уизерс тоже так считал. Но я имел неосторожность задать мистеру Шеппарду еще один вопрос. Странный вопрос, но тогда он только пришел мне в голову и казался интересным. Если уж он решился бежать из Нового Бангора во что бы то ни стало, несмотря на огромное множество неудачных попыток, отчего он делает это в одиночестве? От полковника я знал, что на острове самое малое несколько десятков людей, считающих себя узниками. Он мог бы объединить усилия с другими и действовать сообща. Кому как не плотнику знать, что слаженная артель всегда будет работать лучше, чем самый талантливый одиночка? И знаете, что он мне ответил?

— Нет, — сказал Лэйд.

Что ж, ему приходилось лгать и раньше. И эта ложь, пожалуй, была не самой постыдной.

— Это было одно-единственное слово.

— Догадываюсь, какое.

— Альбион.

* * *

— Он сказал — «Альбион», — с непонятной внушительностью повторил Уилл, — Так, будто одно это слово все объясняло. А когда я признался, что не понимаю, он оскалился, точно дикий зверь и сказал — «Что тут не понимать! Альбион, вот что! Я еще из ума не выжил, нет уж!». Больше он не сказал ничего, его рассудок вновь помутился. Но поздно, это слово уже запало мне в память. Я отчего-то сразу понял, что за ним что-то скрывается. Что-то весьма зловещее, как мне показалось, и в то же время таинственное.

— Как по мне, самое обычное.

— Мне еще не раз приходилось слышать его на протяжении наших с полковником прогулок. Но ни единого раза оно не звучало само собой, в непринужденной беседе. Если оно и выходило наружу, то неохотно, с хрустом, как крючок, намертво засевший в рыбьей глотке. Альбион. Это слово было каким-то ответом на многие вопросы, которые я задавал, но секретным ответом, смысла которого я не понимал. Альбион! Что это могло значить? Что подразумевать?..

Настойчивый парень, подумал Лэйд. Люди, которые знают смысл этого слова, обыкновенно стараются даже не произносить его без насущной необходимости. Что-то вроде плохой приметы. Это слово не запрещено, оно не тянет за собой немедленной кары, но… Принято считать, что человек, произносящий его, на миг привлекает к себе Его внимание. Неудивительно, что многие скорее откусят себе язык, чем помянут Альбион всуе.

— Я всегда был уверен, что слова — не просто статичные единицы речи, служащие для обмена информацией, мистер Лайвстоун. Каждое слово — это затвердевшее чувство, мысль, слепок прекрасного доисторического цветка в сухой глине. Иногда я поражаюсь, сколь много можно вместить в одном-единственном слове! Но это слово — «Альбион» — оно было каким-то особенным, я безошибочно чувствовал это, а ведь я привык разбираться в словах.

— Судя по всему, расследование затянулось, — индифферентно произнес он, — Далось вам это слово… Вы могли бы потратить отведенный вам срок на исследование демонических поездов, их скрытой подземной жизни и их нравов, однако, уверяю, скорее всего не узнали бы ничего нового. Или угольщики… Эти ребята столь замкнуты, что ни одному человеку пока не удавалось проникнуть в их ряды, чтоб выведать хоть что-то существенное. Новый Бангор охотно обеспечит своим гостям тайны на любой вкус, от самых безумных, способных запросто свести с ума даже гениального логика, до самых зловещих. А вы впились, точно фокстерьер в лисий хвост, в какое-то случайно брошенное словцо!

— Это не просто слово, — Уилл покачал головой, — На этом острове многие слова прячут в себе иной смысл, что весьма смущало меня поначалу. Но это… За ним ощущалась какая-то сила. Непонятная мне, но жуткая. Достаточно грозная и достаточно властная, чтобы предотвратить любой мятеж против Него, превратить всех Его пленников в ожесточенных одиночек, заставив их шарахаться друг от друга, точно от прокаженных. Это слово разъединило их. Вас.

— Неплохая работа, — сдержанно заметил Лэйд, — Мистер Пинкертон^[40], пожалуй, счел бы за честь взять вас на службу.

На бледном лбу Уилла обозначилась строгая вертикальная морщинка, рожденная движением хмурящихся бровей. Когда-нибудь, если ему суждено дожить до зрелых лет, эта морщинка станет солидной и основательной, но сейчас она выглядела как едва различимый шрам на гладкой детской коже.

— Боюсь, едва ли он возблагодарил бы судьбу за это решение. Мне плохо даются незнакомые языки, да и в качестве миссионера я едва ли принес бы пользу.

Очень остроумно, подумал Лэйд. Как будто можно спутать двух хитрых шотландцев между собой^[41]. Впрочем, должно быть, мистер Уилл дает мне понять, что детективные аллюзии здесь неуместны. Что ж, не стану язвить по этому поводу.

— Благодаря полковнику, за эту неделю я свел знакомства с несколькими старожилами острова. Среди них были самые разные люди. Безразличные, опустошенные, отчаявшиеся, озлобленные, разуверившиеся, испуганные… Каждый из них по-разному пережил столкновение с Левиафаном, иные не без ущерба для себя. Меня вновь поразило то, что все они, будучи поглощены одной-единственной мечтой — покинуть остров — по какой-то причине не желали объединять усилий, напротив, были разобщены и крайне неохотно соприкасались друг с другом. Так, словно каждый из них жил на своем собственном острове. Даже на меня они косились настороженно и неприязненно. Пожалуй, если бы в моих спутниках не было полковника Уизерса, они бы и вовсе не стали со мной говорить. Разве не странно?

Лэйд ловко провернул в руке прогулочную трость, заставив ее описать сложную кривую. Этому фокусу он долго учился, едва лишь обзавелся этим мещанским атрибутом, но, без сомнения, оно того стоило.

— Странно, когда кто-то готовит Лестерширский пирог с телятиной вместо свинины. Все прочее в этом мире вполне объяснимо.

— Мне редко приходилось покидать Лондон, но я достаточно много читал, чтобы понимать — товарищи по несчастью неизбежно сплачиваются, чтобы спасти свои жизни. Команды тонущих кораблей, беглые каторжники, воины в строю, рабы-гладиаторы, разбойничьи банды, потерпевшие кораблекрушение — все они вынуждены действовать сообща. Это сродни природному инстинкту. Однако невольные жители Нового Бангора почему-то не искали общества друг друга. Напротив, делали все возможное, чтобы остаться в одиночестве, в изоляции от прочих. Спрашивая об этом странном феномене, я сталкивался с озлобленностью, раздражением и злостью. И рано или поздно вновь слышал это слово, засевшее занозой в моей памяти. Альбион. Его произносили неохотно, сквозь зубы, и то, уверившись, что рядом нет посторонних ушей. Произносили с испугом и отвращением, как произносят имя страшного чудовища, подстерегающего во тьме. Альбион. Я много раз спрашивал, что обозначает это слово, но ни разу не получил ответа. Кто-то отмалчивался, кто-то огрызался. Были и такие, мне кажется, кто сами доподлинно не знали, что оно означает. Для них это слово было символом незримого наказания, который висит над головой всякого, кто помыслит о сотрудничестве. Смутным и зловещим символом того, что бой с Ним должен проводиться в одиночестве и никак иначе.

— Неудивительно, что это разожгло ваше любопытство.

— Необычайно, — самым серьезным тоном произнес Уилл, — Мне довелось соприкоснуться со многими тайнами Нового Бангора, жуткими и манящими, но эта тайна была особого рода. Это была человеческая тайна. Какая-то непонятная мне разобщающая сила, чья природа была мне совершенно непонятно. Но чем чаще я спрашивал у обитателей острова про этот загадочный Альбион, тем чаще перед моим лицом захлопывались двери. Тайна ускользала от меня.

— Почему вы не обратились за помощью к полковнику Уизерсу? По долгу своей службы он сам — хранитель многих тайн Нового Бангора.

— Я и обратился, — заверил его Уилл, — Но тоже не снискал успеха. «Не так-то просто ответить на ваш вопрос, Уилл, — сказал мне полковник, задумавшись, — У этого слова нет простого определения. Некоторые именуют его «Альбион», другие — «Принцип Альбиона» или «Закон Альбиона». Но мне самому известно о нем не так уж много, а то, что известно, крайне сумбурно и перемешано. Если вы в самом деле хотите узнать его суть, вам может помочь лишь один человек. Его зовут Лэйд Лайвстоун, он обретается в Миддлдэке, в самомглухом его закутке, прозванном Хукахука. Я уже рассказывал вам о нем, это тот самый Бангорский Тигр».

— Лестная рекомендация, — процедил сквозь зубы Лэйд, ощутив тяжелое биение пульса в яремных венах, — Значит, вот кому я обязан вашим обществом…

— О, он не спешил сводить меня с вами, — улыбнулся Уилл, — Напротив. Боюсь, в конце концов мне даже пришлось прибегнуть к шантажу.

— Вот как?

— Полковник Уизерс был очень убедителен, советуя мне покинуть остров. Не знаю, чем он руководствовался, но, полагаю, именно поэтому он потратил столько времени, демонстрируя мне самые жуткие картины его быта. В конце концов я поставил ему условие. Признаю, это был дерзкий шаг. Сказал, что задумаюсь об этом, если он даст мне возможность провести последние дни перед отплытием в компании Бангорского Тигра.

Лэйд издал короткий нервный смешок.

Подумать только, этот сутулый близорукий мальчишка, способный лишь пачкать холсты и разглагольствовать о Библии, взялся ставить условия полковнику Уизерсу, человеку, одно имя которого в Новом Бангоре многими воспринималось как изощренное и зловещее проклятье! Удивительно. Мало того, эта дерзость не стоила ему жизни. Полковник Уизерс по какой-то причине был столь любезен, что лично встретился с мистером Лэйдом Лайвстоуном и фактически передал ему шефство над своим визави. Вместе со спасительным билетом.

Значит, Канцелярия в самом деле испытывает какой-то странный интерес к этому незадачливому балбесу. Только интерес странного свойства. Вместо того, чтоб изучать его, она настойчиво пытается изгнать Уилла с острова, точно докучливую мошку. А та, нарочно не замечая открытого окна, все кружит и кружит, издавая раздражающий звон…

— Альбион — это не принцип. И не закон, — произнес Лэйд, — Это кое-что другое. Если вам угодно считать его символом, пусть. Что ж, в некотором роде это и есть символ. Символ того, что всякий мятеж, кто бы его ни замышлял, обречен еще до того, как состоялся. По крайней мере, это относится ко всем мятежам против Левиафана. Значит, хотите услышать эту историю? Без проблем, приятель. Я скормлю ее вам, как скармливаю консервированную телятину своим покупателям. И даже не попрошу за это ни монеты. Условий выдвигать тоже не стану. Во-первых, это не по-джентльменски, а мы тут, в Хукахука, имеет свои представления о том, что считать джентльменским. Во-вторых, мне все равно, останетесь вы в Новом Бангоре или покинете его. Видит Бог, ему приходилось переваривать и не таких дураков.

Уилл кивнул, поспешно и резко, точно ставил точку в невидимом контракте.

— Идет, мистер Лайвстоун. Только, умоляю вас, начните с самого начала…

Забавно, подумал Лэйд, я точно знаю, где в истории под названием «Альбион» находится конец, но вот начало…

— В комнате было темно, — произнес он. И с облегчением ощутил, что прочие слова покатились следом легко и спокойно, точно давно уже нашли нужный порядок и лишь ожидали очереди выскользнуть наружу. Лэйд дал им такую возможность, — Несмотря на солнечный день снаружи, ставни были плотно заперты…

* * *

В комнате было темно — несмотря на солнечный день снаружи, ставни были плотно заперты, почти не пропуская внутрь света. Оттого было сложно даже определить, сколько человек находится в комнате. Доктор Генри чиркнул фосфорными спичками, выбросив в воздух сухую желтую искру, и зажег старую керосиновую лампу. Только тогда сделалось видно, что в комнате находятся четверо, но стоят они так далеко друг от друга, что образуют не группу, а что-то сродни несимметричному прямоугольнику с беспорядочно разбросанными вершинами.

Трое мужчин и одна женщина. Меньше, чем должно было быть. Больше, чем он рассчитывал.

— Неплохо, — произнес доктор Генри, пряча спички, — Всего нас, стало быть, пятеро. Не хватает еще одного человека, чтоб разложить славную партию в канасту^[42].

— Ожидали большего? — осведомился кто-то из мужчин. Реплика должна была прозвучать иронично, но в спертом воздухе наглухо запертой комнаты интонации человеческого голоса причудливо искажались. Как и лица.

— Ожидал, что эта комната окажется пуста, — спокойно ответил доктор Генри, аккуратно водружая лампу на единственный стол, — И до сих пор немного удивлен.

Он словно заглянул в яму-ловушку, из которой на него глядели хищники — четыре напряженных хищника, в чьих глазах свет лампы отражался тревожным лунным блеском. Он узнал их всех, мгновенно, как узнают, едва бросив взгляд, знакомые картины.

Пастух, Поэт, Графиня, Архитектор.

Это не было их именами, лишь прозвищами, которыми он сам же их и наделил, но только сейчас он заметил, до чего эти прозвища им подходят.

Пастух. Мужчина средних лет, облаченный в не по погоде теплый шерстяной костюм, немного лоснящийся на локтях. Не очень высокий, но крепкий и плотно сбитый, он напоминал осколок тяжелой бычьей кости, и смотрел тоже как-то по-бычьи, из-под тяжелого лба. Однако с лица упрямца, украшенного элегантными полуседыми усами, на него взирали совершенно не идущие ему глаза — внимательные и немного насмешливые серые глаза уставшего сатира.

Графиня. Молодая женщина в закрытом черном платье, замершая возле закрытого окна. Даже под плотным плащом, который она в такой жаркий день предпочла кружевной мантилье, угадывались острые углы, точно все ее тело до последней мышцы, по-осиному тонкое тело балерины, было напряжено вплоть до последней мышцы. Безусловно, красива, но красотой не свежей и юной, а той, что приходит ей на смену, холодной спокойной красотой тридцатилетней женщины.

Поэт. Юноша с копной пышных ухоженных волос, делавших его похожим на Генри Ирвинга^[43], но Генри Ирвинга рано постаревшего, осунувшегося и нервно комкающего под столом пальцы. Взгляд такой же беспокойный, острый, беспорядочно прыгающий с предмета на предмет, не то презрительный, не то испуганный, а может, и презрительный и испуганный сразу.

Архитектор. Благообразный седой джентльмен с ухоженными строгими бакенбардами в превосходно выглаженном коричневом костюме, который весьма ему идет, несмотря на старомодность или, скорее, благодаря ей. В его облике все безукоризненно и подогнано друг к другу, от кончика белоснежного носового платка, выглядывающего из жилетного кармана, до удобно устроившегося на мощном носу пенсне. То ли из-за этой аккуратности, похожей на аккуратность большого сложного чертежа, то ли из-за пристального цепкого взгляда, которым джентльмен по очереди одаривает всех собравшихся, он не выглядит благодушным, несмотря на почтенные седины, скорее, в нем угадывается педантичная колючая строгость готовальни^[44], все инструменты которой разложены в безукоризненном порядке и холодно блестят под светом лампы, точно орудия хирурга.

Четверо. Всего лишь четверо. Здесь не было многих других, тех, которых он надеялся здесь увидеть. В чье присутствие он не верил, но какой-то подкожной жилкой все же надеялся наперекор всему. Не было Альфонса, Гунна и Плотника. Не было Старого Гуркха, на которого он возлагал особенные надежды. Не было Сплетницы, Короля Койля и Брюнета. Гробокопателя, Мачехи, Хромого Сторожа, Субретки…

Никого из них не было, зато были эти четверо — люди, на которых он никогда всерьез не рассчитывал и на чье внимание не уповал. Даже Поэт явился, что само по себе было удивительно, доктор Генри готов был поставить соверен, что тот уклонится от встречи, даже если его известить телеграммой…

Доктор Генри вдруг обнаружил, что твердые кулак, стискивающий его внутренности, разжался, отчего кровь свободно и легко побежала по телу, а жилы вдруг зазвенели, точно провода, передающие гальванический ток. Это ощущение было ему знакомо — ощущение адреналинового прилива, которое он нередко испытывал в своей прошлой жизни, когда облаченный в расшитую серебром ливрею ассистент замирал статуей, ожидая лишь кивка антрепренера, чтобы распахнуть тяжелый занавес. За занавесом волновалась толпа, ожидая его, доктора Генри, появления, он чувствовал ее присутствие — тяжелый океанский шелест сотен возбужденных голосов. Предательски звенели напрягшиеся в ожидании ослепительного света прожекторов жилы, и на лбу выступала сладкая испарина, а потом…

Всего лишь четверо, повторил он себе мысленно. Куда меньше, чем обычно. Правда, и выступление сегодня предстоит особое — без прожекторов, без аплодисментов, без распорядителей, капельдинеров, антрепренеров и конферансье. Но видит Бог, именно сегодня ему пригодится весь его талант.

— Скольких же гостей вы ожидали? — осведомился Пастух, оглядываясь. Несмотря на то, что держался он свободнее прочих, даже немного посмеиваясь, чувствовалось, что обстановка сковывает его.

— Я разослал шестнадцать приглашений, — ответил доктор Генри, ощущая суконную сухость в горле, — Допускаю, для кого-то из приглашенных шифр оказался чересчур сложен…

— Шифр… — пробормотал Пастух, приглаживая седеющие волосы, — Ваше счастье, что я в этот момент как раз маялся скукой, иначе обязательно отправил эту писульку в мусорную корзину, приняв ее за бессмысленный ребус соседского ребенка!

— Шифр был не так уж сложен, — возразил Архитектор, хмурясь, — Я бы даже сказал, составлен вызывающе небрежно и просто, хоть и с фантазией. Разгадать его могла бы и канарейка.

— Ребячество, — пробормотал Пастух, поморщившись, — Тайные послания, секретные явки, свечи… Что дальше? Нам надо назвать тайные имена друг друга? Предъявить особые пропуска? Может, у кого-то в подкладке зашит шелковый платок с подписью кайзера Вильгельма?.. Ей-Богу, я чувствую себя персонажем дешевого шпионского романа. Кого вы хотели обмануть этим? Его?

На последнем слове его глаза поднялись вверх, точно желая указать что-то под потолком. Но там, конечно, ничего не было кроме клочьев паутины.

Доктор Генри запоздало подумал о том, что не позаботился о том, чтоб привести комнату в порядок. Просторная, с высокими потолками и мощными балками, она в то же время казалась затхлой и грязной — пробивающегося сквозь узкие щели солнечного света было достаточно для того, чтобы разглядеть толстый слой пыли на ветхой мебели и грязные разводы на стенах. Дрянная комната, совсем не похожая на те роскошные залы, где ему доводилось выступать. И совсем не та публика, с которой он привык иметь дело.

Успокойся, приказал он себе. И вдруг странным образом успокоился. Гальванический гул в жилах стих, дыхание стало размеренным и спокойным, зрение прояснилось — в достаточной степени, чтобы хорошо разглядеть находящихся в комнате людей.

Ваш выход, Доктор.

— Прежде всего, господа и… дамы, благодарю вас всех за то, что пришли сюда. Я знаю, что для этого требовалось нечто большее, чем способность решать неказистые ребусы. Для этого требовалась смелость. Этой смелостью вы наделены в должной мере. А значит, я не ошибся.

Он обвел их взглядом, сосредоточенным и спокойным, как у старого мудрого змея. Забавно, до чего легко ему удавался этот взгляд — седины в его волосах было совсем немного.

— Что до секретности… Я надеюсь, вы с понимаем относитесь к той осторожности, которой я обставил нашу встречу. Глупо было бы надеяться обхитрить… хозяина острова столь примитивным образом. Однако я не хотел подвергать ваше доброе имя насмешкам или осуждению в том случае, если бы содержимое моего послания каким-то образом стало бы известно посторонним. Это могло бы причинить вред вашей репутации…

Пастух усмехнулся, смерив его взглядом.

— У вас интересная манера заботиться о безопасности своих гостей, мистер загадочник. Если вы не заметили, мы находимся посреди чертового Скрэпси. Поверьте, наша репутация — последнее, что подвергается здесь риску. Куда больше я опасался того, что мне проломят голову в подворотне. А ведь с нами еще и дама…

Дама встретила его взгляд, резко подняв голову. И хоть произошло это совершенно бесшумно, доктору Лэйду показалось, что он услышал звон стали — точно невидимые клинки парировали друг друга.

— Пусть моя безопасность вас не волнует. Я здесь уже четыре года и, уверяю, это достаточно долгий срок, чтоб я смогла оценить риск. Тем не менее, я тоже жду ответа. Что это за место?

Вопрос был задан требовательным тоном и прозвучал холодно, однако доктор Генри не мог не оценить мелодичность ее голоса, которую не портила даже легкая хрипотца.

— Это место называется «Ржавая шпора». Когда-то прежде здесь располагалась гостиница, надо думать, одна из самых паршивых дыр в Скрэпси. Сейчас она брошена и безлюдна, здесь избегают ночевать даже бродяги. Тем лучше она подходит для наших целей.

— Наших? — лицо Графини осталось непроницаемо, не озарившись улыбкой, однако насмешливый тон ее голоса делал улыбку необязательной, — Не рано ли вы записали нас в компаньоны?

Доктор Генри сделал шаг навстречу ей, подняв в успокаивающем жесте ладони. И споткнулся на ровном месте, услышав ее голос, щелкнувший подобно тонкому шпицрутену:

— Стойте на месте. У меня в ридикюле пистолет. Полуавтоматический «Шонбергер-Лауман» образца девяносто второго года. В его магазине — пять патронов. И первый из присутствующих здесь, кто совершит не в меру резкое движение, выбудет из числа компаньонов первым, о каком бы деле ни шла речь.

Она не лгала. Рука, обтянутая черной перчаткой, лежала внутри ридикюля, который она держала на уровне живота. Доктор Генри мысленно чертыхнулся, он сам был безоружен. Нарочно не взял оружия, зная, как будут нервничать собранные им люди, и теперь жалел об этом. Пожалуй, надо обзавестись оружием, подумал он с досадой, только не полу-автоматическим. Лучше старый добрый револьвер, который не даст осечки. Он привык доверять надежному реквизиту.

Поэт внезапно рассмеялся. Смех у него был нервный, всхлипывающий, сотрясающий тощее тело, но никто даже не посмотрел в его сторону. Все взгляды были устремлены на Графиню, прямую как натянутая струна.

— Что означало ваше послание? — резко спросила она, — Кто эти люди? Кто вы такой? Почему мы здесь? Я не люблю торопить людей, но в данном случае вам лучше поспешить с объяснениями, мистер таинственный незнакомец. Иначе следующий владелец этой гостиницы получит веский повод сменить ее название на «Растекшиеся мозги».

Доктор Генри ощутил досаду, но не испуг. Он привык работать с публикой и знал великое множество типичных реакций, из которых мог составить собственную картотеку, картотеку человеческих страстей. Увы, на сотню благодарных зрителей всегда придется пятеро скептиков, скандалистов и насмешников. Однажды, когда он давал представление в «Королевском аквариуме», свое третье представление в Лондоне, какой-то спятивший социалист, пронесший в театр обрез ружья, едва не застрелил его посреди представления, объявив шарлатаном и растлителем масс. В тот раз его спасла выдержка — своей невозмутимой улыбкой, бесчестное количество раз отрепетированной перед зеркалом, он заставил мерзавца замешкаться. Всего на несколько секунд, но этого времени оказалось достаточно, чтобы того скрутили полисмены, охранявшие порядок.

В этот раз все было немного сложнее, но и только.

— Опустите оружие, графиня, — мягко попросил доктор Слэйд, — Безусловно, пистолет может быть весомым доводом в беседе, но в данном случае это излишне. Я и так отвечу на все ваши вопросы.

— Графиня? — притворно изумился Пастух, покосившись на Графиню с выражением комического ужаса на лице, — В самом деле? Чертовски интересное здесь собралось общество…

— Хватит, — Архитектор устало поморщился, — Хватит, вы, оба. Если вас всех так томит таинственность, стоило сжечь письмо в пепельнице и остаться дома. Снять пиджак, выпить бокал хорошего вина и предаться приятным мыслям. Например, вообразить себе следующие двадцать лет на острове. Не уверен, что могу позволить себе такую же роскошь. Как вы нас нашли, мистер? И, если на то пошло, как вас зовут?

— Мое имя ничего вам не скажет, оно вам незнакомо. Но вы можете называть меня Доктором.

— Вы врач? — тут же спросил Пастух.

Деловой человек. Быстро думает и быстро задает вопросы. С такими приятно иметь дело.

— Нет. Скорее, я… ученый. Только не спрашивайте, каких наук, едва ли мне удастся найти нужные слова. Но по некоторым причинам мне проще всего представиться именно так. Значит, вы хотите знать, как я нашел вас, каждого из вас?

— И поскорее, — ледяным тоном произнесла Графиня, — Иначе неизвестные науки понесут невосполнимую утрату в вашем лице, Доктор.

— Дамы… — пробормотал Архитектор неодобрительно, — Вечно норовят устроить сцену по всякому поводу…

Взгляд, который Графиня бросила в его сторону, едва ли можно было назвать уважительным. Она была, без сомнения, красива, но какой-то уставшей, бледной красотой. Не свежей, как у только распустившейся розы, скорее, выдержанной холодной красотой хризантемы, долгое время простоявшей в хрустальной вазе.

— Никакой магии, никаких потусторонних фокусов — Доктор Генри протянул вперед ладони, будто специально для того, чтоб продемонстрировать — они пусты, — Я сам — такой же пленник острова, как и вы. Единственное оружие, бывшее в моем распоряжении, это терпение и склонность к анализу. Моя… профессия благоволит обоим этим началам. Убедившись в том, что самостоятельно мне не обрести свободу и подтвердив свою незавидную участь Его игрушки, я заключил, что должны быть и прочие. Другие несчастные, услышавшие зов и отдавшие себя на волю чудовищу. Едва ли эта тварь, какой природы бы она ни была, удовлетворилась одной лишь моей скромной персоной. И я принялся их искать.

Седой Архитектор одобрительно кивнул.

— Анализ и логика. Это мне нравится. Хоть я и с трудом представляю, как эти инструменты можно использовать в мире, где логика утеряла право именоваться наукой, а анализ таит в себе бездну опасностей.

— Я и не говорю, что это удалось мне без труда. По правде говоря, это был весьма сложный и опасный номер. Несколько раз я добровольно ставил свою жизнь под угрозу, не единожды отчаивался и, по меньшей мере, дважды бросал затею, считая ее бессмысленной. Однако…

Пастух склонил свою тяжелую голову с мощным подбородком.

— Поиск был не из простых, так?

— Я искал вас, настойчиво, как ловец жемчуга ищет драгоценные раковины на морском дне. Собирал информацию из полицейских протоколов, объявлений в газетах, не чураясь и слухами. Щедро платил собственным доносчикам, снующим по улицам. Подкупал должностных лиц и обзаводился информаторами.

— Толково.

— А еще я угрожал, обманывал, предавал, запугивал, искушал, клеветал… Чтобы пройти этот путь мне пришлось проявить многие черты характера, свойственные, скорее, нашему хозяину, чем его жертвам. Но сейчас, воочию видя вас, я об этом не жалею.

— Но… позвольте. Что же вы искали?

Доктор Генри усмехнулся. Не им — четырем растерянным людям в наглухо запертой комнате. Себе. Работа, которую он вел столько времени, закончилась, но он отчего-то не ощущал торжественности момента, которую ощущал, окунувшись в раскаленный свет софитов.

Потому что работа не была кончена. Она только начиналась.

— Я искал странности. Даже в этом чудовищном месиве из реальности и абсурда, которое именуется Новым Бангором, всякая чужеродная ему кроха оставляет за собой незримый след. Зыбкий, подчас едва заметный, но вполне реальный, как вы можете убедиться. Я искал людей, которые своими поступками, своим поведением, своим видом отчего-то выпадали из общей картины. Делали странности, влипали в неприятные истории, оказывались в глупой ситуации… Девять из десяти следов ни к чему не вели. Но я согласен был продолжать игру даже на таких условиях. И я искал — кропотливо, осторожно, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Пока не добился успеха.

— Или пока не загнали нас в ловушку.

Все посмотрели на Поэта. Сидевший прежде безжизненной куклой, он поднял от стола бледное лицо. Симпатичное лицо, машинально отметил доктор Генри, из тех, что нравятся женщинам. Тонких черт, изящное — его бы можно было назвать даже миловидным, если бы не заострившиеся черты, придающие ему явственно изможденный вид. Взгляд дерзкий, но в нем сквозит столько усталости, что кажется не огненным, каким, должно быть, был в юности, а тлеющим.

Доктор Генри поймал себя на том, что пристально разглядывает бледную шею Поэта, видневшуюся из-под воротника несвежей сорочки. Но шея эта, хоть и нуждалась в порции воды и мыла, не имела на себе подозрительных признаков вроде тех, что можно встретить в Скрэпси — ни узких горизонтальных рубцов, в которых угадываются намечающиеся жабры, ни формирующихся чешуек. Неудивительно. Насколько было известно доктору Слэйду, Поэт не жаловал рыбье зелье, он предпочитал кокаин.

— Что вы смотрите? — Поэт вскинул голову, полоснув по Пастуху и Графине взглядом, влажным и колючим от страха, — Вы еще не поняли? Это ловушка! Еще одна чертова ловушка Левиафана! Он нарочно выманил нас сюда для расправы!

Пастух быстро опустил руку в карман пиджака. В тесной комнате с заколоченными ставнями короткий щелчок взводимого курка оказался неожиданно громким звуком. Настолько, что растерялся, кажется, даже владелец револьвера.

Доктор Генри бросил в его сторону неприязненный взгляд.

— Довольно. Я знаю, что все вы вооружены тем или иным образом и не доверяете ни мне, ни друг другу. Однако то, что вы все-таки здесь, свидетельствует о том, что ваше здравомыслие возобладало над страхом. Так не поддавайтесь же искушению сейчас, господа!

Он должен удержать контроль над ними. Сбитыми с толку людьми, которые не доверяют друг другу, которые разучились доверять сами себе, своим чувствам и воспоминаниям. И еще чрезвычайно напуганными.

Доктор Генри приказал себе сохранять спокойствие, то ироничное спокойствие, которое когда-то снискало ему славу у лондонской публики. Эти люди, собравшиеся в «Ржавой шпоре», судорожно сжимающие оружие, тоже были публикой, пусть и не такой, с которой он привык иметь дело. Они тоже ждали от него чего-то.

Доктор Генри считал, что может им это дать.

— Это не оружие джентльмена. Сохраняйте хладнокровие, мистер Ортона.

Юноша вскочил на ноги. Резко, как пружина. В его выставленной вперед руке матовым серебряным осколком сверкнуло лезвие узкого рыбацкого ножа. Дешевый нож скверной стали, совсем не похож на оружие убийцы. Наверно, Поэт украл его где-то на рынке по пути в «Ржавую шпору». Впрочем, сейчас это не играло роли.

Роли были лишь у людей на авансцене, и их было пятеро.

— Откуда вы знаете мое имя?

Доктор Генри брезгливо покосился на дрожащий в его руке нож.

— Настоящего вашего имени я не знаю. Знаю лишь то, под которым вы решили увековечить себя в искусстве, выбрав в качестве поэтического псевдонима. К слову, весьма звучного. Ортона… Кажется, это где-то в Италии?

— Провинция Кьети, — нож Поэт держал неумело, однако тот не дрожал в руке, — Не приходилось бывать?

— Нет.

— Славное местечко, — Поэт сдавленно хихикнул, — Солнце, вино, кипящие итальянские страсти… Этакий, знаете, коктейль… Я жил там — давным-давно, еще когда тешил себя надеждой добиться признания. Кропал стихи, которые, как теперь понимаю, были бездарным подражанием Гюставу Кану^[45], только от них разило кислой капустой.

Доктор Генри покачал головой.

— Я не читал ваших стихов. Значит, это и посулил вам Новый Бангор, мистер Ортона? Человека вроде вас трудно купить, но Левиафан — мастер искушений и большой знаток по части наживки. Что он обещал вам? Возможность издать сборник стихов? Богатого мецената, покровителя искусств? Может, славу одного из самых дерзновенных и талантливых поэтов нового, двадцатого, века?..

Ортона покосился на нож в собственной руке. Держал он его неуклюже, точно подражая какой-то иллюстрации, как и полагается человеку, впервые взявшему в руки оружие.

— Нет, — тихо сказал он, — Может, я писал дрянные стихи, но за признанием и богатством никогда не рвался. Левиафан взял меня другим. Я был частым посетителем одной парижской кофейни из числа тех, где часто собирается алчущая искусства публика. Художники, поэты, непризнанные обществом писатели, прочий сброд. Там-то за рюмкой абсента от случайного собеседника, лицо которого полностью стерлось из моей памяти, я и услышал эту историю. Про коммуну свободных деятелей искусства, которая, тщась избавиться от тлетворных оков цивилизации, обосновалась на крохотном острове в Британской Полинезии. Этакие современные дикари, литературные Калибаны^[46], дерзнувшие творить наперекор всему миру и его условностям… Едва ли меня сейчас можно считать рассудительным, но тогда, три года назад, я был беспечным, как ветер. Знаете, у меня даже почти не было багажа, лишь несколько толстых тетрадей — и отчаянное желание творить. Создавать бессмертные стихи, вдыхая соленый воздух просторов, еще не испорченных человеком. Совершенствоваться в кругу таких же как я, добровольных отшельников, для которых кусок черствого хлеба слаще изысканного пирожного. Посвятить себя чему-то по-настоящему великому. Знаете, я не закончил даже первой тетради. Когда я понял, где на самом деле оказался, меня охватил ужас. Какое-то время я еще пытался писать стихи, но даже в них мне виделся злое отражение Левиафана, который проник мне в душу. Отравил ее, изувечил, растлил. Они получались столь страшны, что я сжигал их, эти мои стихи. Я… Господи, да какая уже разница!

Ортона собирался спрятать нож обратно в карман, но с отвращением взглянул на него и, не глядя, бросил куда-то в угол. От этого резкого звука отчего-то никто в комнате не вздрогнул.

— Неплохо, — Пастух одобрительно кивнул, не вынимая, впрочем, руку из кармана, — Вижу, вы и верно готовы к встрече, Доктор. У вас на каждого заготовлено дельце, так ведь? Как у господ из Скотленд-Ярда? Было бы любопытно узнать, что содержится в моем.

Напряженный не меньше прочих, Пастух держался с толикой вежливой насмешливости, что так контрастировала с его тяжелой крепкой фигурой профессионального мясника. Такой тип мужчин, сделавшийся распространенным в Европе начиная с девяностых годов, был знаком доктору Генри. Такая карта тоже была в его мысленной картотеке. Выскочка. Как говорят французы, parvenu^[47]. Но, без сомнения, умен и проницателен. Не пытается скрыть своего происхождения неестественно благородными манерами, напротив, держится легко и немного насмешливо, точно окружив себя броней из иронии.

— Вы — мистер Джон Тармас, предприниматель и скотопромышленник из Глазго. Кажется, в прошлой жизни мне даже встречалось где-то ваше имя. Возможно, газеты…

— Могло и встречаться, — серьезно подтвердил Пастух, которого Доктор назвал Тармасом, — Надо думать, я был не последним человеком в Шотландии по этой части. Не удивлюсь, если вам даже приходилось закусывать стейком из телятины, которая была выращена компанией «Тармас». У меня, знаете ли, было огромное поголовье, двести пятьдесят тысяч голов.

Архитектор, внимательно следивший за разговором, усмехнулся.

— Уж вы-то, полагаю, должны быть благодарны нашему доброму хозяину. Он дал вам почувствовать то, что чувствовали ваши подопечные. Изумрудное пастбище, полное сочной травы, и ограниченное со всех сторон изгородью, через которую невозможно перебраться. Можно днями напролет щипать травку, не поднимая головы и не задумываясь о будущем. Полагаю, коровы редко задумываются о будущем?

Тармас даже не повернул головы в его сторону.

— А еще я знаю, как ревут коровы на бойне, когда опытный мясник тяжелым топором проламывает им череп. Как их освежевывают, вздернув на огромных крюках. Как вытаскивают жилы и сливают кровь. Что, удивлены?

— Немного, — неохотно признал Архитектор, — Редко кто из дельцов может похвастать знанием деталей.

— Все потому, что капитал, который я имею, был оставлен мне не любящим дядюшкой, а заработан вот этими руками, — Пастух продемонстрировал пару тяжелых крепких кулаков, — Я ведь начинал с самых низов, был бедным шотландским пастухом. По счастью, природа наградила меня наблюдательностью и острыми чувствами. Я впитывал все, что видел и слышал. Наблюдал, как ухаживают за скотом, какой корм ему дают, какой водой поят. Когда мне стукнуло двадцать, у меня уже было полсотни голов.

— Ну и какая судьба привела вас на остров? Только не говорите, что вздумали выращивать морских коров^[48] и присматривали подходящее пастбище!

Тармас усмехнулся. Усмешка шла его лицу, морщинистому и грубоватому, смягчая в некоторых местах излишне острые черты, делая его вполне располагающим. Наверняка он знал об этом, поскольку в разговоре держался с непринужденностью человека, который вполне естественно ощущает себя в любой беседе, с кем бы она ни велась — с неграмотными пастухами, самодовольными банкирами из Сити или — Доктор Генри украдкой вздохнул — подозрительными незнакомцами темной ночью в каком-то странном притоне.

— Надеюсь, в прошлой жизни вы были не сатириком, приятель. В противном случае Он сделал доброе дело всему миру, упрятав вас сюда. Я и в самом деле искал пастбища. Здесь, в Полинезии, часто встречаются острова с удивительно приятным климатом и богатой растительностью. А мне требовалось по меньшей мере сотня акров для моей галловейской породы. Можете не верить, но один заботливо выращенный галловейский бычок дает тысяча триста фунтов превосходного мяса. Мне требовалось лишь найти место, где я смог бы их выращивать. Засеять пару сотен акров люцерной, клевером, овсянницей, мятликом, райграссом, ежей…

— Неужели в вашей компании не нашлось для этого специалистов?

Тармас сдержанно кивнул.

— Нашлось бы, и множество. Но, как я уже сказал, если что-то и сделало из нищего пастуха Джона уважаемого мистера Тармаса, владельца компании с годовым оборотом в полмиллиона фунтов, открывающего двери на площади Патерностер^[49] так запросто, будто это портовый бордель, так это привычка доверять не цифрам, которые грамотные господа умело корябают в ведомостях и отчетах! Если чему-то в этом мире и можно верить, так собственным чувствам, — Тармас внушительно коснулся пальцем сперва уха, потом носа, потом правого глаза, — Они никогда не предадут, джентльмены, эти старые добрые чувства. Именно поэтому я привык всецело полагаться на них. Чем сложнее и ответственнее работа, тем больше причин сделать ее самолично.

Доктор Генри невольно улыбнулся.

— И как? Вы удовлетворены тем, что может предложить вашим коровам Новый Бангор?

— В полной мере. Если мне суждено когда-нибудь вырваться отсюда, клянусь, я продам половину своих коров, куплю несколько кораблей, под завязку нагружу их динамитом и отправлю сюда. Я превращу Новый Бангор в крошево из камня и песка. Даже если мне придется разориться из-за этого.

— Напрасная трата сил. Вы скорее пустите на дно Новозеландские острова, чем отыщите Новый Бангор. Кому, как не вам, знать о том, что он материален лишь для нас, его гостей?

— Плевать. Я все равно найду способ его уничтожить, даже если мне придется нанять лучших спиритуалистов, фокусников и ярмарочных ведьм. Ну что же, Доктор, нам готовиться к следующему номеру? Может, вы скажете пару слов об этой прекрасной даме, которая последние полчаса делает вид, будто находится в этой комнате в полном одиночестве? Она не очень словоохотлива, как я успел заметить, но ее присутствие, безусловно, интригует.

Графиня взглянула на Тармаса. Она больше не держала ридикюль перед собой, позволив ему висеть на сгибе локтя, но расслабленной не выглядела. Доктор Генри вдруг понял, что она ему напоминает — своей холодной красотой, своей замкнутостью, своей манерой смотреть на собеседника. Сломанная механическая балерина из числа тех, что попадаются иногда на каминных полках лондонских гостиных. Сложный изящный аппарат, внутри которого находится сложнейший механизм, почти совершенный в своей малой форме. Но шестерни износились, крошечные валики прекратили работу, и механическая балерина больше не кружится в пируэтах под изящный звон крошечных колокольцев. Она устало смотрит на гостей с высоты своей каминной полке, сохраняя на безукоризненно раскрашенном ангельском лице сухое акварельное безразличие.

— Приятно знать, мистер Тармас, что я привлекла ваше внимание. Признаться, я полагала, что из всех существ женского пола вам интересны лишь те, что наделены копытами и рогами.

Отповедь прозвучала холодно и резко, но Пастух лишь обезоруживающе ухмыльнулся. Он мог выглядеть толстокожим простаком, но Доктор Генри узнал его уже достаточно, чтобы понять — под этой непримечательной внешностью и дешевым костюмом скрывается человек, наделенный многими полезными качествами, в том числе и отменным запасом самоуверенности.

— Судя по вашей язвительности, мисс, рога в вашем роду не являются чем-то из ряда вон выходящим. Что же до копыт…

— Хватит! — резким голосом произнес Ортона, которому этот разговор, казалось, приносит физические страдания, — Торговля скотом, несомненно, удается вам лучше великосветской беседы. Надо быть круглым дураком, чтобы не узнать ее! Это же урожденная графиня Бле…

Он вдруг запнулся, не закончив слова. Так, точно его самого пырнули ножом в живот.

— О Боже… Примите мои извинения, графиня. Я не хотел вот так вот…

Женщина, которую он назвал графиней, легко качнула головой.

— Все в порядке, мистер Ортона. Поэтам свойственна легкомысленность, но не переживайте чрезмерно, утрата анонимности не стала бы для меня смертельной потерей. В моей жизни были и другие, куда как более серьезные. Особенно с тех пор, как я попала в Новый Бангор. Но вы правы, мне бы не хотелось, чтоб мое имя звучало вслух. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Не при таких обстоятельствах. Едва ли за шторой притаился корреспондент раздела великосветской хроники из «Серебряного рупора», но, если позволите, я бы хотела оставить за собой свое право на имя, пусть даже добрым его уже не назвать…

Доктор Генри кивнул.

— Я не вправе называть имя присутствующего здесь против его воли. Помните, мы все — товарищи по несчастью. Мы и без того сильно рискнули, собравшись здесь, так что я считаю невозможным принуждать кого-то или иным образом проявлять небрежность к его интересам.

— Кажется, я понял, вы доктор от юриспруденции… Ладно, тогда как прикажете именовать вас в этом кругу, графиня? Раз уж мистер поэт и мистер доктор столь щепетильны в этом вопросе, я не стану плыть против течения.

Графиня провела взглядом по комнате, будто что-то ища. Напрасная мысль — комната была столь пуста, что взгляду не за что было зацепиться. Тогда она взглянула на свои руки, мягкие и тонкие, затянутые в черные муслиновые перчатки.

— Если вам так нужно имя, оно у вас будет. Зовите меня… Лува^[50].

— Графиня Лува… — произнес Тармас, вслушиваясь в это новое слово, — Что ж, вполне благозвучно. И столь же нелепо. Одно только то, что мы здесь собрались, уже делает нас мятежниками. Заговорщиками, объединившимися против исконного властителя. Впору ли беречь имя, когда в любой миг можно потерять голову?

— Именно поэтому я выбрал Скрэпси, — поспешно произнес Доктор Генри, чтобы не дать разгореться перепалке, — Без сомнения, это скверный и опасный район, но у него есть немаловажное преимущество. Здесь творится столько чертовщины, что в дебри Скрэпси не рискуют заглядывать даже Канцелярские крысы. В нашем положении это немаловажно.

Пастух, мистер Тармас, отмахнулся от этих слов. Небрежно, как бык отмахивается от докучливого овода.

— Никчемная предосторожность. Уверен, эта тварь знает обо всем, что происходит на острове, пусть даже в мышиных норах на глубине в тысячу футов. Юлить уже поздно, господа. Вам не потребуются ни фальшивые имена, ни изобличенные схемы, ни запасы пороха, как у Гая Фокса. То, что вы находитесь здесь, уже является основанием для смертельного приговора, заверенного всеми надлежащими печатями и визами. Так стоит ли искать утешения в ложной скромности?

На губах Графини появилась легкая улыбка. Такая же акварельная и немного выцветшая, как прежние.

— Уважаю ваше мужество, господин властитель коровьих душ.

— Вас-то что привело на остров? Уж точно искали не свежие пастбища, а? Готов побиться об заклад, какая-нибудь дамская прихоть. Попытка залечить разбитое сердце? Поиск необременительного курортного романа?

— Мистер Тармас! — Доктор Генри строго взглянул на него, — Пожалуйста, воздержитесь от язвительности. Думаю, у каждого из нас в прошлом найдутся детали, которыми мы едва ли станем щеголять в приличном обществе. Однако позвольте вам напомнить, что здесь не светский раут и не дружеская гулянка.

Скотопромышленник кашлянул. Короткая отповедь доктора Генри сбила с него напускную браваду и фиглярство.

— Извините, — Тармас бросил взгляд в сторону Графини, — Я часто делаюсь несносен, когда нервничаю, а сейчас повод для этого как нельзя более подходящий. Мои извинения, Графиня Лува.

К удивлению доктора Генри Графиня приняла извинения с достоинством, даже одарила того своей холодной улыбкой.

— Все в порядке, мистер Тармас. Ваше предположение не отвечало правилам хорошего тона, однако по своей сути было недалеко от истины. Если я что-то и искала здесь, так это душевного отдохновения. Последние несколько лет в самом деле выдались весьма непростыми для меня. Простите меня, джентльмены, если я вынуждена опустить подробности. Довольно будет того, что некоторые из этих подробностей в самом деле просочились в прессу, причинив мне дополнительные страдания. Мне требовался отдых — и еще смена обстановки. Полгода или год в каком-нибудь пасторальном живописном уголке, до куда не дотянутся липкие щупальца газетных писак и фальшивые, как мой родовой жемчуг, соболезнования близких. Привычные варианты мне пришлось отмести. Швейцарские пансионы хороши для нервических больных, их сомнамбулическая обстановка тяготила меня. Шумные французские гостиницы также не прельщали меня. Мне требовалось что-то другое. Место, где я снова смогу обрести себя или, по крайней мере, упорядочить те осколки, что остались у меня в память о прошлом. И я…

— Выбрали Новый Бангор, — негромко произнес доктор Генри, почувствовав, что голос Графини слабеет и тает, — Не лучший выбор, однако, уверяю, все здесь собравшиеся, отлично вас понимают. Каждый из нас был в таком же положении.

Архитектор нетерпеливо ущипнул себя за бакенбарду. Похожий в своей строгой седой чопорности на школьного учителя, он и вел себя подобно учителю, сердито поглядывая на окружающих, точно находился в шумном классе, наполненном недисциплинированными школярами, и лишь отсутствие указки мешало ему восстановить порядок.

— Не обобщайте, глубокоуважаемый Доктор! — вставил он своим скрипучим голосом, — Не всех из нас привели сюда амурные дела или барыши. Я, например, прибыл сюда по служебной командировке. Я, видите ли, инженер и

— Пусть Графиня закончит, — мягко попросил доктор Генри, — Мы выслушаем каждого.

— Не стоит, — графиня Лува резким движением поправила на плече складку своего тяжелого плаща, точно тот стал тяготить ее, — Окончание вы, безусловно, знаете и так. Не могу вспомнить, кто сказал мне про Новый Бангор, прелестный тихий островок в дальнем углу Тихого океана. Место, где цивилизация еще не сделалась навязчивой, а жизнь не стянута уздой удушливой викторианской морали. И я… я… Наверно, мне надо было… Господи, какая теперь разница?

В этот раз она действительно замолчала, хоть ее никто не перебивал. Пастух молча ковырял толстым, как плотницкий гвоздь, пальцем свой жилет. Поэт с застывшей на лице неприятной усмешкой, колючей, как приставший к одежде чертополох, слушал рассеянно с прикрытыми глазами и этой зловещей сосредоточенностью напоминал скорее Зеленого человека^[51], чем живое существо.

— Что ж, понятно, — Пастух не сострил, как опасался доктор Генри, напротив, участливо кивнул Графине, — Не в укор вам, графиня Лува, но едва ли эта история способна удивить кого-то из нас. Впрочем, и на нашего уважаемого инженера я бы ставить не рискнул. Сомневаюсь, что он сорвет выигрыш на звание самого оригинального рассказа.

Архитектор сердито взглянул на него из-под седых клочковатых бровей. Его старомодная и сухая манера разговора, делавшая его похожим на строгого учителя, мешали ему держаться заодно со всеми, отчего казалось, будто он существует в каком-то своем измерении, наполненном своими вещами, основательными, серьезными и не терпящими небрежности. Он редко вступал в беседу, но даже когда ситуация требовала от него вставить слово, голос его немелодично скрипел, точно мел, которым скребут по старой доске.

— Я инженер, — Архитектор бросил строгий взгляд на каждого из присутствующих, будто пытаясь удостоверится, не осмелится ли кто-нибудь оспорить его право на этот титул, — Инженер из компании «Тодфорд Констракшн». Меня зовут Виктор Уризель. Родился в Кардиффе. Специалист по геодезическим работам. Командирован в Новый Бангор шесть лет назад. Моя компания собиралась строить нефтеперегонный завод на южной оконечности острова и я… и мне…

Пытаясь держаться с достоинством и не встречая интереса среди прочих, он ощущал себя неловко и оттого часто сбивался, отчего доктор Генри даже ощутил сочувствие к нему. Этот пожилой джентльмен относился к тому сорту кабинетных ученых, что были наследием георгианской эпохи и почти пропали из жизни, оставшись лишь на карикатурах в «Панче». Лучше бы ему остаться в своем кабинете, подумалось доктору Генри. Едко ругаться на газетных страницах с такими же стариками, пить поднесенный экономкой чай с ежевичным вареньем, брюзжать на счет повсеместной распущенности и дерзости нравов, клясть прохиндеев-германцев и варваров-русских…

— Взять хотя бы эти безумные поезда в толще земли… — Архитектор поджал губы, точно само присутствие демонических поездов в Новом Бангоре было не просто фактом, а персональным вызовом ему, Виктору Уризелю, главному инженеру компании «Тодфорд Констракшн», — Совершенно невозможно понять, откуда они берутся и по какому маршруту движутся. Откуда они берут топливо, в конце концов! Я пытался составлять схему их движения, но обнаружил, что движение это хаотично и не упорядоченно, а проще говоря, бессмысленно. А автоматоны! Пусть вас не смутит моя геодезическая специальность, мне на своем векуприходилось тесно изучать математическую логику в ведущих университетах мира, да и о смежных дисциплинах вполне имею представление. Метод Крамера, метод Гаусса-Зейделя… Все эти перфорированные картонные карточки в головах у автоматонов суть полная бессмыслица! И я… В конце концов, это глупо, это нелепо… Мне…

Наконец он выдохся и доктор Генри получил возможность прервать его.

— Что ж, полагаю, мы можем считать знакомство состоявшимся. Видит Бог, произошло оно в странном месте и при странных обстоятельствах, но теперь, полагаю, вы ощущаете себя свободнее.

— Вы смеетесь, Доктор? — со злым смешком осведомился Поэт, — Может, вы и не агент Канцелярии, только наша участь от этого не облегчилась ни на гран. Мы как и прежде заперты здесь, в этом адском котле, заперты, терпеливо ожидая казни или бесконечных мук — в зависимости от настроения нашего гостеприимного хозяина. Но если раньше мы могли утешать себя тем, что это случится не сейчас, малодушно надеясь на то, что Он помилует нас и оставит в покое, то теперь все кончено. Да, кончено! Отныне мы не просто гости. Мы мятежники. Люди, бросившие вызов его власти. Сговорившиеся беглецы. Это значит, что наказание может последовать в любой миг. И в любой форме, еще более страшной, чем те пытки, на которые Он обыкновенно обрекает своих жертв!

— Бросьте, Ортона! — Пастух поморщился, бросив ковырять жилет, — Обойдемся без древнегреческих трагедий. Левиафан — рачительный и гостеприимный хозяин, Он никогда не забывает своих гостей. То, что мы сохранили человеческий облик, не наша заслуга и вы знаете это. Рано или поздно Он вспомнит про нас. Вспомнит, чтобы посвятить в подданные Нового Бангора. И когда это случится — молитесь. Молитесь всем богам, что придут на ум, истинным и ложным, чтобы он не проявил при этом свойственной ему фантазии, продлив ваши мучения сверх положенного.

Поэт стиснул зубы — удар, видимо, пришелся в цель. Он бросил в сторону Пастуха горящий взгляд из-под густых волос.

— А вам, значит, не терпится поиграть с ним в прятки? Пощекотать нос палачу? Превосходно! Но неужели для этого вам нужна компания?

Пастух не сострил в ответ. Даже не улыбнулся. Точно мгновенно решившись на что-то, он сбросил с себя личину благодушного фамильярного трепача, и только тогда сделалось видно, что личина эта фальшива. На доктора Генри внимательно смотрели сосредоточенные глаза профессионального забойщика — уверенные и мудрые глаза убийцы. Эта перемена понравилась доктору Генри. Он и сам ощущал нечто подобное, точно сбросил наконец тяготивший его пиджак, узкий в локтях и отчаянно давящий на горло.

Больше никаких софитов. Никакой сцены. Никаких аплодисментов. Для этого выступления конферансье не придется устраивать торжественный ритуал.

— Мистер Тармас прав. Наказание неизбежно и каждый из нас обречен. Думаю, все мы знаем, что случается рано или поздно с людьми, которые, исчерпав запас сил, становятся гражданами Нового Бангора. Мы можем либо принять это, либо противиться, используя все те небогатые средства, которые есть в нашем распоряжении.

— Это мятеж, — тихо произнесла Графиня. Она положила ридикюль с пистолетом на стол, но никто даже не посмотрел в его сторону, — Наша участь предрешена, это несомненно. Но как знать, не загоняем ли мы сами себя в ужасную ловушку, сделавшись из бессловесных игрушек Его сознательными врагами? Это уже не просто игра, это вызов. Попытка противостоять его власти и могуществу, лишить его законной собственности. Что он сотворит с нами, если этот заговор будет раскрыт?

Они все замерли, тревожно вслушиваясь. Слышно было, как тревожно и зло скрипят на ветру флюгера, как где-то на соседней улице нечленораздельно голосит пьяный, не то распевая какую-то песню, не то монотонно жалуясь на жизнь. Неуверенно пискнула где-то в небе пролетающая рядом птица, но тут же, точно испугавшись, смолкла.

Какого звука они ждали? Доктор Генри и сам этого не знал. Оглушительного удара грома, который расколет небо и крышу над ними, обнажив гнездо заговорщиков? Скрипа тормозов локомобилей Канцелярии во дворе? Оглушительного небесного гласа, который затмит собой даже рев заводских гудков Коппертауна?

Левиафан молчал. Если Он и ощущал какое-то нарушение в привычной и однообразной ткани бытия, то не спешил на это реагировать. Или же не считал нужным.

Доктор Генри обвел собравшихся взглядом. Трое мужчин и женщина. Они ждали, что он скажет и, ощущая нутром обжигающие мгновенья этой затянувшейся тишины, он вдруг вспомнил, как восемь лет назад, в Ливерпуле, другой человек точно также ждал его слов.

Это было его четвертое выступление, такое же оглушительно успешное, как и первые три. После того, как он сошел со сцены, антрепренер, смущаясь, подвел к нему пожилую женщину в траурном платье, которая хотела задать вопрос. Она хотела знать, может ли чудодейственная наука, могущество которой было явлено на сцене, вернуть к жизни ее покойного сына.

Что он мог ей сказать? И что он мог сказать этим людям? Графине, Архитектору, Пастуху, Поэту… Пообещать им, что спасет их? Что выведет их из царства всемогущего божества и тирана? Вернет им, безвольным слугам Нового Бангора, право именоваться людьми?

Раньше в его распоряжении был человек, загодя готовивший речи — проникновенные, взвешенные и неизменно хорошо действующие на публику. Тем более, что он сам всегда знал, чего именно публика ждет от него. Что ж, подумал доктор Генри, теперь я один. Значит, надо привыкать к этой работе. Вести к свету людей, которые забыли, что такое свет.

— Да, это мятеж, — произнес он, когда тишина сделалась удушливой, как предгрозовая ночь, — То, что мы собрались вместе, дерзнув искать сообща план спасения с острова, уже делает нас преступниками в Его глазах. Но каждый из нас был мятежником в душе с того самого момента, когда осознал, что с ним произошло. То, что вы находитесь здесь, наилучшее тому подтверждение. Да, мы мятежники. Но теперь мы не разрозненные бунтовщики, дожидающиеся своей участи. Мы…

— Кто? — насмешливо спросил поэт, — Когорта каторжников? Научное общество? Революционная ячейка? Может, военный отряд?

— Нет, — доктор Генри покачал головой. Нужное слово уже нашлось. Само собой, как часто бывает с нужными вещами, которые по какой-то причине оказываются под рукой в самый подходящий момент, — Я бы назвал наше предприятие клубом. Клубом единомышленников, объединенных общей целью.

— Клуб самоубийц, — пробормотал Архитектор, не пытаясь скрыть досады, — Подумайте, что вы замыслили! Это даже не самонадеянность, это невежество! Можно выйти с горсткой солдат против бесчисленной вражеской армии и надеяться на победу. Глупо, но иной раз в истории случались странные случаи… Но Левиафан — это не армия! Это сила. Сила, ни природы, ни пределов, ни возможностей которой вы не знаете!

— Здесь мне придется согласиться с мистером Уризелем, — Пастух неохотно кивнул, — Каждый из нас провел несколько лет в Новом Бангоре, но мы знаем о его владетеле не больше, чем в тот день, когда осознали свою участь. Что Он такое? В чем Его природа? Есть ли слабые стороны, а если есть, то в чем они заключаются? Как Он мыслит и мыслит ли вообще? Есть ли у Него враги или союзники? Страхи, предпочтения или желания? Мы слепцы. Быть может, не в меру отважные, отчаявшиеся, дерзкие, но все еще слепцы.

— Пусть слепцы, — согласился доктор Генри, — Но вспомните историю о слепцах и слоне. Один ощупал слоновий хобот и заключил, что слон подобен змее, тонкий и бескостный. Другой ощупал ногу и заметил, что слон — что-то вроде стены, высокий и шершавый…

— Понимаю, к чему вы ведете, но…

— Наши отдельные суждения обрывочны. Наши наблюдения зачастую ложны. Наши предположения ограничены и противоречивы. Но нас пятеро — а это уже дает нам огромное преимущество. Пять слепцов, объединившись, смогут сопоставить все, что им известно об объекте под названием «слон». Понять, как он устроен, как действует и чем руководствуется, каковы его слабые стороны и уязвимые места.

— Нелепо… — пробормотал Поэт, с отвращением уставившись на собственные грязные пальцы, — Нелепо, опасно, бессмысленно, тщетно…

— У нас есть шанс, — тихо произнес доктор Генри, — Быть может, шанс, который прежде не выпадал никому из пленников Нового Бангора. Подумайте об этом. То, что невыполнимо для одного слепца, но для пятерых…

— Пять слепых безумцев… — пробормотал Архитектор, — Заговора нелепее мир еще не видел. Впрочем, если вы желаете именовать это сборище авантюристов клубом…

Доктор Генри кивнул.

— Да, назовем это клубом. Клубом товарищей по интересам. Клубом желающих покинуть Новый Бангор живыми.

— Мы, значит, его новоявленные члены, а вы, Доктор, будете председателем? — Поэт криво усмехнулся, — Мне приходилось быть членом многих клубов, от нищих поэтических, члены которого не могли вскладчину купить и бутылку вина, до респектабельных эзотерических, вызывавших дух Джона Киттса, однако ни один из них не выглядел столь скверно. Насколько я понимаю, у него нет ни членских взносов, ни обстановки, ни ритуалов… Черт побери, у вашего клуба нет даже названия!

— Альбион.

— Что?

— Мне кажется, это хорошее название для клуба.

Графиня не шутила. Она выглядела серьезно — даже пугающе серьезно. Ее глаза уже не казались нарисованными, они сделались живыми — черными и блестящими.

— Мы все британцы. И все превыше жизни жаждем вернуться к благословенным берегам Туманного Альбиона. Мы назовем клуб «Альбион» — в честь родины, которую потеряли, но которую отчаянно желаем вновь обрести.

Доктор Генри ощутил, как обмякают, делаясь каучуковыми, напряженные мышцы спины и шеи. Он и сам не замечал этого напряжения последний час, теперь же ощущал себя так, точно обошел весь остров со стальной наковальней на плече. Привычное ощущение, знакомое ему по прошлой жизни, посещавшее его, когда занавес медленно затягивался, ограждая его от ликующей толпы. Ощущение, говорящее, что все получилось. Выступление закончено успехом.

— Жаль, я не прихватил бутылки шампанского, — усмехнулся он устало, — Образование клуба принято, кажется, отмечать тостом. Впрочем, кому как не нам, жителям Нового Бангора, знать цену условностям? За «Альбион», господа! Поднимите ваши воображаемые бокалы. За клуб «Альбион»!

* * *

Уилл слушал сосредоточенно, целиком обратившись в слух. Не задавал вопросов, не перебивал, лишь время от времени хмурился, точно пытался мысленно разобрать непонятные ему моменты. Хороший слушатель, подумал Лэйд, пытаясь смочить слюной пересохшее горло. В Тресте невозможно даже рассказать коротенький анекдот про ирландца и собаку — тебя перебьют самое малое пять раз, потом О’Тум вспомнит, как рассказывали этот анекдот у них в морской пехоте, доктор Фарлоу подметит в нем по меньшей мере три ошибки по фактической части, а потом Маккензи и вовсе переведет разговор на тему, не имеющую отношения ни к ирландцам, ни к собакам…

Стоило Лэйду, кашлянув, замолчать, как Уилл беспокойно оглянулся в его сторону.

— Что было дальше, мистер Лайвстоун?

Лэйд шутливо погрозил ему набалдашником трости.

— Терпение — величайшая из добродетелей. Так говорил мне один знакомый голландский фальшивомонетчик, которого схватила полиция после того, как он расплатился непросохшими ассигнациями, оставившими следы краски. История это длинная и рассказать ее в один присест в моем возрасте не так-то просто. А прервал я ее потому, что мы почти пришли. Видите тот дом? Нет, не тот, а под черепицей… Я же обещал показать вам Вечных Любовников, помните?

На лбу Уилла вновь обозначилась уже знакомая Лэйду крохотная вертикальная складка. Впрочем, он был достаточно благоразумен, чтобы не вступать в спор. Лэйд заметил, что глаза его спутника не до конца прояснились. Они еще не вернули себе привычной ясности, напротив, выглядели туманными, точно стекла окна, покрытые конденсированной влагой.

Словно Уилл, чье тело машинально шагало по Шипси, мысленно был еще там, заперт с четырьмя людьми в глухой душной комнате «Ржавой шпоры».

— Откуда вы… Я имею в виду, все эти детали вплоть до мелочей, все эти описания лиц, мыслей, характеров, поз… Глаза Графини, манеры Пастуха, тревога доктора Генри… Такие вещи невозможно знать, если не присутствовать там, не так ли?

Лэйд нарочито небрежным движением крутанул вокруг руки прогулочную трость, точно какой-нибудь ловкач-тамбурмажор^[52], отчего та выписала причудливую фигуру сродни сложной фехтовальной траектории.

— Возможно, я и присутствовал там, мистер Уилл, как знать? Возможно, я заглядывал в «Ржавую шпору» через окно. А еще запасся чернилами и бумагой, чтобы зафиксировать стенограмму первого исторического заседания клуба «Альбион» на правах его тайного секретаря. Согласитесь, изрядное событие в жизни Нового Бангора, можно ли было оставить его без внимания, не увековечить в бумаге?..

Вертикальная морщинка на лбу Уилла мгновенно заострилась, сделавшись еще четче.

— Но… Погодите! Вы сами сказали, что ставни были накрепко закрыты!

— Верно, — улыбнулся Лэйд, — Кроме того, комната располагалась на втором этаже. А вас нелегко провести.

— Значит, вас там не было?

— В «Ржавой шпоре»? Нет, никогда. Даже не знаю, в какой части Скрэпси она располагалась. Тем не менее, о многих событиях в жизни новоявленного клуба «Альбион» я могу судить лучше, чем кто бы то ни было на острове.

Складка мгновенно пропала.

— К… Канцелярия?

— Господи, нет! — Лэйд искренне рассмеялся, — Вы полагаете, крысы полковника Уизерса стали бы делиться добытыми крохами с каким-то лавочником из Хукахука? О нет. Допускаю, Канцелярии известно кое-что про «Альбион» и она заплатила бы весомую цену в любой валюте мира на выбор за возможность раскрыть личности его членов и всю подноготную затеянного ими мятежа — единственного известного мятежа в истории Нового Бангора. Увы и ах, здесь бессильны даже полномочия полковника Уизерса. Ему самому известно не больше, чем пьянице Шеппарду или прочим из числа тех, кого вы неумело допрашивали.

— Но как же… Как тогда…

— Почему я говорил так уверенно, будто читал мысли человека, называющего себя доктором Генри? Почему упоминал детали, которые могли быть известны только очевидцу? Все очень просто, Уилл. Я читал записи.

— Что за записи? — жадно спросил Уилл, глаза которого мгновенно вернули привычный блеск.

— Записи доктора Генри, разумеется. Мне не довелось быть с ним знакомым, но у меня сложилось впечатление, что он был очень основательным и аккуратным джентльменом. Конечно, он не вел стенограмм, однако после каждого заседания клуба «Альбион» он скрупулезно записывал в тетрадь его события, не брезгуя даже мелочами. Полагаю, это было важно для него. Он не просто описывал, он фиксировал, как ученый фиксирует каждый шаг проделанной работы. Вел летопись, которой, к слову, суждено было остаться единственным напоминанием о существовании основанного им клуба.

— Где он сейчас?

— Я не знаю. Когда проживешь в Новом Бангоре несколько лет, начинаешь привыкать к тому, что люди время от времени исчезают сами по себе. Без грохота, без дыма, без военного оркестра. Просто… перестают существовать в привычной им форме, а уж считать это смертью, избавлением или переездом зависит скорее от точки зрения. У меня нет никаких сведений о нем, записи в дневнике в какой-то момент попросту обрываются.

— Но эти записи, они…

— Попали в мои руки полностью законным способом, — мягко закончил за него Лэйд, — И ничего удивительного в этом нет. Так уж сложилось, что через мои руки проходит много самого разнообразного товара, который не ограничивается одними лишь консервными банками. Амулеты сомнительной ценности и столь же сомнительной судьбы, составленные дилетантами кроссарианские инкубулы, эзотерические трактаты и бесчисленный хлам, который к всему этому прилагается — фальшивые безоары^[53], аляповато сделанные сигилы^[54], древнееврейские атамы^[55], ровесники египетских пирамид, на клинках которых еще можно рассмотреть полустертые фабричные оттиски Коппертауна…

— Как жаль, — лицо Уилла вытянулось, но Лэйд благоразумно сдержал рвущийся наружу смешок — это обескураженное выражение выглядело весьма комично, — Я бы не отказался познакомиться с доктором Генри и узнать историю «Альбиона» из первых уст. Он показался мне весьма рассудительным и мудрым джентльменом, не говоря уже о том, что за потрясающий рассказчик из него мог получиться! Но что за науку он упоминает? Я не припомню, чтоб в лондонских театрах выступал некто доктор Генри, по крайней мере, не в Сохо. Что за науку он представлял?

— Узнаете, если останетесь терпеливым слушателем.

— А… прочие члены клуба? Графиня, Пастух, Архитектор, Поэт? Вы можете организовать встречу с кем-нибудь из них? Если да, вы крайне меня обяжете, мистер Лайвстоун! Или… — Уилл напрягся, сбитый с толку молчанием спутника, — Или их уже нет в живых? Какая участь их постигла? Неужели они… Скажите прямо, они мертвы? Заговор был раскрыт?

Лэйд прикрыл ладонью зевок. Фальшивый, но вполне достаточный для того, чтобы Уилл смущенно умолк.

— Наберитесь терпения, — посоветовал ему Лэйд, — Если бы Данте Алигьери вместо того, чтобы совершить путешествие в глубины Ада довольствовался бы болтовней Вергилия, он отвел бы старика в ближайшую пивную и купил бы ему две пинты светлого. Вы получите свою историю. Но сперва…

Изящным церемониймейстерским жестом он ткнул тростью в дом, возле которого они остановились. Дом этот мало чем выделялся среди прочих. Тут, на окраине Шипси, вдалеке от вечно гомонящих центральных улиц, дома были неброскими, выбеленными ветрами и похожими друг на друга, точно выброшенные прибоем на берег ракушки, и точно так же, как ракушки, лепились друг к другу. Здесь не было ни роскошных гальванических вывесок, соблазняющих удовольствиями, непристойными во всех цивилизованных странах, ни томно позирующих красавиц, облаченных чрезмерно легко даже по меркам тропического климата. Одни лишь невыразительные фасады, почти безлюдные улицы и холодные глаза окон. Здесь, на этих узких улочках, являвших такой контраст с яркими, как рифовые рыбы, заведениями Шипси, не ощущалось всепроникающего мускусного запаха похоти, этот край был отдан под удовлетворение других страстей — край подподпольных наркопритонов и опиумных курилен.

Не знай Лэйд, в какую дверь следует стучать, они с Уиллом могли бы провести тут весь день. Но Лэйд, разумеется, знал. Вооружившись прогулочной тростью, он отстучал ее набалдашником по двери замысловатую дробь, похожую одновременно на разнузданный хорнпайп^[56] и азбуку Морзе.

— Держитесь спокойно, — бросил он стоящему за спиной Уиллу, — Опасности нет, но если будете чрезмерно нервничать или неестественно держаться, хозяева могут заартачиться. В каждом джентльмене, облаченном в костюм, им мерещится Канцелярская крыса.

Дверь открылась нескоро — должно быть, хозяева тщательно рассматривали их в какой-то потайной глазок или щель — но все же открылась. И Лэйд был приятно удивлен, обнаружив в ее проеме не дуло крупнокалиберного хаудаха^[57], а узкоглазое желтокожее человеческое лицо, пусть и взирающее на него без всякой доброжелательности.

— Ни ханг яо шенме?

— Китайский, — спокойно пояснил Лэйд Уиллу, получившему свою порцию пристального хозяйского внимания, — Хочет знать, зачем пришли. Можно подумать, мы с вами похожи на записных коммивояжеров, распространяющих платяные щетки, или баптистов-миссионеров… Спокойно, мистер. Вомэн лаи кан кан! Ё тиан!^[58] Получишь ты свою монету.

Китаец еще некоторое время разглядывал незваных гостей, пока Лэйд не сделал привычный жест, сразу его успокоивший — потер большим и указательным пальцем друг о друга. Только тогда неприветливый привратник, неохотно распахнув дверь, жестом велел им следовать за ним.

— Чертовы кули^[59]… - проворчал Лэйд, ступая в полумрак, — Нет никого грубее и жаднее этой публики. Говорят, их успели ввезти не меньше миллиона, прежде чем Австралия не спохватилась и не обложила их налогом — по тридцать фунтов стерлингов за каждого желтокожего дьявола. Неудивительно, что после этого они прыснули во все стороны, обосновавшись едва ли не на всех островах Британской Полинезии!

Дом лишь снаружи казался небольшим, внутри него простиралась целая анфилада из комнат, правда, в большинстве своем крохотных и полутемных. На тяжелый дух редко проветриваемого помещения, отдающий плесневелыми коврами и мочой, наслаивался тонкий аромат, кажущийся одновременно приторно-сладким и вяжуще-соленым. От этого запаха у Лэйда заслезились глаза, так что он счел за лучшее прижать к лицу носовой платок.

В некоторых комнатах виднелись фигуры — более угадываемые глазом, чем видимые, как угадываются сами собой в контурах облаков или пятнах краски — фигуры людей, сидящих по-турецки, или расслаблено лежащих на циновках.

— За что вы пообещали ему денег? — осведомился Уилл, успевший несколько раз оступиться в потемках и минимум единожды основательно врезаться в стену.

— За услуги.

— Но это место…

— Опиумный притон. Спокойно, не сверкайте во все стороны глазами, здешние посетители этого не любят. И вообще держитесь спокойнее.

— Но вы же не собираетесь…

— Угостить вас трубочкой-другой? — Лэйд рассмеялся сквозь платок, — Нет, конечно. В наше время чтобы глотнуть опия, не обязательно даже покидать Лондон, подобные заведения есть и там. Нет, мы тут с другой целью. Я хочу показать вам Вечных Любовников.

Они миновали еще несколько залов, полутемных, наполненных удушливо сладким запахом, затем провожатый китаец открыл хитроумно скрытую в стене потайную дверь и жестом указал в сторону спускающихся вниз ступеней, темных и влажных, как каменные плиты мола.

— Денга. Денга впереди.

Лэйд со вздохом достал бумажник.

— Сейчас.

— Смотреть — два ширинг. Веревка — два ширинг.

Лэйд небрежно опустил в его узкую костистую ладонь четыре монеты.

— За нас двоих.

— Смотреть — два ширинг! Веревка — два ширинг! Два человек — восемь ширинг!

— Веревка не требуется, только смотреть.

Это не успокоило желтокожего стража, напротив, тот затараторил, сердито сверкая маленькими глазами:

— Веревка! Веревка! Веревка очень нужен! Два ширинг! Нет веревка — всё. Ши-ти! Хорошо крепкий веревка! Обярозательно нужный!

— Иди к черту, — беззлобно сказал ему Лэйд, — Тебе-то какое дело, с веревкой мы или без? Ты свои деньги уже получил. Остальное — наша забота, ведь так?

Едва ли китаец понял смысл сказанных слов, но интонацию уловил безошибочно. И поспешно удалился в глубины чадящей опиумной дыры, глухо ругаясь на своем сумбурном невразумительном языке, похожем на скрип больного попугая.

— Зачем он хотел продать нам веревку? — осторожно спросил Уилл, — Какой-то ритуал или…

— Не обращайте внимания. Эти кули столь жадны, что, надо думать, заодно охотно выставили бы мне счет за рис, который мой дедушка ел у них под Тяньцзынем в сороковом году^[60]… Осторожно со ступенями, приятель, здесь чертовски темно и, кроме того, скользко. Идите следом за мной и глядите под ноги!

— Это ведь не опасно, мистер Лайвстоун? — опасливо уточнил Уилл, пытаясь заглянуть ему через плечо.

— Нет, не думаю. Опасную вещь едва ли назвали бы Вечными Любовниками, правда?

— Почему у нее такое чудное название?

— Не хочу перебивать вам первое впечатление — сами увидите. Чувствуете запах?

Шедший позади Уилл сделал несколько коротких вдохов через нос.

— Как будто. Не самый приятный запах, признаться. Как в погребе. Дрожжи, гнилой картофель, еще что-то кислое, мускусное…

Как в погребе, мысленно согласился Лэйд. Это ощущение усиливалось звуками, которые он уже разбирал и которых, наверно, пока не слышал идущий сзади Уилл. Мягкие липкие звуки, которые обычно возникают, когда кто-то перетирает вручную на терке мягкий овечий сыр, перемежаемые негромким ритмичным хлюпаньем.

— Едва ли в публичных домах пахнет лучше, — рассудительно заметил он вслух, отчасти для того, чтоб заглушить эти звуки, — Да, этот запах сложно назвать приятным, но поверьте, это запах самой жизни. И если смысл этого эвфемизма вам еще не понятен, то только потому, что здесь слишком темно. Все в порядке, лестница закончилась. Видите эти вмурованные в стену кольца? К ним полагалось привязывать веревки. Да, те самые, на которых мы с вами сэкономили четыре шиллинга. Где-то тут они держат лампу… Сейчас… Ага, вот и она!

* * *

Масла в лампе оставалось на самом дне, у Лэйда ушло добрых полминуты, чтобы, бормоча проклятья по поводу жадных китайцев, зажечь фитиль. Он знал, что увидит и, может, бессознательно оттягивал этот момент. Но Уилл не знал. И теперь молча хватал ртом воздух, оказавшись в центре слабоосвещенного круга.

Только сейчас он, должно быть, заметил, что стоит в нескольких футах от края земляной каверны, своими размерами напоминающей подземный пруд, и пруд достаточно большой, чтобы по его поверхности можно было пустить четырехвесельный ял вроде тех, что в выходные дни стайками снуют по Темзе.

Но заполнен он был не водой, блеск поверхности в темноте был обманчив. Стоило включить лампу, как сделалось видно — вещество, заполнявшее огромную подземную чашу, было слишком густым и вязким для воды. Что-то вроде белесого густого вара или студня или…

— Мистер Лайвстоун, это же… это… — голос Уилла мгновенно ослаб, опустившись до нечленораздельного бормотания, слабого, как кваканье умирающей лягушки, — Это… это…

Лэйд не хотел думать, каково ему сейчас. Слишком хорошо помнил ощущения, которые когда-то, много лет назад, испытывал в этом сыром подвале сам. Память, силящаяся исторгнуть из себя эти воспоминания, как непереваренный обед, услужливо подсказала, что тот визит обошелся ему на два шиллинга дороже — тогда он не экономил на веревке…

— Только не говорите, что никогда не зарисовывали обнаженную натуру, — спокойно произнес он, становясь так, чтоб держаться в одном шаге за левым плечом Уилла, — Пристало ли смущаться подобного человеку, знакомому с полотнами фон Байроса, Дега и Лефевра? Впрочем, не удивлюсь, если вам скорее вспомнится Босх.

— Это же…

— Человеческая плоть. Вам ли, исследователю человеческих страстей, смущаться ее? Да, просто плоть. Один из самых бесхитростных, распространенных и, в то же время, сложно устроенных материалов в природе. Что такое? Кружится голова? Не хватает воздуха? Это обычное дело. Не делайте слишком больших вдохов. В здешнем воздухе нет ядовитых веществ, но может стошнить с непривычки…

Его самого в первый раз стошнило — прямо на слизкий сырой пол. Как только он заглянул в огромную яму и увидел ее содержимое. Как только осознал, что именно открылось ему в глубине. Как только понял, что именно источает этот ужасный запах, отдающий сырыми моллюсками, подгнившим сыром, кислыми грушами, хлоркой, дрожжами и сахарным сиропом.

Гигантская братская могила, заполненная человеческими телами — сотнями обнаженных человеческих тел, залитых слоем вязко колышущейся прозрачной жидкости, похожий на растаявший жир. Взгляд сам собой вяз в этом месиве, точно вклеившись в него. Бессильный схватить все детали этого чудовищного ансамбля одновременно, он переползал с одного тела на другое вялой осенней мухой. Карабкался по чьим-то угловатым, выгнутых в неестественных позах, спинам с выпирающими несимметричными бусинами позвонков. Полз по плоским безволосым животам, похожим на непропечённое тесто. Метался между острыми ключицами, теребил гроздья переплетенных между собой пальцев, испуганно кружил вокруг молочных желез, обнаженных и похожих на увядшие земляничные ягоды.

Огромное вырубленное в земле кладбище. Чаша, полная человеческих тел. Однако тяжелый запах, царивший тут и перебивавший даже сырую подземную затхлость, не был запахом разложения. Скорее, запахом самой жизни. Жизни не мертвой, разлагающейся, находящейся в процессе распада, а напротив, упрямо и монотонно шевелящейся.

— Они… — Уилл выпучил глаза, глотая побледневшими губами воздух, — Святой милосердный боже. Они же…

— Разве не сказал Господь Бог — «Плодитесь и размножайтесь?» — Лэйд предусмотрительно встал подальше от края, но так, чтоб иметь возможность дотянуться до плеча Уилла. Одну руку он держал расслабленной вдоль тела, пальцы другой сжимали в брючном кармане небольшой округлый предмет, контурами напоминающий медальон, — В чем никак нельзя упрекнуть Вечных Любовников, так это в отсутствии надлежащего прилежания, неправда ли? Как вы можете видеть, они истово выполняют Его завет. Так самозабвенно, что не остается времени ни предаваться порокам, ни штудировать добродетели. По-своему поучительное зрелище, хоть и своеобразное. Впрочем, едва ли господа, платящие узкоглазому мерзавцу по четыре шиллинга, ходят сюда, чтоб предаваться философским размышлениям о природе жизни.

Шевеление в залитой прозрачной жидкостью яме не было агонией сваленных грудами человеческих тел. Напротив, тем древним процессом, который веками использовала жизнь для продления своего существования, одновременно вызывающе простым и умопомрачительно сложным.

Лэйд старался не смотреть вниз, но, вынужденный следить за Уиллом, против воли видел отдельные детали.

Блестящие от влаги человеческие пальцы, порывисто ласкающие друг друга. Дрожащие суставчатые дуги напряженных спин, едва не хрустящие от напряжения. Ритмично натягивающиеся и обмякающие пласты мышц. Острые выступы локтей, коленей и бедер. Половые органы, мужские и женские, механически страстно сплетающиеся друг с другом под аккомпанемент влажного бульканья окружающей их протоплазмы.

Этот процесс одновременно был и симфонией страсти и противоестественной пародией на нее. Быть может, потому, что процесс этот совершался монотонно и размеренно, с механической конвейерной грацией и не был окружен тем, чем обычно окружаются ритуалы подобного рода — страстными вздохами, дрожью разгоряченных тел, порывистостью. Эта страсть была другого рода — фабричной, целеустремленной, поглощенной самой собой. Может, именно это и завораживало.

Лэйд еще крепче сжал в кармане медальон, ощущая, как в душу, преодолевая возведенные им защитные барьер, вползают липкие тягучие ручейки. Хотел он того или нет, монотонные движения бесчисленного множества сдавленных и переплетенных человеческих тел завораживали.

Бесконечно совокупляясь в бесформенном месиве среди себе подобных, эти тела, кажущиеся мягкими, бледными и полупрозрачными, как подземные грибы, медленно таяли, точно исчерпав заложенную в их плоти энергию, но лишь для того, чтобы через какое-то время образовать новые. Мужское рано или поздно становилось женским, женское — мужским. Обнаженные, блестящие от пота и сока, торсы растворялись, обращаясь чьими-то переплетенными конечностями. Дрожащие в экстазе спины медленно трансформировались в новые тела, которые принимались ласкать друг друга еще прежде, чем оказывались полностью сформированы.

Бесконечный почти беззвучный процесс, у которого не было ни окончания, ни кульминации, ни смысла. Одно лишь ритмичное дрожание человеческой плоти, которая сплетается в страстных объятьях с самой собой.

— Некоторым это зрелище кажется невероятно возбуждающим и волнительным, лучше шпанской мушки. Другим — постыдным и нелепым. Как бы то ни было, четыре шиллинга платят все посетители Вечных Любовников. Как по мне, если отвлечься от… деталей и взглянуть на него отрешенно, ничего постыдного и ужасного в нем нет. Как можно осуждать то, что не имеет в своей основе ни мотива, ни желания? Это огромный чан протоплазмы, которая занимается тем единственным, к чему способна, и поглощена этим целиком и полностью. Эту протоплазму не сдерживают рамки морали и какие-либо условности. Она не способна рассуждать, а значит, нравственность для нее остается там же пустым звуком, как для нас — жужжание пчелы над цветком. Согласитесь, нелепо обвинять в порочности то, что не способно осознать саму суть порока. Уилл?

Тот не ответил. Застыл, широко раскрыв глаза, бессильный смахнуть даже выступившие на лбу капли пота. Лэйд вздохнул и взял его плечо. Крепко и основательно, так что тот зашипел от боли.

С некоторым удивлением и даже смущением Лэйд обнаружил, что глаза Уилла быстро вернули себе осмысленное, уже знакомое ему, выражение, лишь несколько секунд лихорадочно поморгав.

— Это… было весьма болезненно, мистер Лайвстоун. Зачем вы это сделали?

— Чтоб привести вас в чувство, дружище. Зрелище Любовников многих вводит в транс, заглушая все мысли и страхи. Люди готовы часами стоять на краю, завороженно глядя на… то, что совершается внизу. Не могу их осуждать за это, хоть и нахожу подобное занятие не самым подходящим для джентльмена.

— Просто… стоять и смотреть? — судя по тяжелому движению кадыка на шее Уилла, он проглотил даже не комок, а полновесный саманный кирпич, застрявший в горле, — И как долго это может длиться?

— Обычно несколько часов. Поглощенные этим зрелищем, зрители утрачивают чувство времени, а затем — и все прочие чувства, одно за другим. А потом…

— Что?

— Потом они шаг за шагом приближаются к краю, не в силах оторваться от того, что видят. Всякая мысль о разрыве уже кажется им невозможной, как невозможна мысль о том, чтоб оторвать собственную конечность. Они уже там — душой и телом. В конце концов они прыгают вниз. Как лемминги с утеса. Только ведет их совсем другой инстинкт, если вы понимаете, о чем я говорю.

Уилла передернуло. Значит, понимал.

— Господь всемогущий!

— Дальше, как правило, ничего интересного уже не происходит. Лишившись рассудка, они барахтаются в этой яме несколько часов, медленно растворяясь среди Вечных Любовников. До тех пор, пока сами не переродятся, отдав им строительные материалы своего тела и слившись с ними во веки вечные. Кое-кто утверждает, что в эти часы, отрешившись от высшей нервной деятельности, посвятившие себя жизни в ее самой естественной форме, они испытывают неземное блаженство. Не знаю. Как по мне, ничто не передает ощущений от жизни лучше, чем стакан джина с сельтерской вприкуску с хорошей сигарой.

Уилл дрожащей рукой поправил сбившийся набок узел галстука.

— Я… вроде как остался при своей памяти.

— Невероятно, но да, — согласился Лэйд, осторожно убирая руку с его острого плеча, — Похоже, вам повезло, приятель. Вы один из счастливчиков, обладающих врожденным иммунитетом к магии Вечных Любовников. Ваше счастье!

— Значит, вот для чего нужны веревки.

— Именно для этого.

— Но вы… — Уилл, кажется, испытал немалое облегчение, отвернувшись от монотонно ворочающейся в котловане жизни, чтобы взглянуть на Лэйда, — Вы ведь тоже не впали в транс?

Лэйд усмехнулся его замешательству.

— Мой брачный сезон позади, мистер Уильям. В свое время я устоял даже против матримониальных чар миссис Шульц, а за нее давали триста фунтов годового оборота и шляпный магазин на Блоссом-стрит. Что по сравнению с этим какие-то Любовники?

Уилл нахмурился — должно быть, не поверил. Лэйд со вздохом вытащил из брючного кармана крохотный медальон, который сжимал в пальцах все это время. Он казался невзрачным и безыскусным, из тех, кто продаются за пенни в сувенирных лавочках, требовалось некоторое время, чтобы заметить — вместо фальшивой жемчужины или кусочка кварца, изображающего бриллиант, в окружении серебра находился невзрачный пепельно-серый камешек, цветом и формой походящий на осколок обычной уличной брусчатки.

— Бафонит, — спокойно пояснил Лэйд, незаметными движениями пальцев заставляя медальон передвигаться по ладони, — Он же — жабий камень. Согласно поверьям дремучих крестьян, оберегает от всех мыслимых ядов и вредоносных воздействий на разум. Дешевка, конечно, купленная за гроши у какого-то спятившего почитателя Аграт, но вполне действенная.

Потеряв интерес к медальону, взгляд Уилла медленно и неуверенно вновь пополз в сторону ямы. Вечных Любовников не смущало наличие зрителей. Их вообще ничего не могло смутить, даже землетрясение или пожар, подумалось Лэйду. Жизнь, если разобраться, вообще довольно безразличная штука во всех своих проявлениях, очень уж она поглощена самой собой…

— Это… это же омерзительно, мистер Лайвстоун.

— Вы так находите? — вежливо осведомился Лэйд, — Почему?

— Эти… люди. Это не любовь, не страсть, это хаотическая оргия, в которой нет ни любви, ни смысла. Какой-то дьявольский ритуал, который не мог прийти в голову даже Калигуле и Нерону! И вместо того, чтоб оградить это ложе свального греха, кому-то пришло в голову брать за это деньги! Немыслимо! Почему Канцелярия не прикроет это отвратительное предприятие?

Кажется, он пытался разжечь в себе гнев, но без особого успеха. Задыхающийся от телесных выделений огромного количества сжатых друг другом тел, смущенный, покрасневший, Уилл выглядел скорее сбитым с толку, чем по-настоящему разгневанным. Он спускался вниз настороженный, ожидающий встретить какое-нибудь отвратительное подземное чудовище, которое должно было напугать его. А встретил это. И теперь отчаянно пытался вернуть себе спокойное состояние духа.

— Канцелярия, безусловно, могущественна, но в мире нет силы могущественнее, чем китайская жадность, — улыбнулся ему Лэйд, — Уверен, полковник Уизерс с удовольствием прикрыл бы эту лавочку, а может, даже распорядился бы выжечь эту яму огнеметами, да только ему никогда не узнать, где прячут Любовников. Что до их собственных чувств… Уверяю, вам ни к чему об этом беспокоится. Их не уязвляет ни чужое внимание, ни необходимость существовать на потеху публике. Их вообще ничего в целом свете не способно уязвить.

— Почему? — тут же спросил Уилл, — Они живые, они двигаются и, надо думать, способны ощущать. А значит…

— Да приглядитесь вы, — не выдержал Лэйд, сделав короткий жест по направлению к яме, — У них и голов-то нет, какие уж тут чувства? Это протоплазма. Похлебка из человеческого мяса. Своего рода одна огромная грибница с бесчисленным множеством отростков.

— То-то я не мог различить лиц… — сдавленно пробормотал Уилл, — Извините, у меня кружится голова. И еще тошнит.

— Это из-за запаха. Только вообразите, из чего состоят здешние миазмы…

— Бога ради, ни слова больше!

— Что с вами, Уилл? — наигранно удивился Лэйд, — Вы, кажется, бледны. Я-то думал, вы вознамерились познать всю палитру человеческих страстей в своем новом Эдеме. Уверяю, телесное вожделение — самая невинная из них. Вы еще не видели лики гнева, алчности, обмана…

— Пожалуйста, давайте покинем это место.

— Как вам будет угодно. Хороший гид всегда идет навстречу своему клиенту, не так ли?

На середине лестницы Уилл стал двигаться увереннее, а к тому моменту, когда они выбрались из земляной норы, уже сносно держался на ногах. Однако сохранял подавленное молчание на протяжении всего времени, которое потребовалось им, чтобы выбраться из пропахшего невыносимо приторно-соленым запахом опиума притона.

На улице он, впрочем, быстро пришел в себя. Настолько, что через некоторое время даже сумел улыбнуться.

— Воистину, невероятное зрелище. И жуткое.

Лэйд с деланной беспечностью пожал плечами.

— Он часто мается скукой. Человеческая плоть для Него что глина, один из излюбленных материалов, мягкий и податливый. Уверяю, из Его мастерской выходили куда более жуткие образчики. То, что вы видели в подвале этого неказистого дома, не было чудовищем в полном смысле этого слова. Пожалуй, даже напротив. Вполне допускаю, что это — одно из самых совершенных живых существ во всем Новом Бангоре.

— Почему? — вырвалось у Уилла.

Лэйд рассеянно отполировал платком набалдашник трости. На боковой улочке он заметил локомобиль — потрепанную неброскую машину, чадящую паром из своих прохудившихся внутренностей, но выглядящую достаточно рабочей, чтобы принять на борт седоков. Судя по пятнам желтом краски, механизированный кэб. Что ж, это следовало считать удачным стечением обстоятельств. Лэйд поднял трость, привлекая внимание кэбмэна, равнодушно пившего сидр в тени дома. И лишь потом вспомнил, что так и не ответил Уиллу.

— Оно абсолютно самодостаточно и самоудовлетворено. И, надо полагать, счастливо.

Уилл недоверчиво уставился на него, будто Лэйд только что произнес нечто в высшей степени нелепое. Вроде того, что для чистки обуви лучше всего подходит сыр или дождевая вода полезнее при простуде всех микстур.

— Счастливо? Но ведь вы сами сказали, оно, по всей видимости, даже не разумно!

— А с каких пор разум есть неотъемлемая составляющая счастья? — Лэйд обмотал платком жабий камень и спрятал в карман, — Вы молоды, Уилл, а молодость часто действует сродни шаловливому школьнику, норовящему подсунуть товарищу нарочно неправильный ответ. Разум не залог счастья, напротив, его убийца. Безусловно, он действует нам во благо, если бы не разум, мы никогда бы не построили Собор Святого Павла, не открыли бы паровой двигатель и даже не научились бы передвигаться на двух ногах. Так бы и сгинули в бездонном болоте удовлетворения собственных страстей, едва лишь успев отбросить хвост. Разум защищает нас от этого, неизбежно уничтожая вкус всякого удовольствия. Именно он отравляет удовольствие от победы. Заставляет сомневаться в достигнутом. Сравнивает с достижениями прочих. Ведет бесстрастный подсчет. Счастье, отравленное разумом, недолговечно. Был бы я философом, заметил бы, что человек, должно быть, несчастнейшее существо на свете, обреченное раз за разом завоевывать счастье — только для того, чтобы запертый в его черепной коробке бесплотный хищник растерзал его подобно гиене, обрекая на новые чаяния и попытки. Но, к вашему счастью, я не философ. Я лавочник. К тому же, порядком уставший и голодный. Мои часы утверждают, что уже два часа пополудни, время, когда джентльмену пристало обуздать утренний пыл и заняться насущными делами, а именно — вкусить от земных щедрот сытный обед.

Уилл недоверчиво уставился на него. Все еще бледный после посещения Вечных Любовников, он не выглядел достаточно сильным даже для того, чтоб расправиться с жареным цыпленком.

— Вы серьезно?

— Ну разумеется. Однойпохотью сыт не будешь! Судьба улыбается нам, Уилл. Ведь следующий круг ада, который нам предстоит посетить, третий по счету, в нем томятся души, наказанные за чревоугодничество. Отчего бы нам не насладится их обществом и заодно не доставить себе удовольствие?.. Кэбмэн, разводи пары! Джентльмены желают ехать в Редруф!

Глава 3

К неудовольствию Лэйда, до точки назначения они добрались лишь получасом позже, когда легкое беспокойство в желудке окончательно превратилось в отчетливый и докучливый голод.

Несмотря на то, что локомобиль оказался на удивление проворен, а его хозяин не жалел пара, Новый Бангор не был городом, благоволящим беспечным ездокам и находил много способов придержать излишне стремительных путников. Едва выбравшись из узких закоулков Шипси, в которых иной раз непросто развернуться было даже телеге, они оказались в заторе из грузовых локомобилей в Лонг-Джоне, огромных, как железнодорожные вагоны и изрыгающих густейшую копоть, а следом потеряли еще не меньше четверти часа, спутав Хокинс^[61]-стрит с Хоукинс^[62]-стрит к немалому раздражению местного констебля.

Но даже Он подчас бессилен сбить с истинного курса по-настоящему упорного в своих помыслах человека. Лэйд знал это и не собирался упускать своего, как старикашка Вергилий, надо думать, не собирался отказываться от своих замыслов, увидев вдалеке трехголового Кербера^[63].

Он удовлетворенно кивнул, когда грубый камень под колесами локомобиля сменился отлично отшлифованной брусчаткой.

— Добро пожаловать в Редруф, — возвестил он с видом радушного хозяина, демонстрирующего гостю свои угодья, — Вотчину губернатора Мортлэйка. Я вижу, вам знакомы окрестности. Доводилось бывать здесь?

Уилл неохотно кивнул.

— Я останавливался в здешней гостинице, как только прибыл на остров. Но время, проведенное в Редруфе, я едва ли стану вспоминать с теплотой.

— Почему?

Уилл поморщился. Едва ли оттого, что его внезапно стала беспокоить копоть, которой изношенный двигатель локомобиля щедро делился со своими пассажирами, или немилосердная тряска, от которой у самого Лэйда неприятнейшим образом дребезжали зубы.

— Здесь… нет биения жизни, — неохотно произнес он, разглядывая ползущие мимо них вывески, обросшие сусальным золотом и барочными витиеватостями настолько, что походили во много раз увеличенных возбудителей болезней из медицинских журналов доктора Фарлоу, — А то, что есть, напоминает не пульс, а холодный гул железной дороги. Как по мне, Редруф чертовски похож на окрестности Регентс-Парка или Южного Кенсингтона — такая же отчаянная духота, точно город заковали в корсет из камня, стали и бетона.

— Я думал, вы хотите познать эдемские страсти во всех их проявлениях? Если так, Редруф может дать вам пищи не меньше, чем Миддлдэк или Шипси. Тут, видите ли, тоже живут люди. Дышат, прогуливаются, слушают патефон, выписывают газеты, жертвуют сиротам…

Уилл задумчиво поскреб пальцем закопченный поручень локомобиля, не заботясь о том, что может испачкать руки. Пальцы у него были подвижные и ловкие, с аккуратно подстриженными ногтями, стоило их хозяину задуматься, как они начинали водить бессмысленные хороводы на ближайшей поверхности или теребили то, что оказалось в пределах их досягаемости. За своими собственными Лэйд знал подобный грешок, но сейчас держал их под контролем.

— В этой части Нового Бангора страсти берегут, как дневную выручку, и прячут в несгораемые шкафы. Те, что выставляют напоказ, безукоризненно отглажены и накрахмалены до хруста, точно прошли через прачечную, прочие же надежно заперты патентованными замками из жеманства, ханжества и лицемерия. Вижу, вы улыбаетесь, мистер Лайвстоун. Должно быть, я выгляжу нелепо?

— Взгляните на наши костюмы — и на костюмы прогуливающихся вокруг джентльменов. Полагаю, сейчас мы оба выглядим нелепо, точно вожди полинезийских племен, явившиеся на торжественный ужин к герцогу и деловито разделывающие индейку с трюфелями родовыми томагавками. Что ж, если вы ищете в Новом Бангоре искренность, едва ли хоть один магазин Редруфа в силах вам помочь.

— За то время, что я здесь прожил, мне довелось свести знакомство с несколькими уважаемыми семьями, отрекомендовавшись им путешественником из Лондона, однако из этих знакомств мне не суждено было вынести приятных ощущений или добрых воспоминаний. Должно быть, надо дышать воздухом Редруфа с рождения, чтобы свыкнуться с его нравами и порядками. Здесь добродетели нанизывают на шею, как самоцветное колье, отправляясь на званый прием, а грехи маринуют в подвалах. Здесь восхваляют просвещение, но внутренне боятся черни и презирают ее, маскируя эти чувства фальшивой заботой, как повар маскирует базиликом несвежее мясо в супе. Здесь чествуют чистоту и целомудренность, но при этом обставляют любовь таким количеством уродливых ритуалов и правил, что та превращается в злую насмешку над самой собой. Здесь восхваляют Слово Господа, но видят в нем самом не Спасителя, а тучного генерал-губернатора в золотом терновом венке, который готов облагодетельствовать своим расположением фаворитов лишь за то, что те безропотно соблюдают сложные правила этикета. Здесь чувственности безжалостно обрезают ветки, точно дикому дереву, пока она не превратится в колючий и уродливый корень чопорности. Здесь лицемерно осуждают чужие пороки, пестуя собственные, здесь…

Уилл осекся, захлебнувшись резким порывом ветра, и, видимо, не нашел в себе сил продолжить, лишь тяжело дышал, отвернувшись к окну.

Там, за окном, простирался Редруф во всей своей тяжеловесной каменной монументальности — огромный, невозмутимый, излучающий прохладную мраморную вежливость бесчисленными ликами своих фасадов, исполненный достоинства, степенный и основательный.

Он похож на старого генерала, подумал Лэйд, застревая взглядом в изящных чугунных завитушках вывесок и указательных знаков. Если Шипси — насмешливая бесцеремонная девица, хлещущая шампанское прямо из бутылки, Редруф — почтенный отставной генерал. Старый истукан, до скрипа затянутый в форменное первосортное сукно, сохраняющий на лице блаженно-вежливую гримасу и покрытый таким слоем пудры и румян, что кожа, кажется, вот-вот треснет, точно восковая маска.

Дороги здесь были широкими и ровными, не чета тем закоулкам, которые именовались улицами в Миддлдэке или Шипси, однако заполнены они были преимущественно кэбами на конной тяге и ландо. Тут, в Редруфе, чтили старомодный викторианский уклад, для которого перхающий и кашляющий на ходу локомобиль служил скорее возмутителем спокойствия, чем средством передвижения. Впрочем, если по пути им и встречался локомобиль, это было не облезший дребезжащий механизм, похожий на умирающего осла, вроде того, на котором они двигались, а мягко катящийся на каучуковых шинах «Фодэн», лакированный и похожий на майского жука, или стремительный спортивный «Торникрафт», чьи резкие формы словно нарочно были созданы для того, чтоб вспарывать ветер.

— Кэбмэн, к «Эгерии», — приказал Лэйд, пытаясь не замечать скрипа изношенных рессор, от которого свербело в затылке, — Как не знаешь «Эгерию»? Во имя Монзессера, как можно не знать лучший ресторан в городе?! Ох, дьявол. Кати прямо, на следующем повороте налево и дальше снова прямо, пока не увидишь облицованное зеркалами здание с каменными дамами на фронтоне. Тоже мне кэбмэн…

Кажется, ему передалось раздражение Уилла, косившегося на окружающие пейзажи так, точно они проезжали не респектабельные районы Редруфа, сплошь из мрамора и стекла, а угрюмую фабричную застройку Коппертауна из ядовито-красного кирпича.

Афишные тумбы своей тяжеловесной монументальностью напоминали ему береговые форты со снятыми орудиями и брошенные обслугой. Обильно украшенные фасады домов — искусственными зубами, мраморный блеск которых скрывал за собой гнилье старых челюстей. Недвижимые швейцары в их форменных мундирах, занявшие свои посты в дверях гостиниц — оккупационной армией какой-то неизвестной страны, подчинившей себе город.

А еще здесь почти не было привычных ему лавок, а магазины из-за своих огромных витрин и обильного декора напоминали безжизненные художественные галереи, залитые неживым гальваническим светом. Наверно, потому мне и неуютно тут, подумал Лэйд, кроме того, голод подстегивает воображение.

Он кашлянул, привлекая внимание Уилла.

— Видите тот трехэтажный особняк на углу?

— Еще бы.

— Вообразите себе, внутри этого изящного строения расположено шесть огромных несгораемых сейфов — из бронированной стали и с новейшими патентованными замками. Пожалуй, тут есть чему позавидовать даже гномам, обитающими под Треднидл-стрит^[64]!

— Это какой-то банк?

— Нет, это обычный дом. Дом мистера Гобсека. Вы слышали о Гобсеке, Уилл?

— Я… Кажется, нет. Не припоминаю.

Лэйд мысленно поморщился. Может, Уилл и знаток по части живописи, но касательно литературы его образование, кажется, зияло пробелами более широкими, чем устье Темзы. А может, его пренебрежение заслужила лишь французская литература?^[65]

— На самом деле его звали не Гобсек, а Гобсон. Джон Гобсон. Но так уж повелось, что все в округе звали его Гобсек. Он, видите ли, тоже был ростовщиком.

Лицо Уилла не относилось к числу тех, на которых всякое чувство читается отчетливо, как с книжного листа, но у Лэйда был богатый опыт по этой части. Плох тот лавочник, который не знает, о чем думает его покупатель. Потому он явственно ощутил недоумение Уилла.

— К чему вы мне это рассказываете, мистер Лайвстоун? Я никогда не имел дела с мистером Гобсеном… Гобсоком…

— Смею напомнить вам, Уилл, мы здесь не для того, чтобы любоваться шедеврами георгианской архитектуры, тем более, что ни меня, ни вас они, кажется, не вдохновляют. Мы здесь, чтобы изучать человеческие души, одержимые грехом чревоугодия и заточенные в третьем круге Ада. А раз так, я не могу не поделиться одной поучительной историей, которая пришла мне на память при виде дома мистера Гобсона.

— В таком случае охотно выслушаю ее.

— Мистер Гобсон-Гобсек был ростовщиком. Говорят, он был большим специалистом по экономической части и даже когда-то преподавал в лондонском университете.

— Вы хотите сказать, он не был урожденным подданным Нового Бангора?

— Не знаю, — вынужден был признать Лэйд, — Может, и был, теперь уже у меня нет возможности установить это. Как бы то ни было, тут, на острове, он смог использовать свой несомненный талант к огромной для себя выгоде. Ростовщики бывают всякие, мне, например, доводилось быть знакомым с ростовщиками, с которыми джентльмену не предосудительно было бы вместе поужинать или покидать карты.

Уилл коротко кивнул.

— В Библии упоминается мытарь Закхей. Праведный человек, принявший в своем доме Иисуса Христа и…

Лэйд дважды провел указательным пальцем по левой брови и лишь по недоуменному лицу Уилла понял, что остался им не понят. Неудивительно — этим жестом полли Нового Бангора обычно демонстрировали насмешливое возражение, которым не желали оскорбить собеседника. Известный всем в Хукахука, для Уилла он был столь же непонятен, как и характерные черты дикарской раскраски.

Лэйду пришлось изобразить на лице усмешку — куда более интернациональную гримасу, имеющую хождение среди воспитанных людей.

— Это не про Гобсона. У того сам Сатана не дождался бы стакана воды в дождливый день. Необычайно скаредный был человек. Во мне самом сложно заподозрить мецената, но Гобсон… Это был человек отчаянной, невообразимой жадности.

Поверьте мне, проще было забрать у голодной собаки суповую кость, чем у этого человека — пенс, попавший ему в руку. Он начал с самых низов, ссуживая деньгами опустившихся рыбоедов, покрывающихся чешуей и готовых продать бессмертную душу за несколько капель рыбьего жира и, видимо, вел дела столь ловко, что уже через несколько лет сделался из безвестного проходимца с дырявым чемоданом одним из богатейших ростовщиков на всем острове. Да, сэр, этот человек умел делать деньги. Тратя несчастный фартинг, он неизменно зарабатывал на нем гроут^[66]. С каждого шиллинга имел по полновесной кроне^[67]. А вкладывая фунт стерлингов, скорее удавился бы, чем получил бы с него менее пяти соверенов^[68]. Как шутили люди, имевшие неосторожность взять у него ссуду, если бы деньги можно было делать из воздуха, за неделю Гобсон втянул бы в себя весь воздух над южным полушарием!

— Удивительно приятный человек, должно быть.

— И совершенно беспринципный, я бы сказал. Он был готов ссужать деньгами кого-угодно — хоть бедняков из Клифа, хоть дельцов из Майринка. Плантаторы-неудачники, фабриканты из Коппертауна, обедневшие аристократы, офицеры — все знали, где можно получить звонкую монету в любое время суток, если жизнь припрет к стенке. Как знали и то, что расплата будет неизбежна, и погасить задолженность можно лишь благородным чеканным металлом, прочих материалов, таких как кровь, чернила, пот или слезы, Гобсон не принимал. Медь, серебро, золото — все это текло сквозь его пальцы одним сплошным потоком. О, он был вполне аккуратен в своем деле, но в то же время отличался акульей жадностью. Едва ли хоть один человек в Новом Бангоре мог похвастаться тем, что заставил Гобсона переписать истекающий вексель или выдать ссуду без обеспечения. Говорили, ему покровительствует сам Мортлэйк, Князь Цепей, губернатор Редруфа. Но это, конечно, не так. Он просто с выгодой использовал данный ему при рождении талант.

Они уже проехали указанный Лэйдом розовый особняк, но Уилл продолжал безучастно смотреть в окно, скользя взглядом по фасадам, которые самому Лэйду казались человеческими лицами, навеки замершими в непроницаемо вежливых гримасах. И с каждого такого лица на него холодным паучьим взглядом глядело множество оконных глаз.

Чтобы не смотреть на них, Лэйд перевел взгляд на багровый загривок кэбмэна, сидящего наособицу в своей маленькой кабинке. У кэбмэна хватало забот. Двигатель был изношенный, одышливый, так что хозяину приходилось ежеминутно приходить ему на помощь — стирать тряпицей выступившую на центробежном распределителе смазку, стучать подошвой сапога по кожуху, помогая встать на место штоку поршня, и временами подкармливать ревущую оранжевым пламенем топку скудной порцией антрацита.

— Однажды мистеру Гобсону крупно повезло. Он ссудил деньги мастеру часовых дел, чье имя я, признаться, позабыл, владельцу небольшой мастерской в Айронглоу. Ссуда была пустячная, но мастер не управился в срок, а обеспечением ссуды согласно договора была его мастерская. Говорят, несчастный мастер битый час ползал в ногах у Гобсона, умоляя его о снисхождении. Но разжалобить того было не проще, чем выдавить каплю молока из куска заплесневевшего сыра. Гобсон отнял его мастерскую, лишив в одночасье и ремесла и надежды. Он сделал это при помощи обычного пера ценой в два пенни, которым, впрочем, орудовал более ловко, чем если бы это был разбойничий кистень. Днем позже разоренный мастер покончил с собой.

— Трагичная история, — выдавил из себя Уилл, — Но только причем здесь…

— Чревоугодие? — Лэйд с фальшивым воодушевление хлопнул его по колену, — Слушайте дальше! Тем же вечером, когда вскрывший вены мастер скорчился в луже собственной крови посреди уже не принадлежащей ему мастерской, мистер Гобсон, удовлетворенный проделанной работой, сытно отобедал в своем клубе в компании приятелей. Гобсона за глаза называли скрягой, но на своих привычках он не экономил, а поесть он и вправду любил. Может, это была единственная его слабость в этой жизни, и отдавался он ей самозабвенно. Ужин был царский, под стать едоку. Венский шницель из лучшей телячьей вырезки, изысканный иберийский хамон, маринованная гусиная печень, приготовленные лучшим японским поваром галиотисы^[69] в лимонном соусе, пирог с голубями. Да и запивалось все это, надо думать, не родниковой водой…

Кажется, перечисление изысканных кушаний мистера Гобсона не вдохновляло Уилла, тот лишь крепче сжимал зубы. Возможно, его укачивало в сотрясающемся и дергающемся брюхе локомобиля, а может, в памяти еще был жив визит к Вечным Любовникам. Как бы то ни было, он был слишком хорошо воспитан, чтобы перебивать старшего.

— Пирушка удалась на славу, однако следующим утром мистера Гобсона ждал неприятный сюрприз. Личный повар подал ему обильный завтрак — яйца-пашот, свежие устрицы, французская выпечка с корицей, средиземноморские сыры, ветчина, мед… Гобсон с аппетитом поел, однако получасом позже внезапно почувствовал себя дурно до тошноты. И неожиданно для себя изверг весь завтрак на роскошный персидский ковер своего кабинета.

Уилл поморщился. Судя по всему, и в самом деле имел богатое воображение, как и всякий художник.

— Вот уж точно, важная деталь повествования…

— Досадный случай, да и только. Кому из нас не случалось отравиться или подхватить желудочный грипп?.. Мистер Гобсон, раздосадованный, принялся за свои обычные дела и работал до самого вечера, при этом отчаянно маясь животом. Однако на следующий день он обнаружил, что хворь не отступила, напротив, усилила свои позиции в его, Гобсона, теле. Что бы он ни съел, даже если это было сваренное вкрутую яйцо или кусок поджаренного тоста, еда вызывала в его желудке такую бурю, что несколькими минутами позже оказывалась снаружи. Его организм отказывался принимать даже самые постную и невинную снедь. Размоченные в кофе сухари, пресные кукурузные лепешки, даже листья салата — все это неизбежно покидало его тем же путем, каковым оказывалось внутри. К вечеру второго дня Гобсон испытывал волчий невероятный голод, однако, что бы он ни съел, пусть даже маковое зернышко, оно не могло усидеть в его желудке. Нежнейшие суфле, молочные каши, крем-брюле — все это извергалось обратно, точно содержимое фонтанов на Трафальгарской площади. Личный повар ничем не мог ему помочь — ни в одной его кулинарной книги не значилось блюд, которые бы не вычеркнуло для себя нутро мистера Гобсона.

Локомобиль, натужно скрипя изношенными покрышками, повернул налево, и Лэйд тут же увидел высокий, как обелиск, каменный шпиль «Эгерии». Похожий на маяк в окружающем его застывшем каменной море, он неизбежно притягивал взгляд, как намагниченный гальванической энергией металлический жезл притягивает железную стружку.

Минут через пять подъедем, прикинул Лэйд. Как раз успею закончить.

— Следующие несколько дней мистера Гобсона были безрадостны — его осматривали лучшие врачи острова, заставляя принимать укрепляющие желудочные порошки и даже, вообразите, глотать каучуковый шланг с глазком на конце. Однако ничего обнадеживающего по результатам своих исследований сказать не могли. Желудок мистера Гобсона, как и все прочие его органы пищеварения, выглядел абсолютно здоровым.

— Возможно, какой-то вид тропической лихорадки, — рассеянно заметил Уилл, — Кажется, я читал о чем-то подобном…

— Не в силах подкрепить свои силы, Гобсон быстро слабел от голода. Пока однажды, привычно катая по столу старую аббатскую крону^[70], не сделал страшное открытие. Повинуясь накатившему приступу голода, столь мощному, что затмил благоразумие, он открыл рот и, прежде чем успел сообразить, что происходит, проглотил эту монету. Такая привычка водится за малолетними детьми, но чтоб взрослый мужчина, не безосновательно считающийся многими одним из успешнейших дельцов на всем острове… Вообразите себе его потрясение, когда он обнаружил, что голод пропал! Более того, пропала и слабость последних дней, вызванная недоеданием!

— Ну, знаете… — Уилл едва не поперхнулся, — Это уж чересчур. Я никогда не считал себя знатоком по части медицины, а человеческое устройство изучал лишь снаружи, однако даже я знаю, что металл не в силах насытить, пусть даже это будет благороднейший из металлов!

— Хотите уличить старого Чабба во лжи? — с улыбкой спросил Лэйд.

Уилл поспешно замотал головой.

— Нет, я…

— Хорошо. Тогда слушайте дальше. На какое-то время Гобсон ощутил облегчение, вполне естественное для человека, который на протяжении долгого времени изнывал от голода, однако наконец насытился. Он еще не знал, к каким испытанием готовит его судьба. С этого дня его начал подтачивать новый голод, прежде ему незнакомый. Голод, который можно было удовлетворить лишь серебром и золотом. Поначалу Гобсон пытался игнорировать его — мысль глотать собственное богатство, заработанное многими годами труда, была ему непереносима. Тем более, что благородные металлы под действием его пищеварения растворялись без следа и обратно показываться не спешили.

— Без подробностей! Умоляю вас!

— Борьба с собственным организмом — самая бессмысленная борьба из всех. Если Гобсон не удовлетворял этот новый голод, тот начинал подтачивать его тело, как всякое обычное недоедание. Слабость, голодные обмороки, галлюцинации… Это было мучительно — чертовски мучительно — и Гобсон со слезами на глазах вынужден был время от времени отпереть один из своих роскошных несгораемых сейфов, чтоб украдкой проглотить серебряный пенни или пару. Это помогало — на какое-то время.

— Экая жуть, — пробормотал Уилл, — Так и представляю звенящие в брюхе у этого скряги монеты… Так, пожалуй, немудрено почувствовать себя свиньей-копилкой!

— В какой-то момент эта ситуация, пусть и предельно странная, перестала казаться ему опасной. Подсчитав свой капитал, Гобсон с облегчением убедился в том, что может позволить себе такую диету, мало того, при текущих финансовых оборотах собственный аппетит не причинит ему излишне много неудобств. Однако он не учел того, что чем охотнее мы удовлетворяем свои потребности, тем сильнее вырастают запросы. Проще говоря, аппетит приходит во время еды, как мудро заметили французы. Если поначалу ему с лихвой хватало пары пенни в день, спустя время он с ужасом осознал, что за последнюю неделю съел по меньшей мере два фунта стерлингов серебром. Скупой от природы, он против воли сделался расточителем, мало того, это расточительство происходило само по себе, повинуясь его возросшему аппетиту!

— Незавидная участь.

— Чего только ни делал бедный Гобсек, чтобы избавиться от своего нового дара. Отправлял богатые подношения Монзессеру, одаривал бедняков и ссуживал без процента — все тщетно. Прочие меры, призванные снизить финансовые потери от его волчьего аппетита, тоже не снискали результатов. Гобсон пытался глотать медяки и бронзовые монеты, рассудив, что для его кармана это выйдет выгоднее — но его организм не принимал их. Высчитав верный курс, пытался переключиться на японские йены — с тем же результатом. Отчаявшись, даже ел обесценившиеся ассигнации государственного займа… Все тщетно. Он проедал свой оборот быстрее, чем зарабатывал на нем. Ему уже мало было двух фунтов в неделю, теперь он пожирал по три соверена еще до обеда!

— Непростительная расточительность.

— Всего, заработанного за жизнь, ему хватило на год с небольшим. Он съел все свои богатства. Опустошил все шесть сейфов в своем доме. Съел взятые в банках ссуды под грабительский коммерческий процент. Проглотил все запасы до последней монетки. Иссушаемый мучительным голодом, он вынужден был есть, есть, есть — пока не проел все свое состояние подчистую. Когда его роскошный дом, который ему уже не принадлежал и был к тому моменту заложен, вскрыли фискалы и полицейские, они не обнаружили внутри ни одной монетки. Обнаружили лишь скрюченный высохший труп мистера Джона Гобсона с серебряным пресс-папье в глотке. Должно быть, бедняга пытался утолить им мучающий его голод и задохнулся…

Уилл собирался что-то спросить, однако не успел. Локомобиль, сотрясаясь от собственной вибрации и скрежеща тормозом, причалил к тротуару, окутавшись напоследок траурным антрацитовым облаком.

— «Эгерия»! — громоподобным боцманским басом возвестил кэбмэн, вытирая лапищу от смазки, — Приехали, господа! Доброго пути и пожалуйте восемь пенсов! Если дадите десять, я вам еще тряпицу дам, чтоб обувь от масла, значит, оттереть…

— Да уж, — пробормотал Лэйд, растирая отсиженные за время пути ноги, — Заметьте, Уилл, этот парень точно не испытывает ни малейшего пиетета к Редруфу. Так не будем же робеть и мы. Смелее, мой друг, перед вами открываются золотые врата царства яств! И если вы не слышите звона струн, исходящего из желудка, то только лишь потому, что не представляете, что вас ожидает за ними. Вы ведь, если не ошибаюсь, прежде не обедали в «Эгерии»?..

* * *

Уилл оробел еще до того, как они вошли внутрь. Должно быть, встретился взглядом с швейцаром, невозмутимым здоровяком, который и самого Лэйда окатил таким царственно-снисходительным взглядом, будто был по меньшей мере императором Александром Первым, милостиво принимающим капитуляцию облаченного в лохмотья разбитого Корсиканца^[71]. Удивительно, подумал Лэйд, мне приходилось сталкиваться с существами, один вид которых мог бы заставить этакого здоровяка лишиться чувств, однако до сих пор при виде швейцара я робею, будто какой-то школьник!

— Смелее, Уилл! — преувеличенно бодрым тоном бросил он, — Чуете ароматы? Бьюсь об заклад, «Эгерия» найдет, чем поразить вас, даже если вы самый привередливый едок к востоку от Гринвича!

— Удобно ли? — пробормотал Уилл, бросая стыдливые взгляды на собственные брюки, вполне пристойные, но, увы, совершенно отчетливо не отвечающие интерьеру, который открывался перед ними, — Мне кажется, это весьма солидное заведение…

— Самое роскошное во всем Редруфе! — подтвердил с гордостью Лэйд, — Уж можете мне поверить. Скромный ужин в «Эгерии» может разорить небольшую азиатскую страну не хуже, чем пара проигранных войн, ураган, нашествие саранчи и наводнение в придачу!

— Но уместно ли…

— Не беспокойтесь из-за счета, приятель, это я беру на себя. Хотя, видит Бог, с удовольствием отослал бы его в Канцелярию — хотя бы для того, чтоб увидеть, как вытянется лицо полковника Уизерса…

Швейцар не стал их задерживать, напротив, отступил в сторону с удивительной для его телосложения поспешностью, открывая проход в прохладную, облицованную розовым мрамором, утробу «Эгерии», в декорированных гибискусом джунглях которой предрассветными звездами горели ароматизированные светильники.

Добродушно подбадривая Уилла, Лэйд в глубине души сам чувствовал себя скованно. Едва лишь ступив на мягкий изумрудный бархат паласа, он ощущал себя бильярдным шаром, закатившимся на чужой стол и в высшей степени неуместным. Шаром, на который прочие игроки взирают с явственной снисходительностью. Какой-то джентльмен в шикарном камлотовом сюртуке, сидевший за крайним столиком и прилежно изучавший карту вин, не сдержал беззвучного смешка. Видно, должным образом оценил костюмы вошедших, и оценка эта была не самой лестной. Лэйд представил, как этого джентльмена затягивает в пасть человекоподобная акула, вышедшая на охоту из прибойных волн, и превращает в месиво из камлотовых лоскутов. Это принесло ему удовлетворение.

Дальше, однако, все решилось наилучшим образом.

Метрдотель, еще мгновение назад взиравший на них с брезгливой невозмутимостью королевского пингвина, вдруг бросился навстречу, сияя улыбкой столь широкой и ослепительной, что могла быть дать фору многим витринам Айронглоу.

— Мистер Лайвстоун! Приятно видеть вас в «Эгерии»! Досадно, что вы не известили нас заблаговременно о намерении нанести визит, однако, по счастью, ваш любимый столик сейчас как раз свободен. Могу я предложить вам и вашему спутнику что-то освежающее, что поможет вам без спешки выбрать блюда? Например, «Шатэ Монроуз» урожая семьдесят пятого года? Я взял на себя смелость отложить пару бутылок как раз на случай вашего визита.

— Давайте, — небрежно согласился Лэйд, — Я не большой знаток вин, но в этом-то, полагаю, не встречаются дохлые мухи, как в «Глупой Утке»…

Метрдотель почтительно проводил их к столику, застеленному скатертью, столь белоснежной и выглаженной, что напоминала тончайшее батистовое белье на королевской кровати. Невесть откуда вынырнувший официант с бутылкой вина уже ждал их на месте. Изящно откупорив ее и разлив по бокалам, он замер, терпеливо ожидая, пока Лэйд, отдуваясь и медленно водя пальцем по карте блюд, сделает свой выбор.

Лэйд не торопился. После обжигающей жары Нового Бангора освежающая мятная прохлада «Эгерии» доставляла ему почти физическое блаженство. Что до взглядов прочих посетителей, их можно было не замечать, тем более, что и посетителей в такой час оказалось не больше обычного.

— Ну… Пожалуй, порцию запеченного козьего сыра с латуком. Рекомендую, раз уж вы оказались тут, Уилл. Легкая и необременительная для желудка закуска. Далее — золотой рис с трюфелями. Канапе с копченой икрой. Эти ваши фирменные печеночные колбаски с инжиром. Конечно же устрицы с горчицей в нормандском соусе. Слоеный пирог с гусиной печенью и яйцами «Бенедикт». Маринованного имбиря со специями. Французский суп «Буйабэс» и конфи из кролика. Ах да, как глупо с моей стороны не упомянуть десерт! Безе с клюквой и меренгами, шоколадный мусс с мятой и двойную порцию Бламанже. Благодарю. Ну же, смелее, Уилл! Поверьте, ни один настоящий исследователь не отважится отправиться в путь, не набив брюхо. А вы лишь только начали свой путь!

— Благодарю, я, кажется, не голоден, — Уилл дрогнувшей рукой отложил меню, — Пожалуй, мне хватит гренок и сельтерской воды.

Лэйд мысленно усмехнулся, сохранив на лице выражение искреннего сочувствия. Азартные игроки редко делают ставку на итоги игры по результату всего пары раундов, но знак показался ему добрым. Пусть Вечные Любовники не заставили Уилла бежать с Нового Бангора без оглядки — на это он и не уповал — но определенно произвели нужное впечатление. Оставалось лишь развить его и усилить. Лэйд знал, в каком направлении предстоит двигаться, знал еще до того, как вдали показалась громада «Эгерии».

— Должно быть, ужасно в вашем юном возрасте мучится отсутствием аппетита, — вздохнул он, играя серебряным черенком вилки в ожидании заказа, — Однако вполне понимаю ваши чувства. Мне приходилось знать людей, которые после того, что сегодня видели вы, блюли строгий пост еще два-три дня, да и после этого не отличались аппетитом…

Уилл потеребил бледными пальцами салфетку.

— Теперь я жалею, что так быстро покинул это место, — пробормотал он, не поднимая глаз, — Возможно, если бы у меня была бумага и уголь, я бы смог сделать набросок. Просто эскиз, ничего особенного. Задать перспективу и форму… Жутко представить, как это выглядело бы на бумаге…

Жутко, мысленно согласился Лэйд. Твоего дорогого мистера Бесайера хватил бы удар, стоило бы ему увидеть путевые зарисовки своего ученика. Ради твоего же блага я надеюсь, что все, увиденное в Новом Бангоре, испарится из твоей памяти, как только ты ступишь на благословенную землю Лондона. А я позабочусь, чтоб это случилось в самом скором времени.

Официанту пришлось звать подмогу, чтоб принести все заказанное Лэйдом, но ему все равно потребовалось немало времени. Лэйд не собирался его за это укорять — как и обещал метрдотель, вино оказалось весьма недурно и, к тому же, охлаждено до приятной температуры.

— Ваша бакалейная лавка — всего лишь прикрытие, не так ли?

— Что? — Лэйд как раз придвинул к себе блюдо с рассыпчатой горкой золотого риса, политого прозрачным слоем восхитительно душистого жира и украшенного креветками, оттого не был готов к вопросу.

— Она — что-то вроде маскировки, верно? На самом деле вы герцог Ланкастер инкогнито?

— Ах, это… Ну что вы. Я бы не смог оплатить счет за эту трапезу даже если бы мне пришлось распродать всю свою лавку и, в придачу, наняться до конца своих дней на плантацию сахарного тростника.

— Но как… Как вы в таком случае намереваетесь оплатить счет?

Уилл машинально вжал голову в плечи. Должно быть, вообразил разгневанного швейцара, потрясающего огромными кулаками, и прочие детали той безобразной сцены, которая в самое ближайшее время должна была разразиться в изысканном интерьере приютившей их «Эгерии».

— Очень запросто, — Лэйд ловко подцепил вилкой сочный мягкий трюфель и отправил его в рот, — Потому что никакого счета не будет.

Уилл растеряно оглядел бесчисленное множество тарелок, замерших перед Лэйдом, точно корабли военного флота Его Величества, проплывающие торжественным ежегодным парадом мимо королевского дворца.

— Но этот обед…

— Мммм! Потрясающе. Изумительно, — Лэйд блаженно закатил глаза, — Я всегда говорил, по-настоящему черный трюфель умеют готовить лишь здесь! Винный соус чересчур пикантный, он давит весь присущий трюфелю тонкий аромат, не дает ему раскрыться. Но это… Умоляю вас, попробуйте.

— Благодарю, — Уилл без энтузиазма покосился на собственную тарелку, в которой остывали истекающие золотым сыром заказанные им гренки по-валлийски, — Но я в самом деле не голоден. Так значит, у Бангорского Тигра есть право обедать в любых ресторанах города бесплатно?

Наполовину переживав нежную мякоть трюфеля, Лэйд бесцеремонно сплюнул то, что от него осталось, на тарелку. Изысканный кулинарный шедевр превратился в бесформенный ком серой жвачки. Судя по тому, как поспешно отвел в сторону взгляд Уилл, подобные манеры собеседника произвели на него самое дурное впечатление. Что ж, если так, его выдержке предстояло изрядное испытание.

— Не в любом, конечно. Но так уж сложилось, что «Эгерия» считает необходимым обслуживать мистера Лайвстоуна бесплатно и по высшему разряду. А тот, в свою очередь, считает возможным пользоваться этой возможностью в меру своей воспитанностью и время от времени совершать безжалостный набег на здешние закрома подобно тому, как наши благословенные предки в рогатых шлемах совершали набеги на побережье Англии. Не удивляйтесь, в этом нет ничего такого. Дело в том, что я состою в знакомстве с владельцем этого заведения.

— У вас… очень щедрые друзья, мистер Лайвстоун.

— У меня нет друзей. Но Новый Бангор — большой город. В нем все еще встречаются люди, которые чувствуют себя чем-то мне обязанными. А я уже не так благороден, как в молодости, чтобы разубеждать их в этом. Давайте ваш бокал, Уилл, выпьем за одного из них. За Эйнарда Лоусона, владельца «Эгерии», да останется вино в его погребах таким же сладким, как ныне!

Неохотно пригубив вина, Уилл отставил бокал и больше к нему не прикасался. Судя по всему, жажды он не испытывал. Если он что-то и испытывал, то затаенное беспокойство. От Лэйда не укрылось то, что Уиллу непросто усидеть на своем месте, он поминутно ерзал, тер пальцы, бессмысленно ковырял ногтем скатерть, словом, делал то, что обыкновенно делают люди, ощущающие себя неуютно и томящиеся этим. Словно роскошная обстановка «Эгерии» не расслабляла его, а напротив, вызывала внутреннее напряжение.

Продержится минуты две, подумал Лэйд, цепляя вилкой очередной трюфель. Не больше.

Уилл продержался почти шесть.

— Это ведь не случайность, верно?

Лэйд с хрустом переломил пополам изящный румяный багет, обмакнул в соус и откусил кусок, после чего небрежно швырнул обломки прямо на скатерть, оставив на белоснежном батисте россыпь пятен.

— Что именно? — осведомился Лэйд, — О, разумеется, нет. В месте вроде «Эгерии» очень непросто оказаться случайно, смею заверить. Поверьте, забронировать здесь столик в субботу вечером не проще, чем добиться личной аудиенции у королевы Виктории!

Уилл мотнул головой.

— Мы с вами знакомы не так уж долго, мистер Лайвстоун, но у меня сложилось впечатление, что вы из тех людей, которые ничего не делают случайно. И то, что я слышал про вас от полковника, говорит о том же.

— Значит, полагаете, будто наш визит сюда не случаен?

— Да, мистер Лайвстоун. Полагаю, это часть нашего путешествия, путешествия, которое, по вашему мнению, должно отвратить меня от Нового Бангора. А раз так… — Уилл беспокойно оглянулся, будто ожидая увидеть спрятавшихся за мраморными колоннами чудовищ, — Где подвох?

Лэйд взял с блюда спелый инжир и сильно сдавил его пальцами. Усилие было чрезмерным — на скатерть, салфетки и тарелки прыснул свежий алый сок. И хоть движение это было беззвучным, Уилл ощутимо напрягся на своем месте.

— Вы наблюдательны, Уилл.

Тот не выглядел польщенным. Должно быть, не воспринял эту реплику как комплимент.

— Я невеликий знаток чудовищ, мистер Лайвстоун, однако, смею думать, не самый бездарный гравёр в Лондоне. Наблюдательность — часть наше й профессии. Резец не прощает ошибок и небрежности. Знаете, иной раз довольно крохотной каверны на печатном оттиске или даже попавшего в краску волоска, чтобы печатная форма непоправимо испортила сложный эстамп. Если память мне не изменяет, мы сейчас в самом начале нашего путешествия и остановились в третьем круге, том самом, что Данте отвел чревоугодникам, обреченным заживо гнить под дождем и градом. Значит ли это, что эти хрустящие скатерти и салфетки — своего рода декорация для очередной истории?

Лэйд одним щелчком отправил раздавленный инжир в рот и некоторое время сосредоточенно жевал его, пытаясь сосредоточиться.

— Совершенно верно. Но если вы думаете, что я стану ее главным действующим лицом, то ошибаетесь. Я в самом деле люблю перекусить и охотно предаюсь этому занятию при всякой удобной возможности, о чем безжалостно свидетельствует мой живот, однако я не чревоугодник.

— А есть… разница? — осторожно спросил Уилл.

— Безусловно. Скажите, Уилл, вы никогда не задумывались, отчего невинное желание набить брюхо оказалось в списке смертных грехов наравне с гневом, похоть, алчностью и лицемерием? Чем безобидные обжоры прогневали Папу Григория Первого, чтоб заслужить такую участь? Почему платой за этот роскошный пирог и это превосходное рагу, которое я сейчас съем, должны стать вечные страдания моей бессмертной души в адских котлах?

— Задумывался об этом, — признал Уилл, — Пища без молитвы не идет на пользу, лишь разжигает страсть чрева. Забывая о том, что тело — это храм души, заботясь лишь о нем, мы забываем о потребностях души и…

Лэйд перебил его властным жестом сжатой в кулаке вилки.

— Чревоугодие — это не невинный грешок. По крайней мере, если понимать его глубинную суть. Чревоугодие — это паралич духа. Это невозможность отказаться от сладкого куска, вкус которого мы уже ощутили, несмотря на все доводы разума. Разум понимает, что этот кусок не принесет добра едоку. Вызовет изжогу и несварение, отложится жиром на бедрах, увеличит и без того огромный счет… Но чревоугодник бессилен противостоять этому желанию. Его дух сломлен и подчинен. Познав радость от поглощения пищи, он становится глух, слеп и безразличен ко всему на свете. Разве это не чудовищно? Тем и страшен этот грех, Уилл. Он превращает мыслящее существо в безрассудную алчную тварь, легко готовую обменять право первородства на миску чечевичной похлебки, а бессмертную душу — на сочный ростбиф. Я и в самом деле собирался поведать вам историю, Уилл. Но не свою, а человека по имени Эйнард Лоусон.

Уилл поморщился, наблюдая за тем, как Лэйд сплевывает хвостик от инжира прямо на белоснежную скатерть. Поморщился, но ничего не сказал. Слишком хорошо воспитан. Что ж, подумал Лэйд, тем хуже для него. Я постараюсь сделать так, чтоб этот рассказ дошел до твоей печенки.

— Вы не выглядите заинтересованным, Уилл.

— Я… Возможно, потому, что мне не терпится услышать окончание другой вашей истории, мистер Лайвстоун. Конечно, я имею в виду историю клуба «Альбион» и его членов, записанную доктором Генри.

Лэйд нарочито задел дно тарелки остро заточенным ножом, удовлетворенно заметив, как поморщился от этого резкого звука его собеседник.

— Видите ли, Уилл, согласившись принять мои услуги в качестве проводника, вы согласились принять и мои условия. Эта та часть контракта Бангорского Тигра, которая обычно не выносится в начало договора, но неумолимо следует из него. Так что рассказывать я буду то, что посчитаю нужным. Ну-ну, не беспокойтесь. Ваш корабль отходит послезавтра вечером, а мы всего лишь в третьем круге. У меня будет достаточно времени, чтоб поведать вам о судьбе клуба, как и о судьбе его участников. Сейчас же обстоятельства требуют от меня поведать вам о чревоугодии.

Уилл нахмурился было, однако лицо его быстро разгладилось.

— С вами тяжело спорить, мистер Тигр.

— Именно поэтому мне приходится платить своей помощнице, мисс Прайс, по десять пенсов сверх жалования ежемесячно — за необходимость спорить со мной.

— Что ж, мои уши в вашем распоряжении. Тот Лоусон, о котором вы собираетесь рассказать, это тот же Лоусон, который является владельцем этого роскошного ресторана?

— Совершенно верно, мистер Эйнард Лоусон. Впрочем, когда мы с ним познакомились, его редко звали мистером, да и владельцем «Эгерии» он еще не был. По правде говоря, если он и был владельцем чего-то, кроме своего не иссякающего оптимизма, так только заштатной кофейни на окраине Миддлдэка, местечка столь невзрачного, что столовались там преимущественно окрестные тараканы, да и те не спешили расплатиться. Но мистер Лоусон не замечал ни их, ни покосившихся стен, ни плачевного состояния своих сбережений. У этого человека была мечта, Уилл. Он мечтал со временем завести собственный ресторан. И не где-нибудь, а в Редруфе! Эта мечта горела в его глазах, когда он протирал щербатый пол, драял столы и варил дешевый кофе. Если мистер Лоусон и был чем-то богат, так это своим оптимизмом.

Лэйд взял в руку канапе и некоторое время крутил перед глазами. Бесспорно, это было настоящее произведение гастрономического искусства, столь изящно украшенное жемчугом Афродиты^[72] и миниатюрными соцветиями укропа, словносоздали его не на кухне, а в ювелирной мастерской.

— Я старался выказать ему поддержку, однако внутренне, признаться, сомневался в том, что его плану суждено исполниться хоть в малейшей степени. У Лоусона не водилось лишних денег, кроме того, он мало походил на знакомых вам обитателей Редруфа. Простодушный, с благородным сердцем и открытой душой, он выглядел неуклюжим увальнем Фальстафом на фоне чопорных бледнокровных Шейлоков^[73]. Не умел толком вести дела и гораздо лучшеразбирался в застольных ирландских песнях, чем в банковском деле и коммерции — неважные качества для человека, вознамерившегося сделаться владельцем ресторана, да еще не где-нибудь, а в Редруфе! Если его оптимизм, горящий свечой, и подпитывал где-то силы, так только в его семье. У Лоусона была большая и дружная семья, состоящая по меньшей мере из дюжины голов. Супруга, пятеро отпрысков, бесчисленные племянники, тетушки, шурин и прочие, о чьей степени родства мне тяжело судить. Это была большая и радостная семья, Уилл. Когда бы я ни наведался к Лоусонам, у них всегда гремело веселье, слышался смех, звенели детские голоса и дребезжало старенькое, отчаянно фальшивящее, пианино. Эйнард всегда был в центре. Он без памяти любил своих домочадцев, всех поровну и одинаково горячо, никто в этой счастливой семье не мог сказать, будто был обделен его любовью или вниманием. Удивительно счастливый человек.

Лэйд разжал пальцы и позволил ножке куропатки, которую небрежно обглодал, упасть на скатерть, оставив щедрую горчичную кляксу. Наблюдая за его пиршеством, скользившие мимо бесшумными тенями официанты испуганно округляли глаза, однако приближаться к столу не осмеливались.

— В ту пору мы с ним, должно быть, являли собой забавный контраст. Я был замкнут, озлоблен и устал — моя борьба с невидимыми демонами длилась уже несколько лет и многие нервные струны натянулись до такой степени, что грозили лопнуть. Эйнард же даже в худшие дни сохранял на лице улыбку. Он никогда не приходил в отчаянье, не клял судьбу — даже в те моменты, когда та подкладывала на его дороге особенно большой камень. Он черпал силы в своей семье, и сил этих было так много, что хватило бы чтобы сдвинуть с места гору. Видели бы вы, с какой нежностью он целовал свою жену, как заливался смехом, укачивая на ноге крошку-дочь, как добродушно подтрунивал на племянниками, как… Поразительно, только сейчас я вижу, что Эйнард Лоусон был счастливейшим человеком в мире, но сам не замечал этого. В его мире никогда не существовало чудовищ.

Уилл рассеянно разгладил лежащую перед ним салфетку.

— А вы…

Лэйд отодвинул от себя блюдо с салатом, к которому даже не прикоснулся, но который изуродовал ложкой, разрушив кропотливо созданные поваром миниатюрные террасы, перемежающиеся зеленью и морковными звездочками.

— В моем — существовали. Если у меня выдавались по-настоящему скверные деньки, Эйнард хлопал меня по спине и выставлял за счет заведения в придачу к кофе полпинты отличного домашнего яичного ликера. Но сильнее ликера мою кровь согревала царящая в его кофейне атмосфера домашнего уюта. Мне самому о ней оставалось лишь мечтать. В те времена я еще не был Тигром, лишь учился выпускать когти, и многие жизненные уроки оставляли на моей шкуре зияющие кровоточащие раны. Чертов Бумажный Тигр, который то трепещет на ветру, то медленно тлеет в огне…

— Бумажный Тигр? — Уилл поднял на него удивленный взгляд, — Почему вы…

— Если что-то и могло поколебать поверхность воды в безбрежной бухте его семейного счастья, так это та самая мечта, которая неотвратимо манила его.

— О ресторане?

— Да. Кофейня для него была лишь шагом к намеченной цели, сущей ерундой. Он мечтал завести настоящее дело. Такую, знаете, настоящую ресторацию на европейский манер, с уютным залом, финиковыми пальмами в кадках, чистыми скатертями и отличным фарфором. Чтоб можно было между делом посудачить с ворчливым шеф-поваром, перекинуться любезностями с гостями, придирчиво проинспектировать кухню, наслаждаясь запахом свежей выпечки, выкурить трубочку, глядя на улицу из окна кабинета…

Лэйд безжалостно смял канапе пальцами. Тонко хрустнула изящная корзиночка из слоеного теста, на тарелку шлепнулись влажные комья копченой икры. Бессмысленный акт уничтожения, но судя по лицу Уилла, он был совершен как нельзя вовремя.

«Мне мало тебя напугать, ты, упертый молодой ягненок, пахнущий Англией и пирожками с корицей, — подумал Лэйд с мрачным удовлетворением, — Мне надо вызвать у тебя отвращение — искреннее отвращение. И, черт возьми, я постараюсь хорошо справиться с этим…»

— Однако чем больше он работал, тем очевиднее делалось, что мечте его едва ли суждено сбыться. Редруф не был привычным ему Миддлдэком, это сухая, неплодородная земля. Она обладает способностью вытягивать соки у всякого растения, имевшегося неосторожность пустить корни в его сухой почве с вкраплениями из розового мрамора. Каждый шиллинг, который Лоусон откладывал, работая по четырнадцать часов, растворялся бесследно. Каждый пенни, который он отщипывал от собственного здоровья, драя ночами полы и обжаривая кофейные зерна, пропадал между пальцами. Эйнард был величайшим оптимистом из всех людей, которых мне приходилось знать, но в то же время он был умным человеком и отлично понимал неутешительный язык гроссбухов. Он понимал, если дела не наладятся в самом скором времени, ему придется заколотить свою лавочку и позабыть о Редруфе. Вот тогда он и совершил свою главную ошибку. Обратился за покровительством к Князю Цепей.

Взгляд Уилла, бессмысленно исследовавший расстеленную перед ним салфетку, поднялся, упершись в Лэйда.

— К кому?

— К губернатору Мортлэйку, владетельному сеньору и покровителю Редруфа.

— К одному из Девяти Неведомых?

Лэйд брезгливо ковырнул вилкой пирог, разрушив тщательно уложенные слои.

— Именно так. Знаете, даже истовые кроссарианцы, посвятившие всю жизнь опасным эзотерическим практикам, обычно мало что могут сказать про его сиятельство Мортлэйка. Это один из самых молчаливых и скрытных правителей острова. У него нет свиты, нет глашатаев, нет жрецов и поклонников. Он воплощение Редруфа — холодный молчаливый призрак, безразлично наблюдающий за происходящим, но почти никогда не вмешивающийся. Жизнь простых смертных редко интересует его. И уж подавно он никогда не вмешивается в нее по собственной воле. Ну, за редкими исключениями. Обычно это люди ищут его расположения. И некоторые, к несчастью, проявляют в этом недюжинное упорство.

— Возможно, он считает их недостойными? — предположил Уилл осторожно.

— О нет. Это Почтенный Коронзон, хозяин Олд-Донована, болезненно аристократичен, Мортлэйку нет дела до чистоты крови. Если его что и заботит, так это верность слову и долгу. Жаль только, его представления об этих вещах порой слишком сложно устроены, чтоб быть понятыми его паствой…

— Значит, ваш приятель заключил с ним сделку?

— Губернатор Мортлэйк не заключает сделок, он не торгаш. Вам не приходилось видеть его сакральных изображений? Нет? Этакий конкистадор в проржавевших доспехах, украшенных обрывками цепей, восседающий на троне из кости и стали, с серебряными как ртуть глазами… Мертвый рыцарь, бесстрастно взирающий на копошение жизни у своих ног, способный превратить человека в щепотку золы одним только взглядом… Нет, Князь Цепей не ищет сделок. Но иногда, говорят, он одаривает своим покровительством тех, кто сумел привлечь его внимание. Несчастный Эйнард. Какие-то скользкие знакомые из Клифа нашептали ему, что если вверить Мортлэйку свою судьбу, это устранит многие трудности и проблемы с жизненного пути. И он решился на отчаянный шаг. Он знал, что я занимаюсь всякими темными оккультными делишками, хоть и не знал их сути, но, верно, слишком боялся, что я отговорю его от этой выходки. И сделал все сам. Как умел. Ритуал был примитивен и груб. Отрубленные куриные лапы, ржавые звенья цепи, пробитые монеты… Эйнард ни черта не смыслил в этом деле, в отличие от ресторанного. Однако, как я уже говорил, Мортлэйк не щепетилен по части канцелярских деталей и крючкотворства. Видимо, он счел условия приемлемыми. Принял Эйнарда Лоусона под свое покровительство.

— Звучит… зловеще.

— Вы так полагаете? — Лэйд надеялся, что ему удалось изобразить искреннее изумление, — Вам ли опасаться Девятерых Неведомых, Уилл? Ведь по своей сути они — смотрители и садовники Эдемского сада, а значит, в вашем представлении должны быть по меньшей мере архангелами!

Однако если он надеялся вывести Уилла из состояния душевного равновесия, то неверно выбрал способ — Уилл не вспыхнул, как это обыкновенно бывает с задетым за живое человеком, лишь неохотно качнул головой.

— Библия — великая книга, мистер Лайвстоун, но все же лишь книга, бледное, бесконечно искаженное и запутанное Слово Господне. Изображенный там Эдем сродни примитивному оттиску — словно в невероятной сложности форму поместили чересчур грубую бумагу, к тому же неверно подобрав чернила. Истинный Эдем — это Сад Жизни, а не медовое болото. В нем есть место всему, что произрастает в человеческой душе, от восхитительных цветов до ядовитых корней…

— Ну что ж, — Лэйд недобро прищурился, — Тогда я, с вашего позволения, продолжу.

— Конечно, мистер Лайвстоун. Я весь во внимании.

— Возможно, Эйнард и сам не предполагал, что перемены к лучшему не заставят себя ждать. Он не был убежденным кроссарианцем, для него все эти ритуалы были сродни полинезийским дикарским штучкам, сплошное суеверие, чуть ли не шаманизм. Но правду говорят, будто внутри у каждого из нас живет дикарь. Кроме того, отчаянье лишило его привычного душевного равновесия, вынудив на этот шаг. Но он все равно не ждал того, что Мортлэйк в самом деле переменит его жизнь.

— О. И как же?

— На следующий же день два ресторана, расположенных по соседству с его неброской кофейней, впервые за много лет не распахнули дверей. В одном из них выживший из ума повар намедни сыпанул во французский луковый суп крысиной отравы, что не лучшим образом сказалось на популярности заведения. В другом и вовсе случилась какая-то пьяная поножовщина, так что единственными его посетителями на долгое время оказались господа в полицейских мундирах. В крохотную кофейню Эйнарда нежданно хлынул поток посетителей. За какой-нибудь день он сбыл месячный запас кофе, а касса впервые за все время не смогла закрыться — слишком много серебра оказалось набито в ее брюхо.

— Недурно!

— Спустя неделю не открылся еще один тамошний ресторан — кто-то из официантов, как выяснилось, украдкой торговал из-под полы рыбой. Достаточно было крысам полковника Уизерса нанести туда один-единственный визит, и ресторан превратился в подобие чумного корабля — мало кто желал переступить его порог. Выручка Эйнарда, и без того обильная в последнее время, в тот день удвоилась.

— Возможно, случайность.

— Возможно. Но с того дня случайности окружили его сплошным кольцом, и все — исключительно приятного свойства. Вздумав починить ветхий пол в своей кофейне и сняв старые доски, Эйнард обнаружил в подполе невесть когда и кем спрятанные золотые луидоры^[74] — добрых полдесятка. И, словно этого мало, вообразите себе, какой-то рассеянный банкир забыл в его кофейне два фунта новенькими ассигнациями!

Уилл улыбнулся, отчего его лицо потеплело, точно на него упал отблеск золотых монет.

— Потрясающее везенье!

— В ту пору он тоже так думал. Эйнард и думать забыл про эту смешную сделку с куриными лапами, он вообразил, будто своим терпением и верой в успех преломил череду неприятностей, пролив на себя тем самым золотой дождь удачи. Несчастный. Все только начиналось.

Уилл поежился, перестав улыбаться.

— Ну, если дело пошло таким образом, не вижу, отчего бы ему горевать… Я, например, никогда не находил двух фунтов ассигнациями.

Лэйд вытащил пальцами из салата яблочную дольку, откусил от нее половину и сплюнул обратно в тарелку.

— Через неделю его младший сын, которому не исполнилось и года, опрокинул на себя огромный кофейник, полный кипящего кофе.

Уилл резко выпрямился на своем стуле, стиснув зубы.

— О Господи.

— Эйнард отдал бы половину жизни, чтобы спасти его, но тут ничего не могли поделать даже лучшие врачи острова, ожоги были слишком тяжелы. Ребенка вскоре похоронили. Эйнард осунулся, враз постарел лицом, но все же смог выдержать удар судьбы. В этом ему помогала его мечта, которая сдвинулась с мертвой точки под скрип ржавых рельс, на которых простояла долгие годы. Точно локомотив, в топке которого впервые разожгли пламя. Видели бы вы его глаза в тот миг, когда он высчитал, что его текущий капитал может позволить ему погасить все взятые кредиты и позволить расширение дела. Они светились от счастья. Его жизнь не просто изменилась, она наконец обретала смысл. Он вдруг почувствовал ее вкус — истинный вкус жизни, а не того полубедного существования, которое он влачил все эти годы. Представьте, что человека, который много лет грыз черствую сырную корку, угостили отличным прожаренным бифштексом. Вот и на лице у Эйнарда было такое же выражение. Блаженство голодающего, впервые ухватившими зубами кусок мяса. Упоение. Восторг.

— Вполне могу разделить его чувства, — рассудительно заметил Уилл, — И даже очень.

— Кто из нас обладает способностью насытиться первым же куском? Даже начав жевать, мы испытываем голод, голод, который утихнет лишь к тому моменту, когда подадут кофе и десерт. И чем дольше мы сдерживали себя, тем сложнее подавить этот голод. Жаль, я слишком поздно распознал этот знакомый мне блеск в его глазах…

— Что было дальше?

— Еще через неделю его супруга выиграла пять фунтов стерлингов в лотерею, случайно взяв на сдачу билет. Однако радость длилась всего два дня — на той же неделе его шурин угодил под омнибус где-то в Майринке, который перемолол все кости в его теле, точно мельничными жерновами. Что ж, оставалось утешаться тем, что похороны съели меньше, чем было заработано. Но не успели они снять с зеркал траурную драпировку, как на дом Лоусонов вновь обрушилась негаданная удача — оказывается, фискальные агенты по какой-то банковской ошибке в течении нескольких лет удерживали больше налогов, чем следует, и разница была ему возвращена с извинениями. Первой покупкой, которую ему довелось совершить на эти деньги, стал протез для его десятилетнего сына. Играя с прессом для кофе, тот лишился руки.

— Подумать только. В жизни не слышал, чтоб на человека обрушилась такая череда везенья и невезенья одновременно!

— В скором времени это превратилось в непрерывную бомбардировку. Должник, о котором Эйнард давно забыл, вдруг появлялся на горизонте и выплачивал всю задолженность до последней монетки с учетом издержек и опоздания. Его сестра, в жизни не покидавшая острова, подхватила какую-то жуткую форму желтой лихорадки и скончалась в каких-нибудь два дня. Местечко, которое он собирался арендовать под будущий ресторан, вдруг уходило ему в руки с огромной скидкой — нелепая опечатка в договоре. Его старший сын, споткнувшись на улице, сломал себе шею и скоропостижно скончался.

Уилл стиснул пальцами подлокотники стула.

— О Боже, — только и пробормотал он, — Какой кошмар.

— Это длилось долго, несколько месяцев. Увы, к тому моменту я был чертовски занят собственными… изысканиями и редко мог позволить себе заглянуть к Эйнарду, да он и сам уже не отличался большой разговорчивостью, как прежде. Но все же я видел происходящие в нем изменения. Он куда реже улыбался, часто застывал на месте, без всякого выражения глядя в окно, вздрагивал от резких звуков, стал иногда выпивать. И его глаза… Такие глаза я иногда вижу у голодных посетителей за обеденными столами, которые, мучимые голодом, хлебают раскаленный суп или пытаются проглотить кусок только что испеченной, еще шипящей жиром, котлеты. В глазах у них стоят слезы, но сквозь эти слезы виден голодный желтый блеск.

— Сейчас мне и верно стало жутковато.

Лэйд безжалостно разворошил вилкой запеченный с румяной корочкой пирог, превратив конструкцию, способную изящностью поспорить с Собором Святого Петра, в беспорядочное месиво из теста и цукатов.

— Знаете, Уилл, гораздо проще отказаться от еды, даже если живот подводит от голода, чем, отведав кусок, отодвинуть от себя тарелку. Поверьте, это доподлинно известно всем толстякам вроде меня. Так уж, наверно, устроен человек. Съев кусок, он алчет второго. Отведав холодных закусок, нетерпеливо тянется рукой к десерту. Еда не утоляет голод, лишь подстегивает его. Бедный Эйнард сам загнал себя в ужасное положение. Сделал первый глоток, не подумав, чем будет оплачивать счет. А потом было уже поздно.

— О…

— Он выигрывал в лотерею и на скачках. Кажется, он выигрывал вообще везде, где по случайности делал ставку. Его племянницу освежевал прямо на улице какой-то безумец, объевшийся рыбы и вообразивший себя акулой. Эйнард с удивительной легкостью сделал несколько важных знакомств среди банкиров Редруфа, открывших перед ним удивительные финансовые перспективы. Его кузену лошадь проломила копытом голову. Рискнув несколькими фунтами, он прикупил себе немного акций — спустя две недели несколько случайных биржевых сделок и одно кораблекрушение принесли ему по двадцать монет с каждой вложенной. Днем позже его старшую дочь изнасиловали какие-то моряки из Клифа.

Уилл покачал головой.

— Воистину, страшная участь.

— Когда у меня наконец выпала возможность с ним повидаться, я едва узнал Эйнарда. Он был тощим, болезненно вздрагивающим сорокалетним стариком. Но у него было уже два ресторанчика в Редруфе и он присматривался к третьему. В глазах его, полных животной тоски, был заметен голодный волчий блеск. Как у человека, уписывающего вкуснейший пирог с земляникой, но боящегося, что тот исчезнет прямо у него в руках.

— Могу себе представить, — выдавил Уилл, — Ужасная, ужасная участь!

— Он попросил меня о помощи. «Эй, Лэйд, — сказал он, силясь улыбнуться той улыбкой, что я помнил, но которая выглядела чужой на его изменившемся лице, как сладкий крем на черством трюмном сухаре, — Говорят, ты разбираешься во всяких кроссарианских штучках… Я… Знаешь, мне кажется, дело зашло слишком далеко. За последний год я потерял трех детей. Моя жена повредилась в уме и едва меня узнает. Отец подхватил брюшной тиф и, говорят, на последнем издыхании. Племянник на прошлой неделе вскрыл себе вены. Я… Я хочу попросить пощады».

— И он обратился к вам? — удивился Уилл, — Я думал…

— Что Бангорский Тигр может быть лишь убийцей или охотником? — Лэйд с усмешкой рассек столовым ножом исходящую ароматным паром сосиску, но есть не стал, лишь разметал куски по тарелке, — О нет. Я много лет исследовал остров, это вам известно. Каждый дюйм проклятой левиафановой туши, чтоб знать, куда всадить наконечник гарпуна. Мне приходилось бывать охотником, но приходилось и дипломатом. Что уж там, были у меня и куда более неприятные ремесла. Но глядя в лицо человека, который когда-то звался Эйнардом Лоусоном, я не смог отказать. Не стану рассказывать вам, чего мне стоили попытки найти в водовороте Нового Бангора тень той сущности, что принято называть Мортлэйком, Князем Цепей. От некоторых деталей вы, полагаю, утратите и без того неважный аппетит. А некоторые знакомства той поры я сам предпочел забыть, как страшный сон. Сейчас я бы уже не рисковал своей жизнью столь безрассудно, но тогда… Тогда я добился своего.

Глаза Уилла расширились.

— Вы встретились с самим Мортлэйком?

— Господи, нет! — вырвалось у Лэйда, — Если губернаторы Нового Бангора и существуют на самом деле, никто не может похвастать тем, что видел их воочию. Скажем так, путем разнообразных и крайне отвратительных практик я нашел способ прочитать его волю. Волю Князя Цепей, взявшего Эйнарда под свою опеку. Я понял, чего он хочет. На следующий день, зияя свежими прорехами в своей тигриной шкуре, я рассказал об этом Эйнарду. «Хорошая новость, приятель, — сказал я ему, силясь не стучать зубами, — Кажется, вы можете избавиться от покровительства Мортлэйка. Для этого, правда, придется заплатить цену, но, с учетом вашего положения, старина, эта цена не кажется мне чрезмерной». У него загорелись глаза. Лишившийся спокойствия и сна, терзаемый десятками напастей, этот человек богател не по дням, а по часам, но с каждым днем все сильнее походил на ожившего мертвеца. Каждый заработанный фунт словно превращался в пиявку, высасывающую его изнутри, подтачивающую некогда здоровое и сильное тело. «Выкладывайте, Чабб! — воскликнул он нетерпеливо, — Клянусь, я заплачу все до последнего пенни, сколько бы он ни попросил, чеком или монетой!».

Лэйд придвинул к себе блюдечко с миндальным бламанже. Без сомнения, штатный патисье^[75] «Эгерии» превзошел сам себе, сооружая этот десерт. Многослойный, украшенный шоколадной пудрой и апельсиновой цедрой, он горел мягким внутренним светом, точно изысканное украшение, возвышающееся в центре тарелки. Лэйду даже стало его жаль. Но рассказ требовал продолжения.

— «Чтоб выйти из-под покровительства Мортлэйка, вам придется отдать ему все, что получили», — сказал я Эйнарду, — Все, полученное вами с тех пор, как вы протянули ему руку, вплоть до последней медяшки. Таковы его условия. И я достаточно хорошо знаю Князя Цепей, чтоб утверждать — торговаться он не станет». Эйнард растерялся. Лицо его в ту минуту было похоже на корку лежалого маасдамского сыра — сплошные белые и желтые пятна. «Но Чабб… — пробормотал он, — Это не вернет мне все то, что я потерял? Я говорю о своей несчастной семье — об искалеченных и погибших детях, о бедной жене, о прочих…» «Не вернет, — сказал я, быть может, резче, чем следовало, — Мертвые останутся мертвы, калеки не обретут здоровья, а безумцы — здравомыслия. Все эти люди заплатили свою цену за сделку — вашу сделку, Эйнард. Обеспечили вам покровительство существа, к которому вы имели неосторожность обратиться. Однако в ваших силах спасти тех, кого эта участь еще не коснулась. Подумайте об этом. Мне кажется, это подходящие условия. Других вы не дождетесь».

— И он…

Лэйд молча раздавил бламанже десертной ложкой. Мягкий крем потек наружу, превратив изысканный десерт в бесформенную слизкую кляксу. Отвратительно. Настоящее преступление против кулинарии и вкуса. Но Лэйд заставил себя усмехнуться, размазывая крем по тарелке.

— Я уже говорил вам, Уилл. Чревоугодие — это не просто желание набить свой живот. Это тлетворная слабость духа, которая разъедает душу изнутри, не позволяя отказаться от сочного куска, пусть даже в ущерб настоящему и будущему, пусть даже в ущерб собственной бессмертной душе. К своему несчастью, Эйнард был подвержен этому греху. Он попытался торговаться. Со мной, будто я был доверенным лицом Князя Цепей. Предложил двести фунтов стерлингов отступных. Потом триста. И даже пятьсот. Безумец. «Эйнард, — очень холодно сказал я ему, — Кажется, вы все еще не поняли, с какой силой заключили договор. Губернатор Мортлэйк — это не благотворительный фонд и не ростовщик, который довольствуется парой звонких монет. Он хочет вернуть обратно все. И, ради вашего блага, я бы так и поступил». «Ладно, — он стиснул зубы, — Если этот мерзавец хочет платы за свои услуги, я не постою за ценой. Тысячу фунтов!» Я не поверил своим ушам. Обретя возможность снять с себя душившее его проклятье, он пытался торговаться с дьяволом, пытаясь выгадать себе лучшие условия! Он не понимал. Не хотел понимать. А я выглядел глупо, пытаясь ему объяснить. В конце концов я бросил эту затею, оставив его пьяно рыдать в одиночестве. Он вспоминал свои юношеские мечты. Чистые скатерти. Запах сдобы.

— Он… Полагаю, он в некотором смысле повредился в уме?

Лэйд задумчиво коснулся ложечкой бесформенной кремовой кляксы в своей тарелке.

— Нет. Это другое. Здравый разум не отказал ему. Им завладел грех чревоугодия. Начав есть, тяжело отказаться от следующего куска. Увлекшийся едок знает, что каждый съеденный кусок сверх утоленного голода не пойдет ему во благо. Отложится тяжестью в животе, образует лишнюю строку в ресторанном счете, притупит подвижность и интерес. Однако он ест. Не по необходимости, а всего лишь поддавшись упоительно животной страсти поглощать. Отказавшись от покровительства Князя Цепей, Эйнард потерял бы все, чем жил. А все, что он потерял, пришлось бы списать, говоря языком лавочников, в безвозвратные потери. Он был сродни пловцу, который, переплывая реку с сильным течением, не отваживается повернуть обратно, с трудом достигнув середины, напротив, считает, что в его положении проще будет плыть до противоположного берега.

— Значит, он не вернул Мортлэйку всего, что причиталось?

— Не вернул, — согласился Лэйд, — Вместо этого он попытался задобрить Князя Цепей, хоть это было так же нелепо, как задобрить черную чуму. Эйнард занялся меценатством, списывая немалые деньги из своих доходов на неимущих и сирот. Говорят, подчас выписывал нищим такие чеки, что те в одночасье превращались в богачей. Учредил стипендию для одаренных подростков, открыл две богадельни, сиротский приют, благотворительное общество… Нелепые, никчемные попытки. Так тучный обжора пытается найти компромисс с собственной совестью, урезая порции или заказывая постную курятину вместо жареной свинины.

— И… как он?

— Эйнард Лоусон? В полном порядке. Насколько я знаю, он сколотил один из самых больших капиталов на острове. В одном только Редруфе у него не меньше шести роскошных ресторанов, в придачу он владеет несколькими гостиницами и по меньшей мере одним банком. Более того, со временем он вложился в угольный бизнес и, поговаривают, поднял только на этом не меньше миллиона фунтов. Еще у него есть интересы в торговле тростником и копрой, добыче алюминия, страховом деле…

— Я имел в виду не это, мистер Лайвстоун. Как он?

Лэйд промокнул губы сложенной салфеткой. Он не испытывал сытости, полагающейся человеку, закончившему трапезу. Напротив, он был еще более голоден, чем когда садился за стол. Но вместе с тем он ощущал удовлетворение. Все было сделано правильно.

— А как может чувствовать себя человек под покровительством дьявола? Мистер Лоусон ныне — почтенный вдовец. Бездетный. Он разбит параличом и почти не двигается, но это, надо думать, не причиняет ему излишне много проблем — у него хватает слуг. После удаления раковой опухоли и большей части желудка он почти не может нормально питаться, весь его рацион составляют протертая каша и вода. Говорят, он еще способен слабо видеть одним глазом, но даже на счет этого нет уверенности — он редко узнает окружающих. А еще говорят, что его немощное тело покрыто гниющими язвами и не засыхающими струпьями, а кости в нем такие хрупкие, что не силах выдержать собственного веса. И все же этот благородный джентльмен остается меценатом в душе. Щедро одаривает золотом благотворительные общества, утверждает стипендии в свою честь, охотно жертвует на искусство. Еще более щедр он по отношению к своим прежним приятелям, среди которых по какой-то прихоти значусь и я. Для мистера Лайвстоуна открыта бессрочная кредитная линия во всех его заведениях. Я мог бы бесконечно жить в лучших номерах его гостиниц, питаться как герцог и не платить за это ни единой монеты.

— И вы не пользуетесь такими благами? — недоверчиво спросил Уилл.

Лэйд отодвинул от себя испачканную тарелку. За последние полчаса он больше уничтожил еды, чем съел, и теперь перед ним на столе простиралась панорама, больше напоминающее поле битвы. Картина, на которую, без сомнения, не смог бы взглянуть без слез мистер Хиггс. Растерзанные куски пирогов и надкусанные трюфеля. Раздавленные пирожные и безжалостно препарированные блюда. Небрежно обгрызенные кости и разломанные куски хлеба. Пятна соуса на скатерти и горчичные кляксы. Это выглядело отвратительно — так, точно тут пировала стая стервятников-грифов, а не обедал джентльмен. Но Лэйд осмотрел стол с полным удовлетворением от проделанной работы, несмотря на сосущую пустоту в желудке.

— Отчего же, пользуюсь. Раз в месяц я обедаю здесь, в «Эгерии». Нарочно заказываю самые дорогие и изысканные блюда, даже тогда, когда у меня нет аппетита или мучает изжога. Но редко откусываю больше, чем по одному разу от каждого куска. Я остаюсь голодным, даже когда снимаю с шеи салфетку.

Непонимающий взгляд Уилла скользнул между тарелок с изувеченными произведениями кулинарного искусства. Кружа вокруг них, он точно пытался что-то обнаружить, но натыкался лишь на обгрызенные оливки, куриные кости и кожуру.

— Но какой в этом смысл, мистер Лайвстоун?

Лэйд внимательно посмотрел ему в глаза.

— Чтобы помнить, Уилл. Помнить то, о чем забыл бедняга Эйнард. Иногда животная страсть начинается с самых чистых помыслов, а черта, отделяющая их, может быть тонкой, очень тонкой. Как складка на хорошо выглаженной льняной скатерти.

Уилл молча ковырнул вилкой гренки по-валлийски. Поздно, конечно, золотистый сыр на них давно превратился в твердую корку цвета ржавчины. Едва ли это сильно его расстроило — сейчас он не походил на человека, мучимого голодом. Скорее, на глубоко задумавшегося человека, которому надо чем-то занять руки.

— Я захожу в «Эгерию» не для того, чтоб набить брюхо. А для того, чтобы посмотреть на чистые скатерти и втянуть в себя сладкие ароматы — как когда-то Эйнард Лоусон. Напомнить себе, к чему может привести соблазн, если сил души не хватает для того, чтоб сдерживать его в узде. Впрочем, на моей фигуре эта метода, кажется, отражается не лучшим образом. Пожалуй, надо перестать обедать по три раза на дню в «Глупой Утке»…

Уилл выглядел разваренным и бледным, как кусок капусты в супе. Однако когда Лэйд поднялся на ноги, попытался встать вслед за ним.

— Куда это вы? — осведомился Лэйд, прищурившись.

— Я… За вами, конечно. Наше путешествие, оно…

— На сегодня закончено. Не знаю, как вы, а я ощущаю себя так, точно обошел всю Азию вместе с войском Александра Македонского, а голова гудит от жары. Доктор Фарлоу прописал мне после обеда стакан шерри и два часа спокойного сна, а я привык доверять современной медицине и ее методам. Приходите в мою лавку завтра с утра — и мы с вами продолжим с того места, где остановились. Впрочем, если мое общество кажется вам излишним и вы желаете досрочно выполнить свою часть договора…

Портмоне с готовностью скользнуло в подставленную Лэйдом ладонь. Выползло на свет, тяжело ворочаясь и скрипя кожей. И хоть вес крохотного бумажного листка, лежавшего там, совершенно не ощущался, Лэйд отчего-то отчетливо почувствовал его, этот аккуратно сложенный листок. Так, что невольно стиснул пальцы, будто опасаясь порезаться о его бритвенно-острые края.

Уилл осторожно опустился обратно на стул.

— Вы хотите знать, готов ли я покинуть Новый Бангор?

— Да. И полагаю, ваш кумир, мистер Данте, тоже счел бы за лучшее убраться восвояси, если бы только знал, где в аду можно вызвать кэб.

— Или же он просто искал, где можно купить недорогую открытку с живописным видом, чтобы послать любимой тетушке, — в тон ему ответил Уилл, но шутка получилась какой-то вялой, как увядший бутон скомканной салфетки, лежавший на тарелке.

Лэйд ощутил, как в пустом желудке скапливается тяжелая горечь, словно последние полчаса он пробовал не изысканные кушанья «Эгерии», а один только тухлый лярд.

— Уилл?

Уилл провел пальцем по скатерти осторожную черту. Точно та была холстом, на котором он должен был обозначить контуры будущего рисунка.

— Мы прошли всего три круга, мистер Лайвстоун. Я… думаю, мне суждено еще многое увидеть за оставшееся время.

— За сегодня вы увидели и услышали более чем достаточно, — возразил Лэйд, пытаясь придать голосу внушительную мягкость, всегда удавшуюся ему в общении с покупателями, — Не испытывайте судьбу, Уилл, иначе сами не заметите, как ваш плотоядный Эдем сожрет вас и обсосет косточки. Поверьте, вам не захочется встретить те чудеса, которые таятся на его сумрачных тропинках. Потому что это злые чудеса. Они свели с ума и уничтожили больше людей, чем вы в силах вообразить. Решайтесь, Уилл. И заслужите искреннее рукопожатие Бангорского Тигра.

Уилл молчал, ковыряя пальцем скатерть — то ли рисовал, воображаемые линии, то ли просто не знал, чем занять руки.

— Извините, мистер Лайвстоун, — наконец произнес он.

Лэйд кивнул и молча спрятал портмоне обратно в карман. Осторожно, как прячут гранату с уже вкрученным запалом.

— Значит, до завтра? — уточнил он, разворачиваясь в сторону выхода.

— До завтра, мистер Лайвстоун, — покорно произнес Уилл, пряча от него глаза, — И… спасибо за ваши услуги.

Лэйд усмехнулся ему на прощанье, хоть и сомневался, что его улыбка будет замечена.

— Не беспокойтесь. Мои услуги оплачивает Канцелярия.

* * *

В лавку он успел как раз вовремя для того, чтоб помочь Сэнди выдержать вечерний наплыв посетителей. Правда, сперва пришлось запереть в подвале Диогена — от жары тот сделался буен и причинял много хлопот. Он вновь взялся воображать себя шварцвальдским лесорубом, поэтому вместо того, чтоб помогать в торговле, пьяно шатался по лавке, налетая на посетителей, и горланил старые военные песни по-швабски^[76]. Мужчин он приглашал в ближайший паб «раздавить стаканчик», а замужних дам осыпал такими скабрезными комплиментами, что Лэйд счел за лучшее изгнать его из зала до конца дня.

Работа не отвлекала Лэйда от мыслей, напротив, ему проще думалось, когда руки совершали привычные, отточенные годами действия. Он взвешивал кому-то сахарный песок, перевязывал пакеты, улыбался постоянным покупателям, рассуждал о завтрашней погоде и интересовался здоровьем кузины Лизабет, и все это время где-то в невидимом русле сознания текли мысли — острые и тяжелые, как пласты сходящего во весне льда.

Прежде всего, стоило признать то, что признавать отчаянно не хотелось. Может, этот Уилл и был не в меру восторженным молокососом, начитавшимся Святого Писания и вообразившим себя не то вторым сэром Франклином^[77], исследователем несуществующих континентов, не то вторым Джонатаном Эдвардсом^[78], да только кишки у него оказались покрепче, чем он ожидал. Прямо скажем, удивительно крепкие кишки для юного фантазера, гораздого лишь пачкать холсты.

Каждый раз, стоит мне как следует надавить, он цепенеет и замыкается, подумал Лэйд, и я это отчетливо ощущаю. Как ветка, которую берут на излом и которая достигла предела заложенной прочности. Однако хруста все нет. Она не ломается, эта проклятая ветка, даром что пальцы уже саднят от засевших в них заноз…

Он не безумец, теперь это уже видно совершенно отчетливо. Да, он кажется человеком не от мира сего, по всей видимости, с болезненным и странно устроенным воображением, однако он более здравомыслящ, чем многие в Хукахука.

Возможно, я с самого начала выбрал неверную тактику, подумал Лэйд, взвешивая в руках банку консервированных ананасов, кажущуюся сейчас увесистым трехдюймовым артиллерийским снарядом. Вместо того, чтоб гонять его по городу, мне следовало отвести его на собрание Треста, подговорив Маккензи, Торвардсона, Атчинсона и О’Тума, чтоб те хорошенько накачали его самыми жуткими и мрачными историями из всех, что они когда-либо слышали или были способны выдумать. Черт возьми, к тому моменту, когда со своей частью закончил бы О’Тум, этот самоуверенный молокосос уже был бы белее, чем девонширская глина^[79], а уж когда в дело вступил бы Маккензи…

Нет, понял он минутой позже, тщательно отмеривая на аптекарских весах три унции соды, пожалуй, это было бы глупой затеей. Может, Уилл и выглядит неоперившимся птенцом, едва вывалившимся из каменного лондонского гнезда, но желудок у него достаточно крепкий, чтоб переваривать гвозди. Впрочем, дело не в желудке, дело в…

«Дело в том, что для него Новый Бангор — это не чудовище, как для меня, — подумал Лэйд, распечатывая ящик с галетами, — Для него это в самом деле нечто вроде Эдема. Мира, что возник одновременно с материей и светом, управляемого разнонаправленными энергиями первобытного хаоса, которые еще не успели стиснуть законами физики, загнать в прокрустово ложе логики, морали, целесообразности и химических формул. Для него Новый Бангор — это дикий темный лес, в который он сбежал из окна своей лондонской школы, устав от узкого в плечах пиджака, скрипа мела и запаха учительского пота. Для него это прогулка — восхитительная и пугающая одновременно. Он просто не сознает, что это такое — провести всю жизнь в этом лесу…»

В четыре часа пополудни в лавку забрел Скар Торвардсон — искал компанию, чтоб распить бутылочку какой-то особенной абрикосовой настойки, но Лэйд вынужден был ему отказать.

— Сам видишь — работа, — он развел руками, — Кроме того, у меня к вечеру котелок совсем не варит из-за жары. Голова раскалывается.

Последнее не было ложью. Долгая прогулка под палящим солнцем не казалась ему утомительной, пока он был в обществе Уилла, он даже ощущал в ногах давно позабытую легкость, но стоило вернуться в лавку, как сделалось очевидным — платить за собственную опрометчивость все же придется. Сердце стучало как-то вяло и неуверенно, точно прокачивало по венам не кровь, а кислую молочную сыворотку, по всему телу разлился липкий анисовый холодок, а перед глазами, стоило их прикрыть, тянулись бледно-зеленые тающие звезды.

Этот климат не создан для белого человека, подумал Лэйд. Но ничего. Он еще будет вспоминать его с ностальгией, кутаясь в теплое одеяло, когда стылые лондонские туманы разбудят в его старых ломких костях тяжелую, как раскаленные свинцовые грузила, подагрическую боль. Он набьет трубочку, нальет в стакан крепчайший грог, горячий, как адские костры, и будет вспоминать эту жару — удушливую тропическую жару острова, который никогда не существовал в природе…

Лэйд поморщился — предоставленные собственной воле пальцы, воспользовавшись моментом, успели нашкодить — перепутали этикетки сливового джема и консервированных устриц, заботливо надписанные смешливым, с кокетливыми рисками, почерком Сэнди.

Наверно, тяжелее всего будет избавиться от въевшегося под кожу загара. Не такого смоляного, как тот, что украшает докеров и фабричных рабочих и не благородного цвета старого книжного переплета, скорее, золотисто-серого, как скорлупа печеных орехов. Новым знакомым придется рассказывать, что он провел несколько лет в Гамильтоне или Окленде^[80] — служил приказчиком на плантациях тростника или разъезжим торговым представителем по продаже лошадиных шкур…

«Нет, — скажет он этим приятелям, беспечным лондонским гулякам, не выползающим из клубов, набравшись портвейна, — на самом деле я был тигром. Да-да, Бангорским Тигром — никогда не доводилось слыхать? Нет? Непростая работенка, скажу я вам, но я занимался этим двадцать пять лет, вот так вот! Я видел полковника Уизерса вот этими собственными глазами и, вообразите себе, уцелел рассудком. Я сталкивался с Паточной Леди, обходящей свои владения — и даже перекинулся с ней парой слов. Я видел смертное воплощение Монзессера… Что? Кто все эти люди? Никогда не слышали? Да пустое, старые знакомые, ерунда, одним словом. Давайте-ка лучше обсудим, джентльмены, каков нынче шанс у престонских разбойников оформить второй «золотой дубль» в своей истории^[81]…»

Когда-то мысли о Лондоне помогали ему найти силы, чтобы продлить затянувшееся существование, подновить тигриные полосы на впалых отдышливых боках. Когда-то они обладали способностью унимать боль, точно мазь, которой он смазывал воспалившиеся душевные рубцы. Однако с тех пор прошло много времени, теперь эти мысли были не столько целительной мазью, сколько густым варом, которым он обрабатывал трещины. Скорее, дело привычки, чем насущная необходимость. Его Лондон, тот Лондон, воздухом которого он дышал, существовал так далеко, что мог существовать на орбите самой удаленной звезды или не существовать нигде вовсе. Он, тот Лондон, уже забыл Лэйда Лайвстоуна — точнее, никогда и не знал человека с таким именем. А имя человека, которого знал, не произносилось никем уже долгие годы. Иногда ему казалось, что он и сам забыл его, это имя…

Собственным мыслям тоже опасно было доверять. Подобно своевольным пальцем, они норовили оставить бесплотный Лондон, чтобы устремиться в другую сторону, к тому, что точило и гнело их последнее время, лишая покоя и отдыха. Точно охотничья свора в погоне за юркой лисой.

Почему Новый Бангор стремится избавиться от гравёра Уильяма?

Может ли так быть, что Его, всесильного тирана, властвующего над материей и временем, уязвляет этот самоуверенный тип, проникший в его царство, но отказывающийся преклониться перед хозяином? Нет, подумал Лэйд, в высшей степени сомнительно. Он не из тех чудовищ, которые склонны испытывать уважение к противнику, пусть даже такому нелепому и жалкому, как Уилл.

Если бы Он ощущал себя уязвленным, скорее, напротив, испытал бы охотничий азарт. Оставил Уилла в заключении на многие годы, испытывая на нем, как на Лэйде Лайвстоуне, свои новые игрушки. Терпеливо подбирая ключи, чтобы рано или поздно добиться своего. Найти в его душе неизбежную слабину — и запустить в нее острые когти. Однако вместо этого Он спокойно позволяет дерзкому наглецу улизнуть с острова через какой-нибудь месяц? Нелепо, непонятно, бессмысленно.

А может… Не обнаружив пищи, мысли принялись терзать друг друга, точно остервеневшая собачья свора.

Может, мысль изгнать Уилла из проклятого всем сущим Эдема принадлежит не Ему? А кому тогда? Канцелярии? Абсурд, конечно, но… Что, если крысы полковника Уизерса затеяли какую-то самостоятельную игру втайне от своего покровителя? Но если так, в чем их выгода? И в чем подвох?

Если на то пошло и Канцелярия вознамерилась отправить Уилла восвояси, в ее распоряжении было бесчисленное множество способов это сделать. В конце концов, заковать в кандалы и отправить в Клиф под конвоем, как беглого каторжника. Разве нет? Но вместо этого полковник Уизерс совершает нечто странное — сперва сам неделю выполняет роль гида, потом и вовсе перекладывает свои полномочия на Лэйда — человека, которого при всем желании невозможно считать союзником Канцелярии.

Ловушка? Дьявольский фокус? Бессмысленный финт?

Лэйд приложил ко лбу консервную банку, чтоб холод металла унял эти дребезжащие, шрапнелью засевшие в подкорке, мысли. Он получит свой билет. Неважно, в чем заключен подвох, в какие крысиные игры играет Канцелярия, он, Лэйд Лайвстоун, получит свой билет и…

— Чабб!

— А?

— Вы в порядке?

Он отнял ото лба консервную банку и лишь тогда заметил златокудрую и немного взъерошенную голову мисс Ассандры Прайс поверх никелированного кассового аппарата. В запасе у Сэнди значились улыбки самой разной номенклатуры, от небрежных, служащих для общения суличными мальчишками, до задумчивых, которые не предназначались никому, кроме нее самой в отражении оконного стекла. Однако эта улыбка была другой, не из числа тех, что предназначены для ежедневного обихода — неуверенной и тревожной.

— Ноет голова, — пожаловался Лэйд, отставив банку («Консервированный горошек с солью и пряностями. Братья Саспенс, полноправное торговое представительство. Вес с банкой — два с половиной фунта»), — А что? Я так скверно выгляжу?

Сэнди нахмурила лоб. Это короткое мимическое движение не вызвало складок на ее юном лбу, к которому прилипла крошечная веточка розмарина, похожая на миниатюрную рождественскую ель, лишь сдвинулись друг к другу пушистые пшеничные колосья ее бровей.

— Ну… Приблизительно как Пэдди Райан^[82], который вышел на бой против Пыхтящего Билли^[83] и дотянул до восьмого раунда, сэр.

— Я только разогреваюсь, — ухмыльнулся Лэйд, — Не обращай внимания и получше следи за рефери — этот мерзавец, кажется, подыгрывает…

Возможно, Сэнди тоже держала в уме каталог его улыбок. И та, которую он выбрал для этого случая, выглядела не лучшим образом.

— Я вижу, — она серьезно кивнула, — За последний час вы вместо чая сорта «луцнзин» взвесили мистеру Трауту две унции «ходзитя». А когда миссис Холоуэй сетовала вам на беспутного зятя, посоветовали ей отвести его к ветеринару, чтоб тот проверил зубы. Мне кажется, вам лучше отдохнуть, Чабб. До закрытия лавки каких-нибудь полчаса, я запросто справлюсь сама, идет? Приведу в порядок гроссбухи и закрою дверь.

Лэйд скрипнул зубами. Напоследок нервное утомление сыграло с ним еще одну злую шутку — глядя на миловидное лицо Сэнди, он на какой-то миг увидел на его месте другое. Схожих черт, но жутким образом изменившееся, напоминающее звериный оскал плотоядного суккуба — удлинившиеся острые зубы, сверкающие глаза, сведенные злой судорогой бритвенные когти…

Полуночная Сука. Черт возьми, не самая плохая мысль из всех тех, что посещали сегодня его ноющую голову. Она, без сомнения, коварна, смертельно опасна и находит удовольствие в боли, которую способна ему причинить. А еще она — плоть от плоти Нового Бангора. Не задержавшийся гость, как он сам, даже не подданная, а родная дочь этого адского отродья, исконный житель. Ей открыты те тайны, которые для него — лишь мечущиеся перед камином тени.

Что ж, можно попробовать… Как знать, если она окажется в добром расположении духа, что обычно ей не свойственно, то может проговориться. Полунамеком или знаком указать ему, заблудившемся в джунглях тигру, верное направление. Это было бы неплохо. У него в запасе осталось два дня и если Канцелярия в самом деле ведет какую-то хитрую игру — игру, в которой всеми лапами уже завяз мистер Лэйд Лайвстоун — не худо бы понять, по каким правилам она идет и кто выступает банкомётом^[84]…

— Мистер Лайвстоун? — судя по тому, как Сэнди прищурилась, его молчание не произвело на нее хорошего впечатления, — Вы ведь в порядке, да? Может, мне сходить за доктором Фарлоу?

— Нет, не стоит. Не обращай внимания — ерунда. Просто… Просто кое-что вспомнилось.

— Что?

— Один… Стишок.

Он запнулся, обнаружив, что не в силах выговорить последнюю строку. Слова застряли в зубах, точно обрывки колючей проволоки, он бессилен был исторгнуть их из себя, лишь резал дёсна и язык их непроизнесенным эхом.

Сэнди замерла с широко открытыми глазами. Глаза эти теперь казались не живыми и блестящими, а тусклыми и горящими холодным сланцевым блеском — точно не завешенные зеркала в большой, погруженной во мрак, комнате. Лэйд боялся заглянуть в них, чтоб ненароком не увидеть там собственное отражение.

Надо закончить. Произнести оставшиеся слова, чтобы призвать существо, томящееся внутри этого обмякшего, как тряпичная кукла, тела. Полуночная Сука не тешит собеседника иллюзией милосердия, как ее хозяин, она вечно голодна и зла, словно голодная гиена. Она не упустит возможности взять с Лэйда свою плату. Плату, за которую скорее всего придется расплачиваться Сэнди Прайс.

Лэйд стиснул зубы, пытаясь одеревеневшим языком вытолкнуть засевшие смоляным комом слова.

Он вновь купит спокойствие за ее счет. Уже не в первый раз. Не в последний. Что ж, не удивительно, что многие полагали его лучшим лавочником Хукахука — он всегда знал справедливую цену за товар…

Веки Сэнди затрепетали. Надо скорее произнести оставшиеся слова, чтобы…

— Пойман, убит и зарыт! — она рассмеялась, ловко скрыв этим смехом короткий приступ охватившей ее слабости, от которого едва не покачнулась на ногах, — Ну и ну! Не знала, что вы любите Киплинга, Чабб!

— Готовлюсь к конкурсу декламаторов, — пробормотал он, — На следующем заседании Треста мы решили схватиться в поединке и каждый подготовит стих согласно выпавшего жребия. Мне просто хотелось отрепетировать. И если вам это показалось нелепым, вам следовало бы отложить насмешки на потом — завтра вечером старик Маккензи будет декламировать монолог Офелии!

— Значит… — она осторожно смахнула пальцем розмариновую веточку со лба, отчего сразу стала казаться более серьезной, — Я имею в виду… Все в порядке?

— Конечно, — он улыбнулся, — Все в полном порядке, мисс Прайс. Уж вы-то должны знать — у старого Чабба всегда все в полном порядке.

Кажется, в этот раз ему удалось выбрать нужную улыбку.

Часть вторая

Глава 4

— Что это? — Лэйд с подозрительностью уставился на протянутый ему лист, — Письмо? Расписка? Вексель?

— Нет, — Уилл смущенно провел пальцем по верхней губе, точно приглаживал свои еще не успевшие вырасти усы, — Ничего такого. Просто… Честно говоря, вчера, когда я вернулся в номер, мне не спалось. Должно быть, слишком много впечатлений за день. Иногда это действует на меня сильнее, чем крепкий кофе. Взялся по привычке за краски, думал размять руку и… и вот. Что думаете?

— Что вы выглядите отвратительно бодрым для человека, страдающего бессонницей, — проворчал Лэйд, отгоняя ладонью зевок.

Этим утром Уилл заявился в «Бакалейные товары Лайвстоуна и Торпа» раньше назначенного, помешав Лэйду дочитать газету и лишив удовольствия от второй чашки кофе. Лэйд собирался всерьез отчитать его, однако обнаружил, что раздражение, которое он испытывает, вовсе не так сильно, как ему казалось.

Может, потому, что пятничное утро выдалось приятным и свежим, отличным от прочих на этой неделе. Пролетевший ночью над островом дождь не оставил после себя луж, однако смочил пересохший камень, освежив Хейвуд-стрит и заиграв повисшими на оконных стеклах самоцветами. Хорошее, славное утро. Его не портили даже монотонные ругательства молочников, тащивших свои груженые бочонками телеги вверх по улице и скрип открывающихся окон. Даже нежащиеся в лучах розового утреннего солнца коты выглядели не утомленными ночным дебошем уличными бандитами, а благодушными романтиками с мечтательным взглядом.

Чтобы взять протянутый Уиллом лист, Лэйду пришлось поставить на землю прихваченный им из лавки саквояж из шагреневой кожи.

— Так что скажете, мистер Лайвстоун?

— Что думаю на счет вашего рисунка? Что мистер Бесайер, кем бы он ни был, возблагодарит судьбу, если лишится ученика вроде вас. Я бы поостерегся вешать подобную… картину у себя в гостиной.

Лист, протянутый ему Уиллом, в самом деле был эскизом — в этом он убедился, перевернув его другой стороной. Эскизом, без сомнения, поспешным, это угадывалось в деталях, однако отнюдь не небрежным. Рука, которая провела эти линии, объединив их в одно целое, явно привыкла орудовать пером и тушью, а не плотницким молотком. Однако разглядывать эти детали Лэйду не хотелось — несмотря на явственный талант художника картина показалась ему… Он и сам не знал, какой. Зловещей? Мрачной? Абсурдной?

Она состояла из двух частей, двух уровней. В верхнем, ограниченной кружевной периной облаков, можно было разглядеть седовласых старцев, внимательно взирающих вниз и напоминавших сосредоточенных игроков в кости. В нижнем, вписанном в сферу, были изображены два существа странной природы, которые, без сомнения, были центром всей композиции. Одно, громоздкое, неуклюжее и слонообразное, с лысой вытянутой головой, украшенной человеческими ушами и выпирающими то ли клыками, то ли бивнями, недвижимо стояло, уставившись в пустоту невыразительным коровьим взглядом. Другое, плескавшееся рядом с ним в волнах, представляло собой исполинского чешуйчатого змея, запрокинувшего поросшим алым волосом морду и обнажившим наполненную зубами пасть.

Несмотря на непривычные пропорции и строение, монструозные твари были изображены весьма естественно, точно художник зарисовывал их с натуры. Может, поэтому они не понравились Лэйду. В их облике, пожалуй, не угадывалось свойственной зубастым тварям кровожадности, напротив, они выглядели скорее по-человечески задумчивыми.

— Я назвал этот набросок «Бегемот и Левиафан», — Уилл, кажется, не был огорчен жесткой отповедью, лишь прикусил немного губу, — Согласен, вышло весьма безыскусно, но, мне кажется, я угадал верный путь. Если как следует развить, усилить, растушевать…

Лэйд вернул ему неприятно хрустнувший бумажный лист. И заметил, что машинально вытер руку о штанину, как будто пытался стереть что-то липкое, приставшее к пальцам. Нелепый жест, конечно, краски давно высохли.

— Мой китайский поставщик чая как-то рассказал мне забавную легенду об императоре и художнике. Легенда была цветистой и длинной, так что я окажу вам услугу, сократив ее втрое и передав лишь самую суть. Когда император спросил художника, что нарисовать проще всего, тот ответил — демона. Никто не знает, как выглядят демоны, даже те, кто уверен в их существовании, а значит, никто не сможет упрекнуть автора в том, что он исказил их черты или неверно обозначил пропорции. Но когда заинтересованный император спросил, что же тогда нарисовать тяжелее всего, художник тоже долго не думал. «Собаку» — кратко ответил он. И тоже был по-своему прав. Собак мы видим на каждом шагу, они часть привычного нам мира, следовательно, всякая ошибка в их изображении будет очевидна и хорошо заметна.

Уилл бережно скатал рисунок в трубку и, перевязав бечевкой, спрятал в сумку.

— Кажется, я понимаю, о чем вы, мистер Лайвстоун.

— Вы ведь ни черта не знаете о Нем, так ведь?

Он с удовольствием отметил, как дернулся подбородок Уилла. Как дергается у боксера от короткого мощного хука на короткой дистанции. Лэйд удовлетворенно кивнул — мысленно.

— Полагаю, у меня сложилось на счет этого некоторое впечатление, — пробормотал Уилл, — Но это не значит, что я в самом деле вижу его огромным змеем, это всего лишь образ, символ… В некотором роде визуальная метафора и…

— Что такое Левиафан?

Уилл замешкался. Не привык к вопросам в лоб. Что ж, это его ошибка. Следующие три раунда пройдут в другом темпе. Больше никакой разминки, никаких пристрелочных залпов. Сегодня он узнает, что такое огонь на поражение.

— Я в Новом Бангоре всего месяц, сэр. Но, мне кажется, даже если бы я весь месяц размышлял об этом, прерываясь лишь на еду и сон, и то едва бы смог сформулировать нечто путное.

Лэйд одобрительно кивнул, но лишь мысленно. У этого Уилла, чьей нянькой он сделался, может, и странные отношения с англиканской церковью, не говоря уже о прочих воззрениях, но, по крайней мере, он не страдает излишней самоуверенностью. Это хорошо. В Новом Бангоре это, пожалуй, даст ему небольшую фору. Как подсказывал его опыт, самоуверенные обычно погибают чаще.

Этот человек не должен погибнуть. По крайней мере, не на протяжении следующих двух дней. В девять часов вечера субботы он должен быть живым и здоровым, когда его нога ступит на палубу «Мемфиды». Что с ним будет потом — забота чья-угодно, но только не Лэйда Лайвстоуна. Интересно, к чему это полковник Уизерс упоминал макрель? Должно быть, какая-то хитрая метафора или намек — полковник не относится к тем людям, которые способны сказать что-то бессмысленное…

— А если бы пришлось сформулировать? — нарочито резко спросил он, — Что бы вы сказали?

Уилл хмыкнул. Но ответил почти сразу, должно быть, предполагал такой ход со стороны Лэйда и сам загодя подготовил слова.

— Исполинское существо библейской мощи. Гений пространства. Сила, заточенная не в материи, но в духе. Владетель вод и…

Лэйд страдальчески поморщился.

— Уму непостижимо, что в Лондоне до сих пор изъясняются столь витиеватым языком, — пробормотал он, — Должно быть, газеты правы, колониальные нравы в самом деле плохо развращают манеры и упрощают речь. Каждый раз, стоит вам заговорить, как мне уже мерещится, что с минуты на минуту сюда ворвется мисс Памела Эндрюс с вестью о трагической кончине своей благодетельницы^[85].

— Простите?

— Я словно говорю со своим прадедушкой! Ладно, не обращайте внимания. Всем в Хукахука известно, что у меня скверный нрав. Значит, библейский зверь, а?

— Да, сэр. Древний зверь, созданный Господом в незапамятные времена, как живое напоминание человеку о том, что он, самозванно объявивший себя царем природы, всего лишь мошка в зенице Господней, мельчайшее средь прочих. Как говорится в главе сороковой Книги Иова — «Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкою схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его?». Левиафан, как и его сухопутный собрат, чудовищный Бегемот, есть символ того, что человек слаб и уязвим по своей природе, и обречен вечно таковым оставаться. При том ни гордыня, ни самоуверенность не могут послужить ему достаточной защитой от этих зверей.

Да, подумал Лэйд, что-то в этом есть. Только ни гордыня, ни самоуверенность тут не при чем. Просто в один момент, когда ты плывешь из точки А в точку Б, точно кораблик по Темзе из извечной арифметической задачки, среди волн открывается огромная пасть и, прежде чем ты понимаешь, что происходит, проглатывает тебя. Целиком, вместе с прошлым и будущим. Со всем твоим багажом, всем, что пылилось в трюме — надеждами, чаяниями, воспоминаниями, сомнениями, догадками, мыслями… И вот тебя нет, и жизни твоей тоже больше нет, а есть какая-то странная полужизнь, где ты и не ты вовсе, а владелец бакалейной лавки с именем, к которому сам никогда не привыкнешь, и привычками, которые до сих пор кажутся чужими. И все это потому, что Господу Богу просто нужен был символ того, что ты не всемогущ и не всеведущ…

— Кажется, вы выбрали не ту книгу, Уилл, — пробормотал он.

Лэйд не вкладывал в эти слова никакой интонации, но прозвучали они отчего-то не укоризненно, соответственно смыслу, а печально и задумчиво. Неудивительно, что Уилл непонимающе взглянул на него:

— Какую книгу, мистер Лайвстоун?

— Об этом мы, полагаю, еще успеем поговорить — в пути или позже. А теперь, если позволите, я возьму наконец кэб, иначе мы никогда не отшвартуемся от Хукахука!

* * *

В этот раз он взял обычный кэб, а не локомобиль — с утра в голове слегка дребезжало и перспектива давиться всю дорогу ядовитым угольным дымом не выглядела заманчивой. Кэбмэн, хоть и не состоял с ним в тайном сговоре, наилучшим образом справился со своей частью плана, а именно — получив два пенни задатка, пустил своего скакуна таким аллюром, что тот, без сомнения, стал бы фаворитом Мельбурнского кубка, если бы участвовал в забеге среди улиток. Сам же кэбмэн, как и полагается владельцу экипажа с почасовой оплатой, мгновенно задремал на козлах с вожжами в руках, чем вызвал немалое уважение Лэйда — он явно был профессионалом в своей сфере.

— Ну как, готовы пуститься в опасные странствия по землям Айронглоу? — с преувеличенным воодушевлением спросил он, — Познать жуткие таинства четвертого круга ада, в котором нашли приют самые отвратительные скупцы и самые безумные расточители?

Это воодушевление не нашло отклика у Уилла. Он без интереса провожал взглядом

неспешно текущие мимо них каменные громады Айронглоу, этакие бледно-розовые айсберги, испещренные, точно птичьим пометом, объявлениями и вывесками.

Айронглоу мог выглядеть неспешным и по-аристократически вальяжным, но просыпался он рано. В такт скрипу их кэба скрипели раздвигаемые жалюзи и шторы, трещали своими метлами дворники, напоминающие взъерошенных серых птиц, звонко переговаривались юные служанки и мальчишки-посыльные. Айронглоу готовился встретить новый день, торопливо натягивая на себя раззолоченную ливрею, протирая еще мутные после сна тысячи хрустальных глаз-витрин.

Уилл откровенно маялся на своем месте, без всякого интереса провожая взглядом универмаги, библиотеки, часовые магазины, прачечные, ателье, мужские клубы, кондитерские, аптеки, картинные галереи, синематографы, бильярдные, художественные салоны, табачные лавки, частные школы, концертные залы, музеи…

— Принято считать, что владетелем Айронглоу является Монзессер. Его еще называют Тучным Бароном и Владельцем Зерна. Он покровитель всех торговцев, лавочников и менял. Но, знаете, лично мне всегда был ближе Лукавый Жнец Брейрбрук, — заметил Лэйд, не без удовольствия разглядывая юных хихикающих швей, столпившихся у дверей галантерейной лавки и беззаботно грызущих засахаренные орешки, — Впрочем, каждый выбирает покровителя себе по вкусу. Может, Он и чудовище, но Он уважает политеизм^[86].

— Однако, кажется, к мистеру Монзессеру вы не испытываете особенного уважения?

Лэйд фыркнул.

— Уважения? Бог с вами, Уилл! Монзессер — хитрый ублюдок, который горазд любую сделку обернуть к собственной выгоде. Люди, которые были столь глупы, что воспользовались его помощью, часто в этом раскаиваются, но, как правило, это случается слишком поздно. Он хитер, алчен, жесток и груб — как и полагается всякому торговцу.

Уилл некоторое время раздумывал над сказанным, механически протирая пальцем

стекло. Едва ли пробуждающейся для своей ежедневной жизни Айронглоу, гомонящий на тысячи голосов, мог предложить ему интересную тему для размышлений. Устав полировать взглядом фасады магазинов и лавок, Уилл покосился в сторону шагреневого саквояжа, который Лэйд поставил у себя в ногах, не доверив багажному отделению кэба.

— Наше сегодняшнее приключение будет опаснее прежних?

— Отчего вы так решили?

— Вы… Прихватили с собой оружие?

Лэйд поднял саквояж и небрежно поболтал им в воздухе, демонстрируя его легкость. Сквозь толстый слой кожи не донеслось лязга металла.

— Уверяю вас, используя свои знания, я способен превратить в оружие многие предметы, включая те, что выглядят весьма невинно, однако сегодня в этом нет нужды. Тут не оружие, тут… подарок для одного моего старого друга.

Уилл машинально кивнул, не уделив, кажется, особого внимания его словам. Кажется, багаж Лэйда не относился к категории тех вещей, что интересовали его в эту минуту.

Сейчас спросит, подумал Уилл. Слишком несдержан, нетерпелив. Такие люди не умеют долго хранить в себе вопросы.

— Вот чего я никак не могу понять, мистер Лайвстоун…

— Чего, Уилл?

— Вы доподлинно знаете о том, что Девять Неведомых существуют. В отличие от лавочников, которые носят на удачу продырявленные медные монеты и тайком украшают входные двери замысловатыми и бессмысленными закорючками, вы в полной мере сознаете их силу, более того, отваживаетесь ей противостоять или использовать в собственных целях. Вы знаете о Девятерых больше, чем все самозваные кроссарианцы Нового Бангора, однако при этом…

— Да, Уилл?

— Не испытываете к ним никакого пиетета, — Уилл говорил медленно, тщательно подбирая слова, — Не молитесь, не приносите жертв, а если поминаете вслух, то в весьма небрежной и даже оскорбительной форме. Признаться, это порядком смущает меня.

— Чем же?

— Не опрометчиво ли это? Ведь они подчас наделены не меньше силой, чем Он сам, а значит…

— Заслуживают уважения и почитания, это вы хотите сказать? Что я, как человек, сознающий их силу, мог бы по крайней мере не раздражать их впустую, а лучше бы заручиться их помощью и поддержкой? Вы ведь это имели в виду?

— Ну… В некотором роде.

— Вам, перезрелому плоду старой доброй англиканской церкви, непросто будет понять все тонкости религиозных разногласий Нового Бангора. Взять хотя бы вековечное противостояние между кроссарианцами и китобоями, о котором вам наверняка приходилось хотя бы раз слышать.

— О, я слышал о нем, хоть и мельком.

— Кроссарианцы истово поклоняются Девяти Неведомым, своему пантеону божеств, подобно тому, как древние греки поколениями поклонялись Зевсу и Артемиде, Гермесу и Персефоне. Для них религия была частью дипломатии, политики и торговли, а зачастую и искусством — согласитесь, не так-то просто договориться с одним божеством из великого сонма склочных небожителей, цапающихся друг с другом точно компания старых дев!

— Но при этом они не признают Левиафана?

— Совершенно верно, существование верховного божества в их картину мироустройства не вписывается. Неудивительно, что кроссарианцы взирают на китобоев не с большей приязнью, чем католики на гугенотов в конце августа^[87].

Уилл кивнул с самым серьезным видом.

— Мистер Бесайер говорил — если хочешь нажить себе сорок врагов, нарисуй портрет короля Альфреда^[88]. Через час на пороге твоей мастерской соберется толпа горлопанов, ни один из которых не знает, с какой стороны брать кисть, но каждый из них будет свято убежден в том, что только ему одному ведом истинный облик великого монарха. Страшно представить, до чего могут дойти люди, которые не могут сойтись на том, как выглядит существо, чья сила не имеет ни границ, ни необходимости хоть как-то выглядеть.

Лэйд предпочел не обратить внимания на это замечания. Кем бы ни был мистер Бесайер, он не горел желанием вступать в полемику с этим джентльменом, да еще заочно.

— Что до китобоев, те, напротив, посвящают всю жизнь попытке понять Его природу и волю, Девятерых же попросту не воспринимают всерьез, полагая их никчемными призраками, рожденными Его властью, этакими огнями Святого Эльма^[89], висящими над оконечностями мачт.

— Однако же вы, насколько я понимаю, не относите себя ни к тем, ни к другим?

— В споре слепцов с безумцами я предпочитаю сохранять золотую середину, — улыбнулся Лэйд, пригладив пальцем бакенбарды, — Никогда не знаешь, кто из них получит большинство мест в парламенте… Будь я китобоем, едва ли бы вы так запросто смогли выдержать мое общество, да еще и в столь ограниченном пространстве. По меньшей мере искололи бы себе бока торчащими из меня иглами, не говоря уже про запах… Так что да, едва ли у меня много братьев по вере в Новом Бангоре!

Несмотря на то, что последняя реплика была по мнению самого Лэйда весьма забавной и остроумной, заслуживающей по крайней мере смешка, Уилл сохранил на лице полнейшую серьезность, будто вовсе пропустил ее мимо ушей.

«У него просто не было времени выработать подходящее острову чувство юмора, — подумал Лэйд, — Но следующие двадцать лет, пожалуй, могут это исправить…»

— В таком случае кто такие Девять Неведомых с точки зрения самого Левиафана? Его противники? Подручные? Сторожевые псы? Советники? Иллюзии? Или…

— Какой, однако, неудобный момент вы выбрали, Уилл, чтоб причаститься тайн мироздания, — проворчал Лэйд с досадой, — Прямо в трясущемся кэбе посреди Айронглоу… Впрочем, едва ли смена обстановки что-то изменила бы, даже если бы мне пришло в голову окружить нас сакральными символами, благовониями и прочей никчемной атрибутикой. Может, мне стоит хотя бы зажечь черную свечу?..

— Мистер Лайвстоун!

— А я-то думал, художники славятся своей выдержкой… Хотите знать, кто такие Девятеро Неведомых? — Лэйд из мстительного удовольствия задержал паузу на несколько лишних секунд, — Ну что ж, воля ваша. Я не претендую на абсолютное знание, здесь, в Новом Бангоре, абсолют не значит ровным счетом ничего, но могу сказать, кем они являются по авторитетному в некоторых кругах мнению Бангорского Тигра.

— Кем? — жадно спросил Уилл.

— Его неудачными творениями. Даже не детьми, а теми кровавыми комьями, которые вырывает щипцами из материнского лона абортолог в резиновом фартуке, безжалостно смытыми потоком воды в подземные цистерны вместе с прочими лабораторными отходами.

Он произнес это невыразительно, даже скучающе, но Уилла проняло — он мгновенно выпрямился на своем сиденье, точно ужаленный пружиной сквозь истершуюся обивку.

— Это… Полагаю, это весьма неприглядный взгляд на мироустройство, мистер Лайвстоун, — пробормотал он сдавленно.

— Извините, среди старых каторжников по какой-то причине не так уж много оптимистов. Вы хотели знать, какими они видятся мне — и я сказал. Да, они могущественные существа, почти полновластные в своих владениях, но вместе с тем — глубоко изувеченные, изуродованные и брошенные своим создателем. Кровавый безумец Карнифакс, болезненно похотливая Аграт, по-рыбьи безразличный Танивхе, чопорный замкнутый Коронзон… Это не демиурги, Уилл, это увечные божества, сознающие свою долю. Рожденные против воли несчастные гомункулы, выбравшиеся из разбитых лабораторных банок. Каждый из них в глубине души безумен — неизбежное следствие огромного могущества, помноженного на осознание собственной никчемности. Только представьте себе существо, которое наделено огромной властью, но при этом сознающее, что в этом мире оно оказалось случайно, что оно — незапланированный плод, вышвырнутый окровавленной утробой в помойку мироздания. Случайность, капризной волей случая обретшая плоть. Досадная оплошность создателя. Может ли оно сохранить здравомыслия, осознавая все это? Едва ли. Вот почему человек так плохо читает волю богов, Уилл, по крайней мере здесь, в Новом Бангоре. Они — безумные выкидыши Левиафана, которым мы неуклюже пытаемся делать свои никчемные человеческие подношения, как древние греки пытались накормить дымом сожженных тельцов олимпийских властителей. Отсюда, думаю, и все проблемы недопонимания между нами…

На углу двое полисменов, схватив за ворот бродягу, куда-то тащили его, щедро угощая ударами дубинок. Должно быть, он не внял доводам разума, утверждающим, что джентльмену в его костюме не стоит портить своим внешним видом улицы Айронглоу. На взгляд Лэйда сценка была забавная — бродяга упирался и плевался, зеваки свистели и отпускали остроты — однако Уилл, судя по всему, ее даже не заметил, парализованный какой-то новой мыслью, завладевшей всем его вниманием без остатка.

— Несчастные дети, наделенные невообразимым могуществом… — пробормотал он, — Увечные дети Его самого…

— Нет, — Лэйд откинулся на подушки и стал смотреть в противоположное окно, — Он отчасти их создатель, но не их отец. Он наделил их при рождении собственной силой, точнее, слабым ее отражением. Но неужели вы думаете, что все эти черты они переняли от Него, древнего чудовища, которое не состоит с человечеством даже в отдаленном родстве? Ледяную презрительность Мортлэйка, ревущее безумие Медноликого, мертвецкое равнодушие Ленивой Салли? Да, Он дал им силу, но жизнь… жизнь им дал не Он.

— Кто? — не удержавшись, Уилл требовательно ухватился пальцами за манжету Лэйда, — Кто?

— Хотите знать, кто счастливые родители Девяти Неведомых? Это мы, Уилл.

— Что? — Уилл поперхнулся, как человек, которому в горло попала хлебная крошка, — Кто?

— Мы, — повторил он, противоестественным спокойствием голоса усиливая эффект от этого короткого слова, оглушившего Уилла подобно разрыву ручной гранаты, — Люди. Жители Нового Бангора. Ох, ну и вид у вас… Жаль, я не захватил фляжку с коньяком, он бы вам, кажется, сейчас пригодился. Мы — невольные родители Девятерых и в этом нет ничего удивительного. По крайней мере, здесь, в Новом Бангоре. Заточенные в его толще, мы остались людьми и щедро питали ее своими эманациями, бесплотными продуктами своей жизнедеятельности. Все наши надежды, слабости, страхи, комплексы… Лицемерная зависть, трусливая любовь, небрежное благородство, затаенная похоть — все это мы веками излучали в окружающее пространство. Но если в Лондоне все это впитал бы в себя ядовитый смог, то здесь… Здесь, соединившись с витающей в воздухе Его силой, они оказались отлиты в материальную форму. Я не думаю, что Он этого хотел. Я даже не уверен, что Он сознавал, к чему это может привести. Но так уж случилось, что это произошло. Случайно, само собой, против воли, как случаются многие важные вещи в этом мире.

Уилл выпустил его рукав, кажется, его пальцы, ослабнув, разжались сами собой.

— Когда-то… Когда-то давно вы сказали мне — дело не в том, верю ли я в Девятерых, дело в том…

— …верит ли Он в них, — закончил Лэйд, — Это было вчера, Уилл. Полагаю, теперь вы поняли смысл этих слов. Левиафан верит в Девятерых, что бы это ни значило, раз позволяет им управлять процессами жизни, служить кронпринцами при его троне, взимать дань и являть свои лики. Нравится ли это ему? Удовлетворен ли Он этим? Раскаивается ли? Я не знаю этого, Уилл, как муравей не знает об устройстве коробки передач ползущего на него локомобиля.

— Значит… — Уилл так осторожно подбирал слова, что паузы в его словах сделались томительно долгими, — Значит, Девятеро — это в некотором роде человечество в миниатюре? Наши гигантские отражения, в которые древнее чудовище вольно или невольно вдохнуло часть своей силы, воплотив их в реальность?

— Да. Гомункулы, рожденные по прихоти судьбы, только с нашими, человеческими, лицами. Сами посудите, могу ли я после этого возносить им молитвы и искать их расположения? Как видите, из меня получился скверный кроссарианец. Уж в качестве лавочника я точно лучше.

По лицу Уилла он понял, что тот хочет задать вопрос. И даже взялся бы угадать, какой именно. Однако ошибся.

— Как думаете, доктор Генри знал об этом? — спросил Уилл, как только ему удалось разжать губы, — Или предполагал нечто подобное?

— Основатель почившего клуба «Альбион»? Увы, не имею ни малейшего представления. Он оставил после себя много записей, но, кажется, не очень-то интересовался теологической стороной жизни Нового Бангора. У него была цель и он, как человек рассудительный и целеустремленный, желал ее достичь. Не его вина в том, что все кончилось как… как должно было кончиться.

— А как все кончилось?

Лэйд нарочито неспешно оглянулся. Больше для того, чтоб растянуть томящую собеседника паузу, чем по необходимости. Раннее утро Нового Бангора утратило свою цветочную свежесть, в небе беззвучно распускался ослепительно-желтый спелый бутон солнца, заливая гомонящий Айронглоу безжалостным жаром нового дня. Без устали трезвонили входные колокольчики над дверьми, хозяева поспешно смахивали пыль с витрин и распахивали тяжелые шторы.

Он видел слишком много таких дней за последние двадцать пять лет.

— Что ж, помнится я обещал вам рассказать всю историю. И раз уж я был столь опрометчив, придется сдержать слово. Тем более, что наше сегодняшнее приключение, кажется, затягивается — дорога делается все более загруженной. Я расскажу вам, что произошло — после того, как доктор Генри, отдуваясь, занял свое место…

* * *

…доктор Генри, удовлетворенно отдуваясь, занял свое место.

На правах председателя клуба он занимал почетную позицию за столом, восседая во главе подобно окруженному вассалами монарху. По правую руку от него расположились Пастух и Графиня, по левую — Архитектор и Поэт.

Доктор Генри подумал, что это должно выглядеть весьма нелепо со стороны — точно сборище актеров-любителей, вздумавших разыграть сценку из королевской жизни. Ощущение это усиливалось обстановкой, не соответствовавшей серьезности собравшихся. Избавленная от клочьев паутины, разложившихся объедков и прочего мусора, комната для собраний клуба «Альбион» посвежела, однако не приобрела свойственной обжитым помещениям чистоты — доктор Генри настрого приказал не очищать ее полностью, убрав лишь то, что мешается под ногами. Он не возлагал особенных надежд на маскировку, но в глубине души полагал, что ни к чему лишний раз привлекать внимание завсегдатаев Скрэпси к «Ржавой Шпоре». Едва ли их общему делу пойдет на пользу, если в тайном помещении клуба устроят себе логово китобои или бродячие любители рыбы…

— Было бы неплохо поставить здесь цветы, — заметила Графиня, поправляя лампу на столе, — Мне кажется, если раздобыть немного гибискуса и алоизии, это поможет скрасить удушливую атмосферу.

Она явилась без глухого плаща, в который прежде куталась, но в строгом закрытом платье, на взгляд доктора Генри не вполне соответствующем ее изящной фигуре. Может, именно потому, что она избавилась от своих траурных покровов, ему показалось, что и держится она иначе, более свободно, чем в день их знакомства. По крайней мере, у него уже не возникало ощущения, что он смотрит на механическую балерину, напряженно замершую посреди пируэта из-за сломавшейся внутри пружины. А может, это было иллюзией — люди, собравшиеся в клубе «Альбион», привыкли окружать себя иллюзиями, это диктовал им инстинкт самосохранения.

— А еще украсить эту дыру шелковыми занавесями, панно и подсвечниками, — сострил Пастух, аккуратно складывая разбросанные по столу карты, — Долго же вы заставляете себя ждать, уважаемый Доктор. Мы ждем уже битый час! Боюсь, этого времени хватило мистеру Уризелю, чтобы выудить из меня три пенса в криббедж. Слушайте, вас точно не сослали в Новый Бангор за шулерство, уважаемый Архитектор?

Архитектор сердито нахмурился — чувствовалось, что фамильярность Пастуха тяготит его, однако, поиграв седыми бровями, он воздержался от резкой отповеди.

— Не нам укорять Доктора за опоздание, уважаемый Тарнак, — степенно ответил он, — Думаю, все здесь присутствующие согласятся с тем, что в нашем деле никакие меры осторожности не могут быть излишними.

Это замечание вызвало кривую усмешку на лице Поэта. Судя по наполовину опустошенной бутылке вина, стоящей перед ним, и расслабленной позе, он воздержался от игры в карты, однако пьяным не выглядел, лишь в глазах блестели игристые винные огоньки.

— Легко говорить об опасности вам, бесстрастному служителю точных наук. Как и все математики, вы лишены воображения. Для меня же каждое путешествие сюда кажется спуску в царство Аида. Пробираясь зловонными переулками, я в каждой тени вижу замершую с обнаженным кинжалом крысу, а в каждой подворотне — засаду.

Толстые пальцы Пастуха, темные и плотные, как каучуковые жгуты, выглядели достаточно сильными, чтобы гнуть подковы, однако удивительно ловко обращались с картами. Изящно потрещав колодой, он спрятал ее в карман пиджака.

— Бросьте, — посоветовал Пастух, посмеиваясь, — Бояться уже поздно. Наши приговоры были подписаны и надлежащим образом оформлены еще в ту минуту, когда мы впервые собрались здесь, все остальное — не более чем формальность. Впрочем, у меня небольшой опыт по части заговоров, в прошлой жизни у меня обычно находились более важные дела, чем принимать участие в деятельности тайных обществ.

— А мне приходилось, — усмехнулся Поэт, — Я был членом по меньшей мере пяти тайных лож, оккультных орденов и социалистических кружков. Не очень хлопотное занятие. По большей части наша деятельность сводилась к изобретению никчемных ритуалов, чтению молитв задом наперед и поглощению дармового абсента. Не тот опыт, который пригодится для Порохового заговора^[90].

— Как по мне, любой заговор отдает дешевой романтикой.

— Пусть отдает хоть кислым щавелем! — резко произнесла Графиня, перебив обоих, -

Если, объединившись, мы сможем разрубить Его цепи, приковавшие нас к острову, я готова вступить в любой клуб, даже если председательствовать там будет сам Дьявол!

Пастух склонил голову в ироническом подобии галантного поклона.

— Одобряю ваш энтузиазм, мадам Лува, просто хочу предостеречь от любых поспешных действий. У меня нет такого опыта, которым располагает господин Поэт, однако на отсутствие здравомыслия я пожаловаться не могу. Залог любого успеха, в чем бы ни заключалось дело, не в энтузиазме, а в осторожности, трезвом расчете и выдержке.

Архитектор неожиданно улыбнулся, услышав это.

— Слова мудрого человека, господин Тарнак! — провозгласил он, — Отрадно слышать, что в этой комнате кроме взаимных упреков и подозрений могут звучать дельные мысли.

— В таком случае, время приступить к конкретике! — провозгласил Поэт, глотнув из бутылки, — С чего начнем? Может, угоним демонический поезд, чтоб с его помощью подвезти под Майринк пару тонн динамита и поднять Канцелярию в воздух?

Доктор Генри решительно покачал головой.

— Никакого динамита, господа. То, что нам противостоит, так просто не уничтожить. Кроме того, я очень сомневаюсь в том, что нам каким-то образом удастся навредить Канцелярии, даже окажись у нас в наличии все запасы динамита шахтеров из Уайтхевена. Мы не будем ставить перед собой такую цель.

— Значит, не борьба, а побег, — Архитектор кивнул, не то одобрительно, не то задумчиво, — Что ж, разумно, Доктор. И какой же метод представляется вам для этого наиболее перспективным?

В комнате установилась тишина.

Доктору Генри не требовалось время для того, чтоб подобрать слова. Эти слова уже были у него — загодя приготовленные, отточенные, точно стрелы, разложенные в нужном порядке. Но он хотел, чтобы взгляды всех присутствующих остановились на нем.

Так устроена публика. Чтобы впечатлить ее, надо завладеть ее вниманием. На миг подавить ее волю, тот корень, из которого произрастает скепсис.

— Прежде чем приступить к разработке плана побега, нам всем надо в полной мере осознать одну вещь. Свободу дарит не инструмент, а понимание того, когда, как и против кого его применить. Напильник из лучшей закаленной стали, веревочная лестница и острый кинжал станут не ключом к спасению, а бесполезным балластом, если человек, который держит их в руке, не сознает своего положения и не имеет плана действий.

Эдмон Дантес годами рыл подкоп не потому, что ему надоело играть в самому с собой в шарады, а потому, что он точно знал, где находится путь к спасению и какие преграды находятся между ними. Жан-Анри Латюд^[91] использовал дымоход и хитроумные самодельные лестницы, чтоб покинуть негостеприимную Бастилию — он тоже хорошо сознавал свое положение. Хитроумному обольстителю Джакомо Казанове потребовались познания в психологии, Библия и заточенная пика^[92] — этот небогатый инструментарий в итоге привел его к свободе. Каждый из этих отважных беглецов, реальных и вымышленных, знал, что ему противостоит и, соответственно, мог выбирать необходимый для себя инструмент.

— Ха. А наш Доктор, оказывается, не дурак болтать, — Поэт усмехнулся кислой винной усмешкой, — Скажите, вам не доводилось выступать в Национальном союзе студентов в девяносто третьем?..

— Не время для сарказма, Ортона, — оборвал его Пастух, на лице которого беззвучно надувались и пропадали большие как каштаны желваки, — Пока что Доктор совершенно прав. Прежде чем пускаться на какие-то действия, нам надо определить, что нам противостоит.

Тонкие пальцы Графини, высвобожденные из глухих перчаток, тонко хрустнули суставами.

— Остров! — приглушенно произнесла она, — Вот в чем кошмар нашего положения. Нам противостоит даже не Канцелярия с ее хищными крысами, не шпики в штатском, не соглядатаи и не бесчисленные чудовища. Нам противостоит остров — весь Новый Бангор вплоть до последней песчинки.

Доктор Генри счел необходимым одобрительно кивнуть ей. Она определенно стала ощущать себя более свободно. Они все стали.

— Совершенно верно. Остров. Воплощенный Левиафан. Уверен, каждый из нас превосходно знает устройство нашей темницы, как заключенный знает наощупь контуры всех кирпичей в своей камере. Но это лишь физическое воплощение. Его сила зиждется не в стальных прутьях и не в камне. Она везде. А значит, первым шагом к пониманию нашего истинного положения станет понимание того, чего она от нас ждет. Вот с чего стоит начать.

Пастух, очнувшись от задумчивости, недоуменно уставился на него.

— Чего ждет? — он несколько раз озадаченно моргнул, — В каком это, черт возьми, смысле?

Доктор Генри заставил себя сохранять спокойствие. То спокойствие, которое много лет предохраняло его от скепсиса, оскорблений и нападок зрителей. То, которое он сделал частью себя.

— Существо, которому мы дерзнули бросить вызов, это не обычный убийца или садист-психопат, мистер Тармас. Будь оно таковым, с удовольствием расправилось бы со своими жертвами, едва лишь те, обескураженные и смущенные, впервые ступили на проклятую землю. Уничтожило бы, сожрало, скормило своим монструозным прислужникам или самих превратило в чудовищ… Однако Он терпелив. Необычайно терпелив. Каждому своему гостю он отпускает срок, прежде чем сделать его подданным Нового Бангора, подчиненным ему разумом и телом. У каждого этот срок свой. Мне приходилось знать людей, которые оставались гостями острова на протяжении многих лет. Знал и тех, кто сгорали в считанные дни. Срок всегда есть. У каждого из нас. Всегда.

Он обратил внимание на то, как отвела взгляд Графиня. Как скрипнул зубами Пастух. Как расслабленно болтающий ногой Поэт затвердел в своем кресле, словно обратившись пугалом — тощим скелетообразным существом, на которое кто-то натянул потрепанный костюм. Даже Архитектор, беззвучно шевеливший губами и выводивший по столешнице пальцем закорючки, растерянно захлопал выцветшими старческими глазами.

Они знали это. Еще до того, как приняли приглашение разделить участь клуба «Альбион». Знали, что каждому из них отпущен свой срок — тот временной промежуток, который Он милостиво дарит своим новым гражданам, прежде чем распорядиться ими по своему усмотрению, как полноправной собственностью.

— Значит, он ждет, — негромко и веско произнес доктор Генри, — Дает время. Вот первая наша задача, господа. Понять, что он такое и почему дает этот срок. Мне кажется, в глубине души каждый из вас имеет мнение на этот счет. Объединив эти мнения,мы можем оказаться на шаг ближе к избавлению. Осознать, с чем столкнулись. Понять внутреннюю суть нашей темницы. Кто-то… кто-то хочет высказаться?

Они молчали. Долго, не глядя друг на друга. Пока наконец Архитектор, досадливо цыкнув зубом, не поднял тощую руку.

— Я самый старший из присутствующих здесь, наверно, будет справедливо, если я возьму слово первым.

— Будьте добры, мистер Уризель, — с облегчением произнес доктор Генри, — Охотно выслушаем ваши предположения.

Бывший инженер-архитектор решительно поднялся, выпростав из-под стола фалды ветхого пиджака.

— Я хотел сказать… Кхм. Конечно, это все в порядке теории, но… Словом, будь что будет, а я скажу, — он набрал воздуха в узкую грудь, — Он — это никакое не чудовище.

Кажется, в тишине хмыкнул Поэт. Доктор Генри даже не посмотрел в его сторону. Сейчас его интересовал не он.

— Поясните свою мысль?

Архитектор приосанился, словно очутившись в знакомой обстановке.

— Охотно. Та могущественная сила, которую мы прозвали Левиафаном, вовсе не злокозненный злоумышленник, которому нравится истязать своих пленников. Мы сами убедили себя в этом, точнее, это сделало наше субъективное сознание, привыкшее иметь дело с нам подобными, но бессильное объять непривычную для себя величину. И я повторяю, Он — не чудовище!

— А кто? — буркнул Пастух, неприязненно глядя на него, — Быть может, Дух прошлого Рождества^[93]?

— Сила, — Архитектор прикрыл глаза дряблыми веками, отчего это слово прозвучало еще более торжественно, — Сила, которую мы безосновательно облекли личностью и мотивами, своим воображением создав из нее подобие сказочного дракона или библейского морского змея — как вам угодно… Левиафан — это парадокс невообразимой сложности, порожденный локальным искажением пространства-времени. Вообразите себе точку на карте, в которой, подчиняясь невидимому силовому полю, фундаментальные физические законы начинают закручиваться и искажаясь, переплетаясь подобно ботиночным шнуркам. Точку, в которой закон Дальтона становится таким же бессмысленным, как бормотание уличного попрошайки, а законы термодинамики перестают означать вообще что бы то ни было. Наша тюрьма — это точка искажения, в которой все сущее переплетено, перепутано и переустроено на непривычный нам манер.

— Вселенский хаос? — осведомился доктор Генри, единственный из сидящих за столом, сохранивший невозмутимость.

— Нет! — Архитектор дернул безукоризненно выбритым подбородком, — Нет, Доктор! Хаос неуправляем и не способен сохранять хоть какие бы то ни было связи и структуры. А Новый Бангор — способен. Скорее, его суть сродни… уравнению. Огромное многомерное уравнение, столь сложно устроенное, что по сравнению с ним гипотеза Гольдбаха^[94] сродни детской шараде. Для того, чтоб противостоять уравнению, не нужны кинжалы и веревочные лестницы, нужен мел — много мела.

— Значит, канцелярские крысы и безумные рыбоголовые чудовища по своей сути — иксы и игреки? — насмешливо осведомился Тармас, не замечая устремленный на него гневный взгляд Графини, — Превосходная теория.

— Я говорю не об этом! — раздраженно произнес Архитектор, — А о том, что Новый Бангор — это место, где все известные нам законы проистекают по неизвестным нам правилам. Но там, где есть правило, всегда есть закономерность. Надо лишь выявить ее. Сделать зримой. И единственный инструмент, который может нам в этом помочь, это анализ. Беспристрастный сухой анализ, холодный, как лабораторное стекло. Нам не нужно противостоять Новому Бангору, нам нужно разгадать его! Вытащить наружу корень уравнения, спрятанный за жуткими декорациями.

Поэт фыркнул. Должно быть, представил себе что-то столь же нелепое, что и сам доктор Генри в этот момент — как благообразный Архитектор, вооружившись куском мела, отбивается от наседающих на него теней в строгих похоронных костюмах…

— Значит, единственное, что нам требуется — это… решить уравнение? — холодный голос Графини запнулся, — Именно на это нам отводится время?

— Да, — подтвердил Архитектор с непонятным достоинством, — Логика и анализ — вот наше вернейшее оружие в этой ситуации. Конечно, бой будет непрост. О, еще как непрост! Дело в том, что для того, чтоб приблизиться к решению, надо отстраниться от великого множества вещей, которые наше скудное человеческое мышление возводит на пути. От продуктов нашего воображения, искажающих зрения и путающих мысли. Надо без устали пропалывать данные, избавляясь от ложного, наносного, субъективного, обратиться бесстрастными и сосредоточенными на поиске истины приборами, неподвластными порочной субъективности!

— Вы предлагаете всем нам сделаться арифмометрами? — холодно осведомилась Графиня, — Бесстрастными цифровыми аппаратами, отринувшими человечность во всех ее проявлениях?

— Да! — неожиданно жарко воскликнул Архитектор, — Если потребуется, да! Пока ваша хваленая человечность будет мешать нам решить уравнение, она будет нашим врагом! Союзником выдуманного вами Левиафана!

— Заманчивая перспектива… — пробормотал Поэт, то ли фиглярствуя, то ли искренне, — Не могу отрицать оригинальности подхода, но…

— Спасибо, мистер Уризель, — поспешил сказать доктор Генри, — Это заслуживает внимания. Кто следующий? Мистер Тармас, быть может?

— Ну, если вы желаете…

Скотопромышленник осторожно шевельнул плечами, будто проверяя на прочность пиджак. Когда с его лица сошла привычная сардоническая усмешка, оно сделалось почти незнакомым, а сам Пастух словно мгновенно сменил личину, став удивительно спокойным, серьезным и даже внушительным. Словно явил сидящим за столом свое истинное лицо.

Лицо человека, который никогда не плыл по течению, напротив, стремился все течения изогнуть под себя. Доктор Генри подумал, что в этом лице есть что-то от римского центуриона. Такой способен хладнокровно планировать и воплощать планы, но если потребуется, он самолично поведет легион в бой, первым встав в строй.

— Я привык уважать цифры, — Тармас кашлянул, — В конце концов, на них зиждилось мое состояние. Но я не думаю, что Он ждет от нас разгадывания алгебраических ребусов. Если он чего-то и ждет для нас, так это сделки.

— Сделки? — Графиня приподняла аккуратную тонкую бровь, — Впрочем, я уже не удивлена. Математик талдычит об уравнениях, а делец всегда остается дельцом.

Тармас не удостоил ее колкое замечание ответом. Этот новый Тармас был слишком серьезен, чтобы отвлекаться на пикировку, настолько, что данное ему доктором Генри прозвище уже не казалось подходящим. В нем не было кротости Давида, скорее, тяжелая решимость изготовившегося к бою Голиафа^[95].

— Он — могучая сила, — спокойно произнес он, — Но это не какой-нибудь никчемный математический парадокс. Парадоксы бесстрастны, а Он испытывает жажду нового, иначе не призывал бы к себе гостей. Эта жажда и есть ключ к его

познанию.

— Ну-ка, ну-ка… — пробормотал Поэт, но так тихо, что было непонятно, насмешка это или живой интерес.

— В моем представлении Он сродни туземному божку. Знаете, из тех, что полли сооружают при помощи валунов, коры и кокосовых орехов. Как и полагается таким божкам, он алчен, расчетлив и хитер. И еще, к нашему несчастью, могущественен. Этакий дикарский Зевс, отхвативший от мироздания кусок и обустроивший там себе уютный уголок. Да, он разумен. Безусловно, разумен. Вещи подобной сложности невозможны без содействия разума. Проблема лишь в том, что разум его нечеловеческий, поскольку зиждется на нечеловеческих же силах.

— Значит, злое божество, — констатировала Графиня с легкой усмешкой, — Надо же. А я полагала, что люди сродни вам — убежденные материалисты!

— Я и был таковым, — серьезно кивнул Пастух, — Пока хорошенько не задумался. Знаете, мне ведь в прошлом и самому приходилось бывать богом. Например, когда я выгрузил первый паровой двигатель для своей лесопильни на одном из Соломоновых островов. Поверьте, когда он заработал, моя божественная мощь была несомненна в глазах местных полли. К тому же, мы с ними редко понимали друг друга, даже когда общались на одном языке. Между нами была такая же пропасть, которая ныне разделяет нас самих с Новым Бангором, пропасть, рожденная несоотносимым могуществом одной из сторон. Однако наше положение не столь уж беспомощно, как может показаться. Мистер Уризель, без сомнения, прав, логика — один из могущественных инструментов в мире, но есть закон не менее могущественный. Воздвигающий и разрушающий империи, уничтожающий народы или возвышающий, изменяющий очертания целых стран… Извечный закон спроса и предложения, господа. Сущность его крайне проста даже для того, кто не читал работу «О природе капитала»^[96], и сводится к нехитрой максиме. Предложение и спрос неизбежно найдут друг друга.

— Ну и что же вы намерены предложить Ему взамен на свою душу? — желчно поинтересовался Поэт, — Пару бушелей зерна? Может, стадо хайлендских коров?

— Да уж всяко не груду исписанных стишками салфеток! — огрызнулся Пастух, на миг возвращаясь в привычное обличье, — Вот и вопрос, джентльмены. Он могущественен, но всякое могущество ограничено. Когда у него возникает потребность в том, что лежит за его пределами, наступает время для предложения. В том вся и штука — понять, что ему нужно. Определить цену нашей с вами свободы.

— Значит, вам не терпится заключить сделку с богом?

— И сказал Бог — возьми единственного сына твоего, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака…

Поэт скривился.

— Довольно! Делец, читающий Библию — слишком противоестественное зрелище даже для этого острова!

— Достаточно лишь понять, что мы можем предложить Новому Бангору. Увы, для этого бесполезно читать биржевую колонку «Луженой глотки», Он явно не считает нужным публиковать там свои запросы. Однако должны быть другие способы. Обязаны быть. Если мы их найдем… Вам, мистер Ортона, кажется, не по вкусу моя теория? Что ж, буду только рад выслушать вашу собственную. Уверен, она по-своему примечательна.

— Лучше сперва мою! — внезапно произнесла Графиня, не дав Поэту ответить, — Уверяю, после нее никакая другая уже не покажется вам смешной.

К удивлению доктора Генри, она взяла почти опустошенную винную бутылку и сделала из нее протяжный глоток, прямо из горлышка. Скривилась — едва ли дешевое вино пришлось ей по вкусу — но легко выдержала взгляды сидящих за столом. Даже с некоторым удовольствием, как показалось доктору Генри.

Он подумал, что женщине, наделенной подобной красотой и манерами, не впервые оказываться в центре мужского внимания. Даже в окружении обломков и грязи, сидя на старом стуле, с бутылкой дрянного вина в руке, Графиня все равно выглядела так, будто присутствовала по меньшей мере на званом обеде у министра. Однако, вместе с тем, он замечал и ее переменчивость. То, как легко на ее лице благожелательность сменяется отчужденностью, а человеческая теплота — холодной отстраненной красотой фарфоровой куклы, которая привыкла взирать на мир с высоты каминной полки.

Что в жизни этой женщины должно было произойти, чтоб наделить ее подобными качествами? Доктор Генри этого не знал — его познания о Графине и ее прошлом не простирались за пределы острова.

Она обвела взглядом всех присутствующих, прежде чем начать. Точно арфистка, выжидающая полной тишины в зале для того, чтобы коснуться струн.

— Уважаемый мистер Тармас полагает Его божеством и, хотя мне редко случается разделять его мнение в силу многих причин, в этой ситуации, как ни странно, мы сидим по одну сторону стола — во всех смыслах этого слова. Но это не бог-делец, не рехнувшийся от вседозволенности Плутос^[97], ждущий свою сделку, это божество другого порядка. Другого… рода.

— Замечательно. Чего по-настоящему не хватало клубу «Альбион», так это теологического спора… — пробормотал Архитектор, не пытаясь привлечь к себе внимания, однако родив этой репликой еще несколько секунд томительной тишины, в течении которых Графиня собиралась с духом.

— Не стану лгать, первой моей мыслью, лишь только я осознала, где нахожусь, куда привел меня проклятый зов, была мысль о том, что Новый Бангор — это воплощенный ад. Место, где разум и тело подвергаются самым жестоким мукам в угоду здешнему правителю. Здесь все искажено, перепутано, смешено — словно какая-то сила нарочно пыталась трансмутировать все сущее в попытке извратить его изначальный смысл. «Может, таков и есть ад? — думала я тогда, пребывая в полном отчаянии, — Может, мы ужасно ошибаемся, полагая его нематериальным и бесплотным чертогом для страдающих душ?» Если так, возможно, мне стоит принять эту пытку? Ведь раз меня сюда привел зов, который я тогда полагала судьбой, значит, так и должно быть, не так ли?

Ее вопрос не был обращен к собравшимся. Никто и не думал на него отвечать.

Графиня печально усмехнулась и доктору Генри на миг показалось, что за ее изможденным лицом он увидел истинную Графиню Луву, ту, которой она прежде была, но которой уже никогда не станет — остроумную собеседницу, дерзкую любовницу, экстравагантную хозяйку какого-нибудь великосветского салона, в котором она сверкала подобно искрам в холодном шампанском, пока всемогущее древнее чудовище, оплетя щупальцами, не утащило ее в свое подземное царство.

— Мне потребовалось много времени, чтобы прийти к тем же выводам, к которым пришел наш Доктор. Если бы Новый Бангор хотел погубить меня, он не стал бы выжидать столько времени. Пусть говорят, что пытка неизвестностью и ожиданием — одна из самых мучительных, я чувствовала, здесь кроется что-то иное. У каждого из нас свой срок перед неизбежным — срок, данный нам словно с каким-то умыслом. Словно за отведенное нам время перед смертью души и тела мы должны успеть понять что-то важное.

— Дай женщине моток веревки — и через минуту она превратит его в мешанину без единого конца, — пробормотал Пастух, скрестив на груди тяжелые мозолистые руки, — Так кто же таков Левиафан в вашем представлении? Бог? Дьявол?

Против ожиданий Доктора Графиня взглянула на него без раздражения. Напротив, взгляд ее немного потеплел, словно она готовилась произнести нечто важное.

— Ни то, ни другое, мистер Тармас. Или и то и другое — как вам больше нравится. Он — божество, не познавшее пагубного разделения, превращающего единую сущность в ущербные, дополняющие друг друга, половинки. Не расколотая частица изначальной божественной силы, созидающей и разрушающей, растящей и губящей, пестующей и тлетворной. Все в одном и ничего.

Все заговорили разом, словно негромкие слова Графини разрушили хрупкий мол, оберегающий гавань, и волны разом устремились в брешь. Доктор расслышал каждого из них, быть может потому, что сам сумел сохранить молчание.

Сердитое бормотание Архитектора — «Точка бифуркации, значит? Нелепо, но стройно».

Презрительный возглас Поэта — «Манихейство. Следовало ожидать».

Короткий смешок Пастуха — «Ну и ну!»

Однако стоило Доктору поднять руку, как за столом мгновенно установилась тишина.

— Прошу вас, сохраняйте спокойствие. Пусть Графиня Лува закончит.

Графиня кивнула ему. Но это движение тела, естественное для выражения благодарности, показалось ему по-механически безразличным.

— Мистер Тармас уже взял на себя труд зачесть фрагмент из Библии, повествующий о жертвоприношении Авраамом Исаака. Но Бог не предлагал Аврааму сделку, он лишь испытывал его веру. Может, и Новый Бангор — это своего рода испытание, которое должно пройти, закалив себя и очистив душу?

— Испытание божества, для которого нет различий между грехом и благочестием? — хмыкнул Пастух, — Ну, знаете ли… Не буду изображать из себя скромника, по молодости мне приходилось грешить, иной раз весьма изобретательно, но убей меня молния, если я понимаю, чего именно ждет от нас этакое воплощение Левиафана!

От Доктора Генри не укрылось, как Поэт, вздрогнув, покосился вверх, в сторону потолочных балок, щедро увитых паутиной. Словно ожидал, что крыша в самом деле расколется грозовым ударом, обрушив на Пастуха испепеляющий небесный огонь. Убедившись, что тишина «Ржавой Шпоры» не нарушается даже мышиной возней в углу, он усмехнулся, допил вино и откинулся в кресле.

Архитектор сложил из своих сухих ломких пальцев странную фигуру и созерцал ее столь напряженно, что Доктор Генри даже не понял, что это его голос прозвучал в комнате.

— Хорошо. Пусть так. Двуединое начало, дуализм, двойственность… В этом, в сущности, нет ничего необычного. Монистические религии, катары, Двайта-веданта… Чего хочет от нас эта странная сущность, которую вы наделяете божественными полномочиями?

Графиня вздрогнула. Так незаметно, что если бы Доктор Генри не смотрел на нее пристально в этот момент, скорее всего, ничего бы и не заметил.

— Любви, — тихо, но твердо сказала она.

Пастух расхохотался и несколько раз восторженно шлепнул ладонью по столу.

— Любви! Вот оно! А мы ломали головы столько лет… Любви! Строили планы, пытались оборвать цепи, теряли надежду, а надо было всего навсегда отправиться в Шипси и найти подходящий бордель! Любовь, а!

Его смех не нашел поддержки. Архитектор что-то бормотал, не глядя на прочих. Поэт замер в кресле, скрюченный, точно каменная горгулья, погрузившаяся в глубокий сон. Графиня стояла в прежней позе — неестественно выпрямившаяся, бледная, с горящим взглядом.

Она красива, подумал Доктор Генри, сейчас это видно еще отчетливее, чем прежде. Красива, но, без сомнения, внутренне повреждена. Как и мы все, прочие несчастные игрушки.

— Любовь, разрушающая проклятье? — спросил он вслух, немного помедлив, — Мне бы не хотелось уподобляться мистеру Тармасу, однако вынужден признать, что эта теория звучит немного… простодушно. По-сказочному.

Графиня улыбнулась ему — персонально Доктору. Щедро и в то же время насмешливо, словно угощала из своих мягких бледных рук кубком отравленного вина.

— Ну конечно. Мы ведь уже не в том возрасте, чтоб верить в принцев, разрушающих силой искренней любви темные чары? Новый Бангор и сам часто кажется сказкой — темной языческой сказкой, чьи корявые корни прорастают в глубинные слои земли, питаясь разложившимися остовами живших миллионы лет назад людей, их страхами и представлениями… Я говорю о настоящей любви, господа. Истинной, чистой, искупляющей. О том свободном чувстве, которое рождается из святых и невинных побуждений души, которое нельзя контролировать, направлять или глушить. Истинная любовь. Истинная страсть.

— Любовь… страсть… — проскрипел Уризель, не скрывая раздражения, — Разум — вот единственное мерило, истинный инструмент познания! Где это вы вычитали подобное, хотел бы я знать, в «Английском дамском журнале»^[98]? Что дальше? Пустите в ход против Него рецепт имбирного печенья? Выкройки для шитья?

Если Архитектор и намеревался перебить Графиню, то не преуспел в этом. Она осталась собрана и холодна, а ее голос ни на миг не утратил звучности — при том, что оставался по-прежнему негромким.

— Мы часто называем любовью то чувство смутного душевного дискомфорта, которое заставляет сердечную мышцу наполняться горячей кровью и путает мысли, — Лува грустно улыбнулась, — Однако это не истинная любовь. Она проистекает не из искреннего чувства, а из других побуждений, хоть и сходна по симптомам. Из лжи, из самоуверенности, из страха, из жалости, из похоти, из скуки… Мы привыкли маскировать ароматом любви огромное количество чувств, как ушлый повар маскирует специями несвежее блюдо. Человек искренне может считать себя влюбленным, однако при этом его ни разу за всю жизнь не озарит искреннее безотчетное чувство. Он так и останется рабом иллюзий, лжи, предрассудков…

— Значит, путь к спасению — это любовь? — сдержанно поинтересовался Доктор Генри, — Вы имеете в виду исключительно платоническое чувство или связанное со страстью?

Кажется, ему единственному из присутствующих удалось немного смутить Графиню.

— Любовь — это не яблоко, которое можно разделить на части, — ответила она, твердо глядя ему в глаза, — Любовь неотделима от страсти.

Молчавший Поэт внезапно улыбнулся. На лице изможденного сатира, под бледной кожей которого змеились тонкие венозные прожилки, не было злости, однако улыбка была острой, отчего Доктор Генри невольно вспомнил рыбацкий нож, принесенный Поэтом на первое заседание клуба и до сих пор валявшийся где-то в темном углу.

— Меня всегда удивляло то, до чего органично иной раз христианская мораль с ее лживыми пуританскими взглядами соседствует с либертенскими^[99] нравами самого разнузданного свойства, легко перетекая в новую форму. Неправда ли, иной раз кажется, что достаточно незначительным образом сменить декорации, чтобы превратить церковь в публичный дом, а ее благочестивых прихожан — в исступленно совокупляющихся развратников!

— Я не говорю о том, что спасение надо искать в борделе, — спокойно возразила Графиня, — Оно в чувстве. Искреннем, честном, естественном. А уж где вы его найдете, в храме веры или храме любви, вопрос исключительно частного свойства.

— Значит, достаточно лишь воспылать искренней страстью, чтоб Он даровал свободу?

Графиня покачала головой. Так медленно и осторожно, что в ее схваченной шпильками прическе не шевельнулся ни один волос.

— Не просто воспылать. Отдать себя любви. Отдаться без остатка — не уповая на то, что обычно составляет всю сладость этого чувства — взаимность, удовольствие, упоение, страсть…

— Это не любовь, — пробормотал Пастух, потирая подбородок, — Это жертвоприношение какое-то… Сакральная жертва. Увольте меня от такого спасения… Ну а вы что, мистер Ортона? Странно, что вы не разделяете точку зрения Графини Лувы, я-то был уверен, что все поэты — сущие вертопрахи.

Поэт неохотно пошевелился, досадуя, что про него вспомнили. Как заметил Доктор Генри, периоды ядовитой желчности нередко сменялись у него приступами смертельной апатии, когда он словно исчезал из комнаты, оставляя в кресле вместо себя сухое выхолощенное изваяние, угрюмо глядевшее на собеседников исподлобья.

— Не разделяю, — произнес он сквозь зубы, — Как по мне, все ваши теории скучны, предсказуемы и говорят не столько о Его природе, сколько о ваших собственных затаенных склонностях и пороках. Ничего удивительного в этом нет. Оказавшись в темной комнате, мы в первую очередь видим там то, что намерены увидеть, так уж устроено наше подсознание.

— Ну, значит для вас Он — это бочка с вином, — рассмеялся Пастух, демонстрируя свои крупные, белые, без единого пробела, зубы, — И, надо полагать, ваш метод мятежа — выхлебать ее до дна? А что, тоже недурная концепция!

Поэт по-волчьи оскалился, но спустя мгновенье сумел превратить оскал в усмешку, колючую и сухую, как черствая хлебная корка, забытая на столе.

— Как-то раз в восемьдесят пятом году меня занесло в Вену. Меня в то время немало носило по Европе, крутило, точно опавший лист. Парижские богемные клубы, итальянские ложи, петербургские декадентские сборища, берлинские притоны… Все это позже опротивело мне, но тогда, вдохновенный до остервенения, я отчаянно что-то искал, хоть сам не всегда понимал, что, точно голодный пес, роющий ямы на заднем дворе. Я менял любовников и любовниц чаще, чем успевал запоминать их имена, а философские воззрения и религии — регулярнее, чем нижнее белье. Сморенный опиумом, я мог заснуть за обеденным столом убежденным последователем Валентина^[100], чтобы проснуться в сточной канаве разуверившимся во всем сущем мартинистом^[101]. Тогда мне и попался этот человек, в каком-то скверном венском кабаке, где мы с ним здорово нагрузились паршивым картофельным аквавитом^[102]. У него была дурацкая, как у всех немцев, шипящая фамилия, которой я не запомнил, а звали его Рудольф. Я называл его Руди. Своим заплетающимся языком он с трудом выговорил слово, которое собирался возложить в основу своей самодельной философской концепции, весьма косной, кривоногой и увечной, как все концепции, рожденные дилетантами. Неудивительно, в быту он, кажется, работал на какой-то фабрике по производству клеёнки… Слово это было «негэнтропия». Признаться, я позабыл про него на много лет, я и сам был горазд сочинять философские концепции с той же легкостью, что и пошлые лимерики. Вспомнил лишь тут, в Новом Бангоре.

— Необычайно вдохновляющее повествование, — сухо заметила Графиня, выпрямившаяся и неподвижная, как усаженный за стол манекен, — Еще какой-нибудь час — и мы начнем догадываться, к чему вы ведете.

— Негэнтропия, — повторил Поэт так, будто это замечание ни в малейшей степени не уязвило его, — Понятие, обратное энтропии, скрывающее в себе любопытный смысл. Энтропия, как вам известно, это в некотором роде хаос, неупорядоченные процессы саморазложения, неизбежные в любой структуре, хоть логической, хоть материальной. Негэнтропия — процесс упорядочивания. Но если вам кажется, что это благостный процесс, что-то вроде цивилизации, которая служит противовесом хаосу, этаким римским городским стенам, которые противостоят варварским ордам, то вы ни черта не понимаете в той хитрой науке, которая зовется философией. Левиафан — не принц хаоса, это неумолимый могущественный зодчий, сооружающий свой мир из смыслов, концептов, гипотез и воззрений — словом, из всего того хлама, который мы легкомысленно вышвыриваем из окна старого дома под названием Человечество. В этом деле он не знает себе равных, он терпелив и невероятно целеустремлен. И он не успокоится, пока не выстроит свой мир — мир, в котором нет случайностей и неопределенностей, на которых, в общем-то, зиждется наша человеческая сущность. Новый Бангор — это нулевая отметка, точка кристаллизации. Место, в котором рождаются новые сущности и законы. Извините, если не могу выразиться яснее — я немного пьян и сам не всегда поспеваю за собственной мыслью.

— Оставим ваши философские концепции, — нетерпеливо бросил Пастух, с трудом сдерживавшийся последние несколько минут, — В чем вы видите выход?

Поэт взглянул на него так, словно впервые увидел. Его глаза сверкнули, но не винной искрой, а тусклым желтым сполохом, точно притушенные масляные лампы.

— Его не победить логикой и здравым смыслом — это оружие Он умеет использовать куда лучше нас. Пытаясь призвать их себе на помощь, мы лишь усугубляем ситуацию, сталкиваясь с бесчисленными противоречиями, которые путают нас и ужасают. Левиафан логичен — неизбежно, последовательно, отвратительно логичен. Проблема в том, что эта логика — логика Левиафана, а не человека, чей образ мышления всегда будет сохранять в себе частицы неупорядоченного… В чем выход? В том, что противостоит логике и здравому смыслу. В непредсказуемости, в интуиции, в зверином не рассуждающем инстинкте.

— Вы предлагаете нам сделаться зверьми? — поинтересовался Архитектор с нескрываемой брезгливостью в голосе, — Вот каков ваш путь, мистер Ортона? Отказаться от разума? Сделаться подобием каких-нибудь мышей?

— А отчего бы и… и не мышей? — язык у Поэта внезапно стал заплетаться, словно все выпитое им накануне, только сейчас подействовало на него, — Представьте… Черт, представьте себе мышь, посаженную мутноглазыми профессорами в стеклянный лабиринт, который соблазняет ее кусочком сыра за многочасовые мучения и бьет гальваническим током за ошибки. Такой, знаете, Кносский лабиринт^[103] в миниатюре… Если мышь своим мышиным мозгом попытается логически воспринять стоящую перед ней проблему во всей ее структурной полноте… Осознать зачатки планиметрии, стереометрии, физики, топологии, оптики, динамики… Черт, да ее крошечный мышиный мозг просто лопнет, как фисташка! Чтобы найти выход, она использует свое звериное чутье, которое не опирается на разум, лишь на инстинкты — те рудиментарные осколки нашей истинной природы, что мы, потомки лысых обезьян, протащили контрабандой в цивилизацию в своем багаже. Только звериное может спасти — безрассудное, интуитивное, дикое. То, что невозможно предсказать. Так что да, я призываю вас стать животными! Целенаправленно уничтожать в мозгу логические связи. Избавляться от прелого человеческого наследия — морали, принципов, совести. А еще — тренировать нюх и когти!

Смех Поэта показался Доктору Генри лаем гиены. Хриплый и резкий, он заставил вздрогнуть всех присутствующих, даже хладнокровного обычно Пастуха. Доктор Генри и сам ощутил краткий приступ тошноты, вообразив, как бежит по закоулкам Скрэпси, налетая на стены и падая, а сверху на него сквозь титанического размера очки внимательно глядит древний исследователь Левиафан…

— Превосходно, — Графиня одарила Поэта прохладной улыбкой, точно благодаря его за мимоходом прочитанный стих, — Бог-уравнение, Бог-торгаш и Бог-порядок.

— И Бог-любовник, — проворчал Пастух, — Что ж, значит, у нас есть четыре разных видения проблемы. Интересно, Доктор разделяет одно из них или у него есть собственная теория на этот счет?

Доктор Генри поспешно прогнал вставший перед глазами морок. Он снова был в темной душной комнате «Ржавой Шпоры». Перед лицом публики — четырех внимательно глядящих на него человек. Публики, которую он ни в коем случае не должен был разочаровать.

— Кхм. Не могу не отметить оригинальности и стройности предложенных вами вариантов. Поверьте, я сам перебрал не один десяток, от тех, что казались мне наиболее очевидными, до изощренных, плотно замешанных на малоизвестных религиях и варварских философских воззрениях. Что такое Новый Бангор? Быть может, посмертный мир, в котором каждому из нас уготована мука, соответствующая былым прегрешениям? Может, просто хаотически бурлящий котел, впитавший из человеческого сознания мириады образов, мыслей и идей, но так и не сумевших воплотить их в цельную картину? А может, новый зарождающийся мир, который только ищет себя, обрастает материальной сутью, чтоб выродится свежим молодым семенем из стылого брюха нашего собственного, замшелого и косного? Проблема не в том, что Он зол — быть может, он и не зол вовсе, как не зол крестьянский плуг, вздымающий почву и уничтожающий бесчисленное множество мелких божьих тварей. Проблема в том, что мы не можем сосуществовать с ним, чем бы он ни являлся. А раз так…

— Ближе к делу, Доктор, — попросил Пастух, — пока вы в самом деле не превратили «Альбион» в философский кружок. Мы хотим выбраться отсюда — и точка. Так кто таков Он в вашем представлении?

Доктор Генри устало вздохнул. Он и сам не заметил, до чего быстро теряет силы, пока не ощутил тяжелый звон в голове. Жаль, не осталось вина…

— Величайший мистификатор. Вселенский иллюзионист. Божественный трюкач. Ему доставляет удовольствие не мучить своих пленных, а изощренно их обманывать, бесконечно кружа голову бесчисленными миражами. Он словно самоуверенный фокусник на сцене. Безобидную вещь он норовит превратить в смертельно опасную, хорошо знакомую — в пугающую и чужую, и так во всем. Он словно проводит величайшее в мире представление, огромную мистификацию, для которой ему нужны зрители. Мы все — именно зрители на его представлении. Зрители, а иногда — невольные ассистенты.

— Фокусник… — задумчиво пробормотал Пастух, — Да, в этом что-то есть. Если Новый Бангор и любит что-то по-настоящему, так это морочить людям голову. Он все выворачивает наизнанку или красит в непривычные цвета… Ну и что же вы предлагаете? Выхватить кролика из его цилиндра?

— В некотором роде, — согласился Доктор Генри, — Слабость величайших обманщиков в том, что в какой-то момент они, уверившись в своих силах, теряют осторожность. Пусть на миг, но забывают, что среди зрителей могут оказаться не меньшие хитрецы. Мы должны дождаться его оплошности. Найти трещину в очередном фокусе великого иллюзиониста. Развеять морок. В этот момент его сила ослабнет.

Архитектор устало опустил седую голову на руки.

— Это бесполезно, — пробормотал он, — Мы полагаем себя клубом единомышленников, но не можем прийти к общему мнению даже касательно того, у какой силы оказались в заложниках.

— Не можем, — согласился Доктор Генри, — Что ж, тем лучше.

И поймал удивленный взгляд Графини.

— Но вы же говорили…

— Тем лучше, — повторил он спокойно, — Это значит, что перед нами не одна дорога к спасению, а пять. Да, разнонаправленных, однако посмотрим правде в глаза. Если Новый Бангор — это полюс зла, значит, всякая дорога, ведущая прочь от него, подходит членам клуба «Альбион», не так ли?

— Но мы не можем одновременно идти в пяти направлениях!

— Мы и не будем, — заверил ее доктор Генри, — Каждый их нас сосредоточится на той стратегии, которую подсказывает ему голос разума. Отныне каждый из нас будет вести собственную охоту, но не в одиночестве. Мы будем встречаться здесь — не чаще, чем это будет позволено по соображениям безопасности — и делиться новостями. Если мы будем достаточно целеустремлены в своих поисках, рано или поздно кто-то из пяти наткнется на верный путь. Может, это будет лишь брезжащий отсвет выхода, не страшно. Мы будем знать верное направление. Мы спасемся.

* * *

— Мистер Лайвстоун…

— Нет.

Уилл недоуменно захлопал ресницами.

— Я лишь хотел спросить, могу ли я…

— Не можете, — Лэйд адресовал ему улыбку, которая обыкновенно предназначалась для докучливых курьеров и чрезмерно упорных коммивояжеров, — Вы хотите попросить у меня дневники доктора Генри, не так ли, Уилл? Поверьте, если я вынужден отказать вам, то по серьезной причине. Эти дневники я уничтожил собственноручно несколько лет назад. Сжег в печи.

— Но… зачем? — голос Уилла прозвучал беспомощно, точно речь шла об уничтожении памятника немыслимой художественной ценности, какого-нибудь бесценного полотна Вермеера или Сезанна.

— Преступникам свойственно уничтожать улики. Пусть я и не состоял в клубе «Альбион», держать у себя такие документы показалось мне неразумным. А ну как про них пронюхали бы крысы полковника? Что еще я мог с ними сделать, позвольте спросить? Отправить в библиотеку? Может, сразу в «Серебряный рупор»?

Уилл заерзал на своем сидении.

— Весьма… благоразумно с вашей стороны.

— Я и есть воплощенная благоразумность, — пробормотал Лэйд, — Кроме тех случаев, когда позволительная моему возрасту болтливость причиняет мне излишне много хлопот, как сейчас. Черт побери, за всеми этими рассказами я и не заметил, что мы вот-вот покинем Айронглоу! Прав был старикашка Хиггс, ничто не исчезает так бесследно, как имбирные кексы, украшенные марципанами, и дорога, украшенная болтовней! А ведь я так и не успел поведать вам ни одной поучительной истории об обитателях этого круга ада!

— Полагаю, жизнеописание здешних скупцов и расточителей в вашем изложении доставило бы мне немалое удовольствие, — заметил Уилл, — однако, полагаю, вам известно и то, что история доктора Генри и его клуба интересует меня куда сильнее.

— Ваша британская велеречивость досаждает больше постельных клопов, — пробормотал Лэйд, делая вид, что его необычайно заинтересовала богато украшенная вывеска ювелирной мастерской, — Но вы знаете мой принцип, Уилл. Эта история не из тех, что можно проглотить в один присест.

— Я и не собирался настаивать, уверяю вас, — произнес Уилл с толикой уязвленности в голосе, — У меня лишь один вопрос.

— Да?

Он ожидал, что вопрос последует сразу же — не в характере Уилла было долго мариновать слова, однако тому потребовалось по меньшей мере четверть минуты, чтобы собраться с духом.

— Члены клуба «Альбион» высказали весьма интересные мысли относительно того, что считать Левиафаном и каковы его помыслы. Графиня, Поэт, сам доктор Генри… Не могу сказать, что разделяю их версии, однако, без сомнения, некоторые из них показались мне весьма примечательными.

— Болтуны и только, — неохотно буркнул Лэйд, — Если бы я двадцать пять лет провел за письменным столом, жонглируя словесами и философскими концепциями на разный манер, то сохранил бы все пальцы на руках, но, надо думать, обзавелся бы основательным геморроем… Нет, я не выступаю против клуба «Альбион», желание его членов сообща найти выход из ловушки заслуживает лишь безмерного уважения, однако методы доктора Генри и его клевретов кажутся мне весьма… кхм…. Весьма…

Лэйд несколько раз попытался изобразить пальцами какой-то жест, который мог бы выразить его но те словно нарочно складывались в какие-то бессмысленные фигуры вроде тех, которыми ловкие китайцы в театре теней сооружают на полотне контуры причудливых зверей.

— А что вы сами думаете на этот счет?

— На счет чего?

— Я имею в виду вашу концепцию Его, мистер Лайвстоун.

Лэйд ощутил, как непослушные пальцы сами собой съежились в кулаки, даже куцый обрубок мизинца на левой руке примкнул к собратьям, точно пытаясь найти среди них защиту.

— Откуда вы взяли, что у меня она есть?

— Мне кажется, она есть у каждого… гостя Нового Бангора. Своей собственной я с вами уже поделился.

Лэйд пренебрежительно фыркнул.

— Как же, помню! Эдемский сад, по которому бродит первородная тварь, распроклятый Бегемот…

— А вы сказали, что я читал не ту книгу, — Уилл поджал губы, точно эта фраза лишь сейчас уязвила его, — Эта мысль не выходит у меня из головы. Что за книгу вы имели в виду?

— Да уж не «Потерянный рай» Джона Мильтона! — сварливо отозвался Лэйд, — После этой книжицы немудрено рехнуться и примкнуть к китобоям — у тех она считается сакральной… Когда я сказал вам, что вы читали не ту книгу, я именно это и имел в виду, Уилл, что вы вынесли свои знания о природе острова не из того источника.

— Что это значит?

— Полагаю, вам должно быть известно, что Левиафан — это не истинное имя той сущности, которая заправляет Новым Бангором, спущенное нам небожителем для того, чтобы мы могли возносить ему молитвы надлежащим образом?

— Допустим, я догадывался об этом, — пробормотал Уилл все еще уязвленным тоном, — Только не вижу, что…

Лэйд не дал себя перебить.

— Мы сами нарекли эту силу Левиафаном. Не потому, что договорились об этом. Насколько мне известно, на этот счет не проводилось вселенских соборов^[104], докладов уполномоченных представителей и публичных прений. Просто какой-то пленник Нового Бангора, один из многих сотен несчастных, когда-то произнес это слово и метко выразил им все те чувства, которые должно было воплотить в себе имя нашего тюремщика. Левиафан.

— Было бы небезлюбопытно узнать, кем был этот человек.

— Боюсь, в данном случае вам не помогут даже архивы Канцелярии. Кем бы он ни был и в какие бы времена ни жил, его кости должны были давно истлеть на морском дне. Но это не играет никакой роли, потому что единожды произнесенное слово подхватили другие голоса, передавая его по цепочке. Мы, пленники Нового Бангора, годами повторяли его в окружающей нас вечной ночи. Иногда оно звучало так громко и слаженно, будто его произносил целый хор. В другой миг мне казалось, что все эти голоса умолкли и лишь я один что-то натужно кричу в темноту…

— Допустим, — Уилл сдержанно кивнул, — Так что же с книгой?

Чтобы не видеть его замершего в немом напряжении лица, Лэйд стал смотреть в окно, но ровным счетом ничего интересного там не заметил. Давно скрылся из глаз бродяга, окруженный полицейскими, и юных швей уже не было видно даже в отдалении, лишь царапали глаз затейливой вязью и витиеватыми украшениями медленно проплывающие мимо вывески.

Аптекарские лавки, обозначенные бронзовым, перевитым змеевидными гадами, кадуцеем^[105]. Магазины оптики, с изумлением глядящие на весь мир широко раскрытыми стальными глазами декоративных пенсне. Красно-белые столбы парикмахерских, похожие на кровожадных языческих идолов, от которых лишь недавно оторвали пропитанные жертвенной кровью бинты^[106]…

Что все эти люди знали о Левиафане? Ожесточенно торгующиеся джентльмены, надевшие по случаю пятницы свежие жилеты, с торчащими из карманов газетными листками? Подобострастные приказчики, похожие на замученных цирковых обезьянок? Галдящая детвора, мечущаяся от одной витрины к другой?

Их мир, состоявший из простых и понятных вещей, не был подчинен зловещему чудовищу, вместо него их судьбами правили другие, не менее могущественные вселенские сущности. Разнузданные демоны пятничной получки и вечно голодные бесы страховых платежей. Уставшие демиурги семейных очагов и сердитые джины тягостных обещаний. Титаны давно разбившихся надежд и мстительные духи пропущенных воскресных проповедей.

— Мне кажется, вы выбрали неверную книгу, Уилл, — произнес Лэйд вслух, не в силах оторваться от этой пестрой полосы жизни, тянущейся ему навстречу, — Человек, впервые подаривший чудовищу имя, возможно, был знаком с Библией, но в этот момент имел в виду не нее. Вы ведь догадываетесь, что Левиафан упоминается не только лишь в Библии? Бога ради не вздумайте схватиться за «Моби Дика», поберегите рассудок… Нет, мне кажется, человек, впервые назвавший хозяина Нового Бангора Левиафаном, вдохновлялся не Библией, не Мильтоном и не Мелвиллом, если на то пошло.

— Тогда кем же, мистер Лайвстоун?

— Это был Гоббс, — четко и раздельно произнес Лэйд, пытаясь высвободить взгляд, застрявший в остром стальном кренделе, висевшим над порогом пекарни, — Мне кажется, это был Гоббс. Английский философ семнадцатого века.

Уилл неуверенно склонил голову.

— Кажется, мне приходилось слышать это имя. Не уверен, но… Боюсь, во время учебы я уделял куда больше внимания живописи, чем должно было уделить прочим наукам. Этот мистер Гоббс, он…

— Для Томаса Гоббса Левиафан не был чудовищем. Точнее, был чудовищем иного рода. Под Левиафаном Гоббс понимал прежде всего государство — сложно устроенную машину, призванную помогать человеку и защищать его, этакого громоздкого механического великана, в котором верховная власть исполняет функции души, должностные лица — суставов, советники — памяти, законы — разума… Интересная концепция, по-своему красивая. Пытаясь исполнять и предугадыватьжелания человека, ограждать его от внешних и внутренних опасностей, такой механический Левиафан вынужден неумолимо совершенствоваться, перестраиваться и усложняться. Вплоть до тех пределов, когда какой бы то ни было контроль за его действиями со стороны человека делается излишним и вредным, поскольку ведет к снижению эффективности. Ведь не может же человек, согласитесь, вручную переключать передачи, когда едет на локомобиле. А представьте, что таких передач — сотни, тысячи, миллионы… В какой-то момент Левиафан Гоббса из рукотворного голема превращается в огромный самостоятельно мыслящий организм. Шестеренки вращаются сами по себе, гальванический ток гудит в жилах, стальные поршни стучат… И человек, некогда создавший это существо, вдруг с ужасом сознает — отныне оно ему не принадлежит. Оно будет выполнять ту роль, для которой было создано, но отныне — так, как сочтет нужным. Без его вмешательства и участия. Оно стало слишком сложно, слишком умно, слишком громоздко, чтобы воля даже тысячи людей могла его остановить или ослабить. Жутковатая выходит картина, а?

— Да, — пробормотал Уилл, ерзая на сиденье, — Жутковатая.

— Вот что такое Левиафан. По крайней мере, в моем представлении. Не библейский зверь. Не демон. Даже не чудовище. Это какой-то невероятно переусложнившийся механизм, природа которого неизвестна и, по большому счету, уже не играет роли. Эволюционировавший вплоть до тех пределов, когда даже логика теряет свой смысл, а рациональный метод — такое же варварское оружие, как и деревянные палицы полли. Разумен ли Он? Это первый вопрос, которым задаемся мы, его новые граждане. Его игрушки. Его заключенные. Его гости. Нам кажется, что это основополагающий вопрос, которые предрешает все прочие. Мы отказываемся понимать, что это самый бессмысленный на свете вопрос.

— Почему? — жадно спросил Уилл, — Почему, мистер Лайвстоун?

— Потому что ответ на него ничего не меняет и не объясняет, — ответил Лэйд, с отвращением расслышав в собственном голосе поучительные нотки. Должно быть, с подобными интонациями разговаривал Архитектор, — Разумен он или нет, мы с ним стоим на столь разных ступенях устройства и развития, что любое значение ответа меняет в окружающем мире не больше, чем одна черная песчинка в пустыне из белого песка. Сейчас, погодите, я постараюсь придумать визуальный образ, чтоб вам было проще понять. О, нашел! Вообразите себе такую картину… Беспечный водитель грузового локомобиля легкомысленно встал из-за баранки, чтоб разжиться табачком в ближайшей лавочке, но не заметил, что забыл застопорить колеса и подложить тормозные башмаки. Воспользовавшись отсутствием хозяина, его машина, извергая пар и дребезжа, медленно двинулась вниз по улице. Навстречу… — Лэйд не удержался от зловещей паузы, заметив, как напрягся собеседник, — Навстречу ползущему по своим делам муравью.

Мысль о муравье отчего-то насмешила Уилла, так что он едва не прыснул.

— Допустим, представляю.

— Вообразите себе их встречу, если бы были на месте муравья. Для него, крошечного работяги с крошкой сахара в зубах, это устройство космической, потрясающей воображение мощи. И такой умопомрачительной сложности, что всей его жизни не хватит даже на исследование протектора одной покрышки. Может ли он представить, что нечто, обладающее такой колоссальной силой и таким устройством, не наделено разумом? Что это движение, изменяющее известный ему мир и с легкостью крушащее устои мироздания, не часть божественного замысла, а всего лишь неупорядоченное случайное движение бездумного механизма? Это божество из металла и каучука может уничтожить его мир — не глядя, мимоходом, просто по капризу судьбы. Может покрыть расстояние, которое он не в силах даже вообразить. Может испепелить миллионы ему подобных одним только своим огненным выдохом и ядовитым дыханием. А между тем, локомобиль не более разумен, чем эта трость или вывеска парикмахерской. Вы уловили суть?

Уилл задумчиво склонил голову.

— Возможно.

— Муравей никогда не поверит, что существо, наделенное божественной силой, может не быть разумным — для него оно разумно, поскольку повелевает запредельными для его понимания энергиями и силами. Ну а что думает о муравье локомобиль, нам и подавно не узнать… Мы просто встретились с Ним на одной улице и все наши попытки найти с ним общий язык или понять образ мысли напоминают попытки муравья установить контакт с ползущим локомобилем. Иногда подобного рода попытки заканчиваются плохо, но это не значит, что локомобиль имел умысел раздавить бедного исследователя. Он просто… действовал исходя из законов его мира.

— Вы хотите сказать, что сила, создавшая Новый Бангор и управляющая тысячами его жителей, может быть слепой, неуправляемой и неразумной?

— Этого я не говорил, — Лэйд погрозил ему пальцем. Вроде бы и шутливо, но со значением глядя в глаза, — Я лишь сказал, что нам с этой силой никогда не понять друг друга, как муравью не столковаться с локомобилем.

— Но вы… Вы сами…

Лэйд издал сухой смешок, напоминающий треск оберточной бумаги.

— Вам рассказали, что Бангорский Тигр без устали сражается с Новым Бангором во всех его проявлениях, ведет с ним на протяжении многих лет свою собственную вендетту, за что и заслужил титул рыцаря в тигровой шкуре. И теперь вы пытаетесь понять, почему я столь упорен в затее и не абсурдно ли сражаться с тем, кто, быть может, вовсе не наделен разумом. Ведь верно?

Уилл неохотно кивнул. Кажется, он не относился к тем людям, которых радует чужая проницательность. Скорее, к тем, что любят держать свои мысли при себе, как осторожный горожанин держит бумажник, чтоб тот ненароком не попал в руки воришек.

— Вроде того, сэр.

— Когда-нибудь мы с вами поговорим об этом. После хорошего ужина с вином, после того, как зажжем сигары, стоя возле трапа «Мемфиды». Но не сейчас. До конца Айронглоу осталось каких-нибудь два квартала, а я так и не успел преподнести вам обещанную историю. Мне бы не хотелось нарушать условия договора, вольно или невольно.

— Так значит, мы не собираемся останавливаться в Айронглоу? — удивился Уилл.

— Нет. К чему? Чтобы подобно местным зевакам облизывать витрины? Поверьте, Айронглоу — отнюдь не самый захватывающий уголок Нового Бангора, а истории, которыми он может поделиться, вполне терпят, чтоб их рассказывали на ходу. На самом деле я хотел побыстрее доставить вас в Олд-Донован, уж там, по крайней мере, есть, что посмотреть! Кроме того, там мы увидимся с одним моим старым приятелем, который, надо думать, произведет на вас определенное впечатление.

Уилл, не сдержавшись, улыбнулся. Улыбкой не аколита, тщащегося познать божественную сущность, и не детектива, распутывающего клубок зловещих тайн. Обычной улыбкой двадцатилетнего юноши.

— Полноте, мистер Лайвстоун, я не буду в претензии, если вы пропустите часть повествования. Видит Бог, вы и так служите для меня кладезем самой невероятной и потрясающей информации. Лучше гида я и желать не мог!

— Ну уж нет! Лэйд Лайвстоун всегда тщательно выполняет условия своих контрактов! — провозгласил Лэйд нарочито торжественным тоном, сам себя на миг ощутив этаким тяжеловесным величавым Фортинбрасом^[107], - Именно поэтому его прозвали Чаббом!

Как досадно, что я уже рассказал вам историю скряги Гобсона, она вполне бы сгодилась для этого случая, хоть и произошла в Редруфе… Ну что ж, тогда мне ничего не остается кроме как поведать вам о Кронпринце. Вот уж точно был примечательный человек.

— И тоже отпетый скряга?

— Нет, напротив. Отчаянный мот. Прямо-таки безудержный. Разумеется, никаким всамделишным кронпринцем он не был^[108], а прозвали его так потому, что он приходился потомком одного старого английского промышленного клана, свившего себе в Полинезии уютное гнездо еще до основания Ост-Индийской компании. В отличие от своих венценосных предков, действовавших не столько скипетром и державой, сколько безменом и астролябией, и не гнушавшихся при случае взять в руки мушкет, Кронпринц не считал нужным преумножать богатства своих семьи, и неудивительно — если верить подсчетам, чтобы потратить накопленные предыдущими поколениями блага, ему потребовалось бы по меньшей мере десять жизней. О, это был первосортный в своем роде мот! Классическое европейское образование он совмещал с манерами какого-нибудь восточного халифа, а на счета смотрел так же равнодушно, как на использованные салфетки. Что ж, он мог себе это позволить. Неудивительно, что память Нового Бангора сохранила немалое количество его выходок. Говорят, его личная яхта в длину достигала девяноста футов — больше, чем у любого миноносца Королевского Флота того времени, а дворец был всего на два дюйма ниже, чем шпиль Канцелярии в Майринке — кажется, хоть какие-то остатки здравомыслия он все же сохранил…

— Не бойся, когда богатеет человек, когда слава его дома умножается, — наставительно заметил Уилл, — Ибо умирая, не возьмет он ничего, не пойдет за ним его слава.

Лэйд поспешно отвернулся, чтоб не оскорбить Уилла в лучших чувствах некстати рвущимся изнутри смешком. Подозревал тот или нет, выглядел он в этот момент даже не юношей, а двенадцатилетним служкой, провозглашающим кисло-сладкие, как вино для причастия, церковные истины.

— О его выходках слагали легенды. И пусть те обыкновенно были фантастичны и стократно приукрашены, они в должной степени передавали отношение Кронпринца к жизни. Говорят, как-то раз, когда его конь, превосходный фрисландский рысак умопомрачительной стоимости, пришел вторым номером, не оправдав возложенных на него надежд, этот бездушный расточитель, не моргнув глазом, приказал забить его и приготовить колбасу. Так родился сорт «Буцефал экстра», который завоевал золотую медаль на конкуре колбас в Париже, и если что-то и мешало его торжественному шествию по миру, так это цена в триста фунтов стерлингов за унцию — других подобных лошадей во всем мире попросту не существовало. Кронпринц был доволен — он получил свою медаль, пусть и не так, как изначально предполагал.

— Расточительство часто идет рука об руку с жестокостью.

— О, Кронпринц не был жесток. Он просто не знал цены деньгам. С другой стороны, жестокий или нет, он иной раз одним только своим существованием причинял Новому Бангору немалый вред. А уж какой удар по Шипси он в свое время нанес! Старики Нового Бангора утверждают, что большего ущерба Шипспоттингу не смогла бы причинить даже эскадра германских канонерок! Вообразите только, маясь разбитым сердцем и испытывая томление плоти, Кронпринц как-то раз отправился покутить в Шипси в компании своих приятелей и компаньонов. Он излишествовал там неделю напролет, а когда все-таки выбрался, Шипси оказался практически парализован. Из него едва ли не подчистую исчезли все проститутки!

— О Господи! Надеюсь, он не…

— Все они в одночасье разбогатели и сделались владелицами шляпных магазинов, рестораций, швейных мастерских, пансионатов и галерей. Ничего себе удар по городу, а? Неудивительно, что расторопный швейцар, вовремя открывший перед Кронпринцем дверь, на следующий день становился владельцем фабрики, а мальчишка-газетчик — капитаном собственного корабля! В жизни не видел человека, способного так сорить деньгами. Верите ли, у меня сердце кровью обливалось всякий раз, когда городские слухи приносили на порог моей лавки очередную историю в этом духе.

— Повременю ему завидовать, — пробормотал Уилл, — Мне кажется, я начинаю привыкать к вашей манере рассказа…

— Судя по всему, Кронпринц и сам понимал, что такое отношение к деньгам не доведет его до добра. Да, в отличие от своих предков он не рисковал быть вздернутым на рее или оскальпированным, но в то же время сознавал, что пропасть между ним и всеми прочими так широка, что ее не завалить даже стадом верблюдов^[109]. Именно тогда ему и попался тот человек. Сейчас уже трудно установить, кем он был. Кто-то говорит — оккультный практик с Востока, кто-то — индийский брахман, хранитель тайных знаний Лунной династии^[110]. Есть и те, кто утверждает, никакой то был не практик и не индус, а жрец Монзессера, Тучного Барона. Как бы то ни было, этот загадочный тип сделал Кронпринцу весьма странное предложение, которое в то же время показалось тому забавным. Этот ушлый малый сразу взял быка за рога. «Ты богат и известен, — якобы сказал он всесильному Кронпринцу, который выслушивал его с той же кислой миной, с какой выслушивал прочих людей, будь они хоть чистильщиками обуви, хоть махараджами, — Но богатство давно не приносит тебе удовольствия, поскольку ты забыл его цену. Дай мне возможность явить тебе бесценный опыт, мой господин, открыть глаза на глубинные таинства человеческой души и дать почувствовать то многое, что сокрыто от тебя сверканием золота». «Звучит нелепо, но хоть в оригинальности тебе не откажешь. Что мне надо сделать? Раздать все деньги нищим? Может, удалиться в скит и усмирять плоть? Носить рубище до конца своих дней и бичевать себя хлыстом?» «Нет, господин, — смиренно ответил посетитель, — В этом нет нужды. Я отправлю тебя в путешествие длиной в год, путешествие, из которого ты вернешься помудревшим и познавшим жизнь». Должно быть, Кронпринц в тот вечер пребывал в приподнятом настроении, поскольку на удивление легко принял это предложение. Должно быть, он представлял себе что-то вроде тайной вылазки Гаруна аль-Рашида — какую-нибудь забавную выходку, о которой со смехом можно будет потом вспомнить за трубочкой. Кроме того, это не сулило никаких опасностей и, помедлив, Кронпринц дал свое высочайшее согласие на эту авантюру, которая, по крайней мере, сможет его позабавить. Наверно, он даже не предполагал, какие последствия это возымеет, а путешествие и вовсе полагал какой-нибудь эзотерической метафорой вроде путешествия по внутренним чертогам сознания. Как не предполагал и того, что на следующий день он проснется не в том человеческом теле, которое много лет служило вместилищем его бессмертной души и все еще находилось в отличном физическом состоянии, а в виде медного фартинга тысяча восемьсот пятьдесят третьего года чеканки, лежащего на туалетном столе возле кровати.

Уилл, кажется, поперхнулся воздухом.

— Что? Фартингом?

— Да. Медной монетой, — Лэйд покатал в пальцах невидимых кругляш диаметром меньше дюйма, — Можно подумать, вы никогда не видели обычного фартинга!

— Ну знаете…

— А что вас смущает? — осведомился Лэйд, с удовольствием наблюдая за тем, как хмурится Уилл, — Да, тридцатилетний Кронпринц превратился в монету весом семьдесят два грана. И, представьте себе, сохранил при этом весь комплект чувств, дарованный ему при рождении. Воспринимал окружающий мир, обонял его, мыслил и все такое прочее. Ну как вам? Признайтесь, вы удивлены!

— Еще бы, черт возьми! Уж по меньшей мере удивлен!

— С этого дня и началось путешествие Кронпринца по Новому Бангору, которому суждено было длиться ровно один год. Недвижимый, немой, покорный судьбе, он лежал среди прочих вещей, еще не подозревая, что вот-вот отправится в то путешествие, которое ему было обещано. Когда исчезновение Кронпринца было замечено, в его дворце воцарилась настоящая паника. Обычное дело при исчезновении человека, который сам по себе стоит больше, чем месячный оборот всего острова! Агенты в штатском, пинкертоны, сыщики и полисмены перевернули все вверх дном, но, разумеется, не нашли и следа Кронпринца. Кто из них в здравом уме обратил бы внимание на неприкаянную медную монетку, лежащую на туалетном столе? Кончилось тем, что ее украдкой стащила горничная-полли, убиравшаяся в комнатах.

— Вот так похищение!

— Истинно так. Разве не ироничная ситуация? Впрочем, Кронпринц в своем медном обличье не умел смеяться, даже если бы испытывал таковую потребность. В тот миг он еще не знал, что обещанное ему путешествие только начинается…

— Дайте угадаю, задержаться на одном месте ему долго не пришлось?

— Совершенно верно. Вы представляете себе, Уилл, как много странствовать приходится обычной медной монетке? Какие расстояния она покрывает за один-единственный день, скольких хозяев меняет? Вот и Кронпринц устремился в странствия, точно обычная крона. От неграмотной горничной тем же днем он перекинулся владельцу кондитерской лавки — как и многие полли, она была неравнодушна к мармеладу. От кондитера, превратившись в часть платы за задранного хозяйским псом кота, переметнулся к хозяину газетного киоска через дорогу. Часом позже уже променял его на разносчика сигар, став законной платой за коробок фосфорных спичек. Дальше в его судьбе едва было не наметился трагический излом. Разносчик сигар обронил его на углу Спрэгг-стрит и Кронпринц полчаса клял свою судьбу, нагреваясь под жарким солнцем Нового Бангора, но обрел нового хозяина в лице мальчишки, который, не будь дураком, здраво распорядился полученным капиталом, потратив его на порнографические открытки самого никчемного качества.

Уилл кивал, слушая Лэйда, размеренно, в такт скрипу подпружиненных рессор экипажа.

— Он переходил из рук в руки бесчисленное множество раз. Иногда за день ему приходилось сменить две или три дюжины владельцев. Только вообразите себе, Уилл, на что должно быть похоже это путешествие, в которое он невольно был вынужден отправиться на правах не путешественника, но багажа. Он побывал в самых разных руках, от элегантных и хрупких дамских пальчиков до твердых, как стальные обрезки, ладонях докеров. Его хозяевами были люди самого разного достатка и социального положения — официанты, извозчики, театральные актеры, студенты, моряки, типографские работники, рыночные торговцы, плотники, парикмахеры, ярмарочные шарлатаны, курьеры, альфонсы, делопроизводители… Не правда ли, мы редко задумываемся о прошлом и будущем монеток, завалявшихся в нашем кармане, судьба этих маленьких кусочков меди и бронзы мало трогает нас, а между тем каждая из них нашла бы что рассказать! Мне кажется, за год подобного существования Кронпринц должен был узнать больше о жизни, чем если бы пустился в странствия в сердце загадочной Шамбалы или пересек весь Тихий океан вдоль и поперек!

— Без сомнения, это должен быть потрясающий опыт, — согласился Уилл, — Пусть и неожиданный.

— Кронпринц невольно стал участником многих событий, пусть даже не по своей воле и на правах реквизита. Однако страсти, которые проходили через него, были самыми настоящими. Им платили выкуп за оторванную у куклы руку. Его брезгливо бросали в ящичек для пожертвований неимущим. Он знал прикосновения самых разных людей.

Ухоженные, пропитанные благовониями, пальцы беспечно крутили его по письменному столу, точно волчок. Другие, почерневшие от непосильной работы, сжимали его, точно изысканную драгоценность, которая несет жизнь. Его со смехом бросали в окна любовникам, обернув в пошлую записочку. Его в гневе швыряли об стену вместе с прочей мелочью. Он был свидетелем и непосредственным участником слезливых драм, забавных случаев и конфузных происшествий. Он был творцом трагедий и участником праздников. И все это не пошевелив даже пальцем.

— Удивительный путь.

— С течением месяцев, живя этой беспокойной, однако полной страстей, жизнью, Кронпринц менялся. Отчасти перемены были заметны внешне, очень уж много рук касалось его. Твердые когда-то грани стерлись, утратив четкие контуры, профиль королевы Виктории на аверсе смазался, сделавшись похожим на миллионы прочих женщин. Но Кронпринц не придавал значения таким изменениям — он, человек, заточенный в своей медной темнице, успел понять, что такие изменения маловажны и зачастую никчемны. Значение играла суть. А о человеческой сути он, участвовавший в тысячах подарков, взяток, брезгливых подношений и потерь, имел, должно быть, более глубокое и полное представление, чем столетний мудрец. Его жизнь набралась тем опытом, который он не смог бы купить даже за груду золотых монет. Разумеется, это не могло не сказаться на его душе и мироощущении, более того, сказалось очень значительным образом. Он, человек, проведший всю жизнь в невообразимой роскоши и достатке, увидел тот мир, которого прежде не замечал. Мир, в котором даже маленькая медная монетка могла иметь бОльшую ценность, чем ограненный бриллиант. Путешествие подходило к концу, год, отведенный ему неизвестным волшебником, истекал, но Кронпринц знал, как изменит свою жизнь, вернув себе привычное обличье. Он больше не станет предаваться бессмысленному мотовству и растрате. Он учредит стипендию для одаренных сирот Нового Бангора и ежегодно будет жертвовать в ее пользу тысячу полновесных фунтов. Он обеспечит жильем три сотни жителей Клифа и Скрэпси, ютящихся в своих деревянных лачугах. Он оплатит университетское обучение сотне самых талантливых школьников. Он щедро одарит бесправных рабочих Коппертауна, влачащих жалкое полуживотное существование на своих фабриках, и выкупит из долговой тюрьмы томящихся там бедняков. А еще — учредит бесплатную больницу, разобьет парк, создаст ночлежки и богадельни… Кронпринц размышлял об этом, чувствуя в своем медном теле биение жизни, которого не ведал прежде. Он не замечал, что тело это, немало потрудившееся и сменившее невообразимое множество хозяев, уже не такое новенькое и блестящее, как год назад. Медь — податливый, недолговечный материал, Уилл, вот отчего с шестидесятого года королевский монетный двор стал чеканить фартинги из бронзы… Реверс его стерся почти полностью, сделавшись нечитаемым, аверс оказался сожжен серной кислотой (не меньше недели он провел в собственности беспечного химика-любителя), гурт^[111] искривился, точно колесо, на которое возложили неоправданно большую нагрузку — не раз и не два Кронпринцу приходилось открывать пивные бутылки или работать, подменяя собой отвертку. Но Кронпринц не замечал этого — он готовился к своей новой жизни, исполненный самых светлых ожиданий. А потом…

Лэйд сделал вид, что его ужасно заинтересовала витрина обувной лавки. Разумеется, это было лишь уловкой, на которую не мог не попасться Уилл.

— Что потом, мистер Лайвстоун? — беспокойно спросил он, — Вы вечно прерываете свои истории на самом интересном месте.

— А потом прогуливавший уроки школяр расплавил его в железной банке, отлил из него грузило и на дешевой леске отправил в море. Где тот и остался на веки вечные, погребенный песком, коралловыми обломками и портовым мусором, когда эта леска лопнула. Медный мыслитесь, лежащий на морском дне, который успел понять о людях больше, чем кто бы то ни было…

Под гладкой кожей Уилла, которую так и не успело сжечь солнце Нового Бангора, надулись желваки. Совсем крошечные, но кажущиеся твердыми, как острые сколы валунов.

— Да вы смеетесь!

— Я? — Лэйд ухмыльнулся, демонстрируя истертый временем оскал Бангорского Тигра, в котором уже наметились порядочные промежутки, — Я серьезен, как непогашенный вексель, Уилл. Впрочем… Что ж, возможно, эта версия истории и не является достоверной. Знаете, прошлое по своему устройству не прочнее меди, под влиянием ветров времени многие детали стираются так, что иной раз уже непросто восстановить подробности… Возможно, обретший мудрость Кронпринц не отправился на морское дно, если вас это утешит. Возможно, его попросту выкрали из его собственной спальни похитители, банда отчаявшихся головорезов, привлеченных соблазном и запахом наживы. Это ведь так опасно в наше время — откровенно щеголять своим состоянием и при этом столь беспечно относиться к жизни… Мне кажется, последние дни его существования тоже подарили богатый жизненный опыт, хоть и весьма безрадостный. Судя по останкам, несчастного долго пытали, выведывая, где он хранит золото — вырывали зубы и ногти, пилили кости, выкалывали глаза… Об этом мне рассказал покойный Салливанн, полицейский, а он, в свою очередь, от прозекторов, вскрывавших тело…

— Но как же… — губы Уилла беззвучно смыкались и расходились, не порождая звука, — Монета… Вы имеете в виду, он не…

— Не превратился в монету? Вот уж сомневаюсь. Эту историю с монетой поведал полицейским тот безумный жрец Монзессера или просветленный индийский брахман или кем он там себя величал. Бедняга попросту повредился умом и горазд был выдумывать самые безумные истории. Неделей позже, когда тело Кронпринца уже было найдено, его отпустили — и он умер, отравившись смертельной порцией камбалы. О, заметьте, до чего вовремя я закончил! Пришлось обрезать некоторые детали повествования, зато мне удалось уложиться наилучшим образом. Только взгляните, мы как раз въезжаем в Олд-Донован!

Глава 5

Олд-Донован встретил их, как распорядитель похорон встречает дальних и не особенно привечаемых в доме покойного родственников — с холодной чопорной вежливостью, почти не отличимой от показного безразличия. Отпустив кэб, Лэйд первым делом размял ноги и это принесло ему куда больше удовольствия, чем открывающийся вид.

Иногда он думал о том, что если Он, разочарованный своим творением, в конце концов разозлится и обрушит на Новый Бангор всю свою злость, заставив остров утонуть в океане, именно Олд-Донован останется единственным о нем напоминанием. Исчезнет превратившийся в труху Миддлдэк, рухнут кирпичные бараки и фабричные купола Коппертауна, бурые водоросли оплетут и затянут некогда сверкающий Редруф, превратив его в охотничьи угодья для донных падальщиков, и лишь Олд-Донован сохранит свой неизменный вид, который не претерпел изменений за века.

— Предпримем небольшую прогулку, — сообщил Лэйд Уиллу, поднимая свой шагреневый саквояж, — Мой приятель, с которым я хотел вас познакомить, живет на отшибе и не любит шума. Такой, знаете, городской домосед. Впрочем, вас, кажется, эта перспектива не очень-то пугает.

Почти сразу Лэйд понял, что его опасения были напрасны. Прогулка по стылым каменным потрохам Олд-Донована не только не пугала Уилла, но и доставляла ему, казалось, самое искреннее удовольствие. По крайней мере, с его лица на протяжении всей прогулки не сходила полуулыбка, а близорукие глаза мечтательно щурились, разглядывая монументальные готические громады, обступавшие его со всех сторон, точно туши исполинских мраморных китов в парадных викторианских ливреях.

Время от времени Уилл приостанавливался, доставал блокнот и торопливо зарисовывал понравившуюся ему натуру. Выходило у него недурно — украдкой покосившись, Лэйд отметил, что Уилл превосходно схватывает форму и перспективу, сооружая из нескольких грубых штрихов весьма точные подобия зданий.

— Имею слабость к современной архитектуре, — признался он виноватым тоном, поймав взгляд Лэйда, — Ее часто ругают за несимметричность и искажение классических образов, зарожденных формами Ренессанса, но, как по мне, подобный отход от канонов и правил вполне оправдан. Неправда ли, в нарочитой строгости этих линий угадывается что-то удивительно мягкое, почти воздушное?

Лэйд мрачно подумал о том, что «современной» архитектуру Олд-Донована мог назвать разве что его прадед. Для него самого архитектурная ценность этого района Нового Бангора мало чем отличалась от архитектурной ценности какого-нибудь скифского кургана.

— Значит, вы рисуете не только людей?

Уилл, сделав еще пару быстрых штрихов, спрятал блокнот в карман.

— Чтобы приступить к такому сложному предмету, как человек, необходимо здорово набить руку на более простых формах. О, сколько церквей, ратушей, харчевен и банков я зарисовал! Мистер Бесайер, мой учитель, хотел, чтоб я хорошенько набил руку на этом деле, поскольку в камне живет та же поэзия, что и в плоти. И знаете, по истечению времени я бы, пожалуй, сказал, что он был прав. В камне действительно есть что-то волнительное, чувственное. Это словно изысканные барельефы на грубой неотполированной породе вечности…

Лэйд не считал себя человеком, сведущим в архитектуре, и тему на счет мистера Бесайера, уже порядком ему надоевшего, не поддержал.

— Ну и что понравилось вам зарисовывать больше всего?

Вопрос был задан походя, больше из вежливости, однако взгляд Уилла загорелся, превратив, как это обычно бывало, его щурящиеся невыразительные глаза в горящие золотым светом плошки.

— Без сомнения, Вестминстерское аббатство. Бывало, я просиживал там целыми днями. Совершенно упоительный стиль, который не дано воплотить ни одной картине. Эти старые доспехи, недвижимыми стальными шеренгами замершие вдоль нефа… Восковые фигуры, эти молчаливые зрители давно ушедших веков, взирающие на тебя скорбными лицами… Но, конечно, самое потрясающее впечатление производят цвета. Их переходы, границы, композиции — это нечто невообразимое. Чередование ярких красок, то появляющихся, то будто тающих… это истинное эстетическое удовольствие, мистер Лайвстоун, чистое, как любовь Господа.

Лэйд был уверен, что доспехи и восковые статуи, этот исторический хлам, вынесли из Вестминстерского аббатства давным-давно, но счел за лучшее не перебивать Уилла — разговорившись, он, быть может, выложит что-то интересное, то, что он, Лэйд, впоследствии сможет использовать.

— Кажется, вы в самом деле проводили там немало времени, раз уж так прониклись.

— Еще бы, — Уилл улыбнулся, как улыбается человек, вспомнивший что-то приятное, — Мне иной раз приходилось проводить там всю ночь напролет!

Лэйд усмехнулся.

— Не боитесь призраков? Говорят, Вестминстерское аббатство прямо-таки кишит ими! Духи умерщвлённых британских королей, мстительные призраки властителей прошлого… Лично мне было бы немного не по себе, окажись передо мной во плоти Мария Стюарт или, чем черт не шутит, Генрих Седьмой собственной персоной^[112]!

— Нет, — вновь улыбнувшись, заметил Уилл, — Подобные особы мне не попадались. У меня была куда более приятная компания.

Лэйд бросил в сторону Уилла настороженный взгляд, однако тот в этот момент безмятежно зарисовывал шпиль какого-то дома, быстрыми штрихами придавая ему объем.

— Вы говорите о компании призраков?

Поглощенный своей работой Уилл коротко кивнул.

— Честно говоря, мне редко приходилось об этом рассказывать, к тому же я привык, что люди реагируют на подобные рассказы весьма резко. Некоторые ученики мистера Бесаера, беспутные мальчишки, и вовсе клеветали на меня, утверждая, что призраки, которых я видел, явлены винными парами и лауданумом. Что ж, я никогда не вступал в споры. Я видел то, что мне было явлено и мне этого вполне довольно.

— И… что же вы видели? — мягко спросил Лэйд, делая вид, будто тоже поглощен этим дурацким топорщащимся шпилем, уродливой каменной пикой, всаженной в податливую плоть неба.

— Чаще всего я видел Его, — улыбка Уилла на миг обрела блаженное выражение, — Не Левиафана, конечно! Спасителя, шествующего в окружении апостолов. Я бессилен передать то, как это выглядело, и мои краски тоже бессильны. Это случалось изредка, обычно в те вечера, когда я допоздна задерживался и ощущал себя порядком измотанным. Сперва я замечал, что нечто странное, как будто, творится со временем. Минуты вдруг забывали про последовательность и начинали бежать как им вздумается, беспорядочно и врозь, точно беглецы с поля боя. Потом приходила боль в затылке, не сильная, но от нее у меня делалось сухо во рту, а еще я начинал слышать негромкое подвывание сродни тому, что издает иногда ветер. И тело делалось чужим, непослушным, тяжелым, таким, что я почти терял возможность управлять собственными членами. Ужасное, мучительное ощущение, но я безропотно переносил его — потому что знал, что неизменно последует за ним.

— Что?

— А после… После из стены выступал Он. Уверяю вас, я видел Его отчетливее, чем сейчас вас, вплоть до ремешков истоптанных сандалий на ногах. Он двигался вдоль нефа, молча и целеустремленно, окруженный одиннадцатью молчаливыми скорбными спутниками. Его роба была ветхой и истрепанной, Его волосы — грязными и спутанными, но ступал он уверенно, как солнце уверенно пересекает небосвод. Звучала музыка. Нет, музыка — это оскорбительно примитивное выражение, которое я вынужден использовать, чтоб передать хотя бы мельчайшую часть своих ощущений. Это ощущалось так, будто чья-то огромная рука перебирает струны бытия, извлекая те ноты, что звучали в миг сотворения мира. Вы, наверно, считаете такое сравнение напыщенным? Но уверяю вас, моя душа обмирала от этих звуков и замирала, парализованная. Иногда я ловил Его взгляд. Этот взгляд не предназначался мне, но на миг — миг, который длился длиннее тысячелетия — я видел взгляд Иисуса Христа. Взгляд, который служил искуплением за все мои грехи, прошлые, настоящие и будущие.

— Ага. Что ж, ясно.

Яснее ясного, мистер Лайвстоун, добавил он мысленно. Ты ведь думал об этом, думал еще до того, как впервые увидел Уилла на пороге собственной лавки. И вот пожалуйста. Безумец. Человек, одержимый видениями, зрительными галлюцинациями. Может, он не буен, не хватается за нож, не одержим болезненными маниями и идеями, но одного только этого достаточно для того, чтобы понять — разум его, несомненно, поврежден. Он и раньше ощущал в нем что-то такое — в его манере внимательно слушать, в болезненном любопытстве, в каком-то особенном блеске глаз, который он списывал на собственную мнительность.

Пожалуйста, мистер Лайвстоун. Человек, не желающий покидать Новый Бангор, должен быть безумцем — теперь у вас есть надлежащее тому подтверждение.

Только едва ли оно делает ситуацию легче, отрешенно подумал Лэйд, делая вид, что внимательно слушает спутника. Я обещал полковнику Уизерсу, что посажу его на корабль. Который, к слову, отправляется завтрашним вечером. В нашем договоре не было ничего на счет рассудка и вменяемости того единственного пассажира, который должен покинуть остров — первым в истории Нового Бангора…

— Иногда мне являлись не Господь со своими учениками, а монашеская процессия. И что это была за процессия! Облаченные в грубые рясы, монахи беззвучно шли друг за другом, и шествие это завораживало. И что там были за люди! Не простые монахи, нет. Я видел их скорбные лики, взгляды, устремленные в блаженную пустоту — Ральфа Невилла, сосредоточенного и торжественного, исполненного христианского достоинства Роберта Бернелла, изможденного Стивена Гардинера… Отцы нашей церкви шли друг за другом, вздымая пыль своими сутанами, пыль, в которую обратились земные правители, шли, пока не растворялись в полумраке… Обычно я приходил в себя через несколько часов. У меня ужасно раскалывалась голова, во рту стояла смертельная сухость, и чувствовал я себя так, будто мне заживо переломали на дыбе все кости. Но поверьте, мистер Лайвстоун, это ощущение стоило того. Я и по сей день уверен, что эти видения, живущие под сенью Вестминстерского аббатства, предназначались мне и отчаянно пытаюсь найти их смысл. Жаль, мне не дано отобразить хотя бы отсвет этих видений на холсте, однако поверьте, я упорно бьюсь над этой задачей и когда-нибудь, быть может…

— Давно у вас начались такие видения? — осведомился Лэйд, стараясь держать себя безразлично, а вопросы задавать таким тоном, будто они были порождены только лишь вежливостью, — Скажем, в детстве, или…

— Нет, — безмятежно ответил Уилл, — Впервые это сталось со мной в четырнадцать. Подмастерья мистера Бесаера хулиганили и случайно столкнули меня с лесов, где я устроился, головой вниз. Голова, как видите, уцелела, хоть и порядком пострадала. Но знаете, я не в обиде на них. Я…

Лэйду уже порядком надоела вся эта болтовня. Чтобы не отпустить какую-нибудь остроту, он набрал воздуха и грудь и продекламировал:

А, холера, как там дальше… Что-то про нагую толпу и знатную потасовку…

Он сбился на полуслове, но все равно заслужил восхищенный взгляд Уилла.

— Была свирепа их толпа нагая, — легко процитировал он, подражая манере самого Лэйда, — Они дрались, не только в две руки, но головой, и грудью, и ногами, друг друга норовя изгрызть в клочки… Вы знаете наизусть «Божественную комедию», мистер Лайвстоун?

— Как бы не так! — буркнул Лэйд, — Чертоги моей памяти отведены под более важный товар, чем эти легкомысленные стишки. Но я нарочно пролистал с утра книгу, чтобы доставить вам удовольствие. За всеми нашими разговорами мы, кажется, сами не заметили, что перед нами распахнулись врата Пятого круга!

— Юдоли людей, погрязших в гневе и унынии, — подтвердил Уилл, — Что ж, я понимаю, отчего архитектура Олд-Донована наводит вас на мысли об унынии, однако гнев… Что ж, кажется я вправе рассчитывать на еще одну превосходную историю, не так ли?

Лэйд покачал головой.

— Проявите милосердие к моему горлу. В моем возрасте не так-то просто болтать без умолку. Впрочем, сознавая свою ответственность, я готов предложить вам равнозначную замену. Я обеспечу вас рассказчиком, и недурным.

— Этот тот приятель, о котором вы говорили?

— Он самый. К слову, мы уже пришли. Видите тот дом по правую сторону? Белый?

Уилл немного напрягся, что не укрылось от Лэйда. Можно было понять, отчего. Среди прочих домов Олд-Донована, многие из которых годами не знали ремонта и зияли прорехами, указанный Лэйдом трехэтажный особняк выглядел не лучшим образом. Скорее, как увечный старик в длинной шеренге родственников.

— Он… Ваш приятель живет там? — уточнил Уилл, — Что ж, не мое право порицать его вкусы, однако мне кажется, что дом находится не в лучшем состоянии. Дырявая крыша, выбитые окна…

— О, не беспокойтесь. Мой приятель в некотором роде аскет, он совершенно нетребователен к обстановке. Но он очень радушный хозяин. Уверен, он произведет на вас доброе впечатление.

* * *

— Мне позволено будет спросить как его зовут, вашего приятеля?

Чем ближе к дому они подходили, тем большую нервозность проявлял Уилл. И пусть заключалась она пока лишь в настороженном взгляде и легкой дрожи пальцев, это полностью устраивало Лэйда.

— Вы можете называть его мистером Пульче.

— Он итальянец? — поинтересовался Уилл, — Слово кажется мне знакомым…

— Британец. Впрочем, он сам представится вам в самом скором времени.

Дверной молоток так основательно приржавел к своей металлической колодке, что Лэйд не сделал даже попытки им воспользоваться. Вместо этого он поднял трость и уверенно постучал в дверь набалдашником, породив скорее тревожный треск древесины, чем стук.

Ему пришлось сделать это несколько раз, прежде чем из-за двери послышался голос.

— Убирайтесь! Идите прочь! Иначе я оторву ваши проклятые головы и выдавлю глаза десертной ложкой!

Уилл машинально отступил на шаг от двери.

— Мне кажется, ваш приятель не ждет гостей.

— Ерунда, — легкомысленно возразил Лэйд, вновь обрушивая трость на трещащую дверь, — Мистер Пульче — добрейшей души человек, отзывчивый и гостеприимный малый. Уверяю, он будет счастлив нас видеть. Мы еще посмеемся над этой его шуткой! А уж какой он потрясающий рассказчик!.. Эй, мистер Пульче! Это я, ваш старый приятель Чабб. С вашего позволения, мы хотели бы зайти.

— Зайти? — голос хрипло расхохотался, — Я надеюсь, кто-то наконец всадил вам нож в живот, Чабб, и вы испускаете дух на моем пороге? Пожалуй, это единственная ситуация, в которой я по-настоящему был бы рад вас видеть!

— Старый шутник, — Лэйд подмигнул Уиллу, — А уж это его особенное чувство юмора… Мы можем войти, мистер Пульче?

— Чего бы вам не войти, черт вас раздери? Будто вы не знаете, что мне самому не открыть эту проклятую дверь!

Лэйд кашлянул.

— Верно, я и забыл. Весьма нетактично с моей стороны. Видите ли, дело в том, что мистер Пульче, прекрасный человек и душевный собеседник, иногда подвержен приступам ипохондрии. Особенно скверно на него действует голод.

— Но если он голоден, отчего просто не зайдет в ближайший ресторан? Я, кажется, видел один в квартале отсюда.

— Он… Видите ли, он привередлив по части еды. Кроме того, я на правах его врача настойчиво не рекомендую ему прогулки. Они вредны в его состоянии здоровья. Впрочем, сейчас сами все увидите.

Прежде, чем войти, Лэйд сделал несколько действий, который наверняка показались Уиллу странными. Проверил ногтем несколько глубоко сидящих в дверной коробке гвоздей, тонких и причудливо искривленных. Достал из кармана булавку и освежил на косяке глубокую царапину, которая не бросалась в глаза, но которая обладала явно искусственной и сложной, сродни иероглифу, формой. Вытащил из кармана склянку и смочил бесцветной жидкостью с резким запахом порог.

— Меры предосторожности, — спокойно пояснил он, — В таком деле лучше не рисковать, верно?

Лэйд открыл дверь, заставив ее тревожно заскрежетать на ржавых петлях. Он надеялся, что внутренняя обстановка дома произведет на Уилла должное впечатление и, судя по всему, не ошибся.

— Господь Бог! — вырвалось у Уилла, — Вы же не хотите сказать, будто он живет здесь?

— А почему нет?

— Я видел ночлежки для бездомных в куда более пристойном состоянии!

— Как я уже говорил, мистер Пульче в некоторых отношениях держит себя в аскетичном духе. Не укорять же, в самом деле, человека за то, что он не считает нужным потворствовать праздности? Презренный комфорт тела не для него, он ведет простую и скромную жизнь сродни стародавним монахам-бенедиктианцам, предпочитая окормлять бессмертную душу в угоду презренным желаниям тела. Вас это смущает?

— Нет, но…

Чувствовалось, что Уилл смущен и сбит с толку, и Лэйд охотно мог его понять.

Дом мистера Пульче лишь снаружи выглядел неухоженной старой развалиной, ветхой и давно нуждавшейся в ремонте. Стоило переступить порог, как делалось очевидно — ни один ремонт здесь не может помочь, как не могут помочь патентованные пилюли или касторка давно истлевшему трупу.

Это и был труп, только не живого существа, а каменного, просуществовавшего много лет, но сейчас явственно находящегося в состоянии распада и медленно превращающегося в сухой тлен. Некогда мощные стены осели и местами полопались, точно переборки разбившегося в кораблекрушении корабля, обнажив щепастую труху резных панелей, из-под которой топорщилосьгрязное прелое кружево истлевших обоев. Прохудившиеся перекрытия зияли дырами, похожими на распахнутые раны, в их темной сырой глубине торчали кости давно разъеденных ржавчиной труб. Половицы на полу изгнили и полопались, сверху их засыпало битым оконным стеклом, штукатуркой и пылью, отчего в прихожей образовались целые курганы мусора, которые приходилось обходить.

Хватало здесь и прочей дряни, которая будто сама собой образовывается в давно заброшенных домах, точно следы, которая оставляет за собой та жизнь, что поселяется здесь уже после человека — какие-то проволочные обрывки, клочки бумаги, сплющенная металлическая посуда, опустошенные бутылки, жженые спички, пуговицы, смрадное тряпьё, невесть когда бывшее предметами одежды…

Дрянной дом. Лэйд знал, что увидит здесь, поэтому еще на пороге набрал в грудь побольше воздуха, точно пытаясь запасти его впрок. Тут, внутри, воздух хоть и был пригоден для дыхания, казался липким и каким-то кислым, вобравшим в себя все миазмы и запахи умирающего дома — прелую вонь медленно гниющей древесины, сухой запах размоченных дождями стен и затхлый душок старого тряпья.

Дрянной дом, подумал Лэйд, ощутив под подошвой правого сапога неприятный тонкий треск. И дело даже не в разрухе, она везде выглядит одинаково, а в том, что этот каменный склеп, несмотря на все следы упадка, не кажется брошенным. В спертом воздухе, проникнутом разложением, ощущаются какие-то флюиды жизни. Только жизнь эта не человеческая, подумал он, ощущая, будто колючие сухие коготки бегут сверху вниз по его позвоночнику, жизнь эта затаившаяся, холодная, хлюпающая, въедливая. И пахнет от нее не теми запахами, которые обычно следуют за человеком, а иначе, и запах этот выбивается из общего духа — кисловато-сладкий яблочный и терпкий, напоминающий зловонный аромат фруктовых рынков, на окраине которых в глубоких ямах, пересыпанных песком и известью, гниют некогда сочные плоды.

Опустив глаза, он обнаружил на полу в отпечатке своего правого сапога занесенный трухой и мусором крошечный птичий скелетик, обрамленный серым кружевом давно истлевших перьев.

Дрянь какая… Ему доводилось видеть мертвые тела в куда более зловещих обстоятельствах и позах, не говоря уже о сопровождающих их траурных ритуалах, далеко не все из которых отвечали викторианским представлениям о траурных обрядах, однако вид этой мертвой пташки заставил его безотчетно стиснуть зубы — было в нем что-то противоестественное и неприятное, ковырнувшее напряженные нервы, быть может, оттого, что одной крошечной косточки в этой кучке, кажется, не доставало, а секундой позже он даже понял, какой — птичьего черепа…

— Эй! — крикнул он в липкую пустоту коридора, мгновенно сожравшего эхо его крика, — Мистер Пульче! Не хотите поздороваться с нами? Бросьте притворяться затворником, я-то знаю, что вы всегда рады гостям!

Несмотря на многочисленные прорехи в стенах и перекрытиях, солнечного света внутрь попадало совсем немного, а тот, что попадал, не освещал толком этой затхлой пещеры, лишь лежал на грудах мусора и обломков болезненными желтушными пятнами. Может, поэтому Уилл благоразумно остался стоять на месте, не отходя далеко от двери — вздумай он прогуляться, вполне мог бы переломать себе ноги, а то и напороться на какой-нибудь торчащий из стены гвоздь…

Из-за стены послышался неспешный треск половиц, заставивший Лэйда поморщиться — влажный и тонкий, он напоминал треск птичьих костей, раздавленных его сапогом.

— Убирайтесь, — прохрипел хозяин сдавленно, — Убирайтесь, пока целы.

Голос хозяина был под стать его жилищу. Неразборчивый, утробный, тоже какой-то похрустывающий, он мог принадлежать человеку, страдающему жестоким насморком или мающемуся зубной болью.

— Выходите, старина! — деланно-беспечным тоном произнес Лэйд, — Уделите нам несколько минут своего драгоценного времени и, уверяю, у меня найдется, чем отблагодарить вас за гостеприимство и потерянное время!

Он потряс своим саквояжем, из шагреневых глубин которого раздался приглушенный и мелодичный стеклянный перезвон вроде того, что издают, соприкасаясь, елочные игрушки, упакованные в плотную бумагу.

В соседней комнате что-то тяжело завозилось и заскрипело.

— Обождите.

Хозяин двигался медленно, каждый его неспешный шаг отдавался скрипом, от которого на стенах дрожали чешуйки штукатурки и краски. Как же здесь затхло, подумал Лэйд, стараясь сохранить деланную беспечность перед лицом Уилла, но все же томимый этим ожиданием. Быть может, если бы распахнуть уцелевшие окна и прочистить дымоход, тут стало бы немногим легче дышать…

— Мистер Пульче славный малый, — Лэйд подмигнул сдавленно озиравшемуся Уиллу, — Может, он и производит вид нелюдимого затворника, но в глубине души он весельчак и душа компании. Кроме того, он будет небезынтересен вам как собеседник. Может, он коптит небо Нового Бангора не так долго, как я, однако обладает по-своему уникальным опытом. В некотором смысле он свел куда более тесное знакомство с Левиафаном, чем я сам мог бы надеяться.

И все же Уилл вздрогнул, когда мистер Пульче, показался в дверном проеме — грузная сутулая фигура, кажущаяся тяжелой и большой, как восьмифутовый дубовый комод. Комод, водруженный на несоразмерно короткие коренастые ноги, скрипящий от ветхости и дряхлый, грозящий развалиться, едва лишь задев стену. Несмотря на то, что мистер Пульче двигался по-стариковски медленно, всхлипывая на каждом шагу и тщательно обходя кучи мусора, затвердевшие плечи Уилла выдавали изрядное внутреннее напряжение — хозяин дома, может и выглядел ветхим стариком, однако производил впечатление одними лишь своими габаритами, даже согбенный и сутулый, он должен был возвышаться над своими гостями самое малое на две головы.

— Здравствуй, мой старый добрый приятель, — Пульче остановился, тяжело дыша. Даже путь из соседней комнаты длиной самое большее двадцать футов, судя по всему, требовал от него многих сил, и теперь он пытался их восстановить их короткой передышкой, — Отрадно видеть, что ты нашел время в своем плотном расписании, чтобы навестить старика. Сколько тебя не было? Год?

— Семь месяцев, — спокойно ответил Лэйд, — Не такой уж и большой срок.

Пульче закряхтел. Едва ли от непомерных усилий, которые требовала от него ходьба, в этом кряхтении угадывалась стариковская укоризна.

— Когда-то я думал, что медленнее всего время течет для влюбленного. Я ошибался. Еще медленнее его бег ощущается умирающим от голода.

— Ты еще не умираешь, Пульче. Кроме того, я вижу, у тебя была возможность перекусить, — взгляд Лэйда скользнул в сторону обезглавленного птичьего скелетика.

Пульче каким-то образом перехватил этот взгляд, хоть и находился в противоположном конце темной комнаты, замерев среди груд мусора и на какой-то миг почти слившись с ними.

— Иногда меня выручают мои маленькие гости, — проскрипел он, — Милые маленькие птички. Иногда мышки. Иногда ящерицы. Они не лучшие собеседники, но, согласись, человек в моем положении радуется любым гостям… Гораздо хуже, когда приходится иметь дело с пауками и червями… Ты знал, что у насекомых нет крови, Тигр? Одна лишь дрянная гемолимфа, вонючая и едкая, от нее я маюсь изжогой…

Лэйд приподнял шагреневый саквояж, который принес с собой.

— Не беспокойся, я принес тебе гостинец.

Пульче закивал головой в своем темном углу. Несмотря на то, что силуэт его больше угадывался, чем был по-настоящему виден, глаза Лэйда привыкли к здешнему освещению достаточно, чтоб разбирать отдельные черты. Например, он уже отчетливо видел, что голова хозяина дома, водруженное на его исполинское тело, тоже отличается некоторое непропорциональностью и, в придачу, украшена большим длинным носом. Должно быть, что-то подобное разглядел и Уилл, потому что отступил еще на шаг к двери.

— Я не сомневался в тебе. Добрый старый Тигр и его милосердная подачка. Хотя бы сейчас признайся самому себе, ты одариваешь меня не потому, что испытываешь жалость или христианское смирение. Тебе доставляет удовольствие видеть, как я унижаюсь из-за нее. Как добрый старый Пульче, твой приятель, скулит от голода. Твоя маленькая, затянувшаяся на многие годы, месть. Что ж, я доставлю тебе такое удовольствие, мой друг. Могу встать на колени, хоть видит Господь, они трещат как гнилые подпорки. Могу облобызать твои ноги. Рыдать, скорчившись от отвращения к самому себе. Это тебя удовлетворит? Если хочешь… Черт, ты даже не знаешь, на что готов умирающий от голода человек. Могу даже сыграть на твоем мабу^[113], как выражаются дамочки из Шипси, а? Впрочем, едва ли тебя вдохновит эта идея, зубы-то у меня уже не те, что в молодости, знаешь ли…

Лэйд отвел взгляд от замершей в тени скособоченной фигуры, но почти тотчас пожалел об этом. Взгляд, не имевший цели, бессмысленно закружил по комнате, натыкаясь на ржавые острия гвоздей, взобрался к треснувшим потолочным балкам и обнаружил там неприятную находку. Целую вереницу крошечных истлевших тел с окостеневшими хвостами, приколоченных к дереву плотницкими гвоздями. Птички, мышки, подумал он, ощущая колыхнувшуюся где-то между желчным пузырем и душой липкую слизь отвращения. Иногда ящерицы.

— В этом нет нужды, — отчетливо и громко произнес он, продолжая удерживать перед собой саквояж, — Но ты можешь расплатиться за обед, поведав моему спутнику, мистеру Уильяму, пару историй из своей жизни.

— Он газетчик?

— Нет. Мой приятель. Весьма интересующийся историей Нового Бангора. А ты, кажется, представляешь собой определенную ее часть, пусть и не самую приятную.

Пульче вновь двинулся вперед, навстречу гостям. Ковылял он медленно, подолгу обходя сгнившие остовы мебели и груды притрушенного штукатуркой мусора. Сгнившие половицы пола жалобно трещали под его весом.

— Приятель… Когда-то и я был твоим приятелем, Тигр. До того, как ты запер меня в стеклянной банке, точно жука, обрекая на голодную смерть, не так ли? Что ж, обычная судьба для людей, которые осмелились считать себя приятелями Бангорского Тигра, были и те, кому пришлось куда хуже, так что я не в обиде на судьбу. Впрочем… — Пульче задумчиво пнул мусорную кучу, которую неспешно обходил, отчего та тревожно зазвенела бутылочным стеклом и ржавой жестью, — Впрочем, когда мы с тобой познакомились, ты носил другое имя. И знаешь, оно шло тебе больше нынешнего. Оно было холодным и элегантным. Каким-то… профессиональным, что ли. Как хирургический ланцет, лежащий на подносе и прикрытый стерилизованной салфеткой. Возможно, это меня в тебе и притягивало. Ты выглядел как человек, который способен взять ланцет и хладнокровно вскрыть своему приятелю брюхо от горла до промежности. Спокойно и обстоятельно, как подобает профессионалу. Ты зря сменил его, новое имя тебе не идет. Бангорский Тигр… Нет, мой дорогой, это никчемное имя. Тигр — алчный, но благородный хищник. Он — король-варвар, яростный убийца. Он не пытает своих жертв, не измывается над ними, не находит удовольствия в том, чтоб пытать их, получая наслаждение от каждой секунды страданий.

Неспешно ковыляющий Пульче не выглядел ни опасным, ни угрожающим. Он выглядел дряхлым стариком, все кости в несоразмерном теле которого трещали, точно изъеденные подагрой. Пожалуй, самыми опасными его противниками и верно были шныряющие в развалинах мыши и ящерицы. Однако Лэйд, ощущая присохшую к губам улыбку, которая теперь ощущалась так, точно лоскут обоев, приставший к стене, пожалел о том, что не захватил с собой оружия.

Конечно, прогулочная трость, на которую он небрежно опирался, не была простым куском дерева, однако, определенно, сейчас он ощущал бы себя спокойнее, чувствуя вес пятизарядного револьвера системы Томаса в пиджачном кармане.

Решил произвести впечатление на Уилла. Тигр на арене цирка, засовывающий голову в распахнутую пасть дрессировщика…

— Мы все меняем имена, Пульче, — спокойно заметил он, — Когда-то и я звал тебя иначе. Пока Новый Бангор не даровал тебе россыпь новых имен, из которых ты был волен выбирать понравившееся.

Улыбка Пульче не была беззвучной, ее сопровождал негромкий треск, точно в его зубах застряла непережеванная кость, которую ему сперва пришлось выплюнуть.

— Между прочим, некоторые из них по-своему мелодичны. Стрикс^[114]. Чумной Нахцерер^[115]. Симфонаптера^[116]… Не очень изысканно, но по-своему романтично. Знаешь, уже здесь, в чопорном Олд-Доноване, меня прозвали Мистер Браун^[117], думаю, ты оценишь иронию. Впрочем, больше всего мне нравится то, как поименовали меня полли. Только вслушайся — По-хей-кай-ма-нга-Тамарики. Знаешь, как переводится? Ночной пожиратель детей, — Пульче захихикал и в этом скрипучем смехе угадывалась благодушная насмешка, — Ну не прекрасно ли? А ведь я редко высасывал детей, Тигр. Да, кровь у них сладкая, как херес, но всего пара пинт — лишь раздразнить аппетит…

— Поэтому ты и оказался здесь, верно? А вовсе не потому, что я решил запереть тебя в стеклянной банке. Ты стал слишком небрежен, слишком жаден, Пульче. И возможность клясть жизнь у тебя сохранилась только лишь потому, что твой приятель Тигр был достаточно расторопен, чтобы найти тебя, опередив на каких-нибудь полчаса идущую по твоему следу крысиную стаю.

Пульче резко мотнул головой. Голова его и прежде казалось большой, сейчас же, когда он приблизился футов на двадцать, впечатление это усилилось еще больше — казалось, будто голова хозяина дома обмотана полотенцем, как у страдающего мигренью.

— Я был молод! Я был сыт! Я бы разорвал этих крыс в ошметки и украсил их хвостами фонарные столбы!

Лэйд пожал плечами. Не самый удобный жест, когда приходится держать перед собой увесистый саквояж.

— Возможно, двух или трех. Может, полдюжины, — заметил он, — Но их было куда больше. Канцелярия и так непозволительно долго медлила, отыскивая твой след. Твои выходки разозлили ее — по-настоящему разозлили. Они настигли бы тебя. Здесь, в доках Лонг-Джона или в самых глухих уголках Скрэпси — не все ли равно? А после того, как настигли… Едва ли они поступили бы с тобой так, как я. Мы же знаем, что они делают со своей добычей, не так ли? Едва ли они стали бы запирать тебя в стеклянной банке и носить гостинцы. Я думаю… Я думаю, они бы нашли подходящую булавку — чертовски большую булавку — и пришпилили бы тебя к картонке, после чего, надо думать, водворили бы в коллекцию, висящую в кабинете полковника Уизерса. А может, залили бы тебя раскаленным воском, запечатав в бочке. Говорят, в подвалах Канцелярии есть целая кунсткамера, где стоят целые штабеля таких бочек…

Чем ближе подходил Пульче, с трудом переваливаясь с ноги на ногу, тем сильнее Лэйду хотелось поставить саквояж на землю, прямо в пыль, и медленно попятиться к выходу. Теперь, когда из разделяло самое большее пятнадцать футов, распоротая световыми пятнами темнота уже не могла служить достаточно надежным покровом, который мог бы скрыть несообразное и несимметричное тело хозяина дома, которое при ходьбе издавало негромкий шелест — так шелестят в спичечном коробке засохшие насекомые, забытые мальчишкой, невесомые хитиновые тельца, присыпанные серой, как порошок мертвых фей, пыльцой.

Но Лэйд знал, что не сделает этого. Что останется стоять с саквояжем в руке в нарочито расслабленной позе, опершись на трость и усмехаясь по своему обыкновению. Усмешка, должно быть, получалась жалкой — оскал не тигра, но старого больного пса.

— Лучше бы ты дал им меня растерзать, Тигр, — пробормотал Пульче, голос которого скрипел, точно пружины матраца, — Так было бы лучше для нас обоих. Ты даже не представляешь, что такое муки голода. Что это за пытка, на которую ты меня обрек. Я умираю, Тигр. Моя утроба медленно высыхает, и вместе с ней высыхает все то, из чего я состою. Мои мысли, мои надежды, мои воспоминания, мои страхи. Это отвратительное чувство, мой приятель Тигр. Я больше не в силах испытывать чувств, потому что чувства дарованы жизнью, я же не живу, а влачу существование — мертвая мошка, присохшая к стеклу. Нет больше надежд, нет сожалений, злорадства, похоти, грусти. Все осыпалось пылью, все исчезло. Остался только я, мистер Пульче, высохший хозяин стеклянной банки. Я надеюсь, когда придет срок, Он подарит тебе мучительную, но быструю смерть, Тигр. Не такую, как моя. Черт возьми, Он просто обязан сделать это! В конце концов, ты принес Ему обильную дань, не так ли?

Лэйд не успел возразить — кашляя и скрипя, мистер Пульче ступил в лежащий на полу круг света.

* * *

Он походил на деревянное изваяние. Но не на изящные фигуры манекенов полированного красного дерева, застывшие в своем вечном чаепитии в витринах Айронглоу, скорее, на аляповато вырезанного из трухлявого дуба дикарского божка, скособоченного, непропорционального и увечного.

Тело его выглядело непропорционально большим и раздувшимся, однако при этом сухим и сплющенным, точно бурдюк из сыромятной кожи, который долгое время пролежал на палящем солнце, придавленный тяжелым камнем. Живот ссохся и впал, обнажив выпирающие из-под сухой серой кожи несимметричные ребра.

Кожи… Лэйд ощутил тягучую боль в ушах и только тогда понял, что безотчетно стиснул зубы, едва ли не до хруста.

Покровы Пульче не были человеческой кожей. Они казались похожими на сухую серую чешую, однако не были ею. Его тело было прикрыто полупрозрачными шуршащими хитиновыми пластинками, из-под которых кое-где выпирало острыми белыми осколками то, что прежде представляло собой его кости. Точно какая-то сила вознамерилась пересобрать его тело, попутно избавляясь от тех его деталей, которые показались ей лишними и никчемными. Чудовищное напряжение, которое раздробило его тело, превратило бедренные кости в беспорядочную мешанину застывших под хитиновым покровом осколков. Даже позвоночник, единственное, что сохранило его тело от своей человекообразной формы, разросся, вынужденный выдерживать огромный вес тела, согнулся дугой и частично пророс наружу, образовав на спине россыпи влажно блестящих желтоватых шипов, сочащихся желтой, похожей на сукровицу, жижей.

Немощные руки Пульче были поджаты к груди. Несмотря на то, что выглядели они высохшими и полупрозрачными, в этих коренастых отростках, похожих на лапы медведки, угадывалась былая сила, быть может потому, что каждая из них была украшена гроздями коричневых костей, похожих на мощные корни какого-нибудь пустынного растения.

Однако хуже всего было лицо. Возможно потому, подумал Лэйд, что чудовищная трансформация, превратившая Пульче в огромную человекообразную блоху, отчего-то частично пощадила лицо, оставив некоторые его узнаваемые черты. Но чем бы Он ни руководствовался, конструируя новое тело для своего нового подданного, это было не милосердие. Что-то другое.

— Ай-яй-яй, Тигр, — в скрипучем голосе Пульче послышалась укоризна, — Кажется, натянув на себя покров лавочника, как прежде натянул окровавленную тигриную шкуру, ты в самом деле сделался торгашом. Позволь спросить, где же твои манеры?

— Ты отлично выглядишь, Пульче, — покорно произнес Лэйд.

Пульче усмехнулся. По крайней мере, это прозвучало как усмешка. Лэйд никому бы не хотел рассказывать, как это выглядело. По крайней мере, не за ужином в «Глупой Утке».

— Когда-то меня считали красивым, — доверительно сообщил он Лэйду, — Многие — и мужчины и женщины. Глупо скрывать, иногда я пользовался этим. Что ж, природа в самом деле наградила меня неплохой внешностью. И только Он самоуверенно предположил, что может ее улучшить.

— Ты и сейчас настоящий красавчик, — сухо заверил его Лэйд, стараясь не поднимать взгляда выше чешуйчатой груди собеседника.

В раздувшемся горле у Пульче что-то скрежетнуло, точно каменный осколок в водосточной трубе. Возможно, это был смешок.

— Жаль, не могу отблагодарить тебя ответной любезностью. Знаешь, ты порядком постарел за последнее время. Уже ходишь с тростью? Мне кажется, я слышу скрип костей в твоем изношенном теле. А ведь я помню тебя еще без седины, крепким и полным сил… Ты был импозантен, благороден — тот тип мужчин, к которым даже я испытывал слабость. А уж как смотрела на тебя она… Я вижу, тебе неприятно смотреть на мою улыбку. Она тебе не нравится? Досадно. Я, даже изможденный и слабый, не скрываю своих покровов, укрывая их фальшивой шкурой…

Его голова претерпела не меньшие трансформации, чем тело. Раздувшаяся, точно треснувший глиняный горшок, распираемый изнутри закваской, она сохранила некоторые части человеческого черепа, однако те оказались искажены и перемешаны так, что едва угадывались. Лоб превратился в покатую хитиновую пластину, полированную, точно панцирь майского жука. Из-под нее торчали мелкие костные обломки, поросшие жестким серым и желтым волосом, в промежутках между которыми виднелись влажные белые хрящи.

Зато глаза, словно в насмешку, остались почти человеческими. Разбухшие, потерявшие способность моргать, пожелтевшие и немного мутные, точно накачанные яичным белком, они внимательно глядели на Лэйда из складок грязно-розовой бахромы, бывшей когда-то, должно быть, веками.

Чертов жук, подумал Лэйд, пытаясь найти силу для разговора в злости, однако злость эта оказалась неподходящего свойства — не холодная и острая, как клинок, а сухая и колючая, точно смахнутые с обеденного стала хлебные крошки. Чертов саркастичный, ухмыляющийся голодный жук-кровопийца. Постельный клоп. Исполинская блоха.

— Приятно знать, что с годами я сохранил способность привлекать внимание, — смех Пульче был колючим и глухим, похожим на стрекот жестких жучиных надкрыльев, — Если ты заметил, твой спутник не сводит с меня глаз. Кажется, его интересуют мои зубы. Желаете прикоснуться, юный джентльмен? Быть может, пощупать?

На лице Уилла сохранилась мертвенная гримаса, однако, к удивлению Лэйда, он уже сумел овладеть собственным голосом, пусть и не во всем спектре.

— Все в порядке, уверяю вас. Меня… я… Уильям.

— Можете звать меня Пульче. Как и у вашего спутника, у меня много имен, но последние годы я ношу это. Оно кажется мне удивительно подходящим моему теперешнему состоянию. В нем я ощущаю себя… комфортно, как в ладно скроенном костюме. Знаете, Уилл, когда-то Гюстав Кан, величайший французский поэт, говорил — «Вершина поэзии — это свободный стих. Только он позволяет каждому поэту создать свое собственное произведение искусства, подчиненную собственному индивидуальному ритму, вместо того, чтобы натягивать на себя заранее сшитую ремесленниками казенную форму». Я, как видите, свыкся со своей.

Голос у Пульче был неразборчивый, как на фонограммной записи скверного качества. Даже когда он старался говорить раздельно, этот голос булькал, скрежетал, трещал и захлебывался, так, будто самые обычные слова человеческого языка представляли для него немалую сложностью. Неудивительно, учитывая устройство его речевого аппарата.

То, что когда-то было человеческими челюстями, лопнуло, ощерившись в разные стороны бледными костяными осколками, в некоторых из которых угадывались остатки внутреннего нёба, розового и гладкого, как панцирь вареного рака. Однако сами зубы не выпали. Они срослись между собой, превратившись в выпирающее из пасти костяное жало — несуразно большой зазубренный кинжал. Когда Пульче говорил, из этого жала срывались вниз капли мутной желтой влаги — не то слюна, не то какие-то секреции, циркулирующие в глубинах нечеловеческого тела.

Кости срослись не полностью, Лэйд слышал их негромкий треск во рту у Пульче, когда деформированные челюсти размыкались, треск, перемежаемый хрустом раздавленных и деформированных хрящей. Точно говорил человек, набивший полный рот ржаных сухарей…

— Можешь смотреть на меня, — благосклонно сообщил Пульче оцепеневшему Уиллу, — Можешь пощупать. Мне плевать. Если бы я был человеком, это выражение отвращения на твоем лице уязвило бы меня. Но видишь ли, когда отмирает человеческая ткань, многие вещи, которые тревожили ее при жизни, становятся бессмысленными и пустыми. Как там…

— Как вам это, мистер Уильям? — осведомилось чудовище безразличным тоном, в котором, однако, угадывалась насмешливая тлеющая искра, — Угадаете автора?

— Нет… — Уилл кашлянул, — Кажется, он мне незнаком.

— Байрон, — холодно обронил Лэйд, — «Надпись на чаше из черепа».

Пульче усмехнулся, отчего его сросшиеся в зазубренный штырь зубы вновь тихо заскрежетали.

— Верно. Ты умеешь заклинать стихами людей, мои же — просто дребезжащая мелочь, оставшаяся с лучших времен… Зачем ты привел сюда мальчишку? Чтоб продемонстрировать свой лучший трофей? Позлорадствовать?

— Чтобы ты поведал ему истории из жизни Нового Бангора. Ты хороший рассказчик, Пульче, я помню. Пусть и не очень сговорчивый. Ничего, я принес то, что развяжет тебе язык. Ну или то, что осталось от твоего языка.

Лэйд щелкнул никелированным замком саквояжа и тотчас ощутил, как напряглось иссохшее тело хозяина дома. Все еще обессиленное, точно высушенное светом ярчайших звезд, оно дрогнуло и затрепетало, черные зрачки напряглись в мутной жиже своих прозрачных чаш.

— Одну каплю, Лэйд… — прошептал Пульче и голос его напоминал шорох крыльев умирающей бабочки, — Ради всех воспоминаний, что нас связывают — одну крошечную каплю…

В его голосе больше не было насмешливой сухости. В нем была жажда, скрипучая, как раскаленный песок под подошвой ботинка.

— Одну каплю, Тигр. Молю. Одну. Крошечную. Теплую. Каплю.

Лэйд опустил руку в саквояж и достал увесистую аптечную склянку, наполненную густой черной жидкостью.

— Здесь две пинты, — холодно произнес он, — Больше, чем ты мог рассчитывать.

Коричневые когти Пульче задрожали, прячась и вновь появляясь на свет. Они выглядели слабыми, немощными, такими, что не задушили бы и мышонка, но Лэйд знал, на что они способны.

— Цепь, — отчетливо произнес он.

— Черт возьми, не мучь меня, Тигр! Он и без того довольно измывался надо мной! Мне просто нужно… Совсем немного… Не бойся, я не наврежу ни тебе, ни мальчишке. Всего одну каплю — одну теплую сладкую…

— Доставай цепь, иначе мы уходим.

Пульче заскрежетал раздувшимся горлом и, повозившись в груде мусора, извлек тускло блестящий стальной ошейник со сложным запирающим механизмом. Едва гнувшиеся когти были слишком неуклюжи и слабы, чтоб справиться со сложным запирающим механизмом, но Лэйд терпеливо ждал, пока тот закончит. Тяжелое стекло приятно холодило ладонь.

От ошейника к стене тянулась цепь, едва видимая среди груд мусора, мятых консервных банок и прочего хлама. Не очень толстая, тусклого металла, она была достаточно надежна, чтоб Лэйд ей доверял. Нержавеющая сталь, три метрических тонны на разрыв. Едва лишь на раздувшейся шее Пульче щелкнул ошейник, Лэйд отставил трость и стал проверять цепь, неторопливо, звено за звеном, пока та не окончилась надежно вмурованным в стену кольцом, покрытым сложной иероглифоподобной гравировкой.

— Порядок. Я налью тебе пару капель для красноречия, — Лэйд, повозившись с плотной каучуковой пробкой, раскупорил сосуд, — Остальное получишь потом.

Пульче взвизгнул от нетерпения. В несколько судорожных взмахов разметав ближайшую к нему груду мусора, он протянул Лэйду в дрожащих когтях треснувшую глиняную миску.

— Наливай, Лэйд! — заискивающе попросил он, скрежеща сросшимися зубами, — Мой щедрый благородный Тигр! Я буду молиться за тебя Девятерым! Черт возьми, я даже перед Ним замолвил бы за тебя словечко…

Пульче от нетерпения заелозил ногами по полу. Торчащие из его конечностей хитиновые осколки заскреблись об доски, вырывая куски прогнивших половиц. Запах гниения, и без сильный, сделался практически нестерпим. К нему примешивался едкая кислая вонь, которую обычно издают потревоженные или пораненные жуки.

Пульче больше не казался равнодушным и высохшим клопом, он причитал, лебезил, раболепно изгибал хрустящую спину, клялся в преданности и заискивал.

Жизнь всегда переменчива, подумал Лэйд, стараясь не поморщиться от отвращения, всегда лжива и непостоянна. Жалкое становится грозным. Беспомощное — дерзким. Никчемное — опасным. Иногда мы этого не замечаем, иногда — мы сами становимся частью этого процесса.

— Помни мою щедрость, кровопийца. Мой спутник вправе рассчитывать на интересную историю.

— Буду! Буду помнить! Ууууу! Благодетель! Мудрый Тигр! Кумир…

Лэйд опрокинул аптечную склянку над глиняной миской, дрожащей в когтях Пульче и позволил вытечь трети ее содержимого. Разливаясь по дну, жидкость уже не казалась черной, скорее, багровой, как грозовое небо на закате — цвет благородного выдержанного вина. Заткнув склянку пробкой, Лэйд сделал быстрый шаг назад. Он в точности знал предел натяжения стальной цепи, но всякий раз инстинкт оказывался быстрее разума. Этот инстинкт помнил, на что способен изнывающее от голода существо, в мозгу которого давно растворилось, перебродило и истаяло все, что прежде было человеческим, оставив лишь грубое, животное, не способное ни чувствовать, ни рассуждать.

Пульче уткнулся в миску, его зазубренный отросток, состоящий из кости и хитина, мгновенье назад казавшийся бесполезным наростом на голове, метнулся вперед точно пика, едва не пробив сосуд насквозь. На поверхности багрово-черной жижи мгновенно вскипели пузыри.

Он пил жадно, чавкая, орошая пол вокруг себя брызгами, сладострастно отфыркивался, скрежетал костяными наростами в горле, терся в экстазе брюхом о пол. Казалось, весь его мир съежился для него до диаметра миски.

— Что это? — тихо спросил Уилл, едва не вжавшийся спиной в стену, — Что это такое?

— Кровь, — спокойно пояснил Лэйд, — Не беспокойтесь — коровья. На скотобойне в Миддлдэке мне ее отпускают бесплатно по доброй памяти. Я как-то помог ее хозяину справиться с выводком кровожадных туреху^[119], которые едва не лишили его всего скота. Напомните, чтоб я как-нибудь рассказал об этом случае. Смешно сказать, больше любых оберегов и амулетов мне помог моток патентованной двойной проволоки мистера Джозефа Глиддена^[120] длиной в сто ярдов, бочонок кипящей смолы и молотилка для зерна…

— Нет, — голос Уилла едва заметно дрогнул, — Что это?

Он указывал пальцем на сопящее чудовище, жадно подбирающее зазубренным хоботком остатки багровой капели с дна миски.

— Новообретенный подданный Нового Бангора, — желчно усмехнулся Лэйд, — К слову, едва ли самая несчастная его жертва. Уверяю, многим пришлось куда хуже. По крайней мере, вечный голод — не самая страшная из пыток, которую можно вообразить…

— Он…

— Здесь, в Олд-Доноване его прозвали Мистер Браун. Да, он пил кровь. Высасывал ее у своих жертв, застигая их врасплох по ночам. Оставлял после себя сухие, как пергамент, оболочки. Больше всего его привлекает кровь, однако прочие жидкости — желчь, лимфа, спинномозговая жидкость — тоже значатся в его карте вин… Он мог бы существовать в Новом Бангоре довольно долго в таком качестве, однако своим примером явственно доказал, что сытость никогда не станет спутником осторожности. Он сделался тороплив и небрежен. Вопрос его поимки Канцелярией был лишь вопросом времени. Но ему повезло — я успел раньше. Загнал его в… стеклянную банку, как он сам выразился.

— Но не убили, — осторожно заметил Уилл, не в силах оторвать взгляда от извивающегося на полу чавкающего чудовища, — Хотя, без сомнения, могли.

— Мог, — согласился Лэйд, водружая полегчавшую склянку с кровью на относительно чистый участок пола, — Но, как я уже говорил, меня не прельщает ремесло убийцы. Кроме того… Что ж, приходится признать, что это лакающее кровь существо отчасти право — мы с ним старые знакомые. Не настолько близкие, чтоб именоваться приятелями, но… В некотором смысле я действительно ощущал ответственность за его судьбу. Даже когда Он своей волей превратил его в кровожадного монстра. Вы уже поняли, почему я привел вас сюда?

Уилл перевел растерянный взгляд с урчащего Пульче, водящего дрожащим хоботком по чаше и собирающего последние капли алой жидкости, на Лэйда.

— Чтоб он рассказал мне что-то из своего прошлого?

— Это тоже, — кивнул Лэйд, — Но не в первую очередь. Пятый круг ада, который вам не терпелось посетить, вместилище душ, подверженных гневу и унынию, не так ли? Грязное болото Стикс, в котором по горло утопают грешники, терзающие друг друга в слепом зверином отчаянии, а дном им служат мертвые тела их предшественников… Обратите внимание, до чего уместно мистер Пульче смотрелся бы в подобном окружении! Мучимый голодом, он делается равнодушен, безразличен и вял, как всякое насекомое, экономя силы и впадая в подобие забытья. Гаснут чувства и паять, отключается ассоциативное мышление — словом, живой пример уныния. Глубочайший эмоциональный транс, из которого его не может вывести даже боль. Да, я знаю, о чем говорю. Однако стоит ему пригубить этого волшебного алого сока, что течет в наших венах…

— Он впадает в гнев? — беспокойно спросил Уилл.

— В некотором роде. Кровь наполняет его силой, а сила рождает самоуверенность — так устроен его звериный разум. Почти как у нас людей, но еще проще. Так что у вас будет возможность изучить его в обеих ипостасях. Разве не ценная возможность?

— Да. Конечно.

— Еще! — рыкнул Пульче, рывком поднимая распухшую морду от опустошенной глиняной миски, — Еще, дьявол тебя раздери!

— Нет, — твердо ответил Лэйд, — Был уговор.

— Еще! — рявкнуло существо, дрожа от вожделения, — Я сказал — еще, ты, шелудивая дрянь, скудный выкидыш сифилитичной утробы!

Лэйд легко коснулся носком ботинка сосуда с кровью, стоящего на полу, заставив его накрениться на несколько градусов. И хоть положение склянки осталось устойчивым, Пульче вдруг обмер, прижавшись к полу, отчего сразу сделался как будто меньше. Его живот уже не казался плоским, он едва заметно колыхался, скребя хитиновыми чешуйками половицы.

— Ладно, — проскрипел он натужно, — Твой спутник хочет историю? Я найду ему историю. Какую он желает услышать?

Лэйд рассеянно улыбнулся.

— Что-нибудь о гневе. Не очень гнетущее, но поучительное. Я думаю, у тебя найдется подходящая история.

Губы Пульче, превратившиеся в запекшиеся по бокам от пасти лохмотья, затрепетали — жуткое подобие животного оскала.

— Найдется! Но платить придется вперед! Я не принимаю чеки!

Лэйд вылил в миску еще немного крови, и та оказалась высосана так быстро, что он едва успел отдернуть руку. Цепь на шее Призрака Блохи задребезжала, мгновенно натянувшись до предела.

— Значит, историю… — чудовище довольно отрыгнуло, в несколько глотков осушив миску, — Что ж, твой юный друг ее получит, эту историю. Ты… Как тебя, там, Билл?

— Уилл.

— Уилл…

— Я люблю рассказывать истории, Уилл. Но, как ты догадываешься, судьба редко посылает мне благодарного слушателя. Последний был у меня… О, какое блаженство ощущать, как память расправляет свои лепестки… Последний был у меня в марте. Какой-то бродяга, вздумавший пробраться ночью в мое жилище, чтобы вынести отсюда осколки былой роскоши. Он нашел гораздо больше, чем предполагал. Он нашел меня, — Пульче потер зазубренными когтями выступающие из пасти костяные отростки, — Ведь разве не говорят мудрецы, что опыт — величайшее сокровище, перед которым меркнет даже злато? Да, господа… Он многое получил от меня, как и… — Пульче хихикнул, — Я от него. К сожалению, человеческое тело слабо и недолговечно. Он пользовался моим гостеприимством целую неделю, пока, увы, не иссяк. Но за эту неделю он обрел многую мудрость, о да.

Лэйд поймал себя на том, что слушая Пульче, пристально разглядывает окружающие груды мусора, точно в самом деле ожидает увидеть в них человеческий остов или высохшие кости. Напрасный труд, для этого ему потребовался бы отряд из дюжины рабочих — даже если бы этот бродяга в самом деле существовал, а не был выдумкой или плодом воображения хозяина. Зато он обнаружил целый выводок освежеванных кротов, насаженных на железные крючья у самого потолка.

Пульчи, поскрипев сочленениями своего хитинового покрова, устроился напротив, в позе, которая для человека была бы весьма неудобна, но которая, по всей видимости, полностью отвечала его представлениям о комфорте. Его тусклые зрачки, плавающие внутри желеобразных глаз, не были сфокусированы, расплылись крошечными чернильными кляксами, но Лэйду все равно казалось, что взгляд кровопийцы устремлен на него.

— Как на счет истории о бароне Каррингтоне? — осведомился он, — Я не рассказывал ее даже Тигру, но уверяю, она вполне поучительна, особенно для нашего юного друга.

— Барон Каррингтон? — Лэйд насторожился, — Знакомое имя. Это не тот старик из Олд-Донована, который…

— Он самый, — заверил его Пульче, — Думаю, и тебе будет небезынтересно узнать о деталях его последних дней. Так что…

— Рассказывай, — приказал Лэйд отрывисто, — И лучше бы твоей историей быть истинной, а не какой-нибудь переиначенной суфийской притчей!

Пульче склонил свою хитиновую голову, полированную и похожую на шлем древнего скифа.

— Я расскажу.

* * *

— Барон Каррингтон был старым джентльменом, когда я увидел его, лет восьмидесяти или около того. Но в его жилах текла не кислая закваска нынешних негоциантов, а славная британская кровь первопроходцев и исследователей. Может, он и не мог перещеголять многих господ из Редруфа древностью рода и чистотой происхождения, однако для своего возраста был чрезвычайно уверен в собственных силах, да и, пожалуй, упрям. Он даже не обмочил штанов, когда впервые меня увидел, а уж это, можете мне поверить, уже о многом говорит…

— Ты нашел его тут, в Олд-Доноване?

Пульче медленно покачал своей тяжелой головой с костяным жалом.

— Не я его. Он меня.

— Вот как? — Лэйд внезапно ощутил интерес, — Надо же. В свое время я потратил не один месяц, чтобы отыскать тебя, Пульче, и ты говоришь, что какой-то древний старик вот так запросто…

Смешок Пульче походил на треск сломанной зубочистки.

— К моему собственному удивлению. Как оказалось, старый Каррингтон был последователем енохианской магии. Как по мне, это сущий вздор, годный лишь на то, чтоб развлекать молодых бездельников и недалеких девиц. Все эти енохианские таблицы, шахматы, зеркала — в жизни не встречал большего вздора! Однако тут, в Олд-Доноване, как оказалось, многие древние енохианские ритуалы еще в ходу. Их переиначили в угоду Почтенному Коронзону и иногда еще пускают в ход. Мало того, некоторые из них оказываются еще и действенны!

— Почтенный Коронзон — владетель Олд-Донована, — негромко пояснил Лэйд Уиллу, — Едва ли у него много приспешников, однако его по-своему уважают и чтут многие островитяне, преимущественно из аристократического света. Особенно те, кто считает важным благородство крови, а не титула…

В горле у Пульче что-то затрещало, словно там находилась крошечная пила, перемалывающая сухую древесную щепу. Должно быть, это означало смех, подумал Лэйд. Искреннее гомерическое хихиканье.

— Мне приходилось вкушать самую разную кровь, господа, уверяю, кровь бродяги не сильно-то отличается от крови герцога. Куда большее значение имеет то, что в ней растворено! Кровь смертельно пьяных людей едка, как кислота. Кровь тяжелобольных больных густа, точно кисель, но при этом часто сладка на вкус. У больных анемией и вовсе причудливый аромат — что-то почти цветочное, щекочущее…

— Едва ли эти детали относятся к рассказу.

— Не относятся, — согласился Пульче, зрачки в его раздувшихся глазах, похожих на яйца, с которых сняли скорлупу, не повредив жидкого белка, на миг затуманились, — Хотя, полагаю, я мог бы прочесть недурную лекцию для студентов-врачей на эту тему. Знаете, когда-то давно, когда моя охота была в разгаре, я предпринял немало усилий для того, чтобы найти способ сохранять кровь как можно дольше. Кровь — капризная вещь, господа, она портится быстрее, чем самое изысканное и тонкое вино. А я уже тогда догадывался, что рано или поздно мне придется умерить свой аппетит, хоть и не знал, что окажусь в таком бедственном положении. О, что я только не испробовал! Глюкозо-фосфатные растворы, никотинамид, аскорбиновая кислота… У этих растворов был омерзительный вкус, что-то среднее между капустным соком и касторкой, но даже они не сохраняли своих свойств более недели. А я тогда был слишком молод и нетерпелив, чтобы по-настоящему заняться опытами…

— Барон Каррингтон, — сухо напомнил Лэйд, начиная терять терпение, — Я плачу не за время, Пульче, а за историю.

— Барон Каррингтон, — поспешно согласился Пульче, покосившись на стоявшую бутыль, — Кажется, старик принял меня за какого-то могущественного иудейского демона, слугу Почтенного Коронзона. Он явился ко мне в полночь, прямо в мое тогдашнее логово, явился по доброй воле, найдя путь с помощью этих хитрых енохианских штучек… И был настолько отважен или глуп, что предложил мне — мне, Тигр! — сделку. Сперва, признаться, я боролся с желанием вспороть ему шею и выпить до дна его сок. Простительное желание, не так ли? Однако я сознавал, что уже тогда был ограничен обстоятельствами. Крысы шли по моему следу настойчиво и упрямо, даже спрячь я тело, через некоторое время они отыскали бы мое логово — и мне снова пришлось бы бежать, чтоб обустроиться на новом месте. Очень утомительно, очень хлопотно. Поэтому я раздумывал, как поступить,когда старик озвучил мне свое предложение. Нет, он не помышлял сделаться графом или набить сундуки, ничего такого. Он лишь хотел сжить со света своего племянника. Знаете, у старых людей часто бывают в родстве такие племянники — пронырливые и жадные до денег вьюноши, которые ждут не дождутся, чтоб вступить в право наследования. Иногда, когда им надоедает ждать, они используют крысиную отраву, но можем ли мы их за это судить? Молодость так ветрена и нетерпелива!

— Я понял, — кивнул Уилл, по-своему зачарованный видом огромной раздувшей человекообразной блохи, непринужденно разглагольствующей в нескольких футах от него, — Старик опасался за свою жизнь и, верно, решил сыграть на опережение.

Пульче хрустнул зубами, что на человеческий манер могло означать одобрительный возглас.

— Да. Что ж, я готов был предложить ему свою помощь. Всего за десять жидких унций^[121] его старческой крови. Водянистое пойло, метастазы в котором едва ли улучшали букет, но, как вы понимаете, выбирать мне в то время не приходилось. Случай пришелся кстати. Старик любезно поделился со мной своей кровью и получил от меня склянку с почти прозрачной жидкостью. «Очень медленный и мучительный яд, — сообщил я ему, — Действует не сразу, но тем лучше. Никакого шанса выздоровления. Никакого шанса раскрытия». Старик ушел довольным. И знаете, что я сделал вскорости после этого?

— Догадываюсь, — процедил Лэйд, испытывая желание отдалиться еще на несколько футов, несмотря на то, что и так стоял за пределами того радиуса, в котором цепь даровала Пульче свободу передвижения, — Догадываюсь, черт возьми…

Раздувшееся чудовище захихикало. Это было тем ужаснее, что в этот раз его смех был вполне человеческого свойства, хоть и исходил из жуткой пасти.

— Я взял за труд собственнолично навестить его племянника. Оцените иронию — «Гамлет» на новый лад! Мне всегда хотелось освежить старикашку Шекспира… Так вот, под покровом ночи я навестил беспутного юношу и, после того как он устал кричать и просушил штаны, поделился с ним планом его любезного дяди. И тоже предложил сделку. На тех же условиях. Склянка смертоносного яда за десять жидких унций того сладкого розового нектара, что течет в его жилах. Ох, Чабб, что это был за нектар! По сравнению с ним застоявшаяся коровья кровь, которой ты меня потчуешь, как дрянной портовый ром по сравнению с шерри-бренди. Правда, в его крови было многовато опиатов, как на мой вкус, но мне было не впервой питаться в Олд-Доноване…

— Значит, двойная сделка? Отравил обоих?

— Не совсем. Спустя месяц оба были живы. И оба навестили меня снова. Представь только, они были недовольны и собирались вручить демону рекламацию! О времена, о нравы… Конечно, я успокоил обоих. Яд очень коварный и оттого очень медленно действует, пояснил я. Возможно, им стоит пополнить свои запасы и запастить терпением. Оба были благоразумны и согласились. А я вновь получил свою законную плату. Спустя неделю история повторилась. А потом еще раз. И еще. Я хорошо видел перемены в них. Они оба бледнели, чахли, оба шевелились будто столетние старики, но все равно раз за разом приходили ко мне за новой порцией яда. Отрада для продавца — иметь постоянных покупателей, не так ли?

— Почему они не умерли?

— А с чего бы им было умирать? — искренне удивился Пульче, — Поверьте, еще ни один человек на свете не умер от того, что выпил немного воды с разведенной в ней печной сажей. Представьте только иронию ситуации — они трогательно поили друг друга водичкой, а потом несли мне свою теплую сладкую кровь. Ох, что за жизнь была! Я набрал по меньшей мере пятьдесят фунтов веса за несколько месяцев. При этом мне не приходилось охотиться, забираться в дома, устраивать засады на ночных улицах… Славная была пора!

— А кончилось, конечно, тем, что ты выпил их досуха?

На морде Пульче появилось выражение, которое, как предложил Лэйд, должно было выражать укоризну.

— Что ты! Всякий рачительный хозяин заботится о своем винном погребе! Я был готов пить из них еще долго, очень долго… К сожалению, блаженной поре положил конец случай. Незадолго перед этим мне пришлось высосать в Клифе какого-то тщедушного моряка. Кажется, он был нездоров — желтуха или вроде того. Мой инструмент, к сожалению, едва ли может посоперничать с иглой медицинского шприца, — Пульче со скрежетом потер свой зазубренный костяной хоботок, — Боюсь, оба Каррингтона погибли именно из-за этого. Что поделать, несчастный случай.

— Отвратительно, — сухо произнес Лэйд, — На месте Почтенного Коронзона я бы свернул тебе шею за подобные выходки.

Он мог выглядеть безразличным в глазах Уилла, но себя самого обмануть не мог — его собственный взгляд ежесекундно порывался к цепи, проверяя, не выдает ли ее где-то слабость. Но цепь выглядела надежной, и это успокаивало.

Пульче, отпустив свой жуткий нос, задумчиво потер длинными когтистыми пальцами цепь, держащую его на привязи.

— Почтенный Коронзон… Забавно, что мы вновь вспомнили про него. Видите ли, как раз недавно я его видел.

Лэйд напрягся. Не потому, что ощущал опасность — он как всегда был предусмотрителен, заявившись в логово Пульче — потому что ощутил подобие сквозняка в душном гнилостном пространстве. Тревожно прохладного сквозняка.

— Ложь, — спокойно произнес он, — Никто не может увидеть Почтенного Коронзона. Даже мне это не удалось.

— Никто из людей, — в этот раз улыбка Пульче была столь широка, что в его пасти с треском сломались несколько сросшихся и переплетенных зубов, что, кажется, не причинило ему боли, — Но, видишь ли, сделавшись верноподданным Нового Бангора, я вроде как перестал являться вашим прямым собратом по биологическому виду. Может, потому здесь, на острове, я вижу куда больше, чем вы? Жаль, ты не можешь посмотреть моими глазами, Тигр! Уверяю, выражение беспомощности на собственном лице показалось бы тебе самому забавным.

— Болтовня, — отрезал Лэйд, — Если этой никчемной историей ты собирался выиграть еще унцию крови, то переоценил себя. Пошли, Уилл, не будем мешать мистеру Пульче переваривать трапезу. Снять цепь я приду через неделю.

Пульче не пытался его задержать. Напротив, он словно сам утратил интерес к гостям. Привалившись разбухшим брюхом к полу, он задумчиво гладил когтями звенья цепи, как скряга гладит золотые монеты, наслаждаясь их блеском.

— Я видел его, Тигр. Видел воочию, три месяца назад. Он пришел сам, в сумерках, беззвучно, как приходят с закатом длинные тени. Сперва я подумал, что это еще один бродяга и ощутил, как мой рот наполняется слюной. Но это был не бродяга. От него не пахло грязью, мочой или потом. От него не пахло вином или одеколоном. От него вообще ничем не пахло, Тигр. Только легкий, едва ощутимый, аромат — аромат пыли, лежащей прохладным днем на могильных плитах.

— Я плачу лишь за истории, — проворчал Лэйд, стараясь не подавать вида, что эта внезапная перемена тона смутила его, — Даже коровья кровь слишком ценна для того, чтоб обменивать ее на твои выдумки!

Пульче словно не услышал его. Он сосредоточенно гладил когтями цепь, металлический блеск звеньев словно завораживал его.

— Он позвал меня по имени. По настоящему имени, тому, которое, как я думал, я и сам давно забыл. А у меня было много имен даже до того, как я сделался жителем острова. Это был молчаливый сухой джентльмен в старомодном костюме. На жилете у него была серебряная цепочка, которая иногда казалась черной, как уголь. И глаза его… Они тоже меняли цвет, с серого на черный. Он даже не стучал в дверь. Он распахнул ее, как распахивает дверь владелец дома, и молча вошел внутрь с длинными тенями заката на острых узких плечах. И почему-то в этот миг вдруг замолчали даже беспокойные птицы над Олд-Донованом.

Лэйд вновь ощутил тревожный сквознячок. Это ощущение не было ему внове, оно говорило лишь о том, что вокруг происходит что-то, чего происходить не должно. В ящике с персиковым вареньем окажется известь. Вскрытая бочка с гуталином даст течь. Высочившая из пальцев монетка закатится в щель между половиц.

Еще несколько секунд ему потребовалось для того, чтобы понять, источником этого тревожного сквознячка было его собственное беспокойство, но беспокойство лавочника или охотника, другого рода. Беспокойство тюремщика, озабоченного переменой в поведении пленника. Должно быть, что-то подобное должен испытывать и Он…

Пульче отчего-то вел себя не так, как прежде, во время его предыдущих визитов. Не умолял, не клял его страшным трещащим голосом, не пытался вызвать жалость, не валялся в ногах, клянча еще капельку сладкой розовой жижи… Он просто разглядывал цепь — отстраненно и молча.

— Говорят, Почтенный Коронзон ни во что не вмешивается, — произнес Пульче тем же странным тоном, — Никогда не сводит ни с кем счеты, не мстит, не наставляет на истинный путь, не резонерствует. Словом, не делает ничего такого, чем славны прочие губернаторы. Но знаешь… Иногда он все-таки что-то совершает. Он дает советы. Короткие, но мудрые в своей простоте советы. И я получил свой из его уст. Да, джентльмены, получил.

— И какой же? — с нехорошим чувством спросил Лэйд.

— Очень короткий. Очень мудрый, — ломкие хрустящие когти Пульче полировали звено цепи, но глаза его при этом смотрели на Лэйда. С каким-то непонятным выражением, не имеющего аналогов у человеческого лица, — Сделай так, Блоха, — сказал он, — Когда в следующий раз будешь маяться, снедаемый вечным голодом, не превращайся в безмозглое животное, способное лишь грызть в отчаянии камень и стонать от боли. Всякий раз, когда отчаяние и голод будут снедать тебя, бери цепь и перетирай ее в одном месте. Это тяжелый и долгий труд, но и времени у тебя в избытке. Времени, которое ты обычно посвящаешь сладким воспоминаниям о крови, которую когда-то пил, и еще более сладким — о предвкушении того дня, когда ты вонзишь жало в тело человека, который предал тебя и который ныне называет себя Лэйдом Лайвстоуном. Растяни одно из звеньев, чтоб получился зазор. А потом замажь его глиной, разведенной с металлической пылью. Так сказал мне Почтенный Коронзон, попечитель Олд-Донована.

Безмозглый старый Тигр…

Лэйд сделал шаг назад, медленно поднимая трость. Даже с металлическим наконечником она едва ли походила на клинок, а против распластавшегося Пульче и вовсе выглядела не более опасной, чем зубочистка в клубном сэндвиче. Но никакого иного оружия у него не было.

В тусклых выпученных глазах чудовища медленно съежились зрачки, превращаясь из клякс в крошечные ртутные сферы.

— Будь я в своем обычном состоянии, не внял бы этому мудрому совету. Как ты верно заметил, я животное и, пребывая в голоде, впадаю в глухое уныние. Однако… Помнишь, я рассказывал о том, до чего тяжело сберечь кровь, этот драгоценный человеческий сок? Она недолговечна, капризна, быстро сворачивается, испаряя из себя ту силу, которая некогда была заключена. Раньше у меня не хватало терпения закончить свои опыты в этом направлении. Я всегда был слишком нетерпелив, слишком жаден… Но тут… — между костяными наростами жала впервые мелькнуло подобие языка, похожий на слизняка сизый отросток, усаженный крохотными миниатюрными иглами, загнутыми наподобие рыболовным крючкам, — Ты даровал мне возможность попрактиковаться, Тигр. И я практиковался, используя сохраненные вещества и реактивы. Это тоже был тяжелый и долгий труд. Мне удалось сохранить часть крови того бродяги. Не всю, но некоторое ее количество. Она была зловонной, от нее несло, как от помоев, но я растягивал ее несколько месяцев, не давая искре разума зачахнуть в теле голодного животного. И все это время тер цепь. И знаешь, что?

Лэйд сжал трость обеими руками, выставив перед собой, точно пику. Его поза была устойчива, ноги широко расставлены, локти напряжены, однако сам он отчего-то этой устойчивости не ощущал. Напротив, трухлявый пол под ногами поплыл, точно шаткая корабельная палуба, а где-то в низу живота болезненно надулся мочевой пузырь.

— Ты слишком долго рядился в тигриную шкуру, Лэйд, — скрежещущий голос Пульче на миг показался ему почти мягким, почти ласковым, — Ты забыл свои старые имена. Слишком долго был лавочником. Знаешь, мне кажется, твоя кровь будет жидкой и вонючей, как несвежее масло.

Звено цепи, которую сжимали когти Пульче, лопнуло, беззвучно рассыпавшись мелкими глиняными осколками.

* * *

Кажется, он не успел даже толком испугаться. Не было времени. Мышцы вдруг онемели, но не так, как немеют обычно перед схваткой, наливаясь силой и горячей кровью, а как-то болезненно, точно по ним пропустили слабый гальванический разряд, враз обессиливший их. Может, поэтому шаг в бок, который должен был увести его с линии атаки, высчитанный и гибкий, как у фехтовальщика, шаг, оказался коротким, порывистым и бесполезным.

Возможно, он и помог бы ему, нападай на него зверь, существо, чьи древние инстинкты следуют раз и навсегда заложенной программе, эффективной, но с трудом воспринимающей изменения в обстановке.

Но Пульче не был зверем. И атаковал он не как зверь.

Вместо того, чтобы ударить по кратчайшему пути, он резко метнулся в сторону, прижимаясь к самому полу, так, что осколками разлетелись гнилые обломки половиц. Вынуждая Лэйда резко поворачиваться вослед и терять равновесие.

Пульче ударил так, как ударило бы насекомое — стремительно, хищно, по несимметрично изломанной траектории, как ударил бы земляной паук или скорпион, одним порывистым хлестким движением.

Чертова огромная блоха… Хитроумное насекомое…

Лэйд успел повернуться, пусть и пожертвовав устойчивостью своей позиции, успел вскинуть руки, направляя тусклый стальной наконечник трости в то место на впалой груди Пульче, чем за потрескавшимися хитиновыми пластинами угадывалась небольшая впадина, не прикрытая броней, лишь слизкими серыми наростами. Удар этот, усиленный бедром и ногой, должен был быть силен — в достаточной мере, чтоб острие вонзилось в тушу не меньше чем на семь дюймов. Заранее заныли мышцы предплечий, готовясь мгновенно выдернуть перемазанное ихором древко из сопротивляющегося противника, напряглась спина…

Он забыл, до чего стремительны бывают насекомые. Забыл, с какой непостижимой стремительностью устремляются в смертоносный выпад осы, с какой обманчивой плавностью пикируют над поверхностью пруда хищные стрекозы. Пульче оказался на десять дюймов левее того места, где он должен был быть, а потому удар, направленный ему в грудь, скользнул по полированному панцирю, устремившись в пустоту и увлекая за собой Лэйда.

Он понял, что все кончено еще до того, как утратившее равновесие тело успело послать в мозг тревожный сигнал. До того, как мощные лапы Пульче мгновенно напряглись, швырнув его огромное тело вперед с непостижимой легкостью, точно камень из пращи. Это было похоже на мелькнувшую на экране синематографа белую вспышку, возвещавшую о том, что лента в будке киномеханика подошла к концу, вспышку, за которой следует трещащий хлесткими змеями и полосами обжигающе белый экран.

Большая ошибка, мистер Лэйд Лайвстоун.

Он сам щедро напоил Блоху кровью. И пусть кровь эта была застоявшейся, не человеческой, она вдохнула в искореженное подобие человеческого тела достаточно силы, чтобы превратить его в смертельно опасного противника. Сам виноват. Нарочно хотел подпоить старого врага, чтобы продемонстрировать Уиллу его животную ярость, сдерживаемую лишь холодной сталью. И продемонстрировал — на свою беду…

Удара он почувствовать не успел. Просто те шесть футов, что отделяли его от Блохи, как-то сами собой истаяли — и в душу ему заглянули отливающие ядовитым светом гнилые желтые луны нечеловеческих глаз с крохотной почти растворившейся точкой зрачка посередке.

Хрустнуло. Скрежетнуло. Лязгнуло. Мир без предупреждения вдруг лягнул его под дых, отчего все окружающие детали вдруг съежились и посерели, а звуки на миг вовсе потухли. Он полетел куда-то спиной вперед, силясь лишь не выпустить из онемевшей руки трость, но пальцы, поддавшись накатившей из низовьев живота слабости, разомкнулись сами собой, пытаясь за что-то схватиться — и трость полетела куда-то через всю комнату, в противоположную от Лэйда сторону.

Лэйд врезался в стену, судорожно пытаясь втянуть в себя воздух, но легкие словно затопило тяжелым свинцом, сквозь толщу которого он ощущал лишь, как слабо ворочается на своем месте сердце.

Боли почему-то не было, может, черед для нее еще не пришел — оглушенное тело слишком медленно принимало сигналы. Мыслей тоже не было, лишь мелькали на темных аллеях сознания бессмысленные ругательства, не способные даже оформиться в слова, да ощущалась где-то за ними хинная горечь запоздалого сожаления.

— Я так и думал, — Пульче с хрустом размял свои когти, точно боксер после хорошего удара, глядя на него сверху вниз, — Ты и впрямь постарел, Тигр. Должно быть, сытая жизнь торгаша размягчает тело. Только знаешь… Мне кажется, ты и раньше был торгашом, задолго до того, как изловил меня. Когда заплатил выкуп за свою шкуру Левиафану, оставив Ему на поживу доверившихся тебе людей. И меня в том числе.

Лэйд попытался втянуть в раздавленную грудную клетку воздух, но кружившей в нем пыли было так много, что он захлебнулся, извергнув на пол горькую желчь вперемешку с песком и мелкой древесной трухой. С вбитого в стену деревянного шипа ему усмехнулось треснувшей зубастой пастью освежеванное тельце мертвого крота.

Так тебе и надо, казалось, хотело сказать оно, весело щурясь тусклыми, давно высохшими в глазницах, глазами. Так тебе и надо, самодовольный старик, возомнивший себя тигром.

Пульче оказался быстрее, чем он помнил. Гораздо быстрее. А может, тихо квакнула болотным пузырем где-то ближе к затылку тоскливая мысль, это не он сделался быстрее, а ты сам стал медленнее…

Уилл! Лэйд судорожно приподнял свою стонущую утробу, набитую осколками стекла и мусором, чтобы бросить взгляд в его сторону. И увидел — бледного, вжавшегося в стену, с губами, открытыми в крике, которого так и не последовало.

Дурак, подумал Лэйд устало. Сущий дурак. У него был шанс, если бы он сразу бросился к двери. Может, выгадал бы себе секунду или две. А сейчас, уже, конечно, поздно. Пусть даже Пульче делает вид, будто не замечает его, ему хватит одного прыжка, чтобы сбить с ног бегущую жертву и мгновенно ее раздавить, как паук давит в своих смертоносных колючих объятьях муху. Раздавить и…

Пульче отшвырнул в сторону трость Лэйда, лежавшую у него под ногами. Брезгливо, как смахивают со стола зубочистку после трапезы.

— Знаешь, Тигр, — доверительно произнес он, — Я бы хотел сказать, что с перерождением все человеческое, что прежде было во мне, угасло и растворилось. Но магия Левиафана, должно быть, иногда дает сбой. По крайней мере, сейчас я ощущаю некоторые типично человеческие чувства. Например, глубокое удовлетворение, неизвестное примитивным кровососущим паразитам. И еще предвкушение.

Лэйд попытался сплюнуть хрустящий на зубах сор, который втягивал вместе с воздухом, но воздуха в легких хватило лишь на короткий выдох, от которого по подбородку потекла горячая слюна, перемешанная с рвотой.

— Не будь… дураком, — выдавил он через силу, — Ты… заперт тут. Какой… прок…

Пульче склонил свою раздувшуюся голову, сделавшись задумчивым, но не по-человечески, а на манер насекомого, как задумчив может казаться богомол, устроившийся поутру на листе.

— Верно. Но неужели ты думал, что я забыл об этом? Да, ты запер меня здесь навечно, но теперь это, по большому счету, уже ничего не меняет. Напротив, в этом даже есть некоторая ирония. Тот скудный чертог, который ты оставил мне, теперь будет и твоим домом, Лэйд. Мы разделим его на двоих — тюремщик и его пленник. Черт возьми, из этого могла бы получится забавная романтическая новелла во вкусе публики…

Пульче навис над Лэйдом — восемь футов треснувшей увечной плоти, истекающей вперемешку человеческой лимфой и секрециями насекомого. Сухой зазубренный хоботок мелко дрожал, точно сдерживая нетерпение, на его острие Лэйд разглядел бесцветную мягко поблескивающую жидкость. Возможно, это что-то вроде наркоза, подумал он отстранённо. Возможно, я даже не почувствую боли, когда эта штука вонзится в меня, с легкостью распоров кожу…

Уилл все так же стоял поодаль. Широко раскрывший глаза, парализованный страхом, он не выглядел источником опасности — Пульче безразлично обошел его по дуге, точно предмет мебели. Нарочно пренебрежительно.

— Ты всего лишь блоха… — пробормотал Лэйд сквозь зубы, — Жалкий никчемный паразит, которого остров в насмешку наделил непомерной силой. Блоха, возомнившая себя хищником. Никчемный мелкий паразит.

Пульче попытался улыбнуться, отчего в его пасти захрустели костяные наросты.

— Ну-ну. Неужели ты столь наивен, Тигр? Неужели ты в самом деле полагаешь, что сможешь уязвить меня своими оскорблениями так сильно, что я потеряю выдержку и подарю тебе мгновенную смерть? Теплая кровь наделила меня силой, но недостаточно опьянила, чтобы я утратил остатки здравомыслия. Не беспокойся, ты не умрешь, Лэйд, мой добрый друг. Отныне твоя жизнь — самая большая драгоценность во всем моем доме. Драгоценность, о которой я буду искренне заботиться. Видишь, не такое уж я и жестокое насекомое, каким ты хочешь меня видеть…

Дышать было больно, на каждом вздохе его собственные ребра превращались в раскаленные стальные прутья, о которые обжигались легкие. Но все-таки он дышал. Дышал — и мог думать.

У него нет оружия. Трость где-то далеко, вне поля зрения, нелепо думать, будто Пульче даст ему хотя бы один шанс добраться до нее. Одно излишне резкое движение — и кажущаяся обманчиво тонкой лапа мгновенно сломает ему руку. Возможно, если бы Уилл нашел способ его отвлечь…

Однако уповать на это не стоило. Судя по тому, как Уилл вжался в стену, боясь дышать, он не помышлял сейчас о том, чтобы обратить на себя внимание огромного кровососа, напротив, молился о том, чтоб этого не произошло. Значит, надо рассчитывать лишь на себя. Как обычно — только на самого себя… Что ж, тигры никогда не охотятся стаей.

Пульче склонился над Лэйдом и мягко, почти нежно, провел своим зазубренным жалом по его бедру — омерзительная пародия на человеческую ласку.

— Надо признать, в прошлом у нас с тобой бывали разногласия, Тигр. И расстались мы, признаю, не совсем по-доброму. Но это изменится, я обещаю тебе. Мы с тобой вновь сделаемся друзьями. Лучшими друзьями, Тигр.

В его голосе не было угрозы, напротив, что-то сродни легкой мечтательности, но Лэйд ощутил как желудок затапливает холодом. Мертвенным липким холодом паучьего гнезда. Пульче — паразит, кровосос, насекомое. А значит…

— Тот бродяга смог продержаться лишь неделю. Он был стар и болен, а кроме того, у меня тогда не было надлежащего опыта. Нас, насекомье племя, инстинкты учат лишь тому, как убивать и сохранять собственную жизнь, а не заботиться. Но с тобой все будет иначе. У тебя впереди долгая жизнь, Лэйд Лайвстоун, предатель. Я сделаю все, для того, чтоб она была очень долгой. Даже дольше, чем у барона Каррингтона. Я буду не просто твоим иждивенцем, как мои дикие родственники, я стану для тебя заботливой сиделкой и сестрой милосердия. Я буду перевязывать твои раны и заживлять язвы. Я буду кормить тебя, чтобы как можно дольше поддерживать процесс кроветворения в твоем теле. К сожалению, этот дом едва ли можешь предложить что-то на вкус взыскательного едока, но мы будем экспериментировать. Дохлые крысы, пауки, плесень…

Лэйд попытался отползти — и хобот Пульче мгновенно уперся ему в живот, твердый и острый, как хитиновый кинжал.

— Ох, я и забыл, до чего ты упрям. Знаешь, некоторые люди просто не способны услышать голос разума или понять концепцию симбиоза. Возможно, чтобы обезопасить твою собственную жизнь и уберечь от губительной поспешности, мне придется причинить тебе… некоторые неудобства. Видишь ли, я собираюсь перерезать сухожилия на твоих руках и ногах. Не стану лгать, это не самая приятная процедура и она может быть болезненной, но я надеюсь, что ты вскоре простишь меня за это. И мы сможем беседовать вечерами, как когда-то, с удовольствием вспоминая былые времена и подшучивая друг над другом… А вот Уиллу придется нас в скором времени покинуть — согласись, едва ли я смогу прокормить двоих гостей!

Лишенный возможности пошевелиться, Лэйд заскользил взглядом по полу, пытаясь найти хоть что-то полезное в его положении, но ничего не попадалось. Наполовину опустошенная колба с вязкой красной жидкостью, запечатанная каучуковой пробкой, лежала в каком-нибудь футе от его ноги, но была бесполезной — в глазах Пульче сам Лэйд сейчас представлял куда более привлекательный сосуд. Несколько ржавых загнутых гвоздей поодаль — наверно, он мог бы дотянуться до них, если бы противник милосердно подарил ему секунду или две времени, но нелепо было думать, будто они легко пробьют прочный хитиновый панцирь, обрамленный человеческой кожей. Обрывок гнилой веревки. Разбитая бутылка из-под джина. Потускневшая ручка от платяного шкафа. Осколки зеркала. Серый птичий скелет без головы, давно лишившийся плоти. Проволочная вешалка. Не то, все не то, все бесполезно, но, если подумать, если взять кое-что и немного… немного…

Думать было тяжело — не доставало дыхания, даже те крохотные глотки воздуха, что он мог делать, были наполнены кисловато-сладкими миазмами, источаемыми телом Пульче, не насыщали, не давали сил. Оттого необходимо было думать — отчаянно, быстро, зло.

— Вероятно, мне стоит озаботиться твоей подвижностью прямо сейчас, — задумчиво обронил Пульче, разглядывая распластанного Лэйда, — Знаешь, иногда я не против, когда моя пища активна, это делает трапезу похожей на охоту, приятно играет на инстинктах. Но я слишком хорошо тебя знаю, как и твои шулерские уловки. Так что, если ты не возражаешь, я займусь тобой прямо сейчас. Не переживай, боли почти не будет. По крайней мере, на твоем месте я надеялся бы на это…

Истекающая прозрачной жидкость зазубренное острие его жала нацелилось в его подключичную впадину. Лэйд представил, как оно с тихим хрустом пронзает ткань и кожу под ней. Только на секунду. В его распоряжении было не так-то много времени.

Удар ногой вышел скованный, неловкий, но достиг цели — в конце концов, эта цель располагалась не так далеко, в считанных дюймах от его правого ботинка. Серебристый звон стекла возвестил о том, что у него получилось. Может, не наилучшим образом, может, не очень изящно, но…

Пульче рывком повернулся на звук. И заскрежетал от злости, увидев изменения в интерьере своего логова. На противоположной стене поверх чешуек давно засохшей краски расплывалось густое черное пятно. Жидкость напоминала по цвету чернила, но не была ими — в душной норе мгновенно воцарился тягучий и тревожный запах бойни. По полу зазвенели осколки разбитой склянки, покатилась каучуковым мячиком бесполезная уже пробка…

Пульче взвыл от ярости, едва только сообразив, что произошло. Его лишили неприкосновенного запаса крови. Небольшого, но в его положении драгоценного, почти незаменимого…

Если его сознание сохранило в себе больше человеческого, чем животного, он устоит перед соблазном. Человеческое сознание быстро подсчитает, что имея в запасе почти три галлона^[122] теплой живой влаги, бессмысленно переживать о половине пинты. В противоположность ему животное сознание не рассуждает, не ведает счета. Основанное на инстинктах, оно поглощает, когда голодно, не утруждая себя расчетами. Скрежеща и щелкая суставчатыми ногами, Пульче метнулся к стене и припал хоботком к жидким потекам, пытаясь ловить срывающиеся по стене капли.

Это выглядело нелепо, даже жалко, но Лэйд сейчас не мог позволить себе наблюдать за этим. Получив возможность приподняться, он не бросился на поиски трости, затерявшейся среди мусора, вместо этого зашарил вокруг себя руками. Он знал, где что лежит, знал последовательность, не знал только одного — хватит ли у него времени.

Проволоку от вешалки согнуть. Обмотать сложенные друг с другом птичьи кости. Гвозди — крест-накрест…

Ему никогда не приходилось работать с такой скоростью, пальцы сталкивались друг с другом, теряя крохи секунд, но он был слишком занят даже для того, чтоб ощущать отчаянье. Когда имеешь дело с кроссарианскими ритуалами, недостаток аккуратности может быть не просто уколом для самолюбия, но и причиной внезапной смерти. Или последствий, по сравнению с которыми смерть еще может показаться не самой плохой альтернативой…

Гнилая деревянная щепка. Клок потерявшей цвет ткани. Крошечные истлевшие голубиные лапы…

— Дррр-рянь… — Пульче, скрежеща и тяжело отдуваясь, развернулся к нему. Судя по всему, он успел поглотить достаточно много крови из разбитой склянки — зрачки в его мутных и мягких, как гнилые яйца, глазах растворились почти без остатка, речь сделалась неразборчивой, состоящей из отрывистых щелчков и треска, — Др-р-рянь Лайвстоун…

Сейчас бросится. И успеет прежде, чем его собственные пальцы успеют окончить работу. Отчаянно не хватает времени. Вот бы выгадать еще кроху, еще песчинку, еще мгновение… Вот бы…

Перепачканное несвежей кровью чудовище ринулось к Лэйду, сшибая со своего пути мусор и остатки мебели. Его жало подрагивало от нетерпения, в этот раз оно не обещало милосердного удара. Оно обещало смерть. Беззвучную, мгновенную и страшную, как смерть завязшей в паутине мухи.

Этого зрелища обмерший от ужаса на своем месте Уилл выдержать уже не смог. Издав отрывистый птичий возглас, он опрометью бросился прочь, к выходу.

Дурак. Мальчишка. Воспользуйся он этой возможностью немногим раньше, пока огромная блоха была увлечена тем, что слизывала кровь со стены, возможно, у него был шанс. Но теперь…

Восприятие Пульче, подстегнутое свежей порцией крови, окончательно перестроилось по животному образцу. Забыв про Лэйда, он коротко рыкнул и устремился вслед за Уиллом — не рассуждающий инстинкт безошибочно посчитал бегущую жертву наиболее предпочтительной целью.

Лэйд знал, что не успеет помочь Уиллу, даже если поднимется на ноги. Его пальцы судорожно продолжали свою работу, сделавшись нечувствительными, как деревянные протезы, и даже обрубок мизинца беспомощно дергался, будто пытаясь помочь своим братьям…

Проволочные концы врезались под ногти, щепки хрустели в пальцах, невесомые птичьи косточки гнулись, точно каучуковые… Не прерываться. Не колебаться. Не терять времени.

Петля, нахлест, еще одна петля, в сторону…

Он слышал испуганный, растянутый во времени и пространстве, крик Уилла. Но запретил себе сознавать его значение, превратив в беспорядочное нагромождение звуков сродни белому шуму. Нельзя отвлекаться. Если он что-то напутает, погубит обоих — его и себя. А если не напутает… Если не напутает…

Погубит только его — шепнул голос, незнакомый, но рассудительный, улыбнувшийся в темноте мягкой чеширской улыбкой. Только безмозглого самоуверенного мальчишку, который был слишком глуп, чтобы покинуть остров, когда у него была такая возможность. Он бы и так умер — сегодня или завтра, через неделю или через год. Новый Бангор не считает нужным оберегать дураков…

Пусть успеет, подумал Лэйд, затягивая последнюю проволочную петлю своими омертвевшими непослушными пальцами и ощущая, как в ветхие лоскуты рвется вспорхнувшая было надежда. Пусть успеет добежать до двери, пусть дотянется, пусть…

Уилл не успел.

Зацепившись ногой за трухлявую половицу, он покатился по полу, не успев даже вскрикнуть и подняв в воздух облако пыли. Мгновенно оказавшийся рядом Пульче издал короткий отрывистый клич, похожий на скрежет черепицы. Этот ликующий возглас не принадлежал насекомому, он полнился совершенно человеческим торжеством.

Так и погибают самоуверенные мальчишки, подумал Лэйд, чтобы что-то подумать, чтоб поддерживать напряжение в гудящих напряженных сухожилиях, не давая им размякнуть в самый решающий момент. Чертовы тупые самоуверенные, никчемные, безмозглые мальчишки, которые вечно мнят себя самыми умными и которые умирают, как и живут, бессмысленно и не вовремя — на охваченных пламенем палубах бронированных кораблей, в забитых стонущим окровавленным мясом окопах, в залитых гноем и карболкой лазаретах… Они всегда думают, что обходят смерть на полкорпуса, что у них еще есть время, что стрелка рулетки в этот раз уставится на нужную цифру, а прижатый к виску револьвер щелкнет вхолостую. А потом смерть, брезгливо отряхнув руки, сбрасывает их в огромную яму, этих самоуверенных мальчишек, которые даже не успевают понять, что произошло…

Лэйд не видел смерти Уилла, видел лишь, как обрушилась вниз лапа Пульче, унизанная тяжелыми когтями, похожими на изогнутые секционные ножи хирурга. Это было беззвучное убийство — ни предсмертного крика ужаса, ни стонов, ни мольбы. Спокойно и обстоятельно, как на бойне. Только негромкий треск вроде того, что обычно раздается, если сильно сдавить пальцами подгнивший земляной орех. Только это был не орех. Это была голова Уилла, лопнувшая по черепным швам от чудовищного удара. Лэйд не позволил себе оторвать взгляда от того, что находилось в его руках, стремительно обретая контуры, он и без того знал, что увидит. Распластанное тело Уилла с запрокинутой размозженной головой и грязный пол, забрызганный ее содержимым.

Сам виноват, мальчишка, вздумавший познать душу Левиафана, но видит Господь Бог, за свою вздорность ты не заслуживал такой участи…

Лэйд, пошатываясь, поднялся на одно колено. Боль звенела внутри живота, точно гроздь раскаленных стальных звеньев, кружила голову, плыла скользкими зелеными пятнами перед глазами, но Лэйд знал, что на какое-то тело остается в его власти. И надеялся, что этого времени ему хватит. То, что он держал в руках, не походило на оружие. Клубок из переплетенных проволокой птичьих костей, отдаленно напоминающий куклу, только куклу, которую едва ли мог создать ребенок, ощетинившуюся стеклянными осколками, кусочками жести, гвоздями и щепками. Она совершенно не походила на амулеты, которыми он привык пользоваться, аккуратные и по-своему изящные, это было примитивное орудие, варварское по своему устройству и способное уничтожить его так же легко, как и того, против кого он его использует. Он лишь надеялся, что ничего не забыл, что трясущиеся пальцы старого Чабба сделали все правильно и не пропустили ни одной петли.

Что ж, по крайней мере, пытка неизвестностью не будет длиться долго, мрачно усмехнулся он, медлительность не была в характере существа, с которым ему придется схватиться.

Но Пульче не нападал. Вместо того, чтоб устремиться к Лэйду подобно живой серой торпеде, он все еще возвышался в прежнем месте, над телом поверженного Уилла, скорбно опустив голову. Точно плакальщик на похоронах.

Странная медлительность для хищника, находящегося на вершине своей пищевой цепочки. Голодная блоха не чтит памяти павших, не колеблется, не медлит понапрасну, она просто насыщается. Одной тягучей секундой спустя, отдавшейся болезненной дрожью в животе, Лэйд понял — то, что он принял за неуместную торжественность, не было торжественностью, это было удивление. Стоящий над мертвым Уиллом Пульче походил на одураченного простака, которому ловкий шулер продемонстрировал небрежно вынутых из воздуха тузов. На животное, которое впервые в жизни столкнулось с чем-то невозможным, немыслимым, невероятным, не предусмотренным его мудрыми, тысячи лет оттачиваемыми, инстинктами.

На глазах Лэйда он вновь поднял свою смертоносную лапу — гораздо медленнее, чем мог — и вновь обрушил ее на тело Уилла. Может, из-за этой несвойственной ему медлительности Лэйд увидел все в мелочах, с той безжалостной острой четкостью, которую не дают даже патентованные объективы «Триплет Кук^[123]».

Удар, который должен был распороть лежавшего Уилла, как ветошь, вышибить жизнь из тощего тела, не достиг цели. Не потому, что Пульче промахнулся. А потом что его когти беззвучно погрузились в обтянутую дорожным пиджаком узкую грудь Уилла и, не встретив никакого сопротивления, вышибли деревянную щепу из пола, на котором он лежал. Прошли насквозь. Будто Уилла вовсе не существовало.

Пульче, заворчав от удивления, высвободил лапу из расколотых половиц, поднял ее — даже выше, чем необходимо было для удара — и вновь обрушил вниз. И когти вновь прошли сквозь Уилла, как коса проходит сквозь клочья холодного утреннего тумана, рассекая их, но не повреждая.

Нелепица. Бессмыслица. Это было похоже на ожившую страницу с приключениями «Желтого малыша» из воскресных выпусков «Нью-Йорк джорнал», где вечно происходит всякий вздор, но которые пользуются неизменной популярностью у мальчишек. Однако Лэйд видел это даже отчетливее, чем желал. И судя по изумленному виду Пульче, внезапно утратившему свою животную ярость, видел не он один. Уилл вжался в пол, крепко зажмурив глаза, и ждал удара — того удара, который должен был оборвать его жизнь. Не подозревая, что пропустил его.

Пульче собирался ударить в третий раз, когда Лэйд окликнул его.

— Эй ты, дрянная вошь! Иди сюда! Или моя кровь слишком крепка для тебя? Может, ты годен лишь для того, чтоб обитать в матросских матрасах?

Пульче рывком развернулся к нему. В нем оставалось слишком мало человеческого, может, даже недостаточно для того, чтоб понимать обращенную к нему человеческую речь, но Лэйду на какой-то миг он показался именно человеком, а не опьяненной кровью тварью — ошарашенным, сбитым с толку, даже испуганным. Таким, каким он видел его когда-то, много лет назад. Забавно — он думал, что почти забыл этот образ…

— Стой, — приказал он глухо, — Иначе пожалеешь.

Пульче презрительно фыркнул. Должно быть, амулет Лэйда, который он держал в выставленной вперед руке, не впечатлил его. И неудивительно. Эта игрушка едва ли способна была впечатлить даже ребенка — слишком примитивна, слишком неказиста. Пульче забыл о той стороне Нового Бангора, живым воплощением которой сам являлся — иногда суть вещей может отличаться от их формы.

— Стой! — повторил Лэйд, — Я не хочу причинять тебе вред, но, если придется…

Пульче метнулся к нему, одним огромным прыжком преодолев груду мусора и выставив перед собой когти. Смертоносный прыжок богомола, который невозможно разглядеть, прежде чем раздастся стон выпотрошенной жертвы. Но та человеческая часть, что пробудилась на миг в сознании исполинской блохи, неизбежно исказила траекторию, подарив Лэйду лишние полсекунды. И этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы сжать хрустнувшую в кулаке куклу, превращая ее в том, чем она была прежде — ворох никчемных щепок, костей и перьев.

Пульче неожиданно замер, точно врезался в невидимый барьер. Его суставчатые лапы с хрустом напряглись и задрожали, словно на плечи взгромоздили дополнительную нагрузку в сотни фунтов, а выпученные глаза надулись еще больше, отчего зрачки в них сделались почти прозрачны. Это могло походить на удивление, странно выглядевшее на лице, которое не было ни лицом человека, ни лицом насекомого. Но Лэйд знал, что это было не удивление. Другое чувство, которое Пульче не испытывал так давно, что, верно, даже не узнал его сперва.

Это была боль.

Тело Пульче хрустнуло, мощные ноги подломились. Он беспокойно дернул головой, но не смог сделать шага, точно какая-то сила пригвоздила его к полу. Его правая лапа, занесенная для удара, вдруг переломилась пополам, точно сухая ветка, и обвисла. С негромким треском лопающихся хитиновых пластин его тело стало съеживаться, точно оказавшись в невидимом паровом прессе. Заскрежетав, точно стальной вал от непомерной нагрузки, сломался искривленный, выдающийся из спины острыми осколками, позвоночник. Из лопнувшей грудной клетки на пол хлестнуло пронзительно пахнущей желтой гемолимфой.

Лэйд не позволял пальцам разжаться, напротив, стискивал их еще сильнее, несмотря на то, что острые концы проволоки впивались под ногти, а острия гвоздей пробили кожу. Он не испытывал злорадства, но знал, что не вправе остановиться.

И он не остановился, пока с оглушительным хрустом Пульче не превратился в изломанный, трепещущий ком хитина и мяса, из которого торчали обломки его суставчатых костей. Где-то в глубине угадывалась голова — бесформенная бородавка с потухшими глазами и острым бессильно поникшим жалом, на котором еще виднелись следы крови. И пусть кровь эта была не человеческой и порядком старой, Лэйда замутило.

Вот что бывает с вшами, потерявшими осторожность и поддавшимися голоду. Рано или поздно их просто раздавят ногтем.

— Уилл, вы целы?

Уилл поднялся на ноги неуверенно, колени у него подрагивали — ни дать ни взять, выстоял на ринге полные двенадцать раундов. Лэйд с облегчением убедился, что тот как будто цел. Если чему-то и был причинен ущерб, так это его костюму — за время короткого бегства тот испачкался столь сильно, что больше походил на хламиду китобоя, чем на облачение юного джентльмена. Удар Пульче, который должен был размозжить его затылок, прошел мимо. Иногда так бывает — стечение обстоятельств, случайный просчет, каприз судьбы…

Я видел, сказал Лэйд сам себе, роняя в пыль бесполезный, превратившийся в труху, амулет. Я видел все собственными глазами.

Лапу, проходящую сквозь тело.

Ты видел это, Лэйд Лайвстоун, хоть уже сейчас малодушно боишься себе в этом признаться, ищешь какие-то объяснения, еще даже толком не поняв, свидетелем чего стал, какие-то нюансы, причины, детали…

Но ты видел.

— Я в порядке, Чабб.

Кажется, он даже не обмочился, подумал Лэйд, отряхивая брюки от клочьев паутины. Черт возьми, я сам бы испачкал штаны, если бы моча в моем мочевом пузыре не превратилась в лед.

— Как вам история? — невозмутимо поинтересовался он, — Готов поспорить, старикашка Вергилий ничего такого не предлагал в своем экскурсионном туре! Определенно, мне пора забросить бакалейные хлопоты и подумать о концессии. «Захватывающие приключения в темном мире Нового Бангора! Всего пять шиллингов за сеанс! Три с половиной — если вас сожрет огромная блоха…»

Уилл натянуто улыбнулся.

— Это ведь не было частью задуманного, да?

Он думал, что у Уилла уйдет еще какое-то время, чтобы вернуть себе навык членораздельной речи, однако тот удивительно быстро пришел в себя, разве что пальцы немного подрагивали, а с лица не спешила уходить творожная бледность.

— Не было, — согласился Лэйд, протирая носовым платком кровоточащие ладони, — Я хотел показать вам уныние и гнев, объединенные в одном, явить, как говоритсяу балаганных фокусником, двойственность человеческой природы. И явил.

— Честно говоря, в какой-то момент я думал, что мне конец, — Уилл испустил сдавленный нервный смешок, с отвращением косясь на искореженный и еще дергающийся остов Пульче, похожий на то, что обыкновенно остается от москита после встречи с газетой, — Какое счастье, что он промахнулся!

Да, мрачно подумал Лэйд, какое счастье. Он помог Уиллу отряхнуть пиджак от пыли, внутренне ожидая, что его руки, стоит им только прикоснуться к его потрепанному пиджаку, провалятся насквозь, как когти Пульче. Однако этого не случилось. Уилл, может, и покрылся призрачной бледностью, но призраком определенно не был, пальцы Лэйда ощущали складки на его костюме и плоть под тканью. Может, это Пульче обернулся призраком? Однако нутро его, пульсирующее болью, все еще походило на треснувший кокосовый орех, наполненный бродящим обжигающим варевом, в котором плавали обломки костей — ощутимое подтверждение тому, что лапа, нанесшая ему удар, была вполне материальной.

Хватит, приказал себе Лэйд, кряхтя, чтоб подобрать с пола свою трость, удобно устроившуюся среди обломков. Я подумаю об этом позже. Когда смогу позволить себе такую возможность.

— Что ж, полагаю, экскурсию по пятому кругу ада на этом можно считать оконченной, — произнес он с преувеличенной бодростью, — К тому же, не знаю, как вас, а меня чертовски утомила архитектура Олд-Донована. Вы даже не представляете, сколько неприятных вещей прячутся за всеми этими мраморными фасадами и помпезными фронтонами. Сколько гнилых тайн прячется за самыми почтенным и уважаемыми фамилиями, сколько шкафов трещат от натуги, пытаясь уместить в себе бесчисленное множество скелетов… Вы готовы, Уилл?

Уилл недоверчиво поднял на него взгляд.

— Вы… хотите продолжить, мистер Лайвстоун?

Лэйд пожал плечами.

— Отчего бы и нет? Солнце в зените, до вечера еще далеко. Чтобы не выбиться из графика, нам надо успеть посетить за сегодня и шестой круг, прибежище лжеучителей и еретиков. Впрочем, если вы не считаете это нужным…

Лэйд сделал вид, будто копается в кармане, ища портмоне. Уилл правильно понял этот жест.

— Нет, — сказал он поспешно, — Я в порядке. Буду рад продолжить прогулку в вашей компании! Если вы… я имею в виду, если вам позволит здоровье.

Лэйд с трудом сдержал желание обрушить на светлую голову Уилла какое-нибудь заковыристое полинезийское ругательство из числа тех, которые он, как и полагается рачительному хозяину, приберегал на особый случай.

Остолоп! Упрямец! Сопляк!

Должно быть, сам не понимает, как близко к смерти был и какой причуде Нового Бангора обязан своим чудесным спасением. Как не понимал и сам Лэйд.

Что ж, подумал Лэйд, пытаясь размеренными медленными вдохами унять ворочающуюся в животе боль, про лавочников Хукахука в Миддлдэке поговаривают, будто единственное, что они готовы отпустить посетителю бесплатно, так это улыбку.

Лэйд улыбнулся.

— Ерунда. Свежий воздух быстро приведет меня в порядок. Не будем задерживаться.

Удивительно, но покинув обитель Пульче, он в самом деле почувствовал себя лучше. Боль немного унялась, по крайней мере, в достаточной степени, чтобы он, опираясь на трость, мог двинуться дальше. Но сперва…

Уилл с озадаченным видом наблюдал за тем, как Лэйд, плотно закрыв за собой дверь, вонзил в притолоку несколько потемневших от времени медных булавок, после чего испачканным в саже пальцем вывел на ступенях несколько едва угадываемых в пыли символов, а под конец окропил их жидкостью из маленькой склянки.

— Зачем это, мистер Лайвстоун? — спросил он, осторожно, точно боясь помешать сложному ритуалу, деталей которого не понимал.

— Если держишь под кроватью в стеклянной банке ядовитое насекомое, не лишним будет убедиться в том, что ее крышка надежно заперта, — Лэйд отряхнул пальцы и спрятал склянку в карман, — Слышали бы вы, как отчитала меня однажды матушка, когда обнаружила на обеденном столе парочку крупных стеатод!^[124]

— Но разве…

— Я вернусь сюда через полгода. Со склянкой крови в саквояже. А еще — с новой цепью, револьвером и парочкой дополнительных амулетов. Признаться, не ожидал от Почтенного Коронзона такой каверзы, возможно, я оскорбил его ненароком или не проявил должного почтения во время своих предыдущих изысканий. А может, старик просто решил позабавиться, у него такое иногда случается…

Уилл с опаской уставился на запертую дверь.

— Но ведь мистер Пульче…

Слово, которое он намеревался произнести, было столь очевидно, что Лэйду не составило труда его угадать.

— Мертв? Нет. Насекомые удивительно живучи, Уилл. Мистеру Брауну приходилось и хуже.

— И вы… Вы по доброй воле поможете ему? Принесете ему кровь? После того, как он едва не убил вас?

Лэйд пожал плечами.

— С моей стороны будет жестоко лишать его единственной радости, не так ли? Сами знаете, от голода он впадает в тоску. Что вы так смотрите? Удивлены? Когда будете в моем возрасте, поймете, совесть может быть докучливее самого взыскательного кредитора…

— Но подкармливать его!.. — вырвалось у Уилла, — Мистер Лайвстоун, вы либо благородны, как Святой Петр, либо безумны как Святой Киприан^[125]!

Лэйду не хотелось отвечать. Солнце Нового Бангора быстро сделалось из теплового и ласкового досадливо жгущим, обжигающим, но он подмигнул ему, как приятелю.

— Эту услугу я оказываю не Пульче, а другому человеку. Тому, которым он когда-то был, пока не сделался полноправным подданным Нового Бангора.

— Значит, эти слова о предательстве и… — Уилл внезапно смутился, — Простите, мистер Лайвстоун.

Лэйд небрежно махнул рукой.

— Ерунда. Скажем так, мистер Пульче в некотором роде имеет право претендовать на услугу с моей стороны. Беда лишь в том, что единственное, что я могу ему предложить — две пинты несвежей коровьей крови… Так что сложно сказать, кого из нас эта услуга гнетет больше.

Уилл, кажется, собирался что-то сказать, даже глазами зашарил, точно по невидимой полке со словами. Чтобы не дать ему такой возможности, Лэйд быстро сказал:

— Кажется, я зря отпустил кэб. Совсем не подумал о том, до чего непросто будет поймать экипаж в Олд-Доноване, а пусть нас ожидает не близкий, по какой-то прихоти еретики и лжеучителя Нового Бангора предпочитают селиться на окраине…

Глава 6

— В мире есть много вещей, созданных для того, чтобы нагонять на человека тоску и уныние. Рисовый пудинг и книги Джона Эйскофа, воскресные проповеди и Шотландские горы. Но если всего этого вашей жизнерадостной душе покажется мало, чтоб преисполниться уныния, отправляйтесь в Лонг-Джон. Если в мире и существует полюс тоски и меланхолии, без сомнения, он расположен здесь, в самой середке Лонг-Джона!

— Вы преувеличиваете, мистер Лайвстоун, — возразил Уилл, но без должной уверенности в голосе, — Возможно, Лонг-Джон и не лучшее место для прогулки, но если выбирать между ним и Айронглоу…

— Самая большая опасность, которая подстерегает вас в Айронглоу — забыть дома чековую книжку. Здесь же немудрено сломать шею, сверзившись в глубокую промоину, или заработать столбняк, оцарапавшись ржавым гвоздем… — наставительно заметил Лэйд, — Не говоря уже о том, что какой-нибудь камень из ветхой, как борода Моисея, кровли запросто может расшибить вам голову. Кроме того, крайне не рекомендую отлучаться далеко от меня. Лонг-Джон, конечно, спокоен, как мертвецкая, но знаете ведь, как говорят — при должном везении можно найти алмаз в коробке из-под булавок…

Уилл беспокойно оглянулся, точно пытаясь отыскать взглядом опасность в окружающем их пейзаже, чем вызвал у Лэйда потаенную ухмылку. Чтобы разглядеть в дебрях Лонг-Джона следы жизни, требовалось обладать зоркостью орла, а кроме того, иметь в этом неделе некоторый опыт. Ни того, ни другого у Уилла определенно не имелось.

— Здесь опасно?

— Если вы имеете в виду дурную компанию, я бы назвал риск умеренным. Лонг-Джон — вотчина китобоев, как вам известно. А уж где появляется эта публика, оттуда бежит все живое, включая те формы жизни, которые Господь Бог не одарил при сотворении ногами.

Нет, они никого не выживают со своей территории, у них, наверно, и понятия-то никакого нет о территории, границах, феодах или ареалах обитания, просто сосуществование с ними связано с некоторым количеством неприятных бытовых аспектов.

— Вот как?

— Китобой запросто может оторвать от вашего пиджака пуговицу только лишь потому, что увидит в ней часть неизреченного пророчества, или ущипнуть за нос, отводя какую-то одному ему видимую беду. Бывают и более конфузливые случаи. На моих глазах какой-то китобой сорвал с юной леди юбку — только лишь по той причине, что она сделала четырнадцать шагов, пересекая дорогу, а навстречу ей попался серый кот, и все это произошло в восемь минут седьмого. Не спрашивайте, какое это имеет значение — для китобоев имеет. Еще в более незавидном положении оказался один мой приятель из Миддлдэка, у которого китобой на глазах у прохожих похитил вставную челюсть. Ужасный конфуз! Подозреваю, эта челюсть ныне украшает какой-нибудь самодельный алтарь или же висит, подвязанная бечевкой, на груди какого-нибудь коллеги Капитана Ахава, надраенная, точно Орден Британской Империи, и свидетельствуя о высоком статусе ее носителя в неведомой нам жреческой иерархии…

— Но почему китобои выбрали Лонг-Джон?

Потому, что тот, должно быть, напоминает им кладбище китов, подумал Лэйд.

Сам он обнаружил это сходство давным-давно, впервые увидев одинаковые осевшие серые туши складов, громоздящиеся неровными шеренгами — и впрямь разлагающиеся остовы китов, выброшенные немилосердным океаном на твердый берег. Сравнение это, впрочем, он не любил — стоило его вспомнить, как начинало казаться, будто весь Лонг-Джон пропах не водорослями и ржавчиной, а гниющей на солнце жирной ворванью, желтой и рыхлой, как разварившееся мыло… И хоть Лэйд знал, что все эти туши из камня и лежат тут уже много, много лет, его взгляд всякий раз машинально скользил между ними, будто рассчитывая увидеть крошечные фигурки китобоев, потрясающих гарпунами, перепачканным в ворвани и вгрызающихся в мертвую плоть морских исполинов.

Он с трудом подавил желание прижать к лицу носовой платок. Воображение подчас выкидывало и не такие фокусы.

— А где еще лжеучителя и еретики могут найти прибежище, как не под боком у цивилизации? — ответил он вопросом на вопрос, — Лонг-Джон — идеальная резервация для подобного рода публики, здесь они чувствуют себя привольнее, чем собрание пэров в Вестминстерском дворце. Согласитесь, здесь царит умиротворяющая обстановка.

— Скорее, обстановка запустения и разрухи, — пробормотал Уилл, опасливо косясь на ржавый позвоночник водосточной трубы, нависший поперек улицы и выглядящий исполинским трухлявым деревом, готовым обрушиться вниз в любой момент, — Отчего все эти здания оказались брошены? Неужели из-за китобоев?

— Отчасти, — признал Лэйд, — Но в первую очередь из-за моря. Эти трухлявые коробки, которые вы благородно поименовали зданиями, суть старые склады. Десятки, сотни складов. Взгляните какая кладка — бетон, кирпич! Настоящие крепости! Уму непостижимо, сколько трудов, времени и ресурсов ушло на все эти мавзолеи…

Уилл уважительно кивнул. Склады, даже в столь скверном и трухлявом состоянии, на близком расстоянии производили внушительное впечатление — ни дать, ни взять, грозные бастионы сродни тем, что в старые времена охраняли вход в гавань. Только бастионы, не дождавшиеся своей войны, но проигравшие битву тому, что тысячекратно сильнее самых дальнобойных орудий — самому времени. Вблизи на их каменных китовьих боках становились видны бесчисленные повреждения, точно кровоточащие дыры, оставленные зубами хищных касаток. Провалы в кирпичных кладках, лишайные пятна мха на ввалившихся бетонных боках, покосившиеся остовы дверей и забитые Бог весть сколько лет назад окна.

Кое-где можно было разглядеть следы былой жизни, но следы истертые, едва читаемые, как углубления на влажном прибрежном песке. Разъеденные ржавчиной цистерны с ввалившимися боками. Остовы грузовых локомобилей, бессильно привалившиеся к стенам и потерявшие былой лоск — похожие на мертвецов, убитых проказой. Почерневшие от креозота и масла кабельные барабаны, беспорядочно валяющиеся в переулках и напоминающие увеличенные во много раз катушки для ниток. Со стен, кое-где едва не задевая голов пешеходов, свисали гибкие хвосты гальванических проводов, отчего Лэйд рефлекторно вжимал голову в плечи — невольно казалось, это хвосты мертвых змей в истлевших каучуковых шкурах покачиваются перед глазами…

Мертвый город, брошенный своими обитателями, немой памятник ушедшей эпохи, он не сохранил той особой элегантности, которую сохраняют потемневшие от времени бронзовые адмиралы на постаментах, сделавшись чем-то сродни изгрызенной собакой кости, никчемным предметом на обочине жизни, до которого нет дела ни прежним хозяевам, ни прохожим.

— Десятки, сотни складов, — Лэйд, подчинившись внезапному приступу меланхолии, почти ласково потрепал ближайшую тушу мертвого кита по холодной шершавой шкуре, испачкав ладонь цементной крошкой, — Крепких, вместительных, оборудованных по последнему слову техники. Их построили для нужд порта — считалось, что Новый Бангор в скором времени станет крупнейшим перевалочным центром Британской Полинезии. В этом отношении Лонг-Джон как нельзя более удобен — низкая линия воды, удобный плоский рельеф, да и примыкает к Клифу. Однако инженеры-геодезисты где-то допустили просчет. Должно быть, нагрузка на грунт сделалась слишком сильна, очень уж много сюда вогнали бетона. А может, проснулись дремавшие в туше Нового Бангора подземные ручьи… Как бы то ни было, эту часть острова начало затапливать. Не помогали ни насосы, ни земляные работы. А сырость, чтоб вы знали, худший враг склада, она уничтожает даже то, что не годится на зуб крысам. Так что в скором времени все эти коробки оказались пусты и заброшены. Согласен, это придает Лонг-Джону угрюмый вид, но, если начистоту, я изредка прогуливаюсь здесь, когда надоедают звенящие фонтаны Редруфа, гомон Айронглоу и бестолковая суета Миддлдэка. Рассматриваю эти циклопические постаменты нашей суетной и жадной эпохе, размышляю о жизни и наслаждаюсь одиночеством. Неправда ли, настраивает на философский лад?

Уилл неохотно кивнул. Осыпающиеся каменные ущелья Лонг-Джона не прельщали его. Вслед за Лэйдом он с осторожностью переступал глубокие провалы и перебирался через глубокие лужи, полные застоявшейся ржавой воды, протискивался под растянутыми проводами и преодолевал кирпичные завалы, однако все это время был напряжен и едва ли любовался окрестностями.

— Эти китобои, они… Почему вы называете их лжеучителями и еретиками?

— А кем их еще называть? — удивился Лэйд, — Это безумные жрецы, которые не нужны даже собственному божеству. Предсказатели, с трудом понимающие разницу между прошлым и будущим. Оракулы, заблудившиеся в собственных предсказаниях. Кроссарианцы презирают их, полагая сумасшедшими пророками несуществующего Левиафана. Обычные люди косятся с презрением, полисмены иногда беззлобно колотят дубинками. Даже Канцелярия их недолюбливает — от этих самозваных пророков зачастую слишком много проблем. Не говоря уже о том, каково приходится их невольным соседям.

— Да-да, помню, зубы, юбка… — Уилл задумчиво ковырнул пальцем чешуйку ржавчины на водопроводной трубе, — Но вот что мне интересно, их попытка понять Его волю — ее хоть в какой-то мере можно считать удачной? Те откровения, что я слышал, обычно представляли собой столь сумбурную мешанину, что у меня раскалывалась голова при одной лишь только попытке ее осмыслить.

— В этом вся сложность их положения, не так ли? — Лэйд проводил взглядом чудом сохранившийся листок, прилепившийся к покосившейся кирпичной стене и все еще возвещающий о начале невероятной распродажи туалетных принадлежностей в лавке мистера Бичардза, Корам-стрит четырнадцать, — Человек, познавший Его суть, неизбежно так далеко продвигается в своих оккультных изысканиях, что уже не способен передать ее кому бы то ни было, по крайней мере, человеческим языком. Не переживайте, что не понимаете откровений, явленных через них Левиафаном. Поверьте, куда большее беспокойство у меня бы вызвало то, что вы что-то из них поняли. Это говорило бы о том, что вы повредились в уме.

— Значит, их пророчества бесполезны?

Лэйд потер затылок под шляпой.

— Ну уж как сказать… Беда не в том, что они бесполезны, а в том, как, кому и где они бесполезны.

Уилл на миг замешкался, переступая вялый ручей, текущий вдоль по улице. Ручьев здесь, в низинке, было много, за долгие годы они проточили себе настоящие желобы в каменном ложе Лонг-Джона, однако едва ли какой-нибудь путник в достотаточной мере соблазнялся их журчанием, чтобы отведать воду на вкус — распространяемая ею резкая вонь тухлых яиц была так сильна, что резало в глазах. Должно быть, выходы грунтовых воды здесь располагались неподалеку от месторождений метана, превращая все окрестные ручьи в подобие фабричных сточных протоков.

— Как это понимать, мистер Лайвстоун?

— Если вас заботит ваше душевное здоровье, я бы рекомендовал это никак не понимать, — отозвался Лэйд, ожидавший его на другом берегу ручья, — Впрочем… Ладно, пожалуй, про этот случай я могу рассказать. Только вот детали для его украшения вам придется выдумать на свой вкус — до меня самого дошли лишь отголоски, лишившиеся даже имен.

— Думаю, меня это вполне устраивает.

— Что ж… Несколько лет назад один джентльмен, заядлый, к слову, биржевой игрок, вознамерился установить научным способом, представляют ли предсказания китобоев хоть какую-то ценность или же бессмысленны, как птичье пение поутру. Человек он был серьезный, иных на бирже и не бывает, так что к делу подошел со всей ответственностью. В общем-то, охотно могу понять мотивы, побудившие его к этому необычному изысканию. Ведь если выяснилось бы, что предсказания китобоев можно конвертировать в понятный человеку язык и они в самом деле могут предсказывать грядущие события, это имело бы для него потрясающие перспективы! Только вообразите себе, какой капитал может соорудить человек, взявший в свое предприятие компаньоном самого всемогущего Хроноса! Не требуется даже угадывать котировки ценных бумаг и фондовые скачки, одних только предсказаний урожаев, стихийных бедствий и войн хватит для того, чтобы озолотить свой род на три колена вперед! Ну или, на худой конец, издать сборник абсурдистских новелл «Так говорят китобои», уязвив тем самодовольного француза мсье Жарри^[126].

— Но ведь…

— Да, Уилл?

— Как человек, живущий в Новом Бангоре, может получать выгоду от игры на бирже? Я имею в виду, между островом и настоящим миром нет никакой связи! Вздумай он вступить в сношения с Лондонской биржей, Копенгагенской или Гамбургской, ему это не удастся никоим образом, вне зависимости от того, будет он использовать аппарат Попова, почтовый голубей или бутылочную почту. Ведь так?

— Ну и что? — Лэйд озорства ради постучал набалдашником трости по какому-то торчащему из мостовой ржавому столбу, похожему на древнюю пику, вонзенную в землю древнегреческим титаном, — На самом деле, это не играет никакой роли. Вы бы поняли это, если бы провели в Новом Бангоре столько же времени, сколько я. Но об этом я расскажу как-нибудь позже. Так вот, наш джентльмен, имя которого история до меня не донесла, решил проверить пророчества китобоев самым эффективным и действенным способом. Он задумал любопытный по своему устройству научный эксперимент — как я уже говорил, биржевое дело не терпит несерьезного подхода, даже мелочи должны были быть учтены. Этот джентльмен подготовил две комнаты, одинаковые по размеру. В одну он поместил дюжину ученых, каждый из которых был сведущ в своей отрасли. Знатоков математики, статистики, сталеварения, сельского хозяйства и промышленности, специалистов по добыче полезных ископаемых, мореплаванию и юриспруденции. В другую он поместил такое же количество китобоев. История умалчивает о том, как ему это удалось. Говорят, он действовал посулами и угрозами, но, как по мне, разница между ними для китобоя столь же неочевидна, как для нас — между Расселом и Дерби^[127]. Думаю, он просто согнал их силой из городских закоулков, как сгоняют овец в отару. Требование для этого импровизированного состязание было просто. Каждой партии отводилась неделя для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос — какие именно изменения постигнут Новый Бангор на протяжении следующего года.

— А китобои поняли условия состязания? — уточнил Уилл.

Лэйд лишь отмахнулся от него.

— Почти уверен, что нет. Впрочем, когда им это мешало?

— В самом деле…

— Следующую неделю наш джентльмен провел в нетерпеливом ожидании. Специально нанятые люди относили в комнаты предсказателей пищу и воду, однако при этом не допускали никаких сношений с внешним миром — это могло повлиять на объективность прогнозов. Иногда, когда я вспоминаю эту историю, мне, признаться, становится их жаль… Как кого? Слуг, конечно. Только вообразите себе запертую комнату с дюжиной китобоев внутри! Клянусь, у меня глаза слезятся от одной только мысли…

— И чем же закончился эксперимент?

— Спустя неделю двери торжественно открыли и предсказатели обеих конкурирующих организаций зачли свои пророчества. Труд первой группы был оформлен в полновесную справку из ста сорока страниц, в которой емким, доходчивым и лаконичным языком науки перечислялись все те изменения, которые Новый Бангор должен был познать за следующий год. Сезонные изменения ветров и течений, прогнозируемый климат и норма осадков, осторожный прогноз по банковскому делу и курсам денежных знаков, ко всему этому были приобщены прочие аспекты — социальные, политические, внешнеэкономические и культурные. Словом, серьезный, заслуживающий немалого уважения труд, подписать который было бы не зазорно самой мисс Кассандре^[128].

— А китобои? — нетерпеливо воскликнул Уилл, — Что они?

— О. Они обошлись одной фразой, нацарапанной едва читаемыми буквами поперек страницы. «Мисс Пай-Пай во вторник не получила молока». Больше ничего членораздельного из них выудить не удалось.

— Кто такая мисс Пай-Пай? — автоматически спросил Уилл.

— Поверьте, вы не первый, кто задался этим вопросом. Однако найти ответ на него было не суждено — в адресной книге Нового Бангора особа с таким именем не значилась. Надеясь найти хоть какой-то смысл в этом изречении безумного оракула, наш джентльмен даже нанял свору частных сыщиков, однако и те ничем не смогли ему помочь. Некоторые предсказания просто не созданы для того, чтобы быть понятыми современниками.

Уилл, не сдержавшись, фыркнул.

— Вот так прогноз!

Лэйд наставительно поднял палец.

— Любое дело становится на порядок яснее, если применить научный метод! Впрочем, едва ли наш джентльмен, заваривший всю эту историю с предсказаниями, смог в должной мере насладится плодами своей предусмотрительности. Дело в том, что тремя неделями спустя, прогуливаясь по Редруфу, он стал участником несчастного случая, повлекшего самые трагические — для него — последствия. Старая леди на третьем этаже, опасаясь, что поднявшийся к вечеру ветер разобьет стекла, попыталась запереть фрамугу^[129], но стальной шест, который она использовала в качестве подпорки, выскользнул у нее из руки и, только вообразите себе, упав с высоты тридцати футов^[130], пригвоздил бедолагу к мостовой, точно стрекозу к пробке!

— Ох!

— В Новом Бангоре несчастные случаи нередки, едва ли кто-то обратил на этот особое внимание, кабы не дата. Вообразите себе, на дворе стоял как раз вторник.

— Совпадение, — пробормотал Уилл, — Один шанс из семи…

— Ах так? Тогда вам, наверно, будет небезлюбопытно узнать, что злосчастный шест старая леди выпустила не по причине старческого склероза или глубокого тремора, а только лишь потому, что ее домашняя кошечка, пребывая в дурном расположении духа, оцарапала ее ногу когтями как раз, когда она боролась с фрамугой. А звали эту кошечку…

— Пай-Пай, — упавшим голосом произнес Уилл, — Я уже догадался. И разозлилась она потому, что старая леди в тот день не налила ей молока.

— Совершенно верное умозаключение. Вот и скажите, Уилл, можно ли после этого говорить, что предсказания китобоев недостоверны? Да, они были куда лаконичнее, чем оракулы от науки, но в конечном итоге они дали прогноз, который для нашего джентльмена оказался несопоставимо более важным, чем котировки ценных бумаг и норма осадков. Их ли беда в том, что он им не воспользовался?..

— В самом деле… — пробормотал Уилл и надолго замолчал.

Чем дальше они пробирались в Лонг-Джон, тем сильнее Лэйду чудилось, что они углубляются в дебри каменного леса, поросшие редкой ржавой порослью фонарных столбов и трубопроводов. Улицы, образовывавшие прежде безукоризненные прямоугольники, теряли направление, пересекая друг друга под самыми немыслимыми углами, точно корабли, чьи компасы в одно мгновенье вышли из строя. Все чаще на пути попадались не осевшие бетонные громады, а бесформенные подобия курганов, успевшие украситься сверху беспорядочными зарослями сорной травы и бурьяна. Кое-где еще попадались семафоры и вросшие в землю фонарные столбы, но выглядели они неуместно, точно части какого-то варварского культа, потерявшего за тысячелетия всех своих последователей.

Лэйд старался скрашивать дорогу беззаботной болтовней, но при этом не забывал внимательнейшим образом разглядывать окрестности. Может, Лонг-Джон и не значился в полицейских сводках Нового Бангора как самое опасное место острова, безоговорочно уступая этот сомнительный титул Его Величеству Скрэпси, прогулки по нему отличались от прогулок по Сент-Джеймскому парку^[131], и это следовало постоянно держать в уме.

Никогда не знаешь, когда судьба, эта склочная старая карга, пошлет тебе навстречу банду головорезов, вознамерившихся отсидеться в руинах во время облавы «бобби»^[132] или потерявшего человеческий облик рыбоеда, возомнившего себя плотоядной муреной или электрическим угрем.

Не следовало забывать и об угольщиках, которые, по слухам, тоже издавна облюбовали Лонг-Джон для своих нужд, обустроив в его ржавом чреве потайные логова. Впрочем, угольщиков как раз Лэйду встречать не приходилось — то ли слухи бессовестно врали, то ли эти несчастные, обреченные при жизни заживо тлеть, точно ведьмы на костре, закапывались так глубоко, что отыскать их убежища бессильна была даже всемогущая Канцелярия.

Поговаривали еще и о том, что когда-то одному человеку удалось обнаружить логово угольщиков. Это был полковник Уизерс собственной персоной. Охваченный гневом, он сошел в их тайное подземелье, точно в обычный подвал, поднял руку — и все угольщики в единый миг вспыхнули ослепительным пламенем, истаяв в щепотки золы. Впрочем, от этой истории так отчетливо разило выдумкой, что Лэйд давно записал ее в число городских мифов — из тех, которые в изобилии кружили вокруг полковника подобно стае рыб-лоцманов вокруг акулы.

Опасения были напрасны — сколько бы Лэйд ни вглядывался в темнеющие проемы и заваленные грудами щебня переулки, ни разу ему не удалось разглядеть в горячем воздухе Лонг-Джона, пропитанном запахами горячей ржавчины и масла, даже намека на антрацитовую дымку, обыкновенно сопровождавшую угольщиков. У тех явно были более предпочтительные планы на этот день. Гораздо больше Лэйда удивляло то, что им на всем протяжении пути пока не попался ни один китобой.

Обычно сложно было пройти хотя бы четверть мили, не наткнувшись на фигуру в рванине, которая бессмысленно изучает рассыпанные на мостовой осколки стекла, находя в их беспорядочной россыпи сложный сакральный узор самого мироздания, или, обнажив желтую от грязи плоть, сосредоточенно протыкает ее очередным, выточенным из консервной банки, шипом, похожим на крошечный гарпун…

Лэйд поймал себя на мысли о том, что попадись им навстречу Капитан Ахав, он не был бы раздосадован этой встречей, даже напротив. За последние два дня у него накопились вопросы — достаточно бессмысленные и странные, чтобы задать их китобою.

Почему Уилл имеет такое значение для Канцелярии и острова?

Почему Он выделяет его из прочих?

Почему когти Пульче не отправили его на тот свет?

Что случится, если в субботу вечером «Мемфида» отплывет от Нового Бангора без Уилла на борту? И как это отразится на здоровье и благополучии мистера Лэйда Лайвстоуна, уважаемого торговца бакалеей из Хукахука?

Капитан Ахав как сквозь землю провалился. Должно быть, предпочел провести этот благоприятный для прогнозов утренний час где-нибудь в Миддлдэке, пугая домохозяек и детвору — за важными подсчетами числа досок в заборе и количества трещин на мостовой.

— Удивительно, — пробормотал Лэйд, приставив ладонь козырьком ко лбу, чтобы заслонить глаза от солнца, — Ладно, допустим Капитана в этот час унесло какими-то ветрами с привычного места, его шхуна никогда не была оборудована якорями, однако хотел бы я знать, куда запропастились все его коллеги?

— Хотите сказать, обычно их больше?

— Хочу сказать, невозможно сделать по Лонг-Джону хотя бы сотню шагов так, чтобы не наткнуться на китобоя, а то и парочку. Мы же с вами преодолели по меньшей мере половину — и так и не встретили ни одной живой души. Словно они все… испарились. Удивительно, впервые вижу такое за двадцать пять лет. Никого!

Вот тебе еще один вопрос, Бумажный Тигр, будто тебе мало дребезжания прочих. Почему китобои внезапно отчалили от родных им берегов? Что это — умысел, совпадение или нераскрытая закономерность? Может, прознав про то, что «Мемфида» готовится отчалить от Нового Бангора, имея целью вернуться в настоящий мир, все неистовые почитатели Левиафана уже сгрудились в ее трюме?.. Нелепая, конечно, картина, но Лэйд мысленно вообразил ее в деталях, чтобы вернуть доброе расположение духа, даже представил, как Капитан Ахав спорит со стюардом, отстаивая свое право путешествовать в каюте первого класса.

— Удивительно меланхоличное место, — пробормотал Уилл, пытаясь проследить взглядом истертые железнодорожные колеи, проложенные вдоль улицы, давно вросшие в камень и похожие на змеящиеся в теле острова медные вены, — Как по мне, Лонг-Джон куда больше Миддлдэка был бы достоин именоваться Лимбом. Неудивительно, что ни один из Девяти не считает необходимым ему покровительствовать.

— Как это не считает? — удивился Лэйд, — Впрочем, я часто забываю, что по меркам кроссарианцев вы пока не годитесь даже в неофиты. Всякий почитатель Девяти Неведомых знает, что территория Лонг-Джона, может, и не похожа на цветущие луга Аркадии^[133], находится под вечным покровительством Ленивой Салли.

— Ленивая Салли? Впервые слышу это имя.

— Сложно упрекнуть вас в этом — оно не на слуху. Дело в том, что Ленивая Салли равнодушна к тому, что окружает обыкновенно ее сородичей. У нее нет многочисленной паствы, она не считает необходимым окружать себя зловещими ритуалами, не одаривает смертных дарами… С другой стороны, ее нелюдимость можно считать и достоинством. По крайней мере, у нее нет дурацкой привычки свежевать своих подданных, загадывать им смертельно опасные загадки или изводить мучительными болезнями, что уже выделяет ее среди прочих. В некотором роде это стоящая наособицу фигура.

— Как интересно. Губернатор-отшельник?

— Про Ленивую Салли многое болтают, что неудивительно — неизвестность в качестве плодородной почвы даст фору удобренной земле южной Англии, на ней часто расцветают самые причудливые формы флоры… Говорят, что она озлоблена на весь род людской, что закована в цепи своими властительными собратьями, что вынашивает планы изничтожить все живое… Но все это вздор, над которым посмеялся бы даже мой «Дигги». Ленивая Салли просто-напросто находит удовольствие в одиночестве и не стремится напоминать о себе лишний раз. Иногда я думаю, что Новый Бангор стал бы куда более беспечным и безопасным местом, если бы подобную философию избрали для себя прочие, в особенности Карнифакс и Танивхе… Единственное, чего терпеть не может Ленивая Салли — это чужого внимания и тех случаев, когда оно делается навязчивым. Но, уверяю вас, если целенаправленно не прощупывать пределы допустимого, она обратит на вас не больше внимания, чем на прилипшую к стеклу мошку. Согласитесь, это само по себе уже недурной повод осесть в Лонг-Джоне! Я бы и сам так сделал, если бы не распроклятая здешняя сырость — моей подагре с ней ни за что не сжиться…

— И у вас наверняка отыщется в запасе подходящая история на этот счет, верно?

— Неужели я делаюсь настолько предсказуемым? — осведомился Лэйд с преувеличенной серьезностью, — Меня выдало лицо? Или интонация?

Уилл улыбнулся.

— Нет. Но я уже привык к тому, что на каждый случай у вас что-нибудь да отыщется.

— Плох тот лавочник, который не содержит в образцовом порядке свои запасы! Знаете, мне в некотором роде приходилось сталкиваться с интересами Ленивой Салли и, пожалуй, мне незатруднительно будет поведать вам об этом, тем более, что идти нам осталось еще порядочно.

— Охотно выступлю вашим слушателем, мистер Лайвстоун. Вы вновь сумели заинтересовать меня.

— Скажите, вам приходилось сталкиваться с Ост-Индской компанией, Уилл?

Уилл задумчиво потер подбородок концом указательного пальца.

— Я простой гравёр, мистер Лэйд, а не какой-нибудь негоциант. Если я и сталкивался с Ост-Индской компанией, то разве что в художественном магазине Стевенсона, когда брал там пару драхм алой черлени^[134]. Говорят, ее изготовляет из индийской куркумы, которую доставляют в Англию кораблями Компании.

Лэйд поддержал его под руку, помогая преодолеть невысокий каменный парапет.

— Здесь, в Новом Бангоре, у Ост-Индской Компании есть свое представительство. Может, видели его. В Майринке, неподалеку от Канцелярии.

— Возможно, я и… Постойте-ка!

— Да, Уилл?

— Ост-Индская Компания — это ведь международное торговое общество, так ведь?

— Определенно, — согласился Лэйд, сам с трудом взбираясь на парапет, — Возможно, самое крупное в своем роде. По крайней мере, торговый оборот у него должен быть немногим повыше, чем у «Лайвстоуна и Торпа».

— Как странно!

— Не вижу ничего странного. Компания начала торговлю с Индией еще в начале семнадцатого века и с тех пор раскинула свои щупальца по всему миру. Китай, Африка, Аравия… Неужели вы думали, что она оставит без внимания Британскую Полинезию — с ее богатейшими запасами копры, гуано, серебряной руды, красного дерева, сахарного тростника?

Замешкавшись, Уилл споткнулся и вступил одной ногой в глубокую лужу, полную застоявшейся черной жижи, похожей на неочищенную сырую нефть. Судя по пронзительному запах химикалий, распространяемых ею, она в самом деле состояла в некотором родстве с ней, но Уилл, кажется, даже не заметил этой досадной оплошности.

— Но ведь… Как Компания может иметь отделение на острове, который никоим образом не сообщается ни с метрополией, ни со всем миром, спрятавшись в кармане мироздания? Ведь должны быть поставки, снабжение, рейсы…

— Если Ост-Индская Компания еще не открыла в аду свое представительство по закупке серы, то только лишь потому, что транспортные затраты не покроют убытков! — Лэйд приободрил его улыбкой, — Легко понимаю ваше затруднение, приятель, но поверьте, в этом нет ничего удивительного. Если вы обратитесь к управляющему компании здесь, в Новом Бангоре, то узнаете от него о том, что компания регулярно принимает и отправляет грузы, переводит деньги на международные счета, проводит авизо, корректировки и все прочее в этом духе. Торгаши слишком заняты, чтобы терзать себя вопросами экзистенциональной категории, Уилл, они считают деньги. Как бы то ни было, здешнего управляющего Компании я вам весьма рекомендую — это мистер Страут, в высшей степени трезвомыслящий, интеллигентный и опытный в торговых делах джентльмен, с которым очень приятно иметь дело.

Уилл смутился. Чувствовалось, что он не понял сказанного в полной мере, однако не решился перебивать Лэйда, отложил все в дальний ящик памяти.

— Запомню вашу рекомендацию. И каким образом интересы Компании встретились с интересами Ленивой Салли?

— О, об этом я и собираюсь рассказать. На протяжении нескольких лет Компания имела неплохой барыш, скупая древесину каури и жемчуг у здешних полли. Но, как вы уже знаете после нашего с вами визита в «Эгерию», аппетит часто приходит во время еды. Может, торговые компании и представляют собой более сложную форму жизни, чей метаболизм основан на целлюлозе и чернилах, однако они одержимы типично человеческими грехами. А аппетит Ост-Индской Компании вам должен быть известен. Мистер Страут, уверившись в своих силах, решил взяться за дело по-крупному и планы у него были если не наполеоновские, то близкие к ним. Он нацелил свой взгляд на Лонг-Джон.

Уилл автоматически оглянулся, точно рассчитывал увидеть пробивающийся сквозь щели и бреши покосившихся строений блеск золота.

— С трудом представляю, что могло привлечь его здесь, — пробормотал он.

— Оглянитесь получше! Да-да, вы уже смотрите на это богатство. Склады! Все эти бесчисленные склады, сооруженные беспечными предшественниками, колонизировавшими остров и надеявшимися на выручку. Да, они в большинстве своем подтоплены, ветхи, иногда разрушены почти подчистую, но трезвый ум мистера Страута быстро разобрался, что эти руины таят в себе большее богатство, чем если бы каждый их кирпич был отлит из чистого серебра. Склады, Уилл! Инженерные достижения нашего бурного века могли позволить справиться с теми напастями, которые некогда превратили Лонг-Джон в ржавое болото. Здесь осушить почву, тут отвести грунтовые воды, там привести в порядок фундаменты и возвести заново стены… Да, работа предстояла солидная, одна только первоначальная смета потянула на полмиллиона фунтов, но прибыль обещала быть столь весомой, что трещали от натуги конторские арифмометры. Мистер Страут самолично познакомил меня со своими выкладками. Как я уже говорил, это очень серьезный и здравомыслящий джентльмен. Находясь рядом с ним, я ощущал себя не уважаемым лавочником из Хукахука, а каким-нибудь мальчишкой с торговым лотком на груди…

— Только не говорите, что он решил взять вас концессионером в это дело, — улыбнулся, не сдержавшись Уилл, — По крайней мере, мне трудно такое вообразить.

— Концессионером? О нет, что вы. Откровенность мистера Страута имела под собой иную причину, лежащую несколько в стороне от плоскости финансовых интересов. Я нужен был Компании в другом роде. Компания отнюдь не горела желанием посвящать в свои планы посторонних. Напротив, ее обычная тактика предполагает скрытность — до тех пор, пока не настает момент вцепиться в глотку конкурента волчьей хваткой. Но, видите ли, выбора на тот момент они не видели. Выигрышное дело грозило обернуться катастрофой. И, можете себе вообразить, все из-за несчастных китобоев.

— Вот уж странное дело! — искренне удивился Уилл, — Чем несколько дюжин безумных бродяг могут помешать Ост-Индской Компании?

— Своим существованием, — спокойно пояснил Лэйд, — Иногда довольно и этого. Видите ли, китобои по своей сущности безобидны, однако обладают неприятной особенностью производить крайне отталкивающее впечатление на людей. Даже китайские кули, чья жадность вошла и легенды и превзошла даже хваленую шотландскую, отказывались от работы, стоило им заметить очередного праздно шатающегося китобоя. Каменщики забывали про свои отвесы, геодезисты и землемеры в панике бросали нивелиры, инженерная обслуга разбегалась от помп, едва только на горизонте объявлялся безумный пророк, пронизанный сотнями крошечных гарпунов, изрыгающий абракадабру и возвещающий невесть что.

— Допустим, это в самом деле не самое приятное зрелище, — признал Уилл, — Однако отчего бы Компании было не договориться с ними?

— С кем? — хмыкнул Лэйд, — С китобоями? Типичный китобой не способен договориться даже с продавцом яблок. В том, что осталось от его рассудка, время давно смешалось с пространством, цифры если и имеют значение, то сакральное, а окружающее бытие представляет собой что-то вроде штормящего моря. Некоторое время Компания в самом деле пыталась подвязаться на дипломатической ниве, но никаких результатов это не принесло. Китобои не собирались покидать Лонг-Джон. Им не нужны были деньги, они не понимали смысла самых заманчивых предложений, и даже когда дело дошло до угроз, оставались совершенно равнодушны к собственной участи. Между тем предприятие теряло круглые суммы за простой — авансы за восстановительные работы уже были выплачены многочисленным подрядчикам. И тогда мистер Страут вспомнил про старого Чабба из Хукахука.

— Только не говорите, что ваша слава мастера кроссарианских ритуалов добралась и до него!

— Моя слава добралась во многие уголки острова, — спокойно и внушительно произнес Лэйд, — И поверьте, это причиняет мне куда больше хлопот, чем можно представить. Вы даже не представляете, какие отношения подчас возникают между жителями Нового Бангора и его призрачными правителями, Его невидимыми клевретами… Какие странные, противоестественные, просто жуткие, наконец! Мистер Страут не стал исключением. Он пригласил меня и был столь вежлив, будто в его кабинет заявился сам герцог Глостер, не меньше. Кабинет, кстати, роскошный, не чета моему собственному. Превосходная мебель красного дерева, персидские ковры, вычурные гобелены… Этакая, знаете, скромная и в то же время показная колониальная роскошь, которая нынче входит в моду. Мистер Страут вполне верно предполагал сферу моей деятельности и был крайне щедр в своем предложении. Он готов был оплатить мои услуги за счет Компании в том случае, если бы я взялся столковаться с Ленивой Салли, которая выгнала бы из Лонг-Джона китобоев.

— Однако! — воскликнул Уилл, не сдержавшись, — Значит, в наше время даже среди управляющих торговых компаний можно встретить кроссарианца?

— Этокоммерция, Уилл, — задумчиво произнес Лэйд, — Вы, художники, невинные дети муз, просто плохо знаете ее обличье. Капиталу нет дела до традиций и верований, если дело касается расширению его власти, для него все это лишь сопутствующие или мешающие факторы. Уверяю, если бы в интересах Компании мистеру Страуту требовалось бы заручиться поддержкой каких-нибудь дремучих вождей полли, он ни минуты не колеблясь облачился бы в набедренную повязку, сменил цилиндр на убор из перьев и станцевал бы вокруг костра самую залихватскую шаманскую пляску из всех, что когда-то видела Полинезия!

Уилл засмеялся — должно быть, успел себе что-то такое представить. Но почти сразу нахмурился.

— А вы, значит, приняли его предложение? Странно.

— Почему?

— Вы не показались мне корыстолюбивым человеком, мистер Лайвстоун.

За все время их знакомства Уилл не проявлял качеств умелого льстеца, напротив, проявлял прямолинейность даже там, где она противоречила его интересам. Однако Лэйд по какой-то причине не ощутил от этого комплимента ни малейшего удовлетворения.

— Все торгаши скаредны по своей природе, Уилл. А торгаши из Хукахука славятся на весь остров. Поверьте, по сравнению с нами даже баронет мистер Кроули показался бы разнузданным транжирой.

— Кто?

— Господи, вы и «Ярмарку Тщеславия» не читали? — изумился Лэйд, отчего-то уязвленный так, будто состоял в кровном родстве с самим Теккереем^[135], - Ну, знаете ли… Вам не худо было бы по крайней мере изредка отрываться от мольберта, чтобы перевернуть страницу-другую!

Ему удалось смутить Уилла, но не сконфузить.

— Боюсь, у меня много пробелов в образовании. Я весьма… неравномерно черпаю знания.

— Оно и заметно, — проворчал Лэйд, — Ладно, о скаредности… Знаете, ничто не прилипает к человеку лучше, чем маскировочное одеяние. И мы, люди, полагающие себя британскими джентльменами, достигли в этом искусстве такого умения, что легко положим на обе лопатки какого-нибудь разукрашенного охрой дикаря, подкрадывающегося к добыче. Каждому случаю мы готовим надлежащее маскировочное облачение, хоть сами не всегда это замечаем. Отправляясь в Эксмур^[136] на оленью охоту, мы надеваем соответствующую шляпу^[137], а возвращаясь в Лондон, непринужденно и легко меняем ее на котелок, не обращая внимания на то, что лишь надеваем новый костюм, который призван маскировать наше присутствие среди окружения. Я так привык играть роль прижимистого лавочника, что иногда сам забываю, где кончается Чабб из Хукахука и начинаюсь я сам. Как бы то ни было, я позволил мистеру Страуту уговорить себя не из жадности. Была и другая причина.

«Какая?» — наверняка спросит сейчас Уилл. Так уж строен — не сможет не спросить.

— Какая? — спросил Уилл.

— Скажем так… — Лэйду пришлось сделать небольшую паузу, преодолевая провал в мостовой диаметром по меньшей мере две фута, — Скажем так, публика, с которой я вынужден иметь деловые сношения, весьма… своеобразна.

— Уж могу представить! — невольно вырвалось у Уилла, — О, простите.

— Это вполне очевидно. И знаете, я порядочно устал за эти годы, оказывая этим людям услуги. Я устал быть шпионом, сводником, наемным убийцей, курьером, глашатаем, гробовщиком, нотариусом, сыщиком и судьей. Поэтому возможность поработать на дипломатической ниве показалась мне сулящей приятное разнообразие. Кроме того, как бы я ни относился к монете, посулы мистера Страута были достаточно щедры. Две сотни фунтов. Столько моя лавка не выручает даже за удачный год. Так что да, я достаточно легко позволил себя уговорить.

— И вы получили эти деньги?

— Нет, — спокойно ответил Лэйд, — Не получил, хоть и потратил чертовски много времени, пытаясь столковаться с Ленивой Салли. Я перепробовал бесчисленное множество ритуалов — распространенных, тайных и даже самолично придуманных. Я оставлял записки и знаки, я рисовал самые причудливые глифы на покосившихся стенах Лонг-Джона, я взывал к ней на жутких языках, не созданных для человеческого горла и не звучавших уже тысячи лет. Тщетно. Никакого ответа. Я чувствовал себя коммивояжером, который колотится в запертую дверь старой девы, предлагая лучшие на острове мужские кальсоны или трубочный табак. Я использовал многие практики и обряды. Громоздкую в своей торжественности гоэтию, древнегерманское розенкрейцерство, пафосную теургию, позабытый мартинизм… Все эти обряды приносили лишь усталость. Кроме того, мой костюм безобразно пропах миррой, лауданумом и фимиамом, отчего у меня раскалывалась голова. Ленивая Салли не собиралась отвечать на мои призывы. Она не вступала в спор или переговоры, ей, кажется, проще было попросту меня не замечать.

— Может, ее просто не существует? — неуверенно предположил Уилл.

Лэйду оставалось лишь вздохнуть.

— Это мы с вами уже проходили вчера. Всех губернаторов Нового Бангора не существует. Вопрос лишь в том, в каком качестве их не существует здесь и сейчас…

— Но китобои, насколько я понимаю…

— Они не верят ни в Танивхе, ни в Ленивую Салли, ни в Брейрбрука, ни в прочих. Для них существует лишь Левиафан — благой и чудовищный всевладетель, чью волю и настроение они пытаются читать по зыбкой ряби реальности. Вот только Ленивой Салли нет до этого никакого дела. Они с китобоями полностью устраивают друг друга.

— Удивительный союз, — невольно вырвалось у Уилла.

— Это потому, что вы не семейный человек, — мягко заметил Лэйд, — Иначе знали бы, что счастье не всегда лежит в обоюдной страсти и неистовой любви. Иногда счастью куда спокойнее там, где ему попросту не мешают и не теребят по пустякам, как домашнему коту… Ну да вернемся к нашей истории. Я так и не докричался до Ленивой Салли. Я попросту не был ей интересен. Более того, после нескольких наиболее… бесцеремонных ритуалов, которые должны были привлечь ее внимание, вернувшись домой, я обнаружил на простыне в собственной спальне три кровавых пятна на простыне. Эти пятна образовывали равносторонний треугольник, внутри которого были два скрещенных волоса.

— Что это означало? — настороженно спросил Уилл.

Лэйд хмыкнул.

— Не имею ни малейшего представления. Но в тот же день я вернул полученный от мистера Страута задаток и почувствовал глубокое удовлетворение. Для меня это дело закончилось и я поблагодарил судьбу, что не был в должной степени упорен, чтоб в самом деле познакомиться с Ленивой Салли, молчаливой хозяйкой Лонг-Джона.

Уилл оглянулся. Они с Лэйдом как раз миновали россыпь ржавых труб, которые когда-то, должно быть, были котельной станцией или насосом, но теперь представляли собой подобие окаменевшего скелета какого-то доисторического и жуткого ящера.

— Судя по окружающему пейзажу, Ост-Индская Компания не смогла найти вам замену и, верно, осталась не при делах?

— В конечном итоге да. Хотя ее управляющий, мистер Страут, к сожалению, оказался более упорен, чем я. Отчаявшись решить дело по кроссарианским порядкам, он в конце концов решил его так, как Компания привыкла решать свои проблемы в Мадрасе, Канпуре, Кантоне и прочих туземных городах, жители которых недостаточно умны и дальновидны, чтобы понять предлагаемые им метрополией блага.

— Только не говорите, что…

Лэйд пожал плечами.

— Самая обычная практика в Британской Полинезии. Для этого Компании не пришлось даже заручаться поддержкой полка морской пехоты на острове, у нее для таких случаев есть собственные… службы. Да, я говорю о частной армии Ост-Индской Компании, которая служит как раз для такого рода работы — в тех местах, где аборигены оказываются недостаточно уступчивы или недостаточно умны. Это не сборище грязных разбойников, набранных из местных крестьян, это вымуштрованные профессионалы своего дела с армейской выправкой, которым не впервой нести блага цивилизации упрямым в своем невежестве дикарям. Они вошли в Лонг-Джон как-то на закате, две или три дюжины человек, все вооружены английским оружием, чтобы показать китобоям, что им лучше подыскать себе дыру подальше отсюда. Это не было наступлением, не было карательной экспедицией, лишь своего рода показательной акцией, стремительной и хорошо спланированной. Той ночью погибло около десятка китобоев. Может, больше. Кто станет их считать, верно? Но первая акция стала и последней.

— Почему? — живо поинтересовался Уилл.

— Да потому, что на следующий день некому оказалось отдавать им приказы. После той ночи кабинет мистера Страута впервые оказался пустым.

— Он… исчез? — несмело уточнил Уилл.

Лэйд кивнул.

— Ну, в общем-то, да. Никто не видел, как он выходил из здания, окна остались закрыты, ни записок, ни следов борьбы… Местное представительство Компании оказалось в немалом затруднении. Пропажа служащего такого ранга, уполномоченного управляющего всего острова, это, как вы понимаете, из ряда вон выходящая ситуация. К счастью, в скором времени она разрешилась. Как оказалось, мистер Страут не исчез. Более того, он по-прежнему оставался в своем кабинете. Или кабинет — в нем… Знаете, когда дело касается кроссарианства, иногда бывает сложно разобраться в деталях.

— Я… не понял, мистер Лайвстоун.

— Его бывшие подчиненные тоже. Заметили лишь когда кто-то случайно сломал стул пропавшего шефа — и лишился чувств, увидев растекающуюся по полу кровь.

— Как… как это понимать?

— Про некоторых колониальных бюрократов принято говорить — он, мол, является частью своего кабинета. Безобидная острота, и только. В случае с мистером Страутом она обрела вполне явственный смысл. Дело в том, что он в самом деле стал частью своего кабинета.

Во взгляде Уилла мелькнуло что-то похожее на ужас.

— Я не понимаю, мистер Лайвстоун.

«Понимаешь, — мысленно ответил ему Лэйд, — Еще как понимаешь, просто боишься осмыслить, ощущая краем сознания могущество Левиафана, воплощенное в Его слугах».

— Специальная комиссия из спешно нанятых Компанией на условиях полной секретности ученых и врачей, обследовав целую неделю рабочий кабинет мистера Страута, доложила интересные и в то же время жуткие наблюдения. Мебель в кабинете была сделана не из красного дерева, как когда-то, а из натуральной кости. Кости мистера Страута. Многочисленные гобелены представляли собой полотна из его растянутой кожи. Слизистые оболочки его тела обернулись коврами и портьерами. Драпировки оказались сотканы из его сухожилий. Но это не самое страшное их наблюдение. Самое страшное заключалось в том, что несмотря на свою ужасную судьбу, мистер Страут все еще оставался жив.

Уилл оступился, едва не вывихнув ногу, но даже не чертыхнулся.

— Как это возможно?

— Спросите у Ленивой Салли, если вдруг встретитесь с ней. Он утратил способность говорить, материал его легких пошел на изящные подушки для кушетки, а язык стал шнуром от лампы. Однако при всем этом то, что было когда-то мистером Страутом, управляющим, сохранило тактильные ощущения и, по всей видимости, сознание в некоторой его форме. Некоторые служащие Компании, стоит им хорошо заложить за воротник, утверждают, что до сих пор из опечатанного кабинета доносятся странные звуки, напоминающие сдавленные рыдания. Утром им приходится выжимать из паласа, цветом удивительно напоминающего волосы хозяина кабинета, прозрачную соленую жидкость. А стоит неосторожно подвинуть какой-нибудь предмет мебели, как всех, находящихся в комнате мгновенно оглушает звук на какой-то непонятной частоте, не фиксируемый ни одним микрофоном — исполненный нечеловеческий боли крик.

— Это… ужасно, — с чувством произнес Уилл, — Воистину, печальная участь. Не уверен, что хотел бы выслушать еще одну историю о Ленивой Салли.

— О, в этом нет нужды, — заверил его Лэйд, — Мы уже достигли точки назначения. Видите руины элеватора^[138] на той стороне улицы? Впрочем, не можете не видеть. Вы ведь близоруки, но не слепы.

— Вижу, мистер Лайвстоун. Весьма… громоздкое сооружение.

Уилл, пожалуй, нашел верное слово. Когда-то эта громада из камня и металла должна была выглядеть внушительно, вздымаясь исполинскими куполами над окружающими ее складами, мастерскими и градирнями, но век ее давно миновал, сейчас она больше походила на разоренный турками константинопольский собор, молчаливый и пустой, но сохранивший блеск бронзовых доспехов. Каждая его цистерна и размерами и формой напоминала крепостную башню, но лишь одна из них сохранила свое незыблемое положение, две других ощутимо накренились.

— Вот и цель нашей прогулки, Уилл. Неплохо смотрится, а?

— Неплохо, — осторожно согласился Уилл, — Но что мы рассчитываем найти внутри, мистер Лайвстоун?

— То, что окупит нашу долгую прогулку. Видите ли, здесь обитает еще один мой приятель, встречу с которым я постараюсь вам устроить.

— Ваш… приятель?

На лице Уилла появилось настороженное выражение, которое несколько сгладилось лишь после того, как Лэйд ободряюще похлопал его по плечу.

— Кажется, я знаю, о чем вы сейчас думаете, Уилл. Уверяю, нет причин для беспокойства. Этот человек не причинит нам проблем — даже если бы по каким-то причинам намеревался это сделать.

— Вы… уверены в этом, мистер Лайвстоун?

Лэйд широко улыбнулся. В Новом Бангоре не так-то много вещей, в которых можно быть целиком и полностью уверенным, даже если речь идет о почтовом адресе или стороне, на которой заходит солнце. Многие Его подданные, возможно, и погибали прежде времени потому, что слишком полагались на свою уверенность в тех вещах, которые, казалось, были незыблемы и фундаментальны.

— Слово Бангорского Тигра.

* * *

Пробраться на элеватор оказалось не самой простой задачей. Несмотря на давно рухнувшие заборы, чья колючая проволока в сырой земле Лонг-Джона превратилась в россыпи ржавых колючек, подступы к заброшенной крепости были надежно защищены строительным хламом и штабелями лопнувшего кирпича. Лэйд, ведомый чутьем, находил нужные тропинки между ними, отчего расстояние до цистерн хоть и медленно, но все же сокращалось. И все же путь затянулся. К тому моменту, когда он смог положить ладонь на горячий ржавый бок цистерны дыхание спеклось в груди, а колени противно ныли, протестуя против возложенной на них нагрузки. Тем не менее, Лэйду удалось сохранить бодрый тон, если не в выражении лица, то в голосе.

— А теперь внутрь! Нет, здесь нет парадного входа, но вот та дыра справа от вас вполне подойдет. Не захватили фонарь? Все в порядке, у меня в кармане завалялось пара свечных огарков и спички.

Воздух внутри цистерны был одновременно отвратительно сухим и малярийно влажным — сочетание, которое делало дыхание почти мучительным процессом. Вдобавок внутренности цистерны, раскаленные солнцем, были проникнуты тяжелым запахом ржавчины, от которого возникала речь в носоглотке.

— Смелее, за мной! — позвал Лэйд, зажигая свечной огарок, — И старайтесь не терять меня из виду, здесь немудрено заблудиться.

Лабиринт внутри элеваторной цистерны не был рукотворным, его создали прогнившие перекрытия, груды хлама и остатки каменной кладки, однако, не имея верного направления, заплутать в нем было немудрено. Несмотря на то, что Лэйд привык доверять своей памяти, несколько раз он малодушно останавливался, пытаясь определить, не ошибся ли он поворотом и не завел ли своего путника в тупик.

— Вы уверены, что ваш приятель еще жив? — спросил Уилл, переводя дыхание, когда они сделали очередную паузу, — Мне сложно представить, как человек может существовать в таких условиях. Здесь отчаянно жарко и душно, не говоря уже о том, что под ногами хлюпает вода и…

— Все в порядке, — успокоил его Лэйд, — Ему не привыкать. Кстати, не вздумайте кричать, если мы наткнемся на китобоя. Акустика здесь лучше, чем в церковном колоколе, а мне не улыбается оглохнуть.

Уилл, несмотря на учащенное дыхание, мгновенно вскочил и стал беспомощно озираться. На его беду свечной огарок в руке Лэйда давал света достаточно лишь для того, чтобы немного освещать дорогу, оставляя многочисленные темные закоулки во власти воображения.

— Китобои? Тут? Великий Боже! Это что, их дом?

— Не дом… — Лэйд рассеяно поправил ногтем отгоревший фитиль, — Нечто другое. Не так-то просто провести аналогию, но я бы сказал, что это… Пожалуй, что-то вроде их церкви. Так что обещайте мне держать себя в руках, что бы ни пришлось увидеть. Мне бы не хотелось отягощать наше положение святотатством, а вам?

— Нет, — пробормотал Уилл сквозь зубы, — И мне бы не хотелось.

— Зато у вас есть возможность разглядеть сакральные письмена китобоев. Взгляните повнимательнее, вот тут…

Уилл прищурился.

— Словно буквы… Это слова! Выцарапанные слова!

— Совершенно верно. В характере китобоев украшать свою святыню текстами подобно тому, как мы украшаем свои церкви цитатами из Жития Святых и Библии. Разница лишь в том, что суть их религии для нас так же неясна, как таблица умножения для новозеландского утконоса. Но впечатление производит, а?

Некоторые надписи были так стары, что казались старше самого элеватора, другие, напротив, еще не успели потускнеть. Все они были разного рода. Аккуратные, каллиграфически нанесенные на камень чернилами разных цветов. Неряшливо начертанные химическим карандашом прыгающим полудетским почерком. Сущие каракули, где мелом, а где и углем. Всех их роднило одно — они были столь же бессмысленны по форме, как и по содержанию.

— «Глуп тот апельсин, который всегда остается неизменным», — вслух прочел Лэйд, подняв над головой свечу, — Недурно. Или вот — «Никогда не соглашайся с устрицами, они только того и ждут». А тут… ого, целое послание на маорийском диалекте! Сейчас, сейчас… Ко тэ тайао катоа тэ какара о тэ хину…

— Как это переводится?

— По-моему, какая-то абракадабра на ломанном наречии полли, но… Кхм. «Во всей Вселенной пахнет нефтью». Что ж, не менее мудро, чем прочие высказывания. Как досадно, что мы можем прикоснуться к этим сокровищам мудрости, но не в силах проникнуть в их суть. Это заставляет меня ощущать себя варваром, вторгшимся в Александрийскую библиотеку. Только подумайте, эти надписи могут быть чем угодно! Частью их фольклора, философскими догматами, логическими тезисами, сакральными текстовыми мандалами, девизами, предупреждениями… А может, это предсказания — детальная расшифровка будущего Нового Бангора и его жителей. Как вам такое? Ладно, вижу, вы не очень-то восхищены.

— Я бы предпочел продолжить путь, — сдержанно произнес Уилл, — Невежливо заставлять вашего приятеля ждать.

— Продолжить? — наигранно удивился Лэйд, — Зачем? Мы уже пришли, неужели вы не заметили?

Неудивительно, что не заметил. Внутри огромной бочки, где царила вечная темнота, а воздух всегда оставался неподвижным и теплым, определить окружение было непростой задачей. Уилл даже не заметил, что из тесного петляющего лабиринта они выбрались в относительно просторное помещение, которое по меркам ржавого дворца китобоев можно было называть королевской залой.

Здесь царила удушливая болотная влажность, под ногами сыто чавкала грязь, но рассмотреть что-либо при скудном свете свечного огарка в руках Лэйда было непростой задачей.

— Кажется, здесь никого нет, — заметил Уилл, напряженно вглядывавшийся в окружающую их темноту, — Это какой-то фокус, мистер Лайвстоун? Шутка? Вы просто завели меня в пустую старую цистерну, чтоб я что-то понял и ощутил, так?

Лэйд покачал головой.

— Прислушайтесь.

Уилл нахмурился и несколько секунд молчал, обратившись во слух.

— Слышите?

— Нет. То есть да. Немного. Как будто… скрип. Тихий-тихий скрип. Это, должно быть, ветер…

Лэйд удовлетворенно кивнул.

— Здесь никогда не бывает ветра. Что до скрипа… Он означает, что хозяин на месте и по своему обыкновению занят работой. Не удивляйтесь тому, что он нас не поприветствовал. Он из тех увлеченных людей, которые ставят работу превыше всего. Такой, знаете, чудак…

Уилл покосился в ту сторону, где по его предположению должен был находиться выход.

— Я даже не знаю, удобно ли… Имею в виду, своим вторжением мы же можем помешать ему.

Лэйд со значением улыбнулся ему, хоть и знал, что тусклый свет догорающей свечи превратит эту улыбку в жутковатую гримасу.

— На вашем месте я бы не переживал об этом. Не в наших силах помешать ему или оторвать от работы. Впрочем, виноват, сейчас я зажгу свет и вы сами все увидите.

Ощупывая стену перед собой, Лэйд двинулся вдоль нее, время от времени прикасаясь чадящим фитилем свечи к масляным плошкам, расставленных в известных ему местах. Масло было скверным, выдохшимся, но все же они сносно разгоняли темноту, наполняя подземную залу зыбким рассеянным светом, напоминавшим Лэйду свечение болотных гнилушек.

— Так-то лучше… Ну, можете познакомиться с хозяином, Уилл. Он там, в центре, на небольшом возвышении.

Уилл сделал осторожный шаг вперед, его глаза еще не успели привыкнуть к здешнему освещению. Но он, несомненно, видел то, что видел сам Лэйд — деревянный помост, сбитый поодаль, и возвышающуюся на нем кровать. На кровати лежал человек, чьи черты непросто было разглядеть, и что-то увлеченно писал. Скрип его пера и был тем звуком, который они слышали в темноте. Скрип этот был особенного свойства, но уху требовалось время, чтобы понять это. Сухой, монотонный, он был лишен пауз и той механической артикуляции, которая зачастую выражает не только характер самого пишущего, но и характер составляемого им документа.

Долговые расписки пишутся резкими росчерками с длинными неровными паузами. Письма ревнивых любовников — нервными, как дрожь шпаги в руке, всплесками. Казенные документы и рапорты — вдумчивыми холодными шлепками. Человек, лежавший на кровати, писал не любовное письмо и не расписку — перо в его руке царапало бумагу размеренно и механически, практически не оставляя пауз. Человек не спешил, не нервничал, не стирал написанного, не размышлял о том, что еще предстоит написать, не колебался, словом, вел себя не так, как ведут обыкновенно пишущие люди. Он даже не обратил внимания на вошедших, не оторвался от бумаги.

— Так я и думал, — Лэйд укрепил почти догоревшую свечу на канделябре, — Слишком увлечен, даже чтоб поприветствовать гостей. Не корите его за это, Уилл, мистер Хеймнар очень увлеченный человек и старается каждую свободную минуту посвящать работе.

Уилл шагнул вперед.

— Добрый день, сэр.

Человек не перестал писать, не поднял на вошедших глаз, даже не вздрогнул. Но Лэйд дал возможность Уиллу добрых полминуты насладиться тишиной, наполненной лишь негромким шорохом пера.

— Если вы ожидаете ответа, то впустую тратите время. Уверяю, даже если бы я захватил с собой револьвер, его выстрел не заставил бы мистера Хеймнара даже удостоить вас взглядом. Знаете, иногда я завидую ему, особенно когда сам малодушно отправляюсь подзаправиться в «Глупую Утку» вместо того, чтобы сидеть над гроссбухами, высчитывая страховую пеню и налоговые вычеты. В наше время редко кто посвящает себя работе так самоотверженно, как он.

Уилл остановился, не зная, как вести себя дальше. Воспитанный в добрых британских традициях, он был явно смущен, встретив подобный прием.

— Значит, его зовут Хеймнар? — несмело уточнил он.

— Откуда мне знать? — удивился Лэйд, — Он всегда был слишком занят, чтобы представиться, так что мне пришлось самому придумать ему имя. Это словечко, кстати, я одолжил у Скара Торвадсона, моего приятеля из Хукахука, оно показалось мне как нельзя более уместным. Да вы не робейте, подойдите поближе.

Уилл послушно сделал еще шаг, все еще находясь в состоянии крайнего смущения.

— Какая… странная кровать, — пробормотал он неуверенно.

Замечание было верным — кровать, на которой возлежал хозяин, явно была не куплена в универмаге Айронглоу, а сделана на заказ, причем сработал ее не плотник, а квалифицированный и опытный инженер, придав конструкции необычные, заметные лишь вблизи, черты, делавшие ее похожим не столько на ложе, сколько на огромных размеров кульман.

Кровать была устроена таким образом, чтобы возлежащий на ней человек мог безостановочно писать, удобно устроив руки на специальной откинутой столешнице. Хитроумная система, состоящая из нескольких валов, пружин и зубчатых передач, служила для непрерывной подачи бумаги. Стоило одному исписанному листку упорхнуть в поставленную внизу корзину, как эта система, негромко скрипнув, почти мгновенно подавала новый лист ему на замену. Были у этой кровати и другие отличия, которые едва ли пришли бы в голову Шератону, Чиппендейлу или Лакруа и которые, пожалуй, привели бы в ужас благочестивого Томаса Шератона^[139]. Целая система похожих на конскую упряжь кожаных ремней удерживали лежащего на кровати человека в определенном положении, не давая ему скатиться или изменить позу. Ремни были грубоваты и хоть Лэйд не видел вздувшихся под ними багровых рубцов и пролежней, которые должен был видеть Уилл, он явственно ощущал гнойный дух стертой почти до мяса кожи в тех местах, где они впивались в плоть хозяина.

Но, кажется, невозможность сменить позу не очень-то досаждала пишущему. А может, он даже не замечал этого неудобства, целиком поглощенный своей монотонной работой. Он продолжал скрипеть пером по бумаге, ни разу не подняв на вошедших глаз, огоньки масляных плошек, казалось, не облегчают его занятия, лишь слепят.

Уилл, несмело приблизившись к ложу, с интересом оглядел ящик с заготовленными чистыми листами, стоящий в его изголовье. Листы эти были неоднородны, напротив, разнились и по качеству и по размеру, отчего невольно возникало ощущение, будто их не купили в письменном отделе универмага, а собирали вразнобой по всему городу, причем, во всей видимости, люди, которые сами мало смыслили в письме.

Превосходная писчая бумага марки «Сондерс» по три пенса за лист здесь запросто соседствовала с мятыми, пожелтевшими, вырванными Бог весть из каких блокнотов и тетрадей листами. Страницы из ежедневников, разглаженные листы оберточной бумаги, выцветшие от времени газеты…

Но человек на кровати, казалось, не делал никаких различий. Ему было все равно на чем писать. Исписав очередной лист и не проведя даже взглядом по написанному, будто доподлинно зная об отсутствии ошибок, он молча отбрасывал его — и принимался за новый, упавший перед ним. Он писал не вдохновенно, как пишут в порыве страсти, забыв обо всем на свете, а механически и монотонно, как автоматон, что лишь усиливалось неживой атмосферой его холодной каменной кельи.

Уилл сделал еще один несмелый шаг, силясь разобрать написанное, но вдруг остановился, будто врезался в невидимую преграду, и Лэйд отчетливо заметил, как заплясал его взгляд.

— О Господи!

— В чем дело? — небрежно осведомился Лэйд, — Что заставило вас помянуть Господа всуе? Если запах, не переживайте, через какое-то время его почти не различаешь…

— Его тело, мистер Лайвстоун! Его… Ох…

— А вот содержимое желудка лучше оставить при себе, — строго заметил Лэйд, — Китобои не очень-то часто грешат уборкой, у них вообще посредственные представления о гигиене, так что здешнюю атмосферу можно испортить надолго. Чего вы так перепугались, хотел бы я знать? Неужели и в мистере Хеймнаре вы видите опасность? Вот уж дело! Это самый безобидный малый во всем Лонг-Джоне…

— Его руки… — голос Уилла точно потух, обратившись едва различимым бормотанием, — Господь Бог, его руки… Его ноги…

Кожа Хеймнара из-за отсутствия солнечного света, заточенная в постоянной подземной влажности, выглядела бледной и рыхлой, как трухлявая древесина, оттого в скверном освещении не сразу можно было разглядеть детали. Однако, стоило приблизиться на несколько футов к кровати, к которой, точно к пыточному орудию, был привязан писец, как делались видны детали — детали, которые заставили Уилла отшатнуться в сторону с широко выпученными глазами и прижатой ко рту ладонью.

Тело Хеймнара было угловатым и коротким, похожим на необтесанную прелую корягу с острыми корнями, только что вытащенную из земли. Корягу, которую уже успели обрубить, оставив на месте двух ног и левой руки короткие, покрытые багровой рубцовой тканью, культи. О том, что операции эти были сделаны не добровольно и не стерильным ланцетом хирурга говорило бесчисленное множество шрамов, оставленных этой ампутацией, столь густых, что в некоторых местах походили на разбухшие мозоли.

— Его руки… — потрясенный Уилл налетел спиной на одну из масляных плошек, отчего по зале метнулась колючая резкая тень, — Святой Господь, мистер Лайвстоун, вы видели это? Его ноги…

— Что вы заладили — руки, ноги… — Лэйд скривился, — Сразу видно, художники — привередливая публика. Учась рисовать натуру, вы обыкновенно черпаете вдохновение в классических статуях, срисовывая их пропорции и устройство, или нанимаете юных прекрасных телом натурщиков. А ведь достаточно было бы посетить солдатский лазарет после боя, чтобы убедиться — человек в своей изобретательности нашел многие пути усовершенствовать сотворенное Господом… Что, вам никогда не приходилось видеть человека-свинью?

Уилл не смог ответить — прижимал ладонь ко рту, чтобы подавить рвотные спазмы. Едва ли в эту минуту он мог быть хорошим собеседником.

— Человек-свинья — это классическая китайская казнь, — Лэйд прошелся вдоль залы, придирчиво поправляя чадящие плошки, — Приговоренному отрубают руки и ноги, причем зачастую в несколько приемов, а также все… прочие части тела, кроме головы, выкалывают глаза и протыкают барабанные перепонки. Восточная жестокость всегда казалась мне неоправданной, исключительно варварской, чуждой всякой рациональности… Она не направлена на получение выгоды, лишь на запугивание противника, а здесь, в Новом Бангоре, это не всегда приносит нужный эффект. Особенно показателен в этом отношении один случай, имевший место лет двадцать назад. Рассказать?

Уилл дернул головой, силясь восстановить спокойствие желудка, и Лэйд решил, что вправе принять это движение за утвердительный кивок.

— Да, лет двадцать назад или около того… Как вы знаете, в Новом Бангоре немало китайцев, потомков кули, которых когда-то свозили на остров для самой грязной работы, не прельщавшей даже дикарей-полли. Едва ли кто-то задумывался о том, что эти нищие узкоглазые обезьяны могут представлять для кого-то опасность, а потом уже было поздно, потому что те, уяснив положение вещей и свою в них роль, вздумали немного перекроить принятый в этих краях порядок. «Хунмэнь» — так, кажется, называется это у китайцев. Настоящая подпольная банда отпетых головорезов, организованная лучше всякой армии, которая железной рукой наводит свои порядки на любой улице, где обосновалась хотя бы одна китайская прачечная. И лучше вам не знать, какие методы приняты в их кругах для наказания провинившихся… На протяжении многих лет руководство «Хунмэня» довольствовалось традиционными источниками заработка — подпольными опиумными курильнями, азартными играми, нелегальным ростовщичеством, проституцией… Надо думать, они щедро платили Аграт и Карнифаксу за покровительство и хозяйничали, как у себя дома, уверенные в собственной неприкосновенности. Однако в какой-то момент их жадность стала расти сообразно укреплению их позиций в Новом Бангоре, и узкоглазые хитрецы из «Хунмэня» решили, что могут прибрать к рукам кусок повкуснее. Им приглянулся рыбный рынок острова.

— Вот как… — пробормотал Уилл, стараясь не глядеть в сторону Хеймнара.

Едва ли он вслушивался в детали, но Лэйд счел себя обязанным рассказать историю до конца. Плох тот рассказчик, который позволяет себе оборвать нить повествования.

— Отчаянный ход, дерзкий и смелый. Китайцы благоразумно не стали соваться в Скрэпси, здраво рассудив, что последствия могут быть для них плачевны — тамошние банды по своей жестокости могут дать фору даже людоедам-полинезийцами. Нет, китайцы проявили себя мудрее. Они решили обложить данью рыбаков, поставлявших рыбное сырье на остров. Рыбаки — тоже непростая публика, Уилл. В море их ждут чудовищные отродья Танивхе и голодные акулы, на суше — полицейские дубинки и крысиные когти Канцелярии — и это не говоря о том, что в любом темном переулке найдется без счету желающих проломить им шипастой пату^[140] затылок за какой-нибудь карасий плавничок или хвост плотвички! Опасная, нервная профессия. Но все же они не головорезы и редко принимают участие в стычках, благо их самих обычно не трогают — кто тогда будет поставлять рыбу на остров? Вот «Хунмэнь» и решил сделать им деловое предложение на европейский манер — потребовать половину прибыли. Кроме того, зная упрямство рыбаков, они решили сопроводить свое деловое предложение небольшой демонстрацией, призванной заинтересовать другую сторону и вызвать у нее уважение. А именно — подкараулили ял с полудюжиной рыбаков, когда тот пристал к берегу, отрубили его команде руки и ноги, после чего оставили тонуть в приливной полосе. Вам еще интересно?

— Умгмну…

— Акция устрашения была проведена грамотно, жестоко и уверенно — эти качества помогли в свое время «Хунмэню» утвердить свое господство на континенте, в Азии, Австралии…. Но если Новый Бангор и отличается чем-то от прочих колоний Его Величества, так это тем, что даже тщательно просчитанные действия здесь часто могут иметь непредсказуемые последствия. Китайцам удалось получить удовлетворение от своей дерзости, но вот выгоду… Выгоды им получить не удалось. Потому что уже на следующий день шестеро главарей этой банды пропали без вести. Не было ни полицейских облав, ни зловещих полуночных локомобилей Канцелярии на улице, ни стрельбы. Они просто исчезли без следа, как утренние облачка, беззвучно сдутые ветром с небосвода. Их дома оказались пусты. Вот так вот.

Насвистывая под нос что-то легкомысленное — кажется, увертюру «Вишневого дуэта» из популярного этим летом в Миддлдэке «Друга Фрица^[141]» — Лэйд принялся полировать рукавом набалдашник своей прогулочной трости. Это было нелепое и утомительное занятие, поэтому он с облегчением прервался спустя полминуты, словно случайно поймав взгляд Уилла.

Иногда у знакомых вещей появляются непривычные оттенки. Если бутыль первосортного оливкового масла оставить на ночь в леднике, к утру его золотистый, как у меда, цвет изменится — на дне бутыли выпадут крошечные хлопья воска, того воска, которым для хранения покрывают плоды, а цвет немного потускнеет.

Вот и Уилл, как показалось Лэйду, немного потускнел. Взгляд его уже не казался распахнутым, готовым жадно вбирать в себя все новые и новые образы дикого и опасного Эдемского Сада, он сделался осторожным, нащупывающим, как у человека, идущего через гать по глубокой хлюпающей топи и напряженно размышляющего, куда поставить ногу. Лэйду понравился этот взгляд.

— Что?

— Это ведь не конец истории, верно?

— Почему вы так думаете?

Уилл дернул уголком рта.

— Должно быть, привык к вашей манере рассказа. Вы нарочно затягиваете со вступлением, зато приберегаете самые мрачные детали под конец.

— Не мрачные, а поучительные! — уверенно возразил Лэйд, — И это вполне оправданно. Мораль следует в конце, венчая историю, как десерт с сырами венчают трапезу, иначе она не окажет надлежащего эффекта!.. Негодяев нашли спустя неделю или две. Шесть иссеченных, агонизирующих тел. Каждое тело было покрыто бесчисленным множеством порезов, которые, что интересно, были надлежащим образом обработаны врачом и зашиты хорошим кетгутом^[142] — тоже с немалым старанием. Словно их мучители, нанеся ужасные увечья, раскаялись и сами оказали своим жертвам врачебную помощь. Увы, несмотря на это, все шестеро в самом скором времени погибли, несмотря на все усилия больничных эскулапов, погибли странной, долгой и мучительной смертью. И это при этом, что все кровотечения были остановлены! Загадку, перед которой оказались бессильны лучшие хирурги и фельдшеры, разрешили прозекторы патологоанатомического отделения. Это они обнаружили, что заботливые похитители, заштопавшие своих жертв, оказались немного небрежны в своей работе. А может, чрезмерно рассеянны… Части тел, сшитые между собой, относились к разным людям. Проще говоря, всех шестерых разделали, точно куриц, а потом, перепутав части, сшили, только уже в иной, если так можно выразиться, комплектации. Самое удивительное в том, что даже спустя двадцать лет никто не может точно сказать, чьих рук это было дело. Слишком уж тонко и элегантно, как для простоватых грубых рыбаков, те обычно действуют без выдумки — засунут в горло живого угря или рассекут утробу, нафаршировав ее кораллами… Поговаривали даже, это месть Девятерых зарвавшимся китайцам, но, как вы понимаете, у тех не спросишь…

— Значит, мистера Хеймнара постигла та же участь, что и рыболовов? — Уилл махнул рукой по направлению к молчаливому сосредоточенному писцу, предусмотрительно не повернув в его сторону головы, — Он тоже пострадал из-за своего ремесла?

— О, нет. Конечно же нет. Мистер Хеймнар — исследователь, а не преступник. То, что вы приняли за следы истязания, на самом деле след его преданности делу науки, плата за бескорыстное желание разгадать истину.

— Значит, акулы?..

Нелепое предположение, мысленно отметил Лэйд. Должно быть, потрясенный Уилл не разглядел всех увечий, а значит, его ждало еще немало неприятных открытий. У человека, привязанного к кровати, отсутствовали ушные раковины, на их месте остались лишь воспаленные зигзагообразные шрамы. Не было ни губ, ни половых органов, ни носа. Если бы Уилл дал себе труд приглядеться повнимательнее, то обнаружил бы, что даже на единственной уцелевшей руке остались лишь три пальца, необходимые для того, чтобы сжимать пишущий инструмент.

— Акулы не оставляют таких ран, — возразил Лэйд, — Они просто отрывают то, что способны проглотить. Тут… другая история.

— Кто он? Кто этот несчастный?

— Я уже сказал — мистер Хеймнар. Впрочем, китобои зовут его иначе, на свой манер — Ветхий Днями.

Брови Уилла приподнялись.

— Что означает это прозвище?

— То же, что означает все прочее, сказанное китобоями — ничего или все что угодно, в зависимости от точки зрения, — немного раздраженно отозвался Лэйд, — Вы же помните, что я сказал вам на счет этого здания? Оно служит китобоям чем-то вроде храма — сакральное сооружения для оправления непонятных нам ритуалов. И то, что мистер Хеймнар находится здесь, отнюдь не случайность. Видите ли, он в некотором роде святой. Святой всех китобоев Нового Бангора.

Задумавшись, Лэйд подошел к кровати, на которой возлежал Хеймнар. Не для того, чтобы разглядеть его увечья, их он и так знал в мелочах — для того, чтобы взглянуть ему в лицо. Удивительно, но лицо это, вместо носа у которого зиял обрамленный припухшей рубцовой тканью провал, а губы были начисто срезаны, обнажая беззубые розовые челюсти, не несло на себе отпечатка боли или безмерных страданий. Напротив, оно точно светилось — неярким внутренним светом, как масляная плошка.

Должно быть, так светятся лица тибетских монахов, познавших истинную суть жизни, подумал Лэйд, невольно вглядываясь в это лицо, ступивших на путь прозрения, безмерно длинный и в то же время не имеющий ни длины, ни направления. Забавно, всякий раз, глядя на него, я испытываю затаенное подобие зависти. Он — истерзанный кусок плоти, похожий на приманку для акул, но он сосредоточен, словно уже выучил урок, который задала ему на дом сама жизнь, самый важный на свете урок. И я — постаревший, одряхлевший, сохранивший в целости большую часть членов, но при этом не знающий ни путей, ни направлений, мчащийся наобум, точно напуганная римской свечой уличная собака…

Удивительно, по этому лицу совершенно не читался возраст. Быть может потому, что волос на голове Хеймнара не сохранилось, а полупрозрачная от нехватки солнечного света кожа была столь тонка, что липла к костям черепа, не оставляя ни малейшей морщинки. Этому человеку, прикованному к своему ложу, можно было дать и сорок лет и восемьдесят — он словно выпал из привычной для человека координатной системы возраста.

— С-святой? — не в силах побороть изумление, Уилл бросил взгляд в сторону безразлично скрипящего пером человека, привязанного к деревянному сооружению в центре залы, — Он?

— А может, архиепископ или иеромонах. Или что-то вроде табернакля^[143] — просто предмет церковной обстановки. Мне, видите ли, трудно судить об устройстве культа китобоев, слишком уж он сложен для человеческого рассудка. Как бы то ни было, он важен для них — и они явственно это демонстрируют. Взгляните на него, он беспомощен и слаб. Он не способен добыть себе пропитание, не способен есть, не способен передвигаться или укрываться от ненастья. Сам по себе он не протянул бы и недели. Утонул бы под дождем или был бы съеден заживо москитами. Однако китобои взяли на себя труд ухаживать за ним. Кормить, обслуживать, собирать для него по всему городу бумагу для записей. Даже эта хитроумная конструкция — их рук дело. А видели бы вы, как трогательно они заботятся о нем! Хлопочут прямо как заботливые мамаши. К слову, странно, что вокруг не видно его паствы, обычно при нем находятся по меньшей мере двое-трое…

— Что он пишет?

Лэйд знал, что этот вопрос последует рано или поздно.

Судя по голосу Уилла, он испытывал немалое любопытство, наблюдая за тем, как все новые и новые листы, шурша, сменяют друг друга. Ему определенно хотелось подойти поближе, чтоб прочесть написанное, но он не решался — страх перед привязанным к кровати увечным обрубком человеческого тела мешал ему сделать шаг. Нелепо, подумал Лэйд. Уж если кто-то в Новом Бангоре и не способен представлять опасности ни в каком ее виде, так это старина Хеймнар.

— Сложно сказать. Он, видите ли, не считает возможным поведать об этом миру. А может, просто не способен — языка-то у него тоже нет… На счет того, чем именно он занят, есть немало предположений. Некоторые полагают, его бесконечный труд — попытка расшифровать Его волю, переложить его невидимые импульсы на человеческий язык. Но это не самая популярная точка зрения. Лично я полагаю, что Ветхий Днями пытается изложить в бумаге универсальную формулу бытия, универсальный конструкт, которым можно описать все сущее во всех аспектах, измерениях и свойствах. Что, любопытно? Еще бы! Держите.

Лэйд легко подхватил исписанный лист, которыйХеймнар не глядя отправил в корзину. Густо исписанный графитовым стержнем, тот производил внушительное, даже грозное впечатление — сплошь переплетения формул и греческих символов, в промежутках между которыми резкими прерывистыми стрелами скользили змеиные тела графиков и рубленные контуры диаграмм.

Уилл жадно схватил лист и впился в него взглядом, невольно вызвав на лице Лэйда улыбку.

— Желаете причаститься вселенской мудрости? — небрежно поинтересовался он, — Не утруждайте себя. Я уже ходил этой стезей. И, как видите, безуспешно. Я все еще лавочник в Хукахука, а не благородный философ, познавший тайное устройство бытия. Что ж, как говорит мой приятель Маккензи, можно кормить коня марципанами вместо сена, только едва ли это превратит его в виконта…

Уилл оторвал взгляд от исписанного листа. Растерянный взгляд человека, обманутого в лучших ожиданиях.

— Не расстраивайтесь, мой мальчик, — заметил Лэйд не без насмешки, — Мудрость — сложный плод, который вызревает годами. Уверен, когда мистер Адам сорвал с ветви Древа Познания яблоко и откусил кусок, оно наверняка показалось ему кислым и вяжущим, не идущим ни в какое сравнение с «Гренни Смит» и «Рэд делишес». Не удивлюсь, если в конце концов он сварил из него сидр…

— Я ничего не понимаю, мистер Лайвстоун. Все эти формулы, графики, чертежи…

— И не пытайтесь, — мягко сказал он, — Как говорит мистер Хиггс, самый мудрый философ в обоих полушариях, если вы нарежете и смешаете фунт лука, фунт тыквы и фунт свеклы, это не значит, что вы получите три фунта салата, это значит, что вы впустую уничтожили много овощей, увеличив тем свой счет у зеленщика. Так и тут. Если выписывать из словарей случайные слова, надеясь, что те сами собой совместятся друг с другом, образовав на выходе стройную теорию, вас ждет неприятное открытие. Они так и останутся невразумительным месивом.

— Но ведь это можно расшифровать? — Уилл потряс в воздухе исписанным листом, — Надо лишь найти подход, метод, разобраться, и…

— Не тратьте пороху. Было дело, я тоже горел подобным энтузиазмом. Бился над этой загадкой несколько недель к ряду. А когда понял, что ни черта не вытягиваю, отнес эти записи сведущим людям из здешнего университета. Математикам, логикам, философам. Эти-то были специалистами в своем деле. И знаете, каков был их вывод?

— Каков?

— Это белиберда. Бессмыслица. Абракадабра, — Лэйд трижды щелкал пальцами, оглашая приговор, — Математические символы неверно изображены и грешат многочисленными искажениями. Переменные случайно сменяют друг друга. Графики — просто хаотичные изображения, которые с тем же успехом можно получить, прикрепив пишущее перо к бегающему по бумаге таракану. Смиритесь, Уилл. Если у всего сущего и есть универсальный закон, выразить его можно лишь языком хаоса. Но, кажется, китобоев его выкладки вполне устраивают. Я слышал, они собирают их и берегут, как священные скрижали.

Уилл неохотно отпустил исписанный лист в корзину, наполненную уже более чем наполовину.

— Очень поучительно, — пробормотал он, — И все-таки, какое несчастье сталось с его телом? Он выглядит словно… словно побывал на столе мясника. Его так изувечили недруги? Или… О Господи. Или это сделали китобои? Какая-то варварская форма жертвоприношения? Ритуальное истязание? Я читал про культы Месопотамии, там…

— Остыньте, юноша, — насмешливо одернул его Лэйд, — Никто его не увечил. То, что вы видите, он сотворил с собой сам.

Уилл отошел на два шага назад и прислонился спиной к стене, заставив Лэйда украдкой улыбнуться. Стены склада, конечно, были не так основательны, как много лет назад, но едва ли нуждались в услугах кариатид или атлантов. Они рухнут еще нескоро, скорее всего, гораздо позже того момента, когда Ветхий Днями поставит последнюю точку в своей бесконечной рукописи.

Уилл выжидающе молчал, глядя на него. Молчал, сдерживая во взгляде горящую искру любопытства. Должно быть, хотел задать вопрос — и сам же боялся его. Успел привыкнуть к тому, до чего запросто и небрежно Лэйд вываливает перед ним самые жуткие и царапающие души детали — точно это банки консервированных бобов или патентованные стеариновые свечи.

— Это не метод умерщвления плоти, не пытка и не жертвоприношение. Это часть его метода познания жизни.

— Боюсь, этот ответ столь же непонятен мне, как и труды мистера Хеймнара.

Лэйд вздохнул.

— В те далекие времена, когда он в ясные дни сохранял подобие человеческого рассудка, пусть и заблудившегося среди иллюзий и форм, мне удалось выпытать у него основной принцип работы. Той работы, которую он выполняет вот уже много лет. И заключается он в том, что… Вы знакомы с законом исключенного третьего^[144]?

Уилл неуверенно кивнул.

— Может, в общих чертах. Боюсь, я не очень-то сведущ в классической логике, хоть и изучал ее в свое время.

— Тогда представьте себе исключение второго, — предложил ему Лэйд, подмигнув, — Уже интереснее, а?

— Как это?

— Сложно объяснить. В ту пору, когда мистер Хеймнар был не канонизированным святым, а обычным человеком, он вкратце сформулировал для себя универсальный метод познания, с которым по доброте душевной ознакомил и меня. Принцип этот был новаторский, но, в общем-то, укладывающийся в прокрустово ложе диалектики. Он посчитал, что мир невообразимо сложно устроен и двигаться в его познании линейно — то же самое, что двигаться меж звезд без путеводной нити. Слишком много отвлекающих факторов, мешающих трезвой беспристрастной оценке, слишком много миражей на пути и второстепенных вычислений, отдаляющих от сути.

— И что же?

— Он был убежден, что бытие устроено просто и элегантно, как простейшая из теорем, однако, силясь сформулировать ее, мы, сами того не замечая, нагружаем ее огромным количеством второстепенных деталей, побочных вычислений и прочих мелочей, которые неумолимо отдаляют от нас решение. Проще говоря, в какой-то момент делается очевидно, что проблема решения заключена не в методах или принципах познания, а в том, кто держит в руках мел. Проще говоря, обилие малозначительных деталей и наблюдений совершенно затмевают и операционное поле и цель, делая всякое решение невозможным. Что ж, он нашел выход, вполне логичный в условиях поставленной задачи.

— Метод… исключения?

— Все верно, — Лэйд ободрил его кивком, — Хеймнар понял — чтобы осознать главную истину, заключающую в себе основной закон бытия, надо неумолимо отсекать лишнее, все то, что не способствует решению. Вышвыривать за борт балласт, выражаясь языком воздухоплавателей. Разве не изящно?

— Не мне судить.

— Испытание на практике блестяще подтвердило эту теорию. Сперва мистер Хеймнар отсек от себя работу. Утомительная, требующая внимания и времени, она не приближала его к разгадке, лишь мешала. Докучливые сослуживцы, косное начальство, никчемные обязанности… Он покинул службу и стал жить на сбережения. Следующим отсеченным ломтем была семья. Люди, с которыми он жил под одной крышей, возможно, были хорошими людьми, но они были бесполезны в его грандиозной битве с устройством всего сущего, его универсальной теорией познания. Поколебавшись, он отсек и их тоже, сделавшись одиночкой. Дальше, как вы можете догадаться, был дом. Не все ли равно, где работать, постигая суть мироустройства, в кабинете под крышей или в развалинах, среди голого камня? Для истины это не имеет никакого значения. Хеймнар бросил свой дом и поселился в заброшенном складе в Лонг-Джоне. Он не испытывал от этого дискомфорта, он работал.

— Как Диоген… — пробормотал Уилл.

— Кто? Нет, мой «Дигги», конечно, хитрая бестия, но философией он обычно себя не утруждает. Нынешним утром он вновь взялся разговаривать проклятым гекзаметром^[145], чем довел нас с Сэнди до белого каления, но… Ах, вы про того Диогена! Да, что-то в этом роде. Но Хеймнар не был стоиком, аскетом или кем-то в этом роде. Он просто искал истину. И безжалостно отрезал все лишнее, что не относилось к ней и не служило для ее поиска.

— Да, я уже понял ход его мысли.

— Следующим бесполезным звеном для познания оказалась одежда — он легко от нее отказался. От гигиены он отказался еще раньше, как от очевидно бессмысленной условности. Он был упорен на своем пути. Как-то исподволь он отказался и от человеческой речи — окружающие китобои в равной степени не понимают английский, суахили или азбуку Морзе. Отринув весь социальный балласт, мешающий ему двигаться к познанию, Хеймнар обратил взгляд на свое собственное тело. В нем тоже было много бессмысленного, лишнего, не приближающего его к разгадке. Несколько десятков фунтов органического балласта, мертвый вес, который он вынужден был тянуть с собой. Языком познания для Хеймнара в его исследованиях была чистая сухая логика, стройная и изящно устроенная, человеческое же тело во многом функционировало ей вопреки — нелепая примитивная конструкция, полная недочетов, оплошностей и бессмысленных функций. Зная, что он бессилен его улучшить, Хеймнар хладнокровно применил к себе собственный же метод. Просто отсек ненужное. Мужество истинного ученого!

Уилл зашарил рукой по стене, силясь найти опору — кажется, его ноги слишком ослабли для того, чтобы выдерживать вес тела.

— В человеческом теле оказалось много никчемных деталей, которые по своему устройству не созданы для решения сложных логических задач. Ребра. Уши. Зубы. Пальцы. Нос. Веки. Гениталии.

— Перестаньте!.. — взмолился Уилл, — Мне и так худо!

— Видите эти незаживающие язвы на его теле? Говорят, каждую неделю он становится меньше на фунт плоти. Отделяет от себя остатки мышечной ткани, бесполезные больше кости, плоть… Он делается все легче и легче, точно готовится оторваться от земли, аки безгрешный дух. Мне кажется, когда-нибудь от него не останется ничего кроме одной только дергающейся на столешнице руки — и та будет медленно выводить бессмысленные символы…

— Мне… немного нехорошо, мистер Лайвстоун.

— А, вот еще… — Лэйд усмехнулся, — Любопытное наблюдение, которое я сам не сразу заметил. Как вы думаете, где он держит нож, которым отсекает лишние части?

— Я н-не знаю.

— Нигде. Ножа нет, Уилл. Присмотритесь внимательнее, чем он пишет. Это не карандаш, это циркуль. Он и пишет им и чертит. И время времени его заточенной иглой отсекает от себя лишние части. Только вообразите, каких усилий это стоит… О… Смотрите, как дрожит его рука! Смотрите, Уилл! Он перестал писать! Готов поклясться, он сейчас…

Хеймнар, не переменившись в лице, отодвинул от себя исписанную наполовину страницу и ловко перехватил циркуль тремя пальцами, развернув его острием к себе. Сосредоточенный и спокойный, полностью поглощенный своей работой, он делал это так же равнодушно, как мог бы макать в чернильницу перо.

Он резко, без замаха, всадил острие циркуля себе в щеку и провернул его. Тихо хрустнула пергаментная кожа.

— Предсказуемый вывод, — пробормотал Лэйд, невольно отводя взгляд, — Кажется, для выяснения высшей истины человеческие щеки также не представляют ценности… Эй, Уилл, погодите, куда же вы?

Уилл, сдерживая рвотный позыв, бросился к выходу. Лэйд устремился следом — не хватало еще, чтоб незадачливый фантазер раскроил себе голову о выступающий кирпич или заблудился в недрах старого элеватора…

* * *

Его опасения оказались напрасны. Уилл, судя по всему, обладал отличной визуальной памятью, что свойственно многим художникам, потому что до выхода добрался самостоятельно и самым кратчайшим путем. Там его Лэйд и застал — скорчившегося, изрыгающего содержимое желудка в полную затхлой ржавой воды лужу.

— Что ж… — пробормотал он, отворачиваясь, — Вот вам еще одно немаловажное достоинство Лонг-Джона. Тут никогда нет зевак и пялящейся публики. Будь мы в Миддлдэке, вы бы рисковали привлечь к себе внимание.

Несколько раз конвульсивно содрогнувшись, Уилл наконец смог выпрямиться, держась слабой рукой за ржавой бок цистерны.

— Простите, я… Наверно…. Наверно, это было чересчур для меня.

— Для человека, который собирается иллюстрировать «Божественную комедию» у вас чертовски слабый желудок, — строго заметил Лэйд, — В жизни бы не подумал, что Ветхий Днями способен кого-то напугать!

Уилл что-то невнятно ответил — его скрутил очередной спазм.

Держась на всякий случай подальше от него, Лэйд опустил руку в карман и достал из него портмоне. Бумажный листок, конечно, оказался внутри — аккуратно сложенный пополам и невесомый, как человеческая судьба, рвущаяся из рук от каждого дуновения ветра. Билет зашелестел в пальцах, точно пытаясь оторваться и взмыть — этакая хитрая бумажная бабочка…

Лэйд протянул его Уиллу.

— Берите. Наверно, мне стоит напомнить, ваш корабль отчаливает завтра в девять пополудни. Или в двадцать один ноль-ноль, как выражаются моряки. Я надеюсь, у вас не слишком много багажа. Я так и не успел спросить у вас о макрели, да и черт с ней…

Уилл с трудом разогнулся. Он выглядел так, будто уже пережил самую сильную в Тихом океане качку и лишь недавно покинул палубу.

— Благодарю, мистер Лайвстоун. Но… Оставьте у себя. Нет нужды.

— Что значит — нет нужды? — вспылил Лэйд, — Это ваш билет!

— Не мой — пока я не принял его.

Билет сам собой хрустнул — пальцы безотчетно сомкнулись сами собой. Жалобно, как раздавленное насекомое. Лэйд ощутил, как его заволакивает злостью. Не показной, которую ему иногда приходилось пускать в ход, чтобы разобраться с досадными препятствиями — излишне наглыми поставщиками или самоуверенными кредиторами.

Настоящей, жгущей изнутри вены клокочущим коктейлем из кислоты пополам с адреналином, такой, которая заставляла людей безотчетно отходить от добродушного старого толстяка Чабба, стараясь не смотреть ему в глаза. Той самой, что служила ему топливом долгие годы, медленно пережигая в золу стареющее тело. Лэйд попытался подавить этот распространяющийся по телу жар, но обнаружил, что не может — и в какой-то миг даже испытал удовольствие, поняв это. Возможно, он слишком долго пытался сделать это. Слишком долго Тигр прикидывался кротким ягненком, пряча свои истертые клыки. Пульче был прав, тяжесть фальшивой шкуры утомляет…

Лэйд молча сгреб за шею Уилла, притянув к себе, как это обычно бывает в прелюдии к страшным кабацким дракам, в которых черепа зачастую раскалываются с тем же немелодичным треском, что и дешевая посуда. Его рука не прошла насквозь, напротив, легла тяжелым грузом на плечи Уилла, заставив того страдальчески скривиться, враз сделавшись ниже на пару дюймов.

Мой билет, подумал Лэйд, ощущая приятный зуд напряженных сухожилий, легко выдерживающих сопротивление бьющегося в его хватке Уилла. Мне плевать, что с тобой станется, самоуверенный цыпленок, восхищенно бродящий по воображаемому саду. Сожрет ли Он тебя мимоходом, как сжирают поспевшую ягоду, или будет изводить годами, как он изводит своих подданных. Подвергнет невообразимым мучениям или дарует легкую смерть. Мой билет. Билет, обещанный мне полковником. Ты не имеешь права мешать мне получить его, холодный кусок рыбьего дерьма.

Уилл пытался сопротивляться, но сопротивление его было беспорядочным, слабым и неуверенным, как у изможденного человека, который барахтается среди обломков потерпевшего кораблекрушение судна, не в силах обхватить даже доску. Такие долго не живут тут, в Новом Бангоре. Мелочь, растопка, плесень. Он сжирал людей, которые были невообразимо прочнее тебя. Умнее, сильнее, рассудительнее, опытнее. Сжирал оптимистов и пессимистов, циников и романтиков, героев и ничтожеств. Те пятеро, судьба которых так тебя беспокоит, члены несчастливого клуба «Альбион», тоже были сильнее, каждый на свой манер. Я не успел закончить историю, так опрометчиво начатую, но если бы успел — ты бы понял, почему немногие узники Нового Бангора бледнеют и сутулятся, стоит кому-то рядом отчетливо произнести «Альбион»…

Уилл попытался извернуться, чтоб высвободить сдавленное горло, но лишь бессильно всхлипнул. В пыль шлепнулись несколько вырванных с мясом пуговиц из его пиджака. Мне надо разжать хватку, отстраненно подумал Лэйд, разглядывая их, эти пуговицы, иначе задушу его. Без сомнения, мертвый пассажир безропотно займет причитающуюся ему каюту, разве что не станет махать Новому Бангору платком на прощанье, однако Канцелярия может расценить такой исход как уклонение от обязательств по договору…

Из недр памяти всплыло ругательство — дребезжащая связка полинезийских, испанских и китайских слов с острыми, как бритва, вкраплениями матросского и докерского наречия. Если Уилл не окажется на корабле завтрашним вечером, Канцелярия, пожалуй, будет вправе считать, что он, Лэйд Лайвстоун, не выполнил условий. Это значит — он сможет забыть про билет до конца своих дней. Или еще хуже — вызвать к жизни куда более зловещий документ, в который старательной рукой невидимого клерка будет заботливо вписано его имя — уже неважно, которое по счету…

Лэйд притянул слабо барахтающегося Уилла к себе и заглянул ему в лицо. Обескровленное, с обмякшими губами и раскрытыми в ужасе глазами, оно не было лицом бойца. Оно было лицом самоуверенного мальчишки, тайком перескочившего через забор закрытого парка, чтоб вдоволь насладиться своей дерзостью. Мальчишки, так и не понявшего, куда он на самом деле угодил или малодушно боящегося себе в этом признаться.

Лэйд ослабил хватку. Не полностью, но в достаточной мере, чтобы Уилл смог хлебнуть воздуха.

— Почему? — спросил он.

Гнев быстро выжигает в легких воздух, оттого немногие в приступе ярости демонстрируют талант красноречия.

— Почему, черт тебя раздери?

Получив возможность отдышаться, Уилл слабо заворочался, пытаясь ослабить хватку на своем горле. Но его тонкие пальцы были годны лишь держать резец или кисть, для того, чтобы противостоять хватке Лэйда они не годились.

— Что… что вы… имеете в виду, мистер Лай… вст… оун…

Лэйд тряхнул его так, что последнее слово оказалось размолото клацнувшими зубами Уилла.

— Почему ты это делаешь? — спросил он, пытаясь стравить клокочущую внутри злость, как стравливают излишнее давление в двигателе локомобиля, угрожающее разорвать котел, — Ты думаешь, я слепой? Ты думаешь, Бангорский Тигр одряхлел и сделался туп, как домашний кот?

— Н…нет.

— Ты можешь сколько тебе вздумается нести этот вздор. Про Эдемский Сад и первородные страсти. Про Бегемота и Левиафана, про Библию… Мне плевать. На всю твою дрянную философию, напыщенную и пустую, на твои дурацкие религиозные мыслишки, даже на твою судьбу. Я бакалейщик. Я разбираюсь в сортах масла и в консервах, но твоя ложь столь дрянная, что я ощущаю ее запах. Отчетливый, как запах испорченных пачулей!

— Мистер Лайвстоун…

В нем не чувствовалось сопротивления, под пальцами Лэйда он сам расползался как старая ветошь. Вздумай Лэйд отхлестать его злосчастным билетом по щекам, наверно даже не поднял бы рук, чтоб защититься. Лэйд с отвращением выпустил его, позволив Уиллу судорожно растирать помятую, багровую от его пальцев, шею. Дрянь. Падаль. Ничтожество. Ты никогда не выдержал бы двадцать пять лет здесь. Тебе не выдержать и полугода. Дешевка. Мусор.

Он вдруг ощутил усталость — усталость, которой не испытывал даже после схватки с очередным Его отродьем. Обожженное едким адреналином тело вдруг ослабло, точно внутри вдруг отказал какой-то важный узел, позволявший ему долгие годы сохранять равновесие — гироскоп или балансир…

Лэйд медленно опустился на груду битого кирпича, не замечая, что глиняная пыль запачкала его брюки. Клокотавшая в нем злость вдруг схлынула, точно залившая палубу забортная вода сквозь клюзы. Схлынула, оставив тяжелую свинцовую жижу усталости, собравшуюся на дне трюма. Того самого трюма, который он двадцать пять лет старательно набивал кошмарами и который, верно, уже никогда не разгрузить до дна.

— Простите, Уилл, — тихо произнес он, не пытаясь отряхнуть брюки, безразлично глядя на притрусившую их пыль, которую потом так непросто будет вычистить платяной щеткой, — До меня только сейчас дошло, что ошибку я совершил не сейчас. Я совершил ее в самом начале.

— Какую ошибку?

— Задал не тот вопрос, — Лэйд, обнаружив в сведенных судорогой пальцах мятый бумажный листок, бережно разгладил его, сложил пополам и спрятал в портмоне, — С самого начала — не тот. Я спрашивал себя, что вас привлекает в Новом Бангоре? Что заставляет видеть сад чудес там, где прочие видят лишь сам кошмаров? Я думал… Мне казалось, вы по какой-то причине не испытываете страха и отвращения перед Ним, что ваша душа устроена иначе — быть может, повреждена особым образом или деформирована…

Уилл улыбнулся, коснувшись пальцем торчащих из пиджака ниток на том месте, где прежде были пуговицы.

— Вы думали, я безумец. Что ж, ничего странного. Мне кажется, и полковник Уизерс так думал. Он был слишком сдержан, чтобы произнести это вслух, но я отчетливо ощущал его мысли. Он тоже считал меня безумцем.

Лэйд вздохнул. Несмотря на скверный запах и острые края трубы, здесь, снаружи, он и сам ощущал себя легче, чем в ржавом храме Ветхого Днями. Быть может, потому, что единственным звуком здесь был ленивый шелест ветра, а не монотонный скрип грифеля по бумаге, излагающий всему миру древнюю, как сама Вселенная, концепцию вселенского бытия. Столь же бесполезную, как все прочие.

— Вы способны бояться и умеете испытывать отвращение. Значит, ваша душа устроена тем же образом, что и всякая другая. Вы испытывали искреннее отвращение при виде Вечных Любовников. Вы ужаснулись, столкнувшись с безумным кровопийцей из Олд-Донована, мистером Брауном. Вас напугал Ветхий Днями и его бессмысленная участь. Вы не психопат, Уилл, и не безумец, только у них палитра смешена до такой степени, что цвета сливаются друг с другом, образуя невообразимый хаос. Ваши цвета чисты и отчетливы. Я просто задал себе не тот вопрос. Я спросил себя — «Почему этот человек не боится Нового Бангора?» А должен был задать другой. «Почему этот человек так боится вернуться домой?»

Лэйд молча ждал, пока Уилл повернется к нему и наберется смелости взглянуть в глаза.

— Чтобы глядеть Ему в глаза, надо до чертиков бояться чего-то другого. Того, что осталось позади. Так что вы оставили позади, Уилл?

Глаза у Уилла сделались пустыми — как у карябающего свои бессмысленные письмена старика, привязанному к кровати. Не ответит, понял Лэйд. Страх — это воспаление и, как всякое воспаление, он бывает двух видов. Или горячий, рвущийся наружу, как нарыв, желающий высвободиться. Или затаенный, внутренний, отравляющий изнутри…

— Я думаю… Кхм… — Уилл сглотнул и поморщился, должно быть, боль в горле еще беспокоила его, — Если Канцелярия потребует от вас… неустойку за несоблюдение договора, вы можете сослаться на меня?

— Что?

— Это я виноват в том, что вы не выполнили обязательств, — произнес Уилл. Помятый, бледный, взъерошенный, он выглядел как измочаленный об мол обломок, выкинутый прибойными волнами на песок, однако голос его не дрожал, — Я утаил от вас правду, когда пытался заручиться вашей помощью. Точнее, часть правды…

Лэйд припечатал его к месту одним лишь только взглядом — так, что вновь лязгнули зубы.

— Какую, черт возьми, часть правды, Уилл? У правды нет частей, это тебе не картофельный пирог! Ну и какую ее часть вы забыли мне сообщить? Вы не из Лондона? Может, вы и не гравёр никакой?

Он попытался запереть обжигающие угли злости в невидимый несгорающий шкаф. Пусть приступ ярости уже миновал, оставив после себя легкий звон в ушах и тяжесть в груди, он знал, что достаточно немного топлива — и ярость разгорится вновь. Ярость к этому самоуверенному сопляку, который считает себя самым умным на острове, способным играть с тигром, воображая того ластящимся котенком и не замечающим когтей у своей шеи…

— Я гравёр, — Уилл кивнул и этот кивок показался Лэйду немощным подобием поклона, — Меня зовут Уильям, я живу в Лондоне на Броад-стрит и прохожу обучение у мистера Бесайера. Но это не вся правда, которую я сказал.

— Что же вы забыли добавить?

— Еще я убийца.

Глава 7

Лэйд сплюнул и даже не заметил, что порыв ветра, ударивший его в лицо, изменил траекторию плевка, заставив его беззвучно шлепнуться на нос правого ботинка.

Убийца.

Кто? Этот щуплый цыпленок, отродясь не державший в руках ничего тяжелее и опаснее резца? Этот восторженный сопляк, мечтавший иллюстрировать Данте и ищущий божественных откровений в Библии? Этот простодушный мечтатель, намеревавшийся открыть тайну человеческих страстей в воображаемом Саду Жизни? Убийца?

— Ну и кого ты убил? — Лэйд втянул воздух носом, осторожно, чтоб вновь не разжечь пламя ярости, свернувшееся в груди и ожидающее лишь топлива для обжигающей вспышки, — Соседского кота? Родительскую канарейку?

— Нет. Я убил… нескольких людей.

Уилл уставился куда-то вдаль. Проследив направление его взгляда, Лэйд увидел тонкую полоску далекого моря. Отсюда, из нутра Лонг-Джона, оно казалось грязно-зеленым, холодным и равнодушным. Как старая скатерть, которую вытащили из чулана, небрежно отряхнули и водрузили на стол.

Убийца. Вот так, Бумажный Тигр. Ты воображал себя знатоком людей, знатоком пороков и слабостей, старым опытным хищником в джунглях Нового Бангора. И мальчишку таскал за собой, точно тряпичную куклу, не подозревая, что за старой ветошью могут храниться острые иглы…

Убийца, подумал Лэйд, ощущая, как вверх по венам вместо крови течет соленая морская вода. Этот милый улыбчивый парень, хвалящийся своими рисунками, которого я два дня водил по Новому Бангору, убийца.

— Когда это произошло? — коротко спросил он, сам не зная, зачем.

— В июне, — послушно ответил Уилл, глядя на узкий язык моря, — На Грейт-Куин стрит.

— В мастерской твоего патрона? Что, всадил шпатель в грудь какого-нибудь подмастерья? Или проломил мольбертом голову этому своему Бесайеру?

Уилл вжал голову в плечи. Точнее, та будто сама собой опустилась, враз прибавив в весе.

— Какая разница? — тихо спросил он, — Все уже свершилось. Вы хотели знать, отчего я не хочу покидать Новый Бангор, мистер Лайвстоун. Теперь я могу вам ответить. Да, Новый Бангор — не просто Эдемский сад. Здесь оживают самые сладкие грезы и самые страшные кошмары. Здесь человеческий дух обличен волшебной силой. Здесь все служит тому, чтобы смутить, свести с ума, запутать…

Лэйду захотелось зачерпнуть горстью ржавой воды из ближайшей лужи — и плеснуть ему в лицо. Но он сдержался.

— Рассказывайте, — тихо приказал он, ощущая холод в гортани, рожденный его собственным голосом, — Рассказывайте все и по порядку. Потому что очень многое сейчас зависит от того, что я сейчас услышу. Вы меня поняли?

Уилл мотнул головой — слабое подобие кивка. Выбравшийся из обители Ветхого Днями, он сам выглядел так, будто враз отсек от себя очень многое. Но, против ожиданий Лэйда, голос его не дрожал, когда он начал говорить.

— Это было вечером второго июня, возле мастерской мистера Бесайера. Я вышел, чтобы купить свежей сдобы, потому что здорово проголодался за работой. Я готовил свою первую картину — «Оберон, Титания и Пак с танцующими феями», и это был лишь набросок. От запаха растворителя у меня кружилась голова, я плохо соображал тем вечером. И еще у меня сжимало виски, точно тяжелым медными обручем с острыми заклепками. У меня и прежде такое бывало, перед приступами, когда видел чудесные процессии в Вестминстере, но я подумал, что это от усталости. Я снял рабочий фартук, но руки мои были перепачканы краской. Помню ее запах, помню запах вечернего Лондона… Многие вещи из того вечера я помню удивительно четко, будто сам зарисовывал их, другие, напротив, растворились без следа… Я так устал, что не сразу заметил — на Грейт-Куин стрит куда больше народу, чем обычно. Обыкновенно к вечеру там немного народу, если не праздник и не воскресенье, а тут прямо как бурлило… Людей было множество, и все горланили, улюлюкали, кричали… Там царило беспокойство, но не такое, как в дни приезда лорд-мэра, а другое… Такое, знаете, особенное уличное беспокойство, поджигающее само себя, тревожное, с запахом еще не пролитой крови… Я даже не сразу понял, что творится вокруг. Незнакомые, страшные лица, и все искажены гневом. Скалят зубы, кричат… Некоторые уже выламывают из заборов стальные прутья, кто-то потрясает рядом книгой. О, я хорошо знал, что это за книга, у меня у самого в мастерской всегда лежала такая же…

Лэйд нахмурился.

— Библия?

— Да, сэр.

— Я всегда говорил, многие беды в мире рождены этой книгой, — пробормотал он, — Куда как лучше было бы, прими мы все в качестве главного духовного догмата книженцию мистера Хиггса. С другой стороны, как знать… Подчас наше желание изничтожать и подчинять себе подобных так велико, что мы, пожалуй, учинили бы крестовые походы во славу печеной индейки и массовые казни еретиков, осмеливающихся готовить мясную подливку без розмарина. Потом случилась бы Реформация — и мы бы уже увлеченно резали шеи выродкам, которые неверно готовят гусиный паштет или кладут в заварной крем больше яиц, чем следует… Простите, я перебил вас. Что это были за люди, Уилл?

— Не знаю, сэр. Кажется, из «Ассоциации протестантов» Гордона. И поверьте, они собрались там не из-за свежей сдобы. Нет, сэр, их вел другой запах и это был не запах булочек с корицей. Они шли по Грейт-Куин стрит в сторону Новых ворот Сити, к Олд-Бейли. Их было несколько тысяч, должно быть. Очень много.

— К Ньюгейтской тюрьме?

— К ней самой.

— Уж не штурмовать ли? — желчно осведомился Лэйд, — Ну, уж ей-то не привыкать. Ньюгейт уже штурмовали как-то раз, еще при жизни моего деда. Какая-то там была мрачная история из-за «Акта о папистах^[146]»… Что ж, приятно знать, что Лондон не сильно изменился за последний век…

— Я слишком поздно сообразил, к чему идет, — Уилл медленно поднял с земли оборванные пуговицы и, подержав на ладони, сунул в карман, — Мне следовало сразу же броситься обратно в мастерскую. Там можно было укрыться — прочные замки, решетки… Там бы я был в безопасности. Тщетно. Я пытался сопротивляться, но едва не оказался на мостовой с раздробленными ребрами. Помню смрад человеческих тел, жар факелов, по-волчьи блестящие злобой глаза… Я попытался крикнуть мистеру Бесайеру и не успел. Меня уже тянуло прочь бурной человеческой рукой с миллионами рук и хриплых голосов. Эта река уцепила меня, влила меня в свое клокочущее нутро, подчинило общему течению, сделала своей частью. Тем вечером я растворился в ней без остатка, мистер Лайвстоун. Тысячи злых на весь мир Уиллов шли тем вечером к Олд-Бейли. Тысячи хмельных от злости и страха подмастерьев — требовать себе чего-то, сами не зная, чего, распаляя себя и издавая воинственные кличи…

— Славные традиции истинно британского бунта, — проворчал Лэйд, — Все по заведенного много лет назад порядку… Когда у Джона Буля заканчивается медь в карманах и пиво в кружке, он ищет ближайшего обидчика, чтоб размозжить ему лицо тяжелым кулаком, а следующим вечером вновь беззаботно щелкает картами за трактирным столом, ожидая, когда подадут закуску… Что было потом?

Уилл отвел взгляд.

— Не помню. Точнее, помню, но… словно бы кусками. Фрагментами. Много в картине того дня оказалось замазано черной краской и, видит Бог, мне бы не хотелось ее оттирать.

Мы шли… Нас нес человеческий поток — клокочущая и злая стихия, остервеневшая от осознания собственной силы. Мы топтали кого-то ногами. Иногда это были мешки с землей, которыми ирландцы из Мурфилда пытались забаррикадировать улицы. Иногда это было что-то мягкое, оставлявшее скользкую жирную мякоть на подошве. Помню, я выл от ужаса, пытаясь высвободиться, выкарабкаться, проложить себе дорогу прочь, а потом…

Уилл бездумно поднял кусок выкрошившегося из складской стены бетона, но не швырнул прочь, как ожидал Лэйд, а покрутил перед глазами, пристально вглядываясь, и безразлично уронил в лужу.

— Я уже говорил, у меня иногда случались видения. Когда я делал зарисовки в Вестминстерском аббатстве. Стоило прикрыть глаза, чтоб я вдруг начинал слышать голос камня, в полумраке возникали процессии апостолов с Иисусом во главе… Они шли и распевали гимны, отчего меня охватывал такой пароксизм блаженства, что дыхание спирало в груди, а из глаз сами собой катились слезы… Родители считали, всему виной чрезмерное юношеское воображение. Я не рассказывал им о других видениях. Тех, которые иногда приходили ко мне по ночам еще с детской поры. О страшных полуснах, во время которых ко мне являлись нечеловеческие существа. Плотоядные чудовища с полными пастями слипшихся от крови зубов. Мертвецы, покрытые холодной могильной пылью. Мертвые младенцы и разбухшие утопленники. Иногда мне приходилось красть у матери лауданум, чтоб приглушить эти кошмары. Еще, как ни странно, помогала Библия. Ее умиротворяющий тон возвращал мне спокойствие, охлаждал горячий лоб, вдыхал силы и терпение… Люди вокруг меня выкрикивали цитаты из Святого Писания, но в этот раз оно не успокаивало меня, напротив, каждое слово из Библии будто входило в мое тело раскаленным медным гвоздем. Толпа влекла меня вперед и…

Уилл всхлипнул. Глаза у него были сухими, даже сделались яснее прежнего, но из груди рвались сдерживаемые рыдания.

— Дальше, — приказал ему Лэйд, — Что было дальше?

— Я… Это было похоже на видение. Я словно нырнул в непроглядно черный водоем. Жарко, смрадно, кругом оскаленные лица и ледяные языки откуда-то взявшихся ножей. Факела трещат, роняя вокруг искры. Кто-то, насаженный на стальную ограду, воет в предсмертной агонии. Кричат поодаль солдаты. Звенит стекло. Я плыву в этой черной жиже, и вроде я уже не совсем я. Я чувствую, что скалюсь, чувствую, как меня тянет вперед, но это уже не толпа меня несет, это я сам стремлюсь, оскалив зубы, туда, где мелькают солдатские мундиры. Кто-то хватает меня за ногу, чтоб повалить, и я беззвучно втыкаю ему нож под ключицу. Откуда у меня взялся нож? Кто был тот человек? Я не помню. Вокруг все багровое и красное, то ли от дыма, то ли у меня темно перед глазами. Крики. Кто-то просит пощады. Какой-то человек в красном солдатском сукне держит меня за шею. Его ружье разряжено и валяется на мостовой. Я бью его ножом в живот. Два раза. Потом под подбородок. Все вокруг ревет и скрежещет. Мне дурно, в висках колотят паровые молоты, невыносимо хочется пить. Я…

— Дальше.

— Я пришел в себя на рассвете, — Уилл поднял на него неестественно спокойный взгляд, страшный взгляд живого мертвеца, — Истерзанный, покрытый чужой кровью. Ньюгейтская тюрьма, опаленная и пустая, лежала в руинах, на ее стене кто-то написал кровью «Ее величество король Толпа». На столбах болтались человекоподобные свертки, обернутые алым сукном королевской пехоты. Над Лондоном плыл черный дым — горели ирландские кварталы. Я не пошел в мастерскую к мистеру Бесайеру. Я не пошел домой на Броад-стрит. Одурманенный, шатающийся, точно отравленный пес, ничего не соображающий, я отправился в порт. И, пользуясь общей суматохой, пробрался на первый же попавшийся корабль. Спрятался в трюме и лишился чувств, на несколько дней впав в спасительное забытье. Вот таким был мой зов, мистер Лайвстоун. Новый Бангор призвал меня — не гравёра Уильяма, что так тщательно зарисовывал капительВестминстерского аббатства, лелея мечту сделаться гравёром и создать иллюстрации для «Божественной комедии» — безумного убийцу Уилла. Бегущего вслепую прочь, проклятого, обесчещенного и мертвого душой.

— Люди попадали сюда и более странными путями, — пробормотал Лэйд, — Но, спорить не буду, редко кто из них может похвастаться подобной историей.

— По иронии судьбы корабль направлялся в Австралию. Что ж, это направление меня вполне устраивало. Разве что я отправлялся туда без приговора суда и без каторжных клейм на лбу. Три недели я таился в трюме, питаясь украденными у матросов сухарями да дрянной водой. Но даже окончить пристойно плаванье мне было не суждено. Мою душу все это время словно резали тупыми ножами, я то и дело проваливался в воспоминания, перед глазами вновь мелькали незнакомые лица. Во сне я мочился от страха. Распоротые мундиры, рассыпавшиеся по мостовой пуговицы, размозженные головы… Это было что-то вроде горячки, какой-то гибельной мозговой лихорадки. В конце концов я не выдержал этой пытки. Моля море дать мне милосердную смерть, я выбрался ночью на палубу, ступил за борт и провалился в черную холодную воду. Помню, как мое дыхание растворялось в его соленых пузырях, помню плеск волн о лицо, помню…

Уилл замолчал. Вероятно, искал слова, но Лэйду показалась, что он видит душу Уилла — озябшую, со свечным огарком в руке, ищущую выход из каменного лабиринта.

Возможно, подумал он, эта душа блуждает там уже очень давно.

— Догадываюсь, что было дальше, — сухо заметил он.

Уилл улыбнулся. Самой странной улыбкой из всех, которые когда-либо приходилось видеть Лэйду.

— Да, мистер Лайвстоун. Очнулся я утром, прибитый к берегу. Правда, обнаружили меня не благородные дикари-полли, искатели жемчуга, как в каком-нибудь авантюрном романе, а рыбаки из Скрэпси, промышлявшие незаконным промыслом рыбы, но это уже, согласитесь, не имело никакого значения для моей судьбы. Я стал гостем Нового Бангора.

При упоминании рыбы Лэйду и самому вдруг остро захотелось набить трубку измельченной рыбьей чешуей. Видит Бог, сейчас его рассудку как никогда нужно отдохнуть в теплых течениях невидимого моря. Может, тогда он схватит те разрозненные нити, концы которых десятками топорщатся вокруг Уилла…

Может, именно поэтому Канцелярия проявила несвойственное ей благородство, настойчиво пытаясь спровадить Уилла подальше от Нового Бангора. Она знает то, что под шкурой кроткого ягненка прячется убийца. Малолетний убийца, который, в придачу, сам не всегда способен контролировать себя. Что может вырастить из него Левиафан? Великого гуманиста? Умудренного жизнью философа? Или кровожадное чудовище, наделенное немыслимой силой?

Лэйд ощутил, как стынут корни зубов, словно он набил рот кубиками льда из коктейльной чаши. Даже в висках заломило.

Многие узники Нового Бангора полагают Его садистом и убийцей, забывая еще об одной его извечной ипостаси. Он еще и творец. Из плоти своих жертв он вдохновенно ваяет новые формы жизни, зачастую такие же безумные и отвратительные, как его собственные отпрыски. У него бесконечный запас времени и сил, единственное, в чем он испытывает нехватку — в материале. В благодарном и послушном материале, из которого — то ли удовлетворяя собственное любопытство, то ли из скуки — можно создать очередное чудовище.

Уилл равнодушно изучал собственные перепачканные ногти. Без сомнения, отличный материал, отстраненно подумал Лэйд, чувствуя, как гибельный холод распространяется все дальше и дальше, перебираясь на плечи и спину. Первого сорта. Юный убийца, в придачу одержимый странными образами и болезненными фантазиями. Человек с уязвленной и странно устроенной душой. Превосходная глина для умелого гончара. Сейчас у него нет когтей, нет длинных зубов, взгляд не горит от голода или похоти. Но в следующий раз, когда мы встретимся, он может выглядеть совсем иначе. Да, милый добрый Уилл может выглядеть совсем иначе. На мгновенье привиделось что-то страшное, нелепое — окровавленные клешни, хитиновые крючья, распахнутая акулья пасть…

Он найдет, чем одарить своего нового подданного. О, Он всегда найдет.

— Вот, значит, что вы ищете в Новом Бангоре, — Лэйд хотел произнести это язвительно, но что-то перегорело внутри, высохло, получилось сухо и холодно, — Искупление? Кару?

— Не знаю, — тихо ответил Уилл, глядя куда-то мимо и в сторону, — Может, и так. Если Он призвал меня… Если призвал меня после того, что я совершил, значит, я нужен здесь. Значит, даже у убийц есть уголок во всемирном океане, где они могут послужить хоть какой-то цели.

— Отвратительно! — Лэйд ощутил, как его собственный голос дрожит от гнева и отвращения, — Это же… Это какое-то самобичевание! Флагелланство^[147]!

Уилл прикрыл глаза.

— Иногда мне кажется… Иногда мне кажется, Он испытывает меня. Проверяет ногтем. Словно пытаясь понять, из чего я сделан. Да, он жесток. Без сомнения, жесток. Но там, где вы видите алчную жестокость убийцы, я вижу справедливую жестокость судьи. Если Он наложил когти на мою душу, значит, у него было такое право. И я сознательно отдаю себя на его суд.

Наверно, надо было вновь схватить его за горло, подумал Лэйд. Стиснуть так, чтоб хрустнули тонкие цыплячьи хрящи в этой тонкой шее. Закатить пару звенящих оплеух. Жаль только, сил для этого совершенно не осталось. И вообще не для чего их не осталось, этих сил. Вытекли, как через трещину. Двадцать пять лет вытекали капля по капле…

— Ах, суд… — он осклабился и резко выставил перед лицо Уилла левую ладонь, — На справедливый суд уповаете, значит… Вы хотели знать, как я лишился пальца? Извольте, я скажу. Его откусила тварь, созданная Им. Как откусила бы и голову, если была бы немногим проворнее! Левиафан по своей натуре имеет не большую тягу к справедливости, чем голодная гиена. Он получает удовлетворение, искажая жизнь, извращая ее, заставляя ее существовать по противоестественным для нее самой правилам. Вот его суть. В этом его душа.

Уилл слабо улыбнулся.

— Члены клуба «Альбион» так не считали.

— Они были набитыми дураками! — рявкнул Лэйд, не сдержавшись, — И получили то, что заслуживали! Именно поэтому клуб давно распущен, а одно только его название служит предупреждением для не в меру самоуверенных юнцов вроде вас!

— Мне кажется, в глубине души вы им завидуете, мистер Лайвстоун.

Лэйд поперхнулся. Словно какая-то мушка влетела в горло. Тяжелая, холодная как свинцовая дробинка. Мгновенно перекрывшая дыхание.

— Ч-что?!

— Вы завидуете им — Доктору Генри, Графине, Поэту, Архитектору, Пастуху. Вы сами никогда не стали бы членом «Альбиона», — спокойно обронил Уилл, на бледном лице которого уже растаяла усмешка. Бесследно, как сахар в холодном чае, — Они тщились распознать силу, которая им противостоит. Понять ее природу и устройство, ее суть, пределы ее могущества. А вы… вы всего лишь упорный муравей, раз за разом выходящий в бой против грузового локомобиля. Вот почему вы кропотливо собирали информацию об истории клуба, а потом уничтожили записи. Вот почему сделали слово «Альбион» пугающим и страшным синонимом рока. Вы просто-напростозавидовали им, людям, способным видеть в Нем что-то большее, чем всемогущее чудовище. Вот почему вы с такой неохотой рассказываете о Докторе Генри. Вы презираете его, но в то же время и завидуете. Он не был ни охотником, ни воином, но он был сильнее вас. Мудрее, хладнокровнее, опытнее. А вы… Знаете, мне в самом деле жаль вас.

— Жаль? — выдохнул Лэйд, чувствуя, что его собственное дыхание отдает ржавчиной и перегнившими водорослями — Вам жаль меня, Уилл?

— Да, мистер Лайвстоун. Вы потратили годы на эту борьбу, не заметив самого важного.

— Чего я не заметил?

— Вы давно перестали быть гостем Нового Бангора. Вы давно стали его частью, частью всемогущего чудовища, которым одержимы. Бангорским Тигром, темной легендой улиц. Превратились в часть существа, которое истово ненавидите. Едва ли ваша собственная участь лучше моей.

Лэйд ожидал, что эти слова разбудят тлеющую внутри ярость. Впрыснут кислород в раскаленную топку, заставив взметнуться раскаленные искры. Но вместо этого ощутил лишь безмерную усталость, тягучую и тяжелую, облепившую душу, точно застаревший вар. Не было злости, не было жара, и ни черта не было.

— Бумажным Тигром, — тихо обронил Лэйд, не узнавая собственного голоса, — Игрушкой Левиафана. Которую Он вытаскивает из дальнего пыльного ящика в те минуты, когда хочет развлечь себя. Но вас, кажется, больше интересует «Альбион». Что ж, я расскажу вам, что случилось с Доктором Генри и его… подопечными, И вы решите сами, кто из нас более заслуживает вашей жалости. Но не сегодня. Мы и так потратили больше времени, чем я предполагал. Завтра. До того, как вы покинете остров.

Уилл поднял на него взгляд. В этом взгляде была усталость, была боль, была растерянность. Но в нем не было того, что должно было быть и что Лэйд надеялся увидеть. В нем не было страха.

— Я не покину остров, мистер Лайвстоун.

— Будете терпеливо дожидаться своей участи? — насмешливо спросил он, — Как теленок ждет прихода мясника?

— Буду, — кратко согласился Уилл, — Я не в силах удою вытащить Левиафана и веревкой схватить за язык его. Я не могу вдеть кольцо в ноздри его. Я слишком слаб, чтобы проколоть иглой его челюсть или взять его себе в рабы. Но я могу сделать то, что бессилен сделать Бангорский Тигр — я могу его выслушать. И если Ему угодно будет возложить на меня наказание — принять его.

— Как бы то ни было, наш уговор еще в силе, — Лэйд поднялся с груды кирпича, поморщившись при виде испачканных брючин, — Это значит, в моем распоряжении остался еще один день. Еще три круга Ада, через которые я обязался вас провести.

— И вы по-прежнему желаете выполнить свое обещание? — недоверчиво спросил Уилл, — Несмотря на…

— Да, — твердо сказал Лэйд, — Весь Хукахука знает, если старый Чабб что-то пообещал, он сдержит слово. Будьте в моей лавке с самого утра — и тогда услышите окончание истории про «Альбион».

Уилл некоторое время молча смотрел на него, но Лэйд впервые не мог сказать, что именно сейчас выражает его лицо. Озадаченность? Опаску? Смущение?

— Я буду там, мистер Лайвстоун, — сказал Уилл и, поколебавшись, негромко добавил, — Спасибо.

Лэйд так и не узнал, с каким выражением Уилл смотрел ему в спину, пока он шел через пустырь, не обращая внимания на шлепающие по лужам ботинки.

Не хотел знать.

* * *

Парк был крошечный и запущенный, не чета ухоженным скверами Редруфа с их аккуратными аллеями и изящными скамейками на ажурных ножках, скорее, подобие непомерно разросшегося сада, за которым давно не ухаживали. Даже скамейки здесь были старыми, скрипящими и массивными, похожими на навечно бросившие якорь корабли Френсиса Дрейка.

Лэйд сам толком не помнил, как здесь оказался. Ноги, как с ними это часто бывало в те моменты, когда он погружался в мысли, обрели собственную волю, но, вместо того, чтобы направить его кратчайшим путем в лавку, распорядились этой возможностью крайне легкомысленно. Кажется, у них не было четкого плана действий. Они протащили его мимо сверкающих витрин Айронглоу и застывших особняков Редруфа, обвели хитрым маневром вокруг Шипси, не соблазнившись гремящей оттуда вечерней музыкой, и потащили его еще дальше и дальше, пока он наконец не пробудился от размышлений и не восстановил над этими самоуверенными наглецами контроль.

Только тогда, получив возможность оглянуться, он обнаружил, что оказался в дальнем углу Миддлдэка, в крошечном Сомерс-парке. Парк этот волей каких-то неизвестных Лэйду обстоятельств оказался разбит вдалеке от оживленных течений, перемещавших жителей Миддлдэка, и потому почти пустым в любое время суток. Единственными его посетителями, кроме самого Лэйда, были озорные серые птахи, напоминавшие лондонских воробьев, шумно выяснявшие отношения и озабоченно копошащимися в листве.

Их общество не показалось Лэйду навязчивым, напротив. Купив в ближайшей булочной большую еще теплую сдобную булку с изюмом, он устроился на скамье и принялся бросать им крошки — спокойная, расслабляющая работа, прежде казавшееся ему занятием для древних стариков. Спустя минуту птицы уже прыгали в пыли у его ног, возмущенно крича и выхватывая друг у друга самые лакомые крохи. Лэйд с улыбкой смотрел на них свысока, так и не вспомнив, как они называются.

Забавно, подумал он, кроша булку, я прожил на этом острове двадцать пять лет, а так и не удосужился узнать. Не было времени.

И сейчас нету.

Мысли тоже суетились, отталкивая друг друга и гомоня, точно птичья стая, но всякий раз, когда он пытался выхватить одну и хорошенько рассмотреть, остальные начинали немилосердно орать, отчего голова едва не раскалывалась на части.

Уилл. Гравёр из Лондона. Вот та мысль, на которой требовалось сосредоточиться.

Единый в трех ликах и каждый лик не похож на прочие. Наивный юноша, безумный убийца, кающийся грешник. Первый в истории Нового Бангора человек, который, увидев чудовище, не попытался ни сбежать, ни бросить ему вызов. Который отчего-то полагает, что этому чудовищу ведомо что-то о справедливости. Он еще не видел ее, страшную справедливость Левиафана и ее последствия…

А вот члены «Альбиона» видели. Лэйд стиснул пальцы, не замечая, что те перетирают мягкую сдобу в мелкую муку. Завидовать — им? Увольте! У него, по крайней мере, хватило смелости, чтобы выйти на бой. Обреченный, безнадежный, бессмысленный, но все же. Может, потому Он и не обратил до сих пор его в своего верноподданого, что невольно проникся уважением к его упрямству. А они…

Члены клуба «Альбион» начали с того, что попытались понять, что же такое Левиафан. Может, и ему применить ту же методу? Попытаться понять, что такое Уилл — и тогда все прочее сделается ясным…

Лэйд отщипнул от булки большой кусок и стал мять его, бездумно скатывая в шар.

Слишком много гомонящих мыслей, перебивающих друг друга, слишком много шума. Слишком…

Показалось ему или нет, но крошки словно бы потяжелели в ладони. Слипшийся ком теста с изюмом уже не казался таким рыхлым. Уже собравшийся было бросить его птицам, Лэйд разжал пальцы и поднял его к глазам. И почти не удивился, обнаружив вместо него лежащий на ладони серебряный колокольчик с изящной гравировкой на боку «В память о совершеннолетии Генри Пелэм-Клинтон, второго герцога Ньюкасл-андер-Лайн».

Он покатал его на ладони, прежде чем уронить в пыль у своих ног.

— Неплохо, — заметил он, — Но не хватает зрелищности. Вам надо поработать над этой стороной своих трюков.

Полковник Уизерс, сидевший рядом с ним на скамейке, развел руками. Несмотря на жару, они были в глухих перчатках, таких же черных, как костюм гробовщика и высокий цилиндр.

— Едва ли это в моих силах, мистер Лайвстоун.

— Вот как? А я думал, у вас неограниченный круг полномочий.

Первый заместитель секретаря Канцелярии поморщился. Несмотря на то, что сделал он это на человеческий манер, напрягая соответствующие мимические мышцы под бледной кожей, эта гримаса не сделала его более человечным.

— Это не вполне фокусы, это… другое. Спорадические всплески нестабильности в окружающем меня поле. Подобным образом Новый Бангор реагирует на мою персону. Я уже смирился, тем более, что по большей части они носят довольно безобидный характер.

Разрешите?

— Конечно.

Полковник Уизерс аккуратно отщипнул несколько крошек от булки и бросил их воробьям, однако те, вместо того, чтоб наброситься на добычу, прыснули в разные стороны, испуганно гомоня, точно это были не хлебные крошки с изюмом, а свинцовая картечь. Полковник Уизерс не выглядел огорченным, напротив, задумчиво чему-то улыбнулся. Едва ли его улыбка предназначалась птицам, подумалось Лэйду. Скорее, она вообще никому не предназначалась, да и видимой стала случайно, повинуясь какому-то мимолетному оптическому эффекту.

— Могли бы заявиться пораньше, — пробормотал Лэйд, с неудовольствием ощутив в собственном голосе нотки стариковского брюзжания, — Или столь заняты по службе, что некогда и отлучиться?

Полковник кивнул.

— Чрезвычайно занят. Вы даже представить не можете, насколько.

— Опять Зеленозубая Дженни?

— Она как раз причиняет наименьшее количество хлопот. Боюсь, в последнее время во внутренностях такого сложного механизма, как Новый Бангор, разладилось столько шестерен, что не справиться и роте часовщиков. Я лишь… пытаюсь в меру возможностей компенсировать все причиненные неудобства.

— Вероятно, вам стоит попросить прибавку к жалованию.

От взгляда полковника ему мгновенно перехотелось острить. Этот взгляд, пожалуй, мог бы остановить прущий на полных парах демонический поезд. А может, и вовсе превратить его в ворох железной стружки.

— Хотел бы я обладать вашей выдержкой и чувством юмора, мистер Лайвстоун. Возможно, они позволили бы мне сохранить оптимизм. Оптимизм, для которого, признаться, у меня пока нет оснований. Возможно, вы и сами наблюдали нечто странное в последнее время.

Лапа, которая должна была проломить голову Уилла, но которая прошла насквозь.

Да, подумал Лэйд, возможно и наблюдал.

— Я всего лишь гость на этом острове, полковник, — Лэйд издал смешок, но тот показался ему колючим, словно в горло попала целая горсть острых хлебных крошек, — Гость с двадцатипятилетним стажем, но все же.

— Вы гость, — согласился полковник, буднично кивнув, — И едва ли имеете представление даже о малой доле тех процессов, которые происходят внутри. Однако… Знаете, в свое время Новый Бангор заставил меня поверить во много вещей. Но я не готов поверить в то, что Бангорский Тигр сделался невнимателен.

— Ну… Возможно, в последнее время я действительно замечал некоторые странности, — нехотя признал Лэйд, — Отродья Танивхе все чаще выбираются в город и охотятся на улицах. Из Лонг-Джона среди дня пропали все китобои. А еще я не так давно встречался с человеком, который уверял меня, будто видел разгуливающего по Олд-Доновану Почтенного Коронзона собственной персоной… Впрочем, к чему это рассказывать? Наверняка, у вас есть свои инструменты для сбора информации.

— Есть. Один из самых могущественных инструментов, который находится в распоряжении Канцелярии, называется статистикой, — полковник Уизерс произнес это холодное безликое слово с непонятным Лэйду удовольствием, почти нежно, — О, статистика — великое оружие, мистер Лайвстоун, многими недооцененное. Знаете, что она говорит нам?

— Если верить газетам, эта дама возвещает лишь дурные вести… Что?

— За последний месяц количество аварий в Коппертауне увеличилось в четыре раза. Количество убийств на острове утроилось. А потом утроилось еще раз. Демонические поезда, и прежде не бывшие образцом здравомыслия, окончательно вышли из-под контроля, превратив подземные коммуникации в адское царство и вынудив перекрыть метрополитен.

— В Новом Бангоре есть метрополитен? — изумился Лэйд, — Но я двадцать…

— Третьего дня кто-то растерзал двух могильщиков на Иствикском кладбище и, судя по следам, это были шпрингвурмы^[148]. Подумать только! Шпрингвурмы, которых не видели на острове уже пятьдесят лет. На глазах у вахтенных существо, похожее одновременно на человека и на тюленя, утащило под воду и сожрало докера. Тоже скверная примета — если это селки^[149], значит, рядом охотится целая стая ему подобных… Из Редруфа и Миддлдэка вновь рапортуют о пропавших девушках — и провалиться мне на месте, если это промышляет не наш старый знакомый мистер Роттердрах.

— Новый Бангор часто лихорадит, — небрежно заметил Лэйд, — В сентябре прошлого года все птицы острова насвистывали арию Томино из «Волшебной флейты», но никто, кажется, этого даже не заметил. А уж в декабре…

— Меня не удивить странностями, — согласился полковник Уизерс, не дождавшись, пока Лэйд закончит, — Беда лишь в том, что все странности на протяжении последнего месяца носят отчетливо тревожный характер. Как будто… Как будто все мелкие беды острова, все те крохотные трещинки, что росли в его недрах годами, в единый миг набрали силу, грозя расколоть остров на части. Вы не видите той борьбы, что мои клерки вынуждены вести с ними последние недели. Утомительной, изматывающей, подчас совершенно неравной. И чем дольше кипит эта борьба, тем больше мне кажется, что наши позиции неудачны и даже шатки. Мы определенно проигрываем острову. Медленно, оставляя фут за футом за пределами компетенции Канцелярии. Мне неприятно об этом говорить, но, возможно, не за горами тот час, когда мне придется признать — мое ведомство может утратить контроль над происходящим.

Лэйд ощутил, как слюна во рту делается вязкой, точно растаявшая на солнце жевательная резинка. Только вкус у нее был не клубничный и не имбирный, а на редкость противный, отдающий прогорклым жиром.

— Вы ведь шутите сейчас, да, полковник?

Полковник Уизерс улыбнулся холодной улыбкой мертвеца.

— В последний раз, когда я пошутил, три года назад, человек, стоявший передо мной, умер от разрыва аорты. Нет, мистер Лайвстоун, боюсь, я предельно серьезен. Новый Бангор переживает не лучшие времена. Не хотелось бы вас тревожить, но и молчать более нельзя — возможно, остров находится на пороге катаклизма. Быть может, первого в своем роде. И я от всей души надеюсь, что он же не станет и последним.

— Будет вам! — вырвалось у Лэйда, — Вы же читаете Его волю, как открытую книгу!

— Книгу, столь же запутанную, как вечная летопись Ветхого Днями, — хладнокровно парировал полковник Уизерс, вызвав у Лэйда неприятную щекотку между лопаток, — И состоящую зачастую из одних лишь многоточий.

— Так спросите у китобоев! О, мой Бог… Китобои!

— Последние три дня все китобои острова прячутся в каменоломнях под островом. Беспрестанно творят свои загадочные ритуалы и выглядят как сборище перепуганных кардиналов, прочитавших в разделе светской хроники о приближении Страшного Суда. Кажется, они пытаются задобрить Его, но, откровенно говоря, у меня не возникло ощущения, что они сильно преуспели в своем рвении.

Лэйд потряс головой, чтобы разрозненные кусочки мыслей слепились во что-то упорядоченное, но тщетно, с тем же успехом он мог бы попытаться собрать из хлебных крошек, усыпавших его колени, новую булку.

— Хотите сказать, мы в опасности?

Полковник Уизерс не относился к людям, которые усложняют свою мысль многозначительными оборотами, пытаясь смягчить тон или сгладить неприятные впечатления. Иногда Лэйду казалось, что он вовсе не относился к людям.

— Да, — спокойно подтвердил он, — И в серьезной. С каждым днем Канцелярия фиксирует все больше тревожных сигналов. Необъяснимых случаев, жутких происшествий, неприятных совпадений. Это похоже на дрожь, улавливаемую сейсмическими датчиками, верный признак приближающегося землетрясения. Кто знает, каким оно будет, первое в мире землетрясение в Новом Бангоре?..

Лэйд выставил перед собой открытую ладонь.

— Стойте! Если ситуация в самом деле так серьезна, как вы пытаетесь меня уверить, отчего вы сами не занялись этим?

— Отчего вы считаете, что не занялся?

— Всю последнюю неделю вы провели, выгуливая по острову мальчишку, точно праздный гид! Вместо того, чтобы… — Лэйд почувствовал, как язык становится сухим и мягким, как старая губка, которой стирают с доски мел, — Ох, черт… Уилл!

— Да. Уилл. Славный парень Уилл из Лондона, — полковник Уизерс мягко потер затянутые в плотную черную ткань ладони и Лэйду показалось, что между ними щелкнуло несколько белых искр, — Начинающий художник, бездарный поэт, самозабвенный мистик, невольный убийца…

— Вы знали! — воскликнул Лэйд, забывшись, — Знали!

Полковник Уизерс поморщился, точно от этого возгласа у него заныла голова.

— Бога ради, мистер Лайвстоун. Я же не какой-нибудь делопроизводитель второго класса, я первый заместитель секретаря Канцелярии. Разумеется, я знал. Как только проблемы сделались очевидны, а прогнозы отчетливы, я затребовал всю информацию о странных случаях и досадных происшествиях на острове за последние полгода. Поверьте, не требовалось иметь семи пядей по лбу, чтобы понять — все неприятности начались аккурат в тот самый день месяц назад, когда Уилл впервые ступил ногой на землю Нового Бангора.

Лэйд бесцеремонно швырнул птицам остатки булки и те негодующе заверещали, сцепившись между собой за право обладания этим сокровищем. Беспечные птахи, подумалось Лэйду, это все, что их заботит…

— Значит, все эти… — он неопределенно пошевелил в воздухе пальцами, как бы нащупывая подходящее слово, — Процессы — что-то вроде раздражения? Его реакция на присутствие нового гостя?

— А какой еще вывод я полномочен сделать в этой ситуации?

— Это значит… — Лэйду опять захотелось тряхнуть головой, — Левиафан… злится?

— Можно сказать и так, — полковник Уизерс запрокинул голову и несколько секунд молча разглядывал плывущие над Сомерс-парком облака, блеклые, истончившиеся и похожие на только что выстиранные, но не отглаженные платки, — Присутствие нашего друга Уилла, кажется, пришлось ему не по душе. И он реагирует на него, как организм реагирует на инородное тело, пробившее защитные барьеры. Знаете, как это обычно происходит у людей… Повышение температуры, озноб. Потом лихорадка, бред, горячка, судороги…

— Но это нелепо! — Лэйд сам не заметил, как повысил голос, — Уилл оказался в Новом Бангоре потому, что услышал зов. Как и мы все в свое время. Это значит, Он призвал его. Выделил из прочих. Как призвал меня, пьяницу Шеппарда, кровососа Пульче, членов клуба «Альбион» и…

— Если он был, этот зов, — спокойно обронил полковник Уизерс, не отрывая взгляда от облаков, — В том-то все и дело, мистер Лайвстоун. Если он был…

Лэйд ощутил, что безотчетно впился пальцами в скамейку, будто та в один миг утратила всю свою прочность, сделавшись трухлявой и ненадежной. А еще ощутил легкий приступ головокружения.

— Вздор! — вырвалось у него, — Конечно, слышал. Только так он мог попасть на остров. Ведь…

Полковник Уизерс внезапно повернулся к нему всем корпусом. И Лэйд вдруг ощутил, что прилип к сиденью, точно растопленная солнцем восковая фигура, прилип всем телом. Во взгляде полковника не было угрозы, там было что-то другое. Лэйду показалось, что он ощущает негромкий гул, вроде того, что бывает поблизости от гальванических проводов высокого напряжения. Гул, от которого окружающий воздух будто бы делается более плотным и колючим, потрескивающим невидимыми разрядами. И сейчас эти разряды мягко коснулись его кожи, родив тревожный беспокойный зуд по всему телу.

— Скажите, мистер Лайвстоун, вы не заметили в вашем новом знакомом чего-то странного?

Возможно, полковник Уизерс и не умеет читать мысли. Возможно, можно солгать, глядя ему в лицо, и не превратиться после этого в налет золы на скамье. Но Лэйд знал, что не станет искушать судьбу. Всегда можно найти более безболезненный способ уйти из жизни, чем лгать представителю Канцелярии.

— Сегодня в Олд-Доноване он чуть не лишился жизни. Но по какой-то странной случайности выжил.

Полковник Уизерс кивнул, точно это и ожидал услышать.

— Я не удивлен. В жизни мистера Уильяма довольно много случайностей. Проблема лишь в том, что с недавних пор эти случайности стали проблемой для Канцелярии и всего острова. За последний месяц он должен был умереть самое меньшее трижды.

* * *

— Трижды?! Что вы хотите сказать?

— Я всегда говорю именно то, что хочу сказать, — спокойно заметил полковник Уизерс, — Иначе моя работа была бы еще сложнее. Уилл трижды избежал смерти, сам того не подозревая. В первый раз его пырнули ножом какие-то бандиты в Скрэпси. Сам Уилл полагает, что ему просто повезло, лезвие прошло мимо, не задев, но уверяю вас, я отчетливо видел, как оно вошло аккурат ему между ребер.

— Вот дьявол…

— Дьявола там не было, — спокойно возразил полковник Уизерс, не посчитав нужным даже обозначить улыбку или шутливый тон, — Уверяю, я бы это заметил — мы с этим джентльменом знакомы, хоть и не накоротке.

Глупая шутка, совсем не в духе полковника Уизерса. Но Лэйд предпочел проигнорировать ее — сейчас его интересовали вещи посерьезнее.

— А дальше?

— Во второй раз его должна была сожрать какая-то скатоподобная дрянь в Клифе. Весьма голодная и злая, судя по всему. Но он вновь вышел целым и невредимым. Ни одной прорехи на костюме. Удивительное везенье.

— И не говорите, — мрачно обронил Лэйд, — На его месте я бы начал покупать лотерейные билеты.

— Третий раз был прозаичнее — в Редруфе его чуть не снес идущий полным ходом локомобиль, водитель которого вздумал побаловаться рыбьей чешуей. Удар на скорости в сорок пять миль должен был оставить от нашего приятеля пятно на мостовой, однако даже не испачкал пиджака, проехал насквозь, как сквозь облачко. Так что если вы думаете, будто можете меня всерьез удивить тем, что произошло в Олд-Доноване, вынужден вас огорчить. Я не удивлен.

Трижды, подумал Лэйд, зачем-то оттопырив три пальца и пристально глядя на них. Нет, четырежды. И это только доподлинно известные случаи. Уму непостижимо. Он раз за разом выносил помилование безвестному ученику гравёра вместо того, чтобы смять и раздавить, как заблудившегося ночного мотылька.

Это могло означать лишь одно.

— Остров оберегает его… — пробормотал Лэйд вполголоса, — Вот оно что. Укрывает его от гибели. Я слышал о таких случаях.

Полковник Уизерс медленно покачал головой. Несмотря на то, что он был легче Лэйда самое малое фунтов на восемьдесят^[150] и ниже на голову, движение это казалось внушительным и грозным, точно это сам многотонный гранитный Горацио Нельсон величество покачал головой с вершины своей колонны^[151].

— Я знаю, о чем вы говорите. О людях, которые невольно обрели покровительство Нового Бангора, хоть сами о нем не просили. Как правило, об этом любят болтать никчемные шарлатаны и самозваные демонологи, воображающие себя опытными оккультистами. И, как правило, они ни черта не смыслят в этих делах, а их истории представляют собой полнейший вздор, рассчитанный на экзальтированных особ и доморощенных мистиков. Я тоже слышал подобные. О пулях, которые внезапно отскакивают от груди и о прочем в том же духе.

— Но ведь…

— Фавориты. Протеже. Любимчики Левиафана. Никто точно не знает, отчего они пользуются его расположением. Может, в его глазах они что-то сродни дорогим коллекционным игрушкам. А может, это что-то сентиментальное, хотя я в этом сомневаюсь — чудовища вроде Него редко бывают сентиментальны…

— Но…

Лэйд обнаружил, что не может перебить полковника Уизерса, хоть тот и не пытался повысить голоса. Это было то же самое, что пытаться перебить рокот прибоя или гул ветра в прибрежных скалах.

— На самом деле это действует не так. Можно тысячу раз обвинять Левиафана в шулерстве, однако надо признать — своих собственных правил он никогда не нарушает. Лезвие не превратится в гусиное перо, а пуля — в спелую сливу. Все происходит… иначе. Безукоризненно смазанный револьвер вдруг даст шесть осечек подряд. Занесенный для удара нож вдруг выпадет из онемевшей руки, подсыпанный недоброжелателями яд окажется слабым или просроченным, а если такому человеку доведется быть сброшенным с крыши, он обнаружит, что упал аккурат на выброшенный кем-то матрас.

— Он — мастер тонкой работы, — неохотно заметил Лэйд, — Его непросто поймать на фокусе.

— Вот именно. Он никогда не стал бы действовать так… — полковник Уизерс быстро нашел нужное слово, — грубо. Наш с вами Уилл, мистер Лайвстоун, не просто потрясающий везунчик, а его чудесные спасения — не результат поразительного везения, что можно было списать на руку Левиафана. Напротив, они откровенно нарушают законы здешнего бытия. Его собственные законы. А это может говорить лишь об одном.

Полковник Уизерс выжидающе замолчал, предоставив Лэйду возможность закончить.

— Значит, он не фаворит Нового Бангора.

— Нет. Даже напротив. Судя по тому, какому количеству опасностей он подвергается на каждому шагу, я бы сказал, что Новый Бангор желает его убить. Но по какой-то причине не может.

Лэйд невольно сам взглянул вверх. Не для того, чтоб полюбоваться на облака — чтобы убедиться, что между ними не сверкнет молния, мгновенно превратив полковника Уизерса в щепоть золы.

Не сверкнула.

— Уж не хотите ли вы сказать, что у Уилла есть более могущественный покровитель, чем Он сам? Осторожнее, полковник, я не знаю, какое взыскание полагается в вашем ведомстве за святотатство.

Полковник Уизерс легко кивнул, показывая, что шутка была оценена по достоинству.

— Обнаружив эти интересные свойства мистера Уильяма, я осмелился предложить ему собственную компанию с целью дальнейшего изучения Эдемского Сада. И уже вскоре сделал любопытное наблюдение, которое, признаться, сильно меня смутило.

Полковник замолчал и молчал достаточно долго, чтобы Лэйд ощутил глухое раздражение, царапающее нетерпеливой собачьей лапой изнутри.

— Да чтоб вас и ваши канцелярские штучки! Выкладывайте!

От его окрика птичья стая, испуганно загомонив, поднялась в воздух, и Лэйд ничуть не удивился тому, что половина из них превратилась в крохотных крылатых лошадок в миниатюрных изящных попонах.

— Оказалось, для мистера Уильяма, гравёра из Лондона, нематериальны не только угрожающие ему опасности. Нематериальны и мы все.

Лэйд непонимающе уставился на него.

— В каком смысле?

— Во всех, — полковник Уизерс медленно поднял руку в перчатке на уровень глаз и медленно пошевелил пальцами, — Эта рука прошла сквозь плечо мистера Уильяма так легко, будто он был соткан из тумана. Я не могу его коснуться, с какими бы умыслами я это ни делал. Не то он призрак для меня, не то я — для него. Тоже самое относится к моим подчиненным. Никто из нас не в силах пошевелить даже волоска на его голове.

Лэйд хрипло рассмеялся.

— Тень отца Гамлета! Банко^[152]!

— Вы мне не верите? — вежливо осведомился полковник Уизерс, не выказывая, впрочем, обиды, — Однако, неудивительно.

— Он материален! — провозгласил Лэйд, — Можете взглянуть и на мою руку. Час назад она чуть было его не задушила!

Он даже вспомнил ощущения от острой кадыкастой шеи Уилла под пальцами. На редкость реалистичные ощущения. Шея, которую он сжимал, не была шеей призрака.

Во взгляде полковника он внезапно обнаружил то, чего никак не ожидал. Что-то похожее на сочувствие.

— Вы еще не поняли? С другой стороны, согласен, случай-то непростой. Что уж там, первый на моей памяти.

Лэйд вновь ощутил раздражение. Снова какая-то игра. Точно он неповоротливый и глупый жук, которого полковник Уизерс, улыбаясь, уколами соломинки заставляет двигаться в нужном направлении, проходя примитивный, из бутылочных осколков, лабиринт.

— Что это значит? — требовательно спросил он, — К чему вы, черт возьми, ведете, а?

Полковник Уизерс посмотрел ему прямо в глаза.

— Зов, — он произнес это слово так тихо, что секундой позже Лэйд уже сам сомневался, слышал ли его, — Зов острова.

— Мы все слышали зов, что с того? Его история мало отличается от прочих! Участвовал в каком-то глупом лондонском бунте, кого-то убил, в страхе забился на первый попавшийся корабль, упал в воду… Черт, да я не сходя с этого места могу привести полдюжины куда более невероятных историй! Я не понимаю, какое…

В темных глазах полковника Уизерса что-то мелькнуло. Это было похоже на вспышку зажигалки в глухой ночи. Только жара от нее не было, пламя распространяло вокруг себе мертвецкий холод.

— Понимаете, — спокойно произнес полковник, глядя ему в глаза, — Поняли еще пару минут назад, но слишком удивлены, чтобы произнести. Вам просто надо какое-то время.

Ложь. Лэйд ничего не понимал. Напротив, чем больше он пытался разобраться в этой странной, лишенной правил и инструкций, головоломке, тем сильнее ощущал, что взялся за нее не с того конца. Но едва открыв рот, чтоб сказать это, он вдруг с ужасом ощутил, что полковник Уизерс прав. Что в темном чулане его подсознания эта загадочная конструкция начала строиться уже давно. Смутная, непонятная, пугающая, она, тем не менее, обрела узнаваемые очертания. Достаточно было лишь сформулировать ее словами.

— Уилл не слышал зова, — медленно и раздельно произнес Лэйд, вслушиваясь в звучание собственных слов, — Вы ведь это хотите сказать?

— Да, — резко сказал полковник Уизерс, — Он — незваный гость. Самозванец. Человек без пригласительного билета, проскользнувший мимо прикорнувшего сторожа. Случайность. Та самая случайность, которая не могла случиться, но иногда, раз в вечность, все-таки случается.

— Но как…

— Как это произошло? Не имею ни малейшего представления. Видимо, наш приятель Уилл — та крупинка материального мира, которая закружилась в вихре непредсказуемых обстоятельств и каким-то образом залетела Ему в пасть как раз когда тот собирался зевнуть, вынырнув на поверхность материального, а тот, должно быть, был слишком рассеян, чтобы вовремя заметить это или понять, что произошло. И ненароком проглотил.

Интересная получилась штука, верно?

— Необычайно, — чужим голосом пробормотал Лэйд, — Надо будет не забыть рассказать ее в Хейвудском Тресте. Все просто надорвут животы, особенно Маккензи.

Полковник Уизерс беззвучно поднялся со скамьи, разминая колени, словно у него затекли ноги. Нелепая имитация человеческих привычек, в которой Лэйд не видел никакого смысла, но от которой полковник в силу каких-то причин не считал нужным отказываться.

— Вам, человеку, прожившему тут половину жизни, известна нехитрая иерархия Нового Бангора, — полковник Уизерс легко наклонился, поднял серебряный колокольчик, лежавший у ног Лэйда, тщательно отряхнул его от пыли и зачем-то спрятал в карман, — Ты или гость острова или его подданный.

— А получение гражданства, как правило, лишь вопрос времени, — зло бросил Лэйд, — Или, точнее, вынесение приговора.

— Я давно уже стал подданным острова. Вы, как это ни удивительно, все еще гость, хоть и провели здесь так много времени. А Уилл… Он персона другого рода. Бродяга. Сквоттер. Самозваный визитер. И остров ничего не может с ним сделать, собственными руками или моими — он часть того мира, над которым Он не имеет власти. И очень досаждающая ему часть. Зудящая песчинка в нижнем белье. Инородное тело, от которого Ему чертовски хочется избавиться. Оттого Его и лихорадит последний месяц, эта песчинка причиняет ему боль. А что делает организм, когда не в силах уничтожить инородное тело? Повышает температуру. Вот откуда все те беды, что сотрясают Новый Бангор последний месяц. Из-за него — из-за Уилла.

— Дайте догадаюсь, лучше не станет?

— Статистика, — напомнил ему полковник Уизерс, — Лучше не станет, мистер Лайвстоун. Напротив, вскоре станет гораздо, гораздо хуже. То, что мы сейчас ощущаем, лишь озноб. Но, если верить прогнозам нашего ведомства, вслед за ним начнется настоящая лихорадка — и тогда храни нас всех Господь.

Лэйд представил это на миг — крохотные микроорганизмы, заточенные внутри агонизирующего, сотрясаемого конвульсиями и жаром, тела. Невольные заложники его огромного организма.

Что случается с мельчайшими паразитами, обитающими внутри китовой туши, когда ту, бездыханную, выбрасывает на скалы? Они умирают вслед за хозяином. Если еще прежде его работающая вразнос иммунная система не уничтожит их в приступе самоубийственной ярости, сжигая все подчистую.

Он ощутил покалывание в отсиженных ногах, и покалывание это быстро поднималось вверх, захватывая все тело вплоть до зудящего беспокойным комком нервов сердца.

— Уилл должен покинуть остров, — негромко сказал полковник Уизерс, останавливаясь напротив Лэйда, — Вот почему я использовал всю свою власть, чтобы обеспечить ему билет на «Мемфиду». Она — наша зыбкая связь с внешним миром, своего рода паром Харона. Но даже моих полномочий недостаточно, чтобы вечно держать ее на приколе. Вот почему он должен оказаться на ней завтра вечером. Когда незваный гость уберется, хозяин дома выпьет чашечку жасминового чаю и восстановит душевное спокойствие. И все вернется на свои места. Если же нет…

— Так вышвырните его! — вспыхнул Лэйд, — Вы Канцелярия или клуб любителей игры в кегли? Отведите под руки на корабль, швырните в трюм, как мешок с картошкой и…

Он осекся, не договорив.

— Уже поняли, да? — в голосе полковника Уизерса прозвучало что-то, напоминавшее типично человеческую злорадность, но, впрочем, быстро пропало, — Я могу поставить под ружье всех клерков Канцелярии. Всю полицию Нового Бангора. Целый полк чертовой морской пехоты Его Величества, если потребуется. Но это так же бесполезно, как призывать против него армию цветочных клопов или дух Рождества. Никто из нас не сможет причинить ему вред или принудить к чему бы то ни было силой. Ваш приятель Уилл экстерриториален. Во всех смыслах этого слова. Ни один подданный Нового Бангора не годится для этого.

Лэйд стиснул ладони, так крепко, будто намеревался расколоть сжатый между ними орех.

— Так убедите его! Объясните, какой опасности он подвергает своим присутствием остров и всех нас!

— А вы уверены, что это возымеет действие?

— Что значит…

— Уилл душевно нестабилен, вы сами знаете это. Он страдает галлюцинациями и болезненными видениями, а окружающий мир видит в непривычном нам цвете. Для него Новый Бангор — это Эдемский Сад, сотворенный Господом прото-мир, который он жаждет исследовать, ну а мы все — жалкие зашоренные трусы, которые видят угрозу в каждой тени и опасность в любой человеческой страсти. Косные ретрограды, упрямые деспоты и бездушные консерваторы, стремящиеся насадить свои лицемерные ханжеские порядки даже в первозданном краю человеческих страстей. Вы уверены в том, что он нас послушает?

«Уверен, — хотел сказать Лэйд, — Этот Уилл — вздорный, самоуверенный, безмерно увлеченный собственными фантазиями мальчишка, который ни в грош не ставит чужое мнение и убежден в том, что мир — что-то сродни книжки с картинками, которые только он может расшифровать. Но он не убийца. Не настоящий убийца. Он не станет обрекать на муки и гибель тысячи душ только лишь из-за своего неудовлетворенного любопытства и страха перед возвращением».

— Не уверен, — тихо сказал он, пряча взгляд от полковника Уизерса.

Тот кивнул.

— Вот и я тоже. Я уверен лишь в одном. Если Уилл не сядет на корабль завтра вечером, нам с вами предстоит узнать о Новом Бангоре гораздо больше, чем мы когда-либо желали. Вам никогда не было любопытно, на что похож Апокалипсис в Эдемском саду, мистер Лайвстоун? Должно быть, захватывающее зрелище…

— Прекратите! — в сердцах бросил Лэйд, — И без вас тошно! Что ж, по крайней мере теперь я понимаю, отчего Канцелярия вспомнила про меня.

— У вас гораздо больше общего с Уиллом, чем у нас, жителей Нового Бангора. Вы с ним в некоторой степени… родственники, не так ли? Значит, вам будет проще его убедить. Заставить его понять ту затруднительную ситуацию, в которой мы находимся.

Лэйд не без труда разжал ладони. Пальцы ныли от напряжения, словно последние несколько минут он пытался гнуть ими гвозди.

— Чертовы лицемерные крысы… — пробормотал он, чувствуя, до чего они слабы, эти старые пальцы, которые он когда-то воображал тигриными когтями, — Если Новому Бангору суждено сгинуть вместе со всем сущим, я надеюсь, это случится до того, как я стану его подданным. Мне тошно даже оттого, что перед смертью я могу сделаться вашим подобием.

— Мистер Лайвстоун?

— Вы обратились ко мне не потому, что у меня есть что-то общее с Уиллом. Не потому, что надеялись, будто я смогу его переубедить. А потому, что только я смогу спустить курок. Если он вдруг не захочет… понять нашу затруднительную ситуацию.

Полковник Уизерс не спешил отвечать. Стоя в футе от скамейки, он задумчиво созерцал облака. Как если бы они были не бесформенными клочками конденсированной влаги, а зашифрованной летописью бытия вроде той, что вел в своем рассыпающемся от ржавчины храме Ветхий Днями.

Чертовы крысы. Дрянное отродье Нового Бангора. Лэйду показалось, что онемение пальцев распространяется на все тело. Будто его захлестывает изнутри трюмной водой, тяжелой, липкой, зловонной, покрытой гниющими лохмотьями бурых водорослей. Должно быть, нечто подобное ощущают тонущие корабли, медленно уходящие на недосягаемую для света ледяную глубину.

Вот он, план, состряпанный Канцелярией и смердящий едким крысиным духом.

Как это по крысиному — стравить двух узников Нового Бангора между собой. Старого и не в меру упорного, которого не удалось ни подчинить, ни сломить за многие годы, и молодого, не в меру самонадеянного. Пусть вопьются в глотки друг друга. Пусть развлекут древнее чудовище…

— Полковник!

Полковник Уизерс склонил голову, так, что его лицо стало невозможным разглядеть за полями черной траурной шляпы. Лэйд видел лишь острый кончик бледного подбородка.

— Мне очень жаль, мистер Лайвстоун. В самом деле. Но, возможно, мы оказались в ситуации, когда иного выбора нет. Вам придется заставить Уилла покинуть остров. Или…

— Убить его.

— Верно. Потому что вы единственный, кто может сделать это.

— Потому что я — Бангорский Тигр, — шепотом произнес Лэйд.

— Да.

Полковник Уизерс молча повернулся и двинулся к выходу из парка. Даже когда он шагал по дорожке из гравия, из-под его ботинок не раздавалось скрипа. Однако сделав несколько шагов, он внезапно остановился.

— Мне показалось, вы хотите задать еще один вопрос, мистер Лайвстоун. Полагаю, вы можете это сделать.

Слишком много вопросов, подумал Лэйд. Я двадцать пять лет учился лавировать между ними. Между опасными и жуткими вопросами. Между бессмысленными и безумными. Вопросы жизни и вопросы смерти. Кажется, я так долго имел дело с вопросами, что сам теперь состою из вопросов…

— Почему вы назвали меня Тигром?

— Что?

Лэйду никогда прежде не приходилось видеть выражение удивления на лице полковника Уизерса. Он даже не был уверен в том, что оно способно его выражать, однако сейчас отчетливо видел. Удивление на холодном мраморном лике фамильного склепа. Возможно, подумал Лэйд, именно этого вопроса он и не ждал.

— Я знаю, что это вы нарекли меня Бангорским Тигром. Давно, еще в те времена, когда я не был Лэйдом Лайвстоуном по прозвищу Чабб. Вы впервые произнесли это слово, крестили меня этим именем. И я впервые хочу спросить — почему? Почему мне суждено было сделаться Тигром?

Полковник Уизерс внимательно посмотрел на него.

— Почему вы спросили об этом именно сейчас?

— Чего бы и нет? Если дело настолько плохо, возможно, у меня больше не представится такой возможности.

Лэйду показалось, что полковник Уизерс сейчас вежливо кивнет ему, развернется и двинется прочь, чтоб через секунду, ступив в тень деревьев, мгновенно слиться с ней, растворившись без следа. Как растворяются ночные кошмары или навязчивые мысли.

Но полковник Уизерс остался на месте.

— Когда-то, много лет назад, я познакомился с одним человеком. Он был гостем Нового Бангора — вроде вас. Вроде других. Очередной бедолага, услышавший зов и слишком поздно понявший, куда угодил. Знаете, каждый по-своему переживает этот момент. Кто-то озлобляется, кто-то паникует, кто-то до последнего глушит голос разума, пытаясь уверить себя в нереальности происходящего. Этот… человек, в сущности, был славным малым. Возможно, с чрезмерно живой фантазией, которая причиняла ему много неудобств, немного несдержанный, от природы стеснительный, самую малость тщеславный… Такая, знаете, извечная английская порода самоуверенных романтично настроенных юношей, которые вечно оказываются там, где им не место. Они умирают от жажды в аравийских пустынях, пускают пузыри в Атлантике, обхватив сломанную мачту, умирают от яда гремучей змеи в прериях и мучаются желтой лихорадкой в Азии. Иногда жизненные испытания закаляют их — так Британия обретает хладнокровных адмиралов, отважных первопроходцев, непревзойденных флибустьеров и отчаянных авантюристов. Но тот человек к своему несчастью угодил именно в Новый Бангор. И Новый Бангор сломал его.

— Он ломает всех, оказавшихся в его лапах, в этом суть его древней игры. Просто каждый человек ломается на свой манер.

Полковник Уизерс встретил его слова странной полуулыбкой.

— Как знать… Для этого юноши Новый Бангор в самом деле приготовил не самый теплый прием. Он сыграл с ним шутку — из числа тех, которые приберегает для некоторых особенных своих гостей — и шутка эта была столь дурного тона, что едва не лишила его рассудка.

— Мне знакомо Его чувство юмора.

— Я думаю, он смог бы выдержать этот удар. Если бы нашел в себе силы бороться. Но вы же знаете, до чего легко найти общий язык со своей совестью, когда в левое ухо тебе нашептывает страх… Мне кажется, этого юношу сломал не Он, его сломал собственный страх. Нашептал, что жизнь и свободу не обязательно возвращать ценой мучений и боли, вполне допустимо сделать это за чужой счет. Тем более, что люди, живущие в Новом Бангоре, никакие и не люди, а лишь подобия, слепленные Им из глины, подобия, в которые вдохнули иллюзию жизни. А раз так…

Полковник Уизерс сделал длинную тягучую паузу. Возможно, он ожидал, что Лэйд произнесет что-то, чтобы ее заполнить, но Лэйд не знал нужных слов.

— В скором времени этот человек стал бичом Нового Бангора, мистер Лайвстоун. Его ночным кошмаром. Он настигал своих жертв и потрошил их снечеловеческой жестокостью, а красочными инсталляциями из их органов и плоти украшал переулки. В скором времени он уже забыл свое истинное имя, то, которым обладал до того, как оказаться в Новом Бангоре, он принял новое, которым его нарекла молва. Бангорская Гиена.

Лэйд нахмурился.

— Мне незнакомо это прозвище. Когда это было?

— Давно, — спокойно обронил полковник Уизерс, — Очень давно. От тех времен не сохранилось даже газет.

— И чем закончилась история этого… юноши?

Полковник Уизерс пожал плечами.

— Тем, чем и должна была закончиться. Мы встретились с Бангорской Гиеной один на один. Красивая была картина. Два чудовища на высоте в высоте в несколько сотен футов над городом. Небо полыхает молниями, ветер хлещет в лицо… Он был чудовищем, которое бросило вызов городу, а я, в силу обстоятельств, тем, что вынуждено его защищать.

— И вы победили.

— И я победил, — согласился полковник Уизерс, но почему-то без всякой торжественности в голосе, напротив, Лэйду даже показалось, что в нем треснула колючая насмешка, — На службе Канцелярии мне приходилось одерживать немало побед, но эта… Эта не принесла мне никакого удовлетворения. Спустя время я понял, почему. Этот несчастный, сделавшийся Бангорской Гиеной, совершал свои преступления не из трезвого расчета или свойственной многим преступникам душевной порочности. Это была его война с островом. Он в самом деле считал, что выбранный путь поможет ему одержать верх над Ним. А других у него и не было. Бангорская Гиена не хотела убивать, она просто хотела вернуться домой.

— А я? — напомнил Лэйд, — Причем здесь я?

— Вы с ней были похожи, — от пристального взгляда полковника Уизерса, устремленного в упор, Лэйд ощутил, как тонкой ледяной корочкой схватывается сердце, — Оба дикари, хищные звери, которые не пожелали оставаться в клетке. Яростно грызущие прутья и слепо бросающиеся на все, что оказалось между ними. Из таких никогда не вырастают домашние питомцы.

— Значит… — Лэйд облизал губы, — Вы считаете нас с Бангорской Гиеной в некотором роде родственниками?

— Да, — полковник Уизерс внезапно улыбнулся, — В некотором роде. Хищниками, запертыми в клетке, которые отказываются свыкаться со своим положением и рвутся на волю во что бы то ни стало. Наперекор судьбе, течениям и обстоятельствам. Но он был Гиеной, а вы — Тигром. Мир не видел более непохожих друг на друга хищников. Гиена была труслива и зла, она терзала чужую плоть и в то же время дрожала от ужаса за собственную шкуру. Вы же встречали опасность лицом, точно бенгальский тигр, благородный охотник и следопыт. Не унижались, не прятались, не придумывали оправданий, а просто бросались в новую схватку, едва уцелев в предыдущей. Возможно… Возможно, вы заставили меня испытать то чувство, которое я почти позабыл, охотясь за Гиеной и погрязая в канцелярских делах. Восхищение, мистер Лайвстоун. Вот почему тогда, много лет назад, я произнес слово, которое и поныне звучит в невидимом эфире, отдаваясь в закоулках Нового Бангора самым причудливым образом. Я нарек вас Бангорским Тигром. Возможно, мне просто хотелось напомнить самому себе, что не все хищники мазаны одним миром. Среди них есть те, что заслуживают уважения.

Лэйд покачал головой.

— Если вы ищете благородство, вам стоит подыскать себе другого зверя, полковник. Все эти годы я занимался тем же, что и Гиена. Спасал свою шкуру. И опасность я искал вовсе не потому, что намеревался кому-то помочь, просто постоянная опасность возбуждает, не дает расслабиться. Тех, кто расслабляется или поддается фатализму, Он переваривает. А я чертовски не хотел быть переваренным. Вот и вся цена моему благородству.

Полковник Уизерс еще некоторое время стоял, молча глядя на него. Взгляд у него был рассеянный, задумчивый, плывущий.

— Когда-нибудь мы с вами еще встретимся, мистер Лайвстоун. И когда это произойдет, я надеюсь, что именно мне будет поручена честь передать вам билет.

Лэйд подавил желание сглотнуть.

— Это случится? Я имею в виду, вы в самом деле сможете… Для меня… Я…

Полковник Уизерс усмехнулся ему.

— Не знаю, Чабб. Да и откуда мне знать? В конце концов, я всего лишь канцелярская крыса, верно?

Он двинулся прочь, беззвучно ступая, молчаливый и прямой, уменьшающаяся на глазах короткая угольная черта. Лэйд подумал, что если смотреть на фигуру первого заместителя секретаря Канцелярии не отрываясь, можно поймать момент, когда она растворится в воздухе. Но он не смог заставить себя смотреть.

Вместо этого он зачем-то стал смотреть в землю у своих ног, как будто там, на песке, мог быть начертан ответ. Но ответа не было, лишь остатки хлебных крошек и птичьи следы.

Часть третья

Глава 8

— Что вы говорите? — Лэйд приложил ладонь к уху, — Не слышу!

Это было ложью, он прекрасно услышал обращенный к нему вопрос, однако намеревался выиграть несколько лишних секунд на размышления — старый трюк, исполнению которого немало способствовал шум, окружающий их, точно вьюга. Если, конечно, можно было представить настоящую зимнюю вьюгу на тропических широтах Нового Бангора.

Этот шум, заставлявший собеседников ежеминутно переспрашивать друг друга, не был каким-то особенным шумом, прибереженным Коппертауном для торжественной встречи, всего лишь пульсом его огромного механического сердца, пульсом, повинуясь которому он круглосуточно прокачивал через себя нефть и керосин, руду и шерсть, краску и уголь — все те тысячи тысяч бушелей, галлонов, регистровых тонн^[153], пайпов^[154], хандервейтов^[155], феркинов^[156], баррелей и анкеров^[157], который позволяли функционировать существу под именем Новый Бангор.

Лэйд не любил Коппертауна, хоть и осторожно признавал его могущество. После извилистых и сонных улочек Миддлдэка, виляющих подобно лесным тропам и иногда сходящимся так узко, что два Лэйда Лайвстоуна могли бы и не разминуться друг с другом,

здешние казались чересчур широкими и неестественно прямыми — словно их соорудили какие-то бездушные существа, взирающие на людей равнодушно и пренебрежительно, озабоченные лишь тем, как с помощью этих огромных трубопроводов побыстрее перекачать людскую массу из одного места в другое.

Наверно, поэтому я не люблю здесь бывать, отстраненно подумал Лэйд. Не из-за оглушающего шума, от которого к вечеру у меня наверняка сделается мигрень, даже не из-за этой вездесущей ядовитой взвеси, которая окутывает Коппертаун едким ржавым туманом — из-за того, что все здесь, будь это улицы, дома или фабрики, создано не человеком для человека с пониманием человеческих же желаний и потребностей, а бездушным существом по имени Логистика — для такого же бездушного человекообразного ресурса, который можно гонять по трубам, складировать штабелями и списывать при необходимости в связи с израсходованием или утратой, как списывают сухие статистические единицы в книгах учета.

Даже дома здесь были… бездушные. Сложенные с грубой основательностью крепостей и усиливающие это неприятное сходство узенькими окнами, они тянулись вверх на умопомрачительную высоту и могли вмещать, должно быть, по сотне душ каждое, но глядя на них, Лэйд думал лишь о том, до чего тяжело, должно быть, в них обитать. Здесь не в ходу были яркие краски и щегольская отделка, словом, все то, что составляло гордость и отраду домовладельца в Миддлдэке, дома здесь были однообразными в своих серых цементных шкурах и грязно-розовых мундирах из дешевого кирпича, похожими на шеренги угрюмых, рано постаревших солдат.

Должно быть, Коппертаун не всегда выглядел таким. Лэйду приходилось слышать рассказы стариков о сверкающих куполах его мануфактур, горевших так ярко, что делалось невозможно смотреть невооруженным взглядом и освещавшим всю округу, куполах, в свое время давших название всей округе ^[158]. Но если когда-то они и существовали, эти горящие на солнце купола, их давно вытеснили единообразные фабричные громады и заводские цеха. От прежних времен остались разве что старые заводские трубы — невообразимо древние, потемневшие, равнодушно коптящие здешнее ржавое небо из распахнутых орудийных зевов.

Может, со временем я бы привык даже к этому, подумал Лэйд, пользуясь тем, что оглушенный дыханием Коппертауна Уилл на время сделался молчаливым и забыл про расспросы. К домам из холодного кирпича и чахлой серой растительности, к неуклюжим грузовым локомобилям, толпящимся на улицах и одергивающих наглых собратьев пронзительными гудками клаксонов, к дрянной воде и постоянному запаху копоти в воздухе. Но вот к чему бы никогда не привык, так это к людям.

Люди здесь жили не такие, как везде, какой-то особенной коппертаунской породы, быть может, выпущенные на особых же фабриках и по-особенному устроенные. Любые другие, наверно, давно сошли бы с ума, не в силах вынести постоянного грохота фабричных гигантов и дышать растворенной в воздухе золой. Черты этой породы Лэйд узнавал автоматически — за долгие годы своего существования Коппертаун точно огромный сталеплавильный котел сплавил в себе воедино черты своих обитателей, отчего они и верно казались представителями какого-то отдельного народа, который жил на острове испокон веков, равно далекого и от бронзовокожих полинезийцев и от бледных уроженцев метрополии.

Невысокого роста, сутулые, многие смуглокожие, тонкокостные, они не выглядели такими же несгибаемыми силачами, как шествующие вразвалку по Клифу великаны-моряки, чьи руки, походившие на узловатые, изъеденные солью и ветрами, канаты, могли влёгкую завязать узлом трехдюймовый гвоздь. Однако в них тоже угадывалась сила — молчаливая грузная сила каленых деталей, только что вытащенных из горнила и способных выдержать на своих тонких костях нагрузку, тысячекратно превышающую заложенный конструкцией запас прочности. Что же до смуглокожести, Лэйд был уверен, что дело здесь не в доле полинезийской крови, а в проклятой саже, которую, казалось, здесь извергало каждое отверстие и каждая труба.

Кто-то — кажется, Скар Торвардсон — как-то рассказывал, что знал одного парня, потомственного рабочего на креозотной фабрике, который с детства мечтал обмануть судьбу, сбежав из Коппертауна. Молодой и упорный, он согласен был работать в две смены, лишь бы выбраться из этого кипящего котла, в котором варились поколения его предков, таких же бесправных и озлобленных на весь мир фабричных рабочих. Он не был изнежен, он не избегал работы, напротив, часто взваливал на себя дополнительные нормы, если это могло принести ему хотя бы пенни. Он знал, что там, за пределами этого клокочущего котла, наполненного парами аммиака, ртути и висмута, тоже есть жизнь, и отчаянно желал этой жизни, которую видел лишь на дешевых открытках и про которую читал в замусоленных оборванных книгах, что иногда поставлялись в Коппертаун для растопки котельных.

Он хотел раз в жизни набрать в грудь воздух без угольной взвеси, от которой перхают легкие и кровоточат дёсна. Откусить кусок хлеба, испеченный из муки, а не из целлюлозной смеси, щедро сдобренной все тем же углем. Лечь спать на кровати, которая не содрогается и не дребезжит так, точно стоит на платформе грузового поезда — и пусть даже это будет совсем узкая и дрянная и дешевая кровать в закутке дешевой меблированной комнаты…

Это была глупая, нелепая мечта, которую он редко кому раскрывал. Тут, в Коппертауне, царстве всесильного Медноликого, она не приносила ничего кроме насмешек. В этом царстве многое было устроено по-особенному, не так, как это привычно жителям Редруфа или Миддлдэка. Здесь не было всевластных правителей — герцогов и графьёв заменяли владельцы фабрик и управляющие цехов. Здесь не знали зажиточных горожан из среднего класса — вместо них были инженеры и мастера. Здесь не было цветов кожи, угольная пыль так же легко въедалась в смуглые покровы, как и в любые другие, а вопросы национальности сводились к цеховой принадлежности. Даже праздники и памятные даты здесь были особенными, не сообразующимися ни с какими прочими, известными на острове. Так, коренные жители Коппертауна не видели ничего зазорного в том, чтоб раз в год опрокинуть вприкуску с джином наперсток машинного масла, отмечая День Прелестницы Дженни и Ее Муфты^[159], и охотно делились с сопливыми подмастерьями воспоминаниями о той славной поре, когда «ребята Шнейдерсона задали славную трепку жестянщикам при Втором Цеху из-за бракованной гидропередачи».

Этот парень, про которого рассказывал Скар, был из династии рабочих креозотного завода, династии безмерно длинной, однако все ее узловатые колючие корни испокон веков прорастали здесь, в сухой, сдобренной маслом и нефтью, земле Коппертауна, один лишь он был выскочкой, вознамерившимся высунуться наружу. Однако он был упорен в достижении своей цели, как упорен совершающий бесконечную изматывающую работу подшипник.

Он работал в две смены, иногда в три. Не обращая внимания на скрежещущие от напряжения позвонки, вновь и вновь впрягался в лямку, ворочая неподъемные тяжести на своем изношенном работой хребте, прихватывая по выходным и не гнушаясь приработками. Мал-помалу, поняв, что прежде угробит здоровье, чем выкарабкается из бездонной ямы, он взялся за науку. Эта задача оказалась еще сложнее. Едва шевелясь после изматывающих смен, он, примостившись в закутке, вместо того, чтоб покуривать грязную, отдающую тиной, рыбью чешую или разглядывать порнографические картинки, по захватанным обрывкам чьих-то конспектов и записей, по огрызкам справочных пособий штудировал гидравлику и теорию механизмов. Над ним посмеивались другие рабочие, его, мня выскочкой и честолюбцем, шпыняли цеховые мастера. Раздатчики не раз лишали его суточной порции кипятка и той дрянной баланды, что именовалась здесь кашей, только лишь потому, что завидовали его упорству. «Хочет выслужиться и в чистеньком мундирчике по-павлиньи ходить, — презрительно шептались у него за спиной, — Ну-ну. Скрипеть перышком по бумаге всякий мастак, ты вот косточками, любезный, поскрипи, в вал запрягшись…»

Никто не собирался его жалеть — рабочий фабрики может претендовать на миску баланды и глоток джина, но не на жалость. Даже когда он, скуля от боли в кровоточащих мозолях, валился на свою грязную подстилку, товарищи по несчастью, такие же чумазые работяги, лишь посмеивались над ним. «Заместо быка пахать, значит, решил? Ну паши-паши… Только помни, Проклятье Медноликого — оно, брат, такое. Оно не отпустит, даже ежли в Редруф переберешься. Оно тебе живо напомнит…»

Проклятьем Медноликого пугали всех чрезмерно усердных работников и штрейкбрехеров, но, кажется, никто из рабочих не сознавал в полной мере его сути. По крайней мере, никаких деталей на счет этого Проклятья на фабрике известно не было. Просто так повелось — в краю Коппертауна было много странных полузабытых традиций, некоторые из которых были порождены суевериями, а некоторые — устаревшими технологическими процессами.

Его не интересовали выдумки кроссарианских жрецов и безграмотных рабочих, у него была цель.

Урывая драгоценные крупицы у сна, которого выпадало лишь несколько часов в сутки, он штудировал в свете никогда не спящих топок, гудящих оранжевых пламенем, найденные учебники и чертежи. Ветхие, потерявшие половину страниц, они были древними как фундамент самой фабрики, и использовались цеховыми мастерами на самокрутки, но каждый их лист казался ему драгоценным. Ощущая ноющую боль в изломанном работой теле, он изучал их, словно реликвии давно забытой религии, ежась от незнакомых зловещих слов и с отчаяньем убеждаясь, до чего его грубые руки, привычные держать лопату и кайло, скверно справляются с пером и тушью.

У него не было ни опыта, ни теоретических познаний, и то и другое он заменял рвением, но это приносило плоды, вкус которых казался ему слаще тех изысканных фруктов, которые подавали на банкете для директора фабрики и объедки которых выметали вечером из его кабинета. Он знал, что вырвется из стальной хватки Коппертауна, для этого требовалось лишь упорство, а упорства у него было в избытке. Все остальное было вопросом времени.

В семнадцать лет он, единственный из разнорабочих, был удостоен чести перейти в подмастерья с правом ношения форменного синего фартука поверх грязной холщовой робы. Неразличимое движение для огромной фабрики, в нутре которой, как в муравейнике, возятся тысячи живых существ, однако головокружительный скачок для того, чьи предки всю жизнь были бесправной обслугой. Он удвоил усилия. Еще усерднее взялся за чертежи, урезав себе и без того редкие часы отдыха. В их сложных хитросплетениях, поначалу казавшимися зловещими и бессмысленными, ему открылась красота, которой он прежде не замечал, магический узор, дар чтения которого он заслужил бессонными ночами, читая линии до рези в глазах и головокружения.

Его упорство в освоении наук не осталось незамеченным. В двадцать два он уже работал помощником мастера в дистилляционном цеху, нося на груди жетон второго класса. И пусть этот жетон представлял собой лишь полоску меди с парой выбитых цифр, он носил его с большей гордостью, чем британские офицеры — свои парадные горжеты^[160]. Работы меньше не стало, напротив, ему приходилось прикладывать еще больше усилий, чтоб выполнять дневные нормы и при этом успевать постигать азы технологического процесса. Дешевому джину, который другие рабочие пили по вечерам, он предпочитал разведенную водой жижу купоросного цвета, которую именовал чаем — ею он запивал справочные пособия по реологии^[161], теории упругости и гидродинамике. За это его иногда поколачивали другие рабочие и мастера, но не чрезмерно — его фанатичная увлеченность делала его невосприимчивым к побоям в той же степени, в которой защищала его от голода и нервного истощения. Он знал, что выберется из Коппертауна и это знание неуклонно вело его вперед.

Известно, что даже стальной болт мал-помалу стачивается, если не знает отдыха и смазки. Непосильный труд, которым он истощал свое тело, мал-помалу подтачивал его здоровье, разрушая крепкое когда-то тело, способное обходиться по нескольку смен без еды и сна. Спина начала скрипеть и уже не так легко, как в юности, выдерживала нагруженный на нее вес, от бесчисленных креозотных ожогов кожа на лице и груди покрылась алыми язвами и пятнами, а обильное слезотечение мешало разбирать мелкие детали. Но он уже мог позволить себе не обращать на это внимания. В тридцать лет он получил свидетельство мастера второго класса.

У него не было ни семьи, ни детей, однако, была мечта, и эта мечта тянула его вперед сильнее, чем наделенные силой сорока пар лошадей паровые поршни в механическом цеху. Он знал, что вырвется из цепкой хватки Медноликого, чего бы это ни стоило. Съест свой законный кусок хлеба без угольной золы, заснет на нормальной кровати. У воздуха, который он наберет в грудь, впервые не будет едкого запаха аммиака, от которого легкие поутру выворачивает кровавым кашлем.

Дальше все завертелось перед глазами, как механизмы в ротационном цеху. Мастер, старший мастер, инженер первой категории, инженер третьей категории, инженер-технолог, заместитель начальника выпускающей линии… Он больше не был бесправным рабочим муравьем, он стал уважаемым на фабрике человеком, с которым сам директор не брезговал здороваться за руку. Грязную холщовую робу давно сменил хороший костюм и сорочка с белым воротником. Ему больше не требовалось носить на шее медную табличку, удостоверяющую его важность для фабрики — ее заменяли подобострастные взгляды мастеров и уважительное внимание инженеров.

В сорок пять лет ему предложили пост управляющего фабрикой. Пост, от которого он, к изумлению многих, отказался. Его не манила власть, он был равнодушен к тому делу, которому посвятил жизнь, его мутило от запаха креозота. Все это время он работал на износ, но мало кто из окружающих его людей понимал — он делал это не потому, что надеялся забраться на верхний ярус муравейника, в котором ютился от рождения, и не от избытка амбициозности, свойственной многим выходцам из низов. Он просто с детства хотел сбежать из Коппертауна.

В тот день, когда, по его подсчетам, накопленных сбережений хватило на то, чтоб обеспечить ему остаток жизни если не в лучшем районе Редруфа, то, по крайней мере, в той части Нового Бангора, куда не заносит кислотный, оставляющий даже на камне белые ожоги, ядовитый туман, он попросил у директора фабрики расчет. Его не хотели отпускать — его драгоценный опыт не должен был быть утерян. Ему предлагали увеличенную ставку, премиальные, дополнительные привилегии, немыслимые для рабочего, но он твердо стоял на своем, даже когда директор, истощив запас обещаний, стал последними словами клясть самоуверенного наглеца. Они просто не понимали его стремлений, как он сам, будучи голодным подмастерьем в грязной робе, не понимал линий на чертежах, казавшихся ему незнакомыми магическими знаками…

Невозможно удержать человека, у которого есть цель, как невозможно удержать айсберг, влекомый подводным течением. Он без сожалений принял у хозяина фабрики расчет и, провожаемый прочувствованными речами мастеров и инженеров, в которых зависть угадывалась еще явственнее, чем аммиак в окружающем воздухе, отправился прочь, в свою новую жизнь. Не подозревая, что кроме надежд, чаяний и чека с внушительным выходным пособием тащит на своей изношенной, скрипящей как старый вал, спине, груз, о котором не подозревает — Проклятье Медноликого.

Он снял дом в северной оконечности Миддлдэка, просторный и ладный, обставил его на свой вкус, завел библиотеку, повара и мальчишку для поручений. Он ел хлеб без угольной пыли и пил воду столь прозрачную, что поначалу даже делалось жутковато — казалось, что он пьет сжиженный кристально чистый воздух…

Именно тут судьба, тащившая его сорок лет по гремящему конвейеру жизни, то промораживая до кости, то ошпаривая кипятком, нанесла ему первый удар. Он вдруг с ужасом ощутил, что жизнь, которую он рисовал себе, ежась от холода в ночном цеху, жизнь, которую воображал в мелочах, очищая залитые гваяколовой смолой кровоточащие мозоли, оказалось не совсем такой, как ему представлялось.

Воздух Миддлдэка отчего-то казался ему жидким и кислым, как противная аптечная микстура, а вовсе не упоительным и чистым. Свежий пшеничный хлеб из муки первого сорта, огрызки которого он прежде видел разве что на директорском столе, был далеко не таким вкусным, как та рыхлая и комковатая целлюлозная смесь, из которой фабричная пекарня пекла свои буханки, в придачу от него он постоянно мучился несварением. Даже сон не мог утешить его — выглядевшая огромной после привычной ему каморки спальня оказалась неуютной, словно продуваемая всеми ветрами пещера, а стоило ему, проворочавшись полночи, заснуть на своем проклятом и неудобном прокрустовом ложе, как он тут же просыпался, лязгая зубами, в холодном поту — ему снилось, что он пропустил фабричный гудок.

В скором времени он стал чувствовать себя так скверно, будто не находится на заслуженном годами рабского труда отдыхе, а работает, как проклятый, в три полных смены. Он стал сделался нервным, вечно утомленным и апатичным — тишина Миддлдэка, не нарушаемая дыханием фабрик, казалась ему изматывающей, как минуты затишья для солдат на передовой. Люди, его населяющие — сонными мухами и болванами. В собственном доме на него накатывали приступы удушья, но стоило ему выйти наружу, как его уже гнал внутрь внезапно открывшийся ужас перед пустыми пространствами, незнакомый ему прежде, когда он со всех сторон был стиснут людьми и механизмами.

Проклятье Медноликого. Он узнал, что оно означает. Узнал, лишь вырвавшись из той кипящей ямы, что именуется Коппертауном.

Против этого проклятья оказались бессильны амулеты, оно висело на его горле, обвив стальными цепями и неумолимо клоня голову к земле — как в те времена, когда он тащил на сорванной спине очередной мешок песка. Он обнаружил целую прорву свободного времени, но, удивительное дело, ни одно занятие не казалось ему и вполовину таким интересным, каким он воображал его прежде, с трудом вырывая несколько часов на сон. К выпивке он был равнодушен, а бесчисленное множество рабочих травм и изношенный в юности организм не благоволили спорту. Привыкнув быть номенклатурной деталью в сложном устройстве фабричного организма, где все отношения между рабочими и инженерами строятся по веками отработанным схемам, таким же незыблемым, как утвержденные графики технологического процесса, он нашел, что неуютно ощущает себя в любой компании и зачастую мучается чужим обществом. Художественной литературы он, воспитанный на пособиях и чертежах, не любил и не понимал, а любоваться полотнами мешало отсутствие вкуса и слезящиеся, едва видящие, глаза.

Спасшийся из Коппертауна, этот счастливчик день ото дня хирел и бледнел, подтачиваемый бессонницей и бездельем. Он должен был быть счастлив и сознавал это, однако слишком поздно понял корень проблемы — он просто-напросто не умел быть счастливым. Не успел научиться этому, прозябая в холодных цехах и дыша ядовитыми испарениями. А потом оказалось уже поздно учиться.

Он попытался переиграть розданные ему судьбой карты. Отравленный Проклятьем Медноликого, он вынужден был вернуться туда, откуда всю жизнь мечтал сбежать — в чадящую и изрыгающую пламя громаду Коппертауна. И обнаружил, что все тщетно, проклятье и тут оказалось впереди него.

Креозотная фабрика, ставшая ему нелюбимым, но все-таки домом, быстро свыклась с его отсутствием, как свыкалась с любым убытком человеческого ресурса, неизбежным после чисток, сокращений или аварий. На его месте уже работал новый человек, легко занявший оставленную им нишу в производственной цепочке, такой же бедолага с бледным от недосыпания лицом, покрытым алыми пятнами незаживающих ожогов, надеющийся преданной службой в скором времени скопить достаточно денег, чтоб навсегда покинуть Коппертаун.

Он попытался устроиться с понижением, инженером третьей категории или даже второй. Его не приняли — за те несколько лет, что он потерял, пытаясь найти себя в новом мире, неостановимый технологический процесс сделал бесполезным весь накопленный им за жизнь опыт — креозот теперь гнали не из гваяколовой смолы, а из букового дёгтя, это удешевляло производство. Отчаявшись, он даже изъявил желание устроиться цеховым мастером, но и тут не добился успеха — инженеры и управляющие поглядывали на него с явственным презрением, не то подозревая его в работе на конкурентов, не то осуждая за непонятный им выбор.

Теперь он был чужим здесь. В нем, истертом зубчатыми шестернями фабрики и не единожды переломанном ее стальными суставами, видели уже не заслуженного инженера, а мающегося от безделья и праздности джентльмена из Миддлдэка. Он даже попытался устроиться подмастерьем, но без всякого успеха — подорванное здоровье сделало его бесполезным даже для самого простого труда, с которым справлялись неграмотные мальчишки. На других фабриках его попросту подняли на смех — он не годился даже в раздатчики баланды или полотеры.

Проклятье Медноликого. Ему не нужны ритуалы, оно не оставляет следов на смуглой от въевшейся золы коже, если не считать пятен от ожогов. Но оно живет в душе каждого человека, имевшего несчастье родиться в Коппертауне, живет столько, сколько отпущено Левиафаном ему самому. Есть вещи, которые не в силах извлечь ни ритуалы самого самоуверенного жрец, ни ланцет мирового светила хирургической медицины.

Человек, о котором рассказывал Скар Торвардсон, все-таки нашел способ избавиться от своего. Пробравшись на фабрику темной ночью и обойдя всех сторожей, он бросился в чан с раскаленным креозотом. Мучительная, страшная смерть. Но рабочие ночной смены, вытаскивавшие его шипящее тело из чана, клялись, что пока на его лице оставалась плоть, он продолжал улыбаться…

* * *

У Лэйда были серьезные сомнения на счет достоверности этой истории, тем более, что Скар Торвардсон, всякий раз рассказывая ее, нарочно не называл никаких имен. Однако, пожалуй, для того, чтобы скормить эту историю Уиллу, момент был вполне подходящий. Лэйд уже прикидывал, как бы ловчее подступиться к началу, когда Уилл задал ему тот самый вопрос, столь неожиданный, что мгновенно спутал все мысли.

— Как вы оказались в Новом Бангоре, мистер Лайвстоун?

— Что вы говорите? — Лэйд приложил ладонь к уху, делая вид, будто не расслышал, — Не слышу!

— Как вы оказались…

— Не слышу!

Что ж, подумал он, оглушительный грохот Коппертауна стоило терпеть хотя бы для того, чтоб лишний раз вывести Уилла из состояния душевного равновесия. Впрочем, тот с самого утра держался на удивление стойко, словно пытаясь компенсировать своей выдержкой вчерашний приступ слабости, и даже находил в себе силы не отворачиваться, когда очередной порыв ветра швырял в него клочьями ядовитого желто-серого смога или пригоршней уличной пыли, напоминавшей цементную крошку с щедрыми вкраплениями железной стружки.

— Отчаянно душно сегодня, — пожаловался Лэйд, — Знаете анекдот про коппертаунца, который заглянул в Шипси опрокинуть кружку и которого спросили, как у них нынче погода? «Ничего, сегодня сносно, — ответил он, — Вчера было гораздо хуже, а уж третьего дня вообще сущий кошмар…» «Да ведь у вас там каждый день туман! — изумились собеседники, — Какая, черт возьми, вам разница?». «Сразу видно, что вы не из Коппертауна, — снисходительно усмехнулся тот, — Сегодня туман со складов селитры, он едва щиплет. Вчера был с аммиачной фабрики, этот и обжечь может запросто. А третьего дня — с щелочного комбината…»

Уилл даже не улыбнулся. Лэйд отнес это на счет душевного настроя — анекдот был вполне забавным на его взгляд и даже не очень избитым.

— Ладно, сдаюсь, — пробормотал он с досадой, — В здешней атмосфере и так избыток кислоты, ни к чему ухудшать и так неважный баланс вашим кислым видом. Что вы там хотели спросить?

— Хотел спросить, по какой причине вы оказались на острове, мистер Лайвстоун.

— Не слишком ли вы молоды для таможенного агента?

Уилл закусил губу, кажется, резка отповедь, пусть и в шутливой манере, немного уязвила его.

— Вы ведь тоже почувствовали Его зов, верно? Я как-то прежде не решался спросить, но…

Лэйд с неудовольствием покосился на него.

— И правильно, что не решались. Среди нашей публики из числа невольных гостей Нового Бангора интересоваться подобными обстоятельствами считается дурным тоном.

— Почему?

— Если бы за каждый ваш вопрос я получал по шиллингу, сейчас, наверно, уже мог бы составить конкуренцию Ост-Индийской Компании, — пробормотал Лэйд, силясь напустить на себя раздраженный вид, — У каждого из нас были причины прибыть в Новый Бангор. Иногда эти причины вполне банальны и очевидны. Но иногда имеют под собой нечто личное, о чем воспитанный джентльмен не станет спрашивать, чтоб не оказаться в неудобной ситуации.

— Вы серьезно?

— Еще серьезнее, чем в те минуты, когда выписываю чек.

— Но ведь я рассказал вам о своем зове!

— Рассказали, — согласился Лэйд, — И, видимо, полагаете, что этот приступ болтливости дал вам право требовать с моей стороны ответной любезности?

Уилл смутился. Или изобразил смущение — как днем раньше изобразил ужас перед лицом скрежещущего от злости и голода Пульче. Наверно, в этом нет ничего удивительного, подумал Лэйд, человек, который всю свою жизнь посвятил умению изображать эмоции на лицах никогда не существовавших людей, сотворенных им на холсте, сам по себе должен быть недурным актером.

— Простите, мистер Лайвстоун. Пожалуй, с моей стороны действительно крайне нетактично задавать вам подобные вопросы. Вы, конечно, правы. Мое чрезмерное любопытство нередко приносит мне неприятности.

— Что, страсть, как не терпится прочитать первую страницу из жития Бангорского Тигра? — не удержался Лэйд, — Ожидаете найти там очередную захватывающую историю, полную интриг и опасностей? Вы будете разочарованы. Как полагает моя помощница, мисс Сэнди Прайс, у многих увлекательных романов весьма посредственное вступление.

— В самом деле?

— У Него нечеловечески богатая фантазия, но он редко считает необходимым использовать ее, сочиняя приглашение для своих будущих гостей. Знаете ли, самые действенные методы — самые простые. Именно поэтому цирковые иллюзионисты стараются не переусложнять свои трюки. Достаточно лишь пустить в воздух побольше мишуры, конфетти и римских свечей, чтобы отвести чужое внимание, а уж по этой части Он не знает себе равных… Зато обставляет Он все это действенно и безошибочно. Назначение по служебному ведомству, например, или деловая командировка или внезапно накатившее желание предпринять морской круиз по бескрайнему Тихому океану. На худой конец умерший на далеком острове в Британской Полинезии дядюшка, оставивший вам внушительное наследство — дядюшка, имя которого по какой-то причине вылетело из вашей памяти…

— Всегда так просто? — искренне удивился Уилл, — Значит, и вы тоже оказались здесь весьма тривиальным образом?

— Ну, тут уж как сказать… — Лэйд задумчиво почесал кончик носа, — Все началось из-за телеграммы.

Уилл мгновенно насторожился. Точно ищейка, взявшая след, но еще не уверенная в этом, поднявшая напряженный хвост.

— Какой телеграммы?

— Ее автор пожелал остаться анонимным. Но вот содержание… Я получил эту телеграмму в Лондоне и, думаю, вы можете представить мое изумление, когда я ее прочел. Неизвестный доброжелатель сообщал мне, что Джейк Лауфер по прозвищу Стервятник из Джарроу, был замечен неделей ранее берущим билет на корабль, отправляющийся в Британскую Полинезию, на остров, название которого показалось мне в тот момент незнакомым. Да, я говорю о том самом Джейке Лауфере, безжалостном грабителе, ловком спиритуалисте и самозваном черном маге, основателе печально известного Ордена Трех Черных Кинжалов, который столько лет держал в страхе всю Южную Англию. Видимо, мерзавец, ощутив на своем плече хватку британского правосудия, намеревался удрать туда, куда редко заглядывает солнце метрополии. Возможно, я бы даже дал ему удрать, если бы не Оливер, мой несчастный брат, павший от руки Стервятника из Джарроу годом раньше. Я поклялся себе, что его смерть не останется неотмщенной и собирался настичь Лауфера, где бы тот ни укрылся, пусть и на краю света! Сам сэр Фридрик Уильям Ричардс^[162], этот хитрый прощелыга, пожал мне на прощанье руку. У него тоже был зуб на Лауфера — ходят слухи, тот был связан с германской разведкой и одной небезынтересной русской княжной, чье имя до сих пор на слуху из-за дерзкой кражи Дерианура^[163], случившейся годом раньше на парижской выставке. Он даже намеревался дать мне в поддержку два дредноута королевского флота, но не смог — секретность, сами понимаете… Ну и, конечно, в этом деле не обошлось без парижских социалистов и чертежей этой чертовой подводной лодки!..

Лэйд едва не прыснул со смеху, обнаружив, что нижняя губа Уилла выпятилась, отчего его безусое лицо стало чрезвычайно похожим на лицо обиженного ребенка с этикетки двухпенсового брусничного чая.

— Что такое, Уилл? — притворно изумился он, — Вам не нравится история?

— Я… Я полагаю, вы немного приукрасили ее, — ответил Уилл, силясь сохранить достоинство и не подозревая, до чего нелепо выглядит, — Возможно, чтобы заинтересовать меня или…

— Приукрасил? — Лэйд возмущенно потряс набалдашником трости перед лицом Уилла, наслаждаясь его растерянностью, — Приукрасил?! Как джентльмен, я не могу снести такого обвинения! В этой истории нет ни одной приукрашенной детали! Они все выдуманы от начала и до конца!

Уилл осунулся, однако это зрелище, против ожиданий, не доставило Лэйду того удовольствие, которого он ожидал. Пожалуй, ему даже сделалось немного стыдно — точно поманил уличную собаку пустым конфетным фантиком…

— Если хотите узнать что-то интересное, следуйте простым правилам, — посоветовал он грубовато, передернув плечами, — Поменьше распускайте уши и не лезьте к людям с расспросами. Как я уже говорил, Он, может, и наделен отвратительно богатой фантазией, но он обыкновенно не утруждает себя, измышляя зов для очередного олуха. Мы, люди, достигли таких высот по части обмана самих себя, что охотно хватаем зубами даже самую нелепую, наспех сляпанную, наживку. Может, поэтому гости острова и не любят распространяться о том, какими путями они оказались на острове. Согласитесь, мало приятного поведать окружающим, что Бангорский Тигр в свое время прибыл от коммерческого общества «Стивенсон и сын» — изучать рынок сбыта для конского волоса для набивки матрасов…

Глаза Уилла мгновенно приоткрылись на сотую долю дюйма шире.

— Это правда?

— Нет, — хладнокровно ответил Лэйд, — Просто проверяю, насколько хорошо вы выучили урок. Впрочем, это вполне могло бы быть правдой. Если ваше воображение бессильно представить себе тигра без клетки, можете представить меня в любой удобной вам роли. Можете вообразить меня маркшейдером, нанятым чтобы определить границы горных выработок. Или торговцем обувью, вознамерившимся одеть всех островитян в превосходные каучуковые галоши. Или, на худой коней, дирижером Лондонского симфонического оркестра, прибывшему для того, чтоб найти подходящую акустику для концерта, приуроченного к дню рождения Роберта Бёрнса… Черт, вы опять выглядите недовольным — а ведь я обеспечил ваше беспокойное воображение работой на много часов вперед!

Уилл насупился.

— Конечно. Очень любезно с вашей стороны.

— Если хотите, чтоб старый Чабб переключил пластинку, только скажите, — Лэйд безмятежно провернул трость в руке, — Щелчок пальцев — и я вновь приму облик вашего покорного экскурсовода, жаждущего сообщить бесценные сведения об этом круге ада, восьмом по счету. О, тут собралась славная компания. Не та, в которой я бы рискнул сыграть в бридж, но вполне сносная, чтобы весело провести вечер или два — сводники, лицемеры, воры, мздоимцы, фальсификаторы, фальшивомонетчики, сеятели раздора, взяточники, льстецы…

— Восьмой? — Уилл тут же поднял на него беспокойный взгляд, — Но…

— Пытаетесь сообразить, где старый Чабб обжулил вас, спрятав еще один, седьмой по счету? Не переживайте, у меня совести больше, чем у иного кэбмэна, я не пытаюсь тайком внести изменения в маршрут. Я лишь взял на себя смелость поменять их местами, так что мы навестим восьмой прежде седьмого. Впрочем, если вам не терпится свести знакомство с насильниками и самоубийцами…

— Нет, все в порядке, — поспешил заверить его Уилл не без сарказма, — Полагаю, я вполне удовлетворен ворами, фальшивомонетчиками и мздоимцами.

— Вот и отлично. Тогда мы прибыли по адресу… Черт подери, Уилл! Старая кляча и то внимательнее вас! Только представьте, в какое глупое положение вы бы меня поставили, если бы превратились в лужу под катками этого локомобиля!

Не превратился бы, мрачно напомнил он себе. У Уилла, в отличии от него, есть полное право беспечно вертеть головой, разглядывая жутковатые марсианские красоты Коппертауна. Он здесь даже не гость, просто наглый мальчишка, влезший украдкой в оставленную без присмотра щель. Если он и изобразил на лице испуг, то лишь для того, чтобы не выбиваться из роли.

— Из-ззвините меня, мистер Лайвстоун. Здесь так шумно и, кроме того, этот проклятый туман…

Лэйд оттер рукавом со лба мелкую морось. Может, она и не была чистой кислотой, но кожу от нее неприятно пощипывало.

— Вот почему я не частый гость в Коппертауне, — пробормотал он, изучая влажную ладонь, — Я староват для здешнего климата, а многие, представьте, живут здесь всю жизнь. Жизнь эта, впрочем, надолго обычно не затягивается, типичный обитатель Коппертауна в сорок уже глубокий старик, отравленный всеми известными человечеству ядами, которые здесь сосредоточены в воздухе, воде и земле. Славное местечко! Впрочем, я стараюсь избегать его не по этой причине. Слишком уж много опасностей здесь подстерегает зазевавшегося джентльмена и, уверяю, грузовые локомобили, прущие не разбирая пути, не самая серьезная из них.

— Признаться, я и сам ощущаю себя здесь весьма неуютно, — признался Уилл, — Дело даже не в воздухе, а в…

— В людях. Я знаю. Сперва этого не замечаешь, но потом это ощущение жжет сильнее, чем ядовитый смог Коппертауна. Вы ведь ощущаете, как косятся на вас прохожие? Как глядят уличные мальчишки? Какими взглядами одаривают клянчащие милостыню изувеченные бродяги, сами вчерашние рабочие?

— Я…

— Это ненависть, — спокойно обронил Лэйд, — Эти люди, которые смотрят на вас, редко доживают до сорока, обычно бесчисленные болезни, травмы и непосильная работа сводят их в могилу гораздо раньше. Здесь ни за какие деньги не достать чистой воды, и даже собственная комната для них, обитателей грязных бараков, кажется недостижимой мечтой. Как вам эта сторона Эдемского Сада? Не правда ли, создает весьма гнетущее ощущение? Да, они ненавидят вас. Ненавидят за ваш чистый костюм, за то, что знают — вечером вы вернетесь домой и единственное, что сохраните на память о Коппертауне, это пару легких ожогов. Они же обречены оставаться здесь до скончания жизни. Добрый доктор не поставит им компресс, а священник не отпустит грехи, отпуская в лоно небесных праведников. Их похоронят в общей могиле, и они знают это при жизни. Впрочем… Впрочем, признаю, иногда встречаются и приятные исключения. Взгляните хотя бы на тех дам дальше по улице! Прелестны, юны и жизнерадостны, сущая отрада для глаз. Как они вам?

Уилл покорно перевел взгляд в указанном Лэйдом направлении, после чего тут же пригладил рукой волосы и приосанился, стараясь придать походке несвойственную его возрасту солидность. Если он полагал, что это сделало его импозантнее и мужественнее, то заблуждался самым серьезным образом, но Лэйд счел за лучшее не указывать на это.

— Вполне… миловидны, — сдержанно заметил Уилл, напустив на себя безразличный вид.

— Должно быть, работницы здешней спичечной фабрики, — предположил Лэйд, — У них не так-то много времени для отдыха, так что они стараются пользоваться каждой свободной минутой. Наверняка болтают о шляпных булавках и моде! Видите, жизнь в Коппертауне может казаться поначалу едва выносимой иоглушительной, но многие тысячи людей живут здесь и, как видите, вполне этим довольны.

Насколько позволял видеть сгустившийся смог, девушки в самом деле молоды, и некоторые — весьма хорошенькие. Должно быть, недостаточно долго дышали ядовитым воздухом Коппертауна — по крайней мере, кожа еще не сделалась отечной и не приобрела неприятно желтоватый оттенок, как у старожилов. Сколько лет пройдет, прежде чем они превратятся в немощных старух, чьи кости скрипят так, что слышно за квартал? Пять? Десять?

— В чем еще заключена опасность? — спросил Уилл, украдкой наблюдая за ними и наивно полагая, будто это остается незамеченным его спутнику.

— Что?

— Вы сказали, что в Коппертауне человека подстерегает много опасностей. Мне любопытно узнать, в чем они заключены.

— Как посмотреть… — Лэйд развел руками, едва не задев спешившего по своим делам фабричного курьера, за что удостоился гремучей связки непонятных ругательств, которые не меньше чем на две трети были непонятным ему заводским арго^[164], - Многие полагают, что опасность таит покровитель Коппертауна, но, как по мне, это грешит против истины. Возможно, он не самое безобидное существо в Новом Бангоре, однако редко гневается без причины, а люди, снискавшие его злость, чаще всего сами в том виноваты. Нарушили технологический процесс или иным оскорбили дух машины. Вам что-нибудь известно о нем, Уилл? Не сочтите за наглость, однако я бы предпочел не пускаться в длительные разговоры — от здешнего воздуха у меня отчаянно першит в горле.

— Ну, полагаю, я кое-что знаю про него. Разумеется, поверхностно, но…

— Что ж, с удовольствием послушаю сам. Если вам, конечно, не претит на время поменяться ролями.

— Не претит.

* * *

— Его зовут Медноликий и он хозяин Коппертауна, — Уилл оглянулся на Лэйда, точно ища на его лице подсказку, но тот сохранил самую серьезную и невыразительную гримасу из своего арсенала, — Но посвященные часто кличут его Увечный Кузнец. Он покровитель фабрик и машин, безумный механический зодчий, чьи глазницы наполнены расплавленной медью, а голос — оглушающий рев. Говорят, обычный человек выживет из ума, если вдруг ненароком увидит его, потому он является лишь изредка, и то лишь лудильщикам, его преданным слугам и последователям. Еще я слышал, что на телах тех, кто заслужил его расположение истым почитанием технического процесса он оставляет священные стигматы — ожоги, оставленные каплями раскаленного металла.

— Это все? — спокойно спросил Лэйд, когда Уилл замолчал.

— Честно говоря, я не очень-то много времени отдал изучению Коппертауна. Мне и находиться-то здесь больше часа сложно. Потом ужасно шумит в ушах, и сложно избавиться от этого жуткого запаха…

— Значит, в райском саду вы облюбовали себе лишь пару аллеек? — съязвил, не сдержавшись, Лэйд, — Предпочитая обходить стороной заросшие сорняками окраины?

Должно быть, его слова задели Уилла за живое, потому что он дернул подбородком. Точно добропорядочный школяр, встретивший неодобрение учителя и судорожно пытающийся вспомнить все, что ему известно о Битве при Гастингсе.

— Ну… Еще я слышал, что время от времени лудильщики выбирают первосвященников из своего числа. Для этого добровольца обрекают на ужасные муки. Его суставы дробят паровым прессом, в рот заливают расплавленный свинец. Если после этого он выживет и проживет неделю, то приобретает что-то сродни церковному сану. Таких лудильщиков избавляют от работы, их носят на руках из цеха в цех, чтобы их дух, обласканный Медноликим, помогал конвейерам и станкам работать без ошибок. На их телах раскаленными иглами выводят чертежи непонятных машин, которые, исходя из настоящих инженерных расчетов, никогда не будут работать, и химические формулы несуществующих веществ.

— Недурно, — вынужден был заметить Лэйд, — Весьма недурно. Судя по всему вы немало знаете про нравы Коппертауна, возможно, даже больше, чем некоторые люди, всю жизнь прожившие в Новом Бангоре.

Кажется, эта сдержанная похвала не обрадовала Уилла.

— Значит, вы полагаете, что Медноликий не представляет опасности?

— И да и нет, — задумчиво обронил Лэйд, — Он сродни молотку, лежащему на верстаке. Если вы будете соблюдать заведенные в мастерской правила, то все обойдется наилучшим образом, если же нет — легко изувечите себя до полусмерти. Медноликий — отнюдь не безумный демон-кузнец, которым его часто изображают злопыхатели, но, с другой стороны, едва ли он будет среди тех, кого вам бы хотелось пригласить на холостяцкую вечеринку или званый ужин. К нарушившим технологический процесс он относится безжалостно, как к заводскому браку.

— У вас, конечно, есть на примете пара историй?

— Безусловно! Вспомнить хотя бы мистера Пайплза, владельца сталелитейной фабрики. Мистер Пайплз был прогрессивным джентльменом для своего времени, возможно, даже чрезмерно. Он обнаружил, что если в сталь, добываемую Томасовским методом, на этапе охлаждения добавлять вместо руды и окалины обыкновенную известь, это может увеличить выход на добрых десять процентов. Большой хитрец мистер Пайплз! Эту особенность изобретенной им рецептуры он пытался скрыть, подвергая сталь дополнительной закалке, но в силах ли человек обмануть законы физики? Гвозди, отлитые на фабрике мистера Пайплза, имели обыкновение лопаться в руках плотников, а лошадиные подковы не выдерживали и сотни миль. Зато он в кратчайший сроки вдвое увеличил производство и заключил пару выгодных поставок. Отважный человек. А может, он полагал, что если обитает в Редруфе, Медноликий не дотянется до него из Коппертауна…

— Но он дотянулся?

Лэйд уклончиво хмыкнул.

— Скажем так, мистеру Пайплзу не суждено было мучиться, составляя ответ на рекламации по поводу его продукции. На одной из инспекций, когда он в сопровождении ведущих инженеров осматривал свое хозяйство, размышляя, видимо о том, как еще можно улучшить выход, произошла авария в одной из огромных доменных печей, отчего расплавленная сталь хлынула наружу. Досадная авария из числа тех, что нередко случаются в Коппертауне, особенно там, где не следят должным образом за безопасностью производственной линии. Гробовщикам, готовившим мистера Пайплза в последний путь, пришлось звать на помощь рабочих-металлургов с его завода, но даже те не смогли освободить полностью тело своего хозяина из металла. Говорят, хоронить его пришлось в укрепленном гробу, и то он трещал, едва выдерживая вес мертвеца, а нести его пришлось целой дюжине человек! Как по мне, стальную статую мистера Пайплза стоило бы установить на входе в Коппертаун, чтобы та напоминала господам фабрикантам о нраве Медноликого. Увы, в погоне за выручкой они часто забывают про благоразумие, а это прямой путь к… Простите, кажется, мой рассказ не захватил вас? Я чувствую себя уязвленным как рассказчик. Ах, вот как… Вы все еще продолжаете изучать работниц спичечной фабрики, этих юных и ветреных прелестниц? О, Уилл, не могу корить вас за это, как джентльмен, но подобает ли подобный настрой исследователю?.. Вообразите только, если бы Данте вместо того, чтоб слушать многомудрые душеспасительные рассуждения Вергилия, пялился бы на обнаженных грешниц, которые корчатся в раскаленных могилах, будучи закованы в скалы вниз головой или терзаемы гарпиями! Прошу вас, будьте хоть толику серьезнее!

— Их лица… — пробормотал Уилл, явно не слушая его, — Вы тоже видите это?

— В чем дело?

— Они будто… Будто вымазаны чем-то. Не могу рассмотреть из-за проклятого смога, но…

— Ах, это. Наверно, перепачкались тянучками или шоколадом, вы же знаете, юные дамы жить не могут без сладкого! На чем я остановился? Ах да, ну конечно. Мне пришел на ум мистер Гибсон. Тоже делец — и небесталанный. Улучив момент, выгодно купил у разорившегося немца, имя которого я позабыл, патент на изготовление какой-то особенной синтетической нефтяной пленки. Многоэтилен или что-то вроде того. Превосходная вещь, которая в будущем во многом наверняка вытеснит привычный нам каучук. Этой штукой можно пропитывать дождевики, укреплять покрышки и гальванические кабели, даже изготовлять небьющиеся оконные стекла! Жаль, что в погоне за техническим прогрессом мистер Гибсон, стремясь поскорее компенсировать понесенные затраты, ввел на своей фабрике правила, которые показались бы драконовскими даже для островных потогонок, где работают сплошь дикари-полинезийцы. Его рабочие трудились по восемнадцать часов в сутки, получая при этом четыре пенса в день и, сверх того, душеспасительные проповеди от самого мистера Гибсона по церковным праздникам и воскресеньям. Неудивительно, что технологический процесс зачастую нарушался на каждом шагу — люди, еле волочащие от голода ноги, склонны допускать ошибки. Видимо, в какой-то момент ошибок стало слишком много…

Лэйд замолчал, делая вид, будто погрузился в задумчивость. Уилл держался полминуты — вполне приличный срок для человека его возраста и характера.

— Что дальше? Что сталось с владельцем фабрики?

— О, простите, я, кажется, ушел с головой в мысли. Он стал жертвой собственной беспечности. Отметив как-то раз удачно заключенный контракт, который должен был принести ему самое малое сто тысяч фунтов, мистер Гибсон неосмотрительно выпил три бутылки шампанского на торжественном ужине, после чего перепутал кабину личного лифта с камерой парового пресса.

Уилл ничего не сказал, но его губы образовали небольшое безмолвное «О», что Лэйд счел подходящей реакцией.

— Странная история вышла, конечно, — нехотя признал он, — Полицейские после этого случае перетрусили всю фабрику, подозревая неладное. Допрашивали работников, особенно смену, которая дежурила в тот злосчастный вечер, грозила им наказанием, тюрьмой… Дело в том, что промышленный паровой пресс — это вам не давилка для вина, он весьма неспешен. Цикл его работы, если не изменяет память, длится четырнадцать минут. Мушкетеры старины Пиля^[165] никак не могли поверить, что рабочие вечерней смены на протяжении четырнадцати минут не слышали никаких подозрительных звуков, доносящихся из камеры пресса. А судя по тому, что они там обнаружили, звуков должно было быть достаточно, даже с избытком… Однако никаких прямых улик против них не было и дело пришлось по-тихому прикрыть. Едва ли кто-то в Коппертауне удивился. В конце концов, если вы платите человеку четыре пенса в день, ничего удивительного, что он будет безответственно относиться к своим обязанностям!

— Вы уверены, что к этому был причастен Медноликий? — уточнил Уилл через несколько секунд, нерешительно поглядывая в сторону Лэйда.

— Ну разумеется! Кто же еще? Пусть вас не смущают его методы, Увечный Кузнец, несмотря на грубоватый нрав, в глубине души тот еще выдумщик. Я слышал, неделю назад он наслал на управляющего с подшипникового завода еще более жуткую кару. Тот, видите ли, имел обыкновение относиться к собственным подчиненным как к каторжникам и не стеснялся распускать руки. Даже шутил, что каждый выбитый им у рабочего зуб экономит его фабрике не меньше двух пенсов. Если так, за десять лет своей службы он должен был сэкономить владельцу целое состояние… Медноликий не стал окунать его в расплавленный метал или давить прессом. Он просто… наслал на него глубокую рассеянность. Настолько глубокую, что как-то вечером этот управляющий, спутав лабораторный сосуд с пивной бутылкой, влил в себя пинту концентрированной хлорной кислоты.

Уилл издал короткий отрывистый вздох.

— Кислоты?! Воля ваша, мистер Лайвстоун, но это уже…

— Я же говорю, он был очень, очень рассеян, — Лэйд добродушно потрепал его по плечу, — Да, Медноликий не считает нужным церемониться со своими врагами, однако, когда я говорил об опасностях Коппертауна, я имел в виду не его. И, конечно, не лудильщиков, этих оборванных жрецов, рассуждения которых также безумны, как и представления китобоев. Нет, Уилл, здесь, в Коппертауне можно встретить куда более опасных существ. Тысячекратно более опасных.

От его внимания не укрылось, как мгновенно насторожился Уилл. Настолько, что даже на какое-то время отвел взгляд от заинтересовавших его фабричных девиц.

— Кто это, мистер Лайвстоун?

— Это настоящие чудовища, Уилл. Настолько опасные, что совладать с ними не под силу даже Бангорскому Тигру. И нет, я не преувеличиваю. У этих чудовищ нет щупальцев и когтей, как у отродий Танивхе, которых мне доводилось истреблять, они не впадают в кровавую ярость, как пасынки Карнифакса. У них другая природа, делающая их стократ более совершенными и тысячекратно более опасными.

— Кто? — Уилл от волнения понизил голос, — Кто они, мистер Лайвстоун?

— Хищники, — спокойно пояснил Лэйд, — Существо особого рода, превзошедшие в искусстве маскировки даже меня самого. Они настолько хорошо маскируются, что способны передвигаться по острову при свете дня. Никто не кричит при виде них, напротив, люди часто ощущают желание подойти поближе, пожать им руку или даже отпустить комплимент. Многие даже счастливы отужинать с ними вместе, а уж стоит им посетить банк, как тамошние служащие едва не выпрыгивают из костюмов, стараясь угодить им.

Уилл беспокойно завертел головой, точно ожидая, что под покровом ядовитого смога к ним может подкрасться нечто невидимое, но крайне опасное.

— Доппельгангеры? Тупуа^[166]?

— Нет. Их маскировка еще тоньше. Настолько, что вы можете на протяжении часа пребывать с таким чудовищем в одной комнате и не ощутить даже тени подозрения. Можете беседовать с ним за чашкой чая, смеяться его шуткам, обсуждать погоду и будущее серебряных рудников, словом, даже не заподозрите, что под рыхлым, но вполне человеческим кожным покровом вашего собеседника прячется чудовище, погубившее, быть может, сотни жизней.

— Вам приходилось их видеть, мистер Лайвстоун?

— Да, Уилл. Не могу похвастать, будто мне приходилось играть с ними в карты или сидеть за одним столом — эти чудовища обычно весьма пристально относятся к своему окружению. Впрочем, могу показать их вам издалека. Не беспокойтесь, для вас они не представляют опасности…

— Где они? Где?

— Совсем рядом. Видите ту каменную громаду с четырьмя трубами по левую сторону? Там обитает Инстон Аркрайт, племянник того самого Аркрайта, что изобрел прядильный станок. На его ткацкой фабрике работает по четыреста человек в смену. Сидя в полутемных цехах, скорчившись, дыша испражнениями и парами ядовитых красителей, они ткут полотно по пятнадцати часов в сутки. Здоровья обычного человека при таком распорядке хватает не больше, чем на два-три года. После этого приказчики мистера Аркрайта вышвыривают их с фабрики пинками, чтобы освободить место для новых. А вон там, еще левее, видите? Фасад, облицованный стеклом? Это контора «Фейбернон и Стефенсон», станки и инженерное оборудование. Славна тем, что за год выпускает из своих стен по меньшей мере полсотни инвалидов — несчастных подмастерьев, лишившихся пальцев, носов и ушей. Мистер Фейбернон считает подобную текучесть кадров досадной, однако вполне допустимой, а мистер Стефенсон, вероятно, не полагает нужным вмешиваться в устоявшийся трудовой процесс. Еще дальше, вниз по улице вы имеете удовольствие лицезреть печально известную фабрику Парсонса, одну из самых больших в Коппертауне. Лучшие паровые турбины и динамо-машины Нового Бангора! Я уже говорил вам, что некоторые чудовища умеют сочетать нечеловеческую кровожадность с величайшей осторожностью? Это — особое в своем роде. В прошлом году его наградили титулом почетного гражданина Нового Бангора и вручили ключ от города. Я читал его благодарственную речь в газете. Но в ней не было ни слова о детях, которых он использует на своей фабрике, чтобы сваривать изнутри обшивку турбин, детях, которые через полгода превращаются в слепых калек, вынужденных просить милостыню на улицах!

Уилл съежился от его слов.

— Кажется, я понял, что за чудовищ вы имеете в виду, мистер Лайвстоун. Это… отвратительно во всех смыслах.

— Это самые опасные чудовища на острове, Уилл. Даже Бангорский Тигр бессилен их повергнуть. Да он никогда и не решился бы на это — чудовища в наши дни достаточно состоятельны, чтобы нанять себе лучшую охрану и лучших адвокатов. Думаю, теперь вы понимаете, отчего я не считаю Медноликого противником. Если кто-то еще в состоянии нагнать страху на этих тварей, так это Увечный Кузнец, слепой и безумный жрец прогресса. Впрочем, довольно об этом, вы и так сделались бледны. Уж не из-за дыма ли?

— Нет, — через силу произнес Уилл, — Эти девушки там впереди, они… Мне кажется, или…

Лэйд сделал вид, будто не услышал его слов, поглощенный собственной мыслью. Это не требовало выдающегося актерского таланта, напротив, было вполне легкой задачей.

— Нет, если кто-нибудь и сможет повергнуть этих чудовищ, лишив их привычной им пищи, это будет не одиночка с револьвером. О нет, сэр. Это будет технический прогресс. Или вы сомневаетесь в его могуществе?

— Нет, я… я вполне…

— На смену нашему бурному девятнадцатому веку приходит новый, еще более шумный и беспокойный, однако, как знать, может именно он наконец освободит тысячи несчастных от непосильного труда? Я, конечно, имею в виду автоматонов и прочие… кхм… автоматические механизмы. Я часто разыгрываю из себя консерватора и ретрограда, но даже я вынужден согласиться с тем, что за ними — большая сила, Уилл. Это не просто жестяные болванчики, которыми мы силимся их изобразить, созданные для того, чтоб выбивать ковры и заваривать чай. Это жизнь. Механическая жизнь, которая зарождается и крепнет на наших глазах, проходя в тысячекратно ускоренном темпе весь тот путь, который занял у нас миллионы лет. Величественное, но и жутковатое зрелище.

Еще вчера эти жестяные пугала не в силах были донести багаж до кэба, а сегодня уже играют в шахматы, обыгрывая известных мастеров, и решают арифметические уравнения!

— В самом деле… — пробормотал Уилл.

— До меня доходили отголоски слухов, что в Новом Бангоре когда-то действовал «Лихтбрингт», счислительная машина умопомрачительной сложности, детище покойного профессора фон Неймана. К сожалению, машина по какой-то причине вышла из строя и в данный момент являет собой лишь механический остов. А жаль, мне было бы любопытно потолковать с нею…

— Да-да, очень любопытно.

— Вы, конечно, хотите спросить — а не таит ли технический прогресс в этой сфере опасности? Да, пока механическая жизнь примитивна и полностью контролируема, но есть ли гарантия, что она всегда будет оставаться пассивной и контролируемой? Как знать, не приведет ли рост ее сознания к неприятным для нас выводам, в частности о том, что полноценное развитие возможно лишь в условиях конкуренции с доминирующей формой жизни — с нами самими?

Едва ли Уилл намеревался спросить что-то подобное. Стиснув зубы, он наблюдал за смеющимися девушками с фабрики и, чем дольше наблюдал, тем мрачнее делался. Однако Лэйд счел за лучшее делать вид, будто не замечает этого.

— Что ж, если вас в самом деле беспокоит этот вопрос, могу сослаться на историю мистера Лайдлоу. Бьюсь об заклад, вы ее не слышали!

— Судя по всему, не слышал.

— Мистер Лайдлоу знал о механической жизни больше, чем нам с вами когда-нибудь суждено узнать. Он был не каким-нибудь жестянщиком, он был инженером на фабрике «Ферранти», причем не абы каким, а одним из крупнейших специалистов в своем роде. Величайший эрудит, математик, логик, составитель сложнейших машинных алгоритмов и формул. Его не интересовали большие счислительные машины, эти гипертрофированные арифмометры, подсчитывающие количество капустной тли на острове, он всей душой был предан автоматонам, этим механическим помощникам, которые безропотно взваливают на себя груз наших забот. Говорят, он отвечал за разработку многих моделей «Ферранти», начиная с седьмой серии, а позже самолично стоял у истоков тринадцатой, легендарного «Метрокла». Слышали о «Метрокле»? Удивительно сообразительные мерзавцы! Разбираются в столовом этикете и сервировке, способны поддерживать беседу на любую тему, встроенная память на четыреста сонетов и, вдобавок, специальный блок по сочинению случайных лимериков на заданную тему. Удивительно сложные механизмы, не чета старому разбойнику «Дигги»! О, простите, не хотел загружать вас излишними подробностями.

Взглянув на Уилла, Лэйд вынужден был признать, что тот не выглядит внимательным слушателем. Чем ближе они приближались к группе девушек со спичечной фабрики, тем медленнее становился шаг его спутника и тем шире открывались глаза. Некоторые девушки и в самом деле были милы собой, но Лэйд сомневался, что это следствие охватившей Уилла страсти или романтического смущения. Он сам слишком хорошо знал, что именно привлекает его внимание в эту минуту.

Чем ближе они подходили, тем больше становились заметны страшные следы на лицах фабричных работниц. Издалека в самом деле казалось, будто рты и подбородки у них вымазаны шоколадом или патокой, но достаточно было сократить расстояние до пары десятков футов, как становилось очевидно — дело здесь отнюдь не в недостатке чистоплотности.

Ниже смешливых юных глаз, аккуратных носиков и точеных, на зависть дорогим куклам, скул, располагались не чувственные розовые губы, как предопределено природой и Господом, а сплошное гниющее месиво багрово-красного цвета. Их челюсти словно принадлежали мертвецам, неделю пролежавшим в земле. Щеки многих из них выгнили и провалились, образовав обрамленные некрозной плотью провалы, сквозь которые видны были беспорядочно торчащие из вздувшихся багровых десен зубы, вяло копошащиеся во рту языки и обнаженные серые кости подбородка, которые выглядели истончившимися и ломкими, как спички.

Не рты — одни сплошные кровавые раны, истекающие на мостовую Коппертауна алым соком из слюны и лимфы. Некоторые, должно быть, наиболее стеснительные или не привыкшие к своему страшному облику, смущенно прикрывали рты накрахмаленными платками. Разумеется, столь страшные увечья не могли не сказаться на дикции — их речь представляла собой жуткое и противоестественное подобие английского языка, которое скорее пристало земноводным или рептилиям — влажное хлюпанье в сочетании с отрывистыми щелчками зубов.

Должно быть, одна из девушек рассказала смешную шутку — сразу несколько ее товарок прыснули со смеху, распахнув свои гноящиеся чудовищные пасти в нечеловеческом оскале, наружу прыснули капли свернувшейся крови, испещрившие их белоснежные фартуки.

— Эй, не стойте столбом! — Лэйд добродушно ткнул споткнувшегося Уилла локтем в плечо, — Иначе, чего и гляди, вас переедет какой-нибудь грузовой локомобиль. Слушайте, вы уверены, что сносно себя чувствуете? Вид у вас в самом деле нездоровый. Конечно, это все здешний воздух… Когда выберемся отсюда, сделайте ингаляцию с парами эвкалиптового масла, это уберет боль в легких.

— Вы видели это, мистер Лайвстоун? — Уилл и в самом деле захлебывался, но едва ли из-за ядовитых паров, которыми дышал последний час, — У этих девушек, у них… Их рты… Господи Святой Боже, какое чудовищное надругательство над человеческой природой! Какая мерзость! Уму непостижимо!

Лэйд, взяв его за плечо, увлек дальше — ни к чему было привлекать внимание. На языке Коппертауна, с которым он был почти незнаком, подчас даже неосторожное слово или жест могли привести к неприятным и в высшей степени конфузливым ситуациям.

— Успокойтесь, — посоветовал он Уиллу, — Я-то думал, месяц, проведенный в Новом Бангоре, в достаточной степени укрепил ваши нервы…

— Причем тут нервы! — раздраженно бросил Уилл, все еще находившийся под впечатлением от увиденного, — Эти девушки… Какой, какой грех должны были совершить эти юные прекрасные создания, чтобы заслужить подобную кару?

— О, весьма существенный, — Лэйд и сам почувствовал облегчение, когда они миновали толпу, хоть и не хотел себе в этом признаться, — Тот, за который миллионы людей расплачиваются самым ужасным образом на протяжении многих веков. Они родились бедными.

— Что вы имеете в виду?

Лэйд вздохнул, невольно втянув в себя новую порцию ядовитого смога, но смог не закашляться.

— Это не Его творения. Другого чудовища, по имени Роберт Солсбери^[167].

Уилл наморщил лоб. Так старательно, что вновь сделался на школяра. Ему пора завести усы, подумал Лэйд, чтобы избавиться от этих ребяческих черт…

— Не уверен, что мне знакомо это имя.

Лэйд лишь поморщился. Если Уилл хотел позабавить его этой глупейшей шуткой, мог бы придумать что-то получше.

— И вы никогда не слышали про «фосфорную челюсть»?

— Нет и, честно говоря, не жалею об этом. Ничего ужаснее в жизни не видел.

— Обычное дело на спичечных фабриках. Если вы не знали, белый и желтый фосфор, из которых изготовляют спички, крайне ядовиты. Это доподлинно известно всем фабрикантам и управляющим фабрик, но очень редко — их несчастным работницам, которые трудятся за пять пенсов в день. На обед им обыкновенно выделяют минут десять — неудивительно, что обедают они той едой, которую принесли с собой и на рабочих местах. Крохотные частицы фосфора, которых полно в мастерских, во время еды попадают им в рот и через маленькие ранки проникают внутрь, где становятся очагами так называемого фосфорного некроза. Это гниение ткани, Уилл. Зубы, челюсти, язык, дёсна — все это гниет заживо, причиняя невыносимую, сводящую с ума, боль.

— Воистину, — пробормотал Уилл потрясенно, — Некоторые рождаются к сладкому наслаждению, другие — к бесконечной ночи.

Лэйд не понял этой сентенции — должно быть, что-то из богословских трудов.

— Неправда ли, отрадно сознавать, что в некоторых областях мы способны опередить самого Левиафана? Если желаете, я покажу вам кожевенные цеха на южной стороне Коппертауна. Ядовитое зловоние от обрабатываемых шкур таково, что люди задыхаются без смоченных в карболке тряпок, которыми приходится набивать рот. Кроме того, в кожевенном производстве во множестве используются едкие кислоты и щелочи, которые неизбежно попадают на кожу. Посматривайте внимательней по сторонам, Уилл. Если среди прохожих вам попадется багровое существо, с которого гноящаяся кожа слазит клочьями, оставляя багровые нарывы, наверняка это служащий «Уайт и Лоу», «Братьев Троттенхейм» или «Большой кожевенной компании Хк. К. Дж. Ливингстона, собственное производство».

— Хватит, — попросил Уилл, — Это отвратительно.

— Уж точно не отвратительнее, чем детский труд. Знаете, сколько получает в день десятилетний мальчишка, таскающий в печь кирпич или рвущий жилы на переноске стального лома? Два пенса в день. А знаете, сколько длится его рабочий день? Восемнадцать часов. В двенадцать таким детям впору выходить на пенсию — они похожи на дряхлых стариков. В пятнадцать их обычно вышвыривают на улицу, едва живых, как старые клячи, переломанных, полу-парализованных, ошпаренных, ослепших… Чем переводить таких на взрослую ставку с пятью пенсами за день, проще подыскать новых мальчишек, верно?

Уилл стиснул зубы, отчего мгновенно сделался старше.

— Хватит! — громко сказал он, — Расскажите о чем угодно, только не об этом. О чем там вы рассказывали перед этим? О механической жизни и этом, как его, Лудлоу…

— Лайдлоу, — поправил Лэйд, — Ну, раз уж вы настаиваете… Мистеру Лайдлоу принадлежала честь создания многих удачных моделей автоматонов, таких, как «Евдокс», «Зенон», «Исидор»… Ладно, «Зенон», пожалуй, не стяжал себе громкой славы на рынке, у него были небольшие дефекты конструкции. Кажется, что-то там с форсунками воздушного фильтра, из-за чего воздух периодически переставал поступать внутрь, давление в системе падало — и стальной слуга превращался в неподвижного истукана. Это даже дало повод злым языкам утверждать, что название этой модели определенно дано было не случайно^[168]. Но мистер Лайдлоу никакого отношения к этому не имел, уверяю. Он не проектировал фильтра, подшипники, втулки, он создавал самую сложную часть автоматона — его мозг. То устройство, валики которого прокручивают перфорированный свиток с машинными алгоритмами, закладывая в механический разум последовательность логических операций. И, поверьте, в этой сфере он добился потрясающих результатов! Только амбиции его простирались еще дальше. Он намеревался создать автоматона, подобного человеку.

— Вот уж едва ли! — вырвалось у Уилла, — Может, я и произвожу впечатление неотесанного тупицы и мало что смыслю по части механической жизни, мистер Лайвстоун, однако мне пришлось повидать немало автоматонов за последнее время и, уверяю, ни один из них даже не приблизился к тому, чтобы сойти за человека! По большей части это просто жестяные болванчики, способные сносно выполнять нехитрые поручения и самые простые команды. Что уж там, к некоторым я бы даже не рисковал приближаться даже за полновесный соверен!

— Ну а мистер Лайдлоу был другого мнения, более того, он полагал, что нашел нужный алгоритм, который оставалось лишь поместить внутрь механического мозга и надлежащим образом настроить. Да, рассуждал он, человеческий мозг есть орган величайшей сложности, однако достижения современной математики и машинерии вполне могут если не повторить его в точности, то копировать весьма близко к оригиналу. Ему эта задача казалась исключительно теоретической, вызовом его собственному аналитическому гению, однако руководство «Ферранти» расценивало эту идею исключительно в прикладном аспекте и, должно быть, уже нанимало грузчиков для переноски саквояжей с банкнотами. Вообразите только — автоматон, который способен полноценно мыслить! Отныне не просто покорный механический слуга, способный лишь вяло обрабатывать поступающие данные — полноценный партнер, наделенный даром сознания! Только представьте, какие горизонты это открытие сулило для точных наук, математики, навигации, физики… Господи, да что там навигация и физика, это открытие станет самым значительным достижением философии за все время ее существования! А уж сколько знаний сможет накопить в себе механический мозг, не подверженный проклятью недолговечной плоти! Представьте себе — этакий механический мудрец, осмысляющий все проблемы человечества…

— Если мудрец и глупец чем-то и различны, так это тем, что глупец не видит своей глупости, а мудрец только и видит, что творит глупости.

— Напомните, чтоб я начертал это высказывание над дверью лавки, — хмыкнул Лэйд, — Оно должно понравиться клиентам. Однако, если не возражаете, я вернусь к истории, тем более, что у нее намечается интересный поворот. Мистер Лайдлоу закончил математическую часть задачи, он создал хранилище для машинного разума, однако с наполнением его возникли сложности. Упрямая машина отказывалась становится разумной, она все еще действовала в рамках заданных алгоритмов, не в силах перейти к самостоятельному мышлению. Мистер Лайдлоу потратил несколько месяцев, ожесточенно сражаясь с ней, однако вынужден был признать, что не сильно преуспел. Тогда-то его и озарило. Машине мало было поглощать математические алгоритмы, ей требовалось усваивать человеческое поведение, имея для этого надлежащий образец. Ему только предстояло понять, что такое человек…

— Размениваясь на мелочи, немудрено потерять целое, — заметил Уилл, напустив на себя сосредоточенный вид, — Как мистер Лайдлоу вышел из этой ситуации?

— Весьма элегантно и вместе с тем решительно. Он выхлопотал у руководства три месяца оплачиваемого отпуска и, в придачу, списанного автоматона серии «Исидор» пятого поколения, в корпус которого он установил подобие механического мозга. План его был вполне понятен даже не специалисту. Вынужденный сосуществовать постоянно бок-о-бок с человеком, автоматон будет фиксировать предпринимаемые им действия, что послужит основой для возникновения его собственных паттернов поведения. Так ребенок бессознательно имитирует движения взрослого, которого видит, что в итоге, пусть и не сразу, приводит к возникновению самостоятельно мыслящего разума. Компания «Ферранти» без колебаний выдала мистеру Лайдлоу все необходимое для эксперимента.

Ей не впервой было производить автоматонов-арифмометров и даже автоматонов-бухгалтеров, но автоматон, способный мыслить по-человечески и по-человечески же реагировать… это сулило взрыв на рынке, взрыв сопоставимый с извержением Тамбора^[169]!

— Сомневаюсь, чтоб его ждал успех, — заметил Уилл, — Господь Бог сотворил человека по своему образу и подобию, однако нелепо надеяться, чтобы он сам мог провернуть нечто подобное. Для этого мало разбираться в подшипниках и алгоритмах…

Лэйд погрозил ему пальцем.

— Не спешите возражать, приятель. Через пару месяцев стальное детище мистера Лайдлоу демонстрировало очень впечатляющие задатки. Да, оно было косным, неумелым, подчас нелепым, однако оно весьма сходно копировало человеческое поведение. Нескладно беседовало, выполняло команды и при этом демонстрировало вполне человеческие реакции — интерес, страх, удивление. Мистер Лайдлоу был в восторге. Он утверждал, что разработанная им комплексная программа обучения строится не на математическом или логическом методе, а исключительно на свободном обучении. Находясь рядом с человеком, автоматон постепенно начинает копировать человеческие привычки и реакции, постепенно очеловечиваясь сам. Метода была сомнительной и парадоксальной, но спорить с мистером Лайдлоу никто не стал — его «Исидор» демонстрировал ее состоятельность наилучшим образом. Эксперимент решено было продолжить.

— У меня дурные предчувствия на счет этой истории, — пробормотал Уилл, — Впрочем, как и на счет всех прочих ваших историй.

— Вы наняли экскурсовода по аду, Уилл. Чего еще вы от меня ждете? Слезливых сентиментальных рассказов, которые любят публиковать журналы под Рождество? Может, что-нибудь про замерзшего сиротку, который обрел счастье и любящую семью?

— Ладно, продолжайте. Вам все-таки удалось распалить мое любопытство.

— Оговоренный срок в три месяца прошел, но мистер Лайдлоу не спешил выставлять на суд компании свое детище. В тщательно обоснованной и отлично аргументированной докладной записке, которая была направлена им почтой, он указывал, что эксперимент хоть и добился немалых достижений в деле обучения машинного интеллекта, требует дополнительного времени. И, конечно, легко это время получил.

— Не сомневаюсь.

— Прошло еще два месяца. И еще два вслед за ними. Наконец ведущим аналитикам «Ферранти» пришлось сделать неутешительный вывод — несмотря на многообещающие перспективы исследования мистера Лайдлоу до сих пор не закончены, мало того, их текущее состояние никому неизвестно. От мистера Лайдлоу регулярно поступала корреспонденция — отчеты, графики, аналитические записки, но чем дальше, тем труднее было разобрать их суть. Сам же мистер Лайдлоу уже полгода не появлялся на рабочем месте, не совершал визитов и сам не привечал визитеров, сделавшись, по всей видимости, затворником. Последнее никого не удивило — великие умы часто ограничивают круг общения, чтобы посвятить себя науке. Да, в течении полугода единственное, что видели его коллеги и сослуживцы — накорябанные неуклюжим почерком записки. В них он извещал мир о том, что его эксперимент идет наилучшим образом и просил ни в коем случае ему не мешать — автоматону требовались тишина и покой для изучения человеческой природы.

— Немного подозрительно, если начистоту. Я бы обеспокоился ходом эксперимента.

— Как и начальство мистера Лайдлоу в конце концов. Оно согласно было спонсировать его проект, но в пределах разумного. Однако сроки превысили разумные ожидания, а новостей ни от мистера Лайдлоу, ни от его детища толком не поступало. Записки же извещали о том, что исследования движутся согласно плану и все идет наилучшим образом. В конце концов терпение истощилось. Дверь дома мистера Лайдлоу взломали частные пинкертоны «Ферранти». Бытовали самые разные предположения. О том, что гениальный инженер удерживается в плену, о том, что выжил из ума в процессе работы, ну и прочие, тоже неприятного свойства. Но того, что они увидели внутри, не ожидал никто. Едва рухнула дверь, в прихожей возникла фигура, испуганно заломившая руки. «О Боже, нет! — воскликнула она, — Только не это! Какой кошмар!»

— Это был… — Уилл внимательно посмотрел на Лэйда, — Это был не мистер Лайдлоу, я угадал?

Лэйд утвердительно кивнул.

— Вы становитесь проницательны. Это был автоматон. В домашнем халате мистера Лайдлоу, в тапочках мистера Лайдору, с трубкой мистера Лайдлоу во рту. А еще на нем была кожа мистера Лайдлоу, волосы мистера Лайдлоу, его же ногти, веки, уши…

* * *

Кажется, Уилл собирался рефлекторно отшатнуться, но Лэйд лишил его возможности для маневра, решительно взяв под локоть.

— Он… Я… Простите.

— Седьмой круг ада — обиталище поддельщиков, вы помните? Этот автоматон был величайшим поддельщиком в Коппертауне. Только подделывал он не чеки и не золотые монеты. Он подделывал свою природу. Почти три месяца ему удалось убеждать весь окружающий мир в том, что он человек. К слову, выглядел он на тот момент не очень-то пристойно. При всех своих талантах и способностях из него вышел неважный таксидермист — кожа мистера Лайдлоу, в которую он был облачен, издавала скверный запах и столь же неважно выглядела.

— Значит, это он писал письма и отчеты?

— Ну конечно. Тянул время, пытаясь найти способ бежать с острова. Несчастный механизм, он еще не знал, что с этого острова не сбежал бы сам Наполеон Бонапарт! Следующие несколько месяцев инженеры «Ферранти» кропотливо исследовали его механический мозг, пытаясь разобраться в его устройстве, и сделали любопытные выводы… Видите ли, Уилл, эта история, о мистере Лайдлоу и его механическом протеже, не просто притча о создании, погубившем своего творца — таких хватало во все времена. Уверяю, автоматонам Нового Бангора не впервые причинять увечья и травмы своим хозяевам. Три дня назад «Луженая Глотка» писала о случае в Айронглоу, когда автоматон-парикмахер отсек своему клиенту опасной бритвой нос и уши — те выбивались из прически своими геометрически-несовершенными формами. В феврале пустили на слом автоматона-повара, который проломил голову своей хозяйке и использовал ее тело в качестве начинки для корнуэльских пирожков…

— Значит, и «Исидора» отправили на свалку?

— Не спешите с выводами, Уилл, — Лэйд наставительно поднял палец, — Прежде чем покарать механического убийцу, руководству «Ферранти» следовало определить его мотивы и тут оно, неожиданно для себя оказалось в весьма затруднительном положении.

— Почему? — удивленно спросил Уилл.

— Если бы выяснилось, что «Исидор» убил мистера Лайдлоу из-за трагической случайности или дефекта управляющих алгоритмов, его разобрали бы на части быстрее, чем я выкуриваю трубку. Но если нет? Что, если это было первым в истории убийством механизмом живого человека, совершенным из ненависти? «Исидор» ведь в некотором смысле был разумен. Что, если его разума хватило для того, чтобы осознать — мистер Лайдлоу не видит его ровней себе, он высокомерен, настойчив и упрям, несмотря на то, что являет собой куда более примитивное по устройству существо. Разве это не причина для ненависти? Проблема в том, что машина не способна ненавидеть, она знает лишь холодную бесстрастную логику командных алгоритмов. Если «Исидор» умел ненавидеть, значит, уже не был машиной. Или, по крайней мере, был чем-то большим, чем машина. В таком случае его дезактивация будет убийством мыслящего существа, что находится явно не в сфере полномочий управляющих директоров коммерческой компании.

— Ну не под суд же его отдавать? — фыркнул Уилл.

— Уже понимаете всю щекотливость положения? Помимо этого была еще одна теория, которую косвенно подтверждали отчеты и письма «Исидора». Что, если он совершил убийство хозяина, руководствуясь инстинктом самосохранения? Он сознавал, что если результаты эксперимента не удовлетворят мистера Лайдлоу, тот не колеблясь уничтожит его. А значит, вынужден был действовать на опережение, устранив опасность для собственного существования.

— Какая разница? Он убийца!

— Убийца, — согласился Лэйд, — Но мыслящий убийца, обладающий инстинктом самосохранения, имеет право на законный суд и приговор, так уж повелось. Ну, не буду вас долго томить… Это не было убийством, совершенным во спасение, как не было и убийством, совершенным из ненависти. Это было убийство из любви.

Уилл едва не споткнулся на совершенно ровной мостовой?

— Любви? — опешил он, не пытаясь скрыть изумления, — Какой еще любви?

— Любви существа к своему создателю, конечно, — спокойно пояснил Лэйд, — Я уже говорил вам, сколь серьезно мистер Лайдлоу относился к своему эксперименту. Для него это было вопросом жизни, если мне простительно будет использовать подобный каламбур. И преданный ему до последнего медного болта «Исидор», учась мыслить, сознавал это. Он понимал, если он не сможет сделаться человеком, это причинит его хозяину, которого он боготворил, невыносимые муки. Он во что бы то ни стало должен был стать человеком — ну или, по крайней мере, приблизиться к этому идеалу. Сам того не зная, мистер Лайдлоу загнал своего слугу в логическую ловушку, даже не заметив этого. Что ж, любовь — идеальный материал для сооружения всякого рода смертельных ловушек, об этом догадывались еще древние греки… К слову, вам приходилось читать старую итальянскую сказку про деревянную куклу, которая хотела стать настоящим мальчиком?

— Я… не уверен, — поколебавшись, ответил Уилл, — Кажется, нет.

— Ваше образование прямо-таки зияет дырами, — пробормотал Лэйд, — Но сейчас речь не об этом. Автоматон страстно желал претворить в жизнь мечту своего хозяина, стать подобием человека. Но его несовершенный юный разум знал только один способ добиться этого — освежевав и сняв кожу с мистера Лайдлоу. Разве не трогательно?

Уилл скривился.

— Чрезвычайно.

— Боюсь только, мистер Лайдлоу, как и многие ученые, был ограничен рамками математических догм, не в силах осмыслить эту интересную концепцию с позиций философии и морали. Память «Исидора» сохранила последние слова мистера Лайдлоу, произнесенные им после того, как автоматон начал процесс перерождения, постепенно срезая с него кожный покров. Увы, приходиться признать — вэтих словах не было понимания сути момента, которое пристало ученому, не было осознания значимости… Честно говоря, это были весьма грубые и невоздержанные слова, свидетельствующие о том, что он, человек всю жизнь исследовавший разум, ушел из жизни, так и не поняв, свидетелем какого важного явления стал. Разве не досадно? Ну что же, чувствуете себя в достаточной мере вдохновенным, чтоб извергнуть по этому поводу еще одну воодушевляющую библейскую цитату? Или, полагаете, что эта история не похожа на правду?

— Все, во что можно поверить, похоже на правду, — рассудительно заметил Уилл, — Однако ваши истории едва ли призваны разжигать в слушателях… м-м-мм… жизнелюбие.

Лэйд ощерил зубы в ухмылке, удовлетворенно отметив, что эта гримаса производит на Уилла явственно неблагоприятное впечатление.

— А что вы ожидали услышать в моем исполнении? Комические куплеты? Я старый каторжник, Уилл, а наше чувство юмора зачастую специфического свойства. С другой стороны… Чтобы избавить вас от впечатления, будто я нарочно припоминаю все происшествия самого мрачного свойства, могу специально извлечь из своих пыльных погребов что-нибудь другое. Кстати, и искать долго не придется. Мне на ум пришел случай с Альфом-Глашатаем. Это в самом деле забавная история. Она до сих пор заставляет улыбаться старикашку Маккензи, а тот известен тем, что рассмеялся лишь раз в жизни — когда фискальный инспектор сломал ногу на пороге «Глупой Утки».

— Вы знаете, какую историю я бы предпочел выслушать.

— Знаю, — согласился Лэйд, — Но в том-то и состоит искусство лавочника — подсовывать покупателю тот кусок, который надо сбыть вместо того, который тот вознамерился купить. Уверяю, мы с вами дойдем и до Доктора Генри с его мятежниками. Итак, все случилось одним ясным утром шесть лет назад. Почтовое отделение Нового Бангора получило неожиданную депешу, при виде которой дрогнули самые отчаянные почтмейстеры острова, скрепленную красной печатью Канцелярии. Депеша эта оказалась ордером прямого действия, приказывающим всем рыжим почтальонам Нового Бангора с этого дня насвистывать при вручении корреспонденции, если это происходит по вторникам и четвергам. Этим же документом строго воспрещалось продавать марки старым холостякам и принимать все телеграммы, количество слов в которых было нечетным. Главный почтмейстер, должно быть, поседел в одну ночь, но ослушаться не посмел — печати на ордере были самыми настоящими, все обставлено по форме, а сама бумага была подписана собственноручно секретарем Канцелярии.

— Секретарем? — спросил Уилл. Так торопливо, что напомнил Лэйду воробья из Сомерс-парка, пытающегося улизнуть с хлебной крошкой в клюве, — Значит, у зловещей Канцелярии все-таки есть руководитель? Кто же он?

— Никто не знает, — индифферентно отозвался Лэйд, — Подпись не читаема. Или складывается в такие надписи, что немудрено свихнуться, пытаясь их разобрать. Как бы то ни было, почте пришлось подчиниться. Никто не идет против воли Канцелярии, даже когда эта воля противоречит законам коммерции, логики, здравого смысла или мироздания. Почтальоны в срочном порядке начали учиться свисту, за марками был установлен строгий контроль и так далее в этом роде.

— Забавно, — согласился Уилл, — По крайней мере, пока никто не умер, и уже одно это немало меня воодушевляет.

— Спустя три дня полк морской пехоты Его Величества, расквартированный на острове, получил от Канцелярии депешу в обход своего прямого командования, которая в категорическом тоне требовала отменить традиционные марши, заменив их торжественной сарабандой^[170], как более соответствующей духу времени и полезной для физической подготовки личного состава. Говорят, у полковника Морриса едва успели выбить пистолет — старик всерьез планировал застрелиться. Но и этим дело не кончилось. Сорок три ресторана по всему острову на той же неделе получили от Канцелярии Нового Бангора строгое предписание — заменить всю соль в подаваемых блюдах тростниковым сахаром, добавить в меню пудинг из древесной стружки и вписывать в каждый счет три с половиной пенса за поминовение души сэра Фредерика Марриета^[171]. Разумеется, и это указание было исполнено ими в самый короткий срок.

— Но ведь это… нелепо, — осторожно заметил Уилл, — Я имею в виду, даже последнему дураку станет очевидно, что подобные распоряжения в лучшем случае не несут смысла, а в худшем походят на розыгрыш!

— Вы просто не привыкли к тому, какая сила заключена в слове «Канцелярия», Уилл. У этой силы не принято ничего уточнять, как не принято уточнять у тропического урагана его планы и соображения. Докеры из Клифа не сомневались ни минуты, когда получили от Канцелярии указание заливать вместо балластных вод сельтерскую с клубничным сиропом, а библиотека острова не колеблясь вырезала из всех своих книг страницу под номером триста шестнадцать. За одну неделю подобных распоряжений, ордеров и предписаний было направлено несколько десятков, и все — самого причудливого свойства. Обычно-то Канцелярия старается не вмешиваться чрезмерно в жизнь острова, но тут будто прорвало какие-то невидимые трубы…

— Значит, все это исполнялось?

— Несомненно. Немедленно и без уточнений. Единственным, кто набрался достаточно смелости, был брандмейстер Нового Бангора, который не мог взять в толк, отчего пожары с этого дня полагается тушить лиловыми чернилами и чем кардинальские сутаны лучше в качестве одежды пожарных, чем привычные брезентовые робы. Он был достаточно отважен, чтобы сделать уточняющий запрос в Канцелярию — и внезапно получил ошеломляющий ответ.

— Все это было фальшивкой?

— Да, — торжественно сказал Лэйд, — Вплоть до последней бумажки. При том, что печати Канцелярии выглядели подлинными, а сами документы не имели никаких признаков подделки. Фальшивки, но ювелирного качества, о котором не могли мечтать даже лучшие фальшивомонетчики. И такое странное использование таланта, если не сказать — пугающее! Поверьте, в Новом Бангоре найдется гораздо больше желающих засунуть руку в пасть голодной акуле, чем разыграть кого-то, действуя именем Канцелярии. А вот Альф-Глашатай не испугался. Простите, забыл сказать. Глашатаем Альфом таинственного отправителя прозвали журналисты «Серебряного рупора», который более известен в Новом Бангоре как «Луженая глотка». Тогда они еще потешались, не зная, что уже следующий номер газеты выйдет, согласно ордонансу Канцелярии, на чистом суахили… Что до самого Альфа-Глашатая, в скором времени ему суждено было стать кошмаром Канцелярии.

— Значит, он не остановился?

— О, напротив. Он начал орудовать с таким размахом, как будто под его началом было два десятка машинисток, дюжина деловодов и целый штат секретарей. Предписания, инструкции, формуляры и приказы посыпались как из рога изобилия — все составленные на безукоризненном канцелярском наречии, соответствующим образом завизированные, проштампованные, зарегистрированные, согласованные и оформленные. Шляпный магазин получал от Канцелярии указание не обслуживать лысых в интересах национальной безопасности. Сразу два банка объявили о том, что с этого момента принимают в число имеющих хождение валют на острове еловые шишки. Парикмахеры острова, проснувшись одним прекрасным утром, обнаружили, что на них с этого дня возложены обязанности судебных приставов. Но по-настоящему черным временем это стало для полиции острова — согласно строжайшей директиве на полторы недели нижние дамские панталоны стали частью обязательной формы для всех констеблей Нового Бангора. После подобного унижения у всех «бобби» наливались кровью глаза, стоило кому-то поблизости помянуть Альфа-Глашатая.

— Как по мне, этот парень явно не дорожил жизнью.

— Слабо сказано. В короткое время он стал злейшим врагом Канцелярии. Крысы полковника Уизерса тщетно щелкали челюстями, устраивая облавы по всему острову, от подпольных рыбных притонов Скрэпси до респектабельных гостиниц Редруфа. Но самое страшное заключалось в том, что несмотря на все их усилия, вполне достаточные, чтобы перевернуть Новый Бангор кверху дном, точно старый жестяной таз, неугомонный Альф не собирался сдаваться. Многие уважаемые компании и государственные учреждения острова оказались в крайне неудобном и щекотливом положении. Никому не улыбалось принять к исполнению явственно фальшивый приказ, сделав себя тем самым объектом насмешек, однако, с другой стороны, много ли отыщется смельчаков, способных открыто проигнорировать волю Канцелярии?.. Это может показаться весьма забавной историей, однако ведомство полковника Уизерса неожиданно для себя оказалось в ловушке, причем ловушке, которую само сооружало бесчисленно долгое время. Вы ведь знаете, что такое Канцелярия.

— Иногда у меня возникают сомнения, что на этом острове найдется хотя бы один человек, который знает, что такое Канцелярия.

Если это было шуткой, то Уилл счел возможным не сопроводить ее улыбкой.

— Ну а вы? — поинтересовался Лэйд, — Уж вы-то точно могли составить об этом представление. Мало кто может похвастаться тем, что целую неделю провел в обществе полковника Уизерса!

— Это был интересный опыт, — сдержанно согласился Уилл, — Но едва ли он многое мне дал для понимания того, что представляет собой организация, которую он представляет. Иногда мне казалось, что Канцелярия — нечто сродни тайной полиции. Иногда — что тайная оккультная ложа, заключившая в стальную хватку весь остров и навязавшая ему свою власть. Иногда… В конце концов я настолько запутался, что бросил попытки разобраться в ее природе и устройстве. Канцелярия есть — и это данность Нового Бангора. Данность, которую нам, жителям острова, приходится принимать без возражений и уточняющих вопросов.

Нам — жителям острова… Лэйд коротко выдохнул через нос, ощущая, как внутри души, точно кровь в раскаленных внутренностях фаларидского быка^[172], вскипает злость. Этот слюнтяй уже вознамерился считать себя жителем Нового Бангора! Он, человек, которого на причале ждет корабль…

Нет, приказал себе Лэйд, спокойно. Спрячь колючки, Чабб, тебе ли не знать, что злостью дело не решить. Ты уже пробовал — вчера — и остался ни с чем. Тебе придется держаться прежней тактики. Показывать Уиллу те стороны Нового Бангора, которые его сопливая душа склонна игнорировать или не замечать. Демонстрировать ему истинный лик чудовища, которого он в силу романтического малодушия, наделил не свойственными ему чертами.

Удалось. Жар в раскаленных медных внутренностях стих и колючки, хоть и не без сопротивления, спрятались под кожу.

— Канцелярия — это не тайная полиция, — Лэйд даже поймал себя на том, что сумел придать голосу небрежность, — Не зловещий культ, узурпировавший власть. И даже не оккультный орден. Хотя, несомненно, все эти черты у него есть. Это нечто… другое. Отношения Канцелярии и острова — тема настолько же запутанная, насколько и зловещая, так что споры на этот счет затеваются весьма нечасто. И, если начистоту, я сам стараюсь не принимать в них участия. Кстати, рекомендую и вам придерживаться этой мудрой политики.

— Так Канцелярия — хозяин Нового Бангора или его слуга?

— Полагаю, и то и то, — лаконично ответил Лэйд, заранее морщась в предчувствии очередного вопроса.

— Но что это… Я имею в виду, как это может быть?

— Я уже говорил вам, власть здесь, на острове, зачастую имеет странную природу. В конце концов, власть — это придуманный людьми конструкт, который в нечеловеческом искаженном измерении Левиафана подчас принимает необычные формы. Канцелярия — это ядро стабильности острова. Та его структура, которая пытается удержать в узде прущие из него силы нерациональности или, по крайней мере, свести к минимуму их влияние.

— Так она борется с чудовищем или заботится о нем?

— Представьте себя владельцем клыкастого ирландского волкодава, — предложил Лэйд, — Дикой непредсказуемой твари, которая не подпускает к себе людей, однако приносит вам несомненную выгоду, охраняя хозяйство от волков. При этом она порой не прочь откусить голову зазевавшейся курице или цапнуть вас самого за ногу. Мне кажется, Канцелярия находится в схожем положении. Она лишь гасит хаотические опасные порывы Нового Бангора, его нервные импульсы, не давая им причинять излишне проблем нам, его обитателям. При этом, без сомнения, Канцелярские крысы не задумываясь загрызут всякого, кто помышляет причинить острову вред — в чем бы этот вред ни выражался. Только, Бога ради, не вздумайте цитировать меня, если доведется беседовать с полковником — у меня с его ведомством и без того непростые отношения! А теперь, если не против, я вернусь к истории, про которую едва не забыл.

— Конечно, мистер Лайвстоун.

— Кхм… Исполнять фальшивый канцелярский приказ нелепо и бессмысленно, но не исполнять — страшно. Неудивительно, что многие фальшивки принимались в исполнение — чисто рефлекторное действие, обоснованное лишь древним страхом перед крысиным королем. Так, официальным гимном острова даже в разгар лихорадки некоторое время считалась моряцкая песенка самого непристойного содержания, а публичные дома Шипси вынуждены были объявить трехпроцентную скидку всем гражданам Руритании^[173].

— И сколько длилась охота?

— Можете себе представить, почти месяц. Но итог ее, конечно, был предрешен. Истинная личность Альфа-Глашатая была открыта, он оказался бывшим служащим «Луженой глотки», типографским мастером и большим знатоком по части канцеляристики. Удивительно талантливый мерзавец. Страшно представить его участь, попади он живым в крысиные когти!

— Попади он живым? Так значит, он погиб?

— Боюсь, что да. Заброшенный типографский цех в Коппертауне, где он нашел себе укрытие, во время штурма оказался охвачен пожаром и выгорел дотла. Клерки полковника Уизерса щелкали зубами на пепелище, но увы — есть стихии, неподвластные даже Канцелярии. Альф-Глашатай ушел от справедливого возмездия. Что такое, Уилл? Вы выглядите немного… раздосадованным.

— Когда вы сказали, что эта история в противовес прочим будет забавной, полагаю, я ожидал от нее чего-то… иного.

— О, — Лэйд широко улыбнулся, — Только потому, что вы не знаете ее финала. Я и сам его не знал — до нынешнего утра. С утренней почтой Хейвуд-трест, полномочным председателем которого я имею честь выступать, получил срочную депешу из Канцелярии, категорически предписывающую выкрасить в розовый цвет фасады всех домов в Хукахука, порога которых не переступали коты, а еще запасти триста галлонов яичного ликера для торжеств в честь ежегодного праздника Хадака Мацури^[174]. Я трижды проверил печати Канцелярии — без сомнения, подлинные. И составлено все идеально. Имею ли я право усомниться в компетентности Канцелярии?

— И…

Лэйд ухмыльнулся.

— С яичным ликером будет не так просто, но три бочки лучшей розовой краски я уже раздобыл!

Уилл не рассмеялся, лишь безучастно кивнул. Он и выглядел отстраненным, все истории, которыми с самого утра пичкал его Лэйд, проходили словно сквозь него, как вода сквозь песок.

— Ладно, — Лэйд сдвинул шляпу на затылок, — Расскажу вам еще про один случай. Если к финалу вы не будете хохотать как безумный, с меня — коробка лучших «Пор Ларранага», настоящих кубинских сигар высшего качества!

— Не слишком ли расточительно для вашей лавки?

Лэйд небрежно махнул рукой

— Не дороже старых газет и дубовых листьев, которые достаются мне почти бесплатно. Так вот, про случай. Однажды один мой приятель позволил всучить себе машинку, сработанную в Коппертауне, которая якобы умела печатать фальшивые купюры, причем качеством не хуже тех, которые украшены подписью британского казначейства. И вот, значит, заливает он в нее лучшие чернила, которые только смог найти в Айронглоу, вкладывает бумагу…

Лэйд замолк сам собой, ощутив, что его не слушают. Уилл рассеянно кивал в такт его словам, но по лицу было заметно, что смысл их проходит мимо, как легкий морской бриз. Это уязвляло. Тем более, что история в самом деле была забавной и, главное, почти правдивой — за исключением двух-трех деталей.

— Уилл!

— Да, мистер Лайвстоун?

— Мне кажется, с таким же успехом я мог бы зачитывать наизусть рецепт лукового пирога. Думается мне, ваши мысли сейчас обретаются где-то далеко от Коппертауна.

— Простите. С моей стороны это крайне невежливо, однако ничего не могу с собой поделать. Вы знаете, какую историю я по-настоящему хочу услышать.

Конечно. Еще бы не знать, ты, садовая голова! Дерзкий пришелец, пошатнувший душевное равновесие древнего чудовища и шляющийся с неприкаянным видом по его владениям!

— Историю клуба «Альбион»? Боюсь, вам не понравится ее финал. В нем нет ничего того, что вы цените. Нет счастливой концовки, нет надлежащей случаю морали, нет даже смысла. Это одна из самых бессмысленных историй в моем багаже, оттого я обычно без особой охоты вытаскиваю ее на свет.

— Я заметил, что она не доставляет вам удовольствия.

— Для меня, как и для немногих жителей Нового Бангора, слово «Альбион» имеет свой особенный смысл. Но из всех ныне живущих, кажется, только я один знаю, чем она заканчивается.

— И, конечно, нарочно тянете время?

Лэйд взглянул на жилетные часы.

— Что такое? Боитесь опоздать на корабль? У вас в запасе еще полно времени, сейчас нет и полудня, а «Мемфида» отходит лишь в девять.

Уилл не оценил его иронию, лишь досадливо дернул подбородком.

— Если она в самом деле столь печальна, в ваших же интересах поведать ее мне. Как знать, быть может, именно она станет той каплей, что переполнит чашу, заставив меня покинуть Новый Бангор?

Он прав, подумал Лэйд. Но ошибается, полагая, будто я нарочно растягиваю ее, чтоб подразнить его любопытство. Видит Бог, чем тянуть ее, как нерв из зуба, было бы лучше выложить ее целиком. Историю пяти дерзких неудачников, помышлявших понять природу противостоящего им божества, более того, повергнуть его. Наивные слепцы, столь же простодушные, как сам Уилл. Что ж, их судьба может стать уроком для него. Уроком, на изучение которого у него остались считанные часы.

— Я расскажу вам финал, Уилл. Но не здесь. Слишком уж неподходящие декорации. Грохот, лязг, все эти запахи… Я знаю, какие декорации нужны окончанию этой истории.

Уилл понимающе кивнул.

— Скрэпси. Седьмой круг ада.

— Скрэпси, — согласился Лэйд, — Седьмой круг ада. Предпоследняя точка нашего маршрута, мистер Данте.

Глава 9

У Нового Бангора было много лиц. Иные из них были хорошо знакомы Лэйду, как лица старых приятелей из паба, другие лишь смутно угадывались, будучи сотканными из утреннего тумана и угольного дыма. Были среди них и те, что приходили к нему в ночных кошмарах. Город тысячи демонов, город тысячи ликов.

Лицо Хукахука напоминало ему лицо добродушного толстяка, лукавого любителя пива, любящего разлечься на солнце возле дверей своей лавочки и добродушно ворчащего. При мысли об Олд-Доноване он представлял старика с белой, как штукатурка, кожей, сухого и неприветливого. Шипси — возмутитель спокойствия, вечно пьяный паяц, фигляр и смутьян. Клиф — изможденный пропахший морем бродяга, насмешливо поглядывающий из-под выбеленных солью бровей. У этого города, противоестественного в своей сущности, было много лиц, а у Лэйда было много времени, чтобы узнать их получше.

Но в этой бесконечной веренице лиц было такое, которого Лэйд интуитивно сторонился. Которое не любил вспоминать и при виде которого всякий раз мысленно морщился, как морщатся при виде дохлой крысы, лежащей на тротуаре.

Скрэпси.

Одно это слово было колючим, как рыбий хребет и острым, как рыбацкий нож. Скрэпси. Это слово, казалось, невозможно произнести так, чтоб не поранить язык о зубы. Скрэпси. Скрип ржавых дверных петель под рукой убийцы. Скрэпси. Металлический шорох выползающего из ножен кинжала. Все самые отвратительные звуки мира, сплетенные в одном слове.

Лэйду приходилось бывать в Скрэпси, и не раз, но он не мог вспомнить случая, когда подобный визит доставил бы ему удовольствие. Тигры умеют учиться со временем. Лэйд научился терпеть ядовитый смог Коппертауна и затхлую сухость Олд-Донована, слякоть Лонг-Джона и фальшивую чопорность Айронглоу. Однако привыкнуть к Скрэпси было невозможно, как невозможно живому человеку заживо привыкнуть к могиле. Едва лишь произнося это название, Лэйд видел как наяву острую зубастую усмешку и слышал скрип, порожденный ее зубами.

Скрррэп. Скррр-рэп. Скрэпси.

— Держитесь спокойно, — инструктировал он Уилла, — Но не дерзко. Не пытайтесь прятаться в тень, но и не привлекайте к себе внимания. Не смотрите в глаза. Вообще старайтесь не смотреть на людей прямым взглядом, развивайте периферийное зрение. В Скрэпси не любят любопытных.

— Мне приходилось бывать в Скрэпси, — с неуместным достоинством заявил Уилл, — И, как видите, я все еще жив и здоров.

Лэйд едва не рассмеялся. Отчасти оттого, что Уилл в этот момент являл собой не самое подходящее для столь громких заявлений зрелище. Обряженный в старый излохмаченный плащ, словно снятый с китобоя, естественно украшенный угольной пылью и сажей, сменивший шляпу на какую-то рванину, он выглядел столь жалко, что едва ли показался бы достойной добычей даже самому опустившемуся грабителю на острове. Пожалуй, образ немного нарушают не в меру пухлые щеки, да и блеск глаз какой-то ребяческий, не тот, что бывает у людей, многие годы проживших в Скрэпси, отдающий холодной, небрежно выправленной на брусчатке, сталью.

— Простите, я смеюсь не над вами, — пояснил Лэйд, облачаясь в рванину сам, — А над вашим образом мыслей. Насколько я понимаю, вам приходилось бывать в Скрэпси лишь в компании с полковником Уизером.

Уилл осторожно кивнул.

— Совершенно верно. Мне показалось, его присутствие в самом деле произвело некоторое впечатление на тамошних обитателей, однако ни разу ему не приходилось вступаться за меня или…

— Произвело впечатление? — Лэйд все-таки рассмеялся, — Поверьте, вы даже не представляете, какое впечатление он умеет производить при необходимости. Скажем так, если полковник Уизерс волей судьбы встретит на узкой тропинке разъяренную пантеру-людоеда, уже через две с половиной минуты она покается во всех грехах, вступит в ближайшую общину мормонской церкви и до конца своей жизни будет платить пенни в месяц в пользу благотворительного приюта, при том считая, что легко отделалась!

Кажется, Уилл собирался ответить нечто остроумное, но Лэйд не дал ему такой возможности.

— Слушайте внимательно, — приказал он, — Скрэпси — это вам не Харлингтон или Бишопс^[175], где рассеянный джентльмен, вздумавший подышать воздухом, может лишиться бумажника, зонта и пары зубов в придачу. Это котел, в котором варится самое ядовитое варево на свете — из компонентов, которые могут показаться отвратительными сами по себе. Спившиеся матросы, потерявшие свои корабли. Самые отчаянные уличные головорезы. Пристрастившиеся к рыбному зелью безумцы. Дезертировавшие из армии солдаты. Дикари-полинезийцы. Рехнувшиеся кроссарианцы, сторонники самых неприятных и болезненных практик. Садисты, психопаты и члены причудливых и зловещих культов. Скрэпси — это вечно воспаленный лимфоузел, в который стекается вся зараза, исторгнутая из себя потрохами Нового Бангора. Причем зараза смертельно опасная. У Скрэпси нет имени, нет границ, нет площади. Формально его даже не существует, это лишь условное обозначения для той части острова, что лежит на стыке Клифа и Лонг-Джона, но поверьте мне на слово, это вместилище самых отборных неприятностей на свете.

Уилл хмыкнул, однако счел за лучшее посильнее надвинуть поглубже на глаза грязную шляпу, предоставленную ему Лэйдом. Чувствовалось, что ощущает он себя весьма неуютно. Как водолаз, оттягивающий тот момент, когда придется нахлобучить на голову тяжелый шлем из меди и стекла, чтобы камнем уйти в непроглядные океанские глубины, которых не достигает даже солнечный свет.

«Я бы мог его успокоить, — подумал Лэйд, — Скрэпси, без сомнения, дикий и варварский край, но здесь тоже есть подобие законов, пусть даже и дикарских. И, надо думать, кое-кто из здешних обитателей помнит услуги, оказанные им мистером Лэйдом Лайвстоуном из Хукахука. Да уж, когда-то мне пришлось здесь славно поработать и, надо думать, еще не все свидетели моей работы оказались выпотрошены, утоплены или задушены».

Если все по какой-то причине обернется скверно, ему останется утешать себя лишь тем, что Уилл вернется в город живым. Ему, самовольному сквоттеру и пришельцу, Новый Бангор не сможет причинить вреда при всем желании. Другое дело — сам Лэйд… Мысль об этом кольнула остренькой косточкой в основание шеи, но Лэйд прогнал ее, решительно и резко, как прогонял многие прочие досаждающие ему мысли.

* * *

Первым, что вспомнил Лэйд, едва лишь они с Уиллом пересекли невидимую линию водораздела, были «фосфорные челюсти» несчастных работниц со спичечной фабрики. Он не сразу понял, отчего, а поняв, втянул голову еще глубже в воротник.

Скрэпси походил на тронутую некрозом пасть, полную рассыпающихся трухлявых зубов, только зубами этими были дома — серые, покосившиеся, поддерживающие друг друга, точно искалеченные в бою солдаты, с трудом выдерживающие подобие строя. Здесь не было просторных чистых улочек Миддлдэка, к которым так привык Лэйд, не было гомонящих детей, беспечного звона подков, запаха свежей сдобы, шутливых окриков, скрипа телег и монотонного лая уличных собак. Это был другой мир, наполненный другими звуками и запахами, бесконечно чужими, незнакомыми и пугающими.

Переулки — узкие и кривые, напоминающие слепые отростки кишечника, и сходство это усиливалось царящим здесь запахом, въевшимся в камень и дерево, тяжелым липким запахом малярийного болота. Подворотни — темные норы, внутри которых копошилась жизнь, настороженная, сверкающая глазами и глухо ворчащая.

Нет, подумал Лэйд, ощущая, как взгляд сам собой отталкивается от этих покосившихся, давно потерявших цвет домов, точно боясь уколоться и норовя уставиться под ноги, самое страшное в Скрэпси это не дух разрухи и опустошения, щедро смешанный с вонью горелого лярда, гнилой соломы и заскорузлого пота. Мне приходилось видеть такое, и не раз. Я видел смрадные ямы Лондона, искусно отгороженные зелеными изгородями и задрапированные жимолостью. Я видел ужасные картины Нового Орлеана, похожего на звериное логово и наполненного нищими. Самое ужасное в Скрэпси — ощущение того, что здесь никогда ничего не переменится. Не вырастут новые, пахнущие лаком и краской дома. Не заиграют фонтаны. Не разнесется музыка уличных музыкантов. Это край упадка, скверны и нищеты — одна бездонная, наполненная смрадным месивом, яма, в которую город стравливает свои ядовитые соки.

Прохожих было немного — большая часть обитателей здешних нор выбирались наружу лишь с наступлением темноты — но Лэйд украдкой рассматривал всех встречных, чтобы не позволить застать себя врасплох.

Почти все они были костлявыми, многие с отдающей нездоровой желтизной кожей. Детей почти не было, а те, что встречались, походили больше на личинок, чем на людей — полу-прозрачные, угловатые, стремящиеся укрыться в тени или за камнем. Женщины, если и встречались, мало чем отличались от мужчин. Особая трущебная порода, с тоской подумал Лэйд, выведенная многими годами плодотворной кропотливой селекции — сплошь острые кости, хрящи и зубы. В этих краях даже хищник не нагуляет много жира…

Два или три раза он уводил Уилла в сторону от подозрительных подворотен — ему не нравились смутные силуэты фигур, которые он там замечал. Несколько раз им приходилось переходить на другую сторону улицы, чтоб избежать встречи с подозрительными компаниями или не в меру буйными джентльменами, едва держащимися на ногах и потерявших человеческий облик. Это было неприятно, но терпимо. Если он и боялся внезапной встречи в Скрэпси, то не с такими людьми. Куда больше его беспокоили прочие. Не те, что настороженно зыркали по сторонам, привалившись спиной к стене и скрывая в пальцах ножи. Не те, что таились в подворотнях, терпеливо подстерегая беспечного прохожего. Другие.

Таких он замечал автоматически, к ним прилипал взгляд. Они не выглядели агрессивными, они не выглядели опасными. Напротив, противоестественно расслабленными, равнодушными. Они спокойно восседали на остовах заборов или вяло брели по переулкам, спотыкаясь на каждом шагу. Но в облике их Лэйд замечал то, что заставляло его руку невольно прикасаться к револьверу в потайном кармане грязного плаща, то, что заставляло душу напрягаться всеми своими острыми углами.

Он видел следы — зловещие следы, иногда почти незаметные, иногда тщательно скрываемые.

Истончившиеся и неестественно длинные пальцы, серые и неподвижные. Это могло выглядеть последствием какой-то странной болезни сродни артриту, но Лэйд знал, что это не болезнь. Эти пальцы попросту срастались друг с другом, превращаясь в плавники. Бледная кожа, мелькавшая в прорехах, покрытая не то сыпью, не то коростой, постоянно влажная от невысыхающего пота. Еще не чешуя, но уже и не человеческий кожный покров — нечто среднее, плавно перетекающее из одного в другое.

Скованные шаги едва гнущихся ног у таких людей означали не ревматизм и не артроз. Они означали, что ноги несчастных уже начали срастаться между собой, избавляясь от лишних суставов и превращаясь в массивный гибкий хвост. Жуткие округлые шрамы на шее под подбородком означали не следы былых увечий, оставленных ножами, это были намечающиеся жабры.

В одном из переулков они обнаружили бултыхающегося в глубокой луже человека. Будь дело в другом месте Нового Бангора, можно было предположить, что этот джентльмен немного перебрал в пабе, не рассчитал сил и попал в дурацкое положение, будучи подведенным силой земного тяготения и равновесием. Но это был Скрэпси. Лэйд заметил, что джентльмен не пытается выбраться из лужи, что было бы естественным в его положении. Напротив, содрогаясь в вялых конвульсиях, он пытался устроиться в луже поудобнее, широко открывая рот и глядя выпученными глазами в небо. Глаза эти казались непривычно большими, но это, должно быть, было просто иллюзией, порожденной странной болезнью — радужки в них не были заметны, а зрачок казался каким-то разбухшим и неровным. Увеличившиеся слишком сильно, чтобы сохранить возможность моргать, эти глаза бессмысленно пялились в пустоту, но, несмотря на то, что они не замечали ни Лэйда, ни других прохожих, от взгляда их невольно хотелось укрыться. Влажный, липкий взгляд вроде того, которым смотрит на мир медленно умирающая рыба на базарном лотке в жаркий день.

— В сторону, — буркнул Лэйд, осторожно толкнув Уилла в бок, — Не подходите близко. Иначе опомниться не успеете, как он откусит вам голову.

Уилл вздрогнул. Должно быть, рассмотрел то, чего прежде не замечал. Бедра лежащего, несмотря на то, что были обрамлены лохмотьями брюк, срослись воедино, колени превратились в едва заметное утолщение, а пальцы ног, давно позабывших про ботинки, превратились в жесткую серую бахрому, в которой угадывался только формирующийся рыбий хвост, неуклюже извивающийся в луже.

— Нырнул, — Лэйду не хотелось разглядывать прочие признаки, он достаточно хорошо знал все этапы трансформации, — Если повезет, задохнется до заката.

— Если повезет? — Уилл в растерянности едва не сбавил шаг, пришлось еще раз осторожно подтолкнуть его, — Что же в таком случае считать невезением?

— Многие владельцы рыбных притонов держат в подвалах небольшие колодцы, полные зловонной затхлой воды. Обычно там доживают свои дни люди, для которых наш мир стал ядовитой средой, а домом — прохладное море. Там, в темноте, подкармливаемые всякой дрянью, они окончательно превращаются в водных позвоночных. И сами попадают на стол к другим любителям рыбного зелья. Круговорот вещей в природе.

— Омерзительно.

— Пожалуй. Но если в вашей душе проснулся аболиционист^[176], лучше сразу прикрутите ему фитиль. Я видел, как подобное существо откусило лицо прохожему, который склонился над ним, пытаясь помочь. Рыбам не свойственна жалость, Уилл, в большинстве своем это примитивные биологические автоматы с весьма простой жизненной программой. Любой живой объект меньше них по размерам определяется ими как корм и, поверьте, нежничать они с ним будут не больше, чем вы сами — с яичным сэндвичем.

Уилл поспешно отвел взгляд от получеловека-полурыбы — Лэйд не знал, какую картину нарисовало тому его собственное воображение, и не хотел знать. И без того достаточно насмотрелся в Скрэпси.

— Мистер Лайвстоун…

— Чего?

— У меня есть одна просьба.

— Вернуться назад, пока не поздно? — одобрительно кивнул Лэйд, — Все в порядке, я не удивлен. Это желание должно было у вас возникнуть еще получасом ранее. Что ж, в таком…

— Могу я сам выбрать маршрут?

— Что-о-оо?

Не этой просьбы он ждал от Уилла. Совсем не этой.

— Я понимаю ваше намерение избавить меня от всех грозящих в Новом Бангоре опасностей, — Уилл даже голову склонил, ни дать, ни взять, школяр, смиренно ожидающий учительской трепки за опрокинутый на перемене цветочный горшок, — Без сомнений, это в высшей степени благое намерение, выдающее в вас истинного джентльмена…

— Выкладывайте уж. Если слишком долго томить карамель на огне, она превращается в зловонный уголь, как утверждает мистер Хиггс. Вам не по нраву мои услуги экскурсовода?

Уилл рывком приложил к сердцу ладонь.

— Нет! Нет! Что вы! За все время, что мы с вами знакомы, у меня ни разу не было повода усомниться в том, что вы выбираете наилучший маршрут, мистер Лайвстоун, сулящий максимально возможное количество впечатлений и наблюдений. Это были превосходные три дня, за которые я обогатился знаниями о Новом Бангоре сильнее, чем за неделю в обществе полковника Уизерса.

— Однако… — подсказал Лэйд, мрачно усмехнувшись.

— Однако, — послушно повторил Уилл, — насколько вы сами превосходный экскурсовод, настолько я, должно быть, беспокойный и неудобный экскурсант, способный причинять лишь неудобства. Последние три дня я невольно ощущаю себя собакой на поводке. Да, я знаю, у меня беспокойный нрав, я сам терплю из-за него множество неудобств. Но если вы не против…

— И вы решили взять в руки штурвал именно здесь, в Скрэпси? — уточнил Лэйд, не скрывая насмешки, — Не в Шипси, где самой большой неприятностью, подстерегающей джентльмена, издавна является герпес, не в каком-нибудь Редруфе, а тут? В месте, которое кишит всеми мыслимыми отбросами общества сильнее, чем гнилой остов — паразитами? Вы это всерьез?

Уилл склонил голову, подтверждая сказанное. Если он хотел, чтоб это выглядело сухо и решительно, подумал Лэйд, то вполне добился нужного эффекта.

— О, я совсем не стремлюсь забраться в самые глухие и опасные подворотни. Я все-таки еще не выжил из ума. Но вы правы, я хочу взять штурвал в свои руки. В конце концов, до конца плавания осталось не так уж много, верно?

Сам виноват, угрюмо подумал Лэйд. Относился к нему как к мальчишке, забывая о том, что этот мальчишка доподлинно знает слабое место в тигриной шкуре. И теперь вознамерился, по всей видимости, взять свое. Он уже понял, что может диктовать мне правила — благодаря одной крохотной бумажке, лежащей у меня в кармане. И если раньше он не решался этого делать, то сейчас отбросил маскировку. Он понял, до чего мне важно вышвырнуть его с острова. Мерзавец. Сопливый и наглый мерзавец.

— Что ж, возможно, ваша идея не такая уж и безрассудная, — Лэйд сделал вид, будто тщательно обдумывает услышанное, даже потер лоб большим пальцем, — Пожалуй, большой беды не будет, если я в самом деле ослаблю поводок. С единственным условием — вы по-прежнему выполняете все мои рекомендации и не суете нос туда, куда не нужно. Одно мое слово — и вы беспрекословно берете обратный курс.

— Идет, — легко согласился Уилл и, не удержавшись, потер руки, опять сделавшись мальчишкой, — Обязуюсь слушаться и подчиняться. Наш уговор все еще в силе!

* * *

Лэйд не находил Скрэпси уютным местечком даже в прежние времена, когда имел возможность передвигаться по нему собственноручно выбранным маршрутом, теперь же, когда управление взял на себя Уилл, и подавно погрузился в мрачное состояние, которое приходилось маскировать никчемными шутками и неискренними смешками. Лишившись привычного штурвала и вынужденный озираться еще более часто, пытаясь определить, с какой стороны может грозить опасность, он ощущал себя привязанным к мачте лоцманом на корабле, который под полными парами идет сквозь ночь чертогами Великого Гудуинского Пожирателя Кораблей^[177]. И это было чертовски неуютным чувством.

Против его опасений Уилл распорядился дарованной ему свободой скорее с любопытством хладнокровного исследователя полярных широт, чем с безоглядностью ветреного юнги. По крайней мере, не устремился тотчас в самые глухие и темные районы Скрэпси, как того поначалу опасался Лэйд. Он выбирал путь осторожно и рассудительно, разглядывая мало чем отличные друг от друга грязные улочки так пристально, будто речь в самом деле шла о жизненно важном выборе. Сосунок, презрительно подумал Лэйд, силясь сохранять безразличную гримасу на лице. Небось воображает себя первооткрывателем смертельно опасных земель. Ну что ж, если все, что ему хочется совершить в Новом Бангоре напоследок это потешить свое самолюбие, я, пожалуй, окажу ему такую услугу…

— Может, расскажете что-нибудь? — внезапно поинтересовался Уилл, — Оказывается, за эти три дня я так привык к вашим рассказам, что мне теперь непривычно идти в тишине.

Только тогда Лэйд обнаружил, что в самом деле слишком долго молчит.

— Это Скрэпси, — он хмыкнул, — Самая глубокая помойная яма во всем Новом Бангоре. Не ожидаете же вы в самом деле, будто обнаружите на ее дне жемчужины?

— Отчего бы вам не поведать мне о Карнифаксе? — предложил Уилл, — Мне прежде казалось, это один из самых мрачных и таинственных божеств здешнего пантеона.

Но Лэйд отчего-то не ощущал былой словоохотливости, напротив, язык определенно потяжелел, отчего даже ворочать им не хотелось.

— Было бы, что рассказывать, — неохотно отозвался он, — Мне кажется, даже жрецы Карнифакса, посвятившие жизнь бессмысленным ритуалам, сами не так-то много знают о своем повелителе. Отсюда вся та зловещая таинственность, которая окружает Кровоточащего Лорда. Иногда из-за его звериного нрава Карнифакса сравнивают с Танивхе, владыкой Клифа, но, как по мне, это никчемное сравнение, выдающее профанов от кроссарианства. Танивхе, Отец Холодных Глубин, сродни гигантскому кальмару — этакое хладнокровное головоногое, видящие свои отвратительные сны на дне морском и плодящее отвратительных выродков себе в услужение. Карнифакс… О, это совсем другой зверь. Не рассуждающий, вечно голодный, находящий упоение лишь в том, чтобы терзать свою жертву. Многие даже сомневаются, присущ ли ему разум, поскольку многие его поступки свидетельствуют об обратном. Вполне может быть, он даже не губернатор, лишь бешенный пес, стерегущий полную костей и смердящего мяса яму под названием Скрэпси, но мы, люди, в конце концов научились поклоняться даже ему.

— Это… это во многом похоже на то, что я прежде слышал, — Уилл качнул головой, — Говорят, если Карнифакс в чем-то и достиг мастерства, так это в своих изощренных казнях.

— Я бы с этим не согласился. Казнь ознаменует собой какой-никакой, но процесс. Пусть даже жестокий, бесчеловечный или глумливый. Карнифакс же не знает судебного производства. Он не карает за грехи, настоящие или мнимые, он попросту получает удовольствие, терзая своих жертв. И в большинстве случаев ему плевать, кто это. Вот почему о нем так мало известно — знакомство с ним для любого его почитателя как правило заканчивается мучительной смертью. Согласитесь, при таком-то нраве непросто обзавестись многочисленной паствой и грамотным учением.

— Едва ли стану возражать.

— Скажите, не доводилось ли вам за время пребывания в Новом Бангоре видеть… кхм… джентльменов крайне плотного телосложения? Нет, я говорю не об обычных толстяках, мой собственный живот едва ли делает меня схожим с юной нимфой, что питается лишь цветочным нектаром. Я говорю о настоящих Гаргантюа, этаких грудах жира, которые весят больше тысячи фунтов^[178] и если передвигаются по улице, то только в локомобиле.

— Возможно, — рассеянно согласился Уилл, — Кажется, мне и в самом деле приходилось видеть таких джентльменов. Их тела казались ужасно раздувшимися, отчего они напоминали такие, знаете, каучуковые груши. Я еще подумал, что это следствие элефантиаза^[179] или еще какой-нибудь свирепствующей в Полинезии болезни…

— Сущие груши, — согласился Лэйд, — Только не медицинские, а вполне обычные, но перезревшие и того водянистого рыхлого сорта, что я терпеть не могу. Когда такой человек грузно идет, его бока колышутся и трясутся, так, что неуютно даже находиться рядом. Невольно кажется, если эта туша упадет или наткнется на выпирающую щепку, то непременно лопнет, залив все окрест своим содержимым. Кроме того, такие джентльмены как правило становятся источниками крайне неприятного запаха, так что их редко можно увидеть в компании.

— Да-да, в точности как вы описываете. Да, я действительно видел одного или двух, но… Почему вы об этом вспомнили?

— Это скафиты, Уилл.

— Ска… Скафиты?

— Греческое слово^[180]. Скорее всего, неизмеримо древнее, как и метод казни, именовавшийся скафизмом и популярный некогда на Востоке, особенно, говорят, у персов. Вы слышали про скафизм, Уилл? Нет? Я отчего-то так и думал. Знаете, нас, англичан, нередко именуют самовлюбленными эгоистами, мнящими себя единственным цивилизованным народом среди дикарских племен. На этот счет можно долго полемизировать, особенно если судьба сводит вас с чванливым испанцем или самовлюбленным французом, однако одно достоинство Туманного Альбиона несомненно и не подлежит обсуждению. Наша английская виселица — самое гуманное, элегантное и простое изобретение среди всего бесчисленного множества устройств, придуманных человеком для причинения смерти. Сейчас вы в этомубедитесь. Приговоренного к скафизму помещали меж двух деревянных лодок, складывая их подобием ореховой скорлупы, так, чтоб снаружи осталась только голова несчастного. После чего принимались кормить жертву молоком и медом. Изо дня в день, как муравьи пичкают своих сородичей-фуражиров, чтобы те сделались раздувшимися бурдюками на ножках, передвижными пищевыми складами… Думаю, вы догадываетесь, к каким прискорбным последствиям для организма приводит такая диета.

— Я… — сколь ни увлечен был Уилл навигацией по Скрэпси, его лицо перекосило болезненной гримасой — еще одно подтверждение болезненно чуткого воображения, — Да, я, наверно… догадываюсь.

— Обильнейшая диарея, — сухо констатировал Лэйд, — При которой все жидкости, покинувшие тело по естественным причинам, скапливаются в пространстве между лодками. Не проходит и нескольких дней, как в этой благодатной среде, превратившейся в одну огромную кучу перегноя, заводятся насекомые. Жуки, личинки, черви. Привлеченные обильным жиром и сахаром, истекающими из жертвы, они впиваются в этот клубок гнили, не делая различий между ним и плотью, которая сама начинает вскорости медленно разлагаться. Говорят, самые стойкие умудрялись выживать по три недели, но к тому моменту их тела напоминали кусок расползшейся на солнцепеке феты^[181]. Ни единого целого лоскута кожи или мышечного волокна.

— Омерзительно! — с чувством произнес Уилл, — Омерзительно и бесчеловечно.

— Нечто подобное происходит и со скафитами, людьми, которые были столь неосторожны или столь самоуверенны, что рассердили Монзессера. Это его собственный вид казни — долгий, мучительный и, чего уж таить, весьма красноречивый. Нет, это не просто кишечная непроходимость или затрудненное пищеварение. У скафитов, говорят, полностью атрофируется большая часть кишечника, а естественные отверстия тела, не находящие более никакого применения, с легкостью зарастают. Лишенный возможности отводить продукты жизнедеятельности, организм скафита начинает откладывать их, медленно превращая все тело в подобие разбухшего, полного нечистот, бурдюка. Последствия весьма плачевны. Пролежни, гниль, открытые язвы, в которых в таком климате неизбежно заводятся насекомые… В скором времени внутренности превращаются в кишащий червями ком гнилой трухи. Я слышал про скафита, который прожил около года — исключительно за счет того, что периодически обращался к врачам, дабы те почистили его требуху от скапливающихся там шлаков, причем, как говорит молва, операция эта была столь часта, что в конечном итоге ему в живот вшили пуговицы — так было удобнее. Может, он протянул бы и дольше, кабы не заражение крови…

— Премного благодарен, — пробормотал Уилл, — Кажется, сегодня я сэкономлю на обеде…

— Или взять подход Мортлэйка, — с преувеличенным воодушевлением заметил Лэйд, — У старого разбойника есть свои излюбленные способы казни. Вспомнить хотя бы остеофитов… Их участь едва ли легче, чем у скафитов. Проклятье Князя Цепей заставляет костную ткань их тел безудержно разрастаться. Поверьте, выглядит это так же жутко, как ощущается. Кости, прорвавшие кожу и торчащие шипами наружу… Окостеневшие страшные маски на месте лиц с заросшими глазницами… Потерявшие подвижность суставы… Совсем не такой смерти желаешь себе, верно?

— Угу.

— Даже Брейрбрук, которого принято считать жизнелюбом, проявляет недюжинную смекалку, если суметь его разозлить. Один мелкий лавочник из Миддлдэка так часто поносил его, виня в своих неудачах, что привлек к себе его внимание и умер в ужасных мучениях спустя несколько дней — его язык стал так быстро расти и распухать, что перекрыл горло и удушил. Говорят, потом врачи вытащили из него пятьдесят футов^[182] языка!

— К чему вы это? — нетерпеливо спросил Уилл, вертя головой. Я уже слышал столько отвратительных историй, что, кажется, обзавелся чем-то вроде иммунитета…

— Губернаторы Нового Бангора обычно весьма изобретательны в выборе казни, — пояснил Лэйд, — И только Карнифакс, видимо, считает подобные затеи нелепой тратой времени и бессмысленным позерством. Своих подданных он попросту разрывает на части, как дикий зверь. Не дает им времени ни раскаяться, ни ощутить свою страшную участь. Некоторых его жертв находят нашинкованными так мелко, будто их пропустили сквозь сито. От других и вовсе остается только кровавая взвесь в воздухе.

— Хватит вам… — пробормотал Уилл, — Если вы все это рассказываете только чтобы отпугнуть меня от исследования Скрэпси, знайте, что ваш замысел потерпел поражение. Я слышал достаточно ужасных во всех отношениях историй.

— Не отпугнуть, — мягко возразил Лэйд, надеясь, что Уилл, даже не оборачиваясь в его сторону, слышит в интонации голоса вкрадчивую усмешку, — А подвести к очередному своему рассказу о жизнях и нравах Нового Бангора. В этот раз рассказ будет посвящен людям, чинящим насилие. Неудивительный выбор для того района города, где мы находимся, верно? О, это будет восхитительная во всех отношениях история, которая затмит многие прочие. Главным ее персонажем будет Тан Хоуквард, грабитель и убийца, человек, который сумел завоевать себе славу беспринципного ублюдка, а в Скрэпси для этого, смею заверить, надо немало потрудиться. Вообразите себе, этот человек попытался снискать себе милость, и кого — самого Карнифакса!

Рассказывать историю равнодушному слушателю непросто, но хороший рассказчик знает, что если история взаправду хороша, рано или поздно она пробьет барьер скепсиса, предубеждения или скуки. Это знают все рассказчики в мире, а Лэйд полагал себя если и не входящим в первую десятку, то, по крайней мере, не из числа худших. Однако, начав привычно плести нить истории, он вдруг ощутил, что Уилл не просто безразличен — это сопротивление он взялся бы пробить — он попросту его не слушает.

— Уилл!..

— Да, мистер Лайвстоун?

Он был настолько возбужден, что с первого раза не услышал свое имя. А когда услышал и оглянулся, Лэйд ощутил, как где-то в душе почти беззвучно лопнула сухая веточка нехорошего предчувствия, чувства, знакомого всякому лавочнику и говорящего о том, что где-то в досконально просчитанном торговом процессе произошел сбой. Не учтен один знак после запятой, не принят к сведению прошлогодний вексель, не проверено качество подмокшего товара… Он только сейчас понял, что возбуждение, державшее Уилла последнее время, не было болезненным возбуждением, вызванным его историями — это было чувство другого рода — возбуждение ищейки, учуявшей вожделенный след и забывшей про все сущее в этом мире. Похож на английскую гончую, отстраненно подумал Лэйд, пытаясь безотчетно подавить это нехорошее чувство, только что-то я не вижу вокруг оленя или на что там они охотятся…

— А вы… довольно целеустремлены в своей прогулке, — заметил Лэйд, стараясь держаться по-прежнему беспечно и непринужденно — по крайней мере, в той степени, в какой мог позволить себе в Скрэпси, — Не принять ли нам вправо на том углу? Кажется, я вижу паб, который с одной стороны, выглядит так захудало, словно был разграблен древними германскими варварами где-то полторы тысячи лет назад, но который в то же время обещает вознаградить нас за долгую прогулку глотком чего-нибудь освежающего. Как вы смотрите на то, чтоб…

— Нет, — коротко отозвался Уилл, — Извините, но, кажется, я знаю более предпочтительное направление.

Маршрут Уилла был не случаен, просто он слишком поздно это заметил. В то же время было заметно, что несмотря на несдержанность шага, доставлявшую запыхавшемуся Лэйду значительное неудобство, Уилл сам в полной степени не представлял конечной точки назначения, однако, разглядывая местность, видел в ней какие-то особые ориентиры, ведущие его по нужному пути.

Он что-то ищет, запоздало понял Лэйд. Так двигается человек, который точно знает, что ему надо, однако доподлинно не знает дороги, отчего вынужден на каждом шагу сверяться с ориентирами. И Уилл сверялся с ними, пока я, самовлюбленный старый глухарь, усыплял сам себя баснями…

Но что он ищет? Вопрос этот показался Лэйду тревожным, зудящим, как заросшая под кожей картечина.

В Скрэпси отродясь не было ничего, способного хоть в малой степени вызвать туристический интерес. Если у него и были памятники, то лишь памятники человеческой самонадеянности, оформленные совсем не так, как это принято в старой Европе. Гостиница? Паб? Лэйд едва не фыркнул себе под нос. Нелепо было и думать, что Уилла ведет нечто подобное. Лучшие гостиницы Скрэпси представляли собой рассадники клопов и мокриц, а здешние пабы могли предложить посетителю уйму развлечений, но, как правило, весьма бедное меню.

И все же он шел, целеустремленно, хоть и немного подрагивая, как стрелка компаса, безошибочно ощущающая магнитный полюс даже в лабиринте похожих друг на друга бритвенно-острых фьордах.

— Вы что-то ищете? — наконец не выдержал он, — Если да, поверьте, самый надежный и быстрый способ — доверится вашему проводнику. Я не имею ни малейшего представления, что вы намерены отыскать, но…

— Все в порядке, мистер Лайвстоун. Действительно, в этих краях расположено место, которое я в силу природного любопытства намереваюсь посетить. Но, думаю, мне удастся это самостоятельно, не утруждая вас. Я примерно знаю дорогу.

— Ах, знаете? — не удержался от язвительности Лэйд, — Ну разумеется, с моей стороны было бы странно в этом усомниться. Вы ведь столько времени провели в Скрэпси, что уже можете с полным на то правом считаться аборигеном! Пожалуй, мне даже повезло, что я оказался тут в вашей компании, а?

— Думаю, я в силах найти дорогу самостоятельно, — неестественно вежливым тоном ответил Уилл, — Конечно, ориентироваться в этих закоулках непросто, но, кажется, пока что мне благоволит судьба.

— Беспечный толстый кролик тоже уверен, что судьба благоволила ему, посылая вкусный зеленый листок и теплое солнышко! — буркнул Лэйд, немало не удовлетворенный этим ответом, напротив, чувствуя терпкое душевное распаление вроде того, что бывает от чашки горячего чая, когда та не спокойно выпита, а торопливо выплеснута в нутро, — Он еще не догадывается, что за то же благодарит судьбу спрятавшийся в соседнем кусте волк! Поверьте, Скрэпси — это не то место, где благоразумным людям позволительно демонстрировать собственную независимость!

— Все в порядке. Мою интуицию едва ли можно назвать полезным компаньоном, однако в данном случае я вполне сносно представляю маршрут. У меня есть схема.

Только тогда Лэйд заметил в сжатых пальцах Уилла клочок бумаги. Судя по всему, ту самую схему, которую он украдкой изучал в те минуты, когда он сам увлеченно полоскал на ветру язык.

Схема! Скажите, пожалуйста!

Грязный бумажный лист, покрытый, насколько успел заметить Лэйд, весьма неряшливыми отметками. Не план местности и не схема, а грубое примитивное подобие. Точно карта сокровищ в том виде, в котором ее обыкновенно рисуют дети. Что за сокровища намеревался найти по ней Уилл? Пиратский клад? Священный Грааль?

— Используйте вашу схему на папильотки, — отрывисто бросил он, — Не знаю, куда она заведет, но совершенно точно знаю, что не намерен участвовать в какой бы то ни было авантюре. Здесь, в Скрэпси, авантюры обычно заканчиваются не только ущербом для репутации…

Уилл ответил ему улыбкой, несуразно воодушевленной и искренней, как для окружавшего их мрачного каменного леса.

— Это не авантюра, мистер Лайвстоун. Я бы назвал это небольшим приключением. Вылазкой. Вот если бы мне удалось понять, где располагается заведение «Горячий Одвин»… Боюсь, некоторые обозначения весьма расплывчаты.

— Прямо перед вашим носом, — буркнул Лэйд, — Это не заведение, это фонарный столб в десяти футах от вас. А «Горячим Одвином» его прозвали за то, что на его верхушке здешние рыбоеды повесили за ногу одного не в меру болтливого парня по имени Одвин, который имел неосторожность выболтать полиции имена нескольких рыбаков. Говорят, когда его подожгли, он горел по меньшей мере два часа, отчего столб и приобрел такую известность, которая, впрочем, ограничена пределами Скрэпси. Если вас интересуют местные топонимы, могу поведать еще пару интересных фактов…

Уилл просиял, одарив закопченный фонарный столб мимолетным взглядом.

— Тогда все еще проще, чем я полагал, — бодро заявил он, быстро пряча «схему» в карман, — Идемте, мистер Лайвстоун. Здесь недалеко.

Спорить с Уиллом было непросто — он не собирался спорить, он устремился вниз по улице, не дожидаясь Лэйда и вынуждая того следовать за ним.

Дурацкая затея. Что бы ни искал здесь Уилл, это отдавало авантюрой, причем того сорта, с которыми Лэйд не любил связываться. Непредсказуемая авантюра, созданная совокупностью неизвестных факторов. Только самонадеянные писаки и поэты-вертопрахи считают, что непредсказуемость — залог успеха, у лавочников на этот счет всегда было собственное мнение…

Несмотря на уверенность беспечно шагающего Уилла Лэйд ощущал, что тревожное чувство не рассасывается, напротив, съеживается где-то в желудке тяжелой стальной горошиной. Беспокойство — вот название этому чувству. Он, Лэйд Лайвстоун, чертовски беспокоится, сам не зная, почему. Быть может, потому, что за долгие годы привык к тому, что все события в жизни происходят по его плану, подчиняясь загодя выстроенным планам и схемам. А может, мысленно усмехнулся он, прибавляя шагу, потому, что Бангорский Тигр привык был одиночкой и роль ведомого отчаянно его тяготила…

* * *

Путь, которым вел его Уилл, был Лэйду незнаком. В тех редких случаях, когда ему приходилось пересекать границу Скрэпси, он сам предпочитал более безопасные и простые маршруты, но в данной ситуации спорить не приходилось — его спутник устремился вперед с упорством ведущего локомотива «Лондонской и Северо-Западной железной дороги», вынуждая безоглядно следовать за собой.

Повинуясь Уиллу, они бодрым аллюром миновали две короткие улицы, едва не утопая в текущих по обочинам помойных ручьях, проскочили странным переулком, узким и извилистым настолько, что походил на участок кишечника, пересекли по меньшей мере два заросших колючим кустарником пустыря, протиснулись в щель между осевшими домами, снова где-то свернули, пролезли, протиснулись…

Несмотря на то, что это странное путешествие было в высшей степени непредсказуемо, а маршрут его хаотичен и беспорядочен, Лэйд время от времени узнавал окрестности. Не по названиям улиц — редкие улицы в Скрэпси имели названия, а тем паче почтовые адреса — но по тем топонимам, которые встречались лишь в местной молве и, изредка, в полицейских рапортах, составленных на истинном языке Скрэпси, этом грубом, неблагозвучном и царапающем наречии отбросов Нового Бангора. Некоторые слова выскакивали из памяти сами собой, точно паяцы из коробочки, вытаскивая в придачу ворох воспоминаний, тошнотворно пахнущих и скольких, как жабьи потроха. Другие приходилось выуживать, медленно и мучительно, как рыболовный крючок из пальца.

Лэйд мимоходом кивал этим призракам из прошлого, как старым знакомым.

Кохао-хаус. Огромное заросшее подворье, напоминающее гнездо бумажных ос — еще крепкий каменный дом в середке, к которому со всех сторон лепятся уродливые, напоминающие опухоли, бесформенные пристройки из дерева и жести. Лэйд никогда не бывал внутри — обилие колючей проволоки на изгородях достаточно красноречиво говорило о том, что в этом доме любят уединение — однако был наслышан о его обитателях. Это были полли, однако не обычные полли с их крупными и даже гипертрофированными маорийскими чертами, с дородными пузатыми мужчинами и пышными смешливыми женщинами, а тробрианцами^[183], которые считались изгоями даже среди собратьев-дикарей. Лопочущие на своем варварском киливилийском наречии, субтильные, тощие, обряженные не в шкуры предков, а в обычные для Скрэпси лохмотья, они давно позабыли привычный им дикарский уклад, захватив под свои нужды старую развалюху в Скрэпси, однако сохранили зачатки своих племенных магических традиций.

Своих новорожденных детей тробрианцы относили на берег моря и оставляли там на ночь, чтобы мудрейший Танивхе явил им свое расположение или же отверг. Дети, которые обнаруживались наутро живыми, считались полноправными членами племени, которых Отец Холодных благословил на долгую и счастливую жизнь. Тех младенцев, на которых благословения не хватало, обычно утаскивали в море и съедали заживо прибрежные крабы.

Насколько было известно Лэйду, никто из жителей Скрэпси не спорил с этими обычаями, даже другие полли — привычка тробрианцев при малейшем оскорблении их религиозных чувств хвататься за зазубренные костяные гарпуны прадедов была хорошо известна в окрестностях.

Небольшой домик, устроившийся наособицу от прочих в окружении колючих зарослей. Белоснежный, выделяющийся своей непривычный мастью из сонма своих облезших полуразвалившихся собратьев, этот домик отчего-то не выглядел ни уютным, ни гостеприимным, напротив, отчего-то рождал в душе предостерегающий гул. Его изящество, подчеркнутое узкими колоннами, было какого-то болезненного свойства, как у человека с неправильно сросшимися костями, а белый цвет казался не безмятежным, как это ему свойственно, а болезненным, точно у больного чахоткой.

Его имя тоже было известно Лэйду — Приют Благословенных Августинцев. Несмотря на это благопристойное, на клерикальный лад, название, данная община не имела отношения к Ордену Августина^[184]. Зато, по слухам, имела самое прямое отношение к мисс Августе Ли, приходившейся родной сестрой самому лорду Байрону. Как твердили эти слухи, безостановочно и беспрепятственно циркулирующие по Скрэпси точно желчь по сосудам, мисс Августа Ли была столь благосклонна к своему брату, на челе которого сияла корона монарха британской поэзии, что вступила с ним в порочную связь, от которой понесла дитя, несчастный плод кровосмешения. Потомки этого существа, рожденного против воли общества и Церкви, тяготясь чужим вниманием в метрополии, обрели новый кров в дальнем уголке Британской Полинезии, основав общину Благословенных Августинцев. Недобрая молва, ядовитая, как и все прочие жидкости в теле Скрэпси, утверждала, что потомки мисс Августы Ли привезли с континента не только фамильное серебро, но и добрые традиции, заложенные их прародительницей и заключавшиеся в теснейшем инбридинге^[185], который спустя несколько поколений одарил Новый Бангор целым выводком разнообразных уродцев, скрюченных, с перекошенными челюстями и глубоко запавшими глазами — по виду истых кобольдов или цвергов. Может, поэтому окрестности Приюта Благословенных Августинцев делались совершенно безлюдными с наступлением темноты — та же молва уверяла, что по ночам эти уродцы шныряют по округе, пожирая все, что попадется им на пути, от случайных прохожих до бродячих котов.

Много имен, много призраков, много названий.

Хижина Копченого Тамати — ветхое покосившееся строение, но, судя по струйкам дыма из покосившейся трубы, еще обитаемое. Когда-то здесь жил сам Тамати, за которым в некоторых районах Скрэпси ходила слава шамана, сведущего по многим вопросам, выходящим за пределы человеческих познаний. Старый Тамати не был кроссарианцем, он сохранял веру предков-полли и чтил волю отца-небо Ранги и матери-земли Папа. Несмотря на это, авторитет его был столь высок, что однажды к нему обратились местные рыбаки, промышляющие своим незаконным промыслом в прибрежных водах острова.

В последнее время удача им не благоволила — вся жирная рыба, обитающая возле берега, скумбрия, сайра и сельдь, оказалась выбита, новые же пути миграции разведать так и не удалось. Раз за разом лодки, отчалившие под покровом темноты, возвращались пустыми. Отчаявшиеся рыбаки не раз пытались вернуть себе расположение Девяти Неведомых, но удача упорно ускользала из их сетей. Они даже отсекли себе топорами мизинцы, сложив их на серебряное блюдо и бросив на рассвете в темные воды залива, по слухам, верный способ заручиться расположением Танивхе, но Отец Холодных Глубин по какой-то причине остался глух к их мольбам. И тогда рыбаки обратились к Тамати, тогда еще не бывшему Копченым.

Пообщавшись с духом Тангароа, отцом моря, и приняв причитающуюся мзду, тот недрогнувшим пальцем наметил на карте маршрут, заверив рыбаков, что следующей же ночью их ждет изобилие. Их сети, долгое время выныривавшие порожними из воды, наконец получат причитающееся им богатство. В ячейках забьется жирный палтус, узкая остроносая севрюга и мощная, с треугольными шипами, белуга. На рассвете их лодки будут нагружены тяжелее, чем китобоец Джеймса Уэдделла^[186], возвращающийся после удачной годовой охоты к британским берегам.

Рыбаки впервые за долгое время отчалили от берега с легким сердцем. Они еще не знали, что спустя несколько часов их идущие в глухом тумане рыбацкие баркасы выскочат прямиком на патрулирующую канонерку береговой охраны, которая откроет по ним беглый шрапнельный огонь. Спасаясь от нее, несколько утлых суденышек окажутся размозжены коварными рифами, а уцелевшие рыбаки, чудом добравшиеся до берега, обильно испачкают собственной кровью штыки прочесывающих берег морских пехотинцев Нового Бангора.

Когда они на исходе ночи вернулись домой, их сети и верно были туго набиты, но не тучным палтусом и изысканной белугой. Там, покачиваясь в ячейках, висели мертвые тела их собратьев, утонувших, пронзенных шрапнелью и штыками. За одну ночь артель лишилась почти половины своей численности, а уцелевшие были изранены и лишились лодок.

Поговаривали, Тамати нарочно навел рыбаков на патруль, полицией ему за это была обещана награда. Поговаривали также, никакого злого умысла со стороны старого шамана не водилось, это все было происками Танивхе, разозлившегося на то, что тот дерзнул заручиться чужой помощью. Многое поговаривали о тех событиях в Скрэпси, иные версии Лэйд и не помнил. Совершенно достоверным было лишь то, что именно в то время жилье старого шамана обрело свое нынешнее имя — Хижина Копченого Тамати. Именно там он провел последние дни своего существования, когда уцелевшие рыбаки, распластав его на крючьях, коптили почитателя старых богов, как коптили после удачной охоты истекающую золотистым жиром скумбрию, нежную форель и тающую во рту горбушу. Говорили, когда измученная душа старого шамана вернулась тропой предков к Матери-Земле, его ссохшееся бренное тело, в котором не осталось ни единой капельки влаги, весило едва ли сорок фунтов^[187]…

Имена, имена, имена… Эти колючие зловещие имена призраками вставали за каждым переулком, зданием или подворотней.

Нора Слепого Дварда. Тихий Курятник. Хлопальница. Моровая Щель. Заноза. Стылая Дочь. Урупа-Матао^[188]. Собачий Храм. Медная Богадельня. Гран-Шатель. Сырая Язва. Комедон. Двор Трех Яблонь.

Мимо всех этих призраков Уилл шел легко, они не тяготили его памяти, как тяготили самого Лэйда. Для него это были просто грязные вонючие дыры, остающиеся где-то на периферии сознания, уродливые, но не связанные с чем-то по-настоящему дрянным и страшным. Просто сторонние, не представляющие интереса тропинки в вымышленном его воображением Эдемском Саду.

Дом Карлет Хиттон, в насмешку прозванный Борделем Святого Бартоломью^[189]. Карлет Хиттон, проститутка, была недостаточно хороша, чтоб предложить себя Шипси, пусть и недорого, на ее долю приходились клиенты из Скрэпси — смердящие рыбой, безграмотные, платящие чаще порцией джина или парой картофелин, чем медью. Карлет Хиттон отвечала судьбе той же монетой без чеканки. Когда ей время от времени приходила пора разрешиться от бремени, она удалялась на ближайший пустырь, сжимая ворочающийся окровавленный сверток в одной руке и лопату другой, а возвращалась уже в одиночестве. Несмотря на жизнь в нищете, судьба наделила ее крепким здоровьем — говорят, пустырь был перекопан так тщательно, будто кто-то хотел засадить его турнепсом.

Подобная небрежность к жизни едва ли могла смутить кого-то в ее окружении, но, по всей видимости, какой-то невидимый предел, установленный Новым Бангором, Карлет Хиттон все же пересекла. В очередной раз ее раздавшаяся утроба родила не очередной комок хнычущей плоти, которому в жизни предстояла одна короткая прогулка до пустыря, а большую извивающуюся сколопендру. Следующие роды последовали уже через месяц, в этот раз несчастная мать разродилась живым кальмаром. С того все и началось. Как ни изводила себя Карлет Хиттон, глотая иглы и травя плод уксусом, в скором времени у нее вновь раздувался живот, не позднее чем через месяц ее вновь сотрясали схватки — и Бордель Святого Бартоломью принимал на свет очередных ее отпрысков — огромных пауков, змей, летучих мышей, морских чертей, голотурий, оводов…

Большую часть своего потомства ей удавалось умертвлять, но, как оказалось, не все они были так же беспомощны, как задушенные нею дети. После того, как она три дня не выходила на работу, соседи взломали дверь ее каморки и обнаружили обглоданное тело Карлет Хиттон, облепленное целым выводком гигантских шершней — судя по всему, некоторые ее отпрыски оказались быстрее и жизнеспособнее своей матери…

Паб «Озорная Шилейла^[190]». Поглядеть со стороны — дыра дырой, однако знатоки утверждают, что если внутри подмигнуть особенным образом хозяину и стукнуть по стойке шиллингом, на ней почти тотчас образуется пузатая рюмка с коктейлем «Старый Эйсон», распространяющим неземное благоухание. Двух унций этого сказочного зелья достаточно, чтобы сознание на три полных дня погрузилось в безбрежное, не знающее хищников, море, нежась в теплых океанских течениях и скользя меж радужных рифов. На счет рецептуры «Старого Эйсона» среди тех же знатоков ходит много толков — секрет свой владелец «Шилейлы» хранит как зеницу ока. Иные утверждают, что главный его ингредиент — рыбий жир, выдавленный из печени еще живой трески. Другие знатоки готовы поклясться свежими чешуйками на собственной шее, что весь секрет заключен в пирофитовых водорослях, которые вызревают и сушатся особенным образом несколько месяцев. Третьи не говорят ничего, но многозначительно ухмыляются.

Лэйд хоть и не относил себя к знатокам рыбной кухни, секрет знал — не потому, что стремился к этому, но потому, что в свое время оказался втянут в неприятную историю, в которой и «Озорная Шилейла» и ее пойло играли не последнюю роль.

Он доподлинно знал, что ценимый знатоками «Старый Эйсон» разливался из большой двадцатигаллоновой бутыли, стоящей в задней комнате «Шилейлы», бутыли, в которой помимо мутной жижи плавало несколько крупных хрящей. Хрящи эти по уверению хозяина были акульими, однако всякому хоть сколько-нибудь грамотному ихтиологу достаточно было бросить взгляд, чтобы определить — подобные фрагменты соединительной ткани не входят в скелет ни одного известного представителя отряда Selachii. И уж тем более его навели бы на подозрения прочие ингредиенты зелья, которые можно было разглядеть лишь приблизив к бутылю мощный фонарь — несколько узловатых костей, похожие на разваренных медуз клочья кожи и пару совершенно человеческих глаз, печально взирающих со дна.

Основным компонентом «Старого Эйсона» была не печень трески и не водоросли, им был сам Эйсон, предыдущий владелец «Озорной Шилейлы». Детали его истории едва ли когда-нибудь выплывут на свет, да Лэйд и не стремился их узнать. В какой-то момент старый Эйсон ощутил, что ему нездоровится, а его тело, служившее ему верой и правдой много лет, теряет силу. Тугие мышцы, не раз его в жизни выручавшие, когда приходилось разделывать рыбу или выволакивать за дверь очередного нализавшегося ухи клиента, обмякли, кожа сделалась мягкой и податливой, как воск, едва не стекая с костей. У этой болезни не было названия, не было лекарства, старый Эйсон попросту начал таять, точно Злая Ведьма Запада, которую окатили водой. Не то надышался ядовитыми рыбьими парами за долгие годы работы на кухне, не то оказался проклят кем-то из жрецов Девяти — эти детали истории едва ли когда-нибудь всплывут на поверхность, как всплывали теперь в мутной бутыли его собственные хрящи. Уже через несколько дней сыну пришлось поместить его в большую лохань — плоть размягчалась так стремительно, что подчас норовила стечь вместе с ушами, губами и веками. Пробовали пичкать его желатином и даже добавлять портландцемент^[191], пробовали замораживать, все тщетно — спустя неделю после начала болезни старый Эйсон уже представлял собой подобие едва ворочающейся в лохани амебы, внутри которой слабо бурлили остатки не успевших раствориться костей и органов.

Когда Эйсон окончательно превратился в жижу, безутешный с ын уже собирался было вылить его в помойную яму, кабы случайным образом не выяснилось, что жижа, из которой он состоит, даст фору самому чистому рыбьему жиру. Сын Эйсона, сделавшийся новым хозяином «Шилейлы», не страдал излишней сентиментальностью — эта зараза была мало распространена в Скрэпси — однако, без сомнения, обладал отличной хваткой и умел поставить дело на крепкую ногу. Он стал продавать то, что прежде было его отцом, по унции-две постоянным посетителем и в скором времени здорово увеличил доход заведения. Иногда он сетовал, что алчные клиенты выхлебали так много его отца, что скоро придется доливать в бутыль подсоленную воду или уху, чтоб не остаться без выручки. Старый Эйсон, чьи грустные глаза взирали на него со дна, должно быть, был счастлив деловой хватке сына, продолжателя семейного дела, но наверняка этого сказать никто не мог — ни губ, ни голосовых связок у него давно не сохранилось…

Цитринитас. Ветхий флигель, примостившийся на углу, непримечательный, несмотря на данное ему громкое прозвище. Однако именно здесь на протяжении нескольких лет хозяйничал безумный декадент Дюрталь^[192], вообразивший себя алхимиком новой эпохи и без устали ваяющий в самодельной лаборатории, больше напоминающей пыточную камеру, ужасных химер, донорами для которых нередко становились бродячие животные и соседи. Несмотря на то, что сам мсье Дюрталь трагическим образом погиб во время организованной Канцелярией облавы, некоторые плоды его экспериментов успели разбрестись по Скрэпси и, хоть были стерильны по своей природе, успели нагнать страху на всю округу. Так, до сих пор оставалось на свободе чудовище, нареченное им «Аранья Хоминис», созданное им из тел двух мертвецов, лошади, нескольких куриц и новорожденного сына самого Дюрталя.

Желтая Гнусь. Чертова Мельница. Замок Живоглота. Каждое название — как сухая заноза, вонзившаяся глубоко в кожу и саднящая. Каждое отзывалось в ответ на прикосновение. Оказывается, эти названия оставили на его шкуре куда больше отметин, чем он помнил.

Тем мрачнее делался Лэйд с каждой минутой, пытаясь понять, куда ведет его Уилл. Несмотря на хаотичность выстроенного им маршрута, быстро сделалось ясно, что ни Цитринитас, ни «Озорная Шилейла» не влекут его. Обошел он стороной и Бордель Святого Бартоломью, как и многие прочие достопримечательности. Его тянуло дальше, внутрь сырых потрохов Скрэпси, и Лэйд, боясь в этом признаться даже самому себе, стал отчетливо понимать — куда.

* * *

Он знал, перед каким зданием остановится Уилл. Знал заранее, еще до того, как тот вывернул в короткий глухой переулок, заполненный сухими старыми развалинами, не рассыпавшимися только оттого, что крепче гвоздей их доски держали вместе проклятья давно съехавших жильцов. Предчувствие острыми крысиными зубками пережало какой-то нерв в основании шеи, отчего в затылке сделалось тяжело и душно от распиравшей череп густой крови, и ощущение это крепло с каждым шагом. Скверное ощущение, заставлявшее его еще быстрее терять силы.

Он знал, куда ведет его Уилл.

Пытался обмануть себя, успокоить, отвлечь, но всякий раз, стоило Уиллу сменить направление, выбирая из нескольких непримечательных подворотен или закоулков, убеждался — ошибки или случайности нет. Маршрут был построен нерационально, неумело, неумно, но иллюзии относительно его конечной точки пропали у Лэйда задолго до того, как Уилл удовлетворенно вздохнув, наконец остановился.

— Прелестное местечко, как по-моему, — возвестил Уилл деланно бодрым тоном, вертя головой.

Лэйд был слишком утомлен прогулкой, чтобы отвечать ему в тон. Ему и без того казалось, что спектакль не в меру затянулся.

— Это местечко именуется Малым Берцовым проулком, — пробормотал он, вытирая пот со лба, — И чтобы оно показалось прелестным мне потребуется опрокинуть в себя по меньшей мере кварту хорошего бурбона. Сущая дыра даже по меркам Скрэпси.

Переулок, в который их привел Уилл, выглядел заброшенным, диким, вымершим, точно деревня, которую давно покинули обитатели. Сквозь щели мостовой густой щеткой перла зелено-ржавая сорная трава, по стенам домов змеились целые заросли одичавшего гибискуса, никогда не знавшего подпорок. Фасады домов в тех местах, где их не укрывала милосердная зелень, были похожи на изъеденные болезнью лики стариков из лепрозория, под слоем выгоревшей краски, трухи, ржавчины и пыли даже цвет их разобрать было непростой задачей.

Окна сплошь забиты, где досками, где жестяными листами и обрезками, и явно наспех, без старания. Не так забивают окна жильцы, силой обстоятельств вынужденные покинуть свои дома, но надеющиеся рано или поздно вернуться. Кое-где из стен выдавались куски водопроводных труб и пожарных лестниц, напоминающие истлевшие обломки стрел, торчащие из мертвых тел, а то, что некогда было палисадниками, заросло настолько, что представляло собой живописные джунгли, в которые Лэйд не рисковал бы углубиться без хорошего длинного паранга, вроде тех, которыми малазийцы прорубают себе просеки в чаще.

А еще здесь стояла тишина. Ни человеческих голосов, ни пьяного смеха, ни грохота бьющейся посуды — одна лишь тягучая густая тишина, нарушаемая шуршанием ветра, вяло трущегося об изъеденные фронтоны в попытке слизать с них остатки лепнины и краски. В других обстоятельствах этот островок тишины и спокойствия в гнилом кровоточащем сердце Скрэпси показался бы Лэйду сущим оазисом, местом отдохновения от окружающей действительности, скрежещущей на тысячу отвратительных голосов. Но Лэйд слишком хорошо знал, где оказался волей Уилла. И здешняя тишина казалась ему тяжелой и гнетущей, с отвратительным привкусом, как сухой, впитавший в себя тлен мертвецов, воздух внутри старого склепа.

— Какой пасторальный уголок, — по голосу Уилла Лэйд не мог определить, смеется ли он или же говорит серьезно, — Не ожидал встретить подобного внутри Скрэпси. Неправда ли, здесь очень тихо и спокойно? Словно сама природа накинула густой полог на гремящую паром и сталью махину цивилизации, заставив ее умолкнуть и погрузиться в вековечный сон…

— Оставьте поэтику для более удобного случая, — посоветовал ему Лэйд не очень дружелюбно, — И не рассчитывайте на меня, если на ближайшей помойке обнаружите вместо бродячих котов выводок кровожадных ягуаров.

В противоположность ему Уилл не ощущал здешней зловещей атмосферы, напротив, с неподдельным интересом разглядывал ветхие, затянутые зеленью, дома, точно силясь заглянуть внутрь.

— Здесь всегда так тихо? — поинтересовался Уилл, оборачиваясь к Лэйду.

— Только последние двадцать лет.

— Ого! Вся округа будто брошена, вымерла… Это был пожар? Впрочем, я не вижу следов огня. Значит, какая-то авария? Ядовитый туман из Коппертауна? Эпидемия?

— В Новом Бангоре есть много причин, по которой жизнь покидает насиженное место, — пояснил Лэйд, — И далеко не всегда для этого необходим огонь или яды. Здешняя, по крайней мере, оказалась достаточно благоразумна, чтобы убраться восвояси и не возвращаться обратно.

— И что послужило причиной этому бегству?

Лэйд поправил воротник сорочки. От долгой ходьбы та сделалась похожей на раскисшую тряпку. Запах собственного пота, отчетливо ощущающийся даже сквозь навязчивый аромат одеколона, показался ему по-старчески кислым, удушливым.

— Один загадочный случай, имевший место как раз около двадцати лет назад. Или происшествие. Ну, не мне судить. Если вкратце, одним прекрасным утром многочисленные жители Малого Берцового проулка проснулись и с удивлением обнаружили, что сразу три дома по левой стороне в одну ночь лишились всех своих жильцов. Исчезли все — взрослые, дети, домашние животные, даже канарейки из клеток.

— Ушли? Бежали?

— Как подсказывает мне опыт, человек, вынужденный оставить родной очаг даже в самых спешных обстоятельствах, обыкновенно имеет привычку прихватить с собой кое-что из носимых вещей, не говоря уже о таких мелочах, как деньги или обувь. Разумеется, если речь идет не о пожаре. Но, как вы уже сами заметили, следов огня здесь не видно. Его и не было. Три дюжины жителей проулка тем прекрасным утром попросту растворились без следа.

— Встали среди ночи и голышом покинули свои дома?

— При этом действовали столь спокойно и организованно, что не оставили внутри никаких следов насилия или борьбы. Как было установлено обеспокоенными соседями на следующий день, все домашняя обстановка осталась в привычном виде, более того, свидетельствовала о том, что жизнь до последнего момента в ту злополучную ночь текла заведенным порядком. В чашках остался разлитый чай, в пепельницах тлели папиросы, в камине обнаружилась еще теплая зола… Мало того, жители покинули свои дома в такой спешке, что сочли возможным оставить даже зубные протезы и очки!

— Это… весьма странно, мистер Лайвстоун. Пожалуй, даже немного зловеще, но…

— Странно, — согласился Лэйд, — весьма странно. А вот зловещей ситуация стала позже, когда нашли зубы.

— Нашли… что?

— Зубы, — спокойно повторил Лэйд, — Около тысячи зубов внутри покинутых домов. Старые зубы, пожелтевшие от табака и времени, молодые молочные зубы, еще блестящие свежим перламутром, искусственные зубы из потускневшего золота, острые кошачьи зубы… Единственное, что не нашли, так это зубы канареек. Я так думаю, это потому, что у канареек вовсе нет зубов. А вы как считаете?

— Зубы? — Уилл несколько раз моргнул, — Просто нашли?

— Не в одной кучке, конечно. Напротив, все эти зубы оказались разложены в самых странных местах и зачастую весьма странным образом. Кое-где их сложили в кухонную посуду, кое-где вбили в паркетные щели или разложили хитрым узором на заднем дворе. Везде зубы, представляете? В оконных рамах, в зазорах и щелях, в печах и трубах… Кое-где попадались и более странные находки. Например, что-то вроде детских кукол, собранных из зубов, и даже целых инсталляций. Словно… словно здесь бродило какое-то задумчивое существо, для которого человеческие зубы были изысканным украшением вроде серпантина, которым оно декорировало интерьер.

— Карнифакс?

— Едва ли. Кровоточащий Лорд не поклонник сложных ритуалов. Но жители Малого Берцового проулка к их чести оказались достаточно благоразумны, чтобы оставить толкование этого странного события сведущим кроссарианцами. Сами они, не говоря лишнего слова, предпочли убраться подальше. С тех пор дома здесь так и стоят, брошенные, заколоченные и пустые. Ну как, достаточно информации?

— Достаточно, — подтвердил Уилл, — Или даже слишком много. Как бы то ни было, это объясняет здешнее запустение. И нам оно весьма на руку!

Он подошел к ближайшей двери и, почти не колеблясь, прикоснулся пальцами к дверной ручке, потускневшей под многими слоями патины. Сама дверь выглядела тяжелой, грубой, грузной, под стать самому дому, она давно потеряла цвет и обивку, сохранив на поверхности лишь жалкие чешуйки краски. От этого беззвучного движения у Лэйда отчего-то екнуло сердце.

— Стойте! — крикнул он, — Куда это вы направляетесь, хотел бы я знать?

Уилл не отнял руки. Напротив, набрав воздуха в грудь, провел по ней пальцем вертикальную черту. Точно художник, мысленно прикидывающий расположение деталей на холсте.

— Я думаю, вы знаете, куда я направляюсь, мистер Лайвстоун, — сказал он удивительно твердо, — Вы ведь узнали этот дом. Не могли не узнать.

Хотел не узнать, подумал Лэйд, ощущая, как душу царапает изнутри колючим кошачьим когтем, раздвигая сочащиеся жидкой старческой кровью мышечные волокна… Напрягал силы, юлил скользкой от болезненных воспоминаний мыслью, силился обмануть сам себя, как глаза пытаются обмануть своего владельца, считывая с листа медицинского заключения название смертельно опасной болезни.

До последнего пытался притвориться, трусливо притрусить колючие воспоминания сухим хворостом прожитых лет. Отстраниться, вышвырнуть их, сжечь в пепельнице, будто можно их сжечь, эти воспоминания, как сжигают полнящиеся ядом любовные письма и фальшивые векселя…

Бессмысленно лгать себе — узнал.

Едва только увидел издали, повернув к Малому Берцовому. Как узнают в толпе людей смертельного врага, глядящего тебе в глаза. Как узнают хищный силуэт акулы в переплетении теней на морском дне. Как узнают бирку с названием яда на медицинской колбе.

Узнал все, мгновенно, безотчетно, ясно. Лопнувший трещинами сырой фасад, милосердно скрытый вуалью из гибискуса. Раздавленные временем оконные переплеты, вытряхнутые наружу и похожие на тонкие истлевшие косточки. Покосившуюся дверь, тяжелую и основательную, на фоне которой Уилл выглядел маленьким тощим воробьем. Но очень уверенным в себе воробьем.

— Если вы полагаете, что мне знакома каждая развалина в Скрэпси, вы, должно быть, слишком хорошего мнения о моих талантах как экскурсовода, — проворчал он, обнаружив, что этот тон дался ему весьма легко, — Но, кажется, я догадываюсь, куда вы клоните.

— Мне не приходилось быть знакомым с Доктором Генри, председателем клуба «Альбион», — негромко произнес Уилл, не сводя с него глаз, — Но благодаря вашим рассказам у меня сложилось впечатление, что он был необычайно подробен и скрупулезен в своих записях.

Не дожидаясь ответа, он поднял руку и, не беспокоясь о чистоте рукава, провел ладонью над притолокой, стирая многолетнюю, въевшуюся в камень, грязь. Под ней обнажилась вывеска или то, что могло именоваться вывеской в Скрэпси — старый, сколоченный из досок деревянный щит с неказистой эмблемой, нанесенной выгоревшей на солнце масляной краской. Человеку,рисовавшему ее, не помешали бы уроки у старого мистера Бесайера, однако не узнать изображенное едва ли удалось бы даже тому, кто за всю жизнь в глаза не видывал лошадь. Изогнутая железная пластина, зазубренная звездочка репейка…

— Добро пожаловать, — Уилл победоносно сдул многолетнюю пыль с ладони, сияя, точно начищенный пенни, — Добро пожаловать в «Ржавую шпору», мистер Лайвстоун!

* * *

Есть паузы, которые трудно заполнить словами. Одна из их разновидностей хорошо знакома тем любителям шахмат, которым не посчастливилось получить мат от более сильного соперника. Разглядывая учиненную на черно-белой доске катастрофу, в которой, давно потеряв боевые формации, застыли остатки поверженного войска, проигравший, услышав роковое слово, в силах сделать одно из двух, по крайней мере именно такое заключение в свое время совершил Лэйд, наблюдая за игрой мастеров в «Глупой утке».

Либо запустить в голову победителя первой попавшейся фигурой, обозвав его мошенником и негодяем, либо добродушно хлопнуть по плечу и предложить пропустить по стаканчику пшеничного двойной очистки для закрепления победы.

В сложившейся ситуации Лэйд вынужден был признать, что оба варианта имеют существенные изъяны и, пожалуй, неприменимы. Мат был объявлен ловко и эффектно, на зависть великому Стаунтону^[193], непревзойденному мастеру смертоносных гамбитов.

— Вы удивили меня, Уилл, — обронил он, пытаясь хоть чем-то заполнить эту проклятую паузу, и так уже сделавшуюся мигом чужого триумфа, — Я тешил себя мыслью, что неплохо разбираюсь в людях, однако на счет вас сделал серьезную ошибку. Не предположил, что начинающий гравёр, посредственный художник и самоучка-философ в одно и то же время может быть опытным прожженным фигляром.

В нем говорила злость и все попытки сдержать ее были сродни попыткам сдержать в бутылке хлещущее наружу шампанское. Только вкус, который ощущал Лэйд, не был вкусом игристого вина, скорее, удушливо-горькой хинной микстуры.

Но Уилл, кажется, слишком сильно переживал миг своего триумфа, чтобы всерьез оскорбиться.

— Вы знали, — только и сказал он, не в силах оторваться от аляповатой вывески. Лэйд подумал, что если художник получил за нее хотя бы пенс, хозяева переплатили ему по меньшей мере вдвое, — Вы знали, где находится «Ржавая Шпора».

Лэйд поморщился. Смысла упорствовать было не больше, чем утверждать, будто деревянный король выжил после объявленного ему мата и готов продолжать бой.

— Знал, — согласился он неохотно, — Но скорее лишился бы еще одного мизинца, чем привел бы сюда столь экзальтированного молодого человека, как вы. У вас и так излишне бурная фантазия, Уилл, мне не хотелось причинять ей дополнительную встряску. Не говоря уже о том, что это место небезопасно. Но как вы…

— Как я догадался, что вам известно убежище Доктора Генри? — Уилл отступил на шаг назад, чтобы удовлетворенно взглянуть на нарисованную шпору, — О, я не сомневался в этом с той самой минуты, когда услышал первую часть истории. Не сомневался, как не сомневается солнце, разгонять ли ему тьму, потому что знай оно сомнения — угасло бы в тот же миг! Это все Доктор Генри. Неужели вы думали, что я мог поверить, будто столь щепетильный в мелочах человек, скрупулезно фиксировавший великое множество деталей, дотошно описавший интонации, позы, жесты, мог бы не оставить в своих записях ни сведений о том, где он решил обосноваться, ни даже мельчайших подсказок? Скорее птицы научились бы порхать, не взмахивая крыльями!

«Ржавая Шпора» молчала, из ее недр не доносилось звуков, которые обыкновенно взводили нервную систему Лэйда, как курок взводит механизм револьвера, изготавливая для боя. Ни приглушенных голосов, ни вкрадчивого шороха, ни клацанья огромных когтей. Просто заброшенный дом — один из бесчисленного множества прочих, в которых ему приходилось бывать.

Черт с ним, Чабб, шепнул внутренний голос. Не увлекся ли ты, изображая строгого учителя с пучком розог? Да, этот мальчишка взбалмошен и болезненно увлечен, в некотором роде даже одержим — но здравомыслящих мальчишек не существует в природе. Брось. Строгие учителя воспитывают у своих подопечных не сдержанность, как они сами полагают, а изворотливость и хитрость — и розги для развития этих умений представляют собой отличный стимул. Брось. Позволь ему полазить по руинам «Альбиона», изорвать ржавыми гвоздями пиджак, почихать от слежавшейся пыли, попялить глаза на следы того кораблекрушения, которое ему не суждено было увидеть собственными глазами.

— Я имел в виду не это, — Лэйд кашлянул и с опозданием понял, что звук этот вышел по-учительски сухим и строгим, — Как вы поняли, где искать?

— Это имеет значение?

Тон Уилла был беспечен, но Лэйд, умевший по одному только виду отличать настоящий красный перец от той дьявольской смеси из киновари и крахмала, что мошенники норовят сбыть небрежному лавочнику, безошибочно уловил в этой беспечности фальшивые наигранные нотки.

— Имеет! — отрубил он, — Как вы нашли дорогу?

Уилл натянуто улыбнулся.

— Я… Что ж, вы поймали меня, мистер Лайвстоун. Мне самому нипочем бы не найти «Шпору» в этом дьявольском котле, именуемом Скрэпси. Мне подсказали.

— Кто?

— Неизвестный доброжелатель.

Лэйд хрустнул пальцами.

— Он перестанет быть неизвестным в самом скором времени, — зловеще пообещал он, — И еще я очень сомневаюсь, что этот человек желал вам добра. Кто он?

— Говорю же, не знаю. Я получил одну только карту.

— Карту? — язвительно осведомился Лэйд, — Как карту сокровищ из книжонки Стивенсона? Давайте-ка сюда.

Уилл беспрекословно протянул ему замусоленный листок, который прятал в ладони.

Лэйду не требовалось внимательно изучать так называемую карту, у него уже была возможность хорошо ее рассмотреть в руках Уилла, когда тот доставал ее украдкой, полагая, что делает это незаметно для спутника. Скверная, если начистоту, карта. Рука, которая ее чертила, была плохо знакома с пером и тушью, линии вышли кривые, разномастные, прерывистые, а сам рисунок в большом количестве мест испещрен кляксами. Вместе с тем Лэйд не мог не отметить, что ее неряшливость компенсируется весьма значительной детализацией — схема была столь густо усеяна условными обозначениями и отметками, что невольно вызывала восхищение, некоторые из них были неизвестны самому Лэйду.

— Дайте сюда, — он вырвал из руки Уилла бумажный листок и расправил его, — Да, я так и полагал. Человек, чертивший ее, недурно знает Скрэпси. Возможно даже, лучше моего. Возможно, гораздо лучше…

Ни одной поясняющей надписи, ни одной подсказки или зашифрованного ключа. И неумело накорябанный силуэт шпоры в том месте, в котором неграмотные пираты, если верить книгам, обычно ставили жирный крест. Только вот сокровище было сомнительным, а еще более сомнительным была личность человека, по какой-то причине возжелавшего указать Уиллу его местонахождение.

— Как вы ее получили?

— В обычном мятом конверте, который отправитель не счел возможным сопроводить ни комментариями, ни своей подписью.

— Тогда отчего вы решили, что послание адресовано вам?

— В противном случае едва ли бы его просунули под мою дверь этой ночью.

Лэйд едва не скрипнул зубами.

— Проклятый аноним, — пробормотал он, — Я всегда был убежден, что словосочетание «неизвестный доброжелатель» по своей сути — навязчивый оксюморон. Человек, не имеющий смелости поименовать себя, не может желать вам добра!

Не слушая протестующих возгласов Уилла, он в несколько коротких движений разорвал схему в клочья и позволил ветру слизнуть их с ладони, быстро развеяв вдоль улицы. Однако это почти не принесло ему облегчения. Догадайся он сделать это часом ранее…

Лэйд повернулся к Уиллу.

— Я надеялся, что последние три дня позволили вам с моей помощью узнать Новый Бангор получше. Теперь я вижу, что ошибался, вы все так же ни черта о нем не знаете, если позволяете неизвестным всучивать себе подобного рода приглашения, мало того, охотно выполняете их волю как простодушный баран!

Уилл вздрогнул, но не съежился, даже попытался расправить плечи. Нелепая попытка — ни йоты достоинства эта поза его тщедушной фигуре не придала.

— Я сознавал риск, мистер Лайвстоун, но счел возможным согласиться на него. В конце концов, червь, рассеченный плугом, не должен винить плуг…

— Сочли возможным! — воскликнул Лэйд в сердцах, — Подумать только! Сочли возможным!

— Я соблюдал осторожность, — неуверенно возразил Уилл, — Кроме того…

— Вы вновь позабыли то, что я твержу вам столько времени, Уилл. Вы находитесь в Новом Бангоре, месте, в котором смертельно опасные вещи и самые обыденные вещи могут быть не просто схожи друг с другом, но и состоять в кровном родстве, а иной раз подменять друг друга! На этом острове не надо предпринимать опасных авантюр, чтобы подвергнуть свою жизнь опасности, иной раз достаточно просто отправиться в парикмахерскую или заказать кофе!

Уилл немного осунулся от этой отповеди, но возразить не решился.

— Возможно, мне стоило посоветоваться с вами, прежде чем идти сюда, — неохотно согласился он, — Однако мне кажется, вы преувеличиваете грозящую нам опасность…

— Сколько раз вам твердить — в Новом Бангоре опасно всё! Опасны носовые платки и водосточные трубы, опасны незнакомые блюда и свежие газеты, опасны даже те вещи, которые вы даже и заподозрить не могли! И уж тем более, черт возьми, опасны люди, предлагающие вам что-то, мало того, откуда-то доподлинно знающие, что именно вас интересует! Вас могли заманить в логово угольщиков, которые, потехи ради, медленно сжигали бы вас на протяжении нескольких дней, заставляя тело таять, точно восковую свечу. Вас могли похитить рыбоеды, чтобы требовать выкуп! Вас могли… Господи, это же Скрэпси! Здесь есть столько восхитительных способов сложить голову, что Белл и Макфаркар выдрали бы друг другу бороды, сражаясь за право издать том с литерой «С»^[194]!

— Вы правы, я не знаю, кто оказал мне эту услугу, — с достоинством заметил Уилл, — Как не знаю и того, откуда он прознал про мой живой интерес к «Альбиону», однако убежден, что человек, способный на такую любезность, едва ли желал мне зла. А теперь, прошу вас, оставим эту тему. Может, я подчас и произвожу впечатление легковерного человека, но я отнюдь не дурак.

— Даже дурак, будучи достаточно настойчивым и последовательным в своей глупости, в некотором роде делается мудрецом, — пробормотал Лэйд, немного остыв от гнева, — Что бы вы ни надеялись обнаружить в «Ржавой Шпоре», лишь напрасно потеряли время, свое и мое. Это место давно проклято и заброшено. Здесь пусто. И если вы хотите совета Бангорского Тигра, тоже держитесь подальше от этого места. Ничего доброго оно не сулит.

— Я знал, что когда-нибудь окажусь в «Ржавой Шпоре», с вашей помощью или нет. Если вы не против, я хотел бы осмотреть ее и внутри.

— Исключено, — отрезал Лэйд, — Нам нечего там делать. Что вы хотите обнаружить внутри?

Уилл заколебался.

— Я… сам не знаю, но чувствую, что должен увидеть это место. Прикоснуться к тем местам, которых когда-то касалась рука Доктора Генри. Сесть на стул, на котором сидел Пастух. Бросить взгляд в окно, в которое нервно глядела Графиня, комкая перчатки…

— Вы беспокоите меня, Уилл, — резко произнес Лэйд, — Ваша страсть ко всему, что связано с «Альбионом», уже граничит с одержимостью!

— Возможно. Возможно, мистер Лайвстоун. Но я одержим познанием, величайшим из пороков. Тем самым, что противостоит благому невежеству, превращающего человека в смиренного в своем благочестии червя. Ваша история про «Альбион» захватила меня с самого начала. Но мне кажется, вы сами не понимаете ее ценности, как банкир не понимает ценности старых писем, оставленных ему в залог, писем, исполненных страданий и чувств. Вы всего лишь… — губы Уилла дернулись, точно искривившись от еще не произнесенного ругательства, — привратник, который сам не в силах заглянуть в охраняемый им чертог. Ключник тайны, которую не в состоянии осмыслить.

Уилл старался выглядеть спокойным, но Лэйд видел, как подрагивают от напряжения его бледные пальцы, впившиеся в дверную ручку.

Лэйд отчего-то не рассердился, как сам ожидал, не впал в спасительную ярость, которая подчас служит спасением в излишне сложных ситуациях, в которых с трудом разбирается рассудок. Вместо этого он ощутил колючий, рвущийся из груди, смешок.

— Привратник? Ключник? Что ж, не худшее сравнение. Не мне, лавочнику, обижаться на эти слова. Если хотите причинить мне душевную боль посерьезнее, можете назвать меня скопцом, не способным познать плод любви, но оберегающим нравственность — это сравнение, согласитесь, будет и изящнее и ядовитее.

Уилл покраснел. Может, он думал, что им с Лэйдом предстоит изящная словесная дуэль, в которой рапирами противникам служат отточенные метафоры, и теперь напоминал неудавшегося дуэлянта, получившего грязной тряпкой поперек лица.

— Что вам до клуба? — прямо спросил Лэйд, — Клуб «Альбион» закрыт много лет назад, вам не отыскать следов его участников, даже если вздумаете ползать на животе, изучая каждую пылинку. Они никогда не вернутся сюда. Люди, судьба которых вас беспокоит, были обречены с того момента, когда Доктор Генри открыл первое заседание клуба.

Уилл отрешенно покачал головой. Но в его взгляде, который протек сквозь Лэйда, точно тот сам на миг оказался бесплотным призраком, было не раздражение, которое полагал увидеть в нем Лэйд, не отчаянье и не насмешка. В нем была горечь. Искренняя горечь зрячего, пытающегося объяснить слепцу, что такое видеть бездонную синеву неба над головой. Горечь озаренного светом истины ученого, стоящего перед насмехающимся над мудреными письменами самоуверенным варваром.

— Вы не понимаете, — прошептал Уилл, опустив голову, — Не понимаете, как не понимают все прочие люди, мнящие себя пленниками Нового Бангора. Для вас история «Альбиона» — это история бунта. Мятежа против тирана, заранее обреченного и никчемного. Я же вижу в нем нечто иное. Дерзновение.

— Они просто пытались спасти свои жизни. Как пытаюсь я сам. Как пытались другие несчастные, приговоренные Им к страданиям и смерти.

Уилл усмехнулся — с выражением, которое Лэйд прежде полагал несвойственным его возрасту.

— Об этом я и говорю. В мире есть миллионы людей, слепо выполняющих божественную волю и полагающих высшим проявлением божественной благодати найденный на улице четвертак или выглянувшее из-за туч солнце. Есть миллионы людей, которые объявили войну клерикальной замшелости, сами не заметив, что война эта, как и все войны, выродилась в побоище, тщащееся уничтожить все, на чем лежит отпечаток высших сил. Ни те, ни те не желают по-настоящему открыть истинную природу божественного начала. Оно нужно им — как союзник или утешитель, как довод в споре, как остроумный каламбур или декорация для доходного дела. Но многие ли отважатся положить жизнь на то, чтобы открыть его истинную природу, мистер Лайвстоун, будучи готовыми встретить лицом к лицу ответ?

— Избавьте меня от теологической болтовни, — резко отозвался Лэйд, — Я могу днями напролет рассуждать о ценах на рожь и погонный метр жести, но уж точно не о божественных началах!

Уилл попросту не обратил на его слова внимания. Он говорил горячо, но его горячность не походила на ту, которая овладевает проповедниками, норовящими разорвать на себе одежды и исступленно возвещающим пришествие Зверя, это было какое-то другое чувство, и жар, рожденный им, не был жаром пламени. Каким-то другим, незнакомым Лэйду, термическим излучением.

— Вы сказали, что члены клуба были обречены, но всякий, устремившийся по этому пути, пути познания, заранее обречен, как человек, приставивший пистолет к виску. С этого момента перед ним открывается два пути, и каждый из них по-своему гибелен. Первый путь — путь познания. Человек может познать могущество Бога, но это неизбежно сведет его с ума, поскольку человеческий разум, какими бы чертами мы ни наделили его, закалив его грани на протяжении жизни, бессилен осознать границы того, что границ не имеет. Второй путь ведет к пустоте и отрицанию. Ведь исследователь может убедиться в отсутствии всякого высшего разума, обнаружить, что все божественное по своей сути сводится всего лишь к комбинации неизвестных нам прежде физических законов и сокрытых до поры течений. Но это будет не торжеством разума, а вселенской трагедией,

поскольку в тот же миг на небосводе человечества угаснет самая яркая звезда, веками раскалявшее его любопытство и бросавшая вызов, а всякое познание отныне превратиться в сухой перебор фактов, попытку вычислить количество частиц флогистона^[195] и длину марсианских каналов. Вот почему члены клуба «Альбион» были величайшими героями Нового Бангора. И вот почему были обречены на погибель. Они начали свой путь в попытке познать Его, возможно даже не сознавая этого, и должны были обрести погибель. Вот почему я хочу взглянуть на то место, где они собирались, мучая друг друга вопросами, на которые не существует ответа — пятеро дерзновенных смельчаков, для которых познание и гибель были объединены в одном.

— Они не погибли.

— Нет? — Уилла мгновенно утерял свой запал, глаза его расширились, — Но ведь вы…

Мальчишка. Сопляк. Так и не понял, какую силу ты пытаешься изучать, самовольно вторгнувшись в ее логово. В то время, как она сама давным-давно встряхнула тебя и взвесила на медицинских весах…

— Я никогда не говорил, что Он убил их. Я лишь сказал, что история клуба завершилась скверно. Настолько скверно, что одно его название с тех пор стало предостережением, которое изредка звучит на улицах. Вы бы знали это, если бы позволили мне рассказать историю до конца, вместо того, чтоб выдирать клубок пряжи из рук Ариадны.

— Но вы…

— Да, я не спешил. Некоторым историям нужно время, чтоб отлежаться. Жаль, что вы этого так и не поняли. Впрочем, неважно.

Уилл порывисто ухватился за ручку двери, глаза его влажно сверкнули.

— Нет, важно! — воскликнул он горячо, — Если они живы… О Господи! Неужели вы не понимаете, что это значит?

Лучше бы я откусил себе язык, подумал Лэйд. Сейчас он опять займется пламенем, этот проклятый остолоп, за мальчишеским обликом которого скрывается остервеневший фанатик, вздумавший докопаться до сути божественных и человеческих потрохов, и черт бы меня побрал, если я знаю, чем это пламя сбить…

— Не пытайтесь искать жизнь в сухой скорлупе, — посоветовал он, отчаянно надеясь, что холодный взвешенный тон поможет рассудку Уилла превозобладать над охватившей его душевной горячкой, — Что вы надеетесь найти здесь? Пепел из трубки Доктора Генри? Пустые бутылки из-под вина, брошенные Поэтом? Может, запах духов Графини?

Уилл не слушал его. Кажется, он никогда меня не слушал, подумал Лэйд с досадой, стереть которую бессильна была даже злость. Даже в те моменты, когда я чесал языком, упиваясь собственным красноречием. Все это время он слушал только себя — свои странные мысли, ведущие его странными путями. Надо признать — на этих путях я едва ли был попутчиком, компаньоном или гидом, всего лишь дорожным указателем…

— Если они живы… — Уилл провел языком по сухим, казавшимся матовыми, губам, — Если хоть кто-нибудь из них жив, он мог навещать «Ржавую Шпору». Тайком, изредка, под покровом ночи… В попытке если не продолжить дело Доктора, то хотя бы разыскать своих несчастных товарищей или же просто посидеть в тишине, вспоминая то, что им пришлось пережить. А может… Может, он оставил специальные знаки для других. Зашифрованные сообщения, особые письмена, какие-то специальные символы… Мы можем найти их, мистер Лайвстоун! Вы понимаете? Можем продолжить историю Доктора Генри, стать частью нее!..

Уилл распахнул дверь. Это удалось ему на удивление легко. Петли были лишь немного прихвачены ржавчиной, они не запротестовали, лишь издали короткий сердитый скрип, точно резкий рывок пробудил их от приятного сна к опостылевшей действительности.

— Не смейте! — приказал Лэйд, пытаясь взглядом превратить замершую в дверном проеме угловатую фигуру в соляную статую, — Вспомните, о чем мы условились, заключая договор. Вы беспрекословно выполняете мои распоряжения, или же я умываю руки. Я запрещаю вам заходить внутрь.

Может, три дня назад это и сработало бы. Но не сейчас. Лэйд отчетливо понял это, увидев лицо Уилла с твердо сжатыми губами. Лицо человека, готово прикоснуться к тайне, по следу которой упорно шел.

— Я должен войти, мистер Лайвстоун.

— В таком случае я…

Уилл усмехнулся.

— Разорвете договор? Что ж, ваше право. Только вообразите, какое лицо сделается у полковника Уизерса, когда он узнает, что «Мемфида» ушла без меня, а ваш драгоценный билет валяется порванным в корзине для бумаг!

Лэйд даже не попытался этого сделать — не было смысла.

Если Уилл этим же вечером не покинет остров, возможно, в жизни Лэйда Лайвстоуна появятся более пугающие перспективы, чем беседа с разгневанным полковником. Возможно, подумал он, у всего Хукахука появятся…

— На вашем месте я бы взвесил все еще раз хорошенько, — холодно произнес он, наблюдая за тем, как Уилл, впившись мертвой хваткой в дверную ручку, опасливо заглядывает в прихожую, — Поверьте, в Миддлдэке найдется не так много людей, которые могли бы похвастать тем, будто вздули старого Чабба и впоследствии об этом не пожалели.

— Я не хочу вас обманывать, мистер Лайвстоун. Я хочу внести небольшие изменения в договор.

— Вот как? Изменения?

— Да. Вы позволяете мне осмотреть «Шпору». Недолго. Полчаса или час.

— И что я получаю взамен?

Глаза Уилла сверкнули огнем, которого Лэйд в них прежде не замечал.

— Мое обещание, — почти торжественно произнес он, — Что я еще раз крепко подумаю о том, чтобы покинуть Новый Бангор, когда придет время.

Лэйд приподнял бровь:

— Проще говоря, обещаете мне подумать над тем, чтобы убраться из Нового Бангора? Просто подумать?

— Да. Просто подумать. Разве это так уж мало?

Лэйд прикрыл глаза на несколько секунд. В этом не было нужды, но он не смог отказать себе в удовольствии проверить Уилла на выдержку. Бессмысленная попытка — он знал, что когда откроет глаза, ничего не изменится. Угловатая фигура так и застынет посреди угольно-черного проема.

Он открыл глаза. В самом деле, ничего не изменилось. Некоторые вещи просто не умеют меняться, чтобы понять это, не обязательно провести двадцать пять лет в тигриной клетке.

— Не полчаса, — произнес он, — И не час. У вас пять минут.

Глава 10

Дом не был брошен, это он определил сразу же, от порога. Возможно, дело было в запахе — Лэйд привык доверять своему обонянию и сейчас оно твердило ему, что в «Ржавой Шпоре» нет того запаха запущенности, который царит в давно брошенных домах, пробираясь туда и завладевая исподволь на протяжении лет.

Зато был другой запах, очень ему не понравившийся — застоявшийся, кислый, от которого, казалось, болезненно съеживаются слизистые оболочки во рту. Где-то в Хукахука ему попадался такой, но сейчас он не мог вспомнить, где. Что-то смутно знакомое, угадываемое, но занесенное илом воспоминаний и оттого с трудом различимое. Тяжелый, неприятный запах.

— А здесь… Не так грязно, как я ожидал, — пробормотал Уилл, оглядываясь, — Только вот запах…

— Тоже почувствовали?

— Немного. Дома у мистера Пульче пахло хуже.

Лэйд был с этим согласен, но предпочел промолчать.

— Тихо, — приказал он, опуская руку в карман пиджака.

Уилл не испугался, увидев внушительный пятизарядный револьвер. Наверно, предполагал, что в пиджаке мистера Лэйда Лайвстоуна может отыскаться нечто подобное, но все равно замер, тревожно провожая его взглядом.

Лэйд сделал несколько осторожных шагов, держа револьвер в опущенной руке.

«Ржавая Шпора» выглядела так, как полагается выглядеть брошенному много лет назад дому. Угловатые призраки мебели, свисающее с потолка сухое тряпье штор, хрустящие под ногами осколки стекла.

Жизнь — клокочущая, беспокойная субстанция, оставляющая после себя много следов. Когда она спешит убраться откуда-то, неизбежно оставляет за собой множество знаков, которые внимательный глаз выхватывает из общего фона. Разбитую посуду, брошенные в спешке вещи, сломанную мебель, брошенные абы как мелочи…

Но здесь, внутри «Ржавой Шпоры», никаких таких следов не было. Жизнь не бежала отсюда, она просто прекратила быть. Растворилась, оставив после себя притрушенные многолетней пылью чашки на столе, внутри которых превратилась в серый пепел чайная заварка, пожухшие детские игрушки, аккуратно лежащие на полках, выстроившуюся ровными рядами кухонную утварь. На одном из столов Лэйд заметил развернутую газету, истлевшую до состояния полупрозрачной кисеи, поверх которой лежало пенсне. Ни дать ни взять, какой-то джентльмен оторвался от чтения и утомленно снял их с носа, чтобы протереть, но…

Уилл, округлив глаза, указал на что-то пальцем и Лэйд стремительно повернулся с револьвером в руках. Указательный палец правой руки мгновенно налился холодной стальной тяжестью, сплавившись воедино со спусковым крючком, но стрелять не потребовалось — Уилл указывал не на опасность, он указывал на стену.

Удивительно, в «Ржавой Шпоре» стены были покрыты обоями, что по меркам Скрэпси можно было расценить как заявку на принадлежность к высшем слоям общества. Мало того, обои хоть и выгорели за столько лет, были украшены весьма симпатичным зеленым узором, словно сошедшим с иллюстраций к «Гиду Касселя по домохозяйству»^[196]. К обоям были приколоты бусины, образовывавшие сложный геометрический символ, походящий на чрезмерно усложненный тау-крест. Бусины, которые не были бусинами — слишком уж неровные, неправильной формы, напоминающие не отшлифованные обломки коралла. Человеческие зубы. Ни одного с гнильцой, машинально отметил Лэйд, все безукоризненно целые. Кто бы ни занимался декорацией стен, у него определенно был вкус, все полированные, чистые, точно их долго и придирчиво шлифовали зубным порошком…

— Это…

Лэйд жестом приказал Уиллу замолчать. Быть может, человеческие зубы — спорное украшение для гостиной, но в мире есть вещи куда более неприятные и опасные. К его облегчению никаких прочих тревожных признаков внутри «Ржавой Шпоры» он пока не замечал. Их окружала тишина, липкая холодная тишина брошенного дома, похожая на болотистую жижу, в которой утопают сапоги. И пусть тишина была не расслабляющей, а тяжелой и тревожной, она не сигнализировала об опасности — и палец правой руки перестал казаться отлитым из металла, потеплел.

— Кажется, никого, — неохотно произнес Лэйд, — Но мы еще не проверили второй этаж.

Запах… Ему уже доводилось обонять подобный, но он до сих пор не мог вспомнить где. Нехарактерный для брошенного жилья запах, отчего-то напоминавший ему мясную лавку мистера Броулина в Хукахука. Там ощущалось нечто похожее — тягучая стойкая вонь впитавшейся в древесную стружку свиной крови. Но здесь было что-то иное. Более… тонкое, проникнутое призрачными ароматами, совершенно незнакомыми Лэйду.

— Нам лучше уйти, — сказал он, предусмотрительно не пряча револьвера, — Можете прихватить с собой какой-нибудь сувенир на память, чайную ложечку или табакерку. Будете рассматривать долгими лондонскими вечерами, вспоминая свой визит в сердце клуба «Альбион». Но я настоятельно не советую вам задерживаться здесь сверх необходимого.

— Но здесь никого нет!

— Вот именно, — согласился Лэйд, ощущая себя чертовски скованно и неуютно, — Это еще хуже. Взгляните сюда.

— Что там? — голос Уилла едва заметно дрогнул, — Еще зубы?

— Нет, не зубы. Смотрите внимательнее! На полу. И тут, на мебели. У двери. На лестнице.

Уилл прищурился.

— Я… ничего не вижу.

— И я не вижу, — согласился Лэйд, — А должен был бы видеть. Догадайтесь, что. Пыль! Пыль, Уилл! Неужели вы не замечаете ее отсутствия? В доме, который стоит заколоченным двадцать лет, всегда до черта пыли, целый палас. А тут… Этот дом лишь кажется безжизненным. Возможно, у него нет жильцов, но есть визитеры, и это меня тревожит. Я бы не хотел столкнуться с кем-то из них.

Это было сказано зря — в глазах Уилла вновь появился знакомый ему блеск.

— Вот видите! Они живы, я знал это! Знал, мистер Лайвстоун!

— Не кричите вы, черт бы вас побрал! — он и сам невольно повысил голос, — Здесь нет и не может быть никого из числа тех, кого вы намереваетесь найти!

Опять этот чертов блеск. Отблеск пламени, горящего в чужой душе, душе странно устроенной, беспокойной, вздорной и самоуверенной. Кажется, когда-то он видел такой же блеск в отражении зеркала. Еще в те времена, когда никто не звал его Тигром. Когда его звали другим именем, тем, что он почти забыл, но которое хранилось в выдвижном ящике шкафа воспоминаний, пересыпанное сухим флердоранжем, как давно не надеваемый костюм.

— Они проиграли битву, но они не смирились. Так ведь, мистер Лайвстоун? Именно поэтому вы не хотели вести меня сюда. Вы знали, что стоит мне их увидеть, как пропадет весь эффект от вашей истории, эффект, который вы так долго выстраивали, силясь вселить в меня ужас перед Его коварством. Эти люди не погибли, вы сами это признали. Да, им не суждено было добиться своего, но они совершили то, что было немыслимо для Бангорского Тигра, первобытного хищника, погрязшего в своей вечной охоте на улицах Нового Бангора.

Лэйд не позволил злости вырваться наружу. В этот раз — нет. Кроме того, царящий в «Ржавой Шпоре» запах, так до конца и не распознанный им, требовал сохранять ясный ум и спокойствие. Где-то он уже чувствовал этот запах. Не совсем этот, иной, но родственный ему…

Сотканная из этого запаха тревожность вкупе с мертвым, присыпанным пылью и украшенным человеческими зубами интерьером действовали на нервную систему раздражающе. Лэйд ощутил желание поднять револьвер и выстрелить, невзирая ни на что, просто чтобы разогнать эту удушливую тишину. Сердце ерзало на своем месте, точно пытаясь найти удобное положение и не находя его.

— Эти люди жестоко заплатили за свою самоуверенную попытку превзойти Его, — холодно произнес он, — Я знаю, о чем говорю.

— Они проиграли битву, но не смирились. И они приходят сюда — время от времени. Как старые воины приходят на место проигранной много лет назад битвы, чтобы окинуть ее взглядом, вспоминая события многолетней давности, павших товарищей и пролитую там кровь…

— Стойте!

Он знал, что Уилл не послушает. Видел по блеску в его глазах. Этому проклятому блеску, который заставляет людей совершать необдуманные поступки, виденному им множество раз. Блеску, противостоять которому не могут даже самые выверенные доводы и слова.

— Наверх! — Уилл бросился к лестнице, опережая его, — Если они были здесь, мы найдем следы. Может, даже больше. Что-то, что они оставили, надеясь связаться друг с другом или с Доктором Генри. Записки, подсказки, условные знаки…

Уилл был куда проворнее него и знал это. Легко увернувшись от руки Лэйда, он одним гибким прыжком преодолел сразу две ступени и, не обращая внимания на скрип дерева, устремился вверх.

— За мной, мистер Лайвстоун!

Лестница оказалась недлинной, всего пара небольших пролетов. Здесь, в Скрэпси, потолки были низкими и «Ржавая Шпора» не была исключением. Но то препятствие, которое Уилл преодолел в считанные секунды, заняло у Лэйда добрых полминуты. Ступеньки были крутыми, как у корабельного трапа, они трещали и прогибались под тяжелыми сапогами, отчего у Лэйда возникло ощущение, будто он взбирается по сухим позвонкам китовой туши. И этот запах, делающийся все сильнее, отравляющий воздух… Дыхание клокотало в груди, вырываясь через зубы злыми прерывистыми всхлипами.

Хватит, подумал он, силясь преодолеть сопротивление собственного тела, тяжелого и непослушного. Хватит с меня. Догнать — и сразу прямой короткий в челюсть. Чтоб враз обмяк. Схватить за шкирку, взвалить на плечо — и в порт. Погрузить на «Мемфиду» как багаж. И плюнуть вослед. Хватит с меня этих бессмысленных крысиных игр, этого сумасбродного юношеского азарта, этой погони в лабиринтах дьявольского сада, этого…

На втором этаже Уилла не было. Лэйд оказался в длинном узком коридоре, по обе стороны которого виднелись распахнутые двери. Все верно, здесь должны располагаться комнаты для постояльцев «Ржавой Шпоры». Совсем дешевые каморки по паре пенсов за день, размером немногим более платяного шкафа, комнаты побольше, для состоятельных клиентов, которых невесть как занесло в Скрэпси, и даже весьма просторные апартаменты. Комнаты эти были пусты, Лэйд машинально окидывал их взглядом, проходя мимо. Та же атмосфера запустения, что и внизу. Будто из дома в мгновение ока моровым полуночным ветром выдуло всю жизнь, оставив лишь вещи и серый налет на стенах. Кое-где виднелись сложенные из неровных костяных бусин узоры — сигилы, трикветры, одалы, альгизы, кханды. Встречались и куда более сложные, выглядящие неброско, но от которых, стоило лишь взглянуть, во рту возникал металлически-маслянистый привкус.

— Уилл!

Тишина мягко обступала его, точно он был путником в ночном лесу, скрадывая отзвуки шагов и свист клокочущего в груди дыхания.

— Уилл! Чтоб вас! Куда вы запропастились?

Все двери в «Ржавой Шпоре» походили друг на друга, но ноги, даже не получив приказа, понесли его вперед, к той, что виднелась, распахнутая, посредине коридора. Револьвер оттягивал руку, то и дело цепляясь за истлевшую бахрому занавесей и острые углы цветочных кадок. Лэйд сам не заметил того момента, когда взвел курок, но, несомненно, сделал это — на подушечке большого пальца остался болезненный отпечаток от прикосновения к острому стальному зубцу. Тело хитрее разума, оно действует безотчетно и на опережение, пока разум все еще силится разобраться, понять, проникнуть…

Вот почему тигры никогда не используют разум, у них есть древние инстинкты, руководящие ими на охоте и превращающие их в смертоносные механизмы. Вот почему люди, полагающиеся на разум, неизбежно проигрывают, вступая в схватку с превосходящими их силами — разум, получая ложные сигналы и команды, быстро превращается в обузу, в тянущий ко дну груз, в смертельно опасный балласт…

— Уилл!

Он стоял посреди комнаты, опустив руки вдоль тела, безвольный, как манекен из витрин Айронглоу. На миг Лэйду показалось, что в его теле тоже не осталось жизни, оно сделалось таким же серым и угловатым, как здешняя мебель. Что стоит к нему прикоснуться — оно беззвучно лопнет и осядет серым пеплом на пол.

Но Уилл был жив и в сознании. Только блеск в его широко распахнутых глазах уступил место чему-то новому. Чему-то, чего в его взгляде прежде никогда не было.

Большая комната — это отметил не разум, это отметил инстинкт, привыкший расценивать любое пространство как поле боя. Большая просторная комната, должно быть, лучшие апартаменты во всей «Шпоре». Инстинкту не было дела до обстановки, для него большой стол посреди комнаты и расставленные вокруг него стулья служили лишь препятствиями, про которые надо помнить и которые надо учитывать при стрельбе. Но он знал, что этих стульев ровно пять — знал еще до того, как получил возможность пересчитать.

Но коснувшись стены, инстинкт, безошибочный инстинкт Тигра, вдруг дал сбой. Точно в невидимые, сопряженные друг с другом, шестерни, вдруг попал какой-то посторонний предмет, замкнув их и вынудив остановиться впервые за много лет.

Стена. Сперва ему показалось, что она украшена гобеленом. Пестрым гобеленом, в котором преобладали оттенки разворошенного кострища — черные, темно-багровые, алые и серые. С этим гобеленом что-то было не в порядке, из него выдавались бугры — словно кто-то подвесил к стене через равные промежутки множество тряпичных свертков. И эти свертки были…

Уилл сделал шаг назад. Тяжелый, неуклюжий, будто ноги перестали слушаться его. Потом еще один. Лэйду пришлось прикоснуться к его плечу, чтобы тот не налетел на него, пятясь к выходу.

— Мистер Ла…

— Тихо.

— Это же…

— Тихо, я сказал, — Лэйд перенес вес на левую ногу, чтобы пригвоздить Уилла к полу, — Спокойно. Дышите.

— Это…

Ему должно было быть непросто. У него не было инстинкта, который позволил бы ему выживать в Новом Бангоре так долго, у него был лишь разум. Хрупкая структура неустойчивых связей, которая мнит себя сложным инструментом познания и которая способна уничтожить саму себя, столкнувшись с тем, что называется Новым Бангором, и его единственным полновластным хозяином.

— Это тела, Уилл. Мертвые тела, только и всего.

— Но они… они…

Нет, приказал себе Лэйд, не думать. Не воспринимать это разумом, напротив, спрятать его подальше, оставив снаружи лишь тигриный оскал не рассуждающих инстинктов. Иначе мгновенно закружится голова, навалится слабость, выскользнет из груди и так слабое дыхание.

— Выпотрошены, как индюки. И, по всей видимости, довольно давно. Теперь ясно, что это за запах… Единственное, что вы можете сейчас сделать, чтоб не ухудшить нашего положения, это сохранять спокойствие.

Много, несколько десятков. Двадцать? Тридцать? Возможно, и больше, он не хотел считать. Не тела — торсы, лишенные конечностей и голов. Вот почему он не сразу понял, на что смотрит, приняв эти изувеченные останки за части гобелена.

Все вскрытые, напоминающие вывороченные наружу мясистые бутоны какого-то огромного цветка, только лепестки не яркие, как у каланхоэ или хлопчатника, а серые, сухие — лепестки из человеческой кожи, растянутые на небольших вбитых в стену гвоздях. Под этими лепестками видны были пожелтевшие тонкие кости — ажурные клетки ребер, вытянутые тростинки позвонков, искривленные пластины тазов, расщепленные на острые листовидные осколки.

Кто бы ни проводил вскрытие, едва ли им руководил медицинский интерес. Нет, понял Лэйд, сохраняя противоестественное спокойствие, от которого его самого подташнивало, этих несчастных, распятых на стене, точно на огромном стенде, не касался ланцет хирурга. Что-то более небрежное и, судя по всему, наделенное огромной силой. Несмотря на то, что он отчаянно пытался перекрыть в разуме те ручейки, по которым он получал информацию, он не мог не замечать деталей — жутких деталей, которые его инстинкт понимал совершенно четко и безошибочно. Переломанные кости, лопнувшие ребра, оборванные мышцы и свисающие, точно сухие бечевки, сухожилия. Чтобы сотворить с человеческим телом нечто подобное, надо обладать огромной силой. И, пожалуй, огромной злостью.

Эти несчастные не были дичью, хмуро подтвердил выпустивший когти тигр внутри его сознания. Их убили не из голода. Мяса, съежившегося и высохшего, накачанного консервирующими и бальзамическими составами, не касались ничьи зубы.

Тошнотворный спазм намертво заблокировал глотку, противясь тому, чтобы втянуть в легкие переполненный миазмами разложения воздух. Лэйд потратил несколько секунд, чтобы восстановить дыхание. Запах… Вот откуда этот запах был знаком ему. В аптечной лавке доктора Фарлоу ему приходилось ощущать нечто похожее — гнетущую вонь формалина, смешанного с медицинским спиртом и карболкой. Даже не в самой лавке, а в каморке позади нее, где доктор Фарлоу в тщательно закупоренных банках хранил законсервированные препараты, бывшее его гордостью — двухголовых мышей, вздувшиеся огромными опухолями внутренние органы и прочие причудливые обрезки жизни, нашедшие упокоение не в земле, а в бесцветной жидкости внутри стеклянных саркофагов.

Банки здесь тоже были. Лэйд не сразу увидел их, те выстроились вдоль стены — длинная шеренга пузатых бутылей, внутри которых на волнах бесцветного моря покачивались бледно-серые и алые комки, бесформенные и напоминающие зародыши бабочек, обернутые в полупрозрачные, так и не ставшие крыльями, покровы.

«Где я? — мысль эта, тревожно шуршащая колючими крыльями нетопыря, билась о своды черепа, — Какая сила свила себе логово под крышей «Ржавой Шпоры» и во что превратила захваченное у «Альбиона» убежище?

Кладовая? Операционная? Склеп? Может, особое место для принесения жертв неведомым ему богам?

Нет, ощутил Лэйд каким-то доселе незнакомым ему чувством, не тигриным и не человеческим. Что-то другое. Эти бутыли с законсервированными органами, эти распятые тела… Сила, которая создала все это, желала обрести нечто большее, чем уединенное место для хранения своих трофеев или припасов. Если же это был тайный храм, Лэйду пришлось признать, что крайне странного свойства — он не видел никаких характерных для всякого храма символов — ни оплывших свечей, ни сакральных изображений, ни прочих признаков того, что вершившиеся здесь страшные ритуалы были посвящены какому-то божеству.

Нет, это не храм. Что-то другое, что-то…

Оторвав наконец взгляд от беспомощно распятых мертвецов, он обнаружил вдоль другой стены целый ряд кроватей, выстроившихся безукоризненно ровным рядом, точно в лазарете. Эти кровати отчего-то заставили его напрячься еще больше. Едва ли они остались здесь с тех времен, когда «Ржавая Шпора» привечала гостей, по крайней мере выглядели чересчур тяжеловесно даже для видавшего виды Скрэпси. Сбитые из толстых дубовых досок, грубые, с каким-то ветхим серым тряпьем вместо матрацев, они годились больше для тюрьмы или каталажки, чем для постоялого двора, мало того, смердели потом и мочой столь сильно, что едва не перебивали придавленный консервирующими растворами смрад разложения. Пожалуй, надо чертовски хотеть спать, чтоб устроиться на отдых в таком месте, отстраненно подумал Лэйд, невесть что выискивая взглядом, в обществе выпотрошенных мертвецов…

Почти сразу он нашел то, что и предполагал найти. Все кровати в комнате были снабжены прочными просмоленными веревками в два пальца толщиной, назначение которых было слишком очевидно, чтобы оставить пространство для догадок. Люди, обретшие койку в этой комнате, не были добровольными гостями «Ржавой Шпоры» и ее нового хозяина.

Койки с ремнями. Выпотрошенные тела на стене. Бутыли с кусками плоти. Несмотря на то, что все это было перед глазами, разуму Лэйда, отодвинутому в тень свирепым тигриным инстинктом, не хватало чего-то, чтобы сложить их воедино. Койки. Скрэпси. «Альбион». Тела. Формалин. «Шпора». Лэйд ощутил натягивающуюся тонкой нитью досаду, точно пытался сложить из фигурных пластин «танграм»^[197], но то ли пластины были с дефектом, толи он ставил их под неверным углом — вместо простой и четкой геометрической формы он видел лишь разрозненные фрагменты… Ему даже показалось, что он слышит сопротивляющийся скрип деревянных пластинок.

Стоп. Тигр оскалил зубы, зло хлестнув тяжелым, как плеть, хвостом.

Скрип.

Проклятый старый дурак. Поранги^[198].

Этот звук не был рожден его воображением. Он в самом деле доносился до его ушей. Снизу. Ритмично повторяющийся негромкий скрип ступеней.

* * *

Нет, подумал Лэйд, они не могли попасться так глупо. Это ведь западня на дурака, Бангорский Тигр почуял бы ее за милю. Он ведь потому и выживал так долго, что всегда чуял западни и ловушки — чуял не разумом, а своим тигриным нутром. Он всегда…

Скрип. Кто-то поднимался по лестнице. Неспешно, размеренно переставляя ноги. Один, понял Лэйд, безотчетно напрягая слух, но облегчения эта мысль не принесла. Судя по скрипу, человек, спешивший познакомиться с незваными гостями «Шпоры», был тяжел, точно взрослый першерон^[199] — лестница не без труда выдерживала его тяжесть.

— Уилл.

На миг ему показалось, что Уилл уже мертв — взгляд пустой, а широко распахнутые глаза отливают оловом, как отполированные пустые миски. Только тело его, уже тронутое трупным окоченением, каким-то образом все еще удерживается на ногах.

— Уилл, слушайте внимательно, — Лэйд перекрестил пустой дверной проем стволом револьвера, проверяя, как слушается прицел, — Потому что от этого зависит очень многое. Мы с вами угодили в ловушку, но быть может, еще сумеем выбраться. У меня всего пять патронов и, судя по тому, что я слышу, этого может не хватить. Не говоря уже о прочих игрушках. Как только я закончу стрелять — бегите изо всех сил. Через дверь и прочь отсюда. Если сможете добраться до Канцелярии, найдете полковника Уизерса и все ему расскажете. Вы слышите меня? Черт побери, слышите?

Уилл несколько раз моргнул. Он походил на человека, находящегося в состоянии кататонического ступора^[200]. Пожалуй, подумал Лэйд, ощутив на лице острую тигриную усмешку, если его самого начнут разделывать, как этих несчастных на стене, он даже не почувствует боли.

Нет, поправил он себя, не думай об этом. Уиллу-то как раз ничего не угрожает. Он пользуется правом экстерриториальности. Это значит, ни одно живое существо в Новом Бангоре не сможет причинить ему вред. В отличии от него самого.

Скрип.

Лэйду пришлось поддержать левой рукой напряженную правую — револьвер стал весить по меньшей мере двадцать фунтов^[201], и весь этот вес приходилось удерживать на весу скрипящими от напряжения пальцами.

Скрип.

Он ощутил новый запах, вторгшийся в заполненный некрозной плотью амфитеатр, запах тяжелый и властный, вытесняющий въедливую вонь формалина и карболки. Он походил на запах человеческого пота, но только усиленный в сотни раз и куда более едкий, к которому примешивался тошнотворно сладковатый мускусный аромат. Словно люди, неспешно поднимавшиеся по лестнице, потели уксусной кислотой.

Скрип.

Тяжелые мерные шаги. Сколько же он весит, подумал Лэйд, ощущая как слюна во рту делается тягучей и густой, точно еловая смола. Фунтов, должно быть, четыреста, не меньше^[202], настоящий исполин, по сравнению с которым даже он, Лэйд Лайвстоун, сойдет за тощего мальчишку.

Пять пуль, подумал он, жестко фиксируя локоть и готовя его к отдаче. Пять тяжелых пуль системы Адамса весом по двести двадцать пять гран^[203] на таком расстоянии свалят даже несущегося во весь опор быка, не то что самоуверенного толстяка. Если только…

Скрип.

Совсем рядом. Выждать еще секунду — и тогда уж наверняка. В голову, промеж глаз. Вышибить поганые мозги на стену и…

Что-то шевельнулось в дверном проеме. Что-то слишком массивное для человеческой фигуры. Человекоподобное, но скроенное так странно, что Лэйд замешкался. Его сбитые с толку рефлексы, заставившие указательный палец вновь вплавиться в холодную сталь спускового крючка, будучи не в силах распознать цель, не могли подать команды.

А потом существо, хрипло выдохнув, протиснулось в дверной проем и Лэйду вдруг показалось, что его сознание съеживается внутри черепа до размеров маленькой едва пульсирующей искры, окруженной космическим холодом пустого пространства.

Он не знал, где и при каких обстоятельствах родилось это существо, обосновавшееся в «Ржавой Шпоре» с уходом членов клуба и сделавшееся его хозяином. Но знал, что оно родилось не в человеческой утробе, хотя когда-то могло именоваться человеком. Его искаженные черты были отчетливо человекоподобны, но лишь все вместе, в совокупности друг с другом, потому что по отдельности были чудовищно гипертрофированы, избыточны и пугающе нечеловечны — как у гротескной скульптуры, высмеивающей само устройство человеческого тела.

Он был огромен — настолько, что ему пришлось пригнуться, чтобы огромная голова, украшенная парой мощных закрученных рогов прошла в проем, не задев притолоки. Огромен и чертовски тяжел.

Не четыреста фунтов — все шестьсот^[204], механически прикинула та часть рассудка Лэйда, что осталась не придушена ужасом и теперь вхолостую крутила невидимые и бессмысленно щелкающие рассудочные шестерни, не связанные более с телом. И отнюдь не жир. Под алой, гладкой и лоснящейся, как сырое мясо, кожей отчетливо были видны мышцы, чье расположение лишь местами соответствовало человеческой анатомии, по большей части они крепились к костям, которых не было в человеческом скелете. Эти мышцы ворочались на своих местах, напоминая жирных узловатых угрей, въевшихся под кожные покровы и копошащихся под ней, извиваясь и переплетаясь друг с другом. Чудовищная мощь, отвратительная в своем гипертрофированном сверхчеловеческом строении — так мог выглядеть Адам, заключенный на тысячи лет в ад, где Люцифер в порыве своей садистской страсти истязал его, перекраивая сотворенное некогда Господом тело, придавая некогда совершенным чертам изуверское и в то же время нечеловечески-изящное строение.

Он был алым, точно минуту назад искупался в парной крови, и вынырнул, еще влажный, окутанный багряной мантией, сладостно отфыркивающийся и полный сил до треска в бугрящихся подкожными волдырями мышцах. Стоило ему войти, как позади него распахнулись тяжелые кожистые крылья, пронизанные поперечными костяными отростками и трепещущие за спиной.

Из распираемой мышцами шеи, толстой, как древесный ствол, торчала голова, увенчанная двумя парами тяжелых изогнутых рогов, похожих на буйволиные. Словно в насмешку над искаженным телом неизвестный скульптор пощадил его лицо, оставив ему отчетливо человеческие черты, но и те несли на себе отпечаток противоестественной природы, страшную печать родства с Ним. Губы были вывернуты наизнанку и напоминали куски сырого мяса, между которыми виднелись, точно обломки кости, неестественно белые зубы. Из-под тяжелого покатого лба на Лэйда смотрели лишенные век глаза, пронизанные багровыми кровавыми жгутами капилляров, в центре которых располагалась несимметричная клякса серого зрачка.

Чудовище распахнуло пасть, ощерив частокол выпирающих из обнаженного кровоточащего мяса зубов, отчего по всей комнате, заглушая вонь бальзамированных тел, распространился кисло-сладкий аромат уксусной эссенции.

— Добрый день, джентльмены, — в темной расщелине пасти шевельнулся узловатый, похожий на высохшую и полусгнившую змею, язык, — Приятно видеть, что вы…

Лэйд выстрелил, целясь точно промеж зубов. Так, чтоб пуля ударила точно в глотку, загнав внутрь распахнутого алого зева так и не произнесенные слова. Чтоб превратила шейные позвонки в кроваво-костяной сгусток, вышибленный наружу сквозь затылок.

Попал. Он знал, что попал точно в цель, несмотря на едкий пороховой туман, затянувший всю комнату, и звенящие желтые солнца, пульсирующие перед глазами. Прицел был выверен, а рука не дрожала. Лэйд знал, что увидит, когда рассеется дым. Мистер Роберт Адамс, изобретатель револьверной пули в калибре ноль-четыреста пятьдесят, был образцом здравомыслящего, образованного и учтивого британского джентльмена, однако при всех своих несомненных достоинствах излишним гуманизмом не отличался. Пули его конструкции, выпущенные в упор, обыкновенно оставляли после себя весьма неприглядную картину в виде размозженных страшным ударом тканей и переломанных костей. Не очень изящно, зато действенно и надежно.

Лэйд ощутил, как машинально напряглись колени, готовые ощутить громоподобный удар тяжелого тела. И тревожно зазвенели, не ощущая этого самого удара, от которого должен был содрогнуться пол. Что-то было не так. Этого еще не ощущал мозг, но об этом тревожно пела превратившаяся в ледяную прожилку поджелудочная железа, наполняя нутро тревожным липким соком. Что-то было не так, он где-то ошибся или…

— Судя по всему, вы тот, кого на улицах именуют Бангорским Тигром, — унизанный выступающими венами язык несколько раз сладострастно причмокнул, точно чудовищепробовало его имя на вкус, — Я полагал, что мы с вами рано или поздно встретимся, но даже не подозревал, что это случится при подобных обстоятельствах. Знаете, как-то в Найнитале^[205] я познакомился с одним молодым парнем по имени Джим. Кажется, его звали Джим Корбетт. Славный малый, управлявшийся с ружьем лучше, чем болтун по прозвищу Буффало Билл. Ему не было и двадцати, а за ним уже числилась дюжина леопардов и тигров…

Чудовище говорило человеческим голосом, но голос этот, рожденный в оскалившейся пасти, был странного свойства и странного тембра. Низкий, немного насмешливый, он растягивал слова на знакомый Лэйду манер с острым хрустящим «р», свойственный многим уроженцам Шотландии, сумевшим задавить хорошим образованием раскатистый гэльский говор.

— За полгода до моего приезда он свалил Чампаватскую тигрицу-людоеда, унесшей жизни по меньшей мере четырех сотен человек. Охота на тигров вообще была его страстью. Даже я, человек пришлый, невольно стал его уважать. Для меня, дельца, охота на тигров всегда казалась сродни игре в русскую рулетку — до последней минуты не знаешь, кто на кого охотится, но он…

Лэйд выстрелил еще раз, ориентируясь больше по силуэту. Тяжелой грузной тени, замершей в дверном проеме. В этот раз он даже услышал удар пули — глухой влажный хлопок, с которым свинцовая пилюля сплющивается, ощутив сопротивление плотной преграды. Хлопок, оборвавшийся в пустоту, не породивший ни предсмертного стона, ни скрежета сведенных от боли зубов.

Тигры не ошибаются. Не в таких вещах. Но…

Он услышал смешок, сухой и колючий, как треск лопнувшей под подошвой сапога старой кости.

— На три дюйма выше, чем следовало. И я не думаю, что дело в револьвере, прицел-то выверен как надо. Я думаю, у вас просто дрожат от страха пальцы.

Силуэт шевельнулся, обретая четкость в полупрозрачной пелене пороховой гари. И Лэйд ощутил, как шею и плечи обожгло сотней зудящих уколов. Чудовище усмехалось ему ощеренной пастью.

— Этот малый, Джим Корбетт, рассказал мне, что охота на тигров не так тяжела, как кажется многим. Да, тигр — дьявольски опасный враг, наделенный огромной силой. Хладнокровный и хитрый, когда это необходимо — и яростный как отродье Ада, когда того требуют обстоятельства. Он сильнее ягуара, хитрее льва, терпеливее и мудрее пантеры… А еще он превосходный стратег. Он знает, как и где подстерегать дичь, как уходить от облавы, как обманывать охотников и сородичей. Однако эта звериная хитрость, делающая его столь опасным, является его же слабостью.

Чудовище двинулось вперед. Под его туго натянутой и влажной алой плотью неспешно перекатывались чудовищно раздувшиеся мышцы, едва слышно потрескивали сочленения сросшихся под неестественными углами костей. Не чудовище, подумал Лэйд, чувствуя, что разливающийся по внутренностям ледяной сок стремительно вытягивает силы. Нечто иное. Нечто большее. Человек, впитавший в себя божественное благословение, только божество, избравшее его своим апостолом, больно, безумно и извращено. Демон. Существо, рожденное от Его крови и наделенное дьявольской мощью.

Оно не было неуязвимым, Лэйд видел отверстия, оставленные в его алой лоснящейся шкуре пулями. Одно в центре ладони, похожей на свисающего с безвольно обвисшими лапами багрового паука. Ладони, которой это отродье с феноменальной скоростью успело прикрыться. Другое — на правом плече, по центру неестественно вздувшейся дельтовидной мышцы. В ранах не было крови, вместо нее на пыльный пол, змеясь по чудовищным обводам, сочилась мутная и тягучая сукровица, распространявшая удушливый уксусный запах.

— Самая главная штука в охоте на тигра — обернуть его хитрость против него же. Дать ему возможность увериться в собственном могуществе, выманить в нужное место, убедив в том, что его нападения никто не ждет — и захлопнуть ловушку. Тигр, в отличии от прочих хищников, не впадает в панику от грохота ружей, он способен растерзать целую собачью свору и почти не боится огня, который приводит в ужас прочих тварей. Но стоит лишь ему осознать, что из всесильного охотника он превратился в жертву, как выдержка и мудрость изменяют ему. Тигр всемогущ лишь пока уверен в собственном превосходстве. Лиши его этого чувства — и он сделается такой же трусливой тварью, удирающей при виде ружья, как и прочие. Однако если вы думаете, что все это я устроил ради вас, мистер Тигр, вам суждено быть разочарованным в лучших чувствах. Вы интересуете меня не больше, чем мошка, случайно залетевшая в стакан. Всего лишь самоуверенное реликтовое животное, слишком ничтожное даже для того, чтоб сделать из него трофей. Нет, меня интересуете не вы. Меня интересует он. Мистер Уильям, которого я рад поприветствовать в своем доме.

— Уилл! Бегите!

Лэйд метил в живот, туда, где смыкались перекатывающиеся под кожей волдыри мышц, но отродье Левиафана каким-то образом сумело сделать полшага за то мгновенье, что палец Лэйда выбирал свободный ход спускового крючка. Невероятная скорость для столь массивной твари. Перед лицом распростерла свои вуали лопнувшая с оглушительным звоном пороховая медуза с ослепительно желтой начинкой, но даже сквозь ее покровы Лэйд видел, как пуля ударила демона в бок, с хрустом вонзившись в алое мясо.

Демон даже не вздрогнул, лишь ухмыльнулся, прикоснувшись к влажному нарыву на своем боку изогнутым подковообразным пальцем.

— Об этом я и говорил. Перестав ощущать себя хозяином положения, тигр неизбежно делает глупости. Утрачивает то, что выделяет его среди прочих хищников, хладнокровие и мудрость.

— Бегите! Бегите! Уилл! — заорал Лэйд, почти не слыша собственного голоса из-за звона в руках, — Не стойте, ах вы сукин…

Демон успел раньше. Одним коротким движением он захлопнул дверь за собой, заставив метнувшегося было вперед Уилла замереть на полпути.

Поздно. Может, сам демон и был нематериален для Уилла, но вот дверь… Дверь, несомненно, была.

— Если бы это было охотой на Бангорского Тигра, я уже сдирал бы вашу шкуру с костей, старина. Кстати, немногим позже я так и поступлю. У меня здесь есть подходящие инструменты, но эту работу… — чудовище закатило пронизанные кровавыми сгустками глазные яблоки, — эту работу я не доверю ни одному скальпелю. Я сделаю ее своими собственными руками. Если я чему-то и привык доверять, так это им…

Он не успел заметить, откуда демон достал ключ, но хорошо расслышал его скрип в замочной скважине. Замок надежный, прочный, такой не прострелить, даже если он разрядит в него револьвер. Основательный замок, окованный сталью, такими не закрывают жилых комнат, но они отлично годятся для склада или защищенного хранилища.

Хранилища, в котором они с Уиллом теперь были заперты наедине с демоном.

Лэйд споткнулся, отступая к противоположной стене и выставив перед собой еще курящийся дымом револьвер. Демон приближался. Он шел не так, как идет в атаку хищник, наоборот, с нарочитой почти торжественной неспешностью. Триумфально, наслаждаясь каждым шагом раздувшихся мускулами ног. Несмотря на то, что револьвер стал самым отвратительным образом дрожать в руках, Лэйд ощутил холодную судорогу в желудке, заметив обнаженное естество твари. Такое же багровое, как он сам, оно выглядело еще более гипертрофированным и неестественным, чем прочие части тела — раздувшееся и омерзительно покачивающееся — и по своему устройству скорее могло принадлежать быку, чем человеку.

— Говорят, ваша полосатая шкура завидная добыча в Новом Бангоре, но я никогда не занимался кожевенным делом. Новый Бангор обеспечил меня более интересным ремеслом. Как же мне поступить с ней? Быть может, набить чучело? — багровое чудовище задумчиво провело когтем по огромному подковообразному подбородку, оставив на лоснящейся шкуре тонкую борозду сродни морщине, — Это было бы мило. Только представьте себе — набитый соломой Лэйд Лайвстоун в прихожей «Ржавой Шпоры» с серебряным подносом для визитных карточек в руках… Жаль, мне не удастся сохранить ваши глаза, выражение ужаса, которое царит в них сейчас, доставляет мне особенное наслаждение. Ничего не поделаешь, придется заменить их роговыми пуговицами или стекляшками!

Перестав ощущать себя хозяином положения, тигр неизбежно делает глупости. Лэйд уже не ощущал себя хозяином положения, он ощущал себя загнанной в угол крысой, с которой огромный кот забавляется, прежде чем размозжить лапой голову. Он мог не признаваться себе в том, что боится, но чудовище, медленно наступающее на него, и без того это чувствовало. Оно обоняло его страх, как запах изысканного вина, и скалилось, смакуя его.

Лэйд выстрелил. Это был скверный выстрел. Поспешный, неаккуратный, не выверенный. Так никогда не стреляет профессионал.

— У вас трясутся руки, — презрительно заметил демон, ощупав сочащееся густой жижей отверстие в низу живота, похожее на лопнувшую бесцветным гноем язву, — Пожалуй, я не стану набивать из вас чучело. Ваши потроха смердят страхом, так что при всех моих талантах таксидермиста чучело Бангорского Тигра наверняка в скором времени сгниет, даже если я хорошенько накачаю его формалином… Наверно, я удовлетворюсь тем, что стяну с вас старую морщинистую шкуру и растяну ее перед камином, хорошенько выдубив. Мне будет приятно попирать ее ногами. А может, мне испечь из вас пирог? Душистый мясной пирог с ревенем, украшенный кремовыми розочками? Я отошлю его в Канцелярию, пока теплый, на имя полковника Уизерса… Мне кажется, он не упустит возможности съесть кусочек, наверняка его, как и меня, давно, очень давно томит любопытство, каков на вкус человек, которого многие мнят героем Нового Бангора, внутри которого бьются вонючие потроха труса и предателя. Мне кажется, пирог приготовленный из Лэйда Лайвстоуна, будет отдавать падалью — крысам это придется по вкусу…

Господи, помоги мне, подумал Лэйд, силясь удержать на весу револьвер. Пятясь по направлению к забитому окну мимо освежеванных свисающих со стены изуродованных кукол с растерзанными лопнувшими животами и заполненных комками обескровленной плоти бутылей.

Страх пировал в его внутренностях тысячами голодных крыс. Сейчас они щипали его печень, легкие и ливер — тысячи и тысячи скоблящих острых зубов. Скоро эти зубы вопьются в мышцы и сухожилия, подтачивая их, превращая его в неподвижную, парализованную страхом, статую.

Тигр слишком привык охотится по собственным правилам, выбирая добычу и время. Он забыл о том, что в Новом Бангоре могут существовать и другие охотники, на йоту более хитрые или более удачливые. Сунулся, как записной дурак, в ловушку.

Не учел. Забыл. Смалодушничал.

Сколько патронов осталось в барабане, один или два? Он не помнил, и даже сосредоточиться на этой мысли оказалось невероятно тяжело — крысиные зубы, пировавшие его внутренностями, перегрызли какие-то важные трубопроводы, по которым обычно двигались мысли.

Но на помощь Лэйду-охотнику пришел Лэйд-лавочник. Он-то доподлинно помнил все траты, этот хитрый скаредный старикашка, сидящий в своей коморке…

Четыре раза. Он выстрелил четырежды. Значит, еще одна пуля. Один крошечный свинцовый шар против надвигающейся махины из алой плоти, силы в которой хватит для того, чтобы оторвать ему руки и ноги, точно докучливой, бьющейся об стекло мухе.

Спокойно, приказал он себе, мысленно перетянув паникующее тело вдоль хребта огненным языком хлыста, вынуждая его подчиняться. Спокойно, ты, старый дурак. Положение скверное, но как говорят в Тресте, игра оканчивается лишь с последней картой. А карта у меня еще есть…

Он задержал дыхание, чтобы судорожным вздохом не сбить в последнее мгновенье прицел. У этой твари, судя по всему, невероятно прочное тело и к тому же почти отсутствующий болевой порог. Бить надо наверняка — между глаз или в горло. Ему нужна половина секунды на выстрел. Половина секунды, чтобы использовать свой последний шанс. Сделать ставку в игре, которая с самого начала велась против всех мыслимых правил…

— Может, я и тигр, — Лэйд сделал еще один короткий шаг назад, чувствуя лопатками приближающуюся стену, — Но людоедом я никогда не был.

В этот раз прицел был выверен почти безукоризненно. Он видел, как брызнули веером расколотые зубы алой твари, сухими бусинами застучав по полу, как ее голова на бугристой шее, похожей на увитый мускулами древесный ствол, беспомощно дернулась назад, а тело выгнулось дугой, с такой силой, что хрустнули видоизмененные сросшиеся кости, едва не раздавленные страшным натяжением мышечных волокон.

Попал. Последняя карта была сыграна вовремя.

Лэйд не ощутил облегчения — слишком рано. Тело, содрогающееся в колючих адреналиновых спазмах, еще не осознало, что спасено, лишь налилось холодной подрагивающей тяжестью, словно превратившись в пудинг из говяжьего жира.

Прочь отсюда. Прочь не оглядываясь из этого музея оскверненной плоти и его мертвого смотрителя, от затхлого запаха формалина, от которого темнеет в глазах, от старых воспоминаний, скорчившихся на дне высохшего колодца души, точно мертвые змеи, от…

— Уже лучше. Но все еще плохо. Нельзя нажимать на спуск дрожащим от страха пальцем, это сбивает прицел.

Демон медленно выпрямился во весь рост. Пуля вырвала кусок мяса из его лица размером с кулак, образовав обрамленную осколками зубов истекающую сукровицей дыру, в глубине которой виднелись тонкие пещеристые переборки каких-то хрящей и влажно пульсирующая, похожая на сырую коровью кишку, гортань. Демон поднял руку и запустил палец в отверстие, с глухим ворчанием ощупывая его края.

— Дьявол, это больнее, чем я думал… — он с хрустом попыталось выпрямить несколько расколотых зубов, выпирающих из раны, точно намереваясь восстановить их прежнее положение в пасти, — Ничего. Не стоит переживать. В самом скором времени вам придется испытать такую боль, по сравнению с которой эта…

Лэйд поднял револьвер, ощущая себя запутавшимся в тяжелом липком кошмаре.

Скрэээ-э-эк. Скрээ-э-эк. Скрэ-э-э-ээээк.

Палец трижды выжал спусковую скобу, словно отказываясь верить в ошибку. Барабан равнодушно прокручивался вокруг своей оси, не порождая спасительного грохота, не выбрасывая из ствола ослепительного огненного цветка.

— Архаичное оружие, — демон усмехнулось, обнажив перекошенную челюсть и сплюнув на пол несколько костяных осколков, — Как и вы сами.

Лэйд выронил бесполезный уже револьвер, рука злым нетерпеливым хорьком метнулась во внутренний карман пиджака, нащупывая амулеты. Тонкие жестяные лепестки, исписанные едва видимой вязью охранных символов. Костяные чешуйки с выгравированными на них рунами. Стальные иглы, спаянные в жутковатой формы шипастые обереги.

Что-то должно сработать. Что-то должно пригодиться. Надо лишь…

Чудовищный удар опрокинул его с ног, обрушив на завешенную мертвыми телами стену. Лэйд не успел даже заметить прикосновения мертвецов, по распоротым животам которых скользили его пальцы, силясь найти зацепку, чтоб восстановить равновесие. В голове точно разорвался пороховой заряд, вышибив из нее мысли, оставив только утробное дребезжание — точно кто-то тряс в легкой жестяной бочке груду стальных гаек. Удивительно, собственное тело вдруг показалось ему легким, только ужасно непослушным, липнущим к стене, как оборванная бумажная этикетка. Надо повернуться, чтобы не встретить второй удар лицом, выгнуться, выиграть шагом спасительный фут расстояния и…

Кажется, он пропустил этот, второй, удар. Тело мотнулось в другую сторону, силясь устоять на ногах, но ноги вдруг превратились в пару скрипучих старых подпорок, едва удерживающих его вес. Чертовски впечатляющая скорость для такой махины, и кулаки — как наковальни… Он выстоит. Ему приходилось сталкиваться с самыми отвратительными тварями, рожденными Левиафаном, среди них были чертовски сильные и быстрые отродья, превосходившие его во всем — в выносливости, в скорости реакции, в живучести. Но он, Лэйд Лайвстоун, все еще стоит на ногах, пусть и подгибающихся, а это значит…

Пальцы все еще пытались нащупать спасительный амулет, хоть Лэйд и понимал, что даже если им суждено что-то нащупать, это ничего не изменит. Эта алая тварь слишком сильна для него. Невероятно, неестественно сильна. И дьявольски прозорлива. Так есть ли смысл затягивать чрезмерно мучения, не проще ли…

Лэйд шагнул ему навстречу. Мир перед глазами плыл, серые и сине-зеленые пятна наслаивались друг на друга. Боль огненной трещиной расколола правый бок и заставила его скособочиться, но он все еще стоял на ногах. Никто не скажет, что Лэйд Лайвстоун перед смертью встал перед своим убийцей на колени. Лавочники — народ упрямый, это известно всем в Хукахука…

— Ну ты, кровавый выкидыш дешевой шлюхи… — прохрипел он, выталкивая слова сквозь крепко стиснутые зубы, — Иди сюда и посмотрим, сколько дерьма выбьет из тебя старый Чабб, пока не устанет…

Он так и не почувствовал третьего удара. Но удар этот, должно быть, все-таки был, потому что последнее, что суждено было ощутить в жизни Лэйду Лайвстоуну, лавочнику из Хукахука, это благословенную темноту, распростершую над ним кожистые крылья летучей мыши и милосердно погасившей все сущее.

* * *

Лэйд никогда не ощущал в себе особенной тяги к спиртному, несмотря на то, что столоваясь в «Глупой Утке» имел привычку поглощать по меньшей мере четыре пинты светлого индийского за день, а вечер часто завершал бутылкой шерри, не говоря уже о крепчайшем фруктовом пунше, без которого не обходилось ни одно заседание Хейвудского Треста. В то же время он редко позволял себе злоупотреблять выпивкой или, по крайней мере, поглощать спиртное сверх той нормы, что считалась позволительной для человека его положения в Хукахука. Это в большей части было связано с инстинктом самосохранения, чем с душеспасительными проповедями сэра Джозефа Ливси^[206], которые он находил такими же пресными и отталкивающими, как патентованные морские галеты. Даже трезвому разуму подчас непросто сопротивляться фокусам Нового Бангора, пьяный же и вовсе рискует сойти с ума, утратив четкость восприятия и заблудившись в Его зловещих миражах.

Тем не менее, блюдя образ, время от времени он позволял себе перебрать лишнего — жители Хукахука могли бы поверить в то, что по ночам на Хейвуд-стрит хозяйничает Ламбтонский червь^[207], чем в лавочника, который отказывается от дармовой выпивки. Иной раз подобные пирушки, щедро спрыснутые spiritus vini^[208], приводили его в затруднительные ситуации.

Так, как-то раз они со Скаром Торвардсоном ради эксперимента крепко нагрузились коктейлем, смешанным по рецепту из странного стихотворения «Плантаторский пунш», вычитанному ими от скуки в журнале «Фан» и состоящем из темного рома, сахарного сиропа, ангостуры и лимонного сока. Пойло оказалось воистину дьявольским и, хоть Лэйд мог поклясться, что в его состав не входило ни единой унции воды из Леты^[209], на следующий день ему так и не удалось восстановить в памяти, чему они со Скаром посвятили последние сутки. Судя по всему, той ночью в Хукахука творилась какая-то странная ворожба, призраки которой тревожили Лэйда еще с полгода после этого. Так, во всех домах по Хейвуд-стрит северо-восточные углы комнат покрылись синеватым мхом, весь сахар на кухнях растаял, превратившись в карамель, столовые приборы оказались погнуты и перекручены самым странным образом, а мистер Эмфри Стоунджер, владелец хозяйственной лавки на углу, клялся, что его пес, милейший сеттер по кличке Паффс, тем вечером менторским тоном прочел ему вводную лекцию по экономическому национализму.

Бывали и более тревожные случаи. В другой раз скряга Маккензи выставил в счет старого долга бутыль контрабандного голландского женевера^[210] на можжевельнике — и они так словно гульнули, что он очнулся лишь спустя два дня с головой, гудевшей как церковный колокол. Мало того, многочисленные обстоятельства свидетельствовали о том, что на его долю выпало немало приключений, которые его память по каким-то причинам не удосужилась сохранить. Так, манжеты его изорванной сорочки были покрыты причудливейшей рунической вязью, написанной, без сомнения, его собственной рукой и представлявшей собой гремучую эклектическую смесь из охранных кабалистических и, теософских формул, на прогулочной трости явственной отпечатались следы зубов, которые определенно не принадлежали ни человеку, ни собаке, а на носовом платке остались пятна засохшей крови — при том, что ни одной раны или пореза на его теле не сохранилось. Чем он занимался той ночью? В какое дьявольское приключение оказался втянут? Насколько близок был к смерти? Этого Лэйд знать не хотел, но с тех пор старался проявлять осторожность по части выпивке — осторожность, которая, как и все существующие в мире правила, нет-нет, но иногда нарушалась.

Вот и сейчас… Лэйд застонал, чувствуя, как вокруг него из жестких колючих волокон сплетается мир, мир жесткий и зловонный, состоящий из великого множества твердых углов, которыми он, этот непрошенный и недружелюбный мир, болезненно упирается в его, Лэйда, измочаленное тело.

Где это они гуляли вчера? Неужели вновь в «Глупой Утке»? Ох, когда в последний раз ему было так скверно? Надо кликнуть Дигги, пусть принесет сельтерской воды и рюмку хереса. Знаток человеческой души, мудрый мистер Хиггс, говорил, одна рюмка хорошего выдержанного хереса позволяет излечить любую хворь за исключением любви и налоговых выплат.

Нет, подумал Лэйд, с трудом вылавливая отдельные мысли из грязного бурлящего водоворота, похожего на сток из забитой грязной посудой раковины, это не любовь. По крайней мере, в моем возрасте стоит воздержаться от любви, после которой ноют на своих местах зубы и трещат ребра, она не доведет до добра…

— Дигги? — собственный язык показался ему вымазанной в дегте сухой тряпкой, которую вкрутили ему в глотку, точно фитиль, — Мисс Прайс?

Он лежал на чем-то жестком и твердом, судя по шероховатостям, которые ощущал щекой, на чем-то вроде обструганных досок. Неужели на полу? Вот уж точно славно погуляли… Еще более странным было то, что он по какой-то причине не мог подняться — напрягшиеся для усилия руки почему-то не изменили положения тела в пространстве.

В пространстве, которое все еще оставалось чертовски неуютным и совершенно незнакомым.

Лэйд мысленно заворчал. Если он в самом деле в лавке, надо добраться до кабинета, пока его, чего доброго, не увидели в подобном виде. Ох, до чего же раскалывается голова! Точно ее раздробили кузнечным молотом на черепки, а потом собрали воедино, небрежно смазав трещины старым садовым варом. Надо подняться, открыть глаза и…

Он не в лавке. Лэйд понял это мгновенно, безотчетно, сам не зная, как.

Запах. В его лавке никогда не пахло так скверно — застарелой кровью и химикалиями — запах даже не бойни, а выгребной ямы позади хирургического лазарета, куда после боя санитары в жестяных ведрах сбрасывают отсеченные куски плоти, которые уже не пригодятся своим хозяевам.

Лэйд вспомнил. И захрипел, пытаясь подняться. Перед глазами пестрела серая мошкара, сквозь которую он с трудом видел контуры окружающих его предметов, но смертельный ужас, изогнутым разбойничьим ножом полоснувший по животу, мгновенно разбудил дремавшие в избитом теле рефлексы, требовавшие немедленно вскочить.

Лэйд не смог даже пошевелиться, лишь сдавленно замычал. Он был распластан на спине с разведенными в стороны руками и ногами, беспомощный, как связанный для продажи бечевкой рождественский гусь. Кто-то водрузил его на жесткую деревянную кровать, крепко зафиксировав в лежачем положении и этот кто-то явно неплохо понимал в своем деле. По крайней мере Лэйду даже ценой сильнейшего напряжения рук не удалось отвоевать ни полу-дюйма слабины.

Пойман. Опутан. Беспомощен.

Зрение прояснилось, но от этого сделалось только хуже. Стена напротив его койки не была пуста, как ему сперва показалось. Он вновь увидел обезглавленные и выпотрошенные тела, висящие на ней с растянутыми лепестками кожными покровами и тщательно выскобленными утробами — нелепое подобие каморки кукольного театра, набитой старым, потерявшим товарный вид, реквизитом. Иссеченные животы, вскрытые грудные клетки, расслоенные органы со слюдяными отростками засохшей брызжейки, лопнувшие кости…

Возможно, некоторые из них когда-то лежали здесь, на этой же койке, вдруг понял он, растянутые ремнями. Пока не превратились в лохмотья из кожи, прибитые к стене. Лежали, ожидая своей участи, еще не догадываясь, что им суждено сделаться украшением этой страшной комнаты…

Алого чудовища не было в комнате, в этом он убедился сразу же, как только к нему вернулось зрение. Не было, будто никогда и не существовало. Растворилось, исчезло, растаяло как призрак с рассветом. Но Лэйд слишком отчетливо помнил едкий уксусный дух, распространявшийся из перекошенной, с расколотыми зубами, пасти. Такие призраки не исчезают бесследно. Только не такие…

Лэйд забился, точно муха в паутине, до боли напрягая онемевшие мышцы. Эта попытка была рождена не разумом, но паникой, стиснувшей вдруг тело в огромном кулаке, точно выловленную из пруда лягушку, выдавившей из него все мысли и чувства, кроме одного — оглушительно звенящего, хрипящего и рычащего желания жить. Так тигр, проткнутый множеством заточенных бамбуковых копий, остервенело бьется на дне ямы-ловушки — не потому, что силится спастись, а потому, что иначе не может, потому, что это в его природе — биться до смерти, даже когда это бессмысленно и бесполезно.

— Тише, мистер Лайвстоун. Сейчас… Сейчас… Я попытаюсь помочь.

Уилл был бледнее обычного, а может, ему так лишь показалось из-за скудного освещения. И лицо у него сделалось будто бы острее, запеклось вокруг покрасневших глаз.

Повозившись, Уилл вытащил из его рта кляп и Лэйд только тогда понял, что все это время был нем.

— Идиот! — выдохнул он, судорожно глотнув воздух, липкий и зловонный, как застоявшийся мясной бульон, — Освободите руки! Развяжите веревку!..

Уилл беспомощно развел руками.

— Уже пытался, мистер Лайвстоун. Очень крепко привязано.

— Так попытайтесь еще раз! — он с трудом сдержал рвущийся изнутри крик, — На что Господь Бог дал вам пальцы?

Уилл склонился над ним и принялся возиться с тугими веревочными петлями, стянувшими запястья Лэйда. Борьба была неравной, он сразу понял это. Слабые пальцы Уилла, которые, должно быть, ловко справлялись с кистью и пером, были бессильны противостоять сложному сплетению узлов. Да и веревка была что надо — хорошая, просмоленная, прочная, не какая-нибудь бечевка, которой перевязывают покупки.

— Не выходит, — Уилл стиснул зубы, пытаясь поддеть веревочные петли, но тщетно, — Очень хитрый узел, мистер Лайвстоун. Должно быть, морской, с секретом…

— Не морской, — Лэйд попытался переплавить душивший его страх в какую-то более спокойную и контролируемую энергию, — Этот узел называется «Бараний язык», им пастухи стреноживают чересчур беспокойный скот. Чем сильнее тянешь, тем глубже затягивается.

— Возможно, была бы у меня свайка^[211] или…

— Возьмите нож, — приказал Лэйд, надеясь, что искусственное спокойствие его голоса благотворно подействует на Уилла, — Он внутри моей прогулочной трости. Поверните набалдашник на три четверти и вытащите. Лезвие длиной пять дюймов и острое как бритва, не оттяпайте себе ненароком пару пальцев.

Уилл опустил глаза.

— Боюсь, с этим будет непросто, мистер Лайвстоун. Оно… Он забрал вашу трость. И все прочие амулеты, если на то пошло.

— Он не мог забрать все, — возразил Лэйд, ощущая ползущий в подмышках липкий холодок, — У меня их было по меньшей мере две дюжины. В пиджаке, в потайных карманах, в подошве сапог, в…

Скосив взгляд, он обнаружил, что на нем больше нет ни пиджака, ни жилета, ни галстука, лишь расстегнутая на груди сорочка. Брюки оказались ловко разрезаны по шву, а сапоги исчезли вовсе.

Пора начать волноваться, Чабб. На твоем месте уже пора.

— Хитрое отродье… — пробормотал Лэйд, пытаясь сохранить спокойную холодную концентрацию, — Хитрое, живучее, дерзкое и… холера вас подери, где билет?

Сердце затрещало на своем месте, точно смятая салфетка, но почти тотчас разгладилось, когда Уилл продемонстрировал ему аккуратно сложенный листок, извлеченный из кармана.

— Выкинул его вместе с прочей мелочью из вашего портмоне. Видно, не посчитал ни важным, ни опасным. Я подобрал, вот он.

Не такое уж ты и хитрое чудовище, удовлетворенно подумал Лэйд, испытав мгновенное облегчение. Живучее — без сомнения, отчаянно дерзкое — быть может, но не хитрое… Не научилось понимать, до чего может быть важен и опасен листок бумаги. А значит, шанс еще есть, несмотря на то, что положение, конечно, скверное как никогда.

— Как вы сами освободились? — резко спросил Лэйд.

Уилл смутился, пряча листок.

— Никак, сэр. Он не смог меня связать. Для него я в некотором смысле… бесплотен, что ли.

— И вы, конечно, здорово этим обескуражены, а? — не скрывая едкости спросил он, но быстро взял злость под контроль — она не облегчала его положения, — Где он?

— Оно… он… — Уиллу тоже потребовалось усилие, чтоб побороть колыхнувшийся в воспоминаниях ужас, — Ушел, как только связал вас. Напоследок пробормотал что-то странное — «Пожалуй, стоит оторвать пару скользких крысиных хвостов, но не расстраивайтесь, я скоро вернусь. Не стесняйтесь пользоваться моим гостеприимством».

— Давно это было?

— Около часа назад. Я пытался привести вас в чувство, но без толку.

— Дверь?..

Уилл вздохнул.

— В отличие от нового хозяина «Ржавой Шпоры» она вполне материальна для меня. И заперта на прочный замок. По крайней мере, высадить ее мне не удалось.

Высадить — мрачно усмехнулся Лэйд — с твоим-то воробьиным весом…

— Что на счет окна?

— Тоже пробовал. Прочнейшие ставни и четырехдюймовые гвозди. Нечего и думать без инструмента. Я пытался найти что-то подходящее, но здесь один лишь хлам…

Заперт, подумал Лэйд. Заперт в логове чудовища, связан и беспомощен. Превосходно.

— Так попытайтесь еще раз! — прикрикнул он на Уилла, не сдержавшись, — Я не думаю, что наш любезный хозяин подарит нам много времени. И меньше всего на свете хочу разделить компанию этих джентльменов на стене! Черт побери, какая же мерзость…

Под кожей Уилла мелькнули четко обозначившиеся желваки.

— Несомненно, вы находитесь в большой опасности, однако эта участь, мне кажется, вам не грозит.

Лэйду не понравился этот тон. В нем не было ничего обнадеживающего, если он что-то и разобрал в голосе Уилла, находясь в столь скованном и унизительном для джентльмена положении, то лишь горький сарказм.

— Почему это?

— Эти… джентльмены на стене, как вы легко выразились, не вполне джентльмены.

— О.

— Это женщины, сэр.

— Вы уверены? — не сдержался Лэйд.

— Настолько, насколько может быть уверен человек, вынужденный разглядывать их останки последний час, — пробормотал Уилл, — Да, полагаю, что вполне уверен. Взгляните на строение их внутренних органов и, особенно, скелета. Бедра широки, но при этом кость не массивная. Грудные клетки узкие, плечевой пояс слабо развит, а крестцы совсем небольшие… Это были женщины, мистер Лайвстоун.

— Только не говорите мне, что знакомы с медицинским делом!

— Мой инструмент — кисть, а не ланцет, — Уилл слабо улыбнулся, — Но, несмотря на это, внутреннее устройство человеческого тела знакомо мне не понаслышке. Невозможно изобразить на холсте естественные позы и пропорции человеческого тела, не будучи осведомленным о строении костей и суставов. Мне приходилось брать уроки не только у мистера Бесайера, но и у сэра Уильяма Хантера, блестящего анатома и профессора Лондонской Королевской академии художеств. Не хотелось бы бахвалиться, особенно в нашей нынешней ситуации, но кое-каких успехов я достиг. По крайней мере, отличить мужской остов от женского не составляет для меня большого труда, так что тут для меня все очевидно.

— Спасибо, мистер Холмс, — не без язвительности пробормотал Лэйд, силясь проигнорировать страшную композицию, простиравшуюся напротив его ложа, — Может, скажете и от чего они умерли?

— Холмс? — во взгляде Уилла отразилось неподдельное недоумение, — Сомневаюсь, чтобы я мог похвастаться таким же хладнокровием и выдержкой, как адмирал Холмс^[212], сэр, скорее, напротив… Смерть этих девушек ужасает меня не меньше, чем их изувеченные останки. Без сомнения, она была мучительной и страшной, я отчетливо вижу ее зловещие признаки. Лопнувшие кости таза, разорванные позвонки, выпотрошенные животы… Воистину жуткая картина, сэр.

— Значит, новый владелец «Ржавой Шпоры» развлекается тем, что забивает до смерти своих жертв? Что ж, это вполне отвечает и его темпераменту и его чудовищной силе. Существо, способное одним ударом сокрушить череп быку, как-нибудь справится с юной девушкой. Это не хитроумный злокозненный убийца, это всего лишь мясник. Злобное животное. Алчный алый сатир…

— Едва ли он забивал их до смерти, — возразил Уилл неохотно, — По крайней мере, это не выглядит подобным образом, если исходить из расположения осколков костей и смещения ребер. Я бы сказал… Их разорвали.

Лэйд мысленнозастонал. Растянутые до предела члены и так болели, причиняя серьезные неудобства, теперь же он ощутил себя так, как должен ощущать человек, привязанный к дыбе, чьи руки и ноги вот-вот вырвутся из суставов.

— Разорвали?

— Изнутри, сэр, — Уилл говорил сквозь зубы, не поднимая взгляда, — Словно внутри у них взорвалась небольшая граната, разорвав внутренние органы и изломав кости…

— Довольно, — приказал Лэйд, прикрыв глаза, чтоб на секунду отгородиться от этой серой комнаты, проникнутой разложением и превратившейся в склеп, — Не хочу слышать.

Женщины. Обезображенные девушки. В сознании Лэйда забрезжила какая-то звезда. Едва видимая, предрассветная, тревожно пульсирующая. Но быстро делающаяся безжалостно четкой и хорошо различимо й.

— Кажется, я знаю, чьим гостеприимством воспользовались по вашей милости, Уилл. Только эта новость едва ли вас порадует.

— Вы знаете, кто это?

— Не то, чтобы знаю… — Лэйд поморщился от боли в боку, — Нас не представляли друг другу, как принято в хорошем обществе. Но имя… Кажется, его имя я могу назвать. Роттердрах. Его прозвали Роттердрах, Уилл. Великий Красный Дракон.

— Кто он? — жадно спросил Уилл, — Кто он такой?

— Кто?.. — Лэйд устало усмехнулся, — Не в меру возомнивший о себе хищник — как и большая часть Его отпрысков. Жаль, что наше знакомство состоялось только сейчас и на его условиях. Встреться мы раньше… Как знать. Этот хищник предпочитает особенный сорт дичи. Молодых девушек. Похищает их тайком, после чего изуверски убивает. Забавно — кажется, я сочувствую полковнику Уизерсу. Полковник шел по следу этой твари, но знать не знал, что она устроила себе логово в Скрэпси. И чего уж точно не мог знать ни полковник, ни я сам, так это того, что проклятый Роттердрах переключится с юных девушек на нас с вами. Да и кто мог знать?

— Это ведь он подбросил мне схему с расположением «Ржавой Шпоры»?

— Судя по всему, выходит, что он, — без особой охоты согласился Лэйд, — И я понимаю, какое множество вопросов это рождает в вашей голове. Поверьте, в моей собственной их звенит не меньше. Откуда Роттердрах прознал о вашем интересе к клубу «Альбион»? Отчего пустился на столь хитрую авантюру, изменив привычной тактике? Чего эти добивался? Великое множество вопросов, ответить на которые не смог бы, наверно, и сам полковник Уизерс. Поэтому я планирую сделать самое мудрое, что могу в данной ситуации — не забивать ими голову, сосредоточившись на том вопросе, который по-настоящему занимает меня последние четверть часа. Как нам улизнуть прежде чем хозяин вернется?

Уилл бросил испуганный взгляд в сторону запертой двери. Пусть в «Ржавой Шпоре» стояла мертвая, царапающая нервы, тишина, Лэйд знал, какие звуки померещились сейчас его спутнику — медленные скрипящие шаги по лестнице…

Демон вернется, чтобы закончить дело. Лэйд не сомневался в этом, как не сомневался и в том, что его самого ждет в этом случае весьма безрадостное будущее. Демоны — весьма упорные в своем роде существа, они привыкли доводить дело до конца. Понять бы еще, какую роль занимает в деле Роттердраха сам Уилл…

— Вам придется постараться освободить меня, Уилл, — произнес Лэйд, стараясь придать голосу то спокойствие, что так благотворно влияло на его покупателей, мятущихся между выбором из сортов чая, — И лучше бы побыстрее.

Уилл в отчаянии стиснул кулаки. Если его пальцы и отличались свойственной живописцам гибкостью, сейчас она была бесполезна.

— Я уже пробовал! Не могу! Эти узлы слишком сильны для меня. Возможно, будь у меня что-то острое, осколок стекла или гвоздь или…

— Возможно, с этой проблемой мы в силах совладать… Видите ту груду мусора в углу? Извините, что не могу указать вам пальцем. Нет, левее. Еще левее! Да.

— Вижу, — подтвердил Уилл, поколебавшись, — Целая груда хлама. Должно быть, он скапливался тут еще в те времена, когда «Шпора» знала посетителей…

— Или с тех, когда Вильгельм Бастард вознамерился отхватить себе кусочек земли под Гастингсом^[213], чтобы устроить там личный кегельбан. Начинайте искать немедля! Не бойтесь испачкать манжеты, что-то подсказывает мне, что Роттердрах не оставит нас без своего общества надолго.

Уилл с готовностью опустился на колени перед грудой мусора и запустил туда руки, хоть и не без опаски. Груда была основательной и, судя по количеству пыли, почти столь же древней, как и сама «Ржавая Шпора».

— Кажется, здесь скопилось чертовски много всего, мистер Лайвстоун, — пробормотал Уилл, — Возможно, мне было бы проще искать, если бы я знал, что именно ищу.

— Вы ищете нож, — ответил ему Лэйд, — Дешевый длинный нож для разделки рыбы с самодельной деревянной рукоятью. Выглядит весьма непритязательно, однако превосходно наточен.

Уилл замер, на несколько долгих томительных секунд перестав искать.

— Рыбацкий нож? Но это…

— Да. Нож Поэта, которым он когда-то угрожал Доктору. Брошенный им в ту ночь, когда был основан клуб «Альбион» и не успевший испить ничьей крови. Шевелитесь, чтоб вас!

— Вы думаете, он до сих пор там? Спустя много лет?

— Нынешний владелец «Ржавой Шпоры» не похож на рачительного хозяина. Судя по всему, мусор не убирался здесь годами. А значит, нож вполне может все еще быть там. Найдите его поскорее и перережьте веревки.

— Возможно, это займет какое-то время, — пробормотал Уилл, — Здесь действительно до черта хлама.

— Ищите! А чтобы вам было легче и не дрожали руки, я буду рассказывать. Нет, не про Скрэпси и не про Карнифакса. Я думаю, у меня найдется подходящий рассказ, отлично отвечающий случаю.

Он кашлянул.

— Доктор Генри поморщился— у него ныли виски…

* * *

Доктор Генри поморщился— у него ныли виски. Не стоило пить так много белого вина за обедом. С приходом сумерек, раскаленных и душных, обложивших город со всех сторон, вино вернулось тяжелой изжогой, а в висках поселились, тревожно ерзая, зерна боли — первые признаки неумолимо надвигающейся мигрени.

Нет, подумал он, пытаясь массировать виски пальцами, точно это могло раздробить эту боль в зародыше, вино здесь не при чем. Просто сил делается меньше с каждым годом. Их оказалось куда меньше, чем я думал, вот и все. Тем сложнее сохранять выдержку, особенно в последнее время.

— Хватит, — попросил он тихо, надеясь, что голос не изменил ему в этот миг слабости, — Я понимаю, вы огорчены неудачей и раздосадованы, но…

Пастух раздраженно ударил ладонью по столешнице. С такой силой, с какой, должно быть, привык в молодости бить по холке годовалых бычков, проверяя их выносливость. В этот раз удар вышел тяжелым и влажным.

— Раздосадованы? Да, черт возьми, у нас есть повод ощущать себя раздосадованными! О да! Мы думали, что «Альбион» — это спасательный корабль, который поднимет нас на борт, чтобы раз и навсегда отчалить от проклятого острова, но теперь видим отчетливо, это лишь орудие пытки. Сколько мы уже увечим себя ею? Два года, если не ошибаюсь?

— Семьсот два дня, — пробормотал Архитектор, тяжело поднимая голову. И хоть сделал он это совершенно бесшумно, доктору Генри показалось, что он слышит скрип старых костей, до того скверно выглядел Архитектор, — Почти два года. Впрочем, в этом, конечно, нет смысла…

— Совершенно верно, — Графиня досадливо дернула обнаженным плечом, — Пожалуйста, избавьте нас от сухих цифр, по крайней мере в этот раз!

Сегодня она была в непривычно открытом платье, обнажающем руки выше локтя. Даже по меркам Нового Бангора подобное платье выглядело весьма дерзким для дамы ее возраста и положения. А может, даже и неприличным. Однако доктор Генри поймал себя на том, что не любуется ни этим нарочно выставленным напоказ плечом, обтянутым золотистой кожей, ни порывистым страстным движением. Напротив, разглядывает с какой-то затаенной тревогой, как разглядывают грациозное, топорщащее крылья, но потенциально ядовитое насекомое — какую-нибудь пестро окрашенную тропическую муху.

Возможно, почтенный Архитектор испытывал схожее чувство. Или даже более сильное — в его бесцветных невыразительных глазах, похожих на затянутый пылью хрусталь, долгое время простоявший в серванте, мелькнуло явственное отвращение.

— Вам простительно не утруждать себя цифрами, мисс Лува, — процедил он, дернув острым костистым подбородком, — Я не собираю городские сплетни, но если верить всем тем, что до доносятся до меня в перерывах между вычислениями, для того, чтоб удержать в памяти всех джентльменов, воспользовавшихся вашим расположением, потребовался бы даже не блокнот, а настоящий гроссбух!

— Джентльменов? — Пастух мрачно хохотнул, — Ваши слухи устарели, господин Архитектор. Я слышал, наша мисс Лува имеет немало фаворитов и среди дам Нового Бангора. Да что там дам! «Серебряному Рупору» давно пора печать на отдельной странице всех этих счастливцев, только, пожалуй, придется использовать нонпарель^[214], иначе будет непросто уместить всех в одном номере!

Графиня улыбнулась. Это не было натянутой улыбкой Графини Лувы, знакомой доктору Генри, холодной и неестественной, как одежда с чужого плеча, это был обворожительный и лукавый оскал хищника. В этой улыбке не было смущения, которое он помнил, зато в нем было что-то другое. Что-то неприкрыто-сладострастное и по-демонически алчущее, от чего он сам, как ни странно, ощутил не вожделение, а холодную тяжесть в низу живота.

— Превосходно сказано, — ее розовый язык на миг выскользнул из коралловой раковины рта, чьи границы были нарочито ярко подчеркнуты помадой, — Осталось лишь понять, это слова морализатора или завистника? А может, в вас взыграла ревность? По той информации, что у меня есть, вы и сами не теряете времени даром. По крайней мере, в одном только Редруфе количество ваших бастардов за последний год достигло полудюжины.

— Не смейте трогать детей! — Пастух уставился на нее по-бычьи тяжелым взглядом, — Не вам об этом судить! Дети, зачаты они в браке или нет, это моя плоть и кровь. Мои наследники! Или вы сами втайне мне завидуете? Тому, что мое семя прорастает, в то время, как ваша холодная утроба не в силах вырастить новую жизнь, несмотря на все многочисленные потуги?

Графиня не оскорбилась, напротив, ее мелодичный смех, насколько мог судить доктор Генри, был самого искреннего и непринужденного свойства.

— А еще среди дам Нового Бангора ходят слухи, что вы не очень-то утруждаете себя джентльменскими манерами. Можно подумать, вы вообразили себя не пастухом, а быком-производителем и норовите увеличить поголовье стада по меньшей мере вдвое!

— Не проститутке судить о нравах!

— Как не дельцу судить о любви! — насмешливо парировала она, — Я свободна в своей страсти, и только. Кстати, к слову о любви. Если вы не будете следить за своей внешностью, дорогой Пастух, скоро вам непросто будет находить матерей для своих детей даже за щедрую плату. Знаете, даже у дешевых шлюх из Шипси есть некоторые стандарты, ниже которых они не стараются не работать… Возможно, вам пора умерить аппетит?

Замечание, ядовитое, как дротик полли, было пущено в цель — Графиня, без сомнения, знала уязвимые точки жертвы, как оса знает, куда вонзать жало.

За то время, что Пастух был членом клуба «Альбион», его внешность в самом деле изменилась и, на взгляд доктора Генри, не в лучшую сторону. Если раньше Пастух был крепким джентльменом, элегантным, пусть и на старомодный лад, то сейчас уже не производил этого впечатления. За минувшие два года он прибавил, должно быть, не меньше ста фунтов^[215] живого веса и это, конечно, не могло не сказаться на фигуре — она раздалась в плечах и талии, сделавшись тяжелой и плотной, похожей на упакованный в несколько слоев ткани увесистый кусок мясной вырезки, который мясник заботливо перевязывает бечевкой, прежде чем вручить покупателю.

Лицо налилось нездоровым румянцем, знакомым многим толстякам, но не сделалось рыхлым, как это часто бывает, наоборот, плотным, мясистым, отчего на коже в некоторых местах образовались растяжки. Ему пора сесть на диету, отстраненно подумал доктор Генри, если не хочет в один прекрасный день заработать апоплексический удар. Это будет не такая печальная участь, как в лапах Левиафана, однако едва ли радостная…

— Чертова подстилка! — рыкнул Пастух, глаза его налились алой кровью, — Думай о своих собственных аппетитах! Если не умеришь их, в скором времени будешь раздвигать ноги перед рыбоедами и откладывать икру в подворотнях!

Он замолчал, услышав резкий щелчок — это голова Архитектора дернулась на тощих острых плечах. Движение получилось коротким и отрывистым, как у автоматона, каким-то неестественным.

— Замолчите. В том, что вы говорите, нет смысла. Бессмысленная болтовня. Отвратительно. Бесполезные потоки данных. Никчемная энтропия. Как вы можете так пренебрежительно относится к времени? Нужно собирать. Просеивать. Искать. Мы уже близко. Мы на верном пути. Я чувствую.

Его сухая бледная рука, прежде безвольно лежавшая на столе, рефлекторно задергалась, точно мертвая лягушачья лапка, к которой подключили гальванический ток. Глядя за тем, как сведенные судорогой тощие пальцы скребут поверхность стола, доктор Генри подумал о том, эти движения, возможно, не вполне безотчетны. В их резких движениях прослеживалась какая-то не вполне явная связь — будто они пытались вывести какие-то символы невидимым пишущим инструментом.

Отчего-то это разозлило Пастуха еще больше, чем ядовитые выпады Графини.

— Проклятый дурак! — рявкнул он, легко сметая стол одной рукой, отчего Архитектор даже не вздрогнул, — Смысл! Смысл! Чертов рехнувшийся писака! Вы еще не поняли? Нет никакого чертового смысла! Новый Бангор — это не уравнение, вы просто выжили из ума со своими вычислениями! Здесь нет логики, нет смысла, нет решения! Здесь ни черта нет!

— Успокойтесь, — попросил его Доктор Генри, чувствуя ворочающиеся теплые камешки боли в висках. Эти камешки еще не превратились в раскаленные жернова, но уже нарушали ход мысли, мешая формулировать слова и находить нужные. Ему сейчас очень требовались нужные слова, — Успокойтесь, мистер Тармас. Мы знали, что так и случится. Мы знали, что может потребоваться много, очень много времени. Именно поэтому мы собрались здесь. Мы — клуб «Альбион», помните об этом? Мы — несчастные, связанные одной цепью. Мы — беглецы.

Графиня вздохнула, изящно приложив ко рту ладонь. Это могло быть непроизвольным движением, но доктор Генри знал, что оно расчетливо до последнего штриха. Словно случайно отставленная нога, сам собой немного сползший рукав платья, приоткрытые губы… Поза невинного искушения, вызывающая естественную животную похоть. И эти ее сладкие мускусные духи… Ему захотелось сжать руками виски еще сильнее.

— Нет смысла… — забормотал Архитектор, мелко тряся головой, — Нет смысла. Бессмысленно… Нет смысла. Надо искать…

Рука его вновь задрожала, словно не замечая отсутствия стола — будто пыталась писать несуществующим пером в воздухе. Глаза — тяжелое холодное стекло. Архитектор в последнее время часто делался рассеян, начиная бормотать себе под нос, но в этот раз его поведение не походило на рассеянность. Старый инженер будто утратил связь с реальностью, переключившись на другую радиоволну. Ту, которую собравшиеся члены клуба не могли принимать.

Пастух стиснул кулаки, тяжелые и розовые, как сырое мясо, на его багровом лице запульсировала, точно насосавшийся крови подкожный червь, фиолетовая вена.

— Это все вы! — рявкнул он, в упор глядя на Доктора Генри, — Вы все это устроили! Заставили нас поверить! Дали надежду! Но ничего не получается! Ничего! Мы бредем во тьме и ни черта не изменилось! Мы все так же заточены в Его брюхе, как и два года назад! Впустую потратили два года!

— Совершенно верно, дорогуша, — Графиня легким движением заправила выбившийся из прически локон за ухо и изобразила на лице полуулыбку, от которой в сочетании с влажным немного рассеянным взглядом у Доктора Генри заныло где-то под ложечкой, — Мы все в том же бедственном положении, что и прежде. Прокляты, обмануты и приговорены. Мы все еще не видим пути к бегству. Разумеется, мы не станем вас обвинять, Доктор. Это не ваша вина. Вы сделали все, что смогли.

Она хотела мягко положить ему ладонь на плечо, но он отстранился, сам не зная, отчего. Нелепое и бессмысленное движение тела.

— Я не обещал вам спасения, — тяжело произнес он, — Лишь шанс на побег. Два года — не такой большой срок, я сам нахожусь на острове дольше, гораздо дольше! Клуб «Альбион» — это не билет первого класса на корабль, отчаливающий от острова! Это шанс! Но шанс, который мы должны разделить сообща! Все вместе. На пятерых!

Он чувствовал, что сам начинает кричать — запасы выдержки, подточенные усталостью и пульсирующей в висках болью, подходили к концу. Забавно, подумал Доктор Генри, бессильно опускаясь в кресло, я замечал, что они изменились, но никогда не думал, что изменился и я сам. И дело не в том, что я постарел и обрюзг. Я утратил надежду. А клуб «Альбион», мое несчастное детище, только на этой надежде и держался. Больше мне нечего было им предложить, несчастным пленникам Левиафана. Их собственные запасы надежды оказались еще более скудны и сейчас исчерпаны до дна…

— Довольно! — Пастух брезгливо скривился, отчего его потяжелевшее опухшее лицо исказилось жировой складкой, — Хватит с нас ваших сказок, доктор. Довольно и того, что вы заморочили головы нам четверым! А мы еще сами явились, как чертовы бессловесные твари, поверили…

— Стойте, Тармас…

Тармас придвинулся к нему, не спуская горящего взгляда. Вздувшаяся на лице багровая кожа и распирающая во всем стороны плоть сделали его похожим на злого великана, перед которым доктор Генри ощущал себя едва ли не цыпленком.

— А может вы не просто шарлатан? А, доктор? — это слово прозвучало зло, жестоко, ядовито, — Может, вы с Ним заодно? С Левиафаном? Может, вы нарочно заманили нас сюда? Насладиться нашей беспомощностью? Нашей надеждой, которая рано или поздно сгорит в пламени разочарования? Что ж, если это так, могу только поздравить вас. Вы чертовски хорошо проделали свою работу. Надеюсь, Канцелярия пожалует вас почетной грамотой или чем-то в этом роде.

— Прекратите, Тармас! — строго сказал Доктор Генри, — Я понимаю, вы устали, вы истощены, вы измучены…

Пастух отшвырнул его одной рукой, небрежно, как тряпичную куклу. Доктор Генри врезался спиной в стену и прикусил лязгнувшими зубами язык. Удивительно, но это даже отчасти помогло — острые камешки боли в висках немного смягчились, точно обернутые войлоком. Только сил от этого больше не сделалось.

— Хватит сладких словечек! — рыкнул Пастух, — Эй, вы! Уходим отсюда! Лува, Уризель, Ортона! К дьяволу этот проклятый клуб — и его председателя! К дьяволу весь этот обман! Чертов балаган! Прочь! Прочь! Несчастные глупцы, безмозглые овцы… О чем мы думали? Идем! Впрочем, если кто-то хочет остаться тут — милости прошу! Сидите и ждите, когда сюда заявятся Канцелярские крысы! Плевать!

Он вышел, все еще клокоча от злости, задевая плечами шаткие стены, ругаясь себе под нос и по-бычьи тяжело дыша.

Архитектор несколько раз кивнул лысой головой, хотя, возможно, это была обычная дрожь, сотрясающая его немощное сухое тело, постаревшее лет на двадцать за последние два года.

— Бессмыслица, — жалобно пробормотал он, пытаясь унять беспорядочные движения собственной руки, все еще выводящей в воздухе бессмысленные невидимые символы, — Извините, доктор, но он п-прав… В этом нет смысла. Мы должны… Надо понять. Успеть разгадать. Слишком сложные формулы, у меня что-то с памятью и…

С трудом поднявшись, он побрел к выходу, сутулый и жалкий, точно бродяга. Графиня некоторое время стояла, не сводя взгляда с доктора Генри. Ее губы дрожали, не то от сдерживаемых эмоций, не то от беззвучных рыданий. Глаза были влажными, широко распахнутыми, в них, казалось, отражалась и все помещение клуба «Альбион» и застывшая у стены фигура самого Доктора Генри, маленькая и острая.

— Простите… — прошептала Графиня, едва слышно всхлипнув, — Простите нас, Доктор, но он прав. Мы не можем позволить себе такой риск. Все эти заговоры, секретные общества… Он накажет нас за это, если обнаружит. Слишком опасно. Но… Честно говоря, я не считаю, будто это время, пока мы были членами клуба «Альбион», было потрачено напрасно. Напротив. Вы многому нас научили. «Альбион» научил. Может, мы не стали ближе к разгадке, не нашли слабину в каменной кладке, но нашли многое внутри себя. Новые силы, которые, как знать, может когда-нибудь и приведут нас к свободе. Спасибо, Доктор. Разрешите на прощанье поцеловать вас, мой преданный друг, отважный боец и учитель…

Доктор Генри стиснул зубы.

— Уходите, — приказал он, — Уходите, Графиня.

Она поникла, но спорить не стала. Лишь обернулась на пороге, вспомнив про застывшего в кресле Поэта.

— Ортона! А вы?

— Я тоже, — отозвался Поэт, по-старчески тяжело поднимаясь на ноги, — Знаете, я не очень-то часто соглашался с мистером Тармасом, но очевидно, что он прав — игра затянулась. Мы слишком долго тешили себя иллюзией, будто ведем бой, пора признаться самим себе — все это время было потрачено впустую. Нет, даже хуже. Я…

— Что вы хотите сказать?

Поэт поморщился, прижав ладонь к челюсти, точно у него разболелись зубы. Впервые за долгое время он был трезв, однако от этого выглядел еще более болезненным, чем прежде. Взгляд из блестящего и насмешливого сделался холодным и матовым, неживым.

— Видит Бог, я ничего не хочу сказать, — пробормотал он, — Но вынужден. Мне кажется… Мне кажется, случилось то, чего мы все опасались с самого первого дня.

— Что? — жестко спросил Доктор Генри.

— Мне кажется… Наверно, это все вздор, но мне кажется…

— Что?

Он усмехнулся — устало, как висельник, преодолевший бесчисленное количество ступеней, поднимаясь к эшафоту, и испытавший при виде ждущей его петли какое-то болезненное, долго вызревавшее в душе, удовлетворение.

— Возможно, это шалость моего разыгравшегося воображения. Проклятая мнительность. Просто в последнее время я замечаю странные вещи. Ничего конкретного, просто… Странные отзвуки, странные оттенки, странные голоса… Это невозможно передать, можно ощутить лишь обнаженными нервами. Что-то сродни щекотки от чужого дыхания, что иногда возникает в пальцах. Запах скисшей сдобы. Привкус дикого меда с нотками табака. Шершавость захватанного руками бархата. Ледяная капель на стекле. Ветер, дующий со всех сторон сразу. Вонзившиеся под кожу ноты. Я чувствую все это и… Иногда мне кажется, что если это не фокусы нервной системы, а… Вдруг это знак?

— Знак? — тревожно спросила Графиня. Ее глаза сделались похожими на блестящие черные ягоды из коктейля, — Знак чего?

— Знак того, что мы привлекли внимание того, с кем пытались бороться все эти годы. Вы знаете, о ком я. Его внимание.

Графиня прижала ладонь ко рту, но даже этот рефлекторный жест испуга ее мягкие руки сделали вызывающе искусительным, почти страстным.

— Почему вы так говорите? Почему? Боже мой… Скажите, что это шутка! Что это ваша обычная никчемная дурацкая шутка, Ортона!

— Возможно, — пробормотал Поэт, тряхнув грязными волосами, — В последнее время я сам не свой. Три ночи без сна, да еще опий…

Он стал задыхаться, не в силах выжимать из себя слова. Под бледными и тонкими, как растянутые рыбьи пузыри, веками, задергались глазные яблоки.

— Вы устали, — Графиня мягким кошачьим движением приникла к нему, взяв под острый локоть, — Устали, как и мы все. Немудрено. Годы отчаянья, надежд и иллюзий. Годы томительной неизвестности и изощренных пыток воображения… Это все морок. Страшный морок, не более того. Не истощайте себя, мой милый, довольно с нас того, что нам и так довелось пережить. Забудем об этом.

Доктор Генри молча смотрел, как Поэт содрогается в ее объятьях — тощая человекоподобная кукла, обтянутая бледной сатиновой кожей.

Мы выжали себя досуха за эти два года, подумал он. Бросались с головой в волны океана, принадлежащие огромному чудовищу, силясь найти в них крохотную жемчужину, вновь и вновь захлебывались, выбираясь на берег с пустыми руками. Все наши теории — остроумные, сложные, элегантные — превращались в прах на наших ладонях. Никто из нас не достиг успеха. Никто из нас не может даже сказать, что сумел сделать удачный шаг на выбранной им стезе.

Чудовище осталось безликим и могущественным, таким же, каким мы впервые увидели его, оказавшись в плену Нового Бангора.

Мы так и не поняли, кто Он такой и есть ли у него уязвимый облик. Не разгадали сложного уравнения, не встретили искупающую любовь, не получили предложения, не нашли, что противопоставить безжалостной рациональности, не схватили за рукав самого могущественного иллюзиониста во Вселенной… Мы искали — ожесточенно, иногда порывисто и зло, иногда вдохновенно и терпеливо — искали, но ничего не находили. И раз за разом приходили сюда, в заколоченную, полную всякого хлама комнату «Альбиона», как монахи-скитальцы, возвращающиеся под сень брошенного всеми храма, чтоб принести свои жалкие плоды.

Он знал, что запас их сил не бесконечен. Слышал треск их раздраженных движений даже когда они силились сдерживаться, сохраняя на лицах подобие улыбок, перебрасываясь шутками и тасуя надежды в порядком истершейся за годы колоде. Он видел злые едкие искры в их глазах даже когда они пытались спрятать взгляд. Он знал, что их нервы напряжены, а силы на исходе. И все же он не верил, что все закончится так быстро и так… жалко?

— Не уходите, — Доктор Генри не попытался преградить путь Поэту и Графине, лишь вытянул в их направлении руку — нелепый, умоляющий жест, — Вы можете забыть про Него, но знаете, что Он никогда не забудет про вас. И рано или поздно Он явится, чтоб потребовать свою дань, превратив вас в своих пожизненных слуг, слуг острова. Возможно, «Альбион» не самое надежное оружие против Него, но оно — единственное в нашем арсенале. Пока мы едины, сопротивление возможно. Но если…

— Клуб «Альбион» никогда не был оружием, — Поэт вновь открыл глаза, прозрачные, напитанные едкой слюдяной злостью, — Это орудие, Доктор. Орудие пыток, которым мы истязали сами себя два ужасно долгих года. Мы словно чертовы флагелланты, исступленно превращающие в кровавое месиво спины, полосуя их хлыстами и тешащие себя надеждой, что страдания приближают нас к цели. Это бесполезно. Мы так же далеки от цели, как в тот день, когда получили приглашение стать членами клуба. Довольно. Графиня права — мы все устали. Мы измочалили себя, свои души, мы заблудились, мы пропали…

— Я говорил! — Доктор Генри почувствовал, что теряет контроль и, что еще хуже, голос, его последнее оружие, мудрый и спокойный голос Доктора, начинает предательски подрагивать, изменяя ему, — Я предупреждал! «Альбион» не может сотворить чуда, он…

Поэт покачал головой. Глаза его напоминали бусины из полупрозрачного стекла, треснувшие от внутреннего жара и давно остывшие.

— Клуб «Альбион» — не наше детище, Доктор. Это ваше творение. Ваше уродливое дитя, зачатое не в любви, а в страхе и гневе. Ваш жертвенный агнец, которого вы желали скормить Новому Бангору вместе со всеми нами, вымолив самому себе пощаду. Вы хотели дать ему жизнь с нашей помощью, но теперь сами видите — в нас самих этой жизни почти не осталось…

— Вздор! — Доктору Генри показалось, что он выдыхает из легких не слова, а обжигающее пламя, — Не смейте так говорить, Ортона! Не смейте!

— Иначе что? — Поэт усмехнулся, но кривая улыбка, прежде оживлявшая его кислое острое лицо, в этот раз показалась лишь скользнувшей по скулам тенью слабого мотылька, — Сдадите нас Канцелярии? Мне плевать. Я свое уже отбоялся. Довольно, Доктор. Впрочем, мне, наверно, все равно стоит вас поблагодарить. Представление получилось захватывающим, хоть и порядком затянулось.

Поддерживаемый под руку молчащей Графиней, он вышел. Доктор Генри не сразу понял, что остался в одиночестве. Он огляделся. Пустая комната вдруг показалась ему столь огромной, что закружилась голова. Эта комната помнила дыхание чужих людей, казалось даже, будто в ней застыли призраки их призраки — прозрачные слепки четырех сидящих за столом людей.

Но их не было. Он остался один.

Как это несправедливо устроено, отрешенно подумал Доктор Генри, машинально бросив взгляд в сторону окна, будто надеясь увидеть там, на улице, четыре удаляющиеся силуэта, но, конечно, ничего не увидел — окно было надежно заколочено досками. Несостоявшийся отец вынужден стать могильщиком своего погубленного детища.

Доктор беспомощно огляделся. Крепкая дверь, заколоченные окна, прочные запоры. Когда-то это место казалось ему крепостью. Крепостью, в которой можно было держать оборону. Сейчас, когда ее покинули последние защитники, крепость превратилась в тюрьму. И даже запах сделался тюремный, затхлый, смердящий.

Нет, «Альбион» никогда не был моим ребенком, подумал Доктор Генри, бессмысленно глядя в заколоченное окно, почти не пропускающее света. Моими детьми были вы четверо. Люди, с которыми я по доброй воле соединил свою судьбу.

Боящаяся сама себя Графиня, ищущая спасения в любви. Самоуверенный Пастух, отчаянно пытающийся удержать ситуацию в руках и привыкший полагаться лишь на себя. Ворчливый Архитектор, который ощущал себя чужим для окружающего мира еще до того, как сделался частью Нового Бангора. Вздорный и болезненно насмешливый Поэт, привыкший причинять себе боль не меньше, чем окружающим…

Эти люди доверились ему, вручили ему свои судьбы — в ситуации, когда не доверяли даже сами себе. И вот, к чему он их привел. Сперва вдохнул надежду, а после выпил всю кровь и растоптал. Быть может, вытянул те силы, которые были необходимы им, чтоб сопротивляться. Погубил их, своих единственных последователей.

Он обвел взглядом пустую комнату, будто пытаясь найти в ней поддержку, но ничего не нашел. Пустая, безлюдная, она выглядела страшно и тоскливо, как брошенный дом или разоренный храм. Люди, ушедшие отсюда, не оставили тут ничего, ради чего стоило бы вернуться. Доктор Генри попытался найти какие-то нужные слова, чтобы выразить колющую душу тоску — точку капитана, последним оставляющим свой тонущий корабль. Но в душе, похожей на распоротый сырой мешок, ничего подходящего не нашлось.

Доктор Генри протянул руку к лампе, стоящей на столе.

— Последнее заседание клуба «Альбион» завершено, — негромко произнес он, — Секретарь может быть свободен вплоть до… особых распоряжений.

И потушил свет, позволив темноте захлестнуть комнату подобно волне.

Глава 11

— Сколько вы еще будете копаться там, Уилл?

Уилл встрепенулся, точно уколовшись о гвоздь.

— Я… Простите, мистер Лайвстоун. Вот он. Уже нашел.

В его руках Лэйд, скосив глаза, разглядел холодное мерцание лезвия. И верно — дешевый нож с деревянной рукоятью. Настоящий хлам, не стоящий и половину шиллинга, но при виде его Лэйд ощутил такое облегчение, будто высвободил из камня сверкающий Кларент^[216].

— Чего вы ждали? — рявкнул он, — Или намеривались дослушать историю до конца? Не стесняйтесь, чего уж там, это ведь не вы привязаны к кровати в ожидании визита проклятого людоеда!

— Простите, — Уилл потупился, — Я… заслушался.

— Остолоп! Режьте веревку!

Но Уилл почему-то остался стоять, крутя в руках рыбацкий нож. Судя по тому, как неловко он это делал, ему никогда не приходилось держать в руках оружия, пусть даже такого примитивного.

— Почему вы застыли? Веревка!

Уилл медленно поднял на Лэйда взгляд.

— Сейчас разрежу, мистер Лайвстоун. Но перед этим… Мне кажется, нам надо обсудить один вопрос.

— Вопрос?! — взревел Лэйд, забыв о коварных затягивающихся узлах. Он рванул руку и зарычал от боли, когда просмоленные конопляные волокна, жесткие, как проволока, содрали кожу с его запястий, — Вы в самом деле считаете, что Красный Дракон будет терпеливо ждать, пока вы балуетесь праздными вопросами, теша свое любопытство?

— Нет, сэр, — удивительно спокойно ответил Уилл, — Это вопрос иного рода. Вопрос доверия. Я заключил с вами договор не только лишь потому, что видел в вас Бангорского Тигра. Я доверял вам. Но с каждым днем, проведенным в вашем обществе, я узнаю нового не только о Новом Бангоре. И чем больше я узнаю, тем сильнее боюсь того, не злоупотребляете ли вы моим доверием?

Лэйд зарычал сквозь зубы. Собственная беспомощность досаждала еще больше, чем боль в ободранных запястьях.

Смирись, Чабб, мысленно приказал себе он. Сейчас роли распределились именно таким образом и не тебе сетовать на справедливость. Беспомощный хищник и самоуверенный щенок. Не клацай прежде времени зубами…

— Что это значит? — нетерпеливо спросил он, — Я дал вам повод заподозрить меня в неискренности? Когда?

— С самого начала, сэр. Чем больше я слушал про клуб «Альбион», тем больше странностей и несоответствий подмечал. Поначалу они казались невинными, почти случайными, но я хорошо знаю цену случайностям, ведь именно случайности, эти крохотные атомы судьбы, чаще всего подчиняют себе человеческие жизни, а вовсе не самые хитроумные планы.

— Я случайно оказался связан с самым пустоголовым болваном из всех, что когда-либо существовали в Новом Бангоре! — Лэйд едва сдержался от того, чтоб не рвануть вновь путы, — Режьте, говорю вам!

От его окрика Уилл еще пару дней назад вздрогнул бы, но сейчас вздрогнули лишь его глаза. Да и те быстро затвердели, утратив свойственную им прозрачность.

— Посудите сами, не много ли странностей образуется вокруг вас… Каким-то образом вы сделались единственным хранителем записей Доктора Генри о клубе «Альбион». И единственным на всем острове архивариусом клуба. При том, что испытываете к клубу и его членам явственную антипатию.

Лэйд скрипнул зубами. Звук получился отнюдь не такой грозный, как он надеялся. Скорее, беспомощный.

— Я изучал историю клуба, это верно. Как изучал все, что могло мне пригодиться в борьбе с Ним. И я бы изучал даже инкунабулы безумного араба Альхазреда, если бы это помогло мне убраться с острова! Вот только судьба не распорядилась послать мне именной билет, как вам! И если вы собираетесь предъявить мне еще какие-то обвинения, вам лучше бы поспешить! Ну же!

— Безумный кровопийца из Олд-Донована, мистер Пульче, назвал вас предателем. Странное обвинение, особенно из его уст, которые и устами-то не были, однако…

— Однако вы и это запомнили, чтобы вменить мне в вину? — ощерился Лэйд, — Не так ли?

— Запомнил, — сдержанно согласился Уилл, — но не придал значения. Лишь позже понял, что за этим оскорблением может скрываться что-то, что вы не посчитали нужным мне сообщить.

— Я и есть предатель! — рявкнул Лэйд, — С его точки зрения, с точки зрения человека, который принял благословение Нового Бангора, превратившись в чудовище! Предатель именно потому, что отказался следовать этим путем. Чем присягать Ему, предпочел вести против него войну, пусть даже бесполезную и никчемную. Кто я после этого, если не предатель?

— А еще вы знали дорогу до «Ржавой Шпоры», — спокойно, почти бесстрастно сообщил Уилл, — Я смотрел на вас украдкой, делая вид, что выбираю путь. Вы морщились всякий раз, когда я поворачивал в сторону «Шпоры». И испускали вздох облегчения, когда я делал вид, будто собираюсь в другую. Я учился разбираться в лицах по картинам великих мастеров. И знаете, в этом отношении вы не очень-то отличны от прочих.

— А если и знаю, что с того? Я же гид, Уилл, чертов проклятый Вергилий Нового Бангора, проведший здесь больше лет, чем вы жили на свете! Я знаю дыры, которые неизвестны даже крысам полковника Уизерса! Освободите меня или, клянусь, сами превратитесь в местную легенду!

— Я бы хотел, мистер Лайвстоун, но… — Уилл поднял нож к самым глазам. Сталь была дешевой, неполированной, покрытой слоем ржавчины, такая скверно отражает, но Лэйду показалось, что она на миг сверкнула, сделавшись того же оттенка, что и глаза Уилла, — Откуда вы знали, где лежит нож?

— Что? Господи, да…

Уилл перебил его.

— Вы сказали, Доктор Генри был весьма подробен в своих записях. Что ж, может быть. Иной раз мы доверяем дневнику многое, включая то, о чем предпочитаем даже не задумываться. Но неужели Доктор был столь дотошен, что потрудился в точности описать даже то место, куда Поэт бросил свое оружие? Вот уж воистину удивительное внимание к деталям!

Чертов. Самоуверенный. Щенок.

— Что скажете на это, мистер Лайвстоун?

Лэйд постарался собрать все свое хладнокровие — все хваленое хладнокровие Бангорского Тигра. И этого запаса едва-едва хватило ему, чтобы задавить прорывающиеся панические нотки в голосе.

— Что у вас в запасе мало времени! Мне кажется, я слышу скрип входной двери. Если вы уповаете на свою неуязвимость, значит, еще более глупы, чем мне казалось. Быть может, Роттердрах и не сможет разорвать вас, как этих несчастных девушек, чтобы использовать для украшения стены в гостиной, но только едва ли это сделает вашу участь приятнее. Вы останетесь его пленником. И рядом уже не будет старого Чабба, который смог бы помочь, вытащить наружу, вручить билеты и пихнуть сапогом под зад. Чтобы вы ни хотели спросить, вы уже потеряли чертовски много времени.

Уилл приблизился, осторожно держа в руках нож, который так и не пригодился Поэту.

— Вы были здесь, — произнес он, — В «Ржавой Шпоре». Задолго до сегодняшнего дня.

Это не походило на вопрос. Но Уилл молчал и явно ожидал ответа.

Кажется, он знал, каким будет этот ответ еще до того, как Лэйд разомкнул пересохшие, похожие на старую заветревшуюся курагу, губы.

— Да. Был.

— Вы сказали, что в членах клуба «Альбион» состояло четверо человек, не считая самого Доктора. Но это было не так, верно? Это ложь. Их было пятеро. С самого начала — пятеро.

Прежде он не замечал, до чего непросто выдерживать взгляд Уилла. Может, потому, что прежде он не был распластан перед ним, растянутый веревкой, а в руках у Уилла не было ножа. Забавно, подумал Лэйд, с удивлением отмечая, что часть его рассудка еще способна смеяться, до чего сильное влияние подчас оказывают обстоятельства на наше восприятие…

— Возможно.

— Вы видели их. Графиню, Пастуха, Архитектора, Поэта. Не глазами Доктора, а своими собственными. Глазами Лэйда Лайвстоуна.

— Да.

— Потому что тоже были членом клуба.

— Да.

— Но… почему?

Это последнее слово Уилл произнес с иной интонацией. Не так жестко и уверенно, как предыдущие, напротив, почти испуганно, по-детски. Да, подумал Лэйд, ощутив мстительное удовольствие, так и бывает. Дети растут в святой уверенности, что все вещи в мире устроены продумано и красиво, скреплены необходимыми причинами, которые достаточно просто разглядеть, вовремя задав простое «почему?». Здесь, на территории Нового Бангора, у этого слова нет его привычного могущества. Многие вещи тут происходят не «почему», а так, как им вздумается происходить. А иногда причин так много, что они мешают друг другу.

— Почему, Уилл?.. Почему не сказал вам? Почему утаил честь быть участником этой скверной истории с дурацким концом? — Лэйду захотелось сплюнуть, но в положении привязанного к кровати человека эта попытка скорее увенчалась бы фиаско, — У меня были на то причины, Уилл. Клуб «Альбион» погубил не Левиафан, он погубил себя сам. Как? Долго объяснять, а времени у нас как никогда мало.

— Его погубило предательство.

Уилл произнес это тихо, будто самому себе, но Лэйд отчего-то в точности разобрал сказанное. Забавно — даже не подозревал, до чего тонкий у него слух…

Этот слух, необычайно обострившийся за последнее время, доносил до него и другие звуки. Скрип дерева, доносившийся снизу. Который мог быть фокусами заблудившегося ветра в руинах «Шпоры», а мог — Лэйд молча стиснул зубы — отзвуками чьих-то тяжелых шагов на лестнице.

Роттердрах. От одного этого имени скручивались, тлея, сухожилия, а печень таяла горячим воском.

Великий Красный Дракон Нового Бангора. Убийца и грязный падальщик. Существо, которое по собственной воле или нет сделалось частью этой в высшей степени запутанной истории, распахнув пасть ловушки на том месте, где прежде располагался заброшенный храм Нового Бангора — брошенный его членами клуб «Альбион». И сделавшее это явно не случайно. Оно кого-то ждало здесь, развешивая по стенам мертвую плоть, тоже на что-то надеялось и, вспомнив хруст его перекошенных зубов, Лэйд понимал — надеялось не напрасно…

— Может, и предательство, — неохотно согласился он, не отводя взгляда от ножа в руках Уилла, — Предательство, в общем-то, довольно простая штука, если избавить ее от накипи из сантиментов. Мы ведь часто предаем друг друга, даже не задумываясь об этом и не всегда сопровождая предательство надлежащим моменту истовым поцелуем.

— Вы предали Доктора Генри, — с горечью произнес Уилл, — Вы и прочие его ученики.

Лэйд попытался напрячь до предела стянутые узлами предплечья, после чего полностью их расслабить. Он где-то читал, что подобным фокусом высвобождаются от путь ярмарочные ловкачи. Но то ли фокус был хитрее, чем казалось, то ли он упустил из виду какую-то деталь, ровным счетом никакого эффекта он не добился. Возможно, этот трюк прошел бы с обычным узлом, но только не с «Бараньим языком», затянутым умелой рукой.

Уилл не делал попытки ему помочь, молча и внимательно наблюдал за ним.

— Это в природе вещей, — отрывисто произнес Лэйд, прекратив наконец тщетную борьбу, — Так устроен мир, ученики всегда предают учителя. Только тогда они могут начать собственную жизнь, оторвавшись от питающего стебля. И вы когда-нибудь предадите своего старика Бесайера, не сомневайтесь. Когда возьмете все, что он может вам дать. Что же до «Альбиона»… Он с самого начала был поражен многими болезнями.

— Это не может служить оправданием.

— Не вам решать! — огрызнулся Лэйд, — Из уважения к вашей чувствительности многие детали этой истории я предпочел оставить за полями, зная, какое гнетущее впечатление они на вас произведут. Вы думаете, «Альбион» был алчущим истины братством? Сообществом ищущих свободы благородных рабов? Быть может, только в глазах самого Доктора! На деле же он был клубком грызущихся змей. Пытаясь нащупать Его уязвимое место, мы обнажили бесчисленное множество уязвимых мест друг у друга — и охотно разили их ядом. О, я помню наши обычные встречи! Графиня и Архитектор при каждом удобном случае трепали друг друга точно пара бешенных терьеров.Архитектор лишь выглядел благообразным седым джентльменом, внутри него жил фанатик-инквизитор, внемлющий лишь голосу холодной логики и безжалостно предающий огню все, на чем лежит хотя бы отголосок человеческого чувства! Графиня — полная его противоположность — извела всех нас своей проклятой любовью, теплой, липкой и податливой, как труп неделю пролежавшей в трюме крысы. Если бы Доктор Генри после первого же заседания не запретил приносить в клуб оружие, они бы убили друг друга задолго до того, как такая возможность выпала бы Левиафану!

— Каждому позволено идти к истине своим путем! Разве не это свело вас воедино?

— Скорее, стравило… Пастух и Поэт тоже ненавидели друг друга, их пикировки не превращались в дуэль только благодаря счастливым случайностям. Поэт требовал отвергнуть все рациональное, разумное и логичное, вернув разуму его первобытную звериную природу, Пастух же, этот самоуверенный делец с хваткой волкодава, неизменно насмехался над ним, и делал это чертовски ловко. Доктор Генри долгое время был голосом разума, унимавшим склоки, глушившим обиды и направлявшим нашу клокочущую от бездействия злость в нужное русло. Но и его силы не были безграничны. Мы видели это — чувствовали. Утомленные собственной беспомощностью, уставшие от вечной крысиной грызни и никчемных изысканий, мы ощущали, что и он сделался слаб. «Альбион», прежде казавшийся нам пусть и захудалой, но крепостью, все отчетливее делался подобием тонущего корабля, корабля, который неизбежно погубит свой экипаж, недостаточно проворный, чтобы отплыть на безопасное расстояние. Доктор не видел этого, он был упоен своей властью, возможностью бросить Ему вызов. Точно безумный рыцарь в дрянной ржавой кирасе, несущийся навстречу обжигающему дыханию дракона, не понимающий, что превратится в пепел внутри раскаленной стальной скорлупы. Он был обречен — он и его творение. Мы не хотели погибнуть вместе с ним. Борьба с Ним опьянила его, лишила разума, как капитана Ахава, сделалась смыслом его существования. Мы знали, что он не отвернет в сторону, пока не погубит всех нас.

— Но…

— Первым это действительно почувствовал Поэт. У него всегда был чертовски тонкий нюх, который он имел привычку подбадривать кокаином. Но потом почувствовали все мы, даже сухой угрюмый Архитектор, презиравший сантименты. Это было похоже на… Круги на поверхности моря. Незримое волнение вод. Мы вдруг ощутили, что чудовище, которое мы пытались познать и разглядеть столько времени, впадая в смертное опустошение и отчаянье, впервые шевельнулось на своем ложе. Проявило к нам интерес. Это очень… пугающее ощущение, Уилл. Очень жуткое. Мы поняли, что ощущает человек, который провел много лет, вглядываясь в бездну, и вдруг заметил, что бездна пристально вглядывается в него… И мы бежали.

Уилл поднял перед глазами нож. Торжественно, будто это был рыцарский меч, на котором он собирался принять клятву.

— Я хочу знать, где они. Хочу знать, что с ними случилось. Хочу увидеть.

Лэйд мысленно усмехнулся. Хорошая история сродни рыболовному крючку. Сперва она притягивает тебя причудливым блеском и аппетитным запахом, но стоит неосторожно прикоснуться — и стальное острие уже у тебя в глотке, ни выплюнуть, ни проглотить. Уилл, ведомый желанием познать суть человеческих страстей через причудливую призму Левиафана, слишком поздно сообразил, до чего легко сцапал наживку.

— Разрежьте веревки, — холодно приказал Лэйд, — Тогда я вспомню о своей части уговора и расскажу все до конца.

Нож в руке Уилла дрогнул — впервые за все время.

— Я смогу увидеть кого-то из них? Поговорить? Задать вопрос?

Лэйду непросто далась эта пауза, пауза длиной в несколько секунд. Но он должен был ее выдержать, чтобы убедиться, что этот раунд партии им выигран.

— Думаю, да. Я смогу это устроить. Но сперва…

Уилл неумело перехватил нож другой рукой.

— Хорошо. Я освобожу вас. Договор восстановлен.

Лэйд не ощутил облегчения. От долгой неподвижности его тело сделалось бесчувственным и холодным, как древесный обрубок, он не ощущал даже тока текущей в нем крови.

— Быстрее! — приказал он, — Сперва правую! Не стойте столбом! Нам еще придется придумать, как высадить эту проклятую дверь!

Но Уилл отчего-то застыл возле кровати, не сделав даже попытки перерезать веревку. Его глаза напомнили Лэйду пару мелких луж, разбитых вдребезги, в мелкую капель, подошвой сапога. Лэйду хорошо было знакомо это выражение — выражение страха — но он не понял, чем оно вызвано.

Понял лишь секундой позже, услышав донесшийся с первого этажа «Шпоры» звук.

* * *

Роттердрах возвращался домой. Он делал это не как бродячая тварь, ищущая укрытия, трусливо и робко, а как полновластный хозяин, утомленный хлопотами, но наконец возвращающийся под сень собственного дома. Лэйд слышал, как властно хлопнула входная дверь. Как тревожно и тягуче, пронзая позвоночник снопами колючих искр, заскрипели лестничные ступени. В этот раз Великий Красный Дракон двигался тяжелее, будто за несколько прошедших часов прирос несколькими лишними фунтами веса, а то и всей сотней. Может, его ранили, с затаенной надеждой подумал Лэйд. Левиафан — ревнивое чудовище, оно терпеть не может конкуренции. Твари, порожденные им, могут быть опасны, могут быть чертовски сильны, но не бессмертны.

Если Роттердрах ввяжется в свару с крысиным воинством Канцелярии, рано или поздно его разорвут на клочки, как бы он ни был ловок. Если это случится… Лэйд пообещал себе, что самолично пригласит полковника Уизерса в «Глупую Утку» и угостит за свой счет лучшим пойлом из всего, что имеется в логове старого шотландца — и плевать, если после этого в Хукахука от него будут шарахаться, как от зачумленного китобоя.

В замочной скважине уверенно провернулся ключ, прочная дверь распахнулась почти беззвучно на хорошо смазанных петлях. Очень прочная дверь, машинально отметил Лэйд, и с превосходным замком. Такой впору запирать лавку ростовщика или банкира средней руки, чем препарационный зал, спрятанный в руинах «Ржавой Шпоры». Плотно подогнанные доски, основательные заклепки — все это говорило о том, что мистер Красный Дракон привык хорошо защищать свои владения от непрошенных гостей.

Нет, секундой позже понял Лэйд, силясь унять дребезжавшее в груди сердце и пытаясь сосредоточиться на любой рациональной мысли, чтобы не провалиться в топкое болото подступающей паники. Если бы Роттердрах собирался защитить свое логово от непрошенных гостей, куда проще было запереть и укрепить входную дверь в «Шпору», чем внутреннюю. Как будто он беспокоился не о том, кто может проникнуть в дверь, а о том, кто может покинуть комнату. Кровати с прочными веревками и… Пластины затейливой китайской головоломки вновь почти сложились. Возможно, надо было повернуть одну фигуру раз другой — и она встала бы на свое место. Но времени на это не оставалось, потому что в «Ржавую Шпору» вернулся ее законный владетель.

Великий Красный Дракон, сопя, протиснулся в дверь. Его гипертрофированное тело, увитое мышцами, походило на огромный мягко пульсирующий нарыв, укутанный в лоснящуюся воспаленную кожу, и Лэйд мысленно представил, как протыкает его огромной острой иглой, отчего то лопается, выпуская бесцветный гной и оседая наземь пустой каучуковой оболочкой. Увы, лишь иллюзия. Лэйд был уверен, что эта тварь способна выдержать куда более существенные повреждения, причиненные куда более серьезным оружием.

Беда была в том, что никакого оружия у него не было, как не было даже свободных рук. Заслышав грозные шаги на лестнице, Уилл поспешил спрятать нож под полу пиджака и отойти подальше от кровати, так и не перерезав веревок. Похвальная предусмотрительность. И совершенно бессмысленная.

— Отрадно видеть, что вы еще здесь, джентльмены, — Роттердрах осклабился, хрустнув вывороченными из челюсти зубами, — Поверьте, ничто так не оскорбляет чувств радушного хозяина, как гости, которые тяготятся его гостеприимством. Надеюсь, вы не скучали? Скука — злейший враг любой компании, уж мне ли этого не знать? Чтобы избежать этого, я счел возможным пригласить в наше общество еще двух джентльменов, чтобы расширить круг общения. Четверо всяко лучше двух, не так ли?

Он был не один, Лэйд заметил это еще когда Роттердрах протискивался в дверь. На его огромных плечах лежали два темных свертка, две человеческие фигуры, беззвучно покачивающие головами. Лиц их Лэйд не видел, но отчего-то вдруг противнейшим образом загорчило под языком, будто он разгрыз зубами горчичное зерно.

Роттердрах ухмыльнулся, опуская свою ношу у стены.

— Как странно, они даже не поздоровались… Не смущайтесь, господа, это не из-за их скверных манер. Думаю, эти джентльмены хорошо воспитаны, просто чувствуют себя немного скованно в новом обществе. Вы ведь не рассердитесь на них из-за этого?

Не рассердимся, подумал Лэйд. Он хорошо расслышал стук, с которым головы двух новых гостей «Ржавой Шпоры» соприкоснулись со стеной — легкий, гулкий, похожий на звук, с которым касаются пола сухие тыквы. Нехороший звук.

Ему не требовалось ни представлений, ни визитных карточек, чтобы понять, кого принес Роттердрах. Оба визитера были облачены совершенно одинаково, в строгие черные костюмы с широкими лацканами и острыми, как осиные жала, фалдами. Когда-то их облачение должно было выглядеть весьма зловещим, но Лэйд испытал лишь болезненное удивление. Как странно — эти люди, выглядевшие безжизненными и угрожающими при жизни, после смерти сделались нелепыми и совсем не страшными, точно куклы, которым хозяйка сшила глухие черные костюмы из обрезков траурного бархата. В том, что они мертвы, у Лэйда сомнений не было, как и в том, что смерть, которая пришла к ним, была не элегантной и легкой, как ей это иногда свойственно, а тяжелой и мучительной. Размозженные страшными ударами лбы, вывернутые под неестественными углами руки, заляпанные грязно-алым манишки…

Несмотря на то, что Лэйду удалось сохранить на лице безразличное выражение, Роттердрах ухмыльнулся, видно, что-то все же скользнуло у него в глазах.

— Кажется, ваши новые приятели молчуны, каких поискать. Эй, вы! Может, поведаете моим гостям, как тут очутились?

Роттердрах стиснул алыми пальцами подбородок одного из мертвых клерков и стал двигать его вверх-вниз, обнажая кривой провал рта в обрамлении ржаво-красных губ.

— Мы крысы, мы вечно что-то вынюхиваем, — мертвец, говорящий исковерканным голосом Роттердраха, безучастно смотрел на Лэйда тусклыми, как выцветшие пуговицы, глазами, — Мы шли по следу мистера Уилла и его приятеля, чтобы все выведать и доложить куда следует. Мы очень хитрые и коварные, но, как и многие крысы, слишком самоуверенные. Нам не стоило заходить на территорию мистера Роттердраха и теперь мы сильно жалеем об этом. О да, очень-очень сильно!

Ухмыльнувшись, Роттердрах стиснул пальцы, с тихим хрустом раздавив подбородок мертвого клерка, после чего брезгливо вытер алые пальцы о стену.

— Я разочарован, — пробормотал он, уже своим обычным голосом, — Я надеялся, полковник Уизерс пошлет присматривать за вами больше хвостатых тварей, а может даже, явится и сам. Увы! Видно, его величество Крысиный король слишком бережет свою шкуру, чтобы рисковать ей попусту. Отправил следить за вами жалких клерков.

Лэйд не выругался, хоть его и подмывало сделать это. Не хотел доставлять демону дополнительное удовольствие. Он подозревал, что полковник Уизерс, сам большой хитрец и знаток многих непростых игр Нового Бангора, приставил к Уиллу слежку. Не лишняя мера предосторожности, учитывая, какую роль тот, сам того не зная, мог сыграть в судьбе острова. Но он не думал, что Роттердрах с такой легкостью оборвет все страховочные концы.

— Лучше бы вам отпустить нас, — заметил он, — Пока полковник Уизерс в самом деле не заявился сюда, превратив вас в лужу морса. Я слышал, он отличается ужасным нравом, когда не в духе.

Роттердрах клацнул зубами. Без злости, скорее пренебрежительно, но от этого звука у Лэйда едва не оборвалось что-то в животе.

— До тебя мне нет дела, дряхлый тигр. Ты жив лишь потому, что твой запах показался мне знакомым. Дразнящим воспоминания. Я вспомню, где его встречал — позже. А потом…

Роттердрах в два шага оказался возле кровати и протянул к лицу Лэйда пальцы, каждый из которых был увенчан черным и потрескавшимся, как лошадиное копыто, когтем. Лэйд рефлекторно подумал о том, что эти когти не отличаются особой остротой, как когти львов или ястребов. Скорее, они напоминали тупые мощные когти грифов, служащие больше для того, чтоб разрывать добычу, чем пронзать и вспарывать.

Это падальщик, подумал он, ощущая невыносимый уксусный смрад, ударивший ему в лицо, просто не в меру вымахавший падальщик, невесть что о себе возомнивший. Надо лишь…

— Знаешь, многие повара, сведущие в кулинарии, делают большую ошибку, когда готовят мясо, — огромные пустые глаза Роттердраха, истекающие прозрачными слезами, прищурились, отчего в их глубине проступили кровавые прожилки, — Они умерщвляют его, а это большая ошибка. Мертвое мясо безучастно и пресно, какими специями ни пытайся это скрыть. Мне больше по вкусу живое мясо. Оно не лежит безразлично на тарелке, оно такой же полноценный участник трапезы, как и ты, ведь ощущает ее от начала и до конца. Знаешь, мясо становится сочнее, пока живо. Пока истекает кровью и дрожит от боли. Я думаю, мы сможем смягчить даже такое сухое, жесткое и горькое мясо, как твое, старик. О да, значительно смягчить…

Кислый дух из пасти чудовища, хлестнувший Лэйда в лицо, был столь силен, что комната «Ржавой Шпоры» на несколько секунд потускнела — это его сознание попыталось отстраниться от происходящего, съежившись в дальнем темном чулане черепа. Роттердрах был не просто силен. Его поры словно источали концентрированную кислоту, а дыхание отдавало ипритом. Если когда-то он в самом деле был человеком, Новому Бангору, должно быть, пришлось потратить многие годы, чтоб превратить его в это чудовище. Многие годы и немало сил.

Демон не дал Лэйду возможности возразить — даже если бы тот намеревался. Легко подхватив с пола кляп, он бесцеремонно всунул его между зубов, так глубоко, что тот едва не лишился возможности дышать.

— Лучше прибереги свои голосовые связки, — промурлыкал он, — Не хочу, чтобы ты охрип, когда мы начнем сервировку стола. Нет, мистер Тигр, не тешьте свою гордость, для меня вы играете не большую роль, чем кусок вчерашнего мяса, забытый в буфете. Если я и провернул все это дело, то только ради вас, мистер Уильям. Только лишь ради вас.

Лэйд видел, как дрогнули колени Уилла — словно кто-то водрузил ему на плечи сундук весов в сотню фунтов. Он не попятился, не попытался вжаться в стену. Напротив, приподнял на дюйм выше подбородок. И хоть это не получилось особенно внушительно, Лэйд испытал мимолетное подобие гордости за своего незадачливого нанимателя.

Во что бы то ни стало нельзя показывать острову своих страхов, иначе он превратит их в свое самое действенное оружие. А человек, поддавшийся страху, сродни канатоходцу, потерявшему равновесие над бездной. Оглянуться не успеешь, как все будет кончено.

— Мне лестно, что я вызвал у вас столь живой интерес, мистер Роттердрах, — Уилл едва не сбился, когда Красный Дракон ухмыльнулся, прыснув на пол обильной капелью разящей уксусом слюны, — Однако в свою очередь не могу разделить радость от этого общества. Возможно, потому, что выбрал его не по доброй воле, а оказался к нему принужден не очень-то вежливым образом. Во имя благоразумия призываю вас прислушаться к голосу разума и отпустить меня и мистера Лайвстоуна из этого места, пока вам не пришлось сожалеть о своей поспешности, сэр.

— Сэр… — сладко пророкотал Роттердрах, — Давно меня так не называли… Нет, мистер Уильям, если я о чем-то и сожалею, так это о том, что не оказался среди встречающих вас на пристани, когда вы впервые сошли на берег. Ради такого случая я бы, пожалуй, выбрался из этого грязного захолустья, в котором прозябаю последние годы, чтобы иметь честь поприветствовать вас тут, в Новом Бангоре.

— Я бы согласился и на скромный военный оркестр, — звенящий от напряжения голос Уилла испортил впечатление от хорошей остроты, но Лэйд счел, что в данных обстоятельствах это терпимый урон, — Предупреждаю вас, что бы вы ни задумывали, вы бессильны навредить мне и сами об этом знаете. А значит, нет никакого смысла и… ох!

Роттердрах резко шагнул в сторону Уилла, протягивая развернувшуюся веером черных потрескавшихся когтей лапу. Эта лапа, без сомнения, могла смять его в ком истекающего кровью мяса, силы для этого в ней было достаточно. Но Лэйд не закрыл глаз, хотя и мог. Он знал, что увидит.

Лапа Роттердраха коснулась головы Уилла и прошла сквозь нее, беззвучно и мягко, как невесомый лунный свет проходит сквозь оконное стекло. Ни хруста, ни треска, ни крика. Это было похоже на причудливый оптический фокус, но в комнате не было ни одного человека, который посчитал бы возможным наградить его аплодисментом.

— Хватит! — Уилл отшатнулся, ощупывая грудь, точно проверяя, нет ли ран. Ран не было, когти демона из Скрэпси не оставили даже дырок на его рубашке, — Прекратите, чтоб вас!

Роттердрах поднес руку к лицу, разглядывая чистые, не запятнанные чужой кровью, когти.

— Восхитительно, — пробормотал он, — Воистину, восхитительно.

— Вы… вы знали это!

— Знал? — Роттердрах широко улыбнулся, отчего искривленная челюсть хрустнула, становясь на место, — Ну конечно же знал! Неужели вы думаете, что я бы стал приглашать к себе домой каждого встречного?

К себе домой, подумал Лэйд. Вот оно как. Значит, «Ржавая Шпора» для тебя не просто лаборатория, разделочный кабинет или зал славы. Ты в самом деле считаешь это место своим домом…

Роттердрах, не обращая внимания на ужас Уилла, мягко, с отвратительной плотоядной нежностью провел когтями по его голове, точно приглаживая волосы.

— Каково это, мистер Уильям? — прошептал он вкрадчиво, — Скажите мне, каково это? О, как бы я хотел обонять это чувство… Ухватить хотя бы краешек его, хотя бы кроху…

— О чем вы?

— Вы ведь чувствуете это? Скажите мне! Не можете не чувствовать…

— Что? — беспокойно спросил Уилл, — Что чувствую?

Лоснящаяся багровая кожа растянулась на лице Роттердраха, как на барабане, едва не лопнув на острых скулах.

— Боль, — это слово он произнес вдохновенно, как имя всемогущего божества, как гимн, как клятву, — Его боль, Уильям. Боль существа, тысячекратно могущественнее дьявола. Чудовища, которое привыкло считать себя всевластным, повелевающем мирами и судьбами. Каково это, мой дорогой мистер Уильям? Каково быть мучителем самого жестокого существа во Вселенной?

— Я не…

— Не понимаете? — Роттердрах кивнул, но его гипертрофированные мышцы и искаженные кости сделали этот жест неестественным, не вполне человеческим, — Уверяю, это уже неважно. Впрочем, если бы вы увидели всю картину целиком, как вижу ее я, доступным мне зрением, вы бы вместе со мной восхитились тем, до чего причудлива судьба и какую неказистую внешность она подчас придает своим орудиям. Потрясающе, что в этот раз она выбрала столь невзрачную форму!

— Ф-форму? — Уилл непонимающе мотнул головой.

Может, ему не хватало всего шага для того, чтоб осознать себя частью этой картины, подумал Лэйд. А может, этот шаг давно был им сделан. Демоническая тварь, именующая себя Красным Драконом, права — это уже не имело значения. Господи, до чего паршиво все выходит…

— Вас, мой дорогой мистер Уильям, вас. Невзрачного, неуверенного в себе сморчка, грязную накипь в кипящем чане цивилизации. Только посмотрите на себя! Безыскусный поэт и бесталанный художник. Невольный убийца и алчный искатель иллюзорных истин… Вы не похожи на рыцарский меч, который сразит чудовище, Уильям. В вас нет ни блеска стали, ни коварной остроты. Вы не меч, Уильям, но это не мешает вам быть столь же смертоносным. Вы — ядовитая колючка, которая впилась в лапу чудовища. Вы беспокоите и вызываете боль. Но знаете, что случается, если по какой-то причине ядовитую колючку не получается выдернуть?..

— Что? — спросил Уилл. Медленно и покорно, словно был заворожен этим голосом.

Багровые губы Роттердраха, похожие на клочья сырого мяса, растянулись в ухмылке.

— Заражение крови и смерть. Медленная мучительная смерть.

* * *

— Вы хотите убить Новый Бангор?

Уилл спросил это недоверчиво, как ребенок, спрашивающий, можно ли разбить солнце, бросив в него камень.

Красный Дракон клацнул зубами.

— Да, мистер Уильям. Я хочу убить Новый Бангор. Наверно, это единственное, что еще может доставить мне удовольствие. Зрелище того, как эта тварь умирает в мучениях. Как ее невидимое тело, наделенное исполинской мощью, сокрушает само себя, в неконтролируемых судорогах ломая кости и разрывая мышцы. Как впрыснутые в кровь яды и токсины разъедают его изнутри.

Роттердрах сделал несколько резких шагов по комнате и от каждого его шага на стене вздрагивали выпотрошенные куклы, прежние гости «Ржавой Шпоры».

— Я не знаю, на что будет похоже это зрелище, но я знаю, что это будет нечто величественное, невероятное. Нечто такое, по сравнению с чем гибель Помпеи в пламени вулкана будет выглядеть не более драматично, чем гибель муравейника, залитого кипящим варом. Это будет… Господи, я не хочу пропустить ни одного мгновения, ни одной нотки, ни одного крика! Это будет Гибель Богов, но тысячекратно более пронзительная, волнующая и сокрушительная, чем мог вообразить Вагнер. Это будет гибель одного-единственного бога, тирана материи и пространства, рабовладельца человеческих душ, диктатора и садиста. Никому из ныне живущих или живших прежде не суждено было увидеть ничего подобного! Вообразите себе его агонию прямо на божественном ложе, его муки, в пламени которых возникают и плавятся миры, его метущуюся предсмертную ярость, растворяющую молекулярные связи и превращающую все сущее в серый тлен…

Роттердрах говорил упоенно, до хруста стиснув кулаки, и Лэйду казалось, что исполинское алое тело дрожит от переполнявшей его страсти, клокочущей, точно в огромном котле.

— Вы хотите его смерти? — Уилл недоверчиво уставился на него, — Но почему? Разве вы… Разве вы сами…

Уилл замолчал, словно его язык, сообразив, что произнес, превратился в безвольного слизня. Но и сказанного было достаточно.

Роттердрах зарычал, рывком повернув к Уиллу голову.

— Что — я сам?

— Возможно, я выбрал не самый…

— Я состою с ним в родстве, это вы хотите сказать?

Скрюченные алые пальцы прошли сквозь тощую шею Уилла. Будь они хоть немного материальны, его голова уже повисла бы на раздробленном позвоночнике или вовсе откатилась бы в угол. Однако Роттердрах был не в силах навредить Уиллу, как лунный свет не в силах пронзить летящего мотылька. Они были сотканы из разных материй.

— Я не отпрыск Левиафана, — процедил Роттердрах, с хрустом разминая суставы, — Я его пленник. Такой же, как и вы, разве что немногим менее удачливый. Что, вам отвратительно смотреть на меня? Мой облик пугает вас, мистер Уильям? А ведь когда-то я был таким, как вы, пусть и не таким юным. Это оттого, что Он причастил меня своей отравленной кровью, сделав таким, каким вы меня видите. О, Он величайший магистр плоти, Его любимое ремесло — превращать людей в демонов и чудовищ. Я думаю, он делает это не из любопытства, он делает это из ревности. Как и всякий творец, он ужасно завидует чужим успехам и силится доказать миру, что в силах творить нечто впечатляющее. Что ж, у Него есть право на гордость.

Роттердрах сделал круг по комнате, тяжело и хрипло дыша.

— Он не смог совладать со мной, — демон коснулся когтистым пальцем височной кости, — С моим разумом, с моей душой. Не смог свести с ума и превратить в своего слугу, одного из омерзительного сонма слуг Нового Бангора. Но вот мое тело… Мое тело, к несчастью, оказалось более податливо Его чарам.

За спиной Роттердраха с коротким хлопком распахнулись кожистые крылья, такие же алые и лоснящиеся, пронизанные трепещущими прожилками сухожилий и переплетениями пульсирующих вен. Красный Дракон покосился на них с отвращением, по лицу его прошла короткая судорога. Словно эти крылья напомнили ему о его облике, ненавистном и давно не имевшим ничего общего с человеческим.

— Он не всесилен, мистер Уильям. Разум остался при мне, хоть и не могу сказать, что выиграл эту битву без потерь. Ум, чувства — все это осталось при мне, но память… Иногда мне кажется, кое-где он успел вырвать из нее фрагменты, точно хищник — куски кровоточащего мяса из тела жертвы. Возможно, кое-что я в самом деле забыл. Кое-что, но не главное. Я хочу увидеть, как эта тварь умрет, и чем мучительнее будет смерть, тем лучше.

Крылья за спиной Роттердраха с хлопком опали. Он закружил по комнате, беспокойно ворчащий, как запертый пес, распространяя пронзительной кислый уксусный запах и что-то бормоча.

Почему-то именно в этот миг Лэйд испытал страх. Он не замечает, подумал Лэйд, ощущая, как промерзает до самых костей тело. Не чувствует. Этот демон, мечущийся между выпотрошенных тел, все еще считает себя человеком. Думает, что сохранил свой рассудок, не понимая, что от того осталось лишь окровавленное тряпье.

Говорят, после ожесточенной артиллерийской канонады на поле боя нередки раненые, бредущие на обрубках собственных ног. Они не чувствуют боли, не замечают неудобства — их парализованный ужасом рассудок, сконцентрировавшийся только лишь на попытке спасения, не замечает ничего вокруг. Должно быть, нечто подобное случилось и с Роттердрахом. Его разум оказался настолько поглощен попыткой выиграть противостояние с Ним, что даже не заметил того страшного мига, когда в этом разуме, точно в алхимическом растворе, произошли необратимые изменения. Еще один узник Левиафана, не ощущающий, что стал единым целым с тем, чему дерзнул противостоять.

— Да, я убью Его, — глаза Роттердраха полыхнули едким белым пламенем, — Во имя всех тех, кого Он погубил. Во имя тех мук, на которые Он обрек меня самого. Нет, мистер Уильям, я говорю не о муках тела, хотя, не скрою, момент перерождения был долог и мучителен. Только вообразите, что ощущает несчастный, чья мышечная и костная ткань перестраиваются безо всякого наркоза, это чудовищная боль. Но стократ хуже нее та боль, которую Он хотел причинить мне, предложив сделку.

— Сделку? — осторожно переспросил Уилл, не зная, как вести себя, — Вы имеете в виду, Левиафан предложил вам…

Демон отрывисто кивнул.

— Да, черт возьми. А я был слишком глуп и слишком измучен пытками Нового Бангора, чтобы понять — нельзя заключать сделок с дьяволом. Человек, возомнивший себя достаточно хитрым, чтобы пойти на это, проигрывает не тогда, когда осознает, что не в силах исполнить свою часть уговора, а когда ставит подпись. Нельзя обмануть дьявола, мистер Уильям. Я же… Я знавал в жизни многих хитрецов и сам мнил себя не последним дураком. Никто и никогда не мог похвастаться тем, что провел меня, ни здесь, ни в Англии. Какой же я был дурак!

Тяжелый хвост Роттердраха, изогнувшись, с грохотом обрушился на соседнюю с Лэйдом кровать, легко разломив пополам и разметав в стороны доски. Придись этот удар на него самого, подумал Лэйд, безотчетно стиснув вонючий кляп зубами, едва ли он успел бы даже почувствовать боль.

— Он предложил вам сделку? — Уилл растерянно оглянулся в сторону Лэйда, — Лично вам? Но как это возможно?

Роттердрах ухмыльнулся, отчего его пасть сделалась похожей на ощерившийся медвежий капкан с выгнутыми зубцами.

— Это возможно. Как — уже неважно. Да, Он предложил сделку. Обещал даровать свободу в обмен на…

Алый Дракон сделал несколько резких шагов вдоль комнаты. Хвост змеился за ним, царапая острым костяным жалом пол.

— На что?

— На мою плоть и мою кровь, — Роттердрах склонил рогатую голову, сделавшись на миг похожим на страшного искаженного сатира, но не с добродушной усмешкой на устах, а с дьявольским оскалом, — И, знаете что, в тот миг я был настолько сыт Новым Бангором, что охотно взял бы топор для рубки мяса, отрубил себе правую руку и лично скормил бы ее Ему с кориандром и сливочным соусом. Но нет. Он уже был сыт такими подношениями. Ему требовалось кое-что другое.

Нет, подумал Лэйд. Только не…

— Мой ребенок, — пустые глаза Роттердраха уставились на Уилла исподлобья, вынуждая того окаменеть, сделавшись мраморной статуей, — Мой ребенок, мистер Уильям, вот та плата, которую согласен был принять Он, чтобы отпустить меня.

Изо рта Уилла вырвался короткий сдавленный возглас. Но Лэйд почти не расслышал его. Это ведь, в сущности, очень просто, подумал он.

Пропавшие девушки на улицах Нового Бангора.

Крепкая, запирающаяся на замок, дверь в «Ржавой Шпоре».

Мертвые выпотрошенные девушки на стене.

Нет, подумал Лэйд, силясь этим мысленным «нет» перекрыть быстро ширящиеся щели в страшной, сбивающей дух, загадке.

Роттердрах презрительно рыкнул.

— Ничего удивительного. Требовать первенца — старая забава тиранов, или вы не помните притчу про Авраама и Исаака? Дьяволу было мало моих мучений. Он хотел, чтоб я собственноручно положил в его пасть собственное дитя. И знаете, что? Я встретил эту оферту^[217] согласием. Не лучшая сделка, которую мне приходилось заключать в жизни, но… Жаль, я сам не художник, мистер Уильям, иначе запечатлел бы на холсте ваше выражение лица. Судя по нему, только в этот миг я стал для вас настоящим чудовищем.

— И вы пошли на это?

Роттердрах клацнул зубами.

— Я был готов на все. Даже на то, чтоб принести в жертву свое собственное дитя. Которое, к слову, мне еще только предстояло зачать. Забавно, на тот момент это не казалось мне проблемой. Надо было лишь найти подходящую кандидатуру — и я приступил к поискам.

— Должно быть, это было не самой простой частью плана… — пробормотал Уилл, едва шевеля побледневшими губами, — О, простите, я…

Но чудовище не рассердилось, как ожидал Лэйд. Лишь хмыкнуло, покосившись в сторону Уилла глазом, похожим на пруд кипящей кислоты.

— В те дни я не был таким красавцем, как сейчас. Кроме того, я обладал некоторым запасом денег, определенной харизмой и хорошим вкусом. Комбинируя это друг с другом, можно добиться весьма неплохих результатов. В то время затея еще не казалась мне сложной. Господи, в одном только Лондоне, говорят, за неделю топят в Темзе не меньше двух десятков младенцев, плодов несчастной любви, которые оказались не нужны своим родителям. Зачатие жизни вам, людям искусства и философам, кажется мистерией, я же всегда полагал это весьма простой штукой. Ах, дурак…

— Вы не добились своего? — осторожно спросил Уилл.

Роттердрах недобро ощерился, отчего по его мясистому алому лицу поползли лоснящиеся извивающиеся морщины.

— Представьте себе, не добился. О нет, я зачал ребенка. Даже не одного, куда больше, чем требовалось по договору. Я всегда был осторожен по части сделок, перестраховывался даже в тех случаях, когда в этом не было нужды. Да, дурак, проклятый дурак… Я словно был недалеким скрягой, спешащим вложить свое состояние по меньшей мере в дюжину разных банков, чтобы уж наверняка обеспечить себя дивидендами, не доверив все яйца одной корзине. Так спешил убраться с Нового Бангора любой ценой! Вот только все это было тщетно.

— Почему? — вырвалось у Уилла.

Так и не понял. Не успел понять. Но сейчас, конечно, поймет. Он не глуп, этот Уилл, хоть и отчаянно простодушен в некоторых жизненных аспектах. У него просто нет опыта — опыта жизни в Новом Бангоре.

Роттердрах внезапно страшным ударом ноги отшвырнул одного из мертвых клерков Канцелярии, сидевших у стены. Силы, заключенной в этот удар, было достаточно, чтобы тело переломилось пополам и распласталось на полу. Выместив свою злость, демон оскалился.

— Вообразите себе, ни одна из девиц, которых я охмурил, не смогла родить. Да, такое иногда случается с девицами и не только в Новом Бангоре. Болезни, выкидыши, физическая слабость вкупе с неспособностью выносить плод… Такое случается и в Англии, верно? Ни одна из них не одарила меня наследником — наследником, которого я обязался скормить Левиафану.

— Но…

— Невероятно, какое-то время я даже корил сам себя, подозревая, что дело во мне самом, что я слишком стар, чтобы зачать ребенка. Болван, трижды болван… Тело, которое я считал своим, уже не принадлежало мне. Он уже начал его перекраивать, хоть я этого не замечал. Стиснув зубы, я пытался выполнить свою часть договора. С тех пор я сделался разборчив. Очень разборчив. Я выбирал не тех, что ответили мне взаимностью — на нее мне к тому моменту уже было плевать — а тех, кто мог успешно разродиться. Оценивал их, как скот на выставке. Старался выбирать молодых, крепких, не злоупотреблявших рыбой или спиртным, с хорошей наследственностью. Тщетно. Ни одна не доносила плод до положенного срока. Даже в тех случаях, когда дело не кончалось выкидышем или болезнью, приканчивавшей или мать или дитя или обоих вместе, никто из них не приблизился даже к третьему триместру. Одна выжила из ума и ночью утопилась в океане. Другую сбил на улице локомобиль. Третья в два дня сгорела от лихорадки. Вообразите себе мое отчаянье, мистер Уильям. Моя сделка трещала по швам. Если кто-то и мог понять меня, так это египтяне, тоже потерявшие тысячи первенцев из-за божьего гнева. Они потеряли их в одну ночь, я же терял своих годами!

— Едва ли вам стоило заключать этот договор.

Роттердрах легко поднял за шею тело второго клерка и, удовлетворенно заворчав, подцепил его узловатыми алыми пальцами за подбородок. Лэйд знал, что увидит, едва услышав треск — и это был не треск похоронного костюма. Демон вырвал голову из тела так легко, будто картофелину из податливой почвы. Картофелину, за которой тянулся извивающийся алый шлейф разорванных позвонков и сизых обрывков легких.

— Простите, мистер Уильям, меня нередко охватывает злость, когда я вспоминаю те времена. И есть, отчего. Все мои надежды покинуть остров превращались в алые комки на акушерском подносе. Мой банковский взнос, ведущий к свободе, обращался в тлен. Я бесновался от гнева, я рычал, точно зверь! Я приобретал лучших женщин Нового Бангора везде, где их находил. Бедных проституток из Шипси можно было купить за серебро. Почтенных вдов, достаточно здоровых и крепких, чтобы выносить потомство, я покупал за обещания и лесть — эти валюты тоже все еще в ходу в наше время. Романтичных девушек я покупал за красивые сказки, разочарованных в жизни синих чулок — нарочитой грубостью, которую часто принимают за шарм. Однако подчас мне приходилось пускать в ход и другие методы. Я запугивал стойких, соблазнял невинных, обманывал прямодушных, совращал юных. Иногда, когда другие средства не приносили успеха, я добивался своего силой. Вы кривитесь, мистер Уильям? Что ж, могу вас понять… А вы меня — нет!

— Я могу вас понять, — твердо возразил Уилл, — Вы несчастный человек, погубленный злой силой. Только сила эта — не Левиафан. Все божества живут в нашей груди. Дьявол, с которым вы изощренно боролись все эти годы, это вы сами, мистер Роттердрах.

Роттердрах неспешно подошел к нему и, выпростав коготь, мягко провел по бесплотному лицу Уилла вертикальную черту.

— Не стоит грубить мне, мистер Уильям. Я не могу навредить вам, это верно, но так уж сложилось, что волей обстоятельств нам с вами придется делить общество друг друга еще… какое-то время. Так что вам лучше воздержаться от необдуманных слов.

Это едва ли, подумал Лэйд. Ты еще плохо знаешь этого парня, Роттердрах. Если он от чего-то и не в силах воздержаться, так это от слов.

— Эти женщины… — Уилл, вздрогнув, покосился в сторону стены, — Тоже ваши… избранницы?

Демон почти по-человечески вздохнул.

— Мое тело менялось. И стремительнее, чем мне бы того хотелось. В какой-то момент изменения сделались столь сильны, что я старался не показываться на улице, чтоб не привлекать к себе нездорового внимания. Куда уж тут думать о продолжении рода. Даже самые отчаявшиеся проститутки из Шипси, завидев меня во всей красе, торопились отказаться от денег и переубедить их был бессилен даже блеск золота. Согласитесь, я оказался в непростом положении, мистер Уильям. Я должен был выполнить уговор с дьяволом, но как? У меня остался единственный способ, но знали бы вы, до чего он непрост! Зачать ребенка против желания матери и так не самая простая задача, уж можете мне поверить. Многие погибали в процессе, не успев осознать радость материнства. Еще труднее было заставить ее сохранить и выносить плод… Черт возьми, это было по-настоящему непросто. Мне нужен был ребенок — мой ребенок. И я собирался получить его любой ценой.

— Любой ценой… — повторил вслед за ним Уилл, — Вот какой, значит…

— Пришлось обустроить собственный родильный дом. Прямо тут, в центре Скрэпси. По счастью, я отыскал вполне подходящее место, требовалось лишь незначительно усовершенствовать обстановку. Прочные решетки, прочная дверь, кровати с прочными веревками… Здесь, в этой комнате, окруженное заботой и вниманием, годами вызревало мое потомство.

У Лэйда закружилась голова — при том, что он неподвижно лежал, будучи прихваченным веревками. Уиллу, должно быть, было куда сложнее сохранить равновесие, он покачнулся.

— Я похищал их по ночам. В разных районах города, всегда проявляя недюжинную осторожность. Старался выбирать помоложе — чем сильнее организм, тем больше шансов дожить до родов. В остальном же у меня не было особых предпочтений. Британки, полли, китаянки, филиппинки, брюнетки, блондинки… — Роттердрах с нежностью, от которой у Лэйда по животу прошла тяжелая колючая волна, провел алыми пальцами по выпотрошенному телу, висящему ближе всего, — Я помню их всех, всех своих девочек, мистер Уильям. Я ведь надеялся связать с ними жизнь в некотором роде… Это Аргарет, прелестница Аргарет. Рыжая как первые лучи рассвета над Новым Бангором, хотя сейчас, конечно, по ней этого не скажешь. Тихая, молчаливая, она так и не произнесла ни слова, хотя выдержала почти до конца второго триместра… Славная девушка, мне до сих пор ее не хватает. Должно быть, в глубине души я очень сентиментальное чудовище.

Мне надо закрыть глаза, подумал Лэйд, раз уж я не могу отвернутся.

Но глаза отчего-то отказались подчиняться, словно веки приржавели к коже. Он видел, как Роттердрах неспешно идет вдоль своей вивисекционной выставки, ласково трепля выпотрошенные тела, поглаживая их или шутливо щипая.

— Это Орис. Как она вам, мистер Уильям? Вы не в восторге? Что ж, не буду спорить, с потерей головы бедняжка Орис потеряла и толику своего обаяния. Прожила всего один триместр, но все это время я имел возможность бесконечно наслаждаться ее красотой. Потом, конечно, красота ее сделалась своеобразной. Знаете, лопающиеся ребра и вспученные животы не красят дам, к тому же, она беспрестанно кричала… А это Эйтлин. Как нелепо, я почти не знал ее, несмотря на то, что мы жили под одним кровом несколько месяцев. Дело в том, что в ту пору я опробовал новую методу, держал будущую мать в постоянном наркотическом сне. Думал, это увеличивает шанс доносить плод или, по крайней мере, не даст навредить себе. Увы! Что ж, в положении Эйтлин, возможно, это было и плюсом, она так ни разу и не пришла в себя. Возможно, даже не сознавала, где находится и что с ней происходит, а меня считала чем-то вроде смутного кошмарного сна… Тихо истекла кровью в сентябре прошлого года.

Ты выдержишь, приказал себе Лэйд. Потому что выдерживал не раз. Даже когда знал, что милосерднее будет сдаться и закрыть глаза. Выдерживал не потому, что это что-то значило, а потому, что так привык. Что взрастил в себе злую животную не рассуждающую силу, которая скалит клыки, пока жива. Значит, выдержишь и сейчас. Значит…

— Изандра, — Роттердрах фамильярно похлопал выпотрошенное тело по серой сухой груди, свисающей точно высохшая гнилая мешковина, — На нее я, к слову, возлагал определенные надежды. Она была из полли, настоящая дикарка. Такая, знаете, крепкая, с большим тазом, не испорченным корсетом, силы как в ломовой лошади… Такие обычно легко рожают. Увы, выносить моего отпрыска — тяжелый труд, с которым справится не каждая. Она выдержала что-то около двух месяцев, а перед этим отгрызла себе язык в тщетной попытке свести счеты с жизнью… Упрямица, упрямица Изандра!

— Сколько их здесь? — мертвым голосом спросил Уилл.

— Тридцать семь. Тут не все, конечно, лишь избранные. От некоторых, слишком обезображенных после смерти, мне пришлось избавиться. Ну разве не славная компания? Хотите познакомиться с ними поближе, с моими девочками? Это Оренсия, это Агнолия, это Эрилин. Эту бедняжку зовут Энси. Смотрится немного потрепанным, неправда ли? Больно смотреть на женское тело, когда оно выглядит так, словно побывало под паровым прессом. Роды были столь бурны и болезненны, что ее буквально разорвало пополам, у нее выкрошились все зубы, так их стискивала… Ее соседке, Ринуле, пришлось легче, я пытался облегчить ее муки, проведя кесарево сечение. Увы, неудачно. Но меня утешает хотя бы то, что умерла она легкой смертью. Для моих бедных девочек, боюсь, это редкость… Увы, ни одна из них не оделила меня наследником. Даже те из них, кто пережили зачатие, оказались неспособны выносить плод. Мой плод.

Уилл издал короткий неразборчивый возглас.

— Так в этих банках… Там, внизу…

Роттердрах улыбнулся. Польщенно, как благодушный отец семейства, радующийся чужому вниманию.

— Ну конечно. Мои дети. Хотите, покажу вам их? Как и все отцы, я немного самолюбив, думаю, это простительный грех. Жаль, ни один из них не дожил до рождения…

Роттердрах бережно поднял один из сосудов. Только тогда Лэйд смог разглядеть, что там. Не забальзамированные внутренние органы несчастных рожениц, как он сперва полагал. В мутной жиже плавало нечто иное, похожее на ком сырого мяса, переплетенный обрывками сизых вен.

Лэйд с отвращением разобрал его очертания. Это существо не могло родиться из человеческого тела, но, без сомнения, состояло в отдаленном родстве с человеком — раздутая вытянутая голова гидроцефала, узловатые конечности, безвольно плавающий в консервирующем растворе хвост…

Это существо не могло выжить, понял Лэйд, ощущая внезапное облегчение, отчасти постыдное, но искреннее. Оно было изувечено не родовыми травмами и не болезнями матери, оно было изувечено одной только своей противоестественной природой. Глазные яблоки были слишком велики, чтоб уместиться в голове и выпирали наружу, отчего кости черепа лопнули по шву.Внутренние органы не сформировались, многие из них так и остались полупрозрачными пузырями, прилепившимися друг к другу, словно виноградины в кисти. Сплющенные и сросшиеся кости торчали в разные стороны из тела.

Оно не могло родиться, это несчастное дитя Великого Алого Дракона. Он был прав, договор с Ним с самого начала был никчемным. Ни одна женщина в Новом Бангоре не могла бы выносить в своем теле чего-то подобного.

Роттердрах мягко провел по мутному стеклу пальцем, словно лаская свое не рожденное дитя. Потом взял другую банку, в глубинах которой покачивалось что-то больше похожее на глубоководную плотоядную рыбину — зубы-иглы, горящие холодной желтой злостью глаза, выпавшие из требухи переплетенные щупальца…

— Он обманул меня, — произнес Роттердрах глухо, вглядываясь в содержимое своих стеклянных сокровищ, — Даровал мне тело монстра и позволил самолично уничтожить душу. Сгноить ее в этой оболочке, отравив собственными страхами и надеждами. Он забавлялся, наблюдая за тем, как я пожираю сам себя, превращаясь в чудовище из числа тех, что прежде боялся. Но кое-чего Он не знал, а может, не предвидел… Измываясь надо мной, Левиафан впервые совершил ошибку, за которую вынужден будет расплачиваться. Я боялся Его — это верно. Я ненавидел Его — с той первой минуты, как ступил на берег Нового Бангора. Но именно этой бесконечной пыткой древняя тварь родила во мне новое чувство, которое отныне ведет меня, и это чувство уже не соткано страхом. Я больше не боюсь Левиафана. Я не желаю бежать от Него — в каком бы обличье ни пришлось это делать. Я желаю Его уничтожить.

Роттердрах сдавил банки своими узловатыми алыми пальцами. Захрустело стекло, на пол плеснуло консервирующим раствором. Но Роттердрах продолжал сжимать кулаки, не обращая внимания на хлюпанье и выдавливающиеся между пальцами рыхлые комки розово-серой плоти.

— И знаете, что, мистер Уильям? Впервые у меня для этого есть не только желание. Впервые у меня есть подходящее оружие.

— Какое оружие? — слабым голосом спросил Уилл.

Чудовище усмехнулось ему в ответ.

— Вы.

* * *

— Я никогда не сделаюсь оружием в чьей бы то ни было руке, — с достоинством возразил Уилл, — Понимаю, вы ведете свою войну с островом. Как и мистер Лайвстоун. Не мне судить, кто ее развязал и кто больше преступлений совершил, однако смею заверить — ни одному из вас не удастся втянуть меня в нее. Я исследователь и быть оружием не желаю. Какие бы идеи, побуждения и мысли не двигали тем, кто его сжимает.

— Не желаете? — нарочито удивился Роттердрах, — Вот как? Позвольте спросить, а желает ли отлитая в форму свинцовая пуля утонуть в чьих-то внутренностях? Желает ли она сокрушить кости и превратить утробу незнакомого ей человека в подобие пробитого барабана? Едва ли. Однако она делает это, просто потому, что природой ей предназначено такое свойство — быть пулей. Впрочем, понимаю, вашей благородной натуре претит быть оружием, мистер Уильям. Пусть это вас не беспокоит. Вы будете пулей, которая сразит не невиновного и не дичь на охоте. Вы пронзите чудовище — самое страшное из всех, что когда-либо существовали. Вы станете убийцей дьявола, мистер Уильям.

— Я не намерен никого убивать, — твердо ответил Уилл, — И я уж точно не стану частью вашего плана. По той простой причине, что у нас с Новым Бангором заключен своего рода пакт о ненападении. Он не в силах причинить мне вред, а я — ему.

Роттердрах расхохотался. Насколько мог судить Лэйд, совершенно искренне.

— Пакт? Вы это всерьез? Дьявол не заключает пактов, мистер Уильям. Это не в его природе! Если Он не сожрал вас или не изувечил, поверьте, это случилось не потому, что ему вздумалось заключить с вами дипломатическое соглашение.

Его смех смутил Уилла, но не сбил с толку. Он даже нашел в себе силы, чтобы небрежно поправить рукава. Лэйд знал, какой ценой далась ему эта показная небрежность.

— Тем не менее, это так. Он не убил меня, хотя мог. Более того, он трижды отводил угрожающую мне опасность. Включая вас.

— Включая меня, — с непонятным удовольствием повторил Роттердрах, — И вы, конечно, возомнили это милостью с его стороны? Его подношением вам, смиренному философу, тщащемуся постичь природу человеческих страстей и суть Нового Бангора? Мистер Уильям, я провел в Новом Бангоре много лет и видел много вещей, столь странных, сколь и невозможных. Но вы… Вы не исследователь, как бы ни хотели себя в этом уверить. Вы просто агнец.

Этот удар пробил невидимую защиту Уилла. Лэйд видел, как он дрогнул. Не так, как вздрагивает идущий полный ходом дредноут, получив чудовищный удар вражеским снарядом в лобовую броню. Скорее, как солдат, успевший ощутить слабый толчок в грудь и теперь изумленно разглядывающий алые разводы, едва видимые на форменном красном сукне.

— Я…

— Агнец. Жертвенный ягненок. Тихое и кроткое существо, которое так импонирует вашей христианской натуре. Одомашненная тупая скотина, созданная для того, чтобы приносить человеку шерсть и мясо, которая не слышит хрипа забиваемых сородичей сквозь треск мясницкого топора. Иногда мне даже интересно, кто мог сотворить вас, столь… блаженного и наивного. Сотворить — и отправить в мир, для которого вы не созданы и который медленно убиваете.

Агнец, подумал Лэйд. Вот это слово, которое вечно крутилось в голове, но никак не могло родиться, а теперь родилось, безболезненно и просто, с подачи алого палача, одержимого убийством божества. Кроткий безмятежный агнец, чистый взгляд которого видит те вещи, которые не замечаем мы, но в то же время не видит очевидного. Теперь ясно, отчего мы с тобой с самого начала образовали столь странное и противоестественное сочетание — Тигр и Агнец… Воистину, может ли существовать более причудливая пара?

— Вы думаете, Новый Бангор благословил вас? — прохрипел Роттердрах, роняя на пол шипящие хлопья слюны, — Наделил своей защитой и опекой, польщенный вашим желанием проникнуть в его суть? Как бы не так! Он ненавидит вас. Ненавидит так, как может ненавидеть сам дьявол. Была бы его воля, он растерзал бы вас на тысячи кусочков и каждый этот кусочек был бы обречен испытывать все муки ада!

— Вы… лжете.

— Вы — часть чужого мира, которая уничтожает его изнутри. Вы — раковая опухоль Нового Бангора, мистер Уильям. Вы причиняете ему невероятные мучения одним только тем, что находитесь внутри него. О, я это чувствую, уж поверьте. Начал чувствовать с самого начала, месяц назад. Я сохранил рассудок человека, но моя кровеносная и нервная система давно и безнадежно срослась с Новым Бангором, оттого я чувствую то, что чувствует он, пусть и не могу облечь это в понятные человеку ощущения. Он растерзал бы вас, имея такую возможность, однако — как зла бывает ирония! — вы единственное существо здесь, над которым он не имеет власти. Вы точно благородный газ^[218], с которым он не в силах прореагировать. И это бесит его. По-настоящему бесит. Сводит с ума.

— Вздор!

— Ни одно существо, обитающее в Новом Бангоре, не в силах причинить вам вреда, — признал демон, ощерившись, — Но верно и обратное, вы тоже не в силах этого сделать. Желаете доказательство? Не люблю трюки напоказ, но некоторые из них могут быть эффектны. Держите. Держите!

Он протянул Уиллу предмет, который показался Лэйду знакомым, а мгновенье спустя — мучительно знакомым. Довольно небольшой предмет из тусклого металла, лаконичный и завершенный в своей форме. Пятизарядный револьвер системы Томаса, собственность мистера Лэйда Лайвстоуна с Хейвуд-стрит.

Уилл отшатнулся было, но грубый окрик Роттердраха парализовал его, как точно рассчитанный удар хлыстом парализует перепуганного ягненка.

— Я не… хочу.

— Занятная игрушка, я уже зарядил ее, — Роттердрах покрутил револьвер в пальцах, достаточно сильных, чтоб раздавить револьвер всмятку, — Возможно, мне даже приходилось где-то ее видеть, но я не помню, где. Знакомый будто бы запах… Ах, проклятая память… Ну, держите! Смелее, мистер Уильям! Ах да, вы же полагаете, что вам непозволительно быть оружием? Как это цинично звучит от человека, медленно убивающего тысячи Его подданных … Что ж, уверен, что знаю способ придать вам нужную мотивацию. И мистер Лайвстоун нам поможет.

Он оказался возле кровати слишком быстро, но даже будь его шаги медленнее, едва ли Лэйд нашелся бы, как к этому подготовиться. Единственное, что он в силах был сделать — это закрыть глаза.

В лицо ударил тошнотворно резкий уксусный запах, от которого воздух истлел прямо в легких, а на языке запузырилась горькая желчь. Чудовище нагнулось над ним, источая ядовитый пот — ухмыляющийся великан из лоснящейся алой плоти. Роттердрах поднял увитую мышцами лапу и мягко провел когтем по лбу Лэйда. Коготь у него был шершавый и тупой, он медленно, почти ласково скользил по коже Лэйда, оставляя легкое жжение. Но Лэйд знал, что ни его кожа, ни мышцы, ни кости не станут для этого когтя серьезным препятствием. Одно короткое движение — и этот коготь погрузится в его череп, раздавив глазницу с легким хрустом, как устричную раковину и вытащив ее содержимое.

Сейчас будет больно, Чабб, предупредил он себя, пытаясь мысленно прижечь зудящие от ожидания нервные окончания. Сейчас ты услышишь треск кожи, а вслед за ним придет боль — столько боли, сколько тебе еще не приходилось испытывать. И ты не сможешь даже закричать из-за кляпа по рту. Ты будешь рычать от боли и, вполне вероятно, обоссышься. Может, если повезет, потеряешь сознание. Но глаза ты не закроешь, как бы ни было страшно. Взгляни на эту ситуацию с другой стороны. Все самое плохое, что могло с тобой произойти, произошло двадцать пять лет назад…

— Вы предпочитаете правый глаз, мистер Уильям? А может, вам больше импонируют какие-то другие части тела вашего спутника? Не стесняйтесь, говорите. Губы? Нос? Быть может, что-то пониже?..

Будет больно, Чабб. Черт подери, сейчас будет больно, приготовься к этому.

У него нет той защиты, что покрывает Уилла, нет права экстерриториальности. Они с Роттердрахом на территории Нового Бангора в равной степени живы, а значит, остаются уязвимыми друг для друга. Вещественными. И коготь, который с хрустом погрузится в его череп, вырывая смятое глазное яблоко из окровавленной глазницы, тоже будет очень, очень вещественным…

— Ваш запах и верно знаком мне… — пробормотал Роттердрах, позволяя когтю кружить вокруг правого глаза Лэйда, — Запах старческого страха, похожий на запах выветрившейся мочи в подворотне. Почти уверен, нам с вами приходилось где-то встречаться, мистер Тигр, но не помню, при каких обстоятельствах. Что ж, у нас еще будет время предаться воспоминаниям… Мистер Уильям, позвольте преподнести вам небольшой подарок…

Лэйд ощутил боль. И хоть он ждал этой боли, она пришла внезапно, заставив его выгнуться на кровати. Можно сто лет уверять себя в том, что можешь вытерпеть пытку, что тигриное нутро способно выдержать все — когда приходит боль, это не имеет никакого значения. Тело все равно возьмет свое.

— Довольно! Дайте револьвер.

Боль стихла. Удивительно быстро, но Лэйд еще несколько секунд вынужден был моргать правым глазом, прежде чем изображение в нем перестало двоится и обрело истинные цвета. Первое, что он увидел — разочарованное лицо Роттердраха.

— Приятно иметь дело с здравомыслящим джентльменом. Он ваш.

Роттердрах передал Уиллу револьвер. Торжественно, как церемониймейстер вручает виновнику торжества запечатанную бутылку шампанского. Глаз, которого Лэйд едва не лишился, запечатлел тот момент, который, предстань он в виде фотографии, мог бы показаться подделкой — человек и чудовище держали один и тот же предмет, при этом их пальцы, соприкасаясь на холодном металле, проходили друг сквозь друга, как пересекающиеся солнечные лучи.

— Меня всегда забавляло, до чего странно организована материя в Его чертогах, — Роттердрах усмехнулся, разжимая хватку, — Мы с вами нематериальны друг для друга, однако одинаково материальны для окружающих нас предметов. Разве не забавно?

Кажется, Уилл не видел в этом ничего забавного. Едва удерживая на весу тяжесть револьвера, он выпрямил руку так, чтоб тот смотрел прямо в ухмыляющуюся алую морду.

— Стреляйте, мистер Уильям. Это отнюдь не тяжело, надо просто…

Лэйд успел услышать сухой хлопок капсюля, мгновенно заглушенный оглушительным грохотом выстрела. В полыхнувшем багрово-красном цветке, ударившем Роттердраха прямо в лицо, мелькнули огненные прожилки. Мелькнули — и растворились в густом пороховом дыму, расплывшемся по комнате.

Яви чудо, попросил мысленно Лэйд. Ты, чертово чудовище, властитель вод и повелитель материи. Мы с тобой редко в чем-то сходились, мы с тобой ненавидим друг друга, но сейчас тебя просит не Бангорский Тигр, сейчас тебя просит Лэйд Лайвстоун — яви это чертово чудо, потому что только оно в силах спасти нас обоих…

Он надеялся увидеть развороченный череп и розовую накипь на опаленных выстрелом деревянных панелях. Свисающие алые лохмотья мышц и раздробленные белые пластины, вплавленные в месиво из обожженных сухожилий. Но увидел лишь торжествующую ухмылку демона в обрамлении клочьев порохового дыма.

— Весьма наглядно, по-моему, — Роттердрах рассмеялся, — Теперь вы видите, мистер Уильям? На вас не лежит Его благословение, как бы вы ни силились уверить себя в этом. Вы просто бесконечно чужой Новому Бангору, заблудившийся кусочек чужого мира.

Уилл выронил револьвер и тот ударился об пол. Не весомо и жутко, как полагается оружию, а глухо и как-то обыденно, точно реквизит, который уже сыграл свою роль и больше не нужен на сцене.

— Значит, я не…

— Не светоч гуманизма в поисках познания меж райских кущей? Нет, мистер Уильям. Вы — раковая клетка Нового Бангора. Смертоносная, неизлечимая болезнь, пожирающая его потроха. Болезнь, от которой не может спастись даже такое древнее чудовище, как он.

Кажется, нечто схожее говорил полковник Уизерс. Лэйд не был в этом уверен, но припоминал что-то похожее. Наверно, так и должно случиться, когда древнее чудовище ненароком глотает с воздухом крошечную песчинку иного мира — мира, который ему не принадлежит, бесконечно чужого и далекого. Сперва эта неудобная песчинка вызывает зуд, потом раздражение, а следом — отторжение, заражение крови, лихорадку и смерть. Вот почему Уилл должен был отплыть на «Мемфиде» этим вечером. Полковник Уизерс пытался вырезать злосчастную песчинку. Вышвырнуть с острова проклятого самоуверенного Агнца. А Роттердрах…

— Новый Бангор кипит, — багряный демон сделал несколько стремительных шагов по комнате, не обращая внимания на хруст стекла под ногами — осколки стеклянных плодов, некогда вмещавших его не родившихся детей, — Вы этого не чувствуете, но я чувствую вполне. Он бушует, мистер Уильям. Он полыхает невидимым огнем и теряет контроль. Айронглоу, Миддлдэк, Шипси, Коппертаун — все они наливаются отравленной кровью и гноем, которые скоро хлынут на улицы. Все чудовища острова беспокоятся в своих норах, все крысы навострили носы. Скоро начнется самое интересное. Вы уже входите в терминальную стадию, мистер Уильям. Это значит, Ему осталось недолго. Уже вскоре, сведенный с ума бесконечной болью, ослепленный, ревущий от ненависти, Он сожрет сам себя, истаяв в адском пламени. Можно ли вообразить более волнующее и грандиозное зрелище? По сравнению с ним Откровения Иоанна Богослова с их косноязыкими знамениями будут похожи на сценку из уличного театра. Мы с вами увидим все до конца. До последней ноты, до последнего хрипа издыхающей твари. Вы и я. До самого конца…

Уилл беспомощно оглянулся, чего-то ища. Поздно, с сожалением подумал Лэйд. Слишком поздно, паршивый ты агнец. Даже револьвер, лежащий у твоих ног, отныне не оружие. Роттердрах не в силах прикоснуться к тебе, но ему это и не требуется. Он попросту не выпустит тебя из комнаты. Оставит пожизненным пленником «Ржавой Шпоры», впрочем, едва ли твое заключение продлится очень долго. Если Новый Бангор и верно полыхает изнутри последний месяц, как угольная шахта, в недрах которой разгорается адское пламя, времени в запасе может быть совсем мало.

«Мемфида» — эта мысль обожгла его, как отлетевший от пламени уголек. «Мемфида» — единственный корабль, который отчаливает от острова, полковник Уизерс упоминал об этом. Ему и его крысам пришлось потрудиться, чтобы организовать этот рейс — последнюю для Уилла возможность бежать. Если корабль уйдет, так его и не дождавшись…

Взгляд Уилла лихорадочно прыгал, спотыкаясь о разбросанные по логову Роттердраха вещи и тела его жертв, превращенные в страшные экспонаты. Но он искал не оружие, понял вдруг Лэйд, он искал слова. Человек, странно устроенный внутри, он слишком верил в силу слов. Даже сейчас, когда его собственная участь была предрешена.

— Возможно, вы сможете погубить Новый Бангор… — острая усмешка на губах Роттердраха заставила Уилла поправиться, — Я смогу. Но подумайте, что станет с вами. Вы сами привязаны цепью к тому чудовищу, что желаете умертвить, цепью, которую едва ли можно разорвать. Вы — подданный Нового Бангора. Что станется с вами, когда Он будет повержен?

— Благодарю за вашу заботу, мистер Уильям, я почти польщен тем, сколь много моя жизнь значит для вас, — Роттердрах ухмыльнулся, — Вы хотите знать, не боюсь ли я смерти?

Он придвинулся к Уиллу и тот вновь машинально попятился. По сравнению с гипертрофированным великаном он выглядел столь жалко, что не походил на противника.

— Мистер Уильям, я потерял все, что только способен потерять человек. Потерял свое тело и свое человеческую душу. Потерял прошлое и будущее. Потерял бесчисленное множество детей. Потерял честь и достоинство, согласившись на унизительную сделку с дьяволом. Потерял большую часть памяти. Потерял смысл существования, превратившись в Великого Красного Дракона, чудовище, которым крысы пугают своих детей. И вы хотите знать, не боюсь ли я потерять жизнь?

Уилл вжал голову в плечи.

— Я просто… Я думал…

— Не беспокойтесь, я не питаю иллюзий на этот счет. Я вскормлен чудовищем, я — его неотъемлемая часть. Когда умрет целое, умрет и то, из чего оно состоит, таков один из основных законов бытия. Значит, и я тоже умру. Распадусь в агонии вместе с тварью, что сожрала меня. Или вы полагаете, что подобная участь должна меня пугать? Нет, она не пугает меня. Напротив, я ожидаю ее с вожделением. Я хочу разделить с Новым Бангором предсмертную судорогу, как любовники разделяют дрожь соития. Я жажду этого, мистер Уильям. Жажду — и непременно дождусь. А вы сможете разделить со мной этот волнующий момент. Скорее всего, при этом вы тоже умрете. Из какой бы материи вы ни состояли, этот мир в момент гибели скорее всего уничтожит все, что в него заключено. Но, я думаю, человека с вашим воображением и вашим взглядом на жизнь это не должно страшить. Напротив. Вы увидите самое волнительное зрелище, которое только может испытать человек. Выше голову, мистер Уильям, вы увидите гибель Эдема! Узрите, как льющиеся с небес огонь и сера выжгут райские кущи дотла, превратив их в мятущийся в ветре небытия пепел. Как добродетель сплавится с пороком, а плоды познания обратятся золой вместе с протянутыми к ним руками. Как свет и тьма перестанут отличаться друг от друга, вернувшись в свое изначальное состояние… Только вообразите себе это!

Лэйд поблагодарил судьбу, обделившую его, как и многих лавочников, живым воображением. Зато Уилл представил эту картину в полной мере — Лэйд понял это по его лицу. Тонкие веки затрепетали, будто уже были опалены невидимым жаром. Почудилось даже страшное — если веки Уилла вдруг широко распахнутся, вместо глаз под ними окажутся выжженные пустые глазницы…

— И какова моя роль в уничтожении мира? Чего вы хотите от меня?

— От вас? Господи помилуй! — исторгнутый багровыми губами демона, этот возглас прозвучал отвратительным святотатством, — Ровным счетом ничего! Вам даже не потребуется предпринимать для этого какие-то усилия. Всего лишь оставаться гостем Нового Бангора еще некоторое время. И моим гостем. Я думаю, достаточно небольшое, день или два. Судя по тем стонам, которые испускает Новый Бангор и которые не слышны для человеческого уха, болезнь скоро перейдет в терминальную стадию и процессы станут необратимы. Новый Бангор, это старое чудище, начнет пожирать сам себя.

— Значит, мне остается лишь оставаться здесь и ждать?

— Именно, мистер Уильям. Просто ждать. Располагайтесь, как вам будет удобно, мой добрый друг. Я полностью беру на себя ваше содержание. Согласен, «Ржавая Шпора» и в лучшие свои годы едва ли могла предложить своим постояльцам приемлемый уровень комфорта, да и я за прошедшие годы порядком запустил ее, мои гости по своей натуре были весьма неприхотливы… Однако же все ваши потребности я обеспечу с лихвой. Пища, вода, если понадобится — табак, алкоголь, опий, рыба. Что угодно для вас, мистер Уильям, только скажите. Может, вам недостает женского общества? Уверен, мои девочки с удовольствием составят вам компанию, — Роттердрах запустил руку в ссохшиеся внутренности ближайшего тела и потеребил их, заставив бальзамированный труп кокетливо подергиваться на вбитых крючьях, — Впрочем, что такое для вас, художника, красота тела, мимолетная, как у живущей один день бабочки? Так, пустышка… Но я знаю, я знаю, чем вас порадовать. Я принесу вам холст и краски — любые краски, которые можно раздобыть на острове. И вы напишите свою величайшую картину. Картину низвержения Левиафана. О, это будет великое полотно, — кулаки Роттердраха стиснулись с такой силой, что затрещали видоизмененные кости, — Величайшее. У него не будет ни критиков, ни зрителей, ему не суждено будет оказаться на выставках, да и просуществует оно, может, на пару мгновений дольше своего создателя, но согласитесь, это не имеет никакого значения. Истинное искусство может существовать только в вечности, где между секундой и тысячелетием нет никакой разницы. А может, краски кажутся вам слишком обыденным инструментом для такого момента? Может, вы хотите запечатлеть эту картину в стихах?..

— А если я не соглашусь?

Вопрос был задан удивительно спокойным тоном, даже деловитым. Словно Уилл так до конца и не успел осмыслить, что происходит и какую роль уготовил ему демон в своих планах.

Роттердрах пожал раздувшимися плечами.

— Думаю, вы понимаете, это ничего не изменит. Вы можете быть нематериальны для меня, однако двери и замки все еще вполне материальны для вас. Вам суждено оставаться в «Ржавой Шпоре» до того мига, пока та не исчезнет в пламени рожденного вами апокалипсиса, и лишь вам выбирать, в каком качестве — в качестве моего гостя и компаньона или же в качестве пленника. В общем-то, если начистоту, это не играет никакой роли. Я не собираюсь выпускать вас отсюда, пока не… прозвучит увертюра.

Уилл покачал головой.

— Я не стану этого делать, мистер Роттердрах. Более того, ваш замысел вызывает у меня искреннее отвращение. Тщась уничтожить чудовище, вы давно пропустили момент, когда сами сделались им. Вы тот самый Зверь, что, одержимый ненавистью, выходит из моря, чтоб погрузить сущее в хаос и разрушение. Вы — чудовище, пожирающее собственных детей.

Роттердрах яростно клацнул зубами.

— Это Он! Он сделал меня таким!

Уилл почему-то не отшатнулся, как прежде. Несмотря на то, что выглядел дрожащим осенним листком, крутящимся вокруг яркого пламени. У Агнца нет тигриных зубов, подумал Лэйд, у него нет звериного коварства и опыта хладнокровного убийцы. Однако же он был сотворен и, надо думать, с какой-то целью. Должно быть, и в нем есть какой-то смысл…

— Нет, — тихо произнес Уилл, — Это верно, Он предложил вам сделку. Страшную сделку, которую вы не замедлили принять. Но как знать, чего он на самом деле от вас ждал? Господь в последний миг остановил руку Авраама с ножом, когда тот был готов принести в жертву сына своего, Иакова. Не дал ему совершить страшное. Как знать, может Он, творя свое собственное чудо, просто немного замешкался, не успев сдержать руку с ножом… Или же ожидал, что вы сами сделаете это. Но вы не сделали этого, мистер Роттердрах, не сдержали руку. Предпочли расплатиться чужой кровью. И принесли щедрую жертву Ему, тем самым породнившись с ним, со своим самым страшным врагом и мучителем. Это был ваш выбор — не Его. Вы сделали себя таким.

Роттердрах некоторое время молчал, тяжело дыша. Из его распахнутой пасти беззвучно капала слюна.

— На вашем месте… На вашем месте я был бы благодарен Ему, мистер Уильям. Если бы я мог к вам прикоснуться… О, в этом случае я показал бы вам, сколько невообразимых оттенков существует на палитре человеческой боли и сколь многие из них в силе испытать примитивное человеческое тело.

Ярость демона не была обжигающей, как представлялось Лэйду, она была рождена не в адском пламени. Напротив, на миг ему сделалось так холодно, что мясо примерзло к костям. Негромкий вкрадчивый голос Роттердраха походил на поскрипывание изготавливаемой к использовании дыбы. Если бы у Уилла в самом деле была хоть толика воображения, подумал Лэйд, он бы лишился чувств.

Но Уилл остался в сознании, хоть и выглядел слабым, как новорожденный цыпленок. Возможно, все еще не представлял, с чем именно столкнула его судьба. Ясноглазый агнец, он видел мир в ином, недоступном Лэйду, спектре.

— Как вы узнали?

— Что? — Роттердрах удивленно качнул головой.

— Это единственный вопрос, который у меня остался, — сдержанно заметил Уилл, — Как вы узнали обо мне, мистер Красный Дракон?

— Уже сказал вам — чувствовал с первого дня, — рыкнул Роттердрах, — Как чувствовал Он сам.

— Допустим, — согласился Уилл, — Но как узнали, где меня искать? Как узнали, какую приманку подбросить?

Роттердрах осклабился.

— Забавно, но мне помог в этом случай. Счастливый случай, сыгравший мне на руку. В этом городе есть много мест, которые я иной раз навещаю. Обычно под покровом ночи, чтобы не привлекать внимания крыс. Некоторые места дарят мне какие-то смутные ощущения и образы, хоть я и не помню их, другие хранят особенные запахи… Одно из них — в Олд-Доноване, в старом покосившемся доме, из которого несет гнильем. Там, в подвале, обитает одно забавное существо, такой же несчастный узник, как и я. Весьма жалкое, как по мне. Даже после многих лет войны с Ним я сохранил разум, он же… Это не человек, это животное. Голодное, оно тупо и безразлично, сытое — пьяно и самоуверенно. Иной раз я приносил ему кровь — каких-нибудь пару джиллов^[219] от моих девочек — просто чтобы посмеяться над его выходками. О, как раздувалось его самомнение и красноречие, стоило лишь глотнуть алого сока! Прошлой ночью я по привычке навестил его, однако обнаружил, что хозяин дома пребывает не в лучшем настроении. Словно докучливую вошь ударили исполинским тапком, переломав все кости в теле. Но он был в сознании и зол, как сам дьявол. Он-то и поведал мне о странных гостях. Один из них не вызвал у меня никакого интереса, — Роттердах скосил глаз в сторону Лэйда, — Мне уже встречались такие. А вот второй… О, мне это сразу показалось интересным. В истории Нового Бангора некоторым счастливчикам удавалось избежать смерти, но таким воистину странным образом?.. Это было что-то новое. Что-то интересное. Я сразу ощутил любопытство к вашей персоне, мистер Уильям. Нутром я чуял — этот странный гость Нового Бангора может быть связан с теми муками, что испытывает в последнее время Он. Конечно, мне пришлось потратить еще немного времени, чтобы разобраться в происходящем. Изловить пару крыс и вытянуть из них детали вместе с кишечником. Но оно того стоило. Поверьте, стоило.

— И вас ничуть не смутило, что…

— Что вы ищете именно то место, что приютило меня и моих девочек? — Роттердрах с удовольствием рассмеялся, — Еще бы не удивило, мистер Уильям! Но я так долго прожил на этом острове, что не удивляюсь уже многим вещам. Быть может, самой судьбе суждено было свести нас воедино. А может, я, ища себе кров в Скрэпси, невольно уловил эманации тех людей, что когда-то здесь обитали, людей, известных вам как клуб «Альбион».

— И вы ничего не знаете об этом клубе? — жадно спросил Уилл, — О судьбе тех людей, что собирались тут до вас? Мисс Лува, мистер Уризен, мистер Тармас…

— Мне незнакомы эти люди.

— Они тоже посвятили жизнь борьбе с Ним, но не ставили целью уничтожить Его.

Роттердрах брезгливо сплюнул.

— Значит, они заслужили свою участь. С другой стороны, не могу не отметить, что место они выбрали превосходное, почти безукоризненное с точки зрения маскировки. Если вы когда-нибудь их встретите, передайте, что мистер Роттердрах был счастлив сделаться новым лендлордом «Ржавой Шпоры» и ценит их несомненный вкус.

— Передам, — пообещал Уилл, — Обязательно передам, как только увижу. Беда лишь в том, что едва ли я встречу членов клуба «Альбион», коротая время с вами в ожидании апокалипсиса. Очевидно, это место давно брошено ими, а значит, мне нет никакого смысла здесь оставаться.

Роттердрах уставился на него, силясь понять, в чем заключена шутка, но Уилл, кажется, не шутил. По крайней мере, у Лэйда не осталось такого ощущения. С таким лицом не шутят. Уилл был напуган и бледен, кожа под глазами посерела, пиджак был перепачкан, а волосы казались свалявшейся паклей, но он не шутил. Проклятый мальчишка смотрел в глаза демону с самым серьезным выражением на лице.

— Ах, мистер Уильям, — вкрадчиво произнес Роттердрах, обступая его, — Мне казалось, я вполне доходчиво описал состояние вещей. Обстоятельства сложились так, что вам придется здесь остаться, хотите вы того или нет. Мне показалось, вы вполне разумный молодой джентльмен и поняли суть.

— Боюсь, мне придется отклонить ваше предложение. Который сейчас час? — внезапно спросил Уилл.

Света, проникавшего сквозь заколоченные ставни, было недостаточно, чтобы понять расположение солнца на небосводе, но Лэйд поставил бы три шиллинга на то, что полдень давно миновал — в бронзовом оттенке светила появились тревожные багряные нотки.

Роттердраху не требовалось бросать взгляд на часы. Вполне возможно, подумал Лэйд, у него и не было никаких часов. По крайней мере, прежде ему никогда не приходилось встречать демона с жилетной цепочкой…

— Шесть часов пополудни.

— В таком случае я вынужден откланяться. У меня и моего спутника, мистера Лайвстоуна, еще уйма дел на сегодня. Вы показались мне рассудительным джентльменом, мистер Дракон. И я надеюсь, что ваша рассудительность, пусть и ослепленная мучительным противостоянием, не позволит вам чинить мне препятствия. В противном случае мне придется действовать… соответствующим образом.

Это прозвучало так нелепо, что, кажется, опешил даже Роттердрах. Уилл даже не переменил позы. Не попытался подбочениться или закатать рукава, словом, не сделал ничего такого, что обыкновенно делает джентльмен, обозначая решительность своих намерений и готовность вступить в поединок. Тощий, бледный, сутулый — немощная лунная тень в сравнении с клокочущим от сдерживаемой ярости убийцей.

— Вы… вы угрожаете мне, мистер Уильям? — недоверчиво спросил Роттердрах, — Я верно вас понял?

Уилл склонил голову.

— Совершенно верно. Вы правы, наша природа делает нас нематериальными друг для друга, но это не значит, что мы не можем представлять друг для друга опасность. Вопрос лишь в том, существует ли для такого случая подходящее оружие. Так вот, у меня оно есть.

— У вас есть оружие? — Роттердрах насмешливо рыкнул, — Скажите, пожалуйста! Может, вы продемонстрируете мне его? Охотно бы взглянул.

— Конечно.

Револьвер Лэйда лежал в двух футах от Уилла, едва видимый среди хлама. Это был единственный предмет из числа тех, что его окружали, который мог служить оружием, но Уилл даже не взглянул в его сторону. Вместо этого он, не отрывая взгляда от демона, запустил руку сзади за ремень брюк. Лэйд знал, что увидит в его руке, когда та покажется обратно.

Дрянной нож Поэта, которым Уилл так и не успел перерезать путы. Никчемный кусок покрытой ржавчиной стали, выглядящий даже более жалко, чем человек, сжимавший его в руке.

Роттердрах расхохотался и Лэйд вполне мог его понять.

— Воистину, великолепное оружие. Меч под стать рыцарю! Вы уже придумали ему достойное имя сродни Эскалибру или Дюрандалю?

Уилл покачал головой.

— Оружию не нужно имя. Оно нужно лишь убийцам, а мое и так вам известно.

Он направил нож в сторону демона. Это не сделало его более зловещим, напротив. Уилл, судя по всему, не имел никакого представления о том, как следует держать нож, оттого держал его неумело, в оттопыренной руке, как держат незнакомый, впервые взятый, предмет, толком не понимая, как пустить его в ход. Вздумай он проделать такое на улицах Скрэпси, даже сопливый мальчишка нашел бы, как уклониться от удара или вовсе выбить нож из руки.

Из тебя такой же паршивый исследователь, как и дуэлянт, подумал Лэйд устало. Но твое упрямство воистину телячье. Ты неизменно берешься за то, в чем ничего не смыслишь. Может, это и есть та страсть, которая является ключом к твоей душе — это страстное несгибаемое упрямство…

Роттердрах сделал несколько крадущихся шагов по направлению к Уиллу. Он двигался не так, как двигается хищник, подбираясь к добыче, напротив, нарочито нелепо и театрально, точно пародировал злодея в заключительном акте какого-то грошового водевиля.

— Мне подойти еще ближе, мистер Уильям, чтобы вам удобнее было нанести удар?

— Нет, — сказал Уилл, — Не стоит. Этого вполне достаточно.

Лэйд ожидал удара — такого же неуклюжего и нелепо-театрального. И бессмысленного. Ожидал, что ржавое лезвие ножа, обернувшись туманом, беззвучно пройдет сквозь алую плоть ухмыляющегося демона, не оставив на поверхности даже царапины.

Но удара не последовало. Потому что Уилл, неумело перехватив нож острием к себе, сделал то, чего от него никто не ожидал. Полоснул лезвием по собственной ладони.

Глава 12

Даже это он сделал неумело, зашипев от боли, но хоть в этом он добился успеха. Лэйд видел стремительно расширяющуюся параллельно линии жизни полосу. В считанные секунды она превратилась из аккуратной алой черты во влажный зигзаг и стремительно расширилась, обагрив ладонь теплой свежей кровью Уилла. Еще две секунды — и эта кровь беззвучно закапала на пол, ему под ноги.

Роттердрах машинально облизнулся, наблюдая за этим. Кровь не пьянила его, как Пульче, это был демон иного рода, хладнокровный и расчетливый. Но, без сомнения, один только ее вид завораживал его. А может, своим нечеловеческим чутьем он ощущал в ней куда больше, чем ощущает человек.

Его пустые глаза горели гнилостным алчным пламенем. Возможно, подумал Лэйд, для него, демона, кровь из жил Уилла было сродни вину из Святого Грааля. Драгоценная жидкость, стократ дороже любого волшебного эликсира. Священный, созревший в ином мире, сок.

— Превосходный удар, — заметил он насмешливо, не делая попытки подойти ближе, — Но если вы желали лишить себя жизни, возможно, стоило направить лезвие в живот?

— Моя смерть порядком испортила бы ваши планы, верно?

Уилл поднял ладонь к глазам, сомкнув пальцы и наблюдая за тем, как кровь медленно скапливается в ней, словно в крошечной, белого мрамора, чаше. Порез был недостаточно глубоким, чтобы он истек кровью, заметил Лэйд, на ладони нет крупных кровеносных сосудов. Желай он закончить жизнь именно таким образом, полоснул бы лезвием по запястью или сгибу локтя.

Едва ли это было ошибкой — Уилл, кажется, в самом деле неплохо разбирался в человеческой анатомии. Как для художника, конечно.

— Пожалуй, что да, — согласился демон, — Но я знал, что вы на это не решитесь. Покончить жизнь самоубийством? Обречь бессмертную душу на адские страдания? Нет, мистер Уильям, на это у вас не хватит духу. Впрочем, времени у нас в запасе еще порядочно. Может, вы надеетесь умереть от столбняка или…

Уилл сделал короткое движение рукой от себя. Короткое, но столь неожиданное, что Лэйд не успел разглядеть деталей. Разглядел лишь, как, сдавленно рыкнув, дернул головой Роттердрах, точно его ошпарило кипятком. Раздувшееся алое тело было покрыто россыпью багровых пятен. Густо, точно в него с близкой дистанции угодил заряд картечи. Но это была не кровь демона. Это была кровь Уилла. Он окропил ею демона, точно священник — паству из кропильницы. Но если он надеялся, что эта кровь будет жечь его плоть, причиняя немыслимые страдания, то где-то просчитался.

Роттердрах медленно поднял лапу и стер с лица алые капли.

— Забавно, — обронил он, разглядывая влажную ладонь, — Мы нематериальны друг для друга — Красный Дракон и мистер Уильям — однако кровь мистера Уильяма, покинув его жилы, становится вполне осязаемой. Забавно, но совершенно бессмысленно.

Не удержавшись в пасти, его узловатый, сплетенный из багровых мышечных волокон язык вынырнул и слизал кровь с ладони. Это определенно принесло удовольствие демону — Роттердрах заворчал от удовольствия. Для него, отпрыска Левиафана, когда-то бывшего человеком, кровь Уилла должна была быть слаще нектара.

Уилл сжал кулак, чтобы остановить кровотечение. Он не выглядел испуганным, он выглядел удовлетворенным.

— Нет, — возразил он, — Не бессмысленно. Я подумал о том, что вы сказали, мистер Роттердрах. Если Новый Бангор в самом деле истово ненавидит меня, но бессилен причинить вред, подумайте, какое яростное опьянение он должен ощущать от вкуса моей крови. Она-то, в отличие от меня, здесь вполне материальна. И доступна.

Роттердрах беспокойно оглянулся, впервые отвернувшись от Уилла. Как если бы услышал какой-то посторонний звук, которому неоткуда было взяться в ставшей некрополем «Ржавой Шпоре». Лэйд никакого звука не ощутил. Сюда, в крошечную, отгороженную от всего мира мертвецкую, звуки снаружи не долетали, а те, что зарождались тут, мгновенно гасли, словно растворяясь в плотных гнилостных миазмах.

Уилл, кажется, тоже ничего не услышал, однако задумчиво чему-то кивнул, быть может, собственным мыслям.

— Только вообразите, какое вожделение должна вызывать у Него та алая жидкость, что течет в моем теле. Это не просто кровь, это моя кровь, у нее мой вкус и мой запах. Вы ведь знаете, ничто не пьянит так, как кровь злейшего врага? Она драгоценнее самого изысканного вина и сильнее концентрированного рыбьего жира.

Но Роттердрах, кажется, не услышал его. Он напряженно вслушивался во что-то, и Лэйд готов был поклясться, что это был не голос Уилла. Демон замер в напряженной позе, подняв к потолку рогатую голову. Пятна крови, обильно усеявшие его раздувшуюся грудь и плечи, немного побледнели и, кажется, источали едва видимый пар, точно капли масла на раскаленной сковородке. Роттердрах не замечал этого. Он замечал что-то другое, но что именно — Лэйд не представлял. У него были весьма смутные представления о мировосприятии демонов.

Роттердрах по-собачьи ощерился.

— Что это? — зло и резко спросил он, — Вы слышите это? Этот звук!

Лэйд ничего не слышал. «Ржавая Шпора» была погружена в тишину, тот особый род тишины, что обыкновенно устанавливается над мангровыми болотами — тяжелое, липкое безмолвие, кажущееся вязким, съедающее эхо только что произнесенных слов. Никаких посторонних звуков в нем не было, и даже колючие неприятные звуки Скрэпси проникали внутрь неохотно, словно с трудом протискиваясь сквозь прорехи в стенах. Но в этой тишине Роттердрах что-то слышал. И это что-то было достаточно весомым, чтоб он мгновенно забыл про Уилла, принявшись кружить по комнате, замирая и прислушиваясь.

Фокус? Трюк? Насмешка?

Лэйд тоже обратился во слух, но ничего не услышал, кроме собственного гулкого дыхания. Однако спустя несколько секунд ему показалось, будто он в самом деле разбирает что-то в этой удушливой и липкой тишине. Что-то вроде негромкого шороха. Шорох этот, без сомнения, был рожден его собственным воображением, но в какой-то момент, когда Лэйд попытался сосредоточиться на нем, сделался почти реальным. Непонятный, бессмысленный шорох, для которого сложно было подобрать название.

Не тот шорох, с которым щетка метет пол, не тому, и не тот, с которым шуршат по мостовой каучуковые покрышки локомобилей. Какой-то другой, иного рода, шорох, вкрадчивый и мягкий. Как ткань, подумал Лэйд, пытаясь повернуть голову, чтоб лучше разглядеть происходящее. Тяжелая такая плотная ткань, которой…

…складки тяжелого бархата, ниспадающие мягкой плотной волной посреди пустой темной комнаты. Издающие легкий шорох, когда их касается рука и…

— Что это? — губы-рубцы демона исказились в страшной гримасе, словно этот воображаемый шорох, который слышал Лэйд, казался ему, демону, куда более громким и раздражающим звуком, — Кто здесь?

— Кто? — Уилл усмехнулся, но тон его остался прежним, невыразительным и тусклым, — А вы еще не догадались?

Лэйд беспокойно заерзал на своем пыточном ложе. Показалось ему или нет, но шорох сделался… громче? Нет, понял он, не громче. Просто отчетливее. Теперь он уже не походил на игру воображения, он стал явственно осязаем, однако источник его при этом невозможно было определить. Звук словно доносился со всех сторон сразу и при этом одновременно существовал только лишь в голове у Лэйда.

…тяжелое шуршание бархатных складок, перебираемых невидимой рукой. Рука эта движется мягко, неспешно, почти игриво, и Лэйду в какой-то миг даже кажется, что он, связанный, может ощущать эти прикосновения. Что бархатные складки невидимой портьеры касаются его лица, и прикосновение это в некотором роде даже приятно. Шершавое, немного щекотное, ласковое, но какой-то неумелой, странной ласковостью…

Роттердрах клацнул зубами, мгновенно развернувшись на месте. Словно что-то невидимое укололо его в бугрящуюся мышцами спину между огромных, ворочающихся на своих местах бронированных пластин, в которых угадывались лопатки.

— Назад! — рявкнул он, сверкая глазами в поисках кого-то невидимого, — Кто бы ты ни был, знай, я — Великий Красный Дракон Нового Бангора! Я растерзаю тебя в клочья и приколочу к своему щиту для трофеев еще до того, как ты испустишь дух! Подвешу на твоих собственных жилах!

Никто не ответил ему. Шорох усилился. Если раньше он казался воображаемым, бесплотным, то теперь иллюзия эта пропала. Лэйд ощутил, как на его коже, влажной и липкой от мгновенно выступившего пота, звенят от гальванизирующего напряжения волоски. Попытавшись определить его источник, он с ужасом понял, что этот шорох, напоминающий шелест тяжелых бархатных складок, доносится не из какого-то определенного места. Он доносится со всех сторонодновременно. Его источником были все предметы в комнате. Старые стены, покрытые полусгнившими резными панелями, обломки мебели, разбитая посуда, старый хлам, разбросанный по углам, торчащие из стен трубы, грубые доски, которыми заколочены окна — все это издавало негромкий приглушенный шорох. Словно… Лэйду не хотелось думать об этом, он чувствовал опасность этой мысли, но она сама прогрызла себе путь, не считаясь с его желанием. Словно ткань мироздания, окружающая его, невидимым образом менялась и, ощущая это, все материальные предметы зудели на своих местах, как зудят зубы в воспаленной челюсти.

Лэйду и самому захотелось стиснуть зубы. Шорох, который минуту назад казался призрачным, едва слышимым, смутным, набрал силу и звучал почти оглушающе, при этом Лэйд готов был поклясться, что ощущает его не барабанными перепонками, а как-то иначе. Этот шорох шел со всех сторон сразу и, кажется, проникал внутрь головы прямо сквозь кости черепа.

…мягкий бархат, висящий тяжелой портьерой в пустой темной комнате. Очень большой комнате вроде бездонной пещеры, наполненной ледяным дыханием подземного ветра. Бархат, едва слышно шуршащий под чьими-то требовательными и настойчивыми пальцами…

Роттердрах внезапно расхохотался. Мышцы на его торсе напряглись так, что едва не порвали туго натянутую кожу, Лэйду даже показалось, что он слышит треск мышечных волокон. Без сомнения, Красный Дракон был страшной силой, но правы, должно быть, ученые, полагающие, что сила несфокусированная и не направленная, не представляет опасности. Роттердрах сейчас был именно такой силой, бессмысленно озирающейся и тщащейся понять, с которой стороны исходит опасность. Тщащейся — и не способной этого сделать.

— Это ваши фокусы, полковник? — рыкнул он, вертя головой на разбухшей неповоротливой шее, — Давайте, выходите сюда и посмотрим, на что вы годитесь без ваших крысиных штучек!

Изрыгающий проклятья, взбешенный, он не видел того, что видел Лэйд — пятна крови на груди и лице демона делались все более бледными, выделяясь на фоне ярко-алой кожи.

Это не ветер, понял вдруг Лэйд. Он осознал это почти спокойно — изъеденный этим всепроникающим колючим звуком разум почему-то утратил способность испытывать страх. Это не ветер, это чье-то влажное дыхание в глубинах бездонной пещеры. И шорох, который он ощущал, вовсе не был шорохом. Это его тело пыталось облечь перемены пространства в подобие известных ему ощущений.

Этот шорох издавал не невидимый бархат, его издавали все предметы внутри «Ржавой Шпоры». Раздавленная мебель и намертво заколоченные ставни. Осеребрившиеся плесенью деревянные панели и скрипящие половицы. Даже мертвые тела, они тоже стали источником странного звука. Их свисающие серые покровы, обрамляющие пустые животы, шелестели, будто тоже ощущали этот ветер. Шелестели — но при этом оставались недвижимы.

С накатившей дурнотой Лэйд понял, что и его собственное тело, его кости, его череп, его обмякшие мышцы, его кожа, его суставы и ногти — все это тоже шелестит, резонируя какому-то звуку, вторгшемуся в «Ржавую Шпору» и сводящему с ума беснующегося Роттердраха.

…мягкий бархатный полог, шелестящий в потоках ветра. Но этот шелест не был шелестом, а бархат — бархатом. И пальцы, которые его касались, не были человеческими пальцами, скорее, когтями…

Лэйд дернулся всем телом, потянув за стягивающие его веревки. Не потому, что надеялся освободиться, просто тело спазматически напрягло мысли, охваченное безотчетной, сводящей с ума, паникой. Этот шелест, эти прикосновения, этот запах…

Роттердрах закричал. Это был не крик ярости, скорее, недоуменный возглас. Удивительно человеческий для искаженного нечеловеческого тела, которое его породило.

Великий Красный Дракон, гроза Скрэпси, уже не казался тем смертоносным и совершенным в своей форме хищником, которого помнил Лэйд. Его гипертрофированные мышцы, накачанные обжигающей демонической кровью, разбухли до такой степени, что затрещали алые волокна, на торсе и плечах выступили влажные вены, пульсирующие столь напряженно, что грозили лопнуть, пасть ощерилась, открывая несколько рядов зубов. Но это уже был не хищник. Что-то более могущественное вторглось в «Ржавую Шпору», вытеснив весь свободный воздух. И это что-то чего-то хотело.

…мягкая бархатная портьера хлопнула, надутая воздухом. И беззвучно опала, обнажая… обнажая…

Кажется, он успел увидеть эту подземную пещеру, когда когти сбросили тяжелый бархатный покров. Даже не увидеть, но ощутить на миг ее объем, ее обжигающие холодом пустые пространства, не созданные для человека, чужие для человека, бесконечно опасные и смертоносные для человека…

Здесь нет жизни, понял он. Нет воздуха. Нет света. Здесь есть только…

Он вдруг увидел, что. И задохнулся, не разглядев даже тысячной его части. Потому что… потому… потому…

В подсознании, оглушительно громыхнув, точно взорвавшаяся фугасная граната, сработал какой-то предохранитель, милосердно расцепивший рассудок Лэйда с органами чувств. Реакция самозащиты — то, что он увидел под сводами невидимой пещеры, мгновенно свело бы его с ума, превратив рассудок в прилипшие к сводам черепа тающие алые клочья, если бы он только успел додумать эту мысль во всей ее полноте. Спас рефлекс — рефлекс не тигра, но человека, мгновенно погасивший часть функций сознания и превративший восприятие Лэйда в набор несогласованных между собой ощущений.

Он не мог воспринимать то, что происходило вокруг него как цепь событий, все ощущения превратились в несогласованные друг с другом каскады информации, в которой бессилен был разобраться съежившийся и потерявший связь с реальностью рассудок. Однако он видел. Он видел, как…

Роттердрах метался по комнате, точно охваченное яростью животное. Он кромсал когтями ставший вдруг невероятно плотным воздух и рычал, впустую клацая зубами. На его груди и лице горели пятна, похожие на кляксы расплавленного металла, и это, должно быть, причиняло ему огромные страдания. Роттердрах сметал со своего пути мебель и колотил кулаками по стенам, пытаясь выместить боль и ярость, но не встречал никакого сопротивления. То, что вторглось в «Ржавую Шпору», не хотело вызывать его на бой. Оно хотело чего-то другого.

Сопротивление было бесполезно. Наполнявший комнату шорох, казалось, зудел в воздухе полчищами невидимых плотоядных насекомых, которые беспрестанно жалили Роттердраха, вынуждая его метаться из угла в угол, круша все на своем пути. Он еще пытался рычать, пытался размахивать смертоносными когтями, но, бессильный обнаружить противника, быстро терял дыхание. Противников было то ли слишком много, то ли не было вообще.

Лэйд расслышал голос Уилла, но так как его восприятие было оторвано от разума и бессильно, но звуки оно все же улавливало, хоть и не могло преобразовать в осмысленные слова.

— Нет, мистер Роттердрах, это не Канцелярия. Это кто-то, кому нравится вкус моей крови. Он бессилен отведать ее, пока она заключена внутри меня, но сейчас… Сейчас он явился за своей порцией.

Роттердрах, Великий Красный Дракон, взвыл, точно его ошпарили кислотой, и бросился к окну. Рывок был силен, Лэйд не сомневался, что демон с легкостью вышибет заколоченные доски, открывая себе путь к свободе. Силен, но недостаточно быстр.

Движения демона, порывистые и стремительные, стали замедляться, точно воздух вокруг его фигуры густел, застывая, вплавляя его в ставшее податливым, пространство. Роттердрах закричал, но в его крике больше не было ярости. Лишь боль и смертельное отчаянье пойманного, осознающего свою участь, животного.

Лэйд понадеялся, что в эту секунду, когда Роттердрах, хрипя от ужаса, замер посреди комнаты, стиснутый чьими-то невидимыми пальцами, он ощутил хотя бы толику тех мук, что испытывали умиравшие здесь женщины, сосуды для его не родившихся детей. Хотя бы малую толику…

Судорожно дергающиеся мышцы на груди Роттердраха вдруг обмякли. А потом алая плоть Роттердраха запузырилась, медленно вскипая, и стала отделяться от костей. Каждый лопнувший на его натянутой коже пузырь превращался в крохотную алую каплю, подхваченную течением, и медленно отделяющуюся от его извивающегося тела, плывущую в воздухе подобно крохотному идеально округлому рубину. Рубинов этих делалось все больше и двигались они все быстрее. Уже через несколько секунд комната была усеяна россыпями этих медленно плывущих капель, устремившихся во все стороны разом.

Роттердрах извивался в хватке невидимых мучителей, но тщетно. Вся та чудовищная сила, которой он обладал, уже не могла ему помочь. Напрасно он то издавал оглушительные вопли ярости, то принимался умолять кого-то, всхлипывая и содрогаясь в конвульсиях. Напрасно напрягал быстро тающие мышцы, из-под которых уже видны были угловатые контуры мощных костей. Сила, которая им завладела, была глуха и к угрозам и к мольбам. Ей не требовалось ни его унижение, ни демонстрация собственного превосходства. Это был хищник другого рода, из тех, что редко поднимаются к поверхности. Ей требовался он — Красный Дракон — весь, целиком.

Тело Роттердраха, сотрясающееся в конвульсиях, таяло на глазах, высвобождая все больше плывущих в воздухе алых капель. Некогда огромные руки стремительно истончались, теряя плоть, но из ран не хлестала кровь, она тоже превращалась в подхваченные течением парящие капли, беззвучно плывущие к потолку и стенам.

Сила, завладевшая «Ржавой Шпорой», хотела его, Роттердраха. Не обязательно целиком. Она могла удовлетворить свой аппетит и по кусочкам.

Роттердрах завопил, когда его ребра, заскрежетав, как ржавая решетка, принялись распрямляться, избавляясь от прилипших к ним кусков плоти. Он был силен и живуч, он мог вынести самые невообразимые раны, но то, что с ним сейчас происходило, не было боем. Это было пиршеством. Пиршеством сродни тому, что учиняют со своими жертвами в тропических реках кровожадные пираньи. Но пиршество не беспорядочное и алчное, а неспешное, сосредоточенное и упорядоченное. Даже размеренное.

В его вздувшемся животе что-то хлюпнуло, исторгнув в загустевший воздух скользкую связку разматывающихся внутренностей. Роттердрах рефлекторно попытался схватить их рукой, но поздно, вместо рук у него остались лишь тающие культи, давно лишившиеся пальцев. Будь на его месте человек, он давно потерял бы сознание от чудовищной боли, а то и погиб бы от болевого шока, но алый демон был наделен нечеловеческой мощью и выносливостью — к своему несчастью.

Его позвонки отделялись друг от друга с едва слышным хрустом, после чего, беззвучно дробясь, обращались крохотными белыми полированными жемчужинами — и тоже устремлялись прочь от тающего тела. Огромные легкие съеживались в грудной клетке, пока не превратились в сизое тряпье, а то потом расползлось с легким треском на лоскуты. Печень бурлила, пока вдруг не лопнула, извергнув из себя водопады черных и красных драгоценностей, которые легко вплелись в общие потоки.

Красные капли, черные капли, серые капли — тысячи невидимых рук трудились, отщипывая от извивающейся туши Роттердраха по кусочку. Когда его ноги истаяли без остатка, он не рухнул на пол, что-то удержало его в воздухе. Что-то, что продолжало хладнокровно поглощать его, как обстоятельный едок не спеша поглощает свой обед.

Из оскалившейся пасти Роттердраха выскользнул, точно угорь, отделившийся язык и быстро превратился в россыпь синих и багровых осколков. Зубы задрожали и стали беззвучно выскакивать наружу, оставляя пустые отверстия в челюстях, чтобы секундой позже обратиться легкими жемчужными облачками. Алая кожа медленно стекала с черепа, пузырясь и обнажая мощный рогатый череп. Роттердрах не мог кричать, его голосовые связки были разъедены, а легкие давно высыпались из грудной клетки, но каким-то образом он все еще сохранял способность чувствовать боль, потому что бился до последней секунды. Пока из его глазниц не вытекли глаза, а череп не стал съеживаться, медленно обтачиваемый со всех сторон. А потом…

Лэйд не сумел поймать момент, когда Роттердрах перестал существовать. А потом уже было поздно, потому что оказалось, что никакого Роттердраха в «Ржавой Шпоре» и нет.

Пропал. Растворился без следа. Сгинул.

И Лэйд понял, что сейчас случится самое страшное. Сейчас шорох, от которого каждая клетка его тела зудела на своем месте, сделается сильнее, вторгнется в мозг и… Он представил, как его кожа начинает отделяться от мышц. Как с негромким сухим треском начнут отходить от суставов кости, а внутренности съеживаются и тают на своих местах…

«Давай не будем медлить, — сказал Лэйд мысленно, и закрыл глаза, чтобы было легче, — Мистер Хиггс утверждает, что ничто не вредит так трапезе и не перебивает аппетит, как затянутое начало…»

Прошло какое-то время, но Лэйд не знал точно, какое — его органы чувств и восприятие еще не восстановили умение работать сообща. Он ощущал себя дюжиной разных Лэйдов, каждый из которых был обессилен, измотан сверх всякой меры и едва жив. И все эти Лэйды только учились вновь быть одним существом.

Шорох не смолкал. Этот шорох был рожден не колебанием воздуха, он был отзвуком существа, подступавшегося к нему и плотоядно облизывающимся в ожидании сытной трапезы. Успеет ли он ощутить прикосновение шершавого языка до того, как его плоть начнет медленно растворяться, вытягиваемая невидимыми течениями из тела? Потом шорох перекинется на весь окружающий мир — и «Ржавая Шпора» начнет медленно таять, превращаясь в поток несогласованных атомов, умирая вместе со всеми своими истлевшими тайнами и секретами. Потом разложение перекинется на Скрэпси и дальше, дальше…

— Мистер Лайвстоун!

Ему пришлось открыть глаза.

Роттердрах исчез бесследно, но все прочее, как будто, было на месте. По крайней мере он сам, связанный, все еще занимал в мироздании прежнее и как будто бы не изменившееся положение. Лэйд прислушался к собственным ощущениям. Боли, как будто, не было, но в этом он не был уверен — оглушенное тело еще не привыкло ощущать само себя. А шорох… Лэйд едва не рассмеялся. Шумело в его собственных ушах от напряжения, которое только сейчас стало понемногу его отпускать.

Уилл принялся перерезать веревки и, пусть получалось у него это не очень ловко, Лэйд не собирался его за это корить, даже когда ему вернули возможность говорить. Во рту было отчаянно сухо, а язык казался онемевшим, как от доброй порции крепкой ухи.

— Ну вы и дали жару, Уилл… — пробормотал он обессиленно, — Вы хоть представляете, какую силу призвали себе на помощь?

Уилл нахмурился, не переставая резать веревки.

— А это имеет значение?

Лэйд поперхнулся от неожиданности.

— Да уж, черт побери! Это Новый Бангор, а не какой-нибудь Нортгемптон^[220]! Или вы впустую слушали меня последние два дня? Здесь все базируется на сложном балансе сил, зачастую столь странным образом устроенном, что не разобраться и коллегии королевских судей! Здесь не принято хватать за хвост первую попавшуюся сущность, надеясь, что она вытащит тебя из беды!

— В этой ситуации я бы согласился на помощь любой силы, мистер Лайвстоун. И, мне кажется, вы тоже. Как вы думаете, это был Карнифакс?

Лэйд задумался, ощущая, как под ножом Уилла тает сдерживающая его руку веревка.

Он попытался вспомнить, что успел разглядеть в ледяной пещере по ту сторону хлопающего на ветру бархатного занавеса, прежде чем его разум, задохнувшись от ужаса, судорожно дернул стоп-кран. И ничего не вспомнил. Воспоминаний не было, видно, подсознание поспешно уничтожило их, сожгло, как шпион торопливо сжигает пленку, чувствуя опасность, уничтожило, спасая рассудок. В его памяти на месте этих воспоминаний остались лишь каверны, и даже в них скопилось столько всего недоброго, что разум отказывался к ним прикасаться, как язык боится прикоснуться к глубокой выемке, оставшейся на месте вырванного зуба.

— Едва ли это был Карнифакс, — пробормотал Лэйд, с удовольствием растирая освобожденные Уиллом руки, — Заявись сюда Кровоточащий Лорд, представление было бы не в пример более… жутким. Впрочем, не стану гадать — и вам не советую. У Него много сущностей, далеко не все из них имеют имена.

Уилл помог ему подняться и осторожно придержал за плечо. Это было уместно — Лэйд удерживался на ногах с определенным трудом, будто его тело водрузили на пару неестественно длинных клоунских ходуль.

Первое, что он сделал, ощутив свободу, запустил руку в жилетный карман, чтоб вытащить часы. И едва сдержал злой изумленный возглас. Ажурная часовая стрелка уверенно пересекла семерку, а минутная миновала уже две трети отпущенного ей по окружности расстояния.

— Господи помилуй! Семь сорок! А «Мемфида» отходит в десять!

— И что?

— Да то, дырявая ваша голова, что у нас осталось два часа с небольшим, чтобы успеть в порт. И нам придется чертовски поторапливаться. Поймать в Скрэпси кэб не проще, чем поймать блоху на парике архиепископа Кентерберийского! Ну, живее! Билет! Где билет?

— У меня.

Уилл молча достал сложенный лист и продемонстрировал его Лэйду. Порезанную ладонь он перетянул носовым платком и, судя по тому, как обильно окрасилась ткань, порез оказался весьма глубоким. Балда, раздраженно подумал Лэйд, к чему было так глубоко кромсать руку? Даже с этим толком не смог справиться, хотя, казалось бы, куда уж проще…

— Дайте его сюда, — Лэйд бесцеремонно вырвал у него из пальцем невесомую бумажку и спрятал в карман, — Думаю, при мне ему будет безопаснее… Ну же, смелее! Через три часа уже будете кормить рыб Тихого океана, свесившись через борт, как тряпка!

— Возможно, мистер Лайвстоун.

Это слово ударило его под дых, точно небольшое, но очень тяжелое и острое копыто.

— Возможно? — невольно вырвалось у него, — Возможно?!

Ах ты баранья голова, беспомощный щенок, безмозглый увалень, дубовый пень, никчемный идиот, разиня, олух…

Но этот Уилл, который стоял напротив него, потирая кровоточащую руку, не был похож на того восторженного сопляка, что двумя днями ранее переступил порог его лавки. Что-то в нем переменилось — не в худшую сторону, как костюм, однако сделалось иным. Взгляд, подумал Лэйд, должно быть дело во взгляде…

— Договор остается в силе, мистер Лайвстоун. Я обязуюсь подумать о том, чтобы навсегда оставить Новый Бангор, когда вы выполните все взятые на себя обязательства.

— Вам мало? — Лэйд едва подавил желание сграбастать его за тощую шею, но сдержался. Связанные на протяжении нескольких часов руки немилосердно кололи, восстанавливая кровоснабжение и все еще были слабы, как новорожденные кролики, — Вам мало всего того, что произошло сегодня? Всего… этого?

Он ткнул по направлению к стене, увешанной страшными трофеями Роттердраха. Его девочками. Лишившись хозяина, они вдруг стали казаться брошенными и одинокими, никому не нужными, точно старая мебель.

— У нас впереди остался еще один круг ада, мистер Лайвстоун. И я хотел бы взглянуть на него, прежде чем принимать решение.

— Но время!..

— Вы ведь нарочно расположили свою экскурсию так, чтоб мы оказались в Клифе к концу путешествия? Я думаю, мы успеем. У нас с вами еще два часа. Это целая прорва времени, если подумать.

— Но после этого вы…

Уилл отвел взгляд.

— Ничего не могу обещать вам сверх того, что уже было обещано. Я тщательно взвешу все доводы, прежде чем принять решение, каким бы оно ни было.

— Этот остров ненавидит вас, Уилл!

— Пусть так, — легко согласился он, — Все, что делает нас людьми, состоит из противоположностей. Симпатия и антипатия, разум и страсть, любовь и ненависть — все они необходимые части для существования человеческой души. Его ненависть не пугает меня, мистер Лайвстоун.

— Он будет искать способ вас уничтожить, а когда найдет… Черт побери, уверяю, вы позавидуете Красному Дракону!

Ему хотелось внушить Уиллу страх. Смертельный ужас. Трепет перед могуществом существа, ненависть которого бессильно звенела о его невидимый доспех. Но, кажется, тщетно. Дураки не умеют бояться — не потому, что бесстрашны, а потому что не способны представить грозящую им опасность. Именно поэтому так много дураков ославило себя в веках.

Дураки-адмиралы, ведущие армады в заранее проигранные сражения, вырывающие у судьбы каким-то чудом блестящие победы. Дураки-ученые, проводящие никчемные опыты по древним алхимическим заметкам, но ценой совпадения получающие непредсказуемый результат. Дураки-врачи, осмеливающиеся идти наперекор издревле известным рекомендациям, но награжденные отчего-то потрясающими результатами.

— Вполне возможно. Однако и этого недостаточно, чтобы повергнуть меня в бегство. Это Новый Бангор, мистер Лайвстоун, как вы сами признали, он полнится самыми разными силами. Не все из них могут быть губительны и жаждать моей смерти. Я бы хотел открыть их, понять их направление, свойства и страсть, определить место в мире.

— Чтобы понять природу Эдема? — едко усмехнулся Лэйд.

— Нет, — серьезно возразил Уилл, — Чтобы понять природу человека. Вы никогда не задумывались о том, что Он именно потому отгородил себе угол от мироздания, что тоже бьется над этой проблемой? Тоже тщетно ищет в углях наших жизней ту искру, которая зажигает бессмертную душу? Именно поэтому Он терпит в своих владениях людей, таких, как мы с вами. Именно поэтому без устали соблазняет их, устрашает, совращает, вдохновляет, пытает, высмеивает и препарирует. Он просто тщится понять, что мы такое.

— Так значит, Новый Бангор — его лабораторный стол? — Лэйд собирался произнести это насмешливо, но внезапная хрипота в горле испортила эффект, — Что ж, благодарю покорно. Я-то все двадцать пять лет полагал, что живу в темнице, но ваше предположение, безусловно, меняет дело в лучшую сторону!

— Лабораторный стол, — кивнул Уилл, — Или темница. Или покаянная келья. Или аматорский театр. А может, учебный класс или пыточная камера. Мы все еще пытаемся измерять Его теми категориями, к которыми привыкли сами. Мне кажется, это невозможно сказать наверняка, даже проведя здесь двести лет. Но я хочу открыть хотя бы малую часть правды.

— Даже если вызовете своим присутствием апокалипсис? — жестко спросил Лэйд, — Гибель всего сущего в ваших глазах, полагаю, вполне приемлемая плата за познание?

Уилл вскинул голову.

— Вы не можете утверждать это наверняка, сэр.

— Об этом говорил Роттердрах.

— Безумный демон, пытавшийся купить свободу жизнью своего первенца. И многими другими жизнями в придачу.

— Об этом же предупреждал меня и полковник Уизерс.

— Боюсь, в данной ситуации он тоже едва ли может послужить независимым арбитром. Полковник Уизерс — секретарь Канцелярии, а значит, у него могут быть свои резоны выпроводить меня с острова.

— И вы намереваетесь рискнуть? — онемевшие пальцы Лэйда попытались сжаться в кулаки, и это далось им с трудом, — Рискнуть тысячами жизней только лишь потому, что вам не терпится проверить свою теорию? Ткнуть божество горящей спичкой, чтобы посмотреть на его реакцию?

Уилл неохотно мотнул головой.

— Вы сами сказали, у нас мало времени. Давайте не будем терять его в пустых спорах. Нам еще надо успеть в Клиф. Кстати… Это, кажется, принадлежит вам.

Легко наклонившись, Уилл подобрал с пола какой-то тяжелый предмет, который держал так же неумело, как и нож, и в котором Лэйд узнал свой револьвер. Оружие показалось ему еще более увесистым, чем прежде, а может, это сил у него сделалось меньше. Не без труда приняв револьвер, Лэйд положил его в карман пиджака. Никчемная вещь, но оставлять что бы то ни было в «Ржавой Шпоре» он не собирался. Видит небо, он и так оставил здесь гораздо больше, чем намеревался…

* * *

Его опасения были напрасны, а может, Он украдкой помогал им, распрямляя на их пути улицы, стирая опасные подворотни и превращая сложные лабиринт Скрэпси в дорогу из желтого кирпича, кратчайшим маршрутом ведущую в порт. Как бы то ни было, когда они миновали поворот, ведущий в Клиф, часы Лэйда демонстрировали половину девятого — запас времени, пусть и невеликий, еще оставался.

Полтора часа, подумал Лэйд. Полтора часа до конца света, а я непринужденно иду под руку с человеком, который, возможно, уничтожит Новый Бангор, погрузив его в первозданный хаос. Жаль, я слишком вымотан, чтоб ощутить всю пикантность момента…

Кажется, на уме у Уилла тоже крутились невеселые мысли — он был молчалив и скован, не донимал спутника вопросами и вообще выглядел погруженным в себя человеком. Лэйду не хотелось тормошить его, сейчас он и сам бы охотно предался размышлениям, но запас времени был слишком невелик, чтобы он мог позволить себе подобную роскошь.

Клиф…

В Миддлдэке Клиф не жаловали, он считался вотчиной беспутных моряков, угрюмых докеров и нищих бродяг, царством дешевых забегаловок и пользующихся дурной славой притонов, но Лэйд отчего-то благоволил этому краю. Клиф умел производить неприятное впечатление. Он мог быть угрюмым, брюзгливым, уставшим, безразличным, наглым, злым, сухим, желчным, но за всеми этими лицами, морщинистыми и похожими на старый скрипучий кожаный сапог, он привык различать то, что открывалось не каждому — его насмешливый, жизнелюбивый и привольный нрав. В Клифе жизнь не пригубляли поджатыми губами, как херес на баронском приеме, а пили полной чашей, и неважно, что вкус у нее зачастую был хуже, чем у прокисшего пива.

Если случалась свадьба, то гуляли всей улицей, шумно, гулко, остервенело, вышвыривая сквозь окна сломанную мебель и до хрипоты горланя непристойные песни. Если дрались, то насмерть, остервенело, как в абордажном бою, легко пуская в ход ножи и докерские крючья, способные нанизать человека на острие, точно невесомого мотылька. Здесь каждый день шел бой, но не с Ним, а со всем миром, бой бесконечный, грохочущий и ведущийся по странным правилам, непонятным ни сытому самодовольному Миддлдэку, ни болезненно-аристократическому Олд-Доновану.

Может, за это он и нравится мне, рассеянно подумал Лэйд. За это неуничтожимое и неуемное желание жить всему вопреки. Вопреки общественному мнению, правилам приличия и собственному доходу. Вопреки грехам и добродетелям. Вопреки самому Левиафану, черт побери.

Лэйд кашлянул в кулак, чтоб привлечь внимание Уилла, слепо бредущего и глядящего лишь себе под ноги.

— Покровителем Клифа принято считать Танивхе, Отца Холодных Глубин, но, если начистоту, здесь он не пользуется особой поддержкой. Народ в Клифе грубый и бесхитростный, кроссарианство со всеми его сложными ритуалами и филигранно выверенными обрядами не пустило тут серьезных корней. Если кто и уповает на волю Танивхе, то только любители рыбного зелья и полли. Остальные… Самое большее, что может тут встретиться — рыболовный крючок в ухе какого-нибудь докера, и то, это будет скорее защитой от сглаза, чем символом принадлежности к его пастве.

— Должно быть, это сильно его огорчает, — заметил Уилл безразличным тоном.

— Нет, смею думать, не сильно. Танивхе не очень-то интересуется жизнью двуногих теплокровных, живущих наверху, ему хватает забот с морским народом. Иногда он отправляет своих шаловливых отпрысков на твердую землю, чтобы подкормиться, не более того. Редкие адепты Танивхе полагают, что он выглядит как гигантский кальмар, спящий на морском дне. Сны его так причудливы и сложны, что он предпочитает просыпаться лишь по особо важным случаям, и горе тому, кто пробудил его без нужды. Еще говорят, что у этого кальмара сорок девять человеческих глаз, все синие как морская волна, а щупальца покрыты наростами из человеческих ногтей. Такой джентльмен, пожалуй, сорвал бы немало внимания, заявившись вечером на танцы в Шипси, а?

— Да, — рассеянно отозвался Уилл, не делая даже попытки изобразить интерес, — Наверно.

— Многие представляют Отца Холодных Глубин как свирепое и кровожадное чудовище, которое никогда не прочь перекусить человеческим мясом, но, положа руку на сердце, я в этом не уверен. Танивхе по-настоящему опасен лишь тогда, когда кто-то без спросу вторгается в его подводное царство, но и тогда он действует скорее как акула, охраняющая свои владения, не более того. Впрочем, иной раз он демонстрирует что-то сродни чувству юмора, так что, быть может, не так уж он и отличается от нас, беспечных земных обитателей… Пару лет назад портовые власти вознамерились провести кое-какие работы в глубоководной части акватории. Убрать остовы давно затопленных кораблей, расчистить дно, вырубить коралловые заросли, чтобы обеспечить в порт дорогу крупнотоннажным кораблям. Поскольку работать предстояло на приличной глубине, порт расщедрился на дорогое оборудование — водолазный колокол и жесткие скафандры системы «Зибе-Горман» образца тридцать седьмого года^[221], устаревшие, но вполне эффективные на таких глубинах. Когда колокол отправился вниз, внутри него было шестеро человек, водолазы и инженеры. С поверхностью кроме кислородного шланга их соединяла хитроумная телеграфная линия, с помощью которой они могли доносить в случае необходимости свои запросы или тревожные сигналы.

— Не думаю, чтоб она им помогла, — пробормотал Уилл, сохранивший на лице безучастное выражение.

— Не помогла, — согласился Лэйд, — Тем днем она передала на поверхность всего три сигнала. Первый был тревожным, но, по крайней мере осмысленным, он гласил «Наблюдаем странное волнение на глубине в сто тридцать футов^[222]. Рыбы ведут себя неестественно, словно чем-то возбуждены. Необычно высокая плотность воды». После этого телеграф на борту колокола замолчал на долгих полчаса, а когда вновь заговорил, у вахтенных возникло ощущение, будто за телеграфным ключом сидел безумец. Сигнал гласил: «Море раскололось сделайте что-нибудь оно приближается вода стала красной бога ради быстрее слишком поздно я видел его глаза я видел его глаза я видел его…»

Как ни отрешен был Уилл, размышляющий о чем-то своем, он рефлекторно поежился.

— Бр-р-рр. А третье?

— Его приняли когда водолазный колокол полным ходом поднимали наверх. Оно было кратким и в этой краткости еще более пугающим: «Было бы ошибкой полагать». Когда колокол наконец подняли, на берегу воцарилась паника — он был растерзан так, словно его терзала стая обезумевших от голода акул. Вспорот, как консервная банка. И внутри, разумеется, ни одной живой души, лишь молчащий телеграфный аппарат со сломанным ключом.

Уилл молчал несколько секунд, потом осторожно спросил:

— Но что в этом смешного?

— Простите?

— Вы сказали, что у Танивхе есть чувство юмора. В чем же оно заключалось?

— А в том, что следующие две или три недели рыбаки, промышляющие своим незаконным промыслом, в прибрежном море, рассказывали о странных картинах. Многие морские обитатели — рыбы, крабы, скаты, моллюски — вдруг разжились чудными украшениями, которые при ближайшем рассмотрении оказались нанизанными на водоросли частями человеческих тел. Один мой приятель, сам в прошлом рыбак, утверждал, что собственными глазами видел молодого катрана, кокетливо щеголяющего в ожерелье из человеческих носов, и дельфина, украсившего себя замысловатой брошью, изготовленной из человеческой челюсти. Да, вообразите себе, морские твари носили украшения из человеческих тел, как мы носим жемчуг или кораллы! Что это, если не проявление чувства юмора? Да, согласен, юмора своеобразного, специфической формы, однако это, как мне кажется, говорит о том, что Танивхе против общепринятого мнение, кое-что о нас, людях, все же понимает… О, взгляните, мы уже почти добрались до порта! Не отставайте от меня, я знаю некоторые здешние тропы, которые приведут нас к пристани в обход многих препон.

— Так вы хорошо знаете порт? — осведомился Уилл.

Было ли это насмешкой? Лэйд не мог сказать этого с уверенностью, отрешенный вид спутника делал невозможным любую попытку прочесть его мысли. Скорее всего, не было, но Лэйд все равно ощутил едкую душевную изжогу.

Да, он хорошо знал порт. Его окрестности и внутреннее устройство, его основные течения и тайные тропы, его размежеванные ленные владения и привычки. Не потому, что всегда интересовался портовой жизнью, напротив, все порты, где ему прежде доводилось бывать, производили на него тягостное впечатление, возможно, потому, что, как и подобает большим сложно устроенным механизмам, были охвачены постоянной суетой, в которой пришлый человек невольно ощущал себя лишней деталью, ни к чему толком не присоединенной и лишь путающейся у всех под ногами.

Однако в те редкие минуты, когда в лавке выдавалось свободное время, он приходил сюда, в порт. Не в «Глупую Утку», где всегда собиралась хорошая компания, не в какой-нибудь веселый бордель в Шипси, где тоже можно было славно и не разорительно для кармана провести время, не в чопорный Редруф или лощеный сияющий Айронглоу. Сюда — на окраину Клифа, где с высоты открывался замечательный вид на порт. И подолгу застывал без движения, глядя вниз.

Порт жил своей обыденной жизнью, суетливой, шумной и с высоты кажущейся беспорядочной, почти хаотичной, как кажутся постороннему наблюдателю все сложноустроенные процессы. Меж серых складских громад неторопливо сновали грузовые локомобили, перевозя груды ящиков и мешков, хриплыми птичьими голосами перекрикивались рельсовые краны, легко поднимающие грузы из распахнутых трюмов на головокружительную высоту, громыхали тяжелые лебедки, дребезжали цепи, нечленораздельно звенела отчаянная брань портовых рабочих.

Но Лэйд знал, что приходит сюда не для того, чтоб разглядывать эту муравьиную возню или вести учет тысячами тонн перемещаемых грузов. Его не интересовала портовая логистика, ему было плевать, куда направляются из Нового Бангора тысячи бушелей копры, угля, сахарного тростника, железная руда и шерсть. Если что-то и привлекало его внимание, так это корабли, мягко покачивающиеся у причалов.

Он никогда не был сведущ по части корабельного дела и едва ли отличил бы винджаммер^[223] от лихтера^[224], но, в отличие от портовых мальчишек, его интересовало не устройство и не техническое состояние. Деловитые паровые катера, снующие по акватории, неспешные баржи-великаны, распахивающие зевы своих трюмов, элегантные стремительные клипера, нетерпеливо шелестящие складками сложенных парусов — все эти корабли, из какого бы материала они ни были созданы и сколько бы мачт ни насчитывали, были способны совершить то, что не мог совершить Лэйд Лайвстоун.

Оторваться от берега.

Лэйд не знал, что происходит с ними после того, как они скрываются вдали, сделавшись невидимыми с пристани. Быть может, они растворяются в морской дымке, отвалив лишь на милю от проклятой суши. Может, странствуют между мирами, такими же причудливыми и пугающими, как Новый Бангор, наполовину реальными и таящими неведомые опасности, населенными еще более жуткими существами, чем Левиафан. А может, обращаются кораблями-призраками, нагоняющими ужас на команды настоящих кораблей, встреченных ими в дальнем углу Тихого океана, где, как известно, не существует ни дюйма суши на тысячи миль окрест.

Когда-то, когда он еще успел ощутить всю бесцельность начатой им борьбы, ему казалось, что именно здесь, в порту, заключен пусть к спасению. Что достаточно, миновав бдительных крыс, оказаться на борту какого-нибудь корабля, как он сможет превозмочь притяжение Нового Бангора, отправившись в путь, и неважно, какой станет конечная цель его маршрута.

Наивная, тщетная надежда. Стоило ему пробраться на какой-нибудь корабль, как в том немедля открывалась течь или ломалась машина или происходил пожар. А если ничего такого не случалось, судно неизменно опечатывала карантинная служба или же его ставили на прикол для долгого ремонта. Цепь случайностей, которой Он оплетал своих узников, была еще более прочна, чем цепь каторжников из закаленной стали.

Даже когда это сделалось очевидным, Лэйд, не в силах побороть привычку, часто приходил в Клиф, мучимый уже не жаждой побега, а тоской — чтобы смотреть на полощущие на ветру паруса и коптящие трубы.

Уилл был лишен подобного зрелища. К тому времени, когда они подошли к порту, на Новый Бангор опустилась темнота, совершенно скрыв порт и оставив на его месте лишь россыпь тусклых огней. Среди них выделялись более яркие, едва заметно покачивающиеся, в них Лэйд без труда узнал бортовые огни спящих кораблей. Среди них должны были быть и огни «Мемфиды». Если отправление не задерживается, она уже должна была прогревать котлы… Он уже собирался сказать об этом Уиллу, но тот опередил его.

— Как странно, мистер Лайвстоун.

— Что вас удивляет?

— То, где именно заканчивается наше с вами путешествие. Девятый круг Ада, если верить Данте, населен предателями — людьми, обманувшими доверившихся им. Однако…

— Позвольте перехватить вашу мысль. Клиф кажется вам не самым подходящим для этого местом?

Уилл кивнул с некоторым облегчением.

— Мне приходилось бывать в Клифе, и не раз. Не могу сказать, будто хорошо знаю его нравы, однако люди, его населяющие, в большинстве своем не производят впечатление людей, для которых предательство является привычным оружием.

— Вновь вы заладили говорить по-византийски, — пробормотал Лэйд, — Все верно, это Клиф. Люди, что здесь живут, редко претендуют на статус джентльменов и не стесняются этого скрывать. Что же до оружия, здесь обычно в ходу разбитые бутылки, булыжники и ножи, предательство же сродни изящному отравленному стилету, не созданному для грубых мозолистых рук. Впрочем, не следует считать, будто в этом дикарском и варварском краю понятие предательства незнакомо. Знакомо, и, смею заверить, еще как! Предателями тут обычно полагают тех докеров или грузчиков, которые за спиной у товарищей сговариваются с администрацией порта, донося до ее ушей кляузы и наветы. Такого в Клифе прощать не принято. Правила судопроизводства тут упрощены до предела, иногда мне даже кажется, что в своей простоте они куда элегантнее и эффективнее тех сложных механизмов, что так загромождают нашу британскую судебную систему. Если обвиненный в предательстве сослуживцев работник не может оправдаться перед лицом коллектива, его под покровом темноты ведут в порт и заводят на самый высокий стофутовый^[225] кран. На ногу ему цепляют веревку, тоже длинную, но не длиннее девяноста футов.

— И что… потом?

— Да уж известно, что. Сталкивают его вниз. Только перед этим один из собравшихся специальным ножом, острым как бритва, быстро чиркает его от темени вниз, разрезая кожу до самой промежности. Говорят, приговоренный не успевает даже почувствовать боли — еще до того, как выступит первая капля крови, его уже спихивают с крана.

— А дальше?

— Дальше чистая математика, мой друг, — Лэйд издал смешок, который ему самому показался мрачным, как карканье ворона, — Веревка на десять футов короче того расстояния, что ему предстоит пролететь. Когда она заканчивается, страшный удар буквально вытряхивает человека из его вспоротой кожи оземь. Жуткая штука, доложу я вам. Некоторые умирают на месте, но некоторые, особо живучие, говорят, еще несколько минут остаются в сознании. Освежеванные заживо, воющие от боли, похожие на куски сырого мяса, они слепо бредут к морю, оставляя за собой кровавый след… Впрочем, я не собираюсь рассказывать вам о нравах Клифа, они в большинстве своем весьма грубы и суровы, под стать его обитателям. Я собирался рассказать вам историю предательства. Честно говоря, это было весьма заурядное предательство и произошло оно давно, много лет назад. Но мне показалось, что вы имеете право ее услышать. В том виде, в котором она известна мне.

— Я слушаю вас, мистер Лайвстоун.

— Тогда слушайте внимательно, — проворчал он, — Потому что времени осталось мало и повторяться я не стану. Доктор Генри резко остановился — что-то дернуло его за рукав…

* * *

Доктор Генри резко остановился — что-то дернуло его за рукав. Он подумал, что зацепился за чей-то зонт или трость — в людской толчее полуденного Миддлдэка это было не сложно, однако, попытавшись высвободиться, обнаружил, что кто-то держит его аккуратной, однако весьма крепкой хваткой.

Это не испугало его, однако на короткий миг внутренности обдало кипятком. Рука даже нырнула сама собой в карман пиджака, однако, быстро расслабилась. Чей-то горячий кислый шепот коснулся его щеки:

— Доктор… Черт, не дергайтесь, это я. Сохраняйте спокойствие, не привлекайте внимания.

— Отпустите мою руку, — холодно приказал Доктор Генри, силясь сохранить на лице невозмутимое выражение, — И уходите. Мне не о чем с вами говорить.

Человек, державший его за рукав, был высок ростом и отличался мощным телосложением, однако просторный плащ и сутулость позволяли ему не выделяться из толпы. И он бы не выделялся, кабы не знакомый Лэйду взгляд — уверенный, насмешливый, поигрывающий искрой — взгляд человека, который когда-то был ему знаком. Впрочем, подумал он, насмешливости в нем как будто с годами сделалось меньше, напротив, в нем поселилась явственная тревога. Ему хорошо был знаком ее маслянистый блеск, от которого взгляд делается скользким.

Хватка на его рукаве не ослабла. Напротив, усилилась так, что жалобно затрещала хорошая ткань.

— Нам нужно с вами поговорить!

— Боюсь, это желание не взаимно. Мне не о чем с вами разговаривать.

— Это не моя прихоть, — едва не прорычал человек в плаще, — Это вопрос жизни и смерти!

— Не моей, — кратко и сухо ответил он, — Так что будьте любезны…

— Бога ради, не будьте таким упрямцем! — чужой кислый шепот вновь обдал его щеку, такой горячий, что едва не обжег, — Помогите мне хотя бы ради того прошлого, что связывало нас!

— Черт, да не держите же вы так!.. Впились, точно бульдог! — процедил Доктор Генри досадливо, — На той стороне улицы есть переулок. Позади цветочной лавки. Идите туда, я приду следом. И не озирайтесь так, чтоб вас! Можно подумать, вы какой-нибудь шпион…

— Спасибо, Доктор. Жду вас там через минуту.

В переулок Доктор Генри зашел лишь семью минутами позже, пройдя до середины улицу и уверившись, что к его персоне никто из окружающих не проявляет повышенного интереса. Ничего удивительного. В полдень Миддлдэк наполняется великим множеством джентльменов среднего возраста в хороших костюмах, никто из них не привлекает к себе внимания. Почтенные граждане Нового Бангора, повесив замок на дверях своих лавок, отправлялись на обед, с достоинством кивая друг другу и приподнимаяшляпы. Зеленщики и часовых дел мастера, застройщики и менялы, мясники и биржевые маклеры, страховые агенты и газетные критики — среди этой армии, облаченной вместо геральдических сюрко сюзеренов в неброскую серую фланель и потрепанный твид, он ощущал себя чужим, инородным, лишним. Но он надеялся, что это ощущение скоро пройдет.

Слежки не было, в этом он убедился, потратив несколько минут в бессмысленном разглядывании витрин запертых на обед магазинов и пристально изучая отражение улицы. В плотном людском потоке встречались весьма потрепанные джентльмены, чьи костюмы были обильно украшены винными яблоками, были и весьма подозрительные, с бегающим взглядом, похожие на воришек, но того, чего боялся Доктор Генри, в толпе не обнаружилось. Бледного худого человека в глухом черном костюме, пристально глядящего на него мертвым, ничего не выражающим, взглядом.

В этой ситуации разумнее всего было отправляться домой, однако Доктор Генри, собравшись с духом, вернулся к переулку за цветочной лавкой. Глупо, глупо, глупо, твердил он себе, стиснув зубы, в этом нет никакого смысла, это опасно, это тщетно, в конце концов, но…

Человек в плаще ждал его, нервно прохаживаясь по переулку. Перестав сутулиться, он сделался высок — так высок, что по меньшей мере на голову возвышался над Доктором. Заметив движение в переулке, он резко повернулся, лицо его исказилось злой гримасой, которая, однако, мгновенно растаяла.

— Доктор? Чертовски рад вас видеть!

— Надеюсь, вашей радости достаточно много, чтобы хватило на нас обоих, мистер Тармас, — сухо ответил Доктор Генри, — Потому что я не могу сказать, будто ощущаю нечто подобное.

Это прозвучало резко и холодно, однако Пастух с готовностью кивнул:

— Да уж, едва ли вас тянет броситься мне в объятья, — пробормотал он, то ли смущенно, то ли изображая смущение, — И уж точно не стану за это винить. По правде сказать, мы с вами расстались не лучшим образом. Да что там, тогда, во времена нашей последней встречи, я вел себя как настоящий дубоголовый болван. Наговорил много злых никчемных слов и…

— Я не жду от вас извинений.

Пастух скрипнул зубами.

— Я был раздосадован и зол, что уж скрывать. А тут еще эта ваша проклятая невозмутимость… Да, я вспылил, признаю. А кто бы не вспылил?

Доктор Генри хладнокровно отметил, что Пастух изменился за то время, что они не виделись. Просторный дорожный плащ, скроенный с запасом, не мог полностью скрыть его выбирающего живота и тяжелой походки. Судя по всему, Пастух не ограничивал себя в еде последнее время. Простительная слабость для человека, находящегося в нервном напряжении. Что до последнего Доктор Генри не сомневался. Пастух нервничал, и ощутимо, пусть и пытался небезуспешно скрыть за своей обычной насмешливо-благодушной манерой.

— Все в порядке, мистер Тармас. Мы с вами выбрали разные пути, мистер Тармас, и более не обязаны беспокоиться о судьбе друг друга. Но мне отрадно видеть, что вы…

— Жив? — Пастух не удержался от едкой злой усмешки, обнажившей на миг его крупные белые зубы, — А вы, небось, удивлены, а? Думали, я уже отрастил рога и по ночам лакомлюсь свежим мясом на улицах? А?

Доктор Генри без тени улыбки взглянул на него.

— Есть вещи, которыми бессилен наградить своих слуг даже всемогущий Левиафан. В вашем случае, мистер Тармас, это благоразумие. Назначив мне эту встречу, да еще в разгар дня посреди Миддлдэка, вы подвергли риску нас обоих. И я надеюсь, что за этим желанием было нечто большее, нежели желание по-дружески посмеяться или обменяться парой воспоминаний о добрых старых временах.

Несмотря на то, что эта отповедь была произнесена без особого выражения, даже монотонно, она произвела должное впечатление на Пастуха. По крайней мере, тот утратил свой фамильярный тон, выводивший Доктора из душевного равновесия даже в лучшие времена существования клуба «Альбион».

— Черт побери, — пробормотал он, потирая шею, — Я уже и забыл, до чего вы делаетесь колючим. Прямо рыба-фугу какая-то… Между прочим, если вы думаете, что найти вас было плевым делом, то сильно заблуждаетесь. Я искал вас несколько месяцев! Обшаривал, точно охотничий пес, меблированные комнаты и гостиницы, не пропуская даже последних ночлежек. Искал ваш след в Майринке, в Редруфе, даже в Шипси…И вот встречаю вас, вообразить только, в Миддлдэке!

— Это хороший район, — сдержанно заметил Доктор Генри, ощущая неловкость из-за необходимости отвечать, будто оправдываясь, — Здесь много людей и постоянная суета. А значит, проще, чем где бы то ни было на острове смешаться с толпой.

Пастух придирчиво обвел взглядом его фигуру.

— Если вы вознамерились поиграть в хамелеона, лучше скорее навестите портного.

— Портного? — удивился Доктор Генри, — Это еще зачем? У меня отличный костюм!

Пастух кивнул.

— В том-то и дело. У вас отличный костюм. Тонкий габардин с перкалевой подкладкой, безукоризненно скроенный и сидящий так, будто вы родились уже в нем. И это ни к черту не годится здесь, в Миддлдэке. Посмотрите вокруг! Это край ленивых толстых лавочников, которые день-деньской хлещут водянистое пиво и обсуждают политические новости Европы, при этом воображая себя джентльменами. Здесь днем с огнем не найти хорошего костюма, оттого вы в вашем габардине выделяетесь как цапля на фоне бегемотов. Если хотите себе защитную шкуру, то скроите ее. Из какой-нибудь, знаете, дрянной фланели в полоску. И чем более кричащие цвета, тем лучше, здесь это в моде.

— Вот как…

— Да-да. Навестите портного, нахамите ему как следует, попытайтесь обсчитать при расчете и будьте уверены, он соорудит вам нечто достаточно уродливое, чтобы служить в роли маскировочного одеяния в этом краю сытого и наглого мещанства, который зовется, Миддлдэком.

— Что ж, ясно.

— А еще заведите привычку полоскать бороду в пиве, метать карты и при этом обсуждать великосветские новости с видом по меньшей мере главного лорда Адмиралтейства. Тогда точно сойдете в Миддлдэке за своего.

— Благодарю за совет, — сдержанно заметил Доктор Генри, — Обязательно им воспользуюсь.

— Опять вы выпускаете иголки, — досадливо пробормотал Пастух, кривясь, — А ведь я вполне искренне желаю вам помочь. Знаете, когда-то ведь я и сам подумывал об этом. Затеряться в этой сонно клокочущей дыре, влиться в ораву здешних Джонов Буллей. А еще лучше — бросить якорь, завести себе какое-нибудь дело для маскировки. Часовую мастерскую, к примеру, или лавку с сигарами. Но теперь уж поздно, конечно. К чему маскировка, когда в тебя уже впились когти хищника?

— Прежде вы, помнится, не были фаталистом.

Пастух неприятным образом усмехнулся.

— Время меняет людей, Доктор. Прежде я был очень осторожен. Никогда не ночевал в одном месте дважды, оборудовал полдюжины укрытий и тайников, постоянно менял одежду и внешность, обзавелся оружием… Кстати, у вас-то есть оружие?

— Я не использую оружие, мистер Тармас, — с достоинством ответил Доктор Генри, — Принц Просперо из рассказа мистера Алана По, помнится, тоже надеялся на мечи своей гвардии и прочность крепостных стен, только вот оказалось, что чума не собирается брать штурмом его барбаканы. Ей достаточно было одной щели…

— Понятия не имею, о чем это вы толкуете. Вот, держите.

Из кармана своего просторного плаща Пастух вытащил что-то увесистое, черное, похожее на тронутую трупным окоченением кисть мертвеца с далеко выступающим указующим перстом. Только перст этот, как заметил Доктор Генри, был восьмигранным и чересчур правильной формы.

— Это…

— Револьвер системы Томаса, — не слушая возражений, Пастух силой всунул оружие в руку Доктора, — Хорошая штука. Никогда не любил этих новомодных автоматических пистолетов, предпочитал надежное оружие, которое не подведет. Эта машинка старая, но надежная, пару раз спасала меня от серьезных неприятностей. Ударно-спусковой механизм патентованный, двойного действия. Это значит, вы можете выстрелить, не взводя курок. Очень удобно. Всего пять зарядов, но отменной силы, едва ли кто-то попросит добавки. Да берите же, не стойте как столб!

Доктор Генри не любил оружия и не умел с ним обращаться. Чтобы не спорить с Пастухом, он положил револьвер в карман пиджака, сразу же с неудовольствием убедившись, что от дополнительной тяжести воротник перекосило, а одна пола отвратительно отвисла, точно он набил карманы булыжниками. Быть может, Пастух и прав, тонкий габардин — не лучшее одеяние для Миддлдэка, здесь нужно что-то более грубое, более мешковатое, скроенное как мешок для муки…

— А как же вы? — спросил он неохотно.

Пастух осклабился.

— Мне оно уже ни к чему.

— Вот как? Время и верно меняет людей. Прежде вы, помнится, не были фаталистом.

Лицо Пастуха, прежде силившееся сохранить подобие улыбки, неожиданно скривилось в злой гримасе.

— Бросьте, — выдохнул он, скрипнув зубами, едва не заставив Доктора отшатнуться, — Нет нужды притворяться.

— Притворяться? О чем это вы?

— Дьявол! Вы всегда были наблюдательны, уж я-то знаю. Всегда обращали внимание на детали. Стоило передвинуть стол в ваше отсутствие, а вы, входя, уже цеплялись за него взглядом. Вы уже все заметили, Доктор. Конечно, заметили. Наверняка заметили еще прежде того, как заметил я сам. Да и плевать. Можете взглянуть, если хотите. Уже без разницы.

Не слушая возражений, он грубо расстегнул пуговицы своего плаща и широко развел в стороны полы.

Доктор Генри догадывался, что увидит под плащом, но все равно ощутил, как кадык на его шее напрягается, превращаясь в закупорившую горло деревянную пробку.

Тело Пастуха уже не было телом человека. Здорово раздавшееся, согбенное дополнительными фунтами веса, оно обрело черты, которых не дарит человеку ни одна, даже самая страшная, болезнь. Кости выглядели увеличившимися в размерах, будто продолжали стремительно расти, плоть вокруг них выглядела отекшей и воспаленной. Когда Пастух шевелился, под этой плотью растягивались паутины сухожилий, похожие на вшитую под кожу толстую проволоку. Ребра, кажется, начали срастаться воедино, превращаясь в плотный подкожный панцирь, ключицы раздались в размерах по меньшей мере вдвое, предплечья обросли тяжелой мышечной тканью, отчего стали похожи на короткие мощные лапы.

Пастух, мрачно усмехнувшись, потер разбухшим пальцем россыпь алых пятен на груди.

— Чешется… Это еще что, самое паршивое было, когда росли кости. Врагу не пожелал бы такой боли. Сейчас, кажется, сделалось легче. Может, нервная система отмирает. А может, это я воспринимаю это легче потому, что начинаю догадываться, что именно Он хочет вылепить из меня.

От Пастуха несло неприятным запахом, который Доктор Генри сперва принял было за запах пота. Но это был не пот и не вонь старого плаща. Какой-то неприятный кисловатый аромат вроде того, что издает испортившаяся в бочке капуста.

Доктор Генри содрогнулся, хоть и сохранил внешнюю невозмутимость.

Разглядывая страшное тело Тармаса, он малодушно подумал не о том, через какие муки ему пришлось пройти и какие ждут его впереди, а о себе. Смог бы он с таким же хладнокровием признать, что все кончено? Что Он отныне не Доктор Генри, самозваный глава клуба каторжников, а полноправный подданный Нового Бангора, душой и телом?

В прожилках души зашевелился колючий страх. А что бы сделал он сам, обнаружь признаки скверны? Хладнокровно конспектировал бы ход изменений, превращающих его в монструозное существо, очередного Его омерзительного пасынка? Едва ли.

Доктор Генри мог лишь надеяться, что в тот момент, когда все сделается очевидным, у него будет больше сил, чем у Пастуха, чье изуродованное тело он рассматривал. По крайней мере, достаточно, чтобы закончить дела так, как подобает джентльмену. Короткая записка, бутылка хорошего виски, загодя приготовленный револьвер с единственной пулей… Впрочем, записка, конечно, не понадобится, спохватился он, зря про нее подумал. Здесь, в Новом Бангоре, нет людей, которым важны были бы его последние слова.

— Неплохо, а? — с какой-то болезненной гордостью спросил Пастух, не делая попытки прикрыться, — Я даже в некотором роде польщен. Мне даже кажется, у Него для меня какие-то особые планы. По крайней мере, я не превращусь в какую-нибудь огромную мокрицу. Знаете, я делаюсь сильнее с каждым днем. Могу раздавить кирпич голой рукой. Показать?

— Не стоит, — поспешно сказал Доктор Генри, — Вы же знаете, я не врач. А даже если бы и был им, помочь вам не в моих силах.

Пастух запахнул полы плаща и тщательно застегнул пуговицы.

— Мне? — он коротко хохотнул, — Боюсь, ваша помощь нужна не только мне, Доктор.

— Что… что вы хотите этим сказать? — спросил Доктор, — Он коснулся не только вас?

Язык казался куском холодной телятины. Он знал, что Пастух хочет этим сказать. Знал еще до того, как увидел его новое тело. Просто гнал от себя эту мысль, как кружащего над головой москита.

Глотка Пастуха исторгла из себя хриплый смешок.

— Только меня? Нет, Доктор. Он, бесспорно, безжалостный палач, но в одном Его нельзя упрекнуть — среди своих жертв Он не выделяет любимчиков.

— Вы имеете в виду… — его собственный голос неожиданно споткнулся, словно угодив в выбоину на мостовой, — Остальные… Они тоже?

Пастух досадливо мотнул головой. Доктор Генри отстраненно подумал, что движение вышло коротким и неуклюжим, словно череп Пастуха сделался за это время тяжелее.

— Они делают вид, будто ничего не происходит. Возможно, они даже смогли бы убедить меня в этом, кабы в моем собственном нутре уже не проросло отравленное зерно. Да, я вижу знаки на их лицах. Его знаки, Доктор. Печать скверны, которую не отодрать даже вместе с кожей. Не знаю, ощущают ли они ее сами, но, думаю, им сейчас чертовски страшно смотреть в зеркало. Как было страшно еще недавно мне.

— Вы не можете знать этого наверняка.

Пастух невесело усмехнулся.

— Я привык верить своим глазам, Доктор. Лува… Она сильно изменилась. Вы бы, наверно, сейчас и не узнали нашу скромницу Графиню. Иногда своими выходками она смущает даже меня. То-то были бы счастливы бульварные газетенки там, в метрополии, им хватило бы пищи на сотню выпусков для пикантных великосветских рубрик… Кажется, ее распутство вскоре сделается легендой даже по меркам Шипси.

Доктор Генри выставил перед собой ладонь, будто щит:

— Извините, не намерен слушать. Я не собираюсь обсуждать моральный облик Графини, ее взгляды на жизнь или…

— А еще она покрывается слизью.

— Что?

— Ее кожа. Она думает, этого никто не замечает, но я-то вижу. Мое тело кажется неуклюжим, но по части органов восприятия оно даст фору крысе, — Пастух осклабился, -

Я знаю, что она принимает ванну по три раза в день, знаю, что выливает на себя унциями туалетную воду, что трет кожу скипидаром… Все тщетно. Если она, забывшись, берет что-то в руку, на предмете остается налет скользкой слизи, будто по нему прошлась сотня улиток. Ума не приложу, как она умудряется находить любовников при такой-то особенности организма. Как думаете, может Он вознамерился превратить ее в огромного слизняка?

— Довольно!

— Ортона отчаянно мается зубами. Он, кажется, побывал у всех дантистов на острове и перепробовал все возможные средства, но без особого результата. Зубная боль буквально сводит его с ума. Он глушит ее опием, но мне кажется, не столько из-за самой боли, сколько из страха. Он тоже что-то чувствует, наш Поэт. Чувствует — и боится себе в этом признаться. Уризен, возможно, отделался легче прочих. По крайней мере, в его теле как будто не произошло никаких изменений. Однако его разум оказался не столь крепок. Он все чаще впадает в бредовое состояние и что-то бормочет, часами уставясь в пустоту и рисуя перед собой воображаемые фигуры. Мы все готовимся принять гражданство Нового Бангора, Доктор.

— И чего вы ждете от меня? — спросил Доктор Генри, надеясь, что резкость его тона что-то изменит в этом разговоре, который тяготил его с самого начала, — Что я напишу Ему апелляцию? Разжалоблю его? Напугаю? Чего бы хотите?

— Вы знаете, чего мы хотим, — тихо и твердо произнес Пастух, глядя ему в глаза, — Мы хотим вернуться в «Альбион». Мы готовы, Доктор.

Доктор Генри думал, что разозлится. Но вместо обжигающего пламени ощутил в груди липкую сырость. Так бывает, когда оставленный в камине уголь промокнет под хлещущим через трубу дождем.

— Вернутся? — печально спросил он, — Вы думаете, ангел с огненным мечом пустил бы Адама и Еву обратно в небесный сад, если бы они сказали, что забыли в прихожей зонты?

— Для кающихся грешников всегда открыты двери черного хода, разве нет? А мы грешны, Доктор. И, видит небо, мы каемся.

— Это бессмысленно, Тармас. Клуб «Альбион» больше не существует.

— Нет, существует, — возразил Пастух с непонятной усмешкой, — Еще как существует. Иногда, когда мне нечем себя занять, я навещаю «Ржавую Шпору». То самое наше убежище в Скрэпси. Вы не поверите, но там все осталось по-прежнему. Крысы не раскрыли наш тайник. Вы можете вернуться, Доктор. Мы все можем вернуться. Продолжить начатое нами дело.

Доктору Генри вдруг стало его жаль. Существо, стоявшее перед ним, без сомнения, было чудовищем, оно уже начало впитывать Его кровь и было отравлено ею, однако на одну сотую, быть может, еще оставалось человеком. И то человеческое, что в ней оставалось, испытывало страх. Жуткий, сводящий с ума и подтачивающий силы, ужас. Оно знало, на что обречено и всеми силами пыталось не допустить этого.

Он покачал головой.

— Дело не в «Шпоре». Это лишь оболочка, пустая коробка, форма. Клуб «Альбион» состоял не из комнатушки со старой мебелью, он состоял из пяти человек. С самого момента своего рождения — из пяти. И он прекратил свое существование, когда четверо ушли, а пятый закрыл последнее заседание.

— Он возродится, если мы вернемся! — Пастух повысил голос. Должно быть, он забыл о нечеловеческой мощи своих голосовых связок, потому что Доктор Генри попятился, ощутив звон в ушах, — Признаю, мы были дураками, Доктор. Мы все. Самоуверенными и перепуганными дураками. Мы бросились бежать, увидев в лодке течь, не подумав, как далеко до берега. И мы утонем без вашей помощи. Без помощи «Альбиона».

Наверно, он хотел, чтоб Доктор Генри утешил его. Произнес нужные слова — у него всегда находились нужные слова, когда в «Ржавой Шпоре» начинались распри и склоки. Он подбадривал одних, успокаивал других, увещевал третьих. Он был той силой, которая направляла прочие, не давая им разнести их утлую спасательную шлюпку на части. Когда-то ему даже казалось, что ей даже суждено перенести это плавание, достигнуть твердой земли… Сейчас уже очевидно — он был глуп и слеп не меньше прочих, если хоть на секунду верил в успех этой затеи.

— Извините, Тармас, но я ничем не могу вам помочь, — твердо сказал он, — Ни вам, ни Поэту, ни Графине, ни Архитектору. Клуб «Альбион» был моей затеей, но затеей бессмысленной и пустой, теперь я отдаю себе в этом отчет. Я не имел права подчинять вас собственным фантазиям. Не имел права давать надежду. Ваша попытка обрести спасение в «Альбионе» подобна попытке утопающего спастись, схватившись за соломинку. Этот клуб не смог помочь никому, пока существовал, не поможет и теперь.

Пастух оскалился.

— Значит, мы попробуем еще раз! В этот раз мы все сделаем иначе! «Альбион» не пойдет ко дну!

— Почему вы думаете, что он в силах спасти вас?

— Отчего бы и нет? Вас же он спас!

Доктор Генри ждал этих слов, но все равно, стоило им сорваться с языка Пастуха, невольно стиснул зубы.

— Что вы имеете в виду, мистер Тармас?

Не сдержавшись, Пастух издал короткий отрывистый рык.

— Вы знаете, что я имею в виду, черт возьми! Мы все четверо заражены Им. Мы умираем, Доктор! И только вы… Вы…

Под взглядом Пастуха Доктору Генри захотелось попятиться. Он вдруг ощутил подобие стыда. Даже пошей он маскировочный костюм у худшего портного Нового Бангора, бесформенный и дешевый, он все равно не смог бы скрыть то, что Пастух видел сквозь ткань. Угадывал и безошибочно чувствовал.

Лицо Пастуха исказилось, сделавшись при этом почти незнакомым. Должно быть, подкожные преобразования успели затронуть мимические мышцы, перераспределив их работу.

— Ваша кожа чиста, как у ребенка. Из вашей спины не растут кости. Глаза все еще не лопнули в ваших глазницах, ноги не выгнулись в суставах, а тело не покрылось чешуей. А ведь вы были основоположником «Альбиона», капитаном нашего проклятого чумного корабля!

— Вероятно, я отвратителен на вкус, — мрачно усмехнулся Доктор Генри, — Я понимаю, к чему вы ведете, Тармас. Но если вы полагаете, что у меня сложились особенные отношения с Ним, то крайне далеки от истины. Я такой же узник острова, как и вы. Возможно, более удачливый, и только.

Этот ответ не удовлетворил Пастуха.

— И только? — он провел языком по губам и сделалось видно, что язык его тоже не вполне человеческий, раздувшийся и покрытый тонкими венозными прожилками, — Довольно, Доктор. Знаете, меня в жизни часто пытались провести, бесчисленное множество раз, задолго до того, как я оказался в Новом Бангоре. Ушлые компаньоны так и норовили наложить лапу на наши общие деньги. Недобросовестные подрядчики — сбыть заросшие наперстянкой и клещевиной пастбища, скототорговцы — всучить больной сапом скот. И знаете, что? Никому из них это не удалось. Потому что мистер Тармас всегда был хитрее них, всех этих хитрецов в ладно скроенных костюмах. Он не верил ни газетам, ни векселям, ни поручительствам. Он не верил слухам и закладным. Он верил только своим собственным глазам. Неужели вы думаете, что он не поверит им теперь?

Только сейчас, когда он вплотную приблизился, Доктор Генри смог рассмотреть его глаза. Они казались большими, удивительно большими, веки натянулись на них, как кожура на готовых лопнуть сочных плодах. Роговица выцвела, словно растворяясь в окружающем ее глазном яблоке, а зрачки выглядели полупрозрачными почти бесформенными пятнами на ее фоне.

Доктор Генри не знал, что видят эти глаза, знал лишь одно — эти глаза более не принадлежат тому человеку, которого он знал. Они вообще не принадлежат человеку.

Доктор Генри сделал шаг назад. Осторожный маленький шаг назад. Не бегство, не отступление, всего лишь маленькая уступка зудящему под кожей страху, которые норовит пробурить тысячу отверстий и вырваться на поверхность.

— Не понимаю вас, Тармас.

— А я думаю, что понимаете, — выдохнул Пастух, внимательно разглядывая его с высоты своего роста, — Вот почему вы брезгуете оружием. Вот почему были так спокойны даже когда мы готовы были впиться друг другу в глотки от неизвестности и страха. У вас ведь есть кое-что, правда, Доктор?

— Кое-что? — Доктор Генри намеревался произнести это иронично, однако губы невольно свело в злой усмешке, отчего слово это прозвучало почти насмешливо, — Вы это всерьез? Вы в самом деле полагаете, у меня есть… оружие против Него?

— Может, это и не оружие, — Пастух качнул головой, не спуская с него взгляда, — Но это сила. Сила, которая защищает вас от Него. Хранит от его внимания. Я не знаю, как эта сила выглядит и как работает, какую цену просит и чем рождена, одно я знаю наверняка — вы можете поделиться этой силой с нами, с членами возрожденного «Альбиона». Обучить нас ей пользоваться. Спасти.

— Вы с ума сошли! — невольно вырвалось у Доктора Генри, — Отчего вы решили, что у меня есть какая-то сила?

Пастух вперил в него свой взгляд. Несмотря на полурастворившиеся зрачки, взгляд этот был пристальным и сфокусированным настолько, что показался Доктору Генри тяжелым, как мельничный жернов.

— Потому что я знаю, кто вы.

Доктор Генри сделал еще шаг назад. Его тело сделало, пока разум судорожно метался от одной мысли к другой, как неумелый клерк мечется среди множества распахнутых секретеров, набитых папками, письмами и векселями.

— Я видел вас, Доктор. Еще до того, как вы впервые собрали нас в «Ржавой Шпоре».

— Допустим, и что с того? Новый Бангор — не самый большой на свете остров и…

— Задолго до того, как мы с вами оказались заперты здесь Ему на потеху.

— Я не…

— Лондон. Семьдесят шестой или семьдесят пятый… — Пастух ожесточенно потер пальцем лоб, отчего кожа на его лице опасно натянулась, — Дьявол, возможно Он уже успел запустить лапу в мой разум, хоть я этого и не замечаю. Память портится с каждым днем. А ведь когда-то, верите ли, я поименно знал стада коров в шестьсот голов… Да, семьдесят шестой. Вы тогда выступали в Альгамбре. Или в Олд-Вике? Черт… Зато я отлично помню афиши, украшенные вашим именем. Вашим настоящим именем. Как там оно звучало, вы не напомните?

Доктор Генри ощутил колючий зуд в костях, но приказал себе оставаться спокойным.

— Генри Слэйд.

— Точно! — губы Пастуха, ставшие тонкими и обескровленными, расползлись в улыбке, — Доктор Генри Слэйд, всемирно известный спиритуалист и медиум из Американских Штатов. Исследователь потусторонних сил и энергий, апологет паранауки, эксперт экстрасенсорики. Может, я и подзабыл некоторые детали, но кое-что я помню отчетливо, как вчера! Помню, как вы одарили публику улыбкой, выйдя на сцену. На вас был изящный почти щегольский фрак, вы завоевали внимание публики еще до того, как подняли руки. Меланхоличное изящество манер, грустная улыбка, пронзительный взгляд, юное лицо — о, вам не требовалось вытаскивать кролика из цилиндра, чтобы привлечь к себе внимание! Да, я видел это выступление от начала до конца. Видел, как сами собой появлялись надписи на сложенных внутри стола грифельных досках, которые ваши ассистенты прятали в глухой ящик. Видел, как левитировали подсвечники и стулья. Как прямо на сцене происходило чудо материализации. Я всегда считал себя прагматиком, но в тот вечер вы завоевали мое восхищение. Знал бы я, где и при каких обстоятельствах нам суждено будет встретиться в следующий раз…

Доктор Генри ощутил не злость, как сам ожидал, а глухую тоску, сухим спазмом перехватившую горло, точно удавка.

— Вы не понимаете, Тармас…

— Не понимаю! — Пастух кивнул, резко, словно висельник, дергающий головой после страшного, ломающего позвонки, удара, — Я торговец скотом, а не мистик и уж точно не исследователь неведомого. Но хочу понять! Я пойму!

— Не сможете, — тихо сказал Доктор Генри, борясь с желанием отступить, — Извините, Тармас, но..

— Я никогда не верил в эту чертовщину, что творят доморощенные мистики в своих салонах и показывают на ярмарке шарлатаны. Вызов умерших, заклинание духов, прочая ерунда… Но то, что делали вы… Черт, мои глаза не могли мне лгать, Доктор! Вам известна тайна управления энергиями. Я не хочу знать, как они называются и к каким силам относятся, но если они действенны и тут, в Новом Бангоре, если они защищают от Него, я хочу научиться тому же.

— Нет.

Пастух перевел клокочущее в его огромной груди дыхание.

— Вам надо лишь поделиться с нами этим знанием. Стойте! Молчите! Я понимаю, вы не передали нам эти секреты потому, что считали, будто мы не готовы. Будто мы не в силах постичь их, пока грыземся, точно свора голодных псов! Вы проверяли нас. Все это время, все эти годы — это была просто проверка, верно? Да, мы вели себя по-скотски, признаю. Но мы можем быть другими, Доктор Слэйд! Мы можем научиться. Еще не поздно. Болезнь коснулась нас, несомненно, но еще не сокрушила. Дайте нам надежду! Дайте нам вашу силу!

Тармас склонился перед ним. Его грузное тело скрипнуло от напряжения, его суставы во многом действовали по-иному, но он справился. Замер в почтительной позе перед Доктором Генри — дрожащий от страха и злости ученик перед неказистым, в хорошо скроенном костюме, учителем.

— Поднимитесь, Тармас, — Доктору Генри сделалось невыносимо тошно, точно он проглотил целиком скользкого океанского моллюска, — То, что вы просите, бессмысленно. У меня нет никакой силы, которой я мог бы распорядиться. А даже если бы была…

Пастух поднял на его свои выцветшие глаза с серым зрачком.

— Не время для скромности, Доктор. Я видел, как ловко у вас это выходит. Как стулья кружат по сцене, а предметы материализуются прямо на виду. Как грифель в закрытой внутри закрытой коробки сам собой пишет послания. Я не прошу всё. Дайте нам хотя бы толику этой силы и мы…

Доктор Генри ощутил усталость. Такую, какой не испытывал даже после двух выступлений подряд. Возможно, лишь эта усталость не дала ему рассмеяться в лицо Пастуху.

— Вы видели? — скрипуче усмехнулся он, — Ну конечно, вы видели… Вы привыкли доверять своим глазам, не так ли, мистер Тармас?

Пастух насупился, не понимая, куда он клонит.

— Уж если я чему-то и привык доверять, так это им, — буркнул он, — Мои глаза не врут мне, как врут газеты, маклеры, писателишки, лорды и адвокаты.

Доктор Генри с горечью кивнул.

— Мне вы тоже не доверяли, еще с самой первой встречи. Вы доверяли только собственным чувствам, поскольку уверились, что их-то ничто не обманет. Наверно, сейчас вы должны чувствовать себя разочарованным.

Пастух напрягся.

— Что? Почему?

— Энергии, о которых вы говорите. Вы правы, в мире есть много скрытых энергий, научиться управлять ими непросто. Я научился. Но отнюдь не теми энергиями, которые вы видели из зала. Другими. Более… действенными.

— Объясните-ка.

Доктору Генри стало его жаль. Пастух никогда не относился к числу его любимых учеников. Слишком самоуверенный, слишком умный, слишком самонадеянный — из таких обычно получаются никчемные ученики, но серьезные соперники. Он знал, что Пастух причинит ему неприятности, знал еще тогда, когда открывал первое заседание клуба «Альбион». Знал — но ничего не предпринял. Позволил ему остаться.

Доктор Генри подумал, что сейчас уместно было бы испытать злорадство, однако лгать самому себе не мог — злорадства в эту минуту он не испытывал. Лишь жалость.

— С левитацией мне помогали особым образом натянутые вдоль сцены струны и два спрятавшихся ассистента. Чудо материализации не так уж и трудно, если иметь пару тайных зеркал и мощный софит со светофильтром. А вот с досками и грифелем было сложнее всего. Приходилось использовать специальную коробку, выполненный по индивидуальному заказу стол и пару мощных магнитов. Но оно того стоило. Публика взрывалась аплодисментами еще до того, как я кланялся. Каждое из выступлений приносило мне по двести фунтов. Еще полсотни я зарабатывал на частных представлениях, призывая души умерших и демонстрируя чары месмеризма. Вот какой энергией я управлял, Тармас.

Широко раскрытые глаза Пастуха с полурастаявшей радужкой тоже были похожи на софиты. Выключенные, уставившиеся мертвым стеклянным взглядом в потолок.

— Нет, — прошептал он, — Не говорите так. Не смейте.

Доктор Генри грустно усмехнулся.

— Хорошая была пора. Я выдавал себя за американца, прибывшего в Англию с оккультными целями и даже научился американскому акценту — соотечественникам в Лондоне отчего-то не доверяли. Доктор Генри Слэйд, магистр Клуба адского пламени^[226], гроссмейстер спиритуализма, высший медиум пятой ступени… Я успел дать восемь больших представлений в Лондоне. По моим подсчетам, мне оставалось дать еще пять, чтобы обеспечить себя до конца жизни. Уже было присмотрено подходящее поместье в Брентвуде, уже я советовался с маклерами, раздумывая, какие ценные бумаги приобрести, чтоб выгодно вложить средства… У меня не было причин сомневаться в успехе. Газеты трубили обо мне, воспевая славу великого Генри Слэйда, человека, покорившего эфир, опередившего науку, нащупавшего в мироздании нити, управляющие материей. Я был расчетлив, мистер Тармас. Уж точно расчетливее всех тех проходимцев, которые орудовали тайными зеркалами и магнитами до меня. Публика пресытилась магией и уже не верила в подобного рода фокусы, я же предвосхитил время, объявив свои трюки наукой. Таинственные энергии, мироздание, материя… Это был беспроигрышный козырь. Козырь, который на каждой взятке приносил мне горсти золотых монет и неизменно возвращался обратно в руку.

Пастух издал отрывистый возглас, похожий на звериный.

— Нет! Замолчите!

Он уже не выглядел ни грозным, ни самоуверенным. Он был оглушен, испуган, сбит с толку и растерзан. Доктор Генри знал, что ему лучше замолчать, хотя бы из милосердия, но уже не мог этого сделать.

— Вырвавшиеся из-под контроля энергии часто губят своих хозяев. Меня погубила жадность. А может… Может, я просто не в силах был расстаться с этим образом — образом владыки мира. Упоительное чувство. Поверьте, человека, которого трижды вызывали на бис в Олд-Вике при полном аншлаге, не соблазнить даже чистейшим рыбьим жиром — он уже побывал на пике блаженства. Я наслаждался своим могуществом, доподлинно зная, что все оно заключено в парочке никчемных фокусов. В тот миг я чувствовал себя… Левиафаном?

— Замолчите!

— Это и погубило меня в конце концов. Увлекшись, я слишком задержался в Лондоне и дал возможность недругам, соперникам и завистникам объединиться, превратившись в загонщиков. Первым был профессор Ланкастер. Первым, но не последним. Они устроили шумиху в прессе, писали опровергающие статьи, высмеивали меня, травили… Был бы я умен, сбежал бы на свою вымышленную родину, в Америку, или еще подальше. Но маги обычно чертовски самоуверенны, и я не был исключением. В скором времени дошло до суда на Боу-стрит, на котором Доктор Генри Слэйд, хоть и находился на сцене, выступал уже не властителем материи, а обвиняемым. Это был не очень долгий процесс. Они нашли столяра, который изготовил для меня стол с секретом, нашли подручных и ассистентов, чьей помощью я пользовался, нашли даже мои технические чертежи. Это было более чем довольно. Мировой судья Флауэрс, почтенный джентльмен, приговорил меня к трем месяцам заключения и исправительным работам. В некотором смысле я легко отделался, но капитал мой был потерян. Вчерашние обожатели смотрели на меня с отвращением, мальчишки улюлюкали вослед и норовили сбить с головы цилиндр, прежние покровители писали отвратительные пасквили. Лондон вдруг сделался слишком мал для меня, титана спиритуализма и всемирно известного медиума. И догадайтесь, что я сделал?

Пастух ничего не сказал. Он молча раскачивался, обхватив голову руками.

— В Европу мне был путь заказан, европейские газеты потратили немало чернил и яда, воспевая подвиги Доктора Генри Слэйда, властителя вселенских тайн. В Америке меня тоже никто не ждал, тамошняя публика любит шоу с пальбой и полуголыми девицами в духе Буффало Билла, мои фокусы не снискали бы мне славы. Тогда я обратил взгляд в другую сторону, не на Запад, но на Восток. Английские колонии — вот что пришло мне в голову. Отдаленные уголки Туманного Альбиона, до которых еще не успела добраться моя слава. Там я смог бы стяжать себе известность и деньги. Вернуть утраченное. Пройти по этому пути еще раз, но уже куда осторожнее. Я немедля заказал билеты до самой большой английской колонии за океаном, которую только смог найти в справочнике. До Нового Бангора. Я еще не знал, что самый большой в моей жизни фокус будет разыгран не мною, а надо мною.

Он едва не отшатнулся, увидев взгляд Пастуха — тяжелый свирепый взгляд животного.

— Значит, все это время вы… Вы…

— Без сомнения, Ему свойственна ирония. Уж я-то доподлинно это знаю. Он пригласил меня в Новый Бангор, чтобы показать настоящее мастерство иллюзиониста. Вот только трюки у него будут посложнее и нигде не видно тайных зеркал…

Пастух застонал сквозь зубы. Точно его меняющееся тело только сейчас начало испытывать боль, обретя нервные окончания.

— Какой же я болван. Какие же мы все… Плевать! — он резко поднялся, так, что зашедший в переулок бродячий кот прыснул прочь, — Плевать, слышите? Есть у вас сила или нет, вы нужны нам. Нужны клубу «Альбион».

— Я уже сказал вам, вы зря надеетесь на мои силы. Единственная сила, которая у меня есть, это сила обмана. И это не лучшее оружие против Него, вам ли не знать?

Пастух вновь попытался оскалиться, но получилось у него это как-то жалко, неестественно. Такая гримаса не напугала бы и ребенка.

— Может, у вас нет силы, но есть кое-что другое, — забормотал он, — Вы единственный из всех нас, кого Он не сцапал! Значит, Он нашел в вас что-то… Выделил. Отметил. Возможно, вы сможете передать это нам. Расшифровать, научить… Мы готовы учиться, готовы терпеть, если надо, мы…

Голос его из угрожающего сделался едва ли не жалобным. Он боится, понял Доктор Генри, боится до дрожи. Как нелепо и жутко это выглядит — человек, который привык контролировать все вокруг, самоуверенный и сильный, обнаружил, что более не властен над собственным телом. Более того, не властен отныне над самим собой.

— Я не вернусь в «Альбион», — отчетливо произнес Доктор Генри, — Извините, Тармас. Я… не могу.

— Вы должны! — узловатые пальцы Пастуха стиснули запястье Доктора Генри, едва не сломав, — Вам нужно раскаяние? Мы раскаиваемся, Доктор! Мы принесем извинения! Мы готовы все повторить. С начала. Столько раз, сколько потребуется. Вы будете нашим учителем, нашим светочем, нашей надеждой. Мы всего лишь…

— Нет, — слово получилось сухим, как стук гильотины. И оно словно обрубило те невидимые нити, что связывали Доктора Генри с корчащимся у его ног Пастухом. К своему стыду Доктор Генри испытал от этого облегчения, — Я ничем не могу помочь вам. Ни вам, ни Графине, ни прочим. Уходите, Тармас. Уходите, прошу вас, и закончим на этом.

Пастух уставился на него немигающим взглядом.

— Вы боитесь… — внезапно прошептал он, — Вы боитесь, в этом все дело! Боитесь того, что мы, несущие на себе печать, привлечем Его внимание к вам. В этом дело? Боитесь запачкаться?

Доктор Генри отступил на два шага назад, в сторону улицы.

— Да, — тихо сказал он, — Боюсь. Он помиловал меня по какой-то причине. Отмерил больше времени, чем вам. Но если я вернусь в «Альбион»… Не просите меня об этом, Тармас. Вы не имеете права об этом просить. Наши с вами дороги отныне ведут в разные стороны.

Пастух щелкнул зубами. Более крупные, чем у человека, они были покрыты белоснежной эмалью и казались крепкими, как у лошади. В сочетании с его бугрящимся телом, стремительно теряющим человекообразные контуры, они отчего-то выглядели особенно жутко.

— Вы бросите нас? Бросите людей, в верности которым поклялись? Своих собратьев по несчастью?

— Да, — сказал Доктор Генри твердо, — Брошу. Не вините меня в этом, вы знаете, что на моем месте так поступил бы каждый. Я не хочу рисковать. Может, у меня впереди еще год полноценной жизни. А может, два дня. Но я не стану проверять лишний раз Его выдержку. Довольно. Я хочу выжить. Даже если мне не суждено спастись — по крайней мере прожить в человеческой оболочке столько, сколько это возможно.

— О нет! Вы не…

— Назад, — холодно приказал Доктор Генри, — Или, клянусь всеми видимыми и невидимыми материями, я одним выстрелом размажу вашу голову по этой стене.

Пастух удивленно взглянул на револьвер, смотрящий ему в лицо. Его собственный револьвер.

— Вот как?

— Клуб «Альбион» закрыт отныне и впредь.

Тармас внимательно разглядывал направленный на него ствол. Он заметно дрожал, не то от страха, не от злости — оскаленный рот и судорожно подергивающиеся мимические мышцы не давали Доктору Генри возможности истолковать его чувства. Возможно, он взвешивал свои шансы, прикидывая, хватит ли ему времени, чтобы преодолеть разделяющие их несколько футов. Чтобы лишить его этой иллюзии, Доктор Генри хладнокровно взвел курок. Щелчок прозвучал в должной степени внушительно и красноречиво, чтобы избавить его от необходимости что-то произносить.

— Можете быть спокойны, я уйду, — Пастух вздрогнул от этого звука и неохотно попятился, скалясь, — Не стану вам докучать. Но перед тем, как уйти, позвольте мне сказать…

— Скажите, — вежливо согласился Доктор Генри, — Но на вашем месте я бы убедился, что вам хватит для этого сорока секунд. Потому что за сорок секунд я успею добраться до нее, снять трубку и позвонить в Канцелярию.

Его воля уже поработила плоть Пастуха, но его разум — над его разумом она пока власти не имела. Чудовищным усилием он смог удержать себя в руках, хоть мышцы предплечий и напряглись до треска, словно готовясь к рывку.

— Думаю, мне этого хватит, — произнес он, сверля его зловещим взглядом полупрозрачных глаз, — Запомните это хорошенько, Доктор Генри Слэйд. То, что я скажу вам сейчас, вы еще услышите не раз, сколько бы ни прожили в Новом Бангоре. Эти слова будет твердить вам ваша совесть, но я хочу, чтоб у нее был мой голос. «Альбион» погиб не в ту ночь, когда мы сбежали. По-настоящему он погиб сегодня. Только что. Когда вы предали его членов, обрекли их на гибель, испугавшись за собственную жизнь. Когда предпочли пойти на сделку с Ним, лишь бы продлить свое никчемное существование. Что бы с вами ни случилось и какую бы пытку Он для вас ни приберег, вы не заслуживаете жалости, Доктор. Потому что вы не неудавшийся фокусник, вы — трусливый предатель и навсегда останетесь им в нашей памяти.

Доктор Генри хотел ответить какой-нибудь грубостью, но не успел. Прежде, чем он открыл рот, Пастух ухмыльнулся ему на прощанье, наглухо застегнул плащ, едва сходящийся на его разбухшей фигуре, и выскочил из переулка. Миддлдэк легко поглотил его, как океан поглощает брошенный камень — в течении из безвкусных серых костюмов он растворился без следа, оставив Доктора Генри молча глядеть вслед, бессмысленно сжимая револьвер.

Глава 13

В мире существует много вещей, чья сущность не вполне соответствует их названию и Новый Бангор нередко демонстрировал это самым очевидным образом. К разочарованию Лэйда «Мемфида» тоже относилась к этой категории. Несмотря на поэтическое имя, в ее облике не было ничего от очаровательной морской нимфы, скорее она напоминала грузную морскую корову, сонно привалившуюся боком к пристани и дремлющую на легкой волне.

Да уж, невольно подумал Лэйд, едва ли этому потрепанному океаном корыту когда-нибудь стяжать Голубую ленту Атлантики^[227], будет неплохо, если оно, по крайней мере, сможет отвалить от пристани, не оставив на ней половину оснастки…

Ее палубу не помешало бы покрасить, а такелаж хорошенько обновить, многие снасти свисали с него, точно обрывки водорослей. Даже трубы, курившиеся почти невидимым в темноте дымом, по верхнему краю успели обрасти ржавой бахромой. И эта шаланда в самом деле призвана служить вестником между мирами? Эта ржавая кастрюля в силах преодолеть сопротивление всемогущего божества? Черт побери, скорее она затонет, как толькопоймает первую же волну, уже не говоря о том, какая ужасная качка должна мучить пассажиров в ее пузатом, с малой осадкой, брюхе!

И все же Лэйд не мог оторвать от «Мемфиды» глаз с той самой секунды, когда его взгляд нащупал ее силуэт у причала. А что, если бы чей-то бесплотный голос вдруг спросил бы его сейчас — «Готовы ли вы подняться на борт, мистер Лайвстоун?..»

Я бы сказал «да», подумал Лэйд, полируя взглядом бок корабля, испещренный чешуйками старой краски. И спросил, какую руку мне надо отрубить, чтобы оплатить билет.

Уилл молчал. Молчал все то время, что длился рассказ, молчал и после, когда они подошли к пирсу. Не задавал вопросов, как с ним это обычно бывало, не допытывался деталей, не отпускал неуместных замечаний. Просто молчал, разглядывая низкую океанскую волну, небрежно треплющую замершие у пирсов суда.

Это молчание быстро сделалось гнетущим для Лэйда. Закончив историю, он сам ощущал себя большим кораблем, из трюма которого был выгружен на пристань весь груз, непривычно полегчавшим и мающимся от неизвестности.

Кажется, «Мемфида» не заинтересовала Уилла, он лишь мазнул по кораблю безучастным взглядом, после чего вновь принялся разглядывать море. Но если он рассчитывал увидеть среди мягко колышущихся обсидиановых волн, впитавших темноту ночи, что-то примечательное, на взгляд Лэйда он делал это напрасно. Ровным счетом ничего примечательного в море вокруг Нового Бангора не было. Ранняя весна обычно приносила на остров шторма, но эта ночь против ожиданий выдалась спокойной. Океан грустно вздыхал, вспучиваясь между бортом «Мемфиды» и каменной стеной причала, лопался на поверхности брызгами и неспешно уходил восвояси, украсив напоследок бок корабля пенными хлопьями.

«Мемфида» неспешно прогревала машины, но не спешила отвалить от твердой земли. Лэйд даже в темноте хорошо различал свесившийся с борта покачивающийся язык трапа, возле которого виднелся силуэт дежурного матроса. Других пассажиров ни на причале, ни на корабле он не разглядел. Словно «Мемфида» и не ждала никого кроме этого сутулого юноши со странным взглядом, который шел плечом к плечу с Лэйдом, молча разглядывая волны.

Что он видел в этих волнах, человек, для которого Новый Бангор был не полем боя, как для Лэйда, а чарующим Эдемским Садом, полным бурлящих страстей и непостижимых чудес? О чем он думал сейчас, отмеривая шагами свой путь до той его точки, где его судьба вновь резко меняла курс, навсегда расставшись с тем пунктиром, который чертил по карте жизни сам Лэйд? То же самое, что он сам, или нечто иное?

— Славный корабль, — произнес Лэйд, чтоб его подбодрить, — Уверен, плавай он по волнам в библейские времена, старикашка Ной был бы счастлив сделать его флагманом своей флотилии. Если бы, конечно, нашел столь отважных животных, которые рискнули бы подняться на его борт.

Уилл пожал плечами.

— Такая же развалина, как и та, что доставила меня в Новый Бангор. Едва ли мне стоит подавать рекламацию Канцелярии.

— Не стоит, — согласился Лэйд, — Если вы ждете билета на «Луканию^[228]», то лишь тратите время, ведомство полковника Уизерса всегда отличалось прижимистостью. Щедрость — не та черта, которая свойственна крысам. Хотя, видит Бог, после того, что вы сделали для острова, Новый Бангор перед вами в долгу.

Уилл медленно обвел взглядом «Мемфиду», от тупого форштевня до ржавой кормы. Судя по выражению его лица, при виде своего транспорта он не испытывал никакого воодушевления. Напротив, взирал на него так, словно это была лодка Харона, терпеливо ожидавшая, когда он поднимется на борт.

— Вы уверены, что я поднимусь на его палубу?

— Уверен, что подниметесь, — кивнул Лэйд, — Иначе будете самым большим дураком на этом острове.

— Лучше быть самым большим дураком в Новом Бангоре, чем одним из нескольких миллионов в Англии, — возразил Уилл, — Здесь я, как будто бы, на своем месте.

Нет, подумал Лэйд, ты никогда не будешь на своем месте. Ни здесь, ни в Англии. Человек, обреченный смотреть на мир пустыми глазами вдохновленного слепца, не отыщет счастья ни на одном берегу, вне зависимости от того, какое море будет его омывать.

Возвращайся, мысленно попросил его Лэйд. Возвращайся в Лондон. Быть может, тебе повезет и путь твой кончится удачно. Ты не растворишься вместе с кораблем, перебираясь через грань между мирами, не будешь сожран каким-нибудь морским чудовищем, не погибнешь в кораблекрушении и не закончишь жизнь в висельной петле или на каторге. Возвращайся к своей семье, в мастерскую к мистеру Бесайеру, кропай там свои никчемные странные картины, порть холсты интерьерами Вестминстерского Аббатства, соблазняй юных девиц, философствуй о человеческих страстях за бутылкой пива, ходи по воскресеньям в церковь, посмеивайся над газетными передовицами, сплетничай, предавайся обжорству, играй в карты. Делай все то, что позволительно делать человеку твоих лет, но ради собственного рассудка, не лезь в те дебри, из которых тебе не выбраться. Не забирайся в пасть к Левиафану…

— Корабль ждет, Уилл, — Лэйд произнес это будничным тоном, коротко махнув рукой в сторону трапа, — У вас в запасе десять минут. Этого времени вполне хватит, чтоб обустроиться в каюте и спросить у стюарда бокал хереса.

Уилл нахохлился, напомнив Лэйду птиц, которых он кормил хлебными крошками в парке. И в самом деле птица — взъерошенная, уставшая и по какой-то причине отчаянно не желающая подниматься в небо, беспокойно мнущаяся на берегу.

— Всего месяц… — пробормотал он отрешенно, не глядя на Лэйда, — Как много я узнал за это время. И сколь многое еще осталось сокрыто…

Как обычно в моменты душевного волнения он переключился на витиеватый и напыщенный елизаветинский язык, богатый витиеватыми формами, но сейчас это отчего-то не раздражало Лэйда.

— Возвращайтесь, Уилл, — мягко посоветовал он, — Это будет мудрый выбор. Не причиняйте всем нам лишних хлопот. Видит Бог, вы и так доставили острову и нам вместе с ним немало волнений. Не усугубляйте положения.

— Я не успел узнать и сотой части того, что мог об Эдемском Саде, — с горечью произнес Уилл, — Я прошел короткой тропой, опасаясь терниев, вместо того, чтоб углубиться в чащу.

— Иногда это наилучший метод, — небрежно заметил Лэйд, — Не знаю, насколько он верен относительно Эдемских кущ, но точно справедлив в отношении фруктовых садов, которые я не раз разорял в бытность мальчишкой. Особенно это касается тех, которые стережет бдительный сторож с заряженным крупной солью ружьем.

Кажется, Уилл не был настроен на обмен шутками, он замер на краю причала, безучастно глядя в мягко бормочущие у его основания волны.

— Чудовище, — с горечью произнес он, — В этом свойство человеческого разума, куцего и цепенеющего от ужаса всякий раз, когда ему встречается что-то, что он бессилен объять. Он склонен видеть чудовище во всякой силе, которая ему не подчинена и которая устроена сложнее чайника. Его воображение создаст это чудовище из нескольких зыбких мыслишек, из пары неверных теней, после чего само же наделит его адской злостью, коварством мавра и алчностью голодной собаки. Только вообразите, сколько тысяч чудовищ мы наплодили за века своего существования — безумных богов и кровожадных титанов, смертоносных зверей и беспощадных духов, злокозненных призраков и страшных знамений…

— Тогда храни вас Бог от прикосновении той силы, которая именуется Левиафаном, — резко произнес Лэйд, — Если вы думаете, что находитесь в безопасности, раз уж обстоятельства наделили вас иммунитетом, то ошибаетесь. Он заполучил бы вас рано или поздно. Если бы не смог заполучить ваше тело, заполучил бы разум. Он знает ваши слабости, Уилл, ваши страсти, а значит, знает червоточины вашего разума, ведущие к его уязвимым местам. Раз он не в силах повредить вашему телу, он обрушит свою злость на него. Сведет с ума, заведет в дебри фантасмагорических кошмаров и в конце концов закончит начатое. Возвращайтесь и послушайте доброго совета. Забудьте все, что видели здесь. Убедите себя в том, что Новый Бангор привиделся вам в бреду, в приступе горячечной лихорадки. Что не существует на свете такого острова и никогда не существовало. И даже людей таких не было на свете. Ради вашего доброго будущего — сделайте так.

Взгляд Уилла, рассеянно плавающий на поверхности темного моря, мгновенно прикипел к Лэйду, сделавшись тяжелым и пристальным.

— И это лучший совет Лэйда Лайвстоуна? — с горечью спросил он, — Бангорского Тигра?

— Это лучший совет Бумажного Тигра, — ответил ему Лэйд, — И если вы достаточно умны, то последуете ему не раздумывая.

— Почему Бумажного?

Вопрос был прост, но Лэйд обнаружил, что потратил по меньшей мере полминуты, обдумывая ответ. Непростительная трата времени, которого в запасе осталось, наверное, всего несколько минут.

— Потому что это имя подходит мне куда больше того, которым нарек меня полковник Уизерс, — ответил он, — Я не виню его, у него были на то причины. Мне кажется, что он, человек, попавший в услужение Новому Бангору, знакомый с самыми гнетущими и мрачными его тайнами, сам отчасти осознавал себя узником всемогущего чудовища, оттого пытался уверить себя, что в здешних джунглях могут водиться благородные хищники вроде меня.

— Он… ошибался? — осторожно спросил Уилл.

— Да. Хищники не бывают благородными.

* * *

Уилл с изумлением уставился на предмет в руке Лэйда.

— Это…

— Револьвер, — спокойно обронил Лэйд, — Заряженный и готовый расколоть вашу голову как перезрелую тыкву. Надеюсь, вы не питаете иллюзий на счет собственной неуязвимости в этой ситуации. Вы неприкосновенны для Него и для Его слуг, но не для меня. Мы с вами из одного теста, Уилл, нравится вам это или нет. И я легко оборву вашу жизнь, если это потребуется.

Уилл попытался что-то сказать, но губы лишь едва шевельнулись. На оружие он смотрел недоверчиво, но настороженно, как и полагается смотреть на источник опасности.

— Вы хотели спросить, почему я называю себя Бумажным Тигром, — вежливо напомнил ему Лэйд, — И я охотно отвечу вам, прежде чем мы расстанемся. Полковник Уизерс видел во мне тигра, смертоносного хищника, но правда заключается в том, что для Нового Бангора я не более опасен, чем тигр, нарисованный на листке бумаги. Ему достаточно щелкнуть спичкой, чтобы зажечь меня. Спалить дотла. Превратить в золу, в пыль.

— Горящий тигр… — неожиданно пробормотал Уилл, — Горящий тигр в темном лесу… Страшный зверь со сверкающим взглядом… Теперь я понимаю…

— Что понимаете?

— Вот, что делает вас таким, каким вы являетесь. Ваша двойственная природа, — Уилл облизнул губы, — Вы могущественны и бессильны одновременно. Вы хищник и жертва. Вы исследователь и беглец.

Лэйд взвел курок. В этом не было насущной необходимости, но тихий щелчок заставил Уилла замолчать, хоть и не погасил огонь в его глазах.

— А еще я житель той странной части мира, которая называется Новым Бангором, — сухо произнес он, — Это значит, что я связан с ним и всякая катастрофа, которая разразится на его берегах, неизбежно коснется и меня. И знаете, что? Я достаточно хорошо помню фантазии безумного Иоанна Богослова, чтобы желать наступления Апокалипсиса. Того Апокалипсиса, который вы можете принести. Уходите, Уилл. Уходите, иначе старый Чабб нажмет на спуск и вышибет вам мозги. Ему это не доставит удовольствия, но если ему придется делать выбор…

— Он легко спустит курок, — согласился Уилл и покачал головой, — Вы в самом деле боитесь его, мистер Лайвстоун? Столь боитесь нарисованного вашим же воображением чудовища, что готовы всю жизнь вести бессмысленную войну вместо того, чтобы попытаться проникнуть в его суть?

Сопляк, подумал Лэйд. Ты даже не представляешь, чего я боюсь. И что я видел.

— Меньше всего на свете я хочу понять его суть, — произнес он, не опуская револьвера, — Потому что знаю — всякая попытка сделать это чревата страшной участью. Может, в один прекрасный день я сгорю, превратившись в пепел, но я точно знаю, что не хочу той судьбы, которая постигла членов клуба «Альбион».

— Вы так и не закончили историю, — укоризненно заметил Уилл.

— Нет, закончил. Клуб «Альбион» прекратил свое существование.

— Но что стало с его членами?

— Они сполна заплатили за свою дерзость. И под дерзостью я подразумеваю не их план побега, наивный, тщетный и заранее обреченный на неудачу. Нет, они осмелились на нечто большее, Уилл. Они попытались понять Его суть— как вы. И были за это наказаны.

— Я хочу их увидеть, — внезапно произнес Уилл, — Поговорить с ними.

Лэйд покачал головой.

— Это невозможно.

— Вы сказали, что они живы!

— Не все, но некоторые из них. Только беседе этой не суждено состояться. Во-первых, у нас с вами мало времени. Слышите гул? Это «Мемфида» разводит пары. Еще несколько минут и она отбросит швартовы. А во-вторых… Во-вторых, никто из членов клуба не станет с вами говорить.

— Проверим! — с вызовом бросил Уилл, — Дайте мне возможность увидеть их и клянусь…

— У вас уже была эта возможность.

— Что?

Взгляд Уилла сделал несколько резких скачков, точно потревоженный кузнечик.

Когда держишь человека в прицеле револьвера, мягкие интонации даются непросто, голос невольно сам грубеет, обретая холодные нотки оружейной стали, но Лэйд приложил все усилия, чтобы голос его прозвучал вкрадчиво и осторожно.

— Вы уже видели их, Уилл. Всех четверых. Архитектора, Графиню, Поэта, Пастуха. Три дня — небольшой срок, но, кажется, мне удалось все успеть. Познакомить вас с людьми, которые, подобно вам, тщились разгадать суть Нового Бангора.

— Вы… вы ошибаетесь, — пробормотал Уилл, — Это невозможно.

Лэйд усмехнулся.

— Вы просто не поняли. Ничего удивительного. Не замечаете очевидного, даже стоя в шаге от него. Потому что упиваетесь своими фантазиями вместо того, чтоб трезво взирать на мир. Вот почему вы такой же скверный исследователь, как и художник. Вспомните Графиню Луву.

— Я не могу ее помнить! — вспылил Уилл, — Я не видел ее!

— Нет, видели, — спокойно возразил Лэйд, — Видели. В старом дрянном домишке в Шипси. В первый же день нашего с вами знакомства. Она произвела на вас впечатление, и неудивительно. Видит Бог, в прошлом Графини Лувы имелось много грехов, но если уж она что-то и умела, так это привлекать к себе внимание…

В глазах Уилла двумя тусклыми предрассветными звездами забрезжило понимание.

— Нет, — пробормотал он, — Вы же не…

— Вечные Любовники. Совершенно верно. Да, это была она в своем новом облике, который подарил ей Новый Бангор, в виде месива из бесконечно совокупляющейся протоплазмы. Вы побледнели, Уилл, вас опять тошнит?

— Я…

— Графиня Лува полагала, что спасение заключено в любви и пыталась обрести его. Бессмысленно корить ее за это. Многие из нас склонны превозносить любовь как чистое чувство, не запятнанное мелочными и меркантильными страстями, этакий душевный порыв, который открывает лучшие стороны человеческой души. Мы не задумываемся о том, что любовь, лишенная разума, обращается в похоть. Графиня превратилась в Вечных Любовников, существо, не способное ни мыслить, ни чувствовать, но способное любить. Этим она и обречена заниматься остаток своей жизни — любить саму себя. Слепо, безрассудно, бессмысленно, неистово. Ей не суждено было найти спасения, она сделалась частью Нового Бангора, но я утешаю себя тем, что она, по крайней мере, нашла счастье.

Уилл попятился. Еще недавно спокойный и сосредоточенный, сейчас он смотрел на Лэйда с явственным ужасом.

— Не могу поверить… Это, это…

Лэйд шагнул следом за ним, не опуская револьвера.

— Мистер Уризен, Архитектор, также знаком вам. Вспомните-ка наш визит в Лонг-Джон и живую реликвию из храма китобоев, Ветхого Днями. Да-да, того безумного старца, который заживо кромсал свое тело, безжалостно отделяя от себя собственную плоть в попытке объять какую-то умозрительную, одному только ему видимую, истину. Это был его путь спасения и поглядите, куда он его привел. Мы привыкли восхвалять мозг за его неутомимую работу, чествовать трезвый ум, неподвластный кипящим страстям, чтить интеллект, но взгляните сами, во что превращается ум, если забрать у него все прочие чувства, включая любовь. В безумного сатрапа, пожирающего самое себя и безжалостно отсекающего от жизни все то, что кажется ему неподходящим или же ненужным. Разум — это диктатор и людоед, Уилл, но мы приучили себя не замечать в нем этих черт.

— Но тогда выходит, что Поэт это…

— Ну разумеется. Поэт тоже преобразился, да и не мог не преобразиться. Вы знаете его как мистера Пульче, огромного клопа из Олд-Донована, несчастного кровопийцу, влачащего жалкое существование в своем пустом склепе. Он полагал, что спасение лежит в отказе от разума, в древних человеческих инстинктах, в интуиции. Но что есть инстинкты без любви и разума, если не примитивное животное начало? Он и стал животным, слепым и глухим ко всему, кроме крови. В его жизни нет ничего кроме вечного, снедающего его изнутри, голода, но стоит ему утолить этот голод, как он, подобно животному, превращается в безразличную и равнодушную тварь. Незавидная участь, а?

Уилл глотал ртом воздух, точно выброшенная на берег рыба.

— Хватит, — попросил он, — Я понял. Понял.

— Ну а наш любезный хозяин, Роттердрах, Великий Красный Дракон Нового Бангора — никто иной как…

Лэйд замолчал, позволив Уиллу закончить. И тот закончил, хоть и не сразу, сквозь зубы.

— Пастух. Это был Пастух.

— Совершенно верно. Самый трезвомыслящий и подозрительный из всех, мистер Тармас не доверял никому за исключением самого себя — он верил только собственным чувствам. Не подозревая, что именно они и загонят его в конце концов в ловушку.

Он убедил себя в том, что Ему нужна сделка. И он ее получил, свою сделку. Беда лишь в том, что мистер Тармас изначально не совсем верно понял ее условия, а потом уже было поздно… Вот, что бывает, когда чувства захватывают верховную власть над сущностью, отринув любовь, разум и интуицию. Теперь вы поняли, Уилл? Теперь-то вы поняли?

— Что понял? — мучительно кривясь, воскликнул Уилл, — Что?!

Лэйд не ощутил ни удовлетворения, ни злорадства.

— Почему Бумажный Тигр объявил войну Левиафану.

— Я… Нет, я… Кажется, я…

Понял. Все-таки понял. Потому так тревожно поплыли глаза и исказилось в злом беззвучном крике лицо.

— Левиафан несет гибель человеку. Вне зависимости от того, разумен Он или безмозгл, добродетелен или порочен, — Лэйд произносил эти слова тяжело и глухо, точно выкладывал перед собой на жестяную тарелочку тяжелые чеканные монеты, — Его природа делает Его проклятьем для нас, людей. Вот почему нам никогда не столковаться. Не понять друг друга и не найти общего языка. Он губит нас одним только своим прикосновением. Подумайте сами.

— Я…

Он не пытался думать, понял Лэйд. Напротив, он пытался вышвырнуть это из головы, превратить стройные логические цепочки в месиво первозданного хаоса. Лишь бы вновь вернуться мысленно в упоительный Эдемский сад, созданный его воображением. Чтоб и дальше не замечать. Не чувствовать.

Нет, подумал Лэйд, такого шанса я тебе не дам.

— Подумайте! Он не покарал мятежников, планировавших подвергнуть сомнению верховенство его власти на острове. Он не растерзал их в клочья, не утопил в прибрежных водах, не натравил на них дьявольских чудищ, хотя, бесспорно, мог. Вместо этого он сделал нечто еще более страшное. Дал им то, чего они хотели. Выполнил их желания.

— Они не хотели этого!

— Хотели, — Лэйд одним взглядом заставил зубы Уилла лязгнуть, перекрывая поток возражений, — Хотели, Уилл. Графиня хотела любви — и она стала любовью, бездонной и безграничной, не испорченной никакими прочими чувствами. Должно быть, ей не хватало этого в жизни, чистой искренней любви. Уризен с упоением бьется с самым сложным во Вселенной уравнением, отщипывая от него крохи. Он привык все проблемы сводить к уравнениям, полагая, что трезвый разум — мерило всего сущего во Вселенной, он тоже получил, что искал. Ортоне Он подарил возможность отринуть то, что мучило его всю жизнь, сковывавшие его нормы и условности. Да, теперь он ощущает голод, но он и прежде его ощущал, заглушая вином, морфием и рыбой. Тармас полагал, что способен договориться с кем-угодно, в конце концов он убедил себя в том, что весь мир — это система уступок и компромиссов, в которой он — самый большой и здравомыслящий хитрец.

— Он не карал их, — пробормотал Уилл, — Он… дал им то, чего им не хватало.

— Да. По своему разумению, конечно. Вот вам один из извечных законов человеческих страстей, Уилл, мы часто безотчетно желаем чего-то, что может нас уничтожить — желаем подчас безотчетно, но, видимо, это и есть то, что делает нас людьми. Беда в том, что Ему не под силу с этим разобраться.

— Как грузовой локомобиль не может разобраться в устройстве и желаниях муравьев?

— Что? Ах да, верно. Когда-то вы сказали, что у человека, который вознамерился понять Бога, есть два пути. Узреть его силу и сойти с ума. Убедиться в его отсутствии и потерять надежду. Новый Бангор припас третий путь. Можете считать его путем локомобиля и муравья, если вам понравилось сравнение. В сущности, этот путь довольно прост, хоть и весьма запутан. Человеку никогда не понять божественную сущность, а ей, в свою очередь, не понять человека. Они слишком разняться на всех уровнях бытия, чтобы быть в силах хоть в малой степени постичь друг друга. Поэтому они обречены мучить друг друга бесконечно долго. Локомобили, муравьи… Лично мне больше импонирует представлять, что все мы — рыбы в Его огромном аквариуме. Он то ли коллекционер, то ли исследователь, но беда в том, что он мало что смыслит в том, как устроены его подопечные. Он может невзначай раздавить рыбешку-другую, просто по неосторожности или пребывая в раздражении. Он может закормить их до смерти или заживо сварить, по рассеянности забыв про температуру в аквариуме. Но еще хуже, когда Он пытается удовлетворить их желания — в своем, естественно, понимании этих желаний.

— Вот почему вы ведете войну с островом, — пробормотал Уилл, — Вы сами провоцируете его. Вы нарочно…

Лэйд щелкнул пальцами. Резко и громко, так, что Уилл беспомощно заморгал.

— Да, Уилл. Мне никогда не понять, что такое Левиафан, однако в одном я уверен твердо — это существо лучше иметь своим врагом, чем союзником. Потому что желая помочь, он может с легкостью уничтожить, сам того не заметив.

Уилл несколько раз по-рыбьи схватил губами воздух.

— Но ведь… Ведь…

— Да, он будет пытаться уничтожить меня, сожрать, свести с ума, поглотить, растерзать и, рано или поздно, несомненно добьется своего. Но, по крайней мере, не превратит в лужу похотливой слизи или алчного кровопийцу или…

Заглушая его слова, над портом раздался оглушительный протяжный рев — это старые ревуны «Мемфиды» исторгли из себя под давлением сжатый воздух. В этом звуке не было ничего от грозного рыка морского чудовища, скорее, он напоминал тревожный и тоскливый клич потревоженного кита.

Сигнал отправления. Этот звук, хриплый и дребезжащий, отчего-то поколебал внутренности Лэйда. Интересно, каким он слышится с палубы? Еще более громким? Что должен чувствовать человек, смотрящий на Новый Бангор с высоты в пятнадцать футов^[229]? Сознающий, что это — последний отголосок Левиафана, который ему доведется слышать в жизни.

Я могу подняться на палубу, подумал Лэйд. Просто попробовать. С билетом или без. Я могу просто…

— Кажется, вам пора, Уилл, — он шевельнул стволом револьвера по направлению к трапу, — На вашем месте я бы поторопился, корабли, в отличие от театров, не имеют обыкновения напоминать своей публике трижды.

Уилл не шевельнулся. Замер восковой статуей, обмякший и бледный.

— А если…

Лэйд понимающе кивнул.

— Хотите знать, что будет, если вы откажетесь? Если поставите меня перед выбором? Заставите старого Чабба выбирать, имея на одной чашке весов его жизнь, а на другой — чужую? На вашем месте, прежде чем принуждать его к этому, я бы задумался о другом. Он прожил на этом острове двадцать пять чертовых лет, половину своей жизни. Как думаете, сколько раз ему уже приходилось делать подобный выбор? И почему он еще жив?

Уилл сделал шаг по направлению к трапу. И еще один. Но на третьем остановился и внезапно сунул руку в карман.

Лэйд ощутил, как внутри шевельнулось что-то липкое и скользкое, точно его душу задела ненароком плавником проплывающая рыба.

— Не глупите, Уилл, — холодно посоветовал он, — Вы ведь знаете, что я выстрелю еще до того, как вы успеете достать оружие?

Выстрелю, подумал Лэйд. Бессмысленно лгать самому себе, пытаясь заранее найти оправдание. Я уже прикинул, куда всажу пулю и в какую сторону упадет тело. Я заранее осмотрел причал, убедившись, что он пуст. Я приметил место, в котором столкну мертвого Уилла в воду и путь, которым покину порт. Я могу притворяться джентльменом, могу лавочником, могу — благородным пленником сродни графу Монте-Кристо, но внутри меня давно живут безжалостные инстинкты, которые лучше меня знают, как поступать. Под этим дешевым костюмом в кожу давно въелись тигриные полосы.

Должно быть, Уилл верно понял его намерения. Почувствовал, как чувствовал многое другое, даже не отдавая себе в этом отчета.

— Это не оружие, — он с благоразумной медлительностью вытащил руку наружу. В ней не было ни ножа, ни какого-нибудь хитрого амулета, который мог бы представлять опасность для Лэйда, лишь несколько аккуратно сложенных листков, — Это, конечно, мусор, вздор, но… Мне показалось, стоит оставить это вам. Не в качестве платы за договор — мне нечем вас вознаградить за все то, что вы дали мне за эти три дня — просто на память.

Лэйд был так удивлен, что позволил всучить себе трепещущие на ветру бумажки. Наверно, письмо, пронеслось в голове. Какое-нибудь трогательное прощание и дай Бог, чтобы в прозе, а не в стихах.

— Время, — напомнил он сухо, — Вам лучше поспешить.

— Да, — Уилл тряхнул головой, — Конечно. В любом случае, я благодарен вам за все, мистер Лайвстоун. Мне кажется, мне еще предстоит понять, что я понял за это время, но когда-нибудь…

Вода за кормой «Мемфиды» уже беззвучно бурлила — винты неспешно разгоняли черную морскую жижу, вращаясь на малых оборотах и готовясь оторвать корабль от камня. С палубы донеслись приглушенные рокотом машин отрывистые команды.

— Прощайте, Уилл.

Он уже ступил одной ногой на покачивающийся трап, но помедлил. Совсем немного, но Лэйд ощутил, как раскаляется под указательным пальцем стальная пластина спускового крючка.

— Прощайте, — Уилл томительные полсекунды колебался, словно его душили еще не произнесенные слова, потом коротко кивнул, — Прощайте, Доктор Генри.

Он подымался быстро, не оборачиваясь, впившись в веревочные поручни и быстро тая в темноте. До чего легко идти человеку, не отягощенным багажом, безотчетно подумал Лэйд, не спуская с него взгляда. Мы даже не замечаем, как много битком набитых саквояжей, чемоданов и сумок тащим с собой по жизненному пути, ругаясь с швейцарами и спрашивая дорогу у прохожих. Не замечаем того, каким никчемным хламом успели их набить, хламом, который ни черта не облегчает нам жизнь, лишь оттягивает руки…

Бумажные листки, торопливо врученные ему Уиллом, не были письмом. Он убедился в этом, спрятав револьвер в карман. Это были наброски. Небрежные, сделанные наспех карандашами, чернилами или мелом, некоторые в дороге, некоторые, должно быть, в локомобиле или гостиничном номере, они едва ли могли свидетельствовать о таланте живописца. Скорее, напротив. Черты были порывисты и резки, цвета не органично дополняли друг друга, а скорее, соперничали, перспектива зачастую искажалась самым неестественным образом, но Лэйд перебирал эти листки, трепещущие в его руках, пока не замерзли пальцы. Он сразу понял, что было на них изображено, несмотря на отсутствие подписей и существенные расхождения с действительностью.

Вечные Любовники. Уилл изобразил их в виде вихря, скручивающегося тягучими кольцами и несущему в себе переплетенные человеческие тела. Все было изображено почти благопристойно, не считая наготы, почти целомудренно и оттого совершенно не похоже на оригинал. В наброске Уилла Вечные Любовники виделись не огромным, охваченным бездумной и бесконечной похотью организмом, а чем-то гротескным и глубоко символичным, и оттого совершенно непонятным.

Седобородый джентльмен со второго наброска, несомненно, был Архитектором, но не тем, что монотонно скрипел грифелем в святыне китобоев и похожим на бледную, покрытую рубцами, корягу, а другим, которого Уилл никогда не видел. Седобородым джентльменом, окруженным светозарной аурой, который рассекал тьму тщательно выписанным инструментов, в котором Лэйд не без удивления узнал обычный циркуль. Сухому Уризену не шел облик Зевса-небожителя, в котором его изобразил Уилл, оттого вышло нелепо, напыщенно и претенциозно. Совсем непохоже на настоящего Архитектора.

Еще сильнее исказился на бумаге облик Поэта. С его тела пропали хитиновые осколки, торчащие из костей, исчезло сплетенное из проросших зубов жало, превращавшее его лицо в морду насекомого, фигура сделалась куда более человекоподобной, хоть и болезненно раздувшейся. Но это не мешало узнаванию, поскольку художник безукоризненно запечатлел в эскизе ту сцену, которая Лэйду была хорошо знакома и запечатлелась в памяти. Мистер Пульче с тоской, жаждой и вожделением заглядывал в свою пустую миску, точно ожидая найти там хотя бы каплю той сладкой алой жидкости, что несла ему блаженство…

Пастух. Этот набросок Лэйд разглядывал дольше прочих, несмотря на то, что Уилл сделал его на ходу, усугубив спешкой и так неважное качество. По какой-то причине Великий Красный Дракон был изображен со спины, с поднятыми крыльями, отчего нельзя было рассмотреть его лица, зато хорошо выделялись неестественно выделяющиеся под плотной кожей связки мышц.

— Ты славный малый, Уилл, — пробормотал Лэйд, сминая листки в хрустящий ком сродни большому снежку, — Но ты, должно быть, самый скверный художник во всем Лондоне. Если ты вернешься домой живым, тебе стоит задуматься о смене профессии. Например, устроиться клерком в страховую компанию или помощником нотариуса…

Он смял листки с набросками в большой бумажный ком и метнул, точно снежок, прямиком в воду. Тот, однако, не утонул, как рассчитывал Лэйд, волны стали мягко перекатывать его на своих спинах, трепля о поросший ракушками каменный бок причала.

Намек? Знак? Лэйд устало поежился. Слишком много намеков и знаков за последнее время, ему не разобрать и половины. Может, позже, когда в голове прояснится, а мысли вернутся в привычную, годами наезженную, колею… Лэйд поднял воротник пиджака, чтобы защитить лицо от холодной соленой взвеси, парящей в воздухе, но тут же обмер, ощутив где-то под подкладкой негромкий, но отчетливый бумажный шорох. Эскизы Уилла он выбросил, все до единого, значит…

В груди словно лопнул большой паровой котел, вышибив через поры по всему телу раскаленный пар. Лэйд судорожно запустил руку в карман и вытащил оттуда бумажный листок — узкий бумажный листок с несколькими строками текста, знакомый ему до последней буквы и последнего штриха смазанного штриха типографской краски.

«Новый Бангор — Лондон. Девятого марта тысяча восемьсот девяносто пятого года. Билет второго класса».

«Мемфида» уже удалилась от берега по меньшей мере на двести ярдов^[230]. Покинув освещенную акваторию порта, она быстро сливалась с темнотой и уже сейчас выглядела размытой китовьей тушей, едва освещенной бортовыми огнями. Нечего и думать было разглядеть Уилла на ее палубе, предупредить его криком или…

И тем не менее Лэйд чуть не закричал. Не от отчаянья — от неожиданности и ужаса. Потому что от окружающей его темноты вдруг отделился небольшой кусок, выкроенный в форме человеческого силуэта, и беззвучно поплыл к нему, не касаясь пирса.

— Любите смотреть на океан, мистер Лайвстоун?

Он дернул головой, пытаясь изобразить кивок. Между сведенных пальцев судорожно трепетал листок — маленький бумажный парус, тоже ощущавший, должно быть, биение того особенного ветра, что дует в окрестностях Нового Бангора раз в тысячу лет, ветра, ведущего к свободе. Но воспользоваться им не мог — как и сам Лэйд.

— Я и сам это люблю, — полковник Уизерс встал по левую сторону от Лэйда и воззрился куда-то вдаль, — Часами могу смотреть на океан, есть в нем что-то такое… Знаете, я всегда был равнодушен к полотнам Кармайкла или Уайли, мою душу не тревожили картины Баттерсворта ^[231], я пристрастился к этому только здесь, в Новом Бангоре. Сам долго не мог понять, отчего. А потом, кажется, понял. Океан гипнотизирует нас, подавляет волю.

Точно отзываясь на его слова, океан недовольно булькнул, исторгнув на поверхность тяжело рокочущую волну, но та, свирепо двинувшись к пирсу, внезапно истаяла, не коснувшись начищенных ботинок полковника Уизерса каких-нибудь двух или трех дюймов.

— Гипнотизирует? Вот как?

Полковник Уизерс склонил голову.

— Да. Какими-то внутренними душевными складочками мы, коснувшись его, понимаем, это огромное существо настолько могущественно, что нам никогда не обрести власти над ним. Не загнать в рамки, не поставить себе на службу, не подчинить. Мы даже понять его бессильны, у нас нет для этого ни подходящих органов, ни логических инструментов, ни даже мысленных конструкций. Будь моя воля, я бы приказал украшать все церкви острова полотнами маринистов — это привело бы к христианскому смирению гораздо больше душ, чем скорбные лики наших святых. Вы, кажется, чем-то обеспокоены, мистер Лайвстоун?

Вместо ответа Лэйд показал ему билет. Крошечную бумажную птицу, трепещущую в его руке. К его удивлению полковник Уизерс не удивился, напротив, улыбнулся.

— Ах, это…

— Билет Уилла.

— Всего лишь кусок бумаги, — от куска темноты, который был полковником Уизерсом, мягко и беззвучно отделился отросток, в котором Лэйд распознал его руку, — Мы часто уделяем бумаге больше внимания, чем следовало. Усеиваем ее письменами, как какие-нибудь дикари свои примитивные тотемы, а потом делаем объектом почитания или исступленного осуждения. Дайте его сюда.

Лэйд покорно выпустил билет. Даже не взглянув на него, полковник Уизерс сложил его пополам, потом еще раз и еще. Потом как-то хитро подогнул края, выпрямил, изогнул… Ловко у него это получалось, как у фокусника. Бумага будто сама липла к его пальцам, покорно меняя форму.

— Но Уилл…

— Достигнет Лондона через четыре недели, смею надеяться, с билетом или без. У Него много недостатков, мистер Лайвстоун, но в одном Его нельзя упрекнуть — Он не бюрократ. Если Он с кем-то прощается, то меньше всего склонен обставлять это оформлением документов. То ли дело у нас в Канцелярии…

С кем-то прощается… Лэйд почему-то перестал чувствовать холодную океанскую соль на лице. Появилось даже желание расстегнуть все пуговицы, чтобы набрать полную грудь воздуха.

— А еще он не склонен нанимать для своих отъезжающих гостей провожающих.

Полковник Уизерс скосил глаза в его сторону, не прекращая складывать злополучный листок.

— О чем это вы?

— В моих услугах изначально не было нужды, признайте это. Я последний человек на этом острове, к которому вы обратились бы за помощью, если бы Новому Бангору в самом деле угрожала опасность. Я имею в виду настоящую опасность, вы понимаете.

Если бы вы в самом деле хотели спровадить Уилла, вы бы нашли способ, не прибегая к моим услугам. Запугали бы, одурачили или… Черт, да вы бы придумали тысячу способов!

Лэйд внезапно разозлился, сам не понимая, на кого. Не то на Уилла, который давно сделался невидимым, слившись с «Мемфидой», не то на полковника Уизерса, не то на бумажный листок, шелестящий в его руках. В противовес этому листку он вдруг ощутил себя тяжелым и холодным, как обрезок какой-то сложной детали, брошенной рабочими на пирсе и вросшей в камень.

— Как бы то ни было, Канцелярия заключила договор с вами, мистер Лайвстоун. И, раз уж мне позволено говорить от ее лица, не жалеет об этом. Все его условия были соблюдены с вашей стороны неукоснительно, у нее нет причин заявлять жалобу или отправлять дело в арбитраж. Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Я понимаю кое-что другое! — Лэйд стиснул железный поручень причала, сдирая невесомые чешуйки обветренной краски, — Все это было очередным фокусом. Но не для Уилла. Для меня. Вы хотели знать, достаточно ли я отчаялся, чтобы убить человека ради иллюзорного шанса получить свободу. Вот, что вы хотели знать. Вы попросту подсунули в клетку к голодному тигру ягненка — и наблюдали за тем, что он станет делать. Проломит ли лапой голову и разорвет — или позволит убраться из клетки живым.

Полковник Уизерс улыбнулся и, как-то по-особенному хрустнув пальцами, мягко соединил затянутые в черную ткань ладони. Когда он разнял их, отчетливо сделалось видно, что бумажного квадратика в них не было. Исчез. Растворился. Никогда не существовал.

— Интересная версия, — полковник Уизерс кивнул, то ли Лэйду, то ли беспокойно ворчащему у его ног океану, то ли тонущим во тьме бортовым огням «Мемфиды», — Если хотите, могу обеспечить вас еще полудюжиной не менее забавных, на счет которых вы можете поломать голову на досуге. Например… Например, все это было большой авантюрой, направленной на то, чтобы вытащить на свет Божий Роттердраха, Красного Дракона Нового Бангора. Почему бы и нет, все, как будто, сходится. Требовалось лишь заинтересовать его, подкинуть пару ниточек, направить по нужному пути — и вот уже он сам, забывшись, устремился по следу Уилла, свято полагая его смертельным оружием против самого Левиафана — оружием, заполучить которое надо во что бы то ни стало. Любопытная версия, верно?

Лэйд ощутил, как слюна во рту делается горьковатой и кислой, точно чай из дрянной, не единожды спитой, заварки.

— Это правда?

Полковник Уизерс улыбнулся. В этот раз совершенно точно не Лэйду. Нависающей на небосводе Луне — и та, словно ослепленная его улыбкой, как будто мгновенно сделалась более тусклой, похожей на вытертый серебряный пенни.

— Я же говорю, это одна из возможных версий. Вы и сами могли бы придумать историю не хуже, если бы не были так взвинчены.

Безграничная мощь океана. Даже самые могучие корабли, закованные в сталь дредноуты, в силах лишь теребить его покровы, не в силах проникнуть в его устройство и тайны. Лэйд ощутил себя таким кораблем — старым и дряхлым, отчаянно барахтающимся между волнами, взбивая пену.

— Но какая из них…

— Правдива? — полковник Уизерс приподнял бровь, — Вы это хотели спросить?

— Да.

— Видите ли, мистер Лайвстоун, в том и заключена прелесть Нового Бангора, — произнес он тихо, — Не каждый в силах ее понять. Здесь вещи могут позволить себе быть самими собой. Здесь нет прокрустова ложа условной «правды», в которую вам обязательно их загнать, чтобы осмыслить. Здесь они свободны. Оттого к этому острову так непросто привыкнуть. Честное слово, мистер Лайвстоун. Я сам привык к этому далеко не сразу.

Лэйд растерялся. Он почему-то ощущал себя одураченным, обведенным вокруг пальца, сбитым с толку — как прибрежный ветер, устремившийся в атаку на фигуру в черном, но обнаруживший, что это лишь видимость, фикция, образ, на котором он бессилен пошевелить и волосок. Слова полковника были даже не нарочито расплывчаты или туманны, они были откровенно бессмысленны, но отчего-то именно в бесконечных слоях этой бессмысленности обретали силу.

Я сам привык к этому острову далеко не сразу…

— У вас есть вопросы, мистер Лайвстоун?

Да, подумал Лэйд, у меня миллион вопросов. Но все они завязаны в такой тугой клубок, что едва я пытаюсь высвободить хвост одного, как обнаруживаю себя опутанным, точно бечевкой, со всех сторон.

— Какие последствия будут у всей этой истории?

— Для кого? — осведомился полковник, — Для Уилла? Мне это известно не более, чем вам. Может, в самом деле поступит помощником к нотариусу. Возможно, кстати, для него это не самый плохой вариант. Знаете, людям вроде него, нелегко приходится в жизни. Слишком беспокойная натура, слишком живое воображение… Работа с бумагами, возможно, пошла бы ему на пользу.

Последнюю фразу полковник обронил с непонятной интонацией, немного рассеянно, но Лэйду сейчас было не до того.

— Я не это имел в виду, — резко произнес он, — Что будет со всем миром? И с Лондоном?

Полковник приподнял бровь.

— А что с ним должно быть, позвольте спросить?

Лэйд беспомощно развел руками, точно пытаясь подсознательно нащупать нужное слово. Но, конечно, ничего вокруг себя не нащупал. Опускавшаяся на остров ночь, превратившая Новый Бангор в темную, испещренную огнями газовых фонарей, громаду, сама по себе была такой же бесплотной, как чары Левиафана.

— Вы знаете, что я имею в виду. Уилл пробыл месяц в Новом Бангоре и теперь возвращается. На его подошвах пыль Нового Бангора, острова, который никогда не существовал в реальном мире. Как это скажется на… Лондоне? На нем самом, в конце концов? Ведь могут быть последствия…

— Последствия? — полковник Уизерс недоуменно приподнял бровь, — Что вы имеете в виду под последствиями?

Лэйд нахмурился. Он слишком устал, чтобы искать подходящие обороты. Кроме того, ему чудилось, что полковник Уизерс воспринимает все сказанное по-своему, на какой-то специальной волне, на которой не имеют значения ни изящные формулировки, ни сложные метафоры.

— Уилл контактировал с Ним и с Его творениями, — только и сказал он, — Жил в Его мире. Это несомненно оставило в нем след, не могло не оставить. Обычный человек, скорее всего, просто повредился бы в уме, но Уилл… он…

Полковник Уизерс улыбнулся.

— Он странно устроен, это верно. Но если вы переживаете из-за последствий, то напрасно. Никаких последствий не будет.

— Но…

— Обещаю вам, не будет. Это маленькое путешествие никак не скажется — ни на нем, ни на окружающем его мире. У мира есть много предохранительных механизмов, мистер Лайвстоун, куда больше, чем мы представляем.

— Все то, что он узнал здесь…

— Ничего не переменит в его судьбе, — мягко перебил его полковник, — Поверьте мне на слово. Наш Уилл вернется из своего морского круиза и примется за привычное дело. До конца своих дней будет штамповать безвкусные гравюры с изображением церквей, разбавляя их аляповатымииллюстрациями к «Божественной комедии», пока не умрет в безвестности через полсотни лет. На его могиле между датами жизни и смерти да, быть может, пары утешительных строк из Святого Писания от скорбящих отпрысков, не найдется места для короткой строки «Человек, побывавший в Новом Бангоре».

— Но ведь он сам будет помнить! Он…

Полковник покачал головой.

— Не будет. Сейчас, когда он стоит на палубе «Мемфиды», его воспоминания ярки и тревожны, но с каждый часом, проведенным вдали от Нового Бангора, они будут тускнеть, пока не пропадут вовсе, оказавшись там, где оказываются позабытые сновидения и оторванные пуговицы.

— Он забудет? — недоверчиво спросил Лэйд, — Забудет обо всем, что здесь видел?

— Быть может, в его подсознании останутся какие-то полувидимые шрамы, которые обычно оставляет под кожей игла татуировщика, шрамы, что наполняются кровью в короткие мгновенья душевных волнений. Океан огромен, мистер Лайвстоун. Уроните в него камень — по поверхности пойдут круги, но уже через минуту вы не увидите на водной глади даже следа от них. Мир всегда возвращается к своей изначальной форме, даже если в него вплетается что-то, что отчаянно тщиться ему противоречить. Всегда возвращается. А маленькая мошка, даже прикоснувшись к Его тени, все равно останется маленькой мошкой, не в силах поколебать законы мироздания. Так уж все устроено.

— Но…

Он хотел возразить, заранее зная, что не найдет нужных слов, а само возражение бессмысленно.

— Возможно, и мы с вами тоже его забудем, мистер Лайвстоун, — полковник Уизерс сложил руки за спиной, наблюдая за катящимися к берегу волнами, — Ничуть этому не удивлюсь. Знаете, у меня такое ощущение, будто некоторые детали уже сделались смутными, как бы полупрозрачными. Забавно, я даже не могу вспомнить его фамилию. Блэк? Блэйн? Забавное дело, и верно забыл… Впрочем, возможно, это из-за работы. Отчаянно много работы в Канцелярии, мистер Лайвстоун, редко когда можно выкроить минутку, чтоб полюбоваться океаном.

Океан в ответ что-то добродушно проворчал полковнику Уизерсу. В его темно-зеленой толще, напоминающей полупрозрачный дымчатый изумруд, пронизанный белыми прожилками, Лэйд разглядел распластанные бумажные листки, которые волны методично били о камень.

Он не почувствовал злости, он почувствовал усталость. Рокот океана вдруг показался ему фальшивым и неестественным. Точно и не было дыхание исполинского существа, храпящего в своем каменном, тысячелетиями выдолбленном ложе, а был только равномерный хрип жестяных труб за сценой, сбивчивый и неритмичный. Лэйд бросил взгляд в ту сторону, в которую ушла «Мемфида», но, конечно, ничего не обнаружил, даже свечения бортовых огней. Лишь мягко перекатывающиеся волны.

Он поднял воротник пиджака и, не попрощавшись с полковником, двинулся к берегу. Туда, где тяжелой тучей темнели контуры Нового Бангора.

— Мистер Лайвстоун! — голос полковника догнал его удивительно легко, несмотря на гуляющий над океаном ветер, безжалостно глушащий все прочие звуки, — Мистер Лайвстоун!

— Идите к черту, — устало бросил Лэйд, не поворачиваясь, — И имейте в виду — следующая крыса, которая приползет ко мне с договором в пасти, получит пулю между глаз. Я вас предупредил.

— Вы кое-что забыли, мистер Лайвстоун.

Полковник Уизерс протягивал ему что-то на ладони. Билет, вспомнил Лэйд. Я же отдал ему билет. Сейчас он, наверно, превратился во что-то совершенно противоположное. В свечной огарок, в отрезанное ухо, в перо чайки. В канцелярскую скрепку, в скрипичную струну, в женскую заколку… Нет смысла гадать, когда имеешь дело с подобной силой. Нет смысла упираться и перечить ей.

Он сделал шаг к полковнику Уизерсу, который продолжал улыбаться, держа что-то на протянутой ему ладони. И лишь секундой позже распознал предмет в его руке.

Не ключ, не револьверная пуля, не осколок стекла. Не ящеричный хвост, не курительная трубка и не пуговица.

Просто небольшая фигурка. Невесомая, сложенная из бумажного листа, она должна была взмыть в небо с первым же порывом ветра, треплющего волны вокруг, но отчего-то оставалась на ладони полковника. Будто ждала, когда Лэйд протянет к ней руку. Сложена она была умело и ловко, но, как и многие бумажные фигурки, имела своеобразные формы, мешающие мгновенному узнаванию.

Не кошка, подумал Лэйд, ощущая, что покрытые солью губы растягиваются в какой-то беспомощной улыбке. Не пантера, не крокодил и не дракон. Типографские строки перекрученного билета сложились в полосы — слишком очевидные, чтоб быть неузнанными.

На обращенной к нему ладони полковника стоял и терпеливо ждал маленький бумажный тигр.

/06 мая — 06 октября 2020 г./

Примечания

1

Пабликэн — владелец паба или трактира, сам обслуживающий посетителей.

(обратно)

2

«Мария Селеста» — парусная бригантина, команда которой в 1872-м году по невыясненной причине покинула корабль посреди моря и пропала без вести.

(обратно)

3

Зеленозубая Дженни — живущая в водоеме ведьма из английской мифологии. Судя по описанию, имела зеленое тело, похожие на водоросли длинные волосы, длинные ногти и острые как нож клыки.

(обратно)

4

Сквоттеры — лица, самовольно заселяющиеся в пустующее жилье.

(обратно)

5

Маэро — злые духи из маорийской мифологии, живущие в кронах деревьев и разрывающие своих жертв длинными когтями.

(обратно)

6

Патупаиарехе — бледнокожие существа из мифологии маори, которые не любят солнечный свет и могут быть враждебны человеку.

(обратно)

7

Диббук — злой дух из еврейской мифологии, призрак умершего злого человека.

(обратно)

8

Черный Майкл — прозвище Майкла Хикс-Бича, канцлера британского казначейства в 1885–1886 и 1895–1902).

(обратно)

9

Корунд — минерал из магматических пород. В частности, к корундам относятся сапфиры и рубины.

(обратно)

10

Абак — счетная доска, использовавшаяся в Европе до XVIII-го века, развитым аналогом которого являются привычные нам счёты.

(обратно)

11

Церковный грим — персонаж из английского фольклора, призрак, живущий в церкви и слушающий звон ее колоколов.

(обратно)

12

Девятого марта в Великобритании традиционно отмечается День содружества — праздник государств, входивших в состав Британской империи.

(обратно)

13

Крепость в графстве Уоркшир, центр Англии, устоявшая во время Столетней войны и многих других осад.

(обратно)

14

Лорд Джон Рассел — британский политический деятель XIX-го века.

(обратно)

15

«Маленький лорд Фонтлерой» — роман Фрэнсис Бёрнетт, вышедший в 1886-м году.

(обратно)

16

Фрэнсис Уолсингем (1532–1590) — член английского Тайного совета, создатель шпионской сети в Европе, начальник разведки и контрразведки Елизаветы I.

(обратно)

17

По легенде, название одного из районов Лондона — Сохо — было образовано от клича Джеймса Скотта, герцога Монмута, в битве при Седжмуре в 1685-м году.

(обратно)

18

Фантаскоп — прототип кинопроектора, изобретенный в 1895-м году Ч. Дженкинсоном и Т. Арматом.

(обратно)

19

Апаши — французская городская криминальная субкультура, возникшая в конце XIX-го века.

(обратно)

20

Kahu (язык маори) — Проклятье.

(обратно)

21

Вергилий — древнеримский поэт, являющийся ключевым персонажем «Божественной комедии» Данте Алигьери, проводником главного героя по девяти кругам Ада.

(обратно)

22

Согласно «Божественной комедии» Д. Алигьери, в первом круге Ада обитали величайшие поэты, ученые и философы древности, которые не были христианами.

(обратно)

23

Катрен — законченная по смыслу четырехстрочная строфа.

(обратно)

24

Имагология — научная дисциплина, изучающая инородные для воспринимающего объекта образы.

(обратно)

25

Нервюры — стрельчатые арки, характерные для готической архитектуры.

(обратно)

26

Джон Уэсли — английский богослов и проповедник XVIII-го века, один из основателей движения христианских методистов.

(обратно)

27

Имеется в виду атака легкой британской кавалерии русских позиций под Балаклавой 25 октября 1854-го года в ходе Крымской войны.

(обратно)

28

“The Pearl” — английский ежемесячный порнографический журнал, издававшийся в Лондоне с 1879-го года.

(обратно)

29

Название района, Shipspotting, можно перевести как «Наблюдение за кораблями».

(обратно)

30

Эклампсия — заболевание матери во время беременности или родов, во время которого артериальное давление поднимается так высоко, что может стать причиной смерти матери и плода.

(обратно)

31

«Любовь, что скрывает свое имя» — эвфемизм для гомосексуальности, использованный Альфредом Дугласом, любовником Оскара Уайлда.

(обратно)

32

Ренглот — сорт слив.

(обратно)

33

Томас Торквемада — великий инквизитор Испании XV-го века.

(обратно)

34

Мизандрия — неприязненное или презрительное отношение к мужскому полу.

(обратно)

35

Здесь: около 227 килограммов.

(обратно)

36

Chubby (англ.) — жаргон, дословно — «Круглолицый».

(обратно)

37

Альбион — древнее традиционное наименование Британских островов.

(обратно)

38

Тайберн — деревня в округе Вестминстер, в которой начиная со Средних веков проводились казни заключенных из лондонских тюрем.

(обратно)

39

Джон Локк — английский философ XVIII-го века, приверженец сенсуализма — направления в познании, в соответствии с которым основной формой познания являются личные ощущения и восприятие.

(обратно)

40

Алан Пинкертон (1819–1884) — американский сыщик и детектив, урожденный шотландец.

(обратно)

41

Речь идет о двух разных Пинкертонах. Алан Пинкертон (1819–1884) — американский сыщик и детектив, урожденный шотландец. Роберт Пинкертон (1780–1859) — шотландский миссионер, лингвист и переводчик.

(обратно)

42

Канаста — карточная игра из Южной Америки.

(обратно)

43

Генри Ирвинг (1838–1905) — британский актер викторианской эпохи.

(обратно)

44

Готовальня — футляр для чертежных инструментов.

(обратно)

45

Гюстав Кан (1859–1936) — француз

(обратно)

46

Калибан — персонаж из пьесы «Буря» Шекспира, дикарь, живший на уединенном острове.

(обратно)

47

Parvenu (фр.) — человек низкого происхождения, добившийся богатства и подражающий аристократам.

(обратно)

48

Морская корова (Стеллерова корова) — крупное морское млекопитающее из семейства дюгоневых.

(обратно)

49

На площади Патерностер в Лондоне расположена Лондонская фондовая биржа.

(обратно)

50

Luva (португ.) — Перчатки.

(обратно)

51

Зеленый человек — символическое изображение состоящего из листьев человеческого лица, характерное для скульптур и картин раннего Средневековья.

(обратно)

52

Тамбурмажор (фр. tambour — барабан и major — старший) — изначально старший полковой барабанщик французской армии. Позднее — капельмейстер военного оркестра, дирижирующий форменным жезлом.

(обратно)

53

Безоар — «естественный» камень, состоящий из волокон растений и волос, который иногда образуется в желудке у жвачных животных. Ему предписывались магические свойства, в том числе — как универсального противоядия от всех ядов.

(обратно)

54

Сигил — магический символ, используемый магами, демонологами и алхимиками для управления духами.

(обратно)

55

Атам — ритуальный нож, применяемый в ритуалах для концентрации и направления магической энергии.

(обратно)

56

Хорнпайп — традиционный ирландский танец.

(обратно)

57

Хаудах — (англ. Howdah) — короткоствольное оружие под мощный охотничий патрон.

(обратно)

58

我们来看看。 有钱 (упрощенный китайский) — «Мы пришли посмотреть. Деньги есть».

(обратно)

59

Кули — собирательное название для дешевой рабочей силы преимущественно из Китая и Индии, которую европейцы ввозили в колонии вплоть до начала ХХ-го века.

(обратно)

60

Тяньцзынь — крупный китайский город, расположенный вблизи Пекина. В данном случае Лэйд имеет в виду события 1840-го года, когда английская армия приблизилась к китайской столице, вынудив императора подписать мирное соглашение (Первая опиумная война 1840–1842 гг).

(обратно)

61

Джон Хокинс (John Hawkyns) — английский адмирал, пират и коммерсант XVI-го века.

(обратно)

62

Ричард Хоукинс (Richard Hawkins) — английский мореплаватель и исследователь XVI–XVII-го вв.

(обратно)

63

Кербер (Цербер) — трехголовый пес, охраняющий царство мертвых в Аиде, он же в «Божественной комедии» служит привратником третьего круга Ада.

(обратно)

64

На улице Треднидл в Лондоне расположен Банк Англии, в хранилищах которого содержится золотой запас.

(обратно)

65

Гобсек — персонаж «Человеческой комедии» 1830-го года французского писателя Оноре де Бальзака, ростовщик и алчный скряга.

(обратно)

66

Фартинг равняется ¼ пенни; гроут — монета в 4 пенса.

(обратно)

67

Шиллинг равняется 12 пенсам; крона — 5 шиллингов.

(обратно)

68

Соверен — золотая монета, приравненная к фунту стерлингов.

(обратно)

69

Галиотис («морское ушко») — створчатый глубоководный моллюск.

(обратно)

70

Аббатская крона — устаревшая английская золотая монета в 20 шиллингов, ограниченно чеканившаяся в XVI-м веке.

(обратно)

71

11 апреля 1814-го года в Фонтебло по настоянию Александра I был подписан мирный договор, согласно которому Наполеон Бонапарт, прозванный Корсиканцем, отрекался от власти и отправлялся на остров Эльбу.

(обратно)

72

Жемчуг Афродиты — иносказательное название для деликатесного сорта икры улиток.

(обратно)

73

Персонажи У. Шекспира. Фальстаф — персонаж «Виндзорских насмешниц», добродушный беспечный толстяк. Шейлок — персонаж «Венецианского купца», скупой, мстительный и расчетливый ростовщик.

(обратно)

74

Луидор — французская золотая монета, имевшая хождение в XVII–XVIII веках.

(обратно)

75

Патисье — в ресторанной терминологии — повар, который занимается выпечкой и десертами.

(обратно)

76

Швабский — диалект немецкого языка, распространенный в отдельных областях Баварии и Баден-Вюртемберга.

(обратно)

77

Джон Франклин (1786–1847) — английский мореплаватель и исследователь, погибший в ходе попытке найти северо-западный проход из Атлантического в Тихий океан.

(обратно)

78

Джонатан Эдвардс (1703–1758) — американский протестантский миссионер и проповедник.

(обратно)

79

В Девоншире расположено одно из крупнейших английских месторождений каолина (белой фарфоровой глины).

(обратно)

80

Гамильтон, Окленд — города Новой Зеландии.

(обратно)

81

Английский футбольный клуб «Престон Норд Энд» в сезоне 1888–1889 гг. сделал «золотой дубль» — одержал победы в футбольном чемпионате и в Кубке Англии.

(обратно)

82

Пэдди Райан (1851–1900) — ирландский боксер и борец.

(обратно)

83

«Пыхтящий Билли» — прозвище одного из первых британских паровозов постройки 1813-го года.

(обратно)

84

Банкомёт — игрок, который держит банк в карточной игре.

(обратно)

85

Памела Эндрюс — главный персонаж романа «Памела, или вознагражденная добродетель» английского писателя Сэмюэля Ричардсона, вышедшего в 1740-м году, классическая британская проза XVIII-го века.

(обратно)

86

Политеизм — многобожие; религиозное мировоззрение, основанное на вере в нескольких богов.

(обратно)

87

24 августа 1572-го года в Париже произошла Варфоломеевская ночь, в ходе которое имело место массовое убийство гугенотов католиками.

(обратно)

88

Альфред Великий — (849–901 н. э.) — первый король Англии.

(обратно)

89

Огни святого Эльма — визуальный эффект в виде светящихся сполохов, созданный электрическими разрядами на острых концах высоких предметов вроде мачт, башен и деревьев, вызванный большой напряженностью электрического поля в атмосфере.

(обратно)

90

Пороховой заговор — попытка группы католиков в 1605-м году взорвать здание английского парламента, окончившаяся раскрытием и казнью заговорщиков.

(обратно)

91

Жан-Анри Латюд (1725–1805) — французский авантюрист, известный несколькими побегами из королевских тюрем.

(обратно)

92

В 1755-м году Джакомо Казанова бежал из венецианской «Свинцовой тюрьмы» в здании Дворца дожей.

(обратно)

93

Дух прошлого Рождества — персонаж «Рождественской пьесы в прозе» Ч. Диккенса (1843).

(обратно)

94

Гипотеза Гольдбаха (Теорема Гольбаха) — открытый математический вопрос, сводящийся к тому, что любое четное число, начиная с 4-х, можно представить в виде суммы двух простых чисел.

(обратно)

95

Согласно Библии, Давид, сразивший Голиафа, был в юности пастухом.

(обратно)

96

«О природе капитала» — книга Адама Смита, шотландского экономиста XVIII-го века, основоположника общей экономической теории.

(обратно)

97

Плутос — древнегреческий бог богатства.

(обратно)

98

“English Woman’s Journal”, издавался с 1858-го по 1864-й.

(обратно)

99

Либертены (либертины) — гедоническое течение XVII–XVIII веков, члены которого потворствовали откровенно плотским удовольствиям.

(обратно)

100

Валентин — античный философ, последователи которого основали валентианизм — философскую школу гностико-христианского направления.

(обратно)

101

Мартинизм — смесь из эзотерических и мистических христианских воззрений, основная доктрина которого предполагает падение сотворенного человека из божественного состояния в материальное.

(обратно)

102

Аквавит — алкогольный напиток из перегнанного спирта с добавлением специй и трав.

(обратно)

103

Кносский лабиринт — сооружение из древнегреческой мифологии, построенное на острове Крит и служившее логовом Минотавру.

(обратно)

104

Вселенский собор — собрание (съезд) представителей поместных христианских церквей, наделенное верховной властью в вопросах церковного устройства и вероучения.

(обратно)

105

Кадуцей — жезл древнегреческого бога Гермеса, символ его полномочий. В сочетании со змеями служит одной из эмблем фармацевтики.

(обратно)

106

По одной из легенд красные и белые полосы, перемежающиеся на традиционной эмблеме парикмахерских, символизировали чистые и окровавленные бинты, т. к. в прошлом брадобреи и парикмахеры традиционно оказывали хирургические услуги.

(обратно)

107

Фортинбрас — второстепенный персонаж «Гамлета» У. Шекспира.

(обратно)

108

Кронпринц — наследный принц династии, обычно — старший сын правящего короля.

(обратно)

109

Изречение, приписываемое Иисусу Христу: «Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богач войдет в Царство Божие».

(обратно)

110

Лунная династия — древнеиндийская династия, ведущая происхождение от бога Луны — Чандры.

(обратно)

111

Гурт — боковая поверхность монеты между аверсом и реверсом.

(обратно)

112

Вестминстерское аббатство в использовалось для захоронения тел британских монархов.

(обратно)

113

Мабу — духовой инструмент жителей Соломоновых островов, деревянная трубка с раструбом.

(обратно)

114

Стрикс — вымышленная птица из античной мифологии, питавшаяся кровью и плотью.

(обратно)

115

Нацхерер — мифическое чудовище из германских легенд, поедающее само себя и насылающее чуму.

(обратно)

116

Сифонаптера (лат. Siphonaptera) — блоха.

(обратно)

117

В 1892-м году жительница Род-Айленда по имени Мерси Браун была эксгумирована из могилы из-за подозрений в вампиризме; ее тело оказалось не тронутым гниением, что сделало ее персонажем фольклора.

(обратно)

118

Перевод — Л. Шиферс.

(обратно)

119

Туреху — кровожадные демоны из мифологии маори, обитатели «нижнего мира».

(обратно)

120

Джозеф Глидден — автор разработанной в 1874-м году модели колючей проволоки.

(обратно)

121

Здесь: примерно 0,3 литра

(обратно)

122

Здесь: примерно 10 л.

(обратно)

123

Триплет Кука (Линза Кука) — запатентованная Г. Тейлором в 1894-м г. линза для фотоаппарата.

(обратно)

124

Стеатода (также известная как «Ложная вдова») — ядовитый паук

(обратно)

125

Святой Киприан (Киприан Антиохийский) — христианский священномученик, бывший в юности колдуном.

(обратно)

126

Альфред Жарри (1873–1907) — французский писатель и поэт, предшественник жанра абсурдизма в литературе и философии.

(обратно)

127

Джон Рассел и Эдуард Генри — английские премьер-министры XIX-го века.

(обратно)

128

Кассандра — троянская царевна из древнегреческой мифологии, наделенная даром пророчества.

(обратно)

129

Фрамуга — верхняя вертикальная створка окна или двери.

(обратно)

130

Здесь: около девяти метров.

(обратно)

131

Сент-Джеймс Парк — один из центральных парков Лондона, расположенный в Вестминстере, названный так из-за соседства с Сент-Джеймским дворцом.

(обратно)

132

«Бобби» — традиционное прозвище английских полицейских.

(обратно)

133

Аркадия — центральная область в Пелопонессе, Греция, мифическое царство счастливой и беззаботной жизни.

(обратно)

134

Черлень — устаревшее художественное название для красок, полученных из природных пигментов.

(обратно)

135

Баронет Питт Кроули — персонаж «Ярмарки Тщеславия» Уильяма Теккерея, безумный старик-скряга.

(обратно)

136

Эксмур — область на западе графства Соммерсет.

(обратно)

137

Шляпа охотника на оленей (англ. Deerstalker hat) — классический головной убор охотников, знакомый читателю по образу Шерлока Холмса.

(обратно)

138

Элеватор — сооружение для хранения зерна и сыпучих материалов.

(обратно)

139

Мебельные мастера XVIII–XIX веков.

(обратно)

140

Пату — плоская полинезийская палица из камня, дерева или кости.

(обратно)

141

«Друг Фриц» — опера П.Масканьи, вышедшая в 1891-м году, лирическая комедия.

(обратно)

142

Кетгут — хирургический шовный материал, изготавливавшийся из обработанной ткани кишечника крупного рогатого скота.

(обратно)

143

Табернакль — церковный ларец со Святыми Дарами.

(обратно)

144

Закон исключенного третьего — постулат классической логики, основанный на том, что два противоречащих друг другу суждения не могут быть одновременно ложными.

(обратно)

145

Гекзаметр — стихотворный размер, «шестеромерный стих», характерный для античной поэзии.

(обратно)

146

«Акт о папистах» 1778-го года — акт английского правительства, который облегчал положение католиков в Британии и наделял их многочисленными социальными правами.

(обратно)

147

Флагелланство — средневековое движение «бичующихся», практикующее нанесение побоев кнутом в качестве усмирения плоти.

(обратно)

148

Шпрингвурм (татцельвурм, штоллвурм) — мифическое чудовище из альпийской мифологии, похожее на огромную ящерицу.

(обратно)

149

Селки (шелки) — мифический человек-тюлень из кельтского фольклора.

(обратно)

150

Здесь: около 36-ти килограмм.

(обратно)

151

Колонна Нельсона — памятник, расположенный в центре Трафальгарской площади, Лондон.

(обратно)

152

Банко — персонаж пьесы Шекспира «Макбет», явившийся после смерти в виде призрака.

(обратно)

153

Регистровая тонна — английская мера объема, равная ста кубическим футам и используемая для оценки тоннажа судов.

(обратно)

154

Пайп (англ. Pipe) — старая английская мера объема, равнявшаяся 105 галлонам (397 л.)

(обратно)

155

Хандервейт (англ. Hundredweight) — неметрическая мера Великобритании, составляет 1/20 английской тонны или 45,3 кг.

(обратно)

156

Феркин (англ. firkin) — специфическая британская мера веса и объёма, размер которой зависит от измеряемого материала (вино, мыло, масло, пр.) — от 29 килограмм до 41 литра.

(обратно)

157

Анкер — старинная английская мера объема, равнявшаяся 45 л.

(обратно)

158

Коппертаун (англ. Coppertown) — дословно «Медный город».

(обратно)

159

Муфта Дженни — тип передающего вращение редуктора, состоящего из насоса и гидромотора, изобретена американским инженером Рейнольдом Дженни.

(обратно)

160

Горжет — нагрудный знак, массивная пластина или медальон, произошедший от рыцарских доспехов и служащий знаком различия или принадлежности.

(обратно)

161

Реология — раздел физики, изучающий текучесть и деформационные свойства.

(обратно)

162

Фридрик У. Ричардс — первый морской лорд Адмиралтейства в 1893–1899 годах.

(обратно)

163

Дерианур (перс.) — «Море света». Один из самых известных бриллиантов в мире весом в 182 карата.

(обратно)

164

Арго — жаргон, специфический язык группы лиц.

(обратно)

165

Первых британских полисменов часто называли «армией Пиля» или «пилерскими» — в честь секретаря офиса внутренних дел Роберта Пиля, учредившего в 1829-м году «полицейские войска».

(обратно)

166

Тупуа — злые демоны полинезийской мифологии, способные превращаться в людей.

(обратно)

167

Роберт Гаскойн-Сесил Солсбери — британский политический деятель, трижды занимавший пост премьер-министра в 1885, 1886–1892 и 1895–1902 годах.

(обратно)

168

Зенон Китийский — 334 до н. э. — 262 до н. э — древнегреческий философ, основатель стоической школы, по слухам, кончил жизнь самоубийством, намеренно задержав дыхание.

(обратно)

169

В 1815-м году произошло извержение на горе Тамбора, Индия. Один из сильнейших неядерных взрывов в истории.

(обратно)

170

Сарабанда — подвижный испанский танец, известный с XVI-го века.

(обратно)

171

Фредерик Мариетт — английский писатель XVII–XVIII веков, автор приключенческих романов.

(обратно)

172

Бык Фаларида (медный бык, сицилийский бык) — полая статуя в форме быка, внутрь которого сажали осужденного на смертную казнь, после чего под ней разжигали огонь.

(обратно)

173

Руритания — название вымышленной европейской страны, распространенное в литературе.

(обратно)

174

Хадака Мацури — дословно, «Праздник обнаженных», японское торжество, во время которого почти обнаженные мужчины пытаются схватить бросаемые монахами амулеты.

(обратно)

175

Неблагополучные районы Лондона.

(обратно)

176

Аболиционизм (в данном значении) — движение в биоэтике и трансгуманизме, ратующее за прекращение страданий чувствующих существ.

(обратно)

177

Мели Гудуина (также известные как Пески Гудуина и Великий Пожиратель кораблей) — опасный для судоплавания район в южной части Северного моря неподалеку от побережья Кента.

(обратно)

178

Здесь: примерно 450 кг.

(обратно)

179

Элефантиазм (слоновая болезнь) — болезнь, вызывающая значительно увеличение какой-либо части тела за счет болезненного разрастания кожи и подкожной клетчатки.

(обратно)

180

Skáfos (греч.) — «лодка».

(обратно)

181

Фета — мягкий сыр из овечьего молока (брынза).

(обратно)

182

Здесь: около 15-ти метров.

(обратно)

183

Тробрианцы (самоназвание — Киливила) — меланезийская народность, населяющая остров Тробриан (Папуа-Новая Гвинея).

(обратно)

184

Августинский Орден — католическая конгрегация монашеских орденов.

(обратно)

185

Инбридинг — скрещивание близкородственных форм в пределах одной популяции.

(обратно)

186

Джеймс Уэдделл (1787–1834) — британский исследователь, мореплаватель и промысловый рыбак.

(обратно)

187

Здесь: около 18 кг.

(обратно)

188

Urupa matao (маор.) — «Холодная могила».

(обратно)

189

Лечебница Св. Бартоломью — один из старейших английских госпиталей (1123 г.), в котором имелось собственное родильное отделение.

(обратно)

190

Шилейла (англ. Shillalah) — традиционная ирландская дубинка.

(обратно)

191

Портландцемент — вяжущее вещество, аналогичное цементу, состоящее из цемента, гипса и прочих добавок, запатентованное Дж. Аспдином в 1824-м.

(обратно)

192

Дюрталь — персонаж романа «Там, внизу» (1891) французского писателя Ж.К. Гюисмана, декадент, увлеченный изучением сатанизма.

(обратно)

193

Говард Стаунтон (1810–1874) — один из сильнейших английских шахматистов своего времени.

(обратно)

194

Эндрю Белл и Колин Макфаркар — английские просветители, выпустившие в 1768-м году первое издание Британской энциклопедии.

(обратно)

195

Флогистон — не существующая гипотетическая материя (флюид), «открытая» в XVIII-м веке и используемая в научных дискуссиях вплоть до 1792-го.

(обратно)

196

Cassell’sHouseholdGuide — вышедший в 1869-м году английский справочник по домашнему хозяйству.

(обратно)

197

Танграм — китайская головоломка, состоящая из семи плоских фигур, собирающихся в более сложное изображение.

(обратно)

198

Поранги (язык маори) — pōrangi — идиот.

(обратно)

199

Першерон — порода лошадей-тяжеловозов.

(обратно)

200

Кататонический ступор — один из клинических проявлений кататонии, психопатологического синдрома, основным свойством которого является двигательное расстройство.

(обратно)

201

Здесь: около 9 кг.

(обратно)

202

Здесь: около 180 кг.

(обратно)

203

Здесь: около 14,5 грамм.

(обратно)

204

Здесь: около 270 кг.

(обратно)

205

Найнитал — индийский город в провинции Уттаракханд.

(обратно)

206

Джозеф Ливси (1794–1884) — английский политик, филантроп и писатель, учредитель «Престоновского общества трезвости» (1833), первой организации в мире, ставившей целью борьбу с пьянством.

(обратно)

207

Ламбтонский червь — чудовище из английской мифологии, хищный змей, пожиравший скот и детей.

(обратно)

208

Spiritus vini — раствор спирта с водой.

(обратно)

209

Лета — река забвения из греческой мифологии, глоток из которой отнимал память.

(обратно)

210

Женевер — традиционный для Голландии и Бельгии крепкий спиртной напиток на ячменном сусле.

(обратно)

211

Свайка — похожий на шило такелажный инструмент, предназначенный для развязывания узлов и разделения прядей.

(обратно)

212

Роберт Холмс (1622–1692) — английский мореплаватель и адмирал, участник многих военных конфликтов и экспедиций.

(обратно)

213

Бастард — прозвище Вильгельма Завоевателя (1035–1087), разгромивший в Битве при Гастингсе (1066) английскую армию.

(обратно)

214

Нонпарель — мелкий типографский шрифт размером 6 кегль.

(обратно)

215

Здесь — около 45-ти килограмм.

(обратно)

216

Кларент — меч короля Артура, вытащенный им из камня.

(обратно)

217

Оферта — предложение о заключении сделки.

(обратно)

218

Благородные газы — устаревшее название для группы инертных газов — химических веществ с очень низкой химической реактивностью.

(обратно)

219

Джилл — мера объема для жидкостей, ¼ пинты, примерно 0,142 литра.

(обратно)

220

Нортгемптон — небольшой город в предместьях Лондона.

(href=#r220>обратно)

221

«Зибе-Горман» — британская фирма по производству водолазного снаряжения, в том числе скафандров.

(обратно)

222

Здесь: примерно 40 метров.

(обратно)

223

Винджаммер — крупный парусник конца XIX-го века, вооруженный стальными мачтами и большими парусами.

(обратно)

224

Лихтер — безэкипажное буксируемое грузовое судно, разновидность баржи.

(обратно)

225

Здесь: примерно 30 метров.

(обратно)

226

Клуб адского пламени — закрытый философский и теологический орден, основанный в 1719-м году Филиппом Уортвудом, Лондон.

(обратно)

227

Голубая лента Атлантики — престижный переходящий приз для трансатлантических лайнеров, вручаемый с 1838-го года кораблю за установленный при пересечении Атлантического океана рекорд скорости.

(обратно)

228

«Лукания» — британский лайнер, спущенный на воду в 1893-м году.

(обратно)

229

Здесь: около 4,5 метров.

(обратно)

230

Здесь: около 182-х метров.

(обратно)

231

Джон Кармайкл, Уильям Уайли, Джеймс Баттерсуорт — английские художники-маринисты.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

Часть вторая

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Часть третья

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

*** Примечания ***