Их было трое [Борис Фёдорович Шелепов] (fb2) читать онлайн

Их было трое

ИЗДАТЕЛЬСТВО „ИР“

ОРДЖОНИКИДЗЕ 1969

Повести Бориса Федоровича Шелепова, составляющие эту книгу: «Вольнослушатель», «Их было трое» и «Казаки уходят в рейд» по тематике, жанру, форме очень разные, посвящены различным периодам истории нашей родины, поэтому расположить их пришлось, руководствуясь хронологией событий.

«Вольнослушатель» — биографическая повесть о юности Коста Левановича Хетагурова, великого осетинского поэта. Она переносит читателя в Петербург… 1883—85 годы. Коста учится в императорской Академии художеств. Годы эти в литературе о Коста малоизвестны, а они сыграли большую роль в его жизни и творчестве, определили формирование его демократического мировоззрения.

В прошлом сам военный, Шелепов тяготел к героической теме.

Подвигам юных героев в гражданскую воину посвящена повесть «Их было трое». Она носит приключенческий характер. Осетин Знаур, ингуш Ахмет и русский Костя добывают секретные документы, которые изобличают английскую миссию в организации заговоров и шпионажа. В основе повести реальные события на Кавказе.

Очерки «Казаки уходят в рейд», объединенные героями и событиями, можно назвать документальной повестью. Они написаны о славных боевых делах гвардейцев-казаков из конно-механизированной группы дважды Героя Советского Союза генерала И. А. Плиева в Великую Отечественную войну. Шелепов сумел верно передать обстановку боев, дух казаков, живые портреты героев, военный талант И. А. Плиева, его отвагу и заботу о воинах.

У писателя был план создания крупного произведения о боевых походах казаков И. А. Плиева на Западе, но жизнь Бориса Шелепова оборвалась в расцвете творческих сил. Книга «Их было трое» готовилась к изданию после смерти писателя.

ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЬ

1

В один из сумрачных сентябрьских дней 1883 года конференц-секретарь императорской Академии художеств Петр Федорович Исеев вызвал с занятий к себе в кабинет ученика Константина Хетагурова. Он предупредил его о возможном исключении из списка учащихся и переводе в вольнослушатели в случае несдачи экзаменов по общим наукам. Был установлен срок — три месяца.

Петр Федорович славился своим наполеоновским профилем, но его диктаторская наружность находилась в противоречии с характером: в академии Исеев слыл за мягкосердечного человека, покровителя талантов. Чувствовалось, что роль недоброго оповестителя была ему неприятна.

Академиста^[1] Хетагурова Исеев очень мало знал, чтобы заметить в нем «божью искру». Обыкновенно ученики исключались без всякого предупреждения — просто вывешивались «скорбные списки». Поэтому вызов Хетагурова к Исееву одноклассники истолковали как проявление особого внимания к воспитаннику-горцу. В какой-то мере они были правы. Но главным образом Петр Федорович выполнял повеление высшего начальства: не спеша, с возможной осторожностью, под благовидным предлогом избавиться от «вышепоименованных воспитанников» путем перевода их в вольнослушатели. Он не ведал о секретном письме из канцелярии министра внутренних дел на имя вице-президента академии о прямой или косвенной причастности некоторых учеников к революционным студенческим кружкам.

В числе нежелательных лиц был Константин Хетагуров, автор «предерзостных» бунтарских стихов, читанных им самим на земляческих вечерах студентов.

Исеев в эти дни был чем-то озабочен, как будто предчувствовал печальный исход начавшейся в академии ревизии — ссылку в далекую Сибирь, где ему и суждено закончить свой век одинокому, всеми забытому.

Некоторое время Хетагуров молча смотрел в окно, за ним качались плакучие ветви и сгущалась ненастная муть. В темных глазах отразилась печаль, растерянность, чуть заметная линия пролегла по высокому лбу, оттененному черными кудрями. Мягкие юношеские усы дрогнули: хотел что-то сказать, но сдержал себя, боясь, что будет резким, непочтительным.

Как же так? Ведь он не окончил полного курса Ставропольской гимназии, и в столь короткий срок ему не сдать всех экзаменов по наукам, которых он не изучал. Быть вольнослушателем? Но тогда придется платить за посещение лекций, выплата стипендии, назначенной из горских штрафных сумм^[2], прекратится. Перевод в вольнослушатели может повлечь за собой выезд из столицы. Значит, конец мечте…

И ведь совсем недавно его любимый учитель по классу гипсовых голов, адъюнкт-профессор Павел Петрович Чистяков, говорил о том, что непременно нужно добиться положения программиста^[3] — работа в мастерской, казенная натура^[4] и стипендия пятнадцать рублей в месяц… Вспомнились слова Чистякова: «Вы должны внести в эти стены свежий ветер горных ущелий…» И вдруг — исключение.

— Мой долг — предупредить вас, — тихо сказал Исеев.

— Но, Петр Федорович, — сдержанно возразил Хетагуров, — я с отличием сдал экзамен при поступлении в академию. А теперь…

— Теперь многое изменилось, — подхватил Исеев, разводя руками. — Извольте сдавать еще раз. Так решил Совет академии.

— Что же делать?

— Попробуйте обратиться с прошением к его сиятельству. Впрочем, он неумолим и едва ли разрешит отсрочить экзамен.

Чуть заметным наклоном головы конференц-секретарь дал понять, что аудиенция окончена.

В одном из коридоров, около двери рисовального класса, Коста едва протиснулся сквозь пеструю и шумную ватагу вольнослушателей. Они ждали, когда откроются двери, чтобы захватить лучшие места у натуры или хотя бы не остаться вовсе без места. Острый взгляд Хетагурова отметил бледного человека с водянистыми, рыбьими глазами и жиденькой бородкой с проседью. Этот «вечный» вольнослушатель держал в костлявых руках раскладной стул.

«Пасынки академии», — подумал Коста, оделся и вышел на улицу. На пристани против главного подъезда мокрые сфинксы с головами фараона Аменофиса III, казалось, ежились под колючим дождем. Коста вспомнил, что сфинксы были привезены из Фив: «Каково им, обитателям знойного Египта, в русской столице!»

Только пятый час, но на Исаакиевском мосту и вдоль набережной уже маячили бледно-желтые круги вечерних фонарей.

Хетагуров поднял воротник легкого пальто и зашагал на четвертую линию. На душе было смутно.

В маленькой мансарде его ждал обед, приготовленный кроткой набожной старушкой Анной Никитичной. Коста погрел руки у железной печки. Потом переоделся в серую будничную черкеску, костюм бережно повесил на спинку узкой железной кровати.

В который раз приходила одна и та же мысль: «Что бы ни произошло, нужно выдержать все невзгоды, не бросать академии. Что бы ни было — выдержать!..»

Снял нагар со свечи — лучше осветилось бедное убранство мансарды. На стене у кровати — выцветший от времени французский гобелен с какой-то пастушеской идиллией, над ним портрет Лермонтова в форме поручика Тенгинского пехотного полка. В углу на мольберте — неоконченная картина «Дети-каменщики», рядом — старый шкаф с книгами…

Пора собираться на вечернюю лекцию. Коста протянул руку к черной косматой бурке. Взгляд упал на подарок отца, красивый кубачинский кинжал. Одеть или нет? Подумав, пристегнул его к другому осетинскому поясу.

Лекция затянулась. Читал ее Лев Слонимский, сухонький, подвижной старичок — очки в золотой оправе, бородка клинышком.

— История как наука в истинном смысле этого слова есть нелепое понятие, — говорил он, немного шепелявя. — Безотчетные мнения и распоряжения нескольких великих правителей вершат судьбами нации…

Обычно внимательно слушавший преподавателя, Хетагуров на этот раз записывал в тетрадь для лекций одну за другой стихотворные строки.

— Время от времени возникают критические положения, — продолжал старичок, — сражения, внутренние перевороты, в которых малейшие случайности могут изменить ход событий… Говорят, что история Европы зависела одно мгновенье от того, заметит или не заметит часовой на корабле Нельсона корабль Наполеона, проходящий невдалеке…

с увлечением писал Коста. А рядом с ним добросовестно отсыпался круглолицый блондин в форме мичмана. По всем признакам, он был вольнослушателем. Каким ветром занесло моряка на лекцию о законах истории, обязательную только для учеников, Хетагуров понять не мог.

Долго еще разглагольствовал Лев Слонимский о неясных законах истории, пока, наконец, сам не запутался в них.

В перерыве мичман куда-то исчез. Возвращаясь домой, Хетагуров еще издали узнал его. Мичмана окружили какие-то подозрительные люди. Он был пьян, без фуражки, что-то бурчал себе под нос, а маленький проворный человечек в потертой куртке мехом вверх старательно стаскивал с него дорогой офицерский плащ.

Хетагуров пронзительно свистнул, распахнул бурку — сверкнуло золото кубачинского кинжала. Грабители исчезли.

Подошла группа учеников. Оттирали мичману уши, приводили в чувство, спрашивали, где живет. В ответ он бубнил что-то невразумительное о черных очах…

Коста жил ближе всех — пришлось взять моряка к себе. Всей гурьбой тащили его по ступенькам крутой лестницы. Старушка хозяйка встретила гостей безропотно: при жизни своего мужа, моряка и гуляки, она привыкла ко всему.

Мичмана уложили на кровать, а Коста почти до рассвета просидел за столом, написал большое письмо отцу, Левану Елизбаровичу, в селение Георгиевско-Осетинское и закончил стихотворение «Надежда», начатое на лекции. На исходе ночи вздремнул, положив голову на папаху.

Утром познакомились.

— Владимир Владимирович Ранцов, — как ни в чем не бывало представился мичман. Столь странное появление и ночлег в чужой квартире, видимо, не очень-то смутили его.

Разговорились о вчерашнем, о лекции, об академии, Владимир — вольноприходящий академист. Пишет только портреты черным соусом и морские этюды-акварели.

Хмель еще шумел в мичманской голове, он быстро перешел на «ты».

— Если бы мы жили, Костя, у тебя на Кавказе, среди абреков разных, я бы за молодецкий подвиг твой украл свою сестру, как Азамат, и привез тебе в эту скворечню — получай!

— А если бы она не понравилась мне? — с улыбкой спросил Коста своего нового приятеля.

— Нет, братец, шалишь! — обидчиво повысил голос мичман. — Оля Ранцова… первая красавица на Васильевском!

Из бумажника, чудом уцелевшего после ночного происшествия, моряк извлек фотографию. Хетагуров долго смотрел на нее.

— Боже мой; какое лицо! Но где я видел ее? В селении Нар? Во Владикавказе? В Ставрополе?.. Нет… Просто чудо какое-то… Вот чей портрет написать!

— Так едем скорее к нам! Я познакомлю тебя, будешь писать портрет Ольги. Золотую медаль получишь! Я сам пробовал черным соусом, да все какой-то кисель получается. Теперь ты, брат, попробуй на холсте… Едем!

— У меня нет денег на извозчика. Пойдемте пешком.

— О чем речь? Мичман Ранцов наймет карету для своего кавказского друга!

Через несколько минут они мчались на тройке по Малому проспекту. На востоке в небе брезжили огнистые прозрачные полосы: поздняя осень обещала подарить угрюмому Петербургу несколько погожих дней.

Сентябрь восемьдесят третьего года в жизни интеллигенции русской столицы был отмечен тремя событиями: показом аллегорической картины германского кронпринца Вильгельма, смертью престарелого ректора Академии художеств, знаменитого гравера Иордана, и всенародным трауром по поводу кончины Ивана Сергеевича Тургенева. Последнее событие затмило все остальные.

…Ученики и вольнослушатели Академии художеств наравне со студентами университета получили пригласительные билеты на выставку картины кронпринца. Показ картины имел далеко идущие цели, как и замысел ее автора.

В субботу, накануне открытия выставки, на вечеринке у юнкера Кавалерийского училища, осетина Тамура Кубатиева, Коста Хетагуров объявил всем своим землякам, что он нездоров и завтра никуда не пойдет, а будет лежать и пить горячий настой из трав, приготовленный Анной Никитичной. Один только студент-медик, близкий родственник Коста, Андукапар Хетагуров, знал, что Коста вполне здоров, только почему-то последние дни стал нелюдим — зачитался Надсоном, как всегда в часы плохого настроения, или влюбился. Так думал Андукапар, добрый и чуткий друг.

В воскресенье Хетагуров сидел дома и черным карандашом делал эскиз портрета Ольги Ранцовой. Не решился предложить ей позировать, впервые ощутил страх — не дрогнет ли рука, не изменит ли кисть. Он хорошо помнил, как в первые минуты знакомства с юной сестрой вольнослушателя Ранцова многое говорил невпопад, был рассеян до того, что не ответил на какой-то вопрос ее матушки, дородной молодящейся дамы с французским выговором. Теперь Коста отчаянно ругал себя за то, что таким неуклюжим был у Ранцовых. А тут еще вызов к Исееву сулил безрадостное будущее, надвигались новые заботы, тревоги, огорчения.

И среди всех невзгод, как луч солнца, — улыбка Ольги, улыбка, которую невозможно описать. Ее-то и хотел изобразить Коста. Запечатлеть на полотне легкий свет радости в глазах девушки, пожалуй, труднее, чем раскрыть тайну лунных бликов на Днепре, созданных волшебной кистью Архипа Куинджи…

На лестнице раздались шаги, Коста осторожно прикрыл эскиз свежим номером газеты и открыл дверь. Перед ним стоял Володя Ранцов.

Он весь дышал здоровьем, свежестью.

— Здравия желаю, князь Хетаг!

— Прошу, прошу. Рад видеть вас, мой дорогой гость! Только вот, Владимир Владимирович, зачем вы меня князем величаете? Тогда, дома у вас, я постеснялся возразить. Хлестаковщина какая-то получается…

— Ничего! Это для маман, она ведь сама титулованная. Все это пустяки — дань слабостям старой аристократки. А получается звучно. Да и кинжал подходящий для такого случая.

Коста громко рассмеялся — тоски как не бывало.

— Ну-с, едем на Театральную, смотреть «аллегорических» салонных дам.

— Хорошо, — согласился Коста. — Посмотрим, что намалевал будущий кайзер.

Дорогой Хетагуров думал о сидящем рядом Владимире Ранцове. Честный малый, душа-парень, бесшабашная голова… Такому все нипочем. Сегодня он в отпуске — гуляет, веселится, острит в меру своих способностей, может быть, влюбляется мимолетно. Потом уплывает куда-то за тридевять земель, и там будет гулять, влюбляться, забывать. Его жизнь идет легко, как парусник, гонимый попутным ветром…

— Приехали, ваше сиятельство!

При этих словах мичмана извозчик в черном полуцилиндре с загнутыми вверх полями и с окладистой бородой почтительно привстал и заискивающе посмотрел на Хетагурова, с трудом выбиравшегося из коляски в своей длинной бурке.

В белом зале министерства народного просвещения Хетагуров и Ранцов присоединились к ученикам старших классов академии. Среди них были Серов и Врубель. Почти у самой картины Вильгельма стоял красный от стыда Павел Петрович Чистяков. Адъюнкт-профессор теребил бороду, на большом лбу его выступил пот.

Коста и Владимир были немало удивлены, когда увидели около картины своего историка Льва Слонимского с указкой в руке. Бравый старичок прокашлялся и начал что-то вроде лекции:

— Дамы и господа! Перед вами аллегорическая картина, писанная кронпринцем Вильгельмом. Несколько недель тому назад она была преподнесена через флигель-адъютанта графа Мольтке нашему государю-императору…

Слонимский сделал многозначительную паузу, полузакрытыми глазами обвел аудиторию. Видом своим он напомнил дремлющего в жару мопса.

— Ты посмотри, Костя, на эти деревянные рыла с пуговицами вместо глаз, — тихо сказал мичман, указывая на картину.

Хетагуров закусил губу, чтобы не расхохотаться.

— Вы видите, господа, на площадке скалы, освещенной сиянием креста, фигуры, изображающие культурные народы. Вот Россия — она доверчиво положила руку на плечо вооруженной соседки Германии. А вот Испания, Италия, Англия. Они смотрят вдаль на грозящую беду…

— А что за беда грозит культурным народам? — донеслась чья-то громкая реплика из самой гущи заполнивших зал студентов.

Слонимский оскорбленно дернул головой и продолжал:

— Над мирной равниной клубятся густые облака злой беды, темные дымящиеся тучи покрывают небо. Клубы дыма, получающие форму адской физиономии, поднимаются над горящим городом. Грозная опасность носится в виде Будды, который опирается на китайского дракона, олицетворяющего демона разрушения…

— Что за призрак, объясните, пожалуйста, господин лектор! — раздался тот же сильный голос.

Хетагуров вопросительно взглянул на мичмана: «Кто это?» Тот в ответ кивнул: «Знаю, потом скажу».

Сидевший за столом обрюзгший чиновник министерства народного просвещения в мундире надворного советника с тревогой поглядывал по сторонам, видимо, ища глазами блюстителей порядка. Но их в зале не было.

Клинышек бородки лектора дернулся вверх: он хотел увидеть того, кто бросал реплики.

— Нет сомнения, господа, — еще громче заговорил Слонимский, — что идея картины зародилась у художника под влиянием разговоров о том, что после объединения монгольской расы эта чудовищная сила может двинуться в Европу. Тогда повторится новый решительный поход азиатов, подобный походу Чингис-хана, и культурные страны обратятся в развалины…

— Праздная выдумка, в которую могут поверить лишь светские барышни! — раздался все тот же голос с чуть заметным нерусским акцентом. — Но картина не лишена смысла, господа! Если каждая изображенная женщина олицетворяет монархию своей страны (а по замыслу кронпринца так оно и есть), то испуг их вызван вовсе не Буддой, а призраком народной революции против монархической тирании. Этот призрак бродит по Европе. Вильгельм прочитал «Манифест» Маркса и Энгельса, напечатанный в Лондоне. Вот в чем секрет, господа!

Изумленный лектор попятился к столу, за которым стоял бледный, трясущийся от гнева чиновник.

— Какая смелость! — восторженно прошептал Коста, взглянув на мичмана Ранцова.

— Какая дерзость! — шипел слабогрудый чиновник, — Подведите сюда того, кто посмел произносить крамольные речи. Немедленно приведите смутьяна к этому столу!

— Мы студенты, а не жандармы! — крикнул стоявший за спиной Хетагурова молодой человек в университетской форме.

Коста обернулся.

— Петя! Ты ли это?

С Петром Чумаком Коста познакомился, когда ехал в Петербург осенью 1881 года — всю дорогу тогда Чумак читал наизусть стихи Тараса Шевченко. С тех пор больше не встречались…

— Здравствуй, Костя. Ну, как?

Тут Чумака схватил за рукав приземистый чиновник. Склеротическое лицо его было покрыто нездоровым румянцем, на желтом черепе набухла вена.

— Извольте, сударь, идти к его превосходительству. Вы кричали заодно с тем посягателем на общественное спокойствие…

Хетагуров вспомнил о своем кинжале, решительно шагнул к чиновнику.

— Прочь руки!

Мичман с силой оторвал цепкую, как пасть бульдога, руку чиновника от мундира Чумака, строго сказал: «Следуйте вперед» и повел Петра — но не к генеральскому столу, а на выход. Уловка удалась.

У подъезда тепло распрощались. Студенты расходились. С ними ушел и тот, кто так правдиво и смело объяснил значение картины.

— Кто же это такой? — с нетерпением спросил у мичмана Коста, когда садились в коляску.

— Студент университета Дмитрий Благоев, болгарин, один из вождей петербургских социалистов.

— О! Это интересно! Откуда же вы его знаете?

— Случайно узнал. По этой части мой папа сведущ. Ты поближе познакомься с ним. На Тентелевском химическом заводе, где он служит, есть люди, к которым часто наведывается Благоев. Папа знает, но молчит, конечно. Связываться с полицией — не дело благородного человека. Да и взгляды у него либеральные, мать готова съесть его, она «роялистка». Словом, в нашем доме политический разлад — враги под одним балдахином ютятся.

— Любопытно, какую же сторону держит мой дорогой мичман?

— Гм… В душе я тоже бунтовщик, ненавижу висельников из полиции. Но… я офицер русского флота, что налагает обязанности…

— Декабристы тоже были русскими офицерами! — с жаром возразил Хетагуров.

— Да, ты, пожалуй, кое в чем сойдешься с моим папа, — задумчиво сказал мичман. — Только знаешь, Костя… Он любит помечтать о свободе и высших идеалах, лежа на оттоманке после обеда с икрой и ликерами. Ты же — по глазам тебя вижу — в Рылеевы метишь.

Коста подумал: «Не такой уж он простак, каким кажется с первого взгляда». А вслух произнес:

— Куда мне! Я только непризнанный художник…

— Э, брат, Шевченко тоже был когда-то непризнанным художником и учеником академии, а угодил-таки на десятилетие в киргизские степи.

— О, Шевченко!

— Да, брат. Я вот, признаться, стихами не увлекаюсь, но музыку люблю. И веришь ли, прочитал в отцовской библиотеке Шевченко — и услышал дивную музыку его милой Украины…

Коста проговорил задумчиво:

— Самобытный талант, вышедший из народной поэзии. Вот в чем, мой мичман, таится вся сила и прелесть Тарасовой «музыки». Хотя он был великим страдальцем — завидую ему, его доброй славе.

— А знаешь, о чем я сейчас думаю, Коста?

— О чем, дорогой?

— Ты далеко пойдешь, вернее, поедешь, если департамент полиции по достоинству оценит твои порывы… — Помолчав, добавил: — Если не в Сибирь, то на Украину. Клянусь честью!

— Почему же — на Украину?

— Ну, на Кавказ-то тебя не сошлют — там ведь твоя родина…

Переглянулись, рассмеялись.

Извозчик с окладистой бородой, тот самый, что привозил приятелей на выставку, невольно слушая их беседу, неодобрительно качал головой.

— На пятую линию! — крикнул мичман и тихо Хетагурову: — Обедаем у нас. Оля будет дома.

2

Знакомство с семьей Ранцовых внесло освежающую струю в однообразную студенческую жизнь Хетагурова. Перед встречей с Владимиром Коста жил уединенно. Занятия в классе гипсовых голов, посещение лекций, академической библиотеки, работа над картиной в воскресные дни от восхода до заката, упоительные часы перечитывания Пушкина, Лермонтова, Некрасова — вот и весь круг занятий, если не считать нескольких часов, потраченных на стихотворные «эскизы» поэмы «Чердак», навеянной мыслями о студенческой мансарде и своем житье-бытье.

Хетагуров сторонился шумных компаний студентов-земляков, особенно тех, кто вел беззаботную жизнь петербургских денди. Общество юнкера Тамура Кубатиева, происходившего из знатной фамилии дигорских баделят^[6], было тягостным. Коста не мог без неприязни смотреть на самодовольного, блистательного лоботряса, гордившегося своим ястребиным профилем и тонкой талией, и удивлялся, как тот успевал учиться в военном училище. Особенно несносными становились попытки Тамура «помянуть доброй старинной песней своих славных предков». Багровый от вина, он орал под мычание друзей песню баделят «о тех великих временах, когда стонала земля под копытами осетинских всадников — от моря и до моря…»

— Вот какими были наши славные предки, — кричал юнкер, оборвав песню на полуслове.

— А не они ли Рим спасли? — не скрывая ехидства, спрашивал Хетагуров. Но Тамур Кубатиев, не поняв намека на известную крыловскую басню, которой, видимо, не знал совсем, отвечал:

— В тебе, Коста, нет ничего святого! Пустой ты человек, если не уважаешь своих предков, о могуществе которых говорит хотя бы то, что они имели по несколько наложниц из числа добытых в боях рабынь…

В таких случаях Андукапар, не давая Коста вступить в спор, тихо говорил ему: «Не спорь с дураком».

Хетагурову приходилось сторониться многих знакомых из-за нехватки денег. Тот же Тамур мог в любую минуту попрекнуть его куском фыдчина^[7] или бокалом вина, купленным на «родовые», кубатиевские деньги.

Земляки-студенты наперебой приглашали Хетагурова в гости, земляческие вечеринки никак не удавались без него. Коста читал свои стихи, пел юмористические куплеты под гитару и лихо исполнял «танец джигита» под гиканье и дружные хлопки земляков.

Но Хетагуров стеснялся ездить в гости, потому что сам не мог пригласить к себе. Да какие там приемы гостей, иногда просто не на что было жить! Из станицы Баталпашинской в канцелярию академии с большим опозданием приходила стипендия. Последнее время Коста уже не заходил после занятий в кухмистерскую, где можно было заказать тридцатикопеечный обед. Все чаще ограничивался двумя фунтами черного хлеба за три копейки. Чай и сахар учтены в плате за квартиру и аккуратно подавались к столу заботливой Анной Никитичной.

Но Коста не унывал. Ведь и у юного Репина жизнь складывалась не лучше — та же мансарда, тот же черный хлеб. Коста слышал, как однажды в галерее Товарищества передвижных выставок о Репине рассказывал академист Врубель…

Все чаще обращался Коста в думах своих к образу великого кобзаря Украины, много раз перечитывал «Гайдамаков».

Порой живописец Коста спорил с поэтом Коста. Иногда певец и художник шагали рядом по трудному пути жизни. Путь проходил на берегу хмурой Невы, по безбрежным полям России, по горным ущельям Осетии. Далеко в горах затерялся родной аул Нар, там сердце Коста. Несколько раз представлялась ему одна и та же картина. Приходит в тихую мансарду железногрудый нарт^[8] Батрадз, говорит: «Пой так, как пели обо мне убеленные сединой, с лицами, почерневшими от суровых горных ветров, фандыристы-сказители. Вспомни про свою кормилицу Чендзе Хетагурову, что заменила тебе рано умершую мать. Чендзе пела тебе песни бедной, но прекрасной родины. Услышь в этих песнях чудные трели Ацамаза^[9], испей у источника мудрости нартов — сам возьмешь в руки вещий фандыр, станешь народным певцом…»

Мнилось, что так говорил сказочный Батрадз, и мечты будущего поэта улетали к призрачно-далеким горным вершинам, к дымным саклям аула Нар.

С похорон знаменитого гравера Иордана шли тихо, группами.

Уже прогремели по мостовой экипажи аристократов. Сопровождаемый нарядом кавалергардов проплыл в коляске с вензелями царской фамилии великий князь Владимир Александрович — президент Академии художеств. Некоторые академисты и даже преподаватели подобострастно сняли головные уборы. Хетагуров усмехнулся:

— Жалкие холопы!

Остановившийся рядом с ним плюгавый чиновник (с которым уже была встреча на выставке картины Вильгельма) услышал.

— Что-с! — спросил он. — Что вы изволили сказать о почитании особы императорской фамилии?

Коста презрительно глянул на него и отвернулся.

Хетагуров впервые видел президента академии Владимира Романова. Это он двадцать два года спустя, будучи командующим войсками Петербургского военного округа, расстрелял демонстрацию 9 января 1905 года. Но в этот день, когда хоронили Иордана, президент Академии художеств в силу своей должности числился поборником идеалов гуманизма.

Хетагуров отстал от товарищей. Шагая по мягкой осенней листве, он уже не слышал оживленных голосов друзей, успевших забыть, что полчаса назад они стояли у «гробового входа», и весело болтавших о своих делах. Коста шел, понурив голову.

В этот тихий осенний день он увидел закат золотого века: один за другим уходили великие сыны столетия. Русский гравер Федор Иванович Иордан рядом с ними был лишь скромным подмастерьем.

Прошла неделя.

Коста, Андукапар, мичман Ранцов, много других питомцев и преподавателей Академии художеств собрались на станции железной дороги. Площадь залил людской поток — на рукавах траурные повязки. Хетагурову, как и многим, стоящим рядом, казалось, что тишина, спустившаяся на землю, величественное молчание толпы, — все слилось в глубоком уважении к имени того, кто «силой одного таланта поставил русский язык и русскую мысль на новую высоту». Так говорил о Тургеневе какой-то оратор на перроне, когда траурный поезд только что прибыл из Парижа.

10 часов 20 минут утра 27 сентября.

Хетагуров с друзьями стоял почти напротив траурного вагона. В окне показался Иван Николаевич Крамской, сопровождавший гроб Тургенева от станции Сиверской. Когда в вагоне начались приготовления к заупокойной литии, Иван Николаевич вышел и стал рассказывать о том, как следовал печальный поезд в Россию через Пруссию. На пограничную станцию Вержболово вагон прибыл без провожатых, с багажной накладной, где какой-то прусский железнодорожный чиновник написал: «Один покойник» — ни имени, ни фамилии…

Потрясенный Коста не успел отвернуться или прикрыть лицо платком — на глазах показались слезы. Крамской задержал взгляд на его лице — видимо, великого художника тронуло непосредственное проявление негодования и скорби, — положил руку на плечо Хетагурова, тепло посмотрел ему в глаза. Продолжал рассказывать.

Некоторое время гроб стоял в станционной церкви. Дряхлый священник Николай Кладницкий первый на русской земле сказал свое слово у гроба. «Вечная память да будет от всех нас, скорбящих по тебе соотечественников, доблестнейший муж земли русской…»

Когда Крамской окончил рассказ; было 11 часов. Раскрылись двери вагона, Хетагуров схватил Андукапара за рукав черкески: «Несут, пойдем ближе!» Но подступиться к гробу не удалось.

Двигались в густом людском потоке. Как и на похоронах Иордана, Хетагуров отстал от друзей.

— Где Коста? — спросил Андукапар идущего рядом мичмана Ранцова и сам ответил. — Знаю. Он опять о чем-то затосковал.

Коста шел рядом с незнакомыми людьми. Думал о том, что он обязан писать на языке родной Осетии. Зрела мысль: петь на родном языке и на русском, чтобы одну песню поддерживала другая — так легче подниматься им к вершинам совершенства. Пусть язык Пушкина и Тургенева станет могучей опорой языку Ацамаза.

По плечу ли ему трудный удел поэта-борца? Куда легче уйти в тенистые сады созерцательного искусства… Иван Крамской назвал искусство без высокой идеи пошлостью, художественным идиотизмом, хламом, о котором забудет народ. Такова участь картины «Итальянские кегли» ученика академии Василия Худякова, привезшего из Рима образец «чистого искусства»…

Хетагуров быстро шагал по гранитному тротуару и, может быть, в эти святые для него минуты раз и навсегда решал самый большой вопрос своей жизни.

3

Холодным декабрьским вечером, возвратясь домой с лекции, Коста увидел на столе светло-голубой конверт. Порывисто распечатал.

«Добрый день! — писала Ольга. — Куда же вы пропали? Обязательно приезжайте в пятницу к обеду. Вы получите «официальное» приглашение от маман на рождественский вечер. Не вздумайте прикидываться больным. Хотите откровенных признаний? Пожалуйста: мне грустно без вас. О. Р.»

Чаще забилось сердце под газырем серой черкески. Простое человеческое счастье — возможны ли без него жизнь и творчество?.. Взглянул на эскиз портрета Ольги. Что же, пришла любовь? Он еще не знал. Но каждый раз ловил себя на том, что испытывал сильное волнение в присутствии этой русской девушки с глубокими, как два темных омута, глазами. Мысленно сравнивал ее с луноликой Агундой^[10], которую видел в детских снах после милых сказок кормилицы Чендзе. Длинными зимними вечерами под злое ворчание горного ветра за окном рассказывала Чендзе сказки, пока маленький Коста не засыпал под теплой старой шубой отца.

«Непременно пойду завтра к Ранцовым», — решил Коста и положил пахнущее тонкими духами письмо в томик Пушкина.

В комнату неслышно вошла Анна Никитична. С тихой грустью в голосе сказала, что сахар кончился, да и чай на исходе. Коста вспомнил: уже две недели назад он должен был уплатить за квартиру. В столе лежал давнишний подарок Андукапара — леденцы в жестяной коробке. Достал коробку, протянул ее Анне Никитичне:

— Вот вам к чаю, дорогая хозяюшка. А стипендию я жду со дня на день. Мне ведь ее с Кавказа присылают, из Баталпашинской. Далековато…

— Знаю, касатик, знаю. Не о том речь, живи себе на здоровье. Будут деньги — уплатишь, не будут — так проживем. Бог милостив. Скоро пенсион за мужа получу, царство ему небесное. Ты вот на себя-то погляди, худой какой стал, одни глаза горят… Кашляешь ночами. Пришлют деньги, справь себе бобриковое пальто на вате.

— У меня ведь бурка есть, — возразил Коста.

— И-и, сынок! От нее одна только красота днем да страхота ночью, прости меня господи… Береги себя, касатик. Питер тебе не Кавказ: морозы ноне будут лютые…

Благодарным взглядом посмотрел он вслед старушке. Подумал: «Подарю ей пуховый платок, как только продам картину».

Через несколько минут хозяйка услышала громкий смех квартиранта и с тревогой заглянула в его комнату.

Коста лежа читал только что опубликованную в «Вестнике Европы» статью о новых произведениях Щедрина.

Снова скрипнула дверь — вошел Андукапар. В облике его было что-то детское, даже смешное. Лицо маленькое, словно приплюснутое сверху. На коротком носу — очки. Улыбка застенчивая и несколько удивленная.

— Салам, Коста!

— А! Здорово, дружище! Раздевайся, садись поближе к печке. Слушай внимательно и не дыши!

Уже вслух он продолжал читать статью о преимуществах «благосклонной легальности и благожелательного произвола».

— Ты послушай только. Девиз Тверской губернии: «Жмите из нас масло, но только по закону…» А вот образец либерализма тверских урядников. — Коста спрыгнул с кровати, принял ложно-торжественную позу декламатора.

— Запоминай, Андукапар, кто, по мнению Салтыкова, властвует над нашими думами: «Негодяй — властитель дум современности. Породила его современная нравственная и умственная муть, воспитало, укрепило и окрылило современное шкурное малодушие… Ограниченность мысли породила в нем наглость; наглость, в свою очередь, застраховала его от возможности каких-либо потрясений…»

Сел на кровать, положил журнал на колени.

— Только теперь я понял по-настоящему Салтыкова-Щедрина. Какая благородная смелость! Вот у кого надо учиться!

На добром лице Андукапара под нависшими бровями хитро сузились глаза.

— Хорошо, Коста. Но всякое подражание этой сатире неизменно ведет в Сибирь…

— Почему же?

— Один умный человек говорил так: «Михаил Евграфович Салтыков сослан в Калугу, а подражатели его, пожалуй, поедут дальше». У него ведь громкое имя и к тому же особый дар делать двустороннюю вывеску — явную и скрытую. Он умеет прятать кое-что между строчками. А ты?

— Правду говоришь. «История, одного города» — великолепная сатира на всю русскую монархию. Но… знаешь что? Я не пойму — вы как будто бы все сговорились и прочите мне ссылку. Приятель мичман то же самое вещал…

— Потому, Коста, что мы любим тебя, как родного брата, и желаем, чтобы ты поехал из академии в Рим на казенный счет, а не в Сибирь…

— Тоже на казенный счет?!

Друзья рассмеялись.

— Покажи, Коста, что рисуешь, — попросил гость.

— Да вот, те же «Дети-каменщики»…

Снял белую простыню с неоконченной картины.

— О! — воскликнул в восторге Андукапар. — Какие глаза у собаки! Как у человека. Мальчишка с молотком в руке хорош. Голопузый тоже симпатичный. Это где-то в наших краях — точно! Клянусь аллахом, картину можно за триста рублей продать. Вот тебе и капитал на учение.

Андукапар помолчал, продолжал смотреть на картину.

— Так. Значит, собака с человеческими глазами — добрый и верный друг. Понятно. А там вдали кто с палкой? Кажется, нищий. Неподалеку удобная коляска какого-то местного богатея. Правильно я прочитал твою мысль?

— Почти так…

— Ну, а что пишет наш молодой поэт Коста?

— Начал поэму «Чердак», да что-то не получается…

Коста достал с полки тетрадку. Андукапар подвинулся к свече, открыл наугад, прочитал шепотом несколько строк.

— Кто у тебя так зло говорит о Петербурге?

— Мой герой — Владимир. Тут он даже спорит с Пушкиным. Пожалуй, уберу. О столице — вот здесь…

Хетагуров открыл сильно исчерченную страницу, прочитал с чувством:

Андукапар глубоко вздохнул.

— Я же говорил: перед тобой две дороги — одна ведет в Рим, другая в Сибирь. Смеешься. Зря. Послушай доброго совета. Кончай маленьких каменотесов, только убери коляску. Покажи картину вице-президенту Академии. Получишь отсрочку экзаменов, а в будущем — поездку в Италию. А стихи, навеянные Надсоном…

— Надсоном?! Нет! — резко ответил Коста. Встал, расправил рубашку под тугим тонким поясом. — Я за поэзию борьбы — если мои стихи вообще можно назвать поэзией… Вспомни-ка Некрасова: «О город, город роковой!..»

Андукапар опять вздохнул.

— Если уж ты, Коста, без стихов жить не можешь, пиши что-нибудь веселое из петербургской жизни и посылай в Ставрополь. Авось, напечатают, деньги пришлют.

Коста схватил со стола свежий номер газеты.

— Не будем спорить. Почитай вслух петербургские «веселые» новости.

В разделе «Политика» Андукапар начал читать заметку под заголовком «Действия правительства».

«Высочайше повелено: ссыльнокаторжные и ссыльно-поселенцы, виновные в различных новых преступлениях, подвергаются установленному для них законом наказанию плетьми в присутствии врача или должностных лиц судебного ведомства в полиции…»

— Какой гуманизм! Не правда ли? — перебил Коста. — Пороть плетьми можно только в присутствии врача, а если нет такового, то достаточно и околоточного. «Высочайше повелено…» Сам император заботится о ссыльных. А в скором времени будут введены удобные никелированные кандалы, изготовленные в Америке. Да здравствует цивилизация!.. Давай дальше, земляк.

Андукапар читал одну новость за другой. Министерство финансов рассматривает проект налога на спички… Чума в калмыцких степях… Блестящий научный опыт: доктор Тоннер голодал 40 дней. Самоубийство актрис…

— Об актрисах читай все, Андукапар!

— Пожалуйста: «Актрисы, сообщает некто Оппенгейм, обыкновенно лишают себя жизни вследствие крайней нужды, болезни, страха, умопомешательства. Так, актриса Ильма Мольнар приняла яд в последней сцене «Адриенны Лекуврер» Скриба и умерла на глазах публики, которая пришла в восторг от естественного изображения смерти».

— Довольно, хватит!

Коста смотрел на море огней за окном.

— Подумать только: «Публика пришла в восторг…» Боже мой! Ты знаешь, друг, кто пишет?

— Тут нет подписи… — развел руками Андукапар.

— Тот же самый негодяй — «властитель дум современности», которого наглость застраховала от каких-либо потрясений…

— Ты, Коста, очень близко принимаешь все к сердцу. Из тебя бы никогда не получился хирург.

— Верно. Так же, как и солдат-рубака.

— Еще есть новости.

— Какие?

— В Эрмитажном театре — симфоническая фантазия Чайковского «Ромео и Джульетта».

Лицо Хетагурова прояснилось.

— Да? Какие контрасты! Самодержавный Петербург кандального звона и Петербург Пушкина и Чайковского. Этот Петербург — моя вторая родина, авдан^[11] заветных дум…

Давно уже настала ночь, но друзья забыли о сне.

Коста мечтательно говорил:

— Помню всполох в станице Баталпашинской. Помню человека, который созывал казаков строиться с оружием. Сам он не был вооружен — он бил в набат. Иногда вижу себя в такой роли. Только не колокол будет поднимать тревогу, а проникновенные звуки фандыра… Одному тебе говорю о мечте своей, друг мой.

Почти до самого рассвета разговаривали они. Сначала гость откладывал недоброе сообщение, с которым пришел к Коста. Заключалось оно в том, что администрация Баталпашинского отдела Кубанской области растратила горские штрафные суммы и по таковой причине К. Л. Хетагурову прекращалась выплата стипендии. Официального уведомления канцелярия академии еще не получила, оно было где-то в пути. А узнал Андукапар обо всем из письма дяди, который жил в Лабе. Позже Андукапар решил и вовсе молчать, чтобы не портить прекрасной ночи мечты о будущем.

В просторном особняке инженера Владимира Львовича Ранцова царило торжественное настроение: старшая дочь, Глафира Владимировна, к рождеству должна повенчаться с лейтенантом береговой службы Всеволодом Рихардовичем Клюгенау. Младшая — тоже на выданье, но с ней родители не спешили: красавица Ольга легко могла составить себе блестящую партию. Ее руки добивались многие именитые молодые люди, но все получали отказ, после чего уж не появлялись в доме Ранцовых. Ходил слушок, что Ольга награждала их такими странными эпитетами и прозвищами, что никто из них не решался больше попадаться ей на глаза.

В пятницу, придя на обед к Ранцовым, Хетагуров с удивлением увидел там юнкера Кубатиева в обществе какого-то толстого низкорослого блондина с большими бриллиантовыми запонками. Как сюда попал Тамур Кубатиев, Коста не мог понять. Поздоровались холодно. Вмешательство мичмана прояснило все.

— Вы знакомы с Тамуром Дрисовичем? Он друг лейтенанта Клюгенау…

— С Тамуром? Еще бы — земляки, — ответил Хетагуров.

— Как же так? — удивился мичман Ранцов. — Я считал вас, юнкер, кабардинским князем… Кубатиев покраснел, смутился.

— Гм… в некотором роде… — промямлил он. — Мы состоим в родстве с князьями Бековичами и Анзоровыми из Большой Кабарды… Собственно, наш род тоже княжеский, хотя правительством официально еще не признаны привилегии дигорских баделят.

— А-а! Вы опять про своих баделят толкуете? Любопытно! — произнесла показавшаяся в дверях гостиной Ольга.

— Здравствуйте, Константин Леванович! Здравствуйте, господа!

Ольга присела к круглому столику, положила подбородок на маленький кулачок и, глядя озорными глазами в глаза юнкера, сказала:

— Что же вы замолчали, продолжайте… Насчет породистых баделят, да? Не обижайтесь только, я шучу, конечно…

Тамурпокраснел еще больше, Хетагуров кусал губы, чтобы удержаться от смеха. Блондин с заплывшими глазками и бриллиантовыми запонками с безразличным видом рассматривал акварель Владимира «Эсминец «Стремительный» на рейде». Мичман полудремал в кресле — он с детства привык к проказам сестры и не удивлялся им.

Вся в облачках кружев в гостиную вплыла хозяйка дома, Клементина Эрнестовна. Прищурившись, посмотрела на Хетагурова.

— Рада вас видеть, мон шер. Володя рассказывал о вас много приятного.

Хетагуров поклонился.

Обед проходил шумно, за столом было около двадцати человек. Немного опоздал хозяин дома Владимир Львович Ранцов. Розовый, круглый, довольный, он усаживался за стол и громко рассказывал гостям о посулах правительства.

— Это прогресс, господа! Недалек день, когда придут новые послабления и дышать станет легче.

— Как это, папа, на Украине говорят: «Пока солнце взойдет, роса очи выест»? — не без ехидства спросил Владимир.

— На каждую пословицу, мой мальчик, есть контрпословица: «Терпение и труд все перетрут». Могу утвердительно сказать, господа, что мы с вами будем свидетелями гуманнейших правительственных реформ. Впрочем, давайте лучше поговорим об искусстве, о поэзии…

После обеда сидели в диванной комнате. Лейтенант Клюгенау и юнкер Кубатиев молча и сосредоточенно курили крепчайшие сигары. На некоторое время беседой завладел литературный критик Арсеньев. Он, видимо, продолжал давно начатый разговор.

— Что такое поэзия Майкова, господа? Античное искусство, сонм греческих богов, красота природы. К бурному, страстному, героическому он менее восприимчив, чем к мягкому, легкому, ласкающему слух, убаюкивающему душу…

Критик размахивал рукой, и яркий камень на массивном перстне прочерчивал в воздухе огненные зигзаги.

— Вы говорите о раннем Майкове? — вступил в разговор Хетагуров. — Скажите откровенно, какая польза отечеству и народу от «убаюкивающих душу» стихов? Я что-то не вижу проку, хотя люблю красоту. Вот у Пушкина…

Вошла горничная, перебила:

— Константин Левонтьевич, барышня Ольга Владимировна просют вас в библиотеку пожаловать.

— Прошу прощения, господа… Впрочем, я высказал все.

Хетагуров вышел. Вслед за ним комнату покинул Тит Титович — блондин с глазами-щелками. Коста заметил, что Тит подозрительно долго рассматривает какой-то маленький этюд возле двери, ведущей в библиотеку. Значит, он следит? Это Хетагурова забавляло.

— Вам не кажется, что кто-то следит за нами? — спросила Ольга. — Уверена, что это Тит, которого зовут молотить, а он не идет, ленится…

Последние слова она произнесла громко, чтобы слышно было в соседней комнате. Расчет ее оправдался: послышались шаги, пристыженный Тит Титович ушел.

— Прошу вас, сядьте.

Ольга тоже села в кресло-качалку напротив. В неярком зимнем свете мягко вырисовывался профиль девушки: черная изогнутая бровь на высоком красивом лбу, тонкий нос, губы с опущенными уголками — весь облик, как будто давно знакомый, странно подействовал на воображение Хетагурова. То представлялось, что перед ним ожила картина Рафаэля, и он пытался проникнуть в тайны мастерства великого художника, то снова казалось, что этот образ — из сновидений далекого детства.

— О чем вы думаете, Константин Леванович? — спросила Ольга, покачиваясь в кресле.

— Я знаю, Ольга Владимировна…

— Очень прошу: когда мы наедине, зовите меня просто по имени, — перебила она.

— Я знаю, что с вами можно быть откровенным, — продолжал Хетагуров. — Вы спросили, о чем я думал, глядя на вас? Я смотрел на вас с затаенной тревогой, даже страхом…

— Почему? — искренне удивилась Оля.

— В вас можно найти идеал любви. Но потом… потом в вашу юную, чистую, как горный родник, жизнь незримо прокрадется людская оскверняющая ложь. А как страшно — разувериться в своем идеале! Представьте себе дикаря, который годами молился на маленького идола, считая его божеством, и вдруг набрел однажды на мастерскую, где куколки делаются из древесной коры… Впрочем, не совсем удачное сравнение. Ведь я говорю не о молчаливом идоле, а о человеке, об идеале любимой женщины.

Ольга невесело рассмеялась.

— Далеко же вы смотрите, Константин Леванович…

— Очень прошу вас: зовите меня тоже просто Коста, по-осетински.

— Вы далеко смотрите, — повторила Ольга. — Еще не полюбили, а переживаете весь ужас разочарования. Странно!

— Простите меня, Ольга. Мне хотелось сказать другое: вы выделяетесь из своей среды. Но удастся ли вам остаться такой, не раствориться в атмосфере светской лжи?

— Не знаю, Коста, — задумчиво сказала девушка. — Я сама ненавижу всех этих титов титычей, бывающих у нас. Сколько среди них негодяев, одетых по последней моде и говорящих о высоких материях! Они чужды мне. Я часами спасаюсь в библиотеке от их общества… Только не говорите о том, что во мне можно найти какой-то идеал. Я сама себя еще не нашла.

— Вы просто не знаете себя! — невольно воскликнул Коста.

— Не подражайте льстивым лгунам с аккуратными проборами… Расскажите лучше о себе.

— Я расскажу, Оля, о своей родине.

…Далеко, в верховьях Алагирского ущелья, у самых ледников Главного Кавказского хребта, там, где соединяются две горные реки — Заки-Дон и Ля-Дон, стоит аул Нар. Здесь родился Коста, здесь прошли его детские годы, впервые запечатлелись в его сердце картины народной нищеты.

Но не убогим, а сурово неприступным вставал сейчас перед глазами Коста родной аул.

— Сакли осетин, словно гнезда ласточек, прилепились в складках утеса. Бушующий поток на каменном дне ущелья с высоты кажется серебряной нитью. Из глубокой теснины до самых облаков поднимаются мшистые стены скал… Часто убегал я от злой мачехи Кузьмиде и забирался на кручу, откуда хорошо была видна часть Осетии: ее селения, быстрые реки, стада овец на склонах гор, маленькие квадраты кукурузных полей.

Ольга слушала с интересом.

— Однажды летом я ушел далеко от аула, поднялся к самым ледникам и впервые увидел джук-тура.

— А кто это?

— Дикий баран. Он гордо стоял у самого обрыва скалы, чуть склонив круторогую голову и глядя в туманную даль. Там, в вышине, было морозно, джук-тур заиндевел и в багровых лучах солнца горел, как жемчуг. Неповторимая картина! Часто вижу ее перед собой: весь Кавказ стелется цветистым ковром у ног, дымят вдали сакли горцев, благоухают цветущие яблони в садах. И на все это смотрит с поднебесной выси гордый, задумчивый джук-тур… Когда-нибудь я напишу об этом в стихах…

— Воображаю, как красив Кавказ с такой головокружительной высоты!

— Да, с высоты… Но если спуститься вниз, в селение, войти в первую саклю, то увидишь оборванных детей, вдову с бледным и печальным лицом, еще хранящим черты былой красоты. Над очагом висит черный котел. Что варит в нем бедная мать сирот? Она задумала обмануть малышей. Устанут они ждать ужина и уснут под стоны ветра в ущелье, а вдова долго будет сидеть у потухающего очага, над которым варились камни. Вот моя Осетия, та, что ношу в душе своей…

Не видел Хетагуров затуманившихся слезами глаз девушки, продолжал рассказ.

…Мать Коста, Мария Гавриловна, умерла вскоре после его рождения. Отец, Леван Елизбарович, честный человек, праведник, женился на грубой и черствой женщине Кузьмиде Сухиевой, которая невзлюбила маленького Коста, запрещала ему даже такое «баловство», как рисование углем на камнях. Мальчик находил убежище в горах или у кормилицы Чендзе, своей второй матери, ласковой женщины с добрыми руками. Она познакомила маленького Коста с Осетией, краем суровой красоты.

Многое узнал Коста и от отца, который не был безучастным к судьбам своего народа. Весной 1870 года Леван Хетагуров переселился на Западный Кавказ, в верховья Кубани, к горам Карачая, и основал там селение Лаба, названное впоследствии Георгиевско-Осетинским.

Оттуда и уехал Коста вместе с другими своими земляками в Ставропольскую губернскую гимназию.

В гимназии учитель рисования, бывший воспитанник Академии художеств, В. И. Смирнов обратил внимание на рисунки Хетагурова и послал их на Всероссийскую выставку художественных работ учащихся средних школ. В юношеские годы Коста написал первую картину «Знамя с горным орлом» и портрет отца. Смирнов был восхищен работами. Перед Хетагуровым открылась дорога в Петербург, в Академию художеств — за него ходатайствовал директор гимназии.

— Вот и весь мой несложный путь, — закончил Коста. — А потом случай, о котором, вероятно, вам рассказывал Владимир Владимирович, привел меня в ваш дом. Всему причиной был раззолоченный кубачинский кинжал, подарок отца. Я не фаталист, но помню, когда подумал, брать или не брать кинжал, какой-то внутренний голос подсказал мне: «Возьми». Поступи я иначе, возможно, мы с вами никогда бы не увиделись.

— Это судьба… — тихо проговорила Ольга и прикоснулась пальцем к газырю черкески. Коста подхватил руку девушки и поцеловал. Чьи-то шаги послышались за дверью. Ольга поспешно взяла с полки «Орлеанскую деву» и начала громко читать с первой попавшейся фразы.

С этого мгновенья оба почувствовали себя заговорщиками.

4

Новый, 1884 год, Коста, Андукапар и юнкер Кубатиев встречали в доме инженера Ранцова. Гостей собралось так много, что новогодний стол протянулся из одного зала в другой. Елку пришлось вынести в библиотеку, и она стояла там, как осетинская невеста.

В перерывах между торжественными тостами за «чудесный», «знаменательный», «счастливый» новый год Хетагуров предавался невеселым размышлениям. Удержится ли он в академии в этом году? Стипендия прекратилась. Отец иногда присылал в письмах деньги, но их не хватало даже на чай с сахаром, на краски и холст. Если бы не братская поддержка Андукапара, пришлось бы заняться ремеслом богомаза в одной из многочисленных мастерских иконописи. А как горячо убеждал Павел Петрович Чистяков своих любимых учеников (в их числе был и Хетагуров) бояться соблазна мастеровщины, беречь свой талант, чтобы не покрывался он ржавчиной ремесла.

— Как жаль, господа, — говорил между тем за новогодним столом Кубатиев, одетый в черкеску с юнкерскими погонами, — как жаль, что здесь нет нашего национального напитка — араки!

Коста шепнул сидящей рядом с ним Ольге: «Сейчас опять зарядит на полчаса о своих предках…»

— Я поднимаю этот бокал, — продолжал юнкер, — в память о тех временах, когда знамена наших доблестных предков-аланов заслоняли солнце и на неприятельскую землю падал мрак вечной ночи порабощения… Так говорил мой мудрый дед Саладдин, когда поднимал турий рог на шумном пиру вернувшихся с битвы баделят. Велики были люди того времени. Знаете ли вы, господа, реку Дон?

— Знаем, знаем, — послышались голоса.

— Так вот, это — осетинская река, ибо слово «дон» означает по-нашему «вода»… Я вижу ехидную улыбку одного из сидящих здесь моих земляков, незаслуженно носящего в корне своей фамилии имя святого Хетага. Пусть его улыбка останется прощенной по случаю Нового года…

— Гэспэда! — перебил Кубатиева лейтенант береговой службы Клюгенау, недавно ставший зятем Ранцовых. Его мутные навыкате глаза покраснели и ошалело глядели прямо перед собой. — Выпьем, гэспэда, за нашего обожаемого монарха! За него мы готовы отдать капля за каплей всю русскую кровь…

— Правильно! Всю русскую кровь! Ура! — крикнул Кубатиев, одним духом выпил вино и хлопнул об пол хрустальный бокал. Однако примеру его никто не последовал.

Клементина Эрнестовна, раскрасневшаяся от ликеров, поднялась и торжественно объявила о помолвке своей дочери Ольги с Титом Титовичем Овцыным.

Ольга изменилась в лице, порывисто сжала руку Коста, встала и громко сказала:

— Неправда, мама! Никакой помолвки не было и не будет…

— Как? Что это значит, дитя мое?

— Это значит, что никакие женихи мне не нужны! — ответила Ольга, еще больше бледнея.

Тит Титович что-то прошептал на ухо Клементине Эрнестовне, после чего хозяйка дома, дрожа от гнева, проговорила:

— Какой ужас! В моем доме творится бог знает что.

— Успокойся, мой друг, — пророкотал «либерал» — хозяин дома. — Сегодня не время для семейных ссор. Ты возбуждена, душенька. Хватит пить этот противный бенедиктин…

— Холодной воды, господа! — крикнул домашний доктор Ранцовых, тощий человек во фраке, остроносый, с общипанной головой.

Мичман Ранцов, хорошо зная, что мать на расстоянии пяти шагов ничего не слышит, успокаивал сестру:

— Не тужи, Оленька. Никому тебя не отдам. Клянусь золотым шпилем Адмиралтейства и честью мичмана Балтики!

Хозяйку дома увели в спальню.

— Прошу, господа, продолжать веселиться, — объявил Владимир Львович. — Клементину Эрнестовну прошу извинить. Что касается Оленьки, то ей рано еще думать о помолвках. Пусть попрыгает пока на свободе…

Вскоре начались танцы. Ольгу охватило какое-то неестественное, болезненное веселье. Она танцевала с Коста — «на зло Титу и всем прочим». Потом потянула его в библиотеку, где состоялась их первая беседа.

— Не покидайте меня, милый Коста. Так противны все с этими притязаниями на женитьбу. Боже, как я несчастна в своем доме. Один брат Володя хороший, но у него свои интересы, целыми днями он где-то пропадает. Папа вечно занят пустыми разговорами о благе народа. Мать не любит меня…

— Смогу ли я теперь бывать у вас? — с грустью спросил Хетагуров.

— Тит нашептал что-то матери. Теперь она примет меры. Но мы будем встречаться в другом месте, не правда ли?

В комнату вошли Тит Овцын и Тамур Кубатиев.

— Ольга Владимировна, вас просят к столу, — повелительным тоном сказал Тит.

— Кто просит?

— Ваш папа, Владимир Львович, — ответил Кубатиев. — К тому же у Тита Титовича конфиденциальный разговор с господином Хетагуровым…

Ольга смерила пьяного юнкера презрительным взглядом, резко повернулась и вышла.

Кубатиев прикрыл дверь. Тит, часто моргая белесыми ресницами, решительно шагнул к Хетагурову.

— Сударь. Вы своими стихами задурманили голову моей невесте…

— Что вам угодно? — Хетагуров усмехнулся. — Дуэль? В саду у Болховитиновых есть хорошая поляна…

— Нет, нет, — испуганно попятился Тит. — Я не о том, я хочу сказать, чтобы вы оставили дом Ранцовых по-хорошему…

— В самом деле, — вмешался в разговор Тамур Кубатиев. — Как лучшего друга тебя прошу: брось это дело, Коста!

Никто не заметил, как в комнату вошел Владимир. Он слышал все.

— Ваш извозчик мерзнет у подъезда, — вежливым тоном сказал мичман Овцыну. — Не угодно ли тихо удалиться? Не будем портить новогоднего бала.

— Что-с?!

— Я сказал: вас ждет извозчик!

— Вы еще обо мне услышите, — пятясь к двери, бросил Тит Хетагурову. — Мой папаня самого графа Зубова ссужает…

Кубатиев, недоуменно пожав плечами, вышел вместе с толстяком.

— Плюнь ты на него, Костя, — сказал Владимир, обняв приятеля. — Я пью, голову не теряю, а он совсем осатанел от мадеры. Пойдем встречать восемьдесят четвертый. Выше голову, князь Хетаг!

Но с этого вечера Коста решил не приходить в дом инженера Ранцова.

Каждый день приносил яркие впечатления. Открывались все новые тайники искусства живописи. О их существовании Коста раньше и не подозревал, полагая, что большой художник — явление стихийное.

Учился Хетагуров с увлечением. Сидя в классе или дома за книгой, забывал решительно обо всем: о нужде, о своих явных и скрытых врагах, о завтрашнем дне, когда кончится чай и не хватит денег на кухмистерскую.

…В гостиной просторной квартиры молодого инженера Анненкова, служившего на Тентелевском заводе вместе с отцом мичмана, Владимиром Львовичем Ранцовым, собирались на земляческие вечеринки студенты-кавказцы. По воскресным дням драматическая труппа репетировала пьесы, молодые люди и девушки танцевали, декламировали под звуки рояля, пели и даже показывали цирковые фокусы.

Иногда устраивались платные представления в пользу нуждающихся студентов. Покровителем этого благотворительного дела был тридцатилетний кумыкский князь Исламбек Тарковский из аула Тарки. Он тоже был вольнослушателем Академии художеств, несколько раз в год посещал рисовальные классы. Исламбек оплачивал расходы драматической труппы, а иногда устраивал шумные вечеринки в ресторации «Белая ночь». О Тарковском поговаривали, что он увлекался не столько благородной идеей помощи бедным землякам-студентам, сколько поисками новых любовных приключений среди начинающих актрис. Но все считали князя просвещенным молодым человеком, тонким эстетом, знатоком искусства.

В шумной гостиной инженера Анненкова Коста неожиданно встретил Ольгу Ранцову, приехавшую по приглашению Анненкова, с которым она была знакома. Ольга хотела испытать свои артистические способности в роли Орлеанской девы — любимой своей героини (так, по крайней мере, она объяснила Хетагурову свое появление в «клубе» студентов-горцев).

— Отчего вы перестали бывать у нас? — спросила Оля, когда они остались наедине. Во взгляде девушки Коста уловил искреннюю тревогу.

— Я иду навстречу желанию вашей матушки, только и всего.

— Навстречу желанию!.. — вспыхнула Ольга. — Не знаю, чего вы добиваетесь своей холодностью…

Коста трепетно взял ее руку и поднес к губам.

— Вы ошибаетесь, Ольга Владимировна. Вы мне дороги. Но, умоляю вас, давайте поговорим сейчас о чем-нибудь другом. Как вам нравится Жанна д’Арк?

Брови Ранцовой сдвинулись.

— Я бы многое отдала за то, чтобы сыграть эту роль в жизни. Погибнуть на костре за свой народ, стать святой…

— Погибнуть? Нет, Ольга Владимировна. Вы должны жить, жить!

— Для чего?

— Для счастья.

Он вынул из обшлага черкески записную книжку и тут же, экспромтом, написал акростих, начинающийся словами:

Когда дописал восьмистишие, объяснил:

— Прочтите заглавные буквы, получится: «О. Ранцова, живи!»

— «Живи» тут еще нет.

— Сейчас допишу…

Но дописать не удалось. В комнату вошли два подвыпивших ценителя искусств — Тамур Кубатиев в светлом фраке и Тит. Хетагуров подумал о Кубатиеве: «Должно быть, сбежал из училища. Хорошо, посидит с недельку на гауптвахте».

У Тита на запонках были крупные жемчужины в тон летнему костюму.

— Пардон, не ожидал! — Тит остановился, оперся на плечо Тамура, застывшего в почтительном поклоне (Ольга заметила на темени юнкера пробивающуюся раннюю лысину).

Тит Титович выпалил скороговоркой:

— А матушка Клементина Эрнестовна так беспокоются: «Где моя Оленька?» — а она обосновалась… хи-хи… в клубе молодых холостяков. Хи-хи-хи…

Ольга покраснела от гнева.

— Когда вы оставите меня в покое? Вы, вы… как, Константин Леванович, называется та шкура, в которую на Кавказе наливают вино?

— Бурдюк, — подсказал Хетагуров.

— Да-да. Вы противный бурдюк, вот вы кто!

Ольга стремительно вышла.

Коста сбежал вниз вслед за ней.

5

На следующий день Тарковский послал свою дорогую, с мягкими кожаными сиденьями коляску за Ольгой Ранцовой — без нее постановка «Орлеанской девы» срывалась. Узнав о причине бегства Ольги Владимировны, Исламбек написал ей, что отныне лакею будет велено не пускать в клуб купчишку с дорогими запонками.

Ранцова приехала, и спектакль состоялся. Все пришли в восторг от ее игры. Коста поздравлял девушку, Исламбек пророчил ей великое будущее на театральном поприще. Оля держалась скромно, но не в силах была скрыть волнения. Лицо ее светилось затаенным счастьем.

После спектакля Хетагуров декламировал под музыку стихотворение Некрасова «Н. Г. Чернышевский». Хозяин квартиры, молодой инженер Всеволод Сергеевич Анненков играл на рояле: голова слегка откинута назад, энергичное лицо казалось спокойным. А в музыке все нарастали гневные ноты. Вдохновенно звучали некрасовские строки:

Хетагурову долго аплодировали. Тарковский подошел к нему, положил руку на плечо.

— Клянусь аллахом, ты истинный кавказский человек, Коста! Читаешь стихи эмоционально. Такое чтение достойно адмирации и имитации. Клянусь!

Ольга заметила во взгляде Коста улыбку — пристрастие Тарковского к иностранным словам забавляло его.

— Но пойми меня, земляк! — продолжал Исламбек. — Что скажет князь (ему послан особый пригласительный билет на наш вечер), что скажет его сиятельство Григорий Григорьевич, услышав это стихотворение. Ведь он прекрасно знает, что господин Чернышевский отбывает политическую ссылку. Какой удар может пасть на твою золотую голову, мой старый кунак, Коста! Ге?

Хетагуров рассмеялся:

— А я-то не знал, что среди высокого рода Тарковских есть, мягко выражаясь, боязливые люди. Я думал, там одни джигиты. — Коста вздохнул, комично развел руками.

Исламбек нахмурился. Расправил сильные плечи под белой черкеской, прищурил глаза. Бронзово-смуглое лицо с тонким породистым носом приняло надменное выражение.

— Трусов нет в славном роду Тарковских! К черту всех! Читай, Коста, на вечере хоть воззвания социалистов. Мне-то что!.. А сейчас, господа, идемте пить в «Белую ночь». К черту жандармов! Плюем на них с самой Казбек-горы! Ге?!

Хетагуров подошел к Исламбеку и обнял его, хотя знал, что Тарковский просто рисуется перед девушками, что через неделю, на вечере, он улизнет куда-нибудь, а в случае, если вице-президент не приедет, будет выдавать себя за самого ярого демократа и якобинца. Любит богатый бездельник ходить в героях дня.

Перед самым отъездом в «Белую ночь» приехал мичман Ранцов. «Задержался на деловом свидании», — объяснил он свое опоздание.

Ехали целым поездом колясок — за счет Тарковского. Хетагуров сидел рядом с Ольгой, мичман — на козлах. Коста и Ольга молчали, с наслаждением вдыхая аромат теплого июньского вечера.

В отсутствие девушки Коста старался внушить себе: «Не по пути тебе с этой мечтательной аристократкой… Надо забыть ее». Но вот новая встреча — и опять рука тянется к маленькой нежной ручке, снова влекут глаза-омуты.

Повернувшись к окну, Коста заметил, что их обгоняет знакомая коляска. В ней Тит.

— Откуда он взялся? — спросил мичман. — Давайте-ка свернем в сторону, пусть Тит покусает локти…

— Правда, — оживилась Ольга. — Едем вправо, на стрелку!

Извозчик глянул на мичмана плутоватыми глазами и свернул к Неве. Пара полукровных рысаков весело понесла коляску.

— Прочтите, Коста, что-нибудь из Надсона. Я так люблю ваше чтение. Свои-то стихи вы прячете и читаете раз в год.

— Надсона? — рассеянно переспросил Хетагуров, и вдруг лицо его выразило непонятную тревогу. — Нет, не хочу Надсона…

Рысаки перешли на шаг. Впереди медленно двигалась колонна арестантов с кандалами на руках. Мичман привстал на козлах, вытянув шею, всматривался в лица заключенных.

— Политические, — сказал он тихо. — Друзья-единомышленники Чернышевского, о котором ты читал сегодня стихи.

— Единомышленники Чернышевского? — переспросил Коста.

— Да, здесь, видно, настоящие бунтовщики, — продолжал Владимир. — И те, что ходили в народ, и из нового племени социалистов, вроде Благоева. Любой из них готов идти на плаху за идеал свободы.

Хетагуров удивленно посмотрел на приятеля. В глазах моряка светилось воодушевление, никогда раньше он не говорил таким языком. Впервые мелькнула мысль: «Что-то скрывает от меня Владимир…»

С некоторым недоумением взглянула на брата и Ольга.

— Безоружные жертвы господина Победоносцева, — продолжал мичман. — Разумно он употребил свои чрезвычайные права — создал внушительную армию колодников…

Владимир как будто не замечал присутствия Ольги и Коста.

— Нигде в мире нет таких добротных кандалов, разве только там, где идет торговля черными рабами…

Колонна растянулась почти на весь квартал. Серая одежда, давно небритые бороды, тусклые от бессонницы глаза, унылое бряцание кандалов — все оставляло гнетущий след в душе.

— Смотри-ка, Володя! — воскликнул Коста. — Петя Чумак из Херсона! Ты его знаешь. Помнишь, на выставке картин Вильгельма его хотели арестовать…

— Знаю, он из группы Благоева.

— Ольга Владимировна, — обратился Хетагуров к девушке, — простите, я должен подойти к арестованному. Может быть, удастся поговорить. Вы поезжайте в «Белую ночь». Я приду туда.

— Вольному воля, — неопределенно ответила Ольга и опустила на лицо голубую вуаль.

Мичман торопливо достал из нагрудного кармана кителя сторублевую ассигнацию с изображением Екатерины и протянул ее Хетагурову.

— Возьми, Костя. Если удастся, передай Петру Чумаку. Скажи — от мичмана, он знает.

— Вы знакомы? — удивился Хетагуров.

— Мимолетно… Передай, если сможешь… Мне-то самому нельзя подойти к политическим в офицерском мундире…

Коста еще раз извинился перед Ольгой и быстро пошел вслед колонне.

Остановился, оглянулся на удаляющуюся коляску. В душе шевельнулось недоброе предчувствие, к сердцу подступила тоска.

На повороте колыхнулась на ветру голубая вуаль и скрылась…

Вот уже неделю в свободные от лекций и уроков часы Хетагуров работал на разгрузке барж. Плата сдельная — 8 копеек за каждый тюк или мешок. В течение дня удавалось заработать рубля полтора.

Коста был крепким мускулистым парнем, только вот ноги иногда сдавали. На танцах безотказно резвые, а тут подводили, да к тому же сильно ныло бедро.

От тяжелой работы дрожали руки — когда рисовал, кисть прыгала по полотну. В таких случаях принимался за стихи. Крепко сжимая карандаш, писал, писал почти до рассвета. Устами героя поэмы «Чердак» вел непримиримый спор с либералами, ставшими на колени перед креслом, в котором восседал обер-прокурор Победоносцев, и с теми, кто только в тостах работал за просвещение России. Прототипы были рядом: инженер Владимир Львович Ранцов, гуляки-болтуны вроде Тарковского. Возвращаясь в мансарду после встреч с ними, Хетагуров порывисто брался за перо, и лились гневные строки…

Так было после вечеринки в ресторации «Белая ночь». Коста пришел туда в самый разгар пирушки. Ольги уже не было. Мичман сказал, что она уехала домой расстроенная. Хетагуров вернул Владимиру ассигнацию: К Чумаку конвоиры не подпустили. Успел только крикнуть: «Не унывай, Петро, за святое дело идешь!» Чумак махнул серой арестантской шапкой.

Тарковский произносил громкие тосты о равенстве и братстве, о «свободной любви», Кубатиев — о своих «великих» предках. Коста не пил. Равнодушно, беззлобно смотрел на красную от вина и обжорства физиономию Тита Титовича…

Ушел раньше всех. Только что пережитое нашло отражение в новой строфе поэмы «Чердак»:

Герой поэмы, Владимир, возвращается домой из «кружковой беседы»:

Он верит в светлое будущее своего народа, но пока он одинок в своих благородных порывах. И Коста начинал опасаться, как бы его герой в горьком отчаянии не покончил с собой…

Предутренние туманы поднимались над Невой. Коста закрывал полукруглое окно мансарды и ложился, не раздеваясь, на часок-другой. С рассветом он уже шагал к пристани, где его ждала тяжелая работа грузчика.

Никто из близких знакомых не знал о том, что Константин Хетагуров, сын поручика Левана Хетагурова, таскает тюки с барж судовладельца и коммерсанта Овцына. Рассказать Коста мог только одному Андукапару, но тот два месяца назад уехал во Владикавказ практиковаться в военном госпитале.

…Во что бы то ни стало нужно хотя бы год протянуть в академии (на окончание полного курса Коста не надеялся), чтобы лучше овладеть техникой живописи, выйти на широкую дорогу самостоятельного творчества. Хотя бы получить диплом преподавателя рисования — работа учителя дала бы возможность писать, творить…

Думы не оставляли Хетагурова даже в те минуты, когда он тяжело ступал по пружинистому трапу с ношей на спине. Вокруг слышались шаркающие шаги грузчиков, низкие гудки пароходов, подходящих к пристани, порою звякали склянки на кораблях. От шагавших впереди плыл запах водочного перегара, но солоноватый ветер с моря сразу же перебивал тяжелый дух. Дышалось легко.

На командном мостике баржи стоял бритый чернолицый надсмотрщик-турок с белым шарфом на шее. Смуглая до черноты кожа не позволяла рассмотреть черты его лица. Выделялись только белки глаз и зубы. Грузчики звали его «проказой» и втихомолку поговаривали, что белым шарфом турок прикрывает мухур^[12] страшной, но затихшей болезни.

Надсмотрщика ненавидели и боялись. Но иногда, после чарки водки, выпитой тайно от аллаха, свирепая душа его смягчалась, и он уже не ругался, а только подбадривал грузчиков всякими прибаутками в рифму. Хетагуров был доволен: не будь таких минут, работа на барже была бы сплошной каторгой.

Однажды на баржу заявился человек в сером блестящем цилиндре. Абдул (так звали надсмотрщика), согнувшись в три погибели, забегал вперед, кланялся цилиндру и подобострастно приглашал его следовать дальше. Коста смеялся, глядя на извивающегося ужом Абдула.

Когда гость взошел на баржу, надсмотрщик обратился к грузчикам:

— Эй, работний люди! К нам на баржа пожаловал молодая хозяин. Он будет давай на водка, который хорош грузчик есть. Да? Эй, черкес, иди на мой глаза!

Последние слова относились к Хетагурову. Он шагнул к мостику и тут только разглядел гостя — Тита Титовича. «Сын судовладельца Овцына! — подумал Коста. — Странно, что я не запомнил фамилию этого лоботряса».

— Князь! — воскликнул Тит, приподнимая цилиндр. — Какой пассаж! Я и не знал, что вы самый усердный грузчик у моего папа́. Вот где довелось встретиться…

Хетагуров молчал.

— А мой папаня говорит сегодня: «Пойди, Титок, посмотри, как там наши тяжеловозы, стараются ли. Дай, говорит, им на водку в честь тезоименитства моего усопшего родителя». Так вот, получай, князь Хетаг, на водку!

Хетагуров молча взял из рук Овцына серебряный рубль, подбросил его раз-другой на ладони и швырнул за борт. Поспешно достал чистый платок, тщательно вытер руки, брезгливо поморщился.

— Зачем бросал? — завопил турок. — Ныряй теперь вода искай рубл.

— Ныряй сам, проказа турецкая! — тихо сказал кто-то из толпы грузчиков…

Склянки пробили обед. Коста ушел.

— Тит сегодня же расскажет обо всем в салоне Клементины Эрнестовны, поднесет, как забавную новость, — думал Коста по дороге домой.

Подумал зло: «Воображаю, как вытянет свои напомаженные губки титулованная мамаша, узнав, что друг ее дочери — портовый грузчик. Негодяй обязательно скажет: «Я дал ему рубль на водку — он был так счастлив». Какая мерзость!..»

Коста ускорил шаг, хотя сильно ныло бедро. «Неужели ревматизм?»

Мимо проносились модные английские коляски, цокали подковами породистые скакуны кавалергардов, возвращавшихся с манежа. Всадники картинно рисовались в своих белых колетах и в касках немецкого образца, увенчанных пушистыми султанами.

Шуршал шелк дорогих платьев, плыл одуряющий запах варшавских и парижских духов…

Русская столица представала во всем своем блеске!

Город великого Петра! Как он могуч и хорош, как близок сердцу своими божественными сокровищами искусства. И в то же время как он чужд ему, бедному студенту, — самодовольный, самодержавный, тонущий в золоте Санкт-Петербург!

6

Со знакомым почтальоном Хетагуров послал Ольге Ранцовой эскиз ее портрета. Жаль было расставаться с ним, но решил Коста, так будет лучше. Одолевал страх — как бы образ Ольги не захватил целиком воображение.

Мичман ушел в дальнее плавание к японским островам, перед выходом в море оставил адрес, по которому можно писать, не боясь «цензуры» Клементины Эрнестовны, служебный адрес отца: «Тентелевский химический завод по Балтийской железной дороге».

Коста скучал по другу мичману. Не переставал удивляться разительной перемене, происшедшей с Владимиром Ранцовым при виде политических заключенных, саркастической речи о деятельности обер-прокурора — речи бунтаря!

По совпадению в тот день, когда Коста отправил Ранцовой эскиз портрета, пришло письмо и от нее. Ольга Владимировна писала, что судьба противится их встречам, что с отъездом брата многое может измениться, что она нездорова… Читая, Коста чувствовал, все в них — неправда. Написал стихотворный ответ — «О. В. Р.»:

Перечитал написанное Ольгой. Еще раз убедился, что принудила девушку написать истеричная и злая мать. И все-таки решил не посылать стихи, бросил их в папку, где хранились черновые строфы поэмы «Чердак». Будь что будет!

С той же почтой Коста получил письмо с Кавказа. Отец писал из Лабы о своих хлопотах у местного начальства о возобновлении выплаты стипендии сыну.

Андукапар из Владикавказа сообщал нерадостные вести о свирепствующем в Осетии туберкулезе, о земельных неурядицах и диком произволе царских чиновников. Присланные Андукапаром владикавказские газеты возвещали о «божьей благодати»: правительство щедро бросает на народную ниву семена просвещения, присяжные заседатели помогают осуществлять правосудие, войска и полиция охраняют спокойствие благоденствующего края.

Кое-где в коротких хроникальных заметках о положении крестьян, о стихийных бедствиях в высокогорных селениях, о сборе средств на лечение больных туберкулезом детей пробивался голос жестокой правды.

Размышления прервал стук колес и дробь копыт: к крыльцу подкатила блестящая коляска Исламбека Тарковского. Хетагуров сложил газеты, хотел выйти навстречу, но раздумал: пусть заходит сам, если угодно.

Вошел слуга Тарковского, молодой черноусый кумык, чем-то напоминающий турка Абдула с баржи Овцына. Говорил с акцентом, твердо выговаривая согласные.

— Их сыателство кумыкский кыназ Ислам приглашает вам театр. Вот два билеты.

— Передай, кунак, благодарность князю. Но я беру только одни билет, второй верни ему.

— Ха, одын! Не имеешь русски барышна, да-а?

— Не имею.

— Плохой дэло.

— Иди, кунак.

Слуга поклонился и вышел.

В ином случае Хетагуров бы не взял билет от «демократа» из аула Тарки, не пожелавшего подняться в бедную мансарду. Но на билете значилось: «Ромео и Джульетта», симфоническая фантазия П. И. Чайковского». Упустить было бы непростительно.

Коляска Тарковского отъехала. Хетагуров спросил себя, чем объяснить внимание к нему со стороны праздного болтуна, и решил: ему нужно, чтобы я участвовал в спектаклях, а главное — читал стихи, воспевающие свободу и братство людей, клеймящие насилие и гнет. Хитрый Исламбек, желая прослыть прогрессивным, играет в новизну, к которой так стремится молодежь столицы. Он бы рад, подобно Тамуру Кубатиеву, воспевать могущество своих предков-феодалов (сам ведь феодал!), но знает, что на этой ветоши далеко не уедешь. Другое дело, когда в музыкально-драматическом кружке звучат стихи, запрещаемые цензурой. Вот для чего нужен молодой поэт из Осетии!

…На углу Дворцовой набережной уже скопилось много экипажей.

Роскошь туалетов и блеск мундиров спорили со строгой античной красотой театра. Хетагуров запоминал контрасты, краски.

Темно-сиреневый бархат, шелка, тяжелые ожерелья и браслеты со змеиной чешуей, капли утренней росы — бриллианты на голубых цветах, а рядом — обшлага с галунами, эполеты, аксельбанты, ордена, жемчужные запонки… Да ведь это Тит Титович рядом с Клементиной Эрнестовной! А по другую сторону — Оля в темном, почти траурном платье. Вид задумчивый…

Места расположены амфитеатром, нет лож и ярусов, вдоль стен — коринфские колонны и ниши со скульптурами. Хетагуров сидел между двумя колоннами на трехместной скамье, чуть касаясь плечом белого эполета жандармского генерала. Видно великолепно. Исламбек знал толк и денег не жалел для своих честолюбивых затей. Сам он сидел у рампы на длинной, обтянутой бархатом скамье в обществе юной балерины Лауры Ляховской и нескольких поклонников ее таланта — купцов.

«Странно, — усмехнулся Хетагуров, — утром я был грузчиком на пристани, вечером очутился в самом блистательном обществе Петербурга…»

Ольга вначале не заметила Коста, Тит — тоже. Он беспрерывно говорил что-то Клементине Эрнестовне.

Заиграл оркестр. Короткое вступление — и сразу же отрывистые регистры струнных, исполненные глубокого трагизма. В них и нежные, вздохи, и жалобы влюбленных на судьбу. Наступают минуты сладостного забытья. Но вот снова страшная действительность, злобные возгласы смертных врагов — Монтекки и Капулетти. Звенят тяжелые мечи стариков и стальные клинки молодых, на улице Вероны разгорается кровавый бой. Потом стихают звуки боя, наступает осторожная, робкая тишина, и из нее рождается мелодия любви…

— Боже мой, какое чудо! — восторженно шепчет Коста, и сидящий рядом генерал недоуменно пожимает плечами: что хорошего находит горец в беспорядочных звуках симфонии — то ли дело духовой оркестр!

Проходят мгновения тихой идиллии любви, и вновь схватка враждующих семей. Льется кровь, гаснут юные жизни.

«А у нас — кровная месть», — со скорбью думает Коста. Как зачарованный, слушает музыку. Рождаются думы о судьбах двух героинь — Джульетты и Жанны д’Арк. Обе поступили вопреки дедовским заветам и воле родителей: одна — во имя любви, другая — во имя спасения родины!

И в воображении встает образ женщины-горянки, отбросившей прочь законы адата и вековые устои быта. Высоко вознести прекрасный образ — вот благодарный замысел для большой поэмы!

Как же назвать героиню? Фатима — хорошее осетинское имя…

В эти минуты Коста забыл о всех земных заботах…

А Ольга сидела внизу, печальная.

«Он даже не смотрит в мою сторону!» — с горечью думала она.

7

В октябре 1884 года Хетагуров получил официальное уведомление об исключении его из списка учеников академии и переводе в вольнослушатели.

Он продолжал работать на пристани, но уже на другой барже.

Тит Овцын при каждом удобном случае рассказывал о том, что осетинский князь работает грузчиком и «ни копейки не берет с тех, кто захочет посмотреть на него». Но «сенсация» Тита не вызвала ожидаемого эффекта. И вот почему.

Когда новость впервые была объявлена им в салоне Клементины Эрнестовны, чтобы опозорить Хетагурова в глазах общества, дело благодаря Кубатиеву приняло неожиданно другой оборот.

Хотя Тамур в душе недолюбливал Хетагурова за колкие эпиграммы и насмешки, но здесь он решил, что задета честь нации, и счел своим долгом поддержать земляка.

— Позвольте, э-э, господин Овчинин… Вы ничего толком не знаете, — сказал он таким тоном, как будто не имел ничего общего с Титом. — Хетагуров пишет трактат о жизни низших сословий Санкт-Петербурга, для того он и надел на себя лямку грузчика. Весьма возможно, что летом вы встретите его на берегу Невы среди бурлаков, тянущих баржу. Все это сообщаю вам, господа, под величайшим секретом…

Вскоре рассказ юнкера стал известен многим. В литературных студенческих кружках говорили: «Так надо творить! Художник и молодой поэт с Кавказа Хетагуров, будучи честным человеком, решил сначала сам побыть в роли тех, чьи образы собирается воссоздать кистью и пером. Он смело пошел по стопам Василия Васильевича Верещагина…»

Тит ходил раздосадованный. Сначала, правда, цель как будто была достигнута: Клементина Эрнестовна всплеснула руками и наедине с Ольгой заявила ей о невозможности дальнейших посещений Хетагуровым их дома, настояла, чтобы дочь тут же написала письмо своему «несносному кавказцу». Принудить своенравную девушку матери удалось не сразу. Только после трех обмороков и компромиссной просьбы отца: «Сделай, как просит мать, а потом поступай по-своему», — Ольга написала и окропила слезами записку, в которой сетовала на «злую судьбу». Клементина Эрнестовна сама отправила письмо на почту. Девушка спохватилась, сбивчиво написала еще одну записку, просила прощения, раскаивалась в своей слабости перед гневом матери. Но покаянная не дошла до адресата: услужливая горничная передала ее в руки Клементины Эрнестовны.

«И зачем я писала», — раскаиваясь, в отчаянии шептала девушка, не дождавшись ответа. Я, кажется, совсем лишилась рассудка.

Вскоре имя молодого художника стало одним из популярных среди передовой молодежи столицы, и хозяйка дома даже как-то сама поинтересовалась, куда исчез товарищ Володи, «задумчивый молодой человек с такими выразительными глазами». Ольга с трудом скрывала радость в предчувствии новой встречи. Будь теперь в Петербурге Володя!..

А когда знаменитый критик Арсеньев в присутствии Клементины Эрнестовны сказал, что «осетинец Хетагуров — человек необыкновенный, самородок из Кавказских гор», хозяйка дома окончательно переменила свое отношение к Хетагурову. Он получил официальное приглашение к Ранцовым.

Но Коста не пришел. «Этот дом не для меня, — думал он. — Пусть процветают там титы титычи…»

Было грустно, что не повторятся больше радостные минуты встреч с дорогим существом, когда чувствуешь, как от близости еще неизведанного счастья расширяется сердце…

Наступили суровые дни. Приходилось много работать на пристани, допоздна сидеть за книгой, а в воскресные дни трудиться у полотна. Времени на отдых не оставалось.

Здоровье покидало Коста.

Ученики Павла Петровича Чистякова ожидали своего учителя в его частной мастерской — адъюнкт-профессор задержался на Совете академии, куда его часто приглашали как опытного педагога. Среди присутствующих были будущие знаменитости — Валентин Серов и Михаил Врубель. Они учились в старших классах, но пришли сюда так же как и Хетагуров. Говорили о том, о сем.

Коста сидел у входа в павильон и жадно слушал разговор старших учеников о Чистякове: сынкрепостного крестьянина Тверской губернии, не любят его за открытое сочувствие бунтарям — членам художественной артели Крамского, за восторженные отзывы о картинах «летучего голландца» — Верещагина…

Рассказывал черненький, быстроглазый, похожий на цыгана ученик в широкой бархатной куртке.

— Десять лет прошло с тех пор, как состоялась выставка туркестанских картин Верещагина, — говорил он, — а до сих пор светские круги не могут забыть о головокружительном ее успехе и о том, как дерзко вел себя художник. Приходит раз на выставку царь. Василий Васильевич Верещагин как был в азиатской островерхой шапке, так и остался, не снял. Объясняя Александру значение своих картин, говорил не спеша, с достоинством, без всякого подобострастия. Дворцовые чины бледнели от ужаса.

— Что же дальше? — нетерпеливо спрашивал Хетагуров.

— Дальше? Александр посмотрел на пирамиду человеческих черепов — «Апофеоз войны», — на забытого солдата, которому вороны собираются клевать глаза, содрогнулся и сказал: «Как ты мог написать это! Кто был твоим учителем?» «Летучий голландец» погладил свою внушительную бороду и ответил: «Суровая правда — вот мой учитель!..»

— Туркестанские картины Верещагина сейчас у Третьякова? — спросил Коста.

— Да. Но в его петербургском доме выставлены копии, — ответил чернявый ученик и продолжал рассказ.

— Сто тысяч Третьяков отвалил. Что сто тысяч! Если бы Верещагин запросил двести — и двести бы заплатил… А Василий Васильевич императору отказал, не продал, хотя тот тоже хотел купить. Не человек — колосс…

— Когда можно посмотреть копии туркестанских картин Верещагина? — обратился Коста к Врубелю.

— Милости просим в субботу с нами.

Хетагуров почтительно поклонился — он знал, что перед ним восходящие звезды. О неисчерпаемой силе фантазии и разносторонней глубине в картинах и рисунках Врубеля говорил сам Репин, к которому Врубель ходил домой на уроки акварели. А Коста любовался врубелевской «Натурщицей в обстановке Ренессанса», показанной ученикам младших классов, и его иллюстрацией к «Моцарту и Сальери» Пушкина. Красота и тонкость цветовых соотношений, еле уловимые нюансы в выражениях лиц поразили молодого художника-осетина. Теперь он видел перед собой творца этих редких по силе акварелей — энергичного молодого человека, с острыми чертами лица. О своих картинах он говорил как о чем-то обыденном, ничем не выдающемся.

«Познакомиться бы ближе!» — думал Коста, слушая Врубеля. Но познакомиться как следует с Михаилом Александровичем не удалось: вскоре тот покинул Петербург и занялся восстановлением росписей древней Кирилловской церкви в Киеве.

Накануне отъезда Врубеля в Киев Хетагуров еще раз встретился с ним, с Валентином Серовым и фон Дервизом в их коллективной мастерской. Он пришел туда вместе с Павлом Петровичем Чистяковым и испанским художником Фортуни. «Полюбуйтесь, молодые люди, как трудится этот могучий триумвират», — сказал Чистяков, приглашая Хетагурова и других воспитанников академии.

Мастерская была большая, предназначалась для работы с живой натурой. На полотнах Серова и его друзей виден был «почерк» учителя — тщательный, твердый рисунок и тонкая живопись.

— Вот-с, пожалуйста, — мягко говорил Павел Петрович, обращаясь к гостям. Они научились видеть модель в ее пластической природе, в ее трехмерности. Какое счастье иметь таких учеников!

— Как хорошо и ново! — почти шепотом произнес Хетагуров.

Тут были и высокая культура рисунка, и отличное знание перспективы, и своя манера строить — именно строить! — изображение. Пристальное внимание Коста приковали и рисунки Серова. Их тональный строй знаменовал отказ от многоцветной живописи.

В тональном строе Коста «нашел самого себя», как признавался он впоследствии Андукапару и ставропольскому учителю рисования Смирнову.

На занятиях в классе Чистякова Коста забывал решительно обо всем: о нужде, недоедании, о болях в ноге после тяжелой физической работы. Слушал, затаив дыхание. На его творения: «Нищих крестьянских детей», «Каменотеса», «Римского нищего», «Витовтовну, отнимающую у князя Василия Косого пояс, принадлежавший Дмитрию Донскому», — Коста не мог смотреть без волнения. Особенно запоминались «Крестьянские дети». Сколько в картине глубокого трагизма.

Хетагуров проникался все большим уважением к Павлу Петровичу. Да, правду говорил адъюнкт-профессор:

— Увидите мою картину — и поймете мой взгляд на жизнь, на людей, на искусство.

Картина Чистякова «Нищие крестьянские дети» была гневным обличением самодержавного строя России. Он глубоко понимал мастеров критического реализма, учил молодых художников находить реалистическую сущность в создании великих художников прошлого.

Постепенно Чистяков вводил питомцев в сложный лабиринт путей, которыми достигается истинное мастерство, и вместе с тем учил: «Художник должен уметь петь без нот…»

О законах перспективы Павел Петрович иногда говорил афоризмами, приводил удивительные примеры. А порой речь его была проста, как разговор с маленькими детьми.

— Всякое дело имеет начало, середину и конец. Рисование с неподвижных предметов подвластно этому же закону, его можно выразить так: постановка, пропорции, сходство.

Начинал он с азбуки, с первой задачи: изображение линии в пространстве.

Характерны требования Чистякова к передаче формы.

— Если художник пишет голову в профиль, он должен делать это так, чтобы чувствовались и невидимые ее части.

Коста восхищался: «Как спокойно, уверенно и легко он рушит палицей трехмерного перспективного изображения теорию плоскостного, силуэтного рисунка. Это не учитель, а воитель. Мое счастье, что попал к нему. Уеду в Осетию не с пустыми руками…»

Вместе с учениками-программистами Хетагуров ходил смотреть копии картин Верещагина. Они произвели потрясающее впечатление. Молодой художник и поэт видел в них жестокий приговор глашатаям войны, завоевателям-убийцам.

«Суровая правда — вот мой учитель!» — вспомнились слова Верещагина, гордого, непреклонного человека.

Эти слова стали путеводными для Коста. До конца своих дней он смело говорил людям правду, не боясь изгнания и цепей, встречая «грудью грудь насилия».

Как вольнослушатель Хетагуров не мог участвовать в конкурсе.

«Детей-каменщиков» — свою первую серьезную работу — он принес показать любимому учителю. Несколько дней картина стояла в частной мастерской Чистякова. В одно из воскресений, января Коста пришел за ней вместе с Андукапаром, уже вернувшимся в Петербург. Вошли тихо. Ученики-программисты рассматривали картину. Чистяков и профессор Вениаминов, улыбающийся курносый старичок в безупречно сшитом новом фраке, вели беседу.

— Павел Петрович, во взгляде твоей гибнущей Мессалины мы прочитали выражение человека, совершившего непоправимую, роковую ошибку… А что можно прочитать на лице этого осетинского мальчика-каменщика?

Профессор обращался к хозяину мастерской почти как ученик, хотя по своему званию был старше адъюнкта.

— Хорошее лицо, — ответил Чистяков. — Можно сразу понять, что кто-то подходит к мальчику, скорей всего, какой-нибудь любознательный путешественник. Маленький каменщик не смутился, не потупил взора — он полон достоинства трудового человека. И даже оборванный карапуз в шляпе стоит здесь, как хозяин положения. Обратите внимание на глаза собаки. Картина таит в себе внутреннюю силу… Орленок, пожалуй, полетит.

— Ну, дай бог, чтобы его не заключили в арестантскую или золотую клетку. Не скрыть ему острых верещагинских коготков.

Вениаминов весело рассмеялся. Андукапар, застывший от удивления, наконец, оглянулся, хотел спросить: «Слышишь ли ты, Коста?»

Но Хетагурова в комнате не оказалось. Счастливый, он убежал в сад.

8

В морозный крещенский день любительская драматическая труппа Тарковского устраивала концерт с целью оказания помощи нуждающимся студентам-горцам.

Исламбеку Тарковскому удалось, наконец, с помощью влиятельных знакомых пригласить на вечер вице-президента Академии художеств князя Григория Григорьевича и кое-кого из профессуры. Поговаривали, что будет «сам» его высочество великий князь Владимир. Но этот слух пустил Тарковский для пущей важности. На самом же деле посланные во дворец пригласительные билеты даже не были приняты. Адъютант великого князя был крайне удивлен, узнав, в чем дело. «Какая смелость! — воскликнул он. — Ради бога, уходите поскорее, не попадайтесь на глаза его высочеству. Сейчас он должен быть у государя императора…»

Зал в доме инженера Анненкова, где проводились репетиции, не мог вместить большого числа зрителей, поэтому Исламбек Тарковский арендовал помещение у отставного генерала, мецената Болховитинова.

Накануне вечера Андукапар с трудом разыскал Тарковского в доме Болховитинова и сообщил неприятную новость: Хетагуров не сможет выступать в танцевальной группе кавказских джигитов, болит нога.

— Фа, слушай! — всплеснул руками Исламбек. — Ведь сам князь будет и… их высочество собирался приехать. Какая болезнь? Зачем болезнь? Вон фаэтон, скорей вези сюда Коста!

— Если и приедет, танцевать не будет, — убежденно говорил Андукапар. — Болезнь серьезная — воспалительный процесс в кости…

Исламбек беспомощно рухнул в кресло.

— Без кинжала режут… Клянусь аллахом, сам бы пошел за него танцевать, если бы не проклятое пузо… — Тарковский зло ударил себя кулаком по животу.

Выручил Тамур, только что пришедший посмотреть, где будет представление.

— Есть надежда на выздоровление, князь Ислам, — сказал он, щуря в улыбке глаза. — Выручу! Только с одним условием: чтобы шталмейстер не объявлял моей фамилии. Пусть скажет: «Тамерлан» — и все. Танцевать буду, разумеется, под небольшим гримом.

Исламбек подпрыгнул от радости.

— Ге! У тебя золотая голова, Тамур! Но почему не говорить, кто ты такой?

— Вы забываете, князь, — пояснил Кубатиев, — что юнкеру, завтрашнему офицеру гвардии его величества, не подобает выступать публично. Честь мундира…

— А мы спрячем за сцену честь вместе с мундиром и оденем шикарную кавказскую черкеску. Да?

— Конечно, — кивнул юнкер.

Тарковский был счастлив: коронный номер программы — танец кавказских абреков (именно «абреков» — так он распорядился объявить) — состоится и придаст всему вечеру национальный колорит.

Тамур Кубатиев показал себя. Все восхищались его темпераментным красивым танцем. Пришедший с некоторым опозданием Хетагуров искренне любовался своим земляком, не обошелся без иронии, шепнул Андукапару: «Если бы у него голова работала так же хорошо, как ноги!..»

По замыслу устроителей вечера, после водевиля и всех других номеров программы мог выступить любой желающий — с декламацией, пением, акробатикой, фокусами…

Джигиты танцевали последними. Зал проводил их громкими аплодисментами. Довольный, сияющий вице-президент, не подозревая о том, что в жилах самого главного «абрека» льется голубая кровь дигорских баделят, приказал одарить удальца пятью рублями серебром. Когда Тамуру поднесли княжеский дар, он от ярости заскрежетал зубами.

— Жаль, не могу раскрыть свое инкогнито, — говорил он, задыхаясь, — а то показал бы я лысому хомяку, чего стоят его пять рублей.

Неожиданно в зале снова раздались аплодисменты. Почетные гости в креслах недоуменно оглядывались.

— Хетагуров!

— Просим!

— Новые стихи! Новые стихи! — слышались молодые голоса студентов — участников вечеров, на которых Коста читал свои стихи.

Шталмейстер — человек в екатерининском парике, с витой позолоченной палкой в руке (это был загримированный мичман Ранцов) объявил:

— Дамы и господа! По вашему требованию выступит со стихами поэт-осетин, академист Константин Леванович Хетагуров. Прошу!

Под шум рукоплесканий Коста, прихрамывая и опираясь на палку, прошел к сцене. На нем была белая черкеска с голубым башлыком — по установившемуся обычаю на земляческие вечера приходили в национальных костюмах (Хетагурову было кстати: его черный выходной костюм совсем обносился).

Коста читал фрагменты поэмы «Чердак».

Подражая Некрасову, молодой поэт выставляет, как щит перед дубиной цензуры, идею «божественного» происхождения человека:

Князь с трудом поворачивал голову на ожиревшей шее, оглядываясь по сторонам и пожимая плечами, слово «скотина» явно смутило его.

Герой поэмы Владимир твердо убежден, что найдется в России немало таких людей,

Лицо Коста было бледно от волнения, взгляд горел каким-то внутренним огнем.

Зал безмолвствовал.

Заключительные строки фрагментов прозвучали страстной верой в торжество свободы:

Еще несколько мгновений стояла тишина.

— Браво, Коста! — нарушил тишину девичий голос (голос Ольги Ранцовой), и сразу заколыхался зал, загремела овация.

Покрасневший от негодования вице-президент демонстративно покидал зал. За ним виновато семенил приземистый чиновник и что-то торопливо говорил ему.

Хетагуров узнал чиновника: «А! Старый знакомый, надворный советник» — и вдруг неожиданный каламбур: «Надгробный советник»…

Усмехаясь, сошел со сцены.

Навстречу шла Ольга — взволнованная и, кажется, смущенная.

— Здравствуйте, Коста! Чудесно! Чудесно! Но… мы так долго не виделись. Вы совсем куда-то исчезли. Что с вами? Что с вашей ногой?

Сквозь толпу пробирался инженер Анненков, высокий молодой человек во фраке. Он взял Ольгу под руку и что-то тихо сказал ей, почти прикасаясь щекой к самому виску девушки. Коста заметил, вспыхнул.

— Ах, да, — растерянно проговорила Ольга. — Вы, кажется, не знакомы…

— Мы давно знакомы. Простите, Ольга Владимировна, я должен идти…

Коста повернулся и направился к двери.

Вслед ему еще неслись восторженные возгласы.

Друзья возлагали большие надежды на адъюнкт-профессора Чистякова — он взялся ходатайствовать перед вице-президентом академии о выдаче вольнослушателю Хетагурову постоянного разрешения на бесплатное посещение лекций. Надежды не оправдались Мрачный и расстроенный вернулся Чистяков от князя.

В классе сидели Ранцов, Хетагуров и еще несколько учеников.

— И разговаривать не стал, — безнадежно махнул рукой Павел Петрович. — Вы, говорит, всегда берете сторону бунтовщиков. Одного, говорит, арестовали в университете, неровен час, и на академию ляжет такое пятно, если будем потворствовать…

— Кого арестовали? Кого? — наперебой спрашивали ученики.

Чистяков вздохнул.

— Студента Благоева, социалиста. Князь говорит, что этому болгарину предписано в течение нескольких суток покинуть пределы Российской империи.

Все долго молчали. Потом Коста пришел к адъюнкт-профессору и с грустью сказал:

— Видно, придется и мне покинуть Петербург, дорогой Павел Петрович.

— Видит бог, Константин Леванович, — вздохнул Чистяков, — я буду скорбеть, если это случится. Потерять талантливого ученика — для меня, старика, утрата немалая.

Чистяков не нашел в себе сил сказать Хетагурову о том, что Гагарин заявил без обиняков: «Посоветуйте этому сообщнику Благоева — пусть убирается подобру-поздорову из Петербурга, пока дело не дошло до этапа… Так ему и передайте…»

9

В мае 1885 года Хетагуров выехал на Кавказ, не окончив академии.

Накануне отъезда до поздней ночи одиноко бродил по Петербургу. Лицо Коста побледнело, шел, пошатываясь: голод терзал его: «Ничего, доктор Таннер голодал сорок дней», — успокаивал он себя.

Долго стоял у гранитного шара на стрелке Васильевского острова. У самых ног по Неве плыли тонкие, как кружево, льдинки. Над водой клубился весенний туман. Из Петропавловской крепости доносилась мелкая дробь барабана. Коста снял каракулевую шапку, почувствовал ласку тихого весеннего ветра.

Тени минувшего проходили перед глазами. Здесь, в этой крепости, погиб в заточении Посошков, написавший правдивую книгу «О скудности и богатстве». Здесь томился бесстрашный борец против самодержавия Радищев. В крепостных казематах ждали своей участи герои декабрьского восстания 1825 года, а через полгода на валу кронверка вожди декабристов были казнены. Узниками крепости были петрашевцы, Писарев, Чернышевский.

Вечером Коста побывал в Александро-Невской лавре, на Лазаревском и Тихвинском кладбищах. С поникшей головой стоял у могилы русского художника Иванова. Иванов творил в Риме — «вечном» городе с его бессмертными красотами. Вспоминались слова из письма Гоголя Иванову:

«Когда вам все изменит, когда вам больше ничего не останется такого, что бы привязывало вас к какому-нибудь уголку мира, — приезжайте в Италию».

«Можно ли жить, — мысленно спрашивал себя Коста, — без привязанности к родному уголку? Можно ли разлюбить родину? И для Гоголя тоже не было ничего милее Руси. А письмо он написал просто под впечатлением «трепетной поэзии виденного»…

Петербург позади.

В скромном холщовом узелке — еще теплые шанежки, испеченные Анной Никитичной. Милая добрая старушка, никогда тебя не забудет бывший студент Коста!

Думал ли он о своем будущем, сидя у окна вагона третьего класса?

…Пройдет еще немного времени, и польются задушевные звуки осетинской лиры^[13]. Они дойдут до Петербурга, и столичные газеты назовут имя их творца. На открытии памятника М. Ю. Лермонтову в Пятигорске громче всех прозвучит правдивый голос осетинского поэта Коста Хетагурова.

Песни Коста, написанные на осетинском и на русском языках, станут любимыми в Осетии еще при жизни их творца. Борцы за свободу поднимут эти песни, исполненные народного горя и гнева, как знамя. Сбудется мечта о «сполохе» трудовых людей. Не только проникновенные звуки фандыра, но и набатные призывы Коста — публициста, обличителя произвола и бесправия — будут звать к борьбе.

В следующий раз приедет Хетагуров в Петербург уже известным поэтом и живописцем и многое узнает о друзьях-товарищах.

Мичман Ранцов сблизится с теми, кто посвятил себя революционной борьбе. Но Коста справедливо упрекнет его: «Ты, Володя, ждешь у моря погоды…» Благие порывы Владимира, как и многих интеллигентных людей того времени, ограничивались рассуждениями: «А где же наш вождь? Его пока нет. Пусть он придет, и мы смело пойдем за ним».

Ольга уйдет из дома, станет учительницей, соединит свою судьбу с инженером Анненковым, но будет помнить о своем друге с Кавказа.

Во время ссылки, в Херсоне, судьба снова сведет Коста с бывшим студентом университета Петром Чумаком, рано состарившимся на каторге. Станут они навек друзьями, а гостеприимная Украина назовет ссыльного поэта из Осетии своим родным сыном.

А до этого встретит Коста Анну Цаликову и скажет себе: «Вот та, которую я видел в снах детства и в своих мечтах…» Счастье не придет к нему, но ведь уже в самой любви заключены его искры.

Потомки с укором скажут о девушке, которая не пошла рядом с поэтом по тернистому пути, но и для нее найдут теплое слово: ведь любовь к ней освещала суровую жизнь Коста мягким лирическим светом, давала силы в тяжелые дни изгнания.

Превыше всего для Коста будет любовь к своему народу.

Он напишет на русском языке стихотворение «Не верь, что я забыл родные наши горы»:

Благодарный народ Осетии назовет Коста великим, имя Коста станет бессмертным.

…Навсегда остался в памяти первый день пути из Петербурга на Кавказ.

За окном вагона плывут необозримые русские поля, дышащие ясностью, простором и теплотой, как на полотнах Левитана. Воздух напоен свежестью талых снегов.

Осенью 1881 года этой же дорогой Коста ехал в столицу, мысленно прощаясь со своей юностью. Тогда он был кандидатом в ученики императорской Академии художеств… А теперь возвращается на родину полным мужества, готовым к борьбе.

— Спасибо тебе, Петербург!

Орджоникидзе — Ленинград, 1960 г.

ИХ БЫЛО ТРОЕ

ИЗ ПИСЬМА КОМСОМОЛКИ ДАУХАН КАИРОВОЙ^[14]

…Их было трое. Старшего звали Знаур… Историю юных воспитанников я узнала после того, как поступила сестрой милосердия в Южно-Осетинскую бригаду по путевке Владикавказского окружкома РКСМ, Ухаживала за раненым Костей.

Много было разговоров тогда о приключениях друзей. Они помогли чекистам распутать клубок, свитый иностранными агентами на Кавказе, храбро дрались в бою.

Кончилась война, мы разъехались по домам. Имена боевых товарищей все реже стали вспоминать. А жаль!

Ты говоришь: пиши большую статью. Но мне не под силу. Здоровье покидает меня. Поправлюсь ли, не знаю…

Хочу поговорить в нашем агитпроме. Может быть, там займутся летописью боевых походов первых членов Комсоюза молодёжи среди осетин и ингушей.

Пиши, если успеешь, перед отъездом.

Даухан Каирова

2 октября 1921 г., Алагир»

СЛЕДЫ НА ГОРНОЙ ТРОПЕ

Оазис Джона Уэйна

Главный минарет шахиншахской мечети возвышался над благоухающими садами — прямой, устремленный в небо. Узкая длинная полоса тени от него падала в сторону склона Эльбурса^[15].

Неземной заунывный голос звал к первой вечерней молитве. Муэдзин^[16] привычно пел, не ведая, что его слова, исполненные веры в могущество и доброту всевышнего, призывали не только к намазу, но служили условным сигналом для тайного сбора в особняке профессора Джона Уэйна.

Богатая усадьба с домом восточного стиля была снята в аренду н-ским посольством для персонала научной экспедиции, в которой главенствовал профессор. Располагалась она на северной окраине Тегерана невдалеке от мечети, дворца Дощань-Тепе и иностранной резиденции Гулахек.

Здесь, вдали от уличной суеты и базарных площадей, похожих на огромные жаровни, стояла тишина и прохлада.

Сэр Джон Уэйн, официально шеф научной экспедиции, не любил роскоши, но она была ему нужна для осуществления тайных замыслов, и он не скупился на средства.

Богатое убранство, уютная обстановка в доме, прекрасный тенистый парк с прозрачным прудом — все располагало к покою и наслаждению. По праздникам в парке играл оркестр, выступали лучшие танцовщицы Ирана.

В густых аллеях, на спортивных площадках, в лодках, скользящих по водоему, и в блестящих залах особняка можно было увидеть путешественников со всех частей света, слышалась английская, французская, русская, итальянская, арабская и даже японская речь. В комнатах бесконечного лабиринта находились люди, занимающиеся этнографией, фольклором, нумизматикой, археологией, лингвистикой, собиранием полезных трав, коллекционированием изделий златокузнецов и резчиков по слоновой кости, поисками оружия и доспехов властителей древнего Ирана.

В оазис, как называли особняк Джона Уэйна, попадали люди избранные по рекомендации весьма влиятельных особ. Были тут и просто знатные приезжие из Европы, для которых поместье являлось чем-то вроде международной гостиницы или клуба европейских туристов.

Но кроме видимой стороны жизни в особняке шла другая.

По черному ходу в кабинет главного ассистента шефа неслышно входили один за другим фанатики из партии «Зольфгар»^[17].

В резном кресле черного дерева сидел маленький сгорбившийся человек неопределенных лет в белом тюрбане. Землистое лицо, бесформенный нос, черные недобрые глаза, большое родимое пятно на щеке. Никто не знал имени этого человека, и когда о нем спрашивали шефа, тот уклончиво отвечал, что «ассистент» — лицо частное, не имеющее никакого отношения к правительству, финансирующему экспедицию.

Человек в тюрбане одним взглядом указывал на секретный фирман^[18], лежащий на столе. Посетители молча читали послание о перемещении в потусторонний мир нежелательных министров, пришедших к власти после падения англофильского правительства Восуг-эд-Доуле.

В списке предполагаемых жертв заговора на первом месте стояло имя вождя революционного восстания в Тавризе, шейха Мохаммеда Хиабани, за ним — имена дженгелийцев во главе с Кучек-ханом, которые захватили Решт и послали приветствие в Москву В. И. Ленину. После Кучек-хана — несколько фамилий неугодных министров.

Заговорщики получали золото, расписывались и так же неслышно исчезали за дверью. Ассистент не жалел денег. Не ранее как вчера глава финансовой миссии Эрмитаж Стив сказал, что все расходы оплатит будущее правительство Ирана…

На площадке, посыпанной крупным рыжеватым песком, молодая стройная мисс Мэтток и мистер Стрэнкл, джентльмен средних лет, играли в теннис. Несколько тяжеловесный Билл Стрэнкл уступал в игре Мэтток. Он скрывал одышку, причиной которой не без основания считал лишний бокал виски. В Кембридже Стрэнкл был отличным спортсменом, и сейчас он недурно играл в теннис, но Мэтток, «рыжая сатана», как мысленно окрестил ее Стрэнкл, совсем не давала вздохнуть.

— Почему бы вам, мисс Мэтт, не поехать со мной в Россию? — спросил мистер Стрэнкл. — Вы же превосходная переводчица!

— В России война, — ответила Мэтток, — а это дело мужчин.

— Гм… А я-то считал вас романтической натурой.

— Не вижу в войне романтики, — ответила девушка.

Стрэнкл с любопытством посмотрел на затененное широкополой шляпой тонковычерченное лицо Мэтт.

— Военный министр сказал: «Красных в России нужно истребить сейчас, потом будет поздно», — произнес он поучительно.

— «Истребить»… Да, кстати, говорят, ваш министр истребляет по нескольку бутылок коньяка ежедневно. Правда это?

— Однако… Вы забываетесь, Мэтт. Вас могут услышать, а потом передадут министру, у которого, как мне известно, служит ваш отец. Давайте лучше продолжим игру.

Из-за кустов показалась белая чалма слуги-персианина. Слуга почтительно обратился к Стрэнклу на английском языке:

— Мистера Стрэнкла просит профессор.

Билл извиняюще кивнул собеседнице и заспешил к дому.

Через минуту он сидел перед Джоном Уэйном.

Внимательный глаз нашел бы некоторое сходство в чертах лица шефа и его ассистента. Но Джон не был горбат, имел хороший цвет лица и не носил тюрбана.

— Курите, Билл, — шеф указал на темную полированную шкатулку с сигарами.

Беря сигару, гость заметил, что шкатулка соответствовала убранству комнаты: массивный стол, тяжелые кресла, два книжных шкафа, буфет — все сделано из черного дерева, без особых украшений. Сам профессор был одет в светлый летний костюм крученого шелка.

— Повторите урок, Билл.

— Слушаюсь, сэр, — Стрэнкл встал.

— Сидите.

— Итак, сэр. Я приезжаю с дипломатической «оказией» на русскую границу под охраной персидских пограничников. Дальше нас будут охранять…

— Об этом не надо. Начинайте с первого дня пребывания во Владикавказе.

— Итак, сэр, я вхожу в состав миссии Красного Креста и Полумесяца как специалист по сбору лекарственных трав на Северном Кавказе…

— И Крымском полуострове, — добавил Уэйн.

— Да, да, сэр. При содействии бывшего коммерсанта Керакеза, имеющего вложения в лондонском и французском банках, разыскать в Дигорском ущелье развалины родовой башни…

Далее он перешел на полушепот, но шеф отлично понимал Стрэнкла, повторявшего хорошо заученный урок.

— Миссия восемнадцатого года… Провал… В горах зарыта дипломатическая посылка… Ценности, равные несметным сокровищам… Плоский железный ящик из-под ручных гранат Миллса…

— Там может оказаться не одна такая башня, — возразил Уэйн.

— Использую связи с туземцами, они помогут найти, — уже громко сказал Стрэнкл.

Джон Уэйн одобрительно кивнул.

— Коротко о попутной задаче.

Профессор опустил свою тяжелую голову на грудь, как будто засыпая.

— Собрать для королевского музея документы о жестокости русской революции, — отчеканил Стрэнкл. — Это все, сэр. Я возвращаюсь в Тегеран и лично вам вручаю найденное в горах.

Уэйн поднял нависшие серые брови, чтобы посмотреть на часы.

— А теперь поиграйте в теннис. На обед прошу ровно в четыре. Завтра утром можете выезжать к границе.

— Простите, сэр, — замялся Билл. — Говорят, в миссии Красного Креста во Владикавказе нет хорошей переводчицы. Между тем, она у вас есть… Ваша гостья…

— Я позабочусь. До обеда, друг мой!

Когда Стрэнкл вышел, профессор достал из стола коробку с парижским гримом. Нужно было спешить: через десять минут начнется прием у «ассистента», в той половине дома, куда не ступала нога иностранных туристов.

И Уэйн превратился в горбатого персианина, увенчанного белым тюрбаном.

Мистер Стрэнкл из своих сорока лет более десяти провел в беспрерывных путешествиях по арабскому Востоку. Но вид имел отличный, никогда не унывал, был человеком действия, ясно видящим перед собой ближайшую цель. После успешного вояжа в Россию, он рассчитывал получить две-три сотни тысяч фунтов стерлингов и жениться на мисс Мэтток, дочери богатого и влиятельного генерала Роджерса Бэттлера.

Стрэнкл не любил отдыхать. «После пятидесяти можно, пожалуй, и передохнуть пару лет, — размышлял он порой. — А потом занять место, как у Джона Уэйна. Власть министров покажется шаткой и призрачной, если знать дела профессора Уэйна. Их пустые речи — ничто в сравнении с двумя-тремя фразами шефа. Старый Джон может, выражаясь словами поэта, из горничных делать королев, а из президентов — продавцов табачных магазинов. Он способен совершить дворцовый переворот в одной из «подшефных» стран, потопить военный корабль, незримо присутствовать на тайных совещаниях правительств, через агентов — женщин редкой красоты — навязывать свою волю государственным деятелям…»

Таким же магом мечтал стать со временем мистер Стрэнкл. Ради этого, как полагал он, стоило поехать не только в Россию, но и к черту на кулички. Билл верил в свою звезду, и ничто не страшило его.

Стрэнкл не терял времени понапрасну. Накануне отъезда из Тегерана он решил нанести визит по адресу, полученному в Константинополе. Фамилия, указанная в адресе, кажется совпадала с названием башни, которую необходимо было разыскать в горах Кавказа. Об адресе ничего не знает старый хрыч Уэйн, пусть удивляется потом, как быстро и чертовски умело действует Билл Стрэнкл. Пусть столичные шефы поставят имя Билла рядом с именем восходящей звезды — полковника Лоуренса!

Стрэнкл шагал по закоулкам Старого города. Около приземистого каменного здания шашлычной остановился, прочитал странную вывеску: «Невидимая нить».

— Чертовщина! — пожал плечами Стрэнкл. Но священный стих, должно быть, из корана, написанный на стене древней арабской вязью, пояснял смысл: «Ешь дотоле, пока перестанешь черную нить отличать от красной».

— Кажется, здесь, — буркнул Стрэнкл и спустился по старым каменным ступенькам вниз.

— Милости просим, — с поклоном встретил его хозяин-грузин. Говорил он по-русски, очевидно, приняв вошедшего за русского белоэмигранта. Несмотря на жару, хозяин был в высокой смушковой папахе.

— Здравствуйте, — ответил Билл тоже по-русски. — Могу ли я видеть сотника Кубатаева?

— Как прикажешь доложить, ваш высокоблагородие?

— Так и доложи: «Спрашивает их высокоблагородие».

— Один секунд. — Хозяин скрылся за большим выцветшим ковром, висевшим на стене около буфета.

Стрэнкл осмотрелся. Только в дальнем углу сидел пожилой угрюмый господин, видимо, русский эмигрант, и пил польскую старку.

— Прошу, ваше высокоблагородие, по коридору прямо, последний кабинэт. Сотник ждет вас.

Открыв дверь «кабинета», Стрэнкл почувствовал приторный до тошноты запах анаши. На широкой оттоманке полулежал бледный человек в серой черкеске без погон. Рука его пряталась под ковровой подушкой. «Револьвер», — отметил про себя Стрэнкл.

— Если не ошибаюсь, сотник Кубатаев?

— Кубатиев, — уточнил человек в черкеске. — Чем могу служить? С кем имею честь?..

— Вам письмо из Константинополя, — подавая, сказал Стрэнкл.

Кубатиев нервно распечатал маленький синий конверт, впился темными, болезненно-влажными глазами в строки письма.

— От Бибо? Любопытно… Виноват, прошу садиться.

Прочтя письмо, растерянно посмотрел на гостя.

— Бибо пишет о каком-то вознаграждении. Ничего не понимаю…

— Прежде всего, господин Кубатиев, прошу вас набросать схему местонахождения вашей родовой башни в западной Осетии, где-то рядом с домом лесника…

— Любопытно, для чего же это?..

— Гм… Там водится индийский корень «тха» для лечения астмы. Я собираю полезные травы, еду на вашу родину с миссией Красного Креста. Корень не имеет цены…

Кубатиев поморщился, достал из висевшего на ковре планшета лист бумаги, трясущейся рукой начал чертить какую-то схему.

— Обозначьте север, укажите названия гор, рек, а расстояния — количеством верст.

— Знаю…

Стрэнкл закурил сигару.

— Не знаете ли вы, господин сотник, лесника, живущего в этом домике?

Кубатиев изменился в лице, словно вспомнив что-то очень важное, но сказал бесстрастно:

— Лесник, кажется, умер. Там обитает его дочь, одноглазая лекарка…

— Вы не знакомы с ней?

— Что вы? Как вас, позвольте?

— Стэнли Грей.

— Мистер Грей, разве может офицер его величества общаться с нищенкой? И вообще, должен вам сказать…

— Слушаю вас.

— Будете на моей родине, прошу ни слова не говорить обо мне. На днях я уезжаю в Константинополь, затем в Крым, в армию, возрожденную гением железного барона. Быть может, мы встретимся с вами, мистер Грей, при более счастливых обстоятельствах. Не будем подводить друг друга…

Несколько фамильярный тон последней фразы покоробил мистера Стрэнкла, но он ответил мягко.

— Слово джентльмена: я никогда не встречался в Тегеране с сотником Кубатиевым. Вот ваши деньги, — гость положил на стол небольшой кожаный мешочек. — В золотой турецкой валюте.

Сотник резким движением отодвинул деньги. Достал из стола вдвое больший сафьяновый мешочек, вышитый бисером.

— Прошу вас, мистер Грей… Век буду благодарен… Не сможете ли вы доставить деньги моему двоюродному брату Саладдину Кубатиеву в селение Фидар? Запишите, пожалуйста, адрес. Впрочем, его каждый там знает. Если Саладдина не пустили в расход большевики…

— Считаю долгом цивилизованного человека… — перебил Стрэнкл.

— …Передайте: «Деньги на воспитание мальчика Знаура». Мальчик как приемный сын живет у Саладдина. Он… мой родственник. Сейчас ему четырнадцатый год.

— Позвольте, — возразил Стрэнкл. — А если вашего брата нет в живых, где же я найду мальчика? В ауле, надо полагать, есть мальчики с таким именем.

— Он носит нашу фамилию. Если Саладдин в тюрьме или на том свете, то Знаура Кубатиева можно разыскать через одноглазую дочь лесника. Дело в том, что она покровительствует сиротам и незаконнорожденным. Несчастный кавдасард…

— Что значит — «кавдасард»? — полюбопытствовал Стрэнкл.

— Так, к слову, не обращайте внимания, — уклончиво ответил Кубатиев. — Скажите просто: «От Сафара». Если спросят, где я, ответьте, что вернется с победой в Осетию, а пока, мол, ничего неизвестно.

Кубатиев наполнил бокал вином.

— Прошу вас.

— Благодарю. Не пью. Что вы еще хотите передать на родину, господин сотник?

— Запишите, пожалуйста, имена и фамилии людей. Вот нужная вам схема.

— Записывать? О нет! — Стрэнкл гордо улыбнулся. — Я все прекрасно запомнил, мистер Кубатиев. У меня превосходная память. За схему благодарю. Желаю счастья. Олл райт!

Хадзигуа

Корни вывороченного из земли столетнего бука чуть шевелятся над обрывом, как щупальцы огромного спрута.

На поляне, у самого обрыва стоит женщина в черном платье, похожем на монашескую одежду. Левую щеку и глаз закрывает темный платок, но открытая половина лица напоминает о былой красоте.

Глядя по сторонам, она кивает головой, словно оценивая работу воды и ветра.

Три дня и три ночи в горах западной Осетии бушевала буря, шумели ливни. Удары грома, словно горные обвалы, сотрясали землю и замирали где-то в глубине Дигорского ущелья. Все живое в ужасе умолкло перед разгневанной природой. И, казалось, нет конца ненастью. Но гроза кончилась вдруг. Еще слышался шум сбегающей воды и где-то далеко, за полторы версты, внизу грохотали, перекатываясь, валуны по дну Уруха.

К полдню под лучами весеннего солнца вновь ожил цветистый ковер альпийских растений. Над омытой ливнем землей поднимались одуряющие запахи цветов.

Хадзигуа (так звали женщину в черном) собирала лекарственные травы.

Она подняла большую легкую корзину и пошла от обрыва, где повис корень поверженного бука. Женщина часто останавливалась, разглядывала растения, некоторые срывала.

Хадзи знали не только жители окрестных селений. Слухи о ней больше добрые, а иногда злые уходили в дальние районы Осетии. Многих раненых красных партизан, скрывающихся в лесах во время деникинского нашествия, спасла от смерти одноглазая знахарка.

Считали Хадзигуа и колдуньей, верили пророческим присказкам этой лесной женщины. Жила она в каменной сторожке, которую выстроил покойный отец, лесник.

Мать ее, Саниат, была известна своим умением вылечивать травами многие недуги. Еще Саниат пользовалась славой знаменитой сказительницы. От нее Хадзигуа и унаследовала специальность дашны — лекарки и искусство рассказывать всякие были и небылицы — не забавы ради, а чтоб дать людям полезный совет, предупредить кого-то об опасности.

Сторожка стояла в двух верстах от селения Фидар. В минувшем, девятнадцатом году, это было партизанское селение, не покоренное деникинцами.

Нередко к Хадзигуа приезжали гости из свободного Фидара. «Что нового, тетушка Хадзи?» — спрашивали партизаны. «Новости ходят в солдатских сапогах по кабардинскому аулу Анзорово и топчут еще не потухшие угли», — отвечала хозяйка, что означало: каратели жгут партизанские дома в Кайсын-Анзорово, которое находится у самой границы Кабарды с Осетией.

А однажды Хадзи сказала добрым гостям: «Есть у меня новая сказка о черных воронах, которые спали у древней башни и не гадали — не ведали, что рядом орлы летают…» Догадывались партизаны: в развалинах сторожевой башни беспечно пируют дозорные карательного отряда. «Орлы-партизаны» могут налететь на них и захватить всех без единого выстрела.

Наведывались в домик и хабаевские беляки. Тогда хозяйка открывала вторую половину лица, обезображенную огнем. Незрячий глаз как бы застыл в ужасе — веки обгорели. Люди отворачивались, содрогаясь. Спрашивали каратели: «Далеко ли скрываются партизаны?» Говорила хозяйка: «Как тень движется за путником, как смерть ходит за человеком, так и партизаны — за вами. Только тень не рубит и не стреляет, а эти — могут…» Смелые ответы Хадзигуа приводили в бешенство непрошеных гостей, но они не трогали женщину — колдунья!

Люди говорили, что уже после смерти лесника какой-то кровник его поджег сторожку. Мать, Саниат, находилась в селении на поминках по мужу, а Хадзигуа, в то время семнадцатилетняя девушка, ушла за водой. Соломенная крыша вспыхнула, как факел. Увидев пожар, девушка с криком бросилась к дому, взобралась по лестнице на объятый огнем чердак и через какое-то мгновение выпрыгнула оттуда с белым свертком в руках. Она сломала ногу и потеряла сознание. Дымился сбившийся на лицо шерстяной платок…

Мимо сторожки случайно проезжал «охотничий поезд» богачей Кубатиевых. Девушку привели в чувство, увезли в селение. Белый сверток взяли с собой (говорили, что в нем ребенок).

Через несколько недель Хадзи вернулась в дом почти совсем седая, с обгоревшим лицом. Ребенка взял на воспитание Саладдин Кубатиев, пожилой бездетный человек. Чей был ребенок — осталось тайной. Только злоязычные кумушки судачили у реки о том, что дочь покойного лесника однажды «нашла» в лесу младенца, а потом, на пожаре, младший джигит из рода Кубатиевых, Сафар, приказал своим слугам взять драгоценный сверток с собой. Делались неясные намеки на то, что джигит Сафар — отец ребенка, что он был влюблен в юную красавицу Хадзи и встречался с ней тайно. Но всесильные Кубатиевы заставили словоохотливых кумушек прикусить языки. Ребенок рос в доме Саладдина, двоюродного брата Сафара.

Хадзигуа жила в большой печали, особенно после смерти матери. Сельчане Христиановского и Фидара особенно часто слышали из ее уст легенды и песни, полные материнской скорби о потерянном сыне. К дому Саладдина ее и близко не подпускали.

И сейчас, собирая лекарственные цветы, дочь лесника тихо напевала:

О какой разлуке пела Хадзигуа? Может быть, она вспоминала свадьбу своего возлюбленного, джигита Сафара, после которой уже не видела его никогда: он уехал в Петербург, потом за границу. Молодая жена Сафара вернулась из свадебного путешествия, а сам он больше не показывался в родных краях.

Дни свадьбы Сафара врезались в памятьна всю жизнь. Затерявшись в толпе, Хадзи единственным глазом наблюдала за происходящим.

…В дом жениха невесту привезли на четверке резвых кабардинских рысаков, позвякивающих чеканным серебром на сбруе.

Вокруг коляски — верховые в черкесках, в бурках. Они стреляют, кричат, свистят, гикают, джигитуют. Каждый джигит на своем коне. Впереди — знатные из богатых семей, в цветистых куратах^[19] из синего шелка, с высокими воротниками, застегнутыми на маленькие шарики, искусно сделанные из черных ниток.

Но ворота закрыты. Шумная кавалькада останавливается. Гармоника умолкает, джигиты перестают гикать и свистеть. Из ворот выходят почтенные старцы. Один из них спрашивает:

— Кто вы такие, и каким ветром вас занесло в этот тихий хадзар?^[20]

— Мы предвестники счастья, — отвечает глава всадников. Ворота тотчас открываются. Гости идут во двор, а невеста в сопровождении девушек — в дом. Впереди — шафер:

— Фарн фацауы, фарн! (Счастье идет, счастье!) — громко возвещают прибывшие — это о невесте.

«Несчастье мое, несчастье!..» — шепчет бедная, всеми забытая дочь лесника и крепко прижимает платок, прикрывающий обезображенную часть лица. К горлу подступают рыдания. Она поворачивается и убегает в сторону леса.

Возле большого кирпичного дома, где живет старый Саладдин, стоит дородная няня и держит за руку трехлетнего мальчика, Знаура.

— Куда бежит тетя? — спрашивает ребенок.

— В лес, в гости к лешему, она колдунья, — следует ответ, и мальчик испуганно прячется за юбку няни, не ведая, что «колдунья» его родная мать.

Одиннадцать весен прошло с той памятной весны. Отгремел девятнадцатый год. В горах Осетии установилась власть Советов. Кубатиевы сгинули где-то в белой армии. Только Сафар был за границей не то в Сирии не то в Иране — по-разному говорили, да старик Саладдин остался в родном селе. Знаур по-прежнему жил у Саладдина. Шел ему четырнадцатый год.

Все богатство дяди Саладдина теперь заключалось в кирпичном доме, в небольшом стаде овец, запрятанном в горах, да, может быть, в золотой кубышке, о которой ходили таинственные слухи задолго до начала гражданской войны.

Знаур вместе со своим школьным товарищем, русским мальчиком-сиротой Костей Коняхиным целыми неделями пропадал на пастбище, недалеко от сторожки лесника. Друзья пасли сельский табун жеребят, которые возрастом еще не подошли для сдачи в Красную Армию. Были здесь и овцы, принадлежащие Саладдину, — при них-то и находился Знаур.

Часто вечерами подсаживалась к пастушьему костру лекарка Хадзи и просиживала с ребятами долгие часы, рассказывая самые интересные истории о нартах — мифических предках осетин. Юные пастухи привязались к Хадзи и удивлялись, как могли до сих пор бояться ее.

Хадзигуа тайно бросала на Знаура трепетные взгляды, полные материнской любви. Открыться ему она могла лишь в тот день, когда Знаур станет самостоятельным человеком и кончится над ним власть старого Саладдина.

В доме старика жила Цеж, жена пропавшего за границей Сафара Кубатиева. Прежде в глазах Хадзигуа она была злой соперницей, самой счастливой женщиной на свете. Теперь Цеж лежала в пустой комнате в женской половине дома беспомощная, больная. Дряхлая старушка, родственница Саладдина, кое-как присматривала за ней. Без всякого зла на сердце заходила Хадзи в комнату больной.

— Потерпи, дорогая Цеж, — говорила лекарка. — Нужно найти кошачью лапу или крестовник. Буря стихла, пойду на поиски…

Опытная лекарка знала, где нужно искать целебные цветы и корни.

Зашла в редколесье и остановилась возле стройного клена. Покачиваются шатровые кроны ореховых деревьев. У их подножья цветут, распространяя тонкий аромат, низкие лохи. Хадзи наклонилась. Между лохами притаились паутинистые стебли с черными зубчатыми листочками. «Вот он, — прошептала радостно Хадзи, — горный крестовник. Он остановит кровь в груди несчастной Цеж».

С полной корзиной целебных трав подходит она к роднику. На бережке маленького прозрачного водоема растет одинокая ива с тонкими свисающими ветвями, покрытыми серо-зеленой листвой.

Хадзигуа опустилась рядом с ивой, запечалилась. Видимо, вспомнила весну своей жизни — весну без солнышка.

Знаур находит друзей

Прошла неделя, как душа почтенного Саладдина волею всевышнего переселилась в лучший мир. Тризна и погребение были устроены по шариату^[21], хотя старик числился христианином. После второго приступа паралича он сам распорядился о похоронах.

Еще теплое тело Саладдина укутали в белый саван, отнесли на кладбище и уложили в глубокую земляную нишу — головой к святой Мекке.

Аллах и пророк его Магомет не поощряли пьянства, осетинские мусульмане все-таки делали маленькое исключение из корана — пили араку на поминках, а потом усердно замаливали этот грех и одаряли сельского муллу, чтобы не гневался за невинную слабость правоверных.

Знаур не знал, что ему делать здесь, среди чужих людей, в опустевшем доме Кубатиевых, и он — сам себе теперь хозяин — решил отправиться в селение Христиановское, надеясь разыскать Костю Коняхина и переехавших туда друзей по школе, братьев Кудзиго и Кудзи. Ушел и не оглянулся на дом, в котором прошли годы его детства.

Хотя Саладдин в минуты доброго настроения говорил ему «сын мой» и гордился тем, что приписал приемыша к знатной фамилии Кубатиевых, но на Знаура смотрели с некоторым презрением. «Кавдасард» — рожденный в хлеву^[22] — не раз доходило до чуткого слуха ребенка.

После 1918 года, когда к власти пришли Советы, старик обратил все свое властолюбие на сына — единственного в доме работника. Батраки ушли. Лютую злобу на «захватчиков»-большевиков старейший из дигорских баделят^[23] изливал молча, кулаками, и сыпались они на спину «кавдасарда». Никто не смел сказать выжившему из ума старику, что он рубит сук, на котором сидит. Только перед самой смертью Саладдин подобрел, позвал свою дальнюю родственницу Ханифу и проскрежетал: «Возьми, старая змея, ключ под моей подушкой, достань из сундука парадную черкеску, шелковый курат, шапку и пояс. Отдай все это Знауру, моему приемному сыну. Пусть он в этой одежде придет ко мне. Да пригласи муллу Ибрагима. Конец мой наступает. Аллах всемогущий да простит мои прегрешения…»

Теперь Знаур шел, как на праздник, навстречу новой неведомой жизни, нарядная черкеска облегала крепкий юношеский стан, украшенный поясом в кубачинском серебре. Белый длинный мех папахи спускался на высокий загорелый лоб. Глаза — две темные виноградины. Нос — прямой, тонкий, немного расширяющийся к ноздрям. Впереди показался отрог Кабардино-Сунженского хребта. Где-то западнее он становился естественной границей между Северной Осетией и Кабардой.

Мысли Знаура то переносили его к друзьям, то возвращали домой. «Приеду к Косте и Кудзиго, скажу: теперь я вольный джигит. Дяди Саладдина нет. Могу вместе с вами ехать во Владикавказ учиться…» Дорогой он вспомнил о тетушке Хадзигуа. «Надо бы зайти к ней проститься, она, как всегда, угостила б холодным козьим молоком…» Знаур тут же устыдился — достойно ли это молодого джигита?

Христиановское — большое осетинское селение — центр Дигорского округа. Здесь был открыт приют для детей погибших красноармейцев. Туда попали и друзья Знаура.

Сперва Знаур решил искать ребят на речке. Кто в такую погоду будет сидеть дома! Но на берегу прыгала мелюзга — ни одного подростка. Направился к дедушке дружка Кудзиго.

На крыльцо вышел дед Умар Гапбоев. Оказалось, Кудзиго и Кудзи сбежали на войну. С первой партией молодых добровольцев уехали на станцию Дарг-Кох, а оттуда — неизвестно куда. Ветеран Шипки и георгиевский кавалер, дед хорошо разбирался в военных делах.

— Все они едут и бегут в красную осетинскую бригаду.

— Что такое «бригада»? — смущенно спросил Знаур.

Дед расправил свои белые усищи и с упреком в голосе ответил:

— Эх, темнота, а еще в богатом доме рос! Бригада — полдивизии. В бригаде всего два полка, дивизион полевой артиллерии и рота саперов. Бывают и кавалерийские бригады. Осетинская — смешанная. Один полк пехотный, другой кавалерийский. Бригада недавно сформирована во Владикавказе, чтобы идти на Врангеля.

— Брангела?

— Врангеля. Этот генерал сидит, как барсук, в Крыму, а на Кубани поднялась казачья армия не то Холстикова, не то Хвостикова, тоже генерала. Понял?

— Понял, дада^[24]. Значит, Кудзиго поехал к генералу?

— Ничего ты не понял, баделенок! Не к генералу, а против генерала. Наша красная бригада идет на выручку казачьим станицам возле Ессентуков. Повстанцы захватили станицы при отступлении всей своей армии в Грузию. Вчера на нихасе докладчик из города говорил о мобилизации. Я заявил, что иду волонтером^[25], а они что ответили: «Сиди дома, никому ты теперь не нужен, старый пес…»

— Обидно… — поддержал Знаур.

— Еще бы!.. Да заходи в дом. Я тебе все по порядку растолкую. Ты на какой платформе стоишь?

— Чего?

— За кого, говорю, стоишь: за большевиков, «единую — неделимую»^[26] или за анархию — мать порядка»?

Знаур смутился, уши его покраснели.

— Дядя Саладдин говорил, что самые плохие — красные абреки. Они отобрали землю…

— Правильно. Отобрали у шакалов-баделят и отдали неимущим. Вчера я и говорю красному агитатору: «Хочу ехать защищать Россию».

— От кого, дада?

— Какой ты несмышленый! Ведь барон-то Врангель продает ее англичанину и американцу. А мы хотим отстоять ее, Россию…

— Но ты же не русский, дада, ты осетин…

— Я был русским солдатом и помру им, — отрубил дед Умар. — Мои сыны верой и правдой служат в Красной Армии, и все селение гордится ими.

— А почему, — не унимался Знаур, — почему, дада, офицеры говорили, что они тоже спасают русскую землю?

Дед Умар положил свои длинные узловатые руки на чисто выскобленный стол. Над седой головой старика виднелись потемневшие лики святых, в лампадке дрожал огонек. И сам дедушка чем-то напоминал одного из тех, что тихо смотрели из потускневших серебряных окладов на божнице.

— Россию, говоришь, спасали? Ворюги! Полсела выжгли, загубили стариков и женщин — за то, что наши сыны ушли в горы к Данелу Тогоеву и Амурхану Ботоеву^[27]. Князь Вадбольский наложил контрибуцию — тысячу лошадей, тысячу полушубков, тысячу бурок и тысячу пудов овса! «Спаситель!»…

Старик был одинок и обрадовался неожиданному гостю. Он угостил Знаура «чем бог послал» и долго еще говорил юному собеседнику о том, какие дела творятся на белом свете.

— Ты тоже большевик, дада? — осторожно спросил Знаур.

— Нет. Православный. Ни на какой платформе не стою, но к новой власти сочувствие имею, потому что с ней правда. И дай ей бог царствовать века. — Дед перекрестился.

Знаур многое еще не понимал, но детское воображение рисовало яркие картины, как в легендах лекарки Хадзигуа: из дальнего края лезут страшные чудовища на русскую землю, скачут черные всадники со змеиными головами. Им навстречу несутся огненные силуэты смелых джигитов. Гудит и стонет земля под копытами их лошадей. Видит юноша и себя на резвом скакуне, с кривой саблей над головой. Там, в этой лавине воинов — его школьные друзья Кудзиго и Кудзи и Костя Коняхин. Они воюют за берекет^[28] для бедных. А кто такой Знаур? «Рожденный в хлеву»… Да, конечно, он с ними, с красными конниками, и он себя покажет…

Мальчик остался ночевать у деда Умара. До глубокой ночи думал о своей судьбе — что будет завтра, найдет ли он Костю и поедет ли тот в город, чтобы поступить в школу? Примут ли их в школу? Как и чем они будут жить? А может быть, их тоже возьмут в Красную Армию, как братьев Кудзиго и Кудзи? Вот было бы — да!

У здания Дигорского окрисполкома, бывшего особняка богача Абаева, Знаур внимательно перечитал все лозунги и плакаты, приклеенные к стенам. Самый большой плакат: «Трепещи, барон Врангель! Наша ячейка РКСМ уходит на борьбу с твоими верными лакеями — повстанцами на Кубани и Тереке!» Рядом — объявление: «С сего числа все добровольцы будут направляться во Владикавказ для прививок от брюшняка». Выделялся своей красочностью литографский плакат, на котором была изображена огромная, в аршин длиной, вошь. Подпись: «Вот наш враг».

— Что такое «ячейка»?.. — спросил он по-русски у стоящего возле парадного подъезда дневального в полинявшей от времени бараньей папахе с красной лентой.

Дневальный зло покосился на мешок за плечами Знаура.

— Что у тебя там, в мешке? Боеприпасы?..

— Пироги, дяденька.

— Пироги? Хорошее дело.

Знаур поспешно развязал мешок и извлек полкруга олибаха^[29].

— Вот, кушайте, дяденька.

— Спасибо, сынок. Мы, понимаешь ли, приехали надысь из Николаевской — местная команда, а у начпрода зубы заболели, и не выписал, гад, хлеб. Умираю, говорит, не могу писать. Гидра, интендантская личность…

Проглотив кусок, дневальный спросил:

— Куда ты собрался, хлопец?

— В город. Учиться хочу.

— Учиться? Хорошее дело. Откедова у тебя пироги-то?

— От похорон остались.

— Знатно угощают осетины на похоронах. А на что тебе ячейка?

— Просто так.

— Бывает ячейка партейная. Бывает для подростков, как ты. Рекесеме называется.

— Рекесе… Они там учатся?

— И учатся, и воюют — всему свой час. Бедовые головы! Мировую буржуазию хотят порешить. Да ты, хлопец, заходи к ним, не сумлевайся.

Знаур неуверенно побрел в окружком РКСМ. В длинном полутемном коридоре услышал голоса.

— Я уже вам разъяснил, товарищ, — говорил кто-то резким металлическим тенором, — в Ленинский Комсоюз молодежи принимаются выходцы из пролетарской среды. Секретарь окружкома уехал в Ессентуки, на фронт. Все уехали. Я, как руководитель общего отдела, самостоятельно не могу произвести оформление. Не имею полномочий. Пищите заявления в первую инстанцию. Там разберутся.

— На какую еще «станцию»?

Знаур остановился. «Ведь это же голос Кости Коняхина! О, аллах! Неужели ты покровительствуешь мне! Вот повезло!..»

— В ячейку пишите. Она там, где прежде был сельский ревком.

— Никакой там ячейки нет, — возразил Костин голос.

— Нет? Значит, ушла на фронт. Ничем помочь не могу.

— Как же быть нам? В добровольцы не принимают, если не записался в молодежный союз…

Знаур подошел ближе и уже ясно различал говоривших. В одном из них узнал своего друга. Костя обращался к бледнолицему человеку в бронзовых очках, говорил запальчиво, каждое слово подкрепляя жестами. Загнутый вверх усыпанный красными веснушками нос от натуги покрылся испариной. Над озабоченно сморщенным лбом торчал рыжий чубчик.

Рядом с Костей стоял какой-то черномазый мальчуган в залатанном коричневом чекмене.

— Позвольте. — сказал очкастый. — А сколько вам, собственно, лет?

— Шестнадцать с половиной, и Ахметке шестнадцатый, хотя он ростом маленький.

— Вот видите! — развел руками завдел. — Какой чудак примет вас в Красную Армию в таком нежном возрасте! Не понимаю, зачем вы только отрываете людей от работы! — и он направился к своему кабинету.

— Пойдем, Ахметка, в призывную комиссию! Раз твой дядя красный командир, а мой отец погиб за свободу на фронте, значит, нас возьмут. Для нормальности скажем, что никакого Комсоюза здесь не было и нет. Один только индюк с печатью сидит.

— Давайте без оскорблений, товарищ! — послышался из-за приоткрытой двери металлический тенор. Дверь распахнулась и худощавый молодой человек в очках подошел к ребятам. Он улыбнулся и, как будто сбросив с себя маску официального достоинства, заговорил просто, душевно.

— Вот что, ребята. Хотя, по-вашему, я «индюк с печатью», но вижу, что вы пролетарские ребята и рветесь в бой. Могу вам дать совет: поезжайте «зайцами» в Ессентуки, разыщите штаб красной Южно-Осетинской бригады и скажите, что вы — добровольцы сверх разверстки. У них там, говорят, есть целая учебная рота воспитанников-подростков.

Подумав, завдел добавил:

— Только вот что. Нужно захватить с собой удостоверения из сельсовета — кто вы такие и сколько классов окончили. Иначе вас по дороге зафиксируют.

— Как «зафиксируют»! — Костя удивленно вскинул красные крылышки бровей.

— Свяжут. Это медицинский термин.

Ахметка испуганно смотрел на завдела и часто хлопал длинными ресницами.

Знаур подошел к Косте и тихо толкнул его в бок.

— А вы по какому делу, товарищ? — спросил завдел.

Все обернулись в сторону Знаура.

— Я тоже хочу ехать в Красную Армию…

— Знаур? Откуда ты свалился! — рванулся Костя к своему другу.

— Приехал… Пришел. К тебе. Дядя Саладдин умер…

— Красота! — воскликнул Костя и, повернувшись к завделу, пояснил: — Теперь он тоже сирота — ни матери, ни отца, ни дяди. Сам он — пастух.

— Понятно. Кройте втроем, веселее будет! — и, чуть понизив голос, завдел сказал: — Я и сам, ребята, скоро приеду туда, в район боевых действий. Не могу оставаться среди этих бумаг.

На прощанье очкастый посоветовал ехать через Владикавказ и устроиться на каком-нибудь эшелоне, следующем прямо в Ессентуки.

— Лучше всего — с фуражом. И людей нет, и спать мягко.

Когда распрощались и вышли из окружкома РКСМ, красный от возбуждения Костя, не сдерживая счастливый смех, сказал:

— Ей-богу, свой парень. Едем, ребята? У тебя что в мешке, Знаур? Закусить бы для нормальности.

Костя аккуратно заправил видавшую виды отцовскую гимнастерку в залатанные красноармейские штаны, крепко затянул тонкий потрескавшийся ремень.

— А в животе марш играет. Как сбежали с Ахметкой из детдома, один раз только поели сухарей…

Знаур предложил уничтожить пироги. Ребята поели на берегу реки. Мешок Знаура заметно полегчал. Не теряя времени, собрались идти в поход.

Друзьям нужно было сделать крюк в пути, побывать в Фидаре — получить документы в сельском Совете.

Только как быть с Ахметкои? Сам он из ингушского аула Назрань, далеко за Владикавказом, в направлении Грозного. Да в родном ауле никого близких у Ахметки нет. Отец и мать умерли. В детский дом Ахметка попал случайно. В поисках Южно-Осетинской красной бригады, где, по слухам, служил его дядя Абдулла Арсланов, Ахмет пришел во Владикавказ. Ночевал на вокзале. Патрули разбудили его, доставили в приемник, откуда утром отправили в селение Христиановское — подальше от городского тифа в только что созданный детдом. Тут-то Ахметка и подружился с Костей Коняхиным.

Из-за беспорядков и частых перебоев с продовольствием детдом скоро перестал существовать. Куда идти? — На фронт. Так, по крайней мере, решили Костя и Ахмет.

Костя сосредоточенно морщил веснушчатый лоб.

— Где бы раздобыть бутыль хорошей араки? — спросил он.

— Зачем? Пить?.. — удивился Знаур.

— Для писаря Микитенко. Так, за один бужныг^[30], он не будет писать справку Ахметке. А за бутыль араки Микитенко самому черту выпишет церковную метрику о рождении…

— Достанем. Но мне придется вернуться домой, — сказал Знаур.

— Надо бистро уходить! Клянусь! — тревожно проговорил молчавший все это время Ахмет. — Нас будут скоро ловить, как собачьих щенков…

— Верно. Идемте, ребята! — заторопил Костя друзей.

Знауру тоже передалось это чувство — скорей, скорей уходить, хотя он знал, что искать его теперь уже некому.

Как хорошо, что он встретил друзей!

В большой комнате за столом сидели какие-то старые женщины в траурных одеждах и полушепотом вели разговор о приношениях в дом по случаю тяжелой утраты. Все приношения делались натурой — несли кур, гусей, индюков, бессчетное количество пирогов, яиц, кругов сыра…

Знаур объяснил какой-то дальней родственнице Саладдина, что, по совету покойного, едет в город учиться, и ему необходимо взять с собой побольше еды. Через несколько минут целый мешок с провизией стоял у порога. Об араке Знаур позаботился сам. Женщины были увлечены разговором, чем-то озабочены, и совсем не обращали на него внимания. Никто из них, вероятно, не заметил отсутствия мальчика почти двое суток.

Подхватив мешок и баллон с аракой, Знаур направился было к друзьям, ожидавшим в саду, возле сельского Совета. У ворот его нагнала шустрая сгорбившаяся старушка с белыми взлохмаченными волосами и неприятно розовым цветом лица. Таинственно прошамкала.

— Не попадайся, Знаур, на глаза колдунье Хадзигуа. Вчера она целый день рыскала по селу. Хочет забрать тебя в лес, негодная…

— Меня? В лес?

— С ума спятила одноглазая, называет тебя родным сыном. Берегись, лаппу^[31], что-то недоброе она затеяла. Помни, что ты вырос в самом богатом доме Фидара. Гони прочь одноглазую ведьму!

Отвязавшись от старухи, Знаур поспешил к друзьям. Но слова ее вызвали в душе беспокойство.

Был вечер, когда все трое направились в дом сельского писаря Онуфрия Емельяновича Микитенко. Костя уверял, что в этот час писарь уже сидит в ожидании «клиентов», принимает частные заказы на составление жалоб, прошений, писем в лазареты и Красную Армию. Так было заведено еще при царе, так осталось и теперь.

Костины слова подтвердились. Микитенко сидел в передней за столом, уткнувшись увесистым рябым носом в бумагу. В комнате пахло сивушной кислятиной. Тощая, болезненного вида жена Онуфрия сказала ему, что пришли какие-то мальчишки «по важному делу».

— Что за дело? Не видишь, я погружен в Лету. Послушай:

— Мы принесли первача, дядюшка Онуфрий, — осторожно перебил его вошедший в комнату Костя.

— Первач? Врешь, поди, а? — Онуфрий уставился на мальчика своими оловянными очами.

— Знаур, Ахметка! Несите бутыль! — скомандовал Костя.

Арака была торжественно поставлена на стол. Отведав ее, писарь надел очки в железной оправе и строго спросил:

— По какому делу?

— Едем учиться в город, нужны удостоверения… — объяснил Костя.

— Фамилия, имя, отчество?

Онуфрий Емельянович положил перед собой круглую печать и начал записывать все необходимое. Когда очередь дошла до Знаура, Микитенко, словно сгоняя с себя пьяное наваждение, спросил:

— Это ты — сирота, который жил у мироеда Кубатиева?

— Я, — упавшим голосом сказал Знаур.

— О! С тебя, парень, еще полагается! Теперь ты есть правомочный сын родной мамаши, и я твой крестный батько! Понял?

— Какой «мамаши»? — Знаур взглянул на писаря с недоумением.

— Ты ничего не знаешь? Ксюша!

Снабдив жену ключами, Микитенко послал ее в Совет за какой то синей папкой. Ребята непонимающе переглядывались. Писарь выпил еще и молча тарабанил трясущимися крючковатыми пальцами по столу. На стене неровно тикали старые ходики.

— Бежать надо, клянусь, — шепнул Ахметка Косте.

— Подожди, — отмахнулся тот.

Знаур молчал, красный от смущения.

Наконец синяя папка была доставлена и положена на стол перед Онуфрием. Он полистал бумаги и начал торжественно, с тяжелой одышкой читать протокол заседания Совета.

— «Слушали: жалобу беднячки Саламовой Хадзигуа Ирбековны, проживающей в доме лесника первого участка лесничества…»

Дальше — постановление Совета об официальном признании прав материнства жалобщицы на сына Знаура, «силой отобранного в младенческом возрасте баделятами Кубатиевыми, врагами пролетариата и мировой революции»…

Писарь налил полный стакан первача и уставился на Знаура.

— Теперь ты — законный сын своей родительницы! Кончилась власть Кубатиевых. Иди к своей мамаше и скажи: «Принимай в дом молодого хозяина — наследника!..»

— Вот это да! — подхватил Костя. — Мы хорошо знаем тетю Хадзи, но она раньше ничего не говорила о том, что Знаурка — ее сын…

— Боялась Кубатиевых, — объяснил писарь. — Потом, после переворота, приходила, спрашивала. Я сам писал ей прошение — задаром; потому что это есть акт человеколюбия.

Писарь еще выпил. Отдавая ребятам справки, продолжал:

— Ибо товарищ Микитенко есть душевный и сердечный человек. А хотят его выгнать, говорят, пьяница. Нет, брат. Я пью, но ума не пропиваю и у других не занимаю…

Тяжелая голова писаря клонилась к столу. Некоторое время он дремал. Открыв глаза, увидел, что в комнате никого нет. Рявкнул:

— Кто растоптал души моей цветущий сад?.. Кто?!

В это время Знаур, Костя и Ахметка быстро шагали к окраине села.

— Придем к ней и скажем, — взволнованно говорил Костя, — вот тебе, Хадзи, твой сын, а мы его друзья. Угощай!

— Зачем — «друзья»? — возразил Ахметка. — Скажем — братья. Раз на войну едем, значит, братья. Так говорил дядя Абдулла, красный командир. Клянусь.

Знаур шел, глядя куда-то в сторону. Он всеми силами старался скрыть слезы.

Экспедиция

Бывают в Северной Осетии дни среди лета, когда подует внезапно с севера ветерок, закурится Столовая гора над Владикавказом и прозрачно-синее небо сменится водянистой мутью. Ни дождя, ни солнца — парит.

В один из таких дней член иностранной благотворительной миссии мистер Стрэнкл выехал в первую экспедицию для сбора лекарственных трав и раздачи посылок голодающим детям горцев.

Экспедиция на подводах и верховых лошадях двигалась в сторону селения Ардон. Мистер Стрэнкл сидел в коляске рядом с хозяином дома, в котором гостила миссия, Ираклием Спиридоновичем Керакозовым. Хозяин правил парой лоснящихся на солнце кабардинских рысаков. Сзади на почтительном расстоянии ехали два вооруженных всадника из охраны миссии, любезно предоставленной почетным гостям ревкомом Терской области. За всадниками двигались две подводы, груженные подарками — мешочками спрессованный муки, — и одна повозка с продовольствием и кухней экспедиции. Старшим в обозе был вольнонаемный служащий миссии Богдан Богданович Злыдень, бывший чиновник интендантского ведомства канцелярии атамана Войска Терского. С ним на бричке сидел переводчик и проводник, сухой старик с козлиной бородкой. Звали его Габо. Он вполголоса тянул старинную осетинскую песню.

Мистер Стрэнкл за неделю коротко сошелся с Ираклием Спиридоновичем и часто вел с ним разговор на излюбленную тему — о жестокости русской революции. Стрэнкл был откровенен, того же требовал и от собеседника. Керакозов находил большое удовольствие в том, что иногда выводил из равновесия обычно невозмутимого гостя беспощадной логикой своих суждений. Случалось, что при этом Стрэнкл вынимал изо рта неизменную сигару, громыхал своим жестким басом: «Ставлю сто фунтов против десяти, что вы — большевик, мистер Керакез!» От этих слов Ираклий Спиридонович закатывался смехом и говорил сквозь слезы: «Ох, ох… Рад бы в советский рай, да грехи не пускают…»

С экспедицией повстречался вооруженный винтовками отряд молодых бойцов. Передние несли плакат: «На Врангеля!» Некоторые бойцы были в черкесках и с кинжалами на поясах.

— Горцы, — заметил Керакозов. — Пожалуй, все осетины, хотя нет, ингуши тоже — вот тот, в старой плисовой черкеске и высокой шапке…

Недобрым взглядом проводил колонну мистер Стрэнкл, Керакозов затаил лукавую усмешку.

— Добровольцы, — сказал он.

— Я намерен собирать большой документальный материал о расправах большевиков над беззащитными пленными. Будет книга — капитальный труд…

— О! Я не сомневаюсь, вы напишете такой труд. Но коммунисты тоже напишут о вас, мистер Стрэнкл, можете не сомневаться! — с ухмылкой заметил Керакозов.

— О нас! — Прежде равнодушное бронзово-красное лицо его выразило крайнее удивление.

— А кто же казнил за Красноводском членов бакинского советского правительства? Не думаете ли вы, мистер Стрэнкл, что большевики забыли про эту вольность британских гостей?

— Вы говорите их языком, мистер Керакез!

— Я просто откровенен с вами, — спокойно улыбаясь, отвечал Керакозов.

— Благодарю, — с раздражением продолжал мистер Стрэнкл. — Но ликвидация бакинских красных комиссаров продиктована соображениями высшей гуманности.

— А-а, это — милость!

— Мы считали долгом цивилизованных людей и джентльменов помочь тем, на кого напали узурпаторы.

— Я понимаю вас, мистер Стрэнкл. Но рабочие Баку считают не вас, а себя хозяевами нефти и всех богатств, нажитых на ней.

— Где ваши роскошные магазины, мистер Керакез? Где ваши миллионы, если не считать того, что сохранилось в нашем и французском банках? Вам оставили один особняк да вот этих рысаков и то потому, что у вас остановилась миссия великих держав.

— Дома и магазины я добровольно отдал Советской власти, потому что она и так взяла бы их. Миллионы пропали. Осталось кое-какое золотишко. Надеюсь, вы сдержите слово джентльмена и поможете перевезти ценности за границу, а я уж переберусь с божьей помощью. Встретимся в Тегеране…

— Вижу, мистер Керакез, вы не верите в счастливую звезду барона и в успех его армий. У вас паршивое настроение. Только мое весьма высокое мнение о вашей очаровательной сестре мисс Веронике удерживает меня, чтобы не послать вас ко всем чертям. Ваши прогнозы…

— Эх, прогнозы, прогнозы… — перебил Керакозов. — Полетит ваш барон Врангель вверх тормашками. Вот те крест, полетит! — Керакозов перекрестился.

— Вы полагаете? Великие державы…

— Не пойдут за ним, вот что, — еще раз неучтиво перебил Ираклий Спиридонович. — Россия не пойдет.

— Какой же вы коммерсант, мистер Керакез! Вы обыкновенный красный проповедник, о котором плачет виселица.

Керакозов снова затрясся от смеха.

— Виселица… А толкуете о жестокости красных.

— Вот к чему привели они Россию! — Стрэнкл показал стеком на идущего навстречу подростка, с мешком за плечами, по-видимому, приняв его за нищего.

Приблизившись к мальчику, Керакозов натянул крепко закрученные на кулак вожжи, кони стали. Подросток тоже остановился. Он снял с плеча мешок из домотканого сукна, широким рукавом черкески вытер со лба пот.

— Кадам сауш, лаппу?^[32] — спросил Керакозов по-осетински.

— Нахима, — ответил юный путник, застенчиво улыбнувшись.

— А что это означает? — Ираклий Спиридонович с тихим смешком пожал плечами.

Мальчик засмеялся, сверкнув белыми зубами, — он понял, что познания его собеседника в осетинском языке не идут дальше произнесенной фразы.

— Домой, — по-русски повторил мальчик. — Дедушку в городе искать.

Подъехал обоз. Охранники спешились. Богдан Богданович Злыдень разминал отекшие ноги. Мистер Стрэнкл смотрел в длинный морской бинокль на отроги Главного Кавказского хребта. Старый проводник Габо пристально разглядывал юношу в черкеске, а тот не мог отвести глаз от керакозовских скакунов и прищелкивал восхищенно языком. Наконец Габо сказал несколько слов по-своему. Мальчик, потупив взор, ответил. Старик снял косматую горскую шапку и скороговоркой прочитал какую-то молитву, часто повторяя «аллах».

— О чем они? — полюбопытствовал мистер Стрэнкл.

— Э! — махнул рукой Керакозов. — Сейчас договорятся до того, что окажутся близкими родственниками. Держу пари. Уж таковы осетины. Родственники — уж как пить дать.

— Пить дать? О’кей!

Иностранец без лишних слов извлек из-под сидения кожаный саквояж, достал объемистую бутылку виски, содовую воду, колбасу, хлеб. Через минуту путешественники закусывали. Не страдавший отсутствием аппетита Керакозов остался весьма доволен таким оборотом дела.

— За успех экспедиции! — поднял походный металлический бокал Ираклий Спиридонович.

Старик Габо спорил с мальчиком:

— Саладдин умер, так едем со мной! Через два дня вернемся в город, сходим к начальству. И тебя определю в школу, и твоих друзей. Где они?

— Они ушли вперед, в город. Мать меня упросила остаться немного дома. Ахметка не согласился ждать. Говорит: джигит не должен терять время, когда важное дело есть…

Знаур не сказал, что этим «делом» была предполагаемая поездка на фронт. Умолчал он и о первой встрече с матерью.

Габо подошел к коляске, почтительно снял шапку.

— Господин! — обратился он к Стрэнклу. — Этот мальчик мой внук. Отец его матери, лесник Ирбек Саламов, приходился мне двоюродным братом…

— Вот, пожалуйста! — встрепенулся Керакозов. — Я же говорил, что они окажутся родственниками.

— Я говорю правду, Ираклий Спиридонович. Мальчик воспитывался в доме родственников отца, как незаконнорожденный. Недавно душа хозяина дома Саладдина переселилась в иной мир — такова воля аллаха.

— Где же его отец? — спросил Керакозов.

Понизив голос, Габо ответил:

— В Турции или в Персии, офицер.

Мистер Стрэнкл насторожился. Он не забыл о встрече в Тегеране с сотником Кубатиевым и о его просьбе передать деньги какому-то мальчику. Ведь речь шла, кажется, о Саладдине, которого большевики должны были поставить к стенке?

Но мистер Стрэнкл не принадлежал к числу людей, торопящихся отдать деньги (хотя бы и небольшие) в чужие руки. Нет, ни из своих, ни из казенных сумм он не потратит без пользы для дела ни единого шиллинга! Другой разговор — благотворительные посылки. Чем быстрей избавиться от них, тем лучше.

Вдруг мистеру Стрэнклу пришло на память то загадочное слово, которое он услышал тогда в тегеранском духане «Невидимая нить».

— Кавда… кавдасард… Габо! Что такое «кавдасард»? — спросил он проводника.

— Рожденный в хлеву, незаконнорожденный.

— Хм. А он… тоже из хлева? — Стрэнкл ткнул стеком в сторону Знаура, стоявшего поодаль.

— Ради аллаха, тише! — взмолился старик. — Это так оскорбительно. Мальчик до сих пор не знает, кто его отец. Когда возмужает, ему расскажет об отце сама мать.

— Что же ты хочешь от меня, говори,  —Стрэнкл поднес горящую зажигалку к сигаре.

— Мальчик идет учиться во Владикавказ. Я сам определю его в школу, а пока позвольте взять Знаура с собой в экспедицию.

— Знаура?.. — мистер Стрэнкл удивленно и с каким-то испугом посмотрел на старика, неужели это тот мальчик, о котором говорил ему сотник?

— Его имя Знаур, мой господин. Когда мы вернемся в город, я определю его к родственникам. Боюсь, что дедушка, к которому он идет, откажется принять его к себе.

— Какой еще дедушка? Ведь ты сам назвался дедушкой, — заметил Керакозов.

— Дело в том, Ираклий Спиридонович, что тот дедушка не прямой, а я близкий.

— Понимаю, — снова рассмеялся Керакозов. — Он ему такой же дедушка, как ты мне бабушка…

— Нам не нужны лишние люди. Глава миссии будет недоволен, если узнает, но… что ж… возьму на себя. Как принято говорить в России: семь бед — один ответ. А нет ли у мальчугана насекомых, черт бы их побрал?

— Что вы, господин! Мальчик воспитывался в знатной семье! — с поклоном возразил Габо.

— Теперь и знатные позавшивели, — ввернул Керакозов.

— Только одно условие, — сказал иностранец. — Малыш будет мне помогать составлять гербарий лечебных растений Кавказа.

— Он будет делать все, что вы прикажете, мой господин! — еще ниже поклонился Габо.

— Мистер Злыденс!

— Слушаю вас, — старый военный чиновник склонился в почтительной позе.

— Можете выдавать паек этому малышу.

— Слушаюсь.

Через несколько минут экспедиция тронулась в путь. Габо снова затянул осетинскую песню. Знаур тихо подтягивал ему.

А перед глазами мальчика вставала картина встречи с матерью. «У меня теперь есть мать, — мысленно говорил Знаур, оборвав песню на полуслове. — Мать!..» Она стоит перед ним и повторяет одни и те же слова: «Ма хур!^[33] Ты со мной, ма хур!..» — гладит сына по голове, плачет от счастья. А когда настал час разлуки, сказала: «Ты уходишь в город учиться? Не хочу, чтобы первое слово мое было против твоей воли. Поезжай. Пиши письма. Я сама приеду к тебе, ма хур. Но останься хоть на два дня, прошу тебя…»

Ахметка настоял на своем — идти в город немедленно. Поспорили, чуть не поссорились. Костя взял сторону Ахметки. Условились встретиться через три-четыре дня у дальнего родственника Знаура, Дзиаппа, который жил рядом с осетинским кладбищем. Мать советовала разыскать другого дедушку, Габо, но не знала, где он живет. Ей не хотелось, чтобы сын переступил порог дома старого Дзиаппа, близкого к роду Кубатиевых.

«А теперь я еду с дедом Габо, — думал Знаур. — И через два дня мы будем в городе. Как странно. Видимо, Уастырджи^[34] помогает мне…»

И еще вспомнились последние материнские слова, произнесенные с тревогой: «Зачем ты покидаешь меня, ма хур!..»

Поднявшись в предгорье, экспедиция разбилась на две группы. Злыдень с обозом остался в селении Фидар. Стрэнкл приказал ему раздать детям сорок маленьких посылок — мешочков прогорклой муки, составить и заверить печатью Совета список получивших подарки.

Мистер Стрэнкл, Керакозов, Габо и Знаур в сопровождении двух конников охраны — рябого курда Мехти и чеченца Закира — поднялись по Дигорскому ущелью вверх. Все ехали верхом, кроме старика и юноши — они вели на поводу двух темных мулов, навьюченных тюками с провизией и брезентовыми палатками.

Надвигался вечер, когда верховые спешились на широкой поляне плато. Пока люди разбивали палатки, мистер Стрэнкл установил на высоком штативе фотоаппарат и заснял несколько видов. Прямо на восток простиралась широкая равнина с утопающими в садах селениями, вокруг которых извивались серебристые нити рек, правее тянулись отроги Главного хребта и синели ущелья. Урух шумел где-то далеко внизу. Тихий, изменяющий свое направление ветерок приносил то прохладу ущелья, то благоухание фруктовых садов, то ароматы альпийского разнотравья. Погода, кажется, налаживалась, угроза дождя миновала.

Мистер Стрэнкл облачился в альпинистский костюм цвета хаки, на его поясе появился тяжелый кольт в гуттаперчевой кобуре.

Курд Мехти стоял с карабином у входа в палатку иностранца и Керакозова. Габо возился возле кухонного казана, охранники пасли лошадей и мулов, Знаур собирал сухие ветки для костра.

— Не знаешь ли ты, малыш, где тут развалины древней башни? — спросил Стрэнкл Знаура.

— О! Знаю. Нелегко туда добраться — башня у самого перевала по дороге в Грузию.

— Часа за три дойдем?

— Думаю, дойдем, господин.

— А что там было раньше?

— Просто так: наблюдать — не идут ли враги. Такую башню имел каждый род.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказывала… моя мать, лекарка Хадзигуа.

— Выйдем завтра пораньше, покажешь башню.

— Хорошо, господин.

Вечером Знаур помогал Габо готовить ужин. Возле очага то и дело появлялся Керакозов, давал наставления — что и как готовить. Ветер разносил запахи паленых перьев и бульона из свежей дичи.

Подкладывая в костер сухие сосновые ветки, Знаур с интересом наблюдал за Мехти. После вечерней молитвы тот долго глядел на «кыблу» — в сторону, где, по его мнению, находилась святая Мекка, а потом тихо и протяжно запел. Глаза курда сузились, длинное коричневое лицо словно окаменело. Знаур не понимал слов, но чувствовал, что песня исполнена тоски по далекой родине. Не зря Мехти так печально смотрел на перевал, за которым где-то далеко-далеко начинался Курдистан.

Когда песня оборвалась, к Мехти подошел Стрэнкл и сказал ему несколько слов по-арабски. Курд кивнул на перевал, вздохнул, горестно покачал головой.

«О чем это они?» — подумал Знаур.

Иностранец достал из кармана брюк блестящую желтую монету и, поиграв ею на ладони, бросил к ногам Мехти. Тот заулыбался, под черной тесьмой усов показался желтый клык.

«За что он дал ему деньги?» — удивился юноша.

…Чуть свет Стрэнкл и Знаур отправились вверх по ущелью. Мальчик шел впереди, неся лопату, кирку и пустой мешок для травы. Изредка оглядывался, не отстал ли господин. Вот уже скрылась за пригорком высокая мачта, на которой был укреплен белый шелковый флаг с красным крестом и полумесяцем — эмблемой, которая служила надежным подтверждением вполне миролюбивых помыслов иностранной миссии.

Горная тропа змеилась вверх по крутому отрогу перевала. Мальчик хорошо знал места. Не раз ходил он здесь на летнее пастбище, носил из Фидара чурек и соль для Дадо, Кости Коняхина и других пастухов.

Знаур оглянулся. Чужестранец немного отстал. Он нес на плече плоский металлический ящик.

— Далеко еще, малыш? — спросил, переводя дух.

— Столько же, господин. Нужно пройти к тому месту, где начинается ущелье…

Стрэнкл глянул на хронометр и на стрелку компаса, прикрепленного к тонкому кожаному планшету. За прозрачной крышкой белела какая-то схема.

— Придется поработать сегодня.

— Рвать траву на лекарство?

— Трава — пустяки. Надо суметь выкопать индийский корень «тха» так, чтобы не оторвать самого начала его, тонкого, как паутинка. Дело кропотливое и требует спокойной обстановки.

— Разве есть такой корень в Осетии?

— У самой башни. Там его обнаружил знаменитый бельгийский путешественник Кинг. Ну, идем!

Вдруг откуда-то издалека Знаур услышал песню курда Мехти. «Видно, мистер приказал своему телохранителю быть поблизости», — сообразил мальчик.

Знаур шел быстро и легко. Вот уже из-за маленького зеленого пригорка показались развалины старой родовой башни. Напрямик — совсем близко, но пройти к башне можно лишь преодолев две ущелины, сплошь увитые колючим кустарником. Мистер Стрэнкл то и дело ругался по-английски.

Снова почудилось, что поет Мехти. Знаур прислушался, и до него явственно донеслись слова припева: «Далай, далай, былкылай…» Мальчик вспомнил, как вечером Стрэнкл разговаривал с Мехти на его — курдском — языке.

— Господин, что значит: «Далай былкылай»? Так пел Мехти…

— Значит: «Черт бы меня побрал со всеми моими потрохами…» Быстрей! — с раздражением ответил Стрэнкл.

Иностранец обогнал мальчика и стремительно зашагал вперед. Он почувствовал одышку, но и не думал об отдыхе.

От древней башни, сложенной из валунов, сохранились только три стены с узкими бойницами да нижнее помещение, похожее на недостроенный сарай. Все поросло сорной колючей травой.

— Белый камень! — не сдержавшись, радостно воскликнул мистер Стрэнкл. — Здесь должен быть индийский корень «тха»!..

Большой полукруглый каменьлежал около входа в нижнее помещение. Башня стояла на самом стыке двух ущелий. Отсюда была видна горная часть Осетии. Знаур с грустью смотрел на другую сторону ущелья, где над синевой густого сосняка поднималась струйка белого дыма… Там мама. Почему называют ее ведьмой? А она — добрая, ласковая.

— Вот что, мальчик, пока я буду искать корень, а мне придется тут повозиться — ты ступай в лес, — он указал в сторону далекого леса, — и рви траву. Вот такую, — Стрэнкл нашел глазами сорокалистник и нагнулся за ним, чтобы передать Знауру.

Из вышитого мешочка достал иностранец маленький золотой динар.

— Вот тебе за труды, — сказал он, подавая монету.

— Не нужно, господин, отдайте лучше дедушке, — несмело ответил Знаур.

— Бери — твои деньги!

— Когда возвращаться, господин?

— Когда начнет смеркаться. На́ галеты, подкрепись. Если понадобишься раньше, дам два выстрела из кольта. Иди.

С нескрываемой завистью посмотрел подросток на блестящую кобуру кольта и пошел вниз по знакомой тропинке.

Знаур сгорал от мальчишеского любопытства: что за таинственный корень, который мистер остался добывать сам? «А может там никакого корня нет, а лежит клад. Дадо рассказывал предание о том, как один алдар зарыл клад возле своей фамильной башни». Фантазия уже рисовала Знауру сокровища, зарытые в земле.

Сбегать бы спросить Хадзи — она знает все травы и корни. Нет, не успею…» Опять вспомнил: «Зачем, зачем ты меня покинул, ма хур!»

Вернувшись к башне, Знаур застал англичанина сидячим на белом камне. Вид у Стрэнкла был усталый, рыжие брови зло сдвинуты. Он сказал, что не нашел корня «тха», но завтра поиски будут продолжены. Вырытая яма была засыпана.

Знаур ждал, когда улягутся все, чтобы поговорить с дедушкой Габо. Наконец стало тихо. Даже часовой у входа в палатку Стрэнкла задремал.

Выслушав мальчика, старый Габо долго молчал, потом тихо заговорил (беседа велась на осетинском языке)…

— Все, что таит в себе наша земля, есть общее добро.

Если наш гость выкопает целебный корень, пусть берет его. Значит, он добрый гость. Но если добудет из земли какие-то сокровища, надо отнять их, а гостя связать и отвезти в ревком, как злодея. Постарайся посмотреть завтра, мой мальчик, тайком, чтобы чужестранец ничего не заметил…

Проснувшись утром, Знаур увидел перед собой высокие желтые ботинки с шипами.

— Быстро, быстро. Через десять минут идем в гору!

Знаур умылся из висящего на суку медного чайника. Положил за пазуху черкески кусок чурека.

— Я готов, господин, — бодро, сказал он. — Можем идти.

— О! Ты молодец, — похвалил Стрэнкл. — Будешь стараться, перед отъездом подарю тебе охотничье ружье.

— Спасибо, господин.

Годы, проведенные в богатом доме баделят Кубатиевых, где нередко приходилось исполнять роль казачка, научили его быть почтительным и вести себя так, чтобы хозяин никогда не задумывался об истинных чувствах.

…Прошел еще один день экспедиции.

Снова после отбоя Знаур шепотом рассказывал старому Габо все по порядку.

— Ты говорил правду, дедушка. Чужестранец искал клад.

— Говори тише, мой мальчик… — сказал Габо, прислушиваясь к ночи.

— Как и вчера, он отослал меня рвать горькую траву с острыми листиками, я спустился вниз и долго шел по направлению к лесу, потом свернул в кусты и, далеко обойдя башню (где-то на возвышенном месте стоял на страже Мехти), вернулся к ней с другой стороны.

— Мистер долго стучал киркой, пробовал землю железной тростью, потом начал рыть. Целый час рыл он яму, сбросил с себя куртку, а револьвер заткнул за пояс. Красивый револьвер, сизый, еще лучше, пожалуй, чем маузеры бывают. Клянусь, дада.

— Говори о деле!

— Говорю, дада. Выкопал он из земли ящик — тяжелый, должно быть, с кладом. А свой, точно такой же, в яму зарыл. Заровнял землю, присыпал место сухим щебнем.

— Вот как! Значит, он обо всем знал заранее… — взволнованно сказал Габо.

Несколько минут оба молчали.

— Что же дальше?

— Ты слышал два выстрела, дада? Это господин вызывал меня к себе. Я пришел. Он сказал, что нашел, наконец, корень «тха», будто бы заложил его дерном в чемодане, а теперь, говорит, надо возвращаться домой.

После долгого молчания Габо сказал:

— Мистер Стрэнкл — наш гость. Не зная, что находится в ящике, нельзя поднимать шума. Помни мудрую осетинскую пословицу. «Не тряси то дерево, на котором сидит медведь…» Я прожил большую жизнь, Знаур, многое видел, охотился за счастьем в Америке вместе с сотнями своих земляков-осетин. Объездил полсвета, видел всяких людей, добрых и злых. Верь мне, мой мальчик.

— Верю, дада.

— Хотя ты не знал меня раньше, зато я все знаю о тебе. Ты жил в богатом доме, но был обездоленным сиротой и простым работником. Ты поймешь меня, Знаур. Слушай же. Был у меня во Владикавказе старый добрый друг…

Габо прервал речь, настороженно прислушался. Ночную тишину нарушало только курлыканье какой-то лесной птицы и далекий шум бурного Уруха.

— Лучший мой друг Сергей, известный в горах по прозвищу Кира^[35]…

— А где он теперь?

— На войне. Война продолжается. На западе — с поляками, а в Крыму объявился черный барон и воздвиг там плетень из ядовитых змей. На Кубани его люди подняли восстание, вооружились… Ты ничего об этом не знаешь, Знаур?

— Слышал, что война продолжается, дед Умар Гапбоев говорил.

— Так вот. Кира многим открыл глаза на правду. Теперь-то мы знаем, кто наши друзья, а кто враги. Когда князья и офицеры разжигали войну осетин с ингушами, чтобы потом раздавить нас, я покупал пять быков для примирительного кувда^[36], на который мы пригласили ингушей. Деньги на быков получил из рук самого Кира. Хорошие были быки, немецкой породы. Тогда мы точно разгадали план врагов. Теперь тоже нужно разгадать тайну этого иностранца. Если он против большевиков, значит, у него черная душа.

— Покойный дядюшка Саладдин называл большевиков красными абреками. Почему, дада?

— Аллах покарал старого Саладдина за его гнусные слова. Новая власть дает людям землю и бога не обижает. Сергей Кира говорил мусульманам: «Мусульмане! Будьте мюридами^[37] Советской власти, поднимайтесь на священную войну с кровопийцами-алдарами»^[38].

— Мне и Костя рассказывал, что Советская власть горой стоит за бедных и сирот.

— О! Правда, правда, мальчик. Теперь слушай. Надо добыть из земли тот, пустой ящик, принести его сюда и спрятать в нашей бричке.

— Зачем, дада? Он ведь пустой?

— После скажу. Иди скорей, только осторожней. У очага найдешь маленькую солдатскую лопату.

— Иду, дада.

— Не побоишься в такую темень? Возьми мой кинжал. Вот он. На нем хорошая молитва написана…

Габо прижал голову мальчика к груди и прошептал:

— Ступай. Да хранит тебя всевышний!

На берегу, под лодкой

— А вот и город, — показал Костя на дымившую трубу электростанции. — Скоро будем обедать в гостях у Знауркиного дедушки. Он, понимаешь, богатый и сразу индюка зарежет, а может быть, медом угостит…

Костя запустил руку в торбу для овса, приспособленную вместо сумки, хотел было достать последний кусок чурека, да раздумал: лучше оставить напоследок.

Ахметка как будто читал мысли приятеля.

— Ха! Ты думаешь, он нас ждет, Знауркин дед?

— Придем и скажем, что мы друзья Знаура, объясним, что к чему: Знаур задержался у матери в лесу и тоже скоро будет здесь.

Ахметка прищелкнул языком, вздохнул.

— Этот старый шайтан узнает, что я ингуш, и задаст тебе и мне… «меду»… Клянусь.

— Э! — отмахнулся Костя. — Когда мой отец приезжал на побывку из Одиннадцатой армии, он говорил, что все люди одинаковые — русские, осетины, ингуши, все братья… Вот пожалуйста: Знауркина мать осетинка. Так? Она нам с тобой последний чурек на дорогу отдала. А мы не осетины.

— Она хорошая потому что, — уточнил Ахметка. — Мой дядя, красный командир Абдулла, говорил, что князья хотят войны ингушей с осетинами.

Ахметка о чем-то задумался, шел молча, а потом, как бы продолжая разговор, заметил:

— А все-таки наш ингушский аллах лучше всех, потому что он помогает смелым джигитам в бою. Клянусь.

— Это тебе который дядя сказал?

— Двоюродный дядя, Рахимбей. Очень старый, почетный человек.

— Он тоже красный?

— Клянусь — нет. — Ахметка покрутил головой. — У Рахимбея было две отары овец, два кирпичных дома в Назрани. Четыре жены. Потом, понимаешь, он совсем куда-то сбежал.

— Вот видишь! — обрадовался Костя. — Богатый, потому и хвалит своего аллаха. Буржуй. Испугался Советской власти и убежал, проклятый жадный пес.

— Зачем моего дядю ругаешь? — вспыхнул Ахметка. — Что он тебе сделал, скажи?!

Нахмурив свои черные, почти сросшиеся у переносья брови, тихо сказал по-ингушски, чтобы не понял Костя:

— Лгун…

— Это все мироеды, — продолжал яростно Костя, — хвалят своего бога: «Аллах всемогущий…», а сами, гады, пьют бедняцкую кровь. А ты понять должен, дурья голова: если задумал ехать на войну за красных, значит, должен быть очень злой на всю мировую буржуазию…

Ахметка молчал. Он чувствовал, что о буржуях Костя вроде правду говорит, а вот с аллахом не знал, как быть — чуть не с самых пеленок учили его поклонению всевышнему…

Александровский проспект они пересекли молча. На углу Лорис-Меликовской, возле похожего на мечеть магазина стояла круглая, облепленная афишами будка. Костя прочитал вслух: «Японский факир Коноэ. Только три дня! Мировая слава! Усыпляет желающих из публики и выведывает их семейные тайны. Глотает ножи, шпаги и живых лягушек. Заключительный номер остается в тайне. Плата за вход — куриными яйцами».

— Пойдем, а? — спросил Костя. — Попросим у Знауркиного дедушки несколько яиц…

— Не даст он яиц.

— Да ведь можно «попросить», когда около яиц никого не будет близко — ни курицы, ни дедушки…

— Ха! Клянусь, мы посмотрим театр! — ответил Ахметка, повеселев.

У осетинского кладбища, где, по словам Знаура, жил его двоюродный дед, ребята попытались расспросить у прохожих о Дзиаппа, но никто ничего не знал. Они были около большого кирпичного дома, когда послышался скрежет железной калитки, и на улицу вышел сухой крючковатый старик. Он был одет в дорогую, но уже не новую офицерскую черкеску серого тонкого сукна.

— Скажите, дедушка, где живет дедушка, которого зовут Дзиаппа? — учтиво спросил Костя.

— А зачем он тебе? — старик сузил глаза, вытянув розовую морщинистую шею.

— Мы друзья его внука.

— Друзья… Ты урышаг?

— Да, русский, — ответил Костя.

— Гм. А этот, ободранный, — ингуш? Не так ли?

Костя и Ахметка смущенно молчали.

— То-то же, «друзья»…

Как бы вспомнив о чем-то очень важном, старик поднял вверх полусогнутый указательный палец, многозначительно крякнул и скрылся за дверью калитки. Через минуту он вернулся.

— Для чего вам нужен Дзиаппа? — спросил он, подходя к ребятам и как-то странно глядя на них.

— Мы хотели переночевать, пока придет Знаур, — ответил Костя.

— Знаур?.. Гм. Переночевать… О, аллах всемогущий! Каких гостей ты послал мне…

Тихим, крадущимся шагом старик приблизился к друзьям и, вскинув руку с нагайкой, которую он прятал за спиной, коршуном набросился на них.

— Вот тебе, проклятый ингуш! Так! Так! Так! Еще! Еще!.. Вот тебе, русский поросенок, получай! Р-раз…

Удары градом посыпались на ребят. Сначала, опешив, они лишь заслонялись руками, а потом пустились наутек. Дзиаппа не по-стариковски резво погнался за непрошеными гостями, норовя еще раз пройтись плеткой по спине Ахметки.

Очнувшись, наконец, далеко от кладбища, ребята приостановились и перевели дух.

— Понял теперь, голова садовая? — поучительно сказал Костя. — Слышал, как он твоего аллаха вспоминал? Тоже в кирпичном доме живет, как и твой Рахимбей. Паук, контра…

— Старый собака… По самому уху зацепил… Куда пойдем теперь, Костя?.. Где будем искать теперь «меду», скажи?

— Пойдем в парк, под лодку. Я там спал в прошлом году. Хорошо, тепло на сухих листьях. Идем! Сам потом спасибо скажешь.

Осень двадцатого года во Владикавказе многим напоминала канун гражданской войны. Как и в те тревожные дни, по городу ходили зловещие слухи, совершались грабежи и убийства. В горах появлялись мелкие банды и одиночные абреки, пользующиеся славой неуловимых.

По Военно-Грузинской дороге можно было ездить лишь большими вооруженными группами, да и то только днем.

Вся оставшаяся после деникинской оккупации нечисть — переодетые белые офицеры, полицейские, тюремщики, попы, спекулянты, конокрады, фальшивомонетчики, торговцы кокаином, просто уголовники без определенной специальности, — это пестрое, шумливое население закопошилось, подняло голову, всем своим безобразным и наглым видом говоря: «Нет никакой власти, кроме нас. Мы — власть».

Многие завсегдатаи кафе-шантанов самоуверенно утверждали: «За нашей спиной — железный барон. Только он развернется — конец большевикам…» Даже на главном, Александровском проспекте, в ресторанах и третьеразрядных кабаках черносотенцы и обыкновенные хулиганы открыто пели царский гимн и воровские песни. Кое-где в поздний час произносились тосты за «возрождение» России, за самоопределение горцев, за здоровье Ллойд-Джорджа и его военного министра Уинстона Черчилля, за главу американской миссии в Крыму адмирала Мак-Келли.

…В городском парке играл частный духовой оркестр Арнольда Бухгольца. Мазурка Шопена танцевала по осенним аллеям, заглушая шум Терека.

Острый запах шашлыка привел Костю и Ахметку к павильону ресторана «Лондон». Они уселись на старой перевернутой лодке, лежащей недалеко от кухни.

У входа в павильон стоял пожилой обрюзгший швейцар. Всем, кто подходил близко, он учтиво говорил, снимая фуражку:

— Входа нет-с, павильон откуплен-с.

Кто-то спросил: «Кем?»

— Племянником доктора Мачабели, — с достоинством ответил швейцар.

Костя толкнул Ахметку в бок.

— Буржуи гуляют…

Из павильона выскочил маленький человек в поварском колпаке.

— Эй, вы, архаровцы! — тоненько крикнул он. — Чего тут прохлаждаетесь? А ну, дрова пилить! Ж-жива!..

Ребята вскочили с лодки.

— Сюда, сюда! — пропищал повар.

За кухней был небольшой сарайчик. Повар принес пилу.

— А платить будешь, дядя? — басом спросил Костя.

— Дам вам пожрать чего-нибудь. Небось, не обедали сегодня. Насквозь вижу вашу братию…

Они дружно взялись за дело. Когда напилили и накололи целую горку коротеньких поленьев, подошел повар и сказал:

— Завтра днем подпилите еще. А теперь — за мной.

Друзья уселись за маленький столик в углу кухни. Остроносый поставил перед ними большую сковородку жареной картошки — соломкой, для изысканных блюд.

— Мало будет, добавлю, — и повар побежал в зал, где, по-видимому, он выполнял еще обязанности официанта.

— Порядок, — сказал Костя, отламывая кусок хлеба.

— Хороший дело. Клянусь, — подтвердил приятель.

Дверь в зал была чуть приоткрыта. Костя и Ахметка посматривали на желтолицего человека в черной феске. Человек держал двумя руками большой турий рог, украшенный перламутром и серебром, и говорил слабым грудным голосом:

— Аллах да простит мне… Господа, я поднимаю этот рог за процветание Владикавказского филологического общества^[39], за далеких, но близких друзей общества — моих соотечественников, живущих у подножия горной гряды Эльбурса…

Он перевел дух и закончил:

— Как это символично, господа: величавый тегеранский Эльбурс и неприступный кавказский Эльбрус осеняет утренняя звезда — тан юлтуз — звезда единой веры…

Под дружные аплодисменты человек в черной феске залпом осушил рог.

Сначала в зале было тихо, потом послышались тревожные, чуть приглушенные голоса, какая-то возня.

Костя приоткрыл дверь и заглянул в зал, вытянув шею. Человека, выпившего рог вина, укладывали на сдвинутые столы. Он не подавал признаков жизни. Гости полушепотом говорили:

— Что с консулом? Припадок?..

— Глубокий обморок.

— Он ведь непьющий мусульманин, и вдруг — целый рог рома… Аорта…

— Послать за доктором!.. — раздался чей-то густой баритон.

Пользуясь всеобщим смятением, ребята еще больше открыли дверь. Они видели, как повар, все время крутившийся возле иранского консула, извлек из его жилета массивные золотые часы и сунул их в свой карман.

Появились люди с носилками, больного унесли.

Гости сгрудились у выхода, собираясь покинуть павильон. Но вдруг все отхлынули от дверей — в них показались двое в шлемах, с кавалерийскими карабинами наперевес.

— Господа хорошие, спокойно! Проверка документов! — объявил красноармеец с бледным лицом, которого еще не касалась бритва.

— Позвольте, — возразил густой баритон. — Какие мы «господа»? Здесь собралась, так сказать, красная интеллигенция…

— Документы!

Обладатель густого баритона, полный мужчина в поношенном кителе, попятился к кухне. Полагая, что там никого нет, он поспешно выхватил из заднего кармана офицерских рейтуз белый сверток и швырнул его за дверь. Сверток беззвучно упал на Костины колени.

— Должно быть деньги, — шепнул Ахметка Косте. — Положи их на свой карман и скорей бежим отсюда.

— Куда?

— Ха, куда? Домой — под лодку…

Костя кивнул. Они тихо вышли из кухоньки и, пригнувшись, прокрались по берегу пруда, к лодкам.

В верхней части парка, примыкавшей к проспекту, духовой оркестр наигрывал краковяк, хотя на танцевальной площадке не было никого, кроме двух-трех пар кривлявшихся хулиганистых парней. Музыканты старались заработать на ужин, не ведая, что их благодетели ожидают своей очереди на допрос в облчека…

Под лодкой Костя и Ахметка почувствовали себя в полной безопасности. Еще минуту назад патрульные могли задержать их и отвести в ближайший детприемник. Этого друзья боялись больше всего.

Оба молчали. Запах смолы приятно щекотал ноздри. Костя потрогал сверток в кармане.

— Утром узнаем, что здесь такое, — прошептал он, подвигаясь ближе к Ахметке, чтобы было теплее. После сытной еды клонило ко сну.

— Это деньги. Клянусь, — ответил Ахметка. — Завтра пойдем на базар, купим себе новый ичиги, большой чурек и целый пуд сладкий конфет.

— Да, — мечтательно сказал Костя. — Если бы нам хватило денег добраться до фронта. Там бы мы каждый день кашу ели… и винтовки получили. Постреляли бы беляков и буржуев, штук по десять…

— Ей богу, хороший дело! — подхватил Ахметка. — Пусть только дадут винтовки. Много побьем шакалов. Дядя Абдулла говорил — бить надо их, спасать революц.

— Революцию, — поправил Костя.

После безуспешных попыток устроиться на работу у какого-нибудь доброго хозяина ребята приуныли.

Виновато улыбнувшись, Ахметка предложил Косте самим пойти в детдом, пожить немного там, скопить сухарей на дорогу, а потом бежать на фронт. Костя возражал: надо прежде разыскать Знаура. Ахметка согласился — нельзя покидать друга.

В этот день они поели только один раз, перед сном. Накормил все тот же маленький повар. Он имел свои соображения насчет ребят, говорил им о том, что деньги есть в каждом порядочном доме, надо только уметь их взять. Костя понял: повар хотел вовлечь их в какое-то воровское дело. «Нет, — думал он, — еще за решетку угодим. Не выйдет!..»

Надежды на сверток не оправдались. В нем оказались какие-то вражеские прокламации и фотокарточка — женщина в монашеской одежде. Поразмыслив, друзья решили поступить так: сделали «засаду» за оградой парка, бросили сверток прямо под ноги двум патрульным красноармейцам и дали стрекача. (Поймают — детдом).

Ночевали опять под лодкой.

— Завтра пойдем искать Знаура, — тихо говорил Костя. — Наверно, он уже в городе и живет-поживает у того проклятого деда, который угостил нас плеткой.

— И спит на мягком матраце из птичьих перьев, — добавил Ахметка. Потом еще с минуту он нашептывал злые ингушские слова по адресу всех осетинских пророков и святых.

Рассуждая так, Костя и Ахметка ошиблись: может быть в эту самую минуту их верный друг Знаур с кинжалом деда Габо на поясе пробирался ночью один по кремнистой тропе, чтобы разгадать тайну «индийского корня».

Благотворительная миссия

Дом коммерсанта Ираклия Спиридоновича Керакозова был одним из самых богатых на улице Лорис-Меликовской. До революции в нем не умолкал праздный шум. Из больших, открытых, сплошного стекла окон гремела музыка кавказского оркестра, лились аргентинские мелодии из новейшего граммофона, присланного из Америки компанией «Стэнли Крогс». Громыхая по мостовой, подъезжали к дому фаэтоны, английские коляски с мягкими сидениями, а иногда и автомобили. Особняк Керакозова представлял собой клуб «золотой молодежи» Владикавказа — праздноболтающихся отпрысков местной знати. Душой общества была сестра Ираклия Спиридоновича, Вероника Керакозова.

Теперь особняк безмолвствовал. На окнах появились тяжелые темно-малиновые шторы. Расписные, в восточном стиле, керамические полы покрылись мягкими коврами.

Здесь разместилась благотворительная миссия международной организации Красного Креста и Красного Полумесяца. В состав миссии входили представители великих держав, недавно установивших дипломатические отношения с молодой Советской республикой. Небольшой белый флаг с красным крестом и полумесяцем, склонившийся у главного и единственного подъезда с улицы, свидетельствовал о добрых намерениях иностранных гостей. Но увешанный до зубов оружием курд Мехти в высоченной косматой папахе, стоявший под этим флагом, всем своим видом утверждал обратное. На этом посту курда сменяли чеченец Закир и осетин Угалук — люди специально подобранные из расформированного горского полка царской охраны, как нейтральные, по просьбе главы миссии.

Размещение гостей в доме Керакозова, состав охраны и обслуживающего персонала — обусловлено специальным распоряжением Терского ревкома. Гости пользовались привилегиями дипломатического представительства. В миссии существовал так называемый консульский отдел, занимавшийся переучетом иностранных поданных.

В ревкоме решили, что самым подходящим распорядителем в доме может быть не кто иной, как сам хозяин дома, Керакозов, к тому же владеющий английским языком.

Всякий, кто переступал порог керакозовского особняка, сразу переносился в недалекое прошлое. Все напоминало о былом довольстве. Только в необычной тишине чувствовался траур по какой-то невозвратимой утрате.

— Кажется, что входишь в гробницу египетского фараона, — сказала хозяйка Вероника Спиридоновна, открывая дверь малой гостиной. Она прошлась по залу, села за рояль, взяла аккорд. Посмотрела в круглое зеркало, стоявшее на подставке для нот: тонкое выхоленное, чуть тронутое морщинками лицо, синеватые веки… Захлопнув рояль, позвонила в колокольчик. В дверях тотчас появилась служанка Дуняша — пухлая, заспанная женщина в белом переднике с кружевами.

— Что изволите, госпожа?

— Вернулся ли Ираклий?

— Все приехали — и хромой старик Габошка, и Богдан Богданыч, и турка Мехтихан, и проклятый чечен. Да еще мальчишку какого-то дорогой подобрали…

— Что еще за мальчишка?

— Молодой мистер взяли его к себе. Старый мистер были очень недовольные, но молодой мистер уговорили их и велели этому осетину-мальчишке идти на кухню, а когда его приоденут поаккуратней, будет он сполнять работу на посылках, казачком.

— Что еще?

— Приходил утром Ибрай Сайфутдинов, — тихо ответила Дуняша.

— Приходил? Кто звал?.. О ком ты говоришь? — зло выкрикивала Вероника Спиридоновна.

— Часовой его не впустил, хотя он вашим женихом представился. Уходи, говорит, пьяная морда…

— Очень хорошо, — облегченно вздохнула хозяйка. — Гнать всех вон, кроме…

— Они уже приехали, госпожа, — робко перебила Дуняша.

— Кто «они»?

— Их благородие, Всеволод Сергеевич.

На лице Вероники Спиридоновны появились красные пятна, она закусила нижнюю губу.

— Что же ты сразу не сказала? Где он?

— Во флигеле, спят. Бороду отпустили. Сразу и не узнаете своего любезного…

— Гости заметили его? Боже, что за времена, в своем ломе всех боишься…

Хозяйка прошлась по залу, нервно заломив тонкие кисти рук.

— Старый мистер до сих пор еще в спальне, и никого не принимают.

— А что молодой?

— Играют в тунис.

— В теннис, дура. С кем?

— С молодой миссой Матреной.

Тонко подведенные брови Вероники Спиридоновны удивленно поднялись.

— Что еще за «мисса Матрена»?

— Иностранная госпожа. Такая красавица, что глаз не оторвешь. Ах, какая красавица! Конечно, не такая, как вы, но все же выдающая.

— Откуда она взялась?

— С почтой надысь приехала, с охраной. Ее так чудно зовут, что и не выговоришь. Она мне и сказала: «Зови меня, Дуня, Матреной». Чудно.

— Она по-русски говорит?

— Без запиночки! Только слова растягивает, этак с важностью. А сама — красавица. Только ноги тонковатые, и сухонькая, как пигалица, а личиком — ангел небесный.

— Не мели языком. Что еще?

— Записочка вам, госпожа, — засуетилась Дуняша.

— Что же ты молчишь, идол африканский!

Вероника Спиридоновна поспешно развернула белый треугольник, пробежала глазами по строкам:

«Вероника! Именем всего святого — устрой мне аудиенцию у мистера С. От этого будет зависеть многое. Я пришел с «того» света. Был обезоружен. Чудом остался жив. Пришли мне какой-нибудь «цивильный» костюм попроще. Ираклию пока не говори обо мне. Хотя он и брат твой, но болтун ужасный. Приходи. Жду. В.»

Распорядившись о костюме, хозяйка отпустила Дуняшу и снова села за рояль. Взяла несколько аккордов, задумалась. Снова прочитала записку, позвонила. Через некоторое время в гостиную вошел мальчик в длинном синем курате. Большие темные глаза его с интересом уставились на хозяйку.

— Ты кто такой? — последовал вопрос.

— Казачок, который называется… — невнятно и путаясь, ответил Знаур. — Мистер принял на службу.

— Иди и прислуживай мистеру, а здесь моя половина… Впрочем, постой!

Вероника Спиридоновна достала из прикрытой ковром ниши маленькую корзину с конфетами в блестящих обертках.

— Вот, бери, — улыбаясь подала она корзину. — Будешь выполнять мои поручения.

— Слушаюсь, госпожа, — учтиво поклонился Знаур.

С этого момента он превратился в слугу двух половин — гостей и хозяйки.

Вскоре Знаур стал невольным свидетелем многих событий керакозовского дома. Изредка он разговаривал с дедушкой Габо. Думал о друзьях. «Где они, Костя и Ахметка. Может быть, еще во Владикавказе? Вот бы теперь, втроем, пробраться ночью в спальню к мистеру, связать его и сказать: «Давай сюда, паук заморский, клад, который ты выкопал в наших горах». И притащить его, связанного, вместе с кладом, к главному красному комиссару…»

Дедушка Габо хороший человек, но на все вопросы отвечает одно и то же: «Пока ничего нельзя предпринимать. Надо смотреть в оба — и все. Жаль, что не удалось подменить ящик. А теперь — поздно…» До сих пор Габо хранит в своей комнате под койкой второй металлический ящик, извлеченный Знауром из ямы, для чего — не говорит. Только предупреждает, с заморскими гостями нужно обходиться осмотрительно, иначе могут быть какие-то «дипломатические осложнения». Что это такое — неизвестно. Скорей всего, дедушка просто боится, старый стал для джигитских дел…

И еще досадовал Знаур: как жаль, что ничего не удалось узнать о кладе! А все из-за этого курда Мехтихана…

В ту тревожную ночь мальчику пришлось потратить не меньше трех часов, чтобы добраться в темень до сторожевой башни, выкопать пустой ящик, положенный туда мистером Стрэнклом, и вернуться в лагерь. Потом дедушка вырезал возле палатки несколько квадратных кусков дерна, положил их в ящик, замкнул его на тугие пружинистые запоры и сказал: «Постарайся заменить…» Знаур сначала без ящика подполз к задней полотняной стене, и уже хотел приподнять ее, как перед ним появилась рябая физиономия Мехти. «Ходы отсюда, маленькая воришка. Кушать хочешь, минэ проси, палатка господин не лезь — ухо резать буду», — не сказал, а прошипел курд.

…Из комнаты хозяйки послышался мелодичный звонок и резкое: «Кто там, эй!..» Знаур оглянулся. Горничной поблизости не было. Поправил курат, пошел в малую гостиную.

Хозяйка вынесла из своего будуара блестящую шкатулку из красного дерева, на которой лежал маленький запечатанный конверт.

— Казачок? Ну что ж, пойди во флигель — там за садом — и отнеси это моему кузену.

— Ираклию Спиридоновичу?

— Да нет же, Всеволоду Сергеевичу. Вот ключ от шкатулки. Не оброни, смотри. На тебе… — и Вероника Спиридоновна протянула Знауру гривенник царской чеканки.

Флигель прятался далеко за садом, который почти граничил с Александровским проспектом. Сад был огорожен каменной стеной в два человеческих роста. Дорожка к флигелю тянулась мимо теннисной площадки, устроенной здесь с приездом миссии. Знаур остановился, увидев ясные отпечатки туристских ботинок мистера Стрэнкла. Он их хорошо запомнил еще на горной тропе.

С площадки слышались голоса, а через несколько шагов Знаур увидел говоривших: Стрэнкла и какую-то девушку с золотистыми волосами, падающими на плечи. Пригнувшийся край белой войлочной шляпы скрывал ее лицо.

— Совсем как в оазисе дядюшки Уэйна, не правда ли, Билл? — сказала девушка.

Стрэнкл улыбался, вытирая лоб большим тонким платком.

— Не хватает только фонтанов и иранских танцовщиц… Кстати, о танцовщицах. Говорят, что молодая хозяйка дома когда-то исполняла на столе танец с факелами индийского племени «Киу-киу». Вы еще не познакомились с ней?

— Нет. Но теперь горю желанием, — смеясь добавила девушка.

Знаур пошел дальше незамеченный. За густыми кустами сирени остановился.

Ключ… Мгновение — и шкатулка открыта. Знаур впился в предмет, лежавший на бархатном дне шкатулки: новенький браунинг, рядом, в специальном углублении, запасная обойма. «Ого! — чуть не воскликнул Знаур. — Кто же этот Всеволод Сергеевич?..»

…Он лежал на старой кушетке во второй комнате флигеля. Почти со всех сторон кушетку загораживали объемистые книжные шкафы — здесь была старая библиотека Керакозовых. Ночной гость читал какую-то книгу — один глаз закрывала черная креповая повязка. Темная густая борода, черный поношенный костюм с чужого плеча. На маленьком столике стояла раскупоренная бутылка коньяка, в блюдце — кружочки лимона.

Гость вопросительно взглянул на вошедшего.

— Ты кто?

— Принес письмо от госпожи и вот этот штука, — ответил Знаур, нарочито коверкая русские слова.

— Поставь на стол.

Одноглазый быстро прочитал записку, что-то проговорил почти про себя. Потом бросил повелительно:

— Ключ!

— Вот, пожалуйста…

Приоткрыв шкатулку, одноглазый быстро захлопнул ее, как будто увидел там змею?

— Передай благодарность госпоже. Ты кто, джигит, — ирон, дигор, кудар?..

— Осетин, — уклончиво ответил Знаур.

— Как зовут тебя, голубчик? — спросил одноглазый, улыбнувшись одним только ртом.

Знаур назвался.

— Служи хорошо своей хозяйке. Получишь от меня дорогой подарок, м-м… — криво усмехнувшись, добавил: — После свадьбы…

— Спасибо, господин.

— Теперь нет господ, все теперь равны. Твое мое и мое мое. Ха-ха. Можешь идти.

Проходя по саду, Знаур услышал тихий свист. Оглянулся.

На высокой стене — рыжая голова Кости. Знаур даже вздрогнул, потому что именно в этот момент думал о Косте и Ахметке, видел их мысленно. Он заулыбался, сверкая крепкими зубами.

Костя чуть приподнялся, предупреждающе приложил палец к губам и бросил к самым ногам Знаура белый комочек: — завернутые в бумагу камешек и огрызок химического карандаша. Разгладив записку, Знаур с трудом прочитал:

«Мы с Ахметкой ходим голодные, спим под лодкой, а ты живешь у буржуев, как сыр в масле катаешься. Давай скорей чего-нибудь с барской кухни. Пиши ответ, когда можешь выйти к нам, а то без тебя уедем на войну, ждать не будем».

Знаур подошел к самой стене, приложил листок к кирпичу, нацарапал:

«Без меня не уезжайте. Приходите, как стемнеет, добуду хлеба. Потом каждый вечер приходите…»

Записку перебросил через стену. Рыжая голова исчезла.

Во дворе Знаур встретился с дедушкой Габо.

— Куда ты запропастился? Пойдем завтракать в лакейскую.

— Я уже сыт, дада. Повар Шалико накормил кашей с мясом.

— О! Да ты здесь, я вижу, освоился. Молодец. Что нового? — тихо спросил старик.

Знаур ничего не сказал о появлении Кости. Звонкий голос горничной Дуняши окликнул его: казачка требовал к себе в кабинет «молодой мистер».

«Тут набегаешься за день, — подумал Знаур. — Алдаров полон двор, а слуг всего двое — я и Дуняша».

Прошло еще несколько дней. «Добытую» краюху хлеба пришлось съесть самому — ни Костя, ни Ахметка больше не появлялись. Где они? Уехали в Красную Армию? Может, их поймали и поместили в детдом?..

Знаур уже подумывал о бегстве.

Время от времени из ворот особняка выезжала подвода. Повар Шалико и дедушка Габо ехали на рынок за живой птицей, зеленью, молоком и грузинскими винами. Если делались большие покупки, вместе с Габо отправлялся Знаур. Вероятно, Костя с Ахметкой заметили Знаура, въезжавшего в ворота керакозовского особняка.

Знаур собрался было с дедушкой на базар и на этот раз (тут-то он и надеялся удрать). Но Ираклий Спиридонович категорически запретил: «Не смейте брать! Эпидемия! Мы головой отвечаем за здоровье наших иностранных гостей».

Вероника Спиридоновна строго-настрого запретила прислуге уходить в город. Служащие миссии и охрана получили точно такое же распоряжение — никаких отлучек. Ираклий Спиридонович, официально числясь администратором миссии, наказал охране никого не выпускать впредь до особого разрешения, а посетителей и гостей направлять к нему в кабинет, находящийся рядом с парадным входом.

Знаур чувствовал, что в особняке творятся какие-то нечистые дела. Как-то он спросил у Габо.

— Почему ты, дада, поступил на службу к заморским буржуям?

Дед отвечал неохотно:

— Красный Крест пробудет еще месяца два, не больше. Потом мистеры уедут. Снова пойду работать в лесничество завхозом.

Я и в восемнадцатом году был проводником в английской военной миссии. Знаешь, что происходило здесь в те дни?

И старый Габо поведал историю английской миссии, обосновавшейся в особняке Керакозова осенью 1918 года, в первый год Советской власти на Северном Кавказе…

В те дни в Северной Осетии хозяйничали продажное «Горское правительство» и «Казачий круг». Большевики спрятали в диком ущелье типографию, оружие и деньги в золотой валюте. На тайное хранилище набрели пастухи — ингуши и осетины. Пастухи не тронули ни оружия, ни денег, потому что клад оказался «заговоренным»: в нем лежала случайно сохранившаяся большевистская листовка «К братьям горцам!», листовка, написанная рукой Сергея Мироновича Кирова. Мудрая ленинская правда о земле, свободе, Советской власти зажгла сердца чабанов. Они установили патрулирование у места, где было спрятано добро, и охраняли «клад» до прихода хозяев. С ними был и Габо. А потом все ушли в красные партизаны. Их маленький отряд вскоре пополнился рабочими Владикавказских железнодорожных мастерских и действовал под официальным названием отряда особых поручений при Комиссариате Внутренних Дел Терской Советской республики.

Однажды Габо вызвали в наркомат, и заместитель народного комиссара Иван Васильевич Лукин, старый большевик из беслановских паровозников, сказал ему:

— Будешь временно работать проводником при главе английской миссии и, если понадобится, служить переводчиком с осетинского на русский и наоборот. Нам нужен там свой человек.

Так Габо попал в особняк Керакозова.

Неделю спустя (это было в октябре 1918 года) отряд особых поручений задержал штабс-капитана Угневенко, оказавшегося шпионом из армии генерала Алексеева. У штабс-капитана были отобраны письма на имя главы английской миссии во Владикавказе полковника Пайка от известного дипломата-шпиона Локкарта, организатора покушения на Владимира Ильича Ленина в Москве. В письмах Локкарта содержались указания военного министра Великобритании об организации контрреволюционных заговоров и мятежей в России с целью свержения молодой Советской власти.

Подобные письма Угневенко вез и в Баку.

С арестом Угневенко стало известно, чем занимаются мистер Пайк и его двенадцать советников. Удалось выяснить, кто был в гостях у Пайка: главарь мятежа в Моздоке, инженер-полковник царской армии Бичерахов, «нейтральный» полковник Вассан-Гирей Джабагиев, впоследствии руководитель контрреволюционного «Горского Союза», мулла Цахилов из Зильги и переодевшийся в штатское генерал Эрдели, уполномоченный ставки Алексеева, находившейся в Екатеринодаре. Они готовили кровавую «Варфоломеевскую ночь» во Владикавказе, а заморские гости снабжали их золотом.

О секретной переписке и всех подозрительных посетителях миссии стало известно чека. Получив санкцию Терского совнаркома, чекисты хотели произвести обыск в доме Керакозова. Но мистер Пайк отказался допустить в дом представителей Советской власти.

Чека приняла решение арестовать «гостей»-заговорщиков. На улицу Лорис-Меликовскую к зданию миссии были направлены автобронемашина «Вперед» и взвод красноармейцев. Возглавил группу комиссар отряда особых поручений молодой коммунист Павел Кобаидзе.

Сотрудники британской миссии без предупреждения открыли огонь из пулеметов и винтовок. Перестрелка длилась более двух часов. Из трубы особняка шел дым — «гости» сжигали тайную переписку. Потом они выбросили белый флаг…

Свою небольшую роль сыграл тогда и Габо.

— А что ты делал, дедушка, во время боя? — спросил Знаур.

Габо тяжело вздохнул, недовольно крякнул.

— Признаюсь, внучек: сидел запертый в чулане и только слушал выстрелы…

— А Мехти и Угалук?

— Еще в начале перестрелки телохранителей как ветром сдуло. Хитрые бестии, не хотели ввязываться в историю…

— Ну, а дальше что? — не унимался внук.

— Дальше? Чрезвычайный комиссар Юга России Серго Орджоникидзе дал телеграмму Ленину — как быть с англичанами? Гм… Прибавь-ка свету, Знаур, и достань с полочки старую газету. Я ее нарочно сохранил. Там напечатана эта телеграмма.

Знаур достал с полочки потертый номер владикавказской газеты «Народная власть».

Старик сел на койку, надел старые железные очки.

— Еще прибавь свету и послушай, что писал наш Серго Ленину. Ты знаешь Ленина?

— О! Знаю! — живо проговорил Знаур. — Мне Костя рассказывал, что Ленин — красный генерал, даже выше, чем Данел Тогоев. За бедных стоит, бесплатно им землю раздает…

— Оно так, мой мальчик. Только Ленин не генерал, а вождь мировой революции. И у него таких, как наш Данел, тысячи. Ну, слушай:

«12 октября 1918 года. В. И. Ленину. Во Владикавказе арестована английская миссия, уличенная в сношениях и связи с добровольческой армией Алексеева и с контрреволюционным Моздокским советом. Задержано письмо Локкарта представителю английской миссии полковнику Пайку, а также письмо Шульгина с просьбой установить связь Алексеева с союзниками. Задержанный с письмами Локкарта и Шульгина шпион Алексеева штабс-капитан Угневенко расстрелян.

Орджоникидзе».

— Куда же девали других шакалов? — с нетерпением спросил Знаур, когда дедушка окончил чтение. — Тоже расстреляли?

— Нет, Знаур. Они живы и здоровы. Ленин ответил Серго, чтобы он препроводил арестованных в Москву. А оттуда они преспокойно поехали домой, на свою родину.

— Домой? Почему же?

— Потому, что всякие послы из других стран неприкосновенны, — пояснил Габо. — Наши люди тоже сидят в Лондоне и Берлине.

— Так ведь наши-то хорошие, а эти — как абреки…

— Оно так. Но если мы тронем этих здесь, они повяжут наших у себя. Понял, Знаур?

— Вот оно что! — Знаур даже привстал с постели.

Дедушка Габо о чем-то задумался, минуты две-три угрюмо помолчал, потом продолжал:

— В те дни, когда английская миссии была арестована и отправлена в Москву, ходили слухи о какой-то дипломатической посылке. За день до обыска посылку «гости» отправили в Иран, своему послу. Нашим пограничникам было дано задание задержать посылку, потому что в ней могли оказаться очень важные секретные бумаги и ценности. Но посылка исчезла в пути. Наш отряд особых поручений тоже искал.

Может быть, дипкурьеры почуяли недоброе и где-то спрятали ее в горах. Уж не за ней ли пожаловал сюда мистер Стрэнкл?..

— Давай, дада, расскажем обо всем главному комиссару! — предложил Знаур.

— Еще понаблюдаем денька два, а потом уж сообщим в чека, — ответил Габо.

Мистер Стрэнкл вот уже второй вечер выходил на прогулку и брал с собой Знаура. По-видимому, «несмышленый казачок», каким казался Знаур иностранцу, вполне того устраивал. Знауру, в свою очередь, открывалась счастливая возможность встретить кого-нибудь из друзей, если они еще не покинули Владикавказ.

Казачок шел на почтительном расстоянии позади Стрэнкла, нес его плащ или стек, а иногда шкатулку с сигарами. Мистеру Стрэнклу, видимо, был по душе такой порядок шествия. Иногда чужестранец велел ему расспросить о чем-нибудь горцев на их родном языке, если они плохо понимали по-русски.

Как-то под вечер мистер Стрэнкл долго блуждал по Осетинской слободке, потом рассматривал на кладбище памятники — каменные столбы с надписями на незнакомом языке. На некоторых обелисках были укреплены маленькие, вырезанные из жести, лошадки.

— Почему здесь лошадь, а там нет никакой лошадь? — с любопытством спросил Стрэнкл.

— Конь украшает тот камень, под которым лежит джигит, погибший в бою, — пояснил Знаур. — А без лошадей — кто просто так умер.

— Любопытно. Я обязательно буду записывать в блокнот эту деталь.

Рядом с кладбищем стоял большой кирпичный особняк с железными воротами. Мистер Стрэнкл остановился, взглянув на хронометр, затем на Знаура, недовольно поморщился, словно придумывая, куда отослать казачка.

— Возвращайся домой, — сказал он наконец.

— Слушаюсь, сэр.

— Мне нужно, э-э… встретиться с одной пикантной дамой. Свидание. Ты уже большой малый. Понимаешь?

— Понимаю, сэр.

Мистер Стрэнкл направился к кирпичному дому.

«Да ведь это дом дедушки Дзиаппа, к которому я собирался идти с Костей и Ахметкой, — удивился Знаур. — Здесь мы гостили с дядей Саладдином три года назад. Никакой «дамы» там не было раньше.

По какому делу мистер пошел в дом Дзиаппа? Почему он сказал неправду?.. Мать Хадзигуа не раз говорила у пастушьего костра: «Неправда — спутница злых людей…»

Знаур остался за каменной оградой кладбища, раздумывая, как бы попасть в дом, не вызвав подозрений у Стрэнкла.

Заговор

Старый Дзиаппа был недоволен гостями. Их вполне можно принять за абреков с большой дороги. Чем-то они еще напоминали и беглых деникинцев, выползших из смрадных пещер, чтобы узнать, можно ли на люди показаться. Может быть, они фальшивомонетчики — кто знает? Никто из них не поприветствовал хозяина по старым добрым обычаям — не снял почтительно шапку и не потупил взора, как подобает младшему. Через двор проходили с опаской, бросая тревожные взгляды на железный засов калитки — прочен ли? — и на каменные стены — высоки ли? А этот одноглазый урышаг в мешковатом костюме и с золотым портсигаром в кармане, войдя в хадзар, поинтересовался, выходят ли окна соседней комнаты в сад, граничащий с осетинским кладбищем. Получив утвердительный ответ, одноглазый облегченно вздохнул, а потом брезгливо сбросил с себя помятый пиджак. Перед ним почему-то все встали, кроме рыжего сборщика лекарственных трав, который продолжал сидеть с независимым видом в высоком кресле самого Дзиаппа и курил так, что дохнуть нельзя было, не поперхнувшись.

Сын старого Дзиаппа, Амурхан, ничего вразумительного не сказал отцу, кроме того что среди прочих будут «высокие гости», добрые вестники грядущих перемен в жизни, что встречать нужно всех одинаково радушно, не глядя, кто во что одет.

О каких переменах в жизни говорил Амурхан? Кажется, все уже пошло прахом — и мельница в Ардоне, и лесопилка в Алагире, не говоря о дальних приисках на Лабе. Из всех наследственных и им самим нажитых домов остался только вот этот каменный особняк на Осетинской слободке.

Хорошо, что сын Амурхан служит красным директором окружной конторы лесничества, что не попал он вместе со старшим братом, Мисостом, в Добровольческую армию. Был бы и он теперь на чужбине, в Константинополе, а может быть, сложил бы голову в этой абреческой орде, именуемой регулярной «дикой» дивизией Добрармии.

«Эх, Мисост, Мисост, — думает Дзиаппа, сидя возле летней кухни на дубовом стуле. — Жив ли ты, мой орел? Был бы ты теперь полковником генерального штаба, если б не великий ураган в России. Куда привела тебя дорога войны?..»

Чуяло отцовское сердце, что все это кончится плохо. Правду говорил отставной генерал Хоранов, что офицеры затеяли опасную картежную игру, где их собственные головы котируются на медную монету. В одном только Дзиаппа не мог согласиться с его превосходительством. Хоранов утверждал, что время все поставит на свои места, нужно только уметь ждать. Чудак! Чего мог еще ждать генерал в возрасте восьмидесяти лет? Другое дело — Дзиаппа. Он моложе на добрых двадцать лет, его двоюродный брат Муртуз служит муллой в одной из прекрасных мечетей Тегерана. Вот и уехать бы туда с сыновьями. Но Хоранов утверждал, что так поступают лишь отступники, продажные шкуры. А не продался ли сам его превосходительство большевикам, получив от них охранную грамоту за то, что дал благородное слово не поднимать руку на молодую Советскую власть? Да, этот умрет спокойно. А ведь был когда-то сорви-голова, герой Шипки, портреты его печатались в русских и болгарских журналах…

Начинало смеркаться. Столовую гору обволокли рваные тучи. В долину Терека спустился густой туман, предвещая непогоду. Дзиаппа хотел войти в дом, да вспомнил слова Амурхана: «Будь, отец, неотлучно возле ворот, смотри, чтобы не пожаловали незваные…»

Сам Амурхан находился с гостями. Женщины еще с утра были отосланы к родственникам на Курскую слободку.

«Посмотреть, не идет ли кто», — подумал старик. Медленно подошел к железным воротам, поглядел в круглое отверстие, вытянув свою изрубленную морщинами шею, словно готовящийся к прыжку петух. В бледно-голубых выцветших глазах сверкнуло удивление: у забора кладбища показался подросток в белой черкеске. Не спеша старик открыл тяжелый засов.

— Эй, лаппу, подойди сюда!

Через две-три минуты беседы выяснилось, что старик и парень — родственники. Дзиаппа не стал спрашивать, зачем Знаур пришел на кладбище, где остановился в городе и т. д. Не стал он и рассказывать о том, как недели две назад сюда приходили какие-то нищие мальчишки — ингушонок и русский — и как он всыпал им нагайкой.

Старик пригласил Знаура как родственника в дом: таков обычай.

— Только вот что, лаппу, — предупредил он. — У моего сына сегодня важные гости. Ты сиди тихо на кухне, а я тебя буду угощать. Так ты говоришь, умер Саладдин? Царство ему небесное да уготовано в райских садах…

Проводив юного гостя на кухню, Дзиаппа угостил его сыром и чуреком.

Знаур сидел на корточках возле железной печки, подкладывая в огонь сухие хворостинки. Скачущие блики огня освещали не по-детски задумчивое лицо с большими темными глазами.

На кухню вошел Амурхан, здоровенный детина с густо вьющимися смоляными волосами и с таким же тонким, как у отца, чуть искривленным носом. Недобрым взглядом одарил Знаура.

— Кто это?

Дзиаппа объяснил сыну, кто такой их юный гость.

— Араку будем подавать позднее, — сказал Амурхан, видимо, недовольный приходом Знаура. — Потом, отец, отдельно подогрей с перцем для любителей. А сейчас сядь у самых ворот. Ты… как тебя?..

— Знаур, — назвался мальчик.

— Сиди, Знаур, здесь и никому не показывайся на глаза. У нас сегодня… поминки.

«То «свидание», то «поминки», — отметил про себя Знаур.

— Понял, дядя, поминки по ушедшим в тенистый сад Азраил Малиека^[40], — добавил он вслух.

Амурхан ухмыльнулся и вышел.

Упрямый старик не стал сидеть у ворот, как требовал сын: «Молодой еще указывать мне место». К тому же Дзиаппа знал, что где-то там, на улице, расставлены дозорные и опасаться особенно нечего. Закрыв калитку на тяжелый засов и цепь, Дзиаппа тихо позвал Знаура.

— Вот что. Я вздремну на кухне, а ты посиди у дверей. Если позовет меня сын, прибежишь за мной.

— Будет исполнено, дада.

Когда старик, кряхтя и проклиная свою старость, улегся на кровать возле печки, Знаур подошел к стеклянной двери.

В комнате маячили какие-то неясные тени.

«А что если пройти в коридор, — подумал Знаур. — Застигнет Амурхан, скажу, что так велел дедушка…»

Мальчик тихо вошел в коридор, сел на скамейку. Отсюда через легкие тюлевые занавески внутреннего окна было видно и слышно почти все, что делали и говорили гости Амурхана.

Их было больше десяти. В одном из гостей Знаур узнал своего дальнего родственника (со стороны дядюшки Саладдина). Покойный Саладдин рассказывал когда-то, что этому человеку в младенческом возрасте крысы обгрызли уши. Как это могло случиться? Один аллах ведает.

В комнате были также русские, судя по чекменям и поясам, казаки. На почетном месте, в креслах, сидели двое — одноглазый, тот самый ночной гость, что обосновался в керакозовском флигеле, и мистер Стрэнкл. За их спинами стоял Амурхан, как лакей, держа полотенце в руках. На столе было много графинов с осетинским пивом, тарелок с холодной закуской. Против «почетных» стояли бутылки с коньяком.

Мистер Стрэнкл, выпустив изо рта облако сизого дыма, кивнул в сторону одноглазого. Тот, не поднимаясь с кресла, заговорил, делая логические паузы.

— Господа, мы слишком заждались курьера из Ессентуков от поручика Родзиевского. Надеюсь, он прибудет позже, если не попадет в когти чека.

Покрутив на скатерти золотой портсигар, одноглазый объявил:

— С вашего позволения, господа, заседание кавказской группы «Боевого Союза возрождения России» считаю открытым. Почетный гость в нашем горном крае мистер Стенли Грей прибыл к нам, чтобы протянуть руку тонущим союзникам. Он, как вам известно, сборщик трав на Кавказе и Крымском полуострове.

Все посмотрели в сторону Стрэнкла, сосредоточенно постукивавшего ножичком по столу. Он никак не прореагировал на слова председательствующего, лицо его, казалось, выражало непрошибаемое равнодушие ко всему на свете.

Знаур чуть не сказал вслух, что это никакой не «Стенли Грей», а Билл Стрэнкл.

— Буду краток, господа, — говорил между тем одноглазый, все так же играя портсигаром. — Мистер Стенли Грей не далее как полчаса назад сообщил радостную весть: время действовать настало! Создана сила, способная возродить Россию. Это — армия железного барона, чьи дивизии уже высадились на побережье Азовского моря.

В комнате произошло движение, послышались облегченные вздохи, оживленный шепот.

— Эскадра в 32 вымпела перебросила конницу и пехоту из Феодосии. Эта обновленная армия, во главе которой стоит великий человек — барон Врангель, призвана историей свершить чудо.

Знаур понял, что где-то совсем близко начинается большая война. Врангель? Знакомое имя. Победят ли его наши, красные, — это, по мнению Знаура, зависело от того, поедут ли они с Костей и Ахметкой на войну. Если поедут — обязательно будет победа…

Всеволод Сергеевич говорил приглушенным голосом, но энергично жестикулировал. Иногда он повышал голос, и было отчетливо слышно каждое слово.

— Главы британской и американской миссий при ставке барона проявляют живой интерес к судьбам России. Казачество Кубани радушно встречает своих освободителей и еще до высадки десантов создает боевые отряды. Так поступили станичники Бекешевской, Бургустанской и Суворовской под Бештау. Они влились в повстанческую армию генерала Хвостикова. Этот успех, господа, понятен. Барон отбросил прочь деникинский девиз о «единой и неделимой», он предоставляет казакам и горцам Кавказа полную автономию, он обнародовал исторический декрет о земле, декрет, который важней десятка дивизий…

Одноглазый говорил много. Сообщил о том, что в составе десанта генерала Слащева есть дикая чеченская дивизия, один вид которой способен обратить противника в паническое бегство.

— Почему бы нам, господа, не создать осетинскую дикую дивизию? Прошу высказаться.

— Дозвольте доложить, ваше сиятельство? — спросил маленький человек в чекмене.

— Господа, хорунжий Половинка! — представил одноглазый нового оратора.

По-военному чеканя слова, усатый подвижной Половинка рассказал о положении на Кубанском фронте. Армия генерала Хвостикова базируется в Войсковом лесу, который примыкает к неприступным горам Карачая. Со стороны Армавира наступают части девятой Красной Армии. Бои идут где-то в районе Баталпашинской. Для заслона минераловодских городов и станиц советское командование бросило в бой только что сформированную во Владикавказе Южно-Осетинскую бригаду^[41] и Пятигорский караульный батальон. За спиной этих частей почти ничего нет, лучшие части Кавказского фронта давно переброшены на белополяков. Осетинской бригаде противостоят конный отряд ногайского князя Келич-Гирея, полки Крым-Шамхалова, Серебрякова и отряд Хмары из станицы Бургустанской. Бригада безуспешно атакует линию обороны повстанцев и несет большие потери.

— Здесь не в-военный с-совет Южно-Осетинской красной б-бригады, — зло бросил реплику лысый человек в очках. Для чего х-хорунжий говорит все это?

— А для того, господа, — сказал хорунжий, — что мобилизация для пополнения этой бригады происходит здесь, в Северной Осетии, а мы сидим сложа руки.

— К-короче. К-какие меры вы считаете эффективными, чтобы отвратить горскую молодежь от записи в д-добровольцы?

Хорунжий недовольно сощурил глаза и, глядя в блестящую лысину очкастого, как в зеркало, ответил:

— Меры военные, доктор Мачабели. А именно — засады на проселочных дорогах против команд новобранцев, наконец, крушения эшелонов, в которых они будут следовать в бригаду… Это, разумеется, на рассмотрение штаба Боевого Союза.

— С-слишком много шума и т-треска, господа! — ответил доктор, обращаясь, однако, не к хорунжему, а к одноглазому и мистеру «Стенли Грею». — Лучшими, п-пожалуй, будут меры медицинские…

Многие недоуменно и испуганно взглянули на говорившего, Стрэнкл заметно оживился.

Мачабели поднялся, почесал металлическим наконечником карандаша свои закрученные вверх усики и начал тихо что-то говорить. Знаур плохо слышал его. Одноглазый брезгливо морщился.

— Сатана… — пробурчал один из казаков, сухой, длинный, в синем чекмене, подходя к самому окну, за которым сидел Знаур. — Придумал, зараза, смертельные «укольчики» новобранцам…

Знаур понял страшный смысл того, о чем так таинственно говорил лысый доктор.

Гости возвращались разными улицами, шли с оглядкой, по одному.

Знаур ушел раньше, объяснив сонному дедушке Дзиаппа, что должен обязательно вернуться домой, к старому Габо.

Знаур шел быстро, почти бежал, спотыкаясь на неровной мостовой узкой улочки Осетинской слободки.

«Что делать?» — спрашивал он себя. — Они хотят убивать из засады и ядовитыми уколами добровольцев Красной Армии, таких, как Кудзиго и Кудзи, пускать под откос поезда с людьми.

Расскажу дада. Конечно! Но он опять будет тянуть. Сам пойду к главному комиссару. Может сейчас? Нет… лучше завтра. Сначала стащу у одноглазого револьвер.

Повесить бы доктора на площади возле атаманского дворца, собаку.

Почти следом за Знауром мистер Стрэнкл подходил к улице Лорис-Меликовской. Позади в двадцати-тридцати шагах маячила долговязая фигура Амурхана, провожавшего «высокого гостя».

Правая рука мистера покоилась на рукоятке тяжелого кольта.

«Кажется, русские лежебоки и эти азиаты начинают пошевеливаться, — размышлял чужестранец. — Пока все идет нормально. Наши эскадры подбросят еще два-три десанта. Армия повстанцев-казаков отрежет Кубань и весь Кавказ от центральной России. Чем ты, майор Стрэнкл, порадуешь своего шефа? А вот чем. Бесценные сокровища английской военной миссии восемнадцатого года — в моих руках. В дипломатической посылке все прекрасно сохранилось: секретные письма военного министра главе дипломатической миссии в Москве Локкарту о ликвидации большевистского руководства в Москве и на местах… Составленный полковником Пайком список завербованных агентов из числа экспроприированных коммунистами лиц, расписки агентов в получении денег… Кроме того — тайные схемы месторождений вольфрама в горах Большой Кабарды и морганита — на южных склонах Клухорского перевала, в Сванетии, схема скрытых нефтяных скважин в Баку, акции на них и много других ценнейших бумаг. За возвращение в метрополию одних только секретных писем назначена огромная сумма вознаграждения.

В определенный день и час отряды «Боевого Союза возрождения России» захватят во Владикавказе власть. Новое пополнение Осетинской красной бригады и других частей Терской области будет уничтожено еще до приезда на фронт. Обескровленная в Ессентуках национальная бригада перестанет существовать. Примерно через месяц Кавказ очистят от большевиков. И тогда самое главное сделано: нефть и сокровища Кавказских гор — наши.

Ключевой позицией тайно подготовленных ударов явится Владикавказ, откуда всем делом мудро и невидимо руководил Билл Стрэнкл».

— Олл райт! — так быстро Стрэнкл привел к радужной развязке свои желанные мысли. Возможность скорого восхождения кружила голову, преуменьшая опасность.

Просчет мистера Стрэнкла

Как полагали сторонние наблюдатели-мещане, сидящие в своих подслеповатых домиках, поднимающаяся волна контрреволюции и царь-голод захлестнут Советскую власть еще до прихода крымских армий. А тот, кто был посвящен в тайные замыслы «возрожденцев», еще больше верил в неизбежность этого, как опытный убийца твердо верит, что удар кинжала в спину сделает свое дело…

Имея смутное понятие о том, какую силу в глубинах народа обрели ленинские идеи, какой великий смысл для людей труда таили слова «земля», «хлеб», «свобода», главари контрреволюционных заговоров допускали грубую ошибку в своих расчетах.

А между тем, на Курской слободке, в железнодорожных мастерских, на заводе «Алагир», на мельницах, электростанции и в казармах создавались части особого назначения, конные и пешие подразделения милиции, комсомольские посты для борьбы с хулиганством и охраны имущества граждан. Военный комиссариат формировал местные команды красноармейцев для ликвидации банд в горах.

Несмотря на тяжелые материальные условия, тиф, происки врагов, большевики готовили им сокрушающий удар, всюду наводился твердый революционный порядок.

Уже поздно. Мистер Стрэнкл сидит в буфетной рядом с Мэтт, смотрит на искрящееся в бокале вино, размышляет: «Сделать предложение сейчас или подождать?..»

Девушка думает о другом.

— Я плохо разбираюсь в политике, но, даже наблюдая за жизнью из окна этого дома, вижу, что вашим друзьям несдобровать, — говорит она весело.

— Хм. Любопытно. Что же вы видите, Мэтт? — усмехается Стрэнкл.

— Что я вижу? Хотя бы то, что под красными флагами шагают по городу молодые, сильные. А к вам по ночам приходят плюгавые, хромые, безглазые… — глаза мисс смеются.

Настроение Билла меняется, его охватывает раздражение.

— Вам полезнее играть в теннис. Там у вас получается куда лучше, нежели рассуждения о политике.

«Майор Стрэнкл не намерен заискивать перед упрямой девчонкой, хотя бы и богатой, и прощать каждый раз ее колкости. Надо дать ей понять».

Он залпом выпил вино, немного помолчал, взял со стола сафьяновую папку, резко встал и, сухо пожелав Мэтт спокойного сна, пошел из буфетной.

Мэтт проводила его сердито-насмешливым взглядом. И тут заметила у ног листок глянцевой бумаги. Видимо, он выскользнул из папки от порывистого движения Билла. (Непростительная оплошность!). Девушка поднесла листок к лампе и прочитала:

«Для кода. Сэру Н.»

В дополнение к ранее изложенному:

1. В призывной комиссии Владикавказа состоит на службе подданный Турции доктор Лади Георгиевич Мачабели (Расписка № 19 от 20 сентября 1918 года — 350 фунтов стерлингов). На днях начнет производить мобилизованным прививки вакцины «Ц». Смерть наступает на 6—7 день после инъекции, как при тяжелой форме тифа.

2. Для сбора исторических документов королевскому музею о жестокости большевиков намечаю выезд к Кубанскому фронту. Боюсь, что м-р Поркер будет чинить препятствия, т. к. всегда твердит, что он вне политики и прибыл в Россию с чисто гуманными целями. Сожалею, что без вашего благословения не могу избавиться от столь инертного официального шефа».

Мисс Мэтток стояла неподвижно, в каком-то ужасном оцепенении.

«Так, — сказала она беззвучно, одними губами, — значит, письмо некоему «Н» приготовлено для кодирования. Значит, Билл — соучастник чудовищного убийства! Боже, боже…»

Мэтт почти выбежала из буфетной, нервно постучала в комнату Стрэнкла. Молчание. Она постояла несколько минут, как будто ожидая, что дверь еще может открыться. Потом пошла по коридору. В малой гостиной услышала тихие голоса.

— Кто еще там? — услышав стук в дверь, спросила недовольным голосом Вероника Спиридоновна. — Входите, что ли!

Мэтт рывком открыла дверь. На оттоманке сидел несколько смущенный мистер Стрэнкл. Хозяйка встала, деланно улыбаясь.

— О, мисс Мэтток! Как я рада. Чем мы обязаны столь любезному посещению?.. — начала было она.

— Вы обронили вот это, — сказала Мэтт, не обращая внимания на хозяйку и подходя к Стрэнклу. — Возьмите.

— Гм… э… простите… вы… читали?.. — пролепетал он по-английски.

— Да, к сожалению.

— Это — секрет. Надеюсь, мисс Мэтток…

— Мне ваши секреты не нужны. Для меня достаточно было узнать…

— Что именно? — спросил Стрэнкл, заметно багровея.

— Что вы — негодяй!

С этими словами девушка покинула гостиную, даже не взглянув на хозяйку.

Вероника Спиридоновна, не знавшая английского языка, истолковала сцену по-своему.

— Я вам сочувствую, мистер Стрэнкл, — сказала она, глубоко вздохнув. — Обещаю завтра же объяснить мисс Мэтток, что ревность ее напрасна, что наша встреча была мимолетной. Я помолвлена с графом Всеволодом Сергеевичем Шуваловым, и свадьба состоится сразу же после нашей победы над красными узурпаторами.

— Весьма признателен, мисс Вероника, — встав, поклонился Стрэнкл. — Надеюсь быть приглашенным на вашу свадьбу.

— О, да, разумеется. Как и всегда, вы будете желанным гостем в нашем доме.

Свадьба Вероники Спиридоновны и графа Всеволода Сергеевича Шувалова не состоялась. В темную дождливую ночь на второе августа граф был арестован. В старую библиотеку вошли двое. Один из них, коренастый человек в кожанке, с маузером в правой руке и электрическим фонариком в левой, тихо сказал:

— Не шумите, господин офицер. Быстро одевайтесь.

Другой, в шинели и высоком красноармейском шлеме, приставил свой карабин к волосатой груди графа. Тот машинально сунул руку под какую-то объемистую книгу, но там не оказалось браунинга, присланного хозяйкой. Пришлось одеваться.

— Куда?

— В сад, к стене, — ответил человек в кожанке.

— К… стенке… на р-расстрел?..

— Не спешите, успеется. Пока просто к стене, там — лестница.

И все трое вышли в сад.

Так исчез один из обитателей особняка на улице Лорис-Меликовской.

За день до этого события пропал Знаур. Когда доложили главе миссии Поркеру, он бесстрастно ответил: «Вычеркните мальчугана из списка прислуги, снимите с довольствия».

Но мистер Стрэнкл был встревожен. «Пропал мой маленький проводник, — размышлял он, нервно шагая по длинному коридору. Куда он делся? Спросить некого. Старик Габо тяжело болен. Что-то неладное…» Думал о возможных вариантах немедленного выезда из Владикавказа. Обозначался смелый план. Впрочем, план зародился раньше, и некоторые меры к его осуществлению уже приняты. Если план удастся, Билл Стрэнкл по прибытии в Тегеран немедленно явится к шефу и доложит: «Иного выхода не было, сэр. Пришлось идти на риск. Я не мог возвращаться старым путем — через Грузию. Во Владикавказе не дали бы пропуска. А надо мной висела угроза полного провала. Чемодан с секретными документами мог попасть в руки большевиков. Оставался один выход — ехать тайно через линию фронта на Кубань».

После ужина Стрэнкл зашел в кабинет главы благотворительной миссии сэру Поркеру.

— Чуть свет я выезжаю в новую горную экспедицию. Один, без проводников. Прошу вас, сэр, никому ни слова…

— Меня это не касается, — отмахнулся Поркер, насупив седые брови. — Лишь бы ваши, гм, сомнительные поиски «корня» не были грубым нарушением устава общества Красного Креста и Полумесяца.

«Старый шотландский осел», — подумал Стрэнкл и ответил:

— Будьте покойны, сэр.

Отдав прислуге необходимые распоряжения о доставке в Тегеран личных вещей в случае, если миссия будет возвращаться без него, Стрэнкл один на рессорной тележке выехал из ворот особняка.

На углу встретился ночной патруль. «Кто?» «Пропуск?» «Куда?» — на эти вопросы мистер Стрэнкл ответил лаконично: «Обычная прогулка. Бессонница…» Патрульные тщательно обыскали двуколку, даже заглянули под низ — не привязано ли там что-нибудь. Но майор Стрэнкл не такой простак, чтобы выезжать из ворот с ценным грузом. Он предусмотрительно отправил железный чемодан и кое-что из вещей с курдом Мехти, когда тот ехал на большой базар за сеном. Мехти доставил все это в дом Амурхана.

Добравшись до осетинского кладбища и знакомых железных ворот, мистер Стрэнкл облегченно вздохнул. Спрыгнул с двуколки. Постучал. Ворота распахнулись.

— Мир вам! — с поклоном приветствовал гостя молодой хозяин.

— Тише. Заведите во двор коляску.

Через минуту Стрэнкл сидел в полутемной комнате — свет был прикручен. На скамье рядом с Амурханом — хорунжий Половинка.

— Есть новости, ваше высокородие, — подобострастно доложил хорунжий. — Их сиятельство граф Всеволод Сергеевич арестован…

— Кто? Что?..

— Так точно, ваше высокородие. Из нашего комиссариата хорошо видать двор чека. Я сам лицезрел, как их вели. Должно быть — наглухо.

— Ну, вот что, — перебил Стрэнкл. — Печать военного комиссариата с вами?

— Так точно, ваше скородие.

— Пишите пропуск на право следования в район боевых действий в Пятигорский округ как уполномоченному международного Красного Креста.

— Только вам?

— Мне и… хозяину, — Стрэнкл кивнул в сторону Амурхана.

Лицо Амурхана заметно побледнело, трусливо забегали глаза.

— Есть основание полагать, — спокойно сказал гость, — что завтра вас арестуют, а через недельку могут расстрелять. Если же мы уедем вместе, то через ту же самую неделю или две вы получите пятьсот фунтов золотом и заграничный паспорт на любое имя. Итак?

— Я еду, — упавшим голосом ответил Амурхан.

Когда гость положил пропуск в карман и уже собирался выйти во двор, Половинка робко спросил:

— Дозвольте еще спросить.

— Что? Денег?..

— Позавчера я задержал мальчугана. Он пришел донесть на вас и всех нас, членов штаба «Боевого союза». Как с ним быть?

— Что за мальчуган? Как его имя?

— Имя не говорит, шельмец. Но все знает, прохвост. Меня ажник холодным потом прошибло…

— Где он?

— Под замком, на губе, благо она пустует согласно эпидемии…

— Ликвидировать мальчишку! — резко бросил иностранец. — Можете?

— Для этого нужно войти в соглашение…

— Какое еще «соглашение», черт вас побери?

— В соглашение кое с кем из армавирских заплечников. Они могут обделать бесшумно, и концы — в Терек… — Но — хитрые бестии! — принимают только золотую валюту, — развел руками Половинка.

Мистер Стрэнкл нащупал во внутреннем кармане плаща тяжелый кожаный мешочек и бросил его на стол. Глаза Половинки улыбались. Вся его фигура выражала подобострастие.

В кожаном мешочке были деньги, полученные в тегеранском духане «Невидимая нить» от отца Знаура.

В тот вечер, когда Знаур возвратился из дома Дзиаппа, к Габо его не пустили. Старик метался в бреду. Ираклий Спиридонович распорядился немедленно отправить его в тифозный лазарет.

Рано утром приехал шарабан из городской дезостанции. Каморку Габо продезинфицировали карболкой и забили досками. Воспользовавшись моментом, пока санитары сновали взад и вперед с баллонами, Знаур проник во флигель.

Одноглазый вернулся поздно ночью, немало выпив, и теперь спал крепко.

Знаур ступал так тихо и ловко, словно пробирался по осыпающемуся склону над пропастью. Недаром он вырос в горах. Но мальчик волновался. Никогда ему не приходилось красть. «Если проснется, скажу, хозяйка послала за книгой» — придумывал он на ходу.

Знакомый браунинг оказался в книге как раз рядом с головой спящего Шувалова. Смельчак сунул его за пазуху черкески и выскользнул на улицу.

«Скорей, скорей, скорей…» — твердил он про себя, хотя знал, что Шувалов сам прячется от людей и не бросится разыскивать свое оружие.

«Во что бы то ни стало надо найти Костю и Ахметку, — думал Знаур. — Показать им пистолет, рассказать обо всем и вместе идти к главному красному комиссару…»

Расспрашивая у прохожих, где детский дом, Знаур добрался до здания бывшего офицерского собрания. Здесь и располагался приют для сирот. Дежурный из демобилизованных солдат ничего толком не знал, зато сам проявил немалое любопытство — кто такой Знаур, где его отец, мать, почему он ищет своих товарищей именно в детдоме, — словом, клонил дело к тому, чтобы самого Знаура задержать как беспризорного.

Улучив момент, Знаур убежал.

В конце Александровского проспекта, возле полуразрушенного памятника Золотого Орла в честь русского солдата Архипа Осипова, взорвавшего занятую турками крепость, стояли навытяжку два часовых-красноармейца. Из парадного то и дело выходили военные с новыми блестящими кобурами на поясах.

— Дядя, как найти главного комиссара? — спросил одного из них — коротенького и, как показалось Знауру, очень похожего на кота, который жмурится от яркого света.

— А по какой надобности?

— Очень важный дэло, дяденька…

— «Важный дэло…» Пойдем-ка со мной. Я есть помощник главного комиссара. Расскажешь мне, а потом пойдем к главному.

Знауру вдруг показалось, что он уже встречал этого низенького человека и слышал его голос, но где — вспомнить не мог.

Вместе с ним он вошел в маленькую комнату, на двери которой успел прочесть: «Начканц». На некрашеном столе лежали папки, в углу комнатки стоял маленький несгораемый шкаф. На столе — огромный чернильный прибор из черного мрамора с бронзовой феей, летящей куда-то с письмом в руках. Начканц уселся в кресло и сказал тоненьким голоском:

— Выкладывай, паренек…

По порядку рассказал Знаур о том, что слышал на тайном совещании в доме Дзиаппа.

— Откуда ты все это знаешь? — зло и глухо спросил начканц.

— Я был там… — смутившись, ответил Знаур.

— Брешешь, бестия!

Как опаленный, Знаур вскочил с места.

— Ты тоже был там, я теперь вспомнил… — тихо сказал юноша, пятясь к двери. — Ты говорил, что надо пускать поезда под откос…

— Стой, каналья… — хорунжий Половинка (это был он) схватил Знаура за руки, скрутил их и связал тоненьким казачьим ремешком.

В дверь постучали. Половинка впустил пожилого бойца с винтовкой, приказал:

— Отведите воришку на гауптвахту. Пусть посидит там. Сполняйте!

— Есть, товарищ начальник! — буркнул боец, и через две-три минуты Знаур уже лежал в темном подвале.

— Вот и поговорил с «главным комиссаром», — сквозь слезы шептал Знаур. — Что делать теперь? Дедушка в лазарете, я в тюрьме… А что будет с теми, кого хотят убить заговорщики?..

Знауру вдруг почему-то вспомнились — в который раз! — последние минуты прощания с матерью. И вновь зазвучал печальный голос: «Зачем, зачем ты меня покидаешь, ма хур!..»

И опять перед глазами начканц. «Черный предатель. Как я сразу не узнал эту галиатскую змею?..»

Опустил руку в карман, почувствовал холодную сталь браунинга. Половинке и в голову не пришло обыскать своего пленника. «Если придет сюда этот шакал, — думал юноша, — пристрелю гада, а там будь что будет — всем расскажу, кто он такой…»

Прислушался. Близко у дверей никого не было. Несколько раз передернул затвор браунинга, потом снова вложил патроны в обойму. Когда-то в доме великородного Саладдина гости-офицеры давали маленькому Знауру играть с таким оружием, показывали, как надо заряжать и стрелять. Теперь пригодится…

Скрипнул ржавый засов камеры, Знаур насторожился. Вошел Половинка.

— Вот что, хлопец, — тихо сказал он. — Хотя ты есть провокатор и достоин петли, но я православный христианин и имею желание тебя ослобонить. Следуй за мной, только — смирно, не пищать.

Вышли из комиссариата через задние ворота. Шагали по темным закоулкам. Все отчетливей слышался шум Терека. Вспомнилось родное селение, рокот реки в половодье, лица близких…

У обрывистого берега маячили какие-то фигуры. Половинка тихо свистнул. Ему также ответили.

— Эй, сюда! — позвал хорунжий. — Вот что, хлопчики, отвезите, ради христа, моего племянничка подальше от кутузки. Надоело там сидеть, сердешному…

— Отвезем, пан хорунжий. Позолоти ручку… — ответил хриплый голос.

Половинка о чем-то пошептался с неизвестными, звякнули монеты.

— Ты, фигура, сидай на шарабан! — приказал Знауру тот же хриплый голос. — Поедем, милай, погуляем ноченьку…

Знаур почувствовал недоброе, но повиновался, сел на бричку рядом с большеголовым горбуном, обладателем хриплого голоса. На бричке сидели еще двое. Пахло водочным перегаром и самосадом.

Бричка загремела по мостовой. Хорунжий скрылся в темноте. Знаур молчал, подавленный.

Возле моста через Терек, против городской электростанции, повстречался конный разъезд.

— Стой! Пропуск! — скомандовал передний — широкоплечий, в кожаной тужурке. За поясом у него поблескивала вороненая сталь маузера.

«Неужели спасение?» — мелькнула радостная мысль. Знаур нащупал рукоятку браунинга.

Горбатый бандит, тот, что получил деньги у хорунжего Половинки, бросил вожжи и, пригнувшись, спрыгнул с повозки.

— Нарезай на малину, братцы!.. — крикнул он.

Знаур схватил вожжи, остановил лошадь. Других двоих, как ветром, сдуло с брички.

— Стой, стрелять буду! — скомандовал всадник в кожанке.

Горбун поднял руку с наганом, послышался двойной щелчок взводимого курка. Но выстрел громыхнул с другой стороны. «Как громко», — подумал Знаур, опустив руку с браунингом. Несколько секунд стоял ошеломленный.

Двое конных спешились, третий, в высоком шлеме, держал поводья лошадей. Широкоплечий осветил электрическим фонариком корчившегося на камнях преступника, поднял с земли его наган.

— Кажется, это армавирский бандит Клява… А ты кто такой? А ну, сдай оружие.

Последние слова относились к Знауру.

— Я? Я ваш… красный… Они меня везли казнить. Вот оружие, возьмите, дяденька…

— Кривенко! Садись с малым на подводу. Кляву положите туда же. Он, кажется, еще дышит. Дома разберемся, кто из них красный, а кто зеленый…

Человек в кожанке — особый уполномоченный ВЧК Григорий Иванович Северин — прибыл во Владикавказ по личному заданию Дзержинского. Балтийский матрос, Северин был один из тех, кто с первого дня основания ЧК работал рядом — плечом к плечу — с Феликсом Эдмундовичем и многому научился у своего руководителя.

Располагая большими полномочиями, Северин мог бы производить в городе повальные ночные облавы, вызывать сотни бойцов-чоновцев^[42] на розыск тайных штабов и вооруженных групп так называемого «Боевого союза возрождения России». О том, что на Кавказе, как на юге Украины, на Дону и Кубани, создавались такие организации по директивам ставки Врангеля, было хорошо известно в ЧК. Северин имел все основания поставить дело «на солидную ногу», создать большой аппарат, держать усиленную личную охрану, созывать многолюдные совещания.

Но не этому учил Феликс Эдмундович Дзержинский.

С первых же дней пребывания в городе Северин начал изучать людей, с которыми должен был работать. Он стал по очереди брать их на операции или для патрулирования по городу. Часто Северин заводил разговор с рабочими железнодорожных мастерских, с извозчиками, просто с прохожими. Бывал в окружкоме партии, о чем-то подолгу беседовал с секретарями и рядовыми партийными работниками. Иные сотрудники областной ЧК удивленно говорили друг другу: «Работа строго конспиративная, под тремя замками сидишь и то оглядываешься, а наш начальник во все дыры лезет, со всеми разговаривает. Странно!..» Подобные речи быстро обрывались, потому что особый уполномоченный часто приходил с операций не с пустыми руками. И с каждым днем контуры дела о существовании вооруженных групп «возрожденцев» и их центра все больше прояснялись.

В облчека стали заходить простые люди — рабочие, служащие, красноармейцы. Они сообщали о подозрительных элементах, о тех, кто произносил враждебные тосты в кабаках и ресторанах. Иногда жители города приносили найденные на улице листовки с текстом земельного «декрета» барона Врангеля. Изучая все это, Северин и его помощники Тембол Саламов и Аршавель Гогоберидзе нередко нападали на верный след.

Как-то патрули принесли сверток с листовками, в котором оказалась фотография машинистки ЧК, Зои Федоровны, сделанная лет шесть-семь назад. Патрульные доложили, что сверток кто-то бросил им прямо под ноги возле городского парка…

Иногда случалось, что «на ловца зверь бежал». Так однажды вечером Северин один, без бойцов-чекистов, прогуливался по городу; забрел на маленькую улочку, тянущуюся мимо фруктового сада. Вдруг до его слуха донесся тихий взволнованный женский голос. Его перебивал мужской «деревянный» баритон. Григорий Иванович замедлил шаг. Говоривших не было видно, но казалось, что они стоят по ту сторону стены или в какой-то нише. Ночь была звездная, но темная.

— Я и так стараюсь каждый день заходить к ней, но она очень замкнута и молчалива, — говорила женщина. — Вчера она просила меня сшить ей кофточку. Говорит, начальник приехал из Москвы — особый уполномоченный.

— Кто он? На какой квартире остановился? — спросил мужской голос.

— Я не спрашивала, — тихо ответила женщина.

— Мы должны знать все. От этого зависит судьба вашего отца, его жизнь. И не только — мы спасем Россию, помните…

— Я не могу… Мне противно… Не могу…

Где-то скрипнула дверь, голоса замолкли.

Григорий Иванович спрятался за угол и стал ждать.

— Ну, идите, — продолжал мужчина. — В следующий раз узнайте побольше о ее начальстве. И главное, о чем она там печатает на машинке, какие новости есть в чека… Все. Прощайте.

«Кто эта женщина? Вероятно, домохозяйка, у которой квартирует наша машинистка Зоя Федоровна… Сверток… Фотография…» — подумал Северин.

Из-за угла показался высокий мужчина и, озираясь, пошел по направлению к центру города. Григорий Иванович шел за ним на расстоянии шагов двадцати.

Неизвестный «спаситель» России вышел на людную улицу. Прежде чем он скрылся в толпе, Северин успел заметить на его лице черную креповую повязку, прикрывающую левый глаз.

Через два дня в ЧК пришел вольнонаемный служащий миссии международной организации Красного Креста и Полумесяца.

— Богдан Богданович Злыдень, — представился он Северину.

— Слушаю вас.

И старый чиновник рассказал о появлении подозрительного жильца во флигеле керакозовской усадьбы. Этот странный жилец выходит из дому тайком и только ночью, возвращается под утро. Особые приметы? Пожалуйста: черная повязка на левом глазу…

Северин пожал посетителю руку, попросил его о своем визите в облчека никому не говорить.

— Слово бывшего дворянина! — горячо сказал Богдан Богданович, кланяясь по-военному, одной головой.

В тот же вечер Григорий Иванович пригласил к себе помощников — Тембола и Аршавеля. Оба они высказали мысль, что за одноглазым нужно установить длительное наблюдение и не брать его, пока не раскроются все его явки.

— У нас нет времени для длительных наблюдений…

И особый уполномоченный решил арестовать одноглазого, но таким образом, чтобы не знала ни одна живая душа.

— Тогда мы никого не «спугнем», — заключил Северин. — Он будто бы заболел. С помощью этого человека попытаемся установить связи, будем посылать своих людей с его рекомендательными письмами и заданиями к исполнителям. Ясно, что это — не рядовой «возрожденец», а один из главарей…

— Разве есть такие данные? — спросил Тембол.

— Есть. Простой смертный заговорщик не стал бы интересоваться мной и тем, что печатается на машинке в облчека.

— Я ничего не понимаю, Григорий Иванович, — возразил Саламов.

— Потом поймете. Меньше надо сидеть в кабинетах.

— Вы нам с Темболом и так не даете сидеть — ни днем, ни ночью… — усмехнулся Гогоберидзе.

— Вот и отлично. Итак, сегодня идем в гости к незнакомцу с черной повязкой.

…Выслушав до конца рассказ Знаура обо всех его приключениях, Григорий Иванович минуты две-три о чем-то напряженно думал.

— Так, джигит, — сказал он наконец, — значит, ты нас дважды выручил. Первый раз, когда стащил у графа Шувалова оружие и лишил его возможности обороняться, а второй раз сегодня ночью, когда Клява прицелился в меня из нагана. Чекистское спасибо тебе.

Северин постукал ладонью по настольному звонку. Вошел красноармеец.

— Пригласите Саламова и Гогоберидзе.

Явились помощники. Северин сказал коротко:

— Товарищ Тембол, найдите начканца военкомата Половинку и немедленно арестуйте его. Установите наблюдение за квартирой доктора Мачабели. Смотрите, чтобы не «уплыл»…

— Есть.

— А вы, Аршавель Ноевич, послушайте наш разговор с юным героем и сами сделайте выводы.

— Есть.

Северин закурил самокрутку от плоской медной зажигалки.

— За то, что вместе с дедом Габо Фидаровым до сих пор не рассказали о чемодане иностранца и хотели что-то сделать сами, за всю эту «дипломатию» — порицание. Мистер Стрэнкл ускользнул от нас — уехал «собирать травы». Куда? Неизвестно. Пока неизвестно…

— Я сам пошел к комиссару… — начал было оправдываться Знаур.

— И попал в лапы к предателю Половинке. Разве ты не знал о существовании чека?

Знаур смутился, покраснел.

— Знал немного. Дядя Саладдин говорил, что в чека страшно, там расстреливают потому что…

— А тебе разве страшно у нас?

— Нет, нет. Если б не вы, меня бы убили, может быть…

— Ну, ладно, будем друзьями, — и Григорий Иванович протянул свою сильную матросскую руку. — Завтра мы поможем тебе найти твоих пропавших друзей… Как их?

— Костя и Ахметка-ингуш.

— Найдем. И учиться устроим.

Гогоберидзе был готов к докладу.

— Нужно немедленно послать кодограмму всем отделам и уполномоченным об аресте Билла Стрэнкла, — сказал Аршавель.

— О задержании, — поправил Григорий Иванович. — Не забывайте, что «сборщик полезных трав» пользуется дипломатическим иммунитетом, как и все члены иностранной миссии. Мы не имеем разрешения свыше на его арест. Но задержать можем. Разумеется, в вежливой форме. Да… еще вот что: вызовите к десяти вечера на допрос машинистку Зою Федоровичу.

Северин с улыбкой посмотрел на Знаура.

— Как по-вашему слово «вперед»?

— Ражма, — ответил Знаур.

— Итак, начинаются поиски заморского гостя. Тайна индийского корня «тха» должна быть разгадана. Ражма!

УХОДИЛИ КОМСОМОЛЬЦЫ

Свежий ветер в «Бристоле»

С утра в Пятигорске моросил колючий осенний дождь. Горы заволокла серо-водянистая муть. Из окон гостиницы «Бристоль», обращенных в сторону Машука, был виден белый обелиск на пригорке — одинокая могила казненного белогвардейцами большевика Анджиевского. Выше и дальше только клубились темные тучи.

Где-то там, за Ессентуками, мерзли в окопах полураздетые иполуголодные бойцы Южно-Осетинской красной бригады. Оттуда тянулась ниточка телефонного кабеля в отель «Бристоль», где расположился штаб бригады. В теплых комфортабельных номерах разместились начальники отделов штаба, их помощники, охрана, интендантство. У главного подъезда стояли часовые в черных бурках. К гостинице то и дело подъезжали пулеметные тачанки, фаэтоны, конные нарочные. У дверей красовалась новая вывеска — «Штаб гарнизона. Военный комендант города».

Командир бригады Янышевский и комиссар Поддубный редко наведывались сюда, днями и ночами пропадая на передовых позициях.

Во главе солидного штаба, мало влиявшего на ход боевых действий и жизнь полков и батальонов, стоял Родзиевский, выдвинувшийся из военспецов.

Комбриг Янышевский не любил начальника штаба, прилизанного военного чиновника, но пока не находил предлога, чтобы избавиться от него. «Вот кончатся бои, — зло говорил он Поддубному, — доберусь я до этой чертовой богадельни…»

Кабинет начштаба находился на втором этаже, рядом с рестораном, переименованным в столовую командования. На каждом повороте главной лестницы стояли одетые с иголочки дневальные. В нижнем вестибюле находился оперативный дежурный, окруженный множеством телефонов. В комнатах рядом отчаянно стучали «Ундервуды». За матовой стеклянной перегородкой деловито потрескивал аппаратами военный телеграф, связанный через Минеральные Воды с Армавиром, где находился штаб девятой Красной Армии.

Ожидая приезда члена Военного Совета фронта, Люциан Янович Родзиевский готовился к докладу. Время от времени начштаба бросал пристальные взгляды на висевшую за его спиной большую карту с синими и красными флажками. Нужно было с предельной четкостью охарактеризовать обстановку, доложить о действиях и намерениях противника, сделать прогноз. Для бывшего выпускника Академии Генерального штаба — задача нетрудная. Важно, чтобы член Военного Совета остался доволен докладом и одобрил предложение — развернуть бригаду в дивизию, передав в ее состав третью Кабардинскую кавбригаду, образовать горскую национальную кавдивизию. К фамилии ее творца прибавился бы новый титул — «начдив Горской». Все эти Поддубные и Янышевские — рубаки, годные лишь для военного времени, — будут устранены из армии или посланы на учебу, а Родзиевский как единоначальник займет их место.

С такими приятными мыслями начштаба закурил ароматную сигару — подарок иностранного гостя Стенли Грея, — и нажал на кнопку звонка.

В комнату вошел Генрих Шиц, чуть сгорбленный, уже немолодой боец с маленькими глазами на сером лице.

— Потрудитесь узнать, почему не явился дежурный с докладом, — сказал Родзиевский, изобразив на лице гримасу недовольства.

— Дежурный в особом отделе, — ответил Шиц. — Получает какую-то кодограмму. Сейчас будет здесь, возможно, вместе с начальником особого отдела…

— С ним вместе?.. М-м… Пойди-ка за ковер — на всякий случай…

Шиц приложил руку к козырьку шлема и скрылся в нише за большим текинским ковром, на котором висел акварельный портрет Карла Маркса (тайное место телохранителя).

Вскоре вошел дежурный — щеголь в новом кителе, синих кавалерийских рейтузах и желтых крагах.

— Без церемоний, — предупредил начштаба. — Я занят и тороплюсь. Докладывайте о самом важном.

— На передней линии…

— Об этом после. Какие новости?

— Получена кодограмма из Владикавказа.

— Читайте вслух.

— По данным облчека, — начал читать дежурный, — в районе боевых действий на Кубани или в Пятигорском округе находится член международной миссии Красного Креста Билл Стрэнкл. Немедленно задержать его и препроводить под усиленной охраной во Владикавказ, в чека. Особоуполномоченный Всероссийской чрезвычайной комиссии Северин».

Родзиевский изменился в лице. Большим надушенным платком вытер высокий белый лоб.

— Почему с кодограммой не явился начальник особого отдела? — спросил он, взяв себя в руки.

— Да ведь они всегда держатся особняком… — ответил дежурный, пожав плечами.

— Пора понять, — наставительным тоном сказал начштаба, — что здесь регулярная часть Красной Армии.

Дежурный снова пожал плечами.

— Разрешите продолжить доклад? На передней линии — без особых перемен. Противник, прикрывая левый фланг главных сил, отходящих в Грузию, ведет усиленный артиллерийский огонь по нашим передовым позициям…

— Знаю, хватит о передовых позициях. Что еще?

— Все, товарищ начштаба.

— Телеграфируйте во Владикавказ: «На территории, занимаемой Южно-Осетинской бригадой, член иностранной миссии Красного Креста…» м-м, как его?

— Билл Стрэнкл, — подсказал дежурный.

— «…Стрэнкл не появлялся». Моя подпись. Все.

— Но ведь у нас был какой-то иностранец… — возразил дежурный.

— Перестаньте умничать, Маркевич, — оборвал начштаба. — Был мистер Грей, но не Стрэнкл.

— Может быть, так и напишем — «мистер Грей»?

— О мистере Грее нас никто не запрашивает. Исполняйте.

Дежурный вышел. Обратив взгляд на ковер, Родзиевский тихо проговорил:

— Можешь выйти, Генрих.

Шиц тихо вышел.

Родзиевский сидел в кресле, глубоко задумавшись. Доклад не шел на ум. Что если перешедший в лагерь белоказаков мистер Стенли Грей (начштаба был уверен, что он и есть Билл Стрэнкл) каким-нибудь образом окажется захваченным в плен частями IX Красной Армии? И вдруг выяснится, что помог ему переправиться к белоказакам не кто иной, как Люциан Янович Родзиевский, бывший поручик царской армии! Крышка. Расстрел.

Каким ветром принесло сюда этого Стенли Грея (или Стрэнкла, не все ли равно?) в ту ненастную ночь, когда Люциан Янович крепко спал в роскошном номере отеля, как может спать человек, которому уже не грозит опасность разоблачения… С прошлым, кажется, все покончено. Родзиевский выгнал прочь связного из Владикавказа, привезшего «приказ» графа Шувалова «поручику Родзиевскому» — похитить боевое знамя Южно-Осетинской Красной бригады. Люциан Янович с трудом удержался от нахлынувшего желания собственноручно расстрелять негодяя, доставившего идиотский пакет. «Передайте своему графу, — сказал тогда Родзиевский связному, что я не выдаю его органам чека только из уважения к памяти о днях нашей совместной учебы в Академии…» После того случая никакие «связные» больше не беспокоили.

Родзиевский был мыслящим человеком и не верил в победу Врангеля, а тем более в успех, всяких жалких заговорщиков из каких-то союзов «возрождения». Кого и что они вздумали возрождать? Россию? Она погибла. На месте старой России, где сейчас хозяйничают большевики, по мнению Люциана Яновича могла бы возникнуть республика типа французской, но для этого нужна огромная сила извне. Пока что они оскандалились. Нужно ждать новой интервенции…

Настроение Люциана Яновича было превосходным, несмотря на тяжелое положение, переживаемое бригадой. Но вот «Стенли Грей» или Стрэнкл в своих грязных гетрах входит прямо в номер. Велев отослать Шица куда-нибудь подальше, с места в карьер объявляет: «У меня нет времени, господин поручик. Сейчас же вы должны переправить меня к передовым дозорам армии генерала Хвостикова. Вот ваш презент»… Иностранец бросает на стол тяжелый мешочек с английскими фунтами. Ошеломленный Люциан Янович, сидя в одном белье на кровати, только хлопает глазами. Незваный гость спокойно продолжает: «Если вы откажетесь, даю вам слово джентльмена, что передам вас в чека. Мне все равно, меня отправят домой как представителя дипломатического корпуса…» Родзиевский вскипел: «Какая наглость! Что вы можете сказать чека о честном командире Красной Армии?!». Но рыжий вынул из нагрудного кармана фотографическую карточку и невозмутимо отрубил: «Это фотокопия вашей расписки. 350 фунтов золотом. Вы получили их от мистера Пайка в октябре 1918 года. За что — сами знаете. Надеюсь, подпись ваша, господин поручик?..»

Пришлось повиноваться.

Под утро иностранец вместе со своим проводником-осетином был переправлен к белым. Как и всегда в трудную минуту, выручил вестовой Генрих Шиц. Он отлично знал сильные и слабые стороны передовых позиций и провел «гостей» в том месте, где наметился разрыв в нашей обороне, южнее станицы Бекешевской, по балке, ведущей прямо в лагерь белых. Мистер «Грей-Стрэнкл» и верзила-осетин спешились, Шиц указал им направление и, убедившись, что они близки к цели, повернул обратно, ведя лошадей в поводу. К завтраку Шиц благополучно вернулся домой. Операция прошла. Переход иностранца к белым не оставлял никаких следов. О его посещении штаба знали всего несколько патрульных красноармейцев и дежурный Маркевич.

«Да, Генрих Шиц достоин высокой награды, — размышлял Родзиевский, сидя в кресле. — Награды… или пули в лоб?»

Полгода назад Люциан Янович случайно встретил этого человека в красноармейской казарме среди добровольцев. Встретил и узнал в нем бывшего палача-вешателя из карательного отряда контрразведки при штабе офицерской бригады генерала Маркова. Шиц тогда носил темные очки, как слепой, — вероятно, для маскировки. Потом, когда началась катастрофа деникинской армии, Шиц сбежал, прихватив с собой кассу из казначейства части. В Грузии его начисто ограбили. Чтобы не пропасть с голода, поступил добровольцем в Южно-Осетинскую партизанскую бригаду, с ней переехал во Владикавказ. На базе партизанской части была сформирована регулярная осетинская нацбригада, которую командование Терской области вскоре направило для защиты курортных городов в район Ессентуков. Здесь-то и встретил Родзиевский Генриха Шица, взяв его к себе вестовым. Шиц служил своему новому хозяину, как преданный пес.

Полученная из Владикавказа кодограмма о розыске Стрэнкла наводила на грустные мысли. Вдруг кто-нибудь донес в особый отдел или комиссару Поддубному о том, что поздно ночью начальника штаба навестил некий иностранец, который после как в воду канул… Что тогда?..

Родзиевский, человек смелых решений, рассудил, что при подобной ситуации, пожалуй, надежней перебраться из уютного отеля на передовые позиции. В случае чего можно ретироваться тем же маршрутом, что и мистер Стенли Грей…

А карьера «начдива Горской»? Не уйдет. Отсидевшись в окопах, можно достичь еще большего, если, скажем, заработать орден Красного Знамени. Тогда всем подозрениям конец: бывший офицер Родзиевский в дыму сражений доказал свою верность революции.

Решено!

И Люциан Янович твердым почерком написал рапорт командованию о своем намерении принять батальон, полк или артиллерийскую батарею в связи, с создавшимся тяжелым положением на передовых позициях, где льется кровь пролетарских бойцов.

Он протянул руку к звонку, чтобы вызвать Генриха Шица и объявить ему о том, что на днях они вместе отбывают на передовую линию фронта, но дверь распахнулась и вошел Маркевич.

— Прибыл член Военного Совета фронта! — скороговоркой доложил он.

— Как? Уже?.. Так скоро?..

— Он прямо с наших позиций. Никто не знал об этом. Как снег на голову.

— Эт-то поразительно…

Родзиевский немного побледнел и принялся нервно перекладывать с места на место какие-то бумажки. Увидев на столе свой рапорт, свернул его и поспешно положил в нагрудный карман кителя.

В комнату стремительно вошел высокий стройный человек в длинной кавалерийской шинели, со шлемом в руке. Шапка смоляных волос, «искрометные» глаза, большой кавказский нос… Черты волевые.

Родзиевский испуганно вытянулся, собираясь доложить о полном благополучии в гарнизоне, но член Военного Совета фронта предупредительно поднял руку: «Не надо». Поздоровались.

Затем влетел крепко сбитый человек в венгерке, с саблей, маузером, в черной кубанской папахе. Лицо доброе, открытое. Член военсовета расцвел в улыбке и протянул ему руку:

— Здравствуйте, Николай Степанович!

— Здравствуйте, Константин Константинович! — с жаром ответил комбриг.

Они обнялись. Комбриг Николай Степанович Янышевский был взволнован. Член Военного Совета, улыбаясь, пристально рассматривал старого боевого товарища.

— Ты совсем, брат, как бурый медведь стал, — сказал он. — На тебя тиф оказал положительное воздействие. Ну как, тоскуешь, небось, по Одиннадцатой Армии?

— Тоскую, Константин Константинович…

— Ничего. Кончатся бои с Хвостиковым, заберем тебя обратно. Ну-с, зови людей на Совет.

— Есть, товарищ член Военного Совета фронта!

Вскоре Совет начался. Янышевский хотел предоставить слово начальнику штаба, но Константин Константинович остановил его:

— Вашему начальнику штаба полезней будет сделать доклад по другому вопросу…

Комбриг доложил о положении на переднем крае. Комиссар бригады Григорий Акимович Поддубный сказал о продовольственных затруднениях. Речь его состояла из нескольких слов: «Тяжело, Константин Константинович… Бригада разута, раздета, вместо хлеба снабжают какой-то оконной замазкой»…

Командиры полков слушали, понуря голову: горькую правду говорил комиссар.

Из среднего комсостава на Совет были приглашены только два человека — командир и политрук Заманкульской роты РКСМ Семен Цебоев и Петр Икати. Это подразделение было на особом положении, потому что дважды выполняло трудные задачи по разведке. Комбриг решил и впредь посылать заманкульских комсомольцев на такие дела. Начальник штаба, ссылаясь на устав, возражал против такой специализации, но Янышевский настоял на своем: «Хлопцам по душе разведка, пусть действуют…»

…Худой бледнолицый телеграфист в пенсне принес очередную оперативную сводку штаба фронта. В ней сообщались предварительные данные о разгроме врангелевских десантов и о дальнейшем отступлении повстанческой «армии» генерала Хвостикова в Грузию, где орудовали меньшевики. Член Военного Совета огласил сводку.

— Товарищи, — сказал он, вставая. — Сегодня вечером из Армавира по прямому проводу я буду докладывать Владимиру Ильичу Ленину о том, что дни повстанческих банд Хвостикова сочтены, что революционные бойцы фронта наносят решающие удары по врагу. Ваша молодая бригада выполняет почетную задачу обороны курортных городов Кавказских Минеральных Вод. Вам же надлежит освободить станицы Бургустанскую, Суворовскую и Бекешевскую, захваченные мятежниками.

Константин Константинович порадовал: на станцию Минеральные Воды прибыл эшелон с обмундированием, обувью и продовольствием для осетинской нацбригады. Начальнику Георгиевского арсенала дано распоряжение отпускать частям бригады боеприпасы по потребности. Завтра из Георгиевска должен прийти вагон с патронами и ручными гранатами.

— А вы, — сказал Константин Константинович, обращаясь к Родзиевскому, — подготовьте к утру приказ о перемещении всей охраны штаба, большинства штабных начальников (за исключением больных), всех дежурных и адъютантов на передовые позиции. Там люди нужней.

Как будто бы в окно ворвался ветер горных ущелий — шепот одобрения пронесся по рядам сидевших в комнате.

— Разрешите доложить, товарищ член военсовета, — воскликнул Родзиевский. — Я вполне солидарен с вами и уже обдумал все вопросы. Вот мой рапорт с настоятельной просьбой перевести меня на позиции огня. Там место каждого, кому дороги интересы революции…

Комбриг и комиссар с удивлением взглянули на начальника штаба.

— Что ж, посмотрим, — сказал Константин Константинович. — Вы свободны, товарищи.

Расходились в приподнятом настроении, хотя у многих прибывших из частей с самого утра не было крошки хлеба во рту.

Политрук Заманкульской роты Петр Икати, статный, красивый парень в сильно выцветшем обмундировании и совсем разбитых сапогах, шел по лестнице отеля и говорил своему командиру Цебоеву:

— Ну, Семен, дело, кажется, идет к развязке. Так, пожалуй, скоро и до Осетии доберемся…

— Все может быть, — отвечал Цебоев, сухопарый, подтянутый командир из унтеров. Усы, как два острых шила, торчали по сторонам и делали его лицо немного смешным. — Все может быть при такой чреватой ситуации… — добавил он.

Политрук улыбнулся, зная слабость своего командира — любил тот витиеватые выражения и иностранные слова.

— Но придется еще с недельку полазить за «языками», — продолжал политрук. — Я вот о чем думаю, Семен. Старый боец ползет к окопам белых и думает: как там дома его родные поживают, как жена, детишки, скотина… Когда же ползет молодой джигит, у него на уме одно: как бы покрепче заарканить гада-беляка и приволочь к себе в траншею. Верно?

— Верно, политрук. Когда идет сильная перестрелка, я тоже вспоминаю о своей Дзерассе… Тебе что? Невесты и то не имеешь.

— Как сказать, — возразил Икати. — Ну, словом, надо посылать в «гости» к повстанцам молодых парней. Верное дело.

Они вышли из штаба и подошли к пулеметной тачанке командира второго батальона Огурцова, того самого Огурцова с Курской слободки Владикавказа, что отличился в дни Августовских событий^[43] со своим «Железным отрядом».

Втроем ехали к вокзалу, где всех участников совещания ожидал специальный поезд из двух товарных вагонов. Огурцов всю дорогу курил трубку и хвалил Константина Константиновича.

— Вот это человек, да! Ленин знает, кого посылать членами Военного Совета…

Дождь лил не переставая. В стороне Ессентуков время от времени сверкали вспышки огня и слышались глухие отдаленные взрывы. Это белоказаки обстреливали передовые позиции красных из батареи английских полевых орудий.

В путь-дорогу

Григорий Иванович Северин выполнил свое слово — разыскал Костю и Ахметку. Нашлись они сразу, как по-щучьему велению. Просматривая донесения чекистов о борьбе с детской беспризорностью, Северин прочитал: «Константин Коняхин, 15 лет; Ахметхан Арсланов, 14 лет. Задержаны при краже яиц в курятнике гр. Абаева (якобы для покупки на оные билетов в цирк). Оба пытались убежать. Отправлены в детдом № 8». Поздним вечером в детдом шли Григорий Иванович и Знаур.

Несколько дней назад Знаур тоже стал воспитанником детдома № 8. А в облчека он ходил для получения подарка — новенького красноармейского обмундирования. Было и добавление к подарку — два фунта астраханской воблы. Время от времени Знаур отгонял трех тощих бездомных собак, волочившихся сзади по рыбьему запаху.

Григорий Иванович Северин не просто вышел прогуляться по свежему воздуху. Во время неудач и разочарований балтийский матрос с лицом, закаленным ветрами многих морей, испытывал желание излить душу, высказать наболевшее кому-нибудь из таких, как Знаур, кто не осудит, не посмеется, а по-детски искренне разделит горечь переживаний.

— Да, нескладно получилось у нас, — говорил Северин. — Два матерых кашалота уплыли — Стрэнкл и доктор Мачабели…

Северин не мог простить себе этого. Через графа Шувалова были раскрыты и пойманы почти все, кто входил в штаб «боевого союза» возрожденцев. Накануне исчезновения доктора в облчека поступило сразу два сигнала, дающих основание немедленно арестовать его. Первый сигнал — записка с иностранным «акцентом». В ней говорилось о том, что некий врач-микробиолог собирается делать смертельные прививки тем, кто добровольно уезжает на фронт. Не составляло труда догадаться, о ком шла речь. Лади Георгиевич Мачабели был единственным членом призывной комиссии, занимающимся прививками. Судя по почерку, автором письма была женщина. Второй сигнал — устное заявление Нины Реутовой, молодой медицинской сестры из лаборатории Мачабели, обнаружившей в шкафу баллон с незнакомой вакциной «Ц» для инъекций. В отсутствие доктора девушка взяла из баллона пробу под микроскоп и немедленно побежала в чека…

Микробиолог имел тонкое звериное чутье. Еще до того, как за его квартирой было установлено наблюдение, Мачабели попросил в облздраве легковой автомобиль, добрался по Военно-Грузинской дороге до селения Чми, шоферу велел вернуться на первый Редант и подождать. Через горы перебрался в Грузию. Там след его пропадал.

Шувалова увезли в Москву. Хорунжий Половинка по приговору чека был расстрелян. До сих пор еще Северин слышал неистовый визг труса-предателя, увидевшего на уровне своей головы семь винтовочных стволов…

— А мистера мы с дедушкой Габо проспали, — с горечью сказал Знаур. — Дедушка говорил, с заграничными гостями надо быть осторожней…

— Ладно, Знаур, — перебил Григорий Иванович. — Не будем плохим словом поминать умерших.

Мальчик вздохнул. Жаль дедушку. Вчера вместе с дядей Темболом ходили в лазарет справляться. Там сказали, что старик Габо два дня назад скончался от тифа и похоронен в братской могиле, где лежат тысячи бойцов Одиннадцатой Красной Армии… Знаур знал, что где-то там похоронен и красноармеец Иван Коняхин — Костин отец.

— Ну, орленок, давай прощаться. Пиши письма.

— Письма? Куда писать? Ведь вы вернетесь в Москву?

— Да. Я уеду, но Тембол и Аршавель остаются. Пиши им. Закончишь семилетку, устроят тебя на курсы. Будешь чекистом. Я говорил с ними.

— Вы когда в Москву, дядя Григорий?

— Скоро. Ну, прощай. Помни наши советы и, главное, умей хранить военную тайну. Если встретишь на своем пути врага, не упускай его. Действуй не в одиночку, а с верными друзьями.

Расстался Знаур с Севериным — и одиноко стало на душе. «Хороший человек дядя Григорий», — думал мальчик.

Но тем и хороша юность, что она не знается долго с тоской и печалью.

Воображение рисовало картины завтрашнего дня. Главное, что Знаур теперь не одинок: в детдоме его ожидали Костя и Ахмет. Втроем они обдумывали план тайной поездки на фронт.

На дорогу уже приготовлены сухари, сэкономленные за счет собственных желудков, три селедки, «выуженные» Ахметкой из бочки во время его дежурства на кухне детдома, да еще — дареная вобла…

…«Может быть, на фронте, среди врагов, мы встретим этого Чук-Чека с головой удава — лысого доктора?.. Или — самого мистера?.. Приколем их саблями к земле… Получайте!» — думал Знаур, входя во двор детского дома.

В полночь, когда детский дом погрузился в сон, ребята тихо открыли окно, входящее в сад. До земли — добрая сажень. Первым спустился Костя по бельевой веревке, добытой и припрятанной все тем же неуловимым Ахметкой. Потом полез Ахметка, а конец веревки держал Знаур. Когда подошла его очередь спускаться, он привязал веревку за ножку кровати и проворно, как кошка, скользнул вниз. Вдруг в комнате что-то загремело, Знаур стукнулся о землю…

— Кар-раул! — завопил проснувшийся сторож, увидев, что железная койка сама лезет через окно…

Беглецы успели скрыться.

За железнодорожными мастерскими вышли на колею и двинулись по шпалам.

Долго шагали молча. Уже рассветало. Город остался позади.

Первым нарушил молчание Костя.

— А в животе — опять марш «Тоска по родине»…

— Какой марш?.. Зачем непонятный слово говоришь, да?.. — недовольно заметил Ахметка.

Костя разъяснил приятелю-ингушу значение сказанной фразы:

— Когда в животе никакого продовольствия нету, там жалобно урчит…

Солнце поднялось высоко, когда юные путешественники подошли к станции Дарг-Кох. Там стоял товарный состав.

— Давайте зайдем с самого хвоста поезда, — посоветовал Ахметка. — Залезем на крышу вагона. Клянусь — лучше будет.

— Не надо, — возразил Знаур. — Я пойду поищу знакомых. Может, кто из наших найдется. Поезд, кажется, идет туда, куда нам надо.

Знаур не ошибся. Это был эшелон с пополнением Красной Армии. В одном из вагонов молодые голоса нестройно пели новую песню.

Запевал чей-то бойкий тенор, а остальные подхватывали:

Ребята вышли на перрон, робко оглядываясь.

— Знаете что, хлопцы! — осенило Костю. — Давайте скажем, что мы отстали от поезда, который ушел раньше этого, и будто бы мы догоняем свою команду.

— Клянусь аллахом, — поддержал Ахметка, — ты мудрый слово говоришь, Костя!

— Хорошо, — согласился Знаур. — Будем про Ахметкиного дядю говорить. Едем к нему — и все. Где он служит?

— В вашей осетинской бригада, — ответил Ахметка. — Он там есть командир. Начальник. Клянусь.

— Ладно, не хвастайся, — оборвал Костя. — Только так, ребята: буду я говорить. Вы поддакивайте, что я не вру, а говорю святую правду, как на духу у попа.

Из вагона выпрыгнул шустрый паренек с наганом на поясе и красной звездой на рукаве.

— Вам что — особое приглашение? — напал он на ребят. — А ну, давай быстрей в вагон!

— С друзьями прощались… — невнятно пролепетал Костя.

— Хватит, уже отправление.

В «телячьем» вагоне было человек двадцать. Какой-то здоровенный детина сидел возле «буржуйки» и раздавал хлеб с селедкой.

— Подходи, эй, опоздавшие!.. Кому не хватает, налетай — пять хвостов остается в резерве.

Друзья устроились в самом углу, под нарами. Вагон рвануло, сильно толкнуло назад, лязгнули буфера. Поезд медленно набирал скорость.

Знаур толкнул в бок Костю:

— Едем, Коста!

— Ага, едем…

— Ей бог, наш дело хороший! — радостно прошептал Ахметка.

Тот же здоровый парень, что раздавал селедку (он, видно, был в вагоне за старшего), на какой-то маленькой остановке принес в вагон охапку сена.

— А ну, кто там, — обратился он к лежащим на нарах. — Гибитов, Кастуев, давайте, за мной, еще сена трошки принесем. Гарни постельки дробим…

Дальше ехать было совсем хорошо — лежали на душистом сене.

На душе легко: в вагоне никого из начальников нет, значит, нечего страшиться расспросов и допросов.

На станции Прохладной в дверь заглянул кто-то с фонарем, в очках.

— Здесь нет отставших, товарищи?!

— Нету, товарищ помначэшелона! — прогремел голос старшего.

Знаур посмотрел на помначэшелона. Сомненья нет: это не кто иной, как очкастый завдел Христиановского окружкома РКСМ. «Не выдаст», — подумал Знаур, засыпая.

Чуть свет прибыли в Минеральные Воды, и старший по вагону (звали его Арсентием Плахой) снова раздавал все ту же астраханскую селедку и тот же черный липкий хлеб.

— Закусим, хлопцы, чтобы дома не журились, — говорил он, — приедем в часть, там будет гарна кухня и гречнева каша з маслом.

Поезд долго маневрировал. На первом главном пути, где останавливались скорые пассажирские поезда, стоял товарный эшелон. На одном из вагонов надпись: «Москва, председателю Совнаркома В. И. Ленину. Хлеб для голодающих детей столицы от крестьян Георгиевского отдела Терской области».

По перрону разгуливали какие-то подвыпившие щеголи. Один из них, в черной поддевке и в сапогах гармошкой, заковыристо наигрывал на разукрашенной перламутром гитаре и пел тоненько:

— Видать, они не очень-то голодуют, — заметил Костя. — И когда только буржуи перестанут самогонку жрать…

— Скоро всех побьем! — заверил Ахметка.

— Ты много их побил, буржуев, — насмешливо спросил длинноногий парень с верхних нар.

— Не ругайтесь, хлопцы, — примирительно сказал старший. — Приедем на позицию — всем хватит…

Большинство ребят в вагоне были из Заманкульской ячейки РКСМ, рослые, со смуглыми загорелыми лицами.

В вагон пришел очкастый — помощник начальника эшелона.

— Товарищи, — сказал он, сев на пустой ящик. — Комиссар эшелона товарищ Слесарев приказал мне сделать вам доклад, согласно плану…

Молодые бойцы окружили докладчика. Стало тихо.

— Много говорить не буду, — продолжал он. — Провокаторы пустили слух, что наша пролетарская осетинская бригада погибла под станицей Бургустанской. Вы, истинные сыны революционной Осетии, не дрогнули от этой страшной вести и пошли на фронт.

Бригада наша не погибла! Она сражается. Расскажу вам об одном кровопролитном бое. Он произошел утром 16 сентября…

И все услышали правду о событиях под станицей Бургустанской.

Осетинская нацбригада вела тяжелые бои. Шестнадцатого в четыре часа началась очередная атака. Второй батальон под командованием Огурцова должен был занять центр станицы, где стояла церковь. В составе батальона действовала Заманкульская рота РКСМ. Она принимала на себя главный удар. В передних рядах находился восемнадцатилетний политрук, комсомолец Петр Икати. Когда бывалый партизанский командир Семен Цебоев скомандовал: «В атаку, орлы!» и цепь роты — сто молодых бойцов — дружно поднялась, политрук Икати выбежал вперед. Он взмахнул наганом и крикнул: «Даешь Бургустан! Да здравствует советская республика!» Цепь рванулась вперед, увлекая за собой весь батальон.

Накануне боя у Пети совсем развалились сапоги, и он шел в атаку почти босиком. Потом к нему так и пристала кличка «босой комиссар».

Первым достиг бруствера вражеской траншеи паренек в синей черкеске Володя Тогоев. И тут же упал навзничь — со второй траншеи вражеский пулеметчик открыл огонь. Из окопов повстанцев полетели ручные гранаты. Пали Макар Гуцаев и Саша Гадзаов.

Контуженный гранатой политрук Икати сидел на поле, схватившись за голову.

Атака захлебнулась. И тут словно из-под земли вырос перед красноармейцами командир бригады Янышевский — без фуражки, с алым пятном на щеке, — приземистый, кряжистый, как медведь.

— Что ж, «орлы», топчетесь? — крикнул он и, вскинув маузер, выступил вперед.

Из цепи вырвался рослый парень в косматой горской папахе, с кинжалом на поясе — Андрейка Томаев. Улучив момент, обогнал комбрига, бросился к одиночному окопу, где засел пулеметчик, наотмашь ударил его прикладом — завязалась рукопашная. Саша Дзабоев поспешил на помощь.

Пулемет умолк, открылся путь для батальона.

— Спасибо, ребята! — прозвучал над полем громовой голос комбрига. Он был уже верхом на сером кабардинском скакуне.

Раненых Сашу и Андрейку доставили санитары.

…По приказу свыше комбриг Янышевский и комиссар Поддубный с кавполком бригады вырвались вперед, на преследование отходящих в Карачай повстанческих частей. Пеший полк остался на месте. Второй батальон полка разместился в Бургустанской.

Здесь и случилась беда.

На рассвете следующего дня конница белоказаков по балкам ворвалась в станицу, и первая рота батальона попала в окружение. Произошел жестокий рукопашный бой, «резня», как говорили потом участники. Казакам удалось отбить и захватить в плен около восьмидесяти наших бойцов. Под усиленным конвоем их увели в тыл, в станицу Бекешевскую.

— Вот этот бой и послужил источником зловещих слухов о гибели всей бригады, — сказал в заключение докладчик. — Возможно, что вам, молодому пополнению, придется выручать товарищей из плена и освобождать Бургустанскую от наемников Врангеля — повстанцев. Вопросы будут?

— А пока вы ездили за нами, — спросил Алеша Бигаев, — не могли наши освободиться из плена?

— Когда я уезжал, бригада временно вышла из боя, ее место заняли кабардинцы, — такая же бригада, как наша, только полностью кавалерийская. Бетал Калмыков привел ее нам на выручку.

Тут очкастый глянул в угол и заметил рыжую Костину голову. Вероятно, вспомнил, как Костя окрестил его «индюком с печатью». Узнал и Знаура с Ахметкой.

— Ах, это вы?! Только сейчас едете? Да…

Видимо, смекнув, что друзья едут зайцами, сверх разверстки, помощник начальника эшелона что-то недовольно про себя пробурчал, рассеянно поглядел по сторонам. Не мог он забыть, что ребята поехали на фронт по его совету. Конечно, он не предвидел тогда, что архаровцы сядут в поезд, за который он несет ответственность перед командованием.

— Ну что ж, хорошо, — вздохнув, сказал очкастый. — Как приедем, разыщите сразу меня. Я вас отведу прямо к политруку Икати. Он поймет…

Политрук Икати был рад приезду «сверхштатных» добровольцев, вместе с Цебоевым пошел к комбату Огурцову просить за ребят. Без лишних слов комбат приказал зачислить в список роты, как воспитанников, подростков Кубатиева, Арсланова и Коняхина.

— Только вот что, — сказал Огурцов, — ребят надо беречь, война-то к концу клонится. Не посылайте их лишний раз куда не следует.

— Э! Такие ухорезы нигде не пропадут, — махнул рукой ротный Цебоев.

…Второй взвод Заманкульской роты, получив пополнение, участвовал в разведке боем на окраине Бургустанской. Взводом командовал Пелла Мильдзихов, бывший сотрудник Владикавказского окружкома РКСМ.

Из новичков побывать в деле довелось одному Косте Коняхину. Но Пелла строго приказал ему:

— Сиди в окопе. Как все закончится, разыскивай меня. Если вылезешь — выгоню из взвода, снова в детдом попадешь, так и знай…

Костя просидел в траншее, боясь ослушаться взводного. К тому же Коняхин, как впрочем и его друзья, не имел оружия.

Разведка боем прошла удачно, захватили пленных. В этой операции осетинским стрелкам помог взвод кавалерийской бригады, стоявшей за Минеральными Водами в резерве. В бой ее почему-то не пускали. Но командование кавбригады оказывало посильную помощь бойцам-осетинам, посылая для ведения разведки то одно, то другое подразделение — в добровольном порядке. В кавбригаде было много бойцов и командиров, которые два года назад служили под командованием легендарного Кочубея.

…Возле окруженного тонкими тополями дачного домика, где находился КП Южно-Осетинской бригады, спорили и ругались на чем свет стоит командир эскадрона, бывший кочубеевец, Загорулько и политрук Заманкульской роты Петр Икати. В стороне стоял взводный Пелла Мильдзихов. Он лукаво посмеивался, но в спор не вступал. Загорулько размахивал сложенной вдвое нагайкой и почти кричал:

— К стенке гадов! За нашего батька Кочубея — в расход мерзавцев! — и скрипел зубами от злости. Его бронзовое от загара лицо покрылось испариной, белесые усы взмокли.

— Поймите, товарищ комэска, — убеждал Икати, прижимая руки к груди, — нельзя пленных пускать в расход. Год назад я бы слова не сказал. А сейчас дело идет к мирной жизни…

Петр Икати говорил убедительно, с жаром. Но это еще больше разжигало кочубеевца.

— Для чего ж мы их захватывали? Ась?

— Да уж не для того, чтобы расстреливать. Комбриг, товарищ Янышевский, ясно сказал: «Нужны языки к приезду члена Военного Совета фронта». Вот для чего.

— Дюже гарно гутаришь, политрук! А попадись ты им в лапы, они тебя заарканят, как нашего батька… Вот что. Половина пленных — мои. Я их доставлю к себе, а вы своих можете хоть на курорт отправлять.

— Комбриг не позволит делить пленных.

Кочубеевец помахал рукой проходившему мимо совсем юному красноармейцу. Тот подбежал, отдал честь.

— Ты кто будешь, хлопец? — вскинул черные брови Загорулько.

— Красноармеец второй Заманкульской роты Константин Коняхин.

— Какое твое мнение — что сделать с этими катюгами? — Загорулько показал плеткой на амбар, в котором сидели пленные белоказаки.

— Повесить, — не задумываясь ответил Костя. — Они сами потом спасибо скажут.

— О! — радостно воскликнул Загорулько. — От гарный хлопец! Вот что подсказывает широкая пролетарская масса бойцов, дорогой товарищ политрук!

— А почему же они «спасибо скажут?» — вмешался в разговор Пелла Мильдзихов. Он с трудом сдерживал смех.

— Да ведь им самим все опостылело — как бездомные собаки живут. Ведь сами себя за людей не считают. Я слышал, как ихний вахмистр командовал в атаку: «Вперед, паразиты! С нами крестная сила!..»

— Ну и врешь же ты, Коняхин… — покачал головой политрук, пряча улыбку.

— Вот те крест!..

К спорящим подъехал верхом на захудалой крестьянской лошадке адъютант комбрига Савелий Козырев, долговязый, тощий, как и его лошадь. Кто-то окрестил Козырева Дон-Кихотом Манычским^[44].

Он обратился к Икати и Загорулько:

— Комбриг приказал: роте ночных разведчиков следовать пешим строем в Пятигорск для отдыха и охраны тылов. Эскадрону кавдивизии — революционная благодарность за братскую помощь. Пленных офицеров приказано препроводить в штаб, а рядовых — в Минеральные Воды, на ремонт мостов и дорог.

— Деликатная война, ничего не скажешь, — процедил сквозь зубы командир эскадрона, садясь на шустрого дончака. Резко повернув коня к политруку Икати, ехидно добавил:

— А может, им поднести по чарке горилки за то, что мирных станичников в Бекешевке порубали? Ась?..

Загорулько уехал.

— Одну минуточку, товарищ политрук, — еще раз обратился к Петру Икати адъютант, — отойдем-ка в сторону, есть конспиративный вопросик…

— Пожалуйста. Слушаю вас.

— Не встречали вы где-нибудь вестового начштаба Шица?

— Нет. А что?

— Пропал куда-то каналья. Как в воду канул. И еще — но это строго секретная новость — начштаба Родзиевский обнаружен утром в батарейном блиндаже убитым. Возле его трупа валялось несколько золотых монет царской чеканки.

— Начштаба убит? Но как же он попал в блиндаж? — удивился политрук.

— Сам пожелал пойти на батарею, рапорт писал.

— Ах да, помню…

— Вот такие-то дела, политрук, — вздохнул Козырев, — загадочная история. Откуда у начштаба золото? Выстрел в затылок…

Адъютант сел на свою лошадку и поковылял дальше — разносить по свету приказания начальства и особо секретные новости.

Наскоро пообедав, бойцы Заманкульской роты РКСМ выстроились и двинулись в Пятигорск. Кто-то затянул песню о черном бароне.

— А замечаешь, Семен, — сказал Петр Икати ротному. — Песня как бы налилась новыми голосами. Добровольцы пришли!

Ночь в коммуне «Водопад»

Послав Заманкульскую роту в Пятигорск, Янышевский справедливо считал, что там, охраняя второй эшелон штаба и тылы бригады, бойцы по-настоящему отдохнут. Хлопцы отличились, пусть погуляют. Забота о красноармейце — первое дело командира. Этому учил Серго.

Но ни Янышевский, ни комиссар Поддубный не могли предвидеть, что они посылают роту в новое «пекло».

Рота разместилась в одной из казарм старого военного городка, рядом с сельскохозяйственной коммуной «Водопад»^[45]. Политрук и командир с двумя взводами красноармейцев ушли в наряд, охранять гостиницу «Бристоль». В казарме остались взвод Пелла Мильдзихова, кухня и маленький обоз.

Отделенный Бибиков занялся с молодыми, еще не обстрелянными бойцами — Костей, Ахметкой и Знауром.

Шло седьмое по счету занятие. Занимались на плацу, неподалеку от походной кухни, возле которой суетился красноармеец Плаха, тот, что делил в вагоне селедку.

Душистый запах каши порою отвлекал бойцов, но Бибиков не обращал внимания ни на кашу, ни на самих слушателей.

Бывалый русский солдат Бибиков любил учить уму-разуму несмышленых птенцов-новобранцев. Чувствуя свое недосягаемое превосходство над ними, он не говорил, а упоенно декламировал:

— Как должон действовать молодой пролетарский боец? Он должон смотреть прицельным глазом в прорезь прямо на мушку, держа ее на уровне прицела…

Сделав паузу и с достоинством оглядев троих своих питомцев, он продолжал:

— Прицелившись, сделать вдох, точно подвести мушку под фигуру представителя мировой буржуазии и плавно нажать на спусковой крючок…

— Бибиков, — перебил проходивший мимо Мильдзихов, — ты покажи им, как стрелять надо, а уж потом — про мировую буржуазию…

— Есть, товарищ комвзвод. Подведя под фигуру…

Ахметка смотрел на Бибикова преданными глазами, ровным счетом ничего не понимая. Костя внимательно слушал и даже покраснел от сильного напряжения. Знаур устремил взгляд на курящуюся вершину Машука, думая о чем-то своем.

Когда Бибиков начал на деле показывать, как надо метать гранату, стрелять из винтовки лежа и с колена, ребята оживились. Ахметка первым рвался завладеть винтовкой или гранатой, глаза его горели. Наконец отделенный протянул учебную гранату — Ахметка расцвел в улыбке.

— Скажи, дядя, куда бросать? Скажи! Да?!

— Я тебе не дядя, а командир отделения, — строго ответил Бибиков. — Вон цель — старая водопроводная труба. Слушай мою команду! Гранатой по белым гадам — огонь!..

Ахметка подпрыгнул на месте, размахнулся, метнул гранату и мигом припал к земле. Граната звякнула, угодив прямо в цель. Бибиков удивленно посмотрел на Ахметку.

— Откуда такая сноровка?

— Камни бросал в горах, когда еще играл с разным мальчишкам, сам был тоже совсем молодой. Клянусь.

— Да ты и нонче не больно взрослый, — заметил отделенный.

Ахметка выполнял упражнения быстро, порывисто, даже вспотел от старания. Он торопился, как будто боясь, что сейчас у него отберут винтовку или гранату. Знаур делал все обдуманно, не спеша, «ухватисто». А Костя брал в руки оружие с видом знатока, дескать, для нас дело плевое, не новое, немало мы постреляли на своем веку и побросали гранат…

Время близилось к обеду.

Дневальный по кухне пробовал кашу из большого половника, дул и обжигался. Из казармы доносился голос Мильдзихова: «Никаких оправданий! Чтобы завтра были все помыты и одеты в чистое белье. Тиф — второй Врангель…»

Перед обедом Бибиков доложил взводному:

— Пополнение готово к стрельбе в боевых условиях.

— А ну, идемте, проверю, — Мильдзихов недоверчиво покачал головой.

— Да вы не сомневайтесь, товарищ взводный. Это ж природные абреки. Они с пеленок учились стрелять…

— Нехорошо, товарищ Бибиков, — упрекнул взводный. — Абрек есть разбойник с большой дороги, а они — красноармейцы.

— А ведь я мечтал, что абреки — такая нация…

— Учти на будущее, Бибиков. И понятней объясняй. Откуда ты взял «прицельный» глаз?

— Проклятая унтер-офицерская муштра заела. И то сказать, на барышню смотришь «прицельным» глазом, до того въелась эта наука. Никак не можем сбросить с себя оковы империализма…

— Ну и чудак же ты, Бибиков, — «оковы»… Запомни, что ты теперь красный командир и должен оставить всякую зубрежку.

— Слушаюсь!

Взводный приказал выдать новобранцам боевые карабины.

До самого вечера Знаур, Костя и Ахмет чистили и смазывали свои винтовки, забыв от радости про ужин. В комнату для чистки оружия заходили Мильдзихов и Бибиков, давали советы.

— Запомни, товарищ Кубатиев, — наставительно говорил отделенный Знауру, — твой карабин имеет номер 172683. Спрошу тебя через двадцать лет — должон ответить без запиночки!

— Вот это дело! — одобрилвзводный. — Такой обычай мы возьмем у старой армии.

Когда командиры ушли, Ахмет излил свои чувства.

— Ну теперь пускай попадет на мой глаза разный белогвардейский свинья, — задиристо говорил он, глядя в сияющий канал ствола, — газават^[46] будем делать…

— Самим надо проситься, а то досидимся, пока ни одного живого беляка не останется… — недовольно заметил Костя.

После ужина Пелла Мильдзихов читал бойцам местную газету «Рабочая власть».

Костя Коняхин ушел на кухню чистить картошку, Знаур и Ахмет остались слушать.

В передовой статье — «На Врангеля!» — давались выдержки из письма ЦК партии всем партийным организациям России.

— «В ближайшие дни, — читал командир взвода, — внимание партии должно быть сосредоточено на Крымском фронте. Мобилизованные товарищи-добровольцы должны отправляться на Юг. Последний оплот контрреволюции должен быть уничтожен…»

— А разве мы поедем в Крым? — удивился Ахметка.

— Нам и здесь хватит работы, — ответил Пелла, — пока армия повстанцев существует.

Знаур слушал взводного и думал: «Баделята сделали несчастной и обездоленной его мать…» Самые первые кунаки баделят и алдаров — заговорщики из дома Дзиаппа и их заморский гость мистер Стрэнкл — готовят удар кинжалом в спину… Кому? Лучшим друзьям Знаура, тем, кто ни разу не назвал его презрительным словом «кавдасард».

Поскорей бы свести счеты с этой породой, — Знаур представлял себя в сражении с новым карабином в руке, — а потом приехать в Москву, к дяде Северину, и сказать: «Простите нас, дядя Григорий, за то, что убежали из детдома на войну. Зато мы нашли кровников Советской власти и спалили в огне плетень из ядовитых змей…»

Командир взвода закончил чтение. Наступившая тишина в казарме заставила Знаура очнуться.

Дежурный объявил, что по распорядку дня — личное время красноармейца. В этот час бойцы обычно писали письма домой.

Ахметка тронул Знаура за плечо.

— Если бы у меня была мать, ты написал бы ей от меня письмо?

— Написал бы, раз ты сам не умеешь.

— Верно, я совсем плохо пишу. Клянусь аллахом, мать очень радовалась бы, если бы получила письмо от меня. Но ее нет, она умерла, когда я родился. А отца убили на большой дороге: он был абреком… Давай напишем тете Хадзи письмо! Да?!

«Хороший друг, этот ингуш», — подумал Знаур и ответил:

— Письмо моей нана? Ты правильно сказал. Напишем.

— Костю тоже подпишем в конце. «Салам тебе, нана, от двух друзей Знаура — двух его братьев»…

Ребята пошли к ротному писарю за бумагой.

* * *

Пелла Мильдзихов сидел у раскаленной докрасна «буржуйки» и доказывал отделенному Бибикову, что с дисциплиной в осетинской нацбригаде еще не все гладко.

— Я сам слышал в бою, как белые кричали: «Бей осетинских разбойников!..»

— Так то же белые, — возражал Бибиков. — А сами-то они кто? Население грабят — факт. Эскадронный Залетайко или Загоруйко, не помню, как его, рассказывал нашему политруку, что в Барсуковской повстанцы мирных станичников порубали на куски.

Пелла, прищурясь, подправлял языком жиденькие усы, которые совсем не украшали его длинное, худое лицо.

— Это верно, — сказал он. — Но ответь, почему кони нашего ротного обоза такие сытые, хотя две недели интенданты не дают сена?

— Трава еще стоит зеленая…

В коридоре послышались какая-то возня и приглушенный хохот красноармейцев.

— В чем там дело? — крикнул Мильдзихов, приоткрывая дверь. — Дневальный!

Дневальный Коля Цараев влетел в комнату.

— Поймали торговку! — доложил он. — Она, товарищ командир, лезла в сарафане через наш забор — наутек. Видать, контра…

— Приведите задержанную.

— Есть привести!

Группа бойцов уже входила в комнату.

«При ближайшем рассмотрении», как писал после в донесении отделенный Бибиков, «задержанной торговкой» оказался молодой боец Константин Коняхин.

— Что это за маскарад? — сердито спросил Пелла.

Костя смотрел на свой наряд удивленными глазами, как будто сам недоумевал — откуда этот сарафан, откуда кашемировый полушалок на голове?..

— Что это значит, я спрашиваю?! — крикнул Мильдзихов, наступая на Костю.

Коняхин молчал, сопя носом.

— Разрешите доложить, товарищ командир? — вмешался дежурный по роте, телефонист Вершков.

— Докладывайте.

— В этом сарафане они экспроприируют сено.

— Сено? У кого?

— У попа.

— Так. Воруют, значит. А почему — в сарафане?

Костя молчал, опустив голову и сосредоточенно рассматривая свои рваные ботинки.

— Сарафан кто-то выпросил у Евлампии Гордеевны, что торгует селедкой на базарчике, — пояснил Вершков.

— Красноармейца Коняхина — под арест. Срок расследования всего этого безобразия — до утра!

— Есть, товарищ взводный! — ответил дежурный.

Все ушли, шушукаясь и прыская.

Мильдзихов продолжал разговор с Бибиковым.

— Вот тебе я готовые артисты для драматического кружка. Каково, а? «Экспроприируют» сено у попа, переодевшись в женскую одежду, чтобы не опозорить красноармейского звания. Здорово?

— Я ничего не знал, — оправдывался Бибиков. — Воспитанника Коняхина, должно быть, кто-то научил. Сам бы он не додумался — молодой. Да и зачем ему красть сено, он ведь за лошадьми не смотрит…

— Кто мог его научить?

— Подозреваю красноармейца Плаху. Он нонче дневалит по кухне. А все лошади рядом — в конюшне. Видать, Плаха жалость имеет к лошадям. Хлебороб!

— Проверьте, куда поместили арестованного Коняхина. Выставьте часового.

— Есть, товарищ взводный.

Но отделенный не успел выполнить приказание Мильдзихова. Длинная пулеметная очередь разорвала ночную тишину. С улицы послышался гулкий топот конницы, за дверью казармы лязгнул затвором патрульный.

Прикрыв ладонью свет, Мильдзихов посмотрел в окно.

— Взвод, в ружье! — крикнул он в дверь. Нервно крутнул ручку тяжелого батарейного телефона «Ордонанс». Связи нет!

За каменной стеной ограды мелькали всадники в папахах, бурках, все они мчались к усадьбе сельскохозяйственной коммуны.

— Тише, не стрелять! — приказал взводный, выбежав на улицу. — Развернуться вдоль стены. Не выглядывать!

— А патронов-то — один обойма, товарищ командир, — жалобно сказал Ахметка. — А то бы мы их…

— Тише. Патронов больше нет.

— Чья ж эта конница, по-вашему? — не унимался Ахметка, теребя взводного за рукав.

— Не видишь, чудак, белые валом валят… — отвечал Пелла. — Коняхин здесь? Эй, Коняхин, пробирайся к штабу бригады. Доложи: отряд белоказаков напал на коммуну. Выполнишь приказ — наказание отменим.

— Есть! — воскликнул Костя и исчез в темноте.

Теперь уже не было видно скачущих по дороге казаков. Но на усадьбе коммуны, расположенной верстой выше казарм, метались какие-то люди с факелами, слышались одиночные выстрелы, занималась огнем крыша сарая.

— Порешат всех коммунаров, гады, — говорил с тревогой Бибиков.

— Разрешите, товарищ взводный, ползти на разведку, — сверкнул в темноте белыми зубами Ахметка.

Мильдзихов подозвал Знаура, приказал:

— Кубатиев! Вместе с Арслановым поднимайтесь в гору. Подползете к усадьбе коммуны с северной стороны, обстреляете банду. Вот вам еще две обоймы и одна граната — на двоих. Взвод подойдет прямо огородами. Старайтесь снять офицера. После ваших выстрелов мы откроем огонь.

Ахметка первым протянул руку и успел завладеть гранатой.

— Дозвольте доложить, — тихо сказал Бибиков. — Повстанцы, небось, дозоры выставили, вояки еще те — кадетские корпуса кончали.

— Дозоры обойти — ночь темная. Задачу поняли?

— Поняли! — ответил Знаур.

— Кубатиев за старшего. Выполняйте.

Пригнувшись, ребята побежали в гору.

— Напрасно вы их послали, — тихо проговорил Бибиков, — совсем ведь молокососы.

— Да, пожалуй… Черт меня дернул… Вот что, Бибиков. Догони их и командуй разведкой сам.

— Если найду их. Темень — хоть глаз коли. Выбрали ноченьку, бандюги…

— Попробуй.

— Есть!

…Ахметка и Знаур прошли сквозь заросли бурьяна. Дальше пришлось ползти. Горящая крыша освещала изрезанные балками скаты холмов. От сухой полыни поднималась пыль, было трудно дышать, во рту — горько.

Уже близка усадьба. Около дома Совета коммуны — большая толпа. Всадники с карабинами на перевес полукольцом окружили людей. На высоком крыльце стоят казаки, среди них, должно быть, есть и офицеры — выделяются две-три серые черкески, а напротив, у сарая, грудятся какие-то люди в одних рубашках.

— Коммунисты, — шепчет Знаур в самое ухо друга. — Ползем, быстрей. Давай гранату!

— Гранату? Ха! Чего захотел…

Поползли вперед. Вот уже изгородь из жердей. Белоказаки видны как на ладони.

Бородатый офицер с тяжелым маузером в руке что-то выкрикивает — видно, речь держит. Некоторые слова долетают до слуха ребят: «Коммуны упраздняются… Земельный декрет барона несет благоденствие русским крестьянам… Антихристам коммунистам — смерть…»

Бородач поднял маузер. Знаур и Ахмет подползли еще ближе к амбарам — дальше двигаться было уже невозможно.

Знаур прицелился в черкеску «оратора».

— На колени! Просите пощады! — кричал казак, стоявший рядом с офицером.

Из группы коммунистов шагнул вперед высокий плечистый мужчина в синей рубахе с разорванным воротом. Лицо его было окровавлено. На лбу слиплись белокурые волосы.

— Дурак! Коммунисты никогда не станут на колени! — громко ответил он. — Знайте, придут наши братья и отомстят. Да здравствует Советская власть!

По знаку бородатого белоказаки вскинули карабины. В этот миг Знаур нажал на спусковой крючок. Сильно толкнуло в плечо. У самого уха раздался второй выстрел — Ахметки. Сразу ничего не было видно впереди. Знаур поднял голову. В ушах звенело, в глазах — красные круги.

Бородач распластался на земле у крыльца. Несколько секунд было тихо.

— Тревога, братцы! — завопил кто-то. Казаки стали в упор стрелять в коммунистов, будто опасность угрожала с этой стороны. Высокий коммунар в синей рубахе метнулся в сторону, но вдруг, словно оступившись, ахнул и упал навзничь. Кто-то выкрикивал слова команды…

Мимо притихших в траве друзей промчались два всадника, но через какое-то мгновение повернули назад. Во дворе развернулась пулеметная тачанка — задком в сторону стрелявших.

— Знаур, я буду бить гранатой по этой проклятой арбе с пулеметом, — тихо сказал Ахмет.

— Бросай точно!

Ахметка проскочил на несколько шагов вперед, швырнул гранату-бутылку и, как тигренок, припал к земле. Взрыв сотряс все вокруг, комья земли посыпались на головы.

Тачанка перевернулась на бок. На земле барахталась раненая лошадь. Ездового и пулеметчика не было видно. Знаур заметил — одно колесо тачанки крутилось в воздухе.

Вдруг со стороны казарм раздался винтовочный залп.

Ребята подняли головы. Красноармейская цепь шла в атаку. Знаур подумал, что это был только один их взвод. Но увидел знакомую фигуру политрука Икати. Значит, вся рота здесь!

— Знаур, смотри, пожалуйста: это Костя. Клянусь. Вон его рыжий голова блестит. Фуражку потерял, должно быть…

Рядом с политруком, держа тяжелый карабин на перевес, шагал Костя. Значит, это он, их друг, так быстро привел роту. Но как ему удалось — ни Знаур, ни Ахметка понять не могли. Не на крыльях же летел он в штаб бригады!

Перестрелка продолжалась какие-то минуты. Внезапность атаки решила исход боя. Передовые красные бойцы уже орудовали на усадьбе коммуны. Где-то в сарае или внутри дома раздался глухой взрыв ручной гранаты, зазвенели разбитые стекла. Потом все умолкло. Только потрескивала догорающая крыша.

Повстанцы с поднятыми руками сгрудились у каменной стены, где недавно стояли и смотрели смерти в лицо активисты коммуны.

Занималась утренняя заря…

— Нельзя остановить восхода солнца, — сказал политрук Икати, — нельзя остановить и рассвета новой жизни на земле. Эти абреки только что хотели сжечь хлеб первого урожая — семенной фонд коммуны. Но не успели. Запомним, товарищи, день 13 октября 1920 года: сегодня осетинские стрелки выручили из беды русскую коммуну под Пятигорском и спасли ее семфонд. Эти семена дадут чудесные всходы…

Сотни людей, собравшихся на необычный, стихийно возникший митинг, слушали политрука.

После того, как Петр кончил, Пелла спросил:

— Что будем делать с ними?.. — он кивнул в сторону обезоруженных налетчиков.

— Я думаю, народ подскажет, — ответил политрук и обратился к станичникам:

— Товарищи! Как поступить с ночными «гостями»? Какой будет приговор членов коммуны?

Люди молча посмотрели на убитых коммунистов, сняли шапки.

Наступила жуткая тишина. Стоявший позади красноармейской цепи Знаур только слышал постукивание своего сердца и чувствовал горячее плечо Ахметки.

В молчании сотен людей бойцы и командиры прочли суровый приговор. Без команды подняли карабины.

По ту сторону

Сырая осенняя ночь спустилась на ворчливую, помутневшую от ливней Кубань. С невидимых гор Карачая полз косматый туман.

На правом берегу реки на окраине богатой станицы Баталпашинской поблескивали робкие огоньки приземистых хат.

Ночь тихая, только из окон дома зажиточного станичника Галактиона Сирко слышалась старинная казачья песня. Здесь квартировал начальник карательного отряда «армии возрождения России» есаул Муштаев. Он сидел за столом без бешмета, в белой сорочке, опустив русую голову на грудь. Молодой, тоже русый денщик в расстегнутой черкеске развалился на деревянном диване поодаль и пел, тихо аккомпанируя на трехрядке. Песня уговаривала казаков: полно вам горе горевать, ведь стоит выпить по доброй чарке и завести разговор о своем житье-бытье, как пройдет тоска и радостно станет на сердце…

— «Житье-бытье…» — зло проскрежетал есаул. — Перестань, Ванятка, тянуть, хватит! Вызови урядника Скибу.

— Слушаюсь.

Денщик побежал в другую комнату, где казаки играли в очко и курили злейший самосад, крутнул ручку телефона, что-то протараторил в трубку.

Муштаев налил в граненый стакан самогону, поднес к пухлым розовым губам, подумал о чем-то, пить не стал. В поблекших усталых глазах — тоска.

Вошел дежурный — толстый и усатый, как морж, урядник Скиба.

— Докладаю, ваш бродь! Позвольте?

— Почему опаздываешь с докладом? — недовольно спросил есаул.

— Виноват, ваш бродь, пленных в порядок приводил, осетинцев. Буйствовали. Идейные гады. Говорят — «вся власть Советам» и так далее… «Духом окрепнем в борьбе» и тому подобное…

— Ну? — нетерпеливо перебил Муштаев.

— Так что, ваш бродь, пришлось применить оружие, двоих… того… расстрелять при попытке к действию…

— Врешь, собака. «При попытке…»

— Докладаю дальше: в станице все спокойно. Задержан один перебежчик от красных. Немец. Брешет, что служил в карательном у его превосходительства светлой памяти генерала Маркова. Был в ледовом походе якобы…

— Приведите перебежчика.

— Слушаюсь.

Через минуту стоял Генрих Шиц перед начальником отряда.

— Что побудило тебя перейти линию фронта?

Муштаев поднял глаза на промокшего до нитки, сгорбившегося Шица.

— Побудило? Месть, ваше благородие. С красными у меня особые счеты…

— Как же ты сам-то попал к ним на службу?

— Пошел добровольцем, чтобы иметь возможность перейти к своим. Раньше я служил в карательном отряде марковской бригады.

— Кем?

— Исполнителем, ваше благородие.

— Что же ты там «исполнял»?

— Приговоры полевого суда…

Муштаев брезгливо поморщился, постучал ложечкой о блюдце. За спиной тотчас выросла фигура денщика.

— Пригласи сотника Борилова.

— Слушаюсь!

— Итак, — продолжал Муштаев. — Чем же ты доказал свою преданность нам, уходя от большевиков?

— Уничтожил начальника штаба бригады, отступника, предавшего Россию, Родзиевского.

— Что взял у него?

Шиц побледнел. «Неужели они узнали о золоте, которое я выгреб из шкатулки убитого начштаба? — подумал он. — Хорошо, что спрятал на кукурузном поле…»

— Взял ценные сведения о расположении частей бригады, — отчеканил Шиц.

— Кому теперь нужны эти сведения… — махнул рукой Муштаев.

Вошел сотник Борилов, белобрысый, пухленький человек в очках.

— Борилов! Вы, кажется, служили одно время у Маркова до того, как вас взял к себе генерал Мамонтов.

— Да, господин есаул.

— Знаете этого прохвоста? — Муштаев кивнул на Шица.

— Я носил тогда черные очки, ваше благородие, — подобострастно залепетал Шиц. — Я помню вас. Вы служили квартирьером при штабе.

— А-а! — воскликнул сотник. — Так это ты, подлец, сбежал, ограбив полковую кассу, когда мы отступали?

Шиц испуганно попятился к двери.

— Нет, нет. Я не ограбил. Я имел тайное приказание сохранить деньги…

— Он лжет! Прикажите немедленно расстрелять. — Борилов расстегнул кобуру нагана.

— Расстрелять? — сказал есаул, пододвигая стакан с самогоном. — Нет, зачем же. Лучше, пожалуй, повесить. Из-за таких мерзавцев погибла великая Добровольческая армия. Дежурный!

— Слушаюсь, ваш бродь! — гаркнул из передней Скиба.

— Этого казнокрада без суда и следствия — повесить!

— Слушаюсь, ваш бродь.

— На груди его прикрепите доску с надписью: «Мародер и душегуб» — другим для науки.

— Слушаюсь! Где прикажете повесить?

— На базарной площади.

Шиц шагнул к столу. Лицо его стало серым, глаза безжизненными. Тихо опустился на колени.

— Ваше б-б-благородие, — еле выговорил он. — Я не грабитель, я сохранил золото, чтобы сдать его казначейству. Оно спрятано, тут, недалеко… На берегу Кубани…

— Скиба, — приказал Муштаев. — Проверьте. Если врет, немедленно повесьте негодяя. Идите, куда укажет, да возьмите человека три конвойных.

— Слушаюсь.

Утром в Баталпашинскую прибыл командующий повстанческой «армией возрождения России» генерал Хвостиков. Его штаб размещался в Войсковом лесу. Там же находились армейские тылы и многотысячные обозы, состоящие из беженцев — семей повстанцев.

Когда барон Врангель, сидя в роскошном дворце в Крыму, бросил фразу: «У меня в Войсковом лесу — двадцать тысяч сабель», он не знал, что в это число входила армада бричек, фургонов, двуколок, нагруженных скарбом и везущих совсем не воинственных людей — женщин, стариков и детей.

Перед отступлением из леса Хвостиков приказал отрубить этот «чудовищный хвост» от головы армии, а скот забрать для нужд отходящих в Грузию частей. Так в Войсковом лесу появилась целая армия нищих.

В Баталпашинскую генерал приехал, чтобы лично отдать последние распоряжения командиру повстанческого отряда, карачаевскому князю Крым-Шамхалову, а также есаулу Муштаеву.

До слуха Хвостикова дошла молва о бесчинствах белоказаков в станицах Суворовской, Бекешевской и Баталпашинской. Генерал уже знал, что война окончательно проиграна. Врангелевские десанты разгромлены… Теперь — уйти на покой, за границу, уйти так, чтобы как можно меньше осталось в истории нечистых следов «освободительного» движения возрожденцев на Кубани.

Хвостиков сидел у карты в гостиной дома коннозаводчика Трихлебова-Черкасского. Рядом с ним за столом — полковник, князь Крым-Шамхалов, штабные офицеры и три британских военных советника. Среди них майор Билл Стрэнкл, облачившийся в военную форму.

— Как видите, господа, — сказал генерал, крутя тонкий черный ус и хмуря широкий низкий лоб, — больше недели наши арьергарды на этой линии, пожалуй, не продержатся. С часу на час я ожидаю офицера-фельдъегеря с личным поручением барона. Фельдъегерь прилетит прямо сюда на аэроплане британских воздушных сил.

— Позвольте, генерал, — сказал Стрэнкл, вынув изо рта сигару. — Когда аэроплан будет возвращаться обратно?

— Вероятно, через день.

— А нельзя ли мне вылететь в Крым или на базу военно-воздушных сил?

Хвостиков развел пухлыми холеными руками.

— Все от господа бога… Я не думаю, чтобы барон оставался так долго в своей ставке. Да там ли он? Весьма возможно, что ставка переместилась на военные корабли…

— Тем лучше! — оживился Стрэнкл. — Мы вылетим на базу воздушных сил в Иран. Именно туда я обязан вернуться после экспедиции в Россию. Я везу с собой ценнейший груз.

— Что ж, в добрый час.

— Полагаю, все устроится хорошо, — ответил генерал. — Итак, господа, теперь послушаем нашего командира «отряда возмездия». Пусть войдет.

Адъютант скрылся за дверью.

Бледный, измученный бессонными ночами есаул Муштаев, отдав честь, протянул командующему свернутый вдвое лист бумаги.

— Что такое? — холодно спросил Хвостиков.

— Мой рапорт об отставке, ваше превосходительство, — ответил есаул.

— Вы шутите. Война не кончена… — на лице командующего изобразилось крайнее удивление.

— Плохие шутки, ваше превосходительство. Или отставка или пуля в лоб, другого выхода у меня нет.

— Что это значит, есаул? Вы забываетесь!

— Не могу больше вешать и расстреливать. Дело ли русского офицера? На днях от красных перебежал к нам человек, вполне достойный выполнять такую миссию, хотя он и рядовой.

— Кто он? Кто? — раздались вопросы.

— Некий Шульц или Шпиц, черт его разберет, бывший марковский контрразведчик-вешатель.

— Перешел от красных? Лубопитно, — с сильным акцептом сказал полковник Крым-Шамхалов.

— Хотите, ваше превосходительство, вызову его? — Муштаев смотрел в лицо командующего без всякого подобострастия.

— Пожалуй. Перебежчик от красных — нечастое явление на данном этапе войны.

Шиц по всей форме доложил командующему о своем прибытии и попросил разрешения обратиться к старшему английскому офицеру.

— Как вы добрались до места, господин советник, в ту ночь, когда я вас провел через линию фронта?

Стрэнкл узнал своего ночного проводника, ординарца начштаба красной бригады Родзиевского.

— Он оказал мне неоценимую услугу, — подтвердил Билл, обращаясь к генералу. Прошу вас, ваше превосходительство, наградить этого солдата.

— А где же, господин советник, ваш сопровождающий, тот высокий осетин — Мурхан или Таркан, как его?.. — спросил осмелевший Шиц.

Мистер Стрэнкл не счел нужным отвечать перебежчику, но Хвостиков полюбопытствовал — о чем он? — и иностранец сказал:

— Был со мной некий Амурхан, проводник. Как только перешли линию фронта, сбежал куда-то…

— Да, — вздохнул генерал и тихо добавил: — Бегут, канальи, всюду бегут, как крысы с тонущего корабля…

Хвостиков задал несколько вопросов Шицу и есаулу Муштаеву. Установив бесспорную принадлежность перебежчика в прошлом к Добрармии и узнав о «сохраненных» им деньгах в золотой валюте, приказал зачислить Генриха Рихардовича Шица в карательный отряд в чине фельдфебеля при командире.

— А в вашей просьбе об отставке, — обратился генерал к Муштаеву, — я категорически отказываю. Что касается репрессий, то о них не может быть речи. Время репрессий кончилось. Итак, вы свободны, господа.

Слова относились к младшим по званию. Муштаев, еще несколько офицеров и новоявленный фельдфебель — радостный Шиц удалились.

Полковник Крым-Шамхалов вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону. Мистер Стрэнкл извинительно кивнул двум своим соотечественникам и пригласил командующего подойти к окну. Заговорил таинственно.

— Наше командование поручило мне собрать различные материалы и составить записки о военных действиях в России. Я буду счастлив отметить в своем дневнике, что вождь кубанского казачества генерал Хвостиков обладает незаурядным полководческим талантом.

— Вы мне льстите. Я солдат и не люблю лести. Что вы, собственно, имеете сказать?

— Вы, ваше превосходительство, очень мудро изволили сказать о никчемности репрессий в столь критический час для армии возрождения России.

— Положим так, хотя мудрость тут невелика, — заметил генерал. — И что же?

— Нужно показать мирному населению, что большевики не последовали вашему примеру, не прекратили репрессий, что красный террор повсеместно продолжается.

— Это уже дело пропаганды. Я солдат.

— Мне кажется, генерал, целесообразно было бы дать некоторые распоряжения частям.

— Что вы имеете в виду?

— Воочию показать народу жертвы большевистского террора. Я беру это на себя. Дайте мне хороших исполнителей.

— Кого именно? — спросил генерал. — Признаться, мистер Стрэнкл, я не совсем вас понимаю.

— Моя идея проста, как и все гениальное, — шутливо ответил Стрэнкл. — Дайте в мое распоряжение фельдфебеля-немца, что перешел от красных, еще десятка два солдат, и через несколько дней во всех станицах поднимется волна народного гнева против красных узурпаторов. Головой ручаюсь!

— Что ж, берите полвзвода солдат у есаула и делайте, что хотите.

— Весьма вам признателен, ваше превосходительство, — Стрэнкл поклонился. — И еще попрошу предоставить в мое ведение хорошего фотографа.

— Это может сделать тот же есаул. Но в чем же суть вашей идеи, мистер Стрэнкл?

— Я хочу сделать вам сюрприз, ваше превосходительство. Положитесь на меня. Мы ведь, кажется, доверяем друг другу, не правда ли?

— Что ж, — согласился генерал, — делайте, как знаете, лишь бы была какая-нибудь польза России.

— Разумеется, генерал, мы не будем фотографировать, как ваши солдаты воруют кур у русских баб, — Стрэнкл громко рассмеялся, показав свои длинные зубы.

— Вы, вероятно, большой фантазер, мистер Стрэнкл. А по мне так — истреблять красную заразу следует методически, путем массовых расстрелов. Но — сами понимаете — сейчас не то время. Мы уходим…

Генерал прискорбно вздохнул и, повернувшись к вошедшему полковнику Крым-Шамхалову, строго спросил:

— Что там?

— На передовых позициях без перемен, ваше превосходительство. Есть данные о том, что красные на той неделе готовят наступление.

Крым-Шамхалов часто моргал округленными глазами и сдерживал дыхание, чтобы до генерала не дошел запах винного перегара. Сизо-малиновый нос господина полковника свидетельствовал о частых возлияниях.

— Что слышно на левом фланге, князь?

— По-прежнему сидит в обороне пресловутая Южно-Осетинская бригада. У нее появилось две полковых батареи.

Склонив лысую голову, полковник Крым-Шамхалов добавил:

— Рейд взвода кавалерии под командой подхорунжего Боровиченко в район большевистской коммуны «Водопад» не удался. Подхорунжий убит, остальные захвачены осетинами и казнены.

— Царство небесное… — Хвостиков перекрестился.

Его примеру последовали все, кроме иностранцев.

Где-то в стороне Бекешевской ухнули три взрыва, дрогнули оконные стекла.

— Они, проклятые, — тихо сказал полковник Крым-Шамхалов.

— Кто? — нервно бросил Хвостиков.

— Осетинская бригада, ваше превосходительство. И какой шайтан занес их в эти края, не понимаю!..

В разведке

Миновала пора дождей и туманов. Золотая осень предстала взору людей своим светлым умытым ликом. В воздухе плыли паутинки. Машук вырядился в искрящийся на солнце покров желто-красной листвы.

Утром над Советом коммуны «Водопад» взвилось красное знамя — подарок Южно-Осетинской бригады. Заманкульская рота РКСМ готовилась к своему празднику.

Костя сидел возле коновязи и, глядя в осколок зеркала, причесывал непослушный чубчик, поплевывал на ладонь, примазывал, прихлопывал, но ничего не помогало — рыжая щетка волос стояла торчмя.

— Ахметка, принеси-ка меду! — повелительно крикнул он.

— Сметану тоже? — отозвался из-за дымившей походной кухни Ахметка.

— Какой ты все же непонятливый ингуш, — досадовал Костя. — Кто мажет сметаной волосы?!

— А кто медом мажет? На твой рыжий щетина мед будем переводить? Да?!.

— Мед дали за то, что я отличился, привел ночью вам на выручку всю роту. Если бы я не взял лошадь у попа и не прискакал на ней за две секунды в штаб, белоказаки поджарили бы вас на костре, как миленьких.

— Кого поджарили?..

— Вас со Знауркой. За то, что офицера ухлопали. Эх вы, не могли живьем его захватить. Я бы их как сусликов всех переловил…

— Ха! Их была целая армия, а нас только двое.

— Но вы же есть пролетарские бойцы, а беляки — так, корм для голодных ворон…

— Неверный слово говоришь, Костя, — зло сказал Ахмет. — Хвастаешь.

— Кто хвастает?

— Ты, — спокойно ответил Ахметка. — «Суслик муслик»…

— Кто суслик? Я? А ну, давай на бокс, если ты такой герой…

— Давай.

Уже пошли кулаки в ход, но драке помешал Знаур. Он коршуном налетел на друзей, с разбега повалил обоих.

— Вы что, маленькие?

— Пусть не оскорбляет пролетарскую личность бойца, — запальчиво ответил Костя. — А то грамотный стал: от комиссара благодарность получил и задается…

На шум из казармы вышел отделенный Бибиков.

— Эт-то еще что такое! Что за спор? Всю роту срамить? Мирное население несет нам молоко, мед, пироги и яйца, поздравляет с победой, а вы в такой день за эти пироги и яйца устраиваете вакханалию?

— Чего устраиваем, дяденька? — спросил Ахметка, удивленно глядя на Бибикова.

— Вакханалию.

— Не понимаем. Объясните нам, — попросил Знаур, беря сторону провинившихся друзей.

— Не знаете? Гм. Довольно-таки странно…

— Не знаем, дяденька, — ответил Ахмет.

— Опять «дяденька»? Чтобы этого не было! Ясно? А насчет вакханалии обратитесь к политруку роты. Не мое дело разные слова объяснять. Мое дело — дисциплинка. Что у вас с носом, товарищ Арсланов?

— Ничто, — ответил Ахмет. — Он сам разбился об голову товарища Коняхина.

— Товарищ командир, — успокаивал Бибикова Костя, — у попа есть хороший пластырь. Мы им нос залепим, еще лучше станет. Ахмет сам потом спасибо скажет.

— Ну и черти же, — покачал головой старый служака. — Учтите: если бы сегодня не были именинниками в роте, посадил бы вас на хлеб-воду суток на двое. Точно.

— Больше не повторится, — заверил отделенного Знаур.

Отделенный махнул рукой и направился к воротам, за которыми маячили всадники. Красноармеец-дневальный распахнул ворота, и всадники проскакали через двор к домику канцелярии роты. Передним ехал комбриг Янышевский, потом — комиссар, за ними еще несколько верховых. Сзади ковылял на хромой лошадке адъютант — «Дон-Кихот Манычский».

Янышевский легко спрыгнул с коня и прошел в казарму. Оттуда послышался громовой голос дежурного:

— Рота, сми-и-рна-а!..

И еще:

— Красноармейцам-воспитанникам Кубатиеву и Коняхину явиться в канцелярию!

За столом сидело начальство от комроты до комбрига — по восходящей. Не было только штабных чинов.

— Ну-с, герои, — сказал комиссар Григорий Акимович Поддубный, обращаясь к Знауру и Косте. — Я слышал, что вас троих вчера приняли в члены Ленинского Комсоюза молодежи.

— Приняли, — ответил Знаур, смутившись. Он подумал: «Посмотрели бы вы, как новые комсомольцы дрались…»

— Теперь вы на особом положении: должны вести за собой молодых красноармейцев. Ясно?

— Ясно! — браво ответил Костя.

— «Ясно»… А что это у тебя под глазом?

— Так, боролись…

— Ну, ладно. А где ваш третий друг? Позовите его.

— Есть, товарищ комиссар! — Знаур выбежал на улицу.

Сопя разбитым носом, Ахметка доложил о своем прибытии.

Янышевский понимающе покачал головой, усмехнулся.

— Ну, ладно. Вот что, хлопцы. Отдохнули после боя?

— Отдохнули, товарищ комбриг! — хором ответили Знаур и Костя.

— Клянусь, — добавил Ахмет.

— Тогда слушайте. Мы решили послать вас в тыл белых. Задачу поставит ваш комбат. Прошу.

Комбат Огурцов извлек из планшета маленькую карту и подозвал ребят к себе.

— Я покажу вам все это на местности, а пока смотрите. Вот наши передовые позиции. Это станица Бургустанская, а за ней Бекешевка. Вы должны разведать, где находятся наши бойцы, захваченные в плен. Пойдете туда, как беспризорники, «с сумой на плечах», будете просить подаяние. Вернетесь через два дня. Если надо, вернется один с устным донесением, а двое будут продолжать разведку. Потом еще один вернется и, наконец, последний… Вот ваш маршрут, запоминайте…

Молодые бойцы внимательно слушали своего командира батальона. А во дворе уже собирались гости — парни, девушки и пожилые люди из коммуны.

Юным героям в празднике участвовать не пришлось — их ждали новые боевые дела.

К обеду следующего дня трое «нищих» — Знаур, Костя и Ахмет — добрались до Бекешевки.

На улицах станицы — ни души.

— Где же люди? — недоуменно спросил Ахмет. — Неужели беляки всех прогнали?

С церковной площади послышался гул толпы.

— Идем быстрей, ребята! — приказал Знаур (он был старшим группы). — Может быть, там готовится казнь наших бойцов, которые в плен попали…

На площади они увидели страшную картину. На возвышенном месте, возле входа в церковную ограду, стояла огромная бричка, запряженная четверкой волов. На ней — широкий помост с деревянным щитом. По ту и другую сторону щита на острых железных крючьях висели трупы людей с вывернутыми и переломанными конечностями.

У страшного щита, сложив руки на груди, стоял Генрих Шиц. Рядом с ним разглагольствовал пьяный, обросший седой щетиной казак:

— Вот что делают с православными хрестьянами анчихристы-большевики, — орал он, показывая плеткой на трупы. — Долго они глумились над своими безоружными жертвами. Братья казаки! До каких пор будем мы терпеть богомерзкие деяния?..

В десяти метрах от брички на высоком штативе стоял огромный фотоаппарат, около которого возился маленький человечек в черном. Время от времени он поднимал руку, кричал: «Господа! Прекратите шевеление!» — и снимал кожаную крышку с объектива.

Тут же, у аппарата стоял мистер Стрэнкл и давал какие-то указания фотографу.

Знаур впился глазами в Стрэнкла. Вот где очутился «мистер», уехав «собирать травы»…

— Ребята, смотрите, — тихо сказал Костя. — Вон у того казненного — звездочка на груди выжжена. Значит, их убили не наши, а сами беляки. Звездочку-то не досмотрели, гады. А теперь на наших наговаривают…

— Ясно, — заметил Знаур. — Наши бойцы замучены. Хотят обмануть людей.

Переговариваясь, Костя и Знаур не замечали, что Ахметка впился глазами в лицо одного казненного, что-то шептал, порывался вперед. Трясущиеся руки искали кинжал у пояса, но кинжала не было…

— Знаур! Костя! — хрипло сказал Ахмет. — Скорей…

— Что с тобой? — оглянулся Знаур.

— У тебя тиф! Пот льется, — с тревогой заметил Костя.

— Не тиф… Там… видишь… убитый… звезда на груди — Абдулла, мой дядя… Дай наган, Знаур, если ты хорош друг есть…

Знаур испуганно посмотрел на казненного с выжженной звездочкой.

— Твой дядя? О, аллах…

Ахмет гневно сверкнул глазами.

— К черту аллах! Почему он белым помогал казнить наших? Буржуйский аллах — черный собака…

Поднявшись на цыпочки, Ахметка крикнул на всю площадь:

— Абдулла-а-а!..

Кто-то зло цыкнул. Стоявшие рядом казаки начали с любопытством рассматривать ребят.

— Молчи, — в самое ухо шепнул Знаур Ахметке. — Мы отомстим…

— Буду молчать…

…На помост выходили богато одетые старики, держали речи, крестились, глядя на церковь. Поднялся какой-то подслеповатый чиновник в очках, долго читал «резолюцию», а потом попросил всех грамотных подходить к столику, стоящему недалеко от брички, ставить свои подписи.

Вдруг из толпы раздался голос:

— Не верьте, казаки, провокациям белобандитов! Они сами все устроили для показа. Не верьте обману. Я видел ночью…

Глухой револьверный выстрел заставил его замолчать. Фельдфебель Шиц спокойно вкладывал наган в кобуру.

Трое казаков в дорогих черкесках принялись топтать ногами убитого…

— Бей анчихриста! Он подосланный!..

Мистер Стрэнкл поспешно выбирался из толпы. За ним следовали два молодых казака с карабинами — охрана.

— Сход объявляю закрытым! — громко объявил с помоста пьяный казак.

Бричка тронулась.

Друзья пошли следом, увлекаемые толпой. Ахметка еще не пришел в себя, губы его дрожали.

Ночевали у одинокой старушки Авдотьи Никитичны, на самом краю станицы. Жила она бедно, кроме вареных бураков в доме ничего не было. Угостили ее хлебом.

Ребятам долго не спалось. Лежа на лавках в пустой чистой горнице, переговаривались.

— А что, Костя, если нас завтра убьют? — спросил ни с того ни с сего Ахметка.

— Меня? Да ни в жисть! — весело ответил Коняхин.

— Могут, — задумчиво сказал Ахметка. — Оружия-то не дали нам с тобой. У одного Знаура наган, а мы так, «нищие»…

— Да, нищие, — вмешался в разговор Знаур. — Комбат сказал: «Даю один наган на троих, старшему. Применять в крайнем случае». Это же разведка! Понимать надо.

— Костя, — все так же задумчиво проговорил Ахметка. — Если нас с тобой убьют, плакать некому. Я теперь тоже совсем сирота — дядя Абдулла один был родной. А у Знаура мать нашлась.

— Знаешь что, Ахметка! — взволнованно проговорил Знаур. — Еще на пастбище старый чабан рассказывал нам осетинскую сказку, как три друга воевали вместе против кынтов — злого заморского племени. Двое были совсем сиротами, а у старшего — мать. Старшего и среднего убили, а младший, по имени Селим, пришел к матери старшего своего друга и сказал: «Твой сын был моим лучшим другом. Возьми меня вместо него». Поплакала мать и приняла в сыновья Селима, хотя он был другой веры и другого племени. Племена эти не враждовали, но и не дружили. А после того, как Селим стал сыном осетинской женщины, они породнились, и враги боялись их…

— Хорошая сказка, — похвалил Костя. — Но мы не будем подставлять голову под пулю. Все втроем вернемся к тетушке Хадзи!

— Клянусь — верное слово говоришь, — сказал Ахметка.

Всю ночь он не мог уснуть.

…Утром мимо хаты проехала вчерашняя бричка. На облучке сидел Шиц с тем же казаком, что накануне взывал к «возмездию». За ними следовали верховые. Через несколько минут за околицу в том же направлении проехал верхом мистер Стрэнкл с охраной. Рядом с иностранцем трясся на шустрой лошаденке фотограф со штативом под мышкой и массивным фотоаппаратом за спиной.

Знаур спросил у хозяйки, куда бы это могли ехать верховые.

— В Бургустан, миленький, или на хутор Хмельной, боле некуда. Туда дорога идет, — ответила Авдотья Никитична.

Вышли из хаты, оставив старушке полбулки черствого хлеба. Знаур приказал идти следом за кавалькадой.

Шли молча по обочине дороги. Было сухо, но пасмурно. Конные уехали вперед. Где-то вдалеке поднимались дымы Бургустанской. Теперь разведчики двигались в обратном направлении — к фронту. По дороге никто не встречался.

Знаур остановился, позвал товарищей.

— Посмотрите, — сказал он, показывая на следы с оттисками шипов, — мистер решил прогуляться. Я хорошо знаю его следы. — Взяв с друзей клятву о соблюдении военной тайны, Знаур рассказал им об экспедиции в горы Западной Осетии, о таинственном ящике, добытом чужестранцем из земли.

Костя и Ахметка наперебой спрашивали — почему «мистера» не поймали во Владикавказе, как ему удалось перебежать к белым, что могло быть в его чемодане? Ахметка не понимал — как красные комиссары терпели столько времени этого людоеда, даже держали хороших лошадей для него.

— У вас, у ингушей, как принимают гостей? — спросил Знаур.

— О, гость — первый человек в доме!

— То-то. И у нас так. И у Советской власти так. Гостю почет. Мистер приехал из своей страны. А там, у них, есть наши люди — посол и его помощники.

— Откуда ты знаешь?

— Покойный дедушка Габо рассказывал. Он много знал…

— Ну и что?

— Как «что»? Если мы тронем гостя, они нашего посла арестуют. Понял?

— А почему ящик не отняли? — не унимался Ахметка. — Ведь гость не должен трогать хозяйское добро.

— Ящик проморгали, — признался Знаур. — Теперь бы его добыть и доставить к нам в штаб. Сам Дзержинский сказал бы спасибо.

— Кто он? Не слыхал про такого, — пожал плечами Ахметка.

— Он лучший друг Ленина. Председатель ВЧК. Дядя Григорий рассказывал, — объяснил Знаур.

— Давайте добудем ящик? Клянусь, это хороший дело! — загорелся Ахметка.

— Проберемся в дом, где будет ночевать мистер, — предложил Знаур. — Найдем… А потом отвезем самому Ленину в Москву…

Некоторое время шли молча. Посмотрев на дорогу, Знаур с тревогой увидел, что на ней уже не было следов ботинок Стрэнкла. Исчезли также следы подков и колес брички.

— Вернемся обратно, — предложил Знаур. — Банда мистера свернула куда-то в сторону.

Вскоре следы были найдены. Они повели к видневшейся на горизонте высокой роще, там находится хутор Хмельной.

Подошли незаметно с задних дворов. Залегли возле сарая за ворохом сухих кукурузных стеблей. Отсюда была видна страшная бричка, поодаль которой ходил часовой с карабином.

«Наверное в бричке что-то есть, если к ней приставлен часовой. Зачем сторожить мертвых? — думал Знаур. И так никто не решится близко подойти. Не возит ли мистер с собой ящик?..»

За сараем послышались приближающиеся шаги.

— Сюда! — знаком позвал Знаур ребят и отполз в ложбинку, за кучу кукурузных стеблей.

К двери сарая, хорошо видимой друзьями, подошли Стрэнкл, Шиц и двое казаков.

— На сеновале полно соломы, господин советник, — сказал Шиц. — Прикроем соломкой… спички, и кончено. Сеновал закроем на этот же замок, чтобы никто не совал носа. Хватит им болтаться, уже смердят…

Мистер Стрэнкл мрачно слушал. Угрюмо молчали казаки.

— К вечеру есаул приведет целую сотню пленных. Выберем новых для показа.

— Немедленно перетаскать трупы в сарай, — приказал Стрэнкл.

— Слушаюсь, господин советник! — ответствовал Шиц.

Стрэнкл ушел. Шиц открыл ржавым ключом увесистый замок, распахнул дверь сарая. Каратели начали переносить мертвых.

Ребята лежали, завалив себя кукурузными стеблями.

— Подождем, что будет дальше, — предложил Костя.

С ним согласились.

Ахметка, сжав кулаки и зло нахмурив брови, шептал что-то по-ингушски.

— О чем ты? — спросил Знаур.

— О мести. Ты сам обещал…

— Тихо лежи!

Солнце уже клонилось к горизонту. Костя пожаловался Знауру на ворчливую пустоту в желудке. Ахметка ожесточенно грыз кукурузный початок. Знаур наблюдал за противником.

На склоне дня в хутор вошла большаяколонна пленных красноармейцев под конвоем конных казаков. На породистом дончаке ехал офицер есаул Муштаев.

Пленных поместили в амбарах за рощей.

Надвигались сумерки. Друзья насторожились.

К сараю кто-то подходил, ребята выглянули из своего укрытия: Шица нагонял есаул Муштаев.

— Что у вас там, фельдфебель?

— Жертвы красного террора, ваше благородие.

— Знаем мы, чьи это жертвы. Собираетесь обновить «коллекцию», не так ли?

— Так точно. С ведома господина военного советника…

— Где будете брать новых?

— Из пленных.

— Не дам пленных. А тебя, сукина сына, надо предать полевому суду.

— За что, Христос с вами?..

— Ишь, Христа вспомнил…

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, что я нахожусь в распоряжении господина иностранного советника, сэра…

— Ты числишься у меня в списках и будешь выполнять мои приказы.

— Я протестую…

— Молчать! Что собирался делать?

— Сжечь «экспонаты».

— Открывай сарай… Спички взял?

— Взял, ваше благородие.

— Зажигай солому. Там, подальше, в самом углу зажигай…

В сарае вспыхнул огонь.

— Так-так, — говорил есаул. — Зажги еще вон там. Дальше, говорю тебе. Молодец, теперь хорошо…

Есаул выскочил из сарая, поспешно закрыл дверь на засов, повернул ключ и швырнул его в кукурузу, туда, где прятались юные разведчики.

— А теперь подыхай, гадина… — Муштаев закурил и пошел прочь.

Пламя быстро занялось в сарае. Раздался пронзительный вопль Шица, бешеный грохот в дверь. Потом вопли сменились каким-то хриплым лаем. Внутри сарая послышались выстрелы. Часовой, было задремавший у пустой брички, встрепенулся, закричал: «Пожар, братцы!» — и, никого не увидев поблизости, побежал бить тревогу.

«Ящик!» — Знаур оглянулся по сторонам — никого. Подбежал к бричке. Ахметка и Костя с удивлением смотрели — куда это он? Знаур разрыл сено под передком и чуть не вскрикнул от радости: под сидением ездового увидел гофрированную поверхность знакомого чемодана. Сомнения нет — это то, что выкопал в горах чужестранец. Часовой, к счастью, еще не вернулся. С большим трудом Знаур вытянул из-под сидения ездового плоский тяжелый ящик — ручка его была туго привязана к передку арканом. Перерезав ножиком веревку, он снял чемодан на землю и, пригнувшись насколько мог, потащил его к своему убежищу.

Гарнизон хутора издали следил за буйным пламенем.

Знаур высыпал содержимое ящика, приказав ребятам рассовать все по мешкам, поспешно накидал в него лежавшие под стеблями початки кукурузы, камни, землю и закрыл его на тугие пружинистые затворки.

— Надо положить ящик на старое место, в бричку.

— С ума сошел, Знаурка, — прошипел Костя. — Нас поймают и взденут на крючья… Разведку провалить хочешь?..

— Нельзя оставлять. Спохватятся — тогда найдут нас и повесят обязательно. Неси назад. Выполняй приказ.

Оглядываясь по сторонам, Костя потянул чемодан к повозке.

Он был уже около цели, когда увидел возвращающегося часового. Присел в испуге. «Что делать? — растерялся. — Сейчас увидит и все пропало».

Знаур побледнел, поднял наган. «Снять часового? — Выдам всех».

Ахметка, не раздумывая, взял початок кукурузы, пользуясь дымовой завесой пожара отбежал от места, где прятались ребята. Тщательно прицелился и запустил в часового, припал к земле — как учил отделенный Бибиков метать гранату. Удар пришелся чуть выше уха, с часового слетела фуражка… Он вскрикнул, схватился за ухо, зло выругался:

— Какая там мать балуется?..

Часовой, повернувшись спиной к бричке, стал высматривать «злодея». Тем временем Костя успел сунуть ящик под сидение ездового и, отскочив в сторону, пополз к своим товарищам.

Все это произошло в считанные минуты. Знаур закрыл глаза. «Сон это или правда? Хцауштен^[47], нам помог добрый дух — покровитель смелых. Нет, не дух — Ахметка: он треснул по уху проклятого часового. Джигит!..»

…Итак, все сделано. Местопребывание пленных установлено, содержимое чемодана — в мешках. Теперь — домой. Скорее, скорее — за Кубань, к своим!..

Глава последняя

Мистер Стрэнкл был доволен. Аэроплан прилетел в Баталпашинскую как раз вовремя. Только что фотограф принес новые снимки стенда с телами замученных пытками людей. Правда, получилось не так выразительно, потому что главный «художник», фельдфебель Шиц, куда-то исчез, когда стояли в хуторе Хмельном…

Документальный материал для книги «О жестокости русской революции» собран, чемодан с ценнейшими бумагами военной миссии 1918 года будет доставлен в собственные руки Джона Уэйна.

Стрэнкл первым подошел к самолету. Маленький, юркий пилот проворно выскочил из кабины и, увидев на Стрэнкле погоны майора, отдал честь, доложил о прибытии.

— Лейтенант королевского воздушного флота Уилки Рауш.

— Рад встретить соотечественника. Майор Билл Стрэнкл.

Из пассажирской кабины вышел бледный человек в черкеске.

— Простите, где мне увидеть полковника князя Шамхалова? — обратился он к мистеру Стрэнклу.

— Позвольте… Мы, кажется, знакомы. В Тегеране, у духанщика Камараули…

Стрэнкл вгляделся в лицо офицера. Да, это был сотник Кубатиев.

— Какая встреча! — воскликнул иностранец, протягивая руку.

— Рад вас видеть, мистер… мистер…

— Не важно. Зовите меня просто майором.

— Да, господин майор. Не зря говорят — «гора с горой не сходится…» Ну, как, помогла вам моя схема местонахождения родовой башни?

— О да, конечно. Я нашел индийский корень «тха».

— …Простите, а деньги вы передали мальчику Знауру?

— Деньги? Какие деньги? Ах да, деньги… Я их отдал вашему брату, чтобы он тратил их на этого кавда… кавдасарда…

— Очень вам признателен! — Кубатиев болезненно улыбнулся, на его лбу выступил пот.

— Вы больны, господин Кубатаев?

— Кубатиев, — поправил сотник. — Да, знаете, что-то голова кружится. Не тиф ли…

— Господа! — обратился Стрэнкл к стоявшим в стороне офицерам. — Проводите сотника к полковнику Крым-Шамхалову. А я задержусь, мне нужно о многом переговорить с соотечественником, лейтенантом Раушем.

Офицеры и Кубатиев разместились в колясках, тронулись.

— Дорогой Уилки! Мы немедленно летим в Тегеран, — торжественно объявил он.

— Да… Но как же с офицером? Он из штаба Верховного Главкома русских…

— Он останется здесь — таково приказание генерала Хвостикова. Кроме того, у него тиф… Вы рискуете заразиться…

— Да, пожалуй, сэр.

— Куда положить чемоданы?

— В кабину, сэр.

— Эй! — крикнул Стрэнкл казаку, сидящему на козлах дрожек. — Неси вещи, голубчик. Бери сначала вон тот железный ящик с провизией…

— И к летчику, по-английски:

— Быстрей летим, дружище! За этот рейс гарантирую пятьсот фунтов.

— Вы весьма любезны, сэр. Я рад видеть вас на борту своей машины.

Уилки Рауш сам крутнул несколько раз упрямый пропеллер, влез в кабину, дал газу.

— Летим! — махнул он рукой сидящему сзади Стрэнклу.

— Олл райт! — рявкнул Стрэнкл, хотя уже ничего не было слышно в шуме мотора.

Самолет сделал полукруг над Баталпашинской и взял курс строго на юг — к Тегерану.

* * *

Профессор Джон Уэйн, глава научной экспедиции в Тегеране, коллекционировал священные арабские книги, оружие властителей древнего Востока и некоторые образцы прикладного искусства из слоновой кости, серебра и золота. Кукурузные початки не входили в число коллекционируемых предметов. Поэтому Джон Уэйн счел вполне разумным поместить Стрэнкла в дом умалишенных.

Отвез его в это заведение не сам шеф, а ассистент, или консультант, как его еще называли, — частное лицо, не имеющее прямого отношения к экспедиции, тот самый, о котором упоминалось в начале повести. Только высокий тюрбан, родимое пятно на щеке и небольшой горб отличали этого человека от шефа.

Вернувшаяся недавно из России путешественница мисс Мэтток как-то запуталась в темных коридорах особняка и очутилась в той половине, где консультант принимал заговорщиков из партии «Зольфгар».

Тут она лицом к лицу столкнулась с «консультантом» в тюрбане и сразу распознала в нем шефа: «Вы совсем неузнаваемы в этом наряде, мистер Уэйн!» Человек в тюрбане как будто не расслышал слов Мэтток, мрачно прошел мимо.

Первые дни Стрэнкл буянил, кричал, жаловался, что проклятый персианин обманным путем завез его в дом умалишенных. Но врачи были неумолимы, потому что сотни людей видели, как Стрэнкл бежал по улице и кричал: «Кукуруза! Кукуруза! Кукуруза!» — и пытался свернуть голову бронзовому всаднику на площади Сепех, но только разбил в кровь свои боксерские кулаки.

Профессор Джон Уэйн стал мрачнее тучи. Золото, отданное заговорщикам, не принесло желаемых результатов. Удалось лишь обезглавить восстание в Тавризе. Но лавры убийства Мохаммеда Хиабани присвоили себе шахские лазутчики.

Престиж Уэйна мог восстановить посланный в Россию майор Стрэнкл, но он привез лишь ящик с кукурузой да фотографии сомнительного происхождения. Впрочем, они могут сойти за подлинные документы…

Военный министр был взбешен, узнав о пропаже дипломатической посылки миссии 1918 года. Теперь большевики могут посвятить весь мир в тайную переписку военного министра с мистером Локкартом — первым поджигателем гражданской войны в России и организатором покушения на Ленина. А схемы месторождения редчайших металлов в горах Кавказа? А засекреченные месторождения нефти? Все попало в руки большевиков.

«Как я не раскусил этого увальня? — сокрушался Джон Уэйн. — Но и Россия теперь не та. В русских вселился злой дух — дух коммунизма. Сорвать наши планы может любая женщина, любой мальчишка…»

Иногда Билла Стрэнкла выпускали в город в сопровождении двух дюжих санитаров. Он приходил в небольшой русский кабачок под названием «Догорай моя лучина», куда частенько наведывались русские белоэмигранты. Хозяин кабачка, бывший владикавказский коммерсант Ираклий Спиридонович Керакозов, бесплатно наливал Стрэнклу стаканчик виски (только один — больше санитары не разрешали). Сестра хозяина, Вероника Спиридоновна пела надтреснутым голосом старинные цыганские романсы, а в поздний час исполняла танец с факелами.

Хозяин кабачка не раз вспоминал добрым словом контрабандистов, которые помогли ему перебраться через русскую границу.

— В России нашему брату теперь делать нечего, — говорил он. — Здесь же я при деле: скрашиваю жизнь бывшим русским господам, отпускаю товар в долг, под небольшие проценты. Одно плохо: заплошали офицеры. На прошлой неделе флигель-адъютант граф Чернопятов выпил пять рюмок под честное слово русского дворянина и прячется теперь в Старом городе. Хорош гусь, а еще из свиты его величества…

В тот памятный вечер, когда трое разведчиков покинули хутор Хмельной, унося в нищенских сумках содержимое дипломатической посылки, началось всеобщее отступление повстанческих войск в Грузию. Чтобы скрыть это, генерал Хвостиков приказал выставить на левом берегу Кубани мелкие группы прикрытия — создать видимость обороны. На одну из таких групп случайно наткнулись юные герои.

Раненые Костя и Ахметка попали в полевой лазарет Южно-Осетинской Красной бригады, в Пятигорск. Ахметка быстро поправлялся — пулевая рана на руке затягивалась. А у Кости был прострелен голеностопный сустав. Врач сказал: «Лежать придется с полгодика»…

— Как же это вас угораздило?.. — спрашивала сестра милосердия Даухан Каирова, миловидная осетинская девушка из Алагира.

Ребята отмалчивались.

Вскоре Ахметка выписался и уехал в Осетию вместе с группой демобилизованных бойцов бригады. В их числе был «босой комиссар» Петя Икати.

Наедине с Даухан Костя оказался более разговорчивым.

— Давно бы рассказал тебе, Даша, о нашем путешествии в тыл белых, да больно о друге вспоминать…

— Расскажи, Коста, расскажи, дорогой.

— Когда мы переплывали на лодке реку, Знаурка стрелял по дозору, чтобы дать нам перебраться с грузом…

— Да ты все по порядку, Коста, с самого начала…

— Ладно, расскажу.

* * *

Долго шагали юные разведчики по степи, прислушиваясь к стрельбе на переднем крае обороны, чтобы найти «тихое место», где бы легко можно было перебраться к своим.

Шли все дальше на северо-запад и, наконец, достигли Кубани, не ведая, что именно здесь правофланговые части Южно-Осетинской бригады готовят решающий удар по вражескому тылу, прикрытому лишь небольшими дозорами белоказаков.

Первым на дозор наткнулся Ахметка. Когда шли по кустарнику, он чуть не наступил на голову усатому уряднику, который лежа разглядывал в бинокль противоположный берег. Казак крякнул от испуга, но, увидев перед собой мальчишку, зло зашипел:

— Тихо. Не шевелись!

Ахметка побежал в сторону, к усыпанному галькой берегу. За ним — Знаур и Костя.

— Стой! — раздалось сзади.

Ребята продолжали бежать. Впереди показался нос привязанной к кустам лодки.

— В лодку, ребята! — крикнул Костя.

Знаур сбросил со спины тяжелый мешок.

— Бери! — приказал Ахметке (второй мешок был за плечами Кости).

Послышался лязг затвора.

— Стой, вражье племя! Куды лодку тянешь, черкесская морда, к красным?..

Усатый присел на колено, взял на прицел Ахметку, толкавшего в воду лодку. За спиной урядника из-за кустов поднялись три головы в казачьих фуражках.

— Стреляй же ты, Микитенко! — крикнул кто-то.

В этот миг Ахметка, подскользнувшись о тинистый валун, плюхнулся в воду. Казак выругался и снова приложился к ложе карабина. Знаур отчетливо вспомнил: ночь на берегу Терека, конные чекисты, армавирский Клява целится прямо в кожанку особоуполномоченного…

Так же решительно, как тогда, Знаур нажал на спусковой крючок. От выстрела наган дернулся вверх… Урядник выронил карабин, взмахнул руками и какое-то мгновение не опускал их, стоя на коленях.

— Плывите!

Он прилег на камнях за кустом и еще раз выстрелил в казаков.

— Лезь в лодку! — с тревогой крикнул Ахметка Знауру.

— Прыгай скорей! — торопил Костя.

Но Знаур будто и не слышал окликов.

Он думал: «Надо выстрелами отвлечь казаков. Пусть хоть один доберется до правого берега и доставит шпионские бумаги. Уплыть троим немыслимо: на воде казаки расстреляют всех…»

Друзей относило все дальше. Дозор притаился. «Ждут, шакалы, когда у меня кончатся патроны…» — сказал про себя Знаур.

Чуть слышно плескались волны Кубани. Знаур оглянулся — лодка подходила к середине реки, где быстрина играла переливчатым золотом потухавшей вечерней зари. И в эту тихую минуту снова вспомнились слова матери: «Зачем, зачем ты покинул меня, ма хур…»

…Ахметка отчаянно греб единственным веслом. А с другой стороны стремительное течение выпрямляло лодку, и она быстро подавалась к берегу.

Костя обернулся, сложил ладони рупором и закричал:

— Плыви-и-и, скорей-ей!

— Скоре-е-ей! — как эхо, подхватил Ахметка.

На левом берегу, где остался Знаур, снова раздались выстрелы. Костя увидел, как их друг, отстреливаясь, бросился в воду и поплыл. Казаки открыли огонь. Долго чернела на волнах Знауркина голова, а потом скрылась где-то в быстрине…

Почти у самого берега вражеские пули догнали и лодку. Упал Костя. Ахметка бросил весло, схватившись за руку. Но к лодке уже бежали красноармейцы…

Передний махал рукой и что-то кричал разведчикам. Теряя сознание, Костя узнал в нем своего отделенного Бибикова.

Забыв в эти минуты суровую уставную науку, бывалый русский солдат сокрушался:

— Ребятушки, родные мои! Да как же вы, соколики, рискнули плыть, не дождавшись ночи? А где же третий ваш герой, где старшой-то?..

— Там! — Ахметка махнул рукой на бурлящую говорливую Кубань.

* * *

— Ну и что с Знауром? — спросила Даухан, вытирая платочком глаза.

— Утонул, должно быть…

— Не плачь, Даша, — успокаивал Костя, сам еле сдерживая слезы. — Все-таки мы доставили бумаги в штаб, и комиссар увез их в Военный Совет, самому Орджоникидзе. Все хорошо. А пленных освободил офицер, тот, что сжег в сарае палача. Помнишь, я рассказывал…

— Почему он так поступил, этот офицер?

— Значит, совесть заговорила в человеке.

ЭПИЛОГ

На нихасе было многолюдно. Только что прибыли с поездом молодые джигиты — демобилизованные красноармейцы из Южно-Осетинской бригады.

От самой станции Петр Икати и Семен Цебоев везли на своей бричке плакат: «Создадим в Осетии коммуну «Водопад»!» Многие недоумевали, почему именно «Водопад»? Но «босой комиссар» Икати (теперь обутый в новенькие хромовые сапоги) объяснял:

— Бойцы-осетины спасли от разгрома русскую коммуну «Водопад» и в память о той героической ночи решили и свою коммуну назвать «Водопадом».

…Звуки осетинской гармошки заполнили площадь. Белобородые старики подносили воинам роги, наполненные пивом. Пестрели, роились праздничные наряды, цвели девичьи улыбки, подобно альпийским макам в тихий июньский день. Солнце грело не по-осеннему; с юга дул теплый ветер и доносил в долину Уруха свежесть и бодрость вечных снегов.

Гул народного праздника все нарастал.

В сторонке, рядом с одетыми в черное вдовами стояла поседевшая лекарка Хадзигуа. Белые пряди волос падали на красивый лоб. Обезображенную огнем сторону лица тетушка Хадзи, как и прежде, прикрывала платком. Рассеянно и беспомощно она поворачивала голову, как будто искала кого-то.

— Вернулся ли мой сын? — спросила она людей.

— Да, он вернулся, — ответил ей политрук Икати.

— Где же он? Пусть подойдет ко мне…

Икати подтолкнул вперед робевшего подростка с перевязанной рукой. Это был Ахметка Арсланов.

— Я твой сын, нана, — молвил он.

Тихий стон вырвался из груди. Темный платок упал на плечи, обнажив обгоревшую половину лица.

— Это другой мальчик… — прошептала она.

— Меня зовут Ахметом. Я ингуш. Друг Знаура. Еще есть Костя. Он тоже приедет к тебе. Втроем мы ходили в бой. Знаур говорил: «Если меня убьют, поезжай к моей нана, будь ее сыном». Знаур прикрывал нас грудью, когда мы плыли через Кубань. Он не вернулся. Прими меня, нана, вместо него.

Многолюдный нихас замер. Сотни глаз смотрели на слепую осетинскую женщину и чернявого подростка-ингуша, стоявшего перед ней на коленях, как перед святой.

Хадзигуа тяжко вздохнула, уронив слезу на голову юноши. Прижала его к груди, тихо сказала:

— Сын мой…

КАЗАКИ УХОДЯТ В РЕЙД

Его партийный билет

— Я сам из Осетии, родился в Зильги. Отец мои, Бимболат, был красным партизаном, членом ВКП(б) с 1918 года. В 1926 году он погиб при выполнении задания по борьбе с кулацкой бандой…

Мягкий свет от плафонов льется на сцену. Энвер говорит тихо, чуть склонив голову. Чуб низко спускается на широкий умный лоб, подчеркнутый ломаными линиями кавказских бровей. Фигура подтянута. На груди поблескивает орден Красной Звезды, полученный за отличие при охране Государственной границы.

— Я хотел быть строителем, воздвигать новые дома. Окончил рабфак. Но потом думаю: послужу в славной нашей коннице, а как разобьем фашистов, вернусь к любимому делу. Народ чуял и партия предупреждала — не миновать войны.

Уже немолодой бритоголовый капитан Устинов взял со стола прозрачные листки — рекомендации. В скупых, но значительных словах заключена вера, что будет Ахсаров достойным памяти отца, Бимболата.

В легком дрожании воздуха от всплесков сильных ладоней, в дружном взлете сотен рук и приветливых взглядах Энвер прочел напутствие боевых товарищей: «Не подведи, брат, ты теперь — коммунист».

1

Август 1941 года. Ночь в смоленском лесу глубока и таинственна. Ютится у большака Велиж — Духовщина маленькое село Гуки. Хлопают открытые ставни, зияют пустые глазницы окон, скрипит неподвязанный журавль колодца.

Только в западной его части есть признаки жизни, но не нашей — чужой. Маячат в полумраке силуэты в касках, иногда слышен треск мотоциклов.

Здесь размещается командный пункт 78-й пехотной дивизии и отряд СС.

Полковник Готцендорф, высокий, сгорбленный, седоусый, ходит из угла в угол. С некоторых пор он говорит со своим адъютантом Зольцем только по-русски. Необходимо для постоянной практики. Столица России совсем рядом. Еще удар… Весьма возможно, что фюрер назначит его, старого прусского офицера, комендантом какого-нибудь крупного района Москвы.

— Не нравится мне осень, — мрачно говорит полковник, следуя своим мыслям. — Откуда взялись казаки с лошадьми? Танк не лезет — они лезут как зукин син…

— Герр оберст, лошадей мы будем обуздать и — на мыло.

— Идите, Курт, позаботьтесь лучше о легком ужине. Скоро полночь.

Стало тихо. В передней комнате потрескивала рация, копошились связисты и денщики.

Старый полковник присел у приемника, поймал Берлин. Диктор торжественно вещал: «Группа германских армий «Центр» генерал-фельдмаршала Теодора фон Бока победоносно движется на Москву. Смоленск взят в клещи. Девятая армия Штрауса подошла к притоку Западной Двины — реке Меже…»

— Знаем, — ворчливо заметил оберст и перевел настройку.

Услышав осиный звук телефонного зуммера, неохотно поднял трубку.

— Герр региментес? Слушаю. Что?!. Кто прорвался? Куда прорвался?.. Почему бросили трубку?!.

Нащупал сигнализацию. И как будто от нажатия кнопки в селе послышалась нервозная стрельба. Трясущейся рукой снял с ковра «вальтер».

— Зольц! Где вы, Зольц!..

В дверь заглянул перепуганный денщик и тут же исчез. Совсем близко взорвалась граната. Оберст опустился на стул. Маленькая электрическая лампочка раскачивалась в воздухе. На белой стене металась тень старого офицера в виде какой-то фантастической птицы с большим загнутым клювом и щетиной на голове. Очнулся. Шагнул к вешалке, поспешно накинул плащ с капюшоном и вышел в маленькую дверцу, к сараям. Совсем забыл, что тут большая канава, где недавно солдаты нашли спрятанное колхозниками зерно. Оберст рухнул вниз и потерял сознание.

Комнату заполнили люди в зеленых плащ-накидках. Потом появился Зольц — без фуражки, с пустой кобурой. Под глазом красовался массивный синяк. Зольц ткнул пальцем на табуретку.

— Герр казакен! Это есть кресло оберста Готцендорф!

— Где он сам? — эскадронный Ахсаров вскинул «ТТ».

Немец пожал сухими тонкими плечами. Только что он сидел на табуретке.

Энвер произнес какую-то гневную фразу по-осетински и обратился к казакам:

— Ключ от сейфа… Документы… Письма… Кроме оружия, трофеев не брать.

— Веди его, Энвер, вместе со всеми гренадерами, — предложил политрук Потехин, — а мы тут прихватим, что надо.

— Хорошо. Не забудьте взять у радистов таблицу позывных.

— Все возьмем!

— Герр казакен офицер. Позвольте мне забирайт фотографий, — забормотал Зольц.

— Какую там еще фотографию! — крикнул кто-то. — Веди этого фрукта, Мищенко!..

— Портрет моей дочери, моей крошки Марты…

— Портрет дочери, говоришь? Бери, пойдем со мной. — Ахсаров вышел на крыльцо. Он ткнул черенком плетки в сторону двух виселиц. На одной из них — казненный колхозник.

— Смотри, гадюка… Он тоже был фатер и у него есть тохтер — дочь… теперь смотри в глаза своей крошки Марты, если имеешь право смотреть ей в глаза… — Последние слова Энвер выкрикнул зло, хлестко.

— Товарищ комэск, давайте сделаем его тоже бывшим дер фатером, — сказал кто-то приглушенно и гневно.

— Не подражай зверью, казак, — оборвал Ахсаров. — Мы — люди и останемся ими…

На дворе моросил дождь. Километрах в трех, должно быть, на большаке, зло рокотал крупнокалиберный пулемет, скрежетали танковые гусеницы. Но казаки не обращали внимания. Знали, что моточасти противника, прибывшие для выручки своих, будут до самого утра топтаться на грейдере и не двинутся дальше: лес и болота недоступны им.

Возле опушки эскадрон встретился с оперативной группой 50-й кавдивизии. Заметив на петлицах переднего всадника знаки различия, Энвер доложил:

— Товарищ комдив, мы захватили несколько офицеров штаба и эсесовских «баннфюреров». Вот они. Документы следом везет политрук Потехин. Докладывает старший лейтенант Ахсаров.

— Ахсаров? Зильгинский? Что же ты не узнаешь земляков! Нехорошо.

— Теперь узнаю вас, товарищ Плиев. Я недавно приехал из города Мары…

— Знаю. Только прибыл и — «с корабля на бал». Ну, молодцы. Пленных ведите через болото. Там эскадрон заслона и проводники-партизаны. Смотрите…

Кто-то осветил фонариком карту. Плиев показал пунктирную линию — маршрут отхода рейдовой группы.

— Противник обходит нас, чтобы прижать к трясине: она считается непроходимой. Ждут утра, чтобы захлопнуть «ловушку». А полковник Доватор уже пробирается на ту сторону. Понял, джигит?

— Понял, Исса Александрович.

…У болота спешились. Пленных офицеров, чтобы не утонули, привязали арканами к седлам.

Тропинка была такой же «пунктирной», как и на карте Плиева. Прыгали с кочки на кочку. Кони выбивались из сил, иногда падали. От взмокших впалых боков шел пар. Казаки подкармливали лошадей сахаром и хлебом.

В минутную передышку Энвер встретился еще с одним земляком, майором Кцоевым, комиссаром полка из соседней дивизии. Кцоев сидел на коне и, как показалось Ахсарову, держал в руке казачью пику, завернутую в плащ-палатку.

— Что это у вас?

— Знамя третьего полка «непобедимой» 78-й дивизии вермахта! — тоном заправского фельдфебеля ответил майор.

Но Энвер даже не улыбнулся. Он думал о своем.

— Все-таки это тряпка, не больше… А вот командир дивизии уплыл из-под самого носа. Искать не было времени. Ушел, старая собака…

— Досадно, конечно, — поддержал Кцоев. — Вчера эскадрон нашего полка налетел на село Рибшево, прямо днем. Там оказался батальон охраны и целый вагон топографических карт. С батальоном покончили быстро. Пленные показали, что несколько часов назад из Рибшево выехал генерал Штраус, командующий 9-й фашистской армией. Эта птица покрупней… Мы тоже кусаем локти…

Несмотря на дождь, в небе кружилась «рама»^[48], бросала висячие ракеты, чтобы нащупать дивизии кавгруппы. Но черная, как спекшийся шлак, смоленская ночь была надежной спутницей казаков.

Наконец по цепочке передалось долгожданное: «Твердая земля!». Люди оживились. Тихо переговаривались. Ахсаров догнал майора Кцоева.

— Ну, товарищ майор, порядок в кавалерии!

— Порядок, Энвер. Кстати, ты можешь обходиться без всякого «майора». Зови просто Петр. Мой Хаталдон, кажется, не очень далеко расположен от Зильги.

— Да. И старый Батакоюрт, родина Исса Александровича, тоже не за горами. Но от эскадронного до комдива надо ехать рысью лет пятнадцать, а то и двадцать, по гладкой дороге…

— Значит, в мирное время? — усмехнулся Петр в свои небольшие черные усы. — Но в военное бывает путь короче: по лесам и болотам.

— Один цыган рассказывал, — возразил Ахсаров, — что война такая штука, что там даже и убить могут…

Земляки рассмеялись.

— Сейчас самое золотое время в Осетии — уборка кукурузы, — вздохнув, сказал Энвер.

— Ничего. Закончим «уборку» здесь и в Европе, а потом и дома поработаем в поле. — Подумав, Петр добавил: — Наш путь к дому через Берлин…

За лошадью Энвера понуро плелся длинный, как Дон-Кихот, обер-лейтенант Зольц. Он тяжело вздыхал, прислушиваясь к разговорам казаков. Думал: «Лучше бы я не знал русский язык. Шагаю пленный и мокрый, слушаю речи о дороге на Берлин. А хотел явиться в Москву собственной персоной… О, майн гот!..»

2

Это был первый глубокий рейд советских казаков в тыл неприятельских войск, первая «ласточка», добрая вестница. Она облетела мир.

Пятого сентября 1941 года Советское информационное бюро сообщило о том, что кавгруппа, перейдя на южный берег Межи, проникла в оперативную глубину 9-й немецко-фашистской армии, уничтожила около двух с половиной тысяч солдат и офицеров противника, девять танков, свыше двухсот автомашин, захватила пленных и боевые трофеи. Кавалеристы отвлекли на себя с линии фронта более двух дивизий и сорок танков, что помогло советским войскам задержать врага в боях под Ельней.

В то грозное время даже один выигранный день решал многое — вражеская армада рвалась к сердцу родины, и нам нужно было успеть стянуть в Подмосковье лучшие войска и дать генеральное сражение.

50-я кавалерийская дивизия И. А. Плиева с помощью партизан преодолела болото, затем с ходу прорвала оборону противника на Духовщинском большаке и соединилась с главными силами советских войск. Теперь она находилась в первом эшелоне рейда.

На петлицах Плиева появились генеральские звезды, на груди — орден Ленина. Более пятидесяти казаков награждены орденами. Среди них — Петр Кцоев и Энвер Ахсаров.

Вскоре землякам пришлось расстаться. Комиссар Кцоев был направлен на курсы строевых командиров. Энвер получил легкое ранение, некоторое время полежал в полевом госпитале и поехал «долечиваться» на курсы командиров танковых частей, специально предназначенных для действий совместно с конницей или в качестве десантов. Опыт первого рейда казаков показал жизненную необходимость такого содружества. Танки и конница, слитые в единый боевой организм, обладали мощной ударной силой, мобильностью действий.

Вернулся Ахсаров в боевую семью казаков в декабре 1941 года. К этому времени 2-й гвардейский кавкорпус сосредоточился в районе северо-восточнее Рузы для второго рейда в глубокий тыл вражеских дивизий.

Батальон легких танков, куда получил назначение Энвер, был придан 3-й гвардейской кавалерийской дивизии генерала И. А. Плиева. О прибытии танков докладывал комбат, и капитану Ахсарову не пришлось встретиться с Плиевым.

Зима стояла снежная. Щедрый снегопад позволял разводить костры. В небе было тихо. Вместе с конниками грелись у огня танкисты.

Энвер сидел в новеньком сибирском полушубке и жадно слушал рассказы гвардейцев о том, какой славный путь прошли их дивизии за время его учебы.

— Стояли мы на Рузовском шоссе, — рассказывал молодой смуглолицый казак в косматой кубанке. — Отбили три атаки пятидесяти танков… Кончились боеприпасы. Что делать дальше? За нами — Москва… Приходит на передовую Исса и говорит грозно: «Ни шагу назад!» Мы стоим, как живая скала…

Казак поморщился от дыма, неторопливо закурил цигарку, продолжал:

— Захватили фашисты Иванцово и Морозово. Что делать? В Москве нам спасибо не скажут… Настала ночь. Два наших полка как рванули в атаку… Гитлеровцы спросонья не успели даже сказать «добрый вечер» — босиком бежали, которые разулись. Не скажу, что я герой. Случалось, уходила душа в пятки. Конечно, временно… Но в эту ночь я и не вспомнил о страхе, — то ли потому, что так дружно мы его шибанули, то ли потому, что наш Исса Александрович, командиры и комиссары полков выступали впереди. По гроб жизни не забуду этот бой…

Слушал Энвер, как молодой, но бывалый воин учит солдатскому житью-бытью необстрелянных новичков. В воображении вставали события минувших дней.

…Казаки вели тяжелые бои маневренной обороны восточнее Волоколамска, на берегу Ламы, у Волжского водохранилища; стояли насмерть под Москвой плечом к плечу рядом с легендарной Панфиловской дивизией. От лютых морозов потрескались лица солдат, обледенелые полы шинелей ломались, как стекло…

16 ноября немецкая армейская группа «Центр» повела наступление на Москву огромными силами мотопехоты и ударных танковых групп, пытаясь окружить столицу с севера и юга. Против северного крыла оборонялись панфиловцы, гвардейские танкисты и кавкорпус Доватора. На юге, в числе других войск, сражался кавалерийский корпус П. А. Белова.

— Как сейчас помню, — вел повествование смуглолицый, — держали мы деревню Язвище, было это 19 ноября. Утром прошел слух: панфиловцы потеснились. Получили мы приказ Плиева: «Борьбу продолжать до последнего человека, но не допустить выхода танков на шоссе». Приказ нам в боевых листках разъясняли. Мы как раз обедали. Ложки еще не облизали, как начался малый сабантуй… — Казак сделал паузу.

Какой-то нетерпеливый солдат в белом полушубке, из которого еще не выветрился запах овчины, заторопил:

— Дальше-то что?

— На следующую ночь, не стану брехом заниматься, поперло на нас… Если уж танки прорвались в Язвище, там где стояли казаки, можешь представить, сколько их было. Но, братцы, скажу я вам, ворваться в казачий стан — все равно, что в гроб лечь… Наделали мы факелов из тех танков… А почему так произошло? Потому, что у нас свои танки появились. Этакие юркие, быстрые…

— Какие? — спросил Ахсаров.

— Такие же, как ваши, товарищ капитан: легонькие, верткие — «тридцатьчетверки». Стукнули тогда крепко противника. Отогнали гадов на приличное расстояние.

— Сам-то как действовал? Где был в момент атаки? — поинтересовался тот же молодой казак в новом овчинном полушубке.

— Сам-то? Известно где — в цепи. Не забуду случай. Под Мартыново веду пленного гренадера. Подъезжает Исса Александрович и спрашивает: «Ты, Колесников, куда ведешь гренадера?»

— А он тебя знает, генерал-то?

— Знает даже, что я был призван из станицы Троицкой. Да… Так вот, отвечаю: «Веду в штаб полка. Гренадера поймали в соломе. Спал, прохвост, с похмелья…» Генерал и говорит: «Ну, хорошо, товарищ сержант, очень хорошо», — и поехал дальше на своем знаменитом «Севере». Думаю: ошибся Исса Александрович, ведь я рядовой казак. Не прошло и дня, вызывает эскадронный и поздравляет со званием сержанта… Удивляюсь, как, мол, за что… Оказывается, Плиев говорил с нашим эскадронным, узнал обо мне все, что полагается, и приказал: дать звание.

…Непродолжительными были часы воспоминаний. Но Энвер по солдатским рассказам узнал путь Кавдивизии.

Кончилась передышка. 13 декабря утром 2-й гвардейский кавкорпус с танками прорвал оборону противника между Власово и Марьино. 3-я гвардейская дивизия И. А. Плиева, как и всегда, находилась в первом эшелоне. Продвигаясь с боями в полосе Петрово — Сафониха, гвардейцы приблизились к большаку Истра — Руза.

Вдали появились танки с черными крестами на бортах. Двигались — один за другим. Из редколесья казаки выкатывали пушку полковой батареи. Из снежной низины вынырнули наши «тридцатьчетверки». Передний танк поднялся на большак и на высокой скорости двинулся прямо навстречу колонне вражеских «пантер».

Генерал Плиев посмотрел в бинокль.

— Кто на передней машине?

— Капитан Ахсаров, — ответил офицер связи, майор с петлицами танкиста.

Стреляя на ходу из пушек, танки Ахсарова подожгли две «пантеры» и обратили в бегство всю колонну. Казаки оседлали большак.

Вечерело. Снегопад не прекращался, Плиев решил: эскадронам 43-го полка ночью прорваться в конном строю в район Сафониха — Денисиха, окружить деревни, уничтожить их гарнизон, а затем отрезать путь отхода мотопехоты по большаку на север.

По данным разведки в Сафонихе находился штаб 78-й немецко-фашистской дивизии, с которой казаки уже имели дело четыре месяца назад — на Духовщине, в Смоленском лесу.

* * *

Старый оберст ворчал:

— Очень паршивый зима. — Обернувшись к новому адъютанту, пожаловался: — Штраус дал мне сорок танков и говорит: «Уничтожьте казаков!» Чем? Не танки, а черт знает что! Надо принимать срочные меры.

…Никаких мер полковник Готцендорф не успел принять. Части 20-й кавдивизии ворвались в Денисиху. Оберст успел выехать из Сафонихи в бронеавтомобиле под охраной нескольких танков — «на последующий командный пункт».

На большаке оказалась крупная колонна мотопехоты и танков. Без всякого приказа они ринулись на север. Готцендорфу ничего не оставалось, как влиться в поток и плыть, куда вынесет.

В бронеавтомобиле было тепло, но тесно. Острый запах бензина щекотал ноздри. Оберст морщился.

Машина часто буксовала. Идущие впереди танки скрывались в снежном буране.

Из маленького репродуктора послышались отрывистые, нервные возгласы водителя: «Герр оберст… Впереди русский танк… наводит пушку… Вылезайте…»

Готцендорф последним выбрался из автомобиля. Беспокойно оглянулся по сторонам: ни адъютанта, ни экипажа. Из люка советского танка выпрыгнул человек в комбинезоне. Справа и слева на большак выбегали солдаты с карабинами и автоматами.

Оберст поднес «вальтер» к виску, но опоздал — сильный удар в спину сбил его с ног.

— Колесников, сюда! — крикнул Ахсаров. — Быстрей его — в мой танк! Тут недалеко КП дивизии… Герр оберст попал в казакам 3-й гвардейской и 20-й кавдивизии.

С трудом казаки впихнули неуклюжего полковника в люк.

— Шуба дюже богатая, — приговаривал троицкий казак Колесников. — Должно, генерал: белые усищи…

С юга доносились глухие хлопки танковых пушек. В ту же сторону двигались всадники.

…К рассвету на много километров вытянулись по большаку снежные холмы, под которыми скрывались автомобили, танки, бронетранспортеры, кряжистые шкодовские пушки, низенькие офицерские «оппели», привязанные тросами к грузовикам. Все замерло.

Из небольшого сугроба белой иглой поднимался ствол зенитки. Колесников повесил на него стальной шлем, соорудив недолговременный памятник завоевателям, что покоились под снежным покровом.

3

У Дядьковской переправы капитан Ахсаров повел в атаку танковый десант автоматчиков и был тяжело ранен в грудь. Солдаты вынесли любимого командира с поля боя и отправили в медсанбат.

Тонко пели полозья крестьянских розвальней. Энвер открыл глаза. Серое, как оловянное блюдо, небо было спокойно. Санки неслись быстро, словно под гору. Пахло теплой шерстью коня, свежим снегом и ломаным сосняком. Грудь теснило. Хотел глубоко вздохнуть, но что-то забулькало внутри. Снова закрыл глаза.

Вечером 20 декабря в белую палатку медсанбата вошел комиссар дивизии Обручев, статный, моложавый офицер со светлыми вьющимися волосами и тяжелым взглядом.

— Спит? — спросил он врача.

— Да. Пуля прошла в нескольких миллиметрах от сердца. Вот посмотрите документы Ахсарова. Может быть, чего не хватает…

Комиссар присел на складном стуле, держа в руках простреленный партийный билет Энвера. С трудом перелистал серо-зеленые странички, склеенные запекшейся кровью. Пуля пробила нижний угол, у самого переплета.

— Заменять не будем, — как бы про себя сказал Обручев. Он бережно завернул билет в чистый лист бумаги.

Ахсаров проснулся. Долго смотрел на комиссара, пока узнал его. Глаза застилал какой-то розоватый туман.

— Как себя чувствуете?

— Хорошо… Только дышать трудно… Что рассказал пленный?

— Все решительно. В Москву его отправили. Командир корпуса Плиев представил вас к большой награде.

— А Доватор где?

— Убит. Вчера на берегу Рузы.

Ахсаров молчал. Молчал и комиссар.

— Кажется, без сознания… — тихо сказал врач и взглянул на часы. Обручев понял намек, поднялся. Доктор проводил его.

Выйдя из палатки, спросил комиссар:

— Будет жить?

— Да. Будет жить Ахсаров, — и врач устало направился в палатку.

4

Прошли дни госпиталя — серые, однообразные, как застиранные халаты санитаров.

По дороге в Действующую армию, в теплушках, на вокзалах и продпунктах Энвер присматривался к погонам и петлицам воинов, не встретит ли кого из своей школы? Только в отделе кадров фронта довелось встретить человека из 2-го гвардейского — младшего лейтенанта Ефима Колесникова. Поговорили. Оказывается, Колесников только что окончил школу младших лейтенантов, куда был послан примерно в то же время, когда Энвер попал в госпиталь. Теперь возвращался в свою часть.

Младший лейтенант отвечал на вопросы четко, лаконично, видно, школа наложила свой отпечаток.

— Плиев? Он уехал от нас. Командует другим корпусом, на Дону.

— Почему уехал?

— С Власовым^[49] схватился. Слышали, конечно, предатель. Исса Александрович еще тогда раскусил его. Говорил открыто: «Или Власов круглый идиот, или работает на немцев». Подхалимы донесли. Власов пожаловался Сталину. Пришлось Плиеву принять другой корпус. Хорошо, еще так. Могло быть хуже…

— А где Кцоев?

— Где-то на первом Белорусском. Полком командует.

Пожелали друг другу доброго пути. Расстались. Ахсаров как танкист обязан был явиться в распоряжение отдела кадров своего рода войск. Получить назначение к генералу Плиеву невозможно — он находился на другом фронте. Кочевать с фронта на фронт офицер не имел никакого права.

* * *

Майору Ахсарову исполнилось двадцать шесть лет, когда его назначили командиром танково-десантного полка. Полюбили десантники молодого командира за храбрость и заботу о воинах.

Под Харьковом, у небольшого хутора, в заброшенном саду, стояли гвардейские танки. Теплый февральский ветер пошевеливал голые ветви. Снег осел, покрылся слюдяной корочкой. Весна приближалась.

Для партийного собрания перед боем не было времени. Произошла короткая перекличка членов партии. Ахсаров говорил о главном — быстроте и внезапности удара. Только так можно выбить врага из города.

— Готовы ли вы к штурму? — спрашивал Энвер.

— Готовы!

— Освободим прекрасный город Украины Харьков от фашистской нечисти?

— Освободим!

— Оправдаем великое доверие партии?

— Оправдаем!

Были тут и беспартийные. Они подняли руки с заявлениями о вступлении в ряды Коммунистической партии. Заместитель командира полка по политчасти майор Аносов отвечал сразу всем:

— Прием оформим в Харькове, а кто погибнет, будем считать коммунистом.

И повел Энвер свои батальоны. Сам впереди. Так требовала обстановка. Рядом коммунисты полка — автоматчики.

Бывали минуты, когда присутствие любимого командира в атакующей цепи решало успех боя. Умный командир понимал, что эти минуты — кульминационная точка сражения, потом он обязан вернуться на свое место и управлять частями.

Случилось так, что геройский порыв командира стал для него роковым. Теперь поздно судить-рядить, «грамотно» ли поступил Ахсаров, возглавив цепи, штурмующие Харьков. Одно ясно: он не пожалел жизни для победы, он был беззаветным героем.

Воины видели перед собой белую кавалерийскую кубанку Энвера и смело двигались вперед. С могучим «ура» они первые ворвались вгород.

…Вечером в политотдел дивизии пришел майор Аносов и положил на стол партийный билет со старой и свежими пробоинами.

— Осколками мины, — тихо сказал Аносов.

Склонив коротко стриженную голову, долго смотрел секретарь политотдела на уцелевшую маленькую фотографию: совсем еще юное, но волевое лицо, на петлице — три кубика и скрещенные сабли под блестящей подковой.

— Он из кавалеристов? — спросил секретарь.

— Воспитанник конной гвардии. Ходил по тылам врага с Плиевым на Смоленщине и под Москвой.

— Вот бланк. Он прикрепляется к партийному билету. Заполните, товарищ Аносов. В этой графе напишите: «Пал смертью героя при освобождении Харькова».

* * *

Шумит густая листва задумчивых кленов над могилой Героя Советского Союза Ахсарова. Не о той ли славе, что ходит по Украине о нем — сыне осетинской земли!..

В тот день, когда воины и харьковчане прощались с Ахсаровым, еще не было этого парка, еще не выросли новые прекрасные дома вокруг. Но уже чувствовалось дыхание весны и победы. И кто-то из старых друзей Энвера тихо повторил слова, произнесенные им на собрании коммунистов:

— «Он хотел быть строителем, воздвигать новые дома…»

Донская подкова

К вечеру бой утих. С трех сторон еще полыхали зарницы горящих хуторов, словно вехи, расставленные в безбрежной степи для обозначения границ «Малой земли». Она двигалась на Восток, эта земля, как плавучий остров, на берегах которого оборонялись полки и дивизии, а в центре шли части резерва, штаба да нескончаемая вереница повозок мирного населения, бричек с колхозным добром, многотысячные отары и стада…

Боевой порядок конницы представлял собой огромную подкову со стальными шипами — из танков и артиллерии.

Блики пожарищ падали на всадников, на короткие стволы пушек, на притихшие башни танков, стоящих в укромных ложбинах в засаде.

Главные силы продолжали двигаться и ночью. Части прикрытия остановились в местах, помеченных на карте рукой командующего. Выиграть время, чтобы удержать пространство, — эти слова знал каждый воин.

На восточном берегу Дона готовилась оборона советских войск. Чтобы прочно закрепиться на рубеже и затем остановить нашествие, требовалось несколько дней.

Сдержать натиск огромных масс танков и мотопехоты противника, избежать окружения да еще спасти сотни тысяч мирных советских людей с их добром было для казаков-кавалеристов делом нелегким, а с чисто военной точки зрения — невозможным.

Но люди творили чудеса. Днем вели тяжелые бои, используя каждую балку, каждый курган. Ночью сами нападали на колонны врага, громили его штабы, захватывали офицеров, создавали ложные линии обороны, завлекали преследующих под губительный огонь артиллерийских и танковых засад.

Уже вторые сутки не приходилось спать.

Где-то, за большаком, откуда доносилось злое урчание моторов, догорал хутор Егорушкин.

— Если сунется ближе, тут мы ему и дадим прикурить, — говорит казак Гриша Микитенко своему командиру, младшему лейтенанту Куркову.

— Это точно, — одобрительно кивает Курков, вглядываясь в красноватый сумеречный горизонт. Младшему лейтенанту по душе такое настроение казака.

— Зараз я ходил за махоркой к танкистам, — продолжал Гриша. — Говорю им: смотрите в оба. Без сигнала нашего младшего лейтенанта — ни звука.

— А они что?

— Хорошо, говорят, но махорки не дадим. Служба службой, а табачок врозь.

— Не дали?

— Дали. Куда им деваться! Хозяин обороны пришел…

— Молодец, Микитенко.

— Потом пошел я к зенитчикам. Они поставили две своих скоростных пушки на прямую наводку по наземным целям. Трассирующими будут лупить — для паники…

Микитенко повернулся боком в своем узком окопчике, достал кисет.

— Наблюдателю не положено курить, — строго сказал Курков. — Уже ночь, учтите…

— Есть, уже ночь!.. Так вот, я им и говорю, зенитчикам, тоже самое. Взял и у них махорки.

— И пошел к полковым батарейцам? — усмехнулся командир.

— Факт. Пошел. Дело серьезное: взаимодействие надо установить со всеми родами оружия. Давайте, говорю, махорки побольше. Дали. Теперь нам на весь взвод хватит, пока старшина привезет…

— Ладно, «хозяин обороны», иди кури в овраг, да поосторожней. Я понаблюдаю пока.

Подполз Закир Казиев — природный кавалерист и весельчак из Башкирии. Как всегда, улыбается.

— Всех наблюдателей проверил. Порядок! Тихо везде, только трава шелестит маленько…

— Хорошо, Закир. Сейчас с Микитенко и Тороповым продвиньтесь вперед на 300—400 метров. Разведайте большак и Сухое русло за ним. Что там — доложите. Предупредите всех, чтобы не обстреляли при возвращении.

— Слушаюсь.

Закир опустился в овраг. Микитенко что-то задерживался.

— Почему так долго курите? — спросил младший лейтенант с недовольством. — Опять «взаимодействие»?

— Тут дело одно, товарищ младший лейтенант…

— Что за «дело»?

— Решил я заглянуть на батарею сорокапяток. Иду по оврагам, смотрю — телега стоит. Гляжу, там целый табор детишек и женщина, их мать. Не знаю, как они отбились от колонны гражданских. Что делать? Велел я им садиться на телегу, коня под уздцы, и отвел к нашей кухне. Тут ведь, если бой, побьют всех, а дети — один другого меньше…

— Хорошо сделал, что отвел. А теперь зови Торопова: вместе с Казиевым в поиск пойдете, на Сухое русло. Начальник разведки приказал.

— Есть, в поиск!..

…Поползли вперед. Зоркий глаз Закира заметил вдалеке несколько высоких, не наших, пилоток над серебристой гладью ковыля.

Решили отойти чуть в сторону, наблюдать. Вражеские солдаты двигались осторожно, но, как показалось, неуклюже — почти на четвереньках. На спине одного — ящик.

— Рация… — тихо шепнул Закир на ухо Микитенко, — разведка. Захватим?

— Как? Скажи!

— Ползи к эскадронному. Веди человек десять. Клянусь, возьмем…

Григорий исчез. Закир и молоденький казак Торопов стали отходить назад, чтобы не обнаружить себя. Казиев нервничал — долго. Наконец увидел наших. С ними сам Курков.

Разбились на две группы. Условным сигналом служил возглас эскадронного: «Хенде хох!»

Вражеским разведчикам не дали опомниться, смяли, обезоружили. Неудачливый командир группы сделал один выстрел из парабеллума, ранил Торопова в руку, но тут же был сбит прикладом с ног и связан крепким темляком.

Пленных доставили в штаб полка. Приехало начальство разведотделения дивизии.

Белокурый веснушчатый лейтенант Хольсте, поддерживая пострадавшую челюсть, отвечал на вопросы переводчика. А через час диктовал своему радисту «разведдонесение», составленное в штабе кавдивизии:

«В районе «Солнечного сплетения оврагов» (квадрат 26-А) сосредоточено до 30 установок русских реактивных минометов, называемых «Катюшами». Южнее этого района — широкое заграждение мин, дороги заминированы. Русские закрепились на сильно замаскированном рубеже по Второму Сухому руслу. Из-за Дона подходят новые части. Продолжаю движение по маршруту 2.

Связь прекращаю. Хольсте».

Еще через час лейтенант передал своему штабу короткое:

«Подтверждаю ранее переданное. Иду дальше. Хольсте».

Младший лейтенант, возвратясь в свой овраг, приказал свертываться и отходить в назначенный район. По дороге говорил Закиру и Григорию:

— Теперь можно спокойно уйти.

Над тем местом, что на карте противника именуется «Солнечным сплетением оврагов», уже кружились фашистские разведывательные самолеты, бросали осветительные ракеты. Значит, информация лейтенанта Хольсте дошла до цели.

— Не посмеют сунуться сюда.

— Надули, значит?

— Надули. Генерал Плиев надул. Без единого выстрела задержать такую махину! Дело!

— Ну, теперь мои детишки доберутся до Дона, — сказал Микитенко.

— Детишки? Твои? — удивился Закир.

— Ну — наши, советские. И яка сила занесла их в боевые порядки.

…В блокноте адъютанта генерала И. А. Плиева, лейтенанта Воронова, появилась запись о награждении разведчиков. Писать приказ пока не было времени — дорога каждая минута.

С рассветом казаки подошли к Дону.

* * *

Ветер дул на восток.

Он низко клонил ковыль, ласково приглаживал белокурые волосы маленькой девочки, стоящей на берегу. Девочка смотрела на желтые, зеленые и красные шары, которые лопались вокруг самолетов с черными крестами и превращались в маленькие белые дымки.

— Что, красиво? — спросил дюжий казак в пожелтевшей кубанке, сидя на стройном дончаке.

— Класиво, — ответила та, моргая белесыми ресницами.

— Э… Эх… — откуда-то из глубины вырвалось у казака. Он вгляделся в небо, и как бы про себя произнес: «Дают нам прикурить, чертовы «птицы». Дончак перебирал ногами, нервничал, прядая острыми ушами. Сделав шаг вперед, конь фыркнул в самое лицо девочки. Она утерлась ладошкой и побежала к возку, возле которого лепились ее братья и сестры. Казак тоже повернул — у самого спуска к переправе осадил своего коня всадник в косматой бурке и полевой фуражке с генеральской кокардой.

Более часа шла переправа конницы на восточный берег Дона.

Полноводный, покрывшийся рябью Дон нес на себе десятки плотов с пушками, пулеметами, автомобилями, радиостанциями, штабами. Сабельные эскадроны шли вплавь.

«Донская подкова» кавдивизий сжалась. Передние полки взломали железную цепь прорвавшихся вперед танков противника, задние продолжали сдерживать натиск врага, фланговые части прикрывали переправу.

Командующий сидел на беспокойном ахалтекинце, глядя в бинокль на плоты, скользящие вдалеке по малахитовой глади Дона, на его изгибе. Там переправлялось мирное население. Время от времени к генералу подскакивали на взмыленных конях офицеры связи, докладывали о ходе переправы. Адъютант, молоденький, подтянутый лейтенант, что-то записывал в блокнот.

В минуты затишья казак в пожелтевшей кубанке переговаривался с девочкой.

— А ты сахар любишь?

— Люблю. Дай мне сахал. — Глаза девочки загорелись.

— На. — Казак протянул кусочек рафинада.

— О чем это ты, Микитенко? — раздался голос Плиева.

— Да вот, товарищ генерал, маленька дивчина. А там их мать у повозки.

Только тут генерал заметил повозку с домашним скарбом и детей. Их было семь — вместе с девочкой. Самый младший, белобрысый одногодок, повязанный материнским платком, сидел в корзине. Возле колеса телеги тихо всхлипывала женщина. Светлые волосы в беспорядке падали на худые плечи. Видно, она потеряла способность говорить. Беспомощно блуждал ее взгляд, полный безысходного горя.

Плиев вздохнул, задумался.

К берегу подошел плот. Солдаты поспешно подкатывали противотанковую пушку к причалу. Два сапера на плоту что-то кричали, ругая артиллеристов за медлительность.

Девочка с хрустом раскусывала сахар.

Саперы ухватились за ствол пушки.

— Отставить, — сказал генерал.

— Отставить! — громким эхом повторил адъютант.

— Погрузить повозку с детьми и женщиной, — приказал Плиев адъютанту. — Пошлите Микитенко с письменным приказанием начпроду дивизии — снабдить детей хлебом, сахаром и маслом.

— Слушаюсь!

Отделение казаков из охраны бросилось выполнять приказ командующего. Женщина очнулась.

— Как же это? Родненькие мои… Нас перевезете?..

— Перевезем, тетка, — отвечал Микитенко. — Не слыхала, генерал приказал: пушку побоку, а детей на плот.

— Как же это? Родненькие…

Вдруг она встрепенулась, подбежала к генералу, упала на колени у ног ахалтекинца. Казаки подхватили женщину и перенесли на плот.

Смотрел генерал, как плот с маленьким возком и стайкой ребятишек все дальше отплывал от берега.

Подошел очередной бревенчатый «порожняк». Бойцы охраны помогли артиллеристам быстро поставить пушку на плот. Выше по течению, примерно, в километре у изгиба реки, вражеские штурмовики налетели на караван плотов. Через несколько минут на быстрине чернели головы плывущих солдат. Выслали спасательные лодки.

С запада нарастал гул приближающегося боя.

Когда возок переправился, Плиев облегченно вздохнул. К берегу подходили последние полки.

Причалил плот для оперативной группы штаба.

— Я переправлюсь последним, — ответил генерал на вопрос адъютанта.

А на том берегу казак Микитенко прощался с многочисленным семейством. Дети жадно уплетали хлеб с маслом.

— Як же тебя зовут, дивчина? — спрашивал казак у знакомой девочки.

— Катя.

Вытирая слезы кончиком платка, мать пыталась узнать, кто же этот генерал-спаситель, как его фамилия.

— Не положено тебе, тетушка, знать про то, — серьезно отвечал Грицко. — Красная Армия тебя спасла. Тикай теперь спокойно, вперед — на Восток… — Грицко побежал к порожнему плоту.

Генерал Плиев вывел из-под удара танковых масс свою группу и всех, кто двигался вместе с ней в центре «подковы». Войска стали твердой ногой на сильный рубеж обороны, таившей в себе грядущее наступление.

К исходу дня, когда тихий Дон перенес на себе десятки тысяч людей и высветился зарницами багрового заката, Исса Александрович вошел в блиндаж. Там сидел, склонясь над блокнотом, чубатый адъютант. Генерал прочитал последнюю строчку:

«Июль 1942 г. Дон. Переправа № 6. Пушка и дети…»

Глубокий рейд

17 марта 1944 года командующий фронтом Р. Я. Малиновский и член Военного Совета фронта Н. С. Хрущев доложили в Ставку об окружении и разгроме 6-й немецко-фашистской армии на территории Николаевской области.

Главное поражение нанесено противнику 13—16 марта, когда командование 6-й армии в связи с выходом гвардейской группы генерал-лейтенанта И. А. Плиева на немецкие тылы потеряло всякое управление войсками.

Стремительные действия 1-й гвардейской конно-механизированной группы сыграли решающую роль в этой огромной по своим масштабам и результатам операций в Великой Отечественной войне.

1. Послание старых казаков

4 марта, накануне прорыва вражеской обороны на реке Ингулец и последующего выхода гвардейцев на Южный Буг, парторг сабельного эскадрона лейтенант Александр Браев получил письмо из станицы Терской Моздокского района. Браев решил показать письмо начальнику политотдела полковнику Кошелеву, который находился в соседнем эскадроне.

— Интересное дело! — сказал полковник. — Пойдем-ка, лейтенант, к Плиеву.

Исса Александрович сидел в своей просторной светлой палатке, чертил на карте то красным, то синим карандашом и, казалось, не заметил вошедших. Он как будто разговаривал с кем-то про себя, то пожимал плечами, то скупо улыбался и звонко стучал карандашом по ручке перочинного ножа, лежавшего на карте.

— Ну и как твоя язва желудка? — спросил он вдруг Кошелева.

— Она у меня перед боем затягивается, а после боя открывается, — смеясь, ответил полковник.

— Умная язва…

— Вот письмо из Осетии, Исса Александрович…

— Письмо? На берегу Южного Буга почитаем. Некогда сейчас… — И снова карандашик поехал куда-то за синюю зубчатую линию — оборону врага.

— Старики пишут.

— Старики? Ну, давай тогда, читай побыстрей. — Генерал взглянул на часы.

— Лейтенант прочтет, ему адресовано.

Чеканя слова, Александр Браев быстро читал, как боевое донесение или рапорт.

Командующий задумчиво слушал.

Когда Александр закончил и отшагнул в сторону, звякнув шпорами, Кошелев сказал:

— Думаем зачитать его в дивизиях, на собраниях казаков.

— Доброе дело, — заметил Плиев. — Только все, что там про меня написано, вычеркнуть.

— Но это же документ, — возразил полковник.

— Тем более. Никому не нужны похвалы.

— Хорошо, фамилию вычеркнем.

— Вот-вот. И не опоздай на совещание. Посоветуемся насчет текста шифровки Малиновскому и Хрущеву.

Кошелев и Браев направились к выходу.

— Значит, говоришь, затянулась язва? — спросил напоследок генерал.

— Да. Почуяла каналья бой…

Выйдя из палатки, Браев наткнулся на адъютанта командующего, капитана Воронова.

— Как ты сюда попал? — испуганно спросил Воронов.

— Письмо из Осетии…

— Тогда другое дело. Он даже меня не пускает сейчас…

— И правильно делает, — рассмеялся Браев, — потому что у тебя в кармане письмо от тещи, а у меня — от старейших казаков. Понял?

— Понял. Держи на отвал.

— Есть, держать «на отвал»!

Заимствовали эту фразу они у Закира Казиева. Присутствие полковника не смущало офицеров. Казачьи разговоры всегда были окрашены юмором. Однако простота отношений не мешала суровой воинской дисциплине.

Скользя сапогами по размокшей земле, Кошелев и Браев шагали к Кривой балке, где размещались эскадроны гвардейцев. Шел дождь со снегом.

— В этакую пору лучше всего носить шпоры в кармане, — заметил язвительно Кошелев.

— Виноват. Сниму, почищу.

— Письмо читай сам, Браев. Во всех эскадронах. Скажешь: приказ начальника политотдела.

— Слушаюсь, товарищ гвардии полковник.

…К вечеру письмо облетело все полки 10-й казачьей дивизии, расположенной рядом со штабом корпуса и командованием Группы. Под конец Браев читал почти наизусть, все так же отрывисто, по-военному.

В большой выцветшей от дождей палатке мерцала «катюша» — огромная свеча из стреляной гильзы зенитки. Казаки сидели на корточках, курили «в рукав», слушали.

«Мы решили дать вам несколько отеческих советов, — писали старики. — Нам пришлось на своем веку не раз грудью стоять за матушку-Россию. Старшие из нас бывали и в Турецких войнах, и на Западе, и на сопках Маньчжурии. Те, что помоложе, служили в Красной бригаде Ивана Кочубея, в Первой конной армии, и, следовательно, били врагов трудового народа, не щадили живота своего за Советскую власть.

Высоко вознеслась слава русского казака! А вы должны беречь ее и приумножать. На то вас и призвала Родина под свои святые знамена.

Эх, кабы знали вы, как мы возрадовались, когда до нас дошла весть о рождении в огне войны гвардейских казачьих корпусов! Савелий Мартынович пил четыре дня! Мы ему говорили, что хватит тебе, старый пес, заливать глаза до свету. А он ответствовал: я пью за здоровье молодого племени казаков, и не смейте мне перечить, а то, говорит, зараз капустной сечкой порубаю всех…

Едва его утихомирили. Но с него взятки гладки: восемьдесят три года.

А молодому казаку пить не положено. Светлая голова доле на плечах продержится. Бывали у нас прежде такие личности: дорвутся до вина, а потом богу душу отдают раньше сроку-времени, потому что теряют рассудок и военную сметку — море им по колено. Негоже быть таким! Это уже не казак, а тряпка, которой мыли старую винную бочку…»

Браев прервал чтение: бойцы переливчато смеялись. Дрожало пламя «катюши», на сером пологе качались тени — головы в кубанских шапках, рябые стволы автоматов, гнутые рукояти сабель.

— Интересно, кто писал? У меня много знакомых в станице Терской, — подал голос Григорий Микитенко.

— Слушай до конца, узнаешь, — ответил кто-то.

— А не твой ли это дедушка — Савелий Мартынович? — полюбопытствовал Закир Казиев, — Четыре дня пил который…

— Ты его не поил. На отвал держи…

— Внимание, товарищи! Продолжаю… — Браев приблизил письмо к глазам.

«Хотим дать вам несколько советов, как должо́н казак справно нести службу.

1. Еще в давние времена фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов говорил, что храбрый не тот, кто в минуту опасности мечется по произволу своему, а кто повинуется. Непреложно повинуйтесь в бою своему генералу (тут Браев замялся, сделал паузу), ибо он есть большевик и почетный казак нашей станицы.

Казак не может быть трусом, потому трус — не казак. Смело вперед идите за нашей славной партией — в огонь и в воду, в ночь и непогоду, в снег сыпучий и мороз трескучий… Будет победа!

2. Спи меньше, ешь меньше, носи пояс тугой, не распускай живота своего, имей вид.

3. Будь бескорыстным воином. Не зарься на барахло трофейное, бери только то, что к бою пригодно.

4. Раньше всего, выручай друга из беды, помогай товарищу в сражении. Это — первое дело. Тогда и тебя не бросят воронам на расклев.

5. Люби и береги коня своего — дружка верного. Сам голодный будь, а ему отдай последнюю корку. Сам застынь, а его укрой буркой в мороз лютый…»

Много еще наказов было дано. В самом конце написано:

«Послание составлено по речам старых казаков, собранных в станичном Совете на указанный предмет, и изложено начисто в кратком виде бывшим писарем сотни Гребенского полка, ныне начальником охраны усадьбы колхоза «Зарево революции» Трифоном Ногаевым. Поименная опись почетных стариков при сем прилагается».

Помолчали гвардейцы, все ясно. Никаких речей и клятв не нужно. Только полковник Кошелев (он подошел уже к концу чтения) сказал несколько слов.

— Ответ напишем после боя. Партия оказывает нам великое доверие. Во взаимодействии со стрелковыми соединениями фронта мы должны покончить с 6-й немецко-фашистской армией генерал-полковника Голидта. Вы помните, товарищи, 6-я армия была разгромлена и пленена у стен волжской твердыни. Гитлер приказал вновь сформировать под этим номером армию из отборных фашистских громил и утвердить за ней славу «непобедимой».

Родина дала нам все, чтобы успешно провести невиданную по своему размаху операцию конно-механизированных войск.

…Еще до рассвета 6 марта корпуса двинулись через дымящийся весенними туманами Ингулец.

— Складно сложили старики, — вспоминали молодые казаки: «Идите за нашей партией — в огонь и в воду, в ночь и в непогоду, в снег сыпучий и мороз трескучий. Будет победа!..»

Операция началась.

2. Пехотинцы на сосне

Ненастная ночь рано опустилась на землю, как обычно, в мартовские дни на юго-западе Украины.

Вроде и нечего делать наблюдателям — тьма кромешная. Но служба идет. На гигантской сосне сидят, как два филина, Кузьма Тищин и Рахим Калданов. Временное затишье у противника позволяет им потолковать о делах. Кузьма словоохотлив. Зато Рахим такой — он готов сколько угодно слушать, лишь бы самому не говорить.

— Ты вот все мечтал о кавалерии и жалел, что ее не видать на войне, — говорит Тищин. — А где же ее увидишь, когда она за спиной у немцев работает! Вот именно. Вчера, пока ты ходил в ротную баню, я сидел в нашем гнезде и смотрел в бинокль в сторону противника.

— Ага.

— Ты там полсуток парился…

— Большой очередь.

— Вот именно. А мне, понимаешь, надоело смотреть туда. Я и думаю: дай-ка хоть раз в жизни погляжу через оптику на свою землянку под сосной. Навел бинокль и чуть не упал вниз: прямо в мои очи смотрит генерал. Уж на что я не боюсь этих генералов (ты сам знаешь), а тут оробел. Таких я не видал — в косматой бурке, сабля кривая, плетка в руке…

— Боишься плетки…

— Вот именно. А ну, говорит, слазь вниз. Ты чего на меня в бинокль смотришь? Ты куда должен смотреть?

Виноват, отвечаю, товарищ генерал. Слез с сосны, доложил, кто я есть такой. Снимает он бурку, дает мне подержать и мигом забрался по лестнице. За ним — полковник.

Долго они смотрели, о чем-то говорили. Тут как раз наш командир дивизии подъехал и представился казачьему генералу. Тот тоже. «Плиев». Потом они все сели на коней и уехали…

Весь вечер шла конница мимо нашей сосны. Прямо через реку. У немцев на передовой был маленький шум и треск, но недолго. Должно быть, разбежались гады, как увидели эту тучу… А ты мылся.

— Ждал воды. Намыленный сидел, а вода, понимаешь, кончился…

— Вот именно. Н-да. Как святые апостолы, перешли они в своих бурках линии обороны. Потом смотрю — опять фашисты заняли свою траншею. А казаки там. Чудно!

— Где?

— Там. Как в воду канули. И молчат. Нам наступать с рассветом. Хорошо бы они ухнули с тыла. Не пришлось бы нам и снаряды тратить на прорыв.

— Много снарядов, Кузьма. У каждого куста пушка торчит.

— Вот именно. Но, учти, каждый снаряд деньги стоит. Помни, Рахим: один залп — и миллионы летят. Парторг говорил. Потому что тут экономика, которая…

Не успел наблюдатель высказать свою мысль насчет экономики, как за вражеской обороной, где-то далеко в ночи, раздались сильные взрывы, нервозная пулеметная стрельба, резкие, как взмах кнута, щелчки танковых пушек и снова потрясающие взрывы…

Кузьма и Рахим только переглянулись. В какую-то минуту затишья Кузьма сказал:

— Началось! Слезай вниз, заранее укладывай все в вещмешки. Прощай, высокая сосна!

— Зачем «прощай»?

— Бегут немцы. Не слышишь? Моторы гудят…

Тищин доложил по телефону в разведотделение о том, что видно и что слышно на переднем крае противника и в глубине его обороны. Вскоре на НП прибыл командир стрелковой дивизии с адъютантом. Посмотрел на ту сторону реки, взял телефонную трубку, велел соединить со всеми «сорок первыми».

— Говорит «41-А». Слышите меня? Паническое бегство немцев, вызванное действиями в их тылу конно-механизированной группы, началось. Высылайте вперед в заданном направлении разведгруппы и усиленные батальоны преследования. В дальнейшем перехожу на радиосвязь. Мой последующий командный пункт — в квадрате «20-А». Все. Повторите.

…Стрелковая дивизия двинулась вперед, к берегам Южного Буга, к Ново-Севастополю. Где-то у хутора Шевченко занимался пожар, там взлетали в воздух вражеские склады с боеприпасами и метались в страхе гитлеровцы, повсюду натыкаясь на засаду советских казаков.

Предрассветное небо было озарено пламенем горящих танков и автомобилей. Гул боя усиливался.

«Сабельный веер» рассек на три части войска 6-й немецко-фашистской армии. Пути отхода находились в руках казаков и танкистов — всюду огневые засады с пушками и танками.

Тищин и Калданов сели на подъехавшую двуколку. Кузьма посмотрел на сосну, на землянку у ее ствола, как будто с жалостью махнул рукой, и колеса покатились, врезываясь в мокрую целину.

— Береги сухари, Рахим, далеко ехать придется! Понял?

— Ага.

И вдруг Рахим стал против обыкновения разговорчивым.

— Сбегу я, Кузьма. Клянусь лисьим малахаем деда Тюлюпергена, который с царем воевал…

— Сбежишь? Куда?

— В кавалерию. Рапорт писать буду. Нехорошо. Сидим на соснах, как эти…

— Филины, — подсказал Тищин. — Такая, брат, у нас служба: «глаза да уши». Как медный котелок, служить будешь.

— Не буду.

— Вот именно — будешь.

Двуколка катилась вперед, туда, где гремели взрывы.

Что было там, за бывшей немецкой обороной, об этом толком не знали ни Кузьма, ни его приятель узбек Рахим. Они только чувствовали, что там — «кавалерийский порядок»…

Близился рассвет. Беспорядочными колоннами двигались на запад войска всех родов оружия, «доджи» со снарядами, радиостанции на колесах, обозы, походные кухни, штабы, запасные полки, трофейные команды, медсанбаты. Казалось, что нет конца этому мощному, как весенняя река, потоку.

3. Гвардейцы в боях

Не так это было просто, как представляли издалека наблюдатели стрелковой дивизии. Не всюду казаки, танковые и механизированные дивизии прошли через линию фронта, «как святые апостолы».

Конно-механизированная группа вводилась в прорыв вслед за 8-й гвардейской армией В. И. Чуйкова. Из-за сильного тумана артиллерийская подготовка началась лишь в 11.45. Армия продвинулась в глубину вражеской обороны на три километра. Дивизии и корпуса Группы генерала И. А. Плиева допрорывали оборону противника в полосе, занимаемой 16-й мотодивизией немцев, 24-й танковой дивизией, 3-й и 9-й гренадерскими дивизиями.

Только соединение генерала И. В. Тутаринова прошло «цугом» сквозь туман, именно там, где сидели наблюдатели Кузьма Тищин и Рахим Калданов.

Командиры корпусов, дивизий и полков твердо усвоили замысел генерала Плиева: преодолев всю глубину неприятельской обороны, двигаться вперед и вперед, как можно быстрее; не обращать внимания на огонь мелких групп противника, не отвлекаться. Для подавления этих групп выделить специальные подразделения. Главный бой будет дан в оперативной глубине, после полного окружения гитлеровских войск в трех районах, охватывающих все пространство, занимаемое 6-й немецко-фашистской армией.

План операции исходил из простого расчета: главную опасность для себя противник увидит в лице конно-механизированных войск. На восток пути нет. Гитлеровцы ринутся на запад. А там будут наглухо закрыты все выходы; на большаках, проселочных дорогах и тропах — «танковые ежи», засады артиллерии и конницы. Важно, чтобы окруженные вражеские штабы и войска поняли свою обреченность и сказали бы себе: «Спасенья нет». Но продвигаться в тыл не следовало далее намеченных пунктов.

— «Мышеловка» должна быть тесной, — говорил Плиев. — Меньше будет беготни, возни и излишней суеты. У нас мало времени: впереди Одесса, Румыния, Венгрия, Чехословакия; впереди — Берлин…

Войска конно-механизированной группы рванулись вперед в нескольких направлениях. За каждым их шагом внимательно следили Василевский, Малиновский, Хрущев, начальник штаба фронта Корженевич. То один, то другой из них связывался по радио с И. А. Плиевым, оказывал помощь авиацией, направлял удары крупных стрелковых соединений и тяжелой артиллерии туда, где это было жизненно необходимо для успешного развития глубокого рейда. Казаки и танкисты забывали о бессонных ночах и сверхчеловеческом напряжении сил, дух войск был поднят на высоту массового героизма. Понятие о подвиге органически сливалось с обыденной нормой поведения в бою.

Сотни партийных работников и тысячи партии рядовых являлись душой этого знаменательного похода.

«Сабельный веер», задуманный И. А. Плиевым для рассечения 6-й армии Голидта на три части, последующего окружения и полной изоляции частей друг от друга, действовал в боевом содружестве со стрелковыми войсками фронта.

«Сабельный веер» — образное понятие. Главной ударной силой Группы были танки, механизированные части, артиллерия — при усиленной поддержке, с воздуха. Конно-механизированная группа войск представляла собой сложный боевой организм, успешно управлять которым мог лишь полководец-новатор, человек высокой военной культуры, редкой воли и смелых до дерзости решений.

Таким был И. А. Плиев в легендарных рейдах на Западе, а в последующем — на Дальнем Востоке. День за днем росли и закалялись боевые его товарищи — генералы, офицеры, младшие командиры, солдаты.

Бывали и сабельные атаки. Но не в них суть, а в том, что лихость, храбрость и стремительность, присущие коннице, перенесены в танковые и механизированные соединения; возник своеобразный боевой стиль, и гвардейцы Плиева не знали поражений. Такова история.

* * *

На одном из главных направлений операции «сабельный веер» находился эскадрон капитана Гераськина, где был парторгом лейтенант Браев. Подразделение участвовало в окружении противника в районе Березнеговатое и Снигиревка, крупных населенных пунктов Николаевской области.

К вечеру окружение завершилось. Эскадрон развернулся на опушке подлеска, недалеко от берега темноводного Ингула.

В палатке эскадронного сидел Гриша Микитенко с привязанной к уху телефонной трубкой. Он временно заменял раненого телефониста, сам тоже был ранен — легко, в мякоть правой ноги. Шел небольшой дождь со снегом.

В двери показалась круглая и плоская, как сибирский калач, шапка эскадронного. Гераськин поморщился на свет, сбросил затвердевшую мокрую плащ-накидку, присел на ящик из-под мин.

— Ну, Гриша, докладывай обстановку… — шутливо сказал он. Телефон был подключен к осевому направлению связи, поэтому Микитенко слышал все разговоры и находился в курсе многих дел.

— Обстановка с одной стороны хорошая, а с другой — плохая.

— Почему «плохая»? — перебил капитан.

— С одной стороны… вернее, со всех сторон мы окружили противника хорошо. Но с западной протекает река Ингул — за нашей спиной. «Он» может прорваться, уйти за Ингул и станет там в оборону, имея перед собой водный рубеж. Негоже так.

— Выйди из палатки, послушай, — сказал капитан, набивая мшистым трофейным табаком маленькую трубку.

Чуть прихрамывая, Григорий вышел наружу. Вскоре вернулся.

— Слышу шум подходящих со стороны танков. По звуку — наши.

— То-то. Твои опасения верны. Командование прочитало твои глубокие мысли и выдвигает вперед танковый и артиллерийский заслоны. Не я командующий Группы — присвоил бы тебе «младшего» и дал взвод. Тем более, что ты хорошо знаешь принципы взаимодействия родовых войск, — как чуть, мчишься за махоркой на батарею или к танкистам…

— Ужинать будете? На кухню сбегаю.

— Не бегай особенно со своей ногой. Открывай тушенку. Закусим.

Поужинали. Покурили.

Микитенко вдруг изменился в лице, снял привязанную к голове телефонную трубку и передал капитану.

— Слушаю… Есть. Понял…

Переговорив с начальством, Гераськин торопливо оделся, на ходу бросил Грише:

— Лезь со своим телефоном в щель, а то зацепит…

Ничего не спрашивая, Микитенко опустился в маленькую щель, вырытую у самой стенки палатки. Плотно прижал трубку к уху, вслушиваясь в разговор. О противнике говорили открыто. Все стало ясно: группировка, окруженная в Березнеговатом и Снигиревке, предприняла отчаянную попытку пробиться к Ингулу.

Звуки боя приближались. За рекой рвались снаряды — это противник…

В палатку заглянул парторг эскадрона, командир взвода Браев.

— Где Гераськин?

— На передовой, товарищ лейтенант. Вы туда? Можно с вами?

— А нога?

— Зажила. Честное комсомольское…

— Сиди пока.

Минуту спустя, Александр Браев привел ездового Януса Ямадаева, лет пятидесяти, единственного в полку калмыка; приказал ему сидеть у телефона.

— Микитенко — за мной! Гранаты взял?

— Взял! И свои и хендехоховские^[50]…

Выйдя из овражка, Александр и Григорий пригнулись. Огненные точки трассирующих пуль противника летели и гасли за Ингулом. На востоке гигантским полумесяцем опоясывало землю дымное зарево боя. В разных местах горели «фердинанды» и «пантеры» — их было не меньше десяти, беспрерывно взвивались кривые огненные стебли осветительных ракет.

На изрытом снарядами горизонте появились «живые» вражеские танки. Они шли углом вперед, за ними — бесконечные колонны автоматчиков в стальных шлемах.

Казаки сидели в окопчиках для стрельбы с коленей. Между ними притаились готовые к контратаке «тридцатьчетверки», окопались батареи полковых пушек и самоходные орудия — приземистые, как рассвирепевшие носороги. Чуть подальше от переднего края копошились связисты, вызывая то «Звезду», то «Легенду», то «Гусеницу». Командиры разных родов войск стояли за стенками земляных укрытий, наблюдали за полем боя или говорили по радио. Сновали пешие и конные связные. Иногда по пути встречались санитары с носилками.

Возле корня вывороченного из земли дерева стоял Плиев и смотрел в бинокль. Он хорошо видел поле боя, освещаемое «факелами» горящих танков и огненным ливнем разноцветных ракет. Говорил резким гортанным голосом. Окружавшие его офицеры связи как бы на лету схватывали слова и мчались на резвых конях по частям с устными приказами.

Рядом с Исса Александровичем — вездесущий начальник разведки Группы, полковник Пох. Он выслушивал донесения разведчиков и коротко, в нескольких фразах, передавал самую суть командующему.

— Можно начинать, — сказал Исса Александрович, махнув перчаткой командиру десятой кавдивизии полковнику Поприкайло, сидящему на корточках у маленькой радиостанции. Тот кивнул: «Понял!».

…Сопровождаемый Гришей, Браев прибрался к цепи и разыскал Гераськина.

— Прибыл, товарищ капитан!

— Зачем вызывали в политотдел?

— Кошелев дал листовки. Вот они.

— О чем?

— Чтобы сдавались, подлюги, в плен. Листовки должны разбросать наши разведчики.

— Ясно. Отнеси офицеру разведки полка. Вон он сидит в окопчике.

Командир полка И. И. Болдырев приказал эскадрону Гераськина двигаться повзводно за танками. Задача: во время танкового боя не дать возможность пехоте противника просочиться к берегу реки.

Взвод Браева поднялся и пошел вперед, следом за двумя «Т-34». Они двигались медленно, чтобы не отстали казаки.

Едва ли Григорий Микитенко мог когда-нибудь толково рассказать об этом бое, хотя он слыл в полку за «стратега». Когда началась дуэль наших «Т-34», усиленных огнем самоходок, с немецкими танками, стоял такой гул и треск, что трудно было разобраться в обстановке и понять что к чему. Порой фашистский танк поворачивался в сторону, бросив многолюдный хвост своей пехоты. Тогда руки сами поднимали автомат, глаз нащупывал цель. Рядом заливались длинными очередями ручные пулеметы. Противотанковые пушки со своих позиций стреляли прямой наводкой по стальному зверю немцев — «королевским тиграм» и «пантерам». Болванки проносились с урчанием и так низко, что ветром сносило казачьи шапки и донские фуражки. Скорострельные зенитки, приспособленные для наземного боя, посылали трассирующие снаряды в гущу колонн немецкой пехоты. Они сеяли ужас не только в рядах отчаянно идущих вперед фашистских громил, но и заставляли самих казаков плотно прижимать голову к земле.

И еще одно «дополнение»: минометы всех калибров по сигналу с НП командующего давали такие залпы, что за «тиграми» и «пантерами» образовался сплошной огненный вал. В сражении участвовали и дивизионы «РС» — «катюши»; они вели огонь по глубине боевых порядков противника, чтобы не зацепить своих.

Порой мина рвалась прямо на башне танка. В таких случаях он застывал, как парализованный.

Браев что-то кричал в ухо Григория, но тот ничего не слышал. Наконец, понял в чем дело. Уже все передовые части поднялись в атаку. Значит, надо двигаться быстрей. Наши танки удалялись. Взвод Браева догонял их.

На какие-то секунды прекратилась стрельба. Григорий осмотрелся и понял, что находится на самом правом фланге наступающей цепи. Через кустарник, что виднелся невдалеке, ползли какие-то солдаты. «Но почему назад, а не вперед?» — подумал Микитенко. Промелькнуло в мозгу: враги. Нашли лазейку…

— Товарищ лейтенант! Немцы! — Григорий указал автоматом на кустарник.

— Казаки! Гранаты к бою! За мной! — скомандовал лейтенант Браев и побежал к кустам. Обгоняя его, казаки на ходу бросали гранаты, останавливались, прикладывались к потным ложам автоматов. Вдруг перед ними выросла фигура немецкого солдата. Он воткнул штык в землю и поднял крючковатые руки.

— Прекратить огонь! — крикнул лейтенант.

Из ложбины выходили дюжие гренадеры, бросали оружие…

Александр назначил трех казаков в конвой и приказал вести пленных более двадцати человек на НП.

Бой угасал. Раскаты его еще раздавались где-то около Снигиревки. Там орудовали танкисты, а также эскадроны тридцатой кавдивизии — в конном строю.

На пути к горевшей деревне встречалась то одна, то другая колонна пленных. Иногда их конвоировали всадники.

К подразделению Браева присоединились остальные взводы эскадрона. Гераськин с перевязанной рукой шел рядом. Спешить уже было некуда. Шагали мимо брошенных батарей гаубиц, пушек и стальных поленниц — шестиствольных минометов, мимо танков, возле которых стояли безоружные люди в комбинезонах под присмотром казаков. Видно, не знали, куда вести пленных, где пункт сбора.

Солдаты оглянулись и расступились. Григорий увидел — рысью скакали к деревне командующий, два других генерала, полковник Кошелев и несколько всадников из эскадрона охраны.

Прошло не менее часа, пока добрались до села.

На околице Браев и Микитенко столкнулись с двуколкой. На ней сидели два солдата.

— Скажи, браток, где тут наши? — спросил один из них Григория.

— Ваши? Которые, милок?

— Ну, наши — КП дивизии.

— Вы стрелкачи или казаки?

— Вот именно, стрелкачи.

— Э, брат. Нашел у кого спрашивать!

— Ну, дайте хоть закурить, братцы. Всю ночь ищем. Все ваши да ваши. А где же наши?

Микитенко вытащил кисет. Спутники остановились передохнуть. Где-то сзади коноводы шли с лошадьми.

— Закурить дадим — для взаимодействия с пехотой. Да ты хоть скажи, из какой ты области?

— Смоленской. А вот Рахим — из Бухары.

— Как же вы вперед своей дивизии махнули на двуколке? Ведь вы угодили в рейд. Чуете?..

— Чуем. Держались сначала за своими, за ротой связи. Ночь темнющая. Смотрим, роты уже нет, а впереди нас — конники с пушкой. Мы за ними да за ними. Ну, задаст теперь нам генерал…

Тут Кузьма Тищин (наблюдатель) увидел группу всадников и среди них — своего генерала. Была такая распутица, что и оперативная группа штаба стрелковой дивизии передвигалась на конях. Бросив цигарку, Кузьма подбежал к командиру дивизии.

— Товарищ генерал! Наблюдатели прибыли!

— Вы? Здесь уже? Вот молодцы. Не ожидал. — Генерал подал руку солдату. — Орлы!

— Вот именно. А как же! Я и говорю: комдив впереди, а НП сзади. Не годится так. Не по уставу!..

Кавалеристы тихо смеялись. Двуколка скрипнула, двинулась за оперативной группой и скрылась в ночи.

Выведенные из села колонны пленных возвращались назад. Это генерал Плиев вернул их, когда проезжал по полю боя.

Вначале командиры частей направляли пленных к наблюдательному пункту высшего начальства. Теперь, после ликвидации окруженной группировки, была открыта дорога на восток, туда и повели побежденных.

Коноводы догнали казаков. Повзводно выезжали эскадроны к северной окраине села.

Небо просветлело. Гвардейцы остановились и несколько минут смотрели, как по большаку двигались многочисленные колонны пленных.

— Никогда бы не подумал, что их такая тьма была! — воскликнул Гриша Микитенко. — Тысяч десять…

— Больше, — отозвался парторг Браев. — Завтра узнаем…

Гриша осунулся. Дышал тяжело. Прежде здоровое, смуглое лицо покрыла светло-зеленоватая тень хворобы.

— Мне бы на перевязку, товарищ лейтенант, — виновато обратился он к Браеву. — Ногу что-то дергает, распухла…

Капитан Гераськин услышал.

— Едем, Микитенко, в медсанбат. Моя рука тоже того… Браев остается за меня. Мы — скоро…

И они поскакали к маленькому городку из зеленых палаток с красными крестами. Там суетились девушки в свежих халатах, сновали с носилками пожилые санитары. Тут же стояли повозки, на которых лежали раненые.

4. Ответ в станицу

Кони спокойно пили мутную воду Южного Буга, бряцали недоуздками, отфыркивались. Слышался визг злыхмонгольских лошадок, когда какая-нибудь из них, самая задиристая, норовила укусить ближнюю.

Стройный карабаир Полумесяц все дальше двигался в глубь реки, погрузив длинную морду в воду по самые глаза.

— Хватит! — сказал Закир Казиев. — Будешь потом дрожать с перепоя. На отвал держи! — И всадник вывел Полумесяца на берег.

С водопоя возвращались тихим шагом, гуськом. Свежесть утра бодрила казаков.

— Плохая будет погода, — заметил Закир.

— Хорошая! — возразил Гриша Микитенко.

— Кому хорошая, а нам — плохая. Дороги подсохнут, немец уйдет.

— Не по тем ли дорогам и мы пойдем?

— Мы без дороги ходим, «стратег». Дождь идет, гренадер спокойно шнапс пьет, не верит, что обойдем, аркан накинем. А мы идем, как по улице Карла Маркса — привыкли…

— Теперь и они ученые стали, — сказал Гриша. — «Ход конем» надо делать. Два шага вперед, шаг в сторону. Ненастьем не прикроемся. Небось, в самой Одессе не спят, катюги…

— Комдив знает, комкор знает, Исса Александрович знает — куда ход конем, куда ход танком…

После чистки лошадей собирались у бездымных костров на маленьких полянках. Дымить нельзя — верное взыскание. Хотя и спокойно пока, сидят в штабах прусские генералы, как контуженные, сидят над картами, с тупым недоумением поглядывая на то место, где еще три дня назад стояла их 6-я армия. Теперь оно обведено траурной линией и перечеркнуто крестом.

Но силен еще враг, много у него самолетов и дивизий, не пришел час, когда можно забыть о маскировке и осторожности.

«Уборка» территории Николаевской области в основном закончилась, но кое-где в лесах остался «мелкий мусор»; бродят оравы небритых и ободранных немецких автоматчиков, как тараканы-прусаки, группами и в одиночку лезут на запад. Не воины, а сброд. Казаки смотрят в оба: Исса приказал.

Закир и Гриша шли от коновязей к кострам. Навстречу — капитан ветслужбы Бублик. Расточая «малиновый звон» тончайших шпор и аромат трофейных духов, он приблизился к казакам, остановил на них жесткий взгляд.

— На каком основании поили лошадей в неуказанном месте? Как фамилия?

— Фамилия? Бандуркин, — невозмутимо ответил Микитенко. — А этот, — указал он на Закира, — Савраскин.

Бублик деловито записал фамилии в блокнот и направился еще куда-то — наводить порядок.

— Зачем соврал? — спросил Закир товарища.

— Военная находчивость… Пусть он лучше лошадей осмотрит, нет ли мокреца или вздутия. Надушился и ходит, фамилии спрашивает. Щеголь!..

Сели возле угольков костра. Служили они в разных взводах: Гриша — в сабельном, Закир — в разведывательном. Старые друзья — с самого Дона вместе. Таких наберется в 4-м гвардейском корпусе не одна сотня. Служили раньше в других соединениях, лежали в госпиталях, а потом искали свою часть по имени командующего, по сводкам Совинформбюро. Ехали не в запасной стрелковый полк по направлению, а туда, куда сердце направляло. К такого рода «нарушителям» сочувственно относились различные начальники, что встречались на пути к фронту, и помогали им разыскивать своих. Были тут и казаки, что ходили с Плиевым по лесам Смоленщины, стояли насмерть под Москвой, хотя та, 3-я кавдивизия, находилась теперь где-то за тридевять земель. Они шли к своему прежнему командиру, благо теперь под его началом находилось несколько корпусов: глядишь и найдется кто-нибудь из знакомых офицеров или земляков-товарищей.

…У костра разведчиков сидели бойцы соседних подразделений. Был тут и парторг сабельного Александр Браев.

Разведчиков лейтенанта Самойлова называли «пластунами», вероятно, потому, что их участь — ползать по-пластунски в ночные поиски.

— Сидят они, играют в карты. Хорошо… — рассказывал Иван Касюдя, казак средних лет, с лицом, похожим на шершавую коричневую дыню. Зеленоватые живые глаза одухотворяли его лицо. — Отлично… Захожу я непосредственно в хату (часового мы уже спутали) и говорю:

— «Кончай игру, все давно проиграно. Выходи по одному. Фашистское племя!..» Превосходно…

— Ох, и врешь же ты, Касюдя. На каком языке ты разговаривал с немцами?

— Как на каком?.. Гм…

— Хватит, братцы! — выручил беднягу Браев. — Давайте до завтрака делом займемся. Как раз тут все собрались. Зайцев набросал ответ в станицу Терскую на письмо старых казаков. Обсудим и подпишем. Читай, Зайцев!

Эскадронный писарь надел очки с одним только стеклышком, достал из трофейного планшета тетрадку и принялся читать с выражением.

Закир и Гриша сидели в стороне и потихоньку «осваивали» сухую баранью колбасу из «нз» — все равно испортится, другие давно поели.

Подошел капитан Гераськин. Солдаты расступились, дали место. Капитан примостился возле угольков, попросил набить трубку — левая рука забинтована.

— «Дорогие станичники! — читал Зайцев «под Левитана». — Шлем вам привет с самого поля боя, усеянного мертвыми головами…»

Послышались возражения.

— Э-э-э! Постой, Зайчик. Не годится. Сразу видно, что писарь сочинял. «С поля боя…» Какое тут «поле»?

— Да ведь Зайцеву и тут дюже страшно. Поймите, товарищи!..

— Вычеркнуть!

— Да, — поддержал капитан. — И насчет мертвых голов тоже. Давайте без «поголовья»…

Бледное лицо писаря чуть покраснело. Он продолжал смущенно:

— «Первый ответ на Ваше авторитетное письмо вы уже прочитали в наших газетах, и по радио слышали сообщение Совинформбюро. Оно было большое. Мы повторим лишь несколько строк…»

— Вот это — дело! Правильно, Зайчик, двигай дальше!

— Хорошая ссылка.

— «Как вам известно, дорогие товарищи, войска 3-го Украинского фронта продолжали наступление. В результате стремительного удара пехоты и конно-механизированных войск…»

— Сократить. Надо сразу из сводки слова брать.

— Хорошо, немного сокращаю. — Зайцев провел по тетрадке огрызком карандаша, привязанного к поясу за шпагатинку.

— «После выхода наших гвардейских соединений в тыл противника немецкое командование отдало приказ — пробиваться на запад мелкими группами и даже одиночным порядком. Окруженные колонны врага уничтожались быстрыми и решительными действиями наших дивизий и корпусов; противник не смог свои отрезанные войска собрать в общую группу, что дало возможность уничтожить их по частям, главным образом в районе Ново-Севастополь, Ново-Сергеевка, хутора Шевченко и в районе Березнеговатое, Явкино, Снигиревка…»

— Лучше к нашему письму прикрепить вырезку из газеты, а это все не писать, — посоветовал Гераськин. — О людях надо.

— О людях дальше сказано, — заметил Браев и, достав, блокнот, перелистал его. — Вкратце все же напишем: «Ликвидированы начисто семь пехотных, две горно-стрелковых и одна танковая дивизия врага; разгромлено восемь пехотных, две танковых дивизии и одна мотопехотная; разогнаны и неизвестно где слоняются четыре пехотных дивизии. Пленных и убитых — 50659; захвачено большое количество боевой техники и средств материального обеспечения». Это — точно по сводке. А главное — согласен — о людях…

— Правильно! Верно! Порядок!..

У костра собралось человек пятьдесят. Многие стояли. Дневальные эскадронов уже звали на завтрак, но капитан Гераськин отмахнулся: подождут, не остынет каша.

— «14 марта эскадрон лейтенанта Мартынюка, — продолжал читать Зайцев, — в сабельном бою вырубил почти весь батальон полевой жандармерии и захватил тяжелые орудия 52-го артдивизиона резерва главного немецкого командования. При захвате в плен штаба 97-й горно-стрелковой дивизии младшему лейтенанту Николаю Остаеву оторвало кисть правой руки и выбило осколком глаз. Отважный сын Осетии схватил клинок левой рукой и рубил им до тех пор, пока не упал с коня. Страшная была картина! Гитлеровские солдаты бросались в стороны, увидя всадника с окровавленным лицом…

Казаки разведывательного эскадрона Самойлова взяли в плен целую ораву пьяных офицеров. В этой операции отличились рядовой Иван Касюдя, кубанский казак из Преградной и младший сержант Закир Казиев — из Башкирской АССР.

А ваш земляк (из соседней станицы Троицкой), сержант Григорий Микитенко, будучи раненным в ногу, добровольно пошел в ночной бой и обнаружил группу гитлеровцев, которые пытались пролезть к Ингулу. Все они взяты в плен. Капитана Гераськина ранило в руку, но он продолжал командовать эскадроном до конца боя…»

— Не стоит писать. Пустяк, — возразил Гераськин. Он поднялся и отошел в сторону.

— О нас с Закиром тоже не стоит, — отозвался Гриша и, подражая своему командиру, удалился от востра. Казиев подошел к нему. Оба они направились к походной кухне — продолжать завтрак.

— А все-таки, — с сожалением заметил Микитенко, — мало о тебе написали, Закир. Ведь вы такую операцию провели!

— И о тебе мало. Больше надо было. Скажи?

— Оно конечно. Но мы люди не гордые. Пусть…

Между тем казаки решили дать письмо на редактирование замполиту полка Родионову и сегодня же отправить с очередным рейсом почтового самолета «ПО-2»

* * *

Следующим утром войска конно-механизированной группы возобновили наступление. На этот раз командующий решил использовать и дневное время: пошел дождь, авиация не угрожала.

Некоторое время вместе с соединениями казаков шли штабные подразделения стрелковых дивизий, которые принимали участие в операции.

Большак поблескивал мутными лужами выбоин. С вязкой проселочной дороги выбралась на грейдер скрипучая двуколка. Рахим Калданов и Кузьма Тищин неудобно сидели на катушках кабеля, прикрыв их полами плащ-накидок.

— Наша арба, — сетовал Рахим, — клопом ползет… Уйду к казакам: там жить можно.

— Поклянись лисьим малахаем дедушки Тюлюпергена! — говорил Кузьма ради собственного развлечения.

— Могу. Что думаешь…

И снова довелось встретиться Кузьме Тищину с генералом, на которого смотрел в бинокль с высокой сосны.

— Гляди, Рахимбей, Плиев едет!

На большак выехали всадники. Кавалькада поравнялась с двуколкой, Плиев всмотрелся в Тищина.

— Наблюдатель! Едешь НП под Берлином выбирать?

Кузьма не растерялся.

— Вот именно! Без пересадки, товарищ генерал!

Конные одобрительно рассмеялись и поехали дальше. Среди них Рахим успел рассмотреть своего комдива: это и удержало природного наездника от дерзкого намерения попроситься на службу в кавалерию.

На перекрестке, возле столба с немецкой дорожной табличкой, указывающей, сколько километров до города Одессы, всадники остановились. Прощались за руку. Комдив стрелковой и еще несколько конных пехотинцев неуклюже затрусили на север, по грейдеру, а Плиев с охраной свернул влево, строго на юг.

— Теперь туда все казаки уйдут, — резюмировал Тищин. — Они мыслят рубануть «его» с хвоста, а мы — прямо мыслим. Теперь, Рахимбей Мурзинович, не увидишь свою любезную конницу целых полгода. Поминай, как звали!

Мимо шла нескончаемая колонна казаков.

Уныло молчал Рахим. Нет, не на двуколке сидеть бы ему, потомку степных воинов!..

Костры похода

1. Клод у микрофона

Хотя стояла невообразимая распутица, хотя выбились из сил кони, а казаки не смыкали глаз уже более суток, настроение людей не падало.

С моря, со стороны Николаева, ползли весенние туманы, надежно укрыв гвардейцев от зловещих линз воздушных разведчиков — ненавистных «рам». Ничто не причиняло столько горестей коннице, как вражеские бомбардировщики и штурмовики. Вокруг — степная равнина, и негде укрыть коня — боевого друга. На больших привалах рыли щели для лошадей, но не всегда это удавалось сделать вовремя.

Пока все шло спокойно. На биваках тлели угольки костров, лились речи бойцов о минувшей знаменитой операции. В эскадроне Виктора Самойлова душой компании обычно бывал известный Иван Касюдя из Преградной. Некоторые казаки не знали в точности фамилии балагура, потому что конь его тоже был Касюдя.

— За Снигиревкой есть маленький хуторок, — рассказывает Иван, сладко затягиваясь крепчайшим самосадом. — А бой идет километрах в двух. Отлично. Недалеко от их передовой гремит немецкий репродуктор — усилительная установка. Хорошо. А мы ползем вперед за контрольным пленным — непосредственно. Рядом со мной месит коленками грязь сержант Хачай. Он по-немецки балакает не хуже другого Ганса… Новичок у нас, из пополнения.

Закир Казиев нервно покручивает вокруг пальца витой темляк сабли. Он не участвовал в поиске, и досада грызла душу.

— Я и говорю Хачаю: «Переводи, что он там плетет по микрофону». Сержант переводит. И получается какая-то несуразица. А именно: «Солдаты! Будьте храбры, как всегда! Я — вместе с вами… Шульц, налей коньяку и индюка подвинь ближе». Последнее тихо, а потом опять громко: «Мои солдаты! На вас смотрит великая Германия. Будьте стойкими». И снова тихо: «Икру подай, болван плешивый…» Я и думаю: причем тут закуска и кто такой говорит в усилитель? Хачай еще раз внимательно послушал и объяснил, что командир сидит где-то в отдалении и поднимает дух солдат, а сам, мерзавец, пьет и закусывает. К тому же забывает выключить микрофон, когда говорит о выпивке. Солдаты ругаются, грозят кулаком в сторону репродуктора, а наши из минометов дают жизни, сыпят по его передовой — непосредственно.

— Короче, Касюдя. Добрались до закуски-то?

Гриша Микитенко подкладывает потные веточки в костер, жмурится от сизого смолянистого дымка.

— Погоди, газырный стратег, слушай пластуна и мотай на ус. Ползем. Я думаю — надо пробраться туда, где он, гад, закусывает. Вношу предложение младшему лейтенанту Попову. Он утверждает. Пошли в обход. Видим — хуторок. Отлично. Нас пять человек. Еще откуда-то приблудные артиллеристы с пушкой попались. Сплошного-то фронта нет, вот они и влезли в самый тыл немецкой группы.

Хорошо. Пробрались к домику. Слышим, там уже патефон турлюкает. Нашли время, сволочи, развлекаться. У крыльца стоят «Оппель» и «Мерседес». Наш младший лейтенант Попов говорит: «Лежи, Касюдя, ты за меня, а я пойду к артиллеристам. Без них мы не управимся». Замечательно! Попов договорился с батарейцами: стукнуть разок по сарайчику, что рядом с домом стоит, и нагрянуть в дом — непосредственно. Сдадутся. Куда им тикать? Все дороги перерезаны, мы кругом.

Иван осматривается, снова вынимает кисет.

— Туман сгущается. Эх, погода! В самый раз бы сейчас в поиск!

— Да ты, поди, рад, что сидишь тут и на самого себя лак наводишь, — ввинтил кто-то. — А туман-то в твоих балачках сгущается…

Гриша лукаво смотрит на пластуна.

— Если хоть наполовину правду говоришь — превеликое тебе спасибо!

— Иди проверь, — с ленивой независимостью отвечает Иван.

— Ну, дальше давай! — поторапливает Казиев.

Касюдя задумался, пошевеливая палочкой угольки, минутной паузой воспользовался известный в эскадроне «трофейщик», толстый, грузный и гладкий казак Митюхин, тоже любитель поговорить.

— Вот я кадровик. Завсегда привык к сигналам горниста. А на войне — горн только что в бою…

— Ну и что? — с какой-то свирепостью в голосе спрашивает Закир.

— Вот теперича время обеда. Так? Я уже восчувствовал: живот сигнал подает…

— Ты, Митюхин, — с деланным испугом предупреждает Гриша, — отодвинься, пожалуйста, подальше со своим сигналом из живота…

— Хлопнули из пушки, — продолжал Касюдя, — и захватили мы их целиком и полностью. Тут наш младший лейтенант говорит ихнему полковнику: «Немедленно передавайте по усилителю приказ всем батальонам — сдаваться в плен. Иначе — худо будет». Полковник Клод (так его звали) тут же передал приказ. Отлично. Повели мы Клода к своему комдиву да набрели на самого Плиева — непосредственно. Доложили все как есть по уставу. Исса Александрович махнул рукой. Нет, говорит, у меня времени допрашивать всяких пьяниц, ведите до кучи, пусть проспится, прусская пивная бочка…

К костру подходит взводный Попов — небольшого роста, светловолосый, с продолговатым бледным лицом. Слушает стоя.

— А что говорил Клод своим солдатам? — обращается Гриша не к разведчику, а к младшему лейтенанту. Но ответил все-таки сам Касюдя.

— Клод говорил в микрофон: «Солдаты! Настала роковая минута. Именем русских казаков дарую вам жизнь. Приказываю сложить оружие!» А тут я еще добавил: «Сдавайтесь, паразиты!»

— Да… Хороший из тебя будет мастер художественного слова, — усмехается Попов. — Выйдем из боев, создадим драмкружок. Я всех артистов на учет взял. Ты — первый.

От хохота казаков разлетается пепел костра. Поняли казаки: приплел Касюдя насчет «паразитов».

— Опять попался! Крышка.

Иван как ни в чем не бывало раскуривает цигарку от уголька. Вроде и доволен осечкой насчет микрофона.

Рассказывали, будто он для красного словца по своей озорной натуре прибавлял иной раз лишнее, но в деле был гораздо серьезней, хотя и там при случае выказывал свой веселый казачий нрав.

2. Деревянная мина Кошелева

— Что, мины кончились? — спрашивал лейтенант Браев у трех минометчиков, сидящих за котелками ароматной гречневой каши с бараниной.

— Два часа молчим — ствол холодный, — отвечал пожилой сержант, по-видимому, командир расчета. Он неторопливо вытирал кулаком желтоватые усы и смотрел на Браева своими «иглистыми» глазами.

— Загораем, товарищ лейтенант. А доселе контролировали огнем дорогу.

— Сейчас подвезут штуки три деревянных. — Браев смотрел на дорогу, позвякивая блестящими шпорами.

— Чего? — сержант отложил ложку.

— Деревянных привезут, говорю.

— Зачем?

— Стрелять.

— А ежели в стволе лопнет? Сами будете стрелять? Мы не будем.

— Заводские мины вашего калибра. Не взорвутся, небось.

Минометчики с недоверием смотрели на лейтенанта.

— Для чего деревянные-то? — недоумевал сержант.

— Для разложения войск противника, — скороговоркой ответствовал Браев, продолжая глядеть на дорогу.

— От деревянной не будут разлагаться: не убьет, — убежденно заключил молоденький подносчик мин, почти подросток.

Наконец приехал начальник политотдела в сопровождении инструктора «по разложению войск противника», старшины Леонтьева, бывшего артиста Ленинградского Пушкинского театра. На должность «разлагателя» (так в шутку называли его солдаты) он попал благодаря знанию немецкого языка и образованию.

Полковник Кошелев решил воспользоваться случаем применить агитмину, узнав о том, что у проселочной дороги, юго-западнее Березовки, стоит какая-то бродячая колонна противника из числа разбитых войск 6-й армии. Поисковая партия наших разведчиков, обнаружив эту колонну, передала донесение по крохотной радиостанции «Север» и продолжала вести наблюдение.

В минувшей операции «разлагателю» Леонтьеву ни разу не удалось выстрелить агитминами, доставленными в КМГ на самолете «ПО-2» из политуправления фронта. Бои развертывались стремительно, противник сдавался тысячами, а казаки, танкисты и части мехкорпуса совершали глубокие обходные маневры с такой быстротой, что Леонтьев еле поспевал на своем рыженьком иноходце за вторым эшелоном штаба Группы. Он почти один оставался в политотделе: все разъехались по дивизиям и полкам; находились там, где решалась судьба боя.

Теперь Леонтьев сам разыскал начальника политотдела и доложил: за агитмины придется отчитываться, надо же пострелять ими, авось, листовки возымеют действие. Плюс к работе!

У огневой позиции, как из-под земли, вырос командир минометного батальона капитан Михалянц — стройный, смуглый офицер со сросшимися широкими бровями. Взгляд ясный, смелый.

Капитан доложил Кошелеву о готовности выполнить задание.

Миномет навьючили на двух крепких трофейных «битюков» и выехали к передовым дозорам 10-й кубанской дивизии — строго на юг, в сторону Днепровского лимана.

Туман рассеивался, что предвещало новые трудности похода: совершать марш придется ночью. С часу на час могли появиться чернокрылые «хейнкели» и «юнкерсы».

За рубежами дозоров, у кустистого овражка, всадников встретил младший лейтенант Попов.

— Товарищ гвардии полковник, — доложил он, — дальше ехать нельзя. Прошу в укрытие. Там у меня стереотруба есть…

— Далеко противник? — Кошелев легко спрыгнул с породистой «Ягодки».

— В четырехстах метрах. Вон, топольки на дороге…

Капитан Михалянц сам открыл «огонь», послал три бризантных мины. Один за другим появились темные дымки над тополями. Из дымков летели в разные стороны, как белые голуби, листовки, тихо спускаясь на землю.

— А что, — спрашивал старый минометчик, — ежели осколок от нее вкатит кому-нибудь по лбу — что будет?

— Шишка, — ответил Кошелев, глядя в стереотрубу.

— И то польза, поди поумнеют, — почти шепотом сказал Александр Браев.

Прошло минут десять.

— Идут! — объявил полковник. — Белый платок!

Из-за кустов выходили трое в мундирах мышиного цвета. Как будто офицеры…

Деревянная мина сработала.

Но почему сдались только три человека? Кто они? Парламентеры?..

* * *

Среди сдавшихся в плен был раненный в руку немецкий летчик лейтенант Киплинг. Он выпрыгнул с парашютом из горящего «хейнкеля» и приземлился невдалеке от группы солдат — собранных в кучу остатков 258-й пехотной дивизии, разбитой под Ново-Севастополем.

Колонной командовал гауптман (капитан) Вейзен, бывший пианист Мюнхенской оперы. Он давно искал случая сдаться в плен. Но в группе обосновался фашистский гаулейтер Фиц и сумел поднять дух фанатизма среди солдат, в основном, бойцов отряда СС при штабе 258-й пехотной дивизии. «Запад или смерть!» — таков был девиз гаулейтера. И когда прилетели листовки из деревянной мины, солдаты начали их рвать с возгласами: «Хайль Гитлер!»

Вейзен отвел подальше лейтенанта Киплинга и спросил его, как быть. Лейтенант оказался из той же породы, что и Фиц, потребовал объяснения, что значит вопрос Вейзена, видимо, заподозрив его в «предательстве».

Капитан пошел на хитрость, предложил Киплингу идти с ним в качестве парламентера и договориться с русскими, чтобы они дали возможность отойти колонне на пять километров на юго-запад. «Иначе — огонь из шестиствольных минометов с химическими снарядами»… Летчик не соглашался, ссылаясь на рану. Вейзен назвал его трусом. И попал в точку. Киплинг согласился. Гаулейтер тоже поверил в выдумку о «парламентерстве». Прихватив своего верного ординарца Карла, Вейзен направился к передовому дозору казаков. Дорогой он приставил к спине Киплинга парабеллум, а Карл обезоружил летчика.

Такова история трех пленных.

Допрос фашистского летчика происходил в одной из палаток эскадрона Самойлова. Полковник Кошелев время от времени задавал вопросы. Кошелев находился в курсе дела некоторых прогнозов И. А. Плиева. Важно было установить, верны ли они. От этого во многом зависел успех развития рейда. Прежде всего необходимо подтвердить предположение о том, что Гитлер и его Ставка подготовили свой «ответ» на разгром 6-й армии Голидта. Ведь армия — не иголка. Ее исчезновение с лица земли и оперативных карт немецких генштабистов что-нибудь да значит!

Генерал Плиев предполагал, что единственной ответной «мерой» может быть массированный удар бомбардировочной авиации по району сосредоточения советских конно-механизированных войск.

…Молодой «рыцарь железного креста», близкий родственник какого-то большого военного чина, вел себя вызывающе.

— Ничего не имею сказать. Я есть верный солдат фюрера. Все. Более ни слова. — Киплинг крутил в левой руке потухшую сигарету; правая подвязана бинтом к шее. Жиденькие усики «под Гитлера», светло-голубые глаза, вертикальная морщина на слишком высоком лбу — все выражало крайнюю надменность.

— Ужинать будете? — как бы невзначай спросил Кошелев.

— О, да? Ужинать надо.

— Ну, вот. А говорите «ни слова…».

Переводчик велел принести трофейных консервов и немецкого шнапса, взятых из захваченных складов противника.

— Во всех армиях мира кормят пленных, — буркнул Киплинг.

После шнапса «рыцарь» оказался разговорчивей. Несколько раз он спросил, скоро ли его отправят на восток, в глубокий тыл Советского Союза.

— Примерно через месяц, — бросил Кошелев.

Пленный изменился в лице, перестал есть. Впрочем, выпил еще полкружки шнапса.

Когда Киплинг окончательно опьянел, начальник разведотдела полковник Пох предложил:

— Расскажите все начистоту, отправим в тыл сегодня же.

— Хорошо. Только вы обещайте мне, что расстреляете эту облезлую театральную крысу…

— Кого? — сдерживая гнев, спросил Кошелев.

— Гауптмана Вейзена. Он предал фюрера и… меня.

— Говорите все!

— Завтра…

— Что «завтра»?

— Прилетит третий имперский воздушный флот генерала фон Реца. Его задача опустить свинцовый занавес на пути русских к Одессе и Румынии. Я был в высшем штабе, и я вел воздушную разведку для фон Реца, но — увы — сбит. Все, господа. Прошу еще шнапса…

Закончив допрос, Кошелев и начальник разведки пошли на доклад к командующему.

Ясно. Под «занавесом» от своих же бомб и опасался погибнуть пленный лейтенант Киплинг. Потому так рвался в тыл.

Его опасения были основательны.

3. «Свинцовый занавес»

— Ну, хлопцы, туши костер, — вежливо приказал старшина эскадрона Павло Налетов, с тревогой поглядывая на юго-западный горизонт.

Казаки взялись за лопаты, начали забрасывать угли пластами сырой земли. Юный воспитанник эскадрона, одиннадцатилетний Вася Малеев, принялся танцевать на комьях грязи. Сдвинув черную косматую шапку на бок, запел: «Эх, яблочко, д’куда котишься…»

Налетов легонько хлопнул его по затылку, кубанка слетела.

— Нашел время петь… Марш в укрытие!

Вдали, куда так пристально смотрел старшина, уже появилась вездесущая «рама». Снизу совсем поредела, растаяла полоска утреннего тумана. Степь опустела. Все укрылось в щелях. Свежая земля возле щелей была прикрыта кирпичиками дерна, а кое-где солдатскими плащ-палатками.

Эскадрон располагался недалеко от наблюдательного пункта генерала Плиева, возле густого кустарника.

Между двумя линиями укрытий проехал командир эскадрона Михаил Мартынюк. Крепкий, «ухватистый», он как будто сросся с конем…

— За костер — под суд! — крикнул он, не сбавляя рыси. — Оружие укрыть!

Люди понимали: дым и блестящие предметы могли выдать. Все возможное старались сделать для того, чтобы избежать больших потерь. Уйти далеко на юго-запад за один день войска не могли — двигались под покровом ночи, в бездорожье и распутицу. Этой ночью остановились на привал за три часа до рассвета, чтобы успеть сделать более надежные укрытия. Еще на полпути к новой стоянке, когда внезапно перестал дождь и просветлело небо, командующий приказал: выслать несколько взводов на прежние места дневки, развести там большие костры и к рассвету вернуться к своим частям. Такие меры, как полагали Плиев и его начальник штаба генерал Коровников, могли хотя бы на время отвести в сторону удар чернокрылых эскадр. К тому же на старом месте брошено немало трофейных танков, машин, пушек и пулеметов; там же оставались лишние и неисправные повозки, немецкие артиллерийские фуры, словом все то, что могло лишь затруднить стремительный маневр в обход крупного узла сопротивления противника — станции Раздельная.

Гвардейцы продвинулись так далеко от штаба фронта, что радиостанция командующего Группы не достигала с ним связи. Еще затемно самолет связи «ПО-2» офицера Генерального штаба при КМГ Б. Д. Смирнова (в распоряжении штаба Группы таких самолетов было несколько) вылетел в штаб фронта с коротким донесением И. А. Плиева. Он писал о предстоящем «занавесе» и просил обеспечить с воздуха дальнейшее продвижение Группы в глубокий тыл врага для завершения Новобугско-Одесской операции.

Исса Александрович ходил взад-вперед на своем НП с зажатой в руке нагайкой. Только люди, которые постоянно находились с ним, знали: командующий крепко держит свои нервы.

Корпуса истребительной авиации, необходимые сейчас здесь, чтобы отогнать армаду 3-го вражеского воздушного флота, находятся в распоряжении Ставки. Известно ли там о готовящемся ударе врага? Да можно ли вообще оставлять такую огромную группу войск без надежного прикрытия с воздуха! Долетел ли офицер до места?..

Командующий приказал радистам прекратить попытки связаться с фронтом: толку нет — далеко! — а противник может нащупать НП по сигналам рации.

С корпусами и дивизиями временно установлена телефонная связь: раньше вечера так или иначе придется стоять на месте.

Над лагерем кружились «рамы». Потом одна из них повернула в направлении вчерашней дневки. Наши истребители появлялись редко и ненадолго.

Из-за легкого весеннего облака выплыл диск солнца. Небо почти очистилось — только где-то над Днепровским лиманом и дальше к морю темнела гряда рваных мокрых туч.

К НП подъехал на коне генерал-лейтенант Танасчишин, командир мехкорпуса. Ординарец отвел коней в укрытие.

— Будет «гроза», Исса Александрович? — спросил комкор.

— Не миновать. Мы предвидели, да и пленный подтвердил. Напрасно вы обосновались в Березовке, ориентир солидный.

— Ничего. Мне там, на окраине, хлопцы соорудили блиндаж в шесть накатов.

Плиев неопределенно пожал плечами. У него было свое мнение о том, где, в какой обстановке спокойней работать. Иной командир за шестью накатами чувствовал себя, как у Христа за пазухой. Иной — напротив, стремился на воздух да поближе к противнику. Бомбежка? Для этого есть не очень глубокая щель с легким перекрытием: от прямого попадания авиационной бомбы не спасут никакие накаты.

Невдалеке от НП за грейдерной дорогой окопались так называемые «боевые группы прикрытия» немцев. Они изображали собой «оборону», имея задачей предупредить внезапный удар конно-механизированных войск и задержать их до поры до времени, пока приблизятся крупные резервы из Одессы. Намерение противника подтверждали все те же пленные.

Над головой с шипением и свистом пролетели очереди трассирующих пуль.

Генерал Танасчишин решил все вопросы с Плиевым и попросил разрешения вернуться на окраину Березовки, на свое НП, или, лучше сказать, на КП, потому что наблюдательный пункт комкора не мог находиться за спиной командующего Группы.

С запада летели три стаи средних немецких бомбардировщиков — углом назад. Над ними, как мелкие воробьи, сновали и кружились визгливые «мессершмитты».

Исса Александрович кивнул в их сторону и недовольно сказал комкору:

— Оставались бы здесь пока.

— Да нет, товарищ командующий, я уж поеду. Разрешите?

Плиев снова пожал плечами, кивнул и поднял телефонную трубку. Танасчишин поскакал к Березовке; ее мазаные хаты рисовались маленькими кубиками в двух километрах севернее НП.

…В тесных щелях притихли казаки. Редко перебрасывались словом-другим. Чаще всего фразой, которая отвлекала людей от мыслей об опасности — то о слабеньком, как мох, трофейном табаке, то о непомерной тяжести сабель запорожцев, найденных в каком-то степном кургане… Один Ваня Касюдя говорил по существу вопроса.

— Когда летят наши самолеты, мой тезка (так он называл своего коня) ухом не поведет, смирно стоит, хвостом помахивает только. А как появятся стервятники, он аж задрожит весь и тут же ложится наземь. По звуку знает, кто летит и по какому заданию…

Никто не возражал, потому что многие казаки замечали нечто подобное, наблюдая за поведением коней при налетах авиации.

А Иван продолжал:

— Летит, бывало, дальнобойный снаряд — тезка смирно стоит, подремывает, а если калибром меньше — сразу присядет, чтоб осколком не зацепило. Умственный конь!

— Воздух! Пулеметы к бою! — прозвучал откуда-то резкий голос комэска.

Приспособленные для стрельбы по воздушным целям пулеметы и сохраненные для этих же целей противотанковые ружья высунулись из траншей. Стрельбу обычно начинали в момент пикирования бомбардировщика или бреющего полета штурмовика. Но «юнкерсы» пролетели над полем и спикировали на Березовку. Ходуном заходила земля. Из-за низеньких хат послышалась дробь полуавтоматических зениток мехкорпуса. Но ни один самолет не был сбит. «Юнкерсы» пошли по второму кругу. Они низко пронеслись над эскадроном Мартынова. Несколько противотанковых ружей стрельнули. На борту одного самолета блеснул огонек от бронебойно-зажигательной пули, по-видимому, не причинил вреда бомбардировщику — он продолжал лететь в строю.

Снова взрывы. Березовку окутал черный дым.

С запада наплывали одна за другой густые стаи самолетов. Большая часть из них шла на северо-восток; там вдалеке рвались тяжелые бомбы.

— Кажется, «обрабатывают» наш вчерашний район, — громко говорил начальник разведки Пох.

Бомбежка все нарастала, и трудно стало что-либо услышать.

В прежнем лагере, по всем данным, не могло быть советских войск — там оперировала нависшая с севера группировка противника, стремясь осуществить окружение ушедших в глубокий рейд войск КМГ. Пытаясь пролезть в скважину, гитлеровские генералы по существу окружали самих себя. Они или не понимали этого, или слепо выполняли безрассудный приказ своей Ставки.

Пох еще что-то хотел сказать, но в это время три бомбардировщика появились прямо над головой. Бомбы падали совсем рядом — в районе расположения эскадрона Мартынюка.

Кошелев выглянул за траверс, но взрывная волна сбила с него полковничью папаху. Земляной град сыпался на головы. Пришлось зайти в крытую щель.

Плиев присел у маленького «столика» из ящиков, чуть склонил голову. Вероятно, командующий думал:

«Хотя бы один полк истребителей. Неужели не долетел офицер связи?».

Все: радисты, связные, адъютанты — сидели на корточках, вздрагивая от чудовищных взрывов. А ведь эти люди видали виды. В самой страшной боевой кутерьме они не испытывали этой тихой, смертельной тоски от сознания, что находятся во власти слепой случайности. Самое жуткое — беспомощность… Тут уж никакой героизм не поможет.

Один из наблюдателей пробрался к столику, прокричал:

— Зеленые ракеты!

— Где? — повернулся к нему генерал.

— Впереди!

Исса Александрович рванулся к выходу. За ним — остальные.

Да, боевые группы прикрытия противника, сидящие за грейдером, посылали в воздух одну за другой зеленые ракеты. Пехотинцы давали опознавательный сигнал самолетам, чтобы они не сбросили бомбовый груз на своих.

— Ракетницу! — Плиев строго посмотрел на адъютанта. Но тот понял, принес ракетницу и цинковый ящик с патронами.

Генерал послал вверх зеленую ракету. Потом — вторую. Разыскали еще две ракетницы. Связные побежали передавать приказ: «Всем стрелять зелеными ракетами»…

Телефонисты кричали в телефоны, три маленьких рации ключом передавали штабам корпусов и дивизий.

Прошло не более десяти минут, как над дымящейся степью и над разбитой Березовкой замелькали зеленые светлячки ракет. Самолеты плавно пролетали мимо и, чуть, набрав высоту, уходили вдаль и там бросали бомбы.

Наконец появились первые эскадрильи советских истребителей — «Яков». Завязывались воздушные бои…

Кончился ад.

Исса Александрович устало присел на ящик. Только теперь он подумал: что могло произойти, если бы не послали на «ПО-2» офицер а связи, если бы не врылись заранее глубоко в землю, не разгадали замысла противника, готовящего удар 3-го воздушного флота?.. Лицо командующего горело, он вытирал его большим тонким платком.

Встал, отогнал тяжелые мысли.

— Всех командиров корпусов — ко мне, — резко сказал адъютанту. И Кошелеву: — С наступлением темноты — наше время…

…Час настал. Простились воины с погибшими товарищами, постояли минуту с непокрытыми головами у их безвестных могил.

Простился командующий с убитым взрывной волной в Березовке генерал-лейтенантом Танасчишиным, славным, бесстрашным командиром мехкорпуса; простился со всеми, кто пал под дымным огненным «занавесом».

Двинулись казаки дальше в рейд. Знали, верили, что в грядущем бою (может быть, уже утром) ждет врага стократная расплата…

Ночная темь набухла густым приморским туманом. Вскоре заморосил дождик.

Не смыть и сотням дождей горечь в душе солдата по утраченному другу!

Боевые колонны идут и идут. Ночь добра.

Ночь на станции Раздельная

1. Дневник Виктора Самойлова

Воспитанник Тамбовского кавучилища, сам из тех мест, Витя Самойлов был задумчивым пареньком. Внешне он чем-то напоминал адъютанта командующего, капитана Воронова — тоже светлые глаза, тоже традиционный чуб, серьезное выражение на мальчишеском лице.

Во время стоянок в походе или на отдыхе Самойлов часто сидел и сосредоточенно что-нибудь писал — весточку ли матери, наградную реляцию на казака или дневник, называемый «журналом боевых действий».

В небольших подразделениях журналы велись редко. Их никогда не смотрело начальство, потому что всегда куда-нибудь да спешило и не имело времени заниматься «беллетристикой». А Самойлов аккуратно записывал свои мысли обо всем происходящем.

Уезжая из части, он прихватил с собой заветную тетрадку, потому что это уже был не «журнал», а личный дневник офицера.

С большим трудом удалось выпросить у Самойлова его записки. Он застенчиво посмеивался, краснел, нервно поглаживал свой светлый чуб, говорил: «Нет, зачем же. Надо многое вспомнить, добавить, тогда и почитать можно…»

Согласился все-таки дать. А пробелы восполнил устными воспоминаниями.

Вот что писал комэск Самойлов:

«4 апреля 1944 года. Всю ночь двигались в обход станции Раздельной. Разбитые и размытые проселочные дороги… Колонны идут «впритирку». Всюду локтевая связь.

Большаки переходим осторожно, но быстро. По ним все время снуют какие-то немецкие части. Куда и зачем — неизвестно. Может быть, они едут нас «окружать» туда, где и след наш давно простыл. Пусть едут. Бензина у них много.

Немцы не могут не слышать движение наших колонн. Но движение всюду, и они полагают, что это «свои» или так — мелкие партизанские отряды… Иногда приходится ждать, когда пройдут их машины по шоссе или грейдеру. Потом дорогу пересекаем и идем — точно по азимуту. Честно соблюдаем «правила уличного движения».

Я думаю, что главным условием успешных маршев по вражеским тылам является учет боязни противника ввязываться в ночные бои. К тому же по шоссе чаще всего двигаются войска резервов, имеющие одну лишь цель — поскорее добраться до места сосредоточения. В их задачу не входит борьба с партизанами или подвижными группами советских войск, прорвавшимися в тыл, а инициативы они не проявляют: «подальше от греха…».

То в хвосте, то в голове наших колонн появляются офицеры связи, торопят, подгоняют «именем командующего». Затемно нужно выйти в самый тыл Раздельной — крупной узловой станции. Взять ее — значит перерезать железную дорогу Одесса — Тирасполь и захлопнуть путь отхода Одесской группировки гитлеровских войск в Румынию. Крепко задумано!

Тяжеловато колоннам. Иногда в колоннах появляется и сам Плиев — торопит, летает на новом коне туда-сюда. В Березовке у него убило двух замечательных лошадей — под «свинцовым занавесом». Какие кони были! Нескоро найдешь замену…

Нам разведчикам хорошо. Мы и так впереди, торопить не приходится.

Вызвал комдив. Приказал идти в поиск. Задача: захват узла связи немецкого командования в Раздельной. Там находятся крупные резервы Одесской группировки. Должна быть прямая связь со Ставкой Гитлера или, по крайней мере, со штабом армейской группы.

Мы должны сделать налет на узел связи, захватить его до начала штурма Раздельной нашими войсками. Исполнимо ли? В кинофильмах просто… Были у нас дела исключительные, но тут, признаться, я мало верил в благоприятный исход задуманного, хотя обязан был верить. Без веры — дело дрянь. С трудом подавил свои сомнения. Направляюсь с лучшим взводом к Раздельной. Моросит дождь. Темнота невероятная. Это радует меня и разведчиков. Сейчас 22.30. Пошли».

2. Перед штурмом

В маленькой походной палатке И. А. Плиев диктовал шифровальщику кодограмму командующему 3-го Украинского Малиновскому и Члену Военного Совета фронта Хрущеву. Адъютант освещал американской электрической «свечой» карту, лежавшую на коленях генерала.

— Я подошел к Раздельной. Медлить с наступлением нельзя: утром противник непременно обнаружит нас и бросит сюда крупные силы авиации. На станции — более ста эшелонов с заводским оборудованием из Одессы и другим награбленным добром. Есть эшелон с нашими людьми. Решил: атаковать станцию с ходу, ночью, во взаимодействии с другими частями. Мой последующий командный пункт — на северо-западной окраине Раздельной.

По брезенту палатки дробно постукивал мелкий дождь. Снаружи стояли в бурках генералы и офицеры — в палатке места не было. К перелеску, в котором разбита палатка, подходили все новые части. Слышался лошадиный храп и изредка — стрекотание виллисов.

Гвардейцы Плиева подошли к Раздельной в три часа 5 апреля. Это был стремительный фланговый маневр конно-механизированной группы войск. Противник не предполагал, что казаки проникнут так глубоко.

Командующий группой немецких войск, сосредоточенных в районе Раздельной, генерал фон Розенштрумф отужинал и спокойно улегся спать. Только что ему доложили о том, что русские войска находятся в двадцати шести километрах от станции, что апрельская распутица непременно заставит их отложить наступление недели на две…

…Отослав кодограмму, Исса Александрович вышел из палатки. Перед ним стояли комдив девятой Тутаринов, моложавый генерал в бурке, командиры танковых соединений, двух стрелковых дивизий и еще несколько офицеров. В темноте помахивали мокрыми мордами лошади, бряцали уздечками, отфыркивались от дождя.

— Все ли сделано для захвата узла связи? — спросил командующий.

— Полчаса назад ушли две группы, — отвечал полковник Пох. — С ними два переводчика. Один из них хорошо знает немецкую аппаратуру связи.

— Добро, — кивнул Плиев. — Важно, чтобы связисты противника не успели передать в высшие штабы о нашей атаке.

Направляясь к виллису, тихо добавил:

— Через 22 минуты — серия зеленых ракет. Я буду находиться в вашем среднем «хозяйстве».

Последние слова относились к генерал-майору Тутаринову. Тот как-то растерянно улыбнулся. С одной стороны ему, видно, льстило присутствие командующего в боевых порядках дивизий, а с другой… Кто знает, как пойдут дела?.. Бывают неудачи, случайности, которых не может предвидеть никто…

Тутаринов решительношагнул к коню. Он знал: без победы с коня не сойти, можно только упасть на поле битвы…

Командиры разъехались по частям. За несколько минут до атаки начальник политотдела 1-й гвардейской конно-механизированной группы войск полковник Кошелев успел провести кое-какую работу. В передовых подразделениях, сосредоточившихся за узкой полоской леса, Кошелев провел «инструктаж». Заключался он всего в нескольких словах: «Серия зеленых ракет; коммунисты и комсомольцы — вперед!»

Все — от рядового казака до генерала — понимали, что начался один из решающих боев. Кошелев был скуп на громкие слова и произносил их только в самые критические минуты.

Только внезапным стремительным штурмом можно взять Раздельную. Люди и кони утомлены до предела. Казаки держались «на одном самолюбии»…

Свежа еще была память о «свинцовом занавесе». Под Баштанкой погиб командир танкового корпуса КМГ генерал-лейтенант Пушкин. В Березовке застрелился командир артдивизиона капитан Городецкий — не выдержал ада бомбежки.

Виктор Самойлов видел не один десяток брезентовых носилок, пропитанных темно-рыжими пятнами. Нелегка утрата близких товарищей. Тяжело ранен неутомимый, никогда не унывающий Иван Касюдя; увезли в медсанбат младшего лейтенанта Попова, всегда спокойного, безотказного труженика войны. Убита Валя Варивончик, санинструктор. Сколько раненых вынесла с «нейтральной зоны» и перевязала их под огнем тихая, скромная девушка из маленькой белорусской деревни Рудня! Контужен юный воспитанник гвардии Вася Малеев.

Они как будто присутствуют среди казаков, ожидающих сигнала к атаке, среди поисковых групп Самойлова, ползущих по одичалому станционному парку к узлу связи. Да, они еще в строю!

…У входа в парк Самойлов наткнулся на разведывательную группу мотодивизии. Она тоже пробиралась к узлу связи. Почему никто не предупредил? Договорились действовать совместно. Самойлов быстро принял решение — что должна делать группа соседей.

Впереди чуть возвышался над землей купол большого бункера, от него в разные стороны тянулись толстые и тонкие нити кабеля. На бетонном столбике у бункера указатель — «С-18».

— Здесь, — тихо сказал Самойлов лейтенанту Черепанову.

Лейтенант послал маленькую группу для захвата часовых.

В составе группы мотострелков — комсомолец Анатолий Прошунин, добровольно ушедший на фронт. Было ему восемнадцать лет с небольшим.

3. Бункер «С-18»

Подползли к часовым. Один стоял у входа в бункер, другой ходил взад-вперед. Некоторое время бойцы лежали за мокрыми и колючими кустами чубашника. За бункером кто-то безуспешно заводил движок для зарядки аккумуляторов.

«Вот гады!» — думал Анатолий. — «В плохом состоянии содержат технику, а еще немцы! У нас в МТС движок с полоборота заводился…» (он работал слесарем). И тут же сообразил, как только заведется движок, сразу надо ползти к часовому — под треск ничего не услышит. Командир одобрил предложение солдата.

Слишком поздно часовой вздумал оглянуться и сразу же «познакомился» с прикладом карабина старшего сержанта, узбека Абдуллина. Второй часовой попал под «кучу малу»; рот его закляпали обмоткой.

Узел связи захватили бесшумно.

Старший лейтенант Самойлов хорошо усвоил задачу: немедленно выключить коммутатор и радиостанции, тем самым парализовать связь в войсках, обороняющих Раздельную; оставить в рабочем состоянии только телеграфную станцию, связанную с «верхом». — телетайп на прямом проводе со штабом группы армий и Ставкой. Высшее немецкое командование как можно дольше должно оставаться в неведении происходящего в Раздельной. Выиграть хотя бы час времени — большое дело для успешного развития операции. Самойлов приказал дежурному телеграфисту продолжать работу, передавать всякого рода второстепенные телеграммы, написанные открытым текстом, — разумеется, под контролем нашего переводчика. За лишнее слово — расстрел.

Лейтенант Черепанов позаботился о том, чтобы вход в бункер надежно охранялся нашими бойцами, переодетыми в немецкую форму часовых, теперь мирно отдыхающих в бункере.

Вскоре обстановка осложнилась. Пожилой немецкий телеграфист с побледневшим землистым лицом доложил переводчику:

— «К-10» требует генерала фон Розенштрумфа к аппарату!

— Кто такой «К-10»? — спросил переводчик.

— Позывная фельдмаршалов. Кейтель или командующий армейской группой, — с дрожью в голосе ответил немецкий телеграфист.

Поговорив с Самойловым, переводчик строго приказал:

— Передайте: «Розенштрумф будет у аппарата через 15 минут».

Виктор Самойлов взглянул на бронзовый диск трофейного хронометра: через две минуты должна начаться атака наших войск.

Секундная стрелка медленно ползла вперед. «Скорей, скорей, скорей», — глядя на нее, шептал старший лейтенант. В груди гулко стучало…

Наконец, за вагонным депо блеснула ракета. Ее хорошо видел Толя Прошунин, стоящий возле бункера.

Он ходил с автоматом наперевес, в просторном немецком мундире, и всем приближающимся остервенело кричал: «Хальт!..» Денщики и фельдъегери, по какому-то делу посланные на узел связи, останавливались, с недоумением глядя на грозного часового. Иногда Прошунин вызывал переводчика. Одетый в офицерский китель с погонами обер-лейтенанта, переводчик Коробкин отвечал назойливым посетителям: «Сейчас нельзя. Здесь генерал СС».

К счастью, «гости» не часто навещали узел связи.

…За корпусом депо и товарной станцией послышался мощный нарастающий гул и густая свирепая пересыпь автоматных и пулеметных очередей. Изредка ухали пушки.

— Началось, — тихо сказал Самойлов. — Исса Александрович идет!..

4. Штурм. Разговор с фельдмаршалом «К-10»

Не каждому высокому начальнику выпало счастье быть своим среди солдат. Случалось так, что слово «командующий» воспринималось снизу как обозначение далекого, таинственного звена власти. В Волгограде Чуйков являлся не только властью. В воинской семье его звали отцом. Так же тепло звучали имена Гречко и Плиева среди казаков. В Н-ском гвардейском соединении, входившем в конно-механизированную группу, нередко возникали такие разговоры: «Если не захватим мост, Исса Александрович будет огорчен…» Или: «Прорвем с ходу эту ниточку, уйдем поглубже, он будет доволен нами». Так, по-свойски, именовали Плиева солдаты за глаза.

Под Раздельной генерал Плиев ссадил с седла молодого казака и сел на его маленькую крестьянскую лошадку. По передовым полкам и эскадронам пошло; «Исса — на коне. Держись, братцу!»

— Садись в виллис, — сказал Плиев спешенному бойцу, — подоспеют мои кони, верну твоего гнедого.

Так весь бой и просидел казак Стринжа в машине командующего. Друзьям говорил: «Командующий оставил меня за себя, а сам поехал наводить кавалерийский порядок в Раздельной…»

Между тем Плиев кивнул адъютанту. Глухо ударила ракетница.

Казаки увидели впереди бурку командующего. И лавина с громовым «ура» устремилась к станционным корпусам и видневшимся вдали цистернам.

Войска пошли на штурм. Все двинулось: цепи кавалеристов, танки, самоходные пушки…

Охранявшие станцию румынские части не успели как следует развернуться в новый боевой порядок — в свой тыл, откуда нагрянули казаки. Это решило исход сражения.

Не выдержали натиска конницы, частей мехкорпуса и немецкие войска. Многие подразделения сдались в плен.

Так пал важный опорный пункт вражеской обороны на юго-западе Украины.

Еще слышались выстрелы за северной окраиной города (гитлеровцы в беспорядке отходили на север), когда к Плиеву подъехал комдив Тутаринов. Он коротко отрапортовал:

— Захвачено 26 танков, 44 орудия, 500 вагонов с военным и награбленным имуществом, 16 эшелонов под парами, 460 автомобилей… Пленных — до тысячи. Один эшелон — с нашими людьми, которых собирались отправить в Германию.

— Хорошо, быстро подсчитали… — ответил командующий. — Всюду выставьте караулы. Вышлите свежий полк для преследования противника — к станции Кучурган и дальше — на Страсбург.

— Слушаюсь.

Подъехал начальник политотдела Кошелев. Он тоже обратился к Исса Александровичу:

— Что будем делать с эшелоном раненых немецких солдат и офицеров?

— Можно было бы дать им «зеленую улицу», пусть едут в Германию, — ответил Плиев. — Но пути разрушены артиллерией. Отправим эшелон в наш тыл. Советским врачам придется лечить их.

Стоявший рядом черноусый донской казак с удивлением посмотрел на генерала. «Лечить немцев? Странно…» — говорил его взгляд. Командующий понял казака и сказал:

— Бросать раненого — последнее дело.

— Так это ж враги! — смело возразил казак.

— Вперед надо смотреть, казак… — уже думая о чем-то другом, бросил Плиев.

На узле связи все было в порядке.

Расхаживали наши патрульные.

Толя Прошунин сбросил с себя немецкую «спецовку» и вошел внутрь бункера.

Телеграфист нервничал, вопросительно поглядывал на переводчика Коробкина.

По-прежнему лента кричала: «К-10» вызывает к прямому проводу фон Розенштрумфа». А в эти минуты генерал фон Розенштрумф где-то петлял на автомобиле по глухим дорогам в поисках шоссе…

Пришел командующий. Быстрым взглядом окинул длинный зал хорошо благоустроенного бункера. Выслушав доклад Самойлова, поблагодарил его и солдат, обратился к переводчику:

— Пусть передадут: «Я у аппарата». Просто «я», без всяких позывных.

Телеграфист передал.

Поползла ответная лента. Где-то там, далеко, может быть, в самом логове врага, стоял у аппарата прусский фельдмаршал и диктовал:

— «Фюрер крайне недоволен вашей инертностью. Вы командуете самым крупным резервом на Одесском направлении. Стыдитесь, в вашем распоряжении румынский корпус, имперские гренадеры, танки, тяжелые орудия, авиация. Под самым вашим носом оперируют конно-механизированные части советского генерала Плиева. Излишне напоминать о горестных последствиях, к которым привело генерала Голидта его пренебрежение к рейдам казаков. Немедленно сообщите, что вами будет предпринято для ликвидации подвижной группы войск Плиева, угрожающей вам с юго-запада и с севера. Фюрер полагает, что для операции достаточно и ста танков. И вполне справедливо. Отвечайте. «К-10».

Исса Александрович вспомнил, что в гражданскую войну был почти такой же случай с Григорием Котовским и, кажется, тоже под Одессой. Рассмеялся и продиктовал ответ, который немедленно передал в «верх»:

— Ваши мудрые указания принял генерал Плиев. Вопросы будут?..

Из аппарата ползла пустая лента…

* * *

Выполняя приказ Военного Совета фронта, Исса Александрович двинул войска дальше. Предстоял большой, многотрудный рейд до самого Днестра.

Анатолий Прошунин крутился возле виллиса, когда командующий садился в него. Плиев ответил на приветствие Прошунина и, махнув, как бунчуком, сложенной вдвое нагайкой, весело сказал:

— На Одессу!

5. Продолжение дневника Самойлова

«8 апреля. Путь на Одессу с зигзагами и петлями.

6 апреля заняли станцию Карпово, юго-восточней Раздельной, а к северу от нее окружили пять-шесть дивизий — остатки войск фон Розенштрумфа — и начисто разбили их. На станции Веселый Кут захватили 1100 вагонов, 50 из них — с ценным заводским оборудованием из Одессы и множество другого добра, вывозимого гитлеровцами в Германию.

Развивая успешное наступление, части пехоты и конно-механизированных войск стремительно продвинулись на юг — между Куяльницким и Хаджибеевским лиманами.

Пишу коротко. Свободного времени мало.

Узкие перешейки между Одесским заливом и лиманами немцы превратили в сильный рубеж. Они, видно, считают, что Сортировочная, Солдатская слободы и Пересыпь наглухо закрывают доступ к Одессе.

Мы подошли к самому побережью моря и двинемся к городу с западной и юго-западной сторон. Казаки уверены: красавица Одесса наша!

Там и допишу остальное».

Писал Витя Самойлов, сидя в маленьком овражке неподалеку от Хаджибеевского лимана. Овражек скрывал казаков от глаз противника, засевшего в Пересыпи — воротах Одессы.

Участник ночной операции в привокзальном парке Раздельной Толя Прошунин сидел в гостях у соседей с теми, кто ползал с ним вместе по заданию командования. По существу то было боевое крещение Анатолия, и он восторженно рассказывал со всеми подробностями, как использовали треск движка, как сержант Абдуллин хватанул часового по золотым зубам…

— Хорошая закуска!.. — смеялись казаки. — Русская ветчина образца 1944 года!..

Как всегда, говорили о подвигах товарищей, о тяжких сердцу потерях. А сержант Григорий Микитенко рассказал об удивительном случае, происшедшем на берегу разлившейся речки Кучурган.

— Наши части прижали несколько батальонов противника к реке; перебраться им невозможно — топь сплошная. Несколько подразделений автоматчиков, чтобы прорваться, двинулись вдоль по берегу — на север. Вдруг откуда-то из низины выскочил всадник в пилотке; среди казаков таких не найдешь. Он пригнулся к самой луке седла и помчался наперерез немцам с саблей наголо. Комэск Мартынюк сразу не понял, кто такой, подумал, кто-нибудь из начальства, и подал сигнал — в сабельную атаку. Два взвода рванулись с места и помчались степным наметом. Немецкие автоматчики почти без выстрелов повернули назад к реке, побежали. А казакам только того и надо: осталось на поле десятка полтора-два солдат в мышиных мундирах. Тут Мартынюк повернул взвод назад; нельзя было далеко «зарываться» — у реки автоматчики непременно встретили бы их шквалом огня: там оборона.

Вернулись на исходное. Стали искать того необыкновенного всадника в пилотке. Нашли. Он был солдатом. Спрашивает Мартынюк:

— Ты кто такой?

— Калданов Рахим.

— Из какой дивизии?

Калданов назвал номер.

— У нас нет таких дивизий. Странно…

В дело вмешался капитан ветслужбы Бублик. Он был здесь же, на исходном положении эскадронов. Это и неудивительно: тылы полков находились рядом с боевыми подразделениями, потому что не могли отрываться от них в ночных «походах.

— На каком основании вы сели на эту лошадь? — строго спросил Бублик.

— На поле взял. Казака убило — ночью — я взял этот лошадь, саблю казака взял, в бой пошел.

— Ваши документы!..

Казаки взяли под защиту Калданова; а когда вмешалось начальство повыше и разобралось в чем дело, сразу договорились с командованием стрелковой дивизии о переводе этого «стихийного» кавалериста в эскадрон 9-й кавдивизии.

Так наблюдатель Рахим Калданов из далекой Бухары достиг своей заветной цели — стал гвардейским казаком.

* * *

«10 апреля. Фланговый марш совершен, — писал Самойлов через два дня. — Как и предполагалось, в полночь мы вышли на юго-западную окраину Одессы. Всю ночь вели напряженные уличные бои. К утру — Одесса наша. Жаль, что нет времени описать этот незабываемый бой.

Новобугско-Одесская операция окончена. Гвардейские знамена конно-механизированной группы и других войск фронта покрылись легендарной славой.

16 апреля. Сегодня радисты рассказали, что утром Левитан читал Указ Президиума Верховного Совета… Нашему командующему присвоено звание Героя Советского Союза. Исса Александрович сказал: «Я считаю, что это звание присвоено не мне лично, а всему нашему многотысячному боевому коллективу. Так и называйте: «Герой Советского Союза — 1-я Гвардейская конно-механизированная группа».

В Белоруссии родной

Наталья Федоровна Бездольная (Биджелова) — работница завода «Электроцинк»^[51] — получила желанную весточку от сына Николая. Он был самым молодым офицером в 30-м полку 9-й кавдивизии 4-го гвардейского Кубанского казачьего корпуса. Видимо, Николай слишком увлекся премудрой стратегией или забыл, что его мама не носит погонов и не командует казачьими полками, — половину Наталья Федоровна не поняла из письма и пошла в партком завода за разъяснениями.

Секретарь партийного комитета, пожилой металлург Василий Акимович с видом знатока прочел:

«Дорогая мама! Я жив и здоров. Спешу тебе сообщить, что войска нашего генерала-земляка, завершив крупную операцию, начали преследовать противника и, преодолев его сопротивление на промежуточных рубежах, 30 июня подошли к городу Н. 2 июля овладели еще двумя кр. н. п. и перерезали Н-скую железную дорогу. И тут, дорогая мамочка, за сутки до освобождения Н., обе ж. д. на ю. з. и с. з. были нами оседланы. Совместно с большим соседом, мы полностью замкнули кольцо вокруг группировки пр-ка. Ты, конечно, будешь рада, представив такую великолепную картину!..»

— Вы довольны действиями сына и его друзей? — спросил секретарь парткома, глядя из-под очков.

— Очень довольна, Василий Акимович, только понять не могу — что к чему. Разъясните, пожалуйста.

— Гм. Что ж тут особенного! Все ясно. — Василий Акимович многозначительно покашлял, покряхтел, повздыхал и стал читать дальше.

Дошел до конца, помолчал, еще раз прочел одно место.

«И тут, дорогая моя, приезжает на передовую наш генерал-земляк. Навел он порядок, поговорил с солдатами о житье-бытье. В это время налетели три вороны и начали бросать мелкие орехи. А генерал встал под деревом и стоит. Не хочет прилечь в канавку, грязно там, и не любит он кланяться воронам. Что делать? Поднялись мы, окружили генерала стеной. И стояла живая крепость до конца. В один камень стены попал маленький орешек и сделал выбоину. «Камень» тебе очень хорошо знакомый, но ему все нипочем. Он чувствует себя хорошо. Выбоину залатали. Мы земляка одного загородили грудью, а он тысячи спасет и до самой победы живыми доведет, чтоб вернулись домой и увидели мать родную, сестренок да братьев. Такой наш земляк (в Старом Батакоюрте родился). Соображай, какую весть тебе посылаю…»

— Какой же «камень» залатали? Почему он мне «хорошо знакомый»? Кто земляк?.. — разводила мозолистыми руками работница.

Пришел на выручку лектор из военкомата республики.

— Ваш сын Николай Иванович «закодировал» свое письмо, хотя секретов-то нет. Военная привычка.

— Значит, нельзя, — с серьезным видом возразил Василий Акимович. — Вы лучше, товарищ капитан, расшифруйте, а Наталья Федоровна расскажет после о фронтовых делах сына в своем цехе.

Лектор достал из планшета объемистую записную книжку.

— Вот она, сводка, в «Правде» напечатана.

Капитан Рябов (так звали лектора) переложил письмо гвардии лейтенанта Бездольного на понятный язык.

…1-й Белорусский фронт. Закончена Бобруйская операция. Наступление продолжается. Преодолев сопротивление гитлеровцев на промежуточных рубежах, конно-механизированные войска генерал-лейтенанта И. А. Плиева 30 июня с боем заняли Слуцк. 2 июля части 1-й гвардейской КМГ овладели крупными населенными пунктами Столбцы и Городня, перерезали железную дорогу Минск — Барановичи. Таким образом, за сутки до освобождения Минска обе железные дороги на юго-запад и северо-запад от Минска «оседланы» казаками. 3-го июля войска 1-го Белорусского совместно с «большим соседом» — 3-м Белорусским фронтом — замкнули окружение вражеской группировки восточнее Минска.

— А насчет живой стены и камня? — с тревогой спрашивала Наталья Федоровна.

Военный лектор улыбнулся успокаивающе:

— Скажу, скажу. Хочу еще дополнить письмо вашего сына.

…4-го июля соединения подвижной группы И. А. Плиева получили новую задачу — развивать наступление на юго-запад, нанося удар в направлении Барановичи, Брест и выйти на рубеж Слоним, Пинск; в последующем овладеть Брестом и создать плацдарм на левом берегу Западного Буга.

В этот период между двумя боями писал свое замысловатое послание командир пулеметного взвода Бездольный, получивший ранение в предплечье осколком фашистской бомбы. Три дня пролежал в медсанбате — и в строй.

После взятия крупного узла сопротивления Барановичи (обходным маневром танков и кавалерии И. А. Плиева и ударом общевойсковых соединений с фронта) и последующего освобождения Слонима, 15 июля конно-механизированные части вышли на линию: станция Свислочь — Пружаны — Картуз-Береза. К исходу 16-го была полностью ликвидирована окруженная группировка немецко-фашистских войск.

Во второй половине июля 1-я гвардейская КМГ включилась в Люблинско-Брестскую операцию.

События развивались не менее стремительно, чем в Новобугско-Одесской операции. В боях за освобождение Белоруссии участвовало несколько фронтов, с севера нависал даже 1-й Прибалтийский. План огромной по масштабам операции был блестящим образцом оперативно-стратегического искусства советских полководцев. «График» ударов по врагу составлен таким образом, что противник то там, то здесь показывал свою «открытую челюсть» и получал по ней сполна. Шаг за шагом гитлеровское командование отдавало на «съедение» свои крупные резервы. Некогда грозная группа армии «Центр» была обескровлена. Она потеряла только тридцать дивизий в районе Витебска, Бобруйска и Минска…

— Наша родная Белоруссия почти полностью освобождена, — говорил лектор Рябов. — Вы должны гордиться своим сыном: он участвовал в этих сражениях и получил рану, спасая с друзьями своего любимого генерала…

— Как? Когда ранен? — воскликнула мать. — Ведь Коля ничего не пишет об этом…

Рябов успокоил Наталью Федоровну, объяснил смысл непонятных строк. Земляк из Старого Батакоюрта — Исса Александрович Плиев. Что касается раны Николая, то она зажила. «Выбоину залатали…» Кажется, все понятно. Коля жив и здоров, он в строю.

О многом в тот день не мог рассказать капитан Рябов — он пользовался только материалами «Красной Звезды», «Правды» и «Известий».

* * *

В Белорусскую операцию — под Жабинкой, Пинском, в районе Барановичи, Слоним и под Брестом мне довелось встречаться с плиевскими солдатами и офицерами. Я был тогда офицером войсковой разведки. Перед рейдом казаков в тыл видели мы прославленную 9-ю гвардейскую казачью дивизию Тутаринова, где служил земляк, Коля Бездольный, воспитанник комсомольской организации города Орджоникидзе.

В те дни офицеры и солдаты нашего корпуса, входящего в 61-ю армию генерала П. А. Белова, восхищались ратными делами казаков Плиева, особенно когда шли с ними рядом в одной сложной цепи общей операции.

На болотистой, лесистой и песчаной земле Белоруссии враг строил свою оборону по типу укрепленных районов.

В тылу противника был создан наш «внутренний фронт», главной ударной силой которого явились 1-я гвардейская конно-механизированная группа и многочисленные отряды, советских партизан. Войска генерала Плиева обеспечили возможность полного окружения и ликвидации группировок противника под Бобруйском и Минском.

В дальнейшем шла борьба с двумя полевыми армиями группы «Центр» и левофланговыми соединениями 4-й танковой армии группы (фронта) «Северная Украина» — они прикрывали варшавское направление.

20 июля левое крыло 1-го Белорусского фронта нанесло поражение 8-му армейскому корпусу и 56-му танковому корпусу 4-й танковой армии врага. К исходу 21 июля группа генерала И. А. Плиева вышла с боями к Западному Бугу, к Государственной границе СССР с Польшей.

В ночь на 23 июля подвижные войска форсировали реку Вепш, продвинулись на тридцать километров и очистили Люблин. 24 июля заняли Луков, перерезали дорогу Брест — Варшава. С выходом на эти рубежи танкисты и кавалеристы освободили множество населенных пунктов Белоруссии и Польши и создали благоприятные условия продвижения наших войск к Висле на широком фронте.

Лейтенант Бездольный писал: «Мы его одного загородили, а он тысячи спасет…»

За время Белорусской операции, совершая дерзкие по замыслу и стремительные по исполнению обходные маневры, войска генерала Плиева почти без потерь со своей стороны ликвидировали множество укрепленных районов и несколько сильнейших узлов сопротивления. Не будь смелых неожиданных ночных ударов, враг твердо стоял бы на своих рубежах, и брать его пришлось бы ценой большой крови. Наши воины хорошо понимали значение глубоких рейдов.

Один пожилой кубанский казак, участник гражданской войны (не помню фамилию), говорил на биваке, в лесу под Брест-Литовском:

— Пехота идет с фронта, а наш командующий, осадив коня, молвит: «Подождите, братцы, до следующего утра, не лезьте под огонь; мы «ему» сегодня темной ноченькой дадим с тыла под зад, он сам будет драпать и бросит все пушки и пулеметы — заберете их как трофеи, нам-то они не нужны, мы налегке ходим»… Подходят казаки к Седлецу. Рвутся взять его с ходу. А Плиев останавливает: «Куда? Жизнь надоела? Ночью проутюжим танками спину — сам сбежит, прохвост, а там партизаны в облаву пойдут по лесам. А лезть днем на «ура» не годится. Я своего родного казака за сто гренадеров не отдам. Вот он где, казак, сидит у меня…» — и Плиев стучит своим пудовым кулачищем по сердцу…

Конечно, не совсем так говорил командующий, но в этом смысле. В огне войны вынашивали советские воины святой принцип: «Один за всех — все за одного».

Николаю Бездольному пришлось познать силу солдатской дружбы. Бывал он в переплетах. Однажды в бою за маленькую железнодорожную станцию взвод Бездольного оказался в тяжелом положении. Николай был ранен и не нашел в себе сил, чтобы подняться и отползти в овраг, где стояли лошади и коноводы. Рядом — два убитых казака. Цепь гитлеровцев поднялась в атаку. Враги приближались. Коля, сохранив последний патрон в обойме, приставил горячий ствол «ТТ» к своему виску: попасть живым в руки врага — страшнее смерти… Как в тумане пронеслись картины прошлого: хутор Шевченко, захват четырех танков и тридцати пленных, встреча с Плиевым — он протягивает орден и поздравляет… Город Орджоникидзе, мать, маленькие сестренки… Мать!.. Мысль о ней заставила отвести пистолет в сторону и направить его в цепь приближающихся врагов. Выстрел… И в этот миг кто-то подхватил ослабевшее тело лейтенанта. Коновод Василий Селиванов поднял раненого командира, взвалил на седло и, вспрыгнув на круп коня, галопом помчался к оврагу. Под огнем автоматной пальбы верный солдат доставил в укрытие командира. А по оврагу уже бежали бойцы сабельного взвода с автоматами наперевес отбивать атаку.

В истории гвардейцев КМГ подобных случаев немало. Старый казак Величко, находясь в разведке, неожиданно столкнулся у станционного разъезда со штабом крупной артиллерийской части. Величко (он был старшим разведгруппы) послал казака с донесением командиру полка, занял высоту и продолжал вести неравный бой. Кончились патроны. Казаки, делая вылазки, собирали оружие убитых. Держались. И вот слышит Величко: «Держись, батько! Мы идем!» Сын, лейтенант, подоспел со взводом автоматчиков, выручил отца и его товарищей…

А коновод Селиванов лишь по возрасту годился в отцы молоденькому взводному Коле Бездольному. И, как родного сына, рискуя жизнью, он вынес его из-под самого носа гитлеровских солдат.

Благородные дела рождало боевое товарищество советских казаков!

* * *

…26 июля 1944 года в районе Бреста нами окружены четыре немецко-фашистских дивизии. В ночь на 29 июля казаки Плиева подошли к стенам крепости. Эскадрон гвардии лейтенанта Бездольного, а за ним другие передовые подразделения 30-го кавалерийского полка дивизии Тутаринова ворвались в город. Брест — освобожден.

1-я конно-механизированная группа получила приказ следовать на 2-й Украинский фронт. Предстоял отдых, а потом — снова поход.

Двигались по белорусской земле. Часто встречались эшелоны с партизанами. Они сражались рядом с гвардейцами Плиева в глубоких тылах врага, на Малой земле «внутреннего фронта».

Когда покидали пределы 1-го Белорусского, командир эскадрона Коля Бездольный повстречался со старым знакомым — заместителем начальника политотдела майором Павлом Алешиным.

— Теперь и о боях в Белоруссии можно писать без «маскировки». Передай мой привет в Орджоникидзе своей мамаше.

— …Спасибо, Павел Павлович, передам…

…Не получила бы работница «Электроцинка» Наталья Федоровна этого привета, если б не вынес из-под огня ее сына верный друг Василий Селиванов.

Возможно, не повел бы и генерал Плиев свои войска на новый фронт, если б не возникла вокруг него «живая стена» казаков во время бомбежки на берегу реки Вепш…

Никогда не забывали гвардейцы мудрый совет старых станичников. «Раньше всего выручай друга из беды, помогай товарищу в сражении, тогда и тебя не бросят воронам на расклев».

Передышка

Глубокой осенью 1944 года войска 1-й гвардейской КМГ, находясь в составе 2-го Украинского фронта, провели Дебреценскую операцию, в результате которой противник лишился важных опорных пунктов обороны и узлов коммуникаций, связывающих будапештскую и трансильванскую группировки. Гитлеровское командование бросило в бой все свои резервы, но задержать стремительного наступления советских войск не могло. Конница и танковые соединения генерала Плиева, совершив обходной маневр в сочетании с фронтальной атакой крупных сил пехоты, 20 октября взяли Дебрецен, а 22 — Ньиредьхазу. Наши войска вышли в Венгерскую долину в междуречье Тиссы и Дуная. Тем самым были созданы возможности нанесения непосредственного удара на Будапештском направлении.

После этих сражений конно-механизированные соединения Группы были выведены на кратковременный отдых.

Стояли в укромных местах — как будто и нет войны: уют, тишина. Странно, непривычно…

Тут и поймал майор Голиков Закира Казиева. Несколько раз приезжал он в эскадрон, где служил Казиев. Старшина или писарь отвечали: «На задании» или «На рекогносцировке с командиром». А в блокноте Голикова — зампреда парткомиссии — давно значилась фамилия Казиева.

Речь пошла о приеме в ряды партии. Казиев говорил:

— Я ждал Гришу, он в медсанбате руку лечил. Нога прошла — руку зацепило. Теперь и рука зажила — левая, понимаешь.

— Так ведь сам ты не лежал в медсанбате? Почему заявление не подал? Оно давно у тебя написано, я точно знаю от капитана Браева.

— Верно, — отвечал Закир. — Точно знаешь, товарищ майор. А Браев тоже в медсанбат попал — это знаешь? Его в плечо зацепило — в Гродно.

— Знаю, но у него есть заместитель, — возражал Голиков. — А при чем тут Гриша?

— Мы, товарищ майор, договорились в один день и час поступить в партию, потому что больно хороший друг он. И я тоже, ничего. Понимаешь?

— Понимаю. — Майор улыбнулся. Он понимал и то, что Казиев говорит с ним на манер башкирского языка, в котором нет «вы», а есть только «ты».

В тот же вечер Закир и Гриша были приняты в ряды Коммунистической партии. Они явились в парткомиссию дивизии с орденами «Славы» третьей и второй степени (у того и другого) и с медалями «За отвагу». Оба подтянутые, шпоры начищены, чистые подворотнички: оба смуглые, загорелые, бритые, сияющие — «как два гвардейских значка, только что отчеканенных на монетном дворе», — сострил кто-то из казаков.

Как только вернулись в часть, сразу пошли к коновязям: один к Ястребу, другой — к Полумесяцу. «Если у нас сегодня праздник, то и вам — ласка». Подсыпали им овса из своего «нз», чистили их, холили, говорили теплые слова. Закир что-то по-башкирски шептал на ухо Полумесяцу, гладил по теплой бархатной морде. Праздник!..

Писали письма домой — сдержанные, без похвальбы и щедрых обещаний. Просто так: «Воюем помаленьку, в газетах пишут про нас хорошее, Родина довольна, а солдату большего и желать нечего!».

— Далеко мы живем друг от друга, — говорил Грицко Закиру. — Где она, твоя Башкирия? На самом верху где-то…

— Наша Бухара еще дальше, — вступил в разговор уже освоившийся в казачьей среде Рахим Калданов. — Зато мы здесь собрались вместе на большой сабантуй…

— Кем ты до войны был? — спросил кто-то.

— Коневодом. Передовой фермы. У нас коней по-своему зовут. Мне дали лошадь Крошку, я другое имя давал…

— Как же ты назвал ее?

— «Тан Юлдуз».

— Что это означает?

— «Утренняя звезда». Самый красивый…

— У Закира — Полумесяц. Вы как сговорились.

— Полумесяцем он и раньше был, — возразил Казиев. — Откуда-то с родины Рахима привезли: карабаир.

— Из Монголии тоже хорошие лошадки, хотя и мелковатые, но выносливые. Одно плохо — кусаются, шельмы…

— Не подходи к чужой, не укусит…

Разговор происходил в тихий послеобеденный час. Жалели, нет Ивана Касюди — ранило беднягу, увезли в глубокий тыл.

Арсентий Стринжа (тот, что «замещал» командующего, сидя в его «виллисе» под Раздельной) вынес из землянки большой туристский рюкзак и положил его в самый круг беседующих солдат.

— Ты что?

— Трофеи? А?..

— Крупнокалиберный вещмешок товарища Митюхина, — ответил Арсентий.

— Знаю, — подтвердил чей-то низкий голос. — Он его в каптерке возит. С ездовым сговор имеет.

Стринжа внес предложение: опорожнить рюкзак, сделать опись трофеям и устроить над Митюхиным солдатский суд. Кое-кто возражал, мол, неприкосновенность и так далее, но большинство решило: судить по-братски, по-свойски, но беспощадно. Тотчас был вызван писарь Зайцев, сделана длиннейшая опись. Назначили «суд», «прокурора», «защитника», «эксперта по трофеям», «стражу» и даже «судисполнителя».

Разбудили Митюхина, спавшего в сене, привели, посадили в круг.

Суд начался. Гриша произнес гневную обвинительную речь. Митюхин покорно сидел на охапке соломы: куда попрешь против воли солдат?

— Граждане судьи! — говорил Микитенко. — Вы посмотрите на эту жадную личность! (он имел в виду лицо обвиняемого). Ведь она больше макитры! А пузо!.. Разве ж это казак?

На мясистом круглом лице Митюхина выступили капли пота, хотя было прохладно.

— Граждане судьи! — говорил трагическим полушепотом «защитник» Стринжа, — вы посмотрите на эти невинные младенческие глаза… И, уходя в вашу совещательную комнату, не забудьте, что лошадь — и та спотыкается…

«Граждане судьи» — Казиев и Калданов — под воздействием прочувствованной речи «адвоката» начинали деланно всхлипывать, а под конец Закир махнул рукой и окончательно расплакался. В унисон истошно голосил Рахим.

Хохот стоял невообразимый. Но суд продолжался. У командира полка шло офицерское совещание, и казачья «вольница» не имела ограничений.

Снова говорил «прокурор». «Эксперт» зачитал опись трофеев Митюхина. Чего там только не было? Латунные и оловянные наконечники от снарядов, пуговицы, кривые обойные гвозди, желтоватые бриджи венгерского гусара, румынская мазь от клопов, обойма от венгерского автомата, зажигалки, ложки, вилки, сапожные щетки… Всего и не перечислишь. Среди хлама — несколько ручных часов, маленький «вальтер» с коробочкой мелких, как тараканы, патронов.

Суд решил: хлам закопать в землю, часы (за исключением тех, что на руке Митюхина) сдать в полковую казну, начфину или заместителю командира по тылу, оружие — командиру.

Приговор обжалованию не подлежал. На том месте, где закопали скарб заядлого трофейщика, «судисполнитель» поставил осиновый кол.

Посрамленный Митюхин долго ни с кем не разговаривал, держался особняком. Прошли дни, месяцы, и никто не видел, чтобы он когда-нибудь вновь проявлял интерес к барахлу. В «приговоре» произнесена и такая суровая фраза:

— Не выполнишь волю товарищей — напишем письмо в твою станицу, и ляжет на тебя великий позор. Будь настоящим казаком!

Рассказывали, что Митюхин со временем стал им. Впрок пошла солдатская наука!..

«Ржавый листопад»

Гвардейцы — казаки и танкисты — уже десятки раз подтвердили, что конно-механизированная группа способна делать чудеса.

Это был многоязыкий огромный коллектив, в котором общая, «роевая» жизнь управлялась не одними боевыми приказами, а высшими принципами поведения в бою.

Группа генерала Плиева перебрасывалась с одного фронта на другой. Там, где не хватало артиллерии, но нельзя было откладывать наступления (а враг оборонялся отчаянно), приходили на помощь войска КМГ или отдельные кавкорпуса, которые действовали самостоятельно и тоже заслужили звание гвардейских (вся советская конница Действующей армии была гвардейской). Они являлись как бы «ключом», чтобы открыть изнутри крепость вражеской обороны. Совершали дерзкие фланговые маневры, парализовали «кровеносную систему» немецко-фашистских дивизий, корпусов и армий. Не потому ли враги в своих газетах, в речах по радио, в листовках кляли на чем свет стоит советских казаков?

30 марта 1945 года, накануне выхода войск КМГ к восточным скатам Малых Карпат, во многих частях побывал лектор из политуправления 2-го Украинского фронта подполковник Шабашов. Прежде он служил замполитом командира кавалерийского полка во 2-м гвардейском кавкорпусе. После ранения учился в Москве. Это был истинно солдатский пропагандист. Он ходил по землянкам, подолгу сидел у костров с записной книжечкой. Рассказывал такие истории, что слушать их солдату — хлебом не корми. Недешевые анекдоты, факты, подтвержденные документами. Порой казаки смеялись так, что дежурный по эскадрону или полку издали призывал всех к порядку, но, узнав в чем дело, возвращался к молчаливой семье полевых телефонов.

Подполковник Шабашов хорошо знал язык противника. Он брал с собой целую пачку фашистских газет и бегло переводил. В одной из них он показал напечатанный портрет человека с небольшой круглой бородой, как у Дениса Давыдова, с диким взглядом и надменно сомкнутым ртом. Под фотографией подпись: «Ярый большевик, советский генерал Плиев». В комментариях к липовому портрету говорилось:

«Долго он водил за нос некоторых недальновидных (ныне смещенных или преданных полевому суду) генералов, не оправдавших высоких надежд фюрера. Долго он со своей конной армией бесчинствовал в наших тылах. А теперь попался! Его дикая орда окружена со всех сторон, и выхода нет. Читайте в ближайшем номере «Золдат Цайтунг» сообщение о захвате в плен Плиева Исса».

— Не первый раз, — говорил Шабашов, — перед тем, как вы захватили Раздельную, они тоже писали.

Несколько поздней нечто подобное в другой газете — о Рокоссовском. Наконец, маленькая хроникерская заметка:

«Массированный налет имперской авиации на скопление русской кавалерии. Командующий казачьей армией генерал Исса покоится под руинами Одессы… Так будет и с другими!..»

Шабашов свернул газету, посмотрел на часы — время доклада. А кругом сыпались вопросы:

— Чей же портрет — с бородой — напечатали?

— Это у них спросить надо.

— Вот брешут, стервецы! О Рокоссовском-то какую муть наплели. Насолил…

— Хотя бы бороду сбрили с того артиста…

— Не от хорошей жизни языком мелют…

— Геббельс прикажет — вот и пишут. Выше его нету брехуна…

Фронтовой лектор говорил о действиях отдельных кавалерийских корпусов за последние месяцы в полосе Карпат и на 2-м Белорусском фронте. Вести о братьях по оружию особенно были дороги казакам.

…Гвардейцы-конники обошли в Карпатах горы Кудлонь, Турбач, Буковина, Горц. Взяли с двух сторон город Новы Тарг. На рубеже по реке Чарны Дунаец гитлеровцы оказали отчаянное сопротивление. Наши войска ночью переправились в «тихом месте» через реку и разбили противника. В Новы Тарге захватили 120 орудий, 500 автомобилей, 30 паровозов…

На Белорусском фронте части гвардейских кавалерийских соединений вышли на подступы к городу Нойштейтин и с боем взяли его. Захватили итого трофеев. Освободили полторы тысячи советских граждан, угнанных фашистами на каторжные работы…

Докладчик рассказывал со всеми известными ему подробностями, со схемами и картами, с фамилиями захваченных в плен генералов; сообщал и о славных делах отличившихся конников, показывал их портреты во фронтовых газетах.

— Портреты настоящие, — весело говорил Шабашов, — живые люди, ваши боевые товарищи из других корпусов, а бороды 1812 года пририсованы.

Слушали гвардейцы посланца политуправления с думами о новых походах.

Осень 1944 года выдалась трудной, но «урожайной» для войск КМГ, как говорил лектор, — потрясли гвардейцы фашистское дерево. И зимой много слетело и сгинуло «листьев». А теперь начался «ржавый листопад». Если принять каждый листик за дивизию и тряхнуть как следует, полетят они жухлые, изъеденные черными пятнами разложения.

— А там и до корней доберемся в Берлине. Уже трещат, лопаются. От вас зависит, товарищи, долго ли стоять ядовитому дереву в европейском саду. Ведь это — сорняк человечества. Уничтожим его!

Когда лектор Шабашов улетел на своем «ПО-2» в политуправление фронта, одобряюще вспоминали казаки:

— Знают, кого присылать!

— Сам комиссаром полка был. Видал — два «Знамени» носит. И нога подбита.

— Надо, хлопцы, меры принимать, чтобы Шабашов-то через недельку полетел в те корпуса, про которые здесь речь вел, да им рассказал, как мы за хребтом орудуем.

— Дело. Пусть знает, что гвардейцы КМГ дают прикурить…

— Ход конем надо делать…

— Не волнуйся. На карте у нашего Исса Александровича таких ходов — сотни…

— Верно. Успевай поворачиваться, казак!

За Малыми Карпатами

Малые Карпаты… Одна из ярких страниц фронтовой биографии конно-механизированной группы.

2 апреля «Совинформбюро» скупо сообщило о том, что войска КМГ овладели городами Трнава и Сенец. Операция происходила под покровом ночи.

— Самое важное — беречь солдата, — каждый раз напоминал командующий своим офицерам и генералам. — Помните: придет время, Родина спросит нас, куда мы девали столько золотых людей…

Слова подкреплялись делом. Все свои творческие порывы, смелые, порой рискованные расчеты И. А. Плиев обращал на то, чтобы добыть победу как можно меньшей кровью.

Высшее командование, как правило, планировало операцию на всю ее глубину, но никогда не сковывало инициативу талантливого руководителя казаков.

Бывало, действия войск 1-й КМГ не только ошеломляли противника внезапностью и новизной, но и изумляли наших стратегов-разработчиков. Кое-кто полагал, что главное место занимают глубокие традиции кавалерии — так же внезапно налетали с неожиданной для противника стороны, так же вызывали страх в стане врага, удесятеренный ночной темнотой… Такими способами пользовались воины Тимура, казаки атамана Платова, лихие рубаки Григория Котовского… Но в конно-механизированной группе Плиева — шесть кавалерийских дивизий, танковый имеханизированный корпусы (несколько дивизий и бригад), полки и дивизионы артиллерии — наземной, противотанковой, противовоздушной, инженерные части, средства материального обеспечения… Как с такой громадиной достичь внезапности, стремительности маневра и сохранить ударную силу, боеспособность воинов — в тылу противника, в лесах и болотах, в распутицу, бездорожье?.. Тут уж никак не подходят мерки и категории прежней конницы.

Управление войсками 1-й гвардейской КМГ было глубоко научным, свободным от штампов и каких-либо постоянных норм — всегда в движении, в развитии.

…На Малых Карпатах командование конно-механизированной группы искало перевал, через который можно «невидимками» проскочить за гребень, спуститься по его западным склонам вниз, в лесистую долину, и с ходу проехать каленым утюгом всей Группы по штабам, тылам, базам, резервам гитлеровских войск, сидящих на высотах перевала.

Об этом думали бессонными ночами Плиев, начальник штаба Коровников, командиры корпусов, дивизий, офицеры разведки. К этому готовились полки, эскадроны, дивизионы.

Преодоление Малых Карпат намечалось начать севернее Братиславы, одновременно с ударом войск фронта в направлении города.

Чтобы подойти вплотную к перевалу для последующего его штурма, пришлось взять с боем опорные пункты немцев Модра и Пезинок — у восточных склонов гор.

Командный пункт Группы расположился в районе Модра. Шли последние приготовления к рейду за перевал.

4-й гвардейский кавкорпус должен преодолеть полосу Малых Карпат из района Надаш в общем направлении Плавецки и Яблонице (Западные скаты); 6-й гвардейский кавкорпус — из района Пезинок, Модра в направлении Малацки. Внезапными ударами в двух операционных направлениях дезориентировать врага, даже если он успеет опомниться. Первому направлению (Плавецки — Яблонице) придавалось особо важное значение.

Решающим фактором операции была внезапность: 4-й гвардейский кавкорпус обрушивался на крупные штабы немецко-фашистских войск.

Накануне выступления штаб КМГ и близкие к нему части подверглись усиленной бомбардировке с воздуха.

Налету немецкой авиации предшествовал один эпизод, о котором шло много разговоров среди бойцов и офицеров. Да и теперь по поводу таких случаев возникает немало пересудов и «философских» рассуждений.

Должен ли командующий крупной группой войск водить солдат в атаку? По логике — нет. Такого ранга командир должен видеть перед собой все войска и отвечать за них. Но если вопрос задать тем, кто действовал по тылам противника, последует и другой ответ. В тылу неприятеля любой начальник с его охраной и штабом может подвергнуться нападению. Что тогда? Руководить боем по «телефону» или возглавить атаку?

Передо мной письмо гвардии полковника А. К. Коненко из Москвы, датировано от 24.I.1960 года. Он пишет:

«Когда группа противника из Снигиревской группировки наскочила на штаб корпуса, Плиев сам водил эскадрон в кавалерийскую атаку».

Так было и в Раздельной. Тогда никто не нападал на штаб КМГ, но ночная атака решала исход операции, и командующий возглавил штурм. Таких случаев немало. О командирах дивизий, полков и говорить нечего — они почти всегда с казаками.

Не следует думать, что командование 1-й гвардейской КМГ и ее войска брали противника «на ура» и командиры соединений, подражая И. А. Плиеву, всякий раз лично водили солдат в атаку.

Плиев имел при себе сильную оперативную группу, радиосвязь, самолеты «ПО-2», представителей родов войск, офицеров разведки и связи. Но дела в тылу противника порой складывались так, что командующий должен был «прижиматься» к передовым войскам, видеть сложный калейдоскоп обстановки и непосредственно влиять на войска. Это мог делать только храбрый генерал. И тот военный историк, который неодобрительно отнесется к личной отваге генерала и умолчит о ней, только обеднит портрет полководца. Действия по глубоким тылам врага не всегда вмещались в рамки общепринятых академических норм.

…Утром третьего апреля 1945 года группа немецких солдат набрела на командный пункт КМГ и открыла огонь.

Казак Арсентий Стринжа, участник атаки, позже рассказывал на биваке:

— Наш генерал как раз был сильно занят, сидел над картой, и очень рассердился. Выхватил шашку из ножен, взлетел на коня и повел эскадрон охраны с места в атаку. Лошадь его Искра — злая, зубами рвет противника. Парторг Саша Браев крикнул: «Коммунисты, вперед!» Он всегда давал такую команду, когда дело пахло керосином… Бросились мы на конях догонять своего командующего (лошадь-то под ним получше наших!). Пока догоняли, время зря не теряли — рубили — от гренадеров ничего не осталось. Троих наших ранило только, под Браевым лошадь сбило… Вернулся Исса Александрович в палатку, ругается: «Подлецы. Хулиганы. Не дают спокойно работать…»

КП переместился на южную окраину чешского населенного пункта Пезинок. Командующий только что отпустил командиров соединений после короткого совещания о предстоящем рейде. Внезапный налет «юнкерсов». Многие солдаты успели выбежать из домов и укрыться в щелях. Плиев остался в комнате. Во двор угодила крупная бомба. Дом завалило. Хозяин — музыкант из Братиславы, — его жена и дети, все погибли. Кинулись искать генерала. Нашли под грудой обломков на месте бывшего его кабинета без сознания, голова залита кровью…

Сообщили по радио в штаб фронта. Оттуда немедленно прислали главного хирурга фронта профессора Еланского. Прилетает он в Пезинок. Плиев сидит в новом кабинете с забинтованной головой, работает. Перед этим он велел переменить бинт, старый весь промок от крови. Боялся генерал, что профессор увидит кровь и поднимет панику.

Стринжа стоял внутри кабинета — на часах. Слышал их разговор.

— Если вы, Исса Александрович, не ляжете в постель, — говорил Еланский, — плохо будет. Вы тяжело контужены и ранены.

— Не могу, Николай Николаевич, — отвечал генерал.

— Нужно сейчас же лететь на фронтовую базу, в госпиталь, — настаивал хирург. — Необходимо принять горизонтальное положение, иначе, — кровоизлияние…

— И речи быть не может. Не могу я ездить на коне «в горизонтальном положении»… Я — не Али-Бек Кантемиров…

Повздыхал Еланский, велел сделать вливание крови, выписал какие-то порошки и встал.

— Подождите, Николай Николаевич, — остановил его Плиев. — Сколько раненых может взять ваш самолет?

— Смотря каких… Человек пять-шесть.

— Возьмите тяжелораненых. Среди них есть Григорий Микитенко, старшина. Ранен в голову. От самого Дона с нами.

— Заберу.

— И еще просьба: сообщите мне по радио, выжил ли он.

— Обещаю.

Они расстались. Самолет увез пятерых раненых солдат и двух офицеров.

Через несколько дней пошли дальше — в рейд. Напоили коней в голубом Дунае. Недалеко от города Брук завязался бой. Наши танки почему-то немного отстали. Но и без них спешенные казаки прорвали оборону противника. На промежуточных рубежах произошло несколько схваток. У реки Лайта пулеметы прижали казаков — носа поднять нельзя. Сидят солдаты, «как суслики в норе», ждут. Вдруг за их спиной какой-то шум. Смотрят — три бронетранспортера несутся прямо по тропе в сторону противника. Кое-кто подумал, что они по ошибке попали сюда. Нет! На передней машине стоит молоденький лейтенант и машет фуражкой, дескать, подниматься надо.

Парторгом эскадрона стал взводный Петров (Браева ранило осколком бомбы у населенного пункта Пезинок).

Поднялся над цепью Петров, закричал:

— Хлопцы! Командующий догоняет нас… вон, видите белая «чалма»!

И в самом деле — на второй машине белеет забинтованная голова Исса Александровича.

Поднялась цепь — и густой зеленой лентой метнулась вперед. Долго не пришлось идти. По сигналу гвардии майора Гераськина из-за кустистой сопки высыпали казаки в конном строю. Таких сопок было четыре. За каждой — эскадрон притаился. Все пришло в движение.

Казаки Петрова уже летели вперед на конях, встречая то тут, то там группу гитлеровских солдат. «Гренадеры» почти не стреляли, чтобы не выдавать себя — притихли в ямках или бежали укрыться к лесной полосе. Парторг не призывал: «Коммунисты и комсомольцы, вперед!». В эскадроне к этому времени большинство казаков коммунистами и комсомольцами стали.

Шли в атаку конные полки, двигались самоходчики к дзотам, стреляя прямо по их зияющим амбразурам, рвали танки густую ржавую паутину колючей проволоки — спираль «бруно» на сомкнутых рогатках. Пронеслись через первую траншею. На главном направлении, где еще в прошлую ночь нащупали пластуны «ущелину» для прорыва конницы, началось такое движение, будто косяк молодых лошадей мчался, сломя голову, гонимый раскатами грозы или градом. Но здесь было не бегство, а стремительная атака, буйный волевой порыв. Защитники укрепленного рубежа превратились в дикое обезумевшее ох страха стадо.

В те минуты, часы и дни белая «чалма» командующего, мелькавшая в цепях и предбоевых порядках, служила для солдат своеобразным символом победы.

…«Чалма» осталась позади, бронетранспортеры посторонились. Плиев вышел из машины, поднялся на мшистое ребро горного отрога. Вскинул бинокль. Увидел зеленые скаты хребта. Там впереди — лесная долина, там уже вспыхивают короткие, как трехпатронная очередь, бои…

— Мы — за Малыми Карпатами, — как будто думая вслух, сказал стоящий рядом с командующим офицер Генерального штаба Б. Д. Смирнов.

— Да. Мы прошли, — ответил генерал и указал на извилистую гряду хребта. — Теперь там все рухнет… Завтра двинемся на Брно и Злату Прагу…

* * *

«Каленый утюг» КМГ проехался по лесной равнине. Гвардейцы с боем овладели железнодорожным узлом Малацки. Все, что прежде находилось на казавшихся неприступными высотах хребта, все это многотысячное войско противника в беспорядке и панике, без связи, резервов и штабов (они попали под «утюг») ринулось к реке Морава.

Между Дунаем и озером Ферте (Нойзиндлер-Зее) разбитые части влились в состав резервных соединений. Немецко-фашистское командование надеялось приостановить наступление советских войск.

Заранее подготовленные ярусы траншей ощетинились проволокой, стволами пушек и пулеметов. Плотность обороны превышала всякие нормативы. Участок представлял собой ту «сдавленную пружину», о которой день и ночь трубили геббельсовские радиокомментаторы.

Но стоило передовым частям конно-механизированной группы войти в соприкосновение с обороной, как «пружина» расслабла, перерубленная казачьим клинком. Форсировав реку Лайта, кавалеристы совершили глубокий обходный маневр и, нанеся неожиданный удар противнику, заняли Брук и несколько других населенных пунктов.

7 апреля севернее Братиславы танкисты и кавалеристы стремительно продвинулись вперед и на широком фронте вышли к восточным берегам Моравы. Гвардейцы вступили в соприкосновение с гитлеровскими войсками в районе Ступава. Заключительные сражения — на пороге долгожданной победы…

* * *

Перед началом операции у реки Морава вернулся в родной полк из «летучего» госпиталя гвардии капитан Браев. Он принял эскадрон и обязанности секретаря партийного бюро полка. После объезда подразделений и немногословных бесед с вожаками коммунистов Александр зашел к Кошелеву. Полковник тепло принял старого боевого друга.

Маленький «кабинет» начальника политотдела чем-то напомнил Браеву ленкомнату полевого стана за селением Фарн в цветущей долине Терека. Чистенькие стены, за окном — панорама зеленеющих гор, но не таких суровых и неприступных, как у входа в Дарьяльское ущелье… На стене, вместо рисунка, изображающего колхозное пастбище и чабана в легкой войлочной шляпе, висит военный плакат: советский солдат в тяжелом стальном шлеме обнимает мирных хуторян Западной Украины. Внизу крупно написано: «Мы знов з вамы» («Мы снова с вами»).

— Сбежал, поди? — спросил Кошелев.

— Упросил, еле отпустили. И вот, мы знов з вамы, товарищ гвардии полковник!

— Были в эскадронах?

— Да. Проверял, какие партийные поручения даны коммунистам на время боя.

— Ну и как? — Кошелев поднял свои серые добродушные глаза на капитана. — Да ты садись, Браев.

— Поручения такие. Обстрелянные воины-коммунисты прикреплены к молоденьким казакам, чтобы не робели и чувствовали плечо… Одного «старичка» я заменил — Нагибина. Сам он только из санбата, малярия трепала, еле ноги передвигает, а тут еще дух у людей поднимать должен… Куда там…

Кошелев рассмеялся. Браев деловито продолжал:

— Перевели его коноводом, пока окрепнет. А еще поручено: в случае, если обстановка подскажет, командиру полка выставить на большаках и шоссе «танковые ежи», туда пойдут коммунисты добровольно. «Еж», сами знаете, — ходячая крепость, люди там особые нужны.

— Верно. Сам где будешь?

— По боевому приказу, эскадрон — в квадрате 29-Б, у северо-восточной окраины Ступавы, на перекрестке дорог…

— О! — полковник оживился. — Тут, брат, чертова подворотня… Немцы попрут сюда всей лавиной, чтобы выскочить из кольца.

Лицо Александра выражало упрямое «восточное» спокойствие. Надломленные линии черных бровей чуть сомкнулись.

— Не пройдут. Нашему эскадрону придана батарея артдивизиона и два танка «Т-34».

— Держите ухо востро. Рекомендую прямо сейчас потребовать у подполковника Гераськина усиления огневых средств, Тут, пожалуй, дело не обойдется без установок «РС».

— «Катюш»? Они в распоряжении командующего. А какую надо иметь совесть, чтобы просить Исса Александровича о помощи за десять часов до начала боя!..

— Совесть… Жизнь воинов нам дороже всего. Час назад мне говорил генерал Плиев: «Тому командиру, который поведет в бой свою часть без достаточного огневого обеспечения, пощады не будет. Я не позволю ставить своих казаков под прямой расстрел…» Вот и думай, брат.

— Учту, товарищ полковник.

Кошелев сделал на карте какую-то пометку возле квадрата 29-Б, поставил большой вопросительный знак.

— Я переговорю с начальником штаба. Если противник изберет для прорыва «подворотню», вы явитесь гвоздем всей, операции. Проскочив, полки 318-й пехотной дивизии врага поставят в крайне тяжелое положение левый фланг кавдивизии Тутаринова.

— Понимаю. Но… Они не пройдут!

Кошелев встал, крепко пожал руку Браеву.

— Домой-то пишешь?

— Да, знаете… — Александр смутился.

— Что, времени не хватает? Вот что. Сейчас же идите к себе и пишите письмо жене и брату, Зелимхану.

— Слушаюсь. Только жены у меня нет…

— А невеста?

— Была вроде… — смущенно ответил капитан.

— Вот и отлично… Пиши ей, что до нашей победы, а следовательно и до невесты — рукой подать…

Придя к себе в подвал, где расположилась «канцелярия» эскадрона, связисты, старшина и ординарец, Браев присел за столик, извлек из планшета блокнот с каким-то штампом Пинского имперского банка.

— Не мешай и тихо дыши, — сказал ординарцу Остроушко. Ординарец носил черкеску шинельного сукна, короткую, до колен. В этом одеянии тонкий круглолицый Остроушко выглядел смешно, напоминая балерину.

— Есть, тыхо дышаты…

Лампочка, подключенная к аккумулятору из немецкого танка, ярко освещала подвал, похожий на застенок средневекового замка: низкие своды, крючки и петли из кованого железа, вделанные в стены, и даже какие-то ржавые цепи в углах.

Александр писал в далекое осетинское селение.

«Дорогая Фаризат! Пишу наспех. С рассветом идем в бой, может быть, один из самых последних на нашем участке. Если все получится, как задумано, богатый «урожай» соберем… Следи за газетами. Где Исса Александрович, там и я — знай. Как твои школьные дела? Не верится, что ты уже учительница… Как быстро летит время!.. Мне иногда кажется, что ты совсем забыла меня. Почему нет писем? Аккуратней всех брат Зелимхан. Он — офицер войск связи, где-то на другом фронте, кажется, близко, потому что письма приходят через 2—3 дня. А ты подолгу молчишь… Правда, мы часто уходим далеко «в лес» и до нас трудно добираться. Письмо закончу после боя. В случае чего, эскадронный писарь Зайцев перешлет тебе это начало. Не забывай меня — я вернусь…»

Довольный своей затеей написать письмо в два приема — до и после боя, — Александр дал необходимые указания Зайцеву и прилег отдохнуть. Было за полночь. Через несколько часов эскадрон должен выступить, чтобы прибыть в заданный район до рассвета.

* * *

В квадрате 29-Б части 318-й пехотной дивизии немцев не прошли. Уже пятый час длился бой. Оперативный дежурный штаба дивизии докладывал по телефону в «верх».

— В капкан Саши Браева попало два батальона, мотопехоты противника. Уничтожено тридцать шесть автомашин, девять бронетранспортеров, захвачено восемь орудий средних калибров и шестнадцать полковых минометов…

Бой продолжался. Командующий заранее передвинул основной кулак установок «РС» к предлагаемой «подворотне», куда хлынули колонны немецко-фашистских войск. Эскадрон Браева усилен двумя взводами мотополка мехкорпуса и тремя самоходными пушками.

Командование зажатой с трех сторон пехотной дивизии врага поняло замысел казаков и пошло на сближение с ними, чтобы избежать губительных последствий залпов «РС» и артиллерии. Повторилась примерно та же картина, что и в Снигиревской операции на берегу Ингула.

Казалось, будто на оранжевый диск солнца смотришь через закопченное стекло: над моравскими берегами стояла темная завеса дыма от горящих автомобилей, танков и нескончаемых взрывов, снарядов и мин. Танковые «ежи» Браева развернулись в трех местах — на зигзагах шоссе — и вели кинжальный огонь по колоннам гитлеровцев. Еще ночью саперы заминировали обочины дорог и, глядя на два подорванных «тигра», вражеские танки не решались свернуть в сторону. У перекрестка шоссе возникла чудовищная пробка. Высыпавшие из машин и бронетранспортеров гитлеровские солдаты предпринимали отчаянную попытку пробиться в юго-западном направлении.

— Именем генерала Плиева приказываю: стоять насмерть! — передал Браев всем офицерам. Он управлял боем на линии огня. В-половине двенадцатого разослал устный приказ: в 12.00 открыть шквальный огонь из всех видов оружия, а в 12.10 контратаковать противника с двух направлений и принудить его сложить оружие.

Несколько минут танки, орудия и минометы почти молчали, а когда стрелки хронометра слились над цифрой 12, первыми заговорили установки «РС», присланные генералом Плиевым. Хвостатые реактивные снаряды дружным рядком пронеслись над боевыми порядками казаков и извергли лавину огня в самой гуще скопления моточастей противника.

Началась настоящая канонада, берега Моравы дрогнули от гулких ударов самоходных орудий, танков и полковых пушек.

Капитан Браев поднял в атаку свой эскадрон и взводы мотополка. Цепи бежали вперед. Когда они приблизились к противнику на двести — двести пятьдесят метров, Александр выстрелил из ракетницы: сигнал — «перенести огонь артиллерии вглубь».

«Как на Ингуле, — подумал капитан. — Только там была ночь, а тут — ясный день…»

Вдруг Александру почудилось, что свет меркнет и наступает ночная мгла. Что-то кольнуло в боку. Он не мог вздохнуть, остановился, оперся о плечо ординарца.

— Что же это такое, Остроушко?.. Связного к Селиверстову, приказ: принять командование… Я… кажется… ранен…

Казаки подхватили капитана и занесли в глубокую, еще не остывшую от взрыва воронку.

…Оперативный дежурный докладывал:

— В капкане Саши Браева — тишина. Казаки ведут пленных. По предварительным данным — свыше пятисот человек. Порядок!..

— Кто доложил о числе пленных? — спросил «верх».

— Старший лейтенант Селиверстов.

— А Браев?

— Ранен. Повезли в медсанбат. В бедро… разрывной пулей…

Пройдет два дня, и офицер оперативного отдела штаба КМГ напишет несколько скупых строк в журнал боевых действий о том, что казаки Браева, показав истинный героизм, грудью преградили путь гитлеровцам к юго-западу от Ступавы и дали возможность усиленному полку Гераськина провести успешную операцию в тылу главной группировки немецко-фашистских войск.

* * *

Операция гвардии подполковника Гераськина у многоводной Моравы была одной из завершающих страниц боевого пути гвардейцев генерала Плиева.

…Из-за буйной листвы многолетнего клена блестят стеклышки бинокля. Конь без привязи стоит у дерева, не шелохнется. По старой памяти, Рахим Калданов имеет тягу к наблюдению за противником. Рахим смотрит минуты две, видит два «королевских тигра», видит множество зеленых бронетранспортеров, темную ленточку траншеи и десятки солдат. Некоторые из них ходят свободно по тропинкам, носят плоские железные ящики с минами — как чемоданы. Из-за колючей гривы кустарника выглядывают крашенные в зеленый цвет стволы двух пушек. Все понятно. Рахим спускается с дерева прямо в седло и, чуть пригнувшись, едет шагом через просеку. Там, в сырой, покрытой прелым валежником низине, ждут Рахима друзья. Вот и они.

Калданов докладывает просто, без лишних слов, так, как он говорил по телефону еще там, на высокой сосне, когда лишь мечтал о службе в коннице.

— Батальон мотопехоты с пушками и танками. Много транспортеров. Траншеи узкие — можно перескочить на коне: место ровное, кусты низкие.

Старший лейтенант Мартынюк тут же посылает связного к командиру полка Гераськину. Он близко, в трехстах метрах, в соседней низине стоит с другими эскадронами. В лесу совсем тихо, рядом плещется весенняя игривая Морава. Солнце уже пробивается сквозь буйную листву. Деревья бросают пятнистую тень на крупы и бока присмиревших лошадей.

Подполковник Гераськин сам приехал в сопровождении ординарца и старшего сержанта Казиева. Спешились, пошли к клену, с которого наблюдал Рахим.

Всегда спокойный и серьезный, Гераськин был талантливым учеником Плиева. В нужную минуту принимал решение быстро, не размышляя о риске и не давая подчиненным повода и времени для колебаний.

Взвесив обстановку, Гераськин бросил решительно:

— Атаковать!..

Мартынюку приказал налететь на группу противника прямо — через поляну, но не раньше, чем сам Гераськин атакует с северо-западной стороны двумя эскадронами: строго на восток немцы выставили две батареи тяжелых орудий. Подполковник имел особые соображения насчет этих батарей…

Двух связных Гераськин направил к командиру соседнего полка Ракитному с устным донесением. Возможно, потребуется его вмешательство в дело, если оно осложнится.

Бой начался. За поляной, которая просматривалась с клена, оказалось еще две, и там — не меньшее число противника. Значит, тут полк немцев, а не батальон. Умно сделал Гераськин, послав связных к Ракитному.

На следующий день «Совинформбюро» сообщило:

«В районе Н, пункта Ступава наши гвардейцы истребили более 700 гитлеровцев, сожгли 13 танков и самоходных орудий. Отличились подразделения офицеров Гераськина и Мартынюка. Эскадрон ст. лейтенанта Мартынюка в конном строю атаковал противника и изрубил 50 гитлеровцев. Казаки Гераськина истребили свыше роты противника, захватили танк «королевский тигр» и 4 бронетранспортера».

Читали воины сообщение о самих себе, удивлялись.

Два «тигра» взяли! Почему один записали?..

— Хватит тебе и одного, Рахим. Некогда сейчас подсчитывать «тигров» — писарей не хватит.

— Почему не пишут, — возмущался Рахим, — что наш Гераськин заставил две немецких батареи стрелять по своим, по шоссе, где они бежали?

— Мало места в газете. Всего не опишешь.

— Да-а, — говорил Казиев, как всегда крутя витой темляк на пальце. — Бежали… Хвост в воротах прищемили… Башкирский сказка…

— Ты сказки не рассказывай. Давай французскую сигаретку.

— Не курю. На отвал держи!

— Бросил?

— Бросил. Слово давал: побьем Гитлера — курить бросаю.

— Я тоже брошу. Клянусь лисьим малахаем дедушки…

— А Браев-то умер, — тихо, неожиданно сказал Стринжа.

— Как? Когда? Кто сказал?! — казаки повскакивали с мягких кресел.

— Из фронтовой базы сообщили, — подтвердил старшина Налетов. — Умер от раны. Газовая гангрена…

Казаки сияли фуражки, молча стояли, понурив вихрастые, чубатые и стриженые головы. «Нет нашего парторга… Прощай, друг…»

Почтовый самолет «ПО-2» вез на Родину неоконченное письмо в далекое осетинское селение:

…«Я вернусь… Не забывай меня…»

* * *

Прошел месяц. Каждый день приносил все новые вести о катастрофическом крушении гитлеровской вооруженной армады; войска нескольких фронтов зажали остатки фашистского зверья в его логове. Уже не требовались рейды в глубокий тыл врага — «глубины» не существовало. 1-я гвардейская конно-механизированная группа сыграла свою благородную роль в войне. Горнисты протрубили отбой.

Тихим майским вечером И. А. Плиев простился с командирами соединений КМГ, со штабом, поехал на свою квартиру. Полчаса назад он получил новое назначение. Почти в это же время маршал Р. Я. Малиновский сообщил ему о том, что фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал Фридебург и генерал Штумпф вылетают в Берлин, а затем направятся в Карлсхорст для подписания акта о безоговорочной капитуляции немецко-фашистских вооруженных сил.

Исса Александрович приехал к себе. У подъезда и на веранде, как всегда, стояли часовые, в передней сидел телефонист, дремал у столика уставший адъютант.

В кабинете — полумрак. Тишину нарушает лишь мягкий размеренный стук высоких — в полный рост человека — темного дерева часов. Отражая свет настольной лампы, золоченый диск маятника как будто сигналит далеким мелькающим огоньком: «отбой», «отбой», «отбой»…

— Отбой, — тихо проговорил командующий и стал аккуратно свертывать лежащую на столе огромную топографическую карту. Вся она исполосована устремленными вперед красными стрелами. Рядом — по-змеиному изогнутые назад синие стрелы, как будто их острые ядовитые головы чья-то могучая рука повернула в обратную сторону, на Запад: разгромленные группировки гитлеровских войск…

На карте — весь победоносный путь 1-й гвардейской конно-механизированной группы. Пройдут годы. И над оперативно-стратегической картой склонят головы военные историки, каждый шаг гвардейских соединений облекут в форму научных обобщений и напишут интересные книги…

Генерал собрался, накинул плащ, с трудом надел фуражку на перевязанную бинтом голову. Пожал руку каждому казаку, поблагодарил за верную службу. Вышел с адъютантом.

Уже стемнело. Гвардейцы высыпали на улицу.

Смотрели казаки на забинтованную голову командующего, вспоминали, как за Малыми Карпатами водил он в бой дивизии и корпуса, не покинул боевых товарищей, хотя раны терзали и силы покидали его. С грустью прощались они со своим генералом. И никто не знал, что Исса Александрович едет на Дальний Восток, где ждут его новые походы и сражения.

Плиев приложил руку к крутому козырьку. Шофер включил фары.

Война в Европе окончена.

Примечания

1

Так официально именовались ученики Академии художеств.

(обратно)

2

Штрафные суммы (собранные штрафами) предназначались для благотворительных целен.

(обратно)

3

Программист — ученик, получивший право участвовать в конкурсе на золотую медаль за лучшую картину.

(обратно)

4

Натурщики или модели для живописцев и скульпторов.

(обратно)

5

Фандыр (осет.) — лира.

(обратно)

6

Привилегированное сословие в западной Осетии, претендовавшее на льготы, которыми пользовались русские дворяне.

(обратно)

7

Фыдчин (осет.) — пирог с мясом, национальное блюдо осетин.

(обратно)

8

Нарты — мифические предки осетин, богатыри.

(обратно)

9

Ацамаз — герой осетинского нартского эпоса; играл на волшебной свирели.

(обратно)

10

Агунда — героиня нартского эпоса.

(обратно)

11

Авдан (осет.) — колыбель.

(обратно)

12

Мухур (арабск.) — печать, язва проказы.

(обратно)

13

Первая книга стихов К. Хетагурова называлась «Ирон фандыр» («Осетинская лира»).

(обратно)

14

Письмо сохранилось в архиве старого коммуниста Дадо Каурбековича Бритаева, который передал его Б. Шелепову, сказав: «Может быть, вам удастся найти участников истории, упомянутой в этом письме».

(обратно)

15

Эльбурс — горная цепь севернее Тегерана.

(обратно)

16

Муэдзин — служитель при мечети, его обязанности с минарета сзывать «правоверных» на молитву.

(обратно)

17

«Зольфгар» — так называлась «партия», имевшая тайный договор с английскими монополиями, сборище предателей иранского народа.

(обратно)

18

Фирман (иранск.) — письмо «свыше», чаще всего послание или указ шаха.

(обратно)

19

Курат (осет.) — тонкий бешмет под черкеску.

(обратно)

20

Хадзар (осет.) — дом.

(обратно)

21

Шариат — свод мусульманских законов и обычаев.

(обратно)

22

Кавдасард (осет.) — так назывались люди низшего сословия, дети феодала от незаконной жены.

(обратно)

23

Баделята (осет.) — помещики-феодалы в западной части Осетии — Дигории.

(обратно)

24

Дада (осет.) — дедушка.

(обратно)

25

Волонтер — доброволец.

(обратно)

26

«За единую и неделимую Россию» — лозунг белой армии Деникина. Но на самом деле белогвардейцы ради восстановления монархии продавали Россию иностранцам за деньги и оружие.

(обратно)

27

Д. Тогоев и А. Ботоев — руководители партизанского движения в Северной Осетии.

(обратно)

28

Берекет (осет.) — изобилие, довольство, достаток.

(обратно)

29

Олибах (осет.) — осетинский пресный пирог с сыром.

(обратно)

30

Бужныг (осет.) — спасибо.

(обратно)

31

Лаппу (осет.) — парень, мальчик.

(обратно)

32

Куда идешь, парень? (осет.)

(обратно)

33

Ма хур (осет.) — мое солнце.

(обратно)

34

Уастырджи — в осетинской мифологии — покровитель путников.

(обратно)

35

Кира — так называли горцы С. М. Кирова.

(обратно)

36

Кувд (осет.) — пир.

(обратно)

37

Мюрид — беспредельно преданный друг, фанатик-единоверец. С. М. Киров употреблял это слово, вкладывая в него новый смысл: «Мюриды Советской власти».

(обратно)

38

Алдары — помещики-феодалы в Осетии (Тагаурии).

(обратно)

39

«Филологическое общество» во Владикавказе. В это «общество» пробрались враги — буржуазные националисты всех мастей, «самоопределители», а также проповедники присоединения Северного Кавказа к Турции. Впоследствии эти предатели были изгнаны из «Общества».

(обратно)

40

Азраил Малиек — архангел, вестник смерти у мусульман.

(обратно)

41

Бригада была сформирована на базе краснопартизанской Южно-Осетинской бригады, которой командовал Мате Санакоев. Став регулярной частью Красной Армии, она сохранила свое прежнее наименование.

(обратно)

42

Чоны — части особого назначения из комсомольцев и коммунистов, созданные в 20-х годах для ликвидации бандитизма.

(обратно)

43

В августе 1918 года контрреволюционное офицерство подняло вооруженный мятеж во Владикавказе с целью захвата власти. Мятеж был подавлен отрядами красногвардейцев — русских, ингушей, осетин, грузин и грозненских нефтяников.

(обратно)

44

Маныч — река в Калмыцких степях.

(обратно)

45

Нынешний колхоз «Пролетарская воля» в окрестностях Пятигорска.

(обратно)

46

Газават (тюркск.) — война. Здесь — беспощадное уничтожение.

(обратно)

47

Хцауштен (осет.) — клянусь богом.

(обратно)

48

немецкий самолет, разведчик «Фокке-Вульф-189».

(обратно)

49

Бывший советский генерал А. А. Власов, изменник родины, впоследствии осужден и повешен.

(обратно)

50

От немецкого «Хенде хох!» — «Руки вверх!»

(обратно)

51

в городе Орджоникидзе (Осетия).

(обратно)

Оглавление

ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ИХ БЫЛО ТРОЕ

  СЛЕДЫ НА ГОРНОЙ ТРОПЕ

    Оазис Джона Уэйна

    Хадзигуа

    Знаур находит друзей

    Экспедиция

    На берегу, под лодкой

    Благотворительная миссия

    Заговор

    Просчет мистера Стрэнкла

  УХОДИЛИ КОМСОМОЛЬЦЫ

    Свежий ветер в «Бристоле»

    В путь-дорогу

    Ночь в коммуне «Водопад»

    По ту сторону

    В разведке

    Глава последняя

  ЭПИЛОГ

КАЗАКИ УХОДЯТ В РЕЙД

  Его партийный билет

  Донская подкова

  Глубокий рейд

  Костры похода

  Ночь на станции Раздельная

  В Белоруссии родной

  Передышка

  «Ржавый листопад»

  За Малыми Карпатами

*** Примечания ***