КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Счастливый уголок [П. Корсунский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

П. Корсунский СЧАСТЛИВЫЙ УГОЛОК

Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 1 декабря 1900 г.

I Нищета и богатство

ежду нашей, русской, землею и землею французской — Францией лежит земля немецкая — Германия. Германия ближе всех других земель прилегает к нам на западе; а еще дальше на запад к Германии прилегает Франция.

В горах, на границе Германии с Францией, лежит страна, которую французы называют Альзас, а немцы Эльзас.

Будем и мы называть ее немецким именем, потому что теперь немцы считают ее своею.

Двести слишком лет тому назад захватили было ее у Германии французы, и спокойно владели ею, пока недавно, в 1871 году, немцы опять отвоевали ее себе обратно.

Самый богатый город в Эльзасе — Страсбург, город старинный, богатый.

Вот в атом-то самом Эльзасе, верстах в сорока от Страсбурга, в высоких горах, протянулась узкая долина. Называют ее «Каменистая».

*
Невеселая это была долина лет двести, да еще и лет сто тому назад!

Досталась она Франции после долгой, тридцатилетней войны (войны чрезвычайно жестокой) совсем разоренная, обнищалая, почти безлюдная, потому что, под конец войны, в долине появилось страшное поветрие, от которого в пять лет. (1645–1650) вымерло в ней почти все население.

И сто лет спустя, в долине только кое-где виднелись жалкие избенки, небольшие незавидные посевы, тощие лужайки. Остальное пространство покрыто было вверху, на горах, лесом, внизу — болотами. На склонах тоже сеять не было возможности. Горные ручьи, маловодные летом и в засуху, в половодье или после дождя быстро наполнялись, разливались, шумно неслись по откосам, смывали; с них почву, оголяли их почти до камня, а в долине образовали топи. Те же воды уносили с гор каменные глыбы. Вся долина засорена была обломками скаль, кругляками; камнем и песком завалены были и пашни. Оттого, вероятно, долина и называлась «Каменистою».

Плохие от природы, поля еще быстро истощались от небрежной обработки, от недостатка удобрения. Чем было удобрять их, когда и скота кормить было нечем? О лугах своих жители долины не даром говаривали: «Что с них в день мужик накосит, ввечеру баба в подоле сносит».

Питались люди ржаным хлебом далеко не досыта и не круглый год. Когда стали картошку сажать (с 1709 г.), сначала немного поправились, да скоро и картошка стала худо родиться: где прежде родилось мер 120–150, едва снимали 30–50 мер. Подкармливались лесными яблоками, дикою грушей (которые у соседей шли свиньям), да и тому рады бывали.

Одевались в рвань. Праздничная одежишка была зачастую одна на несколько человек. Так и в церковь ходили по-очереди.

К тому же долина месяцев семь в году отрезана была от всего мира. Не только конному, и пешему из нее, бывало, не выйти; никто в нее и из соседства не забредет. Дорог не было. Горные воды сливаются в главный поток — быстрый, бурливый Брейш, который загораживает доступ в долину. Через поток еще можно было перебраться кое-как, когда поспадут, бывало, вешние воды, или в засуху, по доскам, перекинутым с камня на камень; но с возом и в лучшую пору ехать приходилось дальними объездами, горами… А больше доводилось сидеть в долине взаперти, за полным бездорожьем, даже зимою. В Эльзасе потеплее, чем у нас, снегу в долинах много поменьше, а чтобы сковать льдом стремительный Брейш нужны морозы посильнее тех, при которых замерзают наши тихие реки.

Люди в долине совсем одичали, измотались, с горя при первой возможности пили, пропивая последнее, и рукой на себя махнули:

— Бейся, не бейся, — думали — один конец! Пропадать надо!..

И говор-то у них был такой, что мало кто их понимал, даже из недальнего соседства, В Эльзасе простой народ вообще говорил — да и теперь еще говорит — на неуклюжем смешанном языке, которого сразу ни французу, ни немцу не понять; на языке, на котором книг не пишут, да для многого, что на другом языке сказать легко, слов не подыщешь! А хуже чем в Каменистой долине, кажется, нигде и в Эльзасе то говору не было.

При этом, конечно, и грамота плохо шла, хотя и считалось, что по деревням есть школы.

Церковь при главном поселке («Лесным Ручьем» звали тот поселок) была бедная; священниками к ней долго определялись только неудачники, которым другого места не находилось. Каменистая долина считалась чуть ли не худшим приходом в целом Эльзасе. Один старичок-священник, одряхлев, и служить перестал. Так до его кончины службы и не справлялись…

Совсем был захудалый уголок!

*
Теперь не то. Хотя, вместо прежних пятисот душ, в долине нынче живет более пяти тысяч душ, нужды в ней нет. Из Страсбурга, из окрестных местностей — отовсюду к ней ведут хорошие дороги; через Брейш построен прекрасный, прочный мост, а в самой долине — сущий рай.

В ней несколько мыз, несколько поселков. Одни пониже, другие повыше по склонам гор, почти до самых вершин. И внизу, и вверху, куда ни глянь, не нарадуешься — как прекрасны покосы, как обработаны, плодоносны поля! Куда девались засоренные камнями пашни, куда, девались болота! Вместо голых скатов, по склонам гор уступы, будто широкие ступени; на них хлеба, травы. Между ними воды сбегают с гор не зря; они везде захвачены в правильные, камнем выложенные канавы.

Вода ничего не разрушает, не портит, а всюду несет благотворное орошение. Среди лугов и полей прочные каменные постройки, окруженные прекрасными огородами, садами; в садах деревья усыпаны лучшими сортами яблок, груш, слив, вишен. Вокруг домов, на улицах — чисто. Народ одет просто, но так опрятно, миловидно… В долине три красивых церкви. В праздник они полны, богослужение совершается благолепно, пение стройно. Дети учатся в просторных, высоких, светлых, чистых школах у лучших учителей. Все жители долины не только твердо-грамотны, но образованы очень недурно; в досужий час любят почитать в кругу семьи; судят-рядят обо всем толково, еще недавно говорили свободно, на прекрасном французском языке; теперь точно также обучаются хорошему немецкому языку. А между тем кругом по деревням все еще говорят плоховато. В Каменистой долине немало всяких мастеров: кузнецов, столяров, сапожников… есть и небольшие фабрики.

*
А главное — у Каменистой долины как улица чиста, так и славушка хороша по всей округе и в Страсбурге, и дальше. С человеком из Каменистой долины, говорят, и побеседовать, и дело иметь приятно. Все вежливо, все по правде. В Страсбурге знают, что и товар из Каменистой долины привезут лучший, и поверить тамошним людям во всем можно. О пьянстве в долине помину нет, и шляющегося народа не видать; в семьях тишина и согласие.

Мужики, парни обходительны. На улице ли, дома ли брань поднять, а тем паче, избави Бог, жену, детей ударить — никто и не помыслит. Женщины скромны без излишней застенчивости; приезжим в глаза бросается доброе, ласковое выражение их лица, их приветливое и вместе достойное обращение.

«Присматриваясь к жизни Каменной долины», — рассказывает один путешественник — «наряду с раем, устроенным здесь, ради удобств жизни, людскими стараниями из местности дикой, суровой, нельзя не подивиться и раю духовному, насажденному в сердцах людей. Нигде, быть может, нет обывателей таких образованных, такой чистоты помыслов, таких чистых нравов; нигде не найдешь столько любви к ближнему, содружества между людьми, столько мягкости душевной. Все жители долины кажутся членами одной семьи. Беспризорных бедняков, сирот здесь не ищите; потерпевшему какое либо бедствие братски открыты все дома.

В богатых семьях нередко встретите бедных, сирот, которые никому в доме не сродни, а призрены и живут в ней как свои. При мне у небогатого человека пала корова; на другой же день стали собирать по домам копейками, гривнами, и вскоре привели ему новую корову лучше прежней. Богатые девушки нередко нанимают от себя отдельные помещения, где обучают детей, собирают ребят, за которыми присмотреть некому (например, когда родители уходят на работы), кормят неимущих. Не отстают от них в помощи ближнему и молодые парни. Например, видел я раз: день клонится к вечеру; бедный старик не докосил своего луга. Притомился, работать ему больше не под силу. Махнет косой, и станет… Идет мимо кучка парней со своих покосов. Один из них мигнул товарищам… Стали в ряд, дружно снесли остальную старикову траву, и весело разошлись по домам!..

— Спасибо, ребятушки!

— Будь здоров, дедушка. Отдохни!»




II Первая борьба с нищетою

вся эта перемена совершилась лет в шестьдесят, семьдесят. Конечно, семьдесят лет — годы немалые, но и дело-то какое сделано, подумайте!.. Целый край от полного неплодия обращен к плодородию; целое население от полной нищеты перешло к совершенному благополучию; от темноты, дикости — к свету умственному и душевному!.. Для такого дела 60, 70 лет — небольшой срок.

*
Вот как шло это дело.

В 1750-м году в Каменистую долину назначен был священником молодой человек лет 27-ми — Штубер.

Он был не из тех, что ищут места для спокойной жизни с женой и детьми, для того чтобы богатеть да в гору лезть; а из тех лучших людей, которые, получив образование, просветив свой ум и сердце свое, ищут возможности применит полученное просвещение на благо людям. Штубер был из людей, которые, подобно Христу, не идут к богатым, знатным, к людям равного с ними или высшего образования, а ищут — не нуждается ли в них бедный, страждущий, темный человек?

Прибыл Штубер в «Лесной Ручей».

— Ну — думает — пойду, поговорю с здешним учителем: каковы здесь люди, каково житье?

Идет, спрашивает у встречного:

— Где, брат, школа?

— А вон там! — указывает ему спрошенный на жалкую избенку.

Входит в нее Штубер. Тесная, грязная, душная комната; несколько мальчишек бегают, шумят, забавляются.

— Здравствуйте, дети. Где ваш учитель?

— А вот он!..

Видит Штубер — лежит в углу на убогой кровати совсем разбитый, полуживой старик.

— Вы здешний учитель? — в недоумении спрашивает священник.

— Я.

— Чему же вы детей учите?

— Да ничему.

— Как ничему?

— Куда мне учить их. Сам я ничего не знаю… Вот присматриваю немного за ними.

— Как же вы в учителя попали?

— А видите ли, я много лет в «Лесном Ручье» свиней пас; всегда мною общество довольно было. Состарился, уже не под силу мне целый день за стадом по горам лазить… И поручили мне за ребятками присматривать.

В этом же роде оказались учителя и в других деревнях Каменистой долины: они учили ребят чему умели по зимам, а летом пасли скот на высотах.

Призадумался Штубер. Пооглядевшись, наметил он из прихожан несколько парней поспособнее, и стал уговаривать родителей, чтобы дали их ему на выучку. Из них он брался подготовить хороших учителей. Но родители не соглашались. Неохота им было учить детей делу, которое они до сих пор считали пригодным только для отставных свинопасов.

*
Быть хорошим учителем — великое и трудное дело! Хороший учитель — благодать для населения. Но хороших учителей добыть нелегко. Население должно сперва стать достойным хорошего учителя.

Подумайте: хороший учитель — страдалец там, где труда его не ценят; где учительское дело считается чуть ли не последним; где невежды позволяют себе помыкать учителем; где грубый толстосум или всякий, кто на миру посильнее, обидно важничает, требует себе незаслуженного уважения да поклонов.

Если при такой обстановке учитель исправляет свою должность по совести, остается на месте, не бежит от него при первой возможности — он не только учитель, он подвижник, так как совершает великий подвиг любви и смирения, принимая тяжкую муку душевную за темных людей, в надежде скорее вывести их из тьмы на благо их и благо общее.

Но много ли на свете подвижников? Можно ли созидать что-нибудь в расчете на подвиги?

Нет. Приходится помнить, что «все мы люди, все человеки!» Следует скорее ставить дело так, чтобы всякий честный человек мог служить ему; чтобы всякий мог вести дело без помехи, зная, что за добросовестный, усердный труд получит возможность жить без большой нужды; что за усердие ему окажут привет; что никто никогда не позволит себе оскорблять его, помыкать им, величаться над ним.

Все это Штубер знал.

— Я хорошо понимаю — разъяснял он прихожанам — что вы не хотите готовить детей ваших в учителя, если и вперед думаете глядеть на учителей и школу, как глядите теперь. Но мы и школу, и учителей поставим иначе. В школе пойдет дельное учение, а учителями помыкать мы не дадим. Пусть и зовутся не просто учителями, а «заведующими школой», пусть — пока дело делают — будут в ней хозяевами и пользуются от нас уважением.

Услыхали это парни, и сами стали родителей уговаривать:

— Это дело другое. Коли и в обиду нас не дадут, и от людей спасибо услышим, отчего хорошему делу не послужить. Мы рады постараться. Пустите.

И благословили их родители.

Штубер действительно выбрал юношей умных, с доброю душой, прилежных, и горячо принялся за их подготовку. Прошло несколько лет, — и не узнать прежних школ! Каждый заведующий школою старался наперерыв перед другими, чтобы школа его заслужила добрую славу.

Старался и Штубер поддержать своих избранников. Что в обиду их он никому не давал — разумеется само собою; в них он видел своих лучших друзей и помощников, братьев по делу просвещения людей. Но он, и помимо того, заботился о них. Один приятель пожертвовал Штуберу небольшой капитал, чтобы из процентов увеличить им жалованье.

Задумал Штубер поставить более просторные школы; долго хлопотал и там, и сям; наконец выпросил как-то бревен из соседнего казенного леса. Поправил школу в Лесном Ручье.

Затем озаботился Штубер добыть детям пригодных книжек. Народ был так темен, что, когда Штубер привез новые азбуки, непохожие на прежние, старики смутились: «Не задумал ли Штубер чего нечестивого, не стал бы учить колдовству по новым-то книгам»?.. С трудом успокоил их добрый пастор.

В Каменистой долине большая часть жителей — христиане, молящиеся по учению Лютера (лютеране). Они называют своих священников — «пастор» (то же что «пастырь»). Остальные жители долины — христиане католического (латинского) вероучения.

Ученики успевали так быстро, что вскоре стали читать лучше и толковее старших. Тогда многие из взрослых просили позволения приходить в школу и слушать — как учат ребят. Стали приходить в школу с детьми не только старшие братья, сестры, а и отцы, и матери. Пришлось открыть для них отдельные классы… Штубер всячески одобрял заведующих школами нести двойной труд. Из своего небольшого жалованья (ни у него, ни у преемника его, пастора Оберлина, доходы никогда не превышали 250–300 рублей в год)… Из своего небольшого жалованья освещал он школу в часы, когда учились взрослые; давал им бумагу, чернила, перья, книги, добыл денег на отдельное вознаграждение заведующих за уроки взрослым…

*
Дело кипело. А Штуберу все еще было мало.

Он хорошо пел, и очень хотелось ему ввести хорошее пение в церквах. Стал он обучать пению и своих ставленников-учителей, а вскоре они, в свою очередь, стали обучать хоровому пению ребят.

Особенно много помогал Штуберу в обучении пению даровитый учитель Шейдекер, которого и о сю пору не забыли в долине, так как он не только был прекрасным учителем, но потом поехал в Страсбург, занялся врачебным делом, и через несколько лет вернулся в долину доктором!.. Он первый ввел в ней оспопрививание.

Вскоре малым певчим стали подтягивать взрослые прихожане, и в церкви «Лесного Ручья» каждое воскресенье раздавалось стройное пение[1].

Мало-помалу такое же стройное пение заменило прежнее безобразное орание песен и по улицам Каменистой долины.

*
Так готовилась почва к настоящему благополучию Каменистой долины.

Дело шло нескоро, но шло неуклонно вперед и вперед.

Штубер прожил в долине шесть лет, когда его перевели на лучшее место в ближний городок Барр (1756 г.). Жить в «Лесном Ручье» стало ему особенно тяжело с тех пор, как умерла молодая жена его при первых родах.

В то время все, рассказанное выше, едва было начато. На место Штубера приехал другой священник… Обедни и он служил благолепно, требы справлял, худа не делал… но начатого Штубером продолжать не мог.

Это был только добросовестный исполнитель своей службы, а Штубер был из подвижников.

С грустью прислушивался он из Барра к тому, как глохнут его начинания в долине, и когда, четыре года спустя (1760 г.), новый пастор тоже получил лучший приход, Штубер подал прошение о возвращении в «Лесной Ручей».

— Охота менять выгодное, прекрасное положение в городе на жалкий приход!.. — говорили, пожимая плечами, люди, умеющие ценить только деньги; люди, которые не понимали, что есть потребности сердца, более дорогие, чем деньги.

В долине весть о возвращении Штубера была общею радостью.

Вся долина — стар и млад — вышла ему навстречу далеко в горы. Когда он показался на дороге и стал здороваться с паствой, на всех глазах заблистали слезы радости и умиления…

Ревностно продолжал он начатую работу. Все начинания его развились и упрочились собственно за время второго его пребывания в долине, с 1760 года по 1767-й.

В 1767-м году Штубера пригласили священником в самый Страсбург. Он, однако, принял это приглашение только, когда нашел себе достойного преемника… тоже из подвижников — человека, перед которым сам Штубер кажется священником чуть ли не заурядным. Это был пастор Оберлин.

Пятьдесят девять лет неусыпно работал он на благо Каменистой долины и если Штубера в ней все поныне вспоминают с сердечной благодарностью, Оберлина в один голос называют отцом ее.




III Новый боец

тубер стал разузнавать в Страсбурге — нет ли у кого на примете молодого человека из готовящихся в пасторы, который бы в сане священника искал не только средства к пропитанию себе и семье, а еще и подвига христианского — возможности сделать добро народу, возможности поднять, утешить захудалый, обнищалый и одичалый край?

Ему указали на молодого Оберлина, который с детства обращал на себя внимание добрым нравом, малыми требованиями, глубоким, искренним благочестием.

*
У родителей Оберлина — бедного учителя страсбургской гимназии и прекрасной, ангельски-доброй жены его — было девять человек детей, но бедняки не тяготились семьей; всячески старались только дать детям хорошее образование и внушать им правила христианской жизни.

Из детей этих один, Фридрих, отличался особенно мягким, сострадательным сердцем. Ему, как и прочим детям, отец давал ежедневно по нескольку копеек на руки… на лакомство, на баловство. Фридрих не тратил их, а копил.

Куда?

Идет к рынку бедная старушка-крестьянка, несет для продажи корзину с яйцами. Откуда ни возьмись, какие-то шалуны подбежали, толкнули, опрокинули корзину… и разбежались с глупым смехом! Яйца все перебились, а несчастная баба воет навзрыд:

— Копила, копила чем раздобыть хоть немного денег на кровную нужду… И такая напасть!..

Увидал это двенадцатилетний Фридрих. Подбегает к старухе:

— Не плачь, старушка, подожди меня здесь!

Живо сбегал домой, схватил копилку; все что было в ней, высыпал бабе на колени… и был таков! И «спасибо» ее слушать не стал.

Другой раз поздней осенью идет, видит — оборванный бедняга себе тепленькую одежишку торгует. Не уступает ему купец. Из-за какой-то полтины дело расходится.

— Вот-те Христос! — чуть не со слезами божится покупщик: — Все отдаю, что только за душой есть. Уступи, родимый.

— Нельзя — говорить купец. — Не могу я без всякой выгоды товар отдавать. Принакопи, опять приходи.

— Где, сердечный, принакопишь-то!.. Когда их принакопишь!.. А холода смотри какие наступают… Видишь одни дыры на мне.

— Ступай, ступай… Что разговаривать! — гонит купец.

Покачал головой, и поплелся было горемыка прочь. А тут как раз мальчишка, что у лавки будто без дела глазел, сует купцу полтину в руки.

— Уступи ему, дяденька! Вот твоя полтина… Только не говори что я дал.

Поглядел купец… знакомый мальчишка — учителев Фридрих!.. И полтина настоящая!

— Эй ты, почтенный! — кричит он вслед покупщику. — Вернись, Господь с тобой. Вижу, надо твоей нужде помочь!

Не утерпел — похвастал; а Фридрих смотрит со стороны и радуется. Надел обновку бедняк и пошел своею дорогой, а мальчик своей.

Раз было и досталось ему за милостивое сердце. Видит — полицейский какого-то калеку тузит: зачем милостыню просит!..

— Что ты, что ты, дяденька! — завопил мальчишка, подбегая к городовому; и тащит его за рукав: — Разве не видишь — он калека! Нищий нищему рознь. Этому где же работать… ему не грешно и попросить!..

— Ты откуда взялся учить, постреленок! — сердито закричал полицейский. — Вот я тебя самого!..

И бросился за Фридрихом… А калека за угол, да в какие-то ворота!.. Впрочем напрасно. Полицейский скоро одумался: махнул рукой и на мальчишку, и на него!

Прошло несколько дней. Встречает того же полицейского Фридрих… Узнал его издалека, и думает:

— Уж не свернуть ли от него подальше?..

А потом подумал:

— Да чего свертывать?.. Или я худое что сделал?.. Калеку пожалел?.. Тут худа нет… Грубить я не грубил… Нечего свертывать!

Пошел прямо навстречу полицейскому, и бойко глядит ему в глаза, улыбается.

И тот только улыбнулся. Так и разошлись друзьями.

*
Учился Фридрих усердно. Думал было сначала идти в солдаты…

— Только, — говорит, бывало, отцу, — я так спроста не пойду. А вот если услышу, что гонять в солдаты последнего сына у вдовы, последнюю опору в семье, — за него пойду!

И отец не отговаривал:

— На добрые мысли Господь наставляет — думалось ему. — От добра удерживать не стану.

Такого случая не вышло… И задумал Фридрих готовиться в сельские священники:

— Где, как не в деревне, люди нужны! — решил он.

Кончил гимназию, стал готовиться к задуманному делу: учился богословским наукам, воспитывал себя в благочестии. Жил не как придется день за день, а часто задумывался над своими поступками, над своими помыслами:

— Так ли я поступаю, как следует? Правильно ли размышляю?

Готовясь жить в деревне, читал он книжки по хозяйству; приглядывался к постройкам; с знающими людьми разговаривал о сельском быте; поступил к хорошему доктору учителем к детям с тем, чтобы от него научиться — как подавать помощь в болезнях, коли врача не найдется; собирал книжки, нужные для хороших школ; разузнавал, где можно добыть хороших семян…

Однако назначили его на первый раз не в деревню, а полковым священником. Уже готовился он выехать к своему полку, когда Штубер услыхал о нем, и собрался предложить ему свое место.

*
Пошел к нему Штубер.

Входит. Бедная каморочка на чердаке; в ней, в углу, на жалкой постельке, лежит сухощавый, но крепкий молодой человек, лет 27-ми. Это Фридрих Оберлин. Лежит потому, что зуб у него болит. Встал, встречает гостя:

— Что вам угодно?

А гость только озирается. Чисто, но очень уж бедно: два-три стула, столик, на нем несколько книжек, лампа… а над лампой с потолка свесился какой-то котелок.

— Что это у вас такое? — спрашивает Штубер.

— Это кухня моя, — добродушно отвечает Оберлин. — Обедать я хожу к родителям, а ужинаю дома.

— И здесь готовите ужин?

— Это очень удобно — спешит объяснить молодой пастор. — Я приношу с собою от обеда кусок хлеба и соли. Когда вечером сажусь за работу, в котелок наливаю воды, солю ее, опускаю в нее хлеб, потом зажигаю лампу и ставлю ее под котелок. Она за раз два дела справляет: мне светит (я с нею свободно читаю, пишу), а между тем вода в котелке нагревается да нагревается, кипит… и у меня на ужин хлебный суп готов.

— Очень, очень просто!.. Прекрасно! — бормочет удивленный Штубер.

Вот думает он в то же время: — как раз по бедному приходу пастырь.

И стал рассказывать Оберлину зачем пришел: что за беднота живет в отрезанной от мира, одинокой долине; как он провел в ней сначала шесть лет, затем еще семь лет; как старался оживить ее, как там все бедно, и темно…

К бедным, темным людям, на работу в пользу несчастных как раз тянуло Оберлина, и, как только подыскался другой пастор на его место в полк, он собрался в свой бедный приход, в Каменистую долину.




IV Как встретили люди доброго человека

арта тридцатого 1767 года Оберлин поселился в покосившемся приходском домике «Лесного Ручья».

Грустное впечатление произвел на него вид жалких хижин, разбросанных по унылой долине. Поговорил с жителями; видит, что стараниями Штубера, они стали посмышленее; что теперь с ними, пожалуй, можно будет столковаться и о том — как долине общими усилиями выйти из нищеты.

— «Ночь минула, настал день» — проповедовал он своим прихожанам словами апостола: — «Оставим же дела тьмы и будем жить, как подобает просвещенным»…

«Делами тьмы называю дела, которые можно извинить людям темным по темноте их: уныние отчаяние, безделие, пьянство, притеснение слабых, помыслы каждого о себе одном, нерадение о благе общем»…

«Просветившись унывать, отчаиваться человеку не должно. Отчаяние — смертный грех. Ободритесь духом, и, в надежде на благословение божие, примемся дружно выпутываться из своего убожества».

«Надеяться на помощь Бога не значит — сидеть сложа руки, ждать у моря погоды. Надеяться — не то же, что лениться, бездействовать. Под лежач камень вода не течет. Надеяться на помощь божию значит — работать без уныния, в твердом уповании, что рано или поздно Господь не оставит трудов наших втуне».

«Господь учить нас далее работать в духе любви Христовой. Прошу вас, братья, помыслите об этой работе: Господь первою, высшею заповедью своею поставил для каждого — любить ближнего как самого себя. Не значит ли это, что братская любовь между людьми, доброе согласие между ними, содействие общему благосостоянию и порядку — ему угодны прежде всего. Дабы утвердить эту заповедь на земле, Господь приял смерть крестную; являя нам высший образец любви, он пострадал нас ради».

«Памятую смерть его, бросьте взаимную ненависть, вражду, споры, неправду. Подумайте, что, следуя заветам Христа, мы всеми силами должны стремиться к единению, к взаимной помощи, и если уклонимся от общего дела, тем самым уклонимся от утверждения заповедей Христа на земле».

«Потому ополчимтесь на общий труд».

«И вспомним притом еще слова Спасителя: „Кто не со мною, тот против меня“. Потому не только греховна вражда к общему делу; непростительны и холодность, равнодушие к нему, нерадение о нем».

«Памятуя о пострадавшем за нас Христе, исполним заповедь братолюбия!..»

Пояснял Оберлин, что — если, оставить уныние; если неустанно, дружно, стоять друг за друга; если год за годом хлопотать об улучшении долины — можно выйти из нищеты и всякой беды.

*
К каким же общим заботам звал пастор своих прихожан?

Внимательно выходил, выездил, высмотрел он сначала всю долину до мелочей; обдумал, что можно сделать для нее, и тогда только обратился к прихожанам с советами.

Указывал он им, что неподалеку от несчастных полей есть глина, что по оврагам лежит снесенный с гор ил, что глиной да илом можно на первый раз сдобрить песчаную почву; указывал на необходимость изменить посадку картофеля, завести фруктовые деревья, улучшить огороды; призывал общими силами исправить дороги…

*
Слушали прихожане поучения пастора и в церкви, и при встречах с ним, и пока он говорил, не могли не соглашаться, что говорит он дело, но чуть он уходил, начинались толки:

— Учил бы себе там как знает в церкви: как жить, спасаться; а в наши домашние дела нечего ему лезть: кто пьет, кто ссорится!..

— Да, видишь, еще к каким-то общим работам приговаривается!

— Это, брат, шалишь!.. На себя-то не наработаешься, а кому еще про всякого Федота работать охота!..

— По книжкам бредит!.. Выдумал нас учить — как землю справлять! Как около нее ходить!.. Мы, небось, это дело с малолетства знаем… И отцы, и деды хлебопашеством занимались…

— Чего уж тут, коли земля не родит!.. Вон она, матушка, какова! — гляди, что и было то в ней силенки, и ту потеряла.

— Одно дело: бросать ее надо!

— Походил бы около нее голодный, заговорил бы…

— А тоже затвердил: «не пей, не пьянствуй!.. не ленись…» Слыхали мы это!

— А мы вот что, братцы, — его, неленивого, проучим-ка хорошенько… и замолчит! — решил какой-то подгулявший молодец.

— И то!..

— Надо, надо проучить! — подхватило несколько парней.

— Ну, это вы опять неладно затеяли! — стали усмирять старики расходившуюся молодежь.

— Чего неладно?..

Слово за слово. Порешили ребята — проучить пастора, поразмять ему бока, чтобы свое дело правил, а в их дела не мешался; и, не откладывая, проучить в первый же праздник, как после обедни да после обеда гулять выйдет!

Видят кто поумнее — затевается что то неладное. Предупредили пастора.

Наступило воскресенье. Служит Оберлин обедню; выходит — как водится — проповедь говорить (в лютеранских церквах при всякой обедне священник обязан поучать народ):

— «У св. евангелиста Матфея», — начал он, — «читаем, как Господь учит переносить обиды со смирением: „Не противься злу. И если кто ударить тебя в правую щеку, подставь ему левую?..“».

Долго ли говорил Оберлин об этом, и что говорил — не знаю. Только кончилась обедня, разошелся народ, и стали озорники собираться у одного из зачинщиков, чтобы вместе идти навстречу пастору, «проучить» его..

— Посмотрим, как-то он нам будет щеки подставлять! — смеялись они.

— И пришло же ему на ум такое слово сказать! Теперь и жаловаться не смей. Сам говорил: «переноси со смирением!..»

Все расхохотались…

Вдруг отворяется дверь… Входит сам Оберлин.

— Я к вам, друзья. Слышал — вы меня к наказанию приговорили, и вот пришел. Если есть за что — накажите. Отдаюсь вам в руки, чтобы избавить вас от подлости — от нападения на человека исподтишка!

Слова эти сказаны были так простодушно, так спокойно, что у парней руки опустились. Они стояли, полные стыда… Наконец один из них подошел к Оберлину и протянул ему руку.

С приветливой, светлой улыбкой подал ему свою руку и пастор. За первым подошел второй, там третий…

— Теперь, друзья, пора и по домам, обедать! — проговорил Оберлин. — Чего нам ссориться… в мире жить лучше!

*
Услыхали об этом ребята из другой деревни.

— Ну, — говорят — уж мы бы не сдались!.. Вот, подождите, к нам он приедет служить, мы его в деревенском водопое выкупаем, — поохладим, чтобы не так горячо за дело брался.

В той деревне тоже была небольшая церковь, только, по бедности прихода, при ней своего священника не было, а иногда Оберлин приезжал из «Лесного Ручья», и служил в ней.

Приехал он и в день, назначенный для купанья; приехал, как обыкновенно, верхом. Выходить к проповеди:

— Слышал я — говорит — что меня на возвратном пути отсюда хотят насильно выкупать. Не знают моей лошади! На ней меня не схватить… Потому облегчу труд умышляющим против меня. Пойду домой пешком, лошадь попрошу привести за собою. Тогда исполнить задуманное будет нетрудно… Бегаю я плохо.

Действительно, пошел он к «Лесному Ручью» пешком. У водопоя на дорогу высыпало из засады несколько дюжих парней.

Оберлин, не ускоряя шага, спокойно шел им навстречу, поравнялся с ними, и так дружелюбно поклонился, что никто не тронул его!



V Процвело хозяйство

олго ли, коротко ли пришлось пастору встречать такой прием, однако, мало-помалу, стали люди прислушиваться к его словам.

А он между тем решил, что слова — словами, а того лучше учить людей примером.

Выбрал несколько клочков церковной земли у самой проезжей дороги, и принялся на них хозяйничать по-своему. Удобрил, как указывал, подручным материалом, а затем занялся на первый раз картофелем: выписал на пробу разных сортов из разных мест; садит клубнями, семенами; приглядывается — какой сорт лучше к грунту подходит; из семян новые сорта выращивает… Одно удается, другое не удается… Участки на виду; проходят люди — смотрят…

— Что батюшка, все трудитесь? — подсмеиваются ему.

— Стараюсь, родимый, стараюсь!

— Дай Бог увидать, что из ваших стараний выйдет.

— Спасибо.

— А пока что-то толку незаметно — лукаво замечает прохожий.

— Господь даст — не пропадут мои труды…

— Потешьтесь, потешьтесь!

В другом уголке огорода, глядят, пастор еще какие-то грядки вскапывает.

— Еще что-то затеваете, батюшка?

— Вот еще семян выписал. Погляди на картинке; вот тут нарисовано: видишь кочан — хочу такой вырастить. Сочный, вкусный, питательный салат выходить. Лучше капусты…

— Побаловаться захотели?

— Нет, — хорошее кушанье. А вот это «земляною грушей» называется, это брюква… это бобы турецкие…

— Это все на картинках-то! От картинок сыт не будешь. Ты вырасти, потом показывай.

— Попробую. Бог поможет — выращу!

А там новая затея. Опять идут мимо — спрашивают:

— Это что же еще будет?

— Это вот дички развожу. Потом хорошенькие сорта привью яблок, груш, слив…

— Шутишь, ты, батюшка!.. Так у тебя все и родилось!

*
Год проходит, другой, третий… Все хлопочет пастор с женою, с работником; не унывает!

— И здоров-же он работать! — замечает народ.

— Не гляди что сухопарый!

— Двужильный он!

— А ведь, смотри, ребята, у него дело выходит — перебил кто-то. — Давеча я смотрел — картофель он выгребает… Боже ты мой, что из под одного куста нарыл!..

— О?

— Право слово! Да позвал меня к себе: зайди, говорит, попробуй — каков вкусом. Мы сейчас сварили, есть будем. Не побрезгуй.

— Что же хорош?

— Мучнистый, рассыпчатый… Не нашему чета. Что добрый хлеб!

А там уже пришел к пастору крестьянин:

— Как это вы, батюшка, землю-то примешивали?..

Пришел и другой:

— Одолжите своей картошки хоть парочку на развод.

И о земле рассказал пастор, и в картошке не отказал; да еще того, что землю удобрять собрался, учит:

— Вот пройти сюда, погляди: пока скота мало, для удобрения у меня яма затеяна; сгребаю я сюда лист сухой…

— То-то мы смотрели — ты из лесу возил!

— Сюда же, — продолжает Оберлин, — буерак всякий скашиваю, кидаю; золу, всякий сор. Вот сюда же от скотного сарая канавку провел, чтобы даром не уходила жижа навозная… Подопреет — отличное удобрение выходит!

— Да много ли ты его накопишь!

— Все на лишнюю грядку, а не то и на несколько грядок в год накопится. «Компостом» такая мешанина зовется.

А с тем, что картошки просил, другой разговор:

— Ты что же, сажать станешь?

— Хочу попытаться.

— Ты цельной картошкой не сажай. Видишь — тут глазки… Ты вот так разрежь клубень, чтобы у каждого кусочка глазок был, и от каждого глазка куст выйдет. Ты когда сажать будешь, скажи. Я приду покажу.

В то время сажать картофель глазками мало кто умел.

*
Еще прошел год, другой, третий… Кое-где стали землю поддабривать, как у пастора: кто глинкой, кто илом, кто лист из-лесу собирает, яму затевает… И картофель разводить учатся.

А у пастора дальше дело идет: на яблонях, на грушах, на кустах его такие плоды, такие ягоды, каких в долине и не видывали!

Особенно ребятишки заглядываются. Подзовет к себе того, другого пастор; даст кому яблоко, кому грушу, кому ягод… Бегут ребята показать отцу, матери… Чудеса! Плоды крупные, вкус необыкновенный.

А тут, смотрят, у пастора лошадь запряжена; выносят из дома, кладут в тележку мешок, другой с картофелем; а вот сито с яблоками… одно к другому хорошо уложены, бумажками обернуты… еще сито с грушею… и еще с ягодами…

— Куда это, батюшка, собрались?

— Да вот в город, попробую — не купят ли там? Дорога поисправилась, проехать можно. Не хочет ли кто со мной поехать? Не нужно ли кому в город? Я бы подвез…

Совсем заволновались люди в долине…

— Вона!.. И в город на продажу повез!

— И продаст!

— И денег домой привезет!

— Я видел — прибавляет кто-то — в Страсбурге за такие плоды хорошие деньги платят.

— А вот с ним Петр поехал, он расскажет.

Ну и нарассказал же Петр!.. В Страсбурге пасторовы плоды не то что раскупили — расхватали!.. А за его картофель против других много дороже платили.

И посыпали люди к Оберлину.

— Дай дичок!.. Научи сеять!.. Научи прививать!..

И дает, что может Оберлин, и учит, и присматривает, как люди за дело принимаются. И в церкви проповедью их ободряет:

«Разрушение, разорение — дело вражие, Богу неугодное: в созидании же на пользу общую — исполнение заповедей Христовых. Удобряйте почву, сажайте, разводите полезные деревья, и помогайте малосильным соседям: делитесь дичками, прививками, помогайте трудами; кто научился — помоги незнающему!..»

«Во всем помогайте друг другу. Начало всякого создания — отсутствие вражды, единение любовью. Без общего мира нельзя угодить Богу». «Когда идешь с жертвою Богу», учит Господь (Евангелие от Матвея, глава 5-я, ст. 23, 24), «подумай, вспомни — не обидел ли брата, своего, и если обидел, оставь жертву и спеши помириться с братом, и, только помирясь, возвратись в жертве своей. Иначе не будет она угодна Господу».

«Благословит Бог также каждого, кто выроет нужную канаву, расчистит почву на пользу общую на площади, при дороге. Трудитесь, трудитесь сообща. Явитесь единым стадом во имя общего пастыря — Христа!.. и узрите благость Его!»

*
Прошло еще лет пять, шесть, и уже не один пастор возит свои овощи да плоды в город. И уже не смеются над пастором. Напротив чуть запинка, — к нему:

— Как тут быть?

Если заспорит кто, что не так дело делается, иначе надо, — ему сейчас:

— Спроси у пастора… Как он присоветует! По его слову и сделаем…

*
Одна, беда — дороги плохи, трудно в город попадать; зачастую и совсем нельзя, особенно осенью; а плоды не ждут — портятся; и цены на рынке не ждут: что сегодня полтина, через, неделю — гривна!

— Что это, ребята, мы бьемся дорогами — заговорил Оберлин. — Шутка горами, объездами пробираться! Да и там зачастую проезда нет. Одолели нас ручьи, болота, бездорожье… Вот бы от деревни к деревне по долине, да от долины к большой дороге пути поисправить, чтобы всегда проехать по ним можно было!

— Ну, понес опять!.. Разве такое дело одолеешь!.. На все мера есть! — снова заговорили люди.

А пастор со своим работником, не говоря больше никому ни слова, уже за работу принялись… Шаг за шагом! Шаг за шагом!.. Тихо, а подвигается дело.

Стыдно стало людям: один пришел — помогать стал, а затем другой. А там и всякого совесть зазрит: «Для общего дела люди трудятся, как же лодырем сидеть!..»

*
В некоторых местах исправлять дороги приходилось, правда, очень трудно. Но Оберлин верил, твердо верил, что общими трудами все рано ли, поздно ли преодолеть можно.

— По горсточке миром гору натаскать можно! — говаривал он.

Ведь у нас народ тоже говорит: «С миру по нитке — голому рубаха»… «Дружно — не грузно, а один и у каши застрянешь».

Под одной из деревень в долине стояло болото, которое приходилось объезжать очень далеко.

— Вы бы, — говорить Оберлин жителям деревни, — с полей камни понемногу обирали да к стороне складывали. Вон они у вас как поля засорили. Посмотрите, я свое поле понемногу да понемногу совсем очистил.

Кое-кто стал — пашет ли, боронит ли, — камни с поля подбирать. Иной раз мальчишек, девчат вышлют:

— Чем бегать попусту, подите пособирайте камней с поля!

Придет нищий просить милостыни к пастору. Видит Оберлин — просит старик, калека, больной… Подаст, а сам к односельчанам его:

— Не стыдно вам не призреть несчастного человека!

Но вот пришел к пастору за помощью человек крепкий.

— Что же ты не работаешь?

— Нет работы.

— Поди на общественную дорогу, поработай там пока. С дороги камни сложи в кучу, в сторону. А то вот у поля с краю камни лежат. Носи их к придорожному болоту, да бросай в него!

И притом, конечно, накормит, даст сколько сможет деньгами от себя. А увидит, что человек от работы вправду не прочь, и место или дело ему приищет.

Никогда, бывало, сам Оберлин мимо болота не идет, чтобы с поля камней не тащил. Подойдет, бросит в назначенное место, в болото, и — дальше!

— И вы бы так-то на пользу общую! — говорит он при этом людям.

Смеются люди, а ходят мимо болота не с пустыми руками. Камни-то, смотришь, с полей в кучки, из кучек в болото перебираются да перебираются.

А то встречает Оберлин у болота несколько дюжин парней. На дороге большие каменные обломки лежат, может уже веками лежат. Возле них кто-то (не сам ли пастор?) три-четыре здоровых шеста положил… У ребят с собою заступы.

— А не поможете ли, ребята, вот камень в болото своротить!.. Одну минуточку пожертвуем на общее дело, благо свел нас Бог тут вместе. Копни-ка, братец, тут… А ты дай заступ, я здесь подрою… Ладно! — говорит Оберлин. — Ну-ка, дружно теперь!

И сам первый наваливается.

— Силен наш пастор!..

— Молодец, ей-ей!.. — говорят ребята, и не отстают.

— Дружнее, дружнее! — подбадривает священник.

Двинулся камень… Идет!.. Бух в болото!.. Там и поднес лежит.

Десять лет так-то: кто с дорогами камень своротит; кто подол, кто корзину, а кто и возик камней к болото свалит… И топь засыпали!.. А смотришь и поля таки порядком порасчистились вокруг.

*
Стояла еще низина под самой церковью в Лесном Ручье. Чуть дождь, — грязь непролазная. Попросил Оберлин прихожан:

— Кто в воскресенье в церковь идет, несите с собою камней корзиночку ли, подол ли один ли камешек — сколько у кого усердия будет!

С год никто без камней вцерковь не приходил. Так и засыпали низину.

*
Но самое трудное дело было еще впереди.

Поправились дороги по долине, а через Брейш все не перебраться: да еще от Брейша до большой страсбургской дороги версты четыре было таких, что их, казалось, деревенскими силами никак не одолеть.

А неугомонный Оберлин опять свое:

— Нужно, братцы, дело вершить! Много мы сделали, на полдороге не останавливаться. Что же мы большую часть года живем в долине, как в клетке!.. Пора нам с людьми в постоянном общении жить.

Вытянулись лица у прихожан:

— Уж это совсем невозможно! — говорят!..

А Оберлин верхнее платье долой, кирку на плечо, заступ в руки, и пошел к Брейшу.

— Кто за мной? — спрашивает.

Пошли копать, стучать, возить… Идет дело!

Тут еще один соседний помещик заартачился:

— Ваша дорога — говорит — мое поле заденет, не позволю ее прямо вести.

Едет Оберлин к помещику, едет в Страсбург к властям… А слух о нем уже по округе разнесся. Встречают его всюду с почтением. В Страсбурге немало помогает ему в хлопотах и Штубер… Сладили с помещиком.

Прошел год, другой, третий… готовы и мост и дорога!

*
Стали уж тут водиться кое-какие деньжонки у жителей Каменистой долины.

— Ну, теперь — говорит Оберлин, — добрые люди, надо скот заводить. Без скота нельзя, потому что от скота удобрение. А чтобы скот водился, луга нужны.

Стали ручьи перенимать в канавы; на склонах почву задерживать поперечными плетнями…

Пока растет таким образом почва, Оберлин учит траву сеять: подбирает, испытывает — какая лучше по климату, по земле.

Над ним давно не смеются, его только слушаются.

Видя, как со дня на день растет долина, доверять ей стали, стали ссужать ее деньгами не кулаки, а порядочные люди на честных условиях.

— У тамошнего народа все впрок идет ему нельзя не помочь!

И скоро зазеленели в долине прекрасные луга — такие луга, что жители теперь скот круглый год держат на стойле… и скота у них вдоволь.

А все еще у нас камня много! — опять принимается разговаривать Оберлин. — Да вон там пропадают ни за что развалины какие-то. Давайте обустраиваться!..

И показывает, как строиться: толкует, что низкое жилье нездорово:

— Не жалейте — говорит — лишний аршин надстроить; окна побольше делайте, чтобы светло было, чтобы свободный воздух был. Под жильем для картофеля, для овощей подвалы нам необходимы: видите сами — картофель, овощи, плоды становятся нашим главным подспорьем…

В Страсбурге, действительно, и до сих пор картофель из Каменистой долины в славе. За него охотно приплачивают лишнее.

*
— Кругом — говорит еще Оберлин — леса, да не наши; часто мы нуждаемся в топливе. Надо бы помочь горю. Много дров идет на печение хлеба. Да из-за него и бабы слишком много отрываются от работы летом. Стоить ли при каждом хлебе бабе торчать?

Завели — хлеб печь в каждой деревне по особой очереди: сегодня топят печь у одних, и все деревенские хлебы тут пекутся; завтра — у других, там — у третьих… Всякий знает сколько муки принес, сколько припеку выходит, и споров нет: сдал муки столько-то, получай хлеба столько-то.

Впрочем споров по долине давно не слыхать: пастор и указал, и доказал, что от них проку нет, и, год за год, приучил всех к согласию. В том и сила его. А потом стали строить и особые общественные пекарни с хорошими печами, с кладовыми, просторными столами.

Разыскал еще Оберлин, в долине же, торфяное болото: научил прихожан резать, сушить торф, топить им. Дровами почти и топить перестали.

*
Затем стал он вводить в долину разные мастерства: завелись в ней хорошие кузнецы, колесники, столяры, сапожники, шорники… Важно это было не только потому, что со своими мастерами жителям долины сподручнее, что за всякой ковкой, починкой не приходилось ездить далеко, а и потому еще, что народ в долине очень размножился.

Скоро сказка говорится, дело мешкотно творится. Пока Оберлин работал — время шло да шло. Пастор успел состариться, а в той же долине, где он застал пятьсот душ, теперь их две тысячи пятьсот, то есть впятеро.

Заботился пастор, конечно, чтобы в ученье ребята в Страсбурге попадали к хорошим мастерам, к добрым людям, чтобы не баловались, чтобы с детьми при учении обращались ласково.

Устроил он также бумажно-ткацкие мастерские. Узнав, насколько, под руководством Оберлина, народ в долине стал трезв честен обходителен, трудолюбив, заказчики охотно раздавали им бумагу для тканья на домашних станках, что было небогатым людям хорошим подсобным промыслом в зимние месяцы. Заказчики за зиму оставляли ткачам и ткачихам долины тысяч восемь рублей на наши деньги.

*
Но только было привыкли ткачи к своему делу и порадовались хорошему зимнему заработку, как пошли в ход ткацкие машины!.. Сразу сбились цены. Не сегодня-завтра приходилось ожидать и полного прекращения всякого спроса на ручное тканье.

И тут помог старик Оберлин, а — вернее сказать — добрая слава, которая пошла о его приходе.

Сын пастора, Гейнрих Оберлин, отправлял свою службу в солдатах. Привели его полк в одну местность — Сен-Моран, где была ленточная фабрика господина Леграна. Легран этот славился во всем округе, как очень образованный и сердечный человек: рабочих он не только не обижал, но еще входил во все их нужды; и его любили. Завел он и школу, в которой нередко сам учил детей, пока родители их занимались у него на фабрике; и учил прекрасно. Гейнрих полюбопытствовал заглянуть в его школу. Легран разговорился с ним; услыхал его рассказы о делах старика Оберлина, и немедленно решился посетить достойного пастора.

Приехал Легран в Лесной Ручей. Старик принял его как нельзя радушнее. Гость не мог надивиться тому, что видел; не мог налюбоваться и братскому житью долины… И так ему все в ней понравилось, что он вскоре (1812 г.) перенес сюда свое дело, и сам переехал на житье со всей семьей.

Переселение его было новою благодатью для долины. Не только явилась возможность новых заработков у редкого хозяина, и к тому же — опять при работе по домам, в своей семье (Легран раздавал работу на руки); но еще Легран и домашние его стали лучшими друзьями Оберлина, горячими пособниками во всех затеях доброго старика.

*
А помощь как раз понадобилась. Перебрался Легран в долину в год страшного неурожая. Другой, еще худший, неурожай случился пять лет спустя, в 1817-м году. В промежуток между этими неурожаями долину два раза опустошали враги. В то время шли тяжкие войны с Наполеоном, с тем самым Наполеоном, который в 1812 году вторгался в Россию. Года через два русские с пруссаками и австрийцами в свою очередь вторглись во Францию.

Впрочем тут Оберлину помогала не только семья Легран. Со всех сторон друзья и почитатели старика посылали в его распоряжение деньги, припасы, хлеб, платье…

Тяжелые годы удалось пережить без крайности… и, когда они миновали, долина расцвела краше прежнего.

«Если кто захочет на примере увидать — чего можно достигнуть при разумных, сердечных, настойчивых трудах на пользу хозяйства и человечества» — рассказывал один путешественник королевскому Обществу Сельского Хозяйства в Париже — «поезжайте в Каменистую долину. Несмотря на неурожаи, которые посетили ее в 1812, 1816, 1817 годах, нет селения во Франции, даже среди самых цветущих селений ее, где бы общественная жизнь достигла такого процветания, как в этой долине. Ее история для всех — великое поучение!».



VI Процвели люди умом и сердцем

ак Оберлин хлопотал о достатке своих прихожан; так вывел он их из уныния, научил общими силами домогаться хозяйственного благополучия…

Но помнил Оберлин, что люди не вечны.

— Должен я совершить дело свое пока не наступил вечер — говаривал он, состарившись, словами Христа (Ев. от Иоанна, гл. 9; ст. 4).

Знал добрый старик, что тот еще не окреп, кто ходит опираясь на чужую силу, как хромой на костыль; знал, что прихожане его прочно станут на ноги только тогда, когда научатся обходиться и без него; когда научатся опираться на собственный ум, когда в них укоренится добрая воля, укоренится привычка к незлобию, согласию, братолюбию.

*
К просвещению первый шаг — школа; затем чтение, размышление, обмен мыслей между людьми, чтобы один от другого поучаться мог.

Потому о школах Оберлин заботился не меньше Штубера. Он понимал, что по мере того, как оправлялась долина, хорошие школы становились для нее все нужнее и нужнее. Хозяйство, торговля расцвели; жители долины не ковыряли землю кое-как по старине, а улучшали землю; сеяли и сажали самые разнообразные растения: зерновой хлеб, картофель, лен, коноплю, клевер, другие травы; разводили для себя и на продажу самые лучшие овощи, плоды; держали скот на стойле; работали по укреплению склонов, по устройству канав, строились, проводили дороги, мосты: ремеслами занимались: в городе бывали беспрестанно: горожане и к ним ездили то и дело, обо всем с ними в разговор вступали. И в семейных и в мирских делах стыдно стало прихожанам Оберлина ходить в темноте. Научившись раз различать добро от зла, после долгих поучений в истинах христианских, стыдно им было не вникать в нужды односельчан, плохо заниматься детьми.

Привыкли они в час отдыха в семейном и приятельском кругу беседовать о том, как живется на свете, какими путями улучшается жизнь. И о податях, и о всякой общей затее хотели они иметь ясное понятие, следить за счетами, блюсти свои права, свои обязанности.

На все это нужна не только грамота, нужно читать, размышлять, знать где, как за себя постоять; нужно кроме того говорить так, чтобы все тебя понимали; не тем неуклюжим говором, которым когда-то кое-как обходились в незатейливом обиходе долины. Стали с людьми жить, так и читать, говорить, писать надо на общем — французском или немецком — языке, на которых и всякие книги, и газеты есть.

*
Когда Оберлин переехал в «Лесной Ручей», соседний помещик, видя в каком жалком домишке придется жить пастору, предложил построить ему новый.

— Тогда только переберусь в лучшее жилье, — отвечал пастор — когда хорошо устроятся все школы по деревням.

И обратился он к прихожанам:

— Порадейте, братцы, о собственных детях!.. Училища должны быть просторны, светлы, теплы; должна соблюдаться в них всяческая чистота. Пожертвуйте кто сколько может…

Было это еще в самом начале его пасторства (1768 г.), когда его не знали, считали пустым затейником.

— Что он, в своем ли уме? Из чего нам давать? Ну его и со школой! Поучатся ребята и в хижинах — заговорил народ.

Так ничего и не дали.

Стал Оберлин на стороне у добрых людей на постройку деньги собирать. И тут не угодил:

— Построит большой дом, высокие комнаты… Хорошо!.. — говорят опять: — А кто эти хоромы отоплять будет? Кто поправлять должен?.. Опять на наш карман зубы точить начнет!.. Нельзя!.. Не позволим строить!..

Наконец одну школу допустили строить, взяв с пастора подписку, что он тридцать лет исправлять здание будет на церковный счет или на сторонние пожертвования, как знает, но от обывателей долины за все время не потребует ни денег, ни работ для поправки строения.

Не оробел Оберлин, начал стройку, и — спасибо добрым людям — довел ее до конца. Больше всех помог Штубер.

Едва прошло пять лет, уже стала другая деревня сама просить:

— Помоги, батюшка, и нам школу построить!

А между собою сбор на стройку начали, и, конечно, никакой расписки не потребовали.

Помог им Оберлин, и опять не без подспорья от добрых людей. Когда дельный человек честное дело на общее благо затевает, всегда, смотришь, ему откуда-нибудь помощь найдется.

Еще пять лет прошло, выросла тем же путем хорошая школа и в третьей деревне, а там — и в четвертой, и в пятой (последняя в 1807 году, после первой через 28 лет).

А учение в этих школах всюду ставилось в образец. Успешно обучались дети закону божию: чтению, письму на языках французском и немецком: счету; пению; рассказам об отечестве, о чужих землях и народах (географии); истории отечественной, истории прочих государств древних и новых (всеобщей истории); основам сельского и домашнего хозяйства.

Мало этого, — желающим дана была возможность дальнейшего образования: в особые часы кончившие общую школу могли еще обучаться рисованию и черчению (применительно к ремеслам, землемерному, строительному делу), наукам, разъясняющим явления природы (естествознанию, более сложным счетам — математике).

Особенного внимания заслуживают устроенные Оберлином «приюты для малюток», для детей еще не доросших до школы. Такие приюты потом стали называть — «ясли». Их теперь заграницей очень много; стали их заводить кое-где и у нас по городам. Давно бы пора за них приняться и в наших деревнях.

Уходя на работы, матери относят и отводят своих детей в просторный приют, при котором обыкновенно есть и опрятный, огороженный сад с площадкой, с песком. Тут за детьми присматривают одна или две подготовленные к такому делу няньки, которые выбираются из девушек и женщин добрых, любящих детей, ласковых к детям. Дети свободно играют, бегают, резвятся под присмотром. Няня при этом и игрушку им даст (мячик что ли, чурочки какие-нибудь), и учит тех, что постарше, вязать, шить немножко, картинки показывает, сказочку скажет, песенку вместе с ними легонькую споет. Сами дети под надзором няни цветы разводят, поливают, подвязывают. И весело им, и под добрым призором они, озорству никакому не учатся; родители за них спокойны.

Сначала Оберлин завел такие приюты при своем доме да у некоторых добрых людей; потом стали принимать малых детей под надзор при школах в послеобеденные часы до вечера (а уроки с подростками к обеду кончали), а затем наняли для приютов отдельные помещения; еще несколько лет спустя построили для них и особые здания.

*
В этом деле, также как во всех благотворительных делах, большою помощницею Оберлину была жена его.

Когда Оберлин собрался на пасторство, и задумал жениться, сватали ему и богатую невесту, и красивую невесту. Но он искал девушку, которая бы охотно, без ропота и сожаления, согласилась жить в бедности, не вынуждала мужа искать богатого прихода; которая бы находила счастие в общей работе с ним на просвещение темных людей, на подъем населения бедного, захудалого, павшего духом.

И такую девушку он нашел. Шестнадцать лет, до самой смерти своей (1783 г.), была она ему верною помощницей в заботах о бедных, о сиротах, о беспризорных детях, о школах, в лечении больных, в уходе за больными…

*
И не только сама работала она неустанно, полная любви, приветливая, смиренная, но еще сумела собрать вокруг себя целый кружок таких же добрых, самоотверженных тружениц, которые помогали и ей, и, по смерти ее, овдовевшему Оберлину. Их имена с сердечной признательностью поминают в Каменистой долине.

Особенно памятна Луиза Шлеппер. Уже с 16-ти лет стала она заниматься с детьми, а потом, не переставая обучать детей, поступила в дом пастора прислугой. Когда же Оберлин овдовел, оставшись один с семью ребятами на руках (всех детей у него было девять), Луиза покоила старика, нянчила детей, вела хозяйство.

Поступила она в дом Оберлина еще при жене его, послужила в нем около десяти лет по смерти ее, и, в первый день 1793 года, вместо поздравления с «новым годом», подает старику пастору письмо.

Распечатывает пастор и читает:

«Дорогой, любимый отец наш.

Позвольте мне, ради нового года, просить у вас милости, о которой просить давно собираюсь. Я теперь свободна, так как мне не приходится более ни заботиться об отце, ни выплачивать его долгов; не откажите мне, дорогой батюшка, — позвольте называться вашей приемной дочерью. Перестаньте, прошу вас, платить мне жалованье. Ведь раз вы будете обращаться со мною, как с дочерью, вы не оставите меня без необходимого. Немногое мне и нужно: понадобятся небольшие расходы на чулки да башмаки, но, когда они мне нужны будут, я скажу вам, как бы сказала отцу. Прошу вас, родной, не откажите, а соблаговолите признать меня нежно преданной вам дочерью.

Луиза Шлеппер».

И стала она членом семьи; усердно помогала пастору в приходских делах, как, бывало, помогала ему жена; умерла же всеми почитаемая, как благодетельница бедных и сирот.

Под старость неожиданно получила она около 1250 рублей. Один добродушный француз, Монтион, оставил большой капитал, чтобы из процентов его ежегодно выдавали награды самым добродетельным людям. Распорядители капитала один раз и прислали награду Луизе. Она тотчас же раздала все деньги на добрые дела.

На могиле ее надпись:

«Луиза Шлеппер. Родилась 1763 г.; умерла 1837 г. Смиренная христианка. Верная слуга и помощница отца нашего Оберлина. Наставницею детей была с 1779 года. Учительницею пробыла 58 лет, в семье Оберлина — 48 лет».

*
Не менее замечательны сестры София и Магдалина Бернард. Небогатые девушки эти, исполнившись любви к ближним, просили у отца разрешения взять трех сирот на свое попечение. Отец сначала согласился было на их просьбу, но потом, когда случился неурожай, стал обращаться с приемышами сурово: нередко доводил их до слез, попрекая каждым куском. Сестры наняли отдельную хату и стали поддерживать детей своею работой. Когда первые ребята подросли, взяли они еще четырех. Жили они пряжею шерсти. Ребята помогали сколько могли, а добрые сестры не покладывали рук.

С трудом перебивались они… Но вот однажды получают письмо от бедного портного, что жил высоко на соседней горе. Он жалуется на крайность, на болезнь жены; у него трое детей, старшему еще нет четырех лет; он решительно не в состоянии кормить всех, присмотреть за ними, и просить призреть несчастных.

Вечером пошли сестры на гору; подошли тихонько к хижине портного. Там брезжит свет. Заглянули в окошки: видят, действительно, нужда большая… Ничего не прибавил бедняга, только правду написал… Пошли, взяли каждая по ребенку и понесли домой.

София очень нравилась одному доброму парню, да и он был ей по сердцу; однако, когда он посватался, она отказала ему.

— Я вас так люблю, — сказал жених — что готов ждать сколько угодно, ни на ком другом не женюсь. Когда передумаете — скажите.

— Если так, — ответила София, — признаюсь вам откровенно, почему отказываю. Не могу я расстаться с детьми, которых приняла на свое попечение.

— Раз я беру мать, беру и детей — заявил молодец.

Поженились. И не только все дети остались при них, а еще принимали они потом и других сирот, и воспитывали их, как родных.

— «Видя такие благодеяния этих христолюбцев, их считают людьми состоятельными, — писал Оберлин. — А я твердо знаю, что заработки их незначительны. На благодеяния они тратятся много, но у них зачастую не на что купить себе необходимого платья».

Назовем еще Катерину Шейдекер, Марию Миллер… И о них Оберлин свидетельствует:

«Бесплатно занимаются с соседними детьми; сами бедны, а находят возможность помогать людям: это истинные матери сирых и страждущих».

Первою няней в детских приютах была Сара Банцет — тоже девушка очень замечательна, но она, к сожалению, умерла в раннем возрасте, 29-ти лет от роду.

В приютах, школах няни, учителя, учительницы говорили с детьми, и приучали их говорить между собою только на хорошем французском языке. Вскоре старый говор молодежь и понимать перестала; мало-помалу он вовсе и вывелся. Приучали тут также детей к чистоте, опрятности, к приветливому обращению друг с другом и со старшими. Везде дети видели только заботу о себе, постоянно слышали, что люди должны помогать один другому… и вырастали в этих правилах.

*
Но как же было Оберлину приучать своих прихожан жить собственным умом; не надеяться постоянно на помощь, на руководство со стороны? Для этого лучшая дорога — раз дав образование людям, приучать их к дружной заботе об общем деле.

— Вы бы, — начал поговаривать пастор, — сходились между собою потолковать о том, что у кого в хозяйстве делается. Друг другу бы советом помогали; каждый рассказывал бы другому что испытал, что прочел. Может сообща книжку выпишите, семян каких… А то ведь есть сельскохозяйственные общества, конторы разные. Можете — если чего не знаете — туда написать, спросить совета.

Толковал, толковал и учредился «Сход хозяев Каменистой долины». Всякий, кто в этот сход являлся или — как это называлось — каждый «член схода» вносил по нескольку копеек в год на письма, книжки, хозяйственные газеты, семена…

И пошло дело на лад. Вскоре «Страсбургское сельскохозяйственное общество» приняло «Сход хозяев Каменистой долины» под свое покровительство, стало им помогать: книжками, советами, а иногда и деньгами. Устроили при «Сходе» питомник плодовых деревьев, лучших хозяйственных орудий и семян. Продавались они при нем и дешевле, и со всякими льготами, в рассрочку. Много «Сход» помог хозяйству долины, а — главное — в нем прихожане Оберлина день ото дня все больше приучались следить за улучшениями в хозяйственном деле, испытывать что им пригодно, приучались вести свое дело сами и сообща.

Видя это, добрый пастор мог надеяться, что и без него хозяйство в долине пойдет исправно, не упадет.

*
Завел он затем сберегательную кассу (кассу для сбережений), и — отдельно от нее — ссудную кассу.

В устройстве ссудной кассы опять помогли пастору добрые люди со стороны. Она назначалась для бедных людей; на выручку их в черный день. Собрал пастор разными пожертвованиями для нее на наши деньги рублей триста, и стал раздавать взаймы при беде кому сколько, но не свыше рублей 12-15-ти. Поправившись, необходимо нужно было деньги отдать, хотя понемногу. И отдавали исправно: очень уж стыдно было перед людьми не отдать! Ведь не отдал кассе, когда мог, — значит у других бедных отнял; им не из чего будет помогать. И сберегательная и ссудная касса потом перешли в общественное ведение.

*
Учил Оберлин людей собираться также для поддержки друг друга в добрых правилах и добром житии; учредил «Христианское сообщество». Члены этого сообщества, также как члены «Хозяйственного схода», вносили ежегодно по нескольку копеек на общие газеты, книжки, переписку. Собирались, толковали о воспитании детей, о домашних делах, о том — какие где нужды есть, как этим нуждам помочь; пели сообща священные песни; старались укреплять друг друга в добре, в жизни христианской.

*
«Жить по-христиански — учил их притом Оберлин — значит, прежде всего, любить каждого человека как брата».

В прежние времена даже добрые люди, готовые оказать всякую услугу тому, кто держался одного с ними вероисповедания, относились с враждой к другим исповеданиям: лютеранин охотно помогал лютеранину, католик католику, но лютеранин в католике, католик в лютеранине видел еретика, врага. Еврей всем был ненавистен.

Оберлин — как истинный христианин — понимал, что это не дело, и учил уважать каждого хорошего человека, как бы он ни молился; учил не обижать никого из-за исповедания.

Сидит он однажды у себя в комнате, слышит на улице страшный шум… Выбегает, видит — вся деревня, стар и млад, гонится за каким-то чужим человеком…

— Жид!.. Жид! — кричат ему вслед. Мальчики бросают грязью, камнями.

Пустился за ними старик:

— Дети, дети!.. Что вы?.. Остановитесь!..

Обогнал толпу, догнал еврея, взял у него котомку с плеч, взвалил на себя, а еврея на глазах всего народа повел в свой дом.

— Отдохни у меня, братец, — сказал он несчастному, — здесь тебя не тронуть.

А затем вышел к толпе:

— Постыдитесь! — стал он поучать ее. — Знаете ли вы этого человека?.. Нет? Значит худа он вам не сделал. Вы гоните, оскорбляете его за то, что он еврей, не христианин… Уразумейте лучше, что сами вы во тьме ходите; что духа христианского в вас нет. Не прониклись вы величайшею из заповедей Христовых: «возлюби ближнего, возлюби весь род человеческий!..» Ступайте, и да вразумит вас Господь!

*
Один из лютеран в «Лесном ручье» женился на католичке из соседнего городка. При женитьбе условлено было, что детей будут крестить по католическому обряду. Родился ребенок и собрались родители везти его в город для крестин. Лютеране Лесного Ручья заволновались:

— Никогда не было детей католиков в нашей деревне… Не пустим!

Сговорились отнять ребенка силой. Засели на дороге в перелеске и поджидают.

Услыхали бедные родители новорожденного об их замысле; прибежали к Оберлину.

— Уповайте на Бога, — сказал он им — и не бойтесь. Он защитит вас. А чтобы вам не страшно было, я провожу вас.

Пошли вместе. Подошли к перелеску. Оберлин остановил спутников:

— Помолись со мною — говорит.

А сам стад на колени, поднял руки и громко произнес:

— Боже многомилостивый! Ты знаешь, какое злое дело задумано и готово совершиться. Удержи людей твоих от греха и огради молящихся тебе!..

Не успел он опуститься на колени, — из-за кустов выскочили лютеране. Видят — их же священник провожает дитя; слышат слова молитвы и… остановились.

А Оберлин взял дитя с рук матери и пошел им на встречу.

— Вот ребенок, которого вы преследуете… Хотите взять его?

В смущении стояли перед ним темные люди.

— Ступайте, дети мои, — сказал пастор, — и не забывайте сегодняшнего дня. Помиловал вас Господь, не дал совершить темного насилия; и впредь не позволяйте себе насилия, дабы и я скорее забыл грех ваш.

Между молодою четой и односельчанами больше не было несогласий. Спокойно росли дети-католики с детьми-лютеранами и о розни помину не стало.

Соседние католики нередко приезжали в церковь Лесного Ручья слушать проповеди Оберлина и плакали от умиления вместе с прихожанами-лютеранами.




VII Последние дни праведника

ного, много можно бы еще порассказать о добром проповеднике любви и братства — Оберлине, но для этого нужно бы исписать еще целую книжку, а нам пора кончить.

Пятьдесят девять лет неуклонно работал Оберлин для Каменистой долины. Много раз предлагали ему богатые приходы, места в городе, — он отказывался от них.

— Не могу оставить Богом данной мне паствы. Надо довести дело до конца — говорил он. Здесь знаю каждого человека, каждого ребенка, как своего, родного; здесь я дошел до того, что мне открыты все души. Где найду я лучший приход — приход, более готовый работать со мною?

Раз только соблазнился он было мыслью уехать на подвиг не менее, быть может еще более, трудный — на проповедь христианства дикарям в Америке. Но подумал, поговорил с женою (тогда она еще жива была)… Помолились вместе Богу — прося его вразумить их: ехать или не ехать?..

И остались! Только продали все, что нашлось ценного в доме — и отправили вырученные деньги «миссионерам» (т. е. проповедникам христианства) в Америку.

Оберлина знали и уважали всюду. И прихожане, и чужие люди иначе не называли его, как «отцом».

Состарившись, он взял к себе в помощники другого пастора, за которого выдал дочь. Но не переставал трудиться до конца.

*
28 мая 1826 г. восьмидесятипятилетний старец почувствовал сильную лихорадку и впал в обморок. Два следующие дня обмороки часто повторялись…

— Да будет воля Господня! — сказал умирающий, простился с детьми, с близкими… и вскоре почил.

5 июня его хоронили при огромном стечении народа. Собрались издалека и лютеране, и католики, без различия. Немало приехало почитателей покойного и из Барра, и из Страсбурга.

С раннего утра шел дождь, но к выносу просияло солнце и ярко осветило осчастливленную усопшим долину: и насаженные его заботами обильные сады: и горы, почти до самых вершин зеленеющие роскошными лугами, им созданными; и поля, прежде тощие, а теперь плодородные от его великих трудов; и сверкающие ручьи, им заключенные в правильное ложе, им обращенные из силы разрушительной в силу благодетельную; и лестницы, проведенные им от уступа к уступу соседних гор; и прекрасные дороги, и мосты, и веселенькие каменные постройки крестьян, им сооруженные; и красивые чистые улицы; и толпы людей, им просвещенных, им возрожденных от уныния к светлой уверенности, что знанием и настойчивостью можно победить самые трудные условия жизни, — толпы людей, связанных узами братской любви, его стараниями устранивших из среды своей губительное своекорыстие, раздоры, грубость…

Раздались колокола. Первым открыл печальный звон колокол, только что повешенный заботами покойного в церкви одной отдаленной деревни. Впервые и ударили в него этот раз.

Вынесли из скромного жилища гроб родные, домашние, ближайшие друзья, многочисленное духовенство. Его встретили вереницы детей малых, средних подростков из приютов, из низших, высших школ с учителями, учительницами, нянями…

Вдоль всей дороги до церкви густыми рядами стоят лютеране, католики. Все падают на колени, у всех на глазах сердечные, искренние слезы…

— Родного отца хороним! — слышно со всех сторон.

Гроб, но мысли Леграна, сделан был со стеклянною крышкой. На прощание прихожане могли последний раз взглянуть в лицо отцу своему, который покоился в гробе с застывшей на устах его последней, блаженной улыбкой.

Отслужили обедню, панихиду, и опустили гроб в склеп, в самой церкви. На могильной плите до сих пор видна надпись:




Примечания

1

В лютеранских церквах нет отдельного хора певчих, как у нас, а поют все присутствующие в церкви. Там, значит, еще важнее, чем у нас, чтобы все умели петь.

(обратно)

Оглавление

  • I Нищета и богатство
  • II Первая борьба с нищетою
  • III Новый боец
  • IV Как встретили люди доброго человека
  • V Процвело хозяйство
  • VI Процвели люди умом и сердцем
  • VII Последние дни праведника
  • *** Примечания ***