Зависть [Эжен Жозеф Сю] (fb2) читать онлайн

Эжен Сю Зависть

Глава I

Путешественник, который бы пересек Блезуа в текущем 1828 году, отправляясь из Блуа в маленький город Пон-Бриллан, чтобы посетить, согласно обыкновению всех туристов, замок, носящий это же имя - великолепную феодальную резиденцию маркизов де Пон-Бриллан - должен был бы неминуемо пройти мимо фермы, расположенной на краю проселочной дороги на расстоянии лье от замка.

Это строение, возвышавшееся среди лесов и пашен, могло бы случайно привлечь внимание путника, который, без сомнения, созерцал бы его со смесью грусти и отвращения как один из многочисленных образцов бесхозяйственности сельских жителей.

В самом деле, эта ферма состояла из основного здания, имевшего пристройки в виде двух длинных крыльев; место между ними имело форму усеченного параллелограмма и было наполнено разлагающимся смрадным навозом, поскольку хлев, конюшня и овчарня выходили как раз на эту груду нечистот, где резвились всевозможные домашние животные, от кур до свиней.

Жилое помещение, находившееся в одном из крыльев, состояло из нижнего этажа и нескольких мансард, из которых открывался вид на грязный двор, а горизонтом служили неряшливые стены и изъеденные червями двери хлева. Между тем с другой стороны этого печального жилища, где тогда не были пробиты окна, простирался великолепный дубовый лес, а внизу протекал ручей, питавшийся влагой из нескольких переполненных далеких прудов. Но этот лес, несмотря на свою редкую красоту, был почти непроходим, так как то тут, то там он был завален щебнем или зарос колючим кустарником или чертополохом. Наконец, ручей из-за недостатка чистки и довольно пологих склонов покрылся застоявшейся тиной.

Если же этот турист, которого мы предполагаем пришедшим, год спустя после своего первого посещения снова прошел бы перед этой фермой, вид которой его некогда так оттолкнул, он был бы поражен метаморфозой, которая вдруг произошла с этими местами, хотя ферма принадлежала тому же владельцу.

Чистая зеленая лужайка, изящная и ровная, как бархат, окаймляла массив розовых кустов, заполнявших большой двор, некогда загроможденный навозом. Новые двери конюшни и хлева выходили на другую сторону, старые двери оказались замурованы, и все строения, как и большая рига в глубине двора, были покрашены и обвиты гирляндами зелени, где сплелись побеги жимолости, плюща и дикого винограда,

Крыло, в котором находились жилые помещения, так же обвитые зеленью, было окружено кустами и цветами. Аллея, посыпанная превосходным желтым песком, вела к главному входу, имевшему широкие сени из неотесанного дерева, крытые соломой, сквозь которую пробивались пучками малорослые ирисы. Этот сельский перистиль^[1] со стенами, обвитыми вьющимися растениями, служил летним салоном. На подоконнике каждого окна, окрашенного в темно-зеленый цвет, который усиливал ослепительную белизну занавесок и чистоту стекол, можно было заметить маленькую подставку для цветов, сделанную из серебристой березовой древесины и наполненную простенькими, но свежими цветами.

Наконец, легкая изгородь, частично скрытая акациями, кустами сирени и черемухи, недавно посаженными, соединяла оба крыла строения и окружала прелестный сад, в который можно было войти через дверцу, окрашенную в такой же зеленый цвет.

Чудесное превращение леса оказалось не менее полным и удивительным.

Вместо колючего кустарника и чертополоха - прекрасный газон, перерезанный извилистыми аллеями, посыпанными песком, простирался под сенью могучих тенистых дубов. Ручей, некогда такой грязный, был повернут в новое русло и перегорожен поперек течения плотиной из больших камней, которые, возвышаясь на три-четыре фута, образовывали бурлящий каскад. Ниспадая с них, ручей продолжал свой быстрый бег среди зеленых берегов.

Несколько клумб с геранью ярко краснели на зелени лужайки, повсюду позолоченной лучами солнца, проникающими сквозь листву и еще более украшающими этот прелестный уголок, заканчивающийся широкой просекой, сквозь которую был виден на горизонте лес Пон-Бриллана, над которым господствовал его старинный замок.

Детали этой полной трансформации, совершенной за столь короткое время, причем средствами простыми и недорогостоящими, кажутся, быть может, мелкими, однако они означают выражение одного из тысячи оттенков материнской любви.

Да… Молодая шестнадцатилетняя девушка, вышедшая замуж в пятнадцать лет и очутившаяся после своего замужества в этом уединении, совершила такую метаморфозу. Думая единственно о своем ребенке и желая окружить его радостными предметами и приятными видами посреди того уединения, где он должен был жить, молодая мать проявила свой вкус. Каждое прелестное новшество, сделанное ею в этом обиталище, вначале таком грустном, таком отталкивающем, было, если можно так выразиться, не более чем рамой, в которой позднее должно было появиться изображение прелестного маленького существа, горячо ожидаемого.

На лужайке внутреннего сада, тщательно огороженного, ребенок мог резвиться, будучи еще совсем маленьким. В сенях он играл бы в случае дождя или сильной жары. Зеленые стены, увитые цветами или растениями лиственными, радовали бы глаз ребенка.

Затем, позднее, когда он подрос, то мог под наблюдением матери бегать по газону в тени леса, забавляться, слушая рокот искусственного водопада или глядя, как вздымаются серебристые пузыри, когда вода бежит через раковины, покрывая их пеной. Чистый ручей, глубина которого достигала теперь двух футов, не представлял никакой опасности для ребенка; напротив, в жаркие летние дни он купался в его прохладной воде, которая фильтровалась через мелкий песок.

В этом, как и в других обстоятельствах, как мы увидим позже, проявилось настоящее откровение, руководствуясь которым, молодая мать пришла к мысли преобразить мало-помалу эту грязную, запущенную ферму в прелестный коттедж.

В то время, когда начинается наш рассказ (к концу июня 1845 года), молодая мать жила на этой ферме, так изменившейся за семнадцать лет: кусты на лужайке разрослись в деревья, строения полностью скрывались под чудесным покрывалом из зелени и цветов, тогда как зимой огромные плети плюща обвивали почти целиком стены и покрывали крышу сеней.

В стороне леса все так же меланхолично шумел водопад.

В этот дикий и прелестный уголок выходила застекленная дверь большой комнаты, служившей одновременно салоном молодой матери и комнатой для занятий сыну, которому исполнилось шестнадцать с половиной лет.

Эта комната представляла собой в некотором роде музей (кто-нибудь, пожалуй, улыбнется при этом высокопарном выражении) или, скорее, собрание материнских реликвий.

Итак, скромная мебель из белого дерева хранила на полках за стеклом массу предметов, тщательно сбереженных молодой женщиной, как память о проходивших на ее глазах периодах жизни сына.

Тут все имело определенную дату, начиная с детской погремушки и кончая дубовым венком, полученным юношей на конкурсе в интернате маленького города Пон-Бриллана, куда гордая мать послала своего сына, чтобы испытать его силы.

Тут все имело свое значение: от маленького, наполовину сломанного детского ружья до повязки из белого сатина с золотой бахромой, которую носят так долго неофиты после первого причастия.

Эти реликвии кажутся ребячеством и могут быть смешны, и все же, если подумать, что все эпизоды детской и юношеской жизни ее сына, характеризующиеся предметами, о которых мы говорим, были для этой молодой матери, обожавшей своего ребенка и живущей в полном уединении, важными, трогательными или торжественными, то можно объяснить этот культ прошлого… и понять также мысль, которая заставила ее поставить среди этих реликвий маленькую лампу из белого фарфора, при слабом свете которой молодая мать бодрствовала над своим сыном во время длительной и опасной болезни, от которой его спас опытный и умелый врач, оставшийся в Пон-Бриллане.

Нужно сказать, что часть деревянных панелей комнаты была украшена картинами, заключавшими здесь страницу детского письма, почти неразборчивого, а чуть подальше - три строфы стихотворения, которое в прошлом году юноша пытался сочинить на именины своей матери.

В другом месте висели портретные изображения Андромахи и Ниобы, которым неопытный карандаш нарисовал скорбные рты, так контрастировавшие с неясно очерченными глазами, казалось, взиравшими с гневным изумлением на красивую акварель, выполненную с натуры и представлявшую собой местечко на берегу Луары.

Наконец, и там, и тут, подвешенные на стенах или находящиеся на подставках из черного дерева, виднелись разные фрагменты античных скульптур, сделанные из гипса. Первые книги ребенка были не менее тщательно сохранены его матерью в библиотеке, с превосходным подбором книг по истории, географии, путешествиям и литературе. Пианино и несколько полок с нотами находились недалеко от стола и довершали простую меблировку этой комнаты.

К концу июня 1845 года молодая женщина, о которой мы говорим, и которую мы назовем Мари Бастьен, находилась в этой комнате со своим сыном.

Скоро должно было пробить пять часов вечера. Лучи солнца, хотя и разбивались о жалюзи, опущенные, чтобы преградить им доступ внутрь, все же бросали повсюду веселые блики то на панель комнаты, то на большой букет цветов, недавно срезанных и поставленных в фарфоровую вазу на камине.

Еще можно было видеть в большом хрустальном стакане двенадцать прекрасных роз, полураспустившихся и распространяющих нежный аромат. Эти розы оживляли рабочий стол, заваленный книгами и листами бумаги, за которым сидели по обе стороны мать и сын и казались очень занятыми.

Мадам Бастьен, хотя ей скоро должен был исполниться тридцать один год, едва можно было дать на вид двадцать - такой чарующей девичьей прелестью дышало ее лицо.

Ангельская красота этой молодой женщины была достойна вдохновить на те наивные слова, которые были сказаны деве Марии, матери Христа: «Я вас приветствую, Мария, будьте благословенны…» Мадам Бастьен носила летнее платье с короткими рукавами, которое пересекали бледно-голубые полосы. Ее тонкую и гибкую талию, которую можно было обхватить двумя руками, стягивала широкая розовая лента. Ее красивые руки были обнажены или, вернее, отчасти прикрыты тонкой сеткой нитяных полуперчаток, достигавших локтей.

Густые пряди темно-русых волос спадали непринужденно волнами, на них играли золотые блики. Спускаясь ниже, они обрамляли совершенный овал ее лица, прозрачная белизна которого окрашивалась нежным кармином на щеках. Ее большие глаза самой мягкой, самой лазурной голубизны оттенялись длинными ресницами, темными, как и тонкие, изогнутые аркой брови. Сквозь влажный коралл губ блестела эмаль зубов, округлая форма ее прелестных рук, слегка розовых, как у молодой девушки, свидетельствовала о здоровье и чистоте ее крови, которые сохранились так хорошо благодаря ее уединенной, спокойной жизни в сельской местности, жизни, которая целиком была подчинена одной страсти - материнской любви.

Лицо Мари Бастьен выдавало ее характер. Так, если лоб дышал ангельской кротостью, то в разлете бровей обнаруживалась энергия; твердая воля соседствовала с редким умом; выражение взгляда казалось бесконечно добрым, а улыбка - полна нежности и веселья, потому что две миленькие ямочки, вызванные чистосердечным смехом, появились на ее щеках. В самом деле, молодая мать могла сравниться с сыном непринужденной радостью. В минуту развлечения она была более ребячливой, неугомонной и взбалмошной, чем юноша.

И все потому, что оба были так счастливы в этом уголке, который они никогда не покидали и где их жизнь протекала тогда в самых нежных чувствах!

Разумеется, увидев их, сидящих рядом за столом, можно было принять мать и сына за сестру с братом.

Фредерик Бастьен чрезвычайно походил на свою мать, хотя красота его была более мужественной.

Его лицо покрывал загар, а волосы имели более темный оттенок; брови, черные, как смоль, привлекали еще большее внимание к чистым голубым глазам, ибо Фредерик унаследовал глаза своей матери, так же как и ее чудесную улыбку, греческий нос, жемчужные зубы. Его алые губы уже оттенял темный пушок.

Росший совершенно свободно в условиях сельской жизни, Фредерик имел одновременно стройное и крепкое телосложение. Он был выше матери, и все в нем дышало здоровьем, свежестью и изяществом. Невозможно было найти более решительного и умного лица, более открытого и веселого. Легко можно было заметить, что материнское кокетство сказывалось на туалете юноши, хотя его костюм казался очень простым: красивый галстук из темно-вишневого сатина оттенял воротник тонкой рубашки, полностью гармонируя со свежим и загорелым лицом юноши, так же, как ослепительная белизна его жилета выделялась на фоне светло-желтой охотничьей куртки с большими перламутровыми пуговицами. Наконец, его руки не походили на некрасивые руки учащихся колледжей - с обгрызенными ногтями, шершавой кожей, испачканные чернилами - нет, его руки были не менее тщательно ухожены, чем у матери, и оканчивались розовыми отполированными ногтями.

(Матери, у которых есть, шестнадцатилетние сыновья, учащиеся в колледжах, поймут и извинят маловажность этих деталей).

Как мы уже сказали, Фредерик и его мать сидели за, столом один против другой и упорно трудились (или корпели, как говорят в колледже). Каждый держал в левой руке том «Вексфилдского священника», а перед ним лежал лист бумаги, уже заполненный почти полностью.

- Фредерик, дай мне словарь, - попросила мадам Бастьен, не поднимая глаз и протягивая к сыну свою прекрасную руку.

- О, словарь, - насмешливо отозвался Фредерик, - можно ли прибегать к помощи словаря?

И он подал книгу матери, которая, не спуская руки, ожидала ее.

Мари, все так же не поднимая головы, удовлетворилась улыбкой и не ответила. Затем, бросив на сына взгляд исподлобья, который сделал еще более чистой лазурь ее больших голубых глаз, она взяла в зубы кончик своей ручки из слоновой кости и начала быстро листать словарь.

Пользуясь этим моментом невнимания, Фредерик встал со своего места и наклонился, стараясь увидеть, где мать будет искать перевод.

- А, Фредерик, ты хочешь списать у меня, - весело сказала Мари, отбрасывая словарь и обеими руками с трудом закрывая листок, чтобы уберечь от глаз сына. - Ах! Ты подсматриваешь? На этот раз я тебя поймала!

- Нет, уверяю тебя, - уселся он, - я только хотел посмотреть, намного ли ты опередила меня.

- Все, что я знаю, - ответила мадам Бастьен с торжествующим видом, спеша дописать после того, как сверилась со словарем, - это то, что я закончила.

- Как, уже? - поразился Фредерик.

Старинные часы пробили пять раз, футляр их был покрыт резьбой, и достигали они высоты шести футов.

- Хорошо, отдых! - воскликнула радостно Мари, - отдых. Хочешь, Фредерик?

И молодая женщина, стремительно вскочив со стула, подбежала к сыну.

- Я прошу только десять минут, и я закончу, - умолял ее Фредерик, торопясь Дописать. - Дай мне поблажку из десяти несчастных минут!

Но надо было видеть, как она встретила это прошение! И с какой живой веселостью молодая мать приложила промокашку к листу, который ее сын оставил незаконченным; закрыла книгу, выхватила из его рук перо, и быстрая, легкая увлекла его в лес, полный тени и свежести.

Надо сказать, что Фредерик и не пытался безнадежно сопротивляться деспотической воле своей матери, весьма бодро последовал за ней.

Глава II

Пять минут спустя после начала отдыха между матерью и сыном происходила оживленная игра в волан.

Это была прелестная картина.

Веселые лучи солнца; пересекая тут и там почти непроницаемую тень леса, золотили стройные фигуры мадам Бастьен и ее сына, каждая поза и каждое движение которых были исполнены грации и ловкости.

Лицо Мари окрасилось розовым румянцем, глаза ее горели воодушевлением, смеющийся рот полуоткрылся, грудь вздымалась под тонкой тканью платья, нога выставлена вперед, рука, вооруженная ракеткой с бархатной ручкой, принимала волан, затем лукаво посылала его Фредерику в направлении, противоположном тому, которое он ожидал. Тотчас же, быстрый и ловкий, откинув резким Движением пряди своих прекрасных волос, упавших ему на лоб, юноша делал несколько легких и мощных прыжков и настигал летящую игрушку прежде, чем она успевала коснуться земли, а затем вновь посылал ее матери. Та принимала и отбивала волан не менее ловко. Но, о удача! Вот описав кривую линию, за которой Фредерик следил бдительным взглядом, волан упал ему прямо на нос, и, пытаясь отразить этот безнадежный удар, юноша споткнулся и упал на газон.

Тогда начался такой безумный смех, взрыв такого неистового веселья, что оба игрока поневоле прервали игру. Мать и сын то поднимали, то опускали руки, щеки у них алели, глаза увлажнили слезы, выступившие от смеха; продолжая смеяться, они достигли грубой деревянной скамейки, на берегу ручья. Здесь оба передохнули несколько минут, во время которых мадам Бастьен заботливо вытерла пот, появившийся у сына на лбу.

- Мой Бог! - сказал Фредерик. - Это же смешно, так хохотать!

- Да, но признайся, что это замечательно.

- Конечно, и во всем виноват этот волан, который упал мне на нос.

- Фредерик, ты опять начинаешь… Тем хуже.

- Нет, это ты хочешь смеяться, я же вижу.

И оба снова залились тем глупым смехом, настолько абсурдным, настолько нелепым, как и причина, возбудившая его.

- Все равно, - сказала мадам Бастьен, первой очнувшись от нового приступа веселья, - видишь ли, Фредерик, меня утешает в этом нелепом смехе то, что только такие счастливые люди, как мы, способны так бесшабашно радоваться.

- Да, мама, ты права, - согласился Фредерик, прислонившись головой к плечу мадам Бастьен и покачиваясь тихонько с очаровательной лаской, - мы так счастливы! Как, например, в этот момент; прекрасным летним вечером, под этой прохладной сенью быть здесь, возле тебя, положить голову на твое плечо и прикрыть глаза.

Видеть отсюда, через золоченую вуаль солнечных лучей, наш домик в то время, как мы слушаем журчание водопада, одним взглядом охватывать этот маленький мирок, который мы никогда не покинем. О! Это так прекрасно, так приятно. Хотелось бы сто лет оставаться так.

И Фредерик сделал новое движение, словно в самом деле собирался нежиться целую вечность на плече матери.

Молодая женщина, не желая беспокоить Фредерика, только немного склонила голову набок, чтобы коснуться своей щекой щеки сына, взяла его руки в свои и ответила:

- Правда, этот уголок земли всегда был для нас раем и, если исключить те тридцать три дня твоей болезни, мы напрасно будем припоминать грустные или тяжелые минуты. Не так ли, Фредерик?

- Ты меня всегда так баловала…

- Фредерик, ты совершенно не соображаешь, что говоришь, - сказала мадам Бастьен, изображая шутливую важность, - нет никого более раздражительного, несносного и несчастного, чем избалованный, ребенок. Я хотела бы знать, какие капризы, какие причуды я у вас поощряла, сударь? Ну-ка, поищите, поищите…

- Я уверен; ты не даешь мне даже времени на то, чтобы чего-то желать. Ты сама занимаешься моими развлечениями, моими удовольствиями по, крайней мере столько же, сколько и я, потому что, правда… Я не знаю, как ты делаешь, но с тобой время всегда проходит так быстро, что я не могу поверить, будто уже наступил конец июня, и я скажу то же самое в конце января и буду повторять всегда.

- Дело не в моей нежности, сударь, но скажите когда я вас баловала? И разве я не бываю строга и требовательна в часы ваших занятий, например?

- Да, я тебе указываю на это. Разве ты не делишь со мной мои занятия, как мои забавы. И для меня такая работа не менее приятна, чем отдых. Видишь, здесь мало моей заслуги!

Но, наконец, г-н Фредерик, вы увезли два превосходных приза из Пон-Бриллана и меня тогда не было с вами, надеюсь. Наконец, вы…

- Наконец, мама, - заявил Фредерик, обвивая руками шею Мари, прервав ее речь горячим объятием, - я утверждаю, я так счастлив только благодаря тебе.

Если я что-то знаю, если я чего-то достиг, то лишь благодаря тебе. Ты никогда меня не покинешь? Да, все, что во мне есть хорошего, это от тебя, но все скверное, упрямое, это все мое.

- Ох, что касается этого, то твоя милая головка хороша знает, чего она хочет, - сказала мадам Бастьен, в свою очередь прерывая Фредерика и целуя его в лоб. - Это правда, я не знаю воли более энергичной, чем твоя. Итак, ты упорно хочешь быть самым нежным, самым лучшим из сыновей. Тебе недостает… решимости.

Затем молодая мать добавила с волнением:

- Полно, дорогой сын, я тебя не расхваливаю. Каждый день мне приносит новые доказательства доброты и великодушия твоего сердца. Если я тебе льщу, то жители нашего маленького мирка, как ты говоришь, согласны со мной, а мы слишком просты и слишком не любим лжи, чтобы они старались нам угождать. И посмотри, - прибавила быстро мадам Бастьен, указывая на кого-то Фредерику, - если я нуждаюсь в помощнике. чтобы тебя убедить, я сошлюсь на свидетельство этого чудесного человека. Он знает тебя почти так же хорошо, как и я, и ты согласишься, что его искренность вне подозрений.

Новому лицу, о котором говорила мадам Бастьен и которое вошло в лес, было приблизительно лет сорок. Этот человек оказался невысоким, хрупкого сложения, наружность его была довольно невзрачной. Более того, его можно было бы счесть очень некрасивым, если бы безобразие не восполнялось остроумием и добродушием. Его звали г-н Дюфур, он был врачом в Пон-Бриллане, спасшим в прошлом году, благодаря своему опыту и заботам, Фредерика от опасной болезни.

- Здравствуйте, дорогая мадам Бастьен, - весело приветствовал ее доктор, приближаясь к молодой женщине и сыну. - Здравствуй, дитя мое, - добавил он, сердечно пожимая руку Фредерику.

- А, доктор, - ласково улыбнулась мадам Бастьен, - вы пришли вовремя, чтобы получить нагоняй!

- Нагоняй? Я?…

- Конечно. Вот уже целых пятнадцать дней, как мы вас не видели.

- Фи, - развеселился г-н Дюфур, - фи! На свете мало эгоистов, которые, обладая столь цветущим здоровьем, как у вас, добивались бы визитов врача!

- Фи! - не менее весело ответила мадам Бастьен доктору, - пренебрегающий, который заслужил достаточную благодарность людей, спасенных им, не может лишить их удовольствия высказывать ему ее как можно чаще. Спасибо, наш спаситель, спасибо!

- О, моя матушка права, месье Дюфур, - добавил Фредерик, - вы думали, что если вернули меня к жизни, то все кончено между нами, не так ли? Вы неблагодарны!

- Мать и сын объявили мне войну. Я не в силах ее выдержать, - ответил доктор, делая шаг назад. - Вот, я отступаю…

- Полно, - остановила его мадам Бастьен, мы не воспользуемся своим преимуществом, но при условии, доктор, что вы пообедаете с нами.

- Я отправился из дома с этим превосходным намерением, - сказал доктор на этот раз серьезно, - но едва я достиг последних домов Пон-Бриллана, как меня остановила бедная женщина, которая попросила пойти поскорее осмотреть ее мужа. Я пошел к нему, оказал первую помощь. К несчастью, его болезнь так серьезна и так быстро начала развиваться, что я не буду спокоен, если снова не повидаю этого больного до семи часов вечера. - А я желал сделать этот вечер праздничным для себя, - сказал доктор, - он так хорошо завершит весь день, так как утро уже принесло, мне большую радость.

- С вами произошло какое-то счастливое событие, дорогой доктор? Ах, тем лучше!

- Да, - ответил г-н Дюфур с волнением, - я беспокоился за своего лучшего друга, отважного путешественника, который предпринял опасный вояж через малоисследованные области Южной Америки… Я не имел известий о нем более восьми месяцев и уже начал тревожиться, когда в это утро получил из Лондона письмо, отосланное им из Лиме. Для довершения счастья он обещает мне приехать и провести некоторое время со мной. Судите, как я рад, милая мадам Бастьен, он, как брат для меня, золотое сердце и вместе с тем один из самых интересных и одаренных людей, каких я знаю. И на какое-то время им завладею я один. А? Какие излияния чувств, какие беседы! Итак, в своей жажде счастья я сказал себе: «Я буду ненасытным, чтобы удвоить блаженство, надо пойти поделиться радостью с мадам Бастьен и пообедать у нее. Я проведу здесь не сколько приятных часов и сделаю предложение, которое ей, наверное, будет приятно, как и Фредерику.

Я надеюсь провести тогда с ними целый день, как настоящий сибарит^[2]!»

В этот момент доктора прервал старый слуга, державший за руку бедно одетого ребенка лет семи-восьми. Стоя в дверях дома, он позвал юношу:

- Господин Фредерик, шесть часов.

- До скорого свидания, мама, - сказал он, целуя молодую женщину в лоб.

Затем он повернулся к доктору:

- Я увижу вас перед отъездом, не правда ли, дорогой месье Дюфур?

И в два прыжка Фредерик присоединился к старику и ребенку, с которыми вошел в дом.

- Куда он побежал? - спросил дружески врач молодую женщину.

- Давать свой урок, - ответила Мари, улыбаясь. - Разве вы не видели его ученика?

- Какого ученика?

- Тот ребенок, что стоял там, - это сын одного поденщика, что живет слишком далеко от Пон-Бриллана, чтобы мог посылать его в школу. Итак, Фредерик через день дает ему два урока чтения и, уверяю вас, доктор, что я удовлетворена как учителем, так и учеником, ибо Фредерик проводит эти занятия с рвением и терпеливостью, и его ученик прекрасно отвечает этим заботам.

- Но это прекрасно!

- Чего вы хотите? - поинтересовалась мадам Бастьен с нежной и покорной улыбкой, - за неимением милостыни мы, по крайней мере, делаем это. Так как вы знаете, что мой сын и я строго ограничены в средствах. Но, продолжала Мари с выражением бесконечной доброты, - как я могу жаловаться? Благодаря этой стесненности в средствах Фредерик ухитряется находить способы действовать самостоятельно, полагаясь на, себя, и некоторые из его поступков так трогательны, уверяю вас: Если бы я не опасалась показаться вам чрезмерно гордой, я бы вам рассказала о случае, который произошел неделю назад…

- Ну, дорогая мадам Бастьен, вы хотите, чтобы я обвинил вас в ложной материнской скромности?

- Нет, я ею не обладаю. Выслушайте же меня, дорогой доктор. В прошлый четверг я гуляла с Фредериком среди вересков Брева…

- Где находится пашня, не так ли? Я видел это, когда проходил сегодня мимо.

- Действительно, в том месте есть пашня, а вы знаете, доктор, какая это тяжелая работа.

- Да, я представляю: вырывать с корнем вереск, который рос там три или четыре века!

- Я шла по этой местности с сыном, когда мы заметили несчастную худую и болезненную женщину с девочкой лет двенадцати, столь же хрупкой, как и ее мать - они выкорчевывали вереск.

- Женщина и слабый ребенок делали эту работу? Но это свыше их сил.

- Совершенно справедливо. И несмотря на мужество двух бедных созданий, дело продвигалось туго. Мать, с большим трудом поднимала тяжелую мотыгу, долбя твердую землю. Наконец, когда корень вереска, который она, без сомнения, долго выкапывала, немного обнажился, женщина и девочка, то используя мотыгу в качестве рычага, то своими руками разгребая землю, пытались вырвать растение с героическими усилиями. Все оказалось напрасным. Несчастная женщина сделала жест горестного отчаяния. Она бросилась на землю, разбитая горем и усталостью. Затем, накрыв голову краем передника, она разразилась глухими рыданиями, которым маленькая дочь, стоявшая возле нее на коленях, вторила плачем.

- Ах, какое несчастье! Какое несчастье!

- Я посмотрела на своего сына. У него, как и у меня, стояли в глазах слезы, Я приблизилась к женщине и спросила ее, почему она взялась за работу, которая свыше сил ее и дочери. Она ответила, что ее муж распахал четверть вересковой пустоши, но уже два дня как он болеет от чрезмерной перегрузки, а надо сделать еще половину работы. Ведь если к субботнему вечеру все не будет закончено, он потеряет право на плоды своего труда, продолжающегося уже две недели - таково условие, поставленное хозяином. Это пахота очень срочная.

- В самом деле, в этих местах срочная работа доводит до таких крайностей, и условия соблюдаются жестко. Поэтому бедная женщина попыталась заменить больного мужа.

- Да, речь идет о том, что эта женщина окажется на грани нищеты или же заработает тридцать пять франков, из которых они рассчитывали заплатить годовую плату за свою жалкую лачугу и купить немного ржи, чтобы дождаться следующего урожая, - пояснил доктор.

А Мари продолжала:

- «Добрая женщина, - пожалел ее Фредерик после нескольких минут размышления, - за два дня хороший работник может закончить пашню?» «Да, сударь, но мужу очень плохо», - ответила женщина. «Мама, - сказал мне тогда сын, - надо, чтобы эти бедные люди получили тридцать пять франков. Отпусти меня на пятницу и субботу, я все допашу, помогу им. Она останется ухаживать за мужем и получит в воскресенье деньги».

- Благородный и достойный юноша! - воскликнул г-н Дюфур.

- В субботу вечером, в девять часов, пашня была допахана, - сказала мадам Бастьен. - Фредерик делал свою работу с таким пылом и бодростью, который доказывал, что этот поступок был для него настоящим удовольствием. Я не оставляла его эти два дня. На некотором расстоянии находится густой можжевельник и, сидя в тени, я читала или вышивала, пока мой сын работал. И с каким воодушевлением! Какие мощные удары киркой, доктор! Земля содрогалась от них!

- Я верю. Хотя он строен, но чрезвычайно крепок для своего возраста.

- Время от времени я вытирала пот со лба Фредерика и давала ему пить. Затем, когда наступало время обеда, наша старая Маргарита приносила нам поесть на поле. Представьте себе, какое счастье - есть на пашне, в тени можжевельника! Это был настоящий праздник для Фредерика! Конечно, то, что он сделал, очень просто… Но я была крайне растрогана и довольна быстротой его решения, осуществленного с упорством, которое вы за ним знаете.

- Счастливая, самая счастливая мать из всех матерей, - доктор с волнением пожал руку Мари, - ведь это счастье достигнуто вашим трудом.

- А чего же вы ожидали, доктор? - ответила Мари с ангельским терпением. - Я живу для своего сына.

- Да, вы особенно, так как без сына вы были бы…

Ну, не будем омрачать нашу беседу, - сказал г-н Дюфур, словно пытаясь этой недомолвкой избегнуть тягостных мыслей' - день слишком хорош для этого.

- Вы правы, дорогой доктор, но я подумала: какое предложение вы хотели сделать мне и Фредерику?

- Это верно. Вот в чем дело. Вы знаете… Нет, вы не знаете, так как до вашего уединения не доходят многие окрестные новости. Вы не знаете, наверное, что в замке Пон-Бриллан произведен ремонт и его разукрасили так, что он достоин принять даже короля.

- Действительно, доктор, меня почти не достигают новости, как вы сказали, и мне это не было известно. Я даже думала, что замок необитаем.

- Теперь он станет обитаемым, так как молодой маркиз де Пон-Бриллан приезжает, чтобы поселиться в нем со своей бабушкой.

- Сын господина де Пон-Бриллана, умершего три назад?

- Верно.

- Но он, должно быть, очень молод?

- Приблизительно в возрасте Фредерика. Он сирота без отца и матери, бабушка обожает его и пошла на огромные расходы, чтобы реставрировать этот замок, где она будет проводить с внуком восемь-девять месяцев в году. Я два дня назад ходил в Пон-Бриллан полечить г-на начальника оранжерей (важные господа никогда не употребляют слова «садовник» - это слишком примитивно). И вот, я был осведомлен обо всем и ошеломлен великолепием замка. Там превосходная картинная галерея, оранжереи, по которым можно проезжать в экипаже, и в саду замечательные статуи. Но особенно… Нет, я хочу дать вам возможность поудивляться. Знайте только, что это достойно «Тысячи и одной ночи». Тогда я подумал, что вам и Фредерику будет любопытно взглянуть на арабскую сказку в реальности, на феерию наяву и, благодаря высокому покровительству, которое согласился мне оказать начальник оранжерей, я могу провести вас в замок завтра или послезавтра, так как приезда молодого маркиза ожидают на днях. Ну, что вы ответите на мое предложение?

- Я с удовольствием соглашусь, дорогой доктор. Это станет превосходной увеселительной прогулкой для Фредерика. Ошеломление будет тем больше, что у него, как и у меня, нет представления о подобной роскоши. Для него эта экскурсия в замок Пон-Бриллан явится настоящим праздником.

Спасибо, дорогой доктор, это будет прекрасный день, - добавила мадам Бастьен с наивной радостью.

- Ну, когда же мы отправимся?

- Завтра. Это вас устроит?

- Конечно. Я посещу больных рано утром, чтобы иметь свободный день. Если хотите, я буду здесь в девять часов, а за полтора часа мы доберемся до замка. Дорога удобна, почти вся проходит по лесу.

- А выйдя из замка, мы можем позавтракать в лесу фруктами, которые захватим с собой, - весело улыбнулась мадам Бастьен. - Я попрошу Маргариту испечь домашнюю галету - одну из тех, которые вы так любите, доктор.

- Согласен, при условии, что галета будет большой, даже огромной, - пошутил доктор, - так как Фредерик и вы пробьете в ней значительную брешь.

- Будьте спокойны, доктор, - ответила мадам Бастьен. - Мы все примем участие в ее уничтожении. Но взгляните, вот и Фредерик, закончивший свой урок. Я предоставляю вам удовольствие сделать ему приятный сюрприз.

- О, мама, какое счастье! - воскликнул юноша, когда г-н Дюфур посвятил его в свои планы. - Должно быть так прекрасно - посмотреть этот замок. Благодарю вас, г-н Дюфур, вы поведете нас в страну фей.

На другой день доктор пришел вовремя и, сопровождаемый мадам Бастьен с сыном, отправился в замок Пон-Бриллан. Стояло превосходное летнее утро.

Глава III

Пройдя через могучий лес, мадам Бастьен, Фредерик и доктор Дюфур достигли замка Пон-Бриллан по широкому проспекту длиной в пол-лье, Окаймленному с обеих сторон газонами и обсаженному гигантскими вязами, имевшими, может быть, четырехсотлетний возраст. Большая эспланада^[3], окруженная апельсиновыми деревьями, была огорожена каменной балюстрадой. Она возвышалась, словно терраса, откуда далеко были видны окрестности, и служила парадным двором замка.

Прекрасное строение являлось шедевром архитектуры Ренессанса с ажурными башнями, резными куполами, стройными и изящными мавританскими колоннами и напоминало грандиозный и феерический ансамбль замка Шамбор.

Фредерик и его мать видели раньше только на расстоянии в полтора лье это величественное строение. Оба остановились на минуту посреди эспланады и с восхищением рассматривали великолепные детали неисчислимых каменных кружев, о существовании которых они и не подозревали.

Добрый доктор, торжествовавший так, как если бы замок принадлежал ему, потирал весело руки и самодовольно восклицал:

- Это еще ничего, это только мелочи. Что же будет, когда вы проникнете внутрь этого чарующего дворца?

- Ах, мама, взгляни на эту стрельчатую колоннаду сбоку от большого купола - какая она легкая, воздушная! - не выдержал Фредерик.

- А вон там каменные балконы, - указала молодая женщина, - можно сказать, что они из кружев… А оконные скульптуры первого этажа! Какое изящество! Какое богатство деталей!

- Я заявляю, - сказал доктор с комической серьезностью, - что мы не сможем уйти из замка и до завтра, если будем терять столько времени на то, чтобы восхищаться стенами.

- Господин Дюфур прав, - согласилась мадам Бастьен, беря сына за руку. - Ну, идем…

- А эти строения, которые имеют вид другого замка, соединяющегося с первым полукруглыми крыльями, что это, господин Дюфур? - спросил юноша доктора.

- Это конюшни и службы, дружок.

- Конюшни? - поразилась Мари. - Это невероятно. Вы ошибаетесь, дорогой доктор.

- Как? У вас больше нет веры в вашего Цицерона? -        воскликнул доктор. - Знайте, мадам, что я не ошибаюсь. Это действительно конюшни, и когда маршал Пон-Бриллан - прапрадед нынешнего молодого маркиза - жил в замке, он приводил полк кавалерии и размещал полностью со всем снаряжением, лошадьми и людьми в конюшнях и службах замка для того, чтобы доставить себе удовольствие устраивать каждое утро перед завтраком кавалерийские маневры на эспланаде, которую вы видели. Вероятно, это повышало аппетит достойного сеньора.

- Эта причуда стоит такого великого полководца, - одобрила Мари. - Ты помнишь, Фредерик с каким интересом мы читали нынешней зимой об его итальянских походах?

- Еще бы, помню превосходно, - ответил Фредерик. - После шведского короля Карла XII маршал де Пон-Бриллан - мой любимый герой.

Разговаривая так, трое посетителей пересекли эспланаду. Видя, что месье Дюфур повернул вправо, чтобы направиться к фасаду замка, мадам Бастьен предположила:

- Но, доктор, мне кажется, должен быть вход во внутренний двор через эту монументальную дверь?

- Конечно, хозяева замка входят через нее. Но такие незначительные люди, как мы, которые заручились только покровительством начальника оранжерей, вынуждены проходить через маленькую дверь, которой пользуются слуги, - ответил, смеясь, врач. - Чересчур роскошно, чтобы для нас, недостойных плебеев, привратник взялся открыть эту разукрашенную гербами решетку.

- Я прошу извинить меня за честолюбивую претензию, - развеселилась мадам Бастьен, тогда как Фредерик издали шутливо поклонился в сторону решетки и проговорил со смехом.

- Госпожа решетка, мы почтительно признаем, что вы не для нас!

Месье Дюфур позвонил у двери служб и попросил позволения поговорить с г-ном Дютилло. начальником оранжерей замка. Доктора впустили и он подал руку мадам Бастьен.

Чтобы попасть в жилище г-на Дютилло, надо было пересечь двор с конюшнями. Тридцать лошадей, верховых и упряжных, принадлежащих молодому маркизу, были накануне доставлены в замок вместе с экипажа, ми, Множество конюхов-англичан сновали туда-сюда, входили и выходили из конюшен, несколько слуг мыли экипажи с гербами, другие наводили блеск на стремена и мундштуки. За всем этим внимательно наблюдал начальник конюшен - англичанин средних лет, с осанкой настоящего джентльмена, который с сигарой во рту и со стеком в руках руководил работой с флегматичностью истинного британца.

Иногда в соседних строениях слышался оглушительный лай собак. Немного дальше, проходя мимо подобия подземной галереи, ведущей в кухни, посетители заметили восемь-десять поварих и поварят, занятых разгрузкой двух больших фургонов, наполненных кухонной утварью, которой было так много, словно она предназначалась для рта Гаргантюа.

Вдруг доктор воскликнул, указывая на ворота, поворачивающиеся на массивных петлях:

- Как! Еще лошади прибывают! Можно подумать, что вернулись времена маршала Пон-Бриллана - Взгляните, госпожа, Бастьен!

Действительно, двадцать пять лошадей различного возраста и масти, покрытые попонами с гербами маркиза, на которых сидели всадники, продефилировали под аркой. Их чепраки и наколенники, покрытые пылью, доказывали, что они проделали немалый путь. Коляска с упряжкой завершала процессию. Молодой элегантный человек вышел из нее и отдал несколько приказаний по-английски одному из проводников лошадей. Тог выслушал его, сняв шляпу.

- Друг мой, - обратился доктор к проходившему мимо лакею, - эти лошади тоже для господина маркиза?

- Да, это лошади для скачек и для разведения лучших пород, так как г-н маркиз решил основать здесь конный завод.

- А тот господин, что вышел из коляски?

- Это г-н Джон Ньюман, тренер г-на маркиза, - и лакей удалился.

Мадам Бастьен, ее сын и доктор, у которых не было представления о подобном числе прислуги, с удивлением смотрели на все это невероятное количество лакеев всякого рода.

- Ну, мадам Бастьен, - сказал, смеясь, г-н Дюфур, - если этот молодой маркиз узнает, что вы, как и я, и как многие, другие, имеете на службе только одного или двух старых слуг и считаете себя неплохо обслуженными, он посмеется над нами.

- Боже мой! Какое великолепие! Я поражена! - восхищалась Мари. Этот замок - целый мир - И потом - какие лошади! Я надеюсь, что тебе, Фредерик, здесь хватит моделей. Ты так любишь рисовать, лошадей, что сделал настоящий портрет нашего старого мерина.

- Я полагаю, что никто, за исключением короля, мама, не обладает таким богатством и таким количеством слуг и лошадей, - сказал Фредерик. - Мой Бог!

Сколько же слуг, животных и вещей предназначено для услуг одному человеку!

Последние слова были произнесены юношей с оттенком неуловимой иронии, не замеченной мадам Бастьен, которая была всецело поглощена зрелищем, новым для нее. Не заметила она и того, что лицо ее сына слегка исказилось под влиянием недоброжелательства.

Действительно, Фредерик, не будучи хорошим наблюдателем, был задет несколькими косыми взглядами, которыми провожали доктора и его мать в этой шумной, снующей толпе слуг. Одни, проходя, толкали их, другие загораживали проход. Наконец, многие, изумленные красотой Мари Бастьен, разглядывали ее откровенно, почти дерзко. Молодая женщина отнеслась к этим случайностям безразлично то ли по рассеянности, то ли благодаря умению владеть собой.

Не то происходило с ее сыном. Оскорбленный в своей сыновней нежности и уважении, он скоро понял, что люди молодого маркиза оказывают такой прием доктору, ему и его матери, потому что они вошли через боковую дверь по рекомендации одного из влиятельных слуг.

Фредерик почувствовал с этих пор, что его наивное восхищение всем этим великолепием сменяется легкой горечью, которая заставила его иронически заметить: «Сколько вещей, животных и людей к услугам одного человека».

Но скоро живость воображения, свойственная его возрасту, вид обширных, садов, которые он пересекал, сопровождая мать и доктора к оранжереям, заставили юношу если не забыть, то, по крайней мере, отвлечься от этих мыслей.

Садовник Пон-Бриллана был менее важным лицом, чем другие старшие лакеи, и имел подчиненных. Спросив у нескольких подручных, где находится начальник оранжерей, которого они не застали у себя, доктор и его друзья двинулись к г-ну Дютилло в главную оранжерею.

Это была большая застекленная ротонда с конической крышей, имевшая двести футов в диаметре и сорок футов в высоту. Она постепенно суживалась кверху. Эта гигантская оранжерея из стекла и железа поражала смелостью и легкостью конструкции, была полна всевозможных экзотических растений.

Здесь росли бананы разных размеров и разных видов: от карликовых муса, отягощенных плодами, до парадисиака, который достигал тридцати футов в высоту и имел трехметровые листья, чуть подальше зеленые вееры финиковых пальм с тонкими стволами сахарного тростника и бамбука, когда как в чистой воде мраморного бассейна, находившегосяпосреди оранжереи, находились самые прекрасные водные растения: индийский арум с огромными и круглыми, как щиты, листьями; циперусы с развивающимися султанами; нильский лотос, небесно-голубые цветы которого опьяняли своим ароматом.

Это было великолепное смешение растений всех видов, размеров и оттенков - от бледно-зеленых бегонии с твердыми листьями до полосатых тонких листьев маранта, которые имели цвет зеленого бархата сверху, а снизу отливали пурпурным сатином. Здесь большие фикусы, черноватые и мясистые, контрастировали с капским папоротником, имевшим такую нежную листву, такие тонкие ветви, что казалось - шелковые фиолетовые побеги поддерживают зеленое кружево; там стрелитция с цветком, напоминающим птицу с оранжевыми крыльями, соревновалась великолепием и блеском с астрапеей, которая имела огромный вишневый помпон с золотистыми нитями. Наконец, в нескольких местах огромные листья бананов образовали естественный зеленый свод с гибкими арками и полностью скрыли стекла ротонды, так что легко можно было поверить, будто вы перенеслись на землю тропиков.

При виде этих прекрасных растений Мари Бастьен и Фредерик ежеминутно обменивались восклицаниями удивления и восторга.

- Скажи, Фредерик, не правда ли, какое счастье видеть, касаться этих бананов, финиковых пальм, о которых мы столько раз читали в книгах о путешествиях! - восклицала Мари.

- Мама, мама, - восторгался, в свою очередь, Фредерик, показывая на куст с кружевными изумрудными листьями, - вот кофейное дерево, а там красивое растение с густыми листьями, окутавшими колонну - это ваниль.

- Фредерик, посмотри на огромные листья пальмы-латании. Теперь можно убедиться, что в Индии пяти или шести листьев ее достаточно, чтобы покрыть хижину!

- Мама, взгляни же, вот эти красивые гренадилии, о которых рассказывал капитан Кук.

Я их сразу узнал по цветам - они напоминают ажурные фарфоровые корзиночки. А мы обвиняли бедного капитана в том, что он присочиняет.

- Боже мой, сударь, - обратилась Мари к начальнику оранжерей. - Когда г-н Пон-Бриллан будет здесь, он не должен покидать этого восхитительного сада.

- Г-н маркиз, как и его покойный отец, не любитель растений, - ответил садовник со вздохом, - он предпочитает псарню и конюшню.

Мадам Бастьен и ее сын с изумлением переглянулись.

- Но тогда для чего эта роскошь оранжереи? - спросила наивно молодая женщина.

- Потому что не бывает настоящего замка без оранжереи, - ответил с гордостью начальник, - каждый знатный дворянин обязан иметь у себя такие сады.

- Вот что значит человеческое уважение, - Мари тихо шепнула своему сыну с насмешливой улыбкой. - Видишь, Фредерик, собственное достоинство обязывает обладать этими чудесами.

Затем она прошептала:

- Скажи, мой ангел, зимой, когда такие короткие дни, когда лежит снег, какие прелестные часы можно проводить здесь, пренебрегая морозам!

Доктору надо было оторвать мать и сына от их бесконечных восторгов:

- Милая мадам Бастьен, нам придется потратить только на одну эту оранжерею два дня, если вы будете рассматривать каждую деталь,

- Это правда, доктор, это правда. Пойдемте, - добавила она улыбаясь и вздыхая с сожалением, - оставим тропики и перейдем в другую часть света, без сомнения, так как вы говорили, доктор, что здесь страна чудес…

- Вы изволите шутить? Хорошо, если вы будете благоразумны, я проведу вас сейчас в Китай, - весело объявил доктор.

- В Китай? Возможно ли это, дорогой г-н Дюфур?

- Конечно, и если нам останется четверть часа, мы посетим затем Швейцарию.

- И Швейцарию также? - не поверил Фредерик.

- Самую настоящую Швейцарию. Но до того мы осмотрим замок, а это совсем другое дело!

- Какое же, доктор?

- О, там мы будем пересекать не страны, а века.

От эпохи готики до эпохи Людовика XV. И все это за час с небольшим.

- Я вам верю, доктор. Я решила больше ничему не удивляться, - ответила мадам Бастьен, - так как мы попали в страну фей. Ты идешь, Фредерик?

И посетители последовали за начальником оранжерей, который с некоторым оттенком самодовольства посмеивался над изумлением этих мещан, друзей господина Дюфура.

В тот момент, когда исчезло первое впечатление, охватившее его при виде удивительной оранжереи, Фредерик замедлил шаги: он почувствовал, как сердце его странно сжалось при мысли о том презрительном безразличии, с которым молодой маркиз де Пон-Бриллан относится ко всем этим сокровищам, которые вызвали бы радость и восторг стольких достойных людей, любящих и изучающих природу.

Глава IV

Начальник оранжерей, покинув главную ротонду, провел троих посетителей в другие ее отделы, находившиеся по бокам. Один из них предназначался для ананасов - там находились различные виды этих душистых фруктов; другой был отведен специально для орхидей. Доктору пришлось оторвать мать и сына от бесконечных восторгов и удивления, которые их поразили, несмотря на жару и удушающую духоту в этих оранжереях, при виде множества цветов, орхидей - затейливых, почти фантастических, похожих на бабочек разных расцветок, ибо только у них бывают такие удивительные крылья.

Здесь заканчивались владения г-на Дютилло. Однако он хотел провести любопытных гостей на участок, вверенный попечению его коллеги.

- Я вам обещал Китай, - повернулся доктор, шедший впереди, к своим друзьям. - Ну вот, мы в Китае.

В самом деле, по выходе из оранжереи с орхидеями они вошли в китайскую галерею с ажурными колоннами, раскрашенную в яркие цвета - красный и зеленый, и выложенную кусочками фарфора. Им же была облицована и низенькая стена с высокой подпоркой, служившая основанием для колонн. Между ними стояли большие японские вазы - белые, голубые, золотистые, наполненные камелиями, розами, азалиями, пионами, лимонами и другими растениями, обычными для Китая.

Эта галерея, застекленная из предосторожности на случай плохой погоды, вела в настоящую китайскую пагоду, выстроенную в центре большого зимнего сада.

Любопытным оказалось это сооружение, стоившее уйму хлопот и огромных денег, воздвигнутое в середине 18 века, когда увлечение всем китайским было доведено до высшей точки. Свидетель этому - известная пагода в Шантелу, высокое стройное строение, целиком созданное из фарфора.

Китайский домик Пон-Бриллана ничем не уступал знаменитому безумству Шуазеля.

Расположение этого здания, состоявшего из нескольких комнат, его обои, меблировка, домашняя утварь, украшения - все было достоверным. И чтобы дополнить иллюзию, две прелестные фарфоровые статуи, сделанные в натуральную величину, одетые в богатые китайские одежды, были помещены по обе стороны входа в салон, наполовину приподнимая портьеры. Они, казалось, открывали дорогу посетителям, которых поминутно приветствовали, благодаря внутреннему устройству, позволявшему им двигать глазами и попеременно опускать и поднимать голову.

Все, что имелось в Китае самого любопытного, самого удивительного - лаки, мебель, фарфор, изделия из золота, серебра и слоновой кости - было собрано в этом подобии музея. Сквозь решетчатые бамбуковые окна просвечивали витражи с птицами со сверкающим оперением, цветами. Эти окна выходили на зимний сад. А в нем царил умеренный климат, где росли деревья и кустарники из Китая и Японии, защищенные от холодов и дождя стеклянными рамами, прилаженными к краю крыши пагоды.

- Не сон ли это? - мадам Бастьен была очарована, разглядывая все эти чудеса с любопытством и интересом. - Что за богатство всех сортов! Посмотри, Фредерик, это живая книга, по которой можно изучить обычаи, историю, ремесла этой удивительной страны - вот коллекция медалей, монет, рисунков и манускриптов.

- Да, мама. Какие прекрасные и долгие вечера можно было бы проводить здесь, читая о путешествиях по Китаю, и рассматривать в натуре иллюстрации к рассказам в книге, - отозвался Фредерик.

- По крайней мере, г-.н де Пон-Бриллан часто посещает этот павильон, такой любопытный и интересный? - задала вопрос Мари г-ну Дютилло.

- Господин маркиз не сходит с ума по китайским редкостям мадам, он больше любит охоту. Прадед г-на маркиза распорядился выстроить этот дом, потому что в те времена это было в моде. Вот и все.

Мари не удержалась от того, чтобы слегка не пожать плечами, и обменялась беглой улыбкой с сыном, который все более и более впадая в задумчивость, сопровождал мать, шедшую под руку с доктором.

Посетители пересекли извилистую аллею зимнего сада, ведущую к вычурному гроту. Внутренность его освещали большие голубоватые фонари, вправленные в скалы. Дневной свет, попадая в эту подземную галерею, украшенную раковинами и кораллами, слабо освещал все таинственными бликами, словно в подводном мире.

- Не попали ли мы теперь к ундинам, дорогой доктор? - весело спросила мадам Бастьен, начиная спускаться по наклонной плоскости. - Не встретит ли нас какая-нибудь наяда на пороге своего сырого жилища?

- Вы не совсем правы, - ответил доктор. - Это подземный ход, увешанный циновками, как вы видите, отапливается зимой и ведет к замку. Заметьте, что все, где мы побывали, сообщается крытыми переходами, чтобы в холод и непогоду можно было путешествовать в различные части света, не боясь ни дождя, ни мороза.

Действительно, подземелье оканчивалось спиральной лестницей, ведущей в длинную галерею, которая называлась Оружейным залом, служившим в былые времена для собрания и хранения оружия.

Десять высоких стрельчатых окон с цветными стеклами и гербом маркизов де Пон-Бриллан освещали эту огромную залу с панелями из резного дуба с небесно-голубым плафоном, разделенным на равные части дубовыми позолоченными балками.

Десять воинов, полностью вооруженных, со шлемами на голове, с опущенными забралами и со щитами в руке, в железных перчатках, с мечами на боку стояли у стены галереи, каждый напротив окна. И отблески света, проникающие через стекла, играли на стали оружия, выделявшейся на фоне темных панелей.

Посреди галереи был виден поставленный на возвышение рыцарь, также полностью вооруженный, на могучем боевом коне, мастерски вырезанном из дерева и тоже закованном в броню и покрытом попоной из темно-красной замши, украшенной гербом.

Полное вооружение рыцаря из прекрасной дамасской стали с золотом было выполнено замечательным мастером. Начальник оранжерей, остановившись перед возвышением, сказал с некоторым оттенком лакейской гордости:

- Это оружие, которое вы видите, принадлежало Раулю IV, господину Пон-Бриллана, участнику первого крестового похода. А это доказывает, что дворянское происхождение г-на маркиза ведется отнюдь не со вчерашнего дня.

В этот момент человек почтенного возраста открыл одну из массивных дверей Оружейного зала. Г-н Дютилло обратился к доктору Дюфуру:

- Постойте, доктор, вот месье Легри, хранитель замкового серебра. Это мой друг, я хочу передать вас ему. Он вам послужит здесь лучшим гидом, чем я.

И, приблизившись к старику, г-н Дютилло пробормотал вполголоса:

- Дорогой Легри, это мои друзья, которые хотят осмотреть замок. Я их вам рекомендую, долг будет платежом красен, когда ваши друзья захотят посмотреть мои оранжереи.

- Друзья наших друзей тоже наши друзья, - ответил решительно хранитель серебра. Затем дружеским жестом пригласил посетителей следовать за ним в апартаменты, которые многочисленная челядь заканчивала приводить в порядок.

Было бы слишком долго перечислять чудеса великолепия, которые заключал в себе нижний этаж этого замка или, скорее, дворца: от библиотеки, которая могла бы возбудить зависть и в больших городах, до галереи картин известных мастеров - старых и новых, на которые посетители могли бросить лишь беглый взгляд и которые они миновали весьма поспешно. Надо сказать, что, несмотря на любезное обещание, данное господину Дютилло, хранитель серебра, казалось, торопился избавиться от наших трех любопытных.

На первом этаже, как объявил г-н Дюфур Фредерику и его матери, находилась вереница комнат, представляющих образец внутреннего убранства покоев от IV до XVIII века.

Это был настоящий музей, носящий частный характер, благодаря многочисленным семейным портретам и редкостям всех сортов, которые принадлежали в разное время членам этой могущественной и старинной семьи.

В одном из крыльев первого этажа находились покои вдовствующей маркизы де Пон-Бриллан. Она, несмотря на свой преклонный возраст, придерживалась в меблировке такой роскоши и кокетства, к какой она привыкла в прекрасные дни своей молодости при дворе Людовика XV. Это было ослепительное изобилие позолоты, кружев и изумительных старинных тканей. Покои загромождала мебель из. красного дерева, изогнутая и вычурная, посуда саксонского и севрского фарфора. Особенно прелестной была опочивальня, обтянутая бело-розовым шелком, княжеский балдахин над кроватью украшали пучки страусовых перьев. Что касается туалетной комнаты, то она представляла собой кокетливый будуар, обитый дама^[4]  голубого цвета, на фоне которого были вытканы серебристые маргаритки. Посреди этой комнаты, также уставленной мебелью красного дерева, можно было видеть чудесный туалетный столик с зеркалом в стиле пампадур, накрытый чехлом, изготовленным в Алансоне. Его заполняли туалетные принадлежности - золотые, покрытые эмалью, из голубого севрского фарфора.

Трое наших посетителей вошли в эту комнату, когда появился человек с важной и надувшейся от самодовольства физиономией. Этот человек, носивший в петлице своего редингота красную ленту, был не кто иной, как управляющий замком и всеми владениями.

При виде трех незнакомцев управляющий нахмурил брови с видом одновременно удивленным и недовольным.

- Что вы здесь делаете? - спросил он у своего подчиненного, месье Легри. - Почему вы не занимаетесь своим серебром? Кто эти люди?

При этих резких словах мадам Бастьен стала розовой от смущения, доктор выпрямился во весь свой маленький рост, а Фредерик залился краской гнева и промолвил вполголоса, глядя на мать:

- Наглец!

Мадам Бастьен быстро взяла за руку сына и пожала плечами, выказывая сожаление о грубости управляющего.

- Господин Демазюре, - почтительно ответил месье Легри своему начальнику, - это друзья господина Дютилло, он просил меня показать им замок, и я думал…

- Но это непонятно! - рассердился управляющий.

- Это бесцеремонность, которой нет названия! Так не приходят даже к буржуа на улице Сен-Дени. Провести первых встречных в покои мадам маркизы!

- Сударь, - твердым голосом обратился к нему доктор Дюфур, делая шаг к управляющему, - мадам Бастьен, ее сын и я, врач, лечивший г-на Дютилло, не совершили никакой нескромности, согласившись на сделанное нам предложение осмотреть замок. Я видел несколько королевских жилищ и должен вас уведомить, что меня всегда принимали учтиво люди, на чьем попечении они находились.

- Возможно, сударь, - ответил сухо управляющий, но вы, без сомнения, обращались к тому лицу, которое могло разрешить вам осмотреть эти замки. Вам нужно было обратиться с этой просьбой, изложенной в письменном виде, ко мне, управляющему, который один распоряжается здесь в отсутствие г-на маркиза, и я бы вам ответил.

- Нам остается только попросить г-на управляющего извинить нас за незнание этих формальностей, - добавила мадам Бастьен этой важной личности с насмешливой улыбкой, показывающей ее сыну, как мало значения придает она нелюбезности управляющего.

И она взяла сына за руку.

- Если бы я был лучше осведомлен о порядках администрации г-на управляющего, - произнес доктор сардонически, - то вы получили бы мою почтительную просьбу о его всемогущем позволении осмотреть замок.

- Сударь! - воскликнул управляющий с гневным высокомерием, - это шутка?

- Почти, месье, - ответил доктор.

Управляющий сделал резкое движение.

- Чтобы не заканчивать эту беседу шуткой, - вступила в разговор мадам Бастьен, - позвольте сказать мне серьезно, сударь; я где-то читала, что дом большого сеньора отличается чрезвычайной учтивостью его слуг.

- Ну, мадам?

- Ну вот, сударь, мне кажется, что вы решили подтвердить это правило… исключением.

Невозможно передать, с каким лукавством и достоинством Мари Бастьен дала этот решительный урок важному лицу, кусавшему губы и не произнесшему ни слова в ответ.

Мари взяла доктора за руку и сказала весело ему и Фредерику:

- Не стоит удивляться. Разве мы не знаем, что в восхитительных местах часто встречаются злые духи, почти всегда подчиненные приказу? Спасемся поскорее от всех этих чудес, которые сельский дух может только обесцветить.

Спустя четверть часа после происшествия мадам Бастьен, Фредерик и доктор покинули замок через черный ход.

Мари по доброте своей души старалась проявлять деликатность по отношению к доктору, который, казалось, чувствовал себя в ответе за экскурсию, окончившуюся неприятностью, и упрекал себя за неудачную идею. Мари приняла весело и спокойно свою долю в общем злоключении, и первая стала шутить над смехотворной важностью управляющего.

Со своей стороны месье Дюфур, возмущенный неучтивостью этого человека, думал, что она может огорчить мадам Бастьен. Но, видя, как скоро она забыла об этом неприятном инциденте и как легко отнеслась к нему, добрый доктор скоро обрел свою обычную веселость и напомнил о существовании некой галеты, погруженной вместе с другой снедью в сумочку для провизии, и оставшуюся в одноколке, которая дожидалась их под присмотром мальчика у входа в замок.

Через пятнадцать минут ходьбы по лесу трое друзей очутились на прекрасном зеленом газоне, освещенном лучами солнца, пробивавшимися сквозь купы могучих дубов, и весело устроились завтракать.

Фредерик несколько принужденно разделял веселость матери и доктора.

Мари, слишком наблюдательная, чтобы не заметить нечто странное, происходящее с ее сыном, полагала, что угадала причину его озабоченности и ласково шутила над серьезностью, с которой он отнесся к грубости невежи-управляющего.

- Полно, мой отважный Сид, мой прекрасный рыцарь, - она с нежностью обняла сына, - сохрани свой гнев и шпагу для противника, достойного тебя.

Мы с доктором дали этому плохо воспитанному лакею хороший урок. Думай лучше о том, как повеселее закончить сегодняшний день и о том, с каким удовольствием мы будем беседовать о виденных нами диковинках всякого рода, память о которых мы унесем в наш милый дом.

Затем, засмеявшись, молодая женщина, добавила:

- Скажи, Фредерик…

- Мама!

- Ты не забудешь попросить завтра утром папашу Андре, «начальника наших оранжерей» под открытым небом, чтобы он сорвал нам букет из ландышей и фиалок, из всего, что у нас есть самого редкого?

- Да, мама, - ответил Фредерик, улыбаясь.

- И не забудь предупредить начальника наших конюшен, чтобы после обеда запрягли нашего чудесного "белого коня. Мы поедем в город за покупками, - добавила молодая женщина.

- А я, госпожа насмешница, - пробурчал доктор с набитым ртом, - я вам говорю, я вас уверяю, что старушка Маргарита, шеф-повар вашей кухни, сделала галету….. мм… галету…

Добрый доктор не докончил, так как поперхнулся.

Тогда начался бесконечный смех, и Фредерик прилагал все усилия, чтобы разделить общее веселье.

На самом же деле, смех юноши звучал несколько принужденно - он испытывал странное тревожное состояние. Так, некоторые смутные, не объяснимые симптомы извещают о близком вторжении болезни, еще скрытой. Смутные, неопределенные чувства, еще беспорядочные, но мучительные, казалось, заставляли сжиматься и ныть сердце Фредерика. Характер этих чувств, еще необъяснимых, причинял ему, однако, инстинктивный стыд, и он, всегда такой откровенный с матерью, опасался ее проницательности и впервые в жизни пустился на притворство, пытаясь вести себя с обычной беззаботностью до конца дня.

Глава V

Несколько дней прошло со времени визита госпожи Бастьен и ее сына в замок Пон-Бриллан.

Фредерик никогда не выходил из материнского дома, чтобы посетить лиц, занимающих более привилегированное положение, чем у него.

Сначала он испытал чувство ошеломления, был поражен видом всех этих чудес замка, этим королевским великолепием, столь новым для него.

Но на другой день, когда юноша проснулся в своей, маленькой комнате, он сделался грустным и мрачным. Пройдя затем, согласно своей привычке к матери, он невольно сопоставил элегантные и кокетливые покои старой маркизы де Пон-Бриллан со скромностью материнской комнаты и почувствовал, что сердце его сильно сжалось.

Случай сделал это впечатление еще более ощутимым для Фредерика,

Когда он вошел к матери, молодая женщина во всей утренней свежести своей обворожительной красоты расчесывала свои длинные каштановые волосы за деревянным столиком, блестяще отполированным, на котором стояло маленькое зеркало в черной рамке.

Фредерик вспомнил шелк, кружева и золото, украшавшие туалетную комнату вдовствующей маркизы де Пон-Бриллан, ощутил в первый раз острый укус зависти, которая была тем горше, что дело касалось не его, а матери. Он сказал себе: «Этот будуар в замке, такой элегантный, такой роскошный - не лучше ли, если бы он принадлежал такой очаровательной женщине, как моя мать, а не восьмидесятилетней графине, которая в своем смешном кокетстве вертится перед зеркалом, окруженная лентами, кружевами и золотом?

Задумчивый и опечаленный, юноша спустился в сад.

Утро выдалось великолепным: июльское солнце заставляло сиять, как жемчужины, капли росы, в изобилии усыпавшей чашечки цветов. До этого Фредерик часто восторгался вместе с матерью свежестью, красотой и ароматом розы, находя все новые поводы для восхищения этим сокровищем красок, изящества и благоухания. Серебряные диски маргариток, отливающие бархатом анютины глазки, воздушные гроздья розовой акации - все, от вереска до можжевельника, вызывало в разуме его восхищение. Но в это утро он смотрел на эти простые и милые цветы взглядом безразличным, почти презрительным.

Он думал о редких тропических растениях, которые заполняли оранжереи замка.

Вековой лес, тень которого оживлялась щебетанием птиц, перекликавшихся с журчанием и плеском маленького водопада, также внушал ему презрение.

Чем была эта сотня старых дубов и эта струя прозрачной воды по сравнению с огромным парком Пон-Бриллана со столькими статуями из белого мрамора, отражающимися в бассейнах, посреди которых бронзовые наяды и тритоны, позеленевшие от времени, выбрасывали снопы воды, брызги которой достигали вершин гигантских деревьев.

Фредерик, все более омрачаясь, вскоре достиг кромки леса.

Угнетенный, он машинально огляделся вокруг. Внезапно он вздрогнул и резко обернулся.

Он заметил вырисовывающиеся на горизонте и возвышающиеся над лесом башни замка Пон-Бриллан, которые вставшее солнце заливало золотым светом

При виде его Фредерик отступил в лесную тень, как если бы хотел избавиться от болезненного ослепления, но увы. Хотя он отворачивался от этой сияющей картины, услужливая память несчастного юноши все время напоминала ему о чудесах, столь поразивших его, и приводила к новым жалящим сравнениям, которые отравляли и омрачали наивные радости прошлого, бывшего для него до этого полным прелести.

Так, проходя мимо приоткрытой двери конюшни, где находился старый конь, которого лишь иногда впрягали в крытую одноколку - скромный экипаж мадам Бастьен, - Фредерик услышал ржание. Это бедное животное, которое привыкло получать каждое утро от своего молодого хозяина несколько кусочков черствого хлеба, просунуло в отверстие свою большую добродушную голову, прикрытую спутанной гривой, и радостно требовало своего обычного лакомства.

Фредерик, желая искупить свою забывчивость, нарвал молодой травы и скормил ее с рук почтенному трудяге, поглаживая его толстую шею. Но вдруг, вспомнив о великолепных боевых и охотничьих лошадях, которых он видел в замке, улыбнулся с чувством горького унижения, и резко отошел от старого коня, который, удивленно, держа еще в зубах пук травы, долго провожал своего хозяина умным и ласковым взглядом.

Другой случай произошел со старой и немощной женщиной, которой Фредерик, за неимением денег, давал каждую неделю хлеб и какие-нибудь фрукты.

- Держите, матушка, - предложил он ей обычную милостыню, - я хотел бы больше помочь вам, но у моей матери и меня нет лишних денег.

- Вы очень добры, господин Бастьен, - сказала нищенка, - но скоро я ничего не буду у вас просить.

- Почему же?

- Ну как же, г-н Бастьен! В этот замок приедет жить г-н маркиз, а большие господа всегда выделяют на милостыню много денег, и я надеюсь получить свою долю. Благодарю вас, г-н Бастьен.

В первый раз Фредерику пришлось краснеть за свое скромное подаяние, которое он делал от чистого сердца. Когда позднее к нему пришел еще какой-то бедняк, он резко бросил ему в лицо:

- Вы смеетесь над моей милостыней, обратитесь же к г-ну маркизу - он должен стать провидением этого края. Ведь он так богат!

Душа бедного юноши омрачалась все больше и больше.

То, что еще недавно очаровывало его, предстало теперь в темном свете. Грустный и холодный туман сгустился мало-помалу над его радостным горизонтом, над будущим его молодых лет, бывших до этого столь счастливыми.

Это вторжение зависти в сердце Фредерика показалось бы, возможно, странным тому, кто хорошо знал прошлое юноши. И однако это заметное отклонение было объяснимо.

Сын мадам Бастьен воспитывался в скромной обстановке, почти бедности, но изысканный такт и чутье молодой матери позволили придать окружающей его простоте характер редкой элегантности. Благодаря этому тысячи «ничто» вместе были прелестны.

Так, несколько ветвей вереска, перемешанных с полевыми цветами, подобранными со вкусом, могли образовать превосходное украшение. Но благодатная рука, которая так хорошо разбиралась в сельской флоре - могла ли она проявить меньше искусства в составлении букета как редкого, так и великолепного? Конечно, нет!

Ощущение элегантности и красоты, развивающееся, утонченное воспитанием, привычками, искусствами, заставляло Фредерика восхищаться и ценить чудеса замка Пон-Бриллан больше, чем кого-либо другого, и непременно завидовать им, пропорционально желанию, которое они у него вызывали.

Если бы Фредерик жил в грубой среде, окруженный отталкивающими предметами, он привык бы к вульгарности; был бы больше изумлен, чем очарован сокровищами замка, и они не внушили бы ему зависти, потому что он не знал бы ничего о радостях, которые они могли доставлять.

Наконец, по воспитанию, благородству, уму, манерам, может быть, даже по красоте и осанке Фредерик чувствовал себя ровней молодому маркизу, но не по происхождению и богатству, и поэтому он завидовал преимуществам, которые тому предоставил случай.

. Мадам Бастьен, все время занимавшаяся своим сыном, мало-помалу заметила перемену, происшедшую с ним… и проявляющуюся в частых приступах меланхолии. Скромный коттедж не оглашался, как прежде, раскатами громкого смеха, столь оживленного и шумного, к которому радостно присоединялась всегда молодая мать.

Закончив урок, Фредерик взял книгу и долгое время читал для своего развлечения. Но мадам Бастьен замечала не один раз, что ее сын, подперев голову рукой, оставался в таком положении с четверть часа, и глаза его были прикованы все к одной и той же странице.

Тогда в своем возрастающем беспокойстве мадам Бастьен сказала своему сыну:

- Дитя мое, я вижу тебя грустным, озабоченным, молчаливым. Ты больше не веселишься, как раньше…

- Чего же ты хочешь, мама, - ответил юноша, порывисто выдавив улыбку, - я тоже несколько удивлен, как и ты, серьезностью, проникшей в мое сознание. Но это не должно удивлять. Я не ребенок больше, ко мне пришел разум.

Фредерик никогда не лгал, но теперь он сделал это.

До этого, будучи ребенком или уже став юношей, он всегда честно признавался матери в своих ошибках. Она знала все его раздумья, но при одной мысли признаться ей в причинах этой перемены или хотя бы позволить ей заметить чувства, полные желчи, разбуженные в нем визитом в замок Пон-Бриллан, - юноша испытывал жгучий стыд, непреодолимый ужас. Более того, он знал, как обожает его мать, и стеснялся показаться ей униженным. Он не отступил бы, чтобы признать большую вину, явившуюся следствием какого-то увлечения, но он скорее умер бы, чем признался ей в муках зависти. Итак, предохраняя себя от хлопот матери, он приложил всю силу, все упорство своего решительного характера, все усилия сознания на то, чтобы скрыть горькую рану, начавшую терзать его.

Но напрасно бы он хотел обмануть глубокий ум и нежность матери, если бы она не была одновременно введена в заблуждение и успокоена доктором Дюфуром:

- Не тревожьтесь, - утешал ее со всей искренностью врач, когда она поделилась с ним своими опасениями. - Фредерик подвергается влиянию критической поры, в которую он вступил. Окончание роста и постепенное возмужание сопровождаются часто странными и резкими перепадами в характере юношей. Самые экспансивные и веселые иногда становятся мрачными и молчаливыми. Они испытывают постоянную тоску, беспричинную меланхолию, упадок сил, у них возникает настоятельная потребность в задумчивости, уединении. Еще раз говорю: не тревожьтесь из-за этого явления, всегда неожиданного и полного загадочности. Не подавайте особенно вида, что замечаете перемену, происходящую с вашим сыном - он будет беспокоиться за вас и за себя. Предоставьте все времени, у этою переломного возраста есть предел, вы увидите - к Фредерику вернется его обычный характер, только голос его огрубеет. Успокойтесь, я отвечаю за все.

Ошибка доктора Дюфура была простительна, потому что симптомы, встревожившие мадам Бастьен, действительно подходили к тем, которые он замечал у мужающих юношей.

Со своей стороны, мать согласилась с его правдоподобными объяснениями, так как она не могла угадать настоящую причину перемены во Фредерике.

Перемена, эта не проявилась немедленно после посещения замка, а, напротив, прогрессировала мало-помалу. И когда настал день, обеспокоивший мадам Бастьен, прошло больше месяца со времени экскурсии в замок Пон-Бриллан. Казалось, никакой связи не могло существовать между этой радостной прогулкой и мрачной меланхолией Фредерика, который, впрочем, прилагал все усилия, чтобы скрыть свой секрет.

Итак, убежденная доктором Дюфуром, которому она целиком доверяла, и видя в тревожащих ее симптомах только неизбежность переломного возраста, мадам Бастьен с нежностью следила за состоянием своего сына, стараясь скрыть от него грусть, которую она испытывала часто. Ведь она нашла его столь изменившимся и ожидала безропотно его выздоровления.

Заблуждения доктора Дюфура, разделенные мадам Бастьен, имели мрачные последствия.

Фредерик оказался теперь защищен от вопросов и проницательного беспокойства матери и мог слепо предаться увлекавшему его потоку.

По мере того, как его скромное существование и невинные забавы иссушались горячим веянием завистливого сравнения, Фредерик хотел поискать какое-то отвлечение в занятиях, но скоро учение стало ему в тягость, его мысли были заняты другим, и он сказал себе:

- Что бы я ни узнал, что бы я ни изучал, я никогда не буду никем, кроме Фредерика Бастьена - полукрестьянином, будущая жизнь которого станет протекать в безвестности и бедности, тогда как этот молодой маркиз, ничего не сделав для этого, получит знаменитое и прославленное в веках имя! - И снова всплывали в памяти юноши воспоминания о феодалах Пон-Бриллана, о галереях с оружием, о портретах, гербах - доказательствах, говоривших о могуществе и известности этого древнего и богатого рода. Тогда, в первый раз, несчастный Фредерик оскорбился жестоко за безвестность своего происхождения и мало-помалу оседал под тяжестью уныния.

- Почему этот маркиз, уже уставший или беззаботно относящийся к богатствам, которыми он засыпан, к сокровищам разного рода, тысячной доли которых было бы достаточно для счастья моей матери, моего и многих людей, почему, по какому праву этот молодой человек обладает такими богатствами? - спрашивал Фредерик себя. - Разве он приобрел их своей работой? Нет. Чтобы завладеть всем, ему достаточно было только родиться. Почему все для него и ничего для других? Почему у него столько излишеств, а моя мать вынуждена давать на милостыню беднякам хлеб?

Эти горькие, мучительные размышления молодого человека о неравенстве в человеческом обществе еще более оживили его зависть, выросшую вскоре почти до ненависти, и эту ненависть вскоре происшедшие события должны были укоренить в его сердце.

Глава VI

Первый период зависти, испытываемый Фредериком, был, так сказать, пассивным.

Второй уже стал активным.

Как он страдал тогда, невозможно выразить. Это тайное страдание, сконцентрированное в глубине его души, не имело исхода и всегда возбуждалось фатальным видом замка Пон-Бриллан, на который почти всегда натыкались его глаза, в какую бы сторону он не смотрел, так как старинное здание было видно издалека и закрывало горизонт. Затем юноша почувствовал, как его горе увеличивается, он испытывал необходимость скрывать это от матери, говоря себе в мрачном отчаянии, что подобные терзания заслуживают только презрения и отвращения, и мать не может проникнуться к нему жалостью.

Все эти моральные муки сказались на его здоровье. Здоровье Фредерика пошатнулось, он потерял сон и аппетит. Ему, некогда такому оживленному и деятельному, стали внушать отвращение прогулки. Чтобы оторвать его от вредных мыслей и вывести из состояния апатии, требовалась нежная настойчивость матери.

Бедная Мари! Она так же страдала, но молча, старалась улыбаться, чтобы сын не тревожился. Однако она не отчаивалась и ждала с тоской и нетерпением, надеясь на скорое окончание перелома, причину которого ей объяснил доктор Дюфур.

Но увы! Каким долгим и мучительным казалось ей это ожидание. Какая перемена, какой контраст… Недавняя жизнь, которую они с сыном так любили, - занятия, сменявшиеся весельем, беседы, полные нежности, доверия и счастья - все стало мрачным, молчаливым, бессодержательным.

Однажды днем, в начале октября, когда пасмурное небо объявило о последних днях осени, мадам Бастьен и ее сын находились в комнате для занятий, не радостные и оживленные, как раньше, а молчаливые и грустные.

Фредерик, бледный, удрученный, облокотился на рабочий стол, подпирая голову левой рукой, а правой медленно писал в раскрытой тетради.

Мадам Бастьен, сидевшая недалеко от него, была занята вышиванием, но время от времени она выпускала иглу, готовая снова взяться за работу при малейшем движении юноши, на которого она посматривала тайком.

С трудом сдерживаемая слеза сверкала в глазах матери, пораженной горестным выражением лица своего сына. Она вспомнила, как недавно за этим же столом часы занятий были для нее с Фредериком праздником, удовольствием. Она сравнивала рвение, влечение, которое он тогда проявлял к урокам, с тягостной медлительностью и вялостью, замеченными ею в этот момент. Она увидела, что перо выпало из рук юноши, а его лицо выражало скуку и утомление.

Едва сдерживая горестный вздох, юноша закрыл лицо руками и оставался погруженным в размышления в течение нескольких минут.

Мать ни на миг не теряла его из виду, но каково же было ее удивление, когда сын вдруг поднял голову и с глазами, вспыхнувшими мрачным светом, с лицом, немного порозовевшим, с губами, чуть покривившимися от ироничной усмешки, снова взял перо и с лихорадочной поспешностью стал писать в тетради!

Он словно преобразился. Недавно еще подавленный и вялый, теперь он оживился, мысль и жизнь, казалось, били в нем через край; можно сказать, что мысли вытекали из-под его пера с невообразимой быстротой. Резкие движения, постукивание ногой указывали на его яростное нетерпение.

Здесь необходимо небольшое пояснение.

Как-то Фредерик признался матери в своем отвращении и неспособности регулярно работать. Только иногда, уступая ее желанию и надеясь развеять себя немного он пытался написать какой-нибудь рассказ на заданный сюжет. Но напрасно он напрягал свое воображение, недавно столь блестящее и плодотворное. Напрасно давал направление своей мысли, скорое развитие которой мать часто замечала с гордостью.

- Я не знаю, что со мной, - бормотал тогда он угрюмо и подавленно, - мне кажется, что сознание мое окутывает какая-то пелена. Простите, матушка, это не по моей вине.

И мадам Бастьен находила тысячу доводов, чтобы извинить Фредерика и оказать ему поддержку.

В тот день, о котором мы говорим, молодая мать ожидала, что Фредерик очень скоро откажется от своей работы. Каково же было ее удивление, когда она в первый раз за долгое время увидела его пишущим с увлечением и оживлением!

В этом внезапном возвращении к прежним привычкам мадам Бастьен предположила, что видит первый симптом прекращения перелома, которому вдруг подвергся ее сын. Без сомнения, с его сознания начала спадать затемнявшая его вуаль.

Мадам Бастьен не терпелось узнать, что она не ошиблась. Она встала и на цыпочках, без шума, пользуясь увлеченностью своего сына, приблизилась к нему тайком. Тогда, вся трепеща от надежды, она положила обе руки на плечи Фредерика и, поцеловав его в лоб, наклонилась, чтобы прочесть, что он написал.

Юноша вздрогнул от изумления, быстро закрыл свою тетрадь, и, повернувшись к матери с нетерпеливым, почти раздраженным лицом, воскликнул:

- Это нескромно, мама.

Затем, схватив тетрадь, он вырвал исписанные листы, скомкал их и бросил в камин, где их охватило пламя.

Мадам Бастьен, пораженная, с минуту оставалась неподвижной и онемевшей. Затем, сравнив резкость Фредерика с сердечной непринужденностью, некогда царившей между ними во время занятий, она залилась слезами.

Впервые в жизни сын ранил ее сердце.

При виде плачущей матери Фредерик растерялся, бросился ей на шею, осыпая поцелуями и слезами, и забормотал прерывающимся голосом:

- О, прости меня, мама, прости…

При этих словах, вырвавшихся из глубины души, при этом крике болезненного раскаяния мадам Бастьен стала упрекать себя за произведенное горестное впечатление. ругать за слезы: разве не должна она была принять в расчет состояние сына, который за свою резкость так горько раскаивается?

Итак, молодая женщина тоже поцеловала Фредерика и попросила прошения.

- Бедный мальчик, - обратилась она к нему, - ты страдаешь, переживания сделали тебя нервным, раздражительным. Я глупа, что так огорчилась на невольное нетерпение, кроме которого ты ничего не испытывал?

- Нет, мама, клянусь тебе…

- Я себе верю. Могу ли я в тебе сомневаться, мой Фредерик?

- Я разорвал эти страницы, мама, - пояснил он с некоторым замешательством, так как лгал, - я сделал это потому, что… потому, что был недоволен. Это самое скверное из всего, что я пытался написать с тех пор, как почувствовал это недомогание, эту беспричинную тоску…

- А я, дитя мое, видя тебя в первый раз за долгое время работающим с оживлением, была так довольна, что захотела прочитать поскорее, что ты написал. Но не будем больше говорить об этом, Фредерик, хотя полагаю, что ты был слишком строг к себе.

- Нет, уверяю тебя.

- Я тебе верю. И поскольку ты кончил заниматься, хочешь, мы немного погуляем?

- Мама, - ответил сын с унынием, - погода такая пасмурная, посмотри на это серое небо!

- Полно, милый лентяй, - ласково улыбнулась мадам Бастьен. - Что нам пасмурная погода? Разве в тумане осени и зимнем снеге нет своего очарования? Разве мы не привыкли смело выступать, держась за руки, против тумана и холода? Идем, идем, эта прогулка тебе будет полезна. Мы уже два дня не выходили. Это позор! Когда-то мы были неутомимыми ходоками!

- Прошу тебя, оставь меня здесь, - взмолился Фредерик, поддавшись непреодолимой апатии. - Я чувствую, что не отважусь сделать ни шагу.

- Это действительно опасная слабость, которую я хочу победить. Идем, дорогой мой апатик, немного решительности. Отправимся в сторону пруда, ты мне поможешь совершить прогулку по воде в нашей лодке. Ты любишь грести, тебе это доставит удовольствие.

- У меня нет сил, мама.

- Ну хорошо. Знаешь, что? Лесорубы сказали этим утром Андрэ, где есть неподалеку местечко с чибисами. Принеси свое ружье, мы пойдем к вереску, на Саблоньер. Это и тебя, и меня развлечет. Ты так ловок, что я никогда не тревожусь, видя ружье в твоих руках!

- Я уверяю тебя, что не получу никакого удовольствия от охоты.

- Ты ее так любил!

- Я больше ничего не люблю, - пробормотал почти невольно Фредерик тоном величайшей удрученности и горя.

Молодая женщина почувствовала, что слезы вновь подступили к ее глазам.

Фредерик, понявший тревогу своей матери, воскликнул:

- О, тебя я всегда любил и люблю, мама, ты же знаешь!

- Да, знаю, чувствую, но ты не можешь представить, каким безнадежным тоном ты это произнес: «Я не люблю больше ничего».

Затем, овладев собою и выдавив улыбку, чтобы не огорчать сына еще больше, Мари добавила.

- В самом деле, не знаю, что такое со мной сегодня, почему и себя, и тебя я огорчаю по любому поводу. Вот ты и плачешь, мой мальчик, мой бедный мальчик…

- Оставь, мама, оставь, ты уже давно не видела меня плачущим. Мне кажется, это пойдет на пользу.

Юноша остался сидеть, мать опустилась перед ним на колени и пыталась поцелуями унять слезы, которые он проливал.

Он говорил правду, эти слезы облегчили его. Бедное сердце, затопленное желчью, немного успокоилось, и когда он поднял кверху омытые слезами глаза, взгляд его упал на коленопреклоненную мать. Он увидел, что ангельские черты ее лица отражают одновременно трогательную печаль и бесконечную доброту. Одно мгновение, покоренный этой нежностью, он думал признаться Мари в пожирающих его чувствах.

«Да-да, - подумал он, - я ошибся, полагая, что она будет презирать меня или сердиться - в ее ангельской доброте я найду сострадание, утешение и помощь…»

При мысли об этом Фредерик почувствовал себя менее подавленным.

Луч надежды вернул ему некоторую энергию. После минутного молчания он сказал мадам Бастьен, не сводившей с него глаз:

- Мама, ты предлагала выйти на воздух. Ты права, немного прогуляться мне не помешает.

Это решение, недавние слезы сына, нежность, которая, казалось, озарила его горестное лицо, явились добрым знаком для мадам Бастьен. Она поспешно взяла свою шляпу, легкую шелковую мантилью и скоро, держа за руку сына, дошла до полей.

Как часто бывает, в момент серьезного и тягостного признания, юноша хотел отдалить его час. Затем он почувствовал, что ему трудно начать говорить на подобную тему.

Он старался найтиобъяснение для матери, чтобы она извинила его за долго скрываемую правду. Наконец, ему казалось, что дома их беседа могла быть прервана каким-нибудь неожиданным посетителем, и что больше таинственности и удобства в такой прогулке посреди пустынных полей.

По счастливой случайности, день, сначала туманный и мрачный, мало-помалу прояснился. Скоро яркое осеннее солнце придало природе самый очаровательный вид. Можно подумать, Фредерик, - мадам Бастьен пыталась развеселить сына, - что это солнце вышло из-за облаков встретить тебя, как друга, с которым не виделось долгое время. И еще: посмотри на его кокетство!

- Какое кокетство, мама?

- Видишь, как оно ласкает золотистыми лучами можжевельник в конце поля?… Ты ничего не помнишь?

Фредерик удивленно взглянул на мать и отрицательно покачал головой.

- Как? Ты забыл, как два дня этим летом я просидела под тем старым деревом, пока ты распахивал поле больного сезонного работника?

- Ах да, правда, - вспомнил с живостью юноша.

При воспоминании о великодушном поступке он испытал новое облегчение. Мысль о грустном признании, которое он должен был сделать матери, показалась ему менее тягостной.

Сердечное облегчение, которое он испытывал, так ясно отразилось на его лице, что мать сказала:

- Разве я не была права, дитя мое, принуждая тебя выйти? Твое бледное лицо уже менее печально. Можно подумать, тебя исцелил теплый воздух. Я уверена, что ты чувствуешь себя лучше.

- Да, мама.

- Боже мой, Боже мой! - воскликнула мадам Бастьен, складывая руки в порыве страстного обращения, - какое счастье, если бы это был конец твоей болезни, Фредерик!

Складывая руки, молодая женщина сделала резкое движение и не заметила, как соскользнула легкая шелковая мантилья, накинутая на ее плечи.

Фредерик тоже не обратил на это внимания и ответил;

- Не знаю, почему, но я надеюсь, как и ты, мама, что это может стать концом моих мучений.

- О, если ты тоже надеешься, мы спасены! - воскликнула она радостно.

- Господин Дюфур верно объяснял мне причины этого странного и тягостного недомогания - они связаны с твоим взрослением и исчезнут так же неожиданно, как и появятся… Словно скверный сон. И здоровье возвращается, как по волшебству,

- Сон, - медленно повторил Фредерик, неопределенно глядя на мать, - да, ты права, мама, это был дурной сон!

- Мальчик мой, что с тобой? Ты кажешься взволнованным, но это приятное волнение, не так ли? Я это вижу по-твоему лицу.

- Да, волнение приятное. Если бы ты знала…

Но Фредерик не смог закончить. Нарастающий шум, который они до того не замечали, заставил Мари и ее сына обернуться.

В нескольких шагах позади себя они увидели на дороге всадника, державшего в руке мантилью мадам Бастьен.

Оставив коня, которого поспешил взять за поводья слуга, этот всадник легко соскочил на землю и приблизился к молодой женщине: он держал свою шляпу в одной руке, а мантилью в другой. Склонившись почтительно перед мадам Бастьен, он сказал ей с исключительной любезностью и благородством.

- Мадам, я увидел издалека, как мантилья соскользнула с ваших плеч, и счастлив возвратить ее вам.

Затем после нового глубокого поклона и тонко уклоняясь от благодарности мадам Бастьен, всадник вернулся к коню, вскочил в седло и поехал. В тот момент, когда он проскакал мимо мадам Бастьен, он свернул на край поля, как если бы боялся испугать молодую женщину близким соседством с конем. Затем он снова поклонился ей и двинулся медленно своей дорогой.

Этот всадник был примерно в возрасте Фредерика, с красивым лицом и элегантными манерами. Он выказал столько обходительности и любезности, что мадам Бастьен, провожая его глазами, сказала наивно сыну:

- Невозможно быть более любезным и так великолепно держаться. Не так ли, Фредерик?

В тот момент, когда мадам Бастьен обратилась к сыну с этим вопросом, мимо проезжал маленький грум, сопровождавший юношу и сидевший, как и он, на превосходном чистопородном коне. Мальчик строго придерживался этикета и все время соблюдал между собой и хозяином дистанцию в двадцать пять шагов.

Мадам Бастьен рукой остановила мальчика.

- Не можете ли вы исполнить мою просьбу и назвать имя вашего хозяина? - поинтересовалась молодая женщина.

- Господин маркиз де Пон-Бриллан, - ответил грум с явственным английским акцентом.

Затем, видя, что хозяин перешел на рысь, мальчик поскакал за ним.

- Фредерик, - Мари повернулась к сыну, - ты слышал? Это маркиз де Пон-Бриллан. Ты не находишь, что он очарователен? Приятно видеть фортуну и благородство так хорошо представленными, не правда ли, мой мальчик? Быть таким важным господином и столь воспитанным - это все, чего можно желать… Но ты мне ничего не отвечаешь, Фредерик, Фредерик! - вдруг забеспокоилась мадам Бастьен, - что с тобой?

- Ничего, мама, - ответил тот ледяным тоном.

- Я хорошо вижу - с тобой что-то происходит. У тебя уже не такое лицо, как сейчас было. Кажется, ты страдаешь? Боже мой! Каким ты стал бледным!

- Это потому, что солнце спряталось, и я замерз…

- Тогда вернемся, вернемся скорее. Только бы твое самочувствие продолжало улучшаться!

- Я сомневаюсь, мама.

- Ты сомневаешься? С каким видом ты это говоришь!

- Я говорю то, что есть.

- Значит, тебе опять стало хуже?

- О, гораздо хуже, - ответил он с резкой горечью. - Полное повторение того, что я испытывал. Но это от холода, конечно…

И этот несчастный, бывший всегда ангельски добрым и обожавший свою мать, на этот раз почувствовал жестокую радость, увеличивая ее беспокойство.

Он мстил так за жестокую боль, причиненную похвалами, которыми Мари искренне осыпала Рауля де Пон-Бриллана.

Ревность, до того неведомая Фредерику, как и зависть, ожесточила его еще сильнее по отношению к молодому маркизу.

Мать и сын вернулись в дом - мадам Бастьен в беспримерной тревоге, Фредерик в мрачном молчании, думая с глухим бешенством о том, что он был уже готов признаться матери в постыдной тайне, от которой он краснел. И в этот момент она разразилась такими похвалами маркизу де Пон-Бриллану, к которому он питал ненависть и зависть.

При этом последнем кровоточащем ударе сын мадам Бастьен почувствовал еще большую подавленность - пассивная неприязнь, которую ему до этого внушал Рауль де Пон-Бриллан, превратилась в горячую, непреодолимую ненависть.

Глава VII

Городок Пон-Бриллан был расположен в нескольких лье от Блуа, неподалеку от Луары.

Место для гулянья, называемое Мэл и обсаженное тенистыми деревьями, окаймляло Пон-Бриллан на юге. Несколько домов было выстроено на левой стороне этого бульвара, где в ранние века проходили городские ярмарки.

В одном из этих домов жил доктор Дюфур.

Прошло несколько месяцев со времени описанных нами событий.

В начале ноября, в день Св. Губерта -покровителя охотников, праздные люди городка собрались на Мэл в четыре часа, чтобы присутствовать при проезде кортежа, иначе говоря, при возвращении с охоты маркиза де Пон-Бриллана, который с утра праздновал день Св. Губерта, затравив оленя в соседнем лесу. Для большей торжественности охотники должны были проехать с триумфом через Пон-Бриллан, чтобы вернуться в замок, носящий то же название. Внушительный силуэт его возвышался вдали.

Зеваки, начинавшие впадать в нетерпение от долгого ожидания, увидели, как у двери доктора Дюфура остановился скромный деревенский экипаж сомнительного цвета, в который был запряжен старый конь. Допотопная сбруя была там и тут скреплена веревками. Фредерик Бастьен первым вышел из экипажа, которым он правил, и подал руку матери, легко спустившейся с подножки.

Старый конь, чья мудрость была уже испытана, остался предоставленным самому себе, поводья ему закинули на шею, и Фредерик только отвел его немного от дома врача, куда мадам Бастьен и ее сын сразу вошли после этого.

Старик слуга провел их в салон, находившийся на первом этаже, окна которого выходили на место гуляния.

- Может ли нас принять господин доктор? - спросила мадам Бастьен слугу.

- Я думаю, да, мадам. Только сейчас он в компании своего друга, который живет здесь уже несколько дней и должен сегодня вечером уехать в Кант. Но все равно, я пойду извещу доктора, что вы здесь.

- Буду вам очень обязана, - ответила мадам Бастьен, оставаясь вдвоем с сыном.

Зависть, ожесточаемая ревностью (справедливые похвалы мадам Бастьен в адрес любезного и воспитанного маркиза не были забыты) произвела за месяц новые страшные изменения в сердце Фредерика. Его болезненное состояние настолько усилилось, что его с трудом можно было узнать, лицо стало уже не бледным, а желтовато-серым. Щеки ввалились, глаза глубоко запали и горели мрачным огнем. Горькая улыбка, кривившая его губы, придавала лицу юноши выражение Одновременно страдающее и дикое. Его движения стали резкими и нервными, голос - отрывистым, нетерпеливым, часто грубым. Он довершал тягостное впечатление и поражал контрастом между тем, чем этот юноша некогда был и тем, чем он стал.

Мари Бастьен, казалось, впала в глубокое уныние и безнадежность, ее лицо, выражавшее печальную задумчивость, более, чем всегда, поражало красотой.

Нежная и радостная близость, которая царила некогда между ними, сменилась сдержанной холодностью со стороны Фредерика. Мари, подавленная бесконечными тревогами, напрасно гадала о причине недуга, поразившего ее сына. Она начала опасаться, что г-н Дюфур ошибся, приписывая периоду возмужания все более тревожные моральные и физические симптомы, обнаруживающиеся у Фредерика.

Мадам Бастьен пришла посоветоваться по этому поводу с г-ном Дюфуром, которого она не видела долгое время - врача удерживали в Пон-Бриллане заботы и радости дружеского гостеприимства.

Грустно глядя на сына, Мари сказала ему почти с опасением, как если бы боялась его раздражить:

- Фредерик, поскольку ты проводил меня к нашему другу, г-ну Дюфуру, с которым я хочу проконсультироваться в отношении себя, мы можем поговорить сразу и о тебе.

- Это бесполезно, мама. Я не болен.

- Боже мой, как ты можешь это говорить? Только прошлой ночью ты страдал бессонницей. Мой дорогой мальчик, я несколько раз приходила посмотреть, спишь ли ты, и каждый раз заставала тебя бодрствующим.

- Я провожу так все ночи.

- Увы, я знаю это… и другие странности, которые сильно меня беспокоят.

- Ты слишком себя тревожишь, мама, это пройдет.

- Я тебя умоляю, Фредерик, посоветуемся с доктором Дюфуром. Разве он не самый лучший наш друг? Расскажи ему, что ты чувствуешь, выслушай его советы.

- Еще раз тебе говорю - я не нуждаюсь в консультациях д-ра Дюфура, - нетерпеливо ответил юноша, - заранее тебя предупреждаю, что я не отвечу ни на один его вопрос.

- Дитя мое, выслушай меня…

- Боже мой, мама, какое удовольствие ты находишь в том, чтобы меня так мучить? - воскликнул он, топнув ногой. - Я ничего не скажу д-ру Дюфуру, мне не о чем с ним говорить. Вы знаете, что у меня есть характер.

Вошел слуга доктора и объявил:

- Доктор ждет вас в кабинете, мадам,

Бросив на сына горестный взгляд, молодая мать проглотила слезы и пошла за слугой к врачу.

Фредерик, оставшись один, облокотился о перекладину раскрытого окна, которое выходило, как мы уже говорили, на место гуляния. По ту сторону бульвара возвышались несколько холмов, омываемых Луарой. А на горизонте виднелся поднимавшийся над лесом, которым он был окружен, замок Пон-Бриллан, наполовину скрытый осенним туманом.

Машинально преходящий с одного на другое, взгляд юноши остановился на башнях замка.

При виде его он вздрогнул, черты лица перекосились, омрачившись еще больше. Облокотившись на окно, он погрузился в глубокую задумчивость.

Озабоченность его была так велика, что он не видел и не слышал, как в комнату вошел другой человек и с книгой в руке сел в углу салона, не обратив внимания на юношу.

Анри Давиду, так звали прибывшего, было около тридцати пяти лет.

Он обладал высоким ростом и стройной фигурой; черты его лица, опаленного жаром тропического солнца, резкие и энергичные, были не лишены очарования, которое заключалось, может быть, в печальном выражении; его высокий лоб обрамляла вьющаяся темная шевелюра. Черные живые глаза, над которыми возвышались арки изогнутых бровей, имели взгляд одновременно задумчивый, мягкий и проникновенный.

Давид, возвратившись из далекого путешествия, приехал провести несколько дней у своего лучшего друга, доктора Дюфура. Этим же вечером он должен был отправиться в Нант, где собирался сесть на судно, чтобы отправиться в новое, далекое странствие.

Фредерик, все так же облокотившись на окно, не отрывал глаз от замка Пон-Бриллан.

Сидя в салоне и продолжая чтение, Анри Давид положил книгу на колени, для того, чтобы подумать, поднял голову и впервые заметил юношу, которого он видел в профиль.

Тотчас он вздрогнул. Можно сказать, что дорогое и горестное воспоминание кольнуло снова его сердце при виде Фредерика, так как две слезы блеснули в растроганных глазах Давида. Затем, проведя рукой по Лбу, словно желая прогнать тягостные мысли, он стал рассматривать юношу с бесконечным интересом. Пораженный сначала редкой красотой его лица, он скоро с удивлением заметил на нем горькое и мрачное выражение.

Глаза Фредерика неотрывно смотрели на замок. Давид без труда угадал, к чему прикован этот пристальный взор, и сказал себе:

- Какие горестные мысли пробуждает у этого бледного и красивого юноши вид замка Пон-Бриллан, от которого он не отводит взгляда?

Вдруг внимание Давида было отвлечено звуком фанфар. Этот звук, сначала далекий, все ближе становился к Мэлу.

Через несколько минут бульвар, где находилось уже много любопытных, заполнился толпой, жаждущей восхищаться процессией псовой охоты, которую устроил в честь Св. Губерта молодой маркиз.

Общее ожидание было ненапрасным: трубы гремели все громче, и блестящая кавалькада въехала на Мэл.

Парад открывали четыре копейщика на конях, в парадной ливрее светло-желтого цвета, воротник и обшлага ее были красными, по талии ее расшили серебром.

На голове каждого возвышалась треуголка, за поясом висел охотничий нож. Эти люди трубили в фанфары, возвещая, что охота закончилась удачно.

Затем вели пятьдесят больших гончих английской породы. На шеях у них в честь дня св. Губерта красовались банты из алых и желтых лент - по цвету ливрей хозяина. Ленты немного потрепались и разорвались о колючий кустарник, через который собаки продирались во время охоты.

Шесть пеших лакеев, также в парадных ливреях, обутые в шелковые чулки и башмаки с серебряными пряжками, с охотничьими ножами на перевязи, сопровождали свору и, трубя в трубы, повторяли, точно эхо, фанфары копейщиков.

За ними следовал охотничий фургон, служивший погребальной колесницей великолепному оленю с ветвистыми рогами, распростертому на ложе из листьев и окаймленному длинными развевающимися лентами тоже красного и бледно-желтого цвета.

Позади фургона ехали охотники - одни в красных рединготах, другие в униформе для псовой охоты, подобно молодому маркизу де Пон-Бриллану. Две коляски, в которые были запряжены по четверке превосходных коней, управляемые маленькими кучерами в красных куртках, сопровождали охотников. В одной из них находилась вдовствующая маркиза, а в другой - молодые прелестные женщины в костюмах для верховой езды. На левом плече у них была прикреплена розетка из лент, повторяющих цвета Пон-Бриллана, так как они сопровождали охотников до тех пор, пока олень не был затравлен.

В другой коляске или, скорее, фаэтоне, места занимали не принимавшие в охоте участия женщины и несколько мужчин, которые вследствие своего возраста были только зрителями охоты.

Наконец, держа на поводу запасных лошадей в богатой сбруе, проехали в конце кортежа конюхи.

Изящество этой псовой охоты, породистость собак, богатство ливрей, великолепие упряжи, благородная осанка всадников, красота и элегантность всадников, которые сопровождали охотников, были бы замечены везде, но для зевак маленького городка Пон-Бриллана этот кортеж явился настоящим спектаклем, нечто вроде оперного марша, где ни в чем не было недостатка - ни в музыке, ни в костюмах, ни в торжественности.

В наивном восхищении самые пылкие, а, возможно, самые дальновидные из этих горожан (добрая половина их являлась поставщиками замка) кричали: «Браво, господин маркиз!» и хлопали с восторгом в ладоши.

К сожалению, эту триумфальную помпу смутило происшествие, которое произошло почти под окнами дома г-на Дюфура.

Мы не забыли старого коня, который привез мадам Бастьен с сыном и на мудрость которого положились, оставив одного, с закинутыми на шею поводьями, перед домом врача.

Почтенный конь заслуживал такого доверия, и оно было бы, как всегда, оправдано, если бы не кортеж маркиза.

При первых звуках фанфар деревенский конь насторожил уши, оставаясь неподвижным. Но когда процессия пошла перед ним, звучание труб, крики зрителей, вопли детей, лай собак, вид большого количества лошадей - все это вместе взятое, наконец, заставило выйти почтенного ветерана из его обычного и мудрого спокойствия. Вдруг заржав, как в лучшие дни своей молодости, он испытал злополучное желание присоединиться к раззолоченной группе, двигавшейся перед ним.

В два или три прыжка старик действительно достиг блестящей кавалькады, увлекая за собой коляску и распугивая толпу.

Как раз в середине кортежа конь резко встал на дыбы и, держась с минуту на задних ногах, передними перебирал в своем неуместном веселье, как раз над коляской, где находилась вдовствующая маркиза де Пон-Бриллан. Та, испуганная, откинулась назад, отмахиваясь платком и издавая пронзительные крики, как и ее спутницы.

При этих воплях молодой маркиз обернулся, заставил сделать своего коня поворот и огромный прыжок с грацией и смелостью, а затем крепкими ударами хлыста скоро дал понять почтенному и не в меру игривому животному недопустимость подобных проделок. Этот жестокий урок был встречен раскатами смеха и аплодисментами многочисленных зрителей, очарованных непринужденностью Рауля де Пон-Бриллана.

Что касается старого коня, то, чувствуя свою ошибку и сожалея о том, что нарушил доверие хозяев, он вернулся, совсем жалкий, и скромно занял свое место у дверей доктора под гиканье публики. А кортеж в честь св. Губерта спокойно заканчивал шествие по бульвару.

Фредерик Бастьен видел из окна всю эту сцену.

Глава VIII

При входе кортежа на Мэл выражение лица Фредерика внезапно так сильно изменилось, что Давид, сначала увлеченный звуком фанфар, замер и ни о чем больше не думал, созерцая со все возрастающим удивлением этого юношу, черты лица которого, несмотря на их редкую красоту, стали почти пугающими.

В самом деле, горькая улыбка, которая за минуту до этого кривила губы Фредерика, пока он смотрел на замок вдали, сменилась при появлении процессии в честь св. Губерта выражением горестного изумления. Но когда он увидел проезжающего под приветствия многочисленных зрителей Рауля де Пон-Бриллана, одетого в свой великолепный костюм, расшитый серебром, и сидевшего на великолепном черном, как эбеновое дерево, коне, лицо его стало мертвенно-желтым, с каким-то синим отливом, а руки с такой силой вцепились в перекладину окна, что было видно, как вздулись вены под белой кожей.

Можно сказать, что какое-то очарование рока заключалось в этом окне для несчастного юноши. Оно мешало бежать от ненавистного зрелища.

Ни одно из этих чувств - сдержанных или неистовых, - не ускользнуло от Давида, который своим умом наблюдателя долгое время изучал людей и выказал глубокое значение человеческой души. Почувствовав, как сердце его сжалось, он бросил на Фредерика взгляд, полный сострадания.

«Бедный юноша, он уже узнал ненависть, - размышлял Давид. - Я не сомневаюсь: то, что он испытывает к другому юноше, который сидит на красивом черном коне - это ненависть. Но как она могла родиться?»

Давид как раз думал над этим, когда произошел смешной эпизод со старым конем, сурово наказанным молодым маркизом под аплодисменты зевак.

Увидев, как избивают его коня, Фредерик стал страшным. Его глаза расширились от гнева и налились кровью. Наконец, издав крик ярости, он в слепом бешенстве рванулся бы в окно, чтобы броситься на маркиза, если бы не был остановлен Давидом, который обхватил его поперек тела.

Это неожиданное вмешательство потрясло Фредерика. Он опомнился, его первый порыв прошел, и он спросил Давида дрожащим от гнева голосом:

- Кто вы, сударь? Почему вы трогаете меня?

- Вы так неосторожно наклонились в окно, молодой человек, что едва не упали, - ответил осторожно Давид. - Я хотел предотвратить несчастье…

- Кто вам сказал, что это было бы несчастьем? - продолжал юноша глухим голосом.

Затем он резко отошел, бросился в кресло, закрыл лицо руками и стал беззвучно плакать.

Интерес и любопытство Давида все более возрастали. Он смотрел с немым сочувствием на несчастного юношу, совершенно изнуренного недавним чрезмерным усилием.

Вдруг дверь кабинета доктора отворилась. Это вошла мадам Бастьен в сопровождении доктора Дюфура.

Первыми словами, которые произнесла Мари, не заметив ни Давида, ни Фредерика, были:

- Где же мой сын?

В самом деле, мадам Бастьен не могла видеть его: кресло, в которое он бросился со слезами, заслонила створка двери.

При виде трогательной и нежной красоты молодой женщины, которой, как мы уже сказали, можно было дать не более двадцати лет с небольшим и черты лица которой отличались чрезвычайным сходством с наружностью Фредерика, Давид замер на мгновение с изумлением и восхищением - чувствами, из которых складывается глубокий интерес. Он понял, что она была матерью юноши, внушившего ему необычайное сострадание.

- Но где же мой сын? - повторила мадам Бастьен, делая шаг и начиная осматриваться с беспокойством.

Давид сделал ей знак, приглашавший взглянуть за дверь, добавив вполголоса:

- Бедный мальчик! Он там.

Были в тоне его голоса, в его лице, когда он произнес эти слова, такая нежность, такое волнение, что поначалу удивленная при виде этого незнакомца, она сказала, как если бы уже знала его:

- Боже мой, что с ним? Уж не произошло ли с ним чего-нибудь?

- Со мной ничего не случилось, мама, - отозвался вдруг юноша, который воспользовался минутой, пока мать не могла его видеть, чтобы вытереть и скрыть свои слезы.

Затем, поклонившись с мрачным и рассеянным видом доктору Дюфуру, с которым прежде обращался так сердечно, Фредерик приблизился к матери, сказав ей:

- Ты пришла, мама?

- Фредерик, - воскликнула она, обнимая его обеими руками и с тревогой всматриваясь в его глаза, - ты плакал?

- Нет-нет, - он нетерпеливо топнул ногой, высвобождаясь из материнских рук. - Ну, идем же!

- Не правда ли, сударь, он плакал? - воскликнула она, глядя на Давида вопрошающим взглядом.

- Ну, хорошо, признаюсь, я плакал, - ответил Фредерик с сардонической^[5] улыбкой, - плакал, так как этот господин (он указал на Давида) - помешал мне упасть из окна. Теперь, мама, ты знаешь все. Пойдем.

И Фредерик порывисто направился к двери.

Доктор Дюфур, удивленный и огорченный не меньше мадам Бастьен, сказал Давиду:

- Друг мой, что все это значит?

- Сударь, - Мари обратилась к другу доктора, сконфуженная и опечаленная тем, что этот незнакомец составит плохое мнение о Фредерике, - я не знаю, что хочет сказать мой сын, не знаю, что произошло, но умоляю, извините нас.

- Успокойтесь, мадам, это я должен извиниться, - Давид доброжелательно улыбнулся, - сейчас ваш сын заметил, будто он неосторожно наклонился в окно. Я совершил ошибку, обойдясь с ним, как со школьником. Что вы хотите - мальчик горд в свои шестнадцать лет. И он прав, так как в этом возрасте он уже почти мужчина и понимает еще лучше всю прелесть и счастье материнской любви.

- Сударь! - закричал Фредерик с раздувающимися от гнева ноздрями и запылавшим румянцем лицом, - я не нуждаюсь в уроках!

И он быстро вышел.

- Фредерик, - позвала его Мари тоном упрека, когда он выбегал из салона.

Затем, повернув к Давиду свое ангельское лицо, на котором блестели от слез большие голубые глаза, она трогательно заметила:

- Ах, сударь, еще раз извините. Ваши доброжелательные слова, которые вы только что произнесли, позволяют мне надеяться, что вы поймете мои сожаления. Они по крайней мере заслуживают вашу снисходительность к этому несчастному ребенку.

- Он страдает, надо жалеть и успокаивать его, - ответил Давид растроганным голосом, - я сейчас был поражен бледностью его лица, его горестным выражением. Но погодите, мадам, он вышел из салона, не оставляйте его.

- Пойдемте, мадам, скорее, - доктор Дюфур предложил руку мадам Бастьен.

Так, колеблясь между удивлением, которое вызвало в ней доброжелательство незнакомца, и своими опасениями, быстро вышла вместе с доктором, чтобы присоединиться к Фредерику.

Оставшись один, Давид приблизился к окну.

В тот момент, когда он наклонился, то увидел мадам Бастьен, которая, вытирая платком глаза и опираясь на руку доктора Дюфура, садилась в коляску, где уже находился Фредерик, под насмешки и шутки довольно большого количества зевак, оставшихся на Мэл после проезда процессии св. Губерта и бывших свидетелями недавнего злоключения старого коня.

- Эта старая кляча не забудет доброго урока, который ей преподнес молодой маркиз, - сказал один.

- Вот была потеха, когда этот неуклюжий коняга, таща за собой коляску, втиснулся между великолепными экипажами г-на маркиза! - добавил другой.

- Ах, этот конек запомнит день св. Губерта! - восклицал третий.

- О, и я тоже запомню его, - бормотал Фредерик дребезжащим от бешенства голосом.

Как раз в этот момент мадам Бастьен с помощью доктора села в коляску.

Тогда Фредерик, вышедший из себя от доносившихся до него насмешек, яростно стегнул старого коня, который помчался галопом через толпу.

Напрасно мадам Бастьен умоляла сына сдерживать аллюр коня - несколько человек едва не были раздавлены. Ребенок, посторонившийся недостаточно быстро, получил от Фредерика удар кнутом, но скоро, свернув на край бульвара, коляска исчезла под гневные крики толпы, которая провожала ее гиканьем.

Глава IX

Проводив Мари Бастьен до ее коляски, доктор Дюфур поднялся к себе и нашел своего друга облокотившимся на подоконник и погруженным в задумчивость.

От шума закрываемой им двери Давид очнулся и пошел навстречу доктору, который грустно сказал, имея в виду мадам Бастьен и только что разыгравшуюся сцену, очевидцами которой они были:

- Ах, бедная женщина, бедная мать!

- Ты прав, Пьер, - сказал Давид, - эта молодая женщина кажется мне достойной всяческого сожаления.

- Да, и еще большего сожаления, чем ты думаешь, ибо для нее весь мир заключен в сыне. Посуди, как она должна страдать!

- Ее сын? Можно принять юношу за ее брата. Ей едва дашь по виду больше двадцати лет.

- Ах, мой дорогой Анри, привычки сельской уединенной жизни, отсутствие сильных волнений (так как беспокойства, причиняемые ей сыном, начались лишь несколько месяцев назад), спокойствие существования, размеренного, как в монастыре, надолго сохранили во всей свежести цветок юности, так поражающий в мадам Бастьен.

- Значит, она вышла замуж очень молодой?

- В пятнадцать лет…

- Боже мой, как она прекрасна! - сказал Давид после минутного молчания, - и прекрасна особенной красотой и девственной, и материнской, которая придает мадоннам Рафаэля столь божественный вид.

- Мадонна? Ты не мог бы сказать вернее, Анри.

- Как?

- Вот в двух словах история мадам Бастьен. Она тебя заинтересует, и ты увезешь по крайней мере трогательные воспоминания об этой женщине.

- Ты прав, мой друг. В моем путешествии это будет приятной темой для размышления.

- Мари Ферваль была единственной дочерью довольно богатого анжерского банкира. Несколько неудачных финансовых операций повернули фортуну к нему спиной.

Тогда он вступил в деловые отношения с человеком по имени Жак Бастьен, который занимался обычной спекуляцией в нашей стране - он был торговцем землями.

- Торговцем землями?

- Он покупал в некоторых местностях значительные участки земли и продавал их потом по частям, так, чтобы их могли приобрести самые мелкие земледельцы.

- Я понимаю.

- Жак Бастьен, как и я, был уроженцем этого городка. Его отец скопил солидное состояние за то время, когда имел нотариальную контору. Жак был его первым клерком. После смерти отца Бастьен пустился в спекуляции, о которых я говорил. Тогда из-за беспокойства за г-на Ферваля, у которого он сделал несколько крупных вкладов, он мог предоставить ему распоряжаться своими капиталами, оказав огромную услугу. Мари исполнилось пятнадцать лет, она была прекрасна, как ты видел, и образованна так, как может быть образованна и воспитана дочь скуповатого провинциала, которая привыкла смотреть на себя, как на первую служанку в доме, и совмещать несколько занятий по хозяйству.

- То, что ты говоришь, меня крайне удивляет, Пьер! Ничего нет легче, чем представить на мгновение разницу между манерами такой женщины и мадам Бастьен…

- Нет ничего общего, говоришь? Нет ничего, что заставило бы почувствовать самое примитивное воспитание.

- Да, и тем более невозможно выразиться трогательнее и достойнее, чем эта молодая женщина в почти жалком положении, в котором она только что очутилась предо мной.

- Это правда, и я был бы изумлен, как и ты, если бы не был очевидцем других метаморфоз, происшедших с мадам Бастьен. Она была совсем молоденькой девушкой, когда произвела сильное впечатление на нашего торговца землями. Однажды он мне сказал: «У меня есть желание сделать большую глупость - жениться на красивой девушке. Пусть эта девушка будет глупой, но зато первоклассной хозяйкой. Она ходила на рынок с отцовской кухаркой, она делает великолепные варенья, и ей нет равных в штопке белья и вышивании».

Шесть недель спустя Мари, несмотря на свое отвращение, на свои просьбы и слезы, повиновалась непреклонной воле отца и стала… мадам Бастьен.

- А г-н Бастьен знал об отвращении, которое он ей внушает?

- Конечно, и это отвращение вполне справедливо, так как Бастьен, которому теперь сорок два года, еще более некрасив, чем я. Но он обладал тем, чего я не имею - у него бычье телосложение. Это один из таких громадных людей, у которых, не волосы, а целая грива, лошадиная грудь. Представь себе Геркулеса Фарнезе, но сильно располневшего, так как господин Бастьен весьма прожорлив. К тому же он не следит за внешностью и очень неопрятен. Таков его внешний облик. Что касается его духовного мира, то это разбитной хитрец, воспитанный в провинциальных традициях: он одержим большой и настойчивой идеей - добиться большой удачи и стать депутатом. За пределами своих спекуляций он грубиян, невежда, гордый деньгами, которые он скопил, и своими пошлыми шуточками. Не будь он настоящим животным, он производил бы впечатление удивительного глупца. Очень склонный к скупости, он полагает, что поступил щедро в отношении своей жены, предоставив в ее распоряжение слугу-садовника Жака и старого коня для поездок в город. Единственное и большое достоинство г-на Бастьена в том, что он проводит три четверти своего времени в дороге и вне дома ради своих покупателей земель. Когда он возвращается к себе домой на ферму, которую он должен тщательно беречь на случай какой-либо неудачной операции, он себя занимает этим стоящим делом. Уходит на заре, чтобы наблюдать за посевами, обедает в поле, возвращается к ночи, плотно ужинает, пьет, как буйвол и часто пьяный засылает за столом.

- Ты прав, Пьер, - сказал Давид, - эта бедная женщина еще более несчастна, чем я думал. Какой муж у столь очаровательного создания! Но люди, которые, подобно г-ну Бастьену, способны удовлетворять только низменные потребности и свою жажду наживы, часто очень привязаны к жене и детям. Господин Бастьен любит, по крайней мере, свою жену и сына?

- Что касается жены… Я тебе уже сказал, что твое сравнение, еще ничего о ней не знающего, с матерью-девственницей, до удивления справедливо. И вот почему. На третий день после свадьбы Бастьен, который всегда отличал меня своим доверием, сказал мне с видом изумленного и разъяренного быка; «Послушай-ка! Ты не знаешь, что если бы я уступил своей жеманнице-супруге, то остался бы на всю жизнь мужем-холостяком?»

И, по-видимому, так и случилось, ибо, делая намек на свою первую и единственную брачную ночь, Бастьен часто говорил мне с глубокомысленным видом: «Счастье, что ребенок был зачат в эту ночь, так как без нее у меня никогда его не было бы». Затем в ярости от того, что он отвергнут, он хотел наказать Мари за непреодолимое отвращение, которое он ей внушает, но Бастьен не смог восторжествовать над ней, несмотря на всяческие попытки… Понимаешь, Анри? Он применил все: угрозы, грубость, побои, потому что, пьянея, этот человек не помнит себя.

- Ах, это подло!

- Да. И он ответил с негодованием на мои упреки: «Послушай, это моя жена. Я имею право, и закон за меня. Я не для того женился, чтобы по-прежнему оставаться холостяком, эта пигалица должна мне уступить». И все же этот дикий бык был принужден сдаться, так как грубая сила ничего не могла поделать против отвращения молодой женщины. Особенно, когда эта нежная женщина, как Мари Бастьен, имеет невероятную силу воли.

- По крайней мере; она отважно уклонилась от одного из самых позорных и жестоких унижений, к которому принуждает подобное замужество. И этот человек, ты говоришь, отомстил за упорное отвращение, которое она к нему питает?

- Да. И вот каким образом. Сначала он имел намерение поселиться в Блуа. Сопротивление жены изменило его планы. «А, так, - сказал он мне, - хорошо же. Она заплатит мне за это. У меня есть заброшенная ферма близ Пон-Бриллана. Эта глупая жеманница не выйдет из нее. Она будет там все время жить одна на сто франков в месяц». Так он и поступил. Преисполненная мужества и смирения, Мари довольствовалась этим бедным и уединенным существованием, которое Бастьен старался сделать для нее по возможности более тягостным до того времени, когда он узнал о беременности жены. Тогда его жестокость немного смягчилась. Он все же оставил Мари на ферме, но позволил ей произвести там кое-какие изменения, которые, хоть и стоили небольших затрат, благодаря природному вкусу мадам Бастьен превратили ферму в цветущий уголок, один из самых прелестных в этом краю.

Кроме того, ангельская нежность, редкие качества молодой женщины мало-помалу возымели какое-то влияние на Бастьена. Хотя он по-прежнему ворчит, однако стал менее груб и извлекает выгоду из своего полухолостяцкого положения. «Мой друг, - сказал он мне напоследок, - моя жена живет, и я не огорчен этим. Она мила, терпелива, экономна. За исключением денег на содержание дома я не даю ей ни су, и она этим довольна. Она не высовывает носа из фермы и занята только сыном. Если же моя жена умрет, я тоже не стану об этом жалеть, так как ты понимаешь - быть мужем-холостяком означает сдерживать свои желания без пользы для семьи. Итак, будет моя жена жить или умрет - я не стану огорчаться, поэтому я могу сказать, что родился в рубашке».

- А сын? - спросил Давид, все больше заинтересовываясь. - Любит ли он его?

- Бастьен - один из тех отцов, которые утверждают свое отцовство только суровостью, гневом и руганью. В те редкие дни, когда он находился на ферме, хотя и занимался больше скотом, чем своим сыном, всегда находил повод обрушиться на ребенка. Почему так происходит? Потому что г-н Бастьен, если можно так выразиться, совершенно не считается с жизнью жены и сына. И. кстати, в воспитании Фредерика, на которое я ссылаюсь, заключена еще одна из тех чудесных метаморфоз, которые совершила материнская любовь с мадам Бастьен.

- Ты не можешь себе представить, Пьер, - сказал Давид со все возрастающим любопытством, - насколько меня это - заинтересовало!

- А что я тебе сказал? - отозвался доктор и продолжил. - Юная девушка пятнадцати лет, воспитанная так, как я тебе рассказал, получила неполное и довольно примитивное образование. Говоря напрямик, в пору своей свадьбы она была совершенной невеждой. Ум ее, хоть и не был ограниченным, до того времени не слишком проявлялся. Когда она почувствовала, что стала матерью, с ней произошла удивительная перемена. Угадывая всю величину обязанностей, которые накладывало на нее материнство, ставшее отныне ее единственным счастьем, Мари, скорбевшая о своем невежестве, задалась целью изучить за четыре года или за пять все, что было необходимо ей для того, чтобы самой воспитывать ребенка, которого она не хотела доверять никому.

- Это чудо материнской отваги и любви! - воскликнул Давид.

- Ее решение было мужественно выполнено, несмотря на множество препятствий. Так, в пятнадцать с половиной лет Мари Бастьен почувствовала необходимость учиться и взяла себе учительницу. При первых словах об этом проекте г-н Бастьен впал в бешенство. Далекая от того, чтобы уступить, она продолжала настаивать и кончила тем, что между другими превосходными доводами, привела ему доводы об экономичности такого поступка, сказав, что за две тысячи франков в год у нее будет учительница, которая за несколько лет обучит ее всему необходимому для воспитания ребенка, который родится. И продлится это до тех пор, пока ребенку не исполнится тринадцать или четырнадцать лет. Или на ферму придется приглашать учителей из Пон-Бриллана, даже из Блуа, что сделает воспитание ребенка очень дорогим. Произведя расчеты, Бастьен решил, что его жена права и уступил ее желанию. К счастью, Мари нашла в молодой учительнице-англичанке подлинное сокровище знаний, ума и сердечности. Мисс Гариэтт (таково было ее имя) по достоинству оценила этот редкий пример материнской преданности и от всей души принялась помогать исполнению мечты мадам Бастьен.

- Нет, - сказал Давид, взволнованный до слез рассказом доктора, - нет, я не знаю ничего более трогательного, чем эта молодая пятнадцатилетняя мать, ревностно желающая сама обучать своего ребенка и настойчиво стремящаяся к знаниям.

- Что я тебе говорил, мой друг? - продолжал доктор. - Используя свои прекрасные природные способности, которые ярко проявились за четыре года занятий, и продолжая усердно заниматься самостоятельно, а затем со своим ребенком, молодая мать приобрела солидные познания в литературе, истории, географии, стала довольно неплохой музыкантшей, способной обучать сына музыке. Она изучила английский язык и могла бегло на нем говорить и, наконец, научилась рисовать, чтобы и Фредерик мог заниматься рисованием с натуры. Он замечательно усваивал эти уроки - немного найдется детей, которые имели бы более прочные и глубокие знания. Наконец, по своему уму, сердечности, характеру он достоин был материнской гордости и радости, как вдруг с ним произошла странная перемена…

Беседу доктора с другом прервала старая служанка, которая, обращаясь к хозяину, сказала:

- Сударь, пришли вас известить, что дилижанс на Нант будет в шесть часов и нужно уложить вещи г-на Давида Анри.

- Хорошо, пусть их унесут, - ответил Анри служанке, - и прошу вас, передайте, чтобы меня предупредили, когда дилижанс остановится для смены лошадей.

- Да, слушаюсь, - ответила женщина. И добавила с наивным сожалением:

- Значит, вы нас покидаете, г-н Давид?

Затем повернулась к доктору:

- И вы, господин доктор, позволите уехать своему другу?

- Ты слышишь? - спросил д-р Дюфур, грустно улыбаясь, - я не один скорблю о твоем отъезде.

- Поверьте мне, Онорина, - сердечно сожалел Давид, - когда покидаешь такого друга, как Пьер, и отказываешься от гостеприимства, которое ваши заботы сделали столь приятным, то для этого должна существовать важная причина.

- В добрый час, господин Давид, - попрощалась служанка, удаляясь, - но все же это грустно - к таким хорошим людям, как вы, привыкаешь очень быстро!

Глава X

После ухода Онорины Давид, все еще растроганный откровениями своего друга по поводу Мари Бастьен, хранил молчание несколько минут.

Доктор Дюфур, со своей стороны, стал грустным и задумчивым.

Приход служанки напомнил ему, что он, возможно, на годы разлучается со своим лучшим другом-

Давид заговорил первым:

- Пьер, ты прав. Я увезу нежное воспоминание об этой прелестной мадам Бастьен. Очень часто то, что ты мне поведал, будет темой мечтаний, которые ты пробудил в моих мыслях. Тебе я обязан одним из самых чистых наслаждений, способным доставлять мне радость долгое время. Какое успокоение для ума, какое отвлечение от жестоких забот - мысль об идеале. Ведь мадам Бастьен - это идеальное создание.

- Анри, я тебя понимаю. Прости, что я не подумал раньше, что вид этого шестнадцатилетнего юноши должен был тебе напомнить… - сказал доктор, заметив волнение своего друга, И так как медик колебался продолжать, Давид с трудом произнес:

- Да, вид этого юноши напомнил мне того; кого я не могу забыть - моего бедного Фернана! Он был в возрасте 'Фредерика. Этот красивый мальчик вызвал во мне сейчас глубокий интерес. И этот интерес усиливает восхищение, которое я испытываю к его матери, такой мужественной и преданной! Да, память о ней будет для меня целительной и нежной. Поверь, в той жизни, полной приключений, которую я вновь хочу начать, очень часто после тяжелого дня перехода по тропическому лесу я буду закрывать глаза и восстанавливать в воображении сладостное видение этой прелестной женщины и ее сына. Эти мечты одновременно перенесут меня к тебе, мой добрый Пьер, мое воспоминание, и полным его обрамлением будет этот маленький салон, где мы проводили такие долгие вечера в дружеских беседах.

- И для меня тоже, Анри, после твоего отъезда будет большим утешением сохранить приятную память и сознание того, что ты, как и я, заинтересован теперь самой благородной женщиной, которую я знаю и люблю. Пусть только Бог хранит ее от того, чтобы она не страдала столь сильно из-за своего сына. Ты ведь понял теперь - в сыне вся ее жизнь.

- Но отчего, воспитанный ею самой, вопреки твоим прежним рассказам о нем, он внушает теперь матери серьезное беспокойство? И каковы эти опасения?

- Фредерик, как ты видел, бледен, мрачен, изнурен и резок, а всего лишь месяц назад он был полон здоровья, бодрости и веселья. Тогда не было ничего приятнее и сердечнее, чем его манеры, не было характера великодушнее, чем у него. Я мог бы сослаться на такие достоинства в нем, которые заставили бы забиться твое сердце.

- Бедный ребенок! - сказал с выражением нежного участия Давида. - Я тебе верю, Пьер. Сколько печали и горечи на его бледном лице. Нет-нет, он не зол, он страдает от какого-то неизвестного недуга, - добавил Давид задумчиво. - Это странно. Втакой короткий срок настолько измениться!

- А я что тебе говорил? - продолжал доктор. Недугу подверглись сразу и сердце, и ум. Недавно Фредерик был преисполнен рвения и пыла, занятия доставляли ему удовольствие. Его воображение было блистательным, а способности рано проявились. Все совершенно переменилось за месяц, мать его в отчаянии от непреходящей апатии, в которую погружен его ум. Она надеялась, что, может быть, новые занятия обострят его любопытство и взяла ему наставника. Он должен был дать Фредерику понятия о нескольких науках - одновременно занимательных, поучительных и новых для него.

- Ну и?…

- Едва прошло несколько дней, как наставник вследствие дурного поведения, грубости и злости Фредерика был вынужден оставить дом.

- А чему можно приписать такую перемену?

- Я все еще думаю, как и раньше, что мрачная меланхолия Фредерика, его молчаливость, истощение, упадок духа, его отвращение ко всему и резкость - следствие перехода к возмужанию. Известны сотни примеров подобного поведения у юношей в такое время. В этот период у них формируются мысли и характер, они становятся уже мужчинами. А мужчина, сменяющий подростка, начинает себя показывать таким, каким он станет однажды. Это второе рождение почти всегда сопровождается серьезными нарушениями деятельности всего организма. Вероятно, Фредерик находится под влиянием этого явления.

- Но ведь столь правдоподобное объяснение должно бы успокоить мадам Бастьен?

- Ах, милый мой Анри, никто не сможет полностью успокоить мать. Особенно такую мать, как эта. Некоторое время доводы, которые я ей приводил, успокаивали ее опасения. Но недуг все растет, и она встревожилась снова. Ты не можешь представить, с какой душевной выразительностью она только недавно высказывала мне свои тревоги, с какой горечью она себя обвиняла, восклицая: «Я его мать и не могу понять, что с ним происходит! Мне недостает проницательности и материнского инстинкта. Я его мать, а он не доверяет мне причину пожирающей его заботы. Ах, это моя вина! Моя вина! Я недостаточно хорошая мать. Мать всегда виновата, если она не умеет завоевать доверие сына!»

- Несчастная женщина! - сказал Давид, - она клевещет на себя даже в тот момент, когда материнский инстинкт руководит ею без её ведома.

- Что ты хочешь сказать?

- Конечно, ее инстинкт твердит, что, как бы удовлетворительно не было объяснение, которое ты ей даешь насчет состояния ее сына, однако ты ошибаешься. Потому, что несмотря на ее доверие к тебе, на жажду быть успокоенной, твои слова не успокаивают ее опасений.

Подумав несколько минут, Давид сказал своему другу:

- Этот большой замок вон там, на горизонте, не замок ли Пон-Бриллан?

При этом вопросе, казалось, не имевшем отношения к беседе, доктор посмотрел на него с изумлением и ответил:

- Да, это замок Пон-Бриллан. Его теперешний владелец, маркиз, был среди охотников, недавно проезжавших по Мэлу. У него прекрасное охотничье снаряжение… Но какая здесь связь?

- Скажи мне, сына мадам Бастьен принимают в семействе Пон-Бриллан?

- Никогда. Это очень гордая семья. Они общаются только с представителями аристократических семейств, да и то избранными.

- А Фредерик знает молодого маркиза?

- Если и знает, то только по внешнему виду, так как, повторяю, молодой маркиз слишком высокомерен, чтобы вступать в знакомство с сыном мелкого буржуа.

- Эта семья пользуется любовью? - спросил Давид, становясь все более и более задумчивым.

- Пон-Брилланы обладают огромным состоянием. Почти все земли на шесть-семь лье вокруг принадлежат им. Они владеют большим количеством домов в этом городке, где все являются также их поставщиками. Теперь ты понимаешь, что дело не в привязанности, а в том, что значительное количество людей зависит от этой могущественной семьи и должно выказывать, по крайней мере внешне, уважение и привязанность. Итак, среди тех зевак, которые кричали «Браво!» и «Ура!» во время проезда маркиза и его бабушки, было очень мало бескорыстных лиц. Кроме того, эта семья каждый год выделяет солидную сумму для нужд бедняков, а мэр и кюре распределяют милостыню.

Молодой маркиз не вмешивается в это дело, как и его бабка, философия которой могла бы заставить побледнеть барона Гольбаха. Представь себе знатную даму времен регентства с атеистической насмешливостью и цинизмом, свойственными той эпохе. Но еще раз, друг мой, к чему эти вопросы о замке и семье Пон-Бриллан?

- Потому что сейчас, когда я был один с Фредериком, я уверен, что заметил глубокую ненависть, которую он испытывает к молодому маркизу.

- Фредерик?! - воскликнул доктор с изумлением и одновременно недоверием. - Это невозможно. Едва ли он хоть раз в своей жизни говорил с маркизом. Полно! Ненавидеть этого молодого человека? А за что, в чем причина?

- Не знаю, но у меня нет сомнения в том, что я видел.

- А что ты видел?

- Конь, привезший сюда Фредерика и его мать, приблизился к кортежу, и молодой маркиз стал бить его хлыстом. Если бы я не удержал его в этот момент, Фредерик, бледный от бешенства, бросился бы в окно после того, как погрозил кулаком г-ну Пон-Бриллану.

- И чтобы не пугать мадам Бастьен, ты нам сказал…

- Что Фредерик неосторожно свесился в окно. Повторяю, Пьер, от меня не ускользнули ни жест, ни взгляд, ни малейший нюанс выражения лица несчастного юноши. Это ненависть, говорю тебе.

На минуту поколебленный убежденностью Давида, доктор сказал:

- При таком обстоятельстве Фредерик мог поддаться порыву гнева, что с ним сейчас часто случается. Но подумай, ведь эта перемена, которая тревожит и пугает его мать, длится уже несколько месяцев. Происшедшая сцена могла разъярить Фредерика, но ненависть, настолько сильная, что она изменила его и внешне, и духовно, должна иметь серьезный повод и уже давно. Сын мадам Бастьен и Рауль де Пон-Бриллан никогда не разговаривали, они вращаются в совершенно разных сферах, между ними нет общения. Откуда же могла родиться ненависть, разделяющая этих двух молодых людей?

- Это правда, твои рассуждения справедливы, я должен сдаться, - ответил Давид задумчиво. - И все же что-то подсказывает мне, что Фредерик переживает моральный кризис.

- О, что касается этого, я не настаиваю на абсолютном объяснении, которое я дал мадам Бастьен в надежде ее успокоить. Я говорю, как и ты: Фредерик, возможно, находится под влиянием морального кризиса. А отчего произошел этот кризис? Увы, причину его трудно отгадать, если даже проницательная мать на это не способна. Впрочем, я посоветовал мадам Бастьен развлекать по возможности своего сына и в случае надобности отправиться с ним путешествовать на несколько месяцев. Может быть, движение, перемена места окажут на него целительное воздействие.

- Подожди, Пьер, - сказал грустно Давид после минутного размышления, - я почти жалею, что встретил у тебя эту прелестную женщину. Она и ее сын внушают мне все возрастающий интерес.

- Что ты хочешь сказать?

- Откровенно выражаясь, то, что не печально ли испытывать столь глубокое сочувствие, которое бесполезно? Кто более достоин симпатии и уважения, чем эта молодая, красивая, умная и нежная женщина, столь жестоко выданная замуж и все же долгое время живущая счастливо в одиночестве со своим сыном? И вдруг это мирное существование нарушается загадочным недугом? Сын чахнет, мать видит со все возрастающим горем прогресс неизвестного заболевания, причину которого она тщетно старается отыскать. Ах! Я догадываюсь обо всех ее терзаниях, ибо любил своего бедного Фернана с таким же обожанием, - добавил Давид, едва сдерживая слезы. - Я могу лишь пожалеть ее в несчастье и буду себя спрашивать в пути, что станет с этим шестнадцатилетним юношей, будущее которого кажется таким мрачным? О, это вынужденное, фатальное бессилие перед злом, которое приводит в отчаяние, было мучением, почти угрызением совести для меня.

- Да, это правда, - с волнением сказал доктор, взяв за руку друга. - Сколько раз ты писал мне о горечи твоих долгих и трудных скитаний, предпринятых тобой с такой благородной целью, о необходимости холодно наблюдать самые страшные дела, самые варварские обычаи, самые несправедливые законы и сознавать в то же время, что так будет длиться еще годы, века, может быть, и лучше всему предоставить развиваться своим чередом. Да, я понимаю, как страдает душа, подобно твоей, видя зло и не имея возможности устранить его.

На городских часах пробило без четверти пять.

- Дорогой друг, у нас осталось в запасе только несколько минут, - сказал Давид, выходя из глубокой задумчивости.

Он сжал руку доктора. Тот сначала не отвечал. Глаза его увлажнились от слез, и когда волнение позволило ему заговорить, он произнес:

- Увы, бедняга Анри! Я должен был свыкнуться с мыслью о твоем отъезде, но ты видишь - мужество мне изменило.

- Полно, Пьер, через два года я снова увижу тебя. Вероятно, это путешествие будет последним в моей жизни. А ты же знаешь мои планы: когда я вернусь, то поселюсь по соседству с тобой.

Доктор меланхолически покачал головой:

- Я не надеюсь на подобное счастье. Знаю, что ты ищешь забвения в этой жизни, полной приключений и опасностей, в которые ты бросаешься с отчаянной дерзостью. В своих скитаниях ты имеешь столько же шансов погибнуть, как и в бою. Каких только опасностей ты не избежал! И вот сейчас ты уезжаешь в одну из самых опасных экспедиций, которую может предпринять путешественник - исследовать центральную часть Африки. И ты хочешь, чтобы я не беспокоился!

- Наберись терпения, дорогой Пьер. Ты знаешь поговорку, что смерть не приходит к несчастным, - сказал Давид с горьким смирением. - Пусть хоть это тебя успокоит. Поверь, мы еще увидимся в этом салоне.

- Ах, сударь, дилижанс в Нант производит смену лошадей, - это торопливо вошла старая Онорина, - нельзя терять времени, идите.

- Ну, прощай, Пьер, - Давид сжал руку друга в своей руке. Напиши мне в Нант и не забудь сообщить новости о мадам Бастьен и ее сыне. Если я узнаю, что она меньше тревожится, это явится добрым знаком для моего путешествия. Ну, еще раз до свидания, до встречи, милый Пьер.

- До свидания, пусть Бог услышит тебя, - и доктор Дюфур обнял своего друга.

- Теперь, Пьер, проводи меня до дилижанса, я хочу пожать тебе руку, садясь в экипаж.

Несколько минут спустя Анри Давид 'уехал в Нант, где он должен сесть на бриг «Эндимион».

Глава XI

«Последняя капля переполняет чашу», - гласит пословица.

После сцены, происшедшей в Пон-Бриллане, в день св. Губерта, сердце Фредерика преисполнилось желчью.

В наказании молодым маркизом его коня Фредерик увидел оскорбление или, вернее, предлог, который позволил бы ему открыто заявить Раулю де Пон-Бриллану о своей ненависти, в надежде толкнуть того на яростную месть.

По возвращении на ферму после ночи, прошедшей в мрачных размышлениях, сын мадам Бастьен написал утром записку такого содержания:

«Если вы не трус, вы придете завтра к скале Гранд-Сир с ружьем, заряженным пулями. При мне тоже будет ружье. Приходите один, ибо я явлюсь один…

Я вас ненавижу. Вы узнаете мое имя, когда я выскажу вам в лицо причину своей ненависти.

Скала Гранд-Сир находится в уединенном месте в вашем лесу Пон-Бриллан. Я буду вас завтра ждать все утро, весь день, если надо. У вас нет никакого довода, чтобы пренебречь этим свиданием».

Этот почти безрассудный поступок объясним только вспышкой ненависти и возрастом Фредерика, так же, как незнанием жизни и изолированностью, в которой он жил.

Написанную записку Фредерик адресовал Раулю де Пон-Бриллану и стал ждать часа, когда сельский посыльный зайдет на ферму и отнесет письмо, предназначенное маркизу, на почту в Пон-Бриллан.

В течение этого дня юноша скрывал свое намерение и притворялся более спокойным, чем обычно.

Когда наступил вечер, он сказал мадам Бастьен, что чувствует себя усталым и желает спать до позднего утра - пусть в его комнату никто не приходит до тех пор, пока он не встанет. Молодая мать, надеясь, что отдых пойдет на пользу сыну, согласилась с его желанием.

Едва рассвело, юноша бесшумно открыл окно своей комнаты, которую можно было пройти лишь через спальню матери, и легко вылез во двор, тем более, что комнаты находились на первом этаже. В его распоряжении был тяжелый кусок свинца, и он пошел попросить старого садовника отлить несколько пуль. Фредерик объяснил, Что идет в засаду на кабанов с арендатором.

Это показалось садовнику правдоподобным. С помощью нехитрого приспособления он отлил шесть пуль и вручил их молодому хозяину.

Тогда тот поспешно отправился к скале Гранд-Сир, находившейся в одном из самых глухих уголков леса.

Приближаясь к месту свидания, которое он назначил молодому маркизу, Фредерик ощутил неистовое сердцебиение. Он был уверен, что разъяренный оскорблением и вызовом, который заключала записка неизвестного врага, Рауль де Пон-Бриллан захочет отомстить за него.

- Он меня убьет или я его, - разговаривал сам с собой молодой человек. - Если он меня убьет, тем лучше. К чему влачить существование, навсегда отравленное завистью. Если же я его убью…

При этой мысли он вздрогнул. Затем, почти устыдившись своей слабости, сказал:

- Что же, если я его убью, будет еще лучше. Ему не придется больше наслаждаться теми благами, которые вызвали мою зависть. Если я его убью, - добавил несчастный, ища доводы оправдать в собственных глазах это мрачное решение, - его великолепие не оскорбит больше моей бедности и тех, кто еще более достоин, жалости, чем я.

Погруженный в такие мрачные мысли, Фредерик скоро достиг скалы Гранд-Сир. Ее так называли уже несколько веков в память об одном из сеньоров Пон-Бриллана, по приказу которого она была сооружена из гранитных глыб неподалеку от одной из дорог пересекавших лес.

Каштаны и огромные ели тянулись из глубины расщелин в скалах. Это было место уединенное и дикое, полное мрачного величия. Солнце, уже вставшее, играло везде на глыбах серого гранита, покрытого мхом. Его алые лучи скользили через деревья, лишенные листвы. День обещал быть замечательным, что нередко случается в конце осени.

Фредерик положил свое ружье в каком-то подобии естественного грота, образованном глубокой впадиной, наполовину скрытой густым занавесом из плюща, проросшего в трещине наверху.

От этого места до так называемой дороги Коннетабля было около сорока шагов. Маркиз мог явиться только по этой дороге, где рос кустарник и притаился Фредерик. Отсюда, не будучи замеченным, он мог далеко просматривать дорогу.

Час, два, три уже протекли. Рауль де Пон-Бриллан не появлялся.

В своем лихорадочном нетерпении, не веря, не в силах подумать, что маркиз презрел его вызов, Фредерик счел возможным объяснить опоздание своего врага. Тот мог получить письмо только утром. Конечно, чтобы идти одному, ему нужно принять кое-какие меры предосторожности, может быть, он хочет дождаться конца ДНЯ.

Время тянулось медленно в таких терзаниях. Один раз Фредерик подумал о своей матери и об ее отчаянии, говоря себе, что, может быть, настанет час, когда он прекратит свое существование.

Это размышление на несколько минут пошатнуло мрачное намерение юноши, но скоро он сказал:

- Нет, лучше умереть. Моя смерть заставит мать пролить меньше слез, чем моя жизнь, - я вижу это по тем слезам, которые она уже пролила.

Пока он ожидал так появления маркиза, из замка Пон-Бриллан выехал в три часа дня экипаж. Он достиг перекрестка, к которому примыкала дорога из Коннетабля. Недалеко от нее, как мы сказали, находилась скала Гранд-Сир.

Этот экипаж, широкий и низкий, в который были запряжены две великолепные лошади, остановился у столба перекрестка. Два высоких лакея спрыгнули сзади, и один из них отворил дверцу коляски, откуда весьма быстро спустилась, несмотря на свои восемьдесят восемь лет, вдовствующая маркиза де Пон-Бриллан. За ней следовала другая женщина, казалось, не менее преклонного возраста.

Другой лакей, взяв складной стул, которым часто пользуются люди больные или старые, приготовился следовать за двумя старухами, но маркиза остановила его чистым и немного дребезжащим голосом:

- Останьтесь у коляски, мой друг, и ждите меня здесь. А стул отдайте Зербинетте.

Лакей поклонился, вручил складной стул компаньонке вдовы, и обе они пошли по дороге Коннетабля, покрытой ковром из мха и травы.

Восьмидесятилетняя особа, которая сопровождала маркизу и носившая имя Зербинетта, несла стул.

В восемьдесят лет отзываться на такое кокетливое и легкомысленное имя - это казалось странным.

Однако Зербинетта в пору своей молодости более чем кто-либо была достойна такого имени, в котором за милю чувствовалась субретка, описанная Кребийоном-сыном^[6].

Вздернутый носик, дерзкая физиономия, большие плутоватые глаза, игривая улыбка, соблазнительный корсаж, миленькие ножки и пухлые руки - таковы были некогда достоинства субретки, называемой Зербинеттой (свое имя она получила лет семьдесят назад, когда стала доверенной помощницей у своей молочной сестры, очаровательной маркизы де Пон-Бриллан). Увы! Мы описываем ее в пору вдовства и старости, но в ту пору маркизе было шестнадцать лет. Она, едва выйдя из монастыря, вступила в брак и была более, чем прелестна. Итак, пораженная смелым умом своей помощницы-парикмахерши и ее редкими способностями к интригам, она сделала Зербинетту своей первой горничной и доверенным лицом.

Одному дьяволу ведомы ловкие проделки двух молодых и ловких сообщниц в их прекрасное время! С какой преданностью, присутствием духа, богатством воображения Зербинетта помогала своей хозяйке обманывать трех или четырех любовников, которых та имела сразу, не считая того, что называлось тогда прихотями, случайностями, данью моде или курьезами.

Было любопытно, например, наряжаться гризеткой или продавщицей цветов.

О покойном супруге маркизы скажем лишь для счета. Впрочем, она едва брала на себя труд обманывать его, ибо высокородный и могущественный сеньор Гектор-Магнифик-Рауль-Урбэн-Анна-Клод-Фруманс, господин Пон-Бриллана и иных мест, был человеком светским, воспитанным в духе своего времени и ни в чем не чинил препятствий своей жене.

Этот обмен признаниями со стороны маркизы и услугами всякого рода со стороны Зербинетты в результате сблизил госпожу и субретку почти как родственниц. Они никогда не разлучались, они состарились вместе и теперь, в восемьдесят лет, находили большое удовольствие в воспоминаниях о чудесных днях, хитрых проделках, прежних безумствах… Надо сказать, каждый день был священным для них, если не больше, в этом календаре распущенности.

Что касается циничного языка, на котором маркиза и Зербинетта обычно изъяснялись между собой и раньше, и теперь, то этот язык был в ходу во времена регентства и царствования возлюбленного Людовика. Он являлся для вдовы данью парижскому говору, как для большинства вельмож XVIII века, вращающихся при дворе.

Но мы постараемся передать в благопристойных выражениях слишком рискованные обороты.

Вдова представляла собой маленькую старушку, сухую и прямую, одетую с крайней вычурностью и надушенную армянской водой. Свои завитые и напудренные волосы она носила в виде прически а ля марешаль, и на щеках ее краснел мазок румянами, который усиливал блеск больших черных глаз, которые все еще были дерзкими и красивыми, несмотря на возраст. Она опиралась на изящную трость черного дерева с золотым набалдашником и время от времени брала испанский табак из табакерки, украшенной цифрами и портретами.

Зербинетта была немного выше хозяйки и такая же худая, как она, только имела светлые волосы, накрученные на папильотки, и одевалась с элегантной простотой.

- Зербинетта, - позвала ее вдова, после того, как обернулась посмотреть на того лакея, который сел на подножку экипажа, - что это за красивый малый? По-моему, я не видела его в моей прихожей.

- Может быть, мадам, это один из последних прибывших из Парижа.

- Как он часто и горделиво поворачивается, - сказала вдова. - Скажи мне, Зербинетта, ты видишь ширину его плеч? Это удивительно. Красивые лакеи мне напоминают всегда (маркиза остановилась, чтобы взять щепотку табаку), красивые лакеи напоминают эту маленькую чертовку баронессу де Монбризон.

- Госпожа маркиза путает. Это было с гвардейцами, а не с лакеями.

- Ты права, моя девочка, это настолько же верно, как и то, что герцог Бирон, их полковник… Ты помнишь месье Бирона?

- Думаю, что да, мадам. Вы решили посетить его маленький особняк на улице Пуасоньер и захотели нарядиться для этого первого свидания Дианой-охотницей, как на вашем портрете, сделанном пастелью. И в этом костюме вы были настолько хороши! Какая тонкая талия. какие белые плечи, какие сверкающие глаза.

- Правда, моя девочка, у меня было все это, и я неплохо пользовалась тем, чем меня наделил благосклонный Всевышний. Но вернемся к месье Бирону, который нашел меня такой прекрасной в образе Дианы-охотницы, так что не знаю, как он не разделил участь Актеона, этот бедный герцог. Так вот, что касается нашей истории, Зербинетта. На любовных свиданиях у этой чертовки баронессы Монбризон побывало так много гвардейцев, что г-н Бирон, их полковник, пошел жаловаться королю, что его полк разложился. «Чтобы я об этом больше не слышал, - ответил король, - это мои гвардейцы. А у Монбризона достаточно денег, чтобы купить полк своей жене».

- К несчастью, мадам, г-н де Монбризон, был не способен на такую галантность, а говоря о высоких лакеях, вы, наверное, имели в виду президента Люнель…

- Люнель? - с живостью вспомнила вдова, прерывая свою наперсницу и бросая вокруг взгляды, словно призывая воспоминания. - Люнель?… Скажи, Зербинетта, сейчас мы на дороге Коннетабля?

- Да, мадам.

- Недалеко от скалы Гранд-Сир?

- Да.

- Так и есть. Ну-ка, ты помнишь историю с орланом?

- Историю с орланом? Нет, мадам.

- С орланом и этим бедным президентом Люнелем…

- Я только помню, что президент ревновал вас, как безумный, к шевалье де Бреттвилю, и было отчего. Мадам всегда забавлялась тем, что сводила их вместе.

- Верно, моя девочка. Вот почему я и говорю об истории с орланом.

- Ах, мадам, пусть я стану козой, если я догадываюсь, о каком орлане вы говорите!

- Ах, Зербинетта, Зербинетта, ты стареешь.

- Увы, мадам.

- Скажи, моя девочка, нам все равно, в какую сторону прогуливаться, не так ли? Пойдем по направлению к скале Гранд-Сир. От встречи с милой старой скалой я помолодею. Ну-ка насколько, Зербинетта? - добавила маркиза, вдыхая щепотку испанского табаку. - В каком году этот бедный Люнель и шевалье?…

- В октябре 1779 года, - сказала Зербинетта с точностью нотариуса.

- Значит, это меня омолодит, так сказать, на шестьдесят с лишним лет.

Пойдем же к скале Гранд-Сир.

- Хорошо, мадам. Но вы не устали?

- У меня ноги пятнадцатилетней, моя девочка, и к тому же ты несешь мой стул.

Глава XII

Две старухи медленным шагом двигались по тропе, ведущей к скале Гранд-Сир.

Зербинетта обратилась к госпоже:

- О, мадам, а орлан?

- Ты помнишь, как сильно президент Люнель ревновал к шевалье? В один день я ему сказала: «Сигизмунд, хотите, мы сыграем превосходную шутку с шевалье?» «Я буду в восторге, маркиза». «Но для этого нужно, дорогой; чтобы вы научились в совершенстве подражать крику орлана». Можешь себе представить, моя девочка, лицо президента при этих словах! Он мне заявил, что ему случалось в своей жизни выкрикивать оскорбления, но он не может претендовать на то, чтобы успешно подражать как этому крику, так и еще какому-либо. «Ну, хорошо, изучите крик орлана и мы посмеемся над шевалье». «С этого вечера, маркиза, я примусь за его изучение, - ответил президент, - хвала Богу, орланов хватает в этих лесах».

- Да, мадам, - ответила Зербинетта, - я начинаю вспоминать, но смутно. Прошу вас, продолжайте.

- Когда президент достаточно уверился в своих силах, я назначила шевалье свидание где-то здесь и пришла сюда пораньше вместе с президентом, чтобы его спрятать в пещере, которую ты видишь вон там, в скале. «Теперь слушайте меня внимательно, Сигизмунд, - сказала я ему, - шевалье должен прийти. Вы сосчитайте до тысячи когда он явится, чтобы дать ему возможность пожаловаться мне на свои страдания - я в это время тоже буду считать, как и вы. Но при счете 998 у меня будет растроганный вид. Вот тогда вы и станете испускать крики орлана. «Чудесно, маркиза, чудесно!» «Слушайте же, скверный мальчик! Ах, Боже мой, - скажу я шевалье, - я очень суеверна. Бегите в замок за ружьем и убейте эту мерзкую птицу, а потом мы посмотрим. Шевалье побежит, а я, дорогой Сигизмунд, приду к вам в пещеру». «Маркиза, вы самый очаровательный демон!»

«Скорее, вот идет шевалье!» - воскликнула я. И бедняга Люнель забрался в свою дыру и начал считать: раз, два, три, четыре…, пока я не присоединилась к шевалье.

- Замечательно, мадам, - Зербинетта хохотала, как безумная. - Я так и вижу лицо президента, добросовестно считающего раз, два, три… А вы в то время ушли с шевалье!

- Все, что я могу тебе сказать, Зербинетта, это то, что мы условились с Люнелем о моем снисхождении к шевалье при счете 998. И, честное слово я, лишь досчитала до 10 и остановилась. Между тем Люнель свою тысячу закончил и изо всех сил стал кричать по-орланьи так пронзительно, странно и дико, что шевалье мне вмиг показался очень докучливым, так что я сказала бедному малому, чтобы утешить его: «Эта проклятая птица, этот орлан!»

Невозможно передать тон вдовы, произносившей последние слова. Она нюхала табак, а служанка задыхалась от хохота.

- «Бегите скорее в замок и отыщите свое ружье, - сказала я шевалье, - мне нужна жизнь этой мерзкой птицы. Я хочу разодрать ее своими руками. Бегите, я вас подожду». «Боже мой, какой странный каприз, маркиза! Наступает ночь, вам будет страшно». «Ах, шевалье, я не трусиха. Бегите в замок и возвращайтесь скорее». Было самое время, моя девочка, потому что, когда я пришла к бедному президенту, голос ему уже изменял и он стал кричать, как орлан, который задыхается. К счастью, голос быстро вернулся к нему.

- Какая замечательная история, мадам. А когда шевалье вернулся?

- Он нашел меня и президента недалеко от того места, где мы сейчас. «Идите же, шевалье, - закричала я ему издалека, - без президента, которого я случайно встретила, я умерла бы от страха». «Я же вас предупреждал, маркиза, - заявил мне этот новоявленный рыцарь. - А орлан, где он?» и потряс свирепо ружьем. «Знаете, шевалье, я думаю, что напугал его, так как птица умерла, когда я встретил маркизу, - ответил президент. - Кстати, дорогой шевалье, - добавил Люнель с невинным видом, - вы знаете, что крик орлана возвещает о неприятности?» - Произнеся эти слова лукавым тоном, президент пожал мне левый локоть. «В самом деле, дорогой президент, я всегда говорил, что этот крик предвещает дурное», - ответил шевалье, с не менее лукавым видом пожимая мне правый локоть.

Позже, когда меня свел с ума этот юный наглец - актер из Клэрвиля, мы хорошо посмеялись над приключениями с президентом и шевалье, о котором я всем тогда рассказывала. Очень долго повторяли в высшем свете: «Этот орлан!» Это воспоминание приобрело характер пословицы. А что касается мужчин…

- Я понимаю, мадам, но увы! Времена орлана были хорошими…

- Оставь меня в покое, Зербинетта, со своими «увы». Хорошее время еще будет.

- Когда же, мадам?

- Черт возьми! Да на том свете! Я всегда говорю на эту тему с толстым аббатом Робертэном, который, в скобках, прожорлив, как индюк, и себя бранит за пристрастие к белым пьемонтским трюфелям, которые мне присылает кузина Дориа. «Ну, госпожа маркиза, - говорил мне объевшийся аббат, - лучше верить в бессмертие на том свете, чем совсем ни во что не верить». Иначе говоря, моя девочка, в Елисейских полях я вновь обрету свои цветущие шестнадцать лет, а также всякий, кто последует за мной туда, чтобы служить мне. И так будет всегда до скончания веков.

- Аминь! Пусть услышит вас милосердный Бог, мадам. - сказала Зербинетта с блаженным видом. - Как это прекрасно - шестнадцать лет!

- То же самое я говорила себе вчера, глядя на своего внука. Как он был воодушевлен и пылок во время охоты! О, до чего хороша юность, не так ли, моя девочка?

- Настоящий Керубино, чтобы петь романсы даме, - подтвердила Зербинетта, знавшая Бомарше. Я думаю, что некая виконтесса…

- Зербинетта! - воскликнула вдова, прерывая свою спутницу. - Смотри, вон скала Гранд-Сир. В этой маленькой пещере президент изображал орлана.

- Ради Бога, не приближайтесь слишком, мадам, из этой пещеры могут выскочить звери.

- Все же я хочу там отдохнуть.

- Не думайте об этом, мадам, там должно быть мрачно и сыро, как в погребе.

- Это правда, моя девочка, ну хорошо, прислони мой стул к этому дубу. Здесь чудесно, солнечно. А ты, Зербинетта, где сядешь?

- Да хоть на этом камне, мадам. Правда, он довольно близко от пещеры, но…

- Кстати, что ты мне начала говорить про виконтессу?

- Я хотела сказать, что она, вероятно, желает стать прекрасной крестной матерью Керубино.

- То есть Рауля?

- Ну да, мадам. Она всегда к нему обращается: «Г-н Рауль, мою шляпку. Г-н Рауль, мой зонтик. Всегда господин Рауль. Еще вчера, когда хотели напугать г-на Рауля - это была ее затея, и я увидела…

- Ты увидела, ты увидела… Вовсе ты ничего не видишь, моя девочка. Виконтесса просто-напросто хочет, по всей вероятности, затеять с юношей безопасную игру и ввести в заблуждение своего глупого мужа, чтобы он не тревожился и не становился на дыбы, когда г-н де Монбрей, любовник виконтессы, приедет сюда. Ведь я пригласила этого малого. Ничто так не развеселит старый замок, как подобные обстоятельства. Мне нравится иметь его в окружающем меня обществе. Влюбленные - это веселье, певучесть, толчея, как на майском карнавале. Мне ничего не нужно, только смотреть на них. Это веселит мое сердце, разжигает мои воспоминания… А уж физиономии дурней мужей! Надо заметить, моя девочка, что в отношении виконтессы ты видела все в кривом зеркале.

- Понимаю. Господин Рауль для нее должен был стать прикрытием.

- Да, и ничем другим. Я уже предупредила внука. Правда, он может позволить себе это, тем более, что виконтесса прелестна.

- Позволить себе, - повторила Зербинетта, качая головой, - но не настолько же, мадам. Господин Рауль, как и Керубино, которому любовь к хозяйке не мешала играть на лютне для Сюзанны.

- Милый мальчик, не правда ли, Зербинетта? И ты думаешь, что среди женщин из окружения виконтессы есть какая-то, которая на него поглядывает?

- Виконтесса привезла сюда высокую блондинку с черными глазами, немного похожую на вас. Белая, словно лебедь, пухленькая, как перепелка, и вся точеная…

- И ты думаешь, что Рауль?…

- О, мадам, в его возрасте это так…

- Черт возьми! - воскликнула маркиза, беря снова щепотку табака.

- Кстати, об этом, - добавила она после недолгого молчания. - Ты же знаешь все. Что тебе известно о мелкой буржуа, или богатой фермерше, которая живет, как отшельница в уединенном домике, что по дороге в Пон-Бриллан? Знаешь, дом весь увит зеленью, с крытыми сенями в сельском духе… Что, ты не знаешь? О, как ты глупа, Зербинетта, мы же там проезжали дней восемь назад.

- Ах, вспомнила, мадам.

- Ну так как же зовут эту отшельницу?

- Мадам Бастьен, госпожа.

- Что она из себя представляет, эта мадам Бастьен?

- Ах, мадам, - испугалась Зербинетта, не отвечая на вопрос, - вы не слышали?

- Чего?

- Там, в этом гроте…

- Ну?

- Там какое-то движение.

- Полно, Зербинетта, не глупи, это ветер шелестит плющом.

- Вы полагаете, мадам?

- Конечно. Ну отвечай же, что собой представляет мадам Бастьен?

- Это жена спекулянта земельными участками, иначе говоря, человека из «черной стаи».

- О, негодяй! Его собратья сгубили молотками часовню св. Ирины в Нормандии, это сокровище Ренессанса. Они там не оставили камня на камне. Но клянусь честью, мой внук угостил одного из этих пройдох!

- Одного из «черной стаи», мадам?

- Конечно. Вспомни, что мы поехали осмотреть мои земли во Франшвилле, где я не была более шести лет. Маркиз мне сказал: «Матушка, давайте наведаемся в часовню св. Ирины, поглядим, что там осталось». Якобинцы у нас конфисковали эту часовню, и она стала национальным достоянием, как говорили эти мерзкие злодеи. Мы приехали туда и увидели - там было хоть шаром покати, все загублено, за исключением оранжереи, уцелевшей от разрушителей. Злая участь постигла одного из них: он находился там, когда мы вышли из экипажа. Конечно, ты можешь представить, каким гневом загорелись наши сердца! «Сударь, - сказал маркиз этому человеку, - можете вы сказать, какие грубые животные так подло снесли часовню св. Ирины, один из лучших памятников провинции?»

Он ответил: «Эти грубые животные я и мои товарищи, сударь, а вы меня оскорбляете», - сказал он моему сыну с характерным выговором, выдававшим овернца за милю. Ты знаешь, что маркиз был вспыльчив, как порох, и силен, как турок, к тому же храбр, как лев. Он обрушил на разрушителя множество ударов тростью. Ах, моя девочка, что это были за удары! Мне кажется, я и сейчас еще слышу, как они падают на широкую спину овернца. «Вы меня забьете до смерти! - заорал этот негодяй, потирая почки, - я буду с вами драться в поединке». Мой сын ответил ему: «Вы наглец, и я избил вас палкой, но с пройдохами вашего сорта я не дерусь на дуэли». А затем…

- Мадам, - вскрикнула Зербинетта, снова перебивая свою госпожу, - я уверена, что в пещере кто-то шевелится.

- Ах, кончишь ли ты со своими страхами? Ты меня выведешь из терпения.

- Но мадам…

- Какого дьявола ты вообразила? Уж не воры ли?

- Знаете, этот лес, мадам…

- Ну-ка, моя девочка, вспомни старую песенку. И маркиза затянула своим дребезжащим голосом:

- «Милый грабитель, - твердит Сюзан, Милый грабитель, - говорит Мартон…» Но, моя девочка, мы для них были бы не слишком удачной находкой. Вернемся же к моей истории про удары палкой. Я хотела сказать, что после избиения мой сын и я сели в экипаж, а наш посыльный и два лакея внушили сильное почтение этому негодяю из «черной стаи»^[7].

Кучер хлестнул, и шесть лошадей нашей берлины^[8] понеслись, как ветер. Больше мы не слышали о том овернце и не видели его.

- Драться с господином маркизом! - возмутилась Зербинетта, успокоенная отвагой госпожи, - они глупы, эти буржуа!

- Вернемся теперь к нашей отшельнице. Ее муж - такой же скверный и подлый, как тот, которого отстегали тростью?

- Да, мадам, но его почти никогда не видно. Он всегда в разъездах, - то здесь, то там.

- Ах, он почти не бывает у себя? Знаешь, Зербинетта, я нахожу все это превосходным, - вдова задумалась и спросила: - скажи мне, а эта малышка действительно красива? Как ты ее назвала?

- Бастьен. Да, она прекрасна, как день, мадам. Вы помните жену маршала де Рюбампре?

- Да. Так эта Бастьен…

- Она так же красива, если не больше.

- И у нее талия…

- Талия нимфы, мадам.

- То же самое твердит мне Рауль после того, как видел ее в полях. А что это за юнец, желтый, как айва, который был с нею? Вероятно, брат, как сказал Рауль. Тогда, чтобы он не мешал… - маркиза взяла щепоть табаку, - чтобы он не мешал, его можно будет устроить в замке писарем при интенданте с окладом двенадцать или пятнадцать сотен ливров в год.

- Ах, какой шум, мадам! - вскочила Зербинетта, с ужасом глядя на пещеру. - Вы слышали?

- Да, слышала, - ответила неустрашимая вдова, - ну и что?

- Ах, пойдемте скорее, мадам, надо спасаться!

- Оставь меня в покое!

- Ах, но этот шум…

- Эге, да это, видно, душа бедного президента, которая вернулась сюда считать до тысячи, - рассмеялась маркиза. - Ну, садись и не прерывай меня больше, или…

- Ах, мадам, вы храбры, как драгун!

- Да, а чего бояться? Какой-нибудь зверек или птица спрятались в этой пещере.

- Это не слишком успокаивает, мадам.

- Ну-ка, отвечай, тот паренек, которого Рауль видел с крошкой Бастьен, это ее брат?

- Нет, мадам. Это… ее сын!

- Как - сын?! Но тогда…

- Она вышла замуж совсем юной и превосходно сохранилась. По виду ей не дашь больше двадцати лет.

- Так решил и Рауль, потому что он мне рассказывал: «Бабушка, у нее большие голубые глаза, талию можно охватить десятью пальцами, лицо, как у камеи. Ей двадцать, ну, самое большее - двадцать два года. Только они неловко воспитаны, эти буржуа: ее глаза стали громадными, и она смотрела на меня, как на феномена, когда я любезно возвратил ей оброненную пелерину».

«Святая невинность, - попеняла я Раулю, - Раз она так красива и смотрела на тебя своими большими глазами, ты должен был не сразу отдать пелерину, а сохранить у себя и отнести потом ей домой. Вот как надо начинать игру». «Но, бабушка, - возразил мне мой мальчик, исполненный добрых чувств, - ведь я принес ей пелерину только потому, что она так прекрасна».

- Все равно, мадам, г-н Рауль мог бы заехать к Бастьенам два или три дня спустя. Она была бы в восторге принять у себя маркиза, тем более, что это заставило бы лопнуть от злости всю буржуазию края.

- Вот и я ему это говорила. Но милый мальчик не осмеливается.

- Немного терпения, мадам, он должен осмелиться.

- Скажи мне, моя девочка, - обратилась к ней вдова после долгого молчания, во время которого она нюхала табак, - знаешь, чем больше я думаю об этой крошке Бастьен, тем больше нахожу различных доводов в поддержку того, что для мальчика она будет чудесной находкой, если нам удастся…

- Я с вами согласна, моя госпожа.

- Итак, надо ковать железо, пока горячо, - заключила вдова после первого размышления. - Который час, Зербинетта?

- Половина пятого, мадам, - ответила ее спутница, взглянув на часы.

- Очень хорошо, у нас еще есть время. В это утро, когда он уезжал к Меренвилям, чтобы провести у них в Бонкуре весь день, я обещала Раулю выехать навстречу к пруду Логе, в пять часов. Ну, в путь, Зербинетта, я хочу сейчас же сделать выговор Раулю из-за прекрасной Бастьен.

- Но, мадам, вы забываете: г-н Рауль послал своего конюха вам передать, что он нанесет, кроме того, визит в Монтень и вернется в замок не раньше семи часов вечера.

- Погоди-ка, это, кажется, правда, моя девочка; я совсем забыла. А возвращаться из Монтеня он должен через впадины Вель-Куп. Я боюсь какой-нибудь неприятности при спуске - в экипаже я становлюсь трусихой. Впрочем, еще только половина пятого. Мне слишком долго придется ждать моего внука. Лучше я вечером прочитаю ему в замке нравоучения, касающихся милой отшельницы.

- Да, к тому же солнце зайдет, а вечерний холод вам вреден.

- Пойдем, Зербинетта, дай твою руку. Но только перед уходом я еще разок взгляну на скалу Гранд-Сир.

- Да, мадам, но умоляю, не приближайтесь к ней. Несмотря на совет Зербинетты, маркиза подошла к скале и бросила меланхолический взгляд на дикий ландшафт.

- Ах, скалы совсем не изменились. Все, как шестьдесят с лишним лет назад…

Затем, после минутного молчания, она весело обратилась к Зербинетте, осторожно державшейся на расстоянии:

- Моя девочка!

- Да, мадам?

- Эта история с орланом разбередила мою память. Я думаю, меня развлечет, если я начну писать мемуары.

- О, хорошая мысль, мадам.

- Это послужит наставлением моему внуку, - добавила маркиза, заливаясь смехом, который разделяла Зербинетта.

Еще несколько минут под покровом леса раздавался дребезжащий удаляющийся смех двух старух.

Когда шум совсем стих, бледный и страшный Фредерик вылез из темного грота, где он скрывался и слушал весь разговор вдовствующей маркизы де Пон-Бриллан с Зербинеттой.

Глава XIII

Фредерик, воспитанный под материнским оком и бывший чистым и наивным, скорее почувствовал, чем понял, гнусные планы вдовы и ее наперсницы в отношении мадам Бастьен, которую они хотели с откровенным цинизмом сделать любовницей Рауля де Пон-Бриллана. В самом деле, как выразилась маркиза, это была «чудесная находка» в их глазах - прелестная, уважаемая женщина, которая живет вблизи замка, и муж которой почти всегда в отъезде. А чтобы не было ни малейшего затруднения, ее сына можно пристроить в помощники интенданта в замке и дать ему хороший оклад.

Эта беседа вселила во Фредерика убеждение, больше инстинктивное, чем рассудочное, что речь идет о подлом намерении в отношении его матери, и что в этот вечер молодой маркиз будет ознакомлен с этим замыслом, сообщником которого его хотят сделать.

Так думал сын мадам Бастьен.

При этих новых, страшных открытиях, присоединившихся к прежним, при воспоминании о человеке, который занимался тем же, чем и отец Фредерика, и которого избил отец нынешнего маркиза Пон-Бриллана, презрительно отвергнувший поединок с ним, Фредерик прошептал:

- Со мной будет точно так же: Рауль с презрением отнесется к моему вызову. Но сегодня, по крайней мере, он уехал утром, не получив записки от меня. К счастью, надвигается, ночь, он будет возвращаться один. И я знаю впадину Вель-Куп.

И Фредерик, захватив ружье, быстро направился в другую часть леса.

Впадина Вель-Куп, через которую приходилось возвращаться Раулю де Пон-Бриллану из монтеньского замка, была глубокой лощиной, стиснутой между холмами, поросшими стройными соснами - они отбрасывали такую густую тень, нависая над впадиной, что там даже днем было очень мрачно.

В этот вечер, когда солнце уже садилось, в лощине было совсем темно. Все силуэты казались смутными. Два человека, встретившись здесь лицом к лицу, не смогли бы узнать друг друга.

Было около шести часов вечера.

Молодой маркиз, один (как мы уже пояснили, он отослал своего грума в замок, чтобы известить бабушку об изменении первоначальных планов), въехал в лощину, где темнота сразу сгустилась. До этого он двигался по дороге, еще освещенной последними лучами солнца.

Проехав шагов двадцать, он уже немного свыкся с темнотой, и это позволило ему заметить человеческую фигуру, неподвижно стоявшую посреди тропинки.

- Эй! - крикнул он. - Посторонитесь!

- Одно слово, господин маркиз де Пон-Бриллан, - раздался незнакомый голос.

- Чего вы хотите? - спросил Рауль, придерживая своего коня и наклонившись с седла - он пытался рассмотреть своего собеседника.

Но видя, что это невозможно, он повторил:

- Что вам нужно? Кто вы?

- Господин де Пон-Бриллан, вы получили этим утром записку, в которой вас просили о свидании у скалы Гранд-Сир?

- Нет, так как я оставил Пон-Бриллан в восемь утра. Но еще раз вас спрашиваю: что вам надо от меня?

- Я тот, кто вам писал этим утром.

- Ну, мой друг, вы можете…

- Я не друг вам, а враг, - прервал его голос.

- Что вы сказали? - воскликнул Рауль с удивлением и некоторым волнением.

- Я говорю, что я ваш враг.

- Правда? - насмешливо спросил Рауль. Его первое изумление прошло, так как от природы он был очень храбр. - Это очень любопытно. И как же вас зовут, господин мой враг?

- Для вас неважно мое имя.

- Пусть так. Но что же, милейший,почему вы меня остановили посреди дороги? Ах, вы, наверное, мне об этом писали?

- Да.

- Вы хотите сказать, что…

- Что вы будете трусом, если…

- Негодяй! - закричал обозленный Рауль, пустив коня прямо на Фредерика.

Но сын мадам Бастьен, ударив коня в грудь стволом своего ружья, принудил его остановиться.

Рауль, сначала немного испуганный, но всё же горевший нетерпением узнать, что нужно от него неизвестному, успокоился и сказал с насмешливым хладнокровием:

- Вы сказали, господин враг, что имели честь писать мне?

- Да, я хотел объявить вам: если вы не трус, то придете, сегодня к скале Гранд-Сир один, имея при себе ружье, заряженное пулями, тогда как я приду со своим ружьем.

Справившись с удивлением, маркиз отвечал:

- А могу ли я спросить: что бы стали делать вдвоем с нашими ружьями?

- Мы отошли бы на расстояние десять шагов и стреляли бы друг в друга.

- Черт возьми! Вот к чему вы ведете. И с какой же целью мы предались бы этому развлечению, господин враг?

- Или я бы убил вас, или вы меня…

- Вероятно. Ведь нас разделяло бы лишь десять шагов, или же мы продемонстрировали бы большую неловкость. Но хотеть убивать людей - это еще не все, дорогой мой. Надо им объяснить, по крайней мере, за что вы стремитесь их убить.

- Я хочу вас убить потому, что я вас… ненавижу.

- Ну и ну!

- Не смейтесь, господин де Пон-Бриллан, не смейтесь.

- Это трудно, хоть я и стараюсь. Допустим, вы меня ненавидите, а по какой причине?

- Мое имя для вас так же несущественно, как и причина моей ненависти.

- Вы думаете?

- Да.

- В добрый час! Как видите, я славный малый. Ну, согласен, вы меня ненавидите, а дальше?

- Вы убьете меня или я вас.

- Ах, решительно, это у вас твердое намерение.

- Господин Пон-Бриллан, оно настолько твердое, что я хочу привести его в исполнение сию минуту.

- Дорогой мой, бабушка меня обещала проводить в этом году на первый бал в Оперу. Так вот, я уверен, вы интригуете меня гораздо больше, чем мое первое вступление в парижский свет.

- Я вам говорю, господин де Пон-Бриллан, что мы будет драться с вами сейчас.

- Здесь, в этой лощине?

- Да.

- Без света?

- Мы не нуждаемся в более ярком освещении.

- А чем мы будем биться?

- Моим ружьем.

- Одним ружьем?

- Да.

- Это любопытно. И каким же образом, объясните.

- Вы сойдете с коня.

- А потом?

- Подберете на дороге несколько камешков…

- Камешков? - Рауль разразился смехом. - Вот как! Вы теперь решили, что мы будет драться камнями.

Ну что же, это менее трагично, чем прибегать к ружью, и совсем в духе сражения между Давидом и Голиафом. Вы захватили пращу, милейший? Но мы понесли небольшой ущерб.

- Я вам сказал, что вы подберете два-три камешка на дороге. Вы их сожмете в кулаке…

- Я знаю: чтобы играть в чет и нечет.

- Темнота не помешает сосчитать камни. Выигравший возьмет ружье, приставит его к груди неудачника и выстрелит. Теперь вы видите, господин де Пон-Бриллан, что для этого нам вполне достаточно света.

Тон Фредерика был так суров и решителен, а голос настолько изменился, что маркиз сначала не мог никак объяснить себе это странное приключение, в которое он попал. Затем, вспомнив вечерний разговор, происшедший накануне в салоне его бабки, он громко расхохотался и воскликнул:

- Честное слово! Шутка великолепна, теперь я все понял!

- Объяснитесь, г-н де Пон-Бриллан.

- Это весьма просто. Вчера вечером у моей бабушки рассказывали истории о грабителях и ночных нападениях и подшучивали над моей отвагой. Я же ручался за свою храбрость. Одним словом, я проявил некоторую бесшабашность. Итак, это испытание, устроенное с целью проверить меня. Ведь знают, что возвращаясь из Монтеня, я обязательно буду проезжать через эту впадину. Можете сказать тем, кто вам заплатил за это, что я - смею надеяться - ловко выпутался из приключения, так как, слово дворянина, я сначала принял все всерьез. Спокойной ночи, смельчак, дайте мне проехать. Уже поздно, и я едва ли успею прибыть в Пон-Бриллан, чтобы переодеться к обеду.

- Господин де Пон-Бриллан, это не шутка, не испытание. Вы не поедете, а сойдете на землю.

- Ну, довольно же! - резко сказал Рауль. - Вы заслужили свои деньги - посторонитесь с дороги, чтобы я мог проехать.

- Сойдите с коня, господин де Пон-Бриллан, сойдите!

- Хорошо же! Тем хуже для вас. Если я вас задавлю!… - крикнул Рауль, устремляясь вперед.

Но Фредерик, схватив коня за поводок, так резко осадил его, что животное подогнуло колени.

- Ты осмелился прикоснуться к моему коню. Ах, негодяй! - воскликнул Рауль, подняв хлыст и наугад хлестнув им. Но он рассек лишь пустоту.

- Этот удар хлыстом - оскорбление. Я дорожу тем, что получил его. Теперь вы будете трусливым негодяем, если откажетесь сию минуту сойти на землю.

Маркиз говорил правду. Сначала он был смущен приключением, но потом подумал, что все это только затея с целью его напугать. Однако, слыша суровый и грозный голос Фредерика, дрожавший от сдерживаемого бешенства, он вернулся к первой мысли и понял, что встреча оказалась серьезной.

Как уже говорилось, Рауль был храбр от природы, к тому же он приобрел светский опыт двадцатипятилетнего мужчины и был воспитан на примере своей бабки в духе дерзкой насмешливости. Итак, хотя он не смог угадать, кто его противник, почему он ненавидел его и провоцировал с таким ожесточением, Рауль ответил на этот раз серьезно, тоном рассудительным и спокойным:

- Выслушайте меня вы, чье лицо я не вижу и кто скрывает свое имя. Вы меня дерзко провоцируете, называете трусом. Я хотел вас наказать, как наказал бы проходимца, который меня оскорбляет в лесном закоулке. К несчастью, ночь помешала мне точно нанести удары, но такое намерение у меня было. Так что можете принять это за наказание. Вам известно, кто я, и если вам этого наказания недостаточно, пришлите завтра в замок Пон-Бриллан двух уважаемых людей. Если вы их знаете, в чем я сомневаюсь, учитывая ваши действия. Эти люди вступят в переговоры с двумя моими друзьями - виконтом де Марсильи и герцогом де Морвилем. Ваши секунданты, если они согласятся, скажут моим друзьям ваше имя и причину вызова, с которым, как вы сказали, вы письменно обратились ко мне в это утро. Эти господа решат между собой, что надлежит делать. Что касается меня, то я полностью подчинюсь их решению. Вот как должны действовать воспитанные люди. Если вы этого не знаете, любезный, я вас научу.

- Довольно слов, ближе к делу, г-н де Пон-Бриллан, - сказал Фредерик дрожащим голосом, - будете вы драться здесь, сейчас?

- Опять эта ваша дуэль с камешками и ружьем? - ответил Рауль, озираясь вокруг, словно желая изучить место, где он находился. - Это уже становится скучным.

- Вы отказываетесь?

- Да что это такое? - воскликнул Рауль, ища средство положить конец этой встрече и желания выиграть время и отвлечь внимание Фредерика. - Мне семнадцать лет, я люблю жизнь и обожаю удовольствия. И я должен, неизвестно зачем, рисковать жизнью ночью, быть убитым, как собака, на пустынной дороге. Полно. Если бы вы говорили со мной о красивой дуэли при свете солнца, со шпагой в руке, - в добрый час! Но засада, да к тому же для моей первой дуэли? Вы безумны.

- Господин маркиз, вы на коне, а я пеший. Ночь, темна и я не могу ударить вас в лицо, но считайте, что я это сделал. Будете вы теперь драться?

- Вы будете просить об этом завтра днем у меня дома. Я отвечу вам согласием или велю вышвырнуть вас за дверь.

- Господин де Пон-Бриллан, берегитесь!

- Чего же?

- Надо, чтобы вы или я остались здесь.

- Так пусть это будете вы! И на этом спокойной ночи, милейший.

Произнося эти слова, он вдруг яростно вонзил шпоры в бока коню, который совершил огромный прыжок, рванувшись вперед, словно брал препятствие. Своей грудью он так сильно толкнул Фредерика, что тот покатился на землю.

Когда сын мадам Бастьен, еще оглушенный падением, встал на ноги, он услышал галоп коня маркиза, который быстро удалялся.

После первого замешательства Фредерик испустил крик дикой радости, схватил свое ружье, вскарабкался, цепляясь за стволы сосен на вершину склона лощины, который поднимался почти отвесно, и поспешно углубился в лес, где он знал все тропинки и все лазейки.

Глава XIV

Пока происходили описанные события, мадам Бастьен испытывала мучительное беспокойство. Верная обещанию, которое она дала накануне Фредерику, она долго ждала, прежде чем войти в комнату сына. Мать думала, что он спит, а потому, как она надеялась, обретет какое-то успокоение в этом оздоровительном отдыхе.

Примерно до часу дня она оставалась в своей комнате, прислушиваясь время от времени и стараясь понять, спит ли ее сын мирным сном.

Старая служанка Маргарита вошла к Мари, чтобы попросить у нее кое-каких указаний.

- Говорите потише и не стучите дверью, - сказала ей Мари, - а то вы разбудите моего сына.

- Господина Фредерика, мадам? - растерялась Маргарита, - но он ушел на рассвете к папаше Андре со своим ружьем.

Вбежать в Комнату сына и удостовериться в справедливости утверждения служанки - таково было первое желание мадам Бастьен. Фредерика действительно там не было, и его ружьё тоже исчезло.

Сопоставив этот последний факт с таинственным исчезновением Фредерика, несчастная мать почувствовала что ее тревога достигла предела.

«Очевидно, - подумала она, - сын хотел избежать объяснений, которых я могла у него попросить, увидев в руках ружье». Она хорошо знала, что он слишком изнурен, чтобы мечтать об охоте».

Мадам Бастьен поспешно направилась к домику папаши Андре, садовника, к которому вели ее мысли о Фредерике. Но садовник ушел совсем недавно, перед ее приходом.

Не зная, какую дорогу избрал ее сын и по какой он будет возвращаться, Мари пошла в строевой лес. С высокого холма она увидела своего сына на равнине, за которой начинался лес Пон-Бриллан.

Проходили часы, а Фредерик не возвращался. Стояли первые дни ноября.

Солнце скоро спряталось за туманными облаками, так что длинные красноватые полосы, отделяясь от мрачного горизонта, повисли над вершинами деревьев, уже тонувших в темноте.

Мадам Бастьен, чья тревога увеличивалась по мере того, как день клонился к концу, напрасно впивалась взглядом в извилистые дороги, змеившиеся через поля.

Вдруг Маргарита прибежала в лес и закричала издали, едва завидев свою хозяйку:

- Мадам, мадам! Идет папаша Андре, с которым г-н Фредерик говорил этим утром.

- Где Андре?

- Мадам, я его видела еще вдали на дороге, за которой я слежу со своей стороны.

Не слушая дальше, мадам Бастьен устремилась навстречу садовнику, который сгибался под огромной связкой сорванного им шиповника.

Как только мадам Бастьен очутилась на расстоянии, с которого ее голос мог донестись до старика, она закричала:

- Андре! Вы видели моего сына утром? Что он вам сказал? Где он?

Чтобы ответить на этот шквал вопросов, Андре снял тяжелую связку шиповника и положил на землю. Затем ответил хозяйке:

- В самом деле, мадам, утром на рассвете господин Фредерик приходил ко мне за пулями.

- За пулями?

- Да, мадам, он попросил меня отлить пули из свинца, подходящие к калибру его ружья.

- Ах! - воскликнула Мари, дрожа. - Пули для его ружья?

- Конечно, мадам. А у меня оставался конец свинцовой трубки, и я отлил для него шесть пуль.

- Но эти пули, - голос у молодой матери изменился: она пыталась отогнать безумную мысль, пронзившую ее мозг, - они ведь для охоты?

- Совершенно верно, мадам. Фредерик мне сказал, что Жан-Франсуа… Вы знаете арендатора из Кудрэ?

- Да, знаю. Ну?

- Жан-Франсуа вчера рассказал г-ну Фредерику, что вот уже две ночи лесные кабаны переворачивают вверх дном картофель на его поле и губят урожай. А вчера вечером луна предвещала хороший день, и Фредерик сказал, что Франсуа условился с ним сделать засаду и убить хоть одного кабана.

- Но ведь это очень опасно! - воскликнула мадам Бастьен, опасения которой лишь изменили направление. - Фредерик никогда не охотился на кабанов. Если он промахнется, то рискует жизнью!

- Не бойтесь, мадам, г-н Фредерик - хороший стрелок, и…

- Значит в этот час мой сын находится на ферме Кудрэ? - прервала его мадам Бастьен.

- Надо думать, мадам, так как к ночи он должен идти в засаду с арендатором.

Не слушая дальше, мадам Бастьен быстро удалилась.

Солнце село. Уже красноватый диск круглой луны показался на горизонте.

Ферма Кудрэ находилась в полулье. Мари в спешке отправилась через поля, не подумав в своем беспокойстве захватить шаль и шляпу.

Луна, еще подернутая вечерним туманом, поднималась все выше над черной массой деревьев и разливала кругом достаточно света, чтобы видеть дорогу.

Скоро Мари заметила через заросли, окружавшие ферму, огонек, свидетельствовавший о том, что фермер возвратился с полей.

Четверть часа спустя молодая женщина, задыхаясь от быстрой ходьбы, вошла к арендатору.

Жан-Франсуа, его жена и дети сидели возле очага.

- Жан-Франсуа, - быстро обратилась к нему мадам Бастьен, - умоляю вас, проводите меня скорее на то место, где находится мой сын. - Затем она добавила тоном грустного упрека: - Как вы могли позволить юноше его возраста, почти ребенку, браться за такое опасное дело? Но идемте же, идемте, я вас прошу. Еще есть время помешать страшной неосторожности.

Арендатор с женой удивленно посмотрели на нее, потом Жан-Франсуа ответил:

- Мадам, я не понимаю, что вы хотите сказать.

- Как, разве вы не жаловались вчера моему сыну, что кабаны повадились губить ваше поле?

- О, кабанам в этом году вполне хватает желудей в лесу, им незачем выходить из него, мадам. И, благодарение Богу, они не трогают мой урожай.

- Но разве мой сын не обещал вам подстрелить кабана?

- Мне, мадам? Нет, я ему никогда не говорил о кабанах.

- И вы сегодня не договаривались встретиться с моим сыном?

- Нет, мадам.

При этом разоблачении Мари на минуту онемела, подавленная страхом. Наконец, она пробормотала:

- Фредерик солгал Андре. Но тогда, Боже мой! Зачем же ему пули?

Арендатор, заметив ее беспокойство, счел, что может утешить ее, и сказал:

- Правда, мадам, я не разговаривал о кабанах с г-ном Фредериком, но если вы его ищете, я думаю, что знаю, где он.

- Значит, вы его видели?

- Да, мадам.

- Где же, когда?

- Мадам знает крутой подъем, который находится в четверти лье от лощины Вель-Куп и ведет в замок Пон-Бриллан?

- Да, ну и что?

- Так вот, мадам, уже смеркалось. Я возвращался этой дорогой, когда в двадцати шагах от себя увидел г-на Фредерика, который вышел из кустов и бегом пересек дорогу. Он лишь на минуту остановился на вершине холма, словно прислушиваясь к чему-то во впадине, а затем скрылся во впадине, которая окаймляет дорогу с противоположной стороны. Ружье г-на Фредерика блеснуло во тьме, и я сказал себе: каково! Г-н Фредерик с ружьем в лесу г-на маркиза. Это удивительно.

- Это было давно?

- С полчаса назад, мадам, так как луна только поднималась.

- Жан-Франсуа, - сказала жалобно мадам Бастьен, - вы храбрый и достойный человек. Я в смертельном беспокойстве, надо, чтобы вы меня проводили на то место, где вы видели вечером Фредерика.

Сочувственно посмотрев на мадам Бастьен, арендатор ответил:

- Погодите мадам. Я знаю, что вас мучит и вы не напрасно беспокоитесь…

- Договаривайте!

- Ну, вот что. Вы боитесь, что Фредерик устроит вечером засаду на кабанов, не так ли? Я думаю так же, как и вы, мадам, и, честно говоря, есть отчего тревожится, ибо г-н маркиз ненавидит браконьеров и нетерпим к покушениям на свою дичь - в этом он походит на отца. Его лесничий дьявольски злы, и если они найдут г-на Фредерика в засаде, то будет плохо.

- Да, именно этого я и. боюсь, - сказала с живостью мадам Бастьен, хотя ее опасения в действительности были еще страшнее, а тревога, хотя и смутная; все увеличивалась. Вы видите, Жан-Франсуа, - добавила она умоляющим тоном, - нельзя терять ни минуты. Я как можно скорее должна вернуть сына. Идемте.

- Сейчас, мадам, - сказал с готовностью арендатор, направляясь к двери. - Мы пойдем по тропинке через гречишное поле и сократим, таким образом, дорогу. Через четверть часа мы будем уже в лесу.

- Спасибо за вашу доброту, Жан-Франсуа, - взволнованно поблагодарила мадам Бастьен. - Идемте, я следую за вами. Скорее!

- Но если вы направитесь по тропинке, то наткнетесь на торфяник, - сказала жена арендатора, когда муж выходил, - а эта милая дама так легко обута и одета. Она страшно промокнет и может схватить простуду.

- Жан-Франсуа, заклинаю вас, не надо терять ни минуты, - не выдержала мадам Бастьен и добавила, обращаясь к его жене: - Спасибо, матушка, я скоро верну вам вашего мужа.

Глава XV

Когда Мари Бастьен и ее провожатый покинули ферму, луна, рассеяв туман, светила ярким светом.

Можно было видеть на небольшом расстоянии темную массу большого леса, четко вырисовывающуюся на густой лазури звездного неба.

Была глубокая тишина.

На сухой почве только гулко раздавался звук торопливых шагов Жана-Франсуа, обутого в деревянные сабо.

Скоро он повернулся к молодой женщине и сказал ей, умеряя шаг:

- Извините, мадам, может быть, я иду слишком быстро?

- Слишком быстро? Нет-нет, мой друг, для меня сейчас не может быть «слишком быстро». Идите, идите. Я поспеваю за вами.

И после минутного молчания она тихонько стала говорить сама с собой:

- Для чего ему эти пули? Зачем он солгал? Может быть, Жан-Франсуа угадал верно. Фредерик захотел устроить охотничью засаду в этом лесу и скрыл это от меня. Однако вчера он весь день был так мрачен, так сосредоточен. Я не могла заподозрить, что он помышляет об охоте. Уже давно он не прикасался к ружью.

Через несколько минут ходьбы она вновь обратилась к своему проводнику:

- Когда вы видели моего сына, вы не обратили внимания на его лицо?

И так как арендатор повернулся, чтобы ей ответить, мадам Бастьен сказала ему:

- Разговаривайте, не останавливаясь. Не надо терять времени.

- В сумерках и вдали я не мог рассмотреть лица с г-на Фредерика, мадам.

- Его походка не показалась вам чересчур взволнованной и поспешной?

- Не могу вам ответить точно, мадам, так как видел его недолго. Он бежал вверх по склону лощины, чтобы спрятаться в кустарнике, где он, без сомнения, устроил засаду.

«Это правда, я задаю глупые вопросы, - подумала Мари. - Как бы мог этот человек что-нибудь заметить?»

И она сказала громко:

- А вы можете узнать тот кустарник, куда вошел мой сын?

- Да, и легко, мадам. Он в десяти туазах^[9] впереди от столба Катр-Брас, который указывает большую дорогу в замок.

- Боже мой, Жан-Франсуа, какая длинная дорога! Мы никогда не придем, наверное.

- Еще семь с половиной минут мадам.

- Ах, семь с половиной минут. Увы! За семь минут может всякое случиться.

Мари и ее провожатый продолжали идти быстрым шагом.

Несколько раз молодая женщина вынуждена была прижимать руки к груди, чтобы сдержать сильные удары сердца, которые еще больше участила долгая ходьба.

Уже ясно были видны деревья на лесной опушке.

- Мадам, - арендатор остановился, - вот начинается торфяник. Осторожнее, здесь попадаются глубокие рытвины, они опасны. Хотите, я вам помогу?

- Идите, идите побыстрее, Жан-Франсуа, не занимайтесь мною, И быстрым, уверенным шагом Мари пересекла рытвины, куда она не осмелилась бы ступить при дневном свете.

Через несколько минут она поинтересовалась у арендатора, который час.

- После восхода луны должно быть не больше семи, мадам.

- А войдя в лес, мы будем далеко от кустарника?

- Примерно в ста шагах, мадам.

- Вы залезете в кусты с одной стороны, Жан-Франсуа, а я с другой и станем звать Фредерика. Если он не ответит, мы поищем его подальше, так как мы не можем не найти его, правда, Жан-Франсуа?

- Конечно, мадам, но не думаете ли вы, что из осторожности нам лучше не звать г-на Фредерика?

- Почему же?

- Мы можем привлечь внимание лесничих всей округи, они все, конечно, настороже, и луна, как на грех, светит ярко на руку им…

- Вы правы, будем искать моего сына молча, - ответила Мари, дрожа.

Затем, закрыв на секунду лицо ладонями, как будто хотела избавиться от ужасного видения, она воскликнула:

- Ах, я становлюсь безумной!

И вновь зашагала за своим проводником.

Вдруг, насторожившись, она резко остановилась.

- Жан-Франсуа, вы слышите?

- Да, мадам, но это далеко.

- Что это за шум?

- Кажется стучат конские копыта при выходе из лощины. Может быть, это главный стражник г-на маркиза проверяет, как лесничий выполняет свои обязанности.

Арендатор был крепким человеком и шел так быстро, что когда они достигли, наконец, опушки леса, крупные капли пота выступили у него на лбу, тогда как Мари вся дрожала - ей казалось, что кровь отхлынула от ее сердца и заледенела.

- Теперь, мадам, мы пойдем по этой тропинке, которая намного сократит наш путь, ведь она ведет прямо к указателю Катр-Брас. Только оберегайте ваши лицо и руки и будьте внимательны - в чаше, через которую мы будем проходить, полно острых колючек.

В самом деле, несколько раз нежные руки Мари, которые она держала вытянутыми вперед и раздвигала кусты, были ободраны до крови колючими листьями. Но она ничего не чувствовала.

- Эти пули, - твердила она про себя. - Зачем?… О, я не хочу даже думать об этом. Я упаду здесь от ужаса, а мне так необходимо быть мужественной.

Галоп коня, доносившийся издалека, все больше приближался.

Затем он вдруг прервался, словно всадник, сдерживая его, решил перейти на шаг, чтобы преодолеть крутой подъем.

Арендатор и мадам Бастьен, выйдя из чащи, которую они пересекли, очутились на круглой площадке, в центре которой возвышался столб.

Каждая «рука» его соответствовала направлению дорог, тянувшихся через лес. Недаром этот столб так и называли - столб Катр-Брас четыре руки. На земле чередовались черные тени деревьев и светлые пятна лунного света, представляя странный контраст.

- На вершине склона я видел г-на Фредерика в кустарнике возле дороги, - заметил арендатор, показывая мадам Бастьен поросль молодых дубков. - Я хочу прочесать их вдоль и поперек, тогда мы непременно обнаружим вашего сына, если он здесь. Если я найду его раньше вас, то скажу ему о вашем желании, мадам, чтобы он немедленно бросил свою затею, не так ли, мадам? - добавил арендатор, понизив голос.

Мари утвердительно качнула головой и пошла в кустарник в страшной тревоге, тогда как Жан-Франсуа быстро удалился.

На подъеме послышался звук шагов коня. Всадником оказался молодой маркиз, который выбрал эту дорогу, выезжая из лощины Вель-Куп.

Фредерик, знавший лесные закоулки, устремился напрямик через лес и намного опередил Рауля, потому что тот выбрал эту дорогу, чтобы скорее вернуться в замок.

Де Пон-Бриллан, пришедший в доброе настроение из-за странных вечерних событий, посвистывал на охотничий манер, пока его конь медленно поднимался по склону, очень крутому в этом месте.

Мари, беспокоясь все больше и больше, пробиралась через заросли.

Скоро она вышла на большую поляну, освещенную луной.

Посреди открытого пространства возвышался огромный дуб. Густой мох и остатки листьев заглушали звук шагов. Молодая женщина приблизилась, не обратив на себя внимание сына, которого она заметила, несмотря на то, что его скрывал ствол дерева-исполина.

Происшедшее потом было столь молниеносным, что едва ли внезапно пришедшая на ум идея могла бы сравниться с такою быстротой. Надо, однако, смириться с тем, что рассказ о коротком происшествии будет долгим.

Фредерик, весь поглощенный своими думами, не видел и не слышал приближения матери, шаги которой смягчались мхом; с непокрытой головой он стоял на коленях и держал ружье на весу, как если бы ожидал момента, чтобы приложить его к плечу и выстрелить.

Хотя несчастная мать гнала от себя эту мысль, но, спеша в лес, она иногда вздрагивала от ужаса, думая о возможном самоубийстве. Это ужасное опасение пробудили в ее мозгу ужасные случаи, которые происходили с Фредериком все последнее время. Можно судить о безумной радости мадам Бастьен, когда в позе своего сына она увидела подтверждение подозрений арендатора, и дело касалось лишь опасностей браконьерства.

Тотчас же, в слепом порыве счастья, нежности, Мари бросилась к своему сыну с каким-то неистовством, не произнеся ни единого слова.

Это произошло в тот самый момент, когда Фредерик, опуская ружье, пробормотал угрожающим тоном:

- Погодите же, господин маркиз!

В самом деле, Фредерик увидел недалеко от себя освещенного светом луны Рауля де Пон-Бриллана; хорошо видимый на открытой поляне, он все так же шагом выехал на склон, продолжая насвистывать небрежно охотничий мотив.

Движение мадам Бастьен было таким резким и внезапным, что ружье выпало из рук ее сына в тот момент, когда он уже хотел выстрелить, и упало на мох.

- Мама! - прошептал ошеломленный Фредерик.

Все это произошло необычайно быстро и почти безмолвно. Стук копыт коня маркиза и песенка, которую он насвистывал, отчасти заглушили шум, произведенный мадам Бастьен.

Однако молодой маркиз резко остановился на другом краю поляны, перестал свистеть и, наклонившись к луке седла, спросил твердым голосом:

- Кто идет?

Затем он снова насторожился.

Мари, которая почти раскрыла ужасную тайну присутствия своего сына в лесу, зажала рот рукой Фредерику, затаив дыхание.

Рауль де Пон-Бриллан, не получив ответа, приподнялся на стременах, чтобы дальше видеть и посмотрел в сторону дуба, откуда он уловил легкий шум.

К счастью, густая тень, отбрасываемая огромным деревом, и высокие кусты, которые окаймляли тропинку за поляной, которую маркиз уже миновал, помешали ему что-либо разглядеть.

Послушав еще несколько секунд и не сомневаясь в том, что неизвестный враг не мог опередить его и подстеречь снова в пути, Рауль пустил коня шагом, сказав себе:

- Это какое-нибудь испуганное животное.

Затем мать и сын, неподвижные, похолодевшие от страха, прижавшись один к другому, услышали, как молодой человек снова засвистел.

Этот звук мало-помалу слабел и скоро совсем затерялся в величавой тишине леса.

Глава XVI

Мадам Бастьен не могла больше сомневаться в намерениях Фредерика.

Она видела, как он прицеливался в маркиза, слышала его бормотание. Эта засада показалась молодой женщине' такой подлой и ужасной, что несчастная мать при всей очевидности фактов пыталась усомниться в страшном открытии.

Фредерик быстро оправился после ошеломления, причиненного ему появлением матери и ее объятиями. Он выпрямился, скрестив руки на груди. Глаза, пристально и мрачно смотревшие на нее, лицо, покрытое мертвенной бледностью, которую еще больше усиливал голубоватый свет луны, неподвижная поза и молчание делали его похожим на призрак.

- Фредерик, - позвала его мать (ее губы так сильно дрожали, что она вынуждена была делать паузу после каждого слова) - что ты делаешь здесь, мой сын? Юноша хранил молчание.

- Ты мне не отвечаешь? Твой взгляд, неподвижный и отвлеченный. Посмотри, ты видишь меня? Бедный ребенок, я слышала, этой ночью ты спал беспокойно, ты страдаешь уже несколько дней так, как если бы ты был охвачен сильным приступом лихорадки, влекущей за собой бред. И доказательство этому то, что ты, сам того не сознавая, очутился здесь. Ты словно пробуждаешься от сна, не так ли?

Мадам Бастьен с силой зажмурила глаза, скорее для того, чтобы не видеть страшной реальности, чем стараясь убедить себя, будто Фредерик потерял рассудок.

- Да, я знаю, - сказала она, сознание возвращается к тебе, и ты вспоминаешь, что с тобой произошло после ухода из дома, правда?

- Ты мне ничего не отвечаешь! О, я понимаю - твоя бедная голова еще затуманена. Приди в себя, дитя мое, успокойся! Ты меня не узнаешь? Это я, твоя мать.

- Я вас узнал, матушка.

- Наконец-то.

- Я в полном рассудке.

- Ну да, теперь. Благодарение Богу! Но только что…

- Я всегда был в полном рассудке.

- Нет, дитя мое, нет.

- Я знаю, где я нахожусь.

- Да, сейчас ты знаешь, но до этого…

- А я вам говорю, матушка, что знаю, почему я нахожусь здесь, в десяти шагах от столба Четырех рук, в засаде с заряженным ружьем.

- А, ну хорошо, - согласилась женщина, пытаясь притвориться успокоенной. - Значит, Жан-Франсуа не ошибся, он мне сказал…

- Сказал? Что?

- Что ты отправился в засаду. Когда стемнело, он видел, как ты пробирался через заросли с ружьем и даже сказал себе: «Смотри-ка! Вон г-н Фредерик, он, видно, пошел браконьерствовать в лесу Пон-Бриллана». Тогда я призналась ему, что очень беспокоюсь и сейчас же поспешила сюда с Жаном-Франсуа. Пойми, ты в самом деле был безумно неосторожен… Бедное мое дитя, ты не подумал о сторожах г-на маркиза.

Слова «господин маркиз» вывели Фредерика из его пугающего спокойствия. Он в ярости сжал кулаки и закричал, глядя на мать со свирепым выражением:

- В этой засаде я подстерегал г-на маркиза. Вы понимаете, матушка?

- Нет, Фредерик, не понимаю, - отвечала бедная женщина, дрожа всем телом, - да и как я могу разобраться в ваших охотничьих терминах?

- А, - протянул Фредерик со страшной усмешкой, - я вас заставлю понять. Так вот, зная, что г-н маркиз должен проезжать здесь этим вечером, когда стемнеет, я зарядил свое ружье и спрятался в засаде за этим деревом, чтобы его убить, когда он будет ехать мимо. Теперь вы поняли, матушка?

При этих страшных словах мадам Бастьен испытала головокружение, но она сделала над собой героическое усилие.

Держа одной рукой сына за плечо, она положила другую ему на лоб, говоря спокойным тоном и притворяясь, что разговаривает сама с собой:

- Как горяча его голова! Он все еще в лихорадочном жару! Боже мой, как его заставить идти за мной?

Фредерик, сначала изумленный словами матери и ее видимым спокойствием после ужасного признания, сделанного им в приливе отчаянной ненависти, закричал:

- Я вам сказал, что я в полном рассудке, матушка; вы знаете так же хорошо, как и я, что я хотел отомстить, вы видите мою ненависть и это…

- Да, сынок, я тебе верю, - прервала его мать. Она была слишком взволнованна, чтобы обратить внимание на его последние слова.

Затем, поцеловав его в лоб, добавила тоном, которым говорят, когда не хотят противоречить безумным:

- Да, конечно, ты прав. Итак, вернемся вместе с нами. Уже поздно, и мы долго находимся в лесу.

- Хорошее место, - глухо произнес Фредерик, - но я вернусь еще.

- Конечно, мы вернемся, мой мальчик, но ты знаешь, куда нам идти, не правда ли?

- Матушка, не доводите меня до крайности!

- Замолчи, замолчи! - с ужасом вскрикнула Мари, зажимая сыну рот и прислушиваясь.

- Ты слышишь, в кустах шаги. О Боже, сюда идут! Фредерик подобрал свое ружье.

- Ах, знаю, - сказала молодая женщина, тревога которой улеглась после минутного размышления, - знаю, это Жан-Франсуа. Он должен был искать тебя в той стороне кустарника. Затем она окликнула вполголоса:

- Это вы, Жан-Франсуа?

- Да, мадам Бастьен, - ответил арендатор, который еще не видел ее. - Я не нашел г-на Фредерика.

- Успокойтесь, мой сын здесь.

- А, тем лучше, мадам Бастьен, - я слышал, как кто-то тихонько разговаривает у пруда. Уверен, что это дозорные маркиза.

Говоря так, арендатор появился на поляне.

Фредерик, несмотря на дерзость, которую вызывала в нем ненависть, не посмел повторить в присутствии постороннего угрозы, которые он высказал своей матери. Он взял ружье под мышку и все такой же мрачный и молчаливый, приготовился сопровождать мать.

- Идемте, господин Фредерик, - обратился к нему арендатор, - не надо искушать дьявола, сторожа г-на маркиза приближаются.

Вы в чаще, с ружьем в руке, а луна так ярко светит, вас видно, а этого дoвoльнo, чтобы завести на вас протокол.

Затем он обратился к Мари:

- Я пойду вперед, мадам. Я знаю маленькую тропку, которая скоро выведет нас из зарослей в сторону, противоположную той, где находятся сторожа.

Силы Мари были на исходе. Она опиралась на руку сына, который по-прежнему был сосредоточен и не обратился к ней ни словом.

Когда они дошли до жилища арендатора, молодая мать вся побледнела, ослабла, ее била дрожь. Жан Франсуа хотел запрячь коня в тележку, чтобы довезти до дому мадам Бастьен и ее сына. Она согласилась на его предложение, так как была совершенно разбита волнениями. Она была не в состоянии пройти долгий путь, который отделял жилище арендатора, куда они с сыном пришли в девять часов вечера, до своего дома.

Едва оказавшись дома, Фредерик пошатнулся и потерял сознание. С ним начался сильный нервный припадок, такой, что его состояние повергло мать в ужас. Однако с помощью старой служанки она окружила сына всеми возможными заботами, они перенесли его в комнату и уложили на кровать.

Во время этих припадков Фредерик, хотя глаза его были закрыты, заливался слезами. Придя в себя и увидев склонившуюся над кроватью мать, он обнял ее и долго прижимал к себе, безутешно рыдая. Затем, когда кризис миновал, он сказал, что хочет остаться один в комнате и успокоиться. Повернувшись к стене, он не произнес больше ни слова.

Мари, показавшая редкое присутствие духа во время припадка сына после возвращения, отдала приказ забить ставни его окон. Теперь в его комнату можно было проникнуть только через ее собственную. Она предполагала бодрствовать всю ночь, оставив приоткрытой дверь в комнату сына.

Она не принадлежала к тем женщинам, которых горе парализует и делает нерешительными или слабыми. Как только пугающая действительность открылась ей, она решительно посмотрела правде в глаза после того, как пыталась себя убедить, что сын не замышлял страшного преступления.

- Я не могу больше сомневаться, - размышляла она, - мой сын испытывает глубокую ненависть к молодому маркизу.

Она-то и явилась причиной перемен, происшедших с ним за несколько месяцев. Теперь она достигла высшей точки, так как после попытки убить г-на де Пон-Бриллана он не отказался от этой страшной мысли… Вот каковы факты. Но при каких таинственных обстоятельствах могла зародиться и развиваться у моего сына эта ненависть к юноше его возраста? Как мой мальчик, которого я воспитывала, которым я еще недавно гордилась, мог дойти до такого преступления? Но все это не столь важно, я позже поищу ответа на эти вопросы, которые меня смущают и заставляют сомневаться в самой себе. Надо сначала, не теряя времени, отвлечь сына от его страшных намерений и помешать ему сделаться убийцей. Это необходимо.

После таких размышлений она на цыпочках подошла к приоткрытой двери в комнату Фредерика и стала прислушиваться. Оттуда она услышала сначала горестные стоны, после которых он впал в молчание. Мари села за стол и написала письмо своему мужу.

«Господин Бастъен! Я вам уже писала, мой друг, несколько дней назад по поводу здоровья Фредерико и об отъезде учителя, которого вы разрешили ему взять.

Состояние моего сына ухудшилось, он внушает мне серьезные опасения, надо принимать срочные меры.

Позавчера я консультировалась у нашего друга, доктора Дюфура. Он полагает, что это период возмужания делает Фредерика таким нервным, беспокойным, болезненным. Он мне советует предоставить ему как можно больше развлечений, а еще лучше - отправиться с ним в путешествие.

На этом я и остановлюсь, потому что в том полном уединении, в котором мы живем, я не могу развлечь Фредерика.

Вряд ли ваши дела позволят вам сопровождать нас в Иср, куда я желаю отвезти сына. В таком случае я поеду с ним в сопровождении Маргариты. Наше путешествие продлится пять или шесть месяцев, или чуть меньше. Это будет зависеть от улучшения здоровья Фредерика.

- Из-за многих причин, которые слишком долго перечислять здесь, я назначила наш отъезд на ближайший понедельник. Я бы уехала и завтра, будь для этого необходимые деньги, но я употребила, как обычно, присланную вами сумму на домашние нужды еще в конце прошлого месяца. А вы знаете, что кроме тех ста пятидесяти франков, которые вы ежемесячно выделяете для меня и сына, у меня нет денег.

Я отправлю это письмо сегодня вечером с нарочным - так оно выиграет несколько часов, и вы получимте его послезавтра утром. Я вас заклинаю - ответьте мне курьером и вышлите доверенность на мое имя к вашему банкиру в Блуа. Я не знаю, какую сумму вы мне выделите, но вам известна непритязательность моих привычек. Посчитайте, сколько денег понадобится мне, Фредерику и Маргарите, чтобы доехать на дилижансе до Исра. Добавьте к этому мелкие непредвиденные дорожные расходы и сумму, на которую мы будем жить в Исре первое время нашего отдыха. Я устроюсь там по возможности скромнее и напишу вам потом, сколько мы истратили за месяц.

Конечно, ваши многочисленные дела вам помешают ответить или сделают ответ запоздалым, но прошу вас не медлить с письмом. Поймите, что все это чрезвычайно важно.

Не хочу вас тревожить, но должна сказать, что положение Фредерика очень серьезно, только путешествие может вернуть и вернет (я надеюсь) здоровье нашему сыну.

Полагаю, что за 16 лет вы узнали твердость моего характера, и вам известна моя любовь к мальчику. Я уверена заранее, что вы одобрите этот мой шаг, каким бы внезапным он вам не показался. Не правда ли, вы поможете мне выполнить решение, продиктованное самой настоятельной необходимостью?

Я оставлю здесь старого Андре. Он посторожит дом и будет вам прислуживать, когда вы приедете. Это надежный человек, которому я могу все доверить в мое отсутствие.

До свидания. Я очень обеспокоена и очень грустна. Я должна поскорее закончить письмо, чтобы отправить его вам этим же вечером.

В понедельник утром, получив ваш ответ, я напишу еще и сама привезу письмо в Блуа. Я буду там к двум часам, чтобы получить от вашего банкира деньги, необходимые нам на путешествие. В тот же вечер мы сядем в экипаж, едущий из Парижа, где остановимся только на двадцать четыре часа, чтобы добраться оттуда до Лиона и продолжать наш путь на юг.

Еще раз до свидания.

Мари Бастьен.»

Написав это, мадам Бастьен распорядилась, чтобы запрягли коня и тотчас доставили это письмо в Блуа.

Так как по возвращении посланный должен был проезжать через Пон-Бриллан, Мари попросила его - оставить там записку доктору Дюфуру. Она умоляла его приехать завтра, чтобы разобраться в нервном кризисе, который обессилил Фредерика.

Оставшись одна и несколько раз проверив состояние сына, который продолжал находиться в какой-то полудреме, перемежающейся пробуждениями, мадам Бастьен стала снова размышлять о решении внезапно отправиться в путешествие и находила его все более и более своевременным.

Она только с тревогой спрашивала себя, как помешать Фредерику уходить из дома одному до дня их отъезда.

Часы пробили полночь.

Молодая мать была погружена в горькие мысли, когда вдруг, посреди ночной тишины, ей послышался издалека стук копыт мчавшейся галопом по дороге лошади. Затем ей почудилось, что конь остановился у дверей фермы.

Скоро у Мари не осталось сомнений - снаружи громко постучали.

Час был такой неподобающий для визитов, что бедная женщина вообразила, будто сторожа маркиза узнали о засаде Фредерика и прискакали его арестовать. Она почувствовала, что ее охватывает ужас, ужас преувеличенный, безумный, но, увы, объяснимый в том состоянии духа, в котором она находилась. Итак, когда она услышала стук, то сделала машинальное движение бросилась закрывать комнату сына и, заперев ее, положила ключ в карман. Затем снова с беспокойством прислушалась.

Прошло несколько минут, в доме поднялся шум. Постучали в комнату мадам Бастьен.

- Кто там? - спросила она.

- Я, Маргарита, мадам, - был ответ.

- Что вам нужно?

- Мадам, приехал верхом доктор Дюфур.

Мари вздохнула свободно и покраснела от своих безумных опасений.

- Господин доктор хочет сказать вам что-то очень важное.

- Пригласите доктора подождать меня в библиотеке.

Зажгите огонь в камине и принесите туда лампу.

- Да, мадам.

Но, подумав, что тогда она удалится от своего сына, Мари с живостью окликнула служанку:

- Я приму доктора здесь, у себя. Попросите его подняться.

- Хорошо, мадам.

- Доктор здесь, в такой час? - удивилась мадам Бастьен, - чего он хочет? Не может быть, чтобы он успел получить мое письмо.

- Тут вошел доктор, сопровождаемый Маргаритой, которая сразу скромно вышла.

Первыми словами доктора при виде Мари были:

- Ах, что с Вами?

- Со мной? Ничего, доктор.

- Ничего? - воскликнул врач, с горестным изумлением глядя на Мари, так как бессонная ночь и особенно страшные вечерние переживания сильно изменили черты лица молодой женщины. - Ничего, в самом деле?

Мадам Бастьен, поняв мысль г-на Дюфура по его тону и выражению лица, ответила с горькой простотой:

- Ах да, понимаю…

И, приложив палец к губам, она добавила вполголоса, указывая глазами на дверь комнаты Фредерика:

- Говорите тише, прошу вас. Мой сын заснул только что. У него вечером был жестокий припадок. Я вам писала, просила прийти завтра. Это само небо вас послало.

Взволнованный тягостным впечатлением, которое произвело на него изменение в облике мадам Бастьен, доктор сказал, понизив голос;

- Поскольку я пришел сразу, то не буду просить у вас извинения за столь поздний визит.

- Неважно. А в чем дело?

- Я хочу поговорить с вами об очень серьезных проблемах, которые не терпят никакого отлагательства. Вот что принудило меня явиться к вам почти посреди ночи и с риском вас потревожить.

- Боже мой, что случилось?

- Ваш сын спит, не так ли?

- Да, я думаю.

- А если он не спит, может он нас услышать?

- Нет, но нужно сесть возле камина и говорить тихо.

- Так давайте поговорим там тихонечко, поскольку речь пойдет о нем.

- О Фредерике?

- О Фредерике, - кивнул доктор, садясь у камина возле мадам Бастьен.

И в самом деле, благодаря расстоянию и толщине двери своей комнаты, Фредерик не мог слышать ни слова из последующей беседы.

Глава XVII

Эти слова доктора Дюфура «Я хочу поговорить с вами о Фредерике» были так удивительно кстати, что Мари, не находя ответа, смотрела на медика с удивлением и ожиданием.

Он заметил это и сказал;

- Да, мадам, я хочу поговорить о вашем сыне.

- И по какому поводу?

По поводу моральных и физических перемен, которые вы замечаете в нем и которые внушают вам жестокую тревогу.

- Да, очень сильную.

- Дело в том, что он, может быть, выздоровеет.

- Вы вылечите его, милый доктор?

- Нет, не я.

- Что вы хотите сказать?

После минутного молчания доктор вынул из кармана письмо и протянул его мадам Бастьен.

- Будьте добры сначала прочесть это письмо.

- Письмо? А от кого оно?

- Вы поймете, читая его, оно пришло сегодня вечером.

Мари, изумляясь все больше и больше, взяла письмо и начала читать:

«ДорогойПьер! Дилижанс остановился на час. Я воспользовался этим случаем, чтобы спешно написать тебе.

После того, как я расстался с тобой вчера вечером, тема нашей последней беседы занимала все мои мысли. Тс, что я видел, то, что я узнал от тебя, не могло не произвести на меня только мимолетное впечатление.

Этой ночью и утром я думал только о бедном сыне мадам Бастьен».

Мари прервала чтение, посмотрела на доктора, пораженная, и спросила:

- От кого это письмо?

- От моего лучшего друга, человека с самым великодушным характером и самым благородным сердцем на свете.

- Отзывы ваши говорят о нем хорошо. Но как он узнал?

- Вы помните день св. Губерта и того незнакомца у меня?

- С которым мой сын был так груб?

- Да.

- И вы рассказали ему, этому человеку…

- Все как есть. О чуде вашей материнской преданности. Да, признаюсь, что это было немного нескромным с моей стороны. Но продолжайте, я вас прошу, чтение письма.

Мари вновь принялась за письмо и перечитала слова, так ее поразившие.

«Этой ночью и утром я думал только о бедном сыне мадам Бастьен. Ты знаешь, Пьер, я физиономист, тренированный многочисленными наблюдениями, редко ошибаюсь в выводах, которые я извлекаю, рассматривая какие-либо лица.

Итак, я раздумывал о моих вчерашних наблюдениях, о том, что я видел, что произошло во время процессии св. Губерта - все привело меня к убеждению, что сын мадам Бастьен питает непреодолимую ненависть к молодому маркизу Пон-Бриллану».

Мари, ошеломленная правдой этого замечания, которое подтверждалось сценой в лесу, вздрогнула. При воспоминании об этом она спрятала лицо в ладонях и не могла сдержать душераздирающее рыдание.

- Мадам Бастьен, что случилось? - испугался доктор.

- Ах, - она содрогнулась. - Это слишком верно подмечено.

- Ненависть, которую чувствует Фредерик?

- Да, - подтвердила Мари сдавленным голосом, - страшная ненависть!

Затем, пораженная проницательностью доктора Дюфура, мадам Бастьен продолжала читать со все возрастающим интересом:

«Я не пытался открыть причину этой ненависти. Чтобы ее узнать, надо постоянно быть рядом с этим несчастным юношей.

Тогда с помощью терпения, изучения, разума можно будет без сомнения разгадать эту тайну и найти необходимое средство для излечения Фредерика.

Из-за невозможности открыть этот секрет сейчас я спрашиваю себя: живуча ли эта ненависть, постоянна ли она и проявляется лишь при некоторых обстоятельствах или она была только проходящим чувством.

После внимательного изучения лица Фредерика я ясно сохранил его в памяти - выпуклый лоб, твердые очертания подбородка - приводят меня к убеждению, что нет характера более твердого и решительного, чем у сына мадам Бастьен.

Это убеждение тем более обоснованно, что непреодолимая ненависть уже прочно поселилась в сердце Фредерика и спрашиваю себя: из-за каких противоречий он, воспитанный такой матерью, стал жертвой столь зловещей страсти?»

- Но Боже мой, - с живостью сказала Мари, - этот человек, кажется, знает моего сына лучше, чем я сама. Его проницательность меня пугает, так как она заглядывает дальше, чем можно подумать…

- Этот человек много страдал, много видел и много наблюдал - вот в чем секрет его проницательности, - меланхолично заметил доктор.

Мадам Бастьен торопливо продолжала чтение:

«Ты мне говорил, мой друг, что Фредерик вступил в ту фазу, которую ты называешь переходным возрастом, а этот возраст зачастую знаменуется серьезными нервными и физическими переменами.

Может быть, Фредерик действительно находится под действием этого переломного момента. Если это так, то в своем состоянии - беспокойном, нервном, мнительном, предрасположенном испытывать самые сильные чувства, которые внове для него, он выходит за пределы догадок своей матери и здорового влияния, которое она до сих пор оказывала на него.

Действительно, как могли любовь и осторожность мадам Бастьен предохранить от опасности, которую не подозревали ни он, ни она? Нет, она так же, как и ее сын, не ожидала этого резкого вторжения сильной страсти и считала, что все пройдет со временем. Нет, эта мать - такая чистая - не должна себя упрекать за то, что происходит сейчас. Она могла с таким же успехом обвинить себя, если бы ее ребенок заболел корью.

Есть только одно обвинение, которое мадам Бастьен может выдвинуть против себя самой: «Я ослабила в чем-то свой материнский надзор, поскольку не внушаю моему сыну достаточно доверия для того, чтобы он признался в том, какое чувство его гложет».

Боже мой! Я уверен, что до этих грустных событий Фредерик никогда не проявлял недоверия к своей матери…».

- О, никогда! - вздохнула Мари, прерывая чтение, - никогда…

- Вам не кажется, что мой друг немного прав, обращаясь к вам с этими упреками? - спросил доктор.

- Да, - согласилась задумчивая Мари. - Я не буду лукавить с вами, дорогой доктор. Мне нужно было строже выполнять свой материнский долг. Тогда я могла бы помешать или предотвратить несчастье, которое обрушилось на моего сына.

- Для этого нужна была тень сомнения.

- Только слово, дорогой доктор, - продолжала Мари после нескольких минут молчания, - ваш друг видел Фредерика считанные минуты, но этого ему хватило для того, чтобы обменяться с ним колкими словами. Так как его великодушное сердце полно прощения и сострадания к бедному больному юноше, немного утешаюсь этим. Но между его благословенным прощением, которое я не забуду, и его глубоким интересом, выказываемым Фредерику, должна пролегать глубокая пропасть. Этот интерес… Чем мог его заслужить мой сын?

- Конец письма скажет вам все. Но я могу сделать это сейчас. У моего друга был брат много моложе, чем он, единственным горем для которого явилась смерть их отца. Мой друг страстно привязался к этому ребенку. В его уединенной и размеренной жизни это была единственная страсть. Юный брат был в возрасте Фредерика, был красив, как он так же щедро одарен, обожаем, но не матерью, а самым нежным из братьев…

- И что же с ним стало? - поинтересовалась Мари, видя, что лицо доктора омрачилось.

- Своего брата мой друг потерял шесть лет назад.

- Ах, теперь я понимаю! - расстроилась Мари. - Только прекрасные души не ожесточаются от горя, а становятся еще нежнее и отзывчивее.

- Вы говорите правду, - взволнованно подтвердил доктор, - у Давида прекрасная душа.

Все более задумчиво мадам Бастьен продолжала чтение:

«…Я уверен, что до этих грустных событий Фредерик никогда не проявлял недоверия к своей матери, потому что у него не было вины, которую ему надо было скрывать. Тем более сейчас он должен хранить непроницаемость из опасения, что его тайна будет раскрыта.

Поскольку заболевание нам известно, то, как ты говоришь, мой друг, что надо сделать, каковы средства его лечения?

Прежде всего надо узнать причину ненависти Фредерика, добраться до источника этого чувства, чтобы осушить или по крайней мере отклонить его опасное течение.

Это важный секрет, сумеете ли вы его открыть?

Удастся ли вам добиться его доверия?

Увы! Как часто все исходит из доверия или недоверия, ибо это первые чувства, возникающие в результате смутных симпатий или антипатий.

Фредерик всегда любил свою мать, и все же он остался глух к ее мольбам. Почти очевидно, что он никогда не откроет свою пагубную тайну либо из стыда перед ней, либо из опасения, что задуманная месть не удастся ему, если она будет так настойчива и энергична, как, по-видимому, было с Фредериком».

Прочитав эти слова, выделенные Анри Давидом с целью придать им самое серьезное значение, слова слишком верные, судя по сцене в лесу, руки мадам Бастьен задрожали, и она продолжала чтение изменившимся голосом:

«Итак, почти доказано, что мадам Бастьен должна отказаться от того, чтобы, только пользуясь доверием сына, открыть его тайну.

Что же ей употребить для проникновения в эту тайну?

Смесь из холодного наблюдения и хитрости. Чтобы проникнуть в столь тщательно скрываемую тайну, нужно применить тысячу обходных путей.

Грустные уловки, оправдать которые может одна цель… Ты ведь не боишься, мой друг, применять сильнодействующие яды для лечения больных.

Но думаешь ли ты, что Женщина-мать способна унизиться до подобной роли? Конечно, мать мало будет заботиться о своем достоинстве, когда речь идет о здоровье ее сына.

Но в силах ли такая женщина, как мадам Бастьен, независимо от своего желания сыграть столь многогранную, трудную и длинную роль с нужным хладнокровием и притворством?

Нет, нет, бедная мать побледнеет, покраснеет, растеряется и, несмотря на свое решение, поколеблется каждый раз идти тайным путем, хоть и будет знать, что этот путь может послужить исцелению ее сына».

Мадам Бастьен опустила подавленно голову. Ее руки, державшие письмо, упали на колени, и слезы показались в глазах, затуманившихся грустью. Она со вздохом сказала:

- Это правда, я признаю свою беспомощность!

- Умоляю вас, не отчаивайтесь так! - воскликнул доктор. - Боже мой, зачем только я вам привез письмо! А впрочем, мой друг написал, полагая, что нашел. И я действительно уверен, что он нашел средство справиться со всеми трудностями. Кончайте же чтение, прошу вас…

Мари грустно кивнула головой и продолжала:

«Теперь, по моему мнению, вот что надлежит сделать мадам Бастьен. Ей нужно не отказываться от разумной мысли взять себе в помощники наставника.

Поясняю: следует как можно больше заинтересовать Фредерика уроками, преподавать ему целесообразные истины, так как он вступает в тот возраст, когда материнской нежности недостаточно для сына. Нужна мужская поддержка, мужское понимание жизни, чтобы дать юноше твердое и стойкое воспитание, которое защитит его потом в жестоких испытаниях и убережет от опасных увлечений, о которых не может знать женщина и от которых ей трудно будет предохранить своего сына.

Умный и заботливый отец мог бы один выполнить эту святую обязанность. Но, поскольку дела постоянно удерживают господина Бастьена далеко от семьи, Фредерику нужен достаточно образованный наставник, который, прежде всего, должен быть человеком сердца, чести, ума. Человеком, который понимает всю важность своей миссии - сделать юношу мужчиной.

Этот воспитатель, каким я его себе представляю, закрепит познания, которые дала Фредерику мать в прошлом, поможет ей своим влиянием, а она свое, конечно, сохранила, несмотря ни на что. Такой воспитатель, благодаря своей проницательности, терпеливому изучению, узнает сначала тайну Фредерика и поможет матери перебороть его, истребить ненависть в сердце бедного юноши, а затем продолжит воспитание его, которое мадам Бастьен чудесно начала.

Своих заблуждений ее сын мог бы избегнуть, если бы его вела рука твердого и опытного мужчины вместо нежной и слабой женской ручки».

- И это тоже правда, - кивнула Мари, прерывая чтение. - Я чувствовала эту необходимость и хотела дать наставника моему сыну. Вы же знаете, дорогой доктор… Убедившись в своем бессилии, я себе сказала, что, может быть, воспитатель, взятый для того, чтобы оживить у Фредерика вкус к учению, поможет потом мне управлять им, поскольку мой муж не хочет заниматься как следует с сыном. Этот воспитатель, как вы знаете, был далек от того, чтобы отвечать всем требованиям, но он имел неплохое образование, обладал терпением и добродушием. К несчастью, дурное поведение и вспыльчивость моего сына оттолкнули его. Теперь, в том уединении, где я живу, и за столь скромную сумму, которую мой муж с трудом согласился выделять для этой цели, самой важной из всех, как я могу найти воспитателя, такого, какого советует ваш друг? И, кроме того, как заставить согласиться на это Фредерика в том возбужденном состоянии, в котором он находится? Да и кто захочет подвергаться припадкам гнева моего сына? Вы! Теперь вы видите, что я вынуждена отказаться от средства, все значение которого признаю.

И молодая женщина продолжала читать.

«Если мадам Бастьен по личным мотивам не захочет брать в помощники наставника, ей остается средство, которое, может быть, не излечит совсем душу Фредерика, но, по крайней мере, отвлечет его от неотступной мысли, которая им владеет. Надо, чтобы мать как можно скорее отправилась с ним в продолжительное путешествие».

- Это решение - уехать со своим сыном - я приняла в тот момент, когда вы пришли, - отвлеклась от чтения Мари. - Я написала мужу об этом решении. Ах, я хоть на этот раз не ошиблась, поскольку ваш друг согласен со мной, что путешествие дает некоторую надежду.

- Да, но по мнению моего друга, путешествие не изменит Фредерика полностью, как вы хотите.

И в самом деле, Мари прочла дальше:

«Я не сомневаюсь, в добром временном влиянии путешествия на сознание Фредерика. Впрочем, удаление от объекта его ненависти, вид новой местности, различные дорожные происшествия, постоянное предчувствие рядом его матери, конечно, должно отвлечь Фредерика от мрачных мыслей. Но, к сожалению, не рассеет их совсем.

И вот какой я делаю вывод: присутствие наставника, достойного своей высокой миссии, одновременно помогло бы мадам Бастьен излечить Фредерика и предохранить от возвращения дурной страсти.

Путешествие может улучшить моральное положение Фредерика и позволит весьма важную вещь - выиграть время. Путешествие, наконец, всецело зависит от желания мадам Бастьен, и она может испытать это средство немедленно.

Другое дело - воспитатель. Я знаю, как трудно найти в короткий срок человека, способного принять на себя такую трудную, из-за особенного положения Фредерика, задачу. Итак, я сознаю настолько все эти трудности, что думаю, ты сочтешь приемлемым мое предложение и подходящим. Я был бы счастлив предложить мадам Бастьен стать воспитателем Фредерика».

Ошеломление Мари было столь глубоким, что она остановилась.

Затем, полагая, что плохо поняла, она решила удостовериться еще раз и громко прочитала всю строчку: был бы счастлив предложить мадам Бастьен стать воспитателем Фредерика».

- Да, - сказал взволнованно доктор, - если он предлагает, то это замечательно.

- Простите, доктор, - пробормотала пораженная женщина, - но смущение, в которое меня повергло это неожиданное, непонятное предложение…

- Непонятное? Нет. Разве тот, кто его сделал, объяснил чувство, которому он повинуется, то…

- Но, доктор, не зная меня…

- Прежде всего, он вас знает, так как я был с ним довольно откровенен, а кроме того, всякий другой воспитатель, предложивший вам свои услуги, тоже был бы вам незнаком.

- Но ведь ваш друг никогда не был воспитателем?

- Никогда. Однако после этого письма разве вы не считаете его человеком умным, благородным и великодушным? Что касается его знаний, то могу вас заверить: он имеет редкие познания во многих областях.

- Я вижу, доктор, что это письмо показывает редкое знание человеческой души, редкое благородство чувств. Но, даже уважая эти качества, я не могу понять, почему человек, столь одаренный, может решиться исполнять обязанности воспитателя, на которые всегда посматривают с презрением.

- Он хочет сделать дерзкий эксперимент, согласившись выполнять обязанности, которые рассматривает, как чрезвычайно ответственные.

Мадам Бастьен, терзаемая необъяснимым волнением, продолжала чтение:

«Это предложение, быть может, удивит тебя, мой друг, так как вчера вечером я оставил тебя, чтобы вернуться в Нант, откуда мне нужно отплыть в далекое путешествие. Кроме того, я никогда не был воспитателем, и мое материальное положение позволяет не искать доходов от исполнения подобных обязанностей. Наконец, мадам Бастьен не знает меня, а я хочу получить от нее самое большое доказательство доверия, которое она может мне дать - позволение разделить с ней воспитание Фредерика.

Твое первое изумление пройдет, мой друг, когда ты вспомнишь, что стараясь делать свои путешествия в полезных целях, я все же искал в этой жизни, полной приключений, способ рассеять горе, которое причинила мне смерть моего юного брата. Моя экскурсия в Сенегал может быть без ущерба отложена из-за данных обстоятельств.

Что касается моих способностей как наставника, то ты знаешь, что тут я могу выдержать все желаемые требования, хотя я никогда не занимался ничьим воспитанием, кроме своего дорогого Фернана.

Теперь о том, почему я после нескольких часов размышлений решил пытаться вылечить Фредерика, морально, если мать доверит мне его.

В этом нет ничего странного для того, кто меня знает, это загадочно лишь для тех, кто меня не знает.

После смерти Фернана все подростки его возраста внушают мне бесконечный интерес. Итак, вчера, при виде Фредерика, редкая красота лица которого меня поразила своим мрачным и горестным выражением, я почувствовал себя глубоко взволнованным.

Затем, когда по некоторым признакам я угадал мучительные чувства этого юноши, я стал испытывать к нему живейшее сострадание. Затем ты рассказал мне о необыкновенной материнской преданности мадам Бастьен, и это повысило мой интерес к нему до предела. Расставаясь, я сказал тебе еще в тот раз, что он резко отверг мое искреннее сочувствие.

Но в эту ночь после долгого размышления о серьезности морального состояния Фредерика, о мучительной тревоге его матери, и, наконец, о препятствиях, которые ей предстоит преодолеть, чтобы достигнуть выздоровления сына, я нашел, как мне кажется, средство победить его болезнь. И это средство я предлагаю испробовать.

Пусть мое великодушное предложение не слишком тебя смущает.

Я думаю, что в некоторых несчастьях все же заключены кое-какие блага. Мне хотелось воздать должное памяти моего бедного Фернана, делая для Фредерика то, что я хотел сделать для своего бедного брата. Мне кажется, что это было бы одновременно живительным отвлечением от моих горестей и их утешением.

Вот, мой друг, и весь секрет моего решения. Думаю, теперь оно тебя больше не удивляет.

Если мое предложение будет принято, я стану исполнять свои обязанности на совесть.

После того, что я узнал о мадам Бастьен, она должна, мне кажется, лучше, чем кто-либо, понять мотив моего поступка. Поразмыслив, я решил, что ты можешь показать ей это письмо, написанное вначале лишь для тебя.

Ты можешь дать мадам Бастьен все справки, которые она захочет узнать обо мне - ведь ты знаешь всю мою жизнь. Словом, говоря мадам Бастьен все, что ты должен будешь сказать обо мне, попытайся убедить ее, что я достоин ее доверия, особенно в моральном отношении.

Отвечай мне в Нант; необходимо, чтобы я принял какое-то решение через неделю, так как «Эндимион» отплывает 14:го числа этого месяца, если ветер будет благоприятным. Надо, чтобы мадам Бастьен решилась на этот серьёзный шаг. Поскольку я желаю дать ей день на размышление, то пишу тебе сюда. Таким образом я выиграл 24 часа.

Если на мое предложение ответят отказом, я отправляюсь в путешествие.

Экипаж отъезжает. Прощаюсь наспех, милый Пьер, у меня есть только время запечатать письмо.

Жму твою руку.

Анри Давид».

Глава XVIII

Такова была твердая и испытанная вера доктора в своего друга, такова была ангельская чистота души Мари, такова была, наконец, искренняя настойчивость предложения Давида, что ни мадам Бастьен, ни доктору не могла прийти в голову мысль, будто предложение Давида, непроизвольное, как всякое первое побуждение великодушного сердца, благодарное и бескорыстное, может скрывать какой-то замысел обольщения. Тем более, что Давид, делая свое предложение Мари и доктору, комментировал его так, что ни на минуту не заботился о том, что могут возникнуть опасения из-за повседневного тесного общения, которое должно было существовать между молодой матерью и воспитателем. Нет, святая материнская любовь внушила Мари искреннее доверие к доктору Дюфуру и почтительное восхищение его другом.

Мадам Бастьен вернула доктору письмо дрожащей рукой. Она собиралась заговорить, когда доктор Дюфур опередил ее:

- Поверьте, я не знаю, каким будет ваше решение, но до того, как узнать его, я хочу дать вам кое-какие сведения об Анри Давиде. Получив их, вы можете принять его предложение. Вы ведь желаете проявить осмотрительность?

- Нет, дорогой доктор, - ответила мадам Бастьен после минутного размышления, - я не желаю быть осмотрительной.

- Как?

- Одно из двух: или я соглашаюсь на предложение г-на Давида, или буду вынуждена отказаться от него. Если я соглашусь… Это будет ранящим недоверием с моей стороны по отношению и к вам, и к вашему другу - требовать о нем еще каких-то сведений мне незачем. Это письмо мне доказывает ясность его ума и великодушие его сердца. Наконец, вы ручаетесь за вашего друга, как за себя самого, милый доктор, а я питаю к вам заслуженное уважение.

Чего больше я могу желать. И, кроме того, я напомню вам, что вы мне сейчас говорили. Кто из воспитателей, среди которых я выбирала бы, мог дать мне гарантии вроде тех, что предлагает г-н Давид?

- Это верно. Добрые люди полагаются на слово.

- Если же, напротив, я не смогу согласиться на предложение месье Давида, - грустно вздохнула мадам Бастьен, - то с моей стороны будет неделикатным любопытством расспрашивать вас о личной жизни лица, которое останется для меня незнакомым, хотя его благородное предложение заслужило мою вечную признательность.

- Я благодарю вас от своего имени и от имени Давида за доверие, которое вы нам оказываете, милая мадам Бастьен. Теперь подумайте. Мне нужно знать ваше решение. Я хотел, следуя намерениям Давида, сообщить вам об его письме как можно скорее. Вот почему с риском вас обеспокоить неурочным посещением я пришел сегодня ночью вместо того, чтобы ждать до завтра и…

Доктор не успел закончить.

Взрыв дикого хохота послышался из комнаты Фредерика и заставил подскочить на стуле мадам Бастьен.

Бледная и испуганная, она схватила лампу и устремилась в комнату сына, куда следом за ней вбежал доктор.

Несчастный юноша - бледный, с искаженными чертами лица, с перекошенными в сардонической усмешке губами, стал жертвой приступа лихорадки, которая, без сомнения, явилась реакцией на вечерние события. Раскаты безумного смеха то и дело сопровождали бессвязные слова, совершенно непонятные. Но среди них все время повторялись следующие:

- Мне не удалось это сделать, но терпение, терпение!…

Эти слова, к несчастью, слишком многозначительные для его матери, доказывали, что мысли Фредерика о ненависти и мести оставались столь настойчивыми даже во время бреда.

Благодаря своевременному присутствию доктора Дюфура к Фредерику были применены самые быстрые и эффективные методы.

Всю ночь и следующий день доктор, за исключением нескольких часов, во время которых он уезжал в Пон-Бриллан, не отходил от постели больного, у которого дежурила со своим обычным мужеством и самоотверженностью мадам Бастьен.

К вечеру в положении Фредерика наступило улучшение, лихорадка прекратилась. Несчастный юноша даже поблагодарил мать с необычайной горячностью за ее заботы, и залился слезами.

Мари, переходя от отчаяния к безумной надежде, вообразила, что этот сильный приступ произвел в сознании ее сына целительный поворот, и он спасен. К десяти часам вечера она уступила настояниям доктора, который, оказав помощь больному, вернулся в Пон-Бриллан, и согласилась, чтобы старая служанка сменила ее у постели сына. Разбитая усталостью последних дней, молодая мать отдалась спокойствию глубокого сна, потребовав, чтобы дверь в комнату сына оставалась открытой.

Настало утро. Первой мыслью проснувшейся Мари было взглянуть на сына. Он спал. Она бесшумно удалилась, сделав Маргарите знак следовать за собой, и тихонько спросила:

- Как он провел ночь?

- Хорошо, мадам. Он просыпался только два раза и говорил со мной очень разумно, уверяю вас.

- А о чем он с вами беседовал?

- Ах, о разном, мадам. Он меня спросил, например предупреждая ничего вам не говорить, словно в этом было что-то дурное, где его ружье.

- Его ружье? - Мари содрогнулась от беспокойства.

- А это ружье, мадам, вы сами велели мне запереть вчера в шкаф.

- И он больше ничего не добавил? - спросила с тревогой мадам Бастьен.

- Нет, мадам. Только когда я ему ответила, что вы приказали запереть ружье, он сказал, что это хорошо и добавил: «Прошу вас, Маргарита, не говорите маме, что я вспомнил о своем ружье. Она подумает, что я еще такой слабый, а уже собираюсь охотиться. Это может ее взволновать».

Неужели, едва оправившись от жестокого приступа, Фредерик снова был озабочен своей местью? Эта идея не оставляла его даже во время лихорадочного бреда.

Мари сидела, погруженная в эти печальные размышления, когда сельский почтальон принес ей письмо.

Мадам Бастьен узнала почерк своего мужа. Это пришел ответ на ее извещение о том, что она совершит путешествие с Фредериком.

«Бурж, 5 ноября 1846 г.

- Я вам отвечаю курьером, как вы желали, чтобы спросить у вас следующее:

1.Не сошли ли вы с ума?

2.Считаете ли вы меня таким простаком, чтобы я мог сделаться сообщником такого глупого каприза, который рождался когда-либо в мозгу праздной женщины?

Ах, моя любезная супруга, под предлогом заботы о здоровье Фредерика вам понадобилось делать роскошные вояжи со служанкой, будто вы ни больше, ни меньше, чем знатная дама? Провести зиму на юге и больше ничего? Вероятно, потому, что на ферме слишком холодно и потому, что вам скучно? Значит, вы хотите шляться? Послушайте-ка, вы поздновато взялись за выходки, простительные молодежи?

«Мы остановимся в Париже только на сутки», - пишите мне вы, но я, старый лис, чую здесь подвох. Сыграно неплохо, но главный козырь у меня, говорю я вам!

Как все провинциалки, вы всем сердцем стремитесь попасть в столицу, и средство для этого избрали довольно удачное, будь я так глуп, как вы предполагаете. Да, ради Парижа сойдет и такое: «Мой сын устал от путешествия, в дилижансе не было мест, я сама заболела» и тому подобные отговорки, на которые уйдет восемь, двенадцать дней, целый месяц, во время которых вы будете наслаждаться парижской жизнью, не так ли? И все с моего благословения, а затем, в конце января, направитесь на юг.

Ради этого как не попотеть!

Только я вам говорю, что вам надо сделаться герцогиней или принцессой! Ах, действительно, господин мой сын нуждается в развлечениях ради своего здоровья? Что же, пусть он ловит рыбу у пруда, в его распоряжении их три. Пусть он охотится на кроликов и зайцев - их полно в кустарнике. Ему нужно путешествовать? Так пусть он путешествует по равнине трав до мельницы на Большом лугу. Если он станет проделывать эти упражнения шесть раз в день, то я вам ручаюсь - за три месяца он проделает такое же долгое путешествие, как отсюда до Исра.

Знаете, вы мне внушаете жалость, честное слово!

В вашем возрасте вбивать себе в голову такие нелепые идеи и особенно обижать меня, полагая меня таким глупцом, который легко поддается обману.

Кроме того, все это меня убеждает в мысли, что вы воспитываете вашего сына, как неженку. Он, видите ли, нуждается в развлечениях и путешествиях, этот молокосос! Не бывает ли у него случаем каких-то чудачеств или нервных припадков?

Будьте спокойны: я заведу порядок, полезный при его чудачествах. Так как у меня нет сейчас времени им заниматься, я согласен его оставить в вашем распоряжении до тех пор, как ему исполнится 17 лет. Дайте ему еще какого-нибудь потешного воспитателя, словно он ни больше, ни меньше герцог или маркиз. Я обещаю, что сын останется с вами и у него будет воспитатель еще пять месяцев, после чего я вышвырну г-на Фредерика к моему куму Бриду, судейскому исполнителю. И вместо того, чтобы совершать путешествия на юг, для своего развлечения, словно он знатный дворянин, мой сын будет пачкать свои белые ручки писаниной на гербовой бумаге, как делали я, его отец, и его дед, ибо в этой гербовой бумаге - мое благородство. А оно стоит благородства иного маркиза. Мой сын войдет пажом в почтенный дом месье Жерома Бриду, моего кума. Там он получит боевое крещение. Это значит, что ваши планы насчет путешествия не имеют здравого смысла, и я не дам вам ни лиардана на ваши дикие замыслы.

Я написал своему банкиру в Блуа, чтобы он ни ссужал вам ни сантима. Я отправил еще письмо своему другу Боссару, нотариусу в Пон-Бриллане, который может сравниться в оперативности с газетой; он распространит повсюду сведения о вас, чтобы никто не давал вам деньги в долг, поскольку я платить за вас не буду. Всякий долг, который жена делает без согласия мужа, можно аннулировать, ибо в этом положении жена приравнивается к несовершеннолетним. Пережуйте это хорошенько, поскольку таков закон. Несовершеннолетняя в 31 год - это слишком перезрело. Но, поскольку вы вошли во вкус шалостей юности, надо крепко держать вас в узде.

Кроме того, я хочу дать такие инструкции и полномочия своему куму Бриду: если вы все же дерзнете предпринять путешествие, заняв деньги (не знаю уж, у кого), он направит полицию по вашим следам, чтобы вас силой вернуть домой.

Я имею на это право, ибо жена не должна покидать супружеский дом без разрешения своего супруга. Вы меня знаете и понимаете, что я не отступлю перед выполнением своей угрозы. У вас есть голова на плечах, вы мне это доказали. Нo и у меня есть своя.

Не трудитесь отвечать. Я этим вечером уезжаю в Бурж, чтобы сделать удачную операцию в этой части страны. Покупка и перепродажа размельченных участков земли удержит меня там до середины января. Потом я вернусь на ферму, чтобы заняться своим мартовским зерном и вам прочистить голову, как вы заслуживаете вместе с нашим сыном.

А пока я говорю, что очень вами недоволен.

Бастьен.»

Р. S. Вы мне писали в предпоследнем письме, что воспитатель Фредерика уехал. Если вы хотите сменить этого осла на другого, делайте, как хотите, поскольку воспитатель может оставаться у Фредерика еще пять месяцев. Это мне будет стоить питания, жилья для него, ста франков в месяц (без стирки, понятно). Чтобы вас проучить, я должен лишить вас наставника, но я дал слово и оставляю его в силе. Устраивайтесь с ним, как хотите, и особенно не забывайте, что я не терплю этих латинистов-щелкоперов за одним столом со мной - это меня стесняет. Когда я приеду, пусть он обедает у себя в комнате или на кухне, если он любит общество.

Вы передадите другое мое письмо, касающееся октябрьских посевов и вырубки моих превосходных придорожных сосен, которые я берегу, как зеницу ока, мэтру Юрбену. Скажите, чтобы он меня известил, подают ли надежды мои замечательные свиньи, так как за поросят я получил медаль. Это для меня вопрос самолюбия».

Спустя четверть часа после получения длинного послания от своего мужа, хозяина и господина, как он насмешливо говорил, мадам Бастьен написала два следующих письма, которые были срочно отосланы в Пон-Бриллан.

«Г-ну доктору Дюфуру. Дорогой доктор, я вас умоляю, отошлите как можно скорее в Нант письмо, которое я здесь прилагаю, после того, как прочтете и запечатаете его, Я нахожусь в весьма горестной ситуации, и вас не должно удивлять ни одно мое решение.

Фредерик провел ночь спокойно, если говорить о физическом состоянии.

Постарайтесь уделить мне несколько минут сегодня или завтра. Я вам расскажу то, чего не смогла написать, поскольку очень торопилась отослать письмо.

До скорого свидания, я надеюсь.

Верьте в мою нерушимую дружбу.

Мари Бастьен.»

Послание к доктору Дюфуру заключало в себе еще одно незапечатанное письмо, в котором были следующие строки:

«Сударь! Я с глубокой признательностью принимаю ваше великодушное предложение. Возраст и состояние моего сына, опасения, которые мне внушает его будущее, - таковы мои основания, сударь, и я думаю, что в ваших глазах эти основания священны.

Постарайтесь, сударь, выполнить свои благие намерения как можно скорее. Ваши догадки по поводу моего сына не только верны, но увы! - все гораздо хуже…

Одна моя надежда на вас, сударь. Каждый час, каждая минута увеличивают мою тревогу. Я пугаюсь того, что может произойти в тот или иной момент, несмотря на мои заботы и не отступные наблюдения.

Это должно вам сказать, с каким нетерпением, с каким беспокойством я жду вашей помощи.

Будьте благословенны, сударь, за сострадание, которое вы испытываете к матери, вся жизнь которой заключается в ее сыне,

Мари Бастьен.»

Глава XIX

За несколько дней, которые предшествовали прибытию Анри Давида к Мари Бастьен, Фредерик перешел от нервной горячки к бессилию, которое так подавляло его, что он не мог выходить из дома.

Впрочем, время было «настоящее зимнее», как говорят в той местности. Ранний снег покрывал землю, тогда как сырой и густой туман делал атмосферу еще более мрачной.

Эти обстоятельства в сочетании с апатией сына облегчали материнский надзор Мари - она все дни не покидала его.

На ночь ставни окна Фредерика крепко подпирались снаружи, так что всякий побег был для него невозможен, даже если бы он силой хотел их открыть.

Впрочем, несмотря на свою молчаливость и сосредоточенность, юноша пытался скрывать свои чувства в надежде рассеять неусыпную тревогу матери. Несколько раз он даже изъявлял желание позаниматься музыкой или чтением, чего с ним уже давно не бывало. И, хотя иногда он впадал в мрачную озабоченность, его характер, казалось, стал более спокойным.

Как-то днем он вместе с матерью находился в комнате для занятий и пересаживал в горшки луковицы гиацинтов, когда ветер вдруг донес издалека звук труб и лай собак - молодой маркиз охотился в лесу.

Мадам Бастьен незаметно наблюдала за сыном. В одно мгновение мертвенная бледность покрыла его исказившиеся черты, глаза засверкали, а руки сжались так сильно, что он разбил хрупкий горшочек с землей, который держал. Затем лицо его вновь обрело видимость спокойствия, и он сказал матери с вымученной улыбкой, показывая на осколки:

- Надо признать, что садовник из меня очень неловкий.

Это притворство, к которому Фредерик еще не прибегал, объявило о новом прогрессе или, иначе говоря, о новом периоде его мрачной страсти. Мари с возрастающим беспокойством ждала приезда Давида.

Со времени засады в лесу между матерью и сыном не было никакого объяснения или даже упоминания об этом происшествии.

Молодая женщина была как бы соучастницей Фредерика. Она испытывала жестокую тревогу, когда невольно возвращалась мыслями к этой попытке убийства. Свое страшное открытие она скрывала даже от доктора Дюфура, самого испытанного друга. Она спрашивала себя, наберется ли она когда-нибудь мужества сделать Давиду это признание, в котором чувствовала властную потребность.

Другие заботы терзали мадам Бастьен: она помнила, с каким грубым высокомерием воспринял ее сын доброжелательные слова г-на Давида в день св. Губерта. Она не могла думать без опасений о вероятных затруднениях в отношениях сына с новым воспитателем, приезд которого держался пока еще в секрете от Фредерика.

Мадам Бастьен воздерживалась говорить об этом с Фредериком, так как не была окончательно уверена в приезде Анри Давида.

Наконец, она получила это утверждение от доктора Дюфура, поддержанное запиской его друга:

«Я прибегаю к помощи почты, чтобы выиграть двенадцать часов, мой дорогой Пьер. Значит, я приеду к тебе в тот же день, когда ты получишь это сообщение. И мы вместе отправимся к мадам Бастьен».

Больше не было сомнений - Давид появится через несколько часов. Теперь Мари не могла медлить и должна была посвятить сына в свои планы. В этот момент они находились в комнате для занятий.

Фредерик, преследуя свою цель притворяться, сидел за столом, занимаясь для видимости переводом с французского на английский - работой, с помощью которой он мог скрывать напряжение своего ума, занятого совсем другим.

- Фредерик, - позвала его мать, - оставь на минуту свои книги и иди сюда. Мне нужно с тобой поговорить, дитя мое.

Юноша встал и пересел поближе к матери на канапе, стоящее возле камина.

Мари взяла его руки в свои и сказала с просительной нежностью:

- Как холодны твои руки, мой мальчик! Видишь, твой рабочий стол находится слишком далеко от огня. Передвинься ближе сюда. Здесь тебе станет лучше.

- Я передвину стол, если ты хочешь мама.

- Да, пожалуйста. Но сначала нам нужно поговорить.

- Поговорить? О чем?

- О некоторых серьезных проблемах.

- Я тебя слушаю.

- Различные доводы, вынуждавшие меня подыскивать тебе наставников, все еще существуют, хотя многие из них и покидают нас. Вспомни своего последнего воспитателя. У них есть знания, которые нужны тебе, но я, к сожалению, не могу их тебе дать.

- Теперь у меня нет никакой тяги к занятиям, ты же знаешь, мама.

- Надо все же немного постараться, чтобы преодолеть эту вялость и скуку, которые меня огорчают и беспокоят.

- Ну хорошо, я постараюсь.

- Я тебе верю. Но мне кажется, что возле тебя должен быть кто-то для одобрения твоих добрых начинаний. Он бы руководил твоими занятиями. Так будет лучше, как ты думаешь?

- Ты меня ободряешь, ты. И этого достаточно.

- Я тебя ободряю. Очень хорошо. Но управлять твоими новыми занятиями - это, повторю, для меня невозможно. Итак, - добавила она, - я подумала, что будет кстати заменить воспитателя, который от нас ушел.

- Как! Заменить?

- Да. Я решила дать тебе нового наставника.

- Не надо было трудиться думать об этом, мама. Мне не нужен новый наставник.

- Но если это все же необходимо…

- Это не так.

- Ты заблуждаешься, дитя мое.

- Я заблуждаюсь?

- Я тебе выбрала нового воспитателя.

- Ты шутишь, наверное?

- Уже давно, сын мой, мы оба потеряли привычку шутить. И когда я вспоминаю о прежней веселости, она мне кажется сном. Но вернемся к разговору. Твой новый воспитатель приедет…

- Он приедет?

- Сегодня.

Фредерик покраснел, задрожал и, резко вскочив, закричал, топнув с гневом ногой:

- Я не хочу никакого воспитателя, слышите матушка?

- Дитя мое, выслушай меня, ради Бога.

- Я вам говорю, что не желаю воспитателя. Вот увидите - от него не будет пользы, не стоит его брать. Или же с ним произойдет то же, что и с предыдущим.

Мадам Бастьен выказывала до этого нежность, почти мольбу к своему сыну, но не желая превращать свою снисходительность в слабость, сказала одновременно сердечно и твердо:

- Я решила в твоих интересах, Фредерик, что у тебя будет наставник, и уверена, что ты с уважением отнесешься к моей воле.

- Увидите.

- Судя по твоему тону, ты надеешься изводить, отталкивать этого нового наставника своим упрямством и вспыльчивостью.

Ты очень ошибаешься прежде всего потому, что огорчишь меня, а еще потому, что г-н Давид (таково его имя) не из тех людей, которых изводят и отталкивают.

- Может быть.

- Нет, дитя мое, потому что жестокие слова, произнесенные в гневе, далеки от того, чтобы ранить. Они внушают ему сострадание, исполненное благожелательности и прощения, как он тебе уже доказал.

- Мне?!

- Тебе, Фредерик. Ты видел его у доктора Дюфура.

- Как! Этот человек…

- Этот человек и есть наставник, которого я избрала.

- А, так это он? - протянул юноша с горькой усмешкой. - Тем лучше, Я предпочитаю бороться против него, чем против кого-либо другого. Посмотрим, кто отступит - он или я.

Мадам Бастьен смотрела на своего сына больше с печалью, чем с удивлением. Она была готова к гневу Фредерика, когда он узнает о приезде нового «надзирателя».

Но, хотя она заранее понимала все невзгоды трудного дела, которое Анри Давид пожелал на себя взвалить, она все же хотела уберечь от оскорбительного приема этого великодушного человека; от приема, который, без сомнения, не рассердит его, но опечалит и, может быть, охладит его интерес к Фредерику. И тогда Мари обратилась к привязанности своего сына, в которой она до этой минуты не сомневалась.

- Мое дорогое дитя, я скажу тебе только одно, и я уверена, что ты меня поймешь. Во имя моей нежности и преданности тебе я прошу тебя принять г-на Давыда с почтением, которого он заслуживает. Вот и все, что мне от тебя нужно. Позже придут привязанность, доверие - я не сомневаюсь в этом и полагаюсь на твое доброе сердце и заботы г-на Давида. Но если сегодня ты не покажешь себя по отношению к нему таким, каким я хочу, я подумаю, что ты меня не любишь больше, Фредерик.

И мадам Бастьен бросилась на шею сыну, обливаясь слезами, так как эти ее последние слова выражали самое горестное сомнение, раздиравшее ее сердце.

Зависть и ненависть, озлобляя, изменяли характер Фредерика, но не убили в нем любви к матери.

Однако он испытывал стыд от своих низких чувств, принуждавший его быть натянутым, молчаливым, и сознание того, что он не достоин быть любимым, как прежде, и часто запечатлевать на лице матери изъявления сыновней нежности. Однако в этот раз вызванные тоном и страстным объятием матери слезы раскаяния нежности набежали ему на глаза. Но внезапная мысль, что она поставит между собой и им чужака, опасение быть разгаданным, бунт против какого-либо авторитета, кроме материнского, внезапно охладили его. Слезы Фредерика высохли, и он, ласково высвободившись из объятий матери, отвел глаза. Та, не зная причины этой холодности, предполагала равнодушие сына, которого она так любила. Но, желая обмануться в печальном открытии, она воскликнула, дрожащая и растерянная:

- Фредерик! Ты мне не отвечаешь, молчишь. Я понимаю, почему. Да, ты думаешь, что я преувеличиваю, не так ли, когда говорю тебе, что если ты оскорбишь своим приемом нового воспитателя, то, значит, ты меня больше не любишь. Ах, Фредерик, в самом деле, я теперь думаю ты действительно считал мои слова преувеличением. Но сейчас ты все поймешь. Ведь приезд нового наставника - это для меня избавление, да и для тебя тоже. Ты понимаешь? Это конец твоих трудностей, которые - ты хорошо знаешь - стали и моими. Это новая эра надежды и счастья, которая вновь начнется для нас. По этой причине я тебе и говорю: если ты хочешь пренебречь своим здоровьем, которое для меня является здоровьем нас обоих, если ты плохо встретишь г-на Давида, я подумаю, что ты меня больше не любишь. Ведь любить мать - значит никогда не огорчать и не тревожить ее. Ты же видишь, милый, я тебе говорю очень серьезные проблемы. Я ничего не преувеличиваю, не так ли? Но, Фредерик! Фредерик! Ты снова отводишь глаза. Ты что же, хочешь, чтобы я утвердилась в этом ужасном сомнении относительно твоей привязанности ко мне? Я не осмеливалась высказывать это прежде, ядумала, ты просто злишься на меня. Я лишь предположила, что ты меня больше не любишь. Но ничего! Ни слова, которое бы меня утешило! Одно ледяное молчание! Ты, некогда такой нежный, так часто повисавший у меня на шее… Но, во имя неба, что ты имеешь против меня? Что я тебе сделала? Со времени этой перемены в тебе, которая меня убивает, я достаточно терпелива и покорна, достаточно несчастна!

При этом душераздирающем выражении материнского горя Фредерик почти готов был сдаться, но, ощутив еще более остро укус ревнивого чувства, неразлучного со всякой нежностью, он произнес с горечью:

- Ну, мама, теперь ты должна успокоиться, потому что призвала чужака к борьбе со мной…

- Боже мой! Так тебя раздражает тот, кого ты называешь чужаком. Но полно, будь же справедлив. Что я должна делать, когда я думаю, догадываюсь, когда я вижу тебя стоящим передо мной, безразличным или язвящим… И это после всего, что я для тебя сделала. Ах, ведь это правда, что за несколько месяцев я потеряла всякое влияние на тебя, все, даже авторитет слез и просьб. И ты хочешь, чтобы, видя свое бессилие, я не звала на помощь? Но, несчастный ребенок, разве ты не отличаешь больше добра от зла? Разве ничто хорошее, великодушное не трепещет больше в тебе? Значит, моя последняя надежда должна рассеяться? Итак, мне остается только созерцать страшную действительность… Но, в конце концов, поскольку ты меня вынуждаешь, - добавила Мари, бледная и смятенная, таким тихим голосом, что он был едва слышен, - напомнить тебе ту ужасную сцену, память о которой еще леденит меня ужасом. Вспомни вечер… в лесу. Ты хотел убить, подло убить! О, Бог мой! Мой сын, мой сын - убийца!

Это последнее слово, произнесенное с таким отчаянием, сопровождалось столь громким рыданием, что Фредерик побледнел и вздрогнул всем телом.

При этом обвинительном крике, вылетевшем из уст матери, при этом ужасном слове впервые в сознании Фредерика мелькнула мысль о значимости преступления, которое он хотел совершить.

Свет забрезжил внезапно в этом несчастном мозгу, так долго погруженном в мутные и опьяняющие пары зависти, ненависти и мести, взвинченные до крайности ревностью, так как похвалы, которыми наградила Мари молодого маркиза, ожесточили злость Фредерика.

Да, свет забрезжил в этом мозгу. Это было грустное просветление, которое показало ему всю глубину неизлечимых язв… Грустное просветление, когда юноша признал в себе убийцу, совершившего преступление если не действием, то мыслью.

«Я чувствую, что мои дни навсегда отравлены завистью, - подумал он. - В глазах матери я всегда буду негодяем, хотевшим отомстить за себя с помощью убийства.

В своей жалости она еще будет притворяться, что любит меня, но она может испытывать ко мне лишь отвращение».

Мари, заметившая мрачное молчание своего сына, его подавленность, смешанную с ужасом, унылое отчаяние, сменившее его натянутую жесткую улыбку, спрашивала себя с беспокойством, будет ли реакция Фредерика на эту тяжелую сцену целительной или пагубной.

В этот момент вошла Маргарита и объявила своей хозяйке:

- Мадам, идут доктор с другим господином, которые хотят с вами поговорить. Вот они.

- Фредерик! - воскликнула молодая женщина, пытаясь вытереть слезы, орошавшие ее щеки, - дитя мое, это г-н Давид, твой новый наставник. Я тебя умоляю…

Мари не успела закончить, так как вошел доктор Дюфур в сопровождении Анри Давида.

Тот низко поклонился мадам Бастьен и, выпрямляясь, заметил на лице молодой женщины следы недавних слез. Он заметил также мертвенную бледность Фредерика, который мрачно и недоверчиво смотрел на него.

Новый воспитатель обо всем догадался, так как умоляющий взгляд мадам Бастьен проливал свет на сцену, которая произошла между матерью и сыном.

- Мадам, - обратился доктор Дюфур, желая прийти на помощь молодой женщине, - имею честь представить вам моего друга Анри Давида.

Мадам Бастьен была так разбита волнением, что могла лишь приподняться со стула, куда вновь упала, поздоровавшись с Давидом, после чего тот сказал ей:

- Я постараюсь, мадам, быть достойным доверия, которым вы почтили меня.

- Сын мой, - повернулась Мари к Фредерику, пытаясь придать своему голосу твердость и уверенность, - я надеюсь, что ты хорошо ответишь на заботы г-на Давида, который теперь будет руководить твоими занятиями.

- Месье, - Фредерик посмотрел Давиду в лицо, - вы пришли сюда против моей воли, но уйдете вы из-за меня.

- О, ужас! - закричала Мари с громким рыданием.

И сраженная конфузом, горем, не находя слов, она не осмеливалась даже взглянуть на Анри Давида.

Тот бросил на Фредерика благодушный взгляд и ответил ему тоном ангельской доброты и твердой уверенности:

- Бедный ребенок, вы пожалеете о своих словах, когда начнете меня любить.

Фредерик усмехнулся и в ярости вышел.

- Доктор, я вас заклинаю, не оставляйте его одного! - вырвалось у Мари сквозь слезы и она протянула к врачу руки.

Она еще не договорила, как г-н Дюфур, кивнув ей, последовал за Фредериком.

Оставшись наедине с мадам Бастьен, Давид несколько минут хранил молчание, как бы собираясь с мыслями, затем сказал молодой женщине проникновенным голосом:

- Мадам, если хотите, рассматривайте меня, как врача, который посвящает себя довольно трудному, но отнюдь не безнадежному лечению больного. Я жду от вас доверия и подробного рассказа обо всех событиях - как важных, так и незначительных, которые имели место с тех пор, как вы заметили в характере Фредерика это изменение, которое огорчает вас. Наш друг, доктор Дюфур, уже дал мне кое-какие сведения, но то, что можете сообщить мне вы, мадам, без сомнения, прояснит для меня гораздо больше.

Этот рассказ, который Мари поверяла ему со всей обычной искренностью, уже подходил к концу, когда вернулся доктор Дюфур.

- Ну, а Фредерик? - с живостью спросила молодая женщина.

- Выйдя отсюда, он отправился в лес. Я последовал за ним. Он немного поговорил со мной ласково и смущенно. Затем, пройдясь несколько раз по лесу, он вернулся к себе. Поскольку он не может выйти, так, чтобы его не увидела Маргарита, она придет предупредить вас, если это случится. Впрочем, скоро ночь, и мне надо возвращаться в Пон-Бриллан. Полно, мадам Бастьен, мужайтесь! Я вам оставляю самого надежного и самого лучшего помощника.

Затем он обратился к Давиду:

- До свидания, Анри. Небесного правосудия не существует, если твоя преданность не будет вознаграждена успехом, а надо, чтобы оно существовало, это правосудие для того, чтобы матери, подобные мадам Бастьен, могли быть счастливы, как они того заслуживают.

Вновь оставшись с Давидом, Мари стала заканчивать свой рассказ. Но когда она дошла до признания о сцене в лесу, то заколебалась, побледнела, и ее смущение было столь заметным, что Давид поинтересовался:

- Ах, мадам, что с вами? Это волнение, эти едва сдерживаемые слезы…

- Ах, месье я буду недостойна вашей великодушной поддержки, если скрою часть истины, как бы ужасна она ни оказалась!

- Что вы хотите сказать, мадам?

- Вот что, месье: у Фредерика был приступ горячки, лихорадки, - мадам Бастьен опустила глаза, стыдясь столь пугающей откровенности, - в общем, его рассудок помрачился и он пошел вечером…

- Вечером?

- В соседний лес.

И мадам Бастьен снова вздрогнула, запнувшись.

- В соседний лес? - повторил Давид.

- Да, - и голос Мари задрожал. - В лес, чтобы устроить засаду и застрелить г-на маркиза де Пон-Бриллана.

- Убийство! - воскликнул Давид, бледнея и вскакивая невольно, - убийство!

- Сжальтесь, сударь! - и Мари протянула к Давиду руки в умоляющем порыве. - Сжальтесь над моим сыном. Это лихорадка виновата…

- В шестнадцать лет, - пробормотал Давид.

- О, не бросайте нас! - воскликнула молодая женщина истерически, - она испугалась, что это разоблачение оттолкнет Давида от его благородного дела. - Увы, сударь, чем больше мое несчастье, чем оно безнадежнее, тем большую жалость оно должно вам внушать. О, я еще раз умоляю вас: не покидайте моего сына. Моя последняя надежда на вас. Что станется со мною, что станется с ним? И, кроме того, я уверена, что он был не в себе. Это случилось из-за лихорадки, из-за безумия!

Первое изумление прошло. Давид некоторое время оставался задумчивым, потом сказал:

- Успокойтесь, мадам, я далек от того, чтобы отказаться от исполнения своего долга - трудности меня только подстегивают.

Но не заблуждайтесь: Фредерик был в полном рассудке. Рано или поздно следствием ненависти должна была явиться месть.

- Ах, нет, нет! Я не могу поверить! - ужаснулась Мари.

- Напротив, уверьтесь, мадам, что Фредерик действовал в здравом уме. Это убеждение должно не тревожить вас, а успокоить.

- Успокоить?

- Конечно. Чего можно ждать от безумного? Какие доводы подействуют на него? Никакие, тогда как здоровый рассудок даже в минуты самого сильного возбуждения может уступить под влиянием каких-то чувств.

- Ах, месье, я вам верю. Увы, в несчастье полагаешься на самую слабую надежду.

- И еще мадам: ненависть Фредерика достигла своего предела. И потому не может прогрессировать дальше.

- Увы, сударь! Но какова может быть причина этой ненависти? Какие таинственные события привели Фредерика, некогда такого доброго и великодушного, к столь страшному решению?

- Тут, мадам, кроется загадка и, следовательно, опасность, так как ваш рассказ о прошлых событиях не пролил на эту тему никакого света. Мы видим действия, тогда как причина, их породившая, от нас ускользает, но раз мотив ненависти Фредерика неизвестен, значит то, что нас пугает и кажется окутанным тьмой, может неверно представлено нами. Поэтому надо проникнуть в эту тайну, к чему я приложу все усилия. Увы, мадам, я не хочу ни разочаровывать вас, ни давать обнадеживающих обещаний. Я буду изучать, наблюдать, стараться открыть эту тайну.

Заметив, что его слова вызвали подавленность молодой женщины, последовавшую за подъемом сил, вдохновленный надеждой, он взволнованно произнес:

- Полно, мадам, мужайтесь. Пока все зависит от вашей любви к сыну и от моей преданности делу, за которое вы позволили мне взяться. Много шансов у нас: такой молодой еще возраст Фредерика, ваша заботливость, моя бдительность во всех отношениях! Ах, а что было бы, если бы, как множество других несчастных, он был брошен без всякой поддержки во все случайности жизненного неведения, одиночества, нищеты - этих трех бичей, которые порождают столько преступников?

Мадам Бастьен, вздрогнув при этом, воскликнула!

- Ах, вы правы, месье. Мои слезы, мое отчаяние - почти оскорбление для несчастных, оказавшихся в гораздо более жестоких условиях.

Ведь случается, что матери умирают, оставляя детей на поживу этим бичам, о которых вы говорите и которые толкают на преступления.

- А вы, мадам, полны мужества и энергии. Вы каждый миг можете наблюдать за своим сыном, а он отличается умом и сердечностью.

- Да. Это так.

- Ничего, что великодушие и воспитанность его временно парализованы. Во время тяжкой болезни, от которой спас вашего сына наш друг, вы также видели Фредерика бледным, изнемогающим, удрученным. Несколько недель спустя, однако, он совершенно поправился и блистал больше, чем когда-либо, в сиянии молодости, силы и красоты. Почему бы этой новой болезни, одновременно моральной и физической, не иметь столь же счастливого исхода, как и первой? Кто вам сказал, что после всех этих испытаний и мучительной борьбы Фредерик в один прекрасный день не образумится и, может быть, даже превзойдет ваше ожидание?

Было столько убежденности, столько преданности в тоне Давида, на его мужественном и выразительном лине читалась такая нежность и острый интерес к Фредерику, такое решительное стремление спасти его, что Мари снова ощутила, как расслабляется ее сердце под влиянием неясной надежды.

Тогда в своей признательности за это неожиданное утешение она больше, чем когда-либо, восхитилась великодушием Давида и, невольно вспомнив грубую и оскорбительную недоверчивость своего мужа, она подумала: если бы не чувство сострадания, которое она и ее сын внушили незнакомому человеку, она была бы лишена из-за скупости и непонимания месье Бастьена средств для спасения сына, поскольку, не имея возможности путешествовать, она вынуждена теперь воспользоваться последним шансом.

Она сказала Давиду с сильным волнением:

- Все благодарности, с которыми я к вам обращаюсь, не смогли бы…

Давид не дал ей закончить:

- Без благодарностей! Вы ничем мне не обязаны, мадам. Наш друг читал вам мое письмо. Скажу вам еще, что в деле, которое я постараюсь совершить, я найду отвлечение от тяжелых дум и почту память своего брата, бедного юноши, о котором я сокрушаюсь.

- Я не настаиваю, месье. Впрочем, слова плохо передадут вам то, что я испытываю. Только вот что еще я хочу сказать вам, - добавила она, - это меня очень беспокоит (Мари опустила глаза и покраснела): - Я прошу у вас прощения за скромное, почти бедное существование, которое мы ведем здесь, и я…

- Позвольте мне вас перебить, - улыбнулся Давид, - я много путешествовал. Часто эти путешествия проходили в трудных и суровых условиях. Я был немного моряком, немного солдатом - это вам скажет о простоте моих привычек.

- Это еще не все, месье, - продолжала мадам Бастьен со все возрастающим смущением, - я почти всю жизнь живу одна. Занятия, дела моего мужа часто удерживают его вдали от дома. Но иногда он заезжает сюда на несколько дней и…

- Позвольте мне перебить вас еще раз, - Давид был растроган смущением мадам Бастьен и хотел предупредить то, что она затруднялась сказать. - От нашего общего друга я узнал кое-какие сведения о привычках г-на Бастьена. Поэтому я готов делать все, мадам, чтобы мое присутствие здесь ничем не стесняло его в привычках, мыслях и даже предрассудках. Я постараюсь, чтобы он относился ко мне терпимо и если не заслужу его расположения, то добьюсь хотя бы того, что стану ему безразличным, ибо мне будет тяжело, если начатое мною дело, возможно, сулящее успех, резко оборвется. И еще минутку выслушайте, мадам. Так как я не могу оставаться здесь вопреки воле г-на Бастьена, я во что бы то ни стало стерплю любые условия; каковы бы они ни были, мое достоинство не пострадает, уверяю вас. Вы понимаете, почему, не так ли?

- Да-да, месье Давид, понимаю - живо отозвалась Мари, облегчившая свое бремя.

Деликатность Давида произвела на молодую женщину новое и серьезное впечатление. Она не сомневалась, что доктор Дюфур предупредил своего друга об обычной грубости Бастьена, и великодушный человек, решивший себя посвятить излечению Фредерика со столь бескорыстной преданностью, заранее представил все неприятности.

А, может быть, и унижения, когда независимость его положения, его возвышенный характер попадут в ситуацию тягостного подчинения.

- Ах, сударь, - произнесла молодая женщина, устремляя на Давида влажно блестевшие глаза, - если прекрасные души понимают величину добра, которое они делают, как они должны быть счастливы в этот момент!

Эти простые слова, произнесенные с невыразимой признательностью, тогда как по ее бледному, прекрасному лицу струились слезы, так глубоко тронули Давида, что его глаза увлажнились, сердце учащенно забилось, и несколько минут он хранил молчание.

Мари заговорила первая:

- Теперь, месье Давид, будьте любезны, проводите меня. Я покажу вам комнату, в которой вы будете жить.

Давид поклонился и последовал за молодой женщиной.

Глава XX

Надвигалась ночь. Мадам Бастьен вяла лампу и направилась в небольшую столовую, где Маргарита накрывала на стол.

- Фредерик все еще у себя, не так ли? - поинтересовалась мать.

- Да, мадам, иначе я бы вас предупредила, он из дома не выходил.

Мадам Бастьен проводила Давида в мансарду, перестроенную из чердака.

Мансарда состояла из трех комнат. Одну занимала Маргарита, другую - извозчик, третья предназначалась наставнику.

Такова была непреклонная воля г-на Бастьена.

Напрасно его жена доказывала неуместность помещать в ней учителя, добавляя, что его можно было устроить приличнее и с небольшими издержками. Бастьен категорически воспротивился этому, больше того, он заявил, что если в его отсутствие жена попробует сделать по-своему, то, узнав об этом, он вернется и живо переселит сам «шелкопера-латиниста» - так он выражался - в мансарду, которой тот должен довольствоваться.

Мадам Бастьен знала, что муж способен выполнить свою угрозу. Чтобы уберечь избранного ею наставника от столь тяжелого оскорбления, она должна была смириться хотя бы внешне и пригласить уважаемого человека занять комнату, так мало соответствующую важности исполняемых им обязанностей.

Если молодая женщина приняла это как неуважение к достоинству уже первого воспитателя своего сына, то можно себе представить ее чувства, когда дело коснулось месье Давида, чье благородное бескорыстие встретило такое отношение!

Итак, Мари оказалась весьма сконфуженной, когда открывала дверь в комнату мансарды, которой она попыталась придать более-менее приветливый вид. В маленькой вазе из бело-голубого фарфора, стоявшей на письменном столе, находился букет хризантем и бенгальских роз - бледных и последних той осенью. Белые занавески на окнах стягивали ленты. В самых маленьких деталях этого преображения было видно желание заставить забыть о бедности с помощью заботы и милого уюта.

- К сожалению, сударь, я вынуждена вам предложить эту комнату, - застенчиво предложила Мари, - очень досадно, что я не могу предоставить вам более удобного жилья, но мое извинение…

Давид, бросив взгляд вокруг себя, не мог сдержать легкого изумления и после недолгого молчания меланхолически улыбнулся:

- По странной случайности, мадам эта комната весьма походит на ту, которую в ранней юности я занимал в отцовском доме. А я всегда с удовольствием вспоминаю прошлое, где осталось столько дорогого для меня.

Давид, говоривший правду, запнулся и снова бросил вокруг растроганный взгляд.

Не было ничего странного в таком сходстве двух комнат. Обычно мужские комнаты в мансардах походят одна на другую. Итак, радуясь этому сходству и заметному волнению, которое читалось на лице наставника, Мари надеялась, что благодаря счастливым воспоминаниям, которые это скромное жилище смогло внушить своему новому гостю, оно покажется ему более уютным.

Спустившись вниз, мадам Бастьен и Давид нашли на столе готовый ужин.

- Я опасаюсь, как бы Фредерик не отказался сесть этим вечером за стол, - произнесла Мари. - Извините меня, я пойду и поищу его.

Давид поклонился, а мадам Бастьен поспешила в комнату сына. Тот медленно прохаживался с задумчивым видом.

- Дорогой мой, ужин готов, - сказала она. - Хочешь пойти в столовую?

- Спасибо, мама, я не голоден. Я сейчас лягу спать.

- Ты не страдаешь?

- Нет, мама. Но я себя чувствую усталым, мне нужно отдохнуть.

- Сынок, я надеюсь, что ты подумаешь над своими словами, которые были бы неприятны г-ну Давиду, если бы он уже не испытывал к тебе самый доброжелательный интерес и если бы он не был уверен, как он тебе сказал, что ты возьмешь назад свои несправедливые подозрения благодаря его заботам и доброте. Он станет для тебя не учителем, а другом… Я добавлю - и братом, несмотря на вашу разницу в возрасте. Завтра утром ты увидишь его и отнесешься к нему с тем уважением, которого заслуживает его доброе отношение к тебе, не так ли?

Фредерик ничего не ответил, но его губы слегка сжались, и он склонил голову. Казалось, он избегал материнского взгляда.

Мадам Бастьен хорошо изучила лицо своего сына. Она поняла, что он решил хранить упорное молчание и, не настаивая больше, присоединилась к Давиду.

После скромного ужина мадам Бастьен вновь заглянула к сыну. Тот казался спокойным. Тогда она возвратилась с Давидом в комнату для занятий, служившую еще и салоном.

Снаружи доносился свист осеннего ветра, в доме же царила тишина. Потрескивал очаг, и на его красноватые плиты падали отблески пламени. Лампа с абажуром отбрасывала приглушенный свет на комнату, где сидели Мари с Давидом.

Тот, желая отвлечь молодую женщину от тягостных мыслей о Фредерике, попросил показать ему учебные тетради юноши, его переводы, сочинения и несколько поэтических эссе, написанных им еще в добрые времена, когда он заставлял гордиться и радоваться свою мать.

Давид надеялся найти среди этих страниц, о которых мадам Бастьен упоминала за ужином, какую-то мысль, фразу или слово, в которых содержится, может быть, зарождение зловещих идей, неотступно преследующих юношу.

Мари наклонилась, облокотившись о стол, тогда как Давид сидел и внимательно просматривал работы Фредерика. Она с беспокойным любопытством не отрывала глаз от наставника, словно стремясь заранее отгадать по его лицу, доволен ли он тем, что читает (в частности, рассказ, сочиненный Фредериком на тему, данную матерью).

Сначала молодая женщина сомневалась в успехе. Черты лица Давида оставались задумчивыми и серьезными. Но вдруг он улыбнулся. За этой улыбкой последовали утвердительные кивки головой и несколько раз он произнес вполголоса:

- Хорошо, очень хорошо…

Затем вдруг он показался недовольным, скомкал в легком нетерпении один из листов тетради. Его лицо, вновь стало спокойным, и он продолжал чтение.

Лицо Мари отражало, как в зеркале, каждое движение лица Давида, с которого она не спускала глаз: улыбка гордости, когда ему нравилось написанное, грусть и озабоченность, когда он был недоволен.

Но скоро, впервые за долгое время, счастливая мать, забывшая на минуту свои горести, могла только радоваться триумфу Фредерика. Одобрительные знаки Давида участились. Заинтересованный и увлеченный тем, что читал, он, казалось, испытывал полное удовольствие и несколько раз сказал растроганным голосом:

- Хороший юноша. Это великодушие, это воспитание, полное сердечных порывов… О, это от сердца, все от сердца.

Произнеся последние слова, Давид поднес руку к слегка затуманившимся глазам и продолжал чтение, не думая больше о присутствии мадам Бастьен.

От Мари не ускользнули ни слово, ни модуляция голоса, ни один жест. Косвенно она чувствовала волнение, которое обозначилось на мужественном и выразительном лице Давида.

Только тогда, отдавая должное своему гостю, которого она видела до этого, не разглядывая, Мари нашла его лицо если не очень красивым, то привлекательным. Особенно ее поразило ласковое и задумчивое выражение темных глаз. Мари не могла отделить сына от своих мыслей и замечании.

Она заметила, что у Давида, как и у Фредерика красивые, ухоженные руки и он одевался с элегантной простотой. Поэтому она поздравила себя с тем, что привила сыну навык тщательно следить за собой, несмотря на то, что многие люди считают это напускным кокетством. Но она рассматривала это как следствие природного достоинства и уважения к себе. Эти размышления Мари, которые мы так долго описывали, были сделаны почти мгновенно. Она же по-прежнему следила за малейшими изменениями в липе гостя, который, заинтересовываясь все больше чтением рассказа Фредерика, внезапно воскликнул:

- Нет, невозможно, чтобы тот, кто написал эти строки с такой возвышенностью, можно сказать наивной - настолько она кажется естественной и подходит ему по духу, - не услышал рано или поздно голос разума и собственного сердца. А эти страницы, мадам, написаны задолго до того, как вы заметили первые изменения в характере вашего сына!

Мадам Бастьен сосредоточилась на мгновение и ответила:

- Насколько я помню, этот рассказ был написан перед экскурсией, которую мы совершили в замок Пон-Бриллан в конце июня. А первое беспокойство Фредерик стал мне внушать в начале августа.

После короткого размышления Давид заметил:

- А с того времени, как вы заметили столь значительные перемены в характере Фредерика, было им написано какое-нибудь сочинение? Это может нам помочь, так как пути его тайных мыслей могли обнаружить себя невольно.

- Ваше замечание очень правильно, месье, - ответила Мари, пораженная внезапным воспоминанием. И, взяв одну из тетрадей сына, она показала ее Давиду со словами:

- Видите, в этом месте недостает нескольких листов. Я спросила у сына причину, из-за которой он их вырвал. Он ответил, будто недоволен тем, что написал и не хотел мне показывать. Это произошло, когда он начинал внушать мне серьезное беспокойство.

- А на страницах, которые остались, вы не заметили ничего странного, мадам?

- Вот, все перед вами, месье. С того времени Фредерик почти ничего не написал. Его отвращение к занятиям все более усиливалось. Напрасно я давала ему по привычке какие-либо темы - исторические или выдуманные…

Он пытался написать несколько строк, но затем, охваченный непреодолимым унынием, бросал перо, закрывал лицо ладонями и оставался так на целые часы, глухой ко всем моим вопросам и просьбам.

Пока она говорила, Давид внимательно просматривал отрывки из рассказов, которые она ему передала.

- Это странно, - заявил он через некоторое время, в этих строчках, написанных, как попало, исчезла всякая возвышенность, всякое чувство. Даже по стилю ощущается его мрачное настроение. Можно сказать, что над сознанием несчастного юноши сгустилась какая-то пелена. Усталость, скука, которые он испытывал от работы, обнаруживались с каждым днем. Но вот несколько слов, старательно зачеркнутых, - добавил Давид, стараясь разобрать вычеркнутое.

Мари придвинулась к креслу Давида, желая помочь своим знанием почерка сына и все так же стоя, склонилась над столом, опершись рукой на спинку стула Давида, чтобы лучше рассмотреть неясные слова. При этом Давид нечаянно коснулся ее округлой руки.

Соприкосновение было таким легким и быстрым, что Мари его даже не заметила.

Давиду показалось, что он обжегся. Но, способный хорошо владеть собой, хотя в первый раз с момента принятия своего великодушного решения, думал о том, что женщина, с которой он должен отныне жить рядом, молода, прекрасна и соединяет в себе самые лучшие свойства души. Она - та самая женщина, о самоотверженной и мужественной жизни которой рассказывал ему доктор Дюфур.

Хотя это ощущение своей глубиной несколько встревожило Давида, он совершенно не подал вида и с помощью Мари продолжал разбирать слова, тщательно вычеркнутые Фредериком.

После терпеливого изучения мадам Бастьен и наставник кое-где смогли прочесть записи - несколько слов, которые ничто не связывало с фразами, следовавшими за ними или предшествовавшими им. Очевидно, они были написаны невольно, под влиянием постоянных мыслей юноши. Вот, к примеру, они обнаружили такой отрывок:

«… для созданий, предназначенных влачить всегда безвестное, унизительное существование, это не дает возможности и вырваться…»

Несколько слов в начале и в конце фразы были совершенно неразличимы.

Немного дальше на той же странице виднелись слабо зачеркнутые слова словно они были защищены от всякого истолкования своим лаконизмом.

«Почему?»

«По какому праву?»

Наконец, Давидом и молодой женщиной была старательно расшифрована более полная фраза:

« от тебя… великая священная революция… слабые станут сильными… Тогда придет час запоздавшей мести, ужасной, но прекрасной в своей…»

В тот момент, когда Давид медленно повторял снова и снова эти слова, словно желая разгадать их значение, пробило полночь.

- Вот как? - удивилась мадам Бастьен. - Уже полночь?

Давид, боявшийся быть нескромным, встал, взял тетрадь и сказал молодой хозяйке:

- Позвольте мне, мадам, унести эти листы. То, что мы успели расшифровать, является очень смутным и отрывочным. Но неважно. Часто к правильному пути ведут самые незаметные следы. Я поразмыслю над всем этим и, может быть, обнаружу зерно истины, которая обнаружится позже, в моих беседах с Фредериком.

- Завтрашний день будет для нас днем большого испытания, так как вы впервые начнете разговор с моим сыном, - грустно предупредила мадам Бастьен, снова чувствуя опасения, от которых она отвлеклась за вечер, хоть и не переставала заниматься Фредериком, - я принимаю все надежды, которые мне вы внушили, я так нуждаюсь в них!

- В этом разговоре я буду руководствоваться подходящим моментом, состоянием Фредерика, его умом, может быть, результатом моих ночных размышлений по поводу этих строк.

- До завтра же, г-н Давид.

- До завтра, мадам.

Через несколько минут задумчивый Давид затворил за собой дверь предназначенный ему комнаты, которая находилась над комнатой Мари.

Глава XXI

С тех пор, как угрызения совести из-за преступления, которое он хотел совершить, проникли в душу Фредерика с голосом матери, они неотступно терзали его. Хотя он достаточно сознавал весь ужас попытки убийства, однако он не излечился от своей зависти. Эти чувства, не могущие излиться в действии, лишенные надежды на месть, должны были сделаться еще более острыми, едкими, скапливаясь в глубине сердца, которое они медленно разъедали.

Итак, после ночи, которая последовала за прибытием Давида на ферму, ночи, проведенной в отчаянных и безнадежных размышлениях, Фредерик подвергся новой неожиданной трансформации, которая повергла в смущение мудрость его матери и проницательность г-на Давида.

Оба были поражены переменой, так явственно выражавшейся на лице юноши: оно больше не было ни сардоническим, ни высокомерным, ни диким. Теперь оно стало удрученным и сконфуженным. Его взгляд больше не выражал дикой ярости. Юноша, угрюмый и подавленный, казалось, хотел скрыться от всех.

Мадам Бастьен и Давид ждали нового взрыва озлобленности во время встреч Фредерика с воспитателем, но ничего не происходило.

Юноша казался смущенным и покорным. Но все сердечные порывы, все дружелюбие Давида терпели поражение перед немой сосредоточенностью Фредерика.

Давид расспрашивал его о занятиях. Он отвечал то четко, то путано и с некоторой тревогой. Но ко всем вопросам, выходившим за пределы уроков, он оставался безучастным.

Мари предложила прогуляться с Давидом. Фредерик согласился.

Пока длилась эта экскурсия, новый наставник, знания которого были очень обширны и многообразны, пытался привлечь внимание юноши своими замечаниями, полными интереса и наблюдательности к природе. Так, кремень или обломок скалы служил отправной точкой для рассуждений о различных эпохах развития Земли и о последовательном изменении ее обитателей. То восхитительная регулярность работы насекомых, их инстинкты и поведение становились темой занимательных бесед. То, наконец, в связи с какими-нибудь древними развалинами, находившимися в окрестностях фермы, Давид рассказывал Фредерику о деяниях воинов и авантюристов средних веков или цитировал легенды, полные наивной прелести.

Юноша учтиво слушал, односложно отвечал, но сохранял свою ледяную маску.

Вернувшись с прогулки, Фредерик взял книгу, читал до обеда и после еды попросил у матери позволения пойти к себе.

Оставшись вдвоем, Давид и Мари обменялись взглядами, полными глубокой тоски. Они сознавали неудачу этого дня.

- Ничто не дрогнуло в нем, - размышлял Давид, - ничто. Мне не удалось сразу расположить его к себе, так что придется мало-помалу увлекать его в сферу идей, которые я хочу ему открыть.

- А сначала вы пытались расшевелить его вашими чудесными рассказами…

- Не находите ли вы, мадам, что со вчерашнего дня в нем произошла какая-то революция, которая заставила вдруг исчезнуть всю неуравновешенность его характера?

- Я заметила это, как и вы, господин Давид.

- И я почти жалею об этой перемене, - задумчиво отметил Давид. - Так как решительность, дерзость, несмотря на неуравновешенность, по крайней мере, побеждают к борьбе с ними, но что можно поделать перед лицом ледяной учтивости? Но все равно надо отыскать средство воздействия.

- А что вы думаете об этой внезапной перемене, господин Давид?

- То ли это спокойствие, которым сменяется ураган, то ли обманчивая тишина, за которой последует новая буря? Мы узнаем это позже. Возможно, даже мой приезд вызвал новые переживания у Фредерика.

- Как?

- Может быть, он чувствует, что наш двойной надзор делает невозможной новую попытку мести… Может быть, он опасается, что моя проницательность в соединении с вашей, мадам, откроет его секрет. Тогда он будет усиленно стараться сохранить его. А мы с вами, мадам, должны удвоить наше внимание.

- Ну, а тетради, которые вы унесли вчера вечером.

- После того, как я долго размышлял над обрывками фраз, известных вам, я полагаю, что нашел пока слабое и сомнительное указание,

- И это указание? - оживилась Мари, быстро взглянув на него.

- Позвольте мне пока не говорить вам ничего до того, как я продвинусь дальше по этому пути, еще очень неясному, который открыли мне тетради. Если предчувствие не обмануло меня и приведет к обнаружению каких-нибудь важных фактов, я поведаю вам свои мысли. Если они будут верны, их очевидность вас поразит, и подкрепленные своей убежденностью, мы обретем тогда большую уверенность. Ах, мадам, - добавил Давид с грустной улыбкой, - я тысячу раз прошу у вас извинения за это умолчание, но в столь трудной и деликатной задаче, как наша, все может погубить или спасти какая-нибудь мелочь. Еще раз прошу извинения.

- И вы еще извиняетесь, г-н Давид, когда ваша сдержанность лишь служит доказательством вашей великодушной заинтересованности в отношении самого дорогого для меня и - увы! - единственного, кем я дорожу на этой земле.

Вечером того же дня, когда между мадам Бастьен и Давидом состоялась эта беседа, Маргарита, прислуживавшая молодой женщине, собиравшейся лечь спать, сказала ей:

- Ах, мадам, я видела, что вы после возвращения с прогулки были заняты разговором с г-ном Давидом и вечером тоже, и я не хотела вам мешать, чтобы сообщить одну удивительную новость.

Относительно чего?

- Уже прошел час, как вы ушли на прогулку с Фредериком и г-ном Давидом, как вдруг я услышала шум у ворот. Я увидела великолепную коляску с четырьмя лошадьми. И кто бы, вы думали, в ней был, мадам? Госпожа маркиза де Пон-Бриллан, хотевшая с вами поговорить.

- Со мной? - воскликнула Мари, побледнев и испугавшись, как бы попытка Фредерика не оказалась раскрытой. Это невозможно, вы ошибаетесь, Маргарита. Я не знакома с госпожой де Пон-Бриллан.

- И все же эта милая старая дама спрашивала именно вас, мадам. Она даже сказала мне, говоря столь же просто, как и все мы: «Я очень огорчена, не застав мадам Бастьен. Я приехала, чтобы навестить ее по-соседски, повидаться с ней. В общем, когда дорогая мадам Бастьен вернется, ты ей скажешь, что я еще заеду к ней на днях.

Не так ли, моя девочка? Не надо, чтобы она брала на себя труд, отдавая ответный визит в замок - это может принести беспокойство милой даме. А я этого вовсе не хочу. Но я частенько буду заезжать сюда с опорой моей старости…»

- Что это может значит? - размышляла мадам Бастьен, смущенная происшествием и не знавшая, чему приписать этот неожиданный визит.

Маргарита решила, что ее хозяйка пытается объяснить слова «с опорой моей старости» и добавила:

- Госпожа маркиза хотела сказать, что она часто будет навещать вас со своим внуком.

- Она говорила это? - испугалась Мари от мысли, что Фредерик и маркиз де Пон-Бриллан встретятся у нее в доме, - она говорила, что будет приезжать…

- С господином маркизом, да, мадам. И эта милая дама еще добавила: «Моя девочка, опора моей старости, иначе говоря, мой внук - весьма хорош собой и щедр, как король. Но, поскольку я была так незадачлива и не повидала мадам Бастьен, мне надо ехать. Но, моя девочка, я страдаю от жажды. Не можешь ли ты дать мне стакан чистой воды?» Конечно, мадам, - отвечала я, гордая тем, что столь важная дама запросто попросила у меня стакан воды. Но себе я сказала: «Что же, если госпожа маркиза из любезности попросила у меня стакан воды, я отвечу ей любезностью, подав стакан вина». Я побежала на кухню, налила доверху стакан и, поставив на чистую тарелку, вернулась к коляске.

- Вы должны были, Маргарита, дать маркизе только стакан воды, которую она и просила. Ах, ладно, это уже не важно.

- Простите, мадам, я напротив, была права, дав ей вина, поскольку госпожа маркиза взяла его.

- Большой стакан вина?

- Да. И она не отделалась тем, что лишь смочила губы. Да еще заставила выпить остаток другую старую даму, которая ее сопровождала, но, по-моему, она не любит вино, потому что сделала гримасу после того, как выпила. Тогда госпожа маркиза добавила: «Скажи, моя милочка, дорогой госпоже Бастьен, что мы выпили за ее здоровье и за ее красивые глаза». Возвращая мне стакан, она положила внутрь… знаете что, мадам? - Пять вот этих золотых монет, сказав при этом: «Это для людей мадам Бастьен при условии, что они выпьют за здоровье моего внука, маркиза Пон-Бриллана. До свидания, моя девочка». И красивая коляска уехала.

- Я огорчена, Маргарита, что у вас не хватило деликатности отказаться от денег, которые вам давали.

- Но, мадам, пять золотых луи!

- Тем более, поскольку сумма значительная, меня тяготит то, что вы ее приняли.

- Боже мой, я не знала, мадам, такое со мной случилось в первый раз, и если мадам желает, я отнесу эти деньги в замок.

- Это будет еще хуже. Но прошу вас, Маргарита, если вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне, пожертвуйте эти сто франков в церковь для бедняков прихода.

- Завтра же я сделаю это, мадам, - сказала мужественно Маргарита. - Теперь, после ваших слов о моей ошибке, монеты жгут мне пальцы.

- Спасибо, Маргарита, спасибо. Я знаю, что вы добрая и честная женщина. Но еще одно: мой сын знает, что госпожа де Пон-Бриллан приезжала сюда?

- Нет, мадам, ведь я ему ничего не рассказывала и была дома одна, когда приехала маркиза.

- Маргарита, важно, чтобы мой сын не узнал об этом визите.

- Хорошо, мадам, я ни словечком не обмолвлюсь. И, наконец, если мадам де Пон-Бриллан еще будет приезжать сюда, то независимо от того, буду ли я дома или нет, говорите, что я отсутствую.

- Как, мадам, вы отказываетесь принять такую важную даму?

- Милая Маргарита, я-то ведь не важная дама и не хочу другого общества, кроме людей моего круга. Итак, условились: меня нет дома, если госпожа маркиза снова появится, и мой сын ничего не должен знать об этом.

- Хорошо, мадам, можете положиться на меня.

Мари Бастьен напрасно старалась угадать цель этого визита, которая ее тем более поражала, что она постоянно помнила о ненависти Фредерика к маркизу де Пон-Бриллан.

На другое утро Мари поделилась новостью об этом событии с Давидом. Он отметил две детали, которые поразили ее, хотя с совершенно другой точки зрения.

- Вот что я думаю, мадам, - сказал Давид, - просьба принести воды была только предлогом, чтобы показать свою щедрость, которая была бы расточительством, если бы не преследовала какую-то заднюю мысль.

Итак, мадам де Пон-Бриллан была вынуждена выпить и заставила допить остаток вина компаньонку - не для того, чтобы оскорбить Маргариту, а просто деликатность чужда госпоже де Пон-Бриллан, хотя она не упустит случая проповедовать либерализм от имени своего внука. И, наконец, мадам, госпожа маркиза обещает часто приезжать сюда, но…

- Она не хочет меня затруднять и просит не делать ответный визит в замок. Я тоже заметила это унизительное различие, и авансы, которые разбрасывает таким способом госпожа де Пон-Бриллан, вероятно, вынудят меня закрыть для нее в будущем двери моего дома. Я отнюдь не польщена ее визитом. Наоборот, испытываю беспокойство и страх при мысли, что госпожа маркиза вновь приедет сюда с внуком. И Фредерик может столкнуться лицом к лицу с предметом своей ненависти. Ах, господин Давид, мое сердце леденеет при этой мысли, так как я вспоминаю ужасную сцену в лесу.

- Этот визит мне кажется тем более странным, мадам, что он сопровождался подозрительными обстоятельствами. Наш друг, доктор Дюфур, мне говорил о вдове де Пон-Бриллан как о женщине, которая, несмотря на свой преклонный возраст, сохранила цинизм и развращенность эпохи своей юности. Ваше намерение отдалиться от вдовы я одобряю. Но только, сопоставляя эти факты, пусть и оскорбительные, с ненавистью Фредерика к Раулю де Пон-Бриллану, очевидно, что тот не знает вашего сына. Как же иначе он согласился бы сопровождать сюда свою бабку?

- То же самое и я себе твержу, господин Давид. Ах! У меня кружится голова от желания проникнуть в эту ужасную тайну.

Три дня прошли в бесплодных попытках со стороны воспитателя и Мари разгадать этот секрет.

Фредерик оставался непроницаемым.

Давид дошел до самых крайних средств - он заговорил с ним о Рауле. Юноша слегка побледнел, опустил голову и остался нем и неподвижен.

«Должно быть, он отказался от своей мести, - подумал Давид, внимательно изучая физиономию Фредерика. - Ненависть в нем еще есть, но она стала пассивной».

Это убеждение разделяла и Мари, успокоенная тем, что уже не ожидала повторения случая, леденившего её ужасом.

Состояние Фредерика, казалось, ухудшалось с каждым днем.

Этот несчастный был только тенью самого себя. Упорный, решительный, как во зле, так и в добре, он ощущал столь сильные угрызения совести по поводу своего тяжелого проступка, как некогда испытывал жажду мести. Беспрестанно его тяготила изнурительная мысль:

«Какое сравнение будет теперь делать моя мать между мною, чуть не ставшим подлым убийцей, и этим БЛАГОРОДНЫМ маркизом, о котором она отзывалась столь похвально. И все же, если бы она знала! О, несчастье мне, несчастье! Больше, чем когда-либо я ненавижу Пон-Бриллана, а угрызения совести меня обезоруживают».

Однажды днем Давид сказал Мари:

- С легким сердцем соглашаясь на скромное существование, которое он вел с вами, Фредерик, может быть, выказывал когда-нибудь стремление к роскоши, богатству или сожаление по поводу того, что он ими не обладает?

- Никогда, г-н Давид. Нет такой мысли о сыне, которая не пришла бы мне на ум, ибо со времени несчастья я беспрерывно роюсь в своей жизни, перебирая прошлое. Нет, никогда я не слышала, чтобы Фредерик желал чего-либо за пределами нашей скромной жизни. Как-то раз он с нежностью сказал мне: «Матушка, есть ли более счастливая судьба, чем у нас? Какое счастье жить с тобой в нашем милом и уединенном мирке!»

Бедная Мари не смогла закончить: это воспоминание о прошлом счастье терзало ее.

Давид, однако, не останавливался, следуя за своей мыслью с той неспешной настойчивостью, с той тщательностью и глубокой наблюдательностью, при помощи которой ученые зачастую реконструируют мир, эпоху, какое-нибудь существо по нескольким кускам, незначительным отрывкам.

- Вы не считаете, что Фредерик честолюбив? - спросил однажды Давид у мадам Бастьен. - В своих излияниях вам, когда речь заходила о его будущем, какие он строил планы?

Мари грустно улыбнулись и ответила:

- Как-то я заговорила с ним об этом. «Ну,сынок, какую карьеру ты изберешь, когда станешь мужчиной?

Кем ты хочешь быть? - «Твоим сыном», - ответил он нежно. - Я тебя понимаю, - ответила я, - но ты ведь должен избрать себе карьеру. - «Жить подле тебя, сделать тебя счастливой - я не хочу иной карьеры». - Но, наконец, шальная голова, тебе надо чем-то заняться! - «Заняться? А обнимать тебя, слушать тебя, смотреть на тебя, гулять вместе, раздавать милостыню, любоваться цветами, смотреть вместе на солнце, когда оно садится, или на луну, восходящую над нашими дубами - разве недостаточно этих занятий? Ах, мама, если бы дни были длиннее, и то бы они пролетали для меня, как одна минута». Вот каким было тогда честолюбие моего сына, г-н Давид, - закончила Мари, вытирая слезы.

- Сердечная и очаровательная натура, - одобрил Давид, разделяя волнения матери, и продолжал. - А после того визита в замок Пон-Бриллан вы не замечали, что его роскошь огорчает Фредерика?

- Нет, г-н Давид. Если не считать грубости интенданта, которая рассердила моего сына, этот день для него, как и для нас, был полон занимательности и радости.

- Но все же через некоторое время ничто не натолкнуло вас на мысль, что Фредерик сравнивает с некоторой горечью, с завистью, наконец, ваше скромное существование с пышной жизнью молодого маркиза?

- Фредерик! - воскликнула с упреком мадам Бастьен. - Ах, сударь, мой несчастный сын пал слишком низко. Неистовый характер чуть не довел его до преступления. Причина этого нам неизвестна, но - он и зависть? О, вы ошибаетесь, г-н Давид. Как в счастливые, так и в горькие дни своей жизни он защищен от подобного упрека.

Давид ничего не ответил и остался задумчивым.

С каждым днем росла дружба Давида и Мари, которая еще подогревалась их общими интересами и тревогами. Их беседы, впрочем, состояли из обмена вопросами, излияниями, опасениями, планами и надеждами, а предметом их был все тот же Фредерик.

Давид и Мари проводили одни, сидя рядом, долгие зимние вечера, так как сын Мари уже в восемь часов уходил в свою комнату. Он сразу ложился в постель и притворялся спящим, чтобы избавиться от забот, которыми его окружали, и погрузиться с закрытыми глазами в черную пропасть своих мыслей.

«Я стал еще большим негодяем, чем был, - говорил себе юноша. - Прежде беспокойство матери, беспрерывные вопросы о моей неведомой болезни раздражали меня. Теперь они причиняют мне терзание и усиливают мое отчаяние. Я понимаю, как должна страдать моя мать - она меня жалеет. Каждый день приносит мне новое доказательство ее соболезнования, ее бесплодных попыток меня излечить. Увы! Она может мне простить преступление, но забыть - никогда! Она не должна узнать об обстоятельствах, толкнувших меня на убийство маркиза. Теперь я буду для нее только грустным предметом сострадания. Так и должно случиться, ибо я чувствую, что зло во мне неизлечимо, поскольку сопротивляется такой помощи, такой любви. То, что я думаю о своей матери, я думаю и о г-не Давиде. Теперь я понимаю его преданность мне и моей матери. Но его заботы настолько же бессильны. Ах, зло, от которого я страдаю, больше не излечится, как не исчезнут угрызения совести от подлого и страшного поступка».

В то время, как этот несчастный юноша замыкался все больше в себе, терзаемый душевными муками, Давид, считавший себя на верном пути, продолжал свои исследования, не желая подвергать пока Фредерика последнему и решительному испытанию. Он хотел вооружиться непоколебимой уверенностью. Расширяя свои поиски, он интересовался самыми незначительными, на первый взгляд, случаями.

Убежденный, что Фредерик, имевший, без сомнения, повод скрывать свои мысли от матери, будет менее сдержан со слугами, Давид расспросил старую служанку и садовника. Таким образом он узнал несколько важных деталей. Например, нищий, которому юноша всегда оказывал помощь, сказал садовнику:

- Г-н Фредерик очень изменился. Он был всегда таким добрым, а Сегодня грубо ответил мне: «Обратитесь к г-ну маркизу, он так богат!»

Мадам Бастьен привыкла видеться с Давидом по нескольку раз в день.

Однажды он не появился.

В час ужина Маргарита пошла известить его, что стол накрыт. Давид, глубоко озабоченный, поручил служанке передать мадам Бастьен, что он плохо себя чувствует и не сможет спуститься к столу.

Со своей стороны, Фредерик, дошедший до предела моральных мук, не покидал своей комнаты. Впервые после прибытия Давида Мари провела вечер совсем одна.

Это одиночество навеяло на нее грусть. Против воли она чувствовала, что ее осаждают дурные предчувствия.

Сын заснул или притворился спящим. В одиннадцать часов она вошла в свою комнату. Маргарита явилась оказать хозяйке обычные услуги перед сном. Та была подавлена и молчалива. Мари машинально позволила служанке одеть себя в ночной пеньюар и расчесать ее длинные волосы. Маргарита несколько раз обращалась к хозяйке, но та слушала ее очень невнимательно.

Направившись было к двери, служанка вернулась.

- Мадам, я забыла вас спросить, может ли завтра Андре взять лошадь и тележку, чтобы ехать в Пон-Бриллан?

- Да, - ответила Мари рассеянно, одной рукой схватив свои длинные волосы, которые едва могли в ней поместиться, а другой, с зажатым в ней черепаховым гребнем, бесцельно водила по зеркалу, всецело погрузившись в печальные мысли.

- Вы знаете, мадам, почему Андре хочет ехать в город? - спросила Маргарита.

- Нет, - ответила Мари безразлично.

- Мадам, он взялся подвезти вещи этого господина, поскольку он, кажется, собирается уезжать.

- Великий Боже! - воскликнула мадам Бастьен, выпуская из руки волны своих волос, которые вновь рассыпались по ее плечам, и резко повернулась к служанке, - Маргарита, что вы говорите?

- Похоже, мадам, что господин Давид уезжает.

- Какой господин? - от страха и изумления Мари не расслышала.

- Господин Давид, воспитатель вашего сына. Это жаль, так как он…

- Он собирается уехать? - произнесла Мари голосом таким изменившимся и странным, что служанка, в свою очередь, воскликнула:

- Мадам, что с вами?

- Полно, Маргарита, здесь какая-то ошибка, - Мари не верила и пыталась себя успокоить. - Как вы узнали, что г-н Давид уезжает?

- Еще бы! Раз он отсылает свои вещи в город…

- Кто вам сказал об этом?

- Андре.

А он откуда узнал?

- Ах, мадам, все очень просто. Вчера господин Давид сказал ему: «Друг мой, можно ли использовать телегу и лошадь, чтобы отвезти вещи в Пон-Бриллан за день или два?» Андре ответил утвердительно. Тогда я подумала, мадам, что должна вас предупредить. Андре собирается ехать завтра, вот и все.

- Г-н Давид разочарован. Он отказывается от задачи, оказавшейся ему не по силам. Затруднение, сожаление, которое он испытывает, мне объясняет его отсутствие весь этот день. Мой сын пропадет.

Это была первая, единственная мысль Мари.

Тогда растерянная, обезумевшая от отчаяния, забыв о беспорядке в своем туалете и позднем времени (шел двенадцатый час ночи), она поднялась к Давиду, оставив Маргариту в изумлении, и вошла в его комнату.

Глава XXII

Когда Мари неожиданно предстала перед ним, Давид сидел за столиком в задумчивой позе. При виде молодой женщины - бледной, в слезах, с распущенными волосами и в ночном одеянии он резко вскочил и также побледнел, думая, что произошло какое-то ужасное событие.

- Мадам, что случилось? - спросил он тревожно. - Что-нибудь с Фредериком?

- Месье Давид, - воскликнула молодая женщина, - невозможно, чтобы вы бросили нас так…

- Мадам…

- Я прошу вас, не уезжайте. Нет, вы не сделаете этого. Моя единственная, моя последняя надежда - это вы. Вы же прекрасно понимаете, что никто в целом свете, кроме вас, не придет мне на помощь.

- Мадам, одно слово, уверяю вас…

Мари продолжала умолять:

- Сжальтесь, месье Давид, будьте добрым и великодушным до конца. Почему вы упали духом? У моего сына прекратились приступы вспыльчивости, он отказался от мстительных замыслов. Это уже много, и все это благодаря вашему влиянию. Подавленность Фредерика увеличилась, но это еще не повод для того, чтобы отчаяться. Боже мой, может, вы считаете меня неблагодарной, потому что я мало выражаю вам свою привлекательность?

В этом моя вина… Но бедный мальчик был, по-видимому, дорог вам так же, как и мне. Вы несколько раз говорили «наш Фредерик» и тогда я забывала, что вы посторонний, проникшийся к нам жалостью. Ваша нежность к моему сыну казалась мне такой искренней, что я удивлялась вашей преданности к нему не больше, чем своей собственной.

Ошеломленный Давид не мог сначала подыскать нужных слов. Кроме того, он был настолько счастлив, слыша, каким трогательным образом Мари выражает ему благодарность, что невольно не смог сразу же успокоить ее. Однако, упрекая себя за тревогу, которую он пробудил в несчастной женщине, Давид сказал:

- Выслушайте меня, мадам.

- Нет-нет! - закричала она со взрывом горя и мольбы, - надо, чтобы вы пожалели нас. Вы не захотите убить меня отчаянием после того, как внушили надежду. Разве я могу обойтись без вас теперь? Боже мой, что я стану делать, если вы уедете? О, г-н Давид, одна память властна над вами - память о вашем брате. Его именем заклинаю вас не покидать Фредерика. До этого вы заботились о нем, словно о сыне или младшем брате. Это священные узы, которые соединили вас и меня. Вы не разорвете их так безжалостно, не может быть!…

Голос молодой женщины оборвался от рыданий.

Слезы навернулись на глаза Давида, и он сказал взволнованным и проникновенным голосом:

- Я не знаю, мадам, кто убедил вас в моем отъезде. У меня даже в мыслях этого не было.

- Правда? - воскликнула Мари непередаваемым тоном.

- И, если сказать вам откровенно, мадам, я отдавал себе отчет в сложности нашей задачи. Сегодня же впервые у меня появилась обоснованная надежда…

- Господи! Ты слышишь? - в религиозном экстазе прошептала Мари. - Хоть бы эта надежда’ не оказалась напрасной!

- Она не будет напрасной, мадам, у меня есть много оснований поверить в нее. Я думал сейчас вовсе не об отъезде, а о завтрашнем дне, который должен стать решительным. Чтобы не прерывать ход моих размышлений, я под предлогом легкого недомогания отказался спуститься поужинать. Успокойтесь, мадам, умоляю вас, в свою очередь. Поверьте, у меня только одна забота - здоровье нашего Фредерика.

По-моему, теперь оно не только возможно, но и несомненно. Все говорит мне, что завтра будет для нас счастливый день.

Невозможно описать перемену, которая происходила в лице молодой женщины при каждом слове, произнесенном Давидом. Бывшее бледным и искаженным от горя, оно вдруг окрасилось румянцем счастливого волнения, озарилось лучами надежды.

Мари, была необыкновенно хороша в эту минуту. Ее белый пеньюар слегка распахнулся на груди, вздымавшейся от волнения, а глаза смотрели на Давида с таким выражением, что кровь зашумела в его голове… Страстная любовь, как он со страхом сознавал, заполняла все больше и больше его сердце…

- Г-н Давид, - обратилась к нему Мари, - ведь вы не станете обманывать меня безумной надеждой, которую у вас вырвали мои мольбы. Вы не утешаете меня так при виде моих слез? О, простите, простите. Я стыжусь этого последнего сомнения, последнего эха моего прошлого страха. Я верю вам, я так счастлива вам верить!

- И вы, можете положиться на меня, так как я никогда не лгал, - ответил Давид, едва осмеливаясь поднять на нее глаза. Красота этой женщины опьяняла его до головокружения. - Но почему вы решили, что я собираюсь уехать, мадам?

- Мне сообщила об этом сейчас Маргарита, и я впопыхах побежала к вам.

Эти слова напомнили Давиду, что присутствие мадам Бастьен в его комнате в столь поздний час может показаться странным слугам, несмотря на привязанность и уважение, которыми они окружили молодую мать. Итак, воспользовавшись предлогом, который она сама ему подсказала, он вышел. Комната, впрочем, осталась открытой во время его беседы с мадам Бастьен. Давид громко позвал Маргариту.

- Простите, мадам, - повернулся он к удивленной Мари, - я хочу узнать, почему Маргарита решила, что я хочу уехать.

Служанка, как удивленная, так и испуганная странным уходом хозяйки, поспешила подняться наверх, где Давид ей сразу сказал:

- Милая Маргарита, вы причинили сильнейшее беспокойство мадам Бастьен, сказав ей, что я готовлюсь к отъезду. И это в то время, когда Фредерик, этот бедный юноша, которого вы знаете со дня рождения, нуждается в наших заботах.

В живейшем беспокойстве она прибежала сюда. К счастью, я легко смог разубедить ее. Но ответьте, почему вам пришло в голову, что я уезжаю?

- Как я уже говорила мадам, г-н Давид, вы просили у Андре лошадь и повозку, чтобы перевезти чемоданы в Пон-Бриллан. Тогда я подумала, что…

- Это правда, - подтвердил Давид, прерывая Маргариту, и повернулся к Мари. - Тысячу раз прошу у вас извинения за недоразумение, столь обеспокоившее вас. Вот, попросту, в чем дело: у меня есть несколько ящиков с книгами, которые я должен был передать одному соотечественнику в Сенегале. Уезжая сюда, я в спешке велел переслать к вам весь багаж, и книги, против моего желания, очутились здесь. Теперь я…

- И для того, чтобы вернуть их в Нант дилижансом, который проходит через Пон-Бриллан, вы хотите попросить лошадь и повозку, г-н Давид? - спросила старая служанка.

- Верно, милая Маргарита.

- Тогда это не только моя ошибка, но и Андре. Это он мне рассказал про чемоданы, а я еще спросила: «Чемоданы или вещи?» Ведь между этим большая разница. Благодарение Богу, вы остаетесь! Как трудно было бы мадам одной с бедным месье Фредериком!

Пока шел обмен репликами между Маргаритой и Давидом, полностью успокоившаяся мадам Бастьен, придя в себя, почувствовала, как пряди ее рассыпавшихся по плечам волос скользнули по едва прикрытым пеньюаром плечам. Тогда мадам вспомнила о беспорядке и некоторой неприличности своего туалета. Однако она была так чиста и простодушна и мать настолько затмевала в ней женщину, что в первые минуты она не придала никакого значения некоторым обстоятельствам своего ночного свидания с Давидом. Но когда в ней пробудилась инстинктивная стыдливость, она подумала с тягостной неловкостью, что находилась наедине с Давидом, что она прибежала к нему в легком ночном наряде… Мари поняла всю его тактичность, после того, как Давид позвал Маргариту, чтобы попросить у нее объяснений, которых он вправе был ожидать от самой мадам Бастьен.

Все эти размышления промелькнули в голове Мари, пока Давид с Маргаритой выясняли недоразумение.

Не имея возможности привести в порядок прическу и свой туалет таким образом, чтобы этого не заметил Давид, и чувствуя, что это запоздалое исправление явится признанием некоторого неприличия, хотя и извинительного, молодая женщина все же нашла выход из затруднения.

Служанка носила длинную шаль из шерсти, окрашенную в пунцовый цвет. Мадам Бастьен, не говоря ни слово, тихонько сняла ее и затем по способу местных женщин накинула ее на голову, а концы стянула на груди. Таким образом, волосы ее оказались прикрыты, а сама она до пояса задрапировалась в складки шали. Это было сделано с таким проворством, что Давид не заметил сразу метаморфозы в костюме мадам Бастьен, пока та не сказала ласково служанке:

- Дорогая Маргарита, простите, что я взяла вашу шаль, но ночь такая холодная, а я замерзла…

Если Давид нашел Мари восхитительно прекрасной и нежной в белом пеньюаре и с распущенными волосами, то теперь он увидел ее совершенно другой, по-новому красивой и очаровательной в этом пунцовом облачении. Ничто не могло лучше оттенить нежного цвета голубых глаз Мари, золотых волос и прелести всех ее черт.

- Спокойной ночи, г-н Давид, - простилась с ним молодая женщина. - Войдя к вам в отчаянии, я теперь ухожу успокоенная, поскольку вы мне сказали, что завтра должен быть решительный день для Фредерика и, может быть, очень счастливый для нас.

- Да, мадам, у меня есть надежда, и если позволите, завтра утром перед встречей с Фредериком я хотел бы увидеться с вами в комнате для занятий.

- Я буду ждать вас, г-н Давид, и с большим нетерпением. Дай Бог, чтобы ваше предчувствие не обмануло нас! Еще раз доброй ночи, месье Давид. Идемте, Маргарита.

Молодая женщина давно удалилась из комнаты Давида, тогда как тот все еще неподвижно стоял на месте, и глазам его так явственно представлялась ее прелестная фигура, закутанная в шаль, которую он не мог созерцать без сладостной дрожи.

Глава XXIII

На другое утро в восемь часов Давид ждал мадам Бастьен в комнате для занятий. Она скоро пришла.

- Здравствуйте, мадам, - приветствовал ее Давид. - Ну, как Фредерик?

- По правде говоря, месье, я не знаю, радоваться мне или тревожиться так как сегодня ночью произошел странный случай.

- Какой же?

- Измученная вечерними волнениями я заснула одним из тех тяжелых и глубоких снов, когда пробуждение на несколько минут носит характер тягостного оцепенения, и вы едва сознаете, что происходит вокруг вас. Внезапно мне показалось, что я проснулась частично и смутно увидела при свете ночника наклонившегося надо мной Фредерика. Он плакал и говорил: «Прощай мама, прощай!» Я хотела с ним поговорить, сделать движение, но оцепенение, с которым я боролась несколько минут, мешало мне. Когда же я призвала на помощь всю свою волю и совершенно проснулась, Фредерик исчез. Все еще ошеломленная, я спрашивала себя, было ли это во сне или на самом деле. Поколебавшись немного, я пошла к сыну. Он спал или притворялся крепко спящим. В сомнении я не стала его будить - бедный мальчик так плохо спит теперь.

- А утром, мадам, вы говорили с ним о ночном происшествии?

- Да, у него был такой изумленный вид, он так правдиво уверял меня, что не покидал своей комнаты… Я не знаю, что и думать. Не была ли я жертвой иллюзии? Может быть, в своей постоянной озабоченности Фредериком я действительно приняла сон за реальность? Однако мне кажется, что я еще вижу лицо сына, залитое слезами, слышу его прерывающийся голос: «Прощай, мама, прощай!» Поверите ли, месье Давид, - Мари поднесла платок к глазам, - при одном воспоминании об этом слове «прощай» мне делается дурно. К чему это прощание? Сон или реальность - это беспокоит меня.

- Не нервничайте, мадам, - успокоил ее Давид, внимательно выслушав рассказ. - Я думаю, как и вы, что это появление Фредерика было иллюзией, вызванной постоянным напряжением вашего ума и неотступными мыслями о нем. Тысячи примеров доказывают возможность такой галлюцинации.

- Но это слово «прощай»? Не могу выразить, как сжимается мое сердце от какого-то мрачного предчувствия.

- Полно, мадам, не придавайте важности сну. Я говорю «сну», потому это трудно считать случившееся реальностью. К чему бы Фредерик стал плакать у вашего изголовья и твердить «прощай» во время вашего сна? Как он может вас оставить? Куда он убежит теперь, когда мы вдвойне настороже и следим за каждым его шагом?

- Это правда, месье Давид, и все же…

- Бога ради, успокойтесь, мадам. Впрочем, скажите: помимо этой причины, полагаю, у вас нет повода к тревоге? Почему вы не знаете, радоваться вам или огорчаться?

- Сегодня утром сын показался мне спокойным, даже довольным. У него уже не такой унылый вид, он даже улыбался и, как и прежде, горячо обнял меня, умоляя простить за все причиненные мне огорчения и обещая сделать все на свете, чтобы заставить меня забыть их. Итак, благодаря вашим вчерашним уверениям, надежде на успех и выражению удовлетворения на лице сына я должна была бы чувствовать себя счастливой.

- В самом деле, мадам. Так почему же вы тревожитесь? Этот внезапный перелом, так прекрасно совпадающий с нашими надеждами и планами, напротив, должен успокоить вас…

Давид замолчал из-за появления Фредерика. Тот был бледен, но лицо его выражало спокойствие, рот улыбался. Он приблизился к наставнику с простодушным видом и сказал сердечно и в то же время с уважением:

- Месье Давид, позвольте попросить у вас прощения за бедного полубезумного малого, который во время вашего приезда сюда наговорил столько дерзостей и нелепостей, что должен был бы сгореть от стыда если бы понимал тогда свои речи и поступки. Правда, потом он стал менее грубым, но оставался безучастным и неблагодарным ко множеству свидетельств вашей доброты и заботы. Во всех этих прегрешениях он раскаивается. Можете ли вы даровать ему прощение?

- От всего сердца, милый юноша, - ответил Давид, обмениваясь изумленным и радостным взглядом с мадам Бастьен.

- Благодарю вас, месье Давид. - ответил Фредерик, взволнованно пожимая руку наставнику, - благодарю от имени матери и от себя.

- Ах, дитя мое, не могу передать, какой счастливой ты меня сделал! Наши мрачные дни прошли!

- Да, мама, и я тебе клянусь, что больше ты не станешь переживать из-за меня.

- Милый Фредерик, - улыбнулся Давид, - вы знаете, что я ваш наставник и воспитатель, а я люблю проводить уроки не в комнате для занятий, а на природе. Хотите немного погулять со мною - сегодня такая хорошая погода!

Фредерик непроизвольно вздрогнул, но тотчас ответил:

- Я к вашим услугам, г-н Давид. - И повернулся к матери. - Прощай, мама, - и он пылко обнял молодую женщину.

Невозможно описать, что испытала мадам Бастьен, услышав эти слова, которые ночью наяву или во сне отозвались в ее сердце, как дурное предчувствие.

Мари показалось, что сын дольше, чем обычно, осыпал ее поцелуями, а его рука вздрагивала в ее руке.

Волнение Мари было таким сильным, что она побледнела и невольно воскликнула с испугом:

- Фредерик! Куда ты идешь?

Давид не сводил с нее глаз, и, догадавшись обо всем, объяснил с самым естественным видом, хотя и оттенив злосчастные слова:

- Ну как же, мадам, Фредерик вам сказал «прощай», потому что идет на прогулку со мной.

- Конечно, мама, - отозвался юноша, пораженный волнением матери и бросая на нее украдкой беспокойный и проницательный взгляд.

Давид, уловивший это выражение в его глазах, в свою очередь, спросил ее взглядом: «Чего вы опасаетесь? Ведь он со мной».

«Действительно, мои страхи глупы, - подумала Мари, - с сыном же идет месье Давид».

Все это, конечно, заняло меньше времени, чем потребовалось нам для описания.

Наставник взял Фредерика за руку и объявил мадам Бастьен:

- Вероятно, сударыня, наши занятия на свежем воздухе продлятся до завтрака.

Видите, я безжалостен к своему воспитаннику - хочу привести его к вам изнуренным усталостью.

Мари открыла застекленную дверь комнаты для занятий, выходившей на лес. Давид и Фредерик вышли.

Юноша вновь уклонился от материнского взора.

Долгое время она оставалась задумчивой и грустной на пороге, не отрывая глаз от дороги, которую выбрали Давид и ее сын.

- Предоставляю вам выбирать, в какую сторону мы отправимся на прогулку, - предложил Давид Фредерику, когда они очутились на поляне.

- О, господин Давид, мне это совершенно безразлично, но поскольку вы дали мне право выбора, я вас отведу в один уголок, которого, может быть, вы еще не знаете. Видите те сосны на вершине холма? Хотите, пойдем туда.

- В самом деле, я еще не ходил в ту сторону, - сказал Давид, направляясь к холму со своим воспитанником.

Все больше и больше изумляясь странному совпадению своих надежд с внезапным переломом, казалось, совершившимся с сыном мадам Бастьен, Давид внимательно наблюдал за ним и заметил, что глаза его постоянно опущены. И он оглядывался не раз на мать, которую мог видеть из леса через частые просветы между могучими стволами. Мадам Бастьен все еще стояла на пороге возле открытой двери.

В ходе своего наблюдения Давид убедился, что спокойствие Фредерика было притворным. Удалившись от матери, молодой человек, не способный длительно обманывать, вновь стал печальным и озабоченным. Лицо его иногда напрягалось и принимало выражение горестной безысходности, которая беспокоила Давида.

Действительно, чтобы не расстраивать мадам Бастьен, он был вынужден убеждать ее, что появление сына ночью в ее комнате было сном. Однако сам Давид думал иначе. Он рассматривал ночное прощание юноши с матерью как реальность. Это обстоятельство в совокупности с тем, что он подметил теперь, заставило его опасаться, что за. внезапной, наигранной переменой в юноше скрывается какое-то мрачное решение.

«К счастью, я рядом с ним», - подумал Давид.

Когда они вышли из леса, Фредерик повел его по дороге через нивы. Эта дорога, справа от которой простирался лес Пон-Бриллан, вела на гребень холма, где росли особняком пять-шесть крупных сосен.

- Дорогой Фредерик, - позвал его Давид, - я тем более рад словам признательности и доверия, с которыми вы обратились сегодня ко мне, что они пришлись как нельзя более кстати.

- Как это понимать, господин Давид?

- Да, подкрепленный этим доверием и привязанностью, я могу приняться за дело, которое сначала казалось мне очень трудным.

- Какое дело?

- Дело, или, вернее, задача, состоит в том, чтобы сделать вас таким же счастливым, как и прежде.

- Меня? - воскликнул Фредерик, пораженный.

- Да.

- Но я больше не несчастен, - натянуто возразил юноша. - Я уже говорил это маме. Болезнь, которая портила мой характер, почти совсем прошла. Впрочем, господин Дюфур предупреждал маму, что это само по себе пройдет.

- Правда, дружок, вы больше не несчастны? Ваши мучения прекратились? Ваше сердце раскованно, полно радости, как и раньше?

- Месье…

- Увы, дорогой Фредерик. Прямота вашего характера вам помешает скрывать правду долгое время. Да, хотя вы пытались этим утром успокоить свою мать, вы все же страдаете, и, может быть, даже больше, чем в начале болезни.

Лицо Фредерика исказилось. Проницательность Давида ошеломила его, и чтобы не встретиться с ним взглядом, он опустил глаза.

Давид внимательно посмотрел на него и продолжала:

- Ваше молчание доказывает мне, что эту задачу - сделать вас совершенно счастливым, мне еще предстоит выполнить. Вы удивитесь, без сомнения, что я не приступил к этому раньше. Резон очень простой: я не хотел ничего предпринимать без полной уверенности, и лишь вчера сформировалось мое убеждение в причине, которая вас губит. Теперь я знаю эту причину.

Фредерик содрогнулся от страха. Это чувство, смешанное с изумлением, сквозило в его взгляде, брошенном на Давида.

Затем, сожалея о проявленном выражении чувств, юноша снова опустил голову, ничего не отвечая.

- То, что я вам говорю, удивляет вас - так и должно быть, - продолжал Давид. - Но, - добавил он тоном ласкового упрека, - почему вы страшитесь моей проницательности? Когда мой друг, доктор Дюфур, лечил вас от тяжелой болезни, разве не должен он был для того, чтобы победить ее, узнать прежде всего ее причину? Фредерик молчал.

Прошло несколько минут и по мере того, как они с Давидом приближались к вершине холма, где высились сосны, сын мадам Бастьен несколько раз бросал косые и обеспокоенные взгляды на своего спутника. Казалось, он боялся, что проект, который он задумал еще дома, потерпит неудачу.

Давид заметил, что дорога, ведущая на вершину холма, превратилась в узкую тропинку, проходящую вдоль группы сосен. Фредерик остановился, словно желая любезно пропустить вперед наставника. Тот не придал никакого значения этому, впрочем, вполне естественному поступку, и пошел вперед, думая, что Фредерик идет следом.

Через несколько минут ему почудилось, что он не слышит за спиной шагов Фредерика. Он обернулся.

Сын мадам Бастьен исчез!

Давид изумленно озирался по сторонам. Справа тянулись пашни, через которые пролегала дорога. Сделав несколько шагов влево, он только тогда заметил, что с той стороны холм имел высоту в триста-четыреста футов и переходил почти в пик, отвесно возвышающийся над большим лесом. Самые высокие деревья достигали лишь трети крутизны.

Давид, возвышавшийся над равниной, убедился, что Фредерика нет вокруг. С высоты местность хорошо просматривалась. Значит, он мог исчезнуть только по крутому скату левой стороны холма.

Тревога Давида была страшной, когда он подумал об отчаянии мадам Бастьен, если ему одному придется возвратиться к ней. Но это бездействие, вызванное ошеломлением, продолжалось недолго: человек хладнокровный, чья решительность не раз подвергалась испытаниям во время опасных путешествий, он привык поступать с быстротой и отвагой, которые в чрезвычайных обстоятельствах являются единственными шансами на спасение.

В одну минуту Давид сделал соответствующие выводы и начал действовать сообразно своим рассуждениям.

«Фредерик мог ускользнуть от меня только по крутому спуску холма. Он не бросился в пропасть - я бы услышал шум падения его тела. Значит, он спустился в каком-то подходящем месте, хорошо знакомом ему. Земля сырая, и я должен отыскать его следы и спуск, которым он воспользовался. Там, где прошел он, пройду и я - он опередил меня только на пять минут».

Давид странствовал с племенем северо-американских индейцев и не раз удалялся на значительное расстояние в леса Нового Света. Индейцы, с которыми он сдружился, нашли в нем хорошего товарища, благодаря его уму и наблюдательности.

Вернувшись на то место, где он заметил исчезновение Фредерика, Давид на протяжении пяти-шести метров видел лишь отпечатки собственных следов, но пройдя дальше, он скоро увидел и следы Фредерика. Там юноша резко свернул с тропинки и направился к пропасти. На краю обрыва его следы обрывались.

Давид посмотрел вниз.

Приблизительно в пятнадцати футах от края раскинул развесистые ветви огромный вяз. Между его кроной и тем местом, где он находился, Давид заметил большой куст, до которого можно было добраться, скользя по широкой рытвине, образовавшейся в глинистой почве. Там он увидел свежие следы.

- Фредерик воспользовался этим кустом, - сообразил Давид, пускаясь в тот же путь как с ловкостью, так и со смелостью, - а потом, повиснув на руках, он смог дотянуться до основания одной из ветвей на вершине вяза, и оттуда перебираясь с ветки на ветку, достиг подножия дерева.

Как мы уже сказали, мысли Давида сопровождались действием: в несколько мгновений он достиг вершины дерева. Кое-какие сломанные веточки и свежие царапины на стволе указывали, где пробирался Фредерик.

Когда Давид проворно спустился к подножию дерева, густой слой опавших листьев, устилавший землю, сделал более трудным розыски Фредерика. Но слегка примятая листва там, где на нее ступила нога юноши, поломанные или вырванные кусты были замечены внимательных взглядом Давида. Они служили указателем на открытых местах. Когда Давид вышел на широкую поляну, его поразил глухой, не очень отдаленный шум, на который он не обратил вначале внимания из-за треска сучьев и шелеста листьев.

Этот шум производила текущая вода. Опытный слух Анри не позволял усомниться в этом.

Страшная мысль пришла ему в голову, но его активность и решительность, на мгновение заторможенные ужасом, получили новый мощный импульс: на влажной земле отчетливо виднелись следы Фредерика. Давид стремглав бросился вперед, так как по расположению отпечатков, оставленных юношей, он видел, что молодой человек уже бежал.

Но скоро почва сменилась сухой и твердой, потому что стала выше и последовала за глинистым, размытым грунтом. Следы юноши исчезли.

Давид очутился на перекрестке тропинок. Отсюда еще громче доносился рокот Луары, воды которой значительно поднялись за время дождей.

Бежать прямо к реке, ориентируясь на шум - таково было решение Давида, поскольку теперь не видны были следы Фредерика. С усиливающейся тревогой Давид вспомнил ночное прощание сына с матерью.

Опасность крылась в реке, и Давид мчался к ней, прислушиваясь к шуму воды.

Скоро он пересек кустарник, луг и подбежал к речной дамбе и в несколько прыжков вскарабкался на нее.

Чуть ниже под собой он увидел широкий поток желтоватой воды - быстрый, пенящийся, разбивающийся о песчаный берег.

Вдали, насколько мог рассмотреть Давид, задыхающийся от быстрого бега, не было видно никого.

Никого… Другой берег реки тонул в тумане. Никого… А серое и унылое небо разразилось моросящим дождем. Никого… А поток тинистой воды, грохочущий, как гром, мчась на запад, извивался крупным зигзагом, выше которого громоздился лес Пон-Бриллан, увенчанный великолепным замком.

Сокрушенный вынужденным бездействием, Давид почувствовал, как в его сильную и мужественную душу вонзились шипы отчаяния.

Напрасно он боролся с этим чувством, убеждая себя, что вряд ли Фредерик решился на страшную крайность. Он уже хотел приписать странное исчезновение юноши простой шалости, свойственной юности.

Увы! Давид недолго сохранял эту иллюзию. Порыв ветра, яростно дувшего вдоль течения реки вынес к ногам Давида картуз из голубого драпа с кантиком по краям, который носил Фредерик.

- Несчастный! - закричал Давид с глазами, полными слез, - а его мать, его мать! Как это ужасно!

Вдруг ему послышался сквозь рокот воды донесенный ветром отчаянный крик.

Определив направление ветра, принесшего этот звук, Давид бросился в ту сторону.

Внезапно он остановился.

Слова, выкрикнутые душераздирающим голосом, донеслись до него:

- Мама! Мама!

В то же время Давид увидел в ста шагах перед собой, посреди быстрого течения лицо Фредерика, бледное и испуганное. Его волосы слиплись на висках, глаза расширились от ужаса. Руки в последнем усилии конвульсивно били по поверхности воды.

И вдруг все скрылось. Только пузыри, расходящиеся по воде, указывали место, где скрылся Фредерик.

Луч надежды промелькнул в душе Давида. Чувствуя величину опасности, Давид начал раздеваться быстро и хладнокровно.

Освобождаясь от лишней одежды и обуви, Давид в то же время внимательно следил за течением реки и полагал, что увлекаемый ею Фредерик должен теперь находиться не более чем в пятидесяти шагах от него, Давид рассчитал верно. Скоро он увидел примерно на этом расстоянии, ближе к середине реки, на мгновение показавшуюся голову Фредерика и рукав его охотничьей куртки.

Затем юноша снова погрузился в воду.

Момент настал.

Твердым и решительным взглядом измерив расстояние, Давид бросился в воду и поплыл прямо к противоположному берегу. Он рассчитал, что когда окажется на середине реки, ему не придется долго ждать, пока течение поднесет совсем близко тело Фредерика.

Давид не обманулся в своих предположениях. Он был уже на середине Луары, когда заметил слева от себя безжизненное тело сына мадам Бастьен.

Схватив одной рукой за его длинные волосы, Давид стал грести другой и с огромными усилиями добрался до берега, с тревогой спрашивая себя, не спас ли он только труп.

Крепкий и ловкий, он вынес молодого человека из воды на руках и положил на дамбу недалеко от своей сброшенной одежды.

Став на колени возле утопленника, Давид приложил руку к его сердцу - оно больше не билось. Его конечности стали холодными, как лед, губы - синими и крепко сжатыми. Сквозь них не прорывалось дыхание.

Ужаснувшийся Давид приподнял веки юноши и увидел неподвижные, тусклые зрачки.

Дождь потоками лил на это безжизненное тело. Давид не мог удержаться от рыданий. На пустынном берегу нельзя было рассчитывать на помощь, а ее нужно было оказать Фредерику немедленно, пока в нем сохранилась, может быть, искра жизни.

Давид бросил вокруг отчаянный взгляд и вдруг увидел невдалеке густой столб дыма. За ним, несомненно, находилось обитаемое строение, которое дым, расползаясь, мешал разглядеть.

Давид схватил Фредерика на руки и, несмотря на тяжелую ношу, побежал туда. Он действовал уже стихийно. Приблизившись к строению, он понял, что это маленький кирпичный завод, каких много на берегах Луары. Здесь есть все необходимое для производства: глина, песок вода и лес.

Покопавшись в своих воспоминаниях о путешествиях, Давид вспомнил, как индейцы, живущие на берегах больших озер, возвращая к жизни наполовину утонувших, согревают их и вызывают циркуляцию крови посредством широких горячих камней, на которые они помещают умирающих, растирая их конечности каким-нибудь спиртным напитком.

Рабочие поспешили прийти на помощь Давиду. Фредерика закутали в толстое одеяло и уложили на ложе из горячих кирпичей так, чтобы жар печи согревал его лицо. Бутылка водки, пожертвованная мастером, послужила для растирания.

Долгое время Давид сомневался в успехе своих забот. Однако некоторые признаки жизни, появившиеся у Фредерика, наполнили его сердце надеждой и радостью.

Час спустя, перенесенный на завод, Фредерик полностью пришел в себя, но был еще настолько слаб, что не мог произнести ни слова, хотя несколько раз его взгляд останавливался на Давиде с выражением бесконечной признательности.

Воспитатель и его ученик находились в скромной комнатке мастера завода. Тот с рабочими пошел взглянуть на уровень реки, который уже много лет не поднимался так высоко. Конечно, не опасайся прибрежные жители разлива, состояние Луары не беспокоило бы их столь сильно.

Давид приподнял Фредерика, чтобы напоить его горячим питьем. Тот произнес слабым и взволнованным голосом.

- Месье Давид, это вам я обязан счастьем снова увидеть свою мать.

- Да, вы увидите ее, - подтвердил наставник, пожимая юноше руку. - Но как же вы не подумали, что ваш безрассудный поступок убьет вашу мать?

- Мне пришло это в голову слишком поздно. Тогда, чувствуя, что гибну, я крикнул: «Мама!», словно зовя ее на помощь.

- К счастью, я услышал это отчаянный крик… Но теперь успокойтесь, все позади. Успокойтесь и скажите мне… - тут Давид запнулся. - Нет, после того, что произошло, я не могу вас расспрашивать. Я подожду признания, когда вы сами удостоите меня своего доверия.

Фредерик почувствовал деликатность Давида, так как тот не хотел пользоваться случаем оказанной услуги, чтобы вынуждать к откровенности сына мадам Бастьен.

Юноша сказал, в то время как глаза его наполнились слезами:

- Месье Давид, жизнь мне стала в тягость, я судил о будущем по прошлому и хотел покончить с собой. Однако ночью, когда я простился с мамой во время ее сна, мое сердце разрывалось от горя. Я представлял, что моя смерть может убить ее и на мгновение поколебался. Но я сказал себе: «Моя жизнь заставила маму пролить больше слез, чем моя смерть» и решил убежать. В это утро я просил у нее прощения за все горести, которые я ей причинил. Вас я тоже просил простить мои грубости, г-н Давид. Я не хотел унести с собой чью-нибудь неприязнь. Чтобы избежать всякого подозрения, я принял спокойный вид и стал придумывать способ ускользнуть из-под надзора. Ваше предложение выйти на прогулку способствовало моим замыслам. Я хорошо знаю местность и выбрал дорогу туда, где мог быть уверен, что я ускользну от вас и от вашей помощи.

Но я не знаю, как вы смогли отыскать меня по следам и так быстро, месье Давид.

- Потом я расскажу вам об этом, а сейчас продолжайте.

- Быстрота, жар от бега, шум ветра и воды опьяняли меня… А тут еще я увидел на горизонте выросший, как призрак…

Слабый румянец окрасил щеки Фредерика, и он не докончил.

Давид сам дополнил прерванную фразу и сказал себе: «Этот несчастный юноша в момент отчаяния увидел вдали замок Пон-Бриллан».

После минутного молчания Фредерик продолжал:

- Я вам говорю, месье Давид, что я был как пьяный, как безумный, так что не помню даже, как я бросился в реку. Холод воды охватил меня. Я представил себя умирающим и испугался. Я вспомнил о матери. Мне уже виделось, как она бросается к моему ледяному телу… Я не хотел больше умирать. Я крикнул: «Мама! Мама!», пытаясь спастись, так как я хорошо плаваю, но тело мое оцепенело от холода, я почувствовал что тону. Услышав журчание воды над своей головой, я с отчаянным усилием выплыл на поверхность реки. И тут потерял сознание. Очнулся уже здесь, когда вы спасли меня, г-н Давид, спасли, как собственного сына… Первой моей мыслью была мысль о матери.

И Фредерик, утомленный волнующим рассказом, откинулся на кровать, куда его перенесли, и погрузился в сон, закрыв глаза рукой.

Глава XXIV

Нарушив воцарившуюся тишину, в комнату вошел испуганный рабочий.

- Месье, - он бросился к Давиду, - тележка запряжена, уезжайте скорее.

- Что случилось? - встревожился Давид.

- Луара поднимается все выше, месье. Нам нужно через два часа вывезти отсюда всю мебель и вещи.

- Значит, вы опасаетесь наводнения?

- Может быть, месье, так как прибывание воды становится угрожающим, и если Луара разольется, вы увидите завтра лишь трубы моей мастерской и больше ничего.

Из осторожности я хочу переехать. Когда телега отвезет вас и вернется, я погружу на нее мебель.

- Поедем, - обернулся Давид к Фредерику. - Видите, нельзя терять ни минуты.

- Я готов, г-н Давид.

- К счастью, наша одежда почти высохла, благодаря горячим кирпичам. Обопритесь на меня, Фредерик. Когда сын мадам Бастьен выходил из здания, он сказал мастеру.

- Простите, месье, что я не могу как следует отблагодарить вас за ваши заботы, но я еще вернусь.

- Да услышит вас небо молодой, месье и дай Бог, чтобы на месте этого дома через несколько дней не нашли только груду развалин.

Давид, так, чтобы не увидел Фредерик, дал две золотые монеты мастеру, тихонько сказав:

- Вот вам за телегу.

Через несколько минут Фредерик и Давид удалились от заводика на старой телеге, выстланной толстым слоем соломы и прикрытой навесом из холста, так как продолжал идти дождь.

Закутанный возчик, сидевший на козлах, поторапливал лошадь, бежавшую тяжелой рысью.

Давид потребовал, чтобы Фредерик прилег и положил его голову себе на колени. Он обнял юношу и заботливо оглядел его:

- Вам не холодно? - спросил он, натягивая глубже холст, припасенный мастером.

- Нет, господин Давид.

- Теперь давайте условимся кое о чем. Ваша мать не должна знать о том, что произошло утром. Мы скажем ей, что захваченные врасплох сильным дождем, мы с трудом раздобыли эту телегу. Рабочие думают, что вы по неосторожности упали в воду, поскользнувшись на краю дамбы. Обещайте, что вы не скажете своей матери ничего, что может ее обеспокоить. Ну, договорились?

- Какая доброта! Какое великодушие! Вы все предусмотрели. Вы правы, мама не должна знать, что вы спасли мою жизнь, рискуя собою, и однако…

- Надо, чтобы ваша мать узнала и увидела, дорогой Фредерик, что я сдержал обещание, данное ей сегодня утром.

- Какое обещание?

- Я обещал ей вас исцелить.

- Исцелить? Меня?

Фредерик подавленно опустил голову.

- Надо, чтобы ваше выздоровление завершилось сегодня.

- Что вы говорите?

- Я говорю, что когда мы приедем на ферму, вы должны стать прежним Фредериком, счастьем, гордостью своей матери.

- Господин Давид…

- У нас считанные минуты остаются. Слушайте же меня. Утром, перед тем, как вы убежали, я вам сказал: «Я знаю причину вашего недуга».

- Вы в самом деле говорили это, господин Давид.

- Ну так вот, причина эта - зависть!

- О, Боже мой! - прошепталпораженный юноша, сраженный стыдом, пытаясь освободиться из рук Давида.

Но тот еще ласковее обнял Фредерика и прижал его к сердцу.

- Поднимите голову и не смущайтесь, мой мальчик. Ведь зависть - превосходное чувство.

- Зависть - превосходное чувство? - Фредерик не верил своим ушам и ошеломленно поглядел на наставника. - Зависть! О, месье, вы не знаете, что она порождает…

Юноша вздрогнул и остановился.

- Ненависть? Тем лучше.

- Лучше? Но ненависть, в свою очередь…

- Ищет выхода в мести. Это еще лучше.

- Месье Давид, - молодой человек откинулся в изнеможении на солому, - вы смеетесь надо мной и все же…

- Смеюсь над вами? Бедный юноша! - воскликнул Давид горячо, с любовью обнимая Фредерика. - Смеюсь! Ах, не говорите этого. Для меня больше, чем для кого бы то ни было, горе священно. Знаете ли вы, почему, когда я вас увидел впервые, сердце мое наполнилось состраданием и нежностью? У меня был младший брат, Фредерик, как раз такого возраста, как вы-…

Слезы потекли из глаз Давида и, задыхаясь от волнения, он был вынужден умолкнуть.

Фредерик тоже заплакал. Теперь он, в свою очередь, прижался к Давиду, печально глядя на него, словно желая попросить прощения за то, что заставил его плакать.

Анри Давид понял его.

- Успокойтесь, мой мальчик, слезы имеют свою сладость. Брат, о котором я говорю, был моей радостью и любовью. Но я потерял его. Вот почему я испытываю к вам такой глубокий, мгновенно вспыхнувший интерес, вот почему я хочу вернуть вас матери таким, каким вы были раньше. Это сделает счастливым и вас самого.

Лицо, тон и слова Давида были так проникновенны, что Фредерик сказал, волнуясь все сильнее:

- Простите, г-н Давид, я думал, что вы смеетесь надо мной, но…

- То, что я вам сказал, показалось вам настолько странным, что вы не можете поверить в серьезность моих слов?

- Это правда.

- И все же мои слова искренни, и я докажу вам.

Фредерик не отрывал от Давида взгляда, полного жгучей тревоги и любопытства.

- Да, мой мальчик, зависть - прекрасное чувство, вы неправильно употребляете прилагательное к нему. Вместо того, чтобы говорить «скверная зависть», надо произносить «замечательная зависть».

- Да что вы! Зависть - замечательная?! - повторил Фредерик, не в силах поверить. - Страшная зависть, которая мучает, убивает.

Бедняга! Луара сейчас была бы вашей могилой. Если бы произошло это несчастье, ваша мать закричала бы: «О, проклятая река, ты поглотила моего сына!»

- Увы, месье Давид…

- А если оправдается опасность наводнения, сколько людей в отчаянии закричат: «Проклятая река, ты разрушаешь наши дома, уничтожаешь посевы…» Будут ли эти проклятия справедливыми?

- Не совсем.

- Да, ведь эта река делает плодородными свои берега. На ней выросли богатые города. Сотни лодок, нагруженных различной кладью, плавают по ней. Эта проклятая река приносит большую пользу, неся жизнь всему. что создал Господь. Но кощунством было бы сказать, что Бог предназначил реки для наводнения и бедствия! Сами люди - невежественные, эгоистичные, алчные превращают в наказание чистые дары Творца!

Фредерик, пораженный словами своего наставника, слушал его с возрастающим интересом.

- Сейчас, если бы не огонь, который согрел твои заледеневшие члены, ты мог умереть.

И однако, как страшны пожары! Но надо ли проклинать огонь Творца? Бог создает силы, а человек употребляет их для добра или зла. Итак, мой мальчик твои горести начались после визита в замок Пон-Бриллан, не так ли?

- Да, месье Давид.

- И, сравнивая незначительность своего имени и свою скромную, почти бедную жизнь с блестящей жизнью и известным именем маркиза, ты преисполнился острой зависти?

- Это тоже правда.

- С тех пор это замечательное чувство…

- Замечательное?

- Да, замечательное! Вы удалились из замка, полный впечатлений. Если бы они мудро направлялись, то должны были бы подтолкнуть вас на самые благородные порывы. К несчастью, вы не смогли управлять ими и были ранены завистью. Когда вы вернулись к себе, простые и чистые радости померкли перед великолепием замка. Вы стали ненавидеть маркиза, потом решили мстить за то, что он обладает тем, чему вы завидуете, а потом… убить.

- Вы знаете! - воскликнул растерявшийся Фредерик.

- Да, я все знаю, мой мальчик.

- Ах, месье Давид, пощадите, - пробормотал удрученно юноша. - Ведь из-за угрызений совести после неудавшейся попытки покушения я особенно хотел покончить с собой.

- Я верю вам и теперь мне понятна причина вашей угрюмой подавленности, которую я замечал со времени моего приезда к вашей матери. Вы обдумывали свое мрачное решение.

- Я думал об этом в первый раз накануне вашего приезда.

- Это самоубийство явилось бы чем-то вроде добровольного искупления. Но есть средства более плодотворные, дорогой Фредерик. Впрочем, я уверен, если зависть и породила вашу страшную ненависть к Раулю Пон-Бриллану, то зловещая сцена в лесу была вызвана неизвестными мне обстоятельствами, которые должны уменьшить вашу вину.

Фредерик опустил голову, ничего не отвечая.

- Ну, мы поговорим об этом позже, - продолжал Давид. - А теперь скажите, чем возбуждает в вас такую зависть молодой маркиз?

Своими богатствами? Так завидуйте им горячо и искренне, и в своей неотступной зависти, служащей рычагом вашей энергии, вы преодолеете все препятствия. Трудом, умом, честностью вы достигнете богатства. Почему бы и нет? Жак Лаффит был беднее вас, теперь он стал миллионером. Его репутация не запятнана. Он всегда готов протянуть руку помощи бедняку, всегда покровительствует честным и способным работникам. Сколько еще подобных примеров я мог бы вам привести!

Фредерик сначала с глубоким изумлением смотрел на своего наставника, затем глаза его заблестели. Он обеими руками сжал лоб, словно мозг его внезапно озарился светом.

Давид продолжал:

- Но богатства маркиза внушают вам не только желание обладать ими, а и чувство ненависти, бунта против общества, где у одних излишки роскоши, а другим не хватает необходимого. Что же, мой мальчик, это прекрасное, святое чувство. Великим революционером был объявлен чудесный принцип братства, свободы и равенства людей. - Да, - добавил Давид с горечью, - но был объявлен напрасно. Проповедники, отрицающие равенство происхождения, становятся сообщниками королей и знати, от их имени они говорят народу: «Вы обречены на рабство, нищету и слезы в этом мире». Не поношение ли это отеческой доброты Творца - так трусливо отступаться от обездоленных? Но за народные права борется в наши дни множество доблестных защитников, и пусть будет благословенно чувство, которое зажгло в вас тягу к богатству, мой мальчик, если оно поможет стать вам в ряды благородных людей, защищающих равенство, братство и человечность!

- О! - воскликнул Фредерик с сияющим взглядом и бьющимся сердцем, - я понял, понял!

- Ну, чему еще в этом маркизе вы завидуете? Его древнему имени. Завидуйте, завидуйте. Вы можете сделать свое имя более известным, более прославленным, чем Пон-Бриллан. Искусства, науки, военное дело - все карьеры открыты вашему молодому честолюбию! И вы достигнете славы. Я изучал ваши работы, я знаю ваши способности, ваши мужество и стойкость, столь необходимые в борьбе…

- Боже мой! - воскликнул Фредерик с энтузиазмом, и глаза его наполнились отрадными слезами, - я не могу передать, какая перемена произошла во мне!

Вместо ночи - день, прекрасный, как прежде, и даже еще более лучезарный. О, мама, мама!

- Слушайте дальше, - продолжал Давид, не желая оставлять Фредерику ни малейшего сомнения, - в зависти, которую вам внушает древнее имя Пон-Бриллан, проявляется сильная ненависть к аристократическим традициям, все еще живучим. Там феодал, здесь буржуа… Эта зависть почетна для вас, мой мальчик. Жан-Жак Руссо, протестовавший против неравенства сословий, был возвышенно завистлив. А наши отцы, разбивавшие привилегии и монархию, были героическими, бессмертными завистниками!

- О, как бьется мое сердце от ваших благородных слов, месье Давид! Какое открытие для меня! Низкая зависть, которая меня убивала, может быть чистой. Зависть, толкавшая меня к бездеятельности, отчаянию, смерти, должна стать действием, надеждой, жизнью. В бессильном бешенстве я только и знал, что проклинал себя, других и свое НИЧТОЖЕСТВО. Зависть даст мне силы выбиться из безвестности, и я выбьюсь!

- Хорошо, очень хорошо! - обрадовался Давид, в свою очередь прижимая Фредерика к груди. - Очевидно, я вас вылечил. Это не слишком трудная работа, когда имеешь дело с такой великодушной натурой, как ваша, столь заботливо воспитанной на зависть матерям. Этим утром в минуту смертельной опасности вашим последним криком был зов, обращенный к матери. Теперь вы вернулись к надежде, к жизни и вашими первыми словами снова были: «Мама! Мама!»

- Я обязан вам жизнью, - бормотал сын мадам Бастьен. - Вы спасли мое тело и излечили душу, месье Давид.

- Фредерик, - волнуясь, произнес Давид, - зовите меня своим другом. Ведь я заслужил теперь это звание, не так ли? И оно заменит мне ласковые слова, которые я больше не слышу: «Мой брат».

- О, мой друг! - восторженно закричал Фредерик.

- Вы увидите, что я буду достоин вашей дружбы!

За этим взрывом теплых чувств последовало молчание. Давид и Фредерик крепко обняли друг друга.

Наставник заговорил первым:

- Сейчас, Фредерик, я должен воззвать к вашей откровенности относительно одного серьезного обстоятельства.

Вам надо быть строгим к себе, но справедливым. Скажите мне…

Давид не закончил. Полностью поглощенные беседой, они не следили за дорогой, и телега, уже подъехавшая к ферме, остановилась у ворот.

Мари Бастьен, смертельно обеспокоенная продолжительным отсутствием сына и месье Давида, уже долго стояла в раскрытых сенях, ожидая их возвращения.

При видя крытой повозки, остановившейся перед фермой, необъяснимое чувство подсказало молодой женщине, что ее сын находится там. Радуясь и беспокоясь одновременно, она побежала к телеге, крича:

- Фредерик! Это ты?

Одним прыжком юноша спрыгнул на землю и, бросившись на шею матери, осыпал ее поцелуями и слезами. Голосом, прерывающимся от радостных рыданий, он повторял:

- Мама, спасен! Нет больше горя, мама! Я спасен!

Глава XXV

При этих словах, повторяемых с упоением Фредериком, Мари посмотрела на сына со смесью радости и удивления. Он был преображенным, неузнаваемым: чистый лоб, лучезарная улыбка, воодушевленный взгляд. Его красивое лицо, казалось, озарилось внутренним светом. Молодая мать расцвела на глазах. Сын только восклицал «спасен!». По выражению лица Давида мать догадалась, что это он способствовал такой перемене во Фредерике.

Каким средством, каким чудом удалось ему добиться такого поразительного результата за столь короткое время? Мари не задавалась этим вопросом. Давид вернул ей прежнего Фредерика. В порыве почти религиозной признательности она хотела броситься к ногам Фредерика, но тот, предупредив ее движение, быстро протянул к ней руки. Молодая женщина пылко пожала их и воскликнула прерывающимся голосом, в котором дрожали струны материнской любви:

- Моей жизнью… Я обязана вам моей жизнью, месье Давид! Вы вернули мне сына!

- Мама! Мой друг! - закричал Фредерик.

И горячим объятием он прижал к себе Давида и Мари, которые, в свою очередь, обняли его.

Все трое несколько минут оставались безмолвными в этом положении.

Мадам Бастьен ничего не знала об опасности, которой подверг себя ее сын, Фредерик, как и Давид, сменил влажную одежду, и оба они вернулись к мадам Бастьен, которая, погрузившись в экстаз, только тогда спросила себя, каким чудом удалось Давиду так быстро излечить Фредерика.

Мать и сын только что виделись, но снова бросились в объятия друг другу. Готовая продлять это объятие до бесконечности, молодая женщина невольно искала глазами Давида, для того, чтобы сделать его свидетелем своих материнских ласк и выказать благодарность за счастье, которое она испытывает.

Фредерик обводил глазами комнату, по-видимому, растроганно созерцая предметы, находившиеся в ней.

- Мама, - сказал он, прерывая молчание, - ты примешь меня за безумного, но мне кажется, что я так давно не входил сюда, в нашу комнату для занятий. В последний раз я был здесь накануне нашей экскурсии в замок Пон-Бриллан. Наши книги, рисунки, пианино - это друзья, которых я нашел вновь после долгой разлуки.

- Я тебя понимаю, Фредерик, - улыбнулась мать, - Мы были как спящие из сказки «Красавица спящего леса», и наш сон длился пять месяцев! Дурные сны тревожны, но мы проснулись такими же счастливыми, как тогда, когда мы заснули, не правда ли?

- Более счастливыми, мама, - подтвердил Фредерик, взяв за руку Давида, - так как проснувшись, мы нашли настоящего друга.

- Ты прав, сынок, - согласилась Мари, бросая на Давида восхищенный взгляд. Затем, видя, что Фредерик открывает застекленную дверь, выходящую на лес, она добавила:

- Что ты делаешь? Дождь перестал, но погода еще сырая и пасмурная.

- Сырая! Пасмурная! - воскликнул Фредерик, выходя из дома и с нежностью смотря на лес. - О, мама, как можешь ты говорить, что погода пасмурная? Конечно, ты опять сочтешь меня безумцем, но наш старый лес мне кажется светлым и смеющимся, как в самый солнечный весенний день!

Юноша словно родился заново. Черты его лица выражали такое искреннее, восторженное счастье, что мать могла только любоваться им в молчании.

Снова она видела его таким же красивым, живым и радостным, как прежде, хотя он был бледным и похудевшим. Эта его бледность каждое мгновение заставляла сжиматься ее сердце от нежного волнения.

Давид, для которого каждое слово Фредерика имело смысл, тихо радовался этой сцене.

Вдруг молодой человек остановился на минуту перед группой елей, росших на поляне. После короткого размышления он повернулся к мадам Бастьен и сказал уже не весело, а с оттенком ласковой меланхолии:

- Мама, я хочу в двух словах рассказать тебе о моем излечении. - Да, - добавил он, обращаясь к Давиду, - вы увидите, что я извлек пользу из ваших уроков, мой друг.

Тут в первый раз Мари заметила, что ее сын называет Давида своим другом, удовольствие, которое она испытывала, так явственно отразилось на ее лице, что Фредерик сказал ей:

- Мама, это г-н Давид попросил меня, чтобы я называл его своим другом. Правда, теперь мне трудно долго говорить ему «господин Давид». Слушай, мама, ты видишь те темные ели?

- Да, конечно.

- Ничего не кажется бесполезнее, мрачнее ели с этими острыми иголками, не так ли?

- Да, сынок.

- Но когда Андре, наш садовник, наш шеф насаждений, - сказал с усмешкой Фредерик, - привьет к этому дикому дереву побег хорошей груши, мрачная ель скоро превратится в дерево, покрытое цветами, а потом вкусными плодами, У этого гибрида будут одни и те же корни, наливающиеся живительной силой из одного клочка земли. Но теперь эта сила будет приносить пользу. Ты понимаешь, мама?

- Да, милый. Суть в том, что, как ты говоришь, живительные силы земли найдут хорошее применение, вместо того, чтобы оставаться бесплодными или плохо использованными.

- Да, мадам, - подтвердил Давид, обмениваясь с Фредериком лукавой улыбкой, - и чтобы продолжить сравнения этого милого юноши, я добавлю, что это относится и к страстям, рассматриваемым как самые опасные и живучие потому, что они проникают глубоко в сердце человека.

Бог вложил их туда и не надо вырывать их оттуда, сделайте только полезную прививку острым колючкам, как говорит Фредерик, заставьте их зацвести и принести огромную пользу, заложенную в них.

- Это мне напоминает, г-н Давид, разговор относительно чувства ненависти. Вы как-то доказывали мне, что бывает ненависть благородная, великодушная, даже героическая, - сказала мадам Бастьен.

- Ну да, мама, - согласился с ней сын. - Зависть тоже может быть, как и ненависть, героической и возвышенной.

- Зависть! - воскликнула Мари Бастьен.

- Да, зависть, ибо болезнь, убивавшая меня, была завистью.

- Ты стал завидовать, ты?!

- После нашего визита в замок Пон-Бриллан, при виде тех чудес.

- Ах, - воскликнула Мари, внезапно озаренная этим открытием и вздрагивая, если можно так выразиться, от прошлого ужаса, - теперь я понимаю все, несчастный мальчик!

- Напротив, счастливый, мама. Если вначале из-за недостатка обработки эта зависть была черной и угрюмой, как ель, о которой мы сейчас говорили, то теперь наш друг, - Фредерик с улыбкой повернулся к Давиду, - наш друг привил ей тягу к доблестному соревнованию, благородному честолюбию… И ты увидишь ее плоды, мама, увидишь, как мужеством, стойкостью, добротой я прославлю твое имя и свое. Это скромное имя которое мне причиняло страдания. Слава! Известность! О, какое прекрасное будущее, мама! Ты должна будешь с гордостью говорить: «Это мой сын, мой сын!»

- Дитя мое, милое дитя! - воскликнула Мари с обожанием, теперь я поняла и причину твоей болезни, и как ты исцелился.

Затем, обратившись к наставнику, она смогла только проговорить:

- Господин Давид, о, господин Давид!

Радостные рыдания лишили ее возможности продолжать.

- Да, поблагодари его, мама, - вступил в разговор Фредерик, воодушевленный и взволнованный, - люби его, благословляй, так как ты не знаешь, с какой добротой, деликатностью, самоотверженностью и умом он добивался исцеления твоего сына.

Его слова запечатлелись здесь, в моем сердце, они вернули меня к жизни, к надеждам, ко всем благородным чувствам, которые ты во мне воспитала, мама. Благодарю тебя за все! Ведь это ты нашла моего спасителя, чей добрый гений достоин твоего!

Бывает счастье, не поддающееся описанию. Таким счастливым был конец этого дня для Давида, Мари и ее сына. Фредерик был слишком переполнен признательностью и восхищением своим новым другом и хотел, чтобы эти чувства разделила с ним мать. Слова наставника так запали в его душу, что почти дословно он пересказал матери их беседу.

Очень часто Фредерик был готов признаться Мари, что он обязан Давиду не только духовным спасением, но и спасением жизни, однако его удерживало обещание, данное другу, к тому же он опасался взволновать мать.

Что касается Мари, то, вспоминая все поведение Давида с первого часа выказанной им преданности до сегодняшнего радостного триумфа, она вспомнила лишь его приветливость, простоту, деликатность благородство и настойчивость, увенчавшиеся таким блестящим успехом, достигнутым благодаря доброте сердца и возвышенности ума. Итак, она испытывала к Давиду чувство, которое трудно определить: это была смесь нежной привязанности, восхищения, уважения и горячей признательности, ибо молодая женщина была обязана Давиду не только исцелением Фредерика, но и надеждой на его большое будущее, которое она видела славным, знаменитым, не сомневаясь, что его способности, умело направленные Давидом и подстегнутые пылом благородного честолюбия, в один прекрасный день вознесут Фредерика.

Теперь в сердце Мари Давид стал неразлучен с Фредериком и, не отдавая себе точного отчета в этой надежде, молодая женщина чувствовала, что ее жизнь и жизнь сына неотделима или, скорее, тесно переплелась с жизнью Давида.

Вечер, проведенный в комнате для занятий матерью, сыном и Давидом, был замечательным.

Однако некоторые радости истощают силы, как и горе. Все трое расстались раньше, чем обычно, сказав «до завтра» в чудесной уверенности, что завтрашний день будет счастливым и столь же радостным.

Давид поднялся в свою маленькую каморку.

Он тоже хотел остаться один. Слова, произнесенные Фредериком в порыве признательности, когда он говорил матери о своем наставнике: «Люби его, мама, благословляй», эти слова, на которые Мари ответила, послав ему взгляд, полный невыразимой благодарности, наполнили сердце Давида одновременно радостью и горем.

Он чувствовал, что дрожит, когда встретился несколько раз взглядом с голубыми глазами Мари, залитыми сладостной материнской нежностью. Он трепетал, видя, какими горячими ласками она осыпает сына. Против воли Давид думал о тех сокровищах страсти, которые должна содержать эта чистая и пылкая натура.

- Что было бы, если бы в ее сердце поселилась иная любовь, кроме материнской? - говорил он себе. - Как она была прекрасна сегодня! Какое чарующее выражение! О, я чувствую, что настал для меня час опасности, борьбы и страданий. Вот как окупаются слезы Мари. Я упрекаю себя за то, что посмел поднять глаза на эту молодую мать, столь прекрасную в слезах…

А вот она, такая лучезарная от счастья, которым обязана мне, вот с наивной признательностью ее растроганный взгляд переносится с Фредерика на меня, снова на него и на меня. А ее сын говорит: «Люби его, мама, благословляй» и красноречивее молчания трогательный взгляд этой обворожительной женщины подает мне надежду, что, может быть, в какой-то день.

Давид не осмелился продолжать эту мысль и сказал удрученно:

- Да, настало время смирения и страданий. Признаться в своей любви я не могу. Предоставить Мари догадаться о ней теперь, когда она стольким мне обязана? Она может подумать, что за моей преданностью скрывается расчет. Заставить ее предполагать, что вместо того, чтобы поддаться стихийно интересу, который внушил мне ее сын, столь похожий на оплакиваемого мною брата, я надел личину притворства и под предлогом участия захотел добиться доверия молодой женщины? Потерять в ее глазах единственную заслугу моей преданности и верности, пасть в ее мнении? Никогда, никогда! Между мною и Мари постоянно будет ее сын. А чтобы убежать от этой любви, которая постоянно возрастает, должен ли я покинуть их дом? Нет, я еще не могу. Сего дня, в упоении откровения Фредерик сменил мрачное отчаяние на пылкое воодушевление, но вдруг Фредерик снова упадет в пропасть, куда он скатывался?

Он испытывает подъем узника, вдруг вырвавшегося на свет и свободу, но лечение должно продолжаться. Не умерится ли теперь порыв его молодого воображения? И, может быть, завтра, когда первая экзальтация пройдет и он лучше станет понимать, какие героические силы он должен черпать в зависти, Фредерик вспомнит, без сомнения, с большой горечью, свою мрачную попытку убить Рауля де Пон-Бриллана. Благородное и обильное искупление - единственное, что может изгладить угрызения, которые отчасти толкали юношу на самоубийство. Нет, я еще не могу покинуть этого ребенка, я слишком много сердца вложил в это дело. Мне надо остаться, остаться. И каждый день находиться в тесном контакте с Мари, видеться с ней наедине. Она пришла ко мне одна, поздно вечером, в милом домашнем одеянии, память о котором сжигает и опьяняет меня и преследует даже во сне, когда я хочу забыться и отдохнуть.

И все же Давид погрузился в сумбурный сон - велики были волнение и усталость этого дня.

Занималась заря.

Давид подскочил, разбуженный громким стуком в дверь. Послышался испуганный голос Фредерика:

- Господин Давид, откройте, откройте ради Бога!

Глава XXVI

Давид, наспех одевшись, отворил дверь.

Он увидел бледного Фредерика с взволнованным лицом.

- Что случилось? - спросил Давид.

- Ах, мой друг, какое несчастье!

- Несчастье?

- Луара… Наводнение, как говорили вчера рабочие-кирпичники.

- Разлив! Это ужасно! Боже мой, что за катастрофа, что за катастрофа!

- Пойдемте, пойдемте, мой друг. С поляны леса уже не видно больше Валя - на его месте образовалось озеро.

Давид и Фредерик поспешно спустились. В комнате для занятий они увидели госпожу Бастьен, которая тоже встала рано.

Маргарита и садовник испуганно стонали.

- Вода нас зальет, дом будет снесен, - причитали они.

- А бедняки Валя, - сказала мадам Бастьен с глазами, полными слез, - их дома разобщены. Теперь их затопило, а несчастные, которых наводнение застигло ночью, даже не успели убежать.

- Тогда мадам, следует прежде всего побеспокоиться о людях Валя, - решил Давид. - Здесь же нет никакой опасности.

- Но вода уже в четверти лье отсюда! - воскликнула Маргарита.

- И она все поднимается, - добавил Андре.

- Не тревожьтесь, мадам, - повторил Давид, - я уже достаточно изучил местность со дня приезда сюда и уверен, что каким бы сильным не было наводнение, оно никогда не достигнет этого дома. Он стоит на высоте.

- А фермеры Валя? - спросил взволнованный Фредерик.

- Наводнение должно было затопить дом Жана-Франсуа, арендатора. Это хороший, славный человек, - пояснила Мари. - Его жена, его дети погибнут.

- Далеко ли его ферма? - поинтересовался Давид.

- В полулье отсюда, в низине долины. С поляны леса, который возвышается над местностью, ее можно было видеть. Увы! Ничего теперь не видно, кроме воды.

- Пойдемте, мадам, - сказал Давид, - надо убедиться в происшедшем.

В одну минуту Фредерик, его мать и Давид, в сопровождении Маргариты и Андре прибежали на поляну. Как и говорила Мари, с этого возвышенного места хорошо был виден Валь.

- Какое зрелище!

В четверти лье отсюда, так далеко, насколько простирался вид, от севера до востока можно было разглядеть только поверхность мутной желтоватой воды, сливающейся на горизонте с низко нависшим небом, по которому носились подгоняемые ледяным ветром серые тучи. На западе был затоплен лес Пон-Бриллан. Вершины нескольких тополей возвышались посреди огромного бескрайнего озера, разлившегося на равнине.

Это опустошение, печальное и тихое, как могила, пугало еще больше, чем зарево большого пожара.

С минуту зрители этого бедствия стояли в оцепенении.

Давид первым оторвался от бесплодного созерцания и обратился к мадам Бастьен.

- Мадам, я сейчас вернусь.

Через несколько минут он прибежал, неся подзорную трубу, которой он столько раз пользовался в своих путешествиях.

- Водяные испарения мешают рассмотреть местность, особенно вдали, - сказал Давид. - В каком направлении находится ферма, о которой вы говорили?

- В направлении тех тополей, слева г-н Давид, - ответила Мари.

Воспитатель направил свою трубу в указанное место и несколько минут внимательно вглядывался. Затем он воскликнул:

- Ах, несчастные!

- О, небо! Они погибли? - испугалась Мари.

- Вода уже достигла половины кровли их дома, - ответил Давид. - Они уцепились за дымовую трубу на крыше, я вижу мужчину, женщину и троих детей.

- Боже мой, - простонала Мари, подняв к небу глаза, - спаси их, пожалей!

- И никакого средства им помочь! - воскликнул Фредерик. - Можно только лить слезы над таким несчастьем!

- Бедный Жан-Франсуа, такой славный человек! - сказал Андре.

- Видеть, как погибают с ним трое маленьких детей… - добавила с рыданием Маргарита.-

- Давид, спокойный, молчаливый и сосредоточенный, каким всегда он бывал в минуты опасности, резким движением сложил подзорную трубу и, казалось, что-то обдумывал; все взгляды были устремлены на него. Вдруг лицо его озарилось и властным тоном, свидетельствующим о решительности, отличающей человека, привыкшего распоряжаться, он спросил Мари:

- Мадам, вы позволите мне отдать распоряжения? Идут драгоценные минуты:

- Все будут повиноваться вам, как мне, г-н Давид.

- Андре, - сказал Давид, - запрягите лошадь в телегу.

- Хорошо, г-н Давид.

- На пруду, который рядом с домом, я видел лодку. Она еще там?

- Да, месье Давид.

- Ее можно погрузить на телегу?

- Конечно, месье Давид.

- Мы с Фредериком поможем вам. Идите запрягайте лошадь, а мы сейчас придем.

Андре направился в конюшню.

- Теперь, мадам, нужно принести несколько бутылок вина и одеяла. Мы заберем это в лодку, так как несчастные, если мы их спасем, умирают от голода и жажды. Надо приготовить постели и разжечь сильный огонь, чтобы прибыв сюда, они смогли получить все необходимое. Теперь, Фредерик, идем помогать Андре и отправимся скорее к пруду.

Давид с Фредериком ушли, а мадам Бастьен примялась хлопотать, стремясь исполнить его распоряжения.

Фредерик и Давид быстро приехали на берег пруда.

- Друг мой, - сказал юноша с горящими от нетерпения глазами, - мы спасем этих несчастных, правда?

- Надеюсь, но опасность очень велика. Пройдя спокойную воду, мы войдем в течение разлива, быстрое, как поток.

- Нам не важна опасность, мой друг!

- Но надо знать ее, чтобы победить. Скажите теперь, - добавил Давид с волнением, - не полагаете ли вы, что так великодушно подвергая опасности свою жизнь, вы более достойным образом искупите дурной поступок, который хотели совершить, нежели покончив жизнь самоубийством?

Румянец, заливший лицо Фредерика, дал понять Давиду, что он правильно понял юношу.

В это время телега съехала с дороги, чтобы свернуть к пруду.

Навстречу им попался жандарм, мчавшийся галопом на взмыленной лошади.

- Уровень воды еще поднимается? - крикнул ему Давид.

- Все еще поднимается, сударь, - ответил ему жандарм, - дамбы будут прорваны. В Вале вода поднялась на 30 фунтов. Дорога на Пон-Бриллан отрезана. Одна лодка, приплывшая спасать потерпевших бедствие, утонула вместе с теми, кто в ней находился. Я спешу в замок просить людей и лодки.

И жандарм вновь пришпорил коня-

- О! - воскликнул Фредерик с энтузиазмом, - мы прибудем раньше людей из замка!

- Вот видите, зависть может побудить к добру, - одобрил Давид эти слова, проникнув в тайные мысли Фредерика.

Телега подъехала к пруду. Андре, Давид и Фредерик без труда погрузили легкую лодку в телегу. Занимаясь погрузкой, Давид с разумной предусмотрительностью, которая не покидала его никогда, осмотрел весла суденышка и его борта.

- Андре, у вас есть нож? - спросил он садовника.

- Да, месье Давид.

- Дайте его мне. Вы, Фредерик, везите с Андре лодку на ферму. Торопитесь, так как вода поднимается и может поглотить тех несчастных. Итак, поезжайте домой.

- А вы, мой друг?

- Я вижу здесь стволы молодых дубов и хочу срезать их, чтобы заменить уключины у лодки. Они старые, а молодая древесина более упругая и крепкая. Поезжайте, я вас догоню.

Телега тронулась. Старый конь, чувствовавший близость дома и яростно понукаемый, пустился рысью. Давид вырезал подходящие куски из дерева. Он быстро нагнал повозку. Затем они с Фредериком сопровождали повозку пешком, чтобы не перегружать коня. На ходу Давид придал уключинам желаемую форму. Фредерик с изумлением смотрел на него.

- Вы все продумали, мой друг, - заметил он.

- Дорогой мой, во время моего путешествия к Великим озерам Северной Америки я был свидетелем сильных наводнений. Я помогал индейцам в нескольких спасательных операциях и понял там, что мелкие предосторожности зачастую оберегают от больших несчастий. Поэтому я заготовил на всякий случай запасные уключины. Ведь, как говорят моряки: сломались уключины - прощай весла.

- Это правда. Когда недостает крепкой опоры, весла становятся почти бесполезными.

- И что произойдет посреди бездны с тем, у кого одни весла? Он погибнет.

- Верно, мой друг.

- Надо быть готовыми к яростной гребле. Кроме того, в потоке нам могут повстречаться деревья, водовороты или еще что-нибудь, и весла могут разбиться. Нет ли у вас запасных?

- Есть, дома.

- Мы захватим их с собой, так как без весел спасение этих несчастных станет невозможным, и наша гибель неминуема. Вы хорошо гребете, не правда ли?

- Да. Я с удовольствием катал маму по пруду.

- Вы будете на веслах я же стану на носу и буду направлять лодку с помощью багра. Сейчас я дам вам совет, который, может быть, не успею дать, когда мы пустимся в нашу экспедицию: не волочите весла по воде, после каждого удара приподнимайте их горизонтально они могут быть увлечены или сломаны плывущим деревом или еще каким-нибудь предметом, которые делают опасным плавание по затопленной территории.

- Я ничего на забуду, мой друг, будьте спокойны, -          ответил Фредерик, которому опыт и хладнокровие Давида внушали безграничное доверие.

Когда телега подъезжала к дому, Давид и Фредерик встретили множество крестьян, тащивших за собой животных и повозки, на которых в беспорядке была набросана мебель, матрасы, одежда, кое-какая утварь все, что они в спешке успели схватить, спасаясь от наводнения.

Плачущие женщины прижимали малышей к груди, несли их на спинах, в то время как мужчины управлялись с перепуганными животными.

- Вода все еще поднимается? - спросил Давид одного из них.

- Да, сударь, и сильно. Блемурский мост, наверное, снесен.

- Вода достигала уже четырех футов в деревне, когда мы ушли из нее, - добавил другой.

- Большие плоты унес поток, - подтвердил третий.

Они неслись, как ураган, и налетели, кувыркаясь, на барки с лодочниками, которые хотели оказать людям помощь, перевернули их. Все эти храбрые люди погибли, - сказал третий свидетель мрачного события.

- А эти несчастные там, на ферме? - воскликнул Фредерик, дрожа от нетерпения. - Приедем ли мы вовремя? О, Боже мой! Что, если люди из замка нас опередят?…

Телега подкатила к дому. Едва в лодку погрузили провизию и одеяла, Давид попросил у Андре нож и, выбрив ствол ясеня около десяти футов длиной - молодой, крепкий и гибкий, очистил его от ветвей и корней; затем надежно приладил к нему железный крюк.

Получился импровизированный багор, который мог отталкивать древесные стволы и удерживать на расстоянии предметы, выплывшие из затонувших домов. В лодку так же положили крепкую веревку и три легкие доски, прочно связанные вместе. Они могли в крайнем случае служить спасательным кругом.

Давид занимался всеми этими сборами быстро и озабоченно, что поразило мадам Бастьен не меньше, чем ее сына. Когда все было готово, Давид бросил последний внимательный взгляд на каждый предмет и сказал Андре:

- Поезжайте как можно быстрее на границу наводнения. Мы с Фредериком сейчас нагоним вас. Вы поможете нам снять лодку и спустить ее на воду.

Телега свернула с поляны, на которой остались Давид, Фредерик и мадам Бастьен, и направилась к затопленной долине, видневшейся вдали. Склон был довольно крутой, и старый конь трусил резво.

Пока телега удалялась, Давид снова взял подзорную трубу, лежавшую на неотесанной деревянной скамье, и навел ее на ферму Жана-Франсуа. Вода залила уже на два фута крышу, на которой укрылась вся его семья.

Давид положил подзорную трубу на скамью и решительно промолвил Фредерику:

- Обнимите вашу мать, Фредерик, и идем. Время не ждет.

Мари вздрогнула всем телом и смертельно побледнела.

С минуту в душе молодой женщины шла мучительная борьба между голосом долга, велевшим ей предоставить Фредерику право совершить благородный поступок с риском для жизни, и голосом крови, понуждавшим ее помешать ему подвергаться страшной опасности. Эта борьба была настолько явственной, что Фредерик, не перестававший смотреть на свою мать, увидел ее ослабевшей, боявшейся потерять своего сына именно тогда, когда он снова стал таким, как раньше.

Мари обхватила Фредерика руками, чтобы помешать его отъезду, и воскликнула душераздирающим голосом.

- Нет, не пущу!

- Мама, - шепнул ей Фредерик, - я ведь хотел убить. А там люди, которых я могу спасти.

Чуть поколебавшись, Мари приняла героическое решение.

- Хорошо, пойдем, сын мой, - согласилась она и сделала шаг вперед, словно собиралась идти с ними спасать потерпевших наводнение.

- Мадам! - крикнул Давид, угадав ее решение. - Это невозможно!

- Господин Давид, я не покину своего сына!

- Но, мама!…

- Где будешь ты, там буду и я.

- Мадам, - проговорил Давид, - лодка рассчитана на пятерых. Мы можем спасти мужчину, женщину и троих детей. Если же вы поплывете с нами, мы будем вынуждены оставить погибнуть отца, мать или детей!

После этих слов мадам Бастьен уступила, не споря:

- Поезжай один, сын.

Обливаясь слезами, мать и сын обнялись в последний раз.

Фредерик обернулся и посмотрел на Давида, который, невзирая на твердость характера, не мог скрыть волнения.

- Мама, а он? - спросил Фредерик, указывая на своего друга.

- Спасите его тело, как спасли его душу, - воскликнула молодая женщина, судорожно прижав Давида к своей трепещущей груди. - Возвратите его мне… или я умру.

Давид тоже обнял целомудренно и нежно молодую мать, которая видела, что ее сын идет навстречу опасности.

В этом чистом объятии он прижал к сердцу свою сестру.

Затем, взяв Фредерика за руку, он устремился вслед за телегой. Оба бросили на бегу последний взгляд на мадам Бастьен, силы которой подошли к концу. Она упала на скамью, разбитая волнением.

Когда приступ слабости прошел, Мари встала и следила взглядом за своим сыном и Давидом до тех пор, пока они не скрылись.

Глава XXVII

Через четверть часа лодку сгрузили с телеги и спустили на воду.

- Андре, останьтесь с телегой на этом крутом берегу - приказал Давид. - Несчастные, которых мы хотим спасти, будут изнурены и не дойдут до дома мадам Бастьен.

- Хорошо, месье Давид, - сказал старик и добавил с волнением: - Мужайтесь, бедный Фредерик.

- Дитя мое, - обратился к нему Давид в тот момент, когда они собирались отплыть от берега, - что бы приготовиться ко всему, сделайте, как я: снимите обувь и одежду, только накиньте ее на плечи для защиты от холода. Что бы ни произошло; не занимайтесь мною - я очень хороший пловец. Желая меня спасти, вы погубите нас обоих. Садитесь на весла и гребите сильно, но не торопливо, берегите свои силы. Я встану на носу, буду измерять глубину и следить за встречными предметами. Спокойствие, твердость - и все будет хорошо.

Лодка отошла от берега.

Отвага, энергия, сознание благородства придали Фредерику силы, потерянные за время его долгого морального кризиса.

Его красивые черты оживились энтузиазмом, глаза были прикованы к Давиду, ловя его малейшие распоряжения. Сын мадам Бастьен греб мощно и быстро. При каждом ударе весел лодка равномерно продвигалась вперед.

Давид стоял на носу, выпрямившись во весь свой высокий рост, черные волосы трепал ветер. Он переводил взгляд с фермы, почти полностью затопленной, на воду, высматривая предметы, могущие явиться препятствием для их суденышка. Осторожный и хладнокровный Давид выказывал нерушимое спокойствие.

Несколько минут лодка шла легко и ровно, не встречая препятствий, но вдруг наставник закричал:

- Весла вверх!

Фредерик выполнил этот приказ и спустя мгновение лодка остановилась.

Давид, перегнувшись через борт, зондировал багром воду, которая, как он заметил, пузырилась в этом месте. Так происходит, когда под водой находится какое-нибудь препятствие.

В самом деле, Давид убедился, что лодка застряла над затопленными ивами. Если бы он не увидел опасности и лодка продолжала бы идти полным ходом, ее днище могло быть продырявлено острым суком или верхушкой дерева. Оттолкнувшись багром от ствола, Давид повернул лодку в сторону от опасного места.

- Возьмем немного левее, Фредерик. Нам надо добраться до тех затопленных тополей. Когда мы доплывем туда, то попадем в поток наводнения, который уже дает себя чувствовать здесь, хотя мы еще в спокойной воде.

Через несколько минут Давид распорядился:

- Весла вверх!

После этого наставник, наклонившись, зацепил крюком багра ветви затопленного тополя, одного из тех, к которым они направлялись. Лодка остановилась.

- Как? Мы остановились, месье Давид? - удивился юноша.

- Вам надо немного отдохнуть, дитя мое, и выпить несколько глотков вина-

Давид откупорил бутылку и протянул ученику.

- Что, отдыхать? А несчастные ждут нас!

- Дитя мое, вы запыхались, ваш лоб покрылся потом, силы уменьшаются… Я это чувствую по неровным ударам ваших весел. У нас есть еще время - вода больше не поднимается. Я заметил это по некоторым признакам. Нам скоро понадобятся вся наша энергия, все силы. Пять минут отдыха, устроенного вовремя, могут спасти жизнь этих людей и нашу собственную. Ну, выпейте немножко вина.

Фредерик последовал его совету и нашел его хорошим, так как он не осмеливался признаться Давиду, что уже чувствует тяжесть в руках и оцепенение, которое всегда наступает после интенсивной работы мускулами.

Во время этой вынужденной остановки наставник и ученик созерцали с безмолвным ужасом окружавшую их картину.

Со своего места они могли объять взглядом огромную водную территорию, уже не такую спокойную, по которой они плыли до сих пор, а быструю и пенящуюся, как горный поток.

Эта вода так шумела, что Фредерик и Давид, сидевшие в лодке, вынуждены были повышать голос, чтобы слышать друг друга.

Вдали линия воды сливалась с хмурым небом.

В ста шагах от лодки находилась ферма Жана-Франсуа.

Крышу ее почти затопила река. К этому времени подъем ее прекратился и можно было смутно различить очертания человеческих фигур, сгрудившихся возле трубы.

Каждую минуту на небольшом расстоянии от лодки, предохраняемой от толчков тремя тополями, служившими ей природным молом^[10], проносились различные обломки, уносимые потоком, который сейчас предстояло пересекать Фредерику и Давиду.

Тут вертелись балки, бревна, обломки деревянных строений, скирды сена, целиком подхваченные и смытые водой, крестьянская мебель и утварь, перья, матрасы, бочки. Иногда посреди этой мешанины попадались животные. Одни уже утонули, другие еще бились на поверхности и скоро исчезали под водой. Странный контраст представляли собой домашние утки, спокойна плавающие в этом хаосе.

Давиду и Фредерику надо было пробираться между этим плавающим хламом, чтобы достичь фермы.

И тут опасность становилась неизбежной. Фредерик чувствовал это. Бросив горестный взгляд на окружающие их запустение и разгром, он сказал решительным голосом:

- Вы были правы, мой друг, сейчас понадобятся все наши силы и энергия. Этот отдых был необходим. Но есть нечто пугающее в отдыхе, когда перед глазами такое зрелище.

- Да, Фредерик, нужно мужество, чтобы отдыхать здесь. Слепая храбрость не видит или не хочет видеть опасности. Храбрость же обдуманная хладнокровно смотрит ей в лицо, и она почти всегда бывает преодолена. Не передохни мы сейчас, наши силы изменили бы нам среди бурного течения, и гибель стала бы неизбежной.

Говоря так, Давид внимательно осматривал все снаряжение лодки. Он заменил одну из уключин и для большей верности привязал к ним весла таким образом, что ими можно было грести свободно, и в то же время они не могли выскользнуть из рук Фредерика даже в случае сильного потрясения.

Пятиминутный отдых подходил к концу, как вдруг Фредерик удивленно вскрикнул. Лицо его побледнело и перекосилось.

Давид поднял голову и посмотрел туда, куда устремил взгляд его воспитанник. И вот что он увидел.

Река, особенно разливавшаяся на севере и на востоке, была ограничена на западе кромкой леса Пон Бриллан, самые высокие деревья на опушке наполовину скрылись под водой.

Лес частично вдавался в затопленный Валь, образовывая мыс, возвышавшийся над водной поверхностью.

Фредерик заметил выплывшую из-за деревьев длинную пирогу, идущуюпротив течения. Она была светло-желтого цвета. На скамьях сидело шесть гребцов в замшевых куртках и красных шапках. Патрон находился сзади и управлял оттуда пирогой. Оказалось, что он выполнял распоряжения молодого человека, стоявшего на одной из скамей. Положив руку в карман своего светлого макинтоша, он указывал другой рукой на точку, которая оказалась нечем иным, как затопленной фермой, ибо в этой части Валя не находилось других построек.

Лодка Давида плыла далеко от пироги, и он не мог различить лица молодого человека, руководившего гребцами. Но по выражению глаз Фредерика он догадался, что хозяином пироги был Рауль де Пон-Бриллан.

Присутствие маркиза на месте катастрофы объяснялось известием от жандарма, который ездил в замок за помощью и попался тогда на глаза Давиду и Фредерику.

При виде Рауля де Пон-Бриллана Фредерик сильно вздрогнул, Давид почувствовал изумление и удовольствие одновременно. Встреча с молодым маркизом казалось волей провидения. Бросив пронзительный взгляд на своего ученика, Давид спросил:

- Фредерик, вы узнали маркиза де Пон-Бриллана?

- Да, мой друг, - медленно ответил юноша.

И продолжал горячими и беспокойными глазами следить за маневрами пироги, которая, очевидно, собиралась достичь фермы, находившейся на большом расстоянии. Поэтому шесть гребцов должны были поторапливаться.

- Ну, Фредерик, - сказал твердым голосом Давид, - г-н де Пон-Бриллан, как и мы, направляется к затопленной ферме, чтобы оказать помощь несчастным. Это великодушно и мужественно с его стороны. В этот момент можно завидовать молодому маркизу!

- О, я буду там раньше его! - воскликнул возбужденным Фредерик.

- За весла, мой мальчик! В последний раз подумайте о вашей матери и - вперед! Час наступил!

И, сказав так, Давид отцепил багор от ветвей дерева, у которого они отдыхали.

Лодка, приведенная в движение яростными ударами весел, через несколько минут достигла быстрого течения, которое надо было пересечь, чтобы доплыть до фермы.

Глава XXVIII

Тут началась страшная, упорная борьба со стихией. Пока Фредерик греб с невероятной энергией, бросая время от времени взгляды на пирогу маркиза, Давид, стоя на носу лодки, с необычайной ловкостью и присутствием духа предохранял ее от столкновений с плывшими навстречу предметами.

Они подплыли к ферме уже настолько, что можно было отчетливо разглядеть несчастных, собравшихся на гребне крыши. Вдруг огромный стог соломы, унесенный водой, надвинулся прямо на лодку, которая вильнула в сторону.

- Гребите быстрее! - крикнул Давид. - Нам нужно избежать столкновения. - Сын мадам Бастьен повиновался.

Нос лодки уже выдался за точку, где должны были перекреститься пути стога и лодки, как внезапно Фредерик, желавший грести с большим размахом и силой, откинулся назад; от резкого движения правое весло сломалось. Лодка закрутилась на месте, а нависший стог уже готовился опрокинуть ее…

Давид сильно оттолкнул его багром и крикнул Фредерику:

- Гребите веслом, которое у вас еще осталось!

Фредерик молча повиновался. Лодка снова вильнула, освобождая стогу проход, и в результате получила лишь легкий толчок от проплывавшей мимо массы.

Пока все это происходило с молниеносной быстротой, Давид схватил со дна лодки запасное весло и снова привязал его к уключине, приказав Фредерику, еще взволнованному опасностью, которой они едва избежали:

- Беритесь за весла и вперед! Пирога нас нагоняет.

Фредерик взял весла и бросил горящий взгляд на пирогу маркиза.

Она направлялась прямо к ферме по течению, тогда как лодка Давида и Фредерика пересекала его. Если предположить, что их скорость равна, то, следуя под прямым углом, они должны были встретиться на ферме.

Но, как мы уже сказали, хоть пирога и шла вверх по течению, однако ее приводили в движение шесть крепких парней. К тому же она имела преимущество из-за случая со стогом, едва не ставшего роковым для лодки.

Фредерик, видя, что судно маркиза приближается, настолько разволновался, что почувствовал необычайный прилив сил. Можно сказать, что он передал свой лихорадочный пыл неодушевленным предметам, и что легкое суденышко дрожало от нетерпения, как и он сам, и весла получили от него не только энергию, но и жизнь. Так точно, согласованно, словно разумные существа, они повиновались движениям Фредерика. Сам Давид, изумленный этой невероятной энергией, продолжал наблюдение за стихией и время от времени бросал сияющий взгляд на своего воспитанника, догадываясь о героическом соревновании.

Вдруг Фредерик издал радостный возглас: их лодка находилась уже в двадцати пяти шагах от фермы, тогда как пирога маркиза была лишь в ста шагах от нее.

Внезапно раздался протяжный крик ужаса и сильный грохот, перекрывший шум воды.

Часть крыши с треском обвалилась, увлекая за собой доски и черепицу.

Теперь вся семья арендатора, сгрудившаяся возле печной трубы, имела под ногами только обломки крыши, которые тоже едва держались, медленно раскачиваясь. Еще немного - и остатки кровли рухнут в воду. Несчастные представляли собой зрелище, достойное кисти Делюга.

Полуодетый отец - бледный, с посиневшими губами, с диким взглядом - уцепился левой рукой за уже качающуюся трубу. Двое маленьких детей крепко обнимали его за шею, сидя у него на плечах. На правую руку фермера была намотана веревка, с помощью которой он удерживал свою жену, обвязав ее вокруг поясницы - несчастная от ужаса и усталости потеряла почти всякое соображение. Только материнский инстинкт заставлял ее прижимать обеими руками к груди младенца. Чтобы лучше удержать его, она зажала конвульсивным движением в зубах край юбки, в которую наспех запеленала ребенка.

Агония несчастных длилась уже более пяти часов. Казалось, они уже ничего не видели и не слышали.

Когда лодка подошла к ним довольно близко, Давид крикнул:

- Попытайтесь схватить веревку, которую я брошу. - Но он не получил ответа: те, кого они хотели спасти, оставались безмолвными и неподвижными. Видя, что несчастные не способны действовать, Давид заторопился, так как остаток крыши грозил обвалиться с минуты на минуту.

Лодка подошла к полуразрушенному строению с той стороны, где оно оставалось почти целым. Фредерик обеими руками ухватился за выступающую балку, а Давид, став одной ногой на нос лодки, а другой уперевшись в колеблющиеся доски стены, увлек мать и ребенка на дно лодки.

Тогда только разум этих несчастных, до того застывший от ужаса, пробудился. Жан-Франсуа, удерживаясь левой рукой за трубу, передал правой одного за другим своих детей Давиду. Затем арендатор сам спустился в лодку и улегся рядом с женой и детьми под теплыми одеялами. Все они оставались неподвижными, боясь всколыхнуть лодку, пока она еще не дошла до спокойной воды.

Едва Фредерик сел за весла, стремясь отплыть от развалин фермы, как они рухнули.

В результате падения этой массы большая волна подняла на мгновение лодку. Когда она опала, Фредерик заметил недалеко от себя, посреди пенных брызг, пирогу маркиза, накренившуюся и готовую пойти ко дну под тяжестью досок и камней, так как причалив к ферме как раз в тот момент, когда она рухнула, пирога приняла на себя град обломков.

Фредерик при виде опасности, грозящей пироге, поднял весла вверх и воскликнул, обращаясь к Давиду:

- Что делать? Как им помочь?

Вдруг, не договорив, он бросил весла и ринулся в воду. Схватиться за весла, так неосторожно брошенные Фредериком, и плыть с отчаянной скоростью к тому месту, где он скрылся, - таково было первое побуждение Давида. После недолгой тревоги он увидел выплывшего из воды Фредерика. Он яростно греб одной рукой, таща за собой в другой безжизненное тело.

Несколько взмахов веслами - и Давид присоединился к своему воспитаннику. Тот схватился одной рукой за нос лодки, поддерживая другой на поверхности воды бледного, потерявшего сознание маркиза Рауля де Пон-Бриллана, лицо которого было залито кровью.

Маркиза ударило по голове обломками развалившейся фермы. Удар оказался таким сильным, что юношу сбросило в воду. Испуганные гребцы пироги думали только о том, как поскорее освободить лодку от завалившего ее хлама, грозившего перевернуть их суденышко. Когда пирога вновь обрела равновесие, патрон, заметивший исчезновение своего хозяина, стал испуганно озираться кругом. Тут-то он и увидел, что маркиза держит за волосы какой-то молодой человек…

Шесть гребцов взялись за весла и, подоспев тотчас к лодке, приняли на борт Рауля де Пон-Бриллана, все еще находившегося без сознания.

Фредерик с помощью Давида взобрался в свою лодку. Вдруг они услышали испуганные крики людей из замка:

- Берегитесь! Бревна!

В самом деле, плавучая масса сцепленных бревен быстро надвигалась сзади на лодку. Давид не заметил ее, будучи всецело занят Фредериком и маркизом.

При этой новой опасности воспитатель не растерялся. Схватив багор, он зацепил крюком борт пироги и, увлекаемый ею, избежал столкновения с бревнами.

- Месье, - обратился патрон к Давиду, когда их лодки находились рядом, - как зовут этого отважного человека, спасшего месье маркиза?

- Рана маркиза де Пон-Бриллана должна быть серьезной, - отозвался Давид, не отвечая на вопрос. - Возвращайтесь скорее в замок и будьте осторожны.

Затем он отцепил багор от борта пироги и вернул своей лодке свободу действий. Повернувшись сияющим лицом к Фредерику, Давид сказал:

- За весла, дружок, Господь с нами. Доберемся до спокойных вод, и мы спасены.

Действительно, Бог, казалось, покровительствовал лодке. Без всяких происшествий Давид и Фредерик достигли спокойной воды, и здесь опасность миновала.

Давид, который уже мог не наблюдать за водой, оставил свой пост и сменил на веслах Фредерика, который поспешил дать немного вина спасенным. Вскоре лодка подошла к берегу.

Глава XXIX

На берегу мужчин встречала мадам Бастьен. Молодая женщина наблюдала некоторое время за спасением из подзорной трубы Давида. Скоро Мари поняла, что свыше ее сил следить издали за героической борьбой сына против стольких препятствий, не имея возможности ободрить его словом или жестом.

Однако потом она почувствовала непреодолимое желание узнать, удалось ли ее сыну избегнуть опасности, угрожавшей каждую минуту.

За эти полчаса, наполненные восхищением и надеждой, слезами и радостью, Мари не раз могла убедиться в отважной преданности Давида по отношению к Фредерику. Мы отказываемся описывать восторги молодой матери, когда она увидела подплывшую к берегу лодку, где находились Давид, ее сын и спасенные ими люди.

Но счастье Мари превратилось в религиозный экстаз, когда она узнала от Давида, что Рауль де Пон-Бриллан обязан жизнью Фредерику.

Так чудесно была искуплена злосчастная попытка убийства. Так было смыто с жизни Фредерика пятно, которое даже его возрождение не могло стереть.

Арендатор и его семья, окруженные трогательной заботой мадам Бастьен, были устроены у нее в доме - ведь теперь они не имели даже крыши над головой. Ни днем, ни ночью Мари не находила покоя.

Дороги были отрезаны внезапным наводнением, которого никто не предвидел, и средства спасения являлись такой редкостью, что на весь обширный район лодка Фредерика, чуть ли не единственная, использовалась для оказания помощи потерпевшим бедствие.

В низине, почти полностью затопленной, находилось множество изолированных друг от друга ферм. Одни из них полностью разрушились, и их обитатели погибли; другие дома уцелели, но их сильно затопил паводок. Тем же днем, когда они выручили из беды семью Жана-Франсуа, после обеда и в другие дни Фредерик и Давид предприняли еще несколько спасательных операций, а также доставляли провизию и одежду людям, укрывшимся на своих чердаках, когда вода залила нижние этажи.

Давид и Фредерик проявили во время своих экспедиций отвагу, настойчивость и неутомимость, которые спасли жизнь одних жителей и вызвали восхищение других, которых поднимавшийся уровень воды заставил перебраться на возвышенность, где находилась ферма мадам Бастьен.

Надо признать - уроки Давида принесли свои плоды.

Храбрость и природное великодушие Фредерика возбуждались до крайности его завистью к маркизу.

«Я только крестьянин, у меня нет ни замка, ни титула, ни богатства, ни нарядной ливреи, ни гребцов в пироге, ни вереницы знатных предков. У меня было лишь напутствие моей матери, поддержка друга, две руки и энергия, - говорил себе с гордостью Фредерик, - а теперь, благодаря моей помощи жертвам бедствия, мое скромное имя прославится в нашей местности больше, чем знаменитое имя Пон-Бриллан. Я, правда, сожалею, что рана удерживает маркиза в замке. Если бы не это, я вновь потягался бы с ним в рвении и отваге на глазах у всех!»

В самом деле, ранение Рауля де Пон-Бриллана было достаточно серьезным и удерживало его в постели, к его большому огорчению.

Раз он был не в состоянии распоряжаться и воодушевлять своих людей, бездействие распространилось на всех обитателей замка. Старая маркиза беспокоилась только из-за раны внука и не думала о наводнении и его жертвах. Она даже выбранила патрона лодки, на которой маркиз пытался оказать помощь несчастным, за то, что тот не помешал безумной затее Рауля.

Мадам Бастьен иначе понимала свой долг. Она видела решительный взгляд сына, когда тот отправлялся навстречу опасности. Несколько отвлекали ее от постоянных тревог трогательные заботы о тех, для кого она стала надеждой и опорой.

В таком беспокойстве Мари провела три долгих дня. Скоро уровень воды начал спадать, дороги стали пригодны для сообщений. Несколько починенных мостов позволили оказать пострадавшим эффективную помощь.

По мере того, как вода сходила, несчастные которых стихия выгнала из жилищ, спешили с горьким нетерпением убедиться в размерах своего бедствия или разорения.

К вечеру четвертого дня ферма мадам Бастьен, которая еще накануне служила прибежищем для всех, стала такой же пустынной, как обычно.

Семья Жана-Франсуа единственная осталась тут, так как не имела больше никакого крова.

Когда по дороге на Пон-Бриллан можно уже было двигаться, доктор Дюфур, бывший в чрезвычайном беспокойстве, поспешил на ферму и убедился с удивлением и радостью, что, несмотря на волнение и усталость этих ужасных дней, никто из друзей не нуждается в его помощи. Он узнал от Мари о совершенном выздоровлении Фредерика и после двухчасовой беседы покинул ферму радостный и довольный.

Рауль де Пон-Бриллан скоро узнал, что молодым человеком, спасшим его, оказался Фредерик Бастьен.

Маркиз, который еще находился на положении лежачего больного, попросил свою бабку поблагодарить Фредерика.

Старая вдова, которая еще не отказалась от проекта сделать возлюбленной своего внука эту прелестную даму, которая жила неподалеку от замка почти все время без мужа, нашла со свойственным ей наивным бесстыдством этот случай весьма подходящим для того, чтобы начать интригу, как она сказала Зербинетте. Итак, решив встретиться с мадам Бастьен, к которой она дважды приезжала напрасно, маркиза села в парадный экипаж и отправилась на ферму.

На этот раз Маргарите не было нужды обманывать старуху, что мадам Бастьен не было дома. Ведь она уже много дней постоянно уходила и разъезжала, посылая во все стороны помощь и утешение.

Маркиза, задетая бесплодностью этого визита за живое, сказала, после возвращения своей верной Зербинетте:

- Вот незадача! Честное слово, можно подумать, что эта маленькая дурочка намерена не встречаться со мной. Эти препятствия приводят меня в нетерпение. Ведь я так хотела достичь своей цели! Конечно же, Рауль не должен узнать о столь блестящем начале игры, которую я затеяла, чтобы помочь этому простофиле. Надо же! Ради признательности к ее сыну Рауль не вправе пренебрегать матерью и мешать нам. Это случай классический, и я хочу дать урок нашему милому мальчику.

* * *

Настало 31 декабря. Прошло пятнадцать дней после наводнения.

Бедствие оказалось огромным. Повсюду группы несчастных, вернувшихся домой, находили развалившиеся стены, залепленные тиной, обвалившиеся крыши, смытый урожай, погибших домашних животных…

Это было всеобщее опустошение.

Одни потеряли все свои запасы провизии, собранной по кусочку, по колоску или с трудом купленной на зиму.

У других вода поглотила поросенка или корову - настоящее сокровище для бедняка; у третьих не было теперь даже матраса, на котором спала, бывало, вся семья. Наконец, у всех обработанные поля, за которые заплатили высокую арендную плату, находились в плачевном состоянии.

Виноградник был вырван и унесен, как и бочонки с вином, которые хранились семьями и входили в счет арендной платы. Ее же они обязаны были отдавать по договору. Итак, все эти несчастные, работавшие от зари до зари и едва сводившие концы с концами, в результате нескольких дней наводнения должны были впасть в еще большую нищету, из которой им не суждено уже выбраться в течение нескольких лет.

Маркиз де Пон-Бриллан и его бабка вели себя более чем щедро. Они послали 20 тысяч франков мэру и 2 тысячи кюре на другой день, когда вода спала.

Мы уже говорили, что Мари не обладала другими средствами, кроме скромной суммы, высылаемой мужем на содержание ее и сына. Из этой суммы, столь незначительной, она еще пыталась выкраивать часть на милостыню беднякам. Мари незамедлительно написала мужу, которого удерживали дела в Берри, прося его выслать две или три тысячи франков, чтобы оказать помощь пострадавшим.

Месье Бастьен прислал ответ, в котором интересовался, не смеется ли она над ним, ибо в результате наводнения занесены песком и илом десять арпанов его лучших земель в Вале, поэтому он далек от того, чтобы помогать другим. Напротив, он сам надеется получить возмещение убытков. Его дела подходят к концу, и он скоро приедет на ферму, чтобы выяснить величину своих потерь и попросить помощи у правительства.

Мадам Бастьен, больше опечаленная, чем удивленная, ответом своего мужа, решила найти другой выход.

У нее были кое-какие драгоценности, доставшиеся в наследство от матери. На ферме имелись пятнадцать серебряных приборов и еще несколько предметов из серебра - молодая женщина послала Маргариту в город продать драгоценности и серебро.

Все это принесло две тысячи франков. Давид попросил у Мари позволения удвоить эту сумму. Эти деньги, собранные от всего сердца, стали ощутимым подспорьем для многих несчастных.

Пересекая с сыном местность, пока Давид занимался покупками, Мари видела все своими глазами и подкрепляла благодеяния трогательными словами. Одних она оделяла ягодами, других бельем, третьих одеждой. Все было распределено молодой женщиной со знанием дела, кстати и согласно нуждам каждого.

Жак Бастьен являлся владельцем обширного и могучего ельника. Молодая жена, предвидевшая ярость мужа, когда он узнает о крупном покушении на его собственность, решила вырубить тысячу самых лучших елей, Таким образом дома, лишенные кровель, оказались покрытыми на зиму. Сверху на грубо сделанные балки и перекрытия накладывался толстый слой терна, прочно скрепленный длинными и гибкими стеблями.

Давид, видевший во время путешествия различные постройки, сооруженные так, чтобы они могли противостоять ветрам и лавинам с гор, подал крестьянам мысль о таких крышах. Он руководил их работой и помогал, используя знания, накопленные за долгие скитания.

Наводнением были снесены несколько мельниц и домашних печей. Эти печи обычно строились снаружи, так что они выдавались из-под щипцов крыши. Чтобы покупать хлеб в городе, находившемся достаточно далеко от этих разбросанных жилищ Валя, нужно было дорого платить и, кроме того, приходилось терять почти весь день на дорогу. А время после наводнения ценилось особенно дорого. Давид видел, как египетские кочевники толкут зерно между двумя влажными камнями, а потом делают из него лепешки и выпекают в горячей золе. Он рассказал об этом семьям, которые лишились печей, и они воспользовались этим несложным и удобным способом.

Но при всяком случае Давид старался выдвинуть вперед Фредерика, а сам стушевывался за ним, желая привлечь к юноше всеобщую признательность. Он хотел вознаградить юношу, чтобы увлечь его все дальше по благородной стезе.

А, впрочем, даже если бы Давид не проявлял столько деликатности и ума, Фредерик все равно уже выказал столько храбрости, настойчивости и сердечности, так явственно сочувствовал несчастным, участь которых по мере своих возможностей они с матерью старались облегчить, что его имя было у всех на устах и в памяти.

Пятнадцать дней, последовавших за наводнением, были наполнены для Давида, Фредерика и мадам Бастьен заботами и благотворительностью.

С наступлением ночи они возвращались домой промокшие или покрытые снегом и начинали приводить себя в порядок. Чистота и уют были их единственной роскошью.

Мари Бастьен входила в комнату для занятий, уложив свои пышные волосы. Как правило, она была одета в голубое платье из плотного сукна, великолепно облегающее ее талию нимфы. Ослепительной белизны манжеты и простенький воротничок, отделанный вишневым шнуром, оттеняли голубой цвет платья.

Эта деятельная жизнь, большая часть которой проходила на свежем воздухе, бодрость ума, самые трогательные и благородные побуждения сердца, ясность души не только стерли с пленительных черт Мари последние следы минувших страданий, но и сделали их еще более цветущими, если можно так выразиться. Красота Мари стала настолько ослепительной, что Давид иногда забывался, созерцая ее с немым восхищением.

Те же причины преобразили и Фредерика. Как никогда он был цветущим, крепким и здоровым.

Мари, ее сын и Давид, собираясь по вечерам после насыщенных мужественными заботами дней, беседовали о прошедших событиях в комнате для занятий в ожидании обеда. Никто не подумал даже о том, что неплохо было бы заменить проданное столовое серебро фарфоровым сервизом. После еды все шли в мастерскую, где Мари собрала нескольких работниц, занятых пошивом белья и одежды. Экономичность этого способа позволила увеличить количество подарков потерпевшим. Конец долгих зимних вечеров обычно все трое проводили в комнате для занятий, собравшись у потрескивающего очага, тогда как снаружи свистел холодный ветер.

Незаметно протекали часы для этих трех человек, связанных между собой священными, нерасторжимыми узами.

То говорили о будущем Фредерика, который должен был снова приступить к занятиям под руководством Давида, то разговор заходил о путешествиях, и Давид, неоднократно бывавший в Старом и Новом Свете, удовлетворял любопытство своих собеседников.

Описывая нравы, места и оружие, одежду, он иногда подкреплял свои рассказы рисунками.

Громким чтением или исполнением какого-нибудь отрывка заканчивался обычно вечер, так как Давид оказался превосходным музыкантом. Часто он исполнял для Мари и Фредерика мелодии различных народов или простенькие кантилены.

В этих семейных беседах, зачастую смешанных с интимными излияниями, Давид все больше поражался незаурядному уму мадам Бастьен и возвышенности ее души. Освободившись от тягостных мыслей, она обрела свойственную ей широту ума. Он с радостью заметил, какое участие она принимает в том благородном стремлении, которое он постарался придать помыслам Фредерика. К тому же Давид обдумывал план и направление занятий, которые он должен был представить на рассмотрение Мари и ее сыну.

С каждым днем Давид все больше привязывался к своему ученику, изливая на него всю нежность, любовь и заботу, которые жили в его сердце после смерти младшего брата. Давид до сих пор очень сожалел об этом и скорбил. Полюбив так сильно сына мадам Бастьен, молодой мужчина обманывал себя братскими воспоминаниями и пытался свое отношение к юноше оправдать его простым сходством с умершим братом-

Зачастую бывало, что часы били полночь и засидевшееся счастливое трио с изумлением переглядывалось, дивясь быстрому бегу времени.

- Как, уже?! - восклицали они. И каждый говорил;

- До завтра!

Мари уходила к себе, а Фредерик провожал Давида в его комнатку и на пороге, уже открыв дверь, наставник и ученик застывали на пороге в долгой беседе. Один слушал, затаив дыхание и засыпая вопросами с пылом юности и любознательности, а другой говорил рассудительно и проникновенно, как зрелый мужчина, посмеивающийся по-доброму над юношеским нетерпением.

Однажды старая Маргарита была вынуждена подняться к ним и сказать Фредерику:

- Месье, уже первый час. Вы же знаете, что ваша мать не ложится раньше вас.

И Фредерик, пожав руку Давилу, спустился к матери. Там они долго говорили о своем общем друге.

- Мама, каким интересным был его рассказ о путешествии в Малую Азию! - поделился впечатлениями Фредерик.

- О, да! А сколько необыкновенных историй мы узнали от месье Давида о вибрации звука, когда так некстати оборвалась струна пианино!

- Мама, а сравнение свойств звука со свойствами света - это увлекательно, как фантастическая история.

- А этот чудесный отрывок из Моцарта, который он нам играл! Помнишь? Что-то легкое, воздушное… Какое счастье, что мы, такие невежды, не знали до этого Моцарта. Для нас открылось сокровище гармонии!

- А этот анекдот о старости Гайдна - как он был трогателен!

- Помнишь, что он нам рассказывал об обществе моравских братьев и последователя Оуэна в Америке? Сколько благодеяний было бы сделано, сколько несчастий предотвращено, если бы эти идеи получили развитие в нашей стране!

- А ты заметила, мама, когда он говорил о богатстве, которое можно было бы разделить между столькими нуждающимися, в глазах его стояли слезы?

- Ах, дитя мое, это самое благородное сердце на свете!

- И он любит нас, правда, мама? Ты видишь это. Он нас крепко и так сильно любит, что никогда не сможет покинуть нас! У него нет семьи, а доктор Дюфур - его лучший, друг, как и наш! О, где ему будет лучше, чем не с нами?

- Оставить нас! - воскликнула мадам Бастьен.

- Но ведь это он дал нам силу, веру, надежду на будущее. Может ли он оставить нас теперь?

Старая Маргарита вынуждена была теперь здесь прервать беседу:

- Ради Бога, мадам, ложитесь, ведь уже два часа ночи. А в шесть часов вы и месье Фредерик встанете и так намаетесь за день, что будете плохо себя чувствовать.

- Маргарита права со своим ворчанием, - сказала Мари, с улыбкой целуя сына в лоб. - Мы сошли с ума, ложась так поздно!

На следующий день снова требовалось вмешательство Маргариты, чтобы положить конец позднему разговору матери и сына.

Два или три раза Мари засыпала в сладких грезах.

Вечером, когда Фредерик читал вслух, задумчивый Давид сидел за столом, подперев голову руками. Свет лампы ярко освещал его полное выразительности и благородства лицо.

Мари отвлеклась от чтения и остановила взор на спасителе своего сына, внимательно рассматривая его.

Постепенно молодая женщина почувствовала, что глаза ее увлажняются, грудь начала взволнованно вздыматься и легкая краска проступила на лбу.

В этот момент Давид случайно поднял глаза и встретился взглядом с Мари. Та тотчас потупилась и стала пунцовой.

В другой раз Давид сидел за фортепьяно, аккомпанируя Мари и Фредерику, которые пели дуэтом. Молодая женщина хотела перевернуть листок партитуры, и у Давида мелькнула такая же мысль. Их руки встретились…

При этом соприкосновении она вздрогнула, как от удара током, вся кровь прихлынула к ее сердцу и туман застлал глаза.

Несмотря на эти знаменательные признаки, молодая женщина спала в то время чистым и безмятежным сном.

Так прошел весь декабрь. Накануне Нового года Давид, Мари и ее сын собирались выйти из дома, чтобы оказать напоследок еще кое-какую помощь своим подопечным. Но Маргарита задержала хозяйку, вручив ей только что доставленное письмо.

При виде почерка на конверте Мари не смогла скрыть изумления и тревоги. Письмо пришло от месье Бастьена и заключало в себе следующее:

«Моя супруга, которой я не слишком доволен! Дела в Берри будут завершены раньше, чем я думал: Я скоро приеду в Пон-Бриллан с моим кумом Бриду, который занят сверкой счетов. Мы заедем на ферму, где остановимся на несколько дней. Бриду поможет мне оценить причиненный наводнением ущерб и ту помощь, которая мне причитается от правительства, как потерпевшему. Надо, чтобы несчастье хоть в чем-то приносило пользу.

Мы приедем к обеду.

Особенно желательно, чтобы на столе дымилось жаркое из баранины с чесночным соусом, щи, которые я очень люблю, соленая свинина и колбаса из Блуа.

N. В. Я приеду в очень плохом настроении и весьма буду расположен надрать уши своему сыну, если его меланхолия и барские замашки еще дают себя знать.

Ваш муж Жак Бастьен.

Р. Б. Бриду любит такой же сыр, как и я. Скажите Маргарите, чтобы она обо всем позаботилась».

Мадам Бастьен все еще находилась в состоянии огорчения, которое причинило ей известие о неожиданном приезде мужа, когда какой-то шум, все более усиливающийся, вывел ее из задумчивости.

Можно было подумать, что перед домом собралась большая толпа.

Прибежала Маргарита, взволнованная и радостная, и воскликнула:

- Ах, мадам, идите посмотрите! Идите скорее!

Удивляясь все больше, Мари машинально последовала за служанкой.

Глава XXX

День стоял ясный, ярко светило зимнее солнце.

Выйдя в сени и отворив дверь, Мари увидела около сотни человек - мужчин, женщин, детей, выстроившихся позади маленького садика. Почти все были одеты в грубую, но теплую и новую одежду.

Этот кортеж заканчивался телегой, усыпанной сосновыми ветками, на которой лежала небольшая плоскодонная лодка, похожая на ту, которую так мужественно использовали во время наводнения Фредерик в Давид.

Позади телеги находилась пустая коляска, запряженная четырьмя лошадьми. На козлах сидел кучер в ливрее маркиза де Пон-Бриллана, а на запятках стояли два лакея.

Во главе процессии находился Жан-Франсуа. Он держал за руки двоих детей, а самый маленький резвился на руках матери-

При виде мадам Бастьен арендатор приблизился.

- Здравствуйте, Жан-Франсуа, - сказала сердечно молодая женщина, - чего хотят эти славные люди, которые вас сопровождают?

- Мы желаем говорить с г-ном Фредериком, мадам.

Мари повернулась к торжествующей Маргарите, дер» жавшейся позади нее, и распорядилась:

- Сходите за моим сыном, Маргарита.

- Это недолго, мадам. Он в комнате для занятий о месье Давидом.

Служанка отправилась к Фредерику, а Мари только тогда заметила красивый экипаж и стала размышлять, для чего он здесь.

Фредерик прибежал, не ожидая, какое зрелище ему предстоит увидеть.

- Что тебе угодно, мама?

Видя заполнившую садик толпу, он застыл на месте с изумлением и вопросительно глядя на мать.

- Дитя мое…

Но молодая мать, сердце которой сладостно забилось, была вынуждена остановиться, преодолевая волнение. Она сказала сыну, что шествие полностью состоит из тех людей, которым она, Фредерик и Давид помогали во время бедствия.

Затем Мари произнесла:

- Сынок, с тобой хотел поговорить Жан-Франсуа.

И счастливая мать отступила назад, обменявшись восхищенным взглядом с Давидом, который стоял в сенях, стараясь, не привлекать особого внимания.

Фредерик, изумление которого все возрастало, сделал несколько шагов к Жану-Франсуа, который едва сдерживал слезы:

- Месье Фредерик, мы, бедняки Валя, пришли вас поблагодарить от чистого сердца, а также вашу мать и вашего отважного друга - месье Давида. Поскольку я обязан вам больше других, - продолжал арендатор все более сдавленным голосом, указывая выразительным жестом на жену и детей, - я должен больше других, и я…

Бедняга не смог закончить, его голос заглушили рыдания. Другие рыдания ответили ему из растроганной и взволнованной толпы. Молчание, прерываемое всхлипываниями, воцарилось на несколько минут.

Фредерик, сердце которого омылось чистыми слезами, бросился на шею матери, так как хотел разделить с ней все эти свидетельства благодарности, которые глубоко тронули его.

По знаку Жана-Франсуа, вытершего слезы и пытавшегося обрести хладнокровие, несколько человек подошли к телеге, сняли с нее лодку и на руках принесли к Фредерику.

Они поставили суденышко прямо у его ног.

Это была лодка с парой крепких весел. С внутренней стороны на ее полированной поверхности была неравными буквами вырезана памятная надпись: «Бедняки Валя месье Фредерику Бастьену». Внизу стояла дата наводнения.

Жан-Франсуа, справившись, наконец, с волнением, сказал, указывая Фредерику на лодку:

- Месье Фредерик, мы все собрались, чтобы сделать эту лодку, похожую на вашу, в которой вы спасли нас. Извините нас за смелость, но мы действовали из добрых побуждений и с чувством любви преподносим вам этот скромный подарок. Когда вы будете пользоваться ею, то вспомните бедных людей Валя и других, которые навсегда сохранят признательность к вам. Они станут называть вашим именем своих малышей. Когда же они вырастут, то, в свою очередь, назовем вашим именем своих детей. А теперь, месье Фредерик, ваше имя равнозначно в этих местах имени святого… Оно священно для нас.

Фредерик не вытирал слез, которые явились прямым и столь красноречивым ответом на эту сбивчивую речь.

Тогда Давид наклонился к уху своего воспитанника и прошептал:

- Друг мой, разве это простое шествие не затмило блестящую охотничью процессию в день св. Губерта?

Фредерик повернулся к Давиду, чтобы пожать ему руку. В толпе вдруг почувствовалось движение. Она раздалась, с удивлением перешептываясь и давая проход Раулю де Пон-Бриллану.

Маркиз выступил вперед со своим обычным изяществом и непринужденностью и обратился к Фредерику:

- Я пришел поблагодарить вас, месье, за то, что вы спасли мне жизнь. Сегодня мой первый выход после болезни, и я решил посвятить его вам. По пути я встретил этих славных людей и, узнав от одного из них, почему они собрались, счел своим долгом присоединиться к ним, поскольку обязан, как и многие из них, вам своей жизнью.

После этих слов, произнесенных больше любезно, чем взволнованно, маркиз де Пон-Бриллан с чрезвычайным тактом вновь смещался с толпой.

- Ну что, юноша, - шепнул Давид Фредерику, - разве теперь маркиз, де Пон-Бриллан не вынужден вам завидовать?

Фредерик снова крепко пожал руку Давиду и несколько минут находился под впечатлением таких мыслей:

«Тот, кого я хотел предательски убить, ничего не знает о моем мрачном намерении и пришел поблагодарить меня за спасение жизни».

Затем, смешавшись с жителями Валя и горячо пожимая тянувшиеся к нему со всех сторон руки, сын мадам Бастьен сказал:

- Друзья мои, все, что я делал, происходило благодаря внушению моей матери и с помощью замечательного друга. Это от их имени, а не только от своего я должен поблагодарить вас за все проявления признательности. Что же касается лодки, - он посмотрел на нее растроганным взглядом, - она будет служить моим прогулкам с мамой. На ней я буду катать ее по пруду, и всякий раз эта трогательная надпись послужит нам напоминанием о жителях Валя, которых мы тоже любим, как и они нас.

Он по очереди опрашивал всех, кто его окружал, как обстоят их дела. У одного он интересовался его пашней, у другого спросил, не уцелела ли часть его виноградника, у третьего - залила ли вода его луг. Каждому Фредерик говорил слова, свидетельствующие о том, что ему были близки интересы и нужды каждого.

Мари, со своей стороны, беседовала с женщинами и детьми, находя для всех ласковые слова ободрения и утешения. Как и ее сын, она прекрасно знала положение каждого.

Фредерик надеялся встретиться с маркизом де Пон-Брилланом. Он жаждал пожать руку тому, кого так долго преследовал ожесточенный ненавистью. Ему казалось, что это чистое пожатие должно стереть из его памяти последний след чуть было не совершенного преступления. Однако он не нашел маркиза - его экипаж уже уехал.

После ухода жителей Валя Фредерик вместе с матерью и Давидом вернулся в дом. Там его встретила крайне гордая Маргарита и вручила письмо.

- От кого оно, Маргарита? - не понял Фредерик.

- Прочтите, месье Фредерик.

- Ты позволишь, мама, и вы, мой друг? Давид и Мари утвердительно кивнули. Фредерик поискал глазами подпись и воскликнул:

- Это от маркиза де Пон-Бриллана!

- От него самого, месье Фредерик, - подтвердила Маргарита. - Перед тем, как уехать, он пожелал написать вам письмо.

- Пойдем в комнату для занятий, сынок, - попросила Мари.

Давид, Фредерик и его мать остались одни, и юноша простодушно сказал:

- Я прочту его вслух, мама.

- Как хочешь, дитя мое.

- Ах, я думаю, это благодарственное письмо, - улыбнулся Фредерик - поэтому прочти его лучше сама…

- Ты прав, ибо ты сократишь его на три четверти, - весело сказала Мари. - Отдай это письмо месье Давиду, он прочтет его лучше тебя.

- Полно, - развеселился Фредерик, - моя скромность послужит дурному. Если в письме похвалы, они мне покажутся еще более приятными.

- Это будет наказанием за ваше смирение, - сказал шутливо Давид. И он стал читать:

«Как я уже имел честь сказать вам, месье, я выехал из дома с надеждой выразить вам свою признательность. Я встретил по дороге жителей Валя, которые шли благодарить вас. Ваше имя стало по праву популярным в нашей местности после наводнения. Я счел своим долгом присоединиться к этим славным людям в ожидании момента, когда смогу поблагодарить вас лично.

Но, изъявляя вам свою благодарность, месье, я не знал об одном щекотливом обстоятельстве.

Когда я услышал, как вы в благородных выражениях взволнованно отвечали на знаки признательности и любви жителей Валя, мне ваш голос показался похожим на голос некоего лица, которого я встретил в сумерках во впадине леса Пон-Бриллан около двух месяцев тому назад. Если память мне не изменяет, эта встреча имела место в первых числах ноября».

- Фредерик, что это значит? - спросила мадам Бастьен, прерывая Давида.

- Сейчас, мама, я тебе все объясню. Продолжайте, мой друг.

Давид продолжал:

«Возможно, месье (и я этого горячо желаю), что строчки моего письма, которые касаются этой встречи, Вам будут совершенно непонятно. В таком случае не придавайте им никакого значения и отнесите все на счет ошибки, которая произошла из-за сходства голоса… Все же это странно.

Если же, напротив, вы меня поймете, месье, одним словом, если вы тот человек, с которым я тогда встретился в темноте и потому не мог разглядеть его лица, то Вы, конечно, соблаговолите мне объяснить противоречие, которое существует в вашем поведении по отношению ко мне во время той встречи и теперь, во время наводнения.

Я жду, сударь, что объясните, если пожелаете, эту тайну, чтобы я мог знать отныне, чего вы хотели от меня.

Преданный ваш слуга Рауль де Пон-Бриллан.»

Едва чтение этого письма, написанного уверенным и возвышенным слогом, было окончено, как сын мадам Бастьен, склонившись над столом, быстро написал несколько строчек, сложил бумагу и подошел к матери.

- Я хочу рассказать тебе коротко, мама, о происшествии в лесной впадине. Потом ты и мой друг рассудите, правильный ли ответ я дам ему сейчас.

И Фредерик, не упомянув об удивившей его беседе старой маркизы и Зербинетты, которой он опасался оскорбить свою мать, поведал о том, что произошло в тот мрачный день, когда он сделал вызов маркизу, как тот отказался драться в потемках с неизвестным и, желая отвязаться от Фредерика, едва не раздавил его своим конем. Как тогда Фредерик в приступе ярости засел в засаде близ того места, где должен был проехать маркиз, чтобы убить его.

Закончив этот рассказ, который хоть и не оправдывал его полностью, однако объяснил матери и Давиду, что повлияло на страшное решение Фредерика предпринять попытку, о которой, по счастью, ничего не было известно маркизу, Фредерик сказал матери:

- Посмотри, вот мой ответ на письмо месье де Пон-Бриллана.

«Месье, я спровоцировал вас без всякого повода и стыдился этого. Я спас Вам жизнь и теперь я счастлив. Вот и вся тайна.

Ваш почтительный слуга Фредерик Бастьен».

- Хорошо, дружок, - одобрил Давид, - вы благородно признались в зловещих намерениях, которые потом искупили с риском для своей жизни.

- Когда я думаю об этом перевоплощении Фредерика и обо всем, что произошло, я говорю себе, что это ваша заслуга, месье Давид, и что пятнадцать дней назад мой сын еще терзался, раздираемый желчью.

- И ты еще не знаешь всего, - заметил Фредерик, прерывая свою мать. - Ты не знаешь, как ты обязана нашему доброму гению, который горе сумел превратить в радость.

- Что ты говоришь, дитя мое?

- Фредерик! - воскликнул Давид с упреком, так как угадал намерение юноши.

- Мой друг, сегодня день признания в старых недомолвках, и я вижу свою мать такой счастливой, что…

И он спросил:

- Не правда ли, мама, ты счастлива?

Мари пылко обняла сына.

- Видите, мой друг, мама счастлива, и прошедшая опасность не сможет опечалить ее. Тем более, когда она узнает все, она станет любить и благословлять вас еще больше.

- Фредерик, еще раз заклинаю…,

- Друг мой, до этого только один довод заставлял меня утаивать этот секрет от мамы - боязнь ее рассердить.

- Ради Бога, сынок, объяснилось! - встревожилась Мари.

- Хорошо, мама. Помнишь то ночное прощание. Так вот, оно не было сном.

- Как? Ты приходил?…

- Сказать тебе «прощай».

- Боже мой! Что же ты хотел сделать?

- Я хотел покончить с собой.

Мари испустила крик, ужаса и вся побелела.

- Фредерик, вот видите… Какая неосторожность! - крикнул Давид.

- Нет, месье Давид, - Мари вынужденно улыбнулась. - Я проявила нелепую слабость. Разве мой сын не здесь, не в моих объятиях?

И, сказав это, мать прижала его к груди.

- Вот я тебя держу, - сказала она дрожащим голосом, - теперь я больше не боюсь и могу выслушать все.

- Мама, терзаемый завистью, преследуемый угрызениями совести, которые пробуждал во мне твой голос, я убежал от месье Давида. Он бросился за мной и настиг, когда я кинулся в Луару и стал тонуть…

- Несчастный! Без него ты погиб бы…

- Да. Он видел, что я тону. Я позвал тебя, мама, словно ты могла мне помочь. Он прыгнул в воду и…

Фредерика перебила Маргарита. Старая служанка на этот раз не улыбалась, а была встревожена и расстроена. Подойдя к хозяйке, она негромко сказала:

- Мадам, мадам, приехал месье Бастьен!

Глава XXXI

Слова Маргариты, объявившей о прибытии Жака Бастьена в тот момент, когда Мари узнала, что обязана Давиду не только моральным исцелением, но и спасением жизни своего сына, привели молодую женщину вполное ошеломление. Она осталась немой и неподвижной, словно сраженная нежданным ударом, ибо из-за утренних событий она совсем забыла о письме мужа.

Фредерик со своей стороны ощутил грустное изумление. Благодаря сдержанности своей матери он не догадывался, до какой степени отец вел себя несправедливо и жестоко по отношению к ней. Но некоторые домашние сцены, в которых проявлялась грубая натура Жака Бастьена, суровость, к которой он прибегал для поддержания отцовского авторитета во время своих редких приездов на ферму - все это внесло в отношения отца и сына крайнюю холодность. Давиду приезд хозяина тоже внушал опасения. Он решил делать этому человеку всевозможные уступки, унижаясь перед ним, чтобы ничем не вызывать его гнева, однако ему тяжело было думать о том, что его отношения с Фредериком и Мари всецело будут зависеть от каприза Жака Бастьена.

Маргарита не намного опередила его. Давид, Мари и ее сын еще находились под впечатлением внезапного сообщения и терялись в невеселых мыслях, когда Жак вошел в комнату для занятий в сопровождении своего кума Бриду, бывшего судебным исполнителем в Пон-Бриллане.

Жак Бастьен, как мы уже говорили, представлял собой грузного гиганта. Его крупная голова, покрытая гривой спутанных рыжих волос, была едва отделена от могучих плеч широкой бычьей шеей. Щеки его были румяными и гладко выбритыми. На лице выделялся крупный нос, толстогубый большой рот с белыми зубами и маленькие блестящие глаза. Они глядели одновременно хитро, подозрительно и зло. Голубая блуза, которую он, по своему обыкновению, надевал под редингот, облегала его выступающий, как у Фальстафа, живот. Его теплые бархатные панталоны были заправлены в сапоги, нечищеные уже несколько дней. В одной из своих могучих, но коротких рук он держал палку, которая висела на ремешке, обхватывавшем его запястье. Это было какое-то подобие мастодонта, а не человек.

Его кум Бриду, облаченный в поношенный черный сюртук, был невысокого роста, лицо его усеивали веснушки. У него был лукавый взгляд, тонкие губы и выступающие скулы, и весь он удивительно напоминал хорька.

При виде Жака Бастьена Давид вздрогнул от жалости и горя. Он подумал, что Мари навсегда прикована к этому человеку, который, возможно, скоро перестанет проявлять великодушие и будет все время находиться на ферме.

Жак Бастьен и Бриду вошли в комнату, не поздоровавшись. Первыми словами, которые, нахмурившись, грубо произнес хозяин дома, обращаясь к шагнувшей навстречу жене, были следующие:

- Кто осмелился распорядиться вырубить мой ельник?

- Какой ельник, месье? - спросила Мари, не слишком понимая, что она говорит - до такой степени ошеломил ее приезд мужа.

- Что значит «какой?» - возмутился Жак Бастьен. - Мой ельник вдоль дороги. Разве я говорю по-турецки? Проезжая мимо, я увидел, что вырублено с краю около тысячи деревьев. Такие прекрасные ели! Я упрашиваю, кто продал их без моего разрешения?

- Они не были проданы, месье, - проговорила Мари, обретя самообладание.

- Если их не продали, то почему же их срубили? Кто велел это сделать?

- Я, месье.

- Вы?!

Изумленный Жак Бастьен на минуту умолк, потом произнес:

- Ага, это вы… Еще один пример. Что ты скажешь, Бриду?

- Надо посмотреть, сколько вырублено.

- Конечно, я посмотрю. А ради чего, мадам, вы распорядились вырубить столько прекрасных деревьев? Что за нужда у вас возникла в деньгах?

- Месье, я полагаю, что лучше нам говорить о делах, когда мы останемся одни. Вы, наверное, не заметили, что здесь находится месье Давид - новый воспитатель моего сына? - И мадам Бастьен указала на Давида, который держался на расстоянии.

Жак Бастьен повернулся и, смерив взглядом склонившегося мужчину, грубо сказал:

- Месье, я хочу поговорить с женой.

Давид поклонился и вышел. Фредерик последовал за ним, оскорбленный приемом, оказанным его другу.

- Ну, мадам, щелкопер-латинист ушел. Что вы мне ответите, наконец?

- Только когда мы будем одни.

- Если я мешаю, то удалюсь, - Бриду сделал шаг к двери.

- Эй, Бриду, ты смеешься? Я хочу, чтобы ты остался здесь! - приказал Бастьен и вновь повернулся к жене:

- Кум знает мои дела не хуже меня. Итак, поскольку мы говорим о делах (а ельник дело, и немалое), то Бриду останется.

- Хорошо, месье. Тогда я скажу в присутствии месье Бриду: я сочла своим долгом вырубить эти ели, чтобы дать возможность несчастным из Валя восстановить свои жилища, разрушенные наводнением.

Для Жака Бастьена это была такая непостижимая вещь, что он наивно спросил судебного исполнителя:

- Ты хоть что-нибудь понимаешь?

- Ну да, еще бы, - ответил тот с лицемерным добродушием. - Твоя супруга сделала подарок, вырубив ели для потерпевших бедствие. Не так ли, мадам?

- Да, месье.

Бастьен, задыхаясь от гнева, мог только пробормотать, глядя злобно на жену:

- Вы осмелились! Как, вы…

В бешенстве топнув ногой, он шагнул к жене, сжав кулаки с таким угрожающим видом, что Бриду бросился ему наперерез, восклицая:

- Перестань, Жак. Ну, какого дьявола? Ты ведь не умрешь от этого! Просто твоя жена сделала подарок в две тысячи франков для потерпевших наводнение.

- И вы полагаете, что вам это легко обойдется? - Жак пытался сдержать бешенство. - Уж не сошли ли вы с ума? Ведь эта вырубка ельника должна была броситься мне в глаза сразу после приезда. Вы не подумали об этом, а?

- Если бы вы были здесь, месье, - ответила тихо Мари, боявшаяся еще сильнее раздражить Бастьена, - если бы вы сказались, как и я, свидетелем разрушений и несчастий, которые причинило это ужасное бедствие, вы бы сделали то же, что и я - не сомневаюсь.

- Я? Гром Господень! Когда у меня самого часть лучших земель занесло песком…

- Но у вас еще много земель и лесов, а те несчастные, которым мы помогли, остались без крыши над головой и куска хлеба.

- Ага! Значит, я в состоянии давать хлеб и кров тем, у кого их нет? - воскликнул раздраженно Бастьен. - Я должен стать дойной козой? Ты слышишь, Бриду?

- Ты же знаешь, старик, что женщины ничего не понимают в делах и лучше, чтобы они в них не вмешивались, особенно в рубку леса, - ответил Бриду, сладенько улыбаясь.

- Но разве я приказал ей вмешиваться? - разъярился Жак Бастьен. - Мог ли я предполагать такую дерзость? Нет, подо всем этим что-то кроется… Ей просто надо отвести мой гнев в другую сторону. Ах, гром Господень! Я прибыл вовремя, Видимо, после тех просьб, с которыми она старалась подольститься ко мне в письмах, здесь должны были произойти в мое отсутствие какие-то плутни. К счастью, я в добром здравии и у меня крепкий кулак.

Мари бросила на мужа умоляющий взгляд.

- Я не могу сожалеть о том. что я сделала, - сказала она. - Единственное, о чем я сокрушаюсь, это то, что меры, которыми я надеялась заслужить ваше одобрение, напротив, вызвали ваш гнев.

Впрочем, - добавила молодая женщина, пытаясь улыбнуться, - я полагаю, что вы забудете свою досаду, узнав, с какой отвагой вел себя Фредерик во время наводнения. Он с риском для жизни спас Жана-Франсуа, его жену и детей и несколько других семей Валя…

- Гром Божий! И, вероятно потому, что он рисковал собой, а вам ни в чем не было нужды, вы решили проявить великодушие, разматывая мои деньги! - воскликнул гигант, прерывая жену.

- Как! - воскликнула Мари, смущенная этим упреком, - вы знаете, что Фредерик…

- Ну да, как же… Разъезжал на лодке, спасая потерпевших. Да что же это? Об этом достаточно твердят в Пон-Бриллане. Хорошенькое дело! Кто его заставлял этим заниматься? Ну, раз он это делал, значит, ему нравилось. Ну, тем лучше для него. Впрочем, газеты пестрят сообщениями о наводнении, и если имя моего сына будет упомянуто в* прессе, то мне это доставит удовольствие.

- Может быть, ему окажут какие-нибудь почести, - добавил Бриду с насмешливым и неискренним выражением лица.

- Впрочем, мы побеседуем потом с сыном - и серьезно, - сказал Жак Бастьен. - Для этого и приехал мой кум сюда.

- Я не понимаю вас, - пробормотала Мари. - Какое дело может быть у месье Бриду к Фредерику?

- Вы узнаете все завтра, так как я буду беседовать и с вами. Уж не думаете ли вы, что дело с тысячью елей пройдет для вас бесследно, как почтовое письмо?… Но уже шесть часов, пора подавать обед.

И он позвонил.

При этих словах молодая женщина подумала о серебре, проданном без ведома мужа. Наедине с ним она страдала, снося с обычной покорностью гнев, оскорбления и угрозы этого человека, но при мысли о ярости, которую он может проявить в присутствии Давида и сына, она задрожала, опасаясь возможных последствий подобной сцены.

Жак Бастьен сказал:

- Вы распорядились хорошо натопить комнату Бриду? Я вам писал, что он проведет здесь несколько дней.

- Я полагала, что вы разделите вашу комнату с месье Бриду, - ответила мадам Бастьен. - Иначе я просто не знаю, где его поместить.

- А комната наверху?

- Но ее занимает воспитатель моего сына.

- Ах, он живет там, этот латинист? Ну, так пусть уберется оттуда. Вот!

- Я, очевидно, вас стесняю, - вмешался Бриду. - Уж лучше я уеду.

- Ого, Бриду, решительно, мы начинаем сердиться, - ухмыльнулся Жак и, обратившись к жене, сказал свирепым тоном;

- Я же вас предупредил письмом, что Бриду проведет у нас несколько дней, а вы ничего не приготовили. Почему?

- Но, месье, куда же мы поместим воспитателя моего сына, если г-н. Бриду займет его Комнату?

- Воспитатель моего сына, - Жак с усмешкой пожал плечами, - у вас только это на устах. Вы ведете себя, как герцогиня. Ну, вот что: воспитатель вашего сына будет спать с Андре, он не умрет от этого.

- Месье, но в самом деле, вы не думаете, что…

- Перестаньте раздражать меня или я прикажу этому учителишке убираться вон из дома. Как! Я не могу уже быть хозяином у себя? Гром Божий!

Мари вздрогнула. Она знала, что Бастьен способен грубо выгнать воспитателя. Затем, подумав о беспримерной преданности Давида, она сказала, пытаясь скрыть слезы:

- Хорошо, воспитатель разделит комнату с Андре.

- Правда? - Жак с иронией усмехнулся. - Это весьма благоразумно.

- А впрочем, мадам, - добавил ласково Бриду, - воспитатель, как говорится, немногим лучше простого лакея - тот и другой находятся на жалованье. Без этого я никогда не позволил бы его выселить, как решил шутник Жак.

Вошла Маргарита и объявила, что обед подан.

Бриду снял сюртук, пригладил свои желтоватые волосы и галантно предложил руку дрожавшей мадам Бастьен.

Жак Бастьен бросил в угол палку, расстегнул редингот и вслед за женой и Бриду вошел в столовую.

Глава XXXII

Когда мадам Бастьен, ее муж и судебный исполнитель появились в столовой, там уже находились Давид и Фредерик.

Обменявшись взглядом со своим наставником, юноша приблизился к отцу и почтительно произнес:

- Добрый вечер, отец. Я полагал, что вы хотите остаться наедине с мамой, поэтому удалился с вашим приходом.

- По-видимому, ваши причуды прошли, - сказал Жак сардоническим тоном, - теперь вы больше не нуждаетесь в немедленном путешествии? Жаль, а то я решил развлечь вас поездкой.

- Я не понимаю, что вы хотите сказать, отец.

Вместо того, чтобы ответить сыну, Бастьен, все еще стоя, начал считать тарелки, находившиеся на столе. Увидев, что их пять, он грубо осведомился у жены:

- Почему пять приборов?

- Потому что нас пятеро.

- Как это? Вы, Бриду, я и наш сын - разве это пятеро?

- Вы забыли месье Давида, - ответила Мари.

Тогда Жак обратился к воспитателю:

- Месье, я не знаю, на каких условиях вас наняла моя жена. Что касается меня, то я здесь хозяин и не люблю, когда за столом сидят посторонние люди. Таков мой характер.

При этой новой грубости спокойствие Давида не поколебалось. Оскорбление вызвало на его лице краску, но он поклонился и, ни слова не говоря, направился к двери.

Фредерик вспыхнул от негодования и обиды, вызванной оскорблением, нанесенным достоинству его друга, хотел было следовать за ним, но умоляющий взгляд Давида остановил юношу.

В этот момент Мари обратилась к Давиду:

- Месье Давид, мой муж вынужден на несколько дней воспользоваться вашей комнатой, поэтому вам придется переселиться пока к старому Андре. К несчастью, у нас нет лишней комнаты.

- Нет ничего проще, мадам, - Давид улыбнулся, - Я мало бываю в доме. Я здесь недавно и должен уступить комнату.

Давид снова поклонился и вышел из столовой.

После ухода наставника Бастьен, не дав себе труда понять допущенную им бестактность, уселся за стол, так как несмотря на раздражение, испытываемое к жене и сыну, он сильно проголодался.

Все заняли места. Справа от Жака сел Бриду, слева Фредерик, а мадам Бастьен оказалась напротив него.

Тревоги молодой женщины только изменили направление, но отнюдь не кончились: Жак неминуемо должен был заметить исчезновение серебра.

Досадный случай еще более ускорил это разоблачение: Бастьен, подняв крышку супницы, хотел вдохнуть аромат щей, которые он заказывал, но, видя, что ожидания его обмануты, он яростно воскликнул, глядя на жену:

- А где щи? Я же писал вам, что хочу их съесть. Может быть, нет и баранины с чесноком?

- Не знаю, месье, я забыла…

- Проклятье! Довольно, женщина! - завопил разъяренный Жак, бросив крышку на стол с такой силой, что она разбилась.

При грубом крике отца Фредерик выдал свое негодование резким движением.

Мари нашла под столом руку сына и крепко сжала ее, призывая юношу к сдержанности, возмущенный вид которого не ускользнул от Жака.

Смерив его взглядом, отец повернулся к Бриду:

- Ну что же, кум, придется довольствоваться этой бурдой.

- Пообедаем, чем Бог послал, старик, - откликнулся судебный исполнитель. - Хе-хе, известное дело…

- По крайней мере, отведаем перед едой нашего благословенного, - сказал Жак. И налил Бриду красного вина, после чего перелил себе больше половины еще оставшейся в бутылке жидкости. А в его стакан входила целая пинта.

Геркулес осушил его одним махом. Затем, приготовившись есть суп, он взял в руку ложку, очень изящную и начищенную до блеска.

- Какого дьявола мне положили эту ложку? - спросил он Мари.

- Не знаю, месье, - ответила молодая женщина, опуская глаза и дрожа от страха.

- Почему нет на столе большой серебряной ложки, как обычно? - продолжал Жак. - Не потому ли, что мой кум обедает у нас? - И он резко добавил, обращаясь к сыну: - Достань из буфета серебряную ложку.

- Это бесполезно, отец, - решительно ответил юноша, видя терзания матери и желая обратить ярость своего отца на себя. - Большой серебряной ложки, как и прочих серебряных приборов, больше нет в доме.

- Что? - Жак привстал от изумления.

Не веря своим ушам, он схватил столовый прибор, стоявший перед ним, повертел его перед глазами и, убедившись в правдивости слов сына, с минуту оставался неподвижным.

Фредерик и Мари обменялись взглядами в этот критический момент. Молодой человек, верный своей мысли отвлечь гнев отца на себя, твердо произнес:

- Это я, отец, не предупредив свою мать, продал серебро, чтобы…

- Месье! - воскликнула Мари, обращаясь к Жаку, - не верьте Фредерику, - это я, я одна продала серебро.

Несмотря на такое признание своей жены, Жак Бастьен не мог еще поверить тому, что он услышал - настолько это казалось ему невероятным.

Сам Бриду на этот раз, по-видимому, разделял ошеломление своего друга. Он первым прервал молчание, сказав Жаку:

- Гм, старик. Это совсем другое дело, чем продажа твоих елей.

Молодая женщина ждала страшного взрыва ярости. Его не последовало.

Жак оставался немым и неподвижным. Он долго размышлял, его широкое лицо покраснело. Он выпил одним махом два больших стакана вина, облокотился на стол и, подперев ладонью левой руки подбородок, конвульсивно барабанил по столу.

Устремив на жену из-под зловеще нахмуренных бровей взгляд своих блестящих маленьких глаз, он вымолвил, наконец, с кажущимся спокойствием:

- Вы сказали, что серебро…

- Месье…

- Ну, говорите же. Вы видите, я спокоен.

Фредерик, подстегнутый инстинктивным побуждением, вскочил и встал рядом с матерью, словно для того, чтобы ее защитить, так как спокойствие отца было пугающим.

- Дитя мое, сядь, - сказала Мари нежным голосом. Фредерик вновь уселся на свое место.

Это новое движение было замечено Бастьеном, который удовольствовался тем, что повторил жене, барабаня пальцами по щеке;

- Вы сказали, мадам, что мое серебро?…

- Я продала ваше серебро, - ответила Мари твердым голосом.

- Вы его продали?

- Да.

- А… кому?

- Серебряных дел мастеру в Пон-Бриллане.

- А как его зовут.

- Я не знаю, месье.

- Правда?

- Это не я продавала серебро.

- А кто же?

- Неважно, месье. Оно продано.

- Это верно, - ответил Бастьен, снова опустошая стакан. - Но почему же вы продали серебро, которое, если угодно, принадлежало мне, мне одному?

- Друг мой, - шепнул Бриду Жаку, - ты меня пугаешь. Сердись, кричи, бушуй, мне это больше нравится, чем видеть тебя спокойным. Твое лицо белое, как простыня, и на нем выступил пот.

Бастьен ничего не ответил приятелю и продолжал допрос.

- Итак, вы продали мое серебро, мадам, чтобы купить… что?

- Я умоляла вас прислать мне немного денег для оказания помощи жертвам наводнения.

- Наводнение! - протянул Жак, взрываясь смехом. - Известная песня - наводнение!

- Я не прибавлю больше ни слова на эту тему, - заявила Мари твердым и решительным голосом.

Продолжительное молчание последовало за этой беседой.

Очевидно, Жак делал сверхчеловеческие усилия, чтобы сдержать свою ярость.

Он даже вышел из-за стола и подошел к окну, которое открыл, несмотря на резкий ветер, чтобы освежить лицо. Зловещие мысли роились в его голове, но он не хотел пока обнаруживать их.

Снова сел за стол, Жак бросил на Мари странный взгляд и сказал с оттенком жестокого удовлетворения:

- Если бы вы знали, как я рад, что вы продали мое серебро!

Вы оказали мне настоящую услугу.

Хотя двусмысленность этих слов причинила беспокойство Мари и она была встревожена непонятным поведением мужа, все же она испытала минутное облегчение. Она сначала боялась, что Бастьен, уступив грубой неистовости своего характера, мог обрушиться на нее с оскорблениями и угрозами в присутствии сына. А тот мог вмешаться, чтобы защитить мать.

Не разговаривая больше с женой, Жак выпил еще стакан вина и сказал куму:

- Ну что же, старик, поедим холодную бурду из железок. То, что Бог послал, как ты выразился.

- Жак, - отозвался Бриду, все более пугаясь спокойствию Бастьена, - уверяю тебя, что я совсем не голоден.

- А я обжора, - недобро засмеялся Жак, - все очень просто - радость всегда удваивает мой аппетит. Так что в этот момент я умираю от голода.

- Радость, радость, - повторил Бриду, покачивая головой. - У тебя вовсе не радостный вид. - И он добавил, повернувшись к Мари, словно хотел ободрить ее, ибо, несмотря на черствость своего сердца, он чувствовал волнение и сочувствие к ней.

- Все равно, мадам, хоть славный Жак время от времени выкатывает глаза и показывает зубы, но в глубине души он…

- Добрый человек, - закончил Жак, вновь опустошая стакан, - ибо только добрый человек может быть так же глуп, как я. Но я не променял бы этот вечер на 50 тысяч франков, поскольку хочу извлечь из него замечательные прибыли…

Жак Бастьен никогда не шутил насчет денежных вопросов, и эти слова, которые он произнес таким многозначительным тоном, убедили в их скрытом смысле не только Бриду, но и мадам Бастьен, почувствовавшую, как растет ее тайный страх.

В самом деле, притворное спокойствие мужа, который - странное дело - бледнел по мере того, как выпивал все больше и больше, его мрачная улыбка, глаза, в которых блестела какая-то угрюмая радость, когда он смотрел на нее с сыном - все это заронило в сердце молодой женщины тревогу на свой счет. В конце трапезы она сказала Жаку, сделав сыну знак следовать за собой:

- Месье, я устала и немного нездорова, поэтому позвольте нам с сыном уйти.

- Как хотите, - глухо расхохотался Жак. - Когда чувствуешь себя стесненным, удовольствия не испытываешь. Вы его не чувствуете, и я счастлив не больше вашего. Но у меня есть терпение.

При этих колких словах скрывавших, как и ранее им сказанные, какую-то скверную заднюю мысль, Мари, ничего не ответив, встала, и Фредерик, повинуясь взгляду матери, подошел к Жаку и почтительно сказал:

- Спокойной ночи, папа.

Жак повернулся к Бриду, не отвечая сыну, и сказал судебному исполнителю, смерив Фредерика насмешливым взглядом:

- Как ты его находишь?

- Он очень красивый малый.

- Ему скоро семнадцать лет, - добавил Жак.

- Для нас это самый подходящий возраст, - и Бриду обменялся с Жаком понимающим взглядом.

- Спокойной ночи, - грубо ответил сыну Бастьен. Мари и Фредерик вышли, оставив за столом Жака с кумом.

Глава XXXIII

Когда мадам Бастьен и Фредерик, выйдя из столовой, проходили- мимо комнаты для занятий, они увидели Давида, который поджидал их.

Мари быстро протянула ему руку и сказала, намекая на два оскорбления, которые он стоически снес:

- Вы все приносите жертвы ради нас?

Грохот стульев и громкие голоса, доносившиеся из столовой, заставили ее предположить, что муж и Бриду встали из-за стола. Она заторопилась с сыном в свою комнату, сказав с расстроенным видом Давиду:

- До завтра, месье Давид. Я в смертельной тревоге.

- До завтра, мой друг, - пожелал ему Фредерик.

Мари увела сына к себе, а Давид поднялся в мансарду, из которой должен был теперь уйти к Андре.

Едва войдя в комнату матери, Фредерик бросился в ее объятия, с горечью воскликнув:

- О, мама! Мы были так счастливы до приезда…

- Ни слова больше дитя мое, ведь речь идет о твоем отце, - прервала Мари сына. - Обними меня сильнее, чем обычно. Это так нужно и тебе, и мне. Но никаких упреков в адрес отца.

- Мама, ты не догадываешься, о чем он говорил с месье Бриду?

- Когда отец сказал ему: «Фредерику скоро исполнится 17 лет»?

- Да, а он ответил: «Для нас это самый подходящий возраст».

- Я, как и ты, обратила внимание на эти слова, мой мальчик.

- Что он хотел сказать, мама?

- Не знаю, - сказала мадам Бастьен, чтобы успокоить сына. - Может, мы придаем этим словам больше значения, чем они заслуживают.

После минутного размышления Фредерик сказал изменившимся голосом:

- Послушай, мама, хотя ты и желаешь, чтобы я всегда относился с уважением к отцу (я знаю, что обязан его почитать) - хочешь, я скажу тебе откровенно? Если отец задумает разлучить меня с тобой и месье Давидом…

- Фредерик! - испуганно воскликнула молодая женщина, встревоженная решимостью, которую заметила во взгляде сына, - зачем предполагать невозможное? Нас разлучить! Вырвать тебя из-под опеки месье Давида как раз тогда, когда… Нет, твой отец слишком рассудителен, чтобы сделать это.

- Пусть услышит тебя небо, мама, так как, я клянусь, - а ты знаешь, какая твердая у меня воля, - никто не сможет отделить меня от тебя и месье Давида. Я это прямо выскажу своему отцу. Пусть он уважает наши чувства, наши нерасторжимые узы, и я буду благословлять его. Но если он осмелится замахнуться на наше счастье…

- Сын мой…

- Да, мама, в нашем счастье твоя жизнь, а твою жизнь я буду защищать от самого отца, слышишь?

- О, ужас! Фредерик, я тебя умоляю…

- Пусть он остережется, мама. Не раз за сегодняшний вечер вся кровь моя вскипала.

- Замолчи, Фредерик, не говори так. Ты сведешь меня с ума. Почему ты предполагаешь такие тягостные, невозможные вещи?

Это заставляет тревожиться и отчаиваться…

- Хорошо, мама, подождем. Но поверь мне, за пугающими словами моего отца и его спокойствием, когда он узнал о продаже серебра, что-то кроется. Мы ждали, что он подпрыгнет от гнева, а он остался неподвижен и только сильно побледнел. Я никогда не видел его таким, мама, - сын с нежностью прижал к себе мать. - У меня в сердце холод, мама, нам угрожает несчастье.

- Фредерик, - с горьким упреком обратилась к нему Мари, - ты меня пугаешь, а после всего случившегося я не хочу больше пугаться. Твой отец поступает согласно своей воле, пусть…

- И я тоже, мама, у меня тоже есть воля.

- Но почему ты все еще предполагаешь у отца намерения, которых, без сомнения, у него нет? Поверь мне, мальчик, несмотря на свою грубость, он тебя любит. Зачем же ему тебя огорчать? Зачем ему нас разлучать и разрушать самые прекрасные надежды, которые мать питает относительно будущего своего сына? Замолчи, я уверена, что наш друг, месье Давид, нас поддержит. Полно, успокойся. Нам придется провести в испытаниях и тревоге еще несколько дней, но мы уже вынесли такую бурю, что все последующие…

Фредерик меланхолично кивнул головой, поцеловал мать и ушел к себе.

Мадам Бастьен позвонила Маргарите. Служанка скоро явилась.

- Маргарита, месье Бастьен все еще за столом?

- К несчастью, да, мадам.

- Почему «к несчастью»?

- Потому что я никогда не видела у него такого сердитого лица. Он пьет столько, что страшно делается, и, несмотря на это, он совсем бледный. Он попросил меня принести бутылку водки и…

- Довольно, Маргарита, - оборвала ее Мари. - Вы постелили постель для месье Давида в комнате Андре?

- Да, мадам, месье Давид уже поднялся туда. Но старик Андре заявил, что лучше ляжет в конюшне, чем посмеет остаться в одной комнате с месье Давидом. Впрочем, Андре не придется спать в эту ночь.

- Почему?

- Месье Бастьен приказал Андре запрячь коня в эту ночь, в три часа.

- Он что, уезжает посреди ночи?

- Хозяин сказал, что скоро взойдет луна, а ему нужно быть в Блемуре на рассвете вместе с месье Бриду, чтобы успеть вернуться сюда завтра к вечеру.

- Это другое дело. Ну, спокойной ночи, Маргарита.

- Мадам…

- Что вы хотите?

- Ах, мадам, не знаю, как осмелиться…

- Ну, Маргарита, смелее. Что такое?

- Мадам, вы прервали меня, когда я заговорила о хозяине, и все же я должна сказать вам кое-что.

И служанка запнулась, глядя на хозяйку с таким обеспокоенным и грустным видом, что молодая женщина заинтересовалась:

- Что же произошло, Маргарита? Вы меня пугаете.

- Так вот, мадам, когда я вошла в столовую, чтобы подать хозяину бутылку водки, которую он просил, месье Бриду сказал ему с встревоженным лицом: «Жак, ты этого не сделаешь». Хозяин увидел меня в столовой и, ничего не ответив, сделал куму знак замолчать. Но когда я вышла, то… Ах, пусть мадам извинит меня…

- Продолжайте, Маргарита.

- Я вышла из столовой и немножко замешкалась за дверью и услышала, как месье Бриду снова повторил: «Жак, Жак, ты этого не сделаешь». Тогда хозяин ответил: «Увидишь». Я не посмела слушать дальше и…

- Вы правы, Маргарита, это было бы уже слишком нескромно. Только ваша привязанность ко мне может извинить вас.

- Ах, вас не пугает, что хозяин так говорил?

- Ничто не доказывает, милая Маргарита, что слова месье Бастьена имели отношение ко мне. Думаю, вы зря тревожитесь.

- Да хранит вас Бог, мадам!

- Сходите, узнайте, сидят ли еще месье Бастьен и месье Бриду за столом. Если они ушли из столовой, можете ложиться спать. Мне больше ничего не нужно.

Маргарита вернулась через несколько минут и доложила хозяйке:

- Я зажгла свет у хозяина и у месье Бриду. Они уже пожелали друг другу спокойной ночи и… Подождите, мадам, вы слышите? Месье Бриду поднимается по лестнице,

В самом деле, послышались шаги Бриду, который направлялся в комнату, прежде занимаемую Давидом.

- Месье Бастьен ушел к себе? - спросила Мари служанку.

- Я могу посмотреть со двора, горит ли у него свет, - ответила Маргарита. Она снова вышла и тут же вернулась, дрожа от холода.

- Хозяин у себя, - сообщила она, - я видела его тень через занавески… Боже мой, какой холод! Снег валит хлопьями, а я забыла разжечь у вас камин, мадам. Хотите, я…

- Нет, Маргарита, спасибо, я сейчас лягу. - И Мари добавила после минутного размышления: - Ставни на моих окнах закрыты?

- Да, мадам.

- А в комнате моего сына?

- Тоже.

- Доброй ночи, Маргарита. Придите ко мне пораньше утром.

- Больше мадам ни в чем не нуждается?

- Нет, спасибо.

- Доброй ночи, мадам.

Маргарита удалилась.

Мари заперла дверь на задвижку, удостоверилась, что ставни ее комнаты закрыты, и стала медленно раздеваться, испытывая острое беспокойство при мысли о событиях этого вечера, о словах, которые были сказаны в адрес Фредерика, и особенно о тех словах, изумивших Маргариту, которыми обменялся Жак со своим кумом: «Жак, ты не сделаешь этого». «Увидишь».

Переодевшись в ночной пеньюар, молодая женщина хотела, как обычно, пойти поцеловать сына, прежде чем лечь спать, когда услышала тяжелые шаги в коридоре.

Несомненно, это шел Жак Бастьен.

Шаги замерли перед ее дверью. Потом послышался шорох - Бастьен пытался отыскать в темноте замочную скважину. Он хотел войти к жене.

Та, зная, что она надежно закрылась, сначала не беспокоилась, но вдруг ей пришло в голову, что если она не откроет мужу, то он в животной ярости станет бить в дверь, может быть, проломит ее… И этот грохот разбудит сына, привлечет Давида и создаст ситуацию, мысль о возможных последствиях которой заставляла дрожать молодую женщину. Она решила открыть мужу, когда ее пронзила мысль о том, что в соседней комнате находится сын, которому она совсем недавно всей силой материнского авторитета мешала излить горькие упреки в адрес Жака Бастьена.

Она вспомнила решительные слова Фредерика.

«Если он попытается замахнуться на наше счастье, -       а в нашем счастье заключена твоя жизнь, - то я буду защищать твою жизнь даже от отца».

Мари чувствовала, что никакое человеческое могущество не помешает на этот раз Фредерику вмешаться, если пьяный отец начнет осыпать ее оскорблениями и угрозами.

Альтернатива казалась пугающей.

Не открывать - это вызовет скандал и грохот.

Открыть - значит, поставить лицом к лицу отца и сына - первого, опьяненного вином и гневом, второго ожесточенного благодаря нежности и любви к матери.

Едва Мари успела закончить свои лихорадочные размышления, как услышала, что Жак вставил, наконец, ключ в замочную скважину и пытается отпереть дверь. Однако, поняв, что та закрыта изнутри на задвижку, он сильно толкнул ее.

Мари приняла отчаянное решение. Она подбежала к двери и отодвинула засов.

Стоя на пороге комнаты, словно загораживая вход мужу, она сказала тихим и умоляющим голосом:

- Мой сын спит, месье… Если вы хотите со мной поговорить, умоляю, пойдемте в комнату для занятий.

Несчастная женщина на мгновение смешалась.

Ее храбрость слабела - настолько страшным показалось выражение лица Жака.

Свет лампы, стоявшей на камине в комнате Мари, ярко освещал фигуру месье Бастьена и рассеивал потемки коридора.

Этот человек со сложением Геркулеса был устрашающе бледен из-за реакции, происходившей в нем по причине долго сдерживаемого гнева и под воздействием винных паров. Его густые, жесткие волосы спадали на низкий лоб и почти скрывали маленькие злые глазки.

Его блуза и жилет были наполовину расстегнуты, открывая мощную шею и мускулистую широкую грудь.

При виде мужа Мари, как мы сказали, почувствовала, что отвага ее слабеет. Но тотчас она сообразила, что состояние чрезмерного возбуждения, в котором находился месье Бастьен, сделало его еще более вспыльчивым и упрямым, и что он не отступит перед скандалом, не смутится ничем, а тогда неизбежно явится Фредерик или Давид.

Молодая мать, благословляя небо за то, что сын еще ничего не услышал, схватила лампу с камина и, вернувшись к мужу, так и стоявшему неподвижно на пороге, сказала ему тихо:

- Идемте, сударь, я сказала вам, что боюсь разбудить сына.

Месье Бастьен, казалось, советовался сам с собой, прежде чем уступить желанию Мари.

После недолгого размышления, во время которого молодая женщина изнемогала от страха, Геркулес ответил:

- В самом деле, мне это больше по душе. Идите вперед, мадам.

Глава XXXIV

Мадам Бастьен, сердце которой сильно билось, поставила лампу на камин в комнате для занятий и сказала своему мужу:

- Что вам угодно, месье?

Жак дошел до той степени опьянения, которая доводит до безрассудства даже людей довольно ясного ума и делает их волю непреклонной и упрямой.

Он не сразу ответил на вопрос Мари и ей пришлось повторить.

- Месье, позвольте узнать, что вам от меня нужно?

Жак, засунув руки в карманы своей блузы, высился перед женой. Глядя на нее, он то мрачно хмурил брови, то саркастически улыбался. Наконец, он обратился к Мари неверным голосом, так как сильное опьянение, в котором он находился, затрудняло его речь и принуждало к частым паузам:

- Мадам, мы женаты около семнадцати лет, не так ли?

- Да.

- Что хорошего вы сделали для меня?

- Но…

- По-настоящему вы были моей женой только один раз.

Мари, зардевшись от стыда и негодования, сделала шаг, чтобы уйти.

Бастьен загородил ей дорогу и сказал, повысив голос:

- Оставайтесь здесь!

- Тише, Жак, - попросила несчастная женщина, чьи опасения возобновились, так как Давид и Фредерик могли быть разбужены и привлечены в комнату шумом ссоры. Итак, ожидая новых оскорблений и заранее приготовившись их вынести, она дрожащим голосом попросила Жака:

- Сжальтесь, месье, не говорите так громко. Нас могут услышать. Я останусь, какой бы тягостной не казалась мне эта беседа.

- Я вам говорю, что вы не сделали мне ничего хорошего за все это время, что мы женаты. Служанка за плату в двадцать экю содержала бы мой дом лучше, чем вы, и с меньшими расходами.

- Может быть, - сказала Мари с горькой улыбкой, - эта служанка не воспитала бы так вашего сына.

- В ненависти к его отцу?

- Месье…

- Довольно, я все видел этим вечером. Если бы вы не удерживали его, шалопай возмутился бы против меня и стал на вашу сторону. Все просто - он не одинок. Когда я прибыл в свой дом, каждый сказал себе: «Вот враг, ненавистный человек, людоед!» Что же, я стану людоедом, это как раз по мне…

- Вы ошибаетесь, я всегда воспитывала вашего сына в уважении к вам. Только недавно…

- Довольно! - закричал Геркулес, прервав жену, и продолжал свою мысль с настойчивостью пьяного, сосредоточившего на своей идее весь проблеск разума, еще остававшегося в его мозгу.

- Итак, я говорю, что со времени нашей свадьбы вы ничем не заслужили мое расположение. Вы сделали из моего сына ветрогона, которому требуются воспитатели и увеселительные путешествия, и который, кроме того, ненавидит меня. Вы сплавили мое серебро и деревья. Вы обокрали меня.

- Перестаньте! - воскликнула возмущенная Мари.

- Вы меня обокрали, - повторил гигант таким громким голосом, что молодая мать, умоляюще сложив руки, прошептала:

- О, ради Бога, месье, не так громко, не так громко!

- Итак, вот уже семнадцать лет вы не приносите мне никакой пользы или же причиняете ущерб. Больше это продолжаться не может.

- Что вы имеете в виду?

- С меня довольно.

- Но…

- Я слишком долго терпел. Больше не хочу.

- Я вас не понимаю, месье.

- Нет? Ну так вот: когда мне мешает какая-нибудь вещь, я избавляюсь от нее по возможности быстро.

Несмотря на его возбужденное состояние, мадам Бастьен ни на минуту не допускала мысли, что муж решит ее убить. Пытаясь угадать под мрачной маской его замысел, она сказала;

- Если я хорошо вас поняла, месье, вы хотите избавиться от тех, кто вам мешает или вызывает ваше неудовольствие?

- Верно! Поскольку мне надоело ваше подстрекательство сына, я отделаюсь от него.

- Отделаетесь? Но что вы говорите?

- Успокойтесь. Бриду возьмет его. Он увезет Фредерика завтра вечером после нашего возвращения из Блемура…

- Вы говорите, месье, что месье Бриду возьмет моего сына. Соблаговолите мне объяснить…

- Он возьмет на жалованье этот переменчивый ручеек, и ваш Бенжамен, который всеми своими замашками удался не в меня, будет накормлен, обстиран и сверх того станет получать 600 франков в восемнадцать лет, если Бриду окажется им доволен. А я от него избавлюсь.

- Никто не распорядится будущим моего сына без моего согласия.

- Что? - глухо прорычал Жак.

- О, месье, даже если вы меня убьете на месте, я буду повторять то же самое.

- Что? - повторил снова колосс еще более страшным голосом.

- Я говорю, что мой сын не расстанется со мной. Он продолжит свои занятия под руководством нового воспитателя. Я вас познакомлю, если желаете, с моими планами относительно Фредерика.

- Ах, вот как! - закричал гигант, разъяренный сопротивлением жены. - Хорошо же! Завтра я возьму этого латинского щелкопера за плечи и выставлю за дверь своего дома. Это еще один человек, который мне мешает и от которого я избавлюсь. Что же касается вас…

- Какова же будет моя участь, сударь?

- Вы освободите дом, как и другие.

- Что вы говорите?

- Когда с меня довольно и мне слишком досаждает кто-то или что-то, я отделываюсь от нежелательного предмета.

- Итак, сударь, вы меня прогоняете?

- И скоро! За семнадцать лет вы не сделали мне ничего полезного, вы настроили сына против меня, вырубили мои деревья, украли мое серебро. Это мне надоело, и я решил положить конец. Но минутку, где ваши драгоценности?

- Мои драгоценности? - опросила ошеломленная Мари.

- Да, ваши драгоценности. Они стоят около тысячи франков. Сходите за ними и принесите их мне. Это компенсирует проданное вами серебро.

- Драгоценностей, Жак, у меня больше нет.

- Как так?

- Я их продала,

- Что вы сказали? - закричал он, побелев от гнева. - Вы, вы их…

- Продала, месье, как и серебро и по той же причине.

- Вы лжете! - закричал гигант громовым голосом.

- О, тише, месье, тише, умоляю вас.

- Вы спрятали свои драгоценности, чтобы не отдавать их мне, - он посинел от бешенства и шагнул к жене, сжав кулаки. - Вы - двойная воровка.

- Помилосердствуйте, месье, не кричите так, - не выдержала Мари, уже думая не об оскорблениях, а о том, что Фредерик и Давид проснутся от крика месье Бастьена.

В самом деле, в ярости от того, что не сможет завладеть драгоценностями жены, чтобы возместить потерю серебра, мысль о котором занимала его весь вечер, Жак больше не помнил себя; под воздействием гнева и опьянения он впал в дикое возбуждение и закричал:

- А, вы спрятали свои драгоценности? Хорошо же! Так я прогоню вас не завтра, а сейчас.

- Сударь, это жестокое издевательство, - ответила измученная Мари. - Я хочу вернуться к себе. Надвигается ночь, я замерзла. Завтра мы поговорим серьезно, когда вы обретете хладнокровие.

- Поскольку сейчас я пьян, да?

- До завтра, сударь, позвольте мне уйти.

Жак, страшный от гнева, ненависти, опьянения, шагнул к жене и показал на темный коридор, ведущий к наружной двери:

- Уходите из моего дома. Я вас выгоняю, двойная воровка!

Мари не могла поверить, что Жак говорит серьезно. Она старалась закончить поскорее эту тягостную беседу и избежать вмешательства Давида и своего сына. Она повторила, обращаясь к мужу самым ласковым тоном, чтобы успокоить его:

- Месье, умоляю вас, вернитесь к себе и дайте мне отдохнуть. Я вам повторяю, что завтра…

- Гром небесный! - закричал Жак, выйдя из себя. - Я велел вам убираться вон из моего дома, а не идти к себе. Или вас надо вытолкнуть за дверь?

- Убираться из дома? - испугалась Мари, которая по выражению тупой злобы на лице Жака поняла, наконец, что он говорит совершенно серьезно. Это дико, глупо. Но как растрогать такого негодяя, к тому же еще возбужденного вином? - Мне убираться из дома? - повторила Мари с ужасом, - но, месье, вы не думаете, что на дворе холод, ночь.

- Какое мне до этого дело?

- Месье, я заклинаю вас, придите в себя. Боже мой, час ночи. Куда я могу пойти?

- Вон!

- Но…

- Раз… Уйдешь ты, воровка?

- Одно слово…

Колосс шагнул к жене:

- Два.

Еще шаг.

- Ради Бога, выслушайте меня.

- Три!

И Бастьен вытянул руки, чтобы схватить жену.

Что могла сделать несчастная? Кричать, звать на помощь?

Фредерик и Давид проснутся, прибегут на ее зов, а для Мари было еще нечто страшное, чем это подлое и дикое изгнание: стыд, ужасная мысль о том, что она увидит сына, дерущегося с отцом, который хочет выгнать полураздетую мать за дверь дома. Ее достоинство женщины, матери, возмутилось при этой мысли и особенно ее пугало то, что отчаянная борьба между отцом и сыном могла закончиться убийством.

Она знала, что Фредерик не остановится перед крайностью, чтобы защитить мать от позорного изгнания.

Мари смирилась, наконец, и когда Жак Бастьен попытался ее вытолкнуть, ответила дрожащим голосом:

- Да, да, я сейчас уйду, только не шумите, умоляю вас…

Тогда, совсем растерянная, протянув с мольбой руки к Жаку, который угрожающе наступал на нее, показывая жестом на входную дверь, она, пятясь, дошла до полутемного конца коридора.

Бастьен открыл дверь.

Порыв ледяного ветра ворвался снаружи.

Во дворе было темно, и снег падал крупными хлопьями.

- О, ужас, какая ночь! - пробормотала Мари и ужаснулась. Она хотела повернуть назад. - Сжальтесь, месье.

- Спокойной ночи, - злобно усмехнулся негодяй и вытолкнул жену за порог.

Затем он задвинул двери и захлопнул засовы.

Мари, с непокрытой головой, одетая только в ночной пеньюар, почувствовала, что ее ноги погружаются в толстый слой снега, нанесенного в сени.

Луч надежды блеснул в мыслях молодой женщины. Несколько мгновений ей казалось, что муж злобно пошутил, но она услышала, как его шаги медленно удаляются от двери.

Скоро он вернулся в свою комнату - Мари увидела свет, просачивающийся сквозь занавески.

Мадам Бастьен, заледеневшая от резкого и пронзительного ветра, почувствовала дрожь. Зубы начали стучать от холода. Она хотела добраться до конюшни, находившейся поблизости, но к несчастью, садовая калитка была заперта, и мадам Бастьен не могла добраться ни до конюшни, ни до еще какого-нибудь строения.

Три окна выходили в сад, где она замерзала. Два из них относились к комнате мужа, а третье - к столовой, которая оказалась пуста.

Мари не у кого было просить помощи.

Она совсем пала духом. Вернувшись в холодные сени, растерла руки снегом и замерзшая, уже окоченевшая от холода, села на каменную, ступеньку, едва прикрытую навесом.

Глава XXXV

Жак Бастьен после того, как жестоко выгнал свою жену, вернулся, пошатываясь, к себе и, не раздеваясь, бросился в постель. Он глубоко заснул.

В три часа ночи, в то самое время, когда он дал приказ разбудить себя, Маргарита пошла к своему хозяину и нашла его спящим. Ей стоило больших трудов разбудить его и объявить, что Андре запряг лошадь в одноколку.

Жак, еще одурманенный сном и винными парами, туманившими его мозг, встряхнулся как дикий зверь, провел ладонью по своей густой шевелюре, натянул поверх одежды балахон из козьих шкур, прочистил горло стаканом вина и послал Маргариту уведомить Бриду о том, что все готово к отъезду.

Голова у Бастьена была тяжелой, мысли путались… Он почти ничего не помнил о ночном происшествии с женой и упорно боролся с желанием спать. В ожидании своегокомпаньона он присел на край кровати и уже начинал дремать, когда вошел Бриду.

- Пойдем, Жак, пойдем, - сказал он, - у тебя совсем отупелый вид. Встряхнись же!

- Сейчас, сейчас, - ответил Бастьен, встав на ноги и протирая глаза, - у меня голова болит и будто песок в глазах. На свежем воздухе я взбодрюсь. Ну, выпьем капельку на дорогу, отсюда четыре лье до Блемура.

- За твое здоровье, старик, - поднял рюмку Бриду, наполняя ее водкой. - Ты что, не выпьешь со мной?

- Можно, это меня разбудит, так как мои мысли путаются.

Выпив еще водки, которая, вместо того, чтобы прояснить его мысли, сделала их еще более смутными, Бастьен последовал за Бриду и пройдя через коридор открыл дверь в которую два часа назад выгнал жену.

Мари уже покинула сени, где она сначала укрылась.

Снег уже не падал.

На небе сияла луна. Мороз крепчал. Жак был вдвойне чувствителен к нему, так как он выпил два больших стакана водки. Выйдя из сеней и все еще лишенный способности соображать, он пошел прямо через лужайку, вместо того чтобы идти по аллейке к выходу из сада.

Бриду заметил рассеянность приятеля:

- Жак, куда тебя несет?

- И впрямь, - ответил тот, резко останавливаясь и качнувшись туловищем назад. - Правда, старик, я сам не знаю, что делаю, у меня совершенное отупение - я иду направо, когда надо идти налево. Этот холод изрядно пощипывает!

- Еще бы! - поежился Бриду, - на мне теплый шарф, плащ, и я мерзну.

- Эх ты, мерзляк!

- Да, тебе легко говорить!

- Хорошо, хочешь мою шкуру?

- Шкуру?

- Ну да, козью шкуру, болван!

- А ты, Жак?

- Возьми ее. Когда мы залезем в экипаж, тепло меня разморит, и я против воли засну.

- Тогда я согласен ее забрать. Но если ты заснешь, то экипаж может перевернуться.

- На, бери, - Жак протянул куму теплую шкуру, в которую последний поспешно облачился. - Кажется, я начинаю приходить в себя. Тем лучше.

И месье Бастьен более уверенной поступью дошел до садовой калитки, которую открыл Андре. Старик держал под уздцы коня, запряженного в одноколку.

Жак первым поднялся в экипаж. Бриду, запутавшийся в козьих шкурах, замешкался на подножке.

- Будьте осторожны, хозяин, - предупредил Андре, введенный в заблуждение козьим мехом и думавший, что обращается к месье Бастьену.

- Жак, да этот тулуп все равно, что львиная шкура, - шепнул Бриду. - Твой слуга ошибся, приняв меня за тебя.

Бастьен, разум которого был все еще затуманен, устроился на облучке и взял в руки вожжи.

- Старая дорога на Блемур сейчас удобна для проезда - спросил он у Андре.

- Старая дорога? По ней нельзя проехать.

- Почему?

- Потому что наводнение всю ее изрыло рвами и канавами, не считая того, что крутой берег пруда Брюле был размыт, и в этом месте дорога все еще затоплена на глубину шести футов.

- Это печально: она была кратчайшей на Блемур, - ответил Бастьен и так яростно хлестнул коня, что тот пустился галопом.

- Потише, Жак, - закричал Бриду, обеспокоенный состоянием, в котором находился его приятель, - Дороги плохие, мы можем опрокинуться…

Жак, будь внимательнее. Эй, ты что, разве не видишь, что впереди яма?

Оставим Бриду в растерянности и тревоге и вернемся на ферму.

Мы уже сказали, что Мари не удалось добраться через садовую калитку до конюшни, и она вернулась в сени и съежилась в углу.

Первые полчаса холод причинял ей сильные страдания. Началось онемение тела, сперва болезненное, потом сменившееся полной бесчувственностью. То было пагубное, непреодолимое оцепенение, которое при подобных обстоятельствах зачастую является переходной ступенью к смерти.

Мари, мужественно сохранявшая первое время присутствие духа, пыталась найти средство спастись от опасности, в которой она очутилась. Она твердила себе, что к трем часам утра в доме неминуемо начнется какое-то движение, вызванное отъездом месье Бастьена. Ведь он предупредил служанку, что отправится в дорогу с восходом луны.

Итак, уедет он или нет, молодая женщина рассчитывала воспользоваться хождением Маргариты по дому и достучаться до неё во входную дверь или в ставни столовой. С ее помощью она надеялась попасть в свою комнату.

Но страшное воздействие холода, с быстротой, которую не предполагала бедная женщина, леденило не только ее тело, но и мысли.

Через полчаса она впала в дремотное состояние, из которого порой вырывалась на несколько мгновений усилиями воли, но потом вновь засыпала еще крепче.

Около трех часов между ставнями и занавесками в доме замелькал свет. Маргарита несколько раз прошлась по коридору, ее шаги послышались за входной дверью.

Мари, погруженная в захватившее ее оцепенение, ничего не видела и не слышала!

К счастью, в один из редких проблесков сознания, когда она вдруг очнулась от своей гибельной дремоты, она вздрогнула от голоса Бастьена - тот, громко разговаривая с Бриду, открывал дверные засовы, собираясь выходить.

Услышав голос мужа, молодая женщина почти нечеловеческим усилием воли стряхнула с себя оцепенение, встала, и, согнувшись в три погибели под ледяным ветром, покинула сени, где она ютилась, и спряталась за косяком дома, увитым плющом, как раз в тот момент, когда вышли Бастьен и Бриду.

Скоро они удалились через садовую калитку, где их ждал Андре с приготовленным к дороге экипажем.

Мари, видя, что двое мужчин удалились, проскользнула в дом и вернулась в свою комнату, не будучи никем замеченной. Но едва она позвонила, чтобы вызвать Маргариту, как силы оставили ее, и она рухнула на пол почти без чувств.

Служанка, прибежавшая в комнату Мари, нашла ее распростертой на полу и испуганно склонилась над ней:

- Великий Боже, что случилось, мадам?

- Тише, - сказала молодая женщина слабым голосом. - Не разбудите моего сына. Помогите мне добраться до кровати.

- Ох, мадам, - сказала Маргарита, поддерживая ее и ведя к постели, - вы дрожите, вы просто заледенели.

- Ночью мне стало плохо, - ответила Мари слабеющим голосом, - я хотела встать, чтобы вам позвонить - у меня не было сил, только сейчас я смогла дотащиться до камина и позвать вас… и упала.

Мари не договорила. Ее зубы лязгнули, голова запрокинулась назад, и она лишилась чувств.

Маргарита, испуганная и совсем потерявшая голову, бросилась в комнату Фредерика:

- Месье, месье, вставайте? Вашей матушке плохо!

Затем, вернувшись к Мари, служанка стала возле нее на колени, повторяя:

- Боже мой! Что делать? Что же делать?

Через несколько минут появился Фредерик, наспех натянувший на себя домашнее платье.

Можно понять состояние юноши, когда он увидел свою мать бледной и безжизненной, время от времени сотрясаемой конвульсивной дрожью.

- Мама? - крикнул Фредерик, становясь на колени возле ее изголовья, - Что с тобой, мама? Ответь мне…

- Ох, месье Фредерик, мадам без сознания, - зарыдала служанка. - Что же делать?

- Маргарита, скорее разбудите месье Давида, - велел ей Фредерик.

Пока он в страхе и волнении пытался привести мать в чувство, Маргарита поднялась в мансарду, где находилась комната Андре, в которую временно переселился Давид.

Торопливо одевшись, он открыл на стук Маргариты.

- Что произошло?

- О, месье Давид, большое несчастье… мадам…

- Ну, договаривайте.

- Ночью ей сделалось плохо, она встала мне позвонить, силы изменили ей, и она упала посреди комнаты, где долго оставалась на холодном полу. Когда я вошла к ней и помогала перебраться на кровать, она была просто ледяная…

- В такую ночь, это ужасно? воскликнул Давид, бледнея. - А как она себя чувствует сейчас?

- Ах, месье, Давид, она без сознания. Фредерик стоит около постели на коленях, он плачет, зовет ее. Она ничего не слышит. Он мне велел бежать за вами, потому что мы совершенно растерялись и не знаем, что делать.

- Надо, чтобы Андре запряг лошадь и скорее поехал в город за доктором Дюфуром. Идите, идите же, Маргарита!

- Ох, сударь, это невозможно.

- Почему же?

- Хозяин сегодня в три часа ночи уехал с гостем. Он велел запрячь в экипаж единственного коня, а Андре стар, и как бы он ни торопился, я не знаю, сколько времени ему понадобится, чтобы пройти два лье, - таково расстояние отсюда до города.

- Я пойду, - сказал Давид со спокойствием, плохо сочетавшимся с его искаженным лицом.

- Вы, месье Давид? Вы пойдете в Пон-Бриллан пешком в такую холодную ночь?

- Через час доктор Дюфур будет здесь, - заявил Давид, одевшись для ночного похода. - Скажите это Фредерику, чтобы успокоить его. В ожидании моего возвращения было бы хорошо дать мадам Бастьен несколько чашек горячего чая. Постарайтесь согреть ее. Тщательно укройте, разожгите большой огонь в камине. Ну, мужайтесь, Маргарита. - Он взял шапку и добавил: - Передайте Фредерику, что через час месье Дюфур будет здесь.

Проводив Давида до ограды сада, Маргарита вернулась в сени, где она оставила лампу.

Наклонившись за ней, служанка увидела наполовину занесенный снегом шейный платок оранжевого цвета, принадлежавший мадам Бастьен, и совсем рядом ее комнатную туфлю, уже затвердевшую на морозе.

Удивляясь все больше и больше и спрашивая себя, как могли очутиться здесь эти вещи, очевидно, оброненные ее хозяйкой, Маргарита, пораженная внезапной мыслью, подняла платок и туфлю. Затем с помощью лампы оглядела вымощенный коридор.

Она легко рассмотрела свежие отпечатки и, идя по следам, оставленным маленькими ножками своей хозяйки, она дошла до самой двери ее комнаты.

Вдруг Маргарита вспомнила, что когда она помогала мадам улечься в кровать, постель не была разобрана. Ей пришли на ум еще кое-какие наблюдения. Испуганная открытием, которое она сделала, служанка вернулась к мадам Бастьен, возле которой находился Фредерик.

Через час с четвертью после ухода Давида почтовый дилижанс, в который были запряжены две белые лошади, остановился у ворот фермы. Из него выбежали Давид и доктор Дюфур.

Глава XXXVI

Прошло три часа со времени приезда доктора на ферму.

Давид, скромно удалившийся в комнату для занятий, со смертельным беспокойством ожидал известий о мадам Бастьен, с которой оставались доктор и Фредерик.

Один раз доктор тихо позвал Маргариту, которая, выйдя от хозяйки, шла мимо его двери.

- Ну, Маргарита?…

- Ах, месье Давид, - только ответила служанка, плача и даже не остановившись.

- Она умирает! - воскликнул Давид.

Бедный, с исказившимся бледным лицом и мучительно сжавшимся сердцем, он бросился в кресло, закрыл лицо руками и заплакал, кусая платок, чтобы заглушить рыдания.

- Я знал о безнадежности этой сдерживаемой, скрытой, невозможной любви, - прошептал он. - Я думал, что сильно страдал, но разве то были страдания? Что значат они по сравнению с опасностью потерять Мари. Она умрет… Нет, нет… По крайней мере, я увижу ее.

И почти обезумев от горя, Давид стремительно зашагал по комнате. На пороге он остановился.

- Может быть, она уже умирает, а я не имею права присутствовать при ее агонии. Кто я здесь? Чужой. Прислушаюсь хотя бы… Нет, ничего, могильная тишина. Боже мой, что же происходит в её комнате? Ах, вон Пьер!

Шагнув в коридор, Давид в самом деле увидел в полумраке доктора Дюфура, вышедшего из комнаты Мари.

- Пьер! - позвал он, спеша воспользоваться своей удачей.

Господин Дюфур быстро шел навстречу Давиду, как вдруг послышался тихий голос:

- Месье, доктор, мне надо с вами поговорить.

Доктор остановился перед столовой и вошел туда.

- Чей это голос? - удивился Давид про себя. - Не Маргариты ли? Ах, что происходит? - он прислушался. - Пьер что-то говорит. Его восклицания выражают негодование, ужас… Наконец-то он вышел!

Месье Дюфур с нахмуренным лицом вошел в комнату для занятий, произнося тоном отчаяния и ужаса:

- Но это невероятно, это подло!

Давид, думавший только о Мари, бросился к своему другу.

- Пьер, во имя неба, как она себя чувствует? Только правду - как бы ужасна она ни была, - все равно она не будет сильнее мук, которые я испытываю здесь вот уже три часа, постоянно задавая себе вопрос, жива ли она или умерла.

Искаженные черты Давида, его горящие глаза, искаженные от недавних слез, изменившийся от недавнего отчаяния прерывающийся голос так поразили Пьера Дюфура, что он, хотя и был в сильном волнении, резко остановился при виде своего друга я недолгое время рассматривал его, прежде чем ответить.

- Пьер, ты ничего мне не говоришь, ничего! - воскликнул Давид, страшный от горя, - значит, она умирает?

- Нет, Анри, нет, она не умирает.

- Она будет жить! - закричал Давид. Его лицо при этом сразу осветилось, он прижал врача к своей груди и пробормотал, не в силах сдержать слезы: - Я обязан тебе больше, чем жизнью, Пьер.

- Анри, - вздохнул доктор, - я не говорил тебе, что она будет жить…

- Ты опасаешься?

- Очень.

- Боже мой! Но по крайней мере ты надеешься…

- Еще не осмеливаюсь.

- А сейчас как она себя чувствует?

- Спокойнее. Она уснула.

- О, пусть она живет, пусть она живет, Пьер! Надо, чтобы она жила. Она будет жить, не правда ли? Она должна жить…

- Анри, ты ее любишь?

Приведенный в себя словами друга, Анри вздрогнул, умолк, и его глаза встретились с глазами доктора.

Тот повторил серьезным и грустным тоном:

- Ты любишь ее, Анри? Я не удивляюсь твоей тайне, ты сам разоблачил себя.

- Я?

- Да, своим отчаянием.

- Это так. Я люблю ее.

- Анри! - воскликнул доктор взволнованно. - Как мне тебя жаль, о, как жаль!

- Это любовь безнадежна, я знаю, но пусть только она живет, и я буду благословлять мучения, которые я терплю подле нее, так как ее сын, связавший нас вместе, всегда будет находиться между ней и мной.

- Да, Анри, твоя любовь безнадежна, - деликатность не позволит тебе открыться Мари в своем чувстве. Но это еще не все. Анри, вы еще более достойны сожаления, чем ты думаешь.

- Ах, что ты хочешь сказать?

- Знаешь ли, друг… Но подожди, моя кровь вскипает, вновь разгорается негодование, все возмущается во мне, так как невозможно говорить хладнокровно о такой подлой жестокости.

- Речь идет об этой несчастной женщине! О, говори, говори, Пьер, ты меня мучаешь, ты меня убиваешь…

- Я сейчас шел к тебе…

- И тебя остановили в коридоре.

- Да, Маргарита. Знаешь, где провела часть ночи мадам Бастьен? Она провела ее вне дома.

- Она?! Выходила ночью из дома?

- Муж выбросил ее полуодетую за дверь в такую ледяную ночь.

Анри вздрогнул всем телом. Затем, обхватив обеими руками лоб, словно пытаясь удержать распирающие его мысли, сказал прерывающимся голосом:

- Постой, Пьер, я слышу твои слова, но не понимаю. Можно сказать, что мое сознание окутал какой-то туман.

- Сначала я тоже не понимал: это слишком ужасно. Вчера вечером вскоре после того, как Маргарита рассталась со своей хозяйкой, она услышала голоса в комнате для занятий - говорили то тихо, то громко. Затем в коридоре послышались шаги и шум отворяемой наружной двери, а потом все стихло. Этой ночью Маргарита, вызванная мадам Бастьен, сначала думала, что у нее только обморок. Но позже, по некоторым признакам, служанка догадалась, что хозяйка оставалась около трех часов в сенях, на морозе, почти не защищенная от холода суровой зимней ночи. Понимаешь, что это значит? Ее болезнь может оказаться смертельной.

- Но это же убийство! - закричал Давид, страшный от горя и гнева. - Этот человек - убийца!

- Негодяй был пьян, так сказала мне Маргарита. А потом произошла ссора с женой, и он выгнал ее за дверь.

- Пьер, он скоро вернется. Два раза он меня оскорбил. Я вызову его на дуэль и убью.

- Анри, успокойся!

- Я хочу его убить!

- Выслушай меня!

- Если он откажется драться, я его просто убью, а потом застрелю себя. Мари будет свободна.

- Анри, Анри, это безумие.

- Боже мой, она подвергается такому обращению, - произнес Давид душераздирающим голосом. - Знать, что этот ангел чистоты, эта восхитительная мать постоянно зависит от тупого и жестокого мужлана. Разве ты не видишь, что если он не убил ее сейчас, то сделает это в другой раз?

- Я думаю, Анри, и нельзя допустить этого.

- И ты не хочешь, чтобы я…

- Анри, - воскликнул доктор с волнением, взяв за руки своего друга. - Анри, благородное, великодушное сердце, приди в себя, будь как всегда полон самоотречения и мужества. Да, мужества, так как тебе надо согласиться на жестокую жертву, необходимую для спасения мадам Бастьен.

- Жертва нужна для спасения Мари! О, говори дальше!

- Узнаю тебя, Анри! Я был неправ, сказав тебе, что ты достоин большей зависти, чем ты думаешь, так как души, подобные твоей, живут самоотречением. Слушай, Анри, допустим, что я смогу спасти мадам Бастьен от болезни, которую она получила этой ночью - одной из самых опасных форм воспаления легких.

Но невозможно, чтобы такая ангельская женщина и дальше оставалась во власти этого негодяя.

- Дальше, не умолкай, Пьер.

- Есть почетное и законное средство вырвать у этого человека жертву, которую он терзает уже семнадцать лет.

- И это средство?

- Юридический развод.

- А как его добиться.

- Жестокое поведение месье Бастьена в эту ночь дослужит одной из самых веских причин. Маргарита будет свидетельницей. Большего не понадобится, чтобы добиться разделения супругов. А впрочем, я повидаюсь с судьями и расскажу им со всем негодованием и пылом честного сердца о поведении месье Бастьена по отношению к своей жене со времени свадьбы. Я расскажу об ангельском смирении Мари, о ее необыкновенной преданности сыну, и особенно сделаю упор на чистоту ее жизни.

- Подожди, Пьер. Я вел себя сейчас, как безумец. На звериную жестокость я хотел ответить человеческой яростью. Ты прав. Надо, чтобы мадам Бастьен развелась со своим мужем и получила свободу! - При этой мысли Давид не мог удержаться от улыбки надежды. - Да, когда она будет свободна, то сможет сама распорядиться будущим сына.

- Анри, - доктор перебил друга, - ты должен понять вот что. Для того, чтобы это разделение произошло по просьбе Мари достойным и почетным образом, тебе надо уехать отсюда.

- Мне? - воскликнул Анри, ошеломленный словами доктора, который продолжал твердым голосом:

- Анри, повторяю: тебе надо удалиться.

- Бросить умирающую - никогда!

- Друг мой!…

- Никогда! Она не согласится на это.

- Что ты сказал?

- Нет, она не позволит мне уехать. Бросить ее сына, которого я полюбил, как собственного, бросить в тот момент, когда начинают сбываться наши самые прекрасные надежды. Это было бы нелепым. Я не смогу, и юноша не захочет. Ты не знаешь, что я значу для него, что такое он для меня; ты не знаешь, наконец, о неразрывных узах, которые связали его, меня и мадам Бастьен.

- Я догадываюсь, Анри. Мне понятна сила этих уз. Я знаю о твоей любви, может быть, неизвестной Мари. Любви чистой и почтительной.

- И ты хочешь меня удалить?

- Да, поскольку мне известно, что ты и Мари - оба молоды, что вы находитесь в постоянной близости друг к другу, и что выражение признательности, которое она тебе оказывает, может оказаться в предвзятом мнении выражением более нежного чувства, потому, наконец, что старая маркиза Пон-Бриллан, эта бесстыжая вдова, строила у себя в замке, в присутствии двадцати человек недостойные и гнусные предположения относительно возраста и внешности воспитателя, которого мадам Бастьен выбрала своему сыну.

- О, это подло!

- Да, это подло, это недостойно. Но ты сам подашь повод для подобных гнусных сплетен, если останешься в этом доме даже в тот момент, когда мадам Бастьен потребует развода.

- Но она не знает о моей любви, Пьер, клянусь тебе. Ты же знаешь, что я скорее умру, чем скажу ей об этом, потому что она обязана мне исцелением своего сына!

- Я не сомневаюсь ни в тебе, ни в ней, но я повторяю, что твое дальнейшее пребывание в доме может нанести Мари непоправимый вред.

- Пьер, эти опасения безосновательны.

- Напротив, они слишком обоснованы. Твое присутствие, так превратно истолкованное, нанесет ущерб безупречно чистой жизни Мари и вызовет предубежденное отношение к ее просьбе о разводе - она может быть отклонена. Тогда Бастьен, вдвойне разъяренный на жену, будет еще более жестоким к ней и все равно доконает ее таким образом, что закону не к чему будет придраться.

Справедливость этих слов была очевидна, Давид не мог не признать этого. Желая уцепиться за последнюю надежду, он сказал:

- Но, Пьер, могу ли я покинуть Фредерика в этот час, когда он еще нуждается в моих заботах? Ведь он едва укрепился в моральном отношении. Дорогой ребенок! Покинуть его в то время, когда я уже предвижу славное будущее!

- Подумай, что этим вечером месье Бастьен будет здесь. Он может приказать тебе оставить этот дом. Что тебе останется делать?

Беседа Давида и доктора была прервана Фредериком, обратившимся к месье Дюфуру:

- Мама пришла в себя и желает срочно поговорить с вами, доктор.

- Дорогой мой, мне тоже нужно кое-что сказать твоей матери. А ты останься здесь с месье Давидом, - и, обращаясь к своему другу, доктор произнес: - Анри, я могу рассчитывать на тебя, ты меня понимаешь?

- Да.

- Ты даешь слово выполнить то, о чем мы говорили?

После долгого колебания, во время которого Фредерик, удивленный этими таинственными словами, смотрел по очереди то на Давида, то на доктора, Давид ответил твердым голосом протягивая руку своему другу: - Пьер, я даю тебе слово.

- Хорошо, - и доктор с волнением пожал руку Давиду. Затем он добавил: - Я выполнил только часть моей задачи.

- Что ты говоришь, Пьер? - воскликнул Давид, видя, что доктор направляется в комнату Мари. - Что ты хочешь сделать?

- Я исполню свой долг, - ответил доктор и, оставив Давида и Фредерика, вошел к больной.

Глава XXXVII

Войдя к больной, доктор Дюфур увидел мадам Бастьен, лежавшую в постели. Маргарита сидела у ее изголовья.

Мари, еще накануне цветущая красотой, была бледна и подавлена. От лихорадочного жара на лице ее выступили красные пятна, а большие голубые глаза блестели нездоровым блеском. Время от времени тяжелый сухой кашель вырывался из ее груди, к которой она часто прижимала руку, словно для того, чтобы уменьшить острую боль.

При виде доктора мадам Бастьен сказала служанке:

- Оставьте нас, Маргарита.

- Ну, как вы себя чувствуете? - спросил доктор, оставшись с Мари вдвоем.

- У меня все горит внутри, милый доктор, мне снились тягостные сны. Эффект лихорадки, без сомнения. Но не будем говорить об этом, - добавила Мари тоном нежного утешения. - Я хочу посоветоваться с вами по важному поводу, дорогой доктор. Я должна спешить, так как несколько раз уже теряла сознание… Мысли мои путаются.

- Не беспокойтесь. Это обычное состояние слабости, которое всегда следует за лихорадочным возбуждением.

- Я хочу сначала поговорить с вами одним до того, как пригласить сюда месье Давида и моего сына. Боюсь, что потом нам вряд ли придется посовещаться всем вместе.

- Я вас слушаю, мадам.

- Вы знаете, вчера приехал мой муж…

- Знаю, - доктор не в силах был сдержать гримасу негодования.

- У меня был с ним долгий и трудный разговор по поводу моего сына. Несмотря на мои просьбы и протесты, месье Бастьен решил заставить Фредерика поступить клерком к месье Бриду. Мне нужно было поблагодарить месье Давида за его заботы и расстаться с сыном.

- А вы на это не согласились.

- Пока во мне теплится хоть искра жизни, я буду защищать свои права на сына. А решительность его характера вы знаете. Никогда он не захочет расстаться со мной и месье Давидом и поступить на службу к Бриду. Месье Бастьен скоро будет здесь. Он захочет увезти Фредерика.

Мари, побежденная волнением, которая она напрасно пыталась преодолеть, была вынуждена замолчать. У нее начался приступ такого мучительного, удушливого кашля, что доктор невольно поднял глаза к небу с тревогой, подавая больной ложку с приготовленной микстурой.

Немного оправившись, Мари продолжала:

- Вы видите, дорогой доктор, каково наше положение. Надо принять решение до возвращения мужа или же, - тут Мари еще больше побледнела, - может произойти страшная вещь. Вам известна вспыльчивость месье Бастьена и решительность Фредерика. А что касается меня, то лишиться сына сейчас, когда я так больна, для меня равносильно смерти.

- Мадам, драгоценна каждая минута. Прежде всего позвольте быть откровенным.

- Говорите.

- Вчера вечером после вашего спора с мужем произошла ужасная сцена, и эту ночь…

- Месье…

- Я все знаю, мадам,

- Еще раз, доктор…

- Я знаю все, говорю вам. И вы, обычно такая мужественная, уступили этому грубейшему обращению, чтобы не вызвать шума и избежать столкновения, грозившего произойти в случае скандала между отцом и сыном. О, не пытайтесь лгать! Ваше спасение, как и спасение вашего сына, зависит только от вашей искренности.

- Спасение сына и мое?

- Ну неужели вы думаете, что закон останется безучастным к жестоким поступкам, которые совершал муж по отношению к вам? И есть свидетели его тупой жестокости - это Маргарита, это я, которого вызвали вас лечить от тяжелой болезни - все это делает правомерной просьбу о разводе. Мы должны сегодня же составить прошение.

- Развод! - воскликнула Мари, с восторгом сжимая руки. - Будет возможен развод!

- Да, и вы его добьетесь. Доверьтесь мне, мадам. Я повидаюсь с судьями, буду отстаивать ваши права, расскажу о ваших горестях и несчастьях. Но перед тем, как изложить эту просьбу, надо, чтобы месье Давид уехал отсюда, - добавил доктор с колебанием, чувствуя деликатность затронутого вопроса.

При этих словах Мари вздрогнула от удивления и огорчения. Ее глаза встретились с глазами доктора Дюфура. Она пыталась угадать, почему лучший друг Давида хочет, чтобы тот уехал.

- Расстаться с месье Давидом, когда мой сын еще так нуждается в нем!…

- Мадам, поверьте, отъезд Давида необходим. Он сам чувствует это, так как решил уехать,

- Месье Давид, сам?!

- Он дал мне слово.

- Это невозможно…

- У меня есть его слово, мадам.

- Он, он бросает нас в такой момент!

- Чтобы спасти вас и вашего сына. - ---Чтобы нас спасти?

- Его присутствие здесь может дурно повлиять на исход вашей просьбы о разводе.

- Почему же?

В вопросе Мари было столько искренности и простодушия, он свидетельствовал о такой полной невинности, что доктор не находил в себе храбрости нанести новый удар этому ангельскому созданию, рассказав о нехороших сплетнях, которые начали ходить о ней и Давиде. Он сказал:

- Вы не должны сомневаться в преданности и привязанности месье Давида. Он знает, что его отъезд тяжело отразится на Фредерике, но сознает необходимость этого.

- Он уезжает…

В горестном тоне, которым Мари произнесла эти слова, доктор впервые почувствовал всю величину ее любви к Давиду. При мысли об этой глубокой и чистой любви, порожденной самыми благородными побуждениями, сердце Дюфура сжалось. Он знал добродетельность Мари, деликатность Давида и понимал безысходность этой страсти.

Мари, тихо плакавшая несколько минут, повернула к Дюфуру бледное, орошенное слезами лицо и сказала удрученно:

- Месье Давид решил, что надо вовремя удалиться. Мой сын и я сожалеем об этом. Ваш друг дал нам слишком много доказательств своей удивительной преданности, чтобы можно было хоть на минуту усомниться в нем. Но я должна вам сказать, что его отъезд нанесет страшный удар моему сыну.

- Но зато сын останется с вами, мадам… Если будет решено разделение супругов, я очень надеюсь на то, что вам его оставят.

- Надеетесь, что мне оставят сына?

- Конечно.

- Как? - воскликнула больная, судорожно сжав руки и с тревогой глядя на доктора, - а может быть сомнение в том, что мне его оставят?

- Ему около семнадцати лет и по закону в случае разделения сын остается с отцом. Дочь без всяких затруднений осталась бы с вами.

- Но раз нет твердой уверенности в том, что мне удастся сохранить подле себя сына, к чему добиваться развода? - сказала Мари, трепеща от страха.

- Развод необходимо сделать для вашего покоя, для спасения жизни, может быть, так как муж…

- А мой сын, мой сын?

- Мы будем добиваться всеми средствами, чтобы он остался с вами.

- А если это не удастся?

- Увы, мадам.

- Не говорите больше о разводе, месье Дюфур.

- Но подумайте, мадам, что вы находитесь во власти негодяя, который вас убьет когда-нибудь.

- По крайней мере, я не расстанусь до этого с Фредериком.

- Он увезет ребенка от вас, мадам. Разве не хочет он увезти юношу даже сегодня?

- О, Боже мой! - закричала Мари с выражением такого горя и отчаяния, что доктор испуганно наклонился над ней.

- Что с вами?

- Месье Дюфур, - слабо произнесла Мари, закрывая глаза, - я чувствую полное изнеможение. С какой бы стороны я не смотрела на будущее, оно представляется мне ужасным. Что делать? Боже мой, что делать? Близится время возвращения моего мужа. Он хочет увезти Фредерика. О, ради нашей дружбы, станьте между ним и отцом. Если бы вы знали, как я боюсь…

Слова замерли на губах молодой женщины - она потеряла сознание.

Доктор бросился к звонку и дернул за колокольчик, затем вернулся к мадам Бастьен, чтобы оказать ей помощь.

Служанка не являлась на зов. Доктор открыл дверь:

- Маргарита, Маргарита!

Услышав тревожные крики доктора, Фредерик, находившийся в комнате для занятий, поспешил к матери, а за ним и Давид, позабывший о всяких условностях и желающий в последний раз взглянуть на ту, которую предстояло ему покинуть.

- Фредерик, подержите вашу мать, - попросил доктор, - а ты, Анри, беги за холодной водой, она должна быть в столовой. Я не знаю, где Маргарита.

Давид побежал выполнять распоряжение доктора. Фредерик, держа на руках бесчувственное тело матери, с болью сказал:

- Боже мой, как она бледна. Помогите же ей, доктор!

Вдруг появилась Маргарита. Выражение ее лица представляло странную смесь удивления, страха и сдержанного удовлетворения.

- Месье доктор, если бы вы знали! - она задыхалась от быстрой ходьбы.

- Пьер, вот то, что ты просил, - Давид подал графин с водой, из которого доктор отлил немного в чашку. Затем он обратился к служанке:

- Маргарита, подайте мне пузырек, вон тот, на камине. Но что с вами? - воскликнул он, видя, что служанка осталась неподвижной и вся дрожит. - Говорите! Ну, говорите же!

- Ах, месье, - тихо сказала служанка, - у меня перехватило дыхание… Если бы вы знали…

- Ну же, Маргарита!

- Хозяин умер!

При этих словах доктор отступил на шаг, забыв в этот момент о больной. Он глядел на служанку, не в силах что-либо сказать.

Давид испытал такое потрясение, что прислонился к панели.

Фредерик, державший мать в объятиях, резко повернулся к Маргарите, бормоча:

- Ах, ужас! Умер мой отец.

И он спрятал лицо на материнской груди.

Мари, погруженная в прострацию, вызванную полным изнеможением, все же сохранила способность слышать.

Слова Маргариты «хозяин умер» донеслись до ее ушей, но она восприняла их смутно, будто сквозь сон.

Доктор первым прервал торжественное молчание, воцарившееся после слов служанки, и сказал ей:

- Объясните, откуда вы это узнали?

- Этой ночью хозяин хотел переехать брод в двух лье отсюда. Дорога испорчена последствиями наводнения. Коляска и лошадь были унесены рекой. Тело месье Бастьена не найдено, но признали его козью шкуру. Предполагают, что хозяина затянуло под колеса мельницы и раздавило. На одном из колес обнаружили половину его тулупа и в кармане несколько размокших писем адресованных ему. Мэр Блемура и жандарм уверены в том, что месье Бастьен погиб и составили акт о его смерти. Они здесь были и от них-то я все узнала.

Когда служанка закончила в полной тишине свой рассказ, мадам Бастьен, совсем пришедшая в себя под сильным воздействием, которое оказала на нее эта неожиданная весть и страстно прижала к себе сына.

- Мы никогда больше не расстанемся, никогда!

Затем Мари почти инстинктивно стала искать глазами Давида, но чувство стыдливости удержало ее. Она отвела глаза, щеки ее окрасил легкий румянец, и она вновь обняла Фредерика.

Глава XXXVIII

Около трех недель прошло с того времени, как было объявлено о смерти месье Бастьена.

Множество сильных и противоречивых волнений сделали болезнь Мари еще более опасной.

Два дня она находилась в безнадежном состоянии. Затем начала понемногу поправляться благодаря уходу доктора Дюфура и пробудившегося интереса к жизни, в которых молодая женщина черпала достаточно силы, чтобы бороться со смертью.

Мари выздоравливала, и хотя это длилось долго и требовало неусыпных забот, так как существовала опасность рецидива, еще более страшного, чем первоначальная болезнь, все же непосредственная тревога миновала.

Нужно ли говорить, что после смерти Бастьена Давид и Мари не обменялись ни единым словом, в котором содержался бы намек на появившиеся у обоих тайные надежды?

Эти две благородные души стыдились выказывать свою радость, и хотя смерть Жака Бастьена не могла вызвать ни в ком особых сожалений, Давид и Мари относились с уважением к его памяти.

Болезнь мадам Бастьен, в первые дни которой существовала большая опасность для ее жизни, повергла в уныние всю, округу, а ее выздоровление вызвало всеобщее ликование. Свидетельства трогательной симпатии, которыми осыпали и ее, и Фредерика эти простые люди, а также сознание того, что будущее, казавшееся таким мрачным, теперь сулило счастье, ускорили исцеление Мари. Она через три недели испытывала только сильную слабость, мешавшую ей покидать свою комнату.

С тех пор, как состояние ее перестало внушать опасение, она захотела, чтобы Фредерик принялся за занятия, план которых был разработан Давидом, и что бы часть уроков проходила в ее комнате.

Молодая женщина испытывала невероятную радость, видя рядом перед своими глазами этих двух людей, с которыми она надеялась никогда не расставаться. Присутствие на уроках доставляло ей множество радостей. Прежде всего она видела заметный интерес Давида к Фредерику, затем пыл молодого человека, жаждавшего известности и славы, чтобы стать гордостью матери и удовлетворить свою честолюбивую зависть, пламя которой горело в нем больше, чем когда-либо.

По общему соглашению было решено, что Фредерик сначала поступит в Политехническую школу, а затем изберет, по своей склонности одну из многочисленных карьер, открывающихся перед ним после этого универсального учебного заведения: военную, морскую, искусства или науки.

Это краткое описание дает представление о тихом и чистом счастье, в котором жили обитатели фермы с того времени, когда здоровье Мари пошло на поправку. Такое счастье представляло нечто новое для всех, так как радостные дни, последовавшие за исцелением Фредерика; были омрачены появлением месье Бастьена, о котором часто забывали, но который маячил неотступно на горизонте, словно грозовая тень.

Теперь же наоборот, так далеко, как могли заглянуть Мари, Фредерик и Давид, они видели перед собою чистое и лазурное небо, свежесть которого иногда ослепляла их.

Итак, прошло три недели со дня смерти месье Бастьена. Было два часа дня. Фредерик с помощью Маргариты и старого Андре, составлял из подснежников, нескольких бенгальских роз, гелиотропов и веток с ярко-красными ягодами букеты для каминных ваз в комнате для занятий.

Посреди комнаты стоял на мольберте портрет Фредерика, нарисованный Давидом с удивительным сходством. Яркий огонь горел в камине, наконец, на столе были видны приготовления к скромной трапезе.

Четверо заговорщиков, готовивших этот маленький праздник, этот сюрприз, одним словом, ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, так как не хотели, чтобы Мари заподозрила нечто необычное. В этот день впервые со времени своей болезни мадам Бастьен должна была выйти из своей комнаты и остаться на несколько часов в комнате для занятий. Фредерик и двое старых слуг заботились о том, чтобы придать комнате парадный вид, а Давид без ведома Мари нарисовал портрет Фредерика, который ей предстояло увидеть в первый раз.

Пока совершались последние приготовления, Давид зашел к Мари, сидевшей в своей комнате, чтобы развлечь ее.

Молодая женщина, одетая в траур и сидящая в шезлонге, с безмолвным счастьем глядела на Давида, который, сидя за столом, занимался проверкой письменных работ Фредерика.

Вдруг Давид тихо произнес:

- Это непостижимо…

- О чем вы, месье Давид?

- О необычайном прогрессе Фредерика, мадам. Мы только три недели занимаемся геометрией, а его способности к точным наукам уже развиваются с той же быстротой, что и другие склонности.

- Надо вам сказать, месье Давид, что эти способности Фредерика меня тоже удивляют. Нам казалось, что все, пробуждающее чувства и воображение, должно преобладать в нем.

- Это меня восхищает, мадам. У нашего Фредерика все повинуется нежному импульсу, у него все развивается буквально на глазах и ничего не терпит ущерба. Я вам прочел вчера последние страницы, по-настоящему прекрасные и красноречивые.

- Месье Давид, существует поразительное различие между этим последним отрывком и лучшими произведениями, которые он писал раньше. Все дело в страшной моральной болезни, которая, благодаря вам, закончилась совершенным моральным выздоровлением Фредерика. Единственное, что вызывает мою тревогу, это боязнь переутомить его учебой.

- Тут я спокоен. Я регулирую до конца дня, насколько возможно, его жадность к знаниям, его нетерпение и пылкое стремление к будущему, которое видится ему славным и блестящим… И такое будущее у него будет!

- Ах, господин Давид, какой радостью, каким счастьем мы станем упиваться, если наши ожидания оправдаются?

Невозможно передать, с каким выражением нежности Мари произносила эти слова: «мы», «наши ожидания» - они одни чуть приоткрывали тайные проекты счастья, которые строили для себя Давид и Мари.

Тот ответил:

- Поверьте, Мари, мы увидим в нем величие сердца и ума. В нем есть невероятная энергия, которая еще удваивается этой грозной завистью, сначала так страшившей нас.

- Вчера, месье Давид, Фредерик весело сказал мне: «Мама, теперь, когда я вижу вдали замок Пон-Бриллан, который прежде делал меня столь несчастным, я смотрю на него почти дружелюбно».

- И вы увидите, мадам, что через восемь-десять лет имя Фредерика Бастьена станет более знаменитым, чем имя молодого маркиза.

- Я с гордостью разделяю ваши надежды, месье Давид. Идя с нами по жизни, он в состоянии достигнуть любой цели. - Затем она добавила после минутного молчания: - Знаете, все это, как сон. Я вспоминаю, что едва прошло два месяца со времени вашего приезда сюда… Вы тогда так же сидели за столом, просматривали тетради Фредерика, и сокрушались, как и я, о болезни, окутавшей разум моего мальчика…

- Вы помните мрачное, ледяное молчание, о которое разбивались все мои усилия?

- И ту ночь, когда обезумев от страха, я прибежала к вам и умоляла не бросать нас… Как будто вы могли нас бросить!

- Скажите, мадам, нет ли какого-то мучительного очарования в этих воспоминаниях, когда все вернулось к полнейшему счастью?

- Да, грустного очарования. Но я предпочитаю ему будущие надежды! Сегодня ночью у меня утвердилось несколько проектов…

- Посмотрим, мадам.

- Сначала один, безумный, невозможный…

- Тем лучше. Такие проекты и бывают самыми превосходными.

- Когда наш Фредерик поступит в Политехническую школу, мы должны будем расстаться с ним. Не беспокойтесь, я это мужественно снесу, но при одном условии.

- Каком же?

- Может быть, вам это покажется смешным, но я хочу оставаться поблизости от него. Я вам признаюсь: мое желание - снять жилье напротив школы, окажись это возможным. Вы смеетесь надо мной?

- Я совсем не смеюсь над этой мыслью, напротив, я нахожу ее чудесной, поскольку благодаря такой близости вы сможете видеть Фредерика по два раза на день. Я не говорю уже о выходных днях, когда он будет всецело с нами.

- Правда, - сказала мадам Бастьен и улыбнулась. - Но вы не находите, что во мне слишком говорит материнское чувство?

- Мой ответ очень прост, мадам. Так как надо предвидеть не очень отдаленные события, я хочу сегодня же написать в Париж, чтобы условиться о первом подходящем жилище вблизи школы, которое мы снимем.

- Как вы добры!

- Но ведь это радость - находиться с вами поблизости от нашего Фредерика!

Мари на мгновение задумалась. Затем со сладостными слезами на глазах она взволнованно повернулась к Давиду:

- Счастье… Как это прекрасно!

И ее глаза, наполненные блаженством, искали глаза Давида. Долгое время они смотрели друг на друга в безмолвном экстазе.

Дверь комнаты отворилась, и Маргарита таинственно произнесла:

- Месье Давид, вы идете?

- Мой сын, где он? - поинтересовалась Мари.

- Месье Фредерик очень занят, мадам, - пояснила служанка, обменявшись заговорщицким взглядом с Давидом, который тут же вышел. - Если мадам хочет, я останусь здесь на тот случай, если вам что-то понадобится.

- Ах, Маргарита, Маргарита, - и молодая женщина с улыбкой покачала головой. - Тут какой-то заговор.

- Как это, мадам?

- Да я прекрасно вижу. Все утро хождение по коридору, уходы, приходы, отсутствие Фредерика, какой-то необычный шум в комнате для занятий…

- Уверяю вас, мадам, что…

- Хорошо, хорошо. Здесь пользуются моим положением, - вздохнула шутливо Мари. - Знают, что я не могу еще ходить, чтобы посмотреть самой, что там творится.

- Но, мадам…

- Маргарита, речь идет о сюрпризе?

- О сюрпризе, мадам?

- Расскажите же мне об этом, милая Маргарита, прошу вас. Пусть я буду радоваться заранее, подольше…

- Мадам, это окажется предательством, - сказала героически Маргарита.

В этот момент старый Андре приоткрыл дверь и с сияющим и таинственным видом обратился к служанке:

- Маргарита, спрашивают, где та вещь, которая…

- Ах, Боже мой, он пришел сказать какие-то глупости, у него на уме никогда не бывает ничего другого! - воскликнула служанка, подбегая к двери. Несколько минут она совещалась с Андре, понизив голос, а затем вернулась к хозяйке. Та улыбнулась:

- Ну, Маргарита, поскольку вы так жестоки, я пойду взгляну сама.

- Мадам, что вы задумали? Вам нельзя еще ходить после вашей болезни.

- Не ворчите, я покорилась. Так и быть, дождусь вашего сюрприза. Но как я хочу поскорее узнать!

Дверь снова открылась, вошли Давид, Фредерик и доктор Дюфур.

Подойдя к Фредерику, Маргарита тихонько сказала ему:

- Месье Фредерик, когда вы услышите покашливание за дверью, значит, все готово.

И она удалилась.

При виде доктора мадам Бастьен весело сказала:

- О, раз вы здесь, дорогой доктор, я больше не сомневаюсь в заговоре.

- Заговор? - доктор притворился изумленным.

- Да, да, - пояснила Мари. - Готовится какой-то сюрприз. Но предупреждаю вас, что сюрпризы очень опасны для больных и лучше все мне сказать заранее.

- Все, что я могу вам сказать, моя прекрасная и нетерпеливая больная, это то, что сегодня, как и было условлено, вы в первый раз за время болезни попробуете ходитьодна, и мой долг, мадам, присутствовать при этом испытании ваших сил.

Едва доктор произнес эти слова, как за дверью послышался неестественно громкий кашель Маргариты.

- Пойдем, мама, - сказал ласково Фредерик, - наберись мужества. Мы сделаем большую прогулку по дому.

- О, я чувствую в себе достаточно сил, чтобы удивить вас, - молодая женщина улыбнулась и попыталась встать со своего шезлонга.

Это получилось не без труда, так как она была еще очень слаба.

Тогда возникла прелестная и трогательная картина.

Вставшая Мари нетвердыми шагами пошла вперед, Справа от нее находился Давид, слева - доктор, которые собирались поддерживать ее, если она ослабеет. Фредерик протягивал ей навстречу руки и медленно отступая, пятился назад, как обычно поступают взрослые с ребенком, которые делает первые шаги.

- Видите, как я окрепла! - радовалась Мари, приближаясь к сыну, улыбавшемуся ей. - Куда мы теперь пойдем?

- Увидишь, мама.

Едва Фредерик произнес эти слова, как полный ужаса крик Маргариты раздался за дверью.

Вдруг дверь распахнулась и грубый насмешливый голос произнес:

- Минутку! Простак-великан еще жив!

Мари, стоявшая лицом к двери, испустила страшный крик и упала навзничь.

Она увидела Жака Бастьена.

Глава XXXIX

Читатель помнит, наверное, что с момента отъезда в Блемур Бриду оделся в тулуп Жака Бастьена из козьих шкур, Бастьен, будучи в сильном опьянении, вопреки советам старого Андре, упорно решил проехать по разрытой наводнением дороге, которую к тому же пересекали еще и разливы вышедшего из берегов пруда. Конь сбился с ног, волоча за собой экипаж. Бриду хотел вылезти из него, но коляска попала в воду. Бриду затянуло под мельничные колеса и он утонул. Половина тулупа осталась оторванной на лопастях одного из мельничных колес. В его карманах нашли несколько распечатанных писем, адресованных месье Бастьену. Это и стало причиной ошибки. Полагали, что месье Бастьена затянуло под мельничные колеса, а тело судебного исполнителя исчезло в водах пруда.

На самом деле Жак Бастьен, неповоротливый из-за своей комплекции и опьянения, несмотря на все усилия не смог выбраться из коляски. Это обстоятельство его и спасло. Конь, которого несколько минут увлекало течение, вновь почувствовал землю под ногами, но затем, поднимаясь в гору по крутому склону, он споткнулся и обессилено упал.

Жак, слетевший на землю, получил серьезную травму головы и пролежал на этом месте до конца дня. Лишь тогда на него наткнулись поденщики, возвращавшиеся с полей, и перенесли его на уединенную ферму.

Жак надолго вынужден был оставаться там из-за своей раны и болезни, разыгравшейся с ним по причине пережитого испуга и пребывания в ледяной воде.

Когда он был в состоянии написать жене, чтобы известить о своем приезде, то не сделал этого, рассчитывая, если вероятный слух о его смерти дошел до нее, что его воскрешение явится отличной, жестокой шуткой, так как он не сомневался в том, какие чувства должна была вызвать у Мари весть о его трагической гибели.

В этом замысле, как мы знаем, Жак не ошибся.

Однако, увидев свою жену, упавшую с криком, как подкошенную, он подумал, что своим появлением убил ее и в страхе тут же покинул дом.

Не одна Мари была сражена ужасным ударом.

Фредерик, не меньше ее ошеломленный внезапным появлением месье Бастьена, видя, что его мать без чувств рухнула на пол, тоже безжизненно повис на руках доктора Давида.

Несчастного юношу перенесли, но не в его комнату, которая была рядом с материнской, а в комнату для занятий. Там ему спешно была устроена постель. Доктор Дюфур не без оснований опасался, что в таком состоянии, в котором находились Мари и ее сын, их общение может вызвать мрачные последствия: ведь в комнате мадам Бастьен было слышно все, о чем говорилось в комнате Фредерика.

Доктор не мог одновременно ухаживать за обоими. Он занялся сначала Мари, которая, едва оправившись, получила смертельный удар из-за столь страшного потрясения.

Когда доктор вернулся к Фредерику, то обнаружил у него кровоизлияние в мозг. Несмотря на заботы, оказанные ему своевременно, юноша скоро впал в безнадежное состояние.

Едва Мари пришла в себя, как почувствовала близкий конец. Она захотела увидеть своего сына.

Замешательство Маргариты, ее бледность, сбивчивые объяснения его отсутствия в данный момент, натолкнули молодую мать на мысль о страшной правде.

Она поняла, что сын ее в таком же плачевном состоянии, как и она. Тогда Мари захотела видеть Давида.

Маргарита позвала его; он остался наедине с мадам Бастьен, ангельские черты которой уже носили печать смерти. Сделав слабой рукой Давиду знак сесть у ее изголовья, она промолвила:

- Что с моим сыном?

- Мадам…

- Его здесь нет, его скрывают от меня.

- Не думайте этого.

- Я все понимаю. Он в тяжелом состоянии и, так как мой конец тоже близок, я хочу проститься с вами, Анри.

В первый раз за все время Мари назвала его по имени.

- Поститься с вами! - он не мог сдержать рыдание.

- По крайней мере, я не умру, не сказав вам, как сильно я вас люблю. Вы знаете это, не правда ли, мой друг?

- И вы говорите, что должны умереть! Нет, нет! Мари, сила моей любви вернет вас к жизни! - воскликнул Давид в каком-то исступлении. - Умереть? Почему умереть? Ведь мы так любим друг друга.

- Да, наша любовь велика, мой друг, и для меня она началась с того дня, как вы исцелили душу моего бедного мальчика.

- О! Несчастье, несчастье!

- Нет, Анри, моя смерть не такое уж большое несчастье. Мне кажется, что в минуты расставания с жизнью моя душа, освободившаяся от земных уз, может читать будущее. Анри, знаете, какой была бы наша судьба?

- И вы спрашиваете об этом? Только сегодня утром наши планы…

- Выслушайте меня, мой друг. В материнской любви есть тайны, которые открываются только в предсмертные часы. С тех пор, как я считала себя свободной, будущее представлялось мне лучезарным, как и Вам, Анри. Еще несколько месяцев вы, я и мой сын провели бы счастливо…

- О, это сон, сон…

- Этот сон может быть прекрасен, Анри, но пробуждение было бы жестоким.

- Что вы хотите сказать?

- Вы знаете, как любит меня сын, знаете, как страстно болезненно он ревнив. Рано или поздно он начал бы ревновать меня к вам, Анри.

- Он, он ревновал бы меня!

- Поверьте, материнское сердце не ошибается.

- Вы хотите сделать мои сожаления менее ужасными. Вы мужественны и великодушны до конца.

- Скажите лучше, что я мать до конца. Слушайте дальше, Анри. Соединившись с вами, я лишилась бы своего скромного имени, которое так хотел прославить мой сын именно потому, что оно мое.

- Да, вы и мыслями постоянно связаны между собой. Несколько месяцев назад он, видя надвигающуюся смерть, крикнул: «Мама!» как прощальный привет и с этим же словом он пойдет навстречу славной судьбе.

- Друг мой, не обманывайтесь. Каким бы ни было наше горе, я отказалась бы от союза с вами, опасаясь ревности моего сына. И все же отказываться от своей любви - это ужасно. Но если ревность Фредерика проявилась бы только после нашего союза, что бы мы тогда стали делать?

- Нет, Мари, не думайте этого. Фредерик меня тоже любит, и он не будет эгоистом ради нашего счастья.

- Да, пожалуй. Я знаю - ни слова, ни жалобы не сорвется с его губ. Всегда любящий и нежный, он будет грустно улыбаться нам вслед и угасать, пока не угаснет до конца.

- Боже мой, как все фатально! Горе мне, горе! - прошептал Давид со стоном.

- Нет, счастье вам, Анри, так как вы самый великодушный из людей, - воскликнула Мари слабым голосом, придавшим ее лицу необыкновенную выразительность. - Счастье вам, Анри, так как вы были любимы, страстно любимы и не стоили ни слезинки, ни минуты стыда верного сердца, которое вас боготворило. Да, Анри, я вас полюбила без колебания, без борьбы. Я полюбила вас с гордостью и безмятежностью, потому что моя любовь к вам была вдохновлена святой нежностью долга. Мужайтесь же, мой друг, пусть память о Мари и Фредерике Бастьенах вас поддерживает и утешает.

- Вы назвали Фредерика? О, по крайней мере, мне останется он.

- Мой сын не переживет меня.

- Фредерик?

- Я это предчувствую, Анри, он умрет.

- Но только сейчас я разговаривал с Пьером, вышедшим из комнаты, в которую перенесли несчастного юношу. Он мне сказал, что еще не вся надежда потеряна. Нет, если он тоже умрет, я не переживу!

- Почему же, Анри?

- Великий Боже! Вы, его мать, задаете мне подобный вопрос?

- Я вам уже сказала, мой друг, что в материнской любви скрыты великие тайны. Я расценивала бы как несчастье то, если бы мне пришлось пережить его. Сын любит меня не меньше, чем я его. Он должен думать, как и я… Для него счастье в том, чтобы меня не пережить.

- Горе мне, горе! Вы умрете оба!

- Мари и Фредерик Бастьен не могут быть разделены ни на этом свете, ни на том, мой друг.

- Ах, как вы будете счастливы!

- Анри, мои силы подходят к концу, могильный холод охватывает меня. Вашу руку, вашу дорогую и мужественную руку…

Давид бросился на колени перед кроватью и, взяв руку молодой женщины, осыпал ее поцелуями, смешанными со слезами.

Мари продолжала все более слабеющим голосом;

- Последнее пожелание, Анри. Исполните его, если возможно. Месье Бастьен говорил мне о своем намерении продать этот дом. Но мне не хотелось бы, чтобы чужие люди оскверняли жилище, где прошла моя жизнь и жизнь сына. Моя настоящая жизнь началась с того дня, когда я стала матерью. Месье Дюфур, ваш лучший друг, пока останется здесь, а потом вы вернетесь сюда. Стремитесь к этому, Анри, ибо вы найдете столько утешения в этом прекрасном доме!

- О, Мари, этот дом будет для меня предметом религиозного культа, но…

- Спасибо, Анри, спасибо, мысль об этом меня успокаивает. Последняя просьба. Я не хочу быть разделенной со своим сыном. Вы меня понимаете, правда?

Едва Мари произнесла эти слова, как в коридоре послышался сильный шум.

Маргарита испуганно и тревожно звала доктора. Вдруг дверь комнаты мадам Бастьен резко распахнулась и вошел Фредерик - бледный, страшный, волоча за собой простыню, как погребальный саван. Маргарита тщетно пыталась удержать его.

Последний проблеск разума, может быть, сыновний инстинкт привел умирающего юношу к матери.

Давид, стоявший на коленях у изголовья кровати, выпрямился, ошеломленный, словно увидел призрак.

- Мама! Мама! - воскликнул Фредерик слабым голосом, бросаясь к кровати Мари, которая обняла его в тот самый момент, когда прибежал растерянный доктор.

- Приди, дитя мое, приди, - бормотала Мари, последним конвульсивным движением прижимая сына к своей груди. - Теперь это уже навечно!

Это были последние слова молодой матери.

Души Фредерика и Мари улетели в последнем предсмертном объятии.

ЭПИЛОГ

Мы начали наш рассказ, предположив, что турист, идущий из города Пон-Бриллан в замок того же названия, прошел бы мимо скромного дома Мари Бастьен.

Закончим же рассказ подобным предположением.

Если бы турист шел из Пон-Бриллана в замок полтора года спустя после смерти Фредерика и Мари, он не увидел бы на ферме никаких изменений.

Та же элегантная простота царила в этом скромном жилище. Те же цветы являлись предметом забот старого Андре. Тот же вековой лес отбрасывал тень на зеленую лужайку, по которой протекал чистый ручеек.

Только турист увидел бы не без волнения в самой темной части леса недалеко от маленького, шумящего водопада, надгробие из белого мрамора, на котором было написано:

«МАРИ И ФРЕДЕРИК БАСТЬЕН»

Рядом с этой могилой стояла защищенная простеньким навесом, уже увитым плющом и цветами, лодка, подаренная Фредерику после спада наводнения. На ней были вырезаны слова:

«Бедняки Валя Фредерику Бастьену»

Если бы турист шел мимо леса на заре или на закате солнца, он увидел бы, как к могиле с религиозной почтительностью приближается высокий человек, одетый в траур, у которого, несмотря на молодость, волосы отливают серебром.

Этим человеком оказался Давид Анри.

Он исполнил поручение Мари.

Ничто не изменилось ни снаружи, ни внутри дома. Комната молодой женщины, комната Фредерика, комната для занятий, где осталось множество незавершенных работ юноши - все было таким же, как в день смерти матери и сына.

Комнату Жака Бастьена замуровали.

Анри Давид по-прежнему жил в мансарде. Маргарита, единственная, прислуживала ему.

Доктор Дюфур каждый день навещал своего друга, рядом с которым он рассчитывал поселиться, когда сможет доверить свою клиентуру молодому врачу, недавно приехавшему в Пон-Бриллан.

Храня светлую память о своем младшем брате и Фредерике, Давид решил превратить одну, из риг фермы в классную комнату. Там он учил каждое утро детей окрестных арендаторов. Чтобы убедить родителей в благах образования, Давид выдавал небольшие денежные пособия им, так как почти всегда эксплуатация детского труда, вызванная бедностью семьи, мешает народному образованию.

Предположим, наконец, что наш турист, после того, как задержится у скромной могилы Мари и Фредерика, встретит по дороге кого-нибудь из жителей Валя.

- Добрый человек, - скажет ему турист, - чья это могила вон там, под старыми дубами?

- Это могила того, кто носит имя самого доброго святого в нашей стране, месье.

- Как же его зовут?

- Фредерик Бастьен. И с ним погребена его ангел-мать.

- Вы плачете, славный человек?

- Да, сударь. Все, кто знал ангела-мать и ангела-сына, оплакивают их.

- Значит, в этой местности их очень любили?

- Подождите, сударь, вы видите вдали красивый замок?!

- Замок Пон-Бриллан? -

- Молодой маркиз и его бабка, наверное, богаты, не меньше, чем сам король. Они жертвуют каждый год большие суммы нуждающимся, но если имя месье маркиза произносится бедняками Валя один раз в день, то имя Фредерика Бастьена и его матери - по сто раз на день.

- Почему же так?

- Потому что за недостатком денег, которых у нее было мало, мать отдавала беднякам частицу сердца и половину своего хлеба, а сын отдал бы, если бы понадобилось, свою жизнь, чтобы спасти других людей. Тому свидетель я и еще многие, которых он спас, рискуя жизнью, вместе с их семьями во время сильного наводнения, случившегося два года назад.

Увидите, месье, имя нашего доброго святого проживет в Вале гораздо дольше, чем замок Пон-Бриллан. Замки рушатся, тогда как дети наших детей будут узнавать от своих отцов о Фредерике Бастьене.

Примечания

1

В античной архитектуре - колоннада.

(обратно)

2

Изнеженный, праздный человек.

(обратно)

3

Площадь перед большим зданием.

(обратно)

4

Шелковая плотная ткань.

(обратно)

5

Злобно-насмешливый, язвительный.

(обратно)

6

Французский писатель, создавший игривые произведения.

(обратно)

7

«Черными стаями», или шайками называли во Франции компании спекулянтов, которые после буржуазной революции XVIII века скупали на слом старинные монастыри и замки.

(обратно)

8

Дорожная коляска, созданная в Берлине в конце XVIII в.

(обратно)

9

Единица длины во франции, равная 1,949 м.

(обратно)

10

Сооружение возводимое в море у гавани для защиты порта от волн.

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

Глава XXXVII

Глава XXXVIII

Глава XXXIX

*** Примечания ***