Збройники [Мартин Брест] (fb2) читать онлайн

Пехота-2 Збройники

Эту книгу я посвящаю своей маме —

и вряд ли я смогу подобрать слова, чтобы объяснить, как я ее люблю

ЗБРОЙНИКИ — (бойовий суржик АТО): военнослужащие Збройних Сил України. В «Силах і засобах, задіяних у проведенні Антитерористичної операції/Операції Об’єднаних Сил» все имеют свое прозвище: ДПСУ — «погранцы», НГУ — «нацики», НПУ — «менты», ЗСУ — «збройники».

ВВЕДЕНИЕ

ЕВАНГЕЛИЕ ПЕХОТЫ. Псалом первый

АК — мой свет и мое спасение: кого мне бояться?

Окоп — крепость жизни моей: кого мне страшиться?

Когда уроды пойдут на меня, чтобы уложить меня в мерзлую донбасскую землю, Господи,

Когда мои враги и противники против меня ополчатся, Господи,

То споткнутся они и падут. С дыркой в животе.

Пусть войско меня окружит — сердце моё не дрогнет.

Пусть вспыхнет против меня война — и тогда я буду спокоен, как дохлый удав.

Потому что один мой брат затянул все слева ОЗМками, Господи.

Другой мой брат забил все ленты, Господи.

Гнев твой падет на головы врагов твоих, дланью твоей карающей станем мы, без гнева, но с лютым пофигизмом.

Одного я прошу у тебя, Господи, только этого я ищу:

Чтобы не жить мне на ТПУ бригады во все дни моей оставшейся жизни, не созерцать красоту разгрузки фуры с бычком и не размышлять о бренном в карауле на ПТОРе.

В день беды, Господи, ты дашь мне приют в своем блиндаже, скроешь меня в своей траншее, дашь мне неучтенный «покемон» и два цинка «ЛПС-ов», Господи, закуришь и улыбнешься.

Под пологом ночи я вознесу молитву тебе, Господи, так, как умею: трассерами, матом и любовью в сердце.

Мы просто всех их убьем, Господи.

Аминь.

Боевой Псалтырь ЗСУ,

статья 26, книга 2:

«Рота, Батальон». Донбасский Патриархат

Рождество

… Васю мы выпихивали в отпуск. Это было нелегко, как нелегким бывает ящик с ВОГами, и гораздо опаснее. Бо Вася в отпуск не хотел.

Не, как нормальный военный — хотеть-то он хотел, но очень… теоретически. Бо практически вот это вот командирское «ви тут без мене все прої@ете — і особовий склад, і зброю, і техніку, і війну» — настолько сильно въелось в Васину сущность, что выпереть его в отпуск было уже чуть ли не главной нашей задачей. Ох и ах, интриги, звонки Васиной жене, разговоры с комбатом за спиной ротного, испанские страсти, два километра настанов, комментариев, сентенций. За сутки до отъезда командир заинструктировал особовий склад до соплей, слез и заикания. От него прятались на позициях и старались обходить по широкой дуге. Серега Президент, дохрамывая с костылем, задутым в зимний камуфляж, не успевал убежать от командира, поэтому мы с ним разделили тяготы многочасовых лекций «вот я уеду, и вам всем — п@зда». В конце концов Серега перестал улыбаться и отказался от костыля, я решил на телефоне поставить таймер «Васин поезд на большую землю», а Гала, случайно встреченный ротным по дороге от блиндажа к сортиру, получил важную военную задачу — намутить ящик.

Ящик являлся одним из основных факторов Васиного отпуска — в ящике должен был поехать щенок. Один из сыновей Принцессы Доганы — он, как и весь помет, еще недавно носил групповой позывной «Сьома хвиля», но был выделен высоким начальством, обласкан, вымыт в бане и наречен — по военной традиции называть пса командира по позывному этого командира — «Танцором». Щен после мытья в бане посреди зимы малость приохренел, почувствовал подляну в виде смены места жительства и отсутствия тушенки, поэтому решил заныкаться на крайнем левом спостережном посту. Таким образом, Гала искал ящик, я искал щенка, Вася искал, чем бы нас еще задолбать, и все вместе мы искали возможность растянуть наряды так, чтобы закрыть тремя постами полтора километра лінії бойового зіткнення.

… Грязный белый лендровер фырчал равнодушным к качеству соляры двиглом, затягивая ВОП теплым выхлопом. Прямо перед машиной стояла «бэха-копейка» с откинутым ребристором, из недр которой раздавалось «… еб@на трубка!..», «… а ну качай, ти заїб@в!», «… а моя вчора звоніт такая і „Коля, а хдє твої атошниє?“…», «… та ти качай, мля, зарплата його волнує…»

Я покачался с пятки на носок, пошевелил пальцами в новеньких коричневых ловах, довольно зажмурился и поднял глаза. Низкое, тяжелое, давящее небо Донбасса образца первых дней шестнадцатого года перемешивало серые тучи над Новотроицким, смесь грязи и снега ровным слоем покрывала поле, пехотный опорник, крышу КСП и жизнь сорока тысяч военных, живущих в том, что по телеку принято называть «районом ведення бойових дій». Ловы были прекрасны, все остальное было… было «как обычно».

Удивительно, как человек быстро привыкает. Совсем недавно я мучительно думал, правильно ли поступил, идя в армию, что будет с семьей, как жить и как быть дальше — а спустя всего три месяца все это кажется далеким, замыленно-неважным. Мысли занимает бытовуха — починить «бэху», отыскать щенка, отправить командира в отпуск, найти где-то «бэху-двойку» и спереть из нее трубку холодной пристрелки, чтоб привести оба АГСа «к нормальному бою». Извернуться и задавить двумя АГСами задолбавшего сепара, полюбившего корчить из себя великого снайпера и приходящего на торчащий напротив террикон. Пока что с шестисот семидесяти метров он со своей СВД умудрился не попасть ни во что, кроме земли и деревьев, но рано или поздно же ж может и попасть… хотя бы случайно. А у нас как раз «бэха» «встала», а то можно его было бы прикошмарить слегка. Самую чуточку. Бо на контрснайперскую работу у нас сил та засобів не было — было две СВД, своим ходом выходившие еще из Афгана, два мобилизованных недоліка, которым эти весла были записаны в военники, и отсутствие любого боеприпаса, кроме обычного пулеметного.

С КСП вышел Мастер, сунул в бороду помятую сигарету, аккуратно убрал пустую пачку в карман, похлопал себя по карманам и потопал ко мне, оскальзываясь дутиками и размахивая руками. Молча стал рядом, требовательно протянул руку и презрительно покосился на «ловы». Я сунул ему зажигалку. Мы молча курили. Солнце медленно валилось за горизонт, поднимался обычный вечерний ветер. Из люка мехвода «бэхи» вылетела тряпка и шлепнулась на колени Ваханычу, курившему у открытого ребристора. Ваханыч равнодушно поднял тряпку, бывшую всего месяц назад военной футболкой установленого кольору, и запустил обратно в люк. Где-то залаял щенок. Вот ведь гад, уже выезжать треба, а он прячется.

— Чуеш.… гавкает, — обронил Толик.

— Ага. Дразнится, собака бешеная.

— Ты прям франт сегодня. Новый софтшел, ботинки охеренные…

— Ну так не каждый день Васю в отпуск везу.

— А он точно поедет, если щена не найдем?

— Тьфу! Сплюнь три раза и не каркай! А то еще реально останется…

— Та да… молчу…

— Мастееер… АГСыыыы… — протянул я.

— В семь-два ехать надо. У них двойки есть. Попросим трубку на пару дней, может, дадут. — Мастер был оптимистичен.

— Хера там. Догонят и еще раз дадут.

— А мы попросим.

— От ты бы дал?

— Я — не показатель, — гордо ответил Мастер. — Я жмот, об этом полбригады знает. Но есть же и нормальные люди в Збройних Силах…

— Нормальные люди в Лодзе на клубнике боронять рідну неньку від ворога.

— Какая клубника, Мартин, пятое января.

— С Новым Годом, кстати.

— Та вже поздравлял.

— Как думаешь — бэху починят?

— Починят. Ваханыч молчит и не матерится даже. Верный признак.

— Ща узнаю.

Я забрал у Мастера зажигалку и, оставив его возле машины, шагнул к «бэхе». «Бэха» фыркнула и вдруг взревела, пыхнув выхлопом прямо мне в лицо. Из люка показался торжествующий Прапор. Он уселся на край, свесив ноги в люк, задрал голову, улыбнулся прямо в небо, вытащил из кармана тряпку и швырнул ее в Ваханыча. «Бэха» работала. Хорошо. Прапор махнул нам рукой и опять слез внутрь прогревающейся машины. Так они обе и дымили — БМП-1 сорок первого отдельного мотопехотного батальона, с написанным белой краской на борту названием «Тардіс», и стоящий в нескольких метрах белый волонтерский лендровер-дискавери, который Вася настойчиво не хотел перекрашивать.

Я решил позадалбывать особовый склад и полез на «бэху», стараясь не испачкать ни новенький, свежекупленный комплект софтшела, ни понтовые, первый раз обутые ботинки.

«Бэха» была покрыта тем, что обычно покрывает военную технику: такой, знаешь, липко-скользкой пленкой какого-то масла, смешанного с грязью и мерзкой зимней тающей влагой. Может, ее на мойку загнать, раз она вже на ходу? В Вахе вроде есть мойка, возле шаурмы. Не, смешно все-таки, для всего города это — шаурма возле автомойки, и только для военных, не моющих машины из принципа, на первое место выходит дешевый фастфуд по-донбасски, кусочки чего-то, завернутые в подсохшее что-то и густо залитые майонезом.

Мля. Тре хавки купить. Так, поезд у товарища генерал-майора в восемь-двадцать, потом в АТБ можно заехать. Блин, киоск с пиццей на входе вже закроется, он до семи…

«Бэха» чихнула и заглохла. Криков и матов не было — значит, не «заглохла», а «заглушили».

Я по-молодецки, то есть, кряхтя и пытаясь не измазаться, взгромоздился на «копейку» и встал, покачиваясь с пятки на носок. Нога чуть поехала. Не, пора завязывать с подцепленной у комбата привычкой покачиваться. И скользко чего-то на этом нашем «загиблике»…

Из-за бани, холмом чистого благолепия возвышающейся за мной, раздался писк, маты, снова писк и звон упавшего чайника. Грязный Гала вырулил, сосредоточенно смотря под ноги, и уткнулся в «бэху». В одной руке у Галы был почти чистый ящик с Новой Почты, в другой — пищащий щенок, совершенно правильно понявший, зачем Гале ящик. За спиной у невысокого двадцатилетнего контрактника висел РПК.

— Галаааа… — протянул я и снова покачался. Вот же привязалась привычка!

— Шо хочешь? — поднял на меня глаза Гала и скривился. — Ты чего при параде такой на бэху вылез?

— Планы захвата Докуча строю.

— Смотри не навернись, Маннергейм, мля. Клазевиц.

— Темный ты, Гала, человек, хоть и младший сержант. Во-первых, «КлаУзевиц». Во-вторых, от ты у Танцора наслушался про Маннергеймов всяких и суешь их куда попало. Ты хоть знаешь, чем был знаменит тот же Маннергейм?

— Укреплинию построил. И не трындел овердофига, — ответил Гала и опять на меня недовольно посмотрел.

— Уел, згиден.

Щенок снова запищал. Гала угрожающе покачал коробкой возле его носа, щен понюхал картон, чихнул и завопил еще громче.

— Куда грузить? — Гала поднял щенка и коробку и кивнул в сторону лендровера.

— Грузчик, мля… Во-первых, треба щенка напоить. Во-вторых, в ящике наколапуцать дырок. В-третьих… Не в дне же! — крикнул я Гале, который тут же уронил ящик в грязь и достал угрожающих размеров «военный» нож. При виде ножа щенок смолк и облизнулся — ножом открывали тушман, нож — это значит скоро хавка. Ты гля, безусловный рефлекс. Рота Павлова, мля.

— В-третьих, надо шо-то с хавкой в дорогу ему придумать. Сникерсы и вафли он вряд ли жрать станет, — буркнул подошедший Мастер. Я снова покачался.

— В-четвертых… — показался из люка Прапор, посмотрел на меня снизу вверх. — А ну отойди… В-четвертых, это не тот щенок.

— Как не тот? Я, мля, за ним под всей баней лазил! Я ему с чайника ноги мыл! Ну охренеть теперь, мля!

— Не тот, не тот, я тебе говорю. Это «Прапор», — Коля опознал «своего» щенка и потянулся с «бэхи». — А ну, подай его мне, я его научу нашего «загиблика» чинить. Ух ты ж моя пууусечка! Хочешь жрать? Всегда хочешь. Щас дядя Ваханыч капот нашего бимера закроет, я на сигнализацию поставлю, и пойдем ужинать… — Прапор прицелился и опять швырнул тряпку в Ваханыча. На этот раз промазал, и тряпка повисла на остром носу боевой машины.

— Сукаааа… — протянул Гала, отдавая щенка. — А может — тогой?

— Не тогой, — сказал Мастер и почесал седеющую бороду. — Командир у нас хороший, командир у нас один. Опознает подмену — к бабке не ходи. Не обманете, и не старайтесь. У Прапора грудка белая и задние ноги кривые.

— У тебя, мля, задние ноги кривые, нашелся, мля, киновед! — обиделся Прапор.

— Кинолог, — поправил я. — Это называется «кинолог».

— Охренеть, все такие умные, — расстроенно протянул Гала и толкнул Мастера. — Дай сигарету, кинолог.

— Свои кури, — тут же помрачнел Мастер, но сигарету дал. Я тоже полез в карман. Гала затянулся, выдул дым через нос и обернулся ко мне: — Слышь, вы в АТБ заедете? Йогурта мне купи. С клубникой…

Мы стояли и курили. В «бэхе» тихо копался Ваханыч, что-то бубнели друг другу Прапор и щенок, ветер сносил дым в сторону бурчащего лендровера. Было как-то… хорошо, что ли. Как бывает только вечером, зимой и на войне.

Где-то возле СП снова затявкал щенок.

Гала выругался, бросил коробку и умчался в сторону спостережника, высоко поднимая ноги с налипшими комьями плодючого донбаського чернозема. Мастер хмыкнул, глянул на редеющий дымок трубы, торчащей из навеса, и потопал на КСП. Ваханыч спрыгнул с «бэхи», громко чавкнув дутиками, Прапор, нежно прижимая щенка, умудрился аккуратно спуститься, и они вслед за Мастером погребли мимо дроварника. Прапор гладил щенка, тот, сообразив, что угроза в виде Галы и ящика его счастливо миновала, подтявкивал. Видать — на что-то жаловался.

Хлопнула дверка кунга, и на брошенную перед входом палету спрыгнул командир. Поскользнулся и, раскинув руки, аккуратно пошел ко мне. Николаич не шел, а плыл над землей. Аки лебедушка, я такое в балете видел. Правда, в балете, к которому я был абсолютно равнодушен, обычно худенькая девочка в смешной юбке семенит из одного края сцены в другой. Ротный семенил от кунга к лендроверу, через кособокие ступеньки, переступая через связку шестилитровых «булек» из-под бензина. Я представил на ротном оту смешную юбку из балета — поверх неуставного мультикамного софтшела, черной кобуры с рукояткой «пээма», рыжих берцев и флисовой шапочки, сдвинутой на самый затылок. Получилось смешно.

— Ну? — проворчал Николаич, подтанцевав к «бэхе» и смерив слегка отсутствующим, эдаким «отпускным» взглядом мою мужественную обрюзгшую фигуру.

— Колонна до маршу готова, товарищ генерал-майор. — Я осторожно переступил по скользкой «бэхе». — А кого собрался убивать?

— Всех, — мрачно ответил ротный каким-то своим мыслям, но тут же встрепенулся. — Ты про шо?

— Шпалер зачем взял?

— А… блин, — ротный похлопал по пистолету и зачем-то смутился. — Так по привычке.

— ВСП тебя тоже по привычке запакует на вокзале.

— Нае… Ээээ… надурим.

— В Вахе надуришь, а в Киеве?

— Блин. Сниму.

— И в карман положишь?

— Ну да.

— То есть, смотри. Приезжает эдак шестого января, в канун Різдва, на секундочку, на киевский жэдэ один бравый лейтенант из пехоты. И принимает его патруль ВСП во главе с целым майором. А у лейтенанта — коробка со щенком, бумажка про відрядження и пистолет в кармане.

— Блин.

— Ты повторяешься. А еще — два левых магазина и пачки три патронов в другом кармане. Все, профит. Майор вертит дырку под орден, газета пишет… эээ… «Подравшийся с представниками військової служби правопорядку оказался командиром роты сорок першого окремого…» Комбат будет просто счастлив.

— Блин! — Ротный сунул руку в карман и вытащил две пачки патронов к «пээму». Рыхлый советский белый картон расползался под пальцами, поблескивали холодными пулями патроны, мгновенно покрывшиеся висящей в воздухе влагой.

Я не удержался и заржал. Николаич злобно посмотрел на меня и нахмурился.

— Не в падлу…

— Я заберу. Потом выложу в ящик. Автык в кунге?

— Ага.

— Ключи от «лэнда» взял?

— Взял. Тока от «командирского» ящика ключ провтыкался. Надо туда ноут положить.

— У меня ключ. Ты готов?

— Та готов. Де «Танцор»?

— Играет с Галой в прятки.

— И как?

— Щен ведет три-один.

— Время?

— Через минут десять. Чтоб к самому поезду приехать и на вокзале не втыкать.

— Короче, давай не так. Давай…

Резко зашипел мой баофенг, потом раздалось бормотание. Радейка лежала в слишком глубоком набедренном кармане, я наклонился, сдернул перчатку и полез за рацией, неудобно согнувшись. Потянул ее за антенну и покачнулся. Понтовый ботинок, абсолютно не приспособленный к реальности мокрого Донбасса образца зимы пятнадцатого-шестнадцатого, с какой-то легкостью поехал по броне. Я завалился назад, влажный воздух зашипел, стукнуло что-то сзади, голова закружилась, и я со всего маху шлепнулся на задницу. Рация, кувыркаясь, улетела в грязь.

— …. …. …., ….. в …. твою … — зашипел я и завозился, пытаясь подняться. Уууу, мля, как больно, самым копчиком приложился, еще и рукой ударился, запястье снова заболело. Та ну твою же ж мать! Тока чистую форму надел!

Теперь засмеялся ротный. Заскрипела обитая баннерами дверь, с КСП выскочил Мастер и поспешил к нам, отмахивая рукой с зажатой в кулаке такой же, как у меня, рацией. Ротный резко замолчал, уставясь на возвышавшуюся за мной баню. Я возился, пытаясь «собрать раму».

— Шо делаем? — крикнул Мастер. — Машин на дороге полно, в три ряда стоят!

— Ты о чем? — просипел я, наконец-то поднимаясь.

— Прыгай! — рявкнул ротный. С КСП вылетели Прапор и Ваханыч, почему-то в брониках и со зброей, за ними вывалился маленький Козачок, таща Яриков ПКМ.

— Нахера? — спросил я, но тут же присел и тяжело спрыгнул, опершись ладонью о холодный борт. Это война все-таки, сначала делай, потом спрашивай. Чавкнула грязь, принимая в себя прекрасную чистую лову.

— Мастер, ты старший, ты работай, — обернулся к Толику ротный, проигнорировав меня.

— Хорошо. А можно?..

— Х@йожно! — рявкнул Вася. — В бою командир рішення приймає о-со-бис-то! Командир сейчас ты, я и Мартин уже, считай, уехали!

— Поняв-прийняв. Козачок, бросай пулик и заводи! Ваханыч, отгони «лэнд»! Прапор, ты на пушке!

«Бэха», рыкнув, прыгнула, чуть не задев забуксовавший задом лендровер, и пошла по полю вперед, в район правого СП. Мастер бубнил числа в радейку, на правом спостережнике бахнул выстрел из СВД, потом еще один.

— Вроде выпасли! — возбужденно крикнул Мастер. — Ща мы в другое место повтыкаем, шоб его не спугнуть, а потом из «бэхи» нагребем! Все, я пошел!

— Броник, мля! — крикнул в спину Толика Николаич. Мастер не прореагировал.

— Шо за война, Вася? — я тщетно пытался оттереть залепленную грязью рацию.

— Шо-шо… Снайпер.

— Отот, наш? С террикона?

— Наш, наш.

— Так он же косорукий ебл@н.

— Сука! — вдруг с силой выдохнул ротный и потащил пачку Мальборо из-за пазухи. Открыл пачку, выловил последнюю сигарету, махнул рукой в сторону бани. — Пристрелялся твой ебл@н. По дебилу, который на бэхе торчит, как памятник. Самому себе.

Я оглянулся. В ровном борту бани виднелась маленькая темная дырочка.

Руки начали подрагивать, запоздавший адреналин хлынул в кровь, смешиваясь с диким желанием курить, коньяку и «засыпать террикон из АГСа». На все деньги, четыре ящика вывалить по уроду.

Грязная рация пискнула, и тут же звонко бахнул первый выстрел из «бэхи».

Мы выехали с ВОПа уже по темноте, белый «лендровер» покачался на размокшей грунтовке, вывернул на отсыпку, слегка оттормозил перед трассой, двести метров — и мы перед КПВВ. Нашу машину знали, погранец поднял руку, мы вильнули на «дорогу для военных» — крайний правый ряд, отделенный от проезда бетонными блоками. Помахали руками погранцам, топчущимся возле вагончика, на выезде Вася «кинул зигу», я воткнул вместо второй четвертую, коробка затрещала, и в конце концов машина вырвалась на мост. Федя, едва вместившийся на заднее сиденье, качнулся, чуть не налетел подбородком на стоящий между колен стволом вверх АКМС и тихонько заматерился.

Мост был заминирован. Длинная эстакада, по которой мы поднимались к обложенной мешками заправке «Параллель», снизу была нашпигована зелеными ящиками, и я почему-то каждый раз думал об этом. Думал, но не волновался — все-таки толика фатализма, в котором я упрекал Мастера, пребывала во всех нас, окутывая внутренности теплым одеялом «забей, все равно от судьбы не убежишь».

Заправка промелькнула справа, машин не было — они были здесь днем, из Донецка, заправляя полные баки и канистры. Стекла светились в темноте, порванные мешки сыпали песком на асфальт. Постапокалипсис чертов. Смесь мирного существования и какой-то безнадежной гибели. Или наоборот — надежды выжить и вернуться к нормальной, обычной, такой скучной «тогда» и такой желаемой «сейчас» жизни.

Деревья мелькали вдоль трассы, ветер свистел в щелях машины. На скорости около ста «лендик» начало ощутимо трясти. Руль дрожал, я пожалел, что не надел перчатки.

— Вася, шо это?

— Де?

— Машину трясет.

— Сильно?

— А ты не чувствуешь? Совсем мозгами в отпуске?

— Это грязь, — сказал сзади Прапор.

— Да. Это грязь на колесах. То есть, на дисках. Федя, как он там?

— Нормально вроде.

— Проверь. И сложи приклад у своей грохоталки, а то ща зубы повылетают. У нас же Мартин — прям мастер плавной езды.

— Проверяю.

Федя, и так огромный по жизни, а тут еще и в бронике с набитыми подсумками, отставил автомат к двери и приоткрыл коробку. Из коробки не доносились ни звука — щенок, изловленный Галой за пару минут до отъезда, перестал возмущаться и заснул. В уголке картонной коробки стояло две банки тушенки. Я сбросил до восьмидесяти, и машина успокоилась, пошла ровно, наматывая на мокрые шины дорогу до Волновахи.

— Николаич, покормить малого не забудь в поезде.

— Не забуду.

— Я прям представляю, — я заулыбался. — Как ты садишься в купе…

— В СВ, — поправил Вася.

— Хуерасссе, СВ катаемся, товарищ лейтенант?

— Так не было билетов.

— Ну конечно. Скока обошлось?

— Шестьсот.

— Нормаааас… Так вот. Садишься ты в СВ за шестьсот гривен. Свет, розетки, телевизор, все дела. Чистое белье…

— Чистое белье… — застонал Федя.

— … проводница чай приносит. Просто так. И для этого не надо орать «Мартиииин, ты все равно на кухне! Чаю можешь замутиииить?» Титан горячий. Отопление. Вафли «Артек».

— Вафлииии!.. — сокрушался сзади Федя.

— … и вот ты такой открываешь коробку… вытаскиваешь банку «Наш горщик»… Переворачиваешь ее… И по чистенькому вагону разносится непередаваемый запах военной говнотушенки…

— Это капец.

— Да, друг мой. Это он.

— Сцуко, ты так вкусно рассказываешь…

— Та перестань.

— Так, военный, не гони. Давай через автовокзал.

— Да ты шутишь!

— Вот вообще ни капли.

— Слушай, давай лучше в АТБ. Колбасы там какой-то… Хлеб. Йогурт, в конце концов.

— Шаурма, Мартин. Ша-ур-ма.

— Блин…

— Шаурма… — пропел Федя и закрыл ящик.

На обочине притулился военный ЗиЛ, из-под открытого капота шел пар. Я тормознул, но стоявшие возле кабины двое вояк замахали руками. О, норм, машина у мужиков закипела. Бывает. Под ноги сполз брезентовый подсумок на пять ВОГов, я наклонился, вытащил его за ремешок и не глядя кинул назад.

— Чуть глаз не выбил, — равнодушно сказал Федя.

— Не сцы, он не взведется.

— Я не сцу, кидайся аккуратнее.

— Кстати, — ротный обернулся к Феде. Вдали показался блокпост «нациков». — Там сзади «гепеха» лежала, на отдельном прикладе.

— Де? Не видел.

— Ты, кажись, на ней сидишь.

Федя завозился, пытаясь повернуться на тесном сиденье, и снова чуть не заехал себе в зубы «клювом» АКМСа. На свет Божий показался ГП-25, установленный на конструкцию из сваренных черных металлических трубок. Мы как-то, после попытки осенью заблудиться и заехать на сепарский блокпост, завели его в машине, и он так и катался, как и неколько набитых магазинов-«сорокпяток».

— Незаряжено, — опять равнодушно уронил Федя и уставился в окно.

Блокпост перед Волновегасом был на месте старого ментовского КП и состоял из плит, знаков «STOP» и пацанов в зеленых бушлатах и балаклавах, медленно замерзающих на ветру. Мы объехали черный опель, возле которого стоял хлопец с автоматом и что-то втолковывал водителю. Из приоткрытого окна вырывались клубы дыма, я двинул рулем и поднял руку жестом универсального пароля. Высокий худой парень, нарушая военные традиции, вдруг замахал нам фонариком.

— Чего это они нас останавливают? — Я аккуратно затормозил и надавил на кнопку электростеклоподъемника, у нашего «лендровера» расположенную почему-то между сиденьями. Стекло не шелохнулось, пришлось распахивать дверку.

— Ща я пароль посмотрю. Уже вечерний?

— Без десяти восемь. Еще дневной.

Нацгвардеец подошел к машине и заглянул в салон.

— Привет, — сказал я. — Слава Новороссии.

— Вы, збройники, когда-нибудь доиграетесь, — хмуро сказал совсем молодой хлопец и поежился. — Пароль знаете?

— Вы, «нацики», совсем без чуства юмора. Знаем, знаем.

— Ты бы постоял тут часов шесть — посмотрел бы я, мля, на твое чувство юмора. Вы в Волноваху?

— Ну да. Товарища генерала на совещание к начальнику генерального штаба везем.

— Зубоскал, мля, — парень посмотрел на Васю. Вася безмятежно копался в телефоне, а Федя, казалось, начал засыпать, неудобно развалившись на заднем сиденье. — Обратно через нас поедете?

— Да.

— Скоро?

— Через час где-то.

— В магаз будете заезжать?

— Во, бачиш, а говорил — чувство юмора отмерзло. Я в Ваху с позиции еду, вечером. Конечно, буду в магаз заезжать.

— Сиги купишь?

— Лехко. Які?

— Винстон серый, блок.

— Все «нацики» курят Винстон. Это настораживает. Бабло давай.

— Держи, — парень сунул руку в перчатку и вытащил смятую, теплую двухсотку.

Я взял деньги, аккуратно расправил и засунул в нарукавный карман.

— Вы из сорок первого? — Нацгвардеец покосился на шеврон с вензелями, какими-то гербами и цифрами «сорок один». — Это хто, арта?

— Не. Пехота. К первой танковой приписаны.

— Так первая танковая хрен зна где стоит. Это ж бригада.

— Мы от Славяна, — наклонился вдруг ротный к нацгвардейцу. — Работаем от авторитетных людей из первого бата, старших уважаем, в общак отстегиваем, косяков за нами нет.

— Ээээ… — протянул нацгвардеец, потом расплылся в улыбке. — Понятно. Это у вас тогой…

— Наследственное, — подсказал я.

— Тра-па-па-па-пам, парам-парам-парам… — пропел командир саундтрек первых кадров «Бригады». — Мы с первого класса вместе…

— И за все, что мы делаем, отвечаем тоже вместе. И на поезд опоздаем тоже вместе, — вмешался я.

Нацгвардеец рассмеялся, пар вырывался изо рта и смешивался с моросью.

— Ну так через час.

— Ну где-то так.

Я захлопнул дребезжащую дверку. Стекло вдруг поползло вниз. Нас объехал «опель» и, газанув, ушел прямо, в сторону Марика. Мы взяли правее, чтобы выскочить сразу у автовокзала в Волновахе. Сзади раздался храп Феди. Видимо, блокпосты навевали на него сон.

— Закрыто, — кивнул я на шаурмичную примерно через километр.

— Схерали? — возмутился ротный, разглядывая запертую белую дверь.

— Начало девятого.

— А. Ну да. Сукаааа… жрать охота.

— Тушенку у собаки отберешь.

Вася не ответил, только укоризненно покосился. Я объехал автовокзал справа, повернул на скудно освещенную улицу и начал вглядываться в тусклые полосы света фар «лендика». Центральная улица Волновахи пронизывала город с востока на запад, и мы тихонько ехали. Редкие фонари заглядывали в окна, еще более редкие люди спешили по домам, иногда перебегая дорогу. Волноваха зимою представляла унылое зрелище, честно, просто-таки угнетающее. Машин было мало, денег в городе было мало, АТБ справа светился входом и небольшой очередью к банкомату.

— Мля, да у нас на ВОПе веселее, — проворчал Вася. — Чего плетешься так?

— Поворот на вокзал пропустить не хочу.

— Гля, ВСПшники стоят.

Справа у бордюра стояли темно-красные жигули с мигалкой, возле них топтались трое мужиков, нещадно дымя сигаретами. На капоте стояли парящие стаканчики, я вильнул, объезжая их, и почувствовал взгляды всей троицы. Так, тут налево, в узкий переулок, теперь наверх…

Переезд был перекрыт. Кажись, это наш поезд проползал мимо, стукая металлом о металл, вздрагивая и бросая квадраты света от освещенных окошек на асфальт. Я дождался последнего вагона, вывернул руль, объехал опущенный шлагбаум и перескочил рельсы.

— Какой вагон?

— Та нахер тебе вагон? Так выйду. Давай просто высади сразу за пешеходным.

Машина скрипнула и остановилась. Мелкие группки людей толпились у вагонов киевского поезда, вокзал был полным отражением зимней Волновахи, только приправленной торопливостью, висящими проводами и запахом горящего угля. Ротный выскочил из машины, дернул заднюю дверцу и схватил коробку со спящим щенком. Федя сонно поморгал и, кряхтя, начал вылезать из машины.

— Давай.

— Давай.

— Аккуратненько там.

— Не ходи в вагон-ресторан. Там на тебе чекає небезпека.

— Пошути, пошути.

Мы обнялись, похлопали друг друга по спинам. Поток людей обтекал нас, равнодушно окидывая взглядами трех вооруженных людей рядом с грязной белой машиной.

— Погнал.

— Давай. Жене напиши.

— Напишу, как отъедем. Шоб не сглазить. Вы тут не стойте, уезжайте сразу.

— Понял-принял.

Командир поднял коробку, повернулся и быстрым шагом пошел к составу.

— Вася! — окликнул я его.

— Шо?

— «Пээм»!

— Мля. — Вася вернулся, отстегнул кобуру и сунул мне в руки.

— Может, не поедешь? Как мы тут без тебя? Сирые, убогие, войну проиграем, майно растеряем, зброю пропьем…

— И не кажи. Пока.

— Пока.

Я сел в машину, проводил взглядом ротного и сунул в рот сигарету. Курить в своей машине Вася не разрешал, и это, кажись, была единственная машина на всю линию фронта, в которой нельзя было курить. Поэтому я тут же закурил. Пыхнул дымом в потолок, наклонился и сплюнул вязкую горькую слюну.

Было в этих провожаниях по поезд что-то… что-то странное. Как будто сам немного в отпуске. Мне нравилось возить людей на поезд, нравилось встречать — кусочек меня тоже уезжал на Большую Землю, домой, к жене, к малышу, к маме с папой, в тепло, в свет, в тыл, в прежнюю жизнь. Тогда я еще не понимал, что жизнь никогда не станет такой, как была, что я изменюсь так же, как менялись все вокруг меня, что наши осколки странной войны, такие мелкие в ежедневном течении жизни, но навсегда поцарапавшие нас — глубоко, до крови, до мяса, до костей, сменившие направление нашей жизни, а у многих — окончившие ее навсегда, эти осколки никуда не исчезнут.

Я выкинул окурок на асфальт и завел машину. Федя втиснулся на переднее сиденье и снова поставил автомат между ног. Поезд тронулся, опять застучал, уходя на северо-запад, а мы оставались тут, дальше, надолго… иногда казалось, что навсегда.

… Машины ВСПшников уже не было. Господи, благослови супермаркеты, работающие после заката, парковки перед ними, тележки и деньги, за которые можно купить нормальную еду.

— А автомат? — спросил Федя, стаскивая броник. Идти в магазин в бронике почему-то считалось «моветоном».

— С собой бери, — я махнул рукой и захлопнул дверку.

— Приказ был, по Вахе с оружием нельзя.

— Приказ был, а автомат в машине оставлять не будем. Це порушення Статуту, — важно сказал я, напрочь проигнорировав «ГПшку», лежавшую на полу возле заднего сиденья.

— Додолбутся ВСПшники.

— Разберемся. Мы и так нарушили.

— Шо нарушили?

— Вечерний выезд. Комбату Вася говорил, шо на поезд я отвезу, но отот пропуск, карточку с полосочками, мы ж со штаба не забрали.

— А де ее брать?

— Викторыч вроде выписать должен.

— Ааа. Шо покупаем?

— Ща список тебе перешлю, Ярик, мабуть, весь мессенджер мне уже исписал.

Зазвонил телефон. Я махнул Феде, уже шагнувшему в непривычно ярко освещенный зал, и остановился на крыльце. Взял трубку и услышал жизнерадостный голос Прапора.

— Прапорщик Прапор стрільбу закончив. Расход бека — п’ятдесят відсотків.

— Пятьдесят процентов от чего?

— От боезапаса.

— Хм. От как ты, мне интересно, посчитал пятьдесят процентов от пятнадцати выстрелов?

— Як-як? Молча.

— Мощща. Результат?

— Нема результата. Первые два мы скосили, ветер не учли. Потом вроде туда ложили.

— Ну?

— Ну як закончили, он потом ще раз стрельнул. Типа мы — косоглазые идиоты.

— Ну оно по факту так и есть.

— Ну да. Бэху отогнали, сидим, курим.

— Ну норм. Славян в рацию не звонил?

— Не.

— Нашим я доложу сейчас, но, блин, докладывать стыдно, Коля. Нема результата.

— Я его прибью. Завтра.

— Ну побачим. Давай.

— Плюс. …А, погоди! — голос Прапора прерывался, на фоне слышалось бурчание движка «бэхи». Вдруг отчаянно захотелось обратно на ВОП.

— Шо?

— Сигарет купи. «Ротманс Дэми». И Казачку тоже.

— Дааа, Прапор, на «Винстон» ты не наслужил.

— В смысле?

— Забудь. Возьму.

— Плюс.

В АТБ было откровенно жарко, я расстегнул куртку и воротник флиски. Яркие полки, холодильники, ряды, ряды… как будто в другой мир попал. Перед молочкой стоял Федя с тележкой и молча смотрел на молоко. В тележке стоял АКМ.

Я обошел его и начал сгребать в тележку продукты по списку. Мда, одной тележки не хватит, почти двадцать человек бажают праздника. В соседнем ряду невысокий мужик в пикселе мучительно выбирал паштет. Почему военные так любят паштет? Гастрономическая загадка, которая никогда не будет разгадана. Мужик покосился на меня недовольно и отвернулся. Я подошел и набрал банок восемь разных паштетов. Загадка, да…

… Машина ВСПшников стояла на «нациковском» блокпосту. Было уже около девяти, темные ветки качались под порывами ветра, но дождь закончился. Дворники перестали скрести лобовуху, Федя жевал какую-то плюшку и зыркал в темноту, было неуютно, как бывает неуютно в незнакомом месте ночью. Я подкатил к шлагбауму и помигал фарами. Неясная фигура отделилась от тени КП и поспешила к нам.

— Дяка, мужики, — нацгвардеец схватил блок «Винстона» и тут же начал распечатывать. — А нам тут комендатура мозг выносит.

— Че хочет? — я передал хлопцу кулек с пятью какими-то булочками. — Тримай, мучное полезно.

— Ооо, благодарочка. Та хер его знает, машины военные останавливают. Ехали бы вы, пока они не раздуплились, у вас на машине ж ни камуфляжа, ни знаков, а номера ща не видно.

— Ну тады погнали. Давай.

— Давай.

Я тронулся, вырулил на ровную дорогу. Сзади вдруг истошно замигали фары, и «пятерка» засигналила.

— Мля. ВСПшники ща придолбутся, — сказал я Феде.

— И шо?

— И ничо. Зброю до бою, и поехали.

Федя сунул остаток булочки в рот, что-то пробубнел, поднял АКМС и с сомнением его оглядел. Передернул звонко лязгнувший затвор, щелкнул предохранителем и положил автомат на колени, стволом точно мне в живот. Я остро почувствовал отсутствие броника. «Скорпион» натужно проглотил еду, вздохнул, сложил приклад и повернулся назад. Зашарил руками по полу, поднял «ГПшку», зачем-то подул в ствол и завозился, вытаскивая ВОГ из подсумка.

— Федяяяя… — протянул я.

— Шо.

— Я пошутил.

— Когда?

— Не гони, положи подствол на место. Мы ж не будем стреляться со своими.

— Ладно, — Федя не стал заряжать подствольник, но аккуратно опустил его на пол, туда, где раньше стоял автомат. Я еще раз покосился на ствол АКМСа, снова промолчал. Сзади мигал фарами «жигуль». Я прибавил, и машину опять затрясло.

«Лендик» только с виду неповоротливый да разгоняется медленно. Раскочегарь эти две тонны — и неуклюжая машина летит как ласточка. «Жигуль» с тремя или четырьмя ВСПшниками внутри явно не тянул в этом темпе, но я не выжимал все, улететь с мокрой трассы не хотелось. Да и не оторваться — куда с трассы денусь? Или свернуть в Бугасе и потеряться в частной застройке? Та ну нафиг, еще ночью фигней страдать.

Федя ткнул пальцем в магнитолу, и из единственной рабочей колонки запела Светлана Тарабарова. О, моя флешка стоит, норм. Вот чего они привязались? Делать нечего?

— Чего они привязались? — Федя опять оглянулся.

— Доколупаться хотят.

— Зачем?

— Фиг його зна. Може, им за это орден положен. Медаль на крайняк.

— Как ота, шо давали недавно? «За оборону Волновахи»?

— За оборону Барселоны, мля. Пацаны говорили — из всех, кого награждал горсовет, тупо половина ВСПшников. Воины ислама, мля.

— Ну да. Останавливаться будешь?

— Не буду. Еб@ла жаба гадюку. Нехай гоняются, если делать нехер.

— Не гони тока.

— Не гоню.

Мы ехали в молчании, Тарабарову сменили AC/DC, потом Тартак. Заправка промелькнула слева и осталась позади, фары выхватывали блестевшую поверхность, «жига» не отставала, перестав мигать и сигналить, просто висела сзади. Я притормозил, перевалился через бордюр разделителя и вывернул на встречку. ВСПшники так лихо сделать не могли, не позволял просвет просевшей машины, и поехали дальше по правой стороне шоссе. Впереди показалось КПВВ. Мы всегда заезжали по встречке, всегда мигали фарами, а вот «жигуль» приближался к контрольному пункту въезда-выезда по той стороне дороги, где обычно ехали гражданские проезжающие. На КПВВ закачался фонарь, описывая широкие круги, и я снова помигал фарами. Всё как всегда.

Я заранее приоткрыл дверку и высунул голову. Погранец, тот же, что провожал нас полтора часа назад, махнул рукой, потом вдруг шагнул к нам.

— Кто це с вами? — он кивнул на жигуль, останавливающийся с той стороны дороги.

— Фиг його зна. Привязались на Вахе, так за нами и тулили, — я пожал плечами. — Мы погнали?

— Бля… А ну, стоять! Стоять, бля! Не вылазить! — заорал вдруг погранец «жигулю», сдернул автомат с плеча и рванул вокруг машины.

«Жигули» остановились, одновременно распахнулись все четыре дверцы. Пограничник, стоявший напротив их, отступил на шаг назад и тут же склонил голову к рации. Послышался топот, на фанерном домике вдруг зажегся фонарь и ударил прямо в «пятерку». Мда, поторопились господа ВСПшники вылезать, не поняли, что в темноте их не опознали толком.

Я мягко тронул машину, мы покатились по КПВВ. Сзади кто-то орал, ему отвечали, зажигались огни, хлопали двери. Кипиш знатный, Федя заулыбался. Повезло. Треба будет пару дней в Ваху не показываться на этой машине, шоб они успокоились.

Перед нами, прямо поперек дороги, слева направо протянулись красивенные линии трассеров. Еще раз. Еще. Потом засверкали огоньки вспышек. Я оттормозился и выключил фары, потом заглушил машину. Сразу стало слышно стрельбу, даже с расстояния в несколько сотен метров. Била «дашка», и вот это, кажись, «покемон». Стихло — и тут же закашлял АГС. Шуршания ВОГов слышно не было, но вспышки через десяток секунд на склоне «серого» террикона, неожиданно тусклые, лениво разбивающие мглу, смотрелись… хорошо смотрелись. В ответ не стреляли — ну, или мы не видели вспышек. Федя приоткрыл дверку и нажал кнопку на коллиматоре. Война? По какому случаю война?

Я достал телефон, потом сунул обратно, и вытащил из кармашка на двери «баофенг». Интересно, аккум на нем еще живой?

— Кабак Мартину, Кабак Мартину, прием.

— Думаешь — они слышат? — засомневался Федя.

— Надеюсь. В любом случае пока тут постоим, — я снова поднял рацию. — Кабак Мартину, прием.

— … ртин, я Гендель, на приеме, — зашипела рация.

О, дежурный наряд отозвался.

— Гендель, я Мартин, давай по пятьдесят.

— Принял, наливаю.

«По пятьдесят» обозначало связь по секретной военной связи, то есть — просто позвонить на мобильный. Телефон зажужжал, на экране высветилось «Мастер 41», Федя зачем-то вышел из машины и отошел назад.

— Мастер, шо у вас?

— Та задолбали. Шарятся, як у себя дома.

— И шо?

— Ну гоняем чутка.

— Ответка есть?

— Нету. Ты где?

— Заезжаю.

— А, давай, я наряду скажу.

— Давай, — сказал я и положил трубку. — Федяааа! Поехали!

— Поехали, — раздалось сзади, и Федя плюхнулся на продавленное сиденье.

«Гендель, Гендель, я Мастер, два-два-один», — раздалось из «баофенга». «Два-два-один» в этом месяце обозначало «заезжает наша машина».

А красиво ВОГи в темноте рвутся. Как цветки расцветают на холодных склонах. Война вообще — безумно красивая вещь.

— … Не, все равно фигня. Не получается, — Мастер развел руки в стороны, как будто пытаясь обнять баню. — Реально даже не рядом пролетело.

— Свечку рано ставить? — Мне было лень задирать голову.

— Рано. Метра на два он промазал точно.

— Давай вже слазь, а то может не промазать.

— Фигня. Он утром не стреляет. Спит, наверное. Да и хера париться, если на роду написано?

— Фатализм, друг мой Мастер, еще никогда не приводил ни к чему хорошему.

— А к плохому?

— Постоянно. Слезай, говорю. Мне холодно.

Мастер подошел к борту «бэхи», еще раз посмотрел на дырку от пули в стенке бани и как-то удивительно ловко спрыгнул вниз. И дутики его даже на миллиметр не поехали по борту, не то что я… эххх, неуклюжий я идиот.

Было утро шестого января шестнадцатого. Через несколько часов поезд, везущий Васю и щенка, должен был прибыть в Киев. Здесь, возле трассы «Донецк-Мариуполь», в восьмистах метрах от КПВВ «Новотроицкое», на взводном опорном пункте номер семьдесят-два-сто-три, эти пару часов воспринимались как из другого мира, как и Киев, семья, горячая вода из крана и остальная огромная страна, которую мы почему-то стали называть «Большой Землей».

Странно то, что Большая Земля ощущалась уже как совершенно другое место. И погода там, наверное, тоже другая — не как здесь, на Донбассе, где вязкая морось, срывающаяся в снег, перемешивалась под ногами, колесами и траками лінії бойового зіткнення длиною в четыреста двадцать километров. Четыреста двадцать. В голове не укладывается. И на всей протяженности — опорники, блоки, спостережники, пулеметы, гранатометы, бэтэры и бэхи, и люди, люди, люди — разные и при этом абсолютно одинаковые. Я в который раз поймал себя на мысли, что еще осенью, чуть ли не с первых моих дней в АТО, как-то почти незаметно стал чувствовать себя частью этой огромной массы в сорок тысяч человек. Частично обезличился. Оброс бородой, стал особенно тщательно чистить зубы, но не каждый день, стал чувствовать себя неуютно без зброи, постоянно проверять, заряжен ли мобильник, рации и аккумы на тепловизор. Новые привычки, с таким трудом появлявшиеся в старой, мирной жизни, на войне возникали будто бы из ниоткуда, тут же врастали в быт и становились неотъемлемой частью меня с запредельной скоростью. Нет, не меня — мое «я» плыло, плавилось, растворялось в понятии «сили та засоби, задіяні у проведенні Антитерористичної операції».

За потерю части себя я получил часть Армии. В лице ее лучших, они же «худших», они же «единственно доступных»представителей второй роты сорок первого отдельного мотопехотного батальона, одного из десятков таких же батальонов — странных, набитых мобилизованными мужиками всех возрастов, социальных групп и уровней жизни. Мы все становились одинаковыми — айтишники, владельцы бизнесов, трактористы, электрики, бухари, поэты, сидельцы и таксисты. И один из характернейших представителей военной мозаики, мужик с Донбасса, мой земляк с позывным, естественно, «Сепар», сейчас шел от дальнего блиндажа прямо ко мне.

— Сепааар, — протянул я. — А ты, смерть моя лютая, хоть понимаешь, что если бы не ты, то погремуха «Сепар» была бы у меня?

— А? — остановился Сепар и приоткрыл рот. В руке у высокого сутулого дядьки хорошо-за-сорок был кусок деревяшки, из кармана ватных штанов торчала рукоятка молотка.

— Идешь куда, говорю?

— Аааа. Та в баню.

— Что ты собрался делать в девять утра в бане, негодник?

— А?

— Зачем в баню идешь?

— Аааа. Та эта… Дизель сказал дырку забить. Этим… как его. Чопиком.

— И как ты собрался це делать?

— Так это… Залезть на бэху и забить.

— Изнутри бей.

— Та да. Забью. Изнутри.

— Как устранишь разгерметизацию отсека, позови мне Ярика.

— Ладно. Это… слушай. Сегодня ж шестое…

— Да, друг мой Сепар. Да. Именно шестое. И я знаю все, что ты хочешь сказать. Да, мы поедем в магазин. Скоро. И — да, я лично за тобой присматриваю. «Вковтнуть» бесконтрольно не получится.

— Я ж не про это.

— Ну да, ну да. Все, давай, занимайся. Ярика не забудь позвать. И обувку сними, мля, ща наследишь в бане…

Сепар почавкал ко входу в царство чистоты и гигиены. Мастер усмехался в бороду, выпуская душный дым «красных» в сторону. Я вздохнул. Нужно было оттереть софтшел от грязи, попытаться вымыть лову, просушить и упаковать. Сегодня отправлю домой новой почтой. Не, не потянут эти ботинки работу на технике, скользкие. Обую рыжие таланы — и норм, а на «бэху» на всякий случай просто залезать больше не буду.

И тут зазвонил телефон. Я вытащил из кармана теплой зимней горки китайское замацанное чудо прогресса. «Вася МТС» светилось на тусклом экране. Чччерт. Постирался, мля. Вовремя, как всегда.

— Але?

— Здоров.

— Здоров.

— Ну шо там у вас? — голос Васи прерывался.

— Война — капец. Тримаємо оборону из последних сил. В 149котлах.

— Янгола-охоронця. Молимось за вас.

— Отож. Молись усерднее.

— Так шо там у вас?

Всего полсуток прошло, а Васино «шо там у вас?» звучало в трубке уже четвертый раз. Задолбал, блин, можно подумать, что без него все развалится, линия фронта рухнет, и мы за неделю успеем проиграть всю войну. От же ж зациклился.

Я посопел, помолчал, потом тоскливо посмотрел на ждущие чистку ботинки и начал рассказывать. Я уже начинал догадываться, что вот это «Шо там у вас?» придется слышать минимум по два раза на дню в течение всей недели. Но я ошибался.

Это было гораздо чаще.

Ветер, казалось, имел цвет. Ветер был серым, низким, очень тяжелым и голодным, ветер съедал крохи тепла, лоскутки дыма из трубы и радиоволны. Ветер бросался ледяными брызгами на трассу «Донецк-Мариуполь», пытался пробиться в окна бесконечной череды машин с номерами «АН» перед КПВВ, трогал длинные туши пулеметов и заглядывал на КСП. На КСП было интереснее всего.

— … нцор на связь, Танцор, Танцор, на … — обезличенно мявкала моторола, лежащая на кривой полке. Кроме радейки, в которую стучался КСП батальона, на полке стояла обрезанная «булька» с сахаром, несколько пакетиков с молотым перцем и рыжая банка с маслом для бензопилы.

— Отвечаем? — поднял голову Мастер.

— Не. Все равно связи не будет толком, а на террикон я не полезу. И ты не полезешь.

— Обидятся.

— На шо? На радиоволны?

— На нас.

— Не бурчи.

— … Танцор, на связь Яношу, — вдруг проклюнулся чистый голос.

— Мля. Это вже не КСП, это вже серьезно, — я начал сползать с лавки. Щенок, пригревшийся на коленях, недовольно заворчал в той же тональности, что и рация. — Идем, что ли, на позиции сходим.

— Задлянафига? — Мастер разогнулся и ссыпал наколотые щепки возле буржуйки.

— На террикон посмотрим. Покурим на свежем воздухе. Поговорим с замом Славяна. Получим ЦУ «посилити пильність», отрапортуем, шо «посилили». Задолбем особовий склад проверкой. Выбирай, что тебе больше нравится. — Я с сожалением спихнул щенка и начал рыться на столе в поисках сигарет.

— Не ищи, Ярик докурил. Бери мои «красные», — Мастер кинул на стол пачку «прилук», аккуратно поставил топор и побрел в блиндаж одеваться.

КСП был таким… как сказали бы в фейсбуке: «фейковым». На выходе из матерого, с плитовым перекрытием блиндажа, прямо поверх него из баннеров и досок была воздвигнута конструкция, в которой стоял полумертвый ноутбук. На ноут было выведено изображение камеры, стоявшей на верхушке «нашего» террикона и показывавшей, в основном, серое, серое и снова серое. Возле ноута и рации должен был дежурить кто-то, и этим «кем-то» сейчас был я. Естественно, по военной привычке любое место, де тимчасово перебував військовослужбовець, тут же обрастало какими-то бытовыми мелочами. Так на КСП появилась лавка, потом высокий стол, потом служащие стульями высокие спилы дуба, потом все это обозвали «Бар „Наливайка“», оборудовали буржуйкой, телевизором, неизвестно какими судьбами попавшим на опорник, непременным флагом и картой-десятикилометровкой.

На карте были все окрестности Новотроицкого, Ясного, Березового, Еленовки и добрая половина Докучаевска. Карту нам прислал волонтер Серега, мы склеили ее недавно, и она была подробнее, чем карта в штабе батальона, не говоря уже о штабе бригады. На карте не было ни единого обозначения наших позиций, зато цветными карандашами расписаны все известные нам сепарские точки. Прошлой ночью Мастер, очевидно, на радостях от того, что командир слез с наших голов и укатил на Большую Землю, нарисовал на карте жирные красные стрелки, с трех сторон бьющие в Докучаевск. Карандаши, попавшие на ВОП теми же путями, что и телевизор, то есть военно-неисповедимыми, были рассыпаны по столу, а один уже был погрызен. Надеюсь — щенком, хотя подозрения падали и на Ярика.

Я застегнул куртку утепленной синтепоном горки, воткнул свежепочищенный «пээм» в кобуру и с сомнением подумал об АКСе, лежащем в кунге. Идти в кунг лишний раз не хотелось, бо в кунге лежала зеленая папка, а в этой проклятой папке — «Книга вечірньої перевірки», которую нужно заполнить за пять… не, уже за шесть дней. Папка укоризненно пялилась на меня, но начать заполнение было выше моих сил.

Одеяло взметнулось, и из блиндажа показалась заспанная белобрысая голова Ярика. Ярик был из пятой волны, Ярик был высок, строен, молод и горяч, и Ярик всегда хотел есть.

— Арикус, друг мой. Сепар тебя не нашел, а я нашел, — обрадовался я.

— Угу, — Ярик почти уткнулся в меня, моргнул, обошел впритирку и начал рыться на столе. Еду искал, к гадалке не ходи. — А че шукав?

— Спросить хотел. Ты вот сегодня, шестого января, чего на вечер хочешь?

— Хочу домой, — быстро ответил Ярик и взял в руки красный карандаш. — Їсти хочу. Гарячу воду. І трахатись. І машину нормальну, а нє «жигуль».

— О. Так нет ничего проще. Ща мы тебе все прям здесь организуем. На месте, так сказать.

— Нє надо мені нічо організовувать, — покосился на меня Ярик и с вожделением посмотрел на карандаш.

— Надо-надо. От смотри. ВОП тебе — як дом родной. Кишкоблудить будем вечером, стол тре организувать. Потрахаться ты можешь с выставлением прицела на АГСе. А если достанешь ТХП — еще и с множественными оргазмами. Машину выбирай любую. Хошь стотридцатьпервый ЗиЛ? Такой маленький — а уже на ЗиЛе?

— Не хочу, — Ярик на всякий случай отодвинулся.

Из блиндажа вынырнул Мастер в броне и с АКСом, оглядел нас и привалился к деревянной стойке. Стойка жалобно пискнула, точь-в-точь как рация и щенок.

— Не хочешь — не надо! Урал! Вот это сила! Мощща! Феномен советского автомобилестроения! Но и это еще не все!

— А шо?

— Горячая вода, солнце мое закарпатское. Много, много воды! Короче. Слухай приказ по гарнизону. Организовать баню и помыть особовий склад во всех труднодоступных местах. «Кирпича» тоже помыть, хотя он будет сопротивляться.

— Мляааа… — протянул Ярик.

— Привлечь все доступные ресурсы. При решении этой задачи разрешаю открывать огонь на поражение. Шо там у нас в бане?

— Води малувато.

— Найди. Роди. Накачай. Сопри где-нибудь. Возьми бус, возьми бочку, съезди к «четырнадцатой», у них в колонке вода есть. Разй@буйся, короче.

— Я думав в магазіна з’їздить…

— В магазин поеду я, Ляшко и хто-то еще. Ты отвечаешь за помывку.

— Паштєта візьми. Хліба. Ковбаси чотири… нє, шість палок, тока нормальной…

— Воу-воу, ваенный, палегше! — я выставил руки. — Список в мессенджер мне скинь.

— И не жри мои карандаши, — добавил Мастер.

— Нахєр мені нужни твої карандаші?! — вскинулся Ярик, но карандаш не положил. — А ви куди?

— На позицию пройдемся. По рации поговорим.

— З ким?

— З начальником генерального штаба, мля. Звонит, звонит, все спрашивает: «Как вы там, вторая рота моя ненаглядная? Все ли у вас хорошо? Як служба? Як тяготы и лишения? Сепары не обижают? Ярик баню натопил?»

— Мляааа, — опять протянул Ярик и отвернулся к столу.

— Ты готов? А броня? — Мастер накинул ремень автомата на плечо и полез за перчатками. Автомат тут же начал сползать.

— Блин. Ща в кунге возьмем. Пошли.

Я первым вышел из КСП. Ветер тут же уколол шею и попытался выдуть остатки тепла из рукавов. Мастер вывалился следом.

— Валите-валите! — невнятно донеслось с КСП.

— Ярик, серьезно, едь по воду к четырнадцатой бригаде на Березовое! — крикнул Мастер. — И мля, перестань жрать мои карандаши!

— Це не я! — послышалось в спину, и следом раздался легкий стук карандаша, упавшего на затянутый липкой клеенкой стол…

На глазах дождь превращался в снег. Ботинки с легким хлюпаньем перемешивали тропинку, натоптанную копытами мобилизированных всех волн, распадок между двумя блиндажами тянулся голыми кустами, дергал за рукава, пытался зацепиться за капюшон, нависал ломаными линиями деревьев, неизвестно каким капризом природы сумевших вырасти в скудной почве отвала. Если пройти метров тридцать, взобраться вверх, не поскользнувшись на огромных, облепленных грязью глыбах, потом плюнуть на попытки остаться чистым и прошкрябаться по узкой траншее — выйдешь аккурат к «левому» спостережнику, где под накрытой масксетью деревянной конструкцией стоит «дашка».

«Дашка» была нацелена точно на позиции «четырнадцатой», куда я отправлял Ярика за водой… по воду, и где их ВОП играл роль то ли блокпоста, то ли точки ссылки неугодных. На голом перекрестке, со стороны Докучаевска перекопанном траншеей, без деревьев, отвалов, терриконов, вообще без какого-либо прикрытия жил десяток военных. Рядом с их позицией на восток протянулся дачный поселок в одну улицу. На том конце поселка уже были сепары.

— Смотри, — пробормотал Мастер, обошел «дашку» справа и полез на бруствер. — Мы, конечно, лихие парни и все такое, и на Березовое ехать надо… тока вот какая херня: сегодня все будут бухие.

— Мы? Схерали?

— Святий вечір сегодня. Потемнеет — по обе стороны фронта начнут «вживать».

— Ииии? Думаешь, сепары решат в атаку сходить? — Я залез на бруствер вслед за Толиком, и мы тут же закурили. — Та ну. Бред.

— Не. То есть — да, бред насчет атаки, а не бред — бо сегодня отличный, прям отличнейший вечер для прогулок.

— Толик, я тебя обожаю за твои иносказания, но давай мне как военному объясни, а?

— Если бы я хотел сходить поиметь сепарам мозги и пошшупать за теплое вымя их позиции — я бы шел сегодня.

— Хммммм… Думаешь?

— Уверен.

— Дай подумать.

— Ну подумай, подумай. Мыслитель, мля. — Толик сплюнул и уставился на горизонт.

Вид был великолепен. Пологие холмы резко прерывались отвалами «породы», незасеянные поля, покрытые грязным снегом, отсюда виделись пусть не белоснежными, но такими… спокойными, что ли. В безлюдном поселке дымило несколько труб. Серая мгла, заменившая у нас небо, по-прежнему плевалась снегом, тусклый ряд цветных машин тянулся перед нами слева направо. Люди выходили из автомобилей, отходили на обочину, разминали ноги, возвращались обратно и грелись, очередь медленно двигалась. Так будет до пяти вечера, а потом КПВВ закроется. Прервется ли поток? Да. Перестанут ли ездить машины? О нет. Существует ли ночной трафик на КПВВ, видимый и невидимый одновременно? Конечно.

Контрабанда. Контрабас, балобасы, товар. Ночные бусики без огней, объезды по грунтовкам, опасность подорваться на ТМке или ОЗМке, курятина, масло, колбаса… И сейчас из-за шлагбаума КПВВ, со стороны Волновахи, каждые несколько минут вырывались «Газель» или «Форд-Транзит» с просевшими от груза рессорами и, потихоньку набирая скорость, натужно ревя стареньким двигателем, чухали в сторону Донецка. Святий вечір, мля. Курица, масло, сыр, мясо… да все, что можно продать в два раза дороже. Ночью они тоже будут пытаться проехать, куда ж без этого. Прямо сейчас старый «Спринтер» выехал под шлагбаумом и, приминая колесами свежую сыпь снега, остановился на обочине. Водила выскочил и побежал за машину отлить. Бусик настолько просел, что напоминал мечту стрит-рейсера уездного масштаба.

— Глянь, як нагрузився, — кивнул я Мастеру. — Спорим — контрабас, и лицензии у него нема?

— Фигня это, а не контрабас. Тонна мяса, считай. Взял оптом и разного, считай, по девяносто за кило, а если в тушах брал — максимум по сорок-пятьдесят. — Мастер опять сплюнул.

— В тушах, нахера ему вырезки? Тонна в тушах это… четыре на тысячу… Сорок тысяч, так?

— Да. Дальше. Топливо с Вахи в Донецк и обратно, вместе с втыканием на пунктах — ну пусть еще тысяча. Здесь на КПВВ отдал пятерку, на Ясном, на сепарском — еще пятерку. Амортизация корыта. Сдал туши по семьдесят максимум, а то и по шестьдесят. Ну нехай по шестьдесят пять.

— Скока выходит?

— У кого из нас вышка? Ты в очках — ты и считай.

— Взял в Донецке шестьдесят пять штук, отдал пятьдесят пять. Чистой прибыли — десятка.

— Если дурак — десятка. Если не дурак — обратно сигареты и бухло повезет, оно там дешевое. Но по-любому максимум двадцать поднимет.

— Нормальные деньги, брат, — я выкинул бычок и тут же закурил следующую. Неуютно тут было, на этом холмике серой породы.

— Нормальные, тока нерегулярные. Да и большая часть из них — водилы, товар не их. Имеют за сутки тысячи две-три максимум.

— Так шо это, не контрабас?

— А как контабасом может быть то, что поставляется с одной части Украины — в другую? Даже за пределы области не выезжают.

— Закон.

— Есть закон. Лицензия, налоги, все дела.

— Так все-таки контрабас.

— Вон де контрабас, — Толик прищурился в сторону КПВВ.

С объездной «ВИП-дороги» на выезд, тяжело урча мощными движками, поползли шесть, семь… восемь фур. Сзади пристроился «Дастер» сопровождения. Машины вылезли на шоссе, заслонив «Спринтер», рыкнули двигателями, пыхнули клубы дыма, и груженые машины поперли на север.

— Да. Это всем контрабасам контрабас…

На бортах фур и «Дастера» одинаковым шрифтом было выведено «Фонд Рината Ахметова».

Снова пшикнула моторола.

— Танцор, Танцор, я П…н, на связь, — неожиданно чисто послышалось из пластмассовой коробочки. Я поежился и поднял радейку.

— Танцор на связи.

— Почему на связь не выходишь? — Ну вот, блин. Опять за рыбу гроши. Ну сто раз же доводили, что на КСП нема связи. Террикон, ети его.

— На КСП нет связи.

— А ты откуда говоришь?

— На террикон залез.

— Принял, — даже обезличенно-цифровой голос был страшенно недовольным. — Будь на приеме.

Да куда ж я денусь? Мастер спустился с бруствера и быстро пошел к наряду. Углядел что-то?

— Танцор, Танцор, я Янош. Выйди по проводам, — умом-то я понимал, что говорил другой человек, но цифровая связь уравнивала, обезличивала все голоса.

— Принял, выполняю.

Я сунул моторолу в карман и задумался. «Выйди по проводам», в основном, обозначало «по ТАПику», но вот как раз ТАПика у нас не было. Точнее так — он был, но в железном футляре где-то под койкой командира. Тянуть сюда провода из Ольгинки было совсем тупо, а с Эвереста… Ну, теоретически можно, но они были с другой стороны трассы. Не было у нас проводов, короче. Я набрал смску «срочно дай телефон яноша» и отправил Васе. Сунул руки в карманы. На нос села снежинка и мгновенно растаяла. Смешно. Мастер стоял возле наряда и показывал рукой куда-то в сторону «серого» террикона. Пацаны кивали, слов я не слышал. Тишина наваливалась на меня, гасли звуки в вязком снегу. В левом ухе возник едва уловимый писк и пропал. Опять возник. Опять пропал. Фигня какая-то, честное слово. И еще снег этот долбаный…

Пискнул телефон, смска от Васи: «Янош 050 6…..2. Шо случилось?» Вопрос я проигнорировал, сразу набрав замкомбата первого батальона семьдесят второй бригады.

— Але, — на фоне низкого голоса в трубке слышались возгласы, разговоры, смех. Я сразу представил себе КСП первого бата — прокуренную комнату в Ольгинке, со старыми компьютерами, связистскими штуками и картой. Наша карта лучше. Я усмехнулся и почему-то перешел на украинский.

— За вашим наказом. Це Мартін, зам Танцора. Танцор у відпу… у командировці.

— В командировке? А чего не доложил?

— Он докладував Славяну, ще позавчора.

— Так Славян сам в отпуске. Мля. Ты за Танцора? Чего не по «тапику»?

— «Тапік» не протянутий до нас.

— Суукааа. Тапик не протянут. Связи нема. Чего связи нема?

— Терікон заважає.

— Сильно? Связиста привезу к вам, хай решает.

— Решал вже. Не нарешал.

— Ну-ну. Короче — приеду скоро, разговор есть.

— Чекаємо.

— Плюууу… Так, а ты в каком звании?

— Сержант.

— А где офицеры?

— В Лодзе, на клубнике.

— Шо?

— У нас один офицер, командир роты.

— Как тебя зовут?

— Олег.

— Ну давай, Олежка, жди в гости.

О как. Странно. Если замкомбата вознамерился в гости — зачем сообщал об этом? Командиры обычно любят нагрянуть внезапно. А звание мое ему зачем? Хер его зна. Ну ладно, приедет — расскажет. Ну или мозг вынесет. Пофигу, в принципе.

«Набери Маэстро» пришла смска от Васи, пока я говорил. От же ж многословный, хоть бы объяснил… «Ок» отправил я в ответ и, продолжая стоять на насыпи, набрал начштаба сорок первого бата.

— Але, — я узнал голос нашего «энша». На фоне не было слышно ничего. — Привет, Мартин. Шо там у тебя, дорогой?

— Здрасте, Викторыч. Доповидаю голосом через рот. Танцор просил вас набрать.

— Аааа… точно. А зачем?

— Не сказал.

— Мда. Шо-то я хотел, но не помнил, шо… Ааааа! Точно. Ты карточки огня сделал?

— Делаю.

Само собой, что на наших карточках огня и конь не валялся.

— Ото я не знаю, шо ты там делаешь. Ты хоть знаешь, как их делать?

— Нет, конечно. Но я разберусь.

— Ну да, разберешься… Но я не о том. Короче. Слушай сюда. Фигня какая-то заворачивается.

— Ну так Рождество же.

— Вот-вот. Короче. Там по семь-два какие-то слухи бегают, чуть ли не про наступление.

— Наше чи сепарское?

— Не перебивай. Сепарское. Чи про провокации. Чи еще шо-то. Так к чему я? Если первый бат Васе… то есть, тебе начнет задачи нарезать — сначала набирай, понял?

— Понял, — я ни черта не понял, само собой, но в принципе это не имело никакого значения. — Вас чи комбата?

— Сегодня меня, Саныч в первой танковой, хер зна когда будет. Завтра, если шо — по ситуации. И не трепи никому, это типа секретно.

— Понятно. Как раз зам Славяна звонил, говорил — скоро приедет.

— Зачем — не говорил?

— Неа, Викторыч, не говорил.

— Наберешь меня потом.

— Поняв-прийняв.

— Давай. Выше нос, пехота. И не пиши об этом в фейсбуке! Блогер, мля.

— Не буду. Плюсики.

Ухтышка. Все страньше и страньше. Так, пора слезать с этого насеста, вон, кстати, и Мастер идет, почему-то с биноклем, обычным советским Б8-30. Тре хоть по опорнику пройтись, пацанов предупредить, и так… окинуть взором вверенные мне на время отсутствия коммандера майно, зброю и особовий склад.

— Шо там, Толик? — я окликнул Мастера, дымившего «красными» на ходу.

Мастер вскочил на бруствер, затянулся и протянул мне бинокль.

— Отуда глянь.

— Шо там?

— Движ.

— Куда?

— Серый камень над будкой биотуалета видишь? Теперь выше смотри, де наши осенью на ОЗМке подорвались. Теперь налево ровно-ровно веди по этому скату, и как начнется березовая роща — на самом краешке. Беленькое что-то.

— Ща… Мля, не вижу. А… А, вижу. Шо это?

— Не знаю. Пацаны туда смотрят, говорят, может, там этот урод валяется.

— Снайпер?

— Х@яйпер.

— Тре втулить.

— Втулим. Если хоть что-то толковое увидим.

Мастер был известным жмотом на бк. «Стрелять просто так» для Мастера было сродни пыткам, а выражение «простреливать посадку» он ненавидел всеми фибрами винницкой души.

— Чуеш… До нас из первого бата бугор приедет.

— Нахера?

— Не знаю. Вынести мозг, задолбать херней, нарезать невыполнимых задач. Выбирай за власним смаком.

— Тю. Ну, нехай едет. Кстати. Григорыч звонил.

— И шо? Скучает там в штабе? Просится обратно на опорник?

— Не. Говорит, по слухам якась муйня затевается. Сепары чи в атаку пойдут, чи провоцировать будут. Чи еще шо-то.

— Та мы такое каждый месяц слышим.

— Ну, тут вроде серьезно. Короче, по раскладам у них на Докуче и на Ясном бронегруппа машин в двадцать. Шесть САУ, отех, шо с нашей стороны шляются, накроют нас, четырнадцатую и Эверест, сепарье выйдет на наш рубеж и закрепится с этой стороны трассы. Там якобы человек триста, а нас на три позиции — около ста. У нас «копейка», у Эвереста три «двойки», у четырнадцатой — вообще брони нихера нема.

— Мля, — сказал я и покачался с пятки на носок. Не, эта привычка неискоренима. — Секретность. Начштаба заостряет внимание, понимаешь. Слухи-слухи. Все всё скрывают… Но Григорыч! Григорыч, мля! Повар в штабе! Повар, сука, в штабе звонит своему другану на ВОП и дает полный расклад! С кількістю особового складу та чисельністю бронетехніки! Бля! Мне Викторыч ничего, кроме неясных намеков, хотя я — командир опорника!..

— Замкомандира, — спокойно сказал Мастер.

— … Та пофиг! Сейчас — командир! И шо я вижу? Я не знаю нихера! Но тут приходит Мастер, которому позвонил Григорыч, и дает сепарский БЧС! П@здец, я вибачаюсь!

— Погоди. Не ори, — Мастер оглянулся в сторону позиции «дашки».

— Та я и не ору! Ну бля, Толик! Ну что это за фигня?

— Не ори…

Шелест-шипение совсем рядом, мгновенно, и следом, почти сразу — отдаленный «бах». Мы стояли с Толиком примерно в метре друг от друга, и это «фффффхххх» было, казалось, ровно между нами. Тут же грохнула «дашка».

Мастер дернул меня за рукав, почти опрокинув с бруствера, ноги разъехались, я зачем-то пригнулся и почти свалился вниз. Мы присели на корточки. Била короткими «дашка», тяжелые МДЗшки пролетали над трассой, как обычно, забитой машинами, и исчезали на склоне «серого» террикона. Я приподнял голову и увидел, как из траншеи выскочил грузный Петрович и поспешил к АГСу.

— Без броника, — автоматически сказал я.

— А сам-то, — Мастер посмотрел на бинокль в моих руках, но высовываться не стал.

— Ну да, — пробормотал я.

— Любит он тебя.

— Чего?

— Опять по тебе стрелял.

— Та потому шо я вылажу постоянно куда-то.

— Это все от детских комплексов. Желание выделиться. Психология, брат.

— Нифига. Психолог в военкомате сказал «годен».

— Та у нас все годны…

Начало потряхивать, и из пустого желудка поднялась кислота изжоги. Я уже почти привык к этому, хотя такая реакция организма на страх впервые за тридцать пять лет проявилась именно на войне. Сейчас бы сесть в кунге, снять ботинки и куртку, завалиться на койку… И заснуть. И проснуться оттого, что война закончилась, и все собираются домой. И не надо больше бояться, что кого-то из наших убьют, пока я, мобилизированный айтишник, изображаю тут из себя командира взводного опорного пункта. С моим боевым опытом в три-с-половиной месяца и уверенностью, что я не облажаюсь.

Дважды гавкнул АГС, два цилиндрика ввинтились в небо, прошуршали над трассой и громко хлопнули на склоне. Метров на тридцать промазал. Петрович тяжко опустился коленом на снег, покрутил прицел, потом сгорбился, навалился всеми своими ста килограммами на «гуся» и выпустил добрую половину «улитки». Я поднялся. Руки все еще дрожали.

— Пойдем к наряду, — сказал Мастер и тяжело разогнулся. — Посмотрим, че и как.

— Пойдем. Как думаешь, чего он по наряду не стреляет?

— Тю, — проворчал Мастер, поморщился и протянул мне сигарету. — Ясное дело. В наряде хто? Правильно, пацаны сидят, в биноклю смотрят. Смотрели, — он покосился на Б8-30 у меня в руках.

— Иии?

— А хто на «бэху» выперся и руками размахивал, як Наполеон? А хто на бруствер выполз и стоял? Хто на опорнике ходит, ничего не делает и всех задалбывает?

— Кот.

— Командир! И если б я стрелял — я бы выцеливал ко-ман-ди-ра! — для пущей убедительности Мастер на ходу потыкал мне в лоб грязным пальцем. — Поня́л?

— Поня́л, — ответил я и сглотнул. Изжога нарастала, я отдал бинокль Мастеру и стал сбрасывать пепел в сложенную ковшиком ладонь.

Петрович стоял возле АГСа, развернувшись во всю ширь своего необъятного чрева, критически шевелил усами и материл наряд. Наряд вяло отбивался.

— То ти бачиш, як воно там шорхає — так бери «дашку» та працюй! Шо ти яйця піджав і бінокль ламаєш? — разорялся Петрович.

— … а єслі там заєц? — бурчал кто-то из пацанов.

— Ї@и зайца і нє думай! Ти як ото втикать будєш — то воно рано чи пізно когось прих@ярить, бо знає, шо ти тупий Вася Х@йкін і дивишся, х@й зна куда!

— Так ета… Стріляти ж можна тока з дозволу етіх уеб… — тут хлопец увидел меня и быстро поправился, — … командирів.

— Солнце мое, ты на построении что делаешь? — ласково спросил я.

— Шо… Стою.

— Вчера утром командир шо говорил?

— Ыыыы…

— Так, я понял, — я махнул рукой и обернулся к Мастеру: — Толик, а объяви-ка общее построение через пятнадцать… — я глянул на экран мобильного, — …давай на два ровно. Возле кунга.

— Ща, — Мастер достал «баофенг» и отошел к «дашке».

Я стряхнул еще пепла в ладонь, потом поднес руку ко рту и сглотнул горький пепел. Народное средство от изжоги, блин. Горечь, смешанная со слюной, немного сбила кислоту. Чччерт, поесть бы.

И снова зазвонил телефон. «Сан Саныч МТС». Ого, какой я сегодня популярный, блин, аж комбат меня набрал. Я отошел от разорявшегося Петровича и бледневших пацанов наряда, зашел под огромную металлическую электроопору и тыцнул на зеленый кружочек.

— За вашим наказом… — проворчал я. Кислота начала возвращаться, треба було искать соду. Где я ее найду посреди лінії бойового зіткнення?

— За моїм наказом — что? — прозвучало в трубке.

— Здрасте, СанСаныч, — опять буркнул я и закашлялся.

— Как дела?

— Нормально. Без происшествий.

— Без происшествий… — протянул комбат и смолк. На фоне были слышны какие-то разговоры.

— Без происшествий, — твердо сказал я.

— Так. То есть, мне звонит комендатура и говорит, что… сейчас прочитаю… серый джип с номерами сорок первого батальона вчера ночью, пьяный, не катался по Волновахе?

— Никак нет, — ответил я. — Не было такого.

— Точно?

— Нет, не точно. Я не могу отвечать за разведкин «паджер».

— Причем здесь «паджер»?

— СанСаныч, доповідаю. В батальоне пять машин. Один «форд», на котором, мабуть, вы уехали в первую танковую до вечера… Потом…

— Откуда ты знаешь, куда я уехал?

— Так эээ… так все уже знают, — не стал я сдавать начштаба.

— Бля… Это п@здец. Я, командир батальона, уезжаю по делам. За исключением нескольких офицеров, никто не знает, куда я поехал. Мне звонит комендатура с утра и устраивает истерику про какой-то якобы джип из моего батальона, который чуть ли не гонки по Волновахе устроил. Потом я звоню всем, и все мне говорят «то не ми, товарищ подполковник». Теперь я набираю самый дальний ВОП — и что я слышу? Что младший сержант в сорока километрах от основных позиций батальона уже знает, куда и на сколько я уехал? Как? Каааак? О какой секретности вообще можно говорить?

— Григорыч, — сказал я.

— Ктоооо? Какой нахер Григорыч?

— Вибачаюсь.

— Какой-то херов Григорыч откуда-то знает, куда я уехал! Может, он еще тебе сказал, зачем?

— Ээээ… За пополнением?

— Сукаааааа!!! — неприкрыто заорал в трубку комбат. — Это п@здец! Ну вот как? Каааааак?

— Вибачаюсь, — снова ответил я.

— Так! Фууух. Так. Шо по машинам ты там начал?

— Ээээ… «форд» под вами… то есть, я хотел сказать, что с вами. Еще есть разведкин «тэ-пятый», но он в штабе.

— Откуда знаешь?… Ааааа, мля, нет, не отвечай. Дальше.

— В первой, третьей и РВП машин нет. У нас — белый «лендровер» и зеленая «лягушка»… то есть, «мерс-вито». Вот и остается серебристый «паджер», снова у разведки.

— То есть, ты хочешь сказать, что вчера две машины ВСП мчались по трассе на Донецк за разведкиным «паджером», который ушел через КПВВ аккурат на вашу позицию? А батальон вообще в Старогнатовке, с другой стороны?

— Я, товарищ полковник, — аккуратно сказал я, по армейской традиции опустив «под» перед званием, — не могу утверждать ничего. Одно я знаю точно — ни одну машину второй роты вчера комендачи не останавливали. Ни днем, ни ночью.

— Дааа?… — сказал комбат. Помолчал. Прям сюда слышно было, как ему хочется курить. А потом тон его изменился. — Тяжело с вами. Ладно, рассказывай.

— СанСаныч, повезли Васю… то есть, командира на поезд.

— А чего «бэха» стреляла?

— А вы откуда… — спросил я и тут же прикусил язык. От мля!

— Я комбат. Мне положено знать, — веско сказал СанСаныч. — Успешно отстрелялись?

— Нет. Протупили мы. Сегодня он опять стрелял.

— Ладно, об этом потом. Так что там с поездом?

— Проводили Васю, заехали в АТБ, взяли еды на сегодня.

— Только еды?

— Обижаете.

— Как я обижаю — ты еще не знаешь… Шо дальше?

— Поехали домой. На «нациковом» блокпосту какой-то жигуль прицепился. Сигналил, фарами моргал… то есть, мигал. Мявкал, бибикал, очень познакомиться хотел.

— И?

— Ну, мы аккуратно ушли по трассе, а на КПВВ его погранцы приняли и, кажись, жестко.

— Вас комендачи не останавливали? За рулем кто был? С кем ездил?

— Меня? Нет. Я был, со мной Скорпи… Федя.

— Понятно… — протянул комбат. — Молодцы.

— Служу українському народу!

— Пошути, пошути еще… Комендатура другую версию задвигает. И в стекло вы им не стреляли?

— Если бы мы стреляли — стеклом бы они не отделались, — решил прихвастнуть я. — То, мабуть, горячие львовские погранцы вспомнили ВСПшникам былое.

— Ну да, ну да… Ща расскажу командиру первой танковой, посмеемся… Тока ж ты смотри, в фейсбуке все это не пиши!

Я промолчал. С комбатом всегда было непонятно — шутит он или нет. Звиздюлина могла прилететь в любой момент, а так как это был именно наш комбат, то она была гораздо весомее, чем любые проблемы от комбригов, командующих ОК или АТО. Свой комбат — это завсегда близкий дамоклов меч, куча задач и подпись на рапорте на ГСМ. Если кому повезло с комбатом — береги его и не подставляй. А не повезло — ховайся. Мне неприкрыто повезло, но окончательно я пойму это еще через пять месяцев, во время захвата позиций под Белокаменкой.

— Короче, Мартин, — сказал комбат. Щелкнула зажигалка. Все, опять Саныч закурил, не получилось бросить. — Слушай сюда. Я Васю отпустил, бо он на тебя надеется. Смотри.

— Смотрю.

— Есть информация, что будет какая-то фигня на Березовом.

— Двадцать единиц бронетехники и триста человек пехоты?

— Как… — произнес комбат и снова замолчал. Слышно было, как трещит сигарета от глубокой командирской затяжки. — Фуууу… Не спрашиваю, ничего уже не спрашиваю. Мне неинтересно, откуда младший сержант знает то, что только утром озвучил комбриг. Вот неинтересно — и все.

— Понятно… Наши дії?

— Я во все это не верю. Ну нет сейчас сепарам смысла наступать, да и сил маловато. Но на всякий случай — прими меры. На вечер и на утро в наряд поставь нормальных. Машины прогрейте-подготовьте. БМП на ходу?

— На ходу, — с облегчением сказал я. — «Бэка» есть, все работает.

— Хорошо. И в любом случае, что бы ни случилось — сразу звонок мне. Если «старший брат» нарежет задач, выполняй, но мне сообщай. Поня́л?

— Поня́л. Все доповім.

— Ничего ты не поня́л, — комбат выдохнул дым, кажется, прямо мне в трубку. — Береги людей. В любом случае. Что бы ни случилось. Думай постоянно. Думай, не воюй, для войны у тебя есть люди. Теперь поня́л?

— Теперь поня́л.

— Все, давай, — и комбат отключился.

Ничего я не поня́л, но настремал меня комбат, как того котенка. Фуууу, блин, аж вспотел. Надо Васю набрать. Потом. Когда-нибудь потом.

Я отлепился от опоры и махнул рукой Петровичу, продолжающему гнобить наряд.

— … і лєнту мені дозарядите! — крикнул на прощание АГСник и пошел ко мне.

Наряд, казалось, был готов не просто доснарядить ленту ВОГов, а еще и подмести ВОП — только бы избавиться от нотаций.

— Петрович, у тебя пожрать есть? — спросил я и уныло сглотнул скопившуюся во рту кислоту.

— Для командира — знайдемо. Борщ є свіженький, з тушенкой. Сало малий прислав, зара цибульку почистити — та й сідай. Пішли до бліндажу, я тобі підігрію.

— Пошли, — я только сейчас понял, что последний раз ел вчера, на пороге АТБ сжевав булочку. Потом запнулся. — Ааааа, стопэ. Построение сейчас. Потом замкомбата приедет… Поел, блин.

— Заходь, Мартинчику, заходь, синку, як будеш вільний. Борщику оставимо, — вздохнул Петрович, огладил усы и пошел к своему блиндажу.

Мы с ним были даже немного похожи — у него сын был примерно моего возраста, около тридцати, и Петрович, наверное, бессознательно переносил на меня отношение к сыну. Сын его остался в каком-то селе в Черниговской области «на хозяйстве». Я знал, что именно сына призвали в четвертую волну и Петрович ходил к главе села и вместе с ним ездил в райвоенкомат, чтобы призваться вместо своего ребенка. Теперь этот огрядний, здоровенный и немного печальный дядька исправно, без залетов и херни, служил в РВП сорок первого батальона и носил странный позывной «Киллер». Киллером, правда, его никому и в голову не приходило называть, ну что это за позывной? Петрович был и оставался Петровичем — человеком, который из ничего мог построить что угодно, от КСП до блиндажа, любил вковтнуть и поговорить за жизнь, никогда не превышал нормы, варил вкуснейший борщ и жарил лучшую в роте картошку с луком и грибами.

Мдааа. Мысли упорно сворачивали на еду. Банка белорусской тушенки еще была где-то в кунге — пойти съесть по-быстрому? Не, не успею.

Я прошел опять по распадку, поднялся на холмик, к которому был пришвартован ЗиЛ с жилым кунгом, и ввалился в свой дом. В кунге было холодно — я не топил, и металлический ящик выстыл ровно до среднедонбасской температуры. Я поскидывал вещи под койку, наведя хоть видимость порядка, вышел, потом вернулся, взял Васин «пээм» прямо с кобурой и его же АКС. Надо пойти в оружейный ящик положить, а то сейчас припрется начальник и волать начнет.

Оружейный ящик у нас был, он же «місце зберігання зброї». Огромный, зеленый, с навесным китайским замочком. Это было хорошо. Плохо было то, что оружейный ящик стоял возле буржуйки на КСП, поэтому Шматко, исполнявший обязанности старшины, тут же приспособил его под склад кастрюль, липких сковородок и металлических тарелок. На оружейном ящике стояли бутылки с подсолнечным маслом, на нем же аккуратно ел купленную мною вчера «рождественскую» колбасу кот. Короче, ящик был похоронен под майном.

Вздохнув, я кивнул Сане, сидевшему за столом, согнал кота и принялся снимать тарелки-сковородки з «місця зберігання зброї». Блин, надо было не выеживаться и положить пистолет в «командирский» ящик в кунге, а автомат засунуть поглубже под койку. Ну да ладно, возвращаться в кунг было лень. В ящике лежали два автомата, десяток магазинов и какой-то пакет. Шо пакет тут делает? Ладно, потом, все потом.

Саня задумчиво вертел в руках погрызенный карандаш и рассматривал карту. Саня был сонным — он только недавно встал после ночного бдения на КСП, поэтому перед Саней стояла угрожающих размеров кружка с кофе и лежал кусок той самой колбасы. Саня задумчиво курил и обозревал стрелки, неумолимо бьющие в самое сердце Докучаевска — в «Памятник Милиционеру». Я захлопнул ящик, запер его и повесил ключи на гвоздик, вбитый в полку. Все, зброя под замком, надежно, як в банке.

— Пошли, — я махнул Сане. — Построение.

— А может, я тут посижу? — куда-то идти Сане было явно лень.

— Пошли-пошли. Я тебе интересное скажу.

— Вот мля, — проворчал Саня, но слез с лавки и попытался застегнуть куртку. Щегольская белая арафатка запуталась в собачке замка, Саня подергал и бросил. Ф — фатализм.

Народ потихоньку сбредался к площадке перед КСП. Военный порядок поддерживался неукоснительно — все были кто-в-чем, половина — с кружками, исходящими паром под продолжавшим идти снегом. Из бани выглянул Ярик в синей олимпийке, спрятался, потом появился снова, набрасывая на плечи какой-то черный пуховик. Из «бэхи» показалась голова Прапора.

— Я отсюда послушаю, — крикнул он и заржал. Я улыбнулся. Хохмачи, мля.

Холм возле кунга был невысоким, несколько земляных ступенек. Я оглядел воинство. Воинство было типичное. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Все. Пятнадцать разновозрастных людей. Расслабленных, чуть ли не падающих от усталости друг на друга, со скучным выражением лица «че позвал?». На левом фланге посверкивал очками невысокий плотный Санчо. За спинами маленький механ Вася выяснял отношения с Дизелем, слышались тихие маты и названия неизвестных мне автомобильных запчастей. От толпы, которую никто в здравом уме и не попробовал бы назвать строем, отделился Саша, взошел на холм и стал рядом со мной.

— Товарищі офицери! — начал я. Буркотение смолкло, только механ продолжал бухтеть. — Васюм! Струнко!

Механ замолчал, обернулся ко мне и пихнул Дизеля. Дизель равнодушно пожал плечами.

— Так, граждане військовослужбовці, призвані за мобілізацією, а також ті странні люди, що добровільно підписали контракт! — начал я. — Начну с главного. Первое. Ярик, шо с баней?

— Гаряче буде вже за півгодинки, — пробурчал Ярик и перешел на русский. — Если бы некоторые не тупили…

— Сам ты тупил, — тут же отозвался Кирпич. Он, высокий и нескладный, сегодня сутулился больше прежнего.

— … Если бы некоторые не тупили — мы бы уже по воду поехали.

— Мастер, — я отыскал глазами зеленую флиску Толика. — Ты за рулем, едьте на «четырнадцатую» за во… по воду. Тока не завтыкивайте там.

— Принял, — кивнул Мастер.

— Сегодня, граждане подопытные, все должны помыться. Мне пофигу, как и когда. Вечером проверю лично. Все чистые, помытые, побритые и благоухающие шанелью. Кирпич, тебя это отдельно касается.

— Та ладно… — махнул рукой Кирпич и еще больше сгорбился. Что-то он мне сегодня не нравился.

— Кирпич, после построения подойдешь. Так. Пункт номер два. Сегодня Святий Вечір. Столы накрываются поблиндажно. Вечером соберемся здесь и кратко отметим. Я сказал — кратко. А вот почему — я доповім. В Ставке начальника Генерального Штаба ходят упорные слухи, что сегодня, возможно, будет война. Ну, или не война, а что-то, мы нихера не знаем, но на всякий случай переживаем. Мне позвонил Генерал Армии Муженко и поставил боевую задачу…

— А Президент тебе не звонил? — перебил Санчо.

— Не. Сегодня еще не набирал. Може, стесняется, думает, я занят… Короче. Звонил не просто Гром, все гораздо страшнее — звонил комбат. Поэтому мы сегодня на вечер и на утро переставим наряды. Порядок я доведу. Да, да, — я перебил недовольное бухтение. — Это херово, все устали, но так будет только один день. Поэтому имейте в виду.

— Имеем… — сказал Прапор.

— Поэтому — всем проверить зброю и бэка. Старшим расчетов — проверить весь тяжеляк и снарядить максимально. Талисман! Талисмаааан!

— Дохлый! — крикнул Прапор.

Дима Долгий, к которому обращался Коля, тут же пхнул его в плечо и посмотрел на меня.

— Шо с СПГ?

— Нормально. Тока ракєт малувато.

— Ракет… Военные, мля, надежда нации… Сколько выстрелов?

— Девять.

— Фигня. Но больше мы достать не успеем. Подготовь все. Поня́л?

— Поня́л. Так а шо по нарядам?

— Значит так. На пять заступают Талисман и Шматко, на гэбээре — Ляшко и Хьюстон. На восемь — заступают уже они. Хьюстон, свое ружжо оставишь, возьмешь автык.

— Ура, — кратко сказал Хьюстон и улыбнулся. Он вообще часто улыбался.

— Так… На гэбээре — Прапор и Козачок, потом они заступают на одиннадцать. На гэбээре будут Мастер и Ваханыч. Дальше наряды вечером расскажу.

— Оооо, «Бахлюль» не пропущу, зашибись, — сказал Ваханыч.

— Вахахаханыч, будем новости Новороссии смотреть вместо «Бахлюль», — тут же отреагировал Мастер.

Они тут же заспорили.

— Так, и последнее. Ужинать будем в осемнадцать о, о. Питання?

— В магазин еще поедем? — тут же спросил Ляшко.

— Не, сегодня уже не успеем. Варите то, шо есть. Ще питання?

— Відсутні, — буркнул Мастер и развернулся. — А, стоп. Шо там с замкомбата?

— Тьфу, блин, забыл совсем. Скоро к нам на позицию припрется целый замкомбата.

— Наш? — тут же спросил Санчо.

— Не. «Старшего брата».

— Зачем?

— Не доложил. Но вы там хоть банки поубирайте, хто его знает, чего хочет.

— Всё?

— Всё. Бригадаааа — рррразойдиииись! Ляшко, не уходи пока.

— Стоп! — сказал Саня. — Еще одно! У нас камера опять отрубилась, нужен доброволец полезть на террикон и посмотреть, шо за херня. Прям щас.

— Я полезу, — буркнул Федя. Кажется, вчера он выдал весь свой месячный запас слов.

— Биноклю возьми. Или трубу-сотку волонтерскую в кунге, на первой полке лежит. Посмотри на «крест», ок? — добавил я. Федя кивнул и снова вздохнул. По части душераздирающих вздохов Феде не было равных.

— Всё. Отпуска в затвердженому порядку, когда УБД — не знаю. Разойдись, — скороговоркой пробубнил я и полез в карман за сигаретами.

Рота, составом не дотягивающая и до взвода, начала разбредаться. Разные люди, странной волей нашего времени сведенные именно в этот момент и именно в это место, живущие под одной крышей и воюющие с одним врагом. Не лучшие и не худшие, чем-то неуловимо одинаковые, иногда смешные, иногда — безумно серьезные.

Сегодня, вечером шестого января шестнадцатого года, это было все, что смогла выставить сорокамиллионная страна на этот участок фронта. Невероятные гордыевоины с плакатов и отчаянные храбрецы из фейсбука — они были где-то там, далеко, не в нашей реальности. Здесь и сейчас были только эти, с ними нужно было войну воевать, их нужно было беречь, на них можно было надеяться. Не потому, что они были надежными, а просто потому, что больше надеяться было не на кого.

Я спустился с холмика и подошел к Кирпичу. Дядька стоял, рассматривая снег под ногами, и молчал. Я выдохнул дым в сторону.

— Кирпииич.

— Шо?

— Коля… С тобой все нормально?

— Та шо? Нормально.

— Коля. Мне не лечи, а?

— Та я ж не лечу. Все нормально.

— Точно?

— Точно.

— Ну смотри. Если что случилось, говори. Все, что смогу, сделаю, командир поддержит. Хорошо?

Коля махнул рукой, отвернулся и побрел в распадок. Ох, блин, точно херня какая-то. Коля, конечно, лыган и шаро@б, но это мой лыган и мой шаро@б. Я пошоркал рыжим «таланом» по снегу, решил пойти заточить тушенку в кунг, но почему-то пошел на КСП.

Дверка хлопнула, в лицо дохнуло теплом, дымом и ворчанием. Ворчал Шматко, собирая посуду на оружейный ящик.

— От бач, люди, — сказал он, увидев меня. — Ну от як так? Ну треба тобі було, ну сложи ти ті кастрюлі, як людина. Нє, покидав, як хочу, і пішов! Ну бля!

— Не ругайся. То я покидав. В ящик лазил.

— Ну ладно… Все нормально? Замкомбату покушать шукать? Могу швиденько кашу зварити, з піджарочкою.

— Блин, та вы как сговорились все! Жрать уже невмоготу как хочется. Пойду к Петровичу на борщ.

— Давай. А то чекай півгодинки, я рис замочив.

— Та не. Ща припрется командарм, хер пожрешь.

Я развернулся и твердо решил идти во второй блиндаж на борщ. Пока дают. Тока в кунг зайду, пауэрбанк возьму… и аккум сменю на мотороле, которая так и валялась у меня в кармане и подозрительно молчала. Вот так и служим героически — две рации, телефон и борщ. И Шматко со своими кастрюлями. А люди думают — тут вечный бой, покой нам только снится.

— Шматко… — обернулся я и понизил голос: — Слушай… Ты ж у нас все знаешь. А шо это с Кирпичом?

— Та… — Шматко скривился и только махнул рукой.

— Та ты не «такай», а нормально доложи. Заболел?

— Та хай би і заболів. Жінка пішла.

— Блин.

— З дитиной.

— Совсем? Може, отпуск, и нехай валит решает вопрос?

— Та не рішить він. Не буде. То давно, щє спочатку, як в учєбці були… вона ж приїзжала. Доня така мала гарнюня в нього, рочків, може, чотири.

— Поздний ребенок? Сколько Кирпичу, я с «формы-раз» не помню. Сорок?

— Який «сорок», Мартінчіку? Йому тридцять.

— Тридцаааать? Шо ж он так херово выглядит-то?

— Як — хєрово? — выпрямился Шматко и начал разминать пробитое еще летом запястье. — Як усі з села. То ж не город. Як усі…

Я кивнул и молча вышел. Мучительно захотелось позвонить домой. Услышать голос жены и хоть несколько неумелых словечек от сына. Поговорить с мамой, успокоить — «поел-и-в-шапке». Послушать сдержанное бурчание отца. Просто потрогать немного тот мир, который начал уже понемногу забываться, тот, который был на той стороне цифрового мостика длиной в семьсот километров. Тот, который меня ждал… нет, тот, который ждал нас всех.

Кроме Кирпича.

… Борщ был горячий, жирный, густой и с двумя добрыми кусками слегка поцветшего хлеба. Я как-то до армии ко всяким супам-борщам равнодушно относился, ну горячая вода с вареной картошкой — ну что за еда?

Блиндаж был… уютным. Обжитым. Двухъярусные нары, закиданные спальниками, подбитый пленкой потолок, немного косо стоящая буржуйка в углу остывала, рядом в пустом цинке лежала горка золы. Стены из пыльной сухой земли были завешены старыми подранными одеялами, которые, казалось, непрестанно колыхались, создавая странное ощущение постоянного движения вокруг. Петрович закрутил вентиль газового баллона, наклонил казан и быстро навалил миску борща. В красной жидкости показались куски мяса, а вот дурного белого жира не было. Значит, перед заправкой Петрович пошел в палатку, где хранились наши запасы еды, набрал банок десять тушенки, вскрыл их с обратной стороны и полчаса выбирал из этого месива куски именно мяса. Мы однажды прикинули: в банке тушенки в полкило выходило примерно сто грамм нормального мяса, остальное можно было есть или по крайней голодухе, или если уж ты совсем непритязателен.

Миска была осторожно поставлена передо мной на низкий военный ящик, рядом, кроме хлеба, появилась половина немного пожухлой луковицы, солонка из гильзы от ВОГа и классическая алюминиевая ложка, прям как в пионерлагере, аж взгрустнулось. Вытертая влажной салфеткой миска отблескивала в свете «экономки».

— Може… тогой? По п’ятдесят? — аккуратно поинтересовался Петрович и сделал невнятное движение в сторону полки. При этом на полке никакой «пляхи» не стояло.

— Не-не, Петрович. Не хочу. Ща еще командарм припрется, как я буду с запахом? Такой весь надежный и толковый сержант, целый мощный взводный опорный пункт мне доверили, а я тут вгашеный.

— Ну чому сразу вгашений? Для апетіту…

— Аппетит у меня и без того хороший. Вкусный борщ, Петрович, спасибо.

— Кушай, синку, кушай, — Петрович махнул рукой и полез к полкам возле выхода наводить какие-то порядки. Поворчал под нос «знову дров не принесли, от люди…» и ушел наружу.

Борщ действительно был великолепен. Горячий, еще чуть ли не кипящий, в раскаленной миске, а главное — он был прямо здесь и сейчас, можно было быстро, обжигаясь, поесть и… что? Что дальше?

Я ел и размышлял. Нет, бухать я не хотел, даже не потому что приедет замкомбата. И даже не потому, что не хотелось — к алкоголю я был достаточно равнодушен. Просто… просто я впервые вот так почувствовал… ааа, черт его знает, ответственность, что ли? Я вдруг понял, что не очень-то и знаю, что происходит на ВОПе, что нужно за всем присматривать, все держать на контроле и главное — «не проеб@ть вспышку». То есть — не облажаться. Пить в этой ситуации вот совсем не хотелось. Правда, были еще пацаны, на которых можно положиться. Фууух, хорошо, что есть пацаны. О, кстати об ответственности. Тре таки Васю набрать и доложить. Чи уже после замкомбата? И СПГ сходить самому посмотреть, шо там Дима наделал. И проверить, сколько цинков на АГСы и на «дашки». И еще найти Серегу Президента и узнать, что у нас по «морковкам», бо пороховых мало оставалось… и еще…

На этой мысли борщ закончился, а в блиндаж, сложившись неуклюжим циркулем, влез Лом.

Лом был высоким, костлявым, с огромными ладонями и вечным желанием создать вокруг себя привычный мир. Иногда это принимало причудливые формы — Лом пытался посадить лук и петрушку возле блиндажа, притащить к «дашке» неизвестно где раздобытое кресло от «Волги», или вот как сейчас — создать из блиндажа дом.

Лом тащил дверь. Нормальную такую советскую дверь, деревянную, обитую ДПВ и крашеную в когда-то белый цвет. Я, к сожалению, знал, откуда взялась эта дверь, но предпочитал об этом забыть. Лом крякнул, втолкнул дверку в блиндаж, поднял ее и притулил к проему. Я отставил пустую миску, облокотился о нары и сунул в рот сигарету — этот блиндаж был «курящим», в отличие от первого. Лом, сосредоточенно пыхтя, ворочался в проеме, пытаясь пристроить дверь на место завешивающего вход синего с подпалинами одеяла. Дверь откровенно не влезала.

— Ломтиииик, — протянул я. Сытость наваливалась сонным теплом, вставать уже не хотелось, хотелось вытянуть ноги и потерять сознание часика на три. Треба кофе намутить.

— А? — Лом обернулся и заметил меня. Тут же расплылся в улыбке. — Мартин, привіт. Покушать зайшов? А картошечку? Картошечку поїв?

— Сонечко, я наївся, дякую. — В стремлении меня накормить Лом соперничал с Петровичем, а я и после борща уже с трудом себя осознавал. — Шо це ти зібрався ваять?

— Та двєрку ж хочу поставити… — Лом почесал давно немытую голову. Так, Ярика опять спросить про баню…

— Лом. Скажи мне, смерть моя лютая, ты когда-нибудь задумывался, почему в блиндажах, выходы которых идут в окоп… в траншейку, всегда на входе висит одеяло?

— Нє… Ну нє у всіх же двєрка є! — Лом с гордостью оглядел стоящую дверку. Та покачнулась и начала падать.

— Так вот, доповідаю тобі, товарищ військовослужбовець, призваний за мобілізацією. Если выход блиндажа ниже уровня земли, то упавшая рядом мина чи снаряд могут сдвинуть грунт. По-простому — осыплется край траншеи и подзавалит выход.

— Ну може… — Лом с сомнением покачал головой.

— Може, може. Если у тебя висит одеяло — ты его сорвал и спокойно вылез, бо полностью ж вход не засыплет. А если у тебя стоит дверка и снаружи упало полкуба земли, ты ее хрен откроешь, и будешь тут сидеть, аж пока тебя не откопают. Если будет кому откапывать. Ферштейн?

— Фігня… — расплылся в улыбке Лом. — А я зроблю, щоб вона внутрь відчинялась.

— Снова плохо. А если двинет так, что твой косяк, который ты явно собрался сделать из досок, которыми Петрович собирался дальше обшивать КСП, перекосит?

— Вирвемо.

— Лом. Смотри. Мне не надо, чтоб по тревоге ты дверь ломал. Мне надо, чтоб по тревоге ты ровно через минуту был на визначеному тобі по бойовому розпорядку місці. Де твоє місце згідно розпорядку?

— На лівій «дашці», — уныло ответил Лом и снова поддержал дверь.

— Вот именно. Я понимаю твое желание сделать вокруг себя настоящий домик. Поставить дверь. Ламинат на пол блиндажа положить. Окна прорубить и занавески повесить. Курей завести. — Я тяжело поднялся и поправил сползшую кобуру с «пээмом». — Очень даже понимаю. Но — нельзя.

— Совсєм-совсєм нєльзя? Бо задуває з-під ковдри сильно.

— Совсем. Повесь еще одно одеяло. Топи сильнее буржуйку, вон она вже совсем потухла. Но дверь — нельзя.

— О! — лицо Лома просияло, как умеет сиять только лицо мобилизованного военного, когда ему приходит в голову гениальная мысль. В этот момент я всегда начинал опасаться за Збройні Сили. — Я її тоді на баню поставлю! А то там теж одіяло на вході…

— Поставь, поставь, дорогой… А лучше — сзади на бэху, вместо бронедверки… Отэто тебе Прапор с Козачком спасибо скажут…

И тут в дверь постучали. «Занято!» — крикнул я и начал натягивать куртку. «Це ж в якого бісового сина така ідея прийшла до голови, шо він притянув сюди цю х@йню?!!» — раздался мощный бас Петровича. Лом отодвинул многострадальную дверь, отвел в сторону одеяло, и в блиндаж шагнула огромная куча ровно наколотых дров. Петрович протиснулся мимо нас, сипло выдохнул и с грохотом свалил дрова возле буржуйки. Я не мог перестать смеяться.

— Ломік! Я ж тебе вже говорив, шоб ти з цією двєркой даже не показувався! — просипел дядька и устало сел на нижние нары.

— Та я ж тока прімєрять… — попытался отмазаться Лом.

— Ху… Голову собі міряй! Винось н@хуй двєрку, трусиш тут пилюку на борщ! Луччє б дав командиру доїсти нормально!

— Та я вже поел, Петрович, дуже вкусно, — подякував я, застегнул куртку и шагнул к выходу. Зачем-то стукнул по двери берцем. — Ярика не бачив?

— Яріка не бачив, — пробасил Петрович. — Мастєра бачив, там якийсь хєр на пікапі приїхав, то він зустрічати йщов. Просив тебе знайти, бо ти на рацію нє отвєчаєш, а тєлєфон тут не бере.

— Бля! А раньше нельзя было сказать? Это замкомбата приехал!

— Та хоч Муженко. Шо, вже людині поснідати не можна?

— Ну Петрович. Ну вот, блин.

— Мартинчику, — Петрович посмотрел на меня выцветшими глазами пожилого дядьки из села. Шмыгнул носом. — Заболіваю, чи шо… Мартинчику. Начальник приїхав і уїхав, йому тут не жити і війну не воювати. Максімум то в штабі сидіти і в моторолу давати накази, які нахєр не нужні, бо він не бачить обстановки ні-хє-ра. А тобі — тобі воювати з нами. Тому він начальник, а ти — командир. І якщо ти покушаєш — нічого страшного не буде. Бо він поїде в Ольгінку, а ти зостанешся тут.

Философ Петрович, йопт. Я прям возгордился от признания меня командиром, потом вспомнил, что ни черта еще в этой поважной посаде не сделал, натянул флисовую шапку и шагнул наружу. О как. Прям продрало.

Снаружи ничего не изменилось. Сыпал мелкий снег, потихоньку замерзала грязь под ногами, голые мелкие деревья тянули жесткие ветки к надоевшему небу. Я вытащил рацию, покрутил верньер, убедился, что «баофенг» безнадежно сел, повернулся и вылез на блиндаж. Возле опоры стоял темно-серый пикап, там же толпились темные фигурки. Ну ладно, пойду знакомиться. Ща выслушаю какую-то херню, сделаю решительное лицо, скажу «так точно, доповідь по виконанню», помашу рукой на прощанье и пойду в баню помоюсь. Пока Ломтик дверь к ней не прикрутил.

Облепленный грязью пикап торчал возле опоры. Возле заднего борта стоял Мастер, кто-то из наряда и двое мужиков. Один, с АКСУ, курил, равнодушно разглядывая безжизненно висящие провода, перебитые еще в пятнадцатом, второй, одетый явно не по погоде, был моего роста и в черной теплой жилетке. Мастер что-то объяснял, размахивая зажатой в пальцах сигаретой, мужик в жилетке слушал и не перебивал.

— Бажаю здоровья, — буркнул я, подходя и протягивая руку. — Мартин.

— Янош. Кирилл, — пожал руку замкомбата. Светлые волосы ерошились под ветром, шапку не носит, понтуется.

— Олег, — повторно представился я.

— Ты за Танцора?

— Я. Мастер обстановку доповів?

— Да.

— Позиции смотреть будете?

— Зачем?

— Да хрен его знает. — Я пожал плечами. — Так заведено. Начальство приезжает, смотрит, дает звиздюлей, потом спрашивает, шо надо, потом уезжает и, может, даже чем-то помогает. А может, и нет.

— Мда… — Янош посмотрел на меня долгим взглядом. Ну да, зарядить такую тираду незнакомому начальству — это очень по-мобилизованному. Раздраконил меня Петрович своим спичем про начальников и командиров. — Ну давай пройдемся, раз настаиваешь.

— Давайте, — опять пожал плечами я. — Тока машину треба переставить.

— Чего? — встрепенулся водитель и протянул мне руку. Я пожал.

— Та повадился тут какой-то косорукий урод по нам с террикона стрелять.

— А че косорукий?

— Так не попадает никуда.

— Не попадает — попадет, — глубокомысленно заметил Янош и пошел вдоль позиций. Машина рыкнула двиглом, выбросила клуб дыма («военная соляра» — отметил я) и поползла к КСП.

Мы оставили наряд на правом спостережнике и пошли по дороге. Прошли «правую дашку», потом два пустых капонира, дошли до «левого» АГСа и стоящей под накрытием из масксети «левой дашки». Вот и все позиции, всей траншеи — метров сто пятьдесят от силы. Правой стороной траншея упиралась в куцую посадку, вдоль которой мы заезжали на ВОП, левой — в склон «нашего» террикона.

— Че так зброю расставил? — поинтересовался Янош. Херррасе, ни тебе советов, ни тебе упреков. Странный какой-то замкомбата.

— Смотри… Смотрите, — поправился я. — «Левая дашка» смотрит прям на позиции «четырнадцатой» и на левый склон «серого» террикона. Если «четырнадцатую» ровняют, мы террикон засыпаем, больше помочь никак не можем. АГС этот — не від ворога, а від добрих людей, то есть, можем по полю насыпать, если через «четырнадцатую» сепары пролазят.

— Понятно. А по противнику? И чего «бэха» не в капонире на линии, а сзади стоит?

— Доповідаю по порядку. В капонире вон те ящики — там «Фагот» и шесть ракет.

— Какие?

— Эм-стотринадцатые.

— Опыт есть?

— Один раз стреляли. Но у нас хлопец служит, по срочке в спецназе был, он умеет и нас научил.

— Понятно. Сделаем учебные стрельбы, привезете свою установку, постреляете.

— Установку привезем, а ракеты с вас.

Янош опять посмотрел на меня долгим взглядом. Поежился в своей жилетке и потянул сигареты из кармана. Протянул мне пачку «Мальборо», я чиниться не стал и взял сигарету. Закурили, как-то одновременно выдохнули смешанный с паром дым.

— Ладно. Дадим несколько. Так шо с бэхой?

— Так мы ж на дороге. Дорога вдоль позиции. Нахрена мне бэху закапывать в капонир с хер зна каким сектором обстрела, если я ее могу с тыла выдвинуть и насыпать откуда мне надо? Нехай там стоит.

— Маневренная оборона. Понятно. Не, ну чо, нормально.

— Это командир придумал. Вася… в смысле — Танцор.

Ого. Даже похвалил. О том, что «бэха» нормально заработала только вчера, я скромно умолчал. Как и о том, что я совсем не уверен, что она заведется тогда, когда нам надо. «Бэхе» было больше лет, чем мне, и надеяться прям вот сильно я бы на нее не стал.

— Так. Смотрите. Как бы ни щемились сепары — выйдут они либо слева, отам, через «четырнадцатую», либо справа от «серого»…

— «Банан», — сказал Янош. — Мы этот террикон называем «Банан».

— Ну нехай «Банан». Так вот, либо справа. Как бы ни было, справа они попрут сразу на КПВВ, оставив нас на фланге. Рысачить будут по полю добрый километр. Переть будут по-любому на технике — пешком там капец, одна земля. К нам, получается, четко бортом. Мы их наживляем с «Фагота» и портим жизнь с «правого» АГСа и «правой дашки». Ну и с «Волыньки».

— С «Волыньки»?

— Машина такая. Волонтерская. Недавно ребята привезли. Она на ходу. В ней три эр-пе-ге-семь и «мухи». Если сепары выходят справа и прут на КПВВ, у нас три гранатометчика с водилой, они подлетают к КПВВ, там блоки на обочине лежат, и с тех блоков наживляют.

— Прицельный выстрел из РПГ-7? — тут же спросил Янош, обозревая поле будущего эпохального сражения.

— Я ж мобілізований, з-під ларька забрали, ніхєра не навчили, в пізд@рєз кінулі, прішліть хоч дєнєг на карточку, — тут же заголосил я. Янош заржал, сзади подошел Мастер и усмехнулся. — Пятьдесят копеек.

— В смысле?

— Вложили в выстрела́, чтоб пороховой заблочить. На пятьсот метров потренировались — нормально более-менее, шанс попасть есть. Но у нас же ж три лаунчера и без вторых номеров, стреляют одновременно в одну цель. Думаю, одну машину мы остановим, ежели не танк.

— Не «думаю», а «надеюсь», — влез Мастер.

— Надеюсь, — поправился я. — Людей мало, окопную полноценную войну «от обороны» мы не потянем. Поэтому все вторые номера переведены на важку зброю, и будем тут метаться, як дебилы. Войну не выиграем, конечно, но и того здоровья в них вже не буде.

— Эта… Товарищ майор, пошли… пошлите на КСП, там тепло, — вклинился Мастер.

Мы свернули в траншею, ведущую к блиндажам. Янош окончательно замерз в своей куцей жилетке, я сбросил звонок от Васи и написал смску «начальство с 72 приехало перезвоню». Странно, ветер утихал, и наверху небо становилось неоднородным. Тучи утончались на глазах, так, глядишь, и солнышко проявится… Эхх. Ррррождество завтра. Надо вечером не забыть своим позвонить.

— Проходите на КСП, зара Шматко поесть сварганит, — я махнул рукой и, поскальзываясь, распахнул дверь кунга.

Остатки тепла давно выдуло, и, кажись, ночевать я сегодня пойду в блиндаж. Так, аккум на «баофенг»… О, вот. Вроде живой. Сигареты. И пауэрбанк для телефона. Почему телефоны в зоне АТО так быстро садятся? Телефон пискнул, поймав сигнал роутера, и потом запищал непрерывно — посыпались уведомления от фейсбука и мессенджера. Все потом, потом, не сейчас. Потом открыл-таки мессенджер, выбрал Костю Чабалу и быстро написал «Вик к нам приехал янош знаешь такого? Шо за чувак?» — и соскользнул обратно к КСП.

Янош стоял перед столом и восхищенно смотрел на карту. За столом сидел водила и молча пил чай. Мастер ставил чайник. Я достал с полки пачку слегка погрызенного мышами волонтерского кофе и поставил на стол. С намеком посмотрел на Мастера. Толик кивнул.

— Мда… — сказал замкомбата. — У меня такой карты нет, у комбрига нет, а на ВОП-семьдесят-два-сто-три — есть. А где позиции? И что это за стрелки возле Докуча?

— В голове позиции, — сказал я. — А стрелки — то план захвата оккупированного города силами одной неполной мотопехотной роты. Присажуйтесь. Шматко! Шматкооо!

Вместо Шматко на КСП ввалился горячий, пышущий паром Ярик. Не обращая внимания ни на кого, он скинул бушлат и швырнул в меня ключи от «Лягушки». Так как Ярик был пулеметчиком, то ключи ожидаемо пролетели в метре от моей вытянутой руки и шлепнулись на стол с ноутбуком. Ярик поморщился, взял со стола карандаш и сунул в рот.

— Корочє, Мартін. О, бажаю здоров’я. Корочє. Води ми привезли, залили, там вже все зашибісь, можна купатись.

— Гони особовий склад купаться, меня не ждите. Шоб по-светлому все помылись. На вечер война намечается. А где Шматко?

— Зашибісь! — непонятно какое из моих слов прокомментировал Ярик. — А Шматко вже миється.

— Старшина у нас хороший, старшина у нас один, — продекламировал я. Ну кто бы сомневался?

Янош взгромоздился на высокую лавку и продолжил рассматривать карту. Я заглянул в высокую эмалированную кастрюлю и обнаружил обещанную старшиной теплую рисовую кашу с поджаркой из лука и редкими волокнами тушенки. Молча набрал две пластиковые тарелки и поставил перед гостями, выложил ложки и приправу. Прикинул, где хлеб, развязал мешок, но хлеб заплесневел. Ничего, так покушают. Ярик кинул карандаш, схватил ложку и начал есть прямо из кастрюли. Мастер поморщился, отобрал у Ярика ложку и обозначил желание стукнуть цю закарпатську дитину по лбу. Закипел чайник.

Янош отодвинул нетронутую тарелку и посмотрел на меня. Кивнул на ноут.

— Камера пашет?

— Технически — да, — ответил за меня Мастер. — Практически — не видно ни хрена. Снег.

Пискнул опять телефон. Пришло сообщение от Кости: «Привет, дорогой. Я его плохо знаю, вроде норм.» Ну норм так норм. В принципе, сам вижу, что норм.

— Смотрите, — Янош взял в руки многострадальный карандаш, с сомнением посмотрел на обгрызенный кончик, и стал тыкать в карту. — Что мы знаем? Сил и средств для полноценного наступления у сепаров нема.

— Зашибись, — сказал Мастер и открыл буржуйку.

— Точнее, не было до вчерашнего дня. Вчера в Докуч прибыли…

— … двадцать единиц бронетехники и триста человек особового склада, — перебил я. Похвастался обізнаністю.

— Мда, — сказал мрачно Янош. — Ты тока в фейсбуке об этом не пиши.

— Да вы сговорились все! — возмутился я. — Когда это я оперативную обстановку выкладывал в фейсбуке?

— Ничо, ничо, лучше лишний раз сказать. Короче! При таком раскладе — чего мы боимся?

— Наступления, — сказал Мастер.

— Досрочного отзыва Васи из отпуска, — добавил я.

— Приезда замкомбрига, — произнес появившийся из блиндажа Федя.

— Юмористы, мля, — проворчал замкомбата.

Федя в накинутой на футболку куртке от такой же, как у меня, утепленной горки сжимал в огромной руке пакет и тапочки. В одной руке. Во второй была термочашка, и я был уверен, что в ней — ужасающий зеленый чай с не менее ужасающим количеством сахара. Как Федя это пил, никому было не понять. Зато и мыслей попросить «дай отхлебнуть» ни у кого не появлялось. Федя направлялся в баню, и это желание было написано на его лице огромными буквами, и с этого праведного пути сворачивать Федя не собирался.

— Шо с камерой. Лазил? — я вспомнил про утреннюю задачу.

— Лазил. Все нормально, все заработало. Тока не видно ничего, — буркнул Федя и устремился на выход, пока я не задержал его новыми дурацкими вопросами.

— Чего сразу не доложил? — крикнул я в широченную спину.

— Ты борщ ел! — послышалось уже из-за хлопнувшей двери КСП.

— Блин, — сказал я.

Все смеялись, даже ранее безучастный водитель растянул губы в улыбке.

— Так. Поржали? Поржали. Смотри, — Кирилл опять обернулся к карте. — Мы не думаем, что будет наступление на вас. Мы вообще не думаем, что вот прям это будет «наступление», сейчас не четырнадцатый, такой группировкой не наступишь.

— На нас — наступишь, — тут же сказал я. — Аж бегом. Нас тут восемнадцать. И двенадцать — на «четырнадцатой». Мастер, позови Президента, кстати. Итого — тридцать человек и одна «бэха».

— Не паникуйте, мужчина. Есть еще «Эверест», там почти сорок. И есть маневренная оборона, только не как у тебя — «волыньки» разные и пятьдесят копеек в выстрелах, а в пределах батальона. Перед Ольгинкой стоит танковая рота, за Ольгинкой — разведрота на бэтэрах. Если на тебя навалятся, надо полчаса, чтобы выйти на рубежи и дать звиздюлей всей этой ботве.

— А «четырнадцатая»? Они тупо на голом перекрестке сидят.

— Так «четырнадцатая» не под нами, они вообще уже в секторе «Б» числятся. Они отойдут, а если сообразят, отойдут к тебе, а не через поле хер зна куда.

— А нам куда отходить?

— Назад, вот сюда, — Янош потыкал пальцем в край «нашего» поля, где на юго-западе смыкались две посадки. — Вот сюда выходите и сразу налево. А что у тебя с машинами? Мартин. Как хочешь, но полчаса ты мне роди.

— Рожу, — кивнул я и задумался.

«Родить» полчаса на нашей позиции и с нашими силами можно было только с потерей особового складу, то есть — людей. Наших пацанов. Тех самых, перед которыми я сегодня стоял на построении. Кто из них мог тут остаться? Петрович, со своим ненаглядным АГСом? Ярик, двадцатидвухлетний оболтус и хороший, без дураков, пулеметчик? Лом со своей дверкой? Санчо? Федя? Шматко? Хьюстон? Кто?

Сукаааа. А ведь никто не говорил, что будет так. Потихоньку, со скрипом, с ошибками и с глупостями, я начинал понимать, что такое — «нести повну та одноособну відповідальність». Я, мобилизованный айтишник тридцати пяти лет, всю сознательную жизнь отвечавший разве что за свою семью, сейчас не просто мог, а должен был распоряжаться жизнью совершенно чужих мне людей. Нормальных, живых, ленивых и веселых, толковых и хмурых, понадерганных со всей страны в попытке выставить жиденький заслон в одном отдельно взятом кусочке Донбасса. Сукааааа… считай полтора километра по фронту, а таких километров по линии фронта — четыреста с лишним. И на каждом, буквально на каждом — такие же люди. Вот теперь захотелось водки. Кислота, после обеда исчезнувшая было, снова поднялась из желудка и затопила рот вязкой гадостью. Я сунул руку в карман. Курить, курить срочно. Мля, как Вася во всем этом живет уже три месяца?

С другой стороны… а как по-другому? Войну ж не я выдумал, а войны без потерь не бывает. Если мы эти полчаса не выиграем, да еще кто-то — такие же полчаса, и еще, и еще… Вот так в четырнадцатом тормозили россиян с сепарами. По полчаса. По пятнадцать минут. Разменяв время за жизнь. Чтоб тут чуть глубже вкопаться. А тут — успеть поставить орудие. Здесь — танк. А тут — просто окоп копнуть. Так было там, где я не был, — под Иловайском, в ДАПе, в ЛАПе, в Дебальцево, в Марике. Для каждой позиции, которую тогда копали, время было куплено чьими-то жизнями. Может, сегодня или завтра мы тоже заплатим по этому счету. Война, мля. Все-таки в чем-то прав был Мастер со своим фатализмом. Но как бы ни повернулась вся эта херня, мы остаемся здесь. Командир, даже такой херовый, как я, должен быть со своими всегда.

Многое в поведении ротного становилось понятным. И вечные дерганья по поводу и без, и попытки всё держать на контроле, и нервы, нервы, вечные нервы.

Так, Мартин. Воин фейсбучный. А давай-ка ты успокоишься, вдохнешь-выдохнешь и перестанешь хоронить всех заранее. Давай-ка ты подумаешь головой и не будешь ссать от одной мысли о том, что через пару-тройку часов тут может быть очень дымно, очень громко и очень хреново. Подумай. Придумай что-то. Подготовься максимально. И не смей рефлексировать перед людьми. Назвался командиром? Тогда стой и не гунди лишнего. «Поня́л?» — сказал я сам себе голосом комбата, и сам себе ответил: «Поня́л». Полчаса, говорите? Фигня-вопрос.

— Будет вам полчаса, — сказал я вслух. — Мастер, будь так любезен, позови еще и Санчо.

— Добро, — Мастер даже не стал мне указывать, что я и сам мог позвать по радейке, просто отвернулся и забубнил в «баофенг».

Открылась дверь, впустив клуб снега. Президент, худой и в полном обвесе, со зброей, даже в броне и с невероятно элегантной арафаткой цвета «нежный койот», хромая, шагнул на КСП. От же ж франт. Следом за ним втиснулся одетый в черный пуховик невысокий плотный Санчо. Судя по пакету в руках, Санчо направлялся в баню. Ну вибачай, дорогой. Санчо тут же снял мгновенно запотевшие очки, оглянулся, дернул Президента за край шемага и невозмутимо протер окуляры. Следом за ними на КСП прокрался невозмутимый Саня Лис.

— Вечір в хату, — поздоровался Серега, потом увидел Яноша и поправился. — Бажаю здоровья.

— Здрасте, — буркнул Санчо и с интересом уставился на меня. — Шо случилось?

— Комиссия из генерального штаба приехала. — Я внимательно, с ног до головы, оглядел Президента. Тот приосанился. — В ставке Муженко ходят невнятные слухи, что младший, так сказать, сержант с редкой фамилией «Кучма» позволяет себе вдягати нестатутний одяг, а до вимог керівних документів ставиться зневажливо. Нехтує, так сказать.

— Звиздять, — тут же отверг обвинения Серега. — Не було такого.

— То-то ты в горке ходишь!

— А сам?

— От бачите, товаришу генерал-майор! — я обернулся к откровенно смеявшемуся Яношу. — Як ви і говорили, нехтує у ізвращьонной формє. Прєдлагаю, не відкладуючи справу, расстрєлять.

— З РПГ сам будеш стріляти, — тут же ответил Президент.

— Ахрана-атмєна. Тогда наполягаю розстрілять Санчо, він з РПГ стрілять не вміє.

— Во-первых, умею, а во-вторых, твой горловский украинский ужасен, — с достоинством ответил Санчо и поежился. — Что случилось? Я в баню шел. Ща Федя всю воду потратит.

— Знакомьтесь, — я показал на все еще смеющегося замкомбата. — Это Янош, заместитель Славяна. На вечер намечается война.

— Большая? — тут же поинтересовался Лис. — Я еще не купался.

— Так, давайте не затягивать, — Янош поднялся из-за стола. — Задачи сам нарежешь. Что еще хотел сказать. Во-первых, ты в «телеграме» есть?

— Не. Я в мессенджере есть.

— Скачай телеграм и свяжись со мной.

— Принял.

— Второе. ДРГ. Да, я знаю, знаю, но — есть инфа, что вся муйня начнется не с арты, а с того, что матерые уродцы залезут на ВОП и какую-то херню утворят.

— Та ну, — я скривился. САУ — это гарантированный головняк, а залезть на ВОП и кого-то прибить — то еще бабушка надвое сказала, получится чи нет.

— Имей в виду. И в-третьих. Мы думаем, что никто не будет ровнять именно вас.

— А кого?

— «Эверест», — сказал Янош и кивнул водителю. — Думаю, что они попытаются снести «Эверест».

— Мля, — сказал я. — Логично.

— Все, я поехал. Проводи.

Мы вышли «на улицу» и молча прошлись до опоры. Водитель, подхватив АКСУ, нырнул в пикап. Черный выхлоп опять рассеялся в стылом воздухе, чихнул остывший двигатель. О, а снег-то заканчивается. Из бани раздавались голоса, стук тазиков и шум воды, из дверей шел пар. Точно, вода б не закончилась с такими темпами…

— Информируй меня обо всем, — сказал Янош и распахнул переднюю дверку. Заднего сиденья в пикапе не было, пол был завален брониками, виднелся ствол АКСа и папки с какими-то бумагами. — Если что важное, то звони.

— Точно «Эверест» снести хотят?

— Точно. Очень уж удачно мы там стали. Но ты не расслабляйся. Ты и «ноль-пятый» с двух сторон «Эверест» прикрываете, заехать напрямую они на него не смогут, а тупо обстреливать уже не будут. Они его месяц херачили, но наши вкопались, и смысла особого нет. А вот накрыть так, чтобы подошла техника и высадила пехоту, — легко.

— Но они ж тогда четко с востока подойдут, не мимо нас.

— Напрямую с «Амонскладов» техника не зайдет, единственный шанс — это выйти на броне напротив вас, пройти КПВВ… Шо там, кстати?

— Один вроде «Спартан» с «дашкой». Но йому капец, вроде движок накрылся. Просто стоит, не едет. Ну и стрелковое. И фанерные домики.

— Ну ты сам все понял. Пройти КПВВ, за «Параллелью» свернуть налево — и все, единственный съезд с «Эвереста» закрыт. И нас отсечь можно.

— Ехать туда на технике — тупо.

— Тупо — не тупо, а учесть ты… мы это обязаны. Все, давай. Докладывать не забывай.

— Понял-принял.

— И не пиши об этом в фейсбуке!

— Мляаааа….

Пикап развернулся, чуть буксанув, и погреб по полю, перемешивая свежий снег с черноземом. Позвонить Васе? Позвонить комбату? Позвонить домой?

Не. Пойду-ка я помоюсь. А то шось не день, а сплошные нервы.

— … чшшш … на терриконе… — зашипела рация.

Это когда я ее успел включить?

— Это Мастер. Повтор, повтор.

О, Толик с КСП связывается.

— шшш… опять вроде движ на «сером».

— Мастер, — вклинился я. — Иди и насыпь по этому уроду, бо он задолбал.

— Мартин, я Мастер. Понял-принял. Он, кстати, нас слушает.

— Да на здоровье. Пусть хоть кино снимает. Задолбал.

Я кинул «баофенг» в карман и задрал голову. Снег окончательно перестал, тучи светлели. Скоро вечер. Все, Мартин, не парься. Точнее — парься, но в бане. Аааа, стоп, меня ж пацаны ждут.

— Санчоооо! — закричал я. — Бери Гаранта и вылазьте с КСП!

— Идем, — глухо раздалось изнутри, и послышался звон крышки казана. Все, капец Шматковской каше, кажись, доели. Хорошо, что я борща успел похлебать у Петровича, дай ему Бог здоровья.

Я кратко пересказал суть разговора с Яношом, добавил инфы от комбата и от начштаба. Поручил Санчо проверить все машины, поднять Дизеля и на вечер быть готовым к эвакуации раненых — по нашему распорядку водители участия в бою не принимали. На словах «подарил» им Сепара и Кирпича в помощь. Серега пошел проверять выстрелы к РПГ-7 и «мухи». Треба ему «двадцать-шестую» отдать, в кунге висит у входа, на нее Вася куртку обычно вешает. Лис решил с баней повременить и пойти проверить единственный наш СПГ. Ярик с КСП напомнил, что пора вже и стол готовить на вечер, праздник все-таки. С бани тянулись распаренные пацаны, я шагнул в кунг, собрал чистое белье и мыльно-рыльные и поставил качаться «Телеграм» через наш слабенький вай-фай. Открыл еще раз мессенджер, написал Васе «все норм, перезвоню позже», потом открыл диалог с Костей. Черные буковки на синем фоне — переписка с человеком с соседнего террикона. Что ему написать? Написал «как дела?» и полез искать под койкой резиновые тапки. Два раза стукнулся головой, наглотался пыли, не нашел второй тапок, поэтому взял Васины. Пискнул мессенджер. «Все отлично, кофе пью», — пришел ответ. Как же написать, мля… «В курсе про вечер?» «Все в курсе», — пришло тут же. «Шо думаешь?» — написал я дебильный вопрос. «Ничего. Кофе надо побольше заварить)))», — ответил Викинг.

И смайлики. Вот же ж улыбчивая двухметровая бестия. Как же нам так вечером сработать, чтобы вот все ровненько получилось, а? Мля. Так и мозг свой небольшой сломать недолго. Все, мыться, мыться бегом.

Вода еще оставалась. Теплая, она стекала по потной коже узкими струйками, воду нужно было экономить, но не было никакой возможности перестать лить на себя это прекрасное тепло. Хорошо… как же хорошо, ччччерт.

Хлопнул дверью Лис, взгромоздил на полку зеленый тазик с водой, стал зачерпывать ее кружкой и лить на стриженую голову. Треба и себе постричься, кстати, опять зарос. И побриться… не, ну это я вже перегибаю, бриться — то лишнее, и так сойдет. Мужественно небрит, як в кино.

— Побриться тебе треба, — сказал Лис и выдавил пенку на ладонь. Лис всегда брился, как и Федя. Вот ведь фанаты.

— Не треба. И так сойдет.

— Шо на вечер?

— Наряды дораспишу. Второй теплак на наряд треба. Мы с тобой не бухаем и не спим.

— Ну, это понятно. Хто на СПГ?

— Шматко и Дима Талисман.

— Объявлять будешь?

— Конечно. Хера тут скрывать-то?

— Шо с лаунчерами?

— Президент сориентирован. Может шо-то и получится. Но если прям вот все так и пойдет — КПВВ по-любому капец.

— Я наберу старшего, Вася телефон даст.

— А шо ты ему скажешь?

— Подъеду, поговорю. Там посмотрим. Там львовские сейчас, нормальные пацаны.

— Шо у них с бэка?

— Та як обычно. Под роспись и все дела. Возьму с собой пару ящиков пятерки.

— Гранат на днях просили.

— Нахера им гранаты? Вот нахера? Они что, окопы штурмуют?

— Тоже правильно.

Мы медленно и тщательно мылись. Экономя каждую кружку воды и получая максимальное удовольствие от каждой капли. В армии никогда нельзя пренебрегать тремя вещами — возможностью помыться, возможностью поспать и возможностью поесть. Вот мы и не пренебрегали.

— Мартин.

— Фррр… А?

— Слушай. Война войной, это все понятно. Это все или будет, или нет.

— Ну да.

— Давай шо-то с этим уродцем решать.

— С яким саме?

— Со снайпером. Он же рано или поздно в кого-то попадет.

— Та да.

— А мы все как-то отмахиваемся от него, как от мухи. Типа «стреляет, ну и хер с ним». А так неправильно. Безнаказанная фигня. Наглеет.

— Шо предлагаешь?

— Смотри. Завтра…

— Так, Саня, — я с сожалением вылил на себя последние капли воды и удержался от того, чтобы набрать еще. Начал полоскать носки. — Ты мне сейчас скажешь, что хочешь сделать засаду. А я тебе скажу — фиг ты угадал.

— Почему?

— Потому что можем крупно лажануться.

— Заминируем лежку.

— Или снимем его растяжку, которыми он или они по-любому затянули вокруг себя. И кто-то поедет домой по кусочкам.

— Не перегибай.

— Саня. Я знаю, что ты можешь взять пацанов и пойти. Скоро пацаны со сто-тридцать-первого приедут, там Каспер за старшего, вроде его смена. Но какие шансы, что вы его реально загасите?

— Загасим.

— Споришь чисто из принципа. Подумай. Ты вышел, что-то увидел, закидал его из подствольника. Это в идеале. А в реале — нарвался на перестрелку в этой херовой посадке. В ограниченном пространстве терассы этого долбаного террикона.

— Ииии? — Саня упрямился. Как всегда.

— Ииии кто-то из наших там лег. На не разрешенном никем выходе. За который комбат подвесит за яйца.

— Ты не хочешь, бо тебя комбат подвесит за яйца? — скривился Лис.

— Нет, Саня. Потому что разрешить ваш выход я не могу. Поэтому в любом случае пойду с вами. Но я не об этом. Помнишь осень?

— Помню, — сказал Саня и прополоскал рот. С сомнением посмотрел на зубную щетку и снова выдавил пасту.

Осенью наша разведка потеряла хлопца на этом самом терриконе, примерно там, куда хотел идти Саня. Шли вдвоем, первый сорвал, получил осколок через глаз в голову. Умер на месте. Второму перебило ноги, он сумел перемотаться и позвал на помощь. Сорвать ОЗМку там, где ходил до этого пару десятков раз, так должно было не повезти очень серьезно, на это и ловят их разведосы наших, а наши — их. Вечные растяжки, вечная игра друг с другом, вечные потери. Война, казалось, тоже стала вечной.

— Все, я на КСП, там договорим. — Я вышел в холодный тамбур и стал одеваться. — Клыки не сотри, вурдалак, тушман не сможешь хавать.

— А йа уффе каффки поел, — прошамкал Лис, орудуя щеткой. — Даффай.

Из парной раздавалось шорханье зубной щетки и невнятное мычание. Вот же ж разведос, блин, все ему идти надо куда-то и по посадке перестреливаться. Как же этого сепарка заткнуть? Може, ПТУРом по нему увалить? Отэто он удивится… Ракет у нас аж шесть, и две на нычке, причем стотринадцатых, у которых дальность в два раза выше, чем у стоодиннадцатых. Шмальнуть на семьсот метров — секундное дело. Но блин… Технически ПТУР — это та же пуля, только калибром побольше, не попадем точно в сепара — зря спалим ракету.

Стрелковое я откровенно недолюбливал. Для того чтобы уработать сепара из стрелковки, надо было точно в него попасть. Не, учился я стрелять из всего, но вот душа моя была отдана гранатометам. А чего? Красота! Накинул на площадь, даже если четенько не попал — осколки, оскооолочки мои любимые, вероятность поражения — офигенная. Ну ладно, достаточная для того, чтобы надежно испортить настроение плохим людям.

Гранатомет, гранатомет… Шо ж делать со снайпером, а? Проблемой АГСа и СПГ было то, что их граната летит достаточно долго. Если снайпер не дурак или, что скорее всего, он там не один, то выстрелы из АГС и СПГ они услышат. Ну, или увидят. И если рядом у них отрыт малюсенький окопчик, то нас спасет только прямое попадание. А про него я уже думал. Пуля из «дашки» летит гораздо быстрее, но вот попасть…

На самом деле проблема была в том, что он находился выше нас, по вертикали метров на… ну пусть на десять-пятнадцать. Надо, кстати, на планшете АрмииСОС посмотреть, там вроде есть замеры «серого» террикона. Расстояние от нашей передней линии — от шестисот семидесяти до семисот метров. Расстояние до «бэхи», на которой он вчера выцеливал меня (тю, вчера было, а кажется — неделя прошла…) — еще плюс двести. Итого мущщина стреляет на условные девятьсот, через трассу, на которой постоянный ветер, и если он бьет из СВД…

— Дебил! — я остановился перед кунгом. Решил почесать нос и заехал в лицо тапками. — Ну дебил же!

Заскочил в домик-на-колесах и начал быстро переодеваться. Ловы стояли возле буржуйки и сохли. С таким темпом они будут сохнуть как раз до весны. Софтшел я почти оттер от грязи, того внешнего вида уже, конечно, не будет… ну нехай. Я скинул теплую горку под нары, быстро, приплясывая от холода, натянул термуху и сверху софтшел. Ууууу, тепло, хорошо… Сменил шапку — предыдущая уже была засалена до полного неподобия, тре було постирать, эххх… Выскочил из кунга, вернулся, нацепил ремень с кобурой, пристегнул «пээм» к ноге, рассовал по карманам рацию и сигареты, схватил с полки телефон. «Телеграм» уже докачался и просил какой-то регистрации. Потом, потом.

Саня как раз показался из бани, в стандартной комплектации «военный после помывки» — в одной руке пакет, в другой тапки, от голых ног идет пар, мокрые волосы всклокочены, в зубах — первая после мытья сигарета.

— Саня! — я махнул рукой.

Саня остановился и недовольно на меня уставился.

— Шо?

— Саня, иди в баню.

— Сам туда иди.

— Саня… мля. Я тупой.

— Я догадывался.

— Пуля! Пуля ж в баню попала! Найдем пулю — поймем, из чего он стреляет.

— Тю, — поежился Саня. — Та из СВД он стреляет.

— Точно?

— Ээээ… — протянул Саня, вздохнул, развернулся и потопал обратно в баню.

Я обошел парную и уставился на борт. На грязно-белой поверхности выделялся… ну пусть будет «чопик». Сепар, наш «Сепар», не особо заморачивался с аккуратностью, отломал от какой-то доски длиннющую щепку и заколотил ее в дырку… в отверстие. Снаружи. Теперь чопик «торчал» сантиметров на тридцать и угрожающе раскачивался под порывами ветра. Короче, сделано «на отъе@ись». С «бэхи» я не дотянусь… Да и не хочется мне как-то на нее больше лезть. Так, примерно два метра от верха и метр от края… а смотреть на отверстие мне в принципе не надо — забитый чопик надежно раскурочил дырку, и даже приблизительно калибр я не определю.

— Нема! — показалась из дверей голова Сани. — Даже дырки нема.

— Как так? Смотри, примерно два метра от верха и метр слева… От тебя получается справа.

— Точно нема. Эта… вагонка целая.

— Так… То есть, пуля пробила внешний борт и застряла в вагонке?

— Ну, похоже.

— Ладно. А пуля из СВД на расстоянии в восемьсот… считай, девятьсот метров может не пробить два сантиметра вязкой сосны?

— А я знаю? — пожал плечами Лис. — Слышь, Пуаро, если ты уже наигрался в «CSI: Майями», то я переодеваться пойду. Я Ярику обещалсо столом помочь.

— А. И не давай ему класть шпроты на шпротный паштет! — Я махнул рукой и поежился. Тоже мне. Сержант Холмс. Младший сержант Холмс. «Ватсон, если вам дорога ваша жизнь — не залазьте на „бэху“…»

Как-то неожиданно возникла пауза. За блиндажами ходил Санчо от капонира к капониру и махал руками. С КСП раздавался звон мисок и ворчание Шматко. Возле кунга показался Ляшко, увидел меня и быстро исчез. Опытный, блин, знает, что припашу. Набрал Васю, рассказал про день. Как-то обиняками и полунамеками, получилось — заинтриговал коммандера до нестями, теперь будет звонить еще чаще. Потом набрал комбата, но тот трубку не взял. Залез в кунг, залогинил «Телеграм» и написал Яношу «Это Мартин, прием». Домой… домой вечером позвоню. Сейчас как-то… сам не знаю. Не вовремя как-то.

Просто разговор с домом выбивал меня. Мгновенно выдергивал из нашей вечно озабоченной, холодной, дурашливой и военной реальности — туда, к жене, к ребенку, к маме с папой и сестре. Это было… не знаю. Я потом долго обратно настроиться не мог, сидел по полчаса, курил, думал… Нет, не думал — мечтал.

Мечтал, что вернусь домой. После войны или по дембелю. Мечтал, что все это закончится, мы выпьем кофе в Изварино, покидаем бычки через границу и повернем машины на Крым. Что поедим горячих чебуреков на набережной Феодосии, пока командиры орут на механов, чтобы ставили «бэхи» ровнее. Что вся эта херня закончится… ну вот, допустим, завтра. Нормальный же день — завтра? Вот ничем не хуже остальных. Вот пусть завтра и закончится.

Эта херня не закончится и через два года, но тогда я об этом не знал. Я просто мандражировал перед боем, нервничал и не хотел, чтобы жена это почуствовала. Вот не хотел — и все.

Хлопнул далекий выстрел. С террикона. Я поднес к уху рацию. Тишина. Ни ответного огня, ни переговоров. Ни криков.

— Мастер, це Мартин, — сказал я в рацию и замолчал.

— Мартин, я Мастер. Все нормально, — тут же раздалось в ответ.

Я почему-то посмотрел на часы. Ого, полчетвертого, скоро темнеть начнет. Надо на шесть, мабуть, всех собрать. Пойду на КСП посижу, покомандую подготовкой ужина, они ж без моих ценных указаний никак… Короче, пойду вести себя как ротный.

ВОП жил обычной жизнью. Быстро ставшей привычной жизнью. Федя собирался в наряд и пытался заставить Ярика пойти долить бензина в умирающий генератор. Ярик отказывался, мотивируя тем, что «після твого бензину руки тхнуть, а мені щє бутєри різать». Лис пересчитывал выстрелы к СПГ, но больше их от этого не становилось. Вокруг ходил Дима Талисман и что-то, как обычно, нудил. Снег красиво укрыл поле, но от этой замершей красоты уже тошнило. Мастер стоял в дверях кунга, сопел забитым носом и вертел в руках «свечку». «Свечка» была из металлической банки, набитой картоном и залитой парафином, целый ящик таких прислал Макс Шеннон, и Мастер уже несколько недель думал, куда их можно применить. В принципе — на ней можно было закипятить кружку, но наши спостережники были очень близко к блиндажам, отдельно греть смысла особого не было, проще попросить кого-то принести чаю чи кофе с буржуйки.

— Идея, — сказал Мастер. — Пошли на позиции.

— Не пойду, — ответил я. — У меня тока-тока роутер заработал, дай хоть фейсбук почитать. А то сидим тут, забытые Богом и радио, и не знаем ни хрена. Вдруг Порох уже указ про дембель подписал?

— Новую зраду ты там почитаешь, — проворчал Мастер и начал рассовывать «свечки» по карманам. — И до моего дембеля еще полгода. А до твоего — год.

— Ну, ты не перегибай. Я призвался в июле, сейчас январь.

— Хер хто тебя через год отпустит. Чем комплектовать нас будут? В роте четыре контрактника. В батальоне — человек, может, сорок-пятьдесят.

— Седьмую волну объявят.

— Из кого? Из предыдущих трех? Пятая и шестая вместе едва-едва смогли поменять третью.

— Не, все-таки фатализм в тебе неискореним.

— Служи, сынок, как я служил.

— Толик, ты раньше меня аж на три месяца пришел.

— Это были незабываемые три месяца. Ты много пропустил.

— Ну да, ну да… Куда он стрелял?

— Снайпер?

— Удивительное умение задавать лишние вопросы.

— Не знаю. Вспышки не видели. Движения тоже. Куда целился — хто его знает, он половину нашего ВОПа видит, вход в блиндаж Петровича вообще как на ладони.

— Надо мешками заложить.

— Надо сказать, чтоб не вылазили и не сидели на входе, бля. Накурят там и проветрюют, а сами сидят и трындят по полчаса. Мешками… Скока у нас мешков? Штук пять, может, наберем, еще с хлеба пару, и все.

— Пойду бенза в геник наберу.

— Я вже набрал. Пойдем на позиции, идея есть со «свечками».

— Так расскажи. А то я пойду, и в меня опять пулька прилетит. Херовая примета — с тобой по ВОПу ходить.

— Гулять, — Мастер запихал серебристую «свечку» за пазуху и вдруг заколотил ногами по двери кунга, истошно заголосил на весь сектор «М»: — Мартиииин! Выходи гуляаааааать! Ну или мяаааачик выкинь!!!

— Сука! Чего ты орешь, в мене чуть серце не стало! — я аж дернулся. — Иду, иду, тока не ори так!

Мастеру пришла в голову эпохальная мысль — он решил осветить наш передний край. То есть, зажечь свечки и поставить их так, чтобы, по его теории, поднимающийся теплый воздух и нагретые банки имитировали собой людей. Я долго смеялся, Мастер аргументировал тем, что у сепаров тоже есть теплаки, и вообще, это «введення противника в оману». Я предполагал, что Мастер просто хочет сделать рождественскую иллюминацию, и предложил ему подвесить на террикон фонарик, обозвав его «путеводной звездой». Бо с волхвами у нас напряженка выходит.

Мы спорили почти час, периодически из полумрака появлялись хлопцы, о чем-то спрашивали, что-то отвечали, получали от меня бесполезные настановы и снова исчезали в тенях. Позвонил комбат, поинтересовался, как дела. Я доложил, что танки прогреты, «сушки» на полосе, на линкоре разведены пары, донные мины готовы к сбросу, и вообще — армада второй роты сорок первого батальона готова к «битве за КПВВ». Комбат посмеялся и сказал, чтобы я набрал его около семи.

Мастер предложил съездить к погранцам, пообщаться за войну. Заодно забросить три ящика пять-сорок пять, ну и вообще — сказать спасибо за наши вчерашние с Федей приключения. Я глянул на часы — время было. Подготовиться больше, чем мы подготовились, было уже некуда. Люди получили всю инфу, понервничали, перегорели и спокойно готовились к очередной ночи.

Мы были удивительно адаптивны. Остры на реакции, да, смеялись до упаду и грустили до соплей, но — адаптивны. Обещание хорошей драки с превосходящими силами, доведшее меня до тремора днем, людьми воспринялось сначала нервозно, но через пару часов все успокоились и так же, как раньше, сменялись в нарядах, готовили еду, стирали остатками теплой воды и разговаривали.

Мы оделись «по войне» — плитоноски, ножи, какие-то подсумки для сброса магазинов, я снял теплую зеленую шапку и надел холодную, но в мультикаме. Военные понты, шо тут скажешь. Мастер с сомнением покрутил «тактические» очки с полароидными линзами и отложил их. Потом все-таки нацепил на броник, «для форсу бандитского». Я взял свой АКС, к тому моменту являвшийся чуть ли не образцом «тактикульной зброи» — тактическое цевье, саундмодератор, раздвижной приклад, передняя рукоятка, коллиматор… Технически говоря, все эти приблуды ни черта не давали, ну, кроме коллиматора, но вот — хотелось. Хотелось вот такой, да и, говоря по правде, я настолько редко стрелял из автомата, что было абсолютно все равно, насколько он удобен и сколько он со всеми этими обвесами весит. Основным моим оружием были рации и телефон.

КПВВ уже закрылось, зимою они останавливали поток в пять вечера, и все, кто не успел проехать, должны были вернуться за мост, к заправке. Ночевать возле КПВВ было запрещено. Мы подъехали к шлагбауму, стоявший погранец поднял палку и привычно поднял руку, я въехал, свернул в сторону и остановился, чуть не протаранив бетонный блок.

— Здорово, — распахнул я дверку.

Мастер выбрался и тут же закурил.

— Бажаю здоров’я, — осторожно ответил незнакомый высокий погранец и зачем-то поправил шапку. Подумал и добавил: — Черговий по … наряду старший сержант В….

— Контрразведка генерального штаба, отдел по борьбе с перенаселением, полковник Херов, — козырнул я. — Нам бы старшего.

— А… Зара, — сержант покосился на меня и пошел в фанерный домик.

Мастер невозмутимо курил, лениво озирая окрестности. Я вытащил автомат и чуть не запутался в трехточке.

— … який нах@й полковник з гєнштаба, х@лі ему тут робить… — раздалось из приоткрытой двери, потом выскочил сержант, а следом за ним — здоровенный майор С. в накинутом на плечи бушлате.

— Привет, — по уставу поздоровался я.

Мастер все так же молчал.

— Бажаю здоро… Мля, Мартін! Ну вы, мля, дошуткуєте колись! — Старший шагнул ближе и протянул руку. От майора тянуло едой и еще растворимым кофе.

— Не дошутимся. Как вы тут?

— Да пошли к нам, шо тут, мля, на холоді сто́ять? — махнул рукой С., и мы с Мастером зашагали к светлому проему, разрубившему темноту пункта. — Шо ти там моєму сержанту морознув?

— Отдел по борьбе с перенаселением.

— Оце точняк, бггг… Давай, заходьте. Кава-кава?

— Тіко єслі растворіма.

— Растворімой, мля, дохєра. Зара чайнік… Шо как?

— Та подякувать заїхав.

— За шо?

— Та за вчо́ра. Як ми проїзжали.

— А… та то ж не моя, мля, зміна була. Це про комендачів?

— Ага.

— Та там ржака, я гово́рю, а мені зам зво́нить, а я шо — я, мля, без дупля, сиджу на інтернаті і відомість хєрачу… Які комендачі, шо хочуть?..

— А чим скінчилось?

— Та наші ж не залупались, мля, просто шо не пропустили, бо пропуска ж не бу́ло. Так вони щє сьодні приїзжали, хтіли їхати до вас.

— І шо?

— Та мені піх@й, хай їдуть.

Электрочайник забулькал. Круто у них тут, а наш геник не тянет. Майор поставил пластиковые стаканчики, слегка смяв их громадными руками, рассыпал кофе и кинул по ложке слипшегося сахара.

— І шо вони? Бо до нас не доїхали.

— А шо вони? До вас же, мля, повертать треба, там якраз ця таблічка «МІНИ» стоїть. Та й з того поворота ніхєра вас на розгле́диш. То вони не зорієнтірувались і поїхали прямо, на наш пост на трасі. Шо возлє Ясного, получаєцца.

— І?

— Ну покрутились там, наші мені вже зво́нять, питають, шо тут волновахські роблять. Покрутились та й обратно.

— Корочє, не знайшли.

— Ну, получається так. Мля, каву россипал. Ну нічо, миші доїдять. — Майор вручил нам с Мастером по стаканчику и привалился к стене. Домик ощутимо покачнулся.

А больше в домике толком ничего и не было. Два расшатанных офисных стула, не менее расшатанный столик, застеленный тем, чем всегда стелят в армии — газетами, чайник, какие-то коробки и лампочка под низким потолком. Ну и удлинитель с торчащими зарядками. Еще самодельный обогреватель, и мне тут же стало жарко. Не привык к теплу, струйки пота побежали по спине.

— Іванич, я вибачаюсь, то я на вулиці поку́рю.

— Та тут курі, мля, ми тут курім, і нормально.

— Жарко. То я кращє вийду.

— Ну пішли.

Мы вывалились из домика, и ветер-вдоль-трассы, благодаря которому стрелок с террикона и не мог ни в кого попасть, мгновенно выдул тепло из-под софтшела, термуха прилипла к телу, я отвернулся и попытался найти сигареты в многочисленных подсумках. Старший сержант продолжал замерзать возле шлагбаума, подтопывая ногами в каких-то летних ботинках. Кофе обжег губы и оставил горечь на языке. Рядом с домиком, почти вплотную, холодной громадой возвышался «Спартан».

— Іванич, ти про сьогодні шось чув?

— Та чув, — чуть погодя ответил майор и начал застегивать бушлат. — А ти про шо?

— Та про сєпарів. Чи як не війна на сьогодні намічається.

— А. Ну то дово́дили таке. Ну так, а я шо? В мене стрілкове.

— І шо?

— То до вас чухнемо, якщо шо. В мене ж зара тільки «Ніва» і «шаха». Но «Ніву» я на Ясне погнав, бля, шоб там могли до нас оперативно сваліть. «Пазік» наш в інтернаті.

— О. А ми думали до вас чухнуть, — заржал я. — А «Спартан»?

— Уграли «Спартан», — печально ответил погранец. — П@зда двіглу. Доїздились, мля.

— Ну «дашка» хоч работає?

— Работає, так а хєра з той «дашки»? Це ж не ваша… Та і бач, як поставили?

«Спартан» угрожающе возвышался возле домика на «нашей» стороне. Сепары были на «той». Бронемашина стояла с абсолютно неудачной стороны, и если стрелять с «дашки», то нужно было работать ровненько сквозь домик. Мда… И перетолкать не получится…

— Давай я «Урала» пригоню і переставимо? — я докурил и стал искать, куда выкинуть окурок. Сорить в чужом доме не хотелось.

— Давай. Та то вже завтра зрання, бо вдень тут жопа, — майор протянул пустую пачку. — Наче показились усі, черги на два кілометра.

— Скупаються перед Різдвом.

— Ну да, ну да… Так шо, зробимо?

— Да, давай на шість… Нє, на сім утра, під’їдуть наші, потягають. Ну, чуть позже відкриєшся.

— Не можна пізніше. Зразу зво́нять у адміністрацію, оруть, як дурні.

— Ну, давай на півсьомої. А сьогодні я до тебе моїх, може, пришлю. Троє.

— Присилай. А шо з ними? Зальотчики, мля, виставляємо на трассу? — заржал майор.

Мастер, молча стоявший рядом и растягивающий остывший кофе, представил себе Президента на трассе с фонариком и тоже заржал.

— Нє. То так, на всякій случай. З РПГ будуть. Єслі якась фігня полізе технікой, подработають.

— А. Ну давай. В нас шось од вечері буде, погодуємо. Зараз?

— Нє. Десь в десять, нє раньше. На «Волинці» приїдуть. Якщо заведеться.

— Ну давай. За «Урала» не забудь.

— Не забуду.

Я зашел за «Спартан» и набрал Серегу. Тот долго не брал трубку.

— Але. Шо ти хочеш?

— Сереженька, скажи мне, друг мой, как ты относишься к игре «Call of Duty»?

— Охурєнно. А шо?

— Вечером, мабуть, двинешь сюда с Галой и Ветром…

— Куда — сюда?

— На КПВВ. Не перебивай. На «Волыньке». Если шо — отработаете с РПГ в бочину. Як в кино.

— Я на «ленді» поїду.

— Да щас.

— Тоді на «Жабі». Там хоч пічка робить.

— Ладно. Та тут есть де погреться.

— А відкуди стріляти — єсть?

— Есть, на «Спартан» залезешь, тут с него поле нормально видно.

— Ага, там і жопа нам приснится, на тому «Спартані».

— Не сцы, позиция надежно укрыта за мощным фанерным домиком. Почти как линия Маннергейма. Враг не пройдет, и все такое.

— Клаузєвіца. — Нет, ну все-таки Вася нас сильно заразил этими Маннергеймом и Клаузевицем, вот ведь привязалось! — Ладно. Коли?

— На десять, если ничо не поменяется.

— Ключі від «ленда» винесеш.

— От «Лягушки». Сам зайдешь возьмешь, завели, понимаешь, моду меня гонять…

— Тобі полєзно, вже кіло з десять дурного жиру наїв.

— Это от нервов, — вздохнул я.

— Які в тебе нєрви, ходиш, нічого не робиш і всіх задовбуєш, — заржал Серега.

— Все, давай, атлет тоже мне, мля, нашелся.

Мы уселись в остывший «лендровер», вывернули с КПВВ и с потушенными фарами двинули обратно домой. Не видно были ни черта, я стянул с головы шапку и положил перед рулем, закрыв светящиеся приборы. Слепят, блин. На поле бы не въехать по-темному, тщательно сберегаемая табличка «МІНИ» хоть и стояла для красоты, но все-таки… по этому полю мы не ходили и ходить никакого желания не испытывали, а такого понятия, как «карта минных полей» у нас не существовало.

— На поле не въедь, мля, полковник Херов, — пробурчал Мастер.

— Не сцыте, военный. Все будет зашибись. Сиреневый тумааааан… — я запел.

Мастер поморщился и вытащил «баофенг»:

— Гендель, Гендель, я Мастер, два-два-один.

— Шшш… Мастер, я — Гендель, принял… — раздался вечно недовольный голос Феди.

— Треба не забыть Васюму сказать про «Урал» на утро. И шоб троса́ матерые взял.

— Та погоди, мы еще ночь, мля, не пережили, — опять включил Мастер свой фатализм.

— Ты шо, майора наслушался? Через слово «мля».

— Точно, мля, — смутился Мастер. — Ото как привяжется… Короче. Не загадуй.

— Я ж говорю — не сцыте, военный. Все нормально будет. На крайняк нас всех убьют.

— Дурак ты, Мартин.

— Не, приколи, приезжает Вася, а тут капец, развалины дымятся, одинокий котяра бродит… Щенки некормлены… Ярик последний карандаш доедает…

— От точно дурак, — сказал Мастер. — Куда ты рулишь, мля? Левее, левее!

Построение прошло быстро, но весело. Я промямлил поздравление, в темноте пацаны разошлись по блиндажам, наряд просигнализировал, что все ровненько, и я снова попал в ту паузу, когда «нечего делать». Машины были прогреты. Вася-механ получил команду готовить на утро «Урал», обиделся и ворчал на весь опорник. Пришлось «подарить» ему Сепара и Кирпича в помощь. Прапор божился и отвечал «на путина», что «бэха» будет ездить и стрелять, по крайней мере, пока есть горючее. Лис гуглил «может ли 762 54 лпс пробить баню» и ржал над результатами поиска. Мастер ворчал, но он вообще постоянно ворчал. Я зашел на КСП, сел на скамейку под лампой и навалился локтями на скользкую клеенку стола. Ярик со Шматко сервировали дастархан.

— Це шо за хєрня? — Ярик вытащил из пакета пластиковую банку и начал ее опасливо рассматривать.

— Это маринованная капуста.

— А чого вона красна́?

— Бо маринованная, а не квашеная. Выложи на тарелку просто.

— Нахєр ти це купив? Луччє б паштєта взяв.

— Яричка, твоя любовь к паштету войдет в историю.

— В яку?

— В любу. Вот напишу книжку — там все будет.

— Во-во! — обрадовался Шматко, сливающий воду с вареной картошки в обрезанную «бульку». — Ти щє й про його бабу напиши в Донськом.

— Еххх… — вздохнул Ярик и посмурнел.

— В Донском — это уже немодно, Арик, заведи себе в Новотроицком.

— То тре їхати та знайомитись. А тут часу нема, вєчно у вас то война, то щє якась хєрня… Тарєлкі дай, оно на полці сто́ять.

Я протянул пачку замотанных в целлофан одноразовых тарелок. Мастер натопил на совесть, и по КСП расползалось блаженное тепло. Начинало клонить в сон. «4–5» — пришло сообщение от Яноша. Я написал «4-5-0» и закурил. Хорошо. Не, ну не как дома, конечно, но — хорошо. Мышка, маленькая, милая и ненавидимая, высунулась из-за поленицы и застыла. Лис хмыкал, читая какой-то снайперский форум, иногда откровенно ржал. Я достал «пээм», выщелкнул магазин и прицелился в мышь.

— Не стріляй, вонять буде́, — сказал Ярик, раскладывая соленья по тарелкам. — Сходь у палатку, там помідори волонтерські щє сто́ять.

— Не сто́ять, Петрович забрал еще утром, — я поводил пистолетом. — Не ссы, я ж магазин вытащил. И он на запобіжнику.

— Мартин, у тебя патрон в патроннике, а на предохранитель ты его никогда не ставишь.

— Бо он тугой, — я положил пистолет на стол и поискал взглядом кусок ветоши. Почистить, что ли?

— Сам ти тугой, — сказал Ярик. — І не мостись чистити, нормальний, нє? Їжа на столі!

— Де-ри-ва-ция, — прочитал по слогам Саня и хмыкнул.

— Шо це?

— Это боковое отклонение, возникающее в мозгу комбата при получении приказа перекрыть девять километров передка силами неполного мотопехотного батальона численностью двести шестьдесят человек, две «бэхи» и два «бэтэра-семидесятки», — ответил я и убрал пистолет в кобуру.

— Это отклонение пули в полете, грубо говоря, — поправил меня Лис.

— Тю, я думал, это из-за ветра.

— Все так думали. Мартиииин! Вылези из фейсбука и слушай меня сюда.

— Шо? — я отложил телефон.

— Ты веришь, что сепары — дебилы?

— Философский вопрос.

— Смотри. Все твои убеждения про снайперов — на самом деле из фильмов. Ну точно. На самом деле, стрелок с прямыми руками, а не как ты, может нормально работать по ростовой цели на расстоянии… ну, метров пятьсот.

— С СВД, — добавил Мастер.

— Именно. До террикона почти семьсот. Стреляет через трассу с постоянным боковым ветром. По тебе вообще стрелял на… скока ты говорил? Девятьсот? Это тупо.

— Пулька дальше не летит?

— Пулька летит, но само весло дает такое рассеивание, что это просто перевод бк.

— А если хорошее весло?

— Даже сферическая СВД в вакууме… Ну, пусть даже там снайпер, как в кино, и винтовка вылизанная. Вот скажи, такого пряморукого пассажира есть смысл отправлять стрелять по какому-то Богом забытому опорнику возле Богом забытого террикона? Ну прибьет он сержанта… и что?

— Типа минус один.

— «Типа минус один» ничего здесь не решит. Оформим, увезут, Лису придется писать наряды и ставить отпуска. И ведомости…

— «Книга вечірньої перевірки…» — простонал я.

— Вот-вот. Смысла нет никакого, понимаешь?

— Это потому что я — известный блогер и веду информационную войну, — сказал я уже чисто из принципа.

Ярик заржал, Шматко хмыкнул и взгромоздил на стол казан с картошкой. Пахнуло паром, мгновенно захотелось есть.

— Влогер, — тут же ответил Лис. — Ты шо, опять читал комментарии в фейсбуке?

Все заржали. Фейсбуком меня не подкалывал уже разве что Сепар, причем исключительно из-за того, что не подозревал о его существовании. А информационная война, которую я не вел, на самом деле, заключалась в коротких заметках про военную жизнь и в написании дурашливой пьесы «АТО в Средиземье», где мужественный и смелый командир роты Леголас командовал мобилизованными эльфами и одним хоббитом, постоянно портящим ему жизнь. Бойцом информационого фронта я себя никогда не считал, участвовать в этом не хотел, смысла особого не видел. Невзирая на любую фейсбучную популярность — в армии ценилось другое. Блогер — это не задача, а вот замкомроты — очень даже задача. Замкомроты мне быть нравилось. Первые пару дней, пока не понял, сколько всего нужно сделать…

— Ты вообще все это — к чему? — я потянулся к тонким пластинкам полузамерзшего сала.

Ярик тут же зашипел, и руку пришлось убрать.

— К тому, что это все — бред какой-то. Чувак херачит зачем-то хер знает куда каждый день уже, считай, неделю. Единственный его результат — поражение бани.

— Баня — это важный структурный элемент обороны! — я поднял руку. — Від бані напряму залежить боєздатність другої мотопіхотної роти та Збройних Сил в цілому… Баня…

— Не забудь это в фейсбуке написать. Так вот. Зачем? — перебил меня Лис.

— А я без дупля, — пожал я плечами. — Не знаю.

— Вот и думай, — подытожил Лис. — Ты командир, ты и думай. А мы будем жрать.

— Товой? — оживился Шматко и точь-в-точь как Петрович днем, сделал намек на движение к «ящику зберігання зброї». У меня закрались смутные сомнения о месте хранения Шматком нычки с бухлом.

— Не товой. Шматко, будь людиной. Война.

— Святий Вечір.

— Первая звезда?

— Вже.

— Да?

— Нема, — Шматко выглянул наружу и обозрел затянутое низкими тучами привычное небо Донбасса.

— Нема звезды — нема «товой». Шматко, а ты чего не в наряде, кстати?

— Я с Ваханычем поменялся.

— Ваханычу еще в ночь стоять.

— Постоит, он не против.

— А Федя где?

— По телефону говорит.

— Я в кунг, — приподнялся Лис. — Барахло сюда приволоку. Твое брать?

— Бери, — махнул я. — И магаз с трассе…

Дддддах! — раздалась короткая очередь из «дашки». Молчание, молчание… и снова «дддддах»!

«Шшшш… засветы, засветы на трассе!» — прошипела рация. Мы замерли. Лис первым выпрыгнул в проход и рванул к двери, я приложился коленом и похромал за ним. Мастер сдернул с неошкуренного столба автомат, пропустил нас и выскочил наружу.

Лис распахнул дверь кунга, свет слабой лампы выхватил кусок снега на валявшейся перед входом палете. Я протянул руку и зачем-то стащил «муху», потом кинул ее обратно, Саня ткнул мне в руки автомат и проскочил дальше.

— Гендель, я Мастер. Подробнее, — раздалось из «баофенга».

— Шшш… засветы на той стороне трассы, ну, может, метров двести в поле, хєр його знае… получаєцца — справа од «сєрого», — прошипел голос Ваханыча.

— Рота, рота! Один-один-пять! Один-один-пять! Бегом! — рявкнул Мастер в рацию и рванул обратно на КСП. — Шматко! СПГ!

— Бегу!

Мы все бежали.

Бах! Выстрел из СПГ распорол небо, тонкий чарующий свист удалялся, удалялся… Взрыв! Низкая вспышка вычертила снежное поле, край «серого» террикона и даже, кажется, нависшие тучи. Снова застучала «дашка». Ваханыч на пулемете, Дима с СПГ… Вот тебе, Шматко, и «первая звезда».

— Киллер… мля! Петрович! — прошипел я в рацию.

— Зара буде! Щас-щас-щас… — даже в рации было слышно, что Петрович бежит.

Мы спешили на позиции, и вокруг нас было такое суматошное движение… ВОП, обычно вымерший, вскипел людьми, оружием, какими-то рюкзаками, мешками, касками… На секунду показалось, что нас здесь не восемнадцать, а чуть ли не восемьсот. Люди, наученные странной войной, выскакивали из блиндажей и уже снаружи напяливали броню, подхватывали автоматы и растекались жикими ручейками по переднему краю.

— Шо там? — я успел захекаться за эти двести метров, все выкуренные за день сигареты разожгли маленькое злое солнце где-то в легких.

— Пригнись. Нихера не было… Петрович, слезь с бруствера! Нихера не было, и тут на дороге получается, на том краю херак — встал. Один. Я на бруствера залез, а там в поле еще, ну, не знаю… може, человек пять. — Ваханыч протянул мне теплак. — Как тока дал, они четко назад чухнули, не видно никого.

— Дима! — Я отвернулся от него и полез на бруствер. — А с СПГ ты нахера ввалил?

— То шо у мене другий тєплік, Воханич побачив тут, на дорозі, а я там далі глянув, теж щось було.

— И на сколько стрелял?

— Кіло-сто. На ту дорожку, шо мімо «сєрого» отудой уходить.

— Зашибись. Мастер!

— А! — Мастер вывернулся из-за плеча и тоже пригнулся.

— Вали на левый фланг и паси возле «четырнадцатой». Чо они молчат? У них нет никого?

— А…

Опорник «четырнадцатой», погруженный в темноту, вдруг как будто взорвался. Очереди автоматов и пулеметов засверкали, ударил гранатомет. Заполошная стрельба в сторону Докуча, и тут же оттуда пошла ответка. Ду-ду-ду… Далеко, конечно, но…

— По «четырнадцатой» КПВТ валит, — сказал Мастер.

— КПВТ на бэтэре… Технику вывели… Всё, началось? А чего так тупо-то все?

— Смотри, — Мастер спокойно поднялся.

Опять открыл огонь Ваханыч, и мы отбежали левее, вскрабкались на бруствер. Ну типа опасно, но надо ж понять, что́ происходит…

«Четырнадцатая» в километре от нас вела бой, и бой откровенно хреновый. Перестрелка с расстояния метров в двести… сукааааа… это значит — ползли к нашим, наши выпалили, дождались и ввалили сразу со всех стволов. Так? Так. На том опорнике двенадцать человек, два блиндажа, одна «дашка», один «покемон» и один СПГ… Рядом на бруствер вылез Шматко. Я поднял теплак, но через него вообще ни черта было не понять. «Слезьте, дебилы» — сказал снизу кто-то. Мы стояли.

Все стволы опорника стреляли. Нет, уже не все. Вот погасли огоньки автоматов… Снова выстрелил гранатомет, и после него только «покемон» огрызался короткими. Снова огонь — вбок, в сторону дачного поселка! Опорник раскидывал огненные цветки, почти в упор, и мы нихера, нихера не могли отсюда сделать…

— По дачам подошли в бочину, — сказал Мастер и сплюнул. — Как я еще осенью говорил. Сука, ну какая х@евая позиция…

— Толик, бери Шматко, разворачивай СПГ и попытайся по вспышкам как-то… Тут кило-двести примерно. Работай.

— Мартин. У нас восемнадцать… семнадцать выстрелов. А на нас даже и не наваливались еще.

— На нас не навалятся. Они сейчас убьют «четырнадцатую», а к нам не полезут, по той стороне трассы зайдут до КПВВ и вынесут его. Точнее, уже идут. И пока мы будем тут перестреливаться, будут херачить «Эверест».

— На «Эвересте» тихо.

— Прапор! — заорал я. — Заводи!

— Йууухуууу! — раздалось из темноты. — Куда едем?

— Сюда едем. Отработай по дачам прямо сейчас.

Огонь «четырнадцатой» стихал, сепарский, наоборот, нарастал. Опорник отбивался в две стороны — во фронт и в правый фланг, а ближайшие дачи подходили к ним ближе ста метров. У них там какой-то новомодный бронеколпак на дороге стоял, из него, мабуть, «покемон» и работает. «Сапог» их молчит чего-то… Опорник отбивался, и мне казалось, что их бой идет уже час, хотя реально прошло несколько длинных, тягучих и очень хреновых минут.

Выстрелил наш СПГ. Граната ушла на дорогу между «четырнадцатой» и Докучаевском, но куда упала — черт его знает… Стрелять с низкого угла, ночью, без корректировки, чисто по прицелу и вымерянным дальностям… Ну да… Наши выволокли «сапог» чуть ли не на бруствер, щелкнул откидной «хвост» гранатомета, со щелчком встал новый «выстрел».

— Шматко! Ты сколько поставил!

— Кіло-двісті!

— «Булька» ровно стоит?

— Ровно, ровно! По дальності ми нормально, напра́влення по полуприцілу брав.

— Возьми левее, граната от ветра доворачивает.

— Дерівація? — серьезно спросил Шматко, но провернул рукоятку. — По своїм би не втуліть…

— То й не втулі.

Позади рыкнула «бэха». Я спустился с бруствера и поспешил обратно к «правой» позиции. Ваханыч менял короб, рядом Дима смотрел на поле в теплак. Петрович сидел на досточке возле АГСа и что-то кому-то говорил. По голове молотом била вялая уже перестрелка «четырнадцатой».

— Петрович, подсыпь на правый склон, нехай знают, шо мы про них помним.

— Зара зробимо, Мартинчик.

На «Эвересте» тишина. Перед нами тоже тишина, по нам даже никто не выстрелил ни разу. Война идиотская — давно должны были включиться сепарские минометы и разравнять «четырнадцатую» в хлам. «Идет бой на 14, работаем туда спг», — написал я Яношу. «Дай координаты», — тут же пришел ответ, и следом: «после работы спг меняйте позицию». Ох ты ж, мля, сменим, сменим.

«Бэха» надвинулась из темноты, Прапор заорал на кого-то, прогоняя из капонира, машина втолкнулась и повела стволом пушки. Прапор соскочил в люк. Бах! Ну давайте, пацаны, хоть чем-то поддержим.

Автомат мешался, я наконец-то застегнул куртку и броник. Вытащил из нарукавного кармана и надел очки. Вот такой вот невероятный воин-очкарик.

— Мартин, це Ляшко, прием.

— Мартин на зв’язку.

— Засвіти в тилу.

— Ляшко, повтор, повтор.

— Засвіти за баней. Близько.

Сука. Ну вот и до нас дошли.

Я бежал, оскальзываясь на схваченных смесью снега и грязи камнях, руки мгновенно вспотели, я несся как сумасшедший, мимо промелькнул кунг, сзади раздавался топот, я взлетел к бане и зачем-то присел. Дернул завтор и как-то автоматически включил коллиматор. Сзади нарисовался Лис, полностью затянутый «по войне» в свой «Оспрей», в спину ему уткнулся Мастер. Снова выстрелы нашей «бэхи». «А четырнадцатая еще держится, — как-то отстраненно подумалось, — интересно — как?»

Всегда мне не вовремя в бошку «левые» мысли лезут.

— Сколько нас?

— Трое, — сказал Мастер. — Уже четверо.

— Теплак нужен.

— Сейчас Ляшко будет.

— Зашибись. Кто понизу пойдет?

— Я, — буркнул Лис. — С Федей.

— Мы с Толиком поверху, с Ляшко.

— И с Хьюстоном.

— Не пасем, стреляем сразу.

— Подожди теплик.

— Нахер, он один всего. Погнали, хера тут тупить.

Я замешкался шагнуть первым. Нет, не замешкался — мне вдруг стало страшно. Как тогда, осенью под Старогнатовкой, на поле. И на «Кондоре», когда сепары завели «бэтэры». И потом еще пару-тройку-четверку раз уже здесь. Было охеренно страшно, ноги обвалились дикой тяжестью, я попытался вдохнуть и понял, что зачем-то задержал дыхание. Фууу. Всё? Побоялся? А теперь поехали войну воевать.

Мастер, обогнув меня, толкнул плечом и вывалился из-за бани. Пошел боком по снегу на поле. Я вскинул автомат, пальцем проверил предохранитель и шагнул за ним. В лицо ударил ветер. Не видно ни черта. Дальше по полю, скрип, скрип, не смотри под ноги, дебил, смотри туда, вдоль нашего террикона. Сколько у меня магазинов? Может, наш наряд лажанулся, и это опять кабаны какие-то бегают с зайцами? Где я опять забыл перчатки? Нахрена я вообще обо всем этом думаю?

Пикнул телефон. Как это вовре…

Вспышки рванулись из темноты прямо в лицо, казалось, прямо передо мной. Упала тишина, я не слышал ничего, ноги сами подломились, прибитая снегом земля ударила в колени. Я сгорбился, автомат ткнулся стволом, рука соскользнула с рукоятки и уперлась в землю.

Ти-ши-на. Не слышно ничего, совсем. Только тепло, и из теплоты этой надвигается что-то — равнодушное, спокойное, простое. Кто-то появился в моей голове, прошелся туда-сюда, поворчал, покряхтел… а потом со всего размаха двинул мне по ушам. Изнутри.

И в мир ворвался звук.

Я толкнулся назад, сел на задницу, подхватил автомат и выжал спуск. Мастер слева стоял на колене, вспышки вырывались из ДТК, били автоматы справа. Свист-шипение, грохот, редкий дым расползался вокруг… В голове застучал ритм.

Упасть набок, выщелкнуть магазин, выцарапать из тесного подсумка новый, вставить, передернуть затвор. Встать уже по-человечески на колено. Огонь, огонь! Раз, два, три — и боком, боком к Толику. Взгляд налево — Мастер приподнимает автомат и бьет из подствольника, взгляд направо — из-за бани выныривает маленький Ляшко в слишком большой на него куртке, падает на колено и начинает стрелять. Пули рвут ночь. Раз-два-три. Сейчас бы вернуться за баню, она у нас, получается, пуленепробиваемая, но Толик тогда на поле останется один. Вспухает стрельба справа, потом смолкают, хлопают одновременно два подствольника — это Лис с Федей продвигаются вперед. Всё, противник заткнулся. Я машу Мастеру, он поднимается и бежит вперед. Падает, зарываясь автоматом в снег. Теперь я. Теперь снова Толик. Опять подствольники справа. Значит мы все еще живы, это зашибись. Ритм бьет в голову, стук сердца под AC/DC, погнали, погнали!

Ляшко догоняет меня, подносит к глазам теплак и тут же вытягивает руку, я доворачиваю автомат и добиваю магазин. Падаю на бок — смена, рядом копошится Ляшко. Под высокой баней каким-то чудом пробирается здоровый грузный Хьюстон, выныривает впереди и бьет очередью. Я снова поднимаю автомат.

— Ложииииииись! — вдруг орет Мастер.

Мы с Ляшко послушными куклами валимся в снег. Зачем?

Свист и шипение — над головами летят тяжелые пули «дашки». Очередь, еще, еще. Я вжимаюсь в снег, трассы, кажется, протягиваются чуть ли не по затылку, стягивает кожу. Дымный росчерки вверху — впереди одновременно вспухают две ломаных вспышки, и сразу — еще одна. Мастер машет, и я поднимаюсь на колено. Рядом неподвижно лежит Ляшко, я хлопаю его по спине, он поднимает голову и начинает ворочаться.

Где-то сзади ревет «бэха».

— Лис! — ору я. — Скорпион!

— Норма!

— Ляшко! А, вижу. Хьюстон!

— Нормально!

— Толик!

— Норма!

— Кого забыл?

— Президент, Гала, Ветер — норма! — раздается сзади.

Я оборачиваюсь. Серега, скривившись, поднимается с колена, покачивая трубой РПГ-7. Ого, важка артілєрія підтянулась, втроем выстрелили.

— Фуууух… — выдыхаю я, и сам себе бормочу: — Мартин — норма. Мабуть.

Ритм в голове резко затыкается.

Мы замираем. Идут долгие минуты, не слышно ни черта, даже звуков боя на «четырнадцатой». Медленно считаю до трехсот. Нет, ничего, только какое-то шебуршение справа.

— Я и Толик проверяем, остальные — на месте, — говорю я.

— Куда ты опять лезешь? — ворчит Мастер. — Ща Лис с Федей посмотрят.

Мы ждем. Наконец у Мастера шипит рация. А где моя? В снегу, мабуть, валяется, там, сзади. Насколько мы вперед прошли? Тю. Метров на двадцать. А казалось — половину поля пробежали…

Там были утонувшие в снегу гильзы, кровь… много крови, какие-то обрывки и то, что официальным языком принято называть «следы волочения». Попасть-то мы попали, но группа ушла. Некоторых особо восторженных военнослужащих, предлагающих пуститься в погоню и догнать супостата, пришлось чуть ли не хватать за руки. Мы потолпились на том месте, откуда стреляли сепары, — возле большого холма и давным-давно упавшего дерева. Ствол был здорово побит пулями двенадцать-и-семь. Я поковырял дырки и обернулся к Мастеру.

— Кому это пришла в голову охрененная мысль пострелять через нас из пулемета? — поинтересовался я у Мастера, и мы зашагали в сторону нашего ВОПа.

— Ваханычу, — ответил вместо Мастера Президент и подкинул повыше на плечо заряженный РПГ-7. — Но он на «Фагот» побежал.

— Зачем?

— Та вроде бэтэр сепарский выполз на дорогу до «четырнадцатой».

— Шо там, кстати?

— А хер его зна. Связи ж с ними нет. Вроде отбились. Сепары отошли, мабуть, по крайней мере, затихли. Тока Прапор хату развалил в поселке.

— Надеюсь, Прапору стыдно, — усмехнулся я и полез за сигаретами.

— И мне давай, — потянулся Серега.

— Чего это ты на русский перешел?

— Та ти ж українською не спілкуєшся, кацапчику.

— Очень даже спілкуюсь.

— Твоя донбаська українська — то лютий капець, я доповідаю. Кращє вже на кацапській.

— Ну-ну, тоже мне вышиватник нашелся. А почерк у тебя хороший?

— Хєр ты угадав. Не буду я твои ведомости заполнять, — тут же открестился Серега.

— Зачем ведомости? Почему ведомости? Ай, дорогой, зачем плохое говоришь? Одну маааленькую, тоооненькую «Книгу вечірньої перевірки»…

— Їб@ла жаба гадюку. На это я пойтить не могу.

— Нихто мне помогать не хочет… — фальшиво вздохнул я. Отпускало, мы стали чересчур говорливы, веселы и дурашливы. — Так а хто с «дашки»-то стрелял? Бо положил четенько, аки Боженька.

— Не знаю, — пожал плечами Серега, и гранатомет опять съехал. — Може, Шматко?

И будто бы и не было ничего. Порычали какие-то машины на КПВВ, но как-то низко, что ли, как будто броня. Янош написал «ну как?», и я ответил «тихо». А что было писать? Что мы героически приняли бой, результатом которого стал покоцанный «дашкой» ствол акации и кровь? Та ну.

Набрал Васю, попытался иносказательно донести события вечера. В конце концов Вася меня обматерил и сказал, что если я провтыкаю хоть миллиграмм его любимого взводного опорного пункта, он переведет меня в РМТЗ пожизненно. В РМТЗ я не хотел, поэтому наобещал все на свете. На другом конце невидимой линии связи «Новотроицкое — Киев» было слышно, как сокрушается командир, пропустивший весь этот движ. Я вздохнул. Повернутось Васи на «войне» была давно изучена, классифицирована и занесена в соответстующие ведомости, и если уж положить руку на сердце — я бы с удовольствием с ним поменялся… но я был тут, он был там, и ночь еще не закончилась.

Не закончилась? Да она едва началась.

На КСП было шумно, дымно и весело. Большая часть роты толпилась вокруг стола, размахивала руками, пересказывала друг другу подробности. «А він біжить, як дурний, я кричу „стой, ти куда!“», «… то вони вопщє нєпонятно як полізли до нас, ну от нахєра?», «… та він задовбав, чуть не придавив бехой, дали малому іграшку, рисачіть шо дурний…».

Серега растолкал народ, я пробрался за стол и оглядел особовый склад. Особовый склад оглядел меня в ответ, увиденным остался невпечатлен, но потихоньку разговоры стихли, люди смотрели на меня. Я оперся рукой о стол.

— …..ц, — сказал я.

— Отличный тост, — тут же добавил Лис, стаскивая броник. — С Рождеством!

— ….ц, товарищі офіцери, я вам доповідаю. К нападению с тыла мы оказались нихера не готовы. Вот от слова «вообще». То, что мы не потеряли никого, — охеренно счастливая случайность и глаза Ляшко, которому не впадлу было смотреть везде, а не только на войну вперед.

Ляшко приосанился и поправил куртку. Шматко открыл казан, печально потрогал остывшую картошку, вздохнул и с лязгом взгромоздил варево на буржуйку. Лис повесил свой тяжеленный броник на гвоздь, тот тут же согнулся, и барахло гулко хлопнулось на землю. Остальные слушали, лица на глазах скучнели.

— Вот такая херня, — продолжил я. — Если бы не «дашка» и не Президент со своей ОПГ…

— Общество Пи…ватых Гранатометчиков, — тут же вставил Лис.

Серега зашипел.

— … то сейчас бы кто-то звонил комбату и мямлил про «втрати серед особового складу». То есть, получается, что восемнадцать невероятных военных, которые к тому же еще и не участвовали в бою, чуть не обосрались из-за трех..

— Четырех, — вставил Ляшко.

— … четырех, не перебивай, всего лишь четырех уродов в тылу!

Толпа забормотала. Разбор полетов был, скажем прямо, так себе.

— Поэтому. Довожу до вашого відома, шо с завтрашнего… с послезавтрашнего дня начинаем новый виток «учбових стрільб». Снайпера галимого прибить не можем уже неделю, говнюка какого-то на терриконе, стреляет, мля, как у себя дома!

— Ну, положим… — начал Мастер, но замолчал.

— Дальше! Ночь еще не закончилась. Как и было доведено — сепары хотят отвоевать «Эверест». А там нихера еще не происходило. Значит, может еще произойти. Не расслабляемся, не бухаем, не спим. В наряде в телефон не втычим, мля, Бетон, тебя касается! Шо по бэка?

— На СПГ щє шість є, і одна просравша, — ответил Шматко, косясь одним глазом на картошку.

— Прапор?

— Пять «пятнадцатых» в «бэхе».

— Охереть. Петрович?

— Дохер цинків, «улітки» наряд доб’є. ВОГів повно, ви ж привозили у вторнік.

— «Дашки»?

— Бэ-тридцать-два — жопа, — сказал кто-то печально. — Одни эм-дэ-зэшки остались. Де-то пять цинков… триста с хером штук. Мало.

— Хьюстон, — я отыскал взглядом здорового небритого дядьку. Тот поежился. — Хватит лазить под баней. Возьми утром свой пристрелянный «баррет» и убей мне снайпера.

— Я не попаду, — буркнул Хьюстон.

— Отож… — я обвел взглядом особовый склад. — И я так и не услышал, хто стрелял с «дашки»! Так. Короче. «Ітогі подвєдьом».

— Нам всем — капец, — вставил кто-то с задних рядов.

— Почти. Итак. На «четырнадцатой» начался бой. Мы ввязались, накидали как могли. Какие-то невнятные иждивенцы зашли сзади. Не знаю, каким хером, но мы отбились. Сейчас… начало десятого. Мы все еще живы и боеготовы. Джентльмены… — я выпрямился. — Я вас поздравляю. Вы охеренные пацаны, без дураков, я горжусь тем, что служу вместе с вами в лучшей роте а-тэ-о по состоянию на сейчас. Давайте продолжим эту офигенную традицию и все вернемся домой. С Рождеством.

— Отэто ты завернул, — сквозь гомон крикнул Мастер. — Я так и не понял, ты чи наругал, чи похвалил?

— Та я сам не понял. Так, алё, военные! Всё, расходимся на ужин, все на рациях! Щенков не перекармливать, в «бэхе» не курить, Прапор, это тебя касается!

Люди потянулись на выход, перекликиваясь, гомоня, смеясь. Я дождался, пока все, кто не жил здесь, покинут КСП, и кивнул Шматко. Старшина беззвучно и мгновенно открыл оружейный ящик, достал пакет, выдернул из него литровую бутылку водки и покачал на весу. Вопросительно на меня посмотрел.

— Себе, — сказал я. — Ну и кто еще захочет. По пятьдесят грамм, не больше. Лис, ты не пьешь.

— Та я понял… — вздохнул Лис и уселся рядом со мной. — Шо делаем?

— Тупим. Я зара отзвонюсь и отпишусь всем. Потом… потом поем и спать пойду, здесь, возле ноута лягу. Разбуди меня, если ничего не будет, ну… в двенадцать. Норм? До четырех посижу, потом Мастер. Толик, нормально?

— Не,давай я сейчас, все равно не засну, меня сменит Лис, а ты уже с утра.

— А к погранцам кто поедет?

— Механ.

— Ну да, ну да. Там он и останется. Не, треба с ним.

— Ну так ты и поедешь сразу. А я проснусь и подежурю. Норм?

— Ладно. Отбой по гарнизону. Шматко! По пятьдесят, я сказал! Не больше!

— Но і не менше! — откликнулся Шматко и поднял хрустнувший стаканчик. — Ну, з Різдвом, панове. Давайте вечеряти.

… Снилась какая-то херня — не нужно было так наедаться на ночь. Просыпался раз двадцать, вставал, курил, бродил по КСП, шарился в фейсбуке. Пистолет мешал улечься нормально, а снимать почему-то не хотелось. Тревогу за ночь объявляли еще раза четыре. Вспомнил, что забыл позвонить домой. Идиот чертов. Написал смску и снова упал на койку, завернулся в чужой спальник, пахнущий мышами, сигаретами и по́том. Заснул, проснулся. Потом… потом забылся как-то, очень крепко, будто выключил меня кто-то. Без снов, как будто во влажную черную яму ухнул, и Лис расталкивал меня минут пять.

— Мартин, та вставай уже, — Саня уже примеривался меня пнуть.

— Сколько времени?

— Три.

— Че так рано?

— Двигателя́.

— Откуда?

— Да вот херня какая-то. С КПВВ.

— Ща наберу.

Сослепу долго искал телефон майора-погранца. Набрал. Без ответа. Мля, да шо ж такое? Помотал головой, набрал еще пару раз. Не берет. Ну и ладно. Сон убежал, я «принял вахту» у Лиса, вышел с КСП в стылую темень, набрал в ладони снега и умылся. Потер шею, уши, кожу мгновенно свело, я фыркнул… и улыбнулся.

Реально, как будто выспался. Бодр и энергичен, аж противно. Захотелось кофе и чего-то поесть. Лис уже упал на мое место, но вместо того чтобы заснуть, воткнул в телефон. С женой переписывается, наверное. Я с сомнением посмотрел на буржуйку, подкинул деревяшки и поболтал в воздухе красный газовый баллон. Не, есть еще газ, есть, бо в баллоне в кунге уже закончился. Поставил чайник, пошарился по «місцю зберігання зброї». Были остатки холодной картошки, какая-то селедка, нетронутая маринованная капуста и бутерброды. На скибочки подсохшего батона был любовно намазан шпротный паштет, сверху на который было так же любовно уложено по две шпротинки. Ну Ярик… Ну блин…

Я набрал бутербродов, нашел самую большую кружку и сыпанул кофе. Подошел к столу, закурил и стал ждать, пока закипит чайник.

Вот ведь странная вещь — организм. Могу проснуться в три и отлично себя чувствовать. Или в пять. Или в семь. Но стоит встать позже семи — все, капец, буду дохлый весь день. Эх, тяжело быть жаворонком в мире сов, никто меня не любит, все спят, як люди, один я втыкаю… и еще наряд. Кстати, о наряде…

— Гендель Мартину, прием.

— Гендель на зв’язку.

— Давай «по пятьдесят».

— Наливаю.

Закипел чайник, тут же зазвонил телефон. «Шматко». Я прижал китайское чудо к уху и стал заваривать кофе.

— Шо там?

— Та хер його зна. Вродє танкі.

— Авианосцы. Откуда здесь танки?

— Нє знаю. Шось ревіло на КПВВ, зара вже нє.

— Тіхо?

— Тіхо. «Чотирнадцята» раза́ три постріляла та й все.

— Ну норм. Я на зміні, набирай.

— Плюсікі.

На скамейке спал щенок. Аккуратно пододвинув его, я уселся, достал с полки планшет. Кофе одуряюще пах, я, как обычно, не стал дожидаться, пока он толком заварится, бухнул две ложки сахара, открыл «Заметки» и написал: «АТО в Средиземье. Глава первая, часть третья. Те же и Леголас».

В полседьмого уже светлело. Бурчал «Урал», бурчал Механ, бурчал Донбасс. Хьюстон, унылый и скучный, каким только и может быть поднятый затемно мобилизованный солдат, сидел в обнимку с винтовкой и печально смотрел через трассу. В глаза било встающее из-за серого террикона солнце.

— Хьюстон, сонечко, — протянул я. — Та нихера ты не выцелишь.

— Не выцелю, — кивнул Хьюстон и зевнул.

Ого. Стоматолог по тебе плачет.

— Ну так иди спать.

— Та смысл? Черз полтора часа наряд. Посижу тут. Може, че и выцелю…

— Ну давай, давай… Кирпииич! Ну скоро ты?

Кирпич махнул рукой и заспешил. Высокий сутулый мужик шел, оскальзываясь на замерзшей грязи, и смешно размахивал длинными руками. Сепар внаглую уселся в теплую кабину и делал вид, шо так и надо. Выгонять его было лень.

Ночь прошла. Эверест молчал, и причину этого я узнал полчаса назад от Яноша. Вечером, после войны на «четырнадцатой», кто-то в «семьдесятдвойке» плюнул, махнул рукой на все эти невнятные движи и выгнал два танка на КПВВ. Во избежание, так сказать, и как демонстрацию намерений. Они простояли там ночь, периодически прогреваясь, и под утро ушли домой, под бдительные очи ОБСЕ. Могли бы, кстати, и «Спартан» погранцам заодно передвинуть. Хотя майора я понимал — маневрирующий среди фанерных домиков танк… та ну нафиг. Ладно, приедем мы, передвинем… О, вот и Кирпич.

С «серого» террикона бухнул выстрел. Я пригнулся. Наряд всполошился и рванул к АГСу, пацаны завозились, Ветер поднял теплак, чертыхнулся и схватился за бинокль. Сепар распахнул дверку и быстро выбрался из кабины. Васюм, и не подумавший пригнуться, вдруг углядел дырку в борту ненаглядной машины, ноздри его раздулись, и он изверг такой поток матов, который я, наверное, и не слышал раньше.

Кирпич спокойно обогнул «Урал», подошел к «дашке», дернул за рычаг слева, пригнулся, немного довернул ствол и дал короткую. Выпрямился, посмотрел вдаль, снова ссутулился, сунул руки в карманы и шагнул к машине.

— Ветер… — я разогнулся.

Ветер поднял руку, не опуская бинокля. Потом как-то подался вперед, всматриваясь в раннее утро Донбасса. Опять отступил.

— Да что там? — спросил я.

— Гала, давай з «гуся»! — крикнул Ветер. — Мля! Сукаааа! Та быстрее!!!

— Да что там? — я шагнул вперед.

Ветер обернулся и улыбнулся.

— Там кто-то кого-то вроде тащит. Бля буду — попал. Попааааал! Кирпич! Кирпичина ты, твою налево! Попал!

Кирпич пожал плечами, обернулся и побрел к заднему борту. Сепар уже стоял там, пытаясь откинуть тент. Солнце, мутное и дурное, лениво заползало на небо. Дикая, ежедневная нереальная реальность происходящего снова накрыла меня, я опять почувствовал, насколько чужеродны, смешны и странны мы все тут — между этим солнцем и этим снегом, между «ихними» и «нашими», между небом и землей, в странной войне. Хотя… А бывают ли войны не странными?

Кончай философствовать, Мартин, нашел время. Новый день, смотри, и насковзь приземленные задачи. Сейчас «Спартана» предвинем, потом надо что-то с дровами решать… И бэка на «сапог» и «бэху» рожать, то есть, ехать в батальон. И на «Новую почту» треба, надо ж отправить «лову».

И все-таки позвонить домой.

Интересно, таки реально прибили снайпера?

Зазвонил телефон, и тут же хлопнул АГС. Гала дождался разрывов, чуть довернул и дал очередь. Я дождался разрывов, услышал смех Ветра, покачался с пятки на носок и снял трубку.

— Алё.

— Опять у тебя рация села, — проворчал Мастер. — Шо у вас там?

— Все нормально. Вроде в снайпера попали.

— Вроде?

— Та хто его знает… Васюму борт прострелил, Васюм в шоке, Васюм злобствует и предлагает двинуть танки.

— Аааа… Ну понятно. Ну, вы поехали?

— Та да. Давай.

— Давай.

— Мастер, Мастер! — заторопился я. — Слушай… Так хто вчера с «дашки» поверх нас садил так чётенько, шо я чуть не поседел?

— Да я сам чуть не поседел, — хмыкнул Мастер. — Виктор Анатольевич работал.

— Виктор Анатольевич? — я мучительно пытался вспомнить «форму-раз». — Это кто?

— Особовий склад нужно знать, — начал издеваться Мастер. — Виктор Анатольевич, мобилизованный в пятую волну, безуспешно прошедший Ровенскую учебку и распределенный в сорок первый отдельный мотопехотный батальон. Під час несення служби рядовий був неодноразово помічений…

— Да ктооо? — взвыл я.

— Кто-кто, — засмеялся Толик. — Мог бы и вспомнить. Кирпич.

Людина війни 1: Пулеметчик

Пулеметчик — то зла людина, я вам доповідаю.

Во-первых, потому что пулемет, собака такая, охрененно тяжелый. Не, главное, эти сайгаки по три магазина на корсара повесили, калаша через голову — и поскакали. А тут — «ПКС», да с коробом, да ленту набей ручками, да подсумка под запасной короб нема нифига. И хрен хто по своей воле поможет тащить. Не, а на стрельбах — начинается отэто «даааай пошмалять». «Пошмаляй, если потом поможешь почистить». И потом что? Правильно. Хрен хто помогает.

Но вот на выходе… ооооо. На выходе, да на фланге, да с сошек… пулеметчик резко становится самым любимым человеком в группе. Ты гля — уже и ленты помогают набивать, и намучивают где-то (в соседней роте) еще коробов, и тянут это всё, и не пищат, бо патронов бывает или очень мало, или мало, но больше уже не поднять. И на выходе да в посадке «покемон» — то первое дело. Ты еще «муху» не взвел и не понял, куда шмальнуть, а пкм-щик уже к земле всех прижал и дает короткими, красиво — так, та-тах, та-та-тах, — тяжелые пули щепят ветки и странно поют в воздухе.

Замолк пулик, и ты мучительно думаешь: то перезарядка чи капець? А не, опять слышно, фух, снова засандалил злыми короткими.

Пулемет этим ранним восточным холодным утром — не тяжеленная железка, а изогнутая лира, которую касается прекрасными мраморными пальцами изящный ангел. Пулик да еще карманная артиллерия — то, что резко повышает наши шансы пить растворимый кофе со сгущом через полчаса на опорнике, а не валяться и хлюпать кровью среди раскидистых акаций в редкой донбасской зеленке.

Люби пулеметчика — он твой злой брат, который работает с фланга.

Тридцать пять

Этой истории не было. Точнее так — она была, только разорванная на много-много кадров, моментов, кусочков, происходивших в секторах, волнах и годах. Ну и, если честно, — ее не должно было быть, ведь она рассказывает об «аватарке» на передке, а ни черта не о героическом чем-то. И в главной роли — не я, а просто главный герой. Он. Он лучше, чище, смелее, умнее и главное — он моложе.

Ведь на войне он только месяц, и ему всего тридцать пять.

* * *

Окрестности СТАРОГНАТОВКИ, двадцатое октября 2015 г., примерно 22:00.

… Я выкашлял землю, аккуратно снял с себя каску, потом стащил АКС. Взялся за ствол, размахнулся и изо всех оставшихся сил ударил его. Неумело, зато быстро и от души. Раскладной приклад прилетел в голову, ухо брызнуло кровью, и Витя как-то кособоко сел на задницу прямо в траншее. Сверху посыпались комья прекрасного донбасского чернозема.

Бить дальше не хотелось. Хотелось махнуть стакан военного коньяка, пополоскать рот и почему-то вымыть руки. Легкие горели, в глазах плавали дурацкие звездочки. Витя мотал головой и что-то промычал.

— С днем рождения, бля, — выплюнул я в октябрьскую ночь.

И ночь, только что пластаемая линиями очередей, конечно же, промолчала. Витя заерзал и опять загундел. Вдруг стало холодно.

Был поздний октябрь пятнадцатого, и к этому времени наш кусок линии фронта не двигался уже черт знает сколько времени. Летняя попытка семьдесятдвойки отжать Белокаменку и выйти под Новоласпу окончилась неудачей, и хотя разменялись мы в нашу пользу, но дырявая линия РОПов и ВОПов не сдвинулась ни на миллиметр. И сквозь эту линию ходили все. Ходили «мощные контрабасы» с десятью килограммами сливочного масла и пятью палками колбасы. Периодически их ловили наши доблестные правоохранители и выдавали за большую победу на ниве борьбы с незаконным оборотом, ага. Ходили мы, пересекая поля и жидкие «зеленки» и забредая в тыл к сепарам. И ходили они.

В девяноста процентах случаев то, что называлось в наших сводках «проход ДРГ», обозначало сепарскую ротацию. Обычные мужики, жившие в Старогнатовке и Новогригоровке, служили в армейских корпусах Дээнерии, и тогда, в октябре пятнадцатого, эти самые корпуса могли позволить себе двухнедельные ротации. И вот героический воин-сепаратист, просидев две недели в окопе возле какой-нибудь Новоласпы или Петровского, уходил на ротацию — сдавал автомат, броник и бк, собирал в пакет «Алокозай» грязные шмотки, совал в карман бабло и темной тоскливой ночью вместе с несколькими земляками, «вковтнув» для храбрости, шел через лінію бойового зіткнення к своей семье в подконтрольное нам село. Он ложбинками проходил через фронтлайн, а уже утром со своими сослуживцами пил пиво возле магазина в Старогнатовке, лениво наблюдая за нами, скупающими в том же магазине колбасу, хлеб, майонез и сигареты. В самой Старогнатовке одновременно находились, да и находятся сейчас, около ста — ста пятидесяти человек, воюющих на той стороне. В Гранитном — и того больше. АТО такое АТО…

Иногда мы обнаруживали эти мелкие группы. Так а хера их обнаруживать, если каждое второе воскресенье месяца, с расстояния в четыреста-пятьсот метров мы видели эти пятнышки? Само собой, мы ни черта не могли понять, есть у них оружие или нет, кто это вообще, и самое главное — что делать? А когда армия не знает, что делать, она вспоминает свое название: Збройні Сили України, с удовольствием находит слово «Збройні», берет эту самую зброю и выжидающе смотрит на командира.

Командир обычно приходит на спостережник, берет теплак и минут пять смотрит на ленивое и неторопливое движение сепаров в сторону семьи, теплого дома и утреннего пива. Потом садится на корточки, стреляет у наряда сигарету и начинает мощно думать, и думает долго, секунд сорок. Роняет в пространство «… а я хер его знает, может и дээргэ… ибу я…», поворачивается к замершей в ожидании пехоте и словно нехотя выплевывает: «а ну, давай парочку перед ними, там посмотрим». Через полминуты звонко ухает АГС, и пара маленьких злых цилиндриков уносится, наматывая на себя нити холодного мутного воздуха. Потом еще пара. Потом еще. И вот тут — сепары или уходят обратно, ища новые дырки в нашей линии, чтоб пробраться домой, или… или самые упертые продолжают упорно лезть вперед. Лежка-перебежка, все дела, и поди угадай — чего он там мечется?

Поэтому командир берет «моторолу» и говорит что-то типа: «Танцор — Змее. Вижу движение на поле перед Кондором, прошу дозволу отработать штатными средства́ми». И через полминуты Змея отвечает что-то в стиле: «Змея — Танцору. Работайте при загрозе життю особового склада». Типичный разговор по рации, сказанный для тех, кто пишет эти разговоры, и сберегший кучу наших жизней. И пока идут эти переговоры, кто-то из пацанов, обдирая руки, дозаряжает ленту АГСа, бо «улиток» только две, и надо постоянно держать их снаряженными, а второй — насыпает «примерно туда», пытаясь скорректироваться ночью, сверяя прицел, картинку в теплаке и собственное разумение принципа навесной стрельбы. И иногда после этого в поле остывают три взрослых человека, не дошедших до дому, которым не повезло — они выбрали не ту сторону тогда и не ту ложбину сейчас. И жизнь продолжается дальше, и завтра утром, выехав в магазин за сигаретами, водой и кофе, ты можешь увидеть рано постаревшую женщину, немного растерянно стоящую у дверей и почему-то смотрящую туда, откуда ты приехал — на восток.

В десяти процентах случаев пресловутое «дрг» было именно ДРГ — с оружием, в силах тяжких, и именно их мы и боялись по-настоящему.

Не было ни «бойових розпоряджень», ни письмових наказів, ничего. Не надо было меряться, кто «передкее» — все в зоне АТО получали свои три штуки «атошных», матерились и выполняли задачи. Да и сама «зона АТО» еще была, это потом ее начали называть «районом проведення антитерористичної операції».

В этом самом районе, чи зоне, чи просто земле, в череде наших опорников была дырка. Ну как — «была дырка»? Таких дырок было немеряно, но эта была рядом с нами, мы про нее думали, и она нам совсем не нравилась. Между позициями «Гора» и «Ромашка» был примерно километр изрезанного оврагами незасеянного пространства, и вот зуб даю — ходили по ним так, шо аж гай шумел.

А нас осталось… маловато. Откровенно мало. После дембеля третьей волны отдельный мотопехотный батальон из пятисот девяноста организмов сократился до двухсот сорока пяти, а зона ответственности не уменьшилась ни на сантиметр. Мы были в шоке — и только через полгода я пойму, что такое по-настоящему «в шоке», когда дембельнется четвертая волна мобилизации, и добрая треть семьдесятдвойки просто уедет в один день.

Нас было двести сорок пять, и вторая мотопехотная рота вместе с приданным вооружением от роты огневой поддержки, но без расчетов, насчитывала сорок четыре человека.

В армии вообще, когда говорят про количество особового склада, всегда употребляют маты и три выражения: «за штатом», «за списком» и «в наявності». По штату у нас должно было быть семьдесят шесть штыков плюс двадцать два мощных спеца из РВП со своими АГСами, СПГ, ПТУРами и «дашками». По списку — нас было сорок четыре, остальные графы в «форме-раз» зияли прекрасным словом «ВАКАНТ», и я прямо видел за этими дурацкими буквами, написанными моей дрогнувшей рукой, лица моих соседей по большому многоквартирному дому в теплом Киеве, продолжавших жить там, в тылу, и так и не пошедших в армию.

А вот «в наявності»… «В наявності» нас было тридцать три, потому что девять человек были в шпиталях, в СЗЧ, в командировках, короче, где угодно, только не здесь.

Из этих тридцати трех организмов — восемь сидело под терриконом возле Новотроицкого, куда мы переедем через неделю, ну а остальные — были здесь, под Старогнатовкой, держали три опорника с общей зоной ответственности в одну тысячу семьсот метров линии фронта. Дырявой линии фронта, через которую постоянно кто-то пытался ходить.

Наша разведка приходила к комбату, залезала ему на голову, доставала зубы и начинала проедать плешь. Зубы у разведки были, плешь комбата росла. «Гора» тогда была нашей позицией, а «Ромашка» — под семьдесятдвойкой, у нас в разведке после увольнения третьей волны тоже маловато людей осталось, и поэтому гордые разведосы, хошь-не-хошь — и в нарядах стояли, и позиции копали, и всеми силами пытались замутить себе разведвыход. Комбат мужественно держался аж до момента, пока в Старогнатовке не увидел очередную группу мужиков, хмуро потребляющих пиво и смотрящих на «збройников» лениво и презрительно. Это были «заробітчане» с той стороны. Комбат вышел из джипа, покачался с пятки на носок в своих понтовых ловах, выкурил чью-то сигарету, хмуро посмотрел в стареющий октябрь и кивнул головой. Разведка, тихо-тихо отступив, шоб не спугнуть, потопала готовиться к выходу. Комбат пил едва теплый растворимый «якобс», разведосы собирали шмот, пехота курила и заряжала аккумы на теплак, и ничто не предвещало того, что банальный «секрет» превратится в черт-знает-что.

А потом что-то не сложилось, кто-то заболел, кто-то был занят, кого-то дернули в штаб первой танковой… и так получилось, что утром, в мой день рождения, когда я стоял в «нижнем» магазине Старогнатовки и выбирал хавку, задача по выставлению секрета упала на вторую роту.

Мы были молоды, прекраснодушны и неопытны, и, честно говоря, именно поэтому все случилось так, как случилось. Ведь первое, что мы должны были сделать тогда, раз уж не удалось отмазаться от задачи, — это связаться с «Ромашкой», свести знакомство с командиром, наладить взаимодействие и хотя бы сообщить им о своих планах. Но связи у нас с ними не было, времени не было, ни черта не было… были только двадцать пять человек, измотанных «два-через-шесть», куча АК и АКМС, две СВДшки, два теплака, два ночника и списанное одеяло.

Двенадцать часов назад

… «Цєвєшка» стояла фиг знает где, метров за семьдесят от душа. Чтоб грязь не разводить. В роли душа выступала ажурная, крашенная белой краской металлическая конструкция с взгроможденной сверху обрезанной шикарной бочкой. Каждый раз, когда заправщики приезжали на опорник, глаза их неминуемо отмечали эту ярко-синюю двухсотлитровую особенность пейзажа.

— О, наша бочка, — обычно говорил кто-то из них. — У нас как раз одна в про@бе числится. Тре командиру сказать.

— Кажи, кажи, — бурчал предыдущий сержант з матзабезпечення Иваныч, рассеянно листая накладные. — Кажи, шо бочка эта наша, всегда была наша и останется тоже нашей, во веки веков, аминь.

— Но вы ж ее где-то взяли? — допытывался заправщик.

— Слухай, ты, топливный элемент. — Сержант презрительно окидывал солдата царственно-скучающим взором. — Может, эта бочка всегда в батальоне была. С самого начала. С четырнадцатого. Может, ее лично командующий сухопутки первому комбату вручал в день основания бата. Может, даже и начальник генерального штаба.

— Шо-то ты звездишь, — с сомнением ворчал служивый, поневоле смотря на бочку с уважением. Бочка хранила гордое молчание.

— А ты на нашу бочку не зазіхай, — говорил Иваныч, выискивая в необъятных карманах мтпшки черную ручку. — Может, не дорос ты еще до бочки. До нашей. И вообще. Может, мы ее у сепаров отжали. Во время героического штурма.

— Ну да, ну да… — лыбился гсмщик. — В бою взяли.

— Может, и в бою, — причмокивал сержант. — А может, мы ее сп@здили на РМТЗ, когда вы бухали на день рождения какой…

— Вооот! — радовался солдат.

— … до беспамятства, — сурово заканчивал Иваныч и размашисто расписывался, каллиграфически подделывая подпись ротного. — А может, нехер бочки терять.

— Это да…

— Х@йда, — подытоживал Валерич и вдруг, резко повернувшись, надсаживался. — Ваханыыыыыч! Скока недолили?

— Короче поехали мы, — бормотал солдат и быстро прятал накладные в тубус от порохового заряда «морковки». — Все, мужики, пока!

— Отож, — ухмылялся старшина и мечтательно кивал на бочку: — Щэ послуужить… послужить…

ГСМщики торопливо лезли в машину, убитый двигатель взрыкивал, пыль смешивалась с дымом, я в подкатанных штанах и шлепках шел к ЦВшке за водой. По воду. Короче, душ мне хотелось. Было тягомотно, и как-то одновременно скучно, непонятно и опасливо.

Все интересные события на опорнике случались, либо когда я мылся, либо — когда стирался. Это я потом, уже под Докучаевском, привыкну к этой странной зависимости, а сейчас я стоял под жиденькой струйкой отдававшей дохлятиной воды и пытался помыться. Мыться одним ведром воды я тоже научусь позже, сейчас я по-богатому влил четыре, в надежде на обильный, хоть и холодный душ. Заворчало двигло, я сунул в рот зубную щетку и попытался одновременно помыться и почистить зубы. Получалось фиговенько. Вода воняла все больше — за несколько недель до этого в озеро, где мы брали воду, упало полпакета из ГРАДа. Рыбы было… немеряно. Еще больше подохло. Вода была мерзкая, но выбора у меня не было. Да и… все так мылись. Чем я лучше других?

Вот. Вот эта мысль билась во мне уже два с половиной месяца. Уверенный, как и большинство людей, в своей личной исключительности и ценности для мира в целом, я нехотя, с треском становился таким же, как и полторы тысячи других мобилизованных в полтавской учебке. Ничем не лучше и не хуже. Я заново учился чувствовать себя частью толпы и ничем от нее не отличаться. Теперь, под Старогнатовкой, мой мир был ограничен тремя десятками человек мотопехотной роты, и… все стало просто. Нужно было делать так, как они. Так же мыться. Так же курить, сидя на краешке окопа. Так же бежать в блиндаж, когда бегут они, и так же не двигаться, если они лениво шляются по РОПу, откуда-то зная, что вот именно этот «выход» — точно не по нам. Я потихоньку становился пехотой, а в пехоте все самое интересное происходит всегда в самый неподходящий момент.

УАЗ-«таблетка», переваливаясь на горбах, зарулил к блиндажам, совершил сложный маневр вокруг полуразобранного «Ниссана» и тормознул четко за двадцать сантиметров до аватарной ямы. Я, стараясь не запылить ноги, топал от душа и наблюдал, как из «таблетки» выкатился невысокий дядька и вступил в диалог с вылезшим из блиндажа ротным. Еще один высокий здоровенный мужик в новенькой пиксельке тут же исчез где-то между блиндажами. Водительская дверка распахнулась, из нее выплыл громадный клуб табачного дыма. Я равнодушно свернул к блиндажу. Кто-то зачем-то приехал. Меня это не касается.

Еще как касалось! Дядька, общавшийся с ротным, имел позывной «Шанхай» и был батальонным начмедом. Наш санинструктор Доки, которому я на третью неделю на РОПе устроил смотр лекарств и долго имел мозг по поводу тактической медицины, сдал меня с потрохами начмеду, который вот-вот дембелялся. Фельдшер, высокий и здоровенный, становился «тимчасово виконуючим посаду» начмеда, следовательно — его посада фельдшера становилась вакантной. А тут такой подарок — приехал мобилизяка, который из себя чуть ли не доктора корчит. Начмед, оседлав и «таблетку», и фельдшера, примчался на опорник, чтобы забрать к себе мобизяну, спокойно сдать посаду и укатить в счастливый дембельский закат.

— Иди сюда, — махнул мне командир.

Я подошел, таки набрав в тапки пылюки, и остановился чуть позади ротного. Ровно месяц назад я был бы не против службы в медпункте батальона, но сейчас… сейчас, спустя эти четыре недели, я уже ни на что не променял бы вторую мотопехотную роту сорок первого отдельного мотопехотного батальона.

— Здравствуй, — протянул мне руку Шанхай.

— Здрасте, — вежливо ответил я. Чугунное выражение «Бажаю здоров’я» все никак не хотело входить в мой небогатый лексикон.

За начмедом возник наш санинструктор и стал злобненько на меня зыркать, вспоминая разнос, крики и мое умничанье.

— У тебя ж высшее образование есть?

— Есть, — тут же похвастался я, вроде бы это была моя заслуга, а не родителей, и зачем-то добавил: — Два.

— Ты… эээ… Мне тут ваш санинструктор посоветовал с тобой поговорить. Насчет тактической этой медицины. Ты вроде специалист? — издалека начал начмед. После слова «два» глаза его заблестели.

Очень хотелось похвастаться, что в учебке я был инструктором по такмеду, с большим трудом обученным полтавским «Рыжим такмедом» и с тех пор козыряющим этим фактом где надо и где не надо. Показать нашивку «немедик» и медрюкзак, формированием (хомячным набиванием) которого я активно занимался. Небрежно кивнуть на книгу «Военная хирургия», которую я в час по чайной ложке пытался осилить. Выпендриться по полной. Ну как же Армия без меня, такого распрекрасного, до этого жила?

Армия, в лице ротного, обернулась и сделала такое выражение лица, которое очень точно называется «на сложных щах».

Я вспомнил Диму Балобина, нашего предыдущего зампотеха. Дима уже дембельнулся, но перед этим, сдавая нам дела и документы, Дима, выставив перед собой роскошную ассирийскую бороду, уронил в пространство золотую фразу: «Самому напрашиваться не надо. И надо знать керівні документи. Работа тебя и так найдет». Я запомнил, и ротный, думаю, тоже.

— Хто, я? Не. То я эта… — сказал я и задумался. Начмед терпеливо ждал, санинструктор, ожидавший моей экстрадиции с опорника в медпункт, качался с пятки на носок. — Короче, я в учебке слушал эта… такмед этот. Слушал. Я.

— А разбираешься? Тут помощь нужна… — взгляд начмеда молил «Сознавайся, боец. Быть тебе фельдшером, колоть тебе цефтриаксон на воде в жопы товарищам віськовослужбовцям, возить аватаров в Волноваху на задувку и жить в домике возле магазина, на глазах у всего штаба…»

— Не, — махнул я головой. — Не навчений я. Не шарю. Вже даже и забув все.

«Не переигрывай» — было написано на лице ротного. Я вздохнул и замолчал. Лицо санинструктора вытянулось. Вася ухмыльнулся и потянул из кармана сигареты.

— Мда, — сказал начмед и тоже вздохнул. — Ну ладно. Ну жалко. Ну, поехали мы.

— Ага, — сказал ротный и затянулся. — А то, може, кофе?

— Не, — опять вздохнул Шанхай. — Кофе мы уже напились. Нам бы фельдшера…

Девять часов назад

В обед Николаич построил роту. Слово «построил» не то что не подходит — оно даже не лежит в том пласте языковых выражений, которыми можно было описать нашу мотопехотную шарагу. Собрал, оторвав людей от стирки, готовки еды и прочих выматывающих бытовых занятий. В середине редкой посадки стоял сбитый кривоватый стол, на лавках которого уместилась добрая половина. Вторая половина особового складу стояла вокруг, курила, плюхала семечки и ожидала. Под ногами крутилась кошка по кличке «Сепарка» и несколько замурзанных котят.

— Так. Треба выставить секрет, между «Горой» и «Ромашкой», — сказал Николаич и сделал долгую театральную паузу. — На ночь. Два человека. Ближе к «Горе», отам, получается, во второй ямке.

— Це ж разведкина задача, — тут же сказал Андрюха.

— Вже наша, — добавил я. — Сегодня передали. Чи передадут.

— Я пойду, — сказал Мастер.

— А на АГСе хто будет?

— Ты сказав — ти і йди, — тут же сказал худой и остроязыкий Серега Президент. — С днюхой, кстаті.

— Ну и пойду, — ответил я и вытащил из чьей-то валяющейся на грязной клеенке пачки синих «прилук» сигарету. — Напугав, мля.

— Пойдешь со мной? — Мастер, бородатый и постоянно серьезный, внимательно на меня посмотрел. — Не зассышь?

— Пойду, — я сунул помятую сигарету в рот.

Попытался сделать вид «мне не страшно» и захлопал по карманам. Толик вытащил зажигалку и кинул мне через стол. Я не поймал. Все молчали.

— Решили, — хлопнул Андрей и обозначил движение в сторону бачка с недочищенной картошкой. Народ загомонил и начал отворачиваться, Серега вытащил телефон.

— Хто это тут решил, шо у нас демократия? Андрюха, ты? Покомандовать захотелось? — вкрадчиво поинтересовался Вася.

Все замерли. Таким тоном ротный говорил только в одном случае, и лучше было послушать. Лис усмехнулся. Андрей, бывший старшиной при предыдущем ротном и привыкший рулить по-своему, опустил голову. Под столом мяукнул котенок.

— ГБР надо, кроме секрета, — сказал ротный.

— Шо? — проворчал Серега.

— Гэ-Бэ-Эр. Группа быстрого реагирования.

— Задлянахєра?

— Чуйка в мене. Херова.

В секрет я не пошел, и не буду врать — я этому ни капли не опечалился. Хорошо, что командир даже и не спрашивал меня, хочу я идти или нет, — это армия, братан, в армии спрашивают «Идешь?» не для того, чтобы принять решение, а для того, чтобы проверить, забоялся ты или нет.

Отказываться было не принято ни в нашей второй роте, ни вообще в Збройних Силах. Отказываться — это «западло».

Все разбрелись по опорнику, и хорошей новостью этого прохладного дня посреди ельника было то, что Толик тоже не должен был идти в секрет. Толик должен был отправиться старшим смены на «Кондор», нашу северную позицию, граничащую с позициями третьей роты. Секрет нами выставлялся на юге.

Мыша пробежала по столу и юркнула в какую-то щель. Свежераспечатанная на волонтерском принтере «форма-тридцать-восемь» готовилась отправиться в буржуйку по причине ее несоответствия керівним документам. Очередного несоответствия очередным документам. Бля. Они объявили мобилизацию, а теперь мы играемся в эти бумажки, вместо того чтобы…

Вместо того чтобы — что? С ухватистым гиканьем штурмовать Новоласпу?

Фу, дурные мысли в голову лезут. А в армии оно как — если лезут дурные мысли, то треба заняться делом. И уж точно не составлением документации.

Я плюхнулся на нару и поерзал на сером одеяле. Вот странные мыши создания — пенопласт жрут, а одеяло — нет. Загадка пищеварения. Стащил с гвоздя плитоноску, потом бронешапку, взвалил на многострадальное одеяло и уставился на сумку.

На английском черном бауле, изрядно испачканном плодородной донбасской землей, завела привычку спать мелкая рыжая лохматая собака по кличке «Собака». Днем она дрыхла, нещадно храпя, вечером уматывала в посадку, а эстафету по храпу принимал Лис. Храп сопровождал меня круглые сутки, и со временем я перестал обращать на него внимание, мало того, иногда, когда Саня замолкал, я просыпался и валялся, втыкая в потолок и борясь с желанием выйти и покурить. Обычно желание побеждало.

Собака по кличке «Собака» зевнула, всхрапнула и поежилась. Сгонять ее было жалко, и я аккуратно просунул руку, нащупав грязными пальцами мою прелесть, мое сокровище и мою ценность — присланный волонтером из Львова ночник.

Ночник был с головным креплением, стоил немеряно денег, был аккуратно уложен в картонную коробку, и я хотел подогнать его, увидеть, как оно будет с каской работать, и вообще — ну хоть как-то подготовиться. Командир, в неизвестной мудрости своей, назначил меня любимой женой, то есть, в «гэ-бэ-эр». Еще в этой группе быстрого реагирования был Лундгрен, ну и сам ротный, болтающийся где-то снаружи.

Так, под каску оно не лезет, на каску не цепляется. Может, отак сдвинуть крепление… Мля, пластмасски херовы, хто это так придумал?…

Синее одеяло на входе взметнулось, подняв маленький вихрь вездесущей пыли, и в блиндаж вошел Николаич, непонятно чему улыбаясь и накручивая антенку от «моторолы» в бублик. Да, связисты сейчас начали бы стрелять за такое, причем — на поражение, но связистов здесь не было, а были «Собака» и я, надеющийся, что на меня не обратят внимание.

— Ооооо, які люди! — почему-то обрадовался Николаич и двинул ко мне, зацепившись за криво висящий ящик. — Ну шо, готов?

— Готов, — буркнул я, пытаясь совладать с дебильным креплением темповской каски. — Усегда готов.

— Ух ты, яка цяця! — ротный бесцеремонно выдрал у меня из рук ночник фирмы «Пульсар» и стал вертеть его в руках. — Нульц! Не ношеный! Без пробега по АТО! А можно, когда тебя убьют, я его себе заберу?

— Когда меня убьют, тебе придется звонить моей жене и объяснять, як ти, такой ох@єнний командір, меня не уберег. И поверь, тогда тебе уже на ночник будет глубокий піх@й.

— Мдаааа… — посмурнел Николаич. — Фигня…

Выжить мне очень хотелось, хотя и странно было об этом думать посреди здоровенного блиндажа в тихий октябрьский день. Когда вообще ничего не говорит о войне. А иногда мне казалось, что вероятность объяснения с женой — это одна из причин выживания большей части войск «лінії бойового зіткнення». Я дернул за ремень и поймал свалившийся АКС. На АКСе стоял коллиматор Burris, который мне перед выездом на войну дал доброволец-десантник из 79-ки. Мне стало интересно, как видно точку коллиматора в ночник?

Через несколько часов я проверю и ночник, и коллиматор. Из-за первого я упаду, и меня не скосит очередью из «покемона». А из-за второго я успею прицелиться и выстрелить первым.

Пять с половиной часов назад

Пришла «солдатской почтой» инфа, что разведосы таки уехали куда-то с комбатом. Волевым решением ротного в секрет пошли Саша, «человек-со-снайперкой», и почему-то Хьюстон, хотя представить себе человека, более неподходящего для замаскированного наблюдения, чем большой, шумный, толстый Хьюстон, было трудно. Как я понял, основным отличием их от всех остальных было то, что они по графику в это время не выходили в наряд. Что сложного в секрете? Залег, замаскировался и наблюдай. Видишь цикавое — выходи по рации или звони. Командир сидел и рожал что-то вроде БРки, я сидел и рожал «форму-одиннадцать» на ЗиЛ с кунгом, собака «Собака» спала и храпела, старшина героически стирал носки.

Носки были белые. Чи пунктик у Лиса был такой, бо он с 14-го в армии, чи хто его знает, но он носил белые носки, и при этом стирал их так, чтобы максимально вернуть цвет. Поэтому стирал он героически, да, руками в тазике, придирчиво проверяя цвет воды и периодически досыпая дешевый и хреновый порошок. Сигарета торчала вбок, дым ел глаза, и Саня щурился, кряхтел, мотал головой, но не бросал ни носки, ни сигареты, ни армию.

Николаич сломал грифель карандаша, поднял голову от листика, на котором он воинственно расположил наши полки и батальоны в атакующий порядок, посмотрел на потолок, на меня, на Лиса, зачем-то опять на меня и вздохнул. Я напрягся.

— В ГБРе буду я, ты и Лундгрен, — изрек он то, что говорил уже раз пять, взял тупой карандаш и стал вертеть его в пожелтевших от сигарет пальцах.

— У меня вообще-то день рождения, — буркнул я и уставился на пыльный экран. На экране было написано «Комплектність ЗіП — 50 %», и убей меня — я никогда не мог понять, как можно в процентах посчитать комплектность запчастей и инструментов на «стотридцатьпервый» ЗиЛ.

— От будет тупо, если… — сказал ротный и резко замолчал. Вовремя, плохая примета, ну да.

— Ага. Тупо.

— Старшина… Старшина… — позвал Николаич, суровым командирским усилием разломал карандаш, зашипел и кинул половинку в спину Лису. Попал. Лис и ухом не моргнул, продолжая надраивать свои гетры.

— Лииииис! — заорал ротный и швырнул второй кусок карандаша. Деревянный цилиндрик отскочил от плеча и упал в тазик. Старшина молча сунул руку в мыльную воду, выловил сначала носок, потом комок порошка, потом карандаш, аккуратно отряхнул его и положил на кривую полку.

— Старшина меня забанил, — печально сказал командир и потянулся за моими синими «LD». — Усьо, капець підрозділу.

— Ничо я не забанил, — буркнул старшина. — Нехер карандашами кидаться и орать на ухо. Шо случилось?

— Ты за главного остаешься, — сказал ротный и замолк.

— Не понял… — старшина обернулся, вытянув перед собой руки. С пальцев срывались мутные капли, тяжело падали на земляной пол, и мне показалось, что это какая-то идиотская сцена из не менее идиотского фильма ужасов, и с ладоней должна стекать чуть ли не кровь.

Одна капля упала на Собаку и та мотнула ухом, не просыпаясь.

— Ну ты прям как маньяк из кино, — засмеялся ротный, — это, как его, Пила-десять. Ты за главного.

— А замполит?

— А шо замполит?

— Так офицер.

— И шо?

— А то, шо он главнее. Он целый майор…

— … который на войне три недели, служил двадцать лет в зенитном каком-то полку, ушел с посады целого начштаба, ему за полтинник, и в этой невнятной х@йне по кличке «давайте из говна и палок соорудим секрет, группу быстрого реагирования, дадим результат и не положим особовый склад» он не понимает ничего от слова «п@здец».

— Типа, ты понимаешь, — подал голос я.

— Да, — повернулся ко мне ротный. — И шо? Лис с каким опытом? А майор с каким? А я?

— Ты ж лейтенант. Вон, всю бамажку стратегическими планами изрисовал. Клаузевиц. Маннергейм.

— Я заканчивал ГВФ, — сказал ротный гордо, — и на военке у меня была вусовка «Начальник ГСМ».

Повисла пауза. Мы осмысливали всю широту и мощь военкомата, приславшего ГСМщика рулить мотопіхотним підрозділом.

— Нам п@зда, — печально сказал я.

— Підтримую. Давайте на@бнем, — поддержал Лис, наклонился и вытер руки о Собаку. — Потом достираю.

— Ты тоже военку заканчивал, кстати, — посмотрел на меня ротный.

— Я звание не получил. И я пвошник вообще-то. Зенитно-ракетный комплекс «ОСА».

— Нам п@зда, — сказал теперь уже Саня. — Гсмщик и пвошник в пехоте. Давайте на@бнем.

— Не сцыте, военный. Все будет нормально, просто командовать останется старшина, а не замполит.

— Он норм.

— Я знаю, шо он норм. Но опыта у него нет, а у Валерича есть.

— Валерич — опытный военный. Бач, як носки х@ярит?

— Сразу видна военная жилка.

— Точно. Быть ему полковником.

— Генералом.

— Хер там, на генерала ще треба шнурки стирать.

— И пришивать подворотничок к воротничку. Как в документальном фильме «ДМБ».

— Та давайте уже на@бнем! — возопил Лис. — Комики, мля!

— Да, мы такие, — с достоинством сказал ротный.

— Интересно, что скажет комбат, если узнает, что у него есть лейтенант — готовый начальник службы ПММ? — невинно поинтересовался я.

— Убью. Расстреляю как предателя, за бруствером, стылым осенним утром, — угрожающе глядя в стену, сказал Николаич и наконец-то закурил. — Пвошник, мля…

Тридцать пять минут назад

— С Днем Рождения, бля! — Ротный светился радушием. Старшина потянул чутким носом затхлый воздух блиндажа и пошевелил ногами в белых носках. Я вздохнул и открыл ящик от ОГ-9.

Был поздний вечер. Томный, скучный, без обстрела, уже холодный вечер октября. Тот самый, когда ты уже не можешь дальше отмазываться от самого себя — «дел много, времени мало, все потом». Нужно было садиться за ноутбук и мучительно рожать документацию роты. Тупо всю.

Из всей документации, любимой высокими штабами и ненавидимой всеми Збройними Силами, у нас была только потрепанная книжечка «формы-раз». И все. Она была заполнена неправильно, и я вот уже неделю давал себе честное обещание «вот сяду вечером и спокойно все сделаю». Не сделал ни хрена.

По пленке, которой был подбит потолок блиндажа, лениво бегали мыши, кучкуясь возле грязноватой лампочки. Буржуйка, раскочегаренная Саней скорее не по необходимости, а от безделья, дышала дымным воздухом, лениво заволакивая здоровенный блиндаж дымкой. Здоровенным он казался нам, ведь мы жили здесь втроем. Места было полно во всех блиндажах ротного опорного пункта, закопавшегося в чахлую посадку, ведь две недели назад ушла третья волна. Из мотопехотной роты, усиленной расчетами из роты огневой поддержки, из девяноста двух человек на дембель ушел пятьдесят один. На смену им пришло трое — я, Лундгрен и Леха-водитель. Самым толковым из нас был Лундгрен, и это я понял только через полгода, когда узнал, что он служил срочку в автобате. И как истинный автобатовец, даже не пикнул про это. Красава.

Солдат Леха любил вковтнуть и зашариться, то есть, был абсолютно нормальным человеком. Самым большим идиотом оказался я, потому что через неделю после прибытия на войну я согласился принять обязанности «сержанта з матеріального забезпечення» и заодно откликнулся на просьбу ротного «тут надо немножко документацию роты наладить…» Фразу эту я буду вспоминать еще очень долго. Фраза эта сейчас смотрела на меня с пыльного экрана командирского ноутбука, стоявшего на сооруженном старшиной пыльном столе в углу пыльной дырки в земле, которая была моим домом вот уже двадцать восемь дней.

Я протянул руку и медленно закрыл ноут. Не, не сегодня. В зеленом ящике, прислоненном к земляной стене, стояла железная коробка из-под «тапика», в которой лежала колбаса, сало и что-то серо-розовое, что в магазине Старогнатовки гордо называли «бужениной». Выше, на кривом гвозде, вбитом еще с полгода назад, в черном пакете покачивалась буханка хлеба, покупная, не военной поставки, такой классический донбасский «кирпичик», и коробочка с тортиком. На столе стояла банка с соленьями, сваренная (а точнее, пожаренная) старшиной гречка и банка тушмана с зеленой этикеткой «Наш Горщик», типа, «на всякий случай».

Ротный радостно подхватился с койки, чуть не свалив спальник, подскочил к пакету, сдернул его, порвав ручку, и бухнул на стол тортик. Содрал крышку, выудил из кармана мтп-шки три почему-то разных патрона и воткнул их в жирный розовый крем.

— Тебе сколько? — наконец-то поинтересовался он, гордо оглядывая натюрморт.

— Тридцать пять, — буркнул я.

— Давайте начинать! — провозгласил Лис со своей койки.

Пискнула мыша.

— Старый, як говно мамонта, — гордо произнес ротный ипошатал воткнутый в торт БЗ. Патрон тут же упал.

— Я извиняюсь, товарищ генерал-майор, — опять буркнул я и опять полез в ящик. Ящик служил нам шкафом для продуктов, но, в основном, работал в интересах мышей.

— Давааааайте… — опять провыл Лис, но с койки не сдвинулся.

— Торт какой-то куцый, — сказал ротный и потянулся к следующему патрону.

Я стукнул его по руке и брякнул на стол бутылку. Лис мгновенно среагировал на глухой звук стука стекла о доски.

— Чашку дай, — я махнул головой.

Вместо чашки командир достал двухлитровую бутылку пепси и поставил ее рядом с коньяком.

— На, — Саня протянул кружку. Кружка было из-под чая. Из под многих поколений чая.

Я с хрустом открыл бутылку «Шабо». Военный коньяк, три условных звездочки, красная этикетка, взболтать, но не смешивать.

День рождения я всегда не любил. Как-то вот и дома даже праздновать не получалось толком, а уж на войне — вообще непонятно, чего радоваться. Мысли бегали, путались, перескакивали, непонятно, тридцать пять — это много или мало? Война — дело молодыыыых, лекарство против морщиииин…

Ротный глотнул мерзкую гидоту, по жадности и недомыслию названную на этикетке «коньяком», и тут же запил пепси. Синяя пробка упала на стол, оставив капельки коричневой шипящей жидкости на досках, и россыпь их была похожа на какое-то ненастоящее созвездие. Лис крякнул, опрокинул свою дозу. Я принял кружку, посмотрел на остатки пойла, мысленно пожалел себя, несчастного, и выпил. Отдающая химией и почему-то прелой травой жидкость рухнула в пищевод, я даже чуть покачнулся. Гадость.

— Запиваешь водой — закусываешь печенью, — исторг хрипло Саня и неодобрительно покосился на коммандера.

Вася хмыкнул, печально посмотрел на тортик, а потом как-то подленько — на Саню.

— Ненене! — тут же сказал старшина и сделал невнятное, но мощное движение в сторону койки.

В углу что-то хрюкнула во сне собака.

— Дадада, — тут же сказал Николаич и посмотрел на стол. — Короче, слушай боевой наказ. Во-первых, с днем рождения этого организма, — он кивнул на меня. — А во-вторых, организуй все-таки нормальный стол. Чтоб сесть нормально, тарелочки там, а не со сковородки жрать… И гречка твоя остыла, между прочим. А мы пока погуляем.

— Погуляем? — я отлепился от ящика.

Идти никуда не хотелось. И пить не хотелось. Хотелось лечь на нары, укрыться спальником с головой, чтоб мыши хоть по лицу не бегали, и заснуть. А потом, когда проснешься, — чтоб война закончилась, и все были живы и дома.

— Одевайся, дорогой, — сказал командир и посмотрел куда-то в сторону Гранитного. Прилеты там слышно было даже в нашем трехнакатном блиндаже, сепары сыпали на семьдесят-двойку тонны и тонны бэка. — По красоте одевайся, як на війну. Саня?

— Я. Колбаса в «тапике?» — Лис был необыкновенно серьезен.

— В х@япике. Все, пацані, поржали и ладно. Слухай диспозицию.

Саня Лис сунул ноги в новенькие рыжие «Таланы», я плюхнулся на койку и тоскливо посмотрел на грязную кондоровскую плитоноску. Со всем майном она даже с виду казалась неподъемной. Опять хрюкнула собака.

— Хьюстон и Саня лежат и не пищат. Лежат уже часа… три почти. На самой «Горе» Президент сидит на стреме, но людей у него мало, поэтому так — перекусываем, берем все свое и тулим на позицию. Мартин, сходи позови Лундгрена, нехай одевается.

— А покушать?

— Та я пошутил. Перекусим и пойдем. Лис, тортик не доедай весь. Че-то мне… муторно, что ли.

— Чуйка?

— Не знаю. Давай, одеваемся потихоньку. Саня, та брось ты этот коньяк, давай лучше кофе поставь.

— Попраздновали днюху, мля… — проворчал Лис, убрал «Шабо» и загремел чайником.

Я сдернул куртку с гвоздя, потрусил, чтоб мыши повыпадали, и шагнул наружу. Так даже лучше, на «Горе» посидим аккуратно, а ближе к утру секрет снимется, и отоспимся нормально.

Двадцать минут назад

… Стрельба вспыхнула заполошно, мгновенно, остро, ярко, как будто кто-то включил спецэффекты к лазерному шоу, только в партере были я, Вася и Лундгрен, идущие по темной асфальтовой дороге между «Зеленкой» и «Горой». Стук автоматов, сглаженный расстоянием, вспышки, я как раз пытался закрепить ночник и споткнулся, коммандер обернулся, рявкнул «Вперед!» и понесся к «Горе» длинными прыжками. Даже маленький Лундгрен обогнул меня и сгинул в темноте, и я тяжело потрусил вперед, обвешанный всей тактической снарягой и со сползающим на глаза ночником.

Ударил «пэкаэм», до позиции остались считаные метры, я взял левее, чтобы обогнуть блиндажик и выскочить к траншее, и потянулся к «баофенгу». Обозначиться треба, все-таки бой идет, сейчас свои же как наживят — на том свете буду сокрушаться. Помереть в свой день рождения — что может быть тупее, а?

Васю я уже не видел, Лундгрена тоже, блиндажик остался правее, передо мной выскочила траншея, а на поле, впереди — били ночь уже одинокие выстрелы. «П@зда нашему секрету», — подумалось. Я решил не оббегать позиции, а перескочить и посмотреть, где делся Вася и куда убежал Лундгрен.

Ночник окончательно съехал на глаза, и я попытался на ходу расстегнуть каску и снять эту чертову сбрую. Включил коллиматор, дернул рычаг предохранителя… и зачем-то посмотрел направо.

Метрах в пяти от меня, под слабым светом низких донбасских звезд, ворочалась в траншее здоровенная кургузая фигура. Витя, наш штатный «аватар», поставленный в наряд в самое безопасное время, стоял, сгорбившись, за «покемоном», и полосовал ночь длинными, дебильно, идиотски нескончаемыми очередями, выпуская бк куда-то за горизонт, за поле, на котором где-то был Вася.

— Витя! — крикнул я. — Стой!

Витя дернулся, обернулся, распахнул глаза и открыл рот. Я смотрел на него, уже подбегая к траншее, и видел дискретными вспышками: вот он отступает на шаг назад, вспышка, вот он дергает «покемон», вспышка, вот начинает поворачивать в мою сторону, выжимая спусковой, вспышка, я прыгаю через траншею, каска слетает с головы, вспышка. Нога подворачивается, я приземляюсь уже на той стороне на все «четыре кости», и надо мной пролетает очередь семь-шестьдесят-два. И пулемет смолкает, каска валяется где-то впереди, там же — ночник. Охренеть.

Я на карачках рванул вперед, путаясь в автомате. Дальше, дальше, упал, тьфу, земля забилась везде, даже в рот. Еще дальше, пока этот дебил не поставил пулемет на место и не втулил мне в спину очередь. Идиот. Придурок.

Я снова растянулся на земле, подтянул к себе АКС и дернул затвор. Патрон с лязгом улетел в ночь, я перевалился на спину и вдруг понял — тишина. Тихо. Всё, бой закончился, я валяюсь метрах в двадцати от нашей траншеи, впереди — поле, позади — придурок с пулеметом, и посредине — я, выплевываю землю и пытаюсь собрать себя до купы. Легкие саднят — ох, отвык я бегать, курить поменьше надо… С днем рожде…

Я лежал, и только поэтому увидел его. Он аккуратно, мягко встал на колено, даже как будто перетек из одного положения в другое — темная фигура на фоне капельку, самую капулечку более светлого неба. Так же аккуратно поднял автомат, прицелившись куда-то направо. Под ногами у него что-то завозилось, и он помотал головой… а я лежал, смотря на него, и ни черта не понимал, что делать. Кто это? Кто он — фигурка метрах в двадцати от меня, может, меня глючит? Может, полежать тут дальше, и он тихо уйдет? И утащит того, кто валяется возле ног?

Но справа, где-то на поле, был Вася, и все это было так тупо, так по-идиотски. Мы, по-моему, совершили все возможные ошибки, какие только можно… нет, еще не все. Вот сейчас будет — все.

Валяясь на спине, я еще выше поднял голову, тихо-тихо поднял автомат, как-то воткнув узкий металлический приклад в плечо, и увидел тусклую красную точку коллиматора. Аааа, восславься в веках, Ваня Костенко и его коллиматор, ура, спасибо тебе, Господи. Стараясь почти не шевелиться, подвел огонек в центр сидящей фигуры, прошептал про себя: «На-двадцать-два» — и надавил на спуск. Автомат рявкнул, дернулся, выпуская три пули, я вдавил еще раз, потом еще, из-за пламени ни черта уже не видя, перекатился на коленки и так же, на карачках, рванул в сторону — в одной руке автомат, другая вцепляется в рыхлую землю. Прополз несколько метров, упал на живот и закрыл глаза. Быстрее вернуть себе ночное зрение, а пока — слушай, дорогой, слушай, уши — это ночные глаза пехоты.

Услышал немного. Сдавленное тихое шебуршение. Опять тишина… руки задергались, и мне вдруг захотелось куда-то бежать, что-то делать, кричать, ругаться и стрелять. Адреналин? Он, родимый. Тииииихооо, лежи, мля, не дергайся, ремба недоделанная.

Не. Не могу лежать, аж пальцы сводит. Сзади… нет, ни черта не вижу. Нужно потихоньку лезть к своим. Мля, пацанов из секрета жалко, видать правильно легли, раз сепары их нашли и стрелять решили.

Этот момент

… Я сполз в траншею, вытянул голову. Никого. Выпрямился, поднял автомат и аккуратно, стараясь сильно не шуметь, пошел вперед, к блиндажику. Перед входом сидел Витя, уже без пулемета, и курил, выдыхая дым куда-то вниз. Я подошел к нему, дождался, пока он встанет, перехватил АКС за остывший ствол, размахнулся и врезал Вите по голове. Брызнула кровь, Витя дернулся и схватился за ухо, мыча что-то идиотское, начал оседать на землю. Я переступил его ноги, нагнул голову и шагнул в блиндаж.

Под низким потолком висел дым. На койке сидели Хьюстон и Саня, напротив, на табуретке, раскачивался Вася, поставив автомат к кривому белому столику. Больше никого не было. Я аккуратно поставил автомат рядом, толкнул Хьюстона и плюхнулся на койку. Полез за сигаретами — и вот именно теперь, кажется, начал снова дышать.

Тридцать пять минут спустя

— Реконструкция событий, как в кино, — торопливо говорил коммандер, шагая по темной дороге. — Ты каску нашел?

— Ночник нашел. Каску завтра найду. — Я шагал рядом. Лундгрен плелся сзади, вместе с Саней и Хьюстоном, и о чем-то с ними переговаривался.

— Реконструкция, — повторил Вася. — Итак. Два иди… два военных идут в секрет. Задача простая, как угол штаба, — лечь и не отсвечивать. Шо же делают наши доблестные військові, когда видят перед собой троих сепаров?

— Я пересрав, я чесно говорю, — подал голос Хьюстон. — Я до цього сєпара в глаза не бачив.

— Вооот. Они відкривають безпощадний вогонь на ураження, за допомогою автомата АК-74 та гвинтівки по кличке «СВД».

— Они бы по нам тупо прошли, — все-таки добавил Саня, перехватывая ружжо.

— Едем дальше. Сепары, охренев от такой наглости, открывают ответный огонь и начинают потихоньку отходить.

— Я в кого-то попав, — тут же сказал Хьюстон. — Сто процентів.

— Я попал, я ж первый стрелял, — поправил Саня.

— Ну-ну. Всё, вы всех убили, расходимся… Вся «Гора» на ушах. В это время группа быстрого… Быстрого, слышишь, Мартин? А не тупящего и играющегося с ночником!.. Быстрого реагирования подходит к опорнику…

— И командир убегает вперед, шо бешеный сайгак, бросив особовый склад…

— Тебя полчаса треба было ждать? Не перебивай. Итак, мы с Лундгреном падаем в траншею и разговариваем с Президентом. Президент уже валит по сепарам, а наш секрет, у которого — что?

— Закончились патроны… — уныло проворчал Хьюстон.

— … закончились патроны, потому что кто-то с дурной башки высандалил пять магазинов хрен знает куда… наш секрет отходит в сторону правого фланга «Горы». А на левый фланг Серега посылает жемчужину нашей мобилизированной коллекции — знаменитого на всю Новогригоровку аватара и придурка Витю Волоса с позывным «Уильям Уоллес», на всякий случай, бо больше некому.

— Шо-то ты затянул диспозицию. Иии?

Мы сворачиваем с дороги в чахлую посадку, пробираясь по узкой тропинке между деревьями. Я прижимаю к груди грязный ночник и цепляюсь автоматом за ветки.

— И шо? И тут наш матерый воин Мартин, ни черта не разобравшись, проеб@вшись на марше, прыгает на поле и несется в рукопашную на всю сепарскую «дэ-эр-гэ». По пути чуть доблестно не погибнув от рук упомянутого выше Уильяма Уоллеса.

— Фууу, дебил, до сих пор страшно.

— Отож. И вот теперь замри на мгновенье, — ротный действительно останавливается у входа в наш блиндаж и поворачивается ко мне: — И представь, как я сейчас доложу это замкомбату. Как? Шо я ему скажу?

— То же, шо все всегда говорят. «Помітили людей, відкрили вогонь, щоб відігнати, вони відкрили вогонь у відповідь та відійшли, особовий склад, зброя і техніка в порядку, втрати майна уточнюються».

— Мда… — Вася закуривает, и огонек быстро освещает его лицо под надвинутой каской. — И шо скажешь?

— Не знаю…

— Отож.

— Хотя нет, знаю. Понимаешь… не знаю, как сказать. Как будто я тут этот месяц… с ума сходил. Не понимал, зачем это все, к чему я тут? Нафига? А сейчас…

— Раздуплился?

— Это как смесь какая-то. Наркота, чи шо. Коктейль из земли, пальбы, дыма, ветра и страха. И, ну я не знаю почему, — удовольствия. Я ж в человека попал. В живого.

— Може, и попал… утром посмотрим. Поэтичный ты наш.

— Я… Вася, я живой сейчас. Понимаешь? Я там на поле думал — все, пизд@ тебе, сейчас он тебя свалит — и шо я Ксюхе скажу? Недоглядел? Недобежал, в ночнике запутался? А получилось — вроде я его свалил, и он там валяется, желтый уже, а я тут с тобой трындю и отлить хочу. И кофе. И пожрать. И потрахаться. И поспать. Тупые, животные желания, но получается, что я — живой.

— Живой… — пробует Вася слово на вкус. — Живой… Эх.

— Жалко, что нас скоро выводят. И вряд ли еще такое случится… такое вот, как сегодня, да?

Из блиндажа выныривает Лис.

— Идите пожрать, я вже два раза грел. И тебя Змея по рации хочет.

— Идем, идем. Ща, докурим…

Нас выведут через восемь месяцев, и я не просто попробую — я привыкну ко вкусу этого коктейля, и потом я буду дико по нему скучать, стараться забыть, все равно помнить и искренне любить. А пока… а пока мне — тридцать пять, и я наконец-то знаю, зачем и почему мы здесь — на этой странной войне.

Жрать охота…

Людина війни 2: Гранатометчик

Эрпэгэшник — то безумна людина, я вам доповідаю.

Не, главное — логика не… это самое… непрозрачная. Непонятно, короче. Вот стрілець — уцопал свой один АК за цівку и потопал. Снайпер тоже: одна посада — одно ружжо. Даже пулеметчик, со своей свинцовой оглоблей… но ведь с одной! А у гранатометчика — и калаш, и труба лаунчера, и вот этот вот подсумок тяжеленный для морковок. Один человек — а оружия два.

Мысль сия глубокая обычно подвергает эрпэгэшника в глубокие и печальные раздумья, и череда смутных безумных мыслей, неуклюже лавируя между «две зброи легче потерять, чем одну» и «надо по дрова сходить, буржуйка згасає», неизбежно приходит к «мля, так еще и прицел ПГО-7 в военник записали!» Печален лик гранатометчика, скучен и даже несчастен.

Ровно до выстрела.

У него всегда все скручено, и выстрелы торчат из рюкзака, как пеньки акаций в донбасской посадке после зимовки-на-ВОПе. У него пго-шка сведена по вот этой вот безумной мишени из двух кругов, нарисованной ночью фломастером на обороте карты. Он стреляет… и граната со вставкой под взрывателем, улетает, распушая хвост дыма в падающую атошную весну, и такой вот бах! — и все такие «ни хера себе!», и коммандер такой «общий залп!»

И три лаунчера выплевывают куски металла четко с запада на восток, три гранаты по пологой траектории взвиваются в пропитанный радиоэфиром грязный воздух. Эрпэгэшник безумен, и труба его — свирель древнего жестокого бога, решающего чью-то жизнь «у визначений ділянці на визначену відстань».

Люби гранатометчика — он твой брат, безумный в своей жестокости.

Песни народов АТО

Баста (Ноггано)

Застрахуй Братуху

М. Круг

Кольщик

Песня пехоты. Шансон.

Исполняется, как и все в пехоте — вручную.

Г. Сукачев

За Окошком Месяц Май

Бумбокс

Белые Обои, Черная Посуда

Потап и Н. Каменских

На Районе

М. Круг

Золотые Купола

DZIDZIO, Оля Цибульська

Чекаю. Цьом

Апасним сєпарським ДРГ посвящаєтся

Океан Ельзи

На Небі

А. Воробьев

Сумасшедшая

Людина війни 3: Снайпер

Снайпер — то сєрдєчна людина, я вам доповідаю.

Не, так-то все понятно, даже слишком. И все такие умные, главное, на ВОП приезжают, коммандер им показывает «…вон там ориентир-два, вон там блиндажик сепарский…», и обязательно кто-то очень умный такой: «тю, лейтенант, тут же их снять — плевое дело, у тебя шо, снайпера нема?»

И так каждый раз. Они думают, шо у меня баррет, чи как? Ничо, шо до ориентира-два — кило-триста, а у нас в наличии — СВДшка, своим ходом выходившая из Афгана, пулеметные патроны и час сна после наряда? И это хорошо, если целый час.

Утречком да по скользкой грязной росе, когда лениво просыпается Донбасс, — хлопают в посадке одиночные. И в мотороле: «… какого хера, что за стрельба у вас?» И сонный дежурный на КСП роты: «… то не у нас, то у соседей…»

А снайпер продолжает прибивать винтарь, выжигая бесценные «снайперские», а рядом на таком же мокром каремате валяется и курит командир відділення, изредка прикладываясь к волонтерской трубе-сотке и лениво комментируя: «… влево один», «…та влево, опять ветер завтыкал…», «не вижу, еще раз…»

Поднимается дым в холодное яркое небо, пальцы с черными каемками под ногтями осторожно трогают спусковой, небритое с прошлого отпуска лицо тихонько так прижимается к самодельной «щеке», и уголок старенькой оптики осторожно ползет по косоватой «мишень поясная» в пятистах метрах впереди. Ветер, ветер… щас… чуть левее, долбаные тысячные…

Сердце тук-тук. Выдох. Пауза.

Бах.

Есть. Попал. Сгорают бесценные «снайперские», дымная гильза вылетает вправо-вверх и падает в ярко-зеленую теплую траву. Хорошооооо… улыбается.

Тук-тук. Выдох. Пауза.

Бах.

Пропадает чужая темная фигурка в потрепанной оптике. Кажись, попал. Ветер, ветер… Еще раз — и менять позицию.

Тук-тук. Выыыыдоооооох… Бах.

Люби снайпера — он твой брат, у которого стучит сердце.

Заніматєльноє зброєведення

(Чистить зброю, заряжайте теплак і пам’ятайте, що ЗСУ — це секс)

АГС-17

Агеес — то палка зброя, я вам доповідаю.

Бо це єдина в світі стрілялка, в яку треба сувати равликів. А ще агеес — то маленька піаніна, бо тільки в ньому, щоб пальнути по сєпарах, треба нєжно нажать на клавішу. Битує мнєніє, шо єслі поставити сорок агеесів підряд, то можна зіграти сонату Бєтховєна.

Агеес складаєть з гранатомета, ніщасного равлика, приціла, в який дивиться військовослужбовець, та крутилок. Якщо просто так, от нєчєго дєлать покрутити оті крутілки, потім можна мощно получити по рогам від агеесніка.

Чистить зброю, заряджайте тєплак та пам’ятайте, що ЗеСеУ — це секс))

Васильок

Васильок — то тендітна квітка на тілі українського оборонпрома, я вам доповідаю.

Бо він стріляє вісімдесятидвохміліметровими мінами та вміє фігачіть чєргой «по чєтирє». Щоб наморщіть сєпарів з Василька, треба встановити міномет, потім знайти того, хто знає, якою стороною заряджається міна, і вже потім развлєкаться по повній.

Комплект Васілька складається з міномета, шешаріка та воділи того шешаріка, шо завжди говорить «дай стрєльнуть, тєбє шо, жалко?»

Чистить зброю, заряджайте тєплак та пам’ятайте, що ЗеСеУ — це секс.

ЗУ-23-2

Зушка — то страшне оружиє, я вам доповідаю.

Вона двухствольна, як дєдов обрєз.

Хоча зушка создана, щоб фігачіть по самольотах, но і по піхоті, і по сєпарських камазах вона тоже нічо так работає.

Зушка состоїть із двух стволов, стульчика і пєдалі.

Шоб стрілять з зушки — нада зарядить набої, заткнуть вуха і нажать на пєдаль. От тоді буде вєтєр.

ПМ

Пээм — то люта зброя, я вам доповідаю.

Накращє в зоні АТО пеем показав себе у стрільбі по фазанах. Пеем состоіт із пістоля, крутой тактичной кобури, шо бовтається, як дурна, та шнурка. Шнурок — то головна частина пеема, бо він з’єднує пеем та військовослужбовця, не даючи їм протірятись одне від одного.

РПГ-18

Муха — то гаряча зброя, я вам доповідаю.

Бо коли військовослужбовець перший раз стріляє з ерпеге, він палюбасу встромить її собі у капюшон, а потом пальне метрів на шіссот, хоча вона розщітана на двісті.

Шоб стрєльнуть із мухи, нада розкласти трубу, щоб ота фігня зверху, яку комбат називає «прицельна планка», випригнула ввєрх, потім взвести другу фігню і нажать на шось, шо нажимається. Після чого буде вистріл, і нада бігом тушить капюшон.

Муха состоїть з труби, вірьовочкі і проблєм на Новій Почті, коли хочється отправить пустий тубус додому чи воєнруку в школу.

Автомат

Автомат — то странна зброя, я вам доповідаю.

Во-пєрвих, мало хто знає, шо у ЗеСеУ два віда автоматів — з великими пульками і з маленькими.

Во-вторих, до автомата щє нада куча магазинів, яких на РАО нема, і коли будуть — нєясно.

Ну і в-третіх, автомат записується в ваєннік, того продраконіть його нізя ніяк.

Щоб стрєльнути з автомата, нада магазін засунуть знизу, опустити прєдохранітєль на «А», дьорнуть затвор та запустить всі тридцять пуль в направлєнії врага.

Чаще всього у Збройних Силах автомати іспользуються на учебних стрєльбах.

В коплєкт автомата входять: сам шпалєр, магазін, рємєнь і місце розряджання зброї.

ДШКМ

Пулємьот дашка (дашулька, дашунєчка) — то дуже громка зброя, я вам доповідаю.

Любий військовослужбовець знає, шо у дашки є хороша чєрта та погана.

Хороша — шо дашка з п’ятисот метрів може розібрати сєпарський камаз на запчасті, а погана — шо вона афігєть яка важка.

Щоб стрєльнуть з дашкі, во-пєрвих, тре імєть запасні вуха, а во-вторих, вміть воврємя остановиться, бо чистити її — той щє гємор.

В комплєкт входять: сам пулємьот, нєвєроятна трєнога, шо важе, як півтанка, лєнта з «сємочками» та лопата, бо на каждій позиції дашку нада вкапувать заново.

РПГ-7

Ерпеге-сєм — то смішна зброя, я вам доповідаю.

Бо найчастіше його прімєнєніє в зоні ато — це розібрать пороховий заряд і розпалить ним буржуйку.

Шоб стрєльнуть з ерпеге-сєм, нада скрутить гранату і пороховий заряд вмєстє, засунуть все це тонким кінцьом у трубу, взвести спусковий і понять, що забув поставить прицел.

В комплєкт входять: труба, прицел і смішна сумка для пєрєноски вистрєлів, яка вже давно потірялась.

СПГ-9

Еспеге — то сама афігєнна зброя, я вам доповідаю.

Еспеге стріляє дуже красіво, але саме більше цю красоту цінує піхота, через яку літають гранати.

Щоб стрєльнуть з еспеге, тре запихнуть в нього вистрєл толстой частью вперед, взвести пружину і закрить праве вухо.

По команді «Вистрєл!» граната улітає в сторону посадки з сєпарами аутоматично.

В комплєкт входять: гренаде-лаунчер, неповний ящик з вистрілами і бідні глухі люди, яких ротний назначів заряжающими.

СВД

Есведе — то грустна зброя, я вам доповідаю.

Бо коли дають есведе, то треба зразу заучіть фразу «мене не фоткайтє, я снайпєр!»

Нормальний снайпєр може стрєльнуть на кілометр, правда, тіко якщо підповзе на кількасот метрів. І шо інтєрєсно — попадають.

Щоб поцілити із есведе у посадку, треба, щоб у вас був снайперський патрон, хоча усі стріляють пулємьотними.

До комплекту входять: саме ружжо, що своїм ходом виходило із Афгану, приціл з потєряним наглазніком та нашивка «Я у мами снайпєр».

ПКМ

Покємон — то блатна зброя, я вам доповідаю.

Сначала ніхто не хоче носить за пулємьотчіком запасний короб.

Ну це — до первого боя.

Пулємьотчік продолжає насипать тоді, коли всі остальні судорожно міняють магазини. А як ти думав, в коробі сто патронів!

Щоб стрілять з покємона — надо докурить, бо для пулємьота треба дві руки, потом поцепить короб, дослать затвор вперед і розчєсать посадку.

В комплєкт входять: тяжолий пулємьот, запасний ствол в ящику у ротного і там же — відро масла для чістки «покємона».

АПС

АПэЭс — то важка зброя, я вам доповідаю.

Важка — тому що нормальному ваєнному дуже важко її получіть. Апеес дають развєдкє, спезназєрам різним та тім ахвіцерам, які того Апееса не проє… протіряють.

Найчастіше в зоні АТО апеес використовується для понтового ношенія у тактічєской кабурє на бідрі. Але це бєдро нє юной фєміни, а дійсно сильного військовослужбовця. Сильного — бо апеес тяжолий, як брєвно.

До комплекту входять: важкий шпалєр, дєрєвянная кобура, яку вічно всі тіряють, куча магазинів та розкази «я з цього пєкалєїя на сто метрів фазана б’ю вльот».

Фагот

Фагот — то совсєм ніфіга нє труба, то подла зброя, я вам доповідаю.

Бо Фагот — то мала паскуда, якою на два кілометри стоодинадцятой можно наживіть сєпарам майже все, що висовується з плодючої донбаської землі. Правда, є велика проблєма. Якщо з фагота грохнуть сєпарську беху, то ротний може й похвалить, а якщо промазать, то кращє на глаза ротному не показувацца.

Щоб стрєльнуть з фагота, тре зарядити важку невдобну ракєту, лягти збоку, викинути сігарєту та молитися, щоб ракєта не просрала.

Фагот складається з установки, в який є дуже зручна для наблюдєнія оптіка, тубуса с ракєтой та звіздюлєй від ротного за трату дефіцитного бека.

РПК

Ерпека — то непонятна зброя, я вам доповідаю.

Бо ерпека — то вже нє автомат, але щє нє пулємьот. Найчастіша проблема єрпека заключається в тому, що всі сослуживці хотять собі магазини-сорокпятки. Тому ерпекашнік должен слєдіть за зброєй єжесєкундно та невпинно. Деякі недоліки щє питаються сматувать синьой ізолєнтой по два длінних магазина. Але то на їх совісті, бо керівні документи ідіотизм не регулюють.

Щоб стрєльнуть з ерпека, треба пройтись по роті, знайти всі свої магазини, розкласти сошки та зробити грозний вигляд. Досвіччені люди говорять, що саме ерпека — це основний конкурєнт «пекаему» у плані «зробити воєнноє селфі».

Ерпека складається с самого шпалєра, магазинів та шомпола, який «на мінуточку» попросив хтось щє місяць тому. Скотина.

Моторола

Моторола — то не зброя, то радіостанція, я вам доповідаю.

Але досвіччені люди, що підписали контракт «до кінця особового періода», говорять, що і моторолою можна вбити. Це проісходить, коли связіст з батальона бачить, як воєнний носить його останню драгоценну рацію за антену. Щє й розмахує. Або свєрнув ту антену в бублік і красиво повісив на бронік. Тоді связіст звіріє, тіряє зв’язок з реальністю і починає гонятись за ваєнним і бити його по голові зарядкой.

Щоб застосувати моторолу, треба знати, на якій частоті сьогодні батальон. Чи забити на це і просто пообщаться с самим умним чєловєком. То єсть с собой.

Моторола складається з радєйкі, закручєной антени, дохлого аккума та потєряной зарядки. Але все це колише тільки ротного, бо всі мотороли числяться на ньом.

ГАЗ-66

Шишига — це сама серьозна зброя, я вам доповідаю.

Бо у шешаріка є трі агрегатних состоянія. То він «щас заведеться». То він «тока шо ж работав!». А іногда: «він-то на нас числиться, але згорів щє в чотирнадцятом під Попасной…» Кращє всєго про цей шедевр автопрома середини вісімнадцятого віка кажуть воділи. Бо коли шешарік доїхав з пункту «Пе» в пункт «Же», то всі ваєнні говорять «треба було в магазін заєхать!». І тіко воділа говорить «ніхєра сєбє, доїхали…»

Щоб кудись поїхати на шишигє, треба звести докупи три пєрємєнних. Це воділа,путьовка і іскра у моторі.

Шишига складається з кабіни, кузова та рапорта на гесеем. Причом без кабіни та кузова вона іхати може, а от без гесеема — чота ніяк. А щє шешарік — це основний істочнік бєнзіна для волонтьорского гєнєратора.

Відпустка

Відпустка — це основна зброя ротного, я вам доповідаю.

Бо у відпустку хотят всє і всєгда. Раді відпустки воєнний способєн на любой подвіг — сломать руками сєпарскій танк, викопать тридцять метрів траншеї і, шо дуже серьозно, побріться та вдягнути статутную мазєпінку.

Щоб попасть в відпустку, треба чи совєршить нєвєроятний подвіг пєрєд ліцом комбата, чи бути дуже прімєрним затянутим воєнним. Поетому всі вибірають подвіг.

Відпустка складається з рапорта, бумажкі з пєчаттю со штаба, напутствєнного слова ротного «Їдь і нє грєши» і поєзда з війни — додому.

Траншея

Траншея — це довга і мучітєльна зброя, я вам доповідаю.

Бо траншея — то довгий путь. Саме про траншею говорить ротний, коли приходиш до нього проситися в отпуск. Тому довжина траншеї всєгда вищітується по формулє «ширіна плюс глубіна помножіть на рапорт та розділіть на корінь довбаної акації». А щє траншея — це те, що по тєлєку вже чєтвьортий год войни називають «окоп». Хєр єго зна, почєму. Траншея бува крива та нєправільна, але яка б вона нє була — це луччє, чєм «я не копаю, не для того я пішов неньку защіщать…»

Щоб викопать траншею, треба три нормальних воєнних чи один піхотинець, багато вільного часу та лопата. А щє — спеціально обучєний офіцер-перевіряючий зі штабу АТО, щоб імєть мозги взводному за нєправильну форму траншеї.

Траншея складається з трави, плодючої донбаської землі, накиданих бичків та задуму командира ВОПу «копаєм атсюда — і до отпуска».

БМП-2

Бэха-двойка — це красива зброя, я вам доповідаю.

Бо нєма ничого красівше, чєм лєтяща по полю беха-двойка. Нє, єсть. Двє бехі. А може, й три. Беха — це «цьомочка», «моядєвочка» і «сукабл@дьчовононєзаводиться». Вокруг бехі-двойкі є багато народних прімєт. Напрімєр, «коли беха опустила пушку, звалюй з броні, бо зара почнеться», чи «страшно не коли на бехє єдєш, а коли забув взять сєдушку». Або «Не люби мене й не мучь, я з колхоза „Красний Луч“…» Нє. Про колхоз — то нє про беху.

Щоб стрєльнуть с бехі, треба мати жєлєзні пальци, бо лєнти вручну заряжать тре, робочій пріцел та квадрокоптєр. Квадрокоптєр — шоб посмотрєть, чи правда зверху вистрєл 2А42 похож на бластєр із «Звьоздних Войн»?

Правда.

Беха складається з мєхана, наводчіка, кабеема, потєряной масксєті, бронірованой тєлєжкі з пушкой та брєвна на кормє. Прічом всєх інтересуєт, нафіга треба кабеем та брєвно. Доповідаєм: брєвно не раз реально допомагало, а командир бойовой машини потрібен для додержання вимог Статуту та інших керівних документів.

Штабний ноутбук

(Автор — Антон Колумбет)

Штабний ноутбук — це безпощадна зброя, я вам доповідаю.

Кількість зламаних судєб цією страшною зброєю не піддається обчисленню. Її одночасно ненавидять, бояться і зневажають. Одним натисканням кнопочки на цій зброї статус військовослужбовця може як злетіти до небес, так і впасти в грязюку. Полковники стають майорами, солдати стають сержантами, і всі стають сезечєшніками. Більше за все штабний ноутбук любить трі вєщі — награждать нєпрічастних, наказувать нєвіновних і удалять висновки ВееЛКа.

А ще в ньому храняться списки, списки списків, журнали реєстрацій, журнали реєстрацій журналів реєстрацій, бе-че-ес, роздавальні відомості і ще тисячі екселевських файліків та флешка замполіта з вірусами.

Любий нормальний командир знає, що краще потєрять зброю, техніку і посвідчення офіцера, ніж штабний ноутбук. Бо в ньому вся документація, а паперові журнали заповнюються в ночь перед прибуттям правєркі зі штабу сектору.

Ноутбук ніколи не стріляє, а якщо стріляти починає його власник, то стріляти вже пізно, а самоє врємя пісать жєнє трогатєльниє есемескі.

Штабний ноутбук складається з хуліпакерда, задовбаного діловода і потєряної зарядки (а ще з АСУ Дніпро і серіала «Как я встрєтіл вашу маму», але це військова таємниця). Діловода всі ненавідять, але ніхто не хоче на його місце. Він — як знамя підрозділу, і втратити його — це ще хуже, чем втратити начфіна (то вапщє нємислімоє). Тому при небезпеці підрозділ затуляє його своїми тілами і стоїть насмерть, оскільки він єдиний може виписать відпустку і знає, де накази сектору по стройовій.

БМП-1

«Копєйка» — це дуже еротична зброя, я вам доповідаю.

Тільки у БМП-1 ти понімаєш всю глубіну глубін і висоту висот совецкого кораблєстроєнія. Кораблєстроєнія — бо по задумкє крєатівной групи цього проєкта «копєйка» може плавать. Може, буває. Тому стандартна забава у брігадних учєніях на Ширланє — це витянуть БМП-1, яка гордо, підняв флаг з веселим роджером і завивая пісню, тоне на пєрєправі.

Щоб работать з «копєйкі», тре учітивать, шо в пушку 2А28 «НГШ» нє лєзут вистрєли от СПГ, і наоборот. А жалко. А щє — помніть, шо в нєй єсть пятьдєсят літров дєфіцитного соляра, які нєвозможно ізрасходовать, хєр єго зна, чо її так зробили.

«Копєйка» складається з бронєкорпуса, двєрок сзаді, расчітаних на посіпак, рєбрістора і двігла з трубками. І жосткой сцепкі, взятой на ПТОРє. Сама расхожа фраза, що звучить утром з БМП-1, — це «чуєш, ета… карочє трубка лопнула, тосол витік, машина нє боєготова…»

Але. Кращє нєробоча копєйка, чєм вопщє нічого. А коли вона робоча… то є сімдесят три міліметра суровой воєнной еротікі. В діаметрі, а ти шо подумала?))

Т-64

Танк — це особиста зброя, я вам доповідаю.

Бо кожен танк має свій стиль, характер та мантру для запуска двигуна, яку знає тільки мєхвод о-со-бис-то. Тому мєхвод счітає, шо він — єдиний необхідний член екіпажа, а остальні так, пасажири поназалазілі і катаються.

В свою очєрєдь, наводчік счітає, шо головне в танку — це пушка, а все, що нижче, то самодвіжущаяся тєлєжка, шо жере соляр, як дємбєль — мамін борщ.

І тільки командир знає, що танк — це сама крута на світі вєщь, і мєчтає пострілять з танковой гармати очєрєдями.

Щоб стрельнуть з танка — треба спочатку намутить соляр, разбудить екіпаж, потім звалить ночью от ОБСЄ, расхєрачіть сєпарський опорнік, а ранком морозиться від оцих нєвнятних обсєшніків на дорогіх білих машинах.

Танк складається з тєлєжкі, потужної гармати та актів списання тосолу, масла та палива.

Ні.

Танк складається з тридцяти восьми тон Божого Гніву.

Солдат

Солдат — то основна зброя в арміі, я вам доповідаю.

Бо без солдата в армії нє буваєт ничєго. Солдат треба всєм. Імєнно солдат всєгда виполняє всє плани командирів. А єслі плани ну дуже геніальні, то успішно їх провалює. Солдат всєгда должен буть «умитий, побрітий та в піксєлє, вибєрі два із трьох».

Шоб получить званіє солдата, не треба робити нічєго. Бо в армії много людей, шо лучче тєбя знають, шо тєбє дєлать. Прічом круглиє суткі восємь днєй в нєдєлю.

Основна задача солдата — талантліво зашхєріться от командира та хєрачіть сєпарів. І шо у першому, шо у другому — українські солдати достіглі вершин майстерності.

Старший солдат

Старший солдат — то саме страшне званіє в армії, я вам доповідаю.

Старший солдат — це то же саме, шо і солдат, тока тєпєрь єсть личка на погонє. І щє ротний, коли орьот, то всєгда: «я тєбє званіє дал!» Лучше би ти мнє отпуск дал, а личку можеш обратно забрать, шо мнє, жалко, чи шо?

Шоб получіть званіє старшого солдата, треба просто попасться на глаза ротному в нєподходящєє врємя. І в нєподходящєм мєстє. От ідьош ти в сєлуху по сігарєти, їде навстрєчу ротний, а ти забув зробити ідіотське ліцо. Хєрррак — і ти вже старший солдат і першій номер расчьота ерпеге-сємь.

Основна задача старшого солдата — це стать младшим сєржантом. Но це можно, тока когда тєбє десять тисяч раз скажуть очєнь смєшну шутку «лучче імєть зятя в Ростовє, чєм сина — єфрєйтора».

Младший сержант

Младший сержант — то самоє крутоє званіє, я вам доповідаю.

Бо по мнєнію Управлєнія подготовкі генерального штаба імєнно младший сержант — це матьорий убійца, мастєрскі управляющій довєрєним єму особовим складом та боєвой тєхнікой. Младший сєржант настолько опасєн, шо єго даже в отпуск нєльзя отправлять, не погодивши це з командующім АТО.

Шоб стать младшим сєржантом, треба закончіть сєржантскую учєбку та вивчить напамять третю кніжку Бойового Статуту. Чи хоч одін раз її открить.

Основна задача младшого сєржанта — така ж, як і у всєх младших командіров. Треба глубоко ценіть оказанноє довєріє та нє потєрять особовий склад, зброю та техніку. По крайнєй мєрє — одноврємєнно.

Сєржант

Сєржант — це нє званіє, а чістий секс, я вам доповідаю.

Бо чєловєк, який пройшов сложний путь от спєрматозоїда до сєржанта, начінає інтєрєсуваться, а інагда даже задумуваться. А єслі сєржант в армії начінає думать, це дуже полєзно для оборонособності страни, но насмерть лякає офіцерський состав.

Шоб стать сєржантом, нада совєршить подвіг і нє залітать хотя би два місяца. С подвігом проблєм нема, с зальотамі — сложнєє.

Основна задача сєржанта — це виполнять ті задачі, які Гєнштаб ставе комбрігам, комбріги ставлять комбатам, комбати — ротним, а ротні — взводним. Таким образом, іменно сєржанти і виполняють всі задачі ГШ. І, судя по сітуациї на фронті, виполняють нормально.

А щє у сєржанта не тільки самий длінний, а щє й шипастий. Я вам доповідаю.

Старший сєржант

Страшний сєржант — це коварне званіє, я вам доповідаю.

Страшний сержант — це військовослужбовець, який уміє тільки ілі мовчать, ілі орать. І коли мовчить старший сержант, значить, все зашибісь, война по плану. А от коли старший сєржант начинає орать, значить, началась катастрофа: вода закончілась в бані, рускіє пішли в наступлєніє ілі, шо саме кашмарне, їде провєрка з штаба АТеО.

Шоб стать старшим сєржантом, нада найти соотвєтствующу посаду і підождать пару годіків, бо нас же время не підганяє, война як ніяк.

Основна задача стршого сєржанта — підібрать собі нормальних младших сєржантів, любить їх, ростить і заботиться. А щє — ходить до старшини і інтєрєсуваться, коли в нього заканчується контракт.

То єсть, старший сєржант — це опитний і коварний хєр, якого всі бояться, бо він знає все про всіх і того постоянно всіх подкалує.

Санінструктор

Санінструктор — то таємнича зброя, я вам доповідаю. Бо «пілюлькін» спорить со старшиной по часті «ничєк». І у них с начмєдом свої тьоркі, якісь пакункі, блістери, ампули та сложні взаєморозрахунки на нєізвєстном язикє.

Санінструктор лікує все. Тупо все. Щє він лікує бистро та ефективно, бо заболєвший боєць — то не вийшовший в наряд боєць, а зальот по наряду — це упавше забрало у ротного. Шо таке ротний з упавшим забралом, знає любий, хто хоч раз бачив, як Звєзда Смєрті разносить Татуін.

Стать санінструктором дуже просто — тре закончіть курси, знать все про все і щє про «у мене отута болить хєр зна шо дай таблєтку», наничковувать всі мєдікаменти, шо бачиш, і не сцяти лізти в самий пізд@рєз. І щє — рєгулярно забувать автомат.

«Док» — це поважна людина в підрозділі, бо усі викаблучуються, поки зуба не заболіло, а потім йдуть до санінструктора, а він закурює «ротманс», отак цинічно дивиться на тебе і говорить страшне: «Тобі п@зда. В шпиталь». А в шпиталь не хоче ніхто, всі хотять у отпуск, сочні чєбурєкі і стрєльнуть с «Рапіри». А потім він лізе в ничку, риється там, витаскує якийсь нєвєдомий таблєтос, і тобі вже хорошо.

В бою всі воюють, а санінструктор тупо сивіє. І так було споконвіку, бо коли військо хрестоносців хєрачілось з арабами під стінами Єрусалиму, десь позаду стояв санінструктор, що опять забув меча, закурював трубку, отак цинічно дивився на роздовбані в металолом доспєхі і говорив страшне: «Тобі п@зда. В шпиталь».

Взводний

Взводний — то примарна зброя, я вам доповідаю.

Бо немає в Збройних Силах більше посад, на яких було б стільки вакантів. Оце приїдеш у механізовану роту і говориш «офіцери є?», і всі пацани такіє «конєшно є, дофіга! Єсть ротний, но він на нараді в штабі, є замполіт, но він отам сідіт, расслєдованіє робить, а щє є два взводних». І ти такий «хєррасє, цілих два!», і вони такі «ну да, тока одін в шпіталє, а у другого дємбєль післязавтра. А так вопщє дааа, офіцерів у нас дофіга…»

Щоб стать молодим взводним, тре випуститися з учіліща, получіть взвод і вже тоді стать в состояніє пєрманєнтного шока. Чи, і слава Богу, піти з сержанта на офіцерські курси.

Кожний взводний знає, що рано чи пізно прийме роту. Погана новина — це знає і ротний і тому питається спіхнуть на взводного купу паперової фігні, яка в штабах счітається єдиною причіною боєготовності Збройних Сил та запорукою високої обороноздатності країни. Про що ці полковники постійно говорять, коли до них приїжджають журналісти і можна себе побачить в телевізорі.

По задуму Геніального Штабу взводні — це підготовлені, коварні, тактичні, вумні, відчайдушні, грамотні і абсолютно беспринципні кровожадні надлюдські істоти.

І ото саме той випадок, коли це все — правда.

Ротний

Ротний — то багатоцільова зброя, я вам доповідаю.

Бо в глазах Геніального Штабу молодий ротний — то підготовлений командир, що може організувати взводний опорний пункт за десять хвилин, очолити атаку на Донецьк, та щє героічніше — знає порядок переводу техніки на літній період.

У глазах особового складу молодий ротний — це людина, основною задачею которого являєца підписування рапортів на відпустку та списування бєнза на путьовку «шешаріка», шоб у гєніку всєгда було пальне.

Щоб стати ротним, треба закінчити учіліщє чи інститут, потом дождаться пріказа, уєхать в войска, покомандувать взводом і вже потом прийнять роту. І постоянно отвєчать на вопроси тіпа друзєй: «Ти чо в армію пашол, тєбє шо, на гражданкє сложна заработать?»

Нєсложно. Но нецікаво. І вообщє — ідітє в жопу.

Основна задача лейтенанта — не потірять особовий склад, зброю, техніку та майно, і ще — регулярно вигрібать звіздюлєй:

— от НШ за отсутствіє паспорта ВОПа;

— от сєкрєтчіка — за потєряну пєчать;

— от зампотила — за потєрянийй командирський ящік;

— от зампотєха — за долг по тосолу, полтонни;

— от замкомбата — за забіваніє на учбові стрільби.

І тільки комбат любить ротного. Бо без ротного, с отємі охєрєннимі начальниками армія может тока жить.

А воєвать — нет.

Зампотєх

Коли Бог видумував Збройні Сили України, зампотєхам він удєлив ті полчаса перед сном, коли в людей секс. Тому зампотєх — то сама сексуально-забезпечена людина в армії, я вам доповідаю.

Любов у зампотєха буває по согласію (з тою авто- і бронєтєхнікой, що щє можна починить), потім щє нєєстєствєнна (коли техніка не оживе ніколи) та по прінуждєнію (техніка не оживе, але ти розбийся і зроби).

Сама главна фраза зампотєха: «Я знаю, і шо?»

Ото кричить комбат у окружаючу буденність, і такой: «Зампотєх, що у нас з машинамі у другій роті?», і зампотєх такий «Форми-двєнадцять ніяк не зроблять, недоліки, зато написали, шо комплектність ЗіПа — п‘ятдесят процентов», і комбат такой «Це як? Полтора колєса і полдомкрата? Це ж хєрня!», і тут зампотєх свою коронну двоєчку: «Та я знаю, і шо?»

Шоб стать зампотєхом, тре дуже сильно любить техніку та людей. Бо техніка, люди та любов — це те, на чому стоїть армія. А вже потім — морально-психологічні картки, журнали обліку, строєві смотри та остальна фігня.

Замполіт

Замполіт — то душевна зброя, я вам доповідаю.

Бо замполіт як би єсть фізічєскі, але душа його — в протєрях, як ЗіП з шешаріка. Матеріальна составляюча матьорого замполіта — в основном, робить розслідування, потом робить розслідування, а іногда — робить розслідування. Тому нормальний замполіт нікогда нє улибається, і це нормально, бо фіглі тут сміяться, розслідувань дохєра, а врємєні — ніхєра.

Єслі замполіт улибається — це всьо, це копець. Значить, душа вєрнулась в брєнноє тєло, і зара замполіт поймає бліжайшего військовослужбовця і доверне йому «воспітатєльну роботу з особовим складом». По відчуттям — це як холодним наждаком по яйцях: і тєбє хєрово, та і замполіту якось не так, чуствуєт, шо хєрню творіт. Тому замполіт замолкає і ідьот робить розслєдування, і всєм становиться гораздо легше. Псіхологія, бач, як работає.

Щоб стати замполітом, тре дуже сильно любить людей. Хватає десь на полгода.

Замполіт состоіт із ноутбука, прінтера, тєлєграми з Часіка «довести до особового складу під підпис» та тої роботи, шо ми всє називаєм «бумажная фігня», але шо-то бєз етой фігні ніфіга не взлітає у нашому новому натовському війську.

А щє замполіт обязан вживать. Бо єслі он єщьо і нєпьющій, всьо, це капєц, зара он довєрньот тєбє «воспітатєльну роботу з особовим складом».

Комбат

Комбат — то основна людина в Збройних Силах. Бо от комбата зависить тупо все, але мало хто це розуміє. Люди йдуть служить не просто у підрозділ — люди йдуть служить до комбатів, бо у комбата є дві задачі: «нє мєшать» та «намутить».

Нормальний комбат не мішає своїм людям войну воєвать та старається намутить все, що для цієї війни потрібно. Плохой комбат робить тупо наоборот.

Нормальний комбат опирається на нормальних ротних і взводних, плохой — на вказівки та керівні документи.

Нормальний комбат знає все, плохой — знає, шо «все нормально».

Нормальний комбат говорить «роби, як я», плохой — «роби, як я говорю».

Мені повезло з комбатами — мої були нормальні.

Людина війни 4: Піхота

Вера Полозкова

«Выговор с занесением в личное дело»

(стих, испорченный мной)

Еще дни пехоты

День четырнадцатый

Утро

На четырнадцатый день Бог… не знаю. По моему, в Библии дальше первой семидневки не ушли. Мы же на четырнадцатый день понимаем, что все херово. Херово не потому, что «вот вообще», херово по вполне пристойному поводу — блиндажи.

Мы ни черта не успеваем. Между нарядами, едой, попытками как-то постираться люди берутся за лопаты и копают, копают, копают… мокрая глина липнет на все, иногда кажется — весь мир залеплен этой жирной гадостью. Лопату воткнуть. Вытащить, оторвать от террикона комок, перенести лопату за пределы условно размеченной ямы. Попытаться счистить килограммы грязи ногой, другой лопатой, ножом, криком, матами, деревяшкой и снова ногой. Поднять лопату, снова воткнуть в землю, и — по новой.

Готовы четыре блиндажа из восьми. Нет, не так — по-хорошему нормально готовы только два, у них по два наката мокрых кривых бревен, простелена пленка, потолок подбит, посредине свешивается лампочка. Провода кое-как проведены в огромный капонир, где сразу за «двести-шестьдесят-первой бэхой» стоят наши генераторы. В два блиндажа набивается человек двенадцать. Уставших, замерзших, злых. Еще один блиндаж — класса «бунгало», размером примерно с половинку купе, в нем две койки друг над другом, буржуйка и два ящика «пятерки», служащие микростолом. В нем живут Гала и Механ, и каждое утро я слышу, как они ругаются. Это «бунгало» ближе всех к кунгу, мы с Васей сбегаем в него при обстреле, и Механ привычно выставляет банку вареной сгущенки на те самые ящики, и мы едим по очереди, запивая вязкую сладость теплой водой и слушая прилеты. Считая эти прилеты, обложившись рациями, различая стрекот генератора и понимая, что все — херово.

«Колупатор» больше не приезжает. Славян говорит: «занят на других задачах», и нам абсолютно все равно, так это или нет, главное — у нас есть лопаты, начавшийся и не перестающий дождь и почти ежевечерние обстрелы. На рокадной асфальтовой дороге за дачным массивом Докучаевска, напротив которого мы стоим, работает самодвижущаяся тележка с прикрученным на нее минометом. Точнее — две. «Нона», мммать ее. «Ноны», мммать их.

Позиции готовы, на оба наших пулемета есть по основной и запасной позиции, и на оба АГСа, и даже на «Фагот» отрыты небольшие окопчики типа «могилки». Только СПГ стоит на площадке — противник его не видит, стреляем с «закрытой», а спрятаться от мин можно и между огромными скользкими валунами «породы». Позиции готовы, но спать ты на них не будешь, и нужно заканчивать блиндажи, и… И дождь. Он мешает, и я бы сказал «как назойливый комар», но это не так, дождь мешает стрелять, дождь пугает невозможностью нормально просматривать местность, дождь за сутки превращает нас из боеготового… ну, почти боеготового подразделения — в толпу промокших, огрызающихся, нервных и кашляющих мужиков.

Диму Талисмана опять увозим в «медроту» в Ваху. Начинает кашлять Санчо, хриплый сухой скрежет рвет грудную клетку. Саня молчит, не просится в тыл, ходит в наряды, ест горстями какие-то таблетки и снова кашляет.

Днем напротив нас становится КАМАЗ. В кузове сепарского грузовика, стволами назад стоит «зушка». На зушке — явно сбитый прицел, она бьет выше нас, но бьет часто, пули шьют струйки дождя над головами. Это нестрашно, мы бо́льшей частью укрыты за верхним уровнем террикона, но это нервирует, и это делает опасным спуски и подъем по единственной дороге, связывающей нас с остальной страной. Дорога спускается прямо на восток и только внизу, у самого карьера, сворачивает налево, на север, еще триста метров, снова налево — и выезд из посадки на поле. Километр с лишним по раздавленной грунтовке — и околица Новотроицкого. Каждый раз, каждый долбаный раз, когда мы пытаемся проехать по дороге, вылезает эта проклятая «зушка». Они посчитали, что за те сорок секунд, которые мы тратим на спуск на наших машинах, они не успевают выстрелить ПТУРом, и поэтому они просто сыпят на нас килограммы железа. А мы копаем. Как и вся линия фронта длиной в четыреста с лишним километров.

А вечером выкатывается «Нона». Или две.

— Смотри сюда. Чуеш? Мартииин. Мартин, мля! — кричит из кунга командир.

Я курю возле входа, перемешивая «таланами» грязно-рыжий окружающий мир. Мир отвечает мне чавканьем, холодом, бабахами и стрелкотней на «Кандагаре», соседней с нами позиции шестой роты «семьдесятдвойки».

— Мартиииин!

— Шо?

— Иди сюда, говорю, задолбал курить.

Я швыряю окурок на землю под кунг, грязные капли стекают по зеленым бортам чужеродной машины, косо стоящей возле палатки. Или это палатка стоит возле машины? Брррр. Сутки постоянного дождя — и уже ни черта не хочется. И «зушка» молчит… хорошо. Ладно, полезем в продрогшее нутро нашего домика-на-колесах.

— Нападай.

— Садись сюда и слушай опытного милиционера. Шо вздыхаешь?

— Дождь надоел.

— Всем надоел. Мне вот, например, «зушка» надоела. Тре её товой… порешать.

— Как? Ты бач, они прямо перед дачами, получается… ща… красные ворота помнишь?

— Не гони, давай по карте.

Вася тянется на полку и начинает шарить. На пол последовательно падают перчатка, УЗРГМ, еще одна перчатка и почему-то сверло. О, надо сверло Механу отдать, то я в тротиловых шашаках отверстие под УЗРГМ делал, сапер недоделанный…

— Шо шукаешь?

— Карту.

— Карту свою лучше не доставай, от твоей карты наш секретчик отакими слезами плачет.

— Нашей карты, Мартин, нашей. Не, я планшет хочу.

— Он на зарядке, я с утра ставил. Ща, — я шагаю к дальней стенке, где на засыпанной барахлом деревянной койке мостится семидюймовый потрепанный руками военнослужащих «Asus» от АрмииСОС. — На. Воображение тренировать надо. Планшет сядет, как ты…

— Мля, ты мне Викторыча не включай тут.

— А че Викторыча сразу?

— Та он меня задолбал уже этим «надо в карте разбираться, планшет сломается, шо будешь делать…»

— Ааа. Ну я не Викторыч…

— Да, ты меня и без планшета задолбать можешь.

— А ты — меня.

— Якби я тебе долбав — з тебе людина була б, — говорит мне Вася бессмертные слова старшины и включает планшет. — Так, Докуч, Докуч, де… А че ты ихний КСП не отметил?

— «Их». Не «ихний», не беси меня. Забыл я. Та похер, зато я «красные ворота» отметил. Позиция… «девять». Чи «восемь».

— Я отмечу, будет «восемь». Так… Считаем сначала. Расстояние… расстояние… два… два-семьсот. АГС не достает ровно на километр.

— Лейтенант Очевидность.

— Подерзи, подерзи… «Фагот» по дождю просрем. Просрем?

— Просрем. Как нефиг делать.

— СПГ?

— Точность не та. Протупим сто метров — втулим прямо в дачу, к комбату не ходи. Завтра во всех новостях будет. Ээээ…

— «Украинская военщина расстреливает мирные кварталы Докучаевска».

— «Украина опять нарушила Минские договоренности».

— «ЗСУ призвали на Донбасс роту эльфов».

— Было.

— Точно. Было.

И мы ржем, вспоминая январь. В январе было хорошо. В январе мы сидели «на ВОПе ровно», еще на старом, и смотрели на трассу. Там блиндажи были теплые… эххх.

— СПГ — неточно.

— Минометка?

— С Шайтаном договориваться треба.

— Ээээ… Так… Стопэ. Есть идея.

— Это настораживает.

— Нихера. Горизонтальные связи… понимаешь? Они движут войной. Горизонтааальные свяааази…

На моих изумленный глазах у валяющегося на спальнике командира подымается настроение, а это дорогого стоит в этот мерзкий день.

«Увага, своячок, своячок!» — вдруг мявкает моторола. Мы замолкаем. Три-два-один… нуууу?.. Ииии?..

Бум! — и через пару секунд тух-тух-тух комьев земли по крыше. Все, стихло.

— Пошли покурим, — бурчу я и осторожно выглядываю наружу. Кажется, дождь заканчивается.

— А пошли! — Ротный соскакивает с койки, целясь ногами в остывшие берцы. Правая нога попадает, левая — соскальзывает с ботинка, и Вася становится черным носком прямо в липкую жижу, покрывающую пол кунга. — Мля!

— Правша, — комментирую я.

— Есть носки?

— Ща.

— Тока чистые.

— Ого, ну вы и задачи ставите, товарищ командир. Мы когда последний раз стирались?

— Я — давно, а ты — в субботу. Не жмись. Дай оте понтовые, с «Каптерки». Высокие.

— Итальянские?

— А фиг его знает, чьи они. Давай быстрей, не задобвуй.

Я шуршу пакетиками, копаясь в носках, Вася подбирает с пола УЗРГМ и уныло его рассматривает. Дождь окончательно стихает, и мы слышим гомон людей, вылезших из палатки. Удивительное дело, как мало нужно для счастья — просто чтобы дождь прекратился. Хотя бы временно. Пока Вася меняет носки, открываю фейсбук.

— Ого, мля.

— Шо там?

— Прессуха семь-два выложила наш видос с горящей бэхой и написала… щас… о, вот. «Військовослужбовці сімдесят другої бригади підбили БМП ворога… бла бла бла…». Ну и так далее.

— Ээээ… Не понял.

— Отож. При всей любви к «семьдесятдвойке»… Мы — сорок первый.

— Окремий. Мотопіхотний.

— Отож. Ладно… ща пойдем к блиндажам, позырим, потом подумаем над этим. По большому счету — неважно, хотя… ну блин. Так, ты куда гранаты складывал? Мартин. Мартииин!

— А?

— Ты тока там в комментах не напхай никому, воин фейсбучный.

— Ээээ… поздно.

— Вже возмутился?

— А то.

— Опять гнать на нас будут.

— Пока меня нема — нехай меня хоть бьют. Так, напомню, говорил один великий, не побоюсь этого слова, героический лейтенант. Ну тебе не пофиг? Шо они меня, из армии выгонят?

— Мозги иметь будут.

— Нас иметь — шо небо красить. Или краску не завезли, или лестница короткая, — говорю я великую армейскую мудрость. Я вообще ее часто говорю.

— Так мне ж мозги иметь будут. А не «нам».

— Ты командир, тебе по штату положено. А я — хто? Я сержант, недолік, абізяна мобілізірована, шо с меня взять?

Мы жили в странное время, сами не осознавая этого. Мы жили в той реальности, когда создавался, формировался, укоренялся в мозгах и расползался из армии по всей стране огромный пласт украинской армейской субкультуры. Совковые традиции, перемешанные с измененным сознанием мобилизованных, политые суржиком, сдобренные пылью и приправленные послемайданной реальностью. Запеченные во вспышках ГРАДов, доведенные до кипения в бесконечной минометке и густо посыпанные стрелкотней. Это Збройні Сили, детка, взболтать, но не смешивать, и — смачного. Сможем ли мы потом по-прежнему общаться со старым окружающим миром? «Ну конечно», — думал тогда я.

Потом оказалось — нет.

Возле третьего блиндажа стоит группка комков грязи, в которых с трудом угадываются некоторые военнослужащие второй роты сорок первого батальона. Комки грязи кричат друг на друга, и больше всех — на Мастера. Мастер вяло отбивается. Рядом с Мастером курит Леша Скиртач в чистеньком пикселе, за его спиной Президент, в красивой, но холодной флиске, громко ржет.

— Рота, ставай! — гаркаю я.

Фигуры дергаются, но остаются на месте. Ну да, ну да, наших этим не проймешь.

— Шо случилось, граждане военнообязанные? Чего орем? — весело интересуется Вася.

— Та це жопа, — говорит высокий комок рыжей глины, в котором угадывается Лом. — То його як людину просили півчаса, борщ доварить… Нє, каже, ілі щас, ілі нікогда!

— Та вы задолбали со свои борщом, — заводится Мастер. — Как людей прошу — убери его на пять минут, колонем камень и все. Нет, мля, надо обязательно…

— Воу-воу, ваенные, палегше, — поднимает руку Вася. — Давайте по очереди…

И естественно — после этого говорят сразу все.

Лом варил борщ, и, как всегда, в ужасающем количестве. Нет, ооо, не так просто, сначала мы послушаем, как он искал дрова, сушил их, разводил костер… чистил картошку, крошил зажарку. У меня уже живот начинает подводить от такого подробного рассказа. Потом Лом принялся куховарить, а в десяти метрах от него Мастер, копая блиндаж, обкопал огромный камень. Забутовал полкило тротила, воткнул УЗРГМ и по-честному пошел к Лому предупреждать.

Лом стал насмерть. Сначала доварю — потом подрывай. Мастер настаивал, Лом не сдавался. В поддержку Ломтику вылезли Ляшко и Хьюстон, облили презрением стиль Мастера копать блиндаж. Мастер расстроился, призвал чуму на оба наши дома, пошел, мявкнул в рацию условное «своячок» и подорвал глыбу.

На Лома, Ляшко и половину Хьюстона низвергся водопад грязи. Потом на Мастера низвергся водопад матов. Потом вылез Президент и начал ржать, и так ржал уже пять минут. Котел с десятью литрами борща, чистенький, прикрытый от взрыва удачно росшим деревом, пыхтел на гаснущем костре. Камень раскололся, и это было самой прекрасной новостью. Теперь можно было повыбрасывать куски гранита из будущего блиндажа, еще день-два на «вкопаться на два штыка», подровнять — и можно перекрываться.

— Капец, — говорит Вася. — Мастер!

— Я их предупредил, — бурчит Толик.

— Капец… Ладно, все живые — и хорошо. Итого — четыре блиндажа почти готово. Все, через два дня сворачиваем палатку. Бо комбат если увидит, будет точно капец.

— Кхм, — говорит Леша Скиртач.

— Жги, — поворачивается Вася. — Добей меня танцем. Один дебил камни взрывает. Еще три бегают вокруг, бо борщик варится. Санчо кашляет так, шо в Докуче сирену каждый раз включают. Мартин херами пресс-службу «семьдесятдвойки» обкладывает. Давай, наваливай.

— Ничо я не обкладываю, — обижаюсь я. — А чего они наш видос выложили?

— Тебя Родина сюда послала видосы снимать? Лайки спать мешают?

— Не бурчи.

— Кхм! — громче говорит Леха.

— Леша! Ты вот вырядился, як в Волноваху. Когда наряд? Замерзнешь в кацавейке.

— Не наряд, — почти печально говорит Леша. — Дембель. Все, пацаны.

И мы молчим. Леша — последний, наверное, человек из четвертой волны в батальоне, уезжает на дембель. Он уезжает, а мы остаемся. Странное это чувство… нет, не зависти… наверное, даже радости. Кто-то из наших уедет домой. Мы останемся, и завтра будет то же самое. И послезавтра. И послепослезавтра. И, наверное, всегда.

— Когда поезд? — интересуется Вася. — Комбат плюсанул? Вечерним, сегодня? Шмот собрал?

— Оооо, поїздочка нарисовується, — улыбается Ляшко сквозь вязкую глину. — То я з вами, ладно? Заїдемо у магаз? То й на трасі нормально, нє обязатєльно в АТБ.

— Не, — говорит Леша и поправляет очки. — Другая схема нарисовывается. Комбат за мной заедет.

— Когда?

— Сказал — скоро. — Леша пожимает плечами.

— Мля, — говорим мы с Васей хором.

— От блін і заїхали в магаз, — огорчается Ляшко.

Мастер хмыкает и отходит. Президенту становится скучно, и он отходит к центральному посту «Чарли», там сидит кто-то из «брони» и уныло смотрит на рацию.

Мы с Васей переглядываемся. Едет комбат. Это как будто ты гулял с друзьями дома, а потом вдруг вспомнил, что мама возвращается из командировки именно сегодня.

— Херррасе повага, — я сильно толкаю Леху в бок, и он чуть не падает в грязь. — Целый комбат за тобой приедет. Сурьезна ти людина, товарищ военпсихолог.

— Та не гони, при чем тут я. Ты вже совсем загулялся, — трет бочину Леша. — Комбат заедет, бо мы «бэху» раздолбали.

— А. Ну да. Точно. Долбаные блиндажи, совсем из головы вылетело… Броня! Броняяя! — я кричу на «Чарли». — Комбат до нас їде, смотрі нє протупі! І каску вдінь!

— Потом вдіну! — отвечает Рома и машет рукой. — Нє боїсь, нє пропущу!

Ну естественно — он пропустил.

Немного позже

Комбат набирает Васю с трассы, за десять минут до приезда и за пять — до того, как включается сепарская «зушка». Хлопки-хлопки, перерыв, опять хлопки. Вася, постояв возле блиндажа и послушав шуршание пуль, идет поговорить с Санчо, который кашляет страшнее и громче любой «зушки», а потом зачем-то лезет в капонир к генератору.

Я стою на краю капонира и шуршу листиками «штатки»: Лешу Скиртача нужно убирать из нарядов, это значит — все снова перекраивать. От же ж блин… Тока расставили, блин, тока сошлась ведомость.

Вася кругами ходит вокруг одиноко стоящего молчащего дизель-генератора, иногда буцая пустые бульки из-под бензина. Потом вздыхает и лезет наверх, обратно. А распогодилось, кстати, — температура пошла вверх, на градуснике было бы что-то около плюс восьми, если бы мы не потеряли градусник при переезде. Не, точно говорил комбат тогда на нараде: «Главное при переезде мотопехотной роты — протерять как можно меньше майна». Особенно облікового.

— Мартэн, — говорит Вася и легко выскакивает из ямы. — А ну, напомни мне, шо у нас по списанию майна.

— Доповідаю голосом через рот. На два обстріла я списал половину матрасов и остальные лопаты.

— Буржуйки?

— Мы сдали все. Числится «ноль».

— То есть, мы полностью на волонтерских?

— Да. Как и геники все волонтерские.

— Мля, шо бы мы делали без волонтеров?

— Не знаю, — пожимаю плечами я. — Воевали бы точно так же. Тока не под Докучаевском, а под Черкассами.

— А?

— Говорю, линия фронта гораздо западнее бы шла. Зато домой ездить ближе.

— Шутник.

— Но ведь правда же.

— Ну да, шо есть — то есть…

«Дорога», — шипит рация, и тут же из-за палатки с продуктами выныривают фигуры. О, вот и командиры, пешком поднялись, норм. А чего так много народу? Впереди комбат, за ним… о, Викторыч к нам опять в гости… И два мужика — высокий и толстый, а с ним маленький и бородатый. Тащат баулы, кряхтят, у бородатого даже каска нахлобучена. Автоматы стукаются друг об друга. Пополнение? Серьезно? Вот честно-честно?

— Вася, привет, — подполковник Сан Саныч Бакулин останавливается и тут же начинает покачиваться с пятки на носок. Ужасно привязчивая привычка.

Начштаба, майор Роман Викторович Позняк, молча протягивает руку. Я пожимаю и смотрю на двух мужиков. Точно, пополнение! Иессссс!

— Бажаю здоровля, — говорит Вася и поворачивается ко мне. — Мартин, а поставь чайник!

— Сей секунд, вашблагородие! — козыряю я. — Не извольте сумлеваться, оформим в лучшем виде! А то, может, пообедать? Борщ есть, прям-таки взрывной…

— Потом, — говорит комбат и кладет автомат на ящик возле кунга. Расстегивает ворот флиски. — Фуууу. Бегать пора начинать, к вам как залезешь — упаришься.

— Та мы тоже сначала дохли, а потом привыкли как-то.

— Вон как Роман Викторыч тоже, аки олененок, по камушкам заскакал и даже не вспотел.

— Да, я такой, — скромно говорит начштаба. — Ну шо, Мартин, дай хоть чаю попить.

— Зара поставлю. Викторыч, вы какими судьбами?

Мы отходим в сторону. За спиной Вася что-то говорит комбату, тот молча слушает, все так же покачиваясь.

— Веришь, Мартин… Скучно. Скучно. Сидишь там в штабе, сидишь. Бумажки, карты, наряды. Бумажки, карты, телега с Пивночи… А у вас тут — хорошо. Раздолье. Красота. Может, даже чаем угостят.

— Мы тут по кофе, в основном.

— Та да, та да, весь фейсбук уже засрал своим кофе, как не читаю, в каждом посту — сигареты, кофе, война. Война, кофе, сигареты. Джим Джармуш в милитари.

— А шо за пацаны? — я киваю на пацанов. Пацаны, кстати, опытные — ни секунды зря не стояли, тут же нашли место посуше, кинули лахи, улеглись сверху, на животы сложили автоматы и закурили.

— Тю. Это ж КолиКоли особовый склад. Минометка.

— Это которые в А… стоят?

— Да. Вчера туда поехали… Разлагаются господа военнослужащие в меру сил. К обов’язкам військовослужбовців относятся халатно. Мы их решили вам на террикон подарить. В целях перевоспитания.

— Прям не опорник, а какая-то колония для малолетних, — обижаюсь я.

Чайник пыхтит, наливаясь теплотой, и Викторыч подносит к нему руки. Синие язычки пламени облизывают подкопченный бок как-то очень… по-домашнему?

— Та не гундось, Мартин. Смотри… они к вам на неделю, может на две. Тока им этого не говори, бо они думают, шо навсегда.

— Ото они такие печальные.

— Ну да, ну да… Так, мне послабше, послабше калатай, я и так на кофе сижу, як тот нарик. Не-не, тока не сгущенку. Я ее еще до войны объелся. Все, давай.

— Так не заварился еще.

— Да похеру. Ну шо, рассказывай, как обгонял, как подрезал, как вы умудрились сепарам хорошую, почти новую «бэху» спортить…

Лейтенант Николай Николаевич, в сорок первом батальоне надежно называвшийся «КоляКоля», был высоким, здоровым и стеснительным. Минометный взвод, которым он командовал, не менее надежно стоял в А. и, в принципе, с охраной трех «Васильков» при двух «ГАЗ-66» справлялся и без бдительного присутствия целого лейтенанта. Поэтому КоляКоля выполнял в штабе функции «…и отправим с ними нормального офицера», а его минометка, войдя в преступный сговор с танковым батальоном «семьдесятдвойки», троллила ОБСЕ.

Танки бригады стояли там же, в А., и вид имели унылый и пыльный. В первой половине весеннего дня возле шлагбаума, перегораживающего разбитую желтую грунтовку, появлялся чистенький белый крузак ОБСЕ, из которого вылезали представители миссии в красивых бронежилетах и зачем-то в касках. В касках было жарко.

Військовослужбовець, охраняющий шлагбаум (вероятно — чтобы не сперли), разыгрывал с ОБСЕшниками одну и ту же сцену: сначала делал вид, что не понимает, о чем речь, потом долго и нудно рожал в рацию доповідь, и в конце концов поднимал жердь, обляпанную красной краской. Джип проезжал пятьдесят метров, останавливался возле обсыпающейся стены, огораживающей какое-то АТП, и представители самой глазастой в мире миссии шли смотреть танки.

Возле танков было пусто. Здоровенные машины, заснувшие навсегда тридцатитонные мастодонты, стояли в пыли, на самом крайнем лениво ковырялся механ, а под танком курило два вояки в том самом непередаваемом камуфляже «холст, масло, грязь». Не менее пыльные танковые пушки, казалось, даже теоретически не могли выстрелить, не то что попасть. Пыль, запустение, тоска. Танки не двигались уже черт знает сколько времени — и на дворе, и на дороге не было и следа гусениц. ОБСЕшники обходили боевые машины, с умным видом осматривали пыльные башни, что-то отмечали в своих листиках. Потом появлялся кто-то из офицеров, и разыгрывался следующий этап абсурдного театра «у вас война, но танки не участвуют». В результате невнятных переговоров, еще раз пересчитав танки, ОБСЕшники уезжали обедать в шашлычную на трассе возле Волновахи, офицер с рассеянным видом пинал рыжим «таланом» гусянку и шел к себе, и танки продолжали припадать пылью дальше. Всё, никто никуда не ездит и ни по ком не стреляет.

Вечером офицер появлялся снова, такой же рассеянный и с сигаретой. Только уже одетый «по-военному». Он молча кивал куда-то в темноту. Через пять минут раненым носорогом ревели два двигателя, черный выхлоп окутывал бетонные своды, и два танка через исчезнувшую секцию проволочного забора уходили на восток — прикрывать нас, пехоту.

Утром спектакль повторялся снова: грунтовка, джип, каски, шлагбаум, скука, камуфляж. Все танки стояли на местах, так же припавшие пылью, холодные и печальные. БК стоял нетронутым, к пушкам присматривались пауки. Пыль, запустение, тоска.

Никто не знал, как они это делают. Хотя нам и не было важно «как», главное — каждый выполнял свою работу. Мы смотрели в теплаки, бегали от мин и сидели на линии, а танки… Танки просто стреляли через нас, ровняя промзону Докучаевска и пытаясь нащупать разведанные с«крыльев» и «квадриков» отмеченные цели.

А ОБСЕ продолжало обедать в шашлычной на трассе.

После обеда

— Рота, ставай, — бурчит ротный.

— Изя, поставь чайник! — подхватываю я. — Должно же здесь хоть что-нибудь стоять!

— Слушь, харэ петросянить, иди собирай народ.

— Слухаюсь, — говорю я и замечаю Президента, стоящего возле «Чарли». — Серьоженькааааа! А хде Кирпич?

— Хдє-то у армії, — с достоинством отвечает Президент и отворачивается.

— Совсем Гарант страх потерял, — жалуюсь я Васе. — Прошу дозволу звернутися до комбата з рапортом про достроковий дємбєль цього недоліка. Ввіду крайнєго разложенія особового складу.

— На шо разлагается? — спрашивает подошедший начштаба.

— На составляющие. Или вот Роману Викторовичу подарим в штаб. Для опытов.

— Он рисовать умеет? — оживляется Викторыч. — В картах шарит?

— Не. Он стрелять умеет. Стреляет, кстати, хорошо и почти из всего, серьезно.

— Та стрелять нормально у меня полбатальона умеет, — печально говорит Викторыч. — Мне бы шоб рисовать умел…

— Мартин умеет, — мстительно произносит ротный. — Особенно голых женщин.

— Мартин мне не нужен, — все также печалится НШ. — Голых женщин я и сам умею…

Рота, обычно лениво стягивающаяся в течение невыносимых пяти минут, в этот раз даже пытается принять подобие строя. Безуспешно. Я со всеми становлюсь в толпу, Вася с комбатом и Викторычем перед строем терпеливо ждут, пока господа пехотинцы соизволят. Рота стоит, и вышедшее солнце продолжает сушить грязь, дрова и вытащенные разноцветные спальники. В руках комбата белый пакет, сразу вызывающий наше чрезмерное внимание. С краю нашей толпы мнутся двое новеньких — они в броне и с автоматами, остальные — в чем попало.

— Мартіііін, — пихает меня Ярик и тихонько, как ему кажется, начинает выпытывать: — А шо у Санича у пакеті?

— Медали, не зайобуй.

— Нафіга?

— За беху.

— Ага. Ордєн Сутулого. Смотрі, шоб звіздюлєй не далі.

— За шо?

— А я знаю? Найдуть.

— Не веришь ты, Аричек, в наше командование. Зрадофилишь малехо?

Я борюсь с желанием закурить. Как-то осенью на построении батальона попробовал — комбату чего-то не понравилось.

— У комбата вірю, та комбат же ж не рішає.

— Шо це он «не рішає»? Отпуск твой — он решает, УБД — тоже от него. Шо тебе еще надо? Медаль? Зарпла… Грошове забезпечення? Дембель?

— Там пляха, — авторитетно заявляет Ваханыч.

— Ага. Две.

— Не, — вмешивается Мастер, — не похоже.

— Специалисты, мля. Широкого профиля.

— Шо-то длинное. И легкое, бач, ручки не смялись?

— Тихо.

— Може, грамоты…

— Смотанные в рулончик?

— Та тихо, мля!

Рота затихает. Механ сует в рот сигарету, Вася показывает кулак, и сигарета исчезает в недрах необъятных штанов. Викторыч ухмыляется.

— Так, — начинает СанСаныч. — Начем с главного. Кто стрелял в «бэху»?

— Федя-Скорпион, — начинает перечислять Вася, — Психолог заряжал…

— … Мартин в фейсбуке пост писал… — добавляет начштаба.

Все смеются.

— Пост пресс-служба «семьдесятдвойки» написала, — кричу я через гомон. — Там про наш батальон ни слова, между прочим!

— Технически это верно, бо вторая рота откомандирована в распоряжение первого бата «семьдесятдвойки», — отвечает Викторыч.

— Технически могли бы и упомянуть, — ворчит Вася.

— Славы не хватает? — оборачивается НШ.

— Мне — хватает. Но стрелял не я, а пацаны.

— Так, тихо. Тихо! — повышает голос комбат и закашливается. — От меня все бумажки оформлены и поданы.

— На шо? — тут же вклинивается Вася.

— На награды.

— Серьезно? За «бэху» орден теперь дают? Тогда в четырнадцатом пацанам надо было ведрами…

— Орден… Тихо! — уже бурчит комбат. Гомон стихает. — За уничтожение БМП противника положена премия в размере… в размере… мля…

— Сорок две штуки, — подсказывает начштаба.

— … сорок две штуки… Скооолько?.. Херрасе… Алэ! Документы я сегодня завез, но бабло чи будет, чи нет. Тут от «семьдесятдвойки» больше зависит. От себя — маленький презент, — комбат протягивает пакет.

— Грамота?

— УБД с «золотым номером»?

— Отпуск?

— Два отпуска, ага, конечно.

— Пляха! — вопит Ваханыч.

— … щука! — заканчивает СанСаныч.

Роты замолкает. Щука, вяленая, завернутая в газету «Народная Армия», сурово скалится из пакета.

— Мощно, — говорит Мастер и хмыкает.

— По-нашему. По-бразильски, — добавляю я.

— Щука — це кращє, чим ніхєра, — резюмирует Ярик. — Може, по пиву?

— Бухать? На боевой позиции? — громко изумляюсь я.

Теперь Вася грозит кулаком уже мне, все опять гомонят, комбат улыбается, Викторыч откровенно ржет.

— Ладно… Теперь о нашем. Как у вас тут? Все нормально? — продолжает комбат.

— … СанСаныч, а когда будут УБД?

— Мля…

Вечер

— Не дохрена ли пива на одну маленькую щуку? — интересуется Вася, перешнуровывая ботинок возле кунга. Я стягиваю броник, возле третьего блиндажа пацаны разгружают «лендровер».

— Нормально. Дай людям отпраздновать. Ты чего такой смурной?

— Комбат люлей ввалил. За блиндажи.

— А помочь — не?

— Чем? У нас «плюс два» мощных контрача.

— «Плюс ноль». Леха Скиртач покинул Збройні Сили України, отчего они вздохнули с облегчением. Санчо с комбатом уехал в медпункт, Стас его проколет. Бо кашляет так — сепары навестись нормально не могут, прицел сбивает.

— А, точно. А чем проколет?

— Тем же, чем ты меня колол. Цефтриаксоном.

— Им в армии всё лечат?

— Почти. Ты сходишь за стол к пацанам?

— Надо. Уже иду. Глянь сводку, уже должна быть.

«…за минулу добу ворог відкривав вогонь… у районах… поранено…»

— Без «двести»! — ору я в открытую дверь.

Командир не отвечает. Вокруг тихо вздыхает-потрескивает остывающий террикон. Или мне кажется? Черные камни, рыжая грязь. Дождь закончился. Хорошо.

Хоть бы щукой угостили…

Интермедия 14

День пятнадцатый

Чи позднее утро, чи уже день

У порога кунга мнется Васюм-Механ. Переступает дутиками по рыжей земле, вздыхает, булькает, шкрябается в борт. У Васюма проблема, которая съедает его недоеденный мобилизацией мозг. Иногда Механ приходит и громоздит свою беду на меня, а я… а я слушаю. Посада такая у меня — слушать. Васюма вот слушать, Шматко, который мечтает бульдозер с «серой зоны» угнать, слушать, Ярика, который вечно недоволен Президентом, и Президента, который вечно недоволен вообще всем, — тоже слушать.

— Заходите, больной, не стойте в коридоре, — говорю я, откладывая «відомість закріплення зброї». Один номер автыка «не бьется» с «формой-двадцать-шесть», нужно ехать к рависту. Был перевод с первой роты к нам еще той весной, но накладной на автомат нема… ааа, блин, мозги вскипят… — На что жалуемся?

— Та тогой… генік той, шо приве́зли, то у нього стартеру капець, — говорит в пространство Механ и замолкает.

— Не томите, больной, расскажите симптомы. — На самом деле я радуюсь, что что-то отвлекло меня от сравнения номеров автоматов. — Будь откровенен, сын мой, как на исповеди.

— Того я на позатой рік був у батюшки…

— Васюм, я пошутил! Шо там у тебя не получается?

— Ключ, — говорит Механ и вздыхает. — Без ключа не заведемо. А ключа нема.

— А шось… — Я вынимаю из командирской пачки, традиционно забытой на койке, последнюю сигарету, и верчу ею в воздухе. — Якось без нього? Снять к херам тот блок, как-то…

— Ні, то не піде, най до батюшки не ходи. — Механ смотрит на меня с великолепным презрением знающего человека, разговаривающего с неразумным дебилом. — Не буде́.

— И шо делать?

— Шо?

— Так, Вася. — Я подымаюсь со своей койки, сую ноги в тапки и выхожу из кунга. Уууу, а прохладно сегодня. — Смотри. Ты пришел ко мне с проблемой. Так? Так. И шо? Как ты приблизился к ее решению? Оттого, шо ты мне нажаловался, ничего не изменится. Ни задача эта не уйдет с твоих мужественных широких плечей, ни я не рожу тебе тут новый генератор. Так вот я повторяю вопрос.

— Який?

— Шо делать? Шо ты будешь делать, мой немногословный соратник?

— На ПТОР треба, — тут же выдает Механ.

— Огоооо… Необычное, но смелое решение. Нахрена?

— Той може там шось є.

— Так. Смотри. Я завтра собираюсь в батальон, на РАО. Беру тебя, и давай как-то разй@буйся, я не знаю…

Звонит телефон. Бибиканье, неожиданно громкое, заставляет меня вздрогнуть и резко полезть обратно в кунг. Васюм мнется дальше, а это значит, что генератор — не единственная проблема, которую он пришел взгромоздить на мою голову. И, главное, дождался же ж, пока коммандер спетляет… уйдет на позицию полетать… интрыган, блин.

Номер неизвестен.

— Але.

— Мартин?

— Слушаю.

— Это Вадим. Вадим Абрамов, узнаешь? Зимой виделись…

Зимой, зимой… В отпуске был. Шо ж это за Абрамов-то?..

— Друже, вибач, не помню.

— Тю! Народный Тыл! Ты ж теплак на ремонт привез…

— Тьфу, блин! Ай, завтыкал, сорри! Привет, дорогой.

— Не занят?

— Занят, конечно, война ж, все дела, «пизд@рэз», ракеты падают, снаряды, мины… Пишу тебе… тьфу, говорю с тобой из разбитого танка. С ноги павшего товарища.

— (ржет) Здорово. Слушай, там Рома Синицын уже с Танцором говорил, но я тебя еще набрал. Короче — есть дело.

— Какое? У нас все есть, нам ничо не надо. Пришлите танк.

— Ну да, ну да… Вам ваш бусик сильно нужен?

— Вадим, ну ты прикалываешься. Наш бусик пал смертью храбрых в неравном бою с ПТУРом.

— Но он на ходу?

— На ходу. А шо? На запчасти не отдам. Предлагали уже. Он мне дорог, как память моему тупому везению.

— Та не отдавай, блин. В музей отдай.

— В музей?

— Да. Музей АТО в Днепропетро… в Днепре.

— Шо за музей?

— Та ты все пропустил. Нормальный музей. Серьезно. От ОДА.

— От ОДА — и нормальный? Ты пошутил?

— Да я сам в шоке, прикинь. Не, реально, хороший, уличная экспозиция — супер.

— Ну, якщо в музей… Ну бери. Тока как я его туда ээээ… Новая Почта не возьмет.

— Мы его заберем. Он на ходу?

— Ну… Нема стекол, всех. Дверки одной. Ну и по мелочи там — стойки, херойки… ляда не закрывается… ну ты видос видел.

— Короче, договорились? Нехай он нас дождется.

— Та не вопрос, друже.

— А мы тебе отомстим.

— Це за шо?

— Побачиш. Давай.

— Давай.

Отомстит он, ти ба, які усі сурьозні. Хочешь заинтриговать идиота? Да, как? Завтра расскажу.

Весна. Весна не понимала, хочет она на Донбасс или нет. Весна робко трогала посадки, дороги и терриконы, проводила теплыми руками по макушкам вояк и заглядывала во дворы местных. Весна была нерешительна, как комбат, увидевший рапорт на полтонны соляры. Как бы вот умом понятно, что надо, но рука не поднимается. Весна была… очень апрельской и на всякий случай напоминала нам об этом перепадами настроения. Весна шестнадцатого служила в ЗСУ на керівній посаді, и мы почему-то ждали ее так, как будто от нее зависел конец войны. Или на крайняк — полная «цэвэшка» воды.

— Вода! — хлопаю я себя по немытой голове и тут же закашливаюсь.

Лезу в карман, принцип же «кашляешь — закури» никто не отменял. Опять сопит Васюм, потом тоже пыхает «красненькой» в несмелое небо. Весна чихает далеким прилетом на «Эвересте» и вслед за ним бурчанием батальонной радейки.

— Мартіііін, — опять тянет Механ.

— Вася, не молчи, родной, не заставляй тебя расспрашивать. Давай уже, жги.

— Тре гєнікі обслужити.

— Це як?

— Два гєніка тих, шо «форте» та красний — тре везти до мастера. Бо ми на одном гєніку остались, як наї@нецця — то все.

— Бля… Эта, сцуко, армия, если что-то может навернуться, оно обязательно навернется. Ладно. Завтра грузим в «лендик» и едем в Ваху. Перед… не, после ПТОРа. Сукааа… опять день в разъездах, как же оно вже задолбало. Норм?

— Та норм. — Васюм с чувством выполненного долга разворачивается и топает к своему бунгало. Нагрузил меня и всё, справился. От блин.

На кабине нашего ЗиЛа, нагретой невнятным солнцем, сидит Мастер и болтает по телефону. Возле третьего блиндажа, точнее, возле ямы, обозначающей его невеликие размеры, расхаживает высокий худой Лом в необъятной куртке Хьюстона и размахивает своей пррррелестью — бензопилой «Штиль». За ним ходит задумчивый Президент, и это странно. Обычно Президент, известная уже в пределах целого батальона язва, вообще не бывает задумчивым, он бывает довольным и язвительным, хмурым и язвительным и иногда — спит. На ВОПе тихо, только наверху, возле пятого блиндажа, чавкает лопата — Ярик копает, ну или Варва. Не, матов не слышно, значит Варва.

Мастер убирает телефон и остается сидеть на капоте. Ноги в дутиках стоят на бампере, зеленая куртка-подстежка, замызганная и слишком большая, обвисает на плечах. Под задницу Толик скатал и подложил край зеленой масксети, которой накрыта машина. Я поднимаю голову и щурюсь на солнце, а солнце все сильнее сушит наш маленький террикон.

— Чуеш, — говорит Мастер и потягивается. — Это как-то тупо.

— Шо именно?

— Ну у нас кунг зеленой сеткой накрыт.

— И?

— Ближайшая «зеленка» с листьями — елка в Волновахе. Тупо получается зеленое пятно, если сверху посмотреть.

— О. Давай кунга грязью обмажем? Отэто ржака будет. Тока комбат не оценит.

— Нас иметь — что небо красить. Или краску не завезли, или лестница короткая, — отвечает Толик стандартной народной военной мудростью. — Но все равно палево же.

— Сверху, — я для важности поднимаю палец и тыкаю в прозрачное небо. — Видно все, ты так и знаааай… И кунг наш, чем его ни обмажь. И красный спальник Васюма. И две «бэхи», беспалевно стоящие тут же. И даже «цэвэшку»… Мля!

— Шо?

— Совсем я дурной стал. Отут помню — и тут же забываю. Вода тре, в «цэвэшке» херня осталась.

— «Цэвэшкаааа»… — протягивает Мастер и вздыхает. — От, бля, проблемы у нас.

— Ты чего такой смурной?

— С женой говорил.

— Аааа…

А что тут добавить? Жены скучают, жены нас не грузят, стараются беречь, но все равно сквозь обычные слова «жива, здорова, скучаю» все время слышится вот это вот «скучаю». Плохо им без нас, откровенно плохо. Моя жена как-то, примерно четыре месяца и тысячу лет назад, сказала «я и не думала, как много ты всего по дому делаешь…», и я сначала довольно ухмыльнулся… а потом подумал, как ей сейчас — без меня, с ребенком вдвоем в квартире. Как? Как я могу это представить толком?

Наши жены не просто скучали — они научились справляться, решать, делать, закрывать все вопросы и растить наших детей… и еще — они готовились к нашей смерти.

Нет, конечно же, они не готовились, но вот честно, положа руку на сердце, каждую, наверное, жену посещала эта мысль: «А что, если?» А что, если однажды я не дозвонюсь до него? А что, если вот это бубнение по телевизору «… сьогодні в районі проведення антитерористичної операції загинуло…» — про него? Что, если теперь — МОЙ, если пришла ЕГО очередь? Если вот всё, всё, ВСЁ, больше его нет и никогда не будет?

Многие не выдерживали. Три развода только в моей роте за то время, пока мы были на войне, и еще один — будет сразу по выходу в тыл. У Кирпича жена ушла окончательно, у Ваханыча — какие-то негаразды, у Прапора — тоже. Плохо ли это было? Я не знаю, я ни черта не знаю о том, как там — нашим женщинам, и как они объясняют нашим детям, где именно их папы, и что они делают?

— Как жена, Толик? — спрашиваю я.

— Болеет, — коротко отвечает Мастер.

— В отпуск поедешь?

— Нет. Сын помогает.

— Сын у тебя норм.

— Норм. Тоже в армию собирается. Как думаешь, стоит?

— Не знаю.

— Запрещать не буду. Пусть сам решает.

— Молодой он еще.

— Война — дело молодых, — говорит Толик и легко спрыгивает с машины. — Лекарство, мля, против морщин.

Через полтора года Мастер, дембель пятой волны, вернется на контракт в один из наших разведбатов. Еще через полгода к нему присоединится его сын, они будут служить вместе, иногда Мастер будет звонить мне, и я каждый раз буду вспоминать этот разговор. Как и еще сотню разговоров-на-войне, каждый из которых узкими мазками будет рисовать мне реальность происходящего. Или — нереальность.

После обеда

— Успеете, — говорю я.

— Не успеем, — возражает Дизель. — Пока развернемся, пока съедем… Попадут. Не ПТУРом, так «зушкой».

— Успеете. Не плугуй на съезде, и все будет зашибись.

— Ты пробовал «Урал» водить? Если я разгонюсь, то найдешь меня в карьере, в нижний поворот я просто не зайду. Это тебе не на «лендике» или «волыньке» прыгать.

— И шо предлагаешь?

— Ночью спущу машину, утром пешком пойдем. Пацаны напилят за день и погрузят. По ночи — подымусь.

— Не сци, — ворчит подошедший Механ. — То давай я зара з’їду, як ти не можеш.

— Я могу, — терпеливо повторяет Дизель. — Если втулят, то хер с тобой, Мартин спишет. Мне машину жалко.

— Даааа, — говорю я. — Военное братство, вся фигня.

— Тоді літом, шє на «Зєльонкє», як наші поїхали на дамбу та їх попали, то воділу списували, три дня та все оформили. А ЗіЛа досі списують.

— Это потому, что это был самый большой ЗиЛ в Збройних Силах, — говорю я. — Девяносто одна кровать списана, между прочим. То есть, пока не списана. Служебка до сих пор идет.

— Откуда у нас кровати?

— У бата не было ППД. Поэтому в АТО мы получили кровати и матрасы. Кровати пали… ну допустим в ЗиЛе. А матрасы я до сих пор списываю.

— Пісака, — презрительно роняет подошедший Президент. От же ж язва.

— Меняемся?

У нас — очередная проблема с деревом. Перекрытие наших «бунгало» стопорится из-за отсутствия бревен, но мы же — лесные эльфы, нам везет: между нами и шестой ротой — здоровенный шмат акациевой посадки. Вот он, перейди наш террикон, стань на северный край — и под ногами, метрах в пятнадцати внизу, море… ну, не море, но хороший кусок еще голого леса. Высаженного после большой войны и сжигаемого нашей войной. Проблема в том, что дорога от нас равномерно спускается в сторону сепаров, и эти четыреста или пятьсот метров военный грузовик не пролетит так, как пролетает их коммандер на «лендике» или я на «Лягухе»… аааа, черт. Нема вже бусика, стоит перекошенным. Ехать «Уралом» реально стремно — «зушка» может пасти дорогу и разобрать наш «Урал» так, как недавно Костя Викинг разобрал сепарский КАМАЗ из точно такой же двустволки. Ну ладно, у Кости более-менее прямые руки, а сепары уверенно мажут по вертикали, но рано или поздно они же ж пристреляются…

Дизель — водитель и глас разума. Механ — после отъезда Санчо старший водитель, и гласом разума там и не пахнет. Президент — за любой кипиш, кроме голодовки и копания. Лому пофигу, что и где пилить, лишь бы его «Штиль» ненаглядный не трогали. Коммандер до сих пор где-то на «Альфе». Мастер молчит и курит, опершись о лопату. Ваханыч копает и грозится, что сегодня к вечеру блиндаж будет откопан, если Мастер начнет наконец-то копать, а не курить, опершись о лопату. Двое новеньких, маленький бородатый Андреич и высокий толстый Михалыч, мнутся неподалеку.

— Шо, пацаны, разместились? — поворачиваюсь я к ним.

Дизель с Механом продолжают вяло переругиваться, Президент поддерживает то одного, то другого, не давая погаснуть спору, Мастер кидает бычок под ноги Ваханычу и спрыгивает в яму.

— Та вже й покопали, — улыбается Андреич, одетый в тельник поверх зеленой футболки. — Аж вспомнилось.

— А шо, в А. копать не тре?

— Наххх там копать, АТП и есть АТП. «Васильки», танки и шлагбаум. Короче, Мартын… Дело есть.

— Какое?

Ого, только приехали, и уже «дело». А на вечер они, кстати, в наряд выходят. На разные позиции и в разные смены. «Разбивай спетые группы» — святой принцип командира.

— Баран, — роняет Михалыч и ожидающе на меня смотрит.

— Скиртача на вас нет, — отвечаю я. — Он як психолог уже нашел бы это… пояснение. Такому определению. Возможно, и пролечил бы. Медикаментозно.

— Ты не понял. Баран у нас в А., — добавляет Андреич. — Мы там… Мы, короче, там скотину развели. Чуть-чуть. Барана резать тре вже, а тут комбат нихера не сказал, заехал — и сюда.

— Ииии?

— Если съездим домой… то есть, в АТП, барана сюда привезем. Суп, шашлык, жаркое.

— Неожиданно, — говорю я. — А в чем подкол? И чего вы к Васе… к командиру не пошли, а ко мне?

— Та ну… то ж командир. Ще это…

— Не, не навставляет, он нормальный.

— Пацаны на штабе за вашу роту розказували. И за командира.

— Нормальный командир, я доповідаю. Так в чем собака порылась?

— Та ни в чем! — ненатурально удивляется Андреич. — Просто баран. Завалить, ободрать, порезать. Два часа на все.

— Завтра не успеем, у меня планов, як грязи.

— Так давай сегодня. Шашлыка вже завтра нажарим, нехай повымачивается хоть ночь.

— Шашлык? — выныривает Президент и задевает меня стволом АКМСа. — Зашибись, я в темі.

— Ты чего с пулеметом, ремба?

— В наряд скоро. Так шо там с шашлыком?

— Утроба… Так, Жигуль, не задовбуй, бачиш, решается сложный логистический вопрос.

— Сам ти «Жигуль». Бусіка проїб@в і радується. Ущєрб от тебе один, мля.

— Хто проїб@в?

— О, все как всегда. Война идет, контора пишет, дембель близится, и собачатся Жигуль и Ущерб, — к нам подходит Вася. — Интересно, бывает день, когда вы не ругаетесь? Чи це нереально?

Вася замотан, это видно сразу. Вася невыспан (а вообще, есть такое слово?), сердит и одновременно — задумчив. При виде командира граждане военные начинают тихо рассасываться, у каждого находятся неотложные дела, и через минуту мы остаемся одни. Только наряд на «Чарли» лениво смотрит куда угодно, кроме как туда, куда надо, и высоко-высоко пролетают светлые облака.

— Ну шо? — произношу я стандартное начало стандартного военного разговора.

— А хоть бы шо, — так же отвечает Вася.

Мы стоим посреди ВОПа, в начале нашей «дороги жизни», и прямо перед нами, через несколько километров, тонет в апрельской дымке дачный массив Докучаевска.

— Шо комбат вчера? Бо так и не расспросил подробно.

— Дал звиздюлей за блиндажи. Но я вже говорил.

— Всем?

— Не. Комбат если хвалит — то всех. А если имеет — то ротного.

— Логично. Менеджмент персонала, книга вторая, «Рота, Батальон». Дерево будет?

— Не. Будем посадку опять пилить.

— Охеренно, — протягиваю я. — Дед мой садил, теперь внук пилит.

— Дед не думал, шо русские нападут.

— Дед вообще-то русский у меня. С Курской области. Переселили на Донбасс после голодомора. Отсюда и на Большую войну уходил, и воевал, и потом после войны деревья сажал. Тут же после Великой Отече… Второй Мировой ни одного дерева не осталось.

— Интересно, что бы твой дед сейчас сказал? — смотрит на меня Вася.

— Шо-шо… Закурил бы, потянул сотку под борщ и дал бы люлей за неоткопанные блиндажи.

— Дед — то да… Деды у нас…

— Воевали, — заканчиваю я. — Деды у нас воевали.

— Прям как в пропаганде российской, — хмыкает ротный.

— Угу, — бурчу я, — Сука, они у нас еще и это сперли… и сделали из этого праздник.

Дед никогда не рассказывал про войну. Оба деда — и тот, что с Донбасса, и тот, что с Ростовской области. Нет, ну байки-то они травили… их послушать — не война была пятилетняя, а сплошная юрмала. То там смешной случай, то потом… И никогда — правду. Реальную, такую, которую вспоминали на майские, когда собирались рано постаревшие мужики выпить-закусить-помянуть, а мы, малышня, крутились возле стола, накрытого под яблоней, и пялились на медали на пиджаках. У кого больше, у кого меньше. А садились за стол не по медалям, а как угодно, и вставал дядя Петя, Костика дед, высокий, сутулый, чем-то неуловимо похожий на нашего Лома, и молча наливал стакан «казенки», и накрывал его куском горячего еще, утром с соседнего хлебзавода принесенного хлеба. Потом степенно наливали и, не садясь, так же молча выпивали. Не празднуя. Без музыки. Белым днем девятого мая — тут, недалеко, в Горловке, на одной из узких улиц возле шахты «Комсомолец». А потом бабушки несли картошку с мясом, салаты и какие-то нарезки. Я запомнил деда крепким и невысоким бригадиром в шахте, седым, любящим повалять дурака, посмеяться и поиграть на черной сиплой гармошке… но не в тот день. Точно — не в тот. В тот день мужики поминали. А на остановке волал из рупора Кобзон, и это было так странно… И никто никогда и никак не рассказывал про войну. Только отшучивались, травили байки и курили «Приму».

Дед умер в восемьдесят пятом. На фотке у бабушки на комоде он улыбался в форме и с теми же медалями, и смотрел вбок куда-то. И на нашей улице почти в каждой хате стояла такая фотка — женщины Большой Войны пережили своих мужей. И даже на секунду мой дед не мог представить, что его мелкий чернявый внук вырастет и через тридцать лет будет стоять на его терриконе. В военной форме. И смотреть куда-то.

Только сигареты теперь с фильтром.

— Завис? — толкает меня Вася.

— Есть чутка, — я машу головой, развеивая непонятно как нахлынувшие детские воспоминания. — Чуеш… Посадку пилить тре, хочу, чтоб Дизель таки по-быстрому съехал.

— Не гони. — Ротный с сомнением осматривает приткнувшийся к откосу «Урал». — Не торопись. Наморщат сепары нам «Урала» вместе с Дизелем. Нехай утром едет. За день напиляют, по ночи подымем.

— Опаздываем. Треба все-таки быстрее.

— Быстрей ПТУРа не получится. Не гони, Мартин, лишнее это.

— Я завтра на РАО. И Механ заставляет в Ваху геники везти.

— Ремонт?

— Угу.

— Ну, едь. На бусике, гыгы…

— Я не такой отбитый, як ты — на остатках бусика ездить. «Лендика» возьму.

— Нихера. «Ленд» нехай остается, вали на Механа «Урале». С Механом, шо характерно.

— Ахереть! — Я поворачиваюсь к Васе и делаю удивленное лицо. — Ты бы хоть людей пожалел! Наш Механ, да на «Урале», да в мирном городе Волновегасе… Самому не страшно?

— Страшно, — признает Вася и усмехается. — Очень. Но шо делать? Война…

— Тогда не поеду, фиг с ними, с генераторами. И с РАО тоже. Я и так Механа боюсь, а многотонная бестия без двух передач — на улицах… Прикольно мы возле АТБ парковаться будем.

— Остальные ездят, и ничо.

— Такого Механа, как у нас, нет ни у кого! — гордо восклицаю я и поднимаю палец вверх. — Он у нас один такой… уникальный.

— Палец спрячь, сепар попадет.

Я опускаю руку, и мы смеемся. Сзади опять ругаются Мастер и Ваханыч — Мастеру понравилось взрывать, и он предлагает рыть блиндажи путем использования нашего запаса тротила. Ваханыч сопротивляется, но как-то вяло. От бани раздается бас Феди и язвительный хохот Президента. Заводится бензопила — Лом режет кривые мокрые жердины на дрова. Кто-то кашляет.

— Кстати. Новенькие предлагают в А. смотаться, у них там баран.

— Еба… Когда?

— Та сейчас.

— А, ну и валите, — легко соглашается ротный. — Хоть отдохну без вас. Посплю, чи шо. Чи полетаю пойду, може, таки выпасу «зушку»… Тока это. Без подій. И пепси привези. И сигарет.

— … и женщин, — заканчиваю я. — Туда-обратно — часа два, и там еще кровавое дело по убийству барана.

— Давай-давай, скотоложец, — отворачивается командир. — Сигареты не забудь.

— Скотоложец — это не о том!

— Ничо, ничо, еще не вечер…

Вечер

А. — это унылый населенный пункт унылого угла Донецкой области. На окраине А. стоит АТП, перед ним — шлагбаум, на котором от уныния пытается повеситься вояка. Наш «лендик» — белый… ну ладно — грязно-белый, немножко похожий на понтовые джипы ОБСЕ, и поэтому при виде него солдат тяжко поднимается с наваленных шин и лениво подходит к шлагбауму, перегораживающему поле. Поднимает руку, вынуждая остановиться. Маленький Андреич приоткрывает пассажирскую дверку, набирает воздуху в грудь и выдает пароль. Пароль состоит из такого количество нецензурных слов, эпитетов, сравнений, метафор и обобщений, что я зависаю примерно на фразе «…і якщо ти… …коли бачиш… …. ….то воно стоїть і не пізнає… коли стояти не буде…». Вояка тут же поднимает шлагбаум, я втыкаю вместо второй четвертую, «лендик» скрежещет, но едет.

Ворот в АТП нет, есть царство заброшенного бетона и серых шиферных крыш, непонятные боксы, закутки и почему-то — копна прошлогодней травы. Андреич чуть ли не на ходу выпрыгивает и бежит к кому-то здороваться, я останавливаю машину прямо посреди двора, открываю дверь и восхищенно замираю.

Семнадцать танков. Вот они, красавцы, — и будь проклят тот, кто скажет, что танк некрасив. Застывшие громады с поднятыми стволами ровно-ровно, по линеечке, стоят под хлипкой крышей, и кажется — это секундная заминка, что вот через секунду взревут моторы, и зверюги, непременно качнувшись, рванут на волю, сквозь забор куда-то на восток — ломать, крушить, стрелять, реветь.

Зверюги молчат. Зверюги стоят, и мне с трудом удается отвести взгляд. К машине подходит молодой хлопец в непременной зеленой курточке-утеплителе и с телефоном в руке. Я вываливаюсь из «лендика» и тут же наступаю на какую-то ржавую банку.

— Бажаю здоровья… — произносит светловолосый парень и настороженно протягивает руку.

— Привет. Слава Дэ-Эн-Эр! — блистаю я пехотным юмором.

— Новороссии слава, — спокойно отвечает парень и подавляет зевок. — Гена. Я тут вроде командую.

— Мартин. Сорок первый бат. Я тут вроде к минометке нашей приехал.

— Забирать? А то они в нарядах у нас расписаны.

— Если бы… — вздыхаю я. — Если бы… Не, за барахлом приехали, а то нам вчера комбат двух матерых минометчиков подарил, но почему-то без миномета.

— А где стоите?

— Под Докучем, возле «Эвереста». Недавно зашли.

— Аааа. Чув.

— Шо мишки? — киваю я на серо-зеленый ряд чудовищ. — Катаетесь?

— Не, ты шо, — смотрит на меня Гена и снова пытается зевнуть. — Звиняй, не выспався. Заборона ж, «Мінські», все дела. Ты бы машину переставил отуда.

— Мешаю?

— Та бэка должны привезти.

— Ага, ага. Не катаетесь, но бэка заканчивается… Ну конечно…

Рация в руках Гены сдавленно вслипывает. Он смотрит на часы, кивает мне и отходит, я буцаю банку, сажусь в машину и вижу Андреича, машущего мне из какого-то облезлого дверного проема. «Лендик» фырчит двигателем, я втыкаю первую и опять зависаю, рассматривая танки через поцарапанное стекло. Не, ну раньше я видел танк… даже в первой танковой прослужил целые сутки, но вот так сразу семнадцать машин… уууу. Мля. И сфоткать хочется, и как-то… перед местными неудобно, приехала абизяна из пехоты, первый раз «мишку» увидела и полезла фоткать.

…В углу большой бетонной комнаты, за какой-то загородкой, смиренно стоит здоровенный грязный баран и равнодушно смотрит на нас. Андреич вертит в руках блестящий ножик в стиле «сдохни от зависти, Рембо» и ругается с высоким печальным мужиком во флектарновых штанах и насмерть убитой зеленой флиске. Мужик как бы против досрочного убийства барана, Андреич напирает на то, что баран проходит по керівним документам як майно минометного взвода сорок первого батальона. Я стою, привалившись к стенке, и жду, когда от разгоревшегося спора баран помрет своей смертью.

Андреич настаивает, мужик приводит аргументы в стиле «не нагуляв», «хто по весні ріже» и «нехай щє посто́їть». В конце концов Андреич обещает высокому часть мяса, они обсуждают какие-то комплектующие животного и высоту подвеса его за ноги, я предлагаю барана застрелить, чтоб не мучался. Из «пээма». Андреич окидывает меня презрительным взглядом, высокий мужик шипит «понавидавали пістолєтів», я понимаю, что нельзя встревать в святое таинство животноводства и вываливаюсь на двор.

Во дворе, перешагивая через пробившуюся сквозь асфальт сухую траву, бродят ОБСЕшники. Худой дядька с длинной цыплячьей шеей, в каком-то несуразно надетом синем бронике и белой каске что-то втолковывает Гене, размахивая листиками, еще двое бродят между танков. Гена терпеливо слушает, мучительно пытаясь не зевнуть. Я задумываюсь, зачем они в А., в двадцати километрах от ближайшей линии фронта, ходят в касках и брониках. Фиг его знает, может, так теплее…

Гена видит меня и пользуется случаем, чтобы отойти от ОБСЕшника, вроде как по делу. Я достаю сигареты и вспоминаю, что нужно не забыть заехать в магазин, а то командир без сигарет звереет и становится эмоционально нестабильным. Хотя кого я обманываю — он и так эмоционально не очень-то стабилен…

— Есть курить? — спрашивает подошедший Гена. — Фуууу, мля, всю душу выматует.

— Часто это? — я киваю на чистенькие фигурки ОБСЕ.

— Раньше каждый день было, теперь через день. Може, через два.

— И шо делают?

— Шо-шо. Считают. Смотрят.

— Интересно, у сепаров так же?

— Та хер там. У них «уеб@ны» и днем катаются, пацаны говорят. И не только «уеб@ны».

— А, точно, — вспоминаю я наши «Ноны», спокойно ездящие по Докучаевску. — И надолго это?

— Та полчаса, не больше. А ща как раз бэка должны привезти, мля, как всегда — вовремя…

Худой ОБСЕшник направляется к нам, его догоняет худенькая черноволосая девочка в совсем уж несуразной каске. Красивая — есть что-то азиатское в хрупкой фигурке, испорченной затянутым броником, и в разрезе глаз, и в очертаниях губ… темные глаза ощупывают нас с Геной, она становится сбоку и внимательно смотрит на худого.

— ….. … … — быстро бубнит ОБСЕшник и требовательно смотрит на Гену.

— Скажите, каким образом вы… — начинает переводить девушка и вдруг замирает. Очаровательный ротик приоткрывается, глаза распахиваются, она поднимает руки к груди, уставясь нам за спину. Худой иностранец точь-в-точь повторяет ее движения. Мы оборачиваемся. Гена хмыкает.

Маленький Андреич, в тельнике с закатанными рукавами, стоит в дверях. Руки измазаны в крови, в руке блестит тесак, тягучие капли срываются с кончика и падают в пыль. Андреич равнодушно смотрит на нас и манит меня рукой. Я выбрасываю окурок под ноги и оборачиваюсь к ОБСЕшникам. Они все так же неподвижны, Гена лыбится все шире.

— Экскьюз ми, френдс, — говорю я. — Ай ниид гоу ту зиндан, ауа солджерс файнд э… мля, как это… файнд э саботеур. Ви ниид э… сцуко, допросить, допросить… эээ интервьюет хим.

— Мартииин! — зовет Андреич. — Йди сюди, подєржиш його, бо крутиться…

— …. …., — быстро говорит ОБСЕшник.

— Вы думаете, что это хорошая шутка? — тут же переводит девочка и начинает кривить губы. В глубине красивых глаз плещется презрение.

— Отличная, — говорю я и отхожу. — Зе бест джоук оф май лайф.

Гена откровенно ржет, ОБСЕшник начинает что-то ему рассказывать, размахивая руками, девочка, больше не кажущаяся мне симпатичной, торопливо переводит. Налетает ветер, отклоняя капли с ножа, пронизывает куртку, добирается до липкого тела и проводит холодными когтями по коже. Ууууу, весна-то того… не очень. Не тепло еще.

— Нормальна дєвка, — говорит Андреич и улыбается. — Я би товой…

— Не товой… Посмотри на нее. Она — переводчик… не, не так. ПЕРЕВОДЧИК при миссии ОБСЕ. Зарплата, надбавка, тойота, отель. Кто ты для нее? Кто я? Грязные животные в замызганных шмотках, живущие в лучшем случае в сарае. Разводящие баранов, ездящие на «корчах», дохнущие в земле и шутящие дурные шутки. Она из другого мира, брат.

— Мда… — цокает языком Андреич и смотрит на меня долгим взглядом. — Та ти філософ, Мартинчик. Ото загнув так загнув.

— Философ, бля, недоделаный.

— А може, зря гоніш?

— Не зря, друг мой Андреич. — Я протискиваюсь мимо него в проем, тиранув курткой по бетону. — Не зря. Сто процентов, к старшине не ходи.

— Та чего ж?

— Потому что я — из того же мира. Был. Девять месяцев назад.

— І як тебе отут? В нашему?

— Холоднее. Зай@бистей. Тяжелее. И — по-настоящему.

Вечер

… «Нона» кладет откровенно хорошо. «Нона» сегодня одна, и я засыпаю на койке Механа под гупанье «очередью-по-три». Первая «Нона» бьет в нас, вторая — по позициям шестой роты, «Кандагару», в километре севернее нас. «Эверест» воюет с кем-то АГСами. Глаза слипаются, и в такт медленному морганию начинает мигать лампочка под хлипким накатом «бунгало». Вася ежится и продолжает шелестеть бумагами — то ли проверяет «форму-двадцать-шесть» по зброе, ища, где я налажал, то ли отмечает особовий склад в «кнігє вічірньої перевірки».

Я лежу на нижней койке на ярко-красном спальнике Механа, командир сидит в ногах. Натоплено так, что пот стекает струйками по бокам и впитывается в футболку. Сам Механ вместе с Галой пытаются достать из кастрюли две банки вареной сгущенки.

— По вам войну можно сверять, — бурчит Вася. — Как сгущ варите — точно обстрел будет.

— Та то війни вже не буде скоро, — отвечает Механ. — Бо зара приве́зли у цих пластікових банках, хєр свариш, от зара останню варимо.

— Варите, варите, — мямлю я. — Душа бажае углеводов.

Снова мигает лампочка. Серое одеяло на входе колышется после каждого прилета, «Нона» пробивает наш ВОП, посылая чушки мин в разные места террикона. Перед прилетами вякает рация, и скучный голос Президента «вспышка, вспышка!» вплетается в вечернюю вязь звуков и даже, кажется, убаюкивает.

Вася откладывает ведомости, перекладывает мне на живот лежащий на коленях АКС, встает и потягивается. Выпрямиться он не может — потолок в блиндаже низкий. Отодвигает одеяло и закуривает, красный огонек вспыхивает на фоне ночи, дым расползается по «бунгало», сыпется сухая глина со стен.

— Сколько там? — спрашивает Гала и плюхает на патронный ящик мокрую банку. — Фу, блин, обжегся.

— Півдев’ятої, — отвечает Механ и плюхает следом вторую.

Банки парят, горячая вода начинает впитываться в светлые доски.

— Вода, мля… — бормочу я. — За воду забыл позвонить…

— Я позвонил, — тихо говорит Вася, не оборачиваясь. — Завтра будет. Или послезавтра.

— Как они задолбали своей «Ноной»… Танк бы нам.

— Один?

— Семнадцать, мля. Такие, из-за террикона…

— Та ты вже задолбал меня своими танками, весь вечер «ах танчики», «ох мишки», «уууу мощща». Лучше бы миномет привез.

— Миномет комбат не дает.

— Разумно…

Бах! — раздается совсем рядом с блиндажом. Бах, бах!

Сон мгновенно проходит, внутри все сжимается… страшно. Честно — страшно. Это днем мы все такие бравые вояки, а ночью мне страшно, и было страшно, и, наверное, будет всегда.

— Не попав, — хмыкает Гала, осматривая потолок, и лезет на койку. — Чуеш, Мартин, разбуди в полдесятого, мне в наряд.

— Ок. Если не засну.

— Не заснешь, ты…

— От мля, задолбали! — вдруг рявкает ротный, подхватывает с койки моторолу и выскакивает их блиндажа.

— Ну все, мля, зара ротний війну почне, — вздыхает Механ и сидится на Васино место. — Посунься, розлігся тут, шє й в ботінках. І не сци, не попадуть в нас.

Бах! Бах! Бах!

— Чего ты так решил? — вяло интересуюсь я и сажусь на койке.

— Бо раніш не попадали, — уверенно говорит Механ.

Гала сверху смеется. Логика, блин, на грани фантастики. Как и все тут у нас.

— Альфа, я Танцор. Прием! — слышится снаружи.

— Альфа на прийомі.

— Перейди на третий.

— Прийняв, перехо́жу.

Я высовываюсь «на улицу» и запахиваю куртку. Вася сидит возле входа, привалившись спиной к склону, нещадно пачкая куртку, и держит в руках две рации. Я сажусь рядом с ним и начинаю выцарапывать сигареты.

— Шайтан, Шайтан, я Танцор, прием.

— Шайтан на приеме.

— Прошу работу по моим целям.

— Зара запро́шу, жди.

Мы сидим и курим в темноте. Накат больше не прикрывает нас, но в блиндаже рация не берет, да и порывы ночного весеннего ветра прогоняют сон, заставляют ежиться. Мигают огоньки на рациях, скоро сядут аккумы. Моргает лампочка — тусклый луч из-за одеяла дергается. Или это Механ открывает банку…

— Булат, Булат, я Шайтан, прием.

— Шайтан, я Д…, на приеме.

— Танцор просит работу по его целям.

— Шайтан, я Д…, жди…

— Шайтанчик, Шайтанчик, я Булат! — врывается в эфир. — А ну, жди! Танцорчик, дорогой, шо у тебя?

— «Нона» еб@т нас по беспределу, — уставно докладывает ротный. — Треба Шайтана помощь.

Бах! Бах! Бах! О, в районе бани упало.

— Так, людей в укриття, посилити пильність… Шайтан, работай с Танцором, тока без фанатизма. Доповідь мені, як поняв, прийом.

— Поняв-прийняв, — отвечает Шайтан. — Танцор, давай цели.

— Шайтан, мои метки у тебя стоят?

— Стоят, стоят.

— Альфа, я Танцор, бери Шайтана на связь и наводи.

— Йууухууу! Прийняв! — веселится Президент. — Шайтан,цель девятнадцать, южнее двести пятьдесят… не, триста! Южнее — триста.

— Жди, ща пристрелочные дам.

Мы сидим посреди Донбасса, на низком отвале доломитного карьера, который все почему-то называют терриконом, мы — часть этого мира, часть странная, чужеродная, иногда слепая в своем бессилии, иногда — радостная в своей злобе. Мы — часть огромного организма, и этот организм — отнюдь не Украина, не страна, не Большая Земля, живущая за нашими спинами, нет, брат. У нас — новая родина, и имя ее произносится иногда с ненавистью, иногда — с любовью, и никогда — равнодушно. Мы — Армия. Такая, какая есть, и другой просто нет. Может, будет, но сейчас — нет.

Два пристрелочных уходят из-за «Банана» на Докуч. Прилетают еще три мины к нам, и тут же гаснет свет. Жужжание генератора, привычное и поэтому незамечаемое, стихает, и ночь, иногда рвущаяся на нитки «выходами» и «прилетами», замолкает. Тихо.

— С…. …ля! — Из блиндажа выскакивает Механ, на ходу натягивая свитер, и убегает в ночь.

— Куда? — кричит вдогонку Вася. — Обстрел, мля!

— Та я бистро, долью бензу і все! — раздается из темноты.

— Бля, — говорит Вася. — Какие-то долбанутые, эти пехотинцы. Мины херачат — оно идет бензин в геник доливать. «Зушка» валит — оно по дороге с шортах и тапках в баню бредет, нога за ногу. Зато как комбат приезжает, хрен кого нарисуешь, наряд в бронике и каске стоит, хоть на плакат в военкомат фоткай.

— Пойду и я, — говорю я и тяжело отлипаю от глиняного откоса.

— Куда?

— Та посвечу ему, шо он там в темноте поналивает…

— Точно — все долбанулись, — крутит головой Вася и тоже поднимается. — Ну, пошли…

Интермедия 15

… только я не знаю, кому тяжелей было.

Явно не мне.

Я был постоянно занят. Хрен его знает, чем, но ведь правда. Вода в «цевешке» закончилась, треба звонить чи везти ее куда-то, дров на двое суток осталось, бэка, бэка пополнять постоянно, тяжелые зеленые или светло-сосновые ящики с советскими маркировками растаскивались по позициям, по щелям-оружейкам, ночью убитая белая газелька или военный рыдван, завывая на весь сектор «М» уставшим двиглом, забирались на террикон, и пацаны тащили, тащили, тащили…

Или продукты. Тоже в газельке. И чтоб яйца съели сегодня-завтра, и сыр… Ну, или то, что в армии называлось сыром.

А тут свист — и мина разметывается метрах в ста, и пацаны такие «мляааа, як вони заїб@ли… Та карочє. Не попадуть…» — и дальше машину разгружать.

А потом, уже совсем поздно, четыреста километров передка превращались в одну огромную телефонную будку. Невидимые цифровые цепочки протягивались на сотни километров, потому что сорок четыре тысячи человек разговаривали с домом.

Кружка с чаем никак не хочет остывать, горячущий металл хватаешь в перчатке, прижимая плечом к уху грязный смартфон, только что снятый с зарядки. Геник крайний раз чихает и выключается, гаснет все, весь мир падает во тьму, и только редкие искорки из труб буржуек да огоньки бесчисленных сигарет живут вдоль лініі бойового зіткнення.

— Привет!

— Привет, мася.

— Ты как?

— Да нормально…

Что я должен был ей говорить? Как я мог им рассказывать то, что окружало нас эти месяцы? Сказочка «я служу в штабе и охраняю дерево» больше не прокатывала.

— Здравствуй, сынок.

— Привет, мам.

— Ну как ты там?

— Да нормально…

«Нормально». Вот и все, что мы могли выдавить из себя. Как я мог что-то рассказать, если в моих словах рвались мины, херачила наша арта поверх голов, аватары пытались вылезти из ямы, а скобы в окрестных магазинах закончились? Что мне было говорить? Что я поел и в шапке? Или что на «бэхе» стартер навернулся, и у нас только одна машина на ходу? Или про то, как кбм и мехвод набивают ленту для 2А42, сдирая пальцы, пока наводчик лупит двойками по сепарской эспешке? Про то, что нам поставили на «дашку» обвес и оптику, и мы с командиром и Серегой позавчера шесть часов развлекались, пытаясь всадить сорок граммов горячего металла в кого-то живого?

— Привет.

— Привет, пап.

— Слушай, я тут смотрел по айситиви про ваше Новотроицкое…

— Не смотри телек, пап.

— Как у вас?

— Да нормально.

«Нормально» — самое частое слово в разговорах с семьями. Боже, как же они ждали нас. Каждый день. Каждую чертову секунду. Справляясь без нас и не справляясь одновременно. Погибая с каждой сводкой «…сьогодні в районі проведення антитеррористичної операції загинуло…» Оживая, когда ты, такой весь занятой, бурчал в трубку «Да нормально». Они держали тыл — без оружия, без соседей слева и справа, всегда помогающих огнем, они защищали с запада тех, кто защищал мир с востока.

И сейчас ждут.

— Пйивет!

— Привет, сыночек!

— Папа, пйивет! Кагда ты пйиедешь?

— Сынок, я…

Родная. Малыш. Мама. Папа.

Спасибо, что защитили меня.

Все нормально.

День шестнадцатый

— Мартіііін… Мартін! Не спи, мля!

— А? Скока время?

— Ну хоч не стрельнув… Півп’ятої.

— Чего шепчешь? — я сажусь на койке и сдергиваю телефон с полки. Точно, полпятого. В распахнутой дверке стоит Ярик.

— Командира не хочу будити.

— Зайди, закрой дверь, холодно же.

Ярик вдвигается в кунг и прикрывает дверку. В броне, с автоматом и с топором в руке он напоминает замерзшего канадского лесоруба, зачем-то взявшего зброю. Пар вырывается изо рта, нагретый спальник стремительно теряет тепло, я спускаю ноги вниз и ищу ботинки. На своей койке ворочается Вася.

— Ми поїхали зара, Дізель вже прогрів. ТО я тебе бу́жу, щоб ти знав.

— Кто на «Чарли»?

— Сєпар і Міхалич.

— Спят?

— Хєр там, як заснуть — звиздюлєй получать. Ідеш?

— Да, да… — Я поднимаюсь, накидываю на шею ремень с кобурой и сдергиваю куртку. Фууу, холодно. Апрель, говорите?.. Ну-ну.

Ярик пятится и вываливается из домика-на-колесах. Я прикрываю дверь, точно — не разбудить бы коммандера, и оглядываю светлеющий террикон. Тихо. Затвердевшая грязь под ногами, истоптанная и бугристая, поблескивает в свете зажигалки. Тьфу ты, точно заморозок был. Ааааам, как спать хочется, ну просто смертельно.

— Погоди… Возьми «мотор» целый.

— Нахєра? Баофенг же є.

— «Моторола» дальнобойней. И по «мотороле» вы, «если шо», с «Кандагаром» свяжетесь на четвертом. Наш — второй, батальон — третий. Повтори.

— Та запомнив.

Мы идем за крайний капонир, где фырчит «Урал», уже развернутый на выезд.

— Здоров, — машет мне из кабины Дизель. — Так я спускаюсь?

— Кто с тобой?

— Яричка.

— Валите с Богом, мы за вас отомстим. Где Ломтик?

— Тута я, — выступает из полутьмы замотанный, как красноармейцы в финскую, Лом.

— Сколько вас?

— Шесть.

— Мало.

— Нормально, — вклинивается Ярик, — там більше грузить, чим пилять. Гала другу пилку зро́бив.

— Грузитесь на «Урала».

— То ми пішком хтіли.

— Та ну. Заморозок, темно еще, не гони, сепары спят. Спокойно доедете.

— Оце вже й буде зашибісь!

— «Зашибісь» буде, когда вы машину дерева подымете, — говорю я и машу рукой. — По рации выйди, как доедете. Тока с краю не пиляйте.

— Де «Урал» за́йде — там і пиляєм. — Ярик кряхтит, откидывая борт.

Мужики тянутся к машине и начинают по двое заползать в кузов. Небольшого роста Гала подбегает, размахивается и швыряет внутрь бензопилу. Та попадает во что-то мягкое, слышны маты, Гала улыбается и лезет следом.

«Урал» тихонько скатывается по дороге, громада машины, чудом еще ездящей, уменьшается, я стою посреди дороги и провожаю его взглядом. На «Чарли» курят и тихонько разговаривают Михалыч и Сепар. Ветер, поднявшийся вчера вечером, рвет полы куртки и рассыпает искры с сигарет наряда, и заглушает звуки… и это нервирует. Пехота живет звуками — слушай, брат, слушай постоянно, иначе с неба упадет кусок металла и сделает из тебя деньги. Сколько там нынче выплаты семье по смерти, шестьсот штук? Чи вже больше? Мабуть, тре еще поспать, пока можно. По рации выходит Ярик и говорит, что доехали. Норм, можно идти досыпать.

Ах-ах-ах! АГС выплевывает три гранаты и замолкает. Так, это «Браво», и шо у нас происходит? Я почти бегу в кунг за рацией, оскальзываясь на крупной щебенке, распахиваю дверку и отодвигаюсь в сторону. Ну его нафиг.

— Васяааа, — тяну я.

— Заходь, не боись, я сегодня добрый, — слышится хриплый голос, потом шебуршание и удар ног об пол. — Мля! Та твою же ж…

— Чистых носков больше нет, — быстро говорю я и вскакиваю на лесенку.

— Блин… Ладно. Хто стрелял?

— «Браво».

— Браво — Танцору. Браво — Танцору, — берет Вася рацию.

Я нагибаюсь к прибитому степлером над буржуйкой листику с нарядами и пытаюсь сообразить, чья сейчас смена.

«Браво» не отвечает. Вася продолжает бубнить в рацию, я застегиваю куртку и начинаю напяливать броник. Тьфу, мля, да нафиг оно надо! Кидаю два магазина в боковой карман «горки», подхватываю РПК, отбираю у Васи рацию и выскакиваю наружу. За спиной кряхтит и облачается коммандер.

— Хто на смене?

— Джонни и Петя из «брони».

— Ярик спит?

— Ярик по дро́ва поехал десять минут назад.

— То они не по нашим ввалили?

— Та ну. Не первый раз же ездим, да и с вечера предупреждали. Не буду ж я по рации перед выездом говорить, что от нас сейчас машина пойдет. Може, и не спят сепары, ввалят вслепую «зушкой»…

— И не попадут.

— То они по-нормальному не попадают, а тут как раз «на дурака» могут и попасть. Как Ярик тогда из «дашки» на полтора километра двух сепаров разобрал. Случайно ж вышло.

— Ну да, ну да… Готов?

— Усегда.

— Погнали.

Заворачиваем, оскальзываясь, за угол кунга и сталкиваемся с Петей. Хмурый Петя тащится нога за ногу, размахивая за антенну «моторолой», и бурчит. Петя — здоровый, толстый, заросший, одетый в три куртки и с наброшенным броником — мехвод одной из наших «бэх», арендованных на момент занятия позиций у «семьдесятдвойки» и забытых вернуть. Сами экипажи «бэх» не жалуются, копают, как все. Продукты «семьдесятдвойка» на них выделяет в шестую роту, на «Кандагар», но мы договорились с Бураном, что этих четверых мужиков мы сами прокормим, а они за это у нас «бэхи» не забирают. Опорник опорником, но, когда знаешь, что у тебя за спиной в капонирах стоят две бубочки на ходу и с полным (двойным? тройным? или уже четверным?) БК, оно как-то… спокойнее, что ли. И «Кандагару» хорошо — у них самих три «бэхи», а жить и у них не особо есть где, тоже копают, як дурные.

— Стой, кто идет, — говорит Вася и тормозит, загребая ногами по скользким выбоинам. — Стрелять буду.

— Стреляй, — сипло говорит Петя. — Всех не перестреляешь.

— Ты хера тут гуляешь, сонечко?

— Батарейка села.

— Вы ж брали запасную, — Вася забирает у Пети рацию и начинает клацать верньерами. Рация выдает трехтоналку и после молчит.

— Обе сели. Не держат ни хрена ваши аккумы.

— Мы тут вже пересрали чутка. А чего стреляли? По нашим?

— Та наши проехали вже. — Петя сопит забитым носом, потом отворачивается и громко сморкается. — Уууу, мля, аж полегшало… Не, то на краю карьера фигня какая-то. Покемона нема, с калаша Джоник запретил стрелять. Чего-то. Хлопнули с «гуся».

— Правильно Джонни сказал, бо там шестьсот метров, с калаша ты разве что в карьер попадешь. Да еще и с теплаком в руках… И шо? Есть результат?

— Кабаны. Со свиненками.

— Кабаны… Кабаны… И поросята… Ммммм… — Глаза Васи загораются.

— Мля, — бурчу я и разворачиваюсь к кунгу за запасным аккумом. — Ну вот нахера ты сказал, а?

— Шо? Шо было, то и сказал.

— Мартин! — воодушевленно говорит Вася, протискивается мимо меня и ставит АКС в стойку. — Не раздевайся! Мы идем на охоту!

— Мля! — я втыкаю аккум, и рация радостно пищит. — Мля!

Безнадежно испорченное утро

По Африке, по Африке. Мы идем по Африке. Пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог. Отдыха нет на войне. От командира. Которому попала в голову охота.

— Васяаааа… — тяну я, едва поспевая за шагающим коммандером. — Ты ж директор СТО. Откуда це в тебе?

— Зов предков.

Вася, необычно бодрый и до противного веселый, шагает по дороге. В глаза нам бьет встающее солнце, и в огненном ореоле кажется, что коммандер светится. Преподобный ротный.

— Блин. Мне еще в батальон ехать. И в Ваху.

— Успеешь.

— Ружжо хоть зарядил?

— Не ссы, все учтено могучим ураганом.

— Патрон хоть с пулей?

— Откуда я знаю?

— Вася… — Я догоняю его и смотрю в глаза: — Ты хоть примерно соображаешь, как охотиться на кабана?

— Ніт, — гордо отвечает Вася. — Вот и узнаем.

— Сукааааа… Ты понимаешь, шо твоя дробь в хер знает каком патроне его не возьмет?

— А автомат тогда тебе зачем?

— А чего ты сам автомат не взял?

— Фи! Окстись, дитя города! Это неспортивно!

— Нам п@зда, — печально говорю я. — Надо хоть с «Альфой» поговорить, шоб из «дашки» поддержали, когда нас кабан рвать будет.

— Не ссы, военный. — Васю переубедить невозможно. — Кабан нам не треба. Нам треба свиненок. Нэжний-нэжний.

— Вася… А может, ну его, а? Я кофе сварю… Варву потрусим, у него еще сыр, може, есть…

— Вот порося завалим — тогда и кофе.

Вася сосредоточенно шагает, держа на сгибе локтя самое страшное, идиотское и кошмарное на всем белом свете ружье.

Эту ружбайку я увидел еще под Старогнатовкой и икал после этого пару часов. История ее попадания во вторую роту была покрыта тем же мраком, как и наличие катушки связистского провода, и бочек с ПММ, и еще многих ништяков, и непреложным было только одно — ружжо передавалось от ротного к ротному. Это была курковая одностволка двадцатого калибра, при попытке переломить ее распадающаяся на две части, слабо связанные ремнем от АК. Причем части были от разных ружей, и при каждом выстреле я ждал, что ее разорвет на запчасти, а вместе с ней — и голову ротного. Более идиотского, занедбаного и опасного ружья я никогда не встречал ни до, ни после. Даже «копаные» после войны трехлинейки выглядели более ухоженными и приспособленными к стрельбе, чем это одоробло.

Само собой — Вася его обожал. Он чистил ружье чуть ли не чаще, чем обвешанный тактикульными приблудами автомат, смотрел в ствол и улыбался, и ствол щербато улыбался ему в ответ. Ложе, когда-то коричневое, в основном, состояло из трещин. Я угрожал выкинуть его к чертовой матери, пока оно не рассыпалось в труху от старости, и ротный сатанел, грозил мне увечьями, смертью или самым страшным — переводом в РМТЗ. Я не знаю, где он мутил на нее патроны, но этот скрежещущий «бабах» раздавался на наших позициях с завидной регулярностью. Мастер предлагал «отактикулить» его и, не меняя концепции общего безумия, прикрутить на нее изолентой в виде оптического прицела половинку бинокля. Тут сопротивлялся уже я, зауважуя, шо два волонтерских бинокля «Юкон» у нас на вес золота, а штатные Б8-30 в количестве трех единиц намертво записаны в «форму-двадцать-шесть». Мастер пожимал плечами и предлагал просто утопить ружье в сортире. Я был за, полроты было за, сама судьба была за — но Вася был против.

Дорога на восток обрывалась карьером, глубоким, безумно красивым и пустым. Тут, на краю, до недавнего времени стоял наш «спостережник» «Кишлак», но сепары настолько прибили эту точку, что пришлось его убрать. Слева от нас на краю этого же карьера и выше, на своем терриконе, стояла позиция «Кандагар» шестой роты семьдесят второй бригады. Два наших «СП» в данный момент, невзирая на бойовий наказ спостерігати за ворогом, пялились в свои бинокли на нас и наверняка ржали. Я прямо чувствовал их ехидные взгляды.

Вася подходит к краю террикона и буцает камень. Камень летит вниз, согласно законам физики, и Вася, всупереч всем остальным законам природы, наклоняется и начинает что-то рассматривать.

— Шо, Кирпич тушенку забув на «Кишлаку»? — спрашиваю я и тяну из кармана сигареты.

— Не, — говорит ротный. — Я следы ищу.

— Чьи?

— Та кабанов же ж, — и Вася ломится в кусты.

Приходится идти за ним.

— Смотри не вляпайся в следы жизнедеятельности «Кишлака». Оттирать на улице будешь, в кунг не пущу.

— Не гони… Мля, ну ты закури еще!

— А шо?

— Шо-шо… Запах.

— Ээээ… дичь спугнем? Еба… Вася, ну ладно я, городська дитина с Донбасса, про охоту читал тока в книжке Остапа Вишни. Но ты! Высшее образование, командир роты, целый лейтенант, хоть и мобилизованный. Ну, хоть гугл открой, а? Типа «как охотиться на кабана в условиях гибридной войны…»

— Тихо, — шипит Вася и поднимает руку.

Я стряхиваю с плеча пулик и аккуратно тяну переводчик огня, предварительно отогнутый и почти бесшумный. Ну его нафиг, кабан не кабан — а сепар тут легко может лежать. Нахер мы сюда поперлись, мля?.. Вася шагает вперед.

Заросли каких-то мерзких кустов, в которых мы ховали «бэхи» в первую ночь на этих позициях, незаметно переходят в невысокие акации, под ногами начинает хрустеть, трясутся голые ветки. Отут шестнадцать дней назад разведосы лежали, вон окопчик мелкий отрыт… Мля, ща найдем нашу же растяжку — отэто тупо будет…

— Нема тут никаких кабанов, — бурчу я. — Спят они вже.

— Не мандражируй, военный, нема тут наших растяжек, — говорит Вася и поднимается на невысокий холм с чахлой акацией.

Перед нами, метрах в ста пятидесяти, стоят два здания, окруженные брошенной техникой.

Мы называли это почему-то «заводуправлением», хотя правильно было бы сказать «карьеруправление». Два здания силикатного кирпича, вокруг которых в беспорядке стояли ярко-желтые бульдозеры, тракторы, какие-то неизвестные экскаваторы и пара самосвалов, и сбоку от всего этого всего — подстанция. Обнесенная рабицей площадка, на которой были выключатели, трансформаторы, какая-то будка и несколько серых шкафов. Воздушная линия, заходящая на нее со стороны Докучаевска, тут делилась на несколько веток, и несколько из них на невысоких столбах уходили дальше на юг, на находящуюся в паре километров и метров на пятнадцать выше сепарскую позицию «Амонсклады».

Поначалу, когда линия фронта пролегла именно тут, на «заводуправление» приезжала «нива» типа с охранниками. Но пару раз посидев под минами с их стороны и редкими выстрелами с СПГ с нашей, охрана чего-то приезжать перестала. А вот подстанция работала, характерное гудение пронизывало воздух и в ясные дни слышалось даже у нас на терриконе.

— Задача номер раз, — говорит Вася и приседает. — Пробить, как нам запитаться от подстанции. А то стока электричества рядом, а мы геник гоняем.

— Мля… — тяну я. — А я, дебил, думал, ты и правда на кабана пошел…

— Задача номер два, — продолжает ротный. — Если эту проблему не решим, отрубить свет «Амонскладам». Ты ж у нас электрик?

— Так тично. По первой «вышке» — инженер-энергетик.

— Вот ты мне и доложи. По ситуации.

Я заползаю ближе к Васе, опускаюсь коленом в мокрую грязь и лезу в нарукавный карман за очками. Воин-то я, конечно, во всех отношениях мужественный, но близорукий, поэтому на машине и на войне приходится носить очки. Очки сделаны в Волновахе — в два раза дешевле, чем в Киеве, и в два раза лучше.

Подстанция абсолютно безлюдна. Так, заходит… раз-два-три… Заходит десять киловольт, выходит… выходит, получается, три ветки. Не, четыре. Вот эти две, по шесть киловольт — на «Амонсклады»… А почему две? Резервная схема? А почему с одной подстанции? Еще одна уходит к маленькому карьеру между нами и «Эверестом», но она оборвана, это я точно знаю. А вот эта — похоже, ноль-четыре, и она заворачивает к завод-управлению. А трансформатор… так, понятно. Будка из того же силикатного кирпича закрыта на замок, навесной, матерый даже с виду. Рабица по периметру целая, сетчатые ворота закрыты и замотаны какой-то чи цепкой, чи проволокой, и дорога к ним от заводуправления какая-то… занедбана. Я поднимаю телефон и все фоткаю. Ближе, еще ближе… Побольше фоток, потом точнее посмотрю. Мля, солнце почти в глаза, слепит и меня, и камеру.

Нога затекла. Вася терпеливо молчит, лениво осматривая окружающий мир.

— Внутрь пойдем?

— Тока уже по делу. Сейчас — так, со стороны говори.

— Говорю. — Я сползаю пониже, плюнув на чистоту горки, и сажусь на задницу. Со стоном распрямляю ногу. — Фууу, коленка болит… Так. Смотри.

— Смотрю, — Вася тоже сползает ниже, но садится почти ко мне спиной, и мы смотрим в разные стороны.

— Приходит «живая» линия-десятка. Понижается. Разбирается на три. Две уходят на «Амонсклады», и там у них свой ТП. Почему две…

— Шо за ТП?

— Трансформаторный пункт. Они ж не берут сразу шесть. Наверняка разбирают на низкие классы напряжения. Не перебивай, погоди.

— Жги.

— Потому задачу номер два решить можно прям отсюда. Валим «мухами» два трансформатора — и вуаля, сепары без света, бегают по вконтакту, собирают бабло на генератор.

— А чего «мухами» и отсюда, а не с СПГ и с террикона?

— Расстояние до «Альфы» — девятьсот мэ. До «Браво» — восемьсот. По высоте — «эспешки» выше метров на… мля, метров на шестнадцать выше. Ты как на почти-километр собираешься стрелять из СПГ на отрицательном угле? Углу. Угле. Ну ты понял.

— Логично. Не, наверное, можно… Но придется подолбаться.

— Отож. И кучу выстрелов спалим. И хвостовики наши там будут валяться.

— А разобрать из «дашки»… не, не комильфо, куча дырок с нашей стороны… якесь палево.

— Угу. А тут — прям отсюда дал из пары «мух» и иди чай пить. Короче. Слушай дальше…

Я шевелюсь и проклинаю себя за то, что не взял поджопник. На охоту, на охоту… Охотник, блин, Алан Кватерман в очках и с пузом.

— Ну?

— Теперь по первой задаче. Нам треба двести двадцать. Взять мы его можем либо с заводуправления, где ота вот ноль-четыре на фазы разбирается, либо воон из той будки с красной дверкой, там по-любому разведено на собственные нужды. Щиток какой-то стоит, чи шо. Но внутри.

— То есть, входить в будку?

— По-любому. Входить, искать выводы, кидать километр кабеля, которого у нас нет.

— Пока нет, — поправляет Вася. — Намутим. В бате что-то есть. На крайняк у волонтеров попросим.

— Вася, тут километр, а если развести по блиндажам, то и все кило-двести.

— И шо?

— Кабель треба матерый. Шоб и непогоду мог пережить, и на выходе хотя бы вольт двести было. Короче — толстый.

— Короче, сам ты толстый, задолбал, цифру скажи чи название.

— Минимум четверка, минимум. А лучше — больше. В идеале — медь, но и люминь тоже можно, тока тогда уже шестерку. Марку скажу, як погуглю, напамять не помню.

— А снять тот, шо на жэдэ-ветку идет? Оборванный.

— Это ж воздушная линия. Он без обмотки. Предлагаешь опоры строить и щиток ставить на ВОПе?

— Мля. Ладно. Я понял. Шо еще?

— Задача решаема, треба человек шесть. Инструменты есть, мультиметр у меня свой. Работать треба днем — ночью стремно, а дверка в будке как раз в нашу сторону повернута, по идее, беспалевно будет. Вот, в принципе, и все.

— Ну, тогда пошли домой. — Вася поднимается и начинает оглядываться. — Блин, ну может, таки есть тут кабанчик…

— Молись, шоб не было, — я, покряхтывая, поднимаюсь следом. — Пошли вже.

— Може, на посадку сходим, посмотрим, як наши ударно валят лес?

— Танунах, сам иди, я вже находился. Заеду, как на РАО буду выдвигаться, потом тебя наберу.

— Как думаешь, боевое охранение выставили?

— Уверен, шо Дизель сидит на капоте с автыком и пасет місцевість.

— Чего?

— Бо капот теплый. Все, погнали, мамонта не вполювали, хоть сыра заточим. Если Варва отдаст…

День

РАВисты — люди с тяжелым характером.

В тяжко натопленной палатке на окраине Прохоровки сидит тяжкий РАВист Вова и тяжко смотрит в свои талмуды. Мне жарко, я расстегнул уже все, что мог, но тяжелая белуха палатки УСТ-56, заставленной поддонами, раскладными койками и ящиками, тяжело дышит на меня жаром ужасающих размеров буржуйки.

— Шо будем делать? — спрашивает Вова у своей открытой «формы-двадцать-семь».

Книга отвечает молчанием, как и я. Вова вздыхает.

Книга лежит на раскладном столике, стоящем на двух паллетах. На столике — миллион бумаг, серый убитый ноутбук и два прозрачных стаканчика с остатками кофе. Наверное, кофе. Возле столика угрожающе шатается сбитый из патронных ящиков стеллаж, заваленный папками, какими-то коробочками и кульками.

За пределами палатки стоят машины и прицепы, набитые ящиками с боезапасом. В соседней палатке — бесконечные ряды уже оружейных ящиков, и именно в них, затерянных в глубине, есть тридцать пять автоматов, закрепленных за нашей ротой. Эти автоматы давно пора провести накладной и сдать на склад, но вот проблема — номер одного из АК не совпадает. А еще у меня есть «лишний» автомат, не числящийся не то что в нашей роте, вообще в батальоне. Я хочу его сдать, Вова не может принять. На располагающемся рядом ПТОРе находится с ответственной миссией Механ, и я заранее не завидую расставленным тут и там машинам — наш Васюм скрутит с них всё, что только возможно, чтобы вернуть в строй машины нашей роты. Кроме колес — тут я уже не уверен. Хотя… Сперли же мы два колеса с ЗиЛа первой роты, когда батальон собирали в Старогнатовке…

Механ не спешит, а мне и подавно спешить некуда. Все равно еще ехать в Ваху, долго блуждать по частному сектору и искать мастера, который чинит и обслуживает генераторы. Мы загрузили в «лэндик», который я таки выпросил у коммандера, аж три штуки, все нерабочие, может, из них удастся собрать хоть один. Потом в магазин, скупиться, а потом домой, на опорник. Барана все равно без меня жарить не начнут. Надеюсь.

Вова молча подымается, потом обратно садится. Жаркий липкий воздух окутывает нас, и я очень хочу выскочить наружу и хотя бы продышаться. Фууу, упрел весь.

— Вова, чего вы так топите, як в последний раз? — спрашиваю я от нечего делать.

— А? — подымает голову Вова. — А… та она меньше не умеет. Или кочегарить на все деньги, или не греет ни хрена.

— А дрова где берете? А хотя нет, не отвечай. Не хочу разочароваться в нашем зампотыле окончательно.

— Отож…

— Слушай, шо со сверкой будем делать?

— Эх… — Вова встает. — Слушай. Давай не сегодня, а? У меня еще с инвентаризации «бока» пооставались, гребу сам, Саню моего на ТПУ семь-два вызвали, обучать чему-то. Тупо не успеваю.

— Шо предлагаешь?

— Смотри. Автыки твои, числом… — Вова наклоняется к амбарной книге, — … семнадцать штук…

— Вова, какие нахер семнадцать? Тридцать пять автоматов, я тебе тридцать шестой привез…

— … та не перебивай ты! Семнадцать АК, одиннадцать АКС и семь АКМС. Так? Так. А ты гундишь… Короче. Я их сам найду в нашем упорядоченном кошмаре и сверюсь. И номер твой посмотрю. И если шо лишнее будет, отложу. Тока не сегодня, хорошо?

— Ну… Ну, мля, Вова, мы с этим тянем уже четыре месяца. Меня комбат имеет на кожной нараде в неудобной позе. А потом Николаич, зампотех, добавляет еще палочку в коридоре. Я тут пытаюсь всем объяснить, шо вторая рота — нормальные люди и шо наши рапорты на ПММ тре подписывать не глядя… А мне тыкают, шо я не могу зброю по-человечески сдать. Ну, блин.

— Давай через три дня.

— Два. И я сюда не поеду, я вже задолбался ездить, честно.

— Ну, все ездят…

— Ну, все ездят со Старогнатовки, а мне с Новотроицкого — не ближний свет.

— На телефоне.

— Хорошо. Шо с левым автыком?

— Не знаю. У меня не бьется никак, решай с Николаичем. Мне брать его сюда смысла нема — приедет проверка с сектора и возьмет меня за жопу.

— А я вожу в машине лишний автомат — меня не возьмут за жопу? Шо мне его, в ставок выкинуть?

— Вези зампотеху.

— Мля. Ладно… Есть «бэ-тридцать-два?»

— Мммм… — чешет голову РАВист. — Есть, в принципе, немножко. Но там Алмаз на них прицелился. А скока надо?

— Двадцать ящиков.

— Скокааааа? Охренел? Де я тебе их возьму, рожу, чи шо?

Хороший РАВист важнее хорошего зампотыла. Бо хавку можно купить, форму — тоже, да и вообще, всё можно решить, кроме зброи и бэка. Хороший РАВист — он как племенная корова, потому что чаще всего слышит слово «роди». Роди мне шесть ящиков ВОГов. Роди живые стволы на «зушку», да и «зушку» тоже роди. Роди нормальные осколочные ОГ-9. И хоть через кесарево, но вывали хоть пяток М-113, которые не только вылетят с пусковой, но еще и долетят. А может, еще и попадут. И никого не волнует, где и как РАВист должен зачать, выносить и произвести на свет десять ящиков Б-32.

— Вот странное дело, — говорю я, поднимаясь. — Вот тебе все говорят «роди», «роди»… Так ты мальчик или девочка?

— Пошути мне еще, пошути… — бурчит Вова, выбираясь из-за шаткого складного стола. Стол скрипит, но не падает. — Пять ящиков дам. Во вторник на нараде подпишешь рапорт у комбата и мне сразу отдашь.

— А ты мне накладную?

— Я туда бланки возьму. Ты грузишь?

— Та я, я… Механ наш все равно потерялся на просторах РМТЗ…

Хороший РАВист — тяжелый РАВист. Хороший РАВист не строит тебе бюрократию, бо прекрасно знает, кто херней страдает, а кому реально надо. Хороший РАВист тяжело расстается с подкожными запасами, зато у него они всегда есть. Хороший РАВист — это подарок судьбы.

— Вова, а «стечкин» есть?

— Мартин, иди нахер.

Вечер

… Удивительно, но генераторы у нас взяли на ремонт. И даже задатка не выцыганили. Худой похмельный мужик тока выпросил «бульку» бензина «на пробувать», предусмотрительно захваченную Механом, и молча принял ящик тушенки «Наш горщик» в благодарность. Мы тихонько уехали, чтобы не спугнуть, и Механ, кажется, невероятно удивился, когда я без разговоров свернул к АТБ.

В АТБ мы ездили, потому что во всех остальных магазинах бухло можно было купить без проблем, а в АТБ — нет. С бухлом вообще бороться было тяжко, точнее, даже не с бухлом, а с аватаркой. Бо от цивилизованного «вживання» до «в хлам»… очень легко пройти эти несколько шагов в несколько рюмок, и далеко не все могли вовремя остановиться. С другой стороны… человек выпивал всю свою сознательную жизнь.

Вот, например, Шматко. Шматко полюбляет каждый вечер принять «сто пятьдесят». Ровно сто пятьдесят граммов, не больше и не меньше, я даже как-то замерял ради интереса. Шматко так делает последние четверть века, и его обрюзгший, но крепкий организм настолько к этому привык, что если лишить его этого ежевечернего жертвоприношения, то Шматко начинает меняться на глазах. Дуреть, творить херню и разлагать особовий склад, бо наш старшина имеет какой-то запредельный авторитет среди наших людей, он входит в «ядро роты» и на него всегда можно положиться. Надо сделать — он сделает. Надо достать еды — он пойдет и достанет, надо пойти стрелять — он пойдет и будет стрелять, даже невзирая на то, что ладонь после ранения запястья осколком, ну тогда, летом под Старогнатовкой, почти не работает. Шматко — незаменимый наблюдатель. Он не спит, он может смотреть часами, и все самое интересное, происходящее у сепаров, мы узнаем именно на его смене. Именно Шматко высчитал интервал, с которым почти ежедневно появляется на «Амонскладах» сепарская машина с их командирами, и за сколько секунд она проезжает от одной прогалины в зеленке до другой. «Впаял» машину ПТУРом Президент, а Шматко ходил довольный, бо «зробили».

Но Шматко — «вживает». И это ломает мою голову, и Васину тоже, потому что нельзя разрешить одному человеку пить, а другому — нет, правильно?

Пьют почти все, за исключением, пожалуй, Мастера и Дизеля. А, еще Ветер не пьет. Остальные — весьма не прочь, и когда ты понимаешь, что взрослым мужикам хоть иногда нужен алкоголь, а при этом все мы находимся на боевой позиции и с оружием и «несення служби та виконання бойових задач» никто не отменял, ты очень плотно задумываешься. Запретить полностью — значит добиться того, что отдельные личности будут исчезать с ВОПа, пешком доходить до маленького магазина на трассе напротив заправки «Параллель» и брать там столько дешевого бухла, сколько душа захочет. Или еще хуже — люди найдут торговцев самогоном и реализуют стандартную схему «таксист». Это когда по телефону набирают оборотистого местного, который на своей машине привозит как можно ближе к позициям тот же самый дерьмовый самогон, выгнанный из «говна и палок». И потом ты имеешь на позиции дорвавшихся после долгого перерыва, а поэтому «бухих в зюзю» людей, неспособных не то что нести службу, а даже стоять более-менее прямо.

Ну и увольнения, конечно же. Увольнительные в город грехов Волновегас превращаются в вечное ожидание «залета». Выпустить склонного к неумеренному потреблению в город — это, в лучшем случае, получить два звонка. Первый — от комбата «твой нажрался и херни натворил, сидит в комендатуре», и второй — издевательский от ВСП «ну шо, забирать будешь?». В довесок к этому — отношение местных к ЗСУ как к «пьяному быдлу», а к пикселю — как к «форме-аватарке». А не выпускать нельзя, бо мозги тогда съедут напрочь. Эту хрень мы проходили на Старогнатовке еще летом-осенью, и ни хрена хорошего от нее не бывает. Ни «аватарные» ямы не помогают, ни телесные внушения с занесением в грудную клетку, ни профилактические беседы.

В конце концов Вася придумывает элегантное решение под названием «шаббат», а я — дополнение под рабочим названием «лень». Принимается и доводится на утреннем построении «командирське рішення»: каждую субботу в пятнадцать «о, о» на ВОПе устраивается застолье. Учитывая то, что еще каждую субботу у нас — обязательная очередная чистка всей зброи с утра, то как раз к пятнадцати она заканчивается. Да и сколько тут чистить? Два десятка автоматов, несколько ГПшек, два «покемона». Два АГСа, два СПГ, два ДШКМ и один «Фагот», который вообще непонятно, как чистить, разве что от грязи протереть и контакты проверить. Больше всего воют экипажи «бэх» со своими 2А42, но им помогает полроты, и как-то справляются. Потом коммандер проверяет качество клининговых работ, а я с нашим суперзакупщиком Ляшко и его непременным напарником Хьюстоном отправляюсь в Новотроицкое на машине.

На машине. В этом состоит мой иезуитский план — мы приучаем людей к тому, что если в роте две машины, то мы их используем не только как «поджопные командирские» или «отвезти что-то в батальон — привезти что-то из батальона», а как машины, которые покрывают все наши нужды.

Блин, уже одна машина. Никак не могу привыкнуть к тому, что «бусик» убили. Ну, или сильно ранили. Эххх.

Новая Почта? На машине. В Ваху в «увал»? На машине. Отвезти отпускника на поезд или встретить? Машина. В магазин по хавку, к волонтерам на трассу, в «отгулы» на пару дней в Ваху, когда к кому-то приезжает жена? Оооо, только на машине, причем сам «микроотпускник» едет в гражданке, непременно на переднем сиденье, а сзади сидят два важкоозброєних піхотинця. Всё — на машине. И через месяц пехота понимает, что если можно на машине, то пешком уже как-то… лень.

Субботний выезд в Новотроицкое — это, кроме непременного заезда на Новую Почту с Васиным или моим досмотром посылок, еще и подготовка к застолью. Застолье обладает своими чертами: это не пьянка. Поэтому должен быть оформлен стол, и оформлен нормально — с горячим, нарезками и всеми понтами. В застолье участвую все желающие, никто не пьет втихую. На застолье покупается определенное количество алкоголя, не больше и не меньше, из расчета «двести грамм на штатно-посадову особу». Застолье непременно заканчивается пивом, и тому тоже есть основание — пиво гасит, «прибивает» людей, которых после двухсот грамм водки тянет на подвиги.

И это заработало. Люди знали, что, придерживаясь «сухого закона» всю неделю, они в субботу сядут и нормально посидят. Началось соревнование по оформлению стола — в ту субботу Лом варил какое-то невообразимое количество борща, а в эту Варва пек пирожки. Никогда не думал, что можно печь пирожки так, но ведь получилось. А в следующую, значит, Шматко, если уже вернется из отпуска, привезет примерно восемьсот тонн домашних котлеток, пацаны нарубают салата, смешав его в обрезанных «бульках» из-под воды, кто-то нарежет тоненько колбасу и гораздо крупнее — сало, и Ваханыч будет бурчать, почему Ляшко не купил ему сок.

Фактически мы пытались превратить стандартную жажду алкоголя в что-то цивилизованное, и, как показала наши сто-дней-на-терриконе, нам это удалось. И это было весело, потому что Шматко выпросил у меня несмываемый маркер, и он (или заменяющий его на время отсутствия Варва) на бутылке отмечал, сколько пьем, сколько оставить сменяющемуся наряду, а сколько — тем, кто сейчас заступает. Командир поднимал первую чарку, говорил тост «за победу, спасибо, пацаны, что вы не зассали, и что вы здесь», выпивал и уходил. На столом оставался я, контролируя процесс. Вася должен был быть трезвым на случай войны или, что еще хуже, вызова в штаб.

Сегодня была не суббота, но сегодня был шашлык из баранины. Я набрал Васю.

— На связи.

— Так, доповідаю. На РАО все плохо, расскажу позже.

— Плохо?

— Блин, не так выразился. Порешаем, Вася, дай еще несколько дней.

— Мартин, я с тебя не слезу.

— Знаю. Порешаем. Геники сдали, через два дня набрать треба, он посмотрит. Сейчас в АТБ, скупимся и домой. Тебе шо-то взять?

— Блииин… мы забыли баллоны взять, газом задуть.

— А шо, кончился?

— Кончается.

— Тупанули. Короче, через час, по идее, будем.

— Ок. Возьми мне, как обычно.

— Плюс. А, кстати… Я три ящика «бэ-тридцать-два» вымутил, тре не забыть на нараде рапорт подписать.

— А те ты списал?

— Да, ведомость в рюкзаке лежит. У нас — ноль.

— А в реале?

— Ну… есть чутка.

— Мартин, не включай зампотыла, а? Ответь нормально.

— Два ящика МДЗ… Сто сорок штук получается. И три, нет, четыре Б-32. Это получается…

— Двести восемьдесят. Мало шо-то.

— Так отож. Скоро «эм-дэ-зэшками» стрелять начнем. РАвист говорит, там жопа в секторе с бэка на «дашку».

— Ладно, поедем тогда с Айдаром разговаривать. Махнем не глядя. Я наберу.

— Воду привезли?

— Не, ждем.

— Скажи им, шоб по-светлому не ехали.

— Да им похеру по ходу, отбитые водовозы в «семьдесятдвойке». Отчаянные парни на цистерне.

— Ага. «Безумный Макс».

— А шо «бэхи»? Не починили?

— Не, капец обоим. Обеим. Обоим. У одной стартер навернулся, у второй — пушка в труху.

— Ладно…

Мы не знаем, слушают нас сепары или нет. Или наша контрразведка. Может, и слушают. Поэтому в телефонных разговорах, как и в трындеже по рации, если заходит разговор про боекомплект или состояние зброи и техники, я всегда занижаю количество бэка в два раза, а Вася всегда жалуется, что «бэхи» не ездят и не стреляют. На самом деле, в нычках лежит примерно полторы тысячи патронов для ДШКМ, а две наши арендованные БМП-2 отлично себя чувствуют, тьфу-тьфу. Больше всего денег из выросшей недавно зарплаты мы тратим на ремонт техники. Бо ты можешь быть невероятным военным с огромным чувством собственного величия и спецназовской суперподготовкой, но если вверенная тебе в любом состоянии техника не ездит-не стреляет, то ты не боеготов. Задачу не выполнишь, людей потеряешь. Все просто, как рапорт.

— Короче. Едьте домой, тут дело есть.

— Ага, мы скоренько. Слушай, забыл сказать. Вчера наш доблестный минометчик вместе с бараном еще, скорее всего, прихватил бухла с А. У них с этим просто. Наших порядков они не знают, но вечером не пили, я смотрел. Значит, будут сегодня теряться и «вживать». Тре приглянуть.

— Пригляну. Плюс.

— Плюс-плюс.

Улыбающийся Механ тащит два набитых пакета, которые я не проверяю. Не продают в АТБ бухло людям в форме, вот и хорошо. А пива, так уж и быть, мы на трассе возьмем.

Вечер

Какой шашлык самый лучший? Тот, который здесь и сейчас. Уууу, хорошо. Горячее полупрожаренное мясо проваливается в желудок, тянет на сон, быстро холодающий вечер начинает заползать под флиску и щипать поясницу. Пацаны гомонят, вспыхивают огоньки. Раз-два-три… все здесь. Ааа нет, не все. Потерялись Андреич, Михалыч и кто? Правильно, вечно алчущие бухла Сепар с Кирпичом.

— Николаииич, — тяну я, и Вася, разговаривающий с Мастером, оборачивается.

— Шо?

— Время карательной акции. Минометка зашарилась.

— Оооо. Ну погнали. Где Арик? Ариииик!

— Я тут! — раздается с верхнего откоса. — Шо тре?

— Иди сюда, зараз будешь реализовывать политику Министерства Обороны в отношении алкогольной интоксикации окремих категорий военнослужащих.

— Мля… Я зара, три хвилинки.

— Ты там уже ставку Гитлера выкопал?

— Та нє… Питаюсь…

Ярик хочет сегодня закончить блиндаж и завтра перекрываться, поэтому он торопливо заглатывает пару кусков мяса и гонит своих копать. Их «бунгало» рассчитано на четверых, оно на уровень выше, чем наш импровизированный стол перед «блиндажом Шматко», уже готовым, и на один уровень ниже самой верхней точки нашего террикона, где стоит флаг. Как раз на пути от «Чарли» — к «Браво». Мы сидим возле блиндажа на ящиках из-под ОГ-9, наш стол из разновеликих ящиков застелен картоном с коробок из Новой Почты. Пацаны утолили первый голод, разлили в пластиковые стаканчики пиво, закурили и травят разговоры.

— Васяаааа… — тянет Прапор. — Мартин пива мало взял.

— Коля, ты блиндаж закончил? — тут же отвечает ротный.

— Завтра закончу.

— Вот завтра и приходи жаловаться.

— И приду. И вообще, это Мастер виноват.

— Мастер? — взвивается Толик. — Коля, ты нормальный вообще?

— Нє, — тут же вставляет Козачок. — Готов підтвердити на суді.

— Копать надо больше.

— И чаще.

— Та вы вообще охерели…

— Все, Прапор, п@зда тобі, пиши пояснення…

— Я зара кому-то напишу…

— Ггггыыыы…

… Военные вживают, отойдя метров пятьдесят от «двести-шестьдесят-второй» бэхи и упав в кусты. Андреич при виде меня и Мастера неторопливо убирает бутылку за ногу. Ого, культура в массах, стаканчики взяли, никаких тебе «из горла» или «из одной кружки». На пластиковой тарелочке лежат кусочки остывшего мяса, измазанные кетчупом.

— Андреич, понимаешь, Шматко нема, и инструктаж он тебе не провел, — ласково говорю я.

— Так а шо, уже и под шашлык нельзя? — недоумевает Михалыч.

— Под шашлык — можно и нужно, — говорит возникший с тыла Вася.

Головы всех четверых залетчиков тут же поворачиваются к нему.

— Командир, так мы ж аккуратно, не набухаться же ж…

— Может, и так. Но наша группа риска, то есть Сепар с Кирпичом, — озвученные военные тут же поникают головами и начинают усиленно рассматривать камни под ногами, — …не так идеальны, как нам бы хотелось. Это раз.

— И два, — говорит Мастер. — Это западло, пацаны. Вас приняли как своих, разместили, обогрели. А вы мало того что обманули командира, когда пляху привезли, так еще и в кусты бухать пошли.

— У нас так не робиться, — добавляет Ярик, сидящий на корточках сразу за Васей, и сплевывает. — У нас так нєльзя.

— Херня не в том, что пьете. Все пьют. Мартин вон вообще херачит так, шо шуба заворачивается… — говорит Вася.

— Но-но,военный, — обижаюсь я. — Попрошу без наклепів.

— …но нае@ывать у нас не принято. Будет суббота — будет стол, бухло и песни. Пляху давай.

Андреич поднимает бутылку и медленно отдает Васе. Сепар с Кирпичом пытаются впитаться в террикон. Михалыч, кажется, хочет побухтеть и «покачать права», бо водка уже играет в крови, но пока не решается. Андреич спокойно смотрит.

— Вторую, — ласково говорит Вася.

— Нема второй, — тут же вскидывается Михалыч.

— Опять обманюете, — говорю я. — У вас ноль-семь… чего?

— Хєрні якойсь, — бурчит Ярик, взяв у Васи бутылку и принюхиваясь.

— Вооот. Ноль-семь — это вам на пол-укуса. Несите остальное, сонечки.

— Бля, да вы заеб@ли… — начинает подыматься Михалыч.

Не, этот точно дурнуватый. Вон Андреич сидит ровненько и не отсвечивает.

— Заеб@ли? — вдруг орет Мастер и придвигается к минометчику. Он на голову ниже и в полтора раза легче, но в этот момент мне кажется, что Толик нависает над здоровым толстым военным. — Заеб@ли?!! Ты охерел, военный? Тебе командир отдал прямой приказ! Сядь!

— Еба…

— Сел! Бегом!

Из темноты появляется Прапор, за ним маячит непременный Козачок. Вася спокойно сидит на корточках и даже, кажется, скучает.

— Сук@, шакалье еб@нное, как вы заеб@ли… — бурчит Михалыч, но садится обратно на землю.

— Тихо. Все нормально. — Андреич поднимается и обрачивается к Васе. — Я принесу. Вибачай, командир, тупанули. Не ознакомились, так сказать. Больше не повторится.

— Неси-неси, — говорит Вася.

Водка льется в сухую землю, рефлекторно сглатывает Михалыч. Вася бросает пустые бутылки, подымается и уходит в темноту. Андреич молча собирает тару, забирает тарелки и уходит следом. Я закуриваю, и в окончательно сгустившейся темноте огонек зажигалки неожиданно и резко выхватывает лица, одежду, камни, низкие деревья — и все в одном грязно-оранжевом цвете. Все, пора на боковую, скоро восемь, «Нона» приедет… или нет.

— Мартин, тебя Ляшко искал, — говорит Мастер и тоже закуривает.

— Срочно? Де он?

— В наряде. Несрочно, но шо-то он взволнованный.

— Ок, если увидишь его — я в кунге буду.

— Я к вам. Чаю попьем? А то до наряда еще час.

— Легко. Пошли.

Мы отходим, спотыкаясь в темноте на этой долбаной щебенке. Бурчит генератор, разбавляя холод грязным выхлопом, стреляет труба буржуйки. Наверху в темноте, судя по звукам, продолжает копать Ярик. Парни разбредаются, часть уходит на «Чарли» и там дымит сигаретами, что-то обсуждая. Интересно, аккумы на теплаки зарядились?

Сзади раздается стук и вскрик. Мы оборачиваемся.

Михалыч сидит на корточках, шипит и держится за ногу. Над ним стоит Прапор, наклонившись и положив руку на плечо.

— «Шак@лье еб@ное», бл@дь? — тихо говорит Прапор. — Совсем водка мозги съела? Ох@ел, мудила?

Михалыч молчит. Молчит Козачок, стоящий рядом и потирающий нос. Молчим мы. Молчит террикон, молчит Донбасс, молчание подымается над дорогами, посадками, блиндажами, машинами, тысячами людей на «лінії бойового зіткнення» и теряется где-то там, высоко, очень высоко, где только звезды, пустота и Бог, в которого мы все иногда верим.

Интермедия 16

«Толкования от сержанта», или армейская геральдика

Мало кто знает, но этот беретный знак придумали не геральдисты и не штабисты.

Этот знак, судя по всему, придумал зампотех мотопехотного батальона по итогам залетов обычной мотопехотной роты. Мне этот знак откровенно нравится, и вот почему:

Круг. Круг обозначает колесо ЗиЛа, которое темной донбасской ночью было аккуратно скручено с грузовика РМТЗ и установлено на такой же грузовик мотопехотной роты с обещанием непременно вернуть «потом». «Потом» наступит после победы. Залет.

Левое ружжо. Некоторым кажется, что ружья одинаковы, но это не так, у них разные номера, причем левое ружье числится в «відомості закріплення зброї», а правое — нет.

Левое ружье провтыкал аватар и планокур Минус осенью пятнадцатого в Прохоровке, когда его поставили охранять штаб батальона. Чтоб никто наш штаб не украл. Минус накурился и залез на дерево, а когда попустило, ружжа уже не было. Минус не знал, что ружжо забрали мы от греха подальше. Залет.

Правое ружжо. Когда Минус понял, что провтыкал зброю, он резко протрезвел и ушел в ночь. Вернулся под утро, грязный, почему-то мокрый, но счастливый и с ружьем. Это ружье в батальоне никогда не числилось, а выдавать, где он его взял, Минус отказывался наотрез. Это залет.

Бонба. Бонба символізує собоє палаючу та взрывную звиздюлину, которую зампотех обычного мотопехотного батальона вкатит утром командиру роты за все происшедшее.

Но все закончится хорошо — это же армия)).

День семнадцатый

Утро

— Доброе утро, пан лейтенант! Поздравляю вас с подписанием контракта в Збройних Силах України! — противным, но радостным голосом верещу я и грохаю чайник на рассекатель красного газового баллона.

— Завтра нарада, — мрачно говорит Вася. — Больше, чем осознание этого факта, ты мне настроение испортить уже не сможешь. Як не старайся.

— Ты еще и не подозреваешь, на что я способен.

— Мы живем с тобой полгода двадцать-четыре-на-семь. Я знаю о тебе все.

— Ну да, ну да, конечно. Проверим?

— А ну давай.

— Как мое отчество?

— Александрович. Мартин Александрович, эсквайр.

— Угадал. Хто я по профессии?

— Мобилизованный.

— Ладно… Шо вчера хотел Ляшко?

— Вот ты мне и скажи. — Вася садится на койке и начинает рыться на полке. — Ты мои линзы не видел?

— Нет. У Ляшко жена завтра в Ваху приезжает.

— Ебаааа… а чего так вовремя сказал? Он бы еще позже предупредил.

— Ну вот так.

— Надолго протеряться хочет?

— Двое суток. Двое с половиной.

— С нарядами разобрался?

— Угу. Там все норма, треба твой командирский «нехай», и перед нарадой можно в Ваху забросить, по идее.

— Нехай. Скоро кофе будет?

— Та погоди, тока ж набулькал.

— Зара Президент придет и будет орать, шо поздно поставил.

— Пусть поорет, ему полезно.

Я распахиваю дверь.

Утренний воздух врывается в кунг, облетает тесное, заваленное майном и шмотками помещение и в панике вылетает обратно. Несмотря на утро ВОП громко и матерно живет. Стук падающих с «Урала» бревен смешивается с матами, криками и смехом, возле своего «бунгало» копошится Механ, перебирая неисчислимые пакетики и звякая ключами, над ним стоит Квартал, водитель, за которым закреплен наш ЗиЛ, и капает Механу на мозги. Механ отбивается, но как-то вяло.

— Мехааан! — кричу я, высунувшись из дверей кунга и выпуская дым. — Ну шо, дизель запустишь сегодня?

— Нє! — кричит в ответ Васюм и поднимается.

— Мля, а нахера я тебя в эр-мэ-тэ-зэ возил?

— Той там не бу́ло такого блочка, шо тре ставити.

— Вася, ну блин.

— Не блінкай, не дома. Як змо́жу — зро́блю. Але й не раніш.

— Мартін, де мій кохве? — подключается к крикам вынырнувший из-за Механовского «бунгало» Президент.

— Ну вот, шо я говорил, — довольно говорит сзади Вася. — Чччерт, линзы заканчиваются.

— Ты тока научись в ботинки попадать, а то носков реально чистых больше нема, — говорю я, заныривая обратно и закрывая дверь кунга.

Через десять секунд в нее раздается требовательный стук.

— Кто там? — говорю я, сгребая три чашки с полки и с сомнением их рассматривая. Ну, почти чистые…

— Відчиняй, бляха-муха, закрився він! — глухо раздается снаружи.

— Занято! Приходите завтра.

— Девушка, мені каву з цукром будь ласка! Дві ложечкі!

— Хєрожечки! Сказано тебе — за-кры-то! Приходи завтра, пьянь, больше в долг не наливаем!

— Та я карточкой розрахуюсь! Мені ж тока кохве!

— Я тебе шо, банкомат? Свое надо иметь. — Я распахиваю дверь. — Привет, недолік.

— Привіт, піпіська, — отвечает ухмыляющийся Президент. — Бажаю здоровья, товарищ генерал-лейтенант. За вашим наказом — без подій.

— Вільнааа, — командует Вася. — У тебя носки чистые есть?

— Не покупайся, — быстро говорю я и начинаю насыпать из початой пачки «львовской красной» в чашки. — Он на носки подсел — спасу нет. Только о них и говорит. Наркоман, наверное.

— Нє, нема чистых, — гордо отвечает Президент. — Ще вчора думав стіраться, та води не бу́ло. Так шо с кофе?

— А, кстати, — говорит Вася и все таки попадает в ботинки с первого раза. — Серега, завтра с нами на нараду поедешь. В нарядах подменись.

— Зачем?

— Не скажу. Надо. Оденься покрасивше.

— Мля… Пікселя одєвать?

— Не, ну давай уже без фанатизма.

— Носки чистые наденешь — и зашибись, — добавляю я. — Отойди, чудовище, кипяток же ж…

Тах-тах-тах-тах! Пули «зушки» проходят где-то выше и левее, мы слышим только выстрелы. Тах-тах-тах! Куда они бьют?

— Танцор, я Браво! — включается «местная» моторола.

— Танцор на связи! — Вася сдергивает рацию с зарядки.

Рация выдает «трехтоналку» и гаснет.

— Мартин, аккумы есть?

— Нема, все дохлые.

— Мля, — Вася хватает «батальонную» и переключает канал. — Танцор на связи!

— Васюуууум! Заводи геник! — ору я.

Тах-тах-тах! Опять валят. У нас «Браво» под обстрелом, чи шо?

— Рано! — откликается Механ.

— Бегом, мля! — и тут же маленький Механ, прочувствовавший всю важность момента, стартует в сторону капонира с «двести-шестьдесят-первой» БМП-2.

— … Танцор, я Браво. По проводам, — выдает радейка, и тут же у Васи звонит мобильный.

Президент исчезает, я бросаю дохлую рацию на койку и начинаю судорожно зашнуровывать ботинки. Ого, без десяти семь, что це за фигня такая? Война не по расписанию? С каких дел?

Бах! Бах!

— Танцор, я Альфа!

— На связи!

— По проводам…

— Похер, так говори, я занят.

— Миномет по «Кандагару» работает… и «Утес» по нам.

— Отвечайте на все деньги! — бросает Вася в радейку, и, прижимая телефон плечом, поворачивается ко мне: — Шо стоишь? Подымай всех!

Так, баофенг вроде живой пока… Ни в минометке, ни в «Утесе» нет ничего странного, кроме времени. Утро, непонятное творится, и эта непонятность нервирует.

— Внимание всем, это Мартин. Четыре-четыре-семь. Повторяю — четыре-четыре-семь. Как поняли, прием.

Пока сыпятся доклады, хватаю свой РПК и вываливаюсь наружу. Мудрый и дальновидный Президент уже помчался одеваться. Застегнуть флиску, сверху на нее — РПСку, и снова сверху — «кондоровскую» плитоноску. На плитоноске два турникета, подсумки под рации и нож, основной боезапас — на «тургировской» РПС. Слева — три подсумка с магазинами-тридцатками, сумка сброса и еще один турникет, справа — пустой подсумок, куда я сую «пээм», ну и аптечка висит. О как, оделся по-богатому. Гала, уже в бронике, смотрит на меня, я показываю ему руками неприличные жесты, он кивает, подхватывает каску и убегает в сторону «Браво».

Бежит Механ, видит меня, ныряет в свой микроблиндажик. Сейчас он схватит броник, напялит на себя, потом найдет второй комплект ключей от «лендика» и побежит к машине. Вася-Механ — тот, кто не принимает участия в войнушке. Он даже из автомата не стрелял ни разу, чем, кажется, втайне гордится. Механ у нас на эвакуации, если, тьфу-тьфу, не дай Боже, постучать три раза по Кирпичу, будут трехсотые.

Бах! Тах-тах-тах! Бах-бах-бах! — звуки прилетов начинают сыпаться со всех сторон.

— Шматко! Аааа, мля… Мартин! Найди Федю и Галу, нехай разворачивают «Большую Берту», — высовывается из кунга Вася. — Будем работать, пока «Нона» не по нам валит.

— Шо це таке? — Я отодвигаюсь, чтобы Вася смог одеться в свой «корсар». — Наче показились.

— Не знаю. Нас-то «зушка» и пулик чешут, причем «Утес» вообще ни о чем, а «Кандагар» херачат минами. «Эверест» засыпали ВОГами.

— Погнали?

Я закидываю РПК за спину, хотя скорее всего он мне не понадобится, и подбираю две радейки. Блин, реально надо шо-то решать с аккумами на моторолы, с одним «мотором» и баофенгом мне скрутно будет, я привык с тремя рациями в трех руках войну воевать.

— Я погнал. Давай радейки. Бери «фантика» и лети на… давай на «колонию» и оттуда налево над дорогой.

— И шо смотрим?

— Ты не догадываешься? — Вася смотрит на меня. Ну вот почему всегда так — я перед войной начинаю нещадно плуговать, а Вася, наоборот, — соображает, бодр, энергичен и доволен?

— Не, — я со вздохом стаскиваю пулемет. — Не догадуюсь.

— На перекрестке там две бэхи у них в капонирах стоят… посмотришь, на месте ли.

— Думаешь… поперли?

— Думаю, надо проверить. И каску не забудь, авиатор! — И Вася, рассовав рации по карманам и выдернув у меня из подсумка магазин, убегает наверх.

Ффффух — БАХ! Фффффух — БАХ!

Меня бросает на дверку кунга, Вася падает в грязь.

Ффффух — БАХ!

И дым. Немного.

Ффффухххх… Бах.

Ой мля. Это уже не по нам… Ффффуххх… Бах. Вася переворачивается на спину и начинает слушать рацию. Все, ребята, игры в пехотную войнушку закончились. Это САУ.

Вася подхватывается и машет мне, я отлипаю от зеленой стенки и, оскальзываясь, бегу к блиндажу. Хотя что там того блиндажа, прилетит чемодан в сто двадцать два мэмэ — и все, капец котенку… но все равно, какая-то сила тянет залезть под крышу.

Ффффуууххх… Фффффуххх… Бах! Бах!

Снаряды пролетают над нами и падают где-то далеко. Пятнадцать метров до «бунгало» — и я приваливаюсь к узкому входу. Легконогий Вася, стартанувший позже меня, уже стоит возле одеяла, внимательно слушая рацию. Куда они бьют? Зачем? Почему по нам так слабо, три снаряда?

— Куда они хе… херачат? — спрашиваю я, отдуваясь. Ой мля, всю дыхалку сбил об этот кунг.

— В «Банан» — отвечает Вася и протягивает китайскую коробочку с антенкой. — Пробей всех наших.

— Давай. Так, увага, я Мартин. Я хочу услышать про всех сейчас, в этом канале!

— Мартин, это Мастер. Я, Ляшко, Хьюстон на «Чарли», норма, — тут же откликается Толик.

Ффффуххх Бах!

Так, отсюда я квадрик не подыму. Точнее подыму, но «Фантом» потеряет связь примерно через километр. Ну, может, полтора. Треба лезть наверх куда-то, а лезть боязно. Нехай Вася решает, короче, скажет лететь — полечу, скажет сидеть — буду сидеть. Треба переложить ответственность на командира.

Мины продолжают падать на Диму Первухина на его «Кандагаре», нас вяленько закидывают из «зушки», САУ лупят по «Банану», и лупят всерьез… Лупили.

— Стихло, не? — спрашиваю я.

— Не, — говорит Вася. — Позицию меняют. Минут пятнадцать у нас есть.

— Ты знаешь норматив на смену позиции на «Гвоздику»?

— Та откуда? Так просто, прикидываю.

— Так шо мне, лететь?

— Сам решай, — Вася подымается. — Я пробегусь пока, посмотрю, куда они ввалили.

— Ну ты помог, мля, — вздыхаю я. — Ладно. Я полетел. Но обещал вернуться.

— Ага, давай. Повертайся. Живим. Янгола-охоронця. Молимось за тебе.

Я отхожу на пару шагов, потом оборачиваюсь. Два… нет, три выхода… И удары по «Банану». Зачем бить по позиции, фактически ставшей тыловой после входа шестой роты и нас на эти высоты?

— Нервничаешь? — спрашивает Вася и нахлобучивает каску.

— Да.

— Каску надень.

— От САУ поможет?

— Поможет. Лети давай, нервный.

— Я есть хочу.

Ветер рвет полы флиски, каску я так и не беру, неудобно же ж. Так… перебежать дорогу — и на «Браво», мимо площадки с «Бертой», то есть с СПГ, возле которой на коленках стоит Гала, подкручивая наводку.

Вся война — на коленях. С гранатомета выстрелить — на колено, выстрел скрутить — на колено. Ленту для АГСа набить — будьте любезны воткнуться коленной чашечкой в террикон. Не война, а сплошные пошлые ассоциации… Кусты путаются, хлещут по ногам, камни выворачиваются из толком не просохшей глины… Хорошо, что Васин «квадрик» взял, на него две батарейки, ветер… ветер получается у нас боковой, северный, помогать не будет, будет мешать, сожрет лишний десяток процентов аккумулятора.

Бах!.. за спиной рявкает СПГ, граната проходит справа и уносится в сторону «Амонскладов». Вот же ж смешно — я пригнулся, как-то автоматически. То есть, умом-то я понимаю, что граната гораздо выше пройдет, а все равно — стал на колено, втянул голову в плечи. На камешек, кстати, стал, ну, как всегда.

На «Браво» Мастер валяется возле установки «Фагота» без ракеты, приникнув к окуляру, и бубнит в «баофенг». Чего он там по открытому каналу говорит? Хотя… какая разница, открытый канал или нет, если наши «моторолы» вскрываются сепарами за пару дней?

Бах!.. И прекрасный тонкий свист, который ни с чем не спутаешь. Не, все-таки люблю я СПГ. Особенно когда огонь без команды открывают.

Я спрыгиваю в маленькую траншейку, прочесав болящей коленкой по стенке, и ставлю на доску, на которой обычно набивают ленты на «дашку», квадрик и пульт. Мастер оборачивается, видит меня, сплевывает и снова начинает смотреть в отличную оптику «Фагота».

— Шо там? Куда били? — спрашивает он меня, не оборачиваясь.

— В «Банан» лупят. Выходы не видишь?

— Нет. Далеко они, реально не видно ни хрена. Ты полетать?

— Ага.

— Чуеш… Посмотри на «Колонии», стоят там на перекрестке «бэхи» сепарские чи вже на нас прут?

— Да, Вася то же самое сказал. Все, мля, прям Маннергеймы, один я тупой и ничо не понимаю.

— Не ворчи. Батареек много?

— Две.

— На второй слетаешь на «Амонсклады»?

— Зачем?

— «Утес» задолбал, а отсюда я корректировать «сапог» не могу, «ближе-дальше» нормально не видно. Наведешь? Они из «спостережника» вроде валят.

— Ага. Скажи Феде, минут через тридцать, не раньше.

Чуть позже

— … восемнадцать, девятнадцать, двадцать, — считает Мастер, сидя на краю траншеи, свесив ноги в дутиках вниз и помахивая незажженной сигаретой.

— Десь ты обсчитался, — говорю я, вытаскивая севший аккумулятор из «Фантома». — Двадцать на три не делится.

— Может, и обсчитался. Ну шо?

— А хоть бы шо. Все ихние бэхи стоят в капонирах.

— Их.

— Шо?

— Нема такого слова «ихние». Правильно говорить «их». — Мастер усмехается и затягивается, окутываясь клубами дыма.

— Понабирают в армию по объявлению, — ворчу я, вталкивая заряженную батарею. — Потом сидят, умничают… Такі усі вумні, аж страшно. А как что-то сделать надо, так «я ненавчений».

— Чему это я «ненавчений»?

— Постреляем на счет?

— Сейчас?

— Завтра. После нарады, как вернемся.

— Тока я просто так не соревнуюсь, — лениво цедит Мастер. — Хочешь спор — давай, предлагай ставку.

— Уууу ты мля, пари-матч недоделанный… — я задумываюсь. — На пачку «красных».

— Это неспортивно. Давай на блок.

— «Кэмэла». Желтого.

— Договорились.

САУ бьют редко. Выпускают по три-шесть снарядов и замолкают минут на двадцать. Дыма над «Бананом» нет, позиции там откопаны нормальные еще зимой, и я надеюсь, что все пацаны целы.

— Схерали они так насыпают белым днем?

— Вопрос вопросов, Толик… Значит, есть причина, и достаточно важная, чтоб так палиться.

— На «Амонсклады» летишь?

— Давай пробовать. Ближняя «эспешка»?

— Не, дальняя. Перед флагом.

— Паааалетели…

— Не вылазь, мля, скока раз можно говорить? Тока шо ж чуть с «Утеса» не втулили — и снова лезешь.

— Из окопа связь хреновая.

— Из траншеи! Из окопа, мля… Аккуратненько давай. И каску надень.

— Я не брал.

— Возле «дашки» лежит, дежурная.

— Богато живем, дежурные каски заводим на позициях… — Я жду, пока «Фантик» поймает связь с пультом. Фууу, как руки мерзнут. — Так скоро еще и дежурные бобровые шубы заведем… борзые между пулеметов бегать будут…

— Дежурный бушлат лежит на бэка с самого начала, — презрительно смотрит на меня Толик. — На позициях чаще бывать надо.

— Блиндаж когда докопаешь? — огрызаюсь я и двигаю джойстики «вниз-и-к-центру». Лопасти размываются светлыми кругами, камера делает поворот, квадрик жужжит.

— Завтра.

— Давай-давай, гробокопатель…

Левый джойстик — вперед, «Фантом» поднимается, покачиваясь, ветер пытается его снести… туда ветер будет помогать, обратно — мешать, так? Значит, возвращаться буду процентах на сорока, не меньше. Теперь вбок метров на сто… и вперед оба джойстика. Серебристые металлические цилиндрики холодят пальцы, квадрик уходит на север с набором высоты. Подкрутить яркость… не, все равно плохо видно, пасмурно, блин.

— Долго еще?

— Скажи Феде, нехай заряжают. И по второй вешке выставляются. Дальность какую ставили?

— Два.

— Пусть ставят кило-девятьсот.

Мы стреляем из оружия, разработанного пятьдесят лет назад. Мы ходим в форме, купленной в интернете, и корректируем огонь с игрушечных китайских квадрокоптеров, сделанных для семейной съемки. Мы дырявим карематы и смотрим через дырки тепловизором. Мы вовсю пользуемся любительскими китайскими радиостанциями и ездим на гражданских «корчах» с кусками пластика вместо окон и неработающими передачами. Мы ставим видеокамеры и печатаем документы на домашних ноутбуках и волонтерских принтерах. Мы стреляем из винтовок, купленных в охотничьих магазинах, и накручиваем на автоматы глушители, сделанные в гараже. Все, до чего дотягиваются наши руки, мы приспосабливаем для этой войны. Все, кроме людей. Людей не хватает. Очень.

Люди. Ну, как сказать. В принципе, можно все. И войну выиграть, и экономику поднять, и реформы провести, и там еще все то хорошее, чего так хочется.

Алэ — иногда хочется домой.

Черт.

Да почти постоянно хочется домой. Там семья. Там родные совсем-совсем. Там ребенок говорит: «А где папа?» А жена не знает, что ему ответить. И вот они лежат, обнявшись, посреди здоровенного города, гул далекий, остывает асфальт, фонарь бьет косыми оранжевыми лучами через неплотные шторы, мягкая постель, слишком большая даже для них двоих, «папина» подушка и… И все. А папы нет.

Папа сидит на терриконе и ведет квадрик к сепарскому опорнику. И четвертый раз за день мысленно перебирает медицинский рюкзак. Папа в любой момент времени может ответить, зачем и почему он здесь, но понять папу сын пока не может. И он привыкает, что папы нет. Ему кажется, что папа был так давно — подзабылись уже и руки, и голос, стирается огромная сильная фигура «папы-который-может-все».

Девять месяцев я в армии. Шесть с половиной — в АТО. Примерно сто семьдесят дней, минус четырнадцать дней отпуска. Четырнадцать — это очень мало.

Или нет?

Уйдет четвертая волна. Нас станет меньше, наряды — длиннее, отдыха — меньше, войны — гораздо больше. Я знаю, сколько людей останется в батальоне, но даже думать об этом не хочу, и даже мысли от себя эти гоню, чтобы не скатиться совсем уж в зраду.

На каждом построении я говорю одну и ту же фразу: «Что делать, если больше некому? Что, бросим зброю и домой пойдем, чи как? Пусть сепары сюда заходят?» Не бросаем, не уходим, стоим дальше. Бегаем от мин, учимся такмеду, чиним машины, рубим дрова, поем песни, ржем, снимаем видео, пытаемся успокоить жен по телефону, ждем указа, кидаем ответку, снова бегаем от мин, возим раненых, перезаряжаем теплаки, чистим оружие, набиваем ленты, вслушиваемся каждую ночь в быстро остывающий воздух, опять бегаем от мин и… И ждем. Что вот-вот придет пополнение. Хоть какое-то. Любое. Мы тут научим.

А пополнения нет. И жена все ждет, а сын — забывает папу.

Опять прилеты. Не по нам. Пока — не по нам, САУшки продолжают убивать «Банан», и за последний час это становится уже привычным. Нам бы, згідно наказів командування, усилить посты и выставить еще наблюдателей, но нам не хватает людей.

Очень.

— Через минуту буду на месте.

— Я на радейке посижу. — Мастер снова закуривает.

— Времени над целью фигня всего получится, ветер мешает очень. Ииии… давай… — Я отпускаю джойстик, и квадрик повисает в двух километрах впереди и на двухстах метрах выше сепаров.

— Скорпи, це Мастер. Поехали.

Бах!..

Как я люблю этот писк… Что-то чарующее в нем все-таки есть. Что-то отличающее мир живых от мира военных…

— Так… Дальше сто. Левее сто.

Бах!..

Долбаный ветер мешает, сносит игрушку. Экран планшета сыплет помехами, я плюю и вылезаю на самый краешек террикона. Мастер шипит, бурчит, но терпит. Ччччерт, не вижу толком. Нужно ниже спускать «Фантом-тройку», хотя бы до ста пятидесяти. Широкоугольная камера, такая удобная для съемки пикника, здесь, на войне, заставляет опускать квадрокоптер все ниже и ниже. А запись я нажал? Нажал, нажал… Дымное облако вспухает за позицией «Утеса», возле первого белого домика с «дээнерским» трехцветным флагом.

— Ближе сто. По фронту — норм.

Бах!

Еще ниже. О, а флага-то и не видно уже… Сбили? Оооо, нормальная тема… Кэптур зэ флэг, мля… Опять там же, да шо ж такое… Я всматриваюсь в дергающееся изображение на экране восьмидюймового планшета, присматривая краем глаза за зарядом. Заряд падает очень быстро, шестьдесят процентов… пятьдесят девять. Блин, руки уже сводит…

— Мастер, ближе сто, опять туда же ввалили! Смотри, батарейка садится, еще может пару…

— Трассера!

— Шо? — я подымаю голову от планшета.

— Трассера по «фантику»! Вали оттуда!

Струя трассеров поднимается над «Амонскладами», и тут же хором стучат автоматы. Я давлю правый джойстик назад, а левый — вверх. Квадрик тяжело, борясь с ветром, начинает сдавать задом в нашу сторону, набирая высоту. По спине скользит струйка пота… Мля, мля… Картинка дергается, связь дерьмовая… на экране я вижу светящиеся полосы, которые, кажется, летят прямо в меня… то есть в квадрокоптер. Сукааа… заметили, точнее, увидели, слишком низко опустился, пилот-камикадзе, дебил…

Джойстики, кажется, сейчас хрустнут под пальцами, так сильно я сжимаю пульт, молясь, чтобы китайская игрушка поднялась как можно выше… Ну давай, родной мой, давай, еще чуточку выше, еще немного назад… Если бы я мог, я бы подталкивал тебя… Мастер бурчит в рацию и прыгает за пулемет, звонко стреляет СПГ, и тут же Толик начинает засыпать «Амонсклады» короткими. Тяжелые, почти в полста грамм весом, пули «бэ-тридцать-два» распарывают ветер, и в короткий промежуток между грохотом и грохотом я слышу тяжелые шлепки по камням. О, «Утес» включился… Пора сваливать с края… Ну, давай, солнышко, давай! Еще немножко выше! Еще..

Картинка дергается, качается, и квадрик вдруг начинает тянуть вбок, вертеть, бросать из стороны в сторону. Попали? Да ладно, тогда уже падал бы… Квадрик, вдруг ставший слабоуправляемым, тянет куда-то в сторону «Эвереста», в правом нижнем углу экрана стрелка направления движения вертится как сумасшедшая. Высота не растет, «фантик» тянет назад и вбок на двухстах сорока метрах… чччерт, а вот теперь высота начинает падать. Как-то рывками, скособочено, пытаясь удержаться за воздух маленькими лопастями, квадрокоптер ползет в нашу сторону. Двести метров по высоте… Сто восемьдесят… Хорошо, что между нами и сепарами глубокий карьер, и у нас минимум метров тридцать запаса по высоте… и плохо, что на дне карьера — озеро. Перелететь… перелетишь, маленький, а? Давай? Я тебе обещаю — больше никогда не буду снижаться до ста тридцати. Честное слово. Ну давааааай…

Снова стреляет гранатомет. Над нами свистят очередные три подарка для «Банана», заряд батареи тает на глазах, двенадцать процентов, одиннадцать, десять… Высота… он не может ее определить, палочки вместо цифр. Я подымаю голову, пытаясь рассмотреть «Фантом» в стылом воздухе, и конечно же — ни черта не вижу.

Квадрик падает, не долетев до нас метров шестьсот.

— Хватит, — говорю я Мастеру, вешающему коробку на «дашку». — Все, упал. Идти треба.

— Пошли.

— Куда? Васе сказать надо. И ты ж вроде как в наряде… А где Петя, кстати?

— На АГСе с биноклем. Ближнюю посадку смотрит, подстанцию и «заводуправление».

— Ааа, — я сажусь на землю и с хрустом выпрямляю спину. — Фууууух… Пизд@ц.

— Да, — говорит Мастер. — Это он.

— Шо там, не попали наши? — я достаю телефон. Надо звонить коммандеру, докладывать, что сепары сбили ровно половину наших военно-воздушных сил.

— Флаг снесли. По «эспешке» не попали.

— Мля. Короче, на шару слетал.

— Ну да. Не всегда ж результат получается… И квадрик жалко. Интересно, шо там с ним?

— Лопасть, скорее всего. Или мотор.

— Вася орать будет.

— Нехай на сепаров орет, они ж стреляли.

— Стреляли они, а звиздюлей вывесят тебе.

— Шо есть, то есть…

Почти день

— Как? Как ты мог проиметь почти новый квадрокоптер? — Вася все еще злится, но уже, кажется, остывает.

— То не я, то злые сепары. — Я едва поспеваю за длинноногим коммандером, широко шагающим по засыпанной щебнем дороге. — Да погоди ты, не успеваю!

— Жрать надо меньше. И ходить — больше. Точно от тебя один ущерб…

— Ну, тут не соглашусь.

— Какая высота была?

— Ээээ… сто тридцать.

— Дебил.

— Не видно ни хрена было.

— Каску чего не взял?

— На квадрик?

— Та сейчас!

— Забыл.

— Лучше бы ты голову дома забыл, как в школе… Место не забыл?

— Не. Примерно же…

Мы идем за квадриком. Идем вдвоем, едва отбившись от попыток Мастера и Президента пойти с нами. Идем почти на прогулку, если не считать того, что километрах в четырех-пяти от нас по-прежнему бухают САУшки, посылая снаряды в сторону «Банана». Мы идем, спотыкаясь о камни, Вася несет свой АКС на скрещенных на груди руках, я повесил РПК на плечо и пытаюсь не отстать от коммандера. На развилке, там, где обычно мы поворачиваем налево, теперь нам направо. Вася обходит «тээмки» и аккуратно сходит с гравийной дороги.

— Слышишь? — говорю я, догоняя наконец-то Васю.

— Шо?

— Подстанция не гудит.

— Серьезно?

— Угу. Отрубили, мабуть. Не светит нам теперь шаровое электричество.

— Може, еще включат.

— Может…

Сильно прятаться смысла нет. Мы низко, в «серой зоне», и здесь абсолютно нет смысла делать лежки — наблюдать отсюда можно только за наличием нашего террикона. Здесь никого нет, ну, или нам повезет нарваться на таких же, как мы, идущих куда-то по своим делам белым днем сепаров. Телефон здесь не ловит, рация — через раз, и мы не особо прячемся, похрустывая сухими ветками в низкой посадке. Потеплело? Или мне кажется после пробежки за Васей? Низкие облака пролетают по небу с востока на запад. Вот странное дело — в вышине ветер, получается, восточный, а у нас на терриконе — северный.

— Пехотный батальон, ветер северный… — напеваю я под нос.

— Этапом из вэчэ, зла немеряно, — откликается Вася.

— Лежит на ротном тяжкий груз…

— Пехотный батальон, ветер северный.

— Когда я ебл@вал, жизнь разменяна.

— Но не очко обычно губит, а нарада в штабе батальона, — заканчивает Вася. — Тут, не?

— Не. Чуть дальше, мабуть. На краю террасы.

Кустарник подступает почти к краю и на следующих ярусах уже не растет. Мы опускаемся на колени (опять на колени!), и я на карачках подползаю к краю. Медленно высовываю голову из кустов и начинаю осматривать карьер. Даже волосы на голове шевелятся под шапкой. Таааак, на этом ярусе нема, нужно вниз смотреть. Я ложусь на живот и выдвигаюсь вперед.

Карьер прекрасен, как только может быть прекрасна огромная яма в земле. Серые террасы, ярусы, спускающиеся ниже, ниже, еще ниже… и серая недвижимая гладь воды внизу. Никакой растительности, округлые линии заездов для огромных грузовиков плавны, и иногда кажется — не человек это все выкопал, а природа распорядилась так, создав вдруг посреди хмурого Донбасса такой экзотический пейзаж. Даже серый цвет не раздражает. На нашем, самом верхнем уровне, прямо с другой стороны карьера, примерно в километре, скособочено возвышается огромный экскаватор с желтой кабиной.

Я протягиваю руку назад и щелкаю пальцами, через секунду Вася сует мне в руку обычный советский военный бинокль. Рывком приблизившиеся склоны, мгновенно потерявшие свою привлекательность, щерятся кусками «породы», я вожу биноклем влево-вправо, иногда останавливаясь и рассматривая отдельные участки. Вася не торопит, осмотреться — самое нужное дело, и тут главное — не дергаться, не делать резких движений. Аккуратно, по чуть-чуть. Заметить почти неподвижного человека днем без теплака трудно, и дело даже не в каких-то скрывающих свойствах камуфляжа, мы и так одеты в однотонные «горки», а как раз в движениях.

Экскаватор — очень уж удобная позиция, прям вот вызывающе удобная, если бы был хоть какой-то смысл здесь делать наблюдательный пункт. Хотя… Наблюдательный — нет смысла, а вот «секрет» тут держать — могут. Если уж совсем людей некуда девать. На «Амонскладах» народу больше, чем нас с «Эверестом» вместе взятых. В самом экскаваторе, понятное дело, никого не будет, и я внимательно осматриваю край карьера рядом с ним. Не, вроде чистенько все, тихо, спокойно и благолепно. Я тихонько начинаю двигаться назад.

— Ну шо? — спрашивает Вася, сидящий спиной к карьеру, привалившись к округлому камню.

— Вроде тихо. Спускаться треба, правее пойдем, там удобнее будет.

— Правее от тебя или от меня?

— От меня.

— Идем… Блин, чего ж не хочется так?

— И тебе, да?

— Та да. Грызет что-то. Чуйка.

— Давай тогда аккуратней.

Спуститься на следующий ярус — это метра три по вертикали. Я подхожу к краю, еще раз осматриваю карьер, приседаю и спускаю ногу на первый камень. Мля, не убиться бы… От будет тупо…

— Стоять, — как-то буднично говорит Вася.

Я замираю.

Николаич делает шаг и становится прямо у меня за спиной. Протягивает руку, трогает меня за плечо и показывает куда-то вбок и назад. В метре от края, в кусте, виднеется какой-то пучок травы. Я приглядываюсь. Из травы торчит колечко. Вася приседает на корточки и начинает осматривать землю, ни до чего не дотрагиваясь.

— Херня, — говорит он через пару минут. — Старая. На леску ставили, хер зна когда. Растянулась.

— У меня уже нога затекла. Вставать-то хоть можно? — Кажется, я задержал дыхание, и воздух с шумом устремляется из легких.

— Спускайся дальше. Хорошо, что ставил такой же идиот, как и ты.

— Чего это?

— Ну, один на леску ставит, второй прет вперед, шо дурной.

— Может, это наши ставили.

— Может, и наши… Давай. Тока аккуратно, мля!

Через десять минут мы найдем наш квадрик с отбитым куском лопасти. Он будет лежать на камнях, и Вася торжествующе понесет его домой, нежно прижимая к «корсару». Я потащусь следом, так и не уговорив Васю снять растяжку, и старая советская граната так и останется в том кусте на краю верхнего яруса небольшого карьера, возможно, навсегда, как и тысячи гранат, ОЗМок и мин, за эти годы усеявших распадки, тропинки и дороги Донбасса.

Вечером припрется Ляшко напоминать за отгулы и в виде взятки принесет полказанка остывшего борща. Борщ мы съедим, сидя на моей койке и не бегая постоянно в блиндаж, — САУ к тому времени перестанут бессмысленно высыпать бэка на «Банан», все успокоится, и только «Эверест» иногда будет давать несколько выстрелов из АГСа, пытаясь выцелить одним им известную цель возле «Амонскладов». Ночь быстро упадет на опорники, народ отзвонится домой, потрындит под сигаретку, обсудит все события за день и особенно идиота Мартина, сумевшего уронить квадрик в серую зону, и героического ротного, самолично туда за ним сходившего.

Позвонит Толик, начальник строевой, и скажет, что вечерним уезжает на Киев, а оттуда — в Чернигов, в ОК «Північ», и будет там сидеть на головах больших начальников и делать УБД. Я пожелаю ему янгола-охоронця и попрошу нашу роту держать на отдельном контроле, заодно спрошу, если к нам приезжали комбат и начштаба — надо ли их вносить в ведомость «про перебування на лінії бойового зіткнення» на выплату повышенных «атошных»? Толик поржет и радостно попрощается — на поезд на Большую землю пора, в царство электричества, теплых сортиров и бесконечной горячей воды.

И уже ближе к ночи мы узнаем причину сепарского обстрела — зашедшие еще с прошлой ночи и забазировавшиеся на «Банане» два танка из «семьдесятдвойки» за шесть выстрелов разнесут колонну возле опорника сепаров перед промзоной Докучаевска, а потом еще за шесть — дом, в котором обосновался КСП сепарского батальона. САУ снова рявкнут и завалят «Банан» стадвадцатидвухмиллиметровыми снарядами, но танки в этот момент уже уйдут обратно в сторону А.

На «Банане» будет двое легкораненых, на позициях «Кандагар», «Эверест» и «Танцор» — без втрат.

Позиционка…

Интермедия 17

Нарада в бригаде. Расширенная, то есть, сидит человек пятьдесят. Нарада идет два с половиной часа, уже нудно, кирпичный зал на первом этаже недостроя с трудом вмещает всех. Дышать нечем. Хочется курить, кофе и обратно домой. То есть, на позицию. Половина дремлет.

Комбриг: Так, последний вопрос (все облегченно вздыхают). Позавчера под Докучем расхреначили колонну сепаров. Два «Урала» и какая-то броня, штук шесть. Один «Урал» был с бэка, второй — человек двенадцать пидо… боевиков. Положили хорошо, со второго раза накрыли. По перехвату — мрак, супостат в ахере. У меня один вопрос. Кто?

Все молчат и мнутся. Замкомбрига обводит всех тяжелым взором и вздыхает.

Комбриг: Начальник артиллерии, есть что сказать?

Начарты (поднимается, одергивает пиксельную куртку): Весь бэка на складе, кроме выданного. Перерасхода нет. Учбові стрільби проводяться згідно плану на місяць.

Комбриг: Понятно. Учбові стрільби… так. Командир артдивизиона?

Комдив (всхрапывает, открывает глаза, очумело вертит головой, встает): Доповідаю. Комплектність дивізіону — сорок п’ять відсотків, дві машини не боєготові, основна потреба — стволи та ПММ, але наш гсмщик, скотина, я ж вам доповідав…

Комбриг: Короче! Ты или нет?

Комдив: Нет.

Комбриг: Понятно… таааак… командир реактивщиков?

Комбатр: Я за него! Это не мы. Нам нельзя. Но если можно, вы только скажите…

Комбриг: Ладно, ладно. Не торопись, будет и у тебя возможность. Кто остался? Командир танкового батальона?

Комбат (хмуро): Без подій.

Комбриг: Хм. Ты работал?

Комбат: Все танки стоят в А., ОБСЕ проверяет.

Комбриг: Слушай. Колонну уработали хорошо. Дело пахнет орденом. Я спрашиваю, это ты?

Комбат (про себя): Орденом… орден — это замечательно. Хотя… Орден дадут или нет — неизвестно. А звиздюлей можно прямо сейчас отхватить. (решительно) Нет. Не я.

Эта история не имеет ничего общего с реальностью и никогда не происходила в середине апреля шестнадцатого года в Волновахском районе Донецкой области.

День восемнадцатый

Раннее утро

Я подпеваю AC/DC, которые звучат из единственного работающего динамика «лендика», и листаю свои бумажки. Ведомости разложены на заднем сиденье, на коленках, и даже Президент, одетый в почти чистую застиранную горку, опасливо держит папку с накладными по вещевке и по своему обыкновению бурчит. Печка работает на полную, но из щелей военного «корча» нещадно задувает непрогревшийся апрельский воздух. Эх, хорошо, когда «зеленка» еще не поднялась… Но трава вже лезет, лезет. Далеко видно… Но и нас — тоже.

У меня отличное настроение, как бывает только утром. Я — жаворонок, и за это меня ненавидят все присутствующие в этой машине — и сонный Президент, и зевающий недовольный коммандер, и даже Ляшко, в черной куртке восседающий на переднем сиденье. Хотя Ляшко вообще должно быть пофигу — Ляшко едет в «военный отгул».

С отпусками в армии как-то сразу не сложилось. Тридцать дней на год, вне зависимости — херачишься ты с сепарами на опорнике, принимаешь на ТПУ фуру с сардинами или сидишь за столом в военкомате. Тридцать дней, а дальше — по выслуге, которой ни у кого из нас нет. А месяц — это очень мало. Это два раза по две недели минус дорога, и появляться дома раз в четыре (при удаче!) месяца — это… ну, не знаю. Раньше я как-то меньше ценил время с семьей. А теперь вот жалею, только толку с моей жалости — ноль. Раньше надо было жалеть.

Для того чтобы мозг не съехал на жопе в окоп окончательно, практикуются «отгулы». От двух до пяти дней, никого не ставя в известность, нормальные, адекватные вояки отпускаются командиром роты «передохнуть». «По гражданке», с паспортом и с наказом «не залетать». И каждый знает, что если он залетит, то следующий тупо не поедет. Да, людей очень мало, наряды тянутся уже в «три-через-шесть», но возможность побыть дома или хотя бы просто увидеть жену — это бесценно. Иногда мы не можем отпустить даже на пять дней, и тогда жены приезжают в Волноваху, снимают номер в гостинице на пару дней и встречают своих благоверных «возле паровоза».

Мы возили своих на машине.

Ветер бьет в окна, качающийся «лендровер-дискавери» вываливается из посадки на поле и, завывая на грунтовке, пылит к околице Новотроицкого. Тут по полю-то — всего километр и можно объехать по щебенке, но там мины, а тут мы сами дорогу накатали. Срезали, так сказать, в стиле ЗСУ — быстрее ехать, зато в виду сепарского опорника. Уважаемые пассажиры, посмотрите, пожалуйста, налево. Перед вами — опорный пункт «дэ-эн-эр» под нашим названием «Амонсклады», хотя в их документах он проходит как «Аммонал». Опорник населен преимущественно местными жителями, причем как с Докучаевска, так и с Новотроицкого, обустроен очень толковой линией окопов и капониров, и до нашего появления здесь туземцы лениво жили в двух зданиях силикатного кирпича, одно из которых было двухэтажным.

Потом, в декабре пятнадцатого, «семьдесятдвойка» решила подсократить «серую зону», опять же в стиле ЗСУ, и заняла «Эверест». Пару недель пехота первого батальона там позарывалась в землю, а потом выставила зброю, мощно покурила и бо́льшее здание подравняло этажностью к меньшему. Сепары обиделись и переселились в одноэтажку, а в отместку решили отравнять «Эверест». «Эверест», тогда еще богатый на людей, не согласился.

Такие взаимные обиды тянулись до марта шестнадцатого, когда уже на наши терриконы зашли мы и шестая рота «семьдесятдвойки». Шестая рота подравняла ландшафт на своем вытянутом «черном терриконе», тянувшемся с востока на запад, и заняла одну его оконечность, вступив в трехмесячную перестрелку с сепарами, занявшими другую. А мы залезли на свой отвал, огляделись, увидели здание на «Амонскладах», дымившее трубами буржуек во все окна, и радостно включили рок на СПГ. После пары удачных попаданий осколочными в окна сепары обиделись и на нас и стали переселяться в блиндажи. Теперь все копали одновременно, мы у себя, они — у себя. Наш «колупатор» к нам заезжать боялся, а их экскаватор мы испортили из 2А42 по корректировке Кости Викинга еще в марте. Короче — очередной поступок в стиле ЗСУ «копай руками, як усі» привел нас всех к одному знаменателю. Да и их подъездную дорогу мы могли при удаче простреливать ПТУРом, как и они — нашу, вот эту, по которой мы сейчас переваливались. Спасибо, дорогие туристы, экскурсия закончена, если увидите дымную полосу в нашу сторону —пожалуйста, покиньте салон. Обед будет по расписанию, то есть в четверг. Наши сотрудники желают вам приятного отдыха та янгола-охоронця.

— Я не завтракав, — мрачно говорит Президент. — Мартін, мля, ти задовбав своїми бумажками.

— Якби я тебе довбав — з тебе людина була б, — отвечаю я, продолжая листать «форму-двадцать-шесть». — У нас сверки нема, кстати, Вася.

— Шо? — Коммандер поворачивается из-за руля и стаскивает шапку.

— Сверки, говорю, нема у нас.

— С кем?

— Та ни с кем. Ни с начвещем, ни с зампотылом, ни с Викторычем, ни с СанСанычем.

— Ахренеть. За какой период?

— За весь.

— Чем нам это грозит?

— Мартіна поімєють, а я буду сміятись, — довольно говорит Президент.

— Якщо Мартіна поімєють — і я буду сміятись, — говорит Вася. — А вот єслі мене поімєють… То херово будет всем, это я вам обещаю.

— Я вопщє нє прі дєлах, — на всякий случай вставляет Ляшко.

— Ебаааа… — говорит Вася. — Отак и служим. Як в отгул свалить — отбою нема, а як помогать во всей этой бюрократической херне — то все не при делах.

— О, — ликую я. — Вот и мои усилия отмечены. Не ожидал, командир, столь высокой оценки моей помощи по бумагам. Теперь и мне в отгул можно, да?

— Хєр тобі, а нє отгул, — ржет Президент. — А кстаті, нахєр я вам здався на нараді? Нє, покататись і посмотрєть, як Мартіну зампотєх люлєй вивєшує, то, конєшно, гуттт… Але.

— А шо, Мартин тебе не сказал? — преувеличенно удивляется Вася.

— Мартіііін.

— Не, я хотел сюрприз сделать, — говорю я с умным лицом, при этом совершенно не представляя, что имеет в виду коммандер. — Це ж важно…

— Та шо ж такоє?

— Ну, ты ж у нас матерый младший сержант… А тут как раз бригада на ТПУ собирает сержантский состав для каких-то курсов повышения чего-то. Чи шо-то вроде того. Ну, наш комбат собирает по одному сержанту с каждой роты. Самому толковому.

— Брігада? ТПУ? Курси? Шо за хєрня!

— Мы вот решили тебя — как самого боевого — на этот симпозиум отправить. Лицо, так сказать, сержантського складу второй мотопехотной роты. Взірець.

— Ееее… Ви це серьозно?

— Конечно. Хоть три дня без тебя отдохнем. Ну, а ты на Розовку посмотришь. Там хорошо. Не стреляют..

— Три дні? В Розовкє? — до Президента начинает доходить весь кошмар ситуации, он смахивает бумаги с колен, кидает в меня журналом и выпрямляется. — Да це ж жопа! Вася!

— Кому «Вася», а кому и «командирське рішення», — скромно добавляю я. — Гордись оказанным доверием, студент.

— Єба… — тянет Серега, а потом выдает такую тираду, что даже Ляшко, молча давившийся смехом, оборачивается.

— Все ваши обвинения безосновательны, — говорю я. — Наберешься практических знаний, отдохнешь, пройдешь навчання… Ау, коммандер, тут прямо! Ты куда в Бугас рулишь, мы ж Ляшко завозим!

— А, точно, — Вася выворачивает руль, и «лендик» возвращается на трассу. — По привычке свернул…

— … стріляйте мене нахєр, я нікуда нє поєду, — твердо заканчивает Президент и принимает гордый и независимый вид. — Їб@ла жаба гадюку.

— Злой ты, Сережа. И приказы оспариваешь. Из-за таких, как ты, у нас в армии — треш, угар и коррупция…

— Це, бля, якийсь армєйський долбо@бізм.

— Долбо@бізм? Оооо, это мое любимое слово, — оживляется коммандер. — А ну-ка, разверни, военный…

— Ну все, Президент, ты попал. Теперь мы полчаса будем слушать политинформацию, — тяну я и начинаю собирать документы, — Ты еще в окно мою ведомость выкинь, вообще будет сплошная коррупция та нестатутні відносини.

— У нас как получается? У нас получается, что если ты в армии встречаешь якусь херню, то тут же звучит про знаменитый «армейский долбо@бизм». Так? Так… — залезает на своего любимого конька Вася.

Хмурый Сережа снимает шапку и начинает обиженно втыкать в окно.

Мелькают чахлые деревья, дорога спускается вниз, и унылая трасса «Донецк-Мариуполь» с редкими машинами тянется светло-серой лентой, рассекая невысокие холмы и теряясь в грязном воздухе. Джип потряхивает в правой полосе из-за комьев грязи, налипших на диски, но все равно — в машине удивительно уютно. Как будто твой персональный маленький мирок с печкой и колонкой перемещается в пространстве, и такой же эффект, как и в поезде, — чувствуешь себя в безопасности, пока едешь. Даже смешное возмущение Президента или будущая речь Васи кажутся удивительно к месту. Будто ты едешь так уже долго-долго, и, как это странно ни звучит, и Вася, и язва-Сережа, и нетерпеливый Ляшко становятся твоей семьей, со всеми своими болячками, ужасным чувством юмора и невероятной надежностью.

— … и вот ты приходишь в батальон, и тебе дают взвод, — продолжает Вася. — То есть, обычный «пиджак», с опытом ремонта машин и управления СТО, закончивший военку хер знает когда, получает в подчинение тридцать…

— Не перегибай… — вставляет Ляшко.

— … ладно — пятнадцать разных человек. Это «долбо@бізм»? Или нет? Или просто больше некому, а? Или вот комбат. Простой пример. У нас же каждый волает «в армии керують старі полковники, це кадровий…» шо? Правильно. Долбоеб@зм. Простой пример — комбат. Подполковник, шестнадцать лет в армии. Он — офицер как раз довоенной формации, негероической. Когда армия стремительно валилась и нам всем было похер. Так? Так. И вот СанСаныч получает батальон. Теробороны. Полностью мобилизированный. Серега, ты помнишь июнь пятнадцатого? Помнишь?

— Помню.

— А теперь сравни с «сейчас». Не, ты сравни, сравни. Тебе комбат как, сильно мешает в твоей жизни? Може, он тебя ущемляет? Може, он тебя штрафует? Воевать не дает? Може, он — деспотичный сатрап, и ты, бедный и бесправный мобилизованный…

— … недолік, — добавляю быстро я.

Серега злобно оглядывается.

— … затурканный военный, которого лишили премии, зарплаты, отпуска и чувства собственного достоинства? Потому что комбат назначен на свою посаду как раз той самой армейской, коррумпированной и долбоеб@ческой системой, которую все так любят пинать. Как и я на свою посаду. Как и Ваня «Малыш» — на командира РВП. Как и…

— Вася… Вася! — прерываю я. — Слезай с коня. Сереженька осознал свою ошибку, обещает исправиться и купить нам всем по чебуреку в Бугасе. А може, и по два.

— Хєр тєбє, — автоматически отвечает Президент. Но как-то неуверенно.

— … весь наш батальон, как и десятки других — это как раз и есть тот самый «армейский дебилизм», Серега. То есть, долбоеб@зм. Тот самый. А теперь сосредоточься и ответь: как тебе служится нами, с такими херовыми, как ты считаешь, командирами?

— Ну ладно, ладно. Заклювали… Вася… А може, можна якось отпєтлять от тих зборів, а?

— Да нет никаких сборов, — выдыхает коммандер и трет лицо ладонями. — Наеба… Пошутили мы. Уууу, мля, выбесил меня. Зато хоть проснулись. Мартин, пароли есть?

— Есть, — я достаю мобильник. — Ээээ… Еще ночной же? Без пятнадцати семь… «Двина».

— Двина… а отзыв?

— Збруч.

— Двина — Збруч… Книжка по электротехнике закончилась, пошла география…

— На заправку заедь, баллоны задуем.

— На обратном.

— Давай сейчас, это быстро.

— Ок.

Под колесами шелестит трасса, мое хорошее настроение падает каплями на пыльный асфальт, утекает по замерзшим пальцам, трогает заскорузлые комья воспоминаний. Это ж почти родные для меня места все-таки…

На трассе Донецк — Мариуполь, недалеко от Волновахи, есть одно место… Нет, мест там много, но это одно — особенное. Какие-то заборчики, засохшие лужайки, вечная донбасская пыль унылого недоугольного цвета перекатывается с боку на бок, с одной обочины на другую.

Темно-синий «жигуль-шестерка», шелестя потертыми покрышками, скатывается с трассы, прыгает по выбоинам, останавливается, не доезжая до ветхой заправки. Жаркое сухое лето вливается в салон, высокий черноволосый сильный мужчина вылезает из машины, потягивается. Щурится, разглядывает недалекий горизонт, покачивается с пятки на носок в растоптанных кроссовках, положа руку на горячий капот.

С заднего сиденья, тихонько открыв дверцу, вылезает семилетний мальчик. Чернявые вихры, темно-коричневые глазки-пуговки с огромным любопытством начинают оглядывать-ощупывать действительность. Заборчик возле серого ящика. Светло-синяя крыша заправки. Какой-то непонятный бордюрчик. Поржавевший знак «5». Бабушки с пирожками, уууу — какие вкусные, какой огромный горячущий ломоть жареного теста с капустой, и квадратик оберточной бумаги.

На заднем сиденье, среди сумок и каких-то свертков, спит двенадцатилетняя сестра. Сопит, немножко ворочается. Впереди — почти сто километров пышущего жаром асфальта, а потом… Потом — море! Настоящее! Теплое море Жданова, палатка, ласты, ууууу, у папы отпуск — и папа везет детей на море!

Папа расплатится за пирожок, еще раз потянется и опять сядет на нагревшееся сиденье. Мальчик сверкнет глазами, впитывая этот кусочек огромной жизни, и заберется к сестре, назад, важно и самостоятельно закрыв за собою дверку. Зафырчит уставший двигатель, машинка аккуратно покатится, мигнет блеклым поворотником и через минуту скроется в мареве раскаленного асфальта.

Через двадцать восемь с половиной лет на это же место свернет грязный разбитый лендровер. Скатится с трассы, подпрыгнет на тех же выбоинах, остановится, не доезжая до уже новой, но все равно какой-то ветхой заправки. Холодный воздух апреля ворвется в салон. Черноволосый мужчина в потертой «горке» вылезет из машины, потянется, поправит пистолет. Прищурится и закурит, разглядывая точно такой же горизонт, покачиваясь с пятки на носок в грязных ботинках, положив руку на остывающий капот.

Все другое — и все точно такое же. Заборчик. Бордюр. Нет бабушек с пирожками, есть какой-то мотель и какой-то кабак. Синяя крыша заправки. Те же терриконы, та же пыль, и кажется — та же жизнь.

Ручка, дверцы хлоп-хлоп, зафырчит уставший двигатель, машина без поворотников и бампера рванет с места, оставив в стылом воздухе воспоминание того жаркого летнего взгляда тех же моих черных глаз-пуговок.

Двадцать восемь с половиной лет.

Позднее утро

Нарада идет своим чередом. Недостроенная двухэтажка посредине Старогнатовки, сложенная из силикатного, какого-то сероватого кирпича, пахнет дымом буржуек, трубы которых торчат в каждом втором окне. В зале на первом этаже — разновеликие и разновозрастные столы, составленные в косоватый прямоульник, и пни акаций, на которых сидят начальники служб и командиры. Мы, сержанты, как приглашенные, но в нараде толком не участвующие, тремся у входа, тихо переговариваемся. Президент нервничает, по-моему, он не до конца поверил в то, что с Розовкой Вася пошутил. Сам коммандер о чем-то вполголоса общается с огромным Димой «Алмазом», командиром третьей роты. С утра никто не топил, и в зале так же прохладно, как и на улице. В углу возвышается устрашающих размеров куча «булек» с водой, с небольшими лужицами на бетонном пыльном полу.

— Ото мені кожний раз кажеться, як смотрю на ці столи, шо буде якась свадьба. Чи похорон, — говорит мне Иваныч, наш бывший старшина, невысокий седой дядька, недавно подписавший контракт «до кінця особового».

Он кутается в стандартную зеленую армейскую тужурку, зажав под мышкой непременную папку с непременными бумагами. Иваныч перевелся в роту МТЗ на посаду ТВО замкомроты, он старший сержант, и посада «тимчасово виконуючого обов’язки» офицерской должности — это край его военной карьеры. Иваныч хмур и сосредоточен, как и любой замкомроты, когда самого командира роты на нараде нет.

Центральное место с другой стороны стола пустует, рядом сидит начштаба Викторыч, как-то умудрившись удобно развалиться на твердом пне. Викторыч в доброму гуморі, поэтому лениво шпыняет начфина Андрюху «Вуди», нашу надежду и опору. Андрюха молод, умен, остер на язык и до мобилизации — начальник отделения «Ощадбанка». Обычно наш начштаба обласкивает своим вниманием начальника строевой, но Толик, наш бывший взводный с позывным «Банкир», сейчас едет в Чернигов в ОК «Північ». «Банкир» чуть меньше года назад закончил какой-то финансовый факультет, устроился в «Приват», проработал два месяца и попал в армию.

Из всех троих только Викторович — кадровый. И только он стоит на посаде, и Андрей, и Толик являются ТВО. ТВО — вообще распространенная штука, у нас армия ТВО, по-моему. И ничего, справляемся.

Я достаю телефон. О, есть одна палочка вай-фая от роутера, который работает на втором этаже у Саши-психолога. Открываю мессенджер, пишу Вуди: «Андрюха какой максимум списания майна волей комбата?» «25 штук» — приходит ответ, и сразу следом: «это с учетом категорийности. Давай после нарады». Я киваю, и Андрюха кивает в ответ.

Гомон в зале нарастает. Я нахожу какую-то лавку и плюхаюсь на нее, рядом тут же садится кто-то из старшин, и мы заводим какой-то свой разговор, сиюминутный, про войну, бумаги, радейки, людей и отпуска. Впереди нарада, и она меня интересует слабо, потому что все мои вопросы будут решаться после нарады, на перекуре. Мне нужно подписать кучку рапортов, в том числе и на ГСМ, и три рапорта на отпуск. И при этом не получить люлей за непереданную на РАО до сих пор зброю, и еще за тысячу мелких прегрешений.

Разные люди в зале. Остатки батальона, когда-то насчитывавшего почти шестьсот человек. Теперь нас двести пятьдесят семь. На своем месте, навалившись грудью на стол, молча сидит зампотех Николаич и угрюмо смотрит прямо перед собой, в какой-то невероятных размеров журнал, исчерканный черной и красной ручками. Рядом с ним — начальник бронетанковой службы, уныло колупающий клавишу на своем ноутбуке. Напротив них — тоже Николаич, замполит батальона, бывший замполит нашей роты. Замполит уткнулся в огромную стопку бумаг, и, даже не видя отсюда, я могу с уверенностью сказать, что это расследования. Расследования, расследования, расследования, и их не переделать никак… Дальше — Саша, начальник химслужбы. Боже, у нас еще и химслужба есть.

Нормальный солдат никогда не будет знать всех этих людей, общение с начальниками служб — задача ротного, как и еще пятьсот задач. Но я их знаю — перед новым годом мы провели в этом штабе три незабываемых дня, проводя итоговую годичную инвентаризацию. Уууу блин, как вспомню, так вздрогну, бо инвентаризация — это кошмар для начальника службы. Отношения сложились нормальные, в первую очередь потому, что мы тогда привезли с собой наш принтер, а принтер в нашей Паперовій Армії — первое дело.

Викторыч резко подхватывается и громко говорит «Товарищі офіцери!» Все поднимаются, и мы тоже, хотя ни разу и не офицеры. Комбат в застегнутой флиске цвета «нежный койот» молча проходит к своему «трону», то есть, к пню, и так же молча садится. «Товарищі офицери…» — произносит начштаба, и все садятся.

— Перекличка, — бурчит комбат.

— Так… — Вікторич опять встает. — Первая специфическая!

— Есть!

— Вторая эльфийская!

— Есть! — поднимает руку Вася.

— Третья!

— Есть! — басит Алмаз. — А хде мое прилагательное, на?

— Скоро будет… — ворчит «энша». — Эр-вэ-пэ!

— Есть! — говорит Ваня «Малыш».

— РМТЗ! А, вижу, Иваныч, вижу… Разведка?

— Я, — в спину Викторычу тихо говорит Йода, командир разведвзвода и, традиционно для нашей армии, ТВО начальника разведки. — Тут.

— От, мля, че ты подкрадываешься постоянно? Так… Начальник строевой!.. Ааа, он прое… в смысле, в командировке. Финслужбу вижу. Дальше…

Пока идет перекличка, все молчат. Комбат в плохом настроении, и это значит… совершенно ничего. Вот абсолютно. Решения комбата вообще не зависят от настроения, это я за полгода уже уяснил. Хорошее качество, я таким похвастаться не могу, хотя мы с ним одногодки. Он — подполковник, я — младший сержант. Вот такая вот мобилизованная армия.

— Так, товариші офіцери… — комбат всегда начинает нараду українською, як положено. — Та молодші командири. Хотів почати з хорошого, але тільки що звонив мені замкомбрига сімдесят другої бригади та поставив задачу. Задача, не побоюсь цього слова, — охєрєнна. День у штабі сектора… чи вже ОТУ, так? Вікторич, як правильно, «сектор» чи «ОТУ»?

— ОТУ, — бурчит начштаба. — Очень Тупо… Очень Теоретическое Управление.

— … в штабі ОТУ народилася геніальна ідея — виставляти мобільні блокпости. Це значить, що на ееее… визначених ділянках дороги на три-чотири часа виставляється бронєтехніка та особовий склад у кількості чотирьох-шести військовослужбовців. Перевіряти документи та шмонать… оглядати машини.

— А где мы людей возьмем? — подымает голову Викторыч.

— Не визначили. Но проблема в другом. Вот скажи мне, целый начальник бронеслужбы, сколько у нас бронетехники на ходу?

Начальник брони, Саша с традиционным для Збройних Сил позывным «Бронелобый», маленький лысоватый крепкий мужик, неторопливо встает и оправляет слишком тесный пиксельный китель. Из-под кителя виднеется толстый, какой-то удивительно домашний серый вязаный свитер.

— Так… Разведка — три «бэтэра».

— Два, — говорит Йода. — Третий не доедет.

— Первая рота — ничего. Вторая рота — две «бээмпэ-два».

— Они не наши, они в лизинге от «семьдесятдвойки», — добавляет Вася.

— Третья рота — ничего. «Копейка» второй роты отремонтирована и стоит на ПТОРе.

— Ииии?

— Значит, три единицы. Но запаса по соляре нет.

— Как это нет?

— Баки залиты… Йода — залиты баки?

— Да.

— Но в ПММ… Паша?

— Я, — поднимается худой белобрысый начальник службы ГСМ, в какой-то замызганной куртке. Они что, в ГСМ специально такие куртки получают? — На секторі отримав тонну, маю щє десь триста вісімдесят літрів дізєля на остачу. І все.

— Садитесь, — говорит комбат. — Погоди… Как это — тонну?

— У нас перерасход в четыре тонны, — говорит зампотех.

— Интересно мы войну воюем… Топливо килограммами меряем… — говорит комбат, и я мысленно прощаюсь с рапортом на ГСМ. Может, на бензин еще и подпишут, а на соляру — точно нет. А на нычке у нас мало осталось… Так, по идее Мастер сейчас снаружи… Я тихонько поднимаю телефон и пишу Толику смску «пробей у механа сколько дизеля и бенза осталось тока по-честному».

— Ладно… — говорит комбат. — Командирам рот подготовить списки людей, кого можно отдать на задачу по блок-постам. Вторая рота, вас это не касается, вы свои задачи от Булата получите. Тока так. Давайте нормальных людей.

— Нормальные, на, службу несут, — ворчит Алмаз.

— Тут модные парни, типа местных депутатов, взяли моду по паролям ездить. Где-то они их берут. Так вот… Первая рота, это тебя касается. Так быть не должно, гражданские по паролям не проезжают, понятно? Документы, осмотр машины и так далее. И если еще раз такси без досмотра пройдет, поедешь во вторую роту, как следующий Скиртач. Тока Скиртач был в восторге, а ты будешь в унынии. Поня́л?

— Поня́л, — равнодушно отвечает командир «первой специфической». Ему все равно, причем давно. Он устал, он очень хочет домой.

— Дальше. Вопрос номер два — готовимся к переходу на «лето»…

Нарада течет своим чередом, я ворую у Иваныча листик А4 и отмечаю какие-то моменты, типа «возб. в чем в ваху ездят в увал. надо пикс» и «отпуска по пятн и тока через штаб побрит помыт по форме», то есть, те, которые, как выражается Викторыч, надо «достучать до особового складу». До сдачи зброи не доходит, и Вася незаметно облегченно вздыхает. Из кухни как-то резко доносится запах каши и разогретой тушенки, у господ офицеров начинают синхронно бурчать животы. В проем дверей вваливается Витя Волос, подаренный нами в штаб знаменитый аватар, с охапкой кривых поленьев и молча с грохотом сгружает ее возле буржуйки. Вите все пофигу, Витя хочет выпить и забыться.

— И наспоследок — о прекрасном, — подымается комбат. Все начинают шевелиться, а те, кто не выхватил люлей, облегченно вздыхать. — «Губа» в Марике переполнена, нумера расписаны как в лучших отелях, на два месяца вперед. Так что бронь на «олл инклюзиф» для своих залетчиков оформляйте через замполита, он у нас теперь типа турагентства. Питання?

Питань нема, даже Викторыч не зачитывает телеги из штаба сектора, а замполит Николаич — «випадки». А нет, вот подымается.

— Товарищи офицеры, попрошу не расходиться и довести до личного состава, — высокий и худой Николаич, выдернутый в войска с пенсии, на которую он уходил с посады начштаба давным-давно расформированного зенитно-ракетного полка, прокашливается и выпрямляется. — Ээээ… телеграмма из штаба сектора по случаям нарушения воинской дисципины…

— Интересное шо-то есть? — кричит Алмаз с места.

Все смеются.

— Так… — не реагирует ко всему привыкший замполит. — Так, так… Вот. Копии получите и доведете до своих… а вот… читаю.

— Тока давай с выражением, Николаич, как ты умеешь, — говорит комбат, уже доставший сигарету.

— И потрагичнее. Армия любит драму, — добавляет зампотех.

Телеграмма. Из штаба сектора, от какого-то апреля шестнадцатого года от Рождества Христова.

«У військовій частині А… військовослужбовець ст. солдат А., призваний за мобілізацією, під час несення служби у добовому караулі, разом з солдатом Д. та мол. сержантом Ю. запустили бензогенератор, що не знаходиться на обліку військової частини, та почали вживати алкогольні напої. Коли у бензогенераторі скінчилось пальне, ст. солдат А. пішов, з його слів, долити бензин та потірявся, а потім заснув. Коли, з його слів, він прокинувся та пішов шукати солдата Д. та мол. сержанта Ю., то потрапив під обстріл зі сторони означених військовослужбовців, які, з їх слів, вирішили, що бачать ворожу диверсійно-розвідувальну групу, та відкрили вогонь з особистої зброї. Коли у військовослужбовців, з їх слів, скінчилися набої, то вони пішли „робити контрольні“, та були затримані. У результаті події ст. солдат А. отримав кульове поранення пальця лівої руки, а також був знищений означений бензогенератор…»

— От тебя послушать, Николаич, то в армии тока бухло и «випадки», — говорит Викторыч.

— Так вкусно расказуете, на, шо аж пиисяшку захотелось, — добавляет Алмаз и встает.

Вася глазами находит комбата и по кратчайшей траектории устремляется к нему. Я вижу, что на кухню уходит наш «химик» Саша, и направляюсь за ним. За время нарады у меня созрел план, и Саша занимает в нем центральное место. А «финика» я и так за завтраком встречу, он как раз нагоду пожрать не пропустит…

— Интересно, почему приходят телеграммы только с такими херовыми «випадками»? Почему не нужно доводить до солдат про какие-то успехи? Например, «бэху» знищили… Или колонну размолотили… Или опорник сепарский захватили… Почему про успехи армии мне проще из фейсбука узнать, а не из телеграмм штаба сектора… чи ОТУ? — в пространство произносит комбат и поворачивается к выходу. — Вопрос вопросов…

Никто не отвечает. Никто не знает ответа на этот вопрос — почему не проводится «інформування особового складу» не только про проблемы ЗСУ, а и про успехи. Мы даже уже не пытаемся это понять, у нас кучи других задач.

А, вот и Вова-РАВист, зараз узнаем по переписыванию зброи…

Чуть позже

— Коррупционная схема вырисовывается. — Андрюха уже доел кашу с тушлом и сидит рядом. Я ем халявную хавку, «химик» равнодушно пьет чай. — Нормальная тема.

— Если меня на расследование назначат, — роняет Саша. — А это комбат решает.

— У тебя ничего списывать не надо?

— Надо.

— Ну вот. У нас товар, у вас купец. В смысле, у вас недостача, у нас обстрелы. Матрасов на тебе сколько числится, которые умерли еще в пятнадцатом?

— Пятнадцать как раз. Бггг, пятнадцатый — пятнадцать.

— Андрюха… — я оборачиваюсь к «финику», который раздумывает, не умять ли еще тарелочку перловки. — Скока там матрас по списанию?

— Не помню. Немного. Уложишься.

— Договорились?

— Договорились. Но тока все делаем з дозволу командира, мне этот головняк не нужен.

— Само собой.

— Все, смачного. — Я хлопаю Андрея по плечу и подымаюсь. — А связюков кто-то видел?

— На КСП шукай.

И «финик» со вздохом устремляется за добавкой. И, шо самое обидное, худой як щепка, куда в него столько? Не то шо я — толстею и толстею…

КСП, то есть «командно-спостережний пункт», по совместительству являющийся царством связистов, у нас располагается в подвале. Два старых, еще не плоских монитора лениво мигают заставками, начальник связи роется в коробке с аккумами и не обращает на меня внимания.

— Здравствуйте, девушка. Мне «Биг-мак-меню» с колой и кетчуп, — вежливо говорю я.

— Картошечка фри или по-селянски? — отзывается, не меняя скучного выражения лица, связист.

— Мне с перловочкой, пожалуйста.

— Перловка этажом выше. Шо тебе, Мартинес?

— Друже. — Я сажусь за узкий стол и начинаю качаться на стуле. — Мля, стул… Приколи. У нас же ни одного стула на ВОПе нема, облокотиться не на что.

— Не катайся, сломаешь, тушу наел — капец.

— Это я от жадности. Короче, дядька. У меня беда с аккумами. Да и еще одна радейка не помешала бы. Ты как, на аккумы богат?

— Вон аккумы, — толкает ко мне по столу коробку из-под «Таланов» начсвязи. Желтый ящик скользит и утыкается в локоть. — Выбирай любой. Все одинаково дохлые.

— А нормальных нема?

— Ну, могу поменять твои на эти, как раз Алмаз сегодня принес. Нема. Были бы — дал бы.

— Беда… Беда-беда-огорчение. А пароли на эту неделю хде?

— Щас распечатаю.

— Та дай свои, я сфоткаю.

— Вы задолбали фоткать, а?

— Не бурчи.

Наверху приходит смска от Мастера, как всегда лаконичная: «Д100 Б170 баки полные купи красных семки и питбуль». Сто литров дизеля на нычке. Маловато. Бенза сто семьдесят, в день мы литров десять тратим… протянем. Треба все-таки рапорт переписать на ГСМ, може, шо и получим. Боже, какой текучкой заняты мои дни. Ведомости, дизель, рапорта, отпуска, покупки, пароли, хавка, вода… Вода!

— Мартин, ты где делся? — ловит меня в коридоре какой-то взъерошенный Вася. — Беги в зал, комбат собирает.

— Зачем? — я только-только сунул сигарету в рот и провожаю взглядом Витю, тащащего новую охапку дров.

— Потом покуришь, беги давай, — Вася отбирает у меня сигарету и сует в карман.

В зале, изрядно опустевшем, толпится кучка ни фига не офицеров, а совсем даже и населения угла комнаты, то есть «молодших командирів». Президент с кем-то уже ругается, Иваныч опять теребит свои ведомости, Викторыч кричит на кого-то… то есть, на меня. Комбат возле буржуйки что-то втолковывает КолеКоле, я подхожу к группе военных и становлюсь, кося взглядом на груду бутылок. Интересно, если Президента таки здесь оставить, сколько мы «булек» воды в «лендик» можем набить? Эх, бусик мой бусик, как бы ты сейчас пригодился…

Сержанты одеты «по красоте», то есть в более-менее чистую форму, делают вид, что совсем не нервничают. Наконец комбат, отбуцнув с пути деревяшку, направляется к нам.

— Струмкааа! — командует Викторыч.

Мы пытаемся выровняться в две шеренги, путаемся окончательно и кое-как вытягиваемся в «двойную кривую».

— Орлы! — довольно говорит комбат, становится прямо перед нами и начинает покачиваться с пятки на носок. Я смотрю на комбатские «таланы» и вдруг замечаю, что они — наиболее чистые из всех в этой комнате. — Соколы! Надежда и опора Збройних Сил! В две шеренги стать не могут!

— Не навчені, товарищ полковник! — рявкает Президент.

Ну все, началось. Когда Сережа волнуется, у него открывается рот и закрывается чувство самосохранения. Он превращается в язву, которая спорит со всеми и обо всем.

— Навчим, — довольно говорит СанСаныч и обрачивается к замполиту: — А ну, Николаич, какой там наказ?

— Двадцать седьмой по личному составу, — отвечает Николаич, не оборачиваясь.

— Наказом номер двадцать семь по особовому складу… присвоїти молодшому сержанту Прези… Кучмі Сергію чергового військового звання «сержант»!

— Ээээ… Служу українському народу… — мямлит Президент, потом одумывается и шагает к комбату.

Викторыч уже откровенно смеется, Вася смотрит на меня и подмигивает.

Через десять минут, закончив со званиями, комбат назначит меня ТВО командира третьего взвода второй мотопехотной роты сорок первого мотопехотного батальона. В моей жизни не изменится ровным счетом ничего, ну, кроме того, что зарплата поднимется ровно на девятьсот гривен. Тоже хорошо, кстати.

Еще через пятнадцать минут мы напхаем в машину двадцать шестилитровых бутылок питьевой воды и поедем в «нижний» магазин в Старогнатовке, к Лине. Купим сигарет, еды, пепси и этого ужасного «питбуля», покурим на крыльце и поедем домой. В пути меня наберет Ляшко и попросит перекинуть ему денег на карту. Я спрошу, зачем, и Ляшко будет долго и многословно объяснять, что хочет повести жену в ресторан. Вася заржет и спросит, где он в Волновахе нашел ресторан, на что Ляшко обидчиво возразит, что он живет в селе, и для него и Ваха — мегаполис. Я перекину ему восемьсот гривен, Сережа будет радостно нудить, и все будет как всегда.

Почти вечер

— К нам Седой едет, — говорит Вася.

— Зачем? — осторожно спрашиваю я и выливаю ведро холодной воды в стиралку. «Ведро с моторчиком» класса «Малютка» натужно жужжит, перемешивая воду с бельем, сероватая пена подымается шапкой и снова опадает. Стирка. Очень героические будни очень героической пехоты.

— Связь ставить будет. Антенну, все дела.

— Куда? В кунг? — я оборачиваюсь с плоскогубцами в руках. Пластмассовая вертелка на стиралке сломалась, и выставлять время нужно, прокручивая плоскогубцами металлический шпенек.

— Ты стирай, стирай, не отвлекайся. Мне носки чистые нужны. Не знаю, связистам виднее.

— Вася, кстати… А ну, подержи… Вася, я хочу пост написать про аккумы для моторол. Попросить волонтерской помощи.

— Помощи… — вздыхает Вася, придерживая опасно качающуюся стиралку. — А сами никак?

— Я посмотрю цены, если инет подымется. Вечером. Но сразу говорю — дорого. Нам четыре аккума надо как минимум, на четыре радейки. Я ж одну сегодня еще взял у связистов.

— Хоть примерно почем?

— Штука-триста, ну может штука-двести.

— Пять косарей… не потянем.

— Та да.

Мы стоим возле бани — центра нашего маленького мира, я стираю, Вася — за компанию. Здоровый Хьюстон, ужасно одинокий без своего Ляшко, от нечего делать разгружает «лендик», осторожно перенося по одной бутылке, максимально растягивая это нудное занятие. Наверху стучит топором Ярик, забивая дефицитные скобы, стягивая накрытие своего блиндажа, матерится, хэкает, но не бросает. Ярик сегодня хочет ночевать в нем, а не в палатке, и я его очень хорошо понимаю.

А с волонтеркой вообще Вася гайки закрутил. Просим, только если совсем невмоготу, а так сами стараемся. Зарплату подняли, теперь у меня семь-двести плюс четыре-двести за передний край. Одинадцать с половиной, не много, но и не пять-шестьсот, как было осенью. Все скидываемся по двести пятьдесят — и после зарплаты в ротной кассе больше шести штук. Можно позволить себе и воду, и гвозди, и скобы, и вообще много всякой бытовухи… только вот аккумы на радейки очень уж дорого выходят.

— Чуеш, — кривится Вася, — у меня отут болит живот. Справа.

— Вася, это слева.

— Ну а я шо говорю?

— Сильно? Покажи.

— Та хер его зна… Шо там показывать?

— Может ты натер, или опухло.

— Не, — кривится коммандер. — Просто внутри болит.

— Аппендицит?… Хм… Ну, я не медик, но если что — помогу.

— Оооо, в больничку можно закосить… Волновегас, шаурма, чистое шпитальное койко-место..

— Нифига. Ой, а я ж его и вырезать могу. «Шовный» у меня есть, зажимы и тампоны тоже. «Глок» прокипятим. Только я это… Я живого человека еще никогда не шил.

— То есть?

— Я курицу шил. И колбасу.

— Ты шил колбасу? Ой мля.

— Ну да. Учился. Берешь колбасу, так надрезаешь и аккуратно…

— О Боже…

— Короче давай я просто вырежу его, и все.

— Не подходи ко мне! — Вася дурашливо хватается за пистолет.

Хьюстон печально обозревает пустой салон машины и нога за ногу бредет к нам. Вообще военный страх потерял, знает же, шо ротный сейчас припашет. Вот что с людьми разлука делает…

Я поворачиваюсь и делаю злое лицо, Хьюстон медленно разворачивается и убредает куда-то за баню. Ботинки шоркают по щебенке, разнося звук тоски и безнадежности по всему окружающему пейзажу.

Вася разглядывает «пээм», будто в первый раз.

— Ты еще в ствол загляни. И вообще, мущщина, спрячьте револьвер, нема у тебя аппендицита.

— Я тебе не доверяю. Ты шил колбасу.

— Это даже прикольно. Но неудобно. И нужны такие штуки специальные…

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Мне кажется, ты собираешься застрелиться. Не знал, что отгул Ляшко так по тебе ударит.

— А твоя «фабовская» рукоятка на «пээм» дорого стоит?

— Ты уже спрашивал. Девятьсот сорок плюс доставка.

— Дорого.

— Понты дороже денег.

Я с сомнением смотрю в стиралку. Ну, по крайней мере, оно чище, чем было.

— Эхх… Кстати. Ляшко утром возвращается. — Вася отступает, чтобы не намочить ноги.

— На два дня ж вроде отпрашивался.

— Звонил. Билетов нема на послезавтра, пришлось на завтра на утро брать.

— Ох, как кататься задолбало.

— Он до заправки сам доедет, просто нужно забрать его будет часам к девяти. Та я заберу. Девятьсот сорок… эхх.

Вечер

— В армии… — нравоучительно говорит Вася и поднимает руку. — Ты бей, бей, не отвлекайся… Так вот, в армии есть три универсальных сверла.

Федя примеривается и обрушивает топор на металлическую трубу, вбивая сантиметр за сантиметром эту железку в террикон. Рядом стоят двое связистов и молча смотрят на здоровенного и чисто выбритого Скорпиона, в руке которого тяжелый колун просто теряется. Начсвязи сидит в кунге, пьет недозаваренный чай, прошивает мою новую рацию и ведет со мною неспешный военный разговор. То есть, пересказывает мне свои сплетни, а я ему — свои. Вася прохаживается вокруг Феди, давая бесценные советы, связисты уныло смотрят на катушку кабеля. Кабель нужно протянуть в кунг, для этого нужно этот самый кунг просверлить.

— Каких? — подозрительно спрашивает один из солдат и начинает разматывать utp-шку.

— Универсальных, — важно отвечает Вася, продолжая бродить по кругу. — Ты ровно бей, ровно!

— А я как бью?

— А ты бьешь неровно. А ты бей ровно. Поня́л?

— Мля… — вздыхает Федя и снова примеривается к трубе. Труба жалобно звенит.

— Давайте быстрее, — бурчит начсвязи. — Нам еще угол выставлять.

— Федя, быстрее! — командует Вася.

Скорпион рычит и продолжает бить, столб вгрузает в грязь, и грохот отдается у меня в голове тысячами маленьких иголок.

— Так шо с кабелем? — интересуется связист. — Через дверь кидать нельзя, вы его перебьете.

— Айн момент, — говорит Вася и оборачивается. — Унтер-офицер Мартин! Будьте любезны просверлить отверстие в кунге.

— У вас шуруповерт есть? Чи дрель? По-богатому… — тянет начсвязи.

Я подхожу к дверке, присаживаюсь и прикидываю, где должна быть дырка… отверстие. Лучше пониже, мабуть, так удобнее будет, и не оборвем. Выпрямляюсь, достаю из красивой а-лайновской кобуры «пээм» и приставляю к борту.

— Скорпион, а ну отойди, — гворит Вася, оттаскивая увлекшегося Федю в сторону, и стучит себя голове. — Мартин, ну думать же ж надо!

Я равнодушно пожимаю плечами, недобро смотрю на связистов. Вася пинками отгоняет их, я зажимаю пальцем ухо, точь-в-точь как при выстреле из СПГ, и стреляю. В борту образуется дырка с неровными краями, и Вася приглашающе машет, дескать, пожалуйте, тяните свой связистский кабель, силь ву пле. Начсвязи неровными глотками допивает чай.

— В армии, — опять поднимает руку Вася, — есть три универсальных сверла. На пять-сорок-пять, на семь-шестьдесят-два и на девять миллиметров. Бей, Федя, бей, не останавливайся…

Интермедия 18

Война посадок

Я дрался в посадке, когда это еще не было мейнстримом, и это было, конечно же, «до», очень «до». Мне было… одиннадцать? Двенадцать? Почему мы, малые, тоже пошли в посадку, куда собирались наши старшие со «Строителя», чтобы в очередной раз схлестнуться без повода со старшими с «Комсомольца»?

У меня был велик, «Аист», ну, вы помните, такой, с маленькими колесами и выгнутым рулем, и я уже привычно снял с него цепь… цепку. Никто, черт побери, не называл цепку — «цепь». Цепка была грязная, руки были грязные, штаны были грязные, и я боялся, что вечером мама меня прибьет. Как после прошлого раза. Мы шли в посадку, посаженную моим дедом, человек пятьдесят, если не больше, и я так боялся, и все надеялся, что эти, с «Комсомольца», не придут. Но они пришли, и я кого-то неумело огрел этой цепью, а в ответ мне разбили губу. И еще я упал, и правый локоть как-то подвернулся… и долго потом болел. Мы не победили и не проиграли — эти свалки в шахтерских городках никогда не имели результатов, и не должны были, это было больно, страшно, иногда весело, зло, а я… я не знал, что можно жить по-другому.

Оно наше вот это вот все по-любому разделилось на «до» и «после».

Нет, не так. «До» было, а вот «после»… это еще рано. Война ж не закончилась. Она даже не остановилась, как бы нам ни вливали в уши про «почему не наступают?», и я клянусь — у меня кровь брызжет из глаз каждый раз, когда я вижу что-то типа «это не война, а вялая перестрелка посадок».

Через двадцать пять лет — в такой же посадке, которую посадил мой дед, и это уже не было «до», это было «во время», и кто знает, сколько лет нам всем осталось до «после»?

Через двадцать пять лет — и эти свалки в шахтерских городах стали называться «ато», и это так странно, больно, страшно, зло и иногда — весело.

Через двадцать пять лет — и я снова упал в посадке, и, возможно, это спасло мне жизнь, и правый локоть подвернулся и болит до сих пор, уже полгода, сука, пол-долбаных-года, что же это за херня, деда, и уже два года, как мы деремся в посадках, и никто не знает, как долго еще этому длиться, и я не знаю, деда, я ни черта не знаю, я только пытался вовремя бить цепкой, заряжать гранатомет и не потерять людей, и знаешь, деда, как же хорошо, что ты не дожил до всего этого дерьма, что ты остался «до», а мы — тут, и мой сын растет «во время», и я не знаю, придется ли ему еще через двадцать пять лет заряжать пулеметы в этой твоей посадке, не знаю, настанет ли хоть когда-нибудь, хоть когда-нибудь, сука, это долбаное «после».

День девятнадцатый

Сон

— Чуєш…

— Шо?

— Та нічо. Нє тупі, мля, поміняй батарєйку в моторолі.

— А ти взяв?..

— Тю. Я думав, ти взяв.

— Йооопт…

Трое в наряде тихо подмерзают. Великое прозрачное и ледяное ничто, ну, то самое, за краем цивилизованного мира, тихо и беззвучно выдыхает после очередного дня.

Тут удивительно тихо. После города — здесь тугое безмолвие, размешиваемое дымом дешевых сигарет, лузганьем семечек и жужжанием включаемого раз-в-десять-минут тепляка.

— Шо там?

— Та ні хєра. Діма. Дімааа!

— А? — задумавшийся третий тяжело поворачивается.

— Шо ти там завтикав? Аккум брав?

— На теплік?

— На моторилу.

— Нє.

— Мля.

Их трое в наряде, и это необычно… но вот так повелось — втроем, а потом все как-то привыкли. Службу несут, не шлангуют, на посту не вживают. Так и не скажешь, что мобилизованные. Чи мобилизированные. Чи — какая разница?

— Вітя, ти новості слухав? — Комотделения сегодня явно тянет поговорить.

— Та да.

— Шо там?

— Та нічо хорошего. Я хєр його знає, такой фігньой страдають, вродє в странє войни нема.

— Ну.

— Завтра, кстаті, в мєхана днюха.

— Це з якой бехі?

— З другой.

— Най ротний везе в магаз чи на ринок.

— Сємак возьми и «блека» дві пляхі. Нє, три.

— Ага.

Молчание долгое, тягучее и почти сладкое, как отблеск звезд в слезящихся глазах. Непонятно — мир или бесконечно огромен, в мириадах галактик и черных дыр, или неизмеримо мал, сжавшись до тех несчастных метров, которые можно различить в вечном сумраке.

— Дімааа…

— Та шо тєбє?

— Чуєш… Тєбє нє впадлу…

— Не зайобуй.

— Дім, я старший еспешкі, я і пріказать могу.

— Жене своїй приказуй. Не піду я за аккумом. Хай Вітя йде. — Дима поводит покатыми плечами и переступает толстыми ногами. Хоооолодно.

— Я не можу. У мене той… як його…

— Дєбілізм!

— … Ночноє зрєніє в мене хєрове. Та й пост кидать нєльзя. Бо впаде.

— Шо впаде?

— Все. Нахєр все впаде.

Трое продолжают стоять, бессмысленно и бессменно, вечно, поводя головами и лениво переругиваясь. Скучно тут — смотреть в глубокое «ничто», держа на трех огромных спинах забавно-плоскую, раздираемую, сотрясаемую, вечно недовольную, но такую любимую Землю.

Бо если они уйдут — нахєр все впаде.

Утро

Вася спит. Спит до сих пор, хотя уже без пятнадцати семь, а в семь мне в наряд на «Чарли», и Президент топчется и сопит возле кунга, втягивая трепещущими ноздрями запах кофе. Серега даже не орет с утра, не обзывает меня «пиписькой» и не язвит, и это еще более странно, чем проспавший всю ночь коммандер.

Обычно Вася засыпает сразу после вечернего обстрела и нашей минометной ответки, то есть, примерно в одиннадцать. Я втыкаю минимум до часа ночи, потому что ночь — единственное время, когда более-менее поднимается интернет и можно почитать бело-черную ленту фейсбука.

Потом он просыпается в два и не спит до пяти, и никто из нас не может понять — почему. Вот просыпается — и все, ворочается, вздыхает, бурчит, ходит покурить, достает наряды по рациям, может сходить на позицию или погрохотать чайником. Засыпает ненадолго, и тут я просыпаюсь в наряд, приходит Президент, и разыгрывается обычный утренний спектакль «моя любимая и ненавидимая семья». Вася ворчит, лезет в фейсбук, потом ему становится скучно, и он приходит к нам в наряд попить кофе.

Мы привыкаем получать новости из фейсбука и из наших многочисленных чатиков. В мессенджере у меня есть переписка «Докуч», в которой — соседи слева и справа, точно так же сидящие в таких же дырках в земле, смотрящие в такие же теплаки и копающие такими же лопатами. Мы скидываем друг другу координаты новых сепарских точек, оперативную инфу, троллим друг друга или договариваемся про взаимовыгодный обмен. Мы, например, богаты на топливо. Были. И на ракеты для ПТУРа, у нас сейчас чуть ли не двадцать штук. Но у нас мало ОГ-9 на СПГ и постоянно заканчиваются Б-32 на «дашку». Зато на ОГ-9 богата шестая рота — им по ошибке привезли, но которая просто не получает бензина на генераторы. И горизонтальные связи в армии не отменит никто и никогда, вдоль всей линии фронта постоянно происходят какие-то встречи, обмены, просто дележка всего, включая иногда и продукты.

Эту ночь Вася проспал всю, и даже ритуал подогрева чайника, кряхтения, привязывания к ногам берцев и заливания кипятка в термос его не будит.

— Товой… — почему-то шепчет Серега, когда я вываливаюсь из кунга, с РПК в одной руке, термосом во второй и запасными аккумами в третьей. — То він там не крякнув?

— Та начє нє. — Я пытаюсь не упасть, боковушки незастегнутой плитоноски раскачиваются, хлопая по ногам. — Вроде дышит. Нехай поспит, скоро Ляшко ехать забирать с заправки.

— То, може, ми з тобою з’їздимо?

— А наряд?

— Підмінимось.

— Ну посмотрим. Новость, кстати, хорошая есть.

— Яка?

— Я пост написал… нам пять аккумов на моторолу приедет. Литий-ионных.

— Хорошо служить со звєздой фєйсбука, — ворчит Президент.

— Ну да, поподкалывай меня, поподкалывай… — Я перехватываю холодный РПК и бреду в сторону «Чарли». — О, успеваем.

В наряд принято приходить заранее, эдакий негласный джентельменский договор. Хоть на три минуты, но раньше. Мы топаем по дороге, Серега подхватывает трубу АСТ на треноге, прислоненную к кабине нашего ЗиЛа, и тащит ее на «Чарли». В кармане похрустывает пакетик с семками. Еще одно прекрасное утро на Донбассе.

— Бажаю здоровья, товарищ сержант! — вытягивается в ужасающее подобие строевой стойки Дизель. — Дозвольте доповісти! Під час вашого сну ніяких подій не відбулося, усі напади де-ер-ге героїчно відбиті, особовий склад займається по розпорядку. Старший наряду молодший сержант Дізєль! Дозвольте в ужасє убєжать!

— Вільнаааа… — небрежно машет рукой Серега, и мы ржем. — Шо тут у вас? Радєйка сіла?

— Нє.

— Зара провірю, а то обманюєш мене ні за хєр.

— Ви шо, ви ж цілий сержант, — продолжает троллить Дизель. — Не можна так з командиром.

— Стеби его, стеби, — добавляю я. — Он мне вчера по дороге домой весь мозг проел. Шо второй бат, ничо интересного не передавали?

— Не, перекличка прошла и все, — уныло говорит подошедший Сепар.

— Сепар, смерть моя лютая, ты чего без каски?

— А сам?

— Уел. Два наряда вне очереди на кухне, крууугом марш!

— У нас же нема кухни.

— Матерый… шаришь. Все, приняли.

— Сдали. Скучного утра.

— Идите вже.

Сутулые фигуры, отстоявшие мерзкую утреннюю вахту, убредают, волоча ноги. Так, ровно семь, делаем перекличку. Серега прячет руки под броник, он, как и я, вечно теряет перчатки. Я достаю мобильник, открываю плейлист и нахожу нужную песню. О, вот эта нормально сегодня зайдет…

— Доброе утро, радио свободного западного Лаоса! — бодро говорю я в «местную» моторолу. — Вас приветствует утренняя программа «Радио Пехота» и я, ваш любимый ведущий Мартин! Еще один прекрасный день на Донбассе! Как прошла ночь?

— «Альфа» норма, — тут же слышен слабоузнаваемый голос Прапора.

— «Браво»… норма, — это уже Михалыч из минометчиков.

— «Альфа», «Браво», объявляю вам одно «зашибись» на двоих и специально для ваших жен, которые уже забыли, как вы выглядите, и нашли утешение у соседей, звучит эта песня! — я подношу рацию к мобильнику, делаю погромче, и Стас Михайлов проникновенно воет на весь террикон «Без тебя, без тебяаааа…».

— Колись второй бат тебе придушить за цю хєрню по рациям, — кровожадно говорит Президент.

— Не сцы, сардж, из армии не уволят…

Кофе льется в крышку термоса, ежеутренний ритуал, прочно впившийся в нашу жизнь. Привычки нарабатываются в сто раз быстрее, чем в мирной жизни. Особенно привычка к оружию.

Я ставлю РПК, облокотив его о невысокую каменную стенку, рядом с АКМСом Президента, сажусь на сидушку от «Запорожца», выполняющую роль основного предмета интерьера на посту «Чарли», который, в основном, для «охорони та оборони опорника», то есть, охраны блиндажей, и киваю Сереже на нашу микропирамиду.

— Гля. У меня длиннее.

— А в мене товще, — тут же отвечает Президент.

— Шо важнее — длиннее или толще?

— Калібр має значення.

— Спорно, спорно…

Этот пошловатый диалог — тоже часть утреннего ритуала, он с небольшими вариациями повторяется уже примерно сто тысяч лет, то есть, последние три недели. Блин, мы только три недели здесь, а кажется — уже полгода минимум. Интересно, сколько еще просидим? Обещали вроде через три дня нас сменить, да и слухи про вывод батальона крепнут и крепнут. Как и про вывод всей «семьдесятдвойки».

Мы курим и треплемся за перспективы выхода в тыл, оперируя минимумом информации и максимумом домыслов, и в конце концов приходим к тому, что хоть нас и достала здорово вся окружающая донбасская действительность, но в тыл никто не хочет. Мы пережевываем эти темы подолгу, не спеша и не перескакивая, приводя доводы, невнятно аргументируя и обвиняя друг друга в идиотизме. Я, как всегда, пытаюсь выбесить Президента и примерно к концу первого часа и первого термоса с кофе мне это, как всегда, удается. Мы уверены, что вот-вот нас выведут, и ждем этого со страхом, и мы уж точно не знаем, что сидеть нам на этом терриконе остается ровно восемьдесят два дня.

— Гля, свежачок пришел ночью. — Я достаю мобильник и показываю смску.

С неизвестного мтс-ного номера ближе к утру пришло сообщение «Український солдате, кидай зброю, тебе сливають твої командири!»

— «Сливають», — хрюкает Серега. — Ну-ну. Відмили гроші.

— В смысле?

— Ну це ж понятно. Відмили бабло тупо на пропаганду. Наїб@ли москалів.

— Серджио, поясни, бо ото я потерялся в твоем потоке мысли.

— Ну от смотри. — Президент разваливается на подертой дерматиновой сидушке и опирается на скрипнувшую АСТ. — Ось десь там у де-ен-ер є якийсь відділ пропагади. Чи якась структура, яка, тіпа, відповідає за разложеніє нас.

— Разложение — это то, шо ты сейчас делаешь, разлегся тут и вещаешь. Еще и треногу ломаешь. Есть же умное слово «деморализация».

— Та хоть би хєр, нехай буде дєморалізація. І ось їм тре шось робити, шоб освоїти бюджет. Так? Так. От вони рассилку замутили і такіє до кураторів «Провели спєцоперацію, разло… деморалізовано тридцять процентів української армії».

— И шо?

— І то, шо куратори на це ведуться і щє бабла ввалюють. А по факту ж — хєр, а нє дєморалізація. Воно ж нєефективно. Ось ти сильно напугався? Зброю кинув?

— Бггг.

— Отож. Отак вони доять москалів на бабло, рахуй, вже третій рік.

— А. Ну норм. А ты, я смотрю, подкованный в информационной войне. Минстець прям. Я аж заслушався.

— Шо ти мене подкалуєш постоянно?

— Хто, я?

Минуты протекают, рассвет окончательно засыпает, и просыпается взводный опорный пункт. Вон не легший спать Сепар потащился в палатку за продуктами, сейчас найдет банку тушенки и сожрет ее с хлебом. От же ж люди, не хотят готовить, шо с ними делать? Мастер в зимних зсушных штанах с подтяжками оценивающе смотрит на груду бревен, рядом сонный Ваханыч кутается в бушлат Мастера, пытаясь подкурить на ветру. Я смотрю на часы. Скоро за Ляшко ехать, а Вася спит. Шо за фигня? В конце концов прошу Мастера сходить тихонько в кунг и глянуть на коммандера. Мастер очень смешно пытается идти на цыпочках в дутиках, но с задачей справляется — Вася спит, завернувшись в свой синий холодный спальник, и намерений просыпаться не проявляет. Я плюю, иду в кунг сам, снимаю командирскую радейку, вытаскиваю из подсумка Васин телефон и ключи от «лендровера». Прикрываю дверку — нехай спит, раз хочет, и без коммандера съездим.

— Мастееер… — зову я, топая обратно на пост.

Президент, бросив рации, пытается установить треногу АСТ посредине дороги. Тренога поломана и ровно становиться не хочет.

— Чего?

— А съезди за Ляшко на заправку, а? Чи постой в наряде, я сам съезжу. Но мне, честно говорю, впадлу.

— Тю, а шо такое? Он же вроде до завтра протерялся, не?

— Не, там беда с билетами для жены. Сегодня вернется. Съездишь?

— Лехко. Жди пять минут, оденусь. Тебе смска приходила от сепаров?

— Ага. Смешная, скажи?

— Ну. «Сливають». Во дебилы…

— Воу-воу, ваенный! Палегше! Ты куда собрався? А крыть блиндажа хто будет? — подходит недовольный Ваханыч.

— Бойовий наказ. Ніхто, крім мене, и все такое. Тре Ляшко встретить.

— В Ваху?

— Не, на «Параллель».

— Поехали.

— Ты ж хотел блиндаж делать?

— Хот-дог же. Свежий.

— А, ну это да. Это конечно. Это решает…

Вася не просыпается, даже когда «лендик» с ревом уносится вниз. Коммандера вырубило всерьез, и я опасаюсь, что его не то что обстрел — запах домашних котлет, которые наверняка привезет Ляшко, не разбудит. Солнце щедро сыпет лучи на тускло-рыжую глину и светлые камни, у меня по-прежнему хорошее настроение. Звонит «Банкир» из Чернигова, просит переслать копию первой страницы паспорта Ярика, бо он к комиссии по УБД готовится и пересматривает документы. Пока Ярик бегает за паспортом, я вижу, что Серега наконец установил АСТ и теперь пытается вести наблюдение куда-то в сторону востока. Варва лузгает семечки и лениво сверху наблюдает за Кирпичом и Доки, которые пытаются найти в бане немного теплой воды, чтобы умыться. Чистюли, блин, какие. Варва доволен, бо сегодня они ночевали в своем новом блиндаже.

Приходят из наряда Прапор с Козачком, Прапор начинает давать умные советы, выбешивая Серегу, Козачок молча допивает мой кофе. Я вспоминаю, что в кунге лежит стократная волонтерская труба, но Президенту об этом не говорю, нехай дитина помучится с допотопной советской АСТ. Приходит молчаливый Федя с непременной термокружкой. В кружке, как всем давно известно, смесь зеленого чая и сахара, примерно один к одному. Хорошо Скорпиону, никто у него не просит «дай попить», такую гадость даже ко рту подносить стремно. Федя садится на перекрытие щели возле «Чарли» и начинает слушать всю эту перепалку. Кажется, мы его развлекаем.

— … як ти разговаріваєш з цілим сержантом, скотина!.. — слышится с дороги.

Федя довольно жмурится.

— Сержант? Целый? А ты знаешь, с кем ты разговариваешь?

— З ким?

— С целым прапорщиком!

— Шах и мат, Сереженька! — кричу я. — Упал-отжался! Струмко!

— Идиоты… — лениво добавляет Федя и опять довольно жмурится, подставляя солнцу бледную кожу. — Какие прекрасные идиоты…

Вася не просыпается и к обеду. Обед сегодня богат — две набитые едой сумки «мечта оккупанта», привезенные Ляшко от жены, позволяют разделить домашнюю еду на всех. Я запихиваю в рот половину пирожка с капустой, хватаю кусок жирной буженины и иду пинать Президента. По плану у нас сегодня — чемпионат роты по стрельбе…

Через три часа на Васин телефон позвонит комбат и спокойно спросит «Какого хера?» Я разверну целую теорию о том, что тотализатор — это прекрасно, это очень возбуждает экономику роты и поднимает соревновательный дух. Комбат повздыхает и спросит, зачем в фейсбук было выкладывать? Я сделаю извиняющийся тон и поклянусь страшной пехотной клятвой «шоб мне служить в ВСП в Волновахе», что больше так делать не буду. Комбат мне не поверит и, естественно, правильно сделает.

Рапорт

Дійсним доповідаю.

Чемпионат по стрельбе из лука прошел в теплой дружественной атмосфере подколок, криков, аплодисментов и снова подколок. Дисциплина «AK-only», правила:

Мишень — черный гонг размерами 20×30, расстояние 100 м, попадание засчитывается по звону гонга. Без коллиматоров. Десять патронов, в отборочных нужно два попадания для входа в четвертьфинал.

Участвовало шестнадцать организмов разной степени мобилизации, считал и объявлял семнадцатый, то есть, я, остальные болели. От вылетевших постоянно звучали предложения разной степени разумности, от желания обмотать раненый гонг турникетом и затампонировать квиклотом — до кровожадного «расхерачить из РПГ, шоб не мучался».

Отборочные прошли не все, всего в четвертьфинал прошло двенадцать военных.

Результаты четвертьфинала: от одного попадания до восьми. Слабенько. В четвертьфинале нас покинуло шестеро, а еще шестеро мощно покурило и вступило в полуфинал с результатами 5, 5, 6, 7, 7 и 8. Полуфинал принес вылет одного человека, так как результаты были 9, 8, 8, 7, 7, и только Джонни выдал слабенькие 5.

Вообще к полуфиналу люди пристрелялись, начали учитывать ветер, да и втянулись, взял азарт…

Итак, потом еще два стрелка покинули группу спортсменов, а именно — Прапор и Козачок, и тройка лидеров вступила в неравный бой с автоматическим оружием СССР. В тройку вошли:

— Скорпион, младший сержант, лидер по количеству забитых мячей. Большой, молчаливый, спокойный. Характер нордический. ТВО командира взвода.

— Президент, сержант, идейный вдохновитель турнира. Худой и злобный сержант Хаус со скверным характером и постоянным желанием куда-то из чего-то стрелять. Командир группы гранатометчиков.

— Ляшко, младший сержант, самый веселый и юморной организм на ВОПе. Характер веселый, но настораживающий. Командир Хьюстона.

После напряженной борьбы, сопровождающейся набравшими мощь и смысл комментариями со стороны всех вылетевших, были определены победители.

С результатом 9 из 10 победил Президент, с чем мы его и поздравляем.

Второе место — Скорпион.

Третье — Ляшко.

Победителям были вручены ценные призы: Президент выиграл абонемент на одно посещение сауны в Вахе, Скорпион — блок желтого «Кэмэла», Ляшко — ничего, потому что призы закончились.

В процессе турнира работал тотализатор, во всех традициях подпольных букмекеров. Минимальная ставка — пятьдесят гривен, можно в долг, на самого себя ставить нельзя. Больше всех выиграл Дизель, что-то около двухсот пятидесяти гривен.

Нуууу… Вот как то так мы и живем. То воюем, то дуркуем. Никакого героизма, зато не скучно.

Вечер

— Ого, — говорю я, сидя в проеме Механовского блиндажа. — Ого. Та ты хоть умойся, а то вообще лица нет. На подушке осталось.

— Да, шо-то… непонятное. Будто выключили. — Вася снова трет лицо, распухшее после сна. — А где мой телефон?

— У меня. Ну, ты хоть выспался?

— Та хрен там…

«Вспышка, вспышка…» — слышится привычный голос по рации. Мы не движемся, Вася даже задумался, шевеля губами и подняв голову. Вот, прилеты. Промазали, перекинули метров на сто.

— Секунды считаешь? — спрашиваю я. Ччерт, надо было куртку брать, холодно под вечер во флиске.

— Нет. Трубы от ПТУРов надо разложить…

— Зачем?

— Идея есть.

— Твоя идея — тебе и делать, — тут же открещиваюсь я.

— Не гунди. Все будет зашибись.

Нас снова обстреливают. Мины-невидимки взмывают в темнеющее небо, шелестя струйками воздуха, долго-долго летят и падают на опорник. Я нервничаю, как всегда во время обстрела, и я так привык к этому нервничанью, что кажется, делаю это уже по привычке. Мины — не страшно, САУ страшнее. А под ГРАД я никогда не попадал. Вася попадал, говорит — стремно, но тоже привыкаешь.

Сейчас, правда, я нервничаю по другому поводу, и он светится у меня в мессенджере. И в этом случае переложить ответственность на командира не получится.

Коммандер ждет, когда загрузится лента фейсбука. Мины летят по две, уже мляво, сначала они высыпали штук двадцать активно, а теперь лениво жгут боезапас, как-то так без огонька, не очень-то и прицельно. Уже шестая… седьмая пара мин перелетает позиции и падает где-то в районе флага. Флаг стоит максимально высоко, на самом краешке верхней террасы, и Ляшко с Хьюстоном, которые его и ставили, каждое утро придирчиво проверяют, не сбил ли злобный сепар желто-синее дырявое полотнище.

— Чуеш… По выходу ничо вчера не слышал?

— Да опять одни слухи. Комбат ничего не говорит.

— На его месте, — я потягиваюсь и со стоном распрямляю ногу, — я бы тоже ничего не говорил.

— Логично. Шо у нас с бензом?

— Еще на десять дней хватит. На крайняк сольем полбака с ЗиЛа. Эта… Шестая рота просит литров хотя бы сорок. Ну или тридцать.

— Ну так хай берут.

— Ну я вже пообещал, просто шоб ты в курсе был. Завтра зайдут. Или послезавтра.

— Може, им баню организовать? А то они в батальонную на «таблетке» ездят.

— Тоже норм. Чуеш… — я ступаю на тонкий лед. — Эта… волонтеры заедут вечером. Часов в десять. Выедем на «Параллель»?

— Поедь сам. Ты у нас звезда фейсбука, а я — скромный, но симпатичный командир роты.

— Просят нас вдвоем.

— Ну без меня.

— Вася… — я поворачиваюсь к нему. — Слушай, ну люди просят, давай съездим.

— А Шайтана кто корректировать будет? — Васе откровенно не хочется никуда ехать, и он отбивается.

— Президент наведет, он все равно лучше шарит.

— Чем я?

— Чем я. Норм? Договорились? Я тогда людям сообщу.

— Ну, если обстрел закончится, фиг с тобой, поедем.

— Ок, дяка.

Я подымаю телефон и, отвернув экран, пишу «все норм, согласился, будем». «+» — приходит через секунду. Ну вот и ладушки. Фуууу, мля, если мне удастся пережить этот вечер — это будет покруче первых суток на этом терриконе, я вам доповідаю…

Ночной обстрел плох тем, что нам нечем ответить. Вся наша зброя рассчитана на стрельбу днем, и даже наши ночные стрельбы из СПГ «по вешкам» — не более чем нежелание тупо сидеть под сепарскими, а точнее, российскими минами.

А еще я очень боюсь, что кого-то из наших убьет. Боюсь абсолютно иррационально, бездумно, как боится папа за своего ребенка — ярко, зло, до рычания и дергания рук. Это смесь страха и злобы, неподвластная попыткам ее усмирить, простая, животная, слепая и удивительно привычная. Я боюсь и особенно это чувствую именно сейчас. Наверное, это еще и страх ночи, точнее, темноты, еще с детства, потому что ночь темна и полна ужасов, и у меня нет одеяла, чтобы спрятаться под него и переждать. Детские страхи, живущие в ночи в виде скользких, холодных и липких монстров — мог ли я тогда, тридцать лет назад, лежа в холодной кровати в Горловке, знать, что они примут вид горячих округлых кусков металла, падающих с мерзким шелестом с неба?

Я боюсь и прекрасно это знаю. И знаю, что Вася боится тоже, и этот страх сближает нас, наверное, сильнее, чем дружба, общий быт и совместная жизнь в кунге. Больше, чем доверие «с кем пойти до сепаров» или знание, что он сдохнет, но вытащит меня из любой херни на этой странной войне. Наш общий страх выматывает нас… и подстегивает. Ты боишься — значит, ты живешь внимательно, оглядываясь, думая и осторожничая. Я — трус, и я знаю это. Я боюсь, что кого-то из наших убьет.

— Сегодня четыре «двести» у нас, — Вася читает сводку штаба АТО с телефона, — и девять «триста». Мля.

— Мля, — говорю я. Чей-то страх выплеснулся… но не наш. Пока — не наш.

Поздно вечером

Я нахожу Ярика возле генератора — он подсвечивает чахлым фонариком Механу, заливающему бензин из «бульки». Ярик сердит — селянська дитина обустраивает домик, и ему не хватает пленки на потолок и гвоздей. И Механ не дает ему автомобильный аккумулятор, чтобы сделать ночное «дежурное» освещение, подсоединив к нему диодную ленту. Механ не дает чисто из принципа — аккумулятор у него есть, дохлый, конечно, но на свет хватит.

— Яричка, вылазь, дело есть.

— Та забери його вже, всі мозги своїм аккумулятором проїв, — ворчит Механ. — От причепився, як тля.

— Дав би аккум, я б вже зробив свєт, — рычит Ярик и вылезает из капонира с «двести шестьдесят первой». — Шо сталось?

— «Волыньку» прогрей и жди моего звонка. Шоб на связи был. И Мастеру скажи, хотя он в курсе. Оденься по красоте и жди звонка.

— Куди їхати? — Ярик заинтригован и не скрывает этого. — А дє Мастєр?

— Осмотр делает после обстрела.

— Шо, кудись попали?

— Та наче нет, но все равно ж посмотреть треба. Скоро придет. Ехать — куда я скажу. Бенз есть?

— Є. Скоро?

— Не ранее чем через полчаса и не позже чем через час. Короче, будь на связи.

— Ладно, — ворчит Ярик. — Тока ти скажи цьому охєрєвшему Мєхану, шоб дав аккум.

— Скажу, скажу. Все, мы погнали.

«Стопы» «лендика» заклеены скотчем, но приборка светится, мешая разглядеть темную дорогу, и Вася кладет на нее шапку. Мы съезжаем в темноте и включим фары только на окраине Новотроицкого. Булат сегодня не «включил» Шайтана, нашей ответки не будет, Вася жалеет, а я с облегчением думаю, что это упрощает мою задачу. Оооой, шо-то обстрел закончился, а мои нервы — нет.

РПК шатается между коленей, вот идиот, надо было у Феди или у Сереги АКМС взять, а не тащить с собой эту оглоблю. Ехать недалеко, правда, но в машине хуже, чем с РПК, наверное, только с «покемоном». Хорошо, хоть каску не напялил, а то…

… я что, серьезно нервничаю? Ого. И Вася недоволен, что я его потащил на встречу с волонтером, и вообще — заранее недоволен всем. По-моему, сон не пошел ему на пользу.

Заправка светится, как гимн эры электричества и пара, посреди темной трассы. «Параллель» на трассе «Донецк-Мариуполь», обложенная мешками с песком, — самая ближняя работающая заправка к пунктам въезда-выезда. Именно на ней вечные очереди днем, когда идет поток машин с «дэ-эн-эр», а вот зачем она работает ночью, непонятно, после закрытия КПВВ движение на трассе падает до нуля.

Звонит телефон. «Андрей Прудченко». Я сбрасываю звонок, и «лендровер», устало поскрипывая тысячами пройденных по зоне АТО километров, заезжает под светящиеся буквы. Андрей стоит возле машины, улыбаясь, и Вася сгоняет с лица недовольное выражение — настроение настроением, но приехавший человек в этом не виноват.

— Вася… — говорю я. — Разряди автомат, а?

— Зачем? — коммандер глушит машину и поворачивается ко мне. — Ой шо-то ты темнишь, военный…

— Не понимаю вас, товарищ генерал-лейтенант.

— Потом поговорим…

Мы вылезаем и обнимаемся с Андреем, я делаю вид, что только что что-то вспомнил, и отхожу к огромному белому газовому баллону. Звоню Ярику, он вне зоны. Вот зараза, просил же ждать! Набираю Мастера, он берет трубку, прошу ехать на заправку и не тупить. Вася разговаривает с Андреем, я возвращаюсь и улыбаюсь.

— Вася… ты автык разрядил? — вкрадчиво интересуюсь, вытаскивая сигареты.

— Мартин, ты меня вже заинтриговал до чертиков. Шо случилось? — Вася тянет сигарету из моей пачки.

— А как к сюрпризам относишься?

— Херово. Как и любой взрослый человек.

— Ну тада вибачай.

— Та за шо?

Я молча машу рукой, Вася оборачивается и замирает. Из разъехавшихся дверей зала выходит Оксана. Аккуратно спускается по ступенькам, подходит к коммандеру и останавливается прямо перед ним. Вытягивается и смотрит прямо в глаза.

— Привет, — говорит жена мужу.

— Привет, — отвечает муж жене. — Я убью Мартина.

— Я знаю. Потом.

— Да. Потом.

Я отхожу вбок и наконец-то закуриваю, Андрей откровенно смеется. Стихает ветер, и кажется, что посреди черной, подслеповатой области светится одно-единственное место, в котором обнимаются двое людей — высокая тонкая женщина в темном узком пальто и небритый, обвешанный оружием командир мотопехотной роты отдельного мотопехотного батальона. И всё. Больше нет никого, только эти двое — в электрическом, ненастоящем свете настоящей донбасской весны.

И еще где-то — четверо наших «двухсотых».

Интермедия 19

Нихера не получается отстраняться. Как бы это ни было привычно… Привычно же, за два года? Сколько там, всего? Тысячи две? Три? Пфф. Это мало что для кого значит, брат.

И при этом значит — абсолютно все. Нет ничего более страшного, чем смерть, брат. Тебе ли не знать. Все остальное — мелочи. Пфф. Глупости сиюминутные из пластмассовой «жизни вне». Как мы могли к ним привыкнуть? Помнишь — поднимались в низкое и злое донбасское небо наши слова, лязги, крики, выстрелы…

И, главное — сделать-то ничего нельзя. Все. Скальпель выскальзывает из перчаток, тягучая кровь меееедленно капает на белесый холодный кафель. Тук-тук. Тук. Ту… Всё. Пфф. Та ладно. В дэтэпэ в год гибнет больше, чем в атэо. Да? Семь тысяч зарплаты… ну что они там еще говорят? Заробитчане? Облитый теплой кровью заробитчанина клеенчатый халат — в мусорный бак на заднем дворе госпиталя.

Нет ни одного ребенка, который бы не хотел забраться в этот чертов гроб и положить голову папе на грудь, царапая щеку об уголки жесткой формы. Ни одного, чччерт, ему ведь вообще теперь… как? Как ему объяснить, что папу убили, чтобы он мог жить? Как ему объяснить, что его большой и добрый огромный папка теперь лежит в этом долбаном ящике и не дышит? Кааааак?

Слушай, извини, что достаю, брат. Тебе не до этого. Ты стоишь и смотришь, как подходят люди. Песня… на колени. Мир, мир вокруг всего этого должен опускаться на колени, да? Почему, когда я смотрю на твою жену, то понимаю, что она тоже умерла в той посадке?

Извини… извини, что спрашиваю тебя. Тебе-то откуда знать ответы эти — их никто не знает. Просто…

День двадцатый

Утро

Вадим Абрамов звонит, когда я в наряде, и голос его так непривычно бодр и свеж, что хочется выплюнуть кофе, подхватиться с сидушки и сделать утреннюю зарядку. Президент с волонтерской стократкой ходит по палатке и ищет кусок каремата — Сереженька вбил себе в голову, что «зушка», достающая нас почти каждый день, на ночь сепарами прячется между дачами, а с самого утра выезжает на позицию, и он может это увидеть. Мне лично времени не жаль, я пью кофе и с удовольствием наблюдаю, как Президент чертыхается, ворчит и чихает внутри побитой осколками УСТ-56.

Утро сегодня свежее и… солнечное? Солнце, умытое, апрельское, осмелевшее, встает прямо напротив, над Докучаевском, и мне кажется, что Сережа ни черта в свою трубу не увидит, но я ему об этом, конечно же, не говорю.

На правой лямке моей плитоноски висит «сичевский» турникет, а на левой — нож «глок» в оливковых ножнах, закрепленный острием вверх. Это, безусловно, придает мне очень тактический вид и невероятно способствует моей мужественности на фотках, но на самом деле на нож очень удобно положить телефон и прижать его ухом — руки заняты крышкой от термоса с кофе и сигаретой.

— Привет.

— Привет.

— Мы заедем за вашим бусиком… ну, на днях. Норм?

— Норм, — я вздыхаю. Бусик, как побитый остов нашего мотопехотного невезения и одновременно везения, стоит возле кунга, перекосившись на щебенке. — Заезжайте.

— Но есть и хорошая новость, — Вадим откровенно доволен, это слышно даже через семьсот километров цифровой связи. — Есть пикап. Форд эээ… Рейнджер. Синий, лифтованный. С дугой в кузове, с фонарями. С хромированной решеткой там… ну ты понял.

— Ого! — Я сразу же представляю себе громадину в кобальтовом «металлике» на зубастых колесах и с хромированными зеркалами и как я на этой махине с шиком прикатываю в Старогнатовку, в штаб батальона. — Крутяк. А в чем подъе… в чем собака повалялась?

— Он не ездит, — радостно говорит Вадим. — Не заводится.

— Вообще?

— Ну… где-то один раз из двадцати таки заводится.

— Пофигу, — говорю я. — Глушить не будем. Дизельный?

— Как немецкая подводная лодка. Дизельнее не бывает. Тока это… там передачи не все.

— Пофигу, — опять говорю я. — Мне тока две надо, одну вперед и одну назад.

— Ну, жди. Поремонтируем и будем думать, как пригнать. На баланс будете ставить?

— Ээээ… а на него хоть какие-то документы есть?

— Ни одного, — гордо заявляет Вадим и опять смеется. — И номеров нема. И еще — он праворульный.

— Просто супер. Мой любимый набор. Тока лучше с Танцором договариваться, шо и как, бо я ж в машинах не товой… не очень.

— Та не вопрос. Все, дорогой, не отвлекаю, обнял.

— Обнял… — Я отнимаю нагревшийся телефон и кричу умащивающемуся на сером каремате Сереге: — Президент! Ну шо, як відімость?

— Сонце сліпить! — кричит мне Сергей и машет рукой.

— Словами «я же говорил» всего не передать.

— Шо?

— Я говорю «Спостерігай і зберігай спокій». «Посилити пильність» и вся остальна хєрня. І зошит спостережень собі зроби, будеш, як настроящій воєнний. Мєчта штаба АТО.

— От язва…

Мы ведь стараемся выжать всё именно из этого момента, мы стараемся жить «здесь и сейчас». Кажется, что когда ты ехал из точки «А» в точку «Б», то есть из Киева — на войну, то этот шаг длиной в семьсот километров… он, на самом деле, оказался провалом. Как будто ты приехал в «Б», получил зброю, куртку, ботинки «Талан» и лопату, а все твое предыдущее — осталось в «А». И не тянет, не висит на тебе, ни капли не определяет твою жизнь сейчас и не будет определять завтра, как будто наш пиксельный джинн придурошного адреналинового раздолбайства, царствующий над войной зоны АТО, отсек всю твою предыдущую жизнь огненным мечом, или серебряным серпом, или, что скорее всего, поцарапанным лезвием «глока». На который так удобно класть телефон.

Ты здесь… нет, не другой, просто ты здесь можешь стать тем, кем захочешь. Таким, которым тебе всегда хотелось быть, или наоборот, не хотелось. «Лінія бойового зіткнення», составленная из редких металлических зубьев ВОПов и РОПов, сдирает с тебя весь нагар, всю копоть, нагоревшую за предыдущие годы, и говорит: «Ладно, братан, а теперь давай посмотрим, что из тебя получится». Ты приходишь сюда одним, здесь ты — другой, а когда… если… когда ты вернешься обратно на материк, ты будешь… каким?

Мы были уверены, что вернемся такими же, как уходили, снова спокойно вольемся в обычную жизнь, у всех разную и при этом невероятно похожую, что мы просто скинем грязную форму на пол, помоемся, наконец-то нормально почистим зубы, поедим домашнего и втиснемся в джинсы, туфли, свитера и пиджаки из скрипнувшего шкафа. Выйдем на работу и снова будем жить так, как жили. И все будет так, как раньше.

О Боже, как же мы ошибались.

— Ошибочка вийшла, — лениво говорит Президент, таща в руке узкий каремат и удерживая под мышкой трубу. — Не видно ніхєра.

— Солнце? — Я пододвигаюсь на сидушке, давая место Сереге.

— Нє. Врємя. Може, їдуть вони раніш, чи я не знаю.

— Ну давай завтра часов в пять вылезем и посмотрим. И не отсюда…

— … а з «Браво». І може, раньше… а ну глянь, коли світає.

— Вай-фай сюда не достает… Ща у Ваханыча спросим.

… Ваханыч идет странной, механической какой-то походкой. Ровно-ровно, будто по невидимой черте, прошедшей от блиндажа до поста «Чарли» прямо по грязной щебенке. Ваханыч настолько спокоен, что мне начинает казаться, что он или вусмерть бухой, или под наркотой, хоть я прекрасно понимаю, что невозможно ни то, ни другое. Он держит в руках свой АК-74, и такого чистого автомата я давно не видел, даже ремень отскоблен от грязи, антабки аккуратно замотаны черной изолентой, магазин почти сияет темным бакелитом.

— Заходь, сідай, здрастуй, давай сігарєту. — Президент пытается не уронить трубу, опять разваливаясь на сиденье. — Хєррасє ти автик зранку надраїв, як на смотр.

— Вчера ж стреляли… — тихо говорит Ваханыч и поворачивается ко мне. — Давай отойдем, разговор есть.

— Давай, — опасливо говорю я. Ваханыч ведет себя неправильно, а на войне «неправильно» часто-густо значит «опасно». Давно он в город ездил? Вроде нормальный был… — Пошли.

Мы отходим к выкопанной щели, это еще когда «колупатор» к нам приезжал — копнул от барских щедрот несколько щелей. Мы в них обычно «бк» прятали, чтоб в одном месте не хранить, ну а в эту — прятался наряд с «Чарли» во время обстрела. Ваханыч ровно дошагивает до насыпи, разворачивается и поднимает глаза. Автомат как-то ласково, уютно лежит у него на скрещенных руках, я зачем-то смотрю на предохранитель, на плохо отмытые от масла расслабленные ладони, лежащие на оружии, и поднимаю глаза.

— Танцор говорил, что если надо, то можно сдать оружие и напиться, — без выражения говорит Ваханыч, и смотрит мне в глаза. Взгляд… пустоватый. Как будто из глаз ушло выражение, остался лишь светло-коричневый цвет радужки, тускло-серый белок и черные точки зрачков, смотрящие прямо на меня. Жуткие глаза. Стреляют с такими — точно, четко, понимая, что попадут и завалят насмерть.

— Есть такое. Если очень нужно. И в нарядах подмениться. И причину объяснить, — я почему-то медленно говорю, будто Ваханыч меня плохо понимает.

— Танцор говорил — можно оружие сдать, — повторяет Ваханыч и протягивает мне автомат. — На.

— Мля, Вова. Что за херня? Что случилось?

— На. Автомат. Танцор. Говорил, — раздельно и четко говорит Вова, сует мне в руки автомат и поворачивается. — Всё. Буду завтра.

— Где? Куда? Та подожди ты… Ваханыч! Объясни толком!

— Потом.

— Шо — потом? Брат, не гони, куда ты пошел? Стой… да стой ты!

Я догоняю Вову и обхожу его, становясь на пути. Я тяжелый, да еще и в бронике, легкий и невысокий Ваханыч не сдвинет меня с тропинки. Он топчется передо мной, теперь не подымая глаз, и я почему-то думаю о том, что Вова говорит на чистом русском, а не на суржике, как все мы.

— Вова, что случилось? — избитая фраза слетает с языка и повисает в потеплевшем воздухе.

— Ничего.

— Так… — Я понимаю, что увещеваниями и распросами ни черта не добьюсь. Не достучусь до ушедшего в себя человека. В армии, к счастью, давно придумано другое средство. — Давай по-другому. Танцор уехал, я старший на позиции, значит сейчас — твой командир. Я несу за тебя ответственность. И за всех пацанов тоже. Я должен знать, шо у тебя за херня, хочешь ты мне говорить или нет.

— Зачем? — Ваханыч наконец-то подымает глаза.

— Может, ты башкой поехал. Может, тебя в дурку пора списывать. А может, ты, воин, охренел в атаке, и тебя надо перевести к черту в РМТЗ чи ПММ, будешь на ПТОРе бензин в бочки наливать и по дрова ездить. Или к Андрюхе в И., будешь там ракеты охранять. Шоб их не сперли. И в микроказарме жить с пвошниками. Строиться пять раз в день и слушать гон командира батареи, чи хто там у них за главного. Чего я тебя уговариваю?

— Не уговаривай. — Но в Вовиных глазах потихоньку появляется выражение. Никто, никто из нормальных, попробовавших войны, не хочет перевода в тыл.

— Та я и не уговариваю, нахер ты мне сдался. Можешь бухать и сразу собирать вещи, мне похер, я сейчас перед Васей и перед комбатом отвечаю, мне проще тебя перевести, чем разбираться с душевными терзаниями. Хочешь выпить? Чекай субботы. Не хочешь ждать — вперед. Ты — «ядро» роты, я тебе доверяю… так и ты мне тоже доверяй.

— Доверяй… — повторяет Ваханыч. Лезет в карман за сигаретами, и это уже не механические движения — это живой человек переступает с ноги на ногу, поеживаясь в зеленой флиске.

— Доверяй. — Я тоже достаю сигареты. Курить я не хочу, но общий ритуал «подкурил-выдохнул-стряхнул-пепел» всегда сближает.

— Корочє. З жінкой говорив. Ніхєра в нас не виходить. Чи я мудак, чи вона, я хєр його зна, — переходит на суржик Вова, и слова вылетают из него все быстрее и быстрее, мешаясь с дымом, как будто он куда-то торопится. — І вродє нєма в неї нікого… Не виходить, Мартін. Уїхав — як уїхав, а теперь поняв, що й не жили толком.

— А как получается?

— Ніяк. Не люблю я її. А вона мене любить. А я — не люблю. І не любив, мабуть. Вона хтіла приїхати — я не хотів. Не люблю. Не хочу. Не знаю… — Ваханыч зависает и смотрит на меня, будто ждет ответа на вопрос, на тот самый, которые жрал его все эти долгие месяцы на войне.

— Понятно… — Я разворачиваюсь и вешаю автомат Ваханыча на шею. — Давай телефон.

— Нахєра?

— Так надо. — Я забираю из Вовиных рук коробочку «Леново» и сую в карман. — Все, военный, ты в отгуле на двадцать четыре часа. То есть, до завтра, до… до девяти-пятнадцати. С позиции не уходи. Кто сегодня в селе будет, я дозволю взять пляху. Но бухаешь в одиночестве, народ не спаивать. Комбат узнает, убьет меня, тебя и на всякий случай — Васю. А Васю нельзя, Вася нам еще нужен, вместо Васи могут какого-то дебила прислать.

— Дебіла нам не тре.

— Отож. Все, дорогой, давай. Все будет нормально.

Идиотская фраза.

Я достаю свой телефон и набираю Мастера. Ваханыч уходит, и его походка гораздо живее, чем до этого… и все равно. Блин, лучше бы она его бросила, а не он — ее. Быть брошенным всегда легче, чем делать этот мерзкий выбор самому. Легче. Но больнее. Но легче.

— Да.

— Мастер, ты про Ваханыча в курсе?

— Конечно.

Они дружат, а тут у нас дружба — это очень, очень близко.

— Какие предложения?

— А какие варианты?

— Блин, не будь Санчо, не отвечай вопросом на вопрос.

— Ну, пусть побухает, он, правда, не очень это полюбляет, но делать-то больше нечего. Выспится. Може, война какая будет — постреляет, побегает, успокоится.

— А не будет — начнем.

— Ага.

— Чуеш… — Я не дохожу до «Чарли» десяток метров, там Президент ржет с насупленного большого Феди. — Давай сегодня, пока Николаича нема, возьми Ярика с «Волынькой» и съезди в село. Посылку там заберешь. В магаз зайди, возьми коньяку и посиди вечером с Вовой, попей с ним.

— Мартин, я ж не по этим делам.

— А ты сегодня попей, — настойчиво говорю я. — Ничо, развяжешься на денек ради такого случая. И присмотришь за ним заодно. И постарайся его ушатать так, чтоб опал, как озимые, и шоб завтра весь день болел. Похмелье хорошо мозги чистит.

— Блин… Мне в наряд.

— Я подменю. И телефон его, кстати, у меня.

— Ладно, домовились. А телефон тебе зачем?

— Чтоб он ночью пьяный не звонил жене и не нес пургу.

— Логично… Плюс.

— Плюс-плюс.

Охрененно день начинается. Просто вот супер…

День

Вася звонил всего два раза. Первый раз я ему честно доповів все, что у нас происходит (ничего не происходит, только Ярик с Механом окончательно поссорились из-за аккумулятора, чуть не подрались, теперь демонстративно друг с другом не разговаривают и периодически ходят ко мне жаловаться друг на друга). Второй раз — сказал, что нас расколбасило авиацией, на месте ВОПа — дымящиеся развалины, политые кровью патриотов, и я говорю с ним из последних сил и из-под гусеницы догорающего танка. Вася поржал, пожелал мне янгола-охоронця, спросил, что привезти из Вахи, и наконец-то повесил трубку. А, и еще довел, что комбату он утром доложился, и тот его на сутки отпустил, и чтоб я не расслаблялся, бо за сюрприз с приездом жены он мне еще отомстит. Я ответил, что я еще с осени расслабленный, и передал привет Ксюше. Отомстит, ну да, ну конечно. Эвенджер, блин, Стивен Роджерс невероятный.

В мессенджере висит неотвеченный запрос, приходится ждать, пока скрытые диалоги загрузятся. Я задумываюсь над тем, чтобы пойти и кого-то ограбить на предмет жратвы, а пока ставлю чайник и лезу порыться на полке, где у нас хранятся гранаты, патроны в пачках и почему-то консервы.

Консерв приличных уже не осталось, а тушенку «Наш горщик» я уже на дух не могу переносить. Нету и мивины, зато есть пакетик с овсянкой «швидкого приготування», я высыпаю порошок в кружку из-под чая, наливаю, обжигая руки, кипяток, накрываю книжечкой «формы-раз» и ставлю на ту же полку. Интересно, может, если не накрывать хавку и чай документацией, то эта несчастная книжечка целее будет? Не, вряд ли, нехай страдает.

«Зушкааа, зушкааааа!» — и чуть позже хлопки. Кунга от сепаров не видно, но все равно вслушиваешься. Хм. Что-то странное… Что-то муляет меня. Ну «зушка» и «зушка», подумаешь, это уже как деталь пейзажа… Чего это я так встрепенулся, аж есть перехотелось?

Воооот…

Пуск ракеты, легкое шипение… и недалекий «бббах»! Кто-то из наших выстрелил ПТУРом — от прям так просто, даже не мявкнув мне. Самостоятельные все такие стали, аж страшно.

— Мартін, давай по піісят, — шипит моторола, валяющаяся на Васиной койке.

— Давай, — отвечаю я и вылажу из кунга. Покушал, блин.

На «Браво» начинает постукивать короткими «дашка», резкий звук мечется между уровнями отвала, отбивается от пыльных камней и в конце концов тонет в прекрасной глубине карьера.

— Нападай.

— Не попав. Нырнула в карьер.

— Хто? «Зушка»?

— От блин… Ракета! — Прапор огорченно возбужден. Или возбужденно огорчен.

— Прапор, не истери, доповідай по-человечески.

— Ыыых… Мы пасли-пасли, потом вроде увидели «Камаз», и такие на нем, знаешь, на кузове — как половинка будки, понял? Как кунг, тока полкунга. Как…

— Та понял я, понял!

— Ну, он тулил, получается, от «боярского дома» направо и ближе… Но как-то странно. Сначала стоял, а потом как газанул — аж пыль поднял. Ну вот мы пыль и увидели…

— Военный, мляааа… Боярский дом… От цели-семь двинул на юго-запад по окраине дачного поселка. И шо?

— Ну блин. Запхался в посадку, ну, там минут пять не видели мы ни хрена. Думали, он дальше понад посадкой поехал, а он, получается, развертався. И потом вже вспышки увидели. Они из кузова стреляют. Ну, я тебе не звонил, с ПТУРа дал, да ракета впала.

— Понял… И шо они?

— Та не видно нифига. Щас попробуем с «Браво» с «дашки» их подзакидать.

— Принял. Поставь еще ракету и жди… не, стоп. Перетяни установку левее, за камень отой. А то они ща тебя своим ПТУРом наживят.

— Прийняв, виконую.

А если они не уехали оттуда? В посадке у них откопана удобная нычка, и они не уверены, что мы точно знаем, где именно она. Если сейчас, белым днем, рванут оттуда — тогда мы точно поймем, значит, могут сидеть до ночи тихонько. А если они там, значит, что? Правильно. Надо их поколупать из СПГ. А СПГ у нас как работает? Правильно, с корректировкой с квадрика. Значит, что?

Тьфу, блин, как начинается движ, то вже как комбат выражаюсь.

Адреналин выплескивается в замусоренную никотином кровь, пальцы подрагивают, уууу, брат, это вы зря туда так беспечно заехали, это вы зря… Темный ряд деревьев на пару километров проходит вдоль линии, слева почти примыкая к цели-семь, этому «боярскому дому», а иначе — их КСП. КСП мы развалить не можем — дом стоит в квадрате таких же домов, и там живут люди. Да и не разваливается дом из станкового гранатомета, не та мощща. Лесополоса тянется на юго-запад и через полтора-два километра втыкается в сепарскую позицию «Амонсклады», и именно под прикрытием этой посадки противник ездит туда-сюда, а мы пытаемся его ловить в редких прогалинах.

Светло. Сегодня солнечно, видимость будет отличная с квадрика, увижу хорошо, теперь, когда знаю, где искать. Наверняка у вас там масксеточка толковая натянута… Жаль, Васи нема, сейчас бы посменно на двух квадриках повисели бы над целью и заколупали бы этот «Камаз»… Костя Викинг вон такой же «Камаз» из своей «зушки» разобрал, еще когда он был на соседнем «Эвересте», а мы — любители гранатометов, мы его навесиком, навесиком…

— Президент! Президееееент! — ору я в пространство, почему-то ни секунды не сомневаясь, что Серега уже оделся, обулся и бежит в сторону войны.

Ошибся. Вместо Президента в кунг вваливается отдувающийся Мастер, с крошками в бороде и сигаретой примерно там же.

— Не кричи, денег не будет, — пыхтит Толик ивытаскивает сигарету.

— О, Мастер, скажи Гале, нехай СПГ готовят, я сейчас полечу на посадку. В районе цели-семь вроде «Камаз» с «зушкой» выпасли.

— Цель-семь — это «боярский дом»?

— Военные, блин… Да, «боярский дом».

— Я пойду, с Ваханычем, — значительно смотрит на меня Мастер и снова сует в бороду сигарету. — Пять минут есть одеться?

— Десять есть — пока возьму, пока долечу… А Вова… там как?

— Нормально. Война же.

После третьего выстрела из СПГ, наконец-то попавшего примерно туда, куда нам надо, в ничем не примечательное место среди серо-черных деревьев, «Камаз» с кургузой будкой вылетит из-под очень хорошей, «сезонной» масксети и рванет в сторону дачного массива. Я не успею нажать на кнопку записи видео, квадрик будет уже пищать батарейкой и проситься домой. Я возьму левее-дальше… то есть северо-восточнее, чтобы хоть краем глаза увидеть, куда именно уйдет «Камаз». От «боярского»… От седьмой цели, обозначенной в нашем планшете как «КСП Док главн», к квадрокоптеру протянутся злые трассы, белая китайская игрушка, помогающая нам воевать, резко пойдет вверх, Мастер перенацелит СПГ на эту цель, но я опять побоюсь попасть в какой-то из соседних домов и дам отбой. Минут через сорок «Нона» забросит к нам шесть серий по три мины, неожиданно в эфир вылезет Шайтан и потребует, чтобы мы его корректировали. Корректировать будет Ваханыч, в рамках военной терапии. Накорректирует так, что «Нона» заткнется и не будет стрелять еще пару дней. Еще через полчаса он придет за автоматом и пойдет с Мастером в наряд. Я найду на полке холодную овсянку, вышкребу из тарелки клейкую сладкую массу, съем, вытру ложку и тару влажной салфеткой, сяду на койку и пойму, что почему-то устал. Мобильник будет валяться на спальнике, я открою загрузившийся мессенджер. В верхней строчке неотвеченных сообщений будет светиться «Павел Павел». Очень оригинально, но смеяться над этим мне, который сам скрывается за никнеймом, будет все-таки как-то… странно, что ли.

В сообщении будет написано: «Привет укропчик. Это Паша С., помнишь меня. Как там ты, живой еще? А я в Докучаевск приехал, ты же где то здесь? Если шо мой тел … звони если не ссыш».

Это будет не первый мой одноклассник, воюющий на сепарской стороне. Я поставлю аккумулятор квадрика на зарядку, посмотрю в мое темнеющее небо над моим светлеющим терриконом, сплюну, суну в рот сигарету и наберу номер.

Терриконы

… я толкнул дверь подъезда и вывалился на улицу. Было тепло, даже слишком тепло, как для начала мая. Была суббота, папа пропадал на работе, мама — убирала дома, эх, эта бесконечная уборка, сестра была в Донецке, а я… я попылесосил кое-как, похлебал холодного вчерашнего борща, влез в свежекупленную футболку «NIRVANA» и выскочил на площадку.

Площадка была чистой. Три семьи из трёх квартир, абсолютно одинаковыми дверями выходившие на кафельный пятачок на третьем этаже обычной панельной девятиэтажки, постоянно убирали. Культ чистоты нашей площадки и бетонных лестниц перерос уже в ту фазу, когда «убираем, хотя чисто». Я выцарапал из нычки початую пачку красной «Магны», помятый коробок спичек и побежал по ступеням вниз. Лифтом я не пользовался принципиально.

На улице была весна, тепло, ветер, жилмассив «Строитель» на окраине Горловки и раскиданная на запчасти «форд-сиерра». Над «сиеррой» стояло четверо мужиков, курили и молчали. Насколько помню, ремонт этой чудовищной серой машины начался в день ее покупки и продолжался сутками напролет. Мужики общались по-донбасски.

— …уйня, — сказал дядя Миша с пятого этажа. — От Нивы подойдет.

— А вот и …уй, — сказал дядя Валера, и все опять замолчали, втыкая в разобранное заднее колесо.

Я осторожно по кривой дуге обошел «сиерру», побежал через двор и увидел Макса. Макс был высоким, худым, смуглым и говорливым. Таким, знаете, на пружинках — ни секунды не мог устоять, все приплясывал-пританцовывал. Он даже на танцы ходил на какие-то, и я ему втайне завидовал. Он завидовал мне — я ходил на бокс.

Мы завернули за угловую девятиэтажку и прижались спинами к неровной серой бетонной стенке. Я вытащил из кармана слегка помятую пачку «Магны», мы взяли сигареты и попытались закурить. Получалось не очень — голова закружилась, руки задрожали, дым лез в глаза. Рядом начал кашлять Макс, содрогаясь всей своей шклявой фигурой. Я помахал рукою и посмотрел вперед. Рядом были дома, возле них — кусок поля, на котором мы обычно палили костер. Впереди, устало опадая идеальными склонами, возвышались горловские терриконы.

… я толкнул дверку кунга и вывалился наружу. Было откровенно жарко, чи это после мерзкого слякотного марта мне так кажется? Была суббота. Мои родные были в семистах километрах от меня, мой командир Вася валялся на нарах и пытался спать, а я проснулся раньше, дико не выспался после обстрела, второпях похлебал еле-еле заварившегося кофе со сгущом, снял с себя коричневую кулмаксовую футболку, понюхал ее и натянул обратно. Покатит, все равно сегодня стираться.

Смесь подсохшей глины и камней, на которой стоял кунг, была по крайней мере свободна от окурков. Бычки мы кидали туда, куда кидает вся пехота, — в пустой цинк. Говорят, что арта кидает бычки в какую-то их артиллерийскую тару, но арту мы видели только в виде иногда проносящихся над нами ночью снарядов. Все снаряды падали куда надо, на нас не свалился ни один, поэтому арту мы любили.

Снаружи было… как обычно. Возле «двести-шестьдесят-второй бэхи» сидел Вася-механ и смотрел на стартер. Вокруг этого безмолвного диалога стояли пятеро мотопіхотних недоліків и давали ценные советы. Механ морщился, стартеру было похер. Все говорили по-военному — матерились, перебивали друг друга и курили.

— …Х@йня, — сказал Ярик. — Ніх@я не получиться.

— Получиться, — ответил Варва. — Протерти треба. Щотку тре. Ох@єнну.

— П@здец ему, — махнул рукой Прапор, отхлебнул кофе и сплюнул коричневую слюну. — Забейте @уй и нехай второй бат е@ется.

— Бат в курсі, а воювать нам, — возразил Ярик.

Все покивали.

Вася-механ встал, вытянувшись во все свои полтора метра тощего жилистого тела, окинул всех презрительным взглядом, как умеют только механы, и вытащил из недр своего ужасающего свитера металлическую щетку. Варва заржал.

Я по дуге обошел их, взял помятую бульку с водой и пошел обратно к кунгу. Остановился, открутил пробку и припал к неудобному горлышку, жадно глотая, обливая себя, футболку, резиновые тапки и желтую грязь. Вода была технической… ну и похер. Поставил похрустывающую бульку в угол кунга, взял с полки новую пачку командирского желтого «Мальборо», распечатал и привычно закурил. Передо мной была широкая грунтовая дорога, хилые деревья на склонах, а впереди, в трех километрах, перед дачным массивом, поднимался из земли маленький докучаевский террикон.

Все это время, все эти года они были и оставались, поднимаясь выше и выше из нашей земли — терриконы, терриконы, бесконечные терриконы родного Донбасса.

А Макс погиб в пятнадцатом, от минометки. Жены не было, мне потом сообщили его родители. Я ни черта не почувствовал из-за смерти друга детства, высокого, худого и вертлявого, командира взвода в мотострелковом батальоне армейского корпуса ДНР. Ни-чер-та.

Вечер

Он перезванивает — позже, гораздо позже, чем я набирал. Я уже успеваю забыть про него, под ворохом мелких дел: позвонить отчитаться начштабу сорок первого бата Викторычу (комбату я, после вчерашних люлей за фейсбучный пост про тотализатор на «учбових стрільбах», звонить боюсь), потом по закрытой набрать штаб второго бата «семьдесятдвойки», потом набрать Васю и тут же издевательски сказать «Надеюсь, помешал?» Он позвонит невовремя — я буду на «Альфе», и начнет накрапывать дождик, и вообще — зачем он вообще звонит?

А зачем я ему звонил?

— Привет.

— Привет.

Я не узнаю голос. Это, в принципе, нормально же, да? Двадцать лет прошло… я помню Пашу, помню неплохо. Невысокий светловолосый крепыш с модной тогда прической «площадка». Уехал учиться в Харьков после школы.

Мы дружили тогда, как дружат подростки-одноклассники. Мы вместе уходили с уроков, сидели на крыше и в подъезде, учились играть на гитаре и волочились за девочками, ходили во «вьетнамский» магазин и в видеосалон. Даже китайские пуховики жутких расцветок, те самые, из начала девяностых, у нас были одинаковые. После школы мы разъехались и никогда больше не виделись. Нет, вру, виделись на какой-то встрече выпускников, года через три после выпуска, и поссорились там, даже подрались, запав на одну из расцветших одноклассниц. А теперь вот оно как. «Укропчик»… «Если не ссыш»… Ухтышка, какой храбрый. А одноклассница, кстати, была — уууух… Но ни мне, ни ему не обломилось.

Вот всегда такое некстати вспоминается.

— Ну шо ты там? — Он напряженно-пренебрежителен.

Зачем мы разговариваем? Вопрос вопросов…

— Зачем мы разговариваем, Паша? Зачем ты мне номер дал?

— А ты зачем позвонил? — немного растерянно бурчит Паша.

Он, наверное, думал, что мы сейчас повыпендриваемся друг перед другом, поугрожаем и гордо бросим трубки.

— Логично. Ну шо, как ты там? Кого из наших видел?

— Ээээ… Ну, Макс погиб, может, ты слышал.

— Слышал. А Саня С. воевал с четырнадцатого, на Карачуне был.

— За вас или за нас?

— За нас, Паша, за нас.

— А Костик Р. в Россию свалить хотел, а его на границе завернули. Паспорт-то наш… ваш он выкинул. Он приборзел, теперь на подвале сидит уже полгода.

— Охренеть. Вас не пускают в Россию?

— Ну как сказать…

Мы говорим, вспоминая почти всех одноклассников, мы перебираем имена из детства, тихонько погружаясь в наш Донбасс конца восьмидесятых — начала девяностых, мы смеемся, вспоминая кучу, огромную кучу событий, иногда прерывая мягкую череду воспоминаний холодными чеканными «А сейчас…».

А сейчас все изменилось. Мы загибаем пальцы, считая, и в конце концов сходимся, что всего из нашего класса воевать пошло ровно десять человек — трое за Украину, семеро против. Погибших двое, с их стороны, еще трое сумело уйти с войны, остальные, и Паша в том числе, продолжают служить.

— А у вас как с обеспечением?

— Та так себе. Много волонтеры на себе тянут. Ну, по форме и обуви норм стало.

— Талант?

— Талан. Рыжие. Прикольно, ходить можно. А у вас шо?

— Гарсинги выдавали, белорусские. Потом шо-то перестали, теперь вроде опять начали. Но я себе еще в четырнадцатом купил. И броник взял хороший, «Оспрей» бритосский.

— А мне Оспрей все-таки неудобно, ну, тут уж на любителя. У штатного «Корсара» липучки — не в пи… короче, испортились.

— А у нас, приколи, случай был…

Мы переходим на обсуждение формы, потом еды, потом норм по топливу, потом зарплат, мы сравниваем, спорим, соглашаемся, мы — два человека по разные стороны фронта, когда-то друживших, мы жили вместе и думали, что так будет всегда, и в моей памяти все четче всплывает тот Пашка, у которого мы дома слушали «Мальчишник» на перемотанном изолентой магнитофоне «International» или с которым мы у меня дома пересматривали по десять раз «Звездные войны» и сходились, что все-таки самая лучшая часть — шестая, но самая крутая — пятая. С которым мы ездили на великах на Химик, к моей бабушке поливать огород, ходили на «Комсомолец» погулять с барышнями и дрались с такими же пацанами с этого самого «Комсомольца» за то, что ходили. Это тот Пашка, который зашел за мной вечером, когда половина пацанов жилмассива шла в посадку драться с «Солнечным», и у него была ножка от школьного стула, такая зеленая, квадратная, обмотанная синей изолентой, а у меня — дурацкая цепка с моего «Аиста», с которой я не знал, что делать. И потом мы зашли за Максом, который отчаянно боялся, как и все мы, скурил все мои сигареты, но все-таки пошел. Ох, и получили мы тогда! И именно Паша довел меня до дома, сдал маме и поплелся к себе, и у меня была разбита голова, и кровь заляпала не только мои джинсы, а и всю его футболку, и он потом прятал ее от родителей и пытался отстирать. Ах, как мы тогда были горды собой — мы не зассали, мы шли наравне со «старшаками»!.. Как мы получили потом от родителей!.. Как мы дружили!.. Как дружат только в детстве…

Как исчезли из его голоса настороженные нотки, и он наверняка так же, как я, вспомнил того нескладного меня, который был его другом… тогда. Давно.

Очень давно.

— Так, все, давай, у меня еще дел, как грязи.

— А, точно, и у меня. Давай.

— Слышишь… Так, а ты что в Докуче-то делаешь?

— Та перевели меня… Так, харе меня раскручивать, безопасники за жопу возьмут.

— Паша… — Я молчу, потом все-таки продолжаю. — Я был рад тебя слышать.

— И я тебя, Олег. Хотя тебя все называют «Мартин», но мне как-то режет кликуха.

— А ты?

— Боцман.

— А чего — «Боцман»? Ты ж вроде на флоте не служил.

— Служил. Я из ХАИ вылетел и в армию попал. Был в Одессе. Старший матрос, все дела.

— Фигассе. А сейчас кто?

— Ээээ… Да хрен с тобой. Снайпер.

— От не гони.

— Не гоню, реально снайпер.

— А я…

— Та я знаю, врио комвзвода.

— У нас говорят «тво».

— Ну да… Олег… — Он тоже молчит, и потом все-таки выдавливает: — Спасибо, что набрал. Тока знаешь, по-честному… Это ничего не меняет, Мартин.

— Я знаю, Боцман. Я знаю.

Интермедия 20

… Телефон был тогда один на коммунальную квартиру. Ну, это логично же, коммуналка, дощатые полы, крашенные болотной краской, три холодильника «Донбасс» на кухне, плиты, веревки, санки на стене… У нас две комнаты, у соседей — по одной.

Папе часто звонили с работы, и соседка повелась выключать телефон из такой смешной квадратной телефонной розетки. Но в ту ночь почему-то не выключила. И стоял он, на колченогой тумбочке в коридоре, над которой зачем-то висело зеркало.

Трель в высоте потолков «сталинки» была такой звонкой, что я всегда просыпался. И в этот раз проснулся. Телефон звонил долго, а папа, наверное, заснул очень глубоко, трубку взяла уставшая мама. Разбудила папу. Он говорил недолго, сначала хрипло, потом четко и энергично. Я старался не спать — я нечасто тогда видел папу, и звуки его голоса, особенно в ночной квартире, были даже какими-то незнакомыми. Лежишь такой в кровати, пружины скрипят-скрежещут, наволочка немножко сбилась с подушки, и вылезшие перышки колются, ай.

А еще ночью было плохо без мамы и очень хотелось к ней. Она всегда, если ночью вставала, заходила в нашу комнату. Иногда наклонялась, гладила и целовала. Но сейчас она не зашла. Она пошла на кухню, с громким щелчком зажглась стосвечовая лампочка, дав резкую полосу желтого света из-под двери. Захлопала дверца холодильника, раздалось шуршание, стук… И негромкий разговор. Я ничего не слышал, а вставать не хотел — пол был ледяным, тапочки — маленькие, красные, именно тапочки, а не шлепки — где-то далеко под кроватью. Потом папа вернулся в коридор к телефону, стал звонить, кому-то что-то говорить, иногда повышая голос и прикрывая рукой трубку, жужжать телефонным диском и снова говорить, диктовать какие-то списки, фамилии, телефоны и еще упоминать про какой-то «борт». И я заснул. Вот так прямо взял и заснул.

Через два часа начальник единственной в УССР лаборатории тепловизионного контроля и грозозащиты вышел из дома, залез в автобус, набитый аппаратурой, сосудами Дьюара, проводами, еще какими-то обитыми металлом ящиками, с приткнувшимися наверху сиротливыми сумками со шмотками и бутербродами, и ровно поздоровался с нервными сотрудниками. Он излучал спокойствие и уверенность — молодой, здоровый мужик, которого Родина позвала делать свою работу.

Еще через полсуток вертолет Ми-2 поднялся в наполненный смертью воздух, и тепловизионная сьемка горящего, погибающего, радиоактивного места Чернобыльской катастрофы началась. Вертолет разбивал небо лопастями, громоздкий допотопный тепловизор показывал страшную картинку, а внизу, на месте пожара, работали люди — еще не зная, что они уже умерли, их уже нет, и кое-где висящие счетчики Гейгера громко щелкают, кукушками отмеряя последние месяцы их жизни.

Отец вернулся другим человеком.

Через тридцать лет, в том же возрасте, его сын вспомнит обо всем этом, лежа в кунге на одном из терриконов горящего, погибающего, радиоактивного Донбасса. И единственные вещи, которые объединят эти два кусочка жизни, разделенные временем — это возраст, фамилия и ночь.

Да. И еще — тепловизор.

День двадцать первый

Утро

— Если бы мне давали двадцать центов каждый раз, когда я реализую очередную гениальную идею нашего командира, то я бы…

— То ти би щє більше триндив би, який ти незамінимий чєл.

— Нема в украинском такого слова — «незамінимий».

— Єсть.

— Нема.

— Єсть.

— От ти задовбав.

— Та якби я тебе довбав — з тебе б людина була…

Я тащу три тубуса от «эм-сто-тринадцатых», хэкая и отдуваясь, и ругаюсь с Президентом. Серега несет сверток грязной масксети и чуть ли не приплясывает от радости, что заставил меня работать. За нами плетется Доки — невысокий, весь какой-то осунувшийся, заранее уставший и вечно недовольный. Доки — наш санинструктор и по совместительству главный залетчик. Доки должен стране уже тысяч пятнадцать штрафов за аватарку и десять суток на «губе» в Марике. Предыдущие пять он уже отсидел. Платить Доки не собирается, а про «губу» вспоминает с нежностью — делать ничего не надо, кормят, не трогают. Тока телефон отбирают. На «губу» в комендатуре Мариуполя — очередь на месяца два вперед, как в хорошем отеле, великое «сидение на нуле» убивает армию почище российской артиллерии. Хотя… как раз у нас, «на нуле», аватарят таки поменьше, но вся зона АТО нафарширована частями, как блиндаж — мышами, и там, где нет постоянной опасности по-дурному погибнуть, пьют чаще, больше и «залетней».

План Васи, который он мне нудно рассказывает по телефону все утро, прост — создание ложных позиций. Я, не долго думая и помня, как мы строили боковую проекцию «бэхи», сгоряча предлагаю ему построить танк. Во всех проекциях. Сбить каркас из дерева, вместо башни приспособить огромную шину, несколько из которых валяется по террикону, а одна даже служит нам сортиром, ну и пушку из чего-то смастрячить. Коммандер мои конструкторские идеи рубит на корню и, логично рассуждая о часто летающих вдоль нашей линии беспилотниках и постоянных сепарских наблюдателях, ставит задачу смастерить из пустых труб от ракет, камней, кусков старой подертой масксети и давно списанных ватных штанов позиции ПТУРистов.

Я возмущаюсь, пытаясь доказать, что это как минимум глупо, никто не будет выпасать отдельных ПТУРистов, но Вася добивает меня аргументом «Трубы есть, нам это ничего не стоит, и надо же что-то делать», и я неожиданно для себя соглашаюсь.

Мы пристраиваем трубу на горку из камней, на самом краешке отвала, а Доки пытается набить чем-то бледно-зеленые штаны. Я поднимаю глаза — и замираю.

Сколько там прошло времени, когда я крайний раз «спускался с гор»? Два дня? Эти два дня сотворили с Донбассом чудо.

Трава. Поле между нами и Новотроицким неожиданно становится зеленым и настолько пронзительно-красивым, что хочется… да черт его знает, чего именно хочется. Взмыть в небо, круто спикировать к полю, пролететь над ним низко-низко, касаясь кончиками пальцев маленьких мягких побегов, и рвануть домой. Со всех ног, крыльев, плавников — сколько я не был дома? Два… два с половиной месяца. Так это я, мне проще — наши прикомандированные из «семьдесятдвойки» экипажи «бэх» не были по шесть месяцев. Шесть месяцев жить в дырке в земле, есть покупную еду или штатную гадость, пить из баклажки, умываться из баклажки, мыться из баклажки, стираться из баклажки. Я никогда не задумывался, что происходит с людьми, которые полгода, двадцать-четыре-на-семь — передок, передний край, пулеметы, мины, холодно, жарко, смешно, грустно… Мы размываемся здесь, становимся похожими друг на друга, теряем кусочки себя, устаем и потихоньку вживаемся в угрюмую, иногда рвущуюся выстрелами привычность…

Я много думаю об этом в последнее время, и не всегда мои мысли веселы, но когда я стараюсь понять…

— Завіс! — толкает меня Президент. — Нє тупі. Вперед-вперед!

— Чо у тебя настроение такое хорошее? — я встряхиваю головой. Что-то действительно часто стал задумываться.

— Бо командір скоро приїде, і кінець твоїй власті на ВОПі.

— Ой, я типа так вот властвовал — прям ховайся. Подумаешь, «догану» тебе забульбенил. Так это ж тока на пользу. Как говорил один матерый старшина: «Хорошая догана еще никому не помешала!»

— Пошуті, пошуті мені. Пошлі другу робить, а то он Ляшко вже ридає. Тіран-командир не дав чаю попить.

Сейчас полдевятого, и в наряде на «Чарли», нашем центральном посту, нас подменяют Ляшко и Хьюстон, которых я поймал полчаса назад, когда они собирались завтракать. Завтрак резко отменился, пацаны сменили нас в наряде, и мы пошли сооружать очередного Валеру.

Валера. Почти на каждой позиции в зоне АТО они есть — набитая хламом форма, поднятая вертикально, эдакое чучело, бессменно несущее вахту и украшенное в меру разумения особового складу. На голове — или «мазепинка», или какая-то убитая каска, поломанные очки, в руках, возможно, палка в виде автомата или автомат в виде палки.

Валера был на нашей предыдущей позиции — в виде замызганной фигурки, сидящей возле дерева с «мухой» на плече. Стреляная «муха» была нацелена четенько на подъездную дорогу, и заезжающие сильно дергались при виде Валеры и потом называли нас плохими словами. Нам это казалось очень смешным — это и было смешно.

Вообще Валера — это самый ровный воин Збройних Сил. Валера не хочет есть, Валере не надо спать, Валера не материт форму не по размеру и не взувает ботинки. Валера постоянно молчит, а не выносит мозг командиру, требуя отпуска, дембеля, УБД и «на ручки». Валера великолепен в своем естественном состоянии — бессловесная фигурка, стойко под дождями и ветрами переносящая тяготы и лишения. Все любят Валеру, и Валера отвечает всем взаимностью, пялясь незрячими глазами в степи, холмы и терриконы Донбасса. Валеры разномастны и разновелики — их сотни, и без них, наверное, наша армия не была бы армией.

Отдельная функция Валеры — бесить проверяющих, коих в последнее время немало ездит по позициям. Различные штабисты, крайне редко полезные и, в основном, мешающие, раздающие указания, матерящиеся и презирающие солдат, которые на самом-то деле и несут службу. Нам везло — к нам такие почти не приезжали, но там, севернее, ближе к штабу АТО в Часовом Яре, их было более чем достаточно и уж точно гораздо больше, чем нужно.

«Убрать», «Что это за бред?», «Вы солдаты или кто?», «Идиотские шутки!», «Да вы тут охренели!» — Валера выслушивал все это от высоких чинов, носящих групповое название «полковник Проверялкин», и молчаливо соглашался. Солдаты и младшие командиры слушали, тоже молчали, кивали и клятвенно обещали убрать, изничтожить, все устранить и обо всем доложить. Проверка уезжала, а Валера оставался на своем месте, на колышке от палатки, вбитом в мерзлую землю, и иногда кто-то проходящий заботливо смахивал снег с дырявой каски или поправлял «автомат».

Валеры должны были быть нашими ПТУРистами, для чего мы раздобыли в палатке несколько пар старых ватных штанов, которые Доки, ворча и вздыхая, набивал мусором. Вот вам пожалуйста — труба «Фагота», рядом лежит человек, куда-то целится. С беспилотника должно быть нормально. Ну, или нет, и мы зря стараемся. Но уж чего-чего, а времени у нас полно.

— Мартііін, — подымается с колен Президент. — Ти як?

— А шо? — Я примащиваю масксеть, но она постоянно соскальзывает. От же ж блин.

— Та нічо. Не нравишься ти мнє.

— Ты мне тоже.

— Я не про то. В послєднєє врємя нє нравишся. Помнішь, як у Бєтона криша їхала?

— Помню.

— Ото він як робить-робить, а потім ррраз — і зависне. Стоїть, дивиться. І не чує нічого. Потом ррраз — включився. Тіко постоянно як на своїй волнє. Чутка не тут.

— І шо?

— Ти теперь так себе ведеш. Один-в-один.

— Да? Та не гони.

— Я серьозно. Це ж видно. Слухай… ти би робив з цим шось.

— Ну да, ну да… Докиии! Как дела?

— Не скажу, — бурчит Доки, запихивая пустую «бульку» в грязную штанину. Булька не лезет, скрипит, хрустит, и вечно недовольный Доки остервенело пихает ее, матерясь под нос.

Как же красиво все-таки. Весна опять пришла, и лучики тепла…

День

— Раааадители меня назвали «Кооля…» И мне жилося очень нелехко, мля…

— … Папаня в заведениях питейных за пару лет допился до чертеееей, на… А вверху ветер.

— Есть шо-то?

— Потом видос посмотрим, пой дальше, развлекай меня. Я, кстати, тебе еще мстю не придумал. Жди, нервничай.

— За шо это?

— За вот этот вот внезапный приезд Ксюхи.

— И шо, плохо получилось?

— Не, хорошо… — Вася довольно щурится и поводит плечами. — Комбата в Вахе встретил, прикинь.

— Але, военные, давайте быстрее. У них сюда пулик «прибит», побачат — нагребут, — ворчит Дима Первухин.

— Мы ж за кустом! — бурчит Вася.

Буран, командир шестой роты, хмыкает и отходит. Дааа, логика сильна, сильна.

Коммандер ведет наш «Фантом-3» высоко и быстро — мы не корректируем, мы просто снимаем видео, и все достаточно просто: террикон, протянувшийся четко с востока на запад, то есть, от сепаров к нам, сейчас, в апреле шестнадцатого, «перебуває під спільною власністю ЗСУ та незаконних збройних формувань». Эта карколомная фраза обозначает, что на одном конце сидят сепары с Докучаевска, а на другом — хлопцы из шестой роты «семьдесятдвойки». Еще месяц назад террикон, то есть, высокий отвал вдоль большого карьера, был полностью под противником, но наши, по приобретенной привычке сходу занимать чуть больше, чем обычно написано в приказе, выкинули сепарье и заняли позиции. Расплатившись за этот тактический ход двумя «трехсотыми».

Тогда вообще все странновато было — потому что замкомбрига «семьдесятдвойки» спланировал нашу мартовскую операцию так, что в Докуче, к моменту наших веселых стартов на восток, было человек двести-двести пятьдесят, и — ахххх! — как же мы хотели войти в город. Хотели так, что разведосы, встретившие нас на этом рубеже, аж подпрыгивали от возбуждения, много курили и постоянно махали руками в сторону, где всходит солнце, и, клянусь, если бы решение принимали все трое командиров рот, бравших участие в отжиме терриконов и собравшихся возле «бэтэра-восьмидесятки», мы бы не утерпели и рванули бы вперед. Тогда Танцор, Буран и Скат долго тыкали пальцами в планшет, вечерело, и решение принималось не нами, и… да, нам хотелось это сделать.

Само собой, в город мы бы вошли, даже теми куцыми силами, которые участвовали в этой одной из сотен операций по эээ… «выравниванию линии фронта». И там бы мы и остались, бо реально у нас было восемь «бэх» и три разведосовских «бэтэра», ну и почти полторы сотни людей разной степени усталости. Нас добили бы в течение полусуток. Хотя, если бы «семьдесятдвойка» подняла танковый батальон и одновременно подавила бы две батареи сепарских САУшек…

Да ладно, теперь-то чего локти кусать. Приказа мы не получили, шестая рота отбила свои полтеррикона, закопалась в землю и… и теперь Буран решил подумать над тем, чтобы отжать весь «Черный» террикон, полностью. Дима Первухин, такой же, как я, сержант и замкомвзвода, был в прошлом бизнесменом, поэтому к подготовке подошел чисто с гражданской точки зрения — написал нам: «Пацаны, приходите на кофе, и квадрик возьмите, треба тему перетерти».

Димон был улыбчивым, смешливым, крепким дядькой, на «гражданке» занимался дайвингом и, в принципе, имел все, что хотел. У нас с ним как-то удивительно совпали взгляды на жизнь и на наше пребывание в армии, и теперь мы дымили его сигаретами, пока Вася вел съемку восточной части «Черного», болтали, смеялись, договаривались за бензин, воду и баню. Виталик «Каспер», худой, обычно молчащий КБМ, изредка подкалывал Диму, улыбался и пытался высмотреть темную точку квадрика в светлом небе.

Небо молчало.

— Димончик, так а планы у вас какие?

— Ой, Мартинчик, я ж не шутил насчет пулика. Мы как позицию тут отрыли… — Дима кивает на неширокую траншейку, в которой бородатый сумний дядька смотрит в волонтерский бинокль, тоже пытаясь высмотреть квадрик. — Петя… Петя! Отуда смотри! Отуда, блин, фантик оно высматривает… Короче. То треба уже у кэ-эр, я ж просто «зэ-ка-вэ» обычный.

— Не, ну блин. А обстанивка какая? А то я еще не разобрался.

— Петя!!! Хватит шукать птичку! Слышь, Мартин, хочу тебя с нашей «дашкой» познакомить.

— А шо в ней такого, шо ее выгодно отличает от моих?

— Помнишь крайний обстрел? Приколи, «дашку» завалило, и ручки осколком оторвало. Одну начисто, вторую наполовину.

— Та ну, не гони. Не могёт такого быть.

— Я тебе дембелем клянусь. Ща сидим, думаем, шо с ней делать. То ли сварочник шукать, то ли на РАО ехать аж в Розовку. В самый п@здарез зоны АТО.

— Так шо по террикону? — Я устал стоять, поэтому ищу глазами, где почище, плюю и плюхаюсь прямо там, где стоял. РПК примащиваю на колени и начинаю бездумно клацать защелкой сошек. — Може, и мы поучаствуем.

— Тю, зара расскажу. Доповім, так сказать, голосом через рот. Смотри. — Димон оборачивается к нависавшему над нами склону, безумно красивому в своей светлой серости, изрытому оспинами расщелин. — Вот тут прям над нами… не, чутка правее, наши позиции. «Филин» и, собственно, сам «Кандагар». Ну как — позиции… траншейки и окопы, как у вас, там рыть задолбаешься. Наши туда уходят на сутки обычно, бо подыматься и спускаться дуже муторно.

— Много?

— Обычно восемь человек. Или десять.

— По-богатому.

— Ага, там меньше нехер ловить. Короче, а эти п@здюки, получается, метров на триста в сторону Докуча, ну и так херово вышло, что по вертикали — метра на четыре выше. Угол есть, и мы ни хрена не видим, шо у них.

— … Ярый, Ярый, я Филин, — мурлыкает моторола и смолкает.

Вася стоит, сосредоточенно уткнувшись в планшет на пульте квадрокоптера, Каспер опять молчит, Дима подозрительно смотрит на рацию, потом на меня.

— Ярый на связи.

— Тут эээ… короче, вроде как над нами шо-то летает, — произносит полный сомнений безликий металлический голос.

— Вроде, чи точно? Шо летает? Самолет? Спутник? Пингвин?

— То я, — бурчит Вася. — Но я не над ними, я между, ну и за другой склон смотрю. Мартин, дай сигарету.

— Радио «Пехота», — с удовольствием произношу я, беру у Димона сигарету, прикуриваю и сую Васе в рот. Дым окутывает ссутулившуюся фигуру в «мультикаме» и начинает потихоньку рассеиваться. — Люблю слушать, як наши військовослужбовці говорят по рациям. Одно удовольствие.

— Ярый, я Филин, — крепнет уверенность моторолы. — Над намі, получаєцца, якась хрєнь літає. Зара собью.

— Собьет он, — снова бурчит Вася. — Передай этому шнайперу, шо, во-первых, он может попробовать, конечно, но, если ему дико повезет, потом я его подкину в небо и, пока он падает, сам буду его сбивать.

— У Васи душевная травма, — сообщаю я Касперу. — Он недавно чуть квадрик не про@бал. Вот теперь бачиш — лютує.

— Не я, а ты, — говорит Вася. — И вообще, я тебе еще мстю не выдумал, живи теперь, нервничай…

— Вы повторяетесь, товарищ генерал-лейтенант.

— От же ж эти… говорилки, — перебивает Дима. — Короче! Смотри. Командир, в неизъяснимой мудрости своей, хочет во-первых знать, шо там и как у сепаров понакопано, и во-вторых — отжать весь «Черный».

— Амбициозно.

— Ну так.

— Мы можем выделить десять человек. Но с нашим комбатом тре согласовать. А он вряд ли одобрит. Хотя…

— Мартин, я сажусь, — говорит Вася. — Лови.

Пластмассовый квадратик «фантика» падает с неба, я делаю шаг и аккуратно берусь на его маленькие ножки, моторчики выключаются, и размытые круги винтов замедляются. Квадрик как будто устало вздыхает, когда я нажимаю кнопку отключения на батарейке.

— Еще раз полетишь? Я второй аккум взял.

— Не. Смысла нема.

— А если над их позициями низко пройти, но быстро? Вроде сбить не должны… — интересуется Дима, пока мы топаем к командирскому блиндажу.

— А нема смысла, Димончик. Наоборот, надо повыше и спокойно повисеть. На «проходке» тебе придется стоп-кадр размытый делать, чтоб понять, шо к чему, где тень от камня, а где — злой бородатый, как ты, сепар. А сверху, да в «фулл-ашди» — нормально, приблизил и смотри себе. Кофе есть?

— Вы имеете дело с доблестной шестой ротой семьдесят второй окремой механізованой бригади! — гордо произносит Дима и для значимости подымает свой АКМС. — Конечно, есть. Всё есть. Бензина тока нема.

— А, тю. Туплю. Бенз в «лендике», ща принесу. Куда кинуть?

— Та там и кидай. Со сгущом?

— Естесссно.

Через час становится понятно — не возьмем. И так вертим картинку на стареньком ноутбуке, и эдак, Буран наносит в свой планшет сепарские огневые точки, Дима калатает кофе, я пялюсь в экран, темный блиндаж дышит влажной землей и шуршит мышами.

Блиндажи у шестой роты побогаче, чем у нас, они, считай, в посадке стоят, отошел метров на двести — и вали себе стволы любого калибра, делай накаты, бросай землю и живи. О, надо с Димоном договориться, может, у них ящики есть.

Ящики — это… ну, не прям вот ценность-ценность, но вещь нужная. Вся армейская «ИКЕЯ» состоит из ящиков и ящичков, в основном — зеленых, и иногда — светлых, древесных, патронных. Весь наш уютный, бронированный детскими рисунками кунг внутри состоит из ящиков, а Прапор с Козачком набили ящики землей, взгромоздили друг на друга и сделали вход в свое «бунгало» с поворотом, по правилам, чтобы взорвавшаяся возле входа мина не попортила домашнюю обстановку. С верхнего ящика Шматко наказал убрать крышку, он там собирается лук посадить. Вот такая вот мобилизованная армия — лук, понимаешь, в ящиках. И это еще рассаду на помидоры не продают…

Кстати, скоро пацаны возвращаются с отпуска, значит, новые поедут, треба наряды переставлять… Обычные, бытовые мысли текут ленивой чередой, в блиндаже тепло, меня тянет в сон, и я сдвигаюсь на нарах и откидываюсь на чей-то спальник. Мне даже в голову не приходит спросить «можна?», это у нас не принято, ты в Збройних Силах, мущщина, хочешь отдохнуть — ляг, поспи. Кто-то накроет тебя спальником или одеялом, подоткнет под голову флиску вместо подушки и снизит накал обсуждения. Курить, правда, не перестанет, ну да это нормально, спать можно привыкнуть когда угодно и где угодно.

— Мартиииин! — толкает меня Вася, кажется, с особым удовольствием. — Вставай, сынок, в школу пора.

— Фу, блин, как противно. Обычно я тебя бужу. Шо, поехали?

— Ага. Ну шо, будете думать? — Вася оборачивается к Андрею Бурану.

— Будем, будем. — Андрей разгибается, поводит крупными плечами, шуршит черная разгрузка, такая, видно — еще с четырнадцатого, потертая, «окопного» вида.

— Ну мы поехали.

— Давайте.

— Дима, баню топить для вас? — я вспоминаю про наши давние планы.

— Ох, Мартин, ну ты как медом по сердцу. Тока давай вже, може… давай на послезавтра, лады? — Дима снова улыбается, и иногда мне кажется, что Димина улыбка — это вся суть вот этих вот знаменитых армейских «горизонтальных связей». Что бы мы без них делали?..

Сильно после обеда

— … вспышка, вспышкаааа! — хрипит рация.

— Бля, — говорит Вася.

Я берусь за ручку над дверкой машины. Так вот, оказывается, для чего она — держаться, когда военная машина начинает метаться по серой, засыпанной щебенкой дороге.

Останавливаться уже негде, мы почти на повороте к нашей позиции, спрятаться тут тоже никак — хилые кусты, пока и не думающие цвести, ни черта не спасут от осколка. Я нажимаю на кнопку, и стекло, поскрипывая, начинает ползти вниз.

Взрыв сзади, я вряд ли услышу осколки из ревущей дизелем машины — и все равно мне кажется, что они пролетают мимо. Стука в наш «корч» нет, «лендик» болтает на дороге, Вася вцепился в руль, и вот именно сейчас, после поворота, я остро понимаю, как тонок схваченный ржавчиной металл чуда английского автопрома, как смешон броник и как ненадежно вообще все, кроме земли, в которую резко хочется закопаться прямо с машиной.

Мы поворачиваем, машину заносит, мины бьют в щебенку за нашей спиной, и если сейчас кому-то из сепарских минометчиков придет в голову чуть подправить прицел, они поймают нас прямо на дороге. Бросать машину и залегать… да, наверное, это нужно, это правильно, но почему-то кажется, что именно скорость лучше спасет тебя от горячего куска металла, набитого взрывчаткой. Мы летим домой — иррационально, смешно, на ВОПе ни капли не безопасней, честно говоря, даже наоборот, ведь мины сейчас полетят туда, но вот черт его знает, что это, откуда берется это «домой, к своим, быстрее», «рули, дорогой, рули, хоть бы „корч“ не отказал, вывози, дорогой, вывози, солнышко».

Я помню этот момент. Я так точно, четко, мучительно-ярко его помню, и, наверное, я был бы рад его забыть — только вот, боюсь, не получится. Машина вдруг смолкает, вот только что ревел двигатель, и ветер бил в открытое окно, и вдруг — тишина, «лендик» вдруг затыкается, проходит по инерции еще несколько метров и останавливается.

Вася вертит ключом, я распахиваю дверку и готовлюсь выпрыгнуть, а точнее, вывалиться из машины, и вдруг выключается звук. Полная тишина — и я почти привык к ней, так всегда происходит со мной, не первый и даже не десятый раз, все сжимается, голова начинает звенеть, и я ни черта не слышу. Вася рвет ручник и беззвучно открывает рот, я все-таки вываливаюсь из машины, спотыкаюсь и тут же падаю. Нога в кроссовке (зачем ты обул кроссовки, идиот?) подворачивается, до коленки пронизывает острая спица боли, я пытаюсь подняться и стащить с пола упавший пулемет. Зачем? Я не знаю, я просто не могу оставить зброю в машине, и пулемет, конечно, за что-то цепляется, и я шиплю, дергаю зеленый ремень и вжимаю голову в плечи.

Тишина, и только звенит голова, и иногда теплый ветер толкает в лицо.

Сильный рывок за шиворот, плитоноска вздергивается, я не выпускаю полосу ремня, и РПК вываливается из машины. Снова рывок, я лежу на боку, и рывки учащаются. Вася тащит меня на обочину, там валяются камни, в них можно забиться, снова толчки воздуха, рывки, рывки, и я падаю, обдирая руку, прямо за здоровенной серой глыбой. Прожилки чего-то светлого на поверхности камня — близко-близко. Очень болит нога, и плитоноска почти на голову налезла, и сзади наваливается тяжесть — коммандер падает рядом. Я пытаюсь повернуться, и ладонь резко пригибает мою голову обратно к камню. Носи каску, идиот, носи каску…

Вася. Тоже идиот. Обочина с его стороны была гораздо ближе, но он, мабуть, видел, что я упал, и вернулся за мной. Ну вот что за человек? Я пытаюсь помотать головой, стряхнуть его руку, и больно бьюсь об камень.

Сзади, качнувшись тринадцатитонной махиной, тормозит «двести шестьдесят первая».

Вечер

— Мартин, ты идиот.

— Оце ти Америку відкрив, — довольно жмурится Президент и берет горячую чашку. Дует, обжигаясь, отхлебывает, шипит. — А в тебе нажорістєй кохвє, Мартін явно менше заварки клав…

Я молчу, пытаясь соорудить из израильского бандажа штуку, которой можно заменить эластичный бинт. Очень не хочется обрезать подушку с фиксатором, и я мучаюсь, неудобно согнувшись на койке, подтянув к себе ногу с распухшей щиколоткой. Вася сидит снаружи на косо стоящем ящике от ОГ-9, в моей флиске, и ждет, когда остынет кофе. И материт меня. Президент, в вечном своем нетерпении не могущий дождаться полноценной заварки, пытается пить черную жижу и с удовольствием поддакивает. Возле продуктовой палатки Мастер тихо разговаривает по телефону, закутавшись в тонкую американскую куртку.

Не, не получится нормально, придется-таки обрезать бандаж. Ножницы в аптечке, аптечка на плитоноске, плитоноска висит снаружи на гвозде.

— Мартин, ты идиот, — с особым удовольствием повторяет коммандер и осторожно дует на кофе.

— Я и не спорю, — шиплю я.

— … потому что — что? Правильно — надо было нормально из машины вылезти, а не ножку подворачивать. — Вася переходит на особый, «комбатский» стиль монолога. — А ты — что? Правильно, выпал как Сепар на задувку, не смотришь, куда ноги ставишь.

— Я нервничал, — бурчу я.

— Ты гля, нервный какой. И тяжелый, зараза. А я тебе говорил — что? Правильно, нахрена ты РПК с собой потащил? Взял бы АКМС у кого-то, да вот хоть у Гаранта, но нет, надо метровую оглоблю, которая за все цепляется…

— Правильно потащив, — добавляет Серега. — Якщо б «лендік» згорів з моїм АКМСом, то хєр його спишеш, комбат мозги вийме. А Мартіна ми би за три дні списали, як за нефіг.

— Меня нельзя списывать, я вам еще пригожусь.

— Та ладно, нєзамєнімий нашовся…

Я думал, что это миномет нас выцелил, и, конечно, ошибся. Работали две «бэхи-копейки», и этот факт, собственно говоря, и спас нас. Мы расслабились, разъезжая на машине днем, и нас просто ждали, ну и дождались… и не попали. ОГ-15 падали как попало, «лендик» заглох вообще не из-за попадания, и весь наш ущерб составил аж мою растянутую лодыжку. Нам опять повезло, и мы, боюсь, уже привыкли к этому. Сепарские «бэхи» вышли из капониров, наряд увидел это и сообщил Мастеру, мы просто не услышали сообщения по рации, а Мастер, на всякий случай, поднял экипаж «двести шестьдесят первой» и заставил завести боевую машину. Когда наш «корч» встал посреди дороги, «бэха-двойка» просто двинула вперед, ей маленькие и легкие осколки ОГ-15 не страшны, и загородила нас от сепаров. Президент с Юрой включили СПГ, молотя в сторону «бэх» противника, и никуда, само собой, не попали, но создали некоторую эээ… общую нервозность. «Шайтан», услышав по рации «наших прижали на дороге», плюнул на запрос в штаб и включил три миномета, и к моменту, пока комбат второго бата Барда разобрался в ситуации, выпустил мин двадцать. От этих мин противник и закатился обратно в капониры. Барда, правда, разбирался в ситуации уже на ходу, заскакивая на свою командирскую БМП-2. Я вообще удивлялся умению Булата мгновенно включаться в войну, тут же подымать особовий склад и выдвигаться в течении трех минут. Магическое «наших прижали» выдернуло его от стола на КСП, который он, кажется, втайне ненавидел… мне вообще везло с командирами, да, что есть — то есть.

Через три месяца, после того, как сорок первый батальон выведут в тыл и отдадут в двадцать седьмую артбригаду, фактически перечеркнув его боевой путь, Вася уедет на дембель, а я переведусь именно к Булату во второй бат «семьдесятдвойки».

— А потом по рации пошла инфа, шо ты — триста, — продолжал Вася. — Я позвонил комбату и выслушал много интересного обо мне, о тебе и о всей нашей роте.

— От не надо.

— Ладно, тока обо мне. В медроту едем? Комфортабельная волновахская больничка, медсестры в халатиках, капельницы, утки…

— … забльована підлога,лікарі, брудна Офєлія… — продолжил Серега. — Мєчта, а нє служба.

— Їб@ла жаба гадюку, — обиделся я. — Не поеду, само собой. Ногу подвернул, растяжение, три дня похромаю — и норм.

— Зара я в фейсбуке напишу, шо наш героический герой Мартин затрехсотился. Фотка твоего бледного лица, описание героического подвига, номер карточки, все дела…

— Тока попробуй, мой фейсбук жена и мама читают.

— Тока это меня и останавливает…

— Ну шо, п@зда? Чи жить будет? — бодро спрашивает подошедший Мастер. — Кстати, Вася. Механ говорит, на «ленде» радиатор пробило. Треба чинить.

— Это ты во всем виноват, — тыкает в меня пальцем коммандер. — Мастер, а не в падлу, позови Механа.

— Толиииик! Как жена? — спрашиваю я, спуская криво обмотанную ногу на грязный пол и пытаясь надеть резиновый тапок.

— Хорошо, — оборачивается Мастер и вдруг улыбается. — А вот и хорошо. Выздоравливает…

Поздний вечер

— Папа, пйивет, папа!

— Здравствуй сынок. Как ты?

— А?

— Как ты?

— Хаашо! Папа! Хаашо! Папа, а мама сказала… мама сказала, што ты сказку мне йасскажешь! Я спать хочу!

— Да? Ну слушай. Жили-были старик со старухой…

Вася сползает с койки, накидывает флиску и выходит наружу. Темно, тихо, прохладно, в кунге горит «ночник» — диодная лента, наклеенная на грязный потолок. Я лежу на койке, примостив ногу, и рассказываю сказку моему трех-с-половиной-летнему сыну. В такие моменты, когда кто-то говорит с домом, принято уходить. Очень личное, очень, и тепло растекается по моему телу — я слышу голос малыша, что-то говорит жена на фоне, и представляю, как они лежат в нашей большой кровати, включив телефон на громкую связь, и слушают голос папы. Папа валяется в кунге на войне, папа дико скучает, папе плохо без своей семьи, и папа будет здесь столько, сколько нужно.

— … и выдернули репку…

— Папа!

— Что, сынок?

— Папа, я хочу спать! — в трубке щелкает, и я слышу уже на фоне последнее «Папа я тибя юблю!».

— И я тебя, малышик.

— Как ты там? — говорит жена. — Чего не звонил?

— Нормально, родная. Замотался. Вы как? — я смотрю на свою перемотанную ногу. Идиот…

— Скучаем. Скоро вас там выводят? — она спрашивает. Она всегда это спрашивает.

— Да вот со дня на день… Я вас люблю.

Отдаленно два прихода. АГС вроде. В дверях появляется Вася, показывает на моторолу, потом на небо. Понятно, сейчас на нас посыпятся мины. Опять.

Очередной прекрасный вечер на Донбассе… И мы ворчим, бурчим, ругаемся, но нам грех жаловаться — мы все еще живы. Я киваю Васе и пытаюсь сесть на койке.

— У тебя все нормально? Голос странный.

— Все хорошо, родная, просто отойти надо, зовут. Давай я тебя уже позже наберу, часов в одиннадцать? Не заснешь?

— Нет, набирай, буду ждать. Целую.

— Целую.

— Быстрее бы уже вывели…

Нас выведут через семьдесят девять дней.

Мы живем, курим, спим, воюем, говорим с домом, грустим, смеемся… Мы существуем между войной и не-войной, мы размешиваем дым Донбасса нашим дыханием, мы — лента.

Узкая тонкая красная линия. Сотни километров. ВОПы и РОПы. Связаны цепочкой из траншей, полевок, антенны радиостанций гнутся-кивают под сильным ветром.

Если просто стать и расставить руки в стороны… Ааа, черт. На севере погранец на Слобожанщине коснется левой рукой полосатого граничного столба. На юге морпех опустит правую ладонь в соленую, все еще холодную воду. Так она вот и существует, работает, засыпает и просыпается, ругается, смеется, ходит к соседям за книжкой и сахаром, так живет эта лента.

Если залезть повыше на террикон и глянуть налево, за много километров, то я вооон там, вдалеке, увижу ленту посадки, в которой стоит пехотная рота прославленного пехотного бата, там Ярик Шаманов держит свои километры. Так же, как и мы. А если сильно сильно направо — там Саша Гонзини, там морпехи, а значит, и справа мы прикрыты.

Но я посмотрю назад. Потому что мы — это только ленточка на земле. Обычная узкая полоска. А вот сзади…

А вот сзади нас стоит армия. Там арта, а арта — это больно, арта — это тяжело, громко и страшно, арта — это ответка, а ответка дорогого стоит.

Там танки, а танки — это лютый трэш, это рев двигателей и сотня бронированных мастодонтов, танки — это контратака, а контратака дорогого стоит.

Там ПВО, а ПВО — это «ветер-на-горе», это «мы держим коридор», это невидимые глаза в небе и яркая вспышка-факел пуска, ПВО — это «небо над нами должно, мля, быть чистым», а чистое небо — дорогого стоит.

Там связь, а связь — это долбаный нерв всего этого железно-порохового ада, связь — это в радейке «наших прижали на дороге, суки, давай, дорогой, насыпай, лево двести!», связь — это инфа, а инфа — она дорогого стоит.

Там авиация, и эта смерть-с-неба — она дорогого стоит.

Там медики, а «щас, дорогой, давай, держись, херня задело, все нормально будет» — это дорогого стоит. Там, там, там…

Там — люди. Потому что армия — из людей. И вот этим людям надо обязательно сказать: «Мужики. Ну… вы в курсе».

Ваша пехота. А пехота — она дорогого стоит.

Интермедия 21

… А они сидят, и лики их печальны, крылья опущены, пальцы едва касаются струн арф. Они тонки, полуулыбчивы, и цвет их кожи… белый? Нет, какой-то полупрозрачный.

Петр размеренно и величаво шагает по светлому проходу, и все поворачивают головы на высоких шеях, Петр высок, внимателен, строг и бессмертен. Петр идет между ангелов-хранителей, между крылатых и божественных созданий, что присматривают за родом людским, сидя здесь, на бесчисленных ложах из дорогущего мрамора, внимательно вглядываясь в линии судьбы своих подопечных. Мерцающие слабые огоньки таких близких здесь, на небесах, звезд играют на полированном камне, и делают это уже которую тысячу лет.

Они смотрят. Вглядываются огромными прекрасными глазами, поводят плечами… нельзя упустить жизнь того, кому повезло иметь ангела-хранителя. Нужно смотреть.

— Эти — где? — гремит вдруг под высоченными потолками голос Петра, и фрески, кажется, движутся от мощи этого святого тембра. — Вот эти вот, новые — где?!

— Где-где… — роняет развалившийся на ложе рядом ангел. — Как всегда…

— Чер… О Боже! — И Петр с неприличной для апостола скоростью устремляется к далекому огромному выходу.

Близкое солнце бьет в лицо, и кучка людей резко выделяется среди светлого, какого-то пастельного спокойствия.

— Вы что здесь делаете? Почему не на рабочем месте? Почему без арфы? Почему не присматриваете? — голос Петра уже срывается на визг, ну, как с ними, ну, неуправляемые же совсем, ну, все ангелы как ангелы, а эти…

— Все нормально, тарщ полковник. Нам тут нормально видно. Вон, Юра в теплак зырит. — И с другой стороны сбитой из обломков арф скамейки машет рукой и лыбится в темноте молодой пацан, иногда странно дергая головой.

— Так. Вернуться на место. Сосредоточиться. Остальные…

— Остальные нам похеру, тарщ полковник. — И худой чернявый дядька с майорским погоном на грязной мтпшке неторопливо поднимается. — Там по одному смотрильцу на человека, а мы тут за сорок тыщ отвечаем.

— Сорок три шестьсот семь, — подсказывает Юра и снова улыбается. Остальные, группка разных людей в одинаково ношеной форме, сидят, курят и лениво смотрят на Петра. Дым «ротманс-дэми» потихоньку обволакивает Вселенную.

Впервые за две с лишним тысячи лет Петру становится неуютно. Что-то вот не так. Не получается этих заставить работать так, как все. Не хотят. По-своему делают.

— … Так шо мы тут пока, на курилке посидим. Какая разница, откуда смотреть. — И мужик так же неторопливо разворачивается и садится на самодельную лавку. Кто-то кидает бычок в непонятно откуда взявшееся в раю ведро, Юра, не отвлекаясь от наблюдения, вытаскивает из набедренного кармана яркий пакет с семечками. — Короче. Вышли мы тогда в Краме в магаз, взяли четыре блока ротманса и бутылок… ну я хер его знает, скока той воды. Главное, думали, отэто мы умные, два дня пить будем. И шо? Хер там, через семь километров всю воду в ЗиЛа вылили, закипел, собака такая…

Апостол молча уходит по небесам, по плацу, ну, или как тут у них это называется, и несуществующий божественный ветер треплет полы его одеяний.

Здоровый высокий прапор во флектарне провожает апостола взглядом, смотрит на часы, встает и бредет к молодому с теплаком.

— Вже чотири, все, давай. Вода є? А, бачу. Все, давай, отдихай. Малого пхнеш, шоб опять наряд не проїб@в.

— Ага. Все, пошел. — Юра отходит, и видно, как из небольшого отверстия под подбородком вяло сочится кровь. Стекает на шею, и Юра постоянно пытается нервными пальцами вытереть медленный ручеек. Давно уже, года полтора как пытается. Дергает головой. Крови немного, гораздо меньше, чем на спине прапора, изорванной осколками стодвадцатки.

— Дядь Жень… — останавливается Юра.

— А?

— За моими присмотрите?

— Сто двадцять восьма? Перший бат?

— Ага.

— Де стоять? А ладно, йди вже, я по планшету подивлюсь.

— Дяка, — и Юра зачем-то пожимает плечами, дергает головой и уходит в сторону курилки.

— За моїми… Та вони всі наші. Ото зара як Малий опоздає мене смєніть, буде усім п@здець і свічечка точка гіф, — отворачивается прапор и подносит к глазам теплак. — Янголи ми, мля, охоронці…

День семьдесят первый

Утро

— Похоже на выстрелы кормового бластера «Тысячелетнего Сокола», скажи?

— Ээээ… Чего?

— Та ну, не гони, ты шо, «Звездные Войны» не бачил?

— Та бачил, ну блин, Мартин, вот умеешь ты под руку навалать. Дай сигарету.

— Ой, не накручуй себе…

Мы стоим на краю отвала, и горячий воздух мая кувалдой лупит по головам, пропитывая землю и камни бесплатным теплом. Хорошо… флиску можно снять, оставшись в коричневой кулмаксовой футболке, запрокинуть голову и всмотреться в небо. Небо равнодушно обнимает лінію бойового зіткнення, прозрачный воздух лениво смешивается с редкими облаками, дымом сигарет и облачками «выходов» на рокадной дороге Докуча.

«Эверест» воюет с «Амонскладами», и воюет уже добрых полчаса. Нам мало что видно «снизу», и Вася поднимает свой «Фантом-3» — как всегда аккуратно, метрах на трехстах, ровненько и не отсвечивая. Не то что я. Мы стоим возле «Большой Берты», еще сонные и ленивые, и я достаю сигарету, прикуриваю и сую Васе. Сзади грузный и довольный Шматко весело ругается на маленького и недовольного Галу, Гала ворчит, и они оба пытаются починить «банник», раненный позавчера вражеским осколком в самую щеточку.

— Рекорд позавчора був, кажись, — Шматко кряхтит, пытаясь вкрутить шуруп в щетку.

Шуруп не лезет, Гала протяжно зевает и опять говорит «Шуруповеееееет, мля…»

— Не, рекорд в апреле був, семьдесят один, — я считаю, загибая пальцы, но на семьдесят одну гранату пальцев почему-то не хватает.

— Нє, позавчора восємьдєсят чотори ракєти було.

— «Ракєти», мля… Шматко, шо в сборе — то «выстрел», а то, шо вылетает — «граната». Ну от же ж блин, учишь-учишь — одни двойки.

— Повчи мене, повчи…

— Шматкооо! — тянет Танцор и выключает запись. — Скока на остаче твоих «ракєт» осталось? С учетом позавчерашних ваших стрельб и сломанного «банника».

— Банник — это не мы, — ворчит Гала и зевает. — Стой, мля, я шуруповерт принесу… Банник осколком… ранило.

— А хто его возле «сапога» бросил? Не-не, дорогой, «банник» — це ваш залет. Чините, не отвлекайтесь. — Вася зажимает зубами сигарету и щурится, мотает головой, разгоняя дым. — Так шо по остаче?

— Получаєцца… — Шматко с кряхтением разгибается и по привычке начинает массировать запястье. — Тут чотири ящіка і дві… двадцять шість ракєт, і ще…

— Выстрелов! — стону я и картинно заламываю руки. — Выстрелоооов!

— … і на ничкє два ящіка. Ітого…

— Тридцать восемь, — говорит Вася. — Не напрягайся. Перетрудишься. Шо с контактной?

— Норма, все почистили, контакти опускаються. Тіко «ведеха» закінчується.

«WD-40» в зоне АТО — это отдельная песня, и мотив ее сложно переоценить. «Вэдэшкой» задувается все и всегда, от внутренностей грузовиков-«загибликов» до молний на куртках. Мы заливаем «вэдэшкой» гранаты ОГ-9 — лайфхак, когда после примерно двадцатого выстрела из СПГ граната уже с трудом вталкивается в гранатомет, а быстро пройтись «банником» времени нет. Нормальная тема, позволяющая еще раз десять выстрелить или, как выражается Гала, «пальнуть» без перерыва, так сказать, и не сбивая выставленный «по вешкам» лаунчер.

По тропинке от «Чарли» лениво, нога за ногу, возвращается Гала, цепляясь за все камни, которые встречаются на пути. Зевает, потягивается, и маленький красный волонтерский шуруповерт чуть не выпадает из бездонного кармана «американки». Война между «Эверестом» и «Амонскладами» усиливается, на пологом терриконе рвутся мины, открывает огонь вторая «бэха» пятой роты «семьдесятдвойки».

— Гала, тебе тре кобуру для шуруповерта. Приколи, тока шо-то сломалось, ты такой — «хоба!» — и починил. Фиксик, мля.

— Фуууу, как спать охота, — крутит головой Гала. — Прям рубит, капец.

— Кофе попей.

— Та с ним попьешь, конечно, «побігли, побігли, тре Бєрту шаманіть». Мертвого задолбет.

— Шматко, а ну заряжай, — вдруг говорит Вася, вглядываясь в планшет. — Нашел.

— Шо нашел? — я наклоняюсь, пытаясь разглядеть на дергающемся экране «Самсунга» вот это самое «нашел».

— Мартин, давай за своим «фантиком», броня-каска, все дела. И мои захвати. И скажи на «Чарли», пусть пацанам поднесут броню, и…

— Все, все, понял… — Я вынимаю истлевший до пожеванного фильтра бычок из Васиных губ и бросаю под ноги. — Танцорчик повоевать захотел.

— Да я так, на полшишечки. Хочу им «эспешку» попортить. Гала… заряжай, не плугуй. Третья вешка.

… Скинуть футболку и натянуть бритосский, мтп-шный убакс. Не хочу опять локти чесать — прошлый раз сваливал, как зебра галопом, в щель и руки пообдирал. Нагревшийся уже с утра кунг встречает грязной лесенкой, пыхтящим чайником и развалившимся Президентом с кружкой в руках. Серега вообще умудряется вольготно расположиться на любой поверхности, и сейчас он сидит на ящике, опершись о запаску, прикрученную сзади к нашему ЗиЛу, и лениво стукает рыжим берцем о борт.

— О, явився. Чайнік закіпив, давай, налівай сєбє. Шо там на «Евересті»?

— Хер там, а не кохве. Коммандер, в неизъяснимой мудрости своей, решил принять посильное участие в вялотекущем конфликте межу «Эверестом» и «Амонскладами». Так шо зброю до бою, поднять якорь, и все дела.

— Ого. Ну погналі.

— Ты-то куда собрался? — Я вытаскиваю свой квадрик и сую в карман планшет, пытаясь ни за что не зацепиться в тесном нутре закиданного вещами кунга. Стаскиваю футболку и начинаю рыться в английском бауле в поиске убакса.

— Хєррасє ти толстий, — комментирует Серега. — Так воюєм чи літаєм? Дай мені поруліть, учіться ж тре.

— А давай… — И первый выстрел СПГ оглушительно хлопает над терассами отвала. Я резко прибавляю скорость сборов. — Слушай, не в падлу, возьми броню Шматко и Галы и закинь им до Берты.

— Ага. Я подойду. — Президент аккуратно ставит грязную кружку на зеленые доски ящика. — Цей дощ надовго?

— Та не, эспешку поколупаем и все.

Я ошибаюсь. Как всегда.

Позже утром

— Лево-сто!

— Принял! — Президент аккуратно доворачивает верньер и наваливается на горячее тело гранатомета, прижимая лапы к земле. Я заливаю зеленую болванку выстрела «вэдэшкой», запихиваю в СПГ, пальцы скользят, срываются, чччерт.

— Обережно, мля!

— Огонь, огонь! — кричит коммандер, не отрывая глаз от планшета.

Бах! Бах! — мины ложатся на наш ВОП — там, дальше, возле блиндажей, у них опять перелет, и это настолько же прекрасно, как и белый дым сгоревших пороховых, вяжущий мерзкой слюной язык и окутывающий нас густым облаком. Рация что-то пищит, но я не слышу, в голове звенит, ручку повернуть — и затвор сыто лязгает, закрываясь.

— Не дергай, мля! — шипит Серега, вглядываясь в полуприцел на ПГОК-9. — Выстрееел!

Я не отвечаю — я шагаю вбок, взвожу спусковой и бегу назад. «По настанове» я должен отойти вбок и присесть на колено, но на это нет времени. Бах! — и свист уносящейся гранаты. Назад, назад, выдернуть из укладки ящика пороховой, разобрать от упаковки, аккуратно примостить… Гала бежит вперед и заряжает СПГ своим, уже собранным выстрелом, я слышу сквозь писк это классическое «Обережно, мля!» и тут же «Выстрееел!». Дым, поднявшаяся пыль, пустой ящик отлетает в сторону, ааа, чччерт, последний, быстрее, быстрее, собрать-скрутить — и обратно, семь шагов, положить выстрел, открыть затвор, поддеть ножом хвостовик, схватить рукой в неудобной перчатке, отшвырнуть железку и аккуратно вставить…

Бббах!

Ставший твердым воздух пинает в затылок, земля бьет в левый бок, опрокидывает. Не больно. Не больно, не больно, не больно, ура, мне не больно, значит, не попали, я подтягиваю под себя ноги, переваливаюсь и встаю. СПГ валяется на боку, аааа, черт, хана, наверное, прицелу, Серега, Серега… Серега сидит, вытянув ноги, и беззвучно матерится. Гала… нет, не вижу, а Танцор…

Ббббах!

Остатки порохового дыма, заменившего воздух, выбивает из груди, броник, кажется, схлопывается, не оставляя между плитами ничего, я хочу вздохнуть и не могу. Страх — запоздавший, липкий, тяжелый — наваливается глыбой, я бы закричал сейчас — да не могу я, не вдыхается, и глаза почему-то немножко режет.

«Не паникуй», — медленно и раздельно говорю я про себя. Нет, не этот я — какой-то другой «я» приходит в черепушку, лениво оглядывается, пинает тараканов, вздыхает и говорит: «Не паникуй, мля».

Вдооооох. Долгий, как скрежет камня по лезвию ножа, и противный, как пот, стекающий по коже и капающий с носа в сухую пыль. Поднимайся. Поднимайся, все нормально, поднимайся.

— Подиймайся, мля! — орет в ухо Серега, я подтягиваю ноги и, скривившись, подымаюсь на колено. А вот теперь больно. Но меня просто садануло о камни, все нормально, все — нормально. Не паникуй.

— Помогай! — Президент пихает меня, я поворачиваюсь и хватаю СПГ за ствол. Ффу, блин, ручки раскладываются со скрипучим щелчком, мы привстаем и подымаем нетяжелое тело гранатомета. Вроде целый, только серый, прибитый пылью. Выставить. Оглядеться. Еще раз вдохнуть.

— Это «бэха» работает, — сбоку выворачивает Вася, подымает голову вверх, высматривая квадрик. — «Бэха» выехала, поня́л? Ты как?

— Поня́л, — автоматически отвечаю я. Точнее — хриплю, белой пылью, оказывается, забито горло, нос, рот, да и вообще — весь я. — Норм. Де Гала?

— Работаем дальше, она не стреляет. Давай, заряжай. Гарант?

— Виставив. Заряжай.

— Все, бэка нема, в нычку…

— Вооооздуууух! — вдруг толкает меня коммандер, я спотыкаюсь, но прыгаю… пытаюсь прыгнуть в сторону камней. Ббббах! Толчок в спину.

— Работаем! — Вася подымает голову. — Каску надень, дебил! Бэка зара поднесут!

— Но щас-то его нема!

— Воздух! — теперь орет Президент.

Мы снова ныряем за камни.

Сепарская «бэха-копейка», последняя оставшаяся на «Амонскладах», выехала из капонира и накрыла давно, судя по всему, прибитую позицию нашей «Берты». Плюсы: стреляет медленно, да и полет гранаты слышно. Минусы: все остальное. Сидим? Сидим.

— Тре выходить, квадрик садится.

— Хай садится на автомате.

— Я с краю запускал, кувыркнется в карьер.

— Мля…

Бах! Бах! Две мины на опорник. Надеюсь, пацаны в блиндажах, надо проверить… ааа, мля, рация валяется где-то там, возле гранатомета. Ббббах! Пыль впивается в камни, я вжимаюсь ниже, потом плюю и ложусь на спину. За огромной серой глыбой переговариваются Президент и Гала.

— Задолбали, — шипит коммандер, задрав голову вверх. Из дымного неба, ласково подвывая моторчиками, спускается ненаглядный «фантик», приходится-таки подняться и схватить игрушку за тонкие «ножки». От будет тупо, если сейчас опять граната прилетит…

— Валить отсюда надо, Николаич. — Я сплевываю пыль, обнимаю квадрик и начинаю скручивать винты. — Шо мы тут торчим?

— А до «Чарли» ты телепортируешься? — Вася выключает пульт.

Бах! Бах!

— Надеюсь, все по норам. Смотри. Бэха бахнет — и ходу, до «Чарли» триста метров. Пробежимся.

Вася молчит, я опять сползаю на землю и вытаскиваю помятую пачку. Фууууух, руки дрожат, и в башке звон не проходит. Из-за камня появляется рука и требовательно щелкает пальцами. Я сую желтую зажигалку в пачку и вкладываю в ладонь. Рука исчезает и больше не возвращается, только слышно «Мляааа… Шось я заїб@вся…»

Бах! Снова пыль, мелкие камни щелкают-свистят в воздухе. Не, точно валить отсюда надо, до тропинки…

— ….. — говорит Вася, оглядывавший площадку, — …..!

С узкой и кривой тропинки, выходящей на площадку с СПГ, вываливаются двое минометчиков. Впереди пыхтит и крякает высокий здоровенный Михалыч, топая ножищами, броник самыми краешками боковушек едва сходится на пузе, слишком маленькая кепка с нашивкой-флажком «по-дембельски» едва держится на затылке, в руке теряется АКС с почему-то отстегнутым, волочащимся ремнем. За ним — маленький Андреич, тоже в бронике и тоже без каски. Автомат висит за спиной, из рыжей бороды воинственно торчит сигарета. Между ними — ящик ОГ-9, Михалыч прет буром, и Андреич едва успевает, вцепившись двумя руками в деревянную ручку.

Бах! Резкий взрыв рыхлит мелкие камни, Михалыч сплевывает, не сбиваясь с шага, и целеустремленно прет к «сапогу». За ними показываются Вуйко и Козачок, тянущие последний ящик из «нычки». Следом шагает-приплясывает Прапор, он видит Васю, радостно машет ему рукой. На ВОП падает еще пара мин.

Вот так. Обстрел, не обстрел, мина упала, «бэха» там тщится нас нахлобучить — похеру. Пацанам сказали принести бэка — пацаны принесли. Все, принимай-распишись.

— …. — говорит ротный, поворачивается ко мне и щелкает пальцами, точь-в-точь как Президент. — Батарейку.

— Мля, — я протягиваю последний заряженный аккум и начинаю накручивать лопасти обратно. — Вот и свалили.

— Не гунди, — говорит Вася и вдруг улыбается. Странной, кривой улыбкой. — Гала! Заряжай. Серега, давай, не спи. Дальность два-шестьсот, вторая вешка, лево четверть оборота.

— Смысла эспешку колупать последними раке… гранатами? — Я становлюсь на колено и вижу, как Прапор сдергивает проволочки и распахивает ящик.

— Нахер мне та эспешка? — протягивает Вася. «Вооооздух!» — кричит кто-то, мы пригибаемся, пацаны скачут за камни, и коммандер за секунду до взрыва успевает сказать: — Выставляй «фантика». Я хочу «бэху».

— Мля.

День

— Мда…

— Ну так даже красивше. Смотри, як оригинально.

— Мда…

— И, главное, теперь никогда не перепутаем. Тот — зеленый, а этот — черный.

— Мда…

— Васяяяя… Та хватит «мдакать», осмысленное шо-то скажи.

— Комбат выеб… Комбат будет несчастлив.

— Мда…

Гранатомет — черный. Краска обгорела, нет, не вся, но бо́льшая часть СПГ — матово-черная, и мы дружно тупим, сгрудившись возле остывшей «Берты», и только наглотавшийся дыма Президент кашляет, противно, резко, пытаясь выплюнуть легкие. Гранатомет стоит, чернея посреди серого камня, и если бы не ямка за ним, груда хвостовиков, пустые ящики и дурацкий цвет, то ни за что не поверишь, что час назад тут была маленькая, локальная, никому не известная война.

— Шо Саныч? — Я провожу рукой по стволу и смотрю на перчатку. Нет, не мажется.

— Ща… Хвалил. Шматко! Шо с контактной?

— Моємо… — Шматко, зачем-то зажав отвертку в зубах, протирает чьими-то носками контакты. — Стіраємо… Вродє нормально.

— А с бэка?

— Вже Мартін спрашував. Дві ракєти і три ящіка кумов.

— Куммулятивов, мля… — ворчу я. — Ракеты, блин… Вася, так шо с видосом?

— Ну я смонтировал, получается, с камеры на каске и с квадрика. Ну, как получилось. Отправил, зара мне звуки заглушат и пришлют обратно.

— Нафига?

— Там позывные по рации слышны. Треба заглушить по-любому.

— И шо дальше? В бат отправим?

— В бат уже отправил чисто с квадрика видос. Не, дорогой, мы его в фейсбук вывесим.

— Вот какие мы молодцы, и так далее, дайте нам медаль?

— Всім чотири — тобі п’ять. Пусть будет. А то новости почитаешь — бедные мы, голі-босі, вогонь не відкриваємо, патроны отобрали, зрада. А так — ну хоть что-то будет.

— Я не понял. Что — будет?

Мы отходим от «Берты» и поворачиваем на тропинку. Шматко уже орет кому-то «Отойшов від ящіків, мої там чотири! Ну хоч три!», Козачок равнодушно скидывает хвостовики в кучу, Гала пытается отколупать обгорелую краску.

— Смотри. Вот люди. Живут. Смотрят телек. Фейсбук читают. — Вася перешагивает неизвестно как докатившийся до тропинки хвостовик и шагает дальше. — Бабло волонтерам дают. Штуки нам всякие покупают. Они… они как бы должны понимать, что все это — не зря. Что результат есть. Даже такой вот, просто поджечь «бэху».

— Информвойна?

— Может быть.

— А классно загорелась, скажи?

— Угу. Пойдем еще раз видос посмотрим?

— А давай.

День

…В кунге пищит телефон «закрытой», но мы так и не придумали дежурство возле него, и я не успеваю добежать до аппарата. Ну не успел — и не успел, перезвонят, если надо, я вас умоляю. Возле кунга топчется унылый Сепар, сутулый, как Квазимодо, только высокий, печальный и мобилизированный.

— Шо тебе, сонечко? — я хлопаю Сепара по спине, у меня прекрасное настроение, только бочина болит, но это так, фигня, в принципе.

— Дай шуруповерт, — бурчит Сепар. — И шурупов. И эпоксидку.

— Шо, гаплык душу?

— Та не. Бачок заклеим. Там еще скрутить надо.

— Та на, держи, не протеряй. Эпоксидку у Механа возьмешь. — Я сую Сепару красный шуруповерт и жменю черных шурупов.

— Най даже не підходить! — кричит от своего «бунгало» Механ, невероятный в своем невероятном свитере с невероятными оленями. — Той просиш як людину — хєр поможе!

— Мне в наряд надо было! — огрызается Сепар. — Мартин, скажи ему!

— И скажу, — мурлыкаю я. — Так шо с «рейнджером», Васенька?

— Я не знаю, як ви так їздите! Той коліса вже в сторони… От пішли! Пішли, сам побачиш! — Механ подбегает, смешно шоркая тапками по глине, и начинает тянуть меня за футболку. — А я потом мучаюся! І оцей Сєпар не помогає ніхєра!

— Идем, идем, — благодушно ворчу я. — Перезвонят, я вас умоляю…

Форд «Рейнджер» красив, камуфляжен и высок. Форд пригнан Вадимом Абрамовым, и клянусь, я не знаю, как они уехали в Днепр на нашем бусике. Кусок оргстекла вместо лобовухи… оооох. Но доехали, упертые черти. А рейнджер — зависть всего батальона, пикап, зубастые покрышки, дизель, силовая дуга сверху, даже с фарами, традиционно правый руль и почти все работающие передачи. Я хочу наклеить или нарисовать белые полосы, но Вася не советует, бо у кого-то из штаба бригады — очень похожий пикап без полос. Номера перевешены с «Лягушки», и мы не ставим его на баланс — нет смысла, нас скоро выведут, и мы вернем машины волонтерам. Наверное, скоро выведут. Может быть. Просто нужно пореже на нем появляться в Вахе.

— От! — Вася показывает на машину. Колеса… ну почти ровно. — Зробив!

— Красава! — говорю я. — Командир объявляет тебе одно «зае@ись» и не убирает задачи починить дизель-генератор. И дай эпоксидку Сепару, будь людиной.

Довольный (похвалили!) Механ идет искать эпоксидку, я слышу телефонную трель и смотрю ему вслед, качаясь с пятки на носок. Вот странное дело — армия. Вот человек — Вася-Механ. До армии — просто мужик из забытого и забитого села в Винницкой области, говорящий на дичайшем суржике, медленно спивающийся, подрабатывающий у местного фермера ремонтом тракторов и иногда перебивающийся чисто сельскими заработками «выкопать яму под что-то» или «закопать яму с чем-то». Все, вся жизнь расписана вперед на годы, в ней не будет больше ничего, только медленное движение к циррозу печени и общая забитость существования.

И тут Механ попадает в армию. В звании, шо характерно, матроса, бо срочку служил на Балфлоте. И матрос Вася, в совершенно новых, непривычных для себя обстоятельствах, становится тем, кем не стал на гражданке. «Старший водій» в мотопехотной роте, поважна людина, золотые руки, Васенька, сделай то, Васенька, сделай это, Механ, ну ты красава, на тебя одна надежда. На жену по телефону ругаться перестал. Деньги атошные экономит, откладывает — хочет трактор купить по дембелю, все мозги мне уже своим трактором проел. Чувства страха нет вообще — тока присматривай за ним. Освоил БМП-2, по ВОПу не ходит — шагает, плечи в стороны, та ты шо, где там тот забитый мужичонка с села? Красава, приятно посмотреть, вон как на Сепара ругается — с ленцой, с оттяжечкой, профилактически. Механ изменился, его изменила армия, и я уверен, что вот приедет он домой по дембелю, возьмет отложенные бабки, у тещи займет (все всегда занимают у тещи, да?), купит трактор свой ненаглядный, переберет его по винтику… А человек с трактором в селе — это человек не простой, это человек при деньгах да с уважением.

Армия сделает из Васи того, кем он мог бы быть, если бы жизнь когда-то давно сложилась по-другому. Странная эта мысль не дает мне покоя уже несколько дней, а может, и недель — кем стану я, когда вернусь?

Тогда я даже и не представлял, кем стану.

Полчаса спустя

Васин телефон звонит долго, и коммандер вваливается в кунг, швыряет на спальник планшет и берет трубку. Я лежу на койке и борюсь со сном, и еще с духотой — кунг нагрелся, и волны горячего воздуха никак не хотят продуваться через распахнутые окошки.

— О, а це хто? Але… — Вася подносит телефон к уху, потом прикрывает его ладонью и поворачивается ко мне: — «Закрытая» звонила?

— Та да, было пару раз, — лениво тяну я. — Не успел подойти.

— Понятно… — озадаченно тянет Вася и убирает руку. — Да. Да. Лейтенант Коряк.

Повисает пауза, Вася грозит мне кулаком и плюхается на ящик у входа, слушая телефон, и чем дальше он слушает — тем ровнее, спокойнее и бесстрастней становится его лицо. Я сажусь на койке, в кунг залетает муха и начинает нарезать круги под грязным потолком со светодиодной лентой. Кушать хоцца, кстати.

— Да… Я вас услышал… Да… — односложно отвечает коммандер. — Дозвольте відповісти? Да. Итак. Я вас услышал и понял. Видео из фейсбука я убирать не буду. Хотите — доганы тулите, или шо там еще, да хоть с роты снимайте, мне все равно. Я год уже тут в земле живу, шо-то уже вся боялка стерлась.

— …… — отвечает неслышный мне собеседник.

— У меня есть комбат, командир сорок первого батальона, и командир у меня — он. Приказы отдает мне тоже он. Нет, не выполню, бо це не приказ, а херня какая-то. Все, до побачення, всех благ, — ровно произносит Вася и нажимает «отбой». — Тю, мля.

— Шо за херня?

— Та звонит какой-то… хер его запомнил, как зовут. «Лейтенант, ты шо, ох@ел, срочно убрать видео». Фигассе.

— А смысл? — говорю я. — Там уже просмотров — тысяч пятнадцать. Шо-то поздно он снесся. И шо дальше?

— Ну, как водится. Догана, все такое, со свету сживу и подобная хрень.

— Ну, набирай комбата. Отэто мне будет цикаво, как этот шлецик тебя с роты снимать будет. Снимет. Вместе с ротой, бггг.

— Та зараз наберу.

Снова звонит «закрытая», требовательное пиликанье неожиданно резко разносится над терриконом. Я просовываюсь мимо Васи, сажусь на ящик напротив входа и включаю запись видео на своем «ксяоми». Вася уныло смотрит на телефон. Тот звонит.

— Мехаааан! — кричу я. — Долей бензааааа! Зара Танцора по телефону увольнять будут!

— А ты чего выперся? — бурчит Вася, когда Механ, исполненный собственного достоинства, уходит в сторону дребезжащего в капонире генератора.

— Видос сниму. На память тебе. Жертвы сетевых коммуникаций — с барышнями расстаемся по смс, ротных по телефону снимаем… Не жизнь, а сплошные нанотехнологии.

— Та да… — Вася берет светлый ящик с пять-сорок-пять, ставит на бок, садится и берет трубку. — Танцор на проводе.

Я включаю запись и пытаюсь одной рукой достать сигареты. Вася слушает, потом прикрывает трубку и говорит: «Херня какая-то. Типа спецкоммутатор какой-то, проверка линии, ждите». Я пожимаю плечами. Може, комбриг зараз наберет и что-то прикажет… но заднюю давать уже нельзя. Да и задолбало, честно, — мы так устали за эти месяцы, что нам похеру уже на любые звиздюлины, крики, вопли и доганы. Ну, если совсем мозга нема, то нехай волают, послушаем, нас иметь — шо небо красить…

— О! — подымает Вася палец. — Слушаю!. Аааа, мля, опять какой-то коммутатор чи шось такое… Зря ты пленку переводишь.

— Ничо не зря, нехай буде.

— О… Слушаю… Да шо ж такое! Мартин, дай сигарету. — Вася протягивает руку и щелкает пальцами. Вот барскую привычку завели, ну шо с ними поделать… — Опять коммутатор.

— Терпи. Время идет, дембель близится.

— Та ну…

— Николаич, не вибрируй. — Я выдыхаю дым вбок. — Все нормально будет. Бакулин прикроет. Прорвемся.

— Та я не вибри… Слушаю! — рявкает Вася в трубку.

— Так это я слушаю. Командир роты Коряк Василий? — раздается в трубке. Я не слышу этого, просто вижу, как разглаживается Васино лицо. Вот всегда он так — перед чем-то нервничает, а как что-то начинается, успокаивается и начинает все делать четенько.

— Да, это я. Бажаю здоровья… — Вася делает паузу и опирается о борт. — Бажаю здоровья, Петр Алексеевич.

Я пытаюсь не выронить телефон.

Пятнадцать минут спустя

— Смотри. Во-первых, он сказал не «семьдесят вторая бригада», а «семьдесятдвойка». Как мы.

— Ты говорил. Уже раза три.

— Терпи. Во-вторых…

— Та тихо, мля! Прапор! Не перебивай!

— Николаич, давай сначала, а то Прапор только изволили подойтить, — я откровенно ржу, и пацаны переговариваются, мнутся, курят и снова болтают.

— Итаааак… — начинает Вася. — Кто не слышал с первого раза. Сейчас нам на ВОП позвонил Верховный Главнокомандующий Збройних Сил Украины Петр Алексеевич Порошенко.

— Я не поняв, — громко говорит Вуйко. — Это ж Муженко.

— Муженко — то начальник генштаба, мля, слушай лучше.

— И шо?

— Поздравил нас с подбитием «бэхи».

— Та ладно.

— У Мартина видос есть.

— Просмотр — пятерочка, — достаю я телефон. — По УБД — скидки.

— Не гони, — бурчит кто-то.

— Охренеть.

— Серьезно?

— Абсолютно, — кивает Вася. — Серега, шо ты на меня смотришь, я сама охренела.

— И шо говорил?

— Тю… Так это президент! Шо ж ты так и не сказал?

— Дайте видос!

— Порох? Сам? Та ну.

— Так, але, военные! — повышает голос ротный, и все потихоньку замолкают. — Доповидаю. Реально позвонил Порох… тьфу, мля, совсем уже задолбали. Позвонил Петр Алексеич Порошенко. По «закрытой». Поздравил нас. Спросил, с чего стреляли, я сказал…

— Ты сказал, шо с «сапога», — перебиваю я. — Нормально ты так Алексеичу доповидаеш. Странно, шо «їб@ла жаба гадюку» не сказал.

— Президент страны знает, что такое «сапог». Норм тема, че.

Вася по тридцатому разу пересказывает, я отхожу в сторону, мой телефон уходит по рукам, пацаны гомонят возбужденно, новость тормошит даже самых равнодушных. Шматко подходит и становится рядом. Мы молча стоим, курим, смотрим в начинающий съеживаться день. Я улыбаюсь, Шматко поводит плечами, перевешивает автомат на другое плечо и смотрит на меня.

— Мартінчику…

— Нападай.

— Ето… Коли вихід — не знаєш?

— Нє, дорогой, — я выпускаю дым и щурю глаза. — Если хто и знает — это комбат. Ну и Поро… Президент. Но Вася у него как-то забыл спросить.

— Жалко.

— А шо?

— Та… заїб@вся я шо-то. Сильно.

— Ты ж недавно в отпуске был.

Я выкидываю бычок и провожаю глазами болтающих пацанов, идущих в наряд. Впереди вышагивает Ярик, размахивая руками, и о чем-то спорит с Петей из «брони».

— Отпуск — то не то, — вздыхает Шматко. — Додому хочу.

— Шо я скажу… Шматко, дорогой, не раскисай. На тебя люди смотрят. Я тоже хочу, малого не видел с января. «Семьдесятдвойку» точно выводят, значит, и нас с ней вместе.

— Точно?

— Сто процентов, к комбату не ходи, — я оборачиваюсь и хлопаю его по плечу. — Не кисни. Пошел я свой телефон искать. Скоро, совсем скоро, я уверен.

Мне бы на самом деле ту уверенность, с которой я все это говорю.

Сзади подходит Вася, сует мне в руки мой «ксяоми» и кивает на кунг.

— Пошли. У тебя телефон сел.

— Пошли. Пожрать у нас есть?

— Не помню. Тре тушенки захомячить.

— Ну ты как? — я оборачиваюсь к ротному. — Не каждый день все-таки Президент звонит.

— Та нормально, — пожимает плечами Вася. — Вроде как.

— Как думаешь — зачем? Зачем позвонил?

Мы шагаем по слишком узкой для нас двоих тропинке, мимо капонира с «двести-шестьдесят-первой» и трещащего генератора.

— А чего нет? Раз позвонил, значит, «не в падлу». Мог же ж и не звонить, да? Ничо бы не поменялось.

— Ну блин…

— Второй раз звонит. Если правильно помню. Первый раз — в ДАП, Маршалу звонил.

— У нас тут не ДАП, несравнимо, там п@здец полный был. Чуеш… Мысля пришла. Он Маршалу позвонил — и Маршал теперь в патрульной полиции. Ото прикольно будет, если и ты в нее попадешь. Уже традиция нарисуется.

— А я хочу, — упрямо говорит коммандер.

— Та я знаю. Это я, дурак, не понимаю, чем по дембелю заниматься буду. И все равно — в ДАПе хуже было, гораздо.

— Ну такая война стала теперь. Позиционная. Смотри. Позвонили комбат, Порох и еще этот Х@йкин из штаба бригады. Больше — никто. Первые два похвалили, третий выеб@л. Ну норм, чо. Точнее так — сначала Саныч похвалил, потом Х@йкин выеб@л, потом Порох похвалил. По-моему, норм. Пошли рапорт писать на второй бат, сегодня завезти надо.

— Кого писать?

— Себя пиши, Президента и Галу.

— Хер ты угадал. Мы ж договаривались — себя не писать.

— Это мы про прошлую бэху договаривались. Это не просьба, Мартин. — Вася внимательно на меня смотрит.

— Уговорил. Главное, жене не говорить, если бабло дадут.

— Если бабло дадут, скинете по штуке в фонд роты, резину на «рейнджер» купить надо, этой гаплык уже, старая, как Шматко.

— Само собой.

Мы подходим к кунгу, нас обгоняет Васюм, молча ныряет в кузов, чем-то грохочет, потом выбегает с шуруповертом и, бормоча «баню дебіли не можуть почініть, от мля», убегает.

— Шуруповерт сегодня популярен. Васяаааа…. — протягиваю я. — Чуеш… Я когда говорил «Бакулин прикроет», я не знал, шо именно так.

— Пошути мне, пошути… — Вася заскакивает в кунг, выпрямляется, упираясь макушкой в потолок, и начинает шарить по спальнику. — У тебя носки чистые есть?

— Оооооох…

Интермедия 71

Понимаешь… так странно получилось, что я забыл сказать «спасибо». Ну вот просто забыл. Да и не очень понимаю — кому сказать-то. Богу? Судьбе? Янголу-охоронцю вот этому вот, который свічка-точка-гіф?

Хер его знает, почему так получилось. Почему пуля, пролетевшая между мной и Мастером в январе шестнадцатого, просто ткнулась в склон. Почему ОГ-15, воткнувшаяся рядом с кунгом, не зацепила никого. Почему сто-пятьдесят-вторые, падавшие весенними ночами из холодного мерзкого неба, не попали.

И потом… Потом я забыл сказать «спасибо». Подумал, наверное, что я стал таким охрененно умелым воином, что вот прям так удачно и должно было все случиться.

Не должно. Были дядьки поумней да поопытней меня, легшие за мои девять месяцев в грязь слева, справа, дальше по линии фронта… ложащиеся и сейчас, пока я болтаюсь в светлом городе да иногда вспоминаю ощущения… вот РПК оттягивает плечо, броник зацепился липучкой, или ты его на горку надел, а капюшон накинуть забыл, и теперь вытаскиваешь его из-под плейта, идиот…

Спасибо.

Думаешь — мне лень было сказать тебе это «спасибо»? Нет, конечно. Руки ложатся на теплый руль, ногами в рыжих таланах давишь на педали, джип медленно разгоняется по полю, юзом уходит возле выезда, цепляет правыми колесами щебенку и рывком выскакивает к КПВВ «Новотроицкое», ну что ж мне дома не сиделось, почему именно сейчас я так абсолютно и беспричинно счастлив?

— Мы будем по этому скучать, — говорит Танцор и начинает искать зажигалку.

— Будем, — киваю я.

Спасибо.

Шире всего улыбка — после войны. Не знаю, почему так. Странно это. Хотя…

Интересно, за что я благодарю — за то, что выжил, или за то, что был там?

Там были лучшие на свете люди, кровожадные и неусидчивые долб@ебы, там были эти машины, эти ящики, эта баня, эта вода, дрова, гсм, еда, опять вода… эти ли части составили то великолепное чувство, когда ты каждое утро радовался новым суткам?

Или то, что … как это сказать…

Просто иногда все вот это вот… оно уходило, отбрасывалось с дороги и падало в угол, когда десяток человек из пехоты вылетало из блиндажей и включало всю зброю, что была. Нас крыл миномет — мы стреляли из СПГ, САУ — снова СПГ, «бэха» — и опять СПГ, мы стреляли из него, маленького, немножко нелепого куска трубы на трех ножках, потому что он у нас был, и нам не нужно было ничье одобрение, да и это, честно говоря, было единственное, что могло причинить им хоть какой-то ущерб. И мы стреляли.

Спасибо.

Спасибо за то, что я мог стрелять… Ах, как же мы любили войну! Как сумасшедшие психи с дичайшей нескладухой в головах, которые могли убить человека, сесть в машину и поехать на новую почту. Забрать, отправить, купить воды, семечек, кофе, вернуться, отлить, покурить и опять убить человека. Это не влезает в голову… почему тогда оно кажется мне таким обычным, нормальным, даже забавным и милым… почему?

Спасибо… да, извини. Я понял. Да, понятно, что за себя живого благодарю, и за то, что был там, и за ощущение холодного-горячего металла под ладонями, и за… за мой кусок жизни.

Но на самом деле — за то, что ты был и остался родным. Что отпустил всех моих живыми.

Спасибо, Донбасс.

День пятьсот девяносто пятый

— Так, старый, давай так — зачем это тебе?

— Ну, я…

— Только давай без лозунгов, лады? Я тебя нормально спрашиваю — ты нормально отвечаешь. Добро?

— Добро.

Я сижу в кабинете начальника Департамента патрульной полиции подполковника Евгения Александровича Жукова. Маршал смотрит на меня, хмыкает и отворачивается дальше подписывать документы.

Документов кипы. Груды. Тонны. Сидящий по другую сторону «совещательного» стола первый зам Маршала, старший лейтенант Алексей Георгиевич Билошицкий, вздыхает, глядя на бумаги, но молчит. Подозреваю — его в кабинете ждут кипы не меньше этих. Повисает тишина, скрипит-черкает ручка, я собираюсь с духом, формирую какие-то слова в предложения, выстраиваю их… и все это рассыпается, не дается, не выталкивается из себя. Молчу.

В кабинете холодно, вечер за окнами посвистывает ледяным воздухом, я ежусь.

— Олег, ты ничего не знаешь о патруле. То, что ты покатался с Васей по Троещине, это, конечно, хорошо, но ты пойми, это — госструктура. Со всеми плюсами и минусами. Ты у нас кто, сержант? — Георгиевич говорит, глядя прямо на меня, я киваю.

— Сержант.Оперативного резерва.

— Высшее образование есть?

— Есть. Два.

— Какие?

— КПИ. Электроэнерготехника. И «нархоз», «економіка підприємства».

— Мдаааа, — хмыкает Маршал. — Прямая дорога в патруль, точно. Прям по специальности.

— Ты уверен? — продолжает Георгиевич. — Зарплату тут знаешь? Не сбежишь потом, с криками «Аааа, псы Авакова»?

— Даааа… — тянет Маршал и отталкивает набитую папку к стопке уже подписанных. — Идем покурим.

— Идем.

— Дело даже не в структуре, структура у нас нормальная, это ж патруль. Зарплаты — да… но дело не только в зарплатах.

— А в чем? — На крыльце пронизывает, я запахиваю куртку. Маршал стоит во флиске, ему, кажется, не холодно.

— Это ты сейчас — герой АТО и все такое. Книжку пишешь. Подписчиков в фейсбуке… сколько?

— Тридцать пять тысяч, но кто ж считает?

— Ххха. Тридцать пять тысяч. Сюда придешь — будешь «пластмассовым». Мусором. Половина твоих друзей скажет «Авакову продался», вот как с Васей сейчас. Все, старый, ты уже не «наш защитник», не уважаемый ветеран, ты станешь полицейским. Если станешь, конечно. Ты… готов? Или пойдешь увольняться через месяц? Даже… нет, не в том вопрос.

— А в чем?

— Ты. — Маршал смотрит на меня, сигареты сыпят искрами. — Насколько тебе важно мнение людей о тебе? Тех, других, которые в тебе разочаруются?

— Мне не… Я не буду врать «не важно». Иногда важно, иногда нет. Но мое мнение о себе самом мне важнее.

— Так зачем ты хочешь в патруль?

— Это… это правильная движуха. Я посмотрел… это все надо делать. Мне после армии не сидится ровно — нужно такое… нужно так жить, чтобы не только тебе тепло было и ровненько складывалось, а чтоб еще и польза была. Я… аааа, мля, я не могу толком сказать, сформулировать.

— В армию вернуться не хотел?

— Хотел. Но… семья. Я сына год, считай, не видел. Не хочу опять уезжать. Будет еще мобилизация — не вопрос, а так — нет. Может, кто это за трусость посчитает. За недостаток патриотизма. Просто здесь, на материке… в тылу — тоже есть что делать.

— Ну да… Ладно. Иди. Пробуй.

— Понял-принял.

— Давай… сержант.

На парковке возле Департамента дымит трубой Васин потрепанный «субарик», я заскакиваю в машину и побыстрее захлопываю дверцу. Вася отворачивается от телефона, смотрит на меня, хмыкает и кладет руки на руль. Вася — уже старлей полиции, командир Голосеевской роты.

— Ну шо? Поговорил?

— Та да.

— И шо командир?

— Говорит «Пробуй».

— Пойдешь?

— Пойду. — Я автоматически сую сигарету в рот, приоткрываю стекло, и в окно врывается жесткий ветер, задув огонек зажигалки. — Уже ж сказал. Слушай, а вот объясни мне такую ужасную несправедливость…

— Какую? — Вася выруливает на Народного Ополчения и прибавляет газу. — Шо тебя опять волнует, сонечко?

— От почему на войне в твоем «лендике» нельзя было курить, а сейчас в гражданском «форике» — можно?

— Это единоразовая акция. Один раз покуришь — и все.

— Ладно. Тогда я буду курить долго.

— Давай, поглубже вдыхай, поглубже. — Вася наклоняется и включает магнитолу с флешки.

Вечерний город сыпет огнями, мы тянемся, я смотрю в окно, из колонок опять поет Тарабарова. Та же флешка, что всегда играла в «лендике».

— Я смотрю, ты музыку не сменил.

— А зачем? Мне нравится.

— Опять мы вместе служим, прикинь. Уличная пехота.

— Ну да, неразлучные прямо. Я понял, это меня Бог наказывает за то, что в людей стрелял.

— Чем? — Чччерт, опять пристегнуться забыл. Что-то никак привыкнуть не могу.

— Чем стрелял? Аааа, чем наказывает? Тобой, понятное дело. Опять.

Вася смеется. Я делаю сложное лицо.

— Не вставай против промысла Божьего, раб, покайся. Давай на мак заедем? Че-то у меня нервы разыгрались, жрать хочу.

— Ну, блин, все как всегда… А давай. Слушай… Есть у меня одна идея…

— Мляаааа…. Как же я обожнюю эти твои идеи…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ЕВАНГЕЛИЕ ПЕХОТЫ. Псалом второй и последний

— Комбат помнит обо мне, и я ни в чем не буду нуждаться;

Он покоит меня на злачных пажитях магазинов и водит меня к ГСМщикам, подкрепляет душу мою на складе РАО, направляет меня на стезе унылой и замполитской ради имени Своего;

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что знаю, что комбат — на связи;

— Мой АК и моя радейка — они успокаивают меня;

— Он приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, прямо на ВОПе; умастил елеем голову мою задачами и наказами; чаша моя преисполнена растворимым якобсом;

Так, благость и милость его сопровождают меня, потому что он знает, какой я чертов злой сукин сын, швыряющий куски раскаленного металла во врагов;

ставящий ОЗМки и МОНки на путях врагов;

наводящий минометы на головы нечестивых и скручивающий ОГ-9 вслепую;

ненавидящий искренне, честно и ярко;

живущий здесь и сейчас;

убивающий легко и во славу страны, и ныне, и присно, и вовеки веков.

Аминь.

Боевой Псалтырь ЗСУ,

статья 22, книга 2: «Рота, Батальон».

Донбасский Патриархат

Глоссарий

Хотя большинство военных терминов субкультуры АТО/ООС подробно и с чувством расписано в разделе «Заніматєльноє зброєведення», все-таки нужно немного остановиться на некоторых аббревиатурах, прочно вошедших в наш лексикон за эти пять лет.

2А28 «Гром» — пушка на БМП-1, калибром 73 мм. Стреляет боеприпасом ОГ-15 (осколочный) и ПГ-15 (кумулятивный).

2А42 — пушка на БМП-2, калибром 30 мм. Боеприпас снаряжается в ленты, в отличие от 2А28.

АГС-17 «гусь» — автоматический гранатомет, стреляющий осколочными ВОГами калибром 30 мм. Логично, что если у АГС-17 и у 2А42 одинаковый калибр, то для выверки прицела гранатомета можно использовать ТХП (трубку холодной пристрелки), которая входит в комплект БМП-2.

АСТ — артиллерийская стереотруба. Состоит из двух зрительных труб и деревянной треноги. Что делает артиллерийский прибор наблюдения в пехоте — тайна, восходящая к временам, когда батальон формировался в соседних ППД с артбригадой.

БК — боекомплект. Но чаще это слово применяется в смысле «боеприпас». Бо боекомплект — это положенное количество боеприпаса на вид зброи.

ВОП — взводный опорный пункт. Состоит из блиндажей, зброи, СПшек, путей подхода вида «траншея» и военных, эту траншею копающих.

ГБР «гэбээр» — Группа Быстрого Реагирования. По факту — это группа прикрытия, состоящая из нормальных людей, которые сидят, не расслабляясь, и ждут. Ждут, например, возврата «секрета» или разведгруппы. Задача «гэбээрки» — быстро среагировать, если что-то пошло не так. И под «среагировать» всегда имеется ввиду «быстро подскочить и накидать». Дурацкая работа — ждать, но без нее никак.

ГП-25 — подствольный гранатомет калибром 40 мм, иногда устанавливаемый не на автомат, как требует НСД, а на отдельную конструкцию из металлических трубок. Доцільність этого шага все еще выясняется и, вероятно, будет рассмотрена историками через много лет. Возможно, даже станет темой диссертаций, как и установка 82-мм мин на пороховые заряды от ПГ-7 через переходники. Стреляет боеприпасом ВОГ-25.

«Дашка» — пулемет ДШКМ калибром 12,7 мм.

ДРГ — диверсионно-разведывательная группа противника. У нас как? Если сепары — то «ДРГ», а если наши — то «разведосы, ай красавчики вообще».

ЗКВ «зє-ка-вє» — замкомвзвода. Сейчас называется «головний сержант взводу». Стандарты НАТО, все такое.

КБМ — командир боевой машины.

«Корч» — военная машина, привезенная волонтерами и находящаяся на этапе жизненного пути между «щє походить» и «все, на ПТОР».

КПВВ — контрольный пункт въезда-выезда. Технически это «микро-таможня» между оккупированной территорией и нашей, через которую происходит движение людей и грузов в обе стороны. Такие же КПВВ есть и у сепаров, только называются по-другому.

КР «кє-єр» — командир роты.

КСП — командно-спостережний пункт. Он есть в роте, в батальоне, в бригаде, и технически это место, куда сведены линии связи — «тапик», радиостанции, «закрытая» военная связь, видео. Поэтому там тусуется дежурный и иногда, если нам не повезло, кто-то из начальства. Командование боем должно вестись именно из КСП, хотя ведется обычно «откуда получится».

ПГО-7 — прицел для РПГ-7.

ПММ (ГСМ) — паливо-мастильні матеріали (горюче-смазочные материалы).

ППД — пункт постоянной дислокации подразделения. Казармы, плац, «бажаю здоровья», строем в столовую, четыре построения в день. Ужасное место, даже порадоваться нечему.

ПТОР — пункт технічного обслуговування, ремонту. Место, где, по идее, нужно и можно чинить машины и броню. Сакральное место «загибликів» — автомобилей, которые никуда уже больше не поедут, а поэтому потихоньку разбираются на запчасти.

ПТУР — противотанковая управляемая ракета, входит в комплект ПТРК (противотанковый расчетный комплекс). У нас был ПТРК, стреляющий ракетами 9М111 и 9М113, запускаемыми с установки 9П135М. Ракеты 9М113 работали, як в антиукраинском кино «Брат-2», то есть, «дают осечки, примерно пятьдесят на пятьдесят».

РВП — рота вогневої підтримки. По идее, вообще не воюет именно ротой, обычно ее состав раздергивают на расчеты «тяжеляка» и раздают в линейные роты. По нашим штатам, слегка некомплектным, РВП отдает часть «тяжеляка» в линейные роты и сама занимает свой кусок Донбасса в зоне ответственности батальона.

РМТЗ — рота матеріально-технічного забезпечення. Не воюет, а обеспечивает. Страх пехотинца — быть переведенным в РМТЗ. Хотя и там есть отчаянные люди, развозящие БК, ПММ, воду, продукты на ВОПы и РОПы.

РОП — ротный опорный пункт. То же, что и ВОП, только… а нет, без «только». То же.

РПГ-7 — ручной противотанковый гранатомет, стреляющий гранатами ПГ-7 разных видов. Снаряженный выстрел для гранатомета обычно называется «морковкой».

СП «эспешка» — спостережний пост, оборудованный окопом-траншеей-укрытием, средствами наблюдения, військовослужбовцем и «зошитом спостереження», который никто не ведет. По традиции на спостережник притягивается ПКМ, потом короба к нему, потом запас тушла, потом АГС-17 с «улитками», а потом это превращается в маленький ВОП.

СПГ-9 «Копье» — станковый противотанковый гранатомет калибром 73 мм, стреляющий гранатами ОГ-9 (осколочная) и ПГ-9 (кумулятивная). Обычно эту прекрасную зброю обзывают «сапогом».

«Тапик» — прибор проводной военной связи. Самое неудобное и самое защищенное с точки зрения прослушки средство связи на войне.

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

Рождество

Людина війни 1: Пулеметчик

Тридцать пять

Людина війни 2: Гранатометчик

Песни народов АТО

Людина війни 3: Снайпер

Заніматєльноє зброєведення

Людина війни 4: Піхота

Еще дни пехоты

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Глоссарий