СОЛДАТ ЯШКА,
КРАСНАЯ РУБАШКА,
СИНИЕ ЛАСТОВИЦЫ
Настоящий рассказ относится ко времени прошлого столетия и носит на себе характер легендарный, тем не менее представляет некоторый интерес для читателей вообще, и солдат — в особенности, охарактеризовывая удаль и отвагу чудо-богатырей старого, доброго времени.
Прозвище — красная рубашка, синие ластовицы — Яшка получил от своих товарищей с того времени, как поступил в полк новобранцем, исключительно потому, что имел такую рубаху, и назван так в отличие от другого какого-либо Яшки. Такого рода прозвища были в старину в моде, даже и самые фамилии давали произвольно.
Прежде, чем говорить о Яшке, красной рубашке, синие ластовицы, о его солдатской жизни, мы должны начать наше повествование с самых юных дней Яшки.
Родился он в деревне от бедных родителей и на шестом году осиротел. Отец и мать его умерли в течение одной недели. Добрые соседи похоронили усопших и взяли Яшку к себе, а между тем дали знать о случившемся богатому дяде Яшки, который жил в ближайшем уездном городе и торговал очень удачно. Фома Семенович, так звали дядю Яшки, имел кругленький капиталец, был в почете у своих сограждан. Семейство его состояло из жены и пятерых детей, из коих старшему было всего десять лет. Эти дети родились от второй жены, а от первой их не было. Строг, скупенек и довольно горд был Фома Семенович, и держал свою семью, как говорится, в решпекте.
Яшка из бедной хижины, где подчас не было вдосталь и хлебушка, попал в богатый дом дяди и на первых порах посматривал на все и на всех исподлобья. Забьется, бывало, в какой-нибудь угол, откуда его можно было с трудом вытащит, а с детьми дяди он совсем не имел никакого общения. Тетка его, Марфа Степановна, была женщина ласковая и чувствительная. Принимая во внимание сиротство своего племянника Яшки, она распространяла на него ласки, как добрая мать, но приручить этого маленького зверька никак не могла. Одели Яшку чистенько, наравне с родными детьми.
Прошло не более двух недель, как Яшка огляделся и вошел, как говорится, в свою колею, то-есть, стал изрядно пошаливать и обижать не только своих двоюродных братьев и сестер, но и соседних ребят. От его проделок постоянно слышались визг, крик и плач. Конечно доставалось порядком и самому проказнику, но ему и горюшка мало. Увертлив был, бестия, никогда ни в чем не сознавался и всю свою вину сваливал на других. Его шалости обнаруживались лишь тогда, когда он бывал пойман на месте преступления. Такой беспокойный характер Яшки охладил любовь к нему Марфы Степановны и озлобил против него дядю, который, скрепя сердце, держал его у себя лишь потому, чтобы не сказали в городе, что он не призрел родного племянника. Постоянные жалобы родных детей и соседей на проказы Яшки, поставили Фому Семеновича в необходимость от времени до времени подвергать племянничка довольно суровым наказаниям, которые мальчик переносил без слез и крика.
— Что это за дерево? — дивился Фома Семенович, разговаривая со своею супругою. — У него, кажись, и молотком не вышибишь ни одной слезинки. Ему все, как с гуся вода. Не придумаю, что с ним и делать.
— Погоди, батюшка, Фома Семенович. Мал еще, а потому и глуп, — знамо ребенок. Погоди его наказывать, а то и совсем отобьется от рук. Может статься, на него воздействует доброе, ласковое слово… Подрастет и поумнеет.
— Жди ты этого, а он тем временем и наших ребят перепортит. Примеры, матушка, вещь заразительная.
— Ну, авось, Бог милостив! А ты не беспокойся, соколик мой, уж я сама присмотрю за ребятами и Яшке не буду давать повадки.
— Нет, нужно от него как-нибудь ослобониться!
— Погоди, Фома Семеныч, грешно будет забросить сироту. Уж если мы, родные, бросим его без всякого внимания, то что же чужие сделают для его.
Почешет, бывало, Фома Семенович затылок, махнет рукой и выйдет раздосадованный из горницы.
Время шло, а шалости Яшки все росли и становились крупнее. Невмоготу стало дяде и тетке, и Фома Семенович порешил посоветоваться со священником своего прихода. Сказано — сделано. Пошел он вечерком к батюшке, который приветливо принял его. После обычных вступительных разговоров, Фома Семенович, поглаживая свою бородку, сказал:
— Я, батюшка, пришел посоветоваться с вами. Дело такого рода, что взять на свой страх боязно, и с кем же мне посоветоваться, как не с вами, моим духовным отцом.
— Говорите, Фома Семенович, и я считаю себя обязанным ответить вам по моему крайнему разумению.
— Изволите ли видеть, я взял к себе сироту-племянника из деревни…
— Слыхал, Фома Семенович, слыхал.
— Полтора года живет он у меня. Мальчуган он ничего себе и, пожалуй, не глупый, но невозможный шалун, всем в доме так насолил, что не знаю, куда с ним деваться. Бросить его на произвол судьбы, как будто бы и грешно против Бога и совестно против людей, потому что у него родни, кроме меня, никого нет.
— Конечно, бросить неудобно, Фома Семенович, — отвечал батюшка, призадумавшись.
— Но что с ним делать?
— Попробуйте отдать его в школу, поневольтесь деньжонками, чтобы за ним был строгий надзор, там его, глядишь, вышколят.
— Денег я не пожалею, лишь бы толк был. Разве так отдать, чтобы он там и жил?
— Самое лучшее. А то небось и для ваших ребят пример он дурной…
— В том-то и сила, хотя, благодарение Богу, я не замечаю, чтобы они перенимали от него всякие шалости.
— Так и поступите, Фома Семенович. Учителям не привыкать-стать возиться с ребятами. Я там законоучителем, и с своей стороны буду содействовать его исправлению.
— Всепокорнейше благодарю вас, батюшка. Завтра же отправлю мальчугана сам и прикажу не жалеть розог.
— Шибко наказывать — тоже мера крутая и не ко всякому применима, может совсем отбиться от рук; а нужно воздействовать на ум и сердце, это будет прочнее.
— Вам лучше знать, батюшка. Стало-быть, я отдам, и пусть делают как лучше.
Фома Семенович приподнялся с места, чтобы откланяться батюшке, а том ему говорит:
— Куда же вы, Фома Семенович? А я полагал предложить вам стаканчик чайку, небось самовар вскипел.
— Недосуг, батюшка. Знаете, у нас дело живое, везде нужен свой глаз, а на чужих людей полагаться невозможно. Другим разом я ваш покорнейший слуга.
— Дело прежде всего, не смею задерживать. А уж насчет племянника так и поступите, я тоже помогу, как смогу.
Пришел Фома Семенович домой и позвал Яшку, которого с трудом могли найти где-то на улице. Мальчуган, предполагая, что его позвали ради наказания, так как в этот день он изрядно набедокурил, вошел несмелыми шагами в горницу, употребляя над собою усилия, чтобы казаться спокойным.
— Где ты был? — спрашивает его Фома Семенович.
— На огороде, — смело отвечает Яшка.
— Что ты там делал?
— Смотрел, как роют картошку.
Едва он успел выговорить, как вошла Марфа Степановна и говорит:
— Сейчас приходили от Бабиных жаловаться на этого пострела: вишь ты, запустил камнем в их окно; камень-то упал на чайную посуду и перебил ее на два рубля.
— Это не я, тетенька, это швырнул Ванька Колесников и убежал, а я только стоял неподалеку, — не смущаясь утверждал Яшка.
— Не лги! Это дело твоих рук! A за час приходила Романиха и жаловалась, что он отвязал теленка, что пасся на лужку и он убежал в стадо.
Фома Семенович сидел и мотал головою, выслушивая обвинения, возводимые на Яшку, и кем же? Его защитницею, кроткою, доброю женщиною. Мог ли он сомневаться в действительности проказ племянника? Однако ж, на этот раз Фома Семенович воздержался от наказания, и сделав над собою усилие, сказал:
— Вот что, Яков: завтра я сведу тебя в школу. Если захочешь учиться, то выйдешь в люди, а не захочешь, то я отправлю тебя в деревню, и знать тебя не хочу и ты не знай, что я твой есть дядя.
Яшка стоял молча, но по лицу его не было заметно, чтобы он был огорчен или струсил.
— Что ж ты молчишь? Говори, будешь учиться? — спросил Фома Семенович.
— Буду, дяденька, — отвечал Яшка, глядя на дядю исподлобья.
— Ну, ступай, я тебе прощаю сегодняшние твои проказы, а уж если еще что-нибудь набедокуришь, то не прогневайся.
Яшка убежал, а Фома Семенович, оставшись с женою, сказал:
— Батюшка присоветовал отдать Яшку в школу и говорит, что с ним нужно обращаться кротко и смирно, а то, вишь, от рук отобьется.
— Уж если батюшка так советует, так и поступить следует.
На другой день Фома Семенович сдал Яшку в школу. Но тут он нисколько не переменился к лучшему, и по-прежнему продолжал свои шалости, а учиться грамоте и не думал. Не мало терпел он от учителей своих, но все это было как с гуся вода. Добился он до того, что его оставили в школе для одного только счета, да потому еще, что Фома Семенович аккуратно платил за него деньги.
Все, бывало, сидят в школе, учат уроки, одному только Яшке нечего делать, вот он и станет, ради скуки, мешать своим товарищам: в кого издали жеваной бумагой бросает, кого колотит линейкой по голове и до тех пор пристанет, пока товарищ пожалуется на него учителю. Но в большинстве случаев он не допускал до этого, упросив обиженного им товарища и наобещав ему, чуть не золотые горы. Когда мировая состоится, он накидывается на другого ученика, видоизменяя свои проказы — то переставляет чернильницу и песочницу незаметным образом и рад, когда товарищ обмакнет перо в песок или прольет чернила на тетрадь.
Во время перемены, когда учеников выпустят погулять, Яшка потешится вволю, никого не пропустит без того, чтобы не ущипнуть или не дать толчка; все это смастерит так ловко, исподтишка, что не всякий ученик подумает на него и в отомщение бьет другого, ни в чем не повинного. Иль пристанет Яшка к мальчику, который помоложе и начнет приставать:
— Давай играть в кубарики.
— Да где же нам взять кубарь? — спрашивает мальчик.
— Экой ты чудак! — говорит Яшка. — Мы и без кубаря поиграем, хочешь?
— Пожалуй, но как же это без кубаря?
— Очень просто. Я стану хлестать тебя кнутиком, а ты вертись да вой.
Мальчик не совсем еще поймет, а у Яшки и кнутик уже готов.
— Ну, как же? — спрашивает мальчуган нерешительно.
— Экой ты глупый! Обернись-ка раз.
Мальчик обертывается, а Яшка и начнет гукать и хлестать по плечам. Тот, действительно, завоет, но не изображая кубаря, а от боли. Сбегутся ученики и станут спрашивать:
— Что тут у вас?
Мальчик, изображавший кубарь, ревет, а Яшка объясняет:
— Согласились мы играть в кубари: на его долю выпало быть кубарем, а на мою погонщиком. Стал я гонять его, сначала он исправно гукал по кубариному, а потом вдруг стал плакать. Спросите его сами, отчего он ревет!
Ребятишки смеются, рукоплещут и дразнят мальчика, что попал в такую ловушку. Обиженному становится стыдно за самого себя, и он не решается жаловаться на Яшку.
Кончился срок ученья. Фоме Семеновичу послано было письмо от училищного начальства, в котором он уведомлялся, что Яшка кончил курс и что ему в школе оставаться незачем.
Отправился Фома Семенович за своим племянником и видит, что Яшка выглядит здоровым малым. Поблагодарил он кого следует, хотя и Бог весть за что, и отправился домой. Идет Яшка святошей, а Фома Семенович, нет, нет взглянет на него и думает себе: «Угомонили малого, можно будет его пристроить к лавке».
Пришли домой. Яшка развязно здоровается с двоюродными братьями, а те сторонятся от него, потому что, во-первых, по своему смирению не подходили к Яшке, а, во-вторых, потому, что еще не забыли его проказ. Не по душе были Яшке эти скромники, и стал он, при всяком удобном случае, забавляться над ними, сваливая все свои проказы на их же головы.
Отправился он как-то раз с двоюродным братом на сенник спать. Легли и стали разговаривать о том, о сем. Яшка вдруг и спрашивает:
— Что Матвей, плотно поужинал?
— Благодарение Богу, я сыт, — отвечал двоюродный Яшкин брат Матвей.
— А что тебе больше всего за ужином понравилось?
— Все было вкусно.
— Небось сметана больше всего понравилась?
— Сметана бесспорно хороша, я ел ее с удовольствием.
— Так, что ты совсем сыт?
— Совсем сыт.
— И ничего больше не стал бы есть если тебе предложили?
— Нет.
— Ну, а если тебе приснится во сне сметана, станешь есть?
— Как же это я стану есть во сне? Мне только будет казаться, что я ем, а на самом деле тут никакой сметаны не будет.
— Ну этого не говори. Раз, когда я был в школе, мне приснилось, что я стащил у товарища кусок пирога с говядиной и так-то сладко я сел его. Что же ты думаешь? Просыпаюсь я, глядь, а около меня валяются крошки от пирога.
— Мудрено что-то, Яша!
— Мудреного тут ничего нет. Я тебе рассказываю так, как оно было на самом деле.
— Не понимаю.
— Говорю тебе, что так и советую, если приснится тебе во сне сметана, смотри не ешь, а то впросонках попадешь мимо рта и замажешься.
Выслушав сказ Яшки без дальнейших возражений, Матвей повернулся на другой бок и крепко уснул, и Яшка последовал его примеру.
Но лишь стало рассветать, Яшка сошел тихо с сенника, пробрался на погребницу, где стояла сметана, в горшках разных величин, взяв из них наименьший, понес под полою на сенник, присел в темный угол и стал уплетать из горшка сметану, с заранее принесенной краюхой хлеба, которую захватил с вечера. Не больше, как через 5 минут в горшке осталось сметаны с ложечку и то на стенках горшка. Чтобы свалить свою вину на Матвея, Яшка пополз без шума к месту, где спал Матвей, прилег у него в головах и стал мазать лицо и рубаху Матвея остатками сметаны. Все это было сделано так ловко, что Матвей не пошевельнулся.
На дворе послышались голоса работников, принимавшихся уже за дело. Яшка сошел с сенника, как ни в чем не бывало и присоединился к работникам, усердно помогая им, причем занимал их своими шуточками и прибауточками.
Проснулась и семья Фомы Семеновича. Марфа Степановна стала распоряжаться приготовлением завтрака и пошла на погребницу, чтобы захватить там, между прочим, и сметану. Заметив, что одного горшка нет, который именно и был намечен для завтрака, она на первых порах не знала, что и подумать.
— Если б это было делом крысе, то остался бы целым по крайней мере горшок, — рассуждала Марфа Степановна.
Подумав немного, она решила, что это дело рук Яшки. Вышла она и хотела позвать проказника, но он уже успел улизнуть. В это время попался ей на глаза сошедший с сенника Матвей, с испачканным лицом и одеждой.
— Так и есть, — воскликнула мать. — Это ты, негодный, спозаранку позавтракал сметаною. Вот погоди, я отцу скажу. Это ты у Яшки выучился, должно быть? Смотри, пожалуй, и рыло и одежда вся в сметане. Улика на лицо.
— Про кого вы говорите, маменька? — с недоумением, вытаращив во всю ширь глаза, спрашивает Матвей.
— Вишь ты, еще спрашивает! Да ты погляди на себя, беспутный!
Стал Матвей припоминать, что ему говорил вчера вечером Яшка и рассказал матери, прибавив:
— Сметаны я во сне не только не ел, но и не видел.
Не поверила Марфа Степановна выдумке сына и рассказала мужу, который сразу решил, что это Яшкины шутки и сказал:
— Вот пострел! Что будешь с ним делать? И школа ничего ему не помогла… Напрасно платил я деньги. Попробую отправить его в лавку, что еще из этого выйдет.
В лавке Яшка должен был мести пол, сметать пыль, да зазывать покупателей; к самой же продаже товаров ему приказано было присматриваться и учиться у приказчиков, которым строго-настрого приказано было смотреть в оба, чтобы племянник и тут чего-нибудь не набедокурил. Но Яшке и на ум не шло торговое дело. Он мигом смекнул, кого тут должно бояться и кого нет, от кого сторониться и с кем дружбу свести и, как только осмотрелся, тотчас взялся за свои штуки.
Добудет, бывало, Яшка медную пуговицу и вобьет ее ушком в пол; прохожие нагибаются за находкой, а взять ее не могут и уходят со стыдом и досадою, а приказчики провожают их громким смехом. Или выпросит, бывало, гривенник с дырочкой, привяжет к нему нитку одним концом, а другой держит в руках, сидя в лавке. Этот гривенник положит неподалеку от порога лавки. Как только кто-нибудь из прохожих нагнется, чтобы поднять гривенник, Яшка дернет, и гривенник улетит.
— Что же не ловил на лету, простофиля? — крикнет Яшка вслед прохожему, и опять в ряду поднимается хохот.
А как только завидит, бывало, дядю, начнет выкрикивать: атлас, канифас, платки, кушаки и товары разные, какие кто не желает… Когда же Фома Семенович прикажет ему позвать квасника, либо лотошника с пирогами, то он соберет к лавке всех, кого увидит. Поднимут торговцы шум, а рядские приказчики хихикают себе в кулак, отвернувшись, чтобы не видел и не слыхал Фома Семенович, с которым шутки были плохи.
Проказы Яшки с каждым днем становились все крупнее и крупнее, а мелочные ему самому понаскучили.
Идет раз по ряду какой-то с виду господский человек и спрашивает на ходу у приказчиков, где продаются музыкальные инструменты? Яшка как из земли вырастает и предлагает проводить его куда следует, говоря:
— Здесь у одного торговца есть, если он только не распродал, разные дудки, их называют-то иначе…
— Кларнеты, флейты? — спрашивает покупатель музыкальных инструментов.
— Кажись, что так, — отвечает Яшка.
Приводит Яшка покупателя к торговцу, голове забубенной, не хуже, а то, пожалуй, еще лучше самого Яшки, и говорит:
— Ты не распродал еще кларнетов-то?.. Покажи этому господину.
— Только один остался, — с улыбкою отвечает торговец.
— Проворней показывай, мне недосуг, а послушать музыку хочется.
Торговец снимает с полки испорченный и заброшенный давным-давно кларнет и вручает его покупателю, приговаривая:
— Мы знатоки плохие в этих вещах, а потому не можем хвалить свой товар. Может статься он и хорош, а продадим дешево.
Повертел музыкант в руках инструмент, попробовал подуть, но ничего не вышло, а потому, возвращая его хозяину, он сказал:
— Вещь никуда негодная и даром таковой нам не нужно.
С этими словами он уходит. Яшка выхватывает из рук продавца кларнет сыплет в него нюхательный табак и бежит за покупателем, говоря:
— Дяденька! Вот еще один нашелся… Попробуй подуть в него, может-быть, будет лучше.
Покупатель, не подозревая, подул, и ему засыпало глаза нюхательным табаком чрез дырочки, так как нижний конец Яшка успел заткнуть бумагою. Яшка тотчас улизнул и высматривал из лавки, чем кончится эта потеха.
Покупатель с трудом очистил свои глаза и пошел искать злополучного виновника своего несчастия. Приходит он в лавку, где торговец показывал ему негодный кларнет и грозно говорит:
— Кто из вас выдумал такую шельмовскую шутку? Я буду жаловаться. Притяну вас к суду!
— Должно быть, это проделал тот проказник, который вас привел сюда, — отвечал торговец.
— А где он?
— Не знаю. Я выходил из лавки и не заметил, куда он скрылся.
Пошел музыкант по ряду. Видит, мальчишек много, а Яшки нет, как нет. Походил, походил, посмотрел, посмотрел, да с тем и домой ушел. В тот же день Яшка спроворил другую шутку. На площади возня, сооружаются лавки для ярмарки, — где бревна лежать, где доски навалены. Рабочего народу пропасть.
Подходить Яшка к группе рабочих и подряжает их, как будто от своего хозяина, заделать проход между лавками, который нарочно был пробит по случаю ярмарки. Издали он указал рабочим, где следует брать бревна; плотники усердно принялись за дело, так как рядчик без торгу сделал с ними уговор, натаскали бревен и досок и стали заделывать проход, как вдруг на них наткнулись рядские приказчики.
— Что это вы хотите, голубчики, делать? Кто вам приказал тут заделывать?
— Нас нанял мальчишка какой-то, баит, от имени своего хозяина, которому нужно заделать этот проход.
— Как заделать, когда его нарочно пробили только сегодня? Кто подрядил, где он вас нанимал? — спрашивают приказчики.
— На площади нанимал, там подрядил, указал где брать лес и велел скорее приниматься за работу. Сказал, что он через час придет и принесет деньги от хозяина.
— Бросьте, ребятушки, и уходите, кто-нибудь подрядил вас на смех, и как бы вас не заставили еще относить лес на то место, где вы его взяли.
— Как это на смех? Мы здесь работаем почти час шесть человек. Кто нам за это заплатит? — возражают плотники, почесывая свои затылки.
Собрался целый кружок из рядских, и стали они смеяться над плотниками. Те видят, что дело и впрямь сделано на смех, оставили работу и пошли отыскивать рядчика между народом. Но их поиски оказались безуспешными. Яшка знал, что это дело кончится не скоро, прошлялся где-то до самого вечера и в ряды не приходил. Уже смеркалось, когда Яшка, как вор, юркнул в свою лавку. Стали его спрашивать приказчики, не знает ли он, кто нанимал плотников заделывать проход?
— Почему мне знать? Я был дома, а что тут делалось, я не могу знать, — отвечает Яшка, не мигнув глазом.
— Смотри, Яшка, узнает Фома Семенович, худо тебе будет. Ведь это никто другой, кроме тебя, не мог сделать, — пригрозил ему старший приказчик.
Проходили месяцы и годы; трудно пересказать все проказы, которые были делом рук его. Измаялся с ним Фома Семенович. Вырос парняга здоровенный, и драть его уже стало зазорно, и решил он отправить его в деревню. Но на защиту его снова явилась Марфа Степановна и уговорила мужа отложить решение.
— Ну, так и быть, потерплю еще один годок, а потом уж ты меня лучше не проси, потому что заранее говорю тебе, что просьбы твоей не уважу.
— Взмилуйся, Фома Семенович! Молод он и глуп, — плаксивым голосом говорила Марфа Степановна.
— Одну и ту же историю я слышу от тебя уже сколько лет! Пора же нам с тобою и образумиться.
— Ведь он и работящий и услужливый и силушки у него не занимать стать, а вот поди ты, словно его испортили.
— Какая там порча, — неуверенно проговорил Фома Семенович, так как и сам изрядно верил в бабьи бредни.
Прошло немного времени, как Яшка выдумал новую шалость. Торговал в том ряду, где была лавка Фомы Семеновича, старик-купец, человек строгий. Он посматривал на шалуна и не раз жаловался на него Фоме Семеновичу. Не раз терпел Яшка от дяди и выговоры и наказания и выжидал случай чем-нибудь досадить своему врагу.
Случай не замедлил представиться.
Раз вышел старик не надолго из своей лавки. Яшка вышел и, став против лавки старика, поднял нос кверху и стал рассматривать облака, продолжая бормотать что-то вполголоса. Идут прохожие, останавливаются и невольно поднимают головы кверху, стараясь разглядеть, на что смотрит молодец. А Яшка начинает говорить громче:
— А вот, пошло, пошло!..
— Что там пошло? — спрашивают собравшиеся около него зеваки.
— Видите, вон идет… Теперь зашло за темное облачко… А вон снова выходит.
— Что идет, что выходит? — спрашивают друг у друга зеваки.
— Я ничего не вижу, — говорит другой.
— На самом деле, что-то выходит из-за облачка, — подтверждает третий.
Шутка сыграна. Набралась толпа зевак, которая загородила дорогу в лавку. Яшка завидел издали возвращающегося старика-купца и шмыгнул в свою лавку, так что не пройти не только покупателю, но и самому хозяину. Крепко осерчал старик.
— Чего вы тут толчетесь! Пошли прочь. Вишь ты, в лавку нельзя пройти! Чего там глазеете, — сердито ворчал старик, вскинув, в свою очередь, глаза кверху.
— Да вот тут малый какой-то, видно на смех, собрал публику и указывал что-то на небе.
Догадался старик, что это новая проделка Яшки, а что он мог сделать и на этот раз, как не пожаловаться дяде проказника.
На другой же день Яшка устроил новую шутку. По ряду проходил один мужичок с запискою, неразборчиво и безграмотно написанной. Подходит он к одному, другому приказчику и спрашивает:
— Где тут лавка купца, позабыл я его прозвище.
Приказчики взглянут на записку, ничего не могут разобрать в записке и отказываются дать ответ. Доходит мужичок до лавки, а Яшка уже идет к нему навстречу и спрашивает:
— Что тебе нужно, мужичок?
— Да вот, паренек, никто не может мне указать лавку, что записано в этой грамотке.
У Яшки сейчас готова идея. Он указывает мужику на пустую лавку, запертую изнутри и говорит:
— Вон видишь припертую зеленую дверь лавки, третьей от конца?
— Вижу, кормилец.
— Ну, так иди к ней и громче стучи. Хозяин этой лавки иногда уходит наверх для разборки товара, а на это время лавку притворяет, а стало-быть, если легонько будешь стучать, то он, пожалуй, не услышит.
— Та-а-к!
— Ступай, мужичок, я тебе говорю верно.
— Спасибо тебе, — сказал мужичок, снимая шапку и уходя.
Подошел он и начал барабанить в железную дверь до того, что из соседних лавок вышли приказчики и хозяева и спрашивают его:
— Что ты стучишь? Или не видишь, что лавка заперта на замок.
— Мне сказал парнишка, вон там в рядах, чтобы я погромче стучал, а то хозяин не услышит.
— А мы тебе говорим, что в этой лавке никакого хозяина нет. А будешь зря стучать, так в полицию стащут тебя.
Почесал мужик затылок, посмотрел на ту сторону, где Яшка с товарищами своими хохотал, и пошел с досадою.
Такие шутки оставались всегда безнаказанными, так как с жалобами к Фоме Семеновичу никто и не доходил.
В другой раз видит Яшка, что ранним утром, когда только начали отпирать лавки, мимо рядов идет довольно длинный цыганский обоз, и у самой последней телеги привязана на цепочке огромная собака. Яшка начинает кричать:
— Стой, ребята! Останови обоз, дай разглядеть хорошенько собаку.
— А что вам нужно? Зачем вам глядеть на собаку? Не думаете ли, что она ваша? — говорит один из цыган.
— Нет, моему хозяину нужна собака, он ее купит и не пожалеет хороших денег.
Цыгане останавливаются. Яшка подходит к собаке и начинает ее рассматривать со всех сторон. К нему подходят цыгане от передних телег и начинают выхвалять собаку.
— А что бы взяли за эту собаку? — спрашивает Яшка, а сам и глазом не мигнет.
— Не приходилось нам собак продавать, — говорит пожилой цыган. — Ваша милость лучше знаете в них толк, а потому скажите свою цену.
— Погодите, — говорит Яшка, — сейчас позову хозяина. Ему нужна такая собака и он даст вам за нее рублей пятьдесят.
— Если прибавит малость, то продадим, — говорит пожилой цыган.
Яшка уходит, а обоз, в ожидании возвращения его, стоит да стоит, и цыгане ведут громкий спор о том, кому принадлежит эта собака. Доходит дело до перебранки. Один говорит, что собака, пристала к нему еще в Киеве, другой утверждает, что он заманил собаку в селе и так далее.
— Что вы тут поставили одров своих, фараоново племя, и орете! Все проходы к лавкам загородили… Отъезжайте прочь, — закричал подошедший к ним купец.
— Не вы ли будете, господин купец, хозяин того самого парня, что у нас собаку торговал? — говорят цыгане, низко кланяясь купцу.
— Какого парня? — спрашивает купец.
— А вот того, что остановил наш обоз от вашей милости. Он сторговал ее за пятьдесят рублей и побежал к вашей милости.
Купец смекнул, что это Яшкины проделки и говорит:
— Ладно, трогайте обоз, подъедем к лавке, там сторгуемся.
Цыгане тронули обоз, который, поравнявшись с лавкою Фомы Семеновича, снова был остановлен тем же маститым купцом, который приказал одному цыгану следовать за собою в лавку. Яшка хотел было бежать, но не успел этого сделать, купец задержал его и спрашивает:
— Этот молодец собаку торговал?
— Кажется, что он, а наверное сказать не могу, — ответил цыган.
Цыган не узнал Яшку потому, что он успел перепачкать себе лицо и подошел к цыгану согнувшись.
— Посмотри хорошенько, — настаивал купец, обращаясь к цыгану.
— Не могу доподлинно сказать, — говорит цыган, переминаясь с ноги на ногу. — Тот был как будто не горбатый как этот парняга.
— Ну я вижу, что это он. Ты ступай себе с Богом, а я расскажу его хозяину про эту проделку и он будет строго наказан.
— А собаку как же? Может-быть вы сами купите ее, милостивец, мы уступочку сделаем, — говорит цыган.
— Убирайся по добру поздорову. Собака твоя никому ненужна, — сурово глядя, говорит цыгану купец.
Пошел цыган, ругая Яшку, а купец действительно сообщил Фоме Семеновичу Яшкину проделку, а тут кстати пришли к нему в лавку и татары жаловаться, что Яшка загнал в их лавку свинью, во время их отлучки, и она перепортила много товару.
Выслушал Фома Семенович всех челобитчиков и приказал своим приказчикам не давать Яшке целые сутки никакой пищи и на ночь запереть его в лавке, а если он наделает там беспорядок с товаром, чтобы об этом ему доложили, и он с ним расправится уж как следует. Яшка преспокойно выслушал Фому Семеновича и даже, отвернувшись от дяди, засмеялся, довольный, что ему не дорого обошлись все жалобы на него. Это взорвало Фому Семеновича, он покраснел от злости и сказал старшему приказчику:
— Завтра ты приведешь его после обедни домой и отвезешь в деревню, где сдашь с рук на руки волостному старшине, а я приготовлю письмо.
С этими словами Фома Семенович видимо раздосадованный, вышел из лавки и придя домой ничего не стал говорить жене о своих намерениях, а только всю остальную част дня и вечер был, как говорится, не в своей тарелке.
На другой день с утра он вышел из дому и вернулся только после обедни, приведя с собою мужичка из той деревни, которая была родиной Яшки. Этот крестьянин пожелал взять Яшку к себе в работники, не видя даже его в глаза, но он полагался на слово Фомы Семеновича, которого знали давным-давно.
В скором времени старший приказчик Фомы Семеновича привел Яшку, сморщившего свою физиономию, что, конечно, разжалобило Марфу Степановну, а дядя оставался непреклонным. Обратясь к супруге, он сказал:
— Покорми там, Марфа, Якова и его будущего хозяина, да собери там все, какое есть имущество Яшки, пусть берет с собою.
— Что же это такое, Фома Семенович? Неужто Яшу в деревню отправляешь? Пропадет он там!
— Я своему слову господин. Изволь делать, что велю. Пора и меру знать…
Со слезами на глазах вышла Марфа Степановна, приказала кухарке дать обед, а сама принялась собирать Яшкины вещи.
Через полчаса крестьянин уже увез Яшку, который хладнокровно расстался с семьею дяди. Но по отъезде его Фоме Семеновичу взгрустнулось. Стал он перебирать в уме своем все проказы племянника, из коих большинство были извинительны и стало ему жаль Яшку, а тут как на грех, супруга его стала ныть, что нужно бы подождать, что Яшка, за последнее время начал понемногу исправляться.
— Ну вот посмотрим еще, что люди скажут. Пусть он поживет, да нужду увидит, скорее образумится. Тогда можно будет опять взять к себе, дело ему нашлось бы.
— Твоя воля, Фома Семенович, а я бы ни в жизнь не согласилась отдать его в люди… Что скажут добрые люди?..
— А пусть себе говорят, коли есть у них на то охота. Небось и не скажут потому что его, почитай, весь город знает. Я боюсь, что его хозяин, в самом скором времени спокается и станет просить, чтобы я взял его обратно.
Все это Фома Семенович, говорил больше для того, чтобы успокоить жену, да и самого себя, а на самом деле ему жаль было Яшку. С нетерпением ожидал он следующего воскресенья, когда должен был приехать на базар хозяин Яшки.
Пришло воскресенье. Фома Семенович не вытерпел и пошел прямо от обедни на базар, чтобы отыскать крестьянина и расспросить его о том, как ведет себя его новый работник. Это удалось ему сделать очень скоро. Крестьянин издали увидел Фому Семеновича и стал ему махать шапкой. Подошел Фома Семенович и первым его вопросом было:
— Ну, как там поживает у тебя мой племянничек?
— Благодарение Богу. Я им очень доволен, не знаю, что будет дальше? Послушен он, проворен и понятлив. Малость с ленцой, да ведь нельзя же прямо с легкой работы, да на нашу тяжелую, крестьянскую. У другого и силушки, пожалуй, не хватит, а он ворочает за любезное дело.
— Очень рад я. Так-то лучше. Стало-быть понимает, что в чужих людях не будет повадки шалостям. Ну, а ничего еще не спроказил на стороне?
— Ни Боже мой! Ведет себя, как красная девица, ото всех сторонится…
— Дай Бог. Мне, как родному дяде, желать ему зла нет расчета. Если парень выровняется, я его не оставлю в будущем. Заходи ко мне, Терентий Иванович, чайку попить, — сказал Фома Семенович, прощаясь с крестьянином.
— Если будет досуг, то после базара заверну. Благодарствую тебе, Фома Семенович, за твое наставление.
Пришел Фома Семенович домой и стал рассказывать жене про племянника отрадные вещи. Марфа Степановна покачала головою и грустным тоном проговорила:
— Вот видишь ли, Фома Семенович, видно пришло ему время забыть свои ребяческие забавы. Подождать бы недельку, другую, глядишь и у нас было бы тоже самое.
— Это ты не скажи, Марфа. Посмотрим еще, что будет. А мне так думается, что он еще не огляделся в деревне, а как оглядится, он там всем бока протрет. Право так!
— Ну уж, Фома Семенович, не говори ты этих слов, как раз сглазишь.
Пришло другое воскресенье. Крестьянин заехал сам к Фоме Семеновичу рано утром, едучи на базар, когда Фома Семенович еще не вставал с постели. По воскресеньям он имел обычай понежиться в постели долее обыкновенного. Крестьянин не стал ожидать пробуждения хозяина и поехал на площадь, наказав дворнику, что он просит Фому Семеновича повидаться на базаре.
Как только встал хозяин, дворник доложил ему о крестьянине.
«Ну, — подумал Фома Семенович. — Видно у Яшки не хватило терпения, что-нибудь да спроказил».
Тем не менее он проворно собрался и пошел на базар. Подойдя к возу хозяина Яшки, он поздоровался с ним и ожидал, чтобы крестьянин заговорил первым.
— Ну, Фома Семенович, расскажу я тебе, что настряпал твой племянничек.
— Что еще? — спросил Фома Семенович.
— Просто ума помрачение.
— Говори, говори, Терентий Иванович.
— В четверг на прошлой неделе, перед заходом солнца, послал я его отнести шубенку одному мужичку в соседнюю деревню. Вишь ты, я иногда занимаюсь портновским делом, ну и взял эту самую шубу поправить. Понес Яков шубу и только вышел из деревни, как ему навстречу попадается наше стадо и шарахнулось во все стороны. Пастухи не могли с ним справиться, да и где же справиться с испуганной скотиной! Поверишь ли, некоторые коровы убежали верст за десять. Наделала эта шалость хлопот нашим бабам. Всю ночь отыскивали свою скотину. Хотели было пастухи поучить маленько Яшку, оно, правду сказать, и следовало, так он их обоих вздул; а пастухи ребята здоровые.
Едва удерживаясь от смеху, выслушал Фома Семенович крестьянина и, наконец, сказал:
— А ты не давай ему повадки. Сам бы поучил его за такие проказы.
— Поругал я его и сказал, что пожалуюсь тебе, Фома Семенович, он и присмирел.
— Ты думаешь, он меня боится?
— Знамо, боится, чай, ты ему родной дядя.
— Если б боялся, то живучи у меня не проделывал бы всяких фортелей. Я ведь не скрывал от тебя ничего и не навязывал его, а только просил тебя взять его к себе на выдержку.
— Который ему теперь будет годок?
— Двадцатый пошел. Вот ты и пойми, сколько лет я с ним маялся, взявши, его, кажись, с шести лет к себе в дом.
— Знаешь ли, Фома Семенович, что я скажу тебе? Не прими, пожалуйста, в обиду. Я не к тому говорю, что уж сразу от него отказываюсь. Время терпит. Может статься, перестанет дурить.
— Ну, что ты, голова, придумал?
— Уж не сдать ли его в солдаты, как ты в своем разуме это понимаешь?
Фома Семенович погладил свою бороду, подумал малость и сказал:
— Пожалуй, что и так.
— Право слово, надо сдать. Там его вымуштруют, глядишь и человек будет, как следует. Будь у меня родной сын таков, я и минуты не позадумался бы.
— Так ты от него покамест не отказываешься?
— Нет. А уж если еще что спроказит, так не прогневайся.
— Подержи его хоть до набора. А там видно будет. А если он в это время сделает какую-либо потраву в ущерб крестьянам, ну что ж, деньгами поневолюсь.
Целых полгода Яшка жил в работниках у крестьянина, дядина приятеля и много-много наделал он проказ. Не раз приходилось Фоме Семеновичу и деньгами сыпнуть, чтоб заглушить дело. Во все это время он не побывал в доме своего дяди и только потому, что сам того не желал.
Случился набор рекрут, потому что Россия объявила Турции войну. Сельское общество присудило Яшку, как одинокого, сдать в солдаты; но его хозяин просил погодить денька два, пока он переговорит с Фомою Семеновичем, который был хорошо известен всей волости. Общество, конечно, согласилось. Приехал Терентий и сообщил Фоме Семеновичу.
— Может быть, это ему и на пользу послужит. — Призвал он Марфу Степановну и ей сказал о сдаче племянничка в солдаты по приговору общества и прибавил, обратясь к ней:
— Собери там, Марфа, ему что следует. А ты, Терентий, привези его к нам попрощаться. Бог весть, может быть, увидимся в последний раз. Я ему дам на дорогу деньжонок.
Терентий поклонился и уехал, а Марфа Семеновна торопилась припасти к приезду Якова всякого белья и полотенец целый узел.
Рубахи были сшиты из самого лучшего кумачу с синими китайчатыми ластовицами, а двоюродная сестрица вышила ворота желтой бумагой.
Через неделю Терентий повез в губернию с другими рекрутами и Яшку, а по дороге заехал и к Фоме Семеновичу, заявив, что ему нужно будет догонять подводы с рекрутами, которые не останавливались в городке, где жил Фома Семенович, так как последовал приказ от начальства, чтобы поторапливались везти рекрутов.
Прощание было довольно короткое. Дядя и тетка благословили племянника и расцеловались. Фома Семенович сказал несколько приличных назидательных напутственных слов Якову и дал ему две красненьких; а Марфа Степановна наделила его двумя узелками из коих в одном было белье, а в другом — съестное. Еще раз Яков поклонился в ноги дяде и тетке, распростился с приказчиками, какие оказались тут. Весело вспрыгнул он на воз и снявши картуз, повертел им над головой и крикнул:
— Ждите меня, братцы, офицером, иначе и жить не захочу.
— Дай тебе Бог! — отвечали все, кто тут провожал его.
Забрили Якова и назначили для выучки в губернский батальон. Глядит он весело и браво, когда привели его с другими товарищами в казарму. А по старой привычке, что-нибудь и подшутит над товарищами. Это однажды заметил ротный командир и закричал:
— Эй ты, красная рубаха, синие ластовицы! Тебе сказано «смирно», так ты и и должен стоять, как вкопанный, и глазом не мигнуть.
С этой поры товарищи и не называли его иначе, как Яшка, красная рубашка, синие ластовицы.
Яков Дребеденев, так было имя и фамилия Яшки, вскоре успел заслужить себе любовь военного начальства за свою смелость и расторопность. Мало того, что он сам скоро понял солдатскую науку, но и сотоварищей своих учил подчас, по приказанию фельдфебеля.
Время было горячее. На театр военных действий требовали мало-мальски обученных новобранцев, и Яков угодил в первую партию, пробыв в учебном батальоне всего три месяца.
Партии пошли походом в город Кишинев, куда направлялись такие же партии из других городов. Тут формировались целые батальоны и их направляли за Дунай, для укомплектования полков. Яков Дребеденев поступил в Ряжский полк, стоявший тогда под Силистрией, сильной турецкой крепостью. Весь прибывший батальон разверстали по ротам со старыми солдатами. Яков попал в пятую роту, с двумя из своих старых сотоварищей, а потому и удержал за собою свое прозвище: «Яшка, красная рубашка, синие ластовицы».
Прошло не более трех дней со дня прибытия Яшки, как турки в ночное время сделали вылазку. Солдат, стоявший в цепи, заметил ползущих турок и сделал по ним выстрел. Началась тревога, а вскоре произошла и схватка. Яшка стоял вблизи своего фельдфебеля и работал штыком не хуже старых солдат. Как на грех сломался у него штык и он стал работать с неимоверною силой прикладом. Фельдфебель два раза был под ударом неприятелей, но эти удары отклонены были Яшкой, о чем по окончании сражения фельдфебель доложил ротному командиру, и тот похвалил его на утро перед ротою, что, конечно, товарищам его внушило к нему некоторое уважение. Это польстило герою и он всякий раз, как вызывались охотники, сам первый просился. Особенно он любил ночные наряды, потому что у него глаза были зоркие, не хуже любой кошки. Такие наряды случались часто, и каждый раз Яшка отличался. В самое короткое время он уже не походил на новобранца и постоянно вертелся в обществе старых солдат, с удовольствием выслушивая в часы досуга их молодецкие рассказы, в которых солдатская удаль и отвага была на первом плане. Эти рассказы задорили Яшку, и он жаждал всяких приключений, иногда не думая о тех опасностях, с которыми они сопряжены, и, действительно, так изощрялся, что оставил о себе добрую память потомству.
Много существует о нем солдатских рассказов, из коих мы приведем более выдающиеся, не отрицая того, что, быть может, переходя из рода в род, они получили небывалые приращения и подкраски, измышленные фантазиею рассказчиков.
Так существует рассказ, что во время второй турецкой войны, однажды вечером, ротный командир той самой роты, в которой служил Яшка, уже унтер-офицер, позвал его к себе и спросил:
— Можешь ли ты, Дребеденев, пробраться поближе к турецкому лагерю и осведомиться, сколь велик там отряд и как он расположен, потому что на утро приказано его немножко потрепать. Понимаешь?
— Так точно, понимаю, постараюсь пробраться.
— Молодец. Возьми себе на помощь человек десять похрабрее солдатиков и ступай с Богом.
— Рад стараться, ваше благородие! Дозвольте мне взять не больше трех человек, а то возьмем больше и пожалуй скорее попадемся.
— Трех, так трех, согласен. Ну, ступай, желаю тебе успеха.
Яшка переминается с ноги на ногу и не уходит, из чего командир понял, что он хочет что-то сказать, а потому и спросил:
— Ты хочешь что-нибудь сказать?
— Так точно, ваше благородие!
— Говори.
— Дозвольте мне похлебать турецкого супу, а уж дома я и ужинать не стану, товарищам останется больше.
— Какого супу? — спрашивает, улыбаясь, командир.
— Того самого, который они будут хлебать нынче за ужином. Ведь вы изволите посылать меня к ним в гости за ужином.
— Смотри, Дребеденев! Не сносить тебе своей головы! — заметил благосклонно командир, уверенный в отваге своего унтер-офицера.
— Чего моя голова стоит, ваше благородие, какой-нибудь
медный грош, так она туркам ни к чему!
— Как же это ты сделаешь, голова с мозгом? — спросил командир.
— Честным манером, сяду с ними в кружок и нахлебаюсь этого супу, сколько будет душеньке моей угодно.
— Пускай будет по-твоему, только не дурачься, а делай прежде всего дело.
— Дело я сделаю и пришлю ребят доложить вам, чтобы товарищи не поплатились жизнью за мой аппетит на турецкий суп.
— Ступай, Дребеденев.
Яшка быстро повернулся на каблуках и вышел из палатки ротного командира веселый и довольный новою командировкою. Прежде всего он доложил фельдфебелю о полученном им приказании и пошел отыскивать троих, намеченных им товарищей, почти таких же головорезов, как и сам он был. Все они уже спали, когда Яшка подошел к ним и стал будить.
— Что вы, лешие, спите, словно на какой работе утомились. Будет с вас и того, что день-деньской спали.
Товарищи по первому возгласу Яшки вскочили, и один из них спросил:
— Что тебе, Яшка, нужно?
— Протри глаза, слушай обоими ушами, подвяжи тесак и гайда за мною.
Повторять Яшке не пришлось, потому что сотоварищи через минуту были уже готовы, и все четверо выходили из палатки. Дорогою Яшка объяснил им цель предприятия и научил, как нужно действовать.
Нужно заметить, что два русских батальона, из коих в одном служил и Яшка, посланы были разгромить небольшой турецкий лагерь. Эти батальоны остановились в четырех верстах от турецкого лагеря уже вечером. Но турки заметили их, посматривали в оба, но оставались на своем месте.
Местность, которую Яшке надлежало пройти с товарищами, была вся пересечена оврагами и ручьями и совершенно неизвестна русским удальцам, но все препятствия им были нипочем, потому что Яшка шел впереди. Не доходя полверсты до турецкого лагеря, они увидели костры. Яшка шепотом приказал товарищам лечь на землю и ползком последовать за ним, что и было мгновенно исполнено. Доползли они безо всякого шума шагов на сто от турецкой цепи. Тут Яшка окинул своим ястребиным взглядом лагерь и, прислонившись к уху товарища, сказал:
— Теперь ступайте, также ползком к первому оврагу и заляжьте там. Я постараюсь скоро вернуться, а если замешкаюсь, то ступайте домой и доложите командиру, что в турецком отряде не больше двух тысяч человек, т. е. четыре табора.
Когда товарищи отползли уже по расчету Яшки на полверсты, он мгновенно вскочил на ноги и быстро пробежал мимо турецкого часового, так, что тот не успел опомниться. Хотел было стрелять, но стрелять в середину своего лагеря не приходилось. Яшка отчасти на это рассчитывал, а потому он только и заботился о том, чтобы скорее вбежать в цепь. Подбежал Яшка к костру, около которого сидела кучка турок, а над костром висел медный котелок с варившеюся в нем пищею. При столь внезапном появлении незнакомого лица, турки вскочили на ноги и взялись за свои ятаганы. А Яшка, как ни в чем не бывало, со спокойным видом стал им объяснять, ввертывая турецкие слова, из которых те поняли, что он перебежчик из русского лагеря, и желает служить султану, приняв магометанскую веру. Послушали его турки, развесили уши, стали расспрашивать, сколько русских солдат пришло сегодня и что им приказано делать? Яшка отвечал, пуская в ход свои пальцы, всякие гримасы и перемешивая русскую речь турецкими словами. Надо полагать, что турки понимали его, потому что утвердительно кивали головами и миролюбиво и даже ласково обращались с ним. Посоветовавшись между собою насчет доклада своему офицеру о прибытии русского перебежчика, решили отложить до утра, так как дежурный офицер уже спал преспокойно в своей палатке.
Читатель может предложить нам естественный вопрос: откуда Яшка узнал, хотя и немного, турецкий язык. Мы ответим, что он проводил целые часы свободного от службы времени с пленными турками и беседовал с ними и, благодаря своей прекрасной памяти, запоминал слова.
В висевшем над костром котелке сварилась пища. Турки вылили ее в миску, вокруг которой они сели и посадили с собою Яшку, который бесцеремонно стал есть, похваливая похлебку. Поужинали. Яшка поцеловал в знак благодарности руки у турок, чему те и не противились и потрепывали его по плечам в знак своего благоволения. В самое короткое время Яшка, как говорится, влез туркам в душу и таким образом устранил всякое подозрение на свой счет. Легли спать. Яшка лег с краю. Турки безмятежно уснули, а Яшка сначала закрыв глаза притворился, что спит, а потом стал высматривать, что ему было нужно. Покончив с этим делом, он прислушался к дыханию ближайшего своего соседа и, когда убедился, что он крепко спит, он снял с головы его красную феску, надел ее себе на голову и, не торопясь, пошел по той самой дороге, по какой пришел в лагерь. Не доходя еще до цепи, он припал к земле и подполз к дремавшему часовому, который, опершись на ружье, покачивался из стороны в сторону, стараясь удерживать равновесие. Тут Яшка задумался, что ему делать? Задушить ли часового или проползти мимо него? Очевидно, он решился на второе, как более надежное средство, потому что в два прыжка перескочил линию цепи и с неимоверною быстротою побежал. Но ближайший часовой заметил этот побег, однако, не решился стрелять в беглеца, смущенный феской на его голове, вследствие чего он признал в нем турка. Тем не менее подумавши он решился сделать выстрел на воздух, рассуждая так: пусть лучше будет фальшивая тревога, чем завтрашний день меня посадили бы вместе с соседом на кол, это, должно-быть, весьма, неприятная штука.
Вследствие выстрела турки всполошились, и в каких-нибудь пять минут весь лагерь был на ногах. Но никто не знал даже в какой стороне цепи последовал выстрел, а потому суетились, бегали, расспрашивали друг у друга, и, когда, наконец, узнали истину, Яшка вместе с товарищами своими, которые ожидали его в назначенном месте, был уже далеко. Положим, что в погоне, которая была сделана за беглецом, приняли участие верховые солдаты, но в этом случае русским молодцам помог глубокий овраг, шедший по направлению к русскому бивуаку. Они вскочили в него и преспокойно достигли до места своей стоянки. За неимением никаких следов беглецов турки порешили, что часовому просто пригрезился беглец небывалый, и они вернулись в свой лагерь. Что же касается до той группы турецких солдат, с которыми Яшка обедал, то они утаили происшествие вчерашнего дня, иначе им пришлось бы поплатиться, по меньшей мере, сотнею ударов палками по пятам. (Такое наказание практикуется и доныне).
Возвратившись в лагерь, Яшка отослал своих товарищей в палатку, а сам отправился к своему ротному командиру, в палатке которого горела свеча, и командир не спал. Яшка без доклада вошел в палатку, не снимая фески и, остановившись у порога, проговорил:
— Здравия желаю вашему благородию.
Командир, сидевший спиною ко входу в палатку, быстро оглянулся и был удивлен, заметив на голове Яшки турецкую феску. Яшка тотчас снял феску и, вытянувшись в струнку, ожидал, пока заговорит его начальник.
— Это ты Дребеденев? — спросил командир.
— Так точно, ваше благородие.
— Уже вернулся?
— Здрав и невредим.
— Ну, что скажешь?
— Осведомился, как следует, ваше благородие. Турок, почитай, не больше четырех таборов, потому что палатки стоят четырьмя кучками.
— В самом лагере ты был?
— И суп хлебал. А это вашему благородию подарок от турецкого часового, — сказал Яшка, подавая командиру феску.
При этом Яшка подробно рассказал о своем путешествии. Командир, приняв феску, покачал головою и с улыбкою сказал:
— Молодец ты, Дребеденев. Смотри только, поосторожней шали. Право, жаль будет, если тебя прирежут.
— Останутся еще в роте, ваше благородие, и другие молодцы не хуже меня, — отвечал, не выходя из должной субординации, Яшка.
Не дорога была командиру принесенная ему Яшкою феска, но дорога удаль солдатиков в его роте; а потому он и взял ее лишь для того, чтобы на утро показать с некоторою гордостью своим сотоварищам-офицерам. Но не пришлось бедняге похвастаться пред товарищами. На утро, едва стало рассветать, оба русские батальона выступили против турок, и он был тяжело ранен. Чуть живого своего командира Яшка вынес на своих плечах из самого жаркого места боя. Через два или три часа командир скончался и был похоронен в общей братской могиле, на месте бывшего турецкого лагеря. Турки были разбиты наголову, и сам их паша попал в плен со всем добром, которое было в лагере. От четырех таборов спаслись бегством две или три сотни турок и то те, которые заблаговременно задали лататы.
Как ребенок, навзрыд оплакивал Яшка своего командира и несколько дней сряду был грустен и часто навещал родную ему могилу.
Но ведь нет горя, которое не переживалось бы, когда горюющий человек находится в здравом уме и твердой памяти. Так случилось и с Яшкою. Этому помогло еще то, что в пятую роту назначен был старший субалтерн той же роты, некто Акимов, которого очень любил покойный командир.
Из последней битвы Яшка извлек для себя лишь одну пользу. Он приобрел себе одежду турецкого пехотинца, которую всегда носил в своем ранце на всякий случай.
Не прошло и месяца, ему очень пригодилась эта одежда, при таких обстоятельствах: разгромив турецкий лагерь, оба батальона вернулись под Силистрию, которую русские войска держали в осаде, надеясь, что турки сами сдадутся. А штурмовать ее было трудно, главным образом потому, что русского войска было тут немного, а свежие силы не подходили. Турки делали из крепости очень частые вылазки, которыми тревожили и ослабляли русские силы. Яшка неутомимо участвовал почти во всех ночных походах, за что ему дозволялось задавать изрядную высыпку. Участие Яшки в ночных нарядах сильно развило отвагу не только в его роте, но и в других.
Как-то раз, в праздничный день, солдатики, после удачного дела с турками, предпринявшими большую вылазку, получили винную порцию, после которой языки сами собою развязались, и по всему русскому отряду шли веселые разговоры. В своей роте Яшка балагурил больше всех, пересыпая речь свою шуточками и прибауточками. После обеда в пятую роту пришли гости — солдатики из других рот, почти исключительно за тем, чтобы послушать Яшку, хорошо известного всему Ряжскому полку. Яшка в это время крепко спал, запасаясь силами на ночное время, хотя еще не было и речи о ночном наряде.
— Какого лешего он спит? — сказал один из его старых товарищей, толкая Яшку под бок.
Яшка перевернулся, потянулся, протер глаза и спросил:
— Ай в поход?
— Вставай, гости пришли, — отвечал будивший его солдатик.
— Кто там еще?
— Да все свой брат-солдат.
— Я уж думал, не турки ли, — сказал Яшка, молодецки вскакивая на ноги и поочередно пожимая руки гостям. — Нечем угощать вас, гости дорогие, — прибавил он.
— Правда, что стоять под этою проклятою крепостью и поживиться нечем. Если и попадаются нам в лапы на вылазках, то у них ровно ничего нет, кроме ружья и ятагана, а этого материала не укусишь, — заметил один из пришедших в гости старых солдат.
— Ну, милости просим присесть, хоть покалякаем, — сказал Яшка.
Стали беседовать. Нашлись предметы к разговору.
— Ну, что новенького у тебя, Яша? Ты ведь постоянно в экспедициях, — спросил старый пришедший унтер-офицер, которого большинство солдат называли дядей Захаром.
— Особенного ничего нет, дядя Захар, — отвечал Яшка.
— Ты хоть бы выдумал какую-нибудь новость, все было бы о чем поговорить всему отряду, — заметил дядя Захар.
— Мудрено выдумать, дядя Захар.
— Вот, примерно, ты снял бы со стены живого турка и принес в лагерь на потеху.
— Ну, уж это больно мудрено, — заметил кто-то из собеседников.
— Трудновато, а возможно, — скромно ответил Яшка.
— Шалишь, Яша! Похлебал ты турецкого супу, штука редкостная, тем паче, что сами турки угощали в своем лагере, а уж снять со стены живьем часового, это было бы настоящее волшебство. Я прозакладаю свою голову против свиного хвоста, что это не возможно, — ораторствовал тот же спорщик.
— Проиграешь заклад и наместо головы будешь носить свиной хвост, — возразил Яшка, ухмыляясь.
Последовал дружный хохот, подстрекнувший спорящих.
— Не лучше ли нам побиться об заклад на полштофа российской очищенной, по крайней мере угостим кой кого из приятелей, — вкрадчивым голосом проговорил Яшка.
— Идет на целый штоф. У маркитантов водки много, а деньжонки у нас найдутся, — запальчиво отвечал спорщик.
— А деньги у тебя есть?
— Не стану говорить зря.
— Давай дяде Захару в руки.
— А ты?
— И я отдам. Только с моей стороны будет такой уговор…
— Какой еще уговор? Нет, ты давай, брат, денежки налицо!
— Отдам. Не беспокойся… Только выслушай при всей честной компании.
— Говори.
— Отдадим мы с тобою дяде Захару по целковом-рублю и один рубль пропьем теперь же, перед началом дела, а другой останется тому, кто выиграет пари.
— Это по-товарищески, — сказали несколько голосов.
— А какая мне выгода из того, что я получу свои деньги? — возразил спорщик.
— А та самая, что ты сегодня будешь задаром пить вино, — рассудил дядя Захар.
— Нет. Это не выгодно, — сказал, раздумывая, спорщик.
— А, что, Серега, на понятный видно, — возразил дядя Захар.
— Ну, что же? Идет, так идет! — сказал спорщик, вынимая из кармана кисет с махоркой, из которого вынул серебряный рубль.
Яшка в свою очередь вынул рубль и сказал:
— А на мой рубль сейчас вина принесут.
Окликнул одного рядового и приказал сходить к маркитанту за водкой, которая была немедленно принесена, и товарищи, весело разговаривая, распили штоф. Дядя Захар, почти всегда серьезный, развеселился и спросил Яшку:
— Ты хотя бы нам сказал, как ты это дело спроворишь, Яша?
— И сам того не знаю, а спроворить надо, — отвечал Яшка.
— Возьми меня с собою для потехи, Яша, — молвил дядя Захар.
— Не возьму, дядя. Ты человек рассудительный и только можешь помешать делу, а я ведь окрутя голову делаю, и помощники у меня есть привычные, — отвечал Яшка, — моргнув глазом одному молодому солдатику с удивительно неблагоприятной физиономией.
— Ну, ребята, по дворам. Скоро зорю заиграют, — сказал вставая дядя Захар. — Благодарствуем за угощение.
— Да разве в нынешнюю ночь? — спросил дядя Захар.
— А то что же? — отвечал улыбаясь, Яшка.
— Тащи к нашему костру.
— Слушаю-с! — проговорил Яшка, приложил два пальца к виску, как эта делают при отдании воинской чести.
Товарищи разошлись. Вскоре сыграли зорю и весь отряд по обычаю стал на молитву, после которой разбрелись, кто в палатку, кто к костру, которые зажигались по всему лагерю с наступлением ночи. Был сентябрь на дворе, и ночи были прохладные.
Яшка после молитвы взял двух своих постоянных сотрудников, удалился с ними в уединенное место, сообщил им о своем предприятии, и началось совещание, в котором Яшка говорил, а сотрудники только поддакивали. Они были хорошими исполнителями того, что придумывал Яшка, а сами собою не могли выдумать ничего лучшего против Яшки. Нужно при этом заметить, что Яшка не раз уже бывал по своей охоте у самих стен крепости, для того, чтобы высмотреть самые удобные места, где скорее всего можно было взобраться на стену на случай штурма; он высмотрел каждый уступ, каждый выдающийся камень в стене, всякое углубление, и все это засело у него в памяти. И вот эти наблюдения пригодились прежде, чем он предполагал.
По окончании совещания, Яшка с двумя товарищами вошли в палатку и стали дожидаться, пока в лагере все стихло. Эта тишина наступила не более как через час, и товарищи вышли из палатки один по одному с некоторыми интервалами; дошли никем не замеченные до своей цели, сказали часовому пароль для проформы, так как он знал Яшку очень хорошо, как равно и то, что почти каждую ночь он отправлялся куда-нибудь на разведки, по приказанию начальства. Пройдя цепь они направились к стенам крепости.
Ночь была темная, хоть глаз выколи, а Яшке это нипочем. Прошли товарищи с полверсты. Яшке послышался далеко впереди какой-то шорох, или, скорее сказать, шепот. Он тотчас приказал товарищам прилечь на землю, что и сам сделал и стал прислушиваться. Вскоре он понял, что это турки лезут на вылазку, как они это часто делали. В одну минуту он переоделся в турецкое платье, а свое передал товарищам и приказал им бегом бежать на левый фланг и предупредить там, что турки делают вылазку, а сам остался на месте. Тут он сообразил, что взять со стены живого турку, — вещь мудреная, а тут ему представлялся удобный случай исполнить то обещание, какое он дал товарищам и бился об заклад.
Турки приближались все ближе и ближе, и шорох становился все явственнее.
Наконец Яшка заметил, что неподалеку от него, что-то шевелится. Убедившись, что это турок, опередивший своих товарищей, он и сам пополз по направлению к русскому лагерю, но так тихо, что все турки его обогнали.
Оставшись в заднем ряду, он заметил отставшего турка, выждал, пока он к нему подполз и, с быстротою тигра накинулся на него и схватил за горло, лишил возможности кричать. Как ни барахтался турок, но из железных рук Яшки, трудно было вырваться. Когда все турки отползли уже довольно далеко, он вынул из своего кармана платок в завязал им рот у турка, а горло отпустил, потому что по уговору он должен был доставить живого и не раненого. Затем он поднял турка на ноги, взял его за ворот одною рукою, а в другую руку взял ружье, которое было при турке и повел его оврагом в сторону на тот случай, чтобы не встретиться с бегущими назад турецкими лазутчиками. Турок совсем ошалел и никак не мог понять, что случилось: свой же брат и так с ним поступает.
Яшка не ошибся. Турецкие лазутчики, заметив усиленное движение в русском лагере, не решились сделать нападение и стремглав бежали назад. Турок, ведомый Яшкою, попробовал было рвануться, сообразив, что он в руках не своего брата, но тот так стиснул руку турка, что тот упал на колени от боли.
Когда затих шум от шагов бежавших турок, Яшка уже подводил турка к своей цепи. Часовой окликнул. Яшка назвал себя и сказал даже пароль. Часовой знал Яшку, и на этот раз знал даже и то, что Яшка отправился за живым турком, а потому пропустил его беспрепятственно.
Пройдя еще с полсотни шагов, Яшка взвалил себе на плечи турка и понес его к костру, где стоял целый взвод солдат, встретивший проказника-товарища одобрительными восклицаниями.
Турка отправили тотчас в землянку, где уже было несколько пленных, и все в лагере успокоилось. На утро командир роты из доклада фельдфебеля узнал о новой проделке Дребеденева и приказал его позвать к себе в палатку, сделав фельдфебелю замечание за ту распущенность в роте, какую он допускает. Фельдфебель разыскал Яшку и сказал:
— За тебя была мне головомойка от ротного. Ступай к нему, и тебе достанется на орехи.
— А как по закону, расстреляют меня за это или нет? — спросил Яшка, едва удерживаясь от смеха.
— Ты не разговаривай, а ступай, куда приказывают, — строгим голосом сказал фельдфебель.
Яшка повернулся на каблуках и скорым маршем направился к палатке командира, который собирался выйти из палатки, но, завидев Дребеденева, махнул ему рукою и снова вошел в палатку. Яшка побежал бегом и почти одновременно с командиром вошел в палатку.
— Что ты там настряпал опять? — спрашивает командир строгим голосом.
— Виноват, ваше благородие, — отвечает Яшка, не сводя глаз с командира.
— Знаешь ты, какой ответственности подвергаешься за самовольную отлучку?
— Точно так, ваше благородие.
— Знаешь, а делаешь, вот я тебя!
— Виноват, ваше благородие, рубля стало жаль, один только и был.
— Какого рубля?
— Товарищи подзудили, что не принесу в лагерь живого турка с ружьем, я с ними и побился об заклад…
— Кто такие товарищи?
— Запамятовал их фамилии, — с замешательством отвечал Яшка.
— Конечно и в лицо их не узнаешь?
— Точно так, ваше благородие, вечером было дело.
— Экая ты каналья! Ступай, да чтоб вперед этого не было!
Яшка повернулся на каблуках и хотел было выйти, но командир остановил его и дал ему полтинник, ничего не сказав.
— Рад стараться, ваше благородие! — брякнул Яшка.
— Чему ты рад, полтинники брать или проказы делать?
— И то и другое, ваше благородие, — позволил себе сказать Яшка, видя, что командир с ним шутит и в душе одобряет его удалой поступок.
В это время русские войска стягивались к неприступной крепости Измаилу, а потому отряд, державший Силистрию в осаде, был отозван туда, оставив ее. В городе Черноводы, он переправился через Дунай и пошел походом к назначенному месту. Поход продолжался дней десять или около того; наконец, пришли и расположились на правом фланге. Пошла та же история, что и под Силистрией. Прошел целый месяц и наступили холода. Болезненность в русских войсках развивалась все более и более. Прихворнул и Яшка, да в госпиталь ни за что не хотел идти и говорил навещавшим его в землянке товарищам, что болезнь его происходит от безделья. Впрочем, Яшка скоро поправился и опять стал проситься в охотники, но тут ему не приходилось позабавиться так, как он привык забавляться с турками.
Долго стояли под Измаилом русские войска в бездействии. Все чего-то ждали. Наконец, последовал военный совет, на котором решали вопрос: брать или не брать штурмом крепость? Большинство членов военного совета решили, чтобы оставить это дело до будущего раза, и войска русские по частям стали отступать. Как вдруг пронесся слух, что Суворов, знаменитый русский герой, скоро прибудет брать Измаил, и все остающееся еще войско повеселело. Действительно, Суворов не замедлил приехать, вернув назад встретившиеся ему войска, и закипела оживленная работа. Стали готовиться к штурму крепости. Делали лестницы и всякие приспособления. Сам Суворов разъезжал по частям войска и разговаривал с солдатами, с восторгом слушавшими боготворимого ими героя. Нельзя было узнать каждого солдата. Вместо унылых, изнуренных, полубольных людей, глазам наблюдателя представлялись чудо-богатыри.
Яшка был задумчив и чем-то озабочен. Он придумывал, что бы ему выкинуть с турками, но побоялся и порешил оставить до дня боя или до взятия крепости. В последнем он так же, как и другие солдаты не сомневался ни на одну секунду. Такова была непоколебимая вера русского солдата в Суворова, умевшего особенным манером говорить с солдатом, от которого он и не скрывал трудностей, такого или иного предприятия. Так и пред штурмом Измаила он говорил: «Стены Измаила высоки, а рвы глубоки, но матушка царица приказывает взять его приступом, и надо взять».
Наступил день штурма. Еще не рассветало, как в русском лагере начались, с соблюдением возможной тишины, сборы, а вскоре и двинулись колоннами войска. Яшка шел весело, как будто званным гостем на какой-нибудь праздник. Он забавлял своих товарищей шуточками и прибауточками. На него глядя и другие солдаты развеселились, позабыв о том, что многим из них не придется вернуться в живых к своим товарищам.
Не успели еще русские войска подойти к крепости на выстрел, как турки открыли с крепостных стен из пушек убийственный огонь, который не особенно вредил нашим, но тем не менее шальными снарядами вырывало из строя то одного, то другого солдата. По одну и по другую сторону Яшки убило наповал двух солдатиков, отчего Яшка не потерял бодрости духа и продолжал зубоскалить, как будто дело не до него касалось.
Рассветало, когда в русском лагере взвилась ракета, что было сигналом к приступу, и солдатики стройно приближались к стенам, с которых ружейные пули сыпались как град. Половину роты, в которой числился Яшка, уже перебило, а он продолжал преспокойно взбираться по лестнице и покрикивает: «Не робей, ребята, наша берет!» В числе первых взобрался он на стену крепости и начал работать, сначала штыком, а потом прикладом. Что ни махнет, то сшибет турка, и спешит то в ту, то в другую сторону подсоблять товарищам. Кучка солдат в том месте, куда успел пробраться Яшка, прибавлялась все больше и стала справляться с турками, и в самом скором времени они были сбиты на этом пункте, причем большая часть защитников была перебита.
Долго еще продолжался рукопашный бой. Турки отчаянно дрались. Схватился Яшка с одним здоровенным турком, но поскользнулся и упал, а турок тем временем насел на него и готов уже был покончить с ним, выхватив из-за пояса кинжал, но не успел он взмахнуть им, как один русский солдатик оглушил его по башке прикладом. Турок выпустил кинжал из рук и свалился на сторону. Этого было достаточно Яшке, чтобы он вывернулся из-под турка, и в свою очередь насел на него, приговаривая:
— Теперь ты не уйдешь от меня, — потом, обращаясь к стоявшему вблизи сотоварищу, прибавил:
— Ну-ка, махни, дружище, еще разок по башке.
Тот, к кому обращалась речь Яшки, пырнул турка штыком в грудь, а Яшка со всего размаху ударил его своим кулачищем по голове, и турок вытянулся во весь рост в предсмертном издыхании. А Яшка побежал подсоблять своим товарищам.
Тем временем и в других местах русские войска вторгались в крепость, оглашая воздух дружными криками «ура», и пошла потеха. Никому не было пощады, и тем более русские солдаты были раздражены тем, что турки, несмотря на явную свою гибель, не хотели сдаваться, а, засевши в долга стреляли. Отчаянно они дрались потому, что лучше и приличнее было солдату пасть на поле ратном, чем быть повешенным. А султанский фирман гласил, что тот из защитников Измаила, который останется в живых, будет повешен; стало-быть, так или иначе нужно умирать. Русские солдаты обращались с турками очень жестоко и, главным образом, потому, что на первых порах над ними не было никакого начальства. Партиями бегали они по городу, резали и грабили. На улицах валялись кучами трупы убитых турок, так что трудно было не только проехать, но и пройти без того, чтобы не наткнуться на труп. Между телами турок, то там, то сям виднелись и убитые русские солдаты, сложившие свои свои буйные головы по долгу службы и присяги. Только к вечеру все стихло. После этого целую неделю вывозили из города мертвые тела. Русских хоронили в отдельных могилах от турок, а последних, по большей части, бросали в Дунай, воды коего сделались красными от человеческой крови. На долю Яшки, как он утверждал, пришлось уложить человек сто. Много он спроворил турецкого добра, какое поудобнее было унести налегке с собою. Но делал он все это не из корысти, ибо по окончании дела он охотно обделял своих товарищей добром.
По взятии Измаила Ряжский полк погнали на ту сторону Дуная. Чуть не каждый день происходили стычки с турками, которые оробели до того, что целыми таборами обращались в бегство от кучки русских солдат.
Не доходя верст тридцать до Базарджика, Ряжский полк остановился на бивуаках. Яшка с горстью солдат был послан на разведки. Этот маленький русский отрядец наткнулся на табор турок, и произошла битва, а Яшка с пятью товарищами попал в плен, а остальные семь человек были убиты. Но недешево туркам стоила эта ничтожная победа. Их легло на месте человек с полсотни.
Всякий другой на месте Яшки угомонился бы, потому что положение пленных было безвыходное. Смерть и притом самая лютая ожидала всех, а он, как ни в чем не бывало, держал себя очень развязно и шутил с турками, как равно и со своими товарищами. К последним он держал, смеясь, такую речь:
— Ну, братцы, быть бычку на веревочке, но недешево им достанутся наши головы, уж я за это поручусь, и вы только носы не вешайте прежде времени. Наш брат должен весело умирать, лишь бы проклятые не мучили, и прикончили сразу. Мы сами маленько виноваты, что сплоховали и сдались им живьем. Понять не могу, как это случилось, не вышиби у меня из рук ружье, я бы еще поработал. Пускай бы были уж на месте. Впрочем погоди, ребята, если они не убьют нас нынче, то мы еще сумеем их одурачить, только смотри в оба и делай в точности то, что прикажу. Чем дороже мы продадим свою жизнь, тем лучше!
Такое самоотвержение придало товарищам Яшки бодрости и один из них, почесывая затылок свой, сказал:
— Ну, Яшка, выручай! Уж если ты и тут выкрутишься, то мы так и будем знать, что ты ведешь знакомство либо с ведьмами и колдунами, либо с самим сатаною.
— Замечайте, ребята, хорошенько дорогу, по которой нас будут гнать невесть куда, чтобы нам не сбиться, когда будем возвращаться в обратный путь, — отвечал Яшка, закуривая свою коротенькую трубочку, в которой только на дне было немного перегорелого табаку. Трубка не закуривалась, и потому он, обратясь к конвойному турецкому солдату, сказал показывая на трубку:
— Нет ли у тебя, чертова голова, малость табаку. Мы у вас в гостях, а гостей следует угощать.
Турок понял. Порылся у себя в кармане и, вытащив оттуда щепоть табаку, подал его Яшке, который приложил руку к козырьку и сказал:
— Сома малеким.
Турок улыбнулся, а Яшке это и на руку. Тотчас он приласкался к турку и начал ввертывать в свою речь турецкие слова, а в пересыпку нет, нет да и обругает его. А турок только мотает головою, как баран, и не понимает, как его Яшка честит.
Товарищам Яшки стало весело и они не заметили, как прошли более десяти верст, все горами и буераками. Уж вечерело, а станция, должно быть, была еще далеко, так как старший в конвое крикнул какую-то команду и остановились на привал. Пленные легли на землю, а Яшка поместился посредине их и стал нашептывать следующий свой приказ:
— Вот что я придумал, ребятишки. Их тут больше чем нас. Я беру на себя троих на самых первых порах, а вам каждому по одному турку, чай справитесь. Главное дело нам нужно заручиться ружьями, тогда подавай их сколько влезет. Не легкое это дело, а все-таки есть возможность. На привале ничего не поделаешь, а дорогою поудобнее и ночь нам поможет. Видимое дело, что до станции еще далеко, иначе не стали бы делать привала. Так вот, ребятишки, когда мы пойдем с привала, каждый из вас наметь себе турка и, как я дам сигнал, оглуши его сзади кулаком, выхватывай ружье и работай, как ни попадя.
Волей-неволей товарищи согласились действовать по плану Яшки. Другого выхода не было из их положения. Двинулись в путь и скоро достигли места, где приходилось идти по узкой тропинке в ущелье. Таким образом все должны скучиться. Момент был самый удобный. Яшка ударил ближнего турка и он свалился. Яшка выхватил у него из рук ружье и повалил другого турка прежде, чем тот успел оглянуться. Товарищи Яшки последовали его примеру, и началась рукопашная схватка. Яшка работал прикладом, являясь всюду на помощь товарищам своим.
В десять каких-нибудь минут турки лежали, кто мертвый, а кто при последнем издыхании.
— Ну, теперь, ребята, сбрось свою одежду, одевайся в турецкую и марш в обратный путь. Если нам встретятся турки, то ночью признают нас за своих, а к утру мы будем дома.
Переодеванье произошло очень скоро. Взглянув на них Яшка самодовольно улыбнулся и сказал:
— Ну, турецкая команда, осмотри заряжены ли у вас ружья и марш!
Выйдя из ущелья они повернули несколько влево, чтобы обойти турецкий лагерь, который стоял на их пути. На рассвете они наткнулись на турецких разведчиков, которые приняли их за своих и пропустили. Избегнув всякой опасности, они утром вошли в свой лагерь церемониальным маршем, при громких криках своих однополчан, которые считали уже своего дорогого товарища погибшим.
Много еще можно бы рассказать про удаль солдата Яшки, красной рубашки, синие ластовицы, но мы просим позволения у читателя отложить до более удобного случая.
К о н е ц
